Призрак в Лубло [Мор Йокаи] (fb2) читать онлайн

ПРИЗРАК В ЛУБЛО

Мор Йокаи ЖЁЛТАЯ РОЗА

Перевод: И. Салимон

1

В те времена железная дорога ещё не пересекала хортобадьской степи, да и на всём Алфёльде^[1] не было железной дороги. Заболоченные берега Хортобади тоже не были осушены; двухколёсная мельница весело шумела на маленькой речушке, в камышах привольно жила выдра.

Ещё только забрезжил рассвет, а уже по ровной замской степи, простирающейся «по ту сторону» вод Хортобади (если считать Дебрецен центром вселенной), ехал рысцой молодой всадник. Откуда он и куда держит путь, угадать трудно. В степи нет дорог и тропинок: след от колёс или копыт тут же зарастает травой. До самого горизонта только трава и трава: ни деревца, ни колодца с журавлём, ни одинокой хибарки — ничто не нарушает царственного величия зелёной пустыни. Лошадь идёт сама по себе. Седока одолевает сон; он дремлет в седле, склоняясь то в одну, то в другую сторону, однако ноги его неизменно остаются в стременах.

Надо думать, это пастух-гуртовщик, так как рукава его рубахи подвязаны внизу; широкие, они, развеваясь, мешали бы управляться со стадом. На нём синяя жилетка, чёрные штаны, через плечо свисает на ремне с пряжкой тоже чёрная, расшитая шёлковыми цветами бурка. В левой руке он держит спущенные поводья, на правой болтается кнут, а в луку седла воткнута длинная дубинка со свинцовым набалдашником. К его широкополой шляпе приколота жёлтая роза.

Временами, когда лошадь встряхивает головой и на попоне шуршат кожаные украшения, задремавший парень на миг просыпается. Он тотчас же ощупывает шляпу: цела ли жёлтая роза, не потерял ли он её? Затем он снимает шляпу и с наслаждением нюхает розу (хотя она и не пахнет розой); потом снова лихо заламывает шляпу набекрень и запрокидывает назад голову в надежде увидеть на ней свою розу.

Иногда, чтобы разогнать сон, пастух начинает напевать свою любимую песенку:

Но вот голова его опять клонится на грудь: он дремлет.

Вдруг парень просыпается от толчка и с ужасом замечает, что жёлтая роза потеряна.

Не долго думая он поворачивает коня вспять и пускается на поиски розы. Он ищет её в море травы, пестреющей жёлтыми цветами; теперь как раз время цветенья гусиной лапки, полевого горошка и лилий. И всё-таки он находит среди них пропавшую розу, снова прикалывает её к шляпе и мурлычет ту же песенку:

А потом он опять погружается в сон и снова теряет розу. Проснувшись, он, как и в первый раз, поворачивает лошадь и отправляется искать потерянный цветок. На сей раз он находит его среди алых шапок пышно цветущего репейника. Эх, и досталось же этому репейнику! Как смел он целоваться с его розой?!

Растоптав сапогами репейник, он вновь вскочил в седло. Будь этот парень суеверен, не приколол бы он в третий раз к своей шляпе жёлтую розу. Понимай он язык птиц, знал бы, о чём поют сотни и сотни жаворонков, приветствующих раннее утро где-то в недоступной взору вышине:

«Не прикалывай жёлтой розы», — высвистывают они на разные голоса. Но очень уж «толстокож» хортобадьский парень: не ведает он ни страха, ни суеверий.

Не мало времени потратил он на поиски розы среди травы, но, пожалуй, ещё больше на то, чтобы добыть эту розу. К утреннему водопою он должен быть у загона заменой степи. То-то будет ругаться старший гуртовщик!

Ну и пусть! У кого на шляпе такая жёлтая роза, тому и гуртовщик не страшен.

Вдруг его будит ржание. Его конь с белой отметиной на лбу узнал летящего навстречу гнедого скакуна и уже издалека приветствует своего старого знакомого.

На гнедом скачет табунщик. Это нетрудно понять по широким рукавам рубахи, по белой, расшитой тюльпанами бурке, по аркану, переброшенному через плечо. Но лучше всего это видно по тому, как свободно, без подпруги, обычно стягивающей брюхо лошади, накинуто седло на спину коня.

Всадники тоже издали узнали друг друга и, пустив коней галопом, поспешили друг другу навстречу.

Лицом оба они — типичные венгры, хотя совсем не схожи между собой. Такими, вероятно, были первые венгры, пришедшие сюда из далёкой Азии.

Пастух — широкоплечий, коренастый, крепко скроенный парень с толстой шеей. Черты лица у него крупные, щёки румяные, подбородок, рот и брови выражают спесивую удаль; маленькие усики остро закручены кверху, каштановые волосы подстрижены в кружок, а глаза карие, хотя с первого взгляда и кажутся зелёными.

Табунщик строен, широк в, плечах, ноги у него сильные, а грудь выпуклая, могучая. Лицо цвета позолоченной бронзы, рот, нос и брови само совершенство; маленькие чёрные глаза блестят, словно угольки, чёрные усы сами задираются вверх, чёрные как смоль волосы крупными волнистыми прядями спадают на плечи.

Лошади приветствуют друг друга громким весёлым ржанием. Табунщик первым окликает своего приятеля:

— Здорово, дружище! Что так рано поднялся? Или ты совсем спать не ложился?

— Здорово, приятель. Нет, спал. А кто убаюкал, тот и разбудил вовремя.

— Откуда держишь путь?

— Да вот с матайского хутора. Заезжал к ветеринару.

— К ветеринару? Ну, тогда приканчивай своего Белолобого.

— А зачем мне его приканчивать?

— А затем, что его обогнала докторская кляча. С добрых полчаса назад я видел, как он тащился в своей бричке к матайскому загону.

— Ну, это ты брось, дружище! Твой гнедой тоже частенько плетётся позади сивого осла старшего чабана.

— Ишь, какая красивая жёлтая роза у тебя на шляпе, приятель!

— Видно, я её заслужил.

— Смотри не пожалей потом, что заслужил.

С этими словами табунщик угрожающе поднял кулак, широкий рукав его рубашки откинулся до плеча, обнажив загорелую мускулистую руку. Затем оба пришпорили коней и поскакали каждый своей дорогой.

2

Пастух трусил рысцой к загону. На горизонте уже начали вырисовываться замские холмы, небольшая роща акаций и колодец с тремя журавлями. Но ехать до них ещё далеко. Парень снял со шляпы предательскую жёлтую розу и, завернув её в красный платок, спрятал в завязанном рукаве бурки.

Табунщик же внезапно изменил направление и, пришпорив своего коня, поскакал туда, где над рекой Хортобадь, несущей свои воды по гладкой, как море, безбрежной степи, низко нависла синеватая дымка тумана. Он спешил отыскать кустик, на котором недавно цвела та жёлтая роза.

Ведь на всю хортобадьскую степь есть только один-единственный куст жёлтой розы, и растёт он в саду корчмаря. Говорят, его завёз сюда из Бельгии какой-то иностранец. Удивительные это розы: они распускаются на троицын день, цветут всё лето и даже в канун рождества стоят ещё в полном цвету. Они жёлтые, как чистое золото, а запах их скорее напоминает запах муската, нежели розы. Эх, немало людей, вдохнувших аромат этих цветов, теряли головы. Девушку, которая срывала и раздаривала розы, тоже прозвали Жёлтой Розой.

Никто не знал, как попала она к старому корчмарю. Жены у него не было. Наверное, ему просто подкинули ребёнка. Старик оставил девочку у себя, вырастил её, и расцвела она, словно прелестный, стройный цветок. Лицо её не было румяным, как у других девушек; смуглое, чуть-чуть желтоватое, оно казалось прозрачным, но отнюдь не производило впечатления болезненного: в нём играла жизнь, и когда девушка улыбалась, лицо её как бы излучало свет. Смеющийся рот, уголки которого приподымались кверху, прекрасно гармонировал с большими синими глазами. Впрочем, трудно сказать, синие они были или чёрные, ибо человек, заглянувший в них, забывал всё на свете. Свои чёрные локоны она перевязывала жёлтой лентой: ей-то уж не приходилось смазывать волосы соком айвы, чтобы они вились, как это делают другие девушки.

А сколько она знала песен! И как хорошо пела их, когда ей хотелось. Она пела, когда у неё было легко на сердце, пела, когда ей было грустно: для всякого настроения была своя песня. Крестьянская девушка не может жить без песни: с песней легче работается, быстрее бежит время, короче становится путь.

Едва начинало светать, а в огороде уже звенел её голосок: она полола.

Старый корчмарь уже отошёл от дел. Гостей обслуживала девушка: она подаёт вино, стряпает, ведёт счёт деньгам. Старик же занимался своими пчёлами — они как раз роились.

Но вот со двора донёсся стук копыт и раздался приветливый лай собак: так они обычно встречают знакомого.

— Клари! Выходи! Ты что, не слышишь? Собаки лают, гость приехал. Да угости его как следует.

Оправив пёструю широкую юбку, подоткнутую для работы в огороде, девушка надела туфли с бантиками, ополоснула из лейки руки, вытерла их передником и, сняв его, осталась в другом, чистом, на поясе которого висел ключ от буфета. Затем она сняла с головы пёстрый платок, послюнявила ладони и, пригладив волосы на висках, прикрепила розу, сорванную с вечно цветущего куста.

— Опять срываешь розы? А если там только жандарм?

Что значит «только»? Разве к киверу жандарма нельзя приколоть розу? Или, может быть, он не достоин такой награды?

Но в питейном зале, у самого конца длинного стола, сидел, конечно, не жандарм, а удалой табунщик Шандор Дечи.

Табунщик громко стукнул пустой бутылкой по столу и с хмурым достоинством бросил вошедшей девушке:

— Принеси вина.

Завидев парня, Клари вскрикнула и всплеснула руками:

— Шандор Дечи! Неужто ты вернулся? Шандор! Милый мой, дорогой!

— Я сказал, принеси вина, — резко повторил табунщик и подпёр кулаком склонённую голову.

— Так вот как ты желаешь мне доброго утра после долгой разлуки?

Эти слова заставили Шандора опомниться. Он ещё не забыл, что такое вежливость; снял шляпу и положил её на стол.

— Доброе утро, барышня!

— М-е-е-е! — передразнила его девушка, высунув кончик розового языка, и пошла к прилавку, строптиво передёрнув плечами и покачивая бёдрами. Возвратясь с вином, она поставила его перед табунщиком и дрогнувшим голосом спросила:

— Почему ты назвал меня барышней?

— А потому, что ты и есть барышня.

— Я и раньше была ею, но ты мне этого не говорил.

— То было раньше.

— Вот тебе вино. Что ещё угодно заказать?

— Спасибо. Там видно будет.

Девушка, прищёлкнув от досады языком, села рядом с парнем на кончик длинной скамейки.

Шандор взял бутылку, поднёс её ко рту и, не отрываясь, осушил до дна, а потом с такой силой хватил ею о каменный пол, что она разлетелась вдребезги.

— Зачем ты разбил бутылку? — робко спросила девушка.

— Чтобы после меня никто не пил из неё.

С этими словами он швырнул на стол три красненьких (так называли в народе красные десятикрайцаровые ассигнации). Две — за вино, одну — за бутылку.

Девушка покорно взяла веник и вымела осколки, затем (она-то знала правила!) подошла к прилавку, захватила другую бутылку и поставила её перед табунщиком. Снова подсев к нему, она попыталась заглянуть ему в глаза. Но Шандор надвинул шляпу на лоб. Тогда Клари сняла её у него с головы и стала прикалывать к её шёлковой ленте свою жёлтую розу.

Парень вырвал шляпу у неё из рук:

— Оставь свою розу тому, кто её больше достоин.

— Шандор! Ты хочешь довести меня до слёз?

— Твои слёзы ничего не стоят, они фальшивые. У тебя даже молитва и та притворная. Разве сегодня на рассвете ты не прицепила розу к шляпе Ферко Лаца?

Девушка не только не покраснела, а стала ещё бледнее.

— Шандор! Ей-богу, я не…

Но она не договорила: парень внезапно зажал ей рот рукою.

— Хоть бога-то не поминай. А откуда, у тебя золотые серёжки в ушах?

Девушка рассмеялась:

— Ах ты чудак! Ведь это же те самые серебряные серёжки, которые ты подарил мне, только я отдала их позолотить мастеру в Уйвароше.

Услышав это, табунщик взял обе руки девушки в свои и нежно сказал ей:

— Клари, милая моя! Я больше не буду называть тебя барышней. Только умоляю тебя — не лги мне. Я ненавижу ложь. Говорят, «собака брешет». А ведь собака не брешет, она лает, и лает по-разному: когда в дом заберётся вор, когда возвращается хозяин, когда чует опасность. Она не ошибается и не путает одного с другим. Собака правдива.

Лгать умеет только человек. Вот это настоящий брёх. Мне всегда не по душе была ложь. У меня язык не поворачивается говорить неправду. Да и не к лицу это настоящему мужчине. Хуже нет, если мужчина говорит неправду, как мальчишка из страха перед трёпкой. Помнишь, прошлой осенью здесь были вербовщики и всех нас, степняков, забирали в солдаты. Хозяева наши из города хотели оставить нас, пастухов, дома, при гуртах и табунах, так как им без нас туго бы пришлось. Они подкупили призывную комиссию. Фельдшера каждому из нас нашёптывали, на какую хворь нам надо жаловаться, чтобы нас отпустили вчистую. Ферко Лаца поддался на уговоры. Он притворился, что глух, как тетерев, и уверял, будто не услышит даже звука трубы. Я чуть не сгорел со стыда за него. Ферко отпустили домой, хотя он прекрасно слышит — по мычанию коровы ночью, в полной темноте, может определить: чужая ли приблудилась к стаду, или своя ищет отбившегося телёнка. Здорово врал, сукин сын. Когда наступила моя очередь, фельдшер с ног до головы осмотрел меня и выдумал, что у меня неправильно бьётся сердце. «Если оно и бьётся неправильно, — ответил я, — то виновато в этом не сердце, а та жёлтая роза, что растёт в хортобадьской корчме». Господа всё старались внушить мне, чтобы я согласился с доктором, будто у меня «расширение сердца». «Да нет же, — сказал я им, — моё сердце вовсе не расширенное. В нём умещается только одна маленькая-премаленькая девушка. Нет во мне никакой хвори!» И меня забрали в солдаты. Зато с почтением отнеслись: даже не остригли, а прямо послали в Мезёхедьеш служить при войсковом табуне. Полгода спустя хозяева из города внесли за меня тысячу форинтов выкупа, чтобы я только вернулся к своему дикому табуну, где был очень нужен. Эту тысячу форинтов я им отработаю, а врать, как Ферко Лаца, всё равно не буду.

Клари попыталась высвободить свои руки и отделаться шуткой:

— Эх, Шандор, милый, ну и речист же ты стал на императорских хлебах. Тебе теперь только легатом быть и проповедовать по воскресеньям в Балмазуйвароше.

— Ты, пожалуйста, не изворачивайся, не притворяйся. Я знаю, что у тебя на уме: мы, мол, девушки, слабый народ, у нас только и оружия, что враньё; это для девушки то же, что для зайца быстрые ноги, а для птицы крылья. Но я ведь не из тех, кто обижает слабого. По мне, пусть себе заяц сидит в кустах, а птица в своём гнезде: я их не спугну. И правдивой девушке худого слова не скажу, взглядом не обижу. А вот если ты станешь врать, у меня будет такое чувство, словно ты выкрасила свои красивые бледные щёчки венскими румянами. Посмотри на розу, что у тебя в руках, она едва распустилась, но стоит мне дохнуть на неё своим горячим дыханием — и она раскроется, лепесток за лепестком. Будь же и ты для меня такой жёлтой розой, раскрой мне свою душу, раскрой своё сердце, и что бы ты мне ни сказала, я не рассержусь на тебя, поверь мне, как бы ты ни изранила своими словами моё сердце.

— А что ты мне дашь за это?

— Всё, что останется у меня от сердца.

Клари знала привычки Шандора: на рассвете вино он обычно закусывает салом с паприкой и булкой. Она поставила всё это перед ним. Табунщик не отказывался: вытащил из-за голенища острый нож с рукояткой, украшенной звёздочками, и, отрезав ломоть хлеба и кусок сала, принялся за еду. В открытую дверь вбежала овчарка, виляя хвостом, подошла к табунщику, потёрлась мордой о его колени, затем, усевшись подле него и заглядывая ему в глаза, приветливо заворчала и громко зевнула.

— Даже пёс, и тот тебя узнал.

— Собака всегда остаётся верной, не то что девушка.

— Эх, Шандор, Шандор! Жаль, что ты не сумел хоть немножко солгать, когда это нужно было. Тебя бы не взяли в Мезёхедьеш военным табунщиком. Не след оставлять девушку одну; нехорошо, когда цветущая сирень свисает через забор. Понравится она кому-нибудь, её и сорвут.

От этих слов парень чуть не поперхнулся; кусок уж не шёл ему в горло. Он бросил хлеб собаке, и та немедленно его подхватила.

— Это ты верно сказала…

— Знаешь, как поётся в песне: «Если ливень девушку застигнет, парень буркой девушку укроет».

— Я и дальше знаю: «Тихо девушка за парнем пошла, на нём бурка тюльпанами расшитая была». Пошла вон, псина! Ты тоже всем виляешь хвостом, когда почуешь сало.

Во дворе заржал конь. Клари вышла и немного погодя вернулась.

— Куда ты ходила?

— Отвела твоего коня в конюшню.

— А кто тебя просил?

— Я же всегда так делала.

— А теперь будет не так. Я сейчас же поеду дальше.

— Даже не перекусишь? Не по вкусу тебе сало и булка? Избаловался, видно, на императорских харчах? Ну, ладно уж, сейчас я принесу тебе кое-что получше.

Клари открыла буфет и вынула оттуда тарелку с жареным цыплёнком. Она знала, что холодный жареный цыплёнок в сухарях — любимое лакомство табунщика.

— Это чьи объедки? — недоверчиво спросил Шандор.

— Если у тебя голова на плечах, то зачем спрашиваешь? В корчме бывают гости. Кто платит, тому и цыплят жарю.

— Значит, важные гости были здесь ночью?

— Да, важные: два господина из Вены и два — из Дебрецена. Веселились до двух часов ночи, а потом уехали. Если не веришь, вот тебе книга постояльцев, смотри.

— Да я и так поверю.

Табунщик принялся уписывать цыплёнка.

Большой серый кот, умывавшийся на лежанке, вдруг навострил уши, встал, потянулся, выгнул дугой спину и, спрыгнув на пол, подошёл к Шандору. Поточив коготки о голенища его сапог (словно измеряя, глубок ли будет снег зимой), он вскочил к нему на колени, сильно потёрся головой об его руку, затем улёгся и ласково замурлыкал.

— Видишь? Даже кошка к тебе ласкается.

— Так я же не спрашиваю её, на чьих коленях вчера она мурлыкала! Сколько с меня за эти объедки?

— Ничего. За них уже заплатил другой. Куда же ты так спешишь?

— На матайский хутор. Везу письмо доктору.

— Ты его дома не застанешь. В три часа утра он был здесь: искал приезжих господ и, узнав, что они уже уехали, отправился на своей бричке вслед за ними в замскую степь. Венские господа приехали купить гурт скота у дебреценских хозяев. Один из них конюший какого-то моравского графа — граф собрался там, у себя, разводить наш альфёлдский скот. А другой приезжий — художник, немец. Он меня зарисовал к себе в альбом, а потом и пастуха.

— Так и пастух был здесь?

— Ну, конечно, был; его послали проводить господ через хортобадьскую степь к замскому стойбищу.

— Странно только, что пастух ушёл отсюда часом позже, чем те господа, которых ему велели сопровождать.

— Да ну тебя! Ты допрашиваешь не хуже урядника. Ведь Ферко приходил проститься со мной: он уезжает из наших краёв, и мы больше никогда не увидимся с ним.

В подтверждение того, что она говорила правду, две блестящие слезинки навернулись у неё на глаза, как она ни старалась их скрыть. Табунщик не рассердился на неё за эти слёзы, ведь они были искренними, и, чтобы дать ей возможность вытереть глаза, отвернулся. Он взял в зубы трубку с коротким чубуком, как бы давая понять девушке, что сегодня отнюдь не намерен целоваться.

— Куда же это собрался пастух?

— Его нанимают в Моравию старшим гуртовщиком к тому стаду, которое сегодня отберут в замской степи. Там ему положено шестьсот форинтов годовых жалованья, довольствие и каменный дом. Да и уважать его будут, так как за венгерским гуртом может ухаживать только венгерский гуртовщик. В Моравии он настоящим барином заживёт.

— А ты не поедешь туда с Ферко? Не хочешь стать женой гуртовщика?

— Злой ты человек, знаешь ведь, что не поеду. Я, может, и поехала бы, если б не была привязана к этому степному хутору и к тебе. Ведь лишь тебя я люблю по-настоящему, и ты знаешь это! Я твоя раба.

— Ну, это ты только так говоришь, а сама отлично знаешь, что кого приворожила своими глазами, тот всё равно вернётся к тебе, хоть бы он уехал за тридевять земель. Ты, верно, поишь его зельем, которое заставляет думать о тебе. Ты зашила в его рукав прядь своих волос и притянешь его к себе, будь он даже на краю света. То же ты сделала и со мной. С тех пор как ты обожгла меня взглядом, я сам не свой.

— А разве я мало страдала по тебе? Разве заботилась я о том, что со мною будет? Разве не гадала на тебя в ночь под рождество? Разве не носила твоего шёлкового платка, хоть ты и не говорил ничего о свадьбе? Разве я не ревновала, когда ты танцевал с другой девушкой на праздничной ярмарке в Уйвароше или когда увивался вокруг разодетых молодок?

— Эх, вот если бы ты не прикалывала к его шляпе жёлтую розу!

— На, вот тебе другая такая же! Давай шляпу, и на ней тотчас будет роза.

— Нет! Мне нужна именно та роза, которую ты дала пастуху. И я не успокоюсь, покуда она не будет у меня.

Клари, умоляюще сложив руки, начала увещевать парня:

— Шандор! Голубчик мой! Не говори так! Я не хочу, чтобы вы поссорились из-за меня. Из-за какой-то жёлтой розы…

— Хочешь не хочешь, а этого не миновать. Если мы ещё раз встретимся, один из нас жив не будет.

— Так ты для этого заставил меня говорить правду? Ты ведь обещал не сердиться на меня.

— На тебя я не сержусь! Девушки — народ забывчивый, а вот мужчине забывать не положено.

— Видит бог, я тебя никогда не забывала.

— Как в песне поётся: «Каждый раз, кого б ни обнимала, о тебе, друг милый, вспоминала». Ну да ладно, а то будешь говорить, что у меня характер тяжёлый. Я к тебе не ссориться пришёл, а только напомнить тебе, что я ещё жив. Хотя ты бы только обрадовалась, если б я умер.

— Шандор! Ты хочешь, чтоб я отравилась спичками?

— Спичками? Вы, девушки, ничего умнее не можете придумать. Как попали в беду, так бегом к еврею за спичками. Высыпете в кофе три коробки — и крышка. А не лучше было бы сторонкой беду-то обойти?

— Не говори так. Когда я впервые встретилась с тобой, мы играли в игру «Я упала в колодец». И когда меня спросили, кто меня должен вытащить, я назвала твоё имя. Ведь тогда ты вытащил меня?

— Если б я знал, что не для себя тебя вытаскиваю… Эх! Давно это было! Тогда ещё не знали песни про мельницу в Дорожме…

— Ты привёз новую песню? — обрадовалась девушка и поближе подсела к парню. — Спой-ка, я тоже хочу её выучить.

Если парня можно уговорить спеть новую песню — значит, дело пошло на лад.

Шандор Дечи прислонился спиной к стене и, положив одну руку на шляпу, а другую на стол, затянул заунывную песню, мотив которой вполне соответствовал её словам:

Эта рождённая в степи песня напоминает перекати-поле, которое ветер гонит из края в край.

Девушка пыталась ему подпевать. Она сразу уловила мотив, а там, где она ошибалась, парень, помогая ей, пел громче сам. Так они делали и прежде: пели, вместе до тех пор, покуда не споются, а когда получалось, целовались — этим кончалась песня.

Но на сей раз Шандор Дечи взял в зубы свою дебреценскую трубку, прежде чем Клари успела закончить песню.

— Далась же тебе эта противная трубка, — обиделась девушка.

— Я, может, и сам противный?

— Вот это верно. Противный, нехороший. Таких, как ты, и на порог пускать не стоит.

Она легонько подтолкнула его локтем.

— Так зачем же ты увиваешься вокруг меня?

— Я увиваюсь? Очень ты мне нужен. Если б вас раздавали дюжинами, то я бы и тогда такого не выбрала. Я была глупа, слепа, когда полюбила тебя. Таких, как ты, я на каждом шагу могу найти.

Девушка так естественно разыграла ссору, что даже овчарка, и та была сбита с толку. Решив, что его хозяйка действительно сердится на этого нехорошего человека, пёс вскочил и громко залаял.

Клари рассмеялась.

Но парню было не до смеха. Погружённый в свои думы, он сидел, посасывая трубку, не только не горевшую, но даже не набитую табаком.

Тут девушка начала ласкаться к нему:

— Так, так, милый мой! Ты знаешь, какой ты красавец, и ни за что на свете не станешь улыбкой портить свою красоту. Если бы ты улыбнулся, твои чёрные, как жуки, глаза сощурились бы, алые губы искривились и всей бы твоей красоты как не бывало.

— Не за красоту платит мне город Дебрецен!

— Но я-то платила тебе за неё. Плохо, скажешь, платила? Мало тебе было?

— Слишком много, даже другому досталось.

— Ты опять о том же? Всё о той жёлтой розе? Ревнуешь своего приятеля. В чём он, бедный, виноват? Если в городе иной кавалер затоскует, к его услугам целый сад роз: белые, красные, жёлтые, чайные и каких только там нет. А горю деревенского парня, как поётся в песне, «только девушка крестьянская может помочь».

— Ты ещё защищаешь его?

— А кто же виноват? Девушка, которая поёт: «Знал бы он, помог бы он. Если б знал, помог бы!» — или парень, который понимает это?

— Ты, значит, берёшь на себя вину?

— Ты обещал простить меня.

— Я сдержу своё слово.

— Так будешь любить?

— Посмотрим.

— «Посмотрим» — это не обещанье.

— Я и сейчас люблю тебя.

— Оно и видно, как ты меня любишь.

При этих словах парень встал из-за стола, заложил свою трубку за высокую тулью шляпы, обнял девушку и, глядя ей в глаза, сказал:

— Знаешь, голубка моя, лихорадка бывает двух видов: сильный жар и озноб. От жара больше мучаешься, озноб дольше длится. Так вот и любовь: горячая сильнее, холодная продолжительнее. Одна проходит, другая повторяется. Скажу без обиняков, виноват был я. Если б я не дохнул на жёлтую розу, она бы не распустилась и другой бы не радовался её аромату. На неё не садились бы ни шмель, ни бабочка. Теперь я буду любить тебя иначе: буду навещать тебя неизменно через каждые три дня, как возвратная лихорадка, и «буду таким же искренним с тобой, как твоя родная мать». А если когда-нибудь я стану старшим табунщиком, мы пойдём к попу. И будем жить в любви и согласии. Но если до тех пор я замечу, что кто-то увивается за тобой, я, клянусь богом, проломлю ему башку, будь он даже любимым сыном моего отца. Вот тебе моя рука.

Шандор Дечи протянул Клари руку. Вместо ответа она вынула из ушей золотые серьги и положила их ему на ладонь.

— Можешь носить: ты сказала, что это те серебряные серьги, которые я купил тебе, только позолоченные… Я тебе верю.

Девушка снова взяла серёжки, а в сердце её опять разгорелось прежнее чувство, хотя ей не по нраву была эта любовь в образе лихорадки, возвращающейся через каждые три дня: она привыкла к горячке. Подумав немного, она сняла с Шандора бурку и повесила её за прилавком, как это делают в корчмах с одеждой гостей, оказавшихся неплатёжеспособными.

— Нечего тебе торопиться. Успеешь. Доктор не вернётся на матайский хутор раньше полудня. Он должен сначала осмотреть проданный скот и оформить на него документы. Ты застанешь дома только старую экономку. Чем тебе тут плохо? Здесь тебя не намочат ни дождь, ни слёзы любимой. Видишь, как ты меня развеселил тем, что сейчас сказал. Целый день теперь буду думать об этом.

— А чтобы ты убедилась, что я и вдали от тебя ни о чём другом не думал, я привёз тебе подарок. Он где-то там, в рукаве бурки, пойди поищи.

Чего-чего только не было в рукаве: кресало, кремень, трут из букового дерева, кисет с табаком, кошелёк с деньгами. Среди всего этого девушка нашла какой-то пакетик, завёрнутый в шёлковую бумагу. Развернув её, она увидела жёлтый черепаховый гребень.

Лицо её просияло.

— Это ты мне привёз?

— А кому же ещё?

Когда крестьянская девушка закалывает пучок гребнем, это значит, что у неё есть жених, что она уже не свободна и что не про неё поётся песня: «Даже того не знаю, чья зазнобушка я».

Стоя перед зеркалом, она собрала волосы в узел и заколола его гребнем.

Так она стала ещё краше.

— Неужели и сейчас не поцелуешь?

Она раскрыла объятия.

Шандор отстранил её рукой.

— Погоди, дай согреться. Сейчас мне холодно.

Клари насупила брови. Отказ оскорбил её. Её сердце закипело.

Она старалась быть ласковой, кроткой, но в душе её всё сильнее разгорались гнев и любовь. Гнев из-за любви.

— Спеть тебе твою любимую песенку, пока я буду жарить рыбу?

— Как хочешь.

Девушка подошла к очагу, достала из бочки одного из карасей, пойманных в Хортобади, надрезала его, посыпала солью и паприкой, затем насадила на глиняный вертел, поднесла к тлеющим углям и запела красивым, звонким голосом:

Это была трогательная, задушевная песня про степные просторы, мелодия которой рождает в воображении картину бесконечной равнины и волшебных миражей на горизонте. Слышались в ней голоса мечтательной свирели и печального тарогато^[2]:

Есть в этой песне поэзия привольной жизни бетяров!

Когда рыба была готова, девушка подала её парню.

Рыбу в тех краях едят не с тарелки, а ножом снимают с вертела по кусочкам: так она вкуснее.

Если девушка жарит своему возлюбленному рыбу, это считается лучшим доказательством её любви к нему.

Радуясь, что Шандор с таким аппетитом ест приготовленное ею кушанье, Клари продолжала напевать ему на ухо:

Прежде, когда он пел эту песню вместе с Клари, дойдя до слов: «К мареву умчался, даже след простыл», Шандор подбрасывал к потолку шляпу и стучал кулаком по столу.

А теперь он и бровью не повёл.

— Ты что ж, разлюбил эту песню? Разонравилась она тебе?

— А что в ней хорошего? Я не бетяр! Разбойником не был и не буду. Жандармы — славные парни. Они знают своё дело. А подлый разбойник заставляет слугу стоять на страже и, завидя жандармские каски, пускается наутёк, бросив жареную рыбу, крепкое вино и хозяйку корчмы. Да вдобавок ещё хвалится тем, что удирает в привольную степь. Трусливая душонка!

— Ох, как ты изменился с тех пор, как перешёл на службу к императору.

— Изменился не я, а погода. Тулуп не перестаёт быть тулупом оттого, что его вывернешь наизнанку. Тулуп есть тулуп.

— Разве не обидно любимой девушке слушать такие дурацкие разговоры: «Тулуп есть тулуп».

— А если я лучших не знаю? Может быть, дебреценские да моравские господа, что веселились здесь ночью, развлекали тебя более приятными шутками?

— Конечно! Уж они-то не сидели здесь как истуканы. Особенно художник — парень хоть куда. Только был бы он чуточку повыше, а то мне и до подбородка не доставал.

— Вы что же, ростом мерялись?

— Да, мерялись. И я научила его плясать чардаш. Он прыгал, как двухмесячный козлёнок в хлеву.

— А пастух? Он, что же, сложа руки смотрел, как с тобой танцует венский художник, и не свернул ему шею?

— Вовсе нет! Они даже выпили на «ты».

— Впрочем, мне всё равно. Дай ещё вина. Да получше, чем эта кислятина. Ну как тут не вспомнить ещё одну старинную поговорку: «Сколько воды ни пить, пьяному всё равно не быть!»

— Опять грубишь! Разве моё вино — вода?

— Подай запечатанную бутылку!

Эта просьба для Шандора Дечи оказалась роковой: попросить бутылку, которую завозят из города, бутылку, запечатанную зелёным сургучом, с золотыми буквами на ярлыке неопределённого цвета, где изображены алые гроздья винограда, — одну из тех, что подают господам! На императорское жалованье он может позволить себе такую роскошь!

У Клари сильно билось сердце, когда она спускалась в погреб за вином, предназначавшимся только для высокопоставленных гостей.

Ей вспомнилось, как однажды в корчму забрела цыганка, которой она подарила за гаданье свои старые тряпки. В благодарность цыганка дала ей совет: «Если когда-нибудь сердце твоего возлюбленного охладеет к тебе и ты захочешь, чтобы оно запылало вновь, дай ему крепкой настойки с корнем, что называют „Адамовой головой“. От этого зелья в нём так запылает любовь, что он ради тебя гору свернёт».

Клари решила, что сейчас самое подходящее время испробовать это средство.

«Адамова голова» была спрятана у неё в сундуке.

Корень этот похож на маленького чёрного человечка: большая голова, туловище, ноги.

В старину о нём слагали много песен. Говорили, будто, когда его вырывают из земли, он подымает такой плач, что человек умирает от страха. Поэтому корень вырывали, привязывая его к хвосту собаки. Известно, что с помощью этого корня Цирцея^[3] возбудила к себе безумную любовь спутников Улисса.

Аптекари называют «Адамову голову» «Атропа мандрагора» и умеют использовать её с толком. Но откуда же знать Клари, что эта «Атропа мандрагора» — яд?

3

Господа, заезжавшие в хортобадьскую корчму, ещё засветло отправились в путь.

Хортобадьская корчма называется корчмой не потому, что она стоит где-то в захолустье, под камышовой крышей, как это представлял себе художник. Это солидное каменное здание, крытое черепицей, с уютными номерами, с кухней для господ и погребком. Ему в пору стоять в центре любого города. В конце сада спокойно текут воды Хортобади, берега которой поросли камышом и ивами. Недалеко от корчмы через большой каменный мост, покоящийся на девяти быках, проходит тракт. Дебреценцы утверждают, будто мост этот потому такой прочный, что известь, применявшуюся для его строительства, гасили молоком; завистники же говорят, что известь гасили вовсе не молоком, а вином с дебреценских песчаных виноградников — этой вяжущей рот кислятиной, которая только для таких целей и годится.

Столь ранний отъезд был вызван причинами как эстетического, так и практического характера. Художник заранее радовался, что он сможет наблюдать восход солнца в степи, восход, о котором не имеют ни малейшего представления те, кто не видел его собственными глазами. Практической же стороной было то, что коров, которых они купят, можно отбить от стада только рано утром. Как известно, на матайском стойбище в одном гурте полторы тысячи коров. Весной большинство из них ходит с телятами. Если рано утром, до того как телята успеют насосаться, пастухи зайдут в стадо, поймают телёнка проданной коровы и выведут его, то мать сама пойдёт за своим детёнышем. Эти одичавшие коровы не видят людей, кроме своих пастухов, и наверняка забодали бы чужого, попытавшегося применить силу. Но к пастухам они привыкли.

Итак, приезжие господа отправились в двух шарабанчиках в ту глухую часть хортобадьской степи, куда даже степные жители не ходят без проводника. Но оба дебреценских кучера отлично знали местность. Молодого пастуха, посланного с ними в качестве проводника, они оставили ещё немного повеселиться. Он обещал догнать их у стойбища.

Художник, известный венский пейзажист, хорошо владел венгерским языком: он часто бывал в Венгрии, где изучал природу и быт. Другой господин был главным конюшим крупного моравского помещика графа Энгельсгорта. Было бы разумнее послать вместо него кого-нибудь, знающего толк в рогатом скоте; конюший разбирался только в лошадях, но зато он выгодно отличался от других господских приказчиков тем, что умел говорить по-венгерски. В бытность свою драгунским лейтенантом, он долго жил в Венгрии, и здесь венгерские молодки научили его своему языку. Тем не менее хозяин дал ему в проводники двух погонщиков, славных, крепких парней, вооружённых пистолетами.

Один из дебреценских господ был городским комиссаром, а другой — тем самым горожанином, из чьего стада должны были быть выбраны двадцать четыре племенные коровы вместе с нужным количеством быков.

В час их отъезда на западе ещё стоял месяц и сияли звёзды, а на востоке уже занималась заря.

Именитый горожанин объяснил художнику, что самая яркая звезда в вышине называется «Лампой изгнанников»; к ней в прежние времена обращались бетяры с мольбой: «Боже, помоги нам!», веря, что с её помощью можно безнаказанно угонять чужой скот.

Художник пришёл в восхищение от этого рассказа: «Совсем в духе Шекспира!»

Но ещё больше он был изумлён картиной бесконечной равнины, которая открылась им после получаса быстрой езды. Куда ни глянь — вокруг только море травы да небо, и ничто не нарушает величественного однообразия степи: ни летящая птица, ни аист, охотящийся за лягушками.

— Какая идиллия! Какой колорит! Какая величественная гармония даже в контрастах! — всё больше воодушевлялся жрец искусства.

— Сейчас здесь ещё куда ни шло, но вот когда появятся слепни и комары… — проговорил хозяин.

— Как прекрасны эти оазисы, темнеющие среди однообразия светлой зелени!

— Их у нас называют лужайками.

В это время в небе зазвучала обольстительная песня жаворонка.

— Чудесно! Восхитительно! Что за жаворонки у вас!

— Сейчас они ещё тощие, а вот когда созреет пшеница…

Светало; багряный цвет неба сменялся золотисто-жёлтым. Над горизонтом уже зажглась предвестница дня — утренняя звезда; в мокрой от росы траве тени людей казались окружёнными радужным ореолом. Четвёрки лошадей быстро мчали лёгкие шарабаны по бездорожной зелёной степи. Вдали, на горизонте, что-то чернело — это был саженый лес; среди голой степи уже вырисовывались первые перелески акаций и курганы, отливавшие синевой.

— Это замские курганы, оставшиеся после нашествия татар^[4], — объяснил дебреценец своему спутнику. — На том месте когда-то было селение, но татары уничтожили его дотла. Среди травы ещё и сейчас виднеются развалины древнего храма. Немало человеческих останков выкапывают из-под земли собаки, когда охотятся там на сусликов.

— А это что за голгофа?

— Это не голгофа, а гуртовой колодец с тремя журавлями. Теперь уж недалеко и до загона.

У акациевой рощи устроили привал. Здесь предстояло дожидаться ветеринара, который тащился на своей двуколке с матайского хутора.

Художник немедленно начал делать наброски в своём альбоме, воодушевляясь всё больше и больше: «Какие сюжеты! Какие мотивы!»

Его спутник то и дело приставал к нему с советами рисовать не колючий чертополох, а лучше, например, вон ту красивую, стройную акацию.

Наконец, показалась двуколка доктора.

Доктор даже не остановился, а, сидя на облучке, пожелал господам доброго утра и крикнул:

— Подымайтесь, подымайтесь, надо спешить, пока не рассвело!

Ещё один изрядный перегон, и они подъехали к «большому стаду».

Это самое замечательное зрелище в хортобадьской степи.

В одном гурте полторы тысячи коров и множество быков.

В эти часы всё стадо ещё лежит. Спит ли оно? — трудно сказать, ибо никто ещё не видел прилёгших на землю коров с закрытыми глазами. К ним неприменимы слова Гамлета: «Уснуть! И видеть сны, быть может?»

— Вот поистине прекрасная картина! — восхищённо произнёс художник. — Целый лес рогов, и среди него старый бык, с чёрной, как сажа, головой, с изогнутой горбом шеей. Трава под скотиной тоже кажется чёрной, как сажа; вокруг бесконечный зелёный ковёр, а вдалеке сереет туман, сквозь который блестит огонёк пастушьего костра. Это нужно запечатлеть.

Художник вылез из шарабана.

— Пожалуйста, поезжайте вслед за остальными, — обратился он к хозяину. — Я вижу загон и приду туда немножко позднее.

С этими словами он достал из шарабана свой складной стул и этюдник, уселся, положил на колени альбом и принялся писать эскиз. А хозяин покатил дальше.

Вдруг две овчарки, охранявшие стадо, заметили посреди степи чужого и с громким лаем бросились к нему.

Художник был не робкого десятка. Овчарки — деталь пейзажа: у них белые шубы, чёрные морды. Собаки не трогают спокойно сидящего человека. Они подходят к нему совсем близко, останавливаются и в недоумении глядят на него, затем садятся на задние лапы и с любопытством тычутся в его этюдник, как бы спрашивая: «Это ещё что за штука?»

Художник в шутку мажет морду одной из них зелёной краской, а другой — красной. Пока собакам кажется, что он их ласкает, они довольны, но потом, увидев изукрашенные морды, они пугаются, не узнавая друг друга, и начинают грызться.

Но вот, к счастью, показался «тачечник». Так называют самого молодого подпаска, в обязанность которого входит следовать с тачкой за стадом и собирать оставляемый скотиной навоз. В степи кизяк служит топливом. Запах кизякового дыма приятен и человеку и скотине.

Мальчик со своей тачкой бросился прямо к дерущимся собакам, отчего те сразу разбежались в стороны. Крича: «Пошли вон!», он погнался за ними: овчарка не боится палки, но тачка наводит на неё ужас.

Тачечник — симпатичный паренёк в синей рубашке и отороченных красным суташем штанах; он толково объяснил художнику, зачем его послали приезжие господа:

— Спешите к загону, там есть много чего нарисовать.

Но эскиз жанровой картины, изображающей стадо, ещё не был окончен.

— Мог бы ты за эти вот двадцать серебряных крайцаров подвести меня к загону на своей тачке?

— Ох, господин. Да я на этой тачке возил телят потяжелей вас. Пожалуйте!

Этой хитроумной выдумкой художник достиг сразу двух целей: сидя на тачке, он приближался к загону и в то же время заканчивал свой эскиз.

Между тем господа уже вылезли из шарабанов и познакомили с гуртовщиком венского господина, приехавшего покупать скот.

Гуртовщик — типичный представитель венгров, живущих в степи. Это высокий, статный мужчина с проседью в волосах, с лихо закрученными кверху усами. У него умное лицо, медно-бронзовое от превратностей погоды, и низко нависающие брови: видно, часто приходилось ему смотреть на солнце.

В степи под словом «загон» подразумевают всякое сооружение, которое служит защитой от ветра и бури для людей и скота. Главный враг — это ветер.Пастух не боится ни ливня, ни холода, ни жары: вывернет наизнанку свой кожух, опустит поля шляпы, и всё ему нипочём. Но от ветра нужна защита, ветер — полный хозяин в степи. Если смерч застигнет на пастбище табун и пастух не сумеет направить его в загон, ветер будет гнать коней к Тиссе, покуда на пути им не попадётся лес. Загон сколочен из крепких досок, он имеет три крыла, где и укрываются животные.

Укрытием пастуху служит маленькая глинобитная хибарка, смахивающая на ласточкино гнездо. Она предназначена не для спанья, да в ней и повернуться-то негде. В этой хибарке хранится только одежда пастухов и стоит «венгерский ларчик», то есть полое внутри чучело молоденького телёнка, с ногами, но без головы, вместо которой прилажен замок. В этом ларчике хранятся табак, паприка и документы. Кожухи висят рядком на вешалке. Летом пастухи укрываются лёгкой буркой, зимой кожухом. Спят под открытым небом. Только гуртовщик укладывается под выступающим навесом хибарки. Ложем ему служит деревянная лавка, над головой прибита полка, уставленная пышными караваями хлеба, в уголке, в деревянной кадке, — заготовленная на всю неделю провизия, которую по воскресеньям после обеда ему приносит из города жена. Жена постоянно живёт в городе.

Перед хибаркой — «очаг», круглое сооружение из камыша, похожее на самую хибарку, только без крыши и с кирпичным дном. Это кухня. Здесь в котелке, подвешенном на тагане, варят гуляш и кашу-затируху. Оловянные ложки с длинными ручками аккуратно воткнуты в камышовую стенку. Приготовление пищи — дело тачечника.

— Где же вы потеряли пастуха? — спросил гуртовщик.

— У него там какие-то счёты с дочерью корчмаря, — отвечал почтенный Шайгато.

— Ну, тогда раньше водопоя его, бетяра, нечего и ждать!

— Бетяра? — вмешался в разговор художник, которому приятно было услышать такое слово. — Так, значит, наш пастух бетяр?

— Нет, это я так сказал, ради красного словца, — пояснил гуртовщик.

— Ох, как бы мне хотелось зарисовать в альбом настоящего бетяра!

— Здесь вам его не найти. Мы не любим разбойников, а если какой и заберётся, палками прогоним.

— Разве в хортобадьской степи нет бетяров?

— Как сказать, среди чабанов, конечно, попадаются бетяры, да и иной свинопас тоже может стать разбойником. А бывает, что и какой-нибудь табунщик свихнётся, совесть потеряет и станет бродячим разбойником. Но чтобы пастух одичал и стал разбойником — испокон веков не слыхано.

— Почему же?

— Да потому, что пастух всегда имеет дело с умной и смирной скотиной. Он даже не станет выпивать за одним столом с чабаном или свинопасом.

— По-вашему выходит, что пастухи — степные аристократы? — вмешался конюший.

— Я о том и толкую. Как среди господ дворян бывают бароны и графы, так и среди пастухов бывают табунщики и гуртовщики.

— Так, значит, и в степи люди не равны?

— Равных и не будет, пока свет стоит. Кто родился благородным, тот и в сермяге благородным останется: у него рука не поднимется украсть чужого быка или лошадь, даже если она приблудится к его стаду. Он разыщет хозяина и отведёт её домой. Хотя, конечно, другой раз и не постесняется обвести вокруг пальца на ярмарке какого-нибудь простачка.

— Это тоже аристократическая черта; обман на конной ярмарке считается благородным делом.

— А на скотной и подавно. Поэтому вы, достопочтенный господин, сейчас держите ухо востро, — ведь как угоните отсюда свой скот, я уж за него не в ответе.

— Спасибо за предупреждение.

Голос доктора прервал беседу:

— Господа! Выходите из «очага». Сейчас увидим восход солнца.

Художник со своим этюдником стремглав выбежал из кухни и принялся торопливо набрасывать эскиз, но пыл его очень скоро прошёл.

— Какой диссонанс! Что это за тона? На горизонте какой-то лиловый туман, над которым виднеется оранжевое небо, а земля почему-то тёмно-синяя; продолговатое облачко над туманом отливает розовым. А какой багряный ореол предвещает восход солнца! Раскалённая, огненная гора, похожая на пылающую пирамиду, вздымается из-за резко очерченного горизонта. Солнце как раскалённое железо — никакого сияния, на него можно смотреть простым глазом. О, смотрите же, господа! Оно становится пятиугольным. А вот поднялось повыше и опять вытянулось — будто яйцо лежит! Вот оно начинает суживаться внизу и растягиваться сверху, совсем как шампиньон. Ого! Вот сейчас оно смахивает на римскую урну! Нелепость! Это даже нельзя написать. А-а, вот перед ним проплывает узенькое облачко. Теперь солнце как амур с завязанными глазами. А сейчас оно стало похоже на усатого инспектора. Нет! Если я напишу это пятиугольное, усатое солнце, меня отправят в сумасшедший дом.

Художник с досадой швырнул кисти на землю.

— У этих венгров всё какое-то необыкновенное. Вот они показывают нам восход солнца, самый настоящий восход солнца, и тем не менее это невероятно, неправдоподобно.

Доктор принялся объяснять, что это такое же оптическое чудо, какое создаёт мираж: то есть преломление лучей, проходящих через по-разному нагретые слои воздуха.

— И всё же это невероятно, я не верю своим глазам.

Но вот ещё миг — и солнце ослепительно засияло. До сих пор оно было миражем, вызванным преломлением лучей в атмосфере, но когда его подлинный лик стал струить свои лучи, на него уже нельзя было безнаказанно глядеть простому смертному. И тогда небосвод, сиявший до сих пор розовым светом, внезапно запылал золотом, и горизонт как бы растворился в небе.

С первыми лучами солнца сразу поднялся весь спящий лагерь: лес рогов зашевелился. Бык-вожак потряс большим колокольчиком, привязанным у него на шее, и на этот звон ответил степной хор: замычали полторы тысячи коров.

— Изумительно! Божественно! — восторгался художник. — Да это совсем как вагнеровский хор! Состязание гобоев, валторн, туб! Какая увертюра! Великолепный марш! Это прямо финал из «Гибели богов».

— Сейчас они пойдут к колодцу, — объяснил господин Шайгато. — Каждая корова зовёт своего телёнка, поэтому-то они и мычат.

Три пастуха подбежали к колодцу, сруб которого представлял собою великолепное творение плотничьего мастерства, и, приведя в движение журавли, стали наливать водою большую колоду. Эту нелёгкую обязанность им приходилось выполнять три раза в сутки.

— А нельзя разве для этого использовать машину на конной тяге? — спросил у старшего гуртовщика венский господин.

— Есть у нас такая машина, милостивый государь, но любой пастух скорее согласится натереть себе мозоли, нежели мучить такой машиной свою лошадь.

Во время водопоя четвёртый пастух, стоя у колоды, отбирал коров, являвшихся собственностью почтенного Шайгато. Поймав телёнка, он отводил его к загону, а корова потом уже сама следовала за ним. Таким образом ему удалось загнать отобранных коров за ограду.

— Это мой скот, — сказал почтенный Шайгато венскому господину.

— Откуда же это пастух знает, какая из коров ваша, господин Шайгато? — спросил конюший.

Старший гуртовщик посмотрел на него с сожалением и в свою очередь спросил не без насмешки:

— Видели ли вы когда-нибудь, милостивый государь, двух одинаковых коров?

— На мой взгляд, они все одинаковы.

— А на взгляд пастуха — совсем разные.

Конюший с явным удовольствием посматривал на отобранных коров.

Молоденький подпасок прибежал с вестью, что с вышки уже виден пастух. Он скачет сюда во весь опор.

— Загонит коня, негодник! — ворчал гуртовщик. — Пусть только попадёт мне в руки, я с него шкуру спущу.

— Неужто вы его будете бить, хозяин? — полюбопытствовал конюший.

— Нет, этого я делать не стану. Лучше уж убить пастуха, чем ударить; пастух обиды не прощает. А этот ещё вдобавок мой любимец. Он мой воспитанник. Я его, шалопая, и крестил.

— И вы всё-таки с ним расстаётесь? Отпускаете со стадом в Моравию?

— Потому и отпускаю, что хочу ему добра. Не нравится мне, что малый так увивается вокруг желтолицей девчонки из хортобадьской корчмы. Это добром не кончится. У девчонки уже давно есть возлюбленный: какой-то табунщик. Сейчас он служит в солдатах, но если придёт домой в отпуск, эти два дурня подерутся из-за неё, как два быка из-за коровы. Пусть уж Ферко уезжает подальше; там он быстро влюбится в какую-нибудь красотку Анчу и забудет свою Жёлтую Розу.

Тем временем ветеринар осмотрел весь отобранный скот и оформил паспорт на каждую корову. Затем подпасок вывел киноварью на боках у коров инициалы нового владельца (ведь пастухи все грамотны).

Послышался топот копыт. Пастух был уже близко.

Утренний ветер освежил его хмельную голову, а быстрая езда прогнала сон. Невдалеке от загона он, совсем уже бодрый, спрыгнул с коня и повёл его под уздцы.

Выйдя ему навстречу, гуртовщик крикнул:

— Эй ты, непутёвый, наконец-то тебя чёрт принёс!

Пастух, не проронив ни слова, принялся рассёдлывать лошадь. От долгой скачки грудь её была покрыта пеной. Он стёр пену куском овчины, овчиной же протёр круп лошади и повесил ей на шею недоуздок.

— Где же ты пропадал, чёрт тебя побери?! Надо же умудриться приехать на час позже господ, которых ты сам должен был сюда привести! Бродяга!

Парень в ответ не проронил ни слова. Он возился с лошадью, вешал на крюк седло, сбрую.

Гуртовщик ещё больше разгорячился, лицо его побагровело:

— Ты будешь отвечать или нет? Может, тебе уши прочистить?

Тут уж парень поневоле заговорил:

— Вы же знаете, что я глух и нем, «как рыба».

— Чтоб тебя повесили в день твоего рождения! Не для того я это выдумал, чтобы ты потом шутил надо мной. Разве не видишь, что уж солнце взошло?

— А разве я виноват, что оно взошло?

Господа засмеялись. Гуртовщик ещё пуще обозлился:

— Слушай-ка, бездельник! Со мной шутки плохи. Вот возьмусь за тебя да так отколочу, что и своих не узнаешь.

— А я что, зевать буду?

— Будешь зевать, разбойник! — Гуртовщик не выдержал и засмеялся. — Попробуйте-ка поговорить с ним по-немецки, кто сумеет!

Конюший не прочь был попробовать.

— Эх, и хороший же ты наездник! — обратился он к Ферко. — Удивляюсь, почему тебя не взяли в гусары. Верно, ты чем-нибудь болен, раз тебя забраковали?

В ответ пастух скорчил гримасу. Деревенские парни не любят нескромных вопросов.

— А потому не взяли, что у меня… в носу две дырки.

— Вот и толкуй с ним! — проворчал гуртовщик. — Отправляйся, разбойник, к водопою! Не туда! Я что сказал? Разве не знаешь своих обязанностей? Или ещё хмель из головы не выскочил? Не видишь, что коровы уже в загоне? Быка-то надо привести или нет?

И правда, не всякий может вывести быка из стада, тут нужен храбрый человек. Ферко Лаца — мастер этого дела. Словно ручного барана, лаской и добрым словом он ловко вывел из середины стада отобранного быка, принадлежавшего почтенному Шайгато, и подвёл его к господам. Это был великолепный бык, с огромной головой, с развесистыми рогами и большими глазами, обрамлёнными чёрными кругами. Он подставил пастуху свой курчавый лоб, чтобы тот почесал его, и шершавым, словно тёрка, языком лизнул парню ладонь.

— Он всего лишь третьего выпаса, — заметил гуртовщик. (Пастухи по «выпасам» судят о возрасте скотины.)

Художник и на сей раз не пожелал упустить случай сделать набросок с быка и пастуха.

— Стой так, положи руку на рога, — командовал он.

Но пастух не привык позировать. Это странное занятие оскорбляло его достоинство.

Нетерпеливых натурщиков опытный художник всегда старается развлечь шутливой беседой. Тем временем господа пошли осматривать стадо.

— Скажи-ка, дружище, правду говорят, что пастухи могут надуть покупателя при продаже скота?

— Конечно, правду. Вот и сейчас старший гуртовщик успел провести господ. Он сказал, что этот бык третьего выпаса, а вы посмотрите, господин художник, у него уже нет ни одного верхнего клыка.

В подтверждение своих слов он открыл быку рот. Художник тут же бросил рисовать. Любовь к правде сильнее даже страсти к искусству.

Сказав, что рисунок уже готов, он закрыл альбом и пошёл отыскивать своего спутника, который вместе с другими господами осматривал в загоне отобранных коров.

Найдя конюшего, он сообщил ему о словах пастуха.

Конюший ужаснулся и немедля стал заглядывать в рот стоявшим поблизости коровам.

— Позвольте, господин гуртовщик! Вы сами предупреждали нас, что пастухи любят обставлять покупателей на ярмарке, но я не дамся в обман. Эти коровы так стары, что ни у одной из них нет верхних клыков.

Покручивая ус и широко улыбаясь, гуртовщик ответил:

— Это старая шутка, милостивый государь. В прошлогоднем календаре Мартона Какаша напечатано, как во французскую войну подшутили над одним генералом, который не знал, что у рогатого скота нет верхних клыков.

— Неужели нет? — удивился конюший и, когда доктор это подтвердил, даже рассердился.

— А почём я знаю, какие зубы бывают у коров? Я не коровий зубной врач. Всю жизнь я имел дело только с лошадьми.

Ему хотелось на ком-нибудь сорвать зло, и он стал корить художника за глупую и неуместную шутку.

У художника достало такта не показать виду, что он и сам обманут пастухом.

Конец этому объяснению положил приход подпаска, учтиво пригласившего гостей к завтраку.

Мальчик выполнял в стойбище обязанности повара. Пока господа отбирали скот, он, не торопясь, приготовил степной завтрак — кашу-затируху, вынес казанок из «очага» и поставил на треногу. Господа столпились в кружок и оловянными ложками стали доставать из казана кашу, показавшуюся им очень вкусной. Когда они наелись досыта, казанок обступили пастухи во главе с гуртовщиком. На долю подпаска остались одни поскрёбки.

Тем временем почтенный Шайгато приготовил в «очаге» «венгерский кофе». Кто бывал в этих краях, знает, что это такое. Готовят его из красного вина, которое кипятят в казанке с жёлтым сахаром, корицей и гвоздикой. После такой ранней, предрассветной прогулки по степи этот напиток кажется очень вкусным.

Когда казанок был опустошён, подпасок ополоснул его, затем снова наполнил водой и повесил над огнём, чтобы к возвращению господ с прогулки был готов гуляш.

Уж это-то блюдо будет приготовлено на славу.

Ферко Лаца повёл гостей осматривать достопримечательности степи: загон-убежище в бурю и кладбище для скота, обнесённое оградой.

— Видите ли, в добрые старые времена, где скотина пала, там её и бросали. На падаль стаями слетались коршуны и начисто обгладывали её. Но с тех пор как в стране наведён «порядок», о павшей скотине приказано заявлять доктору на матайский хутор. Он приезжает, составляет акт и уж потом велит зарыть тушу со всеми потрохами. Ну, а нам, пастухам, конечно, жалко, что столько мяса пропадает, вот мы иной раз и отрежем бедро, изрубим его на куски, немного поварим, а потом разложим на крыше загона и высушим на солнце. Когда мясо высохнет, складываем его в мешок. А потом гуляш из него варим: кладём в казан по пригоршне сушёного мяса на каждого едока.

Художник пристально посмотрел на пастуха и, обернувшись к гуртовщику, спросил:

— Скажите-ка, хозяин, говорит ваш пастух когда-нибудь правду или нет?

— Очень редко. Но сейчас он правду сказал.

— В таком случае покорно благодарю за ваш гуляш.

— Не извольте брезговать. Нет в нём ничего плохого. Так уж ведётся с тех пор, как господь бог сотворил эту гладкую Хортобадь. Посмотрите на наших парней. Они так и пышут здоровьем и силой. А ведь все выросли на падали. Пусть себе говорят, что хотят, господа учёные. Венграм такое мясо не во вред.

Но конюший после слов гуртовщика запретил есть гуляш даже моравским погонщикам.

— А вдруг этот плут только для того и сочинил всю историю, чтобы отпугнуть нас от обеда, а потом над нами же поиздеваться? Посмотрим, будет ли кушать доктор. Он-то наверняка знает, из чего этот гуляш, — подбадривал художник своего спутника.

Меж тем на горизонте возник мираж. Это был сказочный сон наяву.

Вдали бушевало море, и пенистые валы неслись с востока на запад. Возвышающиеся в степи курганы казались островками, а карликовые акации выглядели как дремучие леса. Кучка пасущихся вдали волов превратилась в улицу, застроенную дворцами. По морю плывут галеры, — пристав к берегу, они окажутся всего лишь пощипывающими траву лошадьми…

На восточном краю неба после восхода солнца мираж наиболее фантастичен. Там виднеются целые селения (Надьудвар, Надьиван), они как бы подняты в воздух и так приближены, что в подзорную трубу можно разглядеть проходящие по улицам подводы; дома, колокольни в перевёрнутом виде отражаются в сказочном волнующемся море. В пасмурную погоду их не видно, они находятся за горизонтом.

— Куда немцам с нами тягаться! — похвастался почтенный Шайгато перед очарованной компанией.

Художник в изумлении схватился за голову.

— Боже, что мне довелось увидеть! И я не могу запечатлеть этого на полотне! Объясните мне хоть, что это такое? — приставал он ко всем по очереди.

Гуртовщик ответил, что это марево.

— А что такое марево?

— Марево — это мираж хортобадьской степи.

Ферко Лаца объяснил явление лучше, чем гуртовщик.

— Мираж — это чудо, ниспосланное богом для того, чтобы бедному пастуху не было скучно одному в степи.

Наконец, художник обратился к доктору с просьбой разъяснить ему, что такое мираж.

— Да я мало что знаю о мираже. Когда-то мне довелось читать книгу Фламмариона^[5] об атмосфере. Там он описывает фата-моргану^[6], которую видят в африканских пустынях, на берегах Ледовитого океана, около Ориноко и в Сицилии. Читал я описание фата-морганы и у Гумбольда и Бомпланда^[7], но о хортобадьском мираже великие учёные ничего не знают. А его здесь видят в каждый жаркий летний день с утра до вечера. Учёный мир игнорирует даже величественные природные явления Венгрии.

Доктору было приятно излить свою наболевшую душу перед иностранцами. Но восхищаться явлениями природы ему было некогда. Надо было спешить на матайский хутор, где находились ветеринарная лечебница и аптека. Он распрощался со всей компанией, вскочил в свою двуколку и укатил в степь.

Большое стадо ушло уже далеко, а пастухи гнали его всё дальше и дальше. Хотя здесь поблизости трава была сочнее, весною скот всё же выгоняли на дальние солончаковые низины с таким расчётом, чтобы летом, когда трава там высохнет, их ожидало бы ещё не тронутое пастбище. Расставание между оставшимся стадом и проданным гуртом являло собой трогательную картину.

«Словно хор друидов и валькирий!»^[8]

Тем временем конюший оформлял финансовую сторону дела и договаривался о маршруте. Новенькими стофоринтовыми ассигнациями он уплатил стоимость гурта господину Шайгато, который, ничуть не стесняясь, сунул их в карман сюртука. Иностранец счёл нужным посоветовать хозяину подальше прятать свои деньги: очень уж здесь глухие места, на что горожанин со свойственной жителям Дебрецена флегматичностью ответил:

— Сударь! Меня уже не раз обкрадывали и обманывали. Но никогда меня не обкрадывал вор и не обманывал проходимец. Всякий раз это проделывали честные и порядочные люди.

Конюший дал на чай гуртовщику.

— Позвольте и мне, сударь, слово сказать, — проговорил гуртовщик. — Раз уж вы изволили купить коров, то прихватывайте и телят. Вот вам мой дружеский совет.

— Куда мне такая прорва мычащих животных! Не нанимать же ещё подводу для телят.

— Они и на своих ногах дойдут.

— Но задержат в пути всё стадо. На каждом шагу будут останавливать коров, когда им захочется пососать. А самое главное, граф, насколько мне известно, купил этот гурт не для экспериментов над чистой венгерской породой, а для того, чтобы скрестить её с испанской.

— Ну, тогда дело другое.

Итак, оставалось только отправить в путь купленный гурт. Конюший написал доверительное письмо, а комиссар составил удостоверение сопровождающему гурт пастуху, который сунул документы вместе с паспортами на коров, выданными ветеринаром, в свою походную сумку. Затем пастух надел на шею вожака-быка колокольчик, привязал к его рогам бурку, оседлал своего коня, вскочил в седло и пожелал остающимся доброго здоровья.

Гуртовщик вручил ему торбу с салом, хлебом и чесноком. Провизия эта была рассчитана на целую неделю, чтобы хватило до самого Мишкольца. Затем объяснил весь маршрут: посоветовал идти к Полгару, потому что около Чеге из-за весенней распутицы стояла непролазная грязь. Заночевать можно будет в небольшом леске, а через Тиссу переправиться на пароме. Если вода стоит высоко, то лучше переждать у переправы, задать корм скотине и не рисковать.

Затем он взял слово со своего крестника достойно вести себя в чужом краю, не опозорить города Дебрецена, слушаться хозяев, обуздывать своё ухарство; он наказывал своему любимцу не забывать венгерского языка и веры, в престольный праздник причащаться; что заработает — не транжирить, коли женится — жену уважать, а детям дать венгерские имена и, если выкроит время, написать письмо крёстному — уж он оплатит почтовые издержки.

Затем, благословив крестника, он отпустил доброго малого в дальний путь.

Тем временем оба моравских погонщика пытались справиться с выпущенными из загона коровами.

Очутившись на свободе, коровы, конечно, немедленно разбежались в разные стороны и, когда погонщик старался преградить им путь палкой, злобно поворачивались к нему, угрожая поднять его на рога. Все коровы стремились вернуться к оставшимся в загоне телятам.

— Ну, что же ты! Помоги добрым христианам, — сказал пастуху гуртовщик.

— Ударь-ка кнутом! — подстрекал художник.

— Чёрта с два ударишь, — проворчал пастух. — Ведь тогда всё стадо разбежится. Это вам не лошади.

— Я же говорил, что коров нужно было связать попарно за рога! — кричал конюший.

— Ладно, ладно, я уж сам управлюсь, — проговорил пастух и свистнул. Из загона с громким лаем выскочила овчарка и бросилась к разбежавшемуся стаду. Она быстро обежала непокорных животных, хватая их за ноги, и в несколько минут согнала в гурт всё стадо, которое в полном порядке двинулось за быком с колокольчиком. Тогда и пастух поскакал вслед за коровами, покрикивая: «Гей, Роза, гей ты, Чако, куда ты, Кеше!» Он знал по имени всех коров, и они ему повиновались. Быка звали Гордый.

Тихо и спокойно шло теперь стадо по большой равнине. Господа долго смотрели ему вслед, пока оно не поравнялось с волнующимся волшебным морем. Там коровы вдруг превратились в гигантов. Они казались теперь чёрными мамонтами на невероятно длинных ногах. Затем каждая корова слилась со своим зеркальным отражением, и всё это двинулось дальше. Постепенно коровы стали таять в серой мгле и, наконец, совсем исчезли, и только их перевёрнутые отражения продолжали медленно брести дальше, ступая ногами по небу. За ними, головами вниз, следовали пастух, погонщики и овчарка.

Художник лежал на траве, раскинув руки и ноги.

— Если я расскажу это в Вене, в клубе художников, меня выставят за дверь.

— Дурная это примета, — промолвил почтенный Шайгато, покачивая головой. — Хорошо, что хоть деньги уже у меня в кармане.

— Но скот-то ещё не на месте, — буркнул гуртовщик.

— Удивительно, что это зрелище до сих пор ещё не арендовано каким-нибудь ловким предпринимателем, — заметил конюший.

— А мы его не сдаём! — горделиво отвечал Шайгато. — Я знаю, если бы можно было, это чудо давно бы забрали в Вену. Но город Дебрецен не отдаст его!

4

Двуколка ветеринара быстро тряслась по степи. Резвая лошадка не нуждалась ни в кнуте, ни в поводьях, она и так прекрасно знала своё дело. Доктор вынул записную книжку и что-то помечал в ней.

Немного погодя он поднял голову и вдруг заметил приближающегося галопом табунщика.

То была бешеная скачка; казалось, и лошадь и всадник обезумели. Лошадь то стремглав устремлялась вперёд, то останавливалась как вкопанная, взвивалась на дыбы и, внезапно повернувшись, бросалась в другую сторону. Всадник с запрокинутой головой, весь изогнувшись, обеими руками держал поводья. Лошадь мотала, трясла головой, храпела и испуганно ржала.

Доктор стегнул свою кобылу и поспешил всаднику наперерез.

Приблизившись, он узнал в нём табунщика: «Это же Шандор Дечи!»

Тот, видимо, тоже узнал доктора и сразу ослабил поводья.

Умный конь, отдуваясь и брызгая пеной, приблизился к двуколке доктора и сам остановился. Он встряхнулся и заржал, словно хотел что-то сказать.

Парень сидел в седле, откинувшись назад и запрокинув голову. Руки его больше не держали поводья, только ноги крепко сжимали бока лошади.

— Эй, Шандор! Шандор Дечи! — окликнул его доктор.

Тот, казалось, не слышал крика или же слышал, но не мог ответить.

Доктор, спрыгнув с двуколки, подошёл к всаднику и, обхватив его руками, снял с седла.

— Что с тобой, Шандор?

Табунщик не отвечал. Губы его были крепко сжаты, голова запрокинута, грудь часто-часто вздымалась и опускалась, а туловище изгибалось дугой. Страшно вытаращенные глаза блестели каким-то безумным блеском, зрачки были расширены до предела.

Доктор уложил парня на траву и начал его осматривать.

— Пульс то частый, то вовсе исчезает. Зрачки расширены, челюсти судорожно сжаты. Туловище сведено назад. Этого парня отравили каким-то зельем.

Доктор встретил табунщика в открытой степи на полдороге между хортобадьской корчмой и матайским хутором. По всей вероятности, парень спешил на хутор, но по пути стало сказываться действие яда. Покуда сознание не покидало его, он торопил коня, но когда начались судороги и страшные муки помутили его рассудок, он перестал управлять своими движениями, а только двигался в седле, чем привёл в бешенство и лошадь. У неё тоже текла пена изо рта.

Доктор попытался было положить табунщика на свою двуколку, но тот оказался слишком тяжёл.

Оставить парня одного в степи доктор боялся: покуда он будет ездить за помощью, орлы могут растерзать его.

Конь табунщика таким понимающим взглядом смотрел на доктора, что, казалось, вот-вот заговорит. Затем, нагнув голову к своему хозяину, он коротко, прерывисто заржал.

— Ну что ж, помогай и ты! — отвечал ему доктор. Как же было коню не понять его?! Он вырос в степи. А у степных коней душа почти человеческая. Увидев, что доктор изо всех сил пытается поднять хозяина, конь схватился зубами за его жилет и также стал подымать его. Так они общими силами взвалили Шандора на двуколку.

Коня доктор привязал за недоуздок к двуколке, и они помчали к хутору.

Там была и лечебница и аптека, правда только для лошадей и коров. Да и доктор был всего-навсего ветеринаром. Но оказывать помощь в подобных случаях обязан каждый, кто хоть немного в этом смыслит.

Вопрос заключался в том, смыслит ли он?

Первым делом нужно выяснить, с каким ядом имеешь дело: со стрихнином или с белладонной?

Чёрный кофе ни в том, ни в другом случае не повредит.

По приезде на хутор доктор немедленно вызвал слугу и экономку.

Кофе был уже сварен, требовалось только приложить усилия, чтобы напоить больного. Судорога так сильно свела его челюсти, что их пришлось раздвигать стамеской, чтобы влить кофе.

— Холодный компресс на голову, горчичники на живот, — командовал доктор. Но поскольку под рукой не было никого, кто мог бы выполнять его распоряжения, ему приходилось всё делать самому. Затем он сел к столу и, написав письмо, приказал слуге:

— Слушай-ка! Запомни хорошенько, что я тебе сейчас скажу. Заложи бричку, поезжай как можно скорее в хортобадьскую корчму и передай это письмо хозяину. Если корчмаря дома не окажется, то на словах передай его кучеру, что я приказал немедленно запрячь господскую коляску и не мешкая доставить в город это запечатанное письмо. Пусть он разыщет там в больнице главного врача и привезёт сюда на хутор. Я ветеринарный врач; мне законом запрещено лечить людей, а больной нуждается в срочной помощи. Доктор захватит с собой и лекарства. А дочери корчмаря скажи, чтоб она отдала тебе весь жареный кофе, какой только найдётся в доме. До приезда врача больному необходимо почаще давать кофе. Постарайся живо обернуться.

Слуга торопливо вышел. Усталая сивка, ещё не успевшая отдышаться, снова должна была мчаться к корчме.

Девушка поливала герань на крыльце, когда к корчме подкатил слуга.

— Какие вести привёз, Пишта, и почему у тебя вся лошадь в мыле?

— Да вот привёз письмо достопочтенному господину.

— Сейчас тебе не удастся с ним поговорить, он загоняет пчёл в ульи.

— А господин доктор наказывает в письме немедленно послать в город экипаж за главным врачом.

— У вас кто-нибудь заболел? Лихорадка, наверное?

— Это не наш человек, господин доктор подобрал его в степи. Табунщик, Шандор Дечи.

Девушка громко вскрикнула и выронила из рук лейку.

— Шандор? С ним плохо?

— Да, так плохо, что он чуть на стенку не лезет, весь так и извивается от боли, бедняга. Отравил его кто-то.

Чтобы не упасть, девушка ухватилась обеими руками за дверной косяк.

— Наш доктор никак не разберётся, что с ним такое, поэтому и вызывает городского врача.

Девушка невнятно что-то бормотала.

— Пустите, барышня, не закрывайте дверь, дайте мне поговорить с достопочтенным хозяином.

— Что с ним случилось, не знаешь? — наконец, проговорила она.

— А вам господин доктор велел передать, чтоб вы собрали весь жареный кофе, какой есть в доме, и отдали мне. Он будет поить им Шандора Дечи, пока не приедет городской врач. Ведь неизвестно, каким ядом отравили беднягу.

И слуга пошёл отыскивать корчмаря.

— Неизвестно, каким ядом его отравили? — прошептала девушка. — Но я-то знаю. Если моё зелье в этом виновато, надо всё рассказать доктору. Он хоть будет знать, что давать больному.

Она вбежала в комнату, открыла сундук, разыскала на дне его дьявольский корень, похожий на маленького человечка, и сунула его в карман.

Да будет проклят тот, кто дал дурной совет! Да будет проклят тот, кто его послушался!

Затем она принялась поджаривать кофе. Когда слуга вернулся из сада (ему пришлось помочь корчмарю загнать пчёл в улей), девушка уже наполнила молотым кофе жестяную коробку.

— Ну, барышня, давайте ваш кофе.

— Я тоже поеду с тобой.

Слуга был парень неглупый и сразу смекнул, в чём дело.

— Не надо, барышня, вы только расстроитесь, как взглянете на Шандора Дечи. Ей-богу, кровь стынет в жилах, когда видишь, как он мучается. Господин доктор вас и не пустит к нему.

— Мне нужно поговорить с доктором.

— А кто же будет обслуживать гостей в корчме?

— У нас есть служанка и буфетчик. Пусть потрудятся.

— Тогда отпроситесь хоть у достопочтенного господина.

— Не буду отпрашиваться, он не разрешит. Ну-ка, пусти!

Клари оттолкнула в сторону слугу и выбежала во двор. Одним прыжком она вскочила в бричку, схватила вожжи, стегнула сивку, и та понеслась во весь опор.

Оторопелый слуга успел только крикнуть:

— Барышня! Клари! Стойте! Не сходите с ума! — и побежал вслед за бричкой. Он страшно запыхался, но догнать Клари ему удалось только у моста, где уставшая лошадь сбавила ход. Там он, наконец, вскочил в бричку.

Бедной сивке никогда не приходилось принимать столько ударов, как в этот раз, по дороге к матайскому хутору. По песку она уже брела шагом.

Девушка не могла смириться с такой проволочкой, спрыгнула на дорогу, схватила жестяную коробку и сломя голову побежала прямо через клевер к усадьбе доктора.

Доктор заметил в окно запыхавшуюся Клари и вышел на крыльцо ей навстречу.

— Кларика! Вы как сюда попали?

— Что с Шандором?

— Шандору плохо.

Из-за двери доносились мучительные стоны больного.

— Что с ним случилось?

— Я и сам не знаю, а гадать не хочу.

— Но зато я знаю. Его напоили отравой. Одна скверная девушка. Я знаю, кто она такая. Чтобы заставить полюбить себя, она подмешала в вино какого-то зелья, а от него он и захворал. Я знаю, кто она такая, и знаю, что это было за зелье.

— Барышня! Не возводите на человека напраслину! Это тяжёлое обвинение. Нужны доказательства.

— Вот они.

Девушка вынула из кармана ядовитый корень и положила его перед доктором.

— Ох, ох! — ужаснулся доктор. — «Атропа мандрагора»! Да ведь это смертельный яд!

Девушка закрыла лицо руками:

— Откуда же мне было знать, что это яд?

— Кларика! Вы так пугаете меня, что я, чего доброго, с ума сойду. Неужели вы отравили Шандора?

Девушка молча кивнула головой.

— Какого чёрта вы это сделали?

— Он очень бессердечно обошёлся со мной, а одна цыганка как-то уверяла меня, что, если я намочу этот корень в вине и дам ему выпить, он станет добрее.

— Вот те на! Сукины вы дети! Точите лясы с цыганками, а в школу, где учитель рассказывает о ядовитых растениях, не ходите. Вот и стал добрее твой милый.

В гневе он начал говорить ей «ты».

— Он умрёт? — с мольбой во взоре спросила девушка.

— Не хватает ещё, чтобы он умер. Шандор — парень крепкий. Его душа не так-то просто расстанется с телом.

— Значит, он будет жить? — В благодарность за утешение Клари опустилась перед доктором на колени и, схватив его руку, принялась осыпать её поцелуями.

— Не целуй мне руки — они все в горчице, ещё губы распухнут.

Тогда девушка стала целовать его ноги. И, когда доктор не разрешил и этого, начала целовать следы его ног: прекрасными алыми устами целовала грязные следы на каменном полу.

— Встаньте и отвечайте толком. Вы привезли кофе? Он поджарен? И уже смолот? Хорошо. Пока не приедет доктор, надо поить больного кофе. Хорошо, что вы сказали мне, каким ядом он отравлен. Теперь я хоть знаю противоядие. А сейчас, послушайте-ка меня, милая моя: бегите со всех ног отсюда и уезжайте подальше, чтобы духу вашего здесь не было, ведь то, что вы натворили, — дело уголовное. Главный врач сообщит властям, и оно будет передано в суд. Бегите-ка, да подальше, туда, где о вас ничего не знают.

— Я никуда не побегу! — отвечала девушка, утирая передником слёзы. — Вот моя голова, пусть её отрубят. Ничего более страшного со мной не сделают. Раз я провинилась, то пусть меня и накажут по справедливости. Но отсюда я не уйду. Его стоны сковывают меня по рукам и ногам сильнее, чем кандалы. Ради бога, прошу вас, господин доктор, позвольте мне быть около него, ухаживать за ним, класть ему компрессы на голову, поправлять подушку, вытирать пот с лица.

— Вы понимаете, что говорите?! Если я доверю отравительнице уход за отравленным, меня немедленно отправят в сумасшедший дом.

При этих жестоких словах лицо девушки исказилось невыразимой болью.

— Значит, и вы, господин доктор, думаете, что я скверная? Она отвернулась и, увидев на подоконнике ядовитый корень, схватила его и, прежде чем доктор успел опомниться, сунула себе в рот тем концом, который так похож на человеческую голову.

— Ну, ну, Кларика! Не шутите с этой мандрагорой. Не вздумайте её жевать! Выньте изо рта и дайте сюда. Я лучше разрешу вам пойти к больному. Но предупреждаю, вам будет очень тяжело. На такие страдания трудно смотреть человеку с мягким сердцем.

— Я знаю, слуга всё рассказал мне дорогой. По его словам, Шандор так изменился в лице, что его трудно узнать. Румяное прежде лицо стало сизо-бледным; на красивом белом лбу выступили пятна — предвестники смерти; щёки блестят от холодного пота; широко раскрытые, остекленевшие глаза неподвижны; губы плотно сжаты, а когда он приоткроет их, то покрываются пеной; он так стонет, извивается, скрипит зубами, заламывает руки, выгибается, что видеть и слышать это — мучение. Но пусть это будет моим наказанием. Пусть его стоны и страдания острым ножом пронзают моё сердце. Если я не увижу всего своими глазами и не услышу своими ушами, я буду ещё больше мучиться.

— Ну, ладно, попробуйте, если ваше сердце выдержит. Поручаю вам кофейник, варите кофе беспрерывно. Но если заплачете, выставлю за дверь.

С этими словами он впустил девушку в комнату, где лежал больной.

При виде любимого у Клари потемнело в глазах. Что стало с богатырём-парнем за эти несколько часов! Мукой было смотреть на его страдания.

Доктор позвал слугу.

Приготовляя кофе, девушка сдерживала рыдания; когда же они всё-таки прорывались и доктор с упрёком взглядывал на неё, она притворялась, что кашляет.

Мужчины мазали горчицей икры больного.

— Ну, теперь давайте-ка ваш кофе. Нужно влить ему в рот.

Но это было не так-то просто. Доктору и слуге приходилось разводить в сторону руки парня и держать их изо всех сил, чтобы он не бился.

— А теперь, Кларика, откройте ему рот. Ну нет, так у вас ничего не выйдет. Возьмите эту стамеску, просуньте её между зубами и попробуйте их разжать. Не бойтесь, не проглотит, он как клещами сожмёт стамеску.

Кларика повиновалась.

— Ну, а теперь осторожно, понемножечку вливайте ему в рот кофе. Так, так. Вы ловкая девушка. Вас можно порекомендовать в сёстры милосердия.

На лице девушки появилась улыбка, в то время как сердце её готово было разорваться на части.

— Только бы он не смотрел на меня такими глазами!

— Да, вы правы, эти безумные глаза — самое страшное!

Больному стало несколько легче, видимо от действия противоядия. Стоны стали тише, судороги в конечностях почти прекратились. Но лоб его пылал огнём.

Доктор объяснил девушке, как отжимать смоченный в холодной воде платок, как прикладывать его к голове больного и когда сменять. Она послушно всё исполняла.

— Я вижу, у вас и правда мужественное сердце.

Наконец, её усердие было вознаграждено: она с радостью заметила, что больной вдруг опустил веки и взгляд его больших, чёрных, широко раскрытых глаз стал не так страшен.

Немного погодя он приоткрыл рот; теперь уже больше не требовалось силой разжимать его стиснутые зубы. Может быть, помогло вовремя данное противоядие. А может быть, ему досталась не такая уж большая доза яда?

Так или иначе, но пока из города приехал врач, опасность уже почти миновала. Ветеринар и главный врач разговаривали между собой по-латыни. Клари не понимала слов, но угадывала, что речь идёт и о ней.

Главный врач отдал ещё несколько распоряжений, написал заключение, а затем не мешкая сел в экипаж и укатил обратно в город.

Жандарм, которого он привёз с собой на козлах, остался на хуторе.

Не успел главный врач уехать, как под окнами снова застучали колёса. Это приехал хортобадьский корчмарь. Он потребовал у доктора свою дочь.

— Тише, тише, не шумите, сударь. Барышня взята под стражу. Видите вон того жандарма?

— Я всегда говорил, что девушки способны на глупости, когда сходят с ума… Ну что ж, моя хата с краю, я ничего не знаю.

И он укатил восвояси.

5

Всю ночь Клари провела возле Шандора. Она никому не уступала своего места у постели больного, несмотря на то, что и прошлую ночь не сомкнула глаз.

О, за неё-то, за эту прошлую ночь, она и расплачивается сейчас!

Сидя на стуле, она то и дело засыпала от усталости, но стоны больного всякий раз будили её. Меняя холодный компресс на его голове, она, чтобы не уснуть, промывала себе глаза.

Когда запели первые петухи, больной заснул живительным сном. Он вытянулся во всю длину и даже захрапел.

Клари сначала подумала, что это предсмертное хрипение, и обомлела, но потом обрадовалась. То был спокойный храп, а храпит только здоровый человек, и этим храпом он заставляет бодрствовать другого.

До вторых петухов больной успел порядком-таки выспаться.

От их крика он проснулся и смачно зевнул.

К этому времени окончательно прекратились и судороги. Все, кто страдал нервным расстройством, знают, какое большое облегчение доставляет после судорог такой здоровый зевок!

Клари хотела опять дать ему кофе, но Шандор отвёл её руку и чуть слышно попросил воды.

Она постучалась к доктору, спавшему в соседней комнате, и спросила, можно ли дать больному воды, — он просит пить.

Доктор вышел в ночных туфлях и в халате; ему самому хотелось взглянуть на больного.

Состоянием его он остался доволен.

— Дело идёт на поправку, раз уж он запросил воды. Давайте ему пить столько, сколько он захочет.

Больной выпил чуть ли не целый графин и опять спокойно заснул.

— Ну, он уже спит как убитый, — проговорил доктор. — Теперь и вы, Кларика, можете прилечь, вам приготовлена постель в комнате экономки. Я оставлю дверь открытой и буду присматривать за больным.

Но девушка взмолилась:

— Разрешите мне остаться с ним. Я положу голову на стол и так немножечко посплю.

Доктор внял её мольбам.

Внезапно девушка проснулась: было уже светло, за окном чирикали воробьи.

Больной теперь сладко спал и грезил во сне.

Рот его был приоткрыт, он что-то бормотал, чему-то улыбался.

Иногда веки его приподымались, но это, вероятно, стоило ему больших усилий, и они снова смыкались. Сухие, потрескавшиеся губы приоткрылись.

— Дать воды? — шёпотом спросила Клари.

— Дай, — не раскрывая глаз, с трудом ответил Шандор.

Она подала ему фляжку с водой. Но руки его были ещё так слабы, что не могли поднести её к губам. И это у такого богатыря! Чтобы напоить его, пришлось поднять ему голову. Но и в эту минуту он находился в состоянии полудремоты.

Когда же его голова опять опустилась на подушку, парень запел. Может быть, он продолжал вполголоса петь ту разудалую песню, которую начал во сне:

6

Через два дня Шандор уже был на ногах.

Такой степной богатырь не станет долго валяться в постели, если опасность миновала. На третий день он уже заявил доктору, что намерен отправиться к табуну, при котором состоит на службе.

— Повремени-ка, Шандор, ещё немножко. С тобой кое-кто хочет поговорить.

Под этим «кое-кто» подразумевался следователь.

На третий день после заявления о случившемся на матайский хутор прибыл чиновник с писарем и жандармом для ведения законного следствия.

Обвиняемую тоже допросили. Она рассказала всё по порядку, ничего не скрыла и в своё оправдание заметила только, что очень любила Шандора и хотела, чтоб он так же любил её. Всё это уже было занесено в протокол и подписано. Оставалось устроить очную ставку отравительницы с жертвой. Это и было сделано, как только Шандор немного окреп.

За всё это время табунщик в присутствии доктора ни разу не произнёс имени девушки. Он притворялся, будто и не подозревает, что она ухаживала за ним и находится здесь. С тех пор как Шандор пришёл в себя,Клари ни разу не показалась ему на глаза.

Перед очной ставкой следователь снова зачитал девушке её показания, которые она подтвердила.

После этого ввели Шандора Дечи.

Он сразу же начал разыгрывать комедию и вёл себя так вызывающе, так заносчиво, словно научился этому у чванливых актёров, играющих в театре роли табунщиков. Даже на вопрос, как его зовут, он ответил с пренебрежением:

— Моё честное имя — Шандор Дечи. Я никому не причинил зла, ничего не украл и не заслужил, чтобы меня сопровождали сюда жандармы. Вдобавок гражданский суд надо мною не властен — я пока ещё солдат императора. А уж если меня в чём-нибудь обвиняют, так передайте моё дело в полковой суд, там я отвечу на все вопросы.

Следователь, не обращая внимания на тон парня, успокоил его:

— Пожалуйста, потише, молодой человек. Вас ни в чём не обвиняют. Мы хотим лишь получить кое-какие разъяснения по касающемуся вас делу и поэтому вызвали вас на допрос. Скажите, когда вы последний раз были в хортобадьской корчме?

— Могу ответить совершенно точно. Мне скрывать нечего. Но пусть сначала уйдёт из-за моей спины этот жандарм. Чего доброго, он ещё дотронется до меня, а я очень боюсь щекотки и могу так дать ему по шее, что…

— Ну-ну, спокойнее, нечего горячиться. Жандарм сторожит не вас. Итак, когда вы были у девицы Клари и подавала ли она вам вино?

— Что ж, постараюсь всё хорошенько припомнить. Так вот, в последний раз я был в хортобадьской корчме прошлый год, в день Дмитрия, когда нанимали чабанов. Меня тогда забрили в солдаты. С тех пор я даже и близко не подходил к корчме.

— Шандор! — прервала его девушка.

— Да, я Шандор. Это моё крёстное имя.

Следователь спросил:

— Так, значит, вы не были в хортобадьской корчме три дня тому назад и буфетчица не подавала вам вина, отравленного мандрагорой, от которой вы заболели?

— Я не был в хортобадьской корчме и не видел барышни Клари больше полугода, а значит, и вина у неё не пил.

— Шандор!.. Ты лжёшь?! Ради меня?! — воскликнула девушка.

Следователь рассердился:

— Не пытайтесь своим запирательством ввести в заблуждение суд. Девушка уже во всём призналась; это она напоила вас вином с корнем мандрагоры.

— В таком случае она на себя возвела напраслину.

— Зачем же ей это делать? Ведь такой проступок влечёт за собой строгое наказание.

— Вы спрашиваете, зачем? А затем, что коли девушкам взбредёт на ум какая-нибудь чепуха, так у них хоть кол на голове теши — всё равно стоят на своём. Девица Клари обижается на меня за то, что я к ней не заглядываю. Она обвиняет себя, чтобы заставить меня сжалиться над ней и признаться, у кого я был, у какой другой красавицы оставил своё сердце и кто напоил меня этим зельем. А я захочу — скажу, а не захочу — не скажу. Она мстит мне за то, что я ни разу не был у неё с тех пор, как приехал в отпуск из армии.

При этих словах девушка рассвирепела:

— Шандор! Ты никогда в жизни не лгал. Что с тобою сталось? Ты мог избавиться от службы в армии одним лживым словом, которое тебе навязывали, но ты не пожелал его произнести. А сейчас ты запираешься, говоришь, что третьего дня не был у меня? А кто же подарил мне гребень, которым сейчас заколоты мои волосы?

Табунщик саркастически заметил:

— Барышне лучше знать, почему и отчего её волосы заколоты гребнем.

— Шандор! Это несправедливо! Я ничего не боюсь, пусть меня привяжут к позорному столбу или отстегают плетью. Вот моя голова, пусть её отрубят — мне всё равно. Только никогда не говори, что я не нужна тебе, что ты ко мне не приходил. Это для меня хуже смерти.

Следователь пришёл в негодование:

— Тысяча чертей! Свои амурные дела вы потом уладите! Но если в данном случае имело место отравление, я должен знать, кто отравитель.

— Отвечай же, отвечай! — с пылающим лицом воскликнула девушка. — Отвечай!

— Ну, ежели вы так настаиваете, будь по-вашему. Я расскажу. В охатской степи я повстречался с кочующей цыганской семьёй. Перед шатром стояла красавица девушка с чёрными, как уголь, глазами. Она окликнула меня и пригласила к себе. Цыгане жарили поросёнка. У них я веселился, пил вино. Мне показалось, что у вина какой-то горький привкус. Но поцелуи молодой цыганки были так сладки, что заставили меня забыть всё на свете.

— Ты врёшь! Врёшь! Врёшь! — вскричала девушка. — Эту сказку ты придумал сейчас.

Табунщик только ухмыльнулся. Правой рукой он схватился за затылок, прищёлкнул левой и запел ту же песню:

Он не сейчас выдумал эту сказку, а ещё в ту мучительную ночь, когда Жёлтая Роза поправляла ему подушку и прикладывала ко лбу примочки. В его раскалывающейся от боли голове родилась тогда эта сказка, которая должна была спасти неверную возлюбленную.

Следователь с досадой стукнул кулаком по столу:

— Не разыгрывайте комедии!

Табунщик сделал серьёзное лицо:

— Я, ваше благородие, не разыгрываю комедии. То, что я сказал, сущая правда, клянусь господом богом.

И он поднял вверх три пальца.

— Нет! Нет! Не клянись! — умоляла девушка. — Не губи свою душу!

— Чёрт бы вас подрал! Вы оба рехнулись, — крикнул следователь. — Господин писарь, запишите показание табунщика о девушке-цыганке, которую он обвиняет в совершении преступления. Пусть её разыщет полиция. А вы можете идти. Если понадобитесь, вас вызовут.

И Клари отпустили, правда после того, как следователь по-отечески прочёл ей нравоучение.

Шандору пришлось ещё немного задержаться, чтобы выслушать и подписать протокол показания.

Клари поджидала его в коридоре. Лошадь табунщика уже была привязана к акации.

Выйдя от следователя, он первым делом направился к доктору поблагодарить его за заботливый уход.

Доктор, как официальный свидетель, тоже присутствовал на допросе и всё слышал.

— Ну, Шандор, — сказал он парню, после того как тот поблагодарил его, — я видел в театрах многих знаменитых артистов, но ни один из них не играл бетяра лучше тебя.

— Разве я плохо поступил? — серьёзно спросил тот.

— Ты честный малый, Шандор, и поступил правильно. Скажи доброе слово бедняжке Клари; она сама не понимала, что делала.

— Я на неё и не сержусь. Да благословит вас бог, почтенный доктор, за всю вашу доброту.

В коридоре Клари схватила его за руки и заступила ему дорогу.

— Шандор! Что ты с собой сделал? Ты обрёк свою душу на вечные мучения! Ты дал ложную присягу, выдумал лживую историю, и всё это ради того, чтобы спасти меня. Ты отрёкся от своей любви для того, чтобы меня не избили плетьми, не отрубили мне голову на плахе. Зачем ты это сделал?

— Это моё дело. Но знай, что с сегодняшнего дня я презираю, ненавижу одного из нас. Не плачь. Не тебя. Я не могу больше смотреть в твои глаза, так как в них вижу себя. Я теперь не стою даже этой ломаной пуговицы, что оторвалась от моей жилетки. Ну, бог с тобой. — С этими словами он отвязал от акации своего коня, вскочил на него и умчался в степь.

Девушка долго смотрела ему вслед, пока глаза её не помутились от слёз, затем подняла с земли брошенную им пуговицу без ушка и спрятала её у себя на груди.

7

Всё случилось именно так, как предсказывал гуртовщик: когда Ферко со своими помощниками пригнал стадо к полгарской переправе Тисы, Шайо и Гернад вышли из берегов. Вода поднялась так высоко, что затопила настил моста. Паром выволокли на сушу и привязали к прибрежным вербам. Бурлящие илистые воды вырывали с корнями деревья и уносили их. Дикие утки, нырки и бакланы стаями плескались в воде, не боясь охотников.

Отсутствие переправы было бедой не столько для графских коров, сколько для торговцев, которые спешили из Дебрецена и Уйвароша на онодскую ярмарку и чьи подводы стояли теперь в грязи под открытым небом. Торговые люди, удручённые, сидели в единственной комнате корчмы возле пристани.

Ферко Лаца отправился покупать сено для стада. Он купил целый стог.

— Ведь мы просидим здесь по крайней мере три дня.

К счастью, среди приезжих нашлась торговка, привёзшая с собой целую гору противней и свежую свинину. Она не замедлила открыть торговлю, наскоро соорудив из кукурузных стеблей некое подобие шатра. О дровах ей заботиться не приходилось, их в изобилии доставляла Тисса.

На переправе у корчмаря водилось вино, правда кислое, но за неимением лучшего хорошо было и такое. Впрочем, каждый венгерец, отправляясь в дальний путь, берёт с собой флягу вина и торбу с провизией.

Скучающие постояльцы заводили знакомства и вели нескончаемые разговоры.

Дебреценский сапожник и дубильщик из Балмазуйвароша уже считаются старыми знакомыми. Скорняка все называют кумом. Пряничник хоть и сидит за отдельным столом (воображая, что он важнее других, так как носит сюртук с красным воротником), но тоже принимает участие в беседе. Попозднее в корчму заходит барышник, но ему разрешается разговаривать только стоя, ибо у него горбатый нос. Когда вошёл пастух, ему тоже освободили местечко за столом: авторитет пастуха признают даже горожане. Оба моравских погонщика остались на дворе стеречь стадо.

Сейчас, пока нет молодки Пундор, разговор идёт тихо и спокойно; приедет она и никому не даст слова вымолвить. Она едет со своим шурином-столяром, их подвода застряла где-то в непролазной грязи. Шурин везёт на ярмарку в Онод разрисованные тюльпанами сундуки, а молодуха Пундор — мыло и восковые свечи.

Когда пастух вошёл в комнату, в ней было так накурено, что он едва различал людей в густом дыму.

— А скажите, кум, — обратился сапожник к скорняку, — вы там, в своём Уйвароше, поближе к хортобадьской корчме… Как это так случилось, что дочь корчмаря напоила зельем табунщика?

У пастуха замерло сердце.

— А так, что красавица Клари готовила жаркое для Шандора не с паприкой, а с вороньим когтем.

В разговор поспешил вмешаться пряничник:

— А мне известно, что она подсыпала в мёд ядовитого зелья, которым травят рыбу.

— Ну, вам, сударь, лучше знать! У вас и часы на золотой цепочке! Но как бы там ни было, из нашего Уйвароша привозили полкового фельдшера для вскрытия тела умершего табунщика. Фельдшер нашёл у него в серёдке вороньи когти. Их положили в спирт, они будут служить доказательством на суде.

— Вы, сударь, уж убили табунщика, а он вовсе не умер от яда, только с ума сошёл. Его отправили в Буду^[9] — там ему просверлят голову, так как весь яд пошёл в мозг.

— Ах, вот оно как! Отправили в Буду! Как же, отправили… на тот свет досками торговать! Моя жена сама разговаривала с женщиной, которая делала бумажные цветы на гроб Шандора Дечи. Та уж не соврёт.

— На дворе сидит тётушка Чикмак — та, что жареным мясом торгует. Она днём позже приехала из Дебрецена. Давайте-ка позовём её, она-то уж всё знает.

Но тётушка Чикмак боялась оставить котёл с шипящим жарким и держала речь по ту сторону окна. По её словам, отравленного табунщика уже и похоронили: его отпевал дебреценский хор, а священник отслужил по нему молебен.

— Что же сталось с девушкой? — спросили сразу трое.

— Девушка убежала куда глаза глядят со своим возлюбленным, с каким-то пастухом, который и подстрекнул её отравить табунщика. Они где-то вместе сколотили разбойничью шайку.

Ферко Лаца выслушал всё это, глазом не моргнув.

— Болтовня! Сказки! — авторитетно заявил пряничник. — Вы, сударыня, плохо осведомлены. Девицу сразу же схватили, заковали в кандалы и отправили куда следует под конвоем. Мой подмастерье был в городской управе, когда её туда привели.

Пастух продолжал слушать молча, не шевелясь.

Внезапно во двор с грохотом вкатилась подвода. Это прибыла уже упомянутая молодуха Пундор. Она вошла первой, а следом за ней — возница и шурин, с трудом тащившие большой дорожный сундук.

Право же, называть молодкой такую тушу, как мыловарка, слишком учтиво.

— Ну вот сейчас молодка Пундор расскажет, что сталось с дочерью корчмаря, отравившей табунщика.

— Расскажу, расскажу, душа любезная, дай только отдышаться. (С этими словами она взгромоздилась на большой сундук, так как ни стул, ни скамья не выдержали бы тяжести её тела.)

— Ну, так что же, красавицу Клари поймали или она успела дать тягу?

— Ох, голубчик мой! Да её уже осудили. Приговорили к смерти. Завтра несчастную переведут в камеру смертников, а послезавтра казнят. Сегодня приедет из Сегеда палач. Ему уже приготовили номер в гостинице «Белая лошадь», так как в «Золотом быке» его принять отказались. Это такая же святая правда, как и то, что я здесь сижу. Я слышала это от самого Хаузкнека, который берёт у меня свечи.

— Какой же смертью её казнят?

— По старым законам, она, конечно, заслуживает, чтобы её поставили на сухую ботву от гороха и сожгли, но теперь ей только отрубят голову. Она ведь благородная девица: отец у неё дворянского сословия, а дворянам всегда рубят голову.

— Полноте, сударыня, — возразил пряничник. — Кто сейчас считается с дворянством! Правда, до сорок восьмого года^[10], когда я, бывало, надевал свою венгерку с серебряными пуговицами, меня тоже принимали за благородного человека и никогда не требовали пошлины на пештском мосту, но теперь, сколько я ни надевай свою венгерку с серебряными пуговицами…

— Будет вам, сударь, хвастаться своей венгеркой с серебряными пуговицами! — перебил его скорняк. — Пусть уж молодка рассказывает, что она слышала. Почему же красавица решилась на такое злодейство?

— Ах, эта история не простая. Здесь было и второе убийство. Недавно в наши края приезжал покупать скот один богатый купец из Моравии. У него была уйма денег. Красавица Клари и её милый пастух сговорились, убили купца, а тело бросили в Хортобадь. Табунщик, который тоже был влюблён в девушку, застал их на месте преступления. Поэтому они сначала поделились с ним награбленными деньгами, а потом, боясь, что он их выдаст, отравили.

— И что же, пастуха так и не поймали? — сгорая от любопытства, спросил сапожник.

— Да вот не сумели! Он уж небось за тридевять земель отсюда. Все жандармы только и делают, что охотятся за ним по степи. О нём уже разослали циркуляр, а на всех перекрёстках вывесили описание его внешности. Я сама читала. За голову пастуха обещано сто талеров тому, кто поймает его живым. Я, между прочим, хорошо его знаю.

Если бы сейчас на месте Ферко Лаца сидел Шандор Дечи, какая бы вышла потасовка! Так и напрашивается здесь эффектная театральная сцена: ударить дубинкой со свинцовым набалдашником по столу, с силой отбросить стул и громко крикнуть: «Я — тот пастух, которого ищут. Ну, кто хочет сто талеров за мою голову?»

При этих словах вся честная компания бросилась бы врассыпную: кто в подвал, кто на чердак.

Но у пастуха натура иная. Он ещё дома привык вести себя умно и осторожно. С детства ухаживая за скотом, он понял, что не всегда нужно брать быка за рога.

Облокотясь на стол, пастух спросил у молодки:

— А вы, сударыня, узнали бы пастуха по этому описанию?

— Как же мне его не узнать? Он всегда покупал у меня мыло.

Но тут барышник не утерпел и отважился блеснуть своей осведомлённостью:

— Позвольте, сударыня, зачем пастуху мыло? Ведь пастухи носят синие рубахи и синие штаны. Мыло им ни к чему, раз они сначала вываривают полотно в сале.

— Ну вот ещё, слышали звон, да не знаете, где он! Что ж, по-вашему, мыло нужно только для стирки грязного белья? Разве пастухи не бреются? Или, может быть, носят такую длинную бороду, как евреи-барышники?

Вся компания подняла на смех незадачливого барышника.

— И что только дёрнуло меня вмешаться, — пробормотал барышник.

Пастух продолжал спокойно расспрашивать мыловарку:

— А не знаете, милая молодушка, как звали того пастуха?

— Как же мне не знать?! Только вот не могу вспомнить. Я же его знаю, как родного сына. Тьфу, имя его так и вертится у меня на языке…

— А не звали ли его Ферко Лаца?

— Вот, вот, Ферко Лаца. Разрази его гром! И как это вы угадали. Может, и вы его знаете?

Пастух опять не подал виду, что знает его, как единственного сына своего родного отца. Он с величайшим спокойствием выбил трубку о ладонь, снова набил её, затем встал и, прислонив к плетёному соломенному стулу свою дубинку в знак того, что место занято, прикурил от единственной свечки, горевшей посредине стола, и вышел из корчмы.

Оставшиеся в комнате не преминули заметить:

— У этого человека, видно, камень на сердце.

— Не нравится мне его взгляд.

— Наверное, ему что-нибудь известно об убийстве табунщика.

Нелёгкая снова заставила барышника вмешаться в разговор.

— Уважаемые сударыни и господа! Я позволю себе заметить, что вчера после обеда я покупал лошадей в охатской степи и там видел убитого и отравленного Шандора Дечи. Он так же цел и невредим, как вот то красное яблоко. Он ловил для меня арканом лошадей из табуна. Провалиться мне на этом месте, если я вру.

— Ах ты такой-сякой! Врунами нас называешь, даже здесь пытаешься нас одурачить! — набросилась на него вся честная компания.

Барышника схватили за шиворот и вытолкали из корчмы во двор, где он, расправляя смятую шляпу, вздыхая и охая, пытался сделать выводы из случившегося:

— И зачем мне это нужно было? Разве еврею позволено говорить правду?

А пастух вышел к стаду и с грехом пополам объяснил моравским погонщикам, что они могут пойти в корчму и выпить по стаканчику вина, — он занял им там место, приставив к стулу свою дубинку. А покуда они будут пить, он сам посторожит коров.

Оставшись около скотины, Ферко поднял с земли кусок кизяка и спрятал его в рукав своей бурки. Интересно, для чего ему это понадобилось?

8

К счастью, только в хортобадьской степи знают, что представляет собой собираемый в поле кизяк. Это, разумеется, не ландыш. Кизяк — единственное топливо степных пастухов, своего рода зоологический торф.

Здесь уместно будет вспомнить анекдот об одном венгерском помещике, который после освободительной борьбы^[11] вынужден был уехать за границу. Избрав своим временным убежищем свободную Гельвецию^[12], он никак не мог привыкнуть к её высоким горам. По вечерам, запираясь в своей комнате, помещик доставал кусок кизяка, подобранный им когда-то на родном пастбище, бросал его в камин и поджигал. Вдыхая запах дымящегося кизяка, он закрывал глаза и мысленно переносился на большую альфёльдскую низменность, видел себя среди звенящих колокольчиками овец и коров и грезил о многом другом, к чему так стремилась его душа…

Если уж на этого разодетого в шелка человека так одурманивающе действовал дым кизяка, то кто же не поверит истории, которую я сейчас расскажу.

Торговому люду пришлось простоять у полгарской переправы ещё двое суток. На третий день, около полуночи, хозяин парома обрадовал потерявших уже терпение и доевших остатки провизии торговцев, сообщив им, что вода в Тисе сильно пошла на убыль. Завтра на рассвете можно будет переправляться: паром уже спущен на воду.

Хозяева поспешили вкатить свои подводы на паром и уставить поплотнее, потом стали выводить лошадей.

После лошадей дошла очередь до рогатого скота. Гурт с трудом поместился на пароме. А что, если бы вся эта компания вдруг явилась в театр? Вот пришлось бы потесниться!

Последним ввели быка, которого все немного побаивались. Моравские погонщики разместились между телегами и коровами. Наконец, взошёл на борт и пастух со своей лошадью.

Но отправляться ещё нельзя было. Приходилось ждать, пока, нагревшись на солнце, провиснет канат, перекинутый через реку. Сейчас он весь дымился и был так сильно натянут, что паромщики не могли до него дотянуться.

Чтобы не терять времени зря, решено было полакомиться ухой, сварить которую поручили владельцу парома. Съестного ни у кого больше в запасе не имелось. У паромщика нашёлся казанок, а за рыбой было недалеко ходить. Из оставшихся после паводка луж выгребали лопатами жирную плотву, судаков и даже стерлядь. Рыбу эту наспех чистили, разрезали на части и бросали в казанок, под которым уже горел огонь.

Всё шло как нельзя лучше, покуда паромщик не спохватился, что уха-то без паприки.

Паприка бывает в торбе у каждого порядочного венгерца, но после трёхдневной вынужденной стоянки все запасы паприки, естественно, были уничтожены. А нет паприки — нет и ухи.

— У меня ещё найдётся! — сказал вдруг пастух, доставая из рукава своей бурки деревянную коробочку. Видно, предусмотрительный парень придержал свою паприку на крайний случай и, таким образом, оказался спасителем всей странствующей компании.

Казанок был установлен в конце парома, и, чтобы подойти к нему, пастуху пришлось пробираться по самому краю, так как середина парома была сплошь забита коровами. Да к тому же не так-то охотно расстаётся человек с коробочкой паприки.

Пока хозяин парома посыпал рыбу этим красным перцем (о котором ещё Окен^[13] писал, что это яд, но что есть такие дикари, которые осмеливаются его есть), пастух незаметно сунул кизяк под казанок.

— Э, да эта уха, кажется, пригорела! — немного погодя заметил сапожник.

— Да, рыбка не пригорела, а основательно попахивает! — поправил его кум-скорняк.

Но скот раньше всех учуял тяжёлый запах горелого кизяка. Первым забеспокоился бык. Он поднял морду, потряс колокольчиком, висевшим на шее, и заревел во всю мочь, потом опустил голову, поднял хвост кольцом и начал реветь ещё пуще. Услышав это, коровы тоже, словно ужаленные, вдруг заметались из стороны в сторону, замычали и сбились в кучу на краю парома.

— Господи Иисусе, пресвятая Анна! Спаси и защити наш ковчег, — причитала толстая мыловарка.

— Сударыня, скорей переходите на другой конец, уравновесьте нашу посудину! — пошутил сапожник.

Но вообще-то сейчас было не до шуток. Всем мужчинам пришлось ухватиться за натянутый канат, чтобы таким образом удержать паром в равновесии. Несмотря на все усилия, один из бортов быстро погружался в воду.

Вдруг бык неистово взревел и, сделав гигантский прыжок, бросился в воду. А вслед за ним попрыгали и все двадцать четыре коровы.

Паром в это время уже находился почти на средине Тисы.

Коровы плыли обратно к берегу.

Оба моравских погонщика орали на паромщиков:

— Цурук! Цурук! Пожалуйста, назад! — Они требовали, чтобы паром вернулся за коровами.

— Какого чёрта «цурук!» — кричали торговцы. — Нам нужно переправиться на другой берег. И без того уже опаздываем на онодскую ярмарку.

— Не орите, ребята, — с невозмутимым видом сказал пастух. — Я сейчас усмирю этих тварей.

Он вскочил на коня, подъехал к сходням парома и, дав шпоры своему Белолобому, выпрыгнул за борт в Тиссу.

— Уж пастух-то догонит их! Можете не сомневаться! — успокаивал сапожник загрустивших погонщиков.

Барышник, оставшийся на берегу, был иного мнения. Для его лошадей не хватило места на пароме, да, кроме того, он и сам боялся переправлять их вместе с рогатым скотом.

— Ну, теперь можете распрощаться с этим стадом! Не видать вам его, как своих ушей! — кричал он вслед едущим на пароме.

— Опять вылез этот прислужник Пилата, — разозлился скорняк. — Дайте-ка мне ружьё, я его сейчас пристрелю.

Между тем стадо уже приближалось к хортобадьскому берегу и, достигнув отмели, не спеша вышло на сушу. Пастух отстал от него, так как коровы плавают быстрее, чем лошади.

Выбравшись, наконец, на берег, он снял обмотанный вокруг шеи кнут и сильно щёлкнул им.

— Ага! Вот он уже сгоняет их! — говорили торговцы, стараясь успокоить погонщиков.

Но коровы воспринимают щёлканье бича по-своему: заслышав его, они лишь ускоряют свой бег.

Оставшимся на пароме пассажирам это приключение дало богатую пищу для разговоров. Паромщики утверждали, что это уже не первый случай. Хортобадьская скотина норовистая: как почует, что паром двинулся, так сразу дуреет, бросается в воду, плывёт к берегу и потом убегает обратно в степь.

— Что ж тут удивительного, человек тоже любит свою родину, — заметил пряничник, слывший весьма начитанным.

— Ясное дело, — проговорила мыловарка. — Коровы убежали домой, так как у них там остались телята. А виноват в этом тот, кто разъединил матерей с детьми.

— А мне кажется другое, — проговорил сапожник со свойственным его профессии скепсисом. — Я не раз слышал, что хитрые бетяры, чтобы разогнать стадо, кладут себе в горящую трубку сало, за долгие годы скопившееся под тульёй шляпы. Скотина, как почует этот дым, тотчас же приходит в неистовство и разбегается в разные стороны. А тогда уж бродячему разбойнику ничего не стоит захватить часть стада. Я сразу почувствовал какой-то странный запах.

— И всё же, кум, вы не убежали.

Тут все расхохотались.

— Ну, скорняк, погоди! Дай только выбраться на берег!

Но оба моравских погонщика отнюдь не считали, что эта печальная история может служить поводом для смеха или для размышлений из области зоологии. Они вопили, как цыган, потерпевший убыток.

Старый паромщик знал немного по-словацки и старался их утешить:

— Не орите так, земляки. Нечего вам убиваться. Пастух не украдёт ваших коров. Он человек порядочный. Ведь недаром же у него на шляпе большая медная бляха с двумя буквами «Г» и «Д». А это вам не «Грабь» и «Дралу давай», а «Город Дебрецен». Никуда он с вашими коровами не денется. Когда мы вернёмся обратно, они все будут в загоне. Пастух их приведёт. С ним ведь собака, она тоже выплыла на берег. И если мы опять погрузим стадо, то коров надо будет связать по три вместе, а быка привязать за рога к железному кольцу, — так только и можно перевезти. Но плату за перевоз придётся заплатить ещё раз.

…Прошло добрых полтора часа, пока паром добрался до противоположного берега, выгрузил пассажиров, набрал новых и возвратился назад.

Погонщики побежали к корчме, надеясь возле неё найти стадо.

Но его нигде не было видно.

Барышник сказал им, что разъярённые животные помчались в заросли вербы, за ними скакал пастух со своей собакой, но вскоре и они исчезли в кустарнике. Коровы, словно взбесившись, бежали, не различая дороги, пригнув рога к земле и задрав кверху хвосты.

Приехавший с опозданием на гружённой горшками подводе гончар из Уйвароша рассказывал, что где-то в хортобадьской степи он повстречал стадо коров, с рёвом несущееся в сторону замских холмов. За ними скакал верхом парень с собакой. Дорогу им преградила река Хортобадь, они бросились в неё, и потом из-за высоких камышей уже не стало видно ни стада, ни всадника.

Хозяин парома обернулся к стоявшим разиня рот погонщикам и сказал:

— Вот теперь, землячки, можете реветь!

9

Охатская степь — пастбище «пёстрого» табуна.

От загона, стоящего посредине степи, до самого горизонта ничего кругом не видно, кроме пасущихся лошадей. Здесь лошади всех мастей, какие только есть на свете: гнедые, сивые, вороные, лысые, пёстрые, в яблоках, в крапинку, пегие, серые, рыжие, буланые и даже белые (довольно редкое явление среди молодых жеребцов). По всей вероятности, из-за такой разномастности табун и называют «пёстрым». «Чистокровный» табун — это совсем другое дело. В нём все лошади одной породы, одной масти.

Здесь пасутся кобылицы всех коннозаводчиков города Дебрецена, не знающие конюшни ни зимой, ни летом. Только раз в году старший табунщик сообщает хозяину о приплоде.

Оттого тут и вырастают на редкость выносливые лошади, за которыми приезжают на ярмарку из далёких земель. Не каждой лошади под силу песчаная дорога; горная лошадь, например, быстро выдыхается, если ей случается пройти по алфёльдской дороге.

Рассыпавшись группами, лошади мирно пасутся вокруг вожаков. Они беспрестанно щиплют траву. Учёные люди говорят, что когда Минерва создала лошадь, Юпитер проклял последнюю страшным проклятием: всегда есть и никогда не наедаться.

Четыре или пять верховых табунщиков сторожат тысячи резвых скакунов, сгоняя кнутами отбившихся от табуна.

Стойбище здесь устроено так же, как и стойбище рогатого скота: загон, «очаг», ограда от ветра, колодец. Только нет здесь ни тачечника-подпаска, ни кизяка, ни сторожевых овчарок. Дикие лошади не выносят подле себя собачьего духа: залягают до смерти не то что собаку, но и волка.

К полудню пасущиеся вразброд табуны начинают собираться к главному колодцу.

Но вот со стороны большого хортобадьского моста показались направляющиеся к загону две таратайки.

Старший табунщик, коренастый, плечистый, жилистый старик, прикрывая от солнца глаза ладонью, уже издали узнаёт гостей по их лошадям.

— Это почтенный Михай Кадар, а с ним — барышник Пеликан. Так я и знал, что сегодня явятся к нам — так и вышло, по календарю!

— Неужели и это есть в календаре? — посмеиваясь, спросил Шандор.

— А как же, сынок. В календаре господина Чати всё есть. Недаром же их благородие с этого дела построили себе трактир. В воскресенье в Оноде будет ярмарка, Пеликан поведёт туда лошадей на продажу.

Календарь в самом деле не подвёл. Господа приехали за лошадьми: почтенный Михай Кадар в качестве продавца, а Шаму Пеликан — покупателя.

Господин Михай Кадар, наверное, всем хорошо знаком. Это красивый круглолицый мужчина с небольшим животиком. Ходит он в расшитом тесьмой доломане, в сапогах со шпорами, на голове у него шляпа с загнутыми полями, в руках — тонкая длинная трость с набалдашником в виде птичьей головки. Он владелец того косяка, который сейчас во главе с рыжим жеребцом пасётся на лужайке.

Шаму Пеликан, напротив, костлявый мужчина, с очень горбатым носом, с бородой и большими усами; его спина и ноги немного искривлены, как у всех объездчиков. Он носит шляпу с высоко поднятыми полями и журавлиным пером, клетчатую жилетку, короткую куртку, широкие шаровары, заправленные в высокие сапоги. Из кармана у него торчит портсигар, в руках — закрученный на длинную ручку хлыст.

Господа слезли с таратайки и не спеша направились к загону, где их уже поджидал старший табунщик. Они поздоровались с ним за руку, после чего тот, отдав распоряжение своим помощникам, вместе с приезжими пошёл к табуну.

Два табунщика, громко щёлкая кнутами, выгнали вперёд косяк, в котором находились лошади и господина Михая Кадара. В нём было около двухсот диких жеребят, ещё не знавших узды.

В то время как оба пастуха полукругом гнали табун на приезжих знатоков, барышник указал одному из пастухов рыжую кобылицу, сразу ему понравившуюся.

— Я бы хотел купить вот эту.

Шандор Дечи сбросил свой армяк, взял в правую руку аркан, намотал один его конец себе на руку и помчался навстречу приближающемуся галопом табуну. Подскакав к выбранной лошади, он стремительно бросил длинную верёвку вперёд, и петля с математической точностью обвилась вокруг шеи лошади. Другие лошади с ржанием понеслись дальше, пойманная же осталась на месте. Она металась из стороны в сторону, брыкалась, становилась на дыбы, но тщетно. С помощью аркана человек железной рукой один держал её. Широкие рукава его рубашки были откинуты до самых плеч; в эти минуты он напоминал античное изваяние укротителя лошадей. Перебирая руками верёвку, он подтянул вплотную к себе попавшую в петлю лошадь, несмотря на всё её яростное сопротивление. Глаза кобылицы были вытаращены, ноздри раздулись, дыхание с хрипом вырывалось из груди. Табунщик обнял её за шею, снял с неё петлю и что-то шепнул ей на ухо, от чего это дикое животное вдруг стало кротким, как овечка. Кобылица покорно дала надеть на себя узду и привязать себя к задку повозки барышника, не преминувшего угостить свою жертву хлебом с солью.

Эта демонстрация силы и ловкости повторялась трижды. Шандор ни разу не промахнулся. Лишь в четвёртый раз, когда петля, брошенная очень широко, сползла на грудь кобылы и не стянула ей шеи, лошадь начала брыкаться, взвилась на дыбы, помчалась и долго тянула за собой на аркане табунщика, пока тот, наконец, не осилил её. К господам он подвёл кобылу уже укрощённой.

— Ей-богу, это зрелище куда лучше, чем партия карамболя в гостинице «Золотой бык», — обратился Шаму Пеликан к почтенному Михаю Кадару.

— Да, Шандор мастер своего дела, — заметил горожанин.

Барышник вытащил портсигар и угостил табунщика.

Шандор Дечи взял сигару и закурил.

Четырёх необъезженных лошадей привязали к повозке барышника: двух к задку, одну к пристяжной и одну к кореннику.

— Клянусь честью, друг мой, ты дюжий парень, — сказал Пеликан, прикуривая от сигары Шандора.

— А если бы он не болел… — проворчал старый табунщик.

— Да я и не болел! — гордо откинув голову, воскликнул парень.

— А что же с тобой было? Какого же ты чёрта провалялся три дня в матайском лазарете?

— В лазарете?! Ведь там только лошадей лечат!

— А ты что там делал?

— Пьян был, вот и всё.

Старший табунщик, от удовольствия покручивая ус, с притворной досадой пробурчал:

— Такой уж народ эти бетяры!.. Ни за что на свете не признаются, если с ними беда приключилась.

Приезжие стали расплачиваться.

Они сторговались на восьмистах форинтах за четырёх молодых лошадей.

Господин Пеликан вытащил из внутреннего кармана сложенный вчетверо кусок рыбьей кожи (это был его кошелёк) и из целой кипы бумаг извлёк одну. В кошельке не было ни одной ассигнации, а только векселя и вексельные бланки.

— Я никогда не вожу с собой денег, а только векселя, — заметил барышник. — Пусть грабят сколько угодно: вор только сам на себя накличет беду. Вот я и буду расплачиваться векселями.

— А я с удовольствием их приму, — отвечал почтенный Михай Кадар. — Ваша подпись, господин Пеликан, всё равно что наличные деньги.

Пеликан имел при себе и письменные принадлежности: в кармане шаровар — чернильницу с завинчивающейся крышкой, а за голенищем сапога — перо.

— Сейчас мы и стол устроим, — сказал он. — Уважаемый табунщик, если это тебя не затруднит, приведи сюда свою лошадь.

Удобно пристроившись, барышник стал заполнять бланк векселя на седле Шандоровой лошади. Шандор внимательно следил за ним.

Не только табунщик, но и лошади наблюдали за процедурой заполнения бланка. Все эти дикие скакуны, которых только сейчас гоняли и ловили арканом, как любопытные дети, без всякого страха сгрудились вокруг людей (правда, господин Кадар угощал их дебреценскими баранками). Гнедой в яблоках молодой жеребец, положив голову на плечо барышника, внимательно смотрел на невиданное чудо.

Казалось, с молчаливого согласия всего табуна Шандор Дечи заметил:

— Почему вы, сударь, изволили написать на той бумажке восемьсот двенадцать форинтов и восемнадцать крайцаров, когда сторговали лошадей всего за восемьсот?

— А потому, уважаемый табунщик, что, покупая товар, я обязан платить наличными. Теперь же многоуважаемый господин Михай Кадар подпишет на обороте векселя своё имя и станет таким образом «передатчиком» этого векселя. Завтра утром он предъявит вексель в банке, где ему выплатят восемьсот форинтов, но вычтут проценты — двенадцать форинтов и восемнадцать крайцаров. Вот эту сумму я погашу через три месяца, а пока могу по своему усмотрению распоряжаться наличными деньгами.

— А если вы, господин Пеликан, не рассчитаетесь с банком?

— Тогда деньги взыщут с господина Михая Кадара. Я потому и пользуюсь кредитом, что имею такого поручителя.

— Ну, теперь понятно. Вот, значит, для чего существует вексель?

— Неужто вы никогда не видели векселя, любезный?

Шандор Дечи громко рассмеялся, сверкнув своими красивыми белыми зубами.

— Откуда же у табунщика мог бы взяться вексель?

— А вот ваш уважаемый друг Ференц Лаца, хоть он всего только пастух, отлично знает, что такое векселя. Если вы желаете, я могу показать вам такую бумажку за его подписью, она как раз при мне.

Барышник отыскал вексель Ферко в кипе своих бумаг, поднёс его сначала к глазам Шандора, а потом дал ему в руки.

Это был вексель на десять форинтов.

Табунщик, широко раскрыв глаза от удивления, спросил:

— А откуда вы, господин Пеликан, знаете пастуха? Насколько мне известно, он коровами не торгует.

— Это не я имел честь с ним познакомиться, а моя жена. Видите ли, у моей жены есть небольшая ювелирная мастерская; она там хозяйничает сама, я в её дела не вмешиваюсь. Несколько месяцев тому назад уважаемый господин Ферко Лаца принёс ей пару серебряных серёжек, с просьбой хорошенько их позолотить.

Шандор подскочил, словно его ужалила оса.

— Серебряные серёжки?!

— Так точно, красивые серебряные серёжки филигранной работы. За позолоту моя жена взяла с него десять форинтов. Конечно, он не для себя золотил серёжки. Денег у него не было, и он оставил жене вот этот вексель, пообещав в день Дмитрия выкупить его.

— Этот вексель?

Шандор Дечи широко раскрыл глаза, ноздри его расширились; он делал вид будто смеётся, но вексель, в который он вцепился изо всех сил, дрожал у него в руках.

— Если вам уж так нравится этот вексель, я могу отдать его вам в вознаграждение за ваши труды, — в порыве великодушия предложил господин Пеликан.

— Что вы, сударь! Десять форинтов многовато будет!

— Конечно, для вас десять форинтов это большие деньги. Да и я тоже не глуп, чтобы при каждой покупке лошадей бросать по десять форинтов. Но, по правде говоря, мне охота избавиться от этого векселя под каким-либо благовидным предлогом. Я как тот сапожник, что всеми силами старался отделаться от своего виноградника.

— Может быть, в этой бумажке что-нибудь не так?

— Нет, здесь всё в порядке, даже слишком в порядке. Сейчас я вам объясню. Вот тут написано: «Уважаемому господину Ференцу Лаца». Далее: «квартира» и «место платы». В этих двух строчках следовало поставить: «Дебрецен». Но моя глупая жена написала: «Хортобадь». На самом деле это так и есть. Господин Ферко Лаца проживает в Хортобади. Но надо было написать хоть «хортобадьская корчма», я бы знал, где его искать. А теперь, как прикажете найти на Хортобади улицу «Замская степь» и загон, не знаю — какого номера, да ещё с риском, что овчарки оборвут на мне штаны. Ох, и ругал же я жену за это дело. Теперь по крайней мере я могу сказать ей, что сплавил вексель с полной выгодой для себя и из-за него у нас больше не будет споров. Возьмите, любезный табунщик. Вы сумеете взыскать с господина пастуха эти десять форинтов, вы не побоитесь ни его самого, ни его собаки.

— Благодарствуйте, сударь! Очень вам признателен!

Табунщик сложил вексель и спрятал его в карман своего доломана.

— А парень что-то уж слишком благодарит за эти десять форинтов, — шепнул старшему табунщику господин Михай Кадар. — Великодушие приносит свои плоды.

Почтенный Михай Кадар считал себя человеком образованным. Он почитывал «Воскресную газету» и «Политические новости», а посему и говорил «изысканным стилем».

— Он вовсе не деньгам радуется, — пробурчал в ответ старший табунщик. — Шандор прекрасно знает, что Ферко Лаца ещё в прошлую пятницу отправился на работу в Моравию и что не видать ему как своих ушей ни пастуха, ни этих сомнительных десяти форинтов. А радуется он, что доподлинно узнал, кем были позолочены эти серёжки. Тут замешана какая-то девушка.

Господин Кадар поднёс к губам набалдашник своей палки:

— Ах, вот оно что. Это весьма и весьма меняет дело.

— Видите ли, парень — мой крестник. Он хоть и сорвиголова, но я его люблю. Никто не умеет обращаться с табуном так, как этот малый. И я сделал всё, чтобы освободить его от солдатчины. А тот, другой, Ферко — крестник моего кума, старшего гуртовщика. Тот тоже бравый парень. Они были бы добрыми друзьями, если бы дьявол или ещё какая-то нечистая сила не поставила между ними той желтолицей девчонки. Из-за неё они готовы друг другу горло перегрызть. Хорошо ещё, что кум мой додумался отправить Ферко в Моравию гуртовщиком к какому-то графу. Так, пожалуй, на Хортобади снова восстановятся мир и спокойствие.

— Вот уж поистине колумбово яйцо, помогающее выпутаться из нитей Ариадны^[14].

Шандор Дечи, заметив их перешёптывания, понял, что речь идёт о нём. Подслушивать — венгру не по нутру. И поэтому Шандор погнал табун к водопою, где уже собрались остальные косяки. А там дела было по горло. Пятеро табунщиков обслуживали три колодца и тысячу пятьдесят лошадей. Каждому из них приходилось двести десять раз опускать журавль, зачерпывать ведром воду, поднимать её наверх и выливать в корыто. Развлечение, повторяющееся три раза в сутки. На недостаток работы этим парням обижаться не приходилось.

По выражению лица Шандора Дечи ничего нельзя было заметить. Настроение у него было самое развесёлое. Он только и знал что насвистывать и напевать. По широкой степи целый день звенела его любимая песня:

Два других табунщика подпевали ему, и их голоса разносились по всей охатской степи. И весь следующий день, с утра до вечера, Шандор был так же весел. А в народе говорят, что неуёмное веселье не к добру.

После захода солнца табунщики погнали свои табуны в ночное, поближе к загону.

Тем временем подпасок притащил с ближайшего болота вязанку сухого камыша. По вечерам табунщики раскладывают камышовый костёр и подогревают свой ужин. Ужин у табунщиков совсем иной, чем у пастухов. Никаких приблудившихся поросят и ягнят, о которых говорят театральные табунщики, и в помине нет. Стада свиней и отары овец пасутся далеко, по ту сторону реки Хортобадь, и если бы даже табунщику вздумалось прирезать поросёнка или барашка, то ему пришлось бы проездить за ним целый день. Не в ходу у них и жаркое из падали, которым хвалятся пастухи. Табунщикам готовит пищу на целую неделю жена старшего, живущая в городе. Это благородные кушанья, их можно предложить любому: белое мясо с уксусом, кислая похлёбка с копчёной свининой, постный суп, голубцы, шпигованное мясо. Все пятеро и подпасок ужинают вместе со старшим.

У лошадей совсем иной нрав, чем у рогатого скота, который с заходом солнца, тотчас же после водопоя, ложится на землю и принимается жевать свою жвачку. Лошадь не столь склонна к философии — она щиплет траву и ночью, покуда светит луна.

У Шандора Дечи сегодня было особенно приподнятое настроение.

За ужином он обратился к старшему табунщику:

— Скажите, крёстный, почему это лошадьможет есть день и ночь? По мне, пусть поле будет усеяно марципанами, всё равно я на сытый желудок есть не стану.

Старый табунщик подбросил ещё охапку камыша в гаснущий костёр.

— Сейчас расскажу, сынок, только ты не смейся. Это старая сказка. Ещё из тех времён, когда школяры носили треуголки. От такого вот грамотея я её и слышал. Пусть останется на его совести, если он говорил неправду. А случилось это так. Жил-был однажды всем известный святой по имени Мартон. Он и поныне здравствует, только больше не приходит на Хортобадь. Этот Мартон, конечно, венгерским святым был, так как всегда ездил верхом. Да… А здесь, в Хортобади, жил король, которого прозвали Мартеном Жеребцом. Прозвали его так потому, что он сумел увести у святого Мартона жеребца, на котором тот разъезжал по всему свету. Король этот как-то оставил святого Мартона погостить и привязал его лошадь у себя в конюшне. Как-то утром святой Мартон собрался ехать дальше и сказал королю: «Ну, а теперь давай мою лошадь, поеду я своей дорогой». Король ему ответил: «Нельзя, лошадь твоя как раз ест». Святой Мартон дождался полудня и снова потребовал своего коня. «Как можно сейчас ехать, твоя лошадь ест», — отвечал король. Мартон дождался сумерек и опять просит короля вывести из конюшни лошадь. «Право же, не могу сейчас, она ест…» Тут уж святой совсем рассердился; бросил он на землю свой молитвенник и проклял короля и свою лошадь: «Пусть пристанет к твоему имени слово „жеребец“, чтобы ты больше никогда с ним не расставался! Пусть твоё имя всегда произносят вместе с этим словом! А лошадь пусть круглые сутки ест и никогда не наедается». С тех пор так и повелось: пасётся лошадь круглые сутки, а никогда сыта не бывает… Мне так поведали, и я вам так рассказал. Кто не верит, пусть пойдёт на вершину горы Верь-не-верь, отыщет там слепую лошадь и порасспросит её. Она лучше знает, так как сама при том была.

Табунщики поблагодарили старика за хорошую сказку; затем они вскочили на коней и под покровом тихой звёздной ночи неторопливо поехали к своим табунам.

10

Был чудный весенний вечер. Вечерняя заря, долго сиявшая на небе, сменилась густой дымкой ночного тумана, словно пеленой окутавшего всё вокруг.

Молодой месяц уже точил свой серп о замские курганы; над ним сверкала рано восходящая звезда влюблённых.

Табунщик выбрал себе место для ночлега подальше от табуна. Он снял с коня седло вместе с попоной, снял узду и повесил её на воткнутую в землю дубинку, потом накрыл седло попоной — оно заменило ему подушку, а армяк послужил одеялом.

Но прежде чем улечься, он разрезал на мелкие кусочки оставшийся от ужина хлеб и с ладони покормил коня.

— А теперь, Весёлый, ступай пастись. Ведь ты пасёшься не весь день, как другие лошади. Ты всегда осёдлан, а господа ещё хотели, чтобы после целого дня езды ты впрягся воду качать. Но нет, не бывать этому. Они думают, что лошадь такая же тварь, как и человек.

И он с любовью протёр глаза лошади широким рукавом своей рубахи.

— Ступай поищи себе хорошей травки, только далеко не уходи. Возвращайся, когда зайдёт луна и вон та яркая звёздочка. Вот видишь, я не привязываю тебя, как пастух, и не треножу, как простой мужик. Ведь стоит мне сказать: «Весёлый, сюда!» — и ты прискачешь.

Конь понял. Да и как не понять коню своего хозяина? Очутившись на свободе, без седла и узды, Весёлый брыкнул задними ногами, повалился на землю, два-три раза перевернулся, дрыгая всеми четырьмя ногами, быстро вскочил, отряхнулся и, громко заржав, понёсся на луг, на ходу отмахиваясь длинным хвостом от докучной ночной мошкары.

А табунщик разлёгся на зелёной траве, заменявшей ему постель.

Ну где сыщешь лучше постель? Перина — бескрайняя степь, а полог — звёздный небосвод.

Уже совсем стемнело. Но земле, как шаловливому, озорному ребёнку, всё ещё не спалось. Ночь была полна таинственных шорохов. Ни колокольный звон из города, ни лай собак из коровьего загона не доносились в эту степную даль. В ближних камышах, словно злой дух, охала выпь, камышовка — болотный соловей — свистела и щёлкала, ей на тысячи ладов вторил хор лягушек, и всё это под аккомпанемент монотонного журчания хортобадьской мельницы. Где-то высоко в небе слышался жалобный прощальный голос: то летели клином журавли и гуси, едва видные в звёздном небе. Густой рой комаров носился в воздухе с каким-то заунывным жужжанием, напоминающим о призраках. Время от времени где-то ржала лошадь.

Бывало, ты так хорошо спал, бедный табунщик; стоило тебе приклонить голову к седлу, как тебя одолевал сон. А теперь ты уставился в темно-синее небо и ищешь в нём звёзды, названия которых узнал от своего старого крёстного. Посреди неба — «Ковш медведицы», он никогда не меняет своего места, поодаль — «Два пастуха», вон та мерцающая звёздочка — «Взгляд сиротки», а эта яркая, что на краю неба, — «Косолапая». Всех ярче светит «Лампа скитальца». Вон там — «Созвездие трёх королей», вот эта группка — «Созвездие еретика», а та вот звезда, что вот-вот скроется в густом тумане, — «Окно рая».

К чему смотреть на звёзды, если он не может с ними говорить? Какая-то тяжесть стеснила ему грудь, от какой-то раны обливается кровью его сердце. Если бы он мог излить кому-нибудь свою горечь, рассказать о ней, верно ему стало бы легче. Но как ни велика степь, поделиться своей бедой не с кем.

Уже низко спустилась яркая звезда и зашла луна, когда конь вернулся к своему хозяину. Тихо, осторожно перебирая ногами, он приблизился к Шандору, боясь разбудить его, и, вытянув шею, старался разглядеть, спит ли хозяин.

— Поди сюда, милый мой. Я ещё не сплю.

Весёлый ответил приветливым ржанием и, поджав ноги, опустился на траву подле Шандора.

Табунщик приподнялся и облокотился на руку.

Нашлось всё-таки живое существо, с кем можно поделиться горем.

— Видишь, Весёлый?. Видишь, славный мой конь? Вот каковы девушки! Снаружи золото, а внутри серебро. Когда она говорит правду, то это наполовину ложь, а когда лжёт, это наполовину правда… Никто в этом никогда не разберётся… Ты знаешь, как сильно я её любил… Сколько раз я до крови рвал твои бока шпорами, только бы ты скорее нёс меня к ней!.. Сколько раз, милый мой конь, я оставлял тебя привязанным у её ворот, в снегу, в грязи, в лютую стужу, в жару. Я забывал о тебе, любил только её.

Конь слушал его, и казалось, он вот-вот улыбнётся; разве он всего этого не знает? Всё именно так и было.

— Ты знаешь, как горячо она меня любила?. Она и твою голову украшала розами, вплетала ленты тебе в гриву, сладким калачом потчевала со своей ладони… Сколько раз она заключала меня в объятия, когда я уж сидел в седле? Она обнимала твою шею, чтобы только оставить нас подольше у себя.

Конь тихонько заржал, что должно было обозначать: да, да, она именно так и делала.

— И вот явился тот проклятый разбойник и украл половину её сердца. Лучше бы он украл его целиком! Взял бы себе! Унёс бы куда-нибудь подальше, но не оставлял бы здесь не то для счастья, не то для муки.

Конь, как бы стараясь утешить хозяина, положил свою голову к нему на колени.

Табунщик с тоской проговорил:

— Побей того, боже, прошу, умоляю, кто розу чужую для себя срывает!.. Потому что если я побью, то и мать родная по нём зарыдает.

Конь ударил хвостом по земле; гнев хозяина передался и ему.

— Но как же мне побить его? Ведь он уже скрылся куда-то за тридевять земель. Ты же не конёк-горбунок, который унёс бы меня туда; ты останешься здесь и разделишь моё горе.

И конь, как бы покоряясь злой судьбе, растянулся на земле и вытянул вперёд свою большую голову.

Табунщик не хотел, чтобы конь уснул. Он ещё не выговорил всего, что терзало его душу.

Издав губами звук, похожий на поцелуй, Шандор вывел коня из дрёмы.

— Не спи, не надо… Я тоже не сплю… Придёт время, когда мы с тобой хорошенько отдохнём… А до тех пор мы будем вместе… Твой хозяин больше никогда не оставит тебя… Я не расстанусь с тобой, даже если мне посулят горы золота… Ты мой единственный верный друг… Разве я не знаю, как ты помог доктору поднять меня за куртку с земли, когда я был при последнем издыхании там, в степи, и орлы уже с криком кружились надо мной. Ты схватил меня зубами за одежду и поднял. Вот так!.. Помнишь!.. Милый мой!.. Не бойся, мы больше не пройдём по хортобадьскому мосту… не заглянем в хортобадьскую корчму! Клянусь звёздным небом, что никогда, никогда в жизни не переступлю я порога того дома, где живёт эта девушка!.. Пусть для меня померкнут эти звёзды, если я нарушу свою клятву…

При этих словах конь приподнялся и сел так, как обычно садятся собаки.

— Но ты не беспокойся, мы здесь не засидимся… — продолжал табунщик. — Не вечно нам топтать это поле… Когда я был маленьким, я видел, как развевались красивые трёхцветные знамёна, как мчались вслед за ними статные гусары… Я завидовал им… Потом я видел, как падали с седла эти статные гусары, как валялись в грязи красивые знамёна… Но так не всегда будет!.. Придёт день, мы достанем из тайников эти старые знамёна и помчимся с ними, переломаем кости злому недругу… Ты пойдёшь со мной на зов трубы — ведь правда, милый мой конь?

И, словно услышав звук трубы, жеребец вскочил на ноги, забил копытами о землю, взъерошил гриву, поднял голову и огласил ночную тишину громким ржанием. В ответ ему, словно то была ночная перекличка стражи, где-то вдали заржали другие кони.

— Там мы всему этому положим конец!.. Там исчезнет наше горе, и слёз мы лить не станем… Не от отравленного вина неверной девушки, не от её ядовитого поцелуя паду я, а от сабли достойного врага. И потом, когда я буду лежать на кровавом поле брани, ты останешься подле и будешь охранять меня до тех пор, покуда меня не похоронят.

И, как бы желая испытать преданность своего коня, парень притворился мёртвым: лёг плашмя на землю, раскинул руки и застыл в неподвижности.

Конь несколько мгновений смотрел на него. Но, видя, что хозяин не шевелится, подошёл к нему и, поджав уши, начал мордой тыкаться в его плечо. Когда же хозяин и на этот раз не подал признаков жизни, конь обежал вокруг него. Но когда тот не проснулся и от топота копыт, Весёлый ухватился зубами за застёгнутый на шее армяк и стал поднимать табунщика. Наконец, тому надоело шутить, он открыл глаза и обнял коня за шею.

— Ты мой единственный верный друг!

А конь, казалось, смеялся; он радостно ржал, подняв верхнюю губу, гарцевал и резвился, как молоденький жеребёнок, радуясь, что смерть эта была только шуткой. Наконец, он бросился на землю и растянулся. Теперь уж он пошутит над своим хозяином, он притворится мёртвым.

Табунщик много раз окликал его, причмокивал губами, но конь не шевелился.

Тогда Шандор положил голову коню на шею, которая вполне заменила ему подушку. Жеребец приподнял голову и, увидя, что хозяин спит, снова замер и лежал не шевелясь до самого рассвета. На рассвете он вдруг уловил какой-то шум.

Но и тут, прежде чем пошевелиться, Весёлый громко захрапел, разбудив тем самым своего хозяина.

Табунщик вскочил на ноги, за ним поднялся и конь.

На востоке уже зарделся небосвод.

В туманной дали вырисовывался силуэт скачущей лошади. Она была без седока. Конь Шандора это сразу почувствовал.

Верно, какой-то приблудный конь, убежавший из коровьего загона. Весной на таких коней находит прыть, им надоедает одинокая жизнь в окружении коров и быков, и если удаётся сорваться с привязи, они бегут по нюху к ближайшему табуну. Там они вступают в драку со всеми охраняющими своих маток жеребцами, что кончается плохо для последних, так как они не подкованы.

Поэтому табунщики всегда стараются поймать таких коней.

Шандор быстро обуздал своего гнедка, набросил ему на спину седло и, держа наготове аркан, помчался навстречу беспризорной лошади.

Но для её поимки аркана не понадобилось. Подойдя поближе, она направилась прямо к табунщику и радостно заржала, на что Весёлый ответил таким же приветственным ржанием. Они, видно, узнали друг друга.

— Что за чудо! — пробормотал табунщик — Это же белолобый жеребец Ферко Лаца. Но ведь хозяин его далеко, где-то в Моравии!

Шандор ещё больше удивился, когда обе лошади начали играть и ласкаться.

Это и впрямь Белолобый Ферко! Вот и тавро: Ф. Л. А вот и шрам от удара подковой, который он получил ещё жеребёнком.

Конь приволок за собой верёвку вместе с колом, выдернутым им из земли.

— Белолобый, как ты очутился в Хортобади?

Приблудная лошадь легко дала себя поймать за верёвку, болтавшуюся у неё на шее.

— Белолобый, как ты вернулся назад? Где же твой хозяин? — обратился к нему Шандор.

На это конь, разумеется, ничего не ответил табунщику, он не понимал человеческой речи. Да и где ему понимать, раз он проводит всю жизнь среди волов.

Шандор Дечи отвёл пойманного коня в загон и поставил его за барьер, потом сообщил о случившемся старшему табунщику.

С восходом солнца свет пролился и на эту тайну.

Из замской степи, с трудом переводя дыхание, бежал подпасок. Он так спешил, что даже не успел надеть шапку.

Ещё издали мальчик узнал Шандора Дечи и направился прямо к нему.

— Доброе утро, дядя Шандор! Не забрёл ли сюда Белолобый?

— Конечно, забрёл! Как же это вы его упустили?

— На него дурь нашла. Он целый день ржал. Когда я попробовал было его почистить, он чуть не выбил мне глаза хвостом. А ночью сорвался с привязи, и с тех пор я всё время гоняюсь за ним.

— А где же его хозяин?

— Ещё спит, он очень устал от всей этой суматохи.

— От какой такой суматохи?

— А от той, что случилась третьего дня. Разве вы не слыхали, дядя Шандор? Коровы, которых купил моравский барин, возле полгарского перевоза словно одурели: им, верно, что-то почудилось, они принялись нюхать воздух, затем вместе с быком бросились в воду, приплыли к берегу и бегом домой, в замскую степь. Пастух с ними не справился и сам вернулся за ними.

— Значит, Ферко Лаца сейчас дома?

— Да. Его чуть было не убил гуртовщик. Я сроду не слыхал, чтобы старик так ругался на дядю Ферко. Его Белолобый весь был в мыле. А у быка даже кровь пошла носом. Эх, ну и здорово же ругался гуртовщик. Он даже три раза замахивался на пастуха дубинкой, в воздухе прямо свист стоял. Но всё-таки не ударил.

— А Ферко что говорил?

— Он только и говорил, что не виноват, что коровы просто одурели. «Наверное, ты их заворожил, висельник ты этакий!» — кричал гуртовщик. «А зачем мне это делать?» — «А затем, что ты первый сошёл с ума, тебе тоже дала какого-то зелья Жёлтая Роза, как и Шандору Дечи». Тут они начали говорить о вас, дядя Шандор, но что — я уж не слышал; они мне дали подзатыльника и прогнали, чтобы я не подслушивал. Я, мол, ещё не дорос.

— Так, значит, и про меня говорили? И про Жёлтую Розу?

— Шут его знает, что это за Жёлтая Роза. Знаю только, что, когда в прошлую пятницу было решено угонять коров, дядя Ферко зашёл в загон за своей табакеркой и там вытащил из рукава армяка пёстрый платок, в который была завёрнута жёлтая роза. Он долго нюхал её и даже прижимал к губам; я уж подумал, что он её есть собрался. Потом он вывернул подкладку шляпы, спрятал туда жёлтую розу и тогда уж надел на голову. Верно, это и было колдовство.

Табунщик со всего размаху ударил толстым концом дубинки по кусту золотоголовника так, что тот разлетелся во все стороны.

Чем же куст провинился?

Но не ему предназначался этот удар…

— Что же теперь будет? — спросил паренька табунщик.

— Вчера вернулись пешком и моравские погонщики. Они с гуртовщиком начали думать и гадать, что делать дальше. Решили погнать коров на Тиссафюред, и уже вместе с телятами. С моста-то они не спрыгнут. Говорят, что коровы прибежали домой за своими телятами. А Лаца только посмеивается втихомолку.

— И Ферко Лаца опять пойдёт с ними?

— Наверное, потому что гуртовщик всё время уговаривает его. Но пастух что-то волынит. Он то и дело твердит, что, дескать, коровам нужно дать ещё несколько дней отдышаться после такой пробежки; он и сам весь день спит, как колода. Не шутка, одним махом проскакать от полгарского перевоза до замского загона. Поэтому гуртовщик и дал ему ещё два дня на отдых.

— Два? Два дня? Ну, это даже много.

— Я не знаю.

— Зато я знаю. Будет у него ещё не мало дней для отдыха.

— Ну, я спешу; когда пастух подымется, его Белолобый должен быть дома. А то, если гуртовщик ругает пастуха, тот вымещает свою злость на мне. Ну, да ладно, и я стану когда-нибудь пастухом, и у меня будет подпасок, которому я стану давать подзатыльники! Благослови вас бог, дядя Шандор.

— Уже благословил.

Парнишка вскочил на Белолобого, схватился за недоуздок и голыми пятками начал бить в бока лошади. Но Белолобому не хотелось уходить отсюда, он упирался, вертелся, всё норовя вернуться к табуну, пока, наконец, табунщик, сжалившись над мальчишкой, не достал свой плетёный кнут и как следует не стегнул лошадь по ногам, да ещё вдогонку щёлкнул. Жеребец, прижав голову к груди, стрелою помчался напрямик в широкую степь, а мальчик изо всех сил ухватился за его гриву.

Теперь табунщик уже знал, что ему нужно делать.

— Передай Ферко Лаца, что ему кланяется Шандор Дечи! — крикнул он вслед удаляющемуся пареньку, но неизвестно, слышал ли тот эти слова.

11

На следующий день табунщик пришёл в загон и обратился к старшему:

— У меня к вам просьба, крёстный. Отпустите меня после обеда на полдня. К вечеру я вернусь.

— Отпущу, сынок, но только смотри не заглядывай в хортобадьскую корчму.

— Клянусь честью, ноги моей не будет в хортобадьской корчме.

— Ну тогда я спокоен, ты своё слово сдержишь.

Но табунщик умолчал о конце поговорки: «Если только не внесут меня на простыне».

Стоял душный, жаркий день, когда он отправился в путь. Небо казалось грязновато-серым, и мираж в пропитанном влагой воздухе был причудливее, чем обычно. Маленькие птички попрятались в траве, в небе не слышалось их пения. Люто кусались слепни и другие насекомые. Поэтому конь шёл очень медленно, то и дело отбиваясь задними ногами и головой от кровожадных извергов. Но он всё же не сбился с дороги, несмотря на то, что табунщик опустил поводья. Шандор и сам чувствовал, что приближается гроза.

Неожиданно они оказались перед хортобадьским мостом, этим монументальным памятником подлинно скифского зодчества.

— Ого! — вздрогнув, воскликнул табунщик. — По нему мы не поедем, милый мой конь. Ты помнишь, я поклялся звёздным небом, что больше не ступлю на хортобадьский мост.

Не переходить Хортобади вброд — такой клятвы табунщик не давал.

Шандор отъехал вниз по течению, за мельницу, выбрал место помельче и переправился вброд на другой берег. Впрочем, коню всё-таки пришлось проплыть немного, и Шандор промок, но не беда, — палящее солнце ещё успеет высушить его штаны, обшитые бахромой. Он поехал по направлению к хортобадьской корчме. Здесь конь пошёл быстрее, оглашая окрестности весёлым ржанием.

В ответ со двора послышалось такое же весёлое ржание; там уже стоял привязанный к акации его белолобый приятель.

Двор хортобадьской корчмы собственно и двором-то нельзя было назвать. Скорее это был большой, поросший ромашками пустырь без всякой ограды, на котором стоял дом, конюшня и хлев. Под открытым небом недалеко от корчмы находился стол с двумя длинными скамейками, где под сенью деревьев гости обычно попивали вино. Табунщик соскочил с коня и привязал его за недоуздок к другой акации, не к той, где уже был привязан Белолобый.

В тени палисадника стояли два длинноухих, задумчивых осла, которые время от времени протягивали свои морды к свисавшим веткам, но не доставали их. Владельцы ослов восседали за столом под акацией. Несмотря на страшную жару, на них были вывернутые кожухи, такие кожухи лучше предохраняют от солнца. Парни пили дешёвое кислое вино из зелёной сулеи и напевали какую-то нескончаемую пастушью песню с монотонной и скучной мелодией. Оба они были чабанами, и коней им заменяли ослы.

Шандор Дечи уселся на краю скамейки, положил свою дубинку на стол и стал смотреть, как на горизонте нагромождаются пышные облака и земля вдали становится тёмно-синей. В одном месте виднелся жёлтый столб — смерч. А чабаны продолжали петь:

Табунщику надоели эти громкие песни, и он недовольно проворчал:

— Пора уж, Пишта, кончать эти нескончаемые песнопения да садиться на своего осла и скакать вслед за стадом, а то шуба намокнет.

— Э-э-э, что-то Шандор Дечи сегодня не в духе.

— Смотри, чтоб я как-нибудь не выпустил из тебя дух, если ты будешь здесь препираться со мной! — сказал табунщик, засучивая рукава до локтей. Сейчас он готов был дать взбучку каждому, кто попадётся ему под руку.

Оба чабана зашушукались. Им хорошо знаком степной обычай: если за стол сядет табунщик, то только с его разрешения чабан может примоститься рядом; если же ему говорят «уходи прочь», то нужно немедленно убираться.

Один из чабанов постучал бутылкой по столу:

— Получите с нас! Гроза надвигается!

На стук из корчмы вышла молодая корчмарка.

Она сделала вид, будто сразу не заметила табунщика, и стала заниматься чабанами. Подсчитала, сколько следует с них за вино, с красненькой дала сдачи медяками и, когда гости поднялись, вытерла залитый вином стол.

Чабаны вскочили на своих ослов и, очутившись, наконец, в полной безопасности, снова загорланили свою песню:

Когда чабаны скрылись из виду, девушка обратилась к табунщику:

— Что ж ты, голубок мой дорогой, даже не поздороваешься?

— Моё имя Шандор Дечи, — хмуро буркнул табунщик.

— Очень приятно, ваша светлость. Виновата и прошу простить, если я вас обидела. Не угодно ли пожаловать в корчму?

— Спасибо. Мне и здесь хорошо.

— Там бы вы нашли достойную вашего чина компанию.

— Знаю. Вижу по лошади. Он сам выйдет ко мне.

— Что прикажете? Вина? Красного? Белого?

— Я не пью вина. Подайте мне пива в бутылке.

Пивом в запечатанной бутылке отравить невозможно: оно выльется, если вытащить пробку. Девушка поняла намёк, но не подала виду, как ей горько. Вскоре она возвратилась с бутылкой пива и поставила её перед парнем.

Табунщик надменно бросил ей:

— Что, я портновский подмастерье, что ли? Почему мне подают одну бутылку?

— Ну хорошо, хорошо! Только не сердитесь, ваша милость. Я мигом принесу ещё.

Немного погодя она принесла целых шесть бутылок.

— Вот теперь всё в порядке.

— Откупорить?

— Спасибо. Я и сам умею.

С этими словами он взял одну из бутылок и ударил горлышком о край стола так, что оно отлетело в сторону; потом вылил пенящееся пиво в большую кружку. В таких случаях пиво обходится дороже, потому что нужно платить и за разбитую бутылку, но, как говорится, у кого имеются деньги, тому и море по колено.

Обидевшись, девушка пошла к дому, вызывающе и кокетливо покачивая бёдрами. Золотые серёжки позвякивали у неё в ушах. Волосы у неё опять были не подобраны, не сколоты гребнем, а заплетены в две длинные косы, завязанные лентами. «Раз ты так, то и я так», — должна была говорить её походка.

Табунщик пил один, не спеша. Клари, проходя через веранду, напевала: «Знал бы ты, что знаю я, кого верно так люблю. Ты тогда бы так же плакал, как и я…» Вдруг песня оборвалась: девушка скрылась в доме, громко захлопнув за собой дверь. Когда она снова вышла, на столе перед табунщиком стояли уже три пустые бутылки с отбитыми горлышками. Она взяла их и вместе с осколками стекла положила в передник. После трёх бутылок пива и у парня изменилось настроение. Он вдруг обнял девушку за талию, когда Клари стала подметать возле стола.

Девушка даже не рассердилась.

— Можно с тобой говорить по-дружески? — спросила она.

— Всегда можно было, можно и теперь. Что же ты хотела сказать?

— А ты спроси что-нибудь.

— Почему у тебя заплаканы глаза?

— Потому, что я очень счастлива. Ко мне сватается жених.

— Кто такой?

— Старый вервельдский корчмарь. Вдовец. У него денег куры не клюют.

— И ты пойдёшь за него?

— Как же мне не пойти, раз берут. А ну, пусти!

— У тебя что ни слово, то ложь.

И он выпустил её из объятий.

— Будешь ещё пить?

— А почему же не пить?

— Смотри, чтобы тебя не разморило после пива.

— Это мне как раз и надо, чтобы охладить свой пыл. А тому, другому, дай вина покрепче, пусть он разогреется, чтобы нам быть друг другу под стать.

Тому, другому, девушка, вероятно, не сказала, что здесь находится Шандор Дечи. Табунщик решил сам дать знать о себе. Он запел насмешливую песенку, которой обычно дразнят пастухов. У Шандора был красивый, сильный голос, вся Хортобадь знала его.

Он придумал хорошо! Ещё не кончилась песня, а из корчмы, точно на зов, уже вышел его милость пастух. Он нёс в одной руке бутылку с красным вином, на горлышке которой был надет стакан, а в другой — дубинку. Бутылку он поставил на конце стола, напротив табунщика, а дубинку положил рядом с его дубинкой и потом уже сел за стол против Шандора. Они не подали друг другу руки, а только молча кивнули головами, остальное, мол, ясно без слов.

— Ты что, приятель, уже вернулся из поездки? — спросил табунщик.

— Опять уеду, если захочу.

— В Моравию уедешь?

— Если не раздумаю, то уеду.

Они выпили.

Немного погодя табунщик снова спросил:

— Ты что же, на сей раз не один поедешь?

— А с кем же мне ехать?

— Я тебя научу: возьми свою родную мать.

— Да она на всю Моравию не променяет место торговки в Дебрецене.

Они выпили ещё раз.

— Так ты, значит, уже распрощался с матерью?

— Да.

— И полностью рассчитался со старшим?

— Рассчитался.

— Ты больше никому не должен?

— Странные ты вещи спрашиваешь! Я не должен даже самому попу. А впрочем, что тебе за дело?

Табунщик покачал головой и отбил горлышко ещё у одной бутылки. Он собрался налить и пастуху, но тот закрыл стакан рукой.

— Что, не хочешь отведать моего пива?

— Я помню правило: «После пива вино — всегда, после вина пиво — никогда».

Табунщик сам выпил всю бутылку до дна и вдруг начал философствовать. Это часто случается с человеком после пива.

— Видишь ли, дружок, ничего нет на свете отвратительнее лжи. Я только раз в жизни солгал, да и то не для собственного спасения. Это и сейчас лежит камнем на моей совести. Чабанам ещё простительно врать, но парню, разъезжающему на коне, — ни-ни! У чабана даже предки, и те лгали. Их праотец Иаков провёл тестя со своим пёстрыми барашками, соврал ему. Он же ослепил своего родного отца рукавицей Исава: ему он тоже врал. Поэтому не удивительно, что все его потомки, пасущие овец, лгут. Ложь под стать чабану, но не пастуху.

Пастух захохотал во всё горло:

— Эх, приятель! Хороший бы вышел из тебя проповедник! Ты проповедуешь не хуже, чем легат из Балмазуйвароша на троицын день.

— Гм, дружок! Для тебя не велика беда, если б из меня вышел хороший проповедник; хуже то, что я мог бы быть и хорошим следователем. Ты говоришь, что никому на свете не должен ни ломаного гроша?

— Никому на свете.

— Правда?

— Правда.

— А это что такое? Ну-ка, глянь, узнаёшь эту бумажку?

Он вынул из кармана злополучный вексель и поднёс его к глазам приятеля.

Лицо пастуха сразу побагровело от гнева и стыда.

— Как он попал к тебе в руки? — воскликнул он и вскочил с места.

— Очень просто. Только ты сядь, дружок, не вскакивай до поры до времени. Ведь я же не допрашиваю, а только проповедую. Так вот, тот честный человек, у которого ты оставил этот вексель вместо платы наличными, недавно покупал лошадей из нашего табуна. Он расплачивался векселями. Я спросил у него, что это такое? Он объяснил мне и, между прочим, сказал, будто ты уже знаешь, что это за штука вексель. Он показал мне твою подпись и посетовал, что в векселе допущена некоторая неточность: не обозначено, где следует произвести уплату. Сказано лишь, что на Хортобади, но хортобадьская степь велика. Так вот, я дам тебе эту бумажку, чтобы ты исправил ошибку. Пусть барышник не говорит, что его подвёл хортобадьский пастух. Напиши-ка здесь вот: «Подлежит уплате на Хортобади, во дворе корчмы».

Шандор говорил так мягко, что обескуражил своего дружка. Тот поверил, что речь и впрямь идёт о чести табунщиков и пастухов.

— Ладно. Изволь, для тебя я сделаю это.

Они постучали по столу. Вышла Клари, украдкой наблюдавшая за ними из дверей корчмы. К вящему своему удивлению, она застала парней не дерущимися, а мирно беседующими.

— Милая Клари, принеси нам перо и чернильницу, — попросил Шандор.

Девушка принесла письменные принадлежности из комнаты городского комиссара.

Потом полюбопытствовала, зачем они понадобились им. Табунщик, ткнув пальцем в бумагу, указал место, где пастух должен писать, и начал диктовать:

— «Подлежит уплате в Хортобади». Это уже есть. Нужно ещё дописать: «Во дворе корчмы».

— Почему во дворе?

— А потому, что иначе нельзя.

Между тем гроза стремительно приближалась. Вихрь опередил её, серым пыльным облаком окутав небо и землю. Чайки с криком кружились над рекой Хортобадь. Стаи ласточек и воробьёв спешили укрыться под крышей. Громкий гул доносился из степи.

— Не пойдёте в корчму? — спросила девушка у пастухов.

— Нет, не пойдём. У нас здесь дела, — отвечал табунщик.

Когда пастух кончил писать, табунщик взял у него перо и, перевернув вексель, написал на обороте красивыми, круглыми буквами свою фамилию и имя.

— Для чего это ты ставишь здесь свою фамилию? — полюбопытствовал пастух.

— А для того, что, когда настанет срок уплаты по этому векселю, платить эти десять форинтов буду я, а не ты.

— Зачем тебе платить вместо меня?

— Затем, что это мой долг, — сказал табунщик, поднявшись с места и сдвинув на затылок шляпу. Его глаза метали искры.

Лишь при этих словах пастух понял всё и побледнел. Теперь он уже знал, что его ждёт. Девушка ничего не понимала ни из этого писанья, ни из этой ссоры. Она покачала головой, как бы говоря: «Ну и чудаки!» При этом так и зазвенели её позолоченные серьги. О тебе идёт речь, Жёлтая Роза! О тебе! Табунщик аккуратно сложил вексель и очень вежливо обратился к девушке, протягивая ей бумажку:

— Прошу вас, милая Кларика, будьте так любезны, положите бумажку к себе в ящик. А когда с онодской ярмарки вернётся барышник, господин Пеликан, и заедет сюда пообедать, передайте ему. Скажите, что это от нас обоих, старых однокашников: Ферко Лаца и Шани Дечи. Мы ему сердечно благодарны. Один из нас уплатит, а кто, увидим.

Девушка пожала плечами, странные, мол, люди, даже не дерутся. Пишут на какой-то бумажке свои фамилии.

Она собрала письменные принадлежности и отнесла их обратно в комнату городского комиссара, находящуюся в конце террасы с колоннами.

12

Сохраняя полнейшее спокойствие, табунщик наполнил пивом последнюю кружку. Пастух тоже вылил остатки красного вина в свою чарку. Чокнулись, пожелали друг другу здоровья и разом осушили до дна. Затем табунщик, облокотясь о стол, заговорил:

— До чего же хороша эта большая хортобадьская степь!

— Да, степь большая.

— Мне кажется, она не меньше той степи, по которой Моисей сорок лет водил иудейский народ.

— Тебе лучше знать. Ты читаешь библию.

— Но как ни велика эта хортобадьская степь, нам обоим всё-таки в ней тесно.

— Я тоже такого мнения.

— Так давай сделаем её попросторнее.

Они схватили со стола дубинки со свинцовыми набалдашниками и быстро зашагали к лошадям. В хортобадьской степи не дерутся пешими. Когда девушка снова вышла из корчмы, оба парня уже вскочили в сёдла. Не говоря ей ни слова, они молча повернулись друг к другу спинами и поскакали в противоположные стороны, один — направо, другой — налево, словно убегая от надвигавшейся грозы.

Удалившись друг от друга шагов на двести, они одновременно оглянулись и повернули своих коней.

Затем, опустив дубинки толстым концом вниз, оба парня галопом помчались друг другу навстречу. То была степная дуэль.

Она не так проста, как кажется! Драться верхом и с саблями — большое искусство. Но сабля, куда бы она ни угодила, оставляет после себя такую рану, за которую её, саблю, можно только благодарить. Тому же, кто дерётся дубинкой и скачет навстречу противнику, нужно правильно рассчитать удар. Тут не отступают, не прячут голову от удара. Либо пан, либо пропал.

Оба парня, сблизившись на длину дубинки, одновременно ударили друг друга по головам свинцовыми набалдашниками, и лошади понесли их дальше. От полученного удара Шандор Дечи покачнулся в седле, в глазах у него потемнело, но мгновение спустя он снова вскинул голову и поправил смятую шляпу. Как видно, удар по затылку был нанесён не набалдашником, а только рукояткой дубинки.

Удар Шандора оказался более метким. Свинцовый набалдашник его дубинки пришёлся противнику по темени; тот покачнулся, вывалился из седла и плашмя растянулся на земле.

Победитель повернул своего коня и стал нещадно избивать поверженного противника. Так уж принято…

Коль уж расправа, так расправа! Эх, если бы и господа дворяне переняли этот обычай, бог ты мой, насколько бы меньше стало дуэлей! Сделав своё дело, Шандор Дечи концом дубинки поднял с земли шляпу соперника, выдрал подкладку, нашёл завядшую жёлтую розу, подбросил её кверху и с такой силой хватил по ней дубинкой, что лепесточки разлетелись в разные стороны и, словно мотыльки, закружились по ветру. Девушка наблюдала за этим поединком из дверей корчмы. Неподалёку, со стороны мельницы, сверкнула молния. Пришла гроза, трещал и разрывался небосвод.

— Я же говорил, что так будет! — крикнул с коня табунщик девушке, указывая на недвижимого противника. — Теперь забирай его и ухаживай за ним! Он остаётся тебе!

— Эх, Шандор, — ответила девушка. — Вот если бы ты упал, я прикрыла бы тебя своим телом и защитила бы от ударов. Тогда бы ты понял, что тебя я любила по-настоящему.

Табунщик пришпорил коня и поскакал навстречу грозе.

Дождь вместе с градом лил как из ведра. Ярко сверкали и проносились молнии. Девушка смотрела вслед всаднику, пока он не скрылся в грозовом мраке. Время от времени, при блеске молнии, сквозь ливень, казавшийся пламенем, то появлялся, то снова исчезал силуэт всадника. Но вот, наконец, он пропал совсем. Кто знает, может быть, Клари уже никогда больше его не увидит.

1893

Кальман Миксат ГОВОРЯЩИЙ КАФТАН

Перевод: Олег Громов, Геннадий Лейбутин

ГЛАВА ПЕРВАЯ Вредное обыкновение. Большой спрос на попов

Некоторые венгерские города иногда по недомыслию своему жалуются: «Мы-де много выстрадали, у нас турки правили сто (или, скажем, двести) лет».

А на самом деле куда хуже была участь тех городов, в которых не было ни турок, ни куруцев^[15], ни австрийцев и которые жили сами по себе, как, например, Кечкемет. Ведь там, где стояли войска какой-нибудь из воюющих сторон, одни они и дань собирали, и хозяйничали в городе. Враждебное им войско не смело туда и носа сунуть. В город же, где не было ничьих солдат, ехали за добычей все, кому не лень.

Вздумается, например, будайскому паше^[16] пополнить запасы продовольствия или денег, и отдает он приказ:

— Ну-ка, Дервиш-бек, напиши послание кечкеметскому бургомистру!

И вскоре летело в Кечкемет письмо, кудреватый стиль которого не обходился без выражений вроде: «…не то поплатитесь своим голова».

Мало чем отличались и приемы сольнокского бека Мусты, грабившего Цеглед, Надькёрёш и Кечкемет вкупе с окрестными деревнями. Не проходило недели, чтобы он не налагал на эти города дань, посылая им приказ с припиской: «Сию грамоту повелителя вашего доставить не иначе, как конным нарочный, во все без исключения города в села». Имел виды на богатые города и его милость господин Кохари — доблестный предводитель императорских войск, — который слал свои распоряжения из Сечени. Даже его благородие Янош Дарваш, исправник из Гача, когда у куруцев появлялась в чем-нибудь нужда, не стеснялся поставить об этом в известность почтенных горожан. А уж они всегда в чем-нибудь да нуждались!

Кроме перечисленных собирателей дани, существовали еще в рыскавшие повсюду отряды крымских татар, и многочисленные бродячие шайки, действовавшие на свой страх и риск. Вот и попробуй тут со всеми ужиться в мире да в дружбе!

Между тем Кечкемет издавна славился своими ярмарками: все, что только было красивого или вкусного, свозили сюда турецкие, немецкие и венгерские купцы с половины Венгрии. И всякий раз торг этот заканчивался печально: в самый разгар ярмарки, поднимая столбы пыли на песчаной дороге, появлялись — откуда ни возьмись — то куруцы, то турки, то австрийское войско и, нагрузившись самыми дорогими товарами, исчезали. Только их и видели.

А отдувался за все славный город Кечкемет, потому что если купцов ограбили турки, то счет городу предъявляли австрийцы: «Возместите пострадавшим купцам убытки, иначе камня на камне от города не оставим». Вели же грабили сами австрийцы, то и тут бедным кечкеметцам приходилось худо, поскольку теперь возмещения убытков требовали уже турки и куруцы. И меньше чем тысячей золотых отделаться не удавалось.

Тщетно вздыхал бургомистр Янош Сюч, в отчаянье тыча тростью в землю:

— Откуда же вам взять? Ведь тут под нами не золотые россыпи, господа рыцари! Один песок до самого пекла.

В конце концов лопнуло у кечкеметцев терпение, и отцы города, посоветовавшись между собой, отправились к наместнику императора. Как сообщает в свих записках почтенный Пал Фекете, австрийский наместник очень расстроился, узнав, что посланцы Кечкемета явились к нему на прием.

— Не просите лишнего, все равно не дам, — сказал он.

— Не хотим мы ничего, твоя милость. Нам даже того много, что у нас есть.

— Valde bene, valde bene!^[17] — воскликнул с улыбкой наместник.

— Просим тебя, твоя милость, забери ты у нас наши ярмарки!

Наместник подумал и, хмыкнув, заявил:

— Только плохой правитель, друзья мои, отнимает у людей то, от чего ему самому нет никакой пользы.

Однако вскоре пришло все-таки распоряжение императора Леопольда I о том, что кечкеметские ярмарки отменяются.

Куруцы и турки, узнав об этом, рассвирепели:

— Эти паршивые мещанишки хотят лишить нас приработка!

Однако и они были горазды на выдумку: на страстное воскресенье, перед пасхой, в Кечкемет ворвался знаменитый предводитель куруцев Иштван Чуда с отрядом и — прямиком в монастырь францисканцев.

— Ничего не трогать, ребята! — приказал он своим удальцам. — Поймайте мне только игумена. Увезем его с собой, пусть потом выкупают.

Игумена, тучного отца Бруно, схватили и усадили верхом на мула, верного труженика монастырского сада, возившего бочку с водой. А чтобы брыкавшийся и изрыгавший проклятия святой отец не покинул спину Бури (так звали мула), его прикрутили к мулу веревками и ремнями.

Расчет оказался правильным. Христиан города Кечкемета охватила паника. Вдова Фабиан, горбунья Юлиана Галгоци и сухопарая Клара Булки, возглавляемые отцом Литкеи, тотчас же принялись собирать деньги на выкуп монаха, обходя с медными кружками дом за домом.

— Выкупим бедного отца Бруно, — призывали они верующих. — Ведь он подготовил такую замечательную проповедь к святому воскресенью! Не допустим, чтобы и она сгинула с ним вместе.

Захватив с собою сто золотых, избранная кечкеметскими богомолками делегация в составе члена городского сената Габора Поросноки, куратора Яноша Бабоша и колесника Гергея Домы отправилась в лагерь куруцев. После многочисленных приключений и злоключений посланцы отыскали наконец Иштвана Чуду. Тот встретил их неприветливо.

— А, кечкеметцы! — рявкнул он. — Чего вам?

— За ним пришли! — отвечал набожный Бабош, воздев к небу маленькие серые глазки.

— За кем это «за ним»? За ослом, или за игуменом? — издевался хитроумный насмешник Чуда.

— За обоими, если сумеем договориться, — пояснил Поросноки.

— С монаха нам проку мало, а вот мул очень пригодился: он теперь наш боевой барабан возит.

Кечкеметцам пришелся по душе ответ куруцкого вожака: если игумен им ни к чему, значит, похитители по дешевке выдадут его обратно. И послы одобрительно закивали.

— Так сколько же вы хотите за его преподобие?

— Три золотых.

Трое посланцев переглянулись и заулыбались, словно говоря друг другу: «Дешево, ей-богу, дешево!»

Поросноки быстро откинул полу своего синего плаща со складчатым воротником и вытащил из кармана три золотых:

— Вот возьмите, господин начальник.

Но вожак куруцев вежливо отвел в сторону руку сенатора.

— Игумена привез сюда мул, — пояснил он. — Справедливость требует, чтобы теперь уже игумен мула с собой захватил. Без мула нет торга.

— Бог с ним, — отвечал сенатор весело. — Каков же будет выкуп за мула?

— Цена без запроса, — твердо сказал Чуда. — Сто девяносто семь золотых!

У кечкеметцев волосы дыбом встали, а маленький Бабош подозрительно уставился на куруца: не шутит ли? Но загорелое продолговатое (чтоб его оспой побило!) лицо Чуды, до этого веселое, стало вдруг необычайно серьезным.

И все же кечкеметцы решились возражать:

— И как вам, господин начальник, не совестно требовать с нас такую уйму денег за какого-то несчастного мула! Да за этакую сумму, по крайней мере, четырех кровных арабских скакунов купить можно!

— Уступите, сударь, святого отца отдельно.

— А за мулом мы в другой раз приедем, — пообещал Бабош.

Дальнейшие дипломатические переговоры вел Гергей Дома, заявивший, что святые отцы все равно больше не смогут использовать мула в монастыре, поскольку он уже скомпрометировал себя военной службой в протестантском войске.

Но умнее всех оказался господин Поросноки, сразу же сообразивший, что куруцы хотят получить за игумена двести золотых, а историю с мулом придумали просто для потехи. Вытащив из карманатрадиционный чулок, сенатор тряхнул спрятанными в нем золотыми монетами:

— Сто штук, как одна. Ни больше и ни меньше. Или деньги отвезем назад, или — игумена. Все от вас, сударь, зависит.

— Не могу, — упрямо покачал головой вожак куруцев.

— Вспомните, ваша милость, — вмешался Бабош, — что Иисуса Христа в свое время за тридцать сребреников продали. Отчего же за отца Бруно недостаточно ста золотых?

— Ишь начетчики какие! — прикрикнул на парламентеров куруцкий вожак. — Верно, Иисуса Христа продали за тридцать сребреников! А вот сколько христианство заплатило бы сейчас за то, чтобы спасти его от смерти, — это вы знаете?

Наконец, после долгих препирательств, стороны сошлись на ста золотых. Чуда внимательно осмотрел каждую монету, не опилена ли чеканка, проверил на звон, нет ли «трансильванского акцента» (в то время в Трансильвании делали фальшивые деньги). А когда все было улажено, кечкеметцам был вручен заметно отощавший отец Бруно, которого они и повезли с большим триумфом домой.

Однако не долгой была их радость. Едва депутация миновала Надькёрёш — горбатые домики его еще виднелись в лазоревых вечерних сумерках, а с правой стороны уже показалась стройная кечкеметская колокольня, — как впереди на дороге заклубилось облако пыли. Облако двигалось им навстречу.

— Что бы это могло быть? — гадали члены делегации.

— Наверное, приветственную депутацию навстречу нам выслали.

— Речь будут держать, reverendissime^[18]. Неплохо бы и ваше ответное слово подготовить.

У отца Бруно даже слезы на глаза навернулись.

— Бедная моя паства! О, как она любит меня! Страх как любит! Но кто же все-таки с речью будет выступать?

— Патер Литкеи, вероятно. Наш лучший оратор! Ну конечно! Я уже вижу его. Не иначе как он и идет впереди! Собакой мне быть, если не он это.

Незачем было Гергею Доме оборачиваться собакой, поскольку навстречу им действительно шел отец Литкеи — его можно было узнать еще издали по широкополой шляпе и гигантскому росту. Только сопровождала его не приветственная депутация, а отряд турецких солдат, предводительствуемых висельником Али Мирза-агой.

— Добрый вечер, добрый вечер! — крикнул турок, проезжая мимо наших кечкеметцев. — Везете домой, добрые люди, своего попика? А мы — нашего!

Ага захохотал, отец Литкеи воззвал громогласно: «Иисусе Христосе!» — а отец Бруно помахал ему на прощание платочком:

— Выкупим и тебя, сын мой!

Вернувшись, отец Бруно действительно тотчас же приступил к сбору денег, необходимых для выкупа отца Литкеи. Вдова Фабиан, горбунья Галгоци и сухопарая Клара Булки вновь стали взывать к сердобольным мирянам:

— Не допустим, чтобы наш бедный монах погиб в руках у проклятых нехристей! Что подумает о нас христианство?

А там, где и такой довод не открывал кошельков, вдовушка Фабиан добавляла:

— И что станут говорить о нас в Надькёрёше?!

Разумеется, перед такой угрозой патриот Кечкемета не мог устоять и тут же раскошеливался на несколько филлеров. Словом, отец Литкеи вскоре тоже вернулся домой.

Всё было бы ничего, если бы на том дело и кончилось. Но торговля попами настолько вошла в моду, что стоило какому-нибудь военачальнику ощутить недостаток в деньгах, как он тотчас же отдавал распоряжение:

— Мне нужен один кечкеметский поп! (На денежном рынке это означало вполне определенную сумму.)

Некоторое время добрые горожане покорно выкупали святых отцов. Наконец бургомистр Янош Сюч положил конец столь бесстыдной эксплуатации Кечкемета, безбожно заявив;

— Коли бог не выручает своих слуг, чего ради мы должны делать это за него? В конце концов они ему служат.

После того как несколько монахов остались на шее у похитителей, цена их упала до нуля, и завоеватели стали изыскивать другие ценности. Их-то не проведешь!

На Петра и Павла сольнокские турки ворвались в город и увели с собой возвращавшихся из церкви женщин: молодую супругу бургомистра, а с нею заодно и жену Гергея Домы…

Город заволновался. Дело нешуточное, земляки! С попами куда ни шло, с ними ничего не случится, пока они сидят в неволе, ожидаючи выкупа. А женщины — совсем другое дело. Тут неладно получается.

Янош Сюч был столь огорчен происшедшим, что тотчас же отказался от должности бургомистра, продал один из своих каменных домов, и они вместе с Гергеем Домой отправились за женами. Сюч заплатил за свою дражайшую половину двести золотых, а Гергей Дома предложил за супругу только двадцать пять, если ее выпустят, или сто — если турки навечно оставят ее у себя, с тем чтобы он мог жениться на другой. Зюльфикар-ага задумался на миг, а затем разочарованно сказал:

— Вези-ка ты лучше свою бабу домой, дружище!

Смятение объяло кечкеметцев, когда вскоре и куруцы совершили налет на город и похитили Вицу, дочь сказочно богатого Тамаша Вега, когда та гуляла на свадьбе у своей подруги. Прямо во время лётёгтете: танец был в самом разгаре — кавалер Вицы, Михай Надь-младший, лихо вертел девушку, сжимая ее в своих объятиях, а та, грациозно покачивая станом, дробно отстукивала каблучками, — как вдруг дверь распахнулась, и в дом ворвались гусары господина Чуды.

Что ж теперь будет, господи! Прямо с супружеского ложа скоро начнут похищать наших благоверных?! А тут еще в крымский хан грозится: дескать, и он точит зуб на десять самых красивых кечкеметочек. Да и будайские турки тоже каждую минуту могли заявиться.

И хоть в те времена еще не сложили песню: «Паренек уж тем приметен, что жену взял в Кечкемете», однако кечкеметские девушки хороши были уже и тогда. Этого не отрицали даже надькёрёшские парни.

Нечего удивляться, что после этого случая весь город пришел в смятение. Кечкемет сделался похожим на те известные нам из сказок одетые в траур города, из которых семиглавый змей одну за другой похищает юных девушек. Чей-то теперь черед?

Такая неопределенность — будто незримая петля на шее! Покажется, бывало, облако пыли на дороге или ночью зашумят чахлые деревца в ближней рощице Талфайя, а перепуганным горожанам уже чудится топот мчащихся конных отрядов: «Ой, снова едут грабители!»

По вечерам женщины набожно взывали к покровителю города, святому угоднику Миклошу, складывая в мольбе свои маленькие ладони. Может быть, хоть святой поможет им чем-нибудь (например, своим кривым посохом, воткнутым в козлиную голову, с которым он изображен на кечкеметском городском гербе).

(Подозреваю, — sub clausula, — что молитвы кечкеметянок содержали и такую просьбу: «А коли на то воля божья, то пусть уж меня лучше похитят гусары Чуды, чем татары с песьими головами или поганые будайские турки!»)

ГЛАВА ВТОРАЯ Новый бургомистр. Новые обстоятельства

Отчаяние охватило город. Дела Кечкемета шли с каждым днем все хуже и хуже. Суды бездействовали с той поры, как отменили ярмарки, поскольку негде стало ловить судей: в Кечкемете были в обычае так называемые «ловленные суды», составленные в принудительном порядке из приехавших на ярмарку иноземцев^[19]. А после того как Янош Сюч сложил жезл бургомистра, в городе не нашлось ни одного человека, согласного взять этот жезл в свои руки. Дураков-то нет получать на дню по четыре-пять невыполнимых приказов с ласковыми приписками вроде: «…иначе посажу тебя на кол». (А в этом сумасшедшем мире не удивительно, если автор послания однажды именно так и поступит!)

Народ начал вслух высказывать свое недовольство:

— Или уходить нам всем отсюда, или помирать… Только дальше так жить нельзя!

— Надо что-то предпринять.

— Но что? Самим же нам не прогнать турок, коли даже императору это не под силу!

Однажды, когда озабоченные сенаторы совещались в ратуше, услышали они — кто-то кричит им с улицы в окно:

— А я вам говорю, господа, не прогонять турок надо, а, наоборот, призвать их в Кечкемет!

Сенаторы повернулись на голос:

— Кто посмел так говорить? Кто этот безумец?

— Сын портного Лештяка!

— Да как он смеет вмешиваться в наши разговоры? — возмутился сенатор Мартон Залади и, подозвав гайдука, тут же приказал: — Прикрой-ка, милый, окно!

Зато Габор Поросноки вскочил со своего стула, словно подброшенный неведомой силой, и закричал:

— Неправильно делаешь, что парня прогоняешь! Надо выслушать его.

Серьезные отцы города покачали головами, но не решились возражать самому почтенному из сенаторов.

Только Криштоф Агоштон проворчал:

— Отец — дурак, и сын в него. Школяра на консилиум приглашаем. Уж он-то даст вам консилиум, — сам недавно получил!

— Что такое? — поинтересовался любопытный Ференц Криштон.

— Consilium abeundi^[20], ха-ха-ха! Выгнали его из Надьварадской семинарии. Пусть, пусть он вам совет даст! И так у нас с вами, господа, не бог весть какой авторитет, а после этого и вовсе не будет!

И сенатор начал рассказывать: родитель юноши-то и вправду придурковат, колесика в голове не хватает! На днях, например, святой отец Бруно послал к нему свое платье, чтобы тот удалил с него жирные пятна. Так вы подумайте только, портной пятна-то удалил, да только вместе с сукном. Вырезал их ножницами! Бедного отца Бруно чуть удар не хватил…

Тем временем гайдук Дюри Пинтё с готовностью сбегал за Лештяком-младшим и привел его в зал.

Юноша был хорош собой, строен, а жесткие волосы делали его голову похожей на щетку.

— Сынок, — приветливо обратился Поросноки к молодому человеку, — ты сейчас крикнул нам, я слышал, что-то через окно. А ну, не смущайся, разъясни нам свою мысль поподробнее.

Но Мишка Лештяк ничуть не смутился, а ясно, толково принялся рассказывать:

— Я так думаю, почтенные господа, что по нынешним временам мертвые фирманы — письменные гарантии — не очень-то помогут нашему родному городу. В сто раз больше пользы было бы от живого бека или хотя бы чауса^[21], который, находясь в нашем городе, уберег бы нас от множества мелких неприятностей. Мы — свободный город, господа! Но свобода наша скована из цепей. Поищем-ка лучше себе тирана, чтобы как-то жить дальше!

Сенаторы удивленно переглянулись, увлеченные мыслью юноши. Давненько не слыхивали они такой прекрасной, страстной речи; давно не звучал столь приятный, звонкий голос в этом зале. С самого утра сидят они здесь, не зная, что делать, и вдруг — будто светоч во мгле.

— Виват! — воскликнул Мате Пуста. — Наконец-то умное слово!

— Дельно говорит! — согласился седовласый Дёрдь Пато, поиграв серебряной цепочкой, украшавшей его ментик. — Берет быка за рога!

Габор Поросноки встал со стула и, подойдя к Мишке Лештяку, потрепал его по плечу.

— С этого момента ты наравне с нами имеешь право голоса в сенате, — провозгласил он торжественно. — Присаживайся к нам, господин Лештяк.

У зеленого стола как раз пустовало одно место, — то, что прежде занимал Янош Сюч.

Восторг охватил господ сенаторов: ведь венгры любят неожиданные повороты, вроде только что мною описанного.

Вскочив со своих мест, отцы города бросились пожимать руку пареньку. Даже Криштоф Агоштон примирительно пробормотал, обращаясь к Ференцу Криштону:

— Жаль только, что отец у него — портной. Козья борода!

— Ах, оставьте, сударь! — едко заметил Криштон. — Ведь у нас и на городском гербе козел блеет^[22]…

— Хорошо, но отец-то его словаком-лапотником приплелся в наш город.

— По сыну этого не скажешь!

Совсем недавно в одном медицинском журнале можно было прочесть сообщение о том, что если человеку белой расы пересадить лоскуток кожи негра, то этот кусочек постепенно побелеет, и, наоборот, белая кожа, трансплантированная негру, со временем станет черной. Подобный процесс происходит испокон веков в крупных венгерских городах: иноземцы быстро и настолько глубоко пускают корни в венгерское общество, что даже окраску его принимают. У старого Лештяка были еще соломенного цвета волосы и круглое лицо, напоминавшее горскую брынзу. Сын же его Мишка с овальным лицом — жестким и с хитринкой, — карими глазами и жиденькими усиками выглядел настоящим куном^[23]; явись он сейчас не в простой рубахе, а в одежде поприличней, вполне сошел бы за внука какого-нибудь из тех легендарных сенаторов Кечкемета, чьи портреты украшали зал заседаний ратуши.

Совещание пошло теперь оживленнее. Все сенаторы в один голос порешили: внешняя политика Кечкемета в ближайшее время должна быть направлена на достижение одной цели: любой ценой заполучить в город турецкую администрацию.

После этого председательствующий Поросноки перешел к следующему вопросу:

— Нам предстоит выбрать бургомистра. В счастливые времена это была высшая честь, награда за гражданскую доблесть. Весь город участвовал в выборах. А ныне, после того как подряд вот уже несколько глав города приняли мученическую смерть — одного посадил на кол будайский санджак-паша, другой в тяжелой неволе, в константинопольской Едикуле^[24], сгинул, третьего закололи пиками куруцы, у четвертого жену похитили, — повторяю, ныне занятие этой должности стало равнозначно героическому самопожертвованию, и мы не вправе путем выборов толкать кого-нибудь из наших сограждан в эту смертельную пучину. Ведь за кого стали бы отдавать свой голос некоторые из нас? За тех, кого они больше всех уважают? А что как не всеми уважаемых, а, наоборот, всем ненавистных людей станут выдвигать на эту должность? Я допускаю и такую возможность. (Шум одобрения.)

— Верно! Так оно и есть!

— В создавшейся обстановке, поскольку бургомистр должен избираться из числа сенаторов — ибо таков наш modus Vivendi, — я предлагаю, чтобы кто-нибудь из вас, господа, сам, добровольно, вызвался занять этот пост…

Поросноки обвел беспокойным взглядом сенаторов. В зале заседаний воцарилась гробовая тишина. Сенаторы замерли и не шевелились.

— Никто не хочет? — переспросил он, помрачнев. — Тогда нам не остается ничего другого, как прибегнуть к последней мере. Ее предписывают нам наши обычаи на случай, когда одному из сенаторов предстоит взять на себя опасное поручение. Эй, Пинтё, принеси-ка свинцовый ларец.

Гайдук внес из смежной комнаты небольшой свинцовый сундучок, каждую из четырех сторон которого украшал череп в скрещенные кости.

— Здесь двенадцать костей, — глухим голосом сказал Поросноки и высыпал костяные кубики на середину стола, по зеленому сукну которого озорно резвился пробравшийся через окно луч осеннего солнца. — Одна из них черная, остальные — белые! Кто вытащит черную — тому и быть бургомистром!

С этими словами Поросноки бросил кости обратно в ящик.

— Да, но здесь присутствуют только одиннадцать сенаторов! — дрожащим голосом возразил Криштон. — Один кубик лишний.

— Лишний, если господин Лештяк не будет тянуть…

— Коли дали ему право решающего голоса, пусть и он вместе со всеми тянет жребий, — заметил Залади. — Одеяние прав шьется на подкладке обязанностей.

— Пусть тянет! — в один голос порешили сенаторы.

А у Лештяка глаза засверкали, лицо раскраснелось.

«Вот бы мне черный достался!» — думал он про себя.

Тем временем весть о назначении Мишки Лештяка сенатором через гайдуков просочилась наружу, к толпе народа, глазевшего перед зданием ратуши. Известно было все: как с самого утра заседали сенаторы и ничего не могли придумать своими отупевшими головами, как бросил искру мудрости пробравшийся к окну ратуши Мишка и как Габор Поросноки пригласил его после этого в зал и усадил к зеленому столу рядом со старейшинами. Слыхивал ли кто прежде о чем-нибудь подобном? Умница Поросноки: и в ночной тьме словно ясным днем видит.

Народ, оживленно переговариваясь, толпился перед ратушей. Иногда из общего гула выделялся чей-нибудь возглас:

— Ура Лештяку! Давай его сюда! Желаем послушать его!

А вдова Фабиан, размахивая руками, объясняла тем, кто стоял поблизости:

— Откровение божие снизошло на него! Господь во сне шепнул ему, что и как сказать надобно, чтобы бедный город наш от злых нехристей спасти. Почему, спрашиваете вы, госпожа Леташи, бог именно его выбрал для сего откровения? А потому, что создатель наш всегда ремесленному люду предпочтение оказывает. Ведь и сам наш господь Иисус Христос был плотницким сыном! А Мишка — сын портного. Да вон и отец его сюда бежит! Смотрите-ка!

Из соседнего домика стремительно вылетел Матяш Лештяк: в одной руке у него был аршин, а в другой — лазоревого цвета ментик, на котором еще виднелись белые нитки наметки.

— Где этот пащенок? Убить его мало! Здесь он должен быть, сюда пошел!..

— В сенате он.

— Кто? Мишка? Как это он туда забрался? Знать, от меня спрятался! Ну, ничего. Я подожду, пока он выйдет! Уж я покажу нечестивцу! В порошок сотру негодяя! Час назад дал я ему утюг разогреть, потому что должен нынче же отнести вот этот ментик халашскому бургомистру — он с депутацией к пештскому губернатору в Ноград^[25] отправляется. Я сейчас зову: «Мишка, давай утюг!» И что же? Ни тебе Мишки, ни утюга… Ну, как тут не выйти из себя?!

За Мишку вступился скорняк Балинт Катона:

— Нельзя же такого взрослого парня все еще на побегушках держать. Не вечно ему утюги разогревать!

— Вы, сударь, на своем дворе распоряжайтесь, — резко бросил портной. — Что мне прикажете с ним делать, коли он ни на что другое не способен? Достукается — еще повесят его! Все политикой увлекается! Вот я покажу ему политику! До синяков излупцую негодяя!

— Не посмеете! — покачал головой Балинт Катона, вспомнив, как отличился сегодня юноша.

— А вот провалиться мне на этом месте, если не отколочу я его!

Балинт Катона собирался было уже объяснить своему собрату по ремеслу, каким образом угодил Мишка в сенат, как в этот самый миг окно ратуши со стуком распахнулось, и в нем показался Габор Поросноки.

— Почтенные граждане Кечкемета! — громовым голосом крикнул он, обращаясь к толпе. Установилась глубокая тишина. — От имени городского сената сообщаю вам, что с сегодняшнего дня сроком на один год согласно законам и обычаям Кечкемета бургомистром нашего города стал его благородие, достойный и доблестный господин Михай Лештяк.

Над толпой пронесся всеобщий возглас изумления.

Кое-кто уже и захохотал:

— Ха-ха-ха, Михай Лештяк — бургомистр!

Но, столкнувшись в воздухе с громовым «ура», выкрикнутым больше по привычке, чем сознательно, насмешливые голоса или заглохли, или тут же переметнулись на сторону кричавших «ура», и вскоре уже много сотен голосов дружно слились в могучем одобрительном реве, заглушившем все остальное. А прозвучи первый крик «ура» слабее, а «ха-ха-ха» сильнее, и тогда не смех, а «ура» заглохло бы, и вместо него вся толпа гулко бы ржала: «Ха-ха-ха! Хи-хи-хи!..» Потому что чем больше людская масса, тем легче, будто пушинка, подхваченная дуновением ветерка, взвивается вверх или колеблется и туда и сюда ее настроение.

На громоподобный рев толпы к ратуше со всех улиц повалил народ. Отовсюду спешили любопытные. Некоторые уже успели вооружиться баграми, ведрами и кричали:

— Где горит? Что? Что случилось?

Но вот двери ратуши распахнулись, на площадь парами вышли сенаторы. Среди них был и Михай Лештяк.

— Идет, идет! — закричали вокруг. Началась страшная давка. Все хотели протиснуться вперед, к новому бургомистру.

Лештяк выступал горделиво, величественно. От былого Мишки не осталось и следа. Лицо рдело молодым румянцем, а веселый взор его скользил по толпе. Словом, вел он себя, как и подобало баловню судьбы. Слева и справа от него, подобно ликторам римских консулов, вышагивали два гайдука с поднятыми вверх палками: то был символ высшей власти в Кечкемете!

Впрочем, без них и впрямь было бы опасно. Ведь двадцатидвухлетний юноша в потрепанной жилетке поверх рубашки являл собою несколько необычное зрелище на фоне почтенных господ сенаторов, разодетых в доломаны с серебряными пуговицами. А может быть, как раз это обстоятельство и пришлось но душе народу, встретившему появление молодого человека криками одобрения?

Старый же Лештяк то бледнел, то густо краснел.

— Боже мой, уж не снится ли мне все это? — протирая свои маленькие серые глазки (или, может быть, украдкой смахивая с них слезы?), повторял он. — Держи меня сосед, не то упаду…

И он в самом деле чуть было не повалился наземь.

Хорошо еще, что Балинт Катона вовремя подхватил его, заметив при этом:

— Вот теперь и попробуй высечь его, нашего бургомистра, коли ты такой смелый!

Старик ничего не ответил на замечание, а только выпустил из ослабевших рук аршин и зажмурился. Но, и не глядя, старый портной чувствовал, что к нему приближается сам бургомистр. С проворством кошки подскочил он к сыну и накинул ему на плечи новенький, неотутюженный еще ментик, на котором виднелись и белые нитки, и проведенные портновским мелком линии.

А толпа и тут разразилась одобрительными возгласами, только Балинт Катона шутливо выкрикнул:

— Эй, дядя Матяш! В чем же теперь халашский бургомистр в Фелюк поедет?

На это старый портной гордо ответил:

— Пусть его милость в сюре своем едет. Невеликая он персона, чтобы я для него еще ментики шил.

С этими словами старик, расталкивая всех локтями, пробился сквозь толпу и поспешил прямиком домой, в маленький свой сад, где у него росло огромное грушевое дерево, густо усыпанное желто-красными спелыми плодами. Могучие ветки дерева-великана свешивались на улицу. С проворством белки вскарабкался старик на грушу и, как ополоумевший, начал трясти ее верхние ветки. Сочные, ароматные груши, которые старый портной в иную пору пуще зеницы ока берег от непрошеных гостей, градом посыпались вниз, в толпу, а ребятишки и бабы кинулись собирать их, будто монеты, что королевский казначей в день коронации горстями мечет в народ. Даже кое-кто из взрослых мужчин не постеснялся наклониться да поднять катившиеся по земле плоды.

— Ешьте, пируйте! — кричал старик и еще сильнее тряс ветки дерева до тех пор, пока на них не осталось ни единой груши.

…Так отметил старый Лештяк избрание своего сына бургомистром.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Странные приготовления Посольство Мриштофа Агоштона

Первый хмель после выборов бургомистра прошел. На другой, на третий день народ наконец опомнился.

— И все же великую глупость мы совершили! — начали поговаривать одни. — Ей-ей, выкинули шутку, как на масленицу!

— Смеяться будут теперь над нашим городом! — вторили другие.

— Сенаторская проделка! Они шкуру свою спасти да за зиму от работ отдохнуть захотели!

То здесь, то там подняла голову злоба, заговорила зависть, пустило ростки недовольство. Однако властелины за пределами города Кечкемета не стали медлить с признанием нового бургомистра. Зюльфикар-ага прислал ему дружеское письмо «из хорошо укрепленной крепости Сольнока», в котором предлагал Лештяку отметить начало своей деятельности благородным делом и выкупить двух все еще находившихся у него в плену монахов. Господин Чуда тоже довольно дружелюбным тоном попросил у Лештяка четыре воза хлеба. И только Халил-эфенди, представитель будайского каймакама^[26], прибывший в Кечкемет для сбора дани, высказал в ратуше недовольство тем, что ему приходится совещаться с каким-то безбородым юнцом. В ответ на такой упрек молодой бургомистр повернулся и, хлопнув дверью, ушел. А через несколько минут гайдук Пинтё ввел в комнату через эту же самую дверь старого козла.

— Зачем привел ты сюда сию глупую тварь, неверный пес? — спросил гайдука изумленный эфенди.

— Господин бургомистр велел передать, что вы можете совещаться с этим вот козлом. Он — с бородой!

Кечкеметцам понравился остроумный ответ, и весы общественного мнения склонились в сторону Лештяка.

— Башковитый человек выйдет из него! Не позволяет помыкать собой. Хорошо проучил он глупого эфенди! Такого бургомистра у нас еще никогда не было, — говорили теперь жители Кечкемета.

И с бо´льшим вниманием стали присматриваться к Лештяку: что-то получится из него?

А он, что ни день, удивлял своих сограждан новыми и новыми неожиданностями.

Рассказывали, например, что бургомистр вызвал к себе знаменитого золотых дел мастера Яноша Балага и переселившегося в Кечкемет из Брашова ювелира Венцеля Вальтера и приказал им изготовить кнут с рукояткой из чистого золота, украшенной топазами, смарагдами и другими драгоценными самоцветами, а также тонкой работы топорик: топорище золотое, сам топор — серебряный.

— Работайте не покладая рук, не зная ни дня ни ночи, — наказал Лештяк мастерам, — пока не сделаете!

Целое состояние придется уплатить за эти два драгоценных орудия. (Значит, есть у городской казны деньги на такие вот безделушки?)

В следующее воскресенье бургомистр с двумя сенаторами обошли городские лавки и накупили в них лент национальных цветов, а затем отправились на городском четверике в Сикру.

Сикра — это кечкеметская Сахара. Песчаное море. Ныне потомки наших героев уже обуздали пески, вырастили на них сады. А в те годы песок еще катился, плескался уходящими за горизонт волнами, сколько его душеньке было угодно.

Вокруг, куда ни кинь взор, — ни воды, ни растительности, только солнце льет ослепительный свет на мириады песчинок, которые движутся, текут с непостижимым проворством, словно гонимые тысячами невидимых метел. Или, может быть, это только так кажется, на самом же деле — это солнечные лучики движутся, прыгают. Ни зверей, ни иных живых существ! Не селится здесь даже суслик: можно ли чувствовать себя дома там, где и сама земля-то вечная странница? Ведь и суслику не понравится, если, вернувшись домой, к своей норке, он не найдет ее на прежнем месте. В Сикре вы не могли бы приметить какой-нибудь холмик и назавтра вновь отыскать его. Барханы все бегут и бегут здесь, словно торопливый путник, рассыпаются и вновь возникают и текут дальше…

В песках царит мертвая тишина. Лишь изредка высоко в небе проносятся стрижи, осмеливающиеся залетать даже сюда, в пустыню, да где-то далеко-далеко крякают дикие утки. А то вдруг выпь ухнет своим сильным, грубым голосом. Видно, где-то там, в песках, есть и болотце и камыши.

Солнце восходит здесь из песчаного бархана, а на ночь снова прячется в песчаный холм. Да и само оно чем-то напоминает здесь блестящий, плывущий по небу бархан, мечущий с вышины на одноцветный, серовато-бурый мир золотой песок лучей.

И долго-долго нужно ехать через эту пустыню, прежде чем с ваших уст невольно сорвется радостный возглас: «Трава, трава!» Ну, а там уже недалеко и до воды. Среди карликовых ветел извивается легендарная Тиса — дорогая нашему сердцу река. Слева белеет маленькая халупка — жилище «степного старосты». А за нею расстилаются сочные луга, шуршащие камыши. Чуть поодаль стоит кошара, напротив нее — почерневший от ветра и дождя загон, где пастухи укрывают от непогоды стада коров и табуны лошадей.

Бургомистра заинтересовала жизнь степи. Он внимательно осмотрел здесь все, а в заключение приказал пастухам ровно через четыре недели, рано утром в воскресенье, пригнать к зданию ратуши сто белых волов с развесистыми рогами и пятьдесят диких коней, отобранных из пятидесяти лучших табунов. В гривы лошадей он велел вплести ленты национальных венгерских цветов, а волам на рога повязать бантики.

Распоряжение нового бургомистра не осталось втайне после того, как он и его свита возвратились в город. Если бы в те времена в Кечкемете имелись газеты, ответственный редактор непременно напечатал бы эту сенсационную новость на первой странице, самым крупным шрифтом. А так горожане обсуждали ее только за стаканом вина:

— Золотой кнут, золотой топорик, волы и лошади, украшенные лентами! Может быть, принц какой собирается наняться к нам в табунщики?

Однако еще большее удивление овладело кечкеметцами на следующий день, когда Дёрдь Пинтё под барабанный бой объявлял на главных улицах города своим пронзительным голосом:

— Слушайте! Слушайте все, кого это касается!

Тут гайдук делал паузу и, будто загрустивший гусь, склонив набок похожую на редьку голову, ловко дотягивался губами до горлышка плоской баклаги, спрятанной у него за пазухой. Сделав добрый глоток, Пинтё громоподобно дочитывал главную часть своего объявления:

— Особы, желающие стать женами турецкого султана, должны явиться для регистрации к господину бургомистру. Последний срок — воскресенье.

Вот уж было в городе разговоров да смешков по поводу столь необычного объявления!

— С ума спятил бургомистр, что ли?

— Дитя малое! — возмущались многие.

Те же, кто знал, какую цель преследуют все эти меры, с сомнением качали головами:

— Не выйдет у Лештяка ничего!

Зато сторонники молодого бургомистра дивились и радовались: все же большое это дело, если турецкий император намерен взять в жены их землячку! Видно, отличный вкус у султана. (Пусть теперь Надькёрёш лопнет от зависти.)

Девицы же и надеявшиеся еще раз выйти замуж вдовушки возмущались, обсуждая неслыханное доселе предложение. Целых пять дней точили озорницы лясы на эту тему: у колодцев, у льномялок и повсюду, где им только случалось сойтись по двое, по трое.

А замысел бургомистра понемногу, словно улитка, высовывал рога. Прошел слух, что Магомет IV в скором времени приедет в Буду и что это ему готовят в подарок сотню волов, пятьдесят лошадей, золотой кнут, золотой топорик и четырех самых красивых женщин, которых господа сенаторы отберут для гарема из числа кечкеметянок, добровольно изъявивших желание стать женами султана.

— Только четырех?! — озорно захохотала красавица Инокаи, готовившая варенья на зиму. — О, бедный турецкий император!

— А знаешь ли ты, сестрица Боришка, — решил просветить ее Мате Тоот, — что у него и без наших четырех уже триста шестьдесят шесть жен есть?

— Вот дел-то у него по утрам, — заметила белобрысая и чуточку глуповатая Уги. — Каждую ведь отколотить надо.

— Дура ты, сестрица! Не бьет он своих жен, как, например, тебя твой муженек. Он их, вероятно, и в глаза-то не видит. А триста шестьдесят шесть их для того, чтобы на каждый день новая была! — И почтенный Тоот озорно прищелкнул языком.

Кати Агоштон со свойственной ей сметливостью тотчас же выявила самую несчастливую из многочисленных султанских супруг.

— Что же тогда достается в невисокосный год той бедняжке, у которой черед на двадцать девятое февраля падает?

На такой вопрос даже Мате Тоот не смог дать ответа. Он, правда, пробормотал что-то насчет того, что у турок свой календарь, но это уже не могло остановить всеобщего (до слез) сострадания к трехсот шестьдесят шестой султанше. О, бедное, несчастное создание!

Затем разговор перешел на тему, у кого из кечкеметянок хватит бесстыдства согласиться. Хотя, впрочем, не плохо было бы узнать, какие четыре розочки — самые красивые в кечкеметском цветнике. Кого, интересно, выберут сенаторы?!

Не одно тщеславное сердечко втайне щекотала заманчивая думка. Но стыдливость останавливала их тут же: «Тш-ш!»

И Лештяк остался с носом: ни одна рыбка не клюнула на его удочку. Правда, однажды заявилась к нему вдовушка Фабиан — брови подведены, юбка накрахмалена.

— Угадайте, господин бургомистр, зачем я пришла? — шутовски подмигнув, спросила она.

— Наверное, налог принесли?

— Ах, что вы! — кокетливо отмахнулась кружевным платочком посетительница.

— Или с жалобой на кого-нибудь?

— Нет!

— Может быть, снова деньги собираете для выкупа попов? — ехидно продолжал Лештяк.

Тут вдовушка печально поникла головой и едва слышно простонала:

— Коли вы не угадали, то и мне незачем говорить!

И в голосе ее звучало такое горькое отчаянье, такая за сердце берущая печаль!

— Как? Неужели вы собираетесь предложить себя…

— Ведь вдова я, — стыдливо пояснила гостья.

— Что ж, довод весьма веский. Гм!

— Ради города нашего жертвую собой, — добавила Фабиан, покраснев до корней волос.

— Да, но что скажут на это отец Бруно и патер Литкеи? — полусердито, полувежливо проворчал бургомистр. — Ведь они вас почти что в святой чин возвели.

— Отслужат молебен за мою душу. Душа-то моя по-прежнему будет принадлежать христианской церкви. А тело свое я на алтарь моего родного города приношу.

— Отлично. Я запишу вас.

Приходили еще несколько пугал огородных: Панна Надь с Цегледской улицы, вдова Кеменеш, Мария Бан. Нескольких из них бургомистр попросту выгнал из своего кабинета.

— Убирайся ты, доска плоская! Ну, какому черту ты нужна?

А одну конопатую девку он, рассердившись, спросил:

— Есть у тебя дома зеркало?

— Нету, ваше благородие.

— Ну, так иди, поищи бочку с водой, посмотрись в нее, а потом приходи ко мне еще раз, коли совести хватит.

Над всеми этими слухами немало потешались хорошо осведомленные круги. На другой день, в понедельник, во время заседания городской думы даже сами господа сенаторы не пощадили своего бургомистра и отпустили несколько колкостей по поводу его неудачного предприятия.

— Ну что? Попалась хоть одна в вашу ловушку?

— Ни одной подходящей, — зло отвечал Лештяк.

Весело кашлянув, Габор Поросноки заметил:

— Просчитались мы. В Кечкемете куда проще найти для султана четырех мамаш, чем четырех одалисок.

— Найду я и четырех одалисок, — решительно заявил бургомистр.

Упрямый, непреклонный человек был Лештяк. Добьется, если что задумает.

— Без цветов нельзя нам соваться к султану, — пояснил он.

И показал сенаторам секретное письмо будайского санджакпаши, в котором тот в восточном туманном стиле отвечал на запрос кечкеметского бургомистра, какой подарок был бы угоден его величеству, турецкому султану: «Пошлите ему коней, оружие, говядины на жаркое и красивых цветов».

Цветы надо раздобыть. Это всякому ясно.

А что ни одна красавица не явилась — вполне понятно: забыли разложить в ловушке приманку. Ну, что за радость для наших женщин стать султаншей? Кому из них придет в голову мечтать о муже — турецком султане? Вот если бы какой-нибудь богатый, статный мельник с берегов Тисы в красивом, складно сшитом, светло-зеленом доломане да рантовых сапогах со скрипом дал знать, что ищет себе законную супругу, тогда другое дело! А то — турецкий султан! Про него только и знают в нашем краю, что он всем пашам паша. А про пашу даже в поговорке сказано: «Турецкий паша — в голове ни шиша!» Ведь и воробей не полезет в силок из конского волоса, если солому возле ловушки пшеничкой не посыпать. И мышь в западню не пойдет, если не белеет там заманчивый кусочек сала.

Значит, надо найти приманку и для кечкеметских красавиц! Но что? Боже милостивый! Что же, как не наряды?! Бусы, ленты, кружева! Вот она, святая троица, да только дьявольская троица. В них шуршит, гремит и кричит вся нечисть, начиная с Вельзевула. Один бес зовет: «Подойди, посмотри!», другой подбадривает: «Примерь!», а третий шепчет: «Душу за наряды отдай!»

Михай Лештяк разослал несколько пожилых женщин, знающих толк в нарядах: кого — в Сегед, кого — в Буду, к турецким купцам, накупить лучшей шелковой парчи, сукон с золотыми и серебряными цветами, тонких шелковых кружев, сережек с рубинами, ожерелий, сверкающих всеми цветами радуги, дорогих подвесок. «Да смотрите, — наказал он им, — не позабудьте браслетов! Покупайте все самое что ни на есть красивое! Так выбирайте, будто четырех царевен на бал собираете, наряжаете!»

Старый Лештяк тоже не знал покоя. На телеге объехал он по поручению сына все соседние барские поместья — местных богатеев Ваи, Фаи, Бариушей, у которых он, знаменитый портной, в свое время работал. (Все перечисленные аристократы имели владения на землях Кечкемета.) Мастер просил одолжить ему на время в общих с городом интересах домашних швей.

Дамы, покровительницы города, всюду оказались благосклонными к просьбе старого Лештяка. Так что домой он вернулся, везя целую телегу помощниц.

А когда в больших сундуках прибыли дивные ткани для нарядов, закипела под началом Матяша Лештяка лихорадочная работа, не прекращавшаяся ни днем, ни ночью. Щелкали ножницы, мелькали в воздухе иглы, и мало-помалу множество шелковых и бархатных лоскутов стали приобретать форму жакеточек, юбочек. А вот это — будущая жилетка! Ах, какая прелесть! Белое кружево принимает вид воротничка, да такого нежного и пышного, будто пена морская. Ну, а это что за штука с петушиным гребешком, связанная из тысячи маленьких золотых колечек? Это кокошник! Две из «букета» должны быть девушками, а две другие — «вдовушками». Стоит ли упоминать о том, что все девушки и женщины, сколько их было в Кечкемете, только и говорили, что о чудесных нарядах, только о них и грезили во сне и наяву.

Все было бы уже на мази, если бы в дело не вмешались отец Бруно и патер Литкеи. Им-то уж совсем не по душе был план, согласно которому в Кечкемете должен был разместиться турецкий правитель, пусть даже один-единственный чаус. Да еще по просьбе самого города!

— Не пристало стаду Христову заигрывать с аллахом. Неверного слугу один хозяин прогонит, а другой откажется взять к себе. Будьте настороже, богобоязненные жители Кечкемета!

Попы грозили, проклинали, произносили подстрекательные речи против нового бургомистра: он-де на руку туркам играет, хочет выдать неверным город святого епископа Миклоша, продать нехристям невинных дев наших, он задумал лишить нас духовной благодати…

А ведь сердце венгра — что сухой порох: от всякой искры загорается! Число врагов бургомистра росло. На следующее воскресенье, после обедни, перед ратушей беспокойными кучками стал собираться народ. Недовольные угрожающе размахивали руками и кричали:

— Долой бургомистра! Долой сенаторов!

В особенности раздражены были католики. Лютеране, чьи предки около века назад переселились сюда из Чехии, и кальвинисты из Толны, жившие обособленной группкой на Кладбищенской улице, может быть, даже чуточку симпатизировали туркам за их дружбу с протестантскими князьями Трансильвании. Для протестантов и тюрбан и таира были одинаково иноземным головным убором.

Поросноки и Агоштон прибежали к бургомистру встревоженные:

— Беда! Народ волнуется. Разве вы не слышите, ваша милость?

— Слышу, как же, — равнодушным голосом отвечал тот.

— Quid tunc?^[27] Может, откажемся от нашего плана?

Мишка насмешливо поглядел им в глаза.

— Разве план стал хуже от того, что он не нравится настоятелю монастыря?

— Нет, — согласился Поросноки, — но нужно помнить и другое. За две недели два попа с их влиянием на верующих так взбудоражат людей, что те с косами да топорами на нас пойдут!

— Кто, по-вашему, будет думать о судьбе Кечкемета: мы или улица? Я считаю, что — мы! Все будет так, как мы с вами прикажем.

Молодой бургомистр произнес эти слова с такой твердой решимостью, что они пришлись по душе Поросноки, который и сам был человеком с железным характером. Однако Криштоф Агоштон решил уколоть Мишку:

— Упрямство — не всегда самый умный выход из положения, господин бургомистр! Беда пришла, и надо что-то предпринять, пока мы еще в силах.

— А мы и предпримем. Через полчаса вы, сударь, сядете на коня…

— Я?

— Да. И поедете с секретным поручением по очень важному делу.

— Куда?

— Садитесь, почтенные господа. Но только — рты на замок! Всякого, кто разгласит то, что я вам сейчас сообщу, отдам под суд…

— Говорит, как диктатор, — проворчал болезненный Залади.

После такого вступления сенаторы один за другим прошмыгнули в зал для заседаний, бледные и растерянные. На лицах кое-кого из них нетрудно было прочесть страх.

— Слушаем! Говорите!

— Господин Агоштон отправится сейчас к куруцам, а именно — в отряд Иштвана Чуды.

— К этому вору? Вот уж когда покажу я ему, пусть он только мне на глаза попадется!

— Обижать Чуду не надо. Вы лучше по-дружески пожмите руки и договоритесь с ним, за какую сумму он согласился бы еще раз похитить и отца игумена, и отца Литкеи. Только немедленно! Пока мы вполне можем обойтись без этих двоих…

Сидевшие с серьезным видом отцы города заулыбались, лица их оживились. А Поросноки весело хлопнул себя ладонью по лбу:

— Мне такое и в голову не пришло бы! Правильно! И ведь как умно. Вы, ваша милость, — прирожденный дипломат!

— Нужда часто бывает лучшим наставником, чем опыт. На попов у нас нет управы. Мы не можем ни арестовать их, ни запретить им проповедовать. Остается одно средство — Иштван Чуда!

— Сколько я могу пообещать куруцам? — спросил довольный Агоштон, направляясь к выходу.

— Возьмется он и по дешевке. У него сейчас все равно нет никакой работы. Да и дельце это по его части… Пообещайте ему половину того, что он попросит.

Через полчаса гнедая кобылица Агоштона, поднимая пыль, мчалась во весь опор по Цегледской дороге, а через два дня, ввечеру, по той же самой дороге уже шагали связанные монахи в сопровождении куруцев Чуды…

Секретная миссия Криштофа Агоштона оказалась настолько успешной, что он с удовольствием вспоминал о ней до последнего своего дня, даже будучи уже глубоким старцем. И с каждым разом описывал ее все романтичнее и все красочнее:

— Эх вот когда я был полномочным послом при дворе его величества Тёкёли…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Четыре резеды отправляются в путь

Попов угнали, народные волнения улеглись, а день, когда делегация должна была отправиться в Буду с подарками для турецкого султана, близился.

Наряды были уже готовы, и в последние три дня их выставили для всеобщего обозрения в ратуше. Вот уж куда было паломничество-то!

Огромный стол, на котором были разложены наряды, неусыпно охранял гайдук Пинтё. Только вместо подъятого огненного меча архангела в руках у старого служаки была ореховая палка.

Украшения были так хороши, что даже он был растроган:

— Большая подмога от них даже уродливым бабам!

А женщин покрасивее он подбадривал, поскольку и это входило в его обязанности:

— Да вы бы, голубушка, примерили. Вон там, в соседней комнатке.

Кто ж тут устоит? Разве нашлось бы такое женское сердце, которое не забилось бы сильнее при виде нарядов, в сравнение с которыми не шли и сокровища тысяча и одной ночи?!

Девушки пугливой стайкой топтались вокруг, будто горные козочки с невинными глазами. Впрочем, при виде нарядов эти глазки тут же расширялись,загорались, а в висках у бедняжек начинало стучать. Тут-то гайдук и произносил свои соблазняющие слова: «Примерь, сестрица!»

И «сестрица» примеряла, — примеряла бы даже под угрозой смерти.

А уж кто примерил, пиши пропало! В обе косы вплетены дивные ленты, талия затянута в корсет, поверх надета чудесная сорочка, жилеточка, шелковая юбка вишневого цвета, с вышитыми серебряными полумесяцами; на ногах — красные сафьяновые сапожки, на шее — ожерелье из сверкающих камней-самоцветов.

— Ну, а теперь взгляни на себя, душенька!

Приносили зеркало, и наряженная, не выдержав, вскрикивала от радости, увидев в зеркале вместо себя сказочную фею.

Бедняжке, старавшейся утолить сладкий голод тщеславия, хотелось подольше полюбоваться собой, но тут к ней снова подходил архангел с ореховой палицей и заявлял:

— Ну, довольно. Теперь раздевайся! Или, коли нравится, ходи вечно в такой одежде…

И уж мало у которой из них повернулся бы тут язык сказать: «Нужны вы мне больно!» — и расстегнуть очаровательную жакеточку, сбросить удивительную юбочку, стянуть с ног скрипучие сафьяновые сапожки, снять горящие огнями драгоценности и напялить на себя свою старую, потрепанную одежонку!

Все до единой пожелали примерить, но ни одна не снимала затем богатый наряд по доброй воле. Даже старухи — страшные, как ведьмы, которых в Сегеде живьем сжигали^[28], — и те хотели во что бы то ни стало помериться красотой с молодыми.

Пришлось ввести ограничения. Мерить наряды дозволялось только красивым, бедным и сиротам. То есть тем, кто действительно мог бы согласиться поехать к султану.

Дядюшка Пинтё стал вдруг очень влиятельной персоной: ведь именно он определял, кто красив, а кто — нет. У Париса было всего лишь одно золотое яблоко, а у него их — целая корзина! Иные женщины старались добиться протекции у старого гайдука: кто очаровательной улыбкой, кто окороком, калачом или кувшинчиком вина. Вот какой важной оказалась вдруг его должность!

Впрочем, полностью ее важность выявилась лишь позднее, когда через десять-двадцать лет женщины могли похвастать: «И я ведь красавицей считалась. Был и на мне Лештяков наряд». Это выражение стало своего рода пословицей. А представьте себе, что творилось, когда этот наряд действительно примеряли! Для женщин было не безразлично, кому его дали примерить, а кому — нет; иными словами, кого официально признали красивой, а кого — «непригодной». Немало было пролито и горьких слез по этому поводу.

Я не собираюсь обвинять старого гайдука ни в злоупотреблении своим служебным положением, ни в получении взяток, поскольку это трудно доказать сейчас, двести лет спустя, но факт остается фактом: много бестактных поступков совершил он при этом. Возьмем хотя бы случай с цыганочкой.

Пришла она — маленькая, чумазая, босая, волосы взлохмачены. Уставилась своими большущими глазами на сокровища и рот от удивления раскрыла. А во рту у нее, словно восточные перлы, засверкали снежной белизны зубы. Их-то красоты старый дурень и не заметил.

Еще почти дитя, худенькая, но сильная, она долго вертелась, крутилась вокруг стола, пока наконец решилась спросить гайдука:

— А мне можно?

Дядюшка Дюри с минуту пыхтел, а затем как рявкнет на девчонку:

— Не кой шут лягушке подкова? Убирайся отсюда, да подальше!

Помрачнела цыганочка, будто каждое слово гайдука тучей на ее личико опустилось, опечалилась. Видно, даже ее, на свободе выросшую белочку, околдовали наряды. Отвернулась она и заплакала от обиды, рукою размазывая слезы по щеке.

На ее счастье, — а может быть, несчастье! — находился в зале сам бургомистр. Заметил он огорчение цыганочки, подошел к ней, положил на плечо руку. Девушка испугалась, вздрогнула.

— Выбирай себе платье, какое понравится, и примеряй!

Цыганочка нерешительно посмотрела на Лештяка.

— Вон тот не дает, — дернула она плечом в сторону Пинтё.

— А я разрешаю, я — бургомистр.

Девушка засмеялась сквозь слезы:

— В самом деле, ты здесь приказываешь?

— Пинтё, — улыбнувшись, окликнул Лештяк гайдука, — принеси девушке самое красивое платье. Посмотрим, что из нее выйдет.

И четверть часа спустя действительно увидел. Когда она вышла из комнаты для переодевания, умытая да нарядная, все, кто был там, так и ахнули от удивления.

Сон это или явь? Будто принцесса дивной красоты перед ними предстала. Шелковая, цвета спелой черешни, жилетка подчеркивала ее стройную фигурку, юбка кокетливо приоткрывала щиколотки, уста горели ярче рубинового ожерелья, а черная пышная коса ниспадала чуть не до пола.

— Чья дочь будешь? — спросил восхищенный бургомистр.

— Старого Бюрю, того, что играет на скрипке в «Бравом рыбаке». (О трактире «Бравый рыбак» на рыбацких хуторах по Тисе ходила недобрая слава.)

— Как тебя звать?

— Цинна.

— Поедешь с нами в Буду?

Девушка безразлично повела плечом.

— Тогда получишь вот этот наряд.

— Поеду.

Так был найден красивейший цветок «букета». Подбор остальных уже не представлял труда. Нужно было только выбрать из множества желающих трех наиболее подходящих. В конце концов выбрали Марику Бари, белокурую, с глазами, похожими на лесные фиалки, и гибким станом, высокую, статную Магдалину Катона и толстушку Агнесу Пал, своей краснощекой мордашкой напоминавшую распускающийся цветок мальвы. Еще вовек не доводилось султану целовать девушек красивее этих, и Фирдоуси не воспевал женщин красивее, чем наши кечкеметочки.

Теперь пора было и в путь!

В воскресенье прибыл и другой подарок: сто волов с развесистыми рогами, каждый убран лентами с красивым железным колокольчиком на шее. Пригнали и табун из пятидесяти степных жеребцов. У каждого коня позвякивал на шее серебряный бубенчик.

Девушки уселись на повозку. (Если быть точным, то лишь две из них считались «девушками», две же других посылались «вдовушками», разумеется не настоящими, а только согласившимися выдавать себя за таковых.) Вот уже и господа сенаторы в темно-синих плащах на серебряных застежках вскарабкались на свои брички; на первую — Мишка Лештяк с Ференцем Криштоном и Йожефом Инокаи, который примостился рядом с кучером, но спиной к лошадям. Один из сенаторов отвечал за воловье стадо, другой за табун скакунов. А почтенный Агоштон, ехавший на второй бричке, из посла вдруг превратился в садовника-цветовода… Политика! Габор Поросноки вез упрятанное в великолепный шелковый чехол оружие. Что же до шестого члена делегации, горбуна Дёрдя Имеча, то он хоть и не красил ее своим видом, зато отлично говорил по-турецки и по-татарски и ехал поэтому «смазчиком».

Собравшиеся на площади зеваки прокричали «ура», женщины, оставшиеся дома, сорвали с голов платки, чтобы помахать на прощанье, возницы хлестнули лошадей, табунщики звонко щелкнули кнутами, и блестящая процессия тронулась под перезвон ста колокольцев на шеях волов, под заливчатое пение пятидесяти серебряных бубенчиков — у коней.

Дорога была однообразной, поэтому я не стану описывать ее. На Алфёльде все на одно лицо: деревни, города, их окрестности. Бескрайняя равнина с ее миражами, протянувшаяся до самого горизонта. Серая земля, слегка лиловая в лучах усталого осеннего солнца — и так повсюду, куда ни кинь взор! Один пейзаж похож на другой, как два аршина сукна, отрезанного от одного и того же куска. Только кое-где сиротливый хуторок без единого дерева: белый домик да колодезный журавль! А на краю деревень — все те же ветряки с растопыренными крыльями, будто они прибежали сюда, опередив обоз, из предыдущего села.

Просто забавно, до чего походили тогда друг на друга даже большие алфёльдские города. Правда, каждый из них имел и что-нибудь свое, чем мог похвастаться только он один: Дебрецен — коллегию, Сегед — церковь короля Матяша, Кечкемет — колокольню святого Миклоша, на которой дружелюбно уживались и кальвинистский петух, и лютеранская звезда, и католический крест! Кроме того, каждый из городов славился какими-нибудь особенными яствами: Дебрецен — колбасой, Кечкемет — яблоками, Сегед — перцем. В последующие времена города эти не отставали друг от друга и в духовном развитии, показывая, на что они способны: Дебрецен дал Михая Витеза Чоконаи, Сегед — Андраша Дугонича, Кечкемет — Йожефа Катону…

А наши герои между тем ехали и ехали, пока не очутились в большом людском муравейнике — в Буде, где они тотчас же приступили к делам — каждый занялся тем делом, которое было ему поручено.

Первая роль принадлежала «смазчику», который отличался от нынешних смазчиков тем, что смазывал не колеса, а турецких чиновников, и не маслом, а — золотом. Это ему надлежало бегать от Понтия к Пилату, изловчаться, приводить «доводы», чтобы аудиенция состоялась.

И вот в среду вечером султан допустил депутацию Кечкемета пред свой светлый лик.

ГЛАВА ПЯТАЯ У султана. Астроном

Кечкеметские послы явились на прием к султану богато наряженными: доломаны внакидку, сабли на боку. А Михай Лештяк был одет и вовсе как бравый воитель. Сам он и речь держал. В ней кечкеметский бургомистр с таким мастерством и убедительностью изобразил печальную участь Кечкемета, что стоявшие за его спиной четверо сенаторов (пятого, почтенного господина Имеча, еще накануне отправили домой) прослезились. После обильных потоков красноречия кечкеметский бургомистр перешел к нижайшей мольбе города у ног самого могущественного правителя в мире: назначить пашу, чауса или какого-нибудь иного чиновника, пусть даже самого маленького, с постоянной резиденцией в Кечкемете, чтобы он избавил их наконец от налетов хищных грабителей. Уже само присутствие в городе представителя его султанского величества обеспечит покой и мирную жизнь городу.

Тут Лештяк с помощью ловких риторических приемов расписал султану, что за великолепная жизнь ожидает его наместника в Кечкемете: горожане выстроят ему за свой счет каменный дом, будут почитать его, услуживать ему, сладким медом из собственных рук кормить и т. п. Назур-бек, толмач будайского паши, перевел речь кечкеметского головы султану, слушавшему с бесстрастным лицом человека, которому наскучило все на свете, даже сама жизнь. Лишь изредка он едва заметно одобрительно кивал головой. Между прочим, султан был довольно красивый и симпатичный мужчина лет сорока.

Ибрагим-паша, будайский визирь, стоял подле султана, скрестив на груди руки, а в налитых кровью глазах его можно было ясно прочесть напряженное ожидание, словно он хотел сказать: «Речь вашу мы уже слышали, посмотрим теперь, каковы ваши „доводы“».

И «доводы» не заставили себя ждать.

Вперед выступил Габор Поросноки. Раскрыв яблочно-зеленого цвета чехол, который он все время держал перед собой, он вынул из него и положил на скамеечку у ног султана золотой кнут и топорик дивной работы.

— Слагаем к ногам твоим, великий император, оружие Кечкемета.

Султан наклонился, взял кнут в руки и некоторое время рассматривал его, а затем перебросился несколькими словами с Ибрагимом-пашою.

Тем временем господин сенатор Инокаи почтительно крякнул и, прочистив горло, затараторил:

— Величайший из великих султанов! Мы предлагаем также скромный дар и для котла доблестных воинов твоих. Соизволь выглянуть в окно.

Назур-бек механически перевел, и султан, нехотя поднявшись с оттоманки, подошел к окну, через которое можно было увидеть красавцев волов и диких скакунов. О последних дарственное слово пролепетал Ференц Криштон. Однако все это не очень-то интересовало могущественного повелителя Востока, и он снова лениво опустился на свое ложе.

Но тут дверь распахнулась, и по залу пролетел нежный ветерок. Может быть, его вызвал шелестящий плеск четырех юбок? В зал вошли кечкеметские девушки, прелестные, так и дышащие свежестью.

Увидев их, султан с живостью вскочил.

Критятоф Агоштон вышел на середину и, став в позу школьника, преподносящего папаше букет, стыдливо продекламировал:

— Принесли мы и немножко цветов…

Султан, разумеется, не понимал по-венгерски, но тут он заулыбался, не дожидаясь вмешательства переводчика, а затем весело крикнул будайскому визирю:

— Покрывало на них поскорее, Ибрагим! (Что на восточном языке означало: «Чтобы вы ни единого мига не оскверняли их своими грешными взглядами!»)

Пока паша помчался отдавать распоряжения, султан медленно, небрежно сказал что-то толмачу.

— Его величество султан, чью тень оберегает аллах, говорит вам, неверные, что он обдумает вашу просьбу. А пока можете идти и ждать его решения, — перевел толмач и сделал знак, что аудиенция окончена.

Но почтеннейший Агоштон, видя султана в отличном расположении духа, решил, что наступил час свершить поступок, который навеки запечатлеется в людской памяти. Поэтому он легонько дернул за ментики уже направившихся к выходу товарищей и, обращаясь к переводчику, сказал:

— О всемогущий толмач, правая рука владыки, передай своему повелителю еще одну нашу нижайшую просьбу.

Великий визирь и все присутствовавшие паши и улемы метнули негодующие взоры на безумца. Не меньше были удивлены и господа кечкеметцы. Однако султан, все еще думавший о цветах Кечкемета, улыбался. А коли султан улыбается, то и солнце светит, в трава растет, и даже камни поют, — словом, все пребывает в наилучшем порядке.

— Ну, чего еще хотите вы, ненасытные? — по-венгерски обрушился на них тихайский бек Хасан, приближенный Ибрагим-паши. — Поскорее выкладывайте просьбу. А то нынче еще много других депутаций дожидается приема его величества.

— Вот-вот, — осмелев, продолжал Агоштон. — Видели мы в передней надькёрёшскую депутацию и просим его султанское величество: чего бы ни попросили землячки наши, пусть откажет им повелитель!

Хасан-бек засмеялся и сам перевел повелителю правоверных вторую просьбу кечкеметцев. Султан тоже рассмеялся такому странному желанию, еще не встречавшемуся в его практике, и с живостью спросил:

— А в чем причина?

Ответил на вопрос Михай Лештяк:

— Надькёрёш и Кечкемет — такие же друзья, что Мекка и Меддина, или, проще сказать, — кошка с собакой…

Султан пришел в великолепное расположение духа, и толмач, улыбаясь во весь рот, сообщил ответ властелина:

— Радуйтесь! Милостивый падишах обдумает ваше первое пожелание и выполнит второе.

После этого кечкеметцы проследовали во двор, на ходу пожелав «счастливого доброго утра» соседям надькёрёшцам, тоже ожидавшим приема. Спустя несколько минут к ним выглянул тихайский бек (которого накануне посетил «смазчик») и, похлопав сенаторов по плечу, с покровительственным видом обнадежил их:

— Ну и счастливчики вы, плутищи! Угодили вы султану, развеселили его. Будьте покойны, все будет по-вашему.

И он удовлетворенно потер руки в предвкушении ста золотых, обещанных ему в случае, если Кечкемет получит собственного турецкого чиновника…

Обнадеженные кечкеметцы ожидали во дворе, расхваливая речь своего бургомистра и инициативу сенатора Агоштона, который был в необычайном восторге от самого себя и без устали повторял:

— Ну как? Гожусь я на что-нибудь? Есть, есть тут немного ума, землячки! — И при этом похлопывал себя по лбу.

Примерно через полчаса Хасан-бек появился снова. Но на этот раз он свирепо размахивал руками, а гневная жирная рожа его была багровее перца.

— Ну что, свиньи! — еще издали закричал он. — Нахрюкали на свои головы?

Почтенные господа кечкеметцы, как истуканы, недоуменно уставились на него:

— Ради бога, что случилось-то?

— А то случилось, что вы безмозглые! Ведь надькёрёшская депутация пришла к султану с жалобой, что им-де невыносимо тяжело улаживать свои повседневные дела и нести повинности, поскольку сольнокский и будайский паши находятся далеко от их города. И просили они поэтому создать новый турецкий административный центр поблизости, в городе Кечкемете.

— А мы!.. — пролепетал Йожеф Инокаи.

— А вы добились у султана обещания, что он откажет надькёрёшцам, с какой бы просьбой они ни пришли. Чтоб вы подохли!

С этими словами бек повернулся и, по турецкому обыкновению, дважды плюнул на землю перед кечкеметцами.

Можно было себе представить досаду посланцев Кечкемета: Лештяк принялся кусать ус, честный Поросноки так и сыпал ругательствами, у Криштона со страха кровь из носа пошла, а старый Инокаи не удержался и заплакал. Что же до господина Агоштона, — то он, не теряя ни минуты, помчался к телегам, стоявшим у Дуная, забрался на одну из них и укрылся шубой: на бедняжку напал такой озноб, что сто раз можно было простудиться.

— Теперь нам можно и восвояси отправляться, — нарушил печальное молчание Криштон.

— Подождем решения султана, — отозвался бургомистр.

Завечерело, когда наместник султана, пришедший за ними в сопровождении толмача, привел кечкеметцев в один зал, где вручил им какой-то кафтан и через переводчика передал:

— Это посылает вам его величество падишах. Надеюсь, кафтан вам еще пригодится!

Сенаторы печально смотрели на темно-зеленый бархатный кафтан, украшенный золотой шнуровкой и позументами, образовывавшими всевозможные причудливые фигуры; во взоре господ кечкеметцев можно было прочесть глубокое разочарование: «Только-то и всего?»

Поросноки даже вслух решился высказать свое недовольство, спросив:

— И больше ничего не передавал для нас великий падишах?

— Нет, ничего, — флегматично отвечал наместник. — Султан был очень добр к вам, но, дав слово, он вынужден его сдержать. Ведь вы и сами того хотели?

— Нельзя к нему еще раз на прием попасть?

— Нельзя.

— Черт возьми! Хороша историйка! Вот будет радости-то дома.

— Ну, коли так, пусть будет так, — с ледяным спокойствием заключил бургомистр. — Берите кафтан, господин Криштон.

Ференц Криштон сердито и далеко не почтительно сгреб в охапку кафтан с подкладкой из медвежьей шкуры и — нет того, чтобы покрыть его поцелуями, — небрежно поволок за собой, так что одна пола кафтана все время тащилась по земле. Подойдя же к повозке, он бросил кафтан в задок телеги, словно какую-нибудь дырявую конскую попону.

Господина Агоштона к тому времени и след простыл: от одного из возниц сенаторы узнали только, что Агоштон велел отвезти его в Вац, где живет замужем одна из его дочерей. Говорил он-де мало, так как все время сильно дрожал и не попадал зубом на зуб, но все же из его слов можно было понять, что ему никогда больше не видать Кечкемета.

Пока наши герои накормили, напоили лошадей и отправились в дорогу, наступил вечер. Печной дым смешался с опускавшимся на землю туманом; в пештских болотах на нынешней площади Цепного моста противно заквакали, заскрипели лягушки, на будайских минаретах невыносимо тоскливо запели муэдзины, а в старом пештском замке зловеще заухали сычи. И только где-то далеко-далеко, в маленькой деревеньке, печально стенал христианский колокол.

Из полупрозрачного, розовато-белого, как парное молоко, тумана издевательски скалились карлики, сражающиеся драконы, покрытые чешуей чудовища, привидения в белых саванах. А небо затянула широченная и неуклюжая темно-синяя туча…

Миновав последние домики пештской окраины, наши герои с большим трудом перебрались через поросшие камышами и ракитой болота, начинавшиеся сразу же за Хатванскими воротами города. Здесь, на месте нынешнего Национального театра, чуть было не завязла в болоте телега господина Криштона. Туча на небе шевельнулась, и луна исчезла в ее утробе, словно серебряный талер в синем чулке. Стало еще темнее. На спящую природу опустилась торжественно-печальная тишина. Только телеги поскрипывали на рытвинах, да одинокие петухи запевали на пештских хуторах. Лошади нехотя плелись, возницы дремали, сенаторы, занятые печальными своими думами, молча сидели друг подле друга, лишь изредка обмениваясь скупым словом. Но все же наверняка обменивались. Потому что все они думали только об одном. И если бы один из сенаторов сказал: «Что же мы теперь станем говорить дома?» — другой, чертыхнувшись себе под нос, поглядел бы в ночную мглу и немного погодя ответил бы: «По мне, сейчас куда лучше овчаркой при отаре быть, чем кечкеметским сенатором!», а третий, подняв поникшую голову, добавил бы со вздохом: «За сто волов да пятьдесят коней — зеленый кафтан! Вот это называется поменялись!» И путники снова умолкли, уставившись в белесый туман, в котором маячили все те же причудливые фигуры. Но вдруг одно из привидений отделилось от тумана. Оно было четче, явственнее, чем остальные, и стояло у самых лошадиных морд а на дорогу падала его тень…

Кони головной подводы заупрямились, возница проснулся и поднял голову, а из тумана донесся мягкий женский голос:

— Остановитесь!

Католик Инокаи сотворил крестное знамение и пролепетал: «Боже, смилуйся над нами».

— Кто там? — спросил Криштон.

— Это я, Цинна. Цыганка. Возьмите меня с собой!

Теперь перепугались уже не только Инокаи, но и Поросноки с Криштоном. Даже ехавший на второй подводе Лештяк не поленился спрыгнуть с телеги.

— Ты как сюда попала, сорока?

— Убежала, — коротко ответила Цинна.

— Да почему же ты убежала, маленькая чертовка?

— Наскучило мне там.

— Ах ты, черт тебя побери! — поскреб в затылке Криштон. — Да знаешь ли ты, что из-за тебя всех нас перевешают? Убирайся сейчас же. Что нам делать? Что нам делать!!

— Надо отвезти ее назад.

Опять из-за тучи выглянула сверкающая тарелка луны и осветила красивую девушку. Дорогое платье на ней вымокло, запачкалось, сафьяновые сапожки были в грязи, юбка обтрепалась, пока она брела по камышам да по болотам. И только на дивную фигуру, подчеркнутую прилипшей к телу мокрой одеждой, нельзя было досыта наглядеться.

— Не хочу я назад, — упрямо проговорила цыганка, не попадая зубом на зуб. И зябко запахнула жилетку.

— А нужно. Иначе нам всем голов не сносить, — заявил Лештяк.

Подняв на него чудесные свои глаза, девушка содрогнулась. И столько в них было очарования и упрека, что бургомистр не выдержал и крикнул:

— Ну, семь бед — один ответ! Садись ко мне на телегу. Отвезем тебя домой.

— Господин бургомистр, ах, господин бургомистр! — сокрушенно проговорил Поросноки. — Что вы делаете?

— Под мою ответственность.

— Juventus ventus^[29], — пробормотал Инокаи.

Глаза Цинны вновь сверкнули. В них теплился теперь огонек собачьей преданности доброму хозяину. Легким красивым движением, будто дикая лесная кошка, цыганочка вспрыгнула на телегу и уселась подле Лештяка.

Подводы снова тронулись.

— Замерзла? — обронил Лештяк, услышав, как прерывисто дышит девушка.

Достав из задка телеги засунутый туда султанский кафтан, он прикрыл им колени своей спутницы. После этого он пощупал ладонью лоб Цинны. Лоб был чуточку горяч. Однако от этого прикосновения к бархатистой, нежной коже цыганочки и у молодого Лештяка кровь в жилах закипела.

— Эх, один только счастливец есть на свете, — вздохнул на первой повозке Инокаи. — И это Криштоф Агоштон! Поспешил упрятать свою голову в Вац, надежное место..

— Эх, один только счастливец есть на белом свете! — вздохнул на последней телеге молодой пастух, обращаясь к старому табунщику. (Оба они возвращались домой с пустыми руками: один без своих волов, другой без скакунов.) — Это наш бургомистр, господин Лештяк. Целует он сейчас алые уста цыганочки да обнимает ее стройный стан.

— Скажи мне, Цинна, — допытывался тем временем Лештяк. — Как тебе удалось сбежать?

— Уговорила я старого турка, что караулил нас, сидя на пороге, чтобы он вздремнул немножко. Он и задремал.

— Как же ты сумела по-турецки-то с ним говорить?

— А я сняла с шеи ожерелье, да и отдала ему…

— Ну, а остальные девушки?

— Я звала их с собой, но они не захотели. Дома им батрачить приходилось, а тут! Обед дали — пальчики оближешь! Сперва жаркое, потом сладкое, одних фруктов — три сорта. Наверное, и мамалыгу тоже дают, да только ужина я не стала дожидаться…

— Но ведь ты тоже по доброй воле поехала с ними?

— Нарядам обрадовалась, вот и согласилась.

— И так быстро наскучило тебе там?

— Наскучило. Уж лучше я в своей рваной одежонке ходить буду!

— Ой-ой! — грустно вздохнул Лештяк. — Много бед навлечешь ты на город Кечкемет! Ведь тебя же теперь искать будут, Цинна!

Вместо ответа цыганочка прижалась к спутнику, дрожа всем телом, как осиновый листок.

— Не бойся! — успокоил ее Лештяк. — Коли пообещал, не оставлю тебя. Мое слово твердое.

Девушка склонилась к руке Михая и поцеловала ее, а сама всхлипнула.

Молодой бургомистр резко, даже грубовато обхватил голову спутницы, отстраняя от своей руки.

— Не епископ я, чтобы мне руки целовать, — сердито проворчал он.

Но пока он поднимал вверх голову цыганочки, его собственная голова пошла кругом, звезды запрыгали перед глазами, телега, казалось, вот-вот перевернется, а камыши у дороги, как оглашенные, пустились вдруг наутек, и Лештяк, потеряв всякую власть над собой, прижал головку девушки к своей груди. Впрочем, устыдившись своего поступка, он тут же выпустил ее.

— Эй, цыганочка, что ты со мной делаешь? Смотри, не целуй мне руку, а то привяжу тебя за косу к телеге, чтобы ты и головой пошевелить не смогла. Этак и с ума свести человека недолго!

Лештяк шутливо захватил в горсть пышную тугую косу цыганочки:

— Ну, привязать?

— Делайте, что хотите, — покорно, тихим голосом промолвила девушка в ответ.

— Не стану я тебя привязывать, не бойся. О другом я сейчас думаю.

Тут он с напускным равнодушием перекинул косу, эту дразнящую змею, на другое плечо девушки, а коса щелкнула, как кнут, обвилась вокруг точеной шейки и концом своим снова оказалась возле руки Лештяка.

Они долго молчали, и молодой человек часто потирал ладонью свой лоб.

— Думаю я, — сказал он наконец шепотом, — что косу эту тебе остричь придется. Под самый корень!

Цинна удивленно подняла на него свои глаза, блестевшие даже в темноте.

— Пододвинься ко мне поближе, Цинна, чтобы возница не расслышал, что я тебе говорить стану. Прислонись ухом к моему рту. Еще ближе! Не бойся, не поцелую.

— А мне-то что? Целуйте!..

— Так вот, говорю я, надо будет тебе остричь волосы.

— Ну так остригайте.

— А затем сойти с телеги… — Девушка сделала беспокойное движение. — Потому что искать тебя станут, а у меня нет такой власти, чтобы защитить тебя. Не ведаю я, что меня и самого-то дома ожидает! Незавидная у меня судьба! Так что лучше уж тебе сойти!

— Но почему?

— Потому что и султан и будайский паша — сильнее меня, кечкеметского бургомистра. Был бы я сильнее их, могла бы ты при мне оставаться. Ни один волос с головы твоей не упал бы.

— Не понимаю я вас, сударь!

— Все поймешь сейчас. Вот здесь, в сундучке, лежит мужской костюм, из хорошей камки. Для себя купил его сегодня в Буде. Как спрыгнешь с телеги, переоденься в него где-нибудь в сторонке. Положу я тебе, будущий парень, и пару золотых в карман. Красивый малый получится из тебя, а? Как ты думаешь? Сам черт не узнает в тебе былой цыганочки Цинны!

Девушка вздохнула, а на глаза у нее навернулись слезы.

— Через несколько дней проберешься окольными путями в Кечкемет и явишься к моему отцу под видом бродячего портняжки-подмастерья на работу наниматься.

Цинна утерла слезы и весело засмеялась.

— Вот хорошо-то! По крайней мере, вашу милость каждый день видеть буду.

— Помолчи! Ну, что ржешь, как жеребенок! Дело серьезное. А если старик не захочет принять тебя, покажешь ему вот это кольцо в знак того, что это мне так угодно.

— Так ведь вы же дома будете к тому времени? Сами ему на словах сказать можете?

— Откуда мне знать, где я буду? — мрачно пробормотал Лештяк и, сняв с пальца украшенное опалом и гранатами кольцо, отдал его Цинне.

Немного погодя он добавил:

— А если отец сразу согласится принять тебя, не показывай ему кольца. Лучше если никто, даже мой отец не будет знать, кто скрывается под видом подмастерья. Так я хочу!

— Значит, так и будет — по-вашему, — пообещала Цинна.

— А теперь за работу. Тебе нужно скрыться, пока еще не рассвело.

В мешке Лештяка лежали большие ножницы, которыми они по дороге в Буду подравнивали гривы жеребцам. Задрожали руки у Лештяка, как он вынимать стал, и еще пуще, когда за косу взялся, чтобы отрезать ее.

— Не могу, — признался он. Рука его бессильно опустилась.

— Чего же жалеть? — рассердилась девушка, протягивая руку за ножницами.

Ножницы щелкнули, и густой лес волос был скошен.

Девушка же только улыбнулась, тряхнув остриженной головкой. Пока Михай вынимал из сундучка мужской костюм, она выплела из косы тяжелые парчовые ленты.

— Переоденешься, — да ты слушай внимательно! — иди прямиком к Тисе. На берегу, где-нибудь в ивняке, аккуратно сложишь свое женское платье. Все ведь девушки так делают, собираясь утопиться. Платье на берегу оставляют, а с собой только горе свое берут.

— Все, как вы велите, сделаю…

— Ой, беда, беда! — послышались отчаянные возгласы с повозки Криштона.

— Что случилось? — отозвался Лештяк.

— В какую-то топь заехали!

Ничего удивительного в этом, разумеется, не было. В те времена почтенные комитатские власти были еще свободны от дорожной повинности. Еще не родилась и пословица, что «грязь на грязь кладут — дорогой зовут», потому что в те времена на грязь ни грязи, ни вообще ничего не клали. В ту пору была распространена другая точка зрения, а именно что «телега сама себе дорогу прокладывает». Видит человек: есть колея, значит и до него здесь люди были, а «коли другие ездили, то и я проеду».

Но на этот раз колея вдруг кончилась, и телега очутилась по самые оси в затянутой тиной, поросшем осокой болоте, которое при свете луны показалось вознице зеленым.

Сумасбродный это край — Алфёльд, прозванный Шандором Петефи «открытой книгой». Днем в своих миражах сушу превращает он в водные просторы, а ночью делает воду похожей на сушу. Не знаешь, когда чему верить.

Кучер ругался, бил лошадей, так что те чуть не рвали на себе упряжь, но он и сам, собственно, не знал, куда надо править чтобы выбраться на дорогу. Второй возок, попытавший счастья в другом направлении, тоже увяз в грязи.

— Все здесь засядем! Эй, кто знает дорогу?!

Путники соскочили с телег и начали советоваться.

— Наверняка к «Чертовым озерам» заехали, — решил Поросноки. — Должен здесь где-то брод быть. Слышал я много раз от чумаков, что они между озерами на хорошую дорогу выбирались.

— Но как? Будем плутать, пока не утопимся.

— Надо бы разбудить старого Мартона. Он часто гонял гурты в Пешт, даже осенью, в ненастье: может быть, он отыщет путь. Эй, табунщик на последней подводе, разбуди-ка дядю Мартона!

И шустрый Пали, долго не мешкая, принялся тормошить спавшего старика.

— Ну, что там? Чего ты дергаешь меня, сорванец?

— Простите, дядюшка, я только потому разбудил вас, что спросить хотел, не знаете ли вы, где проходит дорога на Кечкемет?

— Как не знать, — ответил скупой на слова скотогон.

— Мы, как видно, к «Чертовым озерам» забрались. Две передних телеги уже в грязи увязли. Оглядитесь, посоветуйте, как отсюда выбираться.

Старый Мартон внимательно вгляделся в небо, усеянное мириадами мигающих искрящихся звезд.

— Может быть, вы с возка сойдете, посмотрите, где мы?

— А что я там увижу? — рассердился старик. — Один конский щавель как две капли воды на другой похож. Не знахарь я, чтобы в травах разбираться.

И старик снова стал внимательно всматриваться в звезды над головой.

Вдруг он приподнялся на телеге и крикнул кучеру Криштона:

— Эй, сынок, видишь две звездочки, что внутри ковша Большой Медведицы? Одна — большая, тусклая, а другая — поменьше, но ярче. Друг против друга они.

— Вижу, дядя Мартон.

— Ну так вот, держи как раз посередке между ними. Там и будет хорошая дорога.

Сказал и снова улегся спать, твердо убежденный, что теперь все будет в порядке. Господа тоже выбрались из воды, доходившей до колена, и вскарабкались на телеги.

Вернулся к своей повозке и Лештяк, но Цинны на ней уже не было. В суматохе цыганочке удалось ускользнуть незамеченной, только черная коса осталась лежать на телеге.

Михай со вздохом взял в руку пышную косу и по щепотке принялся сбрасывать волосы в болото. Ветерок относил черные нити волос в сторону, и они сначала словно парили в воздухе, а затем плавно опускались на зеленоватую воду, которая качала их на своей поверхности, обвивая ими кувшинки, осоку и цветочки дикого горошка, напоминающие мотыльков…

Когда путники, по указанию пастуха Мартона, действительно выбрались на твердую колею, в руке у бургомистра остался один-единственный волосок — тот, которым он обвил один из своих перстней.

— Эй, люди! — громко крикнул Лештяк, — Где же моя девица? К кому на телегу она пересела?

Ответ отовсюду был один: «Здесь нет! И у нас нет!»

— Слава богу! — проговорили сенаторы облегченно. — Сбежала маленькая плутовка!

Злоключениям их пришел конец. Теперь до самого рассвета депутация ехала без всяких происшествий: от деревни к деревне, от хутора к хутору; только изредка дорога становилась малозаметной. Но теперь уж это было не страшно: стоило только разбудить старого Марци, и он всякий раз безошибочно указывал единственно правильный путь.

— Держите прямиком на маленькую звездочку, сбоку от Наседки с цыплятами^[30].

Среди сверкающих небесных светил пастух чувствовал себя уверенно, как дома. Земля казалась ему всюду одинаковой и потому незнакомой, а небо — будто открытое взору, вечно неизменное и потому знакомое синее поле.

На нем-то дядя Марци и проложил депутации путь от Пешта до самого славного Кечкемета. И был этот путь такой прямой и ясный, что порой старому пастуху даже казалось, будто пыль клубится на его небесной дороге.

ГЛАВА ШЕСТАЯ Одураченный город

Пинтё расставил на площади заряженные мортиры; кое-где готовили огромные транспаранты с надписями: «Добро пожаловать!» «Виват!» и т. п. Известный своим умением красиво говорить Пал Фекете как раз зубрил у себя на пчельнике речь, которая начиналась словами: «Кому не довелось слышать о славном, мудром, всеми почитаемом Сенеке?» (Разумеется, все уже слышали о нем, так как почтеннейший Пал Фекете постоянно жил за счет изречений этого почтенного и мудрого мужа — или за счет изречений, которые ему приписывал.) Бюрю и его музыканты уже канифолили свои смычки. Словом, шли грандиозные приготовления. Чего доброго, и в колокола ударили бы, если бы господин Поросноки еще под Цегледом не догадался посадить на лошадь проворного табунщика Пали и послать его с предупреждением в Кечкемет, чтобы там не вздумали затевать каких-нибудь торжеств, так как радоваться нечему.

Гонец Поросноки поверг горожан в уныние; хмуро, с кислыми физиономиями взирали кечкеметцы под вечер из окон и из-за заборов на вступление в город своей незадачливой депутации. Не было слышно ни одного, даже самого слабого возгласа «ура», только собаки с лаем бежали вслед за подводами. Может быть, так оно и лучше: зачем дразнить, раздувать обиду, которая и без того достаточно велика!

В тот же вечер город облетело известие о том, как надькёрёшцам удалось оставить Кечкемет с носом, а вернее, как Кечкемет сам себя наказал, получив от султана — явно в насмешку — в обмен на свои многочисленные дорогие дары и сокровища какой-то жалкий кафтанишко. (Чтоб султан подавился им!) Вот уж поистине, стыд и позор! Как только не совестно было делегации возвращаться домой с этим кафтаном?!

На другой день перед городской ратушей собрались толпы народа: наиболее уважаемые граждане города поднялись в зал, чтобы из собственных уст членов депутации услышать отчет о результатах поездки. Таков уж был старинный обычай в городе. Народ попроще толкался снаружи, женщины визжали, разбитные парни шныряли повсюду и фальшивыми голосами подбирали мелодию для стишка, который в этот момент, неизвестно кем придуманный, был на устах всей толпы:

А тут еще проезжавшие через город надькёрёшские возчики подлили масла в огонь. Подстегнув лошадей, они с издевкой бросили в толпу:

— Ну как, не жарко в кафтанишке-то? А?

Что говорить, именитым мужам города, собравшимся наверху, в ратуше, было, пожалуй, и вправду жарко!

Мрачно сидели они в своих креслах; некоторые, как, например, господин Инокаи, уже смирились со своим поражением. Но с красивого смуглого лица городского головы все еще не сходило выражение отваги и упорства.

Путевые впечатления красочно расписал в своей искусно составленной речи Поросноки. Он начал ее с упоминания о боге (который так часто навещает Кечкемет, что его вполне можно было бы считать местным жителем): «Не без божьего промысла зародился в наших головах план, который должен был навсегда избавить город от дани и поборов. Нами руководили вера и добрые намерения (господь бог и тому свидетель!), и не наша вина, что план сорвался. Оно конечно, расходы понесены огромные, но ведь мы думали — кто смел, тот и съел!»

Вначале все слушали тихо, и складная речь Поросноки, казалось, могла бы спасти магистрат, если бы во время изложения подробностей, с великим пафосом расписанных оратором («…и вот в среду мы предстали перед его величеством турецким султаном, который восседал в своем великолепном царском облачении…»), — если бы в этот момент его не прервал Гапшар Пермете, громко воскликнув:

— А была ли у него во рту трубка?

Собравшиеся заулыбались, и грубые шутки посыпались одна за другой.

Авторитет делегации быстро таял. Ведь достаточно одной единственной искры, чтобы солома вспыхнула.

— Какую тьму добра-то ухлопали!

— Понашили красных платьев для каких-то шлюх! Чиновные сводники!

— Повезли султану кнут с рукояткой из драгоценных камней, золотую секиру! Вот на что ухнули денежки!

— Посмешище из нас сделали! Я только что с улицы, слышал, как надькёрёшцы орали на ярмарочной площади: «Ну как не жарко в кафтанишке-то?» Такой позор на наш город!

— Что вы на это ответите, господа сенаторы?!

А верзила Йожеф Беркеши вскочил с места и, выкатив глаза и угрожающе размахивая кулаками, заревел зычным голосом!

— Уходите в отставку! Прочь от зеленого стола!

Подобно урагану, вырывающему с корнем деревья, под сводами зала эхом прокатилось стоустое зловещее: «Уходите в отставку!»

Разгневанные горожане все теснее обступали зеленый стол.

Михай Лештяк отшвырнул от себя стул, отцепил со своего жилета печать города и вместе с цепочкой бросил ее на стол. Пролетев по столу, она сорвалась и со звоном стукнулась об пол и откатилась в самый дальний угол зала.

— Вот она, пожалуйста! — И он поспешил к двери.

Но Балаж Путноки преградил ему дорогу.

— Не тут-то было, молодчик! Ни с места! Перед богом и людьми я обвиняю тебя в том, что ты стакнулся с врагами города, предал в руки Чуды столпов нашей святой церкви. Ты арестован!

— По чьему приказу? — гордым и холодным тоном спросил Лештяк.

Путноки смешался и замолчал, словно ему вдруг отрезало язык, а Лештяк, хлопнув дверью, удалился из зала.

Теперь один за другим встали и остальные сенаторы и, уступая общей воле, сложили с себя полномочия.

В воцарившемся хаосе к председательскому креслу протиснулся почтеннейший Йожеф Беркеши.

— Я вношу предложение: до тех пор пока мы после зрелого размышления не выберем новый магистрат, пусть делами города займется временная комиссия из трех человек. В составе трех наших граждан: одного католика, одного кальвиниста и одного лютеранина.

— Правильно! — завопили все вокруг.

Тут же и выкликнули трех кандидатов: Шамуэль Холеци, Балаж Путноки и Йожеф Беркеши.

Не дожидаясь даже, пока толпа разойдется, триумвират удалился на совещание в соседнюю комнату и первым делом постановил арестовать Михая Лештяка.

Вот уж когда запричитал да заплакал старый Лештяк! Еще бы — ведь пришли забирать в тюрьму его гордость, его милого Мишку! Сперва схватился старик за утюг, чтобы им побить гайдуков, а когда те отняли утюг, обратился к Библии и, словно громы и молнии, стал метать подходящие к случаю фразы из нее — то в Дюри Пинтё, то в Пишту Мушку.

— Ты, отец, не принимай все это близко к сердцу! — с некоторым раздражением проговорил низвергнутый городской голова. — Это тоже ненадолго.

— Они еще поплатятся за все! — восклицал старик, словно театральный герой, грозно потрясая кулаками. — Ждет тебя кара, Кечкемет, подобная той, что выпала на долю Содома и Гоморры.

— Нам еще улыбнется богиня счастья, — утешал его Мишка.

— Богиня? — И старик вновь расплакался, как старуха. — Богиня — такая же баба, как всякая женщина! Каждый раз бегает за новым мужиком. Если кого разлюбит однажды да покинет, то уж больше к нему не вернется.

Потом в отчаянии, порывистым движением сумасшедшего он схватил ножницы и стал кромсать на куски великолепный шелковый доломан, который только что сшил, хриплым голосом приговаривая:

— Сгинь, собака, лопни, собака! Конец миру!

Миру, правда, конец не пришел, но доломана — как не бывало, а бедного Мишку действительно увели в зловонную тюрьму при городской ратуше.

Старик бросился было за ним, но у калитки его дряхлые ноги отказались служить ему, и он только прокричал с порога:

— Не бойся, дорогой сынок, я вызволю тебя оттуда! Добьюсь твоего освобождения!

Разумеется, в те времена это было вполне возможно: стоило только обратиться к будайскому паше, чтобы добиться приказа об освобождении. Если сердце будайского паши не смягчалось, то проситель шел к сольнокскому паше — его приказ тоже имел силу. Предположим, что и сольнокский паша пребывал в плохом расположении духа, — тогда имело смысл испросить аудиенцию у калгайского султана, или же прокатиться в Фюлек, бить челом вице-губернатору, а на худой конец, и почтеннейший господин Чуда мог распорядиться, чтобы заключенного выпустили на свободу. Но проще всего было обратиться к его благородию господину Иштвану Кохари, в Сечень. Все эти заслуженные и достойные господа могли приказывать Кечкемету.

В это время к Лештяку очень кстати нанялся какой-то бродячий подмастерье, внушавший доверие молодой паренек — так что Лештяк мог спокойно перекинуть котомку через плечо и начать по очереди обходить названных господ (с кем первым повезет), оставив на парня дом и поручив ему принимать заказы и уговариватьнетерпеливых клиентов; служанке Эржике велено было стряпать для него и приглядываться, что он собою представляет. «Только ты смотри, братец Лацко (тебя ведь, кажется, Лаци зовут, сынок?), не трогай девушку. Она — крестница моя».

С тем и отправился старик в путь. Странствовал Лештяк долго. Только в середине зимы вернулся он домой.

А зиму в тот год предсказывали суровую, студеную, да она такой и оказалась. Воюющим сторонам пришлось перенести много лишений. Целая сотня отважных куруцев Тёкёли замерзла еще до рождества. А из-за плохого урожая в прошлом году провианта тоже было в обрез; вояки не только мерзли, но и голодали. Словом, не было ничего удивительного, если кое-где они и бесчинствовали.

В тот же самый вечер, когда старый Лештяк вернулся домой с грамотой будайского паши, к городу подошел отряд калгайского султана, под предводительством пользовавшегося недоброй славой Олай-бека, турки вели за собой огромную толпу связанных невольников — женщин и мужчин. Олай-бек послал с конными нарочными следующий приказ городскому триумвирату.

«Неверные собаки! Если завтра до полудня вы не пришлете мне восемь телег хлеба, сорок волов, двадцать телег дров и четыре тысячи пятьсот форинтов, то я сам приду за ними со своими солдатами и отрублю вашему триумвирату две головы, поскольку городскому голове и одной головы достаточно. Надеюсь, вы поняли, что я имею в виду».

В ратуше начался переполох. Гайдуки сломя голову бегали из дома в дом, передавая горожанам приказ печь хлеб и готовить дрова для могущественного Олай-бека.

Однако самым сложным оказалось собрать деньги, так как городская казна была пуста. Такое кровопускание сейчас не очень-то легко было перенести.

Матяш Лештяк, с напускным смирением на лице явившийся к «отцам города» (такова уж была повадка у старика, когда он чувствовал за собой силу), застал их охваченными страхом.

— А вам чего здесь надо? — грубо спросил его Путноки.

— Я за парнем пришел, милостивый государь.

— За каким еще парнем?

— За сыном моим. Заберу домой беднягу.

— Если мы его отпустим…

— Конечно, конечно, — проговорил старик небрежно и развернул перед господином Путноки грамоту Ибрагим-паши. — А вообще как господам будет угодно…

Пробежав послание паши, триумвират капитулировал, от страха даже за затылок схватился, ибо добрейший Ибрагим-паша, взяв перо в руки, никогда не мог начертать серьезного послания, не сдобрив его веселой шуткой. Так и на этот раз внизу он приписал: «Вижу, у вас очень свербят шеи».

— Вот теперь другое дело, — проговорил перетрусивший триумвират. — Приказу мы подчиняемся. Однако сейчас поздний вечер, да и тюремщика уже нет. Выпустим мы твоего Михая завтра утром.

Портной отправился домой, но чуть свет снова был у ворот ратуши. Погода стояла прескверная, клубился плотный туман, падал легкий снежок.

«Отцы города» явились в ратушу довольно рано, особенно Путноки, которого ночью осенила отличная мысль; он спешил изложить ее своим коллегам.

— Нехорошо будет, если Лештяк выйдет на свободу. В башке у него ума и хитрости хоть отбавляй.

— Да, башка у него крепкая, это верно. Но и санджак-паше мы не можем перечить.

— А я и не собираюсь этого делать. Выпустить-то его на свободу мы выпустим, но пошлем в такое место, откуда он уж больше никогда не воротится. Словом, поручите это мне, милостивые государи!

На улицах было на редкость людно для такого раннего часа. Жители — кто в котомках, кто на тележках — спешили увезти все, что было у них ценного, на отдаленные хутора. Появление Олай-бека у стен города повергло всех в ужас. Ибо бравый Олай-бек, нужно признать, не был торгашом, подобно Чуде, или ничтожеством, вроде Дервиш-бека, которые довольствовались похищением какого-то там попика или красивой девчонки. Храбрый Олай-бек был человеком широкого размаха. Наведывался он редко, но уж если приходил то угонял в рабство сразу целую улицу: женщин, детей, причем со всем скарбом, с лошадьми и домашним скотом, — не оставляя после себя ничего, кроме свиней, мясо которых, как животных нечистых, запрещает есть святой Коран. Таков был Олай-бек, надо отдать ему должное.

Прослышав об его требованиях, именитые люди Кечкемета потянулись к зданию ратуши: один нес денег, другой — хлеб, третий шел предложить дров. На дворе было раннее утро, но дурные вести — лучший будильник.

Многие недовольно заворчали, когда господин Путноки распорядился привести Михая Лештяка из тюрьмы в ратушу.

Лештяк предстал перед триумвиратами немного побледневшим, но с высоко поднятой головой.

— Михай Лештяк, — торжественно провозгласил триумвират — вам возвращается свобода!

По залу прокатился недовольный гул.

— У вас сильный покровитель. Сам будайский визирь! — ядовито добавил Путноки.

Лештяк ничего не ответил. Он сделал нетерпеливое движение, словно собираясь уйти.

— Не так быстро! Погодите! Будайский паша — не папа римский, господин бывший бургомистр! Он может отпирать и запирать тюремные замки, но грехи отпускать он не может. Их следует искупать.

Воцарилась томительная тишина; все, затаив дыхание, ждали, что же будет дальше.

— У границ города стоит беспощадный Олай-бек. За Крапивным озером. Он наложил на город огромную дань, которую нам надлежало переслать ему сегодня до полудня. А мы не в силах собрать ее. Так вот, Михай Лештяк, знаете, к чему мы вас приговариваем?

— Коли скажете — буду знать!

Ехидно посмеиваясь, Балаж Путноки продолжал:

— Привезли вы нам кафтанчик. Вот мы и посмотрим теперь, на что он годится. Так что наденьте-ка его на себя и поезжайте к беку!

Сердце у Мишки сжалось. Но он тотчас же овладел собой и приказал самому себе: «Не бояться! Нельзя…»

Сердце его трепетало и голос стал глуше, бесцветнее, но на лице было выражение полнейшего спокойствия, когда он произнес:

— И что же я должен сказать беку?

— Скажете ему, чтобы он удовольствовался половиной дани, да и ту подождал бы еще день-два, пока мы ее соберем. Или же, черт возьми, предложите ему кафтан, который равнозначен пятидесяти лошадям, ста волам и почти четырем тысячам золотых. Он, верно, будет доволен, кхе-кхе-кхе, а сдачу, если дадут, привезите, милейший, и верните в городскую казну. Ха-ха-ха!

— Но ведь он меня тотчас же посадит на кол или продаст в рабство!

Путноки пожал плечами:

— Это уж ваша забота, милейший.

— Вот как?! — с горечью воскликнул Лештяк. — Вы действительно приговариваете меня к этому?

Затуманенным взглядом он посмотрел на триумвиров, на седовласых отцов города. А те закивали головами в знак того, что считают приговор справедливым. Нужно, мол, преподать устрашающий урок легкомысленным повесам, растранжирившим столько добра!

— Лучше отправьте меня назад в тюрьму, — необдуманно воскликнул Лештяк, но тотчас же устыдился своих слов.

— А чего же вы так боитесь? — язвительно спросил триумвир. — Ведь кафтан-то на вас будет!

Эти слова вызвали взрыв всеобщего хохота. Лештяк побагровел.

— Я не из пугливых! — гордо проговорил он. — Когда выезжать?

— Еще до полудня. Вот только распоряжения отдам! А вы тем временем, может быть, исповедуетесь?

— Нет.

Старый портной в отчаянии бегал по городу и кричал, что это неслыханное беззаконие посылать его сына в самую пасть татарскому войску. Ведь это же смертный приговор. Без суда и защиты! «Не допустите, добрые люди, такого беззакония! Подумайте о том, как вы любили его три месяца назад. Протестуйте, возьмитесь за топоры и вилы! Идемте, я поведу вас. Скосим этот клевер-трилистник!» (В городе уже успели прозвать триумвират в насмешку «трилистником».)

Но никто и пальцем не шевельнул в защиту Лештяка. Ведь вожди в почете лишь до тех пор, пока они у власти. Разве что в каком-нибудь окошке, где на подоконнике в горшках цвели розмарины или пеларгонии, пригорюнилась румяная мордашка какой-нибудь молоденькой брюнетки или блондинки, и печальный вздох пошевелил лепестки цветка: «Бедный Мишка Лештяк!»

Но красавицы оставались невидимыми и лишь нетерпеливо поглядывали на дорогу из своих укрытий: «Когда же он появится? О, хоть бы взглянуть на него в этом самом кафтане! Ну, чего же он так долго не едет?!»

Тем временем во дворе ратуши оседлали лошадь. Мишка легко вспрыгнул в седло, хотя и мешал ему зеленый шитый кафтан, достававший почти до пят. Лештяк даже засвистел, ставя левую ногу в стремя: пусть кечкеметцы в грустных песнях и двести лет спустя вспоминают о том, как он отправлялся в свой последний путь…

Два гайдука также вскочили на коней и с саблями наголо поскакали рядом с ним. Из города выезжали через задние ворота, выбирая боковые улицы, чтобы избежать насмешек и криков скопившихся зевак. До смеха ли тут?!

Триумвиры провожали их взглядами из окон ратуши, пока всадники не скрылись в клубящемся тумане. Путноки довольно потер руки.

— Ну, этот больше не услышит кечкеметского рога! (Звуками рога с колокольни церкви св. Миклоша в Кечкемете возвещали наступление полдня.) — Затем, повернувшись к собравшимся гражданам, Путноки призвал: — А мы поспешим нагрузить дань на телеги: ведь разъяренный Олай-бек сразу двинется на город, и надо, чтобы ему еще в пути встретился караван с данью.

Конники проводили Лештяка только до городской черты, как это делалось когда кого-нибудь изгоняли из города. Так им было приказано. До самого Олай-бека они все равно бы не добрались, да жаль было бы гайдуков!

Возможно, что и Лештяк не поедет к Олай-беку, а по дороге свернет куда-нибудь в сторону: мир велик, хочешь, иди на все четыре стороны. Ну и пусть, не беда, если он даже спасется бегством. Только бы не болтался тут под ногами.

Но, видно, плохо они его знали. Медленно труся по бескрайнему снежному савану в направлении Крапивного озера, Лештяк думал: «Поеду к Олай-беку. Я должен туда поехать. Ведь если не поеду, меня навечно ославят трусом. Если же поеду, то, может быть, еще и вернусь живым. Олай-бек — умный человек. От мертвого ему никакой пользы, а живой человек — для него товар. Он ведь рабами торгует. В худшем случае, угонит меня в полон. Словом, поеду!»

Подхватив свисающую полу кафтана, Лештяк подхлестнул ею лошаденку, отчего бедняга задвигалась чуточку проворнее. Надо сказать, что ей повезло: еще вчера день-деньской клячонка эта вертела мельничные жернова, а сегодня вдруг стала верховым скакуном. (Триумвиры же думали: «Для татарвы и такая сойдет!»)

— На плаху, на верную смерть решили послать меня! — шипел сквозь зубы всадник, и от жажды мести в нем закипала кровь. — Ну, погодите! Дайте только домой вернуться…

Он погрозил кулаком и яростно лягнул лошадь, самоотверженно сносившую все удары, предназначавшиеся триумвирам.

Подул пронизывающий ветер. Значит, близко озеро. Впрочем, можно было уже слышать далекий шум и гул — это гудел татарский лагерь… Что ж, поехали, мой рысак, поехали!

Напротив, совсем рядом, коричневым пятном темнел загон — сплетенная из камыша переносная ограда, за которой обычно зимовал скот, впрочем, защитить она могла разве что только от ветра. Это был давным-давно заброшенный загон, уцелел от него всего лишь один угол. (К счастью, камыш не был причислен татарами к числу ценностей, а то бы и ему несдобровать.)

Лештяку предстояло как раз проехать мимо него. С лошади он разглядел, что в загоне стоит мужчина в накидке и широкополой черной шляпе; возможно, он укрылся там от не утихавшего снегопада.

Человек вышел из загона и крикнул ему:

— Остановитесь на одно словечко, господин Михай Лештяк!

Лештяк даже не посмотрел в его сторону, а ответил весьма грубо:

— Нет, добрый человек, такого слова, которое могло бы меня остановить!

— Это я, Цинна!

Значит, было такое слово, которое могло остановить его, поскольку, услышав это имя, Лештяк спрыгнул с коня.

— Несчастная, как ты очутилась здесь? Эх, до чего же красивым парнем ты стала! — И он улыбнулся устало, печально.

— Хорошо, что вы, сударь, сошли с этого коня. Дальше я на нем поеду. Идите вот сюда, в загон, да побыстрее. А я натяну на себя этот кафтан.

— Ты что, с ума сошла?

— Я все обдумала, когда услышала дома, куда вас посылают. Если вы, сударь, поедете к татарам, вас убьют или угонят в рабство. Ведь так?

— Правда, Цинна! Но как все-таки удивительно, что ты — здесь!

Он смущенно смотрел на нее и не мог наглядеться.

— Коли вас убьют, то никто уже вас не воскресит, — говорила Цинна.

— И это, пожалуй, правда.

— Да не шутите вы в такой миг, ужасный вы человек! И коли вас угонят в рабство, так уж никто не выкупит. «Отцы города» не допустят этого…

Михай угрюмо кусал губы.

— …Если же я поеду к татарам, выдав себя за Михая Лештяка, а они захотят убить меня, то, увидев, что я женщина, они не сделают этого, так как татары не убивают женщин, и вы, сударь, позднее сможете меня выкупить. А если они увезут меня в полон, то и тогда вы, сударь, сумеете выкупить меня, как Михая Лештяка. Словом, давайте сюда поскорее ваш кафтан!

Говоря так вкрадчивым и нежным голосом, она незаметно стянула кафтан с плеч Михая.

Михай пытался возражать: «Нет и нет! Что ты задумала?» — но аргументы Цинны оказали на него свое действие.

— Так! — Он потер лоб. — Конечно, я тебя выкуплю. Еще бы не выкупить! Говоришь, что ты все равно обязана мне жизнью? Послушай, не так уж надо надевать его. Не умничай, девица. Стой, подожди! Право же, я сам не знаю, что нам делать!

Но девушка не слушала его: кафтан уже был на ней, а в следующее мгновение она восседала на лошади, легкая, как пушинка.

А еще миг спустя ее поглотил туман. Напрасно бежал за ней Лештяк и сердито кричал вдогонку:

— Остановись! Не смей! Приказываю тебе: остановись!

Но все эти возгласы были теперь уже напрасными. Минутная слабость — начало падения многих великих людей.

Девушка труси´ла на лошади, нигде не останавливаясь, пока не очутилась у татарского лагеря.

— Отведите меня к вашему командиру. Я — Михай Лештяк, посол Кечкемета! — сказала она.

— Сойди с коня, добрый человек. Я отведу тебя к нему, — вызвался приземистый татарин, говоривший по-венгерски и даже с хорошим произношением. — Ну и скакуна же дали тебе кечкеметские сенаторы! А вот как раз и наш повелитель, Олай-бек, да освятит аллах его бороду во веки веков!

И действительно, на красивом гнедом коне к ним приближался сам Олай-бек, человек гигантского телосложения; он только что устраивал смотр своим войскам.

— Посол от Кечкемета прибыл, о могущественный бек! — доложил приземистый татарин.

Бек окинул внимательным взглядом посла, его кафтан, потом вежливо проговорил:

— Повернись, пожалуйста, добрый молодец, если этой просьбой я не обижу тебя.

Цинна повернулась.

Олай-бек взглянул на кафтан сзади. Затем он быстро соскочил с коня, пал наземь перед Цинной и трижды поцеловал край кафтана. Цинна изумленно взирала на него своими большими черными глазами, и ей казалось, что она видит все это во сне.

— Велик аллах, а Магомет — пророк его. Что прикажешь, о посланец города Кечкемета?

Олай-бек стоял перед ней, подобострастно согнувшись.

Цинна поколебалась немного, а потом твердым голосом сказала:

— Сей же час покиньте пределы кечкеметские!

Олай-бек возвел к небу свои сонливые, бараньи глаза, а затем повернулся к войску и громко скомандовал:

— Седлать коней! Выступаем!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ Диктатор. Золотой век Кечкемета

Лештяк остался у загона, раздумывая над тем, что же ему предпринять, куда идти. В отяжелевшей вдруг голове мысль растекались, словно расплавленный свинец; усталость сковала все его члены, совесть нещадно терзала душу: «Дурно я поступил. О жалкий трус-себялюбец!»

Мучительное беспокойство кололо его, как шипы терновника. Он мрачно смотрел перед собой: «Куда же теперь податься?»

Туман несколько рассеялся, и невдалеке, подобно огромному глазу, засверкало Крапивное озеро. Казалось, оно, подмигивая, манило его к себе: «Иди сюда, Михай Лештяк, самое лучшее для тебя — это лечь здесь, укрыться серебряным одеялом и заснуть на мягкой песчаной подушке!.. Это — самый прямой путь для тебя!»

Лештяк сделал несколько шагов по направлению к озеру, но куст крыжовника — самое высокое «дерево» во всей округе — преградил ему путь. Маленькие снежинки облепили его тоненькие веточки, так что Лештяк не заметил куста и споткнулся о его нижние ветви.

Упал Лештяк, ухо его коснулось матери сырой земли — и вдруг услышал он, почуял, что где-то вдали по земле грохочут тысячи копыт, а в воздухе несется странный гул и шелест.

Лештяк содрогнулся: «Беда, татары двинулись на город!»

Но, тс-с! Топот как будто удаляется, становится все тише и тише, и вот уже замер совсем, растаяв в слабом шелесте ветра. Только одна лошадь приближается к загону. Цок, цок! — стучат ее копыта. Да, одна-единственная лошадь. Боже правый — на ней сидит Цинна!

Лештяк вскочил и, даже не стряхнув со своего платья налипший на него мокрый снег, бросился к девушке с лихорадочной поспешностью.

— Это ты? С тобой ничего не случилось? Это действительно ты! Что же произошло?

Цинна весело улыбалась. Но прежде чем ответить, она шаловливо надула щеки, стараясь придать своему личику геройский вид.

— А то произошло, прошу покорнейше, что я прогнала татарское войско. Они уже убираются восвояси!

— Не болтай! — крикнул Лештяк, что на самом деле означало: «Говори, прошу тебя, говори!»

И она заговорила. Но прежде нежно, любовно погладила запушенный снегом зеленый кафтан, обласкав его своим лучистым взглядом.

— Да, сударь, многого стоит эта одежонка.

— В каком смысле?

— Олай-бек, увидев ее на мне, тотчас сошел с лошади, трижды поцеловал полу кафтана и почтительнейше спросил, каковы будут мои приказания. А я взяла да и приказала, чтобы они все немедленно убирались отсюда. И они послушались и в самом деле убрались!

Михай Лештяк слушал, разинув рот от изумления.

— Возможно ли? Неужели этот кафтан обладает такой чудодейственной силой?

— Да, все произошло именно так, как я сказала! Слово в слово! Но у нас нет сейчас времени на долгие разговоры; вот кафтан, надевайте его поскорее, а вот и ваш конь — садитесь на него. Я же вернусь в город другой дорогой.

— Черт возьми, но ведь это же настоящее чудо! — ликовал Михай, все еще находясь во власти изумления. — Так ведь этому кафтану цены нет!

— Я думаю! Но прошу вас, торопитесь! Иначе кечкеметцы вот-вот сами подъедут сюда. Мне кажется, я уже вижу черные точки. Это движутся со стороны города телеги с данью.

Тень пробежала по лицу Михая.

— Верно, Цинна. Но ты смотри не говори никому об этом! Спасибо тебе за то, что ты сделала. А я еще поговорю с тобою… сегодня же. Да, я поговорю с тобою, Цинна.

— Хорошо, хорошо, — отмахнулся юркий «паренек» и, быстро зашагав в сторону развесистого вяза, прозванного в народе «деревом в юбке», вскоре скрылся из виду.

Лештяк поехал обычным путем. Вскоре он действительно наткнулся на длинную вереницу подвод, груженных хлебом и дровами; Мартон, пастух из Сикры, ругаясь на чем свет стоит, гнал волов. Впереди подвод на красивом со звездочкой во лбу коне гарцевал один из триумвиров, Шамуэль Холеци; на боку у него болталась желтая кожаная сумка с самым главным — с деньгами. А на одной из подвод, на горе из румяных хрустящих хлебов, восседала сама тетушка Фабиан. Не вытерпела, поглядеть на «татарина с песьей головой» поехала. Рядом с нею примостился златоустый Пал Фекете; его то и дело мигающие, как у кролика, глазки были устремлены на какую-то бумагу, исписанную мелкими буковками.

— Эй, смотрите-ка! Михай Лештяк! — опешили кечкеметцы. — Не иначе, с того света явился.

Шамуэль Холеци, который был не так уж зол на Лештяка (ведь лютеране всегда найдут общий язык друг с другом!), но зато отличался необыкновенным любопытством, — вкрадчиво спросил:

— Ведь это только душа ваша, друг мой, а не вы сами?

— Нет, это я сам, но без души, — ехидно заметил Михай. (Кто знает, что-то он имел в виду?) — А куда это вы, милостивые государи, путь держите?

— Гость у границ нашего города, — шутливо отвечал триумвир, — вот мы и везем ему, бедному, немножко провианта. (Достойному господину Холеци никогда не изменяло чувство юмора.)

— Н-да, ну что ж, везите, только трудновато будет вам его догнать.

— Как так?

— А так, что он уже за тридевять земель отсюда. Ушел гость, ушел, не простившись.

— Неужели? — прошепелявила вдовушка Фабиан.

— Жаль! — вздохнул почтеннейший Фекете. — Бек упустил возможность услышать на редкость красивую речь.

Тут Лештяк рассказал историю с кафтаном, отчего физиономия господина Шамуэля Холеци стала вдруг кирпично-красного цвета.

— Знатное событие, — пробормотал он, недовольно почесывая свой курносый нос. — Да такого, наверное, со времени сотворения мира еще не случалось.

Но замешательство его длилось всего лишь одну минуту. Холеци был хитрая лиса и умел быстро найтись.

— Ну-ка, возчики! Эй, люди, поворачивай домой! Великий день выдался для Кечкемета!

А сам спрыгнул с лошади и преисполненным почтения голосом воскликнул:

— Садитесь на моего конька, достойнейший Михай Лештяк. Не могу я так позорить вас, заставить трястись на этой кляче.

— Ничего, она вполне хороша для меня. Благодарю вас. Сажали меня на нее все три триумвира вместе, значит один триумвир не вправе ссаживать.

— Ну, тогда вот что. Садитесь-ка на моего коня вы, Пал Фекете, и скачите в город сообщить о случившемся.

Кечкометский Цицерон ухватился за возможность щедро вознаградить себя за непроизнесенную речь.

— Во весь опор поскачу! Вот уж счастье мне привалило — на таком красивом коньке прокатиться! Однако дайте же мне какой-нибудь кнут, а то у меня ведь шпор-то нет.

Но горячей Чаровнице не нужно было никакого кнута, она понесла великого оратора, словно сказочный конь-огонь, которому вместо овса подсыпали в торбу угли.

Лошадь была вся в мыле, пар валил у нее из ноздрей, да в с самого господина Фекете пот лил в три ручья, когда прискакал он на базарную площадь, где и произнес восторженную, расцвеченную перлами ораторского искусства речь, возвестив сбежавшимся со всех сторон горожанам об особом милосердии творца, ниспосланном городу: о том, что бессловесный предмет одежды словно обрел вдруг дар речи и отогнал от границ города свирепого ворога.

— Произошло чудо! Почтенные жители Кечкемета, звоните в колокола! Алчный Олай-бек пал ниц и трижды поцеловал на господине Михае Лештяке кафтан, подобострастно вопрошая: «Что прикажешь, о посланец города Кечкемета?» На что господин Михай Лештяк поднял голову и, подобно мудрейшему и достойнейшему Сенеке (кто из вас не слышал о нем?!), так ответил ему: «Не мешайте мне чертить», — иными словами убирайтесь отсюда ко всем чертям!

— Я не уверен, что Сенека сказал именно так! — прервал его визгливым голоском реформаторский проповедник преподобный Эжайаш Мокрош.

Но Пал Фекете не дал себя сбить:

— Зато я уверен, что подводы с хлебом, волы, сумка с деньгами, триумвир и Михай Лештяк уже возвращаются в наш родной город!

Раздались громкие крики ликования. С быстротой огня разнесся слух о чуде; с улицы на улицу, из дома в дом катилась повергающая всех в изумление весть. Позорно свергнутые, всеми осмеянные сенаторы вновь выползли на свет божий, к людям. И люди прокричали «ура» в честь Поросноки, расступились и сняли шляпы, давая дорогу старому Инокаи. А почтеннейшего Ференца Криштона громкими выкриками: «Просим, просим!» — уговорили произнести речь. Его милость не заставил себя долго упрашивать, а взобрался на бочку из-под капусты, стоявшую на рыночной площади, и сказал лишь следующее:

— Прошу у вас справедливости к гениальному юноше, которому мы все обязаны этим великим днем.

— Справедливости! — эхом вырвалось из тысячи глоток.

Толпа горожан, увеличивавшаяся с каждым мигом, словно река в половодье, колыхалась. Повсюду стоял гул, кипело оживление; мужчины и женщины, оживленно жестикулируя, передавали только что подошедшим слова Пала Фекете о чуде с «говорящим кафтаном». Разумеется, каждый прибавлял от себя какую-нибудь новую цветистую подробность.

Вместе с воздухом, сотрясаемым приветствиями и здравицами, люди вдыхали в себя колоссальное воодушевление, заставлявшее трепетать их сердца. Все суетились, кричали — каждый свое, но мысли всех были об одном. Мамаши вырядили своих дочек в белые платья, видные граждане города ринулись в городские конюшни, чтобы запрячь в экипаж четверку знаменитых вороных жеребцов. (Быстро — ленты в гривы!) Старички волокли на рыночную площадь мортиры; по дороге отыскав в трактире «У трех яблок» бомбардира. («Идемте же скорее, почтеннейший Хупка, коли есть на вас крест!» — «Еще один глоточек!» — умолял Хупка.) Святой отец Петер Молиторис, лютеранский священник, сам взобрался на колокольню св. Миклоша, чтобы в нужную минуту ударить в колокола. Из дыр на крышах и там и тут поднялись древки, с которых, лаская взоры и сердца взметнулись, затрепетав на ветру, трехцветные крылья национальных флагов. Правда, они малость полиняли, поскольку изготовили их, по-видимому, еще во времена Бетлена^[31]. С тех пор не часто расцветали флаги над кечкеметскими крышами.

Все одиннадцать низвергнутых сенаторов поспешно — за каких-то полчаса — напялили на себя ментики с серебряными пуговицами, нацепили бряцающие сабли и расположились полукругом у входа в ратушу. Гораздо более сложная задача выпала, однако, на долю Пала Фекете (из чего явствует, что на плечи государственных мужей ложатся далеко не одинаковые задачи): ему нужно было экспромтом переделать весь текст своей речи, вымарывая из него обращение «Могущественный бек» и вписывая вместо него — «Славный соотечественник», а вместо «Мы пришли к тебе» — писать: «Ты вернулся к нам» и т. п. (Все равно, так тоже будет очень красиво!)

Хотя все было подготовлено на скорую руку, встреча прошла очень торжественно, только парадный экипаж немного запоздал. Зато мортиры дали залп своевременно, за ними торжественно загудели колокола, а когда появился Лештяк, по улицам, подобно лавине, покатились крики ликования, сопровождая героя до самых дверей ратуши. Там Лештяк спешился, выслушал торжественную речь господина Пала Фекете, улыбнувшись, взглянул на выряженных в белые платья девочек, пожал руку бывшим сенаторам. (А достойного господина Поросноки даже обнял.) Потом Лештяка подхватили на руки и понесли, понесли, а когда наконец опустили наземь, он оказался в зале заседаний у председательского кресла, за зеленым столом.

И едва утих шум (зал был битком набит городской знатью), слово взял седовласый Мате Пуста; своим слабым, не громче жужжания осы, голосом описал он заслуги Михая Лештяка и закончил выступление таким возгласом:

— Изберем его пожизненным бургомистром нашего Кечкемета!

От здравиц и приветствий задрожали стены; прошло несколько минут, прежде чем Гашпар Пермете сумел убедить окружающих, — хотя он усердно колотил себя при этом кулаком в грудь и отчаянно размахивал руками, — что он собирается сообщить им что-то очень интересное.

— А я, Гашпар Пермете, который двенадцать недель назад единственной фразой низверг весь магистрат, узнав теперь все, что мне надлежало знать, заявляю, что для него и пожизненная должность — слишком короткий срок!

— Но ведь после смерти он не сможет председательствовать! — заметил господин Гержон Зеке.

— А вот мы давайте постановим и запишем в протокол, что подобно тому, как святая венгерская корона передается из поколения в поколение перворожденному по мужской линии наследнику милостью божьей царствующей Габсбургской династии, пусть и жезл кечкеметского бургомистра передается мужским отпрыскам нашего достойнейшего Лештяка.

Гержон Зеке. Между королем и бургомистром есть все же небольшая разница!

Гашпар Пермете (сердито). Нет!

Гержон Зеке. Королевская корона — из золота, а жезл бургомистра — из кизилового дерева!

Эту маленькую перепалку прервал Янош Деак с Цегледской улицы, всем известный своею мудростью:

— Почтеннейший Зеке прав, ибо корона и на слабой голове сияет ярко, а палка кизилового дерева в слабых руках и бить будет слабо. Поэтому нельзя ее загодя вкладывать в руки наследников. Впрочем, не будем омрачать столь великий день подобными пререканиями. Останемся в границах подобающей серьезности и разберем по порядку все вопросы. Ни один человек не скажет нам спасибо, если мы предложим ему сесть в кресло, где сидит уже кто-то другой. Прежде всего, пусть почтенное собрание объявит, что триумвират, который и без того был временным, прекращает свое существование.

— Да они уже и сами по себе разбежались! Здесь ни одного из них нет! — послышалось со всех сторон.

— Следовательно, сперва соблаговолите вновь избрать прежних сенаторов, а потом уже давайте занесем в протокол решение о пожизненном избрании Михая Лештяка на пост бургомистра.

Вряд ли следует говорить о том, что все так и случилось.

Михай Лештяк с видом императора, восседающего на троне, холодно, кивком головы отвечал на приветствия.

Лицо у него вначале было бледным, но, разумеется, оно сделалось пунцовым, когда все принялись кричать:

— Расскажите, расскажите историю с кафтаном! Хотим услышать из ваших собственных уст!

Лештяк беспокойно заерзал на кресле. Казалось, невидимая железная рука сжимала ему горло. Рассказать о том, что произошло с Олай-беком, поведать об этом сотням людей!.. Историю, которую он сам не пережил, не видел. Лгать перед лицом города! Ох, какая непростительная это была ошибка, что не он поехал в татарский лагерь. Черт принес на его дорогу эту девицу. А уж если сам не поехал, то лучше было бы сразу и признаться во всем. Но сейчас это, увы, было невозможно. Невозможно!..

Чем больше становилась его слава, тем сильнее его душу терзал страх, что однажды эту славу развеет нежданный порыв ветра. Ведь и Мидасу не удалось сохранить тайну своих длинных ушей. Лештяку казалось, будто слава его — краденая, и потому не мог больше ей радоваться, хотя какая-то ее доля причиталась и ему. Ведь, как бы там ни было, не кто иной, как он, достал кафтан! И все же где-то позади председательского кресла с высокой спинкой, казалось, неотступно маячила неприятная тень.

— Слушаем, слушаем! — звучало все громче, все настойчивее.

Отступать было поздно.

Лештяк смущенно стянул с себя кафтан и расстелил его на зеленом сукне стола. Вот оно — драгоценное сокровище Кечкемета!

Наконец, запинаясь, с пятое на десятое рассказал он об удивительной роли, которую сыграл кафтан^[32].

Буйные крики радости заглушали его рассказ; все ликовали, только один человек, сжавшись в комочек, плакал на задней скамейке.

Могущественный бургомистр, теперь подлинный «диктатор Кечкемета», подошел к этому человеку и взял его за руку.

— А теперь пошли, отец. Хочу немного отдохнуть дома.

В маленьких, украшенных скрещенными копьями воротах их уже поджидали крестница Эржи и подручный Лаци. Пончики были поджарены, тушеная курица давно готова, а поросенок даже успел остыть, так что хозяева в самую пору возвратились домой.

— Да, я ведь еще не успел сказать тебе, сынок, — впрочем, когда я мог бы это сделать?! — что теперь мы с подмастерьем работаем, или, вернее сказать, мы теперь вдвоем не работаем…

Бургомистр сделал равнодушное лицо.

— Это вон тот мальчонка?

— Пришлось мне нанять его, когда я отправлялся в Буду, к паше, за тебя ходатайствовать. Ведь это я сделал тебя городским головой, Мишка, знай это! — В глазах старика загорелись зеленые огоньки. — Старый Лештяк еще может постоять за себя, хе-хе-хе!.. А парень, повторяю, нужен мне был для работы, хотя я что-то не приметил, чтобы он за все это время ну хоть пальцем о палец ударил. Не было у меня еще времени испробовать, умеет ли он хоть что-нибудь делать. До сих пор-то я все политикой занимался. Не смейся, Миши, не то я рассержусь! А теперь вот ты будешь делать политику, Кровь Лештяков — золотая кровь! Ну да ладно, вот мы уже и дома.

Как дорог человеку отчий кров, когда он долго под ним не был! Приветливо курится дым из трубы, весело кивают поредевшие ветви старого грушевого дерева. Выйдешь во двор, и тебе навстречу радостно кинется Кудлатка, а в комнате прыгнет на плечи кот Царапка. Улыбаются размалеванные крыши, с детства знакомые глиняные тарелки на стенах, даже мебель и та принимается скрипеть — рассказывать о чем-то; потрескивает огонь в большой печи, отбрасывая на двери золотые блики, так что кажется, будто снизу они обиты широким листом золота.

Старик вздохнул.

— Бедная твоя матушка, если бы я мог воскресить ее хотя бы на этот единственный день!

Подали обед, и над родительским столом поплыли вкусные, соблазнительные запахи, а вокруг стола захлопотали, засновали туда и сюда Эржи и подмастерье Лаци, спеша вовремя сменить тарелку, подать нож поскорее.

— А ну-ка, сбегай, Лаци, в подвал, да побыстрее: одна нога здесь, другая — там! А ты садись, сыночек! Потому как я знаю: голоден ты, изнурила тебя тюремная еда. Правда, и мне все это время кусок в горло не шел. Сперва — от большого горя, а сейчас — от великой радости. Пока я в Буде жил, одним воздухом питался. Ну да ничего, зато высвободил я тебя!

— Ибрагим-паша — славный человек, — рассеянно отозвался бургомистр. (Он чувствовал себя неловко перед Цинной.)

— Только в том смысле сынок, славный, — что славу любит, а в остальном старая хитрая собака! Сначала он и на мне хотел зло сорвать. Чуть-чуть я и сам не угодил в холодную!

— За что же?

— Да все за ту цыганскую девчонку, если ты ее еще помнишь… Что, или, может быть, суп недосолен? А ну-ка, принеси солонку, Лацко!

Лаци дрожал, как лозинка на ветру.

— Что с тобой? Или ты сына моего боишься, дурачок? Не укусит же он тебя, хотя теперь он большим барином стал!

— Спасибо, отец, не надо соли. Значит, Ибрагим из-за девицы был зол?

— Из-за нее… Говорит, что она с вами сбежала. Грозился в темницу меня упрятать, пока мы не вернем ее или пока я не признаюсь, где она. Напрасно клялся я ему и божился, что с той поры и слыхом о ней не слыхивал.

— Действительно напрасно! — буркнул бургомистр. — Ну, а потом что было?

— На счастье, как раз в те дни пришло официальное сообщение, что на берегу Тисы нашли девичье платье, а позднее где-то ниже по течению и труп ее выловили.

— Вот как! — весело воскликнул бургомистр. — Умерла, значит, девица-то?

— Ах! — вскрикнул Лаци и выронил из рук блюдо с жареным поросенком, которое он только что снял с огня, чтобы подать на стол.

Мастер сердито закричал на него:

— Чтоб у тебя руки отсохли, разиня! Собери все с пола и убирайся с глаз моих! — Впрочем, тут же он и улыбнулся: — Сегодня у нас сплошные чудеса происходят, даже мертвые поросята и те бегают! — Отлично зажаренный поросенок укатился прямо под кровать.

Лаци, красный как рак, попятился к двери.

— Постой, — остановил его бургомистр и, подозвав к себе, шепнул что-то на ухо. — Ну, теперь можешь идти!

— Если что-нибудь нужно, то лучше уж позови Эржи. Этот ведь — недотепа, — проговорил старик, глядя вслед парню. — Не думаю чтобы он много понимал и в портняжном деле. А ведь это замечательное ремесло, сынок! Величественная наука — подправлять то, что скроено самим богом. Я и кривую спину выпрямляю, и вислым плечам придаю мужественную осанку и силу. А это что-то да значит, сыночек! — И старый портной довольно взъерошил свои жидкие льняные волосенки. — А жаль этого юнца: у него такое кроткое, милое лицо, — прямо девице впору.

— Сегодня такой день, батюшка, что нет ничего невозможного.

— Это тоже верно! Но отведай, пожалуйста, вот этого жаркого. А что на полу оно побывало — так ты не обращай внимания. Испечен у нас и хворост… Ты что, не любишь поросячьей головы, а?

— Да я ем, ем! Только ты так и не досказал о своей поездке в Буду.

— Вот я и говорю, как пришло официальное извещение, Ибрагим-паша сразу пришел в хорошее расположение духа. Видно, за ту девицу поприжал его султан. А тут он, не мешкая, отослал падишаху вещественные доказательства смерти цыганочки, меня же вызвал к себе, похлопал по плечу и говорит: «Вижу, правдивые вы и прямые люди. (Разумеется, что касается нас, Лештяков, то мы такими были и есть.) На вот, говорит, возьми безвозмездно — приказ об освобождении твоего сына. Но, смотри, нечестивый, не вздумай кому-нибудь сказать, что получил его даром, а то ты мне всю коммерцию испортишь». Так вот и раздобыл я этот фирман.

— Н-да, поспешил немного.

— Кто? Я?!

— Нет. Паша.

— То есть как? Я не понимаю тебя.

— А вы взгляните вот сюда!

В распахнутую дверь, мило улыбаясь и кокетливо покачивая станом, впорхнула цыганочка Цинна. На ней была красивая кружевная блузка, поверх которой был надет красный ситцевый сарафан в черный горошек — праздничное платье Эржики.

Старый Лештяк отпрянул назад.

— О всемогущие небеса! — воскликнул он в ужасе, и на его висках проступили бисеринки пота. — Цыганская девчонка! Изыди, злой дух!

— Да не дух это, батюшка, а она сама.

— Пусть черт меня возьмет, если я соглашусь поверить в это!

В этот миг в дверь постучали, словно черт и впрямь явился на зов старика. Но, разумеется, это был не черт, а почтеннейший сенатор Мате Пуста, явившийся в сопровождении Пала Фекете и Габора Пермете.

— Добро пожаловать! Садитесь, пожалуйста. Какое дело привело сюда вас, господа?

— Нас послало к вашей милости Городское собрание.

— Мы готовы выслушать вас, милостивые государи, — с важностью сказал бургомистр, произнеся это «мы» совсем по-королевски.

Посланцы вкратце рассказали, что порешило Городское собрание после ухода бургомистра: за господином Агоштоном будет послана депутация в Вац, это раз (весьма умное решение); далее, кафтан будет выставлен для всеобщего обозрения в городской ратуше на тридцать дней; каждый человек — бедный он или богатый, кечкеметец или иногородний — может бесплатно посмотреть на него; только надькёрёшцы будут обязаны платить за это по десять динаров. (И это очень правильно!)

— Но самое важное решение, — продолжал Мате Пуста, — состоит в том, что мы велели перенести из храма святого Миклоша железный сундук, окованный цепями, в котором хранятся городские реликвии; в него отныне будут запирать на ночь кафтан, а в дальнейшем — и днем. Ключ же — вот он — магистрат посылает вашей милости, чтобы вы хранили его как зеницу ока и держали в таком месте, куда не имела бы доступа чужая рука.

Сказав так, Мате Пуста протянул бургомистру ключ на шелковом шнуре.

— Повинуюсь воле магистрата.

Лештяк взял ключ, встал и, подойдя к Цинне, повесил его ей на шею.

— Спрячь у себя на груди, Цинна.

Цинна залилась краской и невольным движением надвинули на глаза красный узорчатый платочек, отчего, правда, сзади посторонним взорам открылись ее по-мальчишески коротко остриженные волосы.

Мате Пуста, отвернувшись к окну, покачал своей большой головой:

— Ничего себе — местечко, куда не имеет доступа чужая рука! Белоснежная грудь красивой девушки!..

Портной же громко воскликнул:

— Ах, черт возьми! Да ведь это же мой подмастерье Лаци! (Он узнал его по волосам.)

Бургомистр улыбнулся.

— Совершенно верно, батюшка! Раз уж начались чудеса… Когда-нибудь и об этом будет написана летопись: как портновский подмастерье вдруг превратился в супругу городского головы.

Лицо девушки при этих словах засияло восторгом и восхищением, но дольше выдержать на себе нежный ласковый взгляд Михая она не могла. Ей казалось: еще миг — и она умрет от счастья. И, прижав руку к сердцу, Цинна выбежала из комнаты. Но тут, весь кипя от гнева, вскочил портной.

— Что за подлую шутку ты сыграл со мной? Не будь ты сейчас главою города Кечкемета, сказал бы я тебе кое-что… Везет тебе, Мишка, ох и везет! И как прикажешь понимать твои странные слова? Что ты еще задумал сделать?

— Жениться на Цинне.

— Ты, пожизненный бургомистр Кечкемета?

— Отчего же нет?

Старик печально понурил голову.

— Будайский паша прикажет убить нас обоих, если узнает.

— Кафтан султана защитит меня и от паши. А кроме того, Цинну больше разыскивать не будут, коли все успокоились на том, что она утонула в Тисе.

— Найдутся доносчики! Но, ради бога, милостивые государи, скажите хоть вы свое слово, отговорите его! Что вы стоите все трое, как истуканы?!

Следуя призыву старика, Габор Пермете сказал, что его милость бургомистр мог бы выбрать себе невесту из дочерей самых богатых людей города; нашлось бы для него на каждый палец по пятнадцати; еще сказал он, что низкое происхождение цыганки никак не вяжется с его высоким рангом.

— Пустые все это разговоры! — возразил Михай, смеясь.

— А может быть, Цинна происходит прямиком от египетских фараонов?

— Это было бы сейчас трудновато доказать, ваша милость.

— Так же, как и вам, милостивые государи, трудно доказать обратное: что она не происходит от египетских королей.

Пермете рассмеялся; засмеялся и Мате Пуста, тем более что у него была на этот счет своя точка зрения: «Бургомистр знает, что и почему делает, и нечего нам вмешиваться в его дела».

Однако Пал Фекете ухватился за интеллектуальную сторону вопроса:

— Супругой городского головы не может быть кто попало. Она должна уметь читать и писать и вообще быть умной и во всех отношениях искушенной женщиной!

— Эх, — раздраженно бросил Михай Лештяк, — досточтимый Сенека говорил: «С женщины достаточно, если она понимает, что, когда льет дождь, нужно укрыться под навесом».

— Понапрасну тратим мы здесь слова, — пожал плечами сенатор Пермете и, пожелав доброго вечера, увел своих коллег.

По дороге домой три достойных господина разнесли в три разных конца Кечкемета романтическую историю цыганки Цинны. Так что в тот же вечер кумушки всего города говорили:

— Не иначе околдовала она его, что-то в питье подмешала, а то ведь просто уму непостижимо. Такой умный человек и так споткнулся… Какой ужас!

Но еще больше, чем сплетницам, «новое событие» пришлось по душе Балажу Путноки. В ту же ночь он отправился в путь прямиком к будайскому паше, донести ему, что цыганочка жива и что Михай Лештяк прячет ее у себя, а сейчас даже собирается жениться на ней. Однако, как потом выяснилось, у будайского паши Путноки немного не повезло. Паша выслушал его, как говорят, внимательно и, нахмурив брови, спросил: «Итак, ты утверждаешь, что она жива?» — «Такточно». Тогда паша подозвал стоявшего рядом слугу: «А ну-ка, возьми этого человека да влепи ему по подошвам пятьдесят плетей, а потом приведи назад». Когда злосчастного Путноки приволокли обратно, Ибрагим снова ласково осведомился у него: «Ну, как девица? Все еще жива?» — «Нет, померла, видит бог, померла, милосердный паша!» Ибрагим довольно потер руки: «Так вот, заруби себе на носу, человече, если уж я однажды донес светлейшему султану о чьей-либо смерти, значит, тот человек давным-давно лежит в сырой земле».

Такой удел выпал на долю предателя Путноки; что же касается Михая Лештяка, то редко кому так дьявольски везло, как ему. Солнце светило ему всеми своими лучами. Власть и могущество его росли, авторитет укрепился далеко за пределами города. А Кечкемет начал играть важную роль.

Кафтан, способный обуздать противника, равнялся целой армии, причем такой армии, которая не нуждалась ни в провианте, ни в амуниции и которой ничто не угрожало, разве что моль.

Кечкеметцы, разумеется, больше не боялись врагов; наоборот, они с вожделением ждали, караулили, не завернет ли к ним случайно какое-нибудь турецкое войско; вот уж тогда начиналась настоящая потеха для народа! Бургомистр выезжал с помпой, на лучших городских рысаках; четверо гайдуков гарцевали впереди и четверо — сзади. Мужчины, женщины, дети — иногда весь Кечкемет — высыпали к войску потешить глаз упоительным зрелищем, поглядеть, как турецкие военачальники склоняются, чтобы поцеловать кафтан, и, согнувшись перед Лештяком, спрашивают: «Что прикажете, ваша милость?»

По всей стране стали ходить легенды о «говорящем кафтане» с различными вздорными домыслами о том, что-де в минуту опасности кафтан начинает говорить и дает советы членам Городского собрания, исцеляет больных, если те к нему прикоснутся, а если его поцелует девица или вдовушка, то она обязательно вскорости выйдет замуж. Наиболее благоразумные люди, правда, утверждали, что никакой чудодейственной силы кафтан не имеет, все дело в том, что на нем вышиты скрепленные паучьей подписью султана слова: «Повинуйтесь носящему этот кафтан». Что же касается старого портного Матяша Лештяка, который разглядывал это прославившееся на весь мир одеяние глазами специалиста (а молва о кафтане долетела и до стран заграничных), — то он высказался о нем весьма пренебрежительно:

— Нет в нем ничего особенного. И я, если возьмусь, сошью такой же.

Чудодейственная сила кафтана бросила мистический отблеск и на личность самого Михая Лештяка. Его история и его власть также облачились в вычурные наряды легенд. Тихими уютными вечерами о нем говорили в деревенских хатах на сотни километров от Кечкемета. Где-нибудь далеко под Сегедом по волнам Тисы с мягким шуршанием скользила рыбацкая лодчонка, разрезая грудью желтоватую пену, а рыбак предавался мыслям о том, что поделывает в этот час кечкеметский бургомистр. Угощается, наверное, золотым салом, нарезая его алмазным ножом…

Говорящий кафтан умел говорить не только с врагами: «Убирайтесь, мол, отсюда, из-под Кечкемета!» — но и друзей, и звонкую золотую монету в город зазывал: «Идите к нам в Кечкемет!» Богатые люди, знатные господа переселялись в «самый храбрый» город на жительство со своими сокровищами, родители охотнее всего посылали сюда своих сынков учиться. Именно в ту пору на улицах Кечкемета впервые появились круглоголовые студенты, которые и поныне не перевелись там. Школа процветала, жители обогащались со сказочной быстротой.

Разумеется, у всякого хорошего дела имеется и своя отрицательная сторона. Кафтан порождал большие деньги, а большие деньги порождали грабителей и степных разбойников которые стали совершать налеты на Кечкемет. Но и у всего дурного есть хорошая сторона: из-за разбойников ввели чрезвычайное положение, а поскольку комитатские чиновники не могли свободно передвигаться по стране, всей полнотой чрезвычайной власти временно был облечен кечкеметский магистрат. Словом, еще немного — и стал бы Кечкемет королевским городом!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ Другой кафтан

Большим человеком стал Михай Лештяк; распоряжался он теперь и жизнью и смертью людей, а чтобы его авторитет, как главы Городского собрания, еще больше повысить, король пожаловал ему дворянский титул, и стал Михай именоваться «господин Лештяк Кечкеметский». На гербовом щите слева, на серебряном поле красовался всадник в кафтане, а на другой половине щита — на трех золотых лентах — лиса на задних лапах. (Славно придумал его величество!)

И только одного не хватало для полноты счастья: свадьбы с Цинной. Но и здесь никто не стоял на пути.

Старый Лештяк давно уже примирился с этой идеей. Маленькое безродное создание постепенно сумело завоевать его расположение, и когда по вечерам Цинна гладила колючий подбородок старика, казалось ему, что он не иначе как в раю. А сама она становилась краше день ото дня: округлилась, лицо будто спелый персик, сквозь тонкую кожицу которого просвечивает пунцовый сок… Во всем Куншаге не было ей равной.

Стала она самым доверенным человеком старика, называл он ее своей невесткой да доченькой и уже торопил Михая, говоря, что если тот будет тянуть, так он, ей-богу, сам женится на Цинне.

Но у Михая были свои причуды: стоило на его пути встретиться какому-либо препятствию, он весь закипал от нетерпения, если же препятствий не было, он сразу делался пренебрежительно равнодушным.

В первый раз свадьба была назначена на тот день, когда от санджак-паши удастся исходатайствовать письменное разрешение — без этого все равно нельзя. Хотя птица строит свое гнездо даже и тогда, когда знает, что безжалостные руки могут разрушить его.

Разрешение от паши пришло в виде следов кнута на подошвах Путноки. Ясно, что теперь паша уж никогда не потребует выдать ему девушку.

— Ну, дети, теперь вы можете спокойно обвенчаться! — уговаривал их старик.

— Подождем еще немного, пусть у Цинны волосы отрастут, — отвечал Михай. — На коротких волосах смешно выглядел бы венец.

За один год отросли у нее волосы, да как! Однажды вечером, нежно перешептываясь с возлюбленным, Цинна освободила от шпилек свои косы (ибо теперь она носила их на господский манер — заплетая венком вокруг головы) и двумя тугими жгутами связала руки Михаю, как связывают пленников.

— Плененный бургомистр! — игриво щебетала она.

Михай понял намек.

— Конечно, пора бы уже нам и обвенчаться, я и сам жду не дождусь, Цинна. Но прикинь-ка хорошенько: не вредно было бы тебе еще немножко подучиться, чтобы стать настоящей супругой бургомистра. Да и мне нужно бы подкопить немного деньжонок, чтобы содержать жену, как это приличествует бургомистру.

И нанял Лештяк в учителя к Цинне премудрого господина Молиториса. Однако не прошло и полгода, как сей ученый муж доложил:

— Все, что я знал, знает теперь и она.

К тому времени и Михай сколотил кое-какое состояние, но тут как раз пришла грамота, даровавшая ему дворянство. Баловень судьбы зажил на более широкую ногу; окрестные дворяне завели с ним дружбу, стали ездить к нему в гости; и начал он пренебрегать Цинной. Не может же истый дворянин все время ворковать со своей голубкой — над ним начнут смеяться! Проклятая дворянская грамота словно подменила его, будто от нее кровь его и впрямь стала голубее; он стал еще более своенравным и капризным. Повсюду пошли разговоры о том, что за него хотят выдать дочку Беницких, и тогда он станет губернатором — в одном из тех комитатов Имре Тёкёли, что пока еще находятся в руках австрийского императора. Впрочем все это лишь сплетни. Сами кечкеметцы придумывают их с той поры, как их бургомистр стал таким великим, что и Кечкемет теперь уже мал для него.

Ох, а как щемило сердце у Цинны! Теперь Михай редко-редко садился на ту деревянную скамеечку в саду под большим грушевым деревом, где они, бывало, столько раз шептались дивными летними вечерами и где Цинна была так счастлива! Теперь Михай иногда по целым неделям пропадал в дворянских замках, а если и говорил ей несколько теплых слов, то заканчивалось это обычно наставлениями:

— А потом вот что, Цинна! Следи за своими словами, моя милая голубка. Не говори о том дне… ну, ты ведь знаешь, о каком… Никогда не проговорись, что ты была там… у Олай-бека, иначе потеряешь ты меня.

В эти минуты бедняжке казалось, что в грудь ей вонзают кинжал. В ней росло подозрение, что Михай только боится ее, но не любит и связывает ее с собою обручальным кольцом лишь затем, чтобы заручиться ее молчанием. День ото дня становилась она все печальнее, алые розы сошли с ее щек, обворожительный огонь в глазах погас, и на смену ему пришла кроткая тоска. Впрочем красивой Цинна была по-прежнему.

Старый Лештяк испугался, что она заболела, и отгадал причину ее тайного недуга.

— Не кручинься, не губи себя, резеда ты моя! Любит он тебя, любит, раз я говорю! И он повенчался бы с тобою хоть завтра, будь у него деньги. А ведь он даже те, что имеет, проматывает вместе с Фай да с Беницкими. Я-то уж знаю Мишку; он до кончиков волос полон спесью, но сердце у него — честное. Впрочем, разумеется, вы могли бы жить и здесь, у меня, победному, но ведь ты знаешь, как блажит сумасшедший, страдающий манией величия: даже земляники не станет есть — хоть и будет голоден, — если ее подадут не на серебряном блюде. Вот и мой Мишка сейчас заболел этой болезнью. Дадим ему натешиться лисонькой его дворянского герба. А там, либо лиса слопает его, либо он ее… Все это зверье на гербах ужасно прожорливо, дорогая Цинна.

Но Цинна только вздыхала: никакое красноречие не могло исцелить ее раны.

— Не вздыхай, улыбнись хоть немножко, как бывало. Ведь если б можно было, поведал бы я тебе такую вещь, от которой ты сразу пустилась бы в пляс!

Старик таинственно подмаргивал, бормоча себе под нос: «Tс-с, Матяш, замкни рот на замок, Матяш!»

Что это была за таинственная вещь, Цинна не могла даже и предположить. Одно лишь обстоятельство бросилось ей в глаза: последние дни два каких-то неизвестных господина стали захаживать к Лештякам; приходили поздно вечером, чуть ли не крадучись, подолгу шептались о чем-то, уединившись в задней комнате, и старик ни разу словом не обмолвился, что это за люди и чего они хотят; только ходил взад и вперед по комнатам, неразговорчивый, задумчивый.

Наконец, однажды вечером, когда посетители ушли, он повеселел, положил к себе на колени голову Цинны и стал ласково перебирать ее длинные черные волосы. (Это было любимой забавой его милости.)

— Радуйся, Цинна, радуйся! Наступил и твой день. Будет ужо у тебя свадьба! Соберу тебе такое приданое, что барышни Фай от зависти конопатыми станут. Смейся, Цинна, ну, смейся же! Будет у тебя теперь столько денег, что и твои детишки, если они у тебя появятся — и нечего тут краснеть, нечего стыдиться моих внучат! — будут золотые вместо игрушек по полу катать.

Старик вынул из кармана пригоршню золотых, которые так и засверкали перед глазами Цинны.

— Откуда вы взяли такую тьму денег? — похолодев, спросила девушка.

— Это еще ничто по сравнению с остальными! Слушай внимательно, мое дитятко, я все расскажу тебе. То, что я делаю, я делаю отчасти ради тебя, так как знаю, что Михай не может жениться на тебе без денег. Я сказал «отчасти» — потому что и мое собственное тщеславие тоже играет здесь роль. Хочу я оставить после себя такое творение, чтобы и спустя тысячу лет портные вспоминали: «Жил когда-то человек по имени Михай Лештяк, он сшил это платье».

— Никак в толк не возьму, о чем это вы?..

А старик продолжал шептать:

— Приходили ко мне на днях тут двое чужеземцев. Да ты видела их; один — маленький, коренастый, а другой истинный Голиаф. Пришли они ко мне от имени одного города. От какого города — не сказали. А я и не спрашивал: что мне за дело от какого. Так вот, приходят они, значит, ко мне и такой заводят разговор: «Мастер! Ты портной из всех портных, самый великий среди мастеров. Потому мы явились к тебе, что желаем сделать тебя богатым и бессмертным». — «Что вам от меня угодно?» — «Сшей нам кафтан, такой же, как и у города Кечкемета, чтобы походил он на кечкеметский, как две капли воды, как два яйца или два пшеничных зернышка. Способен ли ты на это?» — «Моя игла все может сшить, отвечаю, что мой глаз увидит».

Цинна зябко прижалась к старому портному.

— И на чем вы порешили?

— Поторговались мы. Долго спорили, пока сошлись на том, что заплатят они мне за это пять тысяч золотых, пятьсот дадут в задаток. И все это будет твоим, мое дитятко.

— А сумеете ли вы так сшить?

— Я?! — И глаза старика засверкали. — Ах ты, чудачка! Да за кого же ты меня принимаешь? Говорю тебе, это будет творение мастера.

— А не обернется это какой-нибудь бедой? — боязливо спросила девушка. Старик рассмеялся.

— Какая же тут может быть беда? Ну будет еще у одного города кафтан, только и всего. Если турки сейчас грабят и разоряют, скажем, в двухстах городах, то завтра им придется довольствоваться ста девяноста девятью. Голодной смертью они от этого не умрут.

— Да, что верно, то верно, — рассеянно проговорила Цинна.

— А ты дай мне ключ от сундучка, будущая моя сношенька. И пусть об этом никто на свете не узнает. Я только посмотрю кафтан со всех сторон, изучу его, да и сошью быстренько другой, точно такой же. Закатим мы тебе такую свадьбу, что и небу будет жарко… Ей-богу, очень уж мне хочется поскорее поглядеть, как танцуют твои крохотные ножки…

Тут они пустились обсуждать все до мелочей: и какое у нее будет подвенечное платье, и какой венец, и какие туфельки, и как они вручат Михаю четыре тысячи золотых из пяти: «На, возьми и не говори, что твоя жена ничего тебе не принесла». Тут он, конечно, спросит: «Откуда вы их взяли?» А мы ответим ему: «С неба упали». В конце концов выдумаем какую-нибудь байку о наследстве, и начнется счастье без конца и края…

Цинна развеселилась, засмеялась, захлопала в ладошки, до того понравилась ей картина будущего, что рисовал перед ней Матяш Лештяк.

А на другой день старый портной получил ключ от Цинны, забрался в кованый сундук ратуши и, еще раз осмотрев кафтан, отправился в Сегед, где жили богатые турецкие купцы; он купил у них дорогого темно-зеленого бархата, позументов, шнуровки и медвежью шкуру на подкладку. Заготовив все, он с лихорадочным нетерпением созидателя накинулся на работу.

Нешуточное это было дело. Каждый вечер он тайком приносил кафтан домой, а на рассвете относил обратно. Доступ для него в кабинет бургомистра был свободен, — ведь сын всегда мог послать его за чем-нибудь! — так что ни у кого не возникало подозрений.

С вечера и до утренней зари старик трудился, запершись в задней комнате, с вдохновением и страстью артиста. Иногда он будил Цинну и показывал ей уже готовые части, начинающие принимать благородные формы будущего кафтана. Глаза старика горели, лоб пылал, ноздри раздувались, а голос дрожал от гордости. «Ты взгляни только: вот перед… а вот — воротник, а это, смотри, — рукав…»

Когда же через пятнадцать дней кафтан-двойник был готов весь до последнего стежка и старик оглядел свое произведение, сердце его наполнилось сладостной гордостью. «Возможно ли творение более совершенное, чем это?»

Случилось это глухой ночью. Кричали петухи. Портной выглянул в окно. На полночный этот час он и вызвал своих клиентов, которые скрывались где-то в окрестностях города, пока он шил кафтан.

В ответ петухам залаял пес Лохмач, — значит, почуял чужого.

И действительно, это были они. Портной впустил их.

— Ну что ж, смотрите!

С губ незнакомцев сорвался крик изумления. На кровати лежали два расшитых золотом кафтана, похожие один на другой, как два яйца, как два пшеничных зернышка.

— Что вы скажете на это? — спросил мастер. Один из клиентов сказал:

— Ты и впрямь портной из всех портных! Величайший портной на свете!

Другой же не сказал ни слова, а лишь раскрыл свою объемистую мошну и вывалил из нее на середину стола груду золота.

— Ровно четыре тысячи пятьсот золотых. Можешь пересчитать, мастер, коли не веришь!

— Пусть собака считает! Не ради денег я работал, но ради славы.

— Какой из двух можно забрать? — спросил великан, показывая на кафтаны. — Какой из них наш?

Лештяк стоял в нерешительности, не зная, что ответить.

«Отдать свою работу? Значит, больше никогда не увидеть ее? Они увезут мой кафтан бог знает куда, и я уже больше не узнаю, как он служит. Будет меня снедать мучительное неведение: что-то с ним стало?! И не увижу я турка, который склонится перед ним поцеловать его край, иначе говоря, предо мною перед моим искусством? Нет, нет! Ведь я не сомневаюсь в успехе. Работа — безупречная! Хочу видеть, хочу купаться в своей славе».

— Эй, мастер, что же вы не говорите, какой из них новый? — нетерпеливо спросил Голиаф.

— А почему ваша милость хочет именно новый?

— Полагаю, что именно его вы отдадите нам.

Обиженный Лештяк вскипел:

— Нет, нет, — забормотал он глухим, срывающимся голосом. — Можете как раз забрать с собой старый… настоящий. А новый… пусть останется Кечкемету.

Великан поспешно свернул кафтан и спрятал его под плащом.

Скрипнула щеколда. Два силуэта растаяли в ночном сумраке, исчезли навсегда.

Старик прилег на постель, но освежающий сон не приходил. Его терзали всякие злые видения. Золотые монеты, которые он ссыпал в кошелку и упрятал под кровать, начали вдруг карабкаться вверх по стене на тонких паучьих ножках. «А ну, сейчас же назад! Ишь расползались тут!» Но тут одна из монет прыгнула ему на грудь и закружилась в сумасшедшем танце. «Ну погоди, вот я доберусь до тебя!» Лештяк протянул руку, однако поймать монету не смог, хотя ее холодные ножки мурашками бегали по телу, кололи его, словно ледяными остриями булавок, так что он от холода уже и зубом на зуб не попадал. Потом ему вдруг померещилось, что взбесившуюся золотую монету схватил черт со страшным оскаленным ртом, быстро расплавил ее над кипящим котлом, а горячий металл стал заливать в уши, ему, Лештяку. Расплавленное золото растеклось по жилам, стало распирать виски. Кровь его закипела, а изо всех щелей комнаты понеслись наводящие ужас голоса: «Матяш Лештяк, что ты наделал, ой, что ты наделал?!»

Старик вскочил, оделся и, прижавшись лбом к холодному оконному стеклу, стал ожидать наступления утра. На душе у него было очень тревожно, но он не решался признаться в этом даже самому себе. Эх, да что там, все будет в порядке! Дело верное, совершенно верное.

Лештяк отнес кафтан в ратушу, положил его в кованый сундук, а потом зашел в спаленку Цинны отдать ключ и ласково шепнул ей на ухо:

— Все в порядке, сердечко мое: у меня под кроватью уже выстроились четыре тысячи рыжих жеребчиков. Есть теперь кого запрячь в вашу свадебную колесницу.

Но тщетно старик силился говорить спокойным голосом, взволнованное лицо выдавало его действительное состояние. И нигде он не мог найти себе места. Как ошалелая муха, слонялся он из стороны в сторону, пока наконец, приняв внезапное решение, не побрел к сыну, где уже застал гайдука Пинтё с каким-то письмом.

Бургомистр был в отличном расположении духа, лицо его сияло радостью. Он только что закончил процесс одевания, а наряд его был теперь совсем иным, чем прежде, и вполне соответствовал его дворянскому титулу: вместо доломана на нем была аттила с разрезными рукавами, на шелковой вишневого цвета подкладке, виднеющейся сквозь разрезы.

— Доброе утро, батюшка! Что нового?

— Я хотел бы попросить тебя кое о чем.

— Есть в Кечкемете один человек, который может и приказывать городскому голове!

— Это я, что ли?

— Угадали, ваша милость. Ну, так что вы мне прикажете?

— Так, пустяк, маленькая прихоть. Если в ближайшее время подойдет к городу какое-нибудь вражеское войско, разреши мне самому поехать ему навстречу в кафтане.

— Черт возьми, это не последнее развлечение! И пришли вы ко мне в самое время, потому что сегодня мне все равно пришлось бы посылать кого-нибудь вместо себя.

— Есть что-нибудь? — поспешно спросил портной.

— У леса Талфайя с ночи стоит один из отрядов великого визиря Кара Мустафы. Из-под Белграда на Кеккё идут, а нам нынче чуть свет прислали письмо. Требуют продовольствия. Вот Пинтё как раз с их посланием прибыл. Ну, провианта мы им, конечно, не дадим.

— Великолепно! — воскликнул старик, оживившись. — Я поеду к ним!

— Очень хорошо! Пинтё, оседлайте для моего отца верховую лошадь!

— Какую? Гордеца?

— Пожалуй, лучше будет Раро, он посмирнее. Сам я сегодня не могу выехать, дел много: в суде заседать буду. И представьте себе, батюшка, кто истец. Ни больше, ни меньше, как сам крымский татарский хан. Неугомонные кечкеметские парни угнали у него из феледьхазского стана отару овец, а четырех татар, которые стерегли стадо, избили до полусмерти; один вскоре умер.

— Мир перевернулся!

— Но самое замечательное во всем этом, — продолжал бургомистр, широко улыбаясь от удовольствия, — ореол Кечкемета! Ведь вот уже и сам крымский хан ищет правосудия в соответствии с нашими законами, вместо того чтобы совершить возмездие, как ему бы того захотелось. И все это сделал наш кафтан. Да, постой-ка, Пинтё, чуть было не забыл. Пойди, любезнейший, прежде на базар и поймай там четырех человек, способных быть судьями; можно будет даже одного турка, если попадется.

Был первый день ярмарки (ибо после того как Кечкемет стал обладателем кафтана, город вновь испросил у Леопольда I разрешение на проведение ярмарок). Старый Пинтё заглядывал в купеческие шатры, догонял людей в добротных бекешах и, если попадался ему солидный человек из Сегеда или Халаша, начинал, как ученый скворец, тараторить зазубренную фразу:

— Именем его благородия, достойного и славного господина Михая Лештяка, бургомистра города Кечкемета! Почет и уважение вашей милости, дай бог вам всего хорошего! Не посчитайте за труд — соблаговолите пройти в скромное здание нашей ратуши и там мудро и справедливо, как и подобает, свершить суд над нашими гражданами. О неповиновении не может быть и речи!

Так довольно быстро сцапал он сегедского нотариуса Пала Бёрчёка и мудрого Ференца Балога из Сентеша, правда, этот сидел в корчме, уже на шестой пуговице^[33]. (Ничего, этот хорош будет и в таком виде.) Поймал Пинтё также и цегледского кондитера Иштвана Корду, и, поскольку господин бургомистр пожелал иметь среди судей турка, гайдук прихватил с собою и бородатого Моллаха Челеби из Буды, продававшего каракулевые шкурки и на чем свет стоит ругавшего город, где судей волокут в суд на аркане.

Управившись таким образом с делами, Пинтё направился к городской конюшне, вычистил скребницей Раро, расчесал ему гриву, покормил овсом, заседлал и доложил Лештякам, что старый барин может уже отправляться.

Почтеннейший Матяш Лештяк проворно засеменил в городскую ратушу, где уже собрались приведенные силком судьи, к которым бургомистр добавил еще двоих сенаторов, Габора Поросноки и Криштофа Агоштона, а седьмое, председательское, место занял сам.

Увидев отца, Михай послал Пинтё с печатью города к Цинне за ключом, потом извлек кафтан из кованого сундука и самолично, в присутствии двух сенаторов, помогавших ему, надел кафтан на старика.

— Езжайте, батюшка, бог вам в помощь!

Старик вышел из ратуши, молодцевато вскочил в седло и, выпятив грудь, гордо вскинул голову, будто заправский витязь. Заезжие купцы, сгорая от любопытства, сбежались поглазеть на отца могущественного бургомистра, на тщедушном теле которого красовался развеваемый весенним ветром, прославленный на весь свет кафтан.

Кечкеметские граждане с улыбкой снимали перед ним шляпы, а дети громко кричали:

— Виват, виват, дядюшка Лештяк!

Некоторые же с завистью шептали:

— Счастливый отец, счастливый человек!

И старик действительно был счастлив сейчас. Полной грудью вдыхал он в себя целительный воздух. Раро горделиво гарцевал под ним. Распускающиеся жасмины и лилии в маленьких палисадниках перед домами весело улыбались ему; а из окна их собственного домика Цинна вслед ему помахала белым платком.

Тревоги на душе Лештяка как не бывало, он теперь не чувствовал больше ни подавленности, ни волнения. Страх солдата перед битвой проходит во время самой битвы. А он сейчас был там, в огне; ему казалось даже, что он слышит доносимые легкими колебаниями воздуха волнующие кровь звуки невидимых труб: «Вперед, вперед к победе!»

Старик исчез, растаял в облаке пыли, а сенаторы и городской голова преспокойно восседали вместе с «судьями поневоле», слушали жалобу крымского хана об угоне стада овец, пространные и сбивчивые показания свидетелей и обвиняемых. Бестолковое словоизвержение то и дело нарушалось громким зевком, срывавшимся с уст какого-либо из достойных мужей. Что у стен города стоял коварный и алчный враг, нимало не волновало их благородий. Да и чего волноваться! С врагом было теперь так же просто управиться, как, скажем, приструнить разбушевавшуюся на рынке торговку яйцами: на эту нужен один человек и одна ореховая палка; а на того — тоже всего-навсего один человек и один кафтан!

И только бургомистр беспокойно заерзал в своем кресле, когда заметил вошедшего в зал Олай-бека, прибывшего в качестве посланца крымского хана. А Олай-бек метнул свой ястребиный взгляд на одного судью, на другого, а потом спросил удивленно: «Кто же из вас тут знаменитый городской голова — Михай Лештяк?» Тогда господин Криштоф Агоштон показал во главу стола.

— Не может быть, не он это, — пробормотал Олай-бек, выразительно покачав головой.

— И тем не менее это я — Михай Лештяк, — подтвердил бургомистр бесцветным голосом.

— Или у меня в глазах рябило два с половиной года тому назад, когда мы с тобой встречались у меня в стане, либо твоя милость сменил за это время голову? — сердито воскликнул гигантского роста бек.

— Человек старится, ничего не поделаешь.

— А вообще-то я привез письмо твоей милости.

Письмо от крымского хана было — сплошной мед и патока.

«Дорогой мой сын, храбрый Михай Лештяк! Накажи, пожалуйста, этих злых волков, потому что если ты не преподашь им устрашающий урок, то, поверь, твои люди однажды украдут тюрбан с моей собственной головы. Я был бы рад, если бы ты прислал мне корзину голов (воровских голов хватит и на две корзины). Я давно уже не наслаждался видом отрезанных кечкеметских голов. Примите моего человека, Олай-бека, который даст вам необходимые разъяснения, с должными почестями.

Остаюсь твой могущественный друг и повелитель

Крымский хан».

Лештяк в замешательстве рассеянно пробежал письмо, потом дал прочитать его по очереди всем судьям — пусть видят и разнесут молву о том, как власть имущие гладят по шерстке кечкеметского бургомистра.

А между тем он покраснел до кончиков ушей, чувствуя на себе пристальный, изучающий взгляд Олай-бека, который не сводил с него глаз.

Лештяк сидел как на иголках, не в силах превозмочь неприятное чувство; сказывались и длившийся уже несколько часов допрос, и духота в зале. Ему казалось, что он вот-вот лишится сознания, и уже собирался передать председательствование Поросноки — было, наверное, около полудня, — как вдруг за окнами послышались крики ужаса; они катились по улицам — все ближе и ближе, сотрясая стекла.

Перепуганные судьи бросились к окнам и тут же, смертельно побледнев, отпрянули назад.

К ратуше во весь опор летел одичавший Раро; на нем сидел привязанный к седлу старый Лештяк. Он был в кафтане, но — без головы.

По страшному обезглавленному телу растекалась кровь. Забрызганные ею кафтан и лошадь казались издали красными.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Судный день

У Поросноки волосы стали дыбом.

— Какой ужас!

Лештяк упал ничком на стол и зарыдал.

— Уму непостижимо! — проговорил Олай-бек, когда ему объяснили, что старик в кафтане выезжал с депутацией в один из отрядов великого визиря.

Агоштон хлопотал вокруг убитого горем бургомистра.

— Идите, ваше благородие. Распустим суд. Горе, постигшее вас, настолько велико, что вы вправе пренебречь должностными обязанностями.

Михай вздрогнул и, смахнув с глаз слезы, сказал:

— У меня хватит сил. Я не ступлю ни шагу отсюда, пока не отомщу за отца. Это сделали не в турецком лагере!

И он тут же распорядился, чтобы труп старика отвезли домой и обмыли; а двум гайдукам велено было, не теряя ни минуты, скакать по кровавому следу до тех пор, пока не найдут голову и не раскроют преступления.

— Снимите кафтан с тела, — добавил Поросноки, — и принесите его сюда!

Немного погодя Пинтё плача принес окровавленный кафтан. Олай-бек и Моллах Челеби вскочили с мест и бросились к нему, чтобы поцеловать его край. Но, едва притронувшись к кафтану, бек тотчас же с презрительной гримасой отвернул свое уродливое лицо:

— Клянусь аллахом, это — не настоящий кафтан! На нем нет знака Шейк-эль-Ислама.

Моллах Челеби сложил на груди руки и вкрадчивым голосом повторил:

— Это не священное одеяние!

Граждане Кечкемета, сидевшие среди публики, опешив, воззрились на бургомистра.

— Предательство! — воскликнул Криштоф Агоштон.

Ференц Криштон соскочил со скамьи свидетелей и подошел к Лештяку.

— Объясните, в чем дело. Ведь ключ был доверен вашей милости.

— Я ничего не знаю, — рявкнул в ответ Лештяк. (Характер у него был подобен железу: чем больше по нему бьют молотом, тем тверже он становился.)

— Какой удар, о какой удар нанесен несчастному Кечкемету! — ломал руки Поросноки.

Как камни, пущенные пращой, в воздухе загудели голоса: «Смерть виновнику!»

— Именно так! И я скажу то же самое! — воскликнул Лештяк.

Посыпались упреки, один злобнее другого.

— Ему место не на председательском кресле, а на скамье подсудимых!

— Тихо! — прикрикнул бургомистр, свирепо стукнув по столу шпагой, которая, с тех пор как он стал дворянином, неизменно лежала перед ним, крест-накрест с булавой. — Я сижу здесь, на председательском месте, и останусь на нем. Хотел бы я посмотреть, кто осмелится проронить хоть один звук, когда глава города Кечкемета призывает к тишине!

Только на кладбище бывает такое глубокое безмолвие, какое воцарилось в зале.

— Кто тот безумец, вознамерившийся в меня вонзить свое жало? Да если бы я знал, что кафтан не настоящий, разве послал бы я в нем своего собственного отца?! Произошло нечто непостижимое. Видно, богу угодно было обрушить на город Кечкемет новое испытание! Но мы не должны падать духом, ибо что бы ни случилось, десницу всевышнего не остановить. А посему повелеваю досточтимому сенатору Криштону немедленно садиться на коня и отвезти в Талфайю требуемую турками дань, чтобы за двумя бедами не последовала и третья…

Криштон тотчас же направился к выходу, но не успел он дойти до двери, как она с грохотом распахнулась, и в зал вбежала Цинна. Она была белее стенки, ноги у нее подкашивались, движения выдавали смятение. Из прекрасных очей девушки катились слезы.

— Что тебе здесь нужно? — прикрикнул на нее бургомистр, сдвинув брови. — Иди домой, там плачь!

— Мое место здесь!

И Цинна опустилась на колени. Красная, подбитая снизу кружевами юбка, упав на пол, походила на распустившийся цветок мака; из-под нее выглядывали изумительной красоты ножки.

Олай-бек осклабился и, вскочив на ноги, вскричал:

— Это она, вернее, он? Господин Михай Лештяк, взгляните на нее! Эта девица однажды была у меня в лагере и назвалась вашим именем. Пусть мои глаза никогда не увидят Мекку, если это неправда!

Поросноки и Агоштон впились взглядом в Лештяка, который смутился и покраснел до ушей (это была его слабость); он уже заколебался: признаться ему или нет?

Но Цинна грустно покачала головой и возразила беку:

— Я никогда не видела тебя, добрый человек.

Лештяк с благодарностью посмотрел на нее, как бы говоря: «Что ж, ты еще раз выплатила мне свой долг!» — но тут же прошипел сквозь зубы:

— Все рушится, все потеряно!

— Что тебе нужно, дитя мое? — обратился к цыганке Ференц Балог из Сентеша. — Почему ты на коленях?

Из груди девушки вырвался надрывный стон:

— Я — причина всему. Это моя вина…

— Да в чём же, красавица ты моя? — ласково спросил цегледский кондитер.

— Я отдала ключ от кованого сундука Матяшу Лештяку, к которому приходили люди из другого города просить, чтобы он сшил им за пять тысяч золотых такой же кафтан, как наш.

Зловещий ропот негодования последовал за этими словами. Бургомистр отвернул к стене побелевшее лицо. Такого удара он не ожидал.

— Как ты осмелилась это сделать? — взревел Поросноки.

— Будь откровенна и покайся. Чистосердечное признание смягчает вину!

Цинна прижала руки к сердцу; длинные шелковые ресницы ее задрожали. Ей хотелось провалиться сквозь землю от стыда. И все же в этот роковой час она должна была сознаться во всем!

— Потому что я люблю, люблю Михая Лештяка больше жизни, больше всего города! Из тех денег старик предназначал четыре тысячи золотых мне, чтобы сын его, невестой которого я считаюсь вот уже два с половиной года, женился на мне. До сих пор он не сделал этого лишь потому, что мы оба — бедны. Я поверила словам старика и отдала ему ключ.

Бледное лицо Цинны разрумянилось, из белой лилии оно превратилось снова в розу, но только на одно мгновение.

— Какое несчастье! Какое несчастье! — запричитал почтеннейший Агоштон. — Лучше бы уж я до смерти своей оставался в Ваце.

— Дальше, дальше! — подгонял девушку Поросноки.

Лештяк судорожно вцепился рукой в спинку кресла; все закружилось у него перед глазами; как маленькие чертики, насмешливо затанцевали круглые буковки, в изобилии рождавшиеся под пером нотариуса на бумаге протокола. Он закусил до крови губы: «Ох, только бы выдержать еще полчаса, не показать своей слабости!»

— Дальше? — еле слышно переспросила Цинна, сломленная и измученная. — Ну да… Что же было дальше? — Она потерла рукой свой гладкий, как мрамор, лоб. — Он ходил в ратушу, брал на ночь из сундука кафтан домой, смотрел на него, как на образец, и шил другой, подобный ему. Прошлой ночью заказчики получили кафтан.

— Все ясно, — пробурчал Поросноки. — Старик был горд и тщеславен — желая показать, что оба кафтана совершенно одинаковы, он надел на себя новый, — чтобы упиться признанием своего таланта.

— А кто же были заказчики? — спросил Бёрчёк из Сегеда, подумав про себя: «Не наши ли?»

— Не знаю, — ответила Цинна. — Покойный тоже не знал. Все делалось втайне. «Какой-то далекий город», — говорил он мне.

— Мы должны найти этот город, — скорбно проговорил господин Агоштон.

— И мы найдем его, — ответил бургомистр тихим глухим голосом. (Это были его первые слова после признания Цинны.)

— То ли найдем, то ли нет, — горько отозвался со скамей для публики почтеннейший Пермете, — а пока, сударь, будьте мужчиной, вынося приговор… если сможете, конечно.

Господин Пермете словно влил в жилы Лештяка свежей горячей крови. Это его-то, Михая Лештяка, уговаривают быть мужчиной?!

Глаза бургомистра сверкнули.

— Да, я буду им! — сурово промолвил он, доставая из кармана скрепленный печатями указ.

Лештяк встал и начал торжественно читать:

— Мы, Леопольд Первый, божьею милостью император австрийский…

Он задыхался, голос его перешел в хрип, руки дрожали; ему не хватало воздуха, и он передал указ Агоштону:

— Прочтите, сударь. — Потом обессиленно добавил: — Ведь и я — всего лишь человек.

Но тотчас же, будто устыдившись своих слов, приказал Пинтё:

— Распахните окна! Мне стало дурно от… от спертого воздуха.

Тем временем Агоштон огласил указ монарха, согласно которому за воровство и измену на территории Кечкемета разрешалось немедленное судебное разбирательство и городской суд облекался властью решать вопрос жизни или смерти горожан.

— Начнем голосование!

Первое слово принадлежало Поросноки:

— Эта девица предала город. Я приговариваю ее к казни через отсечение головы.

Затем высказался господин Бёрчёк.

— Обезглавить! — бросил он коротко.

Моллах Челеби сказал так:

— Она сделала это из любви. Не виновна!

Очередь дошла до достойного Ференца Балога.

— Она не знала, что своим поступком навлекает смертельную опасность на город. Пусть в монастыре замаливает свой грех!

Наступила такая тишина, что, казалось, слышно было, как стучат сердца и даже как в одном из окон бьется о стекло залетевший в комнату мотылек. Два голоса требовали смерти, два — сохранить жизнь.

Наступил черед цегледского пряничника. Он так долго раздумывал, что даже чуб взмок.

— Хватит с нее тюрьмы, — с трудом выдавил он из себя.

Легче стало дышать тем, чье сердце, проникшись жалостью, склонялось к помилованию девушки, тем, кто не желал, чтобы эту дивную белую шею скосил топор палача.

Оставался еще господин Агоштон.

— Смерть ей! — жестоко прошипел он.

Снова голоса разделились поровну. Решать должен был председательствующий. Какой страшный миг!

Михай Лештяк встал, усилием воли совладал с собой, упругим движением распрямил он свою статную фигуру, спокойно и неторопливо взял в руки булаву, лежавшую на столе рядом с саблей, и повертел ее в руках.

Вдруг раздался треск: булава была сломана.

— Смерть, — ясно и отчетливо проговорил Лештяк. Девушка в ужасе взглянула на него и, издав душераздирающий крик, лишилась чувств.

Из публики донеслось шиканье, но его заглушили возгласы восхищения.

— Все-таки он великий человек! — шептали один другому кечкеметцы.

— Дурной человек! — пробормотал Моллах Челеби.

А Лештяк, ни на кого не обращая внимания, оставил председательское место: теперь его уже ничто не связывало. Он склонился к своей возлюбленной, приподнял ее, поцеловал и прошептал ей на ухо:

— Не бойся, я спасу тебя.

— Смелый человек, — тихо заметил своим коллегам почтенный Пермете.

А смелый человек твердым мужественным шагом оставил залу, словно ничего не случилось, пошел домой и, запершись в комнате один на один с обезглавленным трупом старика, в течение нескольких часов разговаривал с ним:

— Ну, зачем ты это сделал, зачем? Видишь, сколько бедствий причинил ты себе, мне и ей. Ты ведь не был дурным человеком, я это знаю… Тщеславие сгубило тебя, — и в тебе разбудили этого истинно венгерского зверя! Из тщеславия ты сшил этот кафтан, из тщеславия отдал тот. Ты впутал в свою затею бедную девушку. О, лучше бы ты не делал этого: ведь сердце, а не рассудок двигали ее поступками. И ты нашел ее уязвимое место. И вот все рухнуло. А я стою здесь, подавленный и сломленный… Не сумел я оценить сокровище, эту бедную девушку… И сам я тоже отдался честолюбивым мечтам… Вот куда они завели меня…

Выговорившись, он перешел в другую комнату и отыскал большую кошелку с золотыми.

— Возьми это, душенька Эржи, выйди в палисадник и разбросай деньги среди народа!

Причитавшая по крестному девица была поражена до крайности, однако не посмела ослушаться могущественного бургомистра Кечкемета; полными пригоршнями она швыряла сверкающие золотые монеты прямо на дорогу, в пыль и песок, в придорожные кусты.

Бургомистр некоторое время наблюдал из окна, как набрасываются на золото и дерутся из-за него прохожие.

Но когда Эржи вернулась, Лештяка уже не было в доме. Его и след простыл. Когда он ушел и куда — никто не видел. Больше ни один живой человек не говорил с ним в Кечкемете.

* * *

На четвертый день была назначена казнь Цинны. Долгих три дня протомилась девушка в камере смертников. Она молилась у распятья, перед которым днем и ночью дрожали огоньки двух восковых свечей.

За эти дни городские власти не теряли времени: плотники построили эшафот, как раз против зеленых ворот ратуши; Пал Фекете по поручению магистрата привез из Фюлека палача. Сами же сенаторы были заняты другим: по их приказу во всех кечкеметских прудах и озерах, вооружившись баграми, крюками, искали исчезнувшего Лештяка.

Наконец на четвертый день, как только с колокольни церкви храма святого Миклоша протрубили девять часов, собравшийся на площади народ загудел, заволновался. Зазвонил погребальный колокол: сейчас Цинну поведут на эшафот. На ней была простая белая юбка, которую почти совсем закрывали ее длинные распущенные волосы.

Но тут делу помог цирюльник Гажи Секереш: он проворно подскочил к осужденной со своими ножницами и, выполняя распоряжение властей, обрезал ей волосы, чтобы в них не запутался меч палача.

Потом Ференц Криштон встал на стул и зачитал смертный приговор.

Отец Бруно взял девушку за руку, чтобы помочь ей взойти на эшафот, где ее уже ожидал палач; в одной руке он держал меч с широким клинком, а в другой — белый платок, которым смертникам завязывают глаза.

— Страшно смотреть, — проговорила жена Пала Надя и зажмурилась.

— Такая красавица, и вот поди ж ты — должна умереть, — с сожалением вздохнул Гержон Зеке.

— Одно мгновенье, — рассуждала почтенная вдова Фабиан, — и на одну невесту меньше.

— Ну, их-то, положим, не истребишь, — подал реплику злоязычный Янош Сомор.

— Никогда еще не видел такой печальной казни, — приосанившись, заговорил Иштван Тоот. — А я немало их перевидал на своем веку! Во-первых, ни у кого ни слезинки в глазу. Старик Бюрю с его музыкантами в Сабадке, не отпускают его оттуда уже целую неделю. Во-вторых, осужденной и помилования-то ждать не от кого. В-третьих…

Но досказать ему не удалось: со стороны Цегледской улицы взметнулось вдруг облако пыли. Это мчались с гиканьем и боевыми выкриками, с саблями наголо молодцеватые гусары-куруцы, держа курс прямиком к лобному месту. Впереди — на тяжелых, могучих лошадях — скакало несколько всадников с опущенными забралами.

— Неприятель, неприятель! — завизжала, заголосила толпа, и люди бросились врассыпную куда глаза глядят.

Поднялась страшная паника. Отец Бруно спрыгнул с эшафота и, клацая от страха зубами, помчался к ратуше.

— Это нечестивец Чуда! За мной пожаловал! Сейчас они меня погонят в полон.

Сенаторы тоже разбежались. Палач бросил свой меч и вместе со всеми пустился наутек.

В мгновенье ока один из всадников в шлеме вскочил на эшафот и, легко, как пушинку, подняв трепещущую Цинну, посадил ее в седло.

Никто не преградил ему путь, никто не спросил, чего он хочет. А он тоже никого не спросил: можно ли?

Маленький отряд, так же молниеносно, как появился, умчался прочь, свернув в боковуюулицу.

Мало-помалу из своих укрытий вылезли перепуганные кечкеметцы всех чинов и званий. Сенаторы радовались, что всадники увезли только Цинну, не забрав больше ничего. Невелика потеря!

И только палач состроил кислую мину:

— Давайте мне другую работу, раз уж я тащился сюда в такую даль!

Многие, наблюдавшие за налетом из-за заборов и поленниц дров, готовы были поклясться чем угодно, что всадник с опущенным забралом, маханувший прямо на эшафот, был не кто иной, как сам Михай Лештяк. Его узнали по статной фигуре, походке, по сверкающим карим глазам. Так что нечего было и искать его в тихих водах озера.

Тетушка Деак, особа достойная всяческого доверия, утверждала, например, что слышала фразу, которую произнесла цыганка, уже сидя в седле вместе со статным всадником:

— Ты подождешь еще раз, пока отрастут мои волосы?

Всадник ясно и отчетливо ответил:

— Нет, Цинна, больше ждать я не буду.

…………………………………………..

Было все это или не было — бог знает, но с того дня Михая Лештяка перестали искать среди умерших; зато стали ожидать его домой, в число живущих.

Лештяк исчез, — ну, на то была причина: вместе с отрядом куруцев поехал отыскивать кафтан. Забрал с собою и невесту — что же в этом плохого? Правильно сделал! Вот увидите, вернется он однажды домой на сером скакуне, с золотыми поводьями. И в том самом кафтане…

И однажды, когда Кечкемету будет грозить какая-нибудь большая опасность, он вернется домой, сядет в свое бургомистерское кресло, а когда появятся враги, будет разить их, словно молния.

Лештяка ждали, долго ждали. Уже умерли и те, кто еще ребятишками бегал когда-то глазеть на кафтан, но внуки их все еще продолжали его ждать.

Послесловие автора

Тем, кто с таким пристальным вниманием и интересом следил за моим повествованием и на крутых его поворотах письмами предупреждал меня: «Ну, сейчас все будет испорчено», — не лишнее будет сказать несколько слов в виде дополнения к этому рассказу.

Многие упрекали меня: «Почему к Олай-беку вместо Лештяка отправляется Цинна? Зачем это нужно?»

Другие дождались, пока портной отдаст кафтан, а затем, напуганные, что Кечкемету угрожает опасность, в сердцах писали мне: «Что вы делаете, побойтесь бога!»

Надо признать, что я, пожалуй, излишне строго придерживался той летописи, — а в ней всего несколько строк, — которая оказалась в моем распоряжении. Не будь ее, мое повествование действительно стало бы более гладким, более цельным и, так сказать, эстетически более совершенным.

Но как бы строго я ни придерживался этих обрывочных сообщений летописи, я отнюдь не собираюсь рассматривать свою повесть как какой-то действительно имевший место исторический эпизод из прошлого города Кечкемета, ибо главное здесь — сам рассказ, а исторические события служат для нее лишь фоном. Этот фон я произвольно поместил в ту эпоху, когда произошел случай с кафтаном, передвинув его то ли лет на сто вперед, то ли на столько же лет назад. Кое-где я приспосабливал исторический фон к кафтану, а порой — кафтан к фону.

А в общем — это рассказ о тяжкой жизни города, и ценность он имеет только в том случае, если написан живо и метко.

Но об этом судите уж сами!

Что же касается кафтана, то город Кечкемет долго разыскивал его повсюду — но безуспешно.

И вдруг, когда о нем уже почти забыли, кафтан неожиданно объявился.

В первой половине нашего века жил в Венгрии некий бродячий ученый антиквар по имени Шамуэль Литерати Немеш. Он бродил по городам, скупал и продавал старинные вещи.

В отличие от нынешних наших антикваров, он был удачлив и находил все, что искал. А искал он всегда такие вещи, которые, по его мнению, могли быть проданы за хорошую цену.

Если в Кешмарке начинали поговаривать о том, что у них когда-то было кольцо Белы II, то уже на следующей неделе Шамуэль Литерати отыскивал это кольцо в раскопках неподалеку от Римасомбата.

Точно так же ему, наверное, была рассказана в Кечкемете история о чудесном кафтане. И вскоре он наткнулся в Эгере на его жалкие останки. Не медля ни минуты, он с большой помпой привез их в Кечкемет. Так, после двухсотлетних скитаний, знаменитый говорящий кафтан вернулся домой.

Достойные господа сенаторы осмотрели находку со всех сторон (ведь к тому времени на свете уже не было господ Поросноки или Криштона, которые могли бы опознать кафтан), спросили, какова же будет окончательная цена, после чего почесали в затылках и стали говорить обиняками.

— Хотел бы я слышать, что предложите за него вы? — спросил антиквар.

Сенаторы удалились на совещание. Наконец председатель магистрата, медленно цедя сквозь зубы слова, объявил решение:

— Понимаете, господин Шамуэль Литерати, конечно, все это хорошо, очень хорошо, однако кого мы теперь будем стращать этим кафтаном? Ведь для этого нужны турки, почтеннейший Литерати, да-с, турки…

А турок даже сам господин Литерати не мог бы уже откопать. Так и остался он со своим кафтаном.

Кальман Миксат ПРИЗРАК В ЛУБЛО

Перевод: Г. Лейбутин

— Касперек скачет!

Этот полный ужаса возглас, принадлежащий, как правило, либо матери, либо няньке, мигом утихомиривает расшалившуюся детвору. Заслышав его, мои дети испуганно спасаются кто куда: залезают под кровать, прячутся за шкаф. «Ой, Касперек скачет, Касперек!»

Озорные ребятишки в одно мгновение становятся смирными, и воцаряется тишина, да такая, что слышно, как колотятся их перепуганные сердчишки. Глазенки крепко-накрепко зажмурены, но все равно видят появление Касперека. Стены дома расступаются, становясь бесплотными, словно туман, и еще издалека виден Касперек в огненно-красной одежде, мчащийся на белом коне.

Я готов побиться об заклад, что читатель подумает, будто Касперек — это господин школьный учитель. Что ж, вполне возможно, только учителя ныне уже не скачут больше на белых скакунах в красной одежде. По той же причине Касперек не может быть и трубочистом, потому что хотя трубочистов дети тоже боятся, но и они не ездят на белом коне. Не подумайте также, что Касперек — это гусар. Гусары, правда, скачут на конях, но дети их не боятся. Еще меньше Касперек может быть драчливым хулиганом, который мог бы отколотить ребят, отобрать у них игрушки. Потому что миновало уже две сотни лет с тех пор, как Касперек был драчуном-мальчишкой.

И тем не менее Касперек может появиться в любую минуту. Слышите, как кто-то будто нагайкой щелкает и топочет? Может быть, это цокот копыт его скакуна?

И пусть история эта звучит неправдоподобно, в ответе за нее Матяш Бель и «Либер Акторум», написанный господином городским писарем Ференцем Вильшинским на изысканном польском языке в 1718 году. Господа накарябали всяких глупостей в своих фолиантах, а я за них отвечай? Однако, помимо двух названных источников, есть еще и другие, подтверждающие, какие номера выкидывал два века тому назад Михай Касперек — пока жил и даже после своей смерти. А судя по всему, жил он превесело. Потому что торговал он вином, и гло´тка у него никогда не просыхала, а карман никогда не пустовал. Жену имел красавицу — сам староста сох по ней.

Точно вам говорю: староста города Лубло, его благородие пан Тивадар Любомирский, управлявший в то время городом. Потому что в ту пору славный Лубло был еще польским городом: за много веков до того покойный король Сигизмунд^[34] отдал Лубло под заем в залог.

Выстроенный на крутояре город не зря называют младшим братом города Лёче — так они похожи. Когда-то Лубло был бойким, кипучим городком, не то что сегодня, когда он снова возвратился в лоно своей венгерской матери-родины.

Восседавшие в городском кремле старосты тогда больше заботились об его процветании, уделяли много внимания его торговле, и Лубло с каждым годом все больше расцветал. Вдоль площади, представлявшей собой вытянутый прямоугольник, толпились красивые двухэтажные дома, а под их анфиладами, в лавках купцов, были разложены всевозможные товары. Особенно много было изделий ювелирных, тканей, продукции пуговичников и кожевников.

У Касперека же еще и отец был виноторговцем. Поставлял знаменитые токайские вина одному варшавскому негоцианту, Ярославу Черницкому. А у того связи тянулись аж до самого Санкт-Петербурга.

Странные истории рассказывались еще в старину о делишках и старого Касперека. (Хотя тогда он вовсе и не был старым.) Купец беспрестанно раскатывал между Токаем, Лубло и Варшавой. В Варшаву он сплавлял бочки с вином, вниз по реке Попрал на плотах, и в Токай возвращался пешком. Здесь, на склонах знаменитого горного хребта Хедьальи, Касперек закупал оптом высокосортные вина — сначала по два злотых за бочонок, а продавал в Варшаве за пять злотых. Позднее ему пришлось платить в Токайе уже по три злотых, а в Варшаве продавать тамошним виноторговцам бочонок за два злотых. Из этого следовало, что Черницкий с каждым разом богател, а Касперек становился все беднее.

И зачем было Каспереку вести такую глупую, непонятную торговлю? Над этим тогдашние виноторговцы тщетно ломали головы. Да я и сам думаю: где уж им разгадать загадку, какая под силу разве только писателю-романисту! А Матяш Бель никаких разъяснений после себя нам не оставил, кроме, пожалуй, одного, что старый Касперек теперь все реже находился у себя в Лубло, хотя именно там у него был дом, жена и дети, и все больше любил пребывать в Варшаве, где свой дом был только у Ярослава Черницкого, и жена в нем жила того же Черницкого.

Так оно и есть, не уставали повторять злые языки, Черницкий один раз даже выгнал Касперека из своего дома — кто знает почему? Но позднее все же не мог устоять перед соблазном выгодных сделок с таким дешевым поставщиком. Ну да бог с ними. Что бы там ни было — давно это было. Iuventus ventus^[35]. Прошли годы, Касперек состарился. Да, как видно, и жена Черницкого тоже, поскольку Касперек снова поднял цену на вино. А затем однажды умерли и Касперек и Черницкий. Теперь они сводили друг с другом счеты на том свете.

Однако деловые связи между двумя фамилиями виноторговцев не прекратились. Фирма продолжала свою деятельность и дальше. После смерти Черницкого-старшего дело взял в свои руки его сын Михай. И из сыновей Касперека виноторговлей занялся тоже Михай.

Михай Касперек-младший еще при жизни стариков частенько езживал в Варшаву и оттуда привез себе красавицу жену, некую Марию Яблонскую, дочь варшавского цирюльника. Правда, Мария была влюблена в сына Черницкого, и женился бы он на ней, не будь великой гордыни у Черницкого-старшего.

— Тебе в жены полагается брать молодую графиню или уж, по крайней мере, дворянку. Золотую курочку, а не простую гусыню-мещанку.

На это Михай Черницкий-младший недовольно возражал:

— Золотой курочке ни я не нужен, ни она мне.

— А ты не бойся, сынок! Есть у меня один волшебный бочоночек, — отвечал старик Ярослав. — Уж когда он покатится да скажет: «Цып, цып», — все эти курочки с коронами да с гербами на дворянских дипломах сами к тебе сбегутся.

Как-то раз Михай Черницкий излил свою печаль молодому Каспереку, и у того сразу же появилось желание взглянуть на красавицу Марию Яблонскую. Действительно, девица красавицей писаной была: высокая, стройная, статная, волосы — длинные, пшеничного цвета с медным отливом, глаза — синие, большущие, с поволокой. С первого взгляда приглянулась Мария молодому Каспереку. Да и как такая могла не понравиться? Словом, утащил ее Касперек из-под самого носа у Черницкого-младшего. Заворожил Марию или еще как околдовал, только очень уж непонятно, почему это она к нему сразу переметнулась.

Ну, а в Лубло сыграли такую свадьбу, на которой и сам городской староста упился.

Что же до молодого Черницкого, то кто же знает — горевал он или нет: перед Каспереком он виду не показывал ни при жизни отца, ни после. Но что сердце его не раскололось на части, это уж точно, потому что уже в следующий год на масленицу подарил он его целым и невредимым одной девушке-литвиночке. По крайней мере, проезжие купцы привезли такую весть в Лубло Михаю Каспереку.

И действительно, так все и было, потому что, когда следующей весной Касперек снова привез свои бочонки с вином в Варшаву, отправившиеся вместе с ним в дорогу Янош Файор и Иштван Келемен много позднее дали вот такие свидетельские показания: молодая хозяйка еще на крыльце встретила гостей и произнесла такие слова, которым те поначалу и не придали большого значения:

— Скоренько же ты вернулся, дорогой мой муженек!

— Весьма сожалею, что не твой я муженек, — усмехнувшись, отвечал Михай, по утверждению свидетелей. — Я всего только поставщик вашего супруга, Касперек из города Лубло. И привез я вам заказанные им вина.

То ли вечерние сумерки помешали хозяйке рассмотреть прибывших, то ли близорука она была — свидетели никак объяснить этого не могли, ясно только, что хозяюшка готова была на шею броситься прибывшему. («Гм, — заметил все же старый Иштван Келемен, — покойная госпожа Черницкая точно так же поступала и с моим покойным хозяином».)

Возможно, все это к делу и не относится, хотя я говорю «возможно» потому, что оно-то как раз и есть та самая «курья ножка», на которой вертелась сказочная избушка.

Маленькая проворная литвиночка смущенно заулыбалась и сказала:

— Добро пожаловать, господин Михай Касперек. К сожалению, мужа моего нет дома, уехал он к бедной своей матушке, потому как она заболела, а мне наказал, что, когда привезут вино, велеть сгрузить его в подвал, а пустые бочонки, как обычно, возвратить вам.

И шустро, будто веретено, обернулась и мигом принесла им ключи от подвала, мурлыча себе под нос свою литовскую песенку:

Отдала она ключи работникам Касперека, те скатили честь честью бочонки с вином в подвал. А подвал тот лучшими в мире винами был полон. Большущие стоведерные бочки стояли там, и на каждой было вырезано изображение какого-нибудь святого апостола или сценка на библейский сюжет. (По ним можно было хоть всю христианскую религию изучить с помощью такого веселого метода.) Стояли бочки стройно рядком, словно дома на улице города — по рангу и по заслугам святых. В бочке Иуды кислое дешевое винишко. (Иного и не заслужил предатель.) Бочка с изображением святого Павла была наполнена красным вином из Сексарда (может быть, в награду за то, что он бросил валахов?). Во чреве смиренного святого апостола Иоанна клокотало эгерское, так называемая «бычья кровь». В бочке святого Антония — гранатового цвета бургундское. (Как видно, отсюда-то и пошло название «антонов огонь».) Целую улицу из бочонков образовывали сокровища Рейна, еще в одном переулке выстроились испанские вина, а дальше, в конце подвала, куда можно было попасть лишь через небольшую дверь, в боковом помещении, где с черных стен свисали клочья серой паутины, стояли только маленькие бочонки, замурованные в стену, чтобы кто-нибудь не приделал им «ноги». Здесь начиналось царство токайских вин, где с каждым бочонком были обязательно связаны какие-то легенды или памятные даты. Из этого, к примеру, пили на коронации Стефана Батория. А вот из того турецкий султан обычно заказывал вина для своих любимых одалисок. Там же стояли такие старинные бочонки, из которых, может быть, пивал сам император Сигизмунд, еще когда передавал в залог город Лубло…

Словом, что вы ни говорите, а этот мир подземный очень даже в другом мире, в том, что над землей…

А что если отыскать бочонок, про который старый Черницкий однажды сказал своему сыну:

— Есть у меня один волшебный бочоночек, уж когда он покатится да скажет: «Цып, цып», — все эти курочки с коронами да с гербами на дворянских дипломах сами к тебе сбегутся?

Нашел кто-нибудь однажды этот бочонок или нет, теперь можно только догадки строить. Одно точно, что когда Черницкий-младший возвратился из Кракова, он того волшебного бочонка больше не видел. Многое говорило о его гневе. И большая часть признаков оказалась на спине хозяюшки-литвинки. (После чего она недели три не носила открытых платьев.)

А Черницкий бегал, обезумев, по своему винному подвалу, да искал бочонок.

— Эй, баба, баба, где бочонок-то?

— Какой еще бочонок?

— Тот, на котором написано: «Кермецкий урожай».

— Ну уж было бы из-за чего такой переполох поднимать? Хотя бы токайское вино в нем было! А то!

Но Черницкий рвал волосы на голове и как угорелый носился по винному погребу.

— Молчи ты, баба, молчи! Он же доверху был набит кермецким золотом!

Теперь настал черед хозяйки испугаться, и они уже вместе принялись искать. Обшарили все углы, все закоулки в подвале, но увы — «волшебного бочоночка» и след простыл.

Знаю, будут на меня сердиться некоторые читатели за то, что в моих повестях мужчины секут женщин кнутом. Но я все равно обязан рассказать вам, что Черницкий, желая выместить злобу, действительно сек жену, однако замечу при этом, что ему и самому было жалко исполосовать белоснежные ее плечи синими бороздами.

— Пусть тебя господь покарает, смешливая лягушка, за твою беззаботность! Неужто ты не могла получше присмотреть за этим ворюгой Каспереком? Разве по его роже не видно, что он — негодяй? Или, может, он понравился тебе, распутным твоим глазам? Знаю я вашу подлую породу! Наверное, еще и ужином его угостила? Вот тебе, вот тебе, паршивка! — Пуф, пуф! — щелкал кнут. Но поверьте, это был не какой-нибудь безжалостный ременный бич. Такую нагайку я и самому себе пожелал бы. Потому что нагайкой была длинная, до пят распущенная коса пани Катарины. Ею разгневанный Черницкий и хлестал жену, весь в мыле от гнева и отчаяния.

— Увез негодяй Касперек заветный бочонок вместе с пустыми бочками! Или, может, ты сама его ему отдала? Ну так вот катись за ним следом и возвращайся домой не иначе, как только восседая на том бочонке. Добывай бочонок как хочешь — с помощью судей или своей смазливой мордашки!

Пани Катарина прихватила с собой адвоката и, меняя где ложно перекладных лошадей и нигде не останавливаясь на отдых, помчалась в Лубло, вслед за Каспереком.

Приехав в Лубло, пани Черницкая первым делом отправилась к городскому старосте, Тивадару Любомирскому. А он как раз был занят приятным делом: сидя у стола, считал золотые монеты, делил «рыжих жеребчиков» по табунам, в каждый — по пятьдесят штук раскладывал. Знать, староста считать умел только до пятидесяти.

— Ну, что такое стряслось, красавица?

— Ох, ваше благородие, большая беда приключилась! Михай Касперек, мещанин ваш из Лубло, украл из подвала моего мужа целый бочонок золота.

— Ну и негодяй! — не удержался от возгласа староста. — Так вот откуда взял он денежки, чтобы теперь заплатить мне свой долг в семь сотен злотых?!

Сказал староста, да тут же и прикусил язык: понял, что проболтался.

— Ну это я шучу, красавица! Потому что Михай Касперек — честный человек и хороший мой друг. И слава у него как у виноторговца добрая. А что касается долгов его, так вот, видите, он и их честно платит. Мне, по крайней мере, всегда платил. Поэтому прежде чем в таком преступлении человека обвинять, надо все как следует взвесить. Кто видел, что это он у вас деньги взял?

— Господь бог видел, — вздохнула женщина. — Он — свидетель.

— Это все хорошо, — сказал староста, — только господь бог — неподходящий свидетель.

Однако пани Катарина и ее адвокат продолжали настаивать, и старосте пришлось созвать членов городской судебной курии: пана Завадского, главного судью, Иожефа Гертея и Криштофа Павловского, присяжных заседателей, чтобы они и вынесли свой справедливый приговор по делу женщины, приехавшей из Варшавы. Председательствовал на судебном заседании сам городской староста, только он не голосовал со всеми вместе.

— Я могу повесить своего друга Касперека. Если вы, панове, осудите его! — сказал староста с присущим ему грубоватым юмором, — Что же касается голосования, то в нем я участвовать не могу, ввиду тех нежных отношений, в которых мы с ним пребываем… Я полагаю, вы меня поняли, господа?

Конечно, поняли. Они и прежде-то озорно перемигивались, эти серьезные и мрачные господа судьи, словно хотели сказать: «Да, повесить Касперека не мешало бы, хе-хе-хе. Тогда бы пани Касперек сразу сделалась бы вдовушкой».

Касперек явился на суд с невинным видом. Это был здоровенного роста мужчина, стройный, красивый, розовощекий. Только в черных его глазах горел какой-то необычный демонический огонь. Но все равно лицо у него было приятное и даже такое симпатичное, что он вполне сошел бы за сепешского графа, не то что за простого виноторговца. Когда пани Катарина изложила суду свои обвинения, он только усмехнулся:

— Да ведь это же смешно! — И с возмущением продолжал: — Вам все это приснилось, ясновельможная пани. Я из Варшавы привез домой только пустые бочки. Хорошо было бы, если бы какой-нибудь добрый дух наполнил хоть одну из них по дороге золотишком. Но мы с работниками как раз вчера только перемыли все бочонки. Не нашли мы в них ничего, кроме винного осадка.

Члены городского суда по обыкновению подвергли Катарину перекрестному допросу.

— Вы сами, пани, видели когда-нибудь этот бочонок? Как велик он был?

— Не видала я его никогда. Муж мой сказал. А я-то уж когда узнала об этом бочонке? Когда его украли. Тогда муж мой выгнал меня из дому, сказал, чтобы без бочонка я домой и не ворочалась. Ты, говорит, виновата, что пустила Касперека и его людей одних в подвал.

Староста, покачивая головой, погладил свою седеющую бороду и заметил:

— Хитрый малый, видать, ваш муженек. Но, скажу я вам, и дурак он великий. Будь у меня такая птичка, я бы никогда не выпускал ее из клетки на волю.

Катарина не поняла. А вернее, поняла, но много позже, когда уже Касперек начал отвечать на вопросы городского старосты.

— Что вы скажете на это? — спросил он ответчика.

— А то скажу, ваше благородие, господин староста, и высокочтимый суд, что имеете вы дело с нечестивым мужем, у которого красивая и добропорядочная жена. А муж тот вместо того, чтобы ее на руках носить, выдумал какую-то байку насчет бочонка с золотом и таким вот путем задумал избавиться от своей законной жены.

Члены суда согласно закивали головами. А ведь и в самом деле, ежели бог сотворил женщину из адамова ребра и получилась она существом лукавым, надо думать — осталось сколько-то лукавства и в другом адамовом ребре? А? Хитрых мужичков тоже немало на белом свете.

Прекрасная Катарина побледнела: глубоко, в самое сердце, ранили ее отравленные Касперековы слова, и, схватившись за сердце рукой, она едва слышно промолвила:

— Врет все этот человек!

После этого варшавский адвокат произнес свою речь по-латыни. Староста закурил: как раз на неделе он получил в подарок от Михая Сембека, краковского епископа, свою первую трубку. До сей поры еще никто не видел в Лубло такого дьявольского устройства. Поэтому все члены суда только и дивились, что его трубке. Никто и не слушал, что там болтал адвокат, а разглядывали внимательно, какой формы трубка, какая у нее крышечка, чубук, и удивлялись, как изо рта старосты клубами валит дым. Чудно было им все это. А староста гордо поплевывал по сторонам, пока вдруг голова у него не закружилась и он сердито не прикрикнул на адвоката:

— Брось-ка ты говорить глупости, сынок, а не то прикажу я выкинуть тебя отсюда, если не поставишь ты наконец точку. Мне вон аж дурно сделалось от твоей речи.

После этого суд записал в протокол еще только показания свидетелей — Яноша Файора и Иштвана Келемена, которые тогда вместе с Каспереком ездили в Варшаву.

Разумеется, свидетели тоже слыхом не слыхивали ничего такого о «золотом бочонке». И вот уже главный судья пан Завадский объявил приговор:

— Михай Касперек должен присягнуть здесь в том, что не воровал он бочонка с золотом.

— Могу и присягнуть, — спокойно согласился Касперек.

Господин Гертей поднялся из-за стола и достал из одного шкафчика два свечных огарка, выискав их среди вороха розог, палок и железных наручников (таковы были в ту эпоху игрушки богини Фемиды). Эти два свечных огарка только и могли пролить свет на сие темное дело. Словом, огарки зажгли, между ними положили святое распятие, после чего к распятию подошел Касперек и двумя пальцами правой руки коснулся сердца Христова, произнес принятую по тем временам присягу. Глухо, торжественно прозвучали в зале грозные слова:

— Да исторгнет мои останки из недр своих мать сыра земля, да не примут душу мою небеса, если я сказал здесь неправду.

И суд на этом закончился. Катарина заплакала, зарыдала: как же ей теперь возвращаться в Варшаву? А Касперек спокойно сел на свое место, на лавке возле стены.

Тишина воцарилась в зале курии, только перья поскрипывали: это писали копии приговора, чтобы и пани Катарина могла отвезти домой одну.

Ну вот наконец и копии готовы. Главный судья посыпал поверх чернил песочком, нотариус пан Рекшинский печатью скрепил.

— Punctum!^[36] — заметил главный судья. — С этим теперь тоже покончено. Можно, стало быть, выпить и магарыч.

Нынче каждое новое дело получает свой номер, а когда-то также после каждого решенного судебного дела судьям полагался магарыч. Эх, как постепенно все портится! Надо сказать сам староста тоже был любителем таких «процедур», а потому, поднявшись из своего кресла и направляясь к выходу, он весело бросил Каспереку:

— Так вы в самом деле сегодня приказали вымыть все винные бочки? Или, может, осталась одна-другая, в которой уцелело и кое-что другое, кроме осадка?

Касперек промолчал. Тогда староста шутливо хлопнул его по плечу.

— Что ж вы молчите? Скажите что-нибудь!

Но Касперек и на это не отозвался ни словом, только пошатнулся, словно сдвинутый с места чурбак. Он уже, видно, успел окоченеть. Зрачки глаз его расширились и, не мигая, уставились на старосту. Словом, мертв был Касперек. Члены городского суда в замешательстве переглянулись. Только Катарина оживленно вскричала:

— Вот видишь, староста, видишь? А ты говорил: господь бог плохой свидетель. Не вызывали его, так он сам пришел. Вот держи теперь перед ним ответ!

А у бедного старосты от страха так дробно клацали зубы, что ему было не до разговоров с богом.

Весть о случившемся быстрее пожара пронеслась по городу. Под вечер об этом знали уже и в соседних селах — Обгарт, Гнездо. «Это божий приговор был!» — переговаривались люди. «А, — отмахивались безбожники, — самый обычный удар его хватил — только и всего!»

С горестной вестью помчался к жене Касперека гайдук городской управы. «Захватите с собой и покрывало, чтобы было завернуть во что усопшего». Десятский Мацко побежал к кладбищенскому сторожу за ручным катафалком, а сына своего Дюри послал к кантору, чтобы тот приказал ударить в заупокойный колокол.

Ученый человек, кантор Мелихар Топовский, узнав о случившемся, сразу же послал звонаря на колокольню, но увы! — святой колокол не издал звука, потому что, стоило звонарю всего лишь один раз ударить по нему языком, как колокол лопнул и онемел, словно говоря: «Нет уж, не стану я вам этого Касперека оплакивать!»

А Мацко, когда тащил на себе катафалк-носилки, на которых обычно несут гроб, по дороге споткнулся на малом мостике, где кверху торчала плохо прибитая доска. Сам свалился, и носилки полетели в ручей, который после наступившего снегопада 28 февраля 1718 года сильно разлился и по большой воде мигом утащил носилки на своих разбушевавшихся волнах. Вот и носилки, выходит, сбежали от покойника, как бы желая сказать: «И мы тоже не понесем этого вашего Касперека».

Ужас охватил людей после всех этих знамений. Жена Касперека, прибежавшая на горестную весть во двор городской управы, тщетно умоляла, заламывая руки, отнести тело ее покойного мужа домой — никто не смел и пальцем пошевелить: если уж неживые предметы отказываются служить покойнику, где ж там живому человеку смелости набраться?

— Не сердитесь, пани Касперек, но дураков нету ни за что, ни про что жизнь свою отдавать.

Мария отерла слезы с красивых очей, презрительно надула дивные уста.

— Так что ж, во всем Лубло не сыщется ни одного настоящего мужчины?

При этих ее словах вперед вышел сам городской староста и, горделиво выпятив грудь, возмутился:

— А я на что, Мария Яблонская? Если хочешь что-то, мне скажи.

Мария бросила на Любомирского благодарный взгляд. И кровь у старосты забушевала! Если уж так сладка погибель, так она большего стоит, чем грядущее спасение в раю.

— Распорядитесь, милостивый государь, — отвечала Мария, — чтобы тело моего супруга отнесли домой.

— Я и сам бы отнес, если бы осилил. Любомирский не боится даже преисподней. Но другому никому не могу этого приказать. Не могу никого заставить пойти супротив воли божьей. Однако вот что, братец Мацко, сбегай-ка, да попроворнее, приведи сюда из конюшен Касперека его белого верхового коня. Он-то и отвезет своего хозяина домой…

Уже смеркаться начало, когда белый скакун, знаменитый Палко, заржал на дворе городской управы. Староста подхватил на руки тяжеленное тело Касперека, усадил в седло, ноги покойного связал внизу, под животом лошади, веревками, а тело — поводьями вокруг торса.

После этого староста взял лошадь под уздцы и, обращаясь к Марии, сказал:

— Ну что ж, пошли, пани Касперек.

Толпа глухо гудела, выражая свое удивление.

— Вот это да! Такого еще, наверное, от века не бывало! Чтобы городской староста, такой знатный господин, да сам чью-то лошадь вел под уздцы! Это ли не почет какому-то вору? Вы только посмотрите, люди добрые!

— Вот и будь после этого честным человеком! Ну нет, не хотел бы я очутиться в старостиной шкуре на том свете!

— Зато ой как захотел бы — на этом! — заметил, завистливо сияя глазами, молодой парнишка, сын Шалговича.

— Вот и выходит, уже тащит старосту на тот свет сам черт! — предположил пан Йожеф Фолькушхази.

— И не один черт, а целых два, — добавила госпожа Гертейне. — Потому что у этой молодушки не один глаз окаянный, а — два.

— Что правда, то правда. Видно, не зря люди говорили! Нет дыма без огня…

Ну, говорить люди говорили, а вот идти вслед за странным шествием никто из людей не пожелал. Так что отправились со двора управы по Обгардской дороге только покойный Касперек, его вдова, староста с конем в поводу да несколько сорванцов поодаль, издали глазевших на процессию. Вел староста коня, а тот шел медленно, понуря голову. Было в его неторопливой поступи что-то трогательно-заботливое по отношению к покойному хозяину, мертвому всаднику. Конь уже не вскидывал, как обычно, горделиво голову, старался не трясти всадника, не махал хвостом, только шел тихо, тихо, не качаясь на ходу, будто корабль, неспешно плывущий по глади вод…

Слева от него шагала вдовушка, рассеянно отвечавшая на вопросы старосты. Одни они были, могли поговорить.

— Так как же, пани Мария, есть у меня теперь-то какая-нибудь надежда? Прежде я тщетно молил вас о милости, хотя, казалось, все делал для этого. Вы же знаете сами, Мария. Сегодня вы только впервые и посмотрели на меня ласково. Так как, есть теперь у меня надежда?

Женщина вздрогнула.

— Не знаю, не могу знать, — отвечала она, — Сейчас ни о чем меня не спрашивайте. Вдруг он все слышит?

И мертвый всадник будто и впрямь пошевелился. И лошадь сразу остановилась. А на самом деле, конечно, это просто веревки внизу ослабли, и тело мертвеца начало вдруг сползать набок. Ой, чуть было в грязь не свалилось.

Староста заново перевязал веревки, и они двинулись дальше.

— А что вы теперь собираетесь делать, Мария? Останетесь одна жить в своем опустевшем доме?

— Нет, уеду в свой родной город, в Варшаву.

— Есть там кто-нибудь, кто вас туда зовет?

— Нет, здесь есть, кто отсюда гонит.

— И такое ваше решение неизменно?

— Только смерть может его изменить. Останусь здесь всего на несколько дней после похорон, чтобы кое-как привести в порядок дела. У покойного много должников осталось.

— Но и долгов тоже предостаточно. Так на так выйдет. Может, лучше оставить все как есть да и уехать? И я бы с тобой уехал, Мария, коли позволишь.

Голос старосты, которому было уже за сорок, сделался таким нежным и дрожащим, словно принадлежал мальчишке безусому. Мария отвернулась.

— А мне какое до вас дело? Поступайте как знаете, — отвечала она холодно.

— Да я-то уж знаю, как поступить. Завтра подам заявление о своей отставке. Богатства у меня достаточно. Хватит служить королю, послужу-ка я собственному сердцу. Что скажешь на это, красавица Касперекне?^[37]

В ответ пани Касперек только вздохнула и запахнулась поглубже в шаль. Во дворах страшно выли собаки, когда они мимо проходили, а где-то возле церкви наводящим ужас голосом ухал сыч.

Возле дома Лузанских с чердака выскочила кошка и, карабкаясь по соломенной крыше, вдруг вытянулась и спрыгнула вниз на коня да и уселась на седле, рядом с покойником, сверкая в темноте огненными глазищами. Было в этом что-то страшное. И что понадобилось тут большой черной кошке? Пошла прочь, поганая!

Но кошка и не собиралась бежать прочь, а сидела себе на седле, пока они не приехали во двор к Касперекам. Белый рысак Палко остановился со своей печальной ношей перед террасой. Никто их там не ожидал, только большая белая пастушья собака да слуга.

— Ну ладно, давайте внесем мертвого в дом. Помогите, пан староста, а ты, Аннушка, беги вздуй свечку.

Пан Любомирский еще раз подхватил Касперека на руки и внес в дом, а там положил на большой обеденный стол. Тяжеленек был покойничек: едва отдышался Любомирский.

— Может, мне здесь остаться, пободрствовать рядом с тобой? — шепотом проговорил староста, наклоняясь к вдовушке.

— Нет, нет. Боже упаси!

— Ах как хорошо могли бы мы побеседовать…

— В другой раз, позднее, когда-нибудь… После похорон.

И осталась бедная женщина одна со своим покойным мужем на всю ночь. Постелила смертный одр, нарядила Михая Касперека в самые красивые одежды — в красные штаны, в синий доломан, на ноги ему надела желтые сапоги со шпорами, на голову — красную шапку. Выглядел он теперь в свете горящих восковых свечей, будто спящий рыцарь-куруц.

Весь следующий день у пани Касперек прошел в приготовлениях к похоронам, но тут уж родные умершего помогали. Приехал Дёрдь Касперек из города Лёче, а к вечеру — Эржебет Касперек, по мужу — Маначине.

Похороны состоялись на третий день после кончины усопшего, первого марта. (Сдается, в тот год и февраль был дольше обычного.) Касперека, как знатного гражданина Лубло, положено было хоронить на кладбище святого Иоанна, возле церкви. И хоть народ возмущался, староста приказал звонить во все городские колокола. Ну, на сей раз колокола не упрямились, не как тот малый колокол. Больше того, к тому времени из присмиревшего ручья, много ниже по течению, выудили и носилки для гроба, так что похороны прошли в полном порядке и с положенной пышностью. Народу собралось много. Приехали из соседнего села Гнездо, да и лублойских собралось немало, молебен служили сразу два священника, и кантор читал над гробом красивые стихи.

А на кладбище, когда уже по крышке гроба застучали первые комья земли, поднялся вдруг сильный вихрь. Ну, тут уж нечему удивляться. И вообще все шло своим чередом. И лублойцы, выходя за кладбищенские ворота, успокаивали друг друга, приговаривали:

— Ну вот, закопали и еще одного плохого человека. Одним негодяем меньше.

Красавицу вдову за гробом вел под руку городской староста, он же провожал ее и назад до дома, потому как дорога была скользкой после утреннего морозца. Ну и что ж тут такого, если слабая надломленная травка-повилика цепляется за какой-нибудь крепкий стебель бурьяна?

Староста был весел и приветлив, всю дорогу назад шутил, болтал всякую всячину и даже рассмешил вдову Касперекне. Таковы уж женщины! А как шла улыбка к ее печальному лицу. Будто красная роза на белоснежном платье!

Дома, у калитки, староста напомнил вдовушке об ее обещании, которое она дала два дня тому назад.

— Разрешите мне в дом зайти, отогреться малость?

Погода стояла мерзкая, знобкая, у старосты и усы и борода обмерзли инеем. Пани Касперек заколебалась.

— Заслужил я этого, Мария, — прошептал староста с придыханием. — Видит бог, Мария, — заслужил!

Мария кивнула: ладно, мол, заходи.

Они прошли через сенцы. Сердце у старосты громко забилось, и он не удержался, чтобы не обнять вдовушку озорно за талию. Так сказать, маленький задаток получить в счет будущего счастья.

— Ах, перестаньте, староста! Какой же вы великий глупец! Стукнула бы я вас по рукам, да у меня у самой руки окоченели, пошевелить ими не могу. Открывайте-ка лучше поскорее дверь!

Староста распахнул дверь в горницу и в тот же миг с возгласом ужаса отпрянул назад.

Изнутри пахнуло приятным теплом, стол был накрыт, а во главе застолья сидел раскрасневшийся Михай Касперек и с веселым видом, как ни в чем не бывало, отрезал ножом краюху от лежащего перед ним большого каравая.

Староста метнулся прочь, словно очумелый: через сенцы, за ворота. Бежал, не оглядываясь, до самого дома. А там забрался в постель и затрясся, не попадая зубом на зуб. Всю ночь бредил, сражался с грозными призраками, так что к полуночи к нему вызвали фельдшера, тот пустил бедняге кровь, но только к утру старосте немного полегчало.

А наутро, когда экономка поила его отваром из всяких целебных трав, — с ложки, потому как снадобье было очень горячим, — вдруг открывается дверь, и входит Михай Касперек.

— Пресвятая дева, святой Йожеф! — вскричала испуганно экономка, выронив кружку с отваром из рук, и та — вдребезги, на сотни кусочков.

Касперек же остановился, встал у двери. На нем была синяя суконная накидка, затянутая по поясу ремнем с большой серебряной пряжкой. Выпростав из-под накидки правую руку, Касперек погрозил ею лежащему в постели бледному Любомирскому:

— Поостерегись, староста, предупреждаю! Поостерегись! Ежели еще хоть раз придет искус на мою вдову, отыщу тебя и под землей. Сквозь каменную стену пройду и сквозь дерево, а задушу, имей в виду, староста!

Он такой же был, Касперек! Пребывание на том свете нимало не изменило его облика, только голос у него стал каким-то странным, словно шел откуда-то из-под земли, и было в нем нечто потустороннее, загробное.

Так же, как появился, так и исчез. Даже шагов не было слышно, но видеть — все видели его. На дворе он носом к носу столкнулся с гайдуком старосты. Поздоровался с ним, даже за бороду подергал. Гайдук закричал от боли, потому что в руке у Касперека так и осталась часть его бороды. Видели его стражники у ворот, которым он, пока ходил в здание управы, поручил постеречь своего коня. Один из них, польский жолнер, подвел ему скакуна, а он бросил ему злотый да похлопал по спине. Веселое привидение, ничего не скажешь! Тут Касперек вспрыгнул на своего скакуна и помчался по городу. Из ноздрей лошади вылетал красный огонь, а копыта почти неслышно касались твердой мерзлой земли. Люди в страхе разбегались во все стороны, где он только проезжал по улицам.

— Рановато что-то он возвернулся, — испуганно повторяли суеверные старухи. — Еще мало времени прошло, чтобы ему отогреться там, под землей. А в остальном, конечно, так все и должно было произойти. Он же как поклялся: земля пускай исторгнет из своих недр мои останки, ну вот она и исторгла.

— Счастье еще, — болтали другие, — что литвинка, жена Черницкого, еще в день смерти в Варшаву укатила. А то бы он сейчас ей отомстил.

— Найдет он ее и в Варшаве, ежели захочет. Видишь, привидение-то какое, на лошади! Такого еще вовек не бывало. Обычные порядочные призраки все больше пешком ходили, и опять же — в полночь. Но видно, и Люцифер тоже не сидит сложа руки, учится и новшества всякие у себя вводит. Одно ясно, вот посмотрите, панове, не напрасно ему конь даден…

Весь город Лубло был охвачен лихорадкой. Главный судья тотчас же созвал курию на совещание, чтобы решить, что дальше делать. Здание суда окружила толпа любопытных. Целый день рождались слухи — один удивительнее другого. Касперек являлся горожанам то здесь, то там. Сделал то-то, сказал то-то. Из города отправился прямиком в Обгард, там швырнул мяснику Освальду на колоду для рубки мяса сорок талеров и строго сказал:

— Вы, сударь, вчера были у моей жены и требовали, чтобы она заплатила мой долг, когда я еще лежал на смертном одре. Хотели даже забрать у нее за это одну телку. Так вот: в другой раз соблюдайте приличие. Возьмите свои талеры!

Сказав так, Касперек снова вскочил на коня, да не просто, а задом наперед, лицом к хвосту лошадиному.

Сам пан Освальд пришел доложить об этом в здание городского суда и там, отсчитав пять талеров на зеленое сукно стола, признался:

— Великий я грешник, благородный городской совет. Подло поступил, нечестно. С прошлой осени Касперек был мне должен только тридцать пять талеров. Но помутил мне разум грех. Подумал я, что вдова Касперек не знает точно, сколько мне был должен покойный. И сказал я ей: сорок талеров. А сегодня сосчитал я деньги, смотрю — в самом деле сорок. Страх меня охватил, не смею я взять полученные таким путем деньги. Вот я и принес их сюда.

Главный судья весь прямо закипел от гнева:

— Убирайтесь отсюда немедленно! Вы, чего доброго, и в божий храм готовы принести такие деньги! Не стыдно вам?!

И своей судейской тростью смахнул один за другим со стола безбожные талеры, с отвращением бормоча себе под нос:

— А ну катитесь к своему хозяину, Вельзевулу!

До обеденного колокола прозаседал городской совет, но так ничего и не решил. Поохали, поахали, пока под конец не предложил пан Павловский:

— Давайте позовем священника: ubi humana deficiunt, ibi divina incipiunt auxilia^[38]. Силы человека на этом исчерпаны. Бессилен человеческий, земной закон: ни меч палача, ни пуля солдата, ни сабля не берут Касперека. Так что пусть теперь принимается за дело святой отец, господин Янош Ханулкович. Коли истинный он слуга господен, пускай он и поговорит со своим господином.

И состоялась месса в отпущение грехов покойного. Но собравшиеся на богослужение жители Лубло и во время этого святого дела перешептывались о последних деяниях Касперека.

Что, мол, действительно, сидел он на коне задом наперед. И так и ехал через все село Гнездо, где еще в двух-трех местах заплатил посвоим земным долгам. Нет, ничего не скажешь, честное привидение, помнит все свои долги. Зря, видно, его преподобие молитвой отправил призрака снова на тот свет. Касперек вон и сегодня опять разбрасывал ребятишкам в Обгарте мелкое серебро. Право же, ну чем плохой поступок для призрака? Оставим его побродить на земле, пока не кончится его бочонок золота. И незачем совсем обижать Касперека, найдется и ему местечко среди нас.

(Видно, зря заложил король Сигизмунд славный город Лубло полякам. Все же как-никак — венгерская это земля, с венгерскими нормами морали. Даже привидение и то сразу становится здесь популярным, стоит только властям начать его преследовать.)

Под вечер Касперек вернулся домой, побродив и по окрестному городскому лесу: по крайней мере, одна старушка рассказывала (эти старушки всегда ухитряются увидеть больше, чем прочие люди, хотя, казалось бы, и глаза у них послабее), как он скатился вниз по склону вместе со своим конем; так и кувыркались они: то он под конем, то конь под ним. Еще никто на свете не видел в жизни такой дьявольской скачки, слава Иисусу.

А вечером служанка Анна подавала Каспереку ужин. И ел он так, что только за ушами хрустело, не под стать какому-то разборчивому призраку. По крайней мере, так рассказывала об этом Анна на следующий день утром, у колодца. Она поведала также, что призрак Касперека вечером долго, далеко за полночь, когда уже и петухи пропели, все еще разговаривал с женой. И хоть боялась Аннушка, но все-таки пыталась подслушивать у замочной скважины. Да что толку? Говорили-то они по-польски, и служанка ничегошеньки не поняла. А под утро призрака уже и след простыл. И в постель свою разобранную он и не ложился: подушка и простыня вовсе не были помяты.

Жители Лубло порадовались, что месса в отпущение грехов усопшему Каспереку все же, видно, помогла. И староста тоже пришел в себя через несколько дней. Однако сам он уж больше не решился отправиться к красавице вдовушке, а послал вместо себя свою повариху спросить, когда она собирается в Варшаву.

— Никогда, — ответила красавица с улыбкой. — Муженек мой не велит.

— Эх, глупости все это, — пробормотал староста. — Это дурацкое привидение голову вам всем задурило. Какое отношение к вам имеет теперь Касперек? — И добавил своей поварихе, но больше для собственного успокоения: — Редкий случай, дорогая Катка, когда супружество не заканчивается со смертью одного из супругов.

Ну значит, это и был тот самый редкий случай. Потому что через несколько недель, когда жители Лубло стали понемногу возвращаться к своим привычным делам, уверенные, что пригрезилось это все, и только, как Касперек снова появился — на белом коне, в красной шапке и красных шароварах, в синем доломане и в желтых сапожках со шпорами. Боже праведный, ну точно так был он одет, как в тот день, когда его хоронили.

И снова охватила паника горожан. Особенно потому, что теперь уж и Касперек стал вести себя неприлично. Наведывался к своим должникам, когда те его и не ждали. На коне подъезжал к их дому, иногда среди бела дня, а иногда — ночью, и, постучав в окно, кричал:

— Это я, Касперек! Завтра неси должок, я жду.

И должники на другой же день несли. Не приходилось даже прибегать к помощи судебных исполнителей. Сепешский губернатор Фелициан Козанович, громко хохоча, заметил:

— Ну и чертяка этот Касперек. Надо бы мне его нанять в королевские сборщики налогов.

Как нежданно объявлялся, так же негаданно и исчезал на несколько недель. Ездил повсюду! Туманом было окружено все его существо. Потому что в народе еще много было того тумана, который пытался развеять король Кальман^[39]. Все дурное, что случалось в городе, теперь сваливали на Касперека. Очень деятельный это был призрак. Один раз задел Андрашу Шалговичу правую руку, так с тех пор у того в руке подагра, не может руки поднять. В Обгарте загорелся сеновал, ну кто же еще, как не Касперек, поджег его?^[40] Через несколько дней в Лубло появилось много бешеных собак. Говорят, что им из окна швырял соленые куски хлеба Касперек, оттого они взбесились.

Но вечно так не может продолжаться, надо что-то делать. Нужно посмотреть, лежит ли мертвец на своем месте на кладбище? Может быть, его, собственно говоря, и не похоронили? Скажем, пустой гроб опустили в землю?

Верно, но, чтобы осмотреть могилу, нужно разрешение краковского епископа. Что ж, отправили делегацию в Краков, к мудрому Михаю Сенбеку, чтобы тот разрешил разрыть могилу и сжечь останки умершего. Пусть только епископу напишет письмо покрасивее Ференц Вильшинский: это наш лучший борзописец. А затем пусть Якаб Мацко и Янош Йожефи отправляются к епископу. Оба они мастера красиво говорить и могут выпросить, если захотят, даже у собаки сало.

А до тех пор нужно допросить под присягой свидетелей, особливо красавицу Касперек: ей-то уж лучше других известно, кто с ней живет — привидение или человек, бывший муж или дьявол в образе мужа?

Но больше всего воскрешение Касперека огорчило Любомирского. Не мог он здесь больше оставаться: стал нервным, пугливым и с первым же обозом по весне переселился в Краков, к королевскому двору. Если у тебя в соперниках — призрак, какой бы ты ни был храбрец, лучше уйти с его дороги. Есть в Кракове много и других красивых женщин.

Староста был любимчиком короля, и тот частенько приглашал его к себе во дворец. Случилось так, что как-то вечером играли они в ломбер, и король выиграл у Любомирского несколько злотых. А его королевское величество имело обыкновение выигранные в азартные игры деньги на другой же день, во время прогулки по городу, раздавать оборванным уличным ребятишкам.

После одной такой королевской прогулки случилось, что в различных местах Кракова полиция схватила пять или шесть мальчишек, которые пытались разменять фальшивые злотые. Когда их допросили, все сорванцы показали одинаково.

— Где взял деньги?

— У его королевского величества.

Во время аудиенции на другой день начальник полиции доложил королю о странном случае.

Король Август II Сильный (если бы не был королем, тогда бы его прозвали просто «толстым») с удивлением воскликнул:

— Я выиграл эти деньги у Любомирского. Расследуйте это дело.

Начальник полиции Петр Новоградский прямиком из дворца сразу же помчался к своему приятелю Любомирскому и попросил у него взаймы тысячу злотых: якобы для оплаты какого-то срочного «долга чести».

Тот открыл ящик стола и отсчитал монеты. Тогда Новоградский начал их внимательно разглядывать и складывать в две кучки.

— Это еще зачем? — спросил староста.

— A-а, отделяю настоящие от фальшивых. Когда мне придется платить долг, хочу точно знать, сколько мне нужно вернуть тебе настоящих и сколько захватить с собой фальшивых.

— Что за глупые шутки? — рассмеялся староста.

— Я не шучу, — мрачно отвечал начальник полиции. — Те злотые, которые у тебя король выиграл позавчера, были все до единого фальшивыми.

Староста побледнел.

— Возможно ли? — пробормотал он заикаясь.

— Совершенно точно, как и то, что две трети из этих вот — тоже фальшивые. А ну припомни, от кого ты их получил?!

У старосты тотчас же мелькнуло в голове:

— Ого, уже знаю: у этого негодяя Касперека!

— А это еще кто такой? Где он, чтобы я мог его немедленно схватить?

— Нигде. Умер.

Начальник полиции нахмурил брови.

— Ты, кажется, не веришь мне? — обиженно заметил староста.

— Просто я не люблю мертвых обвиняемых. И сколько же злотых он тебе дал?

— Семьсот.

— Но ведь здесь же больше семисот фальшивых! — возразил Новоградский.

— А что касается остальных, я попросту не знаю, от кого я их получил.

— Что ж, тогда узнаю я. Но до тех пор советую тебе не показываться при дворе. Его величеству было бы неприятно тебя видеть.

Староста кипел от гнева, негодовал, рвал на себе волосы, написал письмо королю, министру и хотел вызвать на дуэль начальника полиции.

Король же был добрым человеком и ответил ему примирительно.

«Я очень хорошо знаю, дорогой Любомирский, — писал он, — что не вы чеканили фальшивые злотые. Но даже если бы и вы это делали, то поступали бы точно так же, как я. (Толстые люди всегда были не лишены юмора.) И я не осудил бы вас за это. Так что приходите и в дальнейшем к нам во дворец. Но если вы собираетесь играть со мной в ломбер, приносите с собой настоящие злотые и т. д.»…

А начальник полиции Новоградский в тот же день отправил в Сепеш двух тайных агентов, и те очень быстро установили, что и город Лубло и его окрестности завалены фальшивыми деньгами и что распространяет их в настоящее время покойный Михай Касперек, наезжающий теперь домой в виде привидения.

Когда королю все это доложил его министр, тот пришел в ярость.

— Конечно, — заметил он едко, — привидение и чеканит и распространяет фальшивые деньги! Куда проще! Ведь привидению не запретишь, его не накажешь!

Министр обиженно пожевал кончик своей рыжей бороды.

— Жду приказаний, ваше королевское величество!

— Одно небольшое пожелание, — заметил едко Август II.

Министр наклонил голову и скрестил руки на груди, как это было принято при польском дворе.

— Отправьте этих двух ваших агентов вместе с их начальником на тот свет. Пусть они там и заканчивают следствие, куда так ловко они поместили место деятельности преступника. Так было бы справедливее всего. — И король сам заулыбался своей идее. Он был по природе только вспыльчив, но отходчив. — Ну, а если говорить серьезно, — продолжал он, немного обождав, — напишите нашим именем приказ губернатору Фелициану Козановичу, что, поскольку, по моим сведениям, привидений не существует, а изготавливаемые ими деньги имеются, пусть он подумает над этим чудом и через тридцать дней доложит мне. Отошлите приказ с гонцом. На это время я даю ему всю полноту власти, включая право смертной казни.

Почти одновременно в Лубло прибыли этот приказ о смертной казни и делегация, которая ездила в Краков к епископу в составе Яноша Йожефи и Якаба Мацко.

Епископ на словах сказал членам делегации:

— Тот, кого однажды срубила коса смерти, поверьте мне, дети мои, воскреснет, не иначе как в Иосафатской долине. — Но все же он прислал и скрепленное его печатью письменное разрешение (господин Йожефи зашил его во внутренний карман своего жилета) разрыть могилу Михая Касперека и для успокоения населения — если это поможет — сжечь останки покойного.

Вот уж когда началось смятение в Лубло, едва об этом просочились слухи. Впрочем, Фелициан Козанович без промедления объявил жителям города через глашатая, под барабан о данном ему королем праве казнить и миловать…

Над замком подняли парадное шелковое знамя. Будто король самолично находился в городе. Другой глашатай, тоже под барабан, объявил, что жители в течение двух дней обязаны были снести все фальшивые деньга в курию, и, если после этого найдут у кого-нибудь хоть один фальшивый динар, виновного беспощадно покарает закон.

Нет, губернатор не медлил и в тот же день приступил к расследованию, вызвав к себе вдову, пани Касперекне.

Со дня похорон красавица еще ни разу не показывалась на людях. Хотя интерес к ней в городе был огромен.

Некоторые из любопытных, наверное, готовы были бы мизинец дать на отсечение, только бы взглянуть, как она теперь выглядит. Хороша ли еще по-прежнему? Горят ли на ее лице белые розы румянца, с тех пор, как их ласкает привидение?

— О! — вырвался возглас удивления из множества уст, когда она предстала в курии перед судьями. Стройный стан слегка наклонен, на белоснежном лице приветливая улыбка. Черная шелковая юбка так и дразнит таинственным шелестом. А как к лицу ей была маленькая расшитая шнуровкой жакеточка (тоже черная, потому что вдовушка все еще носила траур), которая так плотно облегала фигуру, что можно было сосчитать, сколько раз подряд она вздохнет. Только я никому не пожелал бы считать эти вздохи, чтобы голова не закружилась от хмеля. Даже губернатор и тот не мог оторвать от нее взгляда! А господин Гертей не удержался от того, чтобы не шепнуть на ухо Павловскому:

— Canis mater!^[41] Ради такой красотки в самом деле есть смысл вставать из могилы. Что вы скажете, куманек?

Господин Криштоф Павловский был человеком немногословным, и потому он долго думал, прежде чем сказал:

— Эх, все женщины одинаковы. Я к своей, например, из могилы не вернусь.

Фелициан Козанович начал допрос:

— Скажите, сударыня, почему вы в трауре?

— Потому что у меня умер муж, — тихо отвечала вдова.

— Так кто же тогда тот человек, которого вы сейчас принимаете у себя в доме и который провел у вас несколько ночей?

— Он, мой муж.

— Михай Касперек?

— Если ему на том свете не дали другого имени, значит — он.

— Кто же он: призрак, дух, тень, дьявол, или — настоящий человек из плоти и крови?

— Не знаю, — тихо, загадочно отвечала женщина.

— Как же вы не знаете? Ведь вы же муж и жена? Так что не говорите нам, будто вы не знаете. Ведь вы же разговариваете друг с другом, наверное, он и целует вас? Так или нет?

Касперекне покраснела до самых ушей, стыдливо закрыла лицо шелковым передником.

— Так.

— Ну вот, — подхватил Козанович. — И что же, горяч его поцелуй, как поцелуй любого другого мужчины? Приятен он?

Мария оскорбленно покачала головой, и прекрасные волнистые волосы ее вдруг стали распространять вокруг себя в зале свежий аромат фиалки. И в самом деле, в волосах у нее было заколото несколько цветков.

— Другие мужчины меня никогда не целовали.

У Фелициана Козановича (в конце концов ему было всего лишь тридцать пять лет) защипало в носу от запаха фиалки, который, смешавшись с дразнящими ароматами женского тела и волос, поплыл вокруг судейского стола. Казалось, губернатор уже готов был вскочить, поцеловать красавицу, — разумеется, в интересах общества — и спросить: таким был тот поцелуй? Однако, сдержавшись, он не сделал этого.

— Мария Яблонская, — произнес он сдавленным голосом, запинаясь, — мы заседаем здесь именем бога и короля, желая положить конец злодейству. И поверьте, нам не доставляет удовольствия задавать вам всякие глупые вопросы. Нас интересует правда, истинное положение дел. Мы отнюдь не хотим бесстыжими глазами заглядывать за занавеску вашего супружеского ложа и наслаждаться, видя, как вы краснеете. Мы просто хотим убедиться, что тот, о ком идет речь, — настоящий мужчина, ваш супруг, даже и после того, как сошел в могилу. Или он во всех отношениях — просто видение, фантом, не так ли?

Вдовушка отвернулась от судий и святых отцов — потому что на заседании присутствовали священник и два монаха из закличинского монастыря — и едва слышно пролепетала:

— Мужчина…

— Ох и проказник! — покачав головой, пробормотал себе под нос господин Гертей.

— Под присягой можете повторить эти слова?

— Повторяю под присягой, — отвечала вдова, осмелев.

— Занесите в протокол, — приказал губернатор, обращаясь к Вильщинскому, а затем снова приступил к допросу госпожи Касперекне:

— И что же говорил ваш супруг? Как долго будет он еще путешествовать на этом свете после отбытия на тот свет?

— Мне он наказал никогда ни о чем таком его не спрашивать.

— Так о чем же вы тогда говорите, оставаясь с ним вдвоем?

— О самых обыденных вещах.

— Было ли вам известно, что еще при жизни он занимался волшебством или состоял в связи с ведьмами? Был ли у него талисман? Не носил ли он под рубашкой каких-либо колдовских средств: высушенной ящерицы, волшебных трав или кольца?

Мария с улыбкой покачала головой:

— Нет, нет. Ничего такого я не замечала.

Губернатор с явным недоверием взглянул на нее. Он был убежден, что секрет страшной истории в Лубло кроется в каких-нибудь волшебных средствах. (Что ж, этому удивляться не приходится: ведь дело происходило в те времена, когда сама богиня Фемида не стеснялась с вполне серьезным видом гоняться с мечом в руках за ведьминым помелом. И что уж там говорить о Фелициане Козановиче, упрекать его за то, что он не знал, что ведьмы и призраки относятся не к одной категории со злодеями, что против злодеев нужно высылать полицейских, а против ведьм и призраков — народных учителей.)

Мария уже собиралась удалиться.

— Еще один вопросик, Касперекне. Откуда у вашего мужа деньги?

— Как я знаю, он собирает свои старые долги.

— А других источников у него нет? Больно уж много фальшивых злотых и талеров поступило в оборот благодаря ему. Именно теперь, после его смерти.

Касперекне насмешливо скривила свой маленький пунцовый ротик.

— Может быть, у него на том свете завелся какой-нибудь свой монетный дворик? Но, как я знаю по катехизису, там такого нет.

Криштоф Павловский не удержался. Вы только посмотрите на эту бабеночку, она еще и острит!

— Мы, между прочим, позвали вас сюда не для того, чтобы полюбоваться на ваши белые зубки, — возгласил он с пафосом, — а чтобы узнать у вас, дочь Евы, где находится тот бочоночек, полный золотом, который ваш муженек украл у варшавского виноторговца Михая Черницкого? Того, что он к этому приложил свою руку, вы не станете отрицать?

Однако вдовушка не захотела дать никаких пояснений относительно бочонка с золотом: или она в самом деле ничего не знала, или была закоснело упрямой. Потом были вызваны всевозможные свидетели — человек сорок, с которыми Касперек так или иначе имел дело после своей смерти. Один, к примеру, видел, как он нырнул в кладбищенскую калитку и исчез на кладбище, другой якобы дрался с ним в сарае шорника Яноша Ковача. Иштван Казимирский, стоявший на часах солдат, получил от Касперека такую пощечину, что перелетел от нее на другую сторону улицы. Надь Мартонне на прошлой неделе в воскресенье почувствовала сначала во всем теле какой-то холод, а затем — сильные схватки в животе. Правда, в темноте она ничего не увидела, но все равно уверена, что все это — проделки Касперека. Все показания свидетелей занесли в протокол, хотя по большей части это была абсолютная чепуха или плод воображения.

Под конец в углу судейского зала состоялось небольшое «совещание в узком кругу», где господа из городского магистрата решали, что же делать дальше. Потому что все эти протоколы, как правильно сказал господин Ференц Буйдошо, переехавший в Лубло мастеровой из Дебрецена и ставший теперь членом городского магистрата, делу не помогали. Тут нужно было что-то предпринимать.

После секретного совещания магистрат снова расселся торжественно по своим местам, и только святой отец, оставшись на ногах, продолжал так:

— Именем его преосвященства разрешаю разрыть могилу Михая Касперека и вновь передаю его останки в руки короля. Аминь!

Фелициан Козанович надел шляпу; но с места не встал и в наступившей гробовой тишине изрек:

— Именем короля! Приказываю разрыть могилу Михая Касперека и сжечь его тело на костре.

По залу пронесся одобрительный гул, который сопровождался крепким запахом овчин и водки, исходившим от свидетелей. О, как жадно пожирали эти два запаха своего более утонченного собрата, нежный запах фиалки, который быстро смешался с ними и исчез… Толпа заколыхалась, туман и пар, клубясь, поплыли по залу, будто грязная река, волоча на своих волнах черный гроб.

— Назначаю эксгумацию на завтра, — добавил губернатор, обращаясь к главному судье. — Распорядитесь, сударь!

Одним словом: завтра раскроют могилу. Великая новость выскочила на улицу, будто живая черная кошка, и все обрадовались ей, каждый норовил ухватить ее за хвост. Большие толпы собрались возле калиток, на улицах под деревьями, на которых уже набухали почки. Могилу будут раскапывать. Вот забавно-то! Такое только у нас в Лубло возможно!

Губернатора, пока он шел от здания курии к себе в замок, всюду по улице приветствовали возгласами «ура».

Люди во все времена были одинаковы. Какая смешная несуразная история! Прекрасный май принес в город свежий шелковый ветерок, пахнущий цветущей акацией и нежными ароматами молодых растений, а для горожан куда большую радость доставило то, что завтра откроют затхлую могилу и достанут из нее полусгнивший гроб, подивятся лику смерти во всем ее безобразии.

Многие поднялись еще до полуночи и окружили кладбище, чтобы поутру не опоздать к необычайному зрелищу. А главный судья сейчас же после заседания приказал натаскать дров для большого-пребольшого костра на главной площади. Плотники всю ночь сбивали помосты вокруг костра для официальных лиц и знатных женщин города. (И как они только не боятся за белизну кожи на своих личиках? Вдруг она потемнеет от близкого стояния или сидения возле огня? Жаль, что самая красивая из них, Касперекне, не придет.)

Рассказывают, будто на крыши окрестных домов и сараев уже загодя слетелись огромные стаи воронья. (Видно, быстрая и хорошо налаженная служба информации была у тогдашних ворон.)

В домах всю ночь горели свечи. С одной стороны, люди не хотели ложиться спать от волнения и уложили только детей. «Спи, мой маленький, — приговаривали, — а то злой Касперек прискачет сюда». А с другой стороны, сегодня же будет последняя ночь царствования Касперека. Завтра уже не останется от него больше ничего, кроме пепла. Но сегодня он еще хозяин, и уж обязательно воспользуется своей последней ночью, и вытворит такие дела, что всех нас по миру пустит. Лучше уж и не ложиться совсем!

И, открыв окна, спрашивали у вышагивавших по улице под ритмичный стук алебард ночных стражей:

— Эй, как там, ничего еще не случилось?

Нет, в эту ночь пока еще ничего не случилось. А впрочем как же не случилось?! Люди так долго расспрашивали кладбищенского сторожа Мучанека, поднося ему то там, то здесь стопочку сливовой, пока в конце концов и в самом деле кое-что не случилось. А именно: видит вдруг он, как из ворот кладбища выкатывается большой-пребольшой ящик на колесах, в который впряжены две жирные свиньи. Мчат свинки по дороге, а рядом с ними с каждой стороны бегут две черные кошки с горящими глазами, перед повозкой же шагает большая черная собака на задних ногах, а в передних лапах несет черный флаг. «Провалиться мне на ентом месте, если что было не так», — божился Мучанек.

К утру весть о видении старого Мучанека облетела целый город.

Могу побиться об заклад, говорили там и сям, что это черти выкрали Касперека и укатили прочь в черном ящике. Вот увидите, откроют гроб, а он — уже пустехонек!

О, как трудно было дожидаться рассвета! И как долго мигали на небе эти ленивые звезды. Они-то уж никогда не спешат. Медленно-медленно, будто нехотя, пришло утро.

Исчезли, растаяли все и всякие гномы, волшебники и злые феи, выглянуло солнце, щедро окропив золотым дождем крыши домов (а трубы лихо задымились), луга (и в ответ примулы и гиацинты закивали солнцу своими головками), гору, и замок, и белого орла, что красуется на крепостном знамени (птицу бедных поляков). В блестящей огненной лейке хватило золотого дождя и на кладбищенские могилы, и даже они заулыбались. И только на старой колокольне мрачно зазвонил колокол.

Это был сигнал. Теперь от курии к кладбищу зашагали официальные лица. Впереди шествия чеканили шаг два мушкетера — в шляпах-треуголках с серебряными позументами на синих мундирах и красными петлицами. Мушкетерам надлежало прокладывать путь через толпу. За ними следовало четыре могильщика с лопатами. Во главе же сената шествовал сам Фелициан Козанович, рядом с ним, слева, — священник, за ним — церковный служка в кирпично-красном кунтушике нес в руках кадильницу. А в самом хвосте — два цыгана тащили готовую вот-вот развалиться тележку. На этой тележке и повезут покойника на костер, вокруг которого уже стояли в качестве оцепления несколько верховых солдат. Тележка омерзительно скрипела, сидевшие на ней ребятишки визжали; это цыгане усадили на нее своих цыганят, сказав: «Пусть бедные цыганята тоже хоть немножко покатаются».

Могила Касперека на кладбище находилась подле обелиска барышень Маршан. Трава на ней, не то что на других могилах, еще и не начала зеленеть; былинки с трудом пробивались на волю между небрежно набросанных зимою мерзлых комьев земли. И хоть некоторые из былинок уже начали находить свой путь к солнцу, теперь все это напрасно, потому что вон пришли могильщики, чтобы снова перекопать уже уплотнившийся холмик.

Сначала могильщики вытащили из земли крест, затем занялись своим делом. Несколько ударов киркой, и могила раскрыта. Вот уже появился ореховый гроб, совершенно целехонький. Да в общем-то он и пробыл под землей всего девять недель.

— А ну приподнимите, Мучанек, крышку, — распорядился губернатор.

Все с любопытством уставились на гроб: голова к голове, кое-кто из-под плеча другого — кому как удавалось.

Старый кладбищенский сторож молотком забил в двух или трех местах лом между крышкой и гробом (и как ему только не жаль красивого белого шелкового савана), а затем сильно рванул ломик кверху, приподнимая крышку гроба.

— Ах! Ох! — пронесся возглас удивления над толпой — над теми, кто стоял вблизи, и теми, что были поодаль в огромном людском скоплении, тянувшемся длинной вереницей от кладбища до главной площади в центре города.

— Ах, ох! Тут он.

Касперек действительно лежал, как и положено мертвецу, в ящике из четырех досок, лежал недвижно, спокойно, словно спал… На нем была красная шапка, синий, короткий, по пояс, доломан, желтые сапоги со шпорами на ногах — словом, все было так, как в час похорон. Не было видно на погребенном никаких следов тлена: кожа свеженькая, словно всего час назад его хоронили.

Губернатор с безразличным видом констатировал:

— Нет сомнений, что это его прах. Господа, взгляните и засвидетельствуйте официально.

Он наклонился и осмотрел подошвы сапог:

— Не видно на них ни следов износа, ни прилипшей земли.

— Непостижимо! — вслух громко выразил удивление господин Гертей.

— Удивительно, — заметил Криштоф Павловский. — Он даже потолстел.

— Я этого не нахожу, — возразил Шалгович. — Каким был, таким и остался.

— Как не находите? Утверждаю: поправился! — возмутился Павловский. — Да вы, пан, ослепли! У него вон даже второй подбородок вырос, и морда в два раза больше против прежнего.

Снова Касперека посмотрели несколько человек, поскольку пан Павловский настаивал, а Павловский — человек не глупый, многоопытный, командиром был у Ракоци^[42], и если уж он что говорит, значит, так оно и есть. Словом, все признали, что после смерти Михай Касперек потучнел. Теперь уже мало-помалу и Шалгович отступил от своего прежнего мнения:

— Гм, а ведь и в самом деле, гм! Вроде бы морда у него и впрямь толще стала, гм.

И покатился слух, будто снежная лавина, обрастая новыми подробностями. Те, кто стоял у самых кладбищенских ворот, уже говорили, что Касперек даже и живот отрастил. А те, что были подальше, на улице, добавляли: «Морда красная, будто тюльпан цветущий».

Стоявшие на главной площади утверждали уже, что в руке Касперек вместо распятия, которое, как подобает, Касперекне вложила ему в руку перед тем, как заколотили крышку гроба, пучок чьих-то волос.

Тут уж пришел в ярость Андраш Крижан, гайдук городского старосты, которого Касперек намедни подергал за бороду:

— Что? Да это же моя-то борода у него в горсти! Ну погоди же, сын Вельзевула!

И тотчас же вызвался вместо городского глашатая поджечь костер. Глашатай, от природы человек боязливый, не знал, как и благодарить гайдука.

Но вот по толпе прокатилась новая волна оживления. Уличные мальчишки загорланили «ура».

— Везут, везут!

Появилась тележка с гробом. Рядом с ней теперь шагали по два солдата, прикладами ружей прокладывая себе дорогу сквозь толпу зевак.

Затем заняли свои места прямо напротив костра городские официальные лица и губернатор.

Палач из города Кашша^[43], приехавший в Лубло накануне ночью, стоял наготове в своей кроваво-красной одежде перед возвышением, на котором восседал губернатор.

Губернатор подал знак, громко крикнув:

— Примите тело и поступите с ним в соответствии с нашим приказом.

Затем, повернув голову к сидевшей сзади него красавице, жене майора Штромменфельда, заметил:

— Если земля отказалась его принять, чего доброго еще и небо отвергнет. Или, может быть, облака будут к нему снисходительны? Как вы думаете, баронесса?

В ответ смазливая белокурая баронесса очаровательно улыбнулась и бросила кокетливый взгляд на облака… на милые добрые облака.

— В самом деле, — сказала она, чуточку шепелявя, что, впрочем, ей даже шло, — миг, и превратится Касперек в дым, потом — в тучу, потом — в росу, потом…

— Ради бога, баронесса, не развивайте вашу мысль дальше! Иначе вы отобьете у меня всякую охоту сжигать Касперека.

— О, этого только недоставало! — испуганно вскричала баронесса. — Лишить удовольствия стольких людей. С вас станется. О, о, губернатор, вы все-таки безжалостный человек! Но, слава богу, теперь и вы уже ничего не успеете отменить.

Действительно, гроб уже стоял на верхушке сложенной для костра дровяной клетки, а Крижан уже разводил огонь под ней.

Майорша возмутилась:

— Разве тело не вынут из гроба?

— Разумеется, нет.

— Какая жалость! Выходит, мы ничего и не увидим?

— Конечно — не увидите.

— Вы невыносимо завистливый человек!

Но уже не осталось времени продолжать светскую болтовню. Внимание всех было приковано теперь к необычному зрелищу. Наступила глубокая тишина. Только занимающееся пламя лениво потрескивало, облизывая синими языками сухие поленья — сначала внизу, но постепенно взбираясь все выше и выше и становясь кроваво-красным, гневалось, ворчало. Вскоре сгоревшие нижние поленья осели, и тогда все это строение заскрипело и стало с грохотом рушиться, а стоявший наверху страшный гроб закачался, зашевелился, словно намеревался спрыгнуть вниз. Налетавший порою ветер, казалось, укрощал пламя, но затем оно снова вспыхивало, шелестя тысячами шелковых полотен, которые реяли в руках чертей, и со звериной жадностью опять набрасывалось на гроб.

Страшное зрелище. Поленья ярко пылали. Внутри, в полыме, родилось непонятное гудение. Головешки метали вокруг себя искры, а маленькие угольки светились, словно множество глаз Касперека. И только дым поднимался и поднимался кудряшками вверх, плыл над домами, взвиваясь до самой звонницы, где в нишах окон сидели голуби и, может быть, гадали, что там еще такое задумали самые совершенные божьи создания, собравшиеся в таком большом множестве? «Загорелся!» — пронесся снова по толпе возглас, радостный, воинственный.

Пламя уже набрало силу, могучие огненные руки охватили гроб; на мгновение он даже пропал из виду. Колышущиеся языки огня, казалось, затеяли драку между собой за гроб. Но вот из пламени вверх взвился грязный, желто-бурый столб дыма. «Касперек, это он, Касперек! — закричали все. — Он горит!»

И в самом деле, это уже был не прежний, приятный глазу синий дым. В воздухе распространился омерзительный смрад горящего мяса, и можно было слышать, как шипит и щелкает сгорающая в огне человеческая плоть. Гроб обуглился и развалился, огонь поглотил доски за одну минуту. Кое-кто уверял, что видит самого Касперека: кто — его голову, кто — ногу, третьи — красную шапку. О, воображение играет в таких случаях большую роль. Бойяи Яношне (в другое время близорукая) даже увидела, как он высунул из гроба одну ногу. А старая Копачкане слышала, будто Касперек заквакал по-лягушачьи и даже воскликнул (на это тоже нашлись готовые подтвердить свидетели): «Ну что глаза пялите, отродье сатанинское?!»

Ну да ладно, было так или не было, теперь разве установишь истину доподлинно? Каждый смотрел и видел, что его интересовало, и думал каждый по-своему. Одно точно, что скоро и это все закончилось: огонь сначала сожрал дрова, затем и гроб и покойника. Больше ему жрать было нечего. И костер рухнул. Многие побежали поближе к костру, чтобы там увидеть что-нибудь. А губернатор поднялся и, довольный, сказал:

— Ну вот, одной заботой меньше.

Но в этот миг по толпе пронесся беспокойный гул, послышались возгласы изумления и ужаса. Люди показывали руками куда-то на крышу сарая, что напротив.

Губернатор посмотрел туда и побледнел. Там, среди взобравшихся на крышу зевак, на самом коньке, сидел Михай Касперек, в красной шапке, в синем доломане, свесив вниз ноги в желтых сапогах и презрительно посмеиваясь, смотрел на свое собственное сожжение.

Губернатор, подскочив к одному мушкетеру, приказал:

— Стреляй!

Но солдат испугался, попятился, мушкет в его руках задрожал.

— Ты что, на дудке играешь, растяпа? — гаркнул на него губернатор. — А ну дай сюда!

И сам, схватив мушкет, выпалил в Касперека. Рассеялся дым. «Попал, попал!» — закричали все вокруг. Можно было видеть, или это только так показалось: Касперек слетел с крыши, будто подстреленная ворона. А может быть, Касперек сам быстрехонько скатился вниз, будто проворная кошка. Одним словом, полминуты спустя он уже был внизу, а в следующий миг его и след пропал. Видно, спрыгнул он не на базарную площадь, а в соседний сливовый сад. А там его видели уже на дальних улицах города, скачущим верхом на белом коне. Желтый сапог на его левой ноге был в крови, на крыше сарая тоже нашли следы крови — там, где он с крыши слезал. Сомнений нет, пуля Козановича все же задела его. Да что толку? Ей-ей, жаль пороху! Пусть и сотня пуль задела бы его, с места мы все равно не сдвинулись бы в своих догадках. Видно, существует он в стольких видах, в скольких ему захочется.

И какой толк был его сжигать? Никакого! Все равно что брить волка, только мыло истратишь попусту. А мы истратили и время, и деньги попусту. Касперек как был, так и остался.

Одна польза: теперь-то уж мы знаем, что Касперек — не призрак, не тень. Потому что, когда ранили его, из него кровь потекла. А кровь — это уж вам не обман.

В общем, полным крахом кончилась вся эта затея, весь город был в подавленном настроении. Козанович отправил к королю гонца с описанием всего происшедшего. В конце же письма добавил: «Мы боролись, ваше величество, против чуда природы, но потерпели поражение».

А толпа перед магистратом шумела, гадала: зачем было сжигать покойника? Теперь Касперек отомстит нам самым страшным образом.

Издевательские стихи сочинили лублойцы на Гертея и Павловского и распевали их в корчмах.

Касперек же снова стал появляться и всякий раз загадочно исчезал неизвестно куда. Появлялся он и не только в городе, а и в соседних деревнях и заполонил округу фальшивыми деньгами: то закупал лошадей для королевской кавалерии (потому что в это время Август Сильный готовился к войне против шведов), в другой раз — волов. Но чаще всего он надувал невежественных крестьян просто при размене денег. Из провинции фальшивые деньги перекочевывали в Лубло, и губернатор Козанович был просто в отчаянии, не в силах помочь людскому горю.

В эту-то пору всеобщей растерянности и придумал Криштоф Павловский одну штуковину и поспешил в замок к губернатору.

— Есть у меня одна мыслишка, ваше превосходительство, насчет злодея Касперека, — сказал он.

— Ну что ж, и то хорошо: у меня вот ни одной нет, — вздохнул губернатор. — Так что у вас за мыслишка, пан Павловский?

— Клин клином вышибают.

— Поговорка известная, только как ее понимать?

— Против ведьмы только ведьма может помочь, верно ведь?

— Вполне может быть, — рассеянно отвечал Козанович.

— Был у моего бывшего командира, генерала Берчени, один ворожей и предсказатель по имени Мартон Бонц.

— A-а, мельник чахоточный из Будвега? Знал и я его в детстве. Да только умер он.

— Немцы повесили. Но, помимо Мартона, у генерала служила еще и колдунья одна. Панна Пирита. Мартон был шеф-поваром на колдовской кухне, а Панна при нем — поваренком. Да только эта Панна больше умела, чем ее шеф. Живет эта женщина и поныне, возле за´мка, в городе Шарошпатаке. Может быть, она что нам толковое присоветует? А?

— Что ж, съездите к ней, господа!

Павловскому только того и надо было, и на следующий день они вместе с господином Гертеем отправились в Шарошский замок, а вернее — в ту маленькую лесную избушку, где обитала старая Панна со своей красавицей внучкой Пирошкой.

Дивной красоты это было место. Среди высоченных раскидистых деревьев стояла избушка на курьих ножках, в которой когда-то жил Пирошкин отец. Сначала служил он лесным сторожем, потом ушел в куруцы^[44], да и погиб на войне. А девочке его барин подарил этот вот лесной домишко с большим наделом земли да лугом в придачу.

Лес, казалось, весь от начала до конца был покрыт огромным зеленым платком в красный горошек: среди зеленых трав повсюду краснели ягоды земляники. А из лесной чащи неслись песни сотен соловьев, и Пирошка не ленилась, подпевала им.

Господа из Лубло, оставив свою повозку на тракте, стали по узенькой тропинке пешком пробираться к лесной избушке, заслыша еще издали ее звонкий голос. Жаль только, что слов они не понимали: ведь девушка пела по-словацки:

Услышав шаги пришельцев, Пирошка умолкла, затаилась в лесной чаще, как робкая белочка. Зато вместо нее в дверях избушки появилась старая сморщенная старушка, в кофте с засученными рукавами, так что видны были ее сухие старческие руки, в которых она держала глиняную тарелку.

— Ну вот, в самое времечко гостюшки мои приспели! — воскликнула она. — А я как раз лангош^[45] вам испекла. Отведайте моего лангоша, сыночки. Ну, капитан Криштоф, бери первым, ты — старшой!

Господа из Лубло удивленно переглянулись.

— Знала я с утра, что вы пожалуете. Потому что кошка моя сегодня поперек порога лежала. Давайте, проходите же в дом!

— Да нам поговорить бы надо с тобой.

— Знаю я, сыночки мои! Извещена. Перевернут ваш хлебушек-то!^[46]

— Верно, — подтвердил господин Гертей. — Только ты можешь нашему горюшку помочь.

— Ладно, ладно. Поговорим там, где три разных цветка воедино собираются^[47]. Только повремените чуток.

С этими словами старуха провела их в комнату, где был накрыт белой скатертью стол. Тут она поставила на стол свою глиняную тарелку с лангошем, а потом откуда-то из сундука вытащила бутылку доброго токайского.

— На-ка, выпей, капитан Криштоф. Что там слышно о нашем повелителе, князе Ракоци? Жив ли он еще? Скудно харчится он, бедняжка, там, у этих турок. Эх, отведал бы он сейчас с удовольствием лангоша, будь этот лангош там у него. А еще пуще хотела бы я, чтобы сам князь не там, а здесь оказался.

— Не по этому делу мы здесь у тебя сейчас, — возразил Павловский.

— Знаю, сынок. Эх, если бы по этому делу! А вы-то наведались ко мне по касперекову делу.

— Ну, если ты все наперед знаешь, что ж нам и рассказывать?

— Это ты и впрямь угадал. И хотите вы, чтобы Касперек не приходил больше на этот свет. Потому как вот и сожжение его ну нисколечки вам не пособило.

— Хотим, матушка, да нет у нас против него больше никакого средства.

— Э, милый, порой и малый камень большую телегу переворачивает.

— Это уж точно. Так все ж таки, что нам делать? Коли дашь добрый совет, не останемся и мы в долгу.

— Ладно. За добрый совет подарите моей внучке сто талеров и двух самых лучших коров из городского стада, когда она замуж будет выходить.

— Согласны.

— Только коров она сама выберет. Это мое условие.

— Может хоть трех выбрать.

Тут старая Панна плеснула на железную сковородку что-то вроде спирта, и тот занялся синим пламенем. Пошептала что-то над огнем, потом пересела к столу к гостям и так сказала:

— Послушайте же меня, детки мои! (Деткам каждому уже было за шестьдесят.) Если не желаете, чтобы Касперек наведывался к вам с того света, нужно прежде всего удалить причину, ради которой он является. Птичка не станет прилетать под кровлю, если разорите ее гнездышко. Это мне шепчет на ухо дьявол по имени Либиал, а он доводится мне крестным отцом и покровителем. Его-то я сейчас и вызывала сюда, на эту вот сковородку. Так к кому же является с того света Касперек? К женщине, к жене своей. Ее-то и нужно извести.

— Такую красивую женщину извести?! — изумился пан Гертей.

По лицу старушки все ее тысячи морщинок принялись бегать да хохотать. Одна туда, другая сюда, будто в салочки играли одна с другой. Даже зубы засверкали у старушки: так широко, во весь рот она заулыбалась.

— А откуда тебе известно, сынок, красива ли она? На любую бабу нужно поутру смотреть, когда она еще только просыпается.

— Но эта женщина ни в чем не повинна, — возразил сенатор.

— Как знать, сынок? У собаки нет ножа, но зубы-то у нее есть. Вот я вам и говорю: первым делом вам нужно избавиться от бабы. А уж самого Касперека я беру на себя. Потому что против него у меня имеется средство. Понятно? Ну, ступайте с богом!

Пан Павловский понятливо закивал головой.

— Ладно, что-нибудь придумаем, — сказал он негромко и положил руку на костлявое старушкино плечо.

— Хочешь и ты что-нибудь сказать, капитан Криштоф?

— Дала бы ты нам еще какое-нибудь средство, бабушка. Против сглазу да против злого духа.

Панна Пирита задумалась:

— Знаю я такое средство. Да только тогда оно будет иметь волшебную силу, ежели вы сами догадались, что это такое. Пусть это в каждом доме главе семейства под кровать положат и булавку в него воткнут. После этого все злые духи в таком доме сделаются бессильны.

— А есть у нас это?

— Растет в каждом огороде, — загадочно отвечала старушка. — «Весь в заплатах, а с иголкой не знаком».

Всю дорогу домой господа сенаторы ломали голову (по крайней мере было чем заняться). А как приехали домой, там пани Гертей быстрехонько сообразила: это же не иначе, как кочан капусты.

Стояла середина мая, а в такую пору кочан капусты не легко достать: привозят их из города Лёче, за большие деньги. Видите, оказывается, и среди растений бывают счастливчики. Ведь вот как капусте повезло: талисманом вдруг сделалась!

И о другом, более важном деле доложили панове сенаторы своему губернатору: о чем им поведала колдунья генерала Берчени. (Этот титулбыл для нее прямо-таки дипломатическим иммунитетом: старуху не только не обижали, но даже почитали.) А старуха велела передать лублойцам так: не станет птичка прилетать под кровлю, если разорите ее гнездышко. Уберите женщину с дороги.

Козанович не знал, что и ответить:

— Гм, есть что-то в этом. Но увидим, подумаем после того, как я назад ворочусь.

А собирался он в Краков. Дела у него были в правительственном кабинете. Но попутно решил губернатор заглянуть и в королевский дворец: ведь он был любимчиком короля, тот знал его еще с тех пор, когда Козанович служил при дворе пажем.

В королевских покоях губернатор встретился с начальником полиции Новоградским.

— День добрый, дружочек, — весело закричал ему навстречу Новоградский. — Ну, как дела в Лубло с фальшивыми денежками, дружочек? Нашел что-нибудь, дружочек?

Козанович покачал головой:

— Фальшивые деньги чеканят не в Лубло. Сепешский край кристально чист в этом смысле.

— Да? — недовольно заметил начальник полиции — тогда это меняет дело. В неприятную для тебя сторону. Потому что фальшивые деньги есть, а следов, откуда они берутся, нету.

— Вот именно…

— Знаю, знаю, призрак, конечно, во всем виноват, призрак, — продолжал начальник полиции, иронически улыбаясь и уже не приговаривая: «мой дружочек».

— Да нет, призрак — пятая спица в колеснице, — серьезным тоном возразил Козанович. — Касперек еще при жизни украл бочонок, полный золота, у одного виноторговца из Варшавы по имени Черницкий. Все признаки говорят за то, что в бочонке-то и находились фальшивые денежки. Об этом своем подозрении я сегодня и доложу его величеству. Не мешало бы взять под наблюдение полиции этого Черницкого.

Тут уж Новоградский даже и «ты» перестал говорить губернатору, а небрежно загнусавил:

— О-го! Да вы, как посмотрю, наивный человек, мой милый губернатор! Я прежде и сам думал, мол, знаю я это дело. Мол, и у меня есть нос, чтобы нюхать. (Нос у него был преогромный и отменно красный — от частых выпивок.) Да только едва я услышал звон фальшивого талера из Лубло, как этот звон выбил у меня все другие звуки из головы, потому что и на это у меня есть уши. (Уши у него действительно тоже были, и даже с сережками в них.) Однако присмотримся к этому случаю попристальнее, потому что, поверьте мне, глаз у меня тоже наметанный. Касперек согласно обвинению украл только один бочонок, и в этом бочонке были только золотые. Однако откуда вдруг появились фальшивые серебряные талеры? Ну-ка, скажите мне, мой маленький губернатор?

— Да, этот момент неясный. Хотя без него все остальное ясно как божий день. И все равно, именно здесь надо искать. Здесь собака зарыта, — повторил губернатор убежденно.

— Ладно, ладно, — сухо засмеялся начальник полиции, величественно покачал головой и подергал плечами. — Предприму я необходимые шаги, поищу, где она зарыта, ваша собака. Сегодня же пошлю в Варшаву моего лучшего тайного агента, знаменитого Якоба Штранга. Штранг — это настоящий дьявол! Штранг все вынюхает. Говорят, у Аргуса было сто глаз, так вот, у Штранга их — двести! Он еще посмеется над нами. Честное слово, посмеется. Потому что Штранг — нахал, бессовестный нахал. Ну да ладно, все равно, доставлю я самому себе удовольствие, перешлю вам доклад о результатах расследования…

На этом их разговор прервался, потому что офицер из королевской гвардии передал Козановичу, что король приказал провести его к себе в приемную.

Козанович и на словах доложил королю обо всем: о сожжении Касперека и последнем плане сенаторов города Лубло.

— В самом деле, удивительная эта история, — сказал король задумчиво. А затем прежним задушевным тоном спросил: — И что же ты собираешься теперь предпринять?

— Хочу просить разрешения вашего величества отрубить голову вдове Касперека.

— Молодая женщина-то?

— Да так, лет двадцать шесть.

— И хороша собой? — почти непроизвольно вырвалось у короля. Он не пренебрегал красивыми женщинами. О его сердечных делах, особенно о любви к некой Адриенне Лекуврер, много рассказывали в те времена, собравшись возле камина да за ужином, тогдашние старухи.

— Очень! Очень даже красивая женщина, ваше величество!

— Тогда жаль, — грустно заметил король.

— Покой целого города, ваше величество…

— Ах, оставь меня в покое, Козанович! — порывисто вскочил король. Козанович почтительно умолк. Король тоже некоторое время молчал, а затем спросил: — Чего же ты еще ждешь?

— Приказа, ваше величество.

Король взволнованно поднялся и хлопнул губернатора по плечу.

— Чудак ты, Козанович. Когда ты являешься ко мне и предлагаешь: «Нужно отрубить голову красивой женщине», — тебе наперед следует знать, что я ее не казню. Но если ты приходишь и говоришь: «Я казнил красивую женщину», — можешь быть уверен, что воскресить ее я тоже не смогу.

И король сделал знак губернатору: можешь идти.

Сепешский губернатор понял все и, преклонив колено, удалился за парчовую гардину.

Но не успел он еще спуститься вниз по мраморным ступеням, как его догнал королевский паж:

— Его величество просят вас вернуться.

Король сам вышел ему навстречу к дверям, и, не успел губернатор произнести ни слова, как он увлек его в комнату, за гардину.

— Смотри, не наделай глупостей, Козанович. Отправь бабочку в какой-нибудь монастырь, там привидение ее, возможно, и не найдет… А король, возможно, найдет… — со смехом добавил он.

Так и случилось. Далеко, прямо у самого королевского трона, родились причины того, что служанка госпожи Касперек, Анна, на которую до сих пор и комар не позарился бы (слишком уж тощая она была для этого), вдруг вошла в моду. Два бравых кавалергарда принялись ухлестывать за нею не на шутку. Вся улица просто диву давалась: и что только они в ней нашли? И конопатая, и кривая, и ходит неуклюже! Ох уж эти глупые солдаты, и куда они подевали свой умишко?! Но что поделаешь, любовь зла. Ее ничем не объяснишь.

И улица примирилась, а у Анчурки с самого начала не было против ухажеров никаких возражений. Она только никак не могла решить: какого из них выбрать. И потому позволяла, чтобы в субботу вечером оба ее поклонника вместе приходили к ней (не дай бог, они еще убьют друг друга). Она впускала их в калиточку, и до полуночи так все вместе они и сидели на скамейке подле ее дверей, слушая, как в соседнем озере всевозможного рода лягушки напевали вечную и единственную песню, переходившую в любовное воркование.

Но как-то раз, в один распрекрасный поэтический вечер, когда Касперек уже много дней кряду не показывался на горизонте, все вдруг сразу как внезапно началось, так и кончилось. Хотя бедные лягушки пели все так же красиво.

Ах, изменники! Хорошо про это сказала крестная Анки: «Не верь, дочка, солдатам, пуговицы у них чистые, а душонки грязные». Словом, получилось так, что однажды остановился перед воротами Касперекова дома легонький экипаж, запряженный четырьмя фыркающими рысаками. На козлах — кучер, немой Андраш Бобрик из Обгарта. Потому что им немой нужен был, а таким оказался один-единственный кучер на всю округу. Слез он с козел, постучал в ворота.

Ну, по этому его сигналу кавалергарды схватили Анку, втолкнули ее в дровяной сарай, а затем вбежали в комнату пади Касперек и хотели ее как была, в одной юбчонке (как раз она начала раздеваться ко сну), усадить в карету.

Бедная перепуганная женщина и не сопротивлялась, знала: бессильна она что-либо сделать, видно, это приказ свыше, и просила только разрешить ей надеть приличное платье да сказать хоть, куда повезут?

Солдаты пожимали плечами:

— Нам то неизвестно.

У женщины слезы на глаза навернулись, но все же она сама твердым шагом вышла, сама села в карету. Знать, так все и должно было случиться.

Только, уже сидя в карете, вспомнила она еще о чем-то:

— Разрешите мне вернуться в дом на минутку. Забыла я еще кое-что.

Солдаты заколебались, но уж, видно, такой жалобный был у нее голос, что невозможно было ей отказать. Пани Касперек проворно вернулась в дом и тот же час возвратилась назад с сумкой в синюю полоску через плечо. Что там могло быть в этой сумке? Пирожки на дорогу — едва ли!

Но все было так умело проделано, что никто ничего и не заметил. Вся улица спала, редко в каком доме мигала лампадка, даже собаки не тявкали. Заседланные лошади кавалергардов были привязаны к карете. Отвязав коней, солдаты прыгнули в седло. Кучер Андраш тем временем ударил по лошадям, и они помчались будто вихрь — бог весть куда. Никто и не видел, разве что звезды с неба. Два солдата поскакали верхом рядом с каретой.

Выехав из города, пани Касперек обратилась к кучеру — всего несколько ничего не значащих слов. Но тот обернулся и засмеялся. И пани Касперек услышала невнятный голос глухонемого. Все-все объяснил ей этот голос, чего она до сей минуты еще и не знала: сейчас ее увезут отсюда так далеко, где ее никто на свете не отыщет.

Мария отерла слезы. Теперь она знала и другое: смерть ей не грозит, только увезут ее в такое место, где невозможно будет найти. И она улыбнулась: «О, бедные сенаторы города Лубло! Вы можете воевать только с дьяволом. А о том вы и не подумали, что в игре-то участвует еще и женщина!»

Возле первой же деревни пани Касперек сунула маленькую ручку в свою полосатую дорожную суму, вытащила из нее три золотых и через щелку в дырявом кузове кареты по одному обронила золотые, одну монетку — при въезде в село, другую — в самой середине, третью — при выезде из села. Долго они так ехали, может быть, и через двадцать сел. И много раз приходилось вдовушке Касперек запускать ручку в дорожную суму… Иногда в горести она и пять монет кряду бросала на дорогу. Наконец поздно ночью они прибыли в один городок, где и всадники и экипаж остановились перед большим каменным зданием. Перед домом стоял часовой.

— Все готово? — спросил один верховой солдат.

Немного погодя лошадей перепрягли и в сопровождении новых всадников карета покатила дальше. Новая стража уже не только не знала, куда везут Марию, но и откуда. Только немой кучер остался прежний. В его голове запечатлелась вся дорога, он все знает да только никому не сможет рассказать об этом.

Пылила дорога, мчалась четверка коней, иногда в темноте вспыхивал какой-то огонек. Может быть, это искра вылетала из-под копыт, а может быть, золото снова падало в пыль дороги…

Пшеничные зернышки, пшено, крошки хлеба, брошенные на дорогу, как это говорилось в старинных сказках, поедали птички. Золотые денежки госпожи Касперек тоже найдут, люди подберут, подберут, но не съедят. И она бросала, бросала… Эх, только бы хватило ей денежек на всю дорогу! Черные тучи мчались по небосводу с востока на запад. И темь на земле стояла такая, словно в бараньем роге^[48]. И не разглядишь, где они едут-то: ни деревень, ни колоколен, ни рек. Можешь только запахи ощущать. Запахло елью, значит, через лес едем, пахнет можжевельником, значит, лесная вырубка, сеном пахло — когда проезжали луга. Если горланили петухи и лаяли собаки, значит, село.

На рассвете у подножья большой, лысой, скалистой горы госпожу Касперек ожидал новый экипаж с новой упряжкой лошадей и теперь уже и новым кучером. Немой кучер мог возвратиться назад. И до того места, куда он привез пани Касперек, он мог бы довезти однажды и другого кого-нибудь. Но всего знать и ему было не положено..

Теперь они ехали через сплошные леса, между большими столетними деревьями. Ехали так часа два. Не было слышно никаких голосов, только глухо шумели ручьи, пересекая гористый лес, да пестрые змеи и быстроглазые ящерицы шуршали по траве, среди гигантских папоротников.

Наконец на одной большой поляне перед ними показалось старое мрачное здание с высокими каменными стенами и наполовину развалившейся башней.

Это и был Бозлачняйский монастырь.

Со скрипом раскрылись тяжелые, обитые торчащими гвоздями ворота и снова с грохотом захлопнулись следом за проехавшей во двор каретой.

Теперь Каспереки были окончательно отделены друг от друга. Один хоть и умер, но мог выходить из могилы.

Другая была жива, но из своей могилы выйти не могла.

Магистрат города Лубло сотворил настоящее чудо. Что там ни говорите, а нужно признать: господа сенаторы молодцы, если возьмутся за дело, своего добьются. Хотя и неохотно они берутся за дело.

С рассветом на двор Касперекова дома заявилось сразу несколько сотен рабочих — с кирками, лопатами: дом ломать. А к обеду уже и следа не осталось от проклятого притона. Ну, а к вечеру вывезли даже и мусор на ломовых телегах за город, за околицу. На следующий же день — перепахали участок, где дом стоял, и просом засеяли.

…Может теперь являться сюда Касперек! Пусть поищет свое теплое гнездышко! Только бы поскорее взошло посеянное просо!

И Касперек явился. В одну бурную ночь, когда все гремело и с неба так и сыпались молнии. При свете молний несколько ночных бродяг видели, как он проехал со стороны кладбища через весь город. И на этот раз сидел он на коне задом наперед. Белый его скакун Палко — в мыле: устал, шел медленно, шагом, звонко цокая копытами по камням.

Вот уж, верно, удивился сатанинское отродье Касперек, не найдя на месте своего дома вообще ничего. Хорошо бы посмотреть на него в эту минуту! Как он, наверное, глаза протирал да приговаривал: «Что это? Наваждение? Что же тут случилось?» Как он, наверное, скрежетал зубами, коли есть они у него. Или подумал про себя: «Черт побери, сколько же лет я спал, если на месте моего дома уже просо взошло?» Но только этого никто не видел. (Эх, не мог уж он днем прийти!) Никто не смог полюбоваться на него в эту минуту. Знают только, что помчался он во весь опор назад, к церкви. Может, подумал, что город перепутал? И вместо Лубло приехал в Лёче? Но по колокольне он, конечно, узнал свой родной город. Только к церкви он все же не решился подъехать. Лошадь пошла вокруг нее, потому что когда-то этот круг окропили святой водой.

У церкви Касперек снова повернул (тут его увидел ночной сторож Мучанек) и поскакал прямиком во двор Матяша Матушки, который был его соседом слева.

Колокольник Матяш Матушка уже спал. Вдруг кто-то постучал в окно с улицы. Поднялся сосед, отворил окно да и обмер. Под окном, привязав лошадь к яблоне, стоит Михай Касперек. (Ох, господи, с тех пор бедная яблонька совсем родить перестала.)

— А где же мой курятник? — грозно спросил Касперек, показывая на пустырь на месте своего подворья.

Старый мастер (на старинных колоколах в церквах Верховины до сих пор еще можно кое-где прочесть его имя) перекрестился и, клацая от страха зубами, пролепетал:

— Начальство сломать приказало!

Касперек грозно засверкал глазами. Какой-то прямо-таки адский огонь горел в них.

— Ну, а курочка куда же делась? — спросил он глухим, загробным голосом.

— Нету и ее. Увезли.

Касперек прошипел что-то сквозь зубы, затем плюнул в лицо мастеру Матушке и пошел назад к своей лошади.

Колокольник заметил (на другой день он под присягой на заседании суда подтвердил это), что Касперек шел, прихрамывая на левую ногу.

Лихо прыгнул в седло, пришпорил своего белого скакуна Палко и кулаком погрозил окаменевшему у окна мастеру Матяшу, грозно крикнув ему:

— Ну что ж, коли увезли вы мою курочку, пустим вам взамен петушка!

И пустил. Красного петуха пустил, с большим гребнем и огненными крыльями. Чтобы тот сожрал весь город Лубло. Пусть, если так, будет вместо города повсюду просяное поле… В двух концах, сразу загорелся город Лубло в ту ночь.

Пострадавшие горожане (две улицы дотла сгорели) снова на чем свет ругали городской магистрат. Сенаторы, мол, виноваты: чего было вмешиваться в сверхъестественные дела? Разве можно человека лишать всего на свете? Из загробной могилы его выбросили, теперь и на этом свете решили жилья его лишить. С землей дом его сровняли. А где-то нужно же изгнанной душе обретаться?!

А в самом деле, где сейчас Касперек?

Еще некоторое время видели его бродящим по окрестным селам. Кое-кто опознал его, и слух об этом принесли в Лубло. Только была на Каспереке не обычная его нарядная одежда, не та, в которой его похоронили. Теперь он ходил в черном бархатном доломане, в тупоносых барских сапогах и черной шляпе. Будто королевский чиновник. Но все равно его можно было сразу узнать по осанке, по лицу, по белому скакуну Палко.

Только все реже доводилось что-нибудь о нем услышать. Так еще, краешком уха, да и то какую-нибудь сомнительную байку — раз в несколько недель. И может быть, даже не имеющую ничего общего с Каспереком.

Говорили, будто какой-то барин ездил по Сепешу и всюду объявлял по селам, даже через глашатая под барабан:

— Доводится всем до сведения, что, если у вас имеются фальшивые золотые деньги, можете явиться в сельскую управу и там их вам поменяет на настоящее золото или на серебро человек короля, который не желает, чтобы бедный люд терпел урон.

(— Глупости, — сказали на это лублойцы. — Это не наш Касперек. У этого другие повадки. Наш Касперек хоть и призрак, но не такой он дурак.)

А «человек короля» действительно ездил по селам и действительно обменивал фальшивые золотые на настоящие. (Видите, значит, добрый человек — наш король, любит свой народ!)

И когда люди приносили к этому «королевскому человеку» фальшивые монеты, он всегда спрашивал:

— Откуда взял? Где нашел?

— На дороге у старого моста, по пути к селу Литманово.

— Очень хорошо, сынок.

«Человек короля» после этого естественно отправлялся в Литманово. Там тоже находились фальшивые золотые, которые честно нашедшие их люди не могли никуда сбыть с рук, и даже чуть в беду с ними не угодили. Среди найденных денег были и такие, которые корова крестьянина Плавика по кличке Яровка подцепила случайно копытом; маленькая Аполка гнала ее домой из стада.

Так и шел по «золотому следу» «человек короля»: ехал от деревни к деревне. Дорогу ему фальшивые золотые указывали. Ехал он, ехал и вдруг очутился перед воротами Бозлачняйского монастыря. Тишина стояла вокруг, только дубы-великаны, качая своими кронами, шептались, шумели о чем-то. А в вышине, на колокольне, печально позванивал колокол, ничего, однако, не рассказывая о том, какие необычайные дела происходили тогда в монастыре. Зато игуменья монастыря, в миру — графиня Ганна Штраден, которая вела подробный дневник, наверное, всю чистую бумагу в монастыре извела, описывая события тех дней. А было все вот как.

Еще чуть свет в ворота постучали молотком, который по тогдашнему обыкновению висел на цепочке у воротной притолоки.

Тяжеловатый на подъем монастырский привратник (семидесятилетний отец Лаурентиус), приоткрыв окошечко в калитке, в образовавшуюся щелку увидел перед собою двух охотников с ружьями за плечами и охотничьими рогами на шее. Одеты они были в куртки с зелеными отворотами, короткие, до колен, толстые штаны с чулками и штирийские зеленые шляпы, украшенные глухариными перьями.

Привратник имел право впускать в обитель посторонних не иначе, как с разрешения настоятельницы. Ему полагалось лишь задать пришельцу через окошечко два вопроса и полученные ответы передать игуменье.

— Кто такие? — был первый вопрос.

Привратник приложил к окошечку ухо, а пришелец — свои губы.

— Ты что, или не узнаешь?

Лаурентиус покашлял чуток, затем снова подал голос:

— А и впрямь, сдается мне, ровно где-то я уже видел твою физиономию.

— На золотых монетах, — прошептал пришелец.

Тут святой отец в отчаянье хлопнул себя по лбу (за малым не убил себя собственным кулаком!) и дрожащими руками принялся отворять калитку.

— Милости прошу, ваше величество!

— Тсс! Веди же нас, святой отец, к матушке игуменье.

Король, который часто ездил на охоту в Бозлачняйский лес, сегодня отстал от своей охотничьей компании с Новоградским, сказав остальным:

— Нас, господа, вы до полудня не ищите. У нас своя дорога, и что добудем, с вами делить не будем.

— Ты что-то учуял, Август? — спросил участвовавший в охоте герцог Веймарский, не в силах устоять перед любопытством, свойственным каждому охотнику.

— Дикую кошку, — отвечал король с улыбкой.

Герцог удивленно пробормотал:

— Как, из-за какой-то дикой кошки столько хлопот?! Я мог бы уже целый десяток их настрелять!

Настоятельница монастыря, утонченная, неторопливая в движениях графиня Ганна (когда-то душа краковского общества в прошлом веке), обрадовалась приходу короля, который протянул ей руку, весело воскликнув:

— Я пришел, графиня, позавтракать с вами, пока остальные бьют дичь.

— Вы очень милостивы к нам, ваше величество, — ответила графиня Ганна с глубоким поклоном. — И мне, покинувшей суетный свет, приятно, что в дни моей старости солнце вновь заглянуло сюда, под землю…

Пройдоха Новоградский в этот момент по секрету шепнул настоятельнице, что король хотел бы повидать вдовушку Касперек. Но что это нужно устроить как-нибудь поделикатнее, например, чтобы смазливая молодушка подавала им завтрак.

Был жаркий день. Король пожелал обедать на свежем воздухе, в монастырском саду, под прохладой древесных крон, где игуменья могла бы приказать натянуть оливково-зеленую ткань на позолоченные колья — словом, сделать что-то вроде шатра.

Сад был весьма красив и весь во вкусе графини Ганны: росли в нем исключительно экзотические травы, пальмы, тростники, орхидеи — растения, у которых тут не бывает цветков. Они больше всего подходят сюда, где поселились девственницы, не знающие любви…

Да что рассказывать… Завтрак пришелся по вкусу королю, был и в самом деле хорош. (Огромного богатства графов Штраденов хватило на создание и отменного винного погреба, и продовольственного склада.) Пожалуй, и у себя дома король не едал лучше. А как обед подавали! Пани Касперек принесла масло, фрукты, отбивные. Она же наполняла кубок короля вином.

На вдовушке был красивый белый накрахмаленный передник, блузка с закатанными по локти рукавами. Ах, что за кожу открывали они взору: будто персиковый цвет.

Король захмелел от одного вида вдовушки. А белая шейка с очаровательными углублениями, загадочными ямочками, чарующими изгибами: шея ведь тоже была обнажена из-за великого зноя, но конечно же — самую малость.

— Ах, что за шея! — негромко, но многозначительно вскричал Новоградский.

Король одним глотком осушил бокал испанского вина. Глаза его засияли (и неудивительно, ведь это был уже четвертый бокал).

Чокнувшись с настоятельницей, король, тоже шепотом, отвечал Новоградскому:

— Целую милю земли из своих владений отдал бы, доведись мне лицезреть одним вершком больше этой дивной шейки..

Но тут в ворота громко застучал молоток. Игуменья, которая уже поняла, что она здесь лишняя, деликатно попросила позволения удалиться на несколько минут, узнать, что там случилось. А Новоградский с улыбкой заметил на восторги короля:

— У вашего величества, конечно, бескрайние просторы владений, но, чтобы пересадить один полевой цветок, не нужно целой мили для этого, достаточно и маленького цветочного горшка.

Однако король не ответил ему, а поспешил воспользоваться случаем и сам обратился к красавице:

— Это вы и есть знаменитая пани Касперек?

Вдовушка покраснела, вспыхнула до корней волос, решив, что над ней шутят. Выпрямила свой тонкий, как струна, стан, горделиво вскинула голову и на крестьянский манер подбоченилась:

— Она самая, коли хочется знать. Ну и что?

Король смутился от столь непривычных речей. Куда до них вялому лепету Адриенны Лекуврер…

— Вы мне нравитесь, красавица, — сказал король.

Пани Касперек небрежно окинула его взглядом.

— Зато вы мне — нет! И как не стыдно. Пожилой человек да в святом месте, а говорите о таких вещах…

Новоградский не выдержал и гаркнул:

— Ты что? Думаешь, что говоришь? Сам король беседует с тобой, несчастная!

Пани Касперек пристально взглянула своими мечтательными, загадочными глазами на Новоградского, затем рассмеялась, прищелкнула двумя пальцами и сказала:

— Дурачьте кого-нибудь еще, только не меня!

И с совершенно равнодушным видом принялась собирать со стола блюда, тарелки.

К этому времени возвратилась графиня Ганна.

— Может быть, это к нам кто-нибудь? — спросил король.

— Не думаю, ваше величество! Какой-то человек именем короля требует впустить его в обитель.

— Моим именем?! Так ведь я же сам здесь и никаких подобных приказов не отдавал. А ну-ка, Новоградский, идите, узнайте, в чем там дело?

Начальник полиции поспешил к воротам.

— Гром и молния! вы дьявольски ловкий малый, Штранг! — воскликнул он изумленно, увидя, как маленький человечек, круглый, будто колобок, с крошечными темными глазками, вкатывается в калитку.

— Нюх мой привел меня сюда, ваше благородие.

— Но ведь я-то послал вас в Варшаву — все пронюхать о тамошнем виноторговце! Какого же черта вы здесь болтаетесь? Почему не в Варшаве?

— Сейчас все расскажу.

— Давайте, но покороче. Узнали что-нибудь?

— Ничего или чуть больше. Но Черницкий тем не менее подозрительный тип. Изучил я его прошлое. Еще с малых лет был он человеком дурным. Имел на счету множество любовных похождений и всяческих проделок…

— Как и всякий из нас, дорогой Штранг, — спокойно заметил граф.

— В шестнадцать лет влюбился в одну цирковую наездницу, мисс Ролли, бежал с ней, прихватив с собой и кошелек своего папаши, в Милан. Там он выступал в цирке клоуном, затем наездником, пока мисс Ролли не влюбилась в одного молодого маркиза и не оставила его с носом, я имею в виду Черницкого.

— Что ж, обыденная история, — зевнув, сказал Новоградский.

— Между прочим, яблочко недалеко упало от яблони, — продолжал сыщик Штранг. — Отец его тоже был порядочный пройдоха, о матушке-то вообще шла слава, что у нее связь с виноторговцем Каспереком.

— Гм, — гмыкнул начальник полиции. — Ну и что дальше, дорогой Штранг?

— Ну, подобные старые дела, может быть, отношения ко всему этому не имеют… Молодой человек возвратился из Милана и без ума влюбился в некую Марию Яблонскую.

— Черт побери! — живо воскликнул граф Новоградский.

— Продолжайте, дорогой мой Штрангик, продолжайте.

— Но жениться на ней старик ему не разрешил. Один раз даже гонялся за сыном с ножом по всему дому. Не заступись за беднягу один лакей, некий Станислав Кромов, может быть, даже и убил бы сына старик.

— А как выглядит он, этот Черницкий?

— Высокий, плечистый, стройный, краснощекий, здоров как бык, прихрамывает на левую ногу. В общем — красавец в тридцать лет.

— Женат?

— Да. Помирился с отцом и женился по его воле.

— А что стало с Марией Яблонской?

— Ее взял в жены сын того самого Касперека, о котором я только что говорил.

— Ну ладно, — перебил его начальник полиции. — Только не вижу я что-то здесь никаких путей для расследования дела о фальшивых деньгах.

— Здесь и я не вижу. Но ведь и из ничего что-то набирается. Выслушайте меня до конца.

— Разумеется.

— Разузнав все это, я принялся изучать самого Черницкого. Виноторговлей он мало занимается, можно даже сказать: плохо идут его дела. Между тем проматывает он невероятные суммы. Жизнь ведет загадочную. То появится, то опять куда-то исчезает. Никто никогда не знает, где он, что с ним… Наблюдал я за его домом, познакомился со слугами, осмотрел у них все деньги, которые из дому выходят. Но эти деньги — все настоящие, не фальшивые…

— Конечно, и я говорил этому дубине Козановичу.

— Мало того. Одному своему человеку (вы мне четверых приказали выделить, ваше благородие) я велел следовать за Черницким повсюду, будто тень. Особенно когда он выезжает на прогулки. Этот растяпа некоторое время следовал за ним, но вот здесь, в Сепеше, где-то потерял его. Приплелся огорченный назад, но с одним важным сообщением: по деревням на тракте жители находили фальшивые золотые. Я заинтересовался известием. Не иначе, как по дороге кто-то вез большое количество фальшивых денег, а бочка или мешок — прохудились. Ну, говорю я себе, Штранг, это уже что-то! Это тебе нужно разнюхать. Нельзя терять ни минуты. Отправился я со своими парнями в дорогу и нашел. Одна партия фальшивых денежек прибыла в Сепеш, тут уж нет никакого сомнения. А по следу оброненных на дорогу денег мы так все время и шли. От села к селу. И вот я здесь.

— Так. А как же ты догадался, что найдешь здесь меня?

— И духом не чуял.

— Тогда чего же ты сюда заявился?

— Обыскать монастырь.

— Монастырь? — пролепетал начальник полиции.

— Да. Потому что, без сомнения, груз фальшивых денег привезли именно сюда, в монастырь.

Начальник полиции наклонился к уху агента Штранга.

— Тсс, полегче на поворотах! Здесь — сам король! Обыск придется отложить. Однако за стенами обители можете продолжать наблюдение.

В это время снова раздались удары молотка: тук-тук, тук-тук, все нетерпеливее, все сильнее.

— Черт знает что! Кого-то еще принесло! И что за дьявольский монастырь!

Маленькие глазки Штранга загорелись, будто светлячки в темноте:

— Что-то назревает. Это уж точно: назревает!

— Фантазируете, Штранг!

— Не думаю.

Ворота гудели под ударами так, что, казалось, они вот-вот развалятся.

— Черт побери! Взгляните там, куда запропастился старик привратник? Чем он там занимается? Почему не отворяет? Ну, с богом, Штранг, будьте умницей и побольше такта. А я пойду к его величеству.

Штранг же поспешил к будке привратника. Но у того, право же, были все причины не открывать ворота: остатки вина с королевского стола угодили к нему и быстро скосили беднягу. Сбросив с себя монашескую рясу, — такая жарища! — он растянулся на дощатой лавке и теперь мирно похрапывал. Так что неизвестный пришелец мог стучать сколько ему угодно.

— Имеренция, — пробурчал он во сне, когда Штранг принялся его тормошить, — не заигрывай со мной, не заигрывай. Ты же знаешь, что от меня больше нет никакого прока.

Штранг понял, что будет больше прока, если он натянет рясу на себя, возьмет ключ, выпьет остаток от остатков и сам отправится к воротам.

По возможности подражая походке старика, Штранг подошел к калитке и слегка приоткрыл ее. Перед ним стоял высокий стройный мужчина, державший в руке поводья белого коня. Штранг тотчас же узнал его, и сердце его бурно забилось.

— Чего ты хочешь, брат во Христе? — спросил он приглушенным и почтительным голосом.

— Хочу поговорить с тобой, умный человече.

— Оба уха мои отверзнуты для речей твоих, — равнодушно ответствовал фальшивый монах.

— Привозили сюда несколько недель тому назад одну женщину?

— Что? Кого? Не слышу.

— Может быть, ты потому не слышишь, что открыты только уши твои? Так открой же еще и ладонь.

Привратник сделал глуповатое лицо, набожно зажмурил глаза и вытянул вперед обе руки, которые пришелец тотчас же наполнил золотыми. Теми самыми фальшивыми золотыми, которые он по дороге сюда скупил у счастливчиков-селян. Для монаха они вполне сойдут.

Лисьи глазки Штранга радостно засияли, заискрились, когда он украдкой покосился на золотые монеты.

— Вижу, ты на правильном пути. Мог бы я и помочь тебе, но пока не в силах, потому что я всего лишь помощник привратника. Погоди немножко, и я все разузнаю.

С этими словами он достал из кармана маленький свисток и подул в него. Не прошло и мгновения, как ближние кусты зашевелились, и из них выскочили три вооруженных полицейских.

— Ты в западне, Михай Черницкий! — вскричал маленький человечек, сбрасывая рясу. — Вяжите его!

Судебный процесс над бандой фальшивомонетчиков Черницкого вызвал большой интерес даже и в дальних краях. Потому что до самого Кракова и даже до Санкт-Петербурга тянулись их связи. Больше шести пудов весили документы процесса в варшавском архиве. Шестьдесят пять лиц было замешано в деле (среди них 9 женщин), но для нашей хроники все это совершенно безразлично, что там они наболтали в своих показаниях. Единственно интересным моментом в показаниях Черницкого было то, как он вступил на пагубный путь. Отец, возражавший против его женитьбы на небогатой Марии Яблонской, говорил ему: бери выше! Потому что в подвале у него, мол, есть один бочоночек с золотом. Он-то и подал сыну мысль — наделать фальшивых золотых и настоящие золотые своего отца подменить этими. Сначала жулики чеканили фальшивые деньги только для того, чтобы дурачить бедного старика (мастерская их находилась в одном подвале в Кракове). Позднее же это и доходное и опасное занятие понравилось авантюристу по природе Черницкому, особенно когда бочонок с «золотом» (на дне которого находились еще и настоящие золотые) украл Касперек из Лубло. Так Черницкий стал главарем большой банды и все прочее.

Приговор гласил: «Смертная казнь через отсечение головы восьми главным преступникам». Разумеется, среди них был и Черницкий.

На площади поглазеть на казнь собралась огромная толпа. Среди них было много и приезжих — из Львова, Кракова. А в первом ряду восседал на трибуне граф Новоградский со старостой Тиводаром Любомирским.

На колокольне ударили в колокол: привезли осужденных. Каждого держал за руку священник. Староста взволнованно вскочил, по спине у него забегали мурашки, кровь прилила к голове.

— Михай Касперек! — помимо своей воли вскричал он.

Черницкий, услышав это имя, гордо и вызывающе посмотрел в сторону, откуда долетел голос.

Новоградский дернул старосту за кунтуш:

— Садись! Чего ты?

— Богом клянусь, — отвечал староста, — этот малый — точная копия человека, умершего в Лубло. Да я тебе уж однажды рассказывал о нем. Не хромай он на одну ногу, я бы готов поклясться, что это он и есть.

— Это, между прочим, — главный преступник, Михай Черницкий, — пояснил Новоградский.

— Никогда в жизни не видел такого сходства. Даже братья родные редко бывают так похожи.

Начальник полиции загадочно улыбнулся.

— Может быть, так оно и есть, что они — братья. Если и не от одной матери, так от одного отца.

Чем больше разглядывал лублойский староста Черницкого, тем больше признавал его. Наконец он поднялся с места и пошел к преступникам.

— Знакомым ты мне кажешься, — тихо сказал он, дотронувшись до Черницкого рукой. Тот повернулся и захохотал нагло.

— Думаю, староста, что ты-то уж знаешь меня. От хорошего лакомого кусочка я тебя отпугнул, а?

Староста сломя голову помчался назад к Новоградскому.

— Скорее, скорее, дорогой друг. Прикажи отложить казнь, прошу тебя. Я напал на след очень большого преступления. Показания Черницкого не полные. Тут выявится еще один грандиозный случай. Этот человек обретался в Лубло под именем мертвого Касперека. Нет никаких сомнений, он сам признал это.

Начальник полиции с безразличием пожал плечами.

— Зачем? И так отрубим ему голову. И в том, и в другом случае. Ни мы от этого не выгадаем, ни он уже больше не потеряет. Вполне допускаю, что так все эта и было. Он нашел себе в Лубло красивую любовницу, да и роль привидения понравилась ему, когда все его принимали за умершего Касперека. Самый удобный способ сбывать с рук фальшивые деньги! И бабочке, наверное, пришлась по душе такая игра…

— Ах так? Ладно, — настаивал староста. — Я не позволю. Я сейчас же пойду и заявлю прокурору.

Начальник полиции схватил его за руку и силой усадил на место.

— Не дури, дорогой Любомирский! Об этом деле не должна просочиться ни одна деталь. (Он многозначительно подмигнул.) Именно из-за женщины. Бабеночка довольно хороша собой. Да ведь ты и сам знаешь! (Любомирский покраснел.) А теперь на нее положил глаз кто-то другой. (Любомирский побелел.) И если бы сейчас ее пришлось бы вызвать на суд, пошла бы сплетня… Так что сиди-ка ты спокойно, дружище. Да уже и поздно. Вон лучше посмотри, как раз его ведут на плаху. Смотри, как смело шагает негодяй! Сам раздевается. А шея-то, шея какая толстая! Хоп, раз, два, три. Есть! Скатилась голова! Браво, мастер! Эти палачи из Кракова молодцы!

— Да, да, — рассеянно подтвердил староста, отводя взгляд от окровавленной головы Черницкого. — Но ты скажи, кто все же положил глаз на эту женщину?

— А ты наклонись ко мне поближе, я тебе на ухо шепну.

Больше никто и не видел Касперека в Лубло после того, как в последний раз он разговаривал с господином Матушкой. Правду, видно, предсказала гадалка Берчени: «Птичка не станет прилетать под кровлю, если разорите ее гнездышко». Исчезла пани Касперек — не стал больше появляться в городе и Касперек. Выходит, умная женщина эта Пирита. Жители Лубло послали ей сто серебряных талеров, а на свадьбу Пирошки выбрали двух лучших коров из стада, одну даже с теленком. На свадьбе посаженым отцом был сам пан Павловский. А ворожея, когда у нее при виде талеров приподнялось настроение, вот что сказала жителям Лубло: силой волшебных трав и дьявола Либиала держит она взаперти злую душу Касперека. Он теперь искупает свои грехи в одной тайной башне Шарошского замка, привязанный к хвосту своего белого коня. И конь мучится вместе с ним. Каждые три года из конского хвоста выпадает один волос. А когда последний выпадет, Касперек снова вскочит на коня…

Что ж, вполне может быть.

Так что, дети, тише, не озоруйте, слушайтесь маму! Кто знает, вдруг Касперек уже висит на последнем конском волоске и может в любую минуту сюда заявиться?!

Слышите, что-то звенит в воздухе; может быть, это — подковы его коня?

Кальман Миксат КАВАЛЕРЫ

Перевод: О. Громов

Я хорошо знаю благородный комитат Шарош, так как часто туда наведываюсь, у меня там и родня есть и друзья, важные и не важные господа, что, впрочем, почти одно и то же, ибо в Шароше даже мелкая сошка может быть важной особой и, наоборот, важные господа — все те же мелкие сошки. В Шароше царят хорошие манеры и несбыточные иллюзии. Я часто бывал на комитатских балах и банкетах и каждый раз готов был поверить, что сижу рядом с сотней Эстерхази, хотя мне доподлинно было известно, что это лишь писаря да мелкие чиновники из комитатской управы, которые нуждаются, возможно, даже голодают втихомолку, но стоит им почувствовать на себе взгляд незнакомого человека, как они с княжеским шиком готовы расстаться с последними пятью форинтами.

Совсем противоположная картина на Алфёльде, где нетрудно познакомиться с целым роем шалопаев, которые из-за монетки в шесть крейцеров способны вцепиться друг другу в волосы, и только на следующий день вы узнаете, что даже у самого бедного из них тысяча хольдов земли. Конечно, эти люди практичнее и жизнеспособнее других, но насколько красивее жизнь там, на севере, среди тех симпатичнейших господ, чьи речи и манеры так аристократичны! Бахвальство стало их второй натурой, от него они не отступятся ни за что на свете: парад, помпа, блеск — их жизненная потребность, смысл их существования, придающий им бодрость духа.

Бедность шарошан — лишь дурной сон, от которого они то и дело встряхиваются за бокалом французского шампанского, точно так же, как богатство алфёльдских господ и принадлежность их к дворянскому сословию — не более как прозаический факт, зарегистрированный на страницах поземельной книги и выраженный в нагромождении цифр и букв.

Но что это? Куда меня завели эти бессмысленные сопоставления! Какое дело до всего этого шаферу, который ведь вовсе не этнограф, а всего-навсего шафер. Зачем ему порочить ту или другую местность; как знать, не придется ли и там оказаться когда-нибудь шафером? Самое лучшее, если я ограничусь изложением фактов. Итак, изволите ли видеть, мой собрат по перу, газетный репортер Эндре Чапицкий, пишущий под псевдонимом «Оратор» премилые статьи и фельетоны, на днях пригласил меня шафером на свою свадьбу.

— И вы вступаете в ряды порядочных людей?! — воскликнул я удивленно. — Не рано ли?

Чапицкий недурен собою, но еще зелен и к тому же чересчур легкомыслен.

Он покачал головой — нет, мол, совсем не рано.

— Прошлым летом в Бартфе я познакомился с красивой девушкой, некоей Каталиной Байноци.

— Откуда она?

— Тоже из комитата Шарош.

— Блондинка, шатенка?

— Самая очаровательная блондинка в мире.

— Ну, это хорошо. Брюнетки, пожалуй, еще лучше, но в женщине-брюнетке есть что-то демоническое. Во всяком случае, я согласен быть шафером. Но где состоится свадьба?

— В Лажани, у родителей Катицы.

— А кто ее родители?

— Мать Катицы, оставшись вдовой, вышла вторично замуж за отставного майора Иштвана Лажани. В его доме и будет свадьба.

— Как туда добраться?

— До Эперьеша — по железной дороге, а оттуда — на лошадях.

— Ну, а как обстоит дело с деньжатами?

Мне казалось, что в них Чапицкий нуждается больше, чем в жене.

Эндре лучезарно улыбнулся, как улыбаются лишь безумцы-поэты.

— Подобного вопроса Чапицкие никогда не задавали своим невестам, — ответил он гордо.

— Ну конечно, — заметил я, — ибо они уже заранее были осведомлены об этом тестем или тещей.

Он надменно вскинул голову.

— Чапицкие никогда…

Эндре хотел сказать, что они никогда не знали безденежья, но я располагал такими неопровержимыми доказательствами обратного (по крайней мере, в отношении Эндре Чапицкого), что он почел за лучшее закончить фразу словами:

— …никогда не женились ради денег!

Гм… Чапицкие! Как будто он сказал: Виттельсбахи никогда не женились ради денег. Есть что-то донкихотское в этих шарошанцах! Однако любопытнее всего то, что на сей раз молодой человек из Шароша женился на шарошской девушке, ибо коренные шарошанки, как известно, выходят замуж в другие комитаты, да и шарошские женихи также ищут невест в других комитатах. Даже каннибалы не едят друг друга. Умирающий крестьянин подзывает к себе сына и говорит ему: «Все битые стекла и горшки в стране я завещаю тебе!» Умирающий барин не скупее: в мире много хороших невест, и всех их он оставляет своим сыновьям в наследство. Шарошане только родятся в Шароше, но живут они в других краях, так что в день Страшного суда собрать их всех будет весьма затруднительно.

Прежде Чапицкий подвизался в одной газете со мною, и уже тогда он не походил на газетчиков старой закваски, вечно ходивших в потертых брюках, стоптанных ботинках или в потрепанном пальто, как, например, барон Жигмонд Кемень^[49], о котором сохранилась песенка кортешей^[50]:

Чапицкий был неизменно элегантен; его единственный сюртук всегда имел такой вид, словно его только что принес портной. Благодаря своему облику и манерам Чапицкий неизменно приглашался на балы и банкеты в качестве нашего корреспондента, интервьюера; его изящная фигура и светский тон импонировали даже знатным господам, и как репортер он мог проникнуть куда угодно — от дамских будуаров до корзины с бумагами под королевским столом.

Безукоризненный цилиндр и лаковые туфли уносят человека из привычной ему простой атмосферы в иной мир, ввысь или вглубь. Э-эх, как дороги эти честные поношенные туфли, в них человек чувствует себя уверенно — а что стоптаны каблуки, так это восполняется неровностями почвы, по которой он ступает.

Наш Чапицкий держался компании молодых бездельников-джентри^[51], а потому, не отставая от других в бахвальстве, по горло сидел в долгах.

Разумеется, ему очень кстати была бы хорошая партия.

Наряду с присущим шарошанам умением пустить пыль в глаза в нем было также что-то от богемы. Он прекрасно умел скрывать свою бедность (специальность шарошского дворянства), но порой выставлял ее напоказ (а это уже свойство богемы). Когда однажды мы решили объявить забастовку и двадцать пятого числа одного из зимних месяцев хотели все сразу покинуть редакцию, Чапицкий обратился к нам:

— Глупо уходить двадцать пятого, история не знает подобных примеров. Подождем, господа, еще одну неделю.

— Почему? — возражали недовольные, — Наше положение и через неделю не улучшится!

— Верно, но тем временем наступит первое число. А как вы думаете, почему Наполеон Третий совершил государственный переворот именно второго декабря? Да чтобы первого числа успеть еще получить свое президентское жалованье.

Этот маленький случай оттого и пришел мне на ум, что свадьба была назначена на третье октября прошлого года. Итак, второго числа мы отправились в путь и без всяких приключений добрались до Эперьеша. Природа редко вела себя столь своенравно, как в том году: в августе она устроила осень, а в октябре — лето. Наше путешествие до Эперьеша было восхитительно: палило солнце, озаряя своей веселой улыбкой мягкие очертания холмов, которые так и скакали навстречу нам, словно маленькие пажи, предшествующие великанам, что синели вдали.

В Эперьеш мы прибыли во второй половине дня и порешили заночевать на постоялом дворе, а утром на лошадях отправиться в Лажань на свадьбу. Все послеобеденные часы Чапицкий был чем-то занят, он без устали бегал по городу, обливаясь потом.

Я увиделся с ним только за ужином и очень удивился: он сидел совсем сонный и радостно повторял:

— Эх, ну и высплюсь же я сегодня!

— Выспитесь?! И это в ночь накануне свадьбы? Никогда не слышал ничего подобного.

— А что ж тут удивительного? — возразил он спокойно. — В свадебную-то ночь все равно будет не до сна.

Утром Эндре рано разбудил меня — пора отправляться! Он торопил меня с завтраком: дорога до Лажани вряд ли в хорошем состоянии, вчерашний ливень, верно, размыл ее, и на тракте грязь, должно быть, по колено.

Чапицкий взглянул на часы.

— Черт возьми! Нам бы следовало уже быть в пути. Готов побиться об заклад, что сейчас там уже начали одевать невесту.

— Так что же, едем! Экипаж готов?

— Ждет нас у ворот. По дороге к нам присоединятся и остальные гости, а в Ортве — мой отец и младшая сестренка.

Я соскочил с постели.

— Сразу ли мне одеться к венчанью или там на месте можно будет? — спросил я.

— О, конечно! У родителей моей невесты, по крайней мере, пятьдесят комнат.

«По крайней мере, пятьдесят!» Черт побери! Это уж не шутка!

В еще большее изумление привел меня прекрасный экипаж, ожидавший нас перед постоялым двором. Четверка норовистых рысаков в нарядной сбруе рыла копытами землю, кусала удила, гордо закидывала головы, потряхивая гривами, украшенными бантиками.

— Ну и ну! Чей это шикарный выезд?

— Сейчас — наш.

— Ваш?

— Не совсем, — отклонил мое лестное предположение Чапицкий с грустной усмешкой, — но не все ли равно! Ведь не может же Чапицкий везти невесту в парном экипаже. Чапицкие — четырехконный род.

Трактирный слуга погрузил наши чемоданы, которые загромоздили весь небольшой изящный экипаж. По дороге мы останавливались у нескольких лавок — количество свертков все росло. Из цветочного магазина нам вынесли корзину цветов. Когда мы остановились у Ссудного банка, Чапицкий сам поднялся наверх и немного погодя вернулся с большим черным футляром.

— Теперь можно ехать, осталось только купить ленточки на поводья да маленькие букетики на кнуты.

Дорога шла на Шовар. По правую руку от нас виднелся лесной домик, на который Чапицкий указал мне как на главнейшую достопримечательность Эперьеша; три поэта посвятили ему свои поэмы. То там, то сям попадалось что-нибудь, достойное обозрения. Красивый комитат — подлинный сад! Один парк следует за другим, один замок сменяет другой. Неясно только, где же земли, принадлежащие владельцам замков и английских садов.

Справа и слева на белых лентах проселочных дорог, которые, словно ручейки в реку, вливаются в тракт, чернели, одни ближе, другие дальше, господские экипажи. Некоторые из них были так далеко, что казались медленно ползущими жуками-рогачами, в тех же, что были поближе, цветные зонтики указывали на присутствие дам.

Чапицкий знал всех наперечет.

— Они все едут на свадьбу, — приговаривал он, — Вот госпожа Недецкая с двумя дочерьми. Одна из них — подружка невесты. А вон там, у кустарника, четверка чалых дядюшки Миклоша Богоци. Это пожилой балагур и весельчак. В любой компании — душа общества.

— Вероятно, остроумный человек?

— Да нет, но он восхитительно подражает далекому тявканью собак и вообще мастер копировать других животных. Когда он хрюкает, изображая резвящихся поросят, все готовы лопнуть со смеху.

Следовавшие непосредственно за нами экипажи мы поджидали у перекрестков. Чапицкий спрыгивал на землю и по очереди обнимался со своими родичами и земляками, а с теми из них, кто исповедовал лютеранство, еще и целовался. Какой-то веселый господин сгреб Чапицкого в объятья, так что у того кости затрещали.

— Сервус!^[52] Как поживаешь, писака? — проговорил он по-словацки.

Надо сказать, что язык комитата Шарош весьма смешанный. Например, уже и в старое время говорили так: «Гони-ка вон ту кравичку на эту лугу» (гони-ка вон ту коровенку на этот луг), — а ныне, после того как шарошанцы, объездив весь свет вплоть до Америки, вернулись домой, их речь стала пестрить еще и английскими словами.

Встречаясь с земляками, Чапицкий знакомил и меня с некоторыми из них.

— Господа Прускаи, — сказал он, представляя мне двух краснощеких джентльменов, — из рода Ташш^[53]. И могут доказать это, — восторженно добавил Чапицкий.

— Ну, этого, пожалуй, не докажешь, — смеясь, возразил один из Прускаи, принадлежавших к роду Ташш, — однако и вы не смогли бы доподлинно доказать, что мы не происходим от них.

В фаэтоне, запряженном четверкой вороных, среди множества коробок и шкатулок восседала госпожа Слимоцкая со своими дочерьми. Что за очаровательные создания! Миленькие вздернутые носики, пикантно неправильные и вместе с тем такие хорошенькие и свеженькие личики!

— Вдова Слимоцкая, — пояснил мне коллега, — знатная особа! Она из рода Кунд; их герб — щит, разделенный на семь частей в память вождей семи племен.

Продолжательница древнего рода — вдова Слимоцкая играла в фаэтоне с дочерьми в карты и по временам разглядывала в лорнет окрестности. Словом, семейство Слимоцких вид имело весьма респектабельный.

Подъезжая к четвертой деревне, длинная вереница фаэтонов, ландо, бричек, дрожек превратилась уже в настоящую процессию, медленно извивавшуюся по дороге. Мы перекликались, обгоняли, останавливали друг друга. У каждого была при себе бутылка коньяку или серебряная сигарница с гербом, наполненная гаванскими сигарами.

— Тпрру! Стойте! А ну-ка, чокнемся! За здоровье невесты!

Эти родовитые господа все до одного были веселы и беззаботны. Со мною они были с первой же минуты так приветливы и обходительны, словно я всю жизнь провел среди них.

— Э-гей, Миклош (ибо мое имя — Миклош), а здорово, что ты попал сюда, в наши края! Сам бог привел тебя, брат Данцингер, к нам. Не закуришь ли эту грошовую сигарку?

И тут же угощали меня гаванской сигарой, стоящей форинт штука. Пренебрежительно называть ее грошовой сигаркой — значит и впрямь, черт возьми, жить на широкую ногу!

Если первый экипаж останавливался, то останавливаться приходилось и остальным. Тогда все высаживались, и по кругу пускались коньячные бутылки. Богоци настойчиво просили изобразить тявканье собаки; он сначала отнекивался, но как только ему сказали, что я хотел бы послушать его, старик не заставил себя дольше упрашивать и принялся лаять, да так натурально, что мопс госпожи Недецкой, которого хозяйка повсюду таскала с собой, начал тявкать ему в ответ.

Поскольку я был единственным новым человеком в этой компании, все старались мне угодить, даже госпожа Слимоцкая послала мне конфет с одним из Прускаи, остановившимся перед ее фаэтоном немножко поболтать.

— Поехали, поехали, господа! — кричал Чапицкий.

— Ого-го, жених уже проявляет нетерпение!

— А ведь до вечера еще далеко.

— Ну, еще глоток!

Слева от нас, среди дубов и сосен, белел флигель усадьбы, крытый красной черепицей. На повороте дороги показался всадник.

— Ур-ра! — раздалось множество голосов. — Пишта Домороци! Подождем Домороци!

— Правильно, подождем!

— Есть еще коньяк?

— Наверно, у Пишты найдется.

Итак, мы стали ждать Домороци, имя которого обладало чудодейственной силой. Даже дамы вышли из своих экипажей и расположились в кружок, прямо на дороге, словно весь комитат Шарош представлял собою один большой салон.

Из придорожного березняка выпорхнул целый фазаний выводок: один из Кевицких мгновенно достал из экипажа ружье и протянул его мне.

— Не хочешь ли пострелять, amicenko?^[54]

— Нет, благодарствуй.

— Тогда я разделаюсь с ними.

Он кинулся в березняк, вспугнул фазанов, подстрелил одного и с триумфом вернулся, неся добычу.

Барышни Слимоцкие, закрывши личики руками, расплакались при виде окровавленной птицы; их мамаша пожурила Кевицкого:

— Оставьте нас, безжалостный тигр! Ида, возьми обратно свое обещание танцевать с Кевицким вторую кадриль.

— Хорошо, — покорно согласилась Ида.

Кевицкий печально склонил голову, как средневековый рыцарь, удаляемый королевой в изгнание.

Появившийся в эту самую минуту цыган с двумя цыганятами пришелся как нельзя более кстати.

— На, возьми, — сказал Кевицкий, протягивая цыгану птицу.

Цыган осклабился, понюхал фазана и, убедившись, что он свежий, удивленно взглянул на Кевицкого.

— Твой, — кивнул тот. — Забирай фазана, забирай!

Между тем один из братьев Прускаи и, если не ошибаюсь, Видахази (ибо я плохо помню имена присутствовавших), чтобы не терять даром времени, играли десятифоринтовыми кредитками в чет-нечет. Нужно было отгадать последнюю цифру номера серии. Они проигрывали и выигрывали с улыбкой на лице, так, словно то были два Ротшильда, даже не ради денег, а просто шутки ради, из любопытства, желая узнать, кому больше везет. Впрочем, проиграть — это только хорошо, ибо невезение в картах судьба нынче легко может компенсировать успехом у женщин!

Наконец подъехал Домороци, красивый, рослый блондин, воплощение веселости и жизнерадостности. Едва он заметил, что друзья ждут его, как пришпорил своего горячего гнедого (достоверно известно, что матерью этого жеребца была Блэкстон, знаменитая кобыла князя Меттерниха) и быстро догнал нас.

Прибытие Пишты было встречено шумными приветствиями и радостными восклицаниями. По всему было видно, что он любимец общества. Даже девицы и те обращались к нему на «ты». Каждый спешил что-нибудь сказать ему; его буквально разрывали на части.

Но Домороци, как и все эти любезные шарошане, прежде всего заметил меня, новичка в их обществе, и поспешил представиться:

— Иштван Домороци.

— Потомок вождя Тёхётёма, — добавил стоявший рядом со мною Богоци.

Я тоже пробормотал свое имя.

— Оставь, — проговорил, смеясь, Домороци, — я уже знаю тебя по портрету и ни за какие блага не пожертвовал бы счастьем лицезреть тебя в натуре.

Наконец мы все-таки тронулись по направлению к Ортве, где проживал отец Чапицкого; по правде говоря, я не удержался от язвительного замечания.

— Пожалуй, это уж слишком, — сказал я Чапицкому. — Видно, прочие благородные витязи, пришедшие с Арпадом, остались бездетными и только жены вождей произвели на свет мужское потомство.

— Видно, так, — устало отозвался Чапицкий и замолчал.

Однако вскоре в атмосфере родных мест дворянская спесь все же возобладала над его историческими познаниями, и, обернувшись ко мне, он с упреком сказал:

— Вы, я знаю, добрый человек, муравья пожалеете убить, но ради скверной остроты готовы растоптать святую традицию.

В Ортве мы снова должны были выйти из экипажей, чтобы захватить отца и младшую сестру Чапицкого. Село лежало приблизительно в полутора километрах от тракта, среди густых деревьев, так что из-за них выглядывали только башни усадьбы. Кое-кто не захотел делать крюк; тогда Домороци надумал следующее: раз река Полёвка обмелела (шарошанцы склонны к известным преувеличениям: ручеек они называют речкой, а маленькую речушку — рекой)… словом, поскольку Полёвка сейчас сильно обмелела, легко можно будет через нее переправиться, а там, перевалив через гору, мы на полчаса раньше прибудем в Лажань.

Итак, процессия снова тронулась; мы проехали мимо красивой и чистой деревни, в которой жили словацкие крестьяне. Хорошенькие девушки, высокие, стройные, со светлыми, как лен, волосами и голубыми глазами, сгорая от любопытства, высыпали в палисадники, окружавшие маленькие крестьянские домики.

В садах цвели уже только одинокие астры да подсолнухи. То тут, то там с королевской надменностью возвышались дворянские усадьбы. К ним вели аллеи, обсаженные стройными тополями; далее виднелся смешанный парк, в котором изящно группировались дубы и ели, а в глубине его, как бы укрытый от мужицких глаз, стоял господский дом. Подобных усадеб вокруг деревни было около десятка. Перед каждой — одинаковые аллеи тополей; высокие деревья росли в два ряда и напоминали собой гренадеров, выстроившихся вдоль тройной лестницы. Приглядевшись повнимательнее, можно было заметить пару сверкающих глаз среди густой листвы парка. Возможно, то была лишь моя фантазия, но мне казалось, что я всюду вижу эти сверкающие глаза. Провалиться мне на месте, если это не глаза так называемого «шарошского стража», который караулит на краю парка, не подъедет ли какой гость к тополевой аллее; в этом случае он кричит усадебной прислуге: «Ребята, напяливайте ливреи!» — и в мгновение ока старый батрак, который только что возил навоз, превращается в свежевыбритого камердинера, а дворовый, минутой ранее коловший дрова, — как заправский поваренок, в белом фартуке и колпаке, взбивает на террасе сливки.

Старик Чапицкий с непокрытой головой выбежал к нам навстречу. Впрочем, он вовсе не был старым. Моложавый мужчина с нафабренными усами, гвоздикой в петлице сюртука, с бравой походкой и юношескими жестами, он скорее казался братом Эндре.

— Добро пожаловать, любезные дамы и господа! Для меня это большое счастье. (Он потирал руки, и лицо его светилось радостью.) Но прошу вас, соблаговолите выйти из экипажей и оказать честь моему скромному дому. Бог мой, сколько блестящих имен! (Он оглядел вереницу экипажей, и сердце его до краев преисполнилось гордостью.) Сколько имен, сколько имен!..

Тем временем подъехали и мы с Эндре. При виде сына Чапицкий ни капельки не расчувствовался; он поздоровался с ним, как и со всеми остальными, протянув ему руку, изогнутую наподобие поросячьего хвоста, как это было заведено у джентри согласно последней моде.

— Добрый день вам, — добродушно проговорил он. — Что нового в политике?

— Понятия не имею.

— Эх вы, газетчики-громовержцы! Никогда вы ничего не знаете, однако каждый день сочиняете небылицы на двадцати столбцах… Н-да, и все же, что до меня, то я люблю вас, — заключил он, дружески обняв меня и крепко прижимая к своей груди (разумеется, после того, как сын представил меня). — Ибо если б я не любил вас, то не уступил бы вам сына. Моего единственного сына! О, если б жива была его мать, его надменная мать! Урожденная Мотешицкая. А знаете ли вы, что значит девица из рода Мотешицких?! (Он вопрошающим взглядом окинул присутствующих.) Нет, нет, она не разрешила бы, но я — демократ. Первый демократ в роду Чапицких. Честное слово, первый, я уступил вам своего сына, а какое положение он мог бы занять! (Отец понизил голос.) С такой родословной! Вы только посмотрите. Да разве человек с такими влиятельными родственниками не мог бы стать кем угодно! Черт возьми, даже самим наместником, если бы не была отменена эта должность. Я слышал, сейчас снова хотят восстановить ее. Правда ли это?

— Чепуха.

— Жаль, жаль, — небрежно заметил отец, — А впрочем, мне теперь безразлично. Сам я ни к чему не стремлюсь, а мальчика уже отдал вам. Сознательно отдал, ибо хочу показать пример… Страна, которая выпускает из своих рук печать и торговлю и позволяет, чтобы ими завладели чужеземцы, как, например, в Польше, — такая страна обречена на гибель. Нам сейчас нужны не Дуговичи! Ныне задача нации уже не в том, чтобы вырвать знамя из рук турок, а в том, чтобы выбить перо из рук пройдох-борзописцев. Гм… Я знаю, что делаю. Однако выходите из своих экипажей, господа… и, пожалуйста, не возражайте, перекусим чем бог послал, а потом, согласен, можно будет и дальше двинуться.

И он бросился к экипажам, где сидели дамы, помогая им сойти; более пожилым целовал руку и со свойственным старичкам озорством украдкой перецеловал нескольких барышень. Затем хозяин подал руку госпоже Слимоцкой и провел ее в дом через двор, засаженный тюльпанами.

По пути он продолжал вести разговор на свою излюбленную тему: о журналистах. Он то и дело вертел головой, оборачивался, чтобы его могли услышать также и идущие сзади. Похоже, Чапицкий стеснялся того, что сын его всего-навсего журналист.

— Говорят, что они лгут, но это неверно! Нужно только уметь читать между строк. Я лично из каждого номера газеты выуживаю истину, ибо умею отбрасывать все то, что добавил журналист ради своих партийных интересов. Старый Деак говорил, что закон о печати должен состоять только из одного параграфа: «Лгать воспрещается». Но тут он, пожалуй, перехватил. Разве есть что-либо в природе, что не было бы ложью? Лгут и обманывают все и вся. Обманывают мужчины, обманывают женщины…

Госпожа Слимоцкая потупила глаза:

— Чапицкий, вы — злоязычный клеветник!

Но Чапицкий уже настолько распалился, что никак не мог перейти на более легкий светский тон.

— В том-то и все дело, — продолжал он, — чтобы люди научились отбрасывать лишнее. Все сводится к вычитанию, умножению и сложению. Если то, что люди думают о ком-либо, я вычту из того, что он сам о себе думает, как раз и получится верная оценка данного человека. Взгляните, пожалуйста, на эту картошку (мы как раз проходили мимо огорода). Она проросла, дала ботву и сейчас благодаря осеннему солнышку всем на удивление зацвела.

И действительно, перед нами было несколько грядок картофеля. Из клубней, случайно оставшихся с лета в земле, поднялись кусты, на которых распустились бело-розовые цветочки.

— Ах, до чего же они красивы! — воскликнула, захлопав в ладоши, Эржике, средняя из барышень Слимоцких. Она наклонилась, сорвала один цветок и воткнула себе в волосы.

И поскольку она была первой красавицей в компании, картофельный цветок сразу же вошел в моду.

Кавалеры немедленно набросились на картофельные грядки и в одно мгновенье обобрали цветы, украсив ими петлицы своих сюртуков. Не отстали от них и барышни: дурной пример заразителен. Одной бедняжке Иде не досталось цветка; пришлось попросить у Кевицкого, за что ему вновь была обещана вторая кадриль.

Однако Чапицкий, не обращая ни на что внимания, продолжал развивать свою тему:

— Итак, чего стоят, на мой взгляд, газетные истины? Ничего. По мне, куда милее их выдумки, честное слово. Возьмем, к примеру, битву при Мохаче^[55], в которой, к слову будь сказано, принимал участие и Пал Чапицкий вместе с тремя сыновьями. А прелюбопытно было бы, если б в то время уже выходил «Пешти хирлап» и ежедневно излагал события так, как это пригрезится-прибредится репортерам. Сегодня одно, а завтра другое: Томори принимает верховное командование… Томори не принимает командования… Король негодует… Томори возмущен… Сегодня «Согласие» проинтервьюировала Томори. Это интервью, как сообщает наш будапештский корреспондент, сплошной вымысел… Корреспондент, как видно, беседовал лишь с одним из телохранителей Томори… — и так далее, и так далее. Бог мой, да разве не в подобных лживых и путаных сообщениях и заключалась бы теперь «очевидность»! Как ценилась бы теперь такая ложь! Какое было бы наслаждение читать откровения, вроде: «До сих пор еще не опровергнуто известие, будто папский нунций написал в Ватикан, что rex non habet calceas (у короля нет сапог). Как сообщает наш хорошо информированный корреспондент, это сообщение настолько рассердило достопочтенного Сапойи, что он за свой счет сшил две пары сафьяновых сапог для его королевского величества…»

— Ну и чудак же ты, папочка, — вмешался Эндре, громко смеясь над путаными рассуждениями старика.

Отец тоже засмеялся, вернее, захохотал, да так, что слезы брызнули из глаз, и одна слезинка, скатившись по его бороде, черной каплей упала на белоснежную жилетку. Черт знает, как могло это случиться! Младшая из барышень Слимоцких удивилась и легонько подтолкнула старшую сестру Иду: «Гляди-ка, дядя плачет чернилами».

В эту минуту, прямо перед нашим носом, через двор проскакал норовистый жеребенок, весьма напугавший дам, с визгом разбежавшихся в разные стороны. Жеребенок был красивый, стройный, с благородной головой и тонкими ногами. Нарядный ремешок с бубенчиками, верно впервые сегодня надетый ему на шею, своим непривычным позвякиванием пугал его. Желая избавиться от непривычного звука, жеребенок бросался из стороны в сторону. (Эх, и глупый жеребенок! Ведь это только цветочки, ягоды еще впереди — как-то понравится тебе сбруя, которую наденут на тебя потом?)

— Какое прекрасное животное! — восхищенно воскликнул Домороци. — Годовалый, что ли?

— Право, не знаю, милый братец, — нерешительно ответил Чапицкий. — Если не ошибаюсь, это даже не мой, а так, забежал сюда. Эй ты, бездельник, — окликнул он подростка, облокотившегося на балюстраду террасы, — ведь это, кажется, не наш конь?

— Как же так не наш? Наш, наш, — затараторил слуга по-словацки.

— Выходит, что мой жеребенок, — нехотя согласился старик Чапицкий, смущенный тем, сколь плохим хозяином он себя проявил.

Однако именно этим он и поразил меня. Каков барин! Не ведая счета богатству, он не знает даже своих лошадей!

На верхней ступеньке террасы гостей ожидала барышня Мари. В короткой розовой юбочке, она напоминала нежный распускающийся цветок: черные глазки ее поблескивали, как у ящерицы. Чуть поодаль, как и полагается по этикету, стояла воспитательница, словно придворная дама, место которой позади принцессы. Воспитательница эта — миловидная, хотя уже немолодая женщина, звалась мадам Врана; однако в доме Чапицких ее надлежало называть (конечно, тщеславия ради) мадам Врано. На самом же деле пани Врана была бедной родственницей хозяев из комитата Сепеш, полусловачкой-полунемкой по происхождению, которая с тех пор, как умерла госпожа Чапицкая (урожденная Мотешицкая), вела хозяйство и воспитывала девочку.

Юная Мари сделала грациозный реверанс.

Отец любовно представил ее тем из гостей, кто еще не знал девушку:

— Моя дочь Мари… мисс Мери.

Мисс Мери поцеловала руку пожилым дамам, потом, смущаясь и краснея, поздоровалась с мужчинами, а братцу Эндре аристократически протянула два пальчика.

— Bonjour, mon frère!^[56] — произнесла она, снабдив эту фразу таким количеством «р», какое только поместилось в ее маленьком землянично-розовом ротике.

— Прошу, прошу, господа любезные! — балагуря, приглашал в дом Чапицкий.

Гости, подгоняемые хозяином, направились в просторную столовую, где их ожидали накрытые столы, составленные в виде буквы «L» и украшенные огромными букетами цветов.

— Прошу покорно садиться. Легкая закуска… кусочек-другой не повредит — ведь обедать в Лажани придется поздно… Не стесняйтесь, рассаживайтесь, как если б вы были в трактирчике… Сколько имен! Бог мой, сколько имен!

И, млея от удовольствия, он снова и снова оглядывал располагавшуюся за столами армию гостей.

Целая толпа слуг вошла в залу с блюдами в руках. Все они были наряжены в ливреи — но какие разнообразные! Один из слуг был одет камердинером, в панталонах и чулках; другой — в накидке из тигровой шкуры; третий сверкал гусарскими позументами времен Марии-Терезии; четвертый был выряжен в гайдуцкую форму старого образца — одежда на челяди сидела, разумеется, плохо, ибо шилась не на нее.

Хозяин, сдвинув брови, поглядывал на воспитательницу, хлопотавшую вокруг стола.

— Мадам Врано, что это за пестрые попугаи подают на стол?

— Вы часто говаривали, сударь, что любите старинный стиль, — оправдывалась мадам Врано, — любите вспоминать о тех временах, когда за столом вашего отца и деда прислуживала многочисленная челядь.

— Да, это верно… Enfin^[57], признаюсь, вы правы, — проговорил Чапицкий, заметно умиротворенный. — Я действительно с удовольствием погружаюсь в воспоминания прошлого, и эти средневековые одежды помогают приблизить вкусы и обычаи наших предков к современным привычкам и вкусам.

— Вы мастер на эти дела, Чапицкий, — похвалила его госпожа Слимоцкая, разглядывая слуг в лорнет.

Случайно или же от привычки презрительно поводить носом, но только лорнет госпожи Слимоцкой соскользнул прямо в тарелку с супом.

— Ах, какая же я неловкая!

— Ничего страшного. Право же. Эй, Жан, тарелку! Слышишь, осел! Ну, что рот разинул? — разразился бранью Чапицкий. — Разве я не сказал тебе уже, что ты — Жан?

Бедный Янош, несмотря на свой прекрасный костюм, готов был сквозь землю провалиться от стыда и смущения.

Инцидент благополучно сгладился; угощение было превосходным, а что касается вин, то они были просто великолепными. В довершение ко всему хозяин мог столько рассказать о каждом вине, — из чьего оно погреба, какого года, — что так и хотелось поскорее отведать его. Вот это — любимое красное вино короля; хозяин получил его от вагуйхейского настоятеля… За сухими винами следовало сладкое.

— Ну, это специально предназначено для слабого пола, — угощал дам Чапицкий, — нектар, достойный божественных губок. Его называют «сиропчиком»; во всем мире имеется всего-навсего лишь одна бочка такого вина, и та находится у меня. Из какого винограда? Где изготовляют? Бог его знает! Одно точно — равного ему теперь нет. История этого напитка, между прочим, следующая: в тысяча восемьсот двадцать седьмом году продавали с молотка вина вацкого епископа, — после его смерти, разумеется, — и в подвале открыли помещение с заваленным входом. Там оказалась целая галерея винных бочек. В одной из них был «сиропчик». Когда обвалился вход в эту галерею, никто не знал. Так на чем же я остановился? Ах да, один харчевник купил «сиропчик» за бесценок, а мой отец случайно перекупил его для нашей семьи. Ясное дело, пьем мы его, лишь когда кто-либо из Чапицких рождается, женится или выходит замуж.

Гости наполнили свои бокалы «сиропчиком» и весело чокнулись.

— Оставьте хоть что-нибудь на свадьбу мисс Мери, — балагурил старик, подливая «сиропчик» гостям направо и налево.

Мисс Мери недовольно потупилась и в смущении покусывала шаль.

— Ах, папа, папа!..

Между тем одно блюдо сменялось другим — неожиданным, хитроумно приготовленным, своего рода шедевром поварского искусства: жаркое разных видов, компоты и сиропы, снова жаркое, всевозможные лакомства. Лукуллов пир и то не мог быть изысканнее.

Дамы не переставали восторгаться:

— Ну и ну, да это же чудо! Кто это приготовил? Ведь это от эперьешского кондитера, не правда ли?

— Нет, нет, — скромно отнекивался Чапицкий, — все это, так сказать, домашнего изготовления. Мы люди бедные, живем просто и питаемся чем бог послал. Я не терплю бахвальства. О нас, о бедных шарошанцах, все болтают, что мы нос задираем. Не рискнешь даже хорошую сигару закурить.

Тем временем тарелки менялись все чаще и чаще и появлялись все новые яства. Кое-кто из гостей стал уже протестовать.

— Пора и честь знать! А слуги все подносят и подносят! До коих пор это будет продолжаться? Мы здесь состаримся, господа.

Наконец Чапицкий сжалился над ними, словно даруя собравшимся княжескую милость, бросил слугам:

— Ну, шалопаи, кончайте! Смотрите не вздумайте подать еще какой-нибудь снеди — пристрелю на месте. Все прочее оставьте на кухне.

Повинуясь этому приказу, гайдуки, гусары и лакеи беззвучно выскользнули из зала. А мне казалось, что, не распорядись предупредительный хозяин, изысканные кушанья еще целый день и целую ночь нескончаемым потоком следовали бы одно за другим.

В застекленной двери, которая была открыта, чтобы улетучивался сигарный дым, вдруг появилась здоровая баба. Нетрудно было догадаться, что это повариха. Ого, верно, она пришла браниться из-за оставшихся блюд.

Чапицкий вскочил с места, смущенный и рассерженный появлением поварихи. Я сидел как раз у двери и ясно слышал, как она сказала (хотя говорила она тихо):

— А кучерам что дать поесть?

— Ничего, — сердито буркнул Чапицкий.

— Да как же… ведь им и выпивка полагается…

— Неужели? — язвительно бросил хозяин дома.

— Уж поверьте, ваше благородие, коли четыре графа с голоду помрут, и то не будет такого шума, какой поднимет кучер, если его как следует не накормят.

— Гм, пожалуй, верно, — проговорил Чапицкий задумчиво. — Так дайте им, душа моя, тетушка Макала, все, что только они пожелают.

Хорошие вина возымели свое действие: господа забыли о времени; тосты следовали один за другим: поздравляли жениха, невесту, счастливого отца. На тосты полагалось ответить — одна речь следовала за другой; кто-то уводил в сторону, это порождало новые тосты, а они вызывали ответные выступления. Пожалуй, лишь бациллы множатся так же быстро, как тосты, черт бы их побрал!

— Господа, господа, не следует забывать, что мы еще не добрались до места и стоим на пороге великой задачи.

— Мы-то уж добрались.

— Глупости! Задача-то ведь не перед нами стоит, а перед Эндре.

Наступил так называемый amabilis confusio^[58], все заговорили одновременно; молодые люди пододвинули свои стулья к барышням и, образовав таким образом целую группу, занялись ухаживанием; особенно жужжали они сейчас вокруг Вильмы, одной из дочерей Недецкой, напоминая шмелей, вьющихся над цветком. Вильма была мастерицей светской болтовни, она рассыпала искры острот. И как свободно, непринужденно вступала она в споры и защищала свое мнение! Когда она выйдет замуж, то станет чертовски ловкой дамой.

Остальные девицы, по-видимому, тоже прекрасно себя чувствовали; впрочем, не скучали и мамаши, ибо благовоспитанные молодые люди из Шароша были обучены и мастерству заговаривать зубы.

— Послушаем дядю Богоци. Послушаем хрюкание резвящихся поросят, послушаем, послушаем!

— Не приставайте!

— Да полноте! В Лажани все равно будет не до этого, там-то уж будет празднество по всей форме, а здесь мы сами себе хозяева и не связаны этикетом.

Эндре в отчаянии то и дело поглядывал на часы.

— Но ведь это ужасно, мы опоздаем. Что подумают обо мне старики Лажани и Катица? Папаша, скажите, пожалуйста, гостям.

— Что сказать?

— Что пора ехать.

Старый Чапицкий покачал головой и в сердцах буркнул:

— Это невозможно. Ты понимаешь, что говоришь? Никогда еще Чапицкие не говорили своим гостям, что им пора уходить. Я скорее дал бы отрезать себе язык.

— Ну, тогда я скажу.

И Эндре поднялся с места, желая взять слово, но компания была уже навеселе, к тому же собравшиеся знали, что он хочет сказать, и озорства ради затыкали уши — все, даже барышни.

Все смеялись, кричали, шикали:

— Долой, долой! Не желаем слушать! Не желаем!

Эндре тоже рассмеялся и решился обратить все дело в шутку. Заметив на полке горки кусочек мела, он взял его и, подозвав к себе слугу по имени Матько, изящными круглыми буквами вывел на спине его синего суконного доломана: «Поехали, господа, иначе мне попадет».

Потом Эндре приказал Матько обойти все столы, причем обязательно спиной к гостям, ибо сейчас он уже не слуга, а плакат.

Эта выходка вывела из себя Штефи Прускаи, и неудивительно: он допивал уже пятнадцатый бокал.

— Прошу удовлетворения! — вскипел Прускаи и гневно отшвырнул от себя стул. — Чтобы мне показывал спину какой-то лакей?! Подобные шуточки господин журналист мог бы проделывать у себя в Будапеште…

Он выскочил из-за стола и бросился к выходу.

Человек десять преградили ему путь.

— Запрягать, — хрипел он, — я немедленно уезжаю!.. Пустите меня!

— Штефи, образумься, — урезонивали его друзья. — Ты что, с ума сошел? Ай-яй-яй, дружище! Э-ге-ге, приятель! (Его гладили, ласково похлопывали по плечу.) Ведь никто же тебя не обидел.

— Секундантов сюда! Секундантов! — его губы дрожали от волнения. — Крови жажду, крови, крови!

Дядя Богоци взял со стола бокал с красным вином и торжественно провозгласил (он знал, как нужно разговаривать с Прускаи, когда тот немножко на взводе):

— Внук вождя Ташша, выпей-ка лучше немного красного вина!

И тогда из-под рук, которые держали буяна за плечи, шею и талию, неожиданно за бокалом протянулась рука, которая как раз и принадлежала потомку знаменитого вождя.

— Банди, поди сюда, чокнись с ним!

Эндре, чувствовавший себя неловко из-за этой сцены, подошел к нему и чокнулся; потом они обнялись, инцидент был исчерпан, и гнев улетучился, как мыльный пузырь. Однако веселье было уже испорчено. Прускаи расчувствовался и начал признаваться в своих пороках, — какой он злой и дрянной человек, недостойный жить на свете, раз он обидел своего самого любезного друга и доставил ему неприятные минуты в самый счастливый для него день — день, который только один раз в жизни дается господом простым смертным. (Надо сказать, что ему-то уже дважды был дан такой день, и в настоящее время Прускаи в третий раз ждал этой благости, ибо разводился со второй женой.) Словом, Штефи Прускаи был уже совсем «готов», — теперь его отвезут в Лажань как почетный груз; впрочем, возможно, что в дороге свежий воздух несколько выветрит дурман из его головы.

Итак, досадный сей случай оборвал пиршество, и теперь гости сами поднялись, с тем чтобы двинуться в путь и уже больше не останавливаться вплоть до самой Лажани.

В первом экипаже ехали мы с Эндре: жених должен прибыть на место раньше всех; старый Чапицкий с маленькой Мари замыкали кортеж. Когда мы, переправившись через Полёвку, вскарабкались на Лажаньский холм, превращенный моими кроткими любимицами-березами в сказочный серебряный бор, то, обернувшись, увидали восхитительное зрелище: множество четырехконных экипажей следовало один за другим. Слегка подвыпившие кучера не жалели кнутов: лошади мчались, окруженные золотым облаком придорожной пыли.

— Что-то не вижу четверки моего старика, — недовольным тоном проговорил Эндре. — Куда же он мог запропаститься?

— Наверное, какие-то домашние дела задержали.

— В котором часу назначено венчание?

— В половине первого. Но придется дожидаться старика, ведь он — отец жениха, а сестричка Мари — невестина подружка.

— А далеко еще до Лажани?

— С добрых четверть часа езды. Впрочем, что я — вот уже и церковная колокольня виднеется.

Вскоре мы прибыли в Лажань. Огромный господский дом, наполовину разрушенный, высился над селом. Некоторые окна были выбиты, отсутствовали не только стекла, но и рамы. Некогда солидная каменная ограда большого парка зияла проемами, а кое-где и совсем обрушилась, превратившись в груду камней; лишь в отдельных местах стена полностью уцелела и сохранилась даже черепица, поросшая мхом.

— Эта усадьба принадлежит родителям Катицы и немного запущена. Да ведь они и занимают-то лишь часть комнат нижнего этажа. Старик, отчим Катицы, — весьма знатный господин. Его превосходительство, как истинный военный, больше любит разрушать, нежели восстанавливать. О, эти неисправимые вояки!

— А почему, если не секрет, ваш тесть величается превосходительством? Майора ведь не полагается так титуловать.

— Конечно! Но ведь он к тому же императорский и королевский камергер.

— Ах, вот как! Тогда другое дело.

Только впоследствии я узнал, что когда-то майор носил фамилию Уларик и всего лишь несколько лет тому назад сменил ее на Лажани — по названию поместья, арендованного им у эперьешского епископа.

Отец Уларика был чиновником соляного ведомства при казначействе и не имел дворянского звания. Но как же тогда его сын мог стать камергером?! Рассказывают, что это случилось совершенно исключительным образом. Пишта Уларик, еще в бытность эперьешским студентом, записался в солдаты и в течение нескольких лет достиг таких успехов в гусарской службе, что, как один из лучших наездников среди гусар, даже обучал верховой езде кронпринца, нашего нынешнего короля. Кронпринц не забыл своего учителя и, сделавшись императором, присвоил ему чин лейтенанта. Так Уларик стал господином офицером. Бог его знает, в какой он потом попал полк, только потихоньку да помаленьку он начал карабкаться вверх по лестнице военной карьеры, пока не дослужился до капитана. Много пестрых годин пронеслось; когда-то молодцеватый юный гусар превратился в пожилого капитана, да и император стал уже старым монархом; за все это время они не встречались ни разу. Император, верно, и вовсе позабыл своего учителя, только однажды во время трансильванских маневров, когда он галопировал перед корпусом, в одной из шеренг вдруг мелькнуло перед ним лицо, показавшееся ему знакомым. Монарх сдержал своего коня и остановился перед обомлевшим капитаном.

— Вы — Уларик?

— Так точно, ваше императорское величество.

Император ласково взглянул на капитана: набежавшие воспоминания взволновали его душу.

— Пожелайте чего-нибудь.

Событие небывалое! Один старый генерал рассказывал мне, что за всю свою жизнь император лишь дважды, считая и этот случай, проявил подобную милость. «Пожелайте чего-нибудь!» Это означало, что данное лицо может просить все, что только его глаза и сердце ни пожелают, хоть целое поместье.

У капитана Уларика от счастья помутилось в голове: мысли его в мгновение ока облетели все то, к чему стремятся и о чем мечтают люди и что тщеславие, алчность и трезвый расчет могут добыть от короны, — и он поспешно, хотя и смущенно, пролепетал:

— Я хотел бы стать камергером, ваше величество.

Император улыбнулся, как бы говоря: «Ну и чудак же вы, Уларик», — и, кивнув ему, поскакал дальше.

Говорят, что монарх, который, разумеется, пожаловал ему камергерство, закрыв глаза на его происхождение, часто потом выражал свое удивление по поводу этого случая. А ведь это так естественно: уроженец комитата Шарош и не мог просить ни о чем ином.

Однако прошу прощения за этот экскурс в прошлое, тем более что и настоящее предоставляет вполне достаточный материал для описания. Когда мы подъехали к воротам, грохнула мортира, затем — бах! — другая, «оркестранты» (старые добрые венгерские слова в Шароше любят заменять немецкими или латинскими, что же касается новых скверных слов, то подхватывать их считается здесь хорошим тоном) — «оркестранты» грянули марш Ракоци.

Просторный большой двор был уже заполнен экипажами и кучерами, которые в разнообразных ливреях и с огромными страусовыми перьями на шляпах слонялись без дела, пересмеивались, поносили своих господ и заигрывали с местными прелестницами, заглядывавшими через ограду. Село славилось своими красавицами. Рассказывают, что когда-то в течение целого года здесь стояли бравые гренадеры Имре Тёкёли.

Мы с трудом смогли проложить себе дорогу среди множества экипажей. Собравшиеся гости: Дивеки, Гарзо шомхейские, Нади бануйфалушские, барон Крамли с семьей, Чато коронкайские, Баланские, Леташши летайские — сам черт не смог бы всех их перечислить — высыпали на веранду и приветствовали нас громкими возгласами.

Хозяин дома — майор, в блестящем военном мундире, при шпаге и кивере, припадая на одну ногу, — тоже бросился к нам и, прежде чем мы успели выйти из экипажа, закричал на Эндре громовым голосом:

— Можешь поворачивать обратно, братец, ты опоздал. Мы уже отдали невесту другому.

Эндре побледнел от страха: даже сказанные в шутку, эти слова были ужасны. Однако майор тут же разразился хохотом, ибо он ни капли не походил на страшного человека. С кругленьким животом и красным носом, как у всех любителей выпить, майор щеголял роскошными, цвета глины усами, часть которых была, несомненно, заимствована у бороды.

— Какого дьявола вы так сильно опоздали? Ну, да ладно, живо переодевайтесь — раз-два-три, пора уже выходить.

— А где Катица?

— Ее, брат, ты девицей уже не увидишь. Сейчас камердинер покажет вам вашу комнату.

Затем по очереди стали подъезжать остальные экипажи; прибытие каждого сопровождалось шумными возгласами, радостным оживлением. Старый майор не пользовался большим авторитетом (что поделаешь, от происхождения не избавишься), однако его любили, и пока я одевался в своей комнате, слышал, как прибывающие один за другим гости весело и дружески его приветствовали: «Добрый день, папаша Кёниггрэц! Сервус, старый Кёниггрэц! Как дела, дорогой папаша Кёниггрэц?» (Его превосходительство господин камергер в высшем обществе известен был под этим именем, пожалованным ему в память о каком-то военном успехе.)

Прошло еще добрых четверть часа, и мы, переодевшись, спустились в большую гостиную. Кое-кто из гостей нарядился в парадный национальный костюм: венгерку и шапку с султаном из перьев цапли. Весело поскрипывали сафьяновые сапожки,кичливо позвякивали сабли, таинственно шуршали шелковые юбки; правда, большинство дам находилось еще в комнате невесты.

Гостиная была обставлена просто, можно сказать — бедно. Папаша Кёниггрэц несколько раз пытался объяснить это.

— Я человек военный и потому люблю простоту. (Он самодовольно потирал руки.) Черт возьми, я обожаю простоту… Я так дорожу этой дрянной мебелью, как если бы это были мои солдаты. Супруга, конечно, охотно бы выбросила все это, но я не разрешаю. Не разрешаю, черт побери.

Ощущение беспредельной власти на мгновение почти опьянило папашу Кёниггрэца, и его широкое лицо с двойным подбородком надулось от сознания собственного достоинства, точно у испанского посла.

По стенам висели портреты известных генералов. О каждом из них он многое мог порассказать, удачно приправляя свои истории анекдотом, всю пикантность которого ему, впрочем, никогда не удавалось донести до слушателей. На самом интересном месте, когда как раз должно было последовать смешное, он сам разражался смехом и его начинал трясти такой астматический кашель, что приходилось обрывать рассказ.

Один из столиков был завален извещениями о смерти, присланными двором: гофмейстер рассылал их всем камергерам. Завсегдатаи сего дома уже знали слабость старого барина, любившего пускать пыль в глаза этими извещениями, однако новые гости были поражены таким обилием карточек с черной рамкой, разложенных одна возле другой.

— Что это за извещения о смерти?

— Дворцовые, — ответил Лажани равнодушным тоном. (Много хитрых уловок он уже перенял от дворянства.)

— Ах, дворцовые?

— Ну да, — продолжал он с грустным видом, — право же, неприятно каждый день получать подобные послания… Словно могильная тень ежедневно переступает порог моей комнаты.

Блуждающим взором окинул он просторную залу, будто по ней незримо витали души почивших сиятельств и превосходительств…

Потом правой рукой, уже затянутой в белую замшевую перчатку, Лажани взял со стола одну из карточек.

— Это самое последнее извещение, — проговорил он, — бедная графиня Лариш-Мёних. Боже мой, боже, неужели и она умерла!.. — Голос его сорвался, и веки задрожали.

— Сколько ей было лет?

— Я, право, не знаю. Ага, вот здесь есть. Почила в возрасте семидесяти девяти лет. Бедная Лариш-Мёних!

— Вы знали ее, папаша Кёниггрэц? — спросил барон Крамли.

— Нет, сынок, не знал.

— Тогда чего ради вы жалеете ее?

Папаша Кёниггрэц вспылил; желтые глаза его метали искры.

— Отчего, почему? Черт побери, почему?! Да потому, что я интересуюсь делами двора. Кому же еще интересоваться ими, если не нам, камергерам? Гром и молния, кому же еще?

У барона Крамли, приехавшего в эти края пятнадцать лет тому назад из Чехии и купившего в Бертаньхазе небольшое имение, траурные извещения по ассоциации идей вызвали кичливое замечание; очевидно, воздух комитата Шарош постепенно сделал и его похожим на местных уроженцев.

— К весне я тоже задумал построить в Бертаньхазе семейный склеп. Жарноцкие каменщики уже обтесывают для него камни.

Барон был мужчина лет сорока пяти, холостой, и поэтому сообщение о склепе вызвало всеобщее удивление.

— Sacrebleu!^[59] Что же ты в него положишь? — спросил насмешник Винце Дивеки.

— Ба! Да предков, разумеется. Я перевезу их из Чехии.

Все знали, что отец его получил баронство, находясь на службе в военном интендантстве; впоследствии он растратил свой капитал, и сын его сбежал с остатками денег в Венгрию.

Едва заметная ироническая улыбка играла у всех на устах.

— Ах, вот как? — проговорил Дивеки вкрадчивым голосом. — А скажи, пожалуйста, почем ты покупаешь фунт костей?

Все громко расхохотались, засмеялся и Крамли; майор же чуть не задохнулся от кашля, — припав к груди Дивеки, он повторял: «Ах ты, грубиян этакий!»

Общество все разрасталось, в комнатах становилось тесно. Наконец появился и жених в полном параде. Его встретили громкими криками «ура!». Вслед за ним прибыли старый Чапицкий с дочерью мисс Мери, а также Мишка Колтаи из Салкани, верхом на взмыленном коне. Не успев войти, Мишка начал сетовать на то, что в другом сюртуке забыл дома деньги — черт бы побрал всех забывчивых людей! — и заметил это только на полдороге.

Местные старожилы переглянулись, но никто не улыбнулся, и человек десять, как по команде, протянули ему свои кошельки со словами:

— Прошу, дружище!

— Да, оставьте, — устало отмахнулся Колтаи с чопорной небрежностью английского лорда, — не люблю я этого. К тому же все зависит от обстоятельств. Предстоят ведь жаркие схватки, Кёниггрэц? Не так ли, а?

— Будут, будут, — отозвался папаша Кениггрэц, который, несмотря на свою подагру, сновал повсюду, оказываясь то здесь, то там, что-то брал, переставлял, поправлял, отдавал распоряжения.

— Ну, вот. Наконец-то мы все в сборе. Только дамы еще одеваются. Пропади пропадом это тряпье, эти ленты и побрякушки… Ох, уж эти мне побрякушки…

Женщины действительно еще долго возились со своими туалетами, но ведь на то они и женщины. Горничная и служанки сломя голову бегали от комода к комоду; то шпильку нужно было подать, то рожок для обуви и бог знает что еще.

Впрочем, в конце концов и дамы были готовы.

— Ах! — вырвалось у всех присутствовавших.

В распахнувшуюся дверь вошла невеста. Воцарилась глубокая тишина, нарушаемая лишь тем тихим, как говор моря, шепотом, который выражал приятное изумление.

— Charmante!^[60]

— Meiner Seel!^[61] Восхитительно!

Девушка и в самом деле была прекрасна. Высокого роста, стройная, хрупкая. Простое белое платье еще больше подчеркивало ее красоту. Венок на голове великолепно гармонировал с ее белокурыми волосами, шею украшало переливающееся всеми огнями радуги колье. Боже мой, какие огромные изумруды и сапфиры! (Поскольку душа у меня прозаическая, я тут же начал прикидывать, сколько Эндре получит за это колье в ломбарде.)

За невестой следовала ее мать в шелковом платье гранатового цвета.

Госпожа Лажани была еще довольно миловидной женщиной, правда несколько увядшей, но ведь и в увядании есть своя поэзия. Маленьким платочком она вытирала заплаканные глаза, но напрасно: слезы душили ее.

— Нет, не хотел бы я быть матерью, — проговорил стоявший рядом со мною седоволосый старец, некий Мартон Шипеки, которому так понравилась эта фраза, что он принялся обходить всех гостей мужского пола по очереди и с довольной улыбкой лукаво повторял каждому: «Нет, не хотел бы я быть матерью. А ты хотел бы, а?»

Глаза невесты также покраснели от слез (верно, еще вчера у нее были красивые голубые глазки), лицо казалось бледным, слегка помятым, — заметно было, что она не спала всю ночь. Впрочем, тонко очерченное лицо ее и сейчас оставалось очаровательным, а чудесный точеный носик придавал ему еще большую прелесть, так что ради него одного стоило бы на ней жениться.

Но где же Эндре? Ах, вот он, — уже стоит перед своей невестой, берет ее руку, целует. Кажется, эта крохотная ручка дрожит в его руке.

— Вам страшно, Катица?

— Нет, нет, мне только стыдно немножко, — шепчет девушка, готовая спрятаться за спину Эндре, чтобы укрыться от множества любопытных взоров.

Любопытные взоры — это еще мягкое слово: оскорбительные, пронизывающие взгляды, бросаемые на невесту бесстыдными мужчинами. О, боже мой! Ведь не только смотрят — о чем они еще думают при этом?! Оглядывают ее фигуру, формы, линии ее тела, словно барышники, оценивающие жеребенка на ярмарке. То, что ускользает от их взоров, они дополняют воображением. Хрупкие, тонкие, умные существа остро ощущают эти оскорбительные взгляды, грубо проникающие сквозь платье к их девственному телу.

Гости стали подходить с поздравлениями к невесте и к ее мамаше. Я успел уже совершить необходимую церемонию представления, когда папаша Кёниггрэц шумно провозгласил:

— Пожалуйте, дамы и господа! Пошли! Раз-два, напра-во!

Мне сунули в руку свадебный жезл, украшенный цветами, и мы собирались уже было отправиться, когда слуга в ливрее открыл наружную дверь и, тяжело отдуваясь, внес деревянный короб, прибывший почтой.

— Какая незадача, — с отчаянием в голосе воскликнула госпожа Лажани. — Надо же было сейчас принести! — затем, повернувшись к дамам, пояснила: — Это, душечки мои, платья из Парижа — для меня и подвенечное для Катицы. От Шатело´, Булоньская улица, двадцать четыре. Я обычно выписываю оттуда. И меня никогда еще не надувал этот проклятый Шатело´, всегда был точен. Только на сей раз, именно сейчас! Можете себе представить, как я была расстроена. Впрочем, мне кажется, что если я пережила это, то теперь уж наверняка доживу до мафусаилова возраста. Что за язвительная улыбка, Штефи, я не выношу ее! Конечно, ты хотел бы, чтобы я умерла… Платья должны были прибыть еще позавчера; их выслали срочной почтой, и ничего не пришло, ни-че-го. Я думала, что сойду с ума. В конце концов не оставалось ничего иного, как самим смастерить дома платье для Катицы, какое уж получилось. О святые небеса, лишь вспомню, во что ты, душенька моя Катица, одета, так и чувствую — меня сейчас же хватит удар.

— Нет, не хотел бы я быть матерью, — заметил елейным тоном неуемный Шипеки.

И дамы и мужчины наперебой принялись клясться всеми святыми, что Катица одета восхитительно и что нет на свете такого портного, который смог бы что-либо убавить или прибавить к ее красоте. Однако ее превосходительство майорша упрямо качала головой, отчего красные, как ржавчина, страусовые перья на ее тюрбане колыхались во все стороны.

— Ах, и не говорите мне этого, не говорите! Что непорядочно, то непорядочно. Очень бы мне хотелось вскрыть эту коробку… Was sagst du dazu, alter Stefi?^[62]

Папаша Кёниггрэц поспешил возразить:

— Что ты, душа моя, что ты! Ведь нотариус и священник ждут нас уже не меньше часа. Я рад, что парижские платья здесь, и тоже хотел бы, чтобы вы нарядились в них, поскольку портным уж заплачено. Но, в конце концов, мы в своей семье. И — бог с ним, с платьем! Um Gottes willen^[63], не станете же вы сейчас раздеваться и снова облачаться. Оставь ты это, Аннушка! А ты, Петер, отнеси-ка парижскую коробку в спальню ее превосходительства, чтобы не мешалась тут под ногами.

Петер, слуга, к которому обратился майор, подхватил со стула деревянную коробку и понес ее прочь из комнаты.

— Ах, мои брюссельские кружева! — со вздохом произнесла госпожа Лажани, глядя вслед удаляющемуся слуге, а вернее — коробке.

Мне бросился в глаза этот слуга, а вернее — полустертая, но все еще достаточно отчетливая надпись мелом на его доломане: «Поехали, господа, иначе мне попадет!»

Стоп! Это еще что за загадка? Да ведь надпись была сделана еще в Ортве. Слуга не тот, а доломан все тот же. Но как это получилось? Очевидно, доломан привезли сюда и забыли стереть с него надпись. Постепенно, руководствуясь этой догадкой, я опознал и еще несколько костюмов, виденных мною в Ортве. Черт возьми, эти кочующие ливреи не могут не вызвать удивления!

Но размышлять было уже некогда. Распоряжавшаяся свадебной церемонией госпожа Слимоцкая расставила всех нас по местам и отдавала последние распоряжения.

Я шел впереди с жезлом, украшенным цветами. За мной — Пишта Домороци вел невесту. Затем следовал жених под руку с Вильмой Недецкой; опираясь на руку статного Ференца Чато, шествовала юная Мари Чапицкая.

И так далее, вереницей, в каком порядке — я и не приметил, ибо оглянулся всего раз, когда после регистрации мы двинулись в церковь. Впрочем, обиталище нотариуса и церковь были в двух шагах от старинного полуразрушенного дома Лажани.

После вчерашнего дождя на дороге образовалась небольшая лужа, размером не больше шкуры буйвола, однако обойти ее было невозможно, так как с одной стороны был забор, за которым находился сад приходского священника, а с другой — дорогу загородила телега горшечника.

Пришлось бы, разумеется, и невесте намочить в луже свои белые атласные туфельки. Хоть душа ее и парила на седьмом небе, ножки-то ступали по бренной земле.

Что касается меня, то, понадеявшись на свои длинные ноги, я просто перемахнул через лужу, и мне даже в голову не пришло позаботиться о других.

— Браво, Домороци! — послышалось в ту же минуту за моей спиной. И человек десять сразу закричали: — Браво, браво!

Я обернулся, желая узнать, что произошло. Оказывается, Домороци отстегнул свою вишневую бархатную венгерку и прикрыл ею лужу. Очаровательная невеста, улыбаясь, прошла по ней. Пожалуй, это была первая ее улыбка за весь день.

Позже я узнал, что венгерка Пишты до тех пор лежала в луже, пока по ней не прошли все дамы. Представляю себе, как втоптали ее в грязь дородная госпожа Слимоцкая и грузная госпожа Чато, весившая около ста килограммов. Лишь после этого слуга унес венгерку домой, чтобы высушить и вычистить ее.

Что рассказать о церковной церемонии? Во время нее не произошло ничего особенного. Тривиальный, многими проторенный путь к тому, чтобы делить хлеб-соль, — о мёде-то стоит ли и упоминать, ведь он бывает только вначале. Еще менее я собираюсь утомлять читателя описанием всех подробностей обеда — ведь каждому случалось бывать на свадьбе и еще никто не умер там от голода. Я опускаю всевозможные детали, которые интересовали лишь присутствующих, отдельные неурядицы и инциденты, не стану рассказывать о том, как выскакивали тарелки и чашки из рук прислуживавших за столом лакеев, как один из них облил соусом уже знакомое нам гранатового цвета платье досточтимой хозяйки дома, отчего у нее вырвалось восклицание: «Боже правый! Какое счастье, что на мне не парижское платье!» (Так благое провидение искусно превращает в счастье величайшую неудачу.)

Я опускаю несметное количество великосветских шуток и острот, которые мгновенно рождаются и умирают, подобно мимолетным искрам, а также тосты, бессмертные, подобно Агасферу, и кочующие с одной свадьбы на другую; умолчу даже о своей речи шафера. (Если вы хотите услышать ее, пригласите меня шафером к себе на свадьбу.)

Стоит ли говорить, что ни у невесты, ни у жениха не было аппетита, — ведь это совершенно естественно. Амур — умный маленький божок, он лишает нас аппетита, одерживая победу над этим зловредным и требовательным субъектом, который многое мог бы испортить, если бы вдруг объявил, что вступающие в брак должны позаботиться и о хлебе насущном.

Молодые сидели рядом, смущенные и растерянные, часто поглядывая друг на друга, но едва поднимал глаза жених, как невеста тотчас же их опускала. Когда к ним обращались с вопросом, они улыбались, но отвечали совсем невпопад. Нетрудно было заметить, что мы обременяем их своим присутствием. Эндре несколько раз вытаскивал часы, а Катица время от времени спрашивала:

— Который час?

— Еще только пять.

— Во сколько уходит поезд?

— В одиннадцать.

— Это точно?

— Точно!

Разговаривая, они не глядели друг на друга: он смотрел в свою тарелку, она созерцала свое кольцо.

— А во сколько мы отправимся отсюда?

— После девяти.

— Не очень будет темно?

— Все зависит от того, взойдет ли луна.

— Мама, ты не знаешь, луна будет?

— Ах, бог ты мой, откуда же мне взять для вас луну?

Папаша Кёниггрэц весело прикрикнул на жену:

— Почем ты знаешь, нужна им луна или, наоборот, не нужна. Ее ведь ценят только влюбленные. Хм… Молодожены уже не нуждаются в небесном светиле! Хм… Так как же, детки, нужна вам луна или нет?

Катица зарделась как маков цвет. Эндре поспешил ответить:

— Нужна, нужна!..

— Хм… посмотрим, кто из вас боится темноты, — подтрунивал над ними старый солдат.

— Она, — ответил Эндре.

— Она? Кто это «она»? Разве так следует говорить, черт побери! Изволь-ка сейчас же сказать — моя жена.

Катица испуганно взглянула на Эндре.

— Нет, нет! — чуть слышно запротестовала она дрожащим голосом. — При всех! Ой, не надо!

Раздался смех, и вся компания пустилась на хитроумные уловки, желая заставить Катицу сказать «мой муж». Она ни за что на свете не соглашалась произнести это слово, а в душе у нее все ликовало, хоть она отрицательно качала головой.

Забавные шуточки, — стоит ли о них писать? Они меня мало занимают. Для врача и высокая температура, и замедленный пульс — всего лишь симптомы. А для шафера свадьба — короткий эпизод в бурно проносящейся жизни. Бывалый шафер — старая лиса, его мало трогает поэтическая сторона дела. Ведь все меняется с годами. Самый что ни на есть горький пьяница когда-то в младенческом возрасте пил одно молоко. Я видел немало застенчивых невест; перед венцом это были нежные и хрупкие лилии, когда же мне вновь приходилось встречаться с ними, они били тарелки о головы своих мужей.

Сидите себе рядышком, бедные детки, погруженные в мечтания, опьяненные событиями минувших мгновений, и с любопытством ожидайте, что принесут вам наступающие часы. Не отрывайте друг от друга взгляда, ибо стоит вам обернуться, как вы увидите, что проза жизни, подобно коршуну, готовящемуся обрушиться на свою жертву, подстерегает вас, притаившись где-нибудь в углу, а быть может, и на каждом углу.

Она уже приближается, эта проза жизни, но пока еще в привлекательном облачении; она еще ласковая, теплая, милая. Но скоро вы увидите, как постепенно она сбросит свои красивые одежды и когда-нибудь предстанет перед вами грубая и обнаженная.

Пока один лишь майор способствует ее приближению, как это, впрочем, и положено по ритуалу.

— Я хочу позабавить вас! — восклицает весело папаша Кёниггрэц, когда настроение всех присутствующих стало заметно понижаться. — Дайте-ка мне лист бумаги и ножницы.

Бумагу вскоре нашли, однако ножниц нигде не было.

Тогда майор сам отправился за ними.

В одном из углов большой столовой стоял так называемый «стоящичный» комод. Майор выдвинул один из ящиков и, пошарив в нем, извлек оттуда ножницы и ключ. Весь ящик был набит волосами. Хорошенько приглядевшись, я увидел, что это были всевозможные парики, усы и фальшивые бороды.

— Боже милостивый, что это там у майора? — спросил я, нагнувшись к своему соседу, коим был Мартон Шипеки.

— Динершафт^[64], — ответил он шепотом.

— Что? Я не понимаю вас.

Старичок лукаво подмигнул и, поскольку вино сделало его словоохотливым, посвятил меня в некоторые из шарошских мистерий.

— С помощью подобных усов и бород можно преобразить по своему желанию и усмотрению любого из слуг; одного и того же человека можно превратить в косматого привратника, прилизанного на французский манер камердинера или английского берейтора с бакенбардами.

— Ах, вот оно что!

Мелкими шажками майор снова засеменил к столу, затем разрезал лист бумаги на квадратики и, взяв карандаш, обошел по очереди всех гостей, приговаривая:

— А ну, когда ты родился, братец мой? Не артачься, дорогой, говори правду, тебе ведь за это не снимут головы.

Больше всего ему пришлось возиться с дамами, которые никак не поддавались на его уговоры. Что это еще за новые шутки? Но папаша Кёниггрэц пока лишь весело потирал руки.

— А вот увидите, увидите. Только уж вы, пожалуйста, честно называйте год вашего рождения, — предупреждал он дам постарше, — а то пожалеете.

Переписав фамилию и год рождения каждого из гостей на отдельную бумажку, старый барин потихоньку удалился. Никто даже не заметил его ухода, и все тут же забыли непонятную процедуру. Да в этом не было ничего удивительного: разнообразные темы резвились над столом, как разноцветные бабочки над лугами. Тосты сменялись спорами, взаимной пикировкой. И все это с игривой легкостью, с великосветской небрежностью, всего лишь ради приятного времяпрепровождения. Ибо шарошский молодой человек не женится на девице из Шароша, а значит, и не может влюбиться в шарошанку; в крайнем случае, он учится в Шароше искусству ухаживания, равно как и шарошская барышня лишь упражняется с шарошскими кавалерами в кокетстве. Все это только генеральная репетиция, служащая подготовкой к грядущим серьезным атакам; впрочем, игры в сражения более увлекательны, чем настоящие битвы. Великие страсти подавляют в человеке остроумие, тонкость и непринужденность его обращения. Ах, бог ты мой, ведь самые совершенные люди на свете те, у которых нет иного желания, как только казаться благородными, достойными любви и уважения, и которые не знают иного стремления, чем быть приятным соседу.

Через полчаса, а может быть, и больше, возвратился папаша Кёниггрэц с сияющим лицом. Ему предшествовал слуга в переднике с большой корзиной в руках.

— Ну, господа, — начал майор, окинув сияющим лукавством взглядом удивленные лица присутствующих, — сейчас мы проделаем одну веселую шутку, и каждый из нас попробует токай того года, в котором он родился! — И он прищелкнул языком. — Мы бедны, черт возьми, но живем не жалуемся!

С этими словами он начал вынимать из корзины маленькие бутылочки, наполненные тем расплавленным золотом, которое называют токайской эссенцией; перед каждым из гостей он ставил бутылку, на которой были написаны фамилия и год рождения гостя.

— Вот уж поистине великолепная мысль, — воскликнул я, придя в полное восхищение от этого необыкновенного земного благополучия и умиляясь остроумной идее.

— Беда лишь, — заметил старик, суетясь вокруг стола, — что по нисходящей линии я уже недолго смогу этак забавляться. Не пройдет и двух лет, как у меня появятся такие гости, которых я и вовсе не смогу угостить вином. Это уж, братцы, не моя вина, а филлоксеры! Что же до восходящей линии, то здесь дело обстоит благополучно! — Он снова прищелкнул языком. — Я был бы рад-радешенек принять и столетних гостей… Черт возьми, я бы омолодил их!.. Эх, друзья мои, вам бы раньше следовало родиться!.

Затем он занял свое место, наполнил бокал вином урожая 1825 года (он действительно в этом году появился на свет в Эперьеше) и в наступившей глубокой тишине торжественно провозгласил:

— Этот бокал я осушаю за здоровье моей милой приемной дочери Каталины Байноци, которую я люблю, как родную. Желаю, чтобы, вступив в законный брак, она обрела счастье. И я уверен, что она будет счастлива, так как первое условие уже соблюдено: вас, милые дети мои, связывают сладкие узы любви. Однако этого еще недостаточно. Молодость длится недолго, примером тому — я и ваша мать.

— Штефи, не безобразничай! — прервала его госпожа Лажани.

— Мужчина умирает только раз, — продолжал папаша Кёниггрэц, нимало не смущаясь, — а женщина дважды: когда она состарится и когда отдаст богу душу. И честное слово, для нее страшна лишь первая смерть, а вторую она встречает легко. (В зале возникло оживление.) Потому-то я и говорю, что молодость необходимо дополнять…

— Как и усы за счет бороды, — задорно перебил его Эдён Кевицкий, намекая на хозяина.

Оратор и сам громко рассмеялся, отчего, как обычно, его стал душить астматический кашель, так что пришлось ждать, пока кончится припадок.

— Так, так! Верно, братец. Как и усы за счет бороды, так и красоту надо восполнять, однако не с помощью косметики, а за счет сердечной доброты. Такова основа хороших браков. Дорогая моя дочка Каталина! Не пройдет и двух часов, как ты оставишь отчий кров, чтобы свить себе новое гнездо. Так прими же, сердечко мое, это напутствие и этот совет.

Госпожа Лажани расчувствовалась и, заплакав, уронила голову на стол.

— Нет, не хотел бы я быть матерью, — пробормотал старый Шипеки.

Да и сам папаша Кёниггрэц размяк и стал тереть глаза, однако спустя мгновение он снова заговорил:

— Но и это не все; я чувствую, что мои обязанности на сем не кончаются. Знавал я когда-то одного полковника, некоего графа Кожибровского. Был он обедневшим польским магнатом и имел обыкновение говорить, особенно в последние дни месяца: «Ежели бы я мог снова родиться на свет, Штефи, я бы прежде огляделся, имеется ли в комнате несгораемый шкаф, и, не обнаружив такового, — как бы это лучше передать его слова, — не родился бы вовсе». Н-да, кассовый ящик Вертхейма! Деньги, деньги! Без них невозможно вести войну. Это уже сказал Монтекуколи. Так это или нет, но все умное сказано солдатами. Ведь вот и я утверждаю, что без денег не может быть также и мира, по крайней мере — семейного мира. А поэтому то, что от меня зависит… словом, поскольку я могу…

Но тут майор не смог больше продолжать: слезы потоком заструились по его честному красному лицу. Левой рукой (в правой он держал бокал), дрожа от волнения, он вытащил из кармана своего мундира какой-то документ.

— Вот здесь обязательство, — срывающимся голосом пробормотал он. — На пятьдесят тысяч форинтов… дорогой сынок… — Он подошел к Эндре и протянул ему бумагу. — Возьми и спрячь… а в ближайшее же время… в ближайшее время…

Все присутствующие встали, восторженными криками выражая свое одобрение. Многие подошли к старику и принялись пожимать ему руки. Сам Эндре склонился и поцеловал майору руку, а тот в свою очередь обхватил его голову и прижал к груди… Эндре хотел было возвратить старику обязательство, но тот воспротивился.

— Нет, нет! — воскликнул он. — Не доставляй мне огорчений… Мне было бы тяжело отпустить вас с пустыми руками… Нет, нет! Я знаю, что такое долг.

Это, уж конечно, было вполне достойным поводом осушить бокалы с благородным токайским. Восхищенные гости чокнулись и залпом выпили божественную влагу. Все восхваляли майора: да, вот это человек! Пусть он происходит не от знатных предков, но в нем бьется сердце подлинного рыцаря.

— Будь Катица его родной дочерью, — толковали иные, — тогда понятно, а то ведь падчерица! Нет, все же это превосходно!

— Тем более — в наши времена, fin de siecle^[65].

— Да здравствует папаша Кёниггрэц! Виват! Да здравствует!

Меня и самого растрогал этот неожиданный инцидент, породивший во мне, однако, некоторое опасение, что наш Эндре Чапицкий, мой собрат по перу, еще, пожалуй, бросит свое поприще, на котором имя его начинает приобретать все больший вес. Приданое в пятьдесят тысяч форинтов увлечет его, по крайней мере на время, туда, куда и без того толкают его врожденные склонности: в мир остроносых штиблет и дворянских казино.

Я подошел к нему и шепнул на ухо:

— Поздравляю вас, господин набоб, однако пера не бросайте: это хорошее оружие.

Он взглянул на меня и кротко, хоть и с некоторым превосходством, улыбнулся, словно говоря: «Полноте, не будьте так наивны».

Старый Чапицкий сидел как на иголках во время этой сцены. Он побагровел, его душил воротник, и он нервно крутил висевший на шее «Орден Медведя», ибо, подобно многим другим пожилым господам, носил этот знак отличия. Герцог Анхальтский, имевший в Шароше поместье, ежегодно, хоть и ненадолго, приезжал туда и неизменно раздавал несколько экземпляров своего «Ордена Медведя» соседним дворянам. Чапицкий поднялся было, чтобы произнести спич, но потом словно одумался и только шепнул что-то на ухо лакею, который вывел его из зала через левую дверь. Мы и не заметили, как он снова вернулся, держа в руках лист бумаги; голова его была высокомерно откинута назад, а глаза необычно сверкали сквозь стекла пенсне, которое он забыл снять. Чапицкий направился прямо к новобрачной и остановился перед нею не как любящий свекор, а как рыцарь Ланселот.

— Моя дорогая невестка! — произнес он торжественно, причем от каждого его слова веяло таким холодом, точно оно исходило от государя, — Чапицкие не любят выпячивать кое-какие вопросы, однако эти вопросы все же всплывают, отчасти — сами по себе, отчасти — по воле некоторых. Но это неважно! — Горькая улыбка исказила его лицо. — Важно, что возникшим вопросом нужно заниматься. Все поля сражений в нашем государстве усеяны костями Чапицких; нам не нужны были фамильные склепы, разве что для женщин, — Он бросил полный сарказма взгляд на сидевшего против него барона Крамли. — Да-с, наши кости остались на полях сражений, моя милая невестка, и я убежден, что каждая кость зашевелилась бы, если б кто-либо из Чапицких не совершил того, что составляет его прямой долг — долг представителя нашего рода. Вот, дочь моя, не обессудь, прими от меня это обязательство на шестьдесят тысяч форинтов. Пусть это будут твои карманные деньги.

Бедная Катица не понимала даже, о чем идет речь; она взяла бумагу и, держа ее в руке, мяла вместе с платочком.

Гости же предались шумному ликованию.

— Истинный рыцарь! — воскликнул Пал Гарзо. — И таковым останется, пока в нем есть хоть капля жизни!

— Вельможа и в аду вельможа, — заметил Дёрдь Прускаи, из рода Ташш.

Многие повскакали со своих мест и бросились поздравлять жениха. Я и сам желал теперь для него иного будущего.

— Теперь и я скажу: прочь перо!

— И это говорите вы? — Он посмотрел на меня, и в глазах его промелькнула растерянность. Мне показалось, что он хотел мне что-то сказать, но поборол в себе это желание и только спросил: — Почему вы так говорите?

— Потому что пятьдесят тысяч форинтов — это еще пустяки, но сто десять тысяч — это уже кое-что. Да и вообще гораздо приятнее почитывать газеты, нежели писать их.

Папаша Кёниггрэц подбежал к молодым и восторженно воскликнул:

— Ну, теперь вы вполне обеспечены, черт возьми! Теперь вполне! — Он горячо обнял старого Чапицкого. — Ты обскакал меня, любезный братец, дьявольски обскакал! — И снова из глаз его потекли слезы.

Чапицкий пренебрежительно передернул плечом:

— То ли было бы, Кёниггрэц, если б Чапицкие еще владели своими поместьями. Я хочу сказать, — добавил он осторожно, — если бы они еще владели всеми своими поместьями.

Получилось так, словно у них и сейчас еще было, по крайней мере, пять-шесть поместий.

Между тем наступил вечер. Слуги внесли свечи в массивных серебряных канделябрах и подали черный кофе. Новобрачные, а также наиболее почтенные дамы и господа встали из-за стола. Только молодежь да кутилы шумели, требуя, чтобы им было разрешено остаться в столовой, так как приспела пора послеобеденного кофе, когда, освободившись от надзора старших, подобно выпорхнувшей из клетки птице, расправляет крылья безудержное веселье.

Часть гостей засела за карты. Пожилые дамы, разместившись по уголкам на канапе и в креслах, принялись смаковать события сегодняшнего дня, сдабривая их пикантными подробностями.

— Премилое он получил приданое, — слышался по временам их шепоток.

Тихое приглушенное хихиканье обрывало недосказанные фразы. Потом снова начинали шушукаться и смеяться.

Хозяйки дома не было в зале — ей хватало еще хлопот с дочерью. Нужно было уложить все вещи и заблаговременно отправить их фургоном на ближайшую железнодорожную станцию. Катица вновь, может быть в последний раз, заходит в свою девичью комнатку, снимает с головы венок, сбрасывает белоснежное платье, о котором столько еще будет вспоминать на протяжении долгой жизни; она отстегивает изумрудное колье, привезенное женихом, и бережно укладывает его в футляр. Затем выбирает из своего гардероба дорожное платье бордового цвета, которое наиболее приличествует замужней женщине: пусть никто не догадается в поезде, какова цель ее путешествия. Из шляпок она также выбирает самую подходящую.

— Дай, мама, вон ту, черную с цветами.

— Полно, не глупи, она так старит тебя!

— Именно поэтому, мамочка, я и надену ее.

Пока новобрачные переодеваются, слуги выносят из столовой столы и стулья; вернее, хотели бы вынести, да любители послеобеденного кофе не позволяют. Для них не указ слово хозяина; пусть переносит дом, если сможет, а они останутся здесь и не уступят своих уютных мест танцующим.

— Ну что ж, все равно. Пусть будет так, — согласился папаша Кёниггрэц. — Ваша взяла, беспутные гуляки. Вам даже Иисус Христос уступает дорогу. Эй, слуги! Освободите от лишней мебели гостиную! Танцы будут там.

И сам папаша Кёниггрэц, по-стариковски семеня, открыл танцы, пригласив госпожу Слимоцкую; я же закружился в чардаше с новобрачной, уже возвратившейся к тому времени в дорожном платье. Она, бедняжка, устала от треволнений дня и тяжело дышала. Заметив, что появился Эндре и уже ищет свою Катицу, я подвел ее к нему.

— Вот и молодушка. Она — ваша, вручаю ее вам.

Эндре отвел меня в оконную нишу.

— Я оставлю у вас в комнате запечатанный сверток. Вы очень обяжете меня, если отвезете его в Эперьеш и завтра передадите директору Ссудного банка, господину Шамуэлю Кубани, а у него получите мою расписку. Сделаете это?

— Разумеется.

— Дело, видите ли, такого рода, — заметил он, — что я могу доверить его только надежному человеку.

— Можете быть спокойны.

Бешено мчалось время. Мы и не заметили, как подкралась самая томительная минута. Кукушка на больших стенных часах прокуковала девять раз; во двор въехал застекленный экипаж, запряженный четверкой лошадей. Мы узнали о его приближении по стуку копыт и позвякиванию бубенчиков. За окнами стояла кромешная тьма; луны не было, звезды прятались за тяжелые тучи, и с каждым мгновением вокруг становилось все мрачнее.

В ломберной комнате, а также за столом, где пили молодые повесы, — повсюду разнеслась весть: молодожены уезжают.

Какой-то проказник (разумеется, из гуляк) прищелкнул языком и начал во все горло распевать арию, начинавшуюся словами: «Ох ты, черная ночь, только ты будешь знать…»

Все многозначительно закивали, заулыбались; прекратили кутеж и побросав карты, гости гурьбой устремились в гостиную, чтобы еще раз увидеть молодых и попрощаться с ними.

Папаша Кёниггрэц как раз отдавал распоряжение, чтобы перед экипажем ехал всадник с фонарем, так как ночь темная. Преподаватель физики из Эперьеша, профессор Кривдаи, которому только что изрядно повезло в картах, отчего он стал весьма общительным, пустился в рассуждения, будто фонарь, которым снабдят всадника, осветит путь только его собственной лошади, но отнюдь не кучеру экипажа, хотя фонарь предназначается именно для этой практической цели. По его мнению, фонарь следовало бы повесить лошади на хвост.

Это замечание вызвало всеобщий хохот, но папаша Кёниггрэц сдержался и ласково проговорил:

— Неосуществимо, господин Кривдаи, право же, неосуществимо.

— У вас, господа, нет никакого вкуса к науке, — вспылил ученый муж. — Нужно было бы высчитать силу света, и тогда вы тотчас же убедились бы, что единственное место для фонаря — на хвосте у лошади.

— Полноте, полноте, господин Кривдаи! А если лошадь станет обмахиваться хвостом, что тогда с фонарем будет?

Кривдаи презрительно пробормотал что-то о неуважении так называемого «среднего класса» к наукам, а затем поспешил присоединиться к компании, провожавшей Катицу. Обливаясь слезами, молодая прощалась со своей матерью; она судорожно обхватила ее руками и целовала в глаза, в щеки, в губы. Э-эх, где же это старый Шипеки? Вот теперь бы пусть сказал: «Не хотел бы я быть матерью».

Только резину можно растянуть еще больше, чем описание свадьбы. Но после того как уехали молодые, это не имеет уже смысла.

Правда, веселье все еще продолжалось; молодежь танцевала, более степенные из гостей играли в фербли^[66]. Слуги неустанно подавали черный кофе, ликеры, глинтвейн, а после полуночи стали обносить гостей рассолом, гренками, лимонадом и всевозможными отрезвительными и прохладительными напитками и специями. К черному кофе хозяйка велела подать маленький молочник с шоколадом, уговаривая всех подлить себе в кофе хотя бы ложечку:

— Вот увидите, какой приятный вкус придает он кофе. Я сперва не верила Штефи, которого потчевали так у герцога Анхальтского. Но от шоколада кофе становится и впрямь восхитительным. Ах, эти герцоги, они-то знают, что к чему.

Я никогда не видел столь изящного и великодушного фербли, как здесь. Игроки так швыряли деньгами, словно у каждого из них дома был свой печатный станок, изготовлявший банкноты. Если кто-нибудь из игроков брал крупную взятку, его партнеры с неподдельным восторгом следили за ним, словно от души радуясь его успеху! «Ур-ра! Славная была взятка! Однако ты не сумел как следует использовать свои карты. Надо было еще отбиться!» В свою очередь, тот, кто выигрывал, хмуро и без удовольствия сгребал банкноты, как бы смущенный тем, что ему так безбожно везет. Иногда у кого-нибудь из игроков выходили все деньги, и тогда начинали играть в долг; но как благородно протекала в этом кругу игра в долг! В иных местах это роковое несчастье для игроков. Здесь же она была сплошным великодушием. Пока я сидел около сражающихся, дядюшка Богоци проиграл все свои деньги и задолжал тридцать форинтов в банк, который сорвал господин Кевицкий.

Дядюшка Богоци извлек свое портмоне и обратился к соседу:

— Не сможешь ли, братец, разменять тысячефоринтовую бумажку?

— Ну вот еще, — недовольно ответил Кевицкий, — нам и самим нужна мелочь.

Никто не смог разменять тысячефоринтовую банкноту, что совершенно вывело из себя Богоци.

— Эх вы, нищие собаки, — ворчал он. — Выходит, я должен ждать удачи. — И он стал играть в долг, а когда я через некоторое время снова подошел к столу, перед ним лежала уже целая груда денег.

У других столиков играли в тарок^[67], и ставки были куда меньше, чем в фербли. Здесь уж допускались всякие уловки, дипломатия и хитрости, ибо главным в этой игре был не выигрыш, а расторопность и смекалка сражающихся. Кто истинный джентльмен, тот сумеет уловить подобную тонкость. Здесь игроки выбалтывали все, разумеется, иносказательно. Ближний партнер, делая ход, почесывал затылок и цедил сквозь зубы: «В какой омут мне кидаться?» (Это означало, что у него нет козырей.) Если ответом было: «Весело напевает португалец», — следовало понимать, что он попал в масть. Если дальний партнер, сбрасывая какую-либо масть, приговаривал: «Стаями вороны летают», — для всех было очевидно, что у него на руках этой масти хоть отбавляй. А когда он повторял: «Чего ты еще желаешь, мое сердечко?» — и дураку становилось ясно, что в ответ он просит червей. Поскольку, однако, этот «воровской жаргон» одинаково хорошо известен как банкомету, так и противной стороне, подобная болтовня не считается по картежным правилам некорректной, ибо в равной мере вредит и помогает каждому. С психологической точки зрения любопытно заметить, что едва наступал критический момент, как игроки тут же переходили на словацкий язык, что опять-таки не являлось мошенничеством, а всего лишь отвечало врожденному инстинкту, ибо все четверо владели словацким языком.

Итак, танцы, карточная игра, веселая попойка продолжались до самых петухов. Под утро мы все сразу стали собираться домой, хотя папаша Кёниггрэц и его супруга старались нас удержать и упрашивали не спешить с отъездом.

— Но ведь скоро уже рассвет.

— Да где там!

Папаша Кёниггрэц приказал остановить все часы в доме, дабы не смущать гостей.

— Но ведь и петухи уже пропели.

— Они, братец мой, вовсе не утро приветствуют, а своих братьев оплакивают: много их полегло сегодня.

Однако наше общее энергичное выступление увенчалось успехом. Незадолго до рассвета майор наконец смягчился и в ответ на наши настойчивые мольбы приказал запрягать. Кучера с неохотой принялись за дело, ибо к тому времени все они уже изрядно нагрузились.

Медленно и лениво один за другим подъезжали и останавливались шикарные экипажи, запряженные четверкой лошадей в нарядной сбруе, позвякивающей бубенчиками. Любо было смотреть, как их запрягали во дворе. Точно блуждающие огоньки, мелькали во мраке фонари, и было слышно — то лошадь заржет, то громко выругается кучер, не найдя вожжей или кнута.

— А кто же подвезет меня в Эперьеш? Ведь приятель мой уж далеко.

— Я, я, я!! — закричало сразу человек шесть.

Поскольку экипаж Богоци был подан первым, я и распорядился положить в него свой саквояж.

Только после того как мы уселись, я сообразил.

— Постой-ка, — сказал я, — да ведь ты же не едешь в Эперьеш.

— Нет, еду.

— Как же так? Если мне не изменяет память, вчера ты присоединился к нам где-то за Шоваром, в какой-то ближней деревушке.

— Это верно, и все же мне нужно в Эперьеш. К девяти часам я уже должен быть в присутствии.

— Вот как? Так ты, выходит, чиновник?

— К сожалению, да, — хмуро ответил Богоци.

— И где же?

— В суде, — с неохотой промолвил он.

— Ты, что же, председатель суда?

Он от души рассмеялся и хлопнул меня по спине.

— Я регистратор в отделении земельных актов… если уж тебе угодно знать это.

— Не дури, меня-то ты не проведешь. Регистраторы не ездят на четверке.

Под влиянием вина Богоци стал более разговорчивым и откровенным.

— Дай-ка огоньку, — проговорил он и закурил сигару.

Ночь была тихая и очень темная. В воздухе — ни дуновенья ветерка, так что спичка горела, как в комнате. Слева кротко и таинственно шептался лажаньский лес. За нами катило не менее десятка экипажей, которые своим шумом нарушали глубокий сон природы; казалось, земля содрогается от тяжелого топота лошадиных копыт и лес пробуждается от бряцания конских сбруй и перезвона бубенцов.

— Четверка лошадей! — вернулся он к моему вопросу. — Ну конечно, четверка… Все это, братец, пыль в глаза! Могу сказать тебе, что все это — иллюзия, декорация, которая хороша только при ярком освещении. Но ты еще зелен, земляк, честное слово, ты еще зелен, приятель! Эхе-хе, на рассвете ты увидишь, как исчезнут эти четверки. Скажу тебе прямо, ты еще полнейший ребенок. А пока что дай-ка еще одну спичку. Слышал ты что-нибудь о профессоре Хатвани, дружище?

— Ну еще бы!

— А знаешь ли, как однажды после пирушки развозили по домам его гостей: каждого в санях, запряженных четверкой лошадей с великолепными бубенцами. Однако наутро гости очутились у порога своего дома и притом в основательно-таки потертых штанах, ибо черт безжалостно волочил их за ноги по мостовой, если считать, что в Дебрецене улицы мощеные…

— Об этом я действительно читал.

— Ну вот видишь, такой черт есть и у нас, в Шароше, стоит только поглядеть на нас утром, когда рассветет. Что до меня, то я начну линять уже в соседней деревне, ты увидишь. Эй, Янош! — окликнул он дремавшего на козлах слугу, — далеко еще до Вандока?

— С добрых полчаса.

— Ты что, рехнулся? Село должно быть где-то здесь.

— Я, ваше благородие, хорошо знаю и свое село, и окрестности. Еще далеко до Вандока.

— А это что же тогда за село?

— Нет здесь никакого села.

Между тем неподалеку послышался собачий лай. По-видимому, лаяла не одна собака, а пять или шесть сразу, одни ближе, другие дальше.

Янош протер глаза.

— Провались я на этом месте, если здесь и впрямь не деревня. — И он с удивлением сталвглядываться в предрассветный туман.

Богоци весело подтолкнул меня в бок.

— Ловко же я одурачил его собачьим лаем, — шепнул он мне. (Богоци был и в самом деле искусным чревовещателем.)

Водворилось молчание. Затем снова несколько раз тявкнула собака, совсем близко. Однако село так и не появлялось, что привело Яноша в еще большее изумление. Теперь он начал всерьез думать, что его искушает нечистая сила, и, стуча от страха зубами, ухватился за железные поручни сиденья.

Прошло немало времени, прежде чем мы добрались наконец до Вандока. Экипаж остановился перед большим домом с черепичной крышей и пятью окнами. Слуга Янош соскочил с козел, отпряг первых двух лошадей и, пожелав нам спокойной ночи, увел их в открывшиеся со скрипом ворота.

— Передай мое почтение и благодарность господину Вейсу! — крикнул ему вслед Богоци и затем прибавил, обращаясь ко мне: — Ну вот видишь, как я начинаю линять? Слуга и две лошади уже исчезли.

— Да-да, — пробормотал я, сильно озадаченный, и поглядел вслед удалявшимся лошадям. — А что это белеет с ними рядом?

— Так это же, братец мой, Янош в рубахе и широких холщовых штанах. Лакейское облачение он уже снял и оставил тут, ведь оно — не его. Здесь, как видишь, все выглядит совсем иначе.

— Ах, вот как. Этот кафтан — твой?

— Тоже нет, — фыркнул Богоци, — и он взят напрокат.

Теперь, когда он размяк и перестал следить за собой, его венгерская речь стала куда хуже; пока Богоци держал себя в руках, он почти не делал ошибок. Голова его упала на грудь — сам он тоже был далеко не железным человеком. Его похрапывание свидетельствовало о том, что Богоци витает сейчас в каком-то ином, более счастливом мире; по бороде его текла слюна, на лоб упали спутанные космы волос. Только на ухабах он вновь возвращался из мира сновидений в Шарош, осматривался вокруг осовелым взглядом и потом опять закрывал глаза. А пара лошадей весело трусила дальше по знакомой дороге. Все чаще стали попадаться деревни; в Ортве я услышал чьи-то возгласы: очевидно, прощались со стариком Чапицким, но мне и в голову не пришло остановить экипаж. Светало. Все отчетливее из мрака выступали дорога, поля, над которыми то здесь, то там поднимались кукурузные стебли да головки мака, напоминавшие солдат, замерших «на караул».

Восток заалел. Свежий предутренний ветер зашумел листвой придорожных деревьев. Но вдруг белая пелена поплыла перед нашими глазами; это было хуже мрака. Сельские домики стали похожи на мух, попавших в молоко. Их окутал густой туман, который скрыл даже гору Шимонка. Не видно было и едущих за нами; я едва различал лишь нашего кучера, крупы лошадей да храпящего рядом со мной регистратора.

Когда мы проезжали по узкой проселочной дороге, ведущей на Шовар, какая-то низко склонившаяся проказница-ветка стегнула моего соседа по лицу. Он встрепенулся.

— Это что еще за свинство? — воскликнул он и протер глаза.

Было светло. Туман тоже начал рассеиваться; можно было различить башни Эперьеша.

— Что за чертовщина! Неужто мы уже приехали? Вот так ловко! А здорово бегут лошадки! Однако надо бы здесь остановиться и подождать остальных. Чарка виноградной палинки была бы сейчас настоящим бальзамом. Эй, Пали, остановись у корчмы!

Шоварская корчма, над входом в которую, как бы для украшения, спускалась ветка можжевельника, была еще закрыта.

— А ну спрыгни, Пали, и постучи как следует!

Кучер Пали соскочил с козел и принялся изо всех сил барабанить в дверь. Спустя некоторое время дверь приоткрылась, и длиннобородый еврей в халате вышел на улицу, шлепая туфлями. Увидев господский экипаж, он снял шапку и, приблизившись, отрекомендовался:

— Кон.

— А я — нет, — с аристократической надменностью отозвался Богоци. — Принесите-ка бутылку палинки.

Вскоре к нам присоединились и остальные. Но святые небеса! Куда девались блестящие, щегольские экипажи? Подъехало не более четырех-пяти колясок, да и те — только парные. В каждой из них, тесно прижавшись друг к другу, подобно возвращающимся с поля крестьянам, сидело по шесть-семь человек. Спесивые носители блестящих фамилий — господа Кевицкие, Прускаи, Недецкие, Ницкие, которые еще вчера ехали на свадьбу в роскошных экипажах и с таким шиком выехали обратно!.. Как печально выглядели они сегодня! Как будто злой дух проглотил по дороге их горячих ретивых коней, их нарядных гусар в портупеях, как это случилось в рассказе Богоци! Рядом с экипажами трусил Пишта Домороци, лениво опустив поводья своего коня — потомка знаменитой кобылы по имени Блэкстон. Да и сам пресловутый жеребец мне уже не казался сейчас скакуном из конюшни Меттерниха. (Вчера я смотрел на все сквозь розовые очки, сегодня иллюзии померкли.) Голова жеребца уже не казалась мне слишком породистой: ноги были узловаты, жилисты, с узкими бабками, грудь впалая — словом, заурядная дешевая лошаденка.

Последний экипаж был набит до отказа. Пресвятая богородица, кто же там может быть? Ах, да это цыгане, эперьешские музыканты; к задку экипажа привязаны цимбалы, спереди — контрабас, заменяющий собою дорожный рожок.

Встреча у корчмы была весьма сердечной.

— Доброе утро, молодцы! Доброе утро! — кавалеры выскочили из экипажей, любезно улыбаясь, в отличнейшем расположении духа, веселые и жизнерадостные. Только лица их и одежды были помяты, воротнички рубашек грязны. В них не осталось и следа той особой изысканности и того утонченного благородства, какое поразило меня вчера.

— Эй, трактирщик! Виноградной палинки!

(Гм, еще вчера французский ликер был для них недостаточно хорош.)

Бутылки сменяли одна другую. Кон не успевал подносить; хозяйка также выползла из своего угла и принялась помогать мужу. На Домороци вдруг напала очередная блажь.

— Эй, цыгане, а ну тащите сюда вашу музыку! Живо, сыграйте какую-нибудь грустную песенку! Самую грустную!

Не прошло и мгновения, как в руках у цыган появились скрипки, альты, флейты — словом, все инструменты. Примат Бабай, хитро улыбнувшись, ударил смычком и заиграл «С нами бог» (словно это и была самая печальная песенка).

Господа расхохотались этой шутке Бабая; они буквально покатывались со смеху, держась за животы. Однако на лошадей этот мотив возымел куда более сильное действие. Они вдруг начали в такт покачивать головами и перебирать ногами, а скакун Домороци — тот стал проделывать под музыку всевозможные экзерсисы: выгнул дугой шею и пустился откалывать такие классические па, что на них засмотрелся бы любой генерал.

— Что это на них нашло? — спросил я с удивлением.

— Да разве ты не видишь? — шепнул мне на ухо Богоци. — Это же все армейские лошади; взяты напрокат в манеже.

Пелена разом спала с моих глаз, и я тут же преисполнился всяческими подозрениями. И едва мы снова заняли свои места в экипажах, как я принялся с пристрастием допрашивать Богоци и не отставал от него всю дорогу.

— Куда же едут эти господа? Ведь все они приехали вчера из своих деревень.

— Да, потому что не далее как позавчера они специально выехали туда, чтобы подготовиться к свадебному пиру. Однако на самом деле все они — эперьешские чиновники.

— И братья Прускаи тоже?

— Да, они служат в земельном управлении.

— Это немыслимо! А Домороци?

— Он писарь в комитатском управлении.

— А Кивецкий?

— Контролер при налоговом отделе.

— Замолчи, старик! Ты сведешь меня с ума!

Богоци пожал плечами и пустил мне в лицо клуб сигарного дыма.

— А четверки лошадей, — воскликнул я, — блеск и помпа, гаванские сигары и все, все остальное?!

— Пыль в глаза! Четверки были взяты напрокат. Здесь — сбруя, там — передняя пара, в третьем месте — задняя, в четвертом — дрожки или тарантас.

— Но ведь это чистейший обман!

— Ах, чепуха! — прервал меня Богоци. — Кого им обманывать? Ведь каждый знает, что у другого нет четверки лошадей. Это добрые ребята, и они, так же, как и я, просто-напросто придерживаются традиций… чудесных древних традиций. Ведь это так мило. Что в этом плохого?

— Не хочешь ли ты сказать, что и пятьдесят тысяч форинтов майора…

— Ну да, и это только для проформы.

— Что? А обязательство…

— Оно и ломаного гроша не стоит. У Кёниггрэца, кроме маленькой пенсии, нет ничего за душой. Надо было быть порядочным ослом, чтобы попросить у короля камергерство, а не что-либо более стоящее. И он получил бы! Но старый черт не менее тщеславен, чем какая-нибудь придворная дама…

На лбу у меня выступил пот, глаза широко раскрылись от изумления.

— Однако это веселая история! Но, верно, хоть с обязательством старого Чапицкого дело обстоит иначе?

— Ой-ой-ой, — захохотал Богоци. — Там еще почище! Чапицкий вот по сих пор увяз в долгах. — И указательным пальцем он провел по горлу.

— Так надуть бедных молодых! — сокрушался я, размышляя над подобным очковтирательством и перебирая в мыслях события вчерашнего дня.

— Глупости! Молодые прекрасно знали, что всем этим обязательствам — грош цена. Но и им понравился и их пленил этот благородный ритуал.

— Ну, а гости?

— Ах, они тоже все знали.

— И все же восхищались и ликовали?!

— Разумеется. Потому что нам, шарошанцам, некогда задумываться над нашей бедностью. Вместо этого мы постоянно репетируем, как бы мы вели себя, будь мы богачами. И если представление удается, мы радуемся и аплодируем самим себе; если мы видим, что посторонний принимает эту комедию за действительность, нам ясно, что игра наша была безукоризненна.

— Постой-ка, — воскликнул я, схватив его за руку. — По-твоему, выходит, что в присланной из Парижа коробке были не платья от Шатело…

— Куда там! Да в Париже и нет такого портного. Все это — лишь ловкая выдумка, комедия! Правда лишь то, что коробка действительно была коробкой. Но в конце концов, — проговорил он, с неожиданным высокомерием запрокинув голову, — у нас такой обычай, а обычаи, мой дорогой, несомненно, достойны всяческого почитания. Что за важность, чьим достоянием они являются? Хоть они и не наши, но, уж во всяком случае, имеют право на жизнь. Блеск, помпа, оживление и суета, тонкость и изящество, непринужденность и добродушие, всевозможные барские причуды, лошади, серебро, старинные гербы, благородство манер — это принадлежит всем нам. Только все это распылено, разрознено, и если мы по какому-либо поводу искусственно собираем все воедино, — кому до этого дело, не правда ли?. Однако мы уже приехали. Куда прикажешь подвезти тебя?

Я остановился в том же трактире, что и вчера, и, прежде чем ехать домой, зашел поутру к директору Ссудного банка, господину Шамуэлю Кубани, чтобы отдать ему сверток, доверенный мне Эндре.

Передо мной был низенький горбун. Я ему представился, на что он ответил приторной улыбкой и тут же, желая угостить меня, вытащил из кармана портсигар, крышку которого украшала эмалевая пчела — символ бережливости. Эта пчела показалась мне такой странной после множества портсигаров с грифами, орлами, сернами, львами, разными другими гербами… Пчела? В Шароше? Что нужно здесь назойливой пчеле?

Я передал сверток, сказав, что его посылает господин Чапицкий-младший.

Господин Кубани развернул бумагу и извлек из нее футляр. Приоткрыв его, горбун заглянул внутрь.

— А, изумрудное колье! — И он потер руки. — Изумрудное колье, — повторил он и передал его служащему, сидевшему за барьером.

Я попросил вернуть мне расписку.

— Да-да-да, — пропел он. — Господин Браник, отыщите расписку, а колье далеко не прячьте… После обеда его опять возьмут, — Он снова потер руки и с удовольствием взял понюшку из табакерки, на крышечке которой красовалась та же бережливая пчела. — Завтра в Ластове венчается мадемуазель Винкоци.

Кальман Миксат ЧЕРНЫЙ ПЕТУХ

Перевод: О. Громов

Так уж повелось, что не только люди умирают, но и болезни. Какая-нибудь знакомая болезнь вдруг исчезает и больше не появляется в поле зрения докторов. Сначала она начинает ослабевать; слабеет, слабеет, и вот, когда становится уже настолько слабой, что не может причинить вреда, смерть отзывает ее, как солдата-инвалида, и посылает вместо нее другую. Смерть тоже меняет свой обслуживающий персонал.

Так кончилась старая честная лихорадка. А ведь когда-то, особенно в пору созревания фруктов, целые деревни лежали вповалку в лихорадке; она трясла людей, кидала в дрожь, так что зуб на зуб не попадал, однако уже не хватало у нее силы совсем извести человека. Вот и пропала лихорадка за ненадобностью, а на ее место пришла инфлюэнца.

Новая метла хорошо метет; в небольшом селе Параска она подмела буквально каждого десятого. Часть их умерла от самой инфлюэнцы, часть же — от осложнений после нее: от чахотки и малокровия. Только тем удалось избежать этой доли, кого врач, доктор Брогли, послал на юг, в хвойные леса, где они поправились — и жирок приобрели, и красных кровяных телец.

Особенно опасной выдалась зима 1890 года. И инфлюэнца была совсем молодой, и зима куражилась: на дворе уже начало декабря, а зима маскировалась под лето. Ну а поскольку ни тепло ни холод не по губе собаке, в январе весь накопившийся холод сразу тут как тут, и ударили столь лютые морозы, что даже старики диву дались: «Такая стужа, наверное, была в Москве в ту пору, когда оттуда погнали Наполеона…»

Тогда-то и умер Петер Костохаи, девяностопятилетний старец села; за ним — дядюшка Сепи Дивени, кумир сельских ребятишек, тративший все свои средства на кукол, деревянных гусаров, небольшие кружечки и баклажечки — своих детей у него не было, вот он и обласкивал чужих; преставилась супруга отставного ключника, тетушка Францка, единственная женщина, нюхавшая табак; как говорится, сыграли в ящик престарелый стряпчий Иштван Тот и самый здоровенный борец в округе Михай Уйлаки, который, бывало, мог остановить на бегу, ухватив за рога, мчащегося быка: «А ну-ка, стой, молодчик!»

Я перечислил только наиболее известных и именитых. И тем, кто отошел, уже все равно — ушли они милостью божьей. Куда хуже было тем, кто уцелел, выжил, перенеся эту новую болезнь, — у тех не знаю и в чем душа держалась. Так, еле волочили ноги супруга Яноша Макута, красивая молодуха Болнадине (урожденная Розалия Сабо), Михай Вереш, Карой Надь, Йожеф Купойи, Имре Эртелмеш и Пал Патаки. Разумеется, я и сейчас назвал только дворян. Мужики в счет не идут.

Впрочем, что это за дворяне! Крытый соломой домишко — вот и вся усадьба, в трухлявой раме — древний герб; кованый сундук с грифом на крышке, а в нем — связка старинных рукописей; поржавевшая древняя сабля, свисающая со стены (носившему ее последним непрестанно икается на том свете); серебряное кольцо с гербовой печаткой, хранящееся где-нибудь в ящике стола (на золотое не хватило пороха даже предкам) и двадцать-тридцать хольдов^[68] земли в пределах параскайских угодий. Вот и все, чем они могли похвастаться…

Впрочем, страх — хороший учитель; он быстро учит уму-разуму. Боже мой, что было в прошлом году, когда Брогли наказал больным уехать на лето в Глейхенберг, поставив вопрос ребром: либо поездка в Глейхенберг, либо смерть!

«Ну, не хватало еще этого! Глупые речи! И где найти столько денег на поездку?» Среди больных чуть не вспыхнул мятеж. «Что мы потеряли в этой Штирии?! Да и можно ли вообще убежать от смерти?»

Наиболее здравомыслящие, как, например, меховщик Крестич, открыто выступали против доктора:

— Глупости предлагает Брогли! Разглагольствует о свежем воздухе? Черт бы побрал его науку! Ведь если земля вращается вокруг солнца, то и воздух над нами каждый день меняется. Это же ясно.

Но госпожа Сланицки, бывшая в молодые годы камеристкой в Пеште, где она поднабралась всяческого опыта, решительно выступила за доктора:

— В его предложении, пожалуй, что-то есть, потому что я тоже знала в Пеште одного графа, который к своим хилым ребятишкам выписал здоровую девицу из Глейхенберга, и эта девица оказалась хороша против чахотки — графские дети окрепли и поныне здоровы.

Так обстояли дела в прошлом году. Но когда по осени арендатор Липот Хольц и мельник Флинги (лишь их двоих удалось уговорить доктору Брогли поехать на глейхенбергские купания) вернулись домой краснощекими и с физиономиями круглыми, как у вацского каноника, в то время, как все остальные, перенесшие инфлюэнцу, потихоньку угасали дома, как свеча в сенях покойника, — все параскайцы вынуждены были сдаться и признать целительную силу глейхенбергского воздуха. Так что после инфлюэнцы этого года доктору Брогли не пришлось и спорить: перенесшие болезнь сами стали готовиться к поездке. И даже не спрашивали, где взять денег. Не говорили язвительно, как в прошлом году: «Ладно, вот уж как найдем денежку на дырявом мосту…» Сразу же открылись всякого рода источники: Болнадине продала луг еврею; Михаю Верешу двести форинтов прислал из Лошонца сын-адвокат; почтенный Пал Патаки продал гусарскому офицеру красивого жеребчика Стрелку; Имре Эртелмеш взял ссуду в банке. Словом, своя шкура дорога человеку, и если уж приходится вести торг со смертью, то без колебания открывается заветный ларчик.

В этом смысле трудности возникли только в семье Купойи. Старая супружеская пара — муж и жена — жили в мире и согласии и были угодны богу, поскольку он им отпустил ничем не омраченную старость, серебряные волосы и брови да золотой характер. Правда, потом господь бог вроде бы пожалел об этом: «Пожалуй, хватит с этих Купойи серебра в волосах и золота в душе» — и оставил их бедняками. Два колченогих вола обрабатывали их небольшой надел земли — около двадцати хольдов; но даже этот маленький надел был обременен долгами, так что Купойи еле-еле сводили концы с концами, и то благодаря тому, что их единственный внук Пали тоже начал что-то прирабатывать к тому, что давала скудная земля.

Пали, маленький Пали! Боже мой, как быстро он вырос! Как пробежали годы! Отец и мать Пали умерли раньше, чем он мог бы их узнать и запомнить, и его счастливое детство протекало под крылышком бабушки и дедушки, которые любили его, наверное, больше, чем родители.

Но как странно выглядел растущий юноша в этой обстановке увядания, в этом старом, ветхом доме. У Пали был чистый гладкий лоб, а когда он раскрывал свой алый рот, в нем ослепительно сверкали молодые крепкие зубы. Так и подмывало воскликнуть: «Ай-яй-яй, и как только не совестно портить гармонию?! Здесь ведь все старое и хорошо подходит одно к другому: от старых трухлявых балок до поросшей мхом крыши, и дворняга, даже лающая по-особенному, потому что у нее не хватает многих зубов; и старый слуга Винце Пап, согбенный и высохший, снующий туда и сюда по дому; и сама хозяйка в своем черном чепце, с ласковым, приветливым лицом, и сам дед в валенках; и волы, тяжело тянущие плуг или телегу, отчего грудь у них так вздымается, словно мехи в кузнице; и старые сливы в саду, которые давно уже не дают плодов и годны лишь на то, чтобы летом затенять немного сад, а в холода, попав в печку, дать хоть немного тепла старикам».

Я позабыл о старой коровенке, Ришке, хотя ее роль в поддержании существования семьи весьма велика. Однажды ее хотели продать, но мясник, взглянув на ее зубы, сказал: «Эту говядину и собака не прожует» — и отказался купить.

Купойи же весело потирая руки, изрек:

— Эй-ей, если у нее мясо и неважное, зато молоко по-прежнему отменное. Пусть остается у нас корова.

— Но она уже даже и кормиться не хочет, — рассмеялась Купойине.

— Ничего, мать, ничего. Будем мелко нарезать ей картофель и размалывать в кашицу в ступке. Пусть еще поживет с нами, бедолага.

Все, именно все было здесь старым — будто Мафусаил оставил здесь свое хозяйство, и оно так и сохранилось с тех пор. Винце поймал где-то ворона, сделал ему клетку и повесил ее под стрехой. Ворон тоже был очень старым, и Винце неустанно повторял:

— Говорят, ворон долго живет, может даже до двухсот лет дожить. Но я вот присматриваюсь к нему и скажу, что все заботы об этом проходимце легли на мои плечи.

Через сад протекал ручей (он был самым старым в усадьбе); к ручью попить водицы прилетал воробей, совершенно белый, седой воробей, словно подкрашенный известью; он пришелся по душе старой хозяйке, и стоило ей завидеть его в саду, как она бросала ему хлебные крошки. С тех пор воробей повадился в сад — ему понравилось быть дармоедом. Позже он настолько осмелел, что залетал и в сени и там путался под ногами — сам нуждающийся в опеке старый хитрец тянулся к старикам. Особенно маленький плутишка благоволил к хозяйке. Иногда он даже вспархивал к ней на плечо и, как цыпленок, ковылял вслед за ней в каморку и в погреб.

И, однако, весело жила эта старая маленькая усадьба, населенная древними существами. На дворе по весне расцветал куст сирени, а осенью в беседке показывались виноградные гроздья, и как летом, так и зимой морщинистые лица стариков светились добродушием и хорошим настроением. Бедность, правда, часто заглядывала в ворота, кралась вдоль ветхого, расшатанного забора, а иногда и забредала в дом. Но Пали она не касалась, потому что старики вечно оберегали его и, как стеной, защищали своей любовью. И хоть он, к чести его, и старался преодолеть эту стену, сие ему очень редко удавалось. Но все же в усадьбе еще никогда, наверное, не было такого веселья, как в тот день, когда Пали начал ходить на службу.

Дело в том, что если всевышнему было угодно сделать плодородным поверхностный слой земли Баната, то здесь, в верхней Венгрии, он начинил жидковатую на поверхности землю сокровищами в глубине. В соседнем селе Вернё была каменноугольная шахта, и, поскольку старики в меру своих сил и познаний поднатаскали юного Купойи в школьных науках, инженер шахты взял его себе в помощники.

Это вызвало бурную радость; весь дом ярко освещен; мамаша Купойи жарила-парила, пригласив на помощь соседку, госпожу Бенак, которая тоже была стара, как палойтайская дорога, но готовила так вкусно, что могла омолодить и умирающего старца. В доме еще топили, потому что на дворе стояла ранняя весна; впрочем, и солнечные лучи сделали свое дело, заглядывая целый день в окно. Все только успевали поворачиваться. Старый Винце рубил дрова и таскал к печи; пот ручьями катился по его морщинистой шее. Купойине замесила сдобный хлеб и (господи, что только делается!) напевала какую-то песенку из прошлого века. Тем временем один за другим приходили односельчане, ровесники стариков, поздравить мальчика, и старый пес Шайо, собрав свои силы, приветствовал гостей громким заливистым лаем, как в былые времена. Дед же самолично спустился по ступенькам в погреб и вернулся оттуда, держа под мышками покрытые паутиной бутылки с вином. Топ-топ, топ-топ. Старик был просто очарователен с этими ужасно древними флягами.

А какой был пир! Во главе стола сидела госпожа Купойи, рядом с ней — крестная мать Пали Келемен Миклошне, затем — крестный отец почтенный Иштван Шандор, рядом — сам Пали; на другом конце стола — Йожеф Купойи, перед которым выстроилась батарея бутылок. Под столом занял место пес Шайо, обгладывавший кости; даже воробей участвовал в пиршестве, весело прыгая около печки. Только старый Винце обедал отдельно, на кухне, потому как ничего не попишешь: дворяне остаются дворянами. Не пристало сажать слугу за общий стол. И все же в конце обеда, когда очередь дошла до возлияний, гости потеснились и высвободили ему место за столом (как-никак, а Христос ведь и ради него принял мученическую смерть; хотя, конечно, не только ради него).

— А ну, Винце! Иди сюда, посиди с нами немного. Только прежде дай ворону этот кусочек печенки.

Словом, и Винце сел за общий стол, и началась великая дискуссия о старых добрых временах.

Хозяин же без устали подливал вино, и глаза его из-под шапки белых волос стали сверкать все ярче и ярче, как пастушьи костры средь заснеженных гор. Вот уже и трубки с кисетами извлечены из карманов; заструился дымок, и вскоре над головами, дрожа и колыхаясь, поднялась его прозрачная голубая вуаль; она ничего не прикрывала, наоборот, старики даже лучше видели сквозь нее. Дед стал разговорчивым — старая слава рода Купойи начала распирать ему грудь. Обычно он останавливался на третьем стаканчике вина. Его досточтимая супруга уже подала ему знак глазами, что, мол, хватит, не пей больше, но дед только лукаво подмигнул в ответ и начал посасывать четвертый стаканчик, а сам тем временем пространно рассказывал о том, что в те годы, в начале прошлого века, когда свирепствовал сильнейший голод, Пал Купойи заложил три деревни за пять хлебов и одну турчанку. Разумеется, он был сумасшедший: хлеб и так дорого стоил, а он взял еще и едока.

Тут заговорил почтенный Иштван Шандор. Он словно поймал пущенный «хлебный шарик» и «скатал» из него тост. Он сказал, что то, что потерял один Пал Купойи, может вернуть другой Пал Купойи, и если ради женщины уплыли три деревни, другая женщина сможет компенсировать эту потерю своим приданым, тем более что Пали — «Я это говорю не потому, что он — мой крестник», — весьма мил и симпатичен женскому глазу.

Из этого «шарика» крестная мать уже быстро «скатала» целый шар:

— Оно, конечно, так, но тогда ему не следовало бы приударять за замужней женщиной.

Ну, это было равносильно взрыву. Бабушка печально закивала головой, а дедушка почувствовал, словно бы горло сжимают спазмы; даже во рту у Винце угасла трубка, и он тоскливо опустил свою большую круглую голову.

Потому как что правда, то правда: в двух деревнях из уст в уста передавалась сплетня о красавице Хорватине из Вернё, которая завлекла Пали в свои сети. И отрицать нельзя было — ведь люди не слепые и видели, как Пали встречался с нею в лесу, у развалин крепости, на поле, — словом, там, где заранее договорились.

Лицо у Пали вспыхнуло; он опустил свои умные глаза; вроде бы хотел что-то сказать, что могло бы сдуть, как пылинку, набежавшую на чело стариков тень, но тут вдруг откуда ни возьмись, видно, черт принес, в сенях появился цыган Гилаго с двумя скрипачами (старый плут всегда каким-то чутьем определял, где поросенка зарезали, где гостей принимают). Ударив по струнам, они заиграли чардаш Антала Балашши. И, черт побери! Дед вскочил с места и, ни слова не говоря, подхватил за талию свою почтенную половину. Топ-притоп! — и он начал с нею откалывать антраша; то крутанет, то гикнет, то прищелкнет каблуками. Купойине и повизгивает, и смеется, и ругается: «Да ну тебя, оставь же, старая посудина, и не стыдно тебе?!» Но старик (словно предчувствуя свою гибель) еще быстрее закружился в танце, еще чаше засеменил ногами, так что пот полил с него ручьями.

— Ой, осторожнее! Ты же затопчешь белого воробья!

Ну, это и впрямь испугало деда. Мамаше Купойи удалось выскользнуть у него из рук. Она выбежала в сени и вступила в настоящую баталию с Гилаго и его цыганами: «Ах вы, бездельники, занялись бы лучше каким-то полезным делом!»

Но не надо было бы затевать ей перебранку. Потому что «старый ребенок» тем временем, разгоряченный и жаром от печки, и вином, и танцем (рубашка на нем была вся мокрая, хоть выжимай), не придумал ничего лучшего, как открыть окно, мол, пусть дым выйдет…

Дым, разумеется, вышел, но и сам старик чуть не отправился вслед за ним на тот свет.

На другой день у него началась инфлюэнца. В течение нескольких недель дед находился на грани жизни и смерти, и, хотя с большим трудом выкарабкался из воспаления легких, это был уже не человек, не Йожеф Купойи, а его тень. С каждым днем он таял и таял, кашлял, по ночам потел, а пройдя несколько шагов по комнате, так задыхался и испытывал такую боль в груди, словно в нее вонзили нож. С постели он, правда, поднялся, но могилу еще не перепрыгнул.

Печаль воцарилась в древней усадьбе; госпожа Купойи все глаза выплакала; днем и ночью ее одолевала одна мысль: как бы послать старика к целебным, как бальзам, хвойным лесам Штирии? (Вот тут-то бедность и кусается.)

Доктор Брогли, с которым она советовалась, осмотрел старика (бедняга напоминал высушенную сливу), простукал и прослушал ему грудь, а затем напрямик заявил:

— Нет смысла уже затевать комедию на такое короткое время.

Но, увидев, что матушка Купойи страшно обиделась, на глазах у нее показались слезы, а лицо пожелтело, как воск, смягчил свой приговор:

— Впрочем, речь идет ведь только о деньгах, почтеннейшая госпожа Купойи. Не поймите меня превратно. Нашему старичку, разумеется, не повредил бы небольшой отдых в хвойном лесу, и если бы я знал, что у вас в чулке припрятаны золотые, я бы сам не отстал от вас, пока вы его не послали бы в Глейхенберг. А так я одно могу вам сказать: новые легкие и молодость и там не продают…

Пусть так, и все же госпоже Купойи не давала покоя мысль: а вдруг курорт все же пошел бы на пользу старику?

Об этом она все дни напролет вела разговоры с Винце, а по вечерам шепталась с Пали, когда тот возвращался из шахты. В конце концов они приняли решение: если урожай пшеницы будет хорошим, то все, что останется после помола и посева, они продадут, чтобы на вырученные деньги отправить старика в Штирию. Поможет это или нет — это другой вопрос, но, по крайней мере, надо попробовать.

Все так, но если пшеницы уродится еще меньше даже, чем требуется?. Сам же Купойи только улыбался, как и все больные в подобных случаях.

— Землица хорошо унавожена, матушка, но чуда от нее, бедной, не ждите. И чего вы затеяли тягаться с природой из-за меня? Если меня позовут с того света, я готов. Я и так уж порядком устал.

— Ой, и не говори так, дорогой, не говори!

Однако, какой бы жалкой ни была надежда, она все же много значила для доброго сердца Купойине, да и для всех домочадцев. А посему все (в том числе и Пали) по воскресеньям ходили в поле смотреть, как поднимается пшеница, как наливается и зреет колос, как желтеет и золотится. И колосья вселяли все большую надежду, а синие васильки и красные маки меж ними так весело смеялись, так весело смеялись, что каждый раз хоть на немного, но сокращали печаль Купойи. И Винце каждый вечер возвращался домой с поля, приговаривая:

— А пшеничка-то хороша, госпожа.

Старый Купойи не выходил со двора и никогда не спрашивал о состоянии пшеницы, даже слышать не хотел о ней — чтобы не подумали, что он рассчитывает на выручку за урожай. Однако летними вечерами он все же просил вытащить ему кресло в сад, в самый его конец, где он сидел и часами слушал, как шумит на ветру пшеница…

Потом пришла пора жатвы, уборки и скирдования. Если судить по скирдам соломы, — не больше, чем в прошлом году. Но может, хорошо заплатят?

А с каким нетерпением ожидали поденщиков-словаков! Чтобы так страстно ожидали словаков — такого еще не было на земле! В конце концов как-то в понедельник они заявились и тут же взялись за молотьбу. О, это были волнительные, вселяющие надежду дни! Госпожа Купойи каждый час выбегала посмотреть, как идет работа; белый воробей всюду увязывался за ней, но ему было строго запрещено склевывать хотя бы зернышко пшеницы. По ночам Винце и Пали спали прямо на груде зерна. Пали брал с собой на гумно постельное белье, а Винце — в чем был, в том и спал, разве что стянув сапоги, поскольку босые ноги для крестьянина — лучший советчик по части здоровья в эту пору. Ведь когда спишь в сапогах — не почувствуешь, если ночью погода вдруг начнет портиться, и можешь застудить грудь. А голые ноги сразу среагируют и просигналят тебе: «А ну, земляк, укутайся-ка поплотнее сермягой!»

Словаки — честные работники; во всяком случае, никаких подозрений в их адрес не возникало, если не считать того (это особенно сердило старого Винце), что они много разговаривали между собой, к тому же по-английски. Куча зерна быстро росла и увеличивалась, а скирд становилось все меньше и меньше. Но никакого обмана тут, разумеется, не было, потому что Винце спал чутко, как заяц, — даже кошке не прошмыгнуть через гумно, чтобы он не проснулся.

Только один-единственный раз фея сна Маймуна сильнее обычного сомкнула ему веки своими медовыми перстами. Но и это была заранее продуманная хитрость. И какая! Пали принес с собой однажды вечером полную флягу вина и предложил старику сделать пару «глотков», после чего Винце сразу же скис, как молоко. И что же? Посреди ночи старик чует (правда, никак не может понять, слышит ли он в действительности или видит во сне), будто на гумно медленно въехала телега; вот она подъезжает все ближе и ближе, вот вдруг остановилась у груды зерна. Страшным напряжением воли Винце пытается вскочить на ноги, но это ему не удается. В полузабытьи ему кажется, что кто-то шепчет: «Проснись, встань! Воруют!» — но сил не было подняться. Лошади дрогнули, зазвенела сбруя… Тут Винце все же приоткрыл глаза («Эге, действительно — телега!»), протер сонные веки («Ничего себе — положеньице!»). Месяц сияет, звезды блещут в синем небе…

Все предметы хорошо видны; разве что только ночь придает им какие-то сказочные очертания.

В Винце пробудилась энергия; он хотел закричать и схватить лежащие рядом вилы, но одумался, решив, что здесь лучше действовать умом да смекалкой. Поэтому он тихонько приподнялся — не очень, только на локтях, чтобы заглянуть по ту сторону пирамиды зерна — именно там что-то происходит. Однако то, что он вдруг увидел, заставило его очумело закрутить головой.

Так ведь это же Пали стоял там и распоряжался, указывая рукой. А рядом — крестьяне, все — знакомые, односельчане. Молча, стараясь тихо ступать, они поднимали с телеги тяжелые мешки и осторожно и бесшумно высыпали их содержимое на груду зерна.

Винце все понял и тихо пробормотал:

— Хорошо, хорошо, я ничего не видел.

Впрочем, он действительно больше ничего не видел, потому что на глазах у старика навернулись слезы, и все стало как в тумане; положив седую голову на брезент, он нарочито громко захрапел, желая показать, что крепко спит.

Только утром, взглянув на кучу зерна, он сказал Пали:

— Сдается мне, вроде бы она стала больше.

Пали равнодушно пожал плечами, а про себя рассмеялся: ну и здорово же он обманул наивного старика с этой пшеницей, которую купил на свой первый заработок!

Правда, следующей ночью уже Пали проснулся после полуночи от каких-то звуков. Может, мыши? Нет. Может быть, словаки что-то затеяли? С противоположной стороны пшеничной пирамиды доносился тихий разговор. «Э, да это голос Винце. Значит, все в порядке». И уже больше из любопытства Пали прислушался, стараясь не сделать неосторожного движения. Винце спрашивал шепотом:

— Ну, привезли?

Чей-то голос ответил (вроде бы голос шурина Винце):

— Привезли.

— Ну, тогда высыпайте, только тихо и аккуратно, чтобы Палика не заметил.

После этого в одном месте приподняли брезент и было слышно, как топчутся трое или четверо людей; затем Пали увидел, как они высыпают пшеницу из мешков, отчего поднялось большое серое облако пыли, хорошо видное на темно-синем фоне неба.

Утром, когда Пали встал и уже собирался идти на работу в шахту, он стал лукаво допытываться у старика:

— Вроде бы я ночью слышал какую-то возню, чьи-то шаги возле кучи, а, дядя Винце?

— Я, во всяком случае, не воровал пшеницу, — огрызнулся старик и перевернулся на другой бок.

— Да я вовсе и не потому спрашиваю. Я думал, может, и вы что-нибудь слышали?

— Ничего. Я спал, как подсеченный барашек, — отозвался старый слуга, — Вы, конечно, хотели бы, наверное, чтобы я стоял тут всю ночь, как солдат на часах. Но я пока еще с ума не сошел. А если не нравится вам, пусть твоя бабка нанимает другого слугу.

Но тут уже посрамленный Пали поспешил испариться, видя, что пускаться со стариком в дальнейшие переговоры об этом предмете бессмысленно; его же милость Винце, хотя якобы и проспал всю ночь, как подсеченный барашек, тем не менее, утомленный и разбитый после такого «сна», решил еще немного продлить себе отдых и сомкнуть свои голубые, слегка косящие глаза.

А какое было веселое утро! Молотильщики уже завели свою песню. Пес Шайо лизал босые ступни старого Винце. В зеленой, как изумруд, траве жужжали и стрекотали тысячи насекомых. Солнце только что показалось из-за горы Сакай, неся за собой свой пурпурный шлейф. Оно еще только-только всходило и было еще кротким, не опаляло и не жгло, а лишь ласкою щекотало своими лучами. Вот они пробежали по изрытому морщинами лицу старика — это было действительно восхитительное ощущение. Они гладили, баюкали, окрашивали кожу в золотой цвет.

Но вдруг старик вздрогнул; что-то упало ему на веко с высоты. Он протянул руку, и у него в пальцах оказалось алеющее в лучах солнца пшеничное зерно. Винце взглянул вверх и увидел, что над ним, хлопая крыльями, летел, набирая высоту, белый голубь. Он и выронил из клюва зерно. Оно еще было влажным от его слюны…

— Ишь ты, смотри-ка, ишь ты! — проворчал старик. — И ты с нами работаешь.

Винце долго следил за голубем. А тот улетал все выше и дальше; вместе с ним улетал и сон. И вскоре они улетели оба… Осталось только пшеничное зерно. Оно смешалось со своими собратьями в груде, и она стала больше на одно зерно…

На другой день закончили обмолот зерна; словаки уехали вместе со своими лошадьми, молотилками, со своими торбами. Расставание было чувствительным: «Гуд бай!» — «Добро здравья!» Затем — веяние. Это последний этап производства товарного зерна; впрочем, точнее — предпоследний, так как последний — продажа его еврею-перекупщику. Для веяния уже не нужны рабочие-словаки. Нужен только ветер. На нитке подвешивают утиное перышко; куда оно клонится, туда, значит, и ветер дует; тот, кто работает с лопатой, должен следить за направлением ветра. Нынче, когда все эти работы выполняет машина, быстро забываются эти дедовские методы. Когда же веяние выполняется вручную, веяльщик вскидывает полудугой лопату с зерном, и легкая полова, отсевки отлетают, сдуваемые ветром, либо вправо, либо влево; тяжелое же зерно падает вертикально, и вот на гумне постепенно растет груда зерна, отливающая оранжевым золотом, с которой хорошо знающий свое дело метельщик осторожными веерообразными движениями, мягкими, как мазки кисти, сдувает метлой упрямые отсевки, не желающие сразу присоединиться к своим собратьям.

Это очень приятное занятие! Но для стариков Купойи куда приятнее на этот раз было взвешивание. Эх, надо было посмотреть, какой радостью искрились глаза госпожи Купойи, когда и все мешки наполнились по завязку и закрома были засыпаны. Одно удовольствие было наблюдать за ней. Как она распоряжалась — ну прямо как генерал! «Сюда, быстро!» «А ну-ка, поспеши туда!» «Бенакне, душечка моя, в этом мешке вроде бы дырка снизу». «Принесите-ка сюда эту крышку!» «Быстрее, быстрее, раз-два!» «Живее, Катка! Как ты держишь весы, разиня?!» «Пусть кто-нибудь сбегает в дом — надо очистить и второй сусек! Только нужно как следует подмести днище, а то там лежала старая картошка». «Ну, уж этот Винце и этот Пали, чтоб им пусто было! Когда нужно — никогда их нет под рукой…»

Разумеется, их не было под рукой, потому что они то и дело, подобно гонцам, бегали к старому Купойи, ожидавшему все новых и новых сообщений об окончательных результатах «Уже столько. Сейчас уже столько, дедушка!» «Зерно так и сыплется, барин».

Впрочем, и госпожа Купойи не забывала о своем муженьке собственно говоря, о нем она все время и думала, только вида не показывала.

— Что вы тут рты поразевали, пострелята, только и путаетесь под ногами! — ворчала она на ребятишек, без которых разумеется, не могли обходиться подобные события. — А ну шагом марш, бегом — к дяде Купойи, пусть он сейчас же придет сюда!

И к усадьбе Купойи направилась депутация — как раз в самое время, потому что один из хозяйских волов, Молния, выбежал из стойла и, не зная, куда деваться, прислонился своей худой спиной к шелковице и стал тереться о ствол, отчего дерево закачалось и на землю посыпались черные бархатистые ягоды, словно ниспосланные манной небесной. Вперед, ребята! Кто раньше — тому больше достанется!

Оценив сообщение, Купойи начал уже верить в то, что, наверное, результаты и впрямь неплохи, раз уже приглашают его, и в сопровождении пса Шайо и стайки детворы направился на гумно. Разыгравшийся Шайо бежал впереди, а старый Купойи шествовал, выпрямившись, как гренадер, и по дороге заигрывал с ребятишками:

— Ну, так кто сумеет быстро повторить: «Шел грек через реку, видит грек — в реке рак?.» Хе-хе-хе! Вот поломайте-ка свои языки! — и старик добродушно засмеялся.

Как только Купойине завидела его, она тотчас поспешила ему навстречу. Что там «поспешила» — побежала! Со стороны это выглядело очень странно: словно бы вдруг лягушка вздумала побежать. Шлепанцы ее громко стучали, тесемки у чепца под подбородком развязались и развевались в обе стороны по плечам.

— Ты знаешь новость? — крикнула она издали задорным тоном.

— Нет, не знаю, Верона. Ничего не знаю.

— А новость такова, что супруг мой, Йожеф Купойи, едет в этом году на курорт.

— Ну, не болтай, не болтай, — забормотал растерянный Купойи. — Неужели такой урожай?

— Да еще какой! — проговорила мамаша Купойи певучим голосом, в котором так и звенела радость. — Зерна — полным-полно, мешков пустых только не хватает.

— Значит, хорошо удобрили землю, — чуть не плача от радости, произнес Купойи. — А земля всегда даст все, что только сможет.

Словно новую кровь влили ему в жилы. Он тут же начал интересоваться, как идут дела, что, мол, и как, хотя совсем было уже перекочевал в одежды немощи и беспомощности, в то душевное облачение, которое обычно бывает последним нарядом у человека; он как-то опустился, ничем уже больше не интересовался, разве что только своими тминными супами. А тут он вновь стал былым Йожефом Купойи; к нему вернулось и хорошее настроение, он уже начал строить планы, готовиться в дальнюю поездку в Штирию вместе с другими односельчанами. Но сначала надо отвезти пшеницу в город и продать.

В среду на следующей неделе стали нагружать телегу, но на одну мешки с зерном не уместились; впрочем, может, и уместились бы, но Молния и Бутон запротестовали бы — пришлось нанять еще одну телегу у Иштвана Середнеи. Но тут возник вопрос: а кто поедет с зерном? Дед заявил, что во что бы то ни стало поедет он. Его стали отговаривать, мол, тебе никак нельзя, ты болен, то да се. Но папаша Купойи настаивал на том, что поедет сам; мол, разница невелика: что дома валяться, то на одном, то на другом боку, что на мешках пшеницы лежать, к тому же свежий воздух, поездка, отвлечение пойдут, дескать, только на пользу.

Тогда госпожа Купойи наказала старому Винце сопровождать хозяина, следить за ним в оба глаза и, провожая их и благословляя в путь-дорогу, закричала им вслед от ворот:

— И будьте внимательны, когда перекупщик будет расплачиваться с вами! И чтоб никакой беды не стряслось, душа моя Винце! Если станет прохладно, заставь хозяина повязать шею шарфом. И деньги спрячь получше, старинушка,оберегай их! Я пришила тебе карман с внутренней стороны жилетки, спрячь туда деньги, не забудь!

Волы тронулись медленным ровным шагом и пошли, пошли без всяких усилий; разве что только когда поднимались на холм, поскрипывало от натуги ярмо. В дороге не приключилось ничего особенного, если не считать того, что в Вернё телеги остановила красавица Хорватине и вручила Винце хатош^[69], чтобы он купил ей дрожжей (наверняка собирается печь сдобный хлеб), и попыталась завязать разговор с самим дедом (ну и красива же эта бестия!); стала расспрашивать его о самочувствии. О Пали она ни словом не обмолвилась и была так обходительна, так улыбалась старику, что совсем его околдовала.

— Красивая женщина! — сказал он потом Винце. — Не удивляюсь нашему Пали. А волосы у нее, слышь, Винце, как воронье крыло! А ты не почувствовал, какой аромат исходит от нее? Я сначала испугался, подумал: может, наша пшеница попрела, но, смотрю, нет — совсем не тот запах. Ее одежды наверняка опрысканы душистой водой…

Так старый Купойи вспоминал о госпоже Хорвати вплоть до Керажана. А там, у холма, он слез с телеги, сказав, что волам и так тяжело тащить поклажу в гору, и побрел пешком по тропинке — а то, мол, затекла поясница.

Разумеется, идя пешком, видишь все вокруг. (Правда, легкие у старого Купойи были плохи, поэтому через каждые пять шагов он останавливался и отдувался.) Но зато он увидел девочку, лежащую в траве под сенью куста шиповника. На вид ей никак нельзя было дать больше пятнадцати. Девочка, видно, держала куда-то путь, так как под белокурой головкой у нее лежал узелок «Очень миленькое создание, особенно личико, — подумал Купойи, — только очень уж худенькая». Она не спала, а, наверное, отдыхала и тихонько постанывала.

— Что с тобой, девочка? — спросил Купойи, проходя мимо. — Уж не больна ли ты?

Девочка взглянула на него опаленными жаром голубыми глазами и ничего не ответила. Только слегка кивнула головкой.

— Н-да, и лицо у тебя пылает, как раскаленная подкова. Откуда ты, моя девочка, и куда идешь? Отвечай же, дитя! Может, я смогу тебе помочь. Ну посмотри же на меня. Видишь, я — не какой-нибудь дурной человек. Ну, ведь ты же не боишься меня?

Девочка с видимым усилием приподнялась немного на локте и назвала какую-то деревню, откуда она идет, где она служила кем-то вроде няни при детях, но слова ее с трудом можно было разобрать; голос ее звучал не громче жужжания пчелы; потом она назвала какую-то деревню, куда идет.

— Она за городом? — спросил старик.

— Да.

— Ну так я подвезу тебя до города на телеге. Эй, Винце, стой! Винце, стоп!

Потом он снова обратился к девочке:

— А сейчас ты попробуй-ка встать, доченька. Ну, погоди, я помогу тебе. Давай свою ручонку, вот так! Ой, и до чего же она у тебя горяча! Ну, раз-два-три! Оп-ля, Катарина!

Эту шутливую присказку он подцепил от барышень, служивших в имении — они так играли со своими куклами. Купойи решил, что это — ласковое заигрывание. «Что ж, и я попробую, может, развеселю этим бедняжку».

Но до веселья ли ей было! Головка у нее бессильно откинулась, как у подстреленной птицы. Бедному Купойи пришлось подхватить ее за талию и так потащить к телеге.

— Что вы делаете, бога ради?! — зашумел Винце.

— Иди, иди-ка сюда, помоги!

— Чего ради вы это придумали? — продолжал ворчать Винце, поняв, в чем дело.

— Иисус Христос тоже врачевал больных, мой дорогой Винце.

— Это так, потому как у него было на то время. Ему нечем было больше заниматься. А мы должны спешить, чтобы вовремя поспеть на рынок. А ты, девочка, обопрись на мое плечо, и пошли потихоньку!

Только сейчас Винце заметил, как аккуратно и изящно была она одета: на ножках — маленькие сафьяновые сапожки, короткая домотканая юбка из шерсти, чересчур пересиненная кофта с вышитыми рукавами и черный платок в горошек на голове. Нельзя сказать, чтобы фигурка у девочки была безукоризненной: левое плечо слегка выдавалось вперед. И тем не менее она была такой складненькой, такой филигранной, как фигурка из прозрачного сахара.

Винце быстро сделал углубление между мешками, постелил одеяло и кафтаны, чтобы было помягче; потом поднял девочку — она была легка, как пух, — и нежно уложил ее.

— Ну, а теперь, сударь, забирайтесь и вы на телегу, — обратился он к господину Купойи.

Снова тронулись в путь, но не успели они немного отъехать, как больная девочка попросила пить.

Винце покачал головой, проворчал что-то под нос, но все же остановил телегу неподалеку от того места, где протекал родник, и принес ей в шляпе воды.

— За эту воду ты получишь в «Раке» вина, — заверил его Купойи.

Больной на глазах полегчало от свежей воды; она закрыла глаза и перестала стонать, только дыхание ее было горячим и прерывистым. Купойи участливо смотрел на тонкое, нежное личико, на открытый высокий лоб, на голубые жилки, бьющиеся на висках.

— Сдается мне, что девочке полегчало. Как ты думаешь, Винце?

Безбожник Винце не отвечал, а только подгонял волов:

— А ну, Молния! А ну, Бутон! Нн-но!

— Уж не заснул ли ты, Винце?

Но сердитый Винце и тут ничего не ответил; он поправлял свою «амуницию»: прочищал соломинкой мундштук.

— Эй, Винце, смотри! Вроде бы уже и не такие красные у нее уши. Может, ослабла лихорадка?

Купойи приложил руку ко лбу девочки, но тут же расстроился, потому что голова пылала, как булка, только что извлеченная из печи.

Девочка открыла глаза, кротко, благодарно посмотрела на него затуманенным взглядом.

— Ой, какая у вас рука, как приятно!

— Холодная, не правда ли? Но погоди, доченька, мы сейчас что-нибудь придумаем. Эй, Винце, остановись!

Они снова остановились у Зехернейской мельницы; там, где на берегу речки Кисе печально стоял одинокий ясень. Старик слез с телеги, обломал с дерева ветку: «Жаль, конечно, что листочки больно узенькие», — и стряхнул с нее облепивших ее зеленых, отливающих золотом букашек.

— Так мы и впрямь никуда не доедем, — заворчал Винце.

— Ну, ну, не ворчи, ты, молокосос! — бросил ему Купойи (хотя «молокосос» тоже уже приближался к семидесяти).

Затем сорванной веткой Купойи принялся, как веером, обмахивать больную. Это было хорошо еще и потому, что он отгонял мошкару, обильно вьющуюся над телегой и словно купающуюся в расплавленном золоте солнечного света. Ветка навевала прохладный ветерок, прогонявший зной и пушивший светлые, как колос, волосы девочки.

Ей было, наверное, приятно это. Тоненькой горячей рукой, может, непроизвольно даже, она отыскала заросшее щетиной лицо деда и погладила его по щеке. А старику почудилось, будто на этом месте он ощутил прикосновение трепещущего сердца голубки.

— Ты — добрый старик, — чуть слышно сказала она. И, замолчав, остановила на нем полуосмысленный взгляд.

— Ты хоть немного лучше себя чувствуешь? — тревожно спросил Купойи.

— Не знаю.

— Не бойся, ничего плохого с тобой не случится, все пройдет. В городе я вызову к тебе доктора, и он собьет лихорадку. Хорошо помогает хинин, знаешь, такой белый порошок? Жаль, у меня с собой его нет. К утру ты поправишься и сможешь продолжать свой путь. Ты, наверное, поступаешь на новую работу?

Девочка покачала головой.

— Может, ты к матушке держишь путь?

— Да.

— А где живет твоя мама?

— Она умерла.

Параскайский дворянин задумался над этими словами; они словно поразили его в самое сердце. Только после долгой паузы он снова заговорил:

— Так куда же ты направлялась?

Больная бессвязно забормотала:

— Там, где пробегает черный петух, у него на голове красная шапочка-гребешок, а на той шапочке-гребешке — колокольчик. Он звенит, и я иду на звон этого колокольчика. Я хорошо его слышу.

И протянутой рукой она показала направление, где бегает черный петух. Разумеется, никакого петуха там не было.

— Боже мой, она бредит!

Дыхание у нее становилось все более свистящим и затрудненным. Глаза, словно раскаленные на огне, искрились сухим, пугающим жаром. Когда приехали в город и стали на пшеничном рынке, она совсем потеряла сознание.

Купойи был как на иголках. Он еле дождался, чтобы к выставленному мешку подошел покупатель и первому же подошедшему продал всю пшеницу. Нетерпение — не дешевое развлечение: по одному хатошу он потерял с каждой меры. Быстро получил он деньги и убрал так поспешно, словно краденые.

— Ну, а теперь быстрее в «Рак».

«Рак» был излюбленным постоялым двором всех параскайских дворян. Во-первых, просторный, а во-вторых, и вино там было неплохое, не говоря уже о том, что им нравилась вывеска с гербом: небольшое ярко-красное чудище с огромными клешнями и множеством ног, которыми рак пятился назад В давние времена короли охотно украшали им и дворянские гербы. Они знали, что к чему.

Сам же корчмарь, хозяин «Рака», не очень-то уподоблялся своему раку: он ступал широко и двигался вперед и в материальном отношении и в отношении собственных размеров; сейчас он весил девяносто шесть кило (что поделаешь — питание хорошее!). Только фамилия его уменьшалась, «худела». Когда он прибыл сюда из Праги и стал к винному пульту, его звали Ференцем Вайналко. Десять лет назад он отбросил «ко» и стал Вайналом, а еще через пять лет его фамилия, потеряв и «л», стала Вайна; под этой фамилией он выплыл в Мишкольце, затем снова изъял из своего «корабля» еще один слог, так что, с тех пор, как он подвизается в «Раке», где у него отменно идут дела, его стали величать господином Вай, а с прошлого года — и вовсе Ваи. Словом, один бог знает, что´ будет дальше; ясно одно, что при таком образе жизни у него уже немного букв осталось в запасе.

Зато жена у него — потомственная венгерка, которую он поднял до себя и сделал госпожой из поварихи (чтобы не платить ей жалованье). Однако она недолго была в положении «поднятой до него» — благодаря своему уму и языку она быстро переросла его. Стала носить шляпу и мудро управлять и мужем, и постоялым двором, и постояльцами; она не только кормила и поила их, но и решала спорные вопросы тех, кто попадал в ее «поле зрения». Все в округе, порою даже вполне интеллигентные господа, не стеснялись обратиться к ней за советом в своих делах и бедах.

Вот и сейчас, как только господин Купойи закатился во двор «Рака» с двумя пустыми телегами, посредине двора стояла досточтимая госпожа Ваи с прицепленными к переднику ключами и давала самую настоящую аудиенцию окружавшим ее торговцам с ярмарки.

Как раз в этот момент она говорила какой-то молодке, плакавшейся о том, что муж ее с утра сидит тут и пьет и вот уже сорок форинтов выбросил цыганам:

— Э-э, душечка, терпи уж, коль плохо тряхнула навес^[70].

Этим сказана была вся сентенция, и госпожа Ваи повернулась к одному крестьянину из Вернё, купившему в палатке сапога, но не заметившему сразу (только сейчас обнаружил), что на левом сапоге внизу шов не прошит нитками, — что же теперь делать?!

— Ну что ж сказать тебе, почтеннейший? Возьми свой ножичек и резани по коже сапожника, шившего эти сапоги, но тоже так, чтобы тот сразу не заметил.

— Прошу комнату! — нервно прозвучал нетерпеливый голос господина Купойи, нарушивший общее оживление страждущих совета госпожи Ваи.

— Ай-яй-яй! — воскликнула Ваине, сразу оставив окружавших ее людей. — Добро пожаловать, господин Купойи! Сто лет не видела вас. Но что с вами? Вы плохо выглядите. Нужно пить рыбий жир. Сейчас же вам будет комната. Жужа, сходи, пожалуйста, с господином Купойи и открой нашему досточтимому гостю голубую комнату.

— Хотелось бы такую, где было бы потише.

— Именно такую вы и получите. Окна выходят в сад. Вся комната утопает в аромате липы. Может, с дороги господин Купойи хотел бы отдохнуть?

— Я-то нет, — смущенно ответил Купойи, — но со мной больная, тяжело больная, которую я хотел бы уложить в постель.

— Кто? Что? Где? — этот неизменный интерес ко всему и принес госпоже Ваи большую популярность. Она тут же подбежала к телеге взглянуть на больную.

— Боже мой! — воскликнула она. — У нее или тиф, или воспаление легких! Нужно немедленно либо пиявки поставить, либо компрессы со льдом. А кто это, эта миловидная девчушка?

— Не знаю, — ответил старик с выражением смущения на кротком лице.

— Не знаете? Ну, слушайте!

— Я нашел ее лежащей в траве рядом с тропинкой. А что бы там ни было — не мог же я взять на душу грех. Все же, кума, я — христианин! Но не опоздать бы! Эй, Винце!

Винце взял на руки бедное создание и понес вслед за Жужей, которая тем временем уже открыла голубую комнату.

— Бедняжка очень плоха! — заметила госпожа Рак (госпожу Ваи звали и так), и в ее строгом остром взгляде промелькнула кроткая теплая искорка, когда она посмотрела на больную, у которой руки и ноги свисали, как надломленные стебли у цветка.

Но тут же к ней вернулось ее обычное равнодушие.

— Жужа, наша дворовая, все устроит, господин Купойи, — сказала она ровным голосом.

И тотчас же Ваине быстро, как челнок на прялке, повернулась и прошлась по двору; не дойдя еще до кухни, она закатила оплеуху буфетчику, отправила восвояси шарманщика, подала крайцар нищему, пристыдила своего супруга, который, торгуясь с молодой девицей из Карасана о цене на яблоки, не преминул ущипнуть ее и даже потянуться к груди.

— Ну вот, старый греховодник! — воскликнула Ваине с презрением. — Яблочка захотелось? И, вижу, тут два сорта яблок в торгу. Ну что ж, пощупай и то и другое — какое более спелое? — При этом она погрозила ему кулаком и добавила: — Берегись, толстобрюхий! Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела!

Тут, разумеется, почтеннейший Ференц Ваи поспешил ретироваться; однако под нос себе он проворчал, что ему теперь все нипочем, потому что кошечка-то уже съела его.

Мы упомянули об этом отнюдь не для того, чтобы копаться в личной жизни семьи Ваи, а просто, чтобы показать, что к тому моменту, когда Купойи, зайдя в голубую комнату, смог убедиться в том, что госпожа Ваи не следует за ним по пятам, эта поразительно деятельная особа давно уже командовала в кухне своими горшками и кастрюлями.

Комната была чистой и хорошо проветренной. Кровати разобраны — достаточно было лишь уложить в одну из них больную. И тут же Купойи послал Жужу за доктором.

— Здесь должен быть хороший доктор, — сказал он, сам трясясь от адского приступа сухого кашля, который так его прихватил, что пришлось прислониться к платяному шкафу. — Они были приятелями с моим покойным сыном. Забыл вот только, как его зовут.

— Да все они одинаковые, — заметил Винце, — все просят показать язык.

— Ну ладно, душечка, бегите и приведите сюда первого попавшегося.

Жужа убежала. А Винце, наивно хитря, спросил, нахмурив лохматые брови:

— А кто будет расплачиваться с доктором?

— Я.

— А что скажет на это дома досточтимая госпожа?

Купойи пожал плечами:

— Откуда я знаю? Но думается мне, Винце, что, будь она на моем месте, она поступила бы точно так же, хотя тоже не знала бы, что´ я скажу на это дома.

— Что ж, может, и так, — согласился Винце, удивляясь про себя смелости своего хозяина.

Медленно текли минуты. Девочке становилось все хуже; лицо у нее пылало и было пурпурно-красным, как рубин, особенно уши. Если раньше она лежала молча, как истукан, то теперь беспрестанно разговаривала, и речь ее становилась все более бессвязной. Она переплывала реки, задыхаясь и захлебываясь в их потоках, сопротивлялась разбойникам, спасалась от разъяренных быков. Было и больно и страшно слушать эти бессвязные речи, лишенные какого бы то ни было смысла; можно было только догадываться, что в своих галлюцинациях и пестрых видениях она куда-то едет, идет, идет по воде и суше, плывет на гребне облака; вместе с ней мчится, торопится и ее раскованный разум, словно чертово колесо во время бури.

Единственным связующим звеном во всех ее речах был черный петух, бегущий впереди нее по ее печальному пути; она же всюду следовала за ним, прислушиваясь к его золотому колокольчику. Порою она пыталась поймать его (и тогда чуть не выпадала из постели), моментами же будто теряла его из виду (наверное, он слишком далеко убегал), тогда она напрягала слух: «Тс-с, тс-с!», — стараясь услышать звон колокольчика, и зрение (устремив ищущий взгляд в потолок), пока, наконец, по губам у нее не пробегала улыбка: она снова слышит, снова слышит! И девочка восклицала: «Вот он бежит, вот там звенит его колокольчик!»

Казалось, миновала целая вечность, пока пришла Жужа.

Она сказала, что нашла доктора, но он не может еще прийти, потому что вице-губернаторша порезала палец, зачинивая карандаш, — разумеется, сначала нужно зайти к ней, а оттуда уж он прямиком сюда.

Прошел час, прошло два часа, а доктора все не было. Господин Купойи то и дело вспыхивал и ругался, как солдат (Винце готов был побиться об заклад, что его барин снова начинал становиться человеком).

— Тысяча чертей! Может, вице-губернаторша, зачинивая карандаш, распорола себе и живот?! Но за это время можно было бы и его зашить.

— А нам пора бы ведь и домой, — проговорил Винце.

— То есть как это «домой»? Не можем же мы бросить ее здесь? Неужели ты смог бы это сделать, безбожник?

— Ну, ладно, ладно, не смог бы. Но, по крайней мере, сударь, пройдите в столовую и поешьте что-нибудь. Немного доброго супа, цыпленочка. Сами-то вы, наверное, ведь еще больше больны, чем эта девочка.

Старик с жаром возражал:

— Нет, нет, не могу. Я должен быть около нее, обвевать ее. Видишь, она нет-нет да открывает глаза и ищет меня блуждающим взглядом, когда меня нет рядом, и заметно успокаивается, увидев меня. И, смотри, смотри, как она ищет своей дрожащей ручкой мою…

— И все же перекусить нужно.

— Я не возражал бы, если бы ты принес нам двоим чего-нибудь перекусить. Я и денег дам. А потом, ты же знаешь: я потому уже не могу отлучиться, что жду доктора.

Но доктор все не приходил и заявился только под вечер — пришлось уже зажечь свечи. Это был худой, сухощавый человек, ростом несколько пониже доктора Брогли, но зато с большой головой. А голова тут — самое главное. Он осмотрел больную, нащупал пульс и, вытащив свой хронометр, стал тихо считать удары. В страшной напряженной тишине слышно было только тиканье часов доктора. Но, пожалуй, еще громче билось сердце старого Купойи. Покончив с этим, доктор простукал и прослушал грудь у больной, померил ей температуру, посмотрел на красные пятна на теле, затем сел к столу и выписал рецепт.

— Пусть принимает этот порошок через каждый час, — сказал он замогильным голосом.

— Винце, сбегай быстренько в аптеку.

Доктор назначил также компрессы со льдом (менять через каждые пять минут) и сказал, что ночью еще раз посмотрит больную. Затем он задал Купойи несколько вопросов, но тот не смог на них ответить ничего вразумительного, упомянул только черного петуха с колокольчиком.

— Шум в ушах, — коротко заметил доктор.

Купойи проводил его до двери.

— Что у девочки? — спросил он за дверью глухим голосом.

— Имеет место бесспорное наличие признаков, говорящих за тиф, с некоторыми, правда, отклонениями.

— Какое ваше мнение, господин доктор?

— Гм… Согласно законам науки, данная больная может умереть, но может и выздороветь.

— А что более вероятно? — пытался выяснить перепуганный старик.

Доктор стал высокомерно поучать его:

— В науке нет «вероятностей» и гаданий на кофейной гуще. Наука возвышенна и позитивна.

Старого же Купойи привела в крайнее уныние возвышенность науки; подавленный, он вернулся в комнату к больной. Вскоре Жужа принесла лед, а Винце лекарство. Теперь, по крайней мере, было чем заняться.

Весь вечер он не сомкнул глаз (он, привыкший с тех пор, как заболел, ложиться спать в одно время с курицами!); Купойи сам давал девочке лекарство и менял компрессы со льдом. Но состояние больной ни чуточку не улучшалось. Скорее, даже ухудшалось. Веки набухли, глаза стали стекленеть, а миловидное личико девочки словно потеряло свои формы; да и цвет лица изменился. Сначала преобладал алый цвет, а сейчас стала появляться какая-то синюшность. Пока еще на лице присутствовали оба эти цвета, но словно боролись за то, кому господствовать завтра.

Ее воспаленное воображение металось еще сильнее; только раз показалось, будто сознание на мгновение вернулось к ней, и она позвала Купойи:

— Ты здесь, добрый старик?

— Здесь.

— Так не оставляй же меня. — И она загадочно подняла палец, словно желая строго погрозить. — Понимаешь? Уж, пожалуйста, не оставляй меня!

— Да что ты, мое сердечко. Никогда! Как ты могла подумать такое? Я останусь с тобой. Это так же точно, как то, что меня зовут Йожефом Купойи! — клялся расчувствовавшийся старик, и так как головка больной была наклонена в его сторону, то и слеза, скатившаяся с ее глаз, упала на его белую голову. И седые волосы жадно впитали ее в себя.

Около полуночи снова пришел доктор (он был где-то на именинах, слегка выпил, и его клонило в сон). Госпожа Ваи со свечой в руке проводила его по темному коридору — и сама зашла с ним в комнату взглянуть на больную.

Доктор даже не снял шляпы, не отложил в сторону трости и осмотрел пациентку весьма поверхностно; особенно ему не понравился ее пульс.

— Слишком слабый пульс. Надо бы дать ей чуть-чуть коньяка. Все-таки коньяк — это коньяк. А там посмотрим, что будет утром.

— Она не доживет до утра, — вмешалась в разговор госпожа Ваи.

— Кто это сказал? — возмутился доктор. — Согласно науке, кризис должен наступить только через несколько дней.

— А я говорю, что она не доживет до утра, — упрямо утверждала Ваине. — А то, глядишь, и сейчас отдаст богу душу. Можно говорить о минутах, ну, о получасе… Разве вы не видите, что она — уже в пути, что кто-то невидимый уже держит ее за руку? Может, мать, а может, кто-нибудь из умерших сестер и братьев. И она сама, смотрите, как она держит, как красиво… Вы только посмотрите!

И действительно, волнующее было зрелище: девочка выпростала свою худенькую ручку из-под подушек и держала ее в воздухе, в одном положении, будто кто-то невидимый взял ее за руку, их руки сплелись, и она судорожно сжимала протянутую ей руку. (Раньше же от слабости она и руку поднять была не в силах.)

— Э-э, глупости! — пренебрежительно ответил доктор. — Наука не признает невидимых рук.

Но поскольку по глазам госпожи Ваи видно было, что она сейчас же отпарирует, господин эскулап поспешил ретироваться. Купойи и на этот раз проводил его в коридор и там сунул ему в руку десятифоринтовую ассигнацию (чтобы Винце не видел).

Когда он вернулся в комнату, его встретила зловещая давящая тишина. И словно каким-то стальным зажимом сжало у него сердце. Он даже не мог бы объяснить отчего. Все вроде бы было так, как две минуты назад.

На столе, рядом с пузырьком с лекарством, медленно горела, потрескивая, свеча. На стенке, как и прежде, — три тени. Но, боже, почему они словно застыли, слившись в одну? Госпожа Ваи, Винце и Жужа молча, с выражением ужаса на лице, стояли около кровати. Винце, увидев хозяина, тут же замахал ему.

— Сударь, она ищет вас глазами.

— Я здесь, я здесь, — хрипло проговорил старик, бросившись к кровати.

— Кончилась! — воскликнула Ваине, прежде чем Купойи успел подбежать к девочке. — Умерла. — И наклонилась над кроватью, чтобы закрыть глаза умершей.

В это мгновенье во дворе громко прокукарекал петух. Вполне возможно, что черный петух. Может быть, потому, что наступила полночь, а может, и в знак того, что тот, кто отправился в дальний путь, прибыл к конечной цели…

После печальной ночи господина Купойи ожидал полный забот и треволнений день. Со всех сторон на него обрушились неприятности.

Ему буквально предстояло разорваться на части, но он видел перед собой лишь одно: то место, где в небольшой комнатке «Рака» в озарении шести свечей стояла кровать и на ней, холодная и немая, лежала усопшая. Ни красный цвет, ни синий не вышли победителями — лицо ее было бело, как алебастр.

— Жужа, попрошу вас, посмотрите, пожалуйста, в ее узелке, может быть, там найдется платье получше, тогда наденьте на нее. Потом сходите в лавку и купите саван поприличнее. Затем сообщите о смерти полицейскому, врачу; затем заскочите к нашему доктору и скажите ему, чтобы больше не приходил, — иначе ведь придется платить.

Потом-то, потом — это… Множество забот и дел, свалившихся на Купойи, сделали из него (поскольку не было под боком досточтимой госпожи) поистине другого человека. Казалось, ему даже нравилась та полная самостоятельность, которую он впервые ощущал. Он вкусил ее, и она вскружила ему голову.

А рано утром прибыл верховой гонец, нанятый за деньги госпожой Купойи, молодой человек по имени Михай Гал. Досточтимая госпожа, сообщил он, провела страшную ночь, не зная, что´ и предположить, почему не вернулся домой господин Купойи.

— Возвращайся обратно, любезнейший Михай Гал, и скажи моей супруге, что ты видел меня живым и здоровым, но у меня тут возникло одно небольшое дело. Дело чести, понимаешь? Дома я сам расскажу все подробно.

Только господин Купойи покончил с этим (впрочем, куда там «покончил», будет еще продолжение), как Винце затрубил «отходную», мол, девица эта им — даже не седьмая вода на киселе, а вовсе не знакомая, чужая; теперь она все равно умерла, а значит, и добра никакого они ей сделать уже не смогут; так что, барин, оставим, мол, все это дело, иначе оно плохо кончится.

Купойи почесал в затылке.

— Ну, конечно, конечно… Мы в большой беде, Винце. Я понимаю это. Но что нам делать? Бог ниспослал мне эту беду. И я не могу перешагнуть через нее.

— Но ведь расходы же какие!

— Верно, верно, но на кого же мы бросим покойную? Кто предаст ее земле, кто проводит ее в последний путь? Покажи мне, кто, кто из этих тысяч чужих ей людей? И разве не поклялся я у ее смертного одра, что не оставлю ее?

— Да мне-то что, барин. Поступайте, как хотите, но я больше не несу за вас ответственность перед госпожой. Я возвращаюсь домой.

— Ты мог бы меня бросить?

— И к тому же сию минуту — куплю вот только дрожжей для госпожи Хорвати и отправлюсь с телегой.

— Ну и отправляйся к черту в ад! — вскипел старик. — Не желаю больше тебя знать.

Они расстались, рассорившись. Каждый отправился по своим делам. Купойи пошел к столяру, и они сторговались на вполне приличном гробу и ореховом кресте. Столяр, некий Пал Опица, осведомился об имени и фамилии, которые должны быть написаны на гробу и на кресте.

— Если бы я это знал!

— А что, разве сударь не знает, кто умер?

— Да нет же, знаю, я только не знаю имени и фамилии.

— Так почему же не пришел заказывать тот, кто знает?

— Я никого такого не знаю. Но мне кое-что пришло в голову. Вы могли бы изобразить петуха?

— Петуха? Чего ж тут трудного — нарисовать петуха?

— Вот я бы, например, не смог, — сказал старик. — Ну, хорошо. Раз вы можете, то изобразите на могильном кресте черного петуха, чтобы я мог его опознать, если когда-нибудь приду на кладбище.

— Хорошо, я это сделаю. Но это будет стоить еще один форинт.

— Да вы что?! — возмутился Купойи. — Живой петух стоит только пятьдесят крайцаров.

— Оно конечно, — возразил Пал Опица, — но вы, сударь, не повесите его на могильный крест.

Что правда, то правда. Купойи нечего было возразить, и он ушел, но на улице его словно осенило что-то, и, к великому удивлению Опицы, немного погодя он снова заявился в лавку.

— Не сердитесь, господин мастер, я вернулся потому, что хотел бы заказать еще колокольчик на шею петуху. Пусть все будет как надо.

— Что за чепуха! — воскликнул столяр. — Где вы видели петуха с колокольчиком? Это невозможно. Я не могу допустить, чтобы моя мастерская изготовила такую продукцию. Что станут говорить в городе? Скажут, Опица рехнулся!

— А если я отдельно заплачу за это?

— Тогда другое дело. Все зависит от суммы. За хорошие деньги я и себе на шею навешу колокольчик.

В конце концов они сговорились на пятидесяти крайцарах, и господин Купойи заспешил к приходскому священнику договориться о похоронах, затем в муниципалитет зарегистрировать смерть. И там и там его очень похвалили за благородство души, отчего он покраснел, как школьник, и смущенно ретировался, направившись сквозь толпу ярмарочного люда к кантору.

Всю дорогу ему было тяжело на душе из-за Винце. Он неотступно ломал голову над тем, как бы отомстить строптивому слуге, пока у него не созрел дьявольский план. Именно кантор — вот та персона, посредством которой можно будет осуществить этот план.

Кантор Самуэль Шимович был весьма некрасив, косоглаз и угреват, но якобы писал красивые похоронные стихи и прекрасно умел петь. Квартира у него была заполнена клетками с чижами и канарейками, которые, согласно людской молве, слушая своего хозяина, сами совершенствовали свое певческое искусство. Это давало Шимовичу небольшой приработок, поскольку за птаху, пробывшую у него четыре месяца (учебный год), как утверждал сам Шимович, платили двойную цену. Купойи пришел к нему заказать поминальные стихи, сообщив, что слова прощания посвящаются умершей девочке, которая так и не смогла проститься с ним, хотя искала его своим последним взглядом; так пусть же теперь мы простимся с нею с помощью искусства кантора.

— Хорошо, хорошо, — сказал Шимович, поковыряв в носу, расцвеченном прыщами, как кораллами, — но только бог смог сотворить мироздание из ничего. Расскажите же хоть что-нибудь из обстоятельств ее жизни, что могло бы послужить темой, поскольку я не бог, а всего лишь навсего местный кантор. (Впрочем, произнес он это не без гордости.)

Когда Купойи рассказал о своей встрече с девочкой, не упустив никаких подробностей, и довел свой рассказ до самой ее смерти, Шимович заметил:

— Хорошо, хорошо, бог создал мир из ничего, но вот для создания человека ему понадобилась глина. Так вот, где же эта глина? С кем прощается душа бедной девочки?

— Именно это я и хотел продиктовать вам, — ответил старик. — Во-первых, со мною — я ее хороню: дворянин Йожеф Купойи.

— Записал: Йожеф Купойи. Дальше?

— Во-вторых, с моим слугой Винце Папом, но его, пожалуйста, опустите (про себя же старик подумал: «Пусть лопнет с досады старый пес!»).

— Зачем вы диктуете мне тех, кого нужно опустить? На земле живут два миллиарда людей; так что, если мы будем записывать и тех, кого следует опустить, это было бы слишком обременительным занятием.

— Ну, тогда запишите мою жену, в девичестве — Верона Лехоцки.

Кантор тут же начал вполголоса подбирать рифмы: «Верона — ворона — матрона — лоно…»

Исполнив и это, Купойи с улицы Фазекаш прямиком направился на рынок, но не успел он пройти и несколько шагов, как его начали терзать угрызения совести из-за Винце. «Конечно, я совершил глупость, — рассуждал он сам с собой, — потому что если бы Винце плохо или даже равнодушно относился к несчастной девочке, то ему было бы все равно, что кантор опустит его в поминальнике и, следовательно, никак я этим ему не отомщу. А если отношение Винце к покойнице было душевное, то ему станет обидно (и это — грех с моей стороны), что он не будет упомянут».

Эти мысли так растревожили господина Купойи, что, поравнявшись с домом Биребовских, он круто повернул и снова зашагал к кантору. Шимович уже сидел, склонившись за своим письменным столом; в глазах у него светилось вдохновение, а на лбу сверкали капельки пота.

— Я передумал, господин кантор, — проговорил старик. — Впишите все же и этого Винце Папа, моего слугу.

Словно сбросив с плеч огромную тяжесть, Купойи теперь уже с легким чувством прошествовал тем же путем, через рынок, затем зашел в лавку металлических и скобяных товаров Вурды и купил небольшое распятие — в руки усопшей.

Когда он вышел из лавки, то в большой толпе, стоявшей у церкви, заметил Винце. «Эге, значит, он не уехал!» Винце стоял у лотка какой-то торговки и вел с ней беседу. «Но что он замыслил? Надо будет за ним понаблюдать издали. Вот он достает деньги из кармана, что-то покупает. Ага, горшочек с цветами! Нюхает цветы. Провалиться мне на месте (это, стало быть, почтеннейшему Йожефу Купойи), если это не пеларгония! Стебель цветка поднимается из листьев, как мачта, и на его конце алеет распустившийся цветок… Вот Винце куда-то двинулся с ним. Ишь, старый озорник! Кому-то несет цветок. Непостижимо! Словом, дьявол не дремлет. У этого старого козла есть еще и любовница».

Винце шел с цветком, с трудом поднимая ноги, обутые в большие, с подковками, сапоги. Купойи же следовал за ним, прячась за людьми.

У здания муниципалитета Винце свернул в улицу Мадача, Купойи — за ним; а оттуда через пустырь прямо к «Раку». Да-да, Винце шел на постоялый двор, где еще стояла его телега, ведь он оттуда поедет. Купойи тоже направился к «Раку» и остановился у ворот. Телега по-прежнему стояла под навесом, а ярмо лежало в ней — видно, Винце и не собирался уезжать! А Винце двинулся прямехонько к голубой комнате. Купойи же прошел в сад и, заглядывая в окно, увидел, как Винце вошел в комнату и, обнажив в дверях свою седую голову, на цыпочках приблизился к покойнице и поставил у нее в ногах горшочек с пеларгонией…

Окна были открыты крест-накрест, и сквозной поток воздуха колыхал пламя горящих свечей. Вот он дунул на пеларгонию, заколебав ее высокий тонкий стебель, алый цветок закачался, и, повторяя его движения, по застывшему белому лицу побежала дрожащая тень.

Купойи был растроган; утирая глаза платком, он уже не мог совладать со своими чувствами и воскликнул:

— Винце, дорогой мой слуга, значит, ты не едешь домой?

Винце вздрогнул, повернулся на голос и наконец увидел у окна своего старого хозяина. Но тогда он сразу же упрямо вскинул голову:

— Вот и не поеду, знайте же!

И не поехал, остался на похоронах, которые прошли хорошо, в полном порядке. Правда, народу было маловато. Люди, эти нынешние люди, так спешат. Спешат все, у всех находятся какие-то дела. Но как можно так спешить? Куда так тешат? Сие непостижимо.

Ну, да что там! Тело девочки все же предали родной земле по всем правилам — никаких упреков тут не может быть. Стихи Шимовича были более красивыми, чем обычно бывали у параскайского кантора, и, разумеется, почтеннейший Купойи расплакался, когда Шимович запел строфу, посвященную его супруге (жаль, что это не слышали канарейки кантора!):

Церемония прошла скромно, но участвовали в ней лишь добрые честные люди. Всего собралось десять-пятнадцать человек — древние старушки да нищие, госпожа Ваи (но на кладбище она не пошла). На кладбище покойницу оплакивали Жужа и один параскаец, некто Корпади, принявший участие в похоронах со скуки (у бедняга сломалась телега, вот он и пошел, чтобы убить время, пока кузнец починит); церковный служка нес впереди крест с петухом (крест вызывал любопытство и удивление у прохожих, несмотря на их спешку). За гробом, растроганный, с непокрытой головой, шел Йожеф Купойи, а рядом Винце, несущий горшочек с пеларгонией. Все было так печально… А люди вокруг так спешили, так спешили.

Но вот прибыли на кладбище — опустили гроб в могилу, и все кончилось. Винце склонился перед свежим холмиком и посадил пеларгонию в ногах могилы. Ну, а потом? А потом два скорбящих старика осмотрелись затуманенными от слез глазами и увидели, что на земле прибавился еще один могильный холмик. И больше ничего не случилось. На один холмик стало больше.

По дороге назад Винце разговорился с параскайским хозяином — Корпади, и они вдвоем стали тихо подсчитывать, во что могла обойтись господину Купойи вся эта история. Поп, кантор, гроб, могильщик, саван, катафалк, лекарства, доктор — получалась страшная сумма, равная примерно половине цены пшеницы. Теперь господин Купойи не сможет поехать на курорт лечить свои больные легкие.

И тут Корпади заметил:

— Выходит, значит, что мы вроде бы побыли на похоронах господина Купойи.

Это открытие, видно, даже понравилось ему: по крайней мере, пока чинили его телегу, он занимался каким-то нужным делом.

Да и самого Купойи одолевали подобные мысли, поэтому он свернул в боковую улочку, чтобы остаться наедине со своими тяжелыми думами. Пока он был занят делами, исполнить которые он считал своим моральным долгом, они, эти дела, находили одно на другое, и он поистине был одурманен ощущением того, что делает добро. Потому что это тоже сладкое опьянение. Купойи был настоящим большим ребенком. А ребенок, пока играет во что-нибудь или плачет из-за чего-либо, забывает обо всем на свете. Но теперь, после того, как Купойи все хорошо выполнил и наступило время возвращения домой, его сразу же привело в ужас то обстоятельство, что из выручки он потратил семьдесят форинтов.

Н-да, это горькая истина. И чем-то теперь она обернется?

Прежде всего, он не сможет поехать на курорт — оставшихся денег на это уже не хватит. Уже само по себе это очень неприятно, потому что жизнь — хорошая штука, а смерть ужасна. А во-вторых… О, во-вторых, разве он мог не думать о горе своей бедной старой жены, которая столько хлопотала, столько переживала, отказывала себе во всем ради того лишь, чтобы суметь послать мужа на лечение.

Никогда еще старый Купойи не чувствовал себя таким несчастным, как сейчас. А если бы он еще знал, что в проданную пшеницу были вложены и заработок Пали и деньги, скопленные верным Винце…

Перед его мысленным взором предстал их дом. Он словно увидел пса Шайо во дворе, ворона в клетке, корову Ришку у кормушки, фиалки в горшочках на окне; увидел он и госпожу, стоящую у ворот и всматривающуюся в дорогу, на которой должен появиться ее супруг. Что было бы, если бы, предположим, он прямо сейчас вернулся домой, слез с телеги, и благоверная сказала бы ему: «Наконец-то ты приехал, дорогой муженек. Ничего не случилось с тобой в дороге? Ну, слава богу! Шайо, да не прыгай же ты! Ну, продал пшеницу? Как удалось продать? — спросила бы она ласково, весело. — Но ты, наверно, голоден? Ну, входи же, входи и перекуси чего-нибудь! А потом — вот там мелок, на столе, и подсчитай!..»

Нет, нет! С горечью в душе Купойи отверг даже мысль об этом — оказаться в таком положении перед женой! Лучше уж броситься в Ипой.

Волнение настолько овладело им, что у него начался сильнейший приступ кашля; Купойи вынужден был прислониться к стене дома. Его вырвало с кровью. Ослабев, он присел на камень у ворот старой казармы. Он пытался собраться с мыслями, но перед глазами у него все расплывалось: дома, деревья, прохожие; все кружилось, как волчок. Наконец старик немного пришел в себя, но у него почти не было сил идти; с трудом он добрел до «Рака». Ему захотелось посоветоваться с Винце, но того еще не было, тогда он прошел в столовую, чтобы оплатить счет, и для подкрепления попросил стаканчик красного вина.

В столовой вокруг большого стола сидели бодёлайские дворяне и играли в «макао»^[71]. Обычное дело после ярмарки. Толстяк Ваи банковал, и деньги, тоже как обычно, перекочевывали то туда, то сюда.

Купойи попивал свое красное, как гранат, вино, тоскливо понурив голову, и даже не взглянул бы на играющих в карты, если бы один из игроков, богатый бодёлайский сапожник Андраш Астовски (какая-то родня по линии жены) не узнал его.

— Эге-ге, шурин Купойи! Что вы там примостились в сторонке? Смотрите, сколько здесь денег — идите-ка сюда! Вы умеете играть в «макао»?

Кто-то из игроков ответил за него:

— Еще бы не уметь, ведь он же дворянин.

— Ну так мы потеснимся для вас. Испытайте свое счастье, шурин.

Купойи сверкнул глазами. Это очень кстати! Спасительная соломинка. Не само ли провидение шепнуло сапожнику, чтобы тот позвал его, желая выручить из беспомощного положения…

Не долго раздумывая, старик встал и подсел к столу, рядом с сапожником. Однако удача не желала быть к нему милостивой; он проигрывал банк за банком… И как можно было поверить в то, что божье провидение изберет своим посредником заурядного сапожника, в то время как за столом игроков сидел и его собственный служитель — бодёлайский приходский священник.

В стелющемся от трубок дыму Купойи снова закашлялся — грудь просто разрывалась, но он все сжимал дрожащими пальцами карты и неизменно проигрывал. Даже остальные игроки были смущены:

— Наверняка дядюшке везет в любви. (Еще измывались, наперсники сатаны!)

Тем временем вернулся Винце; он запряг волов и поджидал барина, чтобы ехать домой. Ждал, ждал его, но Купойи не появлялся. Наконец, после длительных расспросов Винце узнал от Жужи, что господин играет в столовой в карты.

Покачав головой, Винце пошел за ним. Бедный Купойи, с бледным, точно у покойника, лицом, сидел в окружении целой группы оживленно разглагольствующих типов. При взгляде на него можно было испугаться.

Винце стал у него за стулом и положил руку ему на плечо.

Старик вздрогнул и уставился на Винце остекленевшим взглядом лихорадочно горящих глаз, бросил карту, которую держал в руке (с нею как раз уплыли и его последние десять форинтов), встал, словно призрак, и, не сказав ни слова, позволил увести себя из столовой. Только когда они вышли наружу, на свежий воздух, он спросил неясным шепотом, как лунатик:

— Куда мы едем?

— Понятно, домой.

— Я не могу вернуться домой.

— Эй-эй, что вы говорите? Может, вы проигрались? — испугался Винце.

Купойи уныло кивнул головой.

— Много?

— Всё.

— Эх, чтоб мне пусто было! — выругался Винце, ударив себя кулаком по лбу. — Досточтимая госпожа правильно сделает, если разнесет мой старый череп за то, что я не удержал в узде барина.

— Я хотел отыграть, Винце, наши расходы.

— Понимаю. Я так и подумал… Н-да, большая беда, ужасная беда. Не знаю даже, что и делать. Но, если честно говорить, то со стороны бога это просто уж некрасиво!

— Не ругай бога, Винце. Меня тоже подмывало, но ведь карты — не его изобретение. А дьявола. Там, где играют в карты, там бог не присутствует.

Винце ничего не ответил и задумался. Долго ходил он туда и сюда вокруг телеги, потом облокотился на тощие лопатки Бутона, словно желая с ним посоветоваться, пока, наконец, не придумал, что´ же лучше всего. Первейшее, во всяком случае, — успокоить этого больного старика.

— Ну что же, что случилось, то случилось, барин. Но нельзя терять голову. Еще этого не хватало, черт побери! В мире и похлеще дела творились. Король потерял целое государство, и, однако, мы живем и существуем, и он тоже. Беда приключилась, конечно, большая, но уж как-нибудь мы уладим с госпожой.

— Нет, Винце, нет, не могу я предстать пред ее очами, — прохрипел Купойи глухим дрожащим голосом, словно бы исходящим из-под земли.

— Ну ладно, не возвращайтесь пока домой — пожалуйста. Я ссажу вас в Вернё, в доме Иштвана Шандора, а потом, после того, как я все хорошенько улажу… ей-ей, что-нибудь придумаем.

Винце говорил, уговаривал, ободрял и умолял старика до тех пор, пока в конце концов тот не дал себя водрузить на сиденье, сооруженное на телеге из пустых мешков, и два отдохнувших вола так бодро покатили их, что еще не прозвонили к вечерне, как они остановились в Вернё перед домом Шандора.

Хозяева обрадовались гостю, но они не очень-то поверили Купойи, когда он, переступив порог, сказал: «Ну, вот, останусь-ка я здесь на недельку, если, конечно, не прогоните». Они решили, что старик шутит и остановился у них, чтобы перекинуться парой добрых слов, а потом при лунном свете преспокойно прогуляется до Параски — расстояние-то раз плюнуть. В то же время они заметили, что гость их чем-то очень опечален, и это им показалось подозрительным. И все же ему постелили постель лишь тогда, когда увидели, что старик отнюдь не собирается уходить. «Гм, странная история!» Но разгадки никак не могли найти.

Наконец на следующий день утром все прояснилось. Глупо было бы и скрывать. Все равно не прошло и одного-двух часов, как известие о странных похоронах распространилось по селу. (А рассказал об этом тот самый Корпади). Не осталась в тайне и история с картежной игрой, правда, на сей счет язвительных замечаний не делалось. Пусть бросит камень тот, кто безгрешен! Зато за похороны его очень ругали. Мол, не в своем уме. Ишь что придумал. Даже попы и те порицали. Лютеранский поп из Вернё якобы сказал: «Люди проповедуют подобные вещи, но совершить такое невозможно». Некоторые, особенно в Параске, смеясь, передавали друг другу большую новость: «Почтеннейший Купойи раньше срока вернулся с курорта». Словом, он стал объектом издевок. Можно представить себе, как страдала дома его бедная супруга! Она этого не переживет. Это невозможно.

В течение целого дня из Параски не приходило никаких известий. Словно померли параскайцы. Куда там! Это он, Купойи, умер для них. Никто не приезжал, даже внук, даже Пали. И он не хочет простить ему. Даже знать ничего о нем не хочет. Что ж, они правы. Он заслужил это.

И все же Купойи все время сидел у окна, при каждом громыхании телеги его старое больное сердце начинало учащенно биться. Семья Шандора не знала, как ублажить гостя — зажарили курицу, испекли сдобный хлеб, но старик почти ничего не ел, даже и трубка не доставляла ему удовольствия; он только и знал — ходил от окна к окну с пасмурной физиономией, как приговоренный к смерти узник, несущий тяжеленный груз.

И, однако, самым ужасным было утро третьего дня, когда мимо дома Шандора пронеслись на бричках — к железной дороге — параскайские дворяне, направлявшиеся после инфлюэнцы в Глейхенберг: Болнадине с множеством корзинок и сундуков, Михай Вереш (беднягу везли в перинах), сопровождаемый двумя дочерьми, Пал Патаки и Имре Эртелмеш — вдвоем на одной повозке. Видеть это доставляло такую боль старому Купойи, будто нож вонзали в сердце: смотреть и узнавать своих односельчан. Ведь и он мог бы сейчас быть среди них, и его бы провожал внук.

Вернёйцы, добрые знакомые и родственники отъезжавших, стояли в воротах или у открытых окон и прощально махали руками и платочками: «Доброго здоровья! Доброго здоровья!» Некоторые кривились в недоброй улыбке, рожденной, наверное, мыслью: «Ну вот, а старый Купойи уже прибыл с курорта». О, боже, какое страдание пришлось, видно, пережить дома бедной госпоже Купойи при виде этой кавалькады отъезжающих!

Хлебосольные Шандоры и сегодня пекли и жарили и, что называется, пушинку сдували с того места, куда он садился, но даже если бы они манну небесную ему преподнесли, чтобы угодить, и это не помогло бы — сегодня он впал в еще большее отчаяние и тысячу раз сожалел, что не уехал с Винце домой. Ему казалось, что он уже годы находится здесь, забытый и брошенный, замурованный в стене, как та несчастная женщина — Борбала Убрик. Какую он совершил глупость, что остался здесь! Настолько лучше было бы дома, под боком у своей благоверной; даже если бы она и ругала его, то как миром мазала бы; даже если бы отослала спать к собаке, в конуру, все равно он бы слышал ее голос и всегда бы знал, что она делает.

А вместо этого — часы проходят, дни проходят, и ни известия, ни письма, ни весточки, ни гнева, ни прощения — только серая неопределенность, которая ужаснее всего. Он хорошо видел, что члены семьи Шандора втихомолку переглядывались: мол, что же будет с этим стариком?

Наконец, уже за полдень, во двор вкатилась телега, в которой сидела сама мамаша Купойи. Не успела она еще слезть с нее, как уже во дворе начала громогласную баталию.

— Где этот старый кутила, а? Спрятался здесь у моих милых родственников? Ну и хорош цветик, я скажу, только и остается выставить его в горшке на окне! Ты идешь сюда сейчас же, похоронный меценат?! Ты кто — Эстерхази^[72] или Вашкор?^[73] За кого ты себя принимаешь, ты — дойная коровка для жуликов и карточных шулеров?! Сесть за игральный стол вместе с бодёлайцами?! С этими тюльпанами, выросшими на навозной куче! Да если бы хоть один из них попался мне в руки, я своими зубами растерзала бы его. Ну, конечно, ты не отваживаешься выйти, не так ли? Ты, главный заводила всех транжир и кутил, когда-либо упоминавшихся в хрониках! Потому что находились люди, проматывавшие свои надгробные памятники, но чтобы поставить на банк свои легкие против бубнового валета или не знаю там чего, — вот ты каков!

Купойи слушал хлесткие выражения (эй-эй, этот голос он узнал и через стену), похныкал немножко, но в груди у него сердце прыгало больше от радости. Ну вот, все же приехали за ним, все же сама супруга. Это-то он все-таки заслужил! Ну и большой же дипломат, однако, Винце!

Все ближе звучал знакомый голос, вот Купойи уже услышал постукивание каблучков ее туфель. Словно с грохотом приближалась сама судьба. Первым инстинктивным порывом старика было желание обратиться в бегство, туда, туда, в самую дальнюю комнату, но он не в силах был сделать ни одного движения и только смотрел беспомощно, смотрел, как распахнулась дверь, как зашуршали, зашумели накрахмаленные юбки и как остановилась в дверях, подбоченившись и вонзив в него два кинжала — пару своих искрящихся глаз, госпожа Купойи, такая кроткая обычно.

— Ну-у, и ты еще смеешь стоять тут передо мной? Не скроешься тотчас под землю?

(Старик действительно рад был бы, да невозможно.)

— Верона, Верона, — тихо, изнуренно лепетал он.

Госпожа топнула ногой:

— Не смей обращаться ко мне, если тебе дорога жизнь! А забирай свои пожитки, потому что я немедленно увожу тебя. Но не думай, пожалуйста, что дома мы напекли для тебя пампушек. И все же я увожу тебя. Увожу, чтобы ты не сидел на шее у других, чтобы уж ты хоть сгинул, но дома, в своей конуре. Что, ты кашляешь? Не смей при мне кашлять, слышишь, а не то я заставлю тебя подавиться своим кашлем. Думаешь, я бы приехала за тобой — да просто пожалела эту благородную семью. И так уж пальцами показывают на их дом, приговаривая: «Здесь прячется этот бедняга-мот Купойи, который боится предстать перед своей женой». И не вздумайте возражать, мои дорогие родственники Иштван Шандор и Шандорне! Я знаю, что вы добрые люди — что так, то так. Но я даже не благодарю вас за то, что вы приютили его, потому что лучше бы вы прогнали его метлой, чтобы он прятался где-нибудь в лесу, где ему и место.

И все же она обняла жену Иштвана Шандора и долго прижимала свою голову к ее груди (поскольку была ниже хозяйки). Шандорне потом еще удивлялась, что кофточка ее в этом месте стала мокрой, хоть выжимай.

— Ну, а теперь марш! — скомандовала Купойине, пропуская вперед бедного муженька, который со стыда не знал, на какую ногу ступить. Сама она шествовала за ним, как тюремщик; потом посадила его рядом с собой на телеге и наказала кучеру (снова наняли Гала), чтобы по деревне ехал шагом, потому как для христиан весьма поучительное зрелище отыскание и водворение домой заблудшей овцы.

В дороге они долго молча сидели рядом. Купойи не решался заговорить, супруга не желала, отвернув голову в сторону, чтобы даже не видеть его; однако украдкой не раз бросала на него грустный ласковый взгляд. С чувством страха видела она бледное лицо мужа, его похудевшую шею, прозрачные уши, а когда, проехав уже более половины пути, заметила, что ему хочется кашлять, но он пытается подавить приступ, отчего лицо у него стало напиваться кровью, а на висках забились жилки, она произнесла гораздо более мирным тоном:

— Ну прокашляйся, прокашляйся, я разрешаю.

Когда же, однако, приступ прошел, прошла и жалость, и она ворчливо продолжала («Ничего, — думал Купойи, — лишь бы говорила со мной»):

— Дела твои, вижу, отчаянно плохи. Не знаю, что и будет с тобой? А видел, видел, и ты бы мог сегодня прекрасно уехать вместе со всеми, если бы не позабыл о самом себе, обо мне и обо всем.

Почтеннейший Купойи опустил голову и рассматривал пирамиду из металлических пуговиц, нашитую на спину жилетки Михая Гала; он даже сосчитал, из скольких она состоит пуговиц; потом, надвинув глубже на глаза шляпу, сказал:

— Ты несправедлива, Верона, если думаешь, что я позабыл о тебе, потому что…

Жена не прерывала его, но как раз это обстоятельство и привело его в еще большее замешательство:

— Прости, ты что-то сказала, кажется? Как? Ничего? Так вот, что касается этого, то, поверь, я думал о тебе и денно и нощно, Верона, и у меня есть доказательство: она ведь тоже простилась с тобой.

— Кто?

— Да эта девочка.

— Какая девочка? Как так простилась?

— Я имею в виду стихи, Верона; если бы ты слышала, как звучали эти строки прощания, то ты наверняка расплакалась бы вовсю.

— Но о ком ты говоришь?

— Да о той девочке, которую я хоронил.

(Бедный старик со свойственной ему добротой думал, что этим аргументом он сразу же обезглавит дракона, поселившегося в его жене.)

— Ай, прекрати ты свои глупости! И больше не упоминай мне об этом! Понял?

Больше он и не упоминал, но стал гораздо смелее, и позже, когда они уже совсем подъехали к селу и навстречу им бросился пес Шайо, а супруга с укором спросила его, не стыдится ли он той роли, которая выпала ему в семье Иштвана Шандора, старик дерзко отпарировал:

— Так могли бы приехать за мной.

Тут уже досточтимая госпожа из наступательной позиции неожиданно оказалась в оборонительной.

— Да я бы и приехала, — оправдываясь, тихо сказала она умоляющим тоном, — да этот мерзавец Винце не хотел выдавать, где ты есть, пока я не поклялась ему, что тебе будет полная амнистия.

Старик хотел еще что-то сказать об этой полной амнистии, но уже не успел, потому что в этот момент с визгом заскрипели ворота, которые Винце распахнул на обе стороны.

Итак, он снова был дома, в своей старой усадьбе. Госпожа Купойи не долго брюзжала, чувство обиды прошло, и снова восстановилось спокойствие. Но уже не былая идиллическая жизнь. Старый барин уже перестал быть оберегаемым от всего баловнем. Память о «случае», как черная тень, пролегла между ними. Впрочем, может быть, это лишь казалось старику. Судить нам трудно. Но вполне вероятно, что во взгляде госпожи Купойи сохранился какой-то упрек, незаметный для постороннего, однако хорошо видный старику, привыкшему столько лет читать все в этих глазах (и когда они были красивыми, и когда стали просто добрыми и кроткими). Так ли или иначе, но факт остается фактом, что старик уже не чувствовал себя дома так хорошо, как раньше, а посему он уже меньше валялся на диване, сидел в кресле или торчал на пасеке, а чаще уходил с Винце в поле, когда была работа, а когда работы не было, брал с собой ружье и вел мирную войну с зайцами.

Это имело два хороших последствия.

Во-первых, то, что хозяйство пошло в гору, так как старик все время копался на своей земле, и, во-вторых, то, что в результате его прогулок и хождений у него пропал кашель. И наконец, в-третьих, — об этом можно было бы и не упоминать, — поскольку речь идет лишь о пользе для зайцев: дело в том, что старик ни разу не подстрелил ни одного косого.

Нагулявшись на свежем воздухе и устав до изнеможения, он потом ел с волчьим аппетитом и спал крепко, как медведь, отчего стал чудесным образом крепнуть физически; тело его раздобрело, щеки порозовели и даже появился двойной подбородок. Так что, когда знатные больные Параски вернулись осенью с курорта, кто так себе, а кто и того хуже, нашего почтеннейшего Купойи — в отличие от Купойи, проживавшего на верхней улице села, — стали называть «толстячком Купойи».

Вместе с физической силой в нем окрепла и духовная сила, появилась мужественность, причем в такой мере, что однажды (хотите верьте, хотите нет) он начал командовать своей супругой. А сердце матушки Купойи просто распирало от радости.

Когда вечерами они стояли в воротах, поджидая с работы внука Пали, она счастливым взглядом окидывала своего дорогого супруга, толстячка Купойи. Да и доктор Брогли, проходя мимо дома, всякий раз поглядывал на него, как на некое заморское чудо, и не упускал случая весело шепнуть госпоже: «Он стал силен, как бык, и без всяких лекарств».

Винце в это время обычно кормил во дворе своего ворона и добродушно заигрывал с ним, на что тот распускал свое страшное оперение.

— Прыгай, знай, прыгай! Мы теперь с барином вдвоем подождем до твоей смерти, маленький кар-карр.

Так милостью божьей снова стала веселой старая усадьба Купойи. Снова там все улыбалось. Фиалки мамаши Купойи — от теплого осеннего солнца, а лица ее обитателей — от душевного удовлетворения. И достаток прибавился. На вспаханном лугу уродилась превосходная капуста — большущие и крепкие, как сталь, кочаны. С гор приехали словаки и охотно раскошелились, заплатив за капусту хорошие деньги из тех, что привезли из Америки.

Скот и живность тоже были хорошо ухожены. Белый воробей с некоторых пор повадился спать на кухне, а Ришка, будто зная, что ее хозяин больше стал есть, стала давать на кварту больше молока. Известная потеря постигла лишь пса Шайо: кто-то из пострелов Костохаи вышиб ему рогаткой один глаз. Впрочем, когда захочет, он и так достаточно видит, только вот лаять окончательно перестал — наверное, в потере глаза он усматривает повод для полного бездельничания. Мамаша Купойи сердится на него за это, но старик держит его сторону: «И чего ради, действительно, утомлять себя бедняге? Ну чего ему лаять? На кого? Плохие люди сюда не заходят».

Так весело и чудесно проходили день за днем, пока однажды — ничто ведь не длится вечно — вновь не выдался печальный день.

Осень была долгой и хорошей. На день Кальмана к ужину в семье Кальмана Костохаи подавали свежую землянику из леса. А вечера были такими теплыми, что стол был накрыт в саду, там же и танцевали под открытым небом всю ночь. (Черт побери этого цыгана Гилагу, но иной раз он так красиво играет на скрипке!) Женщины были в легких батистовых платьях, словно дело было в разгаре лета, на пикнике. Редкая это штука для середины октября! Приблизительно в это время в Татрах^[74] обычно выпадает снег… Правда, и тут он был — но только на плечах Хорватине, поскольку заявилась она в платье с глубоким вырезом, и так кружились, так вертелись в танце ее белое тело и возвышающаяся над ним прекрасная белоснежная шея, что казалось, мелькает свежевыпавший снег.

Ну, и чему тут удивляться, если видевший это Пали Купойи пожелал большего. Только нужно было соблюдать большую осторожность на виду у людей. А они переборщили: эти взгляды, прижимания друг к дружке во время танца. Правда, поле действий, разумеется, было свободным, поскольку одно бдительное око, господин Хорвати, находился в беседке, где играл в карты, а другое — почтеннейшая госпожа Купойи — рано удалилась, сославшись на то, что у супруга болит нога (уж не рожа ли начинается), хотя в остальном он абсолютно здоров, и нужно приготовить для него ужин.

— Он очень много ест, — похвасталась мамаша Купойи, — боже упаси подумать, что я жалуюсь.

Пали заявился домой только к рассвету, прилег немного, как говорится, чтобы глаза обмануть, и в урочное время был на ногах, хотя дед его и ругал:

— И чего ты портишь себе здоровье? Мир бы не перевернулся, если бы ты и немного позднее пошел на работу, отдохнув. Если на этой шахте уже тысячелетия, как лежит каменный уголь, то четыре часа тут ничего не изменят. И чего вы все так спешите? Просто непостижимо, чего люди так спешат?

Зевая во весь рот. Пали возразил:

— Сегодня нельзя. Сегодня у нас большое дело: мы пробиваем новую штольню в сторону старой заброшенной шахты.

Позавтракав, он поцеловал обоих стариков и ушел.

В течение первой половины дня ничего примечательного не случилось; несколько болтливых особ зашли в дом Купойи посплетничать насчет Пали и Хорватине. Говорят, мол, муж ее что-то заметил, потому что вскоре после полуночи неожиданно бросил карты и пошел к танцующим, а там, не говоря ни слова, ничего не объясняя, вырвал руку жены из руки Пали. Затем посадил ее на бричку и повез домой. Можно себе представить, какая была дома сцена. «Если бы я была на его месте, я прогнала бы ее. Но все это плохо кончится, вот увидите, душечка тетушка Купойи… Да и Пали сделал бы лучше…»

— Эх, — вмешался в разговор старик, — все это чепуха. Муха тоже садится на сладкое молоко.

— Если она на него сядет, то в нем и утонет, дядюшка.

— А молоку какой вред?

— Мухе вред: она же утонет.

Так пугали стариков; но все это — ничто по сравнению с тем ужасным сообщением, которое принесла Бенакне уже под вечер. Бенакне осенью имела обыкновение бродить по лугам и полям и собирать лечебные травы; в поисках мальвы, наперстянки, репейника она заходила очень далеко. Сегодня с перекошенным лицом она пробежала по главной улице, нимало не заботясь о том, что ее травы вылетают на бегу из кошелки; задыхающимся голосом она кричала:

— Большое несчастье! Ужасное наказанье божье! В вернёйской шахте — обвал, заваливший всех людей!

Передаваясь из уст в уста, известие разнеслось по селу. На улицах, у колодцев, у дома старосты возникали стихийные сборища. Новые вестники прибыли из Вернё, среди которых были и те, что оказались на месте происшествия. Да, там действительно случилась большая беда. Те, кто находились в шахте, вряд ли уж проглотят кусок хлеба.

Госпожа Купойи тоже вышла из ворот на сильный шум, а услышав страшное известие, схватилась за голову и, издав истошный крик, упала наземь, как подрубленное дерево. Женщины внесли ее в комнату на руках, словно мертвую. Папаша Купойи, ничего не подозревая, благодушно покуривал трубку, сидя в кресле с перебинтованной ногой. Трубка, разумеется, выпала у него изо рта, как только он услышал, что случилось. Он вскочил, как раненый зверь, порываясь броситься к шахте, но бедняга не мог сделать и двух шагов.

— Но может, это еще не точно? Ведь толком еще ничего не известно, — твердил Винце, на котором тоже лица не было.

Мамашу Купойи положили на кровать, опрыскали водой, дали понюхать хрен, а как только она очнулась, тут же разразилась рыданиями. Сразу же начались и приступы ее обычной болезни — сердечные колики.

— Скорее, скорее — лавровишневые капли ей!

Винце нашел их в буфете, а сам, как кукла, машинально повторял: «Ведь еще не точно, не точно…»

А вообще-то уже точно. Беготня, плач, стоны и вопли нарушили спокойную атмосферу сельских улиц. Среди шахтных рабочих многие жили и в этом селе. Староста и десятские ходили по домам наряжать людей с мотыгами и тележками на спасательные работы.

— Какая жалость, что я не могу пойти, — хрипло проговорил Купойи, мучимый сознанием своего бессилия. И разразился горьким плачем — можно было подумать, что вот-вот разорвется сердце.

Наверное, с час громко и горько плакал, потом слезы иссякли, и он только мог жаловаться и завидовать своей супруге, что у нее сердечные колики; тогда старик стал призывать и на себя какую-нибудь напасть — чтобы не так ощущать душевную боль. Он ругал Винце за бессердечность, за то, что тот не побежал сию минуту к шахте, а когда старый слуга стал собираться, не захотел его пустить.

— Нет, не уходи, из-за матушки нельзя. Я же один никак не смогу ей помочь. О Пали, Пали, мой милый внучек!

Самочувствие госпожи, хотя и медленно, постепенно улучшалось; вернее, прекратились физические боли, и она могла теперь разделить с мужем душевную боль.

— Я чувствовал, чувствовал, — стонал папаша Купойи душераздирающим голосом, — я знал, что вижу его в последний раз. Недаром же я сказал ему сегодня утром: «Не ходи, дорогой Пали, не торопись в шахту, отдохни». У меня было предчувствие, но он не послушался меня, не послушался.

Тем временем наступил вечер, небо заволокло тучами, звезд не было видно. Да и зачем они сейчас нужны, звезды?! Старики сидели в комнате, выходящей во двор, сидели, как в камере смертников, ожидая последнего слова, самого страшного…

Временами кто-то заходил из знакомых с новыми известиями.

— По-видимому, все, кто там был, погибли, — сообщил Михай Гал, прибывший оттуда. — А сколько там народу собралось, сколько народу из трех сел! Работают, откапывают, но надежды нет.

Старики переваривали услышанное, обсуждали, объясняли друг другу, рядили так и сяк. Ни о чем другом думать были не в состоянии. Голодные волы мычали в стойле, корова тоже никак не могла понять, почему никто не идет ее доить.

Через полчаса снова постучали в наружную дверь.

Винце пошел отпереть. Янош Середнеи принес новую весть:

— Спасательные работы идут. Уже откопали десятерых; все — мертвые.

Наступила давящая тишина. Кто решится ее нарушить? Наконец мамаша Купойи спросила дрожащим голосом:

— Он среди них?

Снова тишина, и какая тишина! Слышно было биение сердец.

— Нет, его среди них нет, — ответил Янош Середнеи.

Потом Середнеи ушел, а трое так и остались сидеть в темноте, в тупой апатии. Никому даже не пришло в голову зажечь свечу. Никто не проронил ни слова, ни одного слова, только изредка из груди вырывался вздох, как свидетельство того, что они живы.

Во дворе снова послышались шаги. Снова кто-то идет. О боже, что-то он принесет?

Винце встал, пошел отворять дверь, но, как видно, он и не запер ее после Середнеи, потому что шаги уже слышались в сенях, и вот перед носом старого слуги дверь открылась, и прозвучал родной, знакомый голос:

— Добрый вечер, дедушка, добрый вечер, бабушка!

— Пали, Пали!

Радости не было конца. Такой радости не испытывали люди. Старики Купойи повскакали с мест. «Винце, свечу, Винце!» Винце засуетился, стал водить по свече концом мундштука своей трубки, но от нее нельзя было ожидать чуда, и свеча не загоралась. Наконец сам Пали чиркнул спичкой, но и ему не удавалось зажечь свечу, потому что оба старика тушили ее, кинувшись, тяжело дыша, обнимать внука.

— Так ты жив, родной? Ничего с тобой не случилось?

— Только вот страшно голоден, бабушка, и тоска гложет по погибшим товарищам.

Тут мамаша Купойи сразу захлопотала, завертелась (болезни ее как не бывало), зажгла свечу; при свете свечи они еще раз расцеловали Пали, и не только они, но и Винце, причем дед тут же позавидовал этому и прикрикнул на него:

— Ну, ну, нечего лизаться, старик! Лучше отыщи-ка мою трубку! Уже целую вечность не курил.

Правда, у него не осталось на это времени, потому что госпожа Купойи молниеносно собрала все, что было в доме, и уже накрывала на стол. Пали сел к столу, дед тоже подвинул свое кресло, аппетит у него тотчас же восстановился, и они оба с удовольствием ели.

— Ну, так расскажи же, как ты спасся, родной наш. Потому что мы ведь считали тебя уже погибшим.

Тут мамаша Купойи подсела к столу, рядом с внуком, и положила ему руку на плечо. Винце же примостился на маленьком стульчике около буфета и занялся латанием своих сапог. (Черт бы побрал этого плута Фильчика — плохую кожу поставил на сапоги!)

— Наверняка бы и я погиб, если бы не одна маленькая случайность. В полдень у нас на шахте кончился табак, и мы послали Пишту Кирая в Вернё, в лавку. Только он вернулся, как подзывает меня и говорит, что какая-то молоденькая девушка дожидается меня наверху, хочет срочно поговорить со мной. «Что за девушка? Не знаю я никакой девушки!» Я и не хотел подниматься, но Пишта успокоил меня, что это не какая-нибудь такая девица, а тоненькая девушка, почти подросток. Меня разобрало любопытство, и я поднялся наверх, как был, в грязной рабочей одежде.

— Ну, и кто же она была? — нетерпеливо спросила бабушка.

— Действительно, совсем незнакомая девушка с черным петухом под мышкой.

— С черным петухом?! — прервал его Купойи, вскинув брови и тут же отложив в сторону трубку. — Продолжай-ка, продолжай, прошу тебя!

— Она спросила меня, я ли — Пал Купойи? Я сказал: «Да, это я». «Тогда пойдемте, пойдемте, — задыхаясь, затараторила она. — В лесу на лужайке вас ждет женщина; она наказала мне сходить за вами и позвать вас. Мы не можем терять времени, вам надо скорее идти, потому что речь идет о большой опасности».

— Ну, и ты, конечно, пошел, подумав про одну особу? — спросила бабушка с добродушным укором.

— Я вообще-то не хотел идти, — продолжал внук с открытым выражением лица. — Я сказал, что очень занят. И тем более мне не хотелось идти потому, что, по описанию девушки, женщина эта мало походила на ту, о которой думает бабушка.

— И все же это была она, не так ли?

— Не знаю.

— Так ты не пошел? — удивился Купойи.

— Да нет же, пошел, иначе я не был бы сейчас здесь. Девушка так просила, чуть ли не силой тянула меня, что в конце концов я согласился. Эта девчушка была такая странная: чего она хотела, в чем был лично ее интерес, я и сейчас не могу понять…

— Наверняка дама ей хорошо заплатила за то, чтобы та привела тебя, — высказала свое мнение Купойине.

— А как была одета девочка? — спросил Купойи с лихорадочно сверкающими глазами.

— Да я не очень приглядывался, какой-то платочек в горошек на голове…

— Ты не заметил никакого изъяна в ее фигуре?

— Вроде бы она как-то странно держала шею.

— Не блондинка ли?

— Да, блондинка. Но почему это интересует дедушку?

— Потом увидишь почему. А пока знай отвечай. У петуха красный был гребешок?

Пали улыбнулся и переглянулся с бабушкой.

— Так ведь у всех петухов красный гребешок, дедушка.

— Постой-ка, постой! — воскликнул старик с непонятным оживлением. — А не было ли на петухе колокольчика, на шее или еще где?

Теперь уже и внук и бабушка переглянулись с явной озабоченностью.

— Нет, дорогой дедушка. Никакого колокольчика на петухе не было; это только на овцах да на барашках бывают колокольчики. Словом, я пообещал девушке, что сейчас же пойду туда, только переоденусь внизу в чистую одежду. На этом она успокоилась и сказала, что пойдет вперед, но вновь попросила меня, чтобы я поспешил, поторопился… Когда я, переодетый, вернулся наверх, то уже нигде не увидел эту странную девушку.

— Слышишь, Винце? — воскликнул Купойи. — Он говорит, что она бесследно исчезла!.

Винце задумчиво смотрел на пламя свечи и кивал своей большой головой, мол, все слышу.

— Тогда я пошел один в сторону леса, думая все же — не стану отрицать, — что встречу там Хорватине, но не успел я дойти и до опушки, как послышался страшный глухой взрыв; казалось, земля задрожала и застонала от него. Обвалилась шахта. Я опрометью побежал назад…

Глубокая тишина наступила после его рассказа; каждый снова как бы мысленно повторял его про себя. Свежий ветерок заколебал пламя свечи, и его голубоватый, как цветок гиацинта, язычок нервно затрепетал. Что-то из мебели таинственно затрещало, и снова стало все тихо, только часы громко тикали.

Лицо старого Купойи засветилось каким-то озарением. Он сложил на груди руки, как для молитвы, поднял глаза кверху и набожно залепетал:

— Точно, это была она! Она пришла, чтобы спасти его.

— Кто? — недоуменно спросила госпожа Купойи.

— Та девушка, которую я похоронил, — повторил старик с суеверным восхищением.

Его супруга в третий раз переглянулась с внуком. В их глазах можно было прочесть: «От великой радости он лишился ума».

Но Винце, мудрый маловер Винце, задвигался на своем стульчике.

— Да, это была она! — подтвердил он дрожащим голосом и перекрестился. — Да восславься Иисус Христос!

В это мгновение на дворе закричал петух. Может быть, это был петух госпожи Купойи, возвещавший, что уже полночь. А может быть, пришел тот, другой, таинственный петух, пришел, чтобы подтвердить: «Кукареку! Это мы были, мы были!»

Жигмонд МОРИЦ МОТЫЛЕК Идиллия

Перевод: О. Громов, И. Салимон

1

Маленькая желтая бабочка пролетела мимо них, желтая бабочка с длинным хвостиком. Жужика бросила грабли, оставила охапку соломы и побежала за мотыльком. На голове у нее был тоже желтый платок, повязанный вокруг косы, чтобы пыль от машины не забивалась в волосы; и вот сейчас она стремительно неслась за крохотной желтой бабочкой — сама как красивая желтая птичка-невеличка, летящая над широкой необозримой равниной Алфёльда.

— Где девчонка?

— Жужика, эй!

— Глянь-ка, бежит себе за мотыльком! А полову-то бросила…

Пышущая жаром молотилка гудела и скрежетала; поглощающий барабан машины то и дело взвывал, словно причитая всякий раз, как в него закладывали сноп; из отбойника непрестанно падала солома, а полова скапливалась у колес.

Йошка, работавший с напарником, готовил вязки соломы, которые три пары девушек шестами откидывали дальше в скирду; он не мог допустить, чтобы девушка, занятая на уборке половы, увиливала от работы, и, воткнув виты в землю, крикнул ей вслед:

— А ну, иди сюда, эй!

— С ласточкиным хвостом! — радостно крикнула Жужика в ответ.

Парень смотрел на девушку с яркой маленькой бабочкой в руке; Жужика придерживала ее двумя пальцами, она билась, хлопая крылышками, у девушки на ладони.

— Что ты хочешь с нею делать?

Девушка рассматривала это очаровательное крохотное существо. Трудно даже сказать, что это — и не животное и не цветок, — но оно красиво.

— Отпущу ее.

Она положила бабочку на маленькую, но сильно загорелую ладонь и подняла руку кверху; мотылек робко взмахнул крылышками.

— Не выпускай, — крикнул Йошка.

— А что?

— Оторви ей головку.

Девушка зажала ладонь и рассмеялась.

— Но тогда она не сможет лететь.

— И не надо! Если что поймаешь, не выпускай больше из своих рук.

Жужика разжала пальцы, и бабочка улетела.

Они поглядели немного ей вслед; но, стоя вот так рядом, друг подле друга, они испытывали смущение: какая-то теплота, не похожая на солнечную, согревала обоих.

— Ну, пошли, а то заругаются, — проговорил парень.

— На то у них и глотки.

Они вернулись. Девушка схватила свои грабли и принялась выгребать полову из-под машины, а парень, вооружившись деревянными вилами, занялся соломой.

Все были веселые и потные; где-то кричали, пели, горланили; легкие у людей наполнились пылью от соломенной трухи, которая, словно пар, окутала стучащие среди высоких стогов два механических чудища. То ли эту пыль нужно было «прочихать», то ли летний зной душил, то ли молодость играла, только никто не закрывал рта.

Однако Йошка стал вдруг очень молчалив. До сего времени он, по сути дела, и не смотрел на эту девушку, но сейчас что-то словно опалило его. Жужика не выходила у него из головы: она так и стояла перед его глазами, такой, какой была там, у стога, — в своем желтом платочке и свободной кофточке, округлая, миловидная — когда, разжав маленькие пальцы, она выпустила на волю бабочку.

С наступлением вечера машина остановилась и работа закончилась, все по очереди помылись — женщины отдельно, мужчины отдельно; вот тогда-то ему удалось улучить момент и заговорить с девушкой:

— Эй, постой-ка!

Девушка остановилась, всем своим видом напоминая тростинку на ветру.

— Я хочу сказать тебе кое-что.

— Что-нибудь хорошее? — осведомилась Жужика с невинным видом, отчего у Йошки вся кровь прилила к голове.

— Тебе не жалко? — спросил он пересохшими губами.

— Чего?

— Бабочку.

— А что мне ее жалеть?

— Ну, что улетела.

— А вы бы не пожалели?

— О чем?

— Если бы я оторвала ей головку?

— Э, нет.

— Почему?

— Потому что тогда у мотылька уже не болело бы сердце.

Девушка рассмеялась.

— А вот у меня болит, — тихо промолвил парень.

— Что? Сердце?

— Ага.

— Из-за чего же оно болит?

И парень совсем было выпалил: «Из-за тебя!» — но почему-то не мог выговорить этих слов.

— Болит, и все тут! — только и пробормотал он.

Жужика убежала. Йошка проводил девушку взглядом и долго смотрел ей вслед, даже когда она скрылась уже за стогом. Потом покрутил головой и стал причесываться.

Он начал насвистывать — так просто, от скуки. Он знал, что эта девушка живет где-то неподалеку от них. Не помнил только, в каком дворе, — пожалуй, не иначе, как у маленького подвижного и вечно веселого Пала Хитвеша.

Месяц — теперь уж немного осталось и до полнолуния — поднимался все выше и выше; сильный яркий свет его, заливая все вокруг, гасил чудесное огненное сияние закатного неба.

Йошка сел на сноп и все смотрел, смотрел прямо перед собой. Он не отдавал себе отчета, куда и на что смотрит, и лишь много времени спустя понял, что взгляд его устремлен в ту сторону, куда исчезла девушка.

— Ну, дружище, — заговорил с ним один из его приятелей, — сегодня работа шла на славу, машина не остановилась ни разу и поломок никаких не было.

Йошка молчал. Опершись локтями о колени, он смотрел прямо перед собой.

— Машина-то ведь очень уже изношена, приятель: то здесь лопнет что-нибудь, то там, вечно какие-нибудь неполадки, — продолжал парень. — Да хоть бы и новая была, все одно: такая машина, которой тягло нужно, ничего не стоит. Куда лучше — самоходная. Ведь эта, дружище, намолачивает за день шестьдесят — семьдесят центнеров, а самоходка-то — сто, сто двадцать! В прошлом году я работал на машине в семь атмосфер, а теперь вот на этой приходится мучиться. Глядеть на нее тошно…

Йошка перевел взгляд на приятеля: и о чем он говорит?

— Господин механик купил ее по дешевке, как железный лом, сам отремонтировал — и зря, поверь мне: как была ржавая железяка, такой и осталась. Сейчас он купил грузовик; но знаю только, что будет с ним делать.

Тут Йошка вдруг вскочил и, оставив своего приятеля, быстрыми шагами пошел прочь. Тот недолго сокрушался по этому поводу; повернувшись на другой бок, он заговорил с сидевшим позади человеком:

— Вы, дядя Габриш, тоже не отдали бы за эту машину добрую трубку. Ни легкие ее, ни печенка никуда не годятся, — слышали, как сопит у нее клапан? Если и автомашина будет такая же, то мое почтеньице!

А Йошка, тут же забыв о них, исчез в неверном свете луны, как тень, как призрак. Он заметил, что Жужика пошла к колодцу, и устремился за ней.

Девушка только что подвесила ведро. Но колодец был настоящим степным колодцем, так что, стоя у сруба, не так-то легко вытянуть из него ведро; нужно было стать прямо над колодцем, на доску, а это не девичье занятие.

Жужика как раз раздумывала: ведь сейчас ночь, никто ее не увидит, а потом ее всегда занимало, каково это — набирать воду, находясь в самом колодце. Опасность подзадоривала ее, и она уже подняла было ножку, чтобы перешагнуть через низкий сруб колодца, когда подоспел Йошка.

— Ты чего хочешь?

— Воды набрать.

— Уж не думаешь ли ты стать в колодец?

— А почему бы и нет?

— Погоди, а я для чего же?

И он уже спрыгнул в колодец, веселый и очень довольный. Жужика только смеялась; она знала, чему смеется. Маленькая пташка заливалась на степной акации, она тоже смеялась.

— Ты чья дочка?

— Я?

— Да, ты.

— А зачем вам?

— Да так, хотелось бы знать.

— Зачем же вам знать это?

— Не Пала Хитвеша?

Девушка отвернулась и снова засмеялась.

— Ага, значит, верно?

— Если знаете, зачем спрашиваете?

— Но я не знаю, как тебя зовут.

И он медленно наполнил из ведра кувшин девушки.

— И знать не надо, — сказала Жужика, повернулась и пошла.

Парень бросился за ней. Несколько шагов — и он настиг ее.

— Да ты языкастая.

— А вы больно уж тонкая штучка!

Йошка обнял девушку — она не противилась. У него захватило дыхание. Девушка была довольно пухленькая, а какие славные крепкие были у нее руки — до чего приятно пожимать их!

Но тут она вырвалась и убежала со своим кувшином.

Мгновение Йошка не мог пошевелиться. Никогда он не испытывал ничего подобного: все тело у него горело, словно охваченное пламенем.

— Эй, проказница, постой! — воскликнул Йошка, но слова застревали у него в горле. Тогда он бросился за нею следом.

Впереди бежала девушка, за ней — парень, двое в таинственной ночной степи. Казалось, будто золотая пыль искрилась вокруг них, а они мчались по жнивью, словно молодой сатир преследовал маленькую нимфу или маленькая нимфа завлекала молодого сатира.

2

Радостная, счастливая Жужика нырнула в шуршащую ароматную солому и натянула на голову верхнюю юбку.

Она вся сжалась, словно маленький ежик, и все смеялась и смеялась.

А он пошел-таки за ней к колодцу! Она знала, что так будет, потому-то и шла так, чтобы ее видели парни; ведь она могла бы выбрать другой путь; тогда бы из-за стога ее не было видно и никто не последовал бы за ней. Но как раз поэтому она и сделала небольшой крюк, пройдя мимо соломы из-под навеса!..

И когда побежала за мотыльком, она тоже только затем и побежала и оглянулась назад… тогда их взгляды встретились, но она еще не знала, что он пойдет за ней, тогда еще ничего не было, а вот теперь сразу все ясно!

Жужика плотно закутала голову своей синей ситцевой юбчонкой, но не потому что у нее мерзла голова, а именно потому что она страшно горела. И, кроме того, ей было очень смешно.

Боже мой, как приятно, как хорошо, какое счастье! И как это он спросил: «Ты чья дочка? Не Пала Хитвеша?» А она не ответила. На память приходило каждое его слово, каждое движение; впрочем, она недолго раздумывала об этом, вся отдавшись во власть огромной теплоты, счастья и смеха.

Утренняя прохлада разбудила спящих; каждый старался поглубже забраться в солому; девушки сбились в кучку, согревая друг друга. Жужика не могла уже спать; мысли ее возвращались к вчерашнему странному вечеру.

Она прикрыла глаза, чтобы заснуть, и свернулась калачиком, — ей вдруг захотелось ощутить тепло у сердца — словно затем, чтобы согреть на нем что-то очень хорошее, какое-то доброе, приятное чувство или тайну. Внезапно девушка вскинула веки: широко раскрытыми глазами она смотрела на небо, и все тело ее словно окаменело.

Вот сейчас она поняла, что случилось: она победила!

Случилось то, чего она хотела.

Господи, да разве могла она думать, надеяться, что он влюбится в нее!

И вот — он влюбился, влюбился! Он влюбился в нее, этот парень!

Она рассмеялась уже смелее: теперь только не зевать, чтобы не вырвался из рук.

Она сжала руку в кулачок и будто опять почувствовала в нем пойманную бабочку. А ведь и в самом деле — как осторожно она ее поймала! Побежала за ней, и когда та села на цветок цикория, — хоп! — и накрыла ее. Потом взяла в руку, зажав между пальцами, осторожно, боясь повредить… А потом отпустила… Ну зачем бы стала он отрывать ей головку, что было бы в том толку? Парень загубил бы мотылька… Гм, нужно держать ухо востро! Загубил бы! Он и ее бы загубил, если бы поймал! Нужно глядеть в оба! Он и ей оторвал бы голову!

Жужика закусила свои тоненькие губки и вдруг озорно засмеялась: все же лучше будет, если она поймает парня, а не он ее.

Но как хорошо, как отрадно! Ведь она так давно уже посматривает на него — он лучше всех парней здесь, у машины, он больше всех остальных ей по сердцу, вот кого нужно бы поймать, подержать меж пальцев, погладить, поласкать, потрепать за волосы, помучить немножко.

Она закусывает губы, растягивает их, плотно сжимает зубки — погоди, постой-ка ты, парень, еще наплачешься, тебе еще небо с овчинку покажется над этой прекрасной бескрайней степью!.

Первые лучи солнца заиграли в синеве. То там, то здесь послышались восклицания; люди пробуждались. Поднялась и она, встряхнулась и стала еще красивее. Очистив ладонью платье от соломенной трухи, она умылась водой из кувшина; мокрое личико ее сверкало в сиянии утра, а глаза весело поблескивали, как цветы на заре.

Когда стали к машине, она увидела Йошку, который вместе с другими навалился на большую кадку, чтобы выплеснуть воду. Но механик остановил их; с минуту Жужика смотрела на группу людей и отвернулась в то мгновение, когда парень взглянул в ее сторону.

Опустив голову, она прошмыгнула мимо них, словно котенок, сделав вид, будто ей нет никакого дела до этих парней, но каждой своей клеточкой ощущала, что на нее смотрят, и радовалась этому, показывая себя и уже в этот ранний рассветный час пробуждая желание.

Но вот в машине медленно развели огонь, и вокруг заклубился пар; перепачканный сажей кочегар в замасленной синей одежде, посасывая трубку, шуровал в топке огромными железными щипцами. Йошка остался у машины, чем весьма огорчил Жужику, которая даже почувствовала себя пристыженной: она-то ведь решила уже, что стоит ей только пальцем пошевельнуть, только показаться парню на глаза, как он тотчас же полетит за ней!

Поняв, что дело продвинулось не так уж далеко, она рассердилась.

Когда все заняли свои места у машины и работа началась, Жужика стала с граблями в соломенную труху и начала ее ворошить.

А этот бессовестный все молчит, рта не раскрывает…

Видно, все вылетело у него из головы за ночь-то! Ну погоди же!

— Шандор! Шандор! — громко, даже визгливо крикнула Жужика скирдовальщику — парню, стоявшему наверху огромного стога.

— Что надо-то?

— Вы могли бы починить мои грабли?

— А что с ними?

— Заболели! Все двигаются!

— Ежели двигаются — это хорошо; это ладно, коли двигаются!

Жужика рассмеялась и продолжала работать граблями.

Вскоре подле нее оказался Йошка. Он подошел совсем близко и в упор поглядел на девушку; та плотно сжала губы, растянув их подковкой, и никто не увидел, что она беззвучно смеется.

— Что с твоими граблями?

— Ничего.

— Вихляются?

— Говорю — ничего.

Йошка взглянул на нее.

— Что ж, ничего так ничего! — И с этими словами отошел всторону.

Жужика смеялась про себя.

— Забрало соколика, — пробормотала она, — ну и хорошо, что забрало. Придет время — еще сильнее разберет!

Она услышала, как Йошка сказал другому парню:

— Что за люди были раньше на свете!.. Великаны!..

— Почему это? — спросил парень.

— Глянь-ка, вот зуб одного такого… — И Йошка извлек из кармана своих старых штанов кость — зуб мамонта, покрытый опаловой эмалью, который он нашел весной, когда был на раскопках вместе с директором музея господином Золтаи, и с тех пор постоянно носил в кармане. — Лихая штучка!

Парень с удивлением осмотрел зуб.

— Ну и ну! — воскликнул он. — Такого я еще не видел с тех пор, как на свет явился.

И изумленно взвесил на ладони большой зуб, равный по величине первой фаланге большого пальца.

— На таком зубе за милую душу уместилась бы целая горсть табаку, — добавил он.

— Вот это зуб так зуб, черт бы его взял! — рассмеялся Йошка и взглянул на Жужику.

Жужика, поглядывая из-под косынки, заметила, что Йошка смотрит на нее. Она сжала губы, только ресницы ее чуть дрогнули.

«Тебя, тебя пусть возьмет черт, а не эту штуку!» — радостно приговаривала она про себя.

— Не так ли, Жужи? — уже прямо обратился к ней Йошка.

Жужика сделала вид, словно и знать не знает, о чем речь.

— Что это у вас?

— Поди сюда, глянь-ка, — проговорил другой парень, — вот это понюшка табаку!

Девушка медленно подошла, уголком глаз с любопытством поглядывая на них, но ее не интересовал древний зуб. Она смотрела на Йошку.

— Это из нижней челюсти древнего скифа, — пояснил Йошка. — Дарю его тебе.

Жужика рассмеялась.

— А на что он мне? — Однако взяла в руку, повертела его, как вдруг зуб распался надвое: один кусочек — побольше, другой — поменьше.

— Их собирают, — пояснил Йошка.

— А для чего собирают-то?

— Видишь ли, ищут могилу нашего праотца Аттилы — он похоронен в трех гробах: верхний из железа, средний из серебра и внутренний, в который положили останки, из золота.

— Лучше бы ты нашел хоть один гвоздик от этого гроба, — заметил другой парень.

С невольным отвращением Жужика молча смотрела на зуб мамонта, который она держала в своей маленькой ручке: а странным, наверное, был старый мир, когда на этой земле не молотилка гудела, а расхаживали по ней такие крупнозубые люди. Какие же у них должны были быть головы, руки, нога!

Внезапно она, как букашку, зашвырнула в гору трухи рассыпавшийся на кусочки зуб и вытерла руки подолом юбки.

Парни посмеялись над ее испугом.

— Боишься, Жужика? Не хотела бы познакомиться с таким зубастым кавалером? А? Жужика!

— Вы уже и имя мое знаете?

Йошка встал.

— Знаю. А тебе завидно?

— Ну и будьте счастливы на том.

Парень игриво засмеялся. Немного погодя он подошел к ней.

— Я был бы счастлив, если бы и ты того хотела.

— Чего? — спросила Жужика.

— Чтобы я был счастлив с тобою. — Потом тихо, почти шепотом, произнес: — Совсем не обязательно спать тебе под стогом.

— А где же?

— А в другом месте, где ты будешь более ласковой.

— Ах, да подите вы…

— Жужи, Жужика моя, этой ночью я чуть не помер из-за тебя.

— С чего бы это?

— Уж и любил бы я тебя…

— А чего бы меня любить-то?

— Да так…

— Что я вам, обезьянка?

— Ага.

Оба засмеялись. Девушка принялась ворошить граблями труху — ее скопилось уже много.

Парню тоже надо было возвращаться на свое место: в эти утренние часы солома так и сыпалась из машины.

Так прошел весь день: Йошка то и дело оказывался рядом с девушкой и заговаривал с ней.

Однако вечером Жужика скрылась в группе девушек и ни на шаг не отставала от них. На этот раз она ни за что на свете не пошла бы к колодцу. За водой отправилась какая-то старуха, а Жужика, подглядывавшая за парнем, увидела, как его милость проследовал в темноте за спешащей с кувшином к колодцу женщиной.

«Ага! Он думает, что сейчас приударит за мной, — потешалась Жужи, — ошибается: не все коту масленица!» — и от души рассмеялась, когда Йошка тотчас же вернулся обратно — даже по его походке было ясно, что он порядком зол. Немного позже Йошка запел:

— Обнимай свою бабушку, — смеялась Жужика, уткнувшись в верхнюю юбку, которую она, согласно обычаю, набросила на голову.

Радостная, она сомкнула веки.

— Эй, Жужика, а Йошка Дарабош пошел за тобой к колодцу, — сказала ей девушка, лежавшая рядом.

Жужика затаила дыхание.

— Еще что, — проговорила она немного погодя.

Девушка рассмеялась.

— Да, да.

— С ума ты сошла, подружка! Я даже не знаю его. Спи-ка лучше.

И Жужика в сердцах закрыла глаза. Ужасно, если об этом уже сплетничают!.. Но тут же она вздрогнула от неизъяснимого удовольствия: ведь если и другие замечают, значит, это правда… Ой, до чего же хорошо!..

Но если бы она только слышала, что говорил Йошка!

— Накажи бог этих девок, — сказал он своему напарнику. — Ведь как дурачат человека!

— А мне и дела нет до них, — равнодушно ответил его приятель.

— Я тоже за каждой не побегу, но есть тут одна девчонка… Мне очень нравится, как она пахнет.

— Пахнет?

— Ага, — сказал Йошка и захохотал.

Он еще и не подозревал, что любит не запах ее, а душу.

А над степью поплыли дурманящие ароматы; легкий ветерок, напоенный запахом чабреца, проносился над полем; Йошка, растянувшись на свежей колючей пшеничной соломе и устремив взор в бездонную глубь неба, смотрел на звезды. Он глядел на звезды, но видел лишь два лукавых, подмигивающих ему девичьих глаза.

Он прикрыл веки, точно желая спрятаться от звезд, словно эти бесчисленные сверкающие очи глядели ему прямо в душу… Смотрит ли оттуда душа?

— Эх, господа! — проговорил Йошка, — Вам, звездочкам, сверху-то видно и по ту сторону стога; поглядите же, дорогие мои друзья, спит ли уже маленькая озорница?

Куда там, спит! И как может спать девушка, проработавшая сегодня только шестнадцать часов, на которую со звезд струятся какие-то таинственные лучи…

«Ах ты, голова садовая-лопушиная! — проговорила про себя Жужи, обращаясь к лопуху, куст которого торчал прямо перед ее носом, издавая неприятный запах. — Значит, не пошел-таки он за старухой к колодцу… Совсем парень ума лишился».

3

Теперь уже и не вспомнить, когда они сели рядышком под кустом боярышника; вышло как-то так, что сначала там расположились все — и парни и девушки; но постепенно они разошлись, а эти двое остались и продолжали разговаривать. Чудесные то были вечера! Столько всего можно было переговорить — конца-краю не было их беседам. Парень рассказывал о своих детских годах, о том, как он учился в степной школе, и о привычках учителя, который посылал их пахать огород, чему они весьма радовались: не нужно было заниматься. Он вспомнил, что была там цепная собака; на шее у нее было одето какое-то подобие хомута, утыканного гвоздиками, чтобы было легче драться с бешеными собаками и даже с волком; днем ее привязывали на длинной цепочке к ролику, свободно передвигающемуся по проволоке, протянутой между двумя деревьями, так что она могла бегать довольно далеко. На ночь собаку спускали с привязи, и тогда уж ни одна живая душа не могла бы проникнуть за чем-либо во двор.

— А ты в какой школе училась, сколько классов окончила?

— Я? Да можно сказать я и не училась. Один год.

— Как же это так?

— Видите ли, я тогда заболела, а на следующий год уже не пошла снова в первый — стыдно было. Так и не стала больше ходить в школу.

— Жалко.

— Чего?

— Что не училась.

— Почему?

— Потому что в школе многому обучают.

— Чему?

— Многому.

— Этому и по книжкам можно научиться.

— Можно.

— Из романов, — серьезно проговорила девушка.

— Ты любишь читать?

— Да, если есть книги.

— Что ты уже прочла?

— Этой зимой я прочла толстую книжку о Нипелоне.

— Кто это?

— Великий император. А жена у него была Мария-Луиза.

Так они разговорились. Ничего особенного не было сказано, но от сознания того, что они поделились друг с другом самыми сокровенными своими мыслями, их сердца переполняло какое-то сладостное, приятное чувство.

Йошке порою казалось, что он обманывается. Он сам не понимал себя. Он так доверился этой девушке, так широко распахнул перед ней свою душу, что после этого оставалось только не мешкая согрешить. И он, словно защищаясь сам от себя, то перед одним, то перед другим приятелем, грубо обрушивался на девушек, на женщин, раза два — даже на маленькую проказницу… Когда же затем он встречался с Жужикой, то еще больше льнул к ней, словно брат к сестре.

Но до чего же было им хорошо, как сладостно! Так свыкаются друг с другом котята, играя, резвясь и цапаясь.

Вся степь сияла перед ними; утро и вечер казались им милее, солнечный свет — ярче, горячее, и даже облако пыли, поднимаемое машиной, как-то веселее играло в лучах солнца.

Вечером они с трудом расставались; взоры их поминутно искали друг друга; утром они еле могли дождаться первой встречи, а увидевшись, подобно двум маленьким собачонкам, разбегались в разные стороны, понурив голову, с тем чтобы потом снова и снова бежать друг к другу…

Однажды утром, спозаранку случилось небольшое происшествие. На машине, рядом с подавальщиком стояли две девушки, которые вручную разрезали снопы и подкладывали их поближе к парню. Одна из девушек, Ирма Петер, порезала руку, так что ей пришлось сойти с барабана машины вниз. Тогда подавальщик, бывший старшим в бригаде, поставил на машину Жужику, а на ее место — одну пожилую женщину.

— Да и вообще-то, — сказал он, — такому ребенку не к чему глотать всю эту пыль.

Йошка чувствовал себя так, словно с ним случилось какое-то большое несчастье. То и дело он поглядывал вверх, на машину, где, смеясь, стояла Жужика. Да, прекрасное выдалось утро; а маленькая недоступная девушка всем своим видом напоминала залетевшую высоко птичку.

Они были разлучены друг с другом; парень весь день работал, недовольный и хмурый.

— Однако занесло тебя к богу в рай, — сказал он в обед Жужике.

— Ну что ж, и занесло!

— Занесло, точно… И высоко.

— Высоко!

— Ты теперь ближе к небу.

— И правда ближе.

— Это тебе в самый раз, потому как ты злая ведьма.

Девушка рассмеялась.

К вечеру у парня совсем испортилось настроение.

— И долго ты останешься на машине? — спросил у нее Йошка, умывшись.

— Долго.

— Доколе?

— А навсегда.

— Так ведь Ирма скоро поправится.

— А я и тогда не уйду оттуда.

— Почему?

— Дядюшка Эштан сказал, что я и после буду работать наверху, потому что я лучше подаю ему под руку снопы.

Парень промолчал.

— А ты хуже подавай ему.

Жужика залилась смехом.

— Еще чего не хватало! Чтобы он отругал меня?

— Значит, ты хочешь быть там?

— Да, хочу.

— Что ж, там лучше?

— Лучше.

— Ну, и оставайся… важность-то какая!.

Но девушка нимало не горевала, что Йошка злится. Она повернулась к нему спиной и принялась что-то напевать, хотя это случалось с нею не часто. Сев на пшеничный сноп, Жужика откинулась назад и стала смотреть на небо. К ней подошел подавальщик дядюшка Эштан и уселся рядом с девушкой.

— Хороший денек выдался, лишь бы и дальше так шло. Вот только небо ненадежное — к дождю дело идет; не сегодня, так завтра хлынет…

У Йошки потемнело в глазах. Как это можно? Значит, эту девушку может обнимать всякий, кому только заблагорассудится?! Вся кровь отлила у него от лица; он побледнел, ноги подкашивались.

Йошка не слышал ни одного слова, он не знал, о чем они говорили, — с него было достаточно и того, что старшой, этот худощавый, остроносый человек с буро-красной кожей, позволяет себе так запросто садиться подле Жужики, будто она была его зазнобой. Положив руку девушке на талию и заглядывая ей в глаза, он тихо беседовал с ней.

И Жужика даже не пошевелилась, не испугалась, словно так и надо.

Йошка не сознавал, что с ним происходит, но взглядом он невольно отыскивал нож или топор, перед глазами залегла плотная полоса тумана, а на виске часто-часто забилась жилка.

Дядюшка Эштан ушел — его позвали; в этот момент мимо проходил господин механик и тоже остановился перед Жужикой.

— Ну, малютка, хорошо работается наверху?

— Хорошо.

— Ну и прекрасно.

— А если будет дождь, нам все равно заплатят?

— Ну еще бы, оплата поденная: шесть дней рабочих, седьмой в придачу.

— Тогда мы забастуем.

Механик даже глаза вытаращил.

— Ай-ай-ай, Жужика! Ну и язычок у тебя! Я ведь человек справедливый. Однако либо мы работаем, как издольщики, либо нет!

Сказав это, он ущипнул девушку за щеку. Йошка совсем помрачнел и поплелся прочь, шатаясь как в тумане.

Ему хотелось сейчас же, сию минуту умереть. Стоит ли жить, если девушке нужен еще и другой, и он есть, этот другой…

Дьявольски распутная девчонка! Впрочем, разве мало ругал он перед приятелями и ее, да и вообще всех девушек!

Но где-то в глубине души он верил: все это только пустые разговоры, почти богохульство. Жужика другая, Жужика — ангел, Жужика любит только его…

Он забрел уже далеко, но чем больше удалялся, тем сильнее сжималось его сердце. Словно какой-то невидимой нитью был привязан к девушке: и чем дальше он уходил, тем сильнее натягивалась нить, врезаясь ему в сердце, разрывая его на части.

Он стал утешать себя, врачевать свою рану. Боже ты мой, ведь это же девушка! И притом красивая девушка…

Для того она и девушка, чтобы всем нравиться. Испокон веков повелось так, что за девчатами все ухаживают. А он и знаком-то с ней каких-нибудь два-три дня всего, а уже хочет быть единственным?!.. Но кто ухаживает за ней, кто они?.. Этот старик — старшой бригады? Так он ведь всех девушек тискает — беды в том нет. Или еще механик?. Ну, этот-то здесь хозяин, и Жужика заступалась перед ним за всех них… Наоборот, молодчина она, не растерялась… верно говорила…

Однако постепенно его все больше охватывало чувство горечи. Да, ничего плохого не случилось; да, конечно. И все же лучше бы ничего этого не было… Просто вот так вдруг, сразу и — ничего, ничего больше!.. Боже мой, он не смог бы даже смотреть на другую девушку, для него и не существует никого, кроме нее, словно весь свет на ней клином сошелся. Так пусть же и у Жужики не будет никого другого, никакого парня… Глубокая грусть бередила его душу: лучше бы вовремя бежать. Он заранее предчувствовал страшные муки… Но бежать уже было нельзя.

Нельзя! Казалось, к сердцу его был привязан какой-то шнур, и он тянул, тянул его назад. Несказанное томление обуревало Йошку; каждое мгновение он жаждал видеть девушку, мечтал о ней, боялся хоть на минуту выпустить ее из виду… Он еще не знал, что это, но весь трепетал от какого-то огромного чудесного чувства: голос девушки звучал для него, как сладостная музыка, заставляя сердце учащенно биться. Смелые слова ее будоражили его: он сам никогда бы не рискнул разговаривать так дерзко с кем бы то ни было; он не переставал изумляться тому, как занозисто умела поддразнивать эта милая девушка. Она никого не боялась, ничто не страшило ее, зато сама обжигала, как огонь; и в ее присутствии человек невольно краснел, словно опаленный излучаемым ею жаром.

О, Йошка уже жалел, отчаянно жалел об упущенных минутах: какой же он глупец, что убежал!

Впрочем, он не успел далеко уйти в степь; повернув на жнивье, он поспешно, чуть ли не бегом, вернулся обратно.

Кругом в вечернем сумраке стрекотали кузнечики, и Йошка испугался, что не разыщет Жужику, если она уже ушла туда, где спали ее подружки…

Хороша была машина возле стога, хороша была эта странная жизнь в бескрайней степи!..

Девушки нигде не было; куда бы он ни посмотрел, кругом расстилались черные поля, необъятные, как море. С помутившейся головой и почти уже не надеясь, Йошка жадно искал глазами Жужику.

Что же все-таки происходит, что с ним? Он словно в путы какие попал, и ему захотелось освободиться от них.

Йошка шумно вздохнул; с деланной грубостью он защищался от самого себя: черт возьми! Ведь не одна только эта девушка на свете! Да и у него их все шесть наберется.

Ему стало полегче, и, присоединившись к парням, он весь вечер поносил с ними девушек.

«Ох, и задрала же ты нос! — ворчал он про себя, — Ну, да на меня ты сверху вниз смотреть не будешь…»

В ту же ночь он договорился со своим приятелем-скирдовальщиком, который очень хотел спуститься к машине — из-за одной девушки, работавшей на подноске, — и они поменялись местами. На другой день утром Йошка уже с высоты скирды смотрел вниз на девушку и на машину, которая потеряла теперь в его глазах свой грозный авторитет, стала казаться меньше, а люди кружились вокруг нее, словно суслики.

Йошка помахал Жужике рукой и увидел, что она смеется; ее красивые ровные белые зубы так и сверкали. Он тоже засмеялся, но сердце его снова заколотилось. Он готов был ринуться вниз головой со стога; ему даже показалось, будто за спиной вырастают крылья, и, стоит захотеть, он полетит туда, куда пожелает, — полетит к девушке, в ее объятия, сядет к ней на ладошку, как маленькая птаха. Но Жужике было сейчас не до шуток — подошла ее очередь сбрасывать свои десять мешков: сначала это делает одна, потом — другая, а первая тем временем отдыхает; тут-то и можно с ней немного побалагурить.

— Ты бы хоть посматривала иногда сюда, — просил Йошка.

— Ну да, посматривать! Зазеваюсь — и в машину.

Однако поговорить толком не удалось, так как старшой прикрикнул на них:

— Я вот шугану вас сейчас отсюда!

Жужика тут же уткнулась носиком в косынку — не дай бог, ославят ее из-за этого парня.

— Я пока что не открывал на своей машине танцверанду, — буркнул старшой и с такой злостью начал бросать снопы в машину, что даже она по-своему заворчала на Жужику…

Последние дни небо было в тучах, и однажды после полудня полил дождь.

Люди быстро навели порядок, прикрыли все, что нужно было, и сами укрылись в сарай от дождя.

Была там большая овчарня, пустая, но такая вонючая, что тот, кто заходил в нее, тотчас же пропитывался запахом овчины. Здесь они провели целую неделю. Вообще говоря, это было хорошее, милое время; среди стариков нашелся мастер играть на дудке, а среди парней на цитре, так что молодежь целыми днями танцевала и ничуть не сетовала на недельный дождь, который совсем свел с ума механика.

Несказанно хорошие были эти дни! С утра до ночи все только и знали что ели, пили и веселились. Йошку, что называется, на аркане нельзя было оттащить от Жужики; глаза его только на нее и смотрели, на сердце все время было тепло, и благоговение переполняло душу; весь мир казался ему невыразимо прекрасным, — само присутствие девушки делало все вокруг красивым и благоухающим.

И у нее глаза искрились от какого-то таинственного огня; то, что началось, как легкая игра, грозило превратиться в серьезную опасность. Кошечка только-только показала коготки, но тут же испугалась, что попалась сама, и, кто знает, сумеет ли высвободиться.

Это было очень, очень счастливое время. У них уже было свое собственное гнездышко, около одной из кормушек; оно напоминало отдельную маленькую комнатку.

Каждый парень устроил и украсил уголок для своей девушки, но их уголок был самым прелестным. Йошке уже казалось даже, что это был его дом, а он сам — хозяин в нем.

Как-то раз, в самые интимные минуты, к ним сунулся один парень, некто Петери.

— Можно?

— Вам-то? Конечно! — воскликнула Жужика.

У Йошки сузились глаза. Ему не понравилось, что девушка так непринужденно, почти развязно обращалась с незнакомым парнем, даже меньше стесняясь, чем с ним. А этот здоровый долговязый парень, шваб, при ее словах даже шлепнул себя по ляжкам.

— Вот спасипа, так спасипа! — закричал он, и зубы его хищно сверкнули.

Но Йошка не хотел, да и не рисковал вмешиваться: этот Петери был чем-то вроде подрядчика, и, как знать, не пригодится ли он им на будущее. Сейчас, когда зарядил дождь, он пришел сюда с другой машины немного поразвлечься.

— Ну, как идут дела у Мари?

Они беседовали серьезно, обстоятельно, по-деловому; Петери пригласил Жужику навещать их.

Йошка только слушал, слушал их беседу; его вдруг поразило, что Жужика в очень хороших отношениях с этой Мари, а ведь та совсем падшая девка.

Петери заметил, что Йошка все молчит и сидит с каким-то кислым видом, а потому вскоре ушел восвояси.

Долгое время они оба молчали.

— Ты пойдешь к Мари?

— Нет.

— Почему?

— Видите ли, я очень люблю Мари, очень люблю, но… как бы вам сказать… у меня глаз зоркий, и я не раз замечала то одно, то другое… словом, больше я не пойду к ней.

Настроение у него явно испортилось; он предпочел бы, чтобы она не знала ни Мари, ни кого бы то ни было другого или другую, никого на свете. Больше всего ему хотелось бы оказаться первым в ее жизни, первым, кто пробудит душу этой девушки. Эта Мари была высокой стройной блондинкой; она всегда смеялась и пользовалась самой предурной славой.

Гм. Она говорит, будто у нее такой глаз, что все замечает. Что это значит? Если правда то, что болтают о Мари, не так-то трудно было это заметить…

Йошка гнал от себя подобные мысли, он верил в Жужику, свято верил в нее, однако настроение его не улучшилось.

— Сервус, душечка моя! — окликнул девушку Лаци, второй скирдовальщик.

Жужика и тут не растерялась; она отвечала ему тем же игривым тоном, каким переговаривались они с Йошкой.

Только глаза ее то и дело с любовью останавливались на Йошке, нежно смиряя и успокаивая его.

Ну что ж! У него ведь и впрямь нет никаких прав на нее.

Ничего еще не сказано, да он и не может упрекнуть ее хоть словом, потому что, не будь она так мила и обходительна с остальными, это сразу показалось бы подозрительным и дало бы повод для сплетен. И все же он чувствовал: пусть уж лучше сплетня и что угодно, чем…

— Ну, пошел отсюда, не болтай, — сказал он Лаци и шутки ради вцепился в него; они схватили друг друга за руки, потом за шеи и закружились, как два молодых бычка на току.

Высвободившись, Лаци, красный от натуги и тяжело отдуваясь, попробовал рассмеяться, но с досадой почувствовал, что здесь он лишний.

Жужика, радостная и счастливая, горделиво сидела на округленном краю вычищенной до блеска кормушки; это было так восхитительно — сидеть и смотреть на их схватку и с гордостью сознавать, что сегодня Йошка — победитель.

Лаци ушел, а Йошка подсел к Жужике на кормушку с таким видом, точно он был король или счастливый любовник.

Он обнял девушку за талию — Жужика и позволяла немножко и слегка противилась, а Йошка подумал, что так она, наверное, вела бы себя и с Петери и с Лаци?

Нет! Им бы она даже больше позволила! Она совсем не противилась бы. И эта мысль сделала его вдруг счастливым: значит, те безразличны ей… а он для нее исключение…

Йошка совсем осмелел и стал заигрывать с нею.

— Жужика, Жужика моя! Если ты не сжалишься, я погибну.

— Подите вы к черту, — сказала Жужика и несколько раз треснула Йошку кулаком, да так, что у того спина загудела, а она чуть с кормушки не свалилась от смеха.

А Йошка про себя все же думал о том, не придерживает ли она на всякий случай для себя и кого-нибудь другого, и всех остальных парней, старшого, механика — словом, всех мужчин?..

Ой, хоть бы раз высказать ей все; он проглотит, стерпит обиду, но и эта девушка больше уже никогда не встретит настоящего человека, никогда… Если бы хоть раз мог он высказать свою любовь, поведать, что у него на сердце. Но он не смеет даже заговаривать об этом, пока не разрешат ему отец с матерью…

Да и не так легко все это; ему нужно подтверждение, твердое доказательство, что она любит его точно так же, как он ее, эту девчонку!..

4

Солнце светило уже по-осеннему, когда, закончив работу на молотилке, они возвращались в город, по домам.

До города оттуда один день ходу, что же касается поезда, так его в этой степи и близко не видывали. Впрочем, никакой беды в том не было: девчата и парни, разбившись на парочки, брели по бесконечной дороге. У каждого парня нашлась здесь какая-нибудь зазнобушка, хотя бы на это время: Йошка тоже был счастлив, сердце его учащенно билось — вот ведь какая ему выпала удача!

Рядом с ним весело щебетала Жужика. Она-то, конечно, ничуть не печалилась, что нудная эта работа у машины наконец закончилась. Ее тянуло уже домой, в город, и она очень обрадовалась, когда издали увидела башню Большого собора с двумя куполами.

Йошка с грустью смотрел на ликование девушки.

— Ты так рвешься домой? — спросил он у Жужики.

— А вы, видно, не хотите?

— Хочу, но не так.

— Ну, а все-таки?

— Не так, по-иному.

— Ах, да не куражьтесь вы! Что же это я хотела сказать! Да, разве вам еще не надоело на хуторе?

— Мне, Жужика, вместе с тобою не надоело бы и в самой церкви.

— Вы все только шутите. Разве вы не хотите повидаться со своей матушкой?

— Нет.

— Почему же нет? Или вы ее не любите?

— Люблю, даже очень люблю, но если я могу быть рядом с тобой, мне никто уже не нужен, даже родная мать. А у тебя не так?

— Нет.

— Рвешься домой?

— Рвусь.

— Соскучилась?

— Да.

— Тогда что же мне делать? Ведь я только по тебе и скучаю.

— Ах, да полноте вам! Взгляните лучше на эту церквушку — неужто она вам не нравится? Вон какая у нее нескладная колокольня.

— Что мне до этого, Жужика, складная она или нескладная — лишь бы ты любила меня! А ты отталкиваешь от себя человека…

— Да ну вас в конце концов! Поговорим лучше о чем-нибудь другом. Вот смотрите! Видите, арба катится? Ведь мы даже арбы не видели, с тех пор как работаем на машине. Да смотрите же! До чего же она смешная на этих своих большущих колесах — покачивается, словно пьяный…

— Нет, не любишь ты меня.

— Да вы взгляните, какой большой город перед нами! Ой, какой большой, ни конца ни края! Пойдете в воскресенье вечером в кино?

— Пойду.

— Видите, и в кино я не была не помню уж сколько времени.

— А в какое кино пойдем?

— Да в «Аполло».

— Не знаю, почему это так, но с тобой я могу быть сколько угодно, милая ты моя, прелесть моя. А ты… одним словом, всю жизнь у меня ты отнимаешь.

Жужика заметно покраснела и смутилась. Чего ему надо? Девушка не принимала всерьез его речи: она же еще ребенок. Да разве она отважится показаться на глаза матушке? Ведь та отдубасит ее до полусмерти. И Жужика чуть слышно шепнула:

— Ах, да оставьте же вы меня!

У Йошки голова пошла кругом, и он умолк. Глубокая печаль, как яд, все глубже проникала ему в душу.

Но девушка тут же передумала и снова приветливо защебетала:

— Я очень люблю кино, там тоже можно кое-чему научиться.

— Чему, например?

— А всему, чему угодно.

— Скажем, тому, как женщине обманывать своего мужа?

— И этому.

— А чему же ты учишься?

Девушка рассмеялась.

— Может, я и не нужен тебе? В Дебрецене хватает парней.

— Это верно, хватает.

— А ты уж и рада, рада, что увидишь их.

— Не вырвать же мне глаза себе?

— Вот, стало быть, все, что я заработал за это время! Выходит, я тебе ни вот на столечко не дорог.

Девушка взяла парня за руку.

— Смотрите-ка, застекленная карета, фиакр.

— А меня он не интересует.

— Ой, боже мой! Когда я-то буду сидеть в таком?

— Когда твой гроб повезут.

— Да ну?

— Поставят его в застекленную карету. И станешь ты досточтимой госпожой.

— Да ну?

— Вот тебе и «да ну»! Ты будешь досточтимой госпожой, а я кучером на козлах. Только я опрокину карету.

Девушка рассмеялась.

— Да зачем вам опрокидывать-то? Ведь я все равно буду уже покойницей!

— А я и тогда буду сердиться на тебя.

— А с чего бы это вам на меня сердиться? Что я вам сделала плохого?

На этот раз парень ответил не сразу.

— Потому что ты сейчас не такая, — проговорил он наконец, — какой я тебя люблю.

— Да уж какая есть. Любите такую, какая есть.

— Ты все примечаешь.

— Что же, мне зажмурившись ходить?

— В Дебрецене все будут на тебя глаза пялить.

— И что же мне теперь делать? Накраситься под цыганку? Надеть маскарадный костюм, маску, в каких обычно заявляются на свадьбы, знаете? А потом смотрят через окошко, как жених танцует с невестой.

— Э, смотрят, только на тех, кто этого хочет.

— Ну, я, положим, не хочу этого, но мешать не стану. Молодость раз в жизни дается.

— Ну и будь молодой!

— А я и буду, пока возможно.

— Эх, уж и встряхну я тебя, если поймаю!

— Да подите вы к черту, не приставайте ко мне.

Сердце у парня, который уже в третий раз услышал такое, больно сжалось, а на глазах блеснули слезы. Он круто повернулся на каблуках и оставил девушку.

Йошке показалось, что теперь он решил окончательно.

Нужно положить конец этой злой игре. С него хватит — сыт по горло. Он не позволит, не желает, чтобы все обернулось ему на горе. Есть у него отец с матерью — милая, хорошая семья, шестеро братьев и сестер… И как эта девчонка осмеливается с ним так разговаривать?.. Ведь он первенец в семье, его все братишки, сестренки слушаются, а для отца, матери он любимый сынок, они только на него и надеются.

И ему попасть в кабалу к этой ничтожной девчонке?! Он и сам толком не понимал, что происходит, но чувствовал, что здесь ему грозит большая опасность.

Лучше бы сейчас же и бросить все это! Ну, поиграли, пошутили немного — будет чем вспомнить работу на молотилке… Хорошая она девушка, славная, а если вдуматься, так и она такая же, как остальные… Ни кола, ни двора. И ведь поди ж ты: поддразнивала тут его! А с каким гонором разговаривала с ним. «Подите вы к черту!» Если девушка осмеливается говорить подобные вещи, то что уж это за любовь?! И она-то сама что такое? Испорченная девица, вот кто она, скверная девчонка!

Поднимая пыль, Йошка брел по дороге.

Внезапно он поднял глаза, и перед ним, подобно какому-то волшебному видению, возникла милая, очаровательная фигурка ушедшей вперед девушки.

Сердце его учащенно забилось, голова закружилась, рот невольно приоткрылся — невыразимый ужас обуял его при мысли, что если сейчас потеряет девушку, то уже больше никогда, никогда не увидит ее.

Ах, да ведь у нее только язык дурной, эти современные девушки уж все такие: и черта помянут и поиздеваются вволю… а сердце у нее чистое, доброе… она, может быть, лишь прикрывает свое доброе сердце…

Батюшки! Да вот она и обернулась, вот только сейчас!

И Йошка снова заторопился ей вслед, как собака, счастливая от того, что хозяин разрешил ей и дальше прыгать перед ним на задних лапах.

Жужика действительно обернулась, но, почувствовав, что если сейчас уступит, то будет навсегда растоптана, не уступила.

Она пошла дальше, прямо и твердо, смеясь в душе; однако сердце у нее застучало, когда она вдруг услышала за спиной шаги Йошки.

Все в ней ликовало, но как только он настиг ее, она перестала смеяться и строго поджала губы.

— А, это вы… наверное, сигареты покупали?

— Нет.

— Нет? А почему же тогда отстали?

— Я не потому отстал.

— А почему же?

— Да так, отстал… к черту пошел…

Девушка усмехнулась.

— А теперь что же, уже вернулись?

Лукавым взглядом прищуренных глаз она на мгновение взглянула на парня и тут впервые увидела, что лицо его, а особенно лоб покрыты какими-то красными прыщиками.

Там, в степи, Жужика не замечала этого, но здесь, в городе, это бросилось ей в глаза.

— Откуда вернулся? — тихо промолвил парень.

— Да оттуда…

— Откуда?

— Ну… от черта.

Парень взглянул на нее.

— Послушай, Жужи, ты разбойница и плутовка, но ты еще будешь плакать по мне!

Девушка не ответила и только смеялась.

В городе все разбрелись кто куда. Те, что помоложе, обменялись крепкими рукопожатиями; старики же, эти хмурые олицетворения бедности, лишь что-то буркнули на прощанье друг другу.

К счастью, оказалось, что Жужи и Йошка живут в одном конце города, в Шештакерте.

Жужика шла впереди; парень следовал за ней. Девушка казалась очень рассеянной.

Уже вечерело, когда она подошла к воротам. Мать как раз была во дворе, и Жужика бросилась ей на шею, широко раскинув руки, точно школьница.

Когда же, опомнившись, она оглянулась, парня уже нигде не было.

5

Шештакерт — это целый мир виноградников, зыбкое песчаное плато у подножия Большого леса. Там приютился крохотный домик Пала Хитвеша, настолько маленький, что в нем едва помещались три человека. Домишко был совсем низенький, с завалившимися стенами, хотя и белыми, как снег, — словно побелка могла как-то поддержать их.

Пал Хитвеш был беден, очень-очень беден; а в общем, это был маленький добродушный человечек, большой любитель позубоскалить. Повсюду, куда бы он ни нанимался работать, его любили, во всяком случае, беседовали охотно, только вот платить не любили. Он был необычайно предупредителен, и больше всего на свете ему нравилось оказывать услуги. Если, идя по улице, он замечал застрявшую подводу, то в тот же миг оказывался на месте происшествия и так трудился, словно ему больше всех платили или он сам был главным пострадавшим. При этом он был тщеславен необыкновенно и язык имел, что называется, без костей: о своей жалкой лачужке, например, он говорил не иначе как: «мой дом», «собственное имение», «дом с садом». По любому поводу он приговаривал: «Если даже это стоило бы мне состояния, моего дома с землей…» Такому человеку, у которого есть свой дом с землей, не дашь так просто «на чай».

Однако дом не спасал его, разумеется, ни от каких забот; а теперь вот уже два года, как «имение» это приобрело в глазах хозяина особое значение: при доме появился свинарник. Раньше у него никогда не было свиньи, но прошлой осенью, после ухода румын, господин учитель, которому Хитвеш оказал весьма большую услугу, укрывая его от румын, подарил старику какое-то подобие будки, что стояла у него во дворе, и одного поросенка. Поросенка выкормили, и он превратился в здоровую свинью, от которой со дня на день ожидали приплода; было решено, как только она опоросится, самого лучшего из поросят отдать Жужике в приданое.

Жужика неустанно ухаживала за свиньей, то и дело выбегала к ней, а уж помоями и тыквой потчевала ее так обильно, что у той просто райская жизнь была.

Вот и сейчас Жужи первым делом заглянула в свинарник: ей доставляло огромное удовольствие смотреть, как свинья чавкает и, погрузив свою большую голову с огромным пятачком в корыто, выплескивает из него двумя ручьями жидкие помои, благодарно поглядывая на девушку маленькими коричневыми глазками.

— Ешь, свинушка, наедайся, — говорила Жужика свинье, — это пойдет на пользу твоим поросяткам; принесешь семерых, если много будешь кушать, понимаешь? А если еще больше станешь лопать, то и девятерых. То-то здорово будет!

Она поскребла покрытую густой щетиной спину свиньи, а та, хрюкая, улеглась в своем хлеву у ног девушки, перевернулась и, растопырив ноги, позволила Жужике поскрести ей и брюхо.

— Хорошая будет ветчина, — приговаривала девушка. — Отрежут у нее окорока, четыре окорока, вспорют брюхо, вот так… превосходно! Извлекут внутренности; я промою кишки, а отец нашпигует их: да, да, вот так-то! Будет у нас колбаса! Сосиски! Великолепное сало, копченое сало! Шкварки! Ой, и до чего же хорошо будет!

Свинья блаженно хрюкала, и ее брюхо колыхалось от удовольствия.

Но вот хлопнула дверь; Жужика оглянулась — позади стоял какой-то незнакомый солдат, оборванный и бородатый.

В первый момент она даже испугалась, решив, что опять объявился здесь какой-нибудь неприятель и вот уже пришли проводить реквизицию; однако тут же она заметила, что солдат не вооружен, да и вид у него далеко не воинственный.

— Кого изволите искать?

Солдат молчал и только смотрел, смотрел, улыбаясь одними глазами, — большой лохматый русский солдат.

— Скажите, сестренка, не здесь живет Пал Хитвеш?

Жужика, глядя на солдата, только пробормотала:

— Здесь…

— А вы уж не дочь ли его?

— Да.

Солдат весело крякнул и воскликнул:

— Так иди же скорее в дом и скажи… Скажи, что вернулся домой Андриш!

Глаза у Жужики округлились от удивления, колени задрожали:

— Братец Андриш?

Она вихрем помчалась к дому.

— Мама, матушка! Подите-ка сюда!

Худая, костлявая черноволосая женщина вскинула на Жужи свои строгие карие глаза.

— Что там такое?

— Андриш, Андриш! — захлебываясь от радости и хлопая в ладони, воскликнула Жужика и опрометью кинулась обратно.

Но солдат уже показался в дверях и вошел в комнату.

Он был невысок ростом, но ладно сбит и широк в плечах.

— Матушка!

— Сынок! Сыночек… милый ты мой сынок!.

Женщина раскрыла объятия и прижала к груди своего сына, бедного, оборванного солдата, о котором вот уже целых семь лет не было ни слуху ни духу.

Жужика, подобравшись, сбоку припала к плечу своего старшего брата, и так стояли они втроем в маленькой комнатушке и плакали.

А тем временем со двора потянулись мужики и бабы, которые, увидев незнакомца, пошли за ним, влекомые любопытством, — не из бывших ли он пленных?

Прибежали соседские ребятишки. Один трехлетний малыш спросил:

— Дядя солдат, вы пришли из пьена?

— «Из пьена», сынок, из плена, — ответила ему его мать, подхватив ребенка на руки, и тоже заплакала: — А вот когда твой отец вернется, сынок?

Плакали все, даже совсем чужие.

Остановился у калитки и Йошка, который как раз проходил мимо Хитвешей. С тех пор, как они вернулись с молотьбы, он ни разу еще не был в этих краях; Йошка не знал, как и под каким предлогом войти в дом девушки. И вдруг… О, благословенная счастливая случайность!

Жужика, заметив его, воскликнула:

— Входите, входите! Это мой старший брат, Андриш, вернулся.

Йошка вошел.

В это время Андриш молча сидел уже у окна на маленькой скамейке. Все смотрели на него, а он сидел невозмутимый и безразличный. Весь его вид говорил об усталости.

— Истомилось дитятко в долгом пути… — плакала мать.

— Черт бы побрал этот венгерский обычай, — проговорил солдат. — Сорок дней держали меня под замком, в карантине. Ни еды не давали, ни мало-мальски приличной одежонки. Износил даже то, что на мне было. Раньше это хоть вид имело, так они еще цвет газом вытравили. Чтобы газ, значит, вышиб паразитов. Строго по правилам. А ты, парень, кто такой?

Йошка как-то не заметил даже, что он здесь посторонний, и стоял подле девушки, как человек, вхожий в этот дом. Да он и не чувствовал себя чужим, хотя ни разу здесь не был.

— Йошка Дарабош, — ответила Жужика. — Ну, сын дядюшки Бени Дарабоша… Мы с ним работали вместе на молотилке.

Дело принимало все более щекотливый оборот, так как Жужика даже матери еще словом не обмолвилась о парне.

Жужика вся вспыхнула, смущенная присутствием стольких людей, и, с трудом подбирая слова, добавила:

— Он ведь был навальщиком, ну, а я, я полову убирала.

Все рассмеялись. Андриш, этот издалека пришедший и только ввалившийся сюда солдат, который не успел даже место под собой согреть, протянул свою черную после долгого пути руку и сказал:

— Добро пожаловать, брат.

Йошка с пылающим лицом вложил свою руку в ладонь Андриша.

6

С того дня в семействе Хитвешей началась веселая жизнь. Андриша наперебой зазывали знакомые, родственники. Каждый день он ужинал в другом месте. А какими кушаньями его потчевали! И не «чем бог послал», не какими-нибудь постными супами, картошкой да хлебом, которыми бедные матери обманывают желудки своих детей, а настоящими добрыми мясными блюдами, пирогами да и вином в придачу. Даже бедные люди и те, если уж звали в гости, старались не ударить в грязь лицом. Они готовы были все отдать Андришу, точно принося ему в жертву то, что предназначалось их несчастным, затерянным вдалеке и пропавшим без вести либо погибшим в бою сыновьям-солдатам. «Заходи, браток, — звали его и туда и сюда, — такая выпивка будет, что сначала нам придется заготовить завещание…» Днем же Андриш сидел в маленькой корчме, что против паровой мельницы Иштвана, и рассказывал о пережитом.

— В Архангельске было так холодно, что раз даже во мне замерзло съеденное жаркое из баранины, — И, перекрывая смех, с жаром объяснял: — Мы работали на железной дороге, грузили поезда. Как-то довелось нам грузить баранину — тысячи овец. Ну, кто-то отхватил себе ножку барашка, я тоже. И вот я приготовил жаркое. Эх, помню, и торопили же мы друг друга: мол, не готово ли? Снял я, значит, его с огня, смотрю: жирное-прежирное, потому как там ведь баранина не та, что у нас. Вот такой слой сала, с мою ладонь. Ну, известно, после этого жажда меня замучила; хватил я холодной воды, а температура там самое малое сорок семь градусов мороза. Ну, заболел, конечно. А доктор так и сказал: стянуло, стало быть, в моих внутренностях это сало, заморозило его. Вот… и пришлось мне четыре месяца проваляться в постели, брюшной тиф подхватил…

Все слушали его рассказ с глубокой серьезностью; впрочем, каждый из них тоже имел что порассказать о революции, о коммунизме, о «мире товарищей», а также о румынах и, наконец, о белом терроре.

Словом, что до разговоров, то они не иссякали.

Отец Андриша ходил вместе с ним, напустив на себя весьма важный вид; ему тоже нет-нет да перепадал стаканчик винца, в конце концов ведь он же отец; сын — это его гордость. Дома же пища стала, разумеется, еще более скудной: два едока, притом добрых едока — двое мужчин, и никакого заработка. Хозяйка снова помрачнела. Боже мой, думала она со страхом, не знаешь, что и предпринять. Не сегодня-завтра уйдет то немногое, что заработано на уборке, а чуть поворчишь — все, конечно, недовольны: «Ишь, — говорят, — ругается! То-то злючка!».

Правда, были еще заработанные Жужикой четыре центнера шестнадцать кило чистой пшеницы, но пользоваться ими по всякому поводу стеснялись и брали оттуда только на хлеб да на заправку. А продавать не продали из них пока ни зернышка; ведь и так, признаться, никуда не годилось, что пожирали дочкин хлеб.

— Ты, дочка, получишь поросенка, — говорил отец, — даже двух. Получишь двух самых лучших!

Правда, один поросенок был ей обещан уже давно, но Жужика не беспокоилась о том и не считала зернышки своей пшеницы — ведь хлеб не ей принадлежал, а ее родителям. Они содержали ее и раньше. Поэтому ничего иного она не высчитывала, как лишь время прихода Йошки. А он зачастил каждый день.

— Ну и чудной этот твой Йошка! —говорила мать. — Настоящий домосед… Что вы, и дома были таким? — спрашивала она парня.

— Да.

— Что ж, ваша матушка может только радоваться; а вот моим мужикам никогда не сидится дома.

— А по мне лучше нет, как дома…

Матери не очень-то нравились эти посиделки: парень мешал старухе, к тому же ей казалось, что он караулит пшеницу Жужики. А какое ему дело, если они даже поедят ее? Однажды, во вторник, семья собиралась на хутор, к крестной. Шли, конечно, мужчины; впрочем, с ними готовилась в путь и хозяйка — там по крайней мере не жалеют куска хлеба. Где это сказано, чтобы только мужикам обжираться?! Словом, она решила, что тоже пойдет. Сынишку Фери взять с собой не придется, так как совсем недавно его определили на испытательный срок в услужение к мяснику, доктору Михаю Сючу (ведь в Дебрецене даже мясники выходят из докторов, а доктора — из мясников), и он будет занят у хозяина. Что касается Жужики, то она пусть хоть уборкой займется.

С утра они действительно вынесли мебель во двор, чтобы Жужи могла поработать в свое удовольствие, а сами ушли.

А Жужику подмывало немного «побарствовать». Конечно, она любила наводить чистоту, мыть, белить; ей всегда казалось, что пара ведер воды смоет их бедность, а малая толика извести скроет нищету. Но сейчас работа спорилась у нее не так, как обычно, потому что она знала, что вот-вот сюда придет Йошка, и ей никак не улыбалось предстать перед ним растрепанной и перепачканной.

И действительно, Йошка был тут как тут.

— Ты что делаешь?

— То, что кушать не просит.

— Белишь?

— Ступайте отсюда; видите, подметать начинаю, как бы вас не вымести ненароком.

Йошка обнял ее. Девушка сопротивлялась…

Оба изнемогали. Они боялись коснуться друг друга, ибо каждое прикосновение было для них мучительно. Казалось, то был какой-то страшный недуг, от которого захватывало дыхание и слова застревали в горле. Их глаза готовы были выкатиться из орбит, на лицах застыла напряженная улыбка, а сами они несколько мгновений, даже минут, не в силах были пошевельнуться: только пылали жаром и стыли от холода, трепетали и дрожали в объятиях друг друга, не зная, что с ними происходит.

Они сели посреди комнаты на маленький стульчик, стоявший на земляном полу; Йошка сидел на стуле, а Жужика примостилась у него на коленях.

Двери и окна были сняты; осенний ветер вольно разгуливал по комнате, но им не было холодно: они горели.

Прошло немного времени, прежде чем они обрели дар речи.

— Ну, расскажите что-нибудь, — ласково попросила Жужика.

Йошка встрепенулся: у него даже слов не находилось, когда он так смотрел на девушку. Он не мог оторвать от нее глаз и пылал, как в лихорадке.

Йошка любовался Жужикой, потому что считал девушку красивой. Раньше он никогда не интересовался красавицами, но эта девушка загубила его. Он смотрел на Жужику, не отрываясь, как верная собака на своего доброго хозяина; ему и впрямь хотелось бы улечься у ее ног и смотреть, смотреть на нее, пока жив… Йошка не был болтлив, он мог бы сидеть так вечно в полном молчании, тихо мурлыча, как море, неизменно взирающее на небо; по-разному колышется море-то кротко, то сердито, — но его волны всегда вздымаются к небу… Да, больше всего ему хотелось сидеть молча — ведь он рожден на Алфёльде, он сын степей, где кипучая морская стремнина обратилась в безмолвие, стала гладкой равниной…

— Сколько вас было, братьев и сестер? — спросил Йошка пересохшим ртом и сам почувствовал вопиющее противоречие между его нежными чувствами, то вспыхивающими молниями, то словно затуманивающимися, и грубой обыденностью его вопроса.

— Нас-то?! Кажется, шестнадцать, — ответила девушка.

— А сколько в живых осталось?

— А только мы трое: старший братец Андриш, я да Ферко.

— Ты которой была?

— Откуда я знаю, — рассмеялась Жужика.

— То есть как это?

— Этого и отец мой не знает, разве что мама помнит, только она и не думает об этом. А вас сколько?

— Нас, — сказал Йошка, — нас семеро: шестеро парней и одна девочка. Двое умерло. Я самый старший.

— Ты?

И Жужика с восхищением посмотрела на него.

Она взглянула в глаза парню, и тот улыбнулся; сладкое, приятное и радостное чувство наполнило все его существо; он смотрел на девушку широко раскрытыми глазами, и она испуганно отвела взгляд, словно пряча какую-то тайну. А Йошка, спотыкаясь на ухабах, снова напряженно вспоминал, о чем они сейчас говорили.

— Да, я. И, кроме того, я любимый сын у матушки; я так и сказал ей уже: «Матушка, я приведу в дом такую помощницу, что вам и делать-то нечего будет».

Жужика насторожилась, будто попала внезапно на какую-то иную планету. Они вдруг оказались в разных мирах, хотя только что парили вместе.

Она хмуро промолчала, думая о том, много ли работы там, где шестеро парней; ей это было еще неизвестно, но она и не испытывала особой охоты узнать. Во всяком случае, Жужика чувствовала, что приносит уже немалую жертву, соглашаясь выслушать парня.

— Ну и что же она сказала? — тихо спросила Жужика.

Теперь помолчал Йошка.

— Что?

— Да, что?

Какая-то отчужденность закралась между ними. За веселым миражем их безмятежной, слепой любви сверкнул неумолимо острый нож неприкрашенной жизни. Казалось, сейчас впервые эту радужную пелену, сотканную из полнокровных чувств, распорол надвое послушный кинжал чужих желаний. Йошка не решался повторить слова матери. Даже его легкомысленный язык и тот запнулся: Йошка колебался.

— Сказать?

Жужика молчала. Но он чувствовал, что по отношению к этой девушке у него только один долг: полнейшая искренность.

— Она сказала: «Сынок, никто не возьмется за то, что я ворочу…»

Жужика вдруг почувствовала в душе неприязнь к старой женщине. Она не знала ее, только видела однажды, но уже боялась. Старуха была очень маленького роста и немного горбата; лицо ее выражало недоброжелательность.

Порывисто обняв парня за голову, девушка вскочила и отошла.

— Ты чего это? — спросил Йошка.

— Ничего.

Да она и сама не знала «чего». Это было смутное и жаркое желание, тоска по Йошке; ей хотелось буквально впиться в него, обнять, забрать его всего и не давать никому — ничего не давать, ни кусочка, ни капельки, хотя бы мир перевернулся!

Своей маленькой глупой головкой она не могла придумать, как сделать это, но никогда никто не испытывал ничего более прекрасного, чем она, узнавшая всепоглощающее и всеобъемлющее чувство любви.

На душе у нее было легко, ведь она была молода и еще неискушена в битвах судьбы! Жужика даже запела:

— Ну, пойдемте же! Да не разевайте рот — муха влетит.

Парень обрадовался, что она так легко восприняла их разговор, и неуверенными шагами, немного смущенный, побрел за ней.

— Не знаю, как старуха может быть такой сварливой, — проговорил Йошка. Он уже подыскивал для собственной матери слова порезче, инстинктивно чувствуя, что только тогда сможет привязать к себе девушку, тоже женщину, когда вырвет из сердца другую женщину — свою мать: — Да… Просто понять не могу, зачем она говорит мне подобные вещи. Раз я сказал, значит, так тому и быть. Не правда ли? А потом, ведь если ты станешь моей женой, ты же не допустишь, чтобы мучилась моя старая мать?

— Идите вы к черту! — ответила Жужика и, взяв насаженную на длинную палку метелку, которую она одолжила в доме инженера, принялась подметать чердак.

Теперь Йошка уже совсем не понимал, что же произошло. Впрочем, он и не думал об этом, а лишь смотрел, смотрел на девушку, раскрыв рот, с глупой счастливой миной на лице.

7

Они пробалагурили до самого вечера, потому что Йошка так и не ушел домой; он до тех пор умолял ее помириться, пока она наконец не расхохоталась.

Под вечер он все же отправился восвояси — оставаться дольше было уже просто неудобно, чего доброго, еще оговорят девушку, хотя даже ангелы не вели бы себя невиннее. Миловались ли они, или бранились, но ни неподобающего слова, ни дурной мысли между ними не было!

Дома мать встретила его очень сердито:

— Где ты шатаешься, бездельник, весь день?

— А где бы мне быть? Нигде.

— Ну, и хорош ты стал… ой, грудь моя… ой, сердце…

Йошка опустил голову, не зная, чем, собственно, прогневил свою мать. Ведь не он же выдумал любовь, другие тоже прошли через это.

Мать была очень бледна; на изборожденном глубокими морщинами лице влажные черные глаза горели одним и тем же огнем, смотрел ли он на нее, или отворачивался; тут же, на своей низенькой скамеечке, сидела бабка, похожая на старую маленькую ссохшуюся ведьму; у нее тоже горели глаза, неотступно следившие за ним взглядом.

Голова у Йошки закружилась, кровь прилила к лицу, в глазах помутилось. Ох, ну и жизнь же пошла тут последнее время! Он чувствовал, что когда-нибудь потеряет над собой власть и выскажет все, что накипело.

— А разве что-нибудь случилось, матушка?

— Где ты был?

Коротко, с трудом сдерживая ярость, Йошка бросил, словно дубиной ударил:

— У своей невесты!

Мать отвернулась; она знала уже об этом, потому и страдала.

— Да, моя невеста!.. — облегченно повторил Йошка, как бы подбадривая себя. — Моя невеста! Жужика Хитвеш — моя невеста!

Мать вновь повернула к нему лицо.

— Хорош сынок, — отозвалась она и больше ничего не сказала, только одна слезинка покатилась по ее восковому лицу.

Старая бабка вытащила носовой платочек и тоже всхлипывала и утирала нос, покрасневший от плача и от частого вытирания.

— Ты еще пожалеешь об этом, как та собака, что ощенилась девятью щенками, — сказала она.

Йошка не отвечал. Он смотрел на плиту, его мучил голод.

Мать заметила его взгляд.

— Еда там, бери.

Йошка не торопился. Он чувствовал себя неловко. А ведь он весь день ничего не ел и даже не заметил этого. В доме у них было заведено: тот, кто голоден, запускал руку в корзинку с хлебом и отрезал себе ломоть. Никакого порядка не соблюдалось: ели утром, уходя на работу, и вечером, по возвращении. Но сейчас у него не было работы, а идти на людскую ярмарку продавать себя он не испытывал желания. Йошка надеялся обойтись летним заработком и неотступно ходил за Жужикой. Он даже боялся, как бы кто-нибудь не зазвал его на работу…

Йошка медленно поднялся.

— Вот это? — хмуро спросил он, подойдя к очагу и приподняв крышку горшка с фасолью.

Из горшка вкусно пахнуло: это была добрая фасоль; каждое зернышко полное и мягкое, словно каштаны. Йошка очень любил ее, хотя мяса в горшке не было и в помине. Он взял жестяную ложку и начал есть.

«Что же, если я уйду отсюда, они тоже многое потеряют — это ясно: ведь я уже не буду больше отдавать в дом свой заработок, а братишки — те еще мелкота», — сосредоточенно раздумывал он за едой, уже несколько успокоившись и даже с каким-то злорадством.

В комнату вбежали его младшие братья.

— Ты уже ешь? — зашипели они, потому что им самим не давали еды, пока не придет отец.

Йошку разозлило, что эта мелюзга так непочтительна к нему — дергают его за полы одежды, словно он такой же сопляк, как они.

— Брысь отсюда! — рявкнул он на них.

— Йошка уже ест! — визжали ребята.

— Да, ем!

— Тогда и я буду!

— Брысь ты! — И он дал пинок в бок одному из них.

Тот сразу же заревел.

Мать посмотрела на них.

— Оставьте его в покое, — сказала она, — видите, как он загордился!

Это очень задело Йошку, и он не стал больше есть. До сего времени мать никогда, никогда не обижала его. Он совсем еще не насытился, однако отставил в сторону горшок с фасолью: за что так обижать человека? Вот возьмет да и уйдет из дома, и они никогда больше не увидят его.

Со страшной горечью на душе Йошка вышел из дома.

Желудок только сейчас по-настоящему начал требовать свое. Эх, хоть бы наелся он по крайней мере!..

Было уже темно, и вскоре пришли и остальные; вернулся отец — еще издали слышно было его кряхтенье и покашливание.

— Дали корму корове?

— Еще не доили.

Мать как раз мыла подойник.

У них была корова с теленком, таким драчливым, что его отделили от матки и держали за домом в сарае, который на зиму обычно до самого навеса заваливался навозом, чтобы поддерживать тепло для славной бесценной их коровы. Йошка пошел помочь матери доить.

Он принес стебли кукурузы с уцелевшими на них листьями, потом нарезал ножом немного свеклы специально для дойки — Бодор была корова хитрая и не очень легко отдавала молоко, потому что мать не особенно хорошо умела с нею справляться.

Дойка шла тихо и гладко; Йошка чувствовал, что вот сейчас надо бы о чем-нибудь заговорить с матерью: ведь они так редко имели возможность побеседовать с глазу на глаз, — но он не находил слов. Корова обмахивалась хвостом, тогда он взял один стебель и стал придерживать им хвост корове, чтобы она не хлестала им мать.

Мать плакала; теперь у нее все время глаза были на мокром месте. Она принимала весьма близко к сердцу, что сын так рано стал думать о женитьбе; ей казалось, что этот парень никогда не женится, к тому же на такой никудышной девчонке, как эта дочка Пала Хитвеша, это маленькое ничтожество; в прошлое воскресенье ей показали эту девицу.

Наконец мать поднялась; сгорбленная, она взглянула на сына и разрыдалась.

— Сынок! — И она простерла к нему руки. — Милый ты мой сыночек!

Глаза у Йошки тоже наполнились слезами.

— Матушка! — проговорил он, ласково поглаживая мать по согбенной спине. — Ну вот видите, видите…

Он не знал, что сказать, чем утешить ее.

— Знаете, матушка, — с жаром произнес он после короткой паузы, — на всей земле нет другой женщины, которую я привел бы к вам в дом, родная, одна только Жужика Хитвеш!

Мать задрожала всем телом, какая-то судорога пробежала по ее лицу, слезы сразу же высохли у нее на глазах.

Она проглотила последние слезинки и холодно сказала:

— Дай-ка лучше корму корове. — И, взяв подойник, пошла к выходу. У порога она споткнулась и пролила молоко.

Йошка посмотрел вслед матери; им вдруг овладела безудержная ярость, и он с силой ударил кулаком по балке маленького хлева, ударил так, что строение затряслось.

Неужто и дальше так будет продолжаться?!

Действительно все сложилось теперь по-новому. Вся семья опасливо и ревниво следила за тем, как идут у Йошки дела. И каждый считал необходимым вмешиваться.

Но ведь любовь и требует этого. Это то же, что подливать масло в огонь.

Отныне Йошка никому никогда и словом не обмолвился бы о своих мыслях, хотя душа его была переполнена до краев.

Но и в доме девушки нарушилась безмятежная тишь.

Однажды, когда Йошка пришел к ним, он встретил там Эржи Эрдеи.

— Вы чего здесь дожидаетесь?

— Жужику.

— А где она?

— Ушла за своим возлюбленным.

Йошка так и обмер.

— А кто же он?

— Это следовало бы вам знать.

Йошка стоял неподвижно, как громом пораженный; отчаяние душило его.

В этот момент вошла Жужи; ему показалось, что, увидев его, она смутилась и покраснела.

Она что-то отдала Эржи Эрдеи, и та, опустив голову, со смехом убежала.

Йошка не фазу смог заговорить. В горле у него было сухо, сердце стучало.

— Кто же он, твой возлюбленный?

— Никто.

— Никто?

— Может, вы будете.

— Я?

— Да.

— Может, и был бы. Да только у тебя их на каждый палец по одному.

Девушка хотела было уже резко ответить; острая на язык, она не задумалась бы ответить что-нибудь дерзкое, но вовремя почувствовала, что теперь нельзя.

— Мы только недавно познакомились. Но ведь я жила, существовала и до этого…

— Жужика, — с жаром проговорил Йошка пересохшими губами, — я дал тебе в руки свою честь… — Он прямо смотрел на нее горящим взглядом, готовый расплакаться от такого признания, — А может быть, и свою жизнь. И если ты насмеешься надо мной, тогда… тогда пусть втаптывают меня в грязь… Я того заслуживаю, раз ухаживал за такой девушкой, которая… которая…

Жужика отвела взгляд; лицо ее напоминало сейчас яблоневый цвет — здесь розовое, там белое.

Оправдываясь, она пролепетала:

— Я не скажу больше ни слова.

— Почему?

— Потому что вы и так знаете.

— Что?

И тут ему вспомнилось одно имя, которое он слышал летом от девушек у машины, — однажды они дразнили при нем Жужику каким-то Эндре Багошем.

Йошка сразу как-то сник и опустил голову. Он принадлежал к числу тех людей, которые ни за что не тронут возлюбленную, а скорее на себя руки наложат.

— Да, так что я хотела сказать… — проговорила девушка дрожащими губами, опустив глаза. — Что это с вами?

Йошка молчал; потом коротко бросил:

— Ничего.

Жужика оперлась на забор и стала смотреть куда-то вдаль.

— Знаете, куда я хотела бы уйти с вами? — спросила она вдруг нежным, как дуновение ветерка, голосом.

— Куда?

— В Большой лес.

Йошка затрепетал от счастья… Боже, неужели она любит все-таки его?..

— Хорошо, — ответил он, с трудом переводя дыхание.

— Когда?

— Когда хочешь.

— Сегодня нельзя. Завтра после обеда.

— А почему сегодня нельзя? — быстро спросил Йошка, сверкнув глазами, и тотчас же подумал: «Сегодня она пойдет с тем, другим?»

— Сегодня стирка.

Это успокоило его. Какая она все-таки необыкновенная, эта девушка! Закуталась в платок, только руки обнажены по локоть. Вот и сейчас перед его глазами промелькнула эта прелестная рука, поправлявшая платок.

— Так, значит, стирка? — переспросил он.

— Ну, да.

Он уже знал, что во время стирки ему нельзя к ним приходить, чтобы не путаться под ногами.

— Ой, мне уже пора бежать…

— Бог в помощь…

— Бог в помощь…

И Жужика тут же убежала.

У Йошки снова кровь прилила к голове: как легко и охотно она расстается с ним!

Он долго смотрел вслед девушке, пока не остыл настолько, что смог спокойно думать.

— Не знаю, — проворчал он. — Я сойду с ума от всех этих выкрутасов! Я не выдержу: вот брошусь на тебя, Жужика, и вопьюсь в тебя зубами… Я и сейчас еще слышу твой голос… так и звучит в ушах…

И он все смотрел и смотрел на маленький пустой дворик. Но вот кто-то появился на улице. Йошке не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел его здесь стоящим как истукан — ни за что на свете! — и он пошел, грузно ступая своими тяжелыми сапогами… Как странно: ему казалось, будто сапоги, чудо-сапоги шли вместе с ним…

Он закрыл глаза и, погрузившись в раздумье, бормотал, как пьяный:

— Ты неотступно здесь, со мной, Жужика, моя Жужика… Ну, не мучай же меня… Я бешеная собака, я перегрызу тебе горло, я разорву тебя в клочья… Не пойду я больше за тобой, пока ты сама не заголосишь из-за меня.

Он тяжело вздохнул и еще ниже опустил голову.

И снова шел, шел, сам не зная куда; кости его ломило, словно по ним пробегал огонь, руки сжимались в кулаки с такой силой, что ногти впивались глубоко в ладони.

Вот он мысленно поймал девушку и там же, на улице, поверг в прах и принялся топтать…

— Эй! — окликнул его чей-то голос.

Словно вырванный из ада, прямо из пекла, Йошка встрепенулся.

Это был отец.

— Нет, вы посмотрите на этого щенка, — полушутливо бросил отец из-за забора, — даже отца родного не признает! А ну-ка, сынок, поди сюда и покопай вместо меня, а то мне нужно идти на мельницу.

Йошка был рад такой легкой и приятной работе.

Взявшись за лопату, он вонзил ее в землю и принялся копать, копать остервенело, без передышки. Отец, возвратившись под вечер, так и ахнул:

— Ой, сынок! Что ты наделал! Я потерял на этом целую поденную..

Йошка вскопал такую полосу, на которой отец проработал бы добрых два дня.

Но Йошку это мало трогало. Он глубоко вздохнул, словно освобождаясь от усталости.

— Я взбесившийся волк! — бормотал он, снова устремляясь вперед. — Я грызу только эту девушку, все мое тело отравлено… О, ей следовало бы остерегаться меня! Я сойду с ума, если не выплачусь у нее в объятиях…

И вдруг он прямо взревел:

— А-а-а! А если это пройдет?! Если меня не ждет ничего, кроме позора и презрения?

Йошка зарыдал.

— Жужика! Я чувствую, что ты чиста и честна… Так не люби же никого другого, милая, добрая моя голубка, радость моя единственная, только меня!

8

Дни шли чередой, один за другим, так что никто уже не различал их даже по названиям. Как странно, что время разбито на годы и недели, вместо того чтобы соизмеряться с возрастом человека и событиями его жизни.

Вечером, когда зажигали лампу, в маленьком домике собиралось столько народу, словно на свадьбу.

Следом за Йошкой вошла его младшая сестра, Жофи. В войну она овдовела, то есть осталась одна с дочкой, малюткой Жофи. А это было большой бедой, потому что она не была повенчана; поэтому всем говорили, что муж погиб на войне, хотя он вовсе не погиб, даже в солдатах не служил, а был сыном богатого хозяина и жил здесь же, на Порослайской улице, и часто проезжал по ней на бричке.

Более того, он уже и женился. А Жофи оказалась навечно привязанной к дому и выполняла всякую домашнюю работу, заботясь о мужчинах, ожесточенная и усталая, проклиная свою судьбу.

Но маленькая девочка была очень славненькой, и вся семья баловала ее.

— Что ты там жуешь, а? — спросил дед из постели, ибо у старика вошло в привычку, как придет, сразу же ложиться.

— Ковбацу!

— Колбасу! Нет, вы посмотрите только на эту разбойницу: жует сухую колбасу!

Дед взял девочку и поставил себе на живот.

— А ну-ка, станцуй разок, станцуй, куколка, станцуй!

Все с умилением смотрели на игру деда с внучкой.

Вообще шум и галдеж, как на толкучке, были в этом доме обычным явлением.

Йошка тихо вошел и остановился у двери. Повесив на гвоздь шляпу, он снял куртку и пошел умываться.

Помывшись, Йошка снова вошел в комнату. Ему было не по себе. Он был словно не в своей тарелке. Как он умел, бывало, возиться, играть со своими братишками! Ведь он был самым старшим, так что им приходилось слушаться его, а не то он отвешивал им подзатыльники. Но теперь они могли прыгать себе и шалить сколько угодно.

Теперь у него были другие думы, другие заботы.

Вчера у него вышла целая история с Жужикой: девушка пожелала доехать на трамвае до железной дороги, потом обратно, а когда доберутся до Большого леса, пойти гулять под сенью деревьев.

Йошке не понравилось такое предложение: и где только она выучилась этому? К тому же у него случайно не оказалось с собой ни одного крейцера, и ему не на что было даже купить билеты. А ведь там пришлось бы угощать девушку хоть солеными рогаликами да еще сниматься у фотографа… Но на что? Теперь, когда он жил одной лишь любовью, у него не было заработка. Но девушке-то этого не скажешь! Упаси господи, чтобы женщина узнала, что у ее кавалера нет денег!

Поэтому он почел за лучшее слукавить.

— Нет, не пойду я с тобой в лес, Жужи.

Девушка так и замерла.

— Не пойдешь?

— Нет!.. Чтобы ты сравнивала меня бог знает с каким-то своим старым возлюбленным!.. Нет, не пойду я…

— Я знала это, — тихо проговорила девушка.

— С кем была ты в лесу?

Жужика долго молчала.

— С Эндре Багошем?

— Да.

Йошке уже все рассказали девушки Эрдеи, и он был спокоен, потому что парень с тех пор успел уже жениться.

Они молчали, молчали, а в обоих что-то гулко стучало.

— Ну, и как, хорошо было?

— Хорошо, — ответила девушка и опустила глаза. — Мы даже на лодке катались, — еле слышно добавила она.

— В Большом лесу?

— На пруду.

Йошка нахмурился. Черт побери этих проклятых кавалеров, как они умеют пускать пыль в глаза! Ему бы никогда не пришло что-нибудь подобное в голову. У него в сердце записано лишь: любить и работать.

Тогда они не очень-то хорошо расстались, потому что ему все же было стыдно за свою неуступчивость, подоплекой которой была такая низменная причина, как бедность. Молодой Багош по сравнению с ним — богатый парень, особенно теперь, когда он выгодно женился.

Уже второй раз он так поступил с девушкой, так покуражился. Первый раз он не пришел на свидание. Они договорились встретиться в пять часов пополудни на рыночной площади под часами. Он не смог прийти, потому что заболела мать и он должен был находиться подле нее.

Он сидел как на иголках и все же не мог оставить свою единственную добрую матушку, хотя всеми мыслями рвался к девушке. А та ждала, ждала его, сгорая от стыда; ей казалось, что все торговки и прохожие смотрели на нее.

Когда же Йошка освободился и прибежал на место встречи, там никого уже и в помине не было, только прохладный темный вечер встретил его.

Он тоже разозлился и решил ждать; он ждал и напевал:

Ой, но все это чепуха, пустяки, как и сама жизнь, — ерунда, ничто: одно лишь чего-то стоит, одно доходит до его слуха, оседает в его памяти, в его крови: это дорогая и милая сердцу любовная размолвка, которая в конце концов все-все прояснила.

Кто мог бы сказать, как это произошло и что было при этом сказано: они поссорились из-за несостоявшейся вчерашней прогулки в лес, когда девушку в конце концов словно прорвало. Так вспыхивает молния из-за черной тучи. Да, в тот темный вечер, за их домом, там, у лестницы на чердак, перед желтой саманной стеной маленького свинарника, произошло великое чудо — девушка заговорила!

— Я была права! — сказала она. — Я не хотела этого! Мне так жалко мою тайну!.. Ой, горе убьет меня, мне так стыдно за себя!.. Никогда еще я не говорила ничего подобного, потому что и не чувствовала такого! Я умру, мне так больно и обидно!.

Йошка, как зачарованный, радостно смотрел на девушку: он был на вершине блаженства: девушка впервые так откровенно выдала себя. Йошку захлестывали светлые радостные чувства.

— Я только сейчас вижу, что вы совершенно чужой мне! — в смертельном отчаянии рыдала девушка. — Вам я доверила свое самое сокровенное! Ой, как я ужасно страдаю! Я прошу вас, милый, оставьте меня навсегда — бог мне поможет!..

— «Милый!» — воскликнул Йошка; сердце его готово было разорваться. — «Милый»?!.. Вы сердитесь и все же говорите мне: «Милый»!..

Девушка словно онемела. Закрыв лицо руками, она отвернулась к стене, у которой стояла, и, прислонившись к желтому потрескавшемуся саману, ждала, чтобы ушел Йошка, ушел навсегда.

Чтобы ушел?! Этого ли она ждала? Разве не разорвалось бы у нее сердце, если бы это все-таки случилось?

И Йошка не мог произнести ни слова; сразу ослабевший, он весь дрожал от любви, почти теряя сознание от радости. Ему захотелось вдруг целовать девушку, целовать жадно, безумно; он привлек к себе Жужику, обнял ее и стал покрывать поцелуями ее волосы, шею…

— Жужика, моя Жужика, — только и бормотал он, а про себя приговаривал: «Жена моя!.. Милая моя маленькая Жужика! Я пойду домой, скажу отцу! Попрошу твоей руки! Ой ты, маленькая моя девочка, я обнимаю твою хорошенькую головку! Я целую твое милое сердечко! Кто любит, тот прощает, Жужи!.. Жужика моя, прости мне…»

Такие чувства переполняли его, такие слова просились наружу, но уста его молчали…

И вот даже сейчас, в своей шумной семье, он ощущал себя до головокружения счастливым, самым счастливым человеком на свете! Какая у него тайна! Ой, что за тайна! Жужика Хитвеш любит его!.. Что за тайна, какая счастливая тайна: он женится на ней!

— Ну, а этот-то когда женится? — неожиданно спросил отец, даже не глядя на Йошку, но все знали, о ком речь.

Йошка был словно громом поражен; подавленный, он стоял под устремленными на него взорами. Боже правый, он и забыл, что родители тоже думают об этом.

Он стоял растерянный и слушал, что говорили.

— Жениться! Дурная болезнь! — зудела бабка с нескрываемым раздражением.

— Разумеется! — воскликнул старый Дарабош. — Потому как на свадьбе надобно танцевать! Даже придется танцевать!

— Черта с два.

— И матушка ваша, она тоже будет танцевать! Вот увидите, как она будет прыгать. Будет танцевать с этим хрюкающим Палом Хитвешем. Точно! Ну чего ржешь! Я те! — прикрикнул он на младшего сына. — Зубы-то у тебя желтые, как тыква!

И старик отпустил подзатыльник уставившемуся на него маленькому Янчи.

— Так что же, выходит, мать не желает танцевать, — продолжал он куражиться, — или, может, того, просто прикидывается?. А ведь придется еще и на крестинах поплясать!

— Ну да, как бы не так! — отозвалась мать.

— А может быть, не будешь все-таки? Ты ведь горбатая! Впрочем, ты такие коленца начнешь откалывать, что, глядишь, даже спина выпрямится.

— Оставь меня в покое.

— Ха-ха! Нет, ты посмотри только, как она, мать-то твоя, показывает зубы!.. Она и ест-то как кролик.

Жена его в сердцах отложила кусок хлеба и рассерженная вышла.

— А ну, куколка, танцуй, танцуй! — потешался старик, лежа на кровати.

Йошка слушал все это с ужасом и горечью. Что сказать теперь, что предпринять?.. Хриплым голосом он промолвил только:

— Вы хоть бы пощадили матушку, батя.

И ждал, не швырнет ли тот ему в голову ребенка.

Отец замолчал и уставился на него своими серыми глазами.

— Вот ты и пощади!.. Нет, вы полюбуйтесь только… как он-то ее жалеет!.. Мать ему, можно сказать, только-только пеленки стирать перестала, а уж он, поди-ка, женится. Пошел ты!..

И он грубо, очень грубо выругался.

— Больно ты загордился своим заработком. Конечно, теперь-то ты барин! Прекрасно… Мы все передохнем тут зимой с голода, если ты заберешь свою пшеницу! Это как пить дать!

Вошла мать. Она постелила ребятишкам в крохотной кухне, потому что в комнате все не умещались; однако она слышала каждое слово их разговора.

— Ну, хватит тебе.

— A-а, черт бы вас всех побрал!.. По мне так пусть хоть трех жен берет, — проговорил старик. — А только измельчали мужики, испоганились…

— Да заткнись ты! — оборвала его жена.

Однако старик, который до сих пор делал вид, будто готов согласиться на женитьбу сына, сейчас дал волю горькому гневу.

— Вместо того чтобы заработать малость, он, пожалуйте, уже женится. По мне так лучше б сдох! Два нищих заключают сделку…

— Чего вы хотите от меня, батя? — вскочил Йошка.

Старик хмуро молчал.

— Повеситься мне, что ли? — воскликнул парень.

— Ну и вешайся! Для тебя я веревки не пожалею!

— Йошка, Йошка, сынок! — заломила руки мать.

— Батя сам не знает, что говорит.

— Дитятко ты мое!

Тут заговорила бабка:

— Оно, конечно, парню не терпится. Но если уж так приспичило жениться, то есть ведь достаточно девиц из богатых семей.

Йошка повернулся в ее сторону, как разъяренный молодой бычок:

— Я так и знал, что вся беда в этом!

— А так оно и есть! — отозвалась бабка.

— Конечно, в этом! — проговорил отец.

— Ну, так знайте! — заорал Йошка. — Не нужны мне они, другие! Никто не нужен, кроме этой девушки, есть у нее что за душой или нет!

С этими словами он выскочил в сени, сильно хлопнув за собой дверью.

— Убью! — заревел отец. — Паршивый щенок, убью! Попомнишь ты у меня, как хлопать дверью!

Старик даже спрыгнул с постели, чтобы побежать вслед за Йошкой, но жена и дети схватили его за руки и, буквально вцепившись в него, в ужасе заголосили.

— Бени, Бени! — рыдала женщина.

— Па-апа, па-а-почка! — вторили ей дети.

Старик дал себя успокоить.

Потом он снова лег, отвернулся к стене и заснул. Он и не пошевелился, когда к нему в кровать уложили двух или трех маленьких ребятишек, кого в изголовье, кого в ноги.

А Йошка вышел на улицу и затянул протяжную песенку.

— Слышите? — говорили соседи. — Это Йошка Дарабош поет. Ишь ты, хорошо, видать, парню! Влюбился, наверное…

9

Допев песню, Йошка умолк: ему вовсе не хотелось, чтобы полицейский с улицы Петефи услышал его.

Остановившись возле дома Пала Хитвеша, он осторожно прокрался к окну и заглянул внутрь.

Все четверо сидели вокруг стола и молча слушали, что говорил Андриш, — речь, конечно, шла об Архангельске.

Слезы навернулись у Йошки на глаза. Как хорошо здесь, как хорошо! С грустью он отошел и побрел своей дорогой. Он не мог подсесть к ним, хотя только об этом и мечтал, только об этом…

— Как вы тут жили, отец, без меня-то? — спросил Андриш.

— А, полно об этом, сынок, — проговорил Пал Хитвеш, — бедные люди не живут, а существуют. Так и мы существовали. Посмотри на нас, и сейчас кое-как перебиваемся. И я, и твоя мать, и девочка. Твоего младшего брата Фери отдали в мальчики мяснику; не знаю, право, как быть с ним дальше, где достать ему сапоги, одежду. Мы отдали его на три года, а только нам за него ничего не платят, наоборот: я должен еще и одевать его. Высоко, пожалуй, я замахнулся, сынок… Ну да ничего, я не жалею; по крайней мере парень выйдет в люди, лишь бы знал себе цену. А пока гоняют его немилосердно: вот и вчера, например, ночью пришел из Баранда, корову привел. Легко ли это для такого мальчонки? Всю ночь топал пешком и лишь на следующий день к обеду добрался до места.

— Пешком! Я тоже, папаша, немало пешком протопал, — сказал Андриш. — Убежал с Кавказа и все шел и шел на Север, — два дня кряду не ел, не пил… А потом наткнулся на конных казаков. Знаете, что такое казаки? Это вроде как наши дворяне в старину. У них есть оружие, сабля; казак — и жандарм, и солдат, и господин. Они поймали меня, заперли, передали властям, и нас этапом погнали на север, в глубь страны, и все пешком. Целых два месяца гнали нас. А мы все шли и шли на своих двоих. Только потом нас погрузили в вагоны и отправили в Сибирь.

Разговор снова вернулся к Архангельску, где Андриш провел пять лет.

Жужика сидела у стола и молча слушала рассказ брата о полном чудес чужом мире; она старалась слушать внимательно, но порою мысли ее рассеивались, и тогда словно сквозь туман доносились до нее слова брата о том, как русские девушки в кинотеатрах грызут подсолнухи и плюют шелуху так, что их кавалеры выходят с сеансов, как будто покрытые снегом; она лишь краем уха слушала, каковы собою русские девушки, а также признание брата, что у него остался в Туркестане маленький сын.

— Эх, если бы я мог захватить его с собой! — проговорил Андриш и покачал своей круглой, похожей на медвежью, головой; ему почудилось, что он слышит смех русского мальчика, и у Андриша защемило сердце. Однако мать не поняла сына.

— Что бы ты делал тут с ним, сынок? Ни одна женщина не приняла бы его.

— Пошла бы за меня, так приняла бы и моего сына.

— Ты ведь тоже не взял бы женщину с ребенком; а женщина — разве она взяла бы сына русской женщины!

— Не сына русской женщины, а моего сына!

Все замолчали.

— Женись-ка ты на солдатской вдовушке, — весело сказал отец, — у нее и деньжата водятся. У вдовы-солдатки и ребенок найдется и деньги…

Андриш промолчал; он видел, что отец на кого-то намекает. Мысленно он воспротивился этому, но промолчал.

— У ее деда и бабки есть хутор, а родителей-то уже нет на свете, так что хутор после стариков останется за молодкой — за вдовушкой, значит, потому как отец у нее погиб на войне.

— И муж тоже? — спросил Андриш.

— И муж, — неуверенно ответил старик.

— А может, у нее и не было мужа-то?

— На свадьбе у них я не был.

— А другие тоже не были?

Старик озорно рассмеялся, а потом оживленно добавил:

— Но на хуторе у них я был, сынок. Хутор небольшой, но очень стоящий, как у господ. Там все есть, сынок. Комната, кухня, аккуратная господская мебель, хлев для коровы и свинарник, а кормов столько, что просто чудо! Есть и гуси, утки, куры, словом, все что хочешь; две лошади у них, жеребенок. Словом — грех гневить господа, сынок, и отказываться от своего счастья.

— И ребенок есть у нее?

— Один, маленький мальчонка. Так он скоро будет помощником: вырастет тебе даровой возница, и платить ему не придется.

На давно не бритом лице старика отросла седая щетина; он все ближе придвигался к Андришу, и странно было видеть его розовую физиономию рядом с суровым и хмурым — как у матери — лицом его молчаливого и нескладного сына.

— Это, сынок, воля господня… недаром в библии сказано: бедняк да возьмет себе в жены богатую девушку, а бедная девушка пусть вдет замуж за богатого. Так-то, сынок. А вот мы с твоей матерью отпетыми были глупцами. «Давай, — сказали мы друг другу, — соединим, что у нас есть, и заживем счастливо». Ну и сам видишь, до какой нищеты докатились! И вы хотите того же?

Жужика не смела поднять глаза; она лишь украдкой поглядывала на брата и радовалась, что он сидит суровый, непреклонный.

— Когда я пришел в дом к твоей матери и посмотрел… Помнишь, старуха, подушку-то?

— Господи, и чего только не взбредет тебе в голову!

— Так вот, поднял я ее подушку, когда был, стало быть, на смотринах, а она-то тяжелая-претяжелая…

— Да полно тебе уж, — заворчала старуха и отошла в темный угол комнаты.

— И к тому же еще похрустывала!.. Эге! — сказал я себе. Потому как ясно, что подушка набита была куриным пером, а не гагажьим пухом…

Все задумались. Жужика покраснела при мысли, что и ее подушка набита куриным пером. А если Йошка поднимет ее когда-нибудь?! Не думала она прежде, что мужчины такие зловредные.

— Всю свою жизнь я только и бился над тем, чтобы хоть вы зажили по-человечески и будущий зять не сказал бы моей дочери: «Э, да ведь подушечка-то похрустывает!» Ну и что же вышло из этого? Ничего! Потому как трудно, очень трудно быть бедным, сынок. Кто хоть раз сунется в бедность, уже никогда не выползет из нее. Вот мне, к примеру, ни разу не удалось заиметь лишний грош, на который можно было бы сделать что-нибудь путное. Так что хорошо еще, если парень на смотринах скажет моей дочери, что подушка у нее «похрустывает» — а то ведь может статься, что у бедняжки вовсе не будет подушки.

Дети молчали. На сей раз даже мать не сказала: «И что ты несешь всякий вздор!» — ибо на этот раз она согласна была с мужем. Конечно, не для того она берегла и хранила свою дочь от ветра и от дождя, от беды и от работы, чтобы та вышла замуж за последнего батрака и всю жизнь до самой смерти жила на похлебке из отрубей.

— Я к тому говорю это, сынок, что добрый молодец, если он беден, должен искать богатую невесту, а красивая бедная девица пусть ждет своего счастья.

Андриш, наконец, заговорил:

— Что до меня, то я скажу вам, отец, одно: я исходил много земель, много повидал, и не нужно мне никакого богатства, если девица не по нутру. Я лучше возьму в жены такую, у которой ничего нет, кроме рубашки на теле, лишь бы была мне по сердцу!

Старик горестно заметил:

— Так ведь подушка-то у нее, сынок, того…

— «Того» или «не того» — чепуха! И на куриных перьях можно спать не хуже, чем на гагажьем пуху, лишь бы любить друг друга.

— Но, дорогой сынок, когда любишь, то не беда, если у нее и кое-какое состояньице есть… Небольшой хуторок, лошадка, коровка, гуси, утки…

— Да еще и ребенок!

— Так и у тебя же есть! Там детеныш этой русской женщины.

— Я уже сказал: он мой, а не русской женщины!

— И этот не Балога Неялки, а Марии Мароти.

Парень замолчал. Он задумался о девушке. Потом спросил отца:

— Это какого же Мароти дочка?

— Мароти Куци.

— Который погиб на войне?

— Ага. Ты знал его, что ли?

— Знал.

— Что, меж вами было что-нибудь?

— Нет, ничего… Просто мы служили в одном взводе… Только он уже старик был, лет за сорок, а я молодой, мне и двадцати еще не было. Скверный он был человек, ко всем придирался. Но мне-то было все равно… Только я его терпеть не мог… за веснушки, по всему лицу…

— Черт с ними, с веснушками, их покрывают деньги. Каждую свою веснушку Мария Мароти может покрыть серебряной монеткой.

— Ну и пусть покрывает, если кому это нравится. А я не люблю веснушчатых. Еще не хватало, чтобы мой ребенок был веснушчатым!

Над этим все от души рассмеялись да с тем и легли спать, так как было поздно.

Жужика как зачарованная сидела среди них; она ничего не слышала и ни о чем не думала — на ее устах горел поцелуй Йошки, она ощущала его объятия…

Нужны ли ей еще слова и думы, бывает ли большее счастье?!

10

Йошка то запевал одну песню, то, оборвав ее, принимался за другую, но неизменно возвращался к одной:

Эту песню он спел несколько раз подряд, готовый вот-вот разрыдаться, затем зашел в небольшую пивную.

Комната была ярко освещена, но людей не было, кроме какого-то оборванца в солдатской шапке и хозяйского сына, готовившего уроки. Дочь корчмаря-еврея, весьма красивая барышня, сидела там же, за прилавком.

— Стакан вина.

— Какого?

— Хорошего.

— Крепкого?

— Позабористее давайте.

Корчмарь принялся выбирать, достал пузатенькую бутылку с пестрой этикеткой и налил из нее в рюмку какую-то зеленую жидкость.

Йошка подозрительно посмотрел, не сироп ли это, но, когда пригубил, зелье обожгло ему рот.

— И впрямь яд.

— Абсент.

— Ишь, зеленый какой! — проговорил нищий солдат.

Йошка взглянул на него.

— Вы почему не идете домой?

— Зачем?

— Разве у вас нет семьи?

— Нет.

— И жены нет?

— Нет и ее.

— И не было?

— Была.

— Куда же она девалась? Умерла?

— Не умерла… Пошла по плохой дорожке, а я заметил да и прогнал…

Йошка посмотрел на него и задумался. Он удивился тому, что живет, говорит, слушает, смотрит на человека…

Либо умереть, либо обнимать любимую девушку — иного в этой жизни для него не существовало.

— Ее тоже следовало бы спросить, — заметил он тихим голосом. — Женщину тоже надо было выслушать, что и как… Подайте и старику, — обратился он к корчмарю.

У солдата не дрогнул на лице ни один мускул. Он взял стакан и хлебнул.

— Я всегда был смирным человеком, — сказал он, — ничего не позволял себе, не пил, не ругался. Я, браток, жестянщик, учился этому ремеслу. В семнадцатом году меня призвали в солдаты вместе с сорокалетними стариками, а в восемнадцатом демобилизовали, был я на русском фронте; а родился я, стало быть, в семьдесят третьем… в семьдесят третьем, на улице Миклоша. Наш дом во дворе стоит, напротив Фаркаши Тураи.

— А когда же вы прогнали жену?

— В восемьдесят восьмом.

— Давненько, значит, — бросил Йошка.

В разговор вмешался корчмарь:

— В восемьдесят восьмом не может быть, если вы родились всемьдесят третьем.

— То есть мы поженились в девяностом, а в восьмом пришлось прогнать ее, мне тогда было двадцать восемь лет.

Было видно, что он совершенно не в ладах с числами.

Но Йошку интересовало не это.

— Вы ее любили?

— В том-то вся и беда.

— Почему?

— Так ведь кого любишь, тому все прощаешь…

— Получите! — позвал корчмаря Йошка.

Выйдя на улицу, он снова запел:

Правда, пел он уже гораздо тише.

Йошка сделал большой крюк и, тяжело ступая словно налитыми свинцом ногами, добрался к Чигесаду, где жил брат его отца, Глухой Дарабош. Когда он открыл калитку, две огромные белые собаки подняли лай.

— Пошли вон! — замахнулся он на них.

— Молчать! — крикнул Глухой Дарабош, стоя на пороге в сенях, и собаки тотчас притихли.

— Что поделываете, дядюшка?

— Пошел куда-то за девушкой, — ответил Глухой Дарабош, который за лаем собак не разобрал вопроса и решил, что Йошка спрашивает у него о сыне.

Глухой Дарабош был высокий, стройный мужчина; вот уже десять лет, как он овдовел и жил со своим единственным сыном, который только что ушел к своей девушке.

— Не женились, дядюшка?

— Пока нет.

— Что так?

— Мне уж не пристало свататься.

— Так пусть сватается она.

— Она уже сваталась.

Йошка знал, что дядя хотел жениться на какой-то вдове, но дело почему-то не сладилось.

— Ну, и что же?

Старик серьезно посмотрел в глаза парню.

— Если уж кувшин однажды разбился, сынок, не стоит его стягивать проволокой. Лучше купить новый.

Йошка опустил голову.

— А ты чего пришел? — спросил старик.

— Да вот жениться хотел бы…

— На ком?

— На бедной девушке.

— А отец?

— Ругает.

— А мать?

— Плачет.

— А бабка?

— Проклинает.

— А девушка?

— Красивая.

— Любит тебя?

— Любит.

— А ты ее?

— Очень.

Старик умолк. Он снял с огня варившуюся картошку и слил воду в помойное ведерко. Только после этого он подошел к племяннику.

— Пойти в сватья?

— Будьте так любезны, дядя Михай!

— Ну, так садись же.

Йошка сел, а старик спросил:

— Какой нынче день?

— Пятница.

— Тогда, значит, во вторник.

— В воскресенье, — смущенно возразил Йошка: это «в воскресенье» он буквально простонал, сокрушаясь, что не мог сказать «завтра!».

Старик покачал головой.

— Во вторник!.. В день пресвятой богородицы… Как раз день сватовства!.. Вторник — святой день!

Йошка повесил голову. Ну, что ж, хорошо и это, раз уж нельзя иначе.

11

Жужика как ложилась, так и проснулась с болью на сердце. Ох, давно уже миновало то время, когда она играла этим парнем как хотела; теперь же сердце так и щемит.

Каждая минута, которую ей приходилось проводить в одиночестве, была ужасна. Куда бы она ни смотрела, повсюду ей виделся он, за что бы ни бралась, только и звала его.

«Какой он красивый, — твердила она про себя, — какой красавец! Красивая голова, лоб, и усы красивые, и шея, даже ладони; а какое наслаждение слушать его голос, — он так и журчит, так и льется, словно вода из кувшина. Бывают ведь такие горластые, как, например, столяр из углового дома — лучше уж умереть, чем вечно слышать его голос. А голос Йошки, этот милый голос можно слушать без конца, он так и забирается в уши человеку, да там и остается… А что он говорит, какие ласковые, нежные, добрые слова! Никогда не оскорбит, не обидит, прямо ребенок; все бы ему играть да шутить, его нельзя даже всерьез принимать — трехлетний мальчуган, да и только».

Жужика не знала, что с ней творится: то ее бросало в жар, то обдавало холодом. Стоило ей подумать, что Йошка придет, как по телу разливалась теплота, но потом мелькала мысль, что его могут отбить у нее, и голова шла кругом, ей казалось, что она умирает.

Все валилось у нее из рук, а оставаться наедине с самою собой никак не удавалось.

Мать заметила это и сказала:

— Сходи-ка к госпоже Бодоллаи.

— Зачем?

— Затем! Ты ведь так и не побывала у них с тех пор, как вернулась с уборки.

Дома из-за матери нельзя было оставаться, да и у самой Жужики на душе кошки скребли, а вернее — черти. Ведь в любви все так: то ангел победит, то черт одолеет. Только начинает один брать верх, смотришь — другой тотчас же предпринимает еще более бурный натиск. Жужика вечером так отдалась любви, что, можно сказать, познала жизнь. Любовь привязывает человека к одной точке, к одной душе; а жизнь зовет одинокое сердце и вливает в него свои силы. Так доброте всегда сопутствует зло. Потому что доброта обессиливает, расслабляет, делает рабом другого; зло же вновь отдает человека самому себе, делает его хозяином своей жизни, господином своей судьбы. Длань дающего дает добро, длань отторгающего — зло.

Жужика вчера так много дала, что чувствовала: ей нужно бежать и найти самое себя, иначе она тотчас же погибнет.

Вот и Йошка не идет почему-то…

Вечером ей казалось, что он прибежит к ней, едва займется заря, что отныне он навсегда, вечно будет здесь; но вот уже скоро полдень, а его все нет!

Жужика вдруг почувствовала себя оскорбленной и униженной. И как она позволила себя увлечь вчера вечером! Ведь только она говорила, Йошка же молчал… Вот он пошел домой, там его осуждают, вот он и не идет… Теперь он может гордиться: заставлять себя упрашивать, ждать…

Ой, и зачем все это произошло! Как случилось, что она падала все ниже?. Жужика и впрямь уже не могла больше оставаться дома; она поспешно стала одеваться, собираясь уйти. И пошла в дом инженера.

Госпожа Бодоллаи была женой главного инженера железной дороги, очень большого господина. Отец Жужики часто колол им дрова: вот уже десять лет подряд заготовлял он для них топливо, а жгут они много; веселого старика так полюбили за шутки-прибаутки и вежливое обхождение, что и жену стали иногда приглашать — то помогать на кухне, то на большую стирку, уборку, убой свиньи. Бедному человеку надо ценить такое место, потому что бедняк живет за счет многих домов.

Госпожа встретила Жужику весьма приветливо.

— Смотри-ка, — сказала она, — как ты выросла!

— Целую ваши руки, сударыня, вы тоже.

Госпожа рассмеялась.

— Я уже не расту. — И она озорно подумала о другом.

Затем вздохнула: она уже перестала надеяться. Даже этой радости у нее не будет.

Пустой дом, тишина, тишина… Госпожа Бодоллаи долго и задумчиво смотрела на девушку, которая вдруг показалась ей какой-то другой, новой, какой она еще никогда ее не видела. До сих пор это была малютка, ребенок, милый, маленький, тихонький ребенок, красивенькая девочка, и вот она уже будто повзрослела, выглядит самостоятельной, умеющей постоять за себя; может быть, у нее уже есть тайна, может быть, сердце ее уже обременено кем-то, чья жизнь вплелась в ее жизнь, а она скрывает это, таит и ждет, надеется, что это принесет ей большое, неведомое, счастливое будущее…

В доме была портниха, тетушка Панка, почтенная дама, которая обходила по очереди все дома в городе и везде чувствовала себя как дома; она знала все тайны горожан и с истинно дебреценской сдержанностью, не говоря никогда ни о ком ничего плохого, распространяла скверные сплетни.

Жужика уселась возле нее и принялась снимать ей выкройку.

Время от времени она посматривала на госпожу.

Та была удивительно хороша собой — будто и не простая смертная. Высокая, смуглая, большеглазая и хорошо сложенная, она умела смотреть перед собой так неподвижно, так самозабвенно, будто неживая. А стоило ей заговорить, и она сразу становилась похожа на маленького невинного ребенка, так она была мила и беззаботна. Она напоминала спящую красавицу, которая вечно спит, спит наяву, и кто знает, проснется ли когда-нибудь.

Они жили у Порослайской дороги, в Шеште, в прелестной вилле. У них были две огромные собаки, одна из которых очень злая, и две замечательные английские лошади. Бодоллаи были очень богаты, они сдавали в аренду сто семьдесят хольдов земли, кроме того, господин инженер получал большое жалованье. У госпожи прекрасная шуба из хорошего меха.

Боже правый, бывает же такая жизнь! И это тоже возможно!..

Когда госпожа вышла, они остались вдвоем в «Vorzimmer»^[75], которая одновременно служила и столовой и гостиной. Из нее в другие комнаты вели застекленные двери, за которыми виднелась прекрасная лакированная мебель, сверкающие зеркала, сияющие люстры. Но здесь было хорошо, здесь царила тишина, в изразцовой печке уже горел огонь, а куски раскроенной материи и обрезки ткани, разбросанные по всей комнате, придавали ей какой-то интимный уют.

Жужика смущенно спросила тетушку Панку:

— Вы давно здесь?

— Давно.

— Уже привыкли?

— Пока привыкну, уходить надо…

Она добродушно взглянула поверх очков в лицо девушке, отчего та пришла в замешательство и спрятала в платок свое красивое, загорелое лицо.

Тетушка Панка улыбнулась.

— Когда будет твоя свадьба, Жужика?

Жужика покраснела.

— Долго еще ждать.

Тетушка Панка еще мгновение приглядывалась к ней, затем снова принялась за материю.

— Нет жениха?

— Есть, не жалуюсь.

Она совсем смутилась: неужели по ней сразу видно, что она влюблена?

В комнате царила глубокая тишина, на стене, мягко тикая, часы отсчитывали минуты. Здесь все было на диво изысканно и благородно! Жужика углубилась в разметку стежков, и в комнате снова наступила тишина, было слышно даже, как дышит тетушка Панка, пропуская воздух через оттопыренные старческие губы. Как будет хорошо, когда они поженятся с Йошкой: он будет рубить во дворе дрова, а она здесь шить… Сколько они будут зарабатывать?

Какое хорошее жалованье, наверное, у этой тетушки Панки, и какая добрая госпожа, — вот уже две блузки подарила ей в этом году, и эти туфли, что сейчас у нее на ногах, тоже она дала.

Входит прислуга, дебелая девица с повязанной косынкой головой.

— Собака-то окривела на один глаз, — говорит она, громко смеясь. Голос ее заставляет вздрогнуть погруженных в глубокое молчание Жужику и тетушку Панку.

Тетушка Панка поднимает голову и фамильярно, немного свысока, будто она и сама какая-нибудь барыня, спрашивает служанку:

— Что это у тебя голова повязана, Мари?

— А что?

— Разве ты не причесывалась сегодня?

Девица смеется:

— Сегодня еще нет.

— Я готова была бы поклясться в том.

«Ой, как же хорошо здесь сейчас!» — блаженствует Жужика. Ей вдруг кажется, будто все прочно, прочно в этом мире. Как хорошо, что господа так богаты; здесь все извечно и нерушимо, не то, что дома, где никогда нельзя сказать, что придется есть завтра. Здесь все приготовлено на всю жизнь. Тот, кто попадает в подобное место, может быть спокоен за свою судьбу, уж господа не дадут бедняге попасть в беду! Может быть, сам господин главный инженер лучше других сумел бы помочь Йошке получить хороший заработок.

Жужика даже покраснела при мысли, что думает об Йошке так, будто он уже ее муж. Как далеко еще до этого!

Но в таком месте невольно думаешь, что жизнь — это тебе не забава!

Казалось, будто и тетушка Панка думала о чем-то подобном, ибо в ее вздохе чувствовалась откровенная зависть:

— Какое же хорошее у тебя здесь место, Мари!

— Я уже привыкла, тетушка Панка.

— К хорошему легко привыкнуть.

— Да.

— Сидеть себе на мягком в натопленной комнате.

Главное только, чтобы было действительно тепло в комнате. Да еще музыка чтоб играла. Как же хорошо веселились они ночью, боже правый!

— Вы небось и спать не могли, тетушка.

— А шут с ним! По крайней мере хоть наслушалась хороших песен. Страсть как люблю их. И хорошо, что у меня нет богатства, а то бы все спустила. Я ведь тоже люблю петь.

— Ой, ну и разошлись же вы на старости лет! — рассмеялась прислуга.

Старая портниха вздохнула:

— Ах, чтоб ей пусто было, старости-то! До чего же она гадка!

— Совсем и не гадка!

— Где уж там! Нет, никому она не мила, только горе да хлопоты несет и себе самому и другим тоже…

— Все-таки не надо было бы стареть по-настоящему, лучше уж умереть молодой.

— В сорокалетнем возрасте.

— Ой, я бы только радовалась, если бы по мне звонили так красиво! — проговорила в этот момент Мари, так как все услышали доносившийся издалека звон погребального колокола.

Тетушка Панка взглянула на нее поверх очков.

— Значит, влюблена.

— Я даже не знаю, что такое эта самая любовь, а вы говорите «влюблена», — запротестовала служанка и вышла с корзиной, в которой приносила дрова.

— Симпатичная девушка, — кивнула ей вслед тетушка. — Правда, бойка слишком.

Жужика вдруг подняла на нее глаза.

— Тетушка Панка, а что такое любовь?

Старушка умолкла. Наступила продолжительная тишина. В печке потрескивали сырые дрова.

— А бес ее знает… Беда это… Уж такая беда… Сходит от нее человек с ума… — Она тяжело вздохнула. — Молодым она подходит… им она очень подходит… но старикам уже не подобает о ней думать.

И снова вздохнула.

— Она вечна? — не без хитрецы спросила притихшая Жужика.

— Куда там вечна!

— Нет? — испуганно воскликнула девушка.

— Конечно, нет. Всего два года длится.

— Только?

— Ну, у хороших людей и до двадцати лет.

— Он хороший человек…

— Кто это он, а?

Девушка густо покраснела и не ответила.

Старуха нагнулась к ней поближе.

— Среди мужчин, доченька, хороших людей нет; одни злодеи да дураки. — И шепотом продолжала: — Злодей гоняется за каждой юбкой, а дурак усядется на одну и сторожит, караулит, как собака кость.

И, пригладив ладонями на своей белой голове слегка желтоватые волосы, зашептала еще тише:

— Такой вот дурак и этот главный инженер. И чего он так оберегает свою жену, эту добрую женщину? В гроб вгонит он ее своей ревностью. Боится, чтобы муха на нее не села. Такая уж несчастная у него натура. А между тем она добрая женщина, домоседка, но он ее сделает несчастной, недаром она говорит: «Чего он меня сторожит, разве я плохая?»

— А что можно поделать, тетушка Панка?

— Ничего, дочь моя, потому что человек — скотина. А ты вот думаешь, что с другим уж и жить нельзя. Но женщина, дочь моя, такой замок, который всяким ключом откроешь, а мужчина — такой ключ, который подходит к любому замку. Так к чему же тогда весь этот страх?..

Неслышно, как сомнамбула, вошла госпожа, на лице ее играла кроткая улыбка.

12

Жужика решила, что раз уж она здесь, надо хоть пообедать: ведь дома мать непременно разругает ее, если она вернется голодная.

Она вошла в комнату и, как обычно, начала накрывать на стол. Но в это время возвратился домой инженер, который раньше разговаривал с ней всегда шутливо, заигрывая, как с маленькой девочкой.

На сей раз он ничего не сказал, только улыбнулся и посмотрел на нее таким странным взглядом, что Жужике захотелось побыстрее накрыть стол и выйти из комнаты.

Она нервно гремела посудой и вдруг почувствовала, что ее обнимают.

Инженер — этот лысый человек, пропитанный запахом дорогих сигар, был крупным, сильным мужчиной. Он обхватил Жужику сзади и довольно сильно сдавил ей руками грудь.

Жужика не могла даже слова сказать, у нее перехватило дыхание, кричать же она не смела, а кроме того, боялась упустить тарелку. Ее охватил ужас.

Но его благородие вел себя все более непристойно, так что девушка не выдержала и вскрикнула:

— Отойдите от меня, а то я так закричу, что стены рухнут!

— Ты что, с ума спятила? — проговорил господин инженер.

— Уйдите прочь!

— Ах ты, балаболка!

И этим все кончилось. Хозяин продолжал курить и расхаживать по комнате, а девушка дрожала всем телом.

— Жужика! — разорвал наступившую тишину зов тетушки Панки из соседней комнаты.

Жужика была счастлива, что могла убежать.

— Или ты занята? — спросила тетушка Панка.

— Нет, — откликнулась Жужи.

— Тогда поди вдень мне нитку.

Жужи прикрыла за собой дверь столовой, затем с шальной поспешностью подбежала к швейной машине.

Она только смотрела и суетилась: подобного с ней еще не случалось; в этом доме она до сих пор считалась маленькой девочкой, с которой даже не разговаривали, а теперь, боже правый, его благородие…

Она взяла иголку и нитку, но руки у нее так плясали, что она никак не могла вдеть нитку в ушко.

Неожиданно она беззвучно рассмеялась своим мыслям.

Шут его знает как, но что-то похожее на гордость шевельнулось в ее душе. Хм! Его благородие… Ишь чего выдумал!.. И тут же в Жужике заговорил девичий гонорок: ей до смерти захотелось похвастать своим успехом.

— Ну и пальцы у меня сейчас! — проговорила она тоном капризного ребенка, — нитку вдеть не могу…

— Почему же?

— Да так, кое с кем поссорилась.

— Ну?

Но Жужи ничего больше не сказала. Однако тетушка Панка обладала тонким слухом совы и проницательностью королевского советника. И не случайно она окликнула Жужику: боже мой, в любую минуту могла войти госпожа, а эти мужчины, эти мужчины!..

Она ничего не сказала Жужике, так как завидовала ей: ведь тетушка Панка, слава богу, тоже была молодой…

Позднее она основательно разглядела Жужику и подумала: «Что ж, есть мужчины, которым нравятся и такие».

После обеда, когда они остались вдвоем, старушка сказала:

— Ревнует, дочь моя, тот, кто по себе судит.

Девушка опустила глаза и сделала вид, будто не поняла.

— Потому как, видишь ли, дурной человек, даже если у него только мысли дурные, обязательно ревнивый. Так-то! Ведь раз он в себе не может увидеть ничего хорошего, стало быть, и о другом он так же судит… Видишь, эта бедная женщина не ревнива… потому что ей даже невдомек, что означает баловство… А муж ее уж такой ревнивец! Ого, какой ревнивец!.. А все, слышь, потому, что знает: стоит ему минутку побыть наедине с кем-нибудь, как беды не миновать… если, конечно, та позволит… Понимаешь?..

Старуха многозначительно умолкла. Жужи тут же покраснела: стало быть, это не ее успех… Наверное, он каждую девушку обнимает…

— Его кармана хватит на много шелковых блузок, — с откровенной прямотой сказала тетушка Панка.

Жужика в сердцах отрезала:

— На меня пусть не тратится.

Тетушка Панка задумалась.

— Хорошо, когда у человека есть кто-нибудь. Тогда о другом думки нет. Оно, конечно, большая глупость. Но что поделаешь… Ну-ну, полно, я ничего не сказала… И все же ты хорошенько присмотрись к тому, за кого собираешься замуж, — не ревнив ли?

Жужика опустила голову и принялась усердно работать. Она не могла думать, а между тем было над чем поразмыслить. Тетушка Панка тоже молчала — она боялась этой сердитой девушки, которая, чего доброго, еще осадит ее или выдаст себя.

Жужика постепенно успокоилась. Боже, неужто такая парившая она, эта жизнь? — мысленно спросила она себя, но тут же подумала, что сама пока не почувствовала этого, только что испугалась очень.

В это время вошла госпожа и уселась среди них, как невинный ребенок. Жужи нет-нет да и поглядывала на нее: если бы госпожа знала, что знает она… И девушка чувствовала себя более взрослой, умной и достойной большего внимания, чем до прихода сюда. Какая же добрая эта госпожа! Какая добрячка — наверняка глупенькая, поэтому такая и добрая. Что до нее, то она не могла бы быть такой веселой. Будь Жужи на ее месте, она не верила бы своему мужу. И она не позволила бы дарить другим шелковые блузки и свою любовь.

Но одновременно в глубже ее души просыпалось какое-то коварное чувство: конечно, она ненавидит господина, тьфу… Но, боже мой, ту пакость, которую он только что совершил, нужно же как-то использовать… Ведь стоит ей сейчас взвизгнуть, и господин инженер… ой, что ему сейчас будет!

При этой мысли — от одной мысли — Жужика покраснела, и перед ее глазами встал Йошка с его покорной, молящей воркотней. Ей тотчас же, немедленно захотелось побежать к нему. Ах, обнять бы его, дорогого, прижаться к его доброму сердцу, отдохнуть у него на руках, погладить его лицо!

Она заторопилась, попрощалась и убежала.

Когда Жужика пришла домой, там ее ждала большая новость: надо было срочно отправляться на хутор.

Жужика очень удивилась: до сих пор об этом и речи не заходило, а тут на нее сразу насели все домашние: дескать, надо отправляться, не мешкая, чтобы добраться туда до вечера, к воскресенью ей обязательно нужно быть там.

Все так напустились на нее, что она не осмеливалась возражать. Даже с Йошкой не сумела попрощаться — да и как бы она отважилась сказать, даже заикнуться о нем? Так и пустилась в долгий путь с горечью на душе и с болью в сердце.

На хуторе она действительно была нужна, так как у дяди, что называется, было «хлопот полон рот». Свирепствовал падеж свиней, и приходилось резать одного поросенка за другим. У некоторых даже крови почти не было.

Авось хороши будут на зиму — можно их прокоптить, да и продать господам.

На хуторе ей пришлось пробыть воскресенье, понедельник, вторник, и только в среду она вернулась домой.

Все эти дни у нее было так много дел, что она даже не имела времени подумать о себе, только сердце щемило от любви, особенно под вечер, часов в пять-шесть пополудни.

О нелепом случае с лысым инженером она совсем перестала думать, все прошло, а если ей и вспоминался он, то она лишь посмеивалась над ним. Ей только стыдно было вспоминать, как она выдала себя перед тетушкой Панкой.

Нет уж, теперь она ни за какие сокровища не сболтнет никогда и никому ни о чем подобном!

Всякий раз, когда ей вспоминался этот случай, она вспыхивала. Еще, чего доброго, тетушка Панка проболтается где-нибудь — боже упаси! боже упаси! А что, если это дойдет до Йошки? О, лучше умереть!

Жужика не могла совладать с собой, не могла больше оставаться на хуторе, ей хотелось бежать домой: что-то думает Йошка, не получая от нее ни привета, ни ответа?..

Когда она вернулась домой, ей показалось, будто там за эти несколько дней что-то случилось.

Встретили ее весьма странно, это она заметила сразу.

Но не находила в себе смелости расспрашивать, что же, собственно говоря, произошло. Ей хотелось спросить, но она никак не могла решиться, только ходила взад и вперед да поглядывала на ворота. Но никто не приходил. Что же случилось с Йошкой? Она потеряла покой и сон; тщетно расспрашивали ее, что да как на хуторе:

— А! Падали много… и вонь стоит…

Больше ничего не сказала.

И никто больше не заговаривал с ней — ждали вопросов; а она готова была лучше умереть, чем спросить. Ведь должен же Йошка как-то подать о себе весть! «Не стану я бегать за ним! Но если он отмалчивается, что ж, пусть пропадет пропадом, пусть весь мир сгниет!» И она все ждала, ждала, надеясь, что родители все-таки заговорят сами.

Только вечером, перед сном, отец, наконец, обратился к ней:

— Жужика?

— ?

— Он был здесь вчера.

— Кто?

— Глухой Дарабош.

— Зачем?

— Просил твоей руки… для Йошки… Пойдешь за него?..

Жужика натянула платок на глаза, у нее закружилась голова: это было для нее неожиданно. Несколько мгновении она молчала, не зная, что же ей ответить… Господи, вот оно… Жужика отвернулась.

— Пусть идет к черту, — буркнула она.

Но сердце ее прыгало от счастья.

Ничего другого от нее не могли добиться, но когда она легла в постель, зубы у нее стучали; сцепив пальцы рук, она принялась молиться и закончила молитву словами:

— Пусть идет к черту, пусть убирается к черту! Аминь!

13

Они прошли по чигекертской дороге до самой улицы Перерфи. Молча шагали рядом, касаясь друг друга то рукой, то плечом.

— Ну, развлекайте же меня! — чуть слышно пролепетала Жужика. — Разве не затем вы привели меня сюда, чтобы развлекать? Посмотрю-ка, что вы умеете.

Йошка нахмурил брови. Зачем развлекать?! Разве они не жених и невеста? Сердце его заполняло большое чувство; оно кипело, готовое вылиться через край. Он не понимал девушки: с чего это она жаждет теперь каких-то особых развлечений? Он не догадывался, что девушка тоже произнесла эти слова в смятении, сгорая от счастья. Она была очень счастлива, что открыто идет по улице с избранником своего сердца. Ей хотелось скрыть, утаить это чувство, словно не все еще было решено, словно встреча их должна выглядеть совсем случайной — и невольно она хотела сделать эту встречу проще, обыденнее, то есть случайнее. Жених и невеста шли в кино… Возможно ли это?

Но ведь они еще не жених и невеста. Ведь она еще не ответила Глухому Дарабошу на его сватовство ни «да», ни «нет»!

Впрочем, конечно: они жених и невеста. Ведь она идет с парнем в кино с согласия родителей, чтобы поговорить о будущем.

— С родителями моими, видишь ли, беда! — сказал Йошка. — Дело в том, что мать воспитала меня паинькой, вечно я вертелся около ее подола, потому что не было еще на свете такой доброй матери, как моя. Она обращалась со мной так, будто я был ей не только сыном, а всем для нее. Она поверяла мне все свои горести и печали, никогда ничего от меня не скрывала. Вот и теперь ей кажется, что все останется по-прежнему. Если бы она увидела нас сейчас рядом, Жужика, она, наверное, с горя бросилась бы под трамвай.

Жужика опустила голову. Вот чем он ее развлекает?

Что ж, пусть бросается под трамвай! Лучше уж молчал бы, чем говорить такое.

Но Йошка становился все более и более разговорчивым, голос его звучал тихо, ласково.

— После того как я привез домой с молотьбы шесть центнеров сорок два килограмма пшеницы, они думают, что теперь уж обеспечены на всю зиму, вместе с кучей детей, что и работать уже никому не надо, остается только жарить, да печь, да гулять-погуливать. Они теперь и ненавидят меня так, потому что знают, как зорко я слежу за мешками, — ими они больше не распоряжаются. И телки моей им не видать! Они-то думали, когда отдавали ее мне, что это все равно — пустое слово, будто она моя; лишь только понадобится детям или им самим на зиму одежда, сапоги да башмаки — тут уж, дескать, продадим телочку. Но сейчас они уже понимают, что я женюсь и уведу с собой телку, заберу свою пшеницу, новый зипун и все прочее. Вот они и ненавидят теперь тебя, Жужика, думают, что ты всему виной. Недобрым словом поминают тебя у нас в доме, поэтому надо спешить со свадьбой, а то я боюсь…

Он умолк.

Девушка опустила свою маленькую упрямую голову, помрачнела и заспешила, семеня мелкими шажками.

Навстречу им шла какая-то крестьянская девушка.

Миновав их, она обернулась и посмотрела вслед Жужике.

Йошка уже не раз замечал, как провожают взглядом девушку, особенно женщины.

— Что они смотрят на тебя? — спросил он.

Только теперь он заметил, какая Жужика нарядная. На ней были сверкающие лаком изящные туфли, чулки телесного цвета, синяя юбка, белая блузка и на шее — очень красивая пестрая косынка. Из-под платочка кокетливо выглядывали локоны волос, и вся она напоминала какую-то театральную красавицу.

Жужика улыбнулась: она-то знала, почему смотрят.

Йошка, с тех пор как посватался к девушке, как-то враждебно смотрел на нее. Кто знает, в чем тут секрет, но он все вменял ей в вину. Сейчас он подумал, но не сказал: «Ты такая нарядная?»

А сказал так:

— Ты такая красивая?

Жужика молчала, загадочно улыбаясь.

— Чего ж ты молчишь? — спросил Йошка. — Только я и говорю без умолку, а ты все молчишь.

— Вы мужчины, вам и должно говорить, — не совсем уверенно и вместе с тем не без лукавства сказала Жужика.

Очень удивлял ее этот парень: он все рассказывал ей, все свои мысли, даже такие, о которых, как ей казалось, было стыдно и говорить, не боится, что она выболтает, выдаст его. Что это за доверие? Словно в воду бросается очертя голову. Эта удивительная откровенность щекотала самолюбие Жужики, пленяла ей сердце; она принимала ее с закрытыми глазами. Но сама она никогда не посмела бы так откровенно поведать свои горести, свои думы ни одному мужчине, даже Йошке.

— Знаешь, что сказала бабушка, когда я заявил, что собираюсь жениться, — заговорил Йошка, в буквальном смысле поняв слова Жужики; сердце его до того переполнилось, и он готов был излить девушке всю свою душу, всего себя. Он принялся рассказывать ей самые щекотливые, самые неприятные вещи, думая, что этим, только этим даст ей хоть что-то; он уже не раз собирался, чтобы не взять на душу большого греха, — доверить ей все и вручить свою жизнь обожаемой девушке.

— Бабка сказала; «Ты еще пожалеешь, как сука, которая принесла девять щенков».

— Ну и пропадите вы пропадом! — дерзко сказала девушка. Она уже радовалась, что не ответила ни «да», ни «нет» на сватовство. Глупец он, если пугает ее такими историями! Может, за такую девушку не один парень бросился бы в огонь и в воду! И не такие голодранцы, у которых за душой гроша ломаного нет, а люди совсем иного сорта — богачи, господа, каких этот жалкий парень-батрак и во сне не видел…

Йошка побледнел. Постоянно эти злые жестокие слова.

Кто эта девушка? Что придает ей силы? Значит, не любит?

Не лучше ли было бы, пока не поздно, повернуться на каблуках и уйти навсегда?

Сердце болезненно сжалось; эх, разве может он сделать это, когда так сильно любит ее!

Молча шли они рядом, и у него не выходили из головы слова нищего в старой солдатской шапке: «Кого любишь, тому все прощаешь».

Все? Но если она, невеста, может быть сейчас такой холодной, что же будет, когда она станет женой? Да и выйдет ли из нее жена?

Он еще ближе, еще теснее прижался к девушке и заговорил:

— Я тебя так люблю, Жужика, так люблю, что просто голову теряю.

— Пропадите вы пропадом, — сказала девушка, выпятив губы. — Так и надо — сгорите вы и станете прахом…

Кровь прилила к голове Йошки. Его бросило в дрожь от таких жестоких слов. Неужто все женщины такие беспощадные? Или только эта?.. Именно та, которую ему дано любить?.

Злым огоньком в нем вспыхнула неприязнь… Где-то в самых отдаленных уголках его души шевельнулась мысль, что это не та девушка, которая ему нужна, эта хочет сделать его своим рабом… Бежать бы следовало отсюда…

Неожиданно в нем пробудилась и спесь. Черт подери, все же он решился на большое дело — вон ведь что отважился сказать: попросил ее руки! Чего еще ей надо! Он жертвует своей мужской свободой, на всю жизнь дает обет содержать ее! Ради нее он работает, все его планы — все для нее, ей на пользу, — а она еще издевается!

Сердце его ожесточилось, и он подумал: «Ну постой, я тебя проучу, только попадись мне в руки!»

«Говорю, говорю, — размышлял он сам с собой, — а зачем? Чтобы она высмеяла и когда-нибудь еще хвасталась, что и я гонялся за ней… Злая она, жестокая. Безжалостная».

Он пылал гневом, гневом самца, который не в силах схватить и проглотить свою пару, и, наверное, задохнулся бы, если бы как-нибудь не унизил ее.

Что это за черствость: он попросил ее руки — она не ответила и в каждом слове противоречит, возражает…

Значит, пусть я сгорю, пусть пропаду пропадом? И это ответ?

У кинотеатра пришлось подождать билетов; Йошка, разгневанный, с покрасневшим лицом, стоял возле девушки. Он лихо сплюнул, чтобы поднять свой авторитет.

— Умеешь ли ты так ловко плевать? — спросил он высокомерно.

И был горд своим вопросом.

Девушка оторопело посмотрела на него.

— Нет, я не умею, — проговорила она и отвернулась. — Что это? Что-нибудь новое? — добавила она чуть погодя.

Но Йошка не оставил ее в покое.

— А шить умеешь? — допытывался он, совсем как чужой с издевкой.

— Нет, — дерзко бросила девушка.

— А стряпать?

— Тоже нет.

— А штопать?

Жужика схватилась за чулок.

— А что? Разве у меня дырявые чулки?

— Да нет, так просто…

Девушка покраснела, сообразив, что ведь парень и не мог видеть дырки на чулке, дырка-то на большом пальце правой ноги.

— И этого не умею, — сказала она с вызовом.

— А что же ты умеешь?

— Ничего! Только есть да спать!

Парень смотрел на нее чуть прищуренными глазами.

Какая она гордая! Какая красивая!

— Целоваться тоже не умеешь!

— Да как сказать…

— Сама-то не поцелуешься!..

— Как это?

— Одна то есть. Только на пару.

— Подите вы к черту с вашей конопатой рожей! Оставьте меня наконец!

Йошка засмеялся от радости, что ему удалось так разозлить ее. Пусть знает, кто господин, и пусть поймет, что и он может быть таким, как она. Но тут же смягчился: разве это дело так мучить девушку, которая запуталась, словно какая-нибудь прелестная птичка в сетях, только бьется крылышками, пока совсем не выбьется из сил…

Когда девушка отвернулась, сердце у него сжалось: неужто она сможет с ним расстаться?

Он вздохнул: если бы мог, он тоже расстался бы.

Если бы мог! Лучше сейчас, чем позже! Слишком много страданий и так мало радости!

«Пропадите вы пропадом!» — неотступно было у него на уме. Такое сказать ему! И это — вместо «да»…

Тем не менее ради нее он взял хорошие билеты, потому что она была красива и нарядно одета, — не мог же он повести ее на дешевые места. За два билета он отдал половину дневного заработка.

Потом они сидели в темноте. Руки их сплелись, и Йошка все больше распалялся, чувствуя, что девушка уступает. Кровь бросилась ему в голову, и он все выше и выше сжимал руку девушки, пока добрался уже до самой подмышки и даже положил голову к ней на плечо. Но она лишь терпела это, а сама сидела так прямо, так неподвижно, устремив глаза на экран, как будто с ней ничего и не происходило.

Эта двухчасовая тишина и молчание вконец истомили их: казалось, будто два сердца варились в одном котле.

Когда они вышли, у обоих пылали лица, огнем горело тело. Вечерняя прохлада приятно освежила их.

Так же молча шли они длинными дорожками домой, только сжимали друг другу руки, и у девушки запеклись губы.

Возле строящейся мельницы они невольно пошли под лесами, и тут Йошка неожиданно обнял девушку и поцеловал ее в губы.

Девушка не противилась. Парень обхватил ее сзади и принялся целовать, но она вдруг ощутила во всем теле то недавнее чувство, которое испытала, когда у стола ее обнимал инженер…

Она тотчас же вырвалась и убежала.

Йошка бросился следом за ней, ноги у него подкашивались.

Они не издали ни единого звука, пожалуй, даже не дышали… когда Жужика вошла к себе во двор, Йошка, остановившись у ворот, смотрел ей вслед. Как красиво шла девушка, какими грациозными, мелкими шажками! В дверях она обернулась, глаза их встретились.

И она скрылась.

Йошка, шатаясь, направился домой. Он был счастлив…

Если бы он еще слышал, как мать приветливо спросила Жужику:

— Ну, да или нет?

Девушка отвернулась и, словно говоря с подушками, ответила:

— Да.

14

Раз уж девушка дала свое согласие, то делать нечего.

Родители, разумеется, были сильно огорчены, особенно мать, не для того, мол, она произвела на свет и вырастила такую красивую здоровую девушку, чтобы та с молодых лет повергала себя в горе, нищету и бедность.

Но что поделаешь, — хотя девушке и не следует никогда спешить, но ведь другого счастья пока и в помине нет. Да откуда быть счастью, когда она даже глаз толком поднять не умеет, идет по улице, словно овечка.

Даже отец и тот пытался утешить жену:

— И не надо, — повторял он свои излюбленные слова, — ничего не надо! Будь что будет. И мы жили, не пропали, и они проживут.

На другой день пригласили золовку, жену Андраша Тури-Хомока (мать Жужики, Ката Хитвеш, была урожденной Хомок) и через нее передали ответ.

У Дарабошей посланницу встретили с почетом, после чего Йошка буквально не выходил от Хитвешей. Не вставая, просиживал он здесь до самого вечера, пока старик или старуха, взяв лампу, не бросали выразительный взгляд на стенные часы. Это был вежливый намек на то, что пора уже с миром уходить, так как честному труженику неплохо бы и отдохнуть до завтра.

Так и начался новый период в их жизни: прекрасная пора, когда они, тихие и счастливые, целыми днями сидели вдвоем.

Будто улеглись бури, жизнь сразу стала ясной и простои и все таким понятным.

Слава богу, будто они и не они вовсе, а добропорядочные люди, которые, пристав к тихой гавани, легко и радостно забывают на безмятежном берегу о бурном плавании.

Однако о свадьбе все еще не было и речи, ибо не так-то просто приобрести квартиру. Удивительное дело, как битком забиты все, даже самые маленькие уголки и закоулки. Где только имеется крыша, там везде живут люди.

Даже в Шештакерте, где раньше каждую зиму в виноградниках пустовало двадцать-тридцать винокурен, нынче невозможно было найти хотя бы пустующего овина или летней кухни. С тех пор, как страну разорили и раздробили, сюда хлынули беженцы из Трансильвании, и эти бедняги заселили даже мышиные норы.

Но чему быть, того не миновать. Надежд и всяческих планов было больше чем достаточно. Йошка мог бы подрядиться виноделом, нашлось бы уже и место, но без квартиры, потому что по нынешнему жилищному закону никого не разрешалось выселять из квартиры, даже если он уйдет со своей должности. Можно пойти и в дворники, но лучше, конечно, если бы он знал хоть какое-нибудь ремесло.

Словом, недостатка в разговорах не было.

Йошка уже и подушку ее в руки брал. Правда, не затем, чтобы проверить, не «хрустит» ли она, — просто он был счастлив притронуться к ней после того, как при нем случайно сказали, какие две подушки будут принадлежать Жужике.

Снова наступили трудные дни, любовью приходилось восполнять то, в чем отказывала бедность. Йошка вынужден был признать, что из дому он ничего не получит, кроме одной смены белья, так как многочисленные младшие братья уже успели разобрать все его вещи, — он, дескать, и так женится.

— Странные это речи, сынок, — сказала как-то тетушка Хитвеш, — ведь принято все отдавать тому, кто женится, помогать ему.

Старуха считала это за страшную обиду. Жужика тщетно пыталась заставить парня замолчать, не выбалтывать ее родителям все свои обиды, но он был до того глуп и наивен, что выкладывал все, что у него было на сердце.

Словом, атмосфера изо дня в день накалялась, становилась все более и более напряженной.

Ох, если бы не эта бедность… Часто, погруженная в задумчивость, Жужика подолгу смотрела перед собой…

Тяжело и грустно было на сердце… Ведь ей неведома была бедность, никогда еще ее молодая душа не испытывала лишений, — отец всем ее обеспечивал, мать делала за нее всю работу. Она же только жила и цвела и, как сказочная девочка в красных сапожках, попирая ногами хлеб насущный, жизнь отца и матери, не испачкав в грязи даже и уголка своего сердца. Однако она уже поняла, что бедность портит людей, делает их некрасивыми, сварливыми, злыми, зубастыми; вот и этот Йошка, что отчитывается перед ней в каждом заработанном филлере, будет приносить так же мало денег, да и те отберут у него мать и злоязычный отец.

Этого она боялась больше всего, боялась, что когда-нибудь отец его еще натворит беды; он был шумный, горластый, никого не стеснялся и мог поднять скандал на всю улицу.

Жизнь полна горя и бед, а всему виной — деньги.

Но ведь любовь сильнее всего, не так ли? Жужика, как к прибежищу, тянулась к любви и радовалась, когда представлялась возможность побыть одной, прилечь и, сложив свои маленькие ручки, краснея от смущения, прислушиваться к невыразимо приятному трепету, впав в сладостное оцепенение. Это, только это и приятно в жизни. Ох, до чего же противно все остальное; только в этой милой, теплой, игривой, до потери сознания пламенной, всеобъемлющей и радостной любовной муке — смысл, счастье и польза жизни.

И она наслаждалась ею, отдавалась этому чувству, а прочие глупые дела и разговоры оставляла без внимания, пропуская мимо ушей.

Они могли бы уехать на хутор, но Жужика этого не хотела. Она была горожанкой и не желала хоронить себя заживо на хуторе, где ни соседей, ни развлечений, ни кино.

Андраш Тури-Хомок служил надзирателем в гимназии.

Он обещал к зиме устроить Йошку истопником, а если он справится с работой, то сможет остаться там и со временем станет, чего доброго, педелем^[76]. Но квартиры и здесь не обещали. И странное дело: Йошка не очень цеплялся за это предложение, хотя Жужике оно как будто понравилось.

— Почему ты не хочешь? — спросила она как-то у парня.

— Ведь на одну зиму дядюшка Андраш сдал бы нам свою маленькую комнату.

Йошка помолчал, а потом ответил:

— Нам это не подходит.

— Что именно?

— Да школа.

— Почему?

— Много гимназистов.

— А что тебе гимназисты? Тебе нет никакого дела до них.

— Не во мне дело.

— А в ком же?

— В тебе.

Жужика широко открыла глаза.

— Ты что, ревнуешь?

— Ага.

Жужика задумалась. Ей вспомнился инженер, к которому она больше не осмеливалась пойти, и слова тетушки Панки.

Разговор на том и кончился, но однажды она проходила мимо школы, и как раз в этот момент во двор гурьбой хлынули взрослые гимназисты. Она мечтательно загляделась на них. Потом покраснела: многие останавливались и таращили на нее глаза. Даже перешептывались между собой. Она едва убежала, ей казалось, будто вся гимназия гонится за нею.

Как бы там ни было, Жужи их не боялась! Ведь и от господина инженера она сумела себя защитить.

Придя домой, Жужика застала мать в страшном гневе.

Строгая смуглая женщина вся посерела. Она рвала и метала, из-за каждого пустяка выходила из себя и уже охрипла от крика.

— Куда ты девала кружку? Может, разбила? Попадись только мне в руки твоя коса, по волоску выдергаю! Досточтимая госпожа! Вишь ты, думает, что ей все позволяется, все можно. Как бы не так, хорошую партию нашла! Барчука подхватила!.. Благородного и богатого барчука! Родители, вишь, пекутся о нем! Берегут от таких паршивых, как мы! Ну, и пусть себе берегут.

— Что случилось, мама? — тихо спросила Жужика.

— Молчи! А не то я тебя проучу!.. Черт бы побрал твою глупую девичью голову, — нет того чтобы в чем-нибудь разбираться или хотя бы чему-нибудь научиться… У нее уже пятки чешутся! Ты смотри у меня, это так тебе не пройдет!.. Что ты прыгаешь?! Он и сейчас шатается на хуторе Мароти… Отец передал!..

У Жужики голова пошла кругом. На хуторе Мароти!.. Да ведь там же та солдатка, которую прочили Андришу!

Жужика не понимала всего, но сердце ее вдруг защемило, словно предчувствуя какую-то ужаснуюопасность. Она вышла в свинарник, нагнулась к старой свиноматке и, почесывая ей спину, горько заплакала, закрыв лицо передником.

Ой, давно уже не было беды, — и вот теперь что-то должно случиться!

15

С Андришем тоже беда. Все время засматривается на бедных девушек. Между тем живет он привольно, вокруг него всегда веселье, мог бы, наконец, понять, как хорошо, когда имеются деньги. Любит покушать, выпить, повеселиться, и все-таки тянет его к самым последним беднякам вроде этого Даража. Раньше Дараж занимался извозом, но затем, когда лошадь пала и он не мог приобрести новую, укрылся вместе с многочисленной семьей под сенью господ, — живет на винограднике какого-то городского барина, в такой конуре, что и повернуться негде. Правда, живет он легко, никаких забот не знает. Ему что, только мешок подставляй, — квартира и топливо есть, муку, жир, лук, сало и даже небольшое жалованье получает от барина, так что ему ничего больше не остается, кроме как молоть языком да мозолить глаза господам.

К таким вот и ходит Андриш. Ему, конечно, не нужна девица Мароти или другая порядочная девушка, — ну, пусть так… выбор велик… ведь он мог бы засватать и настоящую солдатскую вдовушку, у которой был муж! Но что поделаешь, как волка ни корми, он все в лес смотрит. Ну, что дались ему эти бедные девушки, все они одинаковы, — худые, чумазые, любят позубоскалить. Среди них он чувствует себя свободно. Но с серьезными, состоятельными, разодетыми, порядочными девушками не знает, что делать.

Судьба матери — сплошные мучения и отчаяние, когда она видит, что обоим ее здоровым, красивым, миру на диво детям не дается счастье. Чего они хотят, чего они хотят со своей добротой, со своей красотой? Надо же уродиться такими нескладными! Ведь оба могли бы добиться счастья, и ни одному оно не нужно.

В доме царило ужасное настроение, все молчали. Старик ужинал, ел сухую картошку; впрочем, такой же сухой была и сама жизнь. Сегодня он весь день был на тяжелой работе, — с выработки рубил дрова и до того намотался, так устал, что даже спать перехотелось. Жена была настроена еще хуже; она то и дело нарушала гробовую тишину бранью и руганью.

— Вот я вас проучу! — кричала она.

А Жужика сидела себе в закутке и молчала. Она уже давно привыкла к этому, даже работы не брала в руки, а только сидела, сидела и прислушивалась, как по телу бурно разливается любовь. Йошка был на хуторе Мароти!.. Голова ее шла кругом, когда она думала об этом; казалось, она падает, падает куда-то вниз, в небытие.

Как раз готовились укладываться спать, когда издалека послышались звуки музыки. Мать сразу же встрепенулась, она почувствовала в музыке голос души сына. Отец, ни о чем не подозревая, тоже прислушался.

— Кто бы это мог быть, а? — спросил он.

А музыка слышалась все ближе и ближе, пока, наконец, не замерла возле их дома. Музыканты вошли во двор и снова заиграли под окном.

Жужика покраснела. Она была счастлива.

— Твой Йошка? — спросил отец. — Неужто он такой парень? Гм, — хмыкнул он раз-другой: дескать, и не думал, что он на это способен.

Но мать не сменила гнева на милость и, выглянув в дверь, тотчас отшатнулась.

— Нечистая сила!.. Куда там тому слюнтяю!..

Все умолкли. Кто же это тогда? А мать подливала масла в огонь…

— На хуторе Мароти он, может, способен. Туда этот «барчук» готов повести цыган…

— Так кто же пришел, а? — спросил опять отец.

— Твой сыночек!

Старик удивился.

— Андриш? Мой Андриш? — И лицо его засияло. — Вот это да! Сынок, что же это такое?

Тихо улыбаясь, Андриш неуклюже, как молодой медведь, вошел в комнату. На нем не было уже солдатской формы, потому что мать сберегла одежду, в которой он щеголял до армии. Где-то он раздобыл себе дорожную фуражку, и она, лихо заломленная набекрень, красовалась у него на макушке.

— Ну, мамаша, какая ваша любимая песня? — обратился он к матери. — Дайте я вам сыграю ее.

Цыганам пришлось войти в дом. Они с трудом поместились в небольшой комнате. Стали кругом — первая скрипка, контрабас, виолончель и кларнет.

— Видите ли, — проговорил Андриш пьяным голосом, расцвечивая свою речь дебреценским говорком, — у меня такое настроение, мамаша, что даже собака моя и та готова лечь у ваших ног и вам служить…

Мать еле заметно улыбнулась. На лице жены поденщика сияла радость. Все-таки жизнь становится легче, если сын тешится и веселится. Будет из него человек, пусть даже и не хозяин! Бедняк ведь все равно не копит деньгу, не думает о завтрашнем дне, не в пример богачам, которые готовы дважды есть одну и ту же пищу. Все будущее бедняка в его руках и трудолюбии. Пусть же радуется сынок, ведь он и без того немало хлебнул горя… Таким скорее полюбят его и зажиточные, а на них вся надежда. Пусть себе веселится, — он не тратит ни отцовского, ни материнского.

— Мамаша, хочу мириться! — сказал Андриш и принялся обнимать мать. — Хочу мириться со своей судьбой, а это не делается без вина…

Затем бросился к первой скрипке.

— Лади! Давай-ка, дорогой Лацика, сыграй мне такую песню, о которой ты никогда еще не слышал. Деньги мои, и, значит, я приказываю!.. Играй, да не какую-нибудь, а русскую песню, — сказал он немного погодя и начал насвистывать мотив.

Цыган-скрипач тихо подыгрывал, подбирая мелодию, и протяжная, грустная песня поплыла по комнатушке, неся с собой чужие вкусы, чужие чувства, чужие ароматы!

Для домочадцев и цыган она была странной и необычной, но Андриша песня брала за сердце, и здоровенный парень вдруг ни с того ни с сего рухнул на стол и зарыдал в голос.

Все растроганно смотрели на Андриша. Жужика подошла к брату и принялась гладить его по голове.

— Эту песню даже сынок мой напевал, — проговорил Андриш и вновь разразился еще более горькими рыданиями.

— Не печалься, Андришка, — сказал ему цыган, — я вот поговорю с господином главным нотариусом, и мы привезем тебе жену вместе с сыном.

Андриш завопил:

— Ее не надо… Жены не надо, только сына.

Наступила мучительная тишина.

— Ты не любил ее? — спросила Жужика.

Андриш промолчал.

— Любил, — буркнул он погодя, — очень даже любил, да и теперь люблю. Но она жила и думала не по-венгерски, — только скопидомничала. Жизнь с ней была мне настоящим адом… Матушка, она не понимала меня.

— Она была русской, сынок.

— Не русской. Она была моей женой! Ей следовало то же чувствовать, что я чувствую! Думать так, как я думаю!.. Как вы, мамаша… Но коли я говорил «белое», она говорила «черное»… Руки на себя готова была наложить, если я возражал.

— Ну и пусть ее!

Андриш замолчал.

— Потому я вернулся, матушка моя дорогая, что должен был бежать от жены. А не то с ума сошел бы…

— Что поделаешь, сынок, сердце, оно-то и вернуло тебя к родителям!

— Сердце вернуло, мама, но нужно было спасаться от жены. Мамаша, до самой смерти все буду оплакивать ее… Играй, играй… Да не то! Не венгерскую! А ту, русскую, которую я насвистывал… ту… которую даже мой сын знает…

Он снова закрыл лицо руками и принялся плакать.

Тем временем отрылась дверь и в комнату вошел Йошка.

Он начал было извиняться, но тут же с удивлением уставился на цыган, на плачущего Андриша, на курящего трубку Пала Хитвеша и на неподвижные, с ужасом устремленные на него глаза Жужики.

Появление Йошки всех смутило. Мать оторопела и отвернулась, отец опустил голову, Жужика словно застыла.

Только Андриш по-прежнему распевал русскую песню.

Йошка почувствовал, какова атмосфера в доме, и заговорил извиняющимся тоном:

— На рассвете ко мне заглянул господин Йона, пришлось пойти с ним на хутор… только вот сейчас вернулся.

С этими словами он подсел к Жужике, на ее же стул, как обычно.

В комнате воцарилась леденящая тишина. Даже Андриш и тот умолк; он совсем загоревал.

— На какой хутор? — резко спросила старуха, сидевшая на лежанке спиной к остальным.

Йошка от резкого тона смутился.

Его тоже охватило общее настроение, и он грубо ответил:

— На хутор Мароти.

Все посмотрели на парня. Даже Жужика и та отпрянула от него, как от заразного больного, которого следует сторониться. Так, значит, это правда?

Старуха встала и стремительно вышла на середину комнаты.

— Послушайте, господин Дарабош! Вот что я хочу сказать. Мне известно, что вы были на хуторе Мароти, но это нам безразлично, господин Дарабош. Наша дочь — бедная девушка, она пара бедному человеку. Мы не желаем, чтобы ваши родители потом попрекали нас.

Йошка побледнел, немного помешкал, но никто не пришел ему на помощь. Он взглянул на старого Пала Хитвеша, продолжавшего упорно пыхтеть трубкой; на Андриша, который не то слышал, не то нет, погруженный в свое горе; на Жужику, сидевшую, опустив голову, на кончике стула.

Все вокруг поплыло у него перед глазами. Он поднял кулак, как бы собираясь стукнуть то ли себя, то ли кого другого.

— Ну, тогда бог с вами, тетушка.

Старуха поспешно ответила:

— Бог с вами, господин Дарабош.

И Йошка ушел как ошпаренный пес. Цыгане, вылупив от удивления глаза, заиграли марш Ракоци.

16

«Разрази господь всех старух, какие только есть на свете, — ругался Йошка на своем грубом дебреценском наречии. — Мало мне воевать со своей матерью да бабкой, — ведь стоит лишь прийти домой, как даже ад кажется раем! А тут еще чужая мать набрасывается на меня, как тигрица!»

Он ужасно рассердился, ему противно было даже вспоминать обо всем этом знакомстве. Лицо его горело, глаза налились слезами, и несказанно хотелось излить на ком-нибудь, свой гнев. В конце концов он не сопляк какой-нибудь, над которым можно так издеваться!

Но вокруг не было никого, кроме знакомого старого возницы, почтенного Калаи, который среди ночи застрял в песке и изо всех сил стегал свою единственную худющую клячу.

— Зачем вы обижаете эту несчастную скотину?

Старик остановился, посмотрел на него и с присвистом вздохнул:

— А ты чего ее жалеешь? — сказал он. — Все равно послезавтра с нее сдерут фрак! — С этими словами он снова принялся понукать лошаденку. — Н-о-о, чтоб тебе лопнуть! Пусть уж отдохнет, что ли?..

И он дал бедняжке немного перевести дух.

Йошка некоторое время молча смотрел, а потом сказал:

— А ну-ка, давайте приподнимем телегу!

Он взял заступ, сунул его в руки старику, сам тоже схватил шест, и они вдвоем уперлись плечами в колеса.

Мало-помалу те подались вперед и выкатились на небольшой холмик.

— Но-о! — заорал возница, и лошадь зашагала с тяжелой поклажей по песчаной дороге. — Буду я ей еще помощников держать! Небось не поп. Для того она и лошадь, чтобы тянуть!

А у Йошки неожиданно стало легко и тепло на сердце.

Как издеваются, как обижают его женщины! А ведь он человек, не животное, чтобы так на нем ездить.

Но, если он добрый человек, почему ему не верят?..

Если он желает добра, почему им этого мало?.. Чего от него хотят? Она ведь бедная девушка, у которой ничего нет за душой… да она вместе с отцом и матерью не стоит ни… словом, неимущая, голь перекатная, — так что же они еще привередничают?.. Думают, он настолько влюблен, что позволит теперь веревки из него вить? Хотят запрячь его, как почтенный Калаи свою клячу, и вместо того чтобы выслушать да поговорить, набрасываются на него с кнутом и палкой. Разве так можно? Какой же выйдет из этого брак? Разве затем идет человек из своей семьи в другую, чтобы там очутиться еще в большем рабстве?. Но ведь если своим родителям человек и прощает кое-что, сможет ли он простить чужим? Пусть даже они родители его любимой?

Глаза его горели, в висках стучало, а он все шел и шел вперед, сам не зная куда.

Нехорошо это, не для него эта девушка: слишком она гордая, слишком жестокая.

Она отлично знает, что красива; очень легко умеет вступать в разговор с мужчинами. Богато одевается, обращает на себя внимание.

Она создана на утеху людям, а не для супружеской жизни; ей бы украшением мира быть, а не счастливой спутницей бедного парня.

Всякий раз, встречаясь, бывая вместе, они обязательно портят друг другу настроение. Никогда не выпадало ему такого доброго, кроткого счастья, когда девушка старается угодить любимому человеку, обрадовать его, жить с ним одними мыслями, трудиться ради него. «Да пропади ты пропадом!.. Бог с тобой, Жужика! Разве годится в жены такая девушка, которая подобные вещи говорит? Такая гордячка! И это вместо того, чтобы в ужасе припасть к груди своего избранного, когда ему грозит опасность? Чего она хочет? Сломить его и запрячь в ярмо? Ну, так она глубоко ошибается, если так думает. Не перевелась еще на свете мужская гордость.

Найдет он себе другую девушку, богатую, с хутором; у той не один несчастный поросенок, а подвода, лошадь, огромные стога сена во дворе, две коровы в стойле, откормленная свинья, индюки, гуси, утки… И такая тихая, приветливая, такая важная, настоящая барыня… Можно было заметить, что он ей сразу понравился… Дочь Мароти! Знатная фамилия! Отец всегда говорил, что парню, коли он и в самом деле мужчина, нельзя поступаться своей гордостью. Что ж, посмотрим!»

И ему вспомнился такой разговор:

— Ты очень красивая, — сказал он Жужике.

Та опустила голову.

— Да, слышал я кое-что, но не скажу что, а то ты еще загордишься: говорили, будто ты чересчур красива, прямо всемирная красавица.

— А я это и без тебя знаю, — ответила ему девушка…

Он промолчал тогда. Зато теперь вот ответил ей про себя: «Ну, если знаешь, так пусть же будет твоим миром весь мир! Только не я!»

Полночи пробегал он по песчаным улицам: пока настолько успокоился, что подумал о возвращении домой.

Ноги сами понесли было его в сторону дома Хитвешей, но он опомнился и сменил направление.

Не бывать тому, что задумала Жужика Хитвеш!

Приняв такое решение, он, насвистывая, отправился домой. Дома, как всегда, все двери были открыты. Зачем бедным людям запираться на ночь? Право же, что могут у них украсть? Йошка отыскал горшок с горохом и обрадовался. Добрая мать не забывала о нем.

Насытившись, он улегся на свое место. Затем зло расхохотался и проговорил:

— Ну, дело сделано. Пусть будут лошадь, лавка, подвода, барахло!

Зато Жужика не знала, что с ней случилось. Ею овладело страшное отчаяние, и сердечко ее трепетало и билось, как у попавшей в сети птички. Она ясно не представляла себе, что произошло в их доме, так все быстро стряслось.

Никто не успел даже слова сказать, одна лишь мать поторопилась оскорбить Йошку, и тот ушел. Она не заметила даже, что цыгане и те вмешались в разговор.

Жужика то бледнела, то краснела, голова ее шла кругом; она боялась, что того и гляди упадет в обморок, но крепилась, скрывая свое состояние. Чтобы не выдать себя, она начала стелить постель. Хорошо еще, что нет дома младшего брата, Фери, — этот живо растрезвонил бы о случившемся…

Девушка не помнила, чем окончился этот вечер, так как пришла в себя, когда в комнате было уже темно и все спали. Все, кроме нее. Только она не могла уснуть. Ей не давало покоя громко стучавшее сердце. Неотступно терзала мысль, что Йошка признался: да, он любит другую, был на хуторе Мароти и любит дочь Мароти — значит, отбили его у нее! Ей казалось, будто вместе с кроватью она летит куда-то вниз, в страшную пропасть. Стоило ей задремать хотя бы на минуту, как уже в следующий миг она со страхом и ужасом просыпалась: снова казалось ей, что она падает, проваливается куда-то… О господи, господи! О, пусть бог накажет ту, кто отобрал у нее Йошку.

Вся ночь прошла без дум и мыслей, в каком-то ужасном кошмаре. Под утро ей приснилось нечто страшное; она видела Йошку разрубленным на куски, которые она собирала в фартук, как разрубленную тыкву, заботясь лишь о том, чтобы не пропал ни один кусочек, ни одна частичка; кровь вызывала в ней отвращение, ужас, но это обязательно надо было делать. Ей казалось, будто таким образом она сможет спасти его и сделать это — ее долг; все время ей слышалась музыка: черные черти играли марш Ракоци, скалили зубы, смеялись ей в лицо, а мать гнала их, не позволяла издеваться… это было ужасно… она хотела высыпать из фартука собранные кости…

Наконец Жужика с трудом проснулась и так избавилась от этого кошмара… Но только она пришла в себя, как ее сразу же бросило в пот, все тело покрылось под одеялом испариной, и она поняла страшную, ужаснее всех снов правду; больше ей никогда не видеть своего Йошку!

От сознания этого она обмерла, все тело ее, руки, ноги стали холодными, как лед: стало быть, другая будет обнимать его, другая будет любить, другая… другая девица, порочная дочь Мароти, заберет его к себе в постель.

Она не могла даже дышать, только часто-часто глотала воздух, лежа в темной комнате. В окно едва заметно стала пробиваться заря, а ей хотелось, чтобы рассвет не наступил никогда.

Никогда!

О, на это она напрасно надеялась! Солнце не обращало внимания на желание сердца, оно безжалостно приближалось откуда-то на своем ретивом коне, освещая ослепительным светом все уголки земли и все темные закоулки души.

Зашевелились старики. Мать встала, босиком подошла к печке, зажгла огонь. (Пусть бы простыла да померла скорей!) Отец тоже высунул ноги из-под перины; где-то на господском дворе его ждут козлы, пила, а он все еще потягивается, прохлаждается. Только братец Андриш храпел спокойно; вчера он изрядно выпил, и вино смежило ему веки.

Но вот и он, наконец, проснулся и ни с того ни с сего сказал:

— Зовут меня выездным кучером к господину Дьярмати. Сегодня подряжусь, но не надолго.

Для всех началась жизнь, только для нее наступил конец.

17

Больше она не видела Йошку, он будто умер, будто никогда не жил на свете. Какой же большой город Дебрецен, только те и видятся в нем, кто любит друг друга. Вот ведь у них до сих пор не было часу, минуты не было, чтобы один не знал о другом. Если Йошка был свободен, то всегда сидел у Жужики, и даже если шел на работу, то первым делом чуть свет заглядывал к ней. Она знала, к кому он пошел, что делает, где работает, знала, когда он придет, ждала его, и сердце ее наперед уже радовалось, что близился час свидания.

Неужели так глуп, так глуп парень?! Да разве можно мужчине бросать девушку только из-за того, что ее мать обидела его каким-то словом? Одним-единственным словом?! «У нас-де дочь бедная, под стать бедному человеку, мы не хотим, чтобы ваши родители ее ненавидели…» Ну, а ему-то самому чем перед ней гордиться? «Даже вшей и тех не больше, чем у нас, — рассуждала Жужика. — А у меня хоть два поросенка, да ведь какие красивые, какие живые и резвые, что твои ящерицы… А у него? Только захудалая телка!..»

Но напрасны рассуждения и мечты, напрасно она ломает голову, мучается и страдает: не вернуть того, что потеряно.

Жужика до такой степени истощала, что остались одни кожа да кости; под глазами у нее появились круги, лицо пожелтело, кожа на руках сморщилась, словом, девушка, казалось, дышала на ладан.

Так проходила одна неделя за другой, и вот однажды она услышала разговоры, что Йошка будто женится, берет в жены распутницу-солдатку, дочь Мароти, и хутор в придачу.

— Забери ты его к себе, о господи, — сказала Жужика, — и обложи ты ему все лицо и шею осиным выводком, а я о нем больше не подумаю, даже не взгляну на него!.

Но, говоря это, она вся дрожала; голова у нее шла кругом, она едва не потеряла рассудок. То она твердила, что он ей никогда не был нужен, то в следующую минуту клялась, что ни за какие сокровища в мире не откажется от него.

Но раз ты так, то и я тоже так! Она как будто даже радовалась, что у ее брата, Андриша, разгульное настроение: он то и дело приводил цыган, приносил вино; вместе с компанией приходилось пить и отцу, против чего любивший покуражиться Пал Хитвеш, конечно, не возражал.

Приводил Андриш и друзей, сегодня одного, завтра другого, и Жужика заигрывала с ними, ей хотелось развлечься, но как только дело доходило до серьезного разговора, ей все противели, она была зла на язык, жалила, как крапива, и всех озлобляла против себя.

Беда была в том, что у нее не было никого, с кем бы она могла поговорить по душам, высказать боль своего сердца.

Если бы у нее была добрая сестра, скажем, старая дева, с которой можно было бы поделиться своими радостями и печалями, открыть все свои тайны, она бы легче избавилась от страшной боли. Сестра защитила бы ее, утешила хотя бы уже тем, что выслушала ее. Страдания ее уменьшились бы, выскажи она то, что давило на сердце, душило, не давало свободно дышать. Мидас исповедовался камышам, но Жужика не была столь умной, как тот древний царь. Она забросила даже свою любимицу свинью, перестала с ней играть, ни за что не бралась и безучастно лежала целыми днями. Да и зачем ей эти заботы и хлопоты, если вся жизнь ее пошла насмарку.

Как-то раз, придя домой, Андриш, ко всеобщему изумлению, объявил, что собирается жениться.

Все ужасно перепугались.

— На ком же? — с тревогой в голосе спросили родители, так как очень боялись, что сынок их женится на дочери нищего Даража. Они с облегчением вздохнули, когда он назвал имя какой-то другой девицы.

Однако вскоре выяснилось, что и эта женитьба — не бог весть какое счастье для бедняка. Девушка была седьмым ребенком в семье какого-то захудалого крестьянина, работала нянькой или прислугой у господ и познакомилась с Андришем возле Большого леса. Она катила перед собой украшенную кружевами детскую коляску, а Андриш вез на подводе навоз на виноградники.

Вот когда было горя и печали! Но с Андришем спорить было поздно: он был совершеннолетним и заговорил о свадьбе после того, как об их помолвке уже объявили в церкви.

А оставшиеся до свадьбы две недели — небольшой срок для того, чтобы можно было основательно расстроить брак.

Ведь Андриш ухитрился первую неделю даже домой не являться, спал вместе с лошадьми в господской конюшне, и мать могла плакать по нем в свое удовольствие!

Жужике поступок брата тоже придал сил, и после долгого перерыва она впервые вновь пошла в дом инженера.

Однако там ей не было так уютно, как раньше. Ее обижало уже одно то, что всем бросается в глаза ее худоба: девушке было невыносимо стыдно. Господин инженер, придя домой, даже не взглянул на нее, даже не заговорил с нею, наверняка она противна ему, такая худющая…

Зато хозяйка оставалась красивой и прелестной, краше, чем когда-либо: крупная, полная, очаровательная.

— Очень грустишь, душечка? — спросила она у Жужики.

— Нет.

— И не надо.

— Я тоже так думаю.

— Мужчины не стоят того, чтобы горевать по ним.

— Не стоят?

— Ни один. Они думают, что им все можно. Все они такие.

Жужика вздрогнула.

— Все?

— Все, дорогая, все. Даже если и любил так, что готов был умереть за тебя. А пройдет время, и он до того возненавидит тебя, что согласится лучше умереть, чем тебя видеть.

Жужика не осмелилась ответить. В голосе красивой хозяйки слышалась такая печаль, что Жужика почувствовала: она исходит из самого ее сердца.

Она вдруг поняла, что какая-то общая судьба, общее горе связывают женщин.

— Лучше разочароваться раньше, чем позже… когда еще можно помочь горю.

Жужика опустила голову и, чтобы никто не видел ее лица, ее налитых слезами глаз, принялась разглядывать свои туфли.

— Разницы нет, дорогая, выйдешь ли ты замуж за того, кого любишь, или за того, кого не любишь. Так или иначе любви приходит конец. Только и разницы, что разочаровываться в любимом человеке горше…

В комнату вошел господин инженер. Он взглянул на девушку, которая, вся сжавшись, сидела у ног его жены.

— Когда будет свадьба, Жужика?

— Никогда.

— Что так? А жених куда девался?

— Во время уборки под лед провалился.

Язычок-то у нее был еще остер, отвечать она умела.

— Жаль.

Он пристально посмотрел на Жужику и умолк.

В это время хозяйка вышла из комнаты, и они остались одни.

Жужика встала, повернула голову, и перед глазами у нее снова поплыли круги. Вот опять ее охватывает то волнение, тот неприятный жар… Господи, что это?..

Мужчина стоит с наклоненной вперед головой и смотрит.

А что он думает?.. Что они вообще думают, мужчины, и почему от их взглядов лицо девушки вспыхивает, будто ее коснулось что-то дурное?

Господин инженер, как всегда, курил сигару. Она торчала у него во рту между толстыми губами, словно толстый сучок на израненном дереве.

Жужика бросила на инженера быстрый взгляд.

— А почему жаль? — спросила она.

— Почему?.. Потому, что сейчас ему бы повезло.

Инженер произнес это так заманчиво и многообещающе, словно собрался сделать доброе дело. Но глаза его говорили иное, — волчьи, пронизывающие глаза кровопийцы, жестокие и кровавые.

— Я устроил бы его на железной дороге.

Жужика так и обмерла.

— На железной дороге?

— Да.

— На железной дороге? А кем же?

— На должность. На постоянную должность. Не понадобилось бы ему больше ходить на поденщину. Положили бы ему там приличное жалованье в начале каждого месяца. Зимой и летом одинаковое.

Глаза у Жужики налились слезами.

— Глупый, глупый, — повторяла она.

— Была бы у него и настоящая меховая шуба, шапка. А сдал бы экзамены — так и чин получил бы…

Инженер смотрел на нее и говорил так тихо, что, казалось, он нашептывает девушке на ухо какой-то секрет.

— Даже квартиру смог бы ему устроить.

— Квартиру?

— Освобождается дом садовника, тот, что поменьше… У меня… на винограднике… Даже работать за него не пришлось бы, разве только за цветами присматривать… Ты бы ходила сюда, к нам, и ухаживала бы за цветами. Работа легкая, приятная… Ты любишь цветы?

— Да.

Жужика закрыла глаза.

Инженер говорил все тише, все прерывистее.

— Значит, ты хорошая девушка.

— Почему?

— Если любишь цветы.

— А вы тоже любите цветы?

— Я тоже.

— Какие вы любите цветы?

— Ах ты цыганка…

Жужика отстранилась.

— Что это я хотела вам сказать?

— Ну, говори же…

— Мой брат…

— Ну-ну!..

— Женится он.

— Кто?

— Мой старший брат… который вернулся из России… домой. Знаете…

Лицо ее пылало. Ой, сейчас нужно быть осторожной.

Если уж она прозевала свое счастье, то хоть для Андриша надо его поймать.

— Да, — спросил инженер.

— Его… вы смогли бы…

— Что?

— Возьмите его, а?

— Хм.

— На железную дорогу… Он женится!

— Да?

— Да.

— А у него красивая невеста?

Жужика вздрогнула.

Инженер уже нагнулся к ней совсем близко, взял за подбородок, и от этого прикосновения мужчины у девушки загорелось все тело, как лампочка, когда включают ток.

— Жужика?

— Ну?

— Я хочу тебе что-то сказать.

— Что-нибудь хорошее?

Инженер торопливо обхватил ее голову руками, одну ладонь он положил на закрученную в узел косу, а другую — на мягкий подбородок у самого горла и уже собирался поцеловать, как вдруг она так дернулась всем телом, так замахала руками и толкнула его, что он в испуге отступил.

— Но-но-но, — проговорил он, — что с тобой? Хочешь пару сережек?

— Пошли прочь! — крикнула Жужика и, повязывая платок, бросилась из комнаты.

Инженер прошипел ей вслед:

— Не пришлось бы отцу твоему с матерью бедствовать на старости лет…

Но Жужика этого уже не слышала, она бежала как ошпаренная и не останавливалась до самого дома.

Дома ее ждал гость; Андриш привел какого-то, смахивающего по виду на барина, человека с закрученными усиками который при ее появлении поднялся и представился:

— Имею честь… Енё Тоби, — сказал он.

Жужи казалось, будто, вырвавшись из пасти одного волка, она попала в лапы другому. Незнакомец, приоткрыв рот, так и уставился на нее своими выпученными глазами; она то краснела, то бледнела.

— Что вам угодно?

— Вы, барышня, угодны мне… с первого взгляда и до гробовой доски.

Жужике не очень-то нравились подобные типы.

— Он сапожник, — сказал Андриш.

— Андриш, — воскликнула Жужика, — ступай к господину инженеру, он возьмет тебя на железную дорогу, квартиру обещает, домик садовника.

Сказав это, она гут же пожалела, но было уже поздно забирать слова обратно. Жужика отвернулась, сняла платок, сложила его и спрятала в ящик.

— Разрешите угостить вас конфетами, — обратился к ней сапожник.

Она поколебалась, но все же взяла одну.

Немного погодя Жужика вынула ее изо рта и выбросила в лежавший у печки хворост.

18

Увидеть Йошку было, конечно, невозможно! Он работал на хуторе Мароти.

В пятницу вместе с ним пришла туда на смотрины и его сестра Жофи. Ей тоже все понравилось, — да и кому не понравится красивый, уютный дом, большая конюшня, высокие стога сена, свинарник и скотина: две отличные пегие лошади, дойная корова, два поросенка (большую свинью уже зарезали, а она, наверное, тоже была отменная, потому что чистого веса в ней было сто шестьдесят один килограмм). На будущий год уже откармливают двух подсвинок. А о множестве кур, о красивом большом петухе с красной бородой, о гусях говорить нечего. Одних яиц сколько! Жофи случайно заглянула в каморку, в которую ее так и не впустили, но, когда открылась дверь, она успела заметить большую корзину, доверху заполненную яйцами, — господи помилуй, в ней было их не то что триста, пожалуй, целая тысяча!

Да и наработалась же она на этих смотринах, руки чуть не отнимались. Уже и темнота наступила, не видно ничего, в каморке же горела одна только плошка, — но хозяева так душевно упрашивали то ссыпать зерно в сусек, то переставить мешки, что нельзя было отказаться. На следующий же день, — будто только ее, Жофи, целый год ждали, — принялись за большую уборку. Пришлось выгребать из всех углов мусор, проветривать вещи, снимать паутину.

Удивительно, сколько они успели сделать к субботе. А при расчете Жофи оказалась очень стеснительной; не в пример другим девушкам, у которых хорошо подвешен язык, она не умела ни просить, ни брать заработанное, — словно и не беднячка.

На обед им подали похлебку с лапшой и ничего больше. Но зато угощали старательно: кушайте, мол, кушайте.

«Ну и бурда», — думал про себя Йошка…

Жофи чуть заметно улыбнулась, но тут же испугалась, как бы старая Мароти не подумала чего плохого.

— Кушайте, дорогая, уважьте. Еще немного, а? — угощала старуха.

— Ох, большое вам спасибо, я уже сыта, не надо.

— Да уж уважьте, кушайте, чего там, — настаивала старуха и не переставала потчевать, пока Жофи, пересилив отвращение, не попросила добавки.

— А вы больше, больше берите, — твердила старуха и сама наполнила тарелку, — Разве вам не нравится? Дома у вас, наверное, едят вкуснее.

— Да где там!

— Знаю я, что другие не морят желудка голодом, — проговорила старуха, — но мы уже привыкли к этому. Экономить можно только за счет желудка. Ведь когда сапоги износятся, с сапожником не станешь торговаться, да и с лавочником тоже, когда набираешь на платье; не правда ли, душенька? А одежда-то, она не из жести, она, глядишь, уже и протерлась, износилась… вот, смотрите, на моем муже тоже довольно поношенная. Такую вы, наверное, и не одеваете.

— О господи, какой там не одеваем!

— Ведь бедняк как рассуждает? Зачем, мол, стану я экономить? Буду тратить то, что есть, а там хозяин даст опять, потому что бедный человек живет с того, что ему дает хозяин, не так ли? И хорошо делает, раз существует поденщина. А она существует, и особенно хорошо зарабатывают там, где в семье много работников. А нас только трое — мы, двое стариков, да еще вот дочь с ребенком. Стало быть, рассчитывать не на кого.

Целый день старуха так и сыпала словами, хотя каждое слово произносила с таким трудом, будто оно выходило у нее из самого нутра, как у голодающего. Она не преминула перечислить все налоги, расходы, все беды и болезни!

— Э-э, постойте, почему же вы не кушаете, душенька?

— Я уже наелась, покорно благодарю!..

— Да… и только потому, что мы бережливы, у нас, слава богу, есть все. Моей дочери только два годика было, а я уже начала копить ей приданое. Вот они, куски полотна да шифона, вот скатерти и покрывала, — все, что можно было купить у сепешского немца, вот они!

Она открыла шкаф, в котором громоздились кипы белья.

— Ой, как же мы боялись в революцию и коммуну^[77], что все реквизируют. А прятать опасались, чтоб, чего доброго, не погнило добро от сырости. Посмотрите, душенька, какие цветы здесь вытканы.

И она начала развертывать перед ними куски белого полотна. Показывая, старуха гладила их, щупала, пальцы ее дрожали от удовольствия, так ей было приятно прикасаться к своему богатству, хвастаться им перед другими.

Сначала они только смотрели, удивляясь тому, сколько всего накоплено, но потом это хвастовство стало скучным, противным… Ведь им все равно ничего не достанется.

— Знаете, дорогая моя, нынче такого полотна не купить и за сто тысяч ассигнаций; ох, господи, пожалуй, на всем свете не хватит денег, чтобы можно было теперь купить все это. Ужас какой-то. Ведь, знаете, дочь моя скоропостижно умерла. Случилось это как раз после родов: ей, бедняжке, надо было вставать, работа не ждала, ведь у нас и тогда было столько скотины, свиней и другой живности, вот она и простудилась, схватила воспаление легких. Ох, прибрал ее господь к себе! Так все и осталось, теперь ей вот достанется.

«Когда же вы-то отдадите богу душу?» — подумал Йошка.

— Все это — экономия! — проговорил согбенный старик, имевший, очевидно, весьма кроткий характер, если он терпел эту старуху на протяжении всей своей жизни. — Все это экономия! У меня… когда женился… не было, конечно, шестнадцати хольдов земли, что сейчас… имел я всего-навсего четыре хольда. Остальные мы уже сами приобрели.

«Ох, как же хорошо он дополняет слова своей жены! — посмотрел на стариков Йошка. — И, поди ж ты, как поддакивает ему старуха».

— Вместе скопили. За сорок два года! Потому что только тот имеет, сынок, кто копит. Легко тому, кому уже скоплено, кто получает все готовеньким, нажитым, и земельки порядочный участок, и скотину, и упряжь, и лошадей, и другую живность, — кому достается плуг, борона, подводы, молотилка. Но когда мы начинали свою жизнь, у нас ничего не было, не считая мотыги, косы да пары рук, а все-таки мы преуспели. Вы тоже так сумеете, если затянете пояс потуже и будете работать, копить, — приобретете даже больше нашего. Ну, да сберегите хоть то, что нами накоплено, растранжирить-то все недолго. Мой вот старик никогда не выпил стакана вина, он даже не знает, каково оно на вкус, не знает, что такое рагу в дебреценском трактире, потому что, когда случалось бывать в городе, он брал с собой в торбу пару головок лука, кусок хлеба, соли да так с ними и возвращался домой. Зато вечером было что покушать…

«Похлебку с лапшой! — подумал про себя Йошка. — Эх, стать бы только мне когда-нибудь хозяином здесь! Уж я бы восполнил то, что старик упустил».

— Боже мой, да вы и не наелись как следует, — проговорила старуха, — принеси-ка, Мари, с чердака немного мороженого сала. (Ага, вот почему она сердится, что не едят похлебку: страх берет, что за время длинного разговора гости проголодаются и, чего доброго, подберут все сало!) И копченую колбаску тоже захвати, слышь, — проговорила она будто бы вслед девушке, между тем как та, бедняжка, даже не встала с лежанки. — Принеси, принеси, хватит и нам.

«Хватит, если не будете есть», — добавил про себя Йошка. Он непрерывно говорил сам с собою, не смея сказать вслух о том, что косарям надо готовить хорошо, но знал это отлично, так как и сам обычно работал во время жатвы на хозяйских землях.

— А с уборкой мы справляемся сами, — продолжала старуха, будто ведьма, всегда угадывая мысли Йошки. — Не любим мы поденщиков. Сами встаем на заре и принимаемся за дело. Известно ведь, что человек ради самого себя всегда постарается. В моих руках ни одно зернышко не высыпется из колоса. А эти хитрющие поденщики, накажи их господь бог, только ломают да топчут пшеницу, у хозяина сердце кровью обливается.

Йошка покраснел как рак, но промолчал. Не хватало смелости возразить, душа его пылала от такой пощечины:

«Хитрые поденщики, накажи их господь бог».

Он вскинул голову и только потому смолчал и даже не кашлянул, что вся шея у него была покрыта нарывами, прыщами.

— Эх, да ты еще не принесла сальца? — обратилась старуха к дочери.

На сей раз все посмотрели на Мари. Было и в самом деле странно, что она даже не пошевельнулась. Девушка продолжала сидеть на лежанке и, сложив руки на груди, с улыбкой смотрела на красавца парня. Мари была пригожей, молчаливой девушкой. Кожа у нее была мягкая, и сама она полная, — так и видно, что не привыкла много двигаться, а больше лежит. Она казалась чуть-чуть туповатой, но это не такая большая беда: для женщины много ума не требуется, лишь бы она не становилась в дождь под водосточную трубу, и того хватит с нее. Да не такая она уж и веснушчатая, кожа у нее скорее белая, как у молочного поросенка, — мягкая, пышная, белая, так и тянет поцеловать.

Девушка проворно встала и смущенно пошла из комнаты. Правда, была она немного грузновата, тело уже и теперь как переспелое тесто. Голову она втягивала в плечи и ходила вяло, будто сонная.

Йошка проводил ее взглядом. Мари вышла, а он так задумался, что уже не слышал, о чем говорила старуха.

Удивительная штука эта жизнь! Всякая девушка, собственно говоря, приятна, только беда в том, что у каждой имеется неприятная мать. Он не имеет ничего против этой Мари; более того, он не прочь хорошенько потискать ее — вон она какая сдобная! — да и улыбается она кротко, нежно.

Однако он не осмелился бы быть с ней непристойным, ибо всегда будет чувствовать ее богатство, чувствовать, что она создана не для него, что она только до тех пор будет принимать его ласки, пока ей самой они не надоедят…

Жужика?! О, та совсем иная. Та худощавая, резвая; как жеребенок. Стоит ей только шелохнуться, как у него сразу же начинает бурлить кровь, да так, что голова идет кругом.

Каждый раз ему хочется броситься к ней, обнять, но он не осмеливается, потому что, хоть она и не богата, а совсем его приворожила. Стоит кому-нибудь произнести при нем ее имя, как у него под ногами словно земля разверзается.

Вот и сейчас, сидя на стуле в доме Мароти и глядя неподвижно перед собой, он слышит в ушах какой-то шум, сердце его стучит, бьется, словно шальное, и все тело горит, как в огне, а кровь обжигает каким-то таинственным пламенем.

Мари принесла немного сала. Слова матери она приняла в буквальном смысле и принесла такой тоненький кусочек грудинки и такой крохотный кусочек колбасы, что Йошка невольно улыбнулся. Он и один мог бы с этим справиться, что же тут есть им двоим с Жофи?

Старуха, словно какую-то невидаль, положила на стол сало и стала потчевать гостей с таким усердием, будто от этого сала и колбасы должно было прибавиться.

— Кушайте, дорогие, кушайте на здоровье, раз уж так рветесь домой. Ты тоже, старик, отведай. И ты, доченька, эх, как же вас надо уговаривать, неужто мне самой подавать пример? — Она засмеялась, показав два старых зуба, потянулась за ножом и отрезала совсем крохотный кусочек сала.

«Вот так дела, — подумал Йошка. — Впятером на этот кусочек сала!»

— Я не буду, — отозвалась Жофи.

— Почему же? Не любите, что ли?

— Нет, но я и в самом деле наелась. Я очень люблю лапшу и, право же, очень наелась, больше некуда.

— И то правда — лапша вкусная пища. Я тоже очень люблю суп из сушеной лапши, заправленный поджаренным луком, — сказала старуха и принялась грызть сало.

Йошка сначала решил было не есть, но потом передумал. Нет, черт бы их побрал, пусть не привыкают к тому, что он назло не ест. Ведь потом они нарочно станут злить его, только бы он не ел! Йошка достал свой складной нож, отрезал большую половину сала, кусок хлеба и принялся есть.

Старуха даже поперхнулась от удивления, но продолжала жевать, делая вид, будто ничего не заметила.

Йошка понимал, что значит ее молчание, и подумал:

«Придется ли мне когда-нибудь есть здесь еще раз? Право же, если они не поторопятся, так я съем этот кусочек колбасы! Как это отец приговаривает: „Сынок, то только наше, что в рот попало!“»

Невеста тоже потянулась к колбасе и взяла кусочек.

Она жевала очень изящно, чуть шевеля ртом, плотно сжав губы и склонив голову набок, как дева Мария; все время она только и смотрела на Йошку.

Эх, если бы Жужика когда-нибудь посмотрела на него так! Его опять бросило в жар, даже есть расхотелось, кусок не лез в горло. Что-то делает сейчас, после обеда, Жужика?

Легла спать? Свернулась в клубок где-нибудь с горя и ушла в свои мысли. И он снова отчетливо увидел перед собою ее лицо таким, каким оно было, когда Жужика посмотрела на него в последний раз, и почувствовал, как заиграла в сердце кровь. А что если у нее уже есть ухажер? Может, она болтает себе с другими парнями. Или плачет по нем?..

Он усмехнулся, терзаемый муками.

Плачет?.. Она?.. Хм… Скорей всего смеется да перешучивается с каждым встречным и поперечным, веселится.

Ну, да все равно, ему хотелось бы хоть раз еще увидеть ее!

Только бы разок увидеть! Только бы еще раз посидеть возле нее, под часами в углу, как они обычно сидели, нежно беседуя на кушетке, прижавшись друг к другу. Кушетка была вся продавлена, колола там и сям, но как было хорошо, господи, сидеть с ней рядышком битых три часа подряд! Он то и дело обнимал ее, чувствуя, как по телу разливается горячая волна, не отдавая себе отчета, как и о чем он говорит. Чего только он не рассказывал ей! Почему же сейчас он не знает, о чем говорить с этой чужой ему женщиной?

И зачем только вспоминается ему та девушка? Чего доброго, когда-нибудь все это кончится бедой: ведь эти старики видят его душу насквозь, как через стекло. Еще разгадают, не доведи бог, его мысли!

И он снова прислушался. Старуха гнула свое:

— Потому что супружество только тогда может быть счастливым, если муж покорный. Ведь жене приходится сносить все. Конечно, ей тоже не следует сердиться. Я всегда умела сделать так, чтобы мы ни одного дня не были в ссоре, а между тем не раз пробегала между нами черная кошка. Помнишь, старик, как я тебе сказала: «Купи виноградник у Пенки!» А ты тогда мне ответил: «На какие шиши?» Так я не давала ему покоя до тех пор, пока он в конце концов сказал: «Пойди продай свою рубашку, все равно у тебя ничего больше нет». Ой, как же он сердился и как я злилась! Но покою ему все же не давала и наседала на него, пока он не пошел и не купил этот виноградник. Мужчина должен покупать, а жена платить! — И шепотом, словно выдавая какой-то большой секрет, добавила: — Сэкономит на брюхе.

Йошка недружелюбно посмотрел на Марику: как видно, и онаумеет экономить на брюхе. Все-таки лучше жить бедно, так хоть экономить не приходится. Что заработаешь, то и проешь. Да так оно и есть: нет заработка, значит, голодаем; но это иной разговор. Потому что в такую пору человек знает, что на нет и суда нет. Но голодать, когда есть?. Кто слыхал такое, чтобы человек заколол свинью в сто шестьдесят килограммов и отказывал себе в еде, когда в хлеву еще два подсвинка? Ведь когда его отец заколет поросенка в тридцать килограммов, у них целую неделю пир на весь мир, у всех жир течет по рукам. А это — что за жизнь?. По целому году не пробовать говядины?.. А его отец каждое воскресенье приносит утром два килограмма парного мяса да еще берет в придачу мозговую кость, каждому достается по кусочку мозгов, намазывают на хлеб и едят перед супом; а какой наваристый суп готовит из этой кости мать! Какие она делает вареники с джемом или с творогом — прямо с кулак… Тут уж есть что покушать… Ну, да ничего! Стань он только когда-нибудь здесь хозяином, уж он проучит этих скупердяев…

Вот если бы еще у него не болела шея! Но что поделать с этой пропастью чирьев? Откуда они, к лешему, взялись у него? Да еще так болят, проклятые, что из-за них даже головы повернуть нельзя.

— Я, милый сынок, говорю это затем, что коли жена себе на уме, то за дом бояться нечего. Жене перечить нельзя — это все равно что богохульство. Ведь жена всего только женщина, но в ее руках счастье всей семьи.

Жофи встала. Пора было уже уходить, чтобы засветло попасть в далекий Дебрецен.

— Ну, если вы собрались, — сказала старуха, — Мари, доченька, принеси-ка пару яиц… О, они пригодятся дома…

Жофи решила не отказываться: раз уж здесь всего вдоволь, то ей, право же, не стыдно и взять; недаром же она проработала здесь, слава богу, только за дружбу да еще за эту похлебку с лапшой.

Но Мари и на сей раз буквально поняла приказ своей матери: принесла всего два яйца. Когда Йошка вскинул на нее удивленные глаза, старуха сама почувствовала неловкость и сказала:

— А ну тебя! — И сама пошла в кладовую.

Старик в эту минуту вышел во двор, может, и он хотел что-нибудь принести. Йошка мигнул Жофи, чтобы та отвернулась, и обнял Мари.

Мари растаяла, как масло; у нее тотчас же закружилась голова, она склонила ее на грудь парню и не стала противиться, когда тот уже умелыми губами (эх, Жужика!) поцеловал ее. Потом она и сама смущенно ответила на его поцелуй и, трепеща от счастья, позволила парню потискать себя.

Когда старуха возвратилась, девица все еще прижималась к парню; пришлось ее оттолкнуть, так как Йошка пока еще не хотел целоваться у всех на глазах.

Старуха принесла банку муки и десяток яиц. Это охладило Йошку. Что это для них! Даже на одну яичницу не хватит, ведь в доме семеро детей, да еще внучка с бабкой; одиннадцать человек садится за стол ужинать! Право же, он рассчитывал на большую поденную плату.

Молча они шли домой по заснеженной зимней дороге в далекий Дебрецен. Разговаривать было нельзя, прямо в лицо дул ветер.

Оставалось только думать, но мысли были настолько же простые, насколько и жгучие: Жужика, Жужика! Ему все время казалось, что он разговаривает с Жужикой. Ах ты, Жужика, гадкая, скверная Жужика, разве не лучше было бы, если бы я сейчас сидел у тебя в натопленной комнате, а не топтал сапоги из-за какой-то совершенно чужой девицы?! Ох, какая же ты глупая, ведь и ты бы радовалась, если бы я сидел возле тебя; упустить такие приятные минуты!.

Но Жужика на его думы ничего не отвечала, только таинственно улыбалась своими милыми тоненькими губками. Он готов был съесть их. Как хорошо спорить с ней на расстоянии — так она хоть не возражает ему ни в чем…

Домой они добрались довольно-таки поздно. Уже все спали, словно голодные, которых вволю накормили.

Младший брат Миша проснулся и зашептал Йошке на ухо: «Слушай, Йошка, Рози Эрдеи велела передать тебе, чтобы ты приходил завтра к ним, там будет и Жужи…»

Йошка молча постоял в комнате, невидящими глазами посмотрел на мальца, затем, с трудом переводя дыхание, вышел во двор. Ему казалось, что в доме не хватает воздуха.

19

Иногда Жужика заходила в дом к инженеру. Однажды, убирая в комнатах, она вытащила ящик шкафа и увидела там револьвер. Долго не осмеливалась взять его в руки. Вот бы приставить его ко лбу и спустить курок — сразу бы пришел конец всем горестям и печалям.

Но затем подобная мысль показалась ей глупостью.

Все-таки лучше жить, так по крайней мере есть хоть какая-то надежда: ведь хуже смерти ничего не может быть, она рано или поздно все равно придет. Только одно казалось Жужике заманчивым: ведь, покончи она с собой, весь мир, наверное, жалел, оплакивал бы ее! Даже Йошка пришел бы на похороны и тоже горевал бы по ней. А если б она выжила, то как прославилась бы. Все о ней только и говорили бы, жалели бы ее, и Йошка тоже явился бы. Увидел бы он, на что она способна ради него, и сказал бы, что любит, обожает только ее и женится только на ней.

Ах, все это глупости! Пора бы отвыкнуть от бесплодных мечтаний. Но что поделаешь? Стоило ей лишь задуматься, как в голове сразу же рождались такие странные планы, что, открыв глаза, она не знала, куда деваться от стыда.

Какое ей дело до Йошки, которого нет? Зато рядом был сапожник.

Сапожник только и знал, что смотрел на нее, глаз не сводил и без конца говорил, умолял, молился на нее да приносил подарки.

Состоялась свадьба Андриша. Ее отпраздновали очень просто, без всяких церемоний. Андриш получил высокую, худенькую женушку, очень пригожую и живую болтушку; стоило ее только задеть, как она начинала без умолку тараторить. Она до того была влюблена в своего муженька, что постоянно, ну прямо все время, висела на шее у своего супруга-медведя, который с любовной улыбкой молча и охотно принимал ласки женщины.

Квартирка у них тоже была неплохая: маленький домик садовника в усадьбе инженера — небольшая комната и кухня, правда, совсем крохотная. Хозяин дал им на время шифоньер, стол, пару стульев, печурку и полки на кухне, так как у них самих ничего не было. Правда, молодая привезла с собой кровать и старый сундук, но он оказался почти пустой. Тем не менее в квартирке было тесно.

Через несколько дней Андриш получил синюю форменку и начал работать на железной дороге. Он очень гордился своим важным хозяином: Венгерским государством.

Женитьба Андриша огорчила родителей, но Андриш сказал им, что они могут сидеть дома и ходить к нему нет нужды.

Мать, так та даже поклялась, что, пока жива, не переступит порога их дома. У нее теперь осталась единственная надежда в жизни: выдать дочку замуж за сапожника.

— Веселись, доченька, — наставляла она Жужику, — веселись, пока молода. А то не о чем будет и вспомнить на старости лет.

Как только выпал снег, там и сям начали резать свиней, но Пал Хитвеш все чаще подумывал продать свиноматку.

Больше рассчитывать было не на что: сапог на зиму нет ни у кого — ни у жены, ни у дочери. Правда, была надежда, что Жужика выйдет замуж. Тяжелая жизнь — перебиваться на поденщине, даже воды нечем согреть. Он завидовал сыну, которому сразу так повезло, — попал на тепленькое местечко, стал государственным служащим… Ему это так и не удалось.

В пятницу вечером к Жужике пришли девушки и пригласили в субботу к Эрдеи. Мать не давала ей покоя до тех пор, пока она не согласилась: что ж, хоть немного развеется.

Она одевалась очень тщательно. Начисто вымылась, переменила белье, надела самое лучшее платье и лакированные туфли с белой отделкой. Но из подарков сапожника ничего не взяла, даже ни одного цветка не прицепила, хотя было у нее немало прекрасных белых хризантем; не приколола она ни ленты, ни кружев, даже конфет не взяла с собой — ничего. Будто какое-то тайное предчувствие закралось ей в душу, она словно знала, что встретится с кем-то.

Восемь или десять девушек собрались в доме Эрдеи, у которого тоже было три девицы на выданье. Жужику буквально рвали на части. Она принесла с собой колоду цыганских карт. Уже давно она прослыла мастерицей рассказывать небылицы и гадать на картах.

Она уже многим гадала: в компании были и молодые люди, красивые, стройные городские парни, серьезные и веселые, избалованные, надменные. Они не обращали внимания на бедных девушек, разговаривали с ними свысока — еще бы, ведь у каждого из них свой хутор, лошади, коровы. Но и этим Жужика сказала прямо в глаза: «Не бывать вам счастливыми со своей возлюбленной, потому что на пути у вас черный король, вам грозит крупный противник…» Конечно, она и не думала говорить это всерьез, а болтала просто смеху ради.

Но вдруг у нее сжалось сердце: Йошка Дарабош тоже был здесь!

Она быстро опустила глаза, чтобы не видеть его, и весело продолжала метать карты. Бог свидетель, она не испытывала смущения, она сама не верила, что ей может быть так легко в его присутствии.

Но тут Йошка сам подошел к ней.

— Погадай-ка и мне.

Жужика отвернулась, притворившись, будто не слышит.

Это, как ей показалось, задело парня за живое, и он отошел. Но потом снова решился и приблизился опять.

— Погадай и мне, Жужика.

Жужика подняла глаза и гордо посмотрела на парня.

— Увольте меня от такой обязанности, — вежливо ответила она.

Йошка покраснел до корней волос, и Жужика увидела, что все лицо его и шея усыпаны прыщами так, что даже смотреть противно. «Осиное гнездо!» — мелькнуло у нее в голове: ведь именно этими словами она прокляла парня.

И странное дело, до сих пор она еще не думала всерьез, что Йошка неверен ей, но теперь — теперь она была убеждена в этом: проклятие сбылось только потому, что он его заслуживает.

Ей достаточно было бросить на него один взгляд, чтобы узнать все доподлинно.

Да разве стоит из-за такого мужчины страдать? Ведь он любит не только ее, но еще и другую? С нею он заигрывает, а женится на другой женщине, которой тоже клянется и которую тоже дурачит!

От этой мысли у нее пропала охота гадать. Она смешала карты, хотя потом и пожалела. Пусть бы он посмотрел, как она любезничает со всеми этими парнями…

Она очень обрадовалась, когда за ней пришли и сообщили, что в застекленном экипаже, запряженном парой лошадей, ее ждет сапожник. Вот это да, это ей по душе!

Много она будет после этого думать о мужчинах. Пусть он приезжает! Пусть расходует деньги! Черт бы забрал их всех сразу! За какого-то оборванного, жалкого бедняка она готова была пожертвовать собой, всей своей жизнью, готова была умереть за него, а он так обошелся с нею!.. Так пусть же они теперь хоть все подохнут, эти мужчины! Ей вспомнился инженер, что сулил ей, простой крестьянке, золотые кольца… сережки… Ничтожества! Она не будет унижаться, клянчить. Плевать ей на всех мужчин.

Чтобы задеть Йошку, она с шутками и прибаутками стала прощаться, ей было приятно, что даже городские парни на сей раз обратили на нее внимание. Как они нежно пожимали ей руку, просили остаться, не отпускали, проводили до самых ворот! Но там перед ней опять оказался Йошка Дарабош.

— Попрощайся со мной, Жужика Хитвеш!

Девушка остановилась, посмотрела ему в глаза, потом смерила взглядом.

— А вам мне только одно и остается сказать на прощание — пусть не будет вам в жизни счастья. Понимаете? За то, что вы сделали со мной… Будьте вы всегда несчастливы, встаете ли вы или же ложитесь спать, за то, что убили мое счастье. Да обойдет вас бог своим благословением!

С этими словами она повернулась на каблуках, вышла за калитку и уселась в фиакр сапожника.

Йошка стоял как вкопанный. Ему стало вдруг мучительно стыдно. О, какое же он ничтожество, жалкий и несчастный человек по сравнению с этой девушкой! Позор, позор! Лучше провалиться сквозь землю.

Все поплыло у него перед глазами, и он повалился на стол. Ему хотелось броситься на землю и ползти за девушкой, ползти, ползти следом, как собака.

Но раз уж этого нельзя сделать, то он хоть слезами зальет свое горе.

20

На другой день рано утром к ней пришла Эржи Эрдеи с весточкой от Йошки. Он просил передать, чтобы Жужика к четырехчасовому сеансу была возле кино.

Жужика оторопела.

— Скажи ему, что ты меня не нашла, не застала дома… скажи ему, что я умерла, слышишь!

Не сказав больше ни слова, она оставила Эржи во дворе и ушла в дом. Она дрожала всем телом. Что это значит? Как он смеет присылать к ней подружек с такими вестями!

— Ладно тебе, Жужи! — вошла за ней следом Эржи. — Не горячись, послушай меня.

— Я ничего не хочу слушать, меня нет дома, я умерла!

Эржи круто повернулась и ушла.

— Что случилось, доченька? — просила у Жужики мать.

— Ничего, шутят надо мной девушки.

— За что это они шутят над тобой?

— А за то, что я им вчера на картах гадала.

Мать успокоилась, но через час снова пришла Эржи Эрдеи.

— Подружка, — позвала она, — выйди-ка! Я вот что хочу тебе сказать: пойдешь ты или нет, мне все равно, но только знай — когда ты вчера вечером ушла от нас, Йошка повалился на стол и целый час плакал.

— Ну и пусть себе плачет!

— Хорошо, хорошо… А мы спросили его: ты ведь любишь Жужику? Он говорит: «Да, и до самой смерти буду любить», — «Так почему же ты не женишься на ней?» — спрашивает его мама. «Нельзя мне, говорит, мать не соглашается; ей хочется, чтобы я женился на дочери Мароти — та ведь богатая…»

— А-ах! — прошипела Жужика, как кошка над убитой мышью. — Он сам об этом помышляет, злодей, у него у самого на уме состояние, это ему нужна богатая невеста, солдатка распутная!

— Так ведь мать не соглашается, а он привык ее слушаться, вырос под ее крылышком.

— Маменькин сынок, вечно держался за ее подол. Так пусть же теперь расхлебывает, что матушка заварила…

— Пойдешь в кино?

— Нет.

— А ведь он богом меня молил сделать ему одолжение и сходить к тебе еще разок.

— Жаль, Эржика, что пришлось тебе потрудиться, но согласиться я не могу: велика честь для него! Так и скажи ему: я окончательно решила, что не пойду.

— Это твое последнее слово?

— Последнее.

Больше она ничего не сказала. Огорченная Эржи ушла.

Через полчаса явилась ее сестра, Роза.

— Йошка сидит у нас, Христом богом молит, чтобы ты пришла. Он хочет сказать тебе что-то очень-очень важное, а если ты не пойдешь с ним в кино, быть беде. Он требует от тебя удовлетворения.

— Удовлетворения?

— Да.

— Ишь ты. Удовлетворения!

Жужика задумалась.

— В четыре часа?

— Да.

— В какой кинотеатр?

— В «Аполло».

— В «Аполло»?

— Да.

— В четыре?

— Да… Так ты пойдешь?

— Не знаю. Как захочется.

— Приходи туда по тракту, он будет тебя ждать на углу, возле лавки.

— Как захочу, так и пойду.

— Ладно, там встретитесь.

— Так он плакал?

— Йошка? Плакал.

— Притворялся!

— Сильно плакал, ревел, как ребенок; дерево и то сжалилось бы. Ну, я пошла.

— Сервус.

Роза убежала. Из дома вышла разгневанная тетушка Хитвеш.

— Что вы тут шепчетесь? Что ты замышляешь?

— Ничего.

— Ничего! С твоими проделками самому черту не совладать.

Жужике было не до разговоров. Теперь она особенно остро ощущала отсутствие близкого человека, с кем можно было поделиться сокровенными мыслями, высказать все, что ей давило сердце. С горечью в душе она спрашивала себя: зачем все это? Зачем она идет? Чтобы снова страдать от бессонницы, вздыхать, томиться?..

Но какая-то неудержимая, невероятная сила тянула, тащила ее — она не могла не пойти. И сразу весь мир преобразился в ее глазах: снег лежал такой свежий, деревья кутались в иней, и весь этот противный Дебрецен, который целый год был скопищем пыли, теперь стал красивым, белым, украшенным сказочными деревьями. Может быть, бог смилостивился и ради нее разукрасил так весь мир.

После обеда быстро стало смеркаться; мать, точно Аргус, следила, как она одевается.

— Ты куда это собираешься?

— К инженерше пойду.

Это как будто успокоило мать.

— И я пойду за тобой, — все-таки проворчала она.

Жужика вскипела.

— К чему эти придирки! Когда это вы ходили за мной следом?

Мать, никогда еще не видевшая свою дочь в таком воинственном настроении, оторопела.

— Ладно, ладно, ступай одна.

Жужика ничего не ответила. Со злостью она вынула все подарки, полученные от сапожника. Сапожник сделал ей пару лаковых туфель, до того хорошеньких, что и описать нельзя. Она надела их. Надела и блузку, и пальто такого бледно-зеленого цвета, какими бывают листья ранней весною.

Видя, как дочь наряжается, мать успокоилась: не иначе как собирается похвастать! На сердце у нее стало легче: похоже, что дочь и в самом деле благоволит к сапожнику, желанному зятю.

Как-то раз Йошка подарил ей брошку; то была дешевая и не очень красивая брошь с изображением лебедя и обнаженной женщины. Брошку эту она не любила — сапожник дарил лучшие. Теперь же она надела ее, но спрятала поглубже, чтобы никто не увидел — ни Йошка, ни люди… А все-таки надела — надела тайком, презирая, ненавидя, но надела, причем впервые…

Когда она прошла Чигекертский большак, у лавки к ней подошел Йошка.

Лицо Жужики было залито румянцем: она заметила одиноко стоявшего Йошку еще с противоположной стороны улицы и теперь, покусывая губы, чувствовала, как у нее пылают щеки.

— Меня ждете? — спросила она, положив руку на грудь, и сделала удивленные глаза.

— Тебя.

— Вы в этом уверены?

— Да.

Парень растерялся. Немного погодя он пролепетал:

— Вот… цветы, — и протянул ей два цветка.

— Что это? Как они называются?

— Черная фиалка.

— Черная фиалка?

Жужика принялась разглядывать цветы.

— Такие же, как и ты, — проговорил Йошка.

Девушка промолчала, затем тихо спросила:

— Разве я черная?

Йошка смущенно посмотрел на нее. «Душа твоя черная, — думал он, — сердце твое черное». Но вслух сказал:

— Нет, ты не черная, ты красивая.

Жужика улыбнулась, и сердце ее учащенно забилось…

Йошка вынул из кармана плоскую бутылку.

— Мать думает, что я сижу у дядюшки Михая, глухого Дарабоша. Он обещал дать семилетней ореховой палинки для какого-то снадобья — вот я и пошел за ней. Теперь меня, как хорька, выслеживают, приходится быть очень осторожным. Но мне все равно, будь что будет!

— Тогда какого лешего вы столько говорите, — оборвала его Жужика, — радуйтесь, что идете со мной рядом, и молчите.

Йошка засмеялся; ему нравилось, как распалилась девушка, он готов был расцеловать ее за это.

— И не подумаю! — проговорил он весело. — Не для того я пришел сюда, не для того ждал да выслеживал тебя, чтобы в молчанку играть… Я хочу тебе все, все рассказать.

Голос его звучал так обыденно, что девушка замерла: неужто это и все?

— Вот как?

— Как?

— Разве ничего не случилось?

— А что?

— Неужто ничего? Выходит, мы только вчера были вместе и с тех пор ровным счетом ничего не произошло? Разве с последней нашей встречи не минуло двух или трех месяцев?

У парня горело лицо, кожа была красной, как свежее мясо, и вся усыпана прыщиками. Шея, изуродованная чирьями, была повязана платком, так что Йошка не мог повернуть голову и, когда говорил, поворачивался к девушке всем туловищем. Но он смеялся заразительно, счастливо смеялся, не сводя глаз с невысокой девушки, которая не доставала ему и до плеч. Каждое ее слово щекотало его сердце, будто по нему проводили нежным стебельком.

— Для меня — нет! — сказал он. — Я и одной минуты не был без тебя, Жужи. Я, знаешь ли, все время только и разговариваю с тобой; нет в мире ничего такого, о чем бы я не поведал тебе. По мне этого не видно, но мысленно я всегда, постоянно говорю с тобой, будто ты рядом и слышишь каждое мое слово. Так получается даже лучше, ведь ты не отвечаешь, и я всегда прав.

Девушка молчала. Она не знала, что на это сказать, сразу забыла все свои доводы; тело ее онемело, и теперь, что бы ни говорил парень, она только слушала, слушала, не проронив ни слова, не смея возразить.

— Последний раз мы расстались — помнишь? — когда твоя мать выгнала меня. Да еще проводила с музыкой. Эх, до чего же я был тогда зол! А ведь господин Йона совсем не случайно пришел к нам в тот день на рассвете и увел меня на хутор. Они даже не сказали мне, на какой хутор, хотя наперед сговорились с отцом, что старый Мароти заберет меня к себе! Так вот и продали меня, как Христа апостолы. Да, еще эта паршивая девка, я сразу же пришелся ей по вкусу, и она была не прочь меня окрутить. Но я только смеялся над ними и радовался, что, придя вечером домой, сразу смогу побежать к вам и все рассказать. И когда музыку у вас услышал, тоже радовался. Помнишь, я сразу сказал, что был на хуторе. «На хуторе Мароти?» — спросила твоя мать. Я ответил: «На хуторе Мароти». — «Ну, так уходите отсюда подобру-поздорову, пока я не ошпарила вас, — говорит она. — Женитесь на богатой невесте, не позорьте нашей бедности».

— Она не так сказала.

— Нет, так.

— Нет, не так.

— Нет, так. Даже выпроводила с музыкой. Разве цыгане не играли марш Ракоци? Это было заранее подстроено.

— Глупости.

— А может быть, нет?

— Конечно, нет.

— Правда?

— Конечно, правда.

Парень умолк и умолк надолго. Они шли по чистому скрипящему снегу. Прошли всю длинную улицу Петерфи; между массивными одноэтажными домами показался кафедральный собор с двумя старыми колокольнями. Слева маячило роскошное кирпичное здание новой гимназии, а справа — большой черный колледж, обрамленный белыми, покрытыми инеем деревьями.

Жужика шла как во сне. Боже правый! Это она, она так мирно идет с Йошкой по дебреценской улице, в воскресенье в сумерки, в час, когда начинают зажигать лампы. Какое-то дивное, сладкое оцепенение сжимало ей сердце, но она вся дрожала при мысли, что им грозит опасность, что всему этому придет конец. И все же ей было так хорошо, она была так счастлива, так сладостно счастлива!

Жужика не думала о том, красив он или безобразен. Она не замечала ни его высокой, широкоплечей фигуры, ни обезображенного прыщами лица, но, случайно коснувшись его, задев его ногой или локтем, она чувствовала, как по телу пробегал огонь и вся кровь приливала к лицу.

Так вот чем вознаградил ее господь за все страдания!

«Милый, — проговорила она про себя, — глупец ты мой маленький, гадкий ты мой мужичок!» Она закрыла глаза и шла так, пока не закружилась голова.

Подняв веки, она увидела, что навстречу идет с какой-то женщиной приятель ее брата Андриша, вагоновожатый, в форменном дубленом полушубке.

— Вот так попались мы! — сказала Жужика и засмеялась.

Йошка взглянул на нее и, увидя, что она смеется, хохочет от всей души, покраснел, как рак.

Все же он поздоровался с молодым человеком как подобает, пусть не смеют говорить, что он трусит, прячется. К тому же хороший знакомый Мароти.

А девушка все смеялась, и голова у нее шла кругом.

Йошка сказал:

— Если этот тип пойдет сейчас к нам и расскажет моей матушке, та тут же вонзит себе нож в сердце.

Жужика замерла, сразу помрачнела и, повернувшись на каблуках, зашагала назад.

Йошка бросил ей вдогонку:

— Не уходи!.. Мне нужно обсудить с тобой все, как есть.

21

Сделав несколько шагов, Жужика действительно остановилась. Она поняла парня.

А Йошка продолжал:

— Слушай! У меня с матушкой такая любовь, какой не бывало еще на свете. Она, бедняжка, не может примириться с мыслью, что от нее отвернулся самый любимый ее сын. Это для нее хуже смерти. Не скажу же я ей, что, дескать, любил вас, матушка, больше всех на свете до двадцати четырех лет, а теперь так же сильно люблю другую женщину. Потому что не поймет она этого. Она лучше уж женит меня на той девушке, которую я не люблю, чтобы, значит, мое сердце и тогда принадлежало ей, чем на тебе, так как ей известно, что я весь твой, душой и телом. Ведь моя матушка — женщина благочестивая, безобидная; она за всю свою жизнь и слова-то дурного не произнесла, даже черта никогда не помянула; а чтобы мужа своего обманывать, так такого и в мыслях не имела… даже не знает, что это такое. Она только семьей и живет да своими детьми, готова слизывать с них грязь, бедняжка, но вот понять, что такое человеческая жизнь, это ей не под силу.

Девушка громко вздохнула.

— До чего же вы странные, чудные люди!

Парню это даже немного польстило.

— Она святая женщина, в самом деле святая, другой такой в мире и не сыскать. Но, видишь, из-за тебя я не могу больше оставаться возле нее, — нет, нет, не могу! Ты одна живешь теперь в моих мыслях, днем и ночью я непрестанно беседую с тобой, только тебе поверяю все свои думы. Смотри, вот сейчас я говорю с тобой громко, но если я и замолчу, то и тогда беседе нашей не конец: я только и делаю, что разговариваю, разговариваю с тобой…

Жужи остановилась возле кафедрального собора. Это был Дебрецен, подлинный Дебрецен! Нигде в мире нет такой красивой большой площади, как здесь; высокие дома вокруг, тонущие в снежной вечерней дымке, кажутся далекими и маленькими; на их фоне кафедральный собор со своими огромными колокольнями, величественным фасадом, массивными дверьми и напоминающими башни колокольнями выглядит столь серьезным и торжественным, что у истого дебреценца так и распирает сердце. Это не гордость, не надменность, а настоящая спесь! В этом городе у него ничего нет, ничего на свете, кроме двух подушек, да и то не пуховых, перины и кое-какого бельишка; но того, что он дебреценец, он не променял бы ни на какое сокровище в мире…

Йошка и Жужи смешались с гулявшими по главной улице.

От гостиницы «Золотой бык» до Вокзальной улицы катилась сплошная людская волна — все, кто только мог ходить, вся молодежь, вышла погулять. Все толкали друг друга, и все, буквально все говорили о любви!

Что же это такое — любовь, если о ней столько разговоров? Жужи не знала этого, но сейчас снова чувствовала себя такой счастливой, что даже слезы навернулись на ее маленькие голубенькие глазки. Она склонила набок свою круглую головку и шла, шла, как голубка. А Йошка был рядом с ней! Он достал из кармана леденцы в шелковистой бумажной обертке и угостил ее. Она взяла в рот, леденец показался ей таким сладким, вкусным и приятным, словно то был ангельский дар.

— Купил для Мароти, — сказал слегка захмелевший от счастья Йошка, желая подразнить Жужику.

Девушка в тот же миг энергично выплюнула леденец.

— Глупая, — сказал парень, — но принес-то я тебе!

Она немного смягчилась, но уже не взяла другого леденца. Как можно играть святыми вещами?!

Наконец вместе с толпой они добрались до «вшивого кафе». Большими группами люди валили в кино; прошло немало времени, пока, наконец, Йошке удалось купить билеты. Оба были настолько рассеянны, что пошли прямо на зеркало; оно было во всю стену, и его только тогда замечаешь, когда уже дальше идти некуда и ты стукаешься об него носом. Несколько подростков как раз наблюдали за промахами влюбленных, — ведь влюбленный ничего не видит и не слышит, может даже в огонь ступить. Они засмеялись, но тотчас же умолкли, потому что Йошка сжал кулаки, а Жужике было приятно, что он сильный парень и вместе с ним бояться нечего…

Наконец они уселись рядышком на свои места, слева в конце ряда, в середине зала.

— Хорошие места? — спросил Йошка.

— Хорошие.

Когда стало темно, руки молодых людей встретились в крепком пожатии; они сжимали их насколько хватало сил.

И глаза их затуманились слезами. Тут начался сеанс, показывали какую-то киношутку, нагромождение всякой чепухи, можно было бы вволю посмеяться, но они только смотрели, чуть улыбаясь. Им было не до смеха.

Только тогда и пришли в себя, когда началась настоящая картина.

Не все было им понятно. На экране мелькали могущественные господа, богатые американцы. Но одно они поняли: молодой красивый барич должен был жениться на своей двоюродной сестре из-за приданого, и еще потому, что этого желал дядя, священник, да и девушка тоже любила его. Беда только в том, что он любит другую, другую женщину, хотя она не так красива и молода, к тому же еще — вдова, а все-таки он ее любит, любит Лукрецию…

О, эти прелестные рукопожатия, нежные и ласковые рукопожатия, эти незабываемые взоры; молодые люди смотрят, словно погружаясь один в другого, глаза увлажняются, пересохшие губы улыбаются. Ой, как бы им уже хотелось поцеловаться — это желание пронизывало каждую клеточку их существа… А все нельзя, все нельзя: целый час горит этот огонь, который подогревает зрителя, печет его, так что он заливается румянцем и кипит, как жаркое на вертеле, когда его вращают на огне.

Так на какой же из двух он женится? Затаив дыхание, все следили за развертыванием событий…

— Ой, уже признались! Вот целуются… Но как красиво!

Женщина наклонила голову набок и подставила губы, как голубка, а мужчина медленно, медленно прильнул к ним…

Нет, нехорошо смотреть такое.

И все же на ком он женится?

Дядю-священника постигает несчастье; случайным выстрелом девушка убивает его, и он, умирая, благословляет ее брак с молодым героем — перечить нельзя. Лукреция должна смотреть, как юноша целует Мари (ради дяди-священника, а через голову Мари смотрит на нее).

Так на которой же он женится?

Дядю-священника мужчины относят в больницу, обе женщины остаются одни в лесном замке, в гневе друг на друга. Ложатся спать отдельно, в разных комнатах. Но ночью внезапно загорается лес, пламя охватывает и дворец, нужно спасаться бегством, и тогда они, обнявшись, бегут среди бушующего пожара. Вниз по горящей лестнице, через пылающие ворота; им на пути встречаются волк, медведь, на пути встает горящий лес; вся гора объята пламенем, горят огромные деревья, уходящие в небо сосны; когда Мари и Лукреция пробегают под ними, деревья обрушиваются. Ой! У всех кровь застывает в жилах… Нужно добраться до моста через ужасно быструю реку; мчится автомашина — успеет она или же не успеет, да или нет, ведь рядом пороховой склад; но вот они всходят на мост, по нему пробегает и олень, они садятся в ожидании машины — она близко. Ой, пороховой склад взрывается, все вокруг рушится, половина моста проваливается, они остаются на уцелевшей половине, но, о ужас, машина не может въехать на мост, обрушиваются остатки моста, женщины — в воде, они плывут, хватаются за доски, цепляются за большой камень; руки все время соскальзывают, вдова Лукреция хорошо плавает, она поддерживает Мари, но рука ее мало-помалу слабеет и сползает с камня; стремительное течение с ревом уносит их; молодой человек в машине снимает пальто, поднимает вверх руки и красивым движением бросается в реку; вот он настигает их. «Только Мари, она совсем ослабела!» — кричит Лукреция. Он извлекает из воды девушку, но с каким трудом! Выносит на берег, потом снова в воду — за Лукрецией, но та лишь обнимает его одной рукой за плечо и плывет рядом с ним; однако как тяжело поднять ее из воды; семидесятикилограммовая женщина, плотная, крепкого телосложения, какие у нее руки, грудь, бедра, великолепная женщина!.

Ну, на ком же он женится?

Мари прощает его, благословляет их: «Вы созданы друг для друга», — и умирает.

И могучий красивый юноша женится на Лукреции.

Зрители встают и толпой направляются к выходу, все молчат, будто одурманенные, но свежий воздух действует отрезвляюще.

На улице уже зажжены все фонари, снег падает все сильнее и сильнее. Медленно они бредут назад. Йошке хотелось бы взять Жужику под руку, но он не осмеливается. Тот молодой господин из кинокартины на его месте был бы смелее.

Так идут они молча, их сердца спаяны любовью; идут назад по главной улице, ноги так и подкашиваются в коленях. Наконец Йошка отваживается и большими руками неуклюже берет маленькую пухлую руку Жужики.

— Любишь? — спрашивает парень.

Жужика опускает глаза и шепчет:

— Ненавижу.

Йошка восхищенно смотрит на нее.

— Прикажешь понимать так, как ты думаешь?

Она не отвечает, но на лице у нее предательское выражение страсти.

И он крепче сжимает дорогую ему ручку.

Жужика не противится; боже мой, человек только раз в жизни бывает молод, о чем же ему вспомнить под старость!

Она не противится, — она такая же кроткая, покорная и нежная, как Лукреция в фильме. Неплохо было бы, если бы девица Мароти взяла да и умерла, как Мари… или чтобы по крайней мере с ней случился бы удар…

Вот они уже на улице короля Кароя. Приближался час расставания.

— Ты за этим меня звал? — тихо спросила Жужика.

— Нет.

— А зачем же?

Йошка всю дорогу только и думал, как бы ему рассказать, зачем он ее позвал, но так и не решился… Какие хорошие подобрал он слова, а все-таки не мог приступить, да и только.

Внезапно он наклонился и выхватил из-за голенища длинный нож.

— На вот, возьми…

Жужика изумленно посмотрела на него.

— Возьми… возьми в руки…

Жужика нерешительно взяла нож.

— Жужика моя, если я не сделаю того, что сейчас скажу, или не выполню обещания, — убей меня этим ножом!

Жужика, как от холода, плотнее закуталась в пальто, неприязненно глядя на парня, который стоял перед ней и пристально смотрел на нее, хотя казался немного смущенным.

— Жужика! Из нас никогда не получится пара, если ты не захочешь делом доказать, что любишь меня… и тогда, если у нас будет ребенок, никто на свете, ни бог, ни мать, не смогут нас больше разлучить!..

У Жужики кровь остановилась в жилах, ее охватил озноб. Она все смотрела, смотрела на него, даже рот у нее приоткрылся от изумления. Воцарилась долгая, мучительная пауза.

Затем она сделала шаг вперед и глубоко вздохнула.

— Только это ты и собирался сказать?

— Только это.

Тогда Жужика подняла свою сильную руку и так ударила парня по лицу маленькой, но жесткой ладонью, что у того на шее сразу лопнуло множество нарывов.

Другую же руку она вскинула вверх и с силой бросила через всю улицу нож, который улетел неизвестно куда.

Затем она повернулась и ушла, твердо ступая туфельками.

— Да благословит вас бог!

Йошку пронизала страшная боль, голова и шея его, казалось, разваливались, но сердце его болело во сто крат сильнее.

Итак, он никогда больше не увидит девушку: всему конец!..

22

Прошла неделя. Жужика безвыходно сидела дома, ее тоже никто не навещал, о Йошке не было ни слуху ни духу.

Все эти дни она в рот ничего не брала, — как ни старалась себя заставить, не могла проглотить ни одного кусочка. Мать приносила ей молоко, но она и его не в состоянии была пить. Только и пила что немного чая с сахаром. Сапожник все время сидел у них и наносил столько шоколада, что можно было бы открыть кондитерскую.

— Уходите отсюда, — говорила ему Жужика, — я все равно не смогу вас полюбить.

— Не беда, дорогая, — отвечал сапожник, — вы только терпите меня подле себя. Авось постепенно привыкнете, дорогая. Вы еще увидите, какой я хороший человек. Я не дам даже ветру на вас дунуть.

Слов нет, он был добрым человеком, во всяком случае, казался таким, потому что относился к ней с какой-то исключительной внимательностью. И до того был влюблен, что на него противно было смотреть. Глаза его вечно горели и так обжигали, что Жужика ощущала их жар даже у себя на спине. Сапожник был уже человек не молодой, лет сорока, и имел довольно хорошую мастерскую неподалеку от Рыночной площади. Там он работал с двумя подмастерьями, но учеников не держал, так как своего хозяйства не вел. Охотнее всего поставлял свой товар оптовым торговцам и считался у них первоклассным мастером, имевшим хороший вкус, что было видно по тем лаковым туфелькам, которые он принес ей в подарок. Ой, до чего же было неприятно, когда он снимал мерку! Жужике он был так противен, что ей хотелось оттолкнуть его или убежать из дому. Между тем бедняжка сапожник не делал ничего плохого: вся его вина заключалась в том, что по нему можно было заметить, как отвратительно сильно он любил, чуть не умирая от любви; он весь дрожал, как осиновый лист, и то и дело покрывался испариной.

У Йошки она никогда не замечала ничего подобного.

Это настоящий парень, добрый малый, только такой глупый, такой глупый и такой негодник!

Чтобы молодой человек так боялся матери или какой-нибудь другой женщины! Если уж он любит, то какое ему дело до всех остальных!.. Впрочем, что скрывать, — и это качество Йошки тоже импонировало Жужике. Ей нравилась его честность и то, что он не забывает и своих братьев и заботится о них, — причем настолько, что ей так ничего и не купил. Разве что только черную кружку, красивую старинную глиняную кружку в память их встречи возле колодца — о, дорогой сувенир!.. Да еще книжку в пестрой обложке, из которой ничего умного нельзя вычитать — грош ей цена; и еще вот эту дрянную брошку. Все это пустяки, разумеется, но у него нет денег, потому что все до последнего крайцера он отдает матери. Не то что сапожник, который скоро разорится, если так будет еще долго продолжаться. Ну, что ж, пусть себе разоряется, черт с ним; почему бы ему не тратить денег? Хотя бы за то, что она терпит его возле себя, что вообще он смеет переступить их порог!

Пока Жужику терзали подобные мысли, Йошка тоже не чувствовал себя более счастливым.

Счастливым?.. Обуреваемый постоянными сомнениями, он, не зная, что предпринять, жил как во сне. В его душе накипала невыразимая неприязнь к своей же семье; стоило ему только подумать о матери, как он начинал бесноваться, приходя в отчаянную ярость: она становится на пути его счастью из-за этих жалких грошей! А отец?

Затаив дикую вражду, Йошка молчал, но скажи тот хоть одно резкое слово, — Йошка бросился бы на него с топором.

И, однако, благодаря своему мягкому и покладистому характеру Йошка никогда не доводил дело до конца; правда, сам он не переставал винить девушку во всем, что произошло и что происходит. Он пошел бы на все, если бы девушка захотела! Он не побоялся бы самого господа бога, если бы девушка была вместе с ним! В тот вечер, когда его выставили от них с музыкой, девушка оставила его с носом! После кино Жужика бросила его! Пусть же и она погибнет! Пускай подохнет, болит у нее сердце или не болит, — все равно: пусть тогда передохнут все на свете!

Он был странным мужчиной, как будто его вины ни в чем не было, а сам он был только принадлежностью другого. Эта дочь Мароти лучше умела обращаться с ним, — она всегда держалась тихо, казалась привязанной к нему, мягкой и так пялила на него глаза, словно хотела слиться с ним воедино. Он презирал ее и тем не менее чувствовал себя рядом с нею хорошо. И все это большое хозяйство так манило его, что, казалось, укрощало в нем все: не будь ее родители такими скупыми и алчными, он уже погрузился бы в эту мягкую и теплую грязь, в которую так невольно попал и не в силах был выбраться.

Сердце его было преисполнено невыразимо глубокой печали; он тянулся, но не видел никакого выхода, никакого будущего. С его лица пропала улыбка. Счастливый и шаловливый парень в обществе Жужики Хитвеш, он был без нее хмурым, тихим и молчаливым, рассеянным и серьезным. Вставал ли он, ложился ли спать, шел ли по улице, или брел за лошадью по полю, поникшая голова его безвольно висела, будто вовсе и не принадлежала ему. И так будет вечно и впредь; вся эта жизнь ровно ничего не стоит… Авось когда-нибудь придет смерть — это было его единственной надеждой.

Когда бы у девицы Мароти не было состояния, если бы пришлось возле нее страдать, мучиться и, гонимому голодом, трудиться, тогда бы он не выдержал; а так, когда он столь уверен, что вся его жизнь будет обеспечена, не придется испытывать нужды в хлебе, мясе — счастливая жизнь! — он мог предаться печали.

Только бы сердце не щемило так невыносимо! Но оно было словно больная птичка, которая все время плачет и причитает в груди и своими коготками щиплет, терзает его душу, особенно на утренней заре и перед отходом ко сну.

Часто он испытывал потребность широко раскрыть рот и глубоко вздохнуть, как будто в противном случае это маленькое существо — любовь — задохнулось бы там, внутри.

И до каких пор это будет продолжаться? Кто скажет?

Неужто вечно?.

Он задумывался: странно, что этому не учат в школе. В книгах, правда, человек многое читает о любви, но ничего разумного. Неужто это смертельный недуг?

Вряд ли. Ему не доводилось ни видеть, ни слышать, чтобы кто-нибудь погиб от этого. С этой болезнью не принято ходить к врачу. Раз нет от этого лекарства, значит, это и не болезнь, а какая-то детская хворь, которая скоро пройдет…

Возможно, что ему придется поплатиться всей своей жизнью за веселое, счастливое чувство, — ну и черт с ним!

Разве это важно, если девушка все равно не думает о нем?

И все же он всегда и везде неотступно видел перед собой ее милое личико. «Вот она, кажется, идет впереди своей странной, немного неуклюжей походкой, порою такой угловатой и мешковатой, — но каким очаровательно милым было каждое ее движение!» Что бы он ни делал, о чем бы ни говорил, где бы ни был, — перед ним стояла Жужика Хитвеш, и душа его обливалась слезами, все тело содрогалось, стоило только припомнить какую-нибудь новую мелочь или подробность.

Как-то раз ночью ему приснилось, что он был вместе с ней возле машины. Точно так же прижавшись друг к дружке, как столько раз раньше, но гораздо теснее, горячее и безмятежнее… Впрочем, нет. Что-то было у него в руках — но что? Он так ломал над этим голову, когда проснулся, что даже заболел… Но так и не мог вспомнить, что же это было… Яблоко или что-то в этом роде; и она сидела на горке снопов, молча и так красиво… И на ней было черное платье, а лицо грустное-грустное.

— Что там? — спросила она и взглянула на него… потому что яблоко, которое он бросил ей на колени, упало на землю.

— Ничего, — ответил он и прильнул к ее коленям. Он прижался головой к ее ногам и долго стоял в таком положении, недвижимый, впитывая в себя запах девичьего тела, и это состояние полузабытья было таким приятным, таким приятным и счастливым, как когда-то давным-давно, когда они вдвоем стояли в розарии и смотрели на раскинувшуюся перед их взорами округу…

И девушка сказала:

— Пришло письмо.

— Куда?

— Ко мне, на наш адрес.

— Чье письмо?

— Девицы Мароти.

И он содрогнулся от ужаса. Ему почудилось, что дочь Мароти смотрит на него, от этого взгляда он задрожал всем телом, но ему было все равно, пусть себе смотрит, хотя он и знал, что это приведет к страшным последствиям…

Не беда, по крайней мере так он еще хоть раз убедился, какая добрая его милая, любимая Жужика.

И все это он снова переживал в полусне, даже дольше, чем длился сам сон; и так прижался лицом к чему-то теплому, словно его голова и в самом деле покоилась на коленях у Жужики. Между тем лежал он всего лишь на старом кожухе, от которого пахло овцами и конюшней… Но онсумел отогнать эти запахи и, отстранившись от кожуха, вновь перенесся далеко, далеко и, поискав, нашел и снова впитал в себя любимый запах…

— Что это за запах?.

Запах тела Жужики. И он впитывал, упивался, и вбирал в себя, и хотел видеть продолжение сна и больше не просыпаться. Зачем просыпаться и вновь окунаться в жизнь, когда человеку снятся такие сладкие сны?.. Зачем ему люди, другие люди, если он был когда-то так счастлив с этой девушкой, с этой чудесной девушкой, с самой лучшей во всем мире!

Он закрыл глаза, с силой зажал их, — а вдруг ему удастся опять уснуть, и снова придет чудесное видение, и он вновь почувствует эту нежную, сладкую, щекочущую радость счастья?

Как доверчиво она сказала только что:

— Пришло письмо… ко мне, ко мне, ко мне…

Он пытался воскресить в своей памяти ее голос, еще раз услышать его и испытать то сладостное, интимное чувство, когда они, прижавшись друг к другу, долго-долго мечтали о любви и были одним целым, принадлежали друг другу, и, как ему казалось, их сердца бились навеки вместе.

Ему грезилось, будто сердце его взлетело на крыльях, как орел, и несло его к девушке, со свистом рассекая воздух. Ой, только бы не проснуться, только бы никогда не наступил рассвет, навеки застыть в оцепенении и ощущать запах тела Жужики, сгорая от беспредельного счастья…

— Но-но! — послышался со двора грубый окрик, и Йошка проснулся.

Старый Мароти уже поднялся и поил лошадей.

Пристыженный Йошка поспешно оделся и опрометью бросился помогать старику.

Он начал таскать воду в длинное корыто.

Но вдруг голова у него закружилась, колодезный шест остановился в руках, и он чуть было не полетел в пропасть.

И все от того, что вспомнился ему — даже и не вспомнился, а скорее отозвался болью в сердце — тот случай, когда он доставал Жужике воду из степного колодца.

«— Ты чья?

— А зачем это вам знать?

— Не Пала ли Хитвеша?

— Если знаете, то зачем спрашиваете?»

Тогда были легкие теплые летние сумерки, а сейчас приближается зимний студеный рассвет. Тогда счастье песней неслось по усеянной цветами степи, а теперь лед обжигает руки, сердце… Тогда у него ничего не было, он не мог не только что купить, но даже подумать о коралловых бусах для девушки — и все же был так счастлив, так счастлив! Теперь же почти все — и дом, и хлев с высокой крышей, и хуторок, и стога, и колодец с ведром, и садящаяся на него птица (ведь она тоже садится на его богатство) — все принадлежит ему, но это богатство для него-лишь тяжелый, огромный груз, который придется тащить.

Хотя бы еще один раз почувствовать тот запах!..

И Йошка опять прекратил работу. Какой серьезной снилась ему девушка… Может быть, она тоже кручинится…

Может, страдает по нему…

Все это продолжалось какой-то миг, мысли стрелой пронеслись в голове, и он снова услышал не злой, но ворчливый голос старого Мароти:

— Что с тобой?

Он не ответил, опустил ведро в колодец и усердно принялся таскать воду.

Лошади, отдуваясь, цедили сквозь зубы воду. Это его лошади! Старик, будущий его тесть, возился, пыхтел вокруг них, не обращая внимания на холод. В доме — своем доме! — Йошка слышал голоса: здесь ведь все работают до изнеможения.

— Работайте, сдыхайте! — пробормотал Йошка, и ему даже почудилось, будто это он заставил работать их всех на себя…

Он приосанился, оглянулся на конюшни, на засыпанные снегом стога, на белевшие вдали поля.

— Вот я возьмусь за вас, языки повысовываете!

Кончив таскать воду, он слегка оперся спиной о колодезный журавль и устремил взор туда, на восток, на желанный восток, где на небе играли над городом дивные красные лучи. Небо было подобно сказочному саду, в котором благоухали одни лишь красные чудесные розы…

Но что ему власть, богатство, состояние, будь его хоть в десять раз больше, — ему все равно! Вот если бы Жужика протянула хоть кончик мизинца! Эх, он бы знал, что ему делать. Он трудился бы ради нее не покладая рук. Увидев воочию хозяйство Мароти, он теперь уже знал, что значит земля. Будет она и у него, только бы Жужика помогала… Не останется он нищим горемыкой! Право же, не останется!..

Пусть ему даже придется копить по грошу, пусть придется недоедать, но хозяйством он все равно обзаведется!.. Богатство! Если Жужика будет с ним рядом, он купит землю, будет работать ради нее исполу! Не останется он дебреценским бедняком! Не станет продавать свои трудовые руки на человеческом рынке. Нет, ни в коем случае! Он будет работать вместе с дорогой, святой девушкой. Только бы она поняла, какую жизнь он обещает ей! Почему, почему она не понимает его, не знает, кто он и что он, не догадывается, что он сгорает от великих планов и стремлений: неужто этот дивный огонь неведом ей?!..

— Жужика! Ты еще спишь?.. — простонал он. — Милая моя… глупая… противная… я умираю по тебе…

Но Жужика не спала. Если, случалось, засыпала, то тут же просыпалась. Она металась, мучилась, безысходно страдала.

Она и понятия не имела, что делается у Йошки на душе, и поэтому ей ничего иного не оставалось, как только страдать, изнывать, бессмысленно и бесцельно.

Очень тяжелая выдалась для нее неделя. Она все время ждала какого-то чуда, ждала, что Йошка придет к ним, даст о себе знать или пришлет свою мать… Стоило кому-нибудь постучаться, ее бросало в дрожь.

Но никто не приходил и ничего не происходило. В воскресенье после обеда, когда у них был сапожник, нежданно-негаданно заявился со своей женой, Пирошкой, Андриш. Удивлению не было конца, поскольку считали, что Андриш не придет к ним всю зиму, но «медведь Архангел» все же явился. На железной дороге его уже только и называли Архангелом, потому что он то и дело принимался рассказывать об Архангельске. Несмотря на угрюмость, он был, в сущности, очень добрый, и его любили сослуживцы.

Жена у него тоже была очень славная, подвижная, постоянно смеялась и болтала. Ей как нельзя лучше подходило ее имя: Пирошка — «красная шапочка».

— Мы так счастливы, матушка, так счастливы, что вы и представить не можете себе.

— Почему это не могу! — надменно ответила ей тетушка Хитвеш. — С моим сыночком любая барышня была бы счастлива.

Хорошо еще, что Пирошка вообще не умела обижаться.

Может быть, именно счастье делало ее нечувствительной к обиде.

— А как вы познакомились? — спросил сапожник.

— О, это целый роман! — воскликнула Пирошка. — Настоящий роман! Я служила у господина Фанчикаи, от них ушла нянька, вот они мне и сказали, будь, мол, ты кормилицей. А как же мне быть кормилицей, ведь я не могу кормить грудью! — И она с удовольствием захохотала. — Ну, тогда хоть гуляй с ребенком, говорят они… Что ж, я стала его тепло одевать и каждый божий день вывозила малютку в красиво завешенной кружевами коляске прямехонько на лесную дорогу, там и гуляла с ним под деревьями. А мой муженек был выездным кучером у Дьярмати и возил в ту пору навоз на виноградники. Так вот мы и познакомились. Это был целый роман! Настоящий роман!

— А вы, господин Хитвеш, счастливы? — спросил сапожник у Андриша, предлагая ему сигарету.

Тот взял одну, закурил и сказал:

— Эх, был бы здесь еще сын мой из России!

Пирошка покосилась на него:

— О! Уж не думаешь ли ты привезти его сюда? Я бы и поцеловать-то его не смогла!

— Моего сына?

— Сына русской женщины! Ну как бы я стала его целовать, мыть…

— Да он не русской женщины сын, а мой.

Все замолчали.

Сапожник первый нарушил молчание:

— Кто любит, тот простит. Я бы женился на Жужике, будь у нее хоть трое детей. И любил бы их.

Пирошка поспешно перевела разговор на другую тему:

— Ох, чуть не забыла! Сегодня объявили о помолвке Йошки Дарабоша и Марии Мароти.

В комнате сразу стало очень тихо. Пролети сейчас муха, — хотя среди зимы это было невероятно, — и то было бы слышно.

Первой пришла в себя Жужика.

— Да? — выдохнула она.

— Да-да, в церквушке. Ой, до чего же складно проповедовал священник. Не наш, приезжий из Пешта, — говорил так медленно и все призывал жертвовать бедным, но нам все равно никто ничего не подал.

Волей-неволей пришлось посмеяться.

Только тетушка Хитвеш была счастлива по-настоящему. Тяжкий камень свалился у нее с сердца. Да еще сапожник, наверное, был не менее счастлив: он тотчас же угостил Андриша сигарой, хотя тот еще не выкурил и сигареты.

23

«Нож! — решила про себя Жужика. — Он сам предлагал мне это».

Она накинула на плечи платок и, выбежав со двора, направилась к улице короля Кароя, чтобы отыскать нож.

Но, придя туда, она застыдилась. Где теперь искать этот нож? Может быть, он уже попал к кому-нибудь на кухню…

Да она и не помнила места, где его выбросила.

— Женится, женится на этой развратнице, на дочери Мароти! — непрерывно повторяла она и все бежала, не зная зачем, куда, — только прочь, прочь, куда глаза глядят.

Голова у нее раскалывалась, сердце готово было разорваться. Перед глазами плыли темные круги, каждая минута казалась то неимоверно долгой, то пролетала с быстротой молнии.

Она возвращалась домой и туг же убегала; к ней обращались с вопросами, она улыбалась, а когда человек улыбается, его спрашивают: «Почему это у тебя такое веселое настроение?»

Неужто это правда?.. Может ли быть, что этот Йошка, который для нее один на всем свете… Ведь верно… Она торопливо думала, думала… Спасибо, она не голодна, она ничего не хочет, она не устала, пусть оставят ее наконец в покое…

Как сквозь сон она слышит голос: «Иди, а то там уже горланят». — «Ну и пусть, для того у них и глотки». — «Ох, ты и зубаста…»

Мысли ее метались, как загнанная мышь.

Она не бегала за ним. Всегда была гордой! Сроду ни за кем не бегала… Он сам пришел к ней. Кто его звал?.. Она гонялась за мотыльком. Зачем он пошел следом? «Не выпускай…» Почему не выпускать?.. «Оторви ему голову… что поймаешь, то твое…» А она выпустила. Не оторвала голову. «Тогда бы не болело сердце…» Жалкий, как он умел льстить! Как он умел смотреть своими паршивыми глазами! Почему она не выцарапала их? Тогда бы он не покинул ее, был бы здесь. Слепой. Можно было бы избить, зарезать, растерзать, надавать пощечин, потом погладить, зацеловать всего, — он бы ничего не видел, и ей бы не было так мучительно стыдно.

Всю ночь Жужика не могла уснуть. Если и случалось на минуту задремать, она тотчас же опять просыпалась в испуге, как будто согрешила. Что делать, что предпринять? В полночь ее осенила мысль:

«Не один же нож на свете!»

От этой мысли она сразу же успокоилась. Зарезать можно любым ножом. Мысленно она уже перепробовала все ножи. Тот, которым режут хлеб, не подходит, — он очень длинный и гнется. Столовые ножи тоже непригодны, у них круглые концы, нет острия. Но в доме есть еще один нож, с коричневой массивной ручкой, очень удобный, да и сам он широкий, крепкий и очень острый. Этот подойдет.

Теперь она придумывала сотни способов, как она выйдет на улицу, как повстречает Йошку и пырнет его ножом в грудь.

Нет, нехорошо. Сейчас зима, на нем толстая одежда; надо целиться в горло! Только в горло.

Ужасно, до чего же может довести подлец бедную девушку! Но уступить другой?! Чтобы так ни за что и забрала его другая женщина? Никогда! Пусть умрет.

И она уже представляла, как Йошка падает на землю, а она бросает его на дороге. Пусть подыхает! Она поворачивает голову к стене, дрожа всем телом от омерзения.

Убийца! Да, она называет убийцей этого парня, обливающегося собственной кровью! Что он замышлял? Только опорочить ее? Отдать на посрамление людям? Да разве он не знает, сколько ходит о них сплетен? Ведь все лишь о них и говорят.

«На задворки ходишь с Йошкой?»

Она чуть не умерла, услышав такое.

— Было бы это правдой, — лепетала она. Ведь со времени посещения кино она его и не видела.

Лучше было бы поступать именно так. Ходить в танцевальную школу, в кино, в Большой лес, гулять возле городской управы. Но он, злодей, женится из-за выгоды!..

Кто бы подумал, что этот… этот мямля… и вот женится на деньгах. Андришу не повезло. Он женился на нищенке. У нее тоже нет счастья. А могли бы быть и серьги и кольца — все. А этот голодранец, который толком и говорить-то не умеет, а только глаза пялит и едва лопочет, — этому удача идет в руки: будет у него хутор и состояние, подцепит себе распутницу Мароти. Ой, так разве он не заслуживает нож в горло?

Нужно будет заказать себе черное платье, из шелка или из простой материи, и красивую блузку… Ведь ей даже на похороны не в чем будет пойти… или в суд… Но где взять денег?.. Продать поросенка? Ведь отец с матерью не в состоянии купить… Ох, проклятая бедность…

После долгих мучительных дум она уснула.

На следующий день она была, как оглушенная.

— Ты опять не станешь есть, доченька? — спросила у нее мать, начинавшая уже всерьез опасаться за нее.

— Я не голодна.

Еще утром Жужика спрятала за пазухой нож, и ей было радостно ощущать его страшный холод и легкие уколы, когда она неосторожно поворачивалась.

Жужика направилась к Эрдеи. Теперь, когда у нее был нож, ее тянуло на улицу. Раньше она не любила выходить из дому, но сегодня ей не сиделось в комнате, будто нож гнал ее из мирного дома.

Вот бы сейчас увидеть Йошку!

Как она ненавидела, презирала его, руки сами сжимались в кулаки. Миг — и нож был бы у него в горле.

Но Йошка не показывался.

К Эрдеи она пошла попросить немного извести, чтобы побелить закоптившееся устье печки.

Там она даже и не упомянула о Йошке. Хозяева сами рассказали, что он устроился на работу, эту неделю будет работать у врача, который лечил ему шею: свадьба состоится во вторник после третьего объявления.

Во вторник! Одного этого уже достаточно, чтобы умереть. К ней он сватался тоже во вторник!

Ошеломленная горем, она побежала домой, захватив горшок с известкой. Мать удивлялась ее прыти, не понимая, почему это дочери пришло в голову белить печку: раньше она никогда не делала этого по своей воле.

Затем Жужика побежала за щеткой, выпросила скребок у соседей, — словом, то и дело искала повода, чтобы выйти на улицу. Голова у нее не переставая болела, гудела. Девушка казалась жалкой и больной: единственным ее другом был нож.

Повеселела она, лишь когда пришел сапожник и принялся говорить ей комплименты. «Ну, посмей только притронуться ко мне, — думала она, — так и пырну ножом».

Прошла неделя, а ей все не удавалось встретиться с Йошкой.

В воскресенье Жужика наспех оделась и пошла в церквушку. Ей хотелось собственными ушами услышать объявление о помолвке. В течение всего богослужения она сидела молча, словно окаменев, и непрерывно следила за священником, за его губами, словно он произносил ее смертный приговор. Прослушав список тех, кого объявляли в первый раз, она подумала, что, наверное, уже опоздала, ей не удастся так скоро обвенчаться, как Йошке, поскольку по существующему закону имена жениха и невесты надлежит сначала трижды объявить в церкви, а потом уже венчать.

— Во второй раз объявляются: «Йожеф Дарабош и Мария Мароти…»

Жужика обомлела. В самом начале. Он первый. Его объявляют первым. Ох, как он торопится. Видно, в понедельник ни свет ни заря явился к попу.

О! В воскресенье вечером получил оплеуху, а в понедельник утром уже побежал к попу. А может быть, еще ночью? Поднял священника с постели? Злодей! Накажи его бог, чтобы он не смог своим щенкам зарабатывать хлеб насущный!

Уже давно пели последнюю молитву, а у нее не переставало звучать в ушах: «Йошка Дарабош женится на идиотке, дуре, порочной дочери Мароти». Она сама не знала почему, но ей все время казалось, будто священник сказал именно так.

Следующую неделю Жужика опять провела в блужданиях по улицам. Она дошла уже до того, что ни с кем не разговаривала, а только бегала по городу, исходила весь Дебрецен, но с Йошкой так ни разу и не встретилась. Она исхудала и ослабла так, что шаталась от головокружения, и ходила, цепляясь за стены; но она не могла ни есть, ни спать.

Родители были в ужасе и, опасаясь самого худшего, не знали, что делать. Скорее бы состоялась свадьба. Кто же тот врач, у которого он работает? Она не осмеливалась спрашивать — гордость не позволяла, и страх — страх произнести имя Йошки. Она выслеживала всех врачей, каких только знала в городе, и, сжимая в руке нож, заглядывала к ним во двор.

В следующее воскресенье Жужика опять пошла в церковь на мученье — чтобы выслушать, как поп объявил пары в третий раз.

«Как же мне не сердиться, — жаловалась она богу, сложив руки, — господи, мой любимый боженька, ты только один знаешь, как я горюю: не досталось мне радости разделить с ним свою любовь…»

Глаза ее налились слезами, и она опустила голову, чтобы никто не видел, как она плачет. Все ее тело горело, и по спине разливался жар.

«До самой смерти я буду жалеть, что не согласилась тогда: был бы у меня теперь ребенок! — И тут она вспомнила слова сапожника. — Будь у меня хоть трое детей, то и тогда бы он женился на мне!»

С трудом добравшись домой, она застала сапожника уже там. Видно, решил и дневать и ночевать у них?!

Даже не положив молитвенника, она обратилась к нему:

— Послушайте, если вы сможете устроить, чтобы мы повенчались во вторник, — я готова обручиться с вами, но если не сделаете, видит бог, не видать вам меня никогда.

Сапожник побледнел, затем побелел.

— Мадемуазель Жужика, — сказал он, — я попробую приобрести документы, но сегодня воскресенье, губернатор, вице-губернатор, бургомистр… Хотя бы сказали мне это утром.

Жужика строго посмотрела на него:

— Я вам сказала, а если не сумеете, пока живу, не выйду замуж. Или выйду, но не за вас!

Бедняга сапожник убежал как сумасшедший.

А Жужика уселась в своем уголке и, как с ней ни заговаривали, не проронила ни слова.

Сапожник весь день гонял фиакр, но под вечер пришел удрученный. Ему ничего не удалось сделать. Его просто высмеивали. Он беспокоил господ за обедом, за ужином, во время послеобеденного сна. И все они спрашивали одно и то же:

— Приспичило?

Жужика не поняла.

— То есть?

— А то, что до утра, мол, родит.

За эти слова Жужика страшно возненавидела сапожника. И он еще смеет смеяться над ней?

Ночью она поняла, что не под силу ей убить Йошку ножом. И как это она до сих пор не подумала, что он сильнее ее; стоит ему поднять мизинец, и она погибнет.

Револьвер!

Она очень обрадовалась этой мысли.

Как она дрожала!

Украсть?

Нет, красть она не будет.

Попросить?

Не будет просить.

Так возьмет.

А потом во вторник на свадьбе… Она явится в маске.

«Одна пуля ему, одна пуля мне» — и конец всему.

Не были бы только человеческие чувства такими до смешного кратковременными и ограниченными! Если бы можно было испытывать на расстоянии те же чувства, какие испытываешь сидя рядом, когда видишь и слышишь!

Если бы ему, Йошке, досталась хоть капля того отчаяния, что терзает бедную девушку!

Но нам недоступно ничего больше, кроме того, что говорят сердцу глаза и уши. А ощущения — они завершили их отношения не очень-то приятно для воспоминания: та пощечина была весьма суровой точкой на конце поэмы любви.

— Ну, отец, воля ваша, — сказал Йошка, придя домой, с горящим от пощечины лицом, — женюсь на дочери Мароти.

— Вот это разумно, сынок. Я знал, что мать для тебя дороже, чем некоторые думают.

Отец не мешкая надел свое поношенное короткое пальто с меховым воротником, смушковую шапку, взял кривую папку и вышел.

Назавтра было решено, что Йошка еще несколько дней поработает на хуторе Мароти, чтобы закончить начатое, а в среду перейдет на хутор к почтенному Йоне и даром отработает у него до воскресенья за сватовство. Вторую неделю придется работать у доктора, который лечил его.

Третью неделю — у городского советника, с которым отец поддерживал старое знакомство и который обещал устроить Йошку в муниципалитет, если представится возможность. Йошка не собирался отказываться и от этой возможности, так как все его помыслы были направлены к богатству, и он не хотел ничего упускать. Если старые Мароти будут делать не так, как ему хочется, он бросит их и поищет себе лучшего местечка, — уж он-то не позволит возить на себе воду!

С тех пор как объявили об их помолвке, он ни филлера не дал на домашние расходы. Ему было даже приятно, что родители не осмеливались просить у него.

«Теперь вы не попросите, — думал он про себя, — знаете, что собираюсь жениться на богатой, потому, стало быть, коплю. Вот если бы я обвенчался со своей возлюбленной, красавицей Жужикой Хитвеш, вы бы, наверное, шкуру с меня спустили, только бы отобрать все до последнего гроша». Гневу его не было конца.

Немного спустя он пошел за покупками. Купил себе три рубашки и собирался со временем купить еще три пары брюк, шесть хороших носовых платков, новую, как у господ, шапку и начал прицениваться к костюму.

Когда он в первый раз пришел домой с покупками и принес три рубашки, мать в ужасе посмотрела на него. А бабка не вытерпела и прошамкала:

— О, сынок, зачем это тебе… Они тебе купят… Они приоденут…

Он понял. Ее слова означают: ничего, мол, не покупай, давай лучше деньги в дом. На лицах младших братьев была видна зависть: «Смотри, у Йошки уже есть свое добро: три новые рубашки!..» Наконец договорились, что в двух рубашках пойдут на свадьбу два старших сына…

Йошке не хотелось ссориться, и он проворчал: «Получите кукиш с маслом…» И уже больше ничего домой не приносил. Зачем дразнить домочадцев? Он зашел к глухому Дарабошу и отдал ему новые приобретения — пусть-де старик сохранит их до свадьбы.

— Все кончено? — спросил старик, намекая на прежнюю любовь.

— Кончено.

Старый Дарабош понял, что зря сватал Жужику, и опустил голову.

— А она красавица.

— Еще бы.

— Да и любила тебя.

— Любила.

— А эта тоже?

— Мне все равно.

Старик только покачал головой. Он этого брака не одобрял. Хотя бы только потому, что в первый раз его пригласили, а теперь обошлось без его помощи.

— Мать как?

— Рада.

— А отец?

— Насвистывает.

— А бабка?

— Кашу ест.

— Ну-у.

— Но от меня теперь они ничего не получат, кроме дули под нос.

Старик покачал головой, принялся укладывать в шифоньер завернутое в целлофан белье и прочие веши Йошки.

Хорошее ли это дело, когда человек, повесив нос и готовый в любую минуту расплакаться, собирается жениться.

Где бы Йошка ни был, он то и дело останавливался и обращался к небу: «Господи, ты всемогущий… разве это жизнь?»

Хотя бы раз увидеть ту девушку. И тогда умереть.

Сможет ли она жить? без него? эта бестия?

Он уже слышал про сапожника… Что же, будет барыней!.. В шляпе… Даст себя обнимать, целовать… Он тоже, когда на него находил раж, так обнимал дочь Мароти, что казалось, вот-вот задушит от злости. И, закрывая глаза, чтобы не видеть, тискал и целовал, но никогда не чувствовал запаха тела Жужики Хитвеш.

24

В понедельник утром Жужика проснулась, готовая на все, даже на смерть. На что только ни способна девушка, когда что-нибудь задумает! Голова у нее шла кругом, и она не знала, наяву все это или еще во сне, но все делала так, как нужно было. Только женщины обладают подобной силой.

Она улыбалась, была нежной и такой ласковой, что мать не узнавала ее. Теперь бы она не ошиблась, сказав, как обычно «С твоими проказами самому черту не справиться». Жужика была сейчас и в самом деле необыкновенно хитра; она сделала, что задумала: сбегала в дом инженера, стащила револьвер и спрятала его за пазухой.

В воскресенье младший брат, Ферко, поссорился со своей хозяйкой, где был в услужении, за то, что не сумел угодить, и убежал домой. Теперь, узнав о свадьбе Йошки, он и не думал о возвращении. Готовится пойти на свадьбу.

В Дебрецене существует старый обычай, по которому юноши и дети, если их даже не пригласили, приходят на свадьбу в масках и бегают за каретой невесты, заглядывают в дом в надежде на стаканчик вина, кусочек пирога или куриную ножку.

Жужика никогда в жизни не переживала таких трудных дней. (Только гордость придавала ей силы, — пусть не видят, что она страдает!) Тяжелая холодная железка то и дело напоминает о себе, и девушка согревала ее у себя на груди: вот что доставит ей радость: «Одну пулю тебе, одну мне и — все».

«Одну пулю тебе, одну мне…» Но как?

Она передумала все на свете: подстеречь за забором?

Поймают. Выйти открыто на улицу, когда он будет ехать в карете? Не попадет.

Что ж, благословенная ночь, мать всех преступлений, поможет ей: она просто-напросто явится ряженой, наденет мужской костюм, маску, ее примут за мальчика, и тогда она сможет войти в дом, ведь ростом она совсем маленькая, никому и в голову не придет, что это девушка…

— Ферике, послушай, что я тебе скажу, — с утра начала она подлизываться к братишке, — только никому не говори; ой, я чуть не умираю со смеху… слушай… не мог бы ты мне достать брюки, пальто, мужскую одежду и маску, понимаешь?

— А ты что, тоже собираешься идти в маске?

— Не кричи… шоколадку дам…

И она тут же дала ему целую плитку из тех, что принес ей сапожник.

А сапожник ходил убитый горем. Жужи даже не смотрела на него, она сейчас жила лишь одной мыслью, грезила наяву и счастливо улыбалась: уже недолго осталось, но как будет хорошо навеки уснуть в могиле…

А Фери, готовый на любые проказы, достал все необходимое и принес такую маску, что ее испугался бы даже трубочист. Во вторник вечером, с наступлением сумерек, Жужика тоже нарядилась под мальчика и незаметно для всех выскочила за ворота. Никто не видел, куда она исчезла.

Когда она остановилась перед домом, в котором справляли свадьбу, то, право же, только один господь бог знал наверное, кто был тот юноша в широкополой шляпе и просторном пальто, который, дрожа не от холода, а от жара, поджидал кого-то возле дома старого Мароти.

Дом этот был точь-в-точь похож на все прочие мещанские дома в Дебрецене. Его окружал высокий дощатый забор с толстыми воротами, сквозь которые не проникнуть ни нищему, ни человеческой добродетели. Дом был низенький, под гонтовой крышей, с длинным двором, конюшнями, хлевом и прочими строениями. Но, поскольку хозяева состарились, а молодые умерли, вымершим казался двор.

Все было на хуторе, здесь же, в городе, было пусто. И сейчас ворота были закрыты, только калитку открыли, хотя ее можно было запереть. Обычно она всегда запиралась на ключ. Для общения с внешним миром висел колокольчик, и если кто приходил и дергал за проволоку, то его сначала долго расспрашивали, кто пришел, и только затем впускали.

На сей раз весь двор кишел детьми, зеваками, девушками, школьниками и цыганами, которые за стакан вина, кольцо колбасы и особенно ради того, чтобы все увидеть, готовы были торчать здесь хоть до конца света.

Луна сегодня всходила поздно, и во дворе было темно, но зато во всех окнах горел свет. Перебивая друг друга, зеваки отпускали свадебные шутки.

— Вы видели жениха? — услышала Жужика. — Эх, да какой же он грустный!

Это обрадовало ее.

— Но зато невеста веселится за двоих. Когда поп венчал их, она повторяла все слова подряд. Поп спрашивает: «Твое имя?», а она повторяет: «Твое имя»…

Жужика вместе со всеми подошла к окну и заглянула.

Народу собралось много, ведь у хозяев была большая родня (семья Мароти принадлежала к роду Йона), и многие пришли на свадьбу Марии Мароти. Цыганский оркестр устроился на кухне; оттуда раздавалась музыка.

Жужика увидела Йошку, и сердце ее так громко забилось, что она прижала к груди руку. Потом схватила револьвер. Если бы сейчас положить револьвер на окно, отсюда можно было бы хорошо прицелиться. Но так он не узнал бы, от чьей руки ему приходится умереть.

Она чуть дрожала, словно в ознобе.

Нет, ей иначе хотелось бы: вот если бы он вышел из дому за чем-нибудь, тогда — «одна пуля тебе, другая — мне».

Вдруг Жужика вздрогнула: Йошка поднял голову и посмотрел в окно. Она быстро отстранилась, но передумала — все равно не узнать ее. Она снова прильнула к стеклу и сколько ни смотрела, жених все время не сводил глаз с окна. Казалось даже, будто у него дрожат губы и он что-то шепчет. О, девушка не слышала, что он говорил, а как было бы хорошо, если бы уши могли слышать голос сердца!

— Жужика, любимая моя! — шептал за столом жених. — Хоть бы раз услышать твой голос, твой нежный, разумный, ласковый голосочек, чтобы прожить еще несколько часов, или день, или год…

Парни оттеснили ее от окна, и Жужика отошла. Ей было холодно, но она бродила по двору и не выпускала из виду дверь, чтобы не прозевать Йошку, когда тот выйдет. Пыталась всеми правдами и неправдами заглянуть в дом, пробралась даже на кухню, среди прочих любопытных. Но когда ее стали угощать куриной ножкой, она не взяла и убежала. Ей вслед, оторопев, посмотрела кухарка, — что это, мол, за маска такая, которой не по вкусу ее жаркое.

Едва протиснувшись, она снова задержалась у окна. И Йошка опять в ту же минуту посмотрел в ее сторону и снова зашептал, — но что? что?

— Я не могу больше переносить эту тишину, Жужи, я с ума сойду, потому что там, где тебя нет, царит тишина, все мертво кругом… я сошел с ума, сгорел, превратился в пепел… Ты сказала: «Будь пеплом», — и я стал им… Видишь, как все веселятся, все вокруг веселятся, но я даже не вижу, что здесь происходит. Жужика моя, видишь ли ты, как держат меня за руки, я пойман, здесь мое место, и здесь мне придется остаться…

В его взоре было столько горечи, столько боли, — и ни малейшего намека на улыбку. Он не сводил глаз с окна. Что же это такое? Неужто он чувствует… У Жужики слезы полились из глаз, и она ответила:

— Я убью тебя, Йошка, так как нам обоим суждено умереть.

Она видела, как сидит Йошка около невесты, неподвижный, задумчивый. Он только кривил рот в улыбку, но, когда к нему обращались, даже не слышал, о чем говорили.

А невеста была горда своим счастьем и все хватала за руку парня, вешалась ему на шею, радуясь, что поймала в свои сети.

«Напрасно… — говорил про себя Йошка и снова искал взглядом окно, — только бы ты сказала словечко, не удержало бы меня здесь ничто, побежал бы за одной тобой, как собака…»

Он прищурил глаза и ласково улыбнулся: боже, о чем он думает! Если бы Жужика слышала!

«Эх, ты бы смеялась, если бы знала, о чем я думаю!.. Только бы раз услышать мне твой сладкий, звенящий смех, твой красивый, ласкающий сердце смех…»

«Хороший же у тебя вид, Йошка, с твоим конопатым лицом», — ответила мысленно Жужика.

Уже часа два длился ужин; ничего себе живут эти мещане! В задней части дома давно начались танцы. Вдруг Йошка тоже встал, решив пройти круг-другой со своей невестой. Но невеста, вернее, молодая женщина, не двинулась с места; может быть, у нее ноги болят? Жужика громко засмеялась. Остальные зеваки не поняли, что случилось смешного, и, чтобы самим увидеть, оттиснули ее от окна.

Если бы она могла войти сейчас в комнату! Йошка один стоял возле стола, можно было бы запросто пристрелить его. Жужика уже направилась было к двери, но тут же сообразила, что ее ведь поймают. Вон сколько здесь народу, сразу схватят. Даже если она выстрелит и попадет в Йошку, ее успеют схватить за руку и вырвут револьвер до того, как она покончит с собой. А этого нельзя допустить. Ей нельзя оставаться в живых! Такого стыда она не переживет!

Только сама себе навредит.

Ей было холодно, но лицо у нее горело, она чуть не задыхалась под маской.

«Помнишь наш последний разговор?.. — мысленно обращался к ней Йошка. — Глупая… конечно, помнишь, ты ведь, как и я, ни о чем больше не думаешь… глупая… глупая моя… Конечно, ты глупая, но мужчине не положено быть глупым… он может быть сумасшедшим, может быть дураком, но глупым — никогда… Глупым бывает только трезвый, мыслящий человек… ты глупая… Почему?.. потому что могла бы сделать так, чтоб было лучше… потому что я сгораю от большой любви, я, я один… но ведь и ты, не так ли?., только ты никогда не осмеливалась сказать, никогда, что и ты…»

А Жужика думала свое: «Нет на свете женщины, которая любила бы больше, чем я… может, просто мне покончить с собой?.. Это можно сделать и здесь, в этом мне никто не сможет помешать».

Но тут же она спохватилась.

— Но нет, черта лысого, — прошептала она. — Чтобы он остался здесь? Чтобы смеялся!.. Нет, не смеяться ему надо мной! Оплакивать будет?.. Пусть оплакивает сам себя!..

И чтобы здесь, в доме Мароти, узнали, что она прибежала сюда ради какого-то парня и покончила с собой?

Чтобы похоронили, как паршивую собаку, чтобы кровь ее затерли сапогами, чтобы ее кровь прилипла к подошвам цыган?

О, только бы он вышел, если не за каким-нибудь делом, то хоть просто проветриться!

Но время все шло, а он не выходил.

Вместо него вышел старший цыган.

Жужика даже испугалась: еще, чего доброго, узнает.

Это тот самый цыган, который так часто играл ее брату Андришу. Славный, добрый цыган, он никогда не брал у Андриша денег: «Оставь, Андришка, пусть платят господа, а тебе я сыграю на скрипке из любви к тебе, ведь я тоже был четыре года в русском плену… Ты же не платил там, так и сейчас не обижай…»

Но тут она испугалась, что цыган вернется назад в дом и ей не удастся поговорить с ним.

— Дядюшка Лаци! — позвала она и подошла к цыгану.

— Кто ты, чего тебе, а? — засыпал ее вопросами старый цыган.

— Дядюшка Лаци, сыграйте ему песню:

Цыган пристально посмотрел на Жужику, которая тем временем сняла маску.

— Сестренка моего братишки Андриша? — спросил он шепотом.

Он все понял; немного помолчав, он протянул девушке руку и тихо добавил:

— Сыграю, дорогая, сыграю.

— Но только, когда наступит тишина, дядюшка Лаци, полная тишина.

— Ладно, ладно, доченька, — сказал цыган, — Ничего, придет время, сыграю я тебе и марш Ракоци. — И он вошел в дом. Жужика бросилась к окну и снова увидела, что происходит в комнате.

Как только заиграли песню, в комнате воцарилась гробовая тишина. Йошка выпрямился и стал прислушиваться… Казалось, будто звуки долетали откуда-то издалека. Ох… эта песня… напоминание о его былом счастье.

И тут он повалился на стол и зарыдал.

Рыдания Йошки были слышны через окно.

«Любовь моя, ненаглядная Жужика Хитвеш, — рыдал он про себя, — когда же я увижу тебя? Никогда?.. Только и стараешься не показываться мне на глаза?. Думаешь, что этим добьешься чего-нибудь? Ведь так гораздо хуже. Видишь, я плачу, плачу по тебе, а ведь я думал, что никогда не стану плакать».

На всех лицах застыло выражение ужаса. Все было ясно без слов. Жофи тоже разрыдалась, подошла к брату и склонилась ему на плечо:

— Не плачь, братец, все смотрят.

Йошка поднял голову и уставился в окно. Он скорее походил на мертвеца, вставшего из могилы. И Жужика сразу же поняла, о чем он думал: потому что сердца говорят друг другу гораздо больше, чем слова, которые слышат только уши…

Дочь Мароти схватила за руку своего жениха и потащила к себе. Тот попытался вырвать руку, освободиться от нее, но у него не хватило сил.

«Видишь, сто, двести раз я целовал дочь Мароти, — скрипя зубами говорил он про себя, — но почему?.. Поздравляешь?. Знаю, ты тоже долго не засидишься в девках, есть и у тебя кого целовать! Только бы раз увидеть того, кого ты предпочла мне! Разве ты не чувствуешь, что эту я целую только из-за тебя? Все мои поцелуи принадлежат тебе: каждым поцелуем я мщу тебе, моя дорогая! — И он мысленно умолял ее: — Только раз поцелуй, только один-единственный раз, и я никогда не стану целовать других».

И вдруг он усмехнулся про себя: перед ним всплыло милое смуглое личико девушки. Он снова увидел, как она произносит, скривив губки: «На такую хитрость только ты способен, гадкий мужик!»

Но тут в нем пробудилась мужская гордость; он вспыхнул, сам напомнив себе об обиде, и, уже не в силах совладать с собой, бросил хрустальный бокал и крикнул куда-то вдаль:

— Бог с тобой!

С этими словами он вскочил и повел свою невесту танцевать. Слезы мигом застлали глаза Жужике. До сих пор она не плакала, так как мечтала убить парня. Но теперь слезы навернулись на глаза при одной мысли, что Йошка так быстро утешился. Но в это время трое юношей схватили ее и оттащили от окна.

— Кто это здесь? — зашумели парни у нее за спиной. — Что это за парнишка, а?.. Слушай, да это же не парнишка! Посмотрите, какие у него красивые ножки! Надо проверить, не девушка ли это!..

Жужика в ужасе убежала, поняв, что теперь уже конец, действительно конец, теперь уже все пойдет вверх дном.

25

Но со двора она не ушла, а уселась где-то на задах на пенек и начала плакать.

Жужика уже не думала ни о револьвере, ни о ноже, ни о мести, она только плакала и хотела лишь одного — умереть.

Если бы можно было умереть, просто подумав о смерти, — и она уже тут как тут, поцелует тебя нежно в лоб, как маленького ребенка, и уложит в колыбель, в гроб…

Вот бы умереть, как умерла бедная бабушка! Та в субботу еще сказала: «Спеки, доченька, на завтрак пирожок с творогом». А в воскресенье сели обедать, съела она кусочек курочки, грудинки, пирог с творогом, яблочного пирога попробовала, а потом устроилась в кругу своих внуков и стала любоваться их игрой. Вдруг она встала.

— Что с вами, мама, — спросила невестка, — ногу отсидели?

— Да, доченька, кажется, отсидела, — и, ухватившись за яблоню, зашаталась.

— Так сильно онемела?

— Да.

В это время вышел из дома сын, подхватил старуху на руки, но та была уже мертва. Он и не знал, не понял сразу, что мать умерла.

Так умереть хорошо, так умереть — это счастье.

Если бы и ей так. Знать бы только, что ей уготовлен такой же конец, она бы не стала бояться дальнейшей жизни. Но умереть здесь, на задворках у Мароти, возле навозной кучи, когда и родители не знают, куда она убежала, где блуждает!..

Да, было отчего плакать.

До ее слуха донесся разговор:

— Месяц уже взошел, сейчас поедут на подводе.

— Куда? — испуганно спросила она у парней.

— Как куда? На хутор.

— Зачем?

— А затем… взойдет месяц, за ними приедет подвода и увезет. Не здесь же им спать, когда у них хутор есть.

У Жужики сердце так и сжалось: вот до чего она дожила!

И правда, уже взошел месяц — красная луна на ущербе, которая всходит поздно и поздно заходит.

А вот и подвода.

Гости и в самом деле начали расходиться. Оркестр вышел на середину двора и заиграл марш Ракоци.

Показался Йошка с невестой.

На нем та же серая бекеша с меховым воротником, в которой он был с нею в кино, и шляпа так же надвинута на самые глаза. Но теперь он молчит, не воркует, не шепчет на ухо, как шептал ей тогда.

Вот он проходит рядом с нею, и она тихо, словно очарованная, протягивает руку, и кажется, будто из нее вылетает мотылек! «Не выпускай!.. — слышит она голос Йошки. — Оторви ему голову… чтобы он не мог улететь… Если что-нибудь поймаешь, не выпускай из рук». И вот-вот она, эта единственная, чистая любовь, самая мучительная и безнадежная, словно тоска по улетевшему мотыльку. И Жужика протягивает руку и кладет ее на плечо парню.

Словно в каком-то кошмаре, Йошка быстро обернулся; он почувствовал ее присутствие и замер, будто громом пораженный. Но Жужика успела отнять руку, и парень, ничего не понимая, уставился в некрасивую черную маску негра. Словом, ничего не произошло, он успокоился, помог сесть в подводу своей жене, а потом и сам стал на колесо, собираясь усесться рядом.

И вот тогда Жужика протянула руку вслед улетающему мотыльку и жалобно вскрикнула, взвизгнула горестно, как отлученный от самки детеныш, как ребенок:

— Йо-о-ошка!

Парень выпрямился, кровь застыла у него в жилах.

Жужика сорвала с себя маску и простерла к нему руки.

— Стойте, вы! — крикнул жених кучеру и спрыгнул с подводы.

Всех охватило страшное волнение.

— Так ты здесь! — И он бросился к девушке.

Схватил ее на руки, расцеловал в обе щеки и крикнул сидевшим на подводе:

— Прошу прощения, почтенная хозяюшка, но мне незачем ехать на хутор! Я парень бедный и хочу жениться на бедной девушке. Да благословит вас бог!

С этими словами он исчез в толпе, и напрасно стали бы искать его в таинственном сиянии луны.

А он бежал, бежал, как счастливое видение со счастливой ношей, прочь, прочь, все дальше и дальше; ему казалось, будто крылья выросли у него за спиной, он словно летел. Ах, как хорошо, как хорошо!.

Над ними с вышины неслась музыка, нежная музыка падающего снега; над их душами витали добрые ангелы и щебетали феи.

— Орут?..

— Затем у них и глотки.

— Оторви ему голову…

— Тогда он не сможет улететь…

— Ну и пусть… пусть не улетает… Что поймаешь, никогда не выпускай из рук.

Сердца их наполняла музыка, а тела судорожно прижимались друг к другу. Снег большими хлопьями падал на неуклюжие дебреценские дома, а добрые ангелы и феи радостно наигрывали звонкую, счастливую мелодию.

Примечания

1

Алфёльд — Большая Венгерская, или Средне-Дунайская низменность (здесь и дальше прим. Б. Гейгера).

(обратно)

2

Тарогато — венгерский народный духовой инструмент.

(обратно)

3

Цирцея — согласно античным мифам, волшебница, превратившая спутников Одиссея (Улисса) в свиней и очаровавшая его самого.

(обратно)

4

Автор имеет в виду нашествие татар на Венгрию в 1241 году под водительством хана Батыя.

(обратно)

5

Фламмарион Камиль (1842–1925) — известный французский астроном.

(обратно)

6

Фата-моргана — мираж.

(обратно)

7

Гумбольдт Александр (1769–1859), Бомпланд Эме (1773–1868) — естествоиспытатели.

(обратно)

8

Друиды — жрецы у древних кельтов.Валькирии — по скандинавской мифологии, воинственные девы-богини.

(обратно)

9

Буда — древняя столица Венгрии на правом берегу Дуная; ныне — правобережная часть Будапешта.

(обратно)

10

Имеется в виду венгерская революция 1848 года.

(обратно)

11

Имеется в виду борьба революционной Венгрии против австрийских поработителей (1848–1849 гг.)

(обратно)

12

Гельвеция — латинское название Швейцарии.

(обратно)

13

Окен Лоренс (1779–1851) — немецкий учёный-естествоиспытатель.

(обратно)

14

Здесь автор сознательно искажает смысл выражений «колумбово яйцо» и «нить Ариадны», иронизируя над выспренней речью говорящего.

(обратно)

15

Куруцы (венг. kurucok, от позделат. cruciati — крестоносцы), участники крестьянских восстаний в Венгрии 16 — начале 18 веков. Название восходит ко времени Восстания Дьердя Дожи 1514 года, начавшегося как крестовый поход против турок. В 17 веке куруцами стали называть участников (как крестьян, так и дворян) антигабсбургских освободительных движений под руководством Имре Текея (1678–1685), Ференца II Ракоци (1703–1711).

(обратно)

16

Будайский паша — наместник турецкого султана в части Венгрии, захваченной турками (XVI–XVII вв.)

(обратно)

17

Очень хорошо, очень хорошо! (лат.)

(обратно)

18

Ваше преподобие (лат.)

(обратно)

19

«Ловленных судей» наши предки предпочитали за их беспристрастность. (Прим. автора).

(обратно)

20

Исключение из школы (лат.).

(обратно)

21

Бек, чаус — турецкие чиновные лица.

(обратно)

22

…на городском гербе козел блеет… — На старинном городском гербе Кечкемета была изображена козья голова. Само название Кечкемет означает буквально «козорез».

(обратно)

23

Куны — племя тюркского происхождения, осевшее в XIII в. в междуречье Дуная и Тисы, на территории нынешней Венгрии.

(обратно)

24

Едикула — тюрьма в Константинополе (так называемый «Семибашенный замок»).

(обратно)

25

Резиденция пештского губернатора находилась в местечке Фюлек, Ноградского комитата. (Прим. автора.)

(обратно)

26

Каймакам — ближайший помощник паши.

(обратно)

27

А теперь что же? (лат.)

(обратно)

28

…как ведьмы, которых в Сегеде живьем сжигали… — В 1728 г. в г. Сегеде были заживо сожжены на костре тринадцать человек, обвиненных в колдовстве.

(обратно)

29

Юность ветрена (лат.)

(обратно)

30

Наседка с цыплятами — народное название созвездия Плеяд.

(обратно)

31

Бетлен Габор (1580–1629) — трансильванский князь-правитель, возглавивший борьбу за восстановление независимости Венгрии.

(обратно)

32

Случай с кафтаном — это не плод фантазии писателя. В проповеди Дёрдя Калди и в протоколах города Кечкемета остались следы этой истории (Ференц Кубини. История Венгрии и Трансильвании, глава о Кечкемете, стр. 86, аб.1): «Когда султан Магомет пришел в Венгрию, кечкеметские правители отправились ему навстречу с ценными подарками и стали просить у него хоть какого-нибудь чауса в наместники, который бы защищал их от проходивших мимо города отрядов. Султан дал им триста золотых и шитый золотом кафтан, сказав при этом, чтобы они отправлялись домой, а если кто станет обижать их, пусть покажут обидчику султанский кафтан. С тех пор, стоило им увидеть турецкое войско, как бургомистр надевал кафтан и выезжал туркам навстречу. При виде его турки спешивались с коней и бросались целовать кафтан и, если бургомистр разрешал, оставались в городе на ночлег, на собственном коште, а если не разрешал, уходили прочь».

Таким образом, я не только не преувеличил действительный факт, но даже умолчал о трехстах золотых; если, однако, господа заседатели не пожелали отчитаться в них, то я отнюдь не намерен компрометировать своих героев. (Прим. автора.)

(обратно)

33

Житель Кечкемета после каждого очередного кубка вина расстегивает на жилете одну пуговицу, чтобы при окончательном расчете корчмарь не надул его. (Прим. автора.)

(обратно)

34

Сигизмунд (венг. — Жигмонд) — венгерский и чешский король и император Священной Римской империи (1361–1437). В 1412 г. в результате материальных трудностей заложил 13 сепешских городов польскому королю; эти города вновь отошли к Венгрии только в 1772 г., при первом разделе Польши.

(обратно)

35

Молодость ветрена (лат.).

(обратно)

36

Точка! (лат.)

(обратно)

37

Касперекне — госпожа Касперек (дословно: жена Касперека, выражается через суффикс «не»).

(обратно)

38

Где бессилен человек, нужна божья помощь (лат.).

(обратно)

39

Кальман — король Венгрии, пытался бороться с суевериями и невежеством в народе.

(обратно)

40

«Не рука человека сеновал подожгла, а — мертвый фантомас», — писал Ференц Шалгович в докладе сепешскому наместнику, господину Козановичу. (Прим. авт.)

(обратно)

41

Черт побери! (лат.)

(обратно)

42

Ракоци, Ференц II — князь, предводитель борьбы Венгрии в XVII в. за освобождение от ига габсбургской монархии.

(обратно)

43

Кашша — ныне Кошице (Чехословакия).

(обратно)

44

Куруцами называли участников войн за освобождение Венгрии от ига Габсбургов.

(обратно)

45

Ла´нгош — род лепешки (венг.).

(обратно)

46

Народная примета: означает несчастье.

(обратно)

47

У обеденного стола. Цветок винограда — вино, цветок пшеницы — хлеб и цветок конопли — скатерть (Прим. авт.).

(обратно)

48

В пустом роге барана должно быть очень темно. (Прим. авт.)

(обратно)

49

Кемень Жигмонд — (1814–1875) — венгерский писатель-публицист, принимавший участие в революции 1848–1849 гг. Позднее примкнул к сторонникам соглашения с Габсбургами.

(обратно)

50

Кортеши — вербовщики голосов на выборах в Венгрии.

(обратно)

51

Джентри — английский термин, принятый также и в Венгрии и обозначающий здесь мелкопоместное захулалое дворянство.

(обратно)

52

Сервус — принятое в Венгрии приветствие, предполагающее обращение на «ты».

(обратно)

53

Ташш — вождь одного из семи венгерских племен, в конце IX в. вторгшихся под предводительством Арпада на Паннонскую низменность, где позднее и возникло венгерское государство.

(обратно)

54

Дружок, дружище (испорч. лат.).

(обратно)

55

В битве при Мохаче (1526) турки разбили венгерскую армию, в результате чего Венгрия была расчленена и попала под турецкое и австрийское иго.

(обратно)

56

Добрый день, брат (фр.).

(обратно)

57

В конце концов (фр.).

(обратно)

58

Приятный беспорядок (лат.).

(обратно)

59

Черт возьми! (фр.)

(обратно)

60

Прелестна! (фр.)

(обратно)

61

Душа моя! (нем.)

(обратно)

62

Что скажешь на это, старина Штефи? (нем.)

(обратно)

63

Ради бога (нем.).

(обратно)

64

От немецкого слова «слуга», «челядь».

(обратно)

65

Конец века [фр.).

(обратно)

66

Фербли — карточная игра.

(обратно)

67

Тарок — карточная игра, распространенная в Венгрии.

(обратно)

68

Хольд — основная мера земли в Венгрии, равен приблизительно 0,57 га.

(обратно)

69

Хатош — старая венгерская монета в 20 филлеров.

(обратно)

70

В этой местности девушки на троицу трясут навес, и если упадет пшеничное зерно, значит, на ней женится хозяин с усадьбой, зернышко ржи — мастеровой человек, а если ячменное зерно — пастор. (Прим. авт.)

(обратно)

71

«Макао» — азартная карточная игра, заимствованная из Франции.

(обратно)

72

Эстерхази — знатный дворянский род в старой Венгрии, крупнейшие земельные магнаты.

(обратно)

73

Вашкор — богатый крестьянин, владелец 200 хольдов земли в тех краях. (Прим. авт.)

(обратно)

74

Татры — горный массив в Польше и Чехословакии; в описываемое Миксатом время находился на территории тогдашней Венгрии.

(обратно)

75

Передняя, приемная (нем.).

(обратно)

76

Педель — школьный сторож.

(обратно)

77

Имеется в виду революция 1919 года, когда Венгрия была провозглашена советской республикой.

(обратно)

Оглавление

Мор Йокаи ЖЁЛТАЯ РОЗА

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

Кальман Миксат ГОВОРЯЩИЙ КАФТАН

  ГЛАВА ПЕРВАЯ Вредное обыкновение. Большой спрос на попов

  ГЛАВА ВТОРАЯ Новый бургомистр. Новые обстоятельства

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ Странные приготовления Посольство Мриштофа Агоштона

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Четыре резеды отправляются в путь

  ГЛАВА ПЯТАЯ У султана. Астроном

  ГЛАВА ШЕСТАЯ Одураченный город

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ Диктатор. Золотой век Кечкемета

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ Другой кафтан

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Судный день

  Послесловие автора

Кальман Миксат ПРИЗРАК В ЛУБЛО

Кальман Миксат КАВАЛЕРЫ

Кальман Миксат ЧЕРНЫЙ ПЕТУХ

Жигмонд МОРИЦ МОТЫЛЕК Идиллия

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

*** Примечания ***