Лирика [Алексей Анатольевич Притуляк] (fb2) читать постранично


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Слова сгорают.


Слова сгорают. Остается пепел.

Я, этим пеплом голову посыпав,

стою в пыли, как полоумный дервиш,

гляжу в глаза прохожим и зевакам

и слепо верю в праведность молчанья.


И, в страхе умереть без покаянья,

все жду того, кто первым бросит камень

в грехи мои, свершенные во имя

желанной цели - стать тебе любимым.


В пыли утрат - увы, невосполнимых,-

в пыли надежд несбыточных и бренных

рисую сердце прутиком кленовым.


Так трудно быть всегда иным и новым!

Tак просто стать привычным и нелепым...


Душа сгорает. Остается... пепел?


Двое идут по вечности


Двое идут по вечности,

По краешку, след в след,

От игрека - до бесконечности,

До разности "да" и "нет".


Двое идут по времени,

Вдоль частокола дней,

От легкости и - до бремени,

От света - к игре теней.


И, подчиняясь данности,

Привычно гася свет,

Прощают грехи за давностью

Ни в чем не повинных лет.


И, не впадая в крайности,

Обыденно, как обед:

"Ты любишь мои странности.

А я вот твои — нет".


Что ж ты не спишь?


Что ты не спишь,

мой загрустивший город?

Притих,

побледнел

и даже осунулся.

Сиплая вьюга -

это еще не повод

для серой бессонницы...


Ветер,

взобравшись

под крышу звонницы,

трогает

сонные колокола;

и тихая,

блеклая,

потусторонняя мгла

запрягает душу в повозку ночи

и берется за повод...

Что ж ты не спишь,

мой загрустивший город?


Не могу прикурить


Не могу прикурить - не горят отсыревшие спички. 

Тонет в лужах перрон, как в разливе вселенских морей. 

Моей библией стало расписание твоей электрички, 

Ожиданье субботы стало вредной привычкой моей. 


Я не знаю, на кой мне сдалась эта мокрая осень, 

Я не знаю, зачем я курю этот гнусный "Опал". 

Прихожу к пониманию, что ты не приедешь и в восемь. 

Прихожу к ощущению, что я, очевидно, пропал.


Орхидеи на рельсах - как выходка сюрреалиста.

Полстакана в ботинке - почти стопроцентный симптом. 

Вот, мужчина-за-тридцать вдруг стал мужичонкой-за-триста, 

И холеный котяра вдруг стал шелудивым котом.


И не важно уже, что предчувствия не обманули, 

Что в вокзальном буфете - один только кислый "Агдам", 

Что вокзальная шлюха с глазами отстрелянной пули 

Ожидает меня у киоска "Прием телеграмм"... 


Не могу прикурить. Не горят отсыревшие спички. 

Тонет в лужах судьба, как в разливе вселенских морей. 

Мне теперь вспоминать позабытые за год привычки. 

Мне теперь отвыкать от вокзальных слепых фонарей...



Лебедь


 

Мне подрезали крылья. Хотел полететь - да невмочь.

Оперение мое от засохшей крови побурело.

Я затих в камышах. Опускалась дождливая ночь,

А в саду кто-то пел, и печальная лютня звенела.


Ах жестокие руки! Я их о пощаде молил,

Я вытягивал шею и плакал - не слышали плача.

И безжалостный нож от свободы меня отрешил,

Я не знаю, зачем... Может быть, невозможно иначе.


И, сложив пополам зачерненную плотную бязь,

Завязали глаза, чтоб не видел зовущего неба...

Кавалеры шутили, а юные дамы, смеясь,

Мне бросали кусочки духами пропахшего хлеба.


А глумливая чернь потешалась моей слепотой,

И швыряли мальчишки так бьющие больно каменья.

Говорили собратья мои, что теперь я — ручной,

Предназначено мне для фонтана служить украшением.


С неба падали шорохи вольных, расправленных крыл - 

Пролетала куда-то моя лебединая стая...

Я рванулся за ней, я о режущей боли забыл...

Но держала вода. Она тоже, наверно, ручная...


Мне подрезали крылья. Хотел полететь - да невмочь.

Оперение мое от засохшей крови побурело.

Я затих в камышах. Опускалась дождливая ночь.

А в саду кто-то пел, и печальная лютня звенела.


Вдруг


В переплетении улиц -

этих нервов огромного города,

дрожащих от напряжения -

мелькнуть

то ли неоновым бликом,

то ли тенью, отброшенной ветром.


Разбиваясь о скалы стен

отражением гула клаксонов, сирен и моторов,

задыхаясь в бензиновой гари, в толпе, в переходах,

пропадая в пасти подземки

и выходя на поверхность

обглоданным,

серым,

безликим;

в рывке,

начинающем новый забег

в никуда

ниоткуда,

в тоске

обреченного на вымирание

ситиозавра,

в безумстве

погони за завтра

или

избегания вчера


вдруг


споткнувшись,

матерясь и хрипя,

упасть посреди улицы

обломком толпы,

не чувствуя ног,

и увидеть

в асфальтовой трещине

тихий

пробивающийся

к небу

вьюнок.


Вечер крадется


Вечер крадется

черно-бурым лисом,

принюхиваясь к тишине,

поскуливая

от предвкушения добычи.

Крадется ко мне -

серому мышу

предместий большого города,

путающему следы

в безнадежной попытке скрыться.


Нервно лизнув водЫ

из туманного озера,

припадает к земле,

а глаза - лукавы и пасмурны.

И как бы я ни старался

спрятать себя - в переулках,

в