Новые дворики [Сергей Алексеевич Баруздин] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Сергей Алексеевич Баруздин Новые дворики
1
Сенька стоял на мосточке через речку Гремянку и смотрел в воду. Впрочем, речки сейчас никакой не было, просто ручей. А вот весной здесь и верно настоящая речка, настоящая Гремянка. Вода в ней бурлит и гремит, заскакивая через высокий берег на луг и разливаясь по нему до самого леса. Зато весной в Гремянке почти нет рыбы. Вернее, и есть она, да поймать ее никак нельзя. А сейчас ловится. Выше, за плотиной, даже окунька можно поймать граммов на двести. Сейчас Сенька не рыбачил. Стоял просто так, и все. Мосток новый пахнет свежей смолой, а вокруг него еще не почернели разбросанные щепки и стружка. А раньше, когда мосток старый был, все его называли Трухлявым. По вечерам парни девушкам так и говорили: «Пошли на Трухлявку!» И верно, мосток трухлявый был, скрипучий, того гляди — развалится. По вечерам Сенька сюда, конечно, и раньше не ходил. Да и теперь не ходит. До гулянок он еще не дорос, да и неинтересно ему это. Подумаешь, стоять целой толпой вокруг одного гармониста! Интерес! А вот днем — другое дело! Вода в речке прозрачная — дно видно. Когда Сенька глядит с мосточка, в воде его лицо отражается. Даже по отражению этому нетрудно догадаться, что глаза у Сеньки черные, а волосы белые. А вот ресницы не различишь. А они у Сеньки тоже черные и очень большие. Смешно! Волосы белые, а глаза и ресницы черные. Почему так? Учительница Лидия Викторовна говорит, что волосы на солнце выгорают. А почему тогда ресницы не выгорают и глаза? Зимой волосы у Сеньки такие же светлые бывают, как и летом. А зимой, известно, солнце не так светит. Сенькина одноклассница Оля Сушкова сказала как-то: — А может, ты их перекисью моешь? А? Сенька никогда не мыл голову никакой перекисью и не знал, что это такое. — В городах все моют, — пояснила Оля, — там у всех волосы светлые. Сенька часто бывал в городе и старался вспомнить: неужто там у всех светлые волосы? Вроде бы волосы он видел обыкновенные, разные. А таких, как у него самого, почти не встречал. Видно, Сушкова просто выдумала. Берега Гремянки заросли лопухом, крапивой, осокой. К концу лета всегда так. А весной здесь ничего не видно! Все под водой. По большой воде и осока не растет. А по малой — всегда. Да еще какая! Рукой не вырвешь — порежешься! Ближе к березовой рощице, где скрывалась речка, лопухи и крапива поднимались выше Сенькиного роста, и даже осока не была видна в их дремучих зарослях. Кусты малины с перезрелыми ягодами росли меж берез и одиноких осин. По малину обычно ходили в дальний лес, а эту забывали, и только ненароком забегавшие сюда ребята лакомились спелыми ягодами. Приходившая на мостик молодежь, парни и девушки, кустов не видели — вечером тут темно да и сыро. Зато по началу лета здесь много незабудок и лесных колокольчиков. Сенька рвал их целыми охапками, а потом, уже на опушке рощи, разбирал по букетам. Росла в рощице рябина, усеянная большими гроздьями ярко-оранжевых ягод. Сейчас рябину никто не рвал, а глубокой осенью, после первых морозов, ее брали в охотку. Даже Сенькина мать, не очень верившая в силу лекарств, настаивала на рябине водку и говорила, что она очень полезна для здоровья. И точно. Когда Сенька прошлой зимой простудился, мать натерла его этой настойкой, и он наутро поправился. Слева на лугу вдоль речки растет совсем еще свежая трава. После жары пошли дожди, и зелень опять ожила, посвежела, как в первые дни лета. Одни мелкие ромашки лепестки опустили вниз и издали стали похожи на первые искусственные спутники. Сенька в книжке их видел. Такие же: шар, а позади несколько хвостов. И ромашки так: желтый шар, а вниз — лепестки-хвосты. Это — лекарственные. А обычные — они еще по-прежнему цветут. И, когда увядают, поднимают лепестки кверху. И кашка цветет на прибрежном лугу. Есть бледная, а есть ярко-ярко малиновая. Кашка, она сладкая, если ее пожевать. Но Сеньке не хочется уходить с мосточка. Здесь хорошо. Справа за капустным полем видна деревня. Непонятно, почему она называется Старые Дворики. Многие поотстроились в последние годы заново. Избы отремонтировали. Клуб сделали, магазин. А раньше дома старые были, и верно, что Старые Дворики. Отец говорил, что это испокон веков, когда еще французы на Москву шли. Тогда деревня сгорела, она просто Дворики была. Ну, а отстроили на старом месте деревню — назвали Старые Дворики. Еще — правее от деревни, на бугре, — виден памятник. Солдат опустился на одно колено и знамя держит. Это — могила. С Отечественной войны. На могиле надпись: «Живые бесконечно обязаны вам». В дни праздников ребята украшают ее цветами, а весной белят памятник. А в эту весну Сенька не видел, как белили памятник, — он опять в город уезжал с матерью. Потом мальчишки издевались. «Тебе, — говорили, — торговля дороже памяти павших». Да только разве это так! Раньше город далеко был. Шли пешком верст двенадцать до станции или тряслись на попутной телеге, а там ждали паровика. Поезда ходили редко, и народу в них было полно: не втиснешься. А с корзинками да с мешками совсем плохо! Мать не раз Сенькиного брата Митю просила: «Подвези!» Митя после прихода из армии в совхозе работал шофером. Это он в армии научился. Но подвозить на станцию Митя не соглашался. — Не сердись, маманя, не могу! — говорил. — У меня машина совхозная, общественная, а вы как бы по частному делу едете. Не положено. Не сердитесь. Теперь до города близко. Часа два езды с хвостиком. Со станции электрички в город ходят, а по шоссейке автобусы. Ну, а до шоссейки десять минут ходу. «Завтра мамка опять в город потащит, — думал Сенька. — Яблоки поспели, да и помидоры еще не все продали». Сенька не любил ездить в город. Уж если б ездить, так хоть на базар. А то бегай по улицам да по подъездам, скрывайся от каждого милиционера. Стыд! А еще октябренком называешься! В октябрята Сеньку приняли сразу же в первом классе. Вот уже год скоро. Учился Сенька хорошо. Никаких там троек. Во втором классе еще лучше будет учиться. Особенно с арифметикой ему было легко: он ее назубок по деньгам знал. В начале лета пучок редиски стоит пятьдесят копеек, потом — тридцать пара, а сейчас за гривенник пучок отдают. Не успела редиска отойти, огурцы начинаются, ягоды, цветы полевые. И все свою цену имеет, десять, пятнадцать, двадцать копеек за штуку, за пару, за стакан, за пучок, а то и рубль, если что подороже. Правда, если честно говорить, не любил Сенька эту арифметику. Лучше бы ее просто в школе изучать, чем по деньгам. Да и вообще деньги ему опостылели. — Ты ничего не понимаешь, мал еще, — журила его мать. — Без денег куда ж? — А почему мы на базар не едем, а все так? — спрашивал Сенька. — Вот и говорю, что мал, — не понимаешь! — подтверждала мать. — На базаре-то все втридешева отдашь, а так подороже. Зачем же дешевить, себя обкрадывать! — А почему милиция нас гоняет? Что мы, нечестно продаем? — допытывался Сенька. — Чем же это нечестно? Свое небось — не чужое! — объясняла мать. — А милиция, она всех гоняет. Сенька этого не понимал. Он видел, что никого в городе милиция зазря не гоняла. Если правило нарушил, улицу не там перешел — это да. Или пьяного какого, который ругается. А так все ходили по городу спокойно, и никого милиция не гоняла. А гоняла таких, как он с матерью, да еще женщин, которые цветами торгуют у метро. И то не всегда. За цветы почти не попадало. Мать завидовала цветочницам: — Надо бы и нам, Коля, цветы завести. Тюльпаны там всякие, георгины, флоксы… — Да, да, — безразлично говорил отец. — Когда-нибудь… Сеньке казалось, что отец вовсе не собирается разводить цветы для продажи. И Сеньке не хотелось, чтоб у них были эти цветы. Хватит мороки и так. А цветы есть и полевые, все равно с ними приходится ездить в город по первым теплым дням… Сенька снял руки с перил мосточка, поднял из-под ног щепку и бросил ее в воду. Щепка поплыла по речке, кружась, как волчок. Вот она уже прошла под мостком, задела за куст осоки, оторвалась и помчалась дальше, скрывшись от Сенькиных глаз. Две сороки, кувыркаясь, будто подбитые, перемахнули на левый берег речки, минуту попрыгали в траве и повернули в сторону леса. На тропке, ведущей к мостку, появились горлицы, но, заметив Сеньку, улетели. «И мне пора, — подумал Сенька. — Мамка искать будет…» И верно. Только подумал, услышал: — Се-е-е-нька! Се-е-е-нька! Это звала мать. Сенька почесал затылок, и его мечтательность как рукой сняло. Залихватски подпрыгивая, помчался он вдоль капустного поля к дому.2
Мать у Сеньки хорошая, ласковая, добрая. Только не совсем сознательная. Это потому, что она в совхозе не работает. Так Сеньке говорил его старший брат Митя. И отец не раз укорял: — Шла бы ты, Лена, как все люди, в совхоз! Ведь совестно: Митя в совхозе, я тоже, а ты… Мать разводила руками: — Куда же мне от хозяйства? Вроде бы получалось, что и не прочь она пойти в совхоз, да дела не пускают. Это сейчас, а раньше — совсем не так. Раньше бабушка и слова не давала сказать: — С ума спятили, что ль! Совхоз! А хозяйство свое на кого? Корову? Огород? Сад? А детенка? И не помышляйте! Хватит с вас в совхозе… Это она обращалась к отцу и Мите. «Детенок» — это Сенька. Сенька знал, что он может спокойно ходить в соседнее село в детский сад, да и не такой уж маленький. Но возражать бабушке Сенька не мог. Ей даже отец с матерью не возражали. И Митя тоже. Бесполезно! Бабушка была вовсе несознательная и характера крутого. От нее, от бабушки, и шли у них сначала все поездки в город. Мать по утрам молоко возила. Заодно прихватывала лук, укроп, редиску и Сеньку. Пока молоко по квартирам разносила, Сенька где-нибудь поблизости на углу стоял. — Кому лук, укроп, редиску? Свеженькие, — предлагал он. Так было до школы еще. Но молоко шло все хуже и хуже. То ли молочниц в городе стало много, то ли в магазинах молока вдоволь, но постоянные покупательницы у матери все таяли. Прежде в одном подъезде она бидон опорожняла, а потом весь двор стала обходить — и все ни с чем. Молоко оставалось и часто скисало на обратном пути. Бабушка бранилась, корила мать, но что поделаешь! Сенька своими глазами видел, что молоко продавалось плохо. Когда Сенька пошел в школу, бабушка заболела, и мать вовсе перестала возить молоко. — Невыгодно, — объясняла она дома. — Дешево больно, и то не берут. Сенька обрадовался было, но, видно, поспешил. Мать стала возить в город зелень и овощи, цветы и яблоки и еще чаще брала с собой Сеньку. Только теперь они ездили не по утрам, а после школы, ближе к вечеру. Мать всегда торопилась: — Люди с работы двинутся, тут в самый раз продавать. — А что, в городе нету, что ли, ничего? — интересовался Сенька. Они всегда спешили, и, по существу, Сенька не видел города: с вокзала прямо в метро, оттуда куда-нибудь за угол, во двор или в подъезд, там продали и обратно. — Есть-то есть, — объясняла мать, — да не такое. У нас свеженькое все, прямо с грядки, а в магазинах разве такое? Порой и Сенька думал, что горожанам никак не обойтись без них. Зелень и овощи брали бойко, даже когда мать повышала цену. Правда, не всегда. В плохие дни возвращались домой почти без выручки, с непроданным товаром. — Опять редиску в магазины выбросили, — не без сожаления говорила мать. — И палаток этих понастроили, будь они неладны! Это и Сенька видел: в городе много пооткрывали овощных палаток и лотков, и возле них всегда толпились люди. И вновь в такие дни бабушка ворчала, хоть и лежала уже, не вставая, в постели. — Ты, Елена, мест не знаешь! — говорила она. — А место выбирать надо с умом. От места все зависит. Вот поднимусь, с тобой поеду, сама покажу… Но она уже не поднялась. Бабушку похоронили хорошим майским днем на сельском кладбище. Поставили крест, чтобы все знали, что она верила в бога. Мать плакала. Сенька жалел мать и старался быть серьезным и грустным. А на кладбище в это время вовсю галдели воробьи и грачи, лопались почки на деревьях, пробивалась сквозь рыхлую сырую землю трава. Все радовалось весне. Уже во время поминок Сенька понял, что жизнь теперь в доме пойдет по-другому. И отец, и мать, и Митя непривычно много говорили, даже смеялись, и, как показалось Сеньке, теперь никто никого не боялся. Вечером отец подошел к иконе Николая-чудотворца, которая висела в правом углу избы, минуту подумал и затушил лампадку. Потом осторожно снял икону, вынес в сени и сдул с нее хлопья пыли. — Куда ее теперь? — спросил он у матери, протягивая ей икону. — Может, нехорошо это, Коля? — робко сказала мать. — Может, грех какой снимать? — Какой же здесь грех! — сказал отец. — Ты же не собираешься молиться? — Не собираюсь, — сказала мать, принимая икону. — Ну и спрячь куда-нибудь или отдай кому, — посоветовал отец. — Да пыль в углу протри, накопилось. А через день или два отец отвел корову в племенное стадо. Это значило, что корова теперь будет совхозная, что не надо думать о сене для нее и о том, куда девать молоко. За корову дали деньги. — Как же это мы без коровы? — заволновалась мать. — Ни молока своего, ничего… Страшно. — Чего ж страшно! — смеялся отец. — Молоко в совхозе можно покупать, как все люди. — В совхозе обезжиренное, какое это молоко! Да и деньги платить надо, — продолжала беспокоиться мать. — Нам хватит, маманя, и мороки меньше, — поддержал отца Митя. Мать заплакала, но объяснила, что не из-за коровы: вспомнила бабушку. — Теперь в самый раз тебе, Лена, в совхоз идти, — посоветовал отец. Мать, кажется, не возражала: — Вот дела подгоню чуть-чуть, да и цветы пройдут — обидно… В это время они собирали по полям и лугам немудреные майские букетики и возили их в город. Чаще мать возила одна, пока Сенька был в школе, но порой приходилось и Сеньке. Сенька все ждал, когда отойдут цветы. Но они отходили медленно, и на смену им появлялось что-то новое. Сначала лук прорезался и укроп, редиска поспела, ягоды пошли, огурцы… Отец ругался. — Портишь ты, Лена, парня! — говорил он матери. — Чем же? — не понимала мать. — И в газетах пишут, что с малолетства к делу надо привыкать… — Привыкать, да не к тому. Что ты, торгаша из него готовишь? — Ну уж и торгаша! — не соглашась мать. — Просто трудно мне одной. Вот Сенечка и помогает нам чуток. Что же тут худого? Получилось, так, что мать права. Как же не помочь ей? Вот и шло все по-старому. Теперь яблоки поспели. Хорошо хоть, что яблонь у них всего три штуки, а ежели бы целый сад! С мыслью об этих яблоках и бежал Сенька домой. «Наверное, мамка сейчас заставит обрывать к завтрашнему, — думал он. — А утром опять в город…» Но Сенька ошибся. Возле дома он увидел мать, которая держала на веревке козу. — Это чья? — спросил Сенька. — Наша, — сказала мать. — Купила вот у Сушковых. Недорого отдали. Смотри, какая ладная. Сенька посмотрел и даже потрогал козу. Белая, с бородой, в костях широкая. Коза как коза. — А зачем? — спросил он. — Зачем нам? И папка заругает. — Поругает, поругает и отойдет, — сказала мать. — Зато молочко свое будет. Сенька посмотрел на мать и заметил, что лицо ее было счастливым и немного виноватым.3
И верно, оказалось, что иметь козу не так уж плохо. И вовсе не из-за молока. — Завтра, сынок, я в город поеду, — сказала мать, — а ты уж попаси ее. Только к речке иди или к леску. Там трава посочнее. Сенька обрадовался так, что даже закричал «ура» и запрыгал по избе. — Вот и Сенечке радость, — сказала мать, — а ты сердишься… Это она — отцу. Отец только рукой махнул: — А, чего там сержусь! Делай как знаешь! Все одно с тобой не сговоришься… — Наследие прошлого, — пошутил Митя, — частнособственничество называется. — Ну ладно, ладно, — попросила мать. — Не нападайте уж… А ты, сынок, до обеда только попаси. Я вернусь, подою Катьку. В Старых Двориках всех коз звали Катьками. Наутро Сенька проснулся с петухами. А петухи в деревне так рано начинали кукарекать, будто и вовсе не ложились спать. Мать уже встала и собиралась в город. Отец и Митя спали. — Ты много не бери, — посоветовал Сенька. — Тяжело. — Я и так одну корзиночку, — сказала мать. — На первый раз. Неизвестно еще как… Сенька, не умываясь, выскочил на улицу и, прошлепав босыми ногами по росистой траве, открыл хлев. Катька повернула к нему голову и потрясла бородой. — Сейчас, — сказал Сенька. Он взял дома книжку, краюху хлеба, огурец, завернул в бумажку щепотку соли и попрощался с матерью. — Умылся бы, поел, — сказала мать. — Я потом, на речке, — пообещал Сенька. — Возвращайся быстрей! Солнце еще еле-еле поднималось над лесом, когда Сенька вывел козу за ворота. Туман стлался над речкой и над капустным полем, подходя к последним домам. В противоположном конце деревни у скотного двора мычали коровы. Мимо магазина прошла стайка ребят с корзинками и ведрами. Сенька издали узнал Серегу, Лешу, Максима Копылова. А вот девчонку, что шла с ними, не узнал. Накрутила платок на голову, кофту какую-то нацепила, сапоги — не узнаешь. «По грибы», — отметил Сенька. Грибов в этом году было много, и бабы в деревне поговаривали: «Уж не к войне ли?» Сенька даже отца спросил почему. — Примета, говорят, такая, — сказал отец. — В сороковом году, перед войной, уродилось много грибов. Вот и думают. Да только войны не будет. Не такое время. Про время Сенька и сам знал. «У нас ракеты какие, а у американцев что? — размышлял он. — Не станут они воевать, все одно побьют их». По грибы Сенька не ходил. И некогда и ни к чему. Дома как-то не повелось есть грибы. Мать и отец вроде не любили, и Сенька не привык. Провожая глазами уходивших ребят, он подумал: «И что за интерес! То ли дело — я. До обеда на речке да с книжкой!» Книжки Сенька любил, хотя читал мало. Дома были книжки все чаще без картинок — читать их неинтересно. Когда в школе учился — в библиотеке брал, а сейчас никак не соберется. До школы три километра идти, да и не всегда библиотека открыта. А в клубе только взрослым дают: детских, говорят, пока нет. И вот два дня назад брат привез Сеньке сразу две книжки. В райцентре купил. Обе интересные: толстые и с картинками. Сенька начал читать обе сразу, но запутался. Тогда решил читать про Незнайку. Ее и взял сейчас с собой. К Гремянке Сенька шел любимым путем. Катька его слушалась и неторопливо вышагивала впереди. Они обошли капусту, свернули на тропинку и вступили на мосток. Над речкой еще висел туман, на перилах мосточка лежала роса. Выйдя на другой берег, Сенька отпустил козу и снял рубаху. Он любил умываться, как отец и брат: по пояс. — Бр-р! Вода в речке холодная, но Сенька мужественно черпал ее широкими ладонями и плескал себе на лицо, на шею, под мышки, на живот. Потом натянул рубаху прямо на мокрое тело и взобрался на берег. Катька была рядом и, завидев в Сенькиных руках хлеб, подошла к нему. — Все! — сказал Сенька, дав ей кусочек. — Иди гуляй! Из-за леса выглянуло солнце. Воздух над полем задрожал в его лучах. Затрещали кузнечики, и невидимые глазу птицы на все голоса начали прославлять наступившее утро. Вскинули к небу свои малиновые головки цветы кашки. Одинокий подсолнух, чудом выросший на берегу реки, повернул свою круглую мордаху в сторону солнца. У самой воды забегали серые трясогузки. Взвились в небо ласточки, и, будто отвечая на их голоса, в осоке заскрипели лягушки. Сенька сжевал хлеб, похрустел огурцом и растянулся на траве с книжкой. Теперь ему было и тепло и сытно. Он даже расстегнул рубаху и похлопал себя по груди: — Хорошо! Вдали со стороны деревни затрещал трактор. «Папка, — решил Сенька. — Под озимые пашет». Сенькин отец всю жизнь работал трактористом, только в войну на танке ездил. Но это было давно. Тогда и самого Сеньки еще не существовало. Вспомнив об отце, Сенька улыбнулся. Когда корову в совхоз продавали, отец сказал матери про свой трактор: — Вот у меня корова так корова: и хлеб тебе, и молоко, и мясо! А что твоя — хлопоты одни да навоз. Отец у Сеньки смешной. Всегда что-нибудь придумает! Сеньке нравится, что отец тракторист. Это дело настоящее, интересное. Недаром трактористы в деревне всегда на первом месте. Да и куда без трактора денешься! Ни вспахать, ни посеять, ни урожая убрать. А если что тяжелое своротить надо — тоже тракториста зовут. Сильная машина — трактор, и работать на нем — одно удовольствие! На грузовике, как Митя, тоже неплохо. Грузовиков в совхозе стало много, да все одно — шоферы без дела не сидят. На лошадях-то теперь почти ничего не возят, все на машинах. «Когда вырасту, — думал Сенька, — обязательно либо трактористом буду, либо шофером. Это — дело!» Сенька взглянул на Катьку, и ему почему-то стало грустно. Ну какой прок от этой Катьки? Ну, подоить можно, а к чему? Хватает молока, что из совхоза берут, а тут еще козье! Правда, продать можно… Тут Сенька осекся в своих мыслях: «Продать? Чего это я!» А впрочем, ничего, что есть Катька. Вот в город не поехал, и почитать можно. Отец говорил, что чтение — лучшее учение! И еще вспомнил Сенька, как отец говорил, что лучше родных русских мест ничего нет на свете. Всякие там заграницы и страны далекие — вовсе не так интересно. Отец в войну их все прошел, он знает. Сенька по натуре домосед и, хотя зовут его мечтателем, ни о каких дальних странах не мечтает. Вот Митя на Кавказе служил, так говорит, что там даже леса нет, а одни сады с пальмами и ходить в них нужно только по дорожкам. — А березки есть? — интересовался Сенька. — Березок не видал. Может, и есть, да там, на турецкой границе, не встречал я их. — А речка есть там? — Речки есть, и море даже есть, а такой, как наша, нет, — говорил Митя. — И правда неинтересно, — соглашался Сенька. Все свои восемь лет он провел в Старых Двориках и дальше города никуда не выезжал. В городе шумно, жарко, беспокойно, и Сеньку всегда тянуло обратно, в свои места, где он чувствовал себя просто и легко. Тут все знакомое, привычное, свое, даже люди, которых он знал наперечет и которые знали его. А что до развлечений, так и здесь их хоть отбавляй! Если нет дел по огороду, можно играть с ребятами и купаться, а зимой бегать по ледовой дорожке, проложенной по Гремянке, на коньках. А еще хорошо потолкаться на машинном дворе, где пахнет тракторами и грузовиками и отец иногда разрешает сесть рядом с ним и прокатиться до ворот. А то и Митя прокатит. В клубе через день крутят кино — в два сеанса. Не успел на один, иди на второй. Правда, прежде бабушка не всегда пускала Сеньку в кино, говорила, что накладно, зато сейчас его никто не ограничивает. Папка деньги дает, а если нет его, то и у мамы нетрудно выпросить. На кино она не жалеет! Вот только когда в город они едут вечером, в кино не попадешь. И все-таки Сенька почти ничего не пропускал: картины в клубе часто повторяются. Сегодня не видел, на другой неделе увидишь. Сенька лежал с книжкой, а солнце поднималось все выше и выше, слепило глаза. Он позевывал, потягивался, строки перед ним расплывались, буквы бледнели. Еще минута, еще, и Сенька не заметил, как задремал. Разморило его на жаре, да и спал он в прошлую ночь мало. Сквозь сон Сенька слышал журчание речки, и голоса птиц, и какой-то приятный шелест рядом с собой, и чмоканье. «Это Катька, — думал Сенька. — Травку щиплет. Хорошо…» Вдруг Сенька проснулся от непонятного треска над ухом и, открыв глаза, ужаснулся. Рядом с ним Катька трепала книжку. — С ума сошла! — в отчаянии закричал Сенька, вырывая из Катькиного рта книжку. — Эх, ты! Катька отошла, дожевывая оторванную страницу и довольно помахивая куцым хвостом. А Сенька… Сенька листал потрепанную козой книжку: — Эх ты, бесстыжая! Сколько нажевала! И хоть бы с начала, а то с самого конца, все нечитаное… В книжке не хватало по крайней мере десятка последних страниц. Сенька посмотрел вокруг и, убедившись, что он один, заплакал. Надо ж было заснуть и довериться этой Катьке! Он плакал долго, размазывая кулаком слезы и вздрагивая всем телом. А Катька как ни в чем не бывало ходила поодаль и вновь пощипывала траву. — Правду папка сказал, не нужна ты! Одна морока с тобой! — погрозил ей Сенька и спустился к речке. Тут он разделся и пошел в воду. «Хоть искупаться с горя, и то хорошо!» После купания к Сеньке вернулось хорошее расположение духа, и он даже улыбнулся, взяв в руки потрепанную книжку. «Если Мите расскажу, не поверит», — подумал он. Вскоре из леса показались ребята, которых Сенька видел утром. — Загораешь? — еще издали закричал Серега. — Да вот козу пасу, — объяснил Сенька. — Мать купила. Оказалось, что девчонка, которую он не узнал утром, была Сушкова. — Это наша, — сказала Оля. — Чего-то она удой понизила, вот мамка ее и продала! Кать! Кать! Кать! — позвала она козу и сунула ей в рот руку. — Вам-то она к чему? — спросил у Сеньки Максим Копылов — самый старший из ребят. Сенька только плечами дернул. — Как это к чему? — возразила Оля. — Для хозяйства. Корову у них отобрали, так хоть коза будет. — Никто у нас корову не отбирал, — возмутился Сенька. — Мы ее сами в совхоз продали. — «Сами»! — захихикала Сушкова. — Если бы сами, так твоя мать тоже в совхоз пошла бы. А она не идет! — Может, ей нельзя. Немолодая! — понимающе произнес Леша и, стараясь перевести разговор на другую тему, показал Сеньке полное ведро грибов. — Одни белые! Пятьдесят штук! Сенька не знал, что ответить по поводу матери. Ему стало обидно, что хитрая Оля уколола его да еще про козу сказала, что она нехорошая. А Оля тут как тут: — Да ты не огорчайся. Катька-то, в общем, ничего! С молоком будете и с сыром. Самим можно варить. И себя обеспечите, и в город свезти можно… — Тебе все свезти да свезти! — возмутился Максим. — Ты и грибы небось не для себя, а для рынка собираешь. — А что ж! — призналась Оля. — Мамка поедет на базар, знаешь, сколько денег привезет. Платье новое мне справит. У меня тоже одни белые, штук сорок! «Почему-то моя мамка грибы для продажи не собирает, — подумал Сенька и тут же спохватился. — Опять я…» Тем временем все ребята напали на Олю, и Сеньке даже стало жалко ее. — Она не виновата, если мать торгует, — сказал он. — Защищаешь потому, что у тебя самого мать такая! — зло сказал Серега. — Вот и торгуйте вместе своим козьим сыром! А мы пошли! Серега двинулся к мосточку, за ним пошли Леша и Оля. И только Максим дружески похлопал Сеньку по плечу: — Ты не серчай! Верно он говорит! Сушковы — известные торговцы, как бабка твоя была. А мать у тебя хорошая, только несознательная. Пока! «Вот и он сказал, что мамка несознательная», — с горечью подумал Сенька. И уж от самого мосточка донеслись до него слова Максима Копылова: — Зря ты, Серега, мальца обидел. Подрастет — сам поймет. А сейчас что ж ему, с матерью воевать? Не по Сеньке шапка! «Почему шапка? — не понял Сенька и даже голову потрогал. — Никакой шапки у меня нет, и кепку я дома оставил. А Максим говорит: не по мне шапка!»4
Дома Сенька застал только Митю. Брат заехал перекусить. Мать еще не вернулась. — Ну как, козовод, дела? — весело спросил брат. — Вот, съела, — сказал Сенька и показал потрепанную книжку. — Как бы эта коза всех нас не слопала, — сказал Митя, и Сенька не понял, шутит он или нет. Настроение у Сеньки испортилось, а когда приехала мать, и совсем стало худым. Яблок она продала всего лишь половину и сказала, что завтра к вечеру поедет вместе с Сенькой. — В две руки быстрее, да и тяжело мне одной, сынок! — Мне книжки надо купить для второго класса и тетради. Скоро в школу, — сказал Сенька. — Освободимся пораньше и купим, — пообещала мать. Сенька подумал-подумал и решил уцепиться за последнюю соломинку: — А Катька как же? — С утра, сынок, попасешь, а потом возле дома привяжем, — сказала мать. — Разок и здесь погуляет. Хочешь не хочешь, придется ехать. И коза не спасла! «Ну и пусть, — решил Сенька. — Это завтра. А сегодня чего думать! Пойду-ка гулять». Пока мать возилась в чулане, Сенька выбежал на улицу. Поблизости ребят не оказалось, и он направился в конец деревни. Там у машинного двора наверняка кто-нибудь есть. Возле конюшни он заметил несколько старших мальчишек, которые распрягали лошадей. Был среди них и Максим. Сенька подошел. — Ребят не видел? — спросил он у Копылова. — А чего они тебе? — ответил Максим, выводя лошадь из оглоблей. — Тпру-у! — Да так просто. Поиграть. — Хочешь с нами коней купать? — предложил Максим. — Ты на лошади-то когда сидел? — Сидел, — соврал Сенька, хотя на самом деле только мечтал об этом. На тракторе он ездил, на машине катался, а вот верхом никогда. Однажды, правда, Митя посадил его на лошадь, да, как на грех, мать поблизости оказалась. Подбежала и сняла Сеньку: «Что ты! Разобьется он, маленький!» Максим протянул Сеньке поводья, а сам пошел в конюшню спросить. Из ворот вышел однорукий дядя Яков, недоверчиво оглядел Сеньку с головы до ног, почесал нос: — Ну что ж, валяй! Да смотри лошадь не раздави! Велик больно! Конюх легко подхватил Сеньку одной рукой и посадил на серую кобылу. — Держись, брат! В старое время кавалерист бы из тебя вышел добрый! — торжественно произнес дядя Яков и протянул Сеньке ремень. — Ну ничего! Наездником будешь в цирке. Сенька сидел, широко расставив ноги, и блаженно улыбался. Большего счастья он еще не испытывал. — Н-н-но! — крикнул Копылов и подтолкнул свою лошадь ногами. И Сенька, шлепнув по бокам серой кобылы босыми пятками, крикнул: — Но! Лошадь послушно двинулась. Ехали впятером: Максим, еще трое пятиклассников и Сенька. Ремень в Сенькиных руках дрожал, сам он неудобно подпрыгивал на широкой спине лошади и испуганно нагибал голову при каждом ударе лошадиного хвоста. А хвост у кобылы оказался, как назло, ужасно длинным и чуть не доставал до Сенькиной спины. Но вот Сенька постепенно приноровился к ходу лошади и, подпрыгивая в такт ее шагам, устроился поудобнее, не так, как в начале пути. — Ну как? — спросил на ходу Максим. — Жив? — Жив! — радостно ответил Сенька и вдруг подумал: «Как же я с нее слезу?» Купали лошадей почти у самой плотины. Там, где скот протоптал спуск к воде. Когда подъехали к речке, ребята ловко соскочили с лошадей и сразу повели их в воду. Сенька тоже задрал левую ногу назад и ловко скатился по гладкому кобыльему боку на землю. Получилось, что он спрыгнул, и довольно неплохо. Потом взял кобылу под уздцы и повел в речку, вовсе забыв раздеться. — Ты бы штаны снял или хоть засучил, — посоветовал кто-то из ребят. — Ничего, — бойко сказал Сенька, которому уже нечего было терять: он стоял по колено в воде. Брюки его промокли и надувались, как резиновые камеры. Пока мыли лошадей, не заметили, как огромная черная туча заслонила небо. Поднялся сильный ветер, взметнувший клубы пыли и песка, страшно зашумели деревья. Где-то сверкнула молния. — Заканчивай! Кажется, гроза будет! — поторопил Сеньку Копылов. Когда вывели лошадей из воды, ветер усилился. Молния сверкнула еще ближе, над лесом. Треснула и с грохотом свалилась на плотину кривая березка. Сенька пытался забраться на мокрую, скользкую спину лошади, но кобыла дергала задом, и Сенька отскакивал в сторону, чтоб не попасть ей под ноги. Пришлось ребятам помочь — взгромоздить Сеньку на лошадь. Обратно поехали мелкой рысью… И это испытание Сенька выдержал с честью. Он не видел ни молнии, ни дождя, ни ветра, ломавшего ветви деревьев. Что ему гроза, когда он мчался на лошади, ничуть не отставая от старших ребят! Из конюшни Сенька бежал домой в полной темноте, под косым ливнем. На глазах у него повалилось еще несколько деревьев. Ветер гнал по проводам, от столба к столбу, сломанные ветви. Настоящая буря! Взбежав на крыльцо своего дома, Сенька остановился, перевел дух и спокойно, с видом собственного достоинства переступил порог. И пожалуй, дома его приняли бы за настоящего водяного, если бы не Сенькино лицо, на котором царило полное блаженство. — Боже ты мой! Где ты пропадал? Мы здесь с ума посходили! — бросилась к Сеньке мать. И даже Митя с отцом не выдержали. — Хорош! — произнесли они в один голос. — Мы лошадей купали! — сказал Сенька нарочито равнодушным тоном, словно всю жизнь только и занимался этим делом. И пояснил: — На Гремянке. — Каких лошадей? Зачем? С кем? — хлопотала вокруг Сеньки мать. — Ногу-то, ногу подними! Дай штаны снять! — Известно, совхозных, — сказал Сенька. — С ребятами. Нам дядя Яков поручил. Через несколько минут, переодетый во все сухое, Сенька сидел вместе со всеми за столом и прислушивался к бушевавшей за окном буре. — Давненько такой грозы не было! Правда, году в тридцать девятом, перед войной, еще сильней ураган прошел, — вспомнил отец. — Крыши посрывало в деревне, а одну избу и вовсе разбило на щепки… — Типун тебе на язык! — перебила мать. — Наговоришь! И так сердце заходится. — Деревья и сейчас поломало. Я сам видел, — добавил масла в огонь Сенька. — Возле магазина ольху скрутило. А ветки так и летят по проводам! — Ох, что будет, что будет! — вздохнула мать. — Все яблочки небось посшибает! Ни с чем останемся! — Так это лучше! — воскликнул Сенька. — Срывать не надо. Подбирай на земле, и все там. — Зелень посшибает незрелую, кому она нужна! Разве ее продашь? — продолжала мать. — Наделала эта гроза бед! «И хорошо! — подумал про себя Сенька. — Пусть все посшибает!» — Ты, Лена, хоть бы на стол яблочков когда положила! Для нас-то, для своих, — сказал отец. — А то все для продажи, для продажи. Мать смутилась. Лицо ее покрылось красными пятнами. — Да разве я не даю? Ведь все наше. Взяли бы, — сказала она, поспешно вставая из-за стола. — Вот они, пожалуйста, кушайте. Вот! И она поставила на стол корзинку с нераспроданными яблоками.5
На следующий день после обеда Сенька отправился с матерью в город. Взяли две корзинки. Мать хотела прихватить и третью, но Сенька отговорил. Мать не спорила, только пожалела: — Пропадут! Ох, пропадут! Ведь все три дерева гроза обтрясла. Куда теперь денешь! В автобусе оказалось свободно. Через десять минут они уже добрались до станции. Подошедшая электричка была дальней — вагоны переполнены. Сенька протиснулся в дверь с неудобной корзинкой, мать — за ним. Дальше пройти трудно — пришлось остановиться в тамбуре, где тоже было много народу. На остановке люди спотыкались об их корзинки, многие откровенно ругались: — Опять мешочники!.. Сенька уже привык к этому и безропотно передвигал свою корзинку с места на место. — Ничего, доберемся как-нибудь, — успокаивала мать, гладя Сеньку по голове. — Ты ее сюда, к краешку, поставь! Город их встретил привокзальной сутолокой, шумом, раскаленным асфальтом, душным, дымным воздухом. Видимо, уже кончились на заводах смены, скоро пойдут с работы покупатели. В метро опять толкучка у дверей вагонов, опять недовольные взгляды и голоса: — Дайте же пройти! Ох уж эти мешочники! Сенька съеживался в такие минуты, терялся, не зная, как лучше поставить корзинку, а мать неуклюже поворачивалась то влево, то вправо, давая дорогу: «Пожалуйста! Проходите, пожалуйста!» Когда вышли из метро, Сенька спросил: — Почем просить? — Сейчас посмотрим, сынок, — ответила мать. — Вот только пристроимся. Она озиралась по сторонам, ища глазами милиционеров. Их, к счастью, не оказалось, но зато возле самого вестибюля метро они увидели палатку, где торговали яблоками. — Пойдем дальше, — потащила Сеньку мать. — Вон туда! Они прошли мимо церкви, пожарной команды и кинотеатра, миновали улицу, уходившую под арку нового дома, но тут опять увидели два лотка с яблоками. Сенька послушно поспешал за матерью и, заметив ее огорчение, сам предложил: — Может, за угол? Дотащились до угла, но и там их ждала неудача. На противоположной стороне улицы раскинулся фруктовый бараз. — Поедем-ка, сынок, в другое место, — предложила мать. Они вернулись в метро и доехали до следующей станции. И опять огорчение: фургон и рядом палатка. — Наверное, болгарские завезли или еще откуда, — объяснила мать, отбирая у Сеньки корзинку. — Устал, сынок? Давай я. Пришлось снова спускаться в метро. Сенька встал к кассе за пятаками и нарочно выбрал самую длинную очередь. Чтоб мамка хоть отдохнула чуть-чуть! Через пятнадцать минут они уже оказались на другом конце города. И здесь возле метро стояла палатка. Но яблок в ней не продавали. Только овощи. Лицо у матери просветлело, и даже Сенька обрадовался: не метаться же весь вечер по городу. Отошли чуть-чуть от метро, свернули к скверику, посмотрели, нет ли поблизости милиционера. Слава богу, нет! — Давай здесь, сынок! — сказала мать, ставя одну корзинку к ограде сквера. — А я на тот уголок пойду. — А почем? — спросил Сенька. — Сколько просить? — Тридцать копеек пара, — уверенно сказала мать. — Только поосторожнее. Смотри! Сенька приподнял тряпку с яблок и принялся за дело: — Яблочки! Кому яблочки! Белый налив! Первый покупатель — высокий худощавый мужчина в клетчатой рубашке — подошел к Сеньке: — Почем? — Тридцать пара, — сказал Сенька. — Давай четыре штуки, — сказал покупатель и протянул Сеньке мелочь. Начало положено! — Есть яблочки! Прямо с дерева! Кому? Кому? — кричал Сенька. Покупатели шли. Брали и на тридцать, и на шестьдесят, а какой-то летчик взял даже на рубль двадцать. Сенька заметил, что яблоки покупают почти что одни мужчины. Женщины подходят, смотрят, спрашивают цену, говорят «дорого» или вовсе ничего не говорят — и уходят. В самый разгар торговли подошла мать, подождала, пока схлынут покупатели, спросила: — Ну как? Сенька показал полупустую корзинку: — Ничего! — Может, дешевим? — сказала мать. — Давай-ка попробуем: рубль за пяток. — А не дорого? — Почему дорого? Рубль так рубль! — Белый налив! Прямо с дерева! Кому? — опять закричал Сенька. И вновь появились покупатели. И вновь мужчины брали яблоки, а женщины уходили. Только одна, с девочкой, протянула Сеньке полтинник и сказала: — Дай на пятьдесят копеек! Сенька подумал и отдал ей три яблока. Тут он издали заметил милиционера, быстро прикрыл корзинку и отбежал в сквер. Милиционер направился мимо, взглянул на Сеньку и ничего не сказал: видно, он шел домой. Сенька посмотрел на другой конец сквера, где стояла мать. Оказывается, она тоже заметила опасность и скрылась в подъезде. Но милиционер даже не посмотрел в ее сторону. Теперь Сенька уже не выкрикивал: «Яблочки! Белый налив! Прямо с дерева!» — Кому? — спрашивал он вялым голосом, и то лишь тогда, когда появлялся прохожий-мужчина. Женщин он вообще пропускал. Все равно ничего не берут! Правда, одна женщина сама подошла к Сеньке с вопросом: — Что у тебя? Сенька молча показал на яблоки. — А-а! — сказала женщина и ушла, даже не спросив цену. Яблоки все-таки постепенно таяли. Осталось не больше трех десятков.Услышав Сенькино «кому?», остановились две девчонки — школьницы с учебниками в руках. Видно, только что купили. «А мы так и не купили», — подумал Сенька и, не зная, как выразить свое огорчение, протянул девчонкам по яблоку: — Берите! — Что ты! — удивились девчонки. — Мы вовсе и не собирались, а просто посмотрели. — Берите! — сказал Сенька. — Чего там! — Ну спасибо! — поблагодарили девчонки и, отойдя от Сеньки на несколько шагов, недоумевающе переглянулись. — Чудак! Бесплатно отдает, как при коммунизме! Сенька вспомнил, как он впервые приехал в город. Это было еще до школы. Наверное, за полгода, а то и больше. Тогда они с матерью привезли лук. Самый первый, что выращен не на огороде, а дома, в ящиках. Мать возила тогда в город и молоко, а Сенька помогал ей. В то утро, попав на привокзальную площадь, Сенька начал здороваться со всеми встречными. Он так привык. В деревне он всегда здоровался на улице. Даже с посторонними. И отец его так учил, и мать. А тут, в городе, Сенька растерялся. Прохожих так много, что он не успевал произносить: «Здравствуйте!» Многие отвечали ему с удивлением, а другие просто проходили мимо, видно даже не заметив Сеньки. — Что ты здороваешься? — удивилась мать. Сенька удивился не меньше ее: «Сама говорила, что со взрослыми надо здороваться!» И вот уже Сенька много-много раз ездил в город. И чем чаще ездил, тем больше чувствовал себя здесь каким-то совсем чужим. Приехал, продал все, что привез, не попался на глаза милиционеру — и хорошо! И может, сейчас впервые он был доволен, что поступил не так, как всегда. Взял да и отдал девчонкам яблоки! Просто так! Пусть себе удивляются! Ведь на самом деле он вовсе не жадный! И ему совсем не нужны эти деньги! Начало уже вовсю смеркаться. Рваные тучи застлали предвечернее небо. Было душно и неспокойно, словно перед грозой. Бесконечный поток машин двигался по улице — ехали автобусы, троллейбусы, легковушки. Люди спешили по каким-то своим, неизвестным Сеньке делам, смеялись, переговаривались. В домах и витринах магазинов зажигались огни. Вспыхнули матовые шары над сквером и дальше, вдоль улицы. Город тонул в сумеречной дымке — огромный, чужой, непонятный. Мимо пробежала стайка мальчишек, обронив на ходу обрывки фраз о цирке и каком-то представлении на стадионе. Медленно прошла женщина с детской коляской. Вдоль тротуара проехала мороженщица, и рядом с ней прихрамывал инвалид, который рассказывал что-то веселое, — они смеялись. Женщина даже остановилась и произнесла: «Ох, уморил меня, Васькин! Не могу!» «Им хорошо!» — с завистью подумал Сенька и, вспомнив, что совсем забыл про яблоки, тоскливо произнес: — Кому? Остановилось еще несколько покупателей. Подвыпивший гражданин подбросил в ладони яблоко, покачнулся, с трудом поймал его и опустил в корзину со словом: «Фрукт!» Подошел старичок, взял пяток яблок, внимательно посмотрел на Сеньку, сказал: — Учиться бы тебе, молодой человек! — и ушел. «Словно я не учусь», — с обидой подумал Сенька. Полная женщина нагнулась над Сенькиной корзинкой и долго перебирала оставшиеся яблоки: брала в руки одно, потом меняла его на два и опять — на одно, но покрупнее. — Сколько? — спросила она, наконец выбрав трияблока. Сенька хотел сообразить, сколько просить за три штуки, но растерялся и никак не мог подсчитать. — На тридцать копеек две штуки, — сказал он и добавил: — Или на рубль пять! — Так что же это у тебя получается! — возмутилась женщина. — Пятнадцать копеек штука или двадцать? Сенька совсем растерялся. — Да, — произнес он. — Так. — Спекулянты несчастные! — воскликнула женщина, бросив Сеньке тридцать копеек и одно яблоко. — А наверное, еще пионер! — Нет, я октябренок! — признался Сенька. — Еще лучше! — совсем рассердилась женщина и двинулась по тротуару, шурша платьем. «Почему спекулянты? — подумал Сенька. — И почему несчастные?» Он посмотрел в корзину. Там оставалось четыре яблока. «А ну их!» — решил Сенька и, прикрыв яблоки тряпкой, взял корзинку на руку. Он подошел к матери и передал ей несколько замусоленных рублей и горсть мелочи: — Поедем! А то я пить что-то хочу! Мать как раз продала все яблоки, настроение у нее было хорошее. — Конечно, сынок, поедем! — сказала она ласково. — А попить я и здесь тебе куплю. Сладенькой. Ты умница у меня. Завтра опять поедем. Яблок-то много еще! А они смотри как хорошо идут… Всю обратную дорогу Сенька молчал. И только когда подходил уже к Старым Дворикам, он вспомнил: — А книжки-то и тетрадки мы так и не купили… Хотел еще что-то сказать, да не стал. Опять мать скажет: «Мал ты, сынок! Не понимаешь…»
Последние комментарии
3 часов 10 минут назад
3 часов 18 минут назад
3 часов 27 минут назад
3 часов 33 минут назад
5 часов 2 минут назад
5 часов 5 минут назад