Призрак в Лубло [Мор Йокаи] (fb2) читать постранично, страница - 3

Дечи! Неужто ты вернулся? Шандор! Милый мой, дорогой!

— Я сказал, принеси вина, — резко повторил табунщик и подпёр кулаком склонённую голову.

— Так вот как ты желаешь мне доброго утра после долгой разлуки?

Эти слова заставили Шандора опомниться. Он ещё не забыл, что такое вежливость; снял шляпу и положил её на стол.

— Доброе утро, барышня!

— М-е-е-е! — передразнила его девушка, высунув кончик розового языка, и пошла к прилавку, строптиво передёрнув плечами и покачивая бёдрами. Возвратясь с вином, она поставила его перед табунщиком и дрогнувшим голосом спросила:

— Почему ты назвал меня барышней?

— А потому, что ты и есть барышня.

— Я и раньше была ею, но ты мне этого не говорил.

— То было раньше.

— Вот тебе вино. Что ещё угодно заказать?

— Спасибо. Там видно будет.

Девушка, прищёлкнув от досады языком, села рядом с парнем на кончик длинной скамейки.

Шандор взял бутылку, поднёс её ко рту и, не отрываясь, осушил до дна, а потом с такой силой хватил ею о каменный пол, что она разлетелась вдребезги.

— Зачем ты разбил бутылку? — робко спросила девушка.

— Чтобы после меня никто не пил из неё.

С этими словами он швырнул на стол три красненьких (так называли в народе красные десятикрайцаровые ассигнации). Две — за вино, одну — за бутылку.

Девушка покорно взяла веник и вымела осколки, затем (она-то знала правила!) подошла к прилавку, захватила другую бутылку и поставила её перед табунщиком. Снова подсев к нему, она попыталась заглянуть ему в глаза. Но Шандор надвинул шляпу на лоб. Тогда Клари сняла её у него с головы и стала прикалывать к её шёлковой ленте свою жёлтую розу.

Парень вырвал шляпу у неё из рук:

— Оставь свою розу тому, кто её больше достоин.

— Шандор! Ты хочешь довести меня до слёз?

— Твои слёзы ничего не стоят, они фальшивые. У тебя даже молитва и та притворная. Разве сегодня на рассвете ты не прицепила розу к шляпе Ферко Лаца?

Девушка не только не покраснела, а стала ещё бледнее.

— Шандор! Ей-богу, я не…

Но она не договорила: парень внезапно зажал ей рот рукою.

— Хоть бога-то не поминай. А откуда, у тебя золотые серёжки в ушах?

Девушка рассмеялась:

— Ах ты чудак! Ведь это же те самые серебряные серёжки, которые ты подарил мне, только я отдала их позолотить мастеру в Уйвароше.

Услышав это, табунщик взял обе руки девушки в свои и нежно сказал ей:

— Клари, милая моя! Я больше не буду называть тебя барышней. Только умоляю тебя — не лги мне. Я ненавижу ложь. Говорят, «собака брешет». А ведь собака не брешет, она лает, и лает по-разному: когда в дом заберётся вор, когда возвращается хозяин, когда чует опасность. Она не ошибается и не путает одного с другим. Собака правдива.

Лгать умеет только человек. Вот это настоящий брёх. Мне всегда не по душе была ложь. У меня язык не поворачивается говорить неправду. Да и не к лицу это настоящему мужчине. Хуже нет, если мужчина говорит неправду, как мальчишка из страха перед трёпкой. Помнишь, прошлой осенью здесь были вербовщики и всех нас, степняков, забирали в солдаты. Хозяева наши из города хотели оставить нас, пастухов, дома, при гуртах и табунах, так как им без нас туго бы пришлось. Они подкупили призывную комиссию. Фельдшера каждому из нас нашёптывали, на какую хворь нам надо жаловаться, чтобы нас отпустили вчистую. Ферко Лаца поддался на уговоры. Он притворился, что глух, как тетерев, и уверял, будто не услышит даже звука трубы. Я чуть не сгорел со стыда за него. Ферко отпустили домой, хотя он прекрасно слышит — по мычанию коровы ночью, в полной темноте, может определить: чужая ли приблудилась к стаду, или своя ищет отбившегося телёнка. Здорово врал, сукин сын. Когда наступила моя очередь, фельдшер с ног до головы осмотрел меня и выдумал, что у меня неправильно бьётся сердце. «Если оно и бьётся неправильно, — ответил я, — то виновато в этом не сердце, а та жёлтая роза, что растёт в хортобадьской корчме». Господа всё старались внушить мне, чтобы я согласился с доктором, будто у меня «расширение сердца». «Да нет же, — сказал я им, — моё сердце вовсе не расширенное. В нём умещается только одна маленькая-премаленькая девушка. Нет во мне никакой хвори!» И меня забрали в солдаты. Зато с почтением отнеслись: даже не остригли, а прямо послали в Мезёхедьеш служить при войсковом табуне. Полгода спустя хозяева из города внесли за меня тысячу форинтов выкупа, чтобы я только вернулся к своему дикому табуну, где был очень нужен. Эту тысячу форинтов я им отработаю, а врать, как Ферко Лаца, всё равно не буду.

Клари попыталась высвободить свои руки и отделаться шуткой:

— Эх, Шандор, милый, ну и речист же ты стал на императорских хлебах. Тебе теперь только легатом быть и проповедовать по воскресеньям в Балмазуйвароше.

— Ты, пожалуйста, не изворачивайся, не притворяйся. Я знаю, что у тебя на уме: мы, мол, девушки, слабый народ, у нас только и оружия, что враньё; это для девушки то же, что для зайца быстрые ноги, а для птицы