Гроза будет ещё [Владимир Евгеньевич Псарев] (fb2) читать постранично


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Владимир Псарев Гроза будет ещё

За грехи из прошлой жизни был я сослан штурмовать Грозный января первого срединного года ненадёжного десятилетия.

***

Стояло жаркое засушливое лето 1995-го года. Москва не замечала происходящего. Ее кормили не из железных мисок военно-полевой кухни. По бульварам прогуливались студенты, а мужчины с серьезными лицами спешили на работу, чтобы у их детей на столе всегда была еда. Мир коммерсантов, уставших бюджетников и разливных напитков из больших передвижных бочек продолжал существовать, пока в двух часах лёта из Жуковского страдали сразу два народа – огромный российский и маленький, но гордый, чеченский.

Страдали, если вдуматься, на пустом месте. Там свистели пули, а здесь – подрастающее свободное поколение, и за этим диссонансом совершенно теряли цену причины трагедии. С ней просто необходимо побыстрее разобраться, а война – это всегда долго и циклично.

С неба не падало ни единой капли дождя. Оно не скорбело. Даже трава, несмотря на то, что на дворе стояла середина лета, выглядела по-осеннему – ее клонило к земле, она высыхала и приминалась от потоков горячего воздуха.

Мишу демобилизовали по ранению в ногу. Он обычный срочник, и, попав в госпиталь, должен был скоро вернуться назад в Грозный – ранение не было опасным, но он чем-то приглянулся женщине-врачу.

– Я сама мать, – объясняла она.

– Но здесь кругом чьи-то дети. Почему именно я?

Женщина сорока лет пожимала плечами:

– Вы чем-то похожи на моего Володю. Не хочу, чтобы он воевал. Ему как раз исполнилось восемнадцать.

Врач добилась того, что Мишу списали – она подделала медицинское заключение, и ранение признали несовместимым с продолжением службы. Миша отправился из Моздока транспортным бортом в Жуковский, и, едва получил в военкомате печать, прямиком попал на дядькину дачу в Отрадном, где страшно запил в ужасающем одиночестве. Он никого не хотел видеть, и совсем не хотел появляться в городе. Его переполняла злость от того, что, пока в мире есть война, многие продолжают жить обычную жизнь. Это несправедливо. Мировые войны в этом плане намного честнее локальных, ибо шокирующие в своем искреннем стремлении обречь на страдание вообще всех. Они понятнее.

– И пожаловаться некому, Господи прости.

Иногда к Мише заезжала его хорошая то ли подруга, то ли возлюбленная: у них сложные отношения. Заезжала, чтобы напомнить, что он все еще жив, и все можно поправить. Но Миша был пока не готов. Он тушил тем, что воспламеняется, то, что не решался высказать. Высказать, выстрадать вслух, прокричать.

Вспомнились слова воина-афганца, которые, тогда еще совсем несмышленный подросток, Миша не понял. Только покивал. А сейчас вдруг дошло. «Твоя жизнь стоит ровно столько, сколько за нее готовы заплатить конкретные люди». Конкретные люди – это твои близкие, твои враги, твои знакомые и люди прохожие. И цена тут – это не про деньги, а про жертвенность и сострадание. К сожалению, в моменты катастроф мы понимаем, насколько дешево в действительности стоим. Человек – это мышцы и органы, сквозь которые сердце проталкивает кровь и лимфу…


… Пули иногда свистели, а значит, летели мимо. Та пуля, которая попадает в тебя, приходит совершенно бесшумно. Свист слышен из-за спины.

Мясорубка не приемлет целых частей. От цунами не стоит ожидать справедливости и разборчивости, а в бою не делают предупредительных выстрелов. Это та правда, которую просто следует принять. На войне нет ничего романтичного. Война – грязно во всех смыслах. Только полный идиот станет романтизировать конвейер смерти. Даже не конвейер, ибо тот подчинен порядку. Война – это хаос, в котором перестают работать любые человеческие законы, как только вылетает первая пуля.

Колонна медленно пробиралась сквозь безлюдный город. Нет, люди здесь были, и их много, но они попрятались по норам, как звери. Конечно, это был не холодный Ленинград зимой 1941-го года, но на кухнях уже иногда варили даже кошек. Гуманитарная катастрофа забирала дома в свои объятия. И она не знала никакой жалости.

Миша вглядывался в пустые глазницы домов с выщербленными стенами. Позади по подмёрзшей земле лязгали гусеницы. Разгруз тянул спину – очень неприятное ощущение, когда часами вынужден его нести. Миша стрелял только один раз, и то немного – экономили патроны, как в царские времена. Никакого боевого опыта он не имел, как и большинство ребят вокруг.

Как они сюда попали, одному военкомату известно. Но если сожалеть было ещё можно, то вот паниковать уже точно поздно. Миша даже не заметил, как усилился обстрел. Пули отскакивали от брони, пролетали мимо. Началась страшная суматоха, в которой уже не разобрать, кто спрыгивает сам, а кто падает. Крики, нецензурная брань. Техника остановилась. Миша соскочил и прибился к колесу бронемашины, но спокойнее от этого ни капли не стало, потому что совершенно неясно, откуда стреляют и из чего могут ударить в следующий момент.

Капитан, худощавый мужчина с лицом землистого света, бегал вдоль