Эморон-озеро [Григорий Гибивич Ходжер] (fb2) читать онлайн

Григорий Гибивич Ходжер Эморон-озеро

Посвящаю моей учительнице

Капитолине Павловне Ходжер (Худановой).

Автор

ГЛАВА I

В это утро в стойбище Эморон люди проснулись как обычно, до восхода солнца. То и дело утреннюю безмолвную тишину нарушали скрип старых ржавых дверных петель, плеск отливаемой из оморочки дождевой воды, разговор отъезжающих за дровами женщин, заглушаемый повизгиванием уключин.

— Даояка, ты слышала новость? Вечером к нам приехала русская женщина.

— Зачем приехала?

— Говорят, детей будет грамоте обучать.

— Дарами, ты сама видела ее? Какая она из себя? Я никогда раньше не видела русскую женщину.

— Приезжую и я не видела. Несколько лет назад, когда я жила на Амуре, встречалась с русскими женщинами. Никогда не забуду одну, ох и толстая и большая была она! Тебя, меня, Бодери обвязать крепко веревкой, тогда только мы с ней сравнимся.

— О-е-е-е...

— Но добрая женщина была.

А на берегу, свесив ноги с лодок, уже сидели мальчики с длинными удилищами в руках. Они не обращали внимания на возню мужчин и женщин возле лодок и оморочек, мир для них в это время сузился до крохотного кусочка коры бархатного дерева, безмятежно плавающего на поверхности воды.

Из-за дальних синих сопок появился краешек солнца, и тут как бы, сговорившись, одновременно запели в кустах и в тальниках разноголосые птицы.

— Кирба, у меня черви кончились, — сказал один из мальчиков.

— У меня тоже кончились.

— Говорил я вчера, давай копать, — проворчал недовольным голосом третий мальчик.

Свернув удочки, мальчики пошли на край стойбища. Когда проходили мимо последнего дома, Кирба подкрался к окну и прильнул к стеклу.

— Спят еще, — сообщил он, вернувшись к друзьям. — Две женщины и ребенок. Если бы был мужчина, он не позволил бы так долго спать. Верно, Китони?

— Плохо, когда долго спят, — ответил Китони. — Они же люди. Разве можно человеку просыпаться позже зверей и птиц?

— Может, все русские так долго спят? — предположил третий мальчик.

— Тоже скажешь, Тэхэ! Они просто устали с дороги, потому так долго спят, — возразил Китони.

А учительница Клавдия Прохоровна сладко спала, даже не подозревая, что про нее говорят чуть ли не все жители стойбища Эморон. Она видела во сне золотую птичку, примостившуюся на солнечном лучике, и наслаждалась ее чудесной песней. Вытянув тоненькую шею, задрав клювик вверх, птичка пела, не обращая внимания на слушательницу.

Но вот вздрогнули веки молодой женщины, открылись глаза. С минуту она лежала неподвижно, потом приподнялась, прислушалась.

— Поет, — прошептала она. — Наяву поет. Какая она?

Клавдия Прохоровна тихо поднялась, чтобы не разбудить сына и мать, и на цыпочках подошла к окну. Прямо перед окном рос удивительный кустарник; прутья его были красные-красные, как свежая кровь, а небольшие зеленые кругленькие листочки трепетали под легким утренним ветерком. На этом странном кустарнике, среди густой листвы, сидела певунья. Она смотрела на восток и будто хотела поймать лучи солнца, которые пробивались, как сквозь густое сито, через тальниковую рощу. Вот тонкий пучок лучей скользнул по тенетам, где на каждой ниточке, как хрустальные бусинки, висели сотни росинок. Тенета вспыхнули мириадами разноцветных огней, переливаясь ослепительными искорками. И внезапно Клавдия Прохоровна поняла, о чем пела птаха: певунья радостной песней встречала грядущий день, пела гимн солнцу, голубому небу. Вдруг птичка сорвалась с места, перелетела на самый высокий тальник и, освещенная щедрым солнцем, стала золотой. Она запела еще громче, еще радостнее. Вслед за ней, как по сигналу, опять застрекотала, залилась песней вся роща.

Молодая женщина не могла усидеть в тёмной, душной фанзе, накинула халатик на плечи и тихо вышла на улицу. Утро восхитило ее. Каждый листочек, каждый прутик на кустарниках и на деревьях блестел чистотой, вымытый вчерашним дождем. У низкорослых кустарников листочки шаловливо качались, и Клавдии Прохоровне казалось, что перед ней стоят малыши и вертят в руках конфетки и пряники, пританцовывая: «На, попробуй, отбери. Все равно не возьмешь!»

Клавдия Прохоровна, улыбаясь шалунишкам, пошла дальше, оставляя на мокром песке большие следы, присыпанные вывернутым из-под низу сухим песком. Свежий утренний воздух, насыщенный ароматом трав и цветов, приятно щекотал ноздри, и молодая женщина дышала полной грудью. Вокруг без умолку пели птицы. Вспугнутые Клавдией Прохоровной, они перелетали на соседние тальники, и молодой женщине казалось, что вся роща наполнена ими. А черная дождевая туча, вчера вечером укрывшая всю землю, сегодня нехотя, медленно отходила на северо-запад, освобождая все большую часть неба для солнечного света; будто кто-то могучей рукой, взяв за края, стаскивал с голубого неба серый полог.

Клавдия Прохоровна все дальше и дальше углублялась в кустарник; туфли на ногах промокли от росы, и вода захлюпала под пальцами. Как-то внезапно кончился песок, и под ногами она ощутила мягкую пружинистую землю. Здесь, среди поредевших тальников, росли мелкие кустики со стреловидными листьями, и вся земля вокруг них была распахана. Многие вывернутые кусты лежали на земле с растопыренными во все стороны корнями. Женщина сперва приняла распаханную землю за огород, но как ни отыскивала выращиваемые овощи — не могла найти. Она нагнулась, взяла комок черной, как сажа, пахучей земли.

— Какая земля! Сколько перегноя, богатство-то какое! — восхищенно воскликнула она, растирая влажную землю на ладони.

«Интересно, почему на такой земле ничего не растет, если что посадили?» — подумала Клавдия Прохоровна. Она медленно побрела по распаханной земле, пригибаясь и рассматривая каждый зеленый листочек.

— Неужели здесь ничего не сажали? Это на такой-то земле? — проговорила она вслух и вдруг услышала разговор за кустами.

Она прислушалась и, не разобрав слов говорившего, тихо выглянула из-за зеленых веток. Трое мальчиков руками теребили землю в корнях только что вывернутого ими куста. Неожиданно один из них радостно засмеялся, а двое других с любопытством уставились на его руки. Клавдия Прохоровна еще больше высунулась из засады и внимательно присмотрелась. Мальчик держал за один конец толстого красного дождевого червя и нежно приговаривал: «Лу-лу-лу, лу-лу-лу...» И, словно уступая уговорам мальчика, червь медленно выползал из своей норки.

«Ох, какой он длинный, как бы не оборвался», — тревожилась Клавдия Прохоровна. Она сама не заметила, как приблизилась к мальчикам.

— Тише. Тише. Не тяни сильно, — прошептала она, нагибаясь над детьми.

Мальчики одновременно, точно по команде, подняли головы.

«Как они похожи друг на друга», — удивилась молодая женщина, увидев перед собой бронзовые лица черноголовых ребятишек. Мальчик, тянувший червя, испуганно вскрикнул, отпустил свою добычу и завихлял напрямик через кусты. Клавдия Прохоровна выпрямилась, посмотрела вслед мальчику и тут только заметила небольшой горб на спине беглеца. Остальные, прихватив лопату и берестяную коробочку с червями, пустилась наутек вслед за горбуном.

— Вернитесь, ребята, вернитесь! — закричала учительница. В ответ ей только трещали кусты.

«Чего же они испугались?» — подумала она, прислушиваясь к удаляющемуся шуму.

Но тут ее внимание вновь привлек дождевой червь. Он уже больше чем наполовину вполз обратно в переплетение корней. Клавдия Прохоровна ухватилась за него и начала медленно тянуть; червь, пружинясь всеми кольцами тела, не поддавался, будто застрял между туго свившимися корнями. Клавдия Прохоровна улыбнулась и по примеру мальчика-горбуна начала приговаривать: «Лу-лу-лу, лу-лу-лу». К ее удивлению, червь опять уступил этим волшебным заклинаниям. Вскоре он выполз весь, толстый, не менее пятнадцати сантиметров длиной.

— О! Вот это червь! — воскликнула она.

Когда она, радостная, с червем в руках вбежала в фанзу, в нос ей ударил спертый воздух.

Мать Клавдии Прохоровны, Наталья Васильевна, сидя возле глиняного очага, мыла кастрюлю, в которой поздно вечером варили сушеную рыбу, любезно предложенную председателем туземного Совета Поянго Бельды.

Молодая учительница с матерью и двухлетним сыном только вчера вечером прибыла в отдаленное от Амура нанайское стойбище Эморон. Съестные припасы кончились еще в дороге, и Клавдия Прохоровна, несмотря на все усилия, ничего не могла купить ни на пароходе, ни в русском селе, где высадилась с семьей. Пришлось добираться до Эморона голодными. Перетаскав вещи и уложив их в фанзе, учительница спросила председателя туземного Совета Поянго Бельды, нельзя ли где купить хлеба, рыбы или мяса.

— Ая-я, кушай нет, да? — похлопал себя по бокам Поянго. — Хлеба нет у нас. Нанай хлеб не ест, а рыбу зачем покупать, рыбу не надо покупать.

Через полчаса Поянго принес юколу.

— Новый рыба нет, старый рыба есть, — сказал он.

Поянго сам разложил костер, сам сварил юколу, поел ее вместе с приезжими и только тогда вежливо попрощался и ушел.

Клавдия Прохоровна удивленно остановилась у порога.

— Мама, чем это у нас пахнет? — спросила она.

— Запущенной фанзой пахнет, — сердито ответила Наталья Васильевна, но, взглянув на дочь, улыбнулась: — Что это ты держишь?

— Смотри мама, царя червей выкопала, — обрадовалась Клавдия Прохоровна.

— Фу, черви... — Наталья Васильевна отвернулась было, но тут же попросила: — Ну-ка, покажи. У-у! Какой здоровяк, змей настоящий.

— Я его заспиртую.

Клавдия Прохоровна распаковала один из ящиков, вытащила стеклянную банку и бутылку со спиртом. Она налила в банку спирт, когда в фанзу без предупреждения вошел Поянго.

— Дорастуй, — вежливо поздоровался он и улыбнулся показывая ряд белых ровных зубов. Увидев в руке Клавдии Прохоровны банку с червем, который вьюном извивался в спирте, Поянго засопел носом и, по-видимому, не поверил, наклонился над банкой и с наслаждением вдохнул запах спирта.

— О, как так? — удивленно поднял глаза он на учительницу. — Червяк спирта купается? Зачем?

— Это для экспоната, вроде школьного музея организуем, — ответила Клавдия Прохоровна и, взглянув на Поянго, прикусила нижнюю губу.

Поянго ничего не понял из слов учительницы и смотрел на нее широко раскрытыми глазами.

— Ты как говори? Русски? — спросил он.

Клавдия Прохоровна молчала. Она только сейчас поняла, какая тяжелая работа ожидает ее впереди. Об этом ей твердили друзья и знакомые в Хабаровске, они доказывали, что, не имея большого жизненного опыта, она не сможет работать среди нанайцев. Ведь ей придется не только учить детей, но вести свою культурную работу среди взрослого населения.

«Не хватит у тебя сил, — говорили друзья. — Ты почти не знаешь их языка, быта. Как будешь работать? Потом запомни, все народности Амура еще пребывают в родовом строе. Первобытщина».

Молодая женщина не послушалась друзей, она должна была уехать к нанайцам, выполнить клятву, которую дала своему мужу — бывшему большевику-подпольщику перед его смертью. Отступиться она не могла.

— Чего молчи? — спросил Поянго. — Ты говори не русски, не китайски. Я русский язык мала-мала понимай.

— Я вам сказала на русском языке, — подняла голову Клавдия Прохоровна. — Просто слова вам эти раньше не встречались. А этого червя я заспиртовала, чтобы он не разложился. Понимаете? Нет? Вот вы рыбу поймала, оставите ее летом под солнцем — рыба у вас испортится. Правда? А вот если эту же рыбу заспиртовать, то она никогда не испортится.

— Нет, рыба не надо спирта купать, — возразил Поянго. — Надо юкола делать, можно, как русский, — соли сыпать.

— Это другое, я хотела...

— Нет, не другое. Так все делай. Забыл, ой, совсем забыл, — вдруг хлопнул Поянго себя по бедрам и выбежал из фанзы.

— Куда это он побежал? — спросила Наталья Васильевна.

— Не знаю.

— Доченька, надо нам сегодня же прибрать в доме. Будут люди заходить, совестно так.

Клавдия Прохоровна оглядела фанзу и тяжело вздохнула. Фанза была старая, давно заброшенная, стены облупились, и местами обнажались тальниковые прутья, которые служили основным каркасом стены. В углу слева зиял черной пастью очаг, откуда выломали вмазанный котел, справа на всю длину фанзы тянулись низкие нары — каны. Потолка не было, над головой, на черных от копоти и дыма стропилах лежала соломенная крыша. Пол был земляной, затвердевший как камень.

Наталья Васильевна прошла к внуку, и за ней заклубилась пыль. Пыль лежала повсюду толстым слоем, даже стекла на маленьких окнах потускнели от нее.

Клавдии Прохоровне вдруг показалось, что пыль проникает ей даже в рот, забивает дыхание и скрипит между зубами.

— Надо сегодня же все прибрать, — повторила Наталья Васильевна. — В таком хлеву я больше и ночи не переночую.

— Как же мы одни справимся, мама?

— Зачем одни? Помогут, — Наталья Васильевна укрыла внука одеяльцем и подошла к дочери. — Вот, доченька, и нанайцы, к которым ты так рвалась. Вот и хоромы. Эха-ха! Худо-бедно, а наш дом-то лучше был, с потолком, с полом.

— Мама, зачем об этом говорить?

— Помянешь, Клавенька, много раз помянешь, когда зимой будешь зубами стучать. Когда голодно, и черствый кусок хлеба вспомянешь.

— Мама, ты же понимаешь, все оставлено...

— Ладно, ты меня в Хабаровске вдоволь агитировала, здесь уже не надо — приехали.

Вошел Поянго, он в обеих руках держал по сазану.

— Новая рыба, — улыбнулся он Наталье Васильевне.

— Да зачем ты так много принес? — испугалась та. — Куда мы ее денем?

— Ничего. Тала¹ делай, суп вари, на костре жарить можно. Кости, кишки собакам.

— Собак-то у нас нет.

— Как собак нету? — глаза у Поянго расширились. — Как без собак жить? Как зимой на нарте езди?

— Непонятливый ты какой, — засмеялась Наталья Васильевна. — Зимой на лошади ездят, на санях.

— Нанай собака вози, лошади у нанай нету.

Проснулся сын Клавдии Прохоровны.

— Мама, моку хочу, — проговорил он сквозь слезы.

Клавдия Прохоровна взяла сына на руки.

— Скажите, пожалуйста, у кого здесь можно покупать молоко для сына? — спросила она у Поянго.

— Молоко? Что такое молоко? А, это когда корова белая вода дает, да?

— Да.

— Коровы у нанай нету. Молока нету.

— Как же тогда дети обходятся? — в один голос спросили обе женщины.

— Дети мать титьку соси, потом рыбы суп вари, суп ней. Хорошо!

Удивленные женщины, не находя слов, молча смотрели на председателя туземного Совета.

Клавдия Прохоровна только теперь внимательно разглядела своего собеседника. Перед ней стоял среднего роста молодой мужчина, с загорелым, почти бронзового цвета, лицом, с черными, как ночь, глазами. Сколько она ни встречала раньше нанайцев, лица у всех были скуластые, с узковатыми прорезями глаз, с плоскими носами, при этом все они были с косами. Поянго чем-то отличался от своих сородичей; может быть, довольно высоким носом, открытыми круглыми глазами и короткоостриженными волосами.

Клавдия Прохоровна первая обрела дар речи.

— Может, тогда вы свиней, кур, уток держите? — спросила она.

— Амурский нанай в других стойбищах чушка держит. Наша не держит. Курица нет. Утка есть, весной, летом, осенью, много утка.

— Нет, я вас спрашиваю, дома вы их держите?

— Зачем дома держи? — в свою очередь удивился Поянго. — Они сами сюда летай — мы стреляй.

— Какую же тогда живность имеете? — спросила Наталья Васильевна.

— Собака есть, больше ничего нет.

Женщины опять замолчали, а Поянго смотрел на них с недоумением. «Чего они удивляются? — думал он. — Будто нельзя жить без коров, лошадей? Мы всю жизнь без них обходимся. Ничего. Коровье молоко не пробовали — живы, здоровы. Зачем им куры, утки — тоже не понятно. Будто их трудно на мясо добыть».

— Мама, моку хочу, — опять закапризничал мальчик на руках матери.

— Ничего, Мишутка, ничего, — ответила Клавдия Прохоровна не столько сыну, сколько успокаивая себя.

В это утро Поянго съел свой завтрак как никогда быстро. Запив талу горячим чаем, он вышел из фанзы и направился к русской учительнице. Много хлопот принесла эта учительница. До ее приезда у Поянго никогда не было столько дел и столько забот, сколько вдруг появилось сейчас. Раньше он целыми днями мог заниматься починкой сетей, плел веревки из конопли, готовился к осенней кетовой путине. А в такой погожий день, какой сегодня предвиделся, всегда выезжал на оморочке на озеро и колол дремавших у поверхности воды максунов или отправлялся с товарищами на гон. Заметив у берега скопление максунов, сазанов, они осторожно окружали их сетями длиной в несколько сот саженей, закругляя их на обоих концах. Потом тихо подъезжали к берегу и начинали стучать веслами, бить по воде шестами. Испуганная рыба устремлялась на середину озера и натыкалась на сеть. Одни запутывались сразу, другие в поисках выхода плыли вдоль сети, попадали в закругления и тоже запутывались. Только взрослые искушенные рыбы, наткнувшись на сеть, перепрыгивали через нее, и тогда вокруг сетей поднимались фонтаны воды и блистали на солнце серебряные бока метровых максунов.

Поянго был удачливый рыбак. Он никогда не приезжал с пустой оморочкой. Мать его каждый день топила рыбий жир, делала таксу², жарила сазаньи и максуньи брюшки и, залив их жиром, закупоривала в глиняных жбанах. Так она готовила зимние припасы.

И вдруг приехала эта учительница, нарушила размеренную спокойную жизнь Поянго. Он теперь не находит себе места, все время думает о школе. Сам он никак не может представить эту школу: никогда в жизни ему не приходилось бывать в ней. Говорят, там будут учить читать и писать. Тогда, наверно, всем детям придется сидеть вместе. Значит, нужно большую фанзу. А где ее взять? Для учительницы и то кое-как удалось разыскать эту заброшенную фанзу.

«Может быть, она в своей фанзе будет и детей учить», — такая обнадеживающая мысль иногда приходила в голову Поянго, и он немного успокаивался.

Два дня помогал Поянго русским женщинам убирать внутри фанзу. По настоянию женщин он разобрал по камню очаг, разломал нары. Долго он убеждал их, доказывал, что в фанзе без очага нельзя жить, зимой замерзнуть можно, но учительница упрямо стояла на своем, говорила, будто поставит русскую печь. Где она раздобудет кирпич, сама, видно, еще не знает. Одним словом, Поянго все в фанзе разрушил и вынес на улицу. Теперь фанза была оголена; даже нар и тех не было; видимо, женщины собирались спать на железных кроватях, которые привезли с собой.

Поянго вспоминает пустую фанзу, и смех его давит — не фанза, а перевернутый ящик. Интересно, что же еще учительница заставит его делать? Глину он привез, размешал для вязкости с крошеной травой, и теперь стены замазаны. Что еще ей понадобится?

Когда попозже Поянго снова заглянул к учительнице, то не узнал фанзы. Все в ней изменилось. Угол, в котором раньше стоял очаг, теперь был занят кроватью, в противоположном углу стояла другая кровать. Между ними все свободное место занимал большой кованый сундук, на котором лежали чемоданы. Чемоданы временно заменили женщинам стол. За ним важно сидел сын Клавдии Прохоровны Мишутка и ел уху.

Но, несмотря на все эти изменения, фанза все же казалась Поянго пустой: не было ни очага, ни привычных сплошных нар, занимавших раньше половину жилища.

— Ну, вот, товарищ председатель, с жильем пока устроились, — сказала Клавдия Прохоровна. Теперь за школу надо приниматься. Покажите ка, где у вас школа.

— Ты школа, ты учитель, — ответил Поянго. Он хотел сказать: «Ты учительница, и дом, в котором ты живешь, — школа». Поняла его учительница или нет — Поянго не знал.

— Школа — это дом, в котором дети будут учиться. Если нет такого дома — надо его построить.

«Так вот еще что она потребовала», — подумал Поянго. Он подсчитал в уме, сколько дней уйдет на строительство новой большой фанзы. Выходило три-четыре дня, если все стойбище одновременно возьмется за дело. Только послушаются ли сородичи? Сколько уже времени, чуть ли не год, он называется председателем туземного Совета, и ни разу еще ему не приходилось собирать в одно место всех людей, заставлять их что-то делать. Поянго больше всего боялся разговора со стариками. Как он, молодой человек, может заставить старого человека что-нибудь сделать помимо его воли? Повернется ли у него язык, чтобы приказать старшему сородичу?

— Школу надо строить. Сколько у вас детей в стойбище? — спросила Клавдия Прохоровна.

— Не знаю, сколько ребятишек есть, — угрюмо ответил Поянго. Он не осмеливался даже про себя подсчитать, сколько у кого детей. У нанай существовало поверье, будто дети начнут вымирать, если их пересчитать вслух. Только человек, желающий несчастье другому человеку, мог пойти на такой поступок, а вовсе не Поянго.

Молодая учительница пристально посмотрела на Поянго, взяла тетрадку и карандаш.

— Пойдемте по домам, запишем всех детей, которые в школу пойдут. Начнем запись с той стороны стойбища. Хорошо?

Поянго шел немного сзади Клавдии Прохоровны. «Эх! Сколько хлопот вдруг стало, — думал он. — И школу надо строить, и детей, как собак, считать да записывать. А как хорошо было до приезда этой красивой учительницы, никаких забот, никаких хлопот не знал».

Поянго видел, как на берегу собрались его сверстники и пожилые рыбаки на рыбную ловлю. Одни ехали колоть рыбу острогой, другие снаряжали сети на гон. Не приехала бы учительница, и Поянго выехал бы с ними на рыбалку.

«И зачем она приехала? — продолжал размышлять Поянго. — Кому нужна ее школа? Говорят, грамоте учить детей приехала. Зачем детям грамота? Что от того, что они выучатся писать и читать? Будто, выучившись писать мальчик больше станет рыбы ловить да на охоте больше добывать зверя!»

Клавдия Прохоровна не знала, о чем думал Поянго, да ее это и не интересовало, она вся была захвачена необычным видом стойбища. Много русских сел перевидела она в своей жизни, но стойбище Эморон не походило ни на одно село. Здесь вместо рубленых домов стояли мазанки, с маленькими окнами, с обветшалыми, почерневшими от времени соломенными крышами. Возле каждой фанзы стоял амбар на четырех столбах. Глядя на них, молодая женщина вспоминала русскую сказку и избушку Бабы-Яги на курьих ножках. Ее удивили не столько «ноги» амбаров, сколько то, что на столбы были надеты верх дном большие жестяные банки и ведра. Об этом она и спросила у Поянго.

— Это чтобы мышки, крысы не ходили в амбар по столбам, — засмеялся в ответ Поянго. — Понимаешь? Там, в амбаре, у нанай все: крупа, мука, мясо, юкола. Там есть самая дорогая одежда, которую можно одеть только когда умрешь.

— А почему тогда амбары не закрыты на замок? — спросила Клавдия Прохоровна.

Поянго даже остановился от удивления, у него опять широко раскрылись глаза, как всегда случалось, когда он бывал необычайно удивлен.

— Зачем закрывать на замок?

Учительница замялась, ей не совсем было удобно говорить о воровстве.

— Мало ли что может случиться...

— Нет, ничего не может случиться, — всерьез заговорил Поянго. — У нанай воровства нет. Вот, смотри, — он указал на дверь фанзы, подпертую обрубком дерева.— Фанза пустой, женщины нет, мужчины нет — никого нет. Замок не надо. От собак деревом подпер — и все.

Возле каждой фанзы, кроме амбара, стояли вешала для сушки юколы. На них висели, нанизанные на тонкое жердинки, тушки карасей, средних сомов, максунов и сазанов; от жары они свернулись в трубочки. Клавдия Прохоровна разглядывала вешала, потом ее заинтересовали высокие толстые деревянные трубы, которые стояли в некотором отдалении от фанз.

— Труба, — объяснил Поянго. — Фанза тонн, дым труба выходи. Понял? Дым ходи по канам — люди спи на кане — тепло!

Клавдия Прохоровна повяла: когда топят очаг, дым обогревает каны, на которых спят, и потом под землей выходит в трубу уже охлажденный.

На небе ни облачка. Солнце выходило к зениту и беспощадно палило землю. Песок под ногами будто плавился от жары. Худые, лохматые, с облезлой шерстью собаки перебрались в тень фанз и амбаров. Женщины тоже прятались в тени, они плели корзины из лоз тальника, а чтобы корзины выглядели наряднее, вплетали красные стебли того изумительного кустарника, который рос под окном Клавдии Прохоровны. Часть женщин готовили циновки из камыша, другие делали различного рода сосуды из бересты для еды, для хранения воды, для сбора ягод. Немногие занимались обработкой рыбьей кожи. Они с завидным усердием молотили комок кожи большой колотушкой, издали напоминающей огромный топор с коротким топорищем. Женщины с каким-то непонятным безразличием провожали русскую учительницу, ни одна из них не проронила ни слова. Но как только учительница отдалялась от них, они начинали шептаться между собой.

На самом краю стойбища среди густых старых тальников стояла фанза шамана Токто Киле, но туда не стали заходить: у Токто не было детей. Зашли в соседнюю фанзу Акиану Гаера. Хозяин находился дома, он сидел на нарах и вил нитки из волокон конопли. Это был коренастый, невысокого роста человек. Лицо его напоминало большое яйцо; на удлиненном подбородке чернело с десяток волосинок. Из узких прорезей смотрели умные, чуть насмешливые глаза. На плечи ему спадали короткие косички.

— Здравствуй, дака³, — поздоровался Поянго.

Клавдия Прохоровна тоже поздоровалась, потом подошла, пощупала нитку, повертела в руке волчок, весьма напоминающий детскую игрушку, но только с более удлиненными концами.

— Долго нитки вить? — спросила она.

Акиану с Поянго засмеялись.

— Сетка двадцать саженей один человек больше год надо делать, — ответил Поянго.

— Монога, долга, — улыбнулся Акнану. — Конопля собирай, мочить нада, сушить нада, теребить нада, нитки делать нада, сетка вязать нада. Потом исо многа долга работай. Два года нада.

— А сколько лет можно пользоваться одной сеткой?

— Хорошо кровь мочить, хорошо варить, — можно два-три года рыбу ловить, — ответил Поянго.

Клавдия Прохоровна многого не понимала из того, что рассказывали ей Поянго и Акиану. Ясно было одно: сети для ловли рыбы нанайцы изготовляют из конопли, что это трудоемкая и муторная работа; чтобы сеть была крепкой, ее, по-видимому, консервируют в крови.

«Это и есть первобытность», — подумала она.

Тем временем Поянго толковал о цели своего прихода. Клавдия Прохоровна прислушивалась к речи Поянго и, к своей радости, понимала все его слова. Значит, не зря она столько времени изучала нанайский язык! Интересно, поймет ли она ответ Акиану? Она следила за выражением лица Акиану и заметила, что тот все больше и больше мрачнеет.

— Ребенка меня нету, — сказал он наконец. — Меня есть Нилэ — маленькая вошка.

Акиану, оставив работу, вышел из фанзы. Поянго наклонился к Клавдии Прохоровне и прошептал:

— Пиши, дочь, звать Нилэ, в школу пойдет.

— Но он же сказал, нет у него ребенка.

— Ты что, понял? Есть. Пиши, Нилэ, так звать дочь. Нилэ, это по-нанайски маленькая вошка. Понимаешь?

Клавдия Прохоровна записала и, ожидая дальнейшего разъяснения, смотрела в глаза Поянго. Тот бросил взгляд на дверь фанзы и торопливо начал рассказывать:

— Акиану хороший человек, хороший охотник. Жену взял, она не родит ребенка. Богу молились, шаман Токто шаманил — ребенка нет. Несчастливый человек стал Акиану, потому какой человек может без ребенка жить? Тогда Акиану другую жену взял. Она родила девочку, девочка умерла. Потом родился мальчик — тоже умер. Опять несчастливый человек Акиану, черт появился, стал детей его уносить. Потом, когда девочка родилась, назвали Нилэ — маленькая вошка. Так черта обманули. Понимаешь? Черт думает: Акиану ребенка нет, есть только маленькая вошка, а маленькая вошка черт не хочет, он ест только ребенка. Так Нилэ выросла, большая девочка стала. Тсс... ты молчи.

Скрипнула дверь фанзы, вошел Акиану, он принес раскуренную длинную женскую трубку и подал ее Клавдии Прохоровне. Учительница взяла трубку.

— Спасибо, но я не курю, — сказала она. Акиану, пропустив мимо ушей ее ответ, начал говорить:

— Тебе — русский женщин, мы — нанай. Тебе нас не понимай, мы тебя не понимай. Нас нанай многа, тебе один человек. Нада тебе нанай язык учить.

— Я обязательно буду изучать, — горячо ответила учительница. — Буду изучать и ваш быт, обычаи, культуру.

— Тебе, видать, хороший человек. Тебя как звать?

— Клавдия Прохоровна.

Акиану пожевал губами и рассмеялся, вслед за ним рассмеялся и Поянго.

— Такой имя никто называть не могу, — сказал Акиану. — Я тебя Школа-Учитель буду называть. Школа-Учитель.

Клавдия Прохоровна кивнула головой и засмеялась: ей поправилось новое имя. Повертев в руке трубку, она передала ее Акиану.

— Табак курить не могу, — сказала она по-нанайски и густо покраснела.

Поянго и Акиану переглянулись и весело засмеялись. Клавдия Прохоровна еще больше зарделась.

— Охо, Школа-Учитель нанайский язык знает, надо тогда по-нанайски говорить! — обрадовался Акиану.

— А я сколько с ней хожу и не знал, что она язык наш знает, — сказал Поянго.

— Нет, я плохо понимаю, — ответила по-нанайски Клавдия Прохоровна. — Много учиться надо. Разговор понимаю, говорить плохо могу.

— Ничего, ты быстро научишься говорить, — успокоил ее Акиану. — А курить тебе надо научиться, у нас все курят, дети, женщины — все курят.

— Дети курят? — удивилась Клавдия Прохоровна и не заметила, как перешла на родной язык. — Вы им разрешаете курить? Нельзя детям курить. Сегодня же вы должны всем родителям сказать, чтобы детям они не давали трубок и табаку. — Она замолчала, но тут же добавила: — Советская власть требует, чтобы все дети росли здоровыми, сильными, поэтому не разрешает детям курить. Сам Владимир Ильич Ленин не курил.

При этих словах Поянго вытащил трубку изо рта и оглядел учительницу с ног до головы.

— Ты видела Ленина? Разговаривала? — тихо спросил он.

Поянго, весь напрягшись, ждал ответа. Неужели эта женщина сама, своими глазами видела Ленина, разговаривала с ним? Неужели он ей сознался, что не курит табак?

— Нет, я не видела Ленина, — чистосердечно призналась Клавдия Прохоровна.

Разочарованный Поянго сердито засунул трубку обратно в рот и процедил сквозь зубы:

— Нельзя обманывать. Ленин курил.

— Нет, не курил.

— Ты Ленина не видела, ты не знаешь, — вставил слово Акиану и даже не взглянул на учительницу, показывая этим свое презрение к обманщице.

— Я Ленина не видела, но я об этом прочитала в книге. Грамотный человек из книг может узнать многое, чего даже глазами другой не увидит.

Поянго опять вытащил трубку изо рта и восхищенно уставился на молодую женщину.

«О-е-е-е? Вот оно что! Вот что дают грамота, книга! — подумал он. — Оказывается, можно было не видеть Ленина и знать о нем. Акиану в молодости бывал в Китае, много интересного рассказывает. Будь я грамотный, я бы прочитал книги о Китае и знал еще больше. Ух, как здорово! Буду учиться. Книги читать буду», — пообещал он самому себе.

ГЛАВА II

Акиану ехал проверять сеть, оморочка бесшумно скользила по тихому заливу. Утренний туман висел клочьями над водой. Акиану пытался определить, какая будет нынче погода, но туман пока ничего не подсказывал, он лениво плыл над водой. Акиану знал, если туман поднимется вверх — будет ветер, а позже, когда выглянет солнце, можно уточнить, будет дождь или не будет. А ну ее, эту погоду! Ему сегодня все равно: если ветер, так даже приятнее, прохладнее будет вязать дома сеть.

Акиану любил петь, когда ездил на оморочке, но теперь почему-то не хотелось, может, оттого, что еще не размялся после сна. Но если не петь, то нужно думать о чем-то хорошем. И тут он вспомнил про молодую жену Даояку, которая уже третью ночь находится в чоро⁴. Кого она родит? Акиану хочет сына, помощника. Они бы вдвоем ловили, на охоту ходили.

— Тьфу! — плюнул Акиану, спохватившись. Как это он размечтался? Ведь его мысли могут перехватить недобрые духи. Черти, наверное, сами подстраивают, заставляют человека думать о будущем ребенка, а потом опять заберут его.

— Тьфу! Тьфу! — еще раз сплюнул Акиану и громко сказал: — Были у меня дети, всех вы забрали, у меня больше пет и не будет детей. О прошлом я вспомнил.

Чтобы отвлечься от нехорошей думы, Акиану все же запел против желания. Он пел о спелой черемухе и диком яблочке, богатый урожай которых ожидался в эту осень. Ветви деревцев сгибаются под тяжестью плодов, а густой туман клубится вокруг них и помогает им быстрее созревать. Нынче густо цвела черемуха, значит, такие же густые косяки кеты осенью будут подниматься по Амуру.

Впереди показалась чья-то сеть, она шла от затопленного берега к середине залива, будто кто-то растянул на воде женские бусы. Только в трех-четырех местах исчезли несколько поплавков да две утки, запутавшись в сети, тянули ее в разные стороны. Акиану подъехал к сети, заметил под водой метавшегося широколобого амура. Рыба уже наполовину вылезла из ячеи сети, могла совсем вырваться, оставив хозяину сети чешую да слизь. Акиану засунул руку в воду, завернул амура сетью и, вытащив из воды, сильным ударом колотушки оглушил его.

— Вот теперь не уйдешь, — удовлетворенно проговорил он, опуская рыбу обратно в воду.

Взглянул на уток, те запутались так, что не могли пошевелить лапками, чтобы нырнуть в воду.

— Хозяину лишняя работа, распутывать вас, — рассмеялся Акиану и поехал дальше.

У Акиану было всего две сети по двадцать саженей, из них одна такая старая, что уже не держала крупную рыбу. Он даже не знает, осталось ли на ней хоть с сажень от старых нитей: каждый раз, просушив ее на вешалах, он чинит ее, ставит новые заплаты. Вот уже целый год, как он готовит ей замену. Теперь нити уже свиты и осталось совсем немного работы: связать сеть, да свить веревки, да из коры бархатного дерева приготовить поплавки. К весне Акиану обязательно закончит новую сетку.

В это утро Акиану вынул из крепкой сети только двух сазанов, а в старой запутались одна щука да несколько карасей, а сазаны и амуры оставили только слизь и с десяток новых больших дыр. Акиану снял сети, сложил их впереди себя в берестяном матаха⁵ и повернул обратно в стойбище. Он опять затянул песню, но на этот раз пел о том, что скоро подойдет кета с низовьев Амура и Акиану будет ловить ее вместе со старшей женой, а молодая жена будет на берегу приготовлять юколу. Впереди замаячила оморочка, кто-то снимал сеть, в которой Акиану оставил оглушенного амура. Еще издали Акиану узнал своего соседа шамана Токто Киле.

— Бачигоапу! — почтительно поздоровался Акиану, подъехав к шаману. — Как улов? Амур, которого я оглушил, не ожил?

— Зашевелился, — охотно ответил шаман. — Смотри, эти утки всю сеть запутали. Ладно, заставляйте мою желчь кипеть, чем больше буду сердиться, тем вкуснее покажется ваше мясо.

Акиану подвел свою оморочку к оморочке шамана и стал помогать распутывать сеть. Шаман схватил утку и с хрустом прокусил ей голову.

— Ох, как крепко запуталась, — продолжал он, проглатывая слюну, и вдруг захихикал:

— Смотрю на этих уток и вижу на их месте нашего Поянго. Крепко, видно, русская женщина запутала его; ни на шаг не отстает от нее, будто самец-сазан во время икрометания, рядом ходит.

Шаман сплюнул за борт и мягко продолжал:

— Эта русская женщина говорит, добра нам желает, а я почему-то не верю. Учить детей приехала, а чему учить? Мы наших детей учим, как ловить рыбу, как зверей добывать, а она чему будет учить? Грамоте? Зачем нашим детям грамота? Мы свой век доживаем, грамоты не знаем, — ничего, голодные не ходим, желудок чаще полным бывает. Не доброе я что-то чувствую в этой женщине, она выучит детей грамоте, и их всех русские заберут к себе.

Акиану с большим вниманием слушал шамана. Умнее шамана в стойбище нет человека, что скажет шаман, то и сбудется. Акиану сам много думал о Школе-Учителе, о грамоте. В молодости он несколько раз выезжал в верховья Амура и видел, как русские попы с большими бородами обучали нанайских детей грамоте, насильно отнимая детей от родителей и увозя их в русские села. «Эта русская учительница, наверно, не будет увозить детей, — думает Акиану. — Если бы она думала увозить, то не стала бы приезжать в Эморон с матерью и с сыном. Здесь чего-то шаман, наверно, лишнего говорит. Поживем — увидим. Лишь бы детей не увозила, а в своем стойбище можно терпеть все. У меня одна только Нилэ, на охоту ее не возьмешь, дома мало дел зимой, пусть учится, большой беды не будет от этого».

Шаман наконец распутал утку, снял сеть. Раскурив трубки, рыбаки лениво замахали двухлопастными веслами.

— Ты слышал, Акиану? — спросил шаман. — Эта русская женщина, говорят, купает в спирте какого-то червя. Не доброе это дело, плохое дело. Надо бы посмотреть, что за червь, разузнать бы неплохо.

Акиану замер с занесенным для гребка веслом и испуганно посмотрел па шамана. Как же так, вот-вот должен появиться ребенок, не знаешь, как защитить его от живущих чертей, а тут еще нового черта выводят? Акиану знал, если шаман беспокоится, то обязательно из этого червя злой дух выйдет. Сколько уже было подобных случаев, когда дети с рыжими волосами, или рожденные без брака, или дети от брака однофамильцев после смерти становились злыми духами и строили всякие козни оставшимся в живых. Кроме умерших людей, злыми духами становились змеи, черви, хорьки, медведи и другие твари и животные. Все они при желании могут наслать на людей страшные болезни. Акиану помнит несколько случаев, когда эти болезни уносили в могилы целые стойбища. На берегах Амура, проток, горных рек остались на месте этих стойбищ только красивые песчаные бугры, нанай их называет «сусу». Выезжая на охоту или рыбную ловлю, они далеко обходят эти страшные места. Нет, Акиану не хочет, чтобы в Эмороне люди стали умирать, как мухи осенью.

— Ты должен разузнать, духов попроси, — горячо заговорил он. — Зачем червя в спирте купать? Она новый человек, нашей жизни не знает, объяснить ей надо.

Шаман молчал. Он до самого стойбища не проронил больше ни слова. Встревоженный вернулся Акиану домой. Старшая жена Бодери вышла на берег встречать его.

— В нашем доме собачонок появился, — сообщила она и не смогла скрыть своей радости. — Недавно появился.

Акиану несказанно обрадовался, но сдержался: он мужчина, ему нельзя радоваться так, как радуются женщины. «Наконец-то помощника дождался», — подумал он и тут опять вспомнил про заспиртованного червя.

Двое детей, кроме Нилэ, было у Акиану. Одного злой дух Сайки унес, когда ребенку исполнился год, другого забрал этот же дух, не дождавшись, когда хрящи закостенеют⁶. Тяжело переживал охотник смерть своих детей. Радость теперь перемешивалась с горечью воспоминаний, и все это из-за шамана, из-за его рассказа об этом черве. Омрачил шаман радость.

Развесив сети, Акиану зашел в фанзу. Бодери резала ему талу за маленьким столиком, дочь сидела рядом с ней. Молодая жена Даояка с новорожденным сыном находилась еще в юрте роженицы. Ей положено жить там целый месяц. Очень хотелось Акиану посмотреть на сына, но он сдерживал себя; ни один мужчина еще никогда не заходил в юрту роженицы, не должен и он быть рядом с только что родившей женщиной. Таков обычай.

Поев, Акиану хотел было приняться за новую сеть, но душа не лежала к работе, мысли все время кружились вокруг новорожденного сына и заспиртованного червя. Наконец Акиану решил сходить к своему приятелю, старику Коки Бельды.

Акиану вышел из фанзы и зашагал к центру стойбища. Не прошел он и десяти шагов, как попался ему навстречу Поянго.

— Здравствуй, — поздоровался почтительно Поянго. — Иду за тобой, всех мужчин собираю. Возле дома Школы-Учителя разговор будет. Туда все мужчины уже пошли.

Поянго торопливо зашагал впереди Акиану.

— Поянго, ты видел у Школы-Учителя червя, купающегося в спирте? — спросил Акиану.

— Видел.

— Это хорошо или плохо? Зачем она купает?

Поянго ответил, слово в слово передав объяснение Клавдии Прохоровны. Только в конце он не выдержал и добавил от себя, что этот червь самый большой, какие только бывают на свете, и Школа-Учитель хочет отправить его в самый большой город — Москву.

— Пусть отправляет. Скажи ей, пусть скорее отправляет, — обрадовался Акиану, и ему стало легче, будто он сбросил со спины тяжесть.

Возле фанзы Клавдии Прохоровны собрались все мужчины стойбища, здесь же, забыв об удочках и о самых неотложных делах, бегали дети. Среди рыбаков находилась и Клавдия Прохоровна. Она разговаривала с Наполкой Киле — эморонцем средних лет.

— Женщин нет, женщин надо, — говорила она.

Наполка засмеялся:

— Ты смотри, она наш язык немного знает! — потом серьезно добавил: — Когда большой мужской разговор идет, женщин не надо.

Подошли Поянго и Акиану. Учительница обратилась к Поянго по-русски:

— Женщин обязательно надо пригласить. Позовите их.

— Зачем звать женщин? Мужчины сами все решат, — ответил Поянго.

— Вот что, товарищ председатель, — строго проговорила Клавдия Прохоровна. — Если вы считаете, что этот разговор только мужской, может, мне тоже уйти?

Поянго растерянно оглядел лица рыбаков.

— Чего она говорит? — спросил Коки.

— Говорит, уйду, если женщин не позовете, — ответил Акиану за Поянго. — Говорит, я тоже женщина, почему других женщин не зовете. Я думаю, надо позвать. Как вы думаете?

— Зовите. Пусть придут, — ответили несколько человек. — Не помешают.

В один миг все ребятишки разбежались по стойбищу звать женщин на собрание. Не успели мужчины выкурить по трубке, как стали появляться хозяйки фанз одна за другой. Клавдия Прохоровна радовалась, ей казалось, что женщины давно были готовы явиться на собрание, только ждали приглашения. Она старалась запомнить их, но они казались ей все на одно лицо.

Когда собралось все население стойбища, заговорил Поянго. Он впервые выступал перед таким скоплением своих сородичей и волновался.

— В наше стойбище приехала русская учительница, детей наших будет обучать грамоте. Каждый из вас, наверно, думает, зачем нашим детям нужна грамота? Так думаете, да? А вот зачем. Скажи ты, отец Китони. — Поянго младше Наполки Киле, поэтому этикет но позволяет ему звать Наполку по имени. — Скажи, ты был когда-нибудь в Японии? Не был? Ты ничего не знаешь о японцах, не знаешь их страны? Теперь спросите у этой русской женщины, она тоже не была в Японии, но она много, очень много знает о японцах. Все это она узнала из книг. Она Ленина, когда он был жив, не видела, но из книг узнала, что Ленин не курил, она знает даже, что Ленин наказал всем детям тоже не курить, чтобы они незаболели плохой болезнью...

Поянго перестал волноваться и все больше воодушевлялся. Он с удивлением заметил, как быстро находятся в голове нужные слова; как обкатанные водой кругляшки, они скатывались откуда-то ему на язык. Да и мысли приходили мгновенно, хотя бы о том же наказе Ленина. Может, Ленин ничего подобного и не наказывал, ничего в этом нет плохого. Раз Советская власть не разрешает детям курить, следовательно, так наказал Ленин. Задача Поянго уговорить сородичей пустить детей учиться и построить им большую фанзу-школу. Поянго был уверен, что он этого добьется: во время войны на Амуре он уговорил Акиану быть проводником партизан, одновременно уговорил мужчин ловить кету для партизан, а женщин — шить меховые унты, торбаса. Правда, тогда Поянго разговаривал с каждым в отдельности в их фанзах, за кружкой чаю.

— Ты скажи, отец Нилэ, ты был в Китае, язык даже китайский знаешь, много видел. Знаешь ли ты о Китае больше этой русской учительницы? Не знаешь! Она не была в Китае, но знает больше тебя, потому что об этой стране написаны сотни, тысячи, миллионы, — тут Поянго запнулся, он хотел назвать еще большую цифру, но в нанайском счете не было большей цифры. Замешательство Поянго осталось незамеченным, и он продолжал: — ...и еще больше книг. Она их читала. Наши дети выучатся и тоже будут читать эти книги и узнавать все, что мы еще не знаем.

— А зачем им все знать, голову засорять? — перебил горячую речь Поянго Коки. — Я не знаю про Японию, Китай — ничего, прожил всю жизнь.

— Прожить ты, ага⁷, прожил, а знай ты грамоту, жил бы еще лучше. Бывали годы, когда ты с подтянутым животом ходил, чуть не умирал с голоду. Если бы тогда умел читать и писать, ты мог бы узнать, каким способом другие народы в такое голодное время добывают рыбу, мясо. Может быть, огород бы развел, как делают русские, лошадей, коров стал держать. Как видите, люди, знать грамоту не лишнее дело. Я решил, сам тоже буду обучаться грамоте, а братьев, сестер — всех пошлю в школу. Вы тоже должны послать детей в школу. Они никуда не уйдут, в стойбище с вами вместе будут жить, только школу нужно построить.

Когда Поянго закончил говорить, все мужчины облегченно вздохнули, а женщины громко зашептались.

— Если будут в стойбище учиться — пусть учатся, — великодушно согласился Коки.

— Скажи, Поянго, мальчики и девочки все вместе будут учиться или раздельно? — спросил кто-то.

— Вместе будут учиться.

— Дети из рода Бельды будут учиться вместе с детьми Киле?

— Мы же вместе живем в одном стойбище, не разделяемся...

— На рыбную ловлю отдельно ездим, на охоту отдельно ходим...

— Дети-то ваши вместе играют, чего их разделять? — ответил Поянго.

Акиану было не совсем приятно слушать эти разговоры. Если в стойбище начнется разделение между родами Бельды и Киле, куда ему, одному Гаеру, деваться.

— Чего там спорить, фанзу построим, пусть дети учатся, — оказал он.

— Надо сейчас же начать строить, кета скоро пойдет, дожди будут, — сказал Наполка. — Тогда времени не будет, да и дождь помешает фанзу обмазывать.

Мужчины закивали головами в знак согласия. Поянго тут же распределил обязанности, одних он отправил за бревнами на угловые столбы, других за тальником и травой для крыш. Эморонцы говорили мало: поскольку согласились строить, то надо построить и чего тут много рассуждать.

Когда кончилось собрание и люди стали расходиться, Клавдия Прохоровна задержала Поянго.

— Хорошо вы говорили, я многое поняла, — сказала она.

— Если бы ты не убедила меня, как полезна людям грамота, да не рассказала бы, что можно узнать из книг, я не смог бы так говорить, — ответил Поянго на своем языке.

Он, не прощаясь, ушел. Клавдия Прохоровна осталась одна, опустилась на теплый песок, где только что сидели рыбаки, и задумалась.

Два дня с утра до вечера копошились люди, как муравьи, возле фанзы учительницы. Работали одни мужчины. Они ставили угловые столбы, плели стены из гибкого тальника, возводили стропила. Клавдия Прохоровна с детьми подносила им тальник, пыталась даже плести стены. Рыбаки наблюдали за ней и переговаривались:

— Чего топчется, будто сами мы не справимся?

— Как же сидеть ей? Это же ее тоже дело.

— Хорошая женщина, видно, работящая. Молодая...

— Что-то муж ее не появляется, может, в городе остался.

— А может, нет у нее мужа, ты-то не знаешь,

— Ребенок-то есть.

— Поживем — узнаем.

В два дня поднялась большая вместительная фанза.

На третий день с утра выдалась ясная погода, на небе почти неподвижно висели кудрявые снежно-белые облачка. День обещал быть хорошим, это же подтвердили Акиану с Коки. Эморонцев не надо было звать на работу: как только поднялось солнце над тальниками, стойбище пришло в движение, и вскоре у новой решетчатой фанзы собралось все население от мала до велика.

— Пока дождя нет, торопиться надо, — сказал Коки, пользовавшийся авторитетом старейшины.

Без сутолоки, без лишней суеты приступили к работе. Мужчины с детьми начали носить готовую, размешанную с мелко накрошенной сухой травой глину. Эту глину готовили на окраине стойбища в яме, ее ногами месили несколько мужчин. Женщины, усевшись вокруг фанзы на корточках, мазали руками стены. Каждая женщина имела свой участок и каждая старалась выполнить свою работу быстрее и лучше. Шло молчаливое, не скрепленное подписями на бумаге, соревнование. Кругом царило веселое оживление, все шумели, смеялись, шутили.

Клавдия Прохоровна, удивленная таким темпом работы, несколько минут наблюдала за беготней носильщиков глины, за ловкими руками штукатурщиц. Потом она подошла к женщине средних лет со вздутыми щеками, с добрыми внимательными глазами; ей показалось, что она проворнее других обмазывает стену.

— Я тоже буду так делать, — сказала Клавдия Прохоровна и, не смущаясь, показала рукой, как будет обмазывать. Женщина взглянула на нее, как-то по-особенному через зубы нацедила в ладонь воды, торопливо провела мокрой ладонью по оштукатуренной стене. Всем своим видом она старалась дать понять русской женщине, чтобы та не мешала, ведь соседки, пока она будет жестикулировать руками при разговоре, обгонят ее. Какими глазами тогда она будет смотреть на них? Клавдия Прохоровна пыталась понять по выражению лица о мыслях собеседницы, но, не разобрав ничего, опустилась возле нее, взяла глину и тоже начала обмазывать стену. Женщины, исподтишка следившие за учительницей, зашептались, и вскоре все штукатурщицы, даже те, которые обмазывали противоположную стену, знали, что учительница начала помогать их подруге Дарами.

— Будто сама не могла справиться, — осуждали женщины Дарами.

— Она не виновата, русская женщина сама стала помогать, — защищали ее другие.

Между тем Клавдия Прохоровна тщетно пыталась обмазать небольшой участок стены. Чтобы лучше ложилась глина, она придавливала ее к плетеному тальнику, но та словно ускользала из-под ладони. Ощутив под рукой ребристый тальник, она накладывала на это же место новую порцию Глины и опять прижимала. Дарами с усмешкой следила за ней, наконец, не выдержала, схватила ее за руку и потащила внутрь фанзы.

— Тебе, Школа-Учитель, глины не напасешься, — заговорила она по-нанайски, показывая пальцем на кучу глины, лежавшую возле стены. — Смотри, вся твоя глина между тальником вылезла. Не надо давить, когда изнутри будем мазать, тогда можешь давить.

Клавдия Прохоровна, взглянув на глину, поняла все, а Дарами так смеялась, что даже слезы выступили на глазах.

— Поняла, поняла все, — говорила Клавдия Прохоровна. — Давить плохо. Как тебя зовут? Гэрбуси, гэрбуси, — добавила она, решив, что ее не понимают.

Учительница с волнением смотрела в лицо собеседницы, она впервые без Поянго заговорила по-нанайски. Правильно ли она произнесла слово, поняла ли женщина?

— Дарами, — ответила собеседница. — Ты, Школа-Учитель, по-нашему умеешь разговаривать?

Клавдия Прохоровна была в восторге: женщина поняла ее! Значит, она правильно произносит слова! Этот первый успех обрадовал ее и вселил уверенность, что она в недалеком будущем научится чисто говорить по-нанайски. Больше она не отходила от Дарами, обмазывала стену под ее присмотром и одновременно училась говорить по-нанайски.

К полудню: женщины закончили обмазку фанзы и снаружи и внутри. Вымыв руки, они разожгли возле новой фанзы костры, повесив над ними большие китайские котлы. Каждая хозяйка из своих запасов принесла по горсти крупы, фасоли, муки. Акиану и еще два незнакомых рыбака привезли в оморочках свежих; только что выловленных сазанов, амуров. Малыши и подростки тоже знали свое дело, они разбежались в разные стороны собирать дрова.

Клавдия Прохоровна не принимала участия в приготовлении пиршества по случаю постройки фанзы, она не могла понять, когда это женщины успели договориться между собой о коллективном обеде, когда Акиану выехал на добычу рыбы. Даже у детишек и у тех она заметила развитое чувство коллективизма, ведь никто из старших не принуждал их собирать дрова, они сами знали свое дело, помогали старшим.

Всем подмеченным Клавдия Прохоровна была беспредельно восхищена и радовалась, что будет жить среди этих спаянных дружных людей. Она подошла к женщинам и опустилась рядом с Дарами. Она следила за ее проворными руками и пыталась запомнить приемы свежевания рыбы. Дарами и здесь с горячностью начинающей учительницы стала показывать, как разделывают крупную рыбу. Она тут же срезала жирный горб сазана, разрезала пополам и с аппетитом съела одну половинку. Вторую предложила Клавдии Прохоровне. Учительница взяла в рот кусочек сырой рыбы, с отвращением вгрызлась зубами — жир разлился во рту. Женщины не спускали с нее глаз.

— Улэн? Улэн?⁸ Ну как? — нетерпеливо спрашивали они.

Клавдия Прохоровна через силу дожевала сырую рыбу, но ничем не выдала своего отвращения, проглотила и улыбнулась:

— Улэн.

Женщины радостно заулыбались и, перебивая друг друга, заговорили:

— Ты хорошая, Школа-Учитель, не брезгуешь нашей едой, — сказала Дарами.

— Мы все с тобой хорошо будем жить, — сказала ее соседка.

— Она скоро станет говорить, как настоящая нанайка, — прошамкала сидевшая рядом с Дарами старушка.

Дарами передала Клавдии Прохоровне свой нож, и учительнице пришлось уже самой повторять только что преподанный урок. Она разделала большого сазана, сделала надрезы-ступеньки на карасе.

Пока женщины готовили трапезу, тем временем мужчины крыли крышу травой. Придавив траву длинными жердями, чтобы не срывало ветром, они спустились на землю и, рассевшись в тени, закурили трубки.

— Внутри фанзы еще много потребуется работы, — рассказывал сородичам Поянго, посасывая трубку. — Школа-Учитель просит пол настелить досками, большой очаг сложить, такой, какой бывает у русских. В окнах хочет сделать какую-то открывалку, чтобы можно было ее открывать и закрывать. Смешно, можно сказать, в окне хочет продолбить маленькую дверь. «Зачем, — я ей говорю, — у нас нет человека, который мог бы все это сделать». Так Школа-Учитель хочет в русское стойбище съездить на двух больших лодках, привезти оттуда доски, камни, из которых русские очаг кладут. Заодно думает прихватить одного русского, который все это сможет сделать.

— Пусть делает, а мы посмотрим, — сказал молодой парень Тораки Бельды.

— Поможем, чего смотреть, — возразил его ровесник Дянгамбо Киле. — Может, в школе правда деревянный пол требуется да маленькая дверь на окне. Нам-то откуда знать?

— Мой друг Иван приедет, он не откажется, — сказал Акиану.

Остальные рыбаки слушали молча.

Женщины сварили уху, кашу, боду⁹, нажарили горку лепешек на рыбьем жире. Хозяйки принесли всю домашнюю посуду, состоявшую в большинстве из деревянных и берестяных плошек, и разносили сидевшим в тени мужчинам уху и кашу.

— Школа-Учитель, почему твоей матери и сына нет? — спросила Дарами.

Не дожидаясь ответа, она вошла в дом учительницы, вывела оттуда за руку Наталью Васильевну с внуком и подала им миску с горячей ухой.

— Мама, посмотри на этих людей, — громко прошептала Клавдия Прохоровна. — Смотри, какой дружный народ! Я просто поражена!

— Ешь, тебе дали, — сказала Наталья Васильевна, будто не замечая возбужденного состояния дочери.

— Нет, я не буду есть. Смотри, едят только мужчины, ни одна женщина не притрагивается к еде.

Клавдия Прохоровна отошла к женщинам, расположившимся возле горячих котлов. Тут же рядом с матерями под палящим солнцем ели те трое мальчиков, которых встретила она в первое утро пребывания в Эмороне. Каждый раз учительница замечала на себе любопытные взгляды мальчика-горбуна. Несколько раз она пыталась разговориться с ним, но мальчик сконфуженно молчал и только улыбался. Все же удалось дознаться, что мальчика зовут Китони, а одного его друга Кирба, другого — Тэхэ.

Мужчины, выпив вместо чаю по миске горячей боды, опять закурили трубки. Женщины разделили между собой остаток еды; Клавдии Прохоровне они положили самые лучшие куски рыбы, подали самые румяные лепешки.

— Я вам говорю, эта русская женщина скоро настоящей нанайкой станет, — говорила Дарами подругам.

— Хорошего человека сразу видно, — поддержали ее остальные женщины.

Мужчины тоже заметили, что Клавдия Прохоровна отказалась есть вместе с ними и дождалась очереди женщин, но никто из них вслух не выразил своего восхищения. Стыдно мужчинам восхвалять женщину: какая бы она ни была умная, мужчина все же властелин. Про себя же можно было восторгаться поведением молодой русской женщины сколько угодно. Только один Поянго думал о другом, он думал о том, почему у такой хорошей женщины так долго не приезжает муж. Разве можно такую умную красивую женщину столько времени оставлять одну и не скучать по ней. Наверное, каменное сердце у этого мужчины.

ГЛАВА III

Школа-фанза была построена, но стояла еще без окон, пола, перегородок. Не было и школьной мебели: парт, столов, стульев. Никто из эморонцев даже не представлял, как выглядит школьная парта, а не то, чтобы осмелился браться за их изготовление. Многие рыбаки были искуснейшими мастерами, они изумительно быстро и ловко вырезали из дерева различных зверьков, статуэтки, могли делать лодки, но парты...

После долгих раздумий Клавдия Прохоровна решила вместо парт готовить столы со скамейками. Но, чтобы Акиану с Коки приступили к их изготовлению, нужно было достать где-то доски, а доски в стойбище были такой же драгоценностью, как котлы и ружья.

Нужно было так или иначе ехать в русское село, привезти оттуда кирпичи, доски, стекла, известь. Она договорилась с Поянго о поездке на Амур, но день выезда каждый раз отодвигался — то неводники были заняты, то люди разъехались на рыбалку. Учительница вынуждена была ждать, и в эти дни она усиленно занималась изучением нанайского языка. Помощников у ней было хоть отбавляй, ей с охотой помогали все эморонцы, особенно дети и женщины, с которыми она уже крепко подружилась. Как-то ей полдня помогала Дарами затирать трещины на высохшей стене школы. Клавдия Прохоровна разговаривала с ней преимущественно на нанайском языке. Молодая учительница знала, как мал ее словарный запас, из целой задуманной фразы она могла произнести только несколько разобщенных слов. Дарами на лету улавливала мысли учительницы и досказывала за нее. Клавдия Прохоровна повторяла за ней по слогам, и записывала в своей заветной тетрадке, в которой каждый день появлялось несколько десятков новых слов. Нанайский язык восхитил ее своей напевностью и мягкостью, которая достигалась обилием гласных звуков. Ни в одном слове она не находила, чтобы два согласных звука стояли рядом. Только теперь поняла Клавдия Прохоровна, почему Поянго и Акиану не могли правильно выговорить те русские слова, в которых два согласных стояли рядом. «Хлеб» они произносили «хилеба», «стол» — как «иситол», «школа» — «исикола». Узнала она и о том, что в нанайском языке нет шипящих звуков.

Клавдия Прохоровна легко заучивала слова, частые беседы с Дарами и детьми закрепляли эти слова в памяти. Однажды во время такой беседы-урока по нанайскому языку обеспокоенная чем-то Дарами вдруг сказала:

— Ты, Школа-Учитель, помоги Акиану, у него сын родился, имя не могут ему подобрать.

— Маленький ребенок? — переспросила учительница. — Я в фанзе была, никакого ребенка там нет.

— Есть, есть! Ты в фанзе не увидишь. У Акиану две жены, молодая пять дней назад родила, живет в чоро, до рождения нового месяца там будет жить.

— Чоро?

— Да, чоро. Это юрта роженицы, она одна с ребенком там живет.

Клавдия Прохоровна глянула в окно — на улице шел дождь, шквальный ветер валил кусты.

— Холодно! Да разве сейчас холодно? Вот я рожала зимой, пурга была, чуть ледяной не сделалась. Китони, мой сын, родился тогда.

Клавдия Прохоровна вскочила, торопливо накинула на голову платок. «Вот безобразие! Ребенок может простудиться...»

— Нет, так плохо, Дарами! Нельзя женщине под дождем в чоро жить, плохой это закон, — сказала Клавдия Прохоровна.

В сопровождении Дарами она быстро шла по стойбищу, не обращая внимания на собак и проливной дождь.

Пока дошли до фанзы Акиану, промокли до последней нитки. Клавдия Прохоровна первой вбежала в фанзу без стука, который всегда приводил эморонцев в крайнее удивление. Акиану сидел на нарах и вязал сеть. Бодери готовила еду у очага. Дочь Нилэ сидела рядом с отцом на нарах, играла в акоан¹⁰.

Клавдия Прохоровна поздоровалась и подсела к Акиану.

— Вы же умный человек Акиану, — заговорила она. — Сейчас на улице дождь идет, холодный ветер дует. Ночью бывает страшно холодно, осень надвигается. Зачем же вы жену заставляете на улице жить?

Акиану, отложив работу, с недоумением смотрел то на учительницу, то на Дарами, потом заулыбался.

— Твоя, Школа-Учитель, новый человек, понимай нас нет, — убежденно сказал он. — Наша люди — все так делай.

В это время распахнулась дверь и показалась младшая жена Акиану Даояка, она на коромысле несла ведра

— Что ты делаешь?! — накинулась на нее Клавдия Прохоровна. — Пять дней только прошло после родов, зачем тяжесть носишь? потом она спохватилась и заговорила по-нанайски: — Плохо! Плохо ты делаешь, лежать надо, работать нельзя.

Даояка улыбнулась, показав ряд чистых крепких зубов.

— Надоело лежать, — сказала она. — Разве можно долго лежать.

— Где ребенок? Где чоро? — спросила учительница и тут же, не дождавшись ответа, повернулась к Акиану: — Надо сейчас же ребенка и Даояку перевести в фанзу, пусть живут в тепле. На улице ребенок может простудиться, может заболеть.

— Не говори так! — рассердился Акиану. — Грязной женщине и новорожденному нельзя в фанзе жить. Тьфу!

— Почему грязной?

— Ребенка родила, грязная стала! Тьфу!

— Ах, вот что! А эта грязная женщина вам воду носит, вы пьете эту воду, ничего? Она вам еду готовит, едите, ничего?

— Не говори так! — взвизгнул Акиану и встал на ноги. — В фанзу пустить не буду!

Клавдия Прохоровна никогда еще в жизни не сердилась так, как на этот раз, она не находила слов, чтобы защищать бедную женщину. Не помнила она, как все произошло.

— Хорошо, тогда я ее к себе заберу, — сказала она и, взяв за руку Даояку, вышла из фанзы. Когда пришли к чоро и Клавдия Прохоровна увидела в люльке скорчившегося от холода ребенка, она вся задрожала от негодования. Мальчик лежал на маленьком островке сухого места; кругом капала вода.

Клавдия Прохоровна бережно обхватила люльку с мальчиком, прикрыла полой пальто и торопливо зашагала домой. Дарами с Даоякой молча последовали за ней.

— Смотри, Мишенька, кто к нам в гости пришел, — встретила Наталья Васильевна Даояку с сыном.

— Не в гости, мама, надолго, — ответила Клавдия Прохоровна и коротко, сдерживая гнев, рассказала, в каких условиях жила роженица.

— Живи, милая, живи у нас, пока муж не сжалится, — сказала Наталья Васильевна.

Клавдия Прохоровна отошла в угол и задумалась, она сейчас только пришла в себя. Ее тревожила мысль, правильно ли она поступила, взяв роженицу к себе домой. Может быть, она нарушила какой-нибудь самый важный обычай народа? Что теперь будет? Ведь ей надо было сначала завоевать уважение эморонцев, а тут вот что случилось. Как отнесутся люди к ее поступку? Будут хвалить или осуждать?

Учительница подозвала к себе молчавших женщин и поделилась с ними своей тревогой. Выслушав ее, Дарами сказала:

— Не бойся. Тебе ничего не будет, ты Школа-Учитель, ты русская.

Не прошло и получаса, как открылась дверь и вошли Поянго и Акиану. Оба были хмуры и даже не поприветствовали хозяев фанзы.

— Школа-Учитель, ты зачем чужую жену забрала? — начал Поянго сердито.

Клавдия Прохоровна прикусила губу, чтобы не рассмеяться. Как она ни была расстроена, но вопрос Поянго не мог не рассмешить ее.

— Я ее не забирала, — сдержанно ответила она. — Акиану сам отказался от нее и сына.

— Врешь! — вскипел Акиану.

— Я же просила тебя забрать ее в фанзу. Просила?

— В фанзу пускать не буду!

— Ну, вот, видишь, Поянго, он не хочет жену пускать в фанзу. А в чоро я не разрешаю жить.

Поянго шел к учительнице с твердым намерением отобрать Даояку с сыном и вернуть в чоро, но с первого же момента, увидев спокойную Клавдию Прохоровну и мирно спавшего на кровати малыша, он смягчился и теперь не знал, как продолжать разговор.

— Все женщины после родов в чоро живут, — сказал он, чтобы только не молчать.

— А с этого дня ни одна женщина не будет рожать в чоро, — строго проговорила Клавдия Прохоровна. — Вы, товарищ председатель, за этим будете следить. Скоро приедет сюда доктор, больницу откроет, и женщины будут у него рожать.

— Ты сказки не рассказывай! — закричал Акиану. — Жену мою отдай! — он подбежал к Даояке, взял ее за руку и потащил к дверям. У дверей его остановила Наталья Васильевна.

— А-я-я, пожилой уже человек ведь, — покачала она головой. — Зачем так делать? Будто нельзя уговориться. Скажи, где жену будешь держать, в фанзе или на улице?

— Фанза нельзя! Грязная женщина мне охоту портит! Лесной люди: соболи, белка, хорек меня близко пускать не будет, — ответил Акиану по-русски.

— Ну, тогда пусть она у нас останется. — Наталья Васильевна властно вырвала Даояку из рук мужа. Женщина заплакала и послушно пошла за ней.

— Собачья дочь, чтобы твоей ноги в моем доме не было! — закричал Акиану на жену.

— Живи с этими русскими женщинами, не буду я больше твоим мужем. Сына моего верни! А ты, Поянго, ты наш дянгиан¹¹, скажи этой русской, пусть она вернет мне выкуп за жену.

Дарами, молчавшая до этого момента, вдруг подошла к Акиану и заговорила громко, возбужденно:

— Как так можно, отец Нилэ? У тебя разве так много детей, что ты их начал бросать? Если Даояка уйдет от тебя, разве она вернет тебе сына? Нет! Ни одна женщина не отдаст сына!

— Чего ты голос на чужого мужчину подняла?! — закричал Акиану. — Иди своему мужу глаза царапай!

Дарами остановилась на полуслове. Ох, Дарами, что тебя натолкнуло на мысль отчитывать чужого мужчину старше твоего мужа? Какой позор!

Клавдия Прохоровна подошла к Дарами, приподняла ей голову.

— Молодец ты, Дарами! — сказала она. — Ничего, все хорошо. А ты, Акиану, не кричи здесь, ты можешь напутать наших малышей.

Клавдия Прохоровна говорила спокойно, вполголоса, глядя своими ясными глазами в глаза Акиану. Если бы она кричала, Акиану тоже кричал бы и облегчал тяжесть, налегавшую ему на душу. Пронизывающий взгляд голубых глаз, спокойный голос отрезвляюще подействовали на него.

— У тебя, Акиану, две жены. Советские законы воспрещают иметь двух жен. К тому же ты издеваешься над второй женой, заставляешь жить ее в холоде, под дождем. Надо отобрать у тебя Даояку совсем.

Акиану не мог не кричать. Крик подбадривал его, придавал силы.

— Тори¹² верни! Сына отдавай! — кричал он, чувствуя дрожь в коленях.

— Ничего не отдадим. Выкуп тоже не получишь. Женщина — человек, ее нельзя продавать и покупать, как ружье или котел.

У Поянго шла голова кругом. Оп слушал спор учительницы с Акиану и ничего не мог понять. «Советские законы — это самые справедливые законы законы простых людей, — думал он. — Почему они не разрешают простому человеку иметь две жены?»

— Тори отдавай! Сына отдавай! — продолжал кричать Акиану.

— Нет, ничего не отдадим, — стояла на своем Клавдия Прохоровна.

— Жену отдадим, не кричи, Акиану, — примирительно сказал Поянго. — Если жену заберем, то тори отдадим. Советские законы человека никогда не обижают.

— Нет, не прав ты, Поянго. Выкуп давать за жену советский закон воспрещает, — возразила учительница.

— Я тоже законы знаю! — вдруг вскипел Поянго. — Я белых, японцев бил. Советскую власть здесь устраивал! Законы тоже устанавливал!

Поянго, весь раскрасневшись, вышел из фанзы. Постояв в нерешительности, за ним последовал и Акиану. Клавдия Прохоровна устало опустилась на нары, обхватила руками голову. Заплакал младенец. Даояка начала качать люльку, бренча всеми побрякушками, развешанными на ней. Клавдия Прохоровна не слышала ничего, она с горячностью мысленно продолжала спор с Поянго и Акиану. Ей было тяжело, она никак не могла доказать упрямцам свою правоту.

«Как бы ты повел себя, Павлуша? — мысленно обратилась она к мужу, с которым всегда советовалась в тяжелые минуты. — Не так, наверно, как я, дура? Зачем мне надо было затевать спор о выкупе? Нападать начала сразу. Разве так можно? Павлушенька, глупо я поступила, да?»

Павел Беляев стоял в глазах Клавдии Прохоровны как живой. Вот так всякий раз, когда тяжело было молодой женщине, невероятным напряжением нервов она воспроизводила образ умершего мужа. Он появлялся перед ее глазами то в гимнастерке, перепоясанный ремнем, с тяжелым пистолетом на боку, то в промасленной куртке машиниста паровоза.

Павел Беляев работал в Приморье машинистом паровоза. В гражданскую войну партизанил, был комиссаром в отряде. В тайге встречался с орочами, удэгейцами, нанайцами, видел их быт, узнал обычаи, веру.

— Сметливые люди, гостеприимнейшие, — рассказывал он жене позже, вспоминая таежных друзей. — Надо их грамоте обучать, поднять культуру. Ох, какая это интересная и почетная работа! Я бы поехал к ним.

Но мечте Павла Беляева не суждено было сбыться. Сразу после рождения сына он тяжело заболел, вскрылись старые раны. Умирал при полном сознании.

— Эх, жалко. Жить хочется! — говорил он перед смертью. А в последние минуты жизни подозвал к себе жену и прошептал: — Человеком будь, Клава. Это главное в жизни... Сына вырасти... Человеком тоже сделай... Мечта моя...

Это были его последние слова. Молодая женщина знала, о чем мечтал ее муж, и тогда, у неостывшего тела, она поклялась выполнить его мечту.

Клавдия закрыла лицо руками и заплакала. Да, ее решение было опрометчивым, она ничего в жизни нанайцев не понимает, ей не надо было приезжать в Эморон. Она никогда не сможет осуществить мечту мужа.

Подошла Наталья Васильевна, нежно обняла дочь.

— Чего ты, а? — спросила она. — Амур из берегов выйдет, затопит нас. Ты же знаешь, я не умею плавать. Мишутка тоже не умеет. Утопишь нас.

— Тяжело мне, мама, — всхлипнула Клавдия Прохоровна.

— А-а, тяжело. А Даояке как? Легче? Ты же ее от мужа увела.

— Скажи ей, пусть уходит к мужу, я необдуманно поступила.

— Нет уж, дудки. Теперь ничего не выйдет, пусть бабенка у нас живет. А ты перестань хныкать, на тебя же смотрят.

Дарами подсела к учительнице и, обняв ее, тоже заплакала.

— Зря храбрилась я, на тебя надеялась, думала ты крепче мужчины, все тебя слушались, а ты оказалась тоже женщиной, плачешь, как мы...

Клавдия Прохоровна обняла Дарами.

— Ну, хватит слезы лить, — властно проговорила Наталья Васильевна. — А то и впрямь нас затопит.

— Погоди, мама, сейчас все пройдет...

Клавдия Прохоровна вышла на улицу, постояла под все еще непрекращавшимся дождем, умыла лицо и, успокоившись, вернулась в фанзу.

Дарами с Даоякой сидели на нарах возле люльки и о чем-то тихо переговаривались.

— Да, Даояка, мальчику все еще не дали имя? — спросила Клавдия Прохоровна.

— Нету, нету, — подтвердила та.

— Назовем русским именем Павел. Согласна?

Даояка не знала, согласиться или отказаться. По устоявшемуся обычаю, имя ребенку дается в присутствии отца, всех детей, дедушек, бабушек. А теперь как ей быть? Положение-то ее какое-то неясное, то ли она жена, ушедшая от мужа, то ли выгнанная мужем — ничего не поймешь. Одно верно — она одинокая мать. Но как в таких случаях поступает женщина, сама присваивает имя ребенку или кто-то еще помогает?

— Хорошее имя, Даояка, — перебила Дарами размышления женщины, — я бы своему сыну такое имя обязательно дала.

— Моего мужа Павел звали, — сказала Клавдия Прохоровна. — Он умер.

— Умер? — встрепенулась Даояка. Не столько известие о смерти мужа учительницы испугало женщину, сколько мысль, что ее сын будет носить имя умершего человека. Ведь духи, унесшие этого человека, все еще витают где-то поблизости. Если они услышат знакомое имя, то сразу же налетят опять и унесут ее сына.

— А давно умер? — спросила Дарами, тоже встревоженная не меньше Даояки.

— Два года прошло.

Даояка с Дарами облегченно вздохнули... Два года — большой срок, за это время духи разлетелись далеко, забыли имя. Даояке очень хотелось, чтобы ее сына звали Павел, он первый в стойбище будет носить русское имя.

«Ничего, духи разлетелись, — мысленно успокаивала она себя. — Но как обойтись без отца?» Еще минуту она раздумывала и вдруг решительно сказала:

— Ладно, назовем моего сына Павел.

Незаметно приближалась осень. По утрам густой туман клубился над озером Эморон, окутывая прибрежную тайгу плотной пеленой. Сбиваясь в стаи, летали утки: квохта, шилохвость, чернь, стремительные глупые чирки. По вечерам, когда солнце опускалось за далекие горы, над озером и речкой поднималось густое облачко из белых мотыльков. Это был метляк, предвестник кеты. Мотыльки порхали над самой водой, чуть не прикасаясь нежными крылышками волны. Когда они летели все в одну сторону, то казалось, что началась пурга и ветер несет хлопья снега.

Клавдия Прохоровна любила стоять по вечерам на берегу речки, наблюдая за полетом этих нежных зеленоватых насекомых. Когда случайно сталкивались два метляка и падали в воду, она искренне жалела их. Однажды она увидела, как Китони сбивал этих беззащитных мотыльков веслом; размахнется и — раз! — будто мелкие дробинки застучат по лопасти весла и на воду сразу падают десятки мотыльков с распростертыми крылышками. Учительница подбежала к нему, отобрала весло.

— Зачем ты это делаешь? — спросила она строго.

Мальчик-горбун молчал. Клавдия Прохоровна не торопила его с ответом, ей самой нужно было время, чтобы успокоиться. Оба молчали несколько минут.

— Ты ведь хороший мальчик, — заговорила Клавдия Прохоровна. — Разве тебе не жалко их? Они сейчас только родились, как только солнце стало садиться за гору, они и родились.

Китони с недоверием посмотрел на учительницу.

— А ты видела, как они родились? — спросил он.

— Нет, не видела. Но знаю. Эти метлячки живут одну ночь. Вечером родятся — утром помирают. Мне их очень жалко. Так мало они живут, что даже не видят как следует солнца. Утром оно выглянет из-за сопок, а их уже не будет в живых.

Китони не поверил учительнице. Она только раззадорила его, и ему захотелось самому посмотреть, как рождаются метлячки, как они будут умирать с восходом солнца. Одно насекомое село на руки Китони, он осторожно поднес его к глазам и долго рассматривал, будто впервые его увидел.

— Школа-Учитель, смотри, у него в желудке трава, видишь, зеленая, — сказал он тихо. — Он, наверно, как родился, так сразу и наелся.

Клавдия Прохоровна сама не знала, отчего у метлячков зеленое брюшко. Она рассмеялась:

— Не знаю, Китони.

— Как — не знаешь? — удивился мальчик. — Знаешь, как они родятся, как умирают, а не знаешь, что они едят. Я знаю, как родятся лягушки, рыбы, птицы, знаю, что они едят. У меня летом коршун был, улетел, сейчас редко в гости прилетает. А птицы, бурундуки, зайчата у меня всегда бывают. Я их очень люблю. Они такие забавные, меня даже узнают.

— Ты, Китони, хороший мальчик. Надо любить птиц, зверей, деревья. Надо все любить, все знать.

— Школа-Учитель, я все-все люблю, я все-все хочу знать! — с трепетом в голосе возбужденно ответил Китони. — Я не без дела убивал этих мотыльков. Скажи, Школа-Учитель, этих бабочек рыба ест?

— Не знаю, — честно призналась Клавдия Прохоровна.

— Я тоже не знаю, — продолжал Китони. — Смотри, Школа-Учитель, видишь, здесь вода обратно течет, а вон там дальше к середине реки тянет. Видишь, да? Теперь смотри, — Китони нашел палку, обломил и бросил на воду. Палку понесло течением вниз по реке. Китони взял за руку учительницу и потянул ее за собой по берегу, не отводя глаз от палки. Через несколько десятков шагов палку течением вынесло ближе к берегу и понесло обратно к тому месту, откуда Китони бросил ее на воду.

— Видишь, видишь! — торжествовал Китони. — Палка никуда не уходит, она здесь все время будет кружиться. Я вчера здесь свалил много мотыльков, утром пришел, а их уже нет. Куда ушли? Наверно, рыба съела. Здесь Тэхэ и Кирба утром ловили рыбу, много поймали. Я думал сегодня много мотыльков здесь посшибать, а утром раньше Тэхэ прийти рыбачить. Если рыбы много будет, как вчера, то, выходит, она собирается здесь, чтобы есть мотыльков. Я хотел это проверить.

Клавдия Прохоровна с интересом слушала мальчика. «Молодец, какой умница, — думала она. — Получит он образование, разовьется еще больше его любовь к природе, тогда он может стать ученым-естественником. Может, из него второй Дарвин выйдет».

— Умница ты, Китони, похвалила она. — Скоро ты в школу будешь ходить, я тебя буду учить читать и писать, много книг прочтешь. Все узнаешь. Ох, как много нового узнаешь!

— Школа-Учитель, а узнаю я, может человек летать или нет?

— Узнаешь, Китони, все узнаешь. Человек давно уже летает, люди самолет сделали, так называется летающая машина.

Китони задохнулся от волнения и долго не мог выговорить слова.

— А как летает на двух крыльях? Машет крыльями, да? — наконец спросил он.

— Да, самолет имеет два крыла, даже есть четырех-крылые. Только крылья эти не машут, они раскрыты, как у орла, когда он парит в воздухе. Самолет летает с помощью мотора.

— Мне бы хоть раз подняться выше самого высокого дерева, — грустно проговорил мальчик-горбун и замолчал, вспоминая тяжелый случай из своей жизни.

С малых лет любил Китони всех птиц. Не было такой весны и лета, чтобы у него не жили коршунята, чайки, воробьи и синички. Как только птенцы набирались сил, отпускал их на волю. Были у него различные утки, цапли. Держал он даже орлят. Отпустив их, он скучал по ним, но приходило следующее лето, и он опять вскармливал других птенцов. Целыми днями он удил рыбу, ловил букашек, копал червей, чтобы накормить своих многочисленных иждивенцев. Когда птенцы, пробуя крылья, с разлету падали на песок, Китони чувствовал такую боль, будто только что сам свалился с высоты на твердую землю. Он брал птенца на руки, гладил, и, когда чувствовал учащенное биение сердечка, слезы невольно набегали на его глаза. Но зато как он радовался, когда выращенная им птица свободно поднималась в воздух! Он махал ей руками, прыгал от радости, чувствовал, что вот-вот сам тоже поднимется в воздух. С малых лет Китони мечтал о полете. Может быть, поэтому он так полюбил птиц и насекомых, которые могли летать. Он часами следил, как орел или коршун парят в воздухе. Мог сотни метров бежать за стрекозой, наблюдая за ее полетом.

— Я тоже полечу! Полечу! Меня зовут Китони — стрекоза, — шептал он, кусая губы.

Лет пять назад отец Китони Наполка Киле подстрелил большого орла. Китони выклянчил у отца крылья орла, раскрыл их во весь размах с помощью палок и несколько раз прыгал с ними с крыши фанзы.

Его друзья Тэхэ и Кирба тоже прыгали с фанзы и заявили в один голос, что крылья держат хорошо, что, если с большой высоты прыгнуть, сжаться в комок, то, пожалуй, можно парить в воздухе. Каждому мальчику хотелось первым спрыгнуть с высокого тальника, но крылья были собственностью Китони, и ему с завистью уступили первенство.

Китони взобрался на самую верхушку дерева, оглядел стойбище, окрестности, и у него дух захватило при мысли, что он сейчас будет парить над фанзами, над рекой, озером. Радостно вскрикнув, он прыгнул вниз. Но когда он размахнул крылья, правое крыло зацепилось за ветку, и Китони мешком свалился на землю и больно ударился о коряжину. После этого он тяжело заболел и в течение двух лет лежал без движения. На спине у Китони вырастал горб. Глядя зимой на реку, на вздыбленные торосы, Китони с тоской сравнивал их со своим горбом. Но льды с наступлением весны растают и уплывут в Амур, а наступит ли такая весна, которая смогла бы растопить его горб, распрямить его спину?

— Ну, о чем задумался? — спросила Клавдия Прохоровна. — Вырастешь — полетишь на самолете.

Китони молчал. Живой огонек, трепетавший в его глазах, погас бесследно, и он с безразличием следил теперь за полетом целого облака метлячков. Спина уже два года не болит, Китони бегает, прыгает, купается, рыбу ловит, птиц бьет не хуже своих товарищей. Друзья его Тэхэ и Кирба делают вид, что не замечают горба, но сам Китони никогда не забывает о нем. Он знает, что многие исподтишка посмеиваются над ним. Последнее время взрослые охотники будто забыли его настоящее имя и все зовут его Букучи — Горбун. Новое прозвище оскорбляло мальчика, и он долго не находил покоя, когда слышал слово горбун. Тяжелые воспоминания разбередили свежую рану в его душе.

— Почему молчишь, Китони? — спросила опять Клавдия Прохоровна.

Мальчик не отвечал.

Вечерние сумерки сгущались. На окраине, где-то около фанзы Акиану, завыла собака, ее поддержала другая, и вой собак волной прокатился из одного конца стойбища в другой. Через минуту выли все собаки. Выли долго, будто выполняли какую-то обязанность. Клавдия Прохоровна даже не взглянула на часы, она уже знала время — вечерний вой собак начинается ровно в десять часов.

— Ну, Китони, пора идти спать, — сказала она и погладила жесткие волосы мальчика. — О мотыльках думаешь?

Китони по-прежнему молчал и медленно шагал впереди Клавдии Прохоровны.

— Думаешь? Ну, думай. Я тоже думаю, как съездить на Амур за досками и кирпичом. Время идет...

Прошло с неделю, как поссорились Клавдия Прохоровна с Поянго и Акиану из-за Даояки. За это время Поянго ни разу не зашел к учительнице, нарочно избегал встреч с нею. А когда она после долгих поисков находила его и требовала лодку, людей для поездки за кирпичами и досками, Поянго отмахивался, говорил о своей занятости и спешил удалиться от нее. После нескольких таких разговоров Клавдия Прохоровна поняла, что Поянго просто хочет отомстить ей за свое маленькое поражение.

— Школа-Учитель, когда поедешь в русское село, возьми нас с собой, меня, Тэхэ, Кирбу, — сказал Китони после долгого молчания и, словно испугавшись, что учительница откажет, поспешно добавил: — Мы сильные, целый день можем грести.

«Как это мне не пришло раньше в голову, — подумала Клавдия Прохоровна. — Конечно, надо собрать подростков и юношей, взять лодку и поехать завтра же».

— Возьму, возьму, — сказала она вслух. — Собери завтра друзей, взрослым, кто свободен, скажи. Все поедем на большой лодке.

Назавтра утром в стойбище поднялся переполох. Поднял его шаман Токто. Он жил на самом конце стойбища, в пятидесяти шагах от фанзы Акиану в кустах тальника. В это утро, после удачной рыбной ловли, шаман развешивал сушить сети, когда его внимание привлекла проплывшая мимо его фанзы лодка. За веслами сидели молодые охотники Тораки Бельды, Дянгамбо Киле и еще четверо юношей. Правили лодкой сразу двое — Кирба и Тэхэ. Чуть впереди их на перекладине сидели русская учительница и Китони. Все оживленно переговаривались, весело смеялись. Эхо разносило их смех далеко по тайге.

Шаман следил за лодкой, пока она не скрылась за поворотом, и побежал к Акиану.

— Ты знаешь, куда поехала эта русская женщина, — спросил он у Акиану, встретив его возле фанзы.

— Не знаю, — сердито ответил рыбак. — Я ее видеть даже не хочу больше. Всю жизнь мою она погубила, сына отобрала.

— Она не только у тебя сына отобрала, она украла всех юношей и подростков стойбища и повезла к русским. Я сам своими глазами видел! Она их к русским насовсем повезла! Как только родители не заметили этого?

— Может, моего сына тоже она увезла?! — вскрикнул Акиану.

— Не видел, может, он на дне лодки лежит в люльке.

Акиану, оставив на земле веревки, которые вил, побежал по стойбищу. За ним затрусил шаман. Они бежали по стойбищу и кричали:

— Детей ваших русская женщина к своим насовсем увезла! Чего вы сидите? Догонять надо их!

Вскоре возле фанзы Поянго собрались рыбаки, их испуганные жены, дети.

— Мы откуда знали? — оправдывался Наполка. — Разрешили ехать, думали, вернутся.

— Даже на три дня продуктами запасли, — прохрипела Дарами,

— Надо всем на большую лодку сесть и догонять, говорил шаман. — Они далеко не уедут.

Мужчины во главе с Поянго побежали на берег, столкнули самый большой неводник и начали рассаживаться. В это время прибежал Акиану из школы.

— Моего сына она оставила! — радостно сообщил он.

— Радуйся! Твой сын здесь, а их дети скоро в руках русских будут, — злобно проговорил шаман. — Потом их в город отправят, они больше никогда не вернутся домой.

— Садитесь, поехали! — торопил всех Наполка, принимая от женщин узелочки со съестными запасами.

— Обожди! Замолчи! — кричал Поянго, стараясь перекричать всех. — Скажи, отец Нилэ, сын и мать учительницы дома?

Акиану не успел ответить. Кто-то его подтолкнул к лодке, он, споткнувшись о шест, упал в воду. Его затащили в лодку и усадили впереди гребцов. Акиану снял мокрый халат и стал выжимать воду.

— Отец Нилэ, мать и сын учительницы дома? — переспросил Поянго.

— Дома! Дома! Куда им деться? — сердито ответил Акиану.

Все сразу притихли, глядя на Акиану, весла, занесенные назад для гребка, застыли в воздухе.

— Как так? Почему она не забрала их с собой? — спросил Наполка.

— Если она убегает, то должна была сына и мать забрать с собой, — сказал кто-то.

— Школа-Учитель не убегает, поехала, наверно, за досками и русскими камнями, из которых очаг кладут, — сказал Поянго. — Она давно уже просила у меня лодку и людей.

— Чего вы остановились, догоняйте! — кричал с берега шаман.

Мужчины сидели, потупив глаза, и молчали.

— Ладно,собрались ехать — надо ехать, — сказал Поянго. — Только на всякий случай возьмем и мы еды на три дня.

ГЛАВА IV

Когда Даояка переходила из чоро в дом Клавдии Прохоровны, луна на небе только что округлилась и сияла по ночам, как медный таз учительницы. В первые дни она вела счет по палочкам, которые аккуратно каждый вечер подкладывала под постель, а потом пропустила несколько дней и потеряла счет. Теперь ей помогала ориентироваться только луна, которая уменьшилась за это время наполовину и походила на обломанный кусок лепешки. Выходит, Даояка жила у учительницы ровно полмесяца. Как быстро прошло время! Она даже не заметила, как пролетели дни. И все это из-за Школы-Учителя. Она каждый день столько преподносила новинок, что Даояка даже забывала подсчитывать проходившие дни. Хорошие новинки или плохие, нужны они ей или не нужны, Даояка не задумывалась, ей просто нравилось все, что показывала русская учительница.

В первые дни Даояка сильно грустила, подолгу плакала, уткнувшись в люльку сына, или же сидела у окна с застывшим взглядом. Она потеряла всякий интерес к жизни. Приглашали ее есть — она ела, приходило время спать — она ложилась спать. Иногда она собиралась принести воды, но всякий раз Клавдия Прохоровна отбирала у нее ведра и сама бегала за водой. Хотела дрова рубить, но Наталья Васильевна отбирала топор. Даояка не понимала, почему женщины не разрешают ей заниматься обыкновенной домашней работой. Мысль, что она осталась теперь одинокой женщиной с малым ребенком на руках, удручала ее.

Клавдия Прохоровна следила за Даоякой, понимала ее состояние, но ничем не могла развеселить ее.

— Клава, пусть она делает, что хочет, — Говорила Наталья Васильевна дочери. — Ведь она, бедная, соскучилась по работе.

— Нельзя, мама, после родов, нельзя, — отвечала она. — Потом, учти, мы ее не в служанки взяли.

— Ничего ты еще не понимаешь. Я тебя родила, так на следующий день полные ведра носила. Понимать надо — человек без работы раньше не сидел, а тут целыми днями без дела...

Разговор с матерью подтолкнул Клавдию Прохоровну на интересную мысль. Она вытащила из чемодана чистую рубашонку сына, которую он носил, когда был поменьше, и подошла к Даояке.

— Даояка, смотри, детская рубашонка. Нравится?

Та окинула отсутствующим взглядом мальчишечью рубашонку и промолчала.

— Давай наденем Павлику.

— Не надо, он еще маленький, — наконец промолвила Даояка.

— Ничего, пусть носит. Бери. Только мало одной рубашонки, давай еще шить.

Не дожидаясь ответа, Клавдия Прохоровна достала из чемодана материал, вытащила швейную машину и поставила на нары. Когда она сняла с машины футляр, Даояка подвинулась поближе, чтобы лучше рассмотреть удививший ее никелированный ободок махового колесика.

— Смотри, это швейная машина. Быстро, быстро можно шить любую вещь, — сказала учительница.

Пока Клавдия Прохоровна кроила рубашонку и штанишки, Даояка разглядывала машину. Чем больше она знакомилась с ней, тем сильнее ее охватывало сомнение. Она была почти уверена, что на такой железной штуке шить невозможно. С усмешкой на губах она ждала окончания кройки. Но когда под рукой русской женщины застучала машина и на ткани стали ложиться ровные безупречные стежки, какие не получатся ни у одной мастерицы-нанайки, Даояка застыла от удивления. Потом она нагнулась над машинкой и попыталась разглядеть мелькание иглы.

— Ну как? Быстро шьем? — спросила Клавдия Прохоровна.

Даояка подняла голову и обняла учительницу.

— Хорошо! Ой, как хорошо! — глаза ее радостно горели. — Ты меня научи шить на машинке!

— Садись. Очень легко научиться шить на ней.

Клавдия Прохоровна уступила ей место. Даояка села за машинку и, прижимая левой рукой материал, стала медленно, с боязнью, крутить ручку. Покрутив немного, она перегнулась через машинку, проверила, какие получились у нее стежки, сверила с теми, которые сделала перед ней учительница, и, убедившись в совершенной точности, засмеялась, обнимая машинку. Клавдия Прохоровна радовалась вместе с ней.

— Даояка, ты уже научилась шить, — смеялась она.

Через час Даояка закончила работу. Она без помощи Клавдии Прохоровны сама сшила сыну штанишки.

— Школа-Учитель, у тебя больше нечего пошить? — спросила она. — Ой, как хочу еще шить! Дай пошью!

— Нету больше ничего, — ответила Клавдия Прохоровна.

Даояка не могла расстаться с машинкой, ей хотелось шить и только шить. Она собрала все лоскутки, которые остались после кройки, и начала их подшивать один к другому. Когда не осталось ни одного лоскутка, она побежала к Дарами. С шумом влетела в фанзу и бросилась к хозяйке:

— Дарами, дай что-нибудь пошить! Быстрее! Не бойся, не испорчу. Сегодня же кончу, хочешь до вечера любую вещь сошью!

Дарами никак не могла понять состояние Даояки.

«Верно, она мастерица, — подумала она. — Но почему вдруг стала просить что-нибудь пошить?»

— Давай быстрее, если есть, честное слово, я очень быстро сошью, — торопила Даояка и, не вытерпев, рассказала о чудесной машинке Школы-Учителя.

Дарами тут же достала из сундука большое полотнище их разноцветных лоскутков. Из таких лоскутков нанайки обыкновенно делали красивые одеяла.

До позднего вечера Дарами с Даоякой сидели за машинкой. Никогда раньше шитье не приносило им столько удовольствия, столько радости, сколько в этот день. Дарами ушла домой поздно вечером, только когда Китони пришел за ней.

А Даояка словно ожила: теперь ее интересовало все, она следила за тем, как Наталья Васильевна жарит рыбу, как Клавдия Прохоровна укладывает сына спать. Только сейчас она заметила, что учительница накрывает постель белым материалом, а когда Миша лег, укрыла и его таким же материалом и только тогда накинула поверх одеяло.

— Это простыни, — ответила Клавдия Прохоровна на вопрос Даояки. — Матрас трудно стирать, одеяло тоже, а простыни постирать недолго. Поняла?

Даояка понимала, что стирать постель невозможно, так ведь ее никто и никогда не стирает. Да и зачем, спрашивается, ее стирать? Даояка спит на одной и той же постели уже несколько лет, и она не очень еще загрязнилась, спать можно.

— Грязь — это плохо, — говорила Клавдия Прохоровна. — Очень плохо. От грязи появляются плохие болезни. Грязь надо отмывать, стирать.

Даояка соглашалась с учительницей, она знала, что грязь — это плохая, неприятная штука. Но она не могла поверить, что болезни появляются от грязи, она была уверена, их приносят злые духи. Не одна она так думала, все.

Следующее утро началось для Даояки совсем необычно. Прежде ей приходилось с утра носить воду, колоть дрова, варить еду, а теперь она, взяв мокрую тряпку, вместе с Клавдией Прохоровной протирала окна, сундук, чемоданы. Потом они вынесли всю постель на улицу и принялись выхлопывать из нее пыль. После завтрака началось самое интересное. Женщины разожгли на улице костер и поставили кипятить таз с грязным бельем. Даояка смотрела на дымящийся таз и удивлялась.

«Ая-я-я, как же так? Одежду варить, — думала она. — Можно мясо, рыбу варить, а одежду зачем варить?»

Когда вода в тазу закипела, Клавдия Прохоровна вытащила белье и начала стирать его в большом цинковом корыте. Даояка не отходила от нее.

— Одежду кипятить надо, грязь тогда быстрее сходит, — объясняла Клавдия Прохоровна, и вдруг предложила: — Даоя, давай твою одежду выстираем, чистая будешь.

Даояка испуганно отпрянула от учительницы.

— Нельзя! Нельзя! — вскрикнула она.

— Ладно, не хочешь — не надо, — спокойно ответила учительница, будто она только такого ответа и ждала.

Закончив стирку, она развесила белье и опять стала греть воду в медном тазу. Когда вода подогрелась, ее вылили в большое корыто и, посадив туда Мишу, начали его купать. Мальчик весело смеялся, булькал в воде и беспощадно обрызгивал мать и бабушку. Даояка с улыбкой на лице смотрела на озорного Мишутку.

«Какой он хороший, веселенький, наверно, с люльки приучен к мытью», — подумала она.

— Даоя, теперь Павлика будем мыть, — сказала Клавдия Прохоровна, вытирая сына полотенцем.

— Что ты, Школа-Учитель?! Что ты?! — запротестовала Даояка. — Это вы, русские, детей моете, мы, нанай, не моем. Нельзя, вместе с грязью можно счастье ребенка вымыть. Когда вырастет, сам дойдет до воды, сам вымоется.

— Даоя, ты знаешь, почему твои дети умирали? — спросила Клавдия Прохоровна.

— Болели, потому и умирали.

— Отчего болели?

— Не знаю. Плохие духи их уносили.

— Даоя, я люблю Павлика так же, как и своего сына. Не хочу, чтобы он болел. Если ты будешь слушать меня — Павлик не заболеет, он вырастет крепким.

Долго уговаривала Клавдия Прохоровна женщину и все же добилась своего. Мальчика выкупали, одели в чистую рубашонку и уложили спать. Потом женщины уже в третий раз нагрели воду, налили в корыто. Теперь сама учительница разделась и стала мыться. Даояка, не сводившая с нее глаз, тут застыдилась и отвернулась. Нет, она сама никогда днем не раздевалась, никогда не видела нанайку голой и сейчас не может смотреть на голую женщину. Даояка отошла к кровати. «Ой, как же так? — думала она. — На Амуре можно купаться, а она дома в горячей воде днем купается. Зачем дома купаться? Смешная она какая-то, хотя и грамотная».

— Голубушка, сейчас ты будешь мыться, — сказала Наталья Васильевна. — Раздевайся.

Даояка не поняла и даже не пошевелилась.

— Даоя, мама говорит, тебе сейчас мыться, — перевела Клавдия Прохоровна слова матери.

Даояка никогда не мылась раньше в горячей воде. Как и все нанайки, она изредка купалась темными ночами, когда в фанзе невозможно было спать от духоты. А теперь в середине дня, в такую жару ей предлагают выкупаться в горячей воде! Нет, Даояка еще в своем уме, она не станет купаться в корыте.

Разрумяненная после мытья Клавдия Прохоровна оделась во все чистое и стала еще красивее, чем была прежде.

— Ну, раздевайся, Даоя, купаться будешь, — сказала она. Заметив ее нерешительность, она продолжала: — Мы теперь все чистые, Миша чистый, Павлик чистый, тебе тоже надо быть чистой.

Клавдия Прохоровна достала свое белье, платье и протянула их Даояке.

— Возьми, вымоешься, наденешь. А твой халат надо постирать.

«Какое нарядное одеяние, — подумала Даояка, разглядывая платье учительницы. — Интересно, буду ли я в нем такой же красивой, как Школа-Учитель? А чтобы надеть его, надо выкупаться. Но как в корыте купаться, да еще днем?»

— Надо тебе, Даоя, вымыться, — продолжала уговаривать Клавдия Прохоровна. — Может, у тебя какая болезнь есть, она попадет Павлику вместе с грязью, и он заболеет.

— Я тогда, может, только груди вымою? — спросила Даояка.

Пока торговались, вода в корыте остыла, и пришлось вновь ее греть, Клавдия Прохоровна не отступала, она решила во что бы то ни стало заставить Даояку вымыться в горячей воде. Даояка в нерешительности мяла в руке нарядное платье и с тревогой смотрела на корыто с развевающимися султанами пара. Она бы выкупалась не потому, что Школа-Учитель ее уговаривала, а потому, что нравилась русская одежда и очень хотелось ее примерить. Может быть, она станет такой же красивой, как учительница. Но как раздеться при всех? Стыдно. Наконец, жгучее желание примерить платье взяло верх, и Даояка уступила учительнице.

— Ладно, буду мыться, — сказала она. — Только пусть никто не смотрит на меня, скажи матери и сыну.

— Не будем смотреть, не бойся, — засмеялась Клавдия Прохоровна.

Она растянула веревку поперек фанзы и отгородила Даояку простынями.

После купания Даояка надела платье учительницы и долго разглядывала себя в небольшое зеркальце. Потом вдруг нашлось какое-то дело, и она побежала к Дарами.

Клавдия Прохоровна смотрела ей вслед и улыбалась. Женским сердцем она чувствовала душевный трепет Даояки, знала, что никакого дела к Дарами у нее нет и она пошла только затем, чтобы показаться в новом необыкновенном наряде.

Даояка недолго побыла в гостях, тут же вернулась и стала помогать стирать грязное белье. Выстирала и свой халат. Когда развешивала на улице мокрое белье, к ней подошла Бодери. Старшая жена Акиану каждый день навещала Даояку, приносила то свежую рыбу, то мясо и молча просиживала часами возле спавшего Павлика. Она мало разговаривала с Даоякой, и в первые дни Клавдия Прохоровна думала, что она недолюбливает свою молодую соперницу, но вскоре убедилась в обратном. Когда Даояка тосковала от безделья и от неразрешенности своей дальнейшей судьбы, Бодери находила для нее самые ласковые, задушевные слова и вполголоса убеждала ее, что муж никогда не откажется от сына и от нее.

— Бодери мне, как старшая сестра, — говорила не раз Даояка после ее ухода.

Встретив на улице Даояку, Бодери обняла ее и радостно сообщила:

— Сегодня он вспомнил о тебе, спрашивал о сыне, сказал, хорошее имя сыну дали. Ой, какая ты другая стала, будто русская. Ты что, халат выстирала?

Обрадованная вниманием старшей, Даояка сбивчиво рассказала о швейной машине Школы-Учителя, о купании, о том, как варили грязное белье, «будто рыбу или мясо».

Глядя па изменившуюся счастливую Даояку, Бодери радовалась вместе с ней.

— Хорошо, Даоя, живи дружно с русскими женщинами, — сказала она. — Вот тебе корзина, здесь утки внизу, рыба, а в котами¹³ сверху — яблочки. Я вчера не приходила к тебе — ездила за яблочками. Ох, как много их нынче уродилось, на деревьях листьев нет, все красным-красно. Спелых только еще мало, кое-как одну котами набрала.

— Почему ты для себя и Нилэ не оставила? Нет, ты забери половину. Он тоже любил яблочки есть.

— Так это он и велел вам принести. Бери.

Бодери поделилась семейными новостями, навестила Павлика и, посидев немного, распрощалась с хозяйками.

— Правда, они будто сестры, а не соперницы, — сказала Наталья Васильевна дочери после ухода Бодери.

— Видно, сошлись характерами, подружились крепко, — ответила дочь.

Вечером Клавдия Прохоровна достала из сундука новые простыни и с минуту стояла в глубокой задумчивости. Ей было жаль простыней, она их купила на деньги, выданные для переезда в Эморон.

Подошла Наталья Васильевна.

— Зачем новые простыни достала?

Клавдия Прохоровна бросила быстрый взгляд на Даояку и ответила:

— Надо... Они ведь для нас ничего не жалеют...

Наталья Васильевна всегда понимала дочь с полуслова и сейчас она сразу разгадала ее мысли.

— Тебе видней, доченька. Только это ведь последние...

— Ничего, мама, скоро мне привезут зарплату, купим. Ты сама понимаешь, как это надо...

Наталья Васильевна молча кивнула. Клавдия Прохоровна протянула простыни Даояке.

— Возьми, Даоя. С сегодняшнего дня ты должна всегда быть чистой, — сказала она с дрожью в голосе.

До полуночи лежала Даояка с открытыми глазами — так непривычно было ей спать между двумя хрустящими белыми полотнами. Она боялась даже пошевельнуться, ей казалось, что громкий шелест пододеяльника тотчас же разбудит остальных.

С этого дня Даояка словно переродилась, она стала разговорчивой, веселой. Не зная русского языка, она вступала в шутливый спор с Натальей Васильевной, при этом каждая из них говорила на своем языке. Даояка больше не слушалась своих наставниц, носила с реки воду, рубила дрова, а однажды даже съездила на лодке за сухим плавником.

Когда Клавдия Прохоровна уехала на Амур, Даояка осталась в доме за хозяйку и одна выполняла всю домашнюю работу.

— Ты, Даоя, меня бездельницей сделала, — смеялась Наталья Васильевна. — Хоть постирать разрешила бы.

Даояка ровно ничего не понимала из того, что говорила русская женщина.

— Ты старая, я молодая, — смеясь, отвечала она по-своему. — Ты сиди с детьми, а я за тебя все сделаю. Сиди, сиди. Завтра-послезавтра вернется Школа-Учитель, тогда мы опять начнем друг друга понимать. Школа-Учитель нам ухо и язык заменяет, верно?

Через четыре дня вернулись эморонцы. Они на двух неводниках привезли лес, кирпич, несколько мешков муки, крупы, сахару, клетку с курами, ящик со стеклом.

Встречало их все стойбище. Вышел на берег даже шаман Токто.

— Догнали, возвратили, — усмехаясь, сказал ему Поянго.

Шаман ничего не ответил, подхватил за край клетку с курами и потащил на берег.

— Ой, какие красивые птицы! — закричали вокруг дети и молодые женщины. — Смотри, смотри, а у самой большой птицы на голове сырое кровавое мясо!

— Ай, какие глупые вы! — засмеялся Акиану. — Да это же курицы, их китайцы, корейцы, русские дома держат. Они яйца несут.

Выгрузили на берег и кадку с каким-то странным деревом, с широкими большими листьями. Что это за растение, никто не знал. Даже Акиану и тот затруднялся вначале что-либо сказать. Дорогой взрослые и подростки стали спрашивать учительницу, что это за дерево и почему оно растет в кадке.

— Это растение южное, фикус называется, — отвечала Клавдия Прохоровна. — А у нас он может расти только дома, в тепле.

— Зачем его дома держать? — не унимался Наполка. — Зачем его везешь? Будто у нас в тайге всяких деревьев и трав мало. Если захочешь, мы можем такой куст принести, что летом всей семьей под его листьями спрячешься от дождя.

Только один Китони не задавал вопросов. Он втихомолку разглядывал фикус и даже ногтем немного разрезал один мясистый лист.

— Они очень похожи на дно оморочки, — сказал он. — Крепкие, мясистые. Может быть, из них люди на юге одежду шьют или какую-нибудь еду готовят, как мы из полыни суп готовим.

Фикус произвел большое впечатление и на встречающих. Все эморонцы окружили его, прощупывали листья, ковыряли пальцем землю в кадке, будто хотели проверить, настоящее ли это растение и есть ли у него корни.

— Школа-Учитель, что ты будешь делать с этим деревом? — допытывалась Дарами.

— Может, какие ягоды, орехи оно приносит?

— Нет, ничего он не приносит. Будет у меня дома стоять.

— Просто стоять?

— Да. У него красивые листья, будем на них смотреть.

Дарами не верила Клавдии Прохоровне. «Красивые листья! Будто в тайге мало деревьев с красивыми листьями, — думала она. — Нет, она что-то скрывает».

Потом внимание встречающих переключилось на высокого широкоплечего русского, который приехал вместе с эморонцами. Русский вместе с рыбаками выгружал доски.

— Это кто? Муж Школы-Учителя? — спрашивали женщины.

— Дуры! Какой муж, не узнали, что ли? — ответил за всех Наполка. — Это же друг Акиану, Иван. Помните, он в наше стойбище приходил, он бывший партизан. Его зовут Иван Капустин. Теперь он приехал школу доделывать.

— Хватит разговаривать, — пробурчал Акиану, проходя мимо с доской. — Быстрее перетаскаем, быстрее дома будем... Устали все...

Он хотел что-то еще сказать, но, увидев Даояку, обнимавшую Клавдию Прохоровну, замолчал и до конца работы не проронил ни слова. Когда перетаскали в школу кирпич, доски, мешки с продуктами, все стали расходиться по домам.

Иван Петрович Капустин пошел с Акиану к нему в фанзу.

— Ты чего же, друг, такой сумрачный? — спросил он. — О чем задумался, али что болит?

— Болеть нет, — ответил Акиану и оглянулся, услышав за собой шаги. Их догонял Поянго.

— Иван, я с Акиану в школе будем работать, — заговорил Поянго, пристраиваясь к ним. — Другой люди топор держать не могу.

— Ладно, значит, будем вместе плотничать, — улыбнулся Иван Петрович. — Ты будешь нами командовать.

— На меня Школа-Учитель сильно серчает. Говорит, школу надо быстро. Нам тоже быстро надо, дней через пять будут гонцы, кета пойдет. Школу кончим, кету ловить пойдем.

Подошли к фанзе Поянго.

— Завтра рано начинать надо. Прощай! — сказал Поянго и скрылся за дверью. Капустин и Акиану пошли дальше.

— Так чего ты, друг, не скажешь, почему молчаливый такой? — снова стал допытываться Иван Петрович. — Ты какой-то другой стал, хвораешь, наверно?

Возле фанзы Акиану Нилэ встретила отца. Акиану обнял ее, поцеловал в обе щеки.

— Ух ты, какая большая стала, невеста уже,— сказал Иван Петрович, передавая Нилэ баночку с леденцами.

Девочка радостно засмеялась и смутилась.

— Бери, бери, — подбадривал ее Иван Петрович.

Войдя в фанзу, он поздоровался с Бодери и огляделся по сторонам.

— Акиану, где твоя молодая жена? — спросил он.

Акиану, сделав вид, что не расслышал вопроса, раздевался в углу возле дверей.

— Вижу, вижу, — продолжал Иван Петрович. — Случилось что-то неладное. Помнишь, говорил я тебе, не бери вторую жену, молодую; русские законы не разрешают иметь двух жен. Не послушался меня. Ладно, скажи, убежала она к другому или родители забрали?

— Школа-Учитель отбирал, — глухим голосом ответил Акиану.

— Как?! Учительница отобрала? Зачем ей она? Хм... учительница отобрала. Ты, брат, расскажи по порядку, ничего не тая.

Акиану нехотя, тщательно подбирая русские слова, рассказал, как Даояка после родов жила в чоро, как это не понравилось русской учительнице и она забрала Даояку к себе в фанзу.

— Ах, ты, голова, голова! — заговорил Иван Петрович, выслушав друга. — Сколько раз тебе говорено было, что ты бывший партизан и если за Советскую власть дрался, силы не жалеючи, то должен быть передовым человеком. Тебе нельзя плохие старые обычаи блюсти, ты новый человек. Ты и Поянго. По-новому вам надо жить. Вместо этого что ты делаешь? Жену с маленьким сыном в холоде заставляешь жить, в теплую фанзу не пускаешь. Хорошо это? Эх, ты! Узнай я об этом деле раньше, не пришел бы к тебе, другом бы не назвал.

Акиану, опустив голову, слушал Капустина. Он очень уважал своего друга и теперь болезненно принимал его слова. Когда он поднял голову при последних словах Ивана Петровича, все его лицо горело огнем.

— Нет, Иван, — сказал он, — ты живи у меня. Ты мой самый хороший друг. Слушать буду тебя. Ты сиди, подожди.

С этими словами Акиану вышел из фанзы и пошел к учительнице. «Ивана нельзя сердить, он хороший человек, большой друг, — думал Акиану, шагая по стойбищу. — Он храбрый человек, умный мужчина, что он сказал — все правильно. Школа-Учитель женщина, она может что-нибудь перепутать, ей не очень-то можно верить. Но с Даоякой она была, наверно, права, потому что Иван на ее сторону стал».

Акиану не стуча открыл дверь фанзы. Клавдия Прохоровна с Даоякой сидели за столом; Наталья Васильевна подавала сковородку с рыбными котлетами и, увидев Акиану, остановилась на полдороге.

— А, к нам гость. Вовремя пришел, — улыбнулась она. — У тебя, Акиану, длинные ноги, как говорят у нас про людей, которые вовремя приходят.

— Моя ноги одинаковый, как твоя, — сердито ответил Акиану.

— Ладно, не спорьте, — улыбнулась Клавдия Прохоровна. — Акиану, садись с нами ужинать, сегодня мама вкусный суп сварила, а котлеты — просто объедение.

— Кушай сама, моя Даояка нада,— ответил Акиану на приглашение и обратился к жене: — Собирайся, домой пойдем, месяц уже прошел.

Молодая женщина поспешно поднялась из-за стола, побежала к своему углу и начала свертывать постель, увязывать в простыни свои и детские вещички.

— Даоя, ты сперва суп доешь, — сказала Клавдия Прохоровна. — Куда торопишься?

— потом добавила: — Какой нынче месяц короткий был! Быстро он пролетел.

— Да, да, месяц очень короткий, — сердито сказал Акиану, почувствовав подвох. — Ну, пошли, Даоя, домой, пошли.

— Нет, так не выйдет, сперва у нас за столом посиди, потом пойдешь, — решительно сказала Наталья Васильевна.

Акиану вынужден был подчиниться, и Наталья Васильевна подала ему тарелку супа. Он взял ложку, стал помешивать суп и вдруг подцепил лежавший на дне лавровый лист. Он повернулся к Наталье Васильевне, потом взглянул на Клавдию Прохоровну и злорадно усмехнулся.

— Суп где варил? Дома, на улице?

— На улице варила, — ответила Наталья Васильевна.

Акиану взглянул в окно и засмеялся.

— Моя смотри кругом — дерева нет, — сказал он слащавым голосом. — Как это лист в суп попасть мог? Моя осенью тайга суп вари, листья падай, но котел не попадай.

— Чудак человечище ты, да это же лавровый лист! — возмутилась Наталья Васильевна. — Чуешь, какой запах идет от супа? Нарочно листья кладут в суп, чтобы запах был. Понял?

Акиану с первых же слов Натальи Васильевны понял, что отомстить русской женщине не удалось; вместо этого он сам опять попал в неловкое положение. Он был голоден, к тому же наваристый ароматный суп очень ему понравился, но обида не позволяла ему есть, надо было сделать вид, что он сыт и суп не так уж и вкусен, чтобы на него набрасываться, как голодная собака.

— Наелся я, — сказал Акиану, поднимаясь из-за стола. — Даоя, пойдем домой. Сына бери ты, я вещи заберу.

— Котлетки еще попробуй, — сказала Наталья Васильевна.

Нет, Акиану не мог еще раз сесть за стол, он чувствовал, что если только сядет, то не сдержится и набросится на еду. Теперь он считал себя человеком, одержавшим хоть малую, но победу, как-никак он отомстил этой вредной женщине, отказавшись от ее супа и котлет. На самом деле он не так уж и сердился на русских женщин. Просто за маской сердитости он хотел скрыть досаду на себя, неловкость своего положения.

Обрадованная Даояка собралась в пять минут и, взяв сына на руки, вынесла его из фанзы вслед за мужем.

— Даоя, ты каждый день купай Павлика, — напутствовала Клавдия Прохоровна молодую женщину: — Чистым его держи, буду часто наведывать его.

Иван Петрович Капустин был мастером на все руки. Как обладатель единственного в селе алмаза, он считался незаменимым стекольщиком. Жаль только, что редко у кого бились в окнах стекла, а еще реже строились новые дома, и стекольщику Капустину было мало работы в селе. Зато печника Капустина все хозяева просят то переложить, то исправить, то сложить новую печь. В селе говорили, что Капустин может сложить любую печь. Тем, к кому сердце у него не лежало, он делал печь с такой тягой, что хозяин не мог напастись дров, а своим друзьям, напротив, клал такие, что одним поленом можно было сварить обед и обогреть весь дом.

Кроме печей, в селе славились столы, стулья, табуретки, сундуки Капустина. Иван Петрович был искусным столяром.

А вот Акиану, Поянго и другие нанайцы знали Капустина, как сильного, выносливого таежника, меткого стрелка. Во время партизанских походов, боев с белогвардейцами они удивлялись его бесстрашию, мужеству и прониклись еще большим к нему уважением. А теперь, в первый же день работы в школе, они, сгрудившись, наблюдали, как Иван Петрович режет стекла и вставляет их в окна.

— А-я-я-я, как это стекло могу резать, а? — допытывался Акиану. — Железом, да?

— Нет, камень такой, алмаз называется.

— Ай, Иван, ты стекло резать умеешь. Кто тебя учил, а? — спросил Поянго.

— Жизнь научила, друг. Она всему научит, проклятая. Нам, крестьянам, все своими руками надо делать, понял?

Застеклив окно, Иван Петрович принялся за печь. Теперь за его работой следило все стойбище. Пожилые рыбаки, покуривая трубки, смотрели, как все выше и выше поднимается в фанзе каменный дом. Подростки Тэхэ, Кирба, Китони, отталкивая друг друга, наперебой подавали Ивану Петровичу кирпичи, глину.

— Молодцы, пострелята, — подбадривал их Иван Петрович. — Работайте, работайте! Это все для вас мы делаем, чтобы вы грамоте научились, науки всякие хорошие узнали. Надо было мне дома кое-что по хозяйству сделать, к рыбалке готовиться, а я, вишь, все бросил, к вам приехал школу доделывать.

Ребята не понимали Ивана Петровича, но догадывались, что он говорит им что-то хорошее, и скалили зубы в улыбке.

— Иван, ты сильно грамотный, все понимай есть, скажи, моя можно грамоте учиться?

— спросил Поянго.

Иван Петрович отложил кельму, неторопливо свернул цигарку, закурил и сел рядом с рыбаками.

— Ошибаешься, друг, я совсем мало грамоте учился, можно сказать, совсем не учился,

— сказал он. — Вот у нас комиссаром в партизанах партейный человек был — тот грамотный был, ученый даже можно сказать. Любую толстую книгу в полдня прочитает, пишет — бегом не угонишься за его карандашом. Вот это грамотный человек, а я что — так кое-как читаю, пишу. Учился бы сейчас, да стыдновато рядом-то с детьми. А тебе, Поянго, учиться не поздно.

На второй день Иван Петрович закончил печь и вместе с Акиану и Поянго принялся настилать пол. Клавдия Прохоровна и Дарами приступили к побелке. Вскоре пришла им помогать Гаоня, бойкая, стройная, красивая девушка.

— Зачем мы это делаем? — допытывалась Гаоня у Клавдии Прохоровны.

— Завтра высохнут стены, сама увидишь, — ответила Клавдия Прохоровна с загадочным видом, чем еще больше разожгла любопытство девушки.

На следующее утро Гаоня зашла в школу и ахнула от восторга. В помещении было столько света, сколько может быть только в яркий солнечный день зимой на улице, когда все вокруг сверкает белизной.

— Ой, даже глаза режет от света, — засмеялась девушка.

— А-я-я-я, кто бы мог подумать, что в доме может быть так светло, — восхищался Акиану.

Пришли в школу и Клавдия Прохоровна с Дарами.

— Молодец ты, учительница, — похвалил Клавдию Прохоровну Капустин. — Ты им не только грамоту, культуру тоже показывай, к чистоте приучай. Ты знаешь, жена Акиану мне стелет постель с простынями, этому, наверно, ты научила ее? Правильно делаешь, дочка.

Дарами и Гаоня ходили из угла в угол, разглядывали побеленные стены, необычный для фанз потолок и пол.

— Школа-Учитель, а свою фанзу можно этой белой кашей вымазать? — спросила Дарами.

— Конечно, можно. Хорошо, светло будет. Только у меня больше нет извести.

— Может, тогда белой глиной можно мазать стены? У нас недалеко белая глина есть.

— Почему же тогда не мажете ею фанзы?

— Мы даже не подумали, — призналась Дарами.

— Надо все фанзы белой глиной мазать, тогда поселок красивый будет. Ты, товарищ председатель, должен людей уговорить, это твое дело.

— Почему это я должен с женщинами разговаривать? — смутился Поянго. — Ты женщина, ты и разговаривай с ними.

— Ты, Поянго, председатель, ты главный здесь, — мягко сказала Клавдия Прохоровна.

Поянго еще больше смутился, сердце его сжалось, и в груди приятно защемило.

«Какая она все же красивая, сердечная, — подумал Поянго. — Почему это я стал о ней так часто думать? Нехорошо. Она русская, она из другого народа».

Но в ушах Поянго все еще продолжал звучать голос русской учительницы. Ни одна женщина, кроме матери, не произносила еще его имя так мягко и нежно, как произносила эта красивая женщина.

Никогда раньше Поянго не осмеливался смотреть в глаза учительнице, всегда смущался, чувствовал, как сразу начинают гореть щеки, уши. Лишь украдкой, чтоб не заметила, разглядывал ее лицо. Не прямой красивый нос, не коротко остриженные светлые волосы заставляли волноваться Поянго. Нет. Как яркий свет заставляет жмуриться, так глаза учительницы заставляли Поянго отводить от них взоры. И вдруг эти колкие глаза не показались ему ярким светом, а почему-то напомнили ясный солнечный полдень и зеленоватую чистую-чистую воду. Любил Поянго отдыхать на рыбной ловле в полдень где-нибудь на тихой заводи. Привязав оморочку к затопленному кусту, он перегибался за борт и подолгу смотрел на камешки, устилавшие дно, на зеленую, будто шелковые нити, траву. И ему становилось тепло, приятно на душе, и силы откуда-то прибавлялись, а усталость сама собой улетучивалась.

Поянго не мог понять, почему глаза учительницы напомнили ему полдень и речную заводь. Может, оттого, что глаза ее зеленоваты и чисты, как вода горной речки? Может, тоненькие прожилки в них напоминают игру солнечных лучиков в воде? Может быть, все может быть.

— Знаешь что, Поянго? — говорила между тем Клавдия Прохоровна. — Я давно с тобой хотела поговорить, да все забывала. Давай сейчас оставим пока школу, белую глину, чистоту и поговорим. Скажи, почему тебя называют председателем туземного Совета?

— Так назвали.

— Ты знаешь, кого называют туземцами?

— Нас называют. Еще гольдами называют.

— Это царские чиновники так вас назвали. Туземцами называли всех нерусских. Гольд — это тоже унизительное прозвище. Понимаешь? Как вы себя называете?

— Нанай. Ты же знаешь: на — земля, най — человек. Выходит — земной человек.

— Вот видишь, какое хорошее название народности. Надо добиться, чтобы везде вас называли гак, как вы сами себя называете, чтобы больше не звали вас гольдами или туземцами. У нас теперь Советская власть, у нас все люди равны. Я русская, ты нанаец, он украинец, тот кореец, китаец — все равны. У нас одна большая семья, нельзя, чтобы одних обижали, других оскорбляли. Тебя должны называть председатель стойбищного Совета. Понял?

Поянго все понял. Спасибо тебе, русская учительница, большое спасибо от всего сердца! В твоем лице Поянго благодарит и русский народ и Советскую власть. Большое спасибо! Баниха!

ГЛАВА V

Бригада столяров, возглавляемая Иваном Петровичем, теперь работала на улице под палящим солнцем, изготовляя столы, скамейки, табуретки для школы и для личного пользования учительницы. Вокруг столяров толпились дети, вырывали друг у друга стружки и украшали ими головы, прикрепляли к поясу, как это делал шаман во время камлания, и бегали с развевающимися султанами за спиной.

Кирба и Тэхэ не отходили от Поянго, и, как только из его фуганка выползала стружка, они выхватывали ее и, если она оказывалась короткой, великодушно уступали ее какому-нибудь малышу.

— А-я-я, надоели вы! — сердился Поянго. — Столько шаманов вокруг в один день появилось! Не знаю даже, как с вами быть. Пожалуй, я вас всех арестую и на Амур к начальникам отправлю. Хорошо?

— Ладно! — хором отвечали дети. — Только стружки подлиннее делай.

— Да не стружки я здесь делаю, столы и скамейки для вас готовлю!

— А нам пока стружки нужны, — смеялся Китони, стоя за спиной Поянго.

Иван Петрович с Акиану работали тут же, но они не привлекали детей, подобно Поянго, потому что из-под их топоров не выходили такие красивые стружки, как из-под фуганка.

— Твой Павлик тоже скоро начнет так же баловаться, а? — смеялся Иван Петрович, глядя на расшалившихся детей.

— Если вырастет живой, баловаться будет, — отвечал Акиану.

— Вырастет, обязательно вырастет. Видишь, в Эморон учительница прибыла, школу откроет. Скоро доктора пришлют, если кто заболеет, он от всех болезней лечить будет.

Из фанзы выбежала чем-то взволнованная Клавдия Прохоровна с газетами в руках.

— Иван Петрович, Поянго, что же это такое? Война, что ли? — спросила она, тыча пальцем в газету. — Иван Петрович, вы должны знать, как дальше все произошло, войну они начали или нет?

— Это китайцы-то? Выходит, сейчас только узнали об этом?

— Да, сейчас. Ведь газет я не получала, не знала, что происходит дальше Эморона.

Клавдия Прохоровна привезла из поездки на Амур много ценных, необходимых ей в работе школьных принадлежностей, строительного материала, красок, продуктов на горячие завтраки для детей, но самым дорогим среди этих ценностей был комплект дальневосточной краевой газеты «Тихоокеанская звезда» за прошлый месяц — июль. Как только выдалось свободное время, Клавдия Прохоровна набросилась на газеты. Она читала все подряд: статьи, информации, начиная от передовицы и кончая многочисленными объявлениями на четвертой полосе.

Она радовалась успехам строителей Сталинградского тракторного завода и Магнитки, обвела красным карандашом информацию о создании первого отечественного фотоаппарата. Обо всем прочитанном она должна рассказать эморонцам, она обязана это сделать. На первой полосе газеты за пятое июля неожиданно наткнулась на корреспонденцию: «Через три континента и океан»... «Перелет Москва — Хабаровск — Сиэтл — Нью-Йорк явится одним из величайших в мире...» — извещала газета.

— Вот обрадуется Китони, когда увидит снимок самолета, — сказала Клавдия Прохоровна и радостно засмеялась.

«В первых числах августа Осоавиахим организует один из значительнейших мировых перелетов... — читала она дальше. — Самолет «Страна Советов» конструкции А. Н. Туполева, выйдя из Москвы, пройдет Новосибирск, Читу, Хабаровск, Николаевск-на-Амуре, Петропавловск-на-Камчатке...»

— Ох, какая радость, может случиться, что Китони увидит самолет! Вот бы он пролетел над Эмороном!

Клавдия Прохоровна живо представила, как встретит Китони ее сообщение, он, конечно, не запрыгает, как девочка, только заулыбается, и радость выдадут его лучистые, ясные глаза. Она скажет: «Китони, самолет будет лететь из Хабаровска в Николаевск, может быть, он пролетит над нами и ты его увидишь». Нет, пожалуй, не надо расстраивать мальчика, а то убудет он день и ночь сидеть на улице, задрав голову кверху.

Клавдия Прохоровна перелистала еще несколько номеров и опять наткнулась на сообщение о перелете «Страны Советов». За девятое июля печаталась маленькая информация: «В Хабаровск прибыл сотрудник центральной аэрометрической станции Простяков со специалистом по радио для установки связи и службы погоды на время полета через Дальневосточный край советских летчиков Шестакова и других. Службу погоды по Амуру будут нести ячейки Осоавиахима села Троицкого, Малмыж...»

«Эх, Китони, не увидишь ты самолета, — подумала Клавдия Прохоровна. — Троицкое и Малмыж так далеко от нас, что даже гула моторов не услышишь. Да, мальчик, не смогу я обрадовать тебя».

Клавдия Прохоровна просмотрела еще два номера и хотела отложить газету: у нее уже достаточно материала для первой беседы. Но, взглянув на первую полосу за 12 июля, она прочитала жирный заголовок: «Китайские генералы захватывают КВЖД». «В Харбине арестовано сорок два человека, — читала она дальше. — Захвачен телеграф...»

Клавдия Прохоровна торопливо просматривала первые полосы каждого номера газеты; события разворачивались со скоростью тихоокеанского тайфуна. «Аресты продолжаются, белогвардейцы поднимают головы», — писала газета в «последнем часе». Ноты следовали за нотами и, наконец, в последнем номере за 24 июля сообщалось об изгнании из пределов СССР китайского посла и всех консулов.

— Ну что же вы медлите, Иван Петрович, началась война или нет? — повторила вопрос Клавдия Прохоровна.

— Не знаю, может, вчера, сегодня и началась, а неделю назад войны не было, — ответил Капустин и виновато добавил: — К нам тоже газеты не скоро приходят.

— Иван, кто война хочет? Зачем война? — спросил встревоженный услышанным Акиану.

— Китайские генералы нашу железную дорогу захватили, воевать с нами хотят.

— Иван Петрович, Поянго, надо собрать всех людей, пусть узнают про такую новость,

— с горячностью проговорила Клавдия Прохоровна.

Поянго подозвал к себе шумевших рядом ребятишек и попросил, чтобы они сейчас же созвали всех эморонцев в школу. Мальчики разбежались во все стороны, только Китони остался на месте, он с любопытством смотрел на газету.

— Школа-Учитель, что это за бумага? По ней ты будешь нас учить, да? — спросил он.

— Нет, это газета, в ней сообщаются все новости нашей страны и других стран.

— Школа-Учитель, не сообщили там, как в Эморопе школу построили?

Клавдия Прохоровна засмеялась.

— Нет, не написали, — она развернула газету и показала фотоснимок самолета. — Вот это самолет, о котором я тебе рассказывала.

Плотники, только что говорившие о войне, обступили Клавдию Прохоровну, и ей пришлось подробно рассказать о самолете, о предстоящем перелете «Страны Советов» из Москвы в Нью-Йорк.

— А-я-я, подумать только, человек летает быстрее орла, быстрее ястреба, — удивлялся Акиану. — До чего только не додумаются умные люди!

Стали подходить охотники, каждый из них внимательно рассматривал газетный снимок и восхищался точно так же, как Акиану. Только Коки не выразил удивления.

— Обман это, игрушку какую-то показывают, — заявил он. — Не верю я, чтобы железо могло в облака подняться. Вон птицы ничего тяжелого не имеют, даже костного мозга не имеют. А тут железо...

— Железо ведь и в воде тонет, — заметила Клавдия Прохоровна. — Почему же тогда железные лодки, пароходы, плавают?

— Верно, верно, плавают, — поддержали ее охотники.

— В воде, может, плавают, но в облака железо не поднимется, — защищался Коки.

Возле школы собралась уже толпа стойбищан, мужчины и женщины расселись на досках, на готовых скамейках, сзади всех на столах устроились юноши и подростки. В президиум Клавдия Прохоровна посадила Акиану, Поянго и Ивана Петровича.

— Друзья, мы собрали вас всех, чтобы сообщить новость, эту новость вы услышите сейчас от Школы-Учителя, — такими словами открыл митинг Поянго и сел на свое место.

Клавдия Прохоровна встала:

— Друзья, вы все знаете, наша Советская власть — народная власть, она делает все, чтобы хорошо жилось простым людям нашей страны. Она хочет, чтобы всем хватало муки на хлеб, на лепешки, чтобы вдоволь было мяса, крупы, сахара, масла, для охотников — ружей, дроби, пороха, для рыбаков — сетей. Все это надо производить на заводах, на фабриках, а их у нас мало. Теперь наша партия приняла план на пять лет, и через год, через два наша жизнь будет совсем иной, чем сегодня. Хорошо будем жить, друзья! Но капиталисты, богачи всего мира, не хотят, чтобы мы жили хорошо, они навязывают нам войну. 12 июля, больше месяца назад, китайские генералы захватили нашу железную дорогу, начали арестовывать и сажать в тюрьмы советских граждан...

Клавдия Прохоровна бегло читала газетные сообщения и тут же переводила их на нанайский язык. Охотники слушали ее: одни смотрели ей в глаза, другие, посасывая трубки, глядели в сторону.

Клавдия Прохоровна волновалась, ее голос дрожал от нервного напряжения. Когда она прочитала газетное сообщение о сколачивании атаманом Семеновым отрядов из белогвардейцев, Иван Петрович не выдержал:

— Слышал о нем, о гадине! Сунется к нам — на этот раз не убежит.

— Винтовки возьмем, пойдем опять их стрелять, как собак! — воскликнул Поянго.

Иван Петрович встал и громко заговорил:

— Войны еще нет, товарищи, если бы она началась, то мы, амурские, новость эту услышали бы. Правильно говорит Поянго, мы, старые партизаны, опять возьмем винтовки, сунутся они на нас — дадим по зубам!

Поянго перевел слова Ивана Петровича и добавил от себя:

— У нас в Эмороне подросли молодые стрелки, они тоже не отстанут от нас.

— Не отстанем! — раздались дружные голоса с заднего ряда.

— У меня такое предложение, — продолжал Иван Петрович. — Для нас, русских, и для вас, нанайцев, Советская власть одинаково дорога, будем вместе за нее драться. Если начнется война, мы свой отряд организуем и на фронт попросимся.

— Правильно! Правильно! — опять закричали юноши.

— Друзья, пока отряд мы не будем организовывать, — опять заговорила Клавдия Прохоровна. — Сделаем другое. Сейчас по всей стране, во всех больших городах и селах, в Москве и Ленинграде, Киеве народ устраивает митинги и пишет протесты. Давайте и мы тоже от нашего имени напишем протест и отправим с ИваномПетровичем на Амур.

Клавдия Прохоровна села писать.

— Не забывай написать, чтобы нас тоже позвали воевать, — раздался сзади голос Дянгамбо.

— Отряд мы организуем, — поддержал его Тораки.

Высказывали свое мнение молодые охотники, а пожилые и старые молчали, заткнув рты дымящими трубками. Что они думали, как относились к захвату китайскими генералами советской железной дороги, — нельзя было понять. Акиану тоже не проронил ни слова, он смотрел на карандаш учительницы, на бумагу, на которой оставались непонятные каракули. Но его не интересовали в этот момент каракули на бумаге, он думал о войне, о своей семье. Акиану знает, что такое война. Он видел уже много убитых людей, сам бывал под пулями: одна прикоснулась к груди и обожгла тело, вторая — пробила шапку и срезала несколько волос с головы.

Война — это не игра, и Акиану не хочет сейчас рисковать жизнью, ему нужно вырастить сына, научить выслеживать зверя, ловить рыбу. Нет, Акиану не хочет воевать.

Клавдия Прохоровна написала протест эморонцев, прочитала вслух и сама перевела на нанайский язык.

— Правильно написано, — сказал Поянго, — пусть люди знают, стойбище Эморон хоть и находится далеко в тайге, но люди здесь живут советские. Они тоже узнали, что китайские капиталисты на советскую страну хотят напасть, и решили отряд организовать.

— Верно говоришь, Поянго! — воскликнул Дянгамбо.

Иван Петрович наклонился к Акиану и прошептал:

— Ишь, как разволновался! Видать, горячие у вас молодые люди. Ну, чего молчишь, старый партизан? Тебе молодежи надо слово сказать.

— Говорить не надо, их сам все знай, — ответил Акиану и закурил.

— Надо сказать, Акиану, — настаивал Иван Петрович. — Ты знаешь, партизаны с Бойко-Павловым в газету написали, заявили, что ежели начнется война, мы все опять будем воевать. Вот как, друг.

Акиану ничего не ответил, он никогда в жизни не лгал. Не мог он и сказать другу о своем решении, потому что это решение не было еще окончательным, он не знал еще, сумеет ли усидеть дома, если все молодые охотники Эморона пойдут в отряд. А призывать молодежь он тоже не мог, потому что в душе принял, хоть какое бы то ни было, но все же решение.

Митинг окончился, охотники плотным кольцом окружили столик президиума. Акиану выбрался из окружения и уселся в сторонке. Он тщетно пытался переключить свои мысли на кетовую путину, на охоту, но каждый раз они упорно возвращались к митингу, к отряду, который решено было создать в случае войны.

— Скажи, русская женщина, все, что ты говорила нам, здесь написано? — спрашивал старик Коки, указывая на газету.

— Да, здесь все большие новости сообщаются. Каждый день выходит эта газета, и каждый день сообщаются новости.

— Если я научусь читать, тоже смогу все эти новости узнать, да? — спросил Дянгамбо.

— Да, сам прочитаешь, узнаешь.

— О, о! Я тогда обязательно буду учиться!

— Я тоже буду учиться, — сказал Тораки. — Русские слова буду заучивать. Поянго, ты ведь поможешь?

— Я тоже помогу, Тораки, — засмеялась Клавдия Прохоровна.

Коки листал газеты, щурясь, рассматривал фотоснимки и потом молча отошел от стола.

— Сколько живу на свете, никогда не знал, что новости может приносить большой лист бумаги, — сказал он, присаживаясь к Акиану. — Если бы мне раньше Поянго сказал: слушай, старший брат, я тебе расскажу, что происходит сейчас в Китае, я бы рассмеялся, все бы смеялись вместе со мной, верно? Откуда он может знать, он же никогда не бывал в Китае. Разве можно рассказать о том, о чем не слышали твои уши, чего не видели твои глаза?

— Выходит, можно, — сказал Акиану.

— Да, эта бумага удлиняет русской женщине ум, делает ее глаза далеко видящими.

— Верно говоришь, Коки, теперь мы через учительницу будем узнавать о всех новостях на земле.

— Видно, о нас тоже где-нибудь услышат, когда прочитают ее письмо.

— Да, должны узнать, — ответил Аннану и тяжело вздохнул.

Пришла осень. Листья на тальниках пожелтели и, кружась, падали на землю. Листочки, засыхая с краев, будто обрамлялись траурной каймою. Тальники поникли к воде. На противоположной стороне реки могучие сопки в одно утро после густого тумана вдруг поблекли, на них появились какие-то пятна. Отчетливо, вызывающе ясно проступили большими площадками темно-зеленые ельники, кедрачи. А через несколько дней сопки запестрели разноцветьем.

Один раз в год тайга раскрывает свое богатство — осенью.

Летом она зеленым одеялам укрывается от чужих глаз. Что под этим одеялом, какой где стоит лес, — никто не узнает. Зимой тоже не лучше; деревья, как братья-близнецы, чернеют на белой постели, так они похожи одно на другое, что не отличишь, пока не подойдешь, не присмотришься. Только осенью скупая тайга выставляет напоказ свое богатство. Будто спрашивает; «Что вам надо? Чего вы хотите?» И показывает сама: «Видите темно-зеленый массив между двумя сопками? Ели, кедры там стоят. Запомните это место и, когда соберетесь за кедровыми шишками, приходите сюда. Ах, вам нужны желуди! Поделюсь, поделюсь. Видите сопку, склон которой краснеет? Там дубняк, и желудей найдете сколько угодно».

Клавдия Прохоровна росла на окраине Хабаровска, там тоже неподалеку шумела тайга. Может быть, там было не менее красиво, чем здесь, вблизи Эморона, но молодая женщина никогда не обращала внимания на нее. Возможно, она не заметила бы красоты осенней тайги и в Эмороне, если бы не было возле нее такого вдохновенного, влюбленного по-настоящему в родную природу Китони. Это он так поэтично описывал тайгу. Слушая Китони, Клавдия Прохоровна уже другими глазами смотрела на окрестности и удивлялась недюжинным способностям мальчика.

— Ты настоящий поэт, — сказала она, но, заметив замешательство в глазах Китони, поспешила объяснить: — Поэт — это человек, который песни слагает. Ты сейчас про тайгу говорил, как поэты пишут, как песню поют. Хорошо говорил. Ты, наверно, очень любишь тайгу?

— Человека, который старше тебя, надо всегда любить, — ответил Китони.

— Тайга разве человек?

— Тайга не человек. Я говорю об отце, он нас кормит, одевает, мы его любим. Тайга нас тоже кормит ягодами, орехами, желудями, травами всякими, мясом зверей.

Клавдия Прохоровна все больше и больше удивлялась рассуждениям этого четырнадцатилетнего мальчика. После каждого разговора с Китони она не находила себе места, ей казалось, что она слишком медлит с началом занятий, надо быстрее научить этого мальчика читать и писать, чтобы он мог познакомиться со всем тем, что интересует его, и пополнить свои еще совсем скудные знания.

Школа уже была готова. Были закончены последние столы и скамейки. Капустин сложил небольшую печь в фанзе учительницы, сделал ей стол, табуретки и уехал домой.

— Скоро начнем учиться. Я научу тебя читать и писать. К нам привезут много интересных книг, — сказала Клавдия Прохоровна мальчику.

У Китони радостно вспыхнули глаза.

— Когда начнем? Сегодня?

— Через три дня. Я всем сообщу,

Глаза Китони потускнели, и он с обидой в голосе проговорил:

— Надо сегодня начинать, через три дня никто не придет.

— Почему не придут? — встревожилась учительница.

— Отцы и матери не отпустят.

— Отпустят, я с ними разговаривала.

Клавдия Прохоровна успокоилась, она уже не раз разговаривала с родителями, все они соглашались на зимнее время отдать детей в школу. Правда, находились такие охотники, которые хотели забрать сыновей-подростков в тайгу. Но с ними Клавдия Прохоровна беседовала вместе с Поянго. Председатель Совета не выдерживал длительного спора, начинал злиться и грозился советскими законами, которых, по существу, сам почти не знал. В конце концов родители обещали прислать подростка в школу.

— Ты-то ведь придешь, Китони? — продолжала ласково учительница. — Придут Тэхэ, Кирба, Нилэ, все придут.

— Не знаю, Школа-Учитель, я никогда не обманывал, может, приду, а может, не приду.

«Придешь, дорогой мой мальчик, придешь», — подумала Клавдия Прохоровна.

Все эти дни она готовилась к занятиям, до мелочей разработала план первого урока, распределила тетради и на каждой написала фамилию и имя будущего ученика. Ничего особенного на первом уроке она делать не собиралась, просто познакомит детей со школьными правилами, раздаст тетради, карандаши, покажет, как пользоваться карандашами, и, пожалуй, все. Но, несмотря на обыденность этого урока, Клавдия Прохоровна знала, что на это первое занятие вместе с детьми придут в школу и родители, чтобы посмотреть, как Школа-Учитель начнет обучать их детей грамоте.

Наконец наступил долгожданный день. Он выдался некстати пасмурный, холодный; с раннего утра полил мелкий затяжной дождь. Клавдия Прохоровна плохо спала ночью, но проснулась бодрой, веселой. Не обращая внимания на дождь, она, весело напевая, прибрала дома, умылась, еще раз поправила выглаженное вечером праздничное зеленое платье и, торопливо допив чай, накинула на плечи старенькое пальто.

— Ну, доченька, ни пуха ни пера, — улыбнулась Наталья Васильевна и поцеловала дочь.

— Ах, мама! Если бы ты знала... — ответила Клавдия Прохоровна и выбежала на улицу.

Она вошла в учительскую, в комнату, отгороженную от класса, повесила пальто. В школе было прохладно, пахло слежавшейся прелой травой, сыростью. «Надо было протопить печь», — подумала Клавдия Прохоровна. Взглянула в окно; по стеклу барабанил дождь, вода сбегала широкими струйками, и за ними ничего нельзя было разглядеть. Настенные часы-ходики размеренно стучали под равномерный шорох дождя.

«Что ж это никто не идет, дождя испугались, что ли?» — подумала Клавдия Прохоровна. Подходило время занятий, но никто не появлялся в школе. Учительница уже с тревогой поглядывала в окно. На улице — ни одной живой души, даже собаки, всегда бегавшие по стойбищу, и те куда-то исчезли. Видно, отсиживались в теплых деканах¹⁴.

Часы громко и бойко отстукивали минуту за минутой, словно подбадривая учительницу.

«Тик-так, тик-так, только так. Тик-так, тик-так». Но Клавдия Прохоровна не слышала ни тиканья часов, ни шума дождя, она вся была поглощена одной мыслью: «Что произошло?» Прошло уже около часа, как она явилась в школу, и все это время она стояла на ногах, боясь измять выглаженное платье. Ей хотелось сегодня, как на большом празднике, выглядеть нарядной и красивой. В такой день все должно быть торжественным, как в большой праздник. Ведь это первый день новой жизни Эморона, и его должны навсегда запомнить ученики и взрослые.

«Тик-так, тик-так, только так. Тик-так...». Уже половина десятого. Что же случилось? Почему дети не идут на занятия? Неужели шаман отговорил родителей?

Клавдия Прохоровна опустилась на табуретку, она уже не беспокоилась о выглаженном платье, она поняла, что праздник в этот день не состоится, может быть, этого праздника она и вовсе не дождется в Эмороне. Было тяжело, душили слезы обиды.

Хлопнула наружная дверь; Клавдия Прохоровна вытерла лицо, выбежала навстречу вошедшему. У порога стояла Наталья Васильевна.

— Что такое, доченька? Почему никого нет? — спросила она тревожно.

— Не знаю, ничего не знаю, — ответила дочь и, закрыв лицо руками, залилась слезами.

— Чего же плакать-то, надо идти разузнать.

Клавдия Прохоровна вернулась в учительскую, опустилась за стол и разрыдалась. Остренькие ее плечики запрыгали.

— Ладно, доченька, хватит, слезами горю не поможешь. Мишенька спит крепко, пойдем-ка мы с тобой по домам, узнаем, в чем дело.

— Не надо, мамочка, я одна... Вот успокоюсь и пойду. — Клавдия Прохоровна всхлипнула. — Ждала, ждала этого дня, готовилась, как к празднику, — и вот тебе... не пришли...

Она опять зарыдала. Наталья Васильевна подсела к ней и обняла.

— Ну, хватит, доченька, надо дело делать. Собиралась ехать — храбрая была, а на место приехала — и в слезы. Нет, не по-нашенски это. Иди, доченька, разузнай, в чем дело. Я тоже пойду допеку булочки. Вот чертенята, а! Думала их вкусненькими булочками угостить, а они не пришли. Ну, погодите!

После ухода Натальи Васильевны Клавдия Прохоровна вымыла лицо дождевой водой, струившейся с крыши, и пошла по стойбищу. Она подходила к каждой фанзе, где жили ее ученики, но двери всех фанз были подперты кольями: хозяева оставили свои жилища.

«Убежали! — думала Клавдия Прохоровна. — Чтобы детей не отдавать в школу, убежали! Это шаман виноват!»

Она подошла к фанзе Налолки. Дверь была тоже подперта.

«Даже Дарами с Китони и те уехали», — с тоской подумала она и уже хотела возвращаться домой, когда увидела приставшую к берегу лодку. Клавдия Прохоровна направилась к ней.

— А, Школа-Учитель нас встречает. Здравствуй, здравствуй! — с таким радостным возгласом встретил Наполка учительницу.

— Смотри, Школа-Учитель, сколько мы кеты поймали, — радовалась Дарами. — Бери, Школа-Учитель, бери любую. Бери самца, знаешь, какой вкусный у него нос! Очень вкусный. Еще бери самку, икру засолишь. Вы, русские, икру солите, а мы ее сушим, потом едим с желудями. Очень вкусно!

— Хватит тебе попусту работать языком,— перебил жену Наполка. — Поговорить не дашь. Школа-Учитель, мы не зря остались здесь, не знаю, как в других местах будут ловить, а мы и здесь хорошо поймали. Кета хорошо идет, это первый ход. Акиану и Токто на Амур выехали, друг от друга недалеко будут жить. Все Бельды неводом рыбачат. Род Киле тоже с неводом, в одном месте живут. Я тоже к ним поеду, наверно.

Клавдия Прохоровна молча ожидала, когда наговорится Наполка. Она поглядывала на Китони, который при встрече только кивнул головой и, не проронив ни слова, стал выгружать вещи.

— Почему Китони не пришел в школу? — спросила Клавдия Прохоровна, когда Наполка умолк, чтобы перевести дыхание.

— В школу сейчас некогда ходить, — без тени смущения отвечал Наполка. — Кету ловить надо. Когда кета пройдет, тогда и в школу можно идти. Я тоже пойду к тебе учиться.

— Сейчас нет времени учиться, — поддержала мужа Дарами.

— Ладно, иди неси хоандако¹⁵, — вновь перебил ее Наполка.

— Кету, конечно, надо ловить, — продолжала Клавдия Прохоровна. — Ловите вы, взрослые, а Китони пусть ходит в школу.

— Как так? Мы будем ловить, а Китони будет только в школу ходить? Нет, так не годится. Чтобы желудок наполнить, надо что-то делать. Рыба из реки сама не придет в дом, мясо не прибежит из тайги.

— Я школу открыла, чтобы дети учились. Понимаешь, Наполка? Дети должны учиться.

— А я что говорю? Я то же говорю. Китони должен учиться. А чтобы учиться, ему надо кеты наловить, не наловит рыбы — зимой голодный будет. Юколы наготовим, тогда можно учиться грамоте. Вот хорошо будет, учиться грамоте и юколу кушать!

Клавдия Прохоровна не могла понять, шутит с ней Наполка или говорит всерьез. Продолжать разговор в таком духе не было смысла.

— Поянго дома или тоже кету ловит? — спросила она.

— Он раньше нас вернулся. Видишь, вон его лодка, даже рыбу уже успел домой перетаскать.

Клавдия Прохоровна, не попрощавшись, пошла к Поянго.

— Школа-Учитель, ты забыла кету себе взять! — кричал ей вслед Наполка. — Домой тебе принести, да?!

Поянго лежал на нарах, отдыхал. Мокрая одежда висела на жердочке над очагом. Старушка мать свежевала рыбу, готовила юколу.

Когда вошла Клавдия Прохоровна, Поянго, несмотря на усталость, вскочил с лежанки.

— Поянго, сегодня в школе должны были начаться занятия, — заговорила первой учительница, — но я не могла их начать, потому что никто не пришел в школу. Кто будет отвечать за это?

— Не знаю, Школа-Учитель, — откровенно признался Поянго. — Кета подошла, люди все с семьями, с собаками уехали на рыбалку.

— Может, тогда мне уехать обратно в город? Зачем мне без дела сидеть здесь?

— Зачем уезжать, школу тебе построили, надо детей грамоте учить.

— Когда же я буду учить? Никого нет, все разъехались.

— Кета скоро пройдет, дети вернутся. А пока я тоже ничего не могу сделать, — продолжал Поянго. — Надо людям кету ловить, юколу на зиму заготовить. Если кеты сейчас не поймают, тогда нечего будет зимой есть, обуви не будет, одежды не будет. Ты же знаешь, мы обувь, одежду из рыбьей кожи делаем. Охотники не смогут в тайгу идти, потому что им нечего будет надеть, нечем собак кормить. Поняла? Для нас кета — это все! Не поймаешь осенью кеты, зимой с голоду умрешь. Вот как!

— Пусть взрослые ловят. Разве они не могут без детей справиться?

— Кто может, а кто и не может. Дети сами сейчас не захотят дома сидеть. Осень — кругом красиво, все ягоды поспели, собирать можно, потом каждый день досыта есть вкусные головки кеты. А когда попадется в сеть калуга или осетр, вкусной талы можно накушаться вдоволь. Много интересных дел у детей на рыбалке. Для них это праздник. Понимаешь? Потом, знаешь еще что? Хозяйка выбрасывает в воду внутренности кеты, и в том месте много-много косаток, сомов собирается. А разве не интересно удочкой рыбу ловить?

Поянго говорил с вдохновением, видно сам вспоминал веселую пору детства, ловлю рыбы, сбор яблочек, шиповника, боярышника. Но при последних словах, взглянув на Клавдию Прохоровну, он запнулся на полуслове.

— Дети родителям помогают кету ловить, юколу готовить.

— А мне что делать? Тоже кету ловить? — спросила Клавдия Прохоровна с нескрываемым раздражением.

— Юколу себе готовить, кету солить... Я не знаю...

— Ладно, юколу буду готовить.

Клавдия Прохоровна вышла из фанзы Поянго еще более расстроенной. Дождь перестал, но все вокруг выглядело хмуро. Тальники поникли, и даже их яркие желтые листья не в силах были оживить без солнца окружающую природу. Клавдия Прохоровна спешила домой, чтобы возле сына и матери успокоиться и трезво поразмыслить над случившимся.

Наталья Васильевна с Мишенькой на руках сидела у окна, глядевшего в сторону тальниковой рощи. Даже не повернувшись к дочери, мать сердцем почувствовала, в каком состоянии та находится.

— Пойди сюда, Клавушка, посмотри на этот удивительный куст, — сказала она. — Все кругом почернело после дождя, все кусты поникли, а этот красный куст еще наряднее стал. А посмотри, какой он красный, такого цвета и не выдумаешь.

Клавдия Прохоровна стояла у дверей, прислонившись спиной к косяку, с закрытыми глазами. Капельками сбегала вода с мокрого пальто и скапливалась на полу в лужицу.

— Мама, все эморонцы разъехались... детей забрали...

— Как разъехались? Совсем бросили стойбище?

— Кету поехали ловить...

Наталья Васильевна облегченно вздохнула и подошла к дочери.

— Ничего, Клавушка, вернутся. Давай я помогу пальто снять. Где это ты так промокла? На улице все стояла, что ли? Ай-ай, платье-то как измялось, будто корова изжевала.

— Пусть... все равно праздник не состоялся.

— Ничего, доченька, ничего, они вернутся, тогда и начнешь занятия. Будет еще праздник!

— Готовилась к этому дню, ночами не спала, думала... и вот тебе...

Наталья Васильевна повесила пальто, обернулась к дочери и строго проговорила:

— Хватит. Разъехались — так вернутся, никуда не денутся. Нечего расклеиваться. Впереди еще не то будет, — и тут же, будто испугавшись своей резкости, мягко добавила: — Мишутку бы не плохо куда-нибудь свозить, яблочками, бояркой побаловать. Пусть подышит свежим воздухом, посмотрит, как плоды растут. Будет погодка, сядем на лодку да и поедем все вместе.

ГЛАВА VI

После изнуряющего моросящего дождя наступил ясный солнечный день. Старая Дукула, жена Токто, с утра сняла берестяное укрытие над развешанной юколой и впервые за три дня не разожгла дымного костра под вешалами. Несмотря на преклонные годы, Дукула была еще довольно подвижна, она одна справлялась со всем хозяйством. Утром она с Токто выезжала на лов кеты, потом принималась за разделку пойманной рыбы, готовила юколу. Дукула сама понимала свое положение и знала, что если бы не ее быстрые ловкие руки, не расторопность, шаман давно выгнал бы ее из дому или взял бы вторую, молодую жену.

«Родила бы я хоть одного сына или дочь, — все могло быть по-другому», — думала Дукула, оставшись наедине. Она очень хотела иметь ребенка, в первые годы замужества не раз просила Токто, чтобы он обратился за помощью к своим всемогущим духам — сэвэнам. Шаман камлал, просил духов, но те, если и помогали, так другим, а его собственной жене не хотели. Дукула не обижалась на сэвэнов. Долгими вечерами, когда муж уходил по приглашению соседей на камлание, Дукула сама принималась молиться. Но проходили годы, а дети так и не появлялись. К старости Дукула смирилась со своей судьбой, но вместе со смирением пришел постоянный страх перед мужем. Куда она пойдет, когда муж выгонит ее из дому? Кто ее приютит, кто станет кормить? Эти мысли беспокоили Дукулу и днем и ночью. Чтобы отвлечься от них, она хлопотала по хозяйству, порой забывая об отдыхе.

— Ты готова? — спросил Токто, выходя из хомарана¹⁶. — Вернемся, тогда поедим. Может, сейчас больше попадется кеты.

Токто направился к лодке и сел на корме. Дукула заняла свое постоянное место за веслами. Лодка медленно поплыла вверх по реке. Токто поежился от холода и, чтобы разогреться, стал шестом подталкивать лодку. Почувствовав усталость, он сел, поджав ноги под себя, закурил и огляделся. Посередине реки, навстречу, боком плыла чья-то лодка.

— Кто-то опередил нас, — сказал Токто.

Долго гадать не пришлось, из лодки раздался пронзительный детский плач.

— Акиану поплыл, — сказал Токто и закричал: — Как рыба попадается?

— Одинаково, ни много ни мало, — ответил Акиану и прикрикнул на жену: — Дай ему грудь, чего заставляешь плакать!

«Тебе хорошо, дети подрастут, к старости кормить будут», — подумал Токто.

Шаман от природы был независтливым человеком. Сколько раз он камлал у хозяев, которые владели полными сундуками китайского шелка, сукна, дорогими каракулевыми шкурками, но ни разу Токто не попросил у них ни куска шелка, ни сукна. Завидовал он только тем, кто имел много детей. «Были бы у меня дети, сидели бы теперь возле матери и гребли бы вместе с ней, — думал Токто. — После путины я послал бы их к этой русской женщине, может, правда, она чему-нибудь бы их научила».

Весла у Дукулы назойливо повизгивали.

— Ты что, не знаешь, как делать, чтобы весла не скрипели? — спросил Токто.

Дукула горстью налила воды на уключины и весла замолчали.

Доехав до тальника, откуда начиналась тоня, Токто вывел лодку на середину реки и, поставив ее боком, забросил снасть, похожую на мешок. Нижнюю часть пасти сетяного мешка раскрыли два камня. В руке Токто держал шнур.

Не проплыла лодка и десяти метров, как шнур дернулся и Токто, вздрогнув, крикнул: «Гэ!»¹⁷

Дукула, вместо того чтобы тотчас подтягивать веревку с камнем, чуть замешкалась, и когда снасть вытащили, она была пуста.

Токто зло выругался и плюнул за борт.

«С таким помощником, пожалуй, наловишь кеты, — подумал он, снова сбрасывая снасть в воду. — Надо молодую жену привести в дом».

В это утро Токто поймал двенадцать кетин. Вернувшись на стоянку, он развесил сушить снасть и лег отдыхать, а Дукула разожгла костер, поставила котел с ухой и приступила к разделке рыбы. Двух больших самцов она повесила, чтобы они слегка подсохли, тогда легче будет снимать с них кожу. Хорошая, крепкая выйдет из нее обувь! С остальных она снимала мясо тоненькими пластинками на особый сорт юколы, которую низовские нанай называют макори, и толстыми пластами вместе с кожей — эти последние надо слегка подержать в рассоле и высушить, тогда получится юкола, особенно почитаемая зимой, — калтаян.

Янтарную икру Дукула развесила на вешалах. Когда кончится путина, можно будет набрать желудей, и тогда ешь зимой сушеную икру с желудями. Оставшиеся рыбные скелеты она развесила отдельно, они предназначались собакам. Покончив с разделкой рыбы, Дукула начала кормить собак.

— Сколько ждать? Скоро есть будем? — раздался недовольный голос из хомарана.

— Сейчас, сейчас, — ответила Дукула. — Уха уже готова, только собак накормлю.

— Собаки могли бы обождать, — сердито проговорил Токто и подумал: «Состарилась, не управляется с хозяйством. Надо молодую Гаоню взять в жены».

Сентябрь выдался дождливый. Унылый дождь беспрерывно стучал в окно, ветер, навевая тоску, свистел над соломенной крышей. Клавдия Прохоровна в который раз перечитывала книжки, которые прихватила с собой из города. Наталья Васильевна рядом занималась вязаньем: то носки, то варежки.

— Эх, шерсть у меня к концу идет, — вздыхала она. — Что я буду делать, когда ее не будет, не придумаю. Охотничьих собак стричь придется. Как ты думаешь, из собачьей шерсти можно вязать?

— Не знаю, мама.

— Ты все не знаешь. Эх-ха... не зная ничего, приехали сюда. А здесь все надо знать.

Клавдия Прохоровна делала вид, будто не слышит воркотни матери. Наталья Васильевна тоже замолкала и после некоторой паузы начинала разговор на другую тему, чаще всего об эморонцах, о их детях, любила гадать, кто кем будет когда вырастет. Так они и коротали время в неторопливой беседе. Наталья Васильевна для оживления порой затевала спор и при этом следила за выражением лица дочери. Когда та, захлопнув книгу, с зарумянившимся лицом вступала в спор, Наталья Васильевна, лукаво улыбаясь, отступала.

— Ты же, доченька, грамотная, а я все бестолковей становлюсь. Да, доченька, Мишутка, кажись, сдобненького сегодня просил. Может, постряпаешь?

Дочь удивленно смотрела на мать.

— Ты же, мама, никогда не доверяла мне печь, ворчала, будто я все испорчу.

— То было раньше, теперь другое дело. Может, ты не хочешь стряпать? Скажи...

— Что ты, мама, я сейчас...

Как только загорался огонь, Наталья Васильевна откладывала рукоделие, подходила к печи и находила для дочери какое-нибудь новое занятие. Она боялась за дочь, видя, как та с каждым днем становится сумрачнее, как гаснет в глазах живой огонек, как реже она смеется, разве только тогда, когда расшалившийся Мишутка начинал гримасничать. Наталья Васильевна сердцем чувствовала страдания дочери, ведь ей тоже вечерами становилось не по себе в этом заброшенном безлюдном стойбище. Была бы какая-нибудь захватывающая, интересная работа, может быть, забылись бы в труде и не так болезненно чувствовали свое одиночество, как теперь. Но такого дела не находилось. Наталья Васильевна пережила на своем веку много трудностей, она перенесла и голод, и холод, и нужду, и горе. Скука, безделье по сравнению с перенесенными невзгодами были для нее пустяком, она везде и всегда находила себе дело. Но дочь. Кто знает, что взбредет ей в голову от тоски. Ведь случилось же, что после смерти мужа она тяжело заболела и два месяца пролежала в постели. Хорошо, что врачи были рядом. Правда, Наталья Васильевна в глубине души была убеждена, что подняли дочь на ноги не столько врачи, сколько друзья. Каждый день у постели молодой женщины сидели ее подруги, приходили даже совсем незнакомые люди, как оказывалось, старые друзья Павла. Они приносили новости, с жаром, с молодым задором рассказывали о новостройках страны. Многие по комсомольским путевкам уезжали на партийную, комсомольскую работу в округе. Однажды прибежала радостная Катя Пастушкова, давняя подруга Клавы, тоже учительница начальных классов.

— Ой, Клавонька, — сообщила она, — мне дали путевку в Николаевский округ. Еду к ходзенам или к гилякам. Ой, как боюсь, сама попросилась, а теперь подумала и боюсь... Языка их не знаю...

— Узнаешь, желание было бы... — ответила Клавдия Прохоровна. — Еще есть там места?

— Есть, много еще мест. А ты что, хочешь ехать?

Наталья Васильевна присутствовала при этом разговоре.

— Куда она поедет? Видишь, плашмя лежит, ничего не ест.

— Ничего, мама, увидишь, завтра встану, мне совсем полегчало... Катя, скажи в крайкоме, пусть мне путевку оставят.

Наталья Васильевна промолчала, она была уверена, что дочь никуда не поедет. Через неделю Клавдия Прохоровна встала с постели, а через полтора месяца уже целыми днями пропадала в школе. Наталья Васильевна радовалась: дочь опять разрумянилась, посвежела, не дашь ей двадцати шести лет, будто и не теряла любимого человека, не лежала пластом два месяца. Радовалась еще и потому, что дочь не вспоминала о разговоре с Катей Пастушковой. «В горячей работе все забывается», — думала Наталья Васильевна. Но зимой нынешнего года дочь опять заговорила о работе в Николаевском округе, где-то раздобыла русско-нанайский словарь Протодьяконова и начала заучивать нанайские слова. Наталью Васильевну нельзя было назвать ворчливой женщиной, но тут ее будто подменили. Как только дочь появлялась в доме, она начинала надоедливо говорить об одном и том же: о доме, хозяйстве, огороде, корове.

— Все равно поеду, брошу все и поеду, — упрямо твердила дочь. — Если даже ты откажешься, вдвоем с Мишуткой поедем.

— Ты думаешь, тебя там с калачами встретят?

— Они даже хлеба не знают, мама, а про калачи и говорить нечего.

А однажды, расстроившись, сказала:

— Не понимаю, мама, зачем ты отговариваешь меня? Отец был партизан, погиб за Советскую власть, Павел — большевик, тоже... Перед ними стыдно. Я комсомолка, не успела с винтовкой в руках за нашу власть бороться, так теперь, когда все советские люди делают что-то большое, очень важное, нельзя же сидеть! Мне кажется, я здесь только время теряю. Помнишь, мама, как Павел мечтал возвратиться к удэгейцам, нанайцам, хотел среди них жить... Я должна поехать, должна среди них работать, иначе я не представляю себе другой жизни...

Наталья Васильевна поехала за дочерью. Будь у нее еще дети, возможно она осталась бы с ними, но как останешься, если едет единственная дочь? Но, даже поехав, она долго не могла примириться с дочерью. Только месяц спустя, присмотревшись к жизни эморонцев, она поняла, на какую неимоверно трудную работу решилась ее Клава. Только здесь, разобравшись во всем, Наталья Васильевна простила ее, но при этом не сказала ни слова, просто перестала ворчать и стала помогать ей, чем только могла. А теперь, оставшись в стойбище одна, видя, как дочь тоскует от безделья, она загрузила ее домашней работой. В теплые солнечные дни она выводила внука на улицу и прогуливалась по пустынному стойбищу.

— А-я-я, что за люди эти нанайцы. Уехали из стойбища, жилье, амбары оставили открытыми, пожалуйста, хотите, перетаскайте все добро. Воровства, видно, у них испокон веков не было?

— Пусто, как в мертвом городе, — думая о чем-то своем, говорила дочь. — Знаешь, мама, если есть сейчас самые счастливые на свете существа в стойбище, так это наши куры. Гуляют на воле, куда хотят, туда и идут. Собак-то нет, некого бояться, не надо в вольере прятаться.

После прогулок вся семья садилась на лодку, оставленную им Акиану, и отправлялась собирать яблочки, боярышник, шиповник, калину. На обратном пути Наталья Васильевна нагружала лодку сухим плавником.

— Надо и нам на зиму дрова готовить, — говорила она. — Видишь, у нанайцев возле каждой фанзы дрова сложены шатром.

Однажды, вернувшись домой, они увидели на берегу Акиану. Он лежал в оморочке и сладко спал. Прикрытые ветками тальника, в лодке лежали свежие кетины и два небольших осетра.

Услышав голоса женщин, Акиану приподнялся.

— Вернулись, — радостно засмеялся он. — Моя сперва думал, ваша люди к русским убегай, потом окно смотрел — все на месте. Радовался я.

Акиану первый из эморонцев навестил женщин. Клавдия Прохоровна с Натальей Васильевной радовались его приезду, перебивая друг друга, расспрашивали:

— Как Даояка себя чувствует? Здоров Павлик? Как рыба ловится?

Акиану отвечал невпопад, потом засмеялся и сказал:

— Вот рыба привез вам. Даояка говорит, нада Школа-Учитель везти. Далеко ехать, один солнца нада ехать, твоя Школа-Учитель знай, как далеко. Ветер против дует, трудно ехать. Тогда моя осетров веревкой привязал и воду пускал. Вчера ветер в Эморон подул, моя сел оморочка, осетр, кета грузил — приехал. Моя думай, вы без рыба сиди, кушай нет, вот и приехал.

Женщины до глубины души были растроганы вниманием Акиану, они захлопотали, стали готовить угощения. Наталья Васильевна замесила тесто, чтобы испечь гостинец женам и детям Акиану.

— Без мужчин, где нам рыбы достать, давно уж свежей рыбки не видели, — говорила она. — Спасибо тебе, Акиану.

— Не нада спасиба, зачем спасиба? — отвечал Акиану. — Ваша нам хорошо делай, наша вам хорошо делай.

Он сидел за столом и играл с Мишуткой.

— Школа-Учитель, встречал я на Амуре Ивана, — заговорил он немного погодя по-нанайски. — Он говорит, война еще не началась с китайскими генералами, никто не знает, будет война или не будет. Как бы не было войны, не люблю я войну.

— Кто ее любит? Но если нападут на нас, придется хочешь не хочешь, а воевать, — ответила Клавдия Прохоровна.

— Акиану, у тебя, может, какое дело было в стойбище, может, ты хотел что из дома забрать? — допытывалась Наталья Васильевна.

— Нет, ничего не нада, только рыба привез.

— Добрый ты человек, Аннану, сердечный.

— Моя скоро обратно ехать нада, ветер на Амур подует, я парус ставит, и — чир-р-р! — едет. Быстро — чир-р-р! — едет, — смеялся Акиану.

Поздно вечером, несмотря на уговоры Натальи Васильевны и Клавдии Прохоровны Акиану выехал обратно на Амур. А через два дня привез на лодке кету Поянго. Он сам разделал рыбу, заготовил юколу, засолил. Прошло три дня, и к берегу напротив школы пристала еще одна нагруженная лодка. На этот раз рыбу привезли Наполка и Дянгамбо.

— Раньше вам род Бельды привозил, а теперь Киле привезли, — объяснили рыбаки. — Вы у Бельды приняли рыбу? Приняли. Нас тоже не обижайте, принимайте.

Кетовая путина закончилась. Один за другим возвращались в стойбище рыбаки с полными лодками юколы. Заскрипели ржавые шарниры на дверях амбаров, выгнулись тонкие доски полов под тяжестью зимних запасов рыбы. У всех лица сияли радостью, все были довольны уловами, каждый знал, что будет теперь с едой до наступления лета. Дети радовались вместе со взрослыми, но для них осенний праздник еще не закончился, их ждала Школа-Учитель с неизвестными для них книгами, тетрадями, карандашами.

Перетаскав вещи в фанзу, юколу в амбары, родители с детьми шли в школу. Первым явился Акиану с дочкой Нилэ.

— Здравствуй, Школа-Учитель! — поздоровался он с Клавдией Прохоровной за руку.

— Дождались наконец живых людей, а то с мертвецами рядом одна жила. Когда приезжал я — не говорил, тут рядом с тобой могилы.

— Знаю, — засмеялась Клавдия Прохоровна. — Но меня мертвые не тревожат, я их не боюсь.

— Видно ты храбрая, иной охотник здесь не стал бы жить, а ты живешь. Ты знаешь, прежний житель твоей фанзы сбежал в другое стойбище, ему души мертвых жить не давали.

В школу вошла Наталья Васильевна с чайником и чашкой пирожков, булочек в руках.

— Здравствуй, Акиану. Увидела, что ты пришел в школу, и решила чаем тебя угостить.

— Спасиба, спасиба, чай хорошо, булочка хорошо, — засмеялся Акиану.

— Доченька, ты уж тут угощай, а я к Мишутке побегу, один он.

Когда Наталья Васильевна вышла, разговор опять пошел по-нанайски.

— Не боишься чертей — это хорошо, пусть и они тебя не трогают, — сказал Акиану.

— Только ты детей до темноты не держи здесь, днем отпускай.

— Они в полдень уходить будут.

— А-я-я, бабушка ушла, забыл совсем, — засуетился Акиану. — Надо было ей отдать. Ладно, ты возьми...

Акиану передал Клавдии Прохоровне корзину с кусками осетрины, а сверху в берестяной коробке лежали два круга дутуна¹⁸.

— Это тебе Даояка и Нилэ послали. Нилэ, тебе самой надо было передать бабушке гостинец.

Девочка смутилась и отвернулась от отца.

— Это после, давайте чай будем пить, а то остынет, — предложила Клавдия Прохоровна.

Чай пили долго. За это время Акиану рассказал о лове кеты, с нескрываемой радостью сообщил, что военные действия против китайских генералов все еще не начинались и, видимо, войны не будет, потом поделился своими планами зимней охоты.

— Что же ты не рассказываешь ничего про Павлика? — спросила Клавдия Прохоровна.

— Здоров, уже как со взрослым можно разговаривать, — отвечает по-своему, — улыбнулся Акиану.

В конце чаепития Акиану похвалил пироги и булочки хозяйки.

— Ты почему Даояку не научила такие булочки печь, а? — спросил он. — Научила ее грязную одежду в котле варить, на белой материи спать, а почему булочки печь не научила?

— Ничего, Акиану, успею еще научить. Только сперва надо русскую печь сложить в фанзе, без нее булочек не приготовить.

Акиану окинул взглядом школьную печь и задумался.

— Слишком большая, из-за одних булочек зачем такую ставить, — сказал он. — А булочки хороши. Слышишь, Нилэ, тебя каждое утро такими булочками будут кормить. Из-за одной такой вкусной еды можно в школу ходить.

Клавдия Прохоровна унесла домой гостинец Акиану, и, вернувшись, передала корзину хозяину.

— Школа-Учитель, говоришь завтра с утра Нилэ в школу посылать, да?

— Да, завтра с утра начинаются занятия в школе, — ответила учительница.

Выйдя за дверь, Акиану заглянул в корзину, там лежали так понравившиеся ему пирожки и булочки. Он покачал головой и улыбнулся.

«Умная женщина, — подумал он. — Быстро все нанайские обычаи узнала. Ишь ты, даже знает, что посуду, в которой гостинец принесли, нельзя возвращать пустой».

На следующий день рано утром к школе стали подходить дети. Клавдия Прохоровна проснулась, потому что услышала шум за окном. Первым ее увидел Китони.

— Школа-Учитель вышла! — закричал он. Дети подбежали к Клавдии Прохоровне и вразнобой стали расспрашивать:

— Школа-Учитель, когда нам в школу можно войти?

— Ты нам книжки дашь?

— Говорят, мы чай будем пить с белыми лепешками?

Клавдия Прохоровна выслушала всех и сказала:

— Сейчас все узнаете. Обождите немного, я вымою лицо и руки.

Клавдия Прохоровна и не подозревала, что в этот день познание детьми нового начнется задолго до урока. Когда она вышла на улицу и начала чистить зубы, ее обступили все дети; они с удивлением рассматривали щетку, порошок.

— Школа-Учитель, что ты делаешь? — спросил наконец Тэхэ.

Клавдия Прохоровна прополоскала рот водой и ответила:

— Зубы чищу. Они у меня не будут дырявиться и болеть.

— Мукой чистишь, да?

— Нет, это специальный порошок, чтобы зубы чистить.

Дети с недоверием молчали. Клавдия Прохоровна вымыла лицо, руки. Школьники следили за каждым ее движением.

— А вы утром моетесь? — спросила она.

— Когда моемся, когда нет, — ответил Тэхэ. — А зачем мыться, если на руке глины или крови нет?

Услышав этот ответ, Клавдия Прохоровна подумала, что в школе надо поставить умывальник, повесить полотенце и проверять перед завтраком чистоту рук учеников.

Учительница вынесла пустые ведра и послала Тэхэ и Кирбу за водой. Когда мальчики вернулись, она выстроила всех мальчиков в очередь и заставила каждого умыться. Только после этого она рассадила детей за стол и Наталья Васильевна подала каждому чай с пирожками и булочкой.

— Школа-Учитель, ты нас каждый день будешь кормить, да? — спросил Тэхэ.

— Да, каждое утро.

— Ох, как хорошо, — сказали одновременно несколько ребятишек.

— А еще что будем делать?

— Это вы сами сейчас увидите.

После чая Клавдия Прохоровна попросила рассказать каждого о том, что они видели, когда были на кетовой путине. Девочки смущенно отмалчивались, но зато мальчики наперебой начали делиться впечатлениями.

— Я каждое утро носы кеты ел, — гордо сказал Кирба. — Потом взрослым помогал невод тянуть.

— А я тоже носы ел, — сказал Тэхэ. — Тоже взрослым помогал. Потом еще ягоды всякие собирал.

Пока рассказывали товарищи, Китони сбегал домой и принес живую утку и берестяную чумашку, в которой что-то плавало: Клавдия Прохоровна сначала и не разобрала — что.

— Я тебе, Школа-Учитель, поймал утку и черепаху, — сказал Китони. — Ты курицу держишь, я подумал, ты уток тоже, наверно, любишь. А черепах у нас мало, почти что нет. Это совсем случайно поймал.

— Спасибо тебе, Китони, — растроганная подарком, сказала Клавдия Прохоровна. — Давай так сделаем: утка, черепаха — пусть все будет школьным. Соберем еще всяких бабочек, букашек. Все это вам потом понадобится, когда будете старше.

— О, тогда мы завтра же тебе наловим всяких птиц, бурундуков, если хочешь, даже уток еще наловим! — воскликнул Тэхэ.

Кое-как Клавдия Прохоровна успокоила детей. Когда улегся шум, она познакомила их со школьными порядками, рассказала, что они должны будут делать в школе, и, раздав им тетради и карандаши, сказала, что теперь они могут порисовать.

— А что рисовать?

— Кто что придумает...

Девочки сразу начали выводить орнаменты, которыми женщины украшают одежду. Мальчики, напротив, долго переговаривались, грызли карандаши и думали, что же им изобразить. Но вскоре все склонились над тетрадями. Слышно было чириканье воробья за окном, кудахтанье кур, опять посаженных в вольер.

Клавдия Прохоровна тихонько ходила от стола к столу и удивлялась точности изображаемых детьми предметов и животных. «Какая хорошая зрительная память у каждого из них», — думала она.

Вдруг она услышала за окном шорох, а когда обернулась, заметила мелькнувшую тень. «Кто же это может быть? — удивилась она. — Дети школьного возраста все здесь, может, малыши пришли?»

— Ребята, сидите тихо, не мешайте друг другу рисовать, я сейчас вернусь.

С этими словами она тихо вышла на улицу, обогнула угол фанзы и увидела прижавшихся к стенке Акиану, Наполку, Поянго. Все они смотрели на учительницу виноватыми глазами.

— Мы... мы шли мимо и хотели посмотреть, что дети делают, — заикаясь, проговорил Акиану.

— Да, да, мимо шли, — поддержал его Наполка.

— Так чего же вы не заходите? — улыбнулась Клавдия Прохоровна.

— А можно зайти? Мы не знали, — сказал Наполка.

— Нет, не будем заходить, не надо детям мешать, — строго проговорил Акиану. — Пусть учатся.

Поянго смотрел под ноги и молчал, ему было очень неудобно перед учительницей.

А все из-за Акиану. Это он подговорил идти в школу и подсмотреть, что делают дети на занятиях. Поянго предлагал просто, без хитростей зайти в школу, но Акиану воспротивился, мол, Школа-Учитель может рассердиться. Теперь красней за него...

Поянго шел в школу с радостным чувством. После кетовой путины он только раз видел учительницу, когда принес привезенные с Амура газеты. Говорили они тогда о школе, о событиях на КВЖД.

Этот короткий малозначащий разговор, о котором учительница, вероятно, уже забыла, так воодушевил Поянго, что он готов был ехать еще раз на Амур — привезти оттуда еще одну пачку газет. Никто не знает, как счастлив он был в этот день! Именно тогда в его душу закралось неизведанное ранее чувство, заставлявшее замирать сердце при одном воспоминании обучительнице. Поянго хотелось постоянно видеть ее перед собой, слушать грудной, приятный, волнующий душу голос. Но как пойти к ней без всякого повода? О чем говорить? Стоило об этом вспомнить, как Поянго сразу терялся.

Когда Акиану предложил идти в школу, Поянго для виду представился занятым, но потом согласился. Если бы он знал, в какое неловкое положение попадет, ни за что не пошел бы. Так стыдно Поянго, что он не может даже взглянуть в чистые глаза учительницы.

— Поянго, может, ты зайдешь? — спросила Клавдия Прохоровна.

— Нет, нет, Школа-Учитель, мы... идем, — поспешно ответил Поянго.

— Да, да, мы идем, ты занимайся с ними, — поддержал его Акиану. — Только смотри до темноты не держи их.

— Не буду держать, сейчас кончат они рисовать, сразу отпущу, — ответила учительница и вернулась в школу.

Через полчаса Клавдия Прохоровна собрала тетради, и первое занятие окончилось.

— Домой идти, да? — спросил Китони.

— Да, завтра утром придете, только не так рано, как сегодня. Чуть позже приходите.

— Может, мы еще побудем здесь? — попросил Китони.

— Нет, идите домой.

— Это и есть школа, да? — спросил Кирба.

— Пока все, на сегодня хватит. Завтра что-нибудь другое будем делать.

— А булочка, чай будут? — спросил Тэхэ.

— Будут, обязательно будут.

— Ох, как хорошо! Какая хорошая школа! — радовались дети.

Один только Китони уходил недовольный. Он думал, что учительница в первый же день покажет им все буквы, из которых слагаются слова, и они начнут читать книги. Мечты Китони не осуществились, и шел он крайне недовольный и школой и учительницей.

Но у самого дома, что-то вспомнив, он повернулся обратно и побежал в школу.

— Школа-Учитель, мы на Амуре кету ловили... — сказал он, вбегая в класс.

— Да, знаю.

— Ты говорила, самолет над Амуром пролетит. Я с раннего утра до вечера следил за небом, самолета не было, только утки да гуси летели. Раз далеко заметил что-то черное, крылья раскрыты, не машут, я обрадовался, думал самолет, а это был орел, потом он замахал крыльями.

— Самолет ты сразу узнал бы, он сильно гудит, его сперва услышишь, а уж потом увидишь.

— Шума на небе я не слышал, только по воде железные большие лодки с шумом плавали.

— Ничего, Китони, ты все равно когда-нибудь увидишь самолет, обязательно увидишь. А тот самолет, который ты ждал, разбился, не долетев до Хабаровска. Был густой туман, он сел на кочки и разбился. Летчики остались живы, они полетят на другом самолете. Только у меня нет газет, где сообщается об их полете.

— Быстрее бы научиться читать, я бы тогда сам все новости узнавал, — вздохнул Китони.

ГЛАВА VII

С наступлением холодов пришла пора безделья для мужчин стойбища. После горячей кетовой путины мужчины отдыхали, слонялись по стойбищу и, собравшись в какой-нибудь фанзе, лениво перебрасывались шутками, рассказывали разные случаи из их охотничьей жизни, курили трубку за трубкой. Потом незаметно тут же засыпали и, если б не женщины, то, пожалуй, могли бы беспробудно проспать целые сутки.

Никто из мужчин не догадывался помочь жене, которая металась по дому, как сумасшедшая. Она вставала с восходом солнца и засыпала в полночь: готовила еду для мужа, гостей и детей, подавала им на стол и убирала за ними, кормила собак, обрабатывала рыбьи шкуры и тачала новую обувь мужу, шила рубашки, штаны, носила воду, готовила дрова. Все домашнее хозяйство лежало на ней. У кого были дочери, тем было легче: дочери удлиняют руки хозяйки дома, помогая во всем. Но если старшими детьми были сыновья, то она не смела у них просить помощи, они были мужчинами — будущие охотники не должны даже в малолетстве выполнять женский труд, иначе будут неудачливыми охотниками.

Молодые неженатые парни родительскую фанзу даже не считали своим родным домом; есть они могли в любой семье, где их принимали с величайшим гостеприимством, спать могли оставаться тут же.

Тораки Бельды уже второй день не появлялся дома, он ел и спал у Поянго. Здесь же был и его друг Дянгамбо Киле. Молодые люди в веселом разговоре проводили все свое свободное время.

— А что, друг Дянгамбо, здорово тебя в тот вечер наш старейшина проводил, а? — смеялся Тораки. Он повернулся к Поянго: — Ты, старший брат, не знаешь, ты в тот вечер в стойбище уезжал. Так слушай.— Тораки для удобства сел на нарах, подобрал под себя ноги. — Как только ты уехал, смотрю я, наш друг Дянгамбо дянгаря¹⁹ едет на оморочке. Мы его встретили хорошо, угостили талой из осетра. Наш старейший спрашивает, как у них ловится кета, много ли наготовили юколы. Наступил вечер, все собираются спать. Дянгамбо сидит в нашем хомаране. Вдруг слышим голос Коки из соседнего хомарана: «Ты куда пошла?» — грозно спрашивает. «Сейчас вернусь», — отвечает Гаоня. Смотрю я на своего друга, а он улыбается, потом тихо без шума выходит из хомарана. Немного прошло времени, слышу тоненький визг Гаони и голос Коки: «Я тебя, сучка, удушу. Ты что же, отца хочешь опозорить, зайчонка²⁰ в дом принести? А ты, Дянгамбо уезжай к себе! Когда заплатишь тори, приведешь ее к себе в дом, тогда можешь что хочешь, то и делать с ней».

— Так ни с чем и уехал в тот вечер мой друг Дянгамбо! — закончил свой рассказ Тораки и засмеялся. Он ждал, что Поянго тоже засмеется вместе с ним или хотя бы улыбнется, но Поянго молчал.

— Хватит, Тораки, чего ты нашел смешного, — дружелюбно сказал Дянгамбо. — От скуки тебе только смешно. Я же ее люблю. Вот нынче на охоте я, как никогда, буду стараться, весной куплю все, что надо, и отдам тори отцу Гаони. Она будет моей женой.

— Будет, конечно, будет, — улыбнулся Тораки. — И ты станешь наш аоси²¹.

В дверь фанзы постучали. Все уже знали, что это пришла русская учительница. Во всем стойбище только она одна стучится, прежде чем войти. Сперва над ней за это посмеивались, потом, привыкнув, перестали.

Поянго резво спрыгнул с нар, подошел к двери:

— Заходи, заходи, Школа-Учитель, — сказал он, радостно улыбаясь.

— Здравствуй, Поянго, — поздоровалась Клавдия Прохоровна. — А, и Дянгамбо, и Тораки здесь. Здравствуйте, ребята. Делать нечего вам, что ли? Ну, ничего, я вам всем найду дело, интересное дело!

— Какое дело? Школу еще строить? — спросил Дянгамбо.

— Нет, в школе учиться!

— О, это хорошо! — обрадовался Дянгамбо.

— Скажи, Школа-Учитель, с детьми вместе будем учиться или отдельно? — поинтересовался Тораки.

— Отдельно, конечно. По вечерам будете учиться,

— Каждый вечер, да? — спросил Поянго, стараясь не выдать своего волнения.

— Каждый вечер. А теперь давай соберем всех людей в школе и поговорим об учебе.

— Дянгамбо, Тораки, зовите всех в школу! — закричал Поянго. — Учиться будем, ребята! Школа-Учитель, я тоже пойду людей звать.

Через полчаса эморонцы стали собираться в школе. Они курили трубки и вспоминали прошедшую путину. Рассказывали об одних и тех же событиях, хотя не было среди них человека, который не слышал бы этих историй уже несколько раз. Тем не менее никто не перебивал рассказчиков.

Вскоре собралось все мужское население стойбища. Даже шаман Токто пришел. Он подсел к старикам. Никто из них прежде не садился на скамейку, всем было непривычно сидеть, опустив ноги. Первым подал пример Коки. Он взобрался на скамейку, как на лежанку и подобрал под себя ноги. Старики последовали его примеру.

Когда Клавдия Прохоровна заметила, как уселись ее посетители, то чуть не рассмеялась: «Ну, точно петухи на жердочке!»

— Школа-Учитель, все собрались, можно начинать, — сказал Поянго.

— Как — все? А где женщины, опять их не позвали?

— Они не придут, им некогда.

— Как же так? Мы здесь будем говорить об учебе, это всех касается.

Мужчины притихли, прислушались к разговору Поянго с учительницей.

— Женщинам некогда, много работы, — сказал Коки.

— Когда можно было, звали их,— поддержал Акиану. — Помнишь, ты говорила, школу надо, тогда мы женщин позвали. Им тогда нечего было делать.

— Неужели нельзя их даже ненадолго позвать? — спросила учительница.

— Нельзя. Нам скоро на охоту ехать, они готовят обувь, одежду, — ответило несколько человек сразу.

— Можно, ничего бы от этого не случилось, — настаивала Клавдия Прохоровна. — Это только обычай ваш не позволяет, вы просто не хотите, чтобы рядом с вами сидели женщины, вы их за людей не считаете. Стыдно! Советская власть говорит, между женщиной и мужчиной разницы нет, они равноправны...

— Чего ты про Советскую власть говоришь?! — сердито перебил ее Акиану. — Советская власть разве говорит, что нас можно оставить без муки, сахара, крупы? Говорит, да? Не говорит! Если мы скоро не выйдем в тайгу, не принесем пушнины, на какие деньги будем муку, крупу покупать? Женщины нам обувь, одежду готовят. Когда мы уедем на охоту, тогда всю зиму можешь их грамоте учить, а сейчас некогда им. Ты, Школа-Учитель, не серди нас, мы здесь несколько родов живем: Бельды, Киле да я — Гаер, мы все тебя как самую близкую, родную встретили. Сказала ты школу надо — мы построили, рыбу ловили, мясо из тайги привезем. Мы тебе хорошо делаем, ты тоже нам хорошее делай.

После горячего высказывания Акиану на минуту наступила тишина, потом заговорили все вместе. Клавдия Прохоровна слушала разноголосый крик, и у нее становилось тяжело на душе. Впервые, только на этом собрании, она со всей очевидностью ощутила свое одиночество. Никто ее не поддерживал, кроме Поянго, который, надрывая голос, старался успокоить расшумевшихся сородичей.

Слезы подступали к глазам. Клавдия Прохоровна закусила губу. «Только бы не расплакаться, иначе все пропало, тогда они и на меня будут смотреть, как на всех женщин стойбища», — думала она.

Эморонцы продолжали шуметь, больше всех кричали пожилые и старики, с убеленными головами. Заодно с ними кричал и Акиану, бывший партизан, тот самый Акиану, которого она вправе была считать более сознательным человеком стойбища и другом ее семьи. Ну, как тут не обижаться на него? Вместо того чтобы поддержать, разъяснить товарищам, он кричит чуть ли не громче всех.

Наконец шум немного утих. Воспользовавшись этим, Клавдия Прохоровна сказала:

— Товарищи, вы меня не так поняли. Меня сюда послала Советская власть, партия послала, чтобы вам помочь. Ничего плохого я делать не собираюсь.

— Это хорошо, — одобрительно проговорил Акиану. — Давай так сделаем: пока мы в тайгу не ушли, ты нас учи грамоте, нас не будет, женщин начинай учить.

— Правильно, — закивал головой Коки.

— Ладно, так и договоримся.

Клавдия Прохоровна уступила, она не могла не уступить; по решительным лицам эморонцев она поняла, что на этом собрании ей своего не добиться. Теперь она узнала и свою слабость — все дело заключалось в том, что она не находила поддержки в их среде. Голос одного Поянго тонул среди голосов пожилых и старых эморонцев. А молодежь, как всегда, находилась за спинами старших. На чьей стороне они были, — то ли поддерживали ее и Поянго, то ли старших, — Клавдия Прохоровна не знала. Они не проронили ни слова, хотя по лицам было видно их волнение.

— Вот это хорошо! Умный ты человек, Школа-Учитель, — обрадовался Акиану. — Правильно делаешь, всегда надо уступать, когда тебе говорят старшие. Так наш закон велит.

«Старших надо слушаться, — подумала Клавдия Прохоровна. — Вдолбили это юношам в голову, и они даже слова боятся промолвить. Слушаются. Эх, не с того конца я начала, думала, получу поддержку уважаемых стариков, а молодежь и женщины сами пойдут за ними. Надо с молодежи, с женщин начинать, они будут мне помощниками».

— Хорошо, Акиану, если что полезное будут говорить старики — всегда буду слушаться, — ответила Клавдия Прохоровна и через силу даже улыбнулась. — Но если советские законы лучше, ваши старые законы надо бросать.

— Какие это наши законы тебе не нравятся? — спросил шаман Токто.

— Пока я мало знаю ваши законы, поживу — узнаю.

— Мы тебе не дадим наши законы нарушать. Не ты их придумала — не тебе их нарушать, — строго проговорил Токто.

— Товарищи, вы все хорошо знаете, над нашей страной, над всеми нами раньше стоял царь, у пего были тысячи законов, и все они были против простых людей. Надо было уничтожать их. Рабочий класс так и сделал, он выгнал царя вместе с его законами и написал свои новые, советские законы. Они наши народные, понимаешь, Токто? Так что видишь, плохие законы уничтожаются.

В школе воцарилась тишина, эморонцы слушали учительницу и не перебивали. Токто хотел было возразить Школе-Учителю, но при народе ему не хотелось затевать спор. Что скажут сородичи, если он окажется побежденным в споре? А это вполне возможно, слишком уж многословна эта женщина и говорит так гладко, как не может говорить никто из нанайцев, даже он — шаман. Может быть, Токто осмелился бы поспорить, если бы учительница плохо говорила по-нанайски. Тогда при поражении он мог бы прицепиться к неточно сказанному слову, фразе и выставить ее на смех сородичей. Но Школа-Учитель довольно чисто говорит по-нанайски, к ней не придерешься. И когда только она успела научиться так хорошо говорить?

— Ладно, товарищи, одно дело мы решили, — продолжала Клавдия Прохоровна. — Есть еще другое дело. Скажите мне, почему дети и взрослые люди болеют? Особенно много кожных заболеваний. Отчего возникают эти болезни?

Гробовое молчание. Многие поглядывают на шамана, он должен ответить, кому же лучше знать, как не ему, ведь он владеет всеми сэвэнами, которые могут и наслать всякие болезни и вылечить. Но шаман тоже молчит.

— Не знаете? Так я вам скажу, — продолжала учительница. — Кожные болезни появляются на грязном теле. Иногда их приносят вши, блохи, клопы. Чтобы не болеть — надо мыться, чистую одежду носить, в фанзе поддерживать чистоту.

— Ты это женщинам говори, — сказал Наполка. — Мы женские дела не делаем.

— Я говорю это мужчинам, потому что вы хозяева дома, вас слушают женщины. Конечно, я могу и сама сказать это женщинам, а от вас требую, чтобы вы построили баню — фанзу, где люди моются горячей водой. В ней будут мыться все, и ни у кого больше не будет на теле ни болячек, ни чесотки.

Поянго с удивлением смотрел на учительницу. «Почему летом она об этом не говорила?»

— Сейчас поздно, мы осенью фанзы не строим, — неуверенно сказал он. — Потом, где возьмем кирпича, чтобы печь поставить? В чем воду греть будем?

Клавдия Прохоровна уже обдумала все заранее, и ей нетрудно было ответить.

— Мы сейчас поставим временную баню. Сделаем каменный нанайский очаг, две большие железные бочки вмажем и в них будем воду греть.

— Не надо нам твою баню, — сказал Коки. — Наши отцы не мылись и до старости дожили. Мы тоже не мылись в твоей бане — живем. Ничего. Не надо бани.

— Кто хочет, тот будет мыться, чего здесь плохого? — раздался вдруг голос Дянгамбо из угла, где сидела молодежь. — А баню построим, говорят надо, выходит надо строить.

Все пожилые эморонцы обернулись в сторону Дянгамбо. Одни смотрели с удивлением, другие с открытой враждебностью. «Как посмел ты, сосунок, поперек горла старшего уважаемого человека вставить слово?» — красноречиво говорили их суровые взгляды.

«Вот она, первая ласточка! — обрадовалась Клавдия Прохоровна. — Смелее, смелее, Дянгамбо!»

— Правильно, Дянгамбо! — закричал Поянго. — Кто хочет, тот будет мыться, чего тут спорить? Сегодня старики, видно, плохо выспались или с женами переругались, сердитые какие-то. Не надо спорить — баню все равно построим.

— Ну и стройте, а мы не будем мыться, — сказал Наполка. — Зачем мыться?

— А зачем кушать? — неожиданно спросила Клавдия Прохоровна. Наполка ухмыльнулся.

— Кушать, чтобы сытым быть, чтобы желудок наполнить, — и он оглянулся, ища поддержки у сородичей.

— А мыться, чтобы чистым быть, чтобы не болеть всякими болезнями.

— Кушать всегда надо, а мыться не обязательно.

— Так ты думаешь? А твой сын Китони вырастет, грамотным станет, ему без мытья в бане и полмесяца не прожить. Запомни мои слова, Наполка, так будет.

И Клавдия Прохоровна с помощью молодых заступников одержала победу: эморонцы согласились построить фанзу под баню. Договорившись о всех подробностях предстоящей работы, они начали расходиться. Выходили, теснясь, гурьбой.

— Эта женщина нам много хлопот принесет, — сказал шаман Токто. — То ей такой дом построй, то такой.

— Дом — это еще ничего, — поддержал шамана Коки. — Плохо то, что мы ее слушаемся так же, как слушаемся наших старейшин. Она ведь женщина. Молодые на нее смотрят, пример берут. Слышали сегодня, при стариках молодые уже осмелились в спор вступить.

— Грамота к хорошему, наверно, не приведет. Так я думаю, — продолжал Токто. — Поживем — увидим. Время скажет свое.

— Не будем учиться грамоте, незачем она нам, — сказал Коки.

В школе занимались изо дня в день. Детям так понравились горячие завтраки, рисование, чтение Клавдии Прохоровны, что они просились в школу даже в воскресные дни.

Самым одаренным учеником у Клавдии Прохоровны был Китони. Он запоминал рассказываемое ею сразу по ходу объяснения. После уроков мальчик оставался в классе, помогал учительнице кормить утку, кур, прибирал в классе и опять приставал с просьбой научить его одного всем буквам, чтобы он как можно скорее, может быть завтра, мог уже читать книги, газеты.

Клавдия Прохоровна иной раз даже согласна была начать с ним заучивание букв, она это, возможно, и сделала бы, если б у нее был букварь на нанайском языке. Но такого букваря в школе не было, ведь нанайцы никогда не имели своей письменности. Клавдия Прохоровна учила детей по русскому букварю, и к каждому уроку переводила текст с русского языка на нанайский. Никогда в жизни не забыть ей, как она провела первый урок знакомства с буквами. Написала она на доске букву «а». Дети старательно вывели ее у себя в тетрадках.

— Ребята, это первая буква, с которой вы знакомитесь, — сказала учительница. — Ее вы должны запомнить на всю жизнь. Эту букву все ученики, живущие на земле, запоминают первой, потому что она стоит на первом месте в алфавите. Когда ребенок учится говорить, его первое слово в жизни «ама»²², так и становясь грамотным, вы произносите первой букву «а». Слушайте хорошенько, я буду говорить слова, в которых «а» стоит первой буквой: «апун»²³, «ама». Поняли? Может, кто еще окажет слова, в которых на первом мосте «а» будет?

— Ага²⁴, — сказал Китони. За Китони закричали все враз:

— Эгэ!²⁵

— Энэ!²⁶

Клавдия Прохоровна подняла руку.

— Тише, дети! — сказала она. — Вы что, забыли правила? Надо поднимать руки.

— Я первый сказал: «эгэ»! — поднял руку Кирба.

— А я сказал: «энэ»! — встал за ним Тэхэ.

— Садитесь, садитесь! Неправильно. Мы говорим про букву «а». Слушайте хорошенько, а — апун, а — ама, а — ага. Слышите, первая буква «а». Вы говорите: э-эгэ, э-энэ. Слышите, э-э-э? Совсем другая буква.

— Ничего не другая, — заупрямился Кирба. — Ама, энэ вместе живут, ага, эгэ тоже в одном доме живут, совсем не другие.

Клавдия Прохоровна долго объясняла упрямому мальчику, что они здесь не родство определяют, а букву «а» и только случайно с этой буквы начинаются слова «ама», «ага». Мальчик наконец понял, но все же из-за упрямства продолжал твердить, что «ама» и «энэ» совсем не другие.

Не могла она без смеха вспомнить и другой разговор, который происходил два дня назад. После уроков, как всегда, Китони остался в школе. Еще до ухода своих товарищей он начал расспрашивать учительницу, откуда появились все звери на земле.

— Школа-Учитель, я знаю, сам видел, как птицы выводятся, — говорил он. — Видел, как маленькие собаки рождаются. Скажи, Школа-Учитель, собаки, которые у нас живут, они всегда с людьми жили? Может, они таежные звери были?

— Собаки раньше в тайге жили, — ответила Клавдия Прохоровна. — Потом они начали привыкать к людям, стали другом человека.

— А они всегда такие были, какие есть сейчас?

— Китони, это ты все узнаешь, когда будешь учиться в старших классах. Все, все узнаешь.

Мальчик минуту помолчал и опять заговорил. Ученики, собравшиеся было домой, услышали интересный разговор и вернулись в класс.

— Школа-Учитель, я знаю откуда комары, мошки появились, — продолжал Китони. — Мне дедушка, когда жив был, рассказывал. Жил на свете вредный-вредный маленький человечек, он всех мучил, всех убивал и кровь высасывал. Его однажды поймали и убили. Тело его мелко-мелко изрубили, между большими камнями перемололи, на ступе еще истолкли и развеяли, думали, навсегда от него избавились. А из его кусочков маленькие комары, мошки появились, все равно у людей и у зверей кровь сосут.

— Это сказка, Китони,— возразила Клавдия Прохоровна.

— Может быть, сказка, я не знаю, но сам я видел, как комары из болота вылетали, много-много вылетало.

— Правильно, в болоте они рождаются.

— Скажи, Школа-Учитель, откуда змеи рождаются?

— Я же сказала, Китони, ты обо всем узнаешь, когда старше станешь.

— Все равно когда узнать, — сказал Тэхэ. — Раньше даже лучше.

— Школа-Учитель, я знаю откуда бабочки появляются, — продолжал Китони.

— Мы тоже знаем, — закричал Кирба. — От гусениц всяких появляются!

— Откуда змеи появляются, я тоже знаю, — сказал Китони, хитро улыбаясь. — Школа-Учитель, ты видела рыбу-угря? Знаешь, она такая страшная, вся кожа у нее змеиная. Я раньше, когда смотрел на угря, всегда думал, наверно, это рыба в змею превращается. В прошлом году я нашел угря на земле. Сухо было тогда, в озере Болокто воды не стало, а от озера до реки шагов сто или больше. Вот там я нашел большого угря, лежит и еле шевелится. Я сперва испугался, потом сам над собой стал смеяться. Ты думаешь, зачем угорь по земле полз? Этот угорь в змею думал оборотиться. Теперь я знаю, откуда змеи появляются.

— Нет, Китони, рыба не может превращаться в змею,— возразила Клавдия Прохоровна.

— А я видел, может оборотиться.

— Давным-давно, сотни, тысячи лет назад на земле было совсем не так, как теперь. Тогда жили огромные, величиной с фанзу, лесные и водяные животные. Проходили сотни, тысячи лет, и постепенно многие водяные животные стали превращаться в сухопутных. Но это происходило постепенно, тысячелетиями. Все животные, которых мы теперь видим, были крупнее, сильнее.

— Выходит, собака тоже была не такая, какая есть? — улыбаясь, спросил Китони. Мальчик был доволен. Школа-Учитель попалась в хитро расставленные им сети, уж теперь она не сможет не ответить.

— Ох и хитер ты, Китони, — засмеялась учительница. — Ладно, так и быть, расскажу.

Клавдия Прохоровна долго и обстоятельно рассказывала детям о происхождении видов животных.

— Люди тоже не были людьми, они произошли от обезьян, — закончила она беседу и огляделась. — Поняли все?

— Поняли! Поняли! — раздались голоса. — Мы обезьяны. — Обычно громче всех кричал Кирба, но на этот раз он молчал и был серьезен, как никогда, даже на лбу собрались морщины от напряженного раздумья.

— Школа-Учитель, скажи, а ты тоже обезьяной была? — неожиданно спросил он.

Клавдия Прохоровна чуть было не расхохоталась и прикусила кончик языка до крови.

— Нет, Кирба, я не была обезьяной, — ответила она с серьезным видом. — Наши далекие предки тысячи лет назад были обезьянами.

— Как ты не понимаешь, Кирба, дедушки наши были обезьянами, — серьезно проговорила Нилэ.

Тут уж Клавдия Прохоровна не смогла удержаться и весело расхохоталась. Безудержно смеялась она и дома, рассказывая об этом Наталье Васильевне.

Работа в школе все больше и больше увлекала ее, она полюбила своих учеников: и умницу Китони, и упрямого Кирбу, и шаловливого Тэхэ, и застенчивую Нилэ, и других учеников. По воскресным дням, если выдавались хорошие дни, Клавдия Прохоровна с учениками переезжала реку и углублялась в тайгу собирать высохшие листья для гербария. Такие прогулки продолжались недолго, учительница через час уже спешила обратно в стойбище к родителям, к братьям и сестрам своих учеников, с которыми занималась в вечернее время.

ГЛАВА VIII

Вся тяжелая домашняя работа лежала на плечах Даояки. Хотя в семье была вторая женщина, которая тоже обязана работать, она не роптала, не сердилась на Бодери.

Даояка — младшая жена, она должна выполнять всю домашнюю работу — эту заповедь она запомнила на всю жизнь. Даояка была немногословная, робкая женщина, она боялась своего мужа, боялась всех горластых женщин. В первые дни замужества она боялась и старшей жены мужа. Бодери была тоже молчаливая, сердитая и как-то искоса поглядывала на Даояку, но ни разу не ударила, хотя она, как старшая, могла бы не только ругать, но и бить.

Так прошел год. У Даояки родилась дочь. Только после рождения дочери она узнала по-настоящему Бодери. Как она сразу привязалась к малютке! Она не давала девочке даже заплакать, тотчас брала ее на руки, спала с ней рядом и, если бы только было у нее молоко в груди, то, пожалуй, не стала бы по ночам будить Даояку.

Нанай не знали, что такое пеленки. Под ребенка они подкладывали мягкие, как вата, и душистые, как цветущий багульник, стружки из ветвей черемухи — саори. Бодери каждый день настругивала белые охапки этих стружек. Даояка вскоре привыкла к Бодери, перестала ее бояться. Они подружились, жили, как живут две родные сестры, без ссор, без домашних склок.

Восемь лет, как они живут вместе. Нилэ подросла, стала уже совсем большая. Она зовет и Бодери, и Даояку мамой, правда, обращаясь к Бодери, она к слову «мама» прибавляет «старшая».

После Нилэ Даояка рожала еще дважды, но дети умерли, прожив совсем немного. Тяжело было Даояке закапывать в землю детей, но еще тяжелее переживала их смерть Бодери. После похорон она подолгу еще ходила плакать над могильными холмиками. За родственное отношение к себе, за любовь к ее детям Даояка полюбила Бодери. Она никогда не звала ее по имени, а обращалась к ней со словом «эгэ» — сестра. Даояка никогда не позволяла ей носить воду, рубить дрова и ездить за дровами. Бодери только варила еду, ухаживала за детьми, штопала их одежонку, шила новые вещи для всей семьи.

Когда Акиану выехал на кетовую путину, Даояка рыбачила вместе с мужем, целыми днями сидела на веслах. Маленький Павлик мирно спал в своей люльке на носу лодки. Бодери и Нилэ находились в хомаране, готовили еду, юколу на зиму. Только в первые утренние заезды Бодери иногда садилась в лодку, но как только попадалось с десяток кетин, она оставалась на стане, чтобы обработать их. Акиану тоже знал о дружбе своих жен, знал, что молодая, сильная Даояка жалеет старшую Бодери. Если жалеет, значит, так ей нравится. Пусть жалеет. А для Акиану все равно; лишь бы тепло было в фанзе, была бы готова еда, когда захочется есть, были целы обувь и одежда. Остальное его не интересует, его дело добывать еду для всей семьи, с чем он пока, кажется, неплохо справляется. Летом он заготовил рыбий жир, а осенью наловил кеты. На зиму хватит еды.

Теперь он собирается податься в тайгу за зверем. В амбаре, в отдельном углу, лежат его боеприпасы, ружье и целая груда самострелов. Если завтра встанет Амур и выпадет снег, то он даже завтра может уйти в тайгу; все у него готово, даже к нарте уже прикреплено правило. Только жены могут задержать Акиану, очень уж медленно готовят они его снаряжение. Три пары обуви из рыбьей кожи они тачают чуть ли не полмесяца. Кроме того, ему надо новое суконное тэтуэ²⁷. Когда они со всем этим справятся, даже сэвэны шамана, наверно, не знают.

Но Акиану не торопил жен: до ледостава еще ждать чуть ли не месяц. Успеют, сошьют.

Сам Акиану умирал от безделья. Хорошо еще, что Школа-Учитель находит им дело. Четыре дня все мужчины стойбища строили фанзу под баню. Когда дошло до обмазки стен глиной, они воспротивились. Виданное ли дело, чтобы мужчины мазали стены, издревле эта работа считается женской, пусть женщины и займутся своим делом. Но Школа-Учитель не осталась в долгу.

— Не прошло недели, как вы говорили, будто все женщины заняты и грамоте обучаться не могут, — сказала она. — Почему сегодня они вдруг стали свободными?

Эморонцы молчали, им нечего было ответить. Акиану смешно вспомнить, как Коки опустил голову под взглядом Школы-Учителя, а Наполка пытался спрятаться за спину Дянгамбо. Только он, Акиану, нашелся что ответить.

— Три дня назад еще заняты были, теперь немного освободились, — сказал он.

— Обманываешь, Акиану, — ответила Школа-Учитель. — Женщины всегда заняты, я знаю, но они обучаться грамоте могли бы, если бы вы им разрешили. Сегодня вы попались, не хотите женское дело делать, поэтому разрешаете им из дому выходить.

Акиану вынужден был промолчать. Что может ответить честный человек, если другой заглянул ему в душу, разузнал все тайны и высказал их вслух?

— Что за женщина эта Школа-Учитель, не понимаю, — говорил Коки, когда расходились. — Все твои мысли она знает. Пожалуй, лучше некоторых предсказателей знает.

Акиану тоже так думал. Но лучше бы Школе-Учителю не распространять то, что она узнала. Если ты разузнал чужие мысли, храни их у себя, как свои собственные.

Однако дома, встретив возле фанзы Даояку, рубившую дрова, Акиану вдруг понял, что зря сердился на Школу-Учителя. Какая же это тайна, если действительно все женщины по горло заняты домашней работой и мужчинам не хочется их отпускать в школу по вечерам? Им хочется наедине с женой посидеть в теплой фанзе у горячего очага, покурить трубку. Скоро они все расстанутся с теплыми фанзами, с женами, с детьми и сколько раз будут вспоминать их в тайге. Порвет охотник одежду, начнет вечером зашивать дыру и вспомнит быстрые ловкие руки жены. А когда залезет в холодный спальный мешок, опять вспомнит теплое тело жены.

«Почему бы нам с женами не ходить на занятия? — вдруг подумал Акиану. — Все равно вместе находились бы в школе, вместе приходили домой». Эта мысль долго не давала ему покоя. «Даояка молодая, сообразительная, все может быстро запомнить, — думал он. — Быстро она научилась по-русски стирать, грязную одежду варить, стала постель белым материалом застилать, а когда наденет русское платье, даже не узнать ее. Да. Неплохо, если б она сейчас стала учиться грамоте. Правда, грамота не очень-то нужна женщине, но раз Советская власть говорит надо учиться, значит, надо учиться. Грамота людей плохими не сделает, шаман зря, сгоряча, сказал, будто она людей испортит».

Акиану закурил трубку и лег на нары. Когда вошла в фанзу Даояка с охапкой дров, он сказал:

— Ты иди, все женщины уже начали стены новой фанзы мазать.

Акиану придерживался принятого женами согласия, посылал на тяжелую работу молодую жену. Пообедав, уснул. Проснулся он от громкого плача маленького сына. Павлик кричал во все горло, захлебывался слюной и слезами, кашлял и опять продолжал кричать. Нилэ со слезами на глазах качала люльку так, что побрякушки — медвежий зуб, кабаний клык, висевшие по бокам люльки, тарахтели на всю фанзу.

— Чего он кричит, может, кушать просит? — спросил Акиану.

— Не знаю, мама давно ушла, старшая мама собак кормит, — ответила Нилэ.

— Нашла время собак кормить, — ворчал Акиану. — Тут ребенок задыхается, плачет, а она собак кормит. Иди за матерью, пусть придет покормить Павлика.

Когда Нилэ вышла из фанзы, Акиану развязал руки сыну, распеленал. Стружки под ребенком были обмараны.

— Ну, конечно, какой же охотник станет в такой каше плавать. Правильно делаешь, надо на весь свет кричать, сынок!

Акиану достал новые стружки и положил под сына. Павлик замолчал и заулыбался.

— Охотник охотнику всегда поможет, сын, — говорил Акиану. — Ты вырастешь, тоже всем охотникам помогай.

Вернулась Нилэ. Она виновато смотрела на отца.

— Мама говорит, как же она придет, когда все работают. Что скажут другие женщины, если она уйдет. Она еще сказала, чтобы старшая мама накормила Павлика ухой.

— Тьфу ты! — рассердился Акиану. — У других женщин дети, которых уже замуж можно отдавать или женить пора. Тоже, сравнила!

Акиану еще раз плюнул на пол и успокоился.

— Ладно, пусть работает, — сказал он уже спокойно. — Павлик кушать не хочет, он в беду попал, но другой охотник ему помог.

Нилэ удивленно взглянула на отца, потом на стружки и недоверчиво спросила:

— Ты, папа, сам сменил, да?

— Что же тут такого? Конечно, сам.

— Ты же раньше на руки не брал Павлика, только целовал.

— А теперь держал, потому что он подрос.

Нилэ усмехнулась, взобралась на нары, подвинула к себе столик на низких ножках, на котором ест глава семьи, и стала готовить уроки. Акиану со своего места долго следил, как дочь выводит буквы в тетради, потом пододвинулся к ней.

— Какую букву запоминаешь? — спросил он. Нилэ показала тетрадь.

— Эту, «ры». Мы сегодня целый день вспоминали, какое слово с буквы «ры» начинается. Даже Китони и тот не вспомнил ни одного слова.

— Э-э-э, мы впереди вас идем, — улыбнулся Акиану, — Мы давно «ры» прошли. Много в нанайском языке слов с буквы «ры». Бурпури²⁸, Хораори²⁹, Улбусиури³⁰...

— Совсем не так. Надо, чтобы слово начиналось с буквы «ры».

— Думать не хочу, зачем мне здесь думать? Надо ум сохранять, чтобы в тайге думать. Там много надо думать, хитрость зверей надо отгадывать.

Акиану завернул крошеный табак в листовой, вставил в трубку, Нилэ принесла из очага уголек.

— Скажи, Нилэ, что Школа-Учитель говорит тебе? — спросил Акиану, когда раскурил трубку. — Зачем тебе знать грамоту?

— Чтобы писать, читать.

— А зачем писать, читать?

— Как зачем? Надо. Школа-Учитель говорит — надо учиться. Она ругает Тэхэ и Кирбу, когда они дома не пишут в тетради то, что она наказывает писать.

— Тэхэ, Кирбе надо учиться, они мужчины, им может пригодиться. А тебе зачем грамота? Вырастешь, выйдешь замуж, будешь домашнюю работу выполнять.

Нилэ молчала, она не знала, что ответить отцу. Школа-Учитель ничего еще не говорила, зачем девочкам учиться. Акиану тоже молчал. Он уже не обращал внимания на дочь, он спрашивал у самого себя. Ответить на этот вопрос сам Акиану тоже не мог.

Вечером он сидел в школе и старательно выводил карандашом буквы. Стоило Акиану взять в руки карандаш, как он тут же чувствовал мелкую дрожь в пальцах, будто не палочку, а берданку держит и перед ним не белая бумага, а вздыбленный ревущий медведь. Из-за этой дрожи буквы у него расползались во все стороны, там, где должны стоять прямые палочки, стоят кривульки, точь-в-точь как уродливый стланик на вершине высокой сопки.

Акиану смотрит на Дянгамбо, тот пишет чернилами, и на конце его палочки железный наконечник. Как только он этим наконечником пользуется, Акиану не может понять. Брал он его как-то в руки, начал по бумаге водить, сперва дыр наделал, потом разрезал лист, будто ножом. А вдобавок так испачкал тетрадь, что стыдно было показать людям. После этого Акиану больше никогда не брал в руки палочку с железным наконечником. Когда Дянгамбо, шутя, предлагал ему ручку, Акиану отмахивался.

— Пиши сам, я железом пользуюсь только на охоте, когда на медведя хожу, — говорил он, усмехаясь, имея в виду свою гиду³¹.

Занятие проходило почему-то шумно. Особенно громко разговаривал старик Коки, сидевший за спиной Акиану.

«Надоело охотникам, наверно, учиться, — подумал Акиану. — Скоро в тайгу идти, у всех мысли только об охоте».

Он вспомнил первые дни занятий. Тогда все охотники с разинутыми ртами смотрели то на Школу-Учителя, то на черную доску, на которой она выводила буквы белым, как сахар, камнем, оставлявшим за собой след. Всем было интересно.

Первый раз в жизни Акиану держал бумагу с иероглифами лет пятнадцать назад. Сдал он как-то зимой пушнину китайскому купцу, но у того не хватило товаров, чтобы оплатить всю пушнину охотника. Узнав о намерении Акиану летом поехать в Китай, купец написал бумагу, приложил к ней печать и сказал, что по этой бумажке Акиану получит в Китае два мешка чумизы, мешок муки, две банки водки, кроме этого денег, чтобы повеселиться в китайском городе.

Акиану верил купцу, но на всякий случай все же завязал в тряпочку две чумизинки, маленький кусочек лепешки, два стеклышка. Летом, когда он явился в китайский город Сан-Син, купец прочитал написанную им же бумагу и выплатил Акиану все, что обещал зимой. Вот тогда и поверил Акиану в силу письма, но долго не мог постичь, как китаец мог записать все свои слова на бумаге. Оказывается, это совсем не трудное дело. Ох, какая умная Школа-Учитель, как она хорошо все объясняет!

Он не сводил глаз с учительницы. «Вот оно в чем дело! Как это я раньше не мог понять? Правильно, все слова состоят из различных звуков, эти звуки обозначаются знаками. Ай, как все просто!» Акиану сравнивал слова со стаей гусей. Вся стая — это одно целое слово. Так же, как стая состоит из отдельных гусей, так и слово состоит из отдельных букв. Акиану не раз сбивал гусей, даже, случалось, вожаков, от этого стая только уменьшалась, но никогда не рассыпалась. Но что выйдет, если из слова выкинуть одну букву? Вот слово «апун». Выкинуть вторую букву, получится «аул». «Ээ, такого слова в нанайском языке нет», — усмехнулся Акиану самому себе. Потом он выкинул первую букву, получилось новое слово «пун»³². «Ай, получилось новое слово! Новая стая получилась!»

Он размышлял и радовался про себя, боясь даже шелохнуться. Без движения, будто при выжидании зверя, сидел в первые дни и Коки, а сегодня его будто подменили. Несколько раз Школа-Учитель просила его не разговаривать, не смеяться, но Коки не обращал на это внимания.

— Отец Гаони,— наконец обратилась к нему Клавдия Прохоровна. — Ты сегодня совсем не слушаешь меня. Давай так договоримся, я кончу объяснять, тогда ты начнешь рассказывать, а мы все будем слушать.

Коки встал, надел шапку и вышел из-за стола.

— Хватит грамоте обучаться, она мне не нужна, — сказал он. — В тайгу надо идти, охотиться надо учиться.

— Ты же говорил, после ледостава поедешь.

— Передумал я. Пока не замерзло, надо по воде ехать.

Коки вышел. За ним стали подниматься и другие. Осталась одна молодежь. Акиану оказался среди них, как гусь среди уток.

— Надо собираться, нехорошо от людей отставать, — сказал он виновато. — Хотел до конца учиться, но, видно, бросить придется. Даояку думал привести. Ладно, сама придет.

— Ты же не скоро поедешь, Акиану, — сказала Клавдия Прохоровна. — Дней шесть, наверно, будешь здесь? Мог бы по вечерам приходить.

— Не знаю, если люди будут приходить, я тоже буду приходить.

Акиану вышел на улицу и, не оглядываясь, зашагал домой.

По подсчетам стариков и старух, Поянго живет на свете лет двадцать пять или двадцать семь. Точнее сказать не могут. Памятен год его рождения обилием осенней кеты. В Амуре стояла малая вода, и кета поднималась по фарватеру так густо, что ее ловили чуть ли не голыми руками.

«Кто родится в год изобилия кеты, тот будет всю жизнь счастливым человеком», — говорили нанай.

Поянго, если придерживаться этого изречения, должен быть счастливым. Но счастья он еще не видел и какое оно, это счастье, не имел представления.

Ему было десять лет, когда умер отец. Мать вышла вторично замуж. Прошло пять лет, отчима задавил в тайге медведь. В пятнадцать лет Поянго стал кормильцем матери. Правда, его всячески поддерживали родственники отца, брали с собой на рыбалку, на охоту, учили. Со всеми наравне Поянго ездил по многочисленным притокам Амура, бродил по тайге. Добывал он рыбы, зверя иногда больше других, иногда меньше.

Когда он возмужал, из сухощавого юноши превратился в сильного парня, мать начала настаивать на его женитьбе. Поянго и сам не прочь был жениться, хорошенькие девушки из других родов были в стойбище, и родители с большой охотой отдали бы их, но у него не было ни слитков серебра, ни ружей, ни котлов, ни дорогих китайских шелков и сукон на тори — выкуп. Матери хотелось иметь внуков и, отчаявшись, она посоветовала сыну уйти в семью невесты, как поступали некоторые бедные охотники. Но Поянго знал, в каком положении находятся женившиеся таким путем парни. Такой человек, женившись, может жить с женой, плодить детей, но он никогда не будет хозяином в своем доме. Он пришел в семью сам, не заплатил тори за жену, и он вынужден оставаться в доме работником. Отец жены может в любое время выгнать его и отдать дочь за другого охотника, если тот заплатит тори.

Поянго не принял совета матери, он предложил ей другой выход. Если мать хочет видеть сына женатым, пусть начинает сейчас же откладывать кое-какие излишки продуктов, одежды, может быть, таким путем через несколько лет накопится богатство, которое можно будет обменять на вещи, необходимые для тори. Мать согласилась. Но вскоре он не рад стал своей выдумке, постоянно ощущая голод.

Несколько месяцев он терпел, а потом заявил матери, что он не хочет иметь жену за счет постоянного недоедания, лучше он будет жить без жены, чем ходить всегда голодным и раздетым. Мать поворчала день, второй и махнула рукой. Так и остался он холостяком. А через год наступили такие времена, что пришлось позабыть о женитьбе: на Амуре началась война. Поянго долго не понимал, кто с кем воюет, пока не приехал к ним в стойбище амурский житель Борис Ходжер и не объяснил, в чем дело. Ходжер сколачивал нанайский партизанский отряд и приехал в Эморон за пополнением. После недолгих колебаний Поянго вместе с Акиану вступил в партизанский отряд. Целый год воевал он с белогвардейцами, совершил поход в Николаевск, в Де-Кастри, сражался с бандитами на Среднем Амуре. Когда кончилась война, пришла Советская власть, стали организовывать туземные Советы. В Эмороне председателем Совета поставили Поянго.

Недолго прожил Поянго на свете, но если его сравнить с другими эморонцами, окажется, что его жизнь богаче событиями, интереснее. Он повидал много сел, городов, встречался с разными людьми, дружил с ними. Только со своим счастьем повстречаться как-то не довелось.

— Мы сейчас, братцы, воюем за Советскую власть, за счастье свое, за счастье своих детей, — говорил не раз комиссар партизанского отряда Шилов. — Мы кровь проливаем за счастье всего человечества.

Поянго воевал за Советскую власть, но его ни разу не царапнули ни нуля, ни осколок снаряда. И сейчас его часто одолевало сомнение, уж не потому ли счастье его обошло, что он не пролил на войне своей крови.

Несерьезность этой мысли иногда смешит самого Поянго, но что не придет в голову человеку, которому хочется увидеть счастье!

Некоторые люди, особенно молодые, утверждали, что свое счастье они нашли вженщине. Поянго всегда смеялся над ними; как это свое счастье можно купить за слиток серебра, ружья, за котлы? Выходит, счастье — это что-то продажное? Но как тогда сравнить это покупное счастье с тем счастьем, о котором говорил партизанский комиссар Шилов, которое добываешь ценой крови, своей жизни?

Поянго не находил ответа на эти вопросы.

С появлением в стойбище Клавдии Прохоровны в его жизни что-то изменилось. В первые дни он не понимал своего состояния, не знал, что влюбился в русскую учительницу. Просто, когда находился возле нее, вдруг начинал чувствовать себя окрыленным.

Но тут же, рядом с этим чувством, появлялась приниженная робость, заставлявшая его обратить внимание на свою не совсем чистую одежду, на черные, потрескавшиеся от частого обращения с сетями руки. С облаков он падал плашмя на землю, возникало желание скрыться куда-нибудь, чтобы только учительница не видела его, черноволосого, некрасивого.

Обрывая на полуслове деловой разговор, он позорно убегал из школы, давая себе слово никогда больше не разговаривать с учительницей с глазу на глаз. А наедине опять думал о ней. Закрыв глаза, видел ее и рядом с ней себя — обросшего, в заношенной рубашке, в латаных штанах и опять краснел от стыда, как под улыбающимся взглядом учительницы.

Были у Поянго новые суконные брюки, которые он надевал только в дни праздников, да поношенные яловые сапоги, единственные на все стойбище, предмет зависти эморонской молодежи. Но с недавних пор, на удивление всем, он каждый день стал появляться в новых брюках, в сапогах, в чисто выстиранной рубашке.

— Поянго, ты у нас все знаешь, если пришел какой праздник, почему не говоришь об этом нам? — спрашивали его.

— Нет никакого праздника, — отвечал смущенный Поянго. Эморонцы не поверили ему, обратились к Клавдии Прохоровне.

— Поянго правильно ответил, праздника еще нет, но скоро будет седьмое ноября, — ответила она.

— Почему тогда Поянго такой нарядный ходит?

— Это его личное дело. Ничего нет плохого, если он стал одеваться чище. Он пример всем вам показывает.

Поянго был самым прилежным учеником в вечерней смене. Знание русского языка облегчало ему учебу, он давно обогнал своих товарищей, помогал Клавдии Прохоровне переводить текст букваря с русского на нанайский язык. Не раз он мечтал, что наступит день, когда он научится бегло читать книги, газеты. Тогда он наберет кучу книг, засядет над ними и будет читать запоем. Ему казалось, что уж тогда бы, через год-два, он сравнялся бы с учительницей в учености. Если б кто знал, как ему хотелось этого добиться! Узнай он столько, сколько знает Клавдия Прохоровна, в собственных глазах он поднялся бы выше на ступеньку и, может, тогда осмелился бы сказать русской учительнице о своей любви. А пока он неуч, нечего даже в мечтах уходить слишком далеко. Лучше он будет учиться у нее во всем и помогать ей в работе. А если кто посмеет ее обидеть, пальцем тронуть, тому придется объясниться с ним, Поянго.

ГЛАВА IX

Пришла пора жестоких осенних ветров. Однажды во время уроков начал падать снег. Дети, кое-как дождавшись перемены, выбежали на улицу и стали играть в снежки. Когда Клавдия Прохоровна предложила им сделать снежную бабу, дети вдруг притихли.

— Нельзя, Школа-Учитель, может черт вселиться в снежного человека, — сказал Китони.

Только после слов Китони учительница поняла нелепость своего предложения. Ведь в каждой фанзе найдешь по десятку деревянных бурханчиков, которых наделали охотники по совету шамана. Эти бурханчики представляли добрых сэвэнов. Но если кто сделает бурхана из снега, из дерева, из соломы, из чего угодно без разрешения шамана, то в него сразу вселится недобрый дух и начнет тиранить все стойбище. Все эморонцы в это верили.

— Ладно, ребята, не будем делать снежного человека, — сказала Клавдия Прохоровна. — Давайте лучше будем дрова собирать.

Во время ветров фанзы быстро остужались. Чтобы поддерживать в них тепло, приходилось топить печи целыми днями. Заготовленные в сентябре дрова были на исходе, но у Клавдии Прохоровны все не находилось времени на заготовку: приходилось во вторую смену заниматься с родителями своих учеников. Кроме того, она стала оставлять молодых охотников после занятий, чтобы почитать им газеты, книги, прямо по ходу чтения занимаясь переводом содержания с русского языка на нанайский. Это так ее утомляло, что думать о какой-то еще работе просто не приходилось.

— Ребята, а что если бы вы начали учиться русскому языку? — спросила она однажды.

— Неплохо было бы знать твой язык, Школа-Учитель, — ответил Дянгамбо.

Со следующего дня занятия с молодежью приняли несколько иной характер; Клавдия Прохоровна стала обучать их русскому языку по букварю. Поянго усердно помогал ей.

— Ребята, вот вы уже маленько читать, писать умеете, — обратилась как-то к молодежи учительница. — Значит, уже другими людьми стали. Как вы думаете, правильно делают ваши отцы и братья, что не отпускают жен учиться?

— Не знаем, не наши жены, — ответил Тораки.

— Когда у нас будут жены, тогда будем знать, — со смехом сказал другой.

— Нет, неверно, — отрезала Клавдия Прохоровна. — Женщина не собака, ее нельзя на привязи держать! Она такой же человек, как и вы, мужчины! Советская власть говорит: мужчины и женщины равны. Если вы, мужчины, обучаетесь грамоте, то и женщины тоже должны обучаться.

— Чего ты нам говоришь? — ответили ей. — Скажи старшим, у них уши есть, голова есть.

— Я вам говорю, чтобы вы мне помогли. Надо женщин тоже приглашать на наши занятия, вместе будете грамоте обучаться.

— Нет, мы тогда не будем ходить, — заявил Дянгамбо.

— Почему? Женщин боитесь?

— Мы не боимся. Мужья начнут ревновать, жить нам не дадут.

— Я тоже тогда не буду в школу ходить, — поддержал друга Тораки.

Клавдия Прохоровна не ожидала такого оборота дела. Она подумала немного и сказала:

— Хорошо, не будем замужних женщин приглашать, давайте девушек позовем.

— А кто их отпустит? — спросил Тораки. — Отцы и матери их будут бить.

— Тогда что же, мне мужчин и женщин отдельно обучать, да?

— Тебе уже говорили старшие. Когда мы в тайгу уйдем, тогда ты их будешь обучать грамоте.

— Только не делай их грамотнее мужчин, охотники обидятся, — сказал Дянгамбо.

Клавдия Прохоровна усмехнулась, услышав в этом голосе нотку превосходства над женщинами, которое она не раз слышала от пожилых охотников.

— Неужели вы даже своих сестер не можете привести? — спросила она.

— Хорошо, я приведу сестру, — сказал Тораки. — Но она уже не сестра для моего друга Дянгамбо, потому что он из другого рода. Нет, все равно их не отпустят.

— Поянго, ты почему молчишь? Как ты думаешь?

— Когда все говорят, никого толком не услышишь, — усмехнулся Поянго. — Мое слово такое: если Тораки, Дянгамбо и другие боятся ревнивых мужей, то им лучше сидеть дома и не выходить на улицу. Так я считаю. Когда идет война, люда идут сражаться, и все они знают, на что идут. А тут чего испугались? Мужей. Если на то пошло, так чтобы мужья не ревновали, — не трогайте их молодых жен, чтобы отцы спокойны оставались — не приближайтесь к их дочерям. Тогда все будет хорошо.

Молодежь молчала, слово Поянго для них всегда было решающим.

Из этой беседы Клавдия Прохоровна поняла, что молодежь стойбища еще не подготовлена, чтобы поддерживать ее в борьбе с пережитками родового строя. Их самих еще надо было воспитывать, изменять их взгляды на жизнь.

Союзниц надо было искать среди женщин. Клавдия Прохоровна по-прежнему дружила с Дарами, часто бывала у нее в гостях и не раз приглашала в школу на занятия. Но Дарами целыми днями была занята; то она что-нибудь шила, то обрабатывала рыбью кожу для обуви и одежды, то мяла лосью шкуру, чтобы потом сшить из нее унты.

— Буду грамоте обучаться, — говорила Дарами, — обязательно буду, только сейчас много дел, зимние вещи надо шить.

— У тебя круглый год дел много, — смеялась Клавдия Прохоровна.

— Обожди, будет время. Охотники уйдут в тайгу, мы, женщины, одни останемся в стойбище, тогда времени будет, сколько тебе надо. Ох, как хорошо!

Клавдия Прохоровна пожаловалась Дарами, что не может найти в стойбище настоящих друзей, которые помогали бы ей в работе. Разоткровенничавшись, она даже созналась, что у нее ничего не получается и будущим летом она собирается уехать из стойбища.

— Школа-Учитель, ты не знаешь нанай, — горячо запротестовала Дарами. — Мы все тебя любим, мы все твои друзья. Скажи кто тебя ненавидит? Есть такой человек?

— Нет такого человека, все мои друзья, но ни один мужчина, кроме Поянго, ни одна женщина не хотят мне помочь. А мне так трудно...

Дарами отбросила в сторону рукоделье, сошла с нар, надела халат, подпоясалась.

— Говори, чем тебе помочь надо? Дарами тебе друг, она тебе всегда помогать будет.

Клавдия Прохоровна обняла эту славную женщину и прижалась щекой к ее щеке.

— Спасибо, Дарами, спасибо, — растроганно проговорила она. — Я ведь женщина, и когда нам бывает очень трудно, мы идем к подругам, поплачем, поговорим — и смотришь, легче становится на душе.

— Не надо плакать, Школа-Учитель, увидят мужчины слезы на твоих глазах и подумают, что ты такая же женщина, как все мы. Нельзя тебе плакать.

Дарами в этот день обошла все стойбище. В каждой фанзе женщины занимались своим обычным осенним делом — вышивали, тачали обувь, кроили новые халаты, тэтуэ. Дарами подсаживалась и заводила один и тот же разговор — об учебе. Женщины молчали, только иголки в их проворных руках с легким потрескиванием сновали по рыбьей коже. Нет, хозяйки фанз не могли в такое время бросить очаг, не могли отойти от мужей.

В доме Коки Бельды собрались пожилые мужчины стойбища. Здесь был и Наполка. Кто лежал на нарах, кто сидел, поджав под себя ноги; они вспоминали охотничьи приключения.

Дарами подсела к очагу, прикурила от уголька, поданного ей Гаоней. Но поговорить с женщинами Дарами не дали.

— Смотрите, охотники, Дарами за мужем ходит, — сказал Коки. — Как медведица выслеживает кабана, так она за Наполкой следит.

— Лежите, не ваше дело, не за вами хожу, — ответила Дарами.

В стойбище все знали ее, как самую бойкую и острую на язык женщину. Знали и то, что Наполка побаивается жены, и это служило постоянно причиной насмешек над ним. Нет для охотника ничего страшнее, чем обвинение в малодушии перед женщиной. Но Наполка любил жену, редко повышал на нее голос и почти никогда не бил.

— За мной ходит, — улыбнулся Наполка. — Скоро расстанемся, так она хочет всегда видеть меня.

Охотники засмеялись, но подтрунивать над супругами больше не стали, все взоры опять обратились на рассказчика.

— Ты почему в школе не хочешь учиться? — вполголоса спросила Дарами у Гаони.

— Хочу я учиться, очень хочу. Но как я одна пойду, когда другие женщины и девушки не ходят?

— Если женщины согласятся учиться, ты тоже согласишься?

— Обязательно! — выдохнула девушка.

Глаза ее заблестели, щеки зарумянились, и Дарами показалось, что Гаоня превратилась в сказочную красавицу. Но вдруг она опустила глаза:

— Отец по вечерам не пускает. Когда он уедет на охоту, тогда я могу в любое время ходить.

Дарами обрадовалась, что Гаоня согласилась учиться, но ничем не выдала свою радость.

— Я тебе скажу, когда приходить в школу, — сказала она и вышла.

В фанзе Акиану Дарами застала обеих женщин. Даояка сидела на нарах и кормила сына грудью. Маленький Павлик лежал в люльке со связанными руками и ногами, Даояка держала люльку на коленях.

Бодери предложила гостье раскуренную трубку. Дарами взяла трубку и села на нары возле Даояки.

— Как сын ест, спит? — спросила она.

— Ничего пока. Кто его знает, что дальше будет.

— Здоровенький. Вырастет, должен вырасти, он первый русское имя в нашем стойбище получил. Ты его моешь, как учила Школа-Учитель?

— Мою. Только редко. В фанзе холодно, как разденешь?

— Белой материей обвертываешь?

— Обвертываю.

Дарами попыхтела трубкой, выпустила сизый дымок.

— Постель стелешь белой материей, которую тебе Школа-Учитель дала?

— Стелила. Теперь не стелю. Жалко материю, может, на рубашку мужу сберегу.

— Школа-Учитель знает?

— Нет, не говорила я.

— А ее одежду носишь?

— Сейчас не надеваю, летом буду носить. Она мне хорошо подходит, даже отец Нилэ одобряет. Правда хорошая одежда?

— Хорошая, только непривычная.

— Ничего, сама наденешь раза два-три — привыкнешь.

Даояка тихонечко оторвала сосок изо рта Павлика, мальчик причмокнул, пухленькие губы его смешно задвигались, как при сосании.

— По ночам не плачет? — спросила Дарами.

— Смирненький, только когда есть захочет — плачет.

— Днем тоже не плачет?

— Редко плачет, старшая мать не дает ему плакать.

— Выходит, ты его можешь оставлять дома?

— Я всегда оставляю, когда старшая мать дома.

У Дарами потухла трубка, и она отложила ее на нары.

— Знаешь, — заговорила она, — Школа-Учитель хочет на будущее лето уехать от нас. Тяжело ей жить в нашем стойбище.

— Как так, почему? — спросила встревоженная Даояка.

— Никто в стойбище не помогает ей.

— Как — не помогает? Школу ей построили, кеты наловили, баню по ее просьбе сделали.

— Все это верно, но школа ведь нужна нашим детям, баня тоже для всех нас, а не только для нее. Все это она для нас делает.

— Так чем же ей помочь? Что ей надо?

— В работе надо ей помогать. Я тоже не понимала, но она мне сегодня все растолковала. Помнишь, как было во время кетовой путины? Детей ей надо было учить, а мы всех их с собой забрали. Сейчас она хочет женщин грамоте обучать, но ни одна женщина не идет, мужья не пускают. Надо нам женщин в школу послать. Понимаешь теперь, как помогать Школе-Учителю?

Даояка поняла, она согласна, только будут ли ее слушать?

— Зачем они тебя будут слушать? — удивилась Дарами.

— Ну, если я пойду и скажу какой женщине, она же не послушается.

— Не надо тебе этого делать. Меня не послушались, тебя и подавно не послушаются. Ты приходи в школу, я и Гаоня тоже придем, потом за нами другие пойдут. Как ты думаешь, пойдут?

— Не знаю, откуда мне знать.

— Пойдут, — жестко проговорила Дарами, будто обрезала веревку с размаху. — Как бывает в собачьей упряжке? Идет впереди миорамди³³. Умная, знающая путь собака, за ней идут две-три подбадривающие, потом следом остальные, потому что их ведет миорамди. Вот как бывает. Поняла, к чему я веду?

— В упряжке дело другое, — возразила Даояка. — Там собакам только одно дело — нарты тащить, а людям много всякой работы приходится выполнять.

Дарами рассердилась, плюнула на пол.

— Ты скажи, будешь помогать Школе-Учителю или не будешь?

— Сказала же — буду.

Невеселая возвращалась Дарами к учительнице. Как она теперь посмотрит ей в глаза? Обещала всех женщин в школу заманить, а на деле только двоих уговорила.

Но Клавдия Прохоровна против ожидания встретила ее с радостной улыбкой.

— Знала это я, Дарами, — сказала она. — Не горюй, будут женщины учиться, вот увидишь. Их мужья сами заставят учиться. Знаю теперь, как это сделать.

Ветер неистовствовал, нес на своих крыльях песок, пыль, сухие листья, траву — все отжившее, что только под силу ему было поднять. Начался буран. С севера надвигалась тяжелая свинцовая туча. Собаки попрятались в затишье за фанзы и лежали, свернувшись, засыпанные песком и снегом. Эморонцы запаслись дровами, водой на несколько дней и отсиживались в теплых фанзах.

Поянго в начале пурги вышел на берег реки, загрузил лодку и оморочку камнями, чтобы их не перевернуло ветром, и вернулся в фанзу. Он собрался было пойти в школу, но раздумал и теперь не знал, за что приняться. Ремонтировать охотничье снаряжение, снасти? Но на это вдоволь будет времени зимой, ведь ему не позволяют идти в тайгу. Председателю стойбищного Совета нельзя надолго отлучаться, он должен построить фанзу специально для Совета и разбирать в ней жалобы сородичей, разрешать споры, регистрировать брак, рождение, смерть. Но времени построить фанзу летом не нашлось; если откровенно говорить, он просто не видел надобности в такой фанзе. Все, что надо, он может решить у себя дома или в фанзе спорщиков. Рождение, смерть, брак будет просто запоминать: летом он еще не знал грамоты.

Поянго был прав в своих рассуждениях, поскольку до приезда учительницы в стойбище не было случая, чтобы к нему обращались с жалобой или просьбой о помощи.

Только учительница принесла много хлопот, но теперь ему казалось, что главное осталось позади. «Школа у нее есть, дети учатся, взрослые тоже учатся — все в порядке», — рассуждал он.

В этот пуржливый день к нему, как к председателю Совета, впервые пришел с вопросом сородич. Это был шаман Токто Киле. Увидев вошедшего, Поянго соскочил с нар и подбежал к нему.

— Здравствуй, дака³⁴, — поздоровался он. — Проходи, проходи сюда,

Токто прошел к нарам, сел. Мать Поянго поднесла ему раскуренную трубку.

— Холода пришли, — сказал шаман, не выпуская трубку изо рта. — Если так будет держаться, то, пожалуй, Амур нынче раньше станет.

— Да, может так случиться, — поддержал его Поянго. — После этого ветра все озеро, заливы, наверное, замерзнут.

— Охотникам, которые думают в дальние места податься, надо было до этой пурги выехать. Теперь, кто его знает, может, реки скует, когда они на полпути будут.

Токто говорил медленно, мундштук, зажатый в зубах, заставлял его шепелявить. Разговаривая с Поянго, он ни разу даже не взглянул на него, а смотрел куда-то в сторону двери, будто ожидая прихода другого гостя.

— Ты едешь в тайгу? — спросил он Поянго.

— Нет, мне не разрешают. Надо в стойбище находиться.

— Да, верно. Я тоже решил нынче на соболя не ходить, на белку пойду.

— А мне придется вблизи дома охотиться, — вздохнул Поянго.

Мать Поянго принесла низенький столик, расставила на нем тарелки с мелконарезанной юколой, заправленной сушеной черемшой. Гость вместе с хозяином дома степенно принялся есть. Он ловко подцеплял нарезанную лапшой юколу костяными палочками, купленными много лет назад отцом Поянго в Китае. Юколу запили чаем, потом опять раскурили трубки.

— Скажи, нэку³⁵, как тебя в этот Совет поставили, что ты там делаешь? — спросил шаман.

— Ничего не делаю, сам толком не знаю, что делать, — сознался Поянго.

— Дело свое надо знать, — упрекнул Токто. — Слышал я, то ли ветер мне принес, то ли человеческий язык сообщил — не помню, на Амуре Советы шаманить будто не разрешают. Как ты думаешь, правильно это делают или нет?

— На Амуре грамотные нанай живут, они больше меня знают, что делать.

— Выходит, правильно делают?

— Не знаю, я ничего пока не знаю.

— Еще говорят, они бумаги людям дают, которые в жены себе женщин берут. Ты тоже так будешь делать?

— Буду. Я сейчас научился писать и могу бумаги выдавать.

— Как новые законы людей женят? Тори надо платить, свадьбу надо делать, водку надо пить, да?

— Это, наверно, все по-прежнему остается, — неуверенно проговорил Поянго.

— А может, тори меньше платить надо?

Поянго взглянул в лицо шамана, оно оставалось по-прежнему безучастным, бесстрастным, глаза его безотрывно смотрели на дверь.

— Тори прежние остаются, с приходом новых законов женщины хуже не стали.

— Да, наверно. Это я к слову спросил.

Шаман оставил трубку на краю нар, оделся и начал прощаться.

— Счастливого пути, — сказал Поянго. — Может, ты, дака, еще чего хотел?

— Нет, ничего не хотел, — ответил шаман. — Пурга, дома сидеть надоело, потому к тебе приходил. Счастливо оставаться.

Захлопнулась дверь, отрезав хвост белому холодному дракону, ворвавшемуся с улицы. Дракон дополз до противоположной стены и растаял в тепле фанзы.

«Зачем он приходил?» — думал Поянго.

Пришел первый посетитель к председателю Совета, и им оказался шаман. Никогда не думал Поянго, что ему придется когда-либо превзойти авторитет самого уважаемого в стойбище человека. А он, оказывается, первым признал Поянго.

— Не задумал ли шаман жениться, сынок? — спросила мать.

— Зачем ему, старику, вторую жену? Нет, он просто так приходил, поговорить ему надо было со мной.

На следующий день пурга немного утихла. Свинцовая туча отодвинулась на юговосточный край неба, ветер начал спадать.

У Поянго опять не нашлось никакого срочного дела, и он сидел за маленьким столиком, записывал в тетрадь первые попавшиеся слова. Так он тренировал свою память каждый день. Еще недавно он путал многие буквы, особенно «н» и «п». Вместо «Поянго» он написал «Ноянго». Но все это осталось в прошлом, теперь он может писать, что угодно.

От любимого занятия его оторвала Дарами. Еще с порога, отряхивая снег, она сердито заговорила:

— Тебя, Поянго, сделали люди начальником, чтобы ты знал все, что делается в стойбище.

Дарами имела право кричать на Поянго, ругать его, поскольку была старше его и выходцем из рода Бельды, хотя и жила до замужества на Амуре.

— Медведь не забрался в берлогу, барсуки еще пищу готовят, один ты носа не показываешь, — продолжала она. — А в стойбище люди замерзают, если с ними что случится, ты будешь отвечать!

Поянго не сразу понял, о чем идет разговор.

— Для этого хозяйки есть. Не хватало, чтобы председатель Совета еще дрова готовил,

— раздраженно ответил он.

— Разве она одна может заготовить дров для таких двух больших очагов?

Поянго побледнел, разгадав, о ком идет речь.

— Почему она молчала перед пургой? Откуда я мог знать? — накинулся он на Дарами.

— Есть у нее еще сколько-нибудь дров?

— Нету. Сейчас только она вернулась, собрала охапку где-то возле могил, вся побелела, обморозилась, наверно.

— Надо же так! Почему она не говорила мне, что дров у нее нет! — возмущался Поянго, надевая ватный халат.

Поянго давал твердое охотничье слово во всем помогать учительнице. До сих пор ему казалось, что он так и делает. Он помогал ей переводить букварь с русского на нанайский язык, заступался за нее в спорах. Однажды даже чуть не поссорился с Акиану, когда тот накричал на нее во время собрания.

Это он первым узнал, что в ее семье не осталось ни куска свежей рыбы, мяса, и на следующий день, на удивление Натальи Васильевны, половина жителей стойбища приносили ей по утке, по целому сазану. Зоркие глаза Поянго подмечали малейшие изменения в доме учительницы, передвинутую с места кровать или стол, появление на стене портрета мужа Клавдии Прохоровны. Все видел Поянго, а вот не разузнал вовремя, что кончились у нее запасы дров.

Эх, Поянго, Поянго! Разве так можно? Ты, видимо, из всей ее семьи замечаешь только ее одну. Если бы она часто рубила дрова, топила печи, тогда ты, наверное, заметил бы, как быстро исчезает ее декан. Ты редко обращаешь внимание на ее сына, лишь когда учительница, бывает опечалена, ты начинаешь искать причину и замечаешь прихворнувшего Мишутку. Ты следи за всей семьей, — так будет лучше, ничто тогда не пройдет мимо тебя.

Поянго обошел фанзу молодых эморонцев, и через полчаса к школе потянулись вереницы людей с дровами.

На следующий день все мужчины с пилами, топорами выехали на противоположный берег. Женщины перевозили на больших неводниках заготовленные мужчинами дрова.

Клавдия Прохоровна с учениками помогала перетаскивать дрова от берега к школе.

— Сделаем взрослым хорошее, — сказала она своим питомцам. — Они нам дрова готовят, а мы им баню истопим, после работы им приятно будет в теплой воде выкупаться.

Вечером, к возвращению заготовителей дров, баня была истоплена, в двух железных бочках булькала горячая вода.

Клавдия Прохоровна с учениками встречала заготовителей на берегу. Нагруженные толстыми чурбанами лодки приставали одна за другой. Из последней лодки легко выпрыгнул на песок Поянго. Учительница подошла к нему.

— Здравствуй, Поянго, — сказала она радостно. — Спасибо тебе.

Поянго взглянул на Клавдию Прохоровну, встретился с ее зеленоватыми глазами, и теплая волна пробежала по его телу. Так бывало каждый раз, когда он смотрел в глаза учительницы. Взглянет, и вместе с теплом почему-то сразу вспоминаются весеннее голубое небо, запах обновившейся земли, соков, молодых трав и красивые мотыльки.

— Ладно уж, чего там, — смущенно проговорил он. — Не надо благодарить.

Клавдия Прохоровна впервые внимательно пригляделась к нему и заметила, что Поянго очень симпатичный молодой человек. Лицо его было удлиненное к подбородку, скулы не выдавались, как у многих его сородичей. Черные глаза, обрамленные длинными густыми ресницами, широко открыты, и только, когда он приглядывается к чему-нибудь, они щурятся. И немного приплюснутый нос показался молодой женщине самым нормальным, даже красивым.

И она вдруг с испугом поняла, что вместе с простым чувством благодарности возникло другое, непонятное пока, тревожащее душу чувство. Что это было, Клавдия Прохоровна боялась сама ответить.

— Баню мы затопили, ты пригласи всех мужчин мыться, — сказала она, сразу посерьезнев. — Только быстрее управляйтесь, за вами женщины будут мыться.

Эморонцы с охотой пошли в баню, даже Коки и Наполка были среди них. У многих не было тазиков, и им приходилось ждать, пока они освободятся у других.

— Смотри, на улице холод, снег лежит, а мы тут в горячей воде купаемся, — восторженно говорил Коки. — Хорошо придумала эта Школа-Учитель.

— Русские все так моются, — авторитетно заявил Акиану. — Они даже летом, когда вода теплая на Амуре, моются в бане.

— Нет, все же хорошо Школа-Учитель придумала, — стоял на своем Коки. Ему было безразлично, как моются другие, важно было то, что мытье в теплой воде в стойбище Эморон ввела Школа-Учитель.

ГЛАВА X

После пурги опять потеплело. Снег растаял весь, и земля парила, как в теплый весенний день. Наступили те редкие погожие октябрьские дни, которые бывают перед ледоставом на маленьких речках.

— Хитрит погодка, — говорили охотники. — Хочет нас заманить на охоту, потом на полпути реку заморозит. Нет, лучше подождать, когда лед станет.

— Ох, пропустили время. Кто виноват — никто не знает. Долго еще ждать.

Охотники опять оставили сборы и от безделья ходили стрелять уток. Но дроби и пороха было в обрез, поэтому особенно увлекаться охотой на уток не приходилось.

В эти дни приехал в стойбище Иван Петрович Капустин. Привез он девять мешков картошки: восемь по просьбе Клавдии Прохоровны, а один в подарок Акиану.

— Перед пургой хотел приехать, да никак не мог вывернуться, — сокрушенно говорил он. — По хозяйству много делов да к тому же потихоньку охотничьи пожитки собирал. Чуть было тебя, учительница, не подвел, мороженую-то картошку, хоть она и сладкая, не больно стали бы есть даже дети.

— Спасибо, Иван Петрович! — отвечала растроганная Клавдия Прохоровна. — Большое спасибо! А мы здесь с мамой уже ничего не можем больше придумывать, варим одну и ту же кету, юколу, а ее и дома дети едят. Нам с мамой хочется для них всегда что-нибудь вкусненькое приготовить, ведь от этого многое зависит в моей работе.

— Ничего, дочка, в случае чего давай знать, чем можем, тем поможем. Не забывай нас, помни, не одна ты их к светлой жизни тянешь, мы, русские люди, их вместе тащим.

Грамотой мы тебе, конечно, не можем подсобить, нас самих надо этому учить. Я к тому веду, что надо их к хозяйствованию приучать, пусть коров заводят, молоко научатся пить, пользительно это. Они не знают молока, мой друг Акиану не берет его даже в рот, плохое, говорит, а это оттого, что не приучены. Пусть начнут картошку сажать, чумизу, капусту, огурчики. Картошечку, огурчики они пробовали, некоторым нравится, только сажать не хотят. Тебе бы надо было их научить, дочка. Ты подумай, а я там у себя своих буду подбивать, чтобы семенами тебе весной подсобили.

— Спасибо, Иван Петрович, честное слово, я даже не подумала об этом. Все сегодняшним днем живу, хлопот много, работы по горло. Весной обязательно буду учить их сажать овощи, может, даже сама, для показа, коровенку заведу. Одним словом, обо всем подумаю, с мамой посоветуюсь. А теперь скажите, Иван Петрович, как на китайской железной дороге?

— Ничего, доченька, видно к тому идет, что хвост генералы поджали. Боятся, собаки.

Капустин в тот же день уезжал обратно, и никакие уговоры Акиану не могли его задержать.

— Некогда, братец, некогда, — басил он на прощание. Много работы, в тайгу надо собираться, жинке надо помогать. Но ты смотри, картошку в фанзе держи на нарах. Не плошай, как в прошлый раз. Помнишь, как ты в амбаре хранил ее да заморозил. Что ты тогда с ней сделал? Собакам отдал? А эти твари и есть не стали, да?

Капустин хохотал на весь берег, эхо разносило его безудержный смех по тальникам, перекинуло через протоку в тайгу.

— Ладно, тайга тебя встречать буду, — с улыбкой отвечая Акиану. — Тайга моя тоже смеяться буду.

— Ты там царь, чего говорить, — ответил Иван Петрович. — Если что со мной смешное случится, не буду тебе рассказывать, тогда и смеяться не будешь.

— Будешь рассказывать, — улыбнулся Акиану. — Твоя честный человек, обманывать не могу.

Клавдия Прохоровна стояла на берегу возле Акиану и смеялась, слушая разговор друзей. Лодка отошла от берега, заскрипели весла.

Проводив Ивана Петровича, все направились по фанзам.

— Акиану, я слышала, охотники решили по льду идти в тайгу в конце ноября, правильно это? — спросила учительница.

— Правильно. Сейчас нельзя ехать, погода может обмануть. Пойдешь на лодке, а река вдруг станет, тогда ни в тайгу, ни домой не доберешься. Надо ждать, когда лед окрепнет.

— Значит, все охотники могут снова в школу ходить?

— Могут. Я тоже пойду. Поянго житья не дает, всех ругает, что в школу не ходим.

— Вот хорошо! Давай сегодня же и начнем заниматься!

— Я могу, только надо всем прийти вместе.

— Хорошо, я всем скажу. — Клавдия Прохоровна отошла уже несколько шагов и вдруг вспомнила: — Акиану, ты знаешь, что такое сухари?

— Как же, знаю! Много раз ел, — ответил он.

— Скажи, в тайгу Иван Петрович муку берет или сухари?

— О, он хитрый человек. Мука тяжелая, сухари легкие, мешок сухарей одной рукой можно держать, а кушать можно три месяца.

— Значит, Иван Петрович сухари берет. А ты сам бы сухари взял вместо муки?

— Как же, я бы обязательно сухари взял, только где я их добуду.

— Мы с мамой и Даоякой сделаем тебе сухари, — быстро ответила учительница. — Только ты пришли ее с мукой ко мне.

— О, какая ты умная, Школа-Учитель! Как хорошо ты придумала! — обрадовался Акиану. — Я сейчас тебе муку принесу, потом Даояку пришлю. Я быстро приду! Я сейчас.

Клавдии Прохоровне хотелось громко смеяться, пуститься в пляс. Если бы знала, что никто на нее не смотрит, так и поступила бы. Ведь сегодня выдался по-настоящему счастливый день в ее жизни — ей привезли долгожданную картошку, она придумала, как заманить женщин в школу. Она уже видела, какие вкусные горячие завтраки будет готовить с матерью детям и как те с аппетитом уплетают незнакомые блюда, она видела перед глазами женщин стойбища, сидящих с тетрадками и карандашами в классе. Да, так будет! Придут женщины в школу! Радость, с какой встретил Акиану ее предложение, утвердила ее в правильности принятого решения.

Часом позднее через все стойбище к школе шагал Акиану с мешком муки за плечами. Пот градом катил с его лица, плечи онемели от тяжести, ноги вязли в сыпучем песке, но Акиану продолжал бодро вышагивать. Остановился он передохнуть только возле фанзы Коки, где сидело несколько охотников, греясь на солнце.

— Ты куда муку тащишь? — спросил Коки.

— Школе-Учителю несу, — отдышавшись, ответил Акиану.

— Э-э, сладких булочек, наверно, захотел, — захихикал один из охотников.

Акиану не торопился с ответом, набил листовым табаком трубку, прикурил. Только выпустив дым изо рта, ответил насмешнику:

— Ты знаешь русские сухари? Так скажи, что лучше в тайгу брать, мешок муки, который тяжелее даже дроби и всех юкол, вместе взятых, или мешок сухарей?

— Тоже нашелся умник, — недовольно ответил охотник. — Знаем, какая тяжелая бывает нарта, следы ремня на наших плечах тоже остаются. Говори яснее.

— Школа-Учитель хочет мне сухари заготовить, муки просила, — ответил Акиану.

— Сухари?! Школа-Учитель сухари готовит? — раздались отовсюду изумленные возгласы. — Может, нам она тоже заготовит?

Коки никогда раньше не пробовал сухарей, знал только, что это сушеный хлеб не для старых зубов.

— Молодым они только хороши, нам, старикам, не разгрызть, — сказал он.

— Что ты говоришь, Коки, — запротестовал Акиану. — Старикам-то они и хороши, легче нарту таскать. Ты не думай, сухари твердые, но их можно в супе мочить, в чае, тогда они становятся, как свежие лепешки.

— Моченый даже вкуснее становится, — поддержал Акиану другой охотник.

— Нет, сухари — это хорошо, надо Школу-Учителя попросить, пусть и нам заготовит!

Охотники заволновались, стали обсуждать, сколько потребуется муки на мешок сухарей, сколько сухарей можно изготовить из той муки, которую они обыкновенно берут в тайгу. Только тут выяснилось, что многие даже не знают, как печется хлеб, и не представляют себе процесса заготовки сухарей.

Вечером, после пятидневного перерыва, в школе снова собрались все мужчины и юноши стойбища. Рядом с Коки сидел шаман Токто, который впервые пришел на занятие.

— О, сколько сегодня людей собралось! — воскликнула Клавдия Прохоровна, войдя в класс. — Места всем хватает? Тогда давайте начнем сразу заниматься.

Но заниматься в этот вечер охотники не собирались, их волновало другое.

— Школа-Учитель, ты обожди немного, здесь к тебе дело есть, — сказал Акиану. — Мужчины очень хотят сухари в тайгу взять. Ты как, мне только согласна заготовлять? Скажи, охотники хотят услышать.

Клавдия Прохоровна оглядела всех охотников и тихо сказала:

— Вы сами видите, как я работаю. С утра с детьми занимаюсь, потом немного отдохну и с вами начинаю заниматься. Когда есть лишнее время, я иду по стойбищу, учу ваших жен кое-что делать. Времени у меня нет. Я согласилась для Акиану изготовить сухари, но я не сама буду их делать, а жена Акиану Даояка.

— Как — Даояка? Разве она умеет сухари готовить? Когда она научилась? Почему ты, Акиану, не говорил раньше?

Отовсюду раздавались изумленные голоса охотников, все взоры были устремлены на Акиану. А тот и сам удивленно таращил глаза на учительницу. Он приподнялся и, обернувшись, будто отбиваясь от наседавших охотников, крикнул:

— Да не умеет Даояка сухари готовить!..

— Тише, товарищи! — Клавдия Прохоровна подняла руку, и шум медленно стих.

— Верно, Даояка не умеет делать сухари, но я и моя мать будем ее учить. Вместе с ней станет учиться и Дарами, выходит Наполка тоже с сухарями в тайгу пойдет.

— Почему наших жен не учишь?

— Надо было других женщин тоже позвать.

— Школа-Учитель, мою жену будешь учить?

— Мою жену учи!

Кричали все охотники, каждый хотел, чтобы молодая учительница слышала только его одного.

— Тише, товарищи! В этом классе никогда так не шумели. Ваши дети лучше ведут себя, чем вы! — Клавдия Прохоровна засмеялась. — Сухари будут, жен только пришлите, всех научу.

Многие охотники повскакивали с мест, стали надевать шапки.

— Спасибо тебе, Школа-Учитель, спасибо, — говорили они. — Нам надо скоро в тайгу, а сухари, наверно, долго готовить, так ты лучше жен наших учи, пусть они быстрее научатся сухари делать.

— Товарищи, стойте! С женщинами я завтра начну заниматься, — тщетно пыталась задержать охотников Клавдия Прохоровна.

— Зачем время терять? Ты женщин сегодня начинай учить, мы их сейчас пришлем.

Клавдия Прохоровна не смогла их удержать, и в школе остались только Поянго с молодежью да Коки с шаманом Токто, которые были единственными людьми, не проронившими за вечер ни одного слова. Только когда затихли голоса удаляющихся охотников, Токто спросил:

— Ты правда женщин будешь учить?

— Буду, — ответила учительница.

— Сухари делать или грамоте обучать?

— Буду учить хлеб печь, сухари делать, булочки — все буду учить. Потом грамоте начну обучать.

— Зачем женщинам грамота?

— А зачем ты в школу пришел?

— Ты говоришь, Советская власть требует учиться, — вот я и пришел. А грамота мне не нужна: ей себя не прокормишь.

— Зря ты так говоришь, Токто, грамота всем людям нужна, через несколько лет все люди будут грамотны. У нас в стойбище появятся моторные лодки, катера, которые будут возить рыбаков быстрее, чем ветер гонит парус. В каждом доме повесим электрические лампочки, они будут гореть, как маленькое солнце, в каждом доме на стене радио прикрепим, будем слушать человеческий голос из больших городов. Всем этим будут управлять грамотные люди, без грамоты тут никак не справишься. Будут работать не только мужчины, но и женщины.

— Сказку говоришь, женщина, — сказал Токто. — Приходи к Коки, он тебе сказки получше может рассказать.

Клавдия Прохоровна поняла, что разговор этот шаман затеял не зря, видимо, он понял ее хитрость, к которой она вынуждена была прибегнуть, чтобы организовать учебу женщин. Шаман впервые вызывал ее на открытый спор.

— Сказки многие былью становятся, — ответила она. — Пароходы видел, по Амуру ходят? Видел по ночам, какие огни горят на них? Это и есть электричество, лампочки, которые как солнце горят. Сказка это или не сказка?

— По Амуру, может, ходят, но в дома эти пузыри не перетащишь, — ответил за шамана Коки, которому года два назад довелось вблизи рассмотреть канонерку, приходившую в Эморон в большую воду.

— Грамотным людям это просто сделать, а вот когда грамоты не знаешь, тогда ничего не сделаешь, все кажется невозможным.

Молодежь слушала разговор, боясь пропустить слово. Много у них было вопросов, но вмешиваться в разговор старших им не позволял обычай. Только Поянго осмелился сказать:

— Мы, может, на охоту на самолетах будем летать, тогда не будем ждать, пока лед на реке станет.

— Токто, зря ты говоришь, что тебе грамота не нужна, — продолжала Клавдия Прохоровна наступать, вдохновленная поддержкой. — Могу тебе книги дать, там написано, как шаманы у других народов шаманят, какие у них духи есть, как они лечат больных, может, каким новым способам лечения выучишься у них.

Токто встал, надел шапку и направился к дверям. У дверей он столкнулся с женщинами, которые пришли в школу учиться печь хлеб, прошел мимо них.

— Ты молодая, ты женщина, — вставая, сердито сказал Коки. — Зачем ты над старым хорошим человеком насмехаешься?

— Я не смеюсь, Коки, есть такие книги, ученые люди писали.

— Тьфу! — плюнул Коки. — Думал, ты всем нашим обычаям выучилась, а ты ничего еще не знаешь!

Сердито хлопнув дверью, он вышел из школы. Клавдия Прохоровна растерянно стояла за своим столом, она не могла понять, почему рассердился Коки. Вдруг исчезла, словно улетучилась радость и та приподнятость, которая целый день носила ее будто на крыльях. Она не замечала окруживших ее женщин, не радовалась им. Минутой назад она встречала бы каждую женщину как родную сестру, ведь столько она боролась за то, чтобы они пришли в школу, столько испортила себе крови. И опять виноваты эти старики, даже порадоваться не дали.

К Клавдии Прохоровне подошел Поянго.

— Не расстраивайся, Школа-Учитель, без них обойдемся, — сказал он. — Женщины, которых ты так долго ждала, пришли. Показывай, как хлеб пекут. Ребята тоже посмотреть хотят, как это делается, им в тайге это пригодится.

Учительница взглянула на молодых охотников, те сидели на своих местах.

— Без печки в тайге не испечете хлеба, — улыбнулась она через силу.

— Ты покажи, мы сами подумаем, — ответил за всех Дянгамбо.

В этот вечер Клавдия Прохоровна учила женщин и молодых охотников мудростям закваски теста и печения хлеба. Ей помогала Наталья Васильевна; она даже оттеснила дочь на второй план и стала самостоятельно вести этот школьный урок хлебопечения.

Перед пургой, в те дни, когда охотники собирались выезжать на охоту, однажды утром не явилась в школу половина учеников. Не пришел любимец Клавдии Прохоровны Китони, не было Тэхэ, Кирбы. Встревоженная учительница пошла по домам своих учеников. Китони она застала за завтраком.

— Что с тобой случилось, ты заболел? — спросила Клавдия Прохоровна.

Китони промолчал и, опустив голову, стал водить ложкой по тарелке с остывшим супом. За него ответила мать, Дарами.

— С отцом хочет на охоту идти. Ругаюсь с утра, гоню в школу — не идет. Заупрямился. Что с ним случилось, не знаю. Всегда был хороший, послушный, теперь будто больная собака укусила.

— Китони, тебе разве неинтересно в школу ходить? — спросила учительница. — Выучил буквы, прочитал до середины букварь и думаешь, тебе уже не нужно учиться? Я еще не перевела букварь до конца, а в конце о самом интересном рассказывается.

— Вернусь с охоты — узнаю, — наконец вымолвил Китони.

— Нет, так не годится, если ты начал учиться, надо, не пропуская ни одного дня, учиться.

Китони не поднимал голову, он боялся взглянуть в глаза учительницы, он знал, что стоит ему встретиться с ее глазами, как та сразу же разгадает его мысли. Но и скрывать свое намерение он не мог.

— Я в тайгу пойду, — сказал он упрямо. — Все мальчики охотниками стали, каждый уже поймал не одного зайца, колонка, даже лисиц и енотов. Один я отстал... они говорят, будто я не смогу стать охотником... горбун, говорят.

— Кто это так говорит? — в один голос спросили Клавдия Прохоровна и Дарами.

Китони не ответил. Учительница подсела к нему.

— Врут они, ты же охотник, помнишь, ты в школу утку и черепаху принес, до сих пор они живут. Вот доказательство, что ты охотник.

Китони хмыкнул. «Ничего ты, Школа-Учитель, — подумал он, — не понимаешь в мужских делах. Разве надо охотником быть, чтобы поймать утку и черепаху? Это может сделать любая девочка. Вот если бы лису, или енота поймать, или косулю выследить — вот это охотник! Или пожить в тайге с охотниками, стрелять белок, ходить вместе со старшими на медведей, лосей, кабанов — вот это охотник! А то утка. Тоже скажет. Женщина — все же есть женщина, ничего не понимает».

— Ты скажи, кто это сказал? Я ему язык оторву, — наступала Дарами.

Китони опять хмыкнул:

— Тогда все в стойбище без языков останутся. Скоро меня все горбуном станут звать, мое настоящее имя забудут. А я хочу доказать им, я не хуже их, хотя и горб имею.

Клавдия Прохоровна положила руку на плечо мальчика.

— Китони, выслушай меня внимательно. Ты как думаешь, хорошо глаз лишиться, совсем ничего не видеть или, скажем, оглохнуть, ничего не слышать?

Китони поднял голову, удивленно посмотрел на нее.

— Я думаю, это намного хуже, чем иметь горб, — продолжалаучительница. — Слепые не видят, что делается на земле, не видят, каким красивым может быть человек, какие красивые цветы окружают их; глухие не слышат весеннего щебетания птиц, не слышат прощального их крика осенью. А ты все это видишь и слышишь, ты намного богаче слепых и глухих! У тебя горб, но ты силен, ловок, на охоту ходишь, рыбу ловишь. Чем ты хуже своих друзей Кирбы и Тэхэ? Я видела однажды, как вы боролись на песке и ты свалил Тэхэ. Ты сильный человек, нечего тебе бояться лживых языков! Намного больше тебя страдают слепые и глухие люди.

Учительница погладила жесткие волосы Китони и с вдохновением продолжала:

— Сто лет назад умер один великий человек, его теперь знают все грамотные люди на земле. Он жил в стране, которая называется Германия, она находится далеко-далеко отсюда, в той стороне, где опускается солнце. Звали этого человека Людвиг ван Бетховен. Есть на земле люди, которые пишут интересные, захватывающие душу книги, другие сочиняют песни. А Бетховен был композитор, он сочинял музыку. Написав музыку, он проверял ее на слух, играл на фортепьяно. Фортепьяно — это большой, как стол на ножках, музыкальный инструмент. Ты его обязательно увидишь, когда выучишься грамоте и поедешь в город. Проверяя сочиненную музыку на слух, Бетховен во многих местах исправлял, дополнял, а то и заново ее переписывал. Слух для человека, сочиняющего музыку, — самое главное. Как для охотника глаза необходимы, так для музыканта нужен слух. И вот Бетховен оглох. Охотник потерял глаза! Как теперь быть? Ты говоришь, горбун, но ты все можешь делать. А великий Бетховен потерял самое необходимое в его жизни — слух. Но он все же продолжал сочинять музыку, музыка заполняла его душу, его жизнь. Писал он музыку, но на слух проверить записанное до самой смерти не мог.

Клавдия Прохоровна замолчала. Китони не все понял в рассказе и почти совсем не представлял, что такое музыка. Всего один раз в жизни он слышал музыку. Два года назад, в большое наводнение в Эморон пришла канонерка с продовольствием для охотников. Это была помощь комитета Севера пострадавшему от наводнения населению.

Все эморонцы столпились на берегу. Мужчины помогали матросам выгружать мешки с мукой, крупой, сахаром, ящики с консервами, печеньем, конфетами. Когда кончилась работа, один из матросов вынес какой-то маленький странный ящичек. Этот ящичек вдруг растянулся в его руках, и полились из него неслыханные звуки. Такие звуки ни в тайге, ни на реке не услышишь! Китони замер от неожиданности, звуки ящичка будто пронизали его. Матросы пели, плясали под звуки этого странного ящичка. Китони, забыв о печенье и конфетах, стоял, как завороженный, в кругу взрослых людей и смеялся.

А теперь Школа-Учитель рассказывает о великом человеке, который сочинял эту музыку. Да, это действительно великий человек! Разве можно, не будучи великим, сочинять музыку? Это же надо только подумать! «Интересно, сколько еще всяких историй знает Школа-Учитель? — подумал Китони. — Эх, быстрее бы мне тоже научиться хорошо читать!»

Клавдия Прохоровна выпила чай, отодвинула кружку.

— Китони, тебе учиться надо. Обязательно надо учиться! — сказала она. — Охотником ты будешь, но если сейчас перестанешь ходить в школу — грамотным человеком не станешь! Скоро придет такое время, когда, не зная грамоты, ничего не сделаешь. Представь себе, рыбаки выехали на рыбалку, их лодки тащит за собой катер. Вдруг катер испортился, и всех рыбаков понесло течением обратно или начало сдувать ветром в затопленные кусты. Что делать? Как рыбак может исправить мотор, если он не знает грамоты? Возьмем теперь тебя. Неужели тебе так хочется стать охотником? Кругом посмотришь — все охотники, рыбаки, а ни одного грамотного человека. Нет учителя, нет доктора, который бы лечил людей от всяких болезней. Неужели тебе не хочется стать учителем или доктором? Ты бы стал первым нанайским учителем! Я бы с радостью вместе с тобой обучала детей.

— Мой сын может стать учителем? — Дарами с недоверием глядела на Клавдию Прохоровну. — Неужели он может выучиться на учителя?

Китони тоже с удивлением глядел на учительницу, глаза его были полны ожидания.

— Может, только для этого надо много учиться самому.

— Я буду учиться, Школа-Учитель! — радостно воскликнул Китони. — Я бы в тайгу не пошел, если бы ты каждый день новое объясняла. Сейчас скучно в школе, ты много дней одно и то же заставляешь учить, новое не показываешь. Поэтому и надоедает.

— Ты честный мальчик, Китони, — ответила Клавдия Прохоровна. — Я сделаю все, чтобы в школе не было тебе скучно. Ну, пошли заниматься.

ГЛАВА XI

Дянгамбо любил Гаоню, любил так, как только может любить парень девушку. Ночами, закрыв глаза, он видел ее перед собой. Она вырисовывалась ему грустной, без тени улыбки на прекрасном личике. Черные, как две ягодки хорошо поспевшей черемухи, глаза были всегда грустны. Они никогда не блестели, не горели живым огнем. А Дянгамбо хотелось заставить эти глаза загореться ярким, неугасающим огнем! Хотел бы он стать утренней росой, чтобы промыть эти черемушинки, и тогда они обязательно загорелись бы при первых лучах солнца. Загорелись бы! Нет, омытые утренней росой, они горели бы только при дневном свете, а с заходом солнца опять потускнеют.

Однажды, во время кетовой путины, Дянгамбо видел, как горели глаза Гаони в темноте. Они горели, как самые крупные звезды на небе. Нет! Они были ярче звезд! В тот вечер он сидел на берегу Амура, слушал шум воды, и ему казалось, что сама река поет ему о любви. Рядом сидела Гаоня, и Дянгамбо волновался. Он хотел в этот вечер многое сказать ей, но лишился слов, в груди не хватало воздуха, сердце стучало так громко, что иногда даже заглушало песню воды.

— Гаоня... я люблю тебя... — сказал он наконец едва слышно.

Гаоня встрепенулась, как испуганная птичка, и обернулась к нему. Вот тогда он и увидел, как загорелись ее глаза. Да, они горели ярче звезд!

Тогда Дянгамбо понял, что она тоже любит его, может быть, по ночам тоже думает о нем и если он свяжет свою жизнь с ее жизнью, то станет счастливым человеком не только сам, но принесет счастье и Гаоне. Тогда ее глаза всегда будут светиться ярче звезд.

Потом пошли вечера и дни мучительных ожиданий. Отец Гаони, Коки, разузнав откуда-то о встрече Дянгамбо с дочерью, не стал ее выпускать по вечерам из хомарана.

Прошла кетовая путина. Рыбаки вернулись в Эморон. Дянгамбо по вечерам бродил по стойбищу в надежде хоть случайно встретиться с Гаоней. Темными ночами он подолгу просиживал в кустах возле фанзы Коки. В первые дни собаки сердито лаяли на него, но потом привыкли и стали его друзьями. Они были единственными свидетелями его мук. Дянгамбо сидел в кустах, чутко прислушиваясь к каждому шороху в фанзе Коки. Он вглядывался в темноту, и ему чудилось, что он видит сквозь стену спящую на нарах Гаоню, ее широкие брови. Пухленькие щечки Гаони порозовели от сна и тепла, а губы приоткрылись, и между ними белеют ровные красивые зубки. «Сушильня юколы» — созвездие Большой Медведицы — проходила половину своей небесной тропы, а Дянгамбо все сидел без движения до тех пор, пока ночной холод не прогонял его в теплую фанзу.

На следующую ночь, возвращаясь из школы, он опять забирался в кусты на излюбленное место.

Целый месяц Дянгамбо не мог встретиться с Гаоней. Когда Школа-Учитель начала убеждать женщин идти в школу обучаться грамоте, он воспрянул духом, поняв, что школа может стать местом его встречи с Гаоней. Но, к его огорчению, женщины не шли заниматься. Тогда Дянгамбо сам начал убеждать своих родственников и близких в необходимости обучения грамоте.

То ли благодаря его усилиям, то ли необычайной способности Школы-Учителя убеждать, — Дянгамбо не успел в этом разобраться, — в школе все же начались занятия женщин. Правда, несколько вечеров они только и делали, что квасили тесто, пекли хлеб, сушили сухари и не притрагивались к букварям и тетрадям.

Молодые охотники под предлогом обучения хлебопечению добросовестно просиживали с ними все часы занятий.

Дянгамбо не спускал глаз с Гаони. Девушка иногда случайно или преднамеренно оборачивалась назад и, встретившись с его взглядом, вдруг вспыхивала и стыдливо отворачивалась. После занятий она торопливо покидала школу вместе со всеми женщинами и девушками. Дянгамбо, несмотря на все старания, не мог перекинуться с ней даже словом, чтобы назначить свидание.

Однажды учительница оставила после занятий всю молодежь.

— Я хочу с вами поговорить, друзья, — сказала она усталым голосом. — У нас в стойбище много молодых людей — юношей, девушек... — собираясь с мыслями, она помолчала. — Когда в нашей стране свершилась революция и народ взял власть в свои руки, ему пришлось прогнать не только царя и помещиков, но и всяких интервентов: немцев, англичан, французов, американцев, японцев. Это была тяжелая война, в городах люди умирали от голода и холода, заводы, фабрики не работали, но мы победили, потому что боролись за свою народную власть. К победе народ вели партия и Ленин. А у партии есть помощник, верный, сильный, молодой помощник. Знаете кто?

Все молчали, но когда Клавдия Прохоровна уже хотела ответить на свой же вопрос, Поянго опередил ее.

— Я знаю, это комсомол, — сказал он.

— Правильно, Поянго. Помощник партии — это комсомол. Комсомольцы, не жалея своей молодой жизни, сражались на фронтах, а теперь строят заводы, фабрики, города и села. Я сегодня не буду много рассказывать, уже поздно и я устала за день, но я хотела бы поделиться с вами своими мыслями. Я думаю, нам в стойбище нужно организовать комсомольскую ячейку. Примем туда самых активных, лучших юношей и девушек. Комсомольцам найдется много работы в стойбище, им нужно будет разъяснить людям линию партии, они будут помогать Советской власти строить в стойбище новую жизнь. Вы пока подумайте, а завтра мы обо всем решим.

В эту ночь Дянгамбо не ожидал Гаоню в кустах возле ее дома, он лежал в постели и думал о комсомоле, о себе, о Гаоне. Он не совсем понимал, что такое комсомол, задачи комсомольцев тоже не были ясны. Школа-Учитель сказала, в комсомол будут приняты лучшие юноши и девушки. Он не причислял себя к лучшим, но знал точно, что Гаоня в стойбище самая лучшая, ее обязательно примут в ячейку. Если ее примут, то и он должен быть в комсомоле, обязан быть! Он тогда сможет наконец разговаривать с ней, встречаться после занятий в школе...

Через день комсомольская ячейка в Эмороне была организована. В нее приняли семь юношей и только одну девушку. В числе комсомольцев были: Поянго, Тораки, Дянгамбо, Гаоня. Вожаком комсомольцев была избрана Клавдия Прохоровна.

— Друзья, вы теперь комсомольцы, вы передовые люди в стойбище, вы теперь делами должны подтвердить свое высокое звание комсомольцев, — обратилась Клавдия Прохоровна к молодежи. — С вас пример будут брать ваши сестры, братья, друзья. Вы будете учить сородичей жить по-новому, а для этого надо самим быть грамотными. Так что теперь вам придется больше заниматься.

Впервые услышали комсомольцы о существовании глубочайших морей, высочайших гор, рек, которые длиннее Амура, городов с неисчислимым, по нанайскому счету, населением.

Но больше всего они любили слушать рассказы о героях гражданской войны, о подвигах Чапаева, Фрунзе, Щорса, Лазо...

Слушая учительницу, Дянгамбо боялся пропустить слово. Он чувствовал, как увеличиваются ежедневно его познания мира. Теперь в разговоре с охотниками он мог рассказать об удивительных реках, где водятся диковинные рыбы, которых еще не видел ни один нанай; мог рассказать о тайге — джунглях, где живут страшные львы, огромные слоны и проказницы обезьяны. Дянгамбо мог объяснить кое-какие новые законы, мог растолковать, чего добьется страна в результате индустриализации. Дянгамбо научился довольно складно читать написанное в букваре, только писал еще очень неуверенно. Свершилась его мечта — он каждый вечер видел Гаоню и во время перемены мог перекинуться с нею двумя-тремя фразами. Девушка стеснялась много говорить при посторонних, но Дянгамбо по ее глазам, по легкому румянцу на щечках понимал — она тоже рада тому, что может с ним видеться.

После занятий Гаоня сразу покидала школу, а Дянгамбо неловко было перед друзьями и Школой-Учителем выбегать вслед за девушкой.

Однажды на листочке тетрадки он впервые самостоятельно написал такие слова: «Любилю тебия подожди меня». Он тщательно свернул листочек вчетверо и незаметно для окружающих подсунул Гаоне. Девушка вскинула удивленный взгляд на юношу, но, тут же сообразив, в чем дело, торопливо спрятала бумажку в кармашек халата. Дянгамбо торжествовал: вот как ловко он использовал свои знания! Не будь грамоты, пожалуй, не назначить бы свидания без посредничества кого-либо из друзей. С еще большей ясностью он понял выгодность обучения грамоте. Он, Дянгамбо, при помощи клочка бумажки высказал любимой девушке свои сокровенные мысли. Как это здорово! Вот уедет он на охоту в тайгу и оттуда будет писать Гаоне о своем житье-бытье, о своих чувствах. Да мало ли что может написать любящий человек!

Возвращаясь из школы, Дянгамбо задержался возле фанзы Гаони. Собаки, виляя хвостами, подбежали к нему и стали лизать его руки.

— Где ваша молодая хозяйка, а? — шептал Дянгамбо, гладя голову вожака упряжки Курена. Собака будто поняла его и отбежала к кустам. Юноша последовал за Куреном и услышал шепот Гаони:

— Как тебе не стыдно, Курен, ты зачем выдаешь меня?

Дянгамбо увидел Гаоню среди кустов, подошел к ней крепко обнял.

— Не надо, Дянгамбо, не надо, — шептала девушка, стараясь освободиться от объятий.

— Гаоня! Милая моя Гаоня! — Дянгамбо задыхался от радости. — Гаоня! Я тебя каждый вечер тут поджидал, я не могу без тебя. Нам надо всегда вместе быть, мужем женой надо стать.

— Я не знаю, Дянгамбо, это отец решит.

— Я пришлю к твоему отцу сватов, когда вернусь охоты. Тогда сразу и поженимся. Только ты согласна ли стать моей женой? — спохватился он.

Гаоня промолчала, но он почувствовал, как учащенно забилось ее сердечко. Дянгамбо обнял ее еще крепче.

— Я люблю тебя, Гаоня!

— Я тоже, — прошептала девушка.

— Рассказать даже не могу, как я тебя люблю, в письме написал. Ты прочитала письмо?

— Прочитала. Я это письмо на всю жизнь сохраню.

Собаки неподвижно сидели у ног влюбленных, будто прислушиваясь к их шепоту.

Гаоня вдруг услышала глухой кашель отца в фанзе, вздрогнула и, освободившись из объятий Дянгамбо, быстрыми шажками направилась к фанзе.

— Гаоня, мы завтра встретимся тут же, — успел шепнуть ей напоследок Дянгамбо.

Но Гаоня не пришла на следующую ночь, не пришла и послезавтра.

Шаман Токто дал себе слово, что он больше никогда не появится в школе, не будет разговаривать с этой нахальной русской женщиной. Подумать только: женщина, и вдруг осмелилась всенародно оскорбить его, шамана! Не хотел он первым затевать ссору, но если она сама начала, то надо ее как следует проучить. Как это сделать, Токто еще подумает: есть еще время. Негодная женщина, ты еще пожалеешь, что оскорбила шамана!

После того вечера он перестал появляться в стойбище, целыми днями просиживал в фанзе.

Теперь, когда Дукула постоянно была перед его глазами, он разглядел, как состарилась жена, какая она стала медлительная. Юкола, с таким трудом заготовленная во время кетовой путины, по ее вине заплесневела и потеряла свой вкус. Но Токто привела в ярость не испортившаяся юкола. Перебирая в амбаре зимние вещи, он открыл один из сундуков, где хранились его самые красивые шелковые халаты, зимнее суконное тэтуэ на каракулевом нежном подкладе. Это его самые дорогие вещи, которые можно было достать только в Китае, а теперь им нет цены. Токто их наденет, когда будет отправляться в тот мир. Из сундука на него пахнуло сыростью и затхлостью.

— У-у, собачья душа!.. — взвыл Токто и, скатившись по лестнице с амбара, подбежал к Дукуле и с размаху ударил кулаком по лицу.

— Ты что? За что бьешь? — заплакала старушка, вытирая рукой кровь, хлынувшую из носа.

— Собака! Ты все мое добро сгноила! Ленивая тварь! За все лето ни разу не заглядывала в сундуки! Все сгноила! Всё сгноила! Тварь! Тварь!..

Токто топтал жену, пинал в живот и, как обезумевший, кричал. Наконец он устал и, тяжело дыша, опустился на перевернутую вверх полозьями нарту.

Старушка лежала на песке и тихо всхлипывала:

— За что бьешь?.. Все же я человек... не собака... убил ты меня.

— Тебя живьем в землю закопать мало! Тебя в воде утопить мало! Тебя живьем в огне зажарить мало! — закричал Токто. — Вставай сейчас же, пока солнце греет, высуши все вещи из моего сундука.

Старушка пыталась подняться, но в изнеможении опять повалилась на песок.

— Вставай! У-у, собакой рожденная! — закричал Токто, вскакивая на ноги.

— Не могу... дышать не могу...

— Умираешь — так умирай! — Токто, проходя мимо, еще раз пнул ее в бок.

В этот день он сам высушил все добро из двух сундуков, только третий сундук не стал раскрывать — там лежали вещи жены.

«Пусть отправляется в тот мир в заплесневелой одежде и обуви. Там сразу увидят, лентяйка явилась», — думал шаман.

До позднего вечера он сидел на улице возле вывешенных вещей. Он часто поглядывал в сторону стойбища и умолял своих духов, чтобы они не пустили кого-нибудь ненароком к его фанзе. Чего доброго, увидит посторонний его добро, пустит слух, что у Токто не счесть всякой всячины в амбаре, тогда могут его за богача принять. Он уже наслышался, как преследуют сейчас бывших старейшин стойбищ и состоятельных шаманов за нажитое ими добро.

Когда тревога немного проходила, мысли Токто опять возвращались к жене.

Нет, хватит так жить! Токто хочет иметь молодую жену, подвижную, сильную, красивую, чтобы она ему родила детей. Да, Токто хочет иметь детей. Он возьмет в жены Гаоню, он не пожалеет ничего, все, что попросит ее отец, отдаст. Зато у него будет красивая молодая жена!

Вечером Токто сам сварил уху. Старушка лежала на нарах и тягостно стонала. Токто даже не предложил ей еду. Наевшись, он тут же заснул.

На следующий день Дукуле стало еще хуже. Она тяжело, с присвистом дышала.

— Ты, наверное... ребра сломал, — сказала она.

— Много понимаешь ты! — прикрикнул на нее Токто. — Лежишь — так лежи! Ребра сломал, — передразнил он. — Тебе не ребра нужно было сломать, надо было голову оторвать!

В полдень, когда пришла дальняя родственница Дукулы, Токто пожаловался ей на внезапную болезнь жены.

— Вечером надо чертей гонять, — сказал он. — Надо душу ее освободить.

С наступлением темноты в фанзе Токто собрались несколько стариков и старух. Среди них был Акиану со старшей; женой Бодери. Занавесив окна и потушив свет, они начали гонять чертей, вселившихся в тело Дукулы.

До хрипоты, до потери голоса кричали старики и старухи. Из-за темени и нервного возбуждения каждому из них мерещился черт в облике то голой женщины, то полосатой собаки, то черепа с пустыми глазницами.

Наконец обессиленный, мокрый от пота Акиану дрожащей рукой зажег жирник.

— Ох, сегодня чертей было как никогда много, — сказал он хриплым голосом.

Дукула дрожала, она тоже видела чертей, кричала вместе со всеми, сколько позволял ушибленный бок. Она села на постели и попросила поесть: со вчерашнего дня она ничего не брала в рот. Ей подали в фарфоровой чашке холодную боду. Дукула с жадностью выпила все и попросила еще.

— Видели, как отобрали ее душу у недобрых духов, так и есть попросила, — сказала маленькая сморщенная старушка.

— Теперь поправится, — сказал Акиану.

Выкурив по трубке, ночные гости разошлись. Токто молча разделся и лег спать. В фанзе наступила тишина, и в этой тишине раздался его зловещий голос:

— Если собралась умирать — умирай до моего выезда на охоту. Если выздоравливаешь, то завтра же вставай.

Дукула горестно вздохнула и беззвучно заплакала.

На следующий день Токто пришел в гости к Коки. Хозяин дома усадил почтенного гостя на нарах, предложил раскуренную трубку. Шаман сидел, поджав под себя ноги, глядя на дверь.

— Слышал я, будто ты тоже перестал грамоте обучаться? — спросил он.

— Незачем мне их грамота, — сердито ответил Коки. — Этой женщине надо сначала научиться со старшими людьми разговаривать.

— Обидела она меня.

— Я тоже рассердился на нее. Как так можно разговаривать с мужчиной, с уважаемым человеком?

Заскрипела дверь, вошла Гаоня с двумя ведрами воды. Вылив воду в большой глиняный сосуд, она опять вышла. Шаман проводил ее взглядом и жадно затянулся.

— Зима что-то нынче медлит, уже середина ноября, — перевал он вдруг разговор, — а дни стоят теплые.

— Врасплох хочет нас застать, обманывает, — поддержал его Коки. — Со дня на день надо ждать пургу. Как только застынут речки — отправлюсь, надоело сидеть в фанзе.

— Нынче я решил белковать. Жена часто стала болеть, надо будет ее навещать.

Токто вздохнул, вытряхнул из трубки пепел. Коки протянул ему вторую раскуренную трубку. Шаман отказался и, глядя на дверь, продолжал разговор об охоте. Вошла Гаоня, поставила ведра возле глиняного сосуда и, сняв верхний халат, села греться перед очагом. Отогрев руки, она достала с полочки тетрадку и уткнулась в нее. Шаман следил за каждым движением девушки.

— Наши матери, старшие сестры в свободное время рукодельем занимались, — сказал он. — То на халатах вышивали зверей, рыб, цветы, то вырезали всякие узоры и раскрашивали их. А теперь девушки книги читают, писать учатся.

Гаоня услышала слова шамана, но не поняла — порицает он новое занятие женщин или относится к ним положительно. Коки промолчал, он не хотел начинать разговор с дочерью при постороннем. Он был сердит на дочь, которая в последнее время до поздней ночи пропадает где-то. Кто ее знает, в школе она находится или сидит в объятиях молодого охотника? Если начнется этот разговор, то Коки может вспылить. Что тогда произойдет в фанзе — никому не известно.

— Как у тебя с порохом, дробью? — спросил Токто, опять возвращаясь к охотничьему разговору.

— Мало, придется лучше целиться. Глаза и руки б не подвели.

— Глаза, руки у тебя еще молодые, только ружье у тебя состарилось.

— Да, ружье у меня старое. Где теперь новое достанешь?

— Ты же знаешь, у меня два ружья. Одно я мог бы тебе отдать.

— Отдать?! — Коки недоверчиво уставился на собеседника.

Было отчего удивляться. Все в стойбище знали скупость шамана, из-за этого охотники в тайгу не отправлялись в компании с Токто. А тут он вдруг сам предлагает запасное ружье.

— Продаешь или как понять? — переспросил Коки.

— Зачем продавать? Ружье мне самому нужно. У тебя ружье старое, с дула его надо заряжать, да и расшаталось. Может несчастье случиться. Я тебе на время дам, там посмотрим...

Коки все еще не верил, его мучил вопрос, что шаман будет просить за пользование ружьем. Но это был щекотливый вопрос, и Коки не осмеливался его задать. Будто разгадав мысли Коки, Токто сказал:

— Ничего мне за ружье не надо. Даже соболей не буду просить, денег не возьму. Вернешься с охоты, тогда поговорим.

— Вернусь, спасибо тебе скажу! — радостно воскликнул Коки. — В долгу я не люблю оставаться.

Токто с Коки выпили чаю, выкурили еще по трубке, и шаман засобирался домой.

— Жена заболела, — сказал он и, понизив голос, продолжал: — Вчера немного камлал, духи узнали, почему она заболела. Давно в нашем стойбище одна молодая женщина родила зайчонка, но, устыдившись сородичей, задавила его. Этот зайчонок после смерти стал самым злым чертом, он вселился в тело моей жены и делает все по своей воле. Плохо, когда зайчата рождаются, ни один из них не становится добрым духом. Надо всем отцам следить, чтобы их дочери зайчат не приносили.

Токто ушел. Коки сидел неподвижно и курил трубку. Он думал. Последние слова шамана раскрыли старому охотнику цель посещения Токто.

«Так вот почему ты ружье отдаешь, — думал Коки. — Хорошо, я отдам тебе дочь, но одного ружья мало, кое-что перенесешь из своего амбара в мой амбар».

— Гаоня! — позвал Коки дочь.

— Что, отец? — ответила девушка, отрываясь от тетрадки.

— Ты по вечерам не будешь ходить в школу. Я тебе запрещаю! Ослушаешься — плохо будет.

— Отец, все учатся в школе, почему я должна неграмотной остаться?

— Я тебе сказал...

— Я комсомолка...

— Это еще что такое? Какая такая ком... ком...?

— Я хочу учиться, отец.

Коки не ответил.

Вечером, выполнив все хозяйственные работы, Гаоня, наперекор воле отца, все же пошла в школу. В тот вечер она встретилась с Дянгамбо, а вернувшись домой, была жестоко избита отцом.

ГЛАВА XII

Осень затянулась. Перевалило за половину ноября, а речки, озера все еще поблескивали свежим ледком. Выпавший неделю назад снег сохранился только между высокими Кочками на лугах да в тени густых кедрачей в тайге. Куда же охотник с нартами двинется по такому бесснежью?

Охотники Эморона, приготовив снаряжение, ждали снега. По утрам они собирались в какой-нибудь фанзе и, покуривая трубки, не спеша вели разговор о погоде, об охоте. На эти разговоры приходили и Коки с шаманом Токто и молодые охотники.

Комсомольцы осмелели, бесцеремонно вмешивались в разговор старших, спорили и, как ни странно, всегда брали верх. Старики, потерпев поражение, замолкали.

Однажды охотники собрались в доме Наполки. На этот раз беседа обострилась с самого начала. Коки с Токто, видимо, готовились к разговору заранее.

— Много умников развелось кругом, — начал издалека Коки. — Что случится, когда на свете одни умные останутся, дураков не будет? Скучно станет, наверно?

— Веселей будет, — засмеялся Акиану, не подозревая подвоха. — С дураками жить — только болезни наживать.

— Ты-то чего смеешься? Умным стал, что ли?

— Пора поумнеть к старости, к тому же грамоте обучаюсь.

Молодые охотники смеялись вместе с Акиану. Это еще больше обозлило Коки.

— Не о тебе речь, вон о тех горластых птенцах говорю! — прикрикнул он. — Старшим разговаривать никогда не дадут...

— Чего же они плохого говорят? — вступил в спор Акиану. — Ты же сам с интересом слушаешь их рассказы о чудесах. Мы-то не знаем, что делается дальше наших глаз, а они все узнают от учительницы. Что тут плохого?

— Ты, Акиану, не хвастун и их, длинноязыких, не защищай, — сказал строго Токто.

— Почему нас хвастунами, длинноязыкими называешь, дака? — спросил Поянго.

— А кто же ты тогда? Каждый раз говоришь: «Мы — Советская власть, на пароходах плаваем, над облаками летаем, все для людей делаем». Чего же ты делаешь для людей? Вон твой старший брат ружья не может себе купить. Все другие охотники лишней щепотки пороха, горсти дроби не имеют. Люди пообносились, а ткани на одежду не достать. Чего же ты язык распускаешь? «Мы все сделаем...» Ты сперва сделай, потом хвастай... Охотник как поступает? Он сперва добудет мясо, потом только котел с водой ставит на костер. А ты воду греешь в котле, а мясо еще бегает в тайге и неизвестно, добудешь ты его или нет.

— Добуду! Сказал добуду — значит, добуду!

— Правильно, Поянго! Мы слова на ветер не бросаем, — поддержали друга Дянгамбо и Тораки.

— Но сейчас не о мясе идет разговор, — жестко продолжал Поянго. — Здесь на Советскую власть клевещут. Не позволю этого делать, дака!

— Ты не горлань! Толком отвечай, — прикрикнул Коки. — Когда мы увидим все, что ты обещаешь?

— Да, неплохо бы узнать, когда мы вдоволь будем иметь дроби, пороха? — сказал Наполка.

— Будешь иметь всего вдоволь, Наполка, — ответил Поянго. Он обвел взглядом нары; охотники молча смотрели на него. — Помнишь, Наполка, в прошлую зиму, выезжая на охоту, ты обещал Китони привезти новые лыжи? Привез ты их?

— Нет. Но при чем тут лыжи?

— Ты не крутись, Поянго! — крикнул шаман.

— Не сделал ты лыжи потому, что у тебя были более важные дела. Погода была все время хорошая, и ты каждый день выходил на охоту. Когда тебе, пушнику, мясо надо, тут не до лыж. Так ведь? — Поянго сделал паузу и продолжал: — У нас сейчас примерно так же выходит, обещаем мы твердо: да, у нас всего будет вдоволь: и ружей, и тканей, и пороху, и дроби, и сетей — всего будет хватать. Но обождите немного, сейчас у нас более важные дела, нам надо строить заводы, фабрики, которые будут выпускать машины, а эти машины потом будут готовить нам ружья, ткани, дробь, сети. Поняли?

— Что же, выходит, пока заводы твои строят, мы должны голые ходить? — спросил Коки.

— Пока у тебя есть что носить, ага. Можешь еще года два в старом походить.

— А если у меня ничего нет, выходит я должен голый ходить, пока ты заводы строишь? — ехидно спросил шаман.

Поянго побледнел, левый глаз его прищурился, будто он прицеливался из винтовки.

— Дака, не хотел я ссориться с тобой, но раз ты начал, то выслушай теперь меня до конца. Нам заводы строить, новую жизнь организовывать мешают такие люди, как ты: кулаки, попы, шаманы, капиталисты. Ты спрашиваешь, что делают с шаманами на Амуре, отвечу: если они мешают новую жизнь строить — уничтожают! Вот так!

— Ты что, паршивец, пугаешь меня?! — шаман приподнялся на коленях.

— Я председатель Совета, я здесь Советская власть, понял, дака?!

Поянго не мог сдержать себя, он кричал во весь голос, размахивал рукой.

В фанзе поднялся шум, разделившись на группы, охотники спорили между собой.

Неизвестно сколько еще длился бы спор, если бы не вмешалась Дарами. Раздвинув споривших, она поставила обеденный столик и подала чай. Обычай есть обычай, за едой не поют и не спорят. Охотники замолчали и, обжигаясь, маленькими глотками стали пить чай.

Одним из первых закончил чаепитие Акиаку. Он отодвинулся от столика, закурил.

— Спорили, кричали, только зря желчь свою разливали, — заговорил он задумчиво. — Я верю тому, что говорит Поянго, верю тому, что пишут в больших бумагах, которые читает Школа-Учитель. Будет у нас всего вдоволь, когда-нибудь, да будет. Время нужно, время. Тут вначале говорили про мясо. Вот добудешь мясо, а чтобы его съесть — надо варить. Воды принесешь, дров заготовишь, костер разведешь — время идет, а ты сидишь голодный, ждешь, когда мясо сварится. Так везде бывает...

Возвратился Китони из школы, через два часа начинались занятия у старших. Пора было собираться в школу, но никто не торопился уходить. Хотя спор давно прекратился, каждому казалось, его уход оставшиеся в фанзе охотники воспримут как бегство. Обиженными чувствовали себя Коки и Токто, ведь они опять проиграли спор. Как же теперь вести себя Коки — признанному старейшине рода Бельды и уважаемому шаману Токто? Какими глазами на них будут смотреть земляки?

Токто был зол на Поянго, но еще больше злился на русскую учительницу, в которой видел своего главного врага. До ее приезда Поянго хотя и был председателем Совета, но не осмеливался даже вмешиваться в разговор старших, не смел перечить им. А теперь? Кричит на стариков, даже угрожает. Вот щенок! Эта русская женщина вставила ему зубы, вот он и скалит их. Ну погоди, русская учительница, ты в Эмороне не приживешься!..

Целых два дня не появлялся в школе Кирба. Китони и Тэхэ утверждали, что Кирба здоров, даже с ними играет, но почему он в школу не ходит — они не знали.

Клавдия Прохоровна рассказала об этом случае комсомольцам. Дянгамбо и Тораки выслушали учительницу и решили сходить к отцу Кирбы,

Кирбу они встретили на улице возле амбара. Мальчик помогал матери обрабатывать рыбью кожу.

— Ты почему в школу не ходишь? — строго спросил Дянгамбо.

— Не пойду я больше. С отцом на охоту еду, — ответил Кирба.

— Нет, ты никуда не поедешь, — сказал Тораки. — Все дети должны учиться.

— Пойду в тайгу, — упрямо сказал мальчик. — А вы что, какими начальниками стали? Чего пристали?

Дянгамбо вскипел:

— Как ты со взрослыми разговариваешь, сопляк? — закричал он.

— Чего вы пристали? Не ваше дело.

Дянгамбо сгреб мальчика в охапку, поймал за уши и начал их драть.

— Я тебе покажу, как со взрослыми разговаривать! Мы комсомольцы, мы твои старшие братья!

Мальчик заплакал. Дянгамбо отпустил его.

— Будешь в следующий раз дерзить нам или Школе-Учителю, хуже будет!

Разгоряченный Дянгамбо вбежал в фанзу. Отец Кирбы, услышав крик на улице, надевал шлепанцы, чтобы выглянуть за дверь.

— Ты что, ага, своему сыну позволяешь грубо разговаривать со взрослыми? — спросил его Дянгамбо. — Почему ты его в школу не гонишь?

— Не хочет он учиться, в тайгу со мной собирается.

— Да ты понимаешь, что будет? Советская власть говорит — надо всех людей учить грамоте.

— Я хочу, — он не хочет.

— Посылай его в школу. Смотри, если не пойдет, ты будешь отвечать. Слышал, что говорила Школа-Учитель, тяжелая индустрия будет построена, от всех она потребует грамоты. А твой сын не учится.

Дянгамбо был уверен, что после того, как он вставил незнакомое слово, означающее что-то грандиозное в жизни всей страны, речь его станет особенно веской.

Отец Кирбы и не хотел спорить с комсомольцами, он уже несколько раз говорил с сыном о его учебе, но мальчик пропускал слова отца мимо ушей. Кирба рос непослушным, шумливым мальчиком. Он мог без особых причин побить сестренку, даже вступал в пререкания с отцом и матерью.

— Вы уж скажите Школе-Учителю, пусть она строже с ним обращается, — пожаловался отец Кирбы. — Дома он нас не слушается.

— Он уже получил за это немного, — сказал Дянгамбо. — Смотри, ага, не вздумай на охоту его брать, к хорошему это не приведет.

На улице комсомольцы опять встретились с Кирбой. Мальчик со злобой смотрел на них.

— Попало? Будешь знать, как надо со старшими разговаривать, — с ехидством в голосе сказал Дянгамбо.

— Все равно не буду ходить в школу, — упрямо проговорил Кирба. — Уеду, сбегу в тайгу.

— Догоним, тогда еще больше надаем, — сказал Дянгамбо.

— Ты, Кирба, все же неплохой мальчик, ты подумай, — посоветовал Тораки.

Дянгамбо и Тораки радовались — они самостоятельно выполнили первое комсомольское поручение! Кирба будет ходить в школу, обязательно будет, в этом они нисколько не сомневались. Упрямцу уже дали немного почувствовать. Он будет получать взбучку каждый день, если не послушается комсомольцев. Какой бы он ни был упрямый мальчик, не захочет же он каждый день терпеть побои.

Но чем дальше отходили от дома Кирбы, тем быстрее улетучивалась радость у Дянгамбо. Вскоре он совсем замолчал. Тораки видел сумрачное лицо товарища и не спешил с расспросами. «Видимо, совестно стало, что надрал уши Кирбе», — подумал он.

— Тораки, ты сегодня не заходил к отцу Гаони? — спросил наконец Дянгамбо.

— Заходил вчера.

— Все они дома?

— Чего ты застеснялся вдруг? Спросил бы сразу, дома ли Гаоня, и все. Дома она, куда денется!

— Здорова?

— Наверно, здорова. Дрова рубила, воду носила, только лицо не показывала, завязала платком.

— Почему она не ходит на занятия?

— А я откуда знаю?

— Ты же комсомолец, должен был узнать причину.

Тораки махнул рукой:

— Хочешь с ней видеться — сам иди, зови ее.

Дянгамбо не нашелся что ответить, но и промолчать тоже не в его характере. Он взглянул па товарища и сердито бросил:

— Эх, ты!..

Тораки вспыхнул, хотел ответить, но, увидев выходившего из фанзы Акиану, воздержался.

— А, молодые охотники! Гуляете? — спросил Акиану. — Теперь скоро на охоту, Чую я непогоду, низовик должен на днях сильный подуть, снег с собой принести. Тогда и мы двинемся в тайгу. Ох, как нынче мы сплоховали. Весь месяц ловли петлей³⁶ просидели дома, ни одного соболя не поймали. Нанай мы или не нанай — не поймешь. — Акиану попыхтел трубкой и спросил: — Скучаете? Делать нечего? Приходите вечером ко мне, шаман будет гэюнди³⁷ делать. Ох, интересно будет!

— А в школу не пойдешь? — спросил Дянгамбо.

— Можно один день пропустить, беды не будет, обождет твоя школа. Целую зиму будет ждать, и то ничего, а тут всего один день.

— Чего шаман будет разузнавать? — спросил Тораки.

— Ты помнишь, в прошлом году обе мои собаки в тайге исчезли? Я искал их, не нашел. Следов даже не нашел: снег тогда выпал большой. Хочу все разузнать, не могут же собаки так пропасть в тайге.

— О, это интересно! — воскликнул Тораки. — Я обязательно приду.

Дянгамбо тоже заинтересовался. Что же все-таки случилось с собаками Акиану? Не могли же они заблудиться?

Мысли Дянгамбо путались, то он думал об исчезнувших собаках Акиану, то о Гаоне и Тораки. Его возмутил Тораки, который с легкостью отказался от вечернего занятия в школе и согласился идти на камлание шамана. Любимая Гаоня тоже не лучше — она перестала ходить на комсомольские занятия. Да как так можно относиться к комсомолу?

Дянгамбо воспринимал поведение Тораки и Гаони как предательство и, будь его воля, тут же исключил бы их из комсомольской ячейки. «А потом где я буду встречаться с Гаоней? — спохватился он и тут же смягчился: — Нет, выгонять не надо, поругать только надо».

Попрощавшись с Тораки и Акиану, он вернулся домой. Весь остаток дня он пытался разузнать, что с Гаоней, но никто не мог сказать, больна она или здорова. Навестить любимую девушку Дянгамбо не осмеливался.

На улице в этот вечер рано опустились густые сумерки, черная снежная туча, как огромная ладонь, накрыла стойбище. Было темно, дул холодный порывистый ветер-низовик. Начиналась пурга. Дянгамбо забежал по пути к Поянго и вместе с ним пришел в школу. За юношами вслед в класс вбежала Клавдия Прохоровна. Увидев Дянгамбо, Поянго и двух женщин возле печки, она остановилась.

— Что такое? Почему народ не пришел, ветра, что ли, испугались? — спросила она.

— Я не знаю, — растерянно ответил Поянго.

— Все у Акиану, шамана пошли слушать, — буркнул Дянгамбо.

— Шамана? Кого он лечить будет? Не Павлик ли заболел? — встревожилась Клавдия Прохоровна.

— Кто сказал, будто шаман только лечит? Он интересные вещи может рассказывать, веселить людей даже может, — ответил Дянгамбо.

— Вот как? Веселить будет? — нахмурив брови, тихо проговорила учительница. — Пойдем к Акиану, посмотрим, как шаман людей веселит. Обождите меня, я мигом, только оденусь и вернусь.

Фанза Акиану была битком набита людьми. Женщины, мужчины, юноши и девушки, поджав под себя ноги, сидели на нарах. Еще отряхивая снег у порога, Клавдия Прохоровна заметила Тораки, сидевшего на дровах возле очага. Коки, Наполка, Акиану и шаман сидели на почетном месте на самом краю средних нар. Хозяйки фанзы Бодери и Даояка примостились возле очага.

На вошедших даже не взглянули: все взоры были устремлены на женщину, топтавшуюся на середине фанзы с побрякушками на поясе и с бубном в руках. Женщина часто вертела задом, отчего побрякушки оглушительно бренчали, изредка перебиваемые громом бубна.

Все безудержно смеялись и отовсюду кричали:

— Ох, уморила! Уморила!

— Как она задом вертит, а? Ай-ая-я!

— У нее поясница без костей!

— Эй, мужчины! Покажите, что вы умеете!

Наконец Даояка заметила вошедших. Оттеснив сидевших на нарах женщин, она усадила Клавдию Прохоровну, Поянго, Дянгамбо.

— Может, ты, Школа-Учитель, будешь танцевать?! — смеясь, спросила она.

— А разве всем можно? — удивилась Клавдия Прохоровна.

— Всем, всем можно. Иди танцуй.

— Нет, я не могу. Я лучше посмотрю.

Под крики присутствующих женщина отошла к нарам, сняла пояс с побрякушками, положила бубен, палочку. Клавдия Прохоровна внимательно разглядывала шаманские принадлежности: широкий пояс — янгпан, сшитый из шкуры с прикрепленными жестяными приплюснутыми цилиндрами, похожими на банки из-под консервов; гиссиол — палочка, которой ударяла женщина по бубну, была обшита шкуркой какого-то зверька, шерстью вверх. Бубен был большой, яйцеобразной формы. Как только женщина положила бубен на нары, Бодери стала его греть у очага, приглаживая ладонью.

— Эй, молодые охотники, мужскую честь защитите! — закричал Акиану.

— Они теперь грамотные стали, танцевать не будут, — съязвил Коки.

Шаман, как каменное изваяние, сидел у всех на виду. Он курил трубку за трубкой и смотрел в одну точку на середине пола. Лишь изредка он бросал косые взгляды на танцующих, но ни разу не улыбнулся, хотя фанза чуть не рушилась от смеха зрителей.

— Ладно, придется мне за мужчин постоять, — сказал Наполка, слезая с нар.

Под одобрительный гул он подпоясался янгпаном, взял в левую руку бубен, в правую гиссиол, вышел на середину и застыл, словно задумался, Потом он резко поднял голову, пристально посмотрел на соломенную крышу, будто хотел сквозь нее и густую снежную тучу разглядеть мерцавшие в вышине звезды. Сделал шаг левой ногой, забренчали недовольно побрякушки, шагнул правой — они отозвались громче и, как далекий гром, вдруг ухнул бубен. Шаг левой, шаг правой, все громче и громче звенят жестянки на поясе, все ближе и сильнее гремит бубен.

Клавдия Прохоровна вся подалась вперед, захваченная танцем Наполки. Она видела в гордой позе Наполки, в приподнятом подбородке, во взгляде через головы зрителей гордость и красоту человека.

Это был мужской танец. Поэтому мужская часть зрителей торжествовала.

— Видели, женщины, вот как мужчины танцуют!

— За пояс заткнули вас!

— Да что говорить!..

В фанзе было душно и жарко. Пот градом лил по лицу Наполки. Звон жестянок медленно затихал, бубен будто удалялся, как удаляется гром вместе с тучей.

Наполка кончил свой танец. Опять поднялся шум. Вдруг из дальнего угла вышла Дарами.

— Муж защищает мужчин, я буду женщин защищать, — заявила она.

Дарами туго затянула пояс, стала похожа на большого муравья. Взяв бубен и гиссиол, она вышла на середину, выдвинула левую ногу, приподняв подбородок, строго насупив брови, застыла, как изваяние.

Ветхие стены фанзы вздрогнули от хохота, слабо державшиеся куски глины посыпались на нары, на пол. Клавдия Прохоровна смеялась со всеми вместе, она тоже поняла, что Дарами копирует мужа, передразнивает его.

Вдруг Дарами широко улыбнулась и начала танцевать, Клавдия Прохоровна сначала не отличала ее танец от танца Наполки. Ей казалось, что Дарами повторяет те же движения: шаг влево, шаг вправо. Но, приглядевшись, она поняла разницу. Движения Дарами были женственны, мягки и нежны. После очередных двух шагов влево и вправо она слегка наклонялась, побрякушки звенели негромко, а правой рукой Дарами мягко ударяла по бубну, руки ее делали такие же движения, какие делают, когда подметают пол.

Дарами исполняла женский танец. Клавдия Прохоровна смотрела на танцовщицу восхищенными глазами. Следя за движениями Дарами, прислушиваясь к звону побрякушек и бою бубна, она поражалась их ритмичности.

После Дарами никто не захотел танцевать. Шум понемногу затихал. Все чаще и чаще люди поглядывали на шамана. Наконец Бодери, еще раз подогрев бубен на огне, поднесла его шаману.

Токто сидел в прежней позе.

— Здесьнаходится русская женщина, — наконец промолвил он. — Пока она здесь, шаманить не буду.

В фанзе воцарилась тишина. Только из угла доносилось тоненькое посапывание маленького Павлика.

Клавдия Прохоровна почувствовала на себе взоры всех присутствующих, но когда она подняла голову, все отвели от нее глаза. Никогда еще не попадала она в такое неловкое положение; она не знала, что делать, что сказать. Поянго осторожно взял ее руку, крепко пожал.

— У нас, у нанай, никогда так не бывало, — громко сказал он. — Кто пришел к тебе в гости, никогда не уходил обиженный. Никогда ни один хозяин не выгонял гостя из дома. Может быть, дака, мне тоже уйти? Я ведь хоть и нанай, однако Советская власть меня начальником сделала.

Акиану растерялся больше, чем учительница. Он не знал, как ему поступить: не мог же он выгнать учительницу из дома, не мог и шамана ослушаться. Если учительница не уйдет, то может шаман уйти. Они очень капризный народ — эти шаманы. Он целиком положился на присутствующих.

— Да, нехорошо, — будто выдохнул кто-то из сидевших на нарах.

— Она же, как нанайка, — неуверенно проговорила Даояка.

— Да, да, она совсем нанайка, — поддержали ее женщины. — Ничем нашим не брезгует, нас не обходит...

Токто не отвечал и не шевелился.

— Может, нам тоже уйти? — спросил Дянгамбо. — Школа-Учитель комсомолка, а здесь тоже комсомольцы есть.

Токто опять промолчал. Посидев немного, он вытащил изо рта трубку, выбил пепел и медленно засунул ее за пазуху.

Все замерли в ожидании, что он будет делать? Уйдет домой или начнет шаманить?

Токто подвинулся ближе к краю нар.

«Сейчас уйдет домой, — подумала Клавдия Прохоровна. — Нет, мне надо уходить, не надо у людей радость отнимать».

Но Токто взял бубен, гиссиол, несколько раз ударил, проверяя, как звучит бубен. Все зрители облегченно вздохнули, и в фанзе зашелестело от этого, как в березовой роще от дуновения слабого ветерка. Опять все посмотрели на Клавдию Прохоровну, и она прочитала в их глазах радость. Многие улыбались, будто говоря: «Мы верх взяли, сиди, Школа-Учитель!»

Шаман запел тоненьким, не своим голосом. Он вдруг начал гнусавить. Клавдия Прохоровна не понимала, о чем пел шаман, изредка ударявший в такт песни по бубну.

«Это, по-видимому, вступление», — подумала она. Вскоре она стала разбираться в словах, привыкла к гнусавому голосу Токто. Шаман, как хороший опытный сказочник, в песне рассказывал об интересном случае.

Давным-давно, с тех пор прошло столько лет, что не счесть, на Амуре жили три брата.

Осенью братья ушли на охоту. Всю зиму они проведи в тайге в верховьях речки Хунгари, в богатых угодьях, называемых Боки. В этот сезон братьям не везло, они не поймали ни одного соболя, только и добыли по нескольку десятков белок. С такой добычей не хотелось возвращаться домой. Но приближался месяц цветения³⁸, снег начал быстро таять. Двое младших братьев отправились домой, старший остался еще на несколько дней. Проводив братьев, он возвращался по проложенной лыжне и вдруг заметил на кусте фигурку деревянного человечка. Охотник остановился, пораженный увиденным. «Как мы его не заметили, когда шли туда?» — подумал он. Внезапно его осенила мысль, что перед ним су³⁹. Он взял фигурку, засунул за пазуху и вернулся в зимовье. Ночью он увидел сон. Заговорил с ним деревянный человечек.

«Ты меня храни бережно, — сказал человечек. — Только не у себя держи. Ты знаешь на Боки высокую сопку, на ней одиноко растет пихта, а кругом только голые скалы. С правой стороны пихты увидишь камень, сдвинь его с места и там найдешь железную одежду Батора. Оставь меня внутри этой одежды. Выполни мою просьбу завтра же».

Проснувшись утром, охотник нащупал за пазухой деревянного человечка. В тот же день он разыскал сопку, нашел железную одежду Батора и выполнил все, о чем просил деревянный человечек. И с тех пор охотник каждый день стал находить в своих ловушках по соболю, а то и по два.

Возвратился он домой с богатой добычей. Всю свою жизнь прожил охотник, не зная, что такое нужда, голод. Там, где не было лосей, он их находил, там, где не было соболей, он их добывал сотнями.

Однажды охотник внезапно заболел. Он не ел и не пил, похудел так, что когда клали одну его ногу на другую, кости гремели. Когда одна ладонь падала на другую, раздавался такой звук, будто игральные кости посыпались в мешочек.

Все в стойбище думали, что скоро наступит смерть. Но охотник не умирал. Вызвали самого большого шамана, и он разузнал тайну охотника.

«Тебя мучает твой су, — сказал большой шаман. — Не знаю, чего он хочет, но он превратился в злого духа».

Шаман вылечил охотника, и тот, как только встал на ноги, ушел в тайгу. Оттуда он уже не вернулся. Братья пошли разыскивать старшего брата и возле огромной берлоги нашли его труп с зажатой в руке гидой⁴⁰. Братья разбудили медведя-великана и тоже пали возле старшего брата...

В фанзе не слышно никаких посторонних звуков, кроме гнусавого пения Токто и ударов бубна. Иногда где-нибудь в углу засопит чья-нибудь засоренная трубка или зашуршит женский халат из рыбьей кожи. Клавдия Прохоровна тоже с интересом слушала шамана. «Конечно, Токто рассказывает одну из легенд, приукрасив ее на свой лад», — думала она.

Токто продолжал рассказ-песню:

— Медведь, задрав всех братьев-охотников, стал уходить на северо-восток в густую часть тайги. Здесь он встретился с другим медведем, убил его и съел.

Токто сделал небольшую паузу, заерзал на нарах и, оглушительно ударив по бубну, закричал:

— Вижу, вижу, медведь из бурого становится белым! Пошел, пошел он дальше! — Токто стал невнятно произносить слова. — Вижу! Вижу! — опять, закричал он, перестав гнусавить. — Из белого медведя он превращается в пурэн амбан⁴¹. Пурэн амбан! Пурэн амбан!..

Слушатели заволновались. Женщины жались друг к другу, а те, которые сидели ближе к окну, стали отодвигаться от него подальше.

— Верно, есть там тигр, — зашептал Акиану Наполке.

— Я сам следы его видел, — поддержал его Коки.

— Теперь понятно, откуда появился он, — сказал Акиану.

Токто продолжал петь. Он рассказывал, как Акиану охотился в тех местах, как он убил лося и кабана.

— Правильно, правильно, все так было, — поддакивал Акиану, кивая головой.

— Когда ты пошел второй раз на кабанов, собаки твои далеко отошли от тебя, — пел Токто. — Их подстерег тигр. Скажи ему спасибо, от мог отказаться от собачины и напасть на тебя.

— Правильно, правильно, — повторял Акиану. — Спасибо, спасибо...

Шумно расходились люди по домам. Начатый в фанзе разговор они продолжали на улице. Ни одно слово шамана люди не ставили под сомнение, они верили фантастическому превращению бурого медведя в белого, белого медведя — в тигра.

Клавдию Прохоровну провожал Поянго. Всю дорогу он удивлялся услышанному.

— Ты веришь всему, что сегодня услышал? — спросила Клавдия Прохоровна, когда они дошли до ее фанзы.

— А как же? Ведь Акиану подтверждает, он говорит, видел следы тигра, — невозмутимо ответил Поянго.

— Тигр там мог быть. Но как медведь мог превратиться в тигра? Ты видел, чтобы когда-нибудь, например, собака превращалась в лося?

— Сам не видел, а может, кто другой видел.

— Не может всего этого быть! — возмутилась Клавдия Прохоровна.

— Не веришь шаману? Тогда скажи, как он узнал, что Акиану убил лося, кабана?

— Это ему могли рассказать. Может, сам Акиану рассказал...

Клавдия Прохоровна попрощалась с Поянго. Ложась спать, она думала о нем, о шамане.

— Вот не ожидала, — проговорила она вслух, — оказывается, даже Поянго верит шаману.

— Ты чего там бормочешь? — заспанным голосом спросила Наталья Васильевна.

— Спи, мамочка, спи, ты же устала за день, — прошептала Клавдия Прохоровна.

ГЛАВА XIII

Кончилась пурга. Почерневшие тальники сиротливо жались друг к другу, потрескивали от мороза.

На небе высыпали заиндевевшие звезды. Глядя на них, вечером выли стойбищные собаки. Всю пургу они пролежали в конурах, внутри сложенных шатром дров. А теперь крепчал мороз. Собаки, оборвав вой, снова стали укладываться на свое место.

Через два дня после пурги охотники выезжали в тайгу.

Рано утром в фанзах засветились окна, захлопали двери, заскрипел снег под десятками ног. Отовсюду доносились голоса. Все стойбище было на ногах. Женщины и дети выносили из фанз и амбаров охотничье снаряжение, продовольствие, корм собакам, сами охотники укладывали вещи в нарты, увязывали их длинным кожаным ремнем — хэ.

Охотники брали с собой лишь по одной самой сильной и умной собаке, в крайнем случае — двух. Собаки, оставляемые дома, тоскливо выли, рвались с привязей. Те, у которых были острые, как нож, зубы, молча грызли удерживающие их лямки.

Сборы охотников всегда коротки. Собаки запряжены в нарты — пора в путь!

Клавдия Прохоровна прибежала проводить Наполку. Вся его семья стояла на улице. Хозяин уже перекинул через плечо лямку, взялся за правило⁴².

— Чуть не опоздала, — сказала запыхавшаяся от бега Клавдия Прохоровна. — Эх, хотела добежать до Акиану попрощаться, теперь уже не успеть.

— Зачем прощаться? — улыбнулся Наполка. — Не надо прощаться, мы не умирать идем, на охоту идем.

— Да, нельзя прощаться, это нехорошо, — поддержала Дарами мужа. — Несчастье может случиться.

— Ладно, оставайтесь здоровы, — сказал Наполка.

— Хорошей дороги, — ответили женщины.

Клавдия Прохоровна хотела пожелать удачной охоты, но вовремя передумала. Может, это тоже не положено? Пожелаешь удачной охоты, а охота будет плохая, скажут, ты виновата, ты своим пожеланием до моего прихода в тайгу сообщила зверям обо мне.

Китони пошел рядом с отцом.

— Китони, ты куда, скоро уроки начнутся, — сказала учительница.

— До Большого кривуна отца провожу, — ответил мальчик.

В это утро Клавдия Прохоровна впервые начала урок с большим опозданием. Ученики собрались только часам к десяти. Последним в школу явился Китони. Он был чем-то расстроен.

— Школа-Учитель, почему ты меня не отпустила в тайгу? Почему тогда Кирбу отпустила? — спросил он сердито.

Клавдия Прохоровна оглядела класс и не нашла Кирбу. Она растерянно взглянула в окно. «Выходит, комсомольцы обманули меня, они же уверяли, что Кирба будет учиться, что он не пойдет в тайгу».

— Китони, расскажи, как все произошло.

— Мы с отцом догнали отца Кирбы, — начал рассказывать Китони. — Я спросил Кирбу, до какого места он провожает отца, он ответил: «До места охоты». Тогда я спросил, кто ему разрешил бросить школу. «Школа-Учитель разрешила», — ответил он. Я ему сказал, что врешь ты. Школа-Учитель не могла тебя отпустить. «Иди, спроси у нее», — ответил Кирба. Ты скажи, Школа-Учитель, почему тогда меня не отпустила?

— Кирба обманщик, он самый нечестный нанай, — жестко проговорила Клавдия Прохоровна. — Я его не отпускала.

Она оставила детей в классе и побежала к Поянго. К кому же она могла обратиться за помощью, как не к Поянго? В стойбище из мужчин остался один он.

— Поянго, Кирба ушел в тайгу с отцом, — сказала Клавдия Прохоровна, разыскав его.

— Ты обязан догнать его и вернуть домой. Он должен учиться.

Поянго тут же стал одеваться.

— Хорошо, Школа-Учитель, к вечеру или завтра утром Кирба будет дома.

Поянго набил котомку юколой, перекинул ее через плечо, взял ружье и палку с железным наконечником, чтобы опираться, когда будет идти по льду, и вышел из фанзы.

Встретил он Дянгамбо и Кирбу на Большом кривуне. Дянгамбо тащил нарту, на которой лежал связанный Кирба. Увидев Поянго, Дянгамбо остановился и стал развязывать беглеца.

— Все равно сбегу, ты уйдешь в тайгу, тебя не будет, а я сбегу, — упрямо повторял Кирба.

Дянгамбо развязал его, поставил на ноги и ударил в ухо. Мальчик как подкошенный свалился на лед.

— Убежишь! Вот тебе заранее! — зло сказал Дянгамбо. — А когда еще раз встретимся, то еще больше получишь.

Поянго подошел, сел на нарту. Кирба лежал на льду и жалобно всхлипывал.

— Негодяй, из-за него пришлось оставить вещи и возвращаться в стойбище, — сердился Дянгамбо, набивая трубку.

— Где ты его встретил? — спросил Поянго.

— Ушел я раньше их. Сел отдохнуть и вижу — идет. Спрашиваю: куда направился? Провожаю, говорит, отца. А отец знает, что ему попадет, объясняет, что никак не мог оставить его дома. Я не стал долго разговаривать, связал этого паршивца и вот, везу... Ладно, тащи его домой, мне некогда, надо своих догонять, — заспешил Дянгамбо.

Поянго поднял мальчика. Лицо его было в ссадинах, глаза покраснели от слез.

— Дурак ты, Кирба, тебе же хорошего желают, — сказал участливо Поянго.

— Твой Дянгамбо больно умный, — огрызнулся мальчик.

Поянго привел мальчика, не заходя домой, в школу. Когда они вошли в класс, воцарилась тишина. Дети смотрели то на Кирбу с Поянго, то на учительницу.

— Кто это его бил? — старого спросила Клавдия Прохоровна у Поянго.

— Он сам расскажет, не маленький, — ответил Поянго. — Ладно, я пошел.

— Кто тебя избил? — повторила она вопрос, когда вышел Поянго.

Кирба молчал.

— Поянго избил?

— Нет, — пробормотал Кирба.

— Садись на свое место, — строго сказала учительница и, будто забыв о Кирбе, заговорила: — Ребята, я давно уже у вас живу в стойбище, мне даже кажется иногда, что я всю жизнь с вами. Сколько я присматриваюсь к вашим родителям — никогда не видела, не встречала обмана, лжи. Вы все очень и очень честные люди...

Дети насторожились. Кирба понял, что разговор пойдет о нем. Голова его склонилась еще ниже.

— Возьмем такой пример. Захотел кто-то из вас поехать на ту сторону за дровами, а лодки вашей нет. Никто из вас не возьмет чужую лодку без разрешения хозяина. Правильно я говорю?

— Правильно! — хором ответили дети.

— Брать чужое без спроса нехорошо, кто возьмет чужое, тот вор. А обманщик разве лучше вора? Сколько живу в Эмороне, я не встречала еще ни одного лгуна. Кирба оказался первым. Не стыдно тебе, Кирба?

Кирба готов был провалиться сквозь землю, он чувствовал на себе злые взгляды друзей, он знал, что Школа-Учитель тоже смотрит на него. Кирба встал и выбежал из школы. Он прибежал домой, одетый залез на нары и, закрыв лицо руками, заплакал. Давно уже утихла боль от побоев Дянгамбо, но возникла новая, нестерпимая боль в душе. Как так может говорить Школа-Учитель? Разве он обманщик? Как теперь Кирба покажется в школе? Теперь за ним будут следить, как за вором, каждое слово будут проверять. Не лучше ли убежать в тайгу? Кирба разыщет отца, он тоже умеет читать следы. Что же делать?

Скрипнула дверь, кто-то вошел. Кирба сделал вид, что спит. Прислушавшись, он узнал шаги своего друга Китони.

«Доносчик, это он рассказал Школе-Учителю! — подумал Кирба, но тут же спросил сам себя: — А что сделал бы другой честный человек на месте Китони?»

— Дада⁴³, Кирба давно уснул? — спросил Китони у матери Кирбы.

— Как вернулся, сразу уснул. Ничего не говорит, что с ним, есть не хочет. Он в тайгу с отцом уходил, да вот вернулся.

Китони промолчал. Опять скрипнула дверь.

— А, и ты, Китони, здесь, — раздался голос Школы-Учителя. — Молодец, правильно делаешь, когда друг в беде, всегда ему надо помогать. Здравствуй, мать Кирбы! Почему Кирба спит?

— Уснул, не сказал ничего, может, заболел.

— Кирба! Ты спишь? — Клавдия Прохоровна прислушалась. Кирба старался ровнее дышать, как спящий, но ничего не получалось, сердце громко стучало, и ему приходилось сдерживать дыхание.

Клавдия Прохоровна достала книги Кирбы, полистала.

— Вот, мать Кирбы, по букварю ему читать нужно то, что он вчера записывал в школе. По арифметике пусть решает эти примеры, он хорошо решает, это ему нетрудно. Утром пусть не опаздывает в школу. Проверь, если голова будет горячая, пусть полежит дома. Я сама приду к нему...

Клавдия Прохоровна говорила громко, как она говорит в классе, чтобы могли слышать сидящие на задних партах ученики.

— Что ты, Школа-Учитель, я не запомню все, что ты сказала, — запротестовала женщина. — Лучше его разбудить, Кирба!

— Не надо его будить. Пусть отдыхает. Ты ему книги покажи, он сам все поймет, он у нас хороший ученик. Китони, пойдем, пусть твой друг спит.

Учительница и Китони ушли. Кирба хотел сразу соскочить с нар и, вырвав из рук матери учебники, тетради, тут же сесть выполнять домашнее задание, но он сдержал себя. Кое-как пролежал еще немного и зашевелился.

— Тут тебе писать, читать надо, — сказала мать.

— А ну, покажи.

— Вот здесь, кажется...

— Знаю, это читать, а эти примеры надо решить. Нетрудные примеры.

К удивлению матери, Кирба тут же сел выполнять домашнее задание.

Жена шамана Дукула не умирала и не выздоравливала; она лежала и не могла даже вставать без посторонней помощи. Токто пригласил свою родственницу поухаживать за больной женой, заодно присматривать и за хозяйством.

Сам Токто целыми днями бродил по застывшим речкам и озерам, ставил ловушки, самострелы, выслеживал лисиц, колонков, енотов. Он уже поймал пару колонков, на самострел ему попалась лиса и с помощью собаки он добыл двух енотов.

Несмотря на довольно богатую добычу, Токто тянуло в тайгу, на отстрел белок. Каждый день, возвращаясь с охоты, он ожидал найти жену мертвой. Но Дукула не умирала, она боролась со смертью, она хотела жить.

— Хоть... покамлал бы... — просила она.

Токто понимал, она просила помочь ей избавиться от тяжелого недуга. «Я помогу тебе скорее умереть», — говорил про себя шаман.

Старушка замолкала, слезы медленно струились по бескровному лицу. Всю свою жизнь Дукула не знала ласки и хотела бы хоть перед смертью услышать ласковое слово, увидеть простое человеческое участие, выраженное глубоким вздохом. Но Токто будто не замечал страданий жены, он вообще не замечал ее существования.

Вернувшись вечером с охоты, он молча съедал приготовленную родственницей еду и ложился отдыхать. Однажды его позвали в дом Акиану.

— Что там случилось? — недовольно спросил он.

— Заболел сын Павлик, не ест, не берет грудь, плачет.

Токто весь вечер шаманил. Всезнающие его помощники — сэвэны — посоветовали переменить имя мальчику, пусть мальчика назовут нанайским именем. Потом нужно достать одежду какого-нибудь счастливого ребенка, пусть больной мальчик носит его одежду и вбирает в себя немного чужого счастья и здоровья. Сэвэны посоветовали достать рубашонку сына русской женщины, они сказали, этот русский мальчик за все лето и осень ни разу не болел, видно, он счастливый.

На следующее утро Даояка пошла в школу вместе с Нилэ.

— А-а, наша Даояка пришла. Здравствуй, родная. Чего же ты не приходишь, теперь мужа нет, домашних дел немного. Я подумала, ты забывать нас стала, — говорила Наталья Васильевна, усаживая гостью за стол, за которым она завтракала с дочерью.

— Она ходит на занятия, не пропускает, — поддержала Клавдия Прохоровна Даояку.

— Да, да, — кивала головой Даояка, кое-как разбирая, о чем идет речь. — Ты, Школа-Учитель, по-нанайски говори.

— Ладно, еще наговоритесь, — сказала Наталья Васильевна. — Начнете лопотать, а мне сиди, уши развесив. Ешьте, потом наговоритесь.

— Ага, мама, не нравится, — засмеялась Клавдия Прохоровна. — Говорила, учись со мной нанайскому языку, так не хотела.

— Не с моей головой учиться, доченька...

Даояка отхлебнула чаю, оглядела дом.

— Как Миша, здоров? — спросила она.

— Здоров, спит, — ответила Клавдия Прохоровна.

— А у меня Павлик заболел, не сосет, не ест, плачет и плачет, — Даояка отодвинула чашечку.

— Что такое? Что за новость? — спросила Наталья Васильевна.

— Павлик наш заболел, — ответила за Даояку Клавдия Прохоровна. — Что болит у него? Голова горячая?

— Голова горячая, но не кашляет. Плачет много, мы ночь не спали. Шамана звали, он сказал, у тебя попросить рубашонку сына. Мой Павлик будет носить рубашку Миши и выздоровеет.

— Слышала, мама, новый вид лечения: Павлик будет носить рубашонку Миши и выздоровеет.

— Что же это, выходит, наш Мишутка доктором стал?

— Даояка, не верь шаману, какое это лечение? — сказала Клавдия Прохоровна.

— Что ты, что ты, Школа-Учитель! — испугалась Даояка и торопливо заговорила: — Шаман от всех болезней вылечивает. Ты дай рубашонку, как Павлик выздоровеет, верну тебе. Поверь мне, сразу верну, только не откажи.

— Чудачка, не жалко мне рубашонки, отдам я тебе, но это не лечение, надо лекарствами лечить.

— Ты дай сперва рубашку, потом лекарствами будем лечить.

Клавдия Прохоровна поняла, что ей не сломить упрямства Даояки. Она вытащила из чемодана пару свежих нижних рубашонок сына.

— Хватит?

— Одной хватит: давай ту, которую он больше носил.

«Вот фантазия у этого шамана, — думала Клавдия Прохоровна с беспокойством. — Чего еще придумает?»

Закончив последний урок, она отпустила детей и пошла к Даояке.

В фанзе Акиану ничего не изменилось. У себя дома Клавдия Прохоровна могла передвигать столы, стулья, кровать и расставлять их по своему усмотрению. Надоест ей смотреть на сундук с чемоданом, который стоит напротив ее кровати, она передвинет его в угол, а на его место поставит стол. Кажется, небольшую сделала перестановку, а в доме совсем по-иному, будто даже уютней становится.

В фанзах охотника что передвинешь? Нары крепко врыты в землю. Если их передвигать, то нужно ломать очаг, каны и все строить заново. Кому это нужно? Ни один здравомыслящий человек не станет делать такую перестановку. Больше всего в фанзах охотников не нравился Клавдии Прохоровне земляной пол, который нельзя вымыть, по-человечески подмести: пыль с пола поднималась в воздух, ею дышали люди.

Не нравились учительнице фанзы еще и потому, что не имели потолка. Пока люди топили очаг, в фанзе еще держалось тепло, но как только ложились спать и очаг остывал, в фанзе гулял холод, как на улице. Утром хозяйка, чтобы набрать воды из ведер и глиняных жбанов, ножами пробивала лед.

Много думала Клавдия Прохоровна об изменении жизни нанай.

Эх! Если бы переселить всех эморонцев в деревянные дома, приучить их жить в чистоте! Иногда Клавдия Прохоровна ловила себя на мысли, что она хоть и медленно, но уже сейчас приучает их к чистоте, заставляет мыться, стирать одежду. Конечно, деревянные дома — это более действенная наглядная агитация за новую культуру, но когда будут эти дома?

Бодери и Даояка ожидали Клавдию Прохоровну, это она поняла по их глазам. Учительница подошла к люльке. Мальчик спал.

— Недавно уснул, как мы только надели рубашонку, он успокоился, — сказала Бодери.

— Ну и хорошо, пусть спит, — ответила Клавдия Прохоровна. — Ночью топите очаг?

— Нет, не топим.

— А укрываете Павлика на ночь тепло?

— Все на него кладем, но он один всегда мерзнет, возьмешь его, а он как ледышка, — ответила Даояка.

«Простудили», — подумала Клавдия Прохоровна»

— Теперь я его к себе беру, со мной ему тепло, — сказала Бодери.

— Школа-Учитель, ты его больше не зови Павлик, его теперь зовут Понгса, — торопливо заговорила Даояка. — Шаман говорит, его имя злые духи узнали, могут теперь все время тревожить, поэтому мы имя переменили.

«Опять шаман!» — с горечью подумала Клавдия Прохоровна.

— Даояка, ты его когда последний раз мыла? — спросила она.

— Давно, когда еще тепло было. Теперь где вымоешь? Холодно.

— Рубашки его стираешь?

— Где стирать, вода на реке застыла.

Клавдия Прохоровна ничем не выдала своего негодования.

— Как ты думаешь, мы сможем баню затопить в тот день, когда в школе дети не занимаются? — спокойно спросила она.

— Возьмемся все женщины, затопим. Чего там трудного.

Затопить баню не требовалось больших усилий, даже дети могли справиться с этой работой. Но Клавдии Прохоровне хотелось, чтобы все женщины стойбища вместе носили воду, дрова; когда они в сборе, с ними легче разговаривать. Ей хотелось многое им высказать.

— Даояка, я очень недовольна тобой, — сказала учительница. — Жить так, как вы жили раньше, — нельзя. Когда ты была у меня, тебе нравилось стирать одежду, купать Павлика. Почему ты сейчас этого не делаешь? Ты даже простыни не стелешь на постель, одежду детей не стираешь, совсем забыла все, чему я тебя учила.

Даояка покраснела; впервые Школа-Учитель так сурово разговаривает с ней. Да, конечно, Даояка виновата. Но что она могла поделать? Она бы стирала рубашонки сыну дома, но в чем? В чем будет парить белье? Не станет же она парить грязное белье в той кастрюле, в которой готовит еду! Даже корыта и того нет. Пока вода в реке не замерзла, река заменяла ей корыто. А теперь как быть? Во всем стойбище только в трех семьях есть тазики. Можно попросить их, чтобы помыться самим, но если хозяева узнают, что в тазиках стирали грязное белье, рассердятся и больше их не дадут.

— Договоримся так, Даояка: в тот день, когда дети не занимаются в школе, мы затопим баню, — сказала Клавдия Прохоровна. — Пусть приходят все женщины, мы будем стирать вместе, будет весело!

Клавдия Прохоровна засмеялась, и Даояка тоже не смогла сдержать улыбку, хотя и была очень расстроена.

В воскресенье рано утром Даояка с Дарами собрали всех молодых женщин и девушек стойбища. За полчаса они натаскали воды в два котла.

Клавдия Прохоровна только успела позавтракать, как ее позвали. Баня уже была затоплена. Учительница взяла заранее заготовленный узелок с грязным бельем, корыто, стиральную доску и пошла в баню. Женщины стойбища сидели на низких скамейках и курили трубки.

— Здравствуйте, женщины! — поздоровалась Клавдия Прохоровна. — Дарами, почему ты мне раньше не сказала? Я бы тоже воду носила.

— Зачем тебе? Нас много, по два раза принесли — больше не надо. Ты скажи, что нам делать?

— Сперва мы будем стирать грязную одежду. Вы принесли ее?

Никто из женщин не взял с собой ничего. Клавдия Прохоровна отправила их по домам. Через полчаса женщины вернулись с узелками, с грязными ведрами, а счастливые обладательницы тазиков — с сияющими медными тазиками.

— Сегодня, женщины, мы продолжим наши занятия, — сказала учительница, когда женщины, закурив трубки, уселись на скамьях. — Не думайте, что занятия могут быть только в школе; там мы учились грамоте, там учились хлеб печь, сухари сушить, булочки готовить. А здесь мы будем учиться стирать, парить грязную одежду.

Клавдия Прохоровна показала, как пользоваться стиральной доской.

— Это хорошо, — заметила Дарами, — летом мы на реке грязь отбиваем толстой обтесанной палкой, а зимой, видно, на этой доске хорошо стирать.

— Такую доску можно самим сделать, — заявила Даояка.

Женщины сполоснули тазики, вычистили ведра и приступили к стирке.

— Самое грязное надо парить, — продолжала Клавдия Прохоровна. — Когда паришь, грязь быстро сходит. Парить будем в одном котле. Не бойтесь, грязь к котлу не пристанет. Только надо парить одежду одного цвета.

Дарами развернула свой узел.

— У меня все грязное, — усмехнулась она. — Я ношу до тех пор, пока халат не загрубеет от грязи. Когда ходишь, даже скрипит, как новый халат из кожи сома.

Женщины кругом засмеялись.

— Никогда не думала халаты варить, — хихикнула мать Кирбы.

Гаоня смеялась вместе со всеми и в нерешительности стояла с халатом в руке возле котла.

— Ты что, Гаоня, боишься, мои вши к тебе перейдут? — давясь от смеха, спросила Дарами. — Не надо мне твоих, у меня и своих хватает.

Гаоня засмеялась еще громче.

— Раньше говорили, мало вшей — мало счастья, нет вшей — нет счастья, — сказала мать Кирбы.

— Скажи, мать Кирбы, ты счастливее меня? — спросила задорно Клавдия Прохоровна.

— Не надо мне больше такого вшивого счастья! — засмеялась Дарами, запихивая свой халат в котел. — Давайте, женщины, сейчас будем стирать, а когда все выстираем, будем мыться.

К полудню возле бани появился забор из застывших заиндевевших халатов, рубашек. Собаки далеко его обходили, чуя незнакомый мыльный запах. А из бани доносились шутки, смех эморонских женщин.

На следующий вечер занятие, начатое в бане, продолжалось в школе. Теперь женщины учились гладить утюгом. Глажение им было немного знакомо, многие женщины имели маленькие чугунные утюжки на длинных рукоятках, которыми разглаживали орнаменты после вышивки или расправляли швы халатов, рубашек при шитье. Но большой утюг, в который можно насыпать горячие уголья и он долго будет горячим, вызвал восхищение женщин.

С этого вечера началось путешествие утюга по стойбищу; он возвращался к хозяйке только по воскресным дням и то на один вечер.

ГЛАВА XIV

Неожиданно повалил густой снег. Большие хлопья, медленно кружась, будто нехотя, опускались на деревья, кусты. Китони невольно остановился изумленный. Много зим он встречал и провожал, но впервые снегопад застал его в тайге. Он остановился под большим кедром, снял рукавицы и подставил ладонь, но ни одна снежинка не смогла пробиться сквозь густые ветки.

А рядом, на полянке, будто кто-то щедрой рукой сыпал и сыпал тысячи белых звездочек. Китони оттолкнулся палкой, и лыжи бесшумно покатились к поляне. Мальчик встал возле куста, сбил с него весь снег. Прямо перед его глазами трепетно дрожала слабенькая веточка. Вот первая снежинка упала на нее, зацепилась. На нее упала вторая, третья и вскоре на тоненькой веточке, которая летом не смогла бы удержать и жука, сидели сотни звездочек-пушинок. Китони замер, даже боялся дохнуть, он хотел узнать, какой толщины слой снега может собраться на веточке. Снежинки все падали, падали. Их наросло на тоненькой веточке с палец толщиной, все пушиночки-звездочки. Вот-вот свалятся. Китони глубоко вздохнул, и снежинки, точно вспугнутые мотыльки, разлетелись с веточки.

Китони не мог удержаться от смеха, когда вспомнил, как осенью, до снега еще, как-то играли они в школе в чехарду. Внизу стоял Тэхэ⁴⁴, ему, как доброму пню, надо было удержать на своей спине всех желающих прыгать до тех пор, пока они сами не свалятся. Но Тэхэ не выдержал уже пятого седока, которым был Китони. Как только Китони, разбежавшись, прыгнул на самый верх, ноги у Тэхэ подогнулись и вся «башня» с криком и визгом развалилась. Снежинки на тоненькой веточке тоже показались Китони очень похожими на ребят, играющих в чехарду. Он опять приготовился наблюдать за снежинками, но в это время вдали раздался выстрел.

Китони посмотрел с сожалением на веточку, на которой уже сидели снежинки, и побежал в сторону выстрела. Там, в распадке между двумя сопками, он разыскал своих друзей. Поянго только что убил косулю, распорол шкуру и начал снимать ее без ножа.

— Ох, как быстро! — восхищался Кирба. — Я собачью шкуру полдня снимал.

Китони снял лыжи и подошел к друзьям.

— Дядя Поянго, скажи, у косули есть жабры? — спросил он, когда Поянго начал разделывать тушку.

— Жабры только у рыб бывают, — ответил Поянго. Кирба, Тэхэ и Китони переглянулись.

— А у человека есть жабры? — снова спросил Китони.

— У человека тоже нет.

Китони больше не спрашивал, он смотрел, как Поянго без топора одним ножом расчленял позвонки косули.

Из поколения в поколение родители передают наказ своим детям, чтобы те любили все живое на земле и чтобы убивали только в крайней нужде. Хочешь мяса — убей одного лося, будут рядом другие — не трогай. Хочешь свежей рыбы — поймай одного сазана или муксуна, других не трогай, особенно береги молодь. Эту заповедь знает каждый нанай с пеленок.

Китони тоже знал. Но однажды на рыбной ловле во время еды у него в горле застряла рыбья косточка. Китони не мог дышать, начал синеть. Тогда вконец испуганный отец решил вытащить косточку пальцами. Кость он вытащил, но из горла Китони пошла кровь. Испуганный и рассерженный, Наполка в сердцах ударил сына и обругал за то, что тот много разговаривает во время еды.

Когда кровь перестала идти из горла и Китони мог выпить уху, отец сказал, что кость застряла очень далеко, в жабрах, и он кое-как, только кончиками пальцев, смог ее достать. Китони застыл с чашкой в руке.

— Разве у меня есть жабры?

— Есть, конечно. Где же так далеко, ты думаешь, могла застрять кость? — ответил отец.

С тех пор Китони не находил покоя.

«Если у человека есть жабры, то у крыс, бурундуков, собак, лосей должны тоже быть жабры», — думал он.

Много раз он рассматривал горло у своих друзей: Кирбы и Тэхэ. Однажды он так долго заставил Кирбу стоять с открытым ртом, что того начало тошнить. Всем своим собакам Китони заглядывал в пасть. Но жабр, настоящих жабр, какие бывают у рыб, ни у собак, ни у людей, ни у лосей он не обнаружил. Тогда мальчики, чтобы лучше рассмотреть, убили щенка, но жабр так и не нашли. Горло состояло будто из приклеенных одно к другому колечек.

Мальчики стали ловить мышей, бурундуков, лягушек, даже змей. Но поиски были безрезультатны.

— Интересно, как у человека? — сказал однажды в задумчивости Китони.

Друзья со страхом посмотрели на него. Они подумали, что Китони помышляет разглядеть горло мертвеца. Хватит! Пусть Китони один ищет жабры. С них довольно! Если духи узнают, сколько они загубили зверюшек, им несдобровать. Духи не пощадят за такое кощунство.

Китони прекратил поиски жабр, но косуля снова напомнила о них.

Когда Поянго отделил голову косули от туловища, Китони начал разглядывать горло животного. Ребята разожгли костер.

— Есть хотите? — спросил Поянго.

— Хотим, — ответили мальчики.

Поянго вырезал печень, почки. Над костром жарилось мясо на вертелах, и в ожидании, пока оно поспеет, ребята подкреплялись сырой печенью, почками, желудком и костным мозгом.

Поянго изредка поглядывал на них и усмехался: «Это так я их воспитываю. Посмотрела бы теперь на них Школа-Учитель! Кто ее знает, может, и так воспитывают».

Больше месяца прошло, как ушли в тайгу охотники. Все это время Поянго бездельничал. Разве можно считать серьезной охотой хождение на лыжах в окрестностях стойбища? Расставит ловушки, самострелы, потом через день идет их проверять. Для старого охотника, может, и годится такая охота, но для Поянго — это скука. В стойбище тоже стало нечего делать. Одни женщины да дети, не с кем даже поговорить о серьезных вещах. К тому же все женщины теперь заняты целыми днями, прежде, бывало, дома сидели, а теперь вьются возле Школы-Учителя. Поянго теперь и в школу перестал ходить, ему неинтересно сидеть с женщинами да зубрить одно и тоже. Он теперь и сам хорошо читает и пишет, один занимается дома. Ему только очень хочется хотя бы иногда видеть Школу-Учителя. Однажды после уроков он застал ее очень расстроенной. Дела, которые он хотел решить с учительницей, были пустяковые, и ему не хотелось говорить о них. Он просто пришел к ней, чтобы взглянуть в ее чистые глаза.

— Ребята сегодня не слушались, — заговорила первой Клавдия Прохоровна. — Расшумелись, даже Китони и тот шумел, не могла утихомирить.

«Ах, вот в чем дело?! Ну, подождите, черти, вы узнаете, как расстраивать учительницу», — подумал Поянго и, не сказав ни слова, вернулся домой.

Он вызвал к себе Китони, Кирбу и Тэхэ. Мальчики явились все вместе.

— Дураки вы, Советская власть вас хочет сделать грамотными, умными, а вы учительницу не слушаетесь. А ну-ка, раздевайтесь! — закричал взбешенный Поянго.

Когда испуганные таким приемом мальчики сняли верхние зимние халаты, Поянго вывел их в одних рубашках на улицу и оставил на морозе.

— Узнаете, как не слушаться учительницу, собачьи дети! — выкрикнул он.

Ребятишки окоченели и тряслись, как тальнички под ветром.

— Тряситесь, тряситесь! Запомните надолго.

Поянго не видел, как подошла к дому Клавдия Прохоровна.

— Кто вас, ребята, заставил здесь стоять? — спросила она.

Ребятишки так застыли, что даже не смогли ответить.

Услышав голос учительницы, Поянго выбежал на улицу.

— Пусть постоят, умнее будут в следующий раз, — сказал он.

— Это что, наказание? — строго спросила Клавдия Прохоровна. — А ну-ка, ребята, заходите в фанзу.

Поянго сам растапливал очаг, помогал мальчикам одеваться. Полчаса, пока ребятишки отогревались, Клавдия Прохоровна не проронила пи слова. Только тогда, когда они разошлись по домам, она жестко проговорила:

— Стыдно мне за тебя, Поянго. Я всегда тебя считала умным человеком, а ты поступил хуже, чем Дянгамбо. Подумай сам: оттого, что на морозе померзнешь, — поумнеешь? Ты же комсомолец, старший их брат, ты должен их воспитывать, учить только хорошему, а ты вместо этого что делаешь? Если бы я за каждый нехороший поступок била учеников, выставляла бы на мороз, как ты сделал, разве они стали бы лучше меня слушаться?

Поянго молчал, ему нечего было отвечать. Не со злости он сделал, хотел помочь любимому человеку.

— Они ненавидели бы меня, — ответила Клавдия Прохоровна на свой же вопрос. — Когда враги ненавидят — другое дело, но нельзя допустить, чтобы тебя ненавидели хорошие добрые люди. Вот что, Поянго, тебе комсомольское поручение: ты должен подружиться с мальчиками, в свободное время бывай с ними, помогай им учиться, помогай изучать русский язык. Одним словом, воспитывай ребят. Гаоне я поручу девочек. Понял? Но смотри...

Поянго долго добивался расположения ребят; упрямые мальчики не забывали обиды. Но Поянго все же подружился с ними. Какой мальчик-нанай не любит тайгу, охоту на зверей?! Любили охоту и Кирба, Китони, Тэхэ. Поянго стал с ними ходить в тайгу, ставить петли на зайцев, гоняться за косулями. Здесь же, на охоте, учились говорить по-русски.

Мясо на вертелах изжарилось, ребята с аппетитом уничтожали большие куски жаркого. Выпив по кружке чаю, стали собираться домой. Каждый охотник взял свой пай мяса, встал на лыжи.

— Домой пойдем, — сказал Поянго по-русски и спросил по-нанайски: — Что я сказал?

Китони первым перевел. Поянго похвалил его и потребовал перевести еще несколько слов. Выслушав ответы, он двинулся вперед, пролагая лыжню по свежему пушистому, как заячья шерсть, снегу. За ним гуськом двинулись ребята.

После пурги установилась ясная солнечная погода. Ветер подмел свежий снег к тальникам и кустарникам. На реке и озере, как лысины, засверкал под солнцем лед. Оставшиеся кое-где бугорки серого снега так затвердели, что могли выдержать даже лося.

Лед стал любимым местом игр эморонских детей. После уроков школьники бежали на озеро с саночками и просто так, покувыркаться на льду. До самого вечера не умолкал их звонкий смех. Несказанную радость принесли мальчикам изготовленные Поянго «коньки». Он вырезал дощечки, просверлил в них дырочки для ремешков, а под ними укрепил толстую проволоку. Коньки были готовы. Китони привязал их к ногам, взял палку с острым железным наконечником и начал кататься по льду.

Мальчишки бегали за ним гурьбой и умоляли уступить коньки хоть ненадолго прокатиться. С этого дня фанза Поянго превратилась в мастерскую.

Как-то днем Поянго услышал, как на улице залаяли собаки, загалдели ребятишки. Он выглянул в окошко. Возле фанзы остановилась большая собачья упряжка, у нарты хлопотал высокий, сухощавый человек в унтах и в собачьей дохе.

Поянго бросил нож, недостроганные дощечки и выбежал с бьющимся сердцем.

— Комиссар! Андрей Карпович! — говорил он, обнимая высокого русского.

— Узнал, не забыл, значит, — улыбался гость.

Поянго не знал, где усадить почетного гостя, чем угостить. Он принес из амбара мясо, рыбу, пока мать оттаивала их, поил гостя чаем.

— Ты не беспокойся, Поянго, я не замерз, не проголодался, — говорил Андрей Карпович густым басом, слегка окая. — Ну, рассказывай, председатель, как работаешь, что делаешь, как люди живут, довольны ли Советской властью?

Андрей Карпович сразу задал столько вопросов, что Поянго не знал, на который раньше отвечать. По его представлению, другой председатель Совета на его месте сделал бы значительно больше, чем сделано в Эмороне.

— Я сюда приехал посмотреть, как ты работаешь, — продолжал Андрей Карпович, будто не замечая растерянности Поянго. — Партизаном был ты хорошим, председателем тоже обязан быть хорошим. Приехал я, как представитель рика, там я сейчас работаю инструктором. Ну, так как же у тебя дела идут?

Андрей Карпович нисколько не изменился за последние годы, глаза его так же сурово глядели па собеседника, как и прежде. Он носил такие же, как в партизанские годы, усы, но зоркие глаза Поянго заметили, что они начали слегка серебриться.

— Я плохой председатель, не знаю чего делать, — с трудом выговорил Поянго.

— Фанзу под Совет построил? — спросил Андрей Карпович.

— Нет, не построил.

— Как учительница работает?

Тут Поянго оживился:

— Хорошо работает, всех грамоте научила, женщин научила хлеб готовить, грязную одежду стирать. О-о, она много делает! Она молодец!

— А ты помогаешь ей?

— Помогаю, даже учеников русскому языку учу, — улыбался Поянго и начал рассказывать о Школе-Учителе.

Клавдия Прохоровна, услышав о приезде русского, прибежала к Поянго.

— Шилов Андрей Карпович, — представился приезжий. — Вот вы какая, Школа-Учитель. Здесь столько мне о вас Поянго рассказывает — прямо чудеса. Видно, он влюблен в вас.

Поянго потупил взгляд, молодая учительница вспыхнула. Андрей Карпович понял с запозданием, что шутка была не к месту, и, чтобы как-то замять неловкость, заговорил опять:

— Поянго был боевой партизанский разведчик, хороший разведчик, а вот председатель вышел неважный, по его словам.

— Что вы, Андрей Карпович, Поянго хороший организатор, его слушаются, уважают, — стала на защиту председателя Клавдия Прохоровна.— Он построил школу, баню, заготовил кеты на зиму для школьных завтраков, дровами нас обеспечил, заставил эморонцев учиться и сам учится. Потом он молодежь организовал, сейчас у нас комсомольская ячейка, восемь комсомольцев.

— Так чего же ты, Поянго, скромничаешь? спросил Шилов. — Слышишь, как здорово Клавдия Прохоровна описывает твои дела. Выходит, ты тоже молодец!

Шилов порылся в котомке, вытащил оттуда портфель.

— Привез я тебе, Поянго, самое главное в твоем деле, — сказал он, улыбаясь.

На столе появилась стопочка чистых гербовых бланков — свидетельства о рождении, браке, смерти. В коробочке лежала печать.

— Вот теперь ты настоящий председатель стойбищного Совета, — сказала Клавдия Прохоровна.

Андрей Карпович прихватил с собой почту.

— О-о, газеты! Сколько здесь новостей! — воскликнула Клавдия Прохоровна, прижимая к груди перевязанную бечевкой пачку газет. — Теперь в Эмороне все ждут «больших бумаг». Верно, Поянго?

— Да, верно, это ты приучила людей слушать газетные новости. Охотники вернутся, будут спрашивать про КВЖД.

— Молодец вы, Клавдия Прохоровна! — сказал Андрей Карпович. — Честное слово, даже не ожидал всегоэтого.

— Он, когда был нашим комиссаром, никогда никого не хвалил, — прошептал Поянго на ухо Клавдии Прохоровне.

Андрей Карпович сделал вид, что не слышит, и продолжал:

— А на КВЖД конфликт уладили. Наша Особая Дальневосточная показала, что с Советским Союзом шутки плохи. Так что создавать эморонский партизанский отряд не придется.

— Вы получили наше письмо? — в один голос спросили Поянго с Клавдией Прохоровной.

— Получили, обрадовались, — улыбнулся Андрей Карпович. — Вы понимаете, между строк вашего письма мы прочитали, что если даже охотники из такого отдаленного стойбища, как Эморон, откликнулись на события, значит, крепка Советская власть. Вот что мы прочитали. Ну, о войне пока говорить не стоит. Вот вам ваша зарплата, пересчитайте, — Андрей Карпович протянул каждому по пачке хрустящих новеньких рублей.

— А что мы на них будем покупать здесь? — спросила Клавдия Прохоровна, пересчитав деньги. — Надо бы в Эмороне лавку открыть, а то далековато ездить на Амур, да и не всегда возможно.

— Будет, все будет, Клавдия Прохоровна, — ответил Андрей Карпович. — Магазин откроем, фельдшера пришлем.

— Скорее бы надо было, а то нам одним тяжеловато. Спасибо соседям русским, они много помогают мне, особенно Иван Петрович Капустин.

— Знаю я Капустина, мужик он толковый. Потерпите еще немного. Знайте, весь русский народ с вами вместе строит народам Севера новую жизнь.

Клавдия Прохоровна и Поянго повели гостя по стойбищу, чтобы показать школу, баню. Андрей Карпович остался доволен всем увиденным, ему понравился гербарий, сделанный руками школьников. Он похвалил учительницу за то, что она прививает детям интерес и любовь к родной природе.

Потом учительница повела гостя в свою фанзу. Наталья Васильевна встретила их у дверей.

— Здравствуйте, здравствуйте, Наталья Васильевна! — за руку поздоровался Андрей Карпович. — Как у вас здесь уютно, тепло, а? Да, хорошо, что перестроили фанзу на наш, русский, лад.

— Это Поянго с Капустиным постарались, — похвалилась Наталья Васильевна.

— Вот вы бы всех женщин стойбища приводили к себе домой, пусть бы смотрели. Я думаю, им обязательно понравится, и они начнут у себя наводить такой же порядок.

— И-и, дорогой гость, они у нас каждый день бывают, иные даже по два-три раза заходят, — сказала Наталья Васильевна.

— Женщинам нравится наш дом, они хотят перестроить и свои фанзы, — вступила в разговор Клавдия Прохоровна. — Но где достать на всех досок, кирпичей, стекла?

— Вот об этом сегодня и поговорим на собрании. Поянго, можно собрать всех эморонцев в школу?

— Можно, только у нас одни женщины, мужчин нет.

— Ну что ж поделаешь, не ждать же, когда мужчины вернутся из тайги. — Андрей Карпович опять повернулся к Наталье Васильевне: — Как вам нравится здесь? Привыкли уже?

— Сердцем не привыкла, а умом прижилась.

— Хотите сказать, сердце не лежит?

— Чего мне таить — не лежит.

— А вот вашей дочери здесь нравится.

— Она молода, ведь молодые деревца даже на камне приживаются, а я старое дерево, мне та земля нужна, на которой я выросла.

— Выходит, вы думаете отсюда уехать?

Наталья Васильевна усмехнулась:

— Э-э, дорогой гость, ты одним русским видом тоску по родным местам навел, вот я и разоткровенничалась. Ладно, ничего, доскажу. Куда я отсюда уеду, если дочь не уезжает? А коли ей надо здесь работать, мне тоже рядом жить надо, ей помогать. Ты думаешь, она одна прожила бы тут без меня? — Наталья Васильевна сделала паузу, но Андрей Карпович молчал. — Нет, не смогла бы. Так что я буду жить здесь столько, сколько проживет дочь. К тому же Клава говорит, что и здесь со временем начнут дома строить, огороды разводить, коровами обзаводиться.

— Вы настоящая мать, Наталья Васильевна, — сказал Андрей Карпович.

— Она моя правая рука, — обнимая мать, сказала Клавдия Прохоровна. — Вы знаете, она даже преподает в школе один предмет — хлебопечение.

Андрей Карпович засмеялся:

— Женщины стойбища, видимо, полюбили этот предмет.

— Еще бы...

Эморонцы стали собираться в школе.

Андрей Карпович повел разговор о новой жизни амурских нанай, рассказал, как в стойбище Найхин организовали первый колхоз. Найхинцы несколькими большими неводами стали сообща ловить рыбу, а зимой на лошадях вывозить в город Хабаровск и продавать. На вырученные деньги они приобрели для колхоза новые сети, невода. Жители Найхина уже начали строить себе деревянные дома.

— Вы, женщины, должны повлиять на мужей, пусть в Эмороне тоже начинают строить деревянные дома, — убеждал Шилов.

— Об этом нам уже Школа-Учитель много раз говорила, — сказала Дарами. — Да наших мужей разве убедишь?

— Если начнете строить, вам соседи русские помогут. А деньги на строительство мы вам дадим. Советская власть ссуду отпустит. Построим новую большую светлую школу, будет у вас свой магазин, доктор будет лечить вас от всех болезней.

Женщин больше всего обрадовало известие об открытии магазина. Это была мечта многих. Кто из них не видел себя окруженной горами продовольствия и мануфактуры? Что хочешь, выбирай сама! Это ли не радость для женщины! До сих пор им приходилось довольствоваться тем, что привозили мужья после продажи мехов. Когда откроется в Эмороне магазин, каждая женщина сама будет выбирать материал на халаты, на одежду детям, будет сама покупать продовольствие.

Женщины шумели, с жаром обсуждая новость. Они почти не слушали Шилова, который говорил об организации колхоза в Эмороне. Это женщин не интересовало, когда вернутся мужчины, они сами между собой поговорят.

Андрей Карпович Шилов остался доволен беседой.

— Вижу, Клавдия Прохоровна и Поянго, сколько вы сделали, — говорил он после собрания. — Многого добились, но главное еще впереди. Организация колхоза — сложное дело. Вы успешно начали, но дорога у вас длинная, трудная. Помнится, восточная пословица говорит: «Дорогу осилит идущий». Верно сказано. Если начал путь, то иди до конца. Только вперед и вперед. Поянго, ты теперь немного подучился, какая помощь потребуется, пиши. Посоветуйся с Клавдией Прохоровной и пиши. А магазин мы у вас летом откроем.

На следующий день рано утром Андрей Карпович уехал. Поянго стоял на берегу и смотрел вслед нарте, пока она, обогнув косу в устье реки, не вышла на лед озера.

— Дорогу осилит идущий, — повторял он понравившееся изречение. — Здорово сказано.

ГЛАВА XV

Став обладателем печати, Поянго почувствовал себя должностным лицом. Теперь он начал сожалеть, что не имеет отдельной фанзы Совета. Была бы такая фанза, он поставил бы в ней высокий стол и табурет, как у Школы-Учителя. Сидя за столом, он разговаривал бы с посетителями, может быть, даже учил бы ребятишек русскому языку в фанзе Совета.

Перебирая гербовые бланки свидетельств о рождении, Поянго вдруг вспомнил о Павлике. Забрав печать, свидетельства, он пошел в фанзу Акиану. Даояка сидела за низеньким столиком и писала. Возле нее ползал маленький Павлик и грыз юколу. Бодери у очага готовила еду.

— Пришел документы Павлику писать.

— У нас никакого Павлика нет, нашего сына зовут Понгса, — отозвалась Бодери.

— Как — Понгса? Разве его не Павликом назвали?

— Нет, Понгса. Имя переменили.

Поянго оторопел. Когда переменили, почему переменили? Он теперь человек с печатью, председатель, не может допустить всяких вольностей. Он должен проявить свою власть.

— Нет, вы не имеете права переменить имя мальчика, — сказал Поянго строго. — Как его назвали при рождении, так он будет зваться всю жизнь.

— Тебе-то какое дело, наш ребенок, мы его как хотим, так и называем, — повысила голос Бодери.

Поянго вытащил свидетельство, печать и, не отвечал женщине, разложил все это на столике. Даояка молчала. Поянго макнул перо в чернила и начал медленно писать.

— Отец Гаер Акиану, мать Гаер Даояка, — прочитал он написанное.

Бодери подошла к нарам.

— Я тоже мать, меня тоже пиши.

— Тебя не могу записать, ты не рожала его. Это документ, его всю жизнь надо хранить. Здесь я пишу имя родителей, имя ребенка, год рождения и всякое такое.

— Ты пиши его имя Понгса, мы его так зовем, — настойчиво повторила Бодери.

— Сказал не напишу и не буду.

— Павликом не смей его называть!

— А ты не кричи, я знаю, что делаю.

— Назови его Понгса, — попросила, наконец, Даояка. — Если ты писал бы при рождении, тогда другое дело, а теперь, я думаю, можно и другое имя дать.

— Почему вы переменили? Должны были гордиться, мальчик первым русское имя получил, Школа-Учитель его так назвала.

— Он болел сильно, еле спасли, шаман говорит, надо имя переменить, перепутать след. Мы переменили.

Довод, высказанный Даоякой, показался Поянго внушительным. Но ему очень хотелось, чтобы сын Акиану носил русское имя, да и имя-то дано ему Школой-Учителем. Нет, он не должен уступать! Пусть шаман что хочет говорит, но мальчик должен носить свое прежнее имя.

— Изменить имя не могу, — упрямо стоял на своем Поянго. — Это большой документ, здесь должно быть написано его первое имя.

— Не надо тогда твоей бумаги! — выкрикнула Бодери. — Уходи со своей бумагой, пусть сын останется без нее.

— Да ты знаешь, что говоришь? Советская власть ввела эту бумагу, понимаешь?

— Кто бы ни придумал ее, не надо мне твоей бумаги! Не хочу, чтобы из-за нее наш сын умирал!

Поянго колебался, он хотел было согласиться с женщинами, лишь бы не слышать больше крика Бодери. И тут пришла счастливая мысль.

— Так сделаем, — сказал он строго, ничем не выказывая своей радости. — Я напишу его имя на документе, какое имя — вы прочтете сами, но вслух не произносите, если боитесь злых духов, сами они, наверно, не смогут прочитать. Свидетельство подальше схороните, а мальчика зовите, как вам вздумается. Можете еще новое имя ему придумать, меня уже это не касается.

Поянго медленно вывел на свидетельстве: «Гаер Павлик, 1929 года рождения...»

Даояка нагнулась над столиком, прочитала и переглянулась с Бодери. Поянго расписался под свидетельством и поставил печать.

— Прячьте хорошо этот документ, — сказал он. — Смотрите не потеряйте, эта бумага ему на всю жизнь выдана.

Маленький Павлик, будто поняв, что Поянго говорит о нем, залепетал и протянул ему кусок юколы с изжеванным концом.

— Ешь, ешь сам да быстрее расти, — засмеялся Поянго. Бодери поставила на столике чашечку с чаем, юколу в рыбьем жире. Поянго с наслаждением стал пить чай.

— Слышишь, малышка, скоро папа твой вернется из тайги, — говорил он Павлику, уставившемуся на него непонимающими глазенками. — Он привезет тебе разукрашенные стрелы, крепкий лук, вкусные беличьи желудки. Ждешь ты папу? А подарков ждешь? Молодец, молодец, ишь ты, отвечает. Ну, расти, брат, расти. Вырастешь, кем будешь? Нам теперь гадать — не разгадать. Верно, Даояка? Какая жизнь будет, когда он вырастет!..

Поянго не допил чай, стал одеваться; он был взволнован своими же мыслями.

В фанзу вошла новая гостья. Это была родственница шамана. Она подошла к очагу, присела.

— Ушла наконец она, — сказала старушка каким-то глухим голосом. — Измучилась сама, меня измучила, ты же знаешь Бодери, в последнее время она шевелиться даже не могла. Бедная, сильно страдала.

«Придется свидетельство о смерти заполнять», — подумал Поянго и спросил:

— Сам-то хозяин дома?

— Дома, дома.

Поянго попрощался и вышел.

Шаман Токто возле дверей подпоясывался саженным ремнем. Поянго поздоровался с ним.

— Думал к тебе зайти, помощи попросить, — сказал Токто. — Из мужчин только ты и я в стойбище. Надо могилу копать...

Поянго оглядел фанзу, взгляд его остановился на покойнице.

Из черных закопченных юкольных жердей ей сделали усыпальницу на краю нар. Она была одета в новый шелковый халат, на ногах новые ярко расшитые орнаментами торбаса, на голове женская островерхая шапка, по краям обшитая соболиным мехом. Перед покойницей стояла берестяная миска с едой.

«Что ж это, видно, уже в путь собрали», — подумал Поянго. Насколько он знал обычаи, никогда покойников не одевали в первый день, если не собирались в тот же день хоронить. Обычно собираются все женщины-мастерицы, сидят возле усопшего и шьют ему то ватные чулки, то рукавицы запасные. Только в день похорон женщины одевают покойника во все новое, что хранилось всю жизнь на дне сундука.

А у шамана было уже все готово, покойница снаряжена в дорогу, будто она перед смертью успела переодеться. Несколько старушек со скорбными лицами сидели на нарах и, видимо, скучали от безделья.

— Будешь мне помогать копать могилу? — спросил Токто.

— Помогу, конечно, — ответил Поянго. — Когда собираешься хоронить?

— Как могилу выкопаем.

— Гроб уже сделал?

— Есть.

«Когда он все успел сделать? — думал Поянго. — Ведь старушка только сегодня утром умерла, а он уже гроб сделал, снарядил ее в дорогу. Куда он торопится?»

Поянго взял лом, лопату и пошел рядом с Токто. Нехорошо было на душе председателя. Сколько он помнит себя, ни один из эморонцев не торопился с похоронами. Даже в летнее жаркое время они держали покойников по три дня, оплакивали, не хотели расставаться.

Токто молчал, пока шли через стойбище. Кладбище находилось за тальниковой рощицей, недалеко от школы. Еще пробираясь через низкий кустарник, Поянго заметил впереди дым от костра.

— Утром разжег, чтобы земля оттаяла, — сказал Токто, заметив удивление Поянго.

Костер был разложен на всю длину могилы, серая зола возвышалась кучей, видно здесь было сожжено немало дров. Поянго начал сомневаться в том, что жена Токто умерла утром. Как же можно сразу после смерти родного человека, только опустив ей монету в рот и закрыв веки, делать гроб, копать могилу? Выходит, смерти ее ожидали с нетерпением изо дня в день? В голове Поянго промелькнула страшная догадка: «Может, Токто гроб заготовил еще при ее жизни? Может, уже несколько дней поддерживается огонь на кладбище?»

— Дака, когда дада умерла? — спросил Поянго.

— Утром, на рассвете.

На три лопаты в глубину растаяла песчаная земля. Работали молча. Когда лопата начала звякать об мерзлоту, Токто ушел собирать дрова. Поянго продолжал долбить мерзлую землю ломом.

— Зачем силы тратишь? — сказал Токто, вернувшись с сухим плавником. — Костер разожжем — сама растает.

Поянго вылез и, пока Токто разжигал костер, сидел курил.

— Дака, почему ты спешишь с похоронами? — спросил он, когда Токто подсел к нему покурить.

Шаман по привычке смотрел в сторону.

— Что сегодня хоронить, что завтра — одинаково, — ответил он. — Из-за нее я в тайгу не ушел, ничего не добыл. — Токто не сердился и говорил медленно, с каким-то жестоким равнодушием. — Ей что? Теперь ей ничего не надо, а мне без еды как жить? Мужчине одному нельзя, у меня даже детей нет. Жену поищу, которая детей бы рожала.

«Жестокий ты человек! — думал Поянго. — Если раскусят тебя вовремя, ни одна женщина не пойдет за тебя».

На обратном пути с кладбища Поянго затащил шамана к себе, заполнил свидетельство о смерти, хлопнул печатью и протянул шаману.

— Это документ, здесь говорится, что у тебя жена была, всю жизнь ты с ней прожил до старости. Храни эту бумагу.

Шаман, ничего не спрашивая, спокойно свернул бумагу и спрятал на груди. Только теперь Поянго понял, насколько шаман ненавидел свою жену. Он ненавидел ее даже после смерти.

Вечером на похороны жены шамана Поянго отказался идти.

Середина марта. Бледная синева безоблачного неба ласкает глаз. А на снег уже нельзя смотреть, он покрывается по ночам ледяной корочкой и на солнце отсвечивает, как стекло. На крышах фанз повисли тощие сосульки.

Снег днем прилипает к подошвам, к деревянным полозьям. Многие, у кого есть железные полозья, прибили их к нартам. Женщины теперь ходят за дровами только ранним утром, по насту.

В один из таких солнечных ясных дней вдали на речке показалась вереница нарт. По стойбищу пронеслось радостное известие: «Охотники возвращаются!» Женщины, побросав срочные дела, побежали встречать мужей, дети, не попросив разрешения у Клавдии Прохоровны, убежали с урока. Китони, Кирба, Тэхэ собрали своих собак, связали в упряжку, встали на лыжи и помчались навстречу охотникам. Они первыми попали в объятия отцов.

С возвращением мужчин в стойбище пришел праздник. Во всех фанзах по целым суткам горели очаги, кипели котлы с мясом, люди веселились.

Клавдию Прохоровну завалили мясом. Каждый охотник приносил ей то целую ногу лося, то мясо кабана или нанизанную на палочки вареную медвежатину.

— Руками не ешь, ножом не ешь, — предупреждали те, которые приносили медвежатину. — Если порежешь ножом, то нож над огнем подержи. Не забывай, поев медвежатины, не дуй на огонь. Если переступишь через этот закон, медведь тебя задерет.

Клавдию Прохоровну и Наталью Васильевну приглашали в каждую семью. Одним из первых позвал их Акиану. При встрече он обнял учительницу, поцеловал в щеку; потом подарил Мишутке разукрашенный лук и кучу стрел с красивыми набалдашниками, при полете издававшими пронзительный звук.

Акиану угощал гостей беличьими желудками, костным мозгом, вареным мясом лося, кабана.

— Многие охотники никогда не показывают свою добычу, — говорил он, усмехаясь. — Будто тогда удачи в следующий год не будет. Я думаю, это неверно.

Он показывал связки беличьих шкурок, соболей, похожих на меховые рукавицы, вывернутые вверх шерстью.

— Хорошая нынче охота была, — радовался он вниманию гостей.

Однажды вечером Клавдию Прохоровну пригласил к себе и старик Коки. Он в этот вечер, как никогда, был весел, разговорчив и совсем не похож на того злого старика, каким был до выезда в тайгу.

— Жалко выпить нечего, говорят, у тебя червяк в спирте купается, нельзя ли этот спирт мне отдать, а червяка в воде держать? — смеялся он.

Клавдия Прохоровна шуткой отвечала на шутки и, посидев с час, отведав угощения, поспешила домой. В тот вечер, в первый раз после трехмесячного перерыва, собрались комсомольцы на занятия. Коки был настолько великодушен, что без слов отпустил с учительницей в школу Гаоню.

Не прошло и полчаса, как к Коки пришел новый гость. Это был шаман Токто.

— Слышал о твоем горе, — пособолезновал Коки. — Жалко старушку, хорошая была хозяйка.

Токто подсел к столику, стал есть поданное угощение,

— Чего теперь вспоминать, — сказал он, вытирая жирные губы. — Скажи, как ружье стреляло?

— Ружье у тебя хорошее, — похвалил Коки. — Белок бьет наповал, а жаканом свалил лося и двух кабанов.

— Я плохое ружье не стал бы тебе отдавать. Хорошее на хорошее менять надо.

— Это верно ты говоришь.

— Пришел сам договариваться, не буду я к тебе сватов посылать, по-новому решил жениться. Поянго бумагу даст, что я женился на твоей дочери, больше ничего не надо.

Коки насмешливо посмотрел на собеседника. Токто ни разу не взглянул на него и продолжал есть мясо.

— Дочь у меня красавица, дорого будет стоить, — сказал Коки.

— Цену узнать пришел. Что потребуешь?

— Такое дело сразу не решить, надо подумать.

— Скорей думай, я уже месяц без хозяйки живу, тепла нет в фанзе.

— Завтра скажу. Приходи.

На следующий день Токто пришел рано. Хозяева только успели позавтракать, и Гаоня убирала со стола.

Токто впервые, сколько помнит девушка, улыбнулся ей, поздоровался. Сердце Гаони защемило от недоброго предчувствия. Она нарочно задержалась возле очага, начала палочкой мешать в ведре варево для собак.

— Коки, ты не стесняйся, говори, что требуешь, — сказал Токто, посасывая поданную трубку.

— Сказал тебе, дорого продам дочь. Она у меня красавица, — ответил Коки.

У Гаони сердце будто остановилась в груди. Она схватила ведро с очага с булькающим варевом, выбежала на улицу и остановилась возле сложенных шатром дров. Сердце стучало в груди, вот-вот вырвется на волю.

«Небо! Услышь меня, опустись на землю, уничтожь шамана! Или убей меня! Жить не хочу со стариком! — Девушка зарыдала и в отчаянии повалилась на нарту. — Отец, пожалей меня! Пожалей!»

А Коки в это время спорил с Токто.

— Деньгами мне не надо, зачем мне деньги? — кипятился он. — Слитки серебра тоже не нужны. Ты давай то, что я у тебя прошу.

— Дорого просишь, Коки. Что же, при Советской власти женщины подорожали, что ли?

— Сказал тебе, она у меня одна, самая красивая в стойбище.

— Раньше и красивые девушки дороже ста, ста двадцати китайских юаней не стоили.

— Я у тебя не деньги прошу, ты мне давай, кроме ружья, котел, сеть, на два зимних халата китайского каракуля, шелка.

— Ты, Коки, забываешь, ружье ведь брал, пользовался. За это честный человек скидку сделал бы.

Долго еще спорили Коки с Токто; мать Гаони второй раз вскипятила чайник, разлила по чашкам. Чай был распит, но спор между договаривающимися сторонами продолжался.

Наконец шаман сдался, принял условия Коки. Тут же послали за Поянго, чтобы он написал бумагу и заверил ее могущественной печатью. Поянго не заставил себя долго ждать.

— Что же вы затеяли? Какую бумагу вам писать? — спросил он, заходя в фанзу.

— Дочь отдаю Токто, — важно сказал Коки, — тори он дает, надо все в бумагу записать. Токто говорит, так надо делать.

Поянго как вкопанный остановился на середине фанзы, лицо его посерело от негодования.

— Гаоню отдаешь Токто? — со странным свистом в голосе спросил он.

— Ты чего это? Сам, что ли, жениться захотел? — засмеялся Коки. — Она же сестра тебе.

— Не смейся, ага. Где Гаоня? Она согласилась выходить замуж?

— С каких это пор отец должен у дочери спрашивать ее согласия? — нахмурился Коки.

— Советская власть установила такой закон.

— Говорят, Советская власть — это наша власть, — с иронией проговорил Токто. — Почему же она нам жениться не разрешает?

— Кто тебе сказал, не разрешает? Если Гаоня согласится, женись. Где Гаоня?

— Она вышла собак кормить, — ответила мать Гаони.

Поянго вышел на улицу, обогнул фанзу и увидел девушку. Она сидела на нарте, опустив голову, и плакала. Руки посинели от холода, она дрожала, как узкий желтый листочек тальника под осенним ветром, готовый вот-вот сорваться и полететь по воле ветра. При виде жалкой фигурки девушки Поянго еще больше взъярился.

— Чего плачешь?! Согласилась за старика выходить замуж? — спросил он.

Гаоня рыдала, она будто не слышала Поянго.

— Видно, тогда от радости плачешь!

Поянго от злости пнул подвернувшуюся под ноги собаку.

— Вставай, пошли в фанзу, еще заледенеешь... прежде чем доберешься до постели старика.

Поянго грубо взял девушку за руку и потянул в фанзу.

— Собака и та огрызается, когда ее обижают, а ты человек. Понимаешь, ты человек! Комсомолка! Ну, чего молчишь? Скажи слово, я тебе помогу.

Гаоня безудержно всхлипывала и не отвечала. Поянго толкнул ее в фанзу.

— Какую бумагу писать? — спросил он, со злобой глядя на шамана.

— Тори я ему выплачиваю. Запиши, какие вещи я ему даю, сколько стоят, — ухмыляясь, ответил шаман.

Поянго писал под диктовку Токто.

— Печать не буду ставить, без нее обойдешься, — сказал он, закончив работу.

Выходя из фанзы, Поянго так хлопнул дверью, что куски глины посыпались со стены. Гаоня вздрогнула, подняла голову. Шаман, прищурившись, смотрел на нее.

«Что делать?! Что делать?! Убежать из дому? Но куда? Куда? Умереть, только умереть! Не буду, шаман, я твоей женой! Не буду!» Девушка добралась до угла и свалилась на нары. Очнулась она от прикосновения руки — мать гладила ее волосы.

— Не плачь, доченька, не плачь, — шептала она, будто убаюкивала. — Все мы женщины одинаковы, над нами наши отцы, мужья власть имеют. Что же сделаешь? Поживешь — привыкнешь.

Гаоня присела. В фанзе никого не было, кроме матери. Девушка достала тетрадь, вырвала лист и написала: «Иду на Большой кривун за дровами. Приходи сейчас же, торопись».

Записку Гаоня отдала соседской девочке, и та отнесла ее к Дянгамбо. Гаоня оделась потеплее, запрягла в нарты собак.

— За дровами поехала, — бросила она коротко матери.

На Большом кривуне Гаоня затащила нарту в тальники, привязала собак. «Чем же хотел помочь Поянго? — впервые подумала она. — Разве сумеет он убедить отца? Нет, отец не отступится, скорее он меня убьет. Никто мне уже не поможет!»

Горе камнем навалилось на грудь, но Гаоня больше не плакала. Разве можно плакать перед свиданием с любимым?

Дянгамбо прибежал на лыжах вслед за упряжкой Гаони. Увидев издали сидящую на нарте девушку, он еще больше ускорил бег. Гаоня поднялась ему навстречу, бросилась на грудь.

— Гаоня! Милая моя, храбрая ты моя! — говорил Дянгамбо, обнимая девушку.

Не снимая лыж, он сел на нарту. Гаоня опустилась рядом и крепко прижалась к нему.

— Милый Дянгамбо, ты ни о чем не спрашивай, ладно? — задыхаясь, шептала она, не поднимая головы, стыдясь своей храбрости. — Не спрашивай, милый, я... я сегодня...

Счастливый Дянгамбо целовал ее глаза, щеки и повторял с трепетом в голосе:

— Нет, Гаоня, ты моя, ты будешь моей всю жизнь. Я никого не хочу, кроме тебя.

— Я тоже не хочу... Я только твоей хочу быть... Только твоей...

Дянгамбо снял лыжи. Гаоня сидела на нарте с закрытыми глазами. Щеки ее горели, счастливая улыбка блуждала по лицу.

Потом они собирали дрова и опять обнимались на нарте. Собаки, свернувшись, лежали рядом на снегу и дрожали от холода, а влюбленные не замечали ни продрогших собак, ни мороза.

Наконец нарту нагрузили дровами, крепко перевязали длинным кожаным ремнем. Пора домой. Но Гаоня не могла расстаться с Дянгамбо, она все прижималась к его груди.

— Мы теперь всегда будем встречаться, правда? — спрашивал он, глядя в глаза Гаони. Девушка отвела глаза, они у нее затуманились, будто снеговая туча заслонила только что горевший внутри огонек.

Дянгамбо надел лыжи, помог Гаоне вытащить нарту на дорогу.

— Ты возвращайся в стойбище по другой дороге, — сказала девушка.

— Скажи, милая Гаоня, ты сегодня придешь в школу?

Сильные, озябшие собаки рванули нарту, и она покатилась с легким потрескиванием, кроша хрупкий ледок на дороге. Гаоня обернулась. Слезы, застилая глаза, медленно покатились по щекам.

«Нет, милый Дянгамбо, твоя Гаоня больше никогда не придет в школу. Ты ее больше никогда не увидишь. Прощай, любимый, прощай!»

ГЛАВА XVI

Взбешенный Поянго ушел из дома Коки. Он злился на шамана, на Коки и больше всех в это время ненавидел Гаоню.

«Зря мы ее в комсомол приняли, какой же она передовой человек? Согласилась за старика шамана замуж выйти. Надо же так! Языка лишилась, проглотила, что ли, от радости? Комсомолка! Тьфу! Гнать ее из комсомола надо!..»

Он собирался пойти проверить ближние ловушки, но теперь ему было не до них. Кое-как дождавшись конца занятий в школе, Поянго пошел к Клавдии Прохоровне.

— На, читай! Смотри, какой богатый скоро станет Коки! — процедил он сквозь зубы, бросая на стол копию списка тори. Никогда раньше Поянго не закуривал в доме Клавдии Прохоровны, но теперь закурил. Едкий густой дым пополз по фанзе.

— Что это такое? — спросила Клавдия Прохоровна, с недоумением глядя на список.

— Что, что... Не понимаешь? Коки отдает Гаоню за шамана, шаман тори дает.

— Гаоню за шамана?!

— Да, за старика беззубого! На свадьбе мы, комсомольцы, будем веселиться, радоваться!

— Ты что, с ума сошел? Зачем бумагу им составил?

— Не я сошел с ума, Коки сошел с ума! Гаоня сошла с ума! Бумагу написал, печать не поставил, пустая бумага.

— Пойдем к Коки, уговорим вместе. Нельзя допустить, чтобы он Гаоню отдал за шамана.

— Сама иди, не пойду я больше, не хочу смотреть на них!

— Ты что же, Поянго, помочь не хочешь Гаоне, мне не хочешь помочь?

Поянго встал.

— Тебе помогу всегда, а Гаоне чего помогать? Она сама хочет за шамана выходить!

— Не верю тебе, Поянго, не верю! Не может этого быть!

В фанзу Коки шли молча. Клавдия Прохоровна была потрясена новостью.

«Варварство какое-то. Молодую красивую девушку отдавать замуж за отжившего старика. Это же только подумать! Почему же она молчит, не просит помощи у нас, не протестует? Значит, ни Поянго, ни комсомольская ячейка не имеют еще влияния». Вывод этот огорчил учительницу. Она видела в этом и свою вину.

Коки с женой были в фанзе. При входе учительницы и Поянго Коки даже не поздоровался с ними, он сердцем чувствовал, что сейчас должен произойти неприятный для него разговор. Но Коки еще свое слово на ветер не бросал, сказал — выполнит.

— Правда, что ты Гаоню за шамана отдаешь? — спросила Клавдия Прохоровна.

— Тебе какое дело? — насмешливо ответил Коки. — Не тебя отдаю, дочь отдаю.

— Она согласна выйти замуж?

— Это тоже не твое дело и не ее дело. Никто у нее и спрашивать не станет.

— Нет будешь спрашивать. Советская власть тебя заставит спрашивать.

— Она моя дочь, я ее вырастил. Пусть Советская власть себе дочь вырастит, тогда и распоряжается.

Клавдия Прохоровна поняла: старик заупрямился, решил выдержать любой натиск.

— Куда Гаоня ушла? — спросила она.

— Вон приехала, за дровами ездила, — ответила мать, ткнув пальцем в окно.

Позвали Гаоню. Девушка вошла, в нерешительности остановилась на середине фанзы.

— Гаоня, дорогая моя, скажи, ты сама согласилась выйти замуж за шамана или тебя насильно заставляют? — спросила Клавдия Прохоровна.

Девушка подняла глаза и, встретившись с суровым взглядом отца, опустила голову. Клавдия Прохоровна несколько раз повторила вопрос и не получила ответа.

— Тварь. Без языка ты, что ли? — не выдержал Поянго.

— Не надо, Поянго, ей очень тяжело, поговорим после, — мягко сказала Клавдия Прохоровна.

Но Поянго уже трудно было удержать.

— Ты, ага, голову потерял, что ли? — кричал он Коки. — Ты скажи, голова твоя на месте?! Зачем отдаешь дочь за беззубого старика! Опомнись, ага! Бумагу, которую я написал, можно выбросить, она без печати...

— Бумагу можно, слово — нельзя... Я честный человек, дал слово — выполню, — сказал Коки.

— А я все равно документов, что они муж и жена, не дам! Понимаешь, не дам! Без этих документов они не имеют права жениться!

— Ничего, мы без всяких бумаг живем, детей рожаем, — усмехнулся Коки.

Поянго дрожал от негодования. Клавдия Прохоровна взяла его за руку.

— Спокойней, Поянго, не надо так, — сказала она мягко. — Гаоня, с тобой мы одни поговорим, ладно?

Девушка, спотыкаясь, прошла к угловым нарам, легла вниз лицом и заплакала.

— Разговаривайте, не разговаривайте, я ее отдам Токто, — бросил Коки вслед уходящим молодым людям.

— Фанзу твою сожгу, старый барсук! — заскрежетал зубами Поянго и хлопнул дверью.

— Поянго, я тебя еще раз прошу быть спокойней, — сказала Клавдия Прохоровна. — Когда ты злишься, он понимает, что ты слов подходящих не находить, и радуется своей победе. А ему не надо разрешать радоваться.

Клавдия Прохоровна говорила спокойно, но это видимое спокойствие давалось ей нелегко. У нее, как и Поянго, дрожали руки.

— Обидно, Школа-Учитель, очень обидно, — проговорил Поянго. — Ты здесь живешь уже лето и зиму, всех нас учишь новой жизни, новым законам. Люди-то понимают, много у нас хороших людей, а такие, как Коки, шаман, все стараются напротив делать. По-новому мы хотим жить, а Коки по старинке отдает дочь беззубому старику, потому что слово давал, шаманским ружьем охотился всю зиму. Это разве не обидно? А эту Гаоню в проруби утопить мало!..

— Ну, хватит, Поянго, мы с ней поговорим, всех комсомольцев созовем и поговорим.

Клавдию Прохоровну сильно встревожила судьба Гаони. Она не могла откладывать этот разговор до вечера. Через час в школу пришли комсомольцы, большинство из них не знало новости, встревожившей Клавдию Прохоровну и Поянго. Дянгамбо беззаботно шутил, подсмеиваясь над Тораки, он был сегодня особенно весел.

— Гаоня не явилась, — сказал Поянго. — Вы, ребята, сидите, мы со Школой-Учителем за ней сходим.

— Сама она придет, чего ходить? — ответил за всех Дянгамбо.

Клавдия Прохоровна и Поянго привели Гаоню. Увидев ее заплаканное лицо, красные глаза, Дянгамбо приподнялся. В голове пронеслась тревожная мысль. «Может быть, это из-за меня?»

— Товарищи, мы собрались сегодня для большого серьезного разговора, — начала Клавдия Прохоровна. Она говорила медленно, тщательно подбирая слова, взвешивая каждую мысль. — Разговор будет о нашем товарище, комсомолке Гаоне.

«Так и есть, о ней и обо мне разговор», — подумал Дянгамбо.

— Она выходит замуж за шамана.

Дянгамбо даже не заметил, как он вскочил на ноги, как подался вперед к Гаоне. Новость, сообщенная Клавдией Прохоровной, поразила его.

— Гаоня, зачем? — наконец промолвил он тихо. — Это правда, Гаоня?

Девушка плакала, захлебываясь слезами. Для нее на этом свете все было потеряно. Зачем ее привели в школу, зачем посадили впереди на виду у всех? Она и так уже опозорена отцом, зачем же еще позорить ее перед любимым человеком, перед друзьями? Свой позор Гаоня смоет своей смертью, сегодня ночью она бросится в прорубь, и никто никогда даже тела ее не разыщет.

— Хватит реветь! — вдруг закричал Поянго, стукнув кулаком по столу. Он опять сорвался, не выдержал. — Дрянь ты такая, от радости плачешь?! Ты скажи нам: сама выходишь или тебя отец заставляет?

Гаоня не поднимала головы.

— Что ты хорошего нашла в этом шамане? Он жестокий старик, жену убил, тебя тоже убьет!..

Дянгамбо, пошатываясь, точно пьяный, подошел к Гаоне, приподнял голову и повернул лицом к себе.

— Ты зачем обманывала! Зачем?

— Я не обманывала тебя, я люблю тебя! — вдруг закричала Гаоня, встав на ноги. — Я... не хочу шамана, я не хочу больше жить! Я с тобой сегодня прощалась!..

Девушка в изнеможении повалилась на стол. Клавдия Прохоровна подбежала к ней, обняла.

— Поянго, подай воду, — попросила она. Когда Гаоня, стуча зубами о край кружки, выпила воду, Клавдия Прохоровна заговорила: — Гаоня, милая девушка, тебе надо было давно так сказать нам. Мы же приходили к тебе, хотели помочь. Поянго места не находит, беспокоится о тебе. Мы не дадим тебя в обиду, слышишь, не дадим. Поянго, садись, успокойся. Зачем ты так кричишь на нее? Ты же давно сам понял, она не хочет за шамана выходить. Зачем её обижать, она и так измучилась...

Комсомольцы настороженно молчали. События развернулась так неожиданно для них, что они не могли опомниться. Многие растерялись, они никогда не слышали, чтобы дочь шла наперекор отцу, а здесь Гаоня, кажется, собирается не послушаться отца. Интересно, что же дальше

— Для меня все, что произошло с Гаоней, не ново, — продолжала Клавдия Прохоровна, по-прежнему обнимая Гаоню за плечи. — Всегда раньше женщины не имели своего мнения. Так было и у нас, у русских, при царской власти. Когда вы научитесь русскому языку, прочитаете сами книги великих писателей, много интересного о судьбе женщины узнаете. Много лет назад жил большой русский писатель Александр Николаевич Островский. Написал он пьесу «Гроза», где показывает судьбу одной молодой женщины, которая не борется за свою жизнь, не отстаивает свою любовь и кончает с собой — самоубийством. Так было раньше. А когда Октябрьская революция прогнала царя, люди изменились. Женщины стали жить свободно, сами решать свою судьбу. Советская власть уравняла в правах мужчин и женщин. Теперь отцы не могут дочерей бить, без согласия отдавать их замуж за нелюбимого человека.

— Почему тогда мужья бьют жен, отцы бьют дочерей? — спросил кто-то из сидящих сзади. — Коки побил Гаоню перед выездом на охоту.

— Поянго в нашем стойбище Советскую власть представляет, он должен с этим бороться. Мы, комсомольцы, ему обязаны помогать. А тех мужчин, которые бьют жен, будем под суд отдавать...

Гаоня успокоилась, перестала всхлипывать. Клавдия Прохоровна погладила ее по плечу и встала.

— Бороться с несправедливостью — это наш долг! Но сейчас мы собрались, чтобы помочь нашему товарищу. Надо подумать, что делать.

— Что делать? Пусть Гаоня не выходит замуж за шамана. Если будет отец бить, надо его под суд отдать, — предложил Тораки.

Клавдия Прохоровна молчала, она думала. Заговорил Поянго:

— Если бы он был один, мы с ним справились бы. Не забывайте, шаман не оставит ее в покое. Он не бьет, не шумит, но он жестокий человек, я убедился в этом. Надо Гаоню на время куда-то спрятать, нельзя ей в стойбище оставаться...

Клавдия Прохоровна хотела на время забрать к себе Гаоню, как это делала с Даоякой, но тут согласилась с Поянго.

«Да, Гаоню нельзя у себя оставить, шаман не даст ей житья».

— Правильно, надо ее на Амур увезти, — поддержал Поянго Тораки.

— К ее родственникам нельзя увозить — отец съездит, заберет!

— Гаоня, ты согласна уехать на время на Амур? — спросила Клавдия Прохоровна.

— Уеду, Школа-Учитель, согласна, — с готовностью ответила Гаоня.

— Гаоня, ты будешь жить у моего дяди, я тебя сам отвезу, — сказал Дянгамбо.

Девушка слегка кивнула головой.

— Надо все в тайне держать, никто не должен никому ни слова передавать о нашем разговоре, — сурово сказал Поянго. — Если кто пронюхает о выезде Гаони, узнает, где она живет, тогда мы не комсомольцы, комсомольцы тайну не выдают. Гаоню увезут на Амур Дянгамбо и Тораки. Отец Гаони завтра собирается уехать на Амур пушнину сдавать, а вы послезавтра ночью выедете. Смотри, Гаоня, сама это не выдай, чтобы ни отец, ни мать не знали. Поняла?

Решение было принято. Молодежь стала прощаться с Гаоней. Клавдия Прохоровна обняла девушку, поцеловала.

— Не забывай нас, учение продолжай, жить учись у амурских комсомольцев, — напутствовала она. — Смелой надо быть.

Последним подошел Поянго.

— Прости, сестренка, сердцем за тебя болею, — сказал он дрогнувшим голосом. — Будь счастлива. Тайну свою не выдавай...

Два дня гостил Коки в амурском стойбище. Встретился он с друзьями, выпил с ними не одну бутылку водки. Коки мог пить день, два, мог пить и больше: теперь он имел такую возможность.

Впервые после революции советские купцы открыли свои лавки, назвав их мудреным словом — «интеграл». Сдавая пушнину, Коки приготовился спорить, отстаивать каждую шкурку. Он был уверен, что советский купец, хотя он и новый, но постарается во что бы то ни стало снизить сортность пушнины. А то какой же купец он! Нет, Коки не проведешь, за свою долгую жизнь он научился тоже кое-чему. Но к его удивлению, высокий синеглазый человек за прилавком молча принимал пушнину по завышенным ценам. Коки тоже молчал. Зачем спрашивать? Пусть считает на свою голову.

Коки получил много денег, он теперь мог купить все, что только пожелает. Прежде всего ему нужно ружье, и он купил себе новое ружье, потом набрал полную нарту боеприпасов, продуктов, материалу на халаты. Денег осталось еще и на водку.

— Впервые в жизни я купца обманул, — похвастался Коки в амурском стойбище. — Лишнего мне много дал.

Узнав в чем дело, друзья Коки засмеялись. Они-то и объяснили старому охотнику, что советские цепы на пушнину намного отличаются от цен прежних русских и китайских купцов. Коки слушал друзой, но внутренне не соглашался с ними, он был уверен, что советский купец все же ошибся, обсчитал самого себя.

Только на третьи сутки Коки отправился домой. Путь его лежал через широкое большое озеро Эморон. Отвердевший от морозов и ветра снег лежал на льду буграми. Облизанные ветрами, гладкие, как отполированный гранит, гребнями тянулись они по всему озеру. Глядя на них, Коки мог точно определить, какие из них в какое время появились на озере.

Нарта сползла на голубой гладкий лед с белыми прожилками трещин, забитых снегом. Двенадцать сильных откормленных собак бежали, будто не прикасаясь лапами к дороге. Легкий верховик дул в лицо, нес по льду крупинки слежавшегося снега. Коки смотрел, как извиваются по льду белые змейки поземки, и ему казалось, что это не лед, а небо, и по нему вьется дым из множества очагов.

Впервые за пять дней он вспомнил о доме. Ему представилось радостное лицо жены, как она восхищается красивым ситчиком, причмокивает губами при виде продуктов. А Гаоня грустно стоит в стороне, для нее нет радости, она не сошьет нового халата из материала, который везет ей отец, не будет вдоволь есть сахар, который лежит в небольшом мешочке: она уже чужая, для нее все нужное привезет муж — шаман Токто.

Коки тяжело вздохнул, прикрикнул на собак. Вожак упряжки оглянулся назад, будто сказал: «Сейчас, хозяин», — и весело устремился вперед, увлекая других. Коки отвернулся от дувшего в лицо ветра. Мысли опять вернулись к семье.

Было у Коки пятеро детей, из них два мальчика. Все умерли, осталась одна Гаоня. Почему так несправедлив Боа эндурини?! ⁴⁵ Разве нельзя было вместо Гаони оставить одного мальчика? Был бы сын, кормил бы отца с матерью мясом, рыбой, делился бы всем. Сын есть сын, он надежда отца и матери, кормилец при старости. А дочь? Что за толк ее растить? Вырастет, уйдет в другую семью и забудет мать и отца. Одна только радость, когда отдаешь ее замуж, можно вдоволь напиться водки, повеселиться.

«Водки много поставишь, Токто, все стойбище будет гулять на свадьбе моей дочери», — подумал Коки.

Вечером он подъезжал к стойбищу. Собаки почуяли дым фанз, запах жилья и с лаем рванулись вперед. Остановились они только возле фанз, когда Коки палкой с железным наконечником затормозил нарту.

Выбежала жена.

— Беда у нас, отец Гаони, дочь наша исчезла! — заплакала она, опускаясь в изнеможении на нарту.

— Куда денется, вернется, — ответил Коки, оттаивая в руке ледяные сосульки, висевшие на редкой бороденке. — Амбар открой, муку, крупы я привез.

— Амбар, амбар тебе... Дочь наша погубила себя!

— Чего там, отсиживается в чьей-нибудь фанзе...

— Нет ее в стойбище, говорю я, два дня как исчезла! Все фанзы прошла, нигде ее нет, никто ее не видел. Сердце мое беду чуяло, побежала в то утро я на прорубь, а она за ночь не замерзла...

— Что ты говоришь?! — взревел Коки. — Прорубь не замерзла за ночь?! Она в прорубь бросилась?

— Никто уже не берет воду теперь из этой проруби, выше прорубили другую лунку...

Жена плакала, уткнувшись в мешок с мукой. Коки растерянно топтался возле нее, потом решительно направился к амбару. За полчаса он перетаскал все мешки в амбар, сложил в кучу.

— Токто приходил? Знает? — спросил он, уже раздеваясь, дома.

— Он что-то знает, только молчит, духи новость ему сообщили.

— Позвать его надо, — Коки вытащил из-за пазухи бутылку спирту, развел, поставил подогреть на очаг. Как только подогрелась медная плошка, он налил спирт в маленькую, величиной с наперсток, фарфоровую чашечку и выпил. Посидел, подумал и выпил еще.

Коки только виду не подавал жене, на самом деле известие о смерти Гаони сильно встревожило его. Старик все же любил свою дочь, любил так, как можно любить вообще дочерей. Был бы у него сын, он привозил бы ему с охоты красивые луки, стрелы, лыжи, саночки, на коленях держал бы. Когда томустало бы семь-восемь лет, он уже не расставался бы с ним, брал бы его с собой на охоту, на рыбалку. А дочь все с матерью да с матерью, игрушки ей не придумаешь, в тайге о ней хоть и вспомнишь, а вернешься с охоты, поцелуешь, и все. Но она была у него одна...

Коки еще выпил, водка огнем проползла по внутренностям, и он меньше стал чувствовать душевную боль. Мысли путались и вместе с тем где-то внутри вскипала злоба. Коки злился на медлительность жены, которая все еще не привела шамана. Будь она сейчас рядом, обязательно избил бы ее за то, что не уследила за дочерью. Потом он стал злиться на амурских друзей, если бы не они, Коки вернулся бы вовремя, и, возможно, Гаоня не посмела бы при нем топиться в проруби.

— Собачья дочь, неблагодарная тварь! — вдруг прошептал Коки. — Вырастил, кормил, одевал ее, а она вот как отблагодарила меня! Перед самой свадьбой утопилась, не могла обождать, не могла после свадьбы топиться!

Он захмелел. Когда в фанзу вошел шаман, Коки сошел с нар и, покачиваясь, направился к нему.

— Дочь утопилась, тори мне не надо! Не надо мне твоего ружья, я себе новое купил! Проходи, садись, выпьем, я спирту привез. Собачья дочь, утопилась, не дала мне на свадьбе напиться! Я бы с тебя много водки потребовал...

Токто молчал. Только выпив две чашечки спирту, он заговорил:

— Водки я не пожалею, разыщи дочь, сколько хочешь, столько получишь, десять дней можешь пьянствовать.

Коки недоуменно смотрел на собеседника, морщил лоб.

— Ты это зачем? — спросил он. — Смеешься! Костей ее даже не найдешь, чтобы схоронить, вместе со льдами она уплывет в море.

— Ты думаешь, дочь твоя правда утопилась?

— Куда она могла деться? В стойбище ее нет.

— В каждую фанзу заглядывал? У русской учительницы был?

— Жена была, — ответил Коки, потом вдруг закричал: — Чего ты сердце мое теребишь?! Говорят тебе, нет ее нигде!

— Знаю, что говорю, не кричи, — повысил голос Токто. — Скажи, если она пошла топиться в проруби, зачем взяла все свои вещи, даже ни одного халата, чулка не оставила?

Коки подумал, зачем-то оглядел угол, где спала Гаоня.

— Все собирают вещи, когда уходят в другой мир, — наконец, ответил он.

Токто выпил, поморщился, сплюнул на пол.

— Ладно, пусть по-твоему будет. Из проруби, в которой не замерзла вода в ночь, когда потерялась Гаоня, никто не берет воду. Только одна русская учительница. А почему берет? Может, она знает, что там никто и не топился?

Коки сколько ни морщил лоб, сколько ни думал, не мог найти достойного ответа.

— Дочь твоя, видно, жива, где-то спряталась.

— Чего же ты? Ты — шаман, узнавай, где она.

— Узнавал я, сэвэны сообщили, никто в проруби не топился, подо льдом нет мертвеца.

— Дочь моя жива?! — встрепенулась мать Гаони, сидевшая возле очага. — Скажи, правда, дочь моя жива?

— Жива! Русская учительница ее спрятала.

— Я была у ней, нет там Гаони.

— Русская учительница виновата! — сердито воскликнул Токто. — Если бы не она, Гаоня стала бы моей женой. Она одна виновата во всем, если даже умерла ваша дочь, она виновата в ее смерти. Как приехала эта белолицая, с волосами рыжей лисицы, так все стало изменяться в стойбище, всех парней и девушек она совратила!..

Токто захмелел, разошелся, кричал так, что слышно было за три дома.

— Ну, подожди, русская женщина! Ты сама убежишь из нашего стойбища! Я погублю твоего сына, погублю твою мать! Кости их у нас оставишь, сама еле ноги унесешь! Я тебе отомщу, женщина! Отомщу!..

ГЛАВА XVII

Комсомольцы сохранили свою тайну, никто в стойбище не узнал, куда делась Гаоня. Прошел месяц, как она исчезла и все стали подумывать, что она действительно утопилась в проруби.

Мать проливала слезы. Коки собирался вырезать пане⁴⁶, устроить поминки, но шаман по-прежнему стоял на своем.

— Жива Гаоня, русская учительница вместе с Поянго спрятали ее, может быть, к русским отвезли, — твердил он.

Однажды он предложил Коки:

— Иди к Поянго, скажи, пусть он тебе бумагу напишет, что Гаоня, твоя дочь, умерла, утопилась. Он такие бумаги дает.

Коки колебался.

— Иди, иди, хорошенько запоминай, что он скажет. Буду тебя ждать.

Выслушав Коки, Поянго растерялся; чтобы выиграть время, он стал медленно набивать трубку, затем долго разжигал ее угольком из очага. Гость закурил поднесенную трубку.

— Вот что, ага, — наконец сказал Поянго. — Бумагу дать тебе не могу, чтобы дать такую бумагу, я должен сам увидеть покойника, быть на похоронах, тогда и напишу бумагу.

Поянго было жалко старика. Коки за месяц похудел, морщины на лице углубились, стали как трещины на дне высохшего озера. Он уже не был таким самонадеянным, слегка высокомерным, как полгода назад. Поянго хотелось как-то подбодрить старика.

— К тому же неизвестно, умерла она или нет, — продолжал он. — Кто его знает, может, она жива, никто же не видел, как она в прорубь бросилась...

Коки все это запомнил.

— Так и сказал: «может она жива»? — торжествовал шаман, выслушав Коки. — Говорил я тебе — жива твоя дочь, это они ее куда-то спрятали. Ну, теперь не будет пощады вам! Сами придете и скажете, где спрятали Гаоню...

Через два дня в фанзе Токто собрались одни старики и старухи. Шаман в этот вечер должен был разузнать, что случилось с дочерью Коки.

Камлание длилось долго, но слушатели сидели не шелохнувшись, потрясенные страшным известием. Среди собравшихся был и Акиану, и впервые в жизни на этом камлании у него появилось чувство недоверия к шаману.

Оказывается, сэвэны присутствовали во время гибели Гаони, они видели, как белолицая женщина, у которой волосы, как шерсть рыжей лисицы, толкнула девушку в прорубь. Сэвэны слышали, как, падая, девушка крикнула: «Не губи меня!»

Вот в этом месте рассказа шамана и появилось сомнение у Акиану. Он сразу догадался, что белолицая женщина — это Школа-Учитель. Но зачем надо было Школе-Учителю губить жизнь молодой девушки? Что они не поделили?

Шаман тем временем продолжал убеждать слушателей, что белолицая женщина — злой дух, что она обладает большой колдовской силой. На днях ей мальчики принесли кусок льда, в котором застыл еще осенью маленький карасик. Всю зиму рыбка находилась во льду, замерзла, стала сама, как ледяшка, но белолицая женщина своим колдовством оживила рыбку. Кто не верит, может сходить в дом, который стоит на краю стойбища, возле могил, и посмотреть на этого карасика. Все дети стойбища, все молодые люди знают об этом.

Злые духи не могут безнаказанно творить свои дела в стойбище, на каждого злого духа приходится по два, три добрых. Они-то и решили наказать белолицую женщину: скоро она потеряет сына, оставит его кости в Эмороне. Добрые духи уже проводили душу голубоглазого мальчика в буни⁴⁷. На зло они отвечают злом! Пусть за дочь Коки белолицая женщина расплатится жизнью голубоглазого мальчика.

Акиану плохо спал остаток ночи после камлания, видел кошмарные сны: то дрался с великаншей, то видел, как голубоглазый мальчик улетает на небо и тащит на веревке за собой другого мальчика. Приглядевшись, Акиану узнал во втором мальчике своего сына.

Утром он встал с головной болью. Нилэ еще не ушла в школу, сын лежал в люльке, бренчал подвешенными над головой игрушками.

— Доченька, Нилэ, у вас в школе рыбку оживили, это верно? — спросил Акиану.

— Да, верно, Кирба и Китони принесли кусок льда с рыбкой, а Школа-Учитель положила лед в миску, лед растаял, и рыбка ожила. Она и сейчас жива. Не веришь? Приходи, посмотри сам.

«Видно, верно, — подумал Акиану. — Тогда сына Школы-Учителя надо спасать. Но где найти шамана? Токто, наверно, не согласится вернуть душу мальчика из буни. На Амур ехать за другим шаманом уже нельзя, полыней много, ненароком можно утонуть. Что же делать? Если умрет сын Школы-Учителя, может умереть и мой сын, ведь они будто одной веревкой связаны. Нехороший сон я видел, ох нехороший!..»

Акиану прихватил бутылку водки и пошел к Токто.

— Мы с тобой никогда не были в ссоре, — сказал он шаману, выпив первую чашечку водки. — Ты мне всегда помогал, я тебе тоже, чем мог, помогал. В дружбе живем. Пришел тебя просить, не за себя... Нет, за себя тоже, это, видимо, одно и то же.

Токто молчал, глядя по своей привычке мимо Акиану.

— Душу ты верни из буни, если умрет этот мальчик...

— Она тебя просила? — Токто посмотрел в глаза Акиану.

— Нет, не просила, я сам. Ты же знаешь, если умрет тот мальчик...

— Ничего с твоим сыном не будет, я за него постою.

Акиану понял: Токто ни за что не согласится вызволить душу сына Школы-Учителя из буни. А ведь он не столько за своего сына хлопотал, сколько душой болел за Школу-Учителя. Не может быть, чтобы она была злым человеком. Разве у злого человека бывают такие чистые, прозрачные, как вода таежного озера, глаза? Разве у злого человека может быть такая добрая, отзывчивая душа? Разве плохо, что она Даояку у себя держала, в тепле, в чистоте держала и не боялась ее грязи? Разве плохо, что она научила женщин грязную одежду варить, стирать? Кто в тайге не вспоминал ее добрым словом за сухари? Нет, злой человек не станет делать столько добра другим!

Акиану допивал бутылку, не проронив больше ни слова. Вернувшись домой, он уснул и проспал до возвращения дочери из школы.

— Карасик жив? — спросил он.

— Жив, плавает, мы его хлебными крошками кормим, — ответила Нилэ.

Акиану оделся и пошел к учительнице. Клавдия Прохоровна пригласила Акиану обедать. Он съел полтарелки супу и отодвинул ее от себя.

— В горло не лезет ничего, — сказал он. — Школа-Учитель, скажи, ты как оживила рыбку?

— Оттаяла лед, рыбка сама ожила, — усмехнулась Клавдия Прохоровна. — Лягушки, змеи, комары, мухи тоже зимой замерзают, а весной оттаивают и оживают. Так ведь?

— Кто его знает, — уклончиво ответил Акиану.

— Знаешь, Акиану. Любой таежный житель видел, как оживают мухи, комары, змеи, гусеницы. Обожди, а почему тебя тоже рыбка заинтересовала?

Акиану замялся:

— Дочь рассказывала, интересно все же, как рыбка ожила. Лед на реке не растаял, а она в доме ожила. Школа-Учитель, скажи, у твоего сына ничего не потерялось?

— Что? Игрушки или еще что?

— Ну, хоть игрушки, хоть что другое?

— Потерялась старая его рубашонка. Повесили сушить на улице и оставили на ночь, а утром не нашли. А зачем ты это спрашиваешь?

Акиану даже побледнел.

— Надо шаманить, надо рубашонку найти! — торопливо заговорил он. — Беда может случиться, может твой сын заболеть, я плохой сон видел. Школа-Учитель, шаманить надо!

— Обожди, Акиану, не торопись, растолкуй яснее, я ничего не пойму.

— Чего понимать? Шаманить надо, рубашонка твоего сына уже в буни, наверно, находится, это плохо. Школа-Учитель, очень плохо! Надо ее оттуда вернуть, это шаман только может сделать.

Клавдию Прохоровну сперва встревожила возбужденная торопливая речь Акиану. Узнав в чем дело, она успокоилась.

— Ночью был сильный ветер, ее, наверно, унесло, где-нибудь в снегу лежит.

— Нет, Школа-Учитель! Не в снегу она... Шаманить надо, иначе сын твой может умереть!

Клавдия Прохоровна долго успокаивала Акиану, но тот стоял на своем: надо ей идти к шаману и попросить, чтобы тот вызволил душу Мишутки из буни.

Акиану, так ничего и не добившись, ушел домой.

Не прошло получаса, как пришли Дарами и Даояка.

От них Клавдия Прохоровна услышала о вечернем камлании шамана, о его угрозах.

— А вы верите, что я злой дух? Верите, что я утопила Гаоню? — спросила она.

— Нет, не верим, — в один голос ответили женщины.

— Что же тогда волноваться? Он начал с вранья и закончит враньем. Ничего он не сделает с Мишуткой...

— Не говори так, Школа-Учитель! — перебила Клавдию Прохоровну Дарами. — Шаман многое умеет делать, он людей может вылечить, может и погубить.

Клавдия Прохоровна, слушая взволнованную Дарами, поняла, что шаман начал открытую борьбу. На вызов надо ответить вызовом.

— Ничего шаман не сделает, — сказала Клавдия Прохоровна твердо. — Он жалкий обманщик. Когда вы выучитесь грамоте, то перестанете ему верить. Пусть он ворует рубашонки моего сына, чтобы потом говорить, будто их духи в буни относят, все равно ему ничего не сделать с Мишуткой.

Дарами и Даояка широко открытыми глазами смотрели на Клавдию Прохоровну, в них отразились страх, душевное смятение, восхищение.

— Школа-Учитель, ты не женщина, ты храбрый охотник! — проговорила Дарами. — Но все же... не надо так о шамане говорить.

— У него много злых сэвэнов, — поддержала Даояка.

После ухода женщин Клавдия Прохоровна крепко обняла сына, поцеловала в теплые щечки.

— Мама, что с тобой? — спросил Мишутка, заметив на ее глазах слезы.

«Милый мой малыш, самый мой дорогой, бесценный ты мой! Ничего-то ты не знаешь!..»

На второй день после камлания в стойбище все уже знали, что шаман обвиняет Клавдию Прохоровну в убийстве Гаони, из уст в уста также передавали смелый вызов учительницы. В каждой фанзе по-разному относились к новости: одни не верили, что Клавдия Прохоровна может быть убийцей, другие верили; одни восхищались ее смелостью, удивлялись ее бесстрашию, другие осуждали, считали, что она плохая мать и рада воспользоваться случаем, чтобы избавиться от сына.

Поянго и Дянгамбо как бы случайно заходили в фанзы, заводили разговор о камлании, о Школе-Учителе, жадно прислушивались к рассуждениям людей и пытались установить, на чьей стороне их собеседник. Результаты бесед не обрадовали комсомольцев: большинство эморонцев поддерживало шамана. Надо было принимать какие-то меры, Поянго созвал комсомольцев на собрание.

— Школа-Учитель, нельзя больше это терпеть, — сказал Поянго. — Ты мужчин и женщин грамоте учишь, женщин еще учишь еду вкусно готовить, грязную одежду варить, они тебя в школе слушаются, а домой придут, ругают тебя, называют злым духом. Нельзя допускать, чтобы шаман тебя грязью обливал!

— Надо судить его! — закричал Дянгамбо. — Зачем он клевещет?

— Судить можно или нет, не знаю, но, думаю, надо нашу тайну открыть, — продолжал Поянго. — Тогда обманщику шаману нечего будет делать: ведь Гаоня жива, Школа-Учитель ее не топила, все увидят, что шаман обманщик. Верно я говорю?

— Верно! Верно! — поддержали его комсомольцы.

Клавдия Прохоровна решила молчать до конца, пусть комсомольцы сами думают. Ее радовало, что наконец-то у нее есть настоящие защитники. Что бы ни случилось, теперь они всегда будут с нею. Особенно Поянго. Какой он все же хороший!

— С шаманом надо расправиться, — горячился Дянгамбо. — На Амуре комсомольцы борются с шаманами, а мы что делаем?

— То, что мы делаем, разве не борьба? — спросил Тораки.

— Нет, это не борьба. С шаманом надо по-другому поступать: избить и выгнать из стойбища.

— На Амуре комсомольцы часто бьют шаманов? — спросил Поянго.

— Часто не часто, но при нас молодые охотники выпили водки и избили шамана. Не верите, спросите Тораки.

— Под пьяную руку избили, — сказал Тораки. — На другой день сами говорили, что плохо поступили.

— Ладно, бить пока не станем, посмотрим, что будет, — подытожил Поянго. — Надо нам всем сейчас разойтись и рассказать людям правду о Гаоне. Расскажите все, как Тораки и Дянгамбо ночью отвезли Гаоню на Амур, как они перед выездом из проруби лед убрали. Скажите, что Гаоня не хотела замуж выходить за беззубого вонючего старика. Не жалейте шамана, теперь он нашим врагом стал, по-всякому его называйте — вонючий хорек, беззубая росомаха, ну, потом, кто что придумает...

Когда комсомольцы расходились, Клавдия Прохоровна задержала Поянго и Дянгамбо.

— Вы не очень ругайте шамана, нельзя его оскорблять, — сказала она. — И не смейте его даже пальцем тронуть.

— Как так, он тебя по-всякому поносит, а ты его жалеешь? — удивился Дянгамбо.

— Нельзя оскорблением отвечать на оскорбление, мы намного умнее его, надо умом его бить.

Поянго и Дянгамбо вышли из школы, и, когда немного отошли, Дянгамбо сказал:

— Школа-Учитель неправа. Почему я должен шамана жалеть? Он меня обидел, Гаоню обидел, и я ему должен отомстить.

— Ты, Дянгамбо, комсомолец, раз тебе все товарищи сказали, нельзя шамана бить, ты должен подчиниться. А к шаману мы сходим, предупредим. Если надумает плохое что-нибудь сделать Школе-Учителю, тогда берегись, старикашка!

Токто находился дома один. Молодые люди поздоровались с ним, сели на нары, закурили трубки.

— Дака, мы пришли с тобой поговорить от всей молодежи стойбища, — начал разговор Поянго. — Вот что они просили сказать. Ты не трогай Школу-Учителя, не трогай ее сына. Если что случится с ней, с сыном, ее домом или школой, — за все ты будешь отвечать.

— Что, вы угрожаете? Что вы сможете со мной сделать? — усмехнулся Токто.

— Все сможем сделать, — сказал Дянгамбо.

— Мы не угрожаем, — продолжал Поянго, с укором взглянув на товарища. — Мы тебя предупреждаем. Потом пришли мы сказать, что твои сэвэны обманули тебя: Гаоня не топилась. Школа-Учитель не толкала ее в прорубь. Гаоню Дянгамбо и Тораки отвезли на Амур, там она живет.

— Хи-хи-хи! Пришли все же, сами сознались! — засмеялся Токто. — Ты думаешь, сэвэны мои ошиблись, нет, не ошиблись: мы давно знали, что Гаоня жива, хотели, чтобы вы сами пришли и сознались. Я вас обманул! Хи-хи-хи!

Дянгамбо побагровел. Поянго подтолкнул его, предупреждая, чтобы он не предпринял опрометчивого шага.

— Знал так знал, хорошо, — хладнокровно продолжал Поянго. — Только все же твои сэвэны плохие слуги, они тебе ничего толком не могут передать. Врут они, никуда они не летают, выйдут за дверь, померзнут и возвращаются. Лентяи они.

— Не тебе судить о моих сэвэнах, — сказал Токто. — Они летают, и я с ними летаю.

— Значит, тогда ты обманываешь нас. Если на юг лететь да за высокие горы, там никогда ни зимы, ни снега не бывает. Об этом теперь все дети в стойбище знают, одни твои сэвэны не знают.

— Хорошо, Поянго, ты познакомишься с моими саванами, — прошипел шаман.

— Ладно, слетаю с ними. Только ты меня на запад посылай, там есть большие города — Москва, Ленинград... В этих городах высокие каменные дома. Туда мы сможем поехать с твоими сэвэнами по железной дороге на железных нартах. Не видел этих нарт?

Токто сидел, отвернувшись от молодых людей. Вся его поза напоминала сидящего на суку старого общипанного коршуна. Молодые люди собрались уходить.

— Так помни, дака, будь благоразумным, — сказал Поянго. — В доме на том конце стойбища ничего не должно случиться. Ты за это отвечаешь.

— Не грози мне, паршивец, что захочу, то и сделаю! — закричал Токто.

— Твое дело, только потом тебе придется кое-что вытерпеть, — ответил Поянго.

У самых дверей Дянгамбо добавил:

— Гаоня просила передать тебе такие слова: «Я никогда не выйду за вонючего беззубого старика, пусть он ищет себе старуху».

— Уходите, паршивцы! Убью! Убью!..

Дянгамбо осторожно прикрыл дверь и удовлетворенно засмеялся:

— Теперь он, хорек, предупрежден.

— Видел? А ты говоришь «побьем», «побьем»... Зачем бить? Он и так сейчас утихомирится, вот увидишь.

Но Токто не утихомирился. Нет, он не боится комсомольцев. У каждого из них есть отец, мать, а они всегда поддержат шамана. А с русской женщиной он все же расплатится.

Токто распространил слух, будто приходили к нему Поянго и Дянгамбо и на коленях умоляли его, чтобы он пощадил сына Школы-Учителя, а когда он отказался, принялись его избивать.

Во всем стойбище только и было разговоров, что о поступке Поянго и Дянгамбо. Будто мимо ушей эморонцев прошли вести о бегстве Гаони, о камлании шамана, о его обвинении Школы-Учителя в убийстве Гаони. Никто об этом не вспоминал, всех захватило это новое известие.

Лишь комсомольцы говорили о лживом шамане.

— Эх, зря мы его не побили, — горячился Дянгамбо. — Надо было его так избить, чтобы язык опух, чтобы слово не мог сказать. По-другому разве что с ним сделаешь? Он верткий, слизистый, как только что вытащенный из воды сом...

— Товарищи, почему мы сегодня только о шамане говорим? — сказала Клавдия Прохоровна. — Шаман верткий, шаман хитрый... Все это мы давно знаем. Не об этом должны мы говорить сегодня. На предыдущем собрании мы решили разоблачить шамана, открыть нашу тайну, но никто не поручал Поянго и Дянгамбо идти к шаману. Они нарушили комсомольскую дисциплину, не выполнили решение собрания.

— Как — не выполнили? Мы все, что решили, в лицо шаману сказали! — воскликнул Дянгамбо.

— Нет, вы виноваты, и нечего отпираться. Из-за вас шаман нашел лазейку и опять вышел сухим из воды. Вы слышали, о чем говорят в стойбище? Никто не говорит о Гаоне, о том, что она жива, все говорят только о комсомольцах-хулиганах, которые руку подняли на шамана. А Поянго к тому же председатель Совета, главное лицо в стойбище. Старики говорят, что это Советская власть научила молодых бить стариков. Вы понимаете теперь, какой вы вред принесли нам?

Поянго опять с опозданием понял свою вину и, слушая Клавдию Прохоровну, обливался потом, не смея поднять голову. Ее сердитый взгляд больно колол ему сердце. Опять виноват! Больнее всего, что она и не подозревает, ради чего он посещал шамана.

— Бороться с шаманом мы должны сообща, вместе, — продолжала Клавдия Прохоровна. — Все наши решения надо выполнять так, как мы на собрании утверждаем. Рук мы не будем опускать, на один удар мы будем отвечать двумя ударами. Сейчас в стойбище говорят, будто шаман убьет моего сына. Но он не такой всесильный, каким представляется старикам. Вы верите, что шаман может убить человека при помощи сэвэнов?

Дянгамбо нерешительно ответил:

— Я не очень верю. Раз он обманщик, то только путает людей.

— Я тоже не верю, но некоторые комсомольцы, наверно, думают иначе. В каждой фанзе, в амбарах еще лежат десятки различных бурханчиков. Если бы вы не верили шаману, то давно сожгли все эти деревяшки, — вот это была бы настоящая война с шаманом. Ладно, всему свое время...

Клавдия Прохоровна решила переменить тему разговора. После небольшой паузы она стала рассказывать про театр, спектакли, артистов и тут же поделилась мыслью о создании своей пьесы.

— Я об этом еще знаете когда подумала? — улыбнулась она. — Помните, осенью шаман разузнавал, куда подевались собаки Акиану? С каким интересом люди тогда смотрели на пляски с бубном! Вот я и подумала о постановке своего спектакля. О чем будем ставить пьесу? Честно говоря, я даже не знала о чем, но теперь, когда началась наша борьба с шаманом, надо ставить пьесу о шамане. Надо так поставить спектакль, чтобы потом все смеялись над Токто.

— Вот это здорово, а? — обернулся Дянгамбо к Тораки.

— Надо его хитрым, жестоким показать, — посоветовал Поянго.

— Не забыть бы нам, как он хотел на Гаоне жениться, — подсказал Тораки.

Клавдия Прохоровна рассказала, как она представляет себе пьесу. Ее перебивали, дополняли. В жарком споре рождался первый спектакль эморонской молодежи.

Пьеса была написана вчерне, на репетициях отделывалась, улучшалась.

В первом спектакле женские роли играли юноши.

Недели через полторы эморонцы впервые в жизни смотрели спектакль. Школа была набита битком, люди сидели так тесно, что не могли пошевелить руками. Перед самой «сценой» прямо на полу расположились дети. Перед их носом висели выутюженные простыни Клавдии Прохоровны, служившие занавесом. За порядком в первом ряду следили Китони, Кирба, Тэхэ. Их и самих подмывало заглянуть за занавес, но возложенная почетная обязанность дежурных заставляла быть дисциплинированными.

Наконец занавес приоткрылся, вышла Клавдия Прохоровна.

— Товарищи, мы впервые ставим спектакль, все играющие сегодня комсомольцы очень волнуются, поэтому просим не шуметь.

Клавдия Прохоровна хотя не играла в спектакле, но волновалась не меньше артистов. На сцене зрители увидели убранство обыкновенной фанзы: нары, очаг. На нарах сидит старик, перебирая собольи шкурки в сундучке, возле очага хлопочет его жена. Зрители задвигались, зашептались, все гадали: кого же это так неузнаваемо загримировали?

— Люди все жаднее и жаднее становятся, — говорил старик на сцене, — весь вечер для них стараешься, то чертей от них отгоняешь, то за их душами летаешь, а они даже поблагодарить забывают. Подсунут тебе какого-нибудь рыжего, как колонок, соболя и думают хватит с меня. Нет, мне больше надо!..

— Тебе подать есть? — спрашивает жена.

— Ты зачем еду готовишь?! — кричал старик. — Не можешь к соседям в гости сходить, чтобы они тебя накормили? Нет, ты плохая хозяйка, ничего не можешь беречь!

В дом заходит гость. Шаман испуганно прячет сундучок. Гость просит вылечить больного сына. Когда он уходит, шаман говорит жене:

— Видишь, меня зовут, зачем мне дома есть, я в гостях досыта наемся. Ты тоже иди к соседям, там наешься. Свое добро надо беречь!

Когда занавес закрылся, люди заспорили: кто же нарядился шаманом?

— Да кто бы то ни был, он следил за шаманами, верно ухватил их повадки, — насмешливо говорил Акиану. — Жаль, нашего Токто нет, интересно, как бы он себя чувствовал.

— Его бы понос схватил! — засмеялся сидевший рядом Наполка.

— Вы как женщины-сороки, на охотников не похожи, — злобно проговорил старик Коки.

Акиану и Наполка замолчали.

Во втором действии сцена была разделена на две половины. В одной половине шаман и хозяин семьи пили и ели за низким столиком, а в другой половине молодая женщина готовилась к камланию. На нарах лежал ее больной муж.

Шаман напился, наелся и уснул. Хозяева дома ходят на цыпочках, разговаривают вполголоса. Проснувшись, шаман еще раз ест и только потом начинает камлание. По его просьбе молодая хозяйка приносит большой таз с кровью. Тушат свет, шаман поет и пляшет, потом слышно, как он пьет из таза кровь. Зажигают свет, и все видят пустой окровавленный таз. По залу, как ветер, проносится шум:

— Как это он выпил? Он же не шаман? Может, это сам Токто?

Шум медленно затихает. Действие продолжается. Хозяева засыпают в одной половине, а в другой шаман, заманив молодую хозяйку, обнимает ее. Молодая женщина испуганно вскрикивает, ее больной муж кое-как выходит к ней на помощь и бьет шамана подвернувшимся под руку деревянным бурханом, изображающим собаку с длинным туловищем.

— Неблагодарная собака! — кричит шаман. — Я тебя погублю! Умрешь ты! Умрешь!

Занавес закрывается. Зрители шумят, позабыв о предупреждении Клавдии Прохоровны.

— Молодец, охотник! Так его, блудного пса!

— До смерти надо было избить!

Только когда вновь открыли занавес, люди примолкли. Прежняя фанза шамана. Хозяин сидит на нарах с перевязанной головой, жена вышивает возле него.

— Есть охота, — говорит шаман. — Никто не идет, не зовет меня шаманить. Слышишь, старуха, за камлание-то ничего не заплатили эти...

— Как — не заплатили?! — раздался голос Акиану из зала. — Хорошо заплатили!

Весь зал захохотал.

— Ох, голова болит... — продолжал шаман.

— Пусть болит! Будешь следующий раз знать, чем это кончается! А еще говоришь, не заплатили...

Акиану разошелся, забыв недавнее предупреждение Коки. Теперь уже кричали все зрители, все смеялись над шаманом. Клавдия Прохоровна вышла на сцену и кое-как успокоила зал.

— Голова болит, — продолжал шаман, когда утихомирились зрители. — Скажи, жена, этот собачий сын не умер?

— Нет, он уже на ногах.

— Не может быть! Мои сэвэны отнесли его душу в буни. Он должен умереть!

Распахнулась дверь, вошел молодой охотник, который избил шамана.

— Нет, шаман, я не умер и не умру! Ты жалкий обманщик! Ты негодяй! Думал меня убить, потом мою жену взять. Нет, ты ошибаешься, она никогда не вышла бы за тебя, за беззубого вонючего хорька!

— Правильно, молодец Дянгамбо! — закричал Акиану, вдруг узнав в молодом охотнике Дянгамбо. — Так его, так!

Опять зал безудержно зашумел. Закрылся занавес, люди продолжали размахивать руками и кричать. А за занавесом взволнованная, радостная Клавдия Прохоровна обнимала Дянгамбо, шамана — Поянго, его жену — Тораки и всех остальных участников спектакля.

— Вышло! Ребята, вышло! Здорово вышло! — повторяла она.

ГЛАВА XVIII

Наступила ранняя весна. Снег повсюду растаял, сугробы сохранились только в густых зарослях тальника. Ноздреватый лед на озере посинел, вздулся. Если бы сейчас какая неразумная хозяйка вздумала пойти за дровами в тайгу через озеро, то, пожалуй, вернулась бы без нарт: деревянные полозья не выдержали бы такого пути, были бы слизаны льдом, как рашпилем. С полмесяца никто уже не пользовался нартами, все мужчины и женщины ездили на оморочках. Прикрепят под оморочкой железные полозья, запрягут упряжку собак и поехали на рыбалку, на охоту. Весенний лед сразу не проламывается, прогибается, как резиновый, шипит, стонет. А если где и провалится — не страшно: в оморочке не утонешь!

Однажды нагрянула ранняя гроза, прошел первый теплый дождь. Как только удалилась грозовая туча, выглянуло солнышко, и сразу тысячи маленьких разноцветных звездочек заискрились на льду, будто чья-то щедрая рука рассеяла по озеру зернышки драгоценных камней. Прошла минута, другая, звездочки потускнели, потом исчезли в густом тумане, поднявшемся со льда озера. На смену звездочкам в тумане проступили маленькие радуги. Вот одна словно повисла на ветвях тальников, целая шеренга других выстроилась на середине озера...

На третью ночь после дождя Клавдия Прохоровна проснулась, встревоженная неясно доносившимся с улицы гулом. Лежа в постели, она прислушивалась, но не могла ничего понять. Гудела земля, гудела фанза, что-то изредка позванивало.

Клавдия Прохоровна соскочила с кровати, подбежала к окну и, раздвинув занавеску, испуганно отпрянула назад.

— Мама, проснись, надо что-то делать! — прошептала она, разбудив Наталью Васильевну.

— Что такое? — как всегда хладнокровно, спросила мать.

— Кто-то стоит возле нашего дома... Может, что замышляет...

Наталья Васильевна подошла к окну. Человек стоял в кустах с красными лозами, спиной к окну. Будто ощутив на себе человеческие взоры, он медленно пошел через кусты и скрылся.

Клавдия Прохоровна дрожала от страха, она вспомнила все события последних дней. Много предупреждений она слышала от комсомольцев, от Дарами и Даояки, все они говорили, что шаман не стерпит насмешки над собой, будет мстить. Под влиянием шамана, по-видимому, перестали посещать занятия в школе многие пожилые охотники.

«Шаман это, пришел мстить, — подумала Клавдия Прохоровна. — Что же делать? Наполку позвать на помощь?..»

— Знаешь что, я выйду к нему, — решительно сказала Наталья Васильевна. — Возьму палку покрепче, не бойся, не подпущу его близко к себе.

— Нет, мама, тогда я сама пойду, я сильнее. Я тоже не подпущу его к себе, он без ружья, а ты возле дома стой, — торопливо говорила Клавдия Прохоровна.

— Нет, тогда уж вместе пойдем.

Женщины оделись, взяли по тяжелой палке. Клавдия Прохоровна шла впереди, бесшумно раздвигая кусты. Страх у нее прошел, но нервы были напряжены до предела. Каждый куст в темноте казался ей человеком, она останавливалась, приглядывалась. Гул, доносившийся с реки, мешал уловить шорох в кустах. Клавдия Прохоровна не задумывалась, откуда этот шум, ее внимание было направлено только на поиски неизвестного человека. Она увидела его внезапно в двух шагах и вздрогнула от неожиданности.

— Кто ты? Что здесь делаешь?! — спросила она срывающимся голосом, поднимая палку.

— Это я... Поянго, — ответил человек.

У Клавдии Прохоровны ослабели руки, палка гулко упала на землю. Она прислонилась к кусту, слабые ветви стали прогибаться. Поянго торопливо поддержал ее.

Наталья Васильевна, узнав по голосу Поянго, сразу успокоилась.

— Чего ты по ночам бродишь, людей пугаешь?! — строго спросила она, подходя к молодым людям.

— Мама, это Поянго, — сказала Клавдия Прохоровна.

— Вижу, не слепая. Чего людей-то пугаешь, спрашиваю?

— Я... я... лед пошел, спать не дает...

— «Лед пошел...» — передразнила Наталья Васильевна. — На берегу стой, нечего под окном ходить, да еще в кустах.

Повернувшись, она пошла в фанзу.

— Поянго, скажи честно, что ты здесь делал? — спросила Клавдия Прохоровна,

— Лед тронулся, шумит, спать не дает...

— Лед тронулся? Да, это он шумит. Пойдем, Поянго, на берег, я все равно теперь не усну, сильно испугалась.

— Зачем бояться, тебе нечего бояться.

— Не боялась я никогда, пока не увидела в кустах человека. Не узнала тебя. Скажи, что ты караулишь в кустах?

Поянго промолчал. Вышли на берег. Река шумела, льдины наползали одна на другую, рассыпались на сотни стеклянных трубочек, с мелодичным звоном падавших на уцелевшие глыбы.

— Смотри, Поянго, смотри! — Клавдия Прохоровна указала пальцем на огромную льдину, выползавшую на песок.

— Не показывай пальцем, нехорошо, лед может рассердиться и, если ты будешь на лодке, лодку может пробить, если на земле — дом твой может снести.

Клавдия Прохоровна усмехнулась, залезла на вытащенную на песок лодку. Поянго сел возле нее.

— Сердитые, злые люди все такие, — продолжал он развивать свою мысль. — Ты указала так пальцем на Токто, теперь он думает твой дом снести. — Поянго вдруг улыбнулся. — Ты знаешь, я тебя увидел сразу, как ты вышла с палкой из дому, догадался, ты на меня идешь, хотел убежать, потом передумал, если убегу, ты каждую ночь после будешь бояться. Остался, и ты нашла меня.

Клавдия Прохоровна улыбнулась.

— Я никому не разрешу тебе плохое сделать, — тихо добавил Поянго.

— Ты нас охраняешь, да? — так же тихо спросила Клавдия Прохоровна.

Поянго достал кисет, стал набивать табаком трубку.

— Поянго, не кури, пожалуйста.

Поянго удивленно посмотрел на учительницу и, помедлив, спрятал кисет с трубкой в карман.

— Ты правда нас охраняешь, да?

— Да, я каждую ночь сижу возле твоего дома. Спать спокойно не могу, всякие нехорошие мысли в голову приходят. О тебе много думаю...

— Я тоже думаю о тебе... Ты хороший, Поянго...

В горле Поянго прочно застрял какой-то комочек — ни назад, ни вперед. В носу защекотало. Почему это так получается? Ведь он в тайге тоже волнуется, встретившись с лосем, с медведем, с кабаном. Но там никогда в горле не застревает никакого комочка.

— Школа-Учитель, ты не сердись на меня, я... тебя люблю, я обязательно буду учиться, чтобы грамотным стать. Ты потом... станешь... моей женой?

Поянго вспотел, выговорить эти слова было тяжелее, чем догнать лося по среднему снегу.

— Я буду тебя ждать, — еле услышал Поянго ответ.

Льды с грохотом, со звоном неслись в темноте, выбрасывая на песок мелкие крошки и большие глыбы. И звон ледяных трубочек показался Клавдии Прохоровне песней соловья.

Дружба школьников с Поянго продолжалась до приезда охотников. Как только они вернулись, Поянго будто позабыл про ребят и все свободное время стал проводить с Дянгамбо и Тораки. Мальчики в первые дни скучали без него — за месяц они успели с ним крепко подружиться. Китони пытался даже поговорить с Поянго, но тот куда-то спешил, был занят неотложными делами. Узнав о неудачной попытке друга, Кирба рассердился.

— Не надо мне Поянго. Раз он с этой росомахой Дянгамбо дружит, то я не хочу даже и разговаривать с ним.

Как ни пытались Китони с Тэхэ узнать причину разлада между Кирбой и Дянгамбо, но так ничего и не узнали.

— Росомаха он, ваш Дянгамбо, — сердито отвечал Кирба, а про себя твердил, что никогда не забудет побоев, полученных в начале зимы.

Недолго скучали ребята. Разве мало найдется интересных дел ранней весной для четырнадцатилетних мальчиков, будущих охотников и рыбаков? Да сколько угодно! Ребята нашли в амбаре Наполки старую, но еще крепкую сеть, залатали в ней все дыры и поставили на речке.

Каждый день после уроков они втроем ездили ее проверять. В сетку всегда попадались крупные желтые караси, спускавшиеся из речки в озеро. Проверив сеть, ребята разжигали в тальниках костер, чистили рыбу, насаживали на вертела, и вскоре вокруг костра выстраивались на палочках караси с шипевшими, румянившимися, как булочки у Натальи Васильевны, боками. Пока караси жарились, кто-нибудь бегал в тайгу за березовым или кленовым соком. Зачем молодым рыбакам пить стариковский чай, когда есть ароматный сладкий сок? У ребят в тайге к березам подвешены берестяные туески, ковшики, и они всегда наполнены соком.

До чего же вкусны поджаренные на костре караси, среди тальников у горячего костра! Дома через силу съедаешь одного карася, а здесь уничтожаешь два-три и даже не заметишь, будто за пазуху запрятал. Поздно вечером сытые, довольные ребята возвращались домой.

Вскоре сеть была заброшена. То ли дело бить карасей острогой! Правда, достать острогу нелегко. Старшие их очень бережно хранят, ценят так же, как и ружья. Но у каждого рыбака, кроме основной большой остроги на сазанов, амуров, толстолобов, есть и другая, поменьше, на мелких рыб. Вот эти маленькие остроги-чакпаны можно выпросить у родителей.

Первым выпросил острогу Китони, потом Кирба, а Тэхэ, как ни старался, не мог себе раздобыть чакпан. Но нельзя же товарища оставлять дома только из-за того, что нет у него чакпана, на худой конец можно троим пользоваться двумя острогами.

На Большом кривуне, прямо на середине речки, ребята соорудили небольшой шалаш, внутри шалаша прорубили большую прорубь и опустили туда связанные обструганные жерди. Когда карась проплывал над белыми жердями, он будто выходил из темноты на свет, блестел серебряной чешуей, растопыривал, словно нарочно, красивые прозрачные плавники. В это время ребята и били их острогой. Редко какому карасю удавалось уйти от зубьев чакпана, большинство оказывалось на трехпалом его острие.

Добыча карасей острогой настолько увлекла ребят, что они перестали выполнять домашние задания. Сразу после школы, побросав в угол книжки, тетради, они уезжали втроем на Большой кривун.

Однажды Кирба и Тэхэ по арифметике получили двойки, а Китони отделался только из-за исключительных своих способностей. На следующий день, когда они принесли Клавдии Прохоровне связку свежих карасей, учительница их не приняла.

— Или вы перестанете ходить на рыбалку, или я совсем с вами поссорюсь, — сказала она.

Растерянные ученики долго топтались возле фанзы Школы-Учителя, потом повесили карасей на стене под самой крышей, чтобы собаки не достали, и ушли. Охота к рыбной ловле пропала, они опять с усердием взялись за учебу.

Ребята любили свою учительницу. Когда по стойбищу разнеслась весть, что Клавдия Прохоровна объявила войну шаману, они восхищались ее смелостью.

В глазах четырнадцатилетних мальчиков, бесстрашно плавающих на оморочках в любую погоду, без оружия гоняющихся на лыжах за косулями, но до безумия боявшихся всяких чертей, Школа-Учитель предстала в образе сказочной героини.

Каждый день они приходили в фанзу учительницы под каким-нибудь предлогом, чтобы взглянуть на ее сына, проверить, здоров ли он или заболел, как предсказывал шаман.

Прежде девочки и мальчики охотно брали с собой Мишутку покататься на санках, но теперь никто не решался даже подойти к нему: всем казалось, что вокруг него вьются десятки злых чертей. Родители внушали детям, что какой-нибудь злой дух может увязаться за ними, если они будут играть с Мишуткой. Прошло с месяц, но Мишутка по-прежнему бегал, резвился, он не болел и не умирал. Тогда дети, тайком от родителей, опять стали играть с ним. Китони, Кирба, Тэхэ катали мальчика на санках, а однажды, расхрабрившись, за школой в кустах слепили для него большую снежную бабу, с глазами, носом, ртом. Клавдия Прохоровна помогла ребятам отделывать снежного человека.

Находясь в школе возле учительницы, ребята не верили ни в каких чертей, но оказавшись дома, вздрагивали от всякого шороха, укрывались с головой одеялом, как только тушили свет. Особенно страшно было, когда в доме гоняли чертей. Мокрые от пота, как мышата приплывшие к берегу, они без движения лежали под одеялами. Разве об этой своей слабости расскажешь такой храброй женщине, как Школа-Учитель? Как бы ни был еще мал, ты все же мужчина, охотник!

Снежная баба простояла возле школы целых полмесяца, и за это время никто из школьников не заболел. А Мишутка к концу месяца цветения даже стал бойчее, он целыми днями резвился со сверстниками, и алый румянец не сходил с лица. Наталья Васильевна не могла налюбоваться внуком.

В конце месяца цветения река освободилась ото льда. Прилетели утки, они гомонили на озерах и речке. Мужчины разъехались бить дичь, ловить карасей и щук, поднимавшихся на нерест. Три закадычных дружка — Китони, Кирба, Тэхэ — тоже не усидели дома. В воскресенье они достала кое-как одно ружье и одну острогу на троих, сели в оморочку и выехали на охоту. Начало было удачное: на первом же маленьком озерке Кирба подстрелил сразу трех уток. Следующая очередь стрелять по жребию досталась Китони. Проехали еще несколько кривунов и нашли озеро и на нем уток. Китони стал к ним подползать на выстрел, но утки заметили его издали и поднялись.

— Э-э, Китони, ты хорошо полз, но над тобой поднимался твой горб, как голова собаки, утки его-то и заметили, — пошутил Кирба.

Кирба и раньше подшучивал над другом, и Китони отвечал не менее злой шуткой. Но на этот раз Китони промолчал, сел на свое место в оморочке и прислонился к борту. Тэхэ с удивлением уставился на товарища. Почему это Китони сегодня молчит?

— Ладно, Китони, не тужи, твоя очередь останется за тобой, — сказал Тэхэ, чтобы успокоить друга. — Уток много, мы еще настреляем.

Китони оперся о перекладину оморочки, закрыл глаза. Он и сам никак не мог понять, что ним случилось. Утром проснулся какой-то вялый, будто плохо выспавшийся. Думал — пройдет. Чтобы разогнать вялость, он изо всей силы греб двухлопастным веслом-маховиком, но вместо бодрости пришла слабость. Когда возвращались с озера, ноги подгибались, отчего бы это все? Взял весло, оно показалось тяжелым, будто из свинца.

— Китони, что с тобой? — спросил Тэхэ, наблюдавший за ним.

— Ничего, что-то голова кружится.

— Это от неудачи! — рассмеялся Кирба.

В одном из многочисленных заливчиков ребята заметили щук. Рыбы метали икру.

— Талу будем есть! — сказал Кирба.

— Мне печенку, желудок! — закричал Тэхэ.

— Сперва надо поймать, потом делить, — тихо проговорил Китони.

Оморочка медленно подплыла к щукам. Кирба ясно видел в воде неподалеку от себя длинных зеленоватых рыбин: он метнул острогу в самую большую щуку, оморочка качнулась, и, не удержавшись на ногах, Кирба упал. Падая, он зацепился ногой за прислоненное к перекладине ружье.

— Ружье утопил! — в отчаянии закричал Тэхэ.

Ребята оцепенели, каждый из них представил, какая им будет дома взбучка от родителей. Самое дорогое для охотника — ружье, а они его утопили! Что делать! Как достать!

Первым пришел в себя Китони. Он обмерил веслом глубину — сажени полторы. Эх, будь острога, можно было бы еюподцепить ружье! Но она плавает, и пока будешь за нею гоняться, потеряешь место, где лежит ружье. Китони пытался воткнуть весло, но дно залива было твердое, как железо: лед еще не поднялся со дна.

— Придется купаться,— сказал Китони.

— Давай, я виноват, я первый попробую, — торопливо проговорил Кирба.

Кирба разделся и нырнул в воду, но через минуту взобрался на оморочку. В руках у него ничего не было.

— Не-ет р-ружья, н-н-нас от несло в сто-сто-рону, — проговорил он, лязгая зубами.

Из всех мальчиков в Эмороне никто никогда не мог дольше Китони продержаться в воде, дальше его нырнуть. Когда играли на воде в пятнашки, никто не мог его поймать, он всегда уходил из-под самых рук: мелькнет его тело, погонятся ребята за ним, а Китони вынырнет далеко позади их и посмеивается еще.

Теперь Китони должен показать свое искусство на деле. Не может быть, чтобы оморочку далеко отнесло. Китони быстро разделся и нырнул. Ледяная вода обожгла его, сдавила все суставы, тысячами иголок впилась в тело. Китони ползал по скользкому ледяному дну, пытался, как летом, оттолкнуться ногой, но ноги скользили, не находя никаких выступов. Китони вот-вот задохнется, а ружья нигде не видно. Мальчик уже не чувствовал ледяной воды, он думал только о ружье. Он вынырнул, набрал полную грудь воздуха и опять опустился на дно. На этот раз он нашел ружье в нескольких метрах от оморочки. Кое-как с помощью Тэхэ он взобрался на оморочку и почувствовал такую усталость, что не мог даже пошевелиться. Одеваться ему помогал Тэхэ.

Подобрав щуку и острогу, охотники пристали к берегу, разожгли костер. От талы Китони отказался, съел кусок утятины, выпил, обжигаясь, горячего навара, но все не мог отогреться, унять дрожь.

В понедельник утром Китони не пришел в школу. Клавдия Прохоровна, войдя в класс, сразу заметила его отсутствие. Обычно, входя в класс, она прежде всего встречалась с его живым, всегда восторженным взглядом и уж потом, улыбнувшись, здоровалась со всем классом.

Теперь место Китони пустовало. У Клавдии Прохоровны сжалось сердце: почему он не явился в школу? Что с ним могло случиться?

— Он заболел, — ответил Кирба на вопрос учительницы. — Мы охотились, уронили ружье в воду, ныряли...

— Кто же в эту пору купается? — ужаснулась Клавдия Прохоровна. — Он слаб здоровьем, простудится, может тяжело заболеть. Ты тоже купался? Как себя чувствуешь? Кашля нет? Голова не болит?

После занятий Клавдия Прохоровна побежала навестить Китони.

Фанза Наполки была заполнена приятным ароматом жженого багульника, тлевшего в тазике возле очага. Китони лежал на нарах на животе, лицо его пылало от жара. Он пытался улыбнуться Клавдии Прохоровне, но вместо улыбки лицо его искривилось от боли. Дарами сидела возле сына, враз постаревшая; с дряблыми старушечьими щеками. Возле нее лежали высушенные после стирки халаты, рубашки, штанишки Китони. Дарами было теперь не до глаженья, хотя утюг и находился у нее.

— Китони, нэку⁴⁸, что у тебя болит? — впервые обратилась к своему ученику Клавдия Прохоровна со словом «нэку».

— В груди что-то застряло, — прошептал Китони и закашлял сухим кашлем. — Болит... кашляю, голова болит...

Клавдия Прохоровна коснулась ладошкой лба Китони: голова мальчика была горяча, как камень, пролежавший целый день на солнцепеке. При такой температуре взрослый человек, пожалуй, уже лежал бы без сознания.

Она убрала руку и опустила голову, сердцем почувствовав, что ее любимый Китони уже обреченный человек. Чем помочь? Что сделать? Есть жалкие порошки от головной боли, от кашля, есть банка вонючей ихтиоловой мази, вот, пожалуй, и все ее медицинские средства. А у Китони воспаление легких. Что делать? Везти на Амур к фельдшеру? Но к нему сейчас и не добраться, на озере густой лед гоняет ветром от одного берега к другому, а на Амуре лед еще и вовсе не трогался.

У Клавдии Прохоровны от дум даже голова закружилась. Она дрожащей рукой погладила голову Китони, на глазах навернулись слезы. Вот так она и вынуждена будет смотреть, как умирает Китони!

— Шаманить будем, шаман согласился, — прошептала Дарами.

«Да, да, шаманить будут. Что ж они могут другое придумать? Единственная у них надежда на шамана. Но чудес не бывает на свете! Не бывает!»

Она не стала разубеждать, отговаривать ее от камлания — зачем отнимать последнюю надежду на спасение сына? Пусть шаманят, нельзя быть бессердечной.

— Анда⁴⁹, у меня к тебе большая просьба, — тихо проговорила Дарами, впервые называя Клавдию Прохоровну подругой. — Шаман, наверно, попросит крови, когда сильно болеют, он просит крови свиней или петухов. Раньше мы их только для шаманов держали, у русских покупали, теперь ни у кого нет, у тебя только есть.

— Ты знаешь, Дарами, я не верю шаману, — мягко ответила Клавдия Прохоровна. — Но я отдам тебе петуха, ты его сваришь, бульон очень полезен для больного.

— Спасибо тебе, анда. Знала я, ты всегда нам поможешь.

— Китони самый лучший мой ученик, самый умный...

— Что с ним будет... никто не знает...

— Был бы доктор...

— Шамана я попрошу, ничего не пожалею, отдам все, только бы спас...

Клавдия Прохоровна до вечера стряпала любимые Китони пирожки с черемухой. Наталья Васильевна помогала ей.

— Неужто спасения нет? — спрашивала она.

— Не знаю, мама, ничего не знаю, сама я, как больная, — отвечала Клавдия Прохоровна.

— Ты хоть там у них спокойнее будь, на тебя ведь все смотрят. Петушка-то сейчас поймать? Как курочки без петушка обойдутся, подумать только. Этот шаман его живьем с перьями съест, что ли?

— Он кровь только выпьет.

— У, кровопивец! Зачем только ему отдаешь?

— Не ему отдаю, мама. Я хочу Дарами хоть немного облегчить боль.

Через несколько минут Наталья Васильевна вернулась со связанным петухом.

— Слышь, доченька, куда это утка Китони делась, а? Никому ты не отдавала? — спросила она,

— Зачем я отдам? Это же школьная.

— Нету ее. Думала, собаки утащили, так сетка цела.

Клавдия Прохоровна выбежала из фанзы. Вольер был цел, дыры, чтобы утка пролезла, не было.

— Куда она делась? Утром была?

— Не помню, утром я не обратила внимания, — ответила Наталья Васильевна.

— Мама, может, кто из ребят взял?

— Не знаю, доченька...

Но школьники не брали утку, она бесследно исчезла.

ГЛАВА XIX

На другой день после полудня Китони совсем стало плохо. Он беспомощно разметался на постели, стонал, временами терял сознание и бредил.

Клавдия Прохоровна принесла ему пирожков, но мальчик даже не взглянул на них, глаза его помутнели и никого не узнавали.

— Нэку Китони, посмотри, что принесла Школа-Учитель, — говорила Дарами, наклонившись над сыном. — Сладкие пирожки с дутуном, твои любимые. Помнишь, ты всегда рассказывал мне, как тебя Школа-Учитель угощала этими пирожками. Вот они, смотри...

Китони смотрел мимо матери на балки, которые поддерживали соломенную крышу.

— Летит, смотрите как он летит! — шептал он засохшими губами. — Вот он, вон! Я тоже полечу, все равно полечу...

Дарами с опаской поглядывала вверх, мурашки пробегали по спине от страха. Она была уверена, что сын ее видит черта, что он уже находится в его власти.

На нарах, возле очага на корточках сидели пожилые женщины, старики, они пришли навестить больного, пособолезновать родителям. Таков был неписаный закон народа: ни в радости, ни в горе не оставлять сородичей одних.

Клавдия Прохоровна не отходила от Китони, она прикладывала ему на пышущий жаром лоб намоченное в воде полотенце. Китони на время приходил в себя, силился перевернуться на бок и стонал. Наполка, сидевший рядом, осторожно переворачивал хрупкое тело сына на другой бок и опять застывал в прежней позе, с поджатыми под себя ногами, с опущенной головой. Он любил своего единственного сына, он мысленно обращался к богу, ко всем добрым духам, чтобы они принесли ему спасение. Он переживал, но его переживания никто не должен был видеть: он мужчина, он охотник.

Фанза наполнялась людьми. Пришли Коки, Акиану, их жены.

«Чем больше людей, тем легче переносится горе, — подумала Клавдия Прохоровна. — Как хорошо, когда возле тебя друзья».

Вошли Поянго и Дянгамбо, они искали кого-то в фанзе. Увидев Клавдию Прохоровну, подошли к ней.

— Школа-Учитель, сегодня занятия в школе будут? — спросил шепотом Поянго.

«Ах, да, сегодня занятия, репетиция, — вспомнила Клавдия Прохоровна. — Но как отойти от Китони?»

— Может, отложим, ребята? — устало спросила она. — Китони сознание теряет...

— Сейчас здесь шаманить начнут, ты хочешь остаться? — спросил Дянгамбо.

— Мне возле Китони надо быть, не могу я его оставить... пусть шаманят... все равно.

— Тогда мы тоже останемся.

Пришел шаман. Дарами дала ему выпить водки, поставила на столик еду. Потом встала на колени и поклонилась до пола.

— Помоги нам! Спаси нашего сына. Ничего не пожалеем!

Наполка тоже опустился рядом с женой.

— Спаси, спаси сына! Всю жизнь буду должником, — сказал он не своим голосом.

Шаман молчал, он долго с наслаждением ел. Потом выкурил трубку, отдохнул.

Фанза битком была набита людьми, все курили и тихо переговаривались. Возле очага жгли багульник, приятный одурманивающий дым застилал фанзу. Было душно, жарко, от дыма першило в горле.

Клавдия Прохоровна, не обращая внимания на шамана, меняла компрессы. Мальчику было совсем плохо, он все чаще и чаще терял сознание и подолгу не приходил в себя.

Токто наконец прицепил сзади к косе длинные завитки стружек, подпоясался поясом и погремушками. Все притихли, явственно слышалось только свистящее дыхание больного.

Шаман сидел на краю нар, поджав под себя ноги. Подали теплый бубен. Токто тихо ударил и запел. Клавдия Прохоровна прислушалась, она не могла понять ни одного слова: шаман бубнил что-то в нос. «Это, по-видимому, он с сэвэнами разговаривает», — подумала она.

— Ищите, ищите, истоки болезни ищите, — наконец явственно пропел шаман и опять начал гундосить.

— Потушите свет, — сказал кто-то.

Тускло белели маленькие окна жилища, одинокая звездочка заглядывала в отверстие наверху фанзы. На улице тоскливо завыла собака, ее поддержала другая, третья. Выли все собаки стойбища, долго и заунывно.

Звуки бубна все чаще и громче раздавались, голос шамана креп. Теперь он пел так, что можно было разобрать слова.

— Червь этот страшный, он питается только мясом покойников, такого червя никто еще не видел. Кольца его тела точно такие, как бубен шамана... Он ползал от одного гроба к другому, а когда не стало мертвецов, он отощал, пополз в другое место. В это время его случайно выкопал Китони с двумя другими мальчиками. Потом пришла женщина с рыжими волосами, отобрала этого червя и до сих пор хранит его в водке. Червь этот плохой, злой дух, он мстит Китони...

— Почему женщине не мстит? — раздался чей-то молодой голос.

— Китони поймал еще утку, — продолжал петь шаман, не отвечая на вопрос. — Эта утка взяла душу мальчика и улетела, летит она прямо в буни!

— Спеши! Спеши, шаман! — взволнованно проговорил Наполка.

— Догони! Отбери! — закричала Дарами.

Шаман соскочил на пол, бубен загремел, словно гром, Токто пел во весь голос. Он летел вслед за уткой с самым сильным сэвэном. Гремел бубен, шаман прыгал и выл. Он тяжело дышал, голос начал срываться. Сэвэн догнал утку, завязалась жестокая схватка за душу Китони.

— Крови! Крови подкрепиться! — закричал шаман. — Крови птицы, на голове которой кусок кровяного мяса! Быстрее!

— Петуха! Петуха! — закричали старухи.

Петух Клавдии Прохоровны затрепетал крыльями, его вынесли па улицу и через минуту внесли берестяную миску с кровью. Шаман выпил кровь, потом еще немного попрыгал и упал на пол в изнеможении. Его подняли и усадили на нары.

В фанзе наступила тишина, все поняли, что шаман побежден, ему не удалось вырвать душу Китони. Клавдия Прохоровна думала о том, какой отпор она даст Токто за сегодняшний наскок. Ишь, как он ловко уцепился за червя и утку!

— Зачем она держала эту утку? Ребенок ведь поймал, знала ведь, если убежит, душу ребенка унесет, возмущалась какая-то старуха.

— Лучше бы сразу съела, — сказала другая.

Отдохнув, шаман опять запел на непонятном языке. На этот раз он пел недолго и, так не перейдя на членораздельный человеческий язык, замолчал. Опять все поняли, что шаман не смог уговорить ни одного из своих сэвэнов, чтобы они отправились за душой больного.

— Ничего не пожалею, выращу им большую свинью! — умолял Наполка.

Зажгли свет. Шаман устало снимал с себя стружки, пояс. Опустил голову, курил. Стыдно было шаману за своих слабых сэвэнов. Если сэвэны слабые, то и шаман не из сильных.

Дарами плакала, склонившись над сыном. Китони лежал на правом боку. Он открыл глаза, увидел мать и через силу улыбнулся.

— Не плачь, мама... — прошептал он. — Я выздоровею, увидишь... только грудь... пройдет, там льдинка, наверно, застряла... Вот увидишь... выздоровею...

Китони увидел рядом с матерью Клавдию Прохоровну и тоже улыбнулся:

— Школа-Учитель... я не умру... я буду учителем. Правда?

— Правда, Китони, ты будешь... учителем, — захлебываясь слезами, ответила Клавдия Прохоровна.

— Я буду много, много знать... и тоже буду учителем... Только бы... научиться скоро читать... Я всех научу...

Китони тяжело задышал, сморщился от боли. В груди у него хрипело. Он опять потерял сознание и начал бредить.

— Чертей много, вся фанза наполнена ими, — произнес кто-то.

— Погонять бы их надо, — поддержал Коки.

Опять погасили свет. Наступила тишина. Люди замерли. Клавдии Прохоровне казалось, что они перестали даже дышать. Все ждали чего-то, но чего они ждут, Клавдия Прохоровна не знала: она впервые присутствовала при изгнании чертей. Прошла минута, другая напряженной тишины. Вдруг, возле очага, раздался дребезжащий от страха голос старухи:

— У меня волосы встают на голове! По спине мыши забегали. Чувствую в углу, возле меня...

Люди боялись пошевелиться. Что-то должно было случиться. Клавдия Прохоровна всматривалась в угол и сама почувствовала, как холодок пробежал по спине, и в это время старуха во весь голос дико вскрикнула:

— Га! Га!

И будто лопнула фанза от крика:

— Га! Га! Га-а-а! Га-а-а!

Стекла задребезжали в окнах. Клавдии Прохоровне показалось, что она оглохла от крика и, не выдержав напряжения, неожиданно для себя, тоже закричала, чтобы отогнать вползавший в душу страх.

Теперь уже кричали все, даже самые выдержанные охотники не могли унять свой страх и кричали, пока не срывался голос. Кричали и Поянго, и Акиану, и Коки. Клавдия Прохоровна вся дрожала, она закрыла глаза, чтобы ничего не видеть, ей хотелось как в детстве, забраться под одеяло, чтобы ничего не слышать. Она забыла о Китони, не могла уже владеть собой и кричала дико. Вдруг сидевшая рядом Дарами истошно закричала:

— Га-а! Смотрите, падает, падает на моего сына! Падает! Га! Га-а-а!

Клавдия Прохоровна, глянув вверх, увидела какой-то падающий предмет, но не могла разглядеть, что это.

— Череп! Голый череп! Га-а-а! Га-а-а!

Бесформенный предмет вдруг глянул пустыми глазницами. Учительница закричала. Дарами возле нее била руками по циновке, по постели Китони, в том месте, где упал череп.

Никто не слышал в этом гвалте, как застонал мальчик. Его стон был не громче комариного писка в гудящей тайге.

Когда Клавдия Прохоровна пришла в себя, ее руки нащупали мокрую тряпку, и она вспомнила про Китони. Потянулась к нему, но тут ее руку поймала Дарами и в страхе заорала так, что у Клавдии Прохоровны едва не лопнули барабанные перепонки.

— Это моя рука, Дарами, — громко сказала Клавдия Прохоровна. — Хватит чертей гонять, Китони плохо очень.

Но Дарами крепко вцепилась в руку учительницы и продолжала дико кричать.

— Это моя рука, Дарами! — повторила Клавдия Прохоровна.

— Руку черепа держу! Га-а-а!

— Череп! Череп возле больного сидит!

— Га! Га-а-а! Га-а-а!

Опять кричали все. Когда шум немного утих, видно сидящие набирали в легкие побольше воздуха для новых воплей, Клавдия Прохоровна властно крикнула:

— Свет зажгите!

Слова хлестнули, как плеть, и в фанзе сразу наступила тишина. Кто-то начал раздувать угли в очаге, другой выбивал искры кресалом, третий чиркнул спичкой. Фанза осветилась. Клавдия Прохоровна глянула на Дарами и не узнала: перед ней сидела бледная женщина с искаженным от страха лицом, с горящими, как у сумасшедшей, глазами. С минуту она смотрела на учительницу, словно пытаясь что-то вспомнить, потом опустила глаза. Руки ее, стискивающие руку учительницы, сами собой разжались.

Клавдия Прохоровна огляделась и никого не могла сразу узнать, так у всех были искажены лица.

«Идиотство! Ох, какое идиотство! Самим себя довести до такого состояния!» — подумала она.

Китони, видимо от страха, запрятался с головой под тяжелым ватным одеялом. Он лежал, свернувшись калачиком, с полуоткрытым ртом, из носа текла тоненькая струйка крови. Даже при свете тусклого жирника Клавдия Прохоровна заметила необычную белизну лица. Она торопливо схватила руку мальчика, рука была еще теплая, но пульс уже не прощупывался. Клавдия Прохоровна заплакала. Дарами, поняв случившееся, обняла сына и затихла, слез у нее не было, и плакать она не могла.

Люди засуетились, мужчины вышли на улицу за школьными жердями, чтобы из них сделать усыпальню, женщины вытащили из-под покойника постель и вынесли, чтобы вытрясти из нее пыль.

Наполка, теперь не стесняясь, плакал, обняв остывшее тело сына. Немного успокоившись, он прикрыл пеки покойнику, опустил в рот серебряную монету. Через полчаса тело Китони лежало в усыпальпе из школьных палок, оно было тщательно укутано одеялом, лицо закрывал кусок белого материала, одетые в теплые ватные чулки ноги были связаны бечевкой.

Акиану со старшей женой уехал на дальние озера ловить карасей, сазанов, сомов. Было время нереста этих рыб. За одно утро можно набить острогой две оморочки самых отборных сазанов, потом отдыхай хоть целый день. Бодери одна разделает всю рыбу, посолит, развесит сушить.

Даояка осталась в стойбище одна с двумя детьми. Нилэ уже не ходила в школу. Школа-Учитель сказала, что все ученики должны отдохнуть до осени, набраться сил. Если она так сказала, значит, так нужно. Но сосед шаман твердил другое, говорил, будто Школа-Учитель собралась бежать из стойбища, что она после смерти Китони разоблачила себя. Кроме шамана, Даояка слышала это же самое от Дарами.

— Школа-Учитель должна уехать из стойбища, — сказала Дарами. — Она нехорошая.

Что хотела этим сказать Дарами, Даояка так и не поняла. Что значит «нехорошая». Почему это Школа-Учитель, бывшая раньше лучшей подругой Дарами, вдруг стала нехорошая? Правда, многие старухи утверждают, что русская женщина виновата в смерти Китони. Но Даояка в душе не верила им, она-то знала, что Школа-Учитель никакой не черт, просто злые люди возводят на нее всякую напраслину. Чего только не говорили про нее! Токто, хотя он и очень уважаемый человек в стойбище, шаман, но он много неприятностей приносит Школе-Учителю. Разве это хорошо? За что он невзлюбил ее, что она ему плохого сделала? Такая она добрая, отзывчивая, ни в чем не откажет, всегда поможет в беде, сердце и душа ее всем открыты.

Все же видели, и сама Дарами, как она любила ее сына, как убивалась после его смерти, провожала до могилы и даже на могилу ходит. Так нет, нашлись умники, увидели в этом позднее раскаяние. А в чем ей раскаиваться? Неужели люди верят бредням, что она злой черт. Наговорил же Токто про нее всякой напраслины, когда исчезла Гаоня, а потом поспешно заткнул свой рот длинной трубкой, когда узнал, что Гаоня жива. Как же после этого верить Токто?

При последней мысли слишком осмелевшая Даояка оглянулась и подумала: «Его-то нет, а сэвэны его могут подслушать мои мысли. Надо что-то делать, от безделья всякие думы в голову лезут».

Тут она вспомнила, что уже дней десять не стирала.

У Даояки было всего четыре простыни, две старенькие, подаренные Клавдией Прохоровной, две новые, сшитые полтора месяца назад.

Нынче зимой Акиану удачливо охотился в тайге, за пушнину ему дали много товаров, продуктов. Привез он материи на новые халаты обеим женам, себе и детям. Бодери особенно была удивлена, когда раскрыла целый рулон коленкору.

— Зачем так много белой материи набрал? — спросила она мужа.

— Как на что? На рубашки всем, — ответил Акиану.

Даояку тогда же подумала о новых простынях, она смутно догадывалась, для чего муж купил столько коленкору. По-видимому, Акиану тоже понравились простыни, ведь он укрывался белой простыней, когда спал с Даоякой, а в те ночи, когда спал с Бодери, обходился без них.

Несколько дней спустя Даояка предложила Бодери сшить ей пару простыней.

— Мне не надо простыней, без них жили, еще проживем. Зачем зря хорошую материю тратить? — ответила Бодери.

— Простыни — это вещи, — настаивала Даояка.

— Слишком умная ты стала, учить начала, — рассердилась Бодери. Но на этот раз Даояка не хотела сдаваться.

— Эгэ, простыни тебе нужны. У меня есть, у тебя тоже должны быть.

— Ты меня не учи, сказала, не надо!

— Тебе же хорошего хочу. Будут у тебя простыни, мужу приятнее будет спать.

— Будто из-за твоих простыней он с тобой чаще спит?

— Может, из-за простыней.

— Ты молода, ты ему больше нравишься.

Первая ссора Бодери с Даоякой, возникшая из-за простыней, переходила на другую, более щепетильную тему. Даояка замолчала, она моложе Бодери, она должна уступить. Она уступила в споре, но простыни сшила и постелила Бодери. Вечером Бодери обнаружила их, рассердилась и набросилась на Даояку.

— Замолчи! — прикрикнул на нее Акиану. — Тебе, дура, хорошо делают.

Бодери ничего не сказала, но дулась еще полмесяца. Так у Даояки появилась вторая пара простыней.

Сегодня она организует стирку, а после стирки из остатков коленкора сошьет еще две пары запасных простыней.

Даояка взяла ведра, коромысло и пошла по воду. Выйдя из фанзы, она вздохнула полной грудью. Как хорошо на улице! Травка уже зеленым ворсистым одеялом накрыла землю, на тальниках распрямились стреловидные листочки. На песке поднималась полынь.

«Вот привезет отец Понгсы жирных сазанов и сомов, можно будет сварить суп из полыни, — подумала Даояка. — Неплохо было бы сходить за черемшой. Пора уже готовить ее впрок».

Приподняв полы халата, она вошла в воду. Теплая прозрачная вода игриво кружилась вокруг ее твердых икр, коленей. Даояка зачерпнула воды и оглянулась: возле своей фанзы стоял Токто и смотрел на нее.

«Фу, опять смотрит. На, на, смотри, облизывайся!»

Выходя из воды, Даояка еще выше подняла полы халата и, не вытирая мокрых ног, побрела домой. Она нарочно шагала медленно, зная, что за каждым ее шагом следят жадные глаза шамана. «Глазеет, гад, знает, что мужа дома нет. Как бы ночью не прибежал... старый пес...»

Посмеиваясь, Даояка замочила белье в тазу и поставила на огонь. Понгса ползал по песку в двух шагах от нее, но никак не мог дотянуться до матери: его держал длинный шнур, привязанный другим концом к угловому столбу сушильни.

— Ох ты мой хороший, ох ты мой барсучонок, ну иди к маме, иди, — дразнила Даояка сына, протягивая к нему руку.

Малышка изо всех силенок тянулся к ней, шнур натягивался, и мальчик, незаметно для самого себя, поднимался на кривые ножки.

— Ну, иди, иди, шагни разочек, — Даояка сама подходила к сыну. Мальчик от радости поднимал одну ножку, но тут же падал на песок и оставлял ясный отпечаток головки, плеч. Даояка торопливо уничтожала этот след, так как в этом отпечатке могла остаться душа ребенка.

Стирать Даояка научилась в совершенстве, руки у нее были сильные, и она могла обойтись без стиральной доски. Подсинив белье, она вывесила его на растянутой между сушильней и амбаром веревке. Постояла, полюбовалась нежной сиповатостью простыней и опять принялась за стирку.

Клавдия Прохоровна еще издали из-за тальников заметила вывешенные простыни. Она остановилась и долго любовалась ими, как любуется охотник плавающими на озере лебедями. Радость поднималась в груди теплыми волнами все выше и выше, и впервые после смерти Китони Клавдия Прохоровна засмеялась. «Так, Клава, ты все же что-то сделала в этом стойбище! — подумала она с гордостью. — Уедешь, будут тебя вспоминать, одни с любовью, другие с ненавистью. Будут вспоминать!»

Возле фанзы она заметила Даояку, Нилэ и мальчика, барахтавшегося в песке.

— Здравствуй, Павлушенька! Ты, как курица, купаешься в песке, — засмеялась Клавдия Прохоровна.

Она взяла мальчика на руки, поцеловала в грязные щечки.

— Здравствуй, Школа-Учитель, — ответила на приветствие Даояка. — Я тебе давно говорила, моего сына зовут Понгса.

— Нет, твоего сына зовут Павел, так записано в метриках.

— Мало ли чего не запишут. Моего сына зовут Понгса и ты его так зови.

— Не упрямься, Даояка, мы вместе его назвали Павликом. Через несколько лет, когда жизнь в стойбище будет совсем иной, ты многое поймешь...

— Какая я была, такой останусь. Если я глупая, меня уже не сделаешь умной.

«Нет, ты уже не такая, какая была вчера, — подумала Клавдия Прохоровна. — Ты уже другой человек, бойчее стала. И вид у тебя уже независимого человека».

— Ты умница, Даоя, давай не будем ссориться. Если ты на меня рассердишься, у меня больше друзей не останется.

— Поянго тебе всегда другом останется, — улыбнулась Даояка.

— Поянго — это другое, я говорю о подругах. Ты одна осталась. Дарами сейчас меня ненавидит.

Клавдия Прохоровна сказала правду. Уже месяц прошел после смерти Китони, за это время Дарами ни разу не ответила на приветствие учительницы, не промолвила ли одного слова при пей. Путь Дарами к могиле сына проходил возле школы, но, чтобы не встречаться с Клавдией Прохоровной, она обходила школу берегом роки. Через неделю после похорон Китони Клавдия Прохоровна пришла на могилу. Еще издали она услышала плач Дарами. Учительница подошла, села возле нее. Женщина перестала плакать, Клавдия Прохоровна обняла ее.

— Дарами, не плачь так много, — тихо сказала она. — Мертвого не воскресишь ничем...

Дарами оттолкнула учительницу и, дико сверкнув глазами, сказала:

— Не приходи ты на могилу, у него одни кости были, тебе ими не насытиться.

Клавдия Прохоровна от неожиданности растерялась и, не находя нужного ответа, спросила:

— Ты меня за черта принимаешь?

Дарами ничего не ответила.

Открытую ненависть видела Клавдия Прохоровна и в глазах Наполки, Коки и многих сгорбленных коромыслом старух.

Занятия детей в школе закончились, и Клавдия Прохоровна теперь больше могла уделять внимание сыну. Ежедневно они прогуливались по песчаному берегу, загорали. Клавдия Прохоровна стала задумчивой, грустной. Она часто вспоминала Китони. Дома говорила с матерью об отъезде из Эморона в какое-нибудь другое стойбище.

— Твое дело, доченька, хочешь — уезжай, — отвечала Наталья Васильевна. — Тяжело тебе жить здесь, вижу сама. Я уж и так, как могла, поддерживала тебя весь год. Нутро у меня, наверное, все в синяках — так я болела за тебя, за Мишутку. Уж как я вас обоих оберегала, этот шаман и в самом деле погубит вас. Раз уж решила уезжать, что делать... Не ты одна учительница на свете, уедешь — другую пришлют...

И Клавдия Прохоровна соглашалась с матерью. Верно, она уедет из Эморона и на ее место пришлют другую учительницу. Пусть тот учитель тоже хлебнет столько же горечи, сколько довелось ей.

Будучи под таким настроением, она написала письмо в районо с просьбой о переводе в другое стойбище. Отправив письмо, она немного успокоилась.

И вот, впервые за этот тяжелый месяц, неожиданную радость доставила ей Даояка своими простыми подсиненными простынями.

— С Поянго мы всегда останемся друзьями, — проговорила с улыбкой Клавдия Прохоровна.

— Знаю я, какие вы друзья, — опять засмеялась Даояка. — Мужчина и женщина не могут дружить...

— Могут, Даояка, могут, как дружат брат с сестрой.

Даояка безудержно захохотала, показывая белые как сахар зубы.

— Ладно, сестра Поянго, пошли в фанзу, будем вместе простыни белые делать.

ГЛАВА XX

Иван Петрович Капустин приехал, как обычно, неожиданно. У него была своя оморочка, он ездил на ней не хуже охотника-нанайца. Но в Эморон он приехал в тупоносой лодке-плоскодонке. На этот раз она была нагружена мешками с картофелем, ящичками с капустной рассадой.

Вытащив лодку на песок, Иван Петрович неторопливо поднялся к фанзе Клавдии Прохоровны. Хозяйки радушно встретили гостя, усадили за стол, стали расспрашивать об амурских новостях.

— Что же это все я рассказываю, будто у вас, в стойбище, нет новостей, — шутливо возмутился Иван Петрович.

— Ох, у нас новостей-то через край! — ответила Наталья Васильевна.

— Я уезжаю из Эморона, — сказала Клавдия Прохоровна.

Капустин пристально поглядел на учительницу, и лицо его вытянулось.

— Что такое? Обижают, выходит.

— Житья не дают, шаман изводит ее, — ответила Наталья Васильевна и рассказала о последних событиях.

Капустин молчал: непонятно, порицал он учительницу или считал ее отъезд закономерным.

— Выходит, уезжаешь, дочка? — наконец, заговорил он. — Что же поделаешь, если житья не дают. Решила уезжать — надо ехать. Только вот что я тебе скажу. Ты здесь была первым русским человеком, ты первая так долго жила в Эмороне. Ты уж не сердись, если что не так скажу, только ты, дочка, русского человека срамишь. Тебя Советская власть послала сюда, понадеялась на тебя, а ты зиму прожила и бежать...

— Что же, по-твоему, ждать, пока ее совсем изведут?.. — рассердилась Наталья Васильевна.

— Мама, молчи, — попросила Клавдия Прохоровна.

Капустин вдруг замолчал, по лицу пробежала тень растерянности, он потерял нить своих рассуждений. Пауза затянулась.

— А мы у себя, всем миром, тебе семян всяких собрали, — сказал он вдруг осипшим голосом. — Картошки привез, рассаду капустную... Ну что ж, прощайте...

Иван Петрович, расстроенный, возвращался на берег. Он вспомнил, с каким трудом пришлось собирать семенной картофель, как пришлось уговаривать каждого хозяина. Со многими скаредными односельчанами он даже поругался. А теперь как смотреть им в глаза? Эх, подвела ты, учительница, подвела! Не мог он выговорить, что было, не находил слов, а душа болела. Эх ты, а еще русская! Да ты, оказывается, стоишь рядом, даже хочешь помочь столкнуть лодку. Не надо! Обойдусь без твоей помощи. Все же помогаешь, ну хорошо, помогай, помогай. Тут Иван Петрович вспомнил про сало.

— Возьми на дорогу, пригодится, — сказал Иван Петрович, передавая сверток учительнице.

— Не надо мне ничего, сама, что нужно, достану, — угрюмо ответила Клавдия Прохоровна.

Иван Петрович молча передал ей привезенную почту, столкнул лодку и поехал на другой край стойбища к Акиану.

Клавдия Прохоровна, не поднимая головы, стояла на берегу и с непонятной сосредоточенностью ковыряла носком мокрый песок.

«Худо, видно, стало на душе, — подумал Иван Петрович. — И зачем только посылают таких молоденьких?»

Акиану и Токто вдвоем конопатили лодку. Акиану первым заметил подъезжающего Капустина, молодо выпрыгнул из лодки и по колено зашел в воду навстречу другу.

Потом они долго обнимались, хлопая друг друга по спине. Иван Петрович был на две головы выше Акиану и поднимал друга, как хворостинку.

— Ты медведь, Иван! Сила у тебя, как медведь, — говорил Акиану.

С Токто Иван Петрович поздоровался за руку и, заметив под глазом синяк, нахмурился.

— Не молодые ли тебе надавали, а? — спросил он.

— Никому я плохого не делаю, всем добра желаю, — ответил Токто через Акиану. — А синяк — палка отскочила, когда дрова рубил.

— Палка, палка, — передразнил Иван Петрович. — Я бы тебе этой палкой хребет переломал.

Акиану смягчил при переводе слова Капустина, но шаман по выражению лица и по интонации все же понял, что собеседник на него сердит.

— Ты зачем обижаешь молодую учительницу? Что она тебе плохого сделала? Почему ты ей житья не даешь?

«Ага, вот почему русский охотник сердится. Правильно, русскому человеку надо за своего заступиться».

— Русская учительница плохая, — ответил Токто. — Она не может жить среди нанай, она среди русских только может жить.

— Скажи-ка ты! Может, мне тоже нельзя жить с нанай?

— О, ты можешь! Ты же с нами в тайге вместе бываешь. Ты охотник!

— Смотри, Токто, я тебе тоже не буду угоден. Ты знаешь, на Амуре за такие дела шаманов судят и в тюрьму сажают.

Токто побледнел, он знал, что такое тюрьма, много наслышан о ней. Нет, ему не хочется на старости лет туда попадать.

— Видно, за дело сажают, а я тихо живу, даже собак своих сам кормлю, жены не имею. Кого же мне обижать? Никого я не обижаю.

— Да, не дурак, видать, ты. Без крючка тебя голыми руками не ухватишь. Кабы учительница не уезжала, осталась здесь, я тебя, сукиного сына, проучил бы.

Акиану опять смягчил слова Капустина и, чувствуя, что друг его все больше распаляется, пригласил в фанзу. Токто остался на берегу.

Женщины поставили столик, принесли дымящуюся уху, свежую, не совсем еще высохшую юколу, вареную утятину. Иван Петрович достал из мешка гостинцы и раздал детям и женщинам. Потом вытащил бутылку водки, поставил на стол.

— Ты, Акиану, знаешь, что учительница собралась уезжать из Эморона? — спросил он.

— Слышал, женщина всегда все первая узнает, потом мужу говорит.

— Коли знаешь — хорошо. Почему она уезжает, тоже знаешь?

— Здесь много люди сердятся на нее.

— Ты тоже сердишься?

— Я — зачем? Я не сердит. Она мне всегда хорошо делала. Наша очень ее любит.

— А ты ей хорошо делал? — спросил Иван Петрович, подлаживаясь под речь Акиану.

— Рыбу приносил, мясо приносил.

— Рыбу, мясо... Я о другом тебя спрашиваю. Ты заступился за нее? С шаманом ругался? Почему он ее поносит?

— Шаман ругай нельзя. Люди плохо говори о Школе-Учитель, я плохо говорить не хочу, я — молчит.

— Дурак ты, Акиану.

— Зачем так, Иван?

— А вот затем, что не оборонил учительницу!

— Один я не могу. Много люди назад иди, зачем меня вперед ходи? Один вперед ходи не могу.

— Я тебя, Акиану, всегда хорошим, смелым человеком считал. Ты на пару с Поянго в партизаны ушел, все отказались, а вы пошли. Почему ты тогда впереди был?

— Советская власть я хотел, говорили, Советская власть — хорошая власть. Я верил, я пошел...

— Мы с тобой, с Поянго за Советскую власть дрались — это верно. Говоришь, Советская власть — хорошая власть? Почему ты тогда ее сейчас не обороняешь? Шаман против учительницы, значит, против Советской власти, а ты в стороне стоишь.

Акиану молчал и прищуренными глазами рассматривал незатейливый костюм Ивана Петровича, ситцевую рубашонку, залатанные брюки. Ему не хотелось опускать глаза, хотя обидно слушать такие слова от друга. Иван Петрович был тысячу раз прав, Акиану зря принял середину, ему бы рядом с Поянго защищать Школу-Учителя. Но... Вот это «но» и мешает. Акиану привык уважать старших, он не может выступать наперекор им. Другое дело, когда он уходил в партизаны, тогда он уходил из стойбища. А теперь он среди своих, как можно перечить им?

Акиану и сейчас пойдет хоть куда защищать Советскую власть, потому что убедился, эта власть действительно стоит за него. Другая власть разве послала бы в большую воду нуждающимся эморонцам пароход с мукой, крупой, сахаром, маслом? Притом даже денег но потребовала. Вот как! Какая власть еще может так щедро расплачиваться с охотниками за пушнину? Никакая не может! Поэтому Акиану и говорит, он будет защищать Советскую власть. Везде, только не в Эмороне. Здесь он совсем не чувствует своей силы. Как это все растолковать Ивану? Он, наверно, ничего не поймет.

Иван Петрович чокнулся с Акиану и выпил.

— Учительница хотела научить эморонцев картошку сажать, огурцы, капусту, — продолжал он отдышавшись. — Теперь ты с Поянго должен огороды копать, всем, кто захочет, раздай семена, пусть сажают.

— Не будут сажать. Зачем надо? Картошку никто не кушай.

— Ты ешь? Научи других, это пользительно.

— Я не кушай. Ребенка, женщина только кушай.

— Все равно посади. Дети, жены будут есть. Не стану же я обратно везти такой груз. Я тебе все оставлю. Поянго скажу, чтобы подсобил...

Друзья просидели за столиком весь день, распили одну бутылку, потом Акиану принес из амбара вторую. За выпивкой вспомнили партизанские годы, зимнюю охоту, весеннюю рыбалку, потом Иван Петрович рассказал, как надо сажать картошку, какие грядки нужно копать под огурцы, капусту. Акиану кивал головой, мол, все понимаю, но когда Иван Петрович попросил его повторить, он смущенно и виновато заулыбался.

Иван Петрович не выдержал, подхватил шатавшегося Акиану и выволок его на улицу. Возле фанзы на сыпучем песке он показал, как копать грядки, сажать картошку, рассаду, поливать. Акиану слипшимися глазами следил за работой друга, сидя на теплом песке. Когда Иван Петрович закончил показательную работу и обернулся, его друг уже лежал плашмя, разбросав в стороны ноги, руки и храпел на все стойбище.

Капустин расхохотался, отбросил лопату, легко, словно подростка, поднял на руки Акиану и затащил его в фанзу.

— Уснул, а-я-я, опьянел совсем, — говорил он, укладывая Акиану. Потом сказал женщинам: — Я скоро вернусь, в школу пойду.

Клавдия Прохоровна сидела за столом и что-то писала.

— Ты, дочка, не сердись на меня, — сказал Капустин, остановившись у дверей. — Погорячился я малость, не обдумал.

— Заходи, Петрович, чего у порога остановился, — пригласила Наталья Васильевна.

— Садитесь к столу, — сказала Клавдия Прохоровна.

— Рассиживаться мне не к чему, дочка, голова кружится, мы с Акиану выпили малость. Пришел я к тебе сказать вот что: ты, дочка, не спеши с выездом, подумай. Картошку, рассаду я оставил у Акиану, ты уж помоги моим друзьям огородами обзавестись. Ну, а меня уж прости. Ты, Васильевна, тоже прости, не сердись на меня.

— Мы не сердимся на вас, Иван Петрович, — сказала Клавдия Прохоровна.

— Вот и хорошо. От меня водкой, наверное, прет, так я уж лучше пойду спать. Ну, до свидания...

Старый пароходик с обветшалой палубой, с дырявой, изъеденной ржавчиной трубой, оставляя за собой длинный хвост черного дыма, полз по зеркальной глади озера Эморон. Нос его разрезал воду, отваливая ее глыбами, а лопастное колесо на корме крошило их, разбрасывая во все стороны стекольную пыль. Она искрилась на солнце, и маленькие радужки вспыхивали по сторонам.

Пароход очень понравился Гаоне. Она стояла на палубе и, вглядываясь вдаль, пыталась разглядеть родное стойбище, хотя до Эморона было еще далеко.

— А я уже увидел твое стойбище, Гаоня! — раздался голос за спиной девушки.

Гаоня обернулась, перед ней стоял с биноклем в руках Петр Заксор: рядом с ним его жена. С Петром и его миловидной женой Галей Гаоня познакомилась на пароходе. Супруги ехали в Эморон открывать магазин. На пароходе они везли мешки и ящики с продовольствием, тюки мануфактуры, бочки с маслом.

— Я тоже видела, — сказала Галя, — вон между теми тальниками. Правильно, Гаоня?

— На, посмотри, — Петр протянул Гаоне бинокль.

Девушка поднесла бинокль к глазам и увидела стойбище так неожиданно близко, что даже ахнула. Она увидела свою фанзу, даже какого-то человека возле порога и была уверена, что это отец.

Гаоня отдала бинокль Петру и отошла. Ей хотелось побыть одной. В последнее время она много думала о своей судьбе, стала молчаливой, замкнутой. Хозяева фанзы, родственники Дянгамбо, относились к ней, как к невестке, полюбили ее за ловкие руки. Заметив в ней перемену, они забеспокоились. Но Гаоня не болела, она просто скучала по дому, по Дянгамбо. Когда она услышала, что в Эморон пойдет пароход с грузом, то окончательно решила побывать в родном стойбище. Нельзя сказать, чтобы ей было скучно на Амуре. Она подружилась с молоденькой учительницей — нанайкой Боней Одзял. Жизнь Бони была тоже не из легких, она убежала от старика мужа, за которого ее отдали насильно, поступила на курсы и стала учительницей. Боня ежедневно твердила Гаоне, что она совсем мало знает, что ей надо поступить учиться в институт народов Севера. Гаоня не знала ничего об этом институте, но, подогретая рассказами Бони, она тоже загорелась мечтою попасть в него. А когда она услышала рассказ комсомольцев о том, как, вернувшись из института, студенты вывезли в город хулусэнский жбан⁵⁰, то окончательно решила ехать в Ленинград. Она хотела стать такой же смелой, как те студенты-комсомольцы из института. Гаоне повезло, когда она садилась на пароход, ей передали два письма из райисполкома, одно было адресовано Клавдии Прохоровне, другое — Поянго.

— Из твоего стойбища троих молодых людей отправляем на учебу, пусть кто хочет, тот добровольно едет учиться, так и передай председателю Совета, — сказали ей.

Гаоню провожала ее подружка Боня. Она улыбнулась и сказала:

— Смотри, Гаоня, не отставай, я тоже еду в Ленинград учиться.

Гаоня не отстанет. Почему она должна отставать? Она едет в Эморон попрощаться с родителями, с любимым Дянгамбо. Интересно, как только они ее встретят? Отец, наверно, злой, начнет ругаться, а мать в это время будет молчать и вздыхать тяжело. Дянгамбо — тот не выдержит, бросится обнимать ее. Так он и писал в одном из своих писем: «Как только ты сойдешь на берег, я тебя обниму при всех, пусть все знают о нашей любви. Не буду я никого бояться!»

Сердце Гаони всегда сладко замирает, когда она вспоминает о Дянгамбо. «Уу, вредный, и правда он бросится обнимать, срамить меня перед людьми», — с усмешкой на губах думала девушка.

Пароход вошел в устье реки. Впереди за поворотом показалось стойбище.

К Гаоне опять подошли супруги Заксоры.

— Ну, вот, Гаоня, приехали в твой Эморон, — сказал Петр. — С этого дня он станет и нашим.

На песчаном берегу Эморона столпилось все население стойбища. Между сидевшими на корточках женщинами бегали дети, за ними гонялись щенки. Особняком от других стояло несколько стариков, среди них были Коки и Токто. В толпе были учительница, Поянго, Дянгамбо, Акиану, Тораки. Даояка собрала вокруг себя девушек и молодых женщин.

Пароход, замедлив ход, осторожно приближался к берегу.

— Смотрите, женщины, Гаоня приехала! — закричала Даояка. — С ней еще какие-то амурские нанай приехали.

Толпа загудела, только старики, зажав в зубах трубки, молчали.

— Большая лодка, без весел ходит, сильная, — проговорил Коки, нарушив молчание. Он делал вид, что не замечает стоявшую на палубе дочь.

— Она, пожалуй, сразу всех эморонцев может поднять, — поддержал разговор Токто.

— Интересно, зачем она в Эморон приехала?

Пароход мягко уткнулся носом в мокрый песок. Матросы установили сходни, и первой сбежала наберег Гаоня. Она бросилась в объятия Клавдии Прохоровны, потом ее обнимали Поянго, Дянгамбо, остальные комсомольцы жали ей руки.

Коки все это видел, видел, как Гаоня передала конверты Поянго и учительнице, как подбежала к ней мать, обняла и заплакала.

Вслед за Гаоней сошли на берег супруги Заксоры.

— Ты председатель Совета, да? — спросил Петр у Поянго. — Я приехал у вас магазин открывать, всяких товаров, продуктов привез.

— Магазин открывают, слышали? Приехали магазин открывать! — зашумела толпа.

— Всякие материалы на халаты есть!

— Сладости есть, сахар, конфеты!

— Белая мука, лепешки жарить будем!

Люди отошли от Гаони, окружили супругов Заксор и стали расспрашивать о новостях на Амуре, о родственниках, о товарах, которыми те собираются торговать.

Мать Гаони воспользовалась случаем, вытащила дочь из толпы и стала обнимать ее, обливаясь слезами.

Подошел Коки, молча веял дочь за руку и потащил домой.

— Слушай отца, он сердит, — успела шепнуть ей сердобольная мать.

Коки толкнул Гаоню в фанзу, переломил об колено гултухин — жердочку, на которой сушат юколу, и вошел вслед за ней. Гаоня, увидев в руке отца палку, побледнела, но тут же отвернулась к матери, как ни в чем не бывало.

— Повернись сюда, — сказал Коки.

Гаоня встала, смело взглянула на отца. «Отец, ты меня не напугаешь», — говорили ее прищуренные ясные глаза.

Коки понял вызов дочери и еще больше взъярился. Он побледнел, пальцы сжимали палку и мелко дрожали.

— Ты от будущего мужа сбежала? — сквозь зубы процедил Коки.

— Нет, я с мужем сбежала...

Палка просвистела в воздухе и с треском опустилась на плечо Гаони. Девушка ахнула от боли, но не отвела от отца глаз. По ее щекам поползли крупные прозрачные слезы.

— Ты меня опозорила, тварь! Зря я тебя кормил, собачья ты дочь! Зря! Зря! Даже тори не получил!

Коки бил дочь с остервенением, глаза его помутнели от злости.

— Я тебя убью сегодня! Убью!..

Мать не выдержала, подбежала к мужу, схватила за руку:

— Не убивай! Не убивай! Она же у нас одна! Моя дочь!

Коки вырвал руку, ударил жену и пинком отбросил ее от себя. Гаоня бросилась к матери, закричала:

— Отец! Пощади мать! Я с тобой больше не буду жить... убегу! Мать заберу! Уйдем, мама, уйдем отсюда...

Коки вскочил на нары, схватил висевшую на стене берданку.

— Хватит мне терпеть, опозоренным быть! Вот два патрона, слышите! Только посмейте выйти из фанзы, как гадких росомах, перестреляю!

Гаоня крепче обняла худенькое тело матери, прижалась щекой к ее щеке.

— Доченька, послушай отца... он тебя и меня убьет... послушайся, — плакала мать.

— Уеду, мама, все равно уеду...

— Уедешь? Попробуй за порог переступить!

Гаоня никак не могла удержать слез. А как ей хотелось взглянуть на отца светлыми, без слез глазами и, глядя ему в лицо, уйти. Пусть стреляет!

Коки не знал, какая внутренняя борьба происходит в груди дочери, и, будто подбадривая ее, говорил:

— Ну, ну, уходи, собачья дочь! Попробуй открой дверь, переступи порог.

Гаоня попыталась было встать, но боль свалила ее на пол. Тогда девушка поползла к двери.

— Доченька, доченька! Куда ты? — закричала мать.

Гаоня не отвечала.

— Гаоня! Пожалей меня, Гаоня, вернись! — пронзительно кричала мать, простирая к ней руки.

Девушка молча, толкнула дверь, уцепившись за порог, медленно приподнялась. В фанзе наступила тишина. Мать, зажав уши и закрыв глаза, замерла на полу. Коки с берданкой в руке, как каменный, застыл на нарах. Он следил за дочерью немигающими глазами, но в глазах не было решительности.

Гаоня перекинула через порог голову, грудь, вылезла за дверь уже по пояс. Коки вздрогнул, когда понял, что его дочь ищет смерти. Ему вдруг захотелось отбросить берданку, подбежать и обнять взрослую дочь. Его дочь! Часть его крови в жилах Гаони!

Руки Коки дрожали. Нет, Коки, ты — охотник. Охотники никогда не бросают слов на ветер. Ты мужчина, Коки!

Лязгнул затвор берданки. Гаоня услышала этот звук, сжалась в комок. «Сейчас, сейчас выстрелит, сейчас!» — подумала она, переваливаясь за порог.

И Коки выстрелил. Звук выстрела слился с душераздирающим криком матери Гаони, он прокатился по всему стойбищу, по тальниковым рощам, перекинулся через речку и полетел по тайге от одного дерева к другому.

Эморонцы, выгружавшие товар, услышали выстрел и крик.

— Где это стреляют?

— В стойбище кто-то выстрелил.

— Гаоня, где Гаоня? — раздался встревоженный голос Клавдии Прохоровны.

Никто ей не ответил. Первыми к фанзе Коки подбежали Дянгамбо и Поянго, за ними хлынула толпа.

Еще издали люди увидели лежавшую у порога Гаоню, настежь открытую дверь фанзы.

— Убил, убил дочь! — взвыли женщины.

Дянгамбо и Поянго приподняли девушку, безжизненное ее тело повисло на руках юношей. Дянгамбо дико закричал и пошел на направленное в его грудь дуло берданки Коки.

— Стреляй, стреляй, собака! Дочь убил, убей меня тоже! Убей! Белогвардеец ты, капиталист! Стреляй! Ну, стреляй!

Взбешенный Дянгамбо был страшен. Пальцы Коки не слушались, он не мог перезарядить берданку.

Дянгамбо вырвал из рук старика берданку, изо всей силы ударил кулаком в лицо. Коки мешком свалился на нары. Дянгамбо дернул затвор, пустая гильза со звоном упала на пол. В это время юношу схватили за руки.

— Что ты делаешь? — закричал Поянго, отбирая берданку. — С ума сошел?

— Гаоня жива, Дянгамбо, успокойся, — сказала Клавди Прохоровна. — Он промахнулся.

— Мы его арестуем, свяжем руки назад и на пароходе на Амур отправим, а ты трогать не смей! — сдерживая злость, говорил Поянго. — В тюрьму его надо посадить. Берданку отобрать.

Тораки принес с улицы длинный кожаный ремень, которым охотники крепят груз и снаряжение к нарте.

— Вот на этом ремне будешь как ползунок ползать, — злорадно проговорил Дянгамбо.

Связав Коки, он вместе с Тораки отвел его на пароход. Когда они вернулись обратно в фанзу, Гаоня пришла в себя. Она лежала на нарах рядом с матерью. Увидев Дянгамбо, она позвала его к себе и тихо сказала:

— Дянгамбо, я тебя очень... очень прошу, приведи отца!

Дянгамбо растерянно топтался перед нарами.

— Коки арестован, Гаоня, — проговорил он наконец,

— Нельзя его привести, он еще что-нибудь натворит, — поддержал друга Поянго.

— Ага, приведи отца, я тебя прошу. Как мама одна останется здесь?

— Ты же с ней будешь?

— Нет, не буду. Амурские подруги едут учиться, я тоже поеду... в большой город.

— Ты так сама решила, милая Гаоня? — спросила Клавдия Прохоровна.

— Сама решила...

— Молодец, Гаоня! — обрадовалась учительница и крепко поцеловала девушку.

— Школа-Учитель, пусть приведут отца, я и мама, мы вместе просим... мы ему все прощаем. Он сейчас испугался, он больше не будет бить... он не плохой.

— Гаоня, я не знаю, Поянго председатель Совета.

— Ага, отпусти отца. Дянгамбо, приведи его, — умоляла девушка.

— Ладно, схожу, — не выдержал Дянгамбо. — Привести, да? — спросил он Поянго.

— Отпусти, только берданку ему все равно не отдадим, — сказал Поянго.

Дянгамбо вышел из фанзы.

— Гаоня, на кого ты хочешь учиться? Куда едешь? — спросила Клавдия Прохоровна.

— Я хочу стать учительницей. Вместе с подругой Боней еду в большой город... называется Ленинград...

В фанзу вошел Коки, сопровождаемый Дянгамбо. Не глядя ни на кого, он прошел к очагу и, отвернувшись от всех, с жадностью закурил.

— Берданку мы у тебя заберем, ружье тоже, — жестко проговорил Поянго. — Если хоть раз ударишь жену или дочь — не пощадим больше. Предупреждаю тебя, ага.

Коки молчал. В фанзе было тихо, только жужжали большие мухи на окне да стонала мать Гаони.

— Гаоня, поживи пока у меня, я лечить тебя буду, быстро поправишься, — сказала Клавдия Прохоровна.

— Хорошо, Школа-Учитель, буду жить у тебя, — ответила девушка.

Молодежь, бережно поддерживая избитую Гаоню, провела ее в фанзу Клавдии Прохоровны. Здесь комсомольцы познакомились с письмом, которое получил Поянго, и решили отправить на учебу Поянго, Тораки и Гаоню.

Один Дянгамбо был сумрачен и тяжело вздыхал.

— Я тоже хочу учиться, — повторял он уже в который раз.

— Кто же в стойбище останется? — спросил Поянго. — Кто будет комсомольцами руководить, Школе-Учителю помогать? Тебе, Дянгамбо, надо остаться, меня заменишь. Смотри, не давай шаману над Школой-Учителем издеваться, следи за отцом Гаони, потом... — Поянго сделал глотательное движение, — потом мою мать не забывай, ей тяжело будет без меня.

Дянгамбо лишь краем уха слушал Понято, он смотрел на любимую и гладил ее волосы.

— Милая Гаоня, останься со мной, вместе поедем учиться, не оставляй меня одного!

— Дянгамбо, я часто-часто буду писать, — нежным голосом говорила Гаоня.

— Письмо — это хорошо, только не с письмами мне жить, с тобой жить хочу, — шептал Дянгамбо.

— Ребята, поздно уже, мы отдыхать мешаем людям, — спохватился Поянго. — Пошли домой, ребята.

Клавдия Прохоровна накинула на плечи шаль, убавила свет лампы и вышла проводить молодых людей. Поянго приотстал от друзей.

— Скажи, почему ты сегодня такая невеселая? — спросил он Клавдию Прохоровну. — Весь вечер была как больная.

— Чего мне радоваться? — тихо ответила учительница. — Мне и Дянгамбо сегодня мало радости.

Поянго понял смысл слов молодой женщины.

— Неужели тебе меня жалко? Правда жалко? — Поянго все еще не верил в свое счастье.

— Жалко, Поянго, нет, это не то слово, мне тяжело расставаться с тобой, я ведь полюбила тебя, мой милый...

У Поянго закружилась голова, он крепко обнял учительницу и позабыл обо всем на свете. Это счастье он искал много лет.

— Счастье! Счастье пришло ко мне! Любимая моя Клава! Любимая!

Каким родным казалось ему это впервые вслух произнесенное имя: Клава! Клава! Клава!

Они долго бродили в эту ночь по песчаному берегу, среди мокрых от росы кустов, сидели на чьей-то лодке.

— Клава, ты не забывай меня, — говорил Поянго. — Может, мне не ехать, остаться здесь?

— Что ты, что ты, Поянго, — испугалась Клавдия Прохоровна. — Поезжай, учись обязательно!

— Я учиться решил из-за тебя. Думал — ты грамотная, я тоже буду грамотным. Потом Токто тебя обижает, я думал: выучусь на доктора, и буду людей лучше шамана лечить, тогда люди не станут к нему ходить, не станут верить.

— Ты хороший, Поянго, ты сам не знаешь, какой ты хороший, — отвечала Клавдия Прохоровна. — Учись. Если даже я уеду в другое стойбище, все равно буду любить тебя.

— Куда ты уезжаешь?

— Не знаю еще. Сегодня получила письмо из районо, мне разрешают переехать работать в другое амурское стойбище.

— Нельзя, Клава, ты не уезжай отсюда, здесь тебя все любят.

— Тяжело мне, Поянго. После смерти Китони я стала чувствовать, что меня многие ненавидят.

Поянго ничего не ответил. Он с тоской смотрел на алеющий восток.

— Милый мой, лучше я до твоего возвращения буду на Амуре жить.

— Ты же храбрая, Клава. Почему ты целый год боролась, а в конце решила сдаваться? Будь такой же смелой, как прежде. Помнишь слова нашего комиссара Андрея Карповича? Он сказал: «Дорогу осилит идущий». Хорошо сказал! Я верю тебе, моя любимая, верю.

Клавдия Прохоровна засмеялась.

— Я женщина, Поянго, и силы у меня женские. Сейчас я остановилась на развилке дороги: по прямой продолжать путь или свернуть в сторону — не знаю. Куда ни уеду, буду тебя ждать, мой милый, как жена ждет мужа, так и я буду ждать тебя.

— А я куда бы ты ни уехала, везде тебя разыщу: ты в моем сердце, Клава! Без тебя мне не жить. Эморонцы тоже тебя будут помнить всегда. Будут старики рассказывать детям, как русская женщина принесла эморонцам золотую грамоту. Скажут, эту женщину звали Школа-Учитель.

После проводов комсомольцев на учебу Клавдия Прохоровна стала редко появляться в стойбище, лишь иногда ее видели в магазине, молчаливую, замкнутую. Из всех эморонцев ее навещали дома только Дянгамбо, Акиану с Даоякой и приехавшие недавно супруги Заксоры.

Клавдия Прохоровна тайком от друзей готовилась к отъезду: укладывала белье, вещи. Фанза приняла вид разграбленной комнаты. В разгар этих сборов однажды вбежал Дянгамбо, новый председатель Совета.

— Школа-Учитель, я пришел за тобой. Пойдем к Акиану.

— Зачем?

— Да там друг Акиану, этот... Иван оставил картошку да какую-то зелень. Мы все сделали, как он учил, даже водой поливали, но эта зелень не растет. Вчера посадили, сегодня утром она завяла, а сейчас уже высохла.

Клавдия Прохоровна не стала расспрашивать Дянгамбо и поспешила на другой конец стойбища.

— Высохла, за день высохла, — твердил Дянгамбо, шагая рядом.

Возле фанзы Акиану комсомольцы, хозяин фанзы и Даояка сажали картофель на сыпучем горячем песке. Тут же рядом с ними на импровизированных песчаных грядах лежала засохшая под палящим солнцем рассада капусты.

— Что вы делаете? Что вы делаете? — ужаснулась Клавдия Прохоровна. — Кто вам сказал сажать капусту и картофель на сыпучем песке?

— Как — кто? Сам Иван мне показывал, — ответил Акиану. — Правда, я не помню, но Даояка говорит, что он здесь копал грядки и картошку бросал в песок. Правда, Даояка?

— Да, правда. Иван на этом самом месте сажал картошку.

— Не здесь надо сажать, на земле надо, на рыхлой земле. Поняли? Сперва надо вскопать землю, разрыхлить, потом сажать.

— Э-э-э, это долго, — ответил Акиану. — Да и землю копать трудно в такую жару.

— Нет, Школа-Учитель, лучше здесь на песке. Тут копать легко, — поддержал Акиану Дянгамбо.

Клавдия Прохоровна смеялась от всей души, выкапывая вместе с незадачливыми овощеводами картошку из песка.

В этот день она до вечера копала грядки вместе с комсомольцами и Акиану. Перед заходом солнца высадила остаток капусты на сочную зернистую землю.

Вернувшись домой, она вытащила из заколоченных ящиков вещи, разложила их на прежние места, и фанза приняла обжитой вид.

— Выходит, остаемся в Эмороне? — спросила Наталья Васильевна.

— Да, мама. Не могу уезжать, совесть не позволяет.

— Совесть, говоришь? Да, совесть, совесть...

Наталья Васильевна, отвернувшись от дочери, грустно вздохнула.

До начала переговоров с районной почтовой конторой остались считанные минуты. Начальник почтового отделения Эморона, надев наушники, настраивал рацию.

В помещении было прохладно, поэтому начальник не снимал форменную суконную куртку с двумя рядами орденских планок на груди.

Хлопнула входная дверь.

— Здравствуй, Кирба, — поздоровался вошедший. Радист обернулся и, улыбнувшись, крепко пожал протянутую руку.

— Здравствуйте, дядя Поянго, — сказал он.

Рация вдруг ожила, запищала и заговорила человеческим голосом. «Эморон! Эморон! Как вы меня слышите? Прием».

Кирба пододвинул к себе лист бумаги, приготовился писать: «Завучу школы Клавдии Прохоровне Бельды, — торопливо записывал Кирба телеграмму. — Выехал новый директор школы. Встречайте. Заведующий районо».

— Новый директор приезжает, — сказал Кирба. — Теперь Клавдия Прохоровна сможет отдохнуть.

— Не знаю, отдохнет она или нет, — улыбнулся Поянго. — Ей на сессию исполкома надо ехать, потом на конференцию учителей... Сын Мишка женится, на свадьбу приглашает — тоже некогда съездить. Хоть бы невесту посмотреть...

Кирба выключил рацию и сел переписывать телеграммы на форменные бланки.

— Теперь съездишь, дядя Поянго, — сказал он, отложив в сторону ручку. — Вот телеграмма Клавдии Прохоровне, передай, пожалуйста.

— Я передам, зачем тебе больную ногу мучить. Интересно, новый директор молодой или старый? Ладно, пойду обрадую Клаву.

Кирба, прихрамывая, вышел вслед за Поянго. Они остановились возле дома и долго вглядывались в сторону озера.

— Мотобот возвращается, Дянгамбо плывет, — сказал Кирба. — Кажется, с рыбой.

— Он опытный бригадир. Не зря ему орден дали. Смотри, Гаоня уже встречать мужа выходит.

— Глиссер минут через десять-пятнадцать будет... — напомнил Кирба.

— Ладно, я потороплю Клаву.

Поянго быстро зашагал к большому дому с просторными окнами. По обеим сторонам улицы стояли почерневшие от времени деревянные дома, только шиферным кровлям ничего не делалось. Воробьи чирикали в густой зелени сливовых садиков.

На высоком крыльце сидел белоголовый старик с трубкой в зубах. Увидев Поянго, он улыбнулся.

— Все на озеро поглядываешь, Акиану? Катера ждешь или глиссера?

— Мне все равно, лишь бы сын приехал.

— Он написал, когда будет?

— Написал, что окончил университет, возвращаюсь. А когда — не сказал. Вот я и жду. В последние дни даже глаза ослабели, все на озеро гляжу.

— Ничего, скоро приедет. Клава будет в районе, возможно, она там его встретит.

— Да, да, верно. Ты скажи ей, пусть разузнает.

Поянго рассмеялся:

— Она сама ждет Павлика. Это же ее ученик, первый эморонец, окончивший университет. Павликом она очень гордится.

Проводив Поянго взглядом, старик медленно сошел с крыльца и пошел к берегу. В последние дни он встречал каждый катер, каждый почтовый глиссер, прибывавшие с Амура.

С озера доносился шум приближавшегося к селу мотобота с вереницей рыбачьих лодок и оморочек на буксире, но Акиану даже не взглянул туда, он по стуку мотора знал, чья это бригада возвращается домой.

Вдруг старик насторожился, за тарахтением мотобота он расслышал неясный гул. Да, сомнений не было, где-то далеко мчался глиссер.

Прошло минут пять, и глиссер влетел в устье реки. Точно лебедь, приподняв крылья из водяных брызг, он мчался над самой водой. Акиану всегда сравнивал эту быстроходную лодку с лебедем. Ему казалось, вот-вот она взлетит в воздух.

Глиссер уткнулся в мягкий песок. Открылась дверца, появилась чья-то голова с черными, аккуратно зачесанными назад волосами. Акиану, не разглядев лица приезжего, сердцем почувствовал, что это его сын.

Он резво соскочил с неводника, на котором сидел, и побежал к глиссеру. Молодой человек в сером выутюженном костюме спрыгнул на мягкий песок.

— Отец! Отец! — воскликнул он, бросаясь к Акиану. Старик обнимал сына, стыдливо пряча лицо на его широкой груди.

Со всех сторон бежали люди, среди них была худощавая русская женщина в строгом коричневом костюме со значком отличника народного образования на лацкане. Только посеребренные местами волосы выдавали ее возраст, но лицо, глаза были еще молоды. Никто не сказал бы, что она прожила на свете уже больше пятидесяти лет.

Женщина подбежала к приезжему и тоже обняла его.

— Павлуша, Павлик, дорогой! — шептала она.

Тут подбежала еще одна женщина.

— Сынок! Павлик, сын мой! — проговорила она, рыдая от радости.

Русская женщина сквозь слезы улыбнулась:

— Даоя, его зовут Понгса, зачем зовешь Павликом?

— Молчи, Школа-Учитель, как бы его ни звали, это мой сын.

После объятий, поцелуев, женщины отпустили Павла и он смог поздороваться со всеми остальными встречающими.

— Павлушенька, ты надолго к нам? — спросила Клавдия Прохоровна. — Это не ты директором школы назначен к нам?

— Верно, директором.

Старая учительница еще раз крепко обняла молодого человека.

— Павел, Павел Акианович, — прошептала она. — Радость, гордость ты моя.

Клавдия Прохоровна плакала, и даже не вытирала слез, бежавших по щекам. Зачем их прятать? Ведь это слезы радости, счастья!

1

Тала — блюдо из сырой рыбы.

(обратно)

2

Такса — блюдо из рыбы.

(обратно)

3

Дака — почтительное, вежливое обращение младших к старшим.

(обратно)

4

Чоро — травяной шалаш или берестяной чум роженицы.

(обратно)

5

Матаха — широкий квадратный короб из бересты с низкими краями.

(обратно)

6

Нанайцы считают, что у малолетних детей нет костей, у них есть хрящи, которые закостенеют не раньше, чем к десятилетнему возрасту.

(обратно)

7

Ага — брат.

(обратно)

8

Улэн — хорошо.

(обратно)

9

Бода — жидкое блюдо, приготовленное из крупы без соли. Подается вместо чая.

(обратно)

10

Акоан — игра девочек. Из бумаги или материи приготовляются крошечные халаты, к ним приделывают головы с косами — и готовы куколки — акоан.

(обратно)

11

Дянгиан — начальник, руководитель.

(обратно)

12

Тори — выкуп за невесту.

(обратно)

13

Котами — берестяной туесок для сбора ягод.

(обратно)

14

Декан — сложенным шатром плавник, заготовленный па дрова.

(обратно)

15

Хоандако — большие корзины для переноски рыбы, мяса.

(обратно)

16

Хомаран — летняя юрта из бересты.

(обратно)

17

Гэ! — давай, скорее.

(обратно)

18

Дутун — высушенные черемуховые лепешки.

(обратно)

19

Дянгамбо дянгаря — игра слов. Имя Дянгамбо дается человеку, имеющему большую по сравнению с туловищем голову.

(обратно)

20

Зайчонком нанайцы называют детей, родившихся без законных отцов.

(обратно)

21

Аоси — зять.

(обратно)

22

Ама — отец.

(обратно)

23

Апун — шапка.

(обратно)

24

Ага — брат.

(обратно)

25

Эгэ — сестра.

(обратно)

26

Энэ — мать.

(обратно)

27

Тэтуэ — верхняя одежда.

(обратно)

28

Бурпури — умереть.

(обратно)

29

Хораори — выжить, ожить.

(обратно)

30

Улбусиури — купаться.

(обратно)

31

Гида — охотничье копье.

(обратно)

32

Пун — так называется камень-грузило, привязываемый к сети.

(обратно)

33

Миорамди — ведущая собака в упряжке.

(обратно)

34

Дака — почтительное обращение младших к старшим.

(обратно)

35

Нэку— обращение старших к младшим.

(обратно)

36

Месяц ловли петлей — октябрь.

(обратно)

37

Гэюнди — шаман предсказывает судьбу человека или узнает его прошлое.

(обратно)

38

Месяц цветения — апрель.

(обратно)

39

Су — талисман, приносящий удачу, счастье.

(обратно)

40

Гида — копье.

(обратно)

41

Пурэн амбан — тигр.

(обратно)

42

Правило — длинная жердь, прикрепленная впереди нарты для управления ею.

(обратно)

43

Дада — ласкательное обращение к пожилым женщинам.

(обратно)

44

Тэхэ — пень.

(обратно)

45

Боа эндурини — бог неба (дословно).

(обратно)

46

Пане — бурханчик, воплощающий в себе душу умершего. Вырезается из дерева после смерти родственника. Хранится в семье три года, по вечерам его укладывают в предназначенную постель, во время еды перед ним ставят все блюда, какие подаются на стол.

(обратно)

47

Буни — загробный мир.

(обратно)

48

Нэку — обращение взрослых к детям.

(обратно)

49

Анда — друг, подруга.

(обратно)

50

Хулусэнский жбан — на Амуре в местности Хулусэн одним из нанайских шаманов был воздвигнут большой священный жбан. Сюда приезжали молиться нанайцы. Священный жбан, по преданию, мог принести счастье, вылечить всякие болезни, только надо было принести богатое жертвоприношение.

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

ГЛАВА V

ГЛАВА VI

ГЛАВА VII

ГЛАВА VIII

ГЛАВА IX

ГЛАВА X

ГЛАВА XI

ГЛАВА XII

ГЛАВА XIII

ГЛАВА XIV

ГЛАВА XV

ГЛАВА XVI

ГЛАВА XVII

ГЛАВА XVIII

ГЛАВА XIX

ГЛАВА XX

*** Примечания ***