Гроза будет ещё [Владимир Евгеньевич Псарев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Владимир Псарев Гроза будет ещё

За грехи из прошлой жизни был я сослан штурмовать Грозный января первого срединного года ненадёжного десятилетия.

***

Стояло жаркое засушливое лето 1995-го года. Москва не замечала происходящего. Ее кормили не из железных мисок военно-полевой кухни. По бульварам прогуливались студенты, а мужчины с серьезными лицами спешили на работу, чтобы у их детей на столе всегда была еда. Мир коммерсантов, уставших бюджетников и разливных напитков из больших передвижных бочек продолжал существовать, пока в двух часах лёта из Жуковского страдали сразу два народа – огромный российский и маленький, но гордый, чеченский.

Страдали, если вдуматься, на пустом месте. Там свистели пули, а здесь – подрастающее свободное поколение, и за этим диссонансом совершенно теряли цену причины трагедии. С ней просто необходимо побыстрее разобраться, а война – это всегда долго и циклично.

С неба не падало ни единой капли дождя. Оно не скорбело. Даже трава, несмотря на то, что на дворе стояла середина лета, выглядела по-осеннему – ее клонило к земле, она высыхала и приминалась от потоков горячего воздуха.

Мишу демобилизовали по ранению в ногу. Он обычный срочник, и, попав в госпиталь, должен был скоро вернуться назад в Грозный – ранение не было опасным, но он чем-то приглянулся женщине-врачу.

– Я сама мать, – объясняла она.

– Но здесь кругом чьи-то дети. Почему именно я?

Женщина сорока лет пожимала плечами:

– Вы чем-то похожи на моего Володю. Не хочу, чтобы он воевал. Ему как раз исполнилось восемнадцать.

Врач добилась того, что Мишу списали – она подделала медицинское заключение, и ранение признали несовместимым с продолжением службы. Миша отправился из Моздока транспортным бортом в Жуковский, и, едва получил в военкомате печать, прямиком попал на дядькину дачу в Отрадном, где страшно запил в ужасающем одиночестве. Он никого не хотел видеть, и совсем не хотел появляться в городе. Его переполняла злость от того, что, пока в мире есть война, многие продолжают жить обычную жизнь. Это несправедливо. Мировые войны в этом плане намного честнее локальных, ибо шокирующие в своем искреннем стремлении обречь на страдание вообще всех. Они понятнее.

– И пожаловаться некому, Господи прости.

Иногда к Мише заезжала его хорошая то ли подруга, то ли возлюбленная: у них сложные отношения. Заезжала, чтобы напомнить, что он все еще жив, и все можно поправить. Но Миша был пока не готов. Он тушил тем, что воспламеняется, то, что не решался высказать. Высказать, выстрадать вслух, прокричать.

Вспомнились слова воина-афганца, которые, тогда еще совсем несмышленный подросток, Миша не понял. Только покивал. А сейчас вдруг дошло. «Твоя жизнь стоит ровно столько, сколько за нее готовы заплатить конкретные люди». Конкретные люди – это твои близкие, твои враги, твои знакомые и люди прохожие. И цена тут – это не про деньги, а про жертвенность и сострадание. К сожалению, в моменты катастроф мы понимаем, насколько дешево в действительности стоим. Человек – это мышцы и органы, сквозь которые сердце проталкивает кровь и лимфу…


… Пули иногда свистели, а значит, летели мимо. Та пуля, которая попадает в тебя, приходит совершенно бесшумно. Свист слышен из-за спины.

Мясорубка не приемлет целых частей. От цунами не стоит ожидать справедливости и разборчивости, а в бою не делают предупредительных выстрелов. Это та правда, которую просто следует принять. На войне нет ничего романтичного. Война – грязно во всех смыслах. Только полный идиот станет романтизировать конвейер смерти. Даже не конвейер, ибо тот подчинен порядку. Война – это хаос, в котором перестают работать любые человеческие законы, как только вылетает первая пуля.

Колонна медленно пробиралась сквозь безлюдный город. Нет, люди здесь были, и их много, но они попрятались по норам, как звери. Конечно, это был не холодный Ленинград зимой 1941-го года, но на кухнях уже иногда варили даже кошек. Гуманитарная катастрофа забирала дома в свои объятия. И она не знала никакой жалости.

Миша вглядывался в пустые глазницы домов с выщербленными стенами. Позади по подмёрзшей земле лязгали гусеницы. Разгруз тянул спину – очень неприятное ощущение, когда часами вынужден его нести. Миша стрелял только один раз, и то немного – экономили патроны, как в царские времена. Никакого боевого опыта он не имел, как и большинство ребят вокруг.

Как они сюда попали, одному военкомату известно. Но если сожалеть было ещё можно, то вот паниковать уже точно поздно. Миша даже не заметил, как усилился обстрел. Пули отскакивали от брони, пролетали мимо. Началась страшная суматоха, в которой уже не разобрать, кто спрыгивает сам, а кто падает. Крики, нецензурная брань. Техника остановилась. Миша соскочил и прибился к колесу бронемашины, но спокойнее от этого ни капли не стало, потому что совершенно неясно, откуда стреляют и из чего могут ударить в следующий момент.

Капитан, худощавый мужчина с лицом землистого света, бегал вдоль колонны, на максимально повышенных тонах спрашивая, есть ли раненые. Однако, пока были только убитые или те, кому помочь было нечем – им оставались минуты.

То, что колонна прекратила перемещение, оказалось опрометчивым. Первую машину подорвали уже через пару минут после начала атаки. Только тогда был отдан приказ продолжить движение: пехота должна идти пешком, прикрываясь броней. Но едва техника тронулась, как с крыш сразу с двух сторон ударили по новой «голове»: и без того узкая улочка оказалась практически полностью перекрыта двумя горящими грудами металла.

– Технику уводить, мы здесь как в тире, – кричали офицеры.

Миша уже решительно ничего не разбирал. Лишь хотел, чтобы из-под его ног ушла земля и он провалился обратно в Москву. Парень припал к почве и зажмурился, сам себя просил потерпеть.

Колонну принялись разворачивать. Кто-то потянул Мишу за разгруз, но сил открыть глаза и посмотреть не было:

– Поднимайся, – а дальше последовали непечатные обращения.

Мишу оттаскивали силой, пока он молча молился. Как только машины, находившиеся в самом хвосте колонны, развернулись, по ним ударили тоже. Именно в эту секунду открылось второе дыхание. Что-то внутри подтолкнуло к жизни. Миша вскочил: надо оценить обстановку. А обстановка была такова, что колонна техники оказалась фактически полностью заблокированной на узкой улице. Экипажи спешно покидали транспорт. Офицеры дали приказ отходить в ближайшие дома:

– А если они не пусты?

– Не то!

Но усиливавшийся огонь, уже казавшийся перекрёстным, не оставлял времени для размышлений. Раненных и погибших сначала пытались забрать, потом только раненных.

Дома действительно были частично обитаемы. Оказалось, что именно в этих «коробках» еще ютились люди. Прочесали квартиры, распределились по пустым. Миша забился в угол и судорожно скоблил ногтями приклад…


…Год назад у Миши погибла сестра. Мечтала летать, но смотрела в будущее – ничего не видно. Однажды для полёта в ее комнате оказалось достаточно газа.

Хлопок был такой силы, что выбило стекла в домах по всему кварталу. Конечно, она понимала, что если ее жизнь, как ей казалось, никому не нужна, то смерть тем более. Хотелось верить, что она передумала умирать: просто утром проснулась, одумалась, и в дурмане нечаянно включила свет. Одна искра, и сгустившаяся смесь сдетонировала. Хотелось верить, что она не могла потерять без борьбы возможность жить…


…Мише почему-то вспомнилось это именно сейчас, когда нужно бороться за свою жизнь. Видимо, здесь есть какая-то аналогия, взбудоражившая нейронные связи.

Никто не знал, сколько «духов» противостоит несчастной роте. Только очевидно, что от самой роты не осталось и половины тех, кто может биться. Существует теория: лишь несколько процентов солдат в любом подразделении действительно готовы убивать, и лишь на этих людях держится любой бой. Миша смотрел на оставшихся, вглядывался в лица и знал, что никто из них не сделал бы этого, окажись в иных условиях.

– У тебя кровь, – обратил внимание офицер.

Действительно, Миша и не заметил, как его «ужалило». Он ничего не чувствовал. Боль и страх внутри него самого были намного сильнее всего, что творилось в эту секунду в мире материи.

Никто не знал, когда придет помощь, и придет ли. Кого за ними отправят? Таких же срочников? Кто-то орал в рацию, пытаясь перекричать голос орудий.

Пули ни в чем не виноваты. Виноваты лишь руки и пальцы…


…Какие испытываешь ощущения, когда несешь знамя подразделения, которого больше нет? А Миша знал, и уже чувствовал этот привкус на губах. Лица ребят из сто тридцать первой бригады проступали отчетливо. Еще немного, и их обязательно дожмут. У них нет возможности противостоять той силе, которая всем весом свалилась на измотанных молодых пареньков. Заканчивались патроны, а надежного способа отойти не находилось.

Замерзших и голодных ведут на парады те, кто вырос в тепле. Из старых вещей страна резко выросла, как пубертатная девочка – за одно лето. А новых вещей позволить себе не могла. Молодежь по всей стране пила. Поколение постарше в большинстве своем место себе уже нашло, а молодая поросль увядала, как трава в эту страшную жару. Мишу не интересовало, сколько в чьём теле сгорело грамм. Миша рассматривал желтеющую не по сезону зелень:

– Гроза будет еще, – заметила Саша.

– Что ты хочешь этим сказать?

– А что ты хочешь услышать? Гроза как перерождение. Гроза как воплощение надежд на живительный дождь. Гроза как новое потрясение, которое выведет нас всех из спячки.

– Не хотелось бы больше потрясений, – вздохнул Миша.

***

С дождем пошел снег в Москве. Значит, точно закончилось лето, которое никто не захочет вспоминать.

– Ты человек, который глубоко копает и высоко летает одновременно. И общение с тобой – это не про животную страсть и перманентную истерику. Потому я и говорю серьезно.

Саша так красива и мила. Миша обнимал ее хрупкие плечи. Есть женщины, кисти которых подпирают мужские плечи, на коих зиждется мир, а если мужчины, которых сколько ни подбирай, только сотрешь ладони. И наоборот. Мише повезло. Саша перевернула его стакан.