Предисловие. Факты городской среды и теория города

Город, которому посвящена эта книга, я понимаю как архитектуру. Говоря об архитектуре, я имею в виду не только внешний облик города и совокупность его строений, а прежде всего архитектуру как конструкцию. Я говорю о конструкции и развитии города во времени.

Мне кажется, подобный угол зрения, независимо от специальных знаний, открывает путь для более глобального анализа города; этот анализ имеет дело с конечной реальностью коллективной жизни, с созданием среды, в которой она разворачивается.

Я говорю об архитектуре в позитивном смысле, как о созидании, неразрывно связанном с общественной жизнью и с социумом, в котором она проявляется; она по своей природе коллективна.

Первые люди строили для себя жилища и в этих первых строениях пытались создать наиболее удобную для жизни среду, однако они руководствовались и эстетическим замыслом. Так появилась архитектура, вместе с зачатками городов; то есть архитектура – неотъемлемая часть цивилизации, ее постоянный, универсальный и необходимый элемент.

Создание среды, наиболее благоприятной для жизни, и эстетический замысел – фундаментальные характеристики архитектуры; эти аспекты обнаруживаются в любом исследовании и проявляют сущность города как творения рук человеческих.

Но, будучи неразрывно связанной с обществом и природой, архитектура придает обществу конкретную форму и очевидным образом отличается от любого другого искусства и науки.

Все это – основы позитивного исследования города, который начинает вырисовываться уже в первых поселениях.

Со временем город растет, обретая самосознание и память. В его устройстве сохраняются первоначальные черты, но в то же время город изменяет и уточняет направления своего развития.

Флоренция – это конкретный город, но память Флоренции, ее образ обретают черты, в которых проявляются иные ценности и иной опыт. С другой стороны, эта универсальность опыта никогда целиком не отражается в той непосредственной форме, которую представляет собой Флоренция.

Контраст между частным и общим, индивидуальным и коллективным обнаруживается в устройстве самого города: в его архитектуре. Этот контраст между частным и общим, индивидуальным и коллективным – одна из главных точек зрения, с которых в этой книге рассматривается город – проявляется в разных аспектах, в отношениях между частной и общественной сферой, в различиях между рациональным проектированием городской архитектуры и ценностью отдельных локусов, между общественными и частными зданиями.

С другой стороны, мой интерес к количественным вопросам и к их связи с вопросами качественными составляет одну из причин появления этой книги: мои исследования отдельных городов всегда затрудняли и без того нелегкую задачу – обобщить материал и спокойно перейти к его количественной оценке. Ведь каждая местность – это locus solus [особенное место], а любое архитектурное вмешательство должно соответствовать общим принципам. Итак, с одной стороны, я отрицаю возможность чисто рационального планирования архитектурных проектов, связанных с конкретными местными условиями, с другой – понимаю, что именно местные условия в конечном счете характеризуют эти проекты.

Таким образом, в урбанистике невозможно переоценить «монографическую» работу – исследование отдельных фактов городской среды. Забыв о них – в том числе и в их самых оригинальных, индивидуальных, необычных проявлениях, – мы начинаем строить теории совершенно искусственные и совершенно бесполезные. Исходя из этой предпосылки, я попытался выработать метод анализа, который позволил бы объединить весь изученный мною материал по единому критерию; этот метод основывается на изложенной здесь теории фактов городской среды, на восприятии города как сооружения и на разделении его на первичные элементы и жилую зону (area-residenza). Я убежден, что в этой области можно добиться серьезных успехов, если заняться систематическим сравнительным исследованием фактов городской среды на основании предпринятой здесь попытки классификации.

В этой связи мне хочется добавить следующее: идея разделения города на общественную и частную сферы, на первичные элементы и жилые районы высказывалась неоднократно, но ее первостепенная важность еще ни разу не получила должного признания.

Эта идея тесно связана с архитектурой города, поскольку архитектура является неотъемлемой частью человека как такового и в немалой степени формирует его. Архитектура – это неизменные «декорации», в которых разворачивается человеческая жизнь. Она включает в себя переживания многих поколений, общественные события, личные трагедии, факты новой и древней истории. Коллективное и частное, общество и индивид взаимодействуют и сталкиваются в пределах города, который состоит из множества отдельных существ, стремящихся найти свое место в нем и – в то же время – свое собственное ограниченное пространство, соответствующее пространству общему.

Жилые дома и территория, на которой они располагаются, становятся в своем развитии знаками этой повседневной жизни.

Взгляните на горизонтальные срезы города, которые показывают нам археологи: это изначальная и вечная «канва» человеческой жизни, ее неизменная схема.

У каждого, кто помнит облик европейских городов после бомбежек Второй мировой войны, стоят перед глазами картины разрушенных домов и сохранившиеся среди руин остатки жилищ с выцветшими обоями, висящими в пустоте рукомойниками, переплетениями труб – осколки чьей-то частной жизни. А вспомните, какими постаревшими кажутся нам почему-то дома нашего детства в потоке городской истории. Картины, гравюры и фотографии разрушенных жилищ могут дать вам представление об этом. Снос и разрушение, экспроприации и резкие изменения в использовании городской территории, а также спекуляции и устаревание – самые распространенные факторы развития города, поэтому я попытаюсь подробно проанализировать их. Но какой бы смысл мы им ни придавали, они остаются символом перемен в жизни индивида, символом его участия (порой тяжелого и драматичного) в судьбе коллектива. Коллектив же, в свою очередь, выражает себя с помощью неких постоянных элементов в городских памятниках. Памятники, знаки коллективной воли, выраженной в архитектурных принципах, функционируют как первичные элементы, опорные точки городской динамики.

Принципы и трансформации реальности и составляют структуру творения рук человеческих.

Итак, в своей работе я попытался систематизировать основные проблемы урбанистики.

Взаимоотношения этих проблем, как и их следствия, связывают урбанистику со всем комплексом гуманитарных наук; но все же, как мне кажется, эта наука обладает определенной автономностью, хотя в ходе своего исследования я не единожды задаюсь вопросом, где проходят границы ее автономности. Мы можем изучать город с разных точек зрения: но он предстает перед нами как самостоятельная сущность, когда мы рассматриваем его как конечный факт, как конструкцию, как архитектурное целое.

Иными словами, когда мы анализируем факты городской среды как они есть, как конечный результат сложного процесса, принимая во внимание все детали этого процесса, которые не включают в себя ни история архитектуры, ни социология, ни другие науки.

Я склоняюсь к мысли, что урбанистика, понимаемая таким образом, представляет собой часть истории культуры и – благодаря своему всеобъемлющему характеру – одну из главных ее частей.

В этой работе я описываю различные методы, которые можно использовать для изучения города; особое место среди них занимает сравнительный метод. И тут методичное сравнение регулярной последовательности усиливающихся различий всегда будет для нас самым надежным способом детального и глубокого исследования. Поэтому я с особой уверенностью говорю о значимости исторического метода, однако я также уверен, что нельзя рассматривать изучение города как чисто историческое исследование. Необходимо уделить особое внимание константам – именно для того, чтобы не сводить историю города к одним лишь константам. Я считаю, что постоянные элементы можно и нужно рассматривать в том числе и как явления патологические.

Роль постоянных элементов в истории города можно сравнить с их ролью в языке; действительно, между урбанистикой и лингвистикой прослеживаются очевидные параллели – прежде всего, в том, что касается констант и сложности процессов изменений.

Обозначенные де Соссюром перспективы развития лингвистики можно было бы применить и к урбанистике: описание современного состояния и истории существующих городов, изучение постоянных и всеобъемлющих факторов, воздействующих на все факты городской среды. И естественно, необходимость определить свой предмет и границы.

Размышляя над разработкой подобной программы, я попытался особенно подробно рассмотреть вопросы истории и методы описания фактов городской среды, отношения между отдельными местными факторами и структурой городов, определить основные силы, действующие в городах, – силы, постоянно влияющие на все аспекты городской жизни.

Последняя часть этой книги посвящена политической стороне урбанистики; под политической стороной я понимаю проблему выбора, благодаря которой город в своем развитии воплощает собственную идею города.

Я считаю, что значительная часть наших исследований должна быть посвящена истории идеи города; иными словами – истории идеальных городов и городских утопий.

Насколько мне известно, исследования по этой теме весьма немногочисленны и фрагментарны, хотя и существуют отдельные работы в области структуры и истории политических идей.

В действительности между фактами, которые реализуются в конкретном городе, и идеальными представлениями о городе происходит постоянное взаимодействие, обмен, а нередко и борьба. Я уверен, что история архитектуры и реальных фактов городской среды всегда связана с историей господствующих классов; было бы интересно посмотреть, каким образом и в какой степени революции предлагают свой собственный конкретный способ организации города.

В действительности в исследованиях города существует два совершенно разных подхода, и было бы полезно их изучить, начиная с истории греческих городов и противопоставления платоновского государства и аристотелевского анализа конкретных фактов городской среды. Здесь возникают ключевые вопросы метода.

Мне кажется, что аристотелевский подход – изучение конкретных фактов – заложил основы урбанистики, а также исследования городской географии и архитектуры. Однако не приходится сомневаться, что мы не можем адекватно оценить конкретные факты без привлечения обоих методов; ведь некоторые чисто абстрактные идеи существенным образом, прямо или опосредованно, повлияли на темп и направления развития городов.

Анализ этих направлений имеет для нас огромное значение.

При разработке теории города можно опираться на множество исследований; но следует рассматривать эти исследования с самых разных сторон и брать из них то, что требуется для построения общей картины особой теории города.

Не останавливаясь на отдельных трудах по истории урбанистики, можно отметить, что существуют два крупных направления мысли. Одно из них считает город продуктом функциональных систем, определяющих его архитектуру и, следовательно, городское пространство; другое воспринимает город как пространственную структуру. В первом случае город возникает из анализа политических, социальных и экономических систем и рассматривается с точки зрения соответствующих дисциплин; во втором город изучается скорее с позиций архитектуры и географии. Хотя моя работа выполнена в рамках второго подхода, я принимаю во внимание и результаты исследований первого типа, в них были поставлены очень важные вопросы.

Таким образом, в своей книге я ссылаюсь на исследователей разных школ и пытаюсь рассмотреть некоторые тезисы, которые считаю основополагающими, независимо от воззрений их авторов. Трудов, на которые я опираюсь, не так уж много, если учитывать все, что написано по теме; но, не забывая о том, что любая упомянутая книга или автор должны вносить конкретный вклад в конкретное исследование, иначе цитировать их совершенно бессмысленно, я все же решил указать те работы, которые считаю основополагающими. Некоторые изложенные в них теории были сформулированы учеными, чьи воззрения мне крайне близки, и являются рабочими гипотезами моего исследования. С чего бы мы ни начали разговор об отдельной теории города, их идеи невозможно обойти стороной.

За пределами нашей дискуссии остаются, разумеется, отдельные труды, которые имеют основополагающее значение и, несомненно, будут продолжены: например, прозрения Фюстель де Куланжа, Моммзена и др.

Что касается первого из этих авторов, я говорю прежде всего о той огромной роли, которую он отводил социальным институтам как постоянному элементу исторической жизни, и о связи между мифом и социальным институтом. Мифы приходят и уходят, путешествуя с места на место. Каждое поколение рассказывает их по-разному, добавляя новое к полученному от отцов наследию. Но за этой реальностью, меняющейся от эпохи к эпохе, стоит иная, стабильная реальность, в значительной степени неподвластная времени. Она и является истинным стержнем религиозной традиции. Отношение человека и богов в древнем городе, культ, который он им посвящает, имена, которыми он их называет, дары и жертвы, которые он им приносит, – все это подчинено нерушимым законам. Отдельный человек перед ними бессилен.

Я считаю, что важность ритуала и его коллективная природа, его ключевая роль как хранителя мифа – это ключ к пониманию значения памятников и, что для нас особенно важно, к значению основания города и передачи идей в городском пространстве.

В своей попытке наметить теорию города я уделяю большое внимание памятникам и нередко размышляю об их роли в динамике развития города, не предлагая окончательных выводов. Эта работа должна быть продолжена, и я уверен, что для этого нужно глубже проанализировать отношения между памятником, ритуалом и мифологическим элементом в духе Фюстель де Куланжа.

Ведь если ритуал является постоянным и неизменным элементом мифа, то такую же роль играет и памятник, который свидетельствует о мифе и именно поэтому делает возможным существование ритуальных форм.

Это исследование стоило бы начать с греческого города: это позволило бы нам существенно углубить понимание городской структуры, которая изначально была неразрывно связана с образом жизни и поведением людей.

Открытия современной антропологии в области социальной структуры первобытных поселений ставят новые вопросы перед исследователями планировки городов, заставляя рассматривать факты городской среды в свете главных причин их возникновения и развития.

Главные причины я намереваюсь использовать как основу изучения фактов городской реальности, исследования все большего числа фактов и вписывания этих фактов в пространственно-временной контекст.

То есть изучение постоянных и универсальных сил, воздействующих на все факты городской среды.

Возьмем отношение между отдельными фактами городской жизни и городскими утопиями; обычно это отношение изучается и считается проясненным в рамках определенного периода, с привлечением довольно скромного контекста и с крайне скудными результатами. До какой степени мы можем вписывать подобный частный анализ в контекст постоянных и универсальных сил, действующих в городе?

Я не сомневаюсь, что полемика между утопическим и научным социализмом во второй половине XIX века – это важный материал для изучения, но мы не можем рассматривать ее в чисто политическом аспекте: необходимо соотнести ее с реальными фактами городской среды, иначе картина получится сильно искаженной. И так нужно работать со всем массивом фактов городской среды. А на деле мы наблюдаем экстраполяцию частных результатов на всю историю города.

В целом описания истории города решают самые серьезные проблемы, отрывая один период от другого, и в результате забывают или не замечают среди разных результатов, которые, впрочем, и обусловливают значимость компаративного метода, постоянного и универсального характера сил, определяющих развитие города.

Исследователи-урбанисты, увлеченные социологическими характеристиками индустриальных городов, обошли вниманием целый ряд крайне значимых фактов, которые могут внести в урбанистику оригинальный и необходимый вклад.

Я имею в виду колониальные поселения и города, основанные европейцами, в основном после открытия Америки. По этому вопросу материала очень мало; например, Фрейре пишет о роли определенных типов строительства и городского планирования, принесенных португальцами в Бразилию, и о том, как они были структурно связаны со сформировавшимся в Бразилии типом общества. Отношения между деревенской и латифундистской семьей в период португальского освоения Бразилии, которое, в свою очередь, было связано с иезуитской, а также с испанской и французской колонизацией, играют огромную роль в формировании южноамериканских городов.

Я пришел к выводу, что исследования вроде работы Фрейре могут внести неоценимый вклад в изучение городских утопий и устройства города, но материал, которым мы располагаем, все еще слишком фрагментарен.

С другой стороны, политические изменения в современных государствах показали, как медленно меняется устройство города при переходе от капиталистического города к социалистическому, и нам трудно даже оценить масштаб этих изменений. Здесь тоже работает аналогия с лингвистическими фактами.

Я разделил эту книгу на четыре части: первая часть посвящена проблемам описания и классификации, то есть типологическим вопросам, вторая – структуре города и его частей, третья – архитектуре города и локусам, в которых она располагается, а значит, городской истории, и, наконец, в четвертой части я говорю об основных вопросах развития города и о политике как выборе.

Все эти вопросы связаны с проблемой образа города, его архитектуры; образ определяет восприятие всей территории, обжитой и обустроенной человеком. Эта тема всегда возникает в наших исследованиях, настолько тесно она сопряжена с проблемами человека. Видаль де ла Блаш писал: «Пустоши, леса, возделанные поля, необработанные земли образуют неразрывное единство, воспоминание о котором носит в себе человек». Это неразрывное единство и есть одновременно природная и рукотворная родина человека. Это понятие природного применимо и к архитектуре. Мне приходят на ум слова, которыми Милициа описывает сущность архитектуры как подражания природе: «На самом деле у архитектуры нет образца, созданного природой, зато у нее есть образец, созданный человеком в соответствии с природным умением строить себе жилища».

И наконец, я уверен, что развитие теории города, намеченной в этой книге, может идти разными путями и в неожиданных направлениях. Но я также уверен, что дальнейшее познание города будет реальным и плодотворным, только если мы не будем пытаться свести город к какой-то одной частности и забывать о его значении как целого.

А еще я уверен в том, что необходимо заниматься урбанистикой, как исследованиями, так и преподаванием, тем самым утверждая столь необходимую ей самостоятельность и независимость.

Этот набросок фундаментальной теории города, как бы вы ни отнеслись к его форме и содержанию, является этапом продолжительной работы, и его задача – не столько изложить полученные результаты, сколько открыть дискуссию о возможном развитии уже проведенного исследования.

Глава первая
Структура фактов городской среды

Индивидуальность фактов городской среды

Описывая город, мы описываем в первую очередь его форму. Эта форма – конкретный факт, связанный с конкретным опытом: Афины, Рим, Париж. Выражением этой формы служит городская архитектура, от которой я и буду отталкиваться в обсуждении проблем города. Городскую архитектуру сегодня можно рассматривать с двух разных сторон; в первом случае мы можем уподобить город масштабной конструкции, инженерному или архитектурному сооружению, более или менее крупному, более или менее сложному, растущему во времени; во втором случае мы исследуем более отдельные объекты, факты городской среды, обладающие собственной архитектурой и собственной формой. И в первом, и во втором случае мы осознаем, что архитектура – это лишь один аспект более сложной реальности, особой структуры, но в то же время она является конечным, доступным для изучения фактом этой реальности, а значит, обеспечивает наиболее конкретный подход к проблеме.

При исследовании определенного факта городской среды нам становится проще понять это, и в результате этого исследования перед нами выстраивается целый ряд проблем; кроме того, начинают просматриваться и менее ясные вопросы, связанные с качеством и особой природой каждого факта городской среды.

Во всех европейских городах существуют большие дворцы, или архитектурные комплексы, или ансамбли, которые являются составными частями города и редко сохраняют свою первоначальную функцию. Сейчас мне на ум приходит Палаццо делла Раджоне (здание городского суда) в Падуе. При посещении памятника этого типа возникает целый ряд вопросов, напрямую связанных с ним; более всего поражает множество функций, которые способен выполнять такой дворец, и то, что эти функции, можно сказать, совершенно не зависят от его формы, однако же именно эту форму мы рассматриваем и запоминаем, и именно она, в свою очередь, участвует в структурировании города.

Где начинается индивидуальность этого дворца и чем она определяется? Конечно, индивидуальность определяется скорее его формой, а не материей, хотя и материя здесь тоже играет важную роль; но она определяется также и сложностью формы и ее организованностью в пространстве и времени. Так, мы осознаем, что если бы факт городской среды, который мы рассматриваем, был создан недавно, он не имел бы такой ценности; в этом случае, может быть, мы могли бы оценивать его архитектуру саму по себе, говорить о его стиле и форме, но в нашем распоряжении не было бы того богатства мотивов, благодаря которым мы выделяем определенный факт городской среды.

Некоторые первоначальные свойства и функции сохранились, некоторые совершенно поменялись, некоторые аспекты формы обладают вполне определенной стилистической принадлежностью, другие говорят о позднейших добавлениях и трансформациях; думая о сохранившихся свойствах, мы вынуждены признать, что, хотя эти свойства отчасти связаны с материей (и это единственный доступный нам эмпирический факт), нас интересуют также и духовные ценности.

Здесь нам стоило бы поговорить об идее этого здания, о памяти, которую несет это здание как продукт некой общности, и о связи, которую оно устанавливает между нами и этой общностью.

Однако случается, что, посещая этот дворец и осматривая город, мы получаем разный опыт и разные впечатления. Некоторые люди ненавидят то или иное место, потому что оно связано с неприятными событиями в их жизни, иные же, напротив, считают какое-то место счастливым; эти впечатления и совокупность этих впечатлений – тоже часть города. Тогда, хоть это и крайне трудно при нашем современном образовании, мы должны признать, что пространство обладает качественными свойствами. Именно в этом смысле наши предки признавали священный характер того или иного места, и это требует анализа гораздо более глубокого, чем тот, что предлагают нам некоторые психологические тесты, оценивающие исключительно ясность, «читаемость» форм.

Мы остановились всего на одном факте городской среды, и вот перед нами уже возник целый ряд вопросов; в основном они связаны с такими обширными темами, как индивидуальность, локус, структура, память. В них прослеживается возможность гораздо более полного познания фактов городской среды, отличного от того, к чему мы привыкли, и теперь нам следует определить, насколько это соответствует действительности.

Повторю, здесь я собираюсь рассматривать эту конкретику через архитектуру города, через форму, поскольку, как мне кажется, именно в ней выражаются все стороны фактов городской среды, в том числе и их происхождение. С другой стороны, описание формы представляет собой совокупность эмпирических данных нашего исследования и может производиться с помощью методов наблюдения; описание формы отдельных фактов городской среды – это часть морфологии города, но не более чем ее отдельный элемент или инструмент. Такое описание сближается с изучением структуры, но не совпадает с ним. Все исследователи городов останавливались перед структурой фактов городской среды, заявляя, впрочем, что за перечисленными элементами стоит l’âme de la cité [душа города], иными словами – качество фактов городской среды. В результате французские географы разработали важную систему описания, но не стали даже пытаться взять последний рубеж своих исследований: отметив, что город выстраивает себя в своей целостности, которая и составляет его la raison d’être [смысл существования], они оставили неизученным значение выявленной структуры. Да они и не могли поступить иначе, учитывая предпосылки, от которых они отталкивались; все эти исследователи откладывали на потом анализ конкретики, присутствующей в отдельных фактах городской среды.

Факт городской среды как произведение искусства

Позже я попытаюсь рассмотреть основные положения этих исследований; а сейчас пора высказать одно крайне важное соображение и назвать некоторых авторов, работающих в этом направлении.

В некоторых трудах, касающихся индивидуальности и структуры отдельных фактов городской среды, был поставлен ряд вопросов, совокупность которых, как мне кажется, составляет систему, подходящую для анализа произведений искусства. Хотя целью этого исследования является определение природы и характеристик фактов городской среды, уже сейчас можно сказать следующее: мы признаем, что в природе фактов городской среды есть нечто, что делает их очень похожими – и не только в метафорическом смысле – на произведения искусства; они представляют собой структурированную материю, однако же не сводятся к одной лишь материи: они играют не только пассивную, но и активную роль.^[2]

Художественность фактов городской среды тесно связана с их качеством, с их исключительностью; а значит, с их анализом и определением. Это очень сложная тема. Сейчас, не обращая внимания на психологические стороны вопроса, я утверждаю, что факты городской среды сложны сами по себе, их можно анализировать, но они с трудом поддаются определению. Природа этой проблемы всегда вызывала у меня особый интерес, и я уверен, что она непосредственно относится к городской архитектуре.

Возьмите любой факт городской среды, дворец, улицу, квартал, и опишите его; у вас возникнут те же самые сложности, с которыми мы столкнулись на предыдущих страницах, когда говорили о Палаццо делла Раджоне в Падуе. Часть этих сложностей обусловлена несовершенством нашего языка, и некоторые из них можно преодолеть, но обязательно останется некий опыт, доступный только тому, кто лично посетил этот дворец, улицу, квартал.

Теоретическое представление о факте городской среды всегда будет несколько отличаться от знания того, кто «проживает» этот факт. Это может ограничить нашу задачу; возможно, она состоит, главным образом, в том, чтобы описать тот или иной факт городской среды как сооружение, как конструкцию. Иными словами, определить и классифицировать улицу, город, улицу в городе; местоположение этой улицы, ее функцию, ее архитектуру, а впоследствии – возможные системы улиц в городе и многое другое.

Итак, нам придется заниматься географией города, топографией города, архитектурой и другими дисциплинами. Теперь задача кажется непростой, но выполнимой, и ниже мы попытаемся провести подобный анализ. Это означает, что в самых общих терминах мы сможем составить логическую географию города; эта логическая география будет заниматься, главным образом, проблемами языка, описаниями и классификациями. Таким фундаментальным вопросам, как, например, типология, до сих пор не посвящено ни одной серьезной систематической работы в области урбанистики. Существующие классификации порождают слишком много непроверенных гипотез, а значит, и бессмысленных обобщений.

Но в рамках наук, к которым я обратился, мы можем наблюдать более широкий, более масштабный и полный анализ фактов городской среды; он рассматривает город как «человеческий феномен par excellence» и, вероятно, затрагивает и те аспекты, которые можно познать, только непосредственно «прожив» тот или иной факт городской среды. Это понимание города – точнее, фактов городской среды – какпроизведения искусства присутствует в урбанистических исследованиях. В виде разнообразных догадок и описаний мы можем обнаружить его у художников разных эпох и во многих явлениях общественной и религиозной жизни: и в этом смысле оно всегда связано с определенным местом, событием и формой в пространстве города.

Однако проблема города как произведения искусства была открыто поставлена и рассмотрена в научном ключе, прежде всего в рамках исследования природы фактов коллективной жизни, и я считаю, что ни одна работа по урбанистике не может игнорировать эту сторону проблемы. Как связаны факты городской среды с произведениями искусства? Все значимые явления общественной жизни похожи на произведения искусства тем, что они являются порождениями жизни бессознательной. В первом случае речь идет о коллективном уровне, во втором – об индивидуальном; но это не так уж важно, поскольку первые создаются публикой, а вторые – для публики, и именно публика является для них общим знаменателем.

Исходя из этих предпосылок, Леви-Стросс вернул город в сферу тематики, полной неожиданных поворотов. Он же заметил, что еще в большей степени, чем другие произведения искусства, город находится между естественным и искусственным, являясь одновременно объектом природы и субъектом культуры.^[3] Этот анализ продолжил Морис Хальбвакс, обнаружив в свойствах воображения и коллективной памяти типичные характеристики фактов городской среды.

У этих исследователей города в его структурной сложности есть неожиданный малоизвестный предшественник – Карло Каттанео. Каттанео никогда напрямую не задавался вопросом о художественном характере фактов городской среды, но его представление о тесной связи наук и искусств как конкретных аспектов развития человеческого разума делает такое сближение возможным. Позже я обращусь к его пониманию города как идеального принципа истории, к связи города и деревни и другим его идеям, касающимся городской среды. Здесь нам интересно рассмотреть его подход к городу. Каттанео не разделяет город и деревню, поскольку любое поселение является делом рук человека. «Любая обжитая область отличается от диких мест именно тем, что в нее вложено огромное количество труда. <…> Таким образом, эта земля на девять десятых не является творением природы; это творение наших рук; это рукотворная родина».^[4]

Город и обжитая территория, возделанная земля и леса становятся делом человека, потому что в них вкладывается огромное количество труда, это творение наших рук; но, будучи рукотворной родиной, чем-то искусственно созданным, они также свидетельствуют об определенных ценностях и сохраняют память. Город живет своей историей.

Следовательно, связь между местом и людьми и город как произведение искусства, являющееся конечным, определяющим фактом, который направляет эволюцию к определенной эстетической цели, заставляют нас применять к изучению города комплексный подход.

И естественно, мы должны будем принимать во внимание то, как люди ориентируются в городе, изучать формирование и эволюцию того, как они ощущают пространство; насколько мне известно, это направление является главным в нескольких современных американских исследованиях – в частности, в работе Кевина Линча; я имею в виду направление, связанное с пониманием пространства и основанное по большей части на данных антропологии и свойствах города.

Подобными вопросами занимался также Макс Сор, используя аналогичный материал – прежде всего наблюдения Мосса о соответствии между названиями групп и названиями территорий у эскимосов. Возможно, стоит вернуться к этим темам позже; а сейчас все это нужно нам только как введение к исследованию, и мы снова обратимся к этим проблемам, только когда изучим больше аспектов факта городской среды и попытаемся понять город в целом как масштабное отражение человеческой природы и жизни.

В своей книге я пытаюсь взглянуть на это отражение через его стабильную и сложную «декорацию» – архитектуру. Иногда я спрашиваю себя, почему до сих пор не изучен этот глубинный смысл архитектуры как человеческого творения, которое формирует реальность и изменяет материю в соответствии с эстетическим замыслом. Ведь тогда архитектура сама оказывается не только местом, где разворачивается человеческая жизнь, но и частью этой жизни, которая, в свою очередь, отражается в городе и его памятниках, кварталах, жилых домах, во всех фактах городской среды, которые возникают в обжитом пространстве. Отталкиваясь от этой «декорации», теоретики исследовали городскую структуру, пытаясь выделить опорные точки, структурные узлы города, места, в которых шла работа разума.

Теперь я напомню вам о понимании города как артефакта, как произведения архитектуры или инженерии, растущего во времени; это одна из самых надежных гипотез, которую мы можем развить.^[5]

Возможно, для борьбы с мистификациями нам может послужить и тот смысл, который придал исследованиями города Камилло Зитте, пытаясь выявить в структуре города законы, не зависящие от чисто технических факторов и в полной мере принимающие в расчет «красоту» городской планировки, формы в том виде, в каком мы ее воспринимаем: «Имеются три основные градостроительные системы: прямоугольная, радиальная и треугольная. Другие – производные от этих трех. К художественным вопросам и искусству все это не имеет отношения. Цель всех трех – исключительно лишь регуляция уличной сети. Таким образом, замысел здесь изначально технический. Уличная сеть всегда служит только для сообщения. Воспринимать и видеть ее в натуре невозможно, лишь на плане. Поэтому до сих пор не было речи об уличных сетях – ни античных Афин или Рима, ни Нюрнберга или Венеции. С художественной точки зрения они невоспринимаемы и поэтому безразличны. Для искусства важно лишь то, что обозримо, что видно, следовательно – отдельная улица, отдельная площадь».^[6]

Высказывание Зитте важно для понимания его эмпиризма; кроме того, по моему мнению, оно способно подвести нас к тем американским исследованиям, о которых мы говорили выше, и в рамках которых художественность может быть понята как изобразительность, воспринимаемость. Я сказал, что урок Зитте может избавить нас от множества мистификаций, и это не подлежит сомнению. Этот урок относится к технике градостроительства, ведь в ней всегда сохраняется и конкретика действительности, например чертеж площади, и принцип логического построения, идеи этого чертежа. А моделями в той или иной степени всегда служат отдельная улица или отдельная площадь.

Но, с другой стороны, в уроке Зитте содержится и серьезная неясность – будто бы город как произведение искусства можно свести к некоему художественному факту или к соображениям «читаемости», а не к конкретному опыту. Мы же, напротив, считаем, что целое важнее отдельных частей и что только факты городской среды в их целостности, а значит, и дорожная сеть, и городская топография, вплоть до вещей, которые можно увидеть, прогуливаясь взад-вперед по улице, составляют это целое. Естественно, архитектурную целостность придется изучать по частям, что я и собираюсь сделать.

Итак, я начну с вопроса, который открывает путь к проблемам классификации, а именно – с типологии строений и их отношений с городом. Отношений, которые составляют главную идею этой книги и которые я буду исследовать с разных точек зрения, при этом всегда рассматривая строения как моменты и части того целого, которое представляет собой город.

Эта позиция была ясна теоретикам архитектуры эпохи Просвещения. В своих лекциях в Политехнической школе Дюран говорил: «De même que les murs, les colonnes, etc., sont les éléments dont se composent les édifices, de mêmes les édifices sont les éléments dont se composent les villes» [«Как стены, колонны и проч. являются элементами, из которых состоят здания, так и здания – элементы, из которых состоят города»].^[7]

Типологические вопросы

Понимание фактов городской среды как произведения искусства открывает путь к изучению аспектов, проясняющих для нас структуру города. Город как «человеческий феномен par excellence» – это архитектура и все произведения, составляющие тот конкретный способ, которым такая архитектура трансформирует природу.

Люди бронзового века приспосабливали ландшафт к общественным нуждам, строя искусственные острова из кирпича и выкапывая колодцы, осушительные и оросительные каналы. Первые дома защищают своих обитателей от внешней среды и создают для них регулируемый климат: с развитием города такая регуляция приводит к созданию особого микроклимата. Уже в неолитических деревнях наблюдаются первые попытки приспособления мира к нуждам человека. Выходит, что рукотворная родина – ровесница человека.

В связи с этими трансформациями возникают первые формы и типы жилищ, а также храмы и более сложные строения. Тип складывается в соответствии с нуждами и представлениями о прекрасном; он един, хотя в разных обществах существует множество его вариаций, и связан с формой и образом жизни. Итак, вполне логично, что понятие типа ложится в основу архитектуры и используется как в практике, так и в теоретических трактатах.

Я убежден в значимости типологических вопросов. Важные типологические вопросы проходят через всю историю архитектуры; они возникают почти всегда, когда речь идет о проблемах урбанистики. Авторы трактатов, например Франческо Милициа, не дают определения типа, но это понятие могут раскрыть некоторые их утверждения, в частности следующее: «Удобство любого строения подразумевает три главных свойства: 1. Его местоположение. 2. Его форма. 3. Распределение его частей».

Итак, для меня понятие типа – это нечто постоянное и сложное, логическая конструкция, предшествующая форме и создающая ее.

Один из крупнейших теоретиков архитектуры, Катрмер-де-Кенси, осознававший важность этих вопросов, дал прекрасное определение типа и модели.

«Слово “тип” являет собой не столько образ предмета, который должно копировать или в точности повторять, сколько идею элемента, который сам должен служить правилом для модели. <…> Модель, понимаемая согласно практике искусства, – это предмет, который следует повторять как он есть; “тип” же – это предмет, на основании которого каждый может задумывать произведения, не похожие в точности друг на друга. В модели все точно и определенно; в “типе” все в большей или меньшей степени смутно. Итак, мы видим, что в подражании “типам” нет ничего, что чувство и дух не могли бы распознать. <…>

Во всех странах искусство регулярного строительства развивалось на основе прежде существовавших зачатков. Всему что-то предшествует; ничто ни в коем роде не возникает из ничего; и это правило не может не относиться ко всем людским изобретениям. Итак, мы видим, что все они, несмотря на последующие перемены, всегда сохраняют явственным, ощущаемым и осознаваемым свой первоначальный принцип. Это нечто вроде ядра, вокруг которого со временем накапливаются, сообразуясь друг с другом, расхождения и вариации форм, возможные для данного предмета. Поэтому до нас дошли тысячи предметов всякого рода, и, дабы постичь их основания, одна из главных задач науки и философии состоит в том, чтобы выяснить их происхождение и первопричину. Вот что называется “типом” в архитектуре, как и в любой другой области открытий и учреждений человеческих. <…> Мы занялись этим рассуждением, чтобы как следует разъяснить значение слова “тип”, применяемого в метафорическом смысле к ряду произведений, и ошибку тех, кто либо не признает его, поскольку это не модель, либо искажает его, навязывая ему строгость модели, которая на самом деле относится только к точной копии».^[8]

В первой части своего высказывания автор отвергает определение типа как того, что следует повторять или копировать, потому что в таком случае не происходило бы, как он утверждает во второй части высказывания, «создания модели», то есть не было бы архитектуры. Далее автор заявляет, что в архитектуре (модели или форме) есть элемент, играющий свою особую роль; не что-то, с чем архитектурный объект сообразуется в процессе своего создания, а нечто, присутствующее в модели. Это и есть правило, структурный принцип архитектуры.

В логических терминах можно сказать, что это «нечто» – константа. Подобные рассуждения подразумевают, что архитектурный факт понимается как структура, которая раскрывается и познается в самом факте. Если это «нечто» – мы можем назвать его типическим элементом или просто типом – является константой, значит, его можно встретить во всех архитектурных фактах. Следовательно, это еще и элемент культуры, и как таковой он может быть обнаружен в разных архитектурных фактах. Таким образом, типология превращается в аналитический элемент архитектуры, и еще легче ее обнаружить на уровне фактов городской среды.

Итак, типологию можно определить как исследование первичных типов городских элементов, города или архитектурной конструкции. Вопрос моноцентричных городов и центральных зданий – это особый типологический вопрос; тип никогда не совпадает с одной формой, хотя все архитектурные формы сводятся к типам.

Этот процесс сведения – необходимая логическая операция; невозможно говорить о проблемах формы, не принимая во внимание проблему типа. В этом смысле все трактаты по архитектуре являются трактатами по типологии, и при проектировании эти два момента разделить крайне трудно.

Итак, тип – это константа, которая имеет необходимый характер; но, даже будучи определяющими, типы диалектически взаимодействуют с техникой, функциями, стилем, коллективным характером и индивидуальным элементом архитектурного факта.

Не секрет, что центрический план является определяющим и постоянным типом, например в религиозной архитектуре; но, несмотря на это, каждый раз, когда мы выбираем центрический план для некоторой конкретной церкви, создается диалектическое взаимодействие с ее архитектурой, с ее функциями, с техникой строительства и, наконец, с коллективом, который участвует в жизни этой церкви.

Я склонен считать, что типы жилища с Античности до наших дней не изменились, но это не означает, что не меняется конкретный образ жизни и с течением времени не возникают все новые и новые способы организации жизни.

Схема галерейного дома – старая и присутствует во всех городских домах, которые мы только пожелаем рассмотреть. Коридор, из которого осуществляется доступ в комнаты, – необходимый элемент планировки, но между разными домами, принадлежащими к разным эпохам, существует столько важных различий, что здания оказываются совершенно не похожи друг на друга.

И наконец, мы можем сказать, что тип – это сама идея архитектуры, то, что ближе всего подходит к ее сути, а значит – то, что, несмотря на все изменения, всегда остается доступно «чувству и разуму» как принцип архитектуры и города в целом.

Проблема типологии никогда ранее не изучалась систематически и с должным охватом; сегодня она рассматривается в архитектурных училищах, и это должно привести к хорошим результатам. Я убежден, что сами архитекторы – если они захотят углубить и обосновать свою работу – вынуждены будут снова заняться такого рода вопросами.^[9]

Здесь у меня нет возможности дальше углубляться в эту проблему. Повторим, что типология – это идея элемента, которая играет свою роль в создании формы (причем эта идея является константой). Теперь наша задача – изучить, каким образом это происходит, и, соответственно, оценить реальное значение этой роли.

Все исследования, имеющиеся в этой области, кроме немногих исключений и отдельных недавних попыток преодолеть пренебрежение, не очень внимательно относились к этой проблеме, избегали ее или отодвигали на второй план, быстро переходя к другой теме, а именно – к функции. Поскольку вопрос функции является первостепенным для нашей области исследования, я попытаюсь рассмотреть, каким образом он ставился в научных работах, посвященных урбанистике и фактам городской среды в целом, и какую эволюцию он претерпел. Можно сразу сказать, что эта проблема возникла тогда же, когда – это и был первый шаг – появилась проблема описания и классификации. Существующие сегодня классификации до сих пор практически не идут дальше вопроса о функции.

Критика наивного функционализма

Приступив к рассмотрению факта городской среды, мы обозначили главные вопросы, которые при этом возникают, среди них: индивидуальность, локус, память, сам проект. О функции речь не шла.

Я думаю, что объяснение фактов городской среды через их функцию неприемлемо, если мы пытаемся понять их структуру и формирование. Можно привести примеры важных фактов городской среды, чья функция со временем изменилась, и даже таких, которые вообще не имеют определенной функции. Очевидным образом, одно из положений этой работы, направленной на утверждение смысла и значимости архитектуры в изучении города, состоит именно в том, чтобы отказаться от объяснения всех фактов городской среды через их функцию. Более того, я считаю, что подобное объяснение не только малопродуктивно, но и вредно, поскольку оно мешает изучению форм и познанию архитектуры как таковой в соответствии с ее подлинными законами.

Нужно сразу сказать, что я вовсе не отвергаю понятие функции в ее узком, математическом значении, которое подразумевает, что смыслы познаются один посредством другого и пытается установить между функциями и формой отношения более сложные, чем линейная причинно-следственная связь, опровергающаяся самой действительностью. Здесь развенчиваются именно эти функционалистские представления, продиктованные наивным эмпиризмом, согласно которому функции служат выражением формы и исключительно функция определяет факты городской среды и архитектуру как таковую.

Существует физиологическое представление о функции, которое уподобляет форму органу, чье строение и развитие определяется именно функцией, а изменение функции влечет за собой изменение формы. Здесь обнаруживается общий исток функционализма и органицизма – двух главных течений современной архитектуры – и причина их слабости и фундаментальной двусмысленности. Форма лишается своих самых глубоких обоснований; с одной стороны, тип сводится к чистой распределительной схеме, диаграмме путей, с другой – архитектура больше не обладает самостоятельным статусом. Эстетическая телеология и необходимость, которые управляют фактами городской среды и определяют их сложные взаимосвязи, не поддаются дальнейшему анализу.

Функционализм имеет глубокие корни, однако первым четко сформулировал и стал последовательно применять его Малиновский; кроме того, этот автор открыто употребляет такие понятия, как изделие, объект, дом. «Возьмем жилище человека. <…> Здесь, опять же, изучая технологические фазы сооружения жилища и элементы его структуры, следует держать в голове обобщающую функцию целостного объекта».^[10] От таких установок легко перейти к рассмотрению одного лишь предназначения, которому служат изделие, предмет или дом. Вопрос «Для чего это нужно?» дает простые оправдания, при этом препятствуя анализу реальной действительности.

Это понятие функции впоследствии принимает вся архитектурная и урбанистическая мысль, особенно в области географии. В результате, как мы видим, через функционализм и органицизм начинает описываться значительная часть современной архитектуры. В классификации городов функция важнее, чем городской ландшафт и форма; многие авторы высказывают сомнения в состоятельности и точности подобной классификации, но при этом считают, что конкретных альтернатив и более эффективных классификаций не существует. Так, Шабо,^[11] заявив, что невозможно дать точное определение городу, поскольку за любым определением сохраняется некий нераспознаваемый и неопределимый остаток, все-таки выделяет функции, хотя и немедленно предупреждает, что их недостаточно.

Город как скопление объясняется на основании тех функций, которые больше нравились тем или иным исследователям; функция города становится его raison d’être. Во многих случаях изучение морфологии сводится к чистому исследованию функции.

Определив понятие функции, исследователь немедленно получает очевидное основание для классификации: города торговые, культурные, промышленные, военные и т. д.

Хотя здесь я высказываю лишь самую общую критику понятия функции, стоит уточнить, что внутри самой этой системы возникает трудность в определении деловой (торговой) функции. Действительно, в том виде, в каком оно было высказано, это объяснение классификации по функции представляется слишком упрощенным; оно предполагает равную значимость всех функций, что не соответствует действительности. Преобладающей является как раз таки деловая функция.

Деловая функция действительно представляет собой, в терминах производства, «экономическое» объяснение города, которое, отталкиваясь от классической формулировки Макса Вебера, получило особое развитие (на этом вопросе мы остановимся позже). Несложно представить, почему, если принять классификацию города по функциям, деловая функция в своем возникновении и развитии представляется наиболее убедительным объяснением всего множества фактов городской среды и сопрягается с урбанистическими теориями экономического характера.

Но именно из-за приписывания особой роли отдельным функциям мы вынуждены подвергнуть сомнению состоятельность наивного функционализма: действительно, развиваясь в этом направлении, он в конце концов вступил бы в противоречие со своей исходной гипотезой. С другой стороны, если бы факты городской среды могли постоянно обновляться просто при появлении новых функций, смыслы городской структуры, проявленные в ее архитектуре, были бы постоянными и легкоопределимыми. Постоянство зданий и форм не имело бы никакого значения, и роль передачи определенной культуры, элементом которой является город, была бы поставлена под сомнение. Но все это не соответствует действительности.

Однако теория наивного функционализма крайне удобна для элементарных классификаций, и трудно представить, чем ее заменить на этом уровне; поэтому можно предложить сохранить ее как инструмент для фактов определенного порядка, не пытаясь извлечь из нее объяснение более сложных явлений.

Вспомните определение типа, которое мы попытались дать, когда говорили о фактах городской среды и архитектуры, опираясь на мысль Просвещения; от этого определения типа можно перейти к правильной классификации фактов городской среды и даже к классификации по функциям, пока они остаются лишь одним из моментов более общего определения. Если же мы отталкиваемся от функциональной классификации, нам приходится определять тип совершенно по-другому; ведь, отдавая главную роль функции, мы вынуждены понимать тип как организующую модель этой функции.

Сейчас именно такое понимание типа (а следовательно, и фактов городской среды, и архитектуры) как организации определенной функции сильнее всего уводит нас в сторону от постижения действительности.

Если еще можно допустить классификацию строений и городов в зависимости от их функции, как обобщение некоторых очевидных критериев, совершенно немыслимо было бы пытаться свести структуру фактов городской среды к проблеме организации той или иной более или менее важной функции. Именно это серьезное искажение препятствовало и до сих пор препятствует реальному прогрессу в исследовании города.

Если факты городской среды – это исключительно вопрос организации, то они не могут иметь ни исторической преемственности, ни индивидуальности; памятники и архитектура не имеют никакого смысла, они «ничего нам не говорят». Подобные воззрения приобретают явный идеологический характер, когда пытаются объективировать и квантифицировать факты городской среды, которые при таком утилитаристском взгляде начинают пониматься как продукты потребления. Позже мы рассмотрим собственно архитектурные аспекты такого подхода.

Итак, мы можем заключить, что функциональный критерий классификации приемлем как практический прием, имеющий право на существование наравне с другими критериями – например, ассоциативными, структурными, связанными с использованием территории и т. д. Классификации такого типа могут быть полезны; однако нельзя не признать, что они могут что-то сказать нам скорее об основании классификации (например, конструктивной системе), а не об элементе как таковом. И именно в этом плане они могут оказаться приемлемыми.

Проблемы классификации

При описании функциональной теории я вольно или невольно подчеркивал те аспекты, благодаря которым эта интерпретация кажется надежной и лучше прочих теорий. Это объясняется еще и тем фактом, что функционализм приобрел особую популярность в архитектурной среде, и всем, кто изучал эту дисциплину в последние пятьдесят лет, трудно от него отойти. Стоило бы изучить, как функционализм на самом деле повлиял на современную архитектуру и как он до сих пор препятствует ее поступательному развитию. Но моя цель не в этом.

Я считаю нужным остановиться на других интерпретациях архитектуры и города, ставших основой тех положений, которые я здесь излагаю.

Теории, на которых я остановлюсь, связаны с социальной географией Трикара, теорией устойчивостей Марселя Поэта и теориями эпохи Просвещения, прежде всего с работами Милициа. Все эти теории интересуют меня в первую очередь потому, что они основаны на понимании города и архитектуры в их временно́й протяженности, а это готовит почву для общей теории фактов городской среды.

Для Трикара^[12] основой понимания города становится социальное содержание; исследование социального содержания должно предшествовать описанию географических факторов, которые придают смысл городскому ландшафту. Социальные факты, если понимать их именно как содержание, предшествуют формам и функциям и даже, можно сказать, включают их в себя.

Задача человеческой географии состоит в том, чтобы изучить городские структуры в связи с формой места, в котором они реализуются; то есть речь идет о социологическом исследовании в терминах местоположения. Но чтобы перейти к анализу местоположения, необходимо предварительно установить границы, в которых оно будет пониматься. Трикар выделяет три разных порядка или масштаба: а) масштаб улицы, которая включает в себя окружающие ее строения и незастроенные пространства; б) масштаб квартала, который состоит из совокупности жилых комплексов с общими характеристиками; в) масштаб всего города, рассматриваемого как совокупность кварталов.

Принципом, обеспечивающим взаимосвязанность и однородность этих единиц, является их социальное содержание.

Сейчас я попытаюсь на основании тезисов Трикара произвести анализ города, который, в соответствии с этими предпосылками, будет разворачиваться в топографическом направлении; по моему мнению, такой анализ может оказаться крайне значимым. Однако прежде стоит высказать одно фундаментальное возражение, касающееся масштабов изучения и частей, на которые Трикар подразделяет город. Мы, разумеется, можем согласиться с тем, что факты городской среды следует изучать исключительно в привязке к местоположению, но возражение, которое я хочу привести, имеет иную природу: никак нельзя признать то, что существуют различные масштабы и что отдельные объекты каким-то образом объясняются на основании их масштаба или размера. В крайнем случае можно признать, что этот подход полезен с дидактической точки зрения или как практический прием, но в его основе лежит представление, которое мы не можем принять. Это представление касается качества фактов городской среды.

Мы не утверждаем, что разных масштабов исследования вообще не существует, однако было бы абсурдно считать, что факты городской среды каким-то образом меняются в зависимости от их размера.

Принять противоположное утверждение означало бы, как многие считают, признать, что принцип устройства города изменяется в процессе роста или же что сами по себе факты городской среды отличаются друг от друга своими размерами.

Здесь стоит привести цитату из Ричарда Рэтклиффа: «Рассматривать проблемы неудачного распределения местоположений только в контексте мегаполиса означает поддерживать распространенное, но неверное представление, что это лишь вопрос размера. Мы можем наблюдать одни и те же проблемы, в разном масштабе, в деревнях, поселках, городах, мегаполисах, потому что динамические силы урбанизации действуют повсюду, где люди и вещи существуют компактно, и городской организм подчиняется одним и тем же природным и социальным законам независимо от своего размера. Сводить проблемы города к вопросу размера означает считать, что их решение состоит в обращении вовне процесса роста, то есть в деконцентрации; и предпосылка, и решение равно противоречивы».^[13]

Одни из главных элементов городского ландшафта в масштабе улицы составляют жилая недвижимость и структура городской собственности; я говорю о жилой недвижимости, а не о доме, потому что это определение отличается большей точностью в разных европейских языках. Недвижимость – это кадастровая единица, в которой большую часть занимаемой площади составляет застройка. В жилой недвижимости большая часть площадей предназначена для жилья (разделение на специализированную и смешанную недвижимость является важным, но недостаточным).

Мы можем попытаться классифицировать эту недвижимость на основании планиметрических критериев. Тогда мы получаем: а) блочные дома, окруженные свободным пространством; б) блочные дома, поставленные вплотную друг к другу, обращенные к дороге и таким образом формирующие непрерывную линию вдоль улицы; в) блочные жилые комплексы, занимающие участок практически целиком; г) дома с замкнутым внутренним двором, в котором располагаются сквер и небольшие постройки.

Анализ такого рода можно назвать описательным, геометрическим или топографическим. Мы можем продолжить его и узнать еще больше интересных сведений, относящихся к данной классификации и касающихся технического оснащения, стилистических данных, отношения между площадью застройки и площадью озеленения и т. д. Подобные вопросы, возникающие при анализе наших данных, можно распределить по основным направлениям. В целом они могут относиться к: рациональным данным; влиянию структуры земельной собственности и экономическим данным; историческим и социальным факторам.

Особое значение имеет исследование структуры земельной собственности и экономических вопросов; к тому же указанные факты тесно связаны с тем, что мы назвали историческими и социальными влияниями. Чтобы лучше понять преимущества подобного анализа, во второй части этой книги мы изучим проблему местожительства и проблему квартала. А сейчас, чтобы пояснить предложенный здесь анализ, мы вкратце рассмотрим второй пункт, относящийся к структуре земельной собственности и экономическим данным.

В форме земельных участков в черте города, в их формировании и эволюции отражается долгая история городской собственности и история социальных классов, неразрывно связанных с городом. Трикар проницательно заметил, что анализ различий между границами участков доказывает существование классовой борьбы. Изменения структуры городской земельной собственности, которые мы можем абсолютно точно отследить по старым кадастровым картам, указывают на формирование городской буржуазии и на растущую концентрацию капиталов.

Применение такого критерия к городу с крайне продолжительным жизненным циклом (например, к древнему Риму) дает нам вполне ясные результаты: переход от города аграрного типа к созданию больших общественных пространств в период империи и, следовательно, от дома с патио, характерного для республики, к инсулам плебса. Огромные участки, на которых строятся эти необычные инсулы, задуманные как дома-кварталы, предвосхищают структуру современного капиталистического города и его пространственное разделение. А также демонстрируют его неудобства и противоречия.

Теперь объекты недвижимости, которые мы ранее классифицировали с топографической точки зрения (в свете топографического анализа), будучи рассмотренными в социально-экономическом ключе, открывают новые возможности для классификации.

Мы можем выделить: а) экстракапиталистический дом, построенный собственником без коммерческих целей; б) капиталистический дом (форму коммерческой городской собственности), рассчитанный на сдачу внаем и полностью подчиненный целям получения прибыли. Этот дом может быть предназначен для богатых или для бедных. Но в первом случае при развитии и изменении потребностей дом быстро «деклассируется» и социальный состав жильцов становится более разнородным. Эта разнородность в пределах одного дома создает «трущобы», неблагоустроенные зоны, которые составляют одну из характерных проблем современного капиталистического города и потому особенно хорошо изучены, особенно в США, где этот феномен более заметен, чем у нас; в) паракапиталистический дом на одну семью с этажом, сдающимся внаем; г) социалистический дом. Это новый тип постройки, который появляется в социалистических странах, где отсутствует частная собственность на землю, или в странах с развитой демократией. Один из первых примеров в Европе – дома, построенные властями Вены после Второй мировой войны.

Таким образом, анализ социального содержания, если применить его к городской топографии, получает свое развитие и обеспечивает более глубокое понимание города. Метод состоит в том, чтобы продвигаться от обобщения к обобщению, с помощью анализа поднимаясь от простейших фактов к более общим. Форму фактов городской среды также можно довольно убедительно интерпретировать через социальное содержание; оно включает в себя некоторые мотивы и ориентиры, играющие немалую роль в городской структуре.

Работа Марселя Поэта^[14] – несомненно, одно из самых современных с научной точки зрения исследований города. Факты городской среды интересуют Поэта, поскольку указывают на состояние городского организма; они представляют собой точные данные, которые можно проверить на материале существующих городов. Но их смысл – в их длительности; к историческим сведениям здесь следует добавить географические, экономические, статистические данные, но именно знание прошлого обеспечивают критерии сравнения и основание для прогнозирования будущего.

Это знание извлекается из планов города, которые обладают четкими формальными характеристиками. Улицы могут быть прямыми, извилистыми, изогнутыми. Но и общие контуры города обладают своим смыслом; природа потребностей города естественным образом отражается в строениях, между которыми, несмотря на определенные различия, обнаруживается несомненное сходство. Исследовав расхождения между эпохами и цивилизациями, мы можем отметить постоянство мотивов, которое обеспечивает относительное единство облика городов. По этому принципу развиваются отношения между городом и географическими условиями; отношения, которые можно проанализировать исходя из значимости дороги. В исследовании Поэта дорога приобретает огромное значение: город рождается в определенном месте, но именно дорога поддерживает жизнь города. Таким образом, постулирование связи судьбы города с путями сообщения является фундаментальным правилом его метода.

В этом исследовании отношений между дорогой и городом Поэт достигает крайне значимых результатов: для определенного города можно разработать классификацию дорог, которая должна быть отображена на географической карте района. Кроме того, следует дать характеристику дорог по роду происходящих на них взаимодействий – как культурных, так и торговых. Поэт вспоминает замечание Страбона по поводу стоящих вдоль Фламиниевой дороги умбрийских городов, чье развитие объясняется «скорее тем, что они расположены вдоль этой дороги, чем какой-либо особой значимостью».

От дороги анализ переходит к городской территории, которая является одновременно и природным фактом, и делом рук человеческих, и непосредственно связана с устройством города. В городской структуре все должно как можно точнее отображать жизнь коллективного организма – города. Благодаря деятельности этого организма и сохраняется устойчивость плана города.

Понятие устойчивости в теории Поэта является основополагающим; именно на нем будет базироваться анализ Пьера Лаведана, который, благодаря сочетанию элементов, взятых из географии и истории архитектуры, может быть признан одним из самых полных известных нам видов анализа. У Лаведана устойчивость порождает план; эта созидательная сила становится главной целью исследований города, потому что, изучив ее, можно подойти к пониманию пространственной структуры города. Созидательная сила включает в себя понятие устойчивости, которое распространяется и на физические объекты – здания, улицы, памятники.

Наряду с упомянутыми мною географическими исследованиями (в частности, работами Шабо и Трикара) вклад Поэта и Лаведана в урбанистику является одним из самых значительных среди представителей французской школы.

Вклад Просвещения в создание обоснованной теории фактов городской среды заслуживает особого рассмотрения. Во-первых, авторы трактатов XVIII века стремятся установить принципы архитектуры, которые могут быть определены на основании логики, фактически без чертежа; трактат строится как ряд суждений, выводимых одно из другого. Во-вторых, отдельный элемент всегда мыслится как часть системы, и этой системой является город; то есть именно город создает критерии необходимости и реальности для отдельных строений. В-третьих, мыслители отделяют форму, конечный облик постройки от ее аналитического момента; таким образом, форма обладает собственной устойчивостью (классический облик), которая не сводится к логическому моменту.

Второй вопрос можно обсуждать долго, но для этого требуются более обширные знания; конечно, затрагивая уже существующий город, он одновременно закладывает основы нового города, а между структурой факта городской среды и его окружением существует неразрывная связь. Уже Вольтер в анализе «великого века» указывал на слабую сторону архитектурных памятников того периода – их безразличие к городу, хотя задачей любого строения является установление непосредственной связи между собой и городом.^[15] Эти соображения выходят на поверхность в планах и проектах Наполеона, которые представляют собой пример наибольшего равновесия в истории города.

Сейчас я попытаюсь рассмотреть, исходя из трех представленных вопросов, главные критерии, изложенные в теории Милициа, чей трактат об архитектуре основывается на теории фактов городской среды.^[16] Классификация, предложенная Милициа (который одновременно рассуждает и о зданиях, и о городе), разделяет городские постройки на частные и общественные, причем в первую категорию попадают жилые здания, а во вторую – главные элементы, которые я буду называть первичными. Кроме того, Милициа представляет эти категории как классы, что позволяет ему различать отдельные элементы внутри каждого класса, описывая каждый элемент как здание-тип в рамках общей функции или, скорее, общей идеи города. Например, в первый класс входят дворцы и дома, во второй – здания, связанные с безопасностью, общественной пользой, изобилием и т. д. В категории зданий, связанных с общественной пользой, выделяются университеты, библиотеки и т. д.

Таким образом, предложенный анализ сначала определяет классы (частный и общественный), потом – местоположение элемента в городе, затем – форму и устройство здания. «Соображения наибольшего общественного удобства требуют, чтобы эти строения (связанные с общественной пользой) находились недалеко от центра города и располагались вокруг одной большой площади». То есть общей системой остается город, а уточнение характеристик элементов является объяснением принятой системы.

О каком городе идет речь? Об идее города, которая возникает вместе с архитектурой. «Даже без роскошных зданий города могут выглядеть красивыми и привлекательными. Но красивый город – это всегда хорошая архитектура».^[17]

Это утверждение является основополагающим для всех трактатов по архитектуре в эпоху Просвещения; красивый город – это хорошая архитектура, и наоборот.

Просветители нигде особо не рассматривали этот принцип – настолько он казался естественным для их образа мыслей; нам известно, что их непонимание готического города коренилось именно в неспособности воспринять городской пейзаж, не замечая качества составляющих его отдельных элементов и не понимая системы. Они заблуждались, не признавая смысла и красоты готического города, но это не делает принятую ими систему ошибочной. Для нас красота готического города наиболее отчетливо проявляется там, где она принимает облик необычного факта городской среды, где индивидуальность строения ясно различима в его составляющих. Путем исследования этого города мы воспринимаем его красоту; она тоже является частью системы. И мы бы слукавили, если бы назвали готический город органичным или спонтанным.

Стоит назвать еще один признак современности описанного подхода. Как мы уже отмечали, установив понятие класса, Милициа выделяет каждое здание-тип в рамках общей идеи и характеризует его на основании функции. Эта функция рассматривается независимо от общих соображений по поводу формы; причем ее следует понимать не как собственно функцию, а скорее как цель здания. Так, в один и тот же класс включаются и строения с практическим использованием, и строения, эмпирически воспринимаемые как объекты, но созданные ради выполнения не столь явно наблюдаемых функций. Например, здания, построенные для обеспечения здравоохранения или безопасности, включаются в тот же класс, что и здания, построенные как демонстрация роскоши и величия.

Можно привести как минимум три довода в пользу этого подхода; первый и главный – это трактовка города как сложной структуры, которая включает в себяэлементы, воспринимаемые как произведения искусства; второй довод касается состоятельности общей типологии фактов городской среды – иными словами, что я могу высказать техническое суждение в том числе и по поводу тех аспектов города, которые по своей природе требуют более комплексного подхода, сведя их к их типологической константе; и, наконец, что эта типологическая константа играет «свою особую роль» в модели.

Например, говоря об архитектурном памятнике, Милициа применяет к нему три критерия анализа: являются ли памятники «1) предназначенными для публики, 2) удачно расположенными, 3) выстроенными в соответствии с правилами целесообразности. <…> Что касается целесообразности конструкции памятников, здесь можно сказать в целом только то, что они должны быть осмысленными и выразительными, с простой структурой, ясными и краткими надписями, чтобы даже при самом беглом взгляде производить эффект, ради которого они были построены».^[18] Иными словами, по поводу природы памятника мы можем высказаться лишь в форме тавтологии (памятник – это памятник), однако можно установить определенные сопутствующие условия, которые, пусть и не выражая природу памятника, подчеркивают его типологические и структурные характеристики. Эти характеристики в большой степени связаны с природой города, но одновременно отражают и законы архитектуры, то есть построения.

Это очень важная мысль, к которой мы еще вернемся.

Не будем настаивать, что классификации и принципы – это не более чем общий аспект архитектуры, а сама по себе архитектура в своем конкретном выражении относится только к отдельному произведению и отдельному художнику (в просвещенческом понимании). Сам Милициа высмеивает создателей архитектурно-социальных ордеров и объективных моделей организации архитектуры (которые стали появляться начиная с романтизма), когда пишет, что «выводить архитектурную структуру из пчелиных сот – все равно что охотиться на насекомых».^[19]

И здесь абстрактный архитектурный канон и отсылка к природе – темы, вскоре ставшие ключевыми для всего последующего развития архитектурной мысли и уже рассмотренные мной в аспектах органицизма и функционализма, связанных с одной и той же романтической моделью – трактуются в едином аспекте.

По поводу конкретности Милициа пишет: «В столь великом разнообразии структура не может всегда регулироваться постоянными и неизменными принципами, и, следовательно, вопрос этот крайне сложен. Поэтому большинство знаменитых архитекторов, говоря о структуре, чаще демонстрировали чертежи и описания своих построек, чем правила для наставления».^[20] Этот пассаж ясно показывает, что функция, о которой мы говорили выше, понимается здесь как отношение, а не как организационная схема; ее понимание как схемы решительно отвергается. Впрочем, одновременно идет поиск правил, которые могли бы отразить принципы архитектуры.

Сложность фактов городской среды

Сейчас я попытаюсь рассмотреть некоторые вопросы, возникшие при изложении теорий на предыдущих страницах, и определить те принципы, на которых я собираюсь построить свое исследование.

Первый вопрос возник при рассмотрении взглядов географов французской школы; я уже говорил, что, разработав хорошую описательную систему, они остановились перед анализом структуры города. В частности, я ссылался на работу Жоржа Шабо, для которого город – это целостность, которая выстраивает себя сама и в которой все элементы участвуют в формировании l’âme de la cité. Этот вывод кажется мне одним из самых важных в истории исследований города; он может помочь нам в понимании конкретной структуры факта городской среды.

Как это утверждение согласуется с его функциональным исследованием? Ответ, уже имплицитно содержащийся в произведенном нами анализе, отчасти подсказывает Макс Сор в своей критической рецензии на книгу Шабо. Сор пишет, что в сущности для Шабо «la vie seule explique la vie» [«жизнь сама по себе объясняет жизнь»]. Это значит, что если город объясняет сам себя, то его классификация по функциям не предлагает объяснение, а встраивается в описательную систему. То есть ответ можно сформулировать следующим образом: описание функции легко проверить, это просто инструмент, как и все исследования городской морфологии; кроме того, при отсутствии между genre de vie [образом жизни] и структурой города какого-либо переходного элемента, который искали приверженцы наивного функционализма, этот подход представляется одним из элементов анализа, имеющим такое же право на существование, как и многие другие.

Из этих исследований мы можем позаимствовать восприятие города как целостности и признание возможности приблизиться к пониманию этой целостности через изучение ее различных проявлений, ее поведения.

Говоря о подходе Трикара, я пытался подчеркнуть важность исследования города с точки зрения социального содержания: изучение социального содержания позволяет выявить значимость конкретной эволюции города. Я отмечал достижения этого исследования в области городской топографии – изучения формирования границ и значимости городской территории как базового элемента города; позже мы рассмотрим работу Трикара с точки зрения экономических теорий.

В связи с исследованиями Лаведана можно было бы поставить следующий вопрос: является ли структура в трактовке Лаведана материальной, состоящей из улиц, памятников и т. д., и как ее можно связать с предметом моего исследования? Структура, как ее понимает Лаведан, сближается с рассматриваемой здесь структурой фактов городской среды, поскольку она использует разработанное Поэтом понятие устойчивости плана и порождающих сил плана. Также не следует забывать, что порождающие силы имеют материальную и умственную природу; их нельзя классифицировать по функциям. И поскольку каждая функция раскрывается и измеряется через форму, которая, в свою очередь, представляет собой возможность существования факта городской среды, мы можем утверждать, что в любом случае форма как элемент городской среды доступна для измерения и изучения; и если эта форма является возможной, значит, можно представить, что определенный факт городской среды сохраняется в ней, и, может быть, как мы еще увидим, именно то, что сохраняется после всех трансформаций, и составляет факт городской среды как таковой.

Отрицательные стороны классификаций, предложенных наивным функционализмом, мы уже обсуждали; можно повторить, что они могут оказаться приемлемыми в некоторых случаях, если не выходят за пределы конкретных практических вопросов, применительно к которым мы их используем. Классификации такого типа исходят из предпосылки, что все факты городской среды создаются ради определенной постоянной функции и что сама их структура совпадает с функцией, которую они выполняют в определенный момент.

Мы же утверждаем, что город – это то, что сохраняется, несмотря на все трансформации, а выполняемые им функции, простые или множественные, являются всего лишь элементами его структуры. Таким образом, мы принимаем понятие функции только в значении сложного отношения между многими разновидностями фактов, отвергая понимание ее как линейной причинно-следственной связи, которой на самом деле не существует.

Отношение такого рода явно отличается от отношений «использования» или «организации».

Здесь необходимо привести некоторые возражения против языка и способа восприятия города и фактов городской среды, которые существенным образом мешает развитию урбанистики. Этот способ разными путями связан, с одной стороны, с наивным функционализмом, с другой – с архитектурным романтизмом.

Я имею в виду позаимствованные языком архитектуры термины «органический» и «рациональный», которые вполне применимы в историческом контексте, для обозначения одного стиля или типа архитектуры по отношению к другому, но ничего не проясняют и никак не способствуют пониманию фактов городской среды.

Термин «органический» пришел из биологии; я уже рассказывал, как из функционализма Ратцеля родилась мысль о том, что город можно уподобить органу, а функция определяет форму органа.^[21] Эта физиологическая гипотеза выглядит блестяще, но она неприменима к структуре фактов городской среды и к архитектурному проектированию. (Впрочем, это замечание требует отдельного рассмотрения.) С органической теорией связаны такие термины, как организм, органический рост, ткань города и т. д.

Даже самые серьезные экологические исследования проводили параллели между городом и человеческим организмом с его биологическими процессами, но быстро отказывались от подобных аналогий. Однако соответствующая терминология так широко распространена среди архитекторов и урбанистов, что на первый взгляд она кажется непосредственно связанной с предметом; и многим было бы трудно, например, отказаться от выражения «архитектурный организм» и заменить его на более подходящие термины – к примеру, «здание». То же самое можно сказать и о «ткани». Некоторые авторы вообще называют современную архитектуру «органической». Из-за своей привлекательности эта терминология быстро перешла из серьезных исследований^[22] в разряд профессионального и журналистского жаргона.

Не отличается особой точностью и лексикон рационалистического направления; кроме того, само по себе выражение «рациональная урбанистика» тавтологично, поскольку условием существования урбанистики является именно рационализация определенных пространств. Однако «рационалистические» определения обладают одним неоспоримым преимуществом: они всегда ориентируются на урбанистику как дисциплину (именно благодаря ее рациональному характеру) и потому предлагают гораздо более удачную терминологию. Сказать, что средневековый город «органичен», означает расписаться в полном незнании политической, религиозной, экономической и т. п. структуры средневекового города, так же как и его пространственной структуры. Впрочем, утверждение, что план Милета рационален, само по себе верно, хотя и является слишком общим и не содержит никаких конкретных сведений о плане Милета. (Не говоря уже о склонности принимать за рациональность простые геометрические схемы.)

Прекрасная критика и первого, и второго подхода содержится в процитированной мной фразе из трактата Милициа («Выводить архитектурную структуру из пчелиных сот – все равно что охотиться на насекомых»).

Итак, хотя все эти фразы обладают несомненной поэтической выразительностью и в этом качестве могут стать предметом нашего интереса, они не имеют ничего общего с теорией фактов городской среды. Более того, они порождают заблуждения, поэтому лучше вообще от них отказаться.

Мы уже говорили, что факты городской среды сложны. Это значит, что они состоят из отдельных компонентов, и каждый из компонентов обладает своим собственным смыслом. (Точно так же, обсуждая типологический элемент, мы говорили, что он «играет свою особую роль в модели»; иными словами, типологическая константа – это тоже компонент.) Можно было бы потребовать, чтобы я сразу же изложил понимание города на основании теории фактов городской среды и, следовательно, их структуры, но для обеспечения наибольшей точности мы будем продвигаться вперед постепенно.

Также можно было бы спросить, в каком конкретном смысле сложны факты городской среды. Я частично ответил на этот вопрос на предыдущих страницах, анализируя теории Шабо и Поэта: Шабо – когда он останавливается на констатации наличия «души города», Поэта – когда я подчеркивал важность концепции устойчивости. Следует признать, что эти положения выходят за рамки наивного функционализма и приближаются к осмыслению качества фактов городской среды. С другой стороны, о самом качестве они практически ничего не говорят; эта тема порой возникает только в исторических исследованиях.

Кроме того, мы делаем решительный шаг вперед, когда формулируем и доказываем утверждение, что природа фактов городской среды похожа на природу произведений искусства и, самое главное, что именно в коллективном характере фактов городской среды содержится главная предпосылка для их понимания.

Думаю, все это позволяет мне наметить определенный тип «прочтения» структуры города, но сначала необходимо поставить два общих вопроса. а) С какой точки зрения можно проанализировать город и какими способами можно постичь его структуру? Можно ли сказать (и если можно, то что это означает), что этот анализ должен проводиться на междисциплинарном уровне? И какая дисциплина здесь будет основной? Как видите, это группа взаимосвязанных вопросов. б) Каковы перспективы урбанистики как самостоятельной дисциплины?

Из двух вопросов второй, несомненно, является решающим. Действительно, если урбанистика как самостоятельная наука существует, первая группа вопросов оказывается бессмысленной. То, что в подобных исследованиях часто называют междисциплинарностью, окажется не чем иным, как проблемой специализации, как бывает в любой области знания в связи с определенным предметом.

Чтобы дать положительный ответ на второй вопрос, нужно признать, что город выстраивается в своей целостности, то есть все его компоненты участвуют в построении факта. Иными, очень общими, словами можно сказать, что город как человеческий феномен par excellence – это прогресс человеческого разума, а эта фраза имеет смысл, только если мы подчеркнем основную идею – что город и любой факт городской среды по своей природе носят коллективный характер.

Я часто задавался вопросом, почему только историки дают нам полный обзор города: думаю, дело в том, что историки занимаются фактом городской среды в его целостности. Любая история города, написанная человеком образованным и усердным в сборе информации, вполне удовлетворительно описывает факты городской среды. Я знаю, что после такого-то пожара в Лондоне были задуманы такие-то постройки, знаю, как родилась идея этих построек, как одни из них были реализованы, а другие – отвергнуты. И так далее.

Теория устойчивости и памятники

Но, очевидно, представлять себе урбанистику как историческую науку неверно, потому что в таком случае мы должны были бы заниматься только городской историей; мы же хотим сказать лишь следующее: что история города всегда кажется более удовлетворительной, в том числе и с точки зрения городской структуры, чем любые другие исследования города. Позже я отдельно остановлюсь на вкладе урбанистики в историю и рассмотрю исследования проблемы города, которые исходят из исторических предпосылок, но поскольку этот вопрос имеет огромное значение, будет полезно обсудить некоторые соображения уже сейчас.

Эти соображения касаются теории устойчивостей Поэта и Лаведана – теории, которую я излагал на предыдущих страницах. Мы увидим, что теория устойчивостей отчасти связана с выдвинутой мною в самом начале идеей города как изделия. В связи с этими гипотезами стоит вспомнить следующий тезис: различие между прошлым и будущим, с точки зрения теории познания, состоит именно в том, что прошлое отчасти переживается прямо сейчас, и именно в этом, с точки зрения урбанистики, может заключаться смысл устойчивостей. Это прошлое, которое мы переживаем до сих пор.

Теория Поэта пока выглядит недостаточно ясной. Я еще раз попытаюсь в двух словах передать ее суть. Хотя эта теория базируется на множестве гипотез, в том числе на экономических, связанных с эволюцией города, в сущности это историческая теория, ядром которой является феномен устойчивостей. Устойчивости проявляются не только в памятниках, физических знаках прошлого, но и в постоянных признаках схем и планов. Это и есть самое важное открытие Поэта: города сохраняют свои оси развития и основные черты своего плана, направление и смысл их роста определяют предыдущие, порой очень древние факты. Иногда эти факты продолжают существовать и сохраняются как есть, иногда они исчезают; тогда сохраняется устойчивость формы, физических знаков, локуса. Самые значимые устойчивости формируют улицы и план города; план трансформируется с ростом города, приобретает новые черты, нередко искажается, но сущность его остается неизменной. Это самая ценная часть теории Поэта, она рождается из изучения истории, хотя мы не можем назвать ее исключительно исторической теорией.

На первый взгляд может показаться, что устойчивости вбирают в себя всю историю фактов городской среды, но на самом деле это не так, поскольку в городе сохраняется не все, а то, что сохраняется, порой претерпевает такие разнообразные вариации, что не всегда представляется возможным провести сравнение. В этом смысле метод устойчивостей, чтобы объяснить факт городской среды, вынужден рассматривать его в отрыве от изменяющих его современных вмешательств. В сущности это изолирующий метод. Получается, что исторический метод не только определяет устойчивости, но и сам по себе складывается исключительно на основании устойчивостей, потому что только в них проявляется то, каким город был раньше, со всеми признаками, отличающими его прошлое от будущего. Поэтому устойчивости по отношению к современному состоянию городов могут играть роль изолирующих фактов, искажающих реальную картину. Они позволяют описать систему только в форме прошлого, которое мы переживаем до сих пор.

Здесь в проблеме устойчивостей выделяются два аспекта; с одной стороны, устойчивости могут рассматриваться как патологические элементы, с другой – как движущие силы. Либо мы используем эти факты, чтобы попытаться понять город в его целостности, либо остаемся на уровне ряда фактов, никак не связанных с системой города.

Я понимаю, что недостаточно ясно обозначил существующие различия между естественными устойчивыми элементами и теми элементами, которые следует считать патологическими. Сейчас я попытаюсь высказать еще несколько соображений, пусть и несколько бессистемно. На первых страницах этого труда я говорил о Палаццо делла Раджоне в Падуе и подчеркивал его устойчивый характер. Здесь устойчивость означает не только то, что в этом памятнике до сих пор заметны формы прошлого, что физическая форма прошлого за свою историю выполняла различные функции и продолжала функционировать, определяющим образом влияя на свое окружение и до сих пор являясь важным центром притяжения. Отчасти это здание до сих пор используется, и, хотя все уверены, что это произведение искусства, никого не тревожит, что на первом этаже оно функционирует как розничный рынок. И это доказывает, что оно до сих пор живет.

Возьмите гранадскую Альгамбру: в ней уже не живут ни мавры, ни кастильские короли, но, если принять функционалистскую классификацию, мы будем вынуждены признать, что она выполняет ключевую функцию в городе. Конечно, в Гранаде мы «переживаем» форму прошлого совершенно по-иному, чем в Падуе. (Или, если не совершенно, то в большой степени.) В случае Палаццо делла Раджоне форма прошлого сегодня выполняет другую функцию, но по-прежнему сохраняет тесную связь с городом, она меняется и, возможно, изменится еще не раз. Альгамбра же изолирована от города, к ней ничего нельзя добавить, она представляет собой настолько целостное явление, что уже не способна измениться (здесь можно вспомнить неудачу с дворцом Карла V, который спокойно можно было бы снести); но в обоих случаях эти факты городской среды являются неотъемлемой частью города, потому что они и составляют город.

Анализируя этот пример, я затронул определенные темы, которые, как ни странно, еще сильнее сближают устойчивый факт городской среды с памятником – ведь я мог бы упомянуть Дворец дожей в Венеции, или амфитеатр в Ниме, или Мескиту (соборную мечеть в Кордове), и ничего бы не изменилось. Я склоняюсь к мысли, что устойчивые факты городской среды представляют собой то же самое, что и памятники; а памятники являются устойчивым элементом города и сохраняются в том числе и физически (за исключением очень специфических случаев). Эта устойчивость рождается из их конструктивной ценности, из истории и искусства, из бытия и памяти.

Далее в этой работе я не единожды буду высказывать различные соображения по поводу памятников. Здесь мы можем наконец констатировать различие исторической устойчивости как формы прошлого, которое мы переживаем до сих пор, и устойчивости как патологического элемента, чего-то изолированного и странного.

Второй тип устойчивости в большой степени составляет «среда»: когда среда понимается как сохранение некой функции самой по себе, изолированной от общей структуры, анахронической по отношению к техническому и социальному развитию. Как известно, говоря о среде, мы обычно имеем в виду прежде всего жилые системы. В этом смысле сохранение среды противоречит реальной динамике развития города. Сохранение среды относится к ценностям города во времени так же, как забальзамированные мощи святого относятся к образу его исторической личности. Сохранение среды отдает своего рода городским натурализмом. Я допускаю, что оно может создавать привлекательные образы и, например, посещение мертвого города (в определенных пределах) может стать уникальным переживанием, но это совершенно не относится к прошлому, которое мы переживаем до сих пор.

Я также склонен считать, что, приписывая подлинный эстетический замысел одним лишь памятникам и на этом основании считая их стабильными элементами городской структуры, мы слишком упрощаем ситуацию. Конечно, принимая гипотезу города как артефакта и как произведения искусства в его целостности, мы можем обнаружить в жилом доме или в не столь значимой архитектурной конструкции не меньшую выразительную силу, чем в памятнике. Но эти рассуждения увели бы нас слишком далеко; я же здесь хочу всего лишь отметить, что город в своей динамике более тяготеет к эволюции, чем к сохранению, и именно в эволюции памятники сохраняются и превращаются в движущие силы развития. И это объективный факт, как к нему ни относись.

Естественно, я имею в виду нормальные города с непрерывным развитием. Проблемы мертвых городов не затрагивают урбанистику напрямую, это скорее вотчина историков и археологов.

Кроме того, как я уже попытался показать, одной лишь функции недостаточно, чтобы описать протяженность фактов городской среды во времени, и если в основании типологии фактов городской среды лежит только функция, невозможно объяснить ни один феномен устойчивости. Функция всегда связана со временем и обществом, и то, что ею определяется, может быть связано исключительно с развитием.

Факт городской среды, который определяется функцией, просто не дает нам ничего, кроме описания этой функции. На самом деле мы продолжаем пользоваться элементами, чья функция уже давно утрачена, то есть смысл этих фактов заключается только в их форме. Их форма является частью общей формы города и, можно сказать, ее инвариантом. Нередко эти факты тесно связаны с основополагающими элементами, с основами города, которые, в свою очередь, обнаруживаются в памятниках. Достаточно вспомнить ключевые элементы, сопряженные с этими вопросами, чтобы увидеть огромную значимость временно́го параметра в изучении фактов городской среды. Представление о каком-либо факте как о чем-то определенном во времени является одной из самых серьезных натяжек, которые можно обнаружить в сфере нашего исследования.

Форма города – это всегда форма некой эпохи в истории города, а в форме города присутствует множество эпох. Даже в течение жизни одного человека город вокруг него меняется, ориентиры смещаются; Бодлер писал: «Le vieux Paris n’est plus (la forme d’une ville / change plus vite, hélas! que le coeur d’un mortel)» [«Где старый мой Париж!.. Трудней забыть былое, / Чем внешность города пересоздать! Увы!..»].^[23]

Дома, где прошло наше детство, кажутся нам невероятно старыми, а изменяющийся город нередко стирает наши воспоминания.

Высказанные мною соображения позволяют нам попробовать провести анализ города.

Мы рассматриваем город как архитектурное сооружение, в котором выделяются различные компоненты; прежде всего это жилье и первичные элементы. Этот тезис я и буду развивать на следующих страницах, отталкиваясь от понятия зоны исследования (area-studio).

Допустим, что жилье занимает бо́льшую часть площади города, и, поскольку оно редко приобретает свойство устойчивости, его следует изучать в его эволюции вместе с территорией, на которой оно расположено. Следовательно, мы говорим о жилой зоне (area rezidenza).

Первичные элементы мы, напротив, признаем решающим фактором в формировании и выстраивании города; эту решающую роль нередко можно определить по их устойчивому характеру. Среди первичных элементов особую роль играют памятники.

Далее мы попытаемся выяснить, какое значение на самом деле имеют эти первичные элементы в структуре фактов городской среды и на каких основаниях факты городской среды можно рассматривать как произведение искусства или, по крайней мере, чем общая структура города похожа на произведение искусства. Проведенный нами анализ некоторых авторов и фактов городской среды помог нам рассмотреть это общее устройство города и истоки его архитектуры.

Во всем этом нет ничего нового. Я пользовался самыми разными концепциями, чтобы подойти к разработке не противоречащей действительности теории фактов городской среды. Поэтому я считаю такие рассмотренные здесь понятия, как функция, устойчивость, классификация и типология, особенно важными. Я знаю, что каждая из этих тем заслуживает отдельного изучения, но здесь я стремлюсь прежде всего очертить схему архитектуры города и рассмотреть некоторые вопросы его общей структуры.

Глава вторая
Первичные элементы и территория

Зона исследования

В предыдущей главе, рассматривая гипотезу города как изделия, как архитектурного сооружения, мы выдвинули и проанализировали три тезиса.

Первый тезис гласит, что застройка города разворачивается во времени, то есть в городе всегда существует «до» и «после»; это означает, что на временно́й оси мы сопоставляем однородные и соотносимые феномены. Из этой предпосылки исходит анализ устойчивых элементов.

Второй тезис касается пространственного единства города; признавая это единство, мы утверждаем, что все элементы, которые встречаются на определенной территории, точнее, в определенной урбанизированной области, являются однородными и между фактами городской среды не существует разрывов. Однако этот тезис далеко не однозначен, и нам еще не раз придется возвращаться к скрытым в нем противоречиям. (Например, с ним нельзя согласиться, если мы утверждаем, что между историческим городом и городом, формирующимся после промышленной революции, есть качественное различие, или если мы говорим об открытом и закрытом городе как явлениях разной природы, и т. д.)

И наконец, третий и последний тезис заключается в том, что внутри городской структуры присутствуют особые элементы, которые могут замедлять или ускорять процесс развития города и по своей природе имеют огромное значение.

Сейчас я собираюсь подробно рассмотреть пространство, в котором существуют факты городской среды, – то есть область, в которой их можно наблюдать, городскую территорию, создающуюся не только природой, но и обществом и являющуюся неотъемлемой частью городской архитектуры. Эту территорию мы можем рассматривать в целом (тогда она представляет собой проекцию формы города на горизонтальную плоскость) или же по частям.

Географы называют ее «местностью» (site), то есть территорией, на которой располагается город, площадью, которую он фактически занимает. С географической точки зрения она крайне важна для описания города и наряду с его местоположением представляет собой значимый элемент классификации городов.

Здесь я ввожу понятие «зоны исследования» (area-studio). Поскольку мы предполагаем, что любой элемент города взаимодействует с более сложным фактом городской среды, вплоть до города в целом, следует уточнить, о каком именно участке города мы говорим. Этот минимальный участок города и составляет зону исследования; этим термином я обозначаю часть территории города, которую можно определить или описать посредством других элементов городской территории во всей ее целостности – например, посредством дорожной сети.

Итак, зону исследования можно рассматривать как абстракцию по отношению к пространству города; она нужна для того, чтобы лучше определить тот или иной феномен. Например, чтобы понять характеристики того или иного участка земли и его влияние на тип жилищного строительства, необходимо изучить соседние участки, которые и составляют определенную область. Тогда мы увидим, является ли та или иная форма совершенно аномальной или рождается из общих условий существования города.

Но зону исследования можно выделить и на основании исторических характеристик, тогда она совпадает с определенным фактом городской среды. Рассматривая ее саму по себе, мы приписываем этой части более крупного городского образования конкретные характеристики, особое качество.

Это качество фактов городской среды крайне значимо. Признавая эти особые качества, мы подходим к пониманию структуры фактов городской среды.

Позже я попытаюсь проиллюстрировать другие определения зоны исследования: например, связь между пространственным понятием зоны исследования и социологическим концептом natural area [природной зоны]. Подобные рассуждения позволят нам ввести понятие квартала. В иных случаях зону исследования можно рассматривать как отгороженный участок или вертикальный срез города.

В любом случае мы всегда должны четко определять границы участка города, которым занимаемся; это лучший способ избежать самых серьезных заблуждений, распространившихся в сфере наших исследований – в частности, восприятия роста города и становления фактов городской среды как равномерного и естественного процесса, в котором исчезают подлинные различия между фактами.

На самом деле, структура фактов городской среды такова, что города отличаются во времени и пространстве per genus et differentiam. Любое изменение фактов городской среды предполагает качественный скачок. Я осознаю, что доводы в пользу подобного характера этой связи не являются окончательными, и потому не собираюсь предлагать быстрых решений, но все же настаиваю на тех различиях и определениях, которые мы, как правило, вводим, занимаясь подобными вопросами.

Эта работа целиком основана на этом принципе; здесь мы утверждаем, что: а) между двумя фактами – строительной типологией и городской морфологией – существует двусторонняя связь, и исследование этой связи может привести к интересным результатам; б) эти результаты будут крайне полезны для понимания структуры городских фактов, которая не сводится к вышеупомянутому соотношению, но в немалой степени проясняется при его изучении.

Мы сформулировали первое определение зоны исследования. Оно помогает нам решить, о каком именно участке города мы говорим.

Зону исследования можно рассматривать как абстракцию по отношению к пространству города; она служит для более четкого определения того или иного феномена. То есть, с одной стороны, мы понимаем зону исследования как метод работы, с другой – даем более сложное определение, рассматривая ее как особый качественный элемент города.

В этом разделе и во всей главе мы будем заниматься особой природой отдельных фактов городской среды, хотя в некоторых случаях ограничимся их описанием. Значимость, которую я придаю зоне исследования, может быть выражена в следующих двух утверждениях:

а) С практической точки зрения я считаю, что сейчас следует работать с определенным участком города, не отказываясь ради абстрактного плана городского развития от совершенно нового опыта. Изучение участка города позволяет достичь большей конкретности как в исследовании, так и в практическом проектировании.

б) Город по природе своей не может быть сведен к одной базовой идее. Этот принцип применим как к современному мегаполису, так и к самому понятию города, который представляет собой сумму множества частей, кварталов и районов, сильно различающихся по формальным и социологическим признакам.

Эта дифференциация и составляет одно из характерных свойств города; бессмысленно пытаться свести эти различные зоны к одному объяснительному принципу и загнать их в рамки единого формального закона.

Город в своей масштабности и красоте рождается из множества самых разных моментов. Совокупность этих моментов и составляет город в его единстве и целостности, и возможность исследования города в его протяженности основана на его особом формальном и пространственном характере.^[24]

Как мне кажется, эти утверждения подчеркивают, что определенная зона, понимаемая как составная часть города, интересует нас как средство для анализа формы города, поскольку является характерным и нередко определяющим элементом его формы. Наши тезисы не касаются общинного смысла зоны и той роли, которую учения о сообществах придают кварталу; мы не затрагиваем напрямую эту тему, которая в большой степени принадлежит сфере социологии, хотя мне кажется необходимым упомянуть и об этой стороне вопроса.

Здесь зоны понимаются просто как единицы городского целого, возникающие в результате различных процессов роста и дифференциации, или же как кварталы или части города, обладающие характерными особенностями. Мы рассматриваем город как огромное произведение, существующее во времени и в пространстве, но это произведение можно воспринимать через его фрагменты, его различные моменты; эту операцию мы имеем полное право произвести. Единство этих частей обеспечивается, главным образом, историей, памятью города о самом себе.

Получается, что эти зоны, эти части, в сущности, определяются своим местоположением: это проекция фактов городской среды на территорию в их топографической соразмерности. Эти изначальные зоны можно определить как единицы городского целого, возникшие в результате разнообразных процессов роста и дифференциации, или же как кварталы или части города, обладающие своим особым характером.

И наконец, мы подходим к более общему и концептуальному пониманию вопроса, включающего в себя ряд пространственных и социальных факторов, которые оказывают определяющее воздействие на жителей четко ограниченной культурной и географической зоны.

С точки зрения городской морфологии мы можем предложить более простое определение: это все городские районы, обладающие свойством физической и социальной однородности. (Хотя установить, что такое однородность, – тоже непростая задача, особенно с формальной точки зрения; можно было бы дать определение на основании типологической однородности: все зоны, в которых наблюдаются определенные устойчивые разновидности образа жизни, обретающие конкретное выражение в похожих строениях. В этом смысле можно говорить об однородности кварталов, Siedlungen [населенных пунктов] и т. д.). Но исследование этих свойств в конце концов ограничивается сферой социальной морфологии или социальной географии (в этом плане см. возможность определить однородность с социологической точки зрения), которая анализирует виды деятельности социальных групп в той мере, в какой они стабильно проявляются в определенных свойствах территории.

Итак, изучение определенной зоны становится особой сферой урбанистики, а совокупность подобных наблюдений подготавливает почву для развития городской экологии – неотъемлемой части исследований города. Два важных фактора, возникающих в этой связи, – масса и плотность, которые проявляются в продолжительности и преемственности освоения пространства в горизонтальной и вертикальной плоскости. Зона как часть города представляет собой площадь в отношении к определенной массе и плотности, но здесь возникает еще и такой момент, как внутреннее напряжение городской жизни; хотя в терминах экологии эта связь неразрывна, предлагаемое определение предполагает большую гибкость в подходе к проблемам.

Зона и квартал

Понятие зоны, которое мы рассматривали на предыдущих страницах, тесно связано с понятием квартала; я уже упоминал об этих вопросах, излагая теорию Трикара. Думаю, будет удобнее подойти к понятию части или фрагмента города, если рассматривать город как пространственную систему, состоящую из множества частей с их характерными свойствами. Эту теорию достаточно подробно изложил Шумахер, по моему мнению, она вполне соответствует реальности. С другой стороны, фрагмент города есть не что иное, как несколько расширенная зона исследования.

То есть квартал – это момент, часть формы города, тесно связанная с его эволюцией и природой, устроенная по его подобию и состоящая из отдельных компонентов. Эти компоненты даны нам в конкретном опыте. С точки зрения социальной морфологии квартал – это морфологическая и структурная единица: он отличается определенным городским ландшафтом, определенным социальным содержанием и определенной функцией, соответственно, изменения хотя бы одного из этих элементов достаточно, чтобы обозначить границу квартала. Но и здесь нельзя забывать, что анализ квартала как социального факта, основанного на классовом или расовом разделении и на экономических функциях (то есть на социальном расслоении), несомненно, тесно связывается с процессом формирования современного мегаполиса: это относится и к древнему Риму, и к современным большим городам. Однако следует отметить, что эти кварталы не подчинены один другому, а представляют собой относительно независимые образования, их отношения нельзя объяснить простыми отношениями зависимости, их следует рассматривать в контексте всей структуры города.

Утверждая, что часть города представляет собой особый «город в городе», мы ставим под сомнение еще один аспект функциональной теории – зонирование. Я говорю о зонировании не как о технической практике, которая вполне приемлема и имеет совершенно иное значение, а о теории зонирования, которую выдвигают Парк и Берджесс в отношении Чикаго. Эта теория предлагала внешне убедительный, хотя и поверхностный, способ анализа города и быстро, хотя и ненадолго, приобрела популярность. Здесь исследователи грешат слишком смелой экстраполяцией результатов, которые сами по себе не вызывают возражений.

В чем заключается эта теория?

Научная формулировка zoning [теории зонирования] была предложена в 1923 году Берджессом,^[25] изучавшим Чикаго. Он определяет зонирование как тенденцию города к организации в концентрические кварталы вокруг центрального квартала, делового или административного. В описании Чикаго Берджесс выделяет ряд концентрических зон, каждая из которых соответствует определенной функции: деловой центр, где сосредоточены социальная, торговая, административная и транспортная функции; переходная зона вокруг центра, в которой условия резко ухудшаются, – это бедные жилые районы, населенные неграми и недавно прибывшими иммигрантами, тут много мелких мастерских; зона проживания рабочих, которые хотят жить поближе к своим предприятиям; зона проживания состоятельных слоев населения, где располагаются частные особняки и дома в несколько этажей; и, наконец, внешняя зона, где живут иммигранты, их жилища сосредоточены вокруг узлов дорожной сети, где проходят шоссе, ведущие в город.

Среди тех, кто критиковал эту теорию, которая кажется слишком схематичной даже применительно к Чикаго, широко известен Хойт: он попытался, хоть и очень лаконично, изложить принцип роста города вдоль транспортных осей, то есть путей сообщения; в результате на смену концентрическим зонам приходят радиальные секторы, исходящие из центра города. Эта теория близка взглядам Шумахера – в первую очередь его размышлениям о плане Гамбурга.

Следует подчеркнуть, что, если в виде целостной теории концепция зонирования появляется у Берджесса, впервые это понятие звучит в исследованиях Баумайстера в 1870 году и включается в прусский план развития Берлина в 1925 году. Но в случае с планом Берлина это слово следует понимать в совершенно ином смысле; здесь город подразделяется на пять зон (жилые, природоохранные, деловые, промышленные, смешанные), но расположение этих зон не является концентрическим. Хотя деловой центр примерно совпадает с историческим, за его пределами наблюдается чередование промышленных зон, жилых зон и незастроенных участков, что противоречит концепции Берджесса.^[26]

Можно было бы рассмотреть другие исследования и другие определения, в основном принадлежащие географам и еще более интересные и сложные, но все они слишком привязаны к конкретным ситуациям.

Хуго Хассингер, изучая Вену, в 1910 году пишет, что она состоит из следующих частей: Altstadt [старый город], окружающее его Ring [кольцо] и зона Großstädtischer Vorstadtgürtel – очень густонаселенная часть между Ring и Gürtel [пригородом].^[27] За пределами этих зон, которые составляют Großstadtkern [ядро города], он располагает зону, состоящую одновременно из города и сельской местности, – Großstädtischer Weichbild. (Она примерно соответствует тому, что американские ученые впоследствии назвали «бахромой» города.)

Мы очень коротко рассмотрели эти концепции, чтобы понять, как исследователи с самого начала пытались осмыслить расположение и взаимоотношение разных частей города. Теорий на эту тему много, но у нас сейчас нет возможности проанализировать их все.

Я не собираюсь спорить с теорией Берджесса, ее недостатки общеизвестны. Я хотел лишь показать, к каким заблуждениям приводит восприятие разных частей города как простых выражений той или иной функции – причем понимаемой в узком смысле, как нечто, определяющее всю структуру города, словно никаких других факторов вообще не существует.

Этот взгляд крайне ограничен, поскольку рассматривает город всего лишь как ряд противопоставленных друг другу моментов, взаимоотношения которых определяются простым принципом,основанным на дифференциации; подобные теории не принимают во внимание глубинные факторы, структуру фактов городской среды. Этому ограниченному взгляду можно противопоставить рассмотрение фактов городской среды в их целостности, что дает нам возможность полностью проанализировать часть города, определив все связи и отношения, которые могут существовать внутри того или иного факта.

Говоря об архитектуре города, я постараюсь развить эти соображения, поскольку в конечном счете они касаются основ и облика города.

Теорией Баумайстера мы можем воспользоваться как любой другой информацией о городе: не приходится сомневаться, что в городе существуют специализированные зоны. Мы можем назвать эти зоны «характерными»: они обладают собственным «лицом», это относительно независимые части. Их расположение внутри города не определяется (во всяком случае, целиком) различными взаимосвязанными функциями, которые необходимы городу: оно определяется, главным образом, всей историей города. Именно по историческим причинам город выглядит и развивается строго определенным образом, в зависимости от своей структуры.

И наконец, Хассингер, несмотря на строгий план и шахматную разметку, навязанную городу, уловил глубинное свойство, сохранившееся до наших дней и тесно связанное с формой Вены. Уже здесь мы имеем дело не с чисто функциональным разделением, а с описанием города через его части, формы и свойства, а ведь эти свойства представляют собой синтез функций и ценностей.

Можно очень обобщенно сказать, что в каждом городе есть центр – более или менее сложно устроенный, обладающий теми или иными признаками, и он играет в городской жизни особую роль. Сфера обслуживания частично сосредоточена в центре, частично – вдоль внешних путей сообщения, частично – в крупных жилых комплексах. Важнейшая характеристика города с точки зрения отношений между зонами – это существование сложной и полицентричной сети предприятий сферы обслуживания. Но центр города можно изучать только как первичный факт городской среды, лишь изучив его структуру и местоположение, мы сможем постичь его особую роль.

Все эти соображения подтверждают теорию, разделяющую город на части, которые с формальной и исторической точек зрения являются компонентами сложных фактов городской среды. Поскольку в квартале преобладает жилая часть, которая с течением времени существенно меняется, меняя тем самым облик района, я предпочитаю использовать вместо слова «застройка» термин «жилая зона» (area-residenza). (Термин «зона», как мы увидели, впервые возник в социологической литературе.)

Отдельные части города, в соответствии с теорией фактов городской среды, которая принимает во внимание, в первую очередь структуру самих фактов, а не функцию, выделяются по своим особым признакам, это «характерные» части.

Общеизвестно, что в старом городе кварталы четко отделяются друг от друга, у них есть свои центры, свои памятники, свой образ жизни, и это заметно как по истории города, так и по физической реальности архитектуры. Эти свойства остаются такими же и в современных городах, прежде всего в больших европейских, – и там, где города пытались заключить в рамки единого плана (например, в Париже), и, еще в большей степени, в городах, чей облик определяют различные места и ситуации (скажем, в Лондоне).

Но лучше всего этот феномен проявляется в американских городах: в этой огромной стране он в разных формах выходит на первый план среди многочисленных – и порой очень драматичных – городских проблем. Не касаясь социальных составляющих этого вопроса, мы попытаемся обнаружить в формировании и эволюции американского города подтверждение теории «города из частей».

Линч, анализируя материал своих исследований, пишет: «Многие из опрошенных подчеркивали, что в Бостоне запутанность (даже для опытного горожанина) рисунка путей вполне компенсируется числом и примечательностью разных районов. Как записал один из них: “Каждая часть Бостона отличается от другой, и вам нетрудно многое рассказать о районе, в котором вы оказались”. <…> Люди, у которых мы спрашивали, в каком городе, по их мнению, легко ориентироваться, называли несколько городов, среди которых всегда упоминался Нью-Йорк (т. е. Манхэттен). Это объясняется… тем, что Манхэттен представляет собой ряд весьма характерных районов, размещенных в упорядочивающем каркасе из рек и улиц».^[28]

В контексте своих исследований квартала Линч говорит об особых зонах, содержание которых уже плохо воспринимается, но которые все полезны как организованные понятия, и замечает, что «одни районы интровертны, словно обращены внутрь себя, при слабой выраженности отношений с городом вне их. <…> Другие экстравертны, раскрыты вовне и связаны с окружающими их элементами». В этой книге я использую материал, собранный Линчем для его исследований города, состоящего из дифференцированных частей, подобные работы могут быть очень полезны для урбанистики.

Я думаю, что помимо психологического анализа можно было бы провести лингвистические исследования, которые выявили бы самые глубинные слои структуры реальности, в том числе и реальности города. Достаточно вспомнить, например, о венском выражении Heimatbezirk, которое дословно можно перевести как «родной район». Не случайно Гельпах говорит о мегаполисе как родине современного человека. Понятие Heimatbezirk особенно хорошо отражает морфологическую и историческую структуру Вены – города многонационального и одновременно являющегося, вероятно, единственным местом, воплощающим идею единства Габсбургской империи.

В Милане следы разделения города за пределами испанских стен на предместья (borgo) обнаруживаются только при тщательном историко-морфологическом исследовании, но этот давний феномен продолжает свое существование в языке – вплоть до того, что главное из этих предместий, соответствующее району Сан-Готтардо, и сам район миланцы называют el burg.

Лингвистические исследования подобного рода могли бы дать результаты, полезные для изучения процесса формирования города – точно так же как и исследования психологические.

Здесь я имею в виду не только изучение топонимики, хотя оно тоже вносит значимый вклад в исследование городской истории, достаточно вспомнить, что в каждом городе можно обнаружить многочисленные примеры глубоких физических трансформаций, которые сохранились в названиях улиц и районов. В Милане улицы Боттонуто, Позлагетто и Пантано, а также Сан-Джованни-ин-Конка напоминают о некогда бывшей здесь болотистой местности и древних гидротехнических работах. То же самое можно сказать о парижском квартале Маре.^[29]

Судя по уже имеющимся у нас сведениям, эти исследования подтвердят, что город возникает из отдельных, отличающихся друг от друга частей.

В последующих параграфах я подробней остановлюсь на жилых районах и первичных элементах.

Жилье

Повторю, что, пользуясь понятием жилой зоны, мы не получаем функциональный критерий классификации городских районов по способу использования, а просто отдельно рассматриваем факт городской среды, который сам по себе имеет ключевое значение в структуре города.

Кроме того, я считаю, что использование термина «жилая зона» в том смысле, в котором оно употреблялось на предыдущих страницах, может вписать исследование жилья в общую теорию фактов городской среды.

Жилье всегда в большой степени определяло облик города. Можно сказать, что нет и никогда не было городов, в которых отсутствовали бы жилища. Даже если изначально при возникновении некоего факта городской среды эта сторона играла подчиненную роль (например, если речь идет о замке или военном лагере), очень скоро начинались модификации в пользу жилой функции.

Ни исторический анализ, ни изучение современной ситуации не дают повода считать, что жилой район – это нечто аморфное и легко поддающееся трансформации.

Форма, которую принимают типы жилой застройки, типологический аспект, характеризующий их, тесно связаны с формой города.

С другой стороны, дом, в котором воплощается образ жизни народа, точное выражение культуры, меняется очень медленно. Виолле-ле-Дюк в масштабной панораме французской архитектуры – в своем словаре, где каждое суждение подтверждено анализом конкретных фактов, пишет: «В искусстве архитектуры дом – это, без сомнения, то, что лучше всего характеризует обычаи, вкусы и привычки народа; чтобы изменились его порядок и структура, требуется очень долгое время».^[30]

В древнем Риме жилье, довольно четко разделяющееся на два типа, domus и insula, характеризует город и 14 созданных при Августе округов. Insula практически повторяет город в его устройстве и эволюции: в ней наблюдается больше социального смешения, чем принято считать.

Как и в домах, строившихся в Париже после 1850 года, социальное расслоение здесь прослеживается по этажам.

Инсулы, которые строятся как временное жилье для бедных, постоянно обновляются, они составляют городской субстрат, материю, на которой формируется город.

Уже инсулы, то есть массовое жилье, испытывают на себе один из главных факторов роста города – спекуляцию. Механизм спекуляции жилыми участками является одним из самых характерных моментов развития императорского города.

Не принимая во внимание этот факт, мы не можем понять систему государственной недвижимости, ее расположение, механизм роста города. Аналогичное отношение, хотя и с меньшей концентрацией, свойственно греческому городу.

Форма Вены рождается из жилищной проблемы: при введении закона Hofquartierspflicht необыкновенно возрастает плотность населения в центре, что, в частности, определяет типологию многоэтажных домов и решающим образом влияет на развитие пригородов. Попытка рассмотреть жилье как определяющий фактор, как типичный факт городской среды, влияющий на форму города, вновь предпринимается при строительстве рабочих Siedlungen в годы после Первой мировой войны.

Программа венского муниципалитета предусматривала прежде всего строительство типовых комплексов, чья форма была тесно связана с формой города. По этому поводу Петер Беренс писал: «Критиковать их конструкцию на основании чисто теоретических, искусственных принципов означает стоять на неверном пути, потому что ничто не кажется таким изменчивым и неоднородным, как нужды, привычки и разнообразные жизненные ситуации населения, проживающего в определенном районе».^[31]

Таким образом, связь между жильем и местоположением приобретает огромное значение.

Колоссальные размеры некоторых американских городов трудно объяснить, не принимая во внимание тенденцию к рассеянному поселению односемейного вида. Готтман в своей работе о мегалополисе приводит очень точные данные, доказывающие это.

Итак, местоположение жилья зависит от множества факторов – географических, морфологических, исторических, экономических. Причем экономические факторы представляются еще более значимыми, чем географические. Чередование жилых районов, их структура с типологической точки зрения в большой степени, определяется экономическими мотивами. Такое чередование возникает как результат механизма спекуляции, о котором я скажу чуть позже. Это все подтверждается и совсем недавними примерами.

Социалистический город на данный момент, в сущности, не предлагает серьезных альтернатив процессу городского развития и роста; с другой стороны, его объективные проблемы нелегко определить.

Очевидно, даже там, где не работает механизм спекуляции, всегда сохраняется трудно поддающийся решению вопрос предпочтений в выборе местоположения жилья. Подобные проблемы необходимо вписать в более широкий контекст выборов и предпочтений в городском развитии.

Логично предположить, что успех жилых комплексов связан с наличием инфраструктуры и качественного коммунального обслуживания, и важность этого фактора нельзя недооценивать. Он же может стать причиной рассеивания жилья; очевидно, что высокая концентрация жилья в старых городах и в императорском Риме правдоподобно объясняется почти полным отсутствием общественного транспорта, с одной стороны, и недоступностью частного транспорта – с другой. Но этого объяснения недостаточно: в качестве контрпримера можно привести Древнюю Грецию или морфологию некоторых северных городов.

Нельзя утверждать, что этот аспект является ключевым. Иными словами, можно сказать, что система общественного транспорта еще не определяет форму города и даже подстраивается под нее. Я не думаю, что метро какого-либо крупного города может стать предметом споров, выходящих за рамки его технический эффективности, однако нельзя сказать то же самое о жилых районах, которые нередко дают повод для разногласий, в том смысле что их структура как фактов городской среды может выглядеть неоднозначно.

Итак, в проблеме жилья обнаруживается особый аспект, тесно связанный с проблемой города в целом, его образа жизни, его физической формы и образа – то есть его структуры. Этот особый элемент не затрагивает те типы технической инфраструктуры, которые не являются фактами городской среды.

Получается, что исследование жилья может стать эффективным методом изучения города и наоборот. Все становится ясно, если взглянуть на структурные различия между средиземноморским городом вроде Таранто и северным городом типа Цюриха и на различные аспекты проблемы жилья; я говорю прежде всего о морфологических и структурных аспектах. Подобные соображения можно высказать и по отношению к альпийским деревням и любым поселениям, в которых жилищный фактор является ключевым, если не единственным.

Разве любое из этих сравнений не подтверждает тезис Виолле-ле-Дюка о том, что для трансформации дома – его порядка и структуры – требуется очень долгое время?

Я считаю, что в связи с этим и другими пунктами можно было бы и дальше обсуждать проблемы жилья, но слишком подробное их рассмотрение увело бы нас в сторону от цели этой книги. Естественно, не следует забывать, что типологические проблемы жилого дома включают в себя множество элементов, которые касаются не только пространственной стороны вопроса. Сейчас я не стану рассуждать, исходя из каких предпосылок можно объяснить соответствия, обнаруживающиеся в рамках этого вопроса, поскольку это не входит в мои задачи, но все же мне кажется необходимым напомнить, что эти предпосылки существуют. В какой-то момент, соединив наши теперешние выводы с отдельными социологическими и – прежде всего – политическими соображениями по поводу жилищной проблемы как элемента городской жизни и социальных проблем как таковых, мы получим очень интересные результаты. Например, можно извлечь полезные сведения из исследования архитектурных проблем, то есть рассмотреть существовавшую и существующую связь между определенными явлениями и решениями архитекторов.

На следующих страницах я попытаюсь рассмотреть некоторые аспекты этого вопроса – жилья и архитекторов – применительно к Берлину, о котором имеется обширная документация, касающаяся не просто жилищной проблемы (это можно сказать и о многих других городах), а именно современных кварталов. Поскольку проблема жилья, как на теоретическом, так и на практическом уровне, является одним из самых актуальных вопросов современной архитектуры в Германии, будет полезно рассмотреть конкретные отношения между теоретическими формулировками и их реализацией.

В период между двумя войнами Германия внесла огромный вклад в разработку этой проблемы – достаточно вспомнить имена Хегеманна, Гропиуса, Кляйна, Ван де Вельде и др.

Читатель, которому неинтересен этот вопрос, может пропустить следующий раздел.

Типологическая проблема жилищного строительства в берлине

Поскольку проблема жилья наряду со многими другими вопросами урбанистики – это проблема, касающаяся города, а город – это то, что мы, в большей или меньшей степени, можем описать, было бы полезно рассмотреть эту проблему на примере конкретных городов. Само собой, рассматривая проблему жилья в конкретных городах, мы постараемся как можно меньше использовать обобщения.

Очевидно, что жилищные вопросы в разных городах имеют между собой нечто общее, а пытаясь понять, что общего может быть у того или иного факта с другими фактами, мы приближаемся к разработке общей теории. На этих страницах я попытаюсь объяснить, почему проблема типологии жилья в Берлине представляется особенно интересной по сравнению с другими городами. Кроме того, я попытаюсь изложить мотивы, которые позволяют нам выявить определенную однородность и постоянство жилищных проблем в Берлине, а также оценить некоторые типичные (прошлые и настоящие) модели жилищного строительства с помощью ряда вопросов, которые отражают сегодняшнее место жилищной проблемы по отношению к реальности города и теориям городского развития.

А) Особый интерес к жилищному строительству в Берлине возникает при изучении карты города, этот вопрос был исследован во множестве очень серьезных работ.^[32] В 1936 году географ Луи Герберт выделил в Берлине четыре типа архитектуры; эта классификация относится к четырем зонам, которые характеризуются разной удаленностью от исторического центра.

1) Однородная архитектура со зданиями типа «большой город», имеющими не менее четырех этажей.

2) Разнообразная архитектура городского типа, которая подразделяется на два класса: а) в центре города – строения, смешанные с очень старыми зданиями высотой три этажа и менее; б) на окраинах городского комплекса – чередование высоких и низких домов, открытых пространств, полей и земельных участков.

3) Крупные промзоны.

4) Открытые жилые зоны на окраинах города, включающие в себя виллы и односемейные дома, построенные, главным образом, после 1918 года.

Между четвертой зоной и внешним пространством вперемешку располагаются промышленные зоны, жилые районы и постепенно трансформирующиеся деревни. Эти внешние зоны очень различны: от рабочих районов Хеннингсдорфа и Панкова до престижных районов Грюневальда.

Анализируя распределение районов Берлина, Рейнгард Баумайстер в 1870 году использовал понятие зонирования, которое позже появилось в прусском строительном регламенте. В большом Берлине морфология жилых комплексов была крайне разнообразной. Различным не связанным напрямую между собой комплексам были свойственны четко определенные типы строительства: многоэтажные дома, дома для перепродажи, односемейные дома. Это типологическое разнообразие соответствует современному типу городской структуры, то есть типу структуры, которая впоследствии сформировалась и в других европейских городах, где, впрочем, так и не достигла столь четкой дифференциации, как в Берлине. Эта дифференциация в структуре города и типологической структуре – одна из главных особенностей немецкой столицы. Далее мы увидим, как Siedlungen встраиваются в сложившиеся условия, и поймем, что оценивать их следует именно исходя из этих условий.

Б) Структуру жилых комплексов можно свести к следующим основным типам: а) блокированные конструкции; б) отдельно стоящие корпуса; в) односемейные дома.

Эти типы встречаются в Берлине чаще, чем в любом другом городе Европы, по историко-культурным и географическим причинам. В Берлине готическая архитектура исчезла практически полностью в XIX веке, а в других немецких городах она сохранялась еще очень долго и определяла их облик вплоть до разрушений Второй мировой войны.

Блокированные конструкции, возникновение которых восходит к полицейскому регламенту 1851 года, представляют собой одну из самых эффективных форм использования городской территории: они состоят из домов с дворами, обычно расположенных фасадом к дороге. Конструкции подобного типа характерны также для таких городов, как Гамбург и Вена. В Берлине многочисленность этих домов, называемых Mietkasernen, то есть съемные казармы, породила определение «город-казарма». Впрочем, форма блокированного здания является типичной для Центральной Европы; ее используют многие современные архитекторы, как в Берлине, так и в Вене. Дворы сегодня нередко превращаются в большие скверы, в которых располагаются детские сады и торговые палатки. Именно по этой схеме построены многие из лучших образцов жилищного строительства периода рационализма.

Конструкции из отдельных корпусов – отличительная черта Siedlungen в духе рационализма. Структура такого типа более всего связана с научными соображениями и вызывает больше всего споров. Такое строительство требует свободного деления территории и зависит не столько от общей формы квартала, сколько от гелиотермических условий. Расположение подобных домов никак не связано с дорогой, и в основном именно по этой причине оно радикально меняет тип городской застройки, характерный для XIX века. В этих примерах особенно значимую роль играет озеленение.

При рассмотрении этих примеров особенно важным является изучение жилой единицы, ячейки. Все архитекторы, работающие над проектированием этих кварталов и старающиеся разработать экономичные типы застройки, пытаются определить точную форму Existenzminimum – жилой единицы, оптимальной с точки зрения площади, планировки и эффективности. Это один из главных элементов в работе рационалистов над проблемой жилья.

По отношению к односемейным домам в берлинской жилищной типологии прослеживается сильное влияние традиции. Хотя это один из самых интересных пунктов в вопросе жилищной типологии рационализма, я не буду останавливаться на нем, поскольку это требует особого разговора, который выходит за рамки нашего исследования, хотя и тесно связан с ним.

Здесь я лишь упомяну, что понятие Existenzminimum предполагает статичное отношение между определенным образом жизни – гипотетическим, хотя и поддающимся статистической оценке – и определенным типом жилья, что приводит к быстрому устареванию Siedlung. Такое понимание пространства оказывается слишком специфическим, слишком связанным с конкретными решениями и не может рассматриваться как общий, универсальный элемент жилищного вопроса. Естественно, речь идет лишь об одной стороне крайне сложной проблемы, на которую влияет множество переменных.

Особую значимость приобретают проекты замка Бабельсберг Вильгельма I, дворца Шарлоттенхоф и Римских бань Шинкеля. На плане замка Бабельсберг представлена упорядоченная конструкция, очень жесткая с точки зрения структуры, а форма здания из эстетических соображений встраивается в окружающий ландшафт. Особенности этой работы Шинкеля и ее значение для берлинской архитектуры хорошо изучены, и мы не будем на этом останавливаться; моя задача – рассмотреть, как понятие виллы используется в качестве типологической модели, подходящей для такого города, как Берлин. В этом смысле работа Шинкеля, представляющая собой переход от классицистических образцов к романтическим (главным образом через модель английского дома), закладывает основы типа буржуазной виллы начала века.

С распространением виллы как элемента городской архитектуры и с исчезновением готической архитектуры и домов XVIII века, с заменой зданий министерств в центре и Mietkasernen на окраине городская морфология Берлина коренным образом трансформируется. В этом отношении показательны изображения бульвара Унтер-ден-Линден в разные столетия. В XVIII веке эта улица действительно представляла собой променад под сенью лип: непрерывный ряд домов вдоль улицы, несмотря на различия в высоте, отличается абсолютным архитектурным единством. Это городские дома буржуазного типа, характерные для центральной Европы, с отдельными готическими элементами, построенные на узких, уходящих в глубину участках. Дома такого типа характерны для Вены, Праги, Цюриха и многих других городов; их происхождение, нередко купеческое, связано с началом формирования города в современном смысле. С трансформацией города во второй половине XIX века эти дома довольно быстро исчезают в результате обновления застройки и изменений в пользовании территорией. В результате происходит радикальное изменение городского пейзажа – нередко в сторону строгой монументальности, как в случае с Унтер-ден-Линден. На смену этому типу домов приходят доходные дома и виллы.

По мнению Шумахера, разделение на районы с «виллами» и «съемными казармами» во второй половине XIX века ставит под угрозу единство центральноевропейских городов: вилла предполагает более тесную связь с природой, установку на социальное разделение, нежелание или неспособность вписываться в единый образ города; с другой стороны, доходные дома превращаются в дома для перепродажи, деградируют и перестают выполнять функции гражданской архитектуры.

Однако, даже если Шумахер прав, следует признать, что вилла играет важную роль в типологических трансформациях, которые приводят нас к современному дому. В берлинских примерах она слабо связана с английским односемейным домом, который представляет собой элемент однородной жилой застройки и соответствует определенному типу городской структуры. Изначально вилла – это уменьшенный вариант дворца (см. пример Шинкеля), но впоследствии внутренняя структура и разделение пространств рационализируется и становится все более продуманным. В Берлине особое значение приобретают проекты Мутезиуса, который в рационалистическом ключе развивает принципы английского дома, прежде всего применительно к внутреннему устройству, стремясь сделать внутренние пространства максимально свободными и функциональными.

Интересно, что эти типологические инновации развивались не параллельно значительным архитектурным трансформациям; более того, рост внутренней свободы, соответствующей буржуазному образу жизни, сопровождается склонностью к внешней монументальности и единообразию построек по сравнению с шинкелевскими моделями, где четко прослеживается различие между архитектурой жилых и общественных зданий.

В этом отношении показательны работы Мутезиуса, который является одним из главных архитекторов берлинских вилл начала ХХ века. Его стремление к созданию современных домов, выраженное и в его теоретических трудах, касается типологической структуры дома независимо от его формального облика; поэтому он придерживается своеобразного классицизма германского типа, то есть с добавлением элементов, характерных для местной традиции. Это полная противоположность шинкелевским моделям, где жилье максимально избавлено от представительской функции, а классические типологические схемы не ступают в противоречие с его архитектурой.

Но появление представительских элементов в жилой архитектуре конца XIX века является характерной чертой всей архитектуры того периода: возможно, это связано с изменением социальной структуры и необходимостью придать дому эмблематический смысл. Конечно, этот процесс приводит к нарушению единства городского пространства, о котором говорит Шумахер, и, следовательно, к необходимости дифференциации внутри структуры, которую населяют все более различные и противоборствующие социальные классы.

Виллы самых знаменитых берлинских архитекторов-модернистов – Гропиуса, Мендельсона, Херинга и т. д. – развивают эти типологические модели достаточно ортодоксальным образом; конечно, здесь нельзя говорить о разрыве с эклектическими моделями жилищного строительства, хотя облик вилл коренным образом изменился. Социологам еще предстоит исследовать трансформации представительского или эмблематического элемента (это разные названия одного и того же явления). Эти дома доводят до предела принципы эклектической виллы, и с этой точки зрения становится ясно, почему такие архитекторы, как Мутезиус и Ван де Вельде, играют здесь роль учителей; именно потому, что они задали общую модель, вероятно, воспользовавшись английским или фламандским опытом.

Все эти черты односемейного дома вновь проявляются в Siedlung, который благодаря своему комплексному характеру особенно охотно перенимает их и в некотором роде придает им новый смысл. Здесь я не стану слишком подробно останавливаться на проблеме жилищного строительства, как ее понимали архитекторы рационалистического направления, и, как сказано в начале этой главы, лишь приведу несколько очень показательных примеров берлинской архитектуры 20-х годов, наряду с хорошо известными примерами из Франкфурта и Штутгарта.

Урбанистическая теория рационалистов, во всяком случае ее жилищный аспект, находит свое выражение в Siedlung, который представляет собой не только пространственную, но и – прежде всего – социологическую модель. Конечно, говоря о рационалистической урбанистике, и профаны, и специалисты имеют в виду главным образом урбанистику кварталов. Но такое восприятие является слишком узким, в том числе и с методологической точки зрения. Прежде всего, рассматривая рационалистическую урбанистику как урбанистику кварталов, мы недооцениваем ее масштаб в 20-х годах. И даже при такой интерпретации реальные архитектурные решения столь многочисленны и разнообразны, что подобное определение не работает, даже если речь идет лишь об истории немецкой урбанистики. (Кроме того, термин «квартал», представляющий собой удобный, но неточный перевод немецкого термина Siedlung, может обозначать настолько разные вещи, что пользоваться им можно только после тщательного анализа.)^[33]

Поэтому в данном случае требуется изучение конкретных ситуаций, описание фактов; и, исследуя морфологию Берлина, богатство и своеобразие городских условий и ландшафтов, значимость вилл и т. д., мы приходим к выводу, что термин Siedlung здесь является наиболее подходящим. Тесная связь, например, парка Темпельхофер-Фельд, дворца Бриц и др., где отчетливо видно влияние английской модели, указывает на главные ориентиры берлинской градостроительной ситуации. А такие примеры, как Фридрих-Эберт, в большей степени связаны с теоретическими положениями рационализма. Но во всех случаях из конкретных и отдельных явлений трудно вывести идеологию Siedlung.

Я считаю неверным рассматривать Siedlung сам по себе, вне связи с ситуацией, в которой он возникает. Урбанистический анализ Siedlung, а значит, и жилищной проблемы Берлина в 20-х годах, может быть выполнен только параллельно с анализом плана Большого Берлина 1920 года.

Каковы основы этого плана? Они гораздо ближе к современным моделям, чем вы можете себе представить. В целом можно сказать, что проблема жилья оказывается слабо связана с конкретным местоположением: она выглядит как особый момент городской структуры, ключевым элементом которого является развитие транспортных путей – кровеносной системы города. В рамках плана, если воспользоваться понятием зонирования, центр выстраивается как средоточие административных функций, в то время как развлекательные центры и спортивные сооружения возвращаются на территорию жилых зон.

В этой модели, которая довольно часто используется и копируется до сих пор, квартал трактуется как более или менее определенная жилая зона. Таким образом, анализируя план Большого Берлина, можно отметить следующее:

а) нельзя утверждать, что этот план базируется на самостоятельности Siedlungen и делении города на сектора; решение такого типа оказалось бы более революционным, чем получилось на практике;

б) было бы ошибкой считать, что немецкие рационалисты не замечали проблему большого города, образ столицы; достаточно вспомнить о проектах Фридрихштрассе и о чертежах Миса и Таута;

в) проблема жилья не получила здесь совершенно самостоятельного решения по сравнению с основными моделями жилищного строительства; напротив, она выступает как очень удачное и значимое выражение этой проблемы.

Garden-city и ville radieuse

Говоря об основных моделях, я имею в виду концепции garden-city – города-сада – и ville radieuse – «лучезарного города». Это разделение было проведено Расмуссеном,^[34] который утверждал, что «garden-city и ville radieuse представляют собой два крупных стиля современной архитектуры». Хотя в этой фразе говорится обо всей современной архитектуре, я понимаю ее в гораздо более узком смысле – как перечисление двух подходов к проблеме жилья.

Интересно, что Расмуссен считает типологический вопрос более ясным и недвусмысленным, чем вопрос идеологический, поскольку с течением времени о нем сформировалось вполне определенное и устойчивое представление.

Это изречение Расмуссена имеет для нас не только историографическое значение: оно может помочь нам прояснить до сих пор существующую общую проблему.

Проблема, к которой мы постоянно возвращаемся, связана со значением жилья в структуре города. Garden-city и ville radieuse представляются единственными явными моделями, на которые мы можем опереться; одновременно они являются наиболее внятными моделями и в отношении образа города.

Принимая это во внимание, можно сказать о берлинских Siedlungen (впрочем, как и о других современных районах такого типа, например франкфуртских) следующее: они являют собой попытку поместить проблему жилищного строительства в более сложную городскую систему в связи с конкретным формированием городской действительности и с идеальным представлением о современном городе. Представление о городе базируется на сохраняющихся в памяти моделях. То есть Siedlung, каким он видится на основании изучения и описания берлинских образцов, – не автономная модель. Отрицая самостоятельный статус Siedlung, я, однако, не отрицаю, что Siedlung занимает вполне определенное место в жилищных моделях.

Я считаю, что Siedlung в городской реальности Берлина и других европейских городов представляет собой более или менее сознательную попытку соединения двух разных пространственных интерпретаций города. И я не говорю, что подобная позиция не имеет права на существование. Напротив, мы не можем согласиться с теми, кто рассматривает Siedlung как автономный элемент, четко отделенный от остального города, не принимая во внимание связи, существующие между ним и городом.

Чтобы завершить анализ жилищного строительства по отношению к двум основополагающим моделям, которые были здесь упомянуты (garden-city и ville radieuse), стоит рассмотреть связь, существующую между некоторыми теориями политического и социального характера и этими жилищными моделями. Прекрасную работу такого рода проделал Карло Дольо по отношению к городу-саду; исследования стоило бы продолжить в том же духе.^[35]

Что касается города-сада, даже не пытаясь пересказать работу Дольо, которая остается одной из самых ярких страниц в истории итальянской урбанистики, я процитирую начало этого труда, которое дает представление о постановке и сложности данной проблемы: «Скажем сразу, что в рассматриваемом случае ситуация представляется особенно сложной по причине конформистского и, в сущности, реакционного переплетения положительных мнений из-за двусмысленности, которая, в общем, затрагивает не только формальный аспект проблемы, но и ее самые глубокие корни: когда Осборн – самый известный последователь Говарда – предлагает города-сады в качестве образца для по-настоящему современной и гуманной реорганизации населенных пунктов (и, следовательно, всего общества, не стоит об этом забывать) и с презрением отзывается о густонаселенных кварталах Вены или Стокгольма, его оценкам противопоставляют высокую привлекательность, как эстетическую, так и социальную, которой эти кварталы обладали исторически <…>; но когда эпигоны марксизма отказываются от образцов Летчуэрта и Уэлина – не только из-за формы, которую они в итоге приняли (и порожденного ею застывшего содержания), но и из-за структурного решения, которое легло в их основу (город и сельская местность, децентрализация и т. д.), – оказывается трудно не заметить, что, несмотря ни на что, эти решения были более живыми, более динамичными и перспективными, чем большинство других решений, предлагавшихся с тех пор до настоящего момента».

Я скажу – очень коротко, потому что анализ такого рода увел бы нас слишком далеко в сторону от темы этой книги, – о том, как исследование отношения жилье – семья со всеми своими культурными и политическими аспектами находит очень интересную область применения в рамках идеологий, которые мы можем назвать коммунитарными. Здесь особенно ярко проявляется связь между местным сообществом и демократией, между пространственным измерением как моментом общественной жизни и политической жизнью сообщества. Следовательно, в отношениях такого типа сразу же выходит на поверхность жилищная проблема.

С другой стороны, там, где на первый план выступает город в его целостности, а главную роль играют концентрация и размер, проблема жилья, кажется, утрачивает свою значимость или, во всяком случае, блекнет по сравнению с другими функциями городской жизни; например, эти теории, в отличие от коммунитарных, утверждают, что в городе XIX века масштабные работы по благоустройству и расширению, за которыми, впрочем, часто скрывались грандиозные спекуляции, служили благу всех горожан, улучшая их жизнь. Трудно найти иллюстрацию более яркую, чем изречение Гельпаха, который, в отличие от большинства своих современников, был ярым приверженцем жизни в больших городах. «Для поколения, сформированного большим городом, он означает не только жизненное пространство, место жительства, рынок, но может с биологической и социологической точки зрения приобрести самый глубокий смысл, какой только может иметь для человека сцена, на которой разворачивается его жизнь: он способен стать родиной».

Можно было бы проследить параллельное развитие этих теорий и кварталов, построенных за последние шестьдесят лет. Иногда, как в случае с Германией (Siedlungen), Италией и Францией, связи видны совершенно четко: можно вспомнить множество итальянских кварталов, где, казалось, образуются особые, негородские, отделенные от города сообщества, замкнутые на себя и на свое ближайшее окружение, и совсем иные примеры, где пластичный архитектурный облик словно бы стремился к всемерному усилению признаков городской жизни; низкую плотность населения (впоследствии она намного увеличилась) первых new towns [новых городов]; и, наконец, новые экспериментальные жилые комплексы, например проекты Смитсонов, Ласдана, блокированные корпуса Шеффилда.

Английские архитекторы нашли прочную опору в типологических жилищных моделях, когда осознали – как они сами утверждают, – что расселение трущоб параллельно вызывает разрушение сообществ, которые традиционно жили в условиях повышенной плотности населения и были не в состоянии автоматически, без сущностных трансформаций, пустить корни в отведенных им пригородных районах с низкой плотностью.

Смитсоны заново открывают понятие улицы и в проекте Голден-Лейн предусматривают горизонтальные переходы, расположенные на трех уровнях и обеспечивающие пешеходный доступ к отдельным квартирам.

Взгляды такого рода нашли свое яркое выражение в жилом комплексе в Шеффилде: комплекс состоит из больших корпусов и располагается на возвышении над городом, связь с которым должна стать более тесной в результате будущих работ по расширению района. Сохранились точные свидетельства связи проекта этого комплекса с социологическими теориями; например, необходимость вновь сделать улицу ареной общественной жизни: «…улица [это] прямоугольные подмостки, на которых разворачиваются встречи, разговоры, игры, ссоры, ухаживания, сцены зависти и гордости». С другой стороны, массивные блоки Шеффилда изначально ориентировались на выдающийся проект Ле Корбюзье – Unité d’habitation в Марселе.

Первичные элементы

Но понятия района и, в частности, жилого района в том смысле, в каком мы использовали это выражение на предыдущих страницах, недостаточно, чтобы описать формирование и эволюцию города; наряду с ним нам потребуется понятие совокупности определенных элементов, которые функционируют как «ядра», как центры концентрации. Эти значимые элементы городской среды мы назвали первичными элементами, потому что они непрерывно участвуют в эволюции города во времени, нередко выступая в качестве составных частей города.

Соединение этих первичных элементов с районами в терминах местоположения и структуры, устойчивых характеристик планировки и зданий, естественных и искусственных фактов и составляет физическую структуру города.

Первичные элементы с трудом поддаются определению, но, надеюсь, мне здесь удастся только объяснить, что именно я имею в виду. Если мы возьмем любое исследование по урбанистике, то увидим, что город как некое единство можно разделить на основании трех функций: это жилье, постоянные виды деятельности и сообщение.

Постоянные виды деятельности (fixed activities, как их называют в американской литературе) включают в себя торговые центры, общественные и коммерческие здания, университеты, больницы, школы и т. д. Кроме того, в литературе по урбанистике выделяют городскую инфраструктуру, стандарты и услуги. Некоторые из этих терминов имеют четкое определение, некоторые – нет, но подразумевается, что все авторы используют эти понятия в определенном контексте и достаточно ясно осознают, что имеется в виду. Из этих понятий, может быть, несколько упрощая, я воспользуюсь «постоянным видом деятельности», чтобы показать, что первичные элементы включают в себя в том числе и постоянные виды деятельности. Можно сказать также, что жилье относится к жилому району так же, как постоянные виды деятельности относятся к первичным элементам.

Я пользуюсь этим термином, потому что понятие постоянных видов деятельности широко распространено. Но даже если, говоря о постоянных видах деятельности или первичныхэлементах, мы имеем в виду – отчасти – одно и то же, эти два термина предлагают совершенно разное понимание городской структуры. Объединяет их общественный, коллективный характер этих элементов: они существуют в коллективе и для коллектива, и это свойство сущностно связано с природой города. Мне кажется, что данному вопросу никогда не уделялось достаточно внимания, хотя ему и посвящено несколько значимых работ. К чему бы вы ни сводили городскую реальность, вы всегда придете к коллективному аспекту; коллективность – это исток и цель города.

С другой стороны, соотношение между этими первичными элементами и жилым районом соответствует, в архитектурном смысле, разделению, которое социологи проводят между общественной и частной сферами как характерными элементами формирования города.

Определение, предложенное Хансом Паулем Бардтом в его «Ориентирах социологии города», может прояснить значение первичных элементов: «Наш тезис таков: город – это система, в которой вся жизнь, в том числе и повседневная, отличается тенденцией к поляризации, к разворачиванию в терминах общественного или частного социального образования. Развиваются общественная и частная сферы, которые находятся в тесной связи, при том что поляризация не ослабевает. Однако сферы жизни, которые не являются ни «общественными», ни «частными», утрачивают свое значение. Чем сильнее проявляется поляризация и чем активнее становится обмен между частной и общественной сферами, тем более «городской» с социологической точки зрения становится жизнь образования. В противном случае городские свойства того или иного образования проявляются в меньшей степени».^[36]

Теперь рассмотрим первичные элементы в их пространственном аспекте, независимо от их функции; они отождествляются со своей ролью в городе. Они обладают не только своей собственной, но и чисто пространственной ценностью. В этом смысле историческое здание может интерпретироваться как первичный факт городской действительности; оно оказывается оторвано от своей изначальной функции или же начинает выполнять сразу несколько функций относительно цели, для которой оно изначально предназначалось, но при этом сохраняет свое качество факта городской действительности, определяющего форму города. В этом смысле памятники, которые мы рассматривали на предыдущих страницах, представляются весьма показательными, поскольку памятники всегда являются первичными элементами.

Но первичные элементы не всегда являются памятниками, точно так же как не всегда они являются постоянными видами деятельности; в общем смысле они представляют собой элементы, способные ускорять процесс урбанизации, и, относительно более обширной территории, элементы, характеризующие процесс пространственной трансформации территории. Они зачастую выступают в роли катализаторов. Изначально их существование может соотноситься только с одной функцией (и в этом случае они совпадают с постоянными видами деятельности), но вскоре они приобретают более значимую роль. Однако они далеко не всегда представляют собой физические, конкретные, осязаемые факты: мы можем рассматривать в этом качестве, например, место события, которое, благодаря своей значимости, положило начало пространственным трансформациям. Далее я рассмотрю этот вопрос в рамках темы локуса.

Итак, эти элементы фактически играют ключевую роль в развитии города. В них самих и в порядке их расположения факт городской среды проявляет свое особое качество, которое определяется главным образом его существованием в том или ином месте, выполнением некоторой функции, его индивидуальностью. Архитектура – это конечный момент этого процесса и конкретный, доступный для изучения элемент сложной структуры.

Таким образом, факт городской среды и его архитектура, которые представляют собой единое целое, составляют произведение искусства. «Красивый город – это хорошая архитектура», потому что именно в ней реализуется эстетическая направленность фактов городской среды. И анализ конкретных аспектов этой структуры может производиться только на примере конкретных фактов городской среды.

Здесь будет полезно привести два примера из истории урбанистики, касающихся этих вопросов и представляющих собой попытку научного познания фактов городской среды в историческом контексте.

Напряженность элементов городской среды

Римские или галло-римские города Западной Европы растут благодаря постоянному напряжению элементов городской среды. Эта напряженность до сих пор проявляется в их форме.

Когда на излете pax romana города оказываются окружены стенами, они занимают меньшую площадь, чем римский город. При появлении стен нередко оказываются заброшенными памятники и густонаселенные зоны, город замыкается в пределах своего ядра. В Ниме амфитеатр, превращенный вестготами в крепость, вмещает маленький городок на 2000 жителей: внутрь можно попасть через четверо ворот, соответствующих четырем сторонам света, внутри располагаются две церкви. Впоследствии вокруг этого памятника снова начинает разрастаться город. То же самое происходит в Арле.

Судьба этих городов необычна, она наводит нас на определенные размышления о размерах, демонстрирует, что качество некоторых фактов оказывается сильнее их размера. Амфитеатр имеет строго определенную форму, и функция его тоже вполне однозначна, он не предназначен быть просто помещением: напротив, он отличается крайне четкой структурой, архитектурой, формой. Но внешняя ситуация, один из самых драматических моментов в истории человечества, трансформирует его функцию, театр становится городом. Получившийся театр-город – это еще и крепость, он окружает и защищает город.

В иных случаях город развивается внутри стен замка, которые жестко ограничивают его и определяют его облик; так происходит в Вила-Висоза в Португалии. Наличие некоего произведения, обладающего собственным смыслом и архитектурой, которая является конкретным способом существования этого произведения, – это признак изменения. Потому что только присутствие закрытой и фиксированной формы обеспечивает преемственность и возникновение последующих форм и видов деятельности. Таким образом форма, архитектура фактов городской среды возникает в динамике города.

В этом смысле я говорил о римских городах, о форме, оставшейся от римского города; возьмите акведук в Сеговии, который пересекает пространство города как географический факт, театры и мост в Мериде (Эстремадура), Пантеон, Римский форум.

Эти примеры, которые мы здесь рассматриваем с точки зрения фактов городской среды, наводят нас на множество соображений, касающихся типологии.

Элементы римского города трансформируются, меняют свою функцию. Еще один необычный пример – проект Сикста V по превращению Колизея в суконную фабрику; здесь тоже идет речь об удивительной форме амфитеатра. На первом этаже предполагалось разместить мастерские, а на верхних этажах – жилища рабочих; Колизей должен был превратиться в большой рабочий квартал и рационально спланированную фабрику.

Вот что пишет об этом Фонтана: «И уже начали убирать землю вокруг и равнять дорогу, которая ведет от Торре-деи-Конти к Колизею, чтобы вся она была ровной, так что до сих пор видны следы этих работ; и в этом участвовали шестьдесят повозок, запряженных лошадьми, и сотня людей, так что [если бы] Понтифик прожил [еще] год, Колизей был бы превращен в жилье».^[37]

Но как же растет город? Изначальное ядро, окруженное стенами, со временем обретает собственную индивидуальность; этому формальному самоопределению сопутствует самоопределение политическое. За пределами стен образуются предместья: это «борги» (borghi) итальянского города, faubourgs французского города.

Милан, чью моноцентричную структуру ошибочно связывают с разрастанием исторического центра, на протяжении всего Средневековья определяется именно этими элементами: галло-римский центр, монастыри, благотворительные учреждения. Роль предместий настолько сильна, что главное из них, Сан-Готтардо, до сих пор называется на местном диалекте просто «предместьем», без дальнейших уточнений.

В Париже за пределами Сите на обоих берегах Сены возникают различные объекты: монастыри, центры торговли, университет. Вокруг этих элементов образуются очаги городской жизни; вокруг аббатств вырастают bourgs.

Аббатство Сен-Жермен-де-Пре меровингского происхождения было построено в VI веке; предместье Сен-Жермен упоминается в документах только с XII века. Это предместье представляет собой настолько значимый факт городской среды, что его до сих пор можно отыскать на плане Парижа – в месте схождения пяти дорог к перекрестку Круа-Руж. Там располагался вход в предместье Сен-Жермен-де-Пре, а само это место называлось «le chef de la ville» [«хозяин города»] или «le bout de la ville» [«конец города»].^[38]

Памятник находится в центре, в окружении зданий; он становится центром притяжения. Но здесь следует коротко остановиться на понятии памятника как особого первичного элемента. Он представляет собой типичный факт городской среды, поскольку является концентрированным выражением всех вопросов, которые ставит перед нами город (я уже говорил об этом в начале книги). Но он обретает особую природу, когда эстетическая ценность начинает преобладать над экономическими соображениями (хотя можно признать, что вся структура памятников города имеет метаэкономический характер) и практическими потребностями.

Памятники становятся великолепными произведениями искусства и характеризуются прежде всего этим. Они приобретают ценность, которая становится важнее окружающей среды и памяти. Показательно, что великие произведения городской архитектуры никогда не разрушались, и едва ли какому-то защитнику старины когда-нибудь придется защищать от сноса капеллу Пацци или собор Святого Петра.

Не менее показательно, хотя многие авторы этого и не признают, что это свойство является одной из ключевых характеристик города и единственным случаем, когда вся структура факта городской среды выражается в форме; памятник – это устойчивый факт, поскольку, можно сказать, он уже находится в диалектической позиции в развитии города, то есть подразумевает восприятие города как чего-то развивающегося по точкам (первичным элементам) и зонам (кварталам и жилым районам), и если в первых преобладает завершенная форма, во вторых на первый план выходят свойства местности.

Таким образом, подобная теория принимает во внимание не только исследование города по частям, но и рост города по частям, и если, с одной стороны, она придает максимальное значение конкретному эмпирическому знанию первичных элементов и их городского окружения, то с другой стороны, все более отходит на второй план важность плана, общего чертежа города, который следует изучать с других точек зрения.

Старые города

Примеры, приведенные в предыдущем параграфе в связи с ролью первичных элементов в эволюции старых городов, позволили нам выявить значимость формы фактов городской среды – то есть архитектуры города. Устойчивость этой формы и ее роль совершенно не зависят ни от функции, для которой она предназначалась, ни от истории городских институтов.

Действительно, я всегда говорю о форме и архитектуре города, а не о его институтах. Мнение, что они существуют и сохраняются без лакун и разрывов, искажает историческую правду; подобные воззрения могут только мистифицировать конкретные моменты и противоречия процесса трансформации.

Важнейший труд Анри Пиренна,^[39] ставший большим вкладом в урбанистику, и прежде всего в исследование отношений города и муниципальных институтов, свидетельствует о значимости мест, памятников, физической реальности города как устойчивого момента его политического и институционального становления. Памятники и все устройство города являются ключевыми фактами, которые со временем меняют свое значение. «Les cités et les bourgs ont joué pourtant, dans l’histoire des villes, un rôle essentiel. Ils en ont été, pour ainsi dire, les pierres d’attente. C’est autour de leurs murailles qu’elles se formeront dès que se manifestera la renaissance économique dont on surprend les premiers symptômes au cours du Xе siècle» [«Центры городов и предместья, однако, играли важную роль в истории городов. Они были, так сказать, камнями штрабы. Именно вокруг стен, которые они создадут, начнется экономическое возрождение, первые признаки которого появились в X веке»].^[40] Даже если города не существовало ни в социальном, ни в экономическом, ни в юридическом смысле, именно вокруг стен предместий и старых римских городов начинается возрождение. Это очень показательный факт.

Пиренн показывает, что античный город не знал ничего похожего на буржуазный партикуляристский и тесно связанный с местными условиями город Средневековья.

В античном мире жизнь города смешивалась с жизнью страны, то есть в Античности муниципальная система отождествляется с государственной. Рим, распространяя свою власть по Средиземноморью, делает города узлами государственной имперской системы. Эта система пережила германские и арабские завоевания, но город полностью изменил свою функцию. Это изменение крайне важно для понимания последующей эволюции города.

Прежде всего, церковь устанавливает систему епархий на основании бывших округов, принадлежавших римским городам. Город становится резиденцией епископа, а исчезновение купцов, упадок торговли, обрыв связей между городами никак не повлияли на церковную организацию и потому не изменили структуру города. Города оказываются связаны с авторитетом церкви, обогащаются за счет пожертвований, при Каролингах приобретают административное значение, растет их благосостояние и моральный престиж. С падением Каролингской империи феодалы продолжают уважать авторитет церкви, и поэтому даже в период анархии IX и X веков власть епископов естественным образом поддерживает главенствующую роль их резиденций, то есть древних римских городов.

Пиренн показывает, что именно это и есть главный фактор, который спас города от краха, поскольку в экономике IX века их существование было лишено смысла. С исчезновением купцов они больше не представляют для светского общества никакого интереса. Крупные земельные владения вокруг них живут собственной жизнью. Государство, строящееся на чисто земледельческой основе, тоже не интересуется их судьбой. Замки князей и графов находятся в сельской местности, а епископов традиционализм церковной структуры крепко связывает с городом. В этом смысле город как физическое образование спасается от краха благодаря наличию епископской резиденции, а не преемственности городских институтов.

Пример Рима в работе Пиренна становится особенно ярким: «La ville impériale est devenue la ville pontificale. Son prestige historique a rehaussé celui du successeur de Saint Pierre. Isolé, il a paru plus grand, et il est en même temps devenu plus puissant. On n’a plus vu que lui… En continuant à habiter Rome, il en a fait sa Rome, comme chaque évêque a fait de la cité qu’il habitait, sa cité» [«Город императора стал городом понтифика. Его исторический престиж повысил преемник святого Петра. Изолированный, он казался еще больше и в то же время стал более могущественным. Никого, кроме него, не было видно… Продолжая жить в Риме, он сделал его своим Римом, как каждый епископ делал город, в котором он жил, своим городом»].^[41] Тогда в каком смысле древний город продолжается в современном городе? По мнению Пиренна, было бы заблуждением считать формирование средневекового города заслугой аббатства, замка или рынка. Города вместе со своими буржуазными институтами рождаются по причине экономического и промышленного возрождения Европы.

Как и почему они, скажем так, встраиваются в римские города? Потому что римские города, утверждает Пиренн, не были искусственными созданиями – напротив, они соединяли в себе все те условия географического порядка, без которых городское образование не может жить и процветать. Расположенные на пересечении неразрушимых «дорог Цезаря», которые на протяжении веков были главными путями цивилизации, они не могли не стать центрами муниципальной жизни. «Les cités qui, du IXe au Xe siècle, n’avaient guère été que le centre des grands domaines ecclésiastiques, par une transformation rapide et inévitable, vont récupérer leur caractère primitif qu’elles avaient perdu depuis si longtemps» [«Города, которые в IX и X веках едва ли были чем-то кроме центров больших церковных владений, в результате быстрых и неизбежных изменений будут восстанавливать свой изначальный характер, который давно уже потеряли»].^[42]

Эта быстрая и неизбежная трансформация могла произойти только внутри античных городов или вокруг них. Поскольку, как отмечает Пиренн, говоря о римских городах, они представляют собой то сложное образование на полпути между искусством и природой, от которого человечество не может отказаться в процессе своего развития. Использование старых «тел» городов объясняется одновременно экономическими и психологическими причинами. Они являются и ценным имуществом, и точкой опоры.

Вопрос такого типа, который мы здесь рассматривали применительно к античному городу, возникает и при рассмотрении проблем, относящихся к переходу от буржуазного города к социалистическому; здесь тоже представляется очевидным, что время изменения институтов несопоставимо с эволюцией формы. А значит, предпринимаемая некоторыми попытка провести прямую связь между двумя фактами является слишком абстрактной и не соответствующей реальным процессам развития городов.

Не вызывает сомнений, что первичные элементы и памятники – то, что является непосредственным выражением общественной сферы, – приобретают все более сложный и необходимый характер и не подвержены быстрым изменениям. Жилые зоны, отличающиеся большей динамичностью, зависят от их существования, являясь частью системы, которую представляет собой город в целом.

Процессы трансформации

Связь между жилыми зонами и первичными элементами формирует конкретный облик города: эта связь прослеживается в городах, в которых исторические события издавна способствовали объединению отдельных элементов, но еще более явной она становится в городах, которые никогда не объединяли и не пытались объединить в единую форму составляющие их факты городской действительности: таковы Лондон, Берлин, Вена, Бари, Рим и многие другие города.

В Бари старый город и мюратовский город представляют собой два совершенно различных факта, почти не связанных между собой. Старый город не расширялся, его ядро было четко определенным. Только главная улица, связывавшая его с остальной территорией, в нетронутом виде вошла как устойчивый элемент в ткань мюратовского города.

В каждом из этих случаев всегда существует тесная связь между первичными элементами и районом. Нередко эта связь становится настолько значимым фактом городской действительности, что превращается в одну из характерных особенностей города. А разве город не есть сумма таких фактов?

Морфологический анализ – один из важнейших инструментов исследования города – четко выявляет эти аспекты. В городе не существует аморфных зон, или же, если таковые все же встречаются, они являются частью процесса трансформации и, можно сказать, свидетельствуют о «мертвых» периодах в развитии города. Более того, там, где явления такого рода возникают чаще всего (см., например, предместья американских городов), процессы трансформации протекают быстрее, поскольку, как было доказано, высокая плотность поселений порождает большее «давление» на пользование территорией. Эти трансформации реализуются через выделение определенной зоны, в которой происходит redevelopment [процесс перестройки].

Этот процесс характерен для такого большого города, как Лондон. «Концепция разделения города на precincts [районы] – пишет Питер Холл, – на протяжении веков инстинктивно использовалась конструкторами и архитекторами, в colleges [колледжах] Оксфорда и Кембриджа, в inns of court [адвокатских корпорациях] Лондона, в изначальных проектах Блумсбери, где сквозное дорожное движение сдерживалось воротами».^[43] Подобная политика становится основой знаменитых precincts Аберкромби в Вестминстере и Блумсбери.

Внутри блока, ограниченного главными дорогами, дорожная сеть должна быть перестроена так, чтобы перекрыть сквозной проезд.

Теперь можно сказать, что отличительная черта любого города, а значит, и городской эстетики – это напряжение, которое создавалось и создается между зонами и элементами, между одним районом и другим. Это напряжение определяется различием существующих фактов городской среды на определенной территории и должно измеряться не только в терминах пространства, но и в терминах времени, то есть в связи с историческим процессом там, где существуют устойчивые явления (со всеми следствиями этого факта), или в чисто хронологическом смысле там, где встречаются факты городской среды, возникшие в более поздние периоды.

Мы полностью осознаем, насколько красивы периферийные части больших городов в процессе трансформации: в Лондоне, Берлине, Милане, Москве обнаруживаются совершенно неожиданные ракурсы, аспекты, образы. На периферии Москвы сочетание различных эпох в еще большей степени, чем огромные пространства, создает конкретный образ трансформирующейся культуры, модификации социальной структуры через эстетическое наслаждение, которое является частью самой природы фактов.

Естественно, мы не можем так легко доверить ценности современного города этой последовательности фактов, в том числе и потому, что ничто не гарантирует нам реальной преемственности этих фактов. Важно понять механизм и, главное, решить, как мы можем действовать в этой ситуации – я думаю, не через общее наблюдение за сменой фактов городской среды, а через наблюдение за основными фактами, возникающими в определенный период.

В этих наблюдениях вырисовывается также вопрос масштаба, и масштаба вмешательства.

Динамика отдельных частей города во времени неразрывно связана с объективным феноменом упадка определенных зон. Это явление, в англосаксонской литературе обычно называемое obsolescence, становится все более явным в современных городах. Оно имеет свои особенности в больших американских городах, где оно особенно хорошо изучено. Исходя из тех сторон описанного феномена, которые интересуют нас, мы можем определить его как отставание группы зданий – квартала или окрестностей дороги – от динамики использования окружающей их среды (в широком смысле). В результате эти районы не соответствуют жизни города и долгое время представляют собой острова в потоке общего развития. Мы видели, что они являются свидетельством различных временны́х планов города и в то же время функционируют как обширные территории-заповедники.

И наконец, феномен устаревания выявляет то, что исследование города по районам, понимаемым как факты городской среды, правильно; а трансформации районов, в свою очередь, связаны с изучением второстепенных факторов, как мы увидим, рассматривая теории Хальбвакса.

Город, состоящий из множества завершенных внутри себя частей, по моему мнению, как раз и обеспечивает свободу выбора; а свобода выбора становится базой для всех связанных с ней фактов. Мы отрицаем то, что выбор, скажем, в пользу высоких или низких домов, то есть тех или иных архитектурных решений и типологий, может быть сделан на основании тех или иных ценностей; эти вопросы могут быть решены только на уровне городской архитектуры. Однако мы убеждены, что конкретная свобода жителя города в обществе свободного выбора заключается именно в том, чтобы принимать решения в пользу того или иного варианта.

География и история. Создание рук человеческих

Geografia o historia según que nos observen o cuando nos pensamos

[География или история согласно тому, что мы наблюдаем или что думаем]

Карлос Барраль

На предыдущих страницах я рассматривал в основном темы жилой зоны и первичных элементов, устройство города по частям.

Я говорил о памятниках, о различном использовании элементов городской среды, о «чтении» города. Многие из этих вопросов являются методологическими, их цель – классификация. Не исключено, что есть другие подходы к разработке классификации, и я выбрал не самый прямой путь, однако я пытался опираться на самые точные и научные результаты, которые нам доступны, и отчасти систематизировать их. Я уже писал, что во всем этом нет ничего нового. Важно, что за этими соображениями стоят конкретные факты, которые свидетельствуют об отношениях человека с городом.

Я исходил из понимания города как изделия и произведения искусства. Мы можем изучить и описать это изделие или попытаться понять его структурные свойства. Но в любом случае география города неотделима от его истории, а без них мы не можем понять его архитектуру, которая является конкретным выражением этого «дела рук человеческих». В начале своего исследования я цитировал ученых разных взглядов – факт, на котором мы настаиваем, столь очевиден, что о нем говорят все авторы и он лежит в основе их работ.

«L’art de l’architecture, – писал Виолле-ле-Дюк, – est une création humaine» [«Искусство архитектуры – создание человека»]. А также: «L’architecture, cette création humaine, n’est donc, de fait, qu’une application de principes qui sont nés en dehors de nous et que nous nous approprions par l’observation» [«Архитектура – это создание человека и, следовательно, фактически является не чем иным, как приложением принципов, которые родились вне нас и которые мы усвоили с помощью наблюдения»].^[44] Эти принципы проявляются в городе; он представляет собой пейзаж из камня и цемента – bricks and mortar, по выражению Фосетта, символизирующий преемственность истории сообщества.^[45]

Социологи изучили коллективное сознание, городскую психологию; география и экология открыли перед исследователями широкие перспективы.

Но разве в понимании города как произведения искусства архитектура не играет определяющую роль?

Более тщательное исследование ключевых моментов истории городов позволит нам прояснить вопрос о том, почему архитектуру города можно воспринимать как всеобъемлющее произведение искусства. Беренсон замечает, хотя и не развивая этот тезис, что венецианское искусство полностью выражено в самом городе: «Нет ничего, что венецианцы не попытались бы добавить к величию государства, к его славе, к его блеску. И поэтому они превратили свой город в живой, чудесный памятник любви и почтению, которое они питали к республике; памятник, который и сегодня вызывает больше восхищения и дарит больше радости, чем любое другое произведение, рожденное вдохновением художника. Им было недостаточно сделать Венецию самым красивым городом в мире; в ее честь они учредили церемонии, столь же торжественные, как религиозные ритуалы».^[46]

Замечания такого рода можно высказать по поводу любого города. Они относятся к фактам – фактам, которые могут проявляться в разной форме и в разном контексте, но это не означает, что их нельзя сравнивать. Не существует городов, которые были бы лишены чувства собственной индивидуальности.

Моя работа касается исследования архитектуры города; я ограничусь лишь наброском трактата. Может быть, я использую слово «трактат» в необычном смысле, но я пытаюсь вписать свой труд в традицию текстов по архитектуре, традицию спорную и неоднозначную, но подлинную. Возможно, до сих пор я слишком мало ссылался на самые ортодоксальные трактаты, но все же мне кажется, что я использовал их в достаточном объеме и продолжу делать это в следующих главах (например, говоря о понятии локуса). Но прежде чем перейти к некоторым аспектам архитектуры как способа образования города, я хотел бы рассмотреть основные мысли настоящей главы в свете соображений, выдвинутых в этом параграфе.

Главная идея, высказанная во второй части главы, состоит в том, что в городе мы выделяем два основных факта: жилая зона и первичные факты. Мы не можем согласиться, что жилье (дом) – это нечто аморфное и преходящее, порождение чистой необходимости. Поэтому понятие отдельного дома (который, как показывают эмпирические факты, подвержен технологическому устареванию и вынужден приспосабливаться к разным уровням общественной структуры и изменениям образа жизни), мы заменяем понятием характерной зоны (area caratterizzata).

В отдельных частях города проявляются конкретные характеристики их образа жизни, их форма и память. Углубленное изучение этих свойств требует специальных морфологических, а также исторических и лингвистических исследований. В этом смысле эта тема оказывается связана с понятием локуса и размера.

С другой стороны, первичные элементы мы понимаем как такие элементы, которые самим своим присутствием ускоряют городскую динамику. Эти элементы можно рассматривать с чисто функциональной точки зрения, как постоянные виды деятельности коллектива и для коллектива, но прежде всего они могут отождествляться с определенными фактами городской среды, событиями и архитектурой, в которых и выражается город. Как таковые они уже представляют собой историю и идею города, которая выстраивает себя сама, a state of mind [состояние души], по определению города, данному Парком.

В рамках понимания города как изделия первичные элементы выглядят абсолютно очевидными: они выделяются на основании своей формы и в некотором смысле своей исключительности в ткани города. Они являются определяющими. Возьмите план города и рассмотрите одну его часть: эти формы, как черные пятна, сразу бросятся вам в глаза. Я говорю о первичных элементах и в этом смысле тоже. И то же самое можно сказать с точки зрения объема. Повторю, что здесь я стремлюсь не столько дать определения, сколько объяснить, что я имею в виду.

Сейчас я четко осознаю, что, хоть я и утверждаю, что первичные элементы – это не только памятники, в своих объяснениях я постоянно отождествляю их именно с памятниками – например, говоря о театре в Арле, о Палаццо делла Раджоне в Падуе и проч.

Я не думаю, что смогу полностью прояснить этот пункт, но сейчас я коснусь еще одной темы.

Вы знаете, что многие тексты по географии или урбанистике подразделяют города на два больших класса – построенные по плану и без плана. «В урбанистике принято прежде всего проводить различие между спланированными и неспланированными городами. Первые были задуманы и основаны как города, вторые же возникли без сознательной планировки, как поселения, получившие особое развитие и вследствие этого оказавшиеся способными выполнять городские функции. Их урбанистический характер проявился только в ходе их развития, а их структура по большей части родилась из скопления зданий вокруг некоего предгородского ядра». Так пишет, например, Смейлс в своей работе по городской географии.^[47]

Если мы рассмотрим это суждение, исходя из того, что представленная здесь теоретическая схема базируется на реальных фактах, мы увидим, что его конкретность весьма относительна; эта классификация представляется как минимум упрощенной и во многих отношениях спорной. Мы утверждаем, что в любом случае – относительно происхождения фактов урбанизации – речь идет, говоря словами процитированного здесь автора, о «скоплении зданий вокруг некоего предгородского ядра». Это ядро представляет собой начало процесса подлинной урбанизации.

Теперь следует сказать, что я считаю «план» первичным элементом, наряду с храмом или крепостью. И само первое ядро спланированного города является первичным элементом. Неважно, начинает оно процесс образования города или просто характеризует его, как, например, в Ленинграде или Ферраре. Убеждение, что само существование плана придает городу окончательный пространственный облик, с глобальной точки зрения крайне спорно. План – это всегда всего лишь период в истории города, так же как и любой другой первичный элемент.

Вырастает ли город вокруг упорядоченного или неупорядоченного ядра или вокруг некоего единственного факта – это мало что меняет (хотя, конечно, возникает разница в морфологических аспектах): ведь мы воспринимаем эти ситуации как характерные факты, как отдельные части. Так было в Ленинграде, так же сейчас происходит в Бразилиа. На эту тему стоило бы провести особое исследование.

Нечего и говорить, что такие авторитеты, как Шабо и Поэт, почти не используют это разделение. Шабо справедливо относит вопрос плана к теоретической проблеме архитектуры, основанию урбанистических операций. Большее значение данной классификации придает Лаведан: после продолжительного исследования, посвященного городу как архитектуре, а также структуре французских городов, вполне логично, что Лаведан отстаивает разделение, связанное с архитектурой города. Если бы огромные труды французской школы сопровождались попытками синтеза, как у Лаведана, у нас сегодня был бы замечательный материал; если Альбер Деманжон в своих исследованиях жилья и города в целом не принимает в расчет материал, собранный Виолле-ле-Дюком, это не просто проблема слабого развития междисциплинарных связей; речь идет об отношении к реальности.

Так что нельзя упрекать Лаведана, что он уделяет особое внимание архитектурному аспекту, поскольку в этом заключается главное достоинство его работы; и не думаю, что я исказил бы его идеи, если бы заявил, что, говоря о «плане» города, он на самом деле говорит об архитектуре. Действительно, занимаясь происхождением города, он пишет: «Идет ли речь о стихийном или спланированном городе, его план, рисунок его улиц определяется не случайностью. Он подчиняется правилам, в первом случае – бессознательно, во втором – сознательно. Всегда существует порождающий элемент плана».^[48] Этим утверждением Лаведан возвращает плану его роль исходного элемента или компонента.

Может показаться, что в попытке объяснить разницу между первичным элементом и памятником я затронул другой вопрос и вместо уточнения только расширил тему. На самом же деле это расширение позволило нам вернуться к нашей исходной гипотезе, которую мы рассмотрели с разных точек зрения. Город по своей природе не может быть сведен к одной базовой идее: процессы его формирования многообразны.

Город состоит из частей; каждая из этих частей обладает характерными свойствами, кроме того, внутри нее существуют первичные элементы, вокруг которых скапливаются здания. Памятники же – это неподвижные точки в городской динамике, они сильнее экономических законов, в то время как первичные элементы изначально – нет. Стать памятником – это судьба, и я не знаю, до какой степени эту судьбу можно предвидеть.

Иными словами, устройство города можно рассматривать на основании определенных фактов городской среды, первичных элементов, и эта точка зрения затрагивает архитектуру и политику. Некоторые из этих элементов приобретут статус памятников как из-за своей внутренней значимости, так и в результате особой исторической ситуации, и этот момент уже касается истории и жизни города.

Как я уже писал, все эти соображения имеют значение, только если за ними стоят факты – факты, в которых проявляется их непосредственная связь с человеком. Разве эти элементы, составляющие город, эти характерные и характеризующие факты городской среды, будучи порождением человеческой деятельности как коллективного факта, не являются одним из самых подлинных свидетельств человеческой жизни?

И естественно, говоря об этих фактах, мы не можем не обращать внимания на их архитектуру, которая как раз и является творением человека.

Один французский исследователь недавно писал в связи с институциональным кризисом французского университета, что, как ему представляется, ничто не может столь осязаемо выразить этот кризис, как отсутствие здания, которое «было бы» французским университетом. Париж, будучи колыбелью великих европейских университетов, так и не смог «построить» это здание, и это – знак внутренней слабости системы. «La confrontation avec ce prodigieux phénomène architectural produisit sur moi un effet de choc. Une inquiétude naquit, et un soupçon, qui devait se confirmer lorsque, par la suite, il me fut donné de visiter Coimbra, Salamanque et Goettingen ou encore Padoue. <…> C’est le néant architectural de l’Université française qui m’a fait comprendre son néant intellectuel et spirituel» [«Столкновение с этим необыкновенным архитектурным феноменом потрясло меня. Родилась тревога, а также подозрение, которому было суждено подтвердиться впоследствии, когда мне выпало посетить Коимбру, Саламанку и Геттинген или еще раз Падую. <…> Эта архитектурная несостоятельность французского университета заставила меня осознать его несостоятельность интеллектуальную и духовную»].^[49]

Едва ли можно сказать, что соборы и церкви, разбросанные по миру, и в частности собор Святого Петра, не составляют универсальность католической церкви.

Я не говорю о монументальном характере этих построек или об их стилистических достоинствах: я говорю об их присутствии, об их устройстве, об их истории. Иными словами, о природе фактов городской среды. У фактов городской среды есть своя жизнь, своя судьба. Зайдите в богадельню: боль там представляет собой нечто конкретное. Она повсюду – в стенах, во дворах, в спальнях. Когда парижане разрушают Бастилию, они стирают века насилия и угнетения, конкретную форму которых и являла собой Бастилия.

В начале этой главы я упоминал качество фактов городской среды, а также некоторых авторов, наметивших перспективы подобных исследований; Леви-Стросс, может быть, продвинулся дальше всех в изучении этого качества, отметив, что, как бы ни восставал наш евклидовский дух против качественного понимания пространства, оно существует независимо от нас. «L’espace possède ses valeurs propres, comme les sons et les parfums ont des couleurs et les sentiments un poids. Cette quête des correspondances n’est pas un jeu de poète ou une mystification…; elle propose au savant le terrain le plus neuf et celui dont l’exploration peut encore lui procurer des riches découvertes» [«Пространство обладает своими собственными ценностями, так же, как звуки и запахи – цветом, а чувства – весом. Этот поиск ассоциаций – не поэтическая игра или мистификация <…>; он предоставляет ученому новое поле деятельности, освоение которого может привести к множеству открытий»].^[50]

Каттанео писал о природе как искусственной родине, вмещающей в себя весь опыт человечества.

Мы можем сказать, что качество фактов городской среды возникло из позитивных исследований, из конкретности реальности; качество архитектуры – création humaine – это смысл города. Таким образом, рассмотрев возможные способы понимания города, мы возвращаемся к самым глубинным, самым сущностным свойствам фактов городской среды. И с этих аспектов, теснее всего связанных с архитектурой, я и начну свои рассуждения в следующих главах.

А пока, думаю, я могу утверждать, что качество и судьба отделяют первичные элементы в географическом понимании от памятников. И я убежден, что эти замечания помогут обогатить позитивные исследования поведения групп людей и отдельного индивида в городе. Я уже упоминал попытку, которую совершил американец Кевин Линч, хотя и иным путем. Будем надеяться, что его экспериментальные исследования получат свое продолжение и смогут дать нам важный материал для оценки всех аспектов городской психологии. Это позволит пролить свет на самые глубинные слои коллективного сознания, формирующегося в городе.

Само понятие качества поможет осмыслить концепции области и предела, политической территории и границы, которые ни миф о расе, ни общность языка и религии не могут удовлетворительным образом объяснить. Здесь я лишь указываю направления исследований; многие из этих исследований уже ведутся в области психологии, социологии, городской экологии. Я убежден, что они предстанут в новом свете, когда в большей степени будут учитывать (или просто получат возможность учитывать) физическую среду и архитектуру наших городов.

Точно так же и мы не можем больше заниматься городской архитектурой – иными словами, архитектурой вообще – вне этого общего контекста, в который вписываются факты городской среды. В этом смысле я и говорю о необходимости составления нового трактата.

Глава третья
Индивидуальность фактов городской среды. Архитектура

Локус

Мы уже не раз упоминали значимость локуса, подразумевая особую и в то же время универсальную связь, существующую между определенными местными условиями и строениями, расположенными в этом месте. Выбор места и для отдельной постройки, и для целого города имел определяющее значение в античном мире; расположение, место находилось под покровительством genius loci [гения места], местного божества-посредника, в ведении которого находилось все, что происходило в этом месте.

Понятие локуса всегда присутствовало в классических трактатах, хотя уже у Палладио и, позже, у Милициа его трактовка все в большей степени приобретает топографический и функциональный облик; но в словах Палладио еще живет трепет античного мира, тайна той связи, которая затем ярко проявляется, наряду с чисто архитектурными соображениями, в некоторых его работах, таких как Мальконтента (вилла Фоскари) или вилла Ротонда, понимание которых во многом определяется их местоположением.

Виолле-ле-Дюк в своей попытке рассмотреть архитектуру как ряд логических операций, основанных на нескольких рациональных принципах, тоже признает сложность отделения архитектурного произведения от его местоположения. В общей идее архитектуры играет свою роль и место как особое, конкретное пространство.

С другой стороны, географ Макс Сор указывает на возможность разработки теории дробления пространства;^[51] в этой связи он говорит о существовании «особых точек». Понятие локуса в такой интерпретации выделяет внутри недифференцированного пространства некие условия, качества, необходимые нам для понимания определенного факта городской среды. Хальбвакс в последние годы жизни, занимаясь легендарной топографией, отмечал, что святые места в различные эпохи обладают разными обликами, в которыхпросматриваются образные представления христианских групп, создавших их и выбравших их местоположение исходя из своих надежд и потребностей.

Задумаемся на минуту о пространстве католической религии. Это пространство охватывает всю землю, потому что Церковь неделима; в этой вселенной отдельная область и ее понимание уходит на второй план, так же как и понятие границы или предела. Пространство определяется относительно единственного центра – Святого престола, но это земное пространство – лишь мгновение, небольшая часть вселенского пространства, общности святых. (Это представление о пространстве сравнимо со спиритуализацией пространства в понимании мистиков.) Но даже в этой общей, недифференцированной картине, где само пространство исчезает и спиритуализируется, присутствуют «особые точки»; это места паломничества, святилища, где верующий вступает в более непосредственное общение в Богом. Точно так же в христианской доктрине таинства являются знаками благодати, поскольку каждой своей ощутимой частью они означают или напоминают ту невидимую благодать, которую даруют; и они являются очень действенными знаками, поскольку, указывая на благодать, реально даруют ее.

Эти «особые точки» могут определяться благодаря некоторому событию, которое случилось в этой точке, или зависеть от бесконечного множества иных причин; однако и здесь прослеживается промежуточный смысл, возможность особого понимания пространства. Перенося эти рассуждения в сферу фактов городской среды, мы, кажется, не можем пойти дальше ценности образов, словно окружение этих образов вовсе не поддается позитивному анализу. И, может быть, единственное, что нам остается, – это просто признать значимость локуса, потому что такое понимание места и времени, кажется, невозможно выразить рационально, хотя оно включает в себя ряд смыслов, выходящих за пределы чувств, которые мы испытываем в связи с ними.

Я осознаю всю сложность этого вопроса, но он возникает в любом позитивном исследовании; он является частью опыта. Эйду в своих исследованиях Галлии прямо говорит о местах, которые постоянно наводят на вполне определенные сравнения, и призывает к научному анализу мест, которые кажутся избранными самой историей.^[52] Эти места – конкретные знаки пространства, и как таковые они связаны одновременно с произвольными ассоциациями и традицией.

Мне часто приходят на ум площади, созданные художниками Возрождения, где расположение построек, творений рук человеческих, приобретает универсальный смысл места и памяти, поскольку соотносится с определенным временем; но это время также представляет собой наше первое и самое глубокое представление об итальянских площадях, а значит, непосредственно связано с пониманием пространства итальянских городов.

Подобные представления связаны с нашей исторической культурой, с нашей жизнью среди искусственных ландшафтов, с отношениями, которые мы устанавливаем между теми или иными ситуациями, а значит, и с определением особых точек, более всего приближающихся к идее пространства, каким мы его мыслим.

Фосийон говорит о психологических местах, без которых «гений места» был бы неясным и неуловимым. Таким образом, он заменяет концепцию «искусства как места» идеей определенного художественного пейзажа. «Готический пейзаж, точнее, готическое искусство как место сотворило уникальную Францию, французскую общность, характерную линию горизонта, характерные очертания городов – в общем, поэтику, которая возникает из искусства, а не из геологии или капетингских государственных институтов. Но разве это не неотъемлемое свойство местности – порождать свои мифы, изменять прошлое согласно своим нуждам?»^[53]

Нетрудно заметить, что замена «готического искусства как места» на «готический пейзаж» имеет огромное значение. В этом смысле строение, памятник и город становятся «человеческим феноменом par excellence»: но именно поэтому они тесно связаны с изначальным событием, с первым знаком, с его становлением, бытием и развитием. С произвольными ассоциациями и традицией. Так же как первые люди сформировались в определенном климате, они сформировались в определенном месте, сохранив его характерные свойства.

Замечания авторов трактатов о значении пейзажа в живописи, уверенность, с которой римляне, строя новые города, повторяли одни и те же элементы, признавая именно локус главным фактором трансформации, и многие другие вопросы указывают на значимость этих фактов. И, именно рассматривая проблемы подобного рода, мы осознаем, почему архитектура играла такую роль в древности и в эпоху Возрождения. Она «сообразовывалась» с ситуацией – ее образы и формы менялись с общим изменением ситуации, они составляли некую целостность, создавали события и сами становились событием; только так можно понять значимость обелиска, колонны, камня. Кто теперь сможет провести различие между событием и знаком, увековечившим это событие?

Не раз, в том числе и в ходе этого исследования, я задавался вопросом, где начинается индивидуальность факта городской среды – в его форме, в его функции, в его памяти или в чем-то еще. Можно сказать, что факт заключается в событии и знаке, увековечившем это событие. Подобные идеи издавна возникали в истории архитектуры. Художники всегда пытались создать нечто оригинальное, факт, который предшествовал бы стилю. Буркхардт имел в виду именно этот процесс, когда писал: «Там, в святилище, начинаются первые шаги к высшему; они [художники] учатся отделять случайный элемент от форм; так рождаются типы и, в конце концов, начатки идеалов».^[54]

Итак, связь между формами и предшествующим элементом превращается в поиск основ; и тогда архитектура, с одной стороны, ставит под вопрос всю свою сферу, свои элементы и идеалы, а с другой стороны – отождествляется с фактом, не обращая внимания на разделение, которое существовало вначале и позволяло ей развиваться самостоятельно.

В этом смысле можно интерпретировать слова Адольфа Лооса: «Когда в лесу мы встречаем холм в шесть футов длиной и три шириной, которому заступом придана форма пирамиды, то задумываемся, и что-то внутри нас говорит: здесь кто-то похоронен. Это и есть архитектура».^[55] Холм в шесть футов длиной и три шириной – это самая выразительная и чистая архитектура, потому что она отождествляется с фактом. Только в истории архитектуры происходит разделение между изначальным элементом и формами – вопрос, который Древний мир, кажется, разрешил навсегда, став причиной устойчивого характера этих форм.

Поэтому все великие архитектуры пытаются возродить архитектуру древности, словно эта связь зафиксирована раз и навсегда; но каждый раз воспроизводят ее с разными особенностями.

Одна и та же архитектурная мысль проявляется в разных местах; поэтому мы можем свести все наши города к единому принципу, признавая конкретность каждого отдельного случая.

Все, что я говорил в самом начале книги, приводя в пример Палаццо делла Раджоне в Падуе, заключено в этом принципе; у этого здания есть свои функции и история, но главное здесь – его нахождение в определенном месте.

Итак, чтобы очертить контуры этой проблемы, которая граничит со сферой архитектуры, следует выделить отдельные специфические аспекты, связи, которые проявляются на этих границах. Может быть, нам будет легче понять что-то о том или ином месте, которое на первый взгляд ни о чем нам не говорит, взглянув на него с другой стороны, отталкиваясь от аспектов, имеющих уже не рациональный, но более нам знакомый, известный характер, – посмотреть, насколько доступны нашему взгляду эти контуры, которые впоследствии стираются и исчезают.

Эти границы касаются индивидуальности памятников, города, строений, а значит, самого понятия индивидуальности и ее пределов, где она начинается и заканчивается; они касаются связи места и архитектуры, местоположения произведения искусства. А значит – уточнения самого понятия локуса как отдельного факта, который определяется пространством и временем, его топографического измерения и формы, его памяти, давних и недавних событий, которые разворачиваются в его пределах.

Но эти проблемы имеют в большой степени коллективную природу; они вынуждают нас коротко остановиться на исследовании отношений между местом и человеком, рассмотреть связи этой проблемы с экологией и психологией.

Архитектура как наука

Les plus grands produits de l’architecture sont moins des oeuvres individuelles que des oeuvres sociales; plutôt l’enfantement des peuples en travail que le jet des hommes de génie; le dépôt que laisse une nation; les entassements que font les siècles, le résidu des évaparations successives de la société humaine; en un mot, des espèces de formations

[Крупнейшие памятники прошлого – это не столько творения отдельной личности, сколько целого общества; это скорее следствие творческих усилий народа, чем яркая вспышка гения, это осадочный пласт, оставляемый после себя нацией; наслоения, отложенные веками, гуща, оставшаяся в результате последовательного испарения человеческого общества; словом, это своего рода органическая формация].

Виктор Гюго^[56]

В своей работе, посвященной памятникам Франции 1816 года, Александр де Лаборд, как и Катрмер-де-Кенси, хвалил художников конца XVIII и начала XIX веков за то, что они ездили в Рим, где постигали неизменные принципы высшего искусства, идя по стопам древних. Архитекторы новой школы вели себя как ученые, внимательные к конкретным фактам своей науки – архитектуры. Эта школа избрала надежный путь, поскольку ее представители стремились определить логику архитектуры, основанную на главных принципах. «Ils sont à la fois des artistes et des savants; ils ont pris l’habitude de l’observation et de la critique…» [«Они одновременно и художники, и ученые; они привыкли наблюдать и анализировать…»].^[57]

Но де Лаборд и его современники не замечали того, что на самом деле составляло основу этих исследований – а именно их связь с проблемами урбанистики и гуманитарными науками, связь, которая нередко делала их скорее учеными, чем архитекторами. Только история архитектуры, основанная на фактах, могла бы дать нам полную картину этого неустойчивого равновесия и позволить достичь более детального понимания самих фактов.

Но наши знания уже позволяют нам определить основную проблему этих трактатов и учений – проблему разработки общего принципа архитектуры, архитектуры как науки, а также конструирования и использования зданий. Леду устанавливает принципы архитектуры в соответствии с классическим пониманием; но его интересуют также места и события, ситуации и общество. Он изучает все здания, которые требуются обществу, вместе с их окружением и контекстом.

У Виолле-ле-Дюка понимание архитектуры как науки также совершенно однозначно; для каждой задачи существует только одно решение. Но – здесь он развивает свою мысль – задачи, стоящие перед архитектурой, постоянно меняются, а вместе с ними меняются и выводы. Принципы архитектуры и изменения реальности и составляют структуру человеческого творчества, как определяет его французский исследователь. Так, в Академическом словаре французской архитектуры перед нами разворачивается масштабная и неподражаемая в своей выразительности картина французской готической архитектуры.

Немногие из известных мне описаний архитектурных работ отличаются такой полнотой и убедительностью, как описание замка Шато-Гайар; эта крепость, построенная Ричардом Львиное Сердце, обретает в тексте Виолле-ле-Дюка статус устойчивого образца структуры архитектурных произведений; структура и индивидуальность замка проявляются постепенно, в процессе анализа самого здания и географии Сены, исследования военного искусства и топографических представлений древности и затрагивают даже психологию двух соперников-полководцев, норманна и француза. За всем этим стоит не только история Франции, но и места Франции, о которых мы получаем как знание, так и личные впечатления.^[58]

Итак, изучение дома начинается с географических классификаций и социологических соображений и через архитектуру приходит к структуре города и страны – творению рук человеческих.

Виолле-ле-Дюк обнаруживает, что в архитектуре именно дом лучше всего характеризует обычаи, традиции, вкусы населения; его структура и основные черты изменяются очень медленно. Проанализировав планировку жилых домов, он восстанавливает процесс формирования городских поселений и указывает направление компаративных исследований типологии французского дома.

По тому же принципу он описывает города, построенные французскими королями с нуля. Монпазье не только имеет регулярную планировку: здесь все дома одинакового размера и одинаково устроены. Люди, населявшие эти необычные города, оказывались в совершенно равных условиях. Через изучение городского дома и разбивки городской территории на участки Виолле-ле-Дюк постигает историю классов французского общества, извлекая ее из исторической реальности, предвосхищая тем самым социальную географию и умозаключения Трикара.

Если прочитать лучшие тексты французской географической школы, сложившейся в начале ХХ века, мы обнаружим в них такой же научный подход. Даже при самом поверхностном изучении работа Альбера Деманжона о французском сельском доме напоминает труды вышеупомянутого великого исследователя.^[59] Отталкиваясь от описания искусственного ландшафта сельской местности, Деманжон рассматривает дом как устойчивый элемент, который изменяется крайне медленно: его эволюция представляется более долгой и сложной, чем развитие сельской экономики, и не всегда согласуется с ним. Таким образом, автор поднимает вопрос типологических констант в жилой архитектуре, пытаясь определить элементарные типы жилья.

И наконец, жилье, тесно связанное с окружающей средой, представляется не просто порождением этой среды; в нем обнаруживаются внешние связи, далекое родство, следы более общих процессов. То есть в географическом распределении того или иного типа жилища многие соображения выходят за пределы местного детерминизма, связанного с материалами, экономическими структурами или функциями, и обнаруживают связи с историческими процессами и культурными тенденциями.

Анализ Деманжона с неизбежностью останавливается перед более широким пониманием структуры города и территории, которую в более глобальной форме рассматривают авторы трактатов; по сравнению с исследованиями Виолле-ле-Дюка он выигрывает в точности и методологической строгости, но проигрывает в масштабности взгляда.

Символично (и неожиданно), что архитектору, который считается абсолютным революционером, было суждено вновь поднять вопросы, на первый взгляд далекие от этих исследований, и представить их в новом обобщающем единстве. В своем понимании дома как машины и архитектуры как орудия, что так шокировало апологетов эстетизации искусства, Ле Корбюзье^[60] всего лишь объединяет все позитивные принципы французской школы, основывающейся на изучении реальности. Действительно, в те же самые годы Деманжон рассматривает сельский дом как орудие крестьянского труда.

Таким образом, дело рук человеческих и орудие труда снова сводят этот разговор к пониманию архитектуры, основанному на конкретике, через целостное видение, которое привносит в архитектуру художник.

Но, как мне кажется, подобный вывод не сообщил бы нам ничего нового, если бы он приписывал связь между научным анализом и проектированием отдельной личности, а не общему развитию архитектуры как науки, отказываясь тем самым от выраженной в замечании де Лаборда надежды на новое поколение деятелей искусства и культуры, привыкших к критике и наблюдению, – иными словами, на возможность более глубокого понимания структуры города.

Поэтому я считаю, что только более тщательное размышление над объектом архитектуры – делом рук человеческих – может помочь развитию научного анализа.

Но это размышление обязательно должно распространяться на всю структуру, которая включает в себя отношение между индивидуальным и социальным творчеством, наследие веков, эволюцию и устойчивые элементы разных культур. Поэтому, без литературных прикрас, но со стремлением к более глубокому анализу, этот раздел открывается словами Виктора Гюго, которые могли бы стать программой исследования.^[61] В своей зачастую несколько нарочитой страсти к великой национальной архитектуре прошлого Виктор Гюго, как многие другие художники и ученые, пытался понять структуру устойчивых «декораций» человеческой истории. Он рассматривает архитектуру и город в их коллективном аспекте, как «des espèces de formation», и его авторитетное мнение обогащает наше исследование.

Городская экология и психология

В предыдущем разделе я высказал несколько соображений относительно результатов, к которым пришли ученые разных школ в исследовании города; таким образом я пытался подчеркнуть, что любое исследование города выводит на первый план разговор об архитектуре и многие из этих исследований обращаются к самому конкретному аспекту архитектуры. Я продолжаю настаивать на том, что, отталкиваясь от архитектуры – скорее, чем от чего-либо еще, – можно прийти к глобальному ви́дению города, а значит, и к пониманию его структуры; в этом плане я особо выделил исследования дома, выполненные Виолле-ле-Дюком и Деманжоном, пояснив, как сравнительный анализ результатов их работы может привести нас к очень интересным выводам. К тому же пока исключительно в сфере архитектуры – я упоминал работы Ле Корбюзье – предпринимаются попытки такого синтеза.

Этими рассуждениями – о чем я говорил, рассмотрев понятие локуса – я хотел ввести некоторые замечания, касающиеся экологии и психологии применительно к урбанистике. Может показаться слишком очевидным, что подобная проблема напрямую поднимается в исследовании, в котором постоянно возникают отсылки к результатам, полученным в ходе подобного анализа. Но я ставлю своей задачей определить критерии для более широкого обсуждения этой проблемы, которая лишь отчасти касается предмета моей книги.

Экология как изучение отношений между живым существом и его окружающей средой не является предметом нашего внимания; указанная проблема относится к социологии и натурфилософии начиная с Монтескье. Эта тема настолько увлекательна, что даже краткий ее анализ увел бы нас слишком далеко в сторону.

Поэтому мы рассмотрим только один вопрос: каким образом определенный locus urbis [место для города] влияет на индивида и коллектив? Он интересует меня лишь в том смысле, который Макс Сор выделил в базовом вопросе экологии: каким образом окружающая среда влияет на индивида и коллектив? Макс Сор утверждает, что эта проблема тем интереснее, чем теснее она связывается с вопросом о том, как человек меняет свою окружающую среду.^[62] В таком случае человеческая экология резко меняет свой смысл и начинает включать в себя всю историю цивилизации. Мы ответили на вопрос, или на систему из этих двух вопросов, когда в начале нашего исследования дали определение города как человеческого феномена par excellence.

Но тогда следует добавить, что в отношении экологии, в том числе и городской экологии, о которой мы говорим, исследование имеет смысл, только если мы рассматриваем город во всей целостности его устройства, как сложную структуру. Нельзя изучать отношения и взаимовлияние человека в его исторической определенности и города, сводя город к чистой схеме. Я говорю о городских экологических схемах американской школы Парка и Хойта и о развитии этих теорий, которые, насколько мне известно, дают определенные результаты в технических вопросах урбанистики, но приносят мало пользы урбанистике как науке, которая должна основываться на фактах, а не на схемах.

Мне кажется несомненным, что изучение коллективной психологии в большой степени связано с исследованием города. Многие важнейшие тезисы авторов, на которых мы ссылаемся в нашей работе, основаны на изучении коллективной психологии, которая, в свою очередь, связана с социологией. Этим связям посвящено немало работ. Таким образом, коллективная психология присутствует во всех науках, в которых город как объект изучения выходит на первый план.

Я считаю, что полезные результаты можно было бы получить из экспериментов на базе гештальт-психологии – именно в этом направлении работали архитекторы Баухауза (в области формы) и американская школа Кевина Линча.^[63] Прежде всего, это важно как экспериментальное подтверждение: в этой книге, говоря о квартале, я ссылался как раз на некоторые выводы Кевина Линча, чтобы подтвердить отличительный характер кварталов в составе города. Однако существует опасность чрезмерной экстраполяции методов экспериментальной психологии. Впрочем, перед тем как заняться этой проблемой, нам следует кратко рассмотреть отношения между городом и архитектурой как техникой.

Говоря о складывании факта и его памяти, я подчеркиваю, что эти вопросы имеют в большой степени коллективную природу: они относятся к городу, то есть к коллективу.

Теперь мы можем согласиться с теорией, по которой в искусстве или науке принципы и инструменты вырабатываются коллективно или передаются по традиции – следовательно, все науки и искусства суть коллективные феномены. Но в то же время во всех своих важнейших аспектах они не являются коллективными, поскольку их движущая сила – это индивиды.

Однако это отношение между коллективным фактом – а именно таковым и является факт городской среды, поскольку в иной форме он немыслим – и тем, кто реализует и развивает его, а также связь между фактом городской среды и тем, кто «проживает» его, можно прояснить только путем изучения техник, в которых этот факт выражается. Техники могут быть различными; одна из них – это архитектура, и поскольку эта техника является предметом настоящего исследования, мы занимаемся в первую очередь ею (и отчасти экономикой и историей в той мере, в какой они проявляются в архитектуре города).

Эта связь между фактом городской среды (коллективным фактом) и индивидом приобретает особые черты по отношению к любой иной технике или искусству; стоит подчеркнуть, что, поскольку архитектура – широкое культурное явление, а следовательно, обсуждается и критикуется за пределами узкого круга специалистов, она должна получать свою реализацию, становиться частью города, самим «городом». В определенном смысле не существует «оппозиционных» зданий, поскольку все, что реализуется на практике, обязано своим существованием доминирующему классу. Во всяком случае, должна существовать возможность примирения новых потребностей со специфической городской реальностью.

Таким образом, между архитектурой как набором определенных теоретических установок и строениями, создающимися в городе, существует непосредственная связь. Но не подлежит сомнению и то, что эту связь следует рассматривать в ее собственных, четко определенных терминах. Архитектура может воплощаться и изучаться как логическая последовательность теоретических положений и форм, достаточно независимо от конкретности локуса и истории.

Итак, архитектура является предпосылкой города, но складывается она в рамках идеального города, совершенных и гармоничных отношений – там она развивается и вырабатывает собственные принципы. Другое дело – конкретная архитектура города, которая с самого начала вступает в особые и неоднозначные связи, которые не прослеживаются ни в одной другой науке или искусстве. Так что вполне понятно постоянное творческое стремление архитекторов создавать системы, в которых пространственное устройство превращается в устройство общества и стремится изменить общество как наслоение различных, не соответствующих друг другу планов.

Помимо проекта, помимо архитектуры как таковой существуют факты городской среды, сам город, памятники; исследования отдельных исторических периодов и местностей подробно рассказывают об этом. Шастель, исследуя гуманистическую Флоренцию, ясно показывает нам все те цивилизационные связи в сфере искусства, истории и политики, которые возникают между новым пониманием города – Флоренции (а также Афин, Рима, Нью-Йорка) – и искусством и техникой, создающими этот новый город.

Вспомните Палладио и исторически сложившиеся венецианские города, в которых мы встречаем его работы; изучение этих городов и отдельных зданий выходит за рамки изучения творчества Палладио-архитектора. Здесь понятие локуса, из которого я исходил в своих рассуждениях, в полной мере проявляет свой смысл и превращается в контекст города, отождествляется с отдельным фактом.

Спросим себя: где начинается индивидуальность? Она начинается в отдельном факте, в материи и ее истории, и в разуме создателей этого факта. Кроме того, она заключается и в месте, которое определяет архитектурное творение, как в физическом смысле, так и – прежде всего – в смысле выбора именно этого конкретного места, в смысле неразрывного единства места и архитектурной работы.

История города – это и история его архитектуры; но история архитектуры – это не более чем точка зрения, с которой можно взглянуть на город. Непонимание этого заставляло многих исследователей изучать город и его архитектуру с точки зрения внешнего облика и, в попытке вывести изучение этого облика из тупика, в котором оно оказалось, пытаться взглянуть на него через призму других наук – например, психологии.

Но что может сообщить нам психология, кроме того что определенный индивид воспринимает город так-то, а группа индивидов воспринимает город как-то еще? И как соотносится это частное наивное восприятие с законами и принципами, на которых город основывается и формирует свой облик? Если мы занимаемся архитектурой города не только с точки зрения стилистики, отказ от психологического подхода не означает, что мы оставляем в покое архитектуру и начинаем заниматься чем-то другим. Напротив, никто не считает, что автор трактата, сказав, что здания должны соответствовать критериям прочности, полезности и красоты, должен тут же объяснить нам психологические обоснования этого принципа.

Когда Бернини с презрением отзывается о Париже, потому что готический облик этого города кажется ему варварским, нас интересует не психология Бернини, а суждение архитектора, который на основании обширных знаний и четких представлений о городе оценивает устройство другого города. Мы изучаем воззрения Миса ван дер Роэ на архитектуру не потому, что хотим узнать «вкусы» среднего немца и его «взгляды» на город, а чтобы познакомиться с теоретическими основаниями и культурным наследием немецкого города периода шинкелевского классицизма и с другими связанными с ним фактами.

Критик, рассуждающий, почему поэт использовал новый ритм в определенном месте своего произведения, рассматривает возникающий в этой связи композиционный вопрос. Точно так же критик, изучающий наше понимание поэзии Фосколо, занимается итальянской литературой и пользуется для этого всеми возможными средствами.

Естественно, исследование с точки зрения техники и искусства не может решить все проблемы, и как только мы решаем одну, на ее месте тут же возникает другая. Может быть, таким образом мы узнаем очень мало об отношении между городом и отдельными зданиями, между фактом городской среды и нашей способностью понять его, но это не означает, что мы не можем исследовать этот вопрос с помощью инструментов, имеющихся в нашем распоряжении.

Уточнение элементов городской среды

В продолжение нашего исследования нам остается только рассмотреть некоторые из этих фактов, типичных или особенных, и попытаться понять, как интересующие нас проблемы проявляются и проясняются в них и через них. Возможно, новые соображения относительно конкретных предметов и города как архитектуры смогут помочь нам в выработке новых принципов или хотя бы нового понимания.

Во все времена архитекторы знали это, а архитекторы современной эпохи попытались разработать логические системы для анализа этого факта, но не всегда им удавалось добиться положительных результатов. Иногда отдельные места и культуры помогали им, иногда – обманывали их.

С этой точки зрения я нередко размышляю о символизме в архитектуре; может быть, это и есть самое осмысленное объяснение символизма (действительно, объяснять символизм как само формирование символа некоего события – это чистый функционализм). А среди архитекторов-символистов меня более всего интересуют архитекторы Революции и конструктивисты (кстати, и они тоже – архитекторы Революции). Кажется, что именно в поворотные моменты истории архитектура ставит перед собой эту задачу – стать «знаком» и «событием», чтобы самой принять участие в увековечении и строительстве новой эпохи.^[64]

«Un globe, en tous les temps, n’est égal qu’à lui-même; c’est de l’égalité le plus parfait emblème. Nul corps n’a, comme lui, ce titre capital, qu’un seul de ses aspects a tout autre est égal» [«Шар во все времена равен лишь самому себе; / Это наиболее совершенная эмблема равенства. / Ни одно тело не имеет, подобно ему, того главнейшего свойства, / Что с каждой стороны вид его равно одинаков»].

Итак, символ, с одной стороны, обобщает архитектуру и ее принципы, с другой – являет собой условие ее создания – мотив. Сфера не только представляет, точнее, не представляет, а являет собой идею равенства: ее существование как сферы – как памятника – устанавливает равенство. Связь с преемственностью фактов городской среды словно бы потеряна и должна быть вновь обретена в новых условиях, на новых основаниях. Здесь стоит вспомнить развернувшуюся в эпоху Возрождения дискуссию о центрическом плане, которая лишь на первый взгляд носит типологический характер: «здание несет двойную функцию – наилучшим возможным образом располагает душу к созерцанию и тем самым осуществляет своего рода духовное исцеление, которое возвышает и очищает зрителя; однако само великолепие здания является актом поклонения, которое обретает религиозную окраску через посредство абсолютной красоты».^[65]

Сегодня споры по поводу центрического плана сопутствуют стремлению к реформированию или упрощению религиозного ритуала внутри церкви путем возрождения типа планировки, который был одной из характерных форм античной архитектуры, прежде чем стать каноническим типом храма в Византийской империи. Шастель, обобщая все это, замечает: «Три довода говорили в пользу центрического плана: символический смысл, связываемый с формой круга, большое количество геометрических соображений, порожденных изучением объемов, сочетающих в себе шар и куб, престиж исторических образцов».^[66]

Возьмите миланскую базилику Сан-Лоренцо.^[67] Схема Сан-Лоренцо постоянно используется в эпоху Возрождения, Леонардо анализирует ее в своих тетрадях бесконечно, чуть ли не одержимо. Но особое значение она принимает в тетрадях Борромини, на которого оказывают огромное влияние два главных архитектурных памятника Милана – Сан-Лоренцо и Миланский собор. Все творчество Борромини вдохновлено этими зданиями, он выбирает необычные, почти биографические решения, соединяя готическую вертикальность Собора с центрическим планом Сан-Лоренцо. С другой стороны, Сан-Лоренцо за свою историю пережил немало перестроек и добавлений – как во времена варваров (Сант-Аквилино), так и в эпоху Возрождения (Мартино Басси), а само строение находится на месте древних римских терм, в самом сердце римского Милана.

Мы снова имеем дело с памятником. Можно ли здесь поставить вопрос планировки городской среды? Можно ли говорить об этом строении в терминах чистой изобразительности? Мне кажется куда более оправданным попытаться понять его смысл, его первопричину, его стиль и историю. Именно так смотрят на него художники Возрождения; и оно становится самой идеей архитектуры, воплощенной в новой конструкции. Невозможно говорить о городской архитектуре, не принимая во внимание эти факты, и следует стараться как можно глубже изучить их. Именно они являются основой урбанистики. Особый смысл, который мы здесь придаем архитектуре символической, может относиться ко всей архитектуре, и прежде всего – к отождествлению события и знака, которое из этого следует. Речь идет о необходимости сформулировать новую оценку, которая неизбежно возникает в отдельные периоды развития архитектуры.

Есть произведения, которые представляют собой порождающее событие в городской структуре, сохраняются и оформляются со временем, меняя свою функцию и в конце концов до такой степени превращаясь просто во фрагмент города, что мы начинаем рассматривать их с чисто урбанистической, а не архитектурной точки зрения. Есть работы, которые знаменуют собой рождение новой структуры, становятся знаком новой эпохи в истории города; как правило, они связаны с революционными моментами, с поворотными событиями в историческом развитии города.

Очевидно, что, хотя эта книга посвящена городской архитектуре и рассматривает в тесной связи проблемы архитектуры как таковой и городской архитектуры, понимаемой как целостность, она не может решить некоторые специфические вопросы архитектуры; я имею в виду вопросы композиции. Я считаю, что они в определенной степени обладают самостоятельным статусом; они рассматривают архитектуру как композицию, то есть относятся к области стиля.

Выше я попытался разделить факты городской среды как таковые и архитектуру. Я хочу сказать, что сейчас в области городской архитектуры наиболее значимые и проверяемые результаты получают благодаря взаимодействию этих двух аспектов и влиянию одной проблемы на другую.

Однако я хочу сказать об архитектуре – а также о композиции и стиле – следующее: композиция начинает играть определяющую роль в структуре фактов городской среды, когда оказывается способна вобрать в себя все культурные и политические смыслы эпохи и становится рациональной, понятной и передаваемой. Иными словами: когда ее можно оценивать как стиль. Это единственное основание архитектуры, которое может быть передано и воспринято в качестве образца, способного сделать какой-либо стиль универсальным.

Отождествление отдельных фактов городской среды и самого города с архитектурным стилем в рамках определенного пространства и времени происходит так естественно, что мы с относительной точностью можем говорить о готическом, барочном, классицистическом городе.

Эти стилистические определения в то же самое время являются и морфологическими; они уточняют природу фактов городской среды.

В этом смысле можно говорить о городском плане.

Но для этого необходимо, чтобы значимый, решающий исторический или политический момент совпал с рациональной и определенной в своих формах архитектурой; тогда общество может решить проблему выбора – предпочесть один тип города и отказаться от другого.

Я затрону эту тему, когда буду говорить о проблеме выбора и политических проблемах города.

Пока следует отметить, что никакой выбор не может быть сделан в отсутствие этих условий; и само складывание факта городской среды невозможно без такого совпадения. Принципы архитектуры едины и неизменны, но «ответ», который конкретные ситуации человеческой жизни дают на различные вопросы, всегда оказывается разным. Итак, с одной стороны – рациональность архитектуры, с другой – жизнь конкретных произведений. Когда перед архитектурой встает проблема возникновения новых фактов городской среды, не отвечающих реальной городской ситуации, она неизбежно приобретает эстетическое измерение; и результаты этого процесса неизбежно исторически совпадают с реформистскими движениями.

Это восприятие фактов городской среды как принципа и основы устройства города вступает в противоречие с проблемой town-design [городского проектирования]. Проблема проектирования в масштабе города обычно воспринимается в связи с понятием окружающей среды; задача состоит в том, чтобы спланировать и сформировать однородную, скоординированную, непрерывную среду, способную обеспечить связность городского ландшафта. Разрабатываются законы, мотивы, принципы, которые не следуют из исторической реальности города как таковой, а связываются с планом, с общим проектом того, каким должен быть город.

Эти теории можно считать достаточно конкретными и приемлемыми, только если они применяются к отдельному «фрагменту города» в том смысле, в котором мы рассматривали его в первой части книги, или к совокупности зданий. Но такой подход не может привести к положительным результатам при изучении формирования города. Более того, можно заключить, что нередко факты городской среды выглядят как разрывы внутри определенного порядка и, прежде всего, как фактор, порождающий формы, а не обеспечивающий их связность.

Подобное представление, сводящее форму фактов городской среды к образу и вкусу, исходя из которого воспринимается этот образ, оказывается слишком ограниченным для понимания структуры фактов городской среды. Этому представлению можно противопоставить возможность восприятия фактов городской среды во всей их целостности, как факторов, способных полностью сформировать часть города, определив все связи и отношения, способные возникнуть внутри определенного факта.

В своем недавнем исследовании о современном городе Карло Аймонино показал, что задача современной архитектуры – в том, чтобы «разработать ряд понятий и отношений, которые, в технологическом и структурном плане подчиняясь общим для всех фундаментальным законам, воплощаются в частных моделях, различающихся именно своей реализацией в завершенной, а значит – особенной и узнаваемой архитектурной форме». Кроме того, он утверждает, что «при сломе системы функционального предназначения в горизонтальном плане (прогноз развития района) и чисто объемно-количественных строительных соображений (нормы и регламенты), архитектура… превращается в один из исходных образов, порождающее ядро всей композиции».^[68]

Мне кажется, если вернуть в сферу архитектурного проектирования здание во всей его конкретности, это могло бы дать новый импульс самой архитектуре, восстановив глобальное аналитическое ви́дение, необходимость которого неоднократно подчеркивалась. Подобный взгляд, в котором архитектурное напряжение, реализуемое прежде всего в форме, выходит на первый план, соответствует природе фактов городской среды в том виде, в каком они существуют в действительности.

Формирование новых фактов городской среды, а значит, и рост города, всегда происходит путем уточнения ряда элементов; и именно этот процесс вызывает ряд реакций, которые далеко не случайны, и хотя конкретный способ их реализации предсказать невозможно, они могут быть включены в общую картину. В этом смысле план развития города может иметь смысл.

Я попытался показать, каким образом эта теория вытекает из анализа города, из реальности; эта реальность не соответствует ожиданиям тех, кто считает, что заранее предустановленные функции могут сами по себе направлять развитие фактов, а проблема заключается лишь в том, чтобы придать форму определенным функциям. На самом деле формы в своем становлении выходят за рамки функций, которым они должны соответствовать; именно они и составляют город.

В этом смысле здание тоже совпадает с городской действительностью. И здесь проявляется урбанистический характер архитектурных фактов, которые приобретают более широкий смысл по сравнению со свойствами «проекта». Попытка понять их отдельно от этих свойств, навязав чисто структурным функциям свойства репрезентации, приводит нас к узкому функционалистскому взгляду на город.

Исходя из этого заблуждения, многие ошибочно пытаются рассматривать здание как каркас, способный к любым изменениям, как абстрактную оболочку, которая приспосабливается ко всем функциям, постепенно дополняющим и завершающим ее.

Повторю, я прекрасно знаю, что трудно найти альтернативы функциональному пониманию: с одной стороны, нам приходится бороться с наивным функционализмом, с другой – принимать во внимание всю совокупность функционалистских теорий. Но следует также определить границы функционализма и недоразумения, возникающие даже в самых современных решениях, которые на первый взгляд словно бы противоречат ему.

Согласно моей теории, мы не преодолеем эти трудности, пока не осознаем значимость формы и логических процессов, происходящих в архитектуре, и не признаем, что сама форма способна приобретать различные смыслы и выполнять разные предназначения. Ранее, рассматривая эту тему, я приводил в пример театр в Арле и Колизей; эти же вопросы я затрагивал, говоря о памятниках.

Я пытаюсь показать, что именно совокупность этих смыслов и ценностей, в том числе и памяти, составляет структуру фактов городской среды; эти ценности не имеют ничего общего ни с распределением, ни с функцией как таковыми. Кроме того, я убежден, что посредником между функционированием и структурными схемами может выступать только форма.

Каждый раз, имея дело с реальными фактами городской среды, мы можем задуматься об их сложности; сложность их структуры выходит за рамки однозначности их функций. Функциональное предназначение в горизонтальном плане и структурные схемы играют лишь вспомогательную роль, хотя они, несомненно, могут быть полезны при анализе города как изделия.

Римский форум

На предыдущих страницах, отталкиваясь от понятия локуса, мы высказали несколько соображений по поводу городской архитектуры и значения архитектурных фактов в формировании и росте города. В свете этих соображений я хочу вернуться к отношению между архитектурой и локусом, чтобы далее рассмотреть другие аспекты этой проблемы и роль памятника в городе. Мы попытаемся взглянуть на Римский форум с этой точки зрения, поскольку, по нашему мнению, углубленное изучение столь значимых памятников может дать нам ценный материал для понимания фактов городской среды.^[69]

Римский форум, центр империи, образец устройства и изменения множества городов античного мира и основа архитектуры классицизма, отличается аномальной формой и расположением по сравнению с принципами римской урбанистики. Его происхождение определяется одновременно географическими и историческими факторами; низменная и болотистая местность среди крутых холмов, со стоячей водой в центре, поросшая ивами и камышом и полностью затопляемая во время дождей; на окрестных холмах – леса и пастбища. Таким видитФорум Эней: «Passimque armenta videbant / Romanoque foro et lautis mugire Carinis» [«Стада попадались навстречу повсюду – / Там, где Форум теперь и Карин роскошных кварталы»,^[70] таким же видели его латины и сабины, населявшие Эсквилин, Виминал и Квиринал.

Эти места способствовали контактам между народами Кампании и Этрурии и были густо населены. Археологи подтверждают, что уже в VIII веке латины спускались со своих холмов и хоронили здесь своих покойников. Так долина Форума, одна из множества долин Римской Кампаньи, становится ареной исторических событий, а некрополь, открытый Бони в 1902–1905 годах у подножия храма Антонина и Фаустины, является самым древним свидетельством присутствия здесь человека. Некрополь, а впоследствии место сражений или – что более вероятно – религиозных обрядов, со временем становится местом формирования нового типа жизни: с него начинается город, который создают здесь племена, рассеянные по холмам; здесь они встречаются и смешиваются.

Ландшафт определил расположение троп, а потом и улиц, которые поднимались на холмы в самых пологих местах (Священная дорога (Виа Сакра), Аргилет, икус Патрициус), направил дороги, ведущие за пределы города: никакого четкого городского плана, только структура, определяемая ландшафтом. Эта связь с землей, с условиями развития города сохраняется на протяжении всей истории Форума, в его форме, которая так отличает его от форумов более новых городов.

Отсутствие регулярного плана, критиковавшееся еще Ливием («Ea est causa ut veteres cloacae primo per publicum ductae nunc privata passim subeant tecta, formaque urbis sit occupatae magis quam divisae similis» [«Тут кроется причина того, почему старые стоки, сперва проведенные по улицам, теперь сплошь и рядом оказываются под частными домами и вообще город производит такое впечатление, будто его расхватали по кускам, а не поделили»^[71]), который считает причиной этого невероятную скорость восстановления после галльского разорения и невозможность применения limitatio [ограничений], объясняется именно типом развития, очень похожим на развитие других городов того времени, послуживших для Рима образцом.

Около IV века Форум перестает быть местом торговли (то есть утрачивает свою основную функцию) и превращается в настоящую площадь, фактически следуя указанию Аристотеля, который в ту самую эпоху писал: «Эта площадь должна быть чиста от всякого рода товаров, и ни ремесленники, ни землепашцы, ни кто-либо иной из подобного рода людей не имеет права ступать на нее <…>. Торговая площадь должна быть отделена от этой площади и расположена отдельно».^[72] Именно в эту эпоху Форум украшается статуями, храмами, памятниками; так на смену источникам, святилищам, рынкам и тавернам приходят базилики, храмы и арки, и этот район прорезают две крупные дороги – Виа Сакра и Виа Нова, к которым стекается множество переулков.

После реконструкции, выполненной при Августе, и расширения центрального района Рима за счет форума Августа и рынка Траяна, после нового строительства при Адриане и вплоть до падения империи Forum Romanum [Римский форум], или Forum Magnum [Большой форум], не утрачивает своей главной роли: он выступает как место встреч, центр Рима; он становится особым фактом внутри города – частью, воплощающей собою целое.

Вот что пишет Романелли: «На Виа Сакра и прилегающих улицах теснились роскошные магазины, и народ бродил здесь просто так, ничего не покупая и ничего не делая, дожидаясь часа, когда начнутся представления и откроются термы; вспомните сцену с докучливым собеседником, блестяще описанную Горацием в одной из его сатир: “Ibam forte via Sacra…”.^[73] Эта сцена повторялась тысячу раз на дню, каждый день, за исключением тех моментов, когда какому-нибудь трагическому событию в императорском дворце на Палатине или в преторианской гвардии удавалось взволновать вялую душу римлян. Форум и во времена империи еще порой становился ареной кровавых событий, но эти события почти всегда замыкались и исчерпывались в самих себе по отношению к месту, в котором они разворачивались, и даже к самому городу».^[74]

Народ бродил здесь просто так, ничего не покупая и ничего не делая: это современный горожанин, человек толпы, фланер, который существует в механизме города, не зная его, лишь внешне являясь его частью. Таким образом Форум становится удивительно современным фактом городской среды; он содержит в себе все невыразимое, что есть в современном городе. Мне приходят на ум слова Поэта, которые родились из его глубокого знания античного города и современного Парижа: «Дыхание современности словно бы доносится до нас из этого далекого мира: нам кажется, что мы бы не чувствовали себя слишком чужими в городе наподобие Александрии или Антиохии, так же как порой мы чувствуем себя ближе к императорскому Риму, чем к какому-нибудь средневековому городу».^[75]

Что роднит нас с праздным Форумом, почему он кажется неотъемлемой частью этого мира, почему он связывает современный город с древним? Это тайна, которую пробуждают в нас факты городской среды. Римский форум, связанный с происхождением города, невероятно и радикально изменявшийся со временем, но всегда остававшийся собой, свидетель истории Рима, которая запечатлена в каждом его историческом камне и легендах о Lapis niger [Черном камне] и Диоскурах, дошедший до нас вместе с самыми ясными и величественными знаками прошлого, – этот факт городской среды, один из самых ярких среди известных нам, может многое прояснить.

Он заключает в себе суть Рима и является частью Рима; это совокупность его памятников, но индивидуальность Форума сильнее отдельных его памятников; это отражение четкого плана или по крайней мере четкого античного представления о мире форм, но его планировка – самая древняя, устойчивая и словно бы изначально существовавшая в долине, куда в далекие времена спускались пастухи с окрестных холмов. Я не могу дать иного определения факта городской среды: это история и изобретение. Римский форум – и здесь он рассматривается прежде всего именно в таком смысле – это один из наивысших образцов архитектуры, дошедших до нас.

Здесь стоит провести различие между этим «местом» и окружающей средой в том смысле, в каком она нередко понимается в работах по архитектуре и городскому планированию. Предпринятый здесь анализ роли локуса должен выработать предельно рациональное определение факта, который по природе своей сложен, но должен быть прояснен, – точно так же как делает ученый, работая над темами, которые должны осветить неведомый мир материи и ее законов; психологической стороной этого анализа мы занимались выше.

Локус в таком понимании не имеет точек соприкосновения с окружающей средой. Окружающая среда кажется странным образом связанной с иллюзией, с кажимостью; лингвистически она смыкается с выражениями вроде «они ошибочно полагали, что живут в Средневековье» или «там все по-другому» и тому подобными. Среда в таком понимании не имеет ничего общего с архитектурой города; она понимается как декорации и в этом смысле сохраняется именно в такой функции; речь идет о необходимом постоянстве функций, которые одним лишь своим присутствием фиксируют форму и обездвиживают жизнь, вызывая тоску, как и любые фальшивые туристические памятники исчезнувшего мира. Не случайно это понимание окружающей среды часто используют те, кто пытается защищать исторические города, сохраняя исторические фасады или восстанавливая их с сохранением первоначальных очертаний и цветов и т. п. И что мы получаем в результате всех этих операций, если они вообще возможны и рентабельны? Пустые, порой отталкивающие декорации.

Восстановление центра Франкфурта, маленькой его части, по принципу сохранения готического облика с помощью псевдосовременной или псевдостаринной архитектуры – одно из самых жалких зрелищ в моей жизни. Непонятно, куда делись очарование и иллюзия, сохранение которых будто бы является целью этих инициатив.

На самом деле, говоря о памятнике, мы можем иметь в виду целую улицу, район, город; но тогда, если уж сохранять, то сохранять все, как сделали немцы в Кведлинбурге. Жить в Кведлинбурге, может быть, несколько странно, но все же такой подход оправдан, поскольку этот город представляет собой прекрасный музей готики (и немецкой истории вообще); иначе никакого оправдания быть не может.

Типичным случаем в этом плане является Венеция, которая заслуживает отдельного разговора.

Сейчас я не хочу останавливаться на этом вопросе, который, впрочем, вызывает много споров и требует очень четких аргументов и примеров, на основании которых трудно выстраивать обобщения, но все же я приведу еще одну ссылку, отталкиваясь от представленного выше исследования Римского форума.

В июле 1811 года де Турнон представил министру внутренних дел графу де Монталиве свой проект относительно Форума: «Работы по реставрации античных памятников. При обсуждении подобного вопроса прежде всего приходит на ум Форум, знаменитое место, буквально заполненное подобными памятниками, связанными с самыми великими событиями. Реставрация таких памятников заключается главным образом в том, чтобы освободить их от земли, скрывающей их нижнюю часть, соединить их между собой и, наконец, обеспечить к ним удобный и приятный доступ. <…> Вторая часть проекта предусматривает соединение памятников друг с другом с помощью пешеходной дорожки неправильной формы. Я изобразил на плане, созданном под моим руководством, подобное соединение и могу лишь сослаться на него. <…> Добавлю только, что Палатинский холм, огромный музей, полностью покрытый величественными руинами императорских дворцов, обязательно должен стать частью парка, который будет здесь разбит, и этот парк, благодаря многочисленным памятникам и свидетельствам прошлого, будет, несомненно, единственным в мире».^[76]

Идея де Турнона не была реализована, и, возможно, этот проект принес бы в жертву устройству парка большую часть памятников, лишив нас одного из самых чистых архитектурных образцов; но начиная с этого проекта, с появлением археологической науки, проблема форумов становится важной проблемой урбанистики, связанной с преемственностью современного города. Прежде всего, нужно было подойти к изучению Форума не как к анализу отдельных памятников, а как к целостному исследованию всего комплекса; увидеть Форум не как совокупность строений, а как глобальный факт городской среды, как устойчивый элемент Рима.

Показательно, что идея получила поддержку и развитие в Римской республике 1849 года; здесь тоже сказалось влияние Французской революции, которая воспринимает древность в современном ключе, и этот проект непосредственно связан с опытами революционных парижских архитекторов. Но идея оказывается сильнее политических обстоятельств и, несмотря на исторические события, продолжает жить и после восстановления папской власти.

Если сегодня рассмотреть эту проблему с архитектурной точки зрения, возникает множество вопросов, множество мыслей подводят нас к археологическим идеям прошлого века, касающимся реконструкции Форума и его объединения с форумом Августа и рынком Траяна, то есть с новым использованием этого огромного комплекса. Но здесь нам достаточно показать, что этот грандиозный памятник сегодня является частью Рима: он является квинтэссенцией античного города и важной частью города современного, уникальным фактом городской среды.

И приходит в голову мысль о том, что если венецианская площадь Сан-Марко вместе с Дворцом дожей сохранится нетронутой в совершенно ином городе, каким, может быть, станет Венеция будущего, она будет производить на нас ничуть не меньшее впечатление, и мы точно так же будем ощущать свою причастность к истории Венеции, находясь внутри этого замечательно факта городской среды. Мне вспоминается вид Кельнского собора в разрушенном послевоенном городе; ничто не поражает воображение больше, чем это строение, оставшееся невредимым среди руин. Конечно, небрежная и дурная реконструкция окружающего города не несет в себе ничего хорошего, но она не затрагивает сам памятник, так же как неудачное устройство многих современных музеев может раздражать нас, но ничуть не умаляет достоинства того, что в них выставлено.

Это замечание, естественно, следует воспринимать исключительно как аналогию; я не единожды размышлял над значением памятника как факта городской среды; эта аналогия с памятниками посреди разрушенных городов нужна лишь для того, чтобы подчеркнуть два пункта: во-первых, что для понимания памятника нам важно не окружение и не создание некой иллюзии; во-вторых, что, только восприняв памятник как особый факт городской среды и сравнив его с другими фактами, можно понять смысл архитектуры города.

Значение всего этого, как мне кажется, прекрасно передает план Рима времен Сикста V: базилики становятся ключевыми узлами города, их совокупность представляет собой структуру, чья сложность вырастает из этих первичных фактов, из улиц, их соединяющих, из пространств (жилья), расположенных внутри этой системы.

Фонтана следующим образом описывает основные характеристики плана, его исходный пункт: «Наш владыка, желая облегчить путь тем, кто, понуждаемый благочестием или по обету, должен несколько раз посещать самые святые места в Риме и, в частности, семь церквей, столь прославленных отпущением грехов и святыми мощами, проложил множество прямых и удобных улиц во многих местах. Так каждый может пешком, верхом или в экипаже из любого места в Риме прямым путем достичь самых прославленных святынь».^[77]

Гидион, который, возможно, первым осознал крайнюю значимость этого плана, описывает его так: «Этот план Сикста V не был “бумажным”. Перед ним стояла конкретная проблема: реконструкция Рима. Он сам прошел тот путь, по которому должны были пойти впоследствии пилигримы, и знал, каково расстояние между отдельными точками. В марте 1588 г., когда он открыл новую дорогу от Колизея до Латерана, Сикст вместе с кардиналами прошел весь путь до самого Латеранского дворца, который в то время строился. Сикст V прокладывал улицы, не считаясь с существовавшей застройкой, а лишь исходя из требований топографической структуры Рима. Он был достаточно мудр, чтобы заботливо включить в свой план все, что было возможно из созданного его предшественниками. <…> Перед своими личными резиденциями – Латераном и Квириналом – и повсюду на пересечениях улиц Сикст V предусмотрел обширные незастроенные участки, которые обеспечивали возможность дальнейшего развития данного района. <…> Путем расчистки пространства вокруг колонн Антония и трассировки границ площади Пьяцца Колонна (1588) он образовал современный центр города. Колонна Траяна возле Колизея с огромной окружающей ее площадью послужила звеном, связующим древний город с современным. <…> Талант вновь был проявлен при выборе места для обелиска, которое было определено правильно по отношению к недостроенному собору <…>. Наиболее тонко продумано положение последнего из четырех обелисков, которые успел установить Сикст V. Он помещен у северного въезда в город; им отмечена точка слияния трех главных улиц, а также разработанного в проекте, но так и не сооруженного последнего отрезка ул. Страда Феличе. Двумя столетиями позже в этом месте окончательно сформировалась площадь Пьяцца дель Пополо. Единственный обелиск, занимающий такое же доминирующее положение, как упомянутый выше, – это обелиск на площади Согласия в Париже, установленный в 1846 г.».^[78]

Думаю, что в этих строках Гидион, чей личный вклад в архитектуру вызывает уважение, сказал много интересного не только о рассматриваемом плане, но и о городе в целом. Особое значение имеют те фразы, в которых он говорит о плане, не задуманном на бумаге, а пережитом в непосредственной реальности эмпирических данных, о плане достаточно жестком, но принимающем во внимание топографическую структуру города, а прежде всего – о плане, который, несмотря на свой революционный характер и даже, я бы сказал, благодаря ему, включает в себя и подчеркивает все предшествующие начинания, которые предстают как значимые и полные смысла.

К этому стоит добавить замечание об обелисках, о местоположении обелисков, этих знаков, вокруг которых кристаллизуется город; может быть, никогда, даже в Античности, городская архитектура не достигала такого единства замысла и воплощения; все в системе города реализуется, располагается вдоль силовых линий, одновременно практических и идеальных, и весь город оказывается размечен по точкам будущего объединения и кристаллизации. Формы памятников (вспомните проект превращения Колизея в суконную фабрику) и топографическая форма остаются неизменными в меняющейся системе, словно бы город – это видно и в особом расположении обелисков – мыслился одновременно и в прошлом, и в будущем.

Можно возразить, что, высказывая эти соображения, я говорю исключительно о старом городе; на эту критику можно ответить двумя доводами: первый – и это неизменная предпосылка моего исследования, – что мы не проводим никакого различия между старым и современным городом, между до и после, с точки зрения города как изделия; второй – что не существует городов, выстроенных исключительно на современных фактах городской среды, или, во всяком случае, такие города отнюдь не являются типичными, поскольку одно из свойств города – это именно его бытие во времени.

С другой стороны, формирование города на основании первичных элементов является, на мой взгляд, единственно возможным рациональным законом, то есть единственным следствием логического принципа, который лежит в основе города и обеспечивает его преемственность и связность. Этот взгляд как таковой был принят в эпоху Просвещения и отвергнут теоретиками разрушения города; вспомните критику западного города, выдвинутую Фихте, где защита общинного характера готического города (Volk) уже содержит в себе реакционную критику последующих лет (Шпенглер) и восприятие города как фатальности. Хотя я здесь не рассматриваю эти теории и взгляды на город, очевидно, что они выливаются в представление о городе без формальных отсылок и опор и более или менее осознанно противопоставляются просвещенческому признанию роли плана.

С этой точки зрения можно критиковать романтический социализм, разнообразные идеи самодостаточных общин и фаланстеры. Они допускают и утверждают, что общество больше не способно выражать высшие ценности или даже просто общие ценности, отражающие его характер; кроме того, они предполагают, что узко утилитаристское и функциональное понимание города (жилье и услуги) является «современной» альтернативой прежнему пониманию.

Прогрессивный взгляд, напротив, предполагает, что, представляя собой в большой степени коллективный факт, город оформляется и существует в таких произведениях, чья природа по сути своей коллективна; и хотя подобные произведения рождаются как средства создания города, вскоре они становятся целью, и цель эта заключается в их существовании и красоте. А красота эта содержится одновременно в законах архитектуры и в выборе, который коллектив делает в пользу этих произведений.

Обозначенные вопросы как ключевые для исследования города мы рассмотрим в последней главе. А в следующем разделе я попытаюсь обобщить основные вопросы, которым посвящена настоящая глава.

Памятники. Критика понятия окружающей среды

На предыдущих страницах мы занимались главным образом следующими вопросами: локус, трактуемый как особая точка, и местоположение; основания архитектуры и ее связи с городом; окружающая среда и памятник.

На самом деле понятие локуса должно стать предметом отдельного изучения; подобное исследование применительно ко всей истории архитектуры сможет дать интересные результаты. Точно так же следует проанализировать отношение между локусом и проектированием.

Только в свете таких исследований можно будет разрешить на первый взгляд неразрешимое противоречие между проектом как рациональным элементом и в определенном смысле насилием и природой места, которая является частью архитектурного произведения. Это отношение включает в себя понятие индивидуальности.

Мы попытались показать, что использование термина «окружающая среда» в обычном его понимании является помехой для исследований. Окружающей среде противопоставлен памятник; памятник не только определяется исторически, но и обладает реальным, поддающимся анализу характером. Мы можем попытаться создавать «памятники», но, как отмечалось выше, для этого нужна архитектура, то есть стиль. Сведение городских проблем к их физической реальности не может происходить по-другому. Только наличие архитектурного стиля открывает возможности для оригинального выбора: в актах этого оригинального выбора происходит рост города.

Архитектура здесь представлена как техника. Всякий, кто поднимает проблему города, не должен недооценивать проблему техники; здесь совершенно ясно видно, что разговор об образе не имеет смысла в отрыве от конкретики архитектуры, формирующей этот образ. Архитектура, соответственно, расширяется до масштабов города; она в большей степени, чем какое-либо другое искусство, является его основой, поскольку придает материи форму и подчиняет материю определенному формальному представлению. Значит, город можно рассматривать как масштабное архитектурное изделие. Здесь мы не имеем возможности дальше заниматься этим формальным вопросом.

Мы попытались раскрыть присутствующее в городе соответствие между знаком и событием; но этого недостаточно, если мы не распространим наш анализ на весь генезис архитектурной формы. Сегодня можно с уверенностью утверждать, что архитектурная форма города проявляется в отдельных памятниках, каждый из которых обладает самостоятельной индивидуальностью. Они играют ту же роль, что и даты: без них, без некоего «до» и «после», мы не смогли бы понять историю.

Хотя, как уже отмечалось, предметом данного исследования является не архитектура сама по себе, а архитектура как составляющая факта городской среды, здесь стоит высказать следующие соображения. Не следует думать, что проблема архитектуры может разрешиться с композиционной точки зрения в изучении или открытии новой среды или в возможном растяжении ее параметров. Эти предположения не имеют смысла, поскольку среда – это именно то, что создается посредством архитектуры; а тот факт, что индивидуальность произведения срастается с его локусом и историей, предполагает существование архитектурного факта.

Поэтому я склонен считать, что основной момент архитектурного факта заключается в технике, то есть в независимых принципах, на основании которых он создается и сохраняется. А в более общих терминах – в конкретном решении, в котором каждый архитектор воплощает свое видение реальности; в решении, которое реализуется именно в определенных техниках (и, следовательно, с неизбежностью составляет некое ограничение).

В пределах техники как логического принципа архитектуры располагается ее способность передаваться и нравиться: «Nous sommes loin de penser que l’architecture ne puisse pas plaire; nous disons au contraire qu’il est impossible qu’elle ne plaise pas, lorsqu’elle est traitée selon ses vrais principes. <…> Or, un art tel que l’architecture, art qui satisfait immédiatement un si grand nombre de nos besoins, <…> comment pourrait-il manquer de nous plaire?» [«Мы далеки от мысли, что архитектура не способна нравиться; напротив, мы говорим, что она не может не нравиться, когда с ней обходятся в соответствии с ее истинными принципами. <…> Неужели искусство, подобное архитектуре, искусство, которое немедленно удовлетворяет великое число наших нужд, <…> может нам не нравиться?»].^[79]

Образование архитектурного факта дает начало ряду других фактов, здесь понимание архитектуры распространяется и на проектирование нового города – Пальмановы или Бразилиа.

Мы можем оценивать проекты этих городов как архитектурные, их формирование носит независимый, автономный характер: речь идет о четких планах, имеющих собственную историю, и эта история относится к области архитектуры. И здесь они также рассматриваются с точки зрения техники или стиля, исходя из принципов и общего понимания архитектуры.

Здесь у нас нет возможности дальше заниматься этими принципами и общим пониманием архитектуры; но сейчас нам достаточно осознать, что без них мы никак не могли бы оценивать эти города, хотя сегодня мы воспринимаем Пальманову и Бразилиа как два значимых и необычных факта городской среды, обладающих своей индивидуальностью и историей.

Понятие архитектурного факта включает в себя только момент формирования этой индивидуальности; но именно оно утверждает самостоятельную логику композиционного процесса и его значимость. А значит, мы рассматриваем архитектуру как один их принципов города.

Город как история

Вероятно, исторический метод способен предоставить нам самый надежный метод проверки любой гипотезы, касающейся города; город сам по себе является хранилищем истории.

В нашем исследовании мы рассмотрели исторический метод с двух разных точек зрения; первая из них предполагает изучение города как материального факта, как изделия, которое формируется во времени и сохраняет в себе следы времени, хотя и не без разрывов. С этой точки зрения исследование города дает нам крайне значимые результаты: археология, история архитектуры, истории отдельных городов сохраняют для нас множество документов.

Города представляют собой текст этой истории; никто не стал бы всерьез пытаться изучать городские феномены в отрыве от этого контекста; это, может быть, единственный позитивный метод их исследования, потому что города раскрываются перед нами через определенные феномены городской среды, где исторический элемент является преобладающим. В этой книге я не единожды обращался к этому вопросу, который отчасти представляет собой основу настоящего исследования; он рассматривается на основании принятия и критики теорий Поэта и Лаведана, а значит, и теории устойчивых элементов.

Со второй точки зрения история является исследованием самой основы фактов городской среды, а также их структуры. Эта позиция дополняет первый подход и напрямую затрагивает не только материальную структуру города, но и наше представление о городе как выражении определенного набора ценностей. Эта точка зрения связана с коллективным воображением. Очевидно, что оба подхода тесно связаны, а в своих результатах фактически сливаются воедино. Афины, Рим, Константинополь, Париж порождают идеи города, выходящие за рамки их физической формы и устойчивости; в этом смысле мы можем говорить о городе, о котором сохранилось крайне мало свидетельств.

В этом и следующем разделе я буду развивать два положения, относящихся ко второму подходу. Оба положения предполагают преемственность фактов городской среды; эту преемственность следует искать в наиболее глубоких слоях, где просматриваются некоторые фундаментальные свойства, общие для всей городской динамики. Вспомним работы Карло Каттанео: показательно, что Каттанео, позитивист, в своем исследовании гражданского развития городов, рассматриваемых как основа итальянской истории, обнаруживает в них некий принцип, неопределимый в терминах, которые не были бы сами связаны с историей.^[80]

В городах он обнаруживает «…неизменные черты еще доримской географии, [которые] срослись со стенами муниципиев».

В описании истории Милана в эпоху после Римской империи он объясняет некоторые постоянные характеристики города по сравнению с другими ломбардскими городами – характеристики, которые не объяснимы ни размерами, ни богатством, ни демографическими причинами, ни иными фактами, присущими природе города; фактически это непроверяемая типологическая характеристика: «Это постоянное свойство города было врожденным; это была традиция величия, предшествовавшая святому Амвросию, папской власти, империи, римскому завоеванию: Mediolanum Gallorum Caput [Медиолан – столица галлов]». Но этот почти мистический принцип впоследствии становится принципом городской истории, превращаясь в устойчивое свойство общества: «Устойчивое свойство муниципалитета – это еще один фундаментальный факт, общий для истории почти всех итальянских государств».

Даже в периоды наибольшего упадка, такие как эпоха поздней империи, когда города выглядят как «semirutarum urbium cadavera» [«полуразрушенный мертвый город»,^[81] на самом деле они не мертвы, как пишет Каттанео, а лишь в обмороке. Связь между городом и его территорией – характерный признак муниципалитета, поскольку «город образует неразрывное единство со своей территорией». Во время войн, завоеваний, в самые трудные для коммунальной свободы моменты единство города и территории представляет собой огромную силу; порой территория сама возрождает разрушенный город. История города – это история цивилизации: «На протяжении четырехвекового готского и лангобардского господства варварство только росло <…>. Города были важны только как крепости <…>. Варварские народы шли к упадку вместе с разоренными ими городами».

Города представляют собой особый мир; их значение, их устойчивые характеристики выражены в абсолютном принципе: «Иностранцы поражаются, видя среди итальянских городов ту же самую постоянную борьбу, которая не вызывает у них удивления, когда речь идет о королевствах, потому что не понимают воинственного королевского духа этих городов. Доказательством того, что причиной раздоров, окружавших Милан, была его мощь или, вернее, его амбиции, служит следующий факт: многие другие города, увидев его сокрушенным и разоренным и решив, что им больше нечего бояться, объединились, чтобы поднять его из руин».

«Принцип» Каттанео можно связать со многими из рассмотренных здесь тем; мне всегда казалось, что самые глубинные слои жизни города, исследованные Каттанео, в большой степени можно обнаружить в памятниках, а также что они являются частью индивидуальности фактов городской среды, о которой мы уже не единожды говорили в нашем исследовании. Отношение подобного рода между «принципом» фактов городской среды и формой существует и в понимании самого Каттанео: этот факт не вызывает сомнений, если внимательно изучить его труды о ломбардском стиле и начало описания Ломбардии, где сама земля, обрабатываемая и удобряемая на протяжении веков, является главным свидетельством цивилизации.

С другой стороны, его выступления в споре по поводу Соборной площади (Пьяцца дель Дуомо) в Милане демонстрируют все нерешенные трудности, которые возникают в связи со столь сложной проблематикой; исследование вопросов ломбардской культуры неизбежно вступало в противоречие со всеми остальными конкретными и абстрактными темами полемики по поводу единства Италии и роли, которую города Апеннинского полуострова играли и играют в национальном контексте. Его федерализм оберегал его от заблуждений националистской риторики, но он же мешал ему в полной мере увидеть новую общую картину, частью которой оказались и города.

Просветительский и позитивистский импульс, ожививший город, в период объединения Италии, несомненно, угас, но это была не единственная причина последовавшего упадка. С другой стороны, не приходится сомневаться, что идеи Каттанео или муниципальный стиль Бойто могли вернуть городу утраченный смысл.

Конечно, можно вспомнить и более глубокий кризис. Например, рассмотреть масштабную полемику, которая потрясла Италию сразу же после объединения, когда зашла речь о выборе столицы. Центром этой полемики был Рим. По этому поводу сохранилась запись Антонио Грамши, крайне интересная и сама по себе, и как пример постановки вопроса подобного рода. «На вопрос Теодора Моммзена, какова универсальная идея Италии, связанная с Римом, Квинтино Селла ответил: “Идея науки”. <…> Ответ Селлы интересен и уместен; в этот исторический период наука стала новой “универсальной идеей”, основой рождающейся новой культуры. Но Рим не стал городом науки, для этого потребовалась бы масштабная программа промышленного развития, которой создано не было».^[82] Так что ответ Селлы остается неопределенным и риторическим, хотя и по существу верным; чтобы воплотить его в жизнь, нужно было разработать программу промышленного развития, не боясь появления в Риме современного рабочего класса, сознательного и готового участвовать в национальной политике.

Но изучение этой полемики и сегодня представляет для нас большой интерес. Мы знаем, что в Риме в спор о Риме как столице были вовлечены политики и ученые всех направлений, пытавшиеся понять, какую традицию должен представлять город и какой облик Италии он должен формировать. Я считаю, что исследование этой темы крайне значимо для урбанистики: в этой полемике помимо риторики и интересов разных сторон присутствует и очень важное содержание, оно касается идеи города и несомненной реальной силы этой идеи.

На фоне этой исторической конкретики яснее проявилась бы роль определенных идей, стремящихся описать город в современном смысле и прояснить отношение между его прошлым и обликом основных европейских столиц современности. Свести эти проблемы к националистической риторике (которая там, несомненно, присутствовала) означает установить слишком узкие рамки для исследования столь важного процесса, к тому же типичного для многих стран и периодов.

Прежде всего следует установить, как определенные городские структуры идентифицируются с моделью столицы и каковы возможные отношения между физической реальностью города и этой моделью. Известно, что для Европы (и не только для Европы) подобной моделью является Париж – до такой степени, что невозможно понять структуру многих других современных столиц – Берлина, Барселоны, Мадрида, Рима и т. д., не принимая в расчет этот факт. Здесь весь исторический и политический процесс четко отражается в архитектуре, но суть этого отношения можно уловить, только осветив конкретные способы его реализации.

Повторю, существует связь между структурообразующими фактами городской среды и влиянием проекта или схемы; и характер этой связи очень сложен. Конечно, есть города, реализующие свое призвание, и города, которые так и не завершают своих проектов.

Коллективная память

Эти рассуждения подводят нас к пониманию глубинной структуры фактов городской среды, а значит, к их форме – то есть к исходному положению нашей работы, к архитектуре города. Наша задача – изучить качество этих фактов; труд Каттанео, от которого я отталкивался в своих рассуждениях – один из самых значимых результатов наших исследований; нам известны интересные замечания об этой âme de la cité, которую другие авторы, начиная с описания морфологических фактов, в итоге признают структурным связующим элементом города.

Здесь âme de la cité становится историей, знаком, нераздельно связанным со стенами городов, отличительной и определяющей чертой, памятью. В «Mémoire collective» [«Коллективной памяти»] Хальбвакс пишет: «Lorsque un groupe est inséré dans une partie de l’espace, il la transforme à son image, mais en même temps il se plie et s’adapte à des choses matérielles qui lui résistent. Il s’enferme dans le cadre qu’il a construit. L’image du milieu extérieur et des rapports stables qu’il entretient avec lui passe au premier plan de l’idée qu’il se fait de lui-même» [«Когда группа занимает некоторое пространство, она его изменяет по своему образу, но в то же время она приспосабливается и адаптируется к материальным вещам, которые ей сопротивляются. Она замыкается в рамках, которые создала. Образ лучшего облика и стабильных связей, который она с ними поддерживает, выводят на первый план идею о том, что они сами себя создают»].^[83]

Развивая тезис Хальбвакса, я бы хотел отметить, что сам город является коллективной памятью народов; так же как память привязана к фактам и местам, город представляет собой локус коллективной памяти. Эта связь между локусом и горожанами формирует главенствующий образ, архитектуру, пейзаж; и так же как факты входят в память, новые факты встраиваются в город. В этом вполне позитивном смысле великие идеи наполняют и формируют историю города.

Итак, занимаясь архитектурой города, мы старались рассматривать локус как характеризующий принцип фактов городской среды; локус, архитектура, устойчивые элементы и история нужны были нам для того, чтобы попытаться прояснить сложную структуру фактов городской среды. И наконец, коллективная память сама может быть понята как трансформация пространства усилиями коллектива; трансформация, которая всегда обусловлена конкретными материальными данными, противодействующими этому процессу.

Память, понятая в этом ключе, становится «проводником» для целой сложной структуры; в этом архитектура фактов городской среды отличается от искусства как элемент, существующий сам по себе и для себя; даже крупнейшие памятники архитектуры неразрывно связаны с городом. «Встает вопрос: каким образом история говорит с нами через искусство? Прежде всего посредством архитектурных памятников, которые являются сознательным выражением власти, как государственной, так и религиозной. Но можно довольствоваться Стоунхенджем, если у этого конкретного народа отсутствует потребность выражать себя через формы. <…> Так характер целых народов, цивилизаций и эпох выражает себя через совокупность архитектурных строений, которые служат внешней оболочкой для их внутренней сути».^[84] Думаю, теперь изучение фактов городской среды можно распространить на исследования более глубокие, чем те, которыми мы занимались здесь; и это исследование должно преодолеть исходные положения нашей работы. Мы можем сказать, например, что архитектурные решения уже не представляются нам такими свободными, какими они могли показаться сначала – они внутренне связаны с природой фактов городской среды, в которых они реализуются.

И наконец, судя по всему, утверждение, что город представляет собой свою собственную цель, следует из самих вещей; город выстраивает себя как своя собственная цель постепенно, по мере сознательного развития определенной идеи города. Внутри него разворачиваются действия индивидов, значит, в фактах городской среды далеко не все коллективно.

С таких вопросов началась эта глава; ранее мы уже рассматривали эти проблемы, относящиеся к фактам городской среды и их коллективной природе. Коллективная природа и индивидуальность фактов городской среды фактически составляют саму структуру города. Память в рамках этой структуры формирует самосознание города; это рациональное действие, которое в своем развитии должно как можно яснее, экономнее и гармоничнее выявить нечто, уже существовавшее ранее.

В описанном процессе нас более всего интересуют способы реализации и «прочтения»; мы знаем, что они зависят от времени, культуры и обстоятельств, но поскольку этими факторами в их совокупности определяются сами способы, именно в них мы усматриваем наибольшую конкретность. Существуют очень большие или маленькие области, в которых различие фактов городской среды не может быть объяснено, если не принимать это во внимание; в них действуют стремления и формирующие факторы, соответствующие практически предопределенной индивидуальности.

Сейчас я говорю о городах Тосканы, Андалусии и других областей; что могут общие, достаточно распространенные факторы сообщить нам о столь различных индивидуальностях?

Возможно, такая историческая ценность, как коллективная память, понимаемая как связь коллектива с местом и его идеей, может открыть или помочь понять смысл городской структуры, ее индивидуальности, архитектуры города, которая является формой этой индивидуальности. А индивидуальность, в свою очередь, оказывается связана с исходным фактом, с принципом в терминологии Каттанео, то есть с событием и формой.

Итак, связь между прошлым и будущим заключена в самой идее города, которая присутствует в ней, так же как память присутствует в жизни человека; а для того чтобы воплотиться, она должна влиять на реальность и сама приспосабливаться к реальности. И это влияние сохраняется в отдельных фактах, в памятниках, в нашем о них представлении. Это объясняет в том числе, почему в древности в основании города всегда лежал миф.

Афины

«Но аттические историки, желая пополнить список царей своей страны, можно сказать, создали копию Кекропа в лице Эрихтония, с рождением которого связана странная история из мифов о богине Афине. <…> Вероятно, он возвел уже упоминавшееся святилище Афины Полиас, воздвиг там деревянную статую богини и там же был погребен. <…> Представляется, что его имя, в котором явственно звучит элемент “хтониос” (принадлежащий к подземному миру), первоначально обозначало не господина, царя нашего, земного мира, а таинственного юношу, которого славили в некоторых мистериях и редко упоминали в мифах. <…> От первого царя афиняне получили имя “кекропиды”, от второго царя и героя – “эрехтеиды”».^[85]

Может показаться странным, что эта глава, посвященная истории, завершается мифом, пусть даже это миф об основании Афин – города, о котором мы просто не можем не упомянуть.

Афины – это первое ясное представление об урбанистике; это переход от природы к культуре, и этот переход, в рамках тех же фактов городской среды, мы можем проследить по мифу. Когда миф реализуется в конкретном храме, возникает связь между природой и логическим принципом города, и это опыт передается и сохраняется.

Итак, память города восходит к Греции; здесь факты городской среды совпадают с развитием мысли, а воображение становится историей и опытом. Конкретный город, предмет нашего анализа, ведет свое происхождение от Греции; если Рим подарил нам общие принципы урбанистики, которые позволяли строить города по логическим схемам во всем римском мире, именно в Греции мы обнаруживаем сами основы градостроительства, а также тип красоты, тип городской архитектуры, который становится константой в нашем восприятии города. Римский, арабский, готический и современный город сознательно стремятся к этому идеалу, но лишь иногда отчасти достигают его. Все, что есть в городе коллективного и индивидуального, сама его эстетическая направленность воплотились в греческом городе в условиях, которые уже никогда не повторятся.

Эта реальность греческого искусства и градостроительства предполагает существование мифологии и мифологического отношения к природе. Аналогию между греческим городом и мифологическим отношением к природе следует углубить путемконкретного рассмотрения всех городов-государств эллинского мира: в основу этого исследования должна лечь замечательная догадка Карла Маркса, который в предисловии к «Критике политической экономии» говорит о греческом искусстве как о детстве человечества; самое поразительное в догадке Маркса – то, что он говорит о греках как о «нормальных детях», противопоставляя их другим древним обществам, чье «детство» отклоняется от нормального пути человечества. Мы рассмотрим, как иными путями эта идея вновь возникает в трудах других ученых применительно к жизни и происхождению факта городской среды.

«Однако трудность заключается не в том, чтобы понять, что греческое искусство и эпос связаны с известными формами общесвтенного развития. Трудность состоит в том, что они все еще доставляют нам художественное наслаждение и в известном отношении признаются нормаой и недосягаемым образцом.

Взрослый человек не может снова стать ребенком, не впадая в детство. Но разве его не радует наивность ребенка и разве сам он не должен стремиться к тому, чтобы на более высокой ступени воспроизвести присущую ребенку правду? Разве в детской натуре в каждую эпоху не оживает ее собственный характер в его натуральной правде? И почему историческое детство человечества там, где оно развилось всего прекраснее, не должно обладать для нас вечной прелестью, как никогда не повторяющаяся ступень? Бывают невоспитанные дети и старчески умные дети. Многие из древних народов принадлежат к этой категории. Нормальными детьми были греки. Обаяние, которым обладает для нас их искусство, не находится в противоречии с той неразвитой общественной ступенью, на которой оно выросло. Наоборот, это обаяние является ее результатом и неразрывно связано с тем, что незрелые общественные условия, при которых это искусство возникло, и только и могло возникнуть, никогда уже не могут повториться вновь».^[86]

Я не знаю, когда Марсель Поэт познакомился с этими словами Маркса; но не приходится сомневаться, что, описывая греческий город и его формирование, он чувствует необходимость провести различие между ним и городами Египта и Евфрата как примерами детства мрачного и тупикового, в отличие от нормального детства, о котором говорит Маркс. Эти замечания неизбежно напоминают нам противопоставление мифов Афин и Вавилона, которые еще долго отзываются в истории человечества.

«В конце концов, Афины дают нам образец города, отличного от того, что мы видим в Египте или в долинах Евфрата и Тигра, где единственными организующими элементами были храм или дворец правителя. Здесь же помимо храмов – впрочем, и они здесь были не такими, как в предшествующих городах – мы обнаруживаем в качестве порождающих элементов институты свободной политической жизни (буле, экклесия, ареопаг) и здания, связанные с типично общественными потребностями (гимнасии, театр, стадион, Одеон). Такой город, как Афины, соответствует боле высокой ступени развития общественной жизни».^[87]

Итак, в структуре Афин то, что мы назвали первичными фактами городской среды, здесь названо порождающими элементами города; храм и институты политической и социальной жизни, а вокруг – постоянно эволюционирующие жилые районы. Действительно, жилье активно участвует в образовании греческого города и формирует его общий план, на фоне которого мы выделяем ключевые факты.

Чтобы понять значение, которое здесь придается греческому городу, и его современный характер (поскольку он как факт городской среды влияет на всю последующую историю), стоит вспомнить оригинальный характер структуры греческого города по сравнению с другими, в том числе римскими. Помимо его сложного политического устройства, упомянутого Поэтом, греческий город отличается тем, что развивается изнутри наружу, его структурообразующими элементами являются жилье и храм; только после окончания периода архаики, ради чисто оборонительных целей, греческие города окружают себя стенами: это ни в коем случае не первичный элемент полиса. Напротив, в городах Востока стены и ворота носят священный характер, являются структурообразующим и первичным элементом; внутри города, в свою очередь, дворцы и храмы тоже обносят стенами и укреплениями. Тот же принцип значимости границ передается этрусской и римской цивилизации. Греческий город, напротив, не имеет священных границ; он – это место и народ, жилище горожан и их деятельность. В его основе лежит не воля правителя, а связь с природой в форме мифа. Но это свойство греческого города и, повторю, его уникальной модели, нельзя до конца понять, не принимая во внимание другой решающий фактор; полис – этого город-государство, его жители принадлежат к городу, но в большой степени рассеяны по окрестностям. Связь с территорией очень сильна.

Развивая эти положения, мы должны еще раз повторить мысль Карло Каттанео, поскольку связь между тем, что он называет природой города, и реальным устройством греческого города настолько интересна, что мы не можем обойти ее вниманием. Каттанео, как и Поэту, была очевидна разница между полисом, восточными городами, которые представляют собой просто «большие укрепленные военные лагеря», и варварскими поселениями, которые служат исключительно «per vicos habitant» [«для жизни»].

Каттанео замечает, что укрепленные лагеря полностью оторваны от территории, в то время как в Италии «город составлял единое целое со своей территорией. <…> Эта связь предместья с городом, где живут самые влиятельные, богатые, предприимчивые люди, и составляет политическое образование, элементарное, постоянное и неизменное состояние».^[88] Мы не знаем, насколько далеко заходило у Каттанео сравнение свободных городов-коммун с греческим городом – на этом он не останавливается. Но встреча догадки историка и реальной структуры города заставляет нас углубить исследования в этом направлении. И разве эта связь между городом и территорией – не главное свойство, отличающее демократический греческий город и образцовый город-государство, Афины?

Афины – это город, созданный гражданами; город-государство, чьи обитатели рассеяны по достаточно обширной территории, но тесно связаны с городом. Хотя многие центры Аттики обладают местным самоуправлением, это не идет ни в какое сравнение с городом-государством. «Термин “полис”, означающий “город”, означает также “государство”: изначально он использовался по отношению к Акрополю, древнему убежищу, святилищу и центру власти, то есть исходной точке афинского поселения. Акрополь и одновременного город в смысле “государство”: вот двойное значение термина „полис”». Итак, изначально полис – это акрополь, в то время как термин «асту» означает поселение.

История города подтверждает тот фундаментальный факт, что связь афинянина с городом носит, прежде всего, политический и административный, а не жилищный характер. Проблемы города интересуют афинянина только с политической и самой общей урбанистической точки зрения. Ввиду этого интересно наблюдение Ролана Мартена:^[89] он замечает, что именно благодаря пониманию города как государства, как собственного места афинян, первые размышления об организации города носили исключительно спекулятивный характер, то есть представляли собой теоретические рассуждения о наилучшей форме города и о политической организации, наиболее благоприятной для морального развития гражданина. Даже в древних планах городов физический аспект города кажется второстепенным, словно город – это чисто умозрительное образование. Может быть, именно этому спекулятивному характеру греческая архитектура обязана своей невероятной красотой.

Но именно поэтому она далека от нас, от нашего живого опыта – в отличие от Рима, в котором в период республики и империи проявляются все противоречия и проблемы современного города, причем проявляются с драматизмом, свойственным далеко не всем современным городам. Афины же остаются просто еще одним опытом цивилизации в условиях, которые больше никогда не повторятся.

Глава четвертая
Эволюция фактов городской среды

Город как поле приложения различных сил. Экономика

Мы уже не единожды отмечали, что город можно определить только относительно пространства и времени; только так мы можем понять, какой факт городской среды перед нами. Рим сегодня и в античную эпоху – это два разных факта, хотя ни в коем случае не следует забывать об устойчивых связях Рима современного с Римом прошлого. Как бы то ни было, если мы хотим изучить трансформации фактов городской среды, нам следует заниматься тем или иным фактом очень обстоятельно. Самые серьезные исследования – и опыт обычного человека это подтверждает – показывают, что город полностью меняется за пятьдесят лет: тот, кто живет в одном и том же городе, постепенно привыкает к такой трансформации, но от этого она не становится менее реальной.

Конечно, бывают эпохи или более или менее продолжительные периоды, когда города меняются с особой быстротой: Париж при Наполеоне III, Рим в период его превращения в столицу Италии и т. д. – во всех этих случаях происходят стремительные и непредсказуемые трансформации. Но в любую эпоху в литературе встречаются описания, замечания, ностальгические сожаления, касающиеся изменения облика города.

Итак, перемены, трансформации могут происходить с разной скоростью; особые, непредвиденные события, например войны или конфискации имущества, могут в короткие сроки перевернуть городскую ситуацию, которая казалась окончательной и неизменной; но перемены могут происходить и на протяжении долгого времени, поэтапно, элемент за элементом, часть за частью.

Во всех этих изменениях действует множество сил, которые влияют на город; эти силы могут иметь экономическую, политическую или иную природу.

Город может измениться благодаря своему экономическому благополучию, которое влечет за собой изменение образа жизни, а может быть разрушен войной: вспомните трансформации Парижа или Рима в вышеупомянутые эпохи, разрушение Берлина или Древнего Рима, восстановление Лондона или Гамбурга после крупных и опустошительных пожаров или бомбежек Второй мировой войны. В любом случае можно выделить силы, направляющие эти изменения.

Анализ города позволяет нам увидеть пути приложения этих сил; например, исследование ряда исторических кадастровых документов выявляет динамику распределения собственности на основании определенных экономических тенденций – например, приобретение земель крупными финансовыми группами, уничтожающее разбивку на участки и формирующее крупные территории, подходящие для строительства разнообразных крупных комплексов. Но остается неясным конкретный способ, которым эти силы проявляются, и, главное, связь между их потенциальной мощью и последствиями, к которым они приводят.

Например, исследуя природу жилищной спекуляции, понимаемой как проявление определенных экономических законов, мы, вероятно, можем выделить ее характерные свойства, но они, скорее всего, будут носить очень обобщенный характер. Если же мы попытаемся понять, почему приложение этих сил оказывает столь различное влияние на структуру города, ответ будет найти гораздо сложнее.

Таким образом, нам нужно попытаться лучше понять эти два ряда фактов, относящихся к силам, воздействующим на город, и к самой природе города, а также к конкретному способу возникновения трансформаций. Главная наша задача – не в том, чтобы понять эти силы сами по себе, а в том, чтобы узнать: а) как они действуют; б) каким образом их действие вызывает разные следствия. Изменения зависят, с одной стороны, от природы этих сил, с другой – от местности, типа города и т. д. То есть нам нужно установить связь между этими силами и городом и изучить способы трансформации.

В современную эпоху большую часть этих трансформаций можно объяснить исходя из планировки городов, поскольку она является конкретной формой, в которой проявляются силы, определяющие трансформацию города; планировку мы понимаем как конкретные действия местных властей, самостоятельные или на основании предложений частных лиц, касающиеся устройства городского пространства и влияющие на пространственные аспекты города. Мы уже говорили о планировке в современную эпоху; но с самого своего основания города имеют план и отчасти развиваются по плану; коллективный характер факта городской среды предполагает, что каким-то образом, изначально или в ходе развития, в той или иной форме возникает некий план.

Мы также показали, что планы со структурной точки зрения играют такую же роль, как и любой другой определенный факт городской среды; в этом смысле они являют собой начало, исток. На эти планы заметней всего воздействуют экономические силы, и крайне интересно изучать (тем более что в этой сфере мы располагаем обширным материалом) способы приложения этих сил.

Их приложение в капиталистическом городе проявляется посредством спекуляции, то есть перепродажи, которая представляет собой часть механизма и один из способов роста города.

Здесь будет полезно рассмотреть отношение между фактами экономического характера и типом роста города: то есть каким образом они определяют форму города. Зависимы или независимы факты городской среды в своей конфигурации, и если зависимы, то в какой степени и как именно. Планы, конфискации, спекуляции влияют на город, но их отношения с конкретными фактами городской среды сложны и с трудом поддаются анализу.

В этой главе я буду говорить о двух разных теориях, рассматривающих город с экономической точки зрения; на основании этих данных я попытаюсь сделать некоторые выводы.

Первую из этих теорий развивает Морис Хальбвакс при анализе конфискаций; он утверждает, что экономические факты по природе своей главенствуют в эволюции города и порождают общие законы, но с экономической точки зрения мы нередко ошибочно приписываем первостепенную значимость конкретному способу реализации общего факта, который неизбежно должен реализоваться, но не меняет своего значения оттого, что реализуется в этих конкретных (а не каких-либо других) форме, месте и времени.

Совокупность экономических фактов не объясняет факты городской среды в их глобальном устройстве. Но что же тогда лежит в основе индивидуальности отдельных фактов? Хальбвакс дает свой ответ на эти вопросы, когда объясняет город через развитие социальных групп, а отношение между городом как конструкцией и происходящими в нем процессами – через более сложную систему, структуру коллективной памяти.

В этом исследовании конфискации, которое относится к 1925 году (кстати, в том же году вышли «Les cadres sociaux de la Mémoire» [«Социальные рамки памяти»]), Хальбвакс, исходя из своих научных познаний, замечательным образом использует статистические данные – так же как и в своей «L’évolution des besoins dans les classes sociales et ouvrières» [«Эволюции потребностей социальных и трудящихся классов»]. Немногие подобные труды по урбанистике могут похвастаться такой точностью.

Второй тезис – Ханса Бернулли – гласит, что частная собственность на землю и ее дробление – главное зло современного города. Связь города с землей имеет фундаментальный и неразрывный характер; Бернулли даже утверждает, что городскую землю нужно вернуть в коллективную собственность. От этого положения Бернулли переходит к рассуждениям чисто архитектурного толка, касающимся городской структуры. Жилье, квартал, инфраструктура напрямую зависят от использования земли. Это положение, ясно изложенное и доказанное, касается, как мы видим, одного из главных аспектов городских проблем.

Некоторые считают, что государственная собственность на землю, то есть отмена частной собственности, составляет качественную разницу между капиталистическим и социалистическим городом. Это положение не вызывает сомнений, но касается ли оно фактов городской среды? Я склонен считать, что да, поскольку использование и доступность городской земли является крайне значимым фактором; но это лишь одно из условий – очень важное, но само по себе не составляющее отдельного факта.

Как мне кажется, эти положения помогут нам лучше понять реальную природу фактов городской среды; можно вспомнить еще много утверждений экономического характера, но я выбрал именно эти два – из-за их ясности и тесной связи с городской действительностью.

Как бы то ни было, за всеми экономическими фактами и силами стоит проблема выбора; и этот выбор, имеющий политическую природу, может быть сделан только в свете общей структуры фактов городской среды.

Идея Мориса Хальбвакса

В начале своего труда Хальбвакс^[90] предлагает исследовать с экономической точки зрения феномены конфискации в большом городе. Он отталкивается от интересного в научном отношении намерения – рассмотреть феномены конфискации отдельно от их контекста; то есть допустить, что они обладают собственными свойствами и составляют однородный ряд фактов. Действительно, при сравнении двух особых случаев можно абстрагироваться от их различий; причина может быть случайной (пожар), обычной (устаревание) или искусственной (спекуляция), но, как представляется, она не влияет на последствия, которые всегда одинаковы: снос или новое строительство.

С другой стороны, конфискация не осуществляется равномерно по всему городу; она полностью меняет отдельные кварталы города и не затрагивает другие. Значит, чтобы получить полную картину, нужно рассмотреть вариации по кварталам на основании исторических последовательностей; только общая картина по нескольким кварталам за разные временны́е периоды может дать нам представление о крупных изменениях в пространстве и времени.

Что касается этих изменений, следует рассмотреть некоторые их характеристики. Выделим два ключевых свойства: первое относится к роли индивида, то есть деятельности определенного лица, второе – к значимости самого факта изменений. «Улица, – пишет Хальбвакс, – называется Рамбюто, а бульвар Перейра или Османа не из почтения к этим личностям, а потому что эти названия указывают на происхождение».

Когда начинания городских властей затрагивают вопросы, вызывающие недовольство населения или споры, на изменения влияет множество факторов, множество мотивов, в том числе и случайных. Но когда городской совет не представляет волю народа (как в Париже с 1831 по 1871 год), как не поставить во главу угла представления об эстетике, гигиене, городской стратегии и социальной практике, свойственные одному или нескольким лицам, стоящим у власти?

С этой точки зрения нынешнее устройство большого города представляет собой совокупность результатов деятельности отдельных групп, личностей, правителей; таким образом различные планы накладываются друг на друга, смешиваются, забываются. В результате современный Париж напоминает сложную фотографию, которую получают, запечатлев на одном и том же кадре Париж Людовика XIV, Людовика XV, Наполеона, барона Османа. Многие незавершенные улицы, изолированность и заброшенность отдельных кварталов свидетельствуют именно об этой разнородности и относительной независимости большого числа проектов.

Вторая характеристика касается простой смены рассматриваемых фактов. Есть некие постоянные силы, которые во все времена участвуют в застройке, приобретении и продаже земельных участков. Но эти силы развиваются в определенных направлениях, которые перед ними открываются, и следуют определенным планам, которые им предлагают. Сейчас эти направления резко и зачастую непредсказуемо меняются. Если природу этих нормальных экономических фактов нельзя изменить, интенсивность их действия может серьезно повышаться или снижаться без участия собственно экономических причин.

Осман приводил, среди прочих обоснований трансформации Парижа, мотивы чисто стратегического порядка – например, разрушение кварталов, неподходящих для размещения войск. Эти соображения понятны с точки зрения авторитарного и непопулярного правительства, но есть и другие доводы: работа для населения и богатые перспективы для спекуляции, что крайне важно для режима, пытающегося возместить недостаток политических прав экономическим благополучием. Таким образом, многочисленные случаи конфискации в Париже того периода объясняются политическими причинами – решительной победой партии порядка над революцией, буржуазии над пролетариатом.

Еще одним ярким примером значимости особых обстоятельств в истории стали масштабные планы дорожного строительства, в революционный период последовавшие за национализацией имущества эмигрантов и духовенства. Комиссия художников начертила на бумаге широкие улицы, используя множество новых государственных земель. Итак, изучение трансформаций Парижа смыкается с изучением истории Франции; форма этих трансформаций зависит как от исторического прошлого города, так и от действий отдельных личностей, чья воля выступает как историческая сила.

Значит, можно сказать, что факты конфискации по своей природе отличаются от всех прочих фактов, которые лежат в основе изменений города. Из этого следует, что факты конфискации в целом не проявляются в изолированной форме, не затрагивают эту конкретную улицу или группу зданий, а являются частью некой системы. Они связываются с тенденциями развития города.

Во всех случаях, когда изменения Парижа объясняются историческими причинами, существуют и иные возможные объяснения, которые связывают между собой такие экономические факты, как конфискации, с другими экономическими фактами: вспомним национализацию имущества церкви. Но, с другой стороны, не все проекты Комиссии художников были реализованы. А разве конфискация имущества монастырей сама по себе не является экономическим фактом? Эта собственность мешала, в том числе и физически, развитию города, а значит, в иных обстоятельствах они были бы конфискованы королем или проданы самими монахами, точно так же как впоследствии произошло при прокладке железных дорог.

Нередко мы ошибочно приписываем первостепенную значимость конкретному способу реализации общего факта, который с необходимостью должен возникнуть, но не меняет своего смысла оттого, что был реализован именно в данной форме, в данном месте и в данное время.

Это можно сказать о плане Османа и обо всех стратегических, политических и эстетических решениях, включенных в этот план. Стратегический фактор не изменил ту или иную улицу (я говорю не о ее топографической форме, а об экономической природе), а значит, на него следует обращать внимания не больше, чем химик обращает внимание на форму и размер пробирки, в которой он проводит свои эксперименты. Соображения порядка, гигиены, эстетики, пока они не влекут за собой важных экономических последствий, не должны заботить экономиста. Либо эти соображения оказали такое воздействие, и тогда их нельзя не принимать в расчет, либо на существование подобного «остатка» следует обратить внимание только в самом конце позитивного исследования, после рассмотрения всех экономических причин.

Поэтому можно выдвинуть гипотезу о чисто экономическом характере фактов конфискации, об их независимости от индивидуальных фактов и политической истории. Кроме того, конфискация – это быстрое и всеобъемлющее изменение: разные компоненты этой операции реализуются одновременно, а не последовательно; значит, можно предположить, что в целостном акте проявится вектор и влияние сил, действовавших в предыдущий период. (То есть конкретный способ – в том числе и юридический – которым осуществляется конфискация, не имеет значения.)

Когда оформляется осознание некоей коллективной потребности, запускается процесс общей трансформации. Конечно, общественное сознание может ошибаться; в городе могут проектироваться дороги там, где они на самом деле не нужны, могут застраиваться земли, на которые город не должен был распространяться; поспешно проложенные улицы могут пустовать. То есть конфискация способна опережать естественный ход эволюции; тому может быть много причин; например, в процессе проектирования крайне необходимой дороги может быть принято решение построить еще несколько по аналогии.

В любом случае теория Хальбвакса рассматривает конфискацию не как нечто аномальное и из ряда вон выходящее, а как самый надежный и достоверный факт эволюции города. Исследование фактов конфискации – это лишь одна из точек зрения, но она представляется самой ясной и надежной для изучения крайне сложной совокупности явлений, поскольку именно в процессах конфискации и в их прямых последствиях отражаются в сжатом и концентрированном виде те экономические тенденции, через которые можно рассматривать эволюцию земельной структуры города.

Поскольку изложенная здесь идея Хальбвакса имеет важное значение, я хотел бы подчеркнуть три момента, которые считаю основными: а) связь, а значит, и взаимозависимость между экономическими фактами и планом города; б) роль личности, индивида в изменении города, ее значение и границы; в) эволюция города как сложный социальный факт, реализующийся по четко определенным законам и направлениям развития.

К этим пунктам следует добавить еще одну заслугу Хальбвакса: он подчеркнул значимость изучения конфискаций как определяющего момента в динамике эволюции города.

Рассуждения о характере конфискаций

На основании теории Хальбвакса можно было бы изучать разные города. Как мне кажется, это действительно один из самых надежных и значимых методов урбанистических исследований. Нечто подобное я попытался сделать на материале одного миланского квартала, выявив влияние определенных фактов (на первый взгляд случайных), таких как разрушения, вызванные боевыми действиями, в том числе и бомбежками, на дальнейшее развитие города. Думаю, что можно доказать, – именно в этом направлении я и работал, – что события такого рода только ускоряют реализацию отдельных тенденций, частично изменяя их, но при этом способствуя более быстрому воплощению планов, которые уже существовали в своей экономической форме и посредством разрушения и реконструкции все равно оказали бы реальное, физическое влияние на структуру города посредством того же самого процесса, который вызвала война.

Однако ясно, что исследование этих фактов благодаря их быстрой и резкой реализации позволяет достичь гораздо более непосредственных результатов, чем те, которые мы получаем из изучения длинного ряда фактов, рассматриваемых в перспективе исторического изменения структуры земельной собственности и эволюции недвижимого имущества в городе.

Подобные исследования в современную эпоху получают серьезную опору в исследовании планов – планов расширения, градостроительных регламентов и т. д. Эти планы по своей сути тесно связаны с конфискациями, без которых они не смогли бы реализоваться и в которых находят свое выражение. С другой стороны, замечания Хальбвакса о Париже, касающиеся двух важных планов – Комиссии художников и Османа (форма обоих планов восходит к некоторым проектам абсолютной монархии), – остаются верными для многих других, а возможно, и для всех остальных городов. Я сам пытался связать эволюцию формы Милана с реформами Марии Терезии и, позже, Иосифа II, получившими конкретное воплощение при Наполеоне. Связь между этими экономическими инициативами и планом города видна совершенно отчетливо, но прежде всего она ясно показывает главенство экономического фактора (конфискации) по сравнению с архитектурным фактором (формой).

Кроме того, она проясняет характер конфискации, абстрагируясь от ее политической составляющей (которая показывает прежде всего, как ее можно использовать к выгоде того или иного класса) и подчеркивая, что это необходимый факт, который реализуется в эволюции города, а его основа уходит корнями в социальную динамику городского образования.

Что касается Милана,^[91] нетрудно заметить, что форма плана Наполеона, который можно назвать одним из самых современных проектов Европы (хотя он и опирается на план парижской Комиссии художников), является отражением длинного ряда конфискаций и сносов церковного имущества под руководством австрийского правительства. То есть план Наполеона – просто четкая архитектурная форма этого факта, и как таковой он может изучаться сам по себе. В этих пределах, если можно так выразиться, наше суждение должно исходить из классицистической культуры, личностей архитекторов, таких как Каньола или Антолини, целого ряда пространственных решений, предшествующих плану, реализующихся в плане и сохраняющих свою независимость от экономической природы плана.

Этот факт – факт их независимости – поддается проверке, поскольку эти решения сохраняются и в последующих планах или же связываются с предшествующими планами, но не влекут за собой экономических преобразований. Успех улицы Страда Наполеоне, впоследствии Виа Данте, целиком основан на динамике городской жизни – на той же самой динамике, которая обусловила успех плана Беруто в северной части города и его же провал в южной части, где некоторые предложения оказались слишком смелыми или оторванными от экономической реальности.

Теперь эта экономическая сила высвобождается в результате разгона религиозных орденов между 1765 и 1785 годами Иосифом II Австрийским; это и политический, и экономический факт. Разгром иезуитов, инквизиции, многообразных религиозных объединений, непомерно разросшихся в Милане, означал не только шаг к социальному прогрессу и современности: он обеспечил городу реальную возможность распоряжаться обширными урбанизированными территориями, приводить в порядок дорожную сеть, исправляя абсурдные ситуации, строить школы, академии, разбивать сады; на месте садов двух женских монастырей и здания сената были устроены городские парки.

Форум Бонапарта не был настоящей архитектурной потребностью: он возник из желания города обрести современный облик, создав деловой центр для новой буржуазии, обретавшей политическую власть. Этот факт не зависит от формы, конкретного топографического и архитектурного воплощения форума Бонапарта и исторических факторов. (То есть от того, что был выбран район замка, который должен был быть разрушен по политическим мотивам.)

Однако идея Антолини осталась чисто формальной и в совершенно ином политическом контексте возродилась в проекте Беруто, приобретя существенную значимость в его плане. Однако, опять же по экономическим причинам, центром деловой жизни стал не форум Бонапарта, и из-за сложной природы фактов городской среды это местоположение приобрело в городской структуре иной смысл – смысл, повторю, независимый от плана.

Развитие теории Хальбвакса может помочь нам лучше понять путаницу, которая обычно возникает, когда мы исходим из малонаучных предпосылок и не берем в расчет природу фактов городской среды, когда речь идет о неоправданном сносе, абсурдных планах и т. д.

Типичным представляется отношение к деятельности Османа. В сущности, если расширить теорию Хальбвакса, можно сказать, что османовский план Парижа можно одобрять или порицать, он может нравиться или не нравиться, только если оценивать его на основании его чертежа. И естественно, этот чертеж очень важен, им я и пользуюсь в этом исследовании.

Но не менее важно отметить, что природа этого плана связана с эволюцией Парижа в те годы и что с этой точки зрения план оказался едва ли не самым грандиозным успехом, какого только можно было добиться, благодаря ряду совпадений, но прежде всего – благодаря тщательному следованию городской эволюции в тот исторический момент.

Улицы, проложенные Османом, соответствовали реальному развитию города и четко отражали функцию Парижа в его национальном и наднациональном аспектах. Говорят, что Париж слишком велик для Франции, но слишком мал для Европы. И это правда, в том смысле, что нельзя оценить размер города и масштаб запланированных работ вне связи с реальным успехом этого плана, с городской реальностью, которая просматривается в этом плане. Можно привести другие примеры: Бари, Феррару, Ришелье, с одной стороны, Барселону, Рим, Вену – с другой. То есть в одном случае план опередил свое время или вовсе остался всего лишь эмблемой, начинанием, реализованным разве что в отдельных строениях и улицах; в другом случае план направляет и нередко увеличивает влияние сил, воздействующих на город. В иных случаях план изначально оказывается ориентирован на будущее: сначала признанный неактуальным, прерванный в самом начале реализации, он «возрождается» в последующие эпохи, доказывая правильность прогнозов.

Конечно, во многих случаях связь между экономическими силами и развитием плана бывает трудно определить; важный и малоизвестный пример здесь – план Серда в Барселоне. План крайне передовой с технической точки зрения, полностью отвечавший экономическим трансформациям, предстоявшим каталонской столице. План масштабный и разумный, хотя и основанный на слишком смелой оценке демографического и экономического развития города. План не реализованный как должно, или, если хотите, не реализованный в строгом смысле слова, но оказавший влияние на дальнейшее развитие Барселоны.

План Серда не был воплощен, поскольку его технические идеи оказались слишком передовыми для того времени, а предлагаемые решения требовали гораздо более высокой степени эволюции города, чем имевшаяся в ту эпоху. Этот план был более прогрессивным, чем план Османа, и поэтому его было бы трудно воплотить не только каталонской буржуазии, но и любому другому европейскому городу.

Мы кратко рассмотрим характеристики плана Серда. Нет необходимости подробно его анализировать, достаточно перечислить основные пункты: развитая дорожная система (это объединяет его с проектом Османа), общая сеть, позволяющая объединить город в единое целое и одновременно обеспечить автономность отдельных кварталов и жилищных ячеек. Следовательно, план требовал иных, более прогрессивных условий, не только технических, но и политических, и потерпел крах именно в этой части – например, в организации автономных жилых комплексов, которые требовали большей административной ответственности (впоследствии эти идеи были отчасти подхвачены группой GATCPAC.

С другой стороны, как справедливо отметил Ориол Боигас,^[92] этот план не был устойчивым, поскольку был рассчитан на очень малую плотность населения (идея прямо противоположная реальному образу жизни и структуре средиземноморских городов).

Кроме того, превращая illes [острова] в крупные архитектурные блоки и опираясь на принцип прямоугольной сетки, план оказался крайне удобным для спекуляции и поэтому был принят в очень урезанном виде. На этом примере можно увидеть, что отношения между планом и экономической ситуацией невероятно сложны и ничуть не противоречат тезису Хальбвакса, даже наоборот.

В любом случае Барселона в тот момент росла, и план Серда был порожден этим ростом; этот проект не сумел изменить политико-экономические условия и в итоге стал не более чем канвой, на которую можно было ориентироваться впоследствии.

Однако он сохраняет свою значимость и вне связи с экономическими силами, действующими в Барселоне: он стал важным эпизодом в истории урбанистики и должен оцениваться соответственно.

Теперь нам стоит вспомнить, что, поскольку город представляет собой сложное целое, он может совпадать – и иногда полностью совпадает – с планом, который рождается из этого целого, а может и не совпадать из-за недостатков самого плана или особенностей исторической ситуации. В любом случае эта связь является побочным моментом его развития.

Разве мы не можем рассматривать план Феррары, созданный при герцогах д’Эсте, независимо от его провала, от неоправдавшихся прогнозов развития? Или мы должны назвать этот план плохим только потому, что он не был осуществлен?

Еще один яркий пример – мюратовский план Бари;^[93] это типичный пример «конфискации» как ее понимает Хальбвакс – конфискации, отличающейся (как, впрочем, все они) рядом особых исторических и политических обстоятельств. Нам важно отметить, что план, разработанный при Бурбонах и принятый в 1790 году, запустил процесс застройки, который, пройдя через множество перипетий и этапов, продолжался вплоть до 1918 года. Этот план тоже всячески модифицировался – принимались антиспекулятивные меры и изменялись свойства жилых кварталов – но сохранился не как след, доступный только взгляду историка, а как конкретная форма города. Он сформировал характерную планировку Бари, отличающуюся разделением старого города и легкоузнаваемой мюратовской части.

С другой стороны, как было справедливо отмечено, мы могли бы рассмотреть не только эволюцию, но и упадок городов; в этом смысле можно провести исследование в духе Хальбвакса, но в противоположном направлении.

Сказать, что Ришелье^[94] быстро пришел в упадок после ухода с политической арены великого кардинала-министра, с которым он был связан, – значит ничего не сказать. Фигура Ришелье могла дать первоначальный импульс, способствовать основанию населенного пункта, который дальше мог развиваться самостоятельно. Многовековой упадок некоторых больших и маленьких городов изменил их структуру, не затронув их качество. Или мы должны признать, что, например, в Ришелье или Пьенце никогда не было городской жизни? Может быть, потому, что эти города искусственные?

Но то же самое можно сказать о Вашингтоне и многих других городах – например, о Петербурге. Я не говорю, что разница масштабов не имеет значения – имеет, и порой очень большое. И все же это очередное доказательство того, что в исследовании фактов городской среды нам не стоит принимать во внимание размер, если мы хотим достичь научного подхода к проблеме. При основании Петербурга его можно было рассматривать как результат царского произвола, и постоянная «биполярность» России, в которой существуют два центра – Москва и нынешний Ленинград – показывает, что рост Петербурга и его развитие до уровня столицы, а потом и огромного мегаполиса, были далеко не мирными. Конкретные обстоятельства этого развития столь же темны, как и обстоятельства упадка Нижнего Новгорода по сравнению с Москвой или причины того, что Милан начиная с определенной эпохи возвышается над Павией и другими городами Ломбардии.

Собственность на землю

В своей небольшой работе Ханс Бернулли^[95] осветил одну из самых важных проблем (а может быть, и самую важную), которая сковывает и затрудняет развитие города. В этом коротком тексте, более ясном и емком, чем многие ученые статьи и исследования по той же теме, Бернулли выделил два главных вопроса; первый касается негативного характера частной собственности на землю, а также вредных последствий дробления земельных участков; второй, тесно связанный с первым, проясняет исторические причины этой ситуации и влияние, которое она начиная с определенного момента оказывает на форму города.

Земля, находящаяся в частной собственности, идет ли речь о сельской местности или о городе, всегда делится на участки; странной форме сельскохозяйственных угодий соответствует сложность и нередко абсурдность городской собственности: «Любому изменению мешают запутанные границы земельных владений, сохранившиеся с давних времен, ничуть не напоминающие границы сельскохозяйственных угодий, проложенные плугом и бороной, но оттого не менее прочные и нерушимые. К тому же эти участки не просто окружены каменными изгородями, а застроены каменными зданиями. Хотя всем понятно, что новые улицы и строения, которые могли бы появиться на этом месте, лучше узких извилистых улочек и обветшалых лачуг, ничего нельзя поделать, пока не будут завершены неизбежные тяжбы о правах собственности – продолжительные тяжбы, которые требуют терпения и денег и нередко в процессе искажают первоначальный замысел».^[96]

В большой степени процесс дробления городской территории был запущен Французской революцией, когда в 1789 году земля стала свободной; крупные владения аристократии и духовенства были распроданы буржуазии и крестьянам. Но так же как лишается прав собственности аристократия, могут лишиться их и городское власти, и таким образом большие участки государственных земель оказываются утрачены. Монополия на землю переходит к частным лицам; в результате земля становится таким же товаром, как и все остальное.

«Земли, утраченные городскими властями и попавшие в руки благоразумных крестьян и предусмотрительных горожан, вскоре неизбежно становятся предметом спекуляции. <…> Город снова оказался на том этапе своего развития, когда право собственности на землю в полной мере сказывалось на новом строительстве. Нежданная новая эпоха открыла перед собственниками практически неограниченные возможности извлечения прибыли из своих земель».^[97]

Этот подробный анализ ясно описывает реальную ситуацию, сложившуюся в городе в определенный исторический момент. Но этим рассуждениям можно противопоставить следующие аргументы.

Негативное влияние дробления земельных владений Бернулли называет одним из последствий Французской революции или, во всяком случае, того, что тогдашние революционеры не осознавали значения огромного общественного достояния, государственного имущества, которым нужно было управлять как коллективной собственностью, и крупных владений аристократии и духовенства, которые нужно было конфисковать и оставить в общей собственности, а не разделять между частными лицами, что препятствовало рациональному развитию города (и деревни).

С другой стороны, там, где этого не происходило, например в большей части Германии (в том числе в Берлине), такое же явление привело к тем же самым последствиям, когда в 1808 году под влиянием идей Адама Смита в финансовом законодательстве была прописана возможность использования казенного имущества для погашения государственного долга и земли начали «…переходить в частную собственность, свободную и неотчуждаемую». То есть и здесь земля, превратившись в товар, сталапредметом экономической монополии.

В истории современного развития Берлина Хегеманн^[98] четко изложил ужасающие последствия этих мер для города и для немецких трудящихся – в том числе и печально известный Градостроительный регламент председателя полиции (1853), который породил знаменитые «берлинские дворы».

Эти рассуждения Бернулли и все соображения подобного рода, во многих отношениях крайне ценные, можно критиковать исходя из двух доводов.

Первый касается сохранения актуальности этого анализа во времени – то есть того факта, что он объясняет лишь некоторые аспекты, очень важные, но не определяющие для буржуазно-капиталистического города. Кроме того, эти аспекты являются отражением общих экономических законов, которые в любом случае должны были сработать и, по моему мнению, оказали вполне определенное положительное влияние на развитие города; в общем, если, с одной стороны, дробление земель ведет к ухудшению городской среды, с другой. оно, напротив, способствует развитию города.

Мы можем вспомнить выводы Хальбвакса, которые я специально перечислил ранее: они гласят, что не следует приписывать первостепенную значимость конкретному способу реализации общего факта, который неизбежно должен проявиться, но не меняет своего значения оттого, что реализуется именно в данной форме, в данном месте и в данный конкретный момент.

Действительно, мы видели, что крупные конфискации и даже отчасти усиление дробления городских земель выходят на первый план в период Французской революции и наполеоновских завоеваний, но их явным предвестием являются реформы Габсбургов и даже Бурбонов, причем эти факты в конце концов проявляются даже в таком глубоко реакционном государстве, как Пруссия.

Итак, речь идет об общем этапе, который должны были пройти все буржуазные государства; и как таковой он имеет положительное значение. Дробление крупных владений, конфискации и формирование новой картины земельной собственности – это необходимый экономический момент эволюции западного города. Впрочем, можно выделить и политический элемент этого процесса, и только в политических решениях мы обнаружим заметные различия.

На этом этапе мы больше не можем игнорировать романтическую составляющую идей Бернулли и Хегеманна, которая в историческом ключе отражает романтизм Морриса и истоки архитектурного модерна. Показательно, что Хегеманн выступал против Mietkasernen как таковых, не осознавая, что большие жилые дома с гигиенической, технической и эстетической точки зрения могут быть столь же удачным решением, как и особняки. Именно это, кстати, и произойдет в Siedlungen Вены и Берлина с учетом особых местных условий. Не случайно эти авторы постоянно ссылаются на готический город и на социализм государства Гогенцоллернов – то есть на те ситуации, которые именно с урбанистической точки зрения должны были быть преодолены, в том числе и ценой общего обострения ситуации.

Напомнив о романтическом социализме, я ввожу второй довод, соотнося идеи Бернулли с точкой зрения, связывающей проблему современной урбанистики, проблему города, с историческим этапом промышленной революции.

С этой точки зрения, проблемы больших городов относятся к периоду промышленной революции, а до этого момента проблема города была качественно иной. Из этого положения можно сделать вывод, что филантропические и утопические идеи романтического социализма сами по себе несут позитивный заряд и даже составляют основу современной урбанистики: с исчезновением этих идей урбанистика, отделившись от политической полемики, все сильнее превращается в чистую технику на службе действующей власти.

Здесь я рассмотрю только первую часть этого положения, поскольку эта книга не только не рассматривает, но прямо отрицает вторую его часть в том виде, в каком она сформулирована.

Я утверждаю, что проблем больших городов возникла до начала индустриального периода; эта проблематика связана с городом, а значит, всегда представляла интерес для всех тех, кто занимался городом.

Бардт заметил, что полемика вокруг промышленного города поднялась раньше, чем появился сам этот город; единственными большими городами на момент начала романтической полемики были Лондон и Париж. Сама преемственность и постоянство проблем внутри этих городов опровергают романтические идеи, которые связывают недостатки урбанизации, как реальные, так и вымышленные, именно с индустриальным развитием.^[99] В первые десятилетия XIX века Дуйсбург, Эссен, Дортмунд были небольшими городками с менее чем 10 000 жителей. В больших промышленных городах вроде Милана и Турина проблемы индустриализации не существовало. То же самое можно сказать о Москве и Ленинграде.

Что на первый взгляд действительно кажется загадочным – так это то, как многие историки урбанистики сумели примирить идеи романтического социализма с тезисами Энгельса. В чем мысль Энгельса? Она очень проста: «Болезнь социального организма, которая носила в деревне хронический характер, получила в больших городах острую форму, и тем самым раскрылись ее истинная сущность и способ ее излечения».^[100]

Энгельс не говорит, что города до промышленной революции были раем; более того, обличая тяжелые условия жизни английских трудящихся, он подчеркивает, что появление крупных предприятий усугубило и без того невыносимые условия.

Значит, последствия возникновения крупных предприятий – это не что-то, затрагивающее исключительно большие города; речь идет о свойстве буржуазного общества как такового.

Дополнительным подтверждением этого тезиса служит отрицание того, что подобное противоречие можно разрешить в пространственных терминах. Это критика и проектов Османа, и оздоровления, проведенного в английских городах, и проектов романтических социалистов. Это также означает следующее: Энгельс отрицает, что этот феномен каким-либо образом затрагивает урбанистику. Более того, он заявляет, что сама мысль о том, что пространственные инициативы могут повлиять на этот процесс, является чистой абстракцией, фактически реакционной операцией. По моему мнению, все, что можно было бы добавить к этому, будет ошибочно.

Жилищный вопрос

Еще одно доказательство этой позиции предлагается в речи Энгельса о жилищном вопросе. Здесь его точка зрения выражена недвусмысленно. Сосредоточиваться на жилищном вопросе для решения социальной проблемы бесполезно; жилищный вопрос – это вопрос технический, он может быть решен или не решен применительно к определенной ситуации, но не является ключевым для рабочего класса.

В этом смысле Энгельс подтверждает высказанную выше мысль о том, что проблемы большого города возникают ранее индустриального периода, когда заявляет следующее: «Эта жилищная нужда не является чем-то специфическим для современности; она не является даже одним из страданий, характерных именно для современного пролетариата в отличие от всех прежних угнетенных классов; напротив, она затрагивала почти в равной мере все угнетенные классы всех времен».^[101]

Сейчас мы знаем, что жилищный вопрос в древнем Риме, когда город разросся до размеров мегаполиса со всеми присущими ему проблемами, был не менее серьезным, чем в современных городах. Условия жизни, конечно, были тяжелыми, и описания, дошедшие до нас в текстах античных авторов, показывают, что эта проблема имела первостепенное значение; так таковая она рассматривается в городской политике от Цезаря и Августа до императоров эпохи упадка.

Подобные проблемы сохраняются на протяжении всего Средневековья. Представление о средневековом городе, которое оставили нам в наследство романтики, совершенно не соответствует действительности. Из документов, описаний и того, что осталось от готических городов, становится ясно, что условия жизни угнетенных классов в этих городах были одними из самых печальных за всю историю человечества.

В этом смысле показательна история Парижа и вся проблематика, касающаяся городского образа жизни французских рабочих масс в столице (проблематика, которая, кстати, стала одним из решающих элементов революции и сохранялась вплоть до проекта Османа). В этом смысле план Османа, как бы мы к нему ни относились, является прогрессивным. Те, кто с сожалением говорит об уничтожении города XIX века, всегда забывают, что оно представляет собой выражение (пусть даже популистское и предвзятое) просветительского духа. И что условия жизни в готических кварталах старых городов в любом случае были совершенно невозможными и с этим все равно надо было что-то делать.

Но скрытый или явный моралистический пафос позиций Бернулли или Хегеманна не помешал им прийти к научному ви́дению города. Любой, кто серьезно занимался урбанистикой, не мог не заметить, что самых значимых результатов достигают те ученые, чьи изыскания связаны с каким-то одним городом: Париж, Лондон, Берлин для ученого неразрывно связаны с именами Поэта, Расмуссена,^[102] Хегеманна. Показательно, что в этих столь различных работах во многих аспектах вырисовывается связь между общими законами и конкретным элементом города. Едва ли стоит напоминать, что если специализированное исследование в любой сфере научной мысли дает более широкий взгляд на свой предмет, в случае с урбанистикой этот подход имеет особое преимущество, поскольку в любом случае исследует целостный элемент, связанный с понятием произведения искусства, – а именно город, и в общих рассуждениях этот предмет изучения может закоснеть и потускнеть, а то и вовсе потеряться.

Сегодня одно из достоинств короткой работы Бернулли – в том, что он никогда не теряет из виду связь с фактами городской среды и всегда увязывает каждое утверждение с конкретным фактом, при этом не превращая свое исследование в чисто историческое, как происходит в самых убедительных пассажах у Мамфорда. Бернулли рассматривает город как сложившуюся массу (по его собственному определению), в которой каждый элемент обладает своими особенностями и отличиями внутри общего плана.

Связь между районом и зданиями выходит за рамки чисто экономических отношений и соотносится с более широкой проблематикой, но никогда полностью не формулируется. Квартал как единый комплекс привносит в рационалистическую теоретическую полемику исторические примеры других крупных архитектурных комплексов. Показательно, что, обращаясь в поисках исторических оснований к урбанистической полемике, рационалисты интересуются великими теоретиками эпохи Возрождения, прежде всего Леонардо, и планом города, состоящего из системы подземных дорог и каналов для перевозки грузов и обслуживания подвальных этажей и сети пешеходных улиц на уровне первых этажей домов. Сразу же за ним в каноническом ряду, который стоило бы изучить с точки зрения классификации, идет проект братьев Адам – квартал Адельфи в Лондоне.

Лондонский квартал Адельфи находится между Сити и Вестминстером, к югу от Стрэнда, где братья Адам получили разрешение на строительство от герцога Сент-Олбана, владельца этой земли. Район был достаточно большим для размещения жилого комплекса, в котором можно было бы реализовать систему многоуровневых дорог (нижний уровень должен был соединяться с рекой Темзой). В такой форме был представлен проект Адельфи. Но разве он важен исключительно в этой форме? И неужели только в терминах целостного масштабного проекта, мощного рационализирующего импульса, можно оценивать предложение Леонардо?

Бернулли не мог полностью рассмотреть проект Леонардо как одну из самых амбициозных идей Возрождения – создание города как величайшего произведения искусства на стыке природы, инженерии, живописи и политики. Этот проект выходит далеко за рамки идеальных схем; он уже содержится в городе, в реальном городе с воображаемыми свойствами, подобно тому как реальными являются площади Беллини и венецианских живописцев. Он накладывался на существующий город, придавал конкретную форму Милану Лодовико Моро: конкретной формой являлась Большая больница (Оспедале Маджоре), построенная по проекту Филарете, каналы, плотины, новые дороги. Ни в одну эпоху город не представляет собой настолько целостного образования, как в эпоху Возрождения; я уже отмечал, что эти архитектурные проекты были знаком и событием и выходили за рамки чистой функциональности. Такова большая миланская больница (явно связанная с идеями Леонардо), чья структурообразующая роль в городе не повлияла на ее достоинства.

Два с половиной века спустя братья Адам сумели создать часть Лондона, определенный факт городской среды, преодолев многочисленные трудности. Но творение подобного рода действительно носит настолько исключительный характер, или же дело в том, что, пусть даже необычным образом, этот крупный первичный элемент является порождением жилищной структуры?

Масштаб города

В предшествующих параграфах мы отметили отдельные искажения в исследованиях города: роль промышленного развития, оцениваемая слишком обобщенно и стандартно по сравнению с реальной динамикой фактов городской среды, отрыв некоторых проблем от городского контекста, путаница, которую отдельные моралистические воззрения внесли в исследования города, помешав формированию научного габитуса в урбанистике. Хотя многие из этих заблуждений и предрассудков не вышли за пределы довольно ограниченной сферы и не получили ясной и систематической формулировки – что представляется нелегкой задачей, – все же они являются источником множества недоразумений, и некоторые из них стоит рассмотреть отдельно.

Я попытаюсь кратко описать теории, объясняющие происхождение современного города, порой подобные рассуждения встречаются в качестве предпосылок для технических и специализированных исследований.^[103] Прежде всего, эти воззрения фокусируются на проблематике самого понятия города; эта проблематика, как утверждается, возникает в связи с задачей обеспечения физической и политической однородности при появлении промышленности. Промышленность, источник всех зол и благ, становится главной участницей трансформации города. Изменение исторически подразделяется на три фазы.

Первый этап, то есть начало трансформации города, представляет собой разрушение основополагающей структуры средневекового города, основанной на полном совпадении места работы и места жительства в одном и том же здании. Это начало конца домашней экономики, понимаемой как единство производства и потребления.

Разрушение этой базовой формы жизни средневекового города вызывает цепную реакцию, последние проявления которой можно будет в полной мере наблюдать в городе будущего.

Тем временем возникают дома для трудящихся, массовое жилищное строительство, доходные дома. Только на этом этапе жилье превращается в урбанистическую и социальную проблему. Отличительный признак этой фазы в пространственных терминах – расширение площади города при слабом разделении места жительства и места работы в пределах города.

Второй, решающий этап начинается с развитием индустриализации, которая вызывает окончательное разделение жилья и работы и разрушает отношения соседства.

Появление первых орудий коллективного труда позволяет выбирать жилье не по соседству с работой.

Параллельно этой эволюции можно проследить разделение мест работы, связанных с производством товаров, и не связанных с ним. Производство отделяется от управления, зарождается разделение труда в самом строгом смысле слова. Именно это разделение рабочих мест порождает сити, создавая четкую взаимозависимость между конторами, которые испытывают все большую необходимость во взаимодействии. Центральное руководство промышленного комплекса, например, пытается разместиться поближе к банкам, администрации, страховым компаниям, а не к местам производства. Поначалу это сосредоточение происходит в центре города, где пока еще достаточно места.

Третий этап изменения города начинается с распространением индивидуальных транспортных средств и с максимальным развитием общественного транспорта для нужд трудящихся. Это развитие должно порождаться не только повышением технической эффективности, но и экономическим участием государственных властей в организации транспортного обслуживания. Выбор места жительства становится все менее привязан к месту работы. Одновременно развивается сфера обслуживания, которая обычно концентрируется в центре и приобретает главенствующую роль.

Все популярнее становятся жилые дома за городом, в прилегающей сельской местности.

Работа и ее местоположение играют в выборе жилья все менее важную роль. Горожанин может ездить в любую точку городской территории: так возникает «маятниковая миграция». На этом этапе отношение жилья и работы сущностно связано со временем, оно является функцией времени (Zeitfunktion).

Нетрудно заметить, что в этой теории постоянно смешиваются факты и вымысел; ее самый очевидный недостаток заключается в том, что в описании фактов она прибегает к «натуралистическому» ви́дению городской динамики, где действия людей, структура фактов городской среды и политические решения города развиваются без какой-либо возможности выбора. В результате отдельные верные и, в сущности, полезные урбанистические идеи – достаточно вспомнить нынешнюю проблему снижения транспортной нагрузки и отношений между работой и жильем – становятся целью, а не средством, принципами и законами, а не инструментами.

Но здесь мы имеем дело главным образом с позициями, изначально основанными на путанице – слишком смелом и схематичном смешении точек зрения, утверждений, различных методов.

Главные доводы, которые можно противопоставить такому пониманию города, касаются проблем жилья и размера. Первый вопрос я уже рассмотрел достаточно подробно, особенно в предыдущих параграфах, где обсуждалась позиция Энгельса, и дольше останавливаться на этой теме в рамках этой работы не имеет смысла. Вторая проблема – проблема размера – требует очень детального обсуждения; я же здесь остановлюсь лишь на некоторых главных аспектах этого вопроса, каким он представляется в свете прочих тем, рассматриваемых в этой работе.

Обсуждение темы размера стоило бы начать с проблемы поля или области исследования и вмешательства. Этой проблемой я занимался в первых главах, а также в той части, где речь идет о локусе и качестве фактов городской среды. Конечно, это исследование можно развивать и в других направлениях, например в ключе оперативного масштаба. Здесь я буду говорить о размере, понимаемом как «новый масштаб города».

Вполне естественно, что крайне быстрая урбанизация последних лет, проблемы миграции населения в города, плотности населения, увеличения площади городов представляются наиболее актуальными урбанистам и всем исследователям, занимающимся городом. Это развитие, увеличение масштаба заметно повсюду, это общая черта всех больших городов; в некоторых случаях она приобретает необыкновенно резкую форму. Для обозначения района северо-восточного побережья США между Бостоном и Вашингтоном с одной стороны и Атлантическим океаном и Аппалачами с другой Жан Готтман^[104] воспользовался термином «мегалополис», который был придуман и проиллюстрирован Мамфордом.^[105] Но это лишь самый известный случай разрастания города; ничуть не менее значимы случаи расширения больших городов Европы.

Эти расширения представляют собой особые феномены, достойные изучения. Различные исследования, касающиеся города-территории (città territorio), позволили получить интересные результаты, которые могут быть полезны для урбанистики. В этом смысле понятие города-района (città regione) вполне годится в качестве рабочей гипотезы, и пользы будет тем больше, чем лучше она сможет прояснить ситуации, которые предыдущие гипотезы не могли объяснить до конца.

Я хотел бы поспорить с тем, что «новый масштаб» может изменить сущность факта городской среды. Можно предположить, что масштаб каким-то образом меняет факт городской среды, но это изменение не носит качественного характера. Технические определения, например «городская туманность», могут быть удобны в профессиональном языке, но ничего не объясняют. С другой стороны, автор термина уточняет, что он использовал его, «чтобы объяснить сложность и недостаточную ясность структуры большого города», но прежде всего он оспаривает тезис одной из школ американских экологов, для которых «старое понимание города как структурированного ядра, выделенного в пространстве и отличающегося от окрестностей, является мертвым», поскольку они видят, как «ядро растворяется, формируя более или менее коллоидную ткань, город поглощается экономическим районом или даже страной».^[106]

Американский географ Рэтклиф с иной точки зрения, чем наша, также оспаривает и отвергает популярное, но ложное представление о том, что проблемы мегаполиса – это проблемы размера.^[107] Сводить проблемы мегаполиса к проблемам размера означает полностью игнорировать существование урбанистики; иными словами, это значит игнорировать саму реальную структуру города и условия ее развития. Более глубокая интерпретация города на основании первичных элементов, постоянных фактов городской среды и зон влияния позволяет исследовать рост города так, чтобы изменение масштаба не влияло на законы развития.

Но мы не считаем, что ошибочное понимание нового масштаба со стороны архитекторов можно объяснить иллюзиями образного порядка. Напомню, Джузеппе Самона в начале этой полемики заметил, что многие архитекторы заблуждаются, слишком смело отождествляя рост масштабов города с гигантизмом проектов. «На мой взгляд, совершенно неприемлемы никакие идеи гигантских пространственных масштабов. На самом деле мы, как и всегда, находимся в ситуации, в которой, с обобщенной точки зрения, человек и пространство состоят в такой же связи и равновесии, как и в древности – разве что в современную эпоху все пространственные измерения стали больше, чем пятьдесят лет назад».^[108]

Политика как выбор

В этой главе мы собираемся поднять некоторые вопросы – сущностно связанные с экономическими проблемами городской динамики или, во всяком случае, выводимые из них, – которые еще не возникали при обсуждении тем, рассматривавшихся в предыдущих главах. (Или обсуждались лишь частично в связи с классификацией Трикара.)

Для этого я предварительно изложил и прокомментировал два тезиса: первый – Мориса Хальбвакса, чей всеобъемлющий труд существенно обогатил наши знания о городе и природе фактов городской среды, второй – Ханса Бернулли, проницательного и умного исследователя одной из самых актуальных проблем современного города.

Эти два автора излагают некоторые идеи, возникавшие и в ходе моего исследования и требующие постоянной проверки и доказательства. Бернулли, развивая свое положение о связи между собственностью на землю и городской архитектурой, должен был быстро подойти к научному пониманию города; то же самое сделали, отталкиваясь от проектирования, архитекторы-теоретики, такие как Ле Корбюзье и Хильберзеймер в том же самом рационалистическом духе.

На предыдущих страницах мы познакомились с романтическими взглядами Бернулли и Хегеманна: их морализм, который делает их влиятельными полемистами и новаторами, искажает их ви́дение реальности. Я убежден, что нельзя так просто изъять моралистическую составляющую из оценки теоретических исследований города: это было бы произволом.

Позиция Энгельса, конечно, была более простой: он рассматривал эту проблему, так сказать, «извне», то есть с политической и экономической точки зрения, и пришел к заключению, что проблемы вообще не существует. Этот вывод может показаться парадоксальным, но это лишь пояснительное соображение. Когда Мамфорд обвиняет Энгельса в том, что, по его мнению, «жилья достаточно, стоит только его “разделить”», а само это утверждение основано на недоказанном представлении о высоком качестве всего, чем владеют богатые, он сильно искажает мысль Энгельса, но одновременно, в сущности, в очередной раз подтверждает точку зрения Энгельса.^[109]

С другой стороны, неудивительно, что тезис Энгельса не получил развития в урбанистике. Он и не мог получить развития в этом ключе, поскольку сам вопрос ставился в чисто политических терминах.

Можно возразить, что, после того как мы попытались уловить сложность проблемы города во всех ее аспектах, сведя все частные объяснения к целостности структуры, здесь мы наблюдаем отделение первичного факта полиса, политики, от его устройства.

То есть вопрос можно сформулировать так: если архитектура фактов городской среды – это и есть устройство города, как можно отделить от этого устройства то, что представляет собой его ключевой элемент – политику? Но, исходя из изложенных здесь аргументов, мы не просто отмечаем наличие политической связи, но и утверждаем главенство этой связи и ее решающий характер.

Политика – это проблема выбора. Кто в конечном счете выбирает облик города? Сам город, но только через собственные политические институты.

Можно было бы сказать, что этот выбор не имеет значения; но это было упрощением проблемы. Он имеет значение: Афины, Рим, Париж – это еще и форма их политики, знаки деятельности сознательной воли.

Конечно, рассматривая город как изделие, подобно археологам, мы можем утверждать, что все накопленное является знаком прогресса, но надо помнить, что существуют разные оценки этого прогресса. И разные оценки политических решений. Но тогда политика, которая казалась далекой от темы города, выходит на первый план. Она проявляется в присущем ей виде и в структурном моменте.

Значит, городская архитектура – которая, как мы знаем, есть дело рук человеческих – как таковая является результатом желания, воли; например, итальянские площади эпохи Возрождения нельзя свести ни к их функции, ни к случаю. Они – средство формирования города, но, повторю, то, что кажется средством, нередко становится целью; эти площади и есть город. Итак, город сам является своей целью, и тут больше нечего объяснять, кроме того что город присутствует в этих архитектурных произведениях. Но такой способ существования подразумевает желание, чтобы это было и продолжало быть именно так.

Сейчас становится ясно, что именно этот способ бытия и составляет красоту городской планировки античного города, с которым мы всегда сравниваем город современный. Конечно, функции, время, место, культура меняют планировку, так же как они меняют формы архитектуры; но эта перемена имеет значение, только когда она является действием, как событие и свидетельство, благодаря которому город проявляется в своих собственных глазах. Мы видели, как воспринимают эту проблему новые эпохи и события; и только счастливое совпадение порождает подлинные факты городской среды, когда город реализует в самом себе собственную идею города, запечатлевая ее в камне. Но эту реализацию можно оценить только в ее конкретных формах; существует взаимно однозначное отношение между произвольным и традиционным элементом в городской архитектуре – как между общими законами и конкретным воплощением.

Если у каждого города есть живая и определенная личность, если каждый город наделен собственной душой, состоящей из древних традиций, живых чувств, смутных надежд, это не означает, что он существует независимо от общих законов городской динамики.

За отдельными случаями всегда стоят общие факты, поэтому рост города никогда не бывает спонтанным: изменения его структуры можно объяснить естественными устремлениями групп, рассеянных по разным частям города.

И наконец, человек – это не просто человек из того или иного селения или города: это всегда человек из определенного места, и любое изменение города влечет за собой изменение жизни его обитателей. Но эти реакции трудно предвидеть или прогнозировать; тогда мы бы приписали физической среде тот же детерминизм, который наивный функционализм приписывал форме. Реакции и связи не поддаются аналитическому изучению; они включены в структуру фактов городской среды. Сложность изучения может привести нас к поиску иррационального элемента в развитии города. Но город так же иррационален, как любое произведение искусства; его тайна – прежде всего в скрытой и непреодолимой воле коллектива.

Таким образом, наше представление о сложной структуре города зиждется на довольно скудных на первый взгляд основаниях: в точности так же обстоит дело с законами, которые управляют жизнью и судьбой отдельных людей; в любой биографии есть нечто интересное, хотя любая жизнь заключена в промежуток между рождением и смертью.

И несомненно, архитектура города, человеческий феномен par excellence, представляет собой конкретный знак этой биографии, выходящий за рамки тех смыслов и чувств, которые она вызывает в нас.

О «Стрелке»

Институт медиа, архитектуры и дизайна «Стрелка» – международный образовательный проект, созданный в 2009 году. Помимо постдипломной образовательной программы с преподавателями мирового уровня «Стрелка» организует публичные лекции, семинары и воркшопы, консультирует в области городского развития и издает лучшие книги по урбанистике, дизайну и архитектуре.