Прощёное воскресенье [Александра Милошич] (fb2) читать онлайн

Александра Милошич Прощёное воскресенье

Мудрость соблюдает в целомудрии: когда мудрость

войдет в сердце твое, тогда рассудительность будет

оберегать тебя, дабы спасти тебя от жены другого, от чужой.

Дом ея ведет к смерти.

Ветхий Завет, Притча Соломона

1

Прошло уже более двадцати лет с тех пор, как я оставил службу на Кавказе и с семьёй из Кисловодска перебрался жить в Рязанскую губернию, в имение моей жены Марии Григорьевны Головиной, а воспоминания о прошедшем времени, словно клеймо на челе, не отпускают, словно бич преследуют и не дают душе моей покоя.

Позвольте рассказать вам историю мою, историю несчастного человека — раба любви, раба распутства. О целомудрии тогда я и не помышлял и мудрость в сердце не впускал: за счастье считал женщин да пьяные офицерские кутежи.

Все началось с того, что я был назначен помощником полкового командира Григория Петровича Головина, полк которого дислоцировался в Ставропольской губернии. Отпраздновав свои двадцать четвёртые именины, уже в начале июня, распрощавшись с матерью и отцом, из Одессы я отправился в Ставрополь. Тогда наша семья жила в поместье Малинцы недалеко от родного города. Брат мой, Кирилл Павлович, уехал незадолго раньше меня в город Моздок Терской области, где вскоре будет убит горцами, так и не оставив после себя потомков. Долго будут горевать отец и мать, сильно его гибель ослабит их здоровье, но это всё потом… Отец же не возлагал на меня больших надежд, считая безрассудным и ненадёжным, а мать любила, любила вопреки всем моим порокам и себя винила прежде, что таким я уродился.

Итак, 15 июня 1874 года, вечером, я прибыл в Ставрополь, поступил в расположение. Находился я тогда при топографическом отделении действующей армии, занимавшейся сбором различного рода статистических сведений. В конце июня пришёл приказ о причислении меня в геодезический отряд для съёмки горной местности. А в начале июля кавказское армейское командование разработало план-маршрут восточной части черноморского побережья, согласно которому я, получив задание от руководства, отправился в бухту Туапсе, юго-восточной части мыса Кадош. И какого было моё удивление, когда вместо броненосного судна, я увидел старенькую торговую шхуну. А для защиты от морских горских пиратов — у меня всего лишь револьвер. «Не густо», — подумал я, а что делать, хоть с 1870 года Россия и сняла с себя ограничения в военном кораблестроении на Чёрном море, но никакой боевой флотилии там не имела.

В день отплытия погода стала портиться, лёг густой туман, странное чувство тревоги одолевало меня. Поднявшись на борт судна, я, в качестве вахтенного начальника двухмачтовой шхуны «Азов», вступил под командование капитана-лейтенанта Фёдора Пархоменко, человека знающего своё дело. Мы быстро нашли общий язык, он проводил меня в каюту, где я и расположился. Странный, отвратительный запах стоял там — как следствие бесцеремонности и халатности, царивших тогда на данных судах. Осмотревшись вокруг, одно обрадовало меня, что путешествие моё будет недолгим. Взяли мы тогда курс до Сочи. Там, в порту, я и должен был сойти, а шхуна следовать дальше, до Сухуми. Пока я располагался и привыкал к своему новому убежищу, сверху послышалась какая-то непонятная возня, гортанный говор вперемешку с криками. Я быстро поднялся наверх судна. Всё офицерство и команда были уже там. На палубе передо мной стоял молодой черкес, который с матросом чуть ли уже не дрался; позади, в темноте и тумане, я углядел чуть заметно мелькающие тени и услышал уставшие и отчаянные женские голоса, — это были пленные черкешенки, которым предстояла дальняя дорога до Константинополя, где молодых девушек раскупали богатые люди. У горцев издревле практиковалось отдавать за хороший калым своих юных дочерей, а у девушек появлялась надежда на богатую жизнь в доме паши, а то и в гареме самого падишаха. Девушки были очень юны, самой молоденькой едва было четырнадцать. Тогда, тёмной ночью, я насчитал их около трёх десятков. Глядя на их измученные и жалкие лица, поручил выделить им помещение в кубрике. Двое из трёх горцев сопроводили женщин и остались со своими единопленницами, а последний, который более-менее владел русским, продолжил спорить с матросом Гнедым. Позже я выяснил, что его не устраивала взимаемая плата за перевоз пленниц, которая несколько возросла.

Русские часто брали на себя перевозки подобного рода товара за хорошую плату, а на обратном пути следили, чтобы не шло в Россию турецкое огнестрельное оружие, которое могло попасть в руки горцам-абрекам для оказания сопротивления нашим войскам. Утрясся спор, я вступил на вахту, к одиннадцати часам матрос Иван Гнедой должен был меня сменить. Я долго бродил по судну, то всматривался во все потаённые места транспорта, то обращал взор на небо, потихоньку затягивающееся тучами, сквозь которые еле виднелся молодой месяц, а позже и совсем затянуло так, что не видно было ни звёзд, ни луны. На судне стояла глубокая тишина, кругом все застыло, и было ощущение, будто и время остановилось, а на душе всё равно лежало тяжёлое чувство.

Гнедой пришёл чуть раньше, немного побеседовав с ним, я отправился в свою каюту, от усталости, переизбытка чувств и событий быстро заснул глубоким непробудным сном.

От береговой линии наша шхуна находилась примерно в двадцати милях, когда уже к часу ночи море начало волноваться и судно все сильнее раскачивалось на волнах. В мою каюту, надрывая горло, ворвался боцман Григорьев. Спросони я не мог разобрать, что он кричал, но потом громко послышалось:

— Константин Павлович, скорее наверх, тонем.

— Как тонем? Всё ж было исправно, всё было хорошо, я лично проверял.

Но Григорьев с искаженным лицом смотрел на меня и продолжал кричать:

— Некогда разбираться, спасаться надо.

Я кинулся наверх, мысли словно змеи клубились в моей голове: «Женщины! Открыть кубрик». А вода все прибывала, вся нижняя часть уже была практически заполнена. Крики оглушали, всё было словно во сне, будто не со мной. Девушки начали прыгать в воду. Кто спасся, а кто нет, я уже не отдавал отчёт. Прыгнул я один из последних, за малым не затянуло вместе со шхуной. Усилившиеся волны сбивали ритм, устал, сердце, словно птица, стучало в груди. «Успокойся, Костя, успокойся, — говорил я себе, — спасение утопающих — дело рук самих утопающих». На ум приходили самые что ни на есть мудрые мысли. Море наполнено было людьми, ещё живыми и уже мёртвыми, а спустя несколько дней оно одарит землю утопленниками и утопленницами со шхуны «Азов» — практически все девушки тогда погибли.

Оглядываясь вокруг, я пытался искать направление к берегу, стал вспоминать, анализировать. Как вдруг почувствовал, что рядом со мной что-то барахтается, обессиленное, готовое сдаться перед силой воды. Проплыв несколько метров и нырнув, я ухватился рукой за длинные волосы и вытащил на поверхность девушку, она глубоко задышала, не успев ещё наглотаться воды. Движения её были хаотичны, она хваталась за меня, и я несколько раз уходил с головой под воду. Вырвавшись из её рук, я отплыл, выругался бранными словами и опять приблизился, схватил ее за шею, держа голову на поверхности. Девушка притихла, слушалась уже покорно. Проплыли мы некоторое расстояние на спине, я придерживал ее тело. Силы стали потихоньку оставлять меня, надежда выплыть к побережью умирала. Близился рассвет. Кругом морская гладь без края и границ. «Неужели это конец», — подумал я, как вдалеке заметил слегка заметную горную возвышенность. Девушка затрясла мои плечи, показывая рукой вперёд, и тут я понял: спасены! Уже не помнил, как доплыли мы до берега, но как только я почувствовал землю под ногами, упал навзничь в беспамятстве.

Как долго я был без сознания — не могу сказать. Спасённую девушку и не надеялся увидеть, да и было всё равно. Как можно скорее нужно было выходить на русские редуты, ведь здесь, на береговой линии, много было скрывавшихся в лесу абреков, часто нападавших на торговые суда.

Открыв глаза, осмотревшись, увидел горянку рядом. Девушка лежала, поджав под себя ноги, прижавшись спиной ко мне. Долго я рассматривал ее — красива, белолика. Почувствовав, что на неё смотрят, подскочила, прикрывая оголённое тело, испугалась. Я начал было говорить, но понял, что она не понимает, жестами показал ей, что идти надо, что она свободна. Я собрался с силами и поплёлся к лесу. Усталость и голод мучительно одолевали. Пройдя вёрст пять, оглянулся, моя спасённая черкешенка еле поспевала за мной, спотыкаясь о коряги. Жаль мне её стало, подождал, взял за руку, и пошли вперёд. К вечеру вышли к дороге, и, увидя бабичевский памятный крест, я вздохнул с неким счастливым облегчением, а вскоре на горизонте появилась станица казаков-черноморцев.

2

Вечер был тёплый, я сидел за столом с казаками, горянка моя на кухне хлопотала вместе с хозяйкой. Долго думал, что с ней делать, хотел было оставить в станице у казаков, но как узнала — взмолилась не бросать её.

— Да куда ж я тебя возьму, я ж офицер, при армии живу, — вздыхая, объяснял ей. А она всё плачет «не бросай», умоляюще смотря на меня своими большими зелёными глазами. Звали мою черкешенку Мэзхъан, позже я только узнаю, что за зелёные глаза нарекли ее хозяйкой леса. «Вот чудачка», — подумал я. Шла бы к отцу, к матери, а она за мной увязалась, может, казаков боялась.

Прожили мы в станице чуть больше месяца, пока я ждал приказа ехать в Пятигорск, куда направил тогда меня полковник Головин. Решено было ехать ей со мной, а там — по моим размышлениям — разыскать её родню и вернуть: тяжело мне с ней, не хотелось вешать себе обузы, ведь любил я свободу больше всего на свете.

В начале сентября прибыли в Пятигорск. Ехали мы тогда на перекладных. Стояло бабье лето: жара, духота, трава выжжена солнцем, на дорогах пыль столбом от проезжающих мимо экипажей. Столичные курортники и дачники ещё не разъезжались, раненых офицеров и солдат, поправляющих здоровье на водах, было в этом году полно, поэтому для меня стала настоящая проблема снять меблированную комнату для Мэзхъан. Но благодаря Алёхину, моему сослуживцу и товарищу, у подножия горы, на задворках города, мы всё-таки нашли хатёнку, где пожилая вдова согласилась выделить для моей горянки комнату, которая оказалась небольшая, но чистая, и я остался доволен. Заплатив на месяц вперёд, я и Алёхин направились в гарнизон.

Пятигорск оставит в моей памяти самые яркие и в тоже время гнусные впечатления моей распутной и беспутной жизни, ведь этот небольшой город, получивший свое название от величественной горы Бештау, всегда был приманкой и местом сосредоточения самых изысканных и избалованных красавиц. С головой я ушёл и принимал как должное всё богатство соблазнов этого романтического городка, совсем забыв свою горянку, приходил за полночь весел и пьян. Она каждый раз дожидалась, но, когда я вваливался в дверь, поднимала уставшие зелёные глаза и прожигала ими меня, словно молниями. Я молча ложился спать, а утром каждый раз обнаруживал её с противоположной стороны кровати у себя в ногах; тихо, не будя её, уходил в расположение и мог не появляться по нескольку недель.

3

Начало зимы выдалось совсем без снегопадов, дождей и заморозков. Мы сидели в казарме и играли в карты, как вдруг отворилась дверь, и прапорщик Белозеров, отсалютовав, обратился ко мне, сказав, что полковник Головин ждёт меня у себя. В срочном порядке, из-за участившихся набегов горцев в районе Карабулака, нам необходимо было группой офицеров и солдат исследовать Учхутские горные кряжи, выйти незамеченными в ущелье между горами Сулгуты и Сунжи-корт и вдоль реки Сунжи спуститься к Карабулаку, нанося на карты важные объекты горной местности, окрестности и броды.

Попрощаться с Мэзхъан я не успел, оставил деньги за комнату Алёхину в случае, если не вернусь вовремя.

Из Пятигорска мы выдвинулись рано утром третьего декабря 1874 года, а к вечеру пятого числа уже были во Владикавказе. Получив приказ, задание и зимнее обмундирование, мы направились дальше к Учхутским возвышенностям. На пятые сутки вышли к ущелью. Густой туман мешал видимости, но время терять было нельзя, ведь предстоял ещё переход через брод. Внезапно вспыхнул ряд дымков, вражеские пули стали пронзать моё тело, — горцы появились, словно черти из-под земли, — мы были в окружении. Огонь в лесу не умолкал, я лежал на опустевшей тропе один с двумя телами убитых солдат. Уткнувшись лицом в землю, ещё в сознании, я чувствовал запах гари и кислый привкус крови. Мысли мои были тогда не об отце и матери, единственное, о ком я думал, — была моя черкешенка: «Нет у неё никого кроме меня». Первый раз в жизни я вспомнил о боге — да разве молодым свойственно его помнить, бог нужен старикам, чтобы в мир иной не страшно было уходить. Я прошептал тихо: «Прости, боже, раба своего, только выжить помоги, не дай сгинуть в этих диких краях». Очнулся уже в госпитале во Владикавказе, раны были не смертельны, но сильно ослабили меня. Пробыв ещё неделю на койке, я стал просить военврача отпустить меня в расположение, но на все мои просьбы получал отказ, и ещё две недели пробыл во Владикавказе.

Алёхин, как и обещал, оплатил на месяц вперёд комнату, но по его лицу и разговору с хозяйкой Мэзхъан поняла, что со мной случилась беда. Всё это время она жила в неведении жив я или мёртв.

Вечером в конце января я прибыл в Пятигорск. В расположение штаба я не явился, а направился к домику у подножья Машука, где должна была ожидать меня моя горянка. Обойдя палисад, поднявшись по деревянным ступенькам, я вошёл на веранду, тихо постучался в дверь, открыла Мэзхъан. Увидев меня, лицо её изменилось, тело стало бить дрожью, а большие зелёные глаза наполнились слезами, она упала мне в ноги, стала судорожно целовать мои руки. Я, взяв под локти, поднял её.

— Не надо, Мэзхъан, — тихо прошептал. Но, встав на ноги, она стала покрывать поцелуями моё лицо и шею. Крепко сжав её, я впервые поцеловал мою черкешенку.

С тех пор мы с ней стали жить как муж и жена. Я часто сбегал с гарнизона и всё своё свободное время проводил с ней.

Это не осталось без внимания полковника Головина. Он всё чаще стал отправлять меня с поручениями в Кисловодск, где жила его дочь Мария Григорьевна, рано овдовевшая и бездетная.

Как-то вызвал меня полковник к себе и говорит:

— Константин Павлович… Костя, зачем я тебя собственно позвал-то, а вот по какому делу…

Я внимательно слушал его, всматриваясь в лицо. Он, сменив тон на отцовский, ласковый, продолжал:

— Знаю я о твоих амурных делах с дикаркой, надо бы прекратить, лучше к Маше присмотрись, нравишься ты ей. Пока жив, внуков хочу, тебе помогу по службе, подумай… Подумай хорошо. Любит тебя Марья Григорьевна, любит… Только вот не пойму какого чёрта… Какого чёрта ты её притащил?.. Баб мало что ли?

— Жаль стало, товарищ полковник… Могу идти?

— Да, конечно, и подумай над моими словами! — произнёс напоследок Григорий Петрович.

В эту ночью мне заснуть так и не удалось. Думая обо всём происходящем, вдруг осознал, что вокруг меня встал ряд таких сил и обстоятельств, что я среди них, как мышь в западне, думал-думал, как найти прореху, чтобы высвободиться, — да не смог.

4

Все попытки писать в Геленджик, где располагался штаб, который занимался расследованием затонувшей шхуны «Азов», чтобы узнать о её пассажирах и пленных черкешенках, не увенчались успехом. Головин мне дал два месяца на решение проблемы касаемо Мэзхъан. Хочу возражать ему — да не нахожу слов. Стала жизнь для меня бессильна да уродлива, а главное, я утратил в одночасье то, что так любил и ценил — свою свободу.

Ничего разумнее, как отвезти девушку к родным в Одессу, я не придумал. И, собрав свои немногочисленные пожитки, я с Мэзхъан в начале весны отправился к своим родителям. Всю дорогу она молчала, и я не находил слов. Она взяла мою руку, я крепко сжал её и отпустил, глядя ей в лицо. Я видел всю горечь её зелёных глаз, а в тихом трепете длинных ресниц — всю безрадостную жизнь, жизнь, в которой меня уже не было.

Я не оповестил отца и мать о своём приезде, и моё появление стало для них большим удивлением. Матери я поручил накормить Мэзхъан с дороги и выделить комнату — без объяснений. Отца попросил уединиться для разговора. Второпях я направился к кабинету, отец, прихрамывая, опираясь на трость, шёл позади меня.

Глядя на меня, он ждал объяснений. Правды я таить не стал, рассказал всё, как есть: и про шхуну, и про девушку, и про Головина. Говорил я быстро, пряча от него свой взгляд, окончив, осмелился поднять глаза. Лицо его налилось кровью и приняло пунцовый цвет, а губы посинели — раздражённо и с ненавистью он смотрел на меня, не отводя взора. Потом нащупав рукой ногайку, забытую конюхом в кабинете, поднял её и ударил, я успел лишь прикрыть лицо — наказание я принимал гордо, не бежал, не уворачивался. Удары по спине стали ослабевать, будто старик терял силы с каждым разом. Обессиленный, он рухнул на диван и закрыл глаза ладонью. Тогда впервые я увидел его слёзы. Минуту спустя, разжав губы, он тихо начал говорить:

— Подлец, каков подлец, и это мой сын. — Помолчав, продолжил: — Каждая женщина — вместилище духа живого и святого, вся жизнь её наполнена страхом — за семью, детей, — и только любящая и любимая освятит жизнь внутри и вне себя прекрасным огнем духа и красотой деяния своего.

— Отец! — осмелев, произнес я. — Не за благовестом я приехал — за помощью!

— Убирайся, Костя, видеть не желаю тебя, сегодня же и уезжай… А за девушку не беспокойся.

Сильно он тогда рассердился и затаил на меня обиду. Уехал я в этот же день, толком не простясь ни с матерью, ни с Мэзхъан.

Спустя лишь годы я пойму смысл отцовских слов, вонзившихся в память мою, словно эпитафия.

5

Мария Павловна Белова — такое имя получила Мэзхъан при крещении, отец дал отчество и фамилию свою, чтоб не была она безродной. Полюбили её мать и отец, а спустя девять месяцев от моего отъезда, она родила сына, назвав его в честь брата моего — Кириллом. О существовании ребёнка я не знал до недавнего времени, потому что общение с родителями было прекращено, и на их похороны я не приехал, и после не нашёл времени покаяться на могилах, всё откладывал, избегал встречи с Мэзхъан.

Так пролетели пятнадцать лет, словно пятнадцать дней. Наш переезд в Рязань был более чем взвешенным решением. Но ряд проблем постоянно препятствовали, оттягивая отъезд из Кисловодска: то Лиза болела, то Маша, поэтому я принял решение ехать первым. И в начале января 1890 года с экипажем вещей выдвинулся к Рязани. Жена и дочь позже прибыли поездом.

Уладив дела в именье, сидеть сиднем мне стало тоскливо, и я решил попробовать себя на гражданской службе. Написал письмо губернатору, Александру Платоновичу Бердхольцу, прося личной аудиенции. К моему удивлению, уже поутру я получил ответ, в котором говорилось о том, что он готов меня принять у себя дома завтра же к полудню. Я был несказанно рад, ведь тогда я и не подозревал, что меня ожидало у Бердхольцев.

На следующий день, немного загодя, я выехал из дома, кучеру приказал следовать по слободе, а после свернуть к губернаторской усадьбе. Без четверти двенадцать я был уже у Александра Платоновича. Меня проводили в залу — я увидел женщину. Накинув шаль, она стояла спиной ко мне и на рояле наигрывала какой-то грустный мотив. Войдя, я поздоровался, но она даже не обернулась, только доиграв мелодию, повернула голову в пол-оборота и тихо произнесла: «Здравствуй, Костя». То чувство, которое я пережил, не передать словами. Эта женщина была — Мэзхъан. Я стоял, будто меня ударил паралич. Дверь хлопнула, и этот звук немного привёл меня в сознание, зашли двое подростков, смеясь и что-то обсуждая. Мэзхъан обратилась к ним:

— Ольга, Кирилл, обед на кухне, вы опоздали, поэтому без Агафьи, самостоятельно себя обслужите, пожалейте старушку. К ужину попрошу не опаздывать.

По паркету послышались тяжёлые и быстрые стуки каблуков — вошёл Александр Платонович.

— Мария Павловна, с вами всё хорошо? — обратился он к жене. Та тихо что-то ответила и удалилась к себе.

— Ну-с… Добрый день, Константин Павлович, пройдёмте в кабинет — сказал губернатор уже мне, указывая направление рукой. — Присаживайтесь поудобнее, разговор у нас будет длинный и неприятный.

И Александр Платонович начал свой монолог:

— Признаюсь вам, всё это время мы с Марией Павловной ожидали вашего появления, но не думали, что так долго. Но не суть… — Он встал и подошёл к окну, закинув руки за спину, вглядываясь в происходящее во дворе, и тихо, будто заученным текстом, заговорил дальше: — Детские души — очень тонкая материя, поймите, ранить легко, но только рана может быть не излечима, особенно больно, когда ранят родные, близкие люди. Не стану вас томить своей долгой философией, я так полагаю, вы поняли о ком я — о сыне вашем, о Кирилле. Ваши родители должны были оставить вам послание, как писал мне в последнем своем письме Павел Николаевич. Он простил вас и известил о рожденном Марией Павловной ребёнке.

Одна за другой новости были для меня ошеломительны. Я сидел молча и хмуро.

— Но попрошу вас, — продолжил Александр Платонович, — не торопите события, за грехами нашими живые души стоят! — Глаза его потемнели, чистит он меня, скребёт словами, словно медь песком. Злят меня его речи, обидны мне. — Мария Павловна на сносях, поздний ребенок, тяжело ей, пожалейте бога ради, дайте спокойно родить.

Он вдруг подошёл, сел напротив меня, пристально посмотрел в глаза, взял обеими руками меня за плечи и произнес:

— Никому я не говорил, об этом будете знать только вы и я. Не долго мне осталось, Константин Павлович, болен я, короток мой век. Потерпи, умру, тогда… Не хочу видеть метания сына между двух отцов, не хочу видеть его боль и страдания, но и после смерти моей не могу обещать тебе, что примет тебя, полюбит как отца, ведь любовь детей, как и уважение, заслужить надо.

Он встал, похлопал меня по плечу, глубоко вздохнул и сказал:

— А по поводу должности не переживай, ещё вчера издал приказ.

И протянул мне бумагу.

— Назначен ты на должность окружного инспектора над занятиями малолетних рабочих. К исполнению своих прямых обязанностей можешь приступать уже завтра. Ну бывай… Все вопросы завтра…

Я встал, простился и вышел из дома Бердхольцев, как по раскалённым углям. С тех пор я у них больше не появлялся, всяческого общения избегал. А в ближайшее время поехал в Одессу, домой. Нашел отцовское письмо. Тяжело тогда мне было его читать, каждым словом заколачивал мне отец в грудь гвозди. Из него я узнал, что посватался Александр Платонович к Мэзхъан, не взирая на малого ребёнка на руках, вопреки людской молве, ведь ни жена она была и ни вдова. Благословили её отец и мать, и увез её муж. Сижу и вздрагивая думаю: «Господи, не ты ли это? Не ты ли это меня так за грехи мои и распутства?»

Не желал я скорой смерти Александру Платоновичу, но ожидал её, и страх продирал меня: что ж сыну я скажу в своё оправдание?! Помятуя своё кровное родство с ним, отколотое от него «я», с огромной силой стремился с ним объединиться в целое, единое. Вспомню его, оживёт образ предо мною, но в тоже время беспокойно мне, неловко, страшно, будто на тонкой льдине стою и вот-вот под воду упаду. Испугался я, мысль закралась, что раньше богу душу отдам — револьвер убрал подальше. Жил всё это время я в странном состоянии, когда человек не чувствует себя, а знает только боль да ею и существует.

6

С тех пор прошло два года. Не было дня, чтоб Мария Григорьевна не заводила разговора о Бердхольцах: об их усадьбе, имуществе, о хозяйке дома, о её образованности и скромности, что ей даже закралась мысль Лизу женить на Кирилле. Услышав это, я пришёл в ярость, кричал, в итоге твёрдо сказал: «Только через мой труп». Как итог — всё моё семейство ополчилось против меня.

25 февраля 1892 года, я сидел в кабинете, занимался вопросами фабричных производств — тогда мной было осмотрено более пятидесяти заведений, включая школы, больницы, бани и харчевые лавки, — я ушёл с головой в работу, редко стал видеть и Александра Платоновича, слышал только, что плох. Было уже часов шесть вечера, когда в кабинет постучались. Курьер. Он передал мне листок, развернув который, я увидел то, чего так ждал и так неистово боялся. Мария Павловна Бердхольц извещала, что прощальная панихида по случаю смерти её мужа состоится в воскресенье, 28 февраля, в Благовещенской церкви. Дрожит душа моя великой дрожью понятной только мне тревоги, возбуждённо, укоряя себя, я решил именно сейчас оставить всё, как есть. Перекрестясь, тихо произнёс: «Прости, Господи, за малодушие».

В день похорон в усадьбу к Бердхольцам я не поехал, направился сразу к церкви. Ещё не закончилась заутренняя служба. Я вошёл в храм и, проталкиваясь между людьми, встал ближе к правому клиросу, откуда плыло, точно облако, тёплое пение священных писаний. Я поднял голову к своду купола храма, разглядывая его, перевёл взгляд на иконостас, пропуская через себя молитвы, стараясь повторять за хором; всмотрелся в скорбные лица людей, в печальное пение молитв и мелькавшие руки, творившие крестное знамение. Запах ладана умиротворял, будто вера растворена была в храме. К аналою подошёл юный парень, возбужденно и с некой радостью разнёсся по воздуху его голос, красиво запел, так, что душа моя встрепенулась, я стал глотать за ним слова, слова, непохожие на предыдущие молитвы, и тихо запел в полголоса: «Грешник я великий на земном пути… Господи, помилуй. Господи, прости!»

Перекрестившись, я повернулся, чтобы идти к выходу, как перед собой встретил сына, — он всё время стоял позади меня. Его лицо выражало презрение и ненависть. Ещё раз перекрестившись, здороваясь, кивнул ему, обойдя и ускоряя шаг, направился к выходу. Гроб был уже во дворе церкви, люди толпились рядом, все ждали распоряжения священника вносить в храм усопшего. Так я и остался стоять в дверях храма, решив проводить Александра Платоновича в последний путь.

На руках Мария Павловна держала двухлетнюю дочь. Та, видя скорбь и слёзы матери, сестры и брата, начала вертеться, а позже и вовсе расплакалась, оглушая звонким голоском молебен. Кирилл взял малышку на руки и вынес из церкви, передав её няне. Здесь, в проходе, ещё раз мы встретились с ним взглядом, и этот взгляд дал мне понять, что я лишний. Юноша прошёл к гробу и, склонившись перед усопшим, закрыл лицо руками, а мать приобняла его за плечи, жалеючи поглаживая. Я не выдержал, вышел из храма, постоял немного на паперти, спустился по ступенькам и направился к выходу. Дойдя уже до калитки, словно колокольный звон, услышал юный голос:

— Отец.

Обернувшись, я увидел сына и быстро направился к нему. Я понял, что прощён, прощён Господом богом, сыном и Мэзхъан.

*Мэзхъан — черкесское имя, означающее «хозяйка леса»

Оглавление

1

2

3

4

5

6