Менестрели в пальто макси [Юргис Кунчинас] (fb2) читать постранично, страница - 5

в «жопарожец», по пути болтают о пустяках, натянуто смеются, но Плискус чует, что добром все не кончится. Нет, бояться ему нечего, но Плискус ставит машину в металлический гаражик и просит соседа подбросить их до какого-нибудь кафе. За деньги, само собой, за деньги.

— Никаких кафе! - скалится омерзительный Турок. Определенно задумал какую-то пакость. -Я сам тебя отвезу.

Что ж, подумал Плискус, не все ли равно. Ведь не отвяжется. Лучше сразу согласиться на все, перетерпеть один вечер. Но только один! Один и точка. А они все едут да едут, уже и хибарки пригорода стали пореже, где-то неподалеку слышен рев самолетов - не то взлетают, не то идут на посадку. Не то просто гудят в вышине.

- Видать, тут их гнезда близко, - похохатывает Турок. У него все еще держится дзукский акцент. Похоже, уже успел приложиться. Самолетный рев остается позади, кругом одинокие, вросшие в землю избушки. Сосед отказывается ехать по раскисшей дороге.

Около получаса они бредут по вязкой грязи. Наконец вваливаются в покосившуюся избенку. Садятся. Турок с размаху ставит на стол бутылку и отчего-то лукаво подмигивает. Опрокидывают по стопке, по другой, и вот - из-за пестрой ситцевой занавески, отделяющей кухню от горницы, появляется непричесанная, в одной рубахе женщина. Она подходит к столу, неловко запрокидывает стакан и выпивает. Потом устремляет водянистые глаза в упор на Плискуса, тот таращится: кто такая? Что за ведьма кудлатая? Ну-ка, ну-ка... Это же Рыжая! Она самая - вот он, шрам на щеке. Плискус вспыхивает от радости, но тотчас же заливается краской смущения. Не верит своим глазам. Уже осоловевший, ощупывает ее замызганное платье, а потом и вздыбленную грудь. Рыжая, она самая! Его первая женщина, первая живая любовь. Оба стоят и улыбаются. Даже Турок расчувствовался от собственной доброты. Не кто иной, как он, устроил эту встречу. Без всякого умысла и коварства улыбается Турок, неужели и он стареет? Ишь ты, чего доброго, слезу пустит. Но он только наливает себе, выпивает и потом закуривает. Смиренно чокается с Рыжей и Плискусом.

- Ишь, парочка - графин да чарочка! - радостно гогочет Турок, подталкивая их к пестро-ситцевому пологу. - Как пить дать!

Турок еще что-то выкрикивает, но Плискус, дрожа от вожделения, уже комкает одежду. Рыжая сама снимает свой универсальный наряд - рубаху-пальто. Ого, какая! Разбухшая, рыхлая, вот синяк, кровоподтек под грудью, по-прежнему конопатая, но конопатины расползлись, каждая с березовый лист, — все это не беда. Ишь, как наяривают на железной койке, застланной какой-то байкой. Они так блаженствуют, что Турка завидки берут.

- Хватит вам, бесстыдники! - кричит он, но они спаялись, как лягушки по весне, ничего, кроме собственного курканья, не слышат.

Закусив металлическими зубами сигарету, со стаканом в руке Турок отводит полог и какое-то время одобрительно кивает головой, отбивая такт каблуком сапога. О нет, он им вовсе не мешает. Плискус с Рыжей колышутся, изгибаются, вскидываются и опадают, бормочут гадкие слова - те еще больше распаляют увядающие обожаемые тела. Верно: Турок успел шепнуть - Рыжая тоже недавно «откинулась» из женской тюрьмы. Такие и там умеют сохраниться.

Турку надоело смотреть на этот затяжной любовный танец.

- Ну вас, кончайте! - орет он. - Я тоже человек.

Турок делает шаг вперед, расстегивает брюки.

Он здесь хозяин или не он? Шлепает Плискуса по спине, но тут же получает такой ответный удар, что от удивления валится на загаженный пол. Откуда столько сил? - сам себе дивится и Плискус, откуда что берется? В руке у Турка щелкает, выскакивает белое лезвие — скользкое и голодное. Турок запускает его в дверной косяк. Потом разражается хохотом:

- Ой, Валюха! - он хватается за живот, потом заключает Плискуса в свои криминальные объятия. - Люблю я тебя. Ох, и люблю! И тебя, Цецилия, люблю! — Через столько лет Плискус узнает, что у Рыжей есть имя - Цецилия! - А помнишь, Валек, как я тебя...

Плискус снова замахивается. Цецилия ловит его руку, прижимает к своему мягкому животу и произносит:

- Ну, ладно, ребята, ладно! Айда выпьем, а?

Турок открывает новую бутылку «Агдама», и все трое вдохновенно выпивают. Трое уже немолодых, потрепанных и многое вкусивших в этой юдоли собутыльников. Совсем низко проносится военный самолет. Они еще не стары, но лучшие их годы уже тю-тю. Трое давних, закадычных друзей. Трое грустных любовников, трое отверженных.

1991

Герберт фон Штейн, литограф

Штрихи к портрету

Вот он неторопливо спускается вниз по Латако — улочке-горке. Сейчас свернет на Русскую и вынырнет возле Пречистенской церкви. Так и есть, вынырнул - видите? Он, Герберт фон Штейн, сорока шести лет от роду, литограф-любитель. Благородная частица «фон» в его безукоризненных документах, увы, отсутствует. Однако все, и в первую очередь сам Герберт, так свыклись с этим «фон», что даже почтальонша, принося гонорар из Одессы или Венеции, никак не реагирует, когда, заполняя бланк извещения, литограф