Костер и Саламандра. Книга вторая [Максим Андреевич Далин] (fb2) читать онлайн

Максим Далин Костёр и Саламандра Книга вторая

… Наши мёртвые нас не оставят в беде…

В. Высоцкий

1

Мы выходили далеко за полночь.

Олгрен с нами не пошёл. Я впервые увидела, как выглядит душевное потрясение у бронированного адмирала: он стоял, скрестив руки, неподвижный, как статуя, провожал нас взглядом — а лицо у него было одновременно печальное, мрачное и злобное.

— Я сам кое-что проверю, — сказал он на прощанье. — Найду способ.

Я просто ни минуты не сомневалась, что Князь Сумерек может найти способ. Вильма только попросила его не убивать — но я не уверена, что адмирал воспринял её просьбу как непререкаемый приказ государыни.

— По возможности, — ответил он и ушёл в тень.

У меня на руках спал кроха Гелхард, завёрнутый в тёплое синее одеяльце, а тело Вильмы на носилках вынесли жандармы. Мы не закрыли её лицо, но оно было белым, как фарфор, даже синеватым в свете газовых фонарей. К проходной завода подогнали карету Королевского Госпиталя, туда было удобно поставить носилки — и мы с Ольгером, Тяпкой и младенцем тоже кое-как разместились. Рашу и Броуку подали мотор.

Проходная была оцеплена, но меня поразила толпа, стоящая вокруг. Они перекрыли улицу, их было ужасно много: молчаливые тёмные люди, рабочие с завода, горожане, какие-то женщины… По толпе прошёл гул, когда люди увидели носилки и нас с младенцем, — но почти сразу же умолк. Не думаю, что кого-то утешили наши бледные, зарёванные, усталые физиономии. Тело Вильмы горожане вряд ли рассмотрели, но именно это и напугало бы кого угодно сильнее всего. Все, наверное, думали, что небо рушится, — и кто их осудит…

— Дорогие горожане! — услышала я голос Раша, спокойный и твёрдый. — Мы пока ничего не можем вам сказать. Завтра сообщим всё — и о здоровье государыни, и о здоровье наследника престола.

Не знаю, разошлись ли они, но перед каретой толпа расступилась без звука — карета тронула с места и быстро покатила по пустым ночным улицам города.

— Как жаль этих добрых людей, — вздохнула Вильма. Она сидела на ногах собственного трупа — и мне было холодно видеть её такой: в окровавленном белом платье, с выбившейся прядью, лунной и полупрозрачной. — Они ведь ожидают вестей о нас с сыном, а я даже не могу их утешить. У них будет грустная ночь.

— Страшная ночь, государыня, — сказал Ольгер. — Жуть берёт, как представишь, что они думают. Вас нет — так и защиты нет никакой. Не младенец же…

— В моём завещании регентами названы Карла и Раш, — сказала Виллемина, но не слишком уверенно.

У меня опять потекли слёзы.

— Ну что ты, Вильма, — сказала я и шмыгнула носом. — Какая из меня регентша? Какой из меня политик? Я же просто некромантка у тебя на подхвате… разве только няня для младенчика, чтобы его учить обращаться с Даром. А Раш — он ужасно умный, кто спорит, но… ну что Раш сделает, если ему заявят, что ни у кого из нас прав нет? А если весь свет заявит? Вот у Хальгара есть. И Орстен ещё жив, между прочим…

— Слава Богу, что не понадобится это завещание, — сказал Ольгер. — Вот слава-слава.

Вильма улыбнулась, кивнула:

— Дорогие мои, я прошу вас, не надо так грустить! Весь главный ужас позади, остались задачи, которые нужно решать.

— Ох, государыня, — вздохнул Ольгер. — Нам с леди Карлой ещё хватит ужаса.

— Простите меня, глупую, — Вильма улыбнулась виновато. — Особенно вы, дорогой граф, простите. Я к вам не прислушалась…

— Я просто… мне просто… я не очень хорошо понимаю Дар, — сказал Ольгер, и губы у него задрожали.

— Когда некромант говорит: «Мне здесь неуютно», умная государыня откладывает визит, — сказала Вильма. — Это было достаточно ясно. Я понадеялась на собственное везение… мне не хотелось откладывать. Ждали меня, вы же видели…

— Тебе, Вильма, надо указ такой подписать, — сказала я мрачно. — Что любой некромант, который чувствует опасность, даже если не понимает, что это за опасность и где именно, может хватать тебя в охапку и тащить туда, где эту опасность чувствовать перестанет. Это будет очень полезный государственный указ, он нам всем десять миль нервов сбережёт невымотанными.

Вильма обняла нас — и мне показалось, что она тоже сдерживает слёзы:

— Дорогие мои друзья… я боюсь, что мы не сможем предотвратить то, что диктует Предопределённость. От Судьбы не уйдёшь… сейчас мне кажется, что во всём есть какой-то смысл, известный высшим силам, не нам. Богу, аду… не знаю. Но нас ведёт Предопределённость — до той точки, в которой нам приходится решать. Милая моя Карла, мы с тобой сегодня прошли такую точку — и я отправилась не отдыхать на лоно Господне, а работать. И вы, дорогой Ольгер, снова проходите такую точку. Это всегда больно… но что же делать?

— Ага, — мрачно сказала я. — Мы все играем в игры, которые боги дали нам.

— И выигрываем, — улыбнулась Вильма. — Держитесь, друзья. Мы сможем.

Мы только переглянулись.

— Мне вправду стыдно, — сказала Вильма грустно. — И я вам очень сочувствую.

Мне было тепло от её призрачной ладони — но на душе не полегчало. Когда я думала об ужасной ночи, мне снова хотелось скулить и выть.

Во Дворце нас ждали грустный Валор и мэтр Фогель с Гленой — эти были просто в ужасе. Заплаканная Друзелла забрала у меня младенчика — они уже устроили детскую, а чтобы крошке-Гелхарду не пришлось слишком уж резко менять привычки, там его ждала его старая кормилица. Малышу, кажется, было лучше, чем всем взрослым, вместе взятым: его унесли спать в хорошенькую спальню, а перед сном мэтресса Луфа даст ему поесть. Отличная жизнь, по-моему.

Не нашей чета.

Мы отнесли тело Вильмы вниз, в казематы, вернее, в лабораторию. Глена, плача, убрала волосы Вильмы под полоску полотна и принялась покрывать её лицо сперва маслом, а потом гипсом — чтобы сделать маску в точности.

Вильма с любопытством наблюдала за процессом.

— Вали отсюда, — сказала я. — Пожалуйста, уйди. Мешаешь очень.

— Чем? — искренне удивилась моя королева. — Всегда было страшно любопытно, как я устроена внутри.

Я врезала кулаком по столу — и снова разревелась:

— Ну я не знаю, не знаю я, как тебе объяснить! Не могу я так!

Испугала её — и она обняла меня снова:

— Ох, не плачь, пожалуйста, Карла, дорогая! Конечно, я уйду, если тебе так будет легче. Я просто думала… если мы будем болтать, то… Ох, Боже мой, какая же я глупая и бестактная! Прости меня.

— Иди, иди, пожалуйста, иди, — пробормотала я сквозь слёзы. — А то я что-нибудь испорчу, а потом себя загрызу.

— Конечно, сестричка, — сказала Вильма.

— С вами хотел побеседовать мессир Олгрен, государыня, — сказал Валор ласково. — У Сумерек есть какие-то важные вопросы. Быть может, вы найдёте немного времени на беседу?

— Цены вам нет, мессир Валор, — улыбнулась Вильма.

Я отправила с ними и Тяпку. Они ушли, а у меня немного отлегло от сердца.

Пока Глена заканчивала снимать маску, а Ольгер готовил инструменты для вскрытия, я просто стояла, опустив руки. Ждала, когда они закончат.

— Глена, — сказала я сипло, когда она начала стирать с лица Вильмы остатки масла, — надо будет волосы обрезать тоже. Парик сделать.

— Мы подберём волосы подходящего цвета, — сказала Глена, всхлипывая. Ей, кажется, было хуже, чем мне. — Сделаем несколько париков. Волосы ведь должны выглядеть идеально… а глаза очень похожего цвета у нас, оказывается, есть, — и разрыдалась.

— Успокойся, давай срежем волосы, — сказала я. — Надо работать быстро. Как можно быстрее и как можно лучше.

— Можно, лучше вы? — спросила Глена, заглядывая мне в глаза. — Не могу. Кости — ещё так-сяк, а вот…

— Ладно, иди, — сказала я. — Займись формой для головы. Такие нежные все…

— Она же не медик и не некромантка, леди, — вступился Ольгер.

Мне ужасно хотелось на него наорать, но жалко стало. Только Ольгер меня и не бросил — и я ему была слишком благодарна, чтоб на него орать.

Я выпроводила Глену с заготовкой для маски — и ужасно долго срезала с головы моей Вильмы её чудесные солнечные локоны. Время тянула.

— Я представляю, как сделать хороший состав, леди, — сказал Ольгер. — Мы легко очистим кости до идеального состояния, — и вморгнул слёзы. — Простите меня… если бы вы… могли сами… леди… Мне… не знаю… неловко.

— Что тебе неловко? — фыркнула я, но уже поняла.

— Если бы вы могли… это… вскрыть тело? — сказал Ольгер жалобно. — До костей, ладно? А я обработаю кости сам… Пожалуйста, а?

И вид у него был умоляющий до нелепости. Всё на лице написано.

Одно дело — просто труп. Совсем другое — государыня, Виллемина, тело, которое имело отношение к её душе, — а душа-то не покинула юдоль… С костями проще, тело — это… очень интимно, что ли. Не страх, не брезгливость, а…

Целомудрие, что ли. И уважение.

И, в сущности, я могла его понять. Просто мне было нестерпимо… я опять должна была сама резать тело друга, самого-самого близкого друга — много хуже, чем тогда, в детстве, Тяпку, совершенно немыслимо…

Но Ольгер был прав. Я понимала, что прав.

Это моё дело. Он и так предложил помощь, какую смог.

И мне пришлось разобрать этот шедевр — тело Виллемины. Я не думала, что это будет до такой степени больно. Особенно лицо. Такое чувство, что святотатствую, режу это Божье чудо… Резала её тело, свои пальцы, ревела…

Сожгла её плоть в алхимической печи — и собрала пепел. И только тогда позвала Ольгера.

— Господи, леди, — сказал он, глядя на меня, как на выходца из ада. — Вам отдохнуть бы…

— Ты сказал, что кости обработаешь, — буркнула я. — Давай. Видишь, там ждут люди Фогеля, им надо собрать новое тело до завтрашнего заката. Делай быстро.

Он притащил какие-то свои банки и склянки, слил из двух в одну большую — запузырилось.

— Не испорти, — сказала я. — Второго шанса не будет.

А у него уже глаза прозрачные: задачу решает человек. Счастливец: тела не видит — кости ему так душу не жгут.

— Не беспокойтесь, леди, — сказал Ольгер. — Унция Ранней Зари, раствор Белого Ветра, безопасно и надёжно, смотрите!

Красиво сделал, надо признать. От этого его раствора кости Вильмы стали белыми, как фарфор, — и мы их отдали мэтру Фогелю, чуть-чуть успокоившись: по крайней мере, это будет красиво, насколько только возможно.

— И прочно, леди, — сказал Ольгер. — Вот увидите, будет прочно.

— Не прочнее, чем живые кости, — грустно сказала я. — Вся эта механика… эх… Пойдём наверх, душно мне что-то…

Виллемина беседовала с Валором, сидя в своём любимом кресле — вместе с Тяпкой, которая, кажется, грелась об неё. Я снова увидела Вильму в окровавленном белом платье — и меня снова резануло душевной болью, а она встала мне навстречу, протянув руки:

— Ох, Карла, дорогая! Как же тебе досталось сегодня…

Тяпка спрыгнула с кресла и полезла лизаться и лапиться. Я стояла и думала: хорошо бы не отключиться прямо сейчас.

Валор, кажется, догадался и придвинул кресло — и я села в обнимку с собакой и с духом. Свет газовых рожков показался мне присыпанным пылью.

— Деточка, — тихо сказал Валор, — постарайтесь немного успокоиться. Худшее уже позади.

— Валор, как вы думаете, — спросила Вильма, — кто-нибудь из вампиров отзовётся, если окликнуть? Год пришёл к повороту, вот-вот начнёт светать…

Валор подошёл к зеркалу и постучал в него костяшками пальцев, деликатно, как в дверь. В комнату вошёл Олгрен собственной персоной.

— Напрасно я не дождался леди, — сказал он. — Вы были правы, тёмная государыня.

— Валор, адмирал, ну зачем… — начала я.

Олгрен сделал ко мне быстрый шаг — и совершенно чудовищно вульгарным, просто хамским движением поднял меня на ноги и притянул к себе за плечи.

Так, что я завалилась ему головой на грудь.

Как… не знаю… как юнгу своего! Никто не ведёт себя так с леди!

Но он был — облако ледяной Силы, я в него падала, как в море, как в поднимающуюся волну, сияющую, просвеченную насквозь. Я почувствовала, как он меня наполняет: я — засохшая водоросль — и вот снова вода, вода — и в меня идёт живой ток, я парю в нём, как в глубине…

— Спасибо, дорогой адмирал, — услышала я Вильму словно сквозь толщу воды.

— Сейчас она уснёт, — сказал над моей головой Олгрен, и его голос прозвучал колокольной медью.

И я перестала барахтаться. Я дала себе падать и падать, пока не опустилась на дно тёмно-синего мерцающего сна…

2

Я стояла на берегу моря. Мягкой, чернильно-синей летней ночью, невероятно ароматной — с запахом соли и водорослей, с совершенно родным запахом. Давным-давно прошедшей летней ночью. Громадная, белёсая, мертвенная луна стояла над морем, прибой еле лизал песок — а на песке горела восьмиугольная звезда вызова из нижних кругов, с тройной защитой.

И рогатая адская тварь высовывалась из центра звезды по плечи: дальше её не пускали штрихи защиты. Гад смотрел мне в глаза, и я видела, как адское пламя бушует внутри его головы, вырываясь в глазницы.

— Маленькая тёмная леди, — прошелестел он, как прибой по гальке. Как прибой по голым костям. — Маленькая лгунья. Женское счастье отдала за мнимую жизнь собачки, так?

— Это ты сейчас мне лжёшь, — сказала я. Я не чувствовала ни капли страха, только ледяную злобу, громадную, как штормовая волна. — Отдала за власть вязать живое с мёртвым священными Узлами. Двумя Узлами. Ты мне продал эту власть — и я буду ею пользоваться, когда пожелаю и когда понадобится. Но сейчас мне этого мало. Продай мне третий Узел.

— Почти не мнимую жизнь? — ухмыльнулся демон. — Это дорого, маленькая тёмная леди. Дороже, чем ты уже заплатила.

— Я знаю, — сказала я. — Я отдам.

— Твою способность рожать детей, — прошелестел демон и облизал губы языком пламени.

— Мою способность рожать детей, — повторила я. — И кровью скреплю.

— Кровью — мало, — прошипел демон. Он облизывался, как самый озабоченный лох на представлении в балагане. — Скрепишь плотью. Своей плотью.

— Хорошо, — сказала я. — Будет тебе плоть.

И вытащила нож из ножен в рукаве.

На моей клешне всё равно останется слишком много пальцев, подумала я — и меня замутило. Я шла к валуну у кромки прибоя, боком, чтобы не выпускать демона из виду — и у меня подкашивались ноги. Но я понимала: слабину дать нельзя, нельзя, нельзя.

Я просто положила растопыренную клешню на камень и рубанула по одному из мизинцев, у второй фаланги. Удивительно, как он легко отлетел — в первый момент было почти не больно. Нож острый. Не больнее, чем резать ладонь.

Я подобрала палец и швырнула демону.

— Мы в расчёте, маленькая тёмная леди, — прошуршал он удовлетворённо.

— И не смей касаться наших судеб во имя Господа, — швырнула я в него так же, как кусок пальца. — Мы принадлежим Предопределённости. Выполняй!

— О-о-у! — простонал демон и провалился в остекленевший песок, будто песок его затянул. Я брызнула на звезду кровью из обрубка — закрыла и запечатала портал.

Вот тут-то на меня и опрокинулась ужасная боль. Вся рука, до самого плеча, загорелась огнём. Я замотала руку подолом, но всё равно было настолько больно, что я заскулила.

И проснулась.

Я сидела в нашей с Вильмой постели, зажимая клешню окровавленной рубашкой. Вильма, Валор и Друзелла смотрели на меня с ужасом. Тяпка тянулась понюхать, лизала сухим языком — и у неё просто на морде было написано, как она жалеет, что по-настоящему, как у них, собак, положено, вылизать меня не может. Им же обслюнявить положено, всё понятно.

Собаки всегда так, они думают, что любую боль могут вылечить, если вылижут. Наивные такие…

— Ничего, Тяпка, — выдохнула я. — Ничего.

— Боже мой, Карла, милая, что с тобой? — прошептала Вильма, еле заметная в рассветном солнечном свете из окна. — Кровь?

— Палец отрезала, — сказала я, с трудом разжав зубы. — Кто-нибудь, попросите у Ольгера его микстуры, болит.

Друзелла выскочила из спальни опрометью.

— Деточка, вы во сне… — догадался Валор. Просто по тону было понятно, что догадался. — Ох ты… Мессир адмирал дал вам вампирской Силы, много… Надеялся, что это поможет вам прийти в себя, а вы отправились совершать новый обряд вампирским путём? По снам?

— Простите меня, пожалуйста, — сказала я и ему, и Вильме. — Просто Олгрен так удачно со мной поделился, грех было не взять. Времени-то нет! Сегодня последняя ночь полнолуния, а два таких обряда я бы просто не потянула.

Вильма заплакала:

— Я боюсь спрашивать, за что ты отдала палец, сестра. Потому что догадываюсь… ужасно.

И вот тут я поняла. Осознала до конца. И меня так отпустило, что, кажется, даже руку перестало так уж нестерпимо печь. Я улыбнулась:

— Ваше прекраснейшее величество, государыня моя драгоценная, я абсолютно удовлетворена, потому что очень, очень хорошо прошло. Просто замечательно. Так что тебе реветь не надо, тем более что я уже за нас двоих наревелась.

Вошла Друзелла с пузырьком.

— Вот, — сказала я. — Как раз и микстура подъехала. Он сказал, сколько пить?

— Глоток до трёх часов пополудни, — сказала Друзелла. — А потом можно ещё. Я послала за мессиром Сейлом.

— Замечательно, — сказала я. — Я тут подожду. Только мне бы поесть чуточку… Прикажите мяса принести, пожалуйста.

И я увидела, как у Друзеллы отлегло от души. А Виллемина села рядом со мной, обняла меня и прижалась — я чувствовала её, как тёплое облако, и думала: ничего. Это только до полуночи. После полуночи наладится всё.

Абсолютно всё, что вообще в человеческих силах наладить, — и ещё немножечко.

Сейл, когда увидел мою клешню, только головой покачал:

— Ох, леди Карла… разве так можно?

— Можно, — сказала я. — Некромант работает через боль и кровь, мессир, что ж делать. Не ухо же было отрезать. А клешня хуже не стала — некуда уже.

Он на мою бедную клешню смотрел и цокал языком. Ну да, вся в шрамах. Ну что поделаешь-то! Некромантка я, некромантка! Три четверти обрядов — через проклятую кровь. Плата за Дар, ясно же.

Сейл мне швы наложил на обрубок пальца, смазал чем-то, забинтовал клешню — а тем временем начала действовать Ольгерова микстура. Стало совсем хорошо. Ощущение такое, что боль, будто колючий браслет, съехала куда-то на запястье, на рукав, и там болталась — рядом, но отдельно. Не мешала. Правда, и забыть о себе не давала, но всё равно стало намного легче.

И я смогла поесть. Жрала мясо слишком быстро, не могла удержаться, и думала: после обрядов я — совсем не рыбоед.

Я с настоящим наслаждением доедала кусок свинины под пряным соусом, — смешила Вильму своим, как она говорила, хищным видом — когда вернулся Валор.

— Право, не хочется мешать вам, дорогая деточка, — сказал он, — но… э… слишком многие ждут новостей. Скажите, можете ли вы работать?

— Куда ж я денусь! — фыркнула я.

— Бедная, бедная Карла, — вздохнула Виллемина. — У тебя сегодня будет отвратительно тяжёлый день и тяжёлая ночь. Дорогая моя сестрёнка, я ведь собираюсь ездить на тебе, как на призовой лошади — и меня это и тревожит, и печалит. Были бы другие возможности — я постаралась бы дать тебе отдохнуть перед обрядом…

— Ещё тебя видит Валор, — сказала я. — И деточки. И Ольгер.

Виллемина покачала головой.

— Деточки слишком юны, а милейший мессир Ольгер — пока ещё, к сожалению, иностранец для Малого Совета. Так что — только мессир Валор, если нам удастся убедить достопочтенных правителей. Я позабыла упомянуть о нём, — и печально вздохнула.

— А меня точно будут слушать? — с сомнением спросила я.

— Тебя — да, — улыбнулась Вильма. — Ты — леди-адъютант, от тебя вообще всё зависит. Поэтому — давай попробуем собраться с духом.

— В нашу гостиную идём? — спросила я.

— Нет, — сказала Виллемина. — В зал Малого Совета.

Платье мне Друзелла приготовила золотисто-коричневое, с плетёными златолесскими кружевами. Очень хорошенькое — и настолько не траурное, насколько вообще можно в непраздничный день. И в мои волосы Друзелла вставила черепаховый гребень с топазами.

— Ради чего? — удивилась я.

— А почему нет? — улыбнулась Виллемина. — С чего бы тебе, дорогая, рядиться во власяницу? Разве сегодня постный день?

— Но ты… — заикнулась я.

— Меня просто не всем видно, — сказала Вильма твёрдо. — И всё. Из этого мы с тобой будем исходить.

Мы вошли в Зал, где ждали Броук, Раш, Норис — и почему-то Элия. Вид у них всех был — мягко говоря, не очень, особенно у Броука, который, кажется, так ни на минутку и не прилёг со вчерашнего дня.

Мы уселись — а мессиры миродержцы уставились на Вильму, и я поняла, что они-то видят пустое кресло. У Раша глаза снова наполнились слезами.

— Государыня? — спросил Броук очень напряжённым тоном, будто пытался рассмотреть или услышать.

Вотще, конечно. Простец же. Вот у него точно не было ни капли Дара.

— Дорогие мессиры, садитесь, пожалуйста, — сказала Виллемина, а я повторила:

— Государыня просит всех садиться. Всё хорошо, нам бы только до сегодняшней ночи продержаться как-нибудь.

— Очень тяжело, дорогая государыня, — сказал Раш дрогнувшим голосом. — Просто не сосредоточиться… простите меня. Господи милосердный, хоть бы какой-то знак…

— Ну как же я его подам? — огорчённо сказала Вильма.

— Государыня — не буйный дух какой-нибудь, — сказала я сердито. — Призраки эти самые знаки подавать учатся годами. Вам же сказали: сегодня ночью всё будет в порядке. Королева вас слушает, что ещё? Долго будете мяться?

— Э-э, — проблеял Элия. — Э… прошу прощения у государыни и у всех собравшихся… но дело важное и отлагательств не терпящее.

— Будьте любезны изложить, святой наставник, — сказала Виллемина.

— Государыня слушает, — сказала я, чувствуя себя исключительно по-идиотски.

Физиономия у Элии стала уж совсем овечьей. Наверное, он мог быть духовником Гелхарда, но на духовника Виллемины он совсем не тянул. Я подумала: надо будет ей предложить заменить его Лейфом, Лейф очень дельный.

— В три часа пополудни — большая служба в храме Путеводной Звезды и Благих Вод, — начал Элия таким тоном, будто ему ботинки жали. — Паства уже собирается. В храме и на площади — добрые прихожане наши… А я даже не знаю, что служить. А ведь они же того… именно того и ждут, что я буду служить.

Заупокойную или во здравие государыни, подумала я. Задачка.

— Скажи святому наставнику, — улыбнулась Виллемина, — пусть служит во имя исполнения надежд и ради благословения тяжёлого пути государыни, что пребывает в поиске выхода на свет. Чин Блаженного Фойла.

— Вот, точно! — обрадовалась я. — Я помню. Чин Блаженного Фойла, составленный для Аннелизы Рыжей — как раз когда она нового фаворита себе собиралась заводить, да? Деликатный был тип этот Блаженный Фойл: во имя исполнения надежд и и в поиске выхода на свет — хорошо сказано. Красивая, кстати, служба. Вторая или третья часть Праведных Трудов, не помню, какая точно.

— Вторая, — подсказала Виллемина.

— Точно! — согласилась я. — Вторая часть, точно.

Элия потрясённо взглянул на меня, часто и мелко закивал, и вид у него был, по-моему, туповатый. Броук хмуро слушал, Норис показался мне погружённым в себя по самые уши — а Раш внезапно улыбнулся.

— Превосходно, ваше прекраснейшее величество, — сказал он, пожалуй, даже радостно. — Очень верно и дельно.

Броук вздрогнул и взглянул на него дико.

— Мессиры, давайте отпустим святого наставника, — сказала Виллемина. — У него много важных дел, ему необходимо подготовить службу. Удачи ему в делах и помоги ему Господь.

— Наставник Элия, — сказала я, — государыня вас отпускает службу готовить. И это… желает удачи и Божьей помощи.

Элия покосился на пустое кресло, поклонился и вышел, пятясь задом, как в варварские времена, говорят, выходили, не поворачиваясь спиной.

Раш слушал — и я дивилась, как у него ожило лицо. Даже искорки в глазах появились. Броук и Норис смотрели на него, как на умалишённого.

— Прекраснейшая государыня, — сказал Раш таким тоном, будто отлично видел Вильму в её кресле, и вытащил блокнот, — позвольте сообщить вам некоторые соображения по самым насущным делам.

Вильма слушала — и у неё было такое же лицо, как у Раша.

— Конечно, — сказала она. — Меня всегда восхищала ваша проницательность, дорогой герцог.

— Конечно, излагайте, — сказала я. — Государыня вашей проницательностью восхитилась.

— Итак, — продолжал Раш, легко вздохнув. — Я уже сообщил в прессу, что младенец-наследник жив, настолько здоров, насколько это возможно в его положении, и находится под присмотром акушерки с Королевских Курсов родовспоможения и лейб-медика. Ваше величество пребывает в тяжёлом состоянии, но лейб-медики, алхимики и некроманты делают всё возможное.

— И некроманты? — улыбнулась Вильма.

— Ага, — сказала я. — Некроманты в этом списке — самое оно.

— Я сообщил, — продолжал Раш невозмутимо, будто совет был совершенно рутинный, — что если медики, паче чаяния, не сумеют спасти тела прекрасной государыни, то с помощью алхимиков и некромантов оно будет заменено протезом. Согласно её высочайшей воле и новому закону об изъявлении воли духов.

— Звучит так непринуждённо, будто мы сообщаем об изящном пустяке, — удовлетворённо кивнула Вильма. — Словно о том, что было испорчено моё парадное платье, но новое уже почти готово. Дорогой мессир Раш, вы мастер формулировок!

— Государыня говорит, что формулируете хорошо, — улыбнулась я почти против воли. — Будто нам человеческое тело заменить или починить не сложнее, чем новое платьице заказать. Пара пустяков! Красиво, что ж.

Раш еле заметно улыбнулся в ответ. По-моему, тоже удовлетворённо.

— Лишь один момент, — сказала Виллемина. — Уточните, пожалуйста, что, опасаясь за здоровье младенца, который по желанию государыни наречён Гелхардом в честь его великого деда, мы не представим его Большому Совету в ближайшее время. Весной, когда дитя окрепнет. А все надлежащие священные обряды будут проведены в дворцовой часовне, где будем присутствовать лишь я, леди Карла, мессир канцлер и наш духовник.

Эту длинную тираду я постаралась повторить как можно точнее, чтобы Раш ничего не перепутал, — и тут радостно ухмыльнулся Норис:

— Государыня! — и поклонился смеющейся Виллемине.

— Что заставило вас поверить, дорогой Норис? — спросила она, и я повторила:

— Государыне интересно, что вывело тебя из ступора наконец.

— Ваше прекрасное величество, леди Карле ни за что не выдумать такую формулировку самой, — ехидно ответил Норис, и я показала ему кулак.

— Хорошо, — сказал Броук. — Звучит хорошо.

— У меня есть несколько серьёзных вопросов, прекрасный мессир Броук, — сказала Виллемина. — Я полагаю, что ни эликсиров, ни адских привад мессиры Норис и Ольгер на заводе Кнолля не обнаружили, потому что убеждена: Кнолль действовал исключительно по собственному и осознанному желанию. Права ли я?

— Государыня говорит, мессир Броук, что Кнолля не заставляли, он сам по себе гад, — повторила я. — Всё правильно?

— Я с ним побеседовал, государыня, — сказал Броук, обращаясь не ко мне, а именно к Виллемине, хотя точно не мог её увидеть. Голос у него был усталый и тон безразличный, но отчего-то всё вместе поднимало дыбом волоски на руках. — Кнолль заговорил к утру. Сказал, мол, сделал всё, что смог, ради будущего Прибережья, — и усмехнулся, как вставший мертвец.

— Он говорил мне, что я толкаю страну к войне, — сказала Виллемина. — «Девочка, — сказал он, — ваши смешные амбиции погубят мою родину. Вы можете приказать немедленно арестовать меня, но прислушайтесь к словам старого человека, патриота и глубоко верующего: ваши глупые игры с адом настраивают против нас не только Перелесье, а и весь Север вообще. На что вы рассчитываете? — спросил он со слезами на глазах. — Это же нелепо!» Он говорил так страстно, что я не стала его прерывать.

А вот я бы прервала. Мне стоило очень большого труда всё это повторить.

— Страстно говорил, гад, ага, — закончила я, сжав кулаки. — И государыня его слушала. Меня там не было.

— Я предполагал, что Кнолль не слишком горячо одобряет происходящее, — сказал Броук. — Хотя бы потому, что у него были возможность и производственные мощности для выполнения армейских заказов втрое быстрее, чем он шевелился.

— От субсидий он не отказался, — заметил Раш.

— К чему отказываться от денег, — Броук дёрнул плечом. — Двойная выгода: его прибыль, наш ущерб.

— Он не был на трёх заседаниях Большого Совета, — сказала Виллемина. — А я надеялась, что личная беседа что-то изменит.

— Рабочие обрадовались вам больше, чем Кнолль, государыня, — сказал Норис. — Шерсть демонова, государыня, там была такая обстановка, что мои люди опасности не видели. Вас любит простой народ… а мы, как полагается, следили за толпой. Кто б мог подумать, что богатейший заводчик в стране выстрелит в свою королеву, в беременную даму… — закончил он с горечью. — Нереально. Я вправду думал, что колдовство тут… попросил графа разобраться… Никуда я не гожусь как шеф охраны.

— Годишься, — не утерпела я. — Просто — новое время.

— Ты права, дорогая, — сказала Виллемина. — Правила больше не работают. А мессир Норис делает очень много хорошего, напомни ему это, пожалуйста. И скажи, что я полагаюсь на него — но все мы принадлежим Предопределённости, тут ничего не поделаешь.

— Государыня просила тебе напомнить, что ты полезный и нужный, — сказала я. — И она тебе верит.

Норис на миг зажмурился, будто хотел свою боль сморгнуть.

— Спасибо, что верите, государыня, — сказал он. — Даже сейчас, когда я — как побитый пёс…

— Все мы… — начал Броук, но перебил сам себя. — Мои люди сейчас перетряхивают все связи Кнолля. И документация концерна «Сталепрокат Кнолля» — вся пошла к Рашу в ведомство.

— Честно говоря, мессиры, — задумчиво сказала Виллемина, — я не думаю, что у Кнолля есть какая-то группа, занятая подготовкой диверсантов, или что-то в таком роде. Но его друзья вряд ли заслуживают полного доверия: он наверняка делился с ними своими мыслями о нашей политике — и если они настоящие друзья, то, вероятно, соглашались…

— Государыня не думает, что кодла Кнолля будет кого-нибудь реально взрывать, — перевела я. — А я думаю, что могут.

— Сумасшедший убийца, — сказал Броук с омерзением. — Во всех смыслах. Собрался умирать за будущее Прибережья, тля. И считает себя героем.

— Слава милосердию Божию, что таких героев немного, — печально сказал Раш. — Но такое настроение и такой образ мыслей — встречаются.

— Я всем сердцем люблю и чту покойного государя, — сказала Виллемина. — Но в последние годы влияние Перелесья было чрезмерным. Прекраснейший государь Гелхард душой был рыцарем — и в большой степени человеком прежнего времени. Масштаба возможных злодейств и подлостей он себе не представлял… и полагал, что со злом можно договориться.

— А Перелесью дай палец — отожрёт руку по плечо, — добавила я от себя.

— Наши враги уважают государя, — сказал Броук горько.

— О да! — подхватила Виллемина ему в тон. — Кнолль сказал, что я предаю своего покойного названого отца и гублю дело его жизни. Они убеждены, что дело жизни государя заключалось в том, чтобы отдать Прибережье Перелесью — хотя он, насколько я могла понять, всю жизнь пытался сохранить нашу независимость.

— С переменным успехом, — добавил Раш. — Перелесцы при нашем дворе пели на разные голоса о золотом веке, о мире без границ, о всеобщем братстве — а в моём кабинете готовы были меня удушить, выбивая право беспошлинной торговли и требуя чуть не бесплатных перевозок на наших судах.

— И даже наставник Элия считает меня еретиком из-за веры моих предков, — напомнил Броук. — Духовные училища, похоже, учат, что только ветвь Сердца Мира и Святой Розы несёт вечную, абсолютную и незыблемую истину. Врагов воспитывают… а потом эти враги проповедуют нашему простому народу, что перелесцы — истинной веры, а мы — еретики.

— Моя бы воля, — сказал Норис с тихой холодной злобой, — я бы перелесских аристократов выставил с побережья вообще. Нечего им тут делать.

— Кнолль — и не аристократ, и не перелесский, — напомнил Раш.

— Прошу прощения, мессиры, — сказала Виллемина, — это не то, что нам нужно обсуждать. У нас есть дела, которые непременно нужно сделать по возможности быстрее.

— В смысле, потом будем возмущаться, — добавила я от себя, закончив пересказывать её слова.

— Пресса, — кивнул Раш. — Все ждут новостей.

— Очень хорошо, — сказала Виллемина. — Расскажите им о Кнолле. Как можно точнее и вернее. Что он считает себя патриотом, что уверял, будто я предаю дело жизни государя Гелхарда, что он надеялся на союз с Перелесьем — и жаждал золотого века. И ради всего этого нарушил присягу и попытался убить беременную даму. Уточним: перелесцы и их союзники считают, что цель оправдывает средства, а ради своего идеала, созданного ложью Перелесья, совершают бесчеловечные поступки.

Я старалась повторять сразу за ней, а Раш быстро записывал — тоже, по-моему, так точно, как мог.

— Кнолля — судить на закрытом заседании? — спросил Броук.

— Нет, — тут же ответила Виллемина. — Пусть будет показательный процесс. Нам нужно показать всем эту точку зрения — и сделать вывод: она приводит к преступлению перед страной.

— Орстена — казнить? — спросил Броук. — То, что он жив, меня нервирует.

— Нет, — вздохнула Виллемина. — Как бы ни было, он — родственник государя. Одиночное заключение. Пожизненно. Тайно доставить в монастырь Блаженного Ромма на Каменном острове, замуровать в каземат как государственного изменника. Не оповещать прессу и свет: он мёртв для всех, мы о нём забыли.

— Кнолля? — спросил Броук.

— Полагаю, он будет приговорён к публичному повешению, по закону — как обвиняемый в государственной измене и покушении на убийство королевы, — сказала Виллемина. — Если суд решит так, то я помилую его, заменив казнь пожизненным заключением. И распоряжусь, чтобы ему приносили свежие газеты. Я хочу, чтобы он увидел, к чему вело его предательство — и ради чего он пошёл на убийство. Увидел — и понял.

Ничего себе, подумала я, повторяя. Раш кивнул понимающе. Броук содрогнулся.

— Концерн «Сталепрокат Кнолля» переходит в собственность прибережной короны, — продолжала Виллемина. — Позаботьтесь о надёжном управляющем, дорогой мессир Раш. Мне нужен человек, который не будет задерживать выполнение королевского заказа.

— Спуск на воду подводного судна откладываем? — спросил Броук.

— Нет, — сказала Виллемина. — Он состоится в назначенное время. Надеюсь, я смогу присутствовать.

Я за это время уже немного освоилась и привыкла — наловчилась повторять за моей Вильмой почти слово в слово. И когда она отпустила Броука, чтобы начать обсуждать с Рашем курс ценных бумаг, состояние государственных счетов и всякое такое, от чего мой бедный мозг норовил свернуться в штопор, — я почти не путалась.

Только устала, будто на мне впрямь ездили верхом.

Отпустив Раша, Виллемина сочувственно мне улыбнулась:

— Мы почти закончили, дорогая. Я думаю, мы отложим донесения внешней разведки, послов и визит маршала до завтра. Мне кажется, что объяснять прекраснейшим мессирам Лиэру и Ирдингу придётся уж слишком много. Наверное, не стоит, верно?

— Вот она, королевская мудрость, — я случайно хихикнула. — Не знаю, как Ирдинг, я с ним плохо знакома, а вот Лиэр точно свихнётся.

— Постепенно привыкнет, — улыбнулась Вильма. — Мессиры миродержцы же привыкли. Даже фрейлины не шарахаются от мессира Валора — а уж военные-то и подавно приноровятся. Если я что-то понимаю, нам всем придётся постоянно привыкать к чему-то довольно жуткому или отвратительному… наступает тяжёлое время.

3

То, что вечером принесли мэтр Фогель и Глена, удивило меня ужасно — и Вильму, кажется, не меньше.

— Я ожидала увидеть скелет, — сказала Вильма, разглядывая искусственное тело. — А это… произведение искусства… дорогие друзья, я даже затрудняюсь назвать…

— Куколка, — сказала я озадаченно. — Фарфоровая. Но не возьму в толк, как вам это удалось.

Мне показалось, что они отлили искусственное тело из фарфора целиком — только полированным серебром блестели шарниры. Я смотрела на громадную, великолепно сделанную куклу с лицом Виллемины и думала: очень красиво. Просто очень. Но как же она будет двигаться? Фарфор довольно тяжёлый, слишком хрупкий…

— Это не фарфор, — с тенью даже самодовольства объяснил Фогель. — Это тот самый новый материал, о котором сейчас все говорят: каучук. Из фарфора только лицо, леди Карла, а тело — из белого каучука. Лёгкий материал, упругий, пружинит.

Я тронула белую гладкую ногу. На ощупь она напоминала холодную человеческую кожу — мне даже стало жутковато на миг.

Я взяла куклу за руку. Скрыть серебряные шарниры, двигающие пальцы, мастера не сумели, но кисть…

Я не могла взять в толк, как они успели создать за день этот шедевр — пока не поняла, что, по всей вероятности, наши мастера потихоньку вели свои собственные разработки и экспериментировали. И вот результат такого эксперимента… неожиданный.

Чудовищно дорогой, очевидно. Потрясающе красивый. Очень странный.

Никакой загробной жути.

И всё-таки… всё-таки…

— Вот так и становятся неувядающе прекрасными, — весело сказала Виллемина. — Карла, дорогая, скажи этим гениальным мастерам, что я не ожидала. Они меня восхитили.

— Государыне очень нравится, — сказала я дрогнувшим голосом.

Фогель прослезился:

— Государыня слышит?

— И видит, — сказала я.

Я уже заставила себя смириться — и сейчас меня очень грело, что наши драгоценные кукольники нашли способ не выставлять кости Виллемины напоказ. Они сделали больше, чем в принципе возможно, думала я… и всё-таки…

Наша государыня — кукла.

Наша бесплотная государыня.

Наша самую малость овеществлённая душа.

Чрево адово.

— Мне кажется, ты огорчена, — сказала Вильма.

— Пытаюсь представить, каково тебе будет внутри этой куклы, — ляпнула я мрачно. Не хотела настолько жестоко, но сорвалось.

— Никогда не заболит зуб! — радостно объявила Вильма.

И я снова чуть не расплакалась. Но плакать, в общем, было некогда. Я отправила человека за наставником Лейфом — он мне нравился и уже один раз сделал то, что нужно. Пока ждали Лейфа, мы с Друзеллой одели… куклу…

Как ранним утром — в рубашку и нижнюю юбку.

В одежде кукла до жути походила на Вильму. На спящую фарфоровую Вильму — даже локон выбился на висок.

— Невероятно хороша, — восхищённо вздохнула Вильма. — Идеальная я.

А мне почему-то опять хотелось разреветься.

Время шло к десятому часу вечера, но Лейф пришёл быстро.

— Можно подумать, вы через зеркало пришли, как вампир, святой наставник, — сказала я. — Просто пулей долетели.

— А я не из дома, — сказал он. — Я из храма Путеводной Звезды и Благих Вод, леди Карла. Молился вместе с наставником Элией за государыню — и задержался вот… сам не понимаю, почему. Показалось, что могу понадобиться.

— Скажи святому наставнику, что меня поражает его интуиция, — улыбнулась Вильма. — Может, это Промысел?

— Государыня думает, что это вам с небес намекнули, — сказала я. — Шутит, но в таких шуточках есть доля истины. Ведь нашего гонца тоже что-то толкнуло идти за вами не домой, а в храм. Может, конечно, просто перепутал, а может, и его Судьба вела, кто знает.

Но это он, кажется, уже не слушал: он уставился на куклу, сидящую в кресле Вильмы:

— Господи милосердный…

— Нет её там ещё, — сказала я. — Она рядом. Но это уже ненадолго. Пойдёмте в дворцовую часовню, наставник Лейф.

Куклу хотел поднять мэтр Фогель, но его отстранил Валор, очень деликатно, но твёрдо. И сам её поднял.

— Это чрезвычайно любезно с вашей стороны, прекраснейший мессир Валор, — улыбнулась Вильма. — Теперь между нами будет больше общего, чем раньше.

Валор чуть поклонился — и взял куклу так, будто она уже была живая и ей надо было поудобнее лечь на его руках.

— А почему в часовню, леди Карла? — спросил Лейф довольно неуверенным тоном.

— Ну… — я пожала плечами. — Не знаю. По-моему, в храме как-то нехорошо рисовать на полу. И потом, там же пол-то мозаичный, там роза ветров перед алтарём, а выстраивать звезду поверх любого рисунка — дело рискованное. Лучше в часовне, там пол гладкий.

— Но ведь в часовне или в храме — всё равно обряд… того… как его… — замялся Лейф.

— Нет, — отрезала я. — С адом я уже договорилась. Ваше дело — обратиться к Высшим силам. Я хочу… в общем, я намерена просить помощи. У Неба.

Лейф больше не спорил, только покачивал головой, как будто всё никак не мог успокоиться. И мы пришли в часовню вчетвером: я, Лейф, Валор и Виллемина.

В часовне было совсем темно, только громадная луна светила в стрельчатые окна, как небесный фонарь. Лейф принялся зажигать свечи. Я взяла свечной огарок — и принялась рисовать храмовым воском звезду с двумя Узлами, а потом третий — вокруг.

Тяпка, которая проскользнула в часовню за нами, тихонько легла в тени и наблюдала, поблескивала из темноты глазами, в которых отражались свечи.

А Валор с куклой и Вильма стояли рядом и смотрели — зато я решила не смотреть на них, пока не закончу. Я изо всех сил старалась ничего не перепутать.

Странно так в часовне было… чувствовала я себя странно.

От полной луны, свечей и моей решимости Дар должен бы был полыхнуть стеной, но не полыхнул, а наполнил меня равномерно — не как пламя, а как свет. Такой прозрачный жар — мне казалось, что я его даже вижу: кончики пальцев у меня просвечивали, будто я ими пыталась закрыть лампу.

И когда я замкнула третий Узел, линии тоже засветились — непривычно, тем тёплым неярким светом, каким светится воск зажжённой свечи возле самого пламени.

— Что мне теперь делать, леди Карла? — спросил Лейф, вставив в подсвечник на алтаре последнюю свечу.

— Молитесь о милости Божьей для души Виллемины, — сказала я и повернулась к Вильме и Валору. — К вам это тоже относится, кстати. Хоть про себя, хоть вслух — молитесь тоже.

— Карла, милая, что ты задумала? — удивилась Вильма. — Разве так можно?

— Это с самого начала слегка безумно, — кивнул Валор. — Мы ведь знаем, деточка, что никакого третьего Узла нет. Просто не существует такого обряда. Что же ад продал тебе?

— Ад знает, — хмыкнула я. — И я знаю. И Господь знает.

Дар так сиял сквозь меня, что я сама себе казалась ламповым стеклом вокруг него.

Лейф запел — и я с ним.

Получилось неожиданно хорошо. Мы как-то сразу попали в такт — и я слышала, как тихонько подпевает Вильма. Я пела исмотрела, как ведёт себя моя звёздочка с Узлами на полу часовни, погаснет ли она от Святого Слова, — но она потихоньку разгоралась, как огонь костра.

Когда Лейф закончил, свет от моего чертежа уже освещал и алтарь, и фигуру Валора с куклой. Вильма проявилась в этом свете, такая же лунная и серебряная, как мёртвые морячки, — и Лейф тихонько ахнул. Я поняла, что и он её тоже видит.

Я секундочку колебалась, думая, можно ли капать кровью на пол, — но Дар подсказал, что надо, и я разрезала клешню между бинтами.

— Первый Узел связывает душу с искусственным телом через меня, — сказала я, капая кровью в центр чертежа. — Кровью, плотью и волей. Второй Узел закрепляет первый — и даёт душе ту же власть над искусственным телом, какая была над живым. А третьим Узлом я привязываю душу к искусственному телу через мир Божий, как силы природы привязывают её в момент зачатия — во имя Путеводной Звезды и Благих Вод, и ад не имеет власти помешать, ему заплачено. Мне необходимо, я желаю.

Валор хотел положить куклу в центр звёздочки, но я мотнула головой и толкнула его так, чтобы он сделал шаг, вошёл туда вместе с куклой сам. Он как-то охнул или всхлипнул — но сделал этот шаг — и на миг сноп света, золотистого тёплого света, хлынул на них с Вильмой откуда-то из-под купола, как водопад.

И тут же всё кончилось. Вообще всё.

Пропало это тёплое свечение, моя звёздочка погасла, свечи показались совсем тусклыми, в часовне сразу стало намного темнее. И в этом сумраке я услышала голос Виллемины, совершенно живой, знакомый, её привычный голос:

— Дорогой мессир Валор, будьте добры, позвольте мне встать. Мне очень неловко, что вы до сих пор держите меня.

А за мной что-то зашелестело и стукнуло.

Ага. Лейф в обморок грохнулся, подумала я, но тут же, сама едва держась на грани сна и яви, поняла: не в обморок.

Просто заснул. Как некроманты после обряда.

Что ж это мы такое вместе с святошами делаем-то теперь? — успела подумать я, и сон наступил, как мистический золотистый свет.

4

Я проснулась от солнечного света, — солнечный луч в глаз попал — открыла глаза и увидела, как перед зеркалом в спальне крутится Виллемина.

Это так меня потрясло, что несколько секунд я просто смотрела во все глаза.

Вильма любовалась собой, как девочка.

На ней были рубашка, нижняя юбка и кринолин — и Вильма приподнимала его так и сяк, будто прикидывала, как будет выглядеть на нём какой-нибудь особенно модный чехол. Волосы Вильмы, мило взлохмаченные, рассыпались по плечам.

Тяпка крутилась у неё под ногами — как всегда, со всех сторон сразу.

И я смотрела и думала: весь ужас мне приснился. Приснился.

А Вильма почувствовала мой взгляд и обернулась.

Взглянула на меня громадными кукольными глазами из-под мохнатых ресниц. Стеклянные глаза, подумала я, но взгляд показался мне вовсе не кукольным. Серые глаза Вильмы. Весёлый взгляд Вильмы.

— Ты проснулась, дорогая, — сказала Вильма весело.

И я увидела, как двигается замечательно сделанный, но всё-таки заметный шарнир, держащий нижнюю челюсть.

— Вильма… — пробормотала я. У меня голос пропал и навернулись слёзы.

— Аф! — звонко выдала Тяпка.

И Вильма, крутанув каркас кринолина, села рядом, так изящно, будто всё с ней было в порядке. Протянула ко мне руку — и я потащила её за руку, притянула к себе и обняла.

Куклу. Вильму. Куклу.

Тёплую.

Прижала к губам её ладонь — тёплую, а металл шарниров показался мне холодом от перстней. Вильма. Вильма.

Она меня обнимала, Тяпка подлезала носом под наши руки, меня колотило, я сначала ревела, потом начала рыдать, цеплялась за свою королеву, как утопающий за соломинку, слушала, как она меня уговаривает: «Всё уже прошло, Карла, дорогая, храбрая, чудесная, замечательная…», — и мне ужасно много времени понадобилось, чтобы успокоиться.

На удивление.

Я, кажется, такого не ожидала. Я смогла разговаривать, только когда прошла эта дурацкая слабость, которая поздновато проявилась, — ну вот какой смысл реветь сейчас? Всё уже, всё.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила я, прижимая её к себе.

Тяпка всунулась между нами, как всегда. Будто ничего особенного и не произошло.

— Очень интересно, — сказала Вильма. — Я думала, будет иначе. Я же ориентировалась на слова мессира Валора… а твой странный обряд, подкреплённый молитвами, видимо, изменил условия.

— Хуже? — спросила я тут же.

— Иначе, сестричка, — сказала Вильма с нежнейшей улыбкой в голосе, а лица её я не видела. — Двигаться очень легко, как в детстве или во сне. Я кажусь себе очень сильной.

— Ты тёплая, — сказала я, пытаясь уложить это в голове. — Валор был холодный, да и фарфоровые морячки — тоже.

— Я так себя и ощущаю, — кивнула Вильма. — Тёплой. Мне кажется, моё зрение стало чуть острее… но это не точно. Я слышу, как всегда, мои пальцы так же чувствительны, как и прежде. Прошла постоянная ноющая боль в запястье, после того, как Эгмонд два раза вывихнул мне его. И я думала, что теперь не буду чувствовать боли. Но на радостях ушибла колено, — и рассмеялась.

Я её чуть-чуть отстранила, чтобы посмотреть.

Смех оживил кукольное лицо так, что я поверила в него. Вильма не могла улыбаться, но тёплый свет из глаз обозначал улыбку очень определённо. Как у живой.

Я погладила её колено — холодный шарнир, чуть выступающий над тёплым каучуковым «телом».

— Не это, — снова рассмеялась Вильма. — Но всё равно, дорогая. Меня очень обрадовала эта маленькая боль, как ни глупо это звучит: она дала мне понять, что я снова живая… хоть и в кукольном теле. Чудо нам с тобой Господь явил, удивительная моя сестричка. Ты ведь понимаешь, что ты — главное сокровище короны?

— Нет, — сказала я. — Это ты — главное сокровище короны. Фарфоровая или живая — всё равно.

— Я спала, — гордо сообщила Вильма. — Я могу спать. И это меня страшно радует. Я спала рядом с тобой и видела сны. Но, мне кажется, парик надо снимать? Тебя очень шокирует лысая королева? Впрочем, я буду надевать чепчик.

— Ты, живая ты, меня не шокируешь, — сказала я. — Никогда, никакая.

— Я позову Друзеллу, — сказала Вильма. — Нас ждёт работа, надо привести себя в порядок.

Я кивнула, отпустила её — и вдруг поняла, что моя несчастная клешня, на которой осталось только семь с половиной пальцев, как-то до изумления слабо болит.

И бинт на ней свободно болтается — ослаб, пока я спала. Вдобавок какой-то подозрительно чистенький бинт, а должен быть грязный и окровавленный: наверняка же на него с ладони натекло, и по полу я рукой возила, пока рисовала звезду. Хоть и в часовне — пол там далеко не такой же чистый, как мой рабочий стол.

А Друзелла в это время уже болтала с Виллеминой так, будто ничего ужасного не произошло.

— Как поживает мышонок, вы узнавали, дорогая? — спросила Виллемина, пока Друзелла мягкой щёткой укладывала её локоны в приличную причёску.

— Всё-таки, драгоценная государыня, парик на ночь хорошо бы снимать, — заметила Друзелла. — Я и вчера заметила вашему величеству, и сегодня то же самое скажу. По крайней мере — до тех пор, пока не будет несколько париков на замену. А его высочество-то прекрасно живёт, кушает хорошо — что ему! Навестите ещё.

— Почему мышонок? — спросила я. — Гелхард — мышонок?

— Наш летучий мышонок, — рассмеялась Виллемина. — Знаешь, у нас на севере летучие мыши впадают в спячку на зиму — и я видела их сонных на башне Дольфа. Представляешь, такие пушистые серебристые шарики… как одуванчики в инее. Их там никто не тревожит. И крошка Гелхард — такой же пушистый светленький шарик.

— Милостивая государыня, — прыснула я. — Спасибо, что не нетопырёк.

Рассмешила их обеих. Ужас наконец начал проходить.

— Друзелла, — сказала я, — а мне что, руку перевязывали?

— Мессир Сейл вас смотрел вчера ночью, — сказала Друзелла. — Только вы, милая леди, даже и не проснулись. А мессир Сейл очень дивился: как это, говорил, на вас заживает быстро! Мол, слышал он, что на некромантах после обрядов раны закрываются почти сразу — но тут же не просто порез, тут же вы себе по суставу палец обрезали…

Я принялась торопливо разматывать бинты. Они путались, я дёргала, рванула узел зубами, пропустила мимо ушей укоризненное замечание Друзеллы, что лучше бы ножницы взять, — содрала.

Бедная моя клешня в боевых шрамах. Обрубок мизинца — и кончается как-то гладко, с белым рубчиком по ободку…

Я его потрогала.

Руку слегка поламывало, как всегда после обряда, когда приходилось много резать. И такой же ломящей, тянущей слабой болью отдавалось в обрубке пальца — и где-то глубже, внутри ладони. И всё.

— Вильма, — сказала я, — смотри.

И протянула ей клешню показать.

— Невероятно! — воскликнула Виллемина. — Это необычно, да? Это по тебе обряд отрикошетил.

— Это не просто рикошет, — сказала я. — Это исцеление. Подарок это. Спасибо Ему. Потому что, мне кажется, это подарок со значением.

— Поясни? — Вильма поправила воротник. — Пока ещё есть пара минут.

— А что ж тут пояснять, — пожала я плечами. — Руки нужны для работы. Вот и весь сказ.

Мы не наряжались особенно, но костюмы, которые приготовила Друзелла, не были и слишком строгими и простыми. «Наша рабочая одежда, — сказала Вильма, поправляя в волосах тоненькую диадему с алмазными блёстками. — День как день».

Я поняла. День как день.

А в любимой гостиной Виллемины нас дожидалось непривычно много народу. Пришли даже маршал Лиэр, который никогда не появлялся при дворе так рано, — у него по утрам были какие-то дела в Штабе — и адмирал Годрик, который всегда был в разъездах. Мессир Ирдинг принёс корзинку с белыми крокусами. Ольгер сходу преклонил колено и целовал Вильме руки — его накрыло, как и меня, он только старался изобразить, что это в глаз что-то алхимическое попало, ага.

— Милый граф, — ласково сказала Виллемина, — дорогой друг, ваша помощь неоценима. Позвольте ещё раз поблагодарить вас.

— Слава-слава Богу, — сказал Ольгер. — Теперь можно жить дальше.

— Замечательно выглядите, прекрасная государыня! — восхищённо сказал Раш. — Нереально прекрасно. Не ожидал.

Броук закашлялся, извинился и полез за платком — и потом кашлял в него, отвернувшись. Простудился, бывает.

Зато Валор был в полном блеске: Вильма подала ему руку, он обозначил поцелуй, а меня чуть приобнял за плечи, как старший родственник. Не просто так, конечно: чтобы я почувствовала, какие тёплые у него ладони.

— Вы тоже спали сегодня ночью, Валор? — спросила я.

— Вы, деточка, шалости ради не предупредили меня о последствиях, — сказал Валор, и живые искорки в глазах дорисовали и его лицо до улыбки. — И я заснул в третьем часу пополуночи за рабочим столом, как нерадивый школяр. Я уже отвык, даже не понял, что это за чудеса происходят со мною — и как же я оказался во фраке при дворе государя Эрвина, да ещё и на осеннем балу. Я забыл, что такое видеть сны. И как удивительно было это вспомнить…

— Кстати, о балах, — сказала Виллемина весело. — Дорогие друзья, я рада сообщить вам, что спуск на воду подводного корабля состоится, как и было назначено ранее, в день Святых Дора и Далерии у Вод, в полдень. А позже, в тот же день, мы даём большой танцевальный вечер в честь всех моряков Прибережья. Дорогой адмирал, приглашаю вас в особенности, но буду рада всем желающим. Прекраснейший мессир Раш, пожалуйста, отметьте: представителей прессы будем привечать особо. Я позволяю принести в бальный зал светописцы: будет красиво — и в газетах, полагаю, придутся к месту светописные картинки.

Показаться хочет, подумала я. Вильма хочет показаться людям, свету, газетёрам с их светописцами, чтобы все убедились: королева жива, королева настоящая. И сейчас она показывала себя и ласкала словами и взглядом всех, кого видела. И подала Лиэру руку без перчатки — посмотреть:

— Видите, дорогой маршал, как далеко шагнули наша наука и наши технологии?

— Лучше бы на любом из нас, солдат, ваши мудрецы опробовали эти технологии, государыня, — сказал Лиэр. — Теперь выходит, что и вы пролили кровь за Прибережье — королева, женщина… необычную войну мы ждём. Впрямь с адом.

— Да, дорогой маршал, — сказала Виллемина нежно. — Мы с вами в одном строю — и мы победим.

Лиэр посмотрел на неё с настоящим обожанием.

В общем, получается, что мы успокоили весь ближний круг. Из-за того, что все хотели послушать, что Вильма будет говорить, у нас даже затянулись визитные часы. Но моей королеве надо было именно поговорить: может, и можно найти девицу, похожую на Виллемину, или сделать заводную куклу, похожую на Виллемину, — но уж разговаривать с людьми, как Виллемина, и так греть людей собой может только она сама.

Это уже все знают, кто её знает.

Но настоящие деловые разговоры во время визитных часов никто не ведёт. На деловые с Вильмой остались Броук и Раш, а меня позвал Ольгер. Я слегка удивилась, я собиралась остаться — но Вильма сказала:

— Нет, дорогая, сегодня у меня не хватит духу мучить тебя нашими хозяйственными делами. Нам с мессиром Рашем придётся срочно прикинуть смету на этот бал, — и хихикнула. — Вот только бала нам сейчас и не хватало! Он совершенно некстати. Но я не могу придумать более умный способ показаться всему свету и всем гражданам сразу.

— Бал — очень разумно, государыня, — сказал Раш. — И с точки зрения чувств — тоже. Мы будем веселиться, наша государыня решила потанцевать — и пусть враги себе хоть ногти на ногах обгрызут.

— Вы меня успокоили, дорогой герцог, — сказала Вильма удовлетворённо. — Ну что ж, попробуем найти несколько свободных грошей на эти танцы.

И мы с Ольгером оставили их искать гроши, а сами спустились в каземат.

5

А в каземате, в нашем главном зале, меня встретили Валор, которого я собиралась тут увидеть, и Ирдинг, которого я увидеть ну никак не собиралась. Ирдинг! В его пижонском костюмчике модного песочного цвета — и с усиками, напомаженными «шильцем»! Рядом с нашим рабочим зеркалом и стеллажом, на котором стоит целая куча Ольгеровых склянок, пара старых чистых черепов лежит про запас — ну и прочее барахло.

И при этом Ирдинг совершенно не выглядел как всегда. То есть вид у него сосредоточенный и взгляд цепкий — и на салонного озабоченного балбеса он больше не похож. Будто маску поменял.

Валор, конечно, заметил, что у меня до пола отвисла челюсть, — и сказал:

— У мессира Ирдинга всё не было времени вам подобающе представиться, деточка. Внешняя разведка — нервная работа, она забирает слишком много сил. Но так просто не может больше продолжаться, верно?

— Ну да, — сказала я. — У вас, мессир Ирдинг, верно, какие-то новости для нас? Которые надо принять к сведению?

— Много новостей, дорогая леди, — сказал Ирдинг. — Но тут мне понадобится ваша помощь, граф.

— Ага, — сказал Ольгер и достал свой флакончик эликсира для зеркального телеграфа. — Вот смотрите, леди: наш стандартный ключик — и новый значок зова. Первый — и второй.

И махнул широким жестом, во всё наше стенное зеркало, которое для вампиров.

Поверхность зеркала стала тёмной и глубокой — но и только.

— Где ж новости? — удивилась я.

— Простите, леди Карла, — сказал Ирдинг. — Им, с той стороны, видно, хочется подойти к хорошему, большому зеркалу.

— Ну, подождём, — хмыкнула я и принялась наблюдать, как Ольгер Тяпку гладит.

Как-то всё это было нелепо.

— Наверное, мне бы следовало вам рассказать, — выдал Ирдинг. — Но я подумал: пусть лучше вы посмотрите своими глазами. С мессиром Ольгером это вышло хорошо.

— У меня особый случай, леди, — сказал Ольгер. — Я сам сказал: мне рассказывать не надо, вы, мессир, не специалист, вы всё перепутали. Алхимия любит точность. Мне нужны формулы, а не красочные истории о том, какие это удивительные возможности.

— Тебе показали формулы в зеркало? — удивилась я. — А кто?

— А вот об этом и речь, — ухмыльнулся Ольгер. — Это, леди, и есть наши новости.

Тут в зеркале посветлело: подошли, значит, к большому и хорошему наши собеседники. И я их увидела.

Молодого аристократа, статного парня — с шикарной чёлкой, как в последнее время стало модно у перелесских бездельников и наших, которые пытаются им подражать, завитого в девичьи локоны, в золотистого цвета сюртуке с иголочки и с бриллиантовой булавкой в модном галстуке. А рядом с ним — совершенно сказочное существо.

Карликов-то я видела. И горбунов я видела — того же Байра. Но Мелкий Флик был просто карлик, ну меленького роста — это даже на клеймо не тянуло, а Байр просто горбат, это, конечно, выглядит клеймом, но… Он — горбатый человек, а не какая-то странная нечисть.

А вот этот — он был странная нечисть.

Дар чувствовал его даже через зеркало: меня в жар кинуло. Жуткий мужик впрямь: ростом в половину аристократа, с острым горбом выше головы, старый, как смертный грех, с седыми патлами вокруг сморщенного тёмного лица, нос — как смятый носок туфли, и глаза — как у филина. В общем, наш человек.

Почему-то у них там, в лесах, случаются такие странные вещи — ну вот как с тем же Ольгером. Такое чувство, что там у них бывали некромантки, которые заводили шашни с лесной нечистью, — и плоды этого дела периодически проявлялись в новых поколениях.

Они оба мне поклонились, причём карлик даже шаркнул ножкой. Обалдеть вообще…

— Мессир Гурд Краснопольский, — отрекомендовал молодого Ирдинг.

— Перелесец? — удивилась я.

— И мэтр Тарин Темноборский, — кивнул Ирдинг. — Господа — оба перелесцы. И это мои люди, леди. Можете им доверять вполне.

— Я присягал государыне Виллемине, — сказал Гурд. — А Тарин присягал ей заочно. Леди Карла, скажите: как здоровье государыни? В Перелесье ходят чудовищные слухи.

— Государыня пребывает в искусственном теле, — сказал Валор. — Как я… хотя тело государыни много совершеннее. Она привыкает — и мне представляется, что чувствует себя недурно.

— Да всё уже хорошо, — сказала я. — Государыня назначила большой танцевальный вечер на Дора и Далерию, только что мы об этом разговаривали. Говорите о важном, мессир Гурд, да быстрее, пока зеркало держит эликсир.

Гурд облегчённо вздохнул.

— Слава Богу, государыня жива, — сказал он. — Хоть так… А о зеркале не беспокойтесь. Это новая формула. Мой друг Тарин — одарённый алхимик, он усовершенствовал формулу Ольгера.

— Жаль, — восхищённо сказал Ольгер у меня за плечом, — что работает только на больших зеркалах. Зато даёт потрясающую чёткость — и беседовать можно долго. Мэтр Тарин заменил соль Чёрного Льва окислом Клинка Луны в растворе тройной перегонки, идея просто потрясающая…

— А что, — перебила я, — мэтр Тарин — не только алхимик же?

— Да, леди, — сказал Тарин неожиданно молодым голосом и ухмыльнулся, обнажив неожиданный и совершенно нечеловеческий клык, торчащий слева внизу из челюсти, как у кабана. — Не только. Даже, можно сказать, ещё и алхимик, потому что это не главное. И специалист по чернокнижию, леди.

— И это самое главное, то, для чего вы меня позвали, — кивнула я. — Гурд вас прячет, мэтр Тарин?

— Мессир меня спас, — снова ухмыльнулся Тарин, и я снова подумала, что у него должны быть своеобразные родственники. — Я обязан ему — и королеве Виллемине, очевидно, раз она принимает участие в некромантах. Поэтому я хотел бы рассказать вам кое-что важное. Мессир расскажет графу Ирвингу то, что ему полагается рассказывать графу Ирвингу, а я хочу рассказать и показать кое-что лично вам, леди. О вас говорят как о серьёзном специалисте в чернокнижии, хоть вы ещё девочка…

— Ладно вам, — оборвала его я. Ещё рассказывать мне будет, что я деточка в сопельках. — Хотели рассказать — не тяните время, у меня его мало.

Тарин на миг вышел из поля зрения, а на лице Гурда отразилось болезненное омерзение, такое, что аж краска ушла — будто сейчас его вырвет. Я ещё успела подумать: ну не к своему же товарищу-некроманту он так относится, только что нормально же беседовали, — и тут Тарин вернулся и сунул в самое зеркало то, что принёс.

Гурд отшатнулся на той стороне, а на нашей Ирдинг кинулся прочь, зажимая рот платком.

— Ой, да… — протянул Ольгер, как простонал.

— Хм… — Валор, наоборот, шагнул ближе, чтобы рассмотреть. — Впору радоваться, леди и мессиры, что искусственное тело не знает тошноты…

Я ему позавидовала. Я думала, меня сейчас вывернет прямо рядом с зеркалом. Я восхитилась самообладанием Тарина, который держал это в руках.

Я бы, наверное, не смогла.

У него была большая банка из толстого стекла — есть такое толстое закалённое стекло, из которого делаются витрины в ювелирных салонах и некоторые штуковины для алхимиков. На этой банке чёрной тушью были нарисованы закрывающие значки, а на её дне, мне показалось, — какая-то очень подробная звезда, серьёзнейшая защита.

Внутри банки, скорчившись, сидел серый зародыш. Я просто описать не могу, насколько сильное омерзение вызывала эта тварь: её башка с зачатками ушей, какое-то потёкшее, будто нагретый воск, лицо, рахитичные ручонки, шары суставов… Я очень спокойно отношусь к разным существам, которые кажутся другим противными, — и к крысам, и к разным морским созданиям — но при виде этого мне немедленно стало муторно.

И очень, очень захотелось посоветовать Тарину бросить банку в огонь.

Я еле взяла себя в руки.

— Это детёныш, да? — спросила я, борясь с подкатывающей тошнотой.

И Валор спросил, почти в один голос со мной:

— Оно ведь ещё живо? Оттого на сосуде защита?

Тарин, осклабившись так, что на подлёте мухи дохли, постучал по банке ногтем. Тварь дёрнулась и лупнула громадными и бессмысленными жёлтыми глазищами.

— Оно не живое, — сказал Тарин. — И оно не детёныш. Оно — зародыш, приготовленный для использования. Осталось только вырастить, а это дело минут.

— Боже мой, — пробормотал рядом со мной Ольгер. — Я это ощущение помню. Их делали там, в Зелёных Холмах… вернее, я думаю, их там разрабатывали… испытывали…

— Погодите, — попыталась вставить я, — так ведь… это что, не лесная тварь?

— Это овеществлённое проклятие, леди, — сказал Тарин. — Просто телесная оболочка для злобного посыла. Перелесское чернокнижие, древнее: так в старину чернокнижники расправлялись со своими врагами. И сейчас какая-то умная голова при дворе Рандольфа добралась до древних рецептов… и это, вот это, изготавливают практически фабричным способом.

— Вот как… — протянул Валор. — Это не пойманное и запечатанное… это создано прямо в сосуде, верно?

— В корень смотрите, мессир Валор, — сказал Тарин. — Вот так и создано. Это моему человеку продал один недоумок с закрытого завода. Я думаю, таких банок на оружейных складах Перелесья уже тысячи — для вас ведь не секрет, что Перелесье готовится к войне?

И вот тут у меня случился приступ паники. Натуральной паники. Я представила тысячи… и мне захотелось забиться в угол, закрыв голову руками. Я представляла, что одна такая тварь может натворить, а орды…

— Нужна и алхимическая, и мистическая защита, — сказал Ольгер. Меня поразила неожиданная твёрдость его голоса. — Мэтр Тарин, а как оно пробуждается и выращивается?

— Кровью, — сказал Тарин таким тоном, будто вопрос был по-детски наивным. — Убийство поднимет сразу десяток. Своей воли у них нет, они делаются из воли чернокнижника и адской силы, всё это питается кровушкой: чем больше вольёшь, тем тварь будет хитрее и сильнее. А если лить кровь с болью и муками — можно получить автономную, умную гадину… Она распадётся, выполнив приказ, но пока не выполнит — будет существовать.

— Как я понимаю, — сказал Валор, — защита на сосуде годится лишь для зародышей? Для поднятых, пробуждённых тварей нужна другая защита?

— Те, кто работает с этим, носят такое, — Тарин поднёс к зеркалу оловянный амулет на простом шнурке. На амулете красовалась обычная четырёхлепестковая розочка от Приходящих в Ночи. — Но мне кажется, что это так… в пользу бедных. От поднятой и хорошо прикормленной твари она не спасёт.

— И я так думаю, — сказал Валор. — Как досадно, что образец невозможно переслать через границу… с ним бы поработать. Выяснить детально, как их получают, как защищаются…

— Идеальный способ выяснить, мессир, не образец, а какой-нибудь компетентный человек, — сказал Ольгер. — Кто-то, кто этим занимается.

— Так он уже тебе и рассказал, — буркнула я. — Прибежал рассказывать, путаясь в шнурках.

— Деточка, дорогая, — сказал Валор, — видите ли, у одного из этих людей драгоценнейший мэтр Тарин купил зародыш. Возможно, кто-нибудь другой расскажет за деньги. Возможно, потребуются… иные способы воздействия.

— Интересно, что мэтр Тарин сравнительно легко переносит близость твари, — задумчиво сказал Ольгер. — Мне нестерпимо даже смотреть.

— Ага, — сказала я. — И мне нестерпимо.

— Вы удивитесь, — сказал Тарин со своей неповторимой ухмылочкой, — это не так уж сложно. Те, кто с ними работает, вообще ничего не чувствуют: у них чутьё отбивается в первые же дни, надо только принять… ну, принять ад. Перестать сопротивляться. Впрочем, те, кто будет сопротивляться, на работу в такое место и не попадут: там отбор строгий. Вы замечали, леди, что у чернокнижников без Дара чутьё, как правило, напрочь отбито?

— Это да, — кивнула я. — Но вы?

— Прошу прощения, леди, — Тарин расстегнул сюртук, развязал галстук и распахнул рубашку. У него под ключицей обнаружился синий пороховой рисунок-наколка, вроде тех синих якорей и роз ветров, которые вытравливают на удачу морячки. Необычная звёздочка с тонким контуром защиты и сдвоенными значками «замок сил». — Я это наколол, когда учуял тварь первый раз. Все эти недомогания очень мешают работе. Звезду я покажу подробно, но имейте в виду: она не защищает от атаки твари, только снимает тошноту.

Валор взял лист писчей бумаги и карандаш и принялся перерисовывать защитный знак.

— И это обязательно вытравливать на коже? — спросила я.

— Можете попробовать сделать амулет, леди, — сказал Тарин. — Важно только, чтобы касался тела. А я решил, что наколка надёжнее.

— Я наколю, — решительно сказал Ольгер. — Ваша помощь бесценна, мэтр.

— Гурд, — сказал Тарин, — покажите мессирам с побережья копию защиты с банки. Быть может, мессир Валор и леди Карла попытаются вывести формулу защиты из этих знаков. Я пока ищу аналоги и отсылки в тех библиотеках, до которых могу дотянуться. У меня есть доверенные люди, но… вы ж сами понимаете, мы сильно рискуем здесь.

— Вы себя, пожалуйста, поберегите, — сказала я. — Вы меня просто восхищаете, Тарин, но вас же могут убить в любой момент…

— Все смертны, леди, — ухмыльнулся Тарин. — Если я найду противоядие против этой заразы — значит, жил не зря.

Гурд приложил к зеркалу лист с перерисованными знаками. Умница Тарин ещё и чертёж банки сделал, с указанием расположения знаков — всё правильно, это может быть важно.

Валор взял новый лист, чтобы скопировать.

— Вот так мессир Гурд мне и новую формулу для зеркального телеграфа показал, — сказал Ольгер. — А то говорит на связи: смотрите, у нас новые возможности…

Гурд смущённо улыбнулся:

— Люди точных формул… я пока никак привыкнуть не могу.

— Я приучу, — сказал Тарин.

Прощалась я с Гурдом и Тарином как с друзьями — сердечно. И Ирдинг гордо сказал:

— Вот ведь каковы мои люди! Герои! Ходят по краю — но не боятся ада!

Только к зеркалу он больше не подходил. Побоялся снова увидеть ту банку, что была у Тарина в руках, нестерпимо показалось — и кто его осудит!

6

Едва мы закончили, меня позвал Норис. В Штаб, в смысле в Королевский Штаб Армии, который на площади Дворца, только с другой стороны. Там обычно работает Лиэр, а я в Штабе ни разу не была: что мне там делать? Я существо гражданское, в военных делах особо не разбираюсь.

И вдруг.

— Ты ведь понимаешь, что я ничем не помогу? — сказала я, накидывая шубку. — Лиэру-то я зачем?

— А вот посмотрите, милая леди, — осклабился Норис. — Может, и поможете.

Я только плечами пожала.

Мы вышли из Дворца — и я увидела, что на площади напротив Штаба собралась толпа офицеров. Знаки различия не видать — но шинели на них были офицерские, нового образца. А чтоб военные стояли такой толпой — мне раньше видеть не приходилось: сборище выглядело как-то до уморы штатским образом. Они и стояли-то не как настоящие военные: кто-то сутулился, кто-то засунул руки в карманы, в общем, команда бездельников, да и только.

— О! — сказал Норис. — И в Штаб заходить не надо.

Кто-то из этой толпы крикнул: «Стройся!» — и толпа зашевелилась, образовав довольно-таки кривой строй исключительно нелепого вида. Кажется, мессирам офицерам и самим было смешно — но они честно попытались.

— Что это за хохма? — спросила я. — Откуда вы их взяли вообще?

Норис только ухмылялся во всю пасть.

И тут к нам подошёл настоящий офицер, блистательный штабной офицер, такой стройный, подтянутый и прекрасный, как на параде, — чеканя шаг. И сказал:

— Леди Карла! Кадеты-некроманты, прибывшие для обучения по ускоренной программе, построены для смотра… — и закончил с виноватым видом: — Ну уж как умеют.

— Ничего себе! — вырвалось у меня. — Привет, мессиры!

Я их просто другими глазами увидела! Наши люди: физиономии запоминающиеся, прямо скажем. Самого разного возраста: рядом со мной стоял практически дед с седой встопорщенной бородой и бельмом на глазу, а следующий в строю — парень чуть старше Райнора, с прекрасными ярко-синими глазами, только всё лицо в какой-то коросте, как в чешуе.

Милые наши люди! С клеймом Тьмы — и стоило мне подойти поближе, как от вспыхнувшего Дара меня в жар бросило.

Видимо, они-то уже были в резонансе — и смотрели на меня приветливо, даже радостно. И на их шинелях красовались нашивки с черепом: наша будущая особая часть.

— Ты рада? — спросил Норис. — Вот скажи государыне, что ты их видела. Тридцать шесть человек!

— Это те, кого вы по всему Прибережью нашли? — спросила я.

— Не только, — сказал Норис. — Тут двенадцать человек из Девятиозерья, трое — из Запроливья. Беженцы.

А мой взгляд зацепился за совершенно неожиданную фигуру.

— Леди! — закричала я. — Вы ведь женщина?

Мощная, на самом деле, была тётка. С могучей грудью, с бёдрами и животом, как раньше духов земли и плодородия рисовали. И с живописнейшей волосатой бородавкой на носу.

— Ну что вы, леди Карла, — сказала она уютным голосом, — какая же я леди? Я мэтресса Ика, с мыса Тумана. Ика из дома Серых Птиц, теперь вот — штаб-офицер-некромант, — и улыбнулась.

— Мэтресса Ика — результат проверки бабок-травниц, — сказал Норис. — Недурная была идея.

— Да я и не знала, что я некромантка, — смущённо улыбнулась Ика. — Гадала я вот… духов слышала. Оказывается, Дар есть, хоть и слабенький…

— Мессиру Валору добавилось работы, — сказал Норис. — Мы будем учить их взаимодействовать с военными, а вы — своему будете учить. И проверять возможности. Это наш боевой резерв, леди… думаю, в свете текущих событий нам понадобятся обученные кадры. Хорошо обученные некроманты. Такие вот дела.

— А как их устроили? — спросила я.

— Штатно, — сказал Норис. — Поселили в казарме кадетского корпуса — пришлось немного потеснить мальчишек. И обучаться они будут там же, а мессир Валор будет приходить на лекции.

— Хорошо бы, чтобы и Ольгер, — сказала я. — Ну хоть кратенько. Знаешь, нам сейчас, оказывается, алхимия тоже понадобится. Валор расскажет о метках, знаках вызова и защиты, об основах некромантии, а Ольгер — о самых простых алхимических вещах. Ну вот о зеркальном телеграфе, о том, как эликсир собрать… А то, знаешь, очень неприятно смотреть на алхимическую формулу и вообще не понимать, что там написано.

— Попробуйте убедить Ольгера, милая леди, — ухмыльнулся Норис. — Он к вам прислушается.

Я только фыркнула. У Нориса вечно бог знает что на уме.

Я возвращалась к Дворцу и думала: надо же, со всей этой кучей событий, которая накрыла сверху, как девятый вал, я ничего вокруг не вижу — а ведь весна уже скоро. Это солнце… снег стал влажным и блестящим, эта наледь — из-за того, что сверху подтаивает, а ночью, когда резко холодает, замерзает снова. И такое ясное небо — такая яркая голубизна небес, говорят, бывает только на побережье. И запах… уже весенний запах. Свежий солёный ветер с моря…

И сосульки на карнизах намёрзли. Верный признак.

Я шла и думала: у меня было так темно перед глазами, что ничего я вокруг не видела. Ничего не видела, кроме цели.

Неужели так будет снова? Если начнётся война… когда начнётся война…

У меня сил не было додумать до конца.

А во Дворце меня тут же поймал дежурный лакей — сказал, что государыня и мессир Валор ждут в каземате. Хорошее дело, подумала я. Вот тут им всё и расскажу.

А у них там была лекция.

Все детки, которые остались в столице, были там. Мне даже показалось, что они выросли за то время, пока больше общались с жандармами, чем с нами. Байр казался юношей: хоть и не стал выше ни на пол-пальца — раздался в плечах и возмужал лицом. Ален снова сидел с ним на одном стуле и выглядел слегка потусторонним: даже днём его глаза чуть заметно светились. А Жейнар вырос, просто вымахал, и отрастил чёлку, и чёлка прикрывала бинты на лбу и то место, где глаз был… с лица пока так и не снимали бинты. И Норвуд вырос, и форма на нём сидела просто щегольски. Только Ларс как был маленьким белым котёночком, так и остался — и он сидел на полу около стула Вильмы и тёрся щекой о её руку, как котёнок.

А Валор рассказывал про Узлы. На доске была нарисована звёздочка Церла с двумя Узлами, и Валор дорисовывал мой третий. Я ему помешала.

— Дети! — сказал он торжественно. — А вот и леди Карла, которая сумела улучшить гениальный ход Церла.

— Мне деваться было некуда, — сказала я. — Я от ужаса его улучшила.

Вильма притянула меня к себе.

— Бедная Карла, — сказала она грустно. — Дорогие друзья, мне так жаль… я доставила всем столько хлопот…

— Государыня, не огорчайтесь! — тут же попросил Ларс.

— Но таки да, — тихонько сказал Байр. — Я думал, помру вместе с вами…

— Ладно, всё, — сказала я. — Вы ведь говорили про Узлы. Валор, Норис вам сказал, что вам ещё и взрослым некромантам придётся давать уроки?

— Они приехали? Взрослые? — тут же спросила Вильма. — Их хорошо разместили?

— Как подобает будущим офицерам, — сказала я. — Знаешь, мне так нравятся эти черепа на рукавах у особого отряда! Как простая эмблема, как у любых других офицеров… сразу понятно, что наступило новое время.

— У меня тоже такая будет, — сказал Жейнар мечтательно.

— Тебе нужно сперва выздороветь, — сказала я.

— Что-то мне подсказывает, — сказал Валор странным тоном, — что у нас всех такая будет, — и не дал мне возразить. — Итак, мы остановились на свойствах Узлов и искусственных тел.

— Простите, Валор, — сказала я, — с Узлами мне ясно, а вот тела… Мне кажется, просто интуитивно кажется, что свои кости лучше, чем чужие, хоть самые чистые… но почему? Я вообще права?

— Не знаю, — сказал Валор. — Не рассматривал проблему с этой точки зрения. Но если государыне будет угодно, можно попробовать обсудить и сравнить.

— Я чувствую себя отлично, — тут же сказала Вильма. — Милая Карла, я даже не ожидала… Впрямь прекрасно. Знаешь, дорогая, я думала, что искусственное тело будет ощущаться как нечто чуждое… впрямь как протез… но нет. Я — это я. Только порой с удивлением ловлю себя на мысли, что не могу дышать и двигать языком, — и улыбнулась голосом и глазами. — У меня странное тело, но это моё тело. Я ощущаю даже прикосновение одежды — и когда я смотрю на себя в зеркало, мне кажется, представь, что мои чувства отражаются на лице, хоть и не так ярко, как раньше.

Тяпка её внимательно слушала и виляла хвостом: она, наверное, тоже думала, что её чувства отображаются совсем неплохо. А я подумала, что у неё, видимо, всё-таки собачье, а не человечье чутьё, раз такое дело.

— Вот и разница, дорогие дамы и господа, — сказал Валор. — Видите ли, дети, если её прекраснейшее величество ощущает себя собой, то я, как ни поверни, нахожусь внутри протеза. Отличного протеза, но… прикосновения одежды я не чувствую. Осязание — не самая, увы, сильная моя сторона сейчас. Я ощущаю кончиками пальцев, насколько тверда или мягка поверхность, и очень слабо, словно сквозь перчатку из плотной кожи, чувствую холод и тепло. Я не чувствую ничего похожего на боль. Если, например, ударюсь локтем о стол — лишь толчок. До того, как леди Карла связала меня с этим телом третьим Узлом, я задумывался, как лучше сесть или поставить ногу, теперь движения даются много легче, но… я призрак внутри искусственного тела. Хоть мне и стало в нём много приятнее — всё же существует тело и существую я. Я не стал одним целым с протезом. Возможно, это ещё придёт, когда я окончательно привыкну.

Я слушала их — и тёмная пелена клочьями облезала с души. Вильме хорошо. И Валору лучше. По крайней мере, здесь я справилась.

— Леди Карла, — вдруг сказал Байр, — а если я захочу… кого-нибудь привязать?

И все тут же на него посмотрели.

— Ну, видите ли, Байр, — сказал Валор, — большая часть душ сразу же после смерти покидает юдоль земную… Остановить душу на пути к престолу Господа — большой грех…

— Но я и не говорил про большую часть, — сказал Байр. — Вот есть несчастный дух, которому надо доделать что-то, закончить… Я могу привязать?

— Если вы пойдёте по пути Церла, — сказал Валор, — а это, должен вам сказать, изрядно скользкая дорожка…

— Не по пути Церла, а по пути леди Карлы, — перебил Байр и смутился. — Простите, мессир Валор. Просто — что там Церл, Церл… то, что делал Церл, работало на ад, как бы он это ни оправдывал. А для меня ад — враги. Такие же, как…

— Ого, — фыркнула я. — Воин Божий. Ты демона будешь вызывать Божьим словом?

— Нет, — сказал Байр. — Почему? Демона я буду вызывать теми знаками, какими они вызываются, демоны. Знак плюс Дар плюс зов — как учили. Только для меня это — военная хитрость. Ад мне не союзник, и я уж найду, как его обмануть. Вы ведь тоже обманули, леди.

Я задумалась.

— Вы, юноша, ставите смелые задачи… — задумчиво сказал Валор. — В этом что-то есть.

— Конечно, есть, — сказала Вильма. — Скажи, дорогая, а Байр мог бы использовать, к примеру, такую формулу: следуя воле леди Карлы, по её желанию, ей необходимо?

— Дорогие мои, — сказала я радостно, — а не рехнулись ли вы дружно? А я-то думала, что с ума сходят поодиночке…

— Деточка, — укоризненно сказал Валор, — не торопитесь отрицать. Я вижу в словах государыни некое рациональное зерно… Если мы занимаемся исследовательской работой, то их просто необходимо счесть гипотезой и проверить, как подействует.

— Как проверить-то? — удивилась я. — У нас даже подходящего духа нет на примете.

— Отчего же нет? — улыбнулась Вильма. — А та несчастная, которая умерла и оставила детей? Мэтресса Эрла?

— Где и как призвать этого духа — я себе представляю, — сказал Валор. — Мэтресса Эрла годится, можно попробовать.

— Делать для неё протез, — проворчала я. — Мало ли, на что могут немедленно понадобиться руки мэтра Фогеля… Нет, я не спорю, это доброе дело. В принципе, я даже знаю, где она похоронена, можно её собственный скелет поднять… но всё равно это, мне кажется, слегка отдаёт сумасшествием.

Виллемина встала, подошла ко мне и взяла меня за щёки, чтобы повернуть к себе мою голову, — тёплыми руками… у меня тут же защипало в носу, я поняла, что мне ещё привыкать и привыкать к такому счастью — живой Вильме, хоть и в таком виде.

— Карла, дорогая, — сказала моя королева, — прости, это будет полезнейший опыт. Времена непростые, может случиться что угодно — иметь в рукаве лишний козырь не помешает. Если вдруг — если позволит Господь, если у нас получится, если всё пойдёт по плану — мессир Валор обучит новой формуле всех наших некромантов. И в один чрезвычайно важный момент эта формула спасёт кого-нибудь, кто будет нам сердечно необходим.

— Простите мой цинизм, — тихо сказал Жейнар, — я думаю, что иногда удержать душу в мёртвом теле на полчаса — это спасение. И шанс. Я так думаю.

— Звучит ужасно вообще-то, — сказал Ален. — Но ты, кажется, прав.

— И я так думаю, — сказал Байр. — Всё время об этом думаю.

— Если бы мне надо было сделать что-то важное, а меня убили бы, — сказал Норвуд, — я бы за эти лишние полчаса… я бы был благодарен всей душой за эти лишние полчаса — леди Карле, Богу… чтобы успеть спасти кого-нибудь, например.

— Дорогие мессиры, — ласково сказала Виллемина, — я вами горжусь. Мы ничего не боимся и пытаемся всё предусмотреть. Мы победим.

И тут к нам зашёл Ольгер — с очень довольным видом.

— Добрый день, государыня, — сказал он весело. — И всем привет. О, Узлы! Простите. А вы новый зеркальный эликсир записали?

— Да, — сказал Валор. — Но этого мало, граф. Вам нужно будет показать, как вы его составляете. А то, знаете ли, любая жидкость имеет неприятное свойство заканчиваться, когда она нужнее всего.

— Ага, — сказал Ольгер. — Я покажу. Это просто, это даже проще, чем старая формула: теперь кипятить не надо, только потихоньку греть — и точно не бахнет.

Я смотрела на него и вспоминала, какой он ужасно милый. Удивительно, как человек может быть так мил с такой безобразной физиономией. Впрочем, его физия уже казалась милой, вот же чудеса.

Мы все перешли в лабораторию Ольгера — и он показал, как собирать зеркальный эликсир из всяких простых вещей, которые можно в аптеке купить. Когда он всю эту отраву готовил, вид у него делался, как у какого-то чародея сказочного, а самую малость — как у балаганного фокусника. Смотреть было занятно.

Виллемина ещё в начале процесса потихоньку ускользнула — и её никто не стал удерживать: ясно, у государыни полно работы. Я тоже это понимала — и всё равно мне хотелось быть рядом с ней.

Впрочем, я заставила себя учиться алхимии. Интересно, но этот пурпурный тягучий сироп я чуть не вскипятила — и Ольгер выхватил склянку из огня.

— Леди! — сказал он укоризненно. — Так же можно и грязь вокруг развести, и осколками стекла пораниться.

— Просто не очень понимаю, когда уже закипает, а когда ещё нет, — сказала я. — На нём же не написано.

— А когда варите варенье, вы же видите, когда пенку снимать? — спросил Ольгер.

— Я не варила, — удивилась я. — Неужели вы варили варенье, граф?

Ольгер улыбнулся мечтательно:

— Наша кухарка, тётенька Хона, всегда варила в саду… а я, когда был маленьким, всегда сидел рядом и смотрел, как оно начинает закипать. Потому что она отдавала пенку мне.

— Мэтресса Хона воспитала из вас алхимика, мессир Ольгер, — сулыбкой в голосе сказал Валор.

У Валора всё получалось идеально. Он, наверное, мог бы быть и алхимиком запросто — недаром легко нашёл с Ольгером общий язык.

Детки захихикали, но вид у них был мечтательный и печальный. Это здорово же, когда кухарка варит в саду варенье и отдаёт тебе пенку… а у наших юных некромантов, надежды страны, ни детства, ни сада, ни кухарки, ни варенья…

И я наблюдала за пузырьками, которые поднимаются в сиропе внутри склянки, и думала: надо бы устроить что-то весёлое для них на нашем танцевальном вечере — если уж всё равно танцуем…

7

Мы в тот день довольно долго возились в каземате. Разобрались с зеркальным эликсиром, потом ещё покрутили Узлы, потом я послала за Фогелем, а Валор отправился на кладбище разговаривать с мэтрессой Эрлой… Детки, конечно, хотели не просто вскрыть могилу бедной Эрлы, а по всем правилам поднять её кости, потом уложить, а мне пришлось связываться с Норисом, чтобы он пересмотрел графики патрулей. В общем, я освободилась, когда ясный предвесенний свет за окнами уже начал синеть.

С целой кучей неотложных дел в голове и планом на три ближайших ночи. И ужасно хотелось повидать свою королеву.

Пошла в гостиную Виллемины — а её там не оказалось.

И в зале Совета не оказалось.

— Леди Карла, — сказала Друзелла, — вы ищете государыню? А её нет во Дворце. Она в Штабе, на совещании.

И у меня всё оборвалось внутри.

В жизни Вильма не ходила в Штаб. Что ей там делать. Там мессиры военные, у них свои дела. Там Лиэр целыми днями сидит, похудел, потемнел с лица, с дворцовой кухни туда не кавойе отправляют, а перелесский травник, горькую отраву, выключающую сон. Мессиры офицеры пьют эту дрянь и что-то там прикидывают, планы составляют… Когда мессир Годрик на берегу — он тоже там торчит, если нет — мессиры капитаны первой линии. Но Вильма?

Не женское дело.

— А мессир Раш где? — спросила я Друзеллу.

— Не во Дворце, леди Карла, — сказала она. — У себя, принимает финансистов из провинций.

— А мессир Броук?

— В Штабе, — сказала Друзелла.

Вот тут-то я и подумала, что в мире происходит что-то паршивое. А я газет не читала, мне некогда было. Ничего я не знаю.

В тревоге и тоске я пошла в нашу новую детскую — а кроха-принц уже спал. И в такой же маленькой кроватке ещё один младенец спал, а между кроватками сидела кормилица, невероятно уютная леди, пышная, как тёплая булочка, и вязала крохотный синий башмачок с голубыми полосочками. Второй такой на маленьком столике лежал, готовый, среди клубков ниток.

Увидела меня — и приложила палец к губам, мол, тихо, разбудишь детей.

Я тихонько ушла. Пришла в гостиную Виллемины, села в её кресло, обняла Тяпку — а на нашем столике, где нам обычно сервировали кавойе и печенье, лежала пачка свежих газет. Я подтащила их к себе.

Ничего особенно тревожного и ужасного я в газетах не увидела. В любимой столичной газете «Ветер с моря» на первой странице красовалась светокарточка Виллемины — и ниже большая радостная статья об успехах медицины и некромантии, которые сохранили жизнь обожаемой государыне после подлого покушения. Там ещё были интервью мессира Сейла и какого-то светила из Академии Материнства и Акушерства — про то, какой государыня пережила геройский ужас, но её собственное мужество и искусство врачей сохранили жизнь принца Гелхарда, и сейчас он замечательно себя чувствует. Иерарх Агриэл прислал письмо, что молится за государыню и за наследника престола — и даже они там напечатали молитву. Чтобы желающие присоединились.

Дальше говорилось о том, что ждём спуска на воду подводного судна, о будущем танцевальном вечере в честь моряков, что сторожевые броненосцы «Добрый Свет» и «Верная Элла» выходят в поход завтра вечером и что при рельсовом заводе Гинара и при заводе сталепроката с высочайшего разрешения открыты бесплатные народные училища, где любой желающий за полгода может обучиться на мастера, а за два месяца — на рабочего первого разряда. При училищах устроены казармы для людей, стеснённых в средствах, им же предлагается содержание за счёт казны на время обучения.

Я читала и успокаивалась. Прекрасные же новости! Оказывается, у нас даже есть деньги на всякие полезные штуки вроде этих училищ. Всё в порядке, иначе не стали бы они писать про танцы.

Тяпка зевнула и удобно устроилась головой у меня на коленях, а я уже спокойно взяла читать газету «Телеграммы из-за рубежей».

Там тоже никаких сенсаций во всю первую полосу не было. Обыкновенная дипломатическая муть: златолесские дипломаты в Святой Земле, на Островах принимали какого-то важного чина из Перелесья с деловым визитом. Король Запроливья отправил в Перелесье послов с уверениями совершеннейшего почтения. Прекраснейший государь Людвиг Третий Междугорский принимал наших послов в древней резиденции в Винной Долине… туда же приезжали послы из Горного княжества. Бурхальд Медноскальский, какая-то важная персона при князе Ильгриде, пожелал здравия и долгих лет государыне Виллемине и передал с послами подарок князя Ильгрида. Символический очень: кинжал, у которого в рукоять вделаны клык и коготь горного барса, — чтобы дитя государыни росло отважным и сильным воином… В общем, все друг перед другом расшаркиваются и уверяют во всём хорошем против всего плохого.

Даже как-то слишком всё спокойно.

Я взяла третью газету — а там большая статья профессора из Королевской Академии Естественных Наук. Про то, что установилась довольно тёплая для конца зимы погода, а потому нерест серебрушки, видно, начнётся на неделю-полторы раньше, чем наши рыбаки ожидают. И если кто-то из хозяек или рыбаков найдёт на крупной серебрушке медное колечко — так его просят отнести в Академию, потому что специалисты изучают перемещение косяков рыбы вдоль побережья…

Оно, конечно, было интересно… но я устала что-то. И задремала прямо в кресле, с газетой в руках и Тяпкой на коленях.

И меня разбудил Дар. Так, будто сейчас придёт вампир, — но какой вампир может прийти во Дворец? Только адмирал Олгрен, больше никто из этой братии ко мне без зова не ходит. А волна Силы Олгрена меня каждый раз окатывает с головы до ног. Но в этот раз Дар просто звякнул, как щербатый медный колокольчик на двери в таверну.

И Тяпка подскочила и спрыгнула на пол.

В комнате было уже совсем темно, слабый свет шёл только из окна, от фонарей на площади Дворца. А в зеркало робко просочилась мерцающая серая тень и осталась с той стороны стекла.

— Что за?.. — удивилась я. — Вы — вампир? Войдите.

Тень перетекла через раму и, оказавшись на полу, обрела подобие плоти — зрелище оказалось из ряда вон выходящее. Насколько я рассмотрела в сумерках, передо мной стояла сухая мумия, непонятного пола, обтянутая пергаментом истлевшей кожи, с пыльным клоком волос, спутанным и мёртвым, как старая пакля, в крошащихся серых лохмотьях, в земле, каких-то корешках, паутине… Только глаза горели тёмными гранатами — живые глаза вампира на лице, почти не отличающемся от черепа.

Вампирским ладаном и мятой от неё не пахло совсем, но и гнилью не пахло тоже. Когда бедолага шевелилась, я чувствовала сухой запах пыли и чего-то… библиотечного, что ли. Вроде запаха старых фолиантов и усыхающей кожи.

Мумия с заметным трудом отвесила странный и сложный поклон, похожий на танцевальное па, — и вдруг сказала неожиданно чистым и звонким девичьим голосом:

— Великодушно прошу простить меня, прекрасная леди. Отсвет Дара привёл меня в этот дом. Я ощутила Дар и в нижнем этаже, но не посмела показаться в обществе мужчин в таком виде. Ах, дорогая леди, я понимаю, как это чудовищно!

Манера говорить у неё была странная… как будто перелесская, но не совсем. Необычный акцент. Тяпка подошла поближе и потянулась понюхать, но мумия отшатнулась.

— Не бойтесь моей собаки, — сказала я и зажгла газ в лампе. — Не кусается. Но неужели вы вампир? Отчего в таком виде?

При свете мумия оказалась ещё ужаснее. Таких вампиров я никогда не видела.

И она опустилась на колени и сложила умоляюще ладони, сплетя пальцы:

— Я когда-то была Гелира, баронесса Серебролужская, из дома Осеннего Звона, милосердная леди. Перелесская дворянка. Глядя на меня сейчас, в это трудно поверить, но я была первой красавицей столицы… и меня полюбил прекрасный мессир Эрнст, леди, Князь Сумерек Перелесья…

Я слушала её — и никак не могла уложить всё это в голове:

— Вы, значит, возлюбленная перелесского Князя? Как же вы… как же он…

Мумия покачала головой:

— Не слышу своего сюзерена. Не слышу никого. Не знаю, остался ли в мире сем хоть кто-то из вампиров Перелесья. Ужас терзает моё сердце… быть может, я — последняя.

Я встала и пошла к зеркалу — но мумия протянула ко мне руки и зашептала:

— Я умоляю вас, как одна леди может просить другую: не зовите сюда мужчин! Я этого не перенесу!

— Послушайте, Гелира, — сказала я, — всё это пустяки. Вас надо спасать, а вы всё о красоте… что за кокетство такое? Я вам добра хочу, не мешайте.

И тут Тяпка радостно залаяла. Я думала, Гелира в обморок упадёт, — такой у неё вид был — а сама обрадовалась. Виллемина пришла.

Вошла с канделябром в руке. Выглядело это ужасно мило, будто картинка к старой сказке.

— Велела не зажигать огня, — сказала Виллемина весело и устало. — Так и думала, что вы тут сумерничаете… Ох, Боже мой, кто это?

Гелира, так и стоя на коленях, сжалась в комок и смотрела снизу вверх, будто какой-то загнанный зверёк.

— Это перелесская вампирша, — сказала я. — Говорит, будто последняя из клана Эрнста.

— Тёмная государыня… — пролепетала Гелира. — Как причудливы… пути Судьбы… и я вижу, с позволения Господа… этот ужасный венец над вашей головой… пощадите меня, во имя Сумерек, ваше прекрасное величество…

— Не припомню, чтобы мой предок сделал вашему клану что-то дурное, леди, — сказала Виллемина, и я услышала в её голосе холодок. — И впервые слышу, чтобы вампир, покинув гроб, землю своих предков и храм, в котором отпевали Князя, перешёл через зеркало на территорию другого клана. Мне это странно. И ваш вид… непривычен.

— Меня заперли в гробу, государыня, — сказала Гелира, содрогаясь. — Знаками, останавливающими Приходящих в Ночи. Только удача меня спасла: молния ударила в дерево над моей могилой, и дерево, падая, раскололо могильную плиту, повредив знак…

— В Перелесье случаются грозы зимой? — спросила Виллемина.

— Ещё осенью, — прошептала Гелира. — Но я не могла выйти сразу. Потом уже… наледь, снег… осколок плиты сдвинулся…

— Мутная какая-то история, — сказала я.

Виллемина как-то сходу поменяла моё настроение. Я не то чтобы безоглядно обожала любого вампира в поле зрения, но я всегда доверяла детям Сумерек. Мёртвые не лгут, я всегда держала это в уме. Тем более — ну, в таком виде… вампир точно в беде…

Но моя королева была до странности иначе настроена. Она так подошла к зеркалу, что я подумала: сейчас постучит по стеклу костяшками пальцев, как Валор, — но Виллемина, видимо, не желала быть фамильярной.

Она погладила стекло. Я уже хотела порезать руку, но Олгрен услышал Вильму и так.

Удивительно, как вампиры здорово слышали тех, кто в искусственных телах. Видимо, потому, что и Валор, и Виллемина — гораздо ближе к смертной грани. Рядом практически.

Адмирал предстал в полном блеске Силы, аж рама зеркала инеем покрылась. И Гелира почти легла на пол, ей явно хотелось провалиться сквозь землю.

Адмирал улыбнулся мне — просто блистательно, клыки показал во всех подробностях — и с настолько глубоким поклоном, насколько, кажется, вообще умеет, поцеловал руку Виллемине.

— Дорогой адмирал, — сказала Виллемина нежно, — нам нужна ваша помощь.

— О, тёмная государыня, — рассмеялся Олгрен, — я понимаю. Мне тоже любопытно, — и обратился к Гелире: — Как смеешь находиться здесь, не представившись мне, труп?

Гелиру затрясло.

— Я… мессир Князь, я попала в большую беду… я хочу просить у вас помощи…

— Кто тебя послал? — спросил адмирал.

— Мессир! — прорыдала Гелира. — Я не слышу никого из своего клана! Быть может, в Перелесье…

— Ты не слышишь именно сейчас — или не слышала уже давно? — спросил Олгрен. — Не говорил ли с тобой Эрнст о том, что не худо бы нанести сюда визит?

— Я так боюсь, что ад уничтожит в Перелесье всех вампиров, — пролепетала Гелира. — Пожалуйста, пожалуйста, мессир, проявите ко мне хоть каплю снисхождения…

Виллемина слушала, скрестив руки на груди, как некромант, который разговаривает с демоном. Я здорово растерялась.

— Видите, тёмная леди, — сказал Олгрен, — мертвец не может вам солгать. Поэтому будет придумывать сотню способов не отвечать на вопросы. Это особая сумеречная разновидность лжи — и у женщин она получается лучше. Не потому ли мы видим перед собой именно девку?

— Скажите, дорогой адмирал, — спросила Виллемина, — бывают ли вампиры-шпионы?

— Очевидно, — хмыкнул Олгрен. — Вы же видите.

— Шпионка? — у меня это просто в голове не укладывалось.

— О, нет-нет! — закричала Гелира.

— Хорошо, — сказала Виллемина. — Тогда извольте отвечать точно на заданные вопросы. Кто послал вас сюда?

Лицо Гелиры исказилось так, что треснула пергаментная кожа и в разрыве мелькнула жёлтая кость. Она судорожно вдохнула и сказала:

— Тёмная государыня, умоляю, не заставляйте меня называть имена. Я спасением души поклялась не называть их.

— Князь Эрнст? — тут же спросила Виллемина. — Не называйте имени, скажите «да» или «нет».

Гелира вцепилась зубами в голую кость пальца.

— Сумерки кончаются с рассветом, — брезгливо сказал Олгрен. — Душу ты уже погубила — и сейчас отправишься в ад, который так тебя пугает.

— Да, тёмная государыня, да! — закричала Гелира. — Я ведь не могла ослушаться!

— Взгляните на удивительную тварь, тёмная государыня, — сказал Олгрен, показав носком сапога, — вампир, который служит аду и надеется на спасение души.

— Но, тёмная государыня! — воскликнула Гелира, мотая головой так, что летела пыль. — Князь ненавидит вашего предка, потому что ваш предок его унизил и заставил себе служить, это ведь так понятно! Смертные говорили, что поднимает голову междугорская ересь, проклятая кровь До… те сумеречные твари, которые ещё пом… Боже мой! Я не должна об этом говорить…

— А что за история с молниями и наледью? — спросила я.

— Ах, это впрямь случилось со мной двести лет назад, — пробормотала Гелира.

— А кто жрал тебя? — спросил Олгрен. — Ты же старуха, в твоём возрасте не позволяют песку сыпаться из скелета на пол — и Силы много больше. Или тебе просто нужно было выглядеть достаточно жалко, чтобы показаться безобидной?

— Не жрали, нет-нет, — убито сказала Гелира, склонив голову. — Я отдала часть Силы и кровь, потому что кровь… очевидно, вы знаете, мессир…

— А что тебе здесь надо? — спросила я.

— Взглянуть на тёмную государыню, — тихо сказала Гелира. — Узнать, правда ли то, что болтают. И…

— И? — нажал Олгрен.

— Понять, смертное ли она существо, — прошептала Гелира. — Впрочем… найти возможность…

У меня всё внутри похолодело. Будь я проклята — мне и в голову бы не пришло заподозрить вампира. Вампиры — наши друзья. Часть наших Сумерек. Мой мир дал трещину.

Олгрен преклонил колено.

— Тёмная государыня, — сказал он, — прошу простить мне дурное чистоплюйство. Баланс сил нарушен, Сумерки уже вмешались в дела людей, а я ещё воображаю, что мой клан должен вести себя как во времена каравелл. Больше этого не будет. Я — дворянин Прибережья, располагайте мной.

— Вы уже служите короне, дорогой адмирал, — сказала Виллемина. — Я очень ценю это и благодарна вам всей душой.

— Что ж, — сказал Олгрен, поднимаясь. — С вашего позволения, тёмная государыня, я вас покину и заберу тварь с собой. К завтрашнему закату вы будете знать всё, что знает она.

Виллемина кивнула.

Гелира взглянула на меня отчаянно, но тут же отвернулась — наверное, поняла, что у меня руки чешутся её развоплотить. Олгрен взял её за шиворот и зашвырнул в зеркало, как кутёнка — а потом не торопясь шагнул туда сам.

— Полнейшее безумие, — сказала я и не выдержала — схватила Вильму в охапку и прижала к себе. — Господи, кошмар…

И Тяпка тут же встала на задние ножки и всунула нос под мои руки.

Вильма погладила меня по голове:

— Нам надо быть готовыми ко всему. Ты же видишь, что творится в мире, — и показала на разбросанные газеты. — Мы не можем рассчитывать на нейтралитет Запроливья… а быть может, и Златолесья. В наших водах — крейсер Островов. Перелесье разворачивает войска. Мы ждём войны с минуты на минуту, дорогая. Вопрос лишь в том, кого атакуют первым — нас или Междугорье.

Это мы скоро узнали.

Нас.

8

Мы ещё сравнительно спокойно проспали эту ночь.

Я ещё успела умилиться, увидев сладко спящую Вильму в чепчике с оборкой. Почему-то она не казалась лежащей в постели куклой — и на фарфоре её щёк мне мерещилась тень живого румянца, и не было в ней этой игрушечной неподвижности… Я на неё посмотрела — и подумала, что всё мы переживём. Даже этот кошмар с расколотыми Сумерками, эти овеществлённые проклятия — всё это как-нибудь переборем.

Мы вместе.

И я заснула, как в тёплом облаке.

Но Друзелла разбудила нас, когда едва начало светать.

Вильма села, а я не поняла сразу — осталась лежать, потягивалась, и в этой кошачьей неге услышала:

— Государыня, леди Карла… Телеграфируют из Жемчужного Мола: там бой идёт. Город обстреливают с моря — и вроде перешли границу… Вас ждут военные, ваше величество.

Райнор, подумала я.

Тяпка тут же полезла в руки — и я обняла её, хоть мне хотелось цепляться за Вильму.

Но Вильма сказала очень спокойно:

— Спасибо, дорогая Друзелла. Одеваться, — и встала.

А меня не слушались ноги.

— Удобное тело, знаешь, — улыбнулась Вильма, надевая корсет. — Можно одеться так быстро — не затягиваясь, только застегнуть крючки. И парик уже причёсан. Не беги за мной, Карла, милая, не забудь поесть.

Она попыталась меня успокоить, но в этот раз не получилось.

— Нет, — сказала я. — Я с тобой. Мне всё равно кусок в горло не пойдёт.

Друзелла поправила на мне оборку — и я почувствовала, как дрожат её руки.

— Ничего, — сказала она, — отобьёмся, леди Карла.

Только я поняла, что сейчас она так не думает. Сейчас у неё на душе тот же самый тошный ужас, что и у меня.

В наших окнах расцветало такое славное предвесеннее утро… а у меня снова было темно перед глазами.

Мы вместе вышли в гостиную. Там нас ждали штабные офицеры и Малый Совет.

— Доброе утро, мессиры, — сказала Виллемина.

Раш пододвинул ей кресло, но она качнула головой:

— Спасибо, дорогой мессир Раш, но, я думаю, у нас не будет времени на беседу здесь. Посол Перелесья ждёт?

— Не приходил, государыня, — сказал Раш. — Атаковали, как пираты.

— Пираты Перелесья — звучит парадоксально, — сказала Виллемина.

— Предположу, государыня, — сказал Годрик, — что корабль пришёл с Островов. Но нам телеграфировали, что на нём перелесские вымпела.

— Мессир Андор, — сказала Виллемина, — мы ждём посла островитян с объяснениями. Отправьте также человека и в посольство Перелесья.

Андор, пожилой мессир с круглым добрым лицом и пышными усами, с которым я никогда не разговаривала, но знала, что он по международным связям, поклонился — и отослал кого-то.

— Что происходит в городе, мессир Годрик? — спросила Виллемина.

— Крейсер островитян, — сказал Годрик, — местные думают, что «Добрая Слава», но это не точно, под флагом Перелесья вошёл в бухту около пяти часов утра — и открыл огонь из бортовых орудий по форту Русалочий и по торговому порту. Из форта ответили огнём, там есть новые дальнобойные орудия. Тогда с крейсера… — и замолчал.

— С крейсера? — Виллемина кивнула, показывая, что слушает внимательно, а Годрик, похоже, подбирал слова.

— С крейсера, — сказал он, — взлетела какая-то тварь, очень крупная. Такой своего рода дракон-переросток. Местные говорят, что им всегда казалось, будто драконы много меньше… ну это не проверить. Летел довольно высоко и быстро — подбить его из пушек форта не удалось. Он сделал несколько кругов над фортом, выдыхал каждый раз струю пламени, и повернул в город, поливая его огнём. Местные телеграфировали: горело всё, что может гореть.

— Драконов огонь, — сказал Лиэр, и у него на щеке дёрнулся мускул. Если бы не этот тик, его лицо казалось бы мёртвой тёмной маской. — Непонятно, откуда они взяли драконов. В Перелесье нет драконов.

— В Святой Земле они есть, — сказала Виллемина. — Дальше.

— Из горящего форта пытались стрелять по крейсеру и по дракону, — сказал Годрик, — пока не начал детонировать боекомплект. Примерно через пять минут с крейсера взлетел второй дракон. В это время ещё два перелетели границу. Город уже горел… Драконы вернулись на крейсер через две четверти часа — к этому времени через границу пошла кавалерия Перелесья.

— Вот как… — тихо сказала Виллемина. — Скажите, прекрасный мессир Годрик, на Жемчужном Молу уже перелесцы?

— Думаю, нет, несмотря ни на что, — сказал Годрик.

— Последняя телеграмма — от наших, — сказал Лиэр. — Кавалеристов остановил мальчик без рук, государыня. Этим некромантским приёмом… которым ваш предок в своё время…

— По крайней мере на некоторое время, — сказал Годрик. — Быть может, это даст им возможность продержаться, пока не придёт помощь. Броненосцы пошли на Жемчужный Мол.

— И бронепоезд, — сказал Лиэр. — Мы жестоко опаздываем, государыня. Мы… я ошибся в расчётах. Я был уверен, что раньше первого весеннего полнолуния они не сунутся. Так же предполагала и разведка.

— На той стороне что-то случилось, — сказала Виллемина. — Что-то важное, принципиальное, что заставило их изменить планы. Быть может, что-то, прямо связанное с адом.

— Драконы? — спросил Годрик.

— Разведка не доносила о драконах, — сказал Лиэр. — Не представляю, как можно было держать их в такой тайне. Драконы — не иголка… вдобавок — из Святой Земли. И разведка со Святой Земли — тоже ни звука об этом. Меня это поразило.

— Этого им и хотелось, — сказала Виллемина. — Верно, мессиры? Полной и абсолютной внезапности. Атака с моря, в общем, ожидалась… драконы спутали карты.

— Наш город в аду, — сказал Лиэр. — Жемчужный Мол — ад. Мы опаздываем с развёртыванием войск.

— Прекрасный мессир, — сказала Виллемина, — мы задействуем чрезвычайный план. Пожалуйста, держите меня в курсе обо всех передвижениях войск. Мессиры офицеры, вы все свободны. Мессир Лиэр принимает командование сухопутными силами, как и было намечено. Мессир Годрик, подводное судно выходит в поход в ближайшее время. Подумайте, как можно по возможности сделать безопаснее побережье. Вы по-прежнему командуете флотом.

Кажется, Лиэр хотел поцеловать ей руку, но как-то смешался — и отдал честь, а за ним и остальные офицеры. И ушли — через мгновение остались только Андор, Броук и Раш.

— Мессир Андор, — сказала Виллемина, — мне необходимо побеседовать с нашими дипломатами. Я приду через час в зал Малого Совета.

Андор таки поцеловал её руку и ушёл. Моя королева взглянула на Броука.

— Прекраснейшая государыня, — сказал Броук, — меры по защите столицы приняты. Чрезвычайные.

— Отлично, дорогой мессир Броук, — сказала Виллемина. — Пожалуйста, продумайте, хватит ли жандармерии только Алена. Возможно, мне придётся забрать у вас детей.

Броук изменился в лице.

— Пожалуйста… — начал он и осёкся.

Виллемина подошла на шаг и заглянула ему в лицо:

— Простите меня, мессир Броук, — сказала она. — Может оказаться, что это наш единственный шанс. Вы ведь слышали, какие методы используют наши враги — и какое значение может иметь некромант, защищающий город вместе с солдатами. Простите.

— Я понял, — сказал Броук. — Я распоряжусь, государыня.

— У вас, — Виллемина взглянула на часы, — есть время на раздумья до полудня. Действуйте.

Броук торопливо ушёл. Виллемина взглянула на Раша.

— Дорогой герцог, — сказала она с печальной улыбкой в голосе, — больше всего мне хотелось бы кинуться к вам на грудь и заплакать. Мне очень страшно. Я кажусь себе маленькой девочкой, стоящей на пирсе в шторм. И я жду вашего слова.

Раш так же печально улыбнулся в ответ:

— Дорогая государыня, наши дела небезнадёжны. Мы с вами успели кое-что заработать. Будь у нас год — мы бы в золоте купались, у нас было бы всё необходимое и ещё немного. Но… придётся распределять то, что есть.

— Посчитаем, — сказала Виллемина — и мне послышался облегчённый вздох.

— Государыня, — сказала я, — отпусти меня. Всё равно я тебе тут не помощница. Считайте. Потом ты будешь разговаривать с послами. А мне надо поговорить с некромантами. У меня ведь, выходит, тоже… войска же?

— Войска, — кивнула Вильма. — Прости. Я, разумеется, не смею тебя держать, напротив — мне нужно было напомнить тебе об этом. Узнай всё, что сможешь, и делай то, что сочтёшь нужным. Ты командуешь сумеречной армией или особым отрядом, дорогая.

— А у меня сколько времени? — спросила я.

— Тебя, — сказала Вильма, — я приму, как только тебе понадобится со мной поговорить. Ты — шанс. Иди.

И я пошла. Побежала даже.

В каземате меня ждали Ольгер и мальчики — все до единого.

Я впервые увидела Жейнара без бинтов: его лицо было просто… Ну ладно, я думала, что будет хуже. Место, оставшееся от левого глаза, скула, щека, подбородок — сплошной розовый стянутый шрам, и крыло носа слева выглядело как порванное. Жейнар попытался прикрыться чёлкой, но волосы ещё не отросли достаточно и закрывали только рубец на месте глаза, и то не целиком. Зато справа всё было гораздо лучше: целы и глаз, и скула, и на щеке только короткий тёмный рубец. И рот, в общем, почти уцелел.

И я не удержалась, я сказала:

— Знаешь, Жейнар, я ужасно рада тебя видеть. Я навыдумывала таких ужасов, пока ты ходил забинтованный, а ничего ужасного. Простые шрамы, как у воина, который побывал в переделке. Сурово, но не страшно.

Жейнар чуть улыбнулся на правую сторону — слева его губы, кажется, не очень слушались:

— Это всё пустяки, леди Карла. Это всё — такие пустяки сравнительно…

И тут я заметила, как на него смотрят остальные детки.

С натуральной завистью. На героя-то, в боевых рубцах. Глупые мальчишки…

— Быстренько получилось с шинелями, — тихо сказал Байр. — Мы ведь сегодня уезжаем, леди Карла, да? Кроме Ларса и Алена…

— Пока нет, — сказала я. — Ольгер, а где Валор?

— Пошёл к новичкам, леди, — сказал Ольгер. — Читать лекцию. Их же надо учить настолько быстро, насколько можно.

— А дети? — спросила я растерянно.

— А дети умеют больше, чем те взрослые, леди, — сказал Ольгер, и я по его тону поняла, что это не шутка. — Они ведь уже долго с ним и с вами, дети. А кое-кто уже и встречался с настоящим врагом.

— А Райнор там, — вставил Норвуд. — Леди Карла, я ж говорил сегодня с Райнором!

— Да?! — завопила я. — Так что ж ты молчал до сих пор?!

— В маленькое зеркало, — сказал Норвуд. — Как только услышал — так сразу позвал. И он ответил на минутку… весь в саже, глаза светятся… Сказал, свяжется с вами, когда будет возможность и большое зеркало рядом.

— Нам всем ехать туда в ближайшее время? — спросил Ольгер.

— Вот не вам, граф, — сказала я. — Вы будете работать здесь.

Ольгер шмыгнул носом. Мне показалось, что он неожиданно сильно огорчился.

— Вы мне, что ли, не доверяете, леди? — спросил он горестно.

— Дуралей ты, — буркнула я. — Ты — самый ценный алхимик у нас. Убьют тебя — кем мы тебя заменим? Никуда ты не поедешь, баранище.

И это чудило сфер небесных разулыбалось так, что его лягушачья рожица сделалась совсем эльфийской:

— А можно поцеловать вам ручку, леди?

— Ножку, — огрызнулась я и рассмешила мальчишек. — Вот почему если человек гений, то непременно вот такое… непонятно что?

— Я просто рад, что вы мне доверяете, — сказал Ольгер и сиял при этом, как новенький медный грошик.

— Ладно, — сказала я. — Всё это пустяки. Я вот о чём жалею, парни… Что мы потратили слишком мало времени на то, чтобы научиться поднимать и укладывать трупы. Вот просто: поднять — уложить. А ещё — почти не учились давать трупу приказ надолго, по междугорскому методу.

— Мессир Валор объяснял, — сказал Байр. — Не беспокойтесь, леди.

— Объяснял — но вы ведь не поднимали…

— Ну как-то не до этого же было, — сказал Норвуд таким тоном, будто пытался оправдаться.

— Но все помнят формулы, — сказал Жейнар, мотнув чёлкой.

— Так практика нужна, не только формулы, — сказала я с досадой.

— Что-то мне подсказывает, — сказал Байр, — что будет у нас практика. Много практики. И мы научимся.

И тут в наш каземат вошли Валор и один из наших штаб-офицеров новеньких. Новенького я на построении не запомнила. Это был уже немолодой мужик — а может, так казалось из-за очень необычного клейма: совершенно лысый. Крупный, мощный: мускулы распирали шинель, и подбородок как кирпич, выдавался вперёд на ладонь.

— Добрый день, деточка, — сказал мне Валор, а потом обратился ко всем. — Познакомьтесь, мессиры: мэтр Робур. Родом из Святой Земли, провёл там детство и юность, потом переехал в Девятиозерье, а уже оттуда перебрался к нам, когда и в Девятиозерье пришёл ад. Я счёл необходимым пригласить мэтра Робура сюда, потому что ему случалось видеть драконов.

— Мэтр, очень приятно, — сказала я, даже улыбнулась. — И что, вы много про драконов знаете?

Робур ухмыльнулся в ответ, как очень крупный добродушный барбос иногда ухмыляется при виде котёнка:

— Я, леди Карла, видел дракона, как вас. Прямо рядом. Мы жили в предгорьях, у родителей была ферма. Драконы любят козье молоко, иногда они к нам приходили, покупали, и сыр покупали тоже, бывало. Когда я, маленький, болел, драконица моей матери каменное масло принесла, велела в травник добавлять… Жгучая гадость, но я скоро пошёл на поправку. Так что видел я драконов. И вот что я, леди, скажу: те летающие твари, о каких военные говорят, быть может, и огнедышащие, но не драконы.

— Интересно, — сказала я. — А отчего вы так решили? Ведь военные почти ничего и не рассказали… вы присядьте. Расскажите.

— Спасибо, леди, я так, — Робур оперся о стол, и стол скрипнул. — Так вот. Они не такие уж и громадные, драконы. Дракон — он не так уж больше человека. Он ведь может человеком обернуться. Так вот. Он не больше. И он легче. Вернее, как… Вот представьте: он бы весил, как человек, но вес бы распределился больше по крыльям, по хвосту… Дракон, когда оборачивается, весь, можно сказать, в крылья уходит. Крылья очень широкие. А туловище, шея, голова — не такие уж сравнительно большие. Никогда про него не скажешь «громадный». И выглядит он лёгким: на перекладину ворот сядет — нет такого чувства, что проломит. Как птица.

— Да, — сказала я. — Они говорили «дракон-переросток». Отмечали, что существо крупное.

— Вот, — кивнул Робур. — И ещё. Никто не сказал, что блестит на солнце.

— Может, солнца и не было, — сказала я.

— Всё равно, — Робур щёлкнул пальцами. — Они же блестят, драконы. Как надраенное серебро. Или же — как наточенная сталь. Металлическим таким блеском, в общем. Раз увидишь — не забудешь. Даже если дракон обернётся человеком — он блестит. У него кожа в металл отдаёт.

— Отметим, деточка, — сказал Валор, — что драконы Чёрного Юга, которых там называют «ядовитыми птицами», не огнедышащие, но в остальном преизрядно похожи на наших. Они тоже невелики, тоже кажутся лёгкими, и их тела тоже выглядят сделанными из блестящего металла, из надраенной сияющей меди. Взгляните-ка.

Он вышел в библиотеку — и через мгновение вернулся, он точно знал, что искать. Открыл старинную книгу. Она, видимо, была на языке Чёрного Юга, потому что написана странными знаками, — но рисунки там оказались просто замечательными. И рисунки изображали стремительных существ из полированной меди — блеск художник передал очень искусно. Драконы, стройные, лёгкие, напоминали металлических птиц со змеиной головой, украшенной, впрочем, загнутым хищным клювом, а сзади у дракона было что-то вроде змеиного или скорпионьего хвоста.

Мы все столпились вокруг, рассматривая.

— Это южные, — сказал Робур. — Наши немного всё-таки покрупнее, помассивнее. Но всё равно лёгкие. Покрупнее — это как орёл крупнее сокола, а не как медведь крупнее сокола.

— Быть может, они летели против солнца, — сказала я. — Казались тёмными силуэтами, не блестели. А большие — если сравнивать с рыболовами… или с другими морскими птицами… Если ты всю жизнь видишь в небе только птиц, то такое покажется просто громадным, я думаю…

— Ну, звучит-то правильно, — замялся Робур. — Но не думаю я, что это драконы. Драконы, знаете, не выносят ад.

— Я до нынешней ночи думала, что вампиры не выносят ад, — сказала я мрачно. — Оказалось, что некоторые выносят, ещё как!

— И вырождаются в адских тварей, — грустно сказал Валор. — Деточка права. И права так же и в том, что мы не сможем, пока не увидим своими глазами, представить себе тварь, в которую выродится дракон, служащий аду.

— Давайте не будем гадать, — сказала я. — Вообще, у меня есть такая идея. Валор, мы с детьми пойдём, пожалуй, с вами, а? Познакомимся с новичками, побеседуем, устроим такой… ну как… обмен опытом… Может оказаться, что кто-то из новеньких, как мэтр Робур, знает что-то полезное. Поговорим — и будет яснее, как действовать дальше. А всякие пророчества, предсказания, если бы да кабы — это у некромантов слабое место, поэтому мы пока про драконов ни до чего не договоримся.

— Звучит недурно, — согласился Валор. — Дети, вам нужно одеться, сегодня прохладно.

— Ларс, — сказала я. — У меня для тебя особое задание. Оденься — и пойдёшь к телеграфистам. Скажешь: обо всех телеграммах с Жемчужного Мола сообщать не только в Штаб, но и нам. Ты понял?

— Конечно, — кивнул Ларс. — Я побегу?

И убежал чуть не раньше, чем я разрешила.

А мы все пошли знакомиться.

И случилась очень интересная штука: меня немного отпустило. Прошло это безумное ощущение, что всё, полный кошмар, ад наступает — и вообще нечем его остановить. Там, в кадетском корпусе, в классе, где пришлось потесниться, чтобы мы все разместились, я вдруг поняла: не так уж нас и мало.

И мы в резонансе.

Мы — сила.

Среди нас есть мэтр Робур, который видел драконов. Тётка Ика, которую любили духи. Дед Огенбри из какого-то медвежьего угла, который не рисовал формулу, поднимающую труп, а только пел — мы запомнили. Хэттар с разными глазами и на правый глаз слепой — правым, слепым глазом он видел Сумерки без всякого дополнительного напряжения. Далайр, любимец детворы в том местечке, откуда ему пришлось бежать, родители детишек сдали: добрый фермер возил дрова и сено на двух кобылах, сделанных из сена же, с коровьими костями внутри…

Мы разговаривали — и в моей несчастной голове, совершенно не предназначенной для командования, появлялись какие-то проблески. Я попросила у Валора блокнот и записывала туда всякую ерунду: «кобылы из сена», «спеть — и встанет», «маленькая звезда, чтобы собрать по округе дохлых крыс», «быстро уложить» — пока не очень понимая, зачем, но мне казалось, что это нам ещё понадобится.

А потом нам принесли телеграмму, что Жемчужный Мол ещё каким-то чудом держится, но перелесцы перешли границу севернее, приграничная деревушка сгорела дотла — и кавалерию в боевых порядках видели на дороге, ведущей к Синим Скалам.

Кони тащили пушки и крытые повозки с чем-то тяжёлым.

И мне снова стало плохо. Они всё-таки двигаются вглубь страны.

А нам принесли пачку телеграмм. Что в Западных Чащах идёт бой. Что форты Святая Лейя и Святая Анола ведут бой с броненосцами под штандартами Сердца Мира и Святой Розы — и под флагом Перелесья. И я подумала: это они ещё не начали жечь Синие Скалы — и мне стало физически худо. Тошно.

Кто-то придвинул стул, а кто-то подал воды. И я как сквозь вату услышала, как в класс вошёл Норис.

— Леди Карла, — сказал он, — второй бронепоезд и войска уходят на запад. У вас есть кого послать прямо сейчас? Кто уже справится?

Я залпом выпила воду, чтобы в голове прояснилось.

— Мэтры Хэттар и Далайр поедут, — сказала я. — Справятся. Вы ведь справитесь?

— Кривой Хэттар сбежал от войны! — прыснул Хэттар и начал хохотать.

Я подумала, что у него истерика, но он отсмеялся и сказал:

— Я лично готов на сто процентов, леди Карла. Мне есть за что сводить с ними счёты.

— Что касается меня, — сказал Далайр, — то я собирался предложить сам. Только вот, наверное, надо сбрить бороду. Пожары, сами понимаете.

Борода у него была деревенская, чуть не по пояс: у фермеров Девятиозерья специфические представления о мужской красоте. И спокойный он был, как каменный лев на пирсе, а клеймо — странный костяной нарост на лбу, как небольшой рог — каким-то чудом не связывалось в уме с адом вообще. Слишком мирный мужик. Очень мне понравился.

А ещё я тихонько порадовалась, что некроманты — одиночки, как правило. Так легче воевать. Но тут Далайр мне сказал:

— Леди Карла, у меня тут, в столице, жена с мелюзгой…

Ну да, простые деревенские нравы.

— У кого ещё, — спросила я, — тут жена с мелюзгой? О них позаботится корона Прибережья.

Мы с Норвудом записывали, у кого где дети и жена, — надо сказать, не так чтобы уж очень много среди наших новичков было семейных людей, — когда Дар меня в сердце толкнул, жарким касанием и звоном чистой струны.

В классе, само собой, было большое зеркало. Валор был бы не Валор, если бы не позаботился о таком важном пособии. И в это зеркало стукнул Райнор.

И я его увидела, Райнора, страшного, грязного, с отсветом боевого транса в глазах, в обгорелой, испачканной сажей и ещё чем-то, чёрным, липким, как смола, шинели. Он держался искусственными руками за раму, улыбался — и белые зубы светились на тёмном лице.

А за ним были какие-то закопчённые руины, обгоревшие до кирпичей. Сквозь треснувшую стену виднелся кусок дымного неба.

— Привет, леди Карла, — сказал он. — Славно. Тебя хотел видеть, тебе рассказать. Важно. Иди сюда, Кермут.

Кермут, красноглазый альбинос лет тридцати, настолько грязный, что уже почти не видно его белизны, смущаясь, подошёл и отвесил до смешного галантный поклон. Я его уже видела, этого белёсого парня.

— Вы же из девятиозерских беженцев, мэтр Кермут? — спросила я. — Кто ещё тогда, после Новогодья, нам присягнул?

— Да, милая леди, — сказал Кермут и смутился ещё больше. — Райнор, говори ты. Не умею я.

— Нас тут охраняют артиллеристы, — сказал Райнор. — Два орудия уцелело, дальнобойных, только снарядов мало. Зато есть пулемёты и к ним патронов — целая телега. Очень хорошие, перелесские. Трофейные.

— Ты поднимал мёртвых? — спросила я, содрогаясь и стараясь скрыть это от него.

— Нет, Карла, светик, — сказал Райнор. — Я живых положил. Когда кавалеристы ломанулись в город, я их и…

Он распахнул шинель и показал разрезанную ножом и разодранную, пропитанную подсыхающей кровью штанину. У Райнора руки были искусственные, но нужна была кровь, много — и он резал бедро.

— Ох, — вырвалось у меня. — Вот что ты — как Дольф…

— Герцог Гунтар рассказывали, — ухмыльнулся Райнор, и глаза у него горели так, что бросали на лицо красноватый отсвет. — Про волну. Я одного боялся: что она вокруг меня разойдётся. Тут у нас, за ратушей, уцелевшие кварталы, туда горожане сбежались, бабы, детишки… Я боялся, что смерть туда доплеснёт, только это и притормаживало. Ну, поставил за спину Кермута, в половинку звезды. Как его не прикончил, дивлюсь… дурак я?

— Дурак, — сказала я. — Везёт тебе, чудо ты.

— Толкаю её вперёд, — сказал Райнор, — а она цепляется за них, за лошадей, как сеть с крючками… прямо чувствуешь, как жизнь выдираешь… — и на миг, кажется, не совладал с лицом. Я увидела, насколько чудовищно он устал и как ему худо. Но Райнор тут же ухмыльнулся вновь. — А Кермут немного поправил поток, очень помог, на самом деле. Мы с ним всё-таки прогнали волну прямо вдоль улицы, чётко направили — она так и выкосила эскадрон, как косой. Видишь, больше не суются. Мы в ратуше, она почти сгорела, но с башни весь город видно. Там у нас наблюдатель сидит.

— Город обошли, — сказала я.

— Там тоже остановят, — уверенно и зло сказал Райнор. — Мы тут ночи ждём. Ночью, наверное, что-нибудь будет. У нас моряки, мужики из порта, гарнизон Русалочьего, вооружены все… я тут ещё часть перелесцев того… поставил в охрану. И мы с Кермутом понарисовали знаков от Приходящих и от адских сил. Вряд ли кого-то удержит, но на всякий случай.

— А драконы? — спросила я.

— Драконы, да, — Райнор сглотнул. — Никакие не драконы. Мы грохнули одного.

— Цены тебе нет, — сказала я нежно. — Как же вы?

— А вот так. Из пушки, — Райнор показал, как стояла пушка, и я услышала за спиной неопределённо-одобрительный шум. — Они прилетели на падаль. Трупы жрать. Свои трупы, кстати, кавалеристов. Ну и подставились — наш канонир его прямой наводкой шлёпнул, и второго бы шлёпнул, да он улетел. Я велел мужикам дохлятину сюда притащить — и вскрыли мы с Кермутом. Смотреть будешь?

— Спрашиваешь, — я только головой мотнула. — Показывай.

— Дай, — сказал Райнор куда-то в сторону, Кермуту, не отражавшемуся в зеркале. — Нет, вон ту. В руки мне дай.

И показал лучевую кость. Человеческую.

— Он что… обернулся? — спросила я сипло.

— Нет, — Райнор снова сказал в сторону, Кермуту: — А крыло сюда подтащи. Целиком. Давай, я тут держу.

Они развернули перед зеркалом громадное крыло, как парус, натянутый на тонкие кости. Крыло было покрыто обожжённой и закопчённой кожей — и что-то в нём было дико ненормальное… Я смотрела во все глаза на отвратительное — и не понимала, чем…

— Это ведь сосок, деточка, — спокойно, как на лекции, сказал за моим плечом Валор и показал концом длинной линейки. — Человеческий сосок. Мужской, судя по всему.

— На крыле? — еле выговорила я.

— Тут с другой стороны ещё есть, — сказал Райнор. — И пупок. Смотри.

Мне на миг показалось, что изображение в зеркале подёрнулось дымкой. Я зажмурилась, мотнула головой — и ощутила, как Валор обнял меня за плечо. Стало чуть полегче.

— Он что… Райнор, ты хочешь сказать…

— Он хочет сказать, — продолжил Валор, — что это крыло, по-видимому, обтянуто человеческой кожей, содранной с торса. Верно, мэтр Райнор?

— Да, мессир, — в тоне Райнора вдруг послышалась настоящая радость — и я вовремя сообразила, что он просто рад видеть Валора и рад, что Валор понимает легко и быстро. — Он весь сделан из… в общем, из кожи, из костей, из кусков человеческихтканей. Огонь, как мы поняли, он выдыхал из лёгких. Лёгкие там были — только оболочка, а в ней — вот это.

И показал две обгорелые металлические пластины в виде восьмиугольных звёзд с короткими лучами, исписанные какими-то знаками.

— Ну-ка, ну-ка, — Валор чуть подвинул меня и подошёл ближе. — Поднесите ближе к стеклу, прекраснейший мэтр Райнор, это прелюбопытно.

Господи Вседержитель Милосердный! Как же я завидовала этим двоим — с их потрясающим научным самообладанием! Мне больше всего хотелось блевануть себе под ноги, удрать — и больше никогда об этом не слышать. Это было совершенно нестерпимо.

Не знаю, как я заставила себя спокойно стоять и слушать.

Райнор потёр пластинку:

— Потемнела. Ничего не разобрать.

— Некромант должен знать хотя бы несколько языков, дорогой мэтр Райнор, — сказал Валор с чуть слышной в голосе улыбкой. — Мы займёмся этим после войны. Видите ли, разобрать можно. Это исконный язык Перелесья, до объединения под знаменем Сердца Мира и Святой Розы. Чуть к свету… вот так. «Огнь из ада — в этот труп — из этого трупа — во имя смерти — в живое, ради моей воли, силы и славы». А дальше тот, кто создал этого кадавра, перечисляет имена демонов, которые лично отвечают за работу. Эффектно.

— Боже мой, — тихо сказал рядом со мной Ольгер.

— В общем, они неживые, — сказал Райнор. — Но валить их можно.

— Безусловно, — кивнул Валор. — Если вам повезло попасть в это самое место, в грудь твари. Видимо, попадание сместило артефакт — и кадавр упал. Что ж, дорогой мой мэтр Райнор, ваши заслуги перед короной неоценимы. Теперь мы знаем, как это сделано, и я даже представляю, что можно этому противопоставить. Друг мой, велите вашим людям малевать где только можно самые примитивные защитные знаки от адского пламени. Ну вот буквально… — и воспроизвёл в три движения простенькую звёздочку с двойной защитой. — Это во-первых. Во-вторых, вы очень повысите вероятность уничтожить тварь, снабдив такой же звёздочкой снаряды. Если вашей кровью, дорогой друг, вероятность ещё повышается.

— Почему? — удивился Райнор.

— Потому что вы, мой милый мэтр, белый воин.

— Так я… — начал Райнор, но Валор приложил палец к губам.

— Не стоит спорить с учителем, — сказал он с чуть слышной улыбкой. — Послушайте старика. Вы сделали сегодня очень много, до изумления много: вы дали нам возможность понять принципы работы той стороны. А это означает, что у нас будут способы противодействия.

— А если эти… проклятия ночью придут? — спросил Райнор.

— Серые твари? Это совсем просто, — сказал Валор. — Вы ведь положили столько живых — мёртвых вы положите, не напрягаясь. А людям скажите: твари смертны, их берут пули, самое главное — побороть миг страха и отвращения. Адский огонь — это куда серьёзнее и неприятнее. Мы не сможем защититься от него абсолютно и с гарантией. Но ваши знаки сильно повысят шансы, дорогой Райнор. Только розочки от Приходящих в Ночи вам лучше убрать.

— Почему? — удивился Райнор.

— Я попробую побеседовать с нашими друзьями в Сумерках, — сказал Валор. — Быть может, кто-нибудь из них рискнёт сумеречным посмертием ради свободы Прибережья. Помощь вампира ночами была бы вам очень кстати. Но розы могут помешать им прийти.

— Ух ты! — обрадовался Райнор. — Здорово, мессир!

Валор кивнул.

— Попробуйте поесть, друзья мои, — сказал он, кивнув подошедшему Кермуту. — Вы можете есть мясо?

— Я — пожалуй, — сказал Кермут с застенчивой улыбкой.

— А я, наверное, год мясо есть не смогу, — сказал Райнор. — Рикошет.

— Тогда я посоветовал бы вам съесть сыра или выпить молока, — сказал Валор. — Если ваши друзья-моряки смогут их найти. И рыба подойдёт. Вам необходимо восстановить силы, они вам понадобятся. Помощь в пути.

Райнор приложил ладонь к стеклу — и Валор ответил на это «рукопожатие издали», а потом то же самое сделала я.

— Целую нежно, леди, — ухмыльнулся Райнор. — Надо идти.

— Живи, пожалуйста, шут везучий, — сказала я.

— Ругайте меня, мне помогает, — Райнор подмигнул мне, и наша связь прервалась.

9

Я провожала эшелон.

Впервые видела это. Наш игрушечный вокзал, железнодорожные кассы и зал ожидания в светленьком домике с высокой резной башней, стеклянный козырёк над перронами — и тяжеленный, пыщущий клубами дыма бронированный зверь вместо паровоза, обшитые стальными листами вагоны и пушки, накрытые парусиной, на открытых площадках.

Столица провожала солдат.

Так-то столица умела провожать: то рыбаков, то путешественников… обычно наша столица провожала в море, а сегодня вот — в огонь.

День стоял мягкий и светлый, как весной. На кромке козырька блестели сосульки — и снег покрыла блестящая наледь. И небо, очищенное от заводского дыма морским ветром, было гладким и синим. И громко плакал чей-то ребёнок. Духовой оркестр играл старую песню — и солдаты пели, как матросы: «По волнам, по волнам мы с тобой придём домой».

Я заменяла Виллемину. Мне целовали руки офицеры; милый парень с драконом артиллеристов на шевроне улыбнулся мне и погладил Тяпку, завилявшую ему хвостом. Надо было что-то сказать, но, когда они построились на перроне, как на плацу, я смогла придумать только одно:

— Дорогие мессиры, пожалуйста, победите этих гадов и вернитесь живыми! А мы поможем, чем сумеем.

У них сделались такие лица… я так и не поняла, хорошо ли сказала — или лучше было бы как-нибудь более официально, что ли… Они смотрели на меня, как на девочку, которая махнула платком с пирса.

Далайр, бритый и внезапно оказавшийся молодым мужиком, лет тридцати, а вовсе не дедом, присел и ласкал повизгивающую Тяпку. Хэттар нервно ухмылялся и повторял:

— Вы не беспокойтесь, леди, и государыне скажите, чтобы не беспокоилась. Мы всё помним, мы всё сможем. Не беспокойтесь.

А потом кто-то громко закричал: «По вагонам!» — и они все побежали. Бронепоезд отчалил от перрона, как броненосец, дал пронзительный гудок — и небо окрасилось его дымом.

Норис мне открыл дверцу мотора, я села и стала реветь. Тяпка полезла обниматься, я обняла её за шею — и ревела, было никак не успокоиться.

Я в жизни не плакала столько, как в последние недели.

— Карла, не надо, — сказал Норис. — Тебе так не надо. Ты у нас — символ и знамя, хорошо, что на перроне не расплакалась…

— Многих убьют, — сказала я.

— Да, — согласился Норис печально. — Тут ничего не поделаешь.

— Пить хочу, — сказала я.

Он дал мне хлебнуть холодного травника из фляги — с ромом, по-моему. Я чуть не выплюнула, Норис врезал мне по спине, захотелось на него наорать — и я поняла, что мне помогло. Я достала платок и телеграфное зеркальце, чтобы вытереть глаза — и от прикосновения к зеркальцу у меня защемило сердце. Дар тянул, как рыболовный крючок, впившийся в живое тело, — и я не могла понять, что случилось. Никогда такого не чувствовала.

Единственное, что мне пришло в голову, — нужно к большому зеркалу. И я торопила водителя, дёргала Нориса, мы приехали во Дворец быстро, до ближайшего зеркала я бежала — но рядом с ним не почувствовала ничего, кроме той же тянущей тоски.

Только она, пожалуй, стала определённее.

Кто-то меня звал и не мог дозваться — такое было чувство.

Звал кто-то из моих друзей. Кто-то из моих друзей в беде.

Клай, поняла я, держась за раму зеркала руками, как держался Райнор.

У меня дрожали руки, когда я рисовала знак вызова. Но в зеркале заклубилась и медленно разошлась серая муть — и мне было почти больно от неё.

Там что-то плохое, думала я. Совсем плохое, очень плохое.

Это Западные Чащи, там бои.

Клай убит? Или ему почему-то не дозваться? Чары?

Я стояла, смотрела на собственное отражение, а видела его усталое и печальное лицо.

Будь проклято Перелесье вместе с его амбициями — и провались оно в ад, который так любит.

И тут меня тронула за плечо Друзелла:

— Как замечательно, что вы уже вернулись, дорогая леди Карла. Пожалуйста, поднимитесь в гардеробную, вам нужно переодеться к торжественному обеду.

— Что? — переспросила я. Обалдела от её слов, будто мне снился ужасный путаный сон, а Друзелла пришла меня будить. — Куда?

— Обед состоится в Белой Столовой, — сказала Друзелла. — Надо соответствовать, милая леди.

Спорить с Друзеллой я не могла — с ней и Виллемина никогда не спорила. Я послушно пошла, думая: что за «здрасьте»? Среди полного кошмара — обед в Белой Столовой, самой парадной столовой во Дворце, для праздников и приёма особо почётных гостей. Виллемина там обычно угощала Иерарха Агриэла и послов — но я не припомню, чтобы на такой обед приглашали послов Перелесья. Мне подумалось, что островитянам тоже Белой Столовой не видать.

И как вообще можно кого-то с помпой принимать и устраивать роскошный обед, когда мы в кошмаре и беде?

А мне ещё принесли очень закрытое и очень роскошное платье: высокий воротник с пышным кружевом, прикрывающим даже подбородок, рукава до самых запястий, перчатки… Надо быть Друзеллой, чтобы заставить меня напялить на клешню перчатку: их мне делали строго по мерке, а всё равно ощущалось страшно неудобно. Широкое платье, корсаж коротенький, зато кринолин — как в прошлом веке, всё вместе очень красивого сливочного цвета, с букетиком бриллиантовых лилий на плече, а на плечи Друзелла мне накинула широкий газовый шарф и велела в него укутаться. В завершение к моим волосам прикололи шляпу с довольно-таки густой вуалью.

А пока из меня делали благочестивую до идиотизма девицу, Тяпку нарядили в вышитый золотой канителью белый жилетик и на шею ей повязали очередной атласный бантик. Зрелище из ряда вон выходящее.

И в таком виде и полном обалдении, с ровно так же ошалевшей Тяпкой, я пошла в Белую Столовую. В нашу парадную часть, которую не особенно любила: слишком там всё было величественное, роскошное и торжественное. И меня раздражали громадные зеркала: на каждое зеркало Дар откликался ноющей болью, а я ничего с этим сделать не могла.

Во всей парадной части стояли гвардейские караулы. А в Солнечной Гостиной, совершенно лучезарной, в золотистом атласе, позолоте и фантастических панно из янтаря, изображающих золотые закаты над спокойным морем, — островитяне когда-то подарили — Виллемину дожидались уважаемые гости.

Чёрные.

Я всё поняла немедленно.

Они мне показали, что не будут на меня пялиться: кланялись и прикрывали глаза широкими рукавами. Но, видимо, меня одели прилично по их меркам, потому что они освоились и выпрямились.

У них-то с выдержкой было получше: у меня бы не вышло закрыть глаза рукавом, мне страшно хотелось на них глазеть. Шикарны они были — в бархатных и шёлковых одеждах цвета рубинов, цвета красного вина, цвета тёмной крови, алых и почти оранжевых, в перстнях, браслетах и серьгах с гранатами, с жёсткими точёными лицами цвета эбенового дерева, с маленькими бородками и волосами, заплетёнными в длинные косы. Аристократия с Чёрного Юга.

Вообще-то я видела южан в порту, но больше — огнепоклонников, а огнепоклонники немного другие. У них такие широкие, узкоглазые, улыбчивые ряшки: «Э, госпожа! Подойди, купи розовое масло! Когда девица нежный, как роза, от неё должно быть аромат роза, так?». Всегда весёлые и немного смешно любезные. Но огнепоклонник в длинном полосатом то ли халате, то ли кафтане из золотой и золотисто-коричневой парчи здесь был только один. Остальные — птицы совсем другого полёта.

Хищные птицы.

А заговорил со мной огнепоклонник — и не удивительно ни капельки, они явно более разговорчивые, чем ассурийцы:

— У тебя удивительная собака, леди. Неживая собака, но при этом белая собака — а как неживая собака может быть белой, я в толк взять не могу.

Говорил он очень правильно и чисто, но необычно — и я не поняла.

— Она, мессир, — сказала я, — не белая. Она была, знаете, чёрная, с рыжими пятнами, только одно ухо белое. Златолесские борзые редко бывают белые.

А он улыбнулся, как все купцы-огнепоклонники в порту, — такая же самодовольная глянцевитая ряшка, будто сейчас предложит засахаренные зёрна кавойе или розовое масло:

— Э, леди! Какая разница, какая шерсть у собаки, если шерсти на ней нет! Ведь может быть белой леди та девица, у которой кудри чёрные, как летняя ночь над Саранджибадом.

То ли комплимент сказал, то ли непонятно что. У них, у южан, голова как-то иначе устроена.

А хищные птицы всё это очень внимательно выслушали. И главный птиц, суровый и жёсткий, как древняя языческая скульптура, чуть-чуть мне поклонился и сказал:

— Мы рады, белая леди.

Что я могла им сказать?

— Я тоже.

В высоченные окна сияло солнце, всё сверкало: золото, белый мрамор и белый шёлк — и Виллемина вошла в белом и золотом, укутанная вуалью, как туманом. И южане поклонились ей, встав на одно колено, руками дотронувшись до пола около её туфелек. Немного варварский ритуал какой-то.

— Ла-тейе, — сказала Виллемина. — Миарашь ди-кайя, мы очень рады видеть благородного царевича Йа-Рлие, Медное Крыло Ашури, и его высокочтимую свиту. Мы пригласили сюда вас всех, чтобы разделить хлеб и вино — во имя любви Севера к прекрасному Югу.

Оказывается, главный птиц — аж целый принц, подумала я. Ничего себе.

Ну, он внушительный был. Вороной с проседью, глаза рыжие, вправду как у хищной птицы, взгляд цепкий и пронзительный. И одет в какую-то кровавого цвета хламиду до пола, в золотом шитье, с гранатовым ожерельем. И в ушах золотые кольца. Жутковатая такая языческая роскошь.

И почему-то на него отзывался Дар, но как-то странно: мне было жарко рядом. Без всяких вспышек, просто жарко. Я даже думала: вот сейчас вспотею, как торговка рыбой, — то-то будет номер. И что это за штуки, интересно: ведь посол-то уж точно не некромант, у них в свите вообще некромантов нет. Но вот поди ж ты…

А принц между тем склонил только голову. И сказал, чисто-чисто, будто учил язык в столице:

— Привет великой матери северного побережья, средоточию красоты, сосуду разума и светочу справедливости. Мы привезли великой матери слово благороднейшего царя Ашури и хана Хуэйни-Аман — он передаёт великой матери ясный свет братской любви, желает ей силы, здравия и чистоты, присылает вместе с приветом подарки из наших степей, а также жаждет разрешить сомнения и получить ответ на вопросы.

— Я восхищена, — сказала Виллемина. — Я прошу передать великому государю Ашури и Хуэйни-Аман пожелания сил, здравия, долголетия и вечно сияющей мудрости, которая неизменно руководит всеми его поступками. Мне радостно, что он преклонил слух к словам молодой женщины с северного побережья, и я надеюсь сердечно, что сумею разрешить его сомнения и ответить на вопросы.

— Благороднейший царь Ашури и хан Хуэйни-Аман желает сыну великой матери сил барса и взора орла, — сказал принц. — Кроме жеребца и кобылы солнечной масти, выращенных в нашей степи и обученных состязаться с ветром, он дарит сыну великой матери «стрижи», дабы он с колыбели был защищён от всякого зла и любой тьмы на страх подлым врагам.

Один южанин, который держал в руках длинную штуковину, завёрнутую в расписанный маками шёлк, развернул шёлк и показал плоский ларец из чёрного дерева, на котором была золотом гравирована целая картина с драконом, парящим над языческой крепостью. Принц дал знак — и ларец открыли.

Там, внутри, на алом шёлке лежали два кривых клинка непривычного вида — подлиннее и покороче. Сабля и кинжал, что-то такое. Невероятно красивые, но дело не в этом: когда южане раскрыли ларец, мой Дар полыхнул жаром, аж вспыхнули щёки.

Это были не просто так себе сабли. Настоящие варварские обереги. Серьёзной мощи.

— Они греют, — сказала Виллемина. — Я чувствую.

— Великая мать ощущает тревогу благороднейшего царя Ашури за её благополучие и жизнь, а так же за благополучие и здоровье её сына, — сказал принц. — Это тепло его души. Предположу, что великая мать ощутит тепло и от этого.

Второй южанин открыл шкатулку — и мне померещилось дрожащее красноватое марево над ней. Настолько серьёзных оберегов я вообще никогда не видела. Наверное, шкатулки как-то удерживали их силу внутри, а вот если открыть…

А безделушечка была крохотная, невзрачненькая. Мутная серенькая капелька в золотой оправе в виде головки дракона, на тонкой, как нитка, золотой цепочке.

— Благороднейший царь Ашури и хан Хуэйни-Аман просит великую мать, как просил бы свою сестру: пусть она носит эту вещицу на себе, пусть не снимает и во время сна. Это слеза каменного стража Хуэйни-Аман, пролитая над невинными жизнями. Страж проливает одну слезу в сто лет — и каждая его слеза может спасти жизни невинных.

Ничего себе, подумала я, у них там артефакты. Дикое место. Боги прямо клубятся. Но вот же опоздали они с этой слезой, им бы приехать раньше, хоть самую малость…

— Я безмерно благодарна, — сказала Виллемина. — Это бесценное сокровище. Но что же заставило благороднейшего царя Ашури тревожиться за наше благополучие?

— С позволения великой матери, я расскажу ей всё, — поклонился принц.

— Быть может, благородный царевич Йа-Рлие пожелает рассказать за обеденным столом? — предложила Виллемина. — Я знаю: вы прибыли во Дворец прямо с корабля. Мне грустно думать, что вы устали, хотите есть и пить, а беседа задерживает обед.

Принц снова преклонил колено и тронул пальцами пол — это у них, видимо, какой-то совсем особый поклон был, специальный.

— Великая мать заботится даже о чужих послах, — сказал принц, глядя снизу вверх. — Её сердце — средоточие любви. Мы принимаем приглашение.

Мы все пошли в Белую Столовую — а там была такая невероятная красота, как только для Иерарха Агриэла делали, только с немножко южным оттенком. Рыбы не подали, а подали мясо с пряностями, всякие сладости и фрукты во всех видах — и тоненькие южные лепёшки, толщиной в бумажный лист.

Вообще-то я терпеть не могу официальные обеды — всегда с них сбегала. Вот и сегодня: пришёл усталый и роскошный Раш, пришёл Броук в парадном мундире, старался сделать вид, что его вовсе не отрывали от дел, — и пусть бы они отдувались с обедом и этикетом, а я лучше съела бы кусок холодной ветчины на ходу, а не подыхала бы от изысканности, пытаясь кушать, как принято, а не как хочется. Но Вильма показала мне взглядом место рядом с собой — ничего не поделаешь, удрать не вышло.

Раз не вышло — я наблюдала.

Думала, южане не станут есть вилкой и ножом: те, что приплывают с купцами, попросту берут лепёшку, а лепёшкой залезают в тарелку, набирают в неё еды и трескают так. Но эти — серьёзные дипломаты: им положили лепёшки — но они стали правильно есть, как северяне. И, по-моему, не беспокоились, что их отравят или опоят, — ну, я думала, варвары будут проверять еду, варвары же!

Ещё не сообразила, что варвары они скорее внешне.

Виллемина сидела за столом, с каким-то фруктовым натюрмортом на тарелке, играла вилкой, иногда чуть касалась губами сливового вина в бокале — в общем, участвовала в обеде, как могла. И если она хотела, чтобы все естественно себя чувствовали, то вполне в этом преуспела.

Все остальные же впрямь были голодные.

Я подумала, что Броук наверняка толком не завтракал, а скорее всего — и не ужинал. Он только старался не есть слишком торопливо, чтоб не решили, что он сбежал из голодного каземата. И Раш, видимо, ел, когда улучал минутку. В общем, нормальные голодные люди. А южане, похоже, впрямь сошли на берег, не слишком заботясь о всяких там обедах и прочих удобствах, — поэтому северяне смотрелись на их фоне совершенно нормально.

А я поймала себя на мысли, что паштет из утки и запеченные с красной капустой перепёлки просто замечательные на вкус, — и все остальные, кажется, тоже их оценили. Лакеи, что прислуживали на парадных обедах, отличались особенным профессионализмом: они так ловко и быстро заменяли тарелки и всё поправляли, что стол ни одной минуты не выглядел некрасиво. Если бы не они — валялись бы через пять минут одни косточки от тех перепёлок и объедки всего остального.

И беседовали сначала о том, как у северного повара интересно вышла баранина с мёдом по ашурийскому древнему рецепту: очень вкусно и похоже, и в то же время отличается. Видимо, потому что северяне кладут намного меньше жгучего перца, зато добавляют какую-то ароматную приправу, которой на юге нет. К важным вопросам перешли, только когда подали кавойе, мёд, взбитые сливки и палочки корицы — когда все наелись и смогли уже нормально думать.

Вот тогда принц Йа-Рлие начал рассказывать.

Что великий отец северного побережья — Гелхард, ага — был истинным другом царя Ашури и настоящим провидцем. Что ещё лет десять назад, когда царь Ашури только взошёл на престол, Гелхард прислал послов — и вообще повёл себя как мудрый правитель и добрый брат. Они вместе с царём Ашури установили надёжный морской путь, но мало того: Гелхард, в обмен на щедрое участие ашурийского царя в устройстве этого самого морского пути, на радушный приём и практически беспошлинную торговлю в Ашури всяким разным, отправил ко двору царя нескольких прибережных инженеров. Эти достойнейшие люди — истинное украшение земли, сказал принц. Если бы великий отец северян вместо каждого из них подарил ашурийскому царю по слитку золота того же веса — это была бы ничтожная и дешёвая замена. Их помощь ашурийскому престолу бесценна, они не просто сделали для Ашури много прекрасного, они ещё и обучают ашурийских юношей по методе, доселе на Юге не известной. Царь был признателен Гелхарду — и сердечно огорчился, узнав, что его венценосный брат умер. К счастью, великая мать, которую великий отец счёл достойной править северным побережьем, в самом начале зимы, когда ашурийские послы уточнили, в силе ли прежние договоры, подтвердила всё — и обнадёжила ашурийского царя.

Правители Прибережья, в общем, вели себя с царём Ашури как добрые друзья, сделав народу Ашури много добра. И теперь пришла пора царю Ашури отплатить добром за добро.

— Именно сейчас? — спросила Виллемина.

А дело в том, продолжал принц, что именно сейчас приезжие с северных островов — не только купцы и моряки, но и дипломаты — начали говорить, что женская рука не удержит государство в узде, тем более что над побережьем нависла тень.

— «Священная война», говорят они, — сказал принц, щурясь. — Мы знаем, что островитяне зовут священной войной. В те времена, когда мой прадед, великий царь Тхарайя, взял в жёны мою прабабку Лиалешь, великую мать Ашури родом с северного побережья, островитяне поиграли в «священную войну» в нашей степи. Если бы кости легли иначе, в эту игру можно было бы проиграть аду всё царство Ашури… С тех пор эти игры не прекращались никогда — и каждый призыв к силам ада у пиратов зовётся священной войной или священным искусом.

— И вы решили предупредить меня, благородный царевич? — спросила Виллемина.

Принц приподнял голову — и стал совсем похож на хищную птицу. На степного орла какого-нибудь — такой взгляд у него был, зоркий, цепкий и недобрый.

— Вот, — сказал он, указав подбородком на огнепоклонника, который ел ложечкой взбитые сливки из чашки с кавойе и улыбался, как сытый кот. — Вот Далех, Белый Пёс из рода Белых Псов. При дворе благороднейшего царя Ашури было три Белых Пса, они рыскали в двух мирах и охраняли Гранатовый Трон. И все трое однажды пришли к царю, и взяли прах от его ног, и сказали так: великий отец должен знать, что северяне снова разбудили ад. Теперь ад пойдёт по земле, оставляя за собой пепел и неупокоенных мертвецов, и будет становиться всё сильнее с каждым шагом. Юная царица с северного побережья, названая дочь царственного брата великого отца, стоит на пути ада, тень разливается, как вода. Если северяне сдадутся или не удержат тьму, ад доберётся до наших земель по воде. И тогда благороднейший царь повелел мне и моим воинам отправиться к великой матери. Узнать, не начал ли служить аду её народ. Понять, верна ли слову она сама. И если великая мать по-прежнему стоит у ада на пути — остаться с ней. Отдать ей наше оружие, нашу силу, нашу волю. Остановить ад — или умереть, останавливая ад. Защитить нашу степь на северном побережье.

Виллемина приподняла вуаль на лице.

— Пусть великая мать не тревожится, — сказал принц глухо. — Со мной ведь Белый Пёс. Мы узнали о беде великой матери в пути. Мы очень торопились, но не успели. Это наша вина перед великой матерью и благороднейшим царём Ашури — и мы сделаем всё, чтобы её искупить.

— Вы сказали: разрешить сомнения и получить ответы на вопросы, — напомнила Виллемина.

— Ожидая великую мать, Далех беседовал с её шаманкой, — сказал принц. — Он разрешил наши сомнения. А поскольку сомнения разрешены, ответы на вопросы придут сами собой.

Я — шаманка? — удивилась я. Надо же. Этот Далех у них — Белый Пёс, и про Тяпку он говорил, что она белая собака. Белая — в смысле, не тварь из ада?

Эти южане говорят много, красиво — но сойдёт семь потов, пока доберёшься до сути.

— Благородный царевич Йа-Рлие позволит спросить? — вдруг сказал Раш. — Благородный царевич ведь не может присягать чужой короне, не так ли?

Принц повернулся к нему:

— Моя жизнь принадлежит благороднейшему царю Ашури и хану Хуэйни-Аман. И он сказал мне: стань северной царице оружием. Я могу быть союзником великой матери. И как союзник и верный клинок в её руке — готов подчиняться приказам её военачальников. Со мной двадцать воинов с Хуэйни-Аман и полукровок.

— Потрясающе, — сказал Раш. Он казался даже слегка ошарашенным. — Ваш приезд — это подарок богов, я до сих пор не могу до конца поверить. Мне кажется, всё это сон.

Орлиное лицо принца чуть дрогнуло: не улыбка, но почти улыбка. Глаза потеплели.

— Да будет ведомо высокочтимому Рашу, — сказал он, — что древние мудрецы считали жизнь сном, увиденным во сне. Только я не слишком чту эту странную учёность. Полагаю, наши общие враги не сочтут сном то, что им предстоит увидеть.

— Наши горожане за последние месяцы вдоволь насмотрелись на чудеса, — сказал Броук, — но такого чуда ещё никто здесь не видел. Ваших людей, благородный мессир царевич… Да даже у меня дух захватило, когда я услышал. Немудрено, что весь двор сбежался глазеть.

Принц улыбнулся заметнее.

— Нас нечасто встречают так, — сказал он. — Обычно Медное Крыло всё же вызывает страх в сердцах простого люда — даже на юге, где мы привычны. В дороге тревога грызла моё сердце: я боялся, что великая мать из опаски, с непривычки, из понятного недоверия отвергнет нашу помощь, а её советники, испытывая те же чувства, не станут возражать. Отвага и дружелюбие владычицы побережья и её свиты пролились на мою душу, как дождь — на степь, измученную зноем.

— Да будет известно благородному царевичу, — сказала Виллемина, — что женское любопытство насмерть меня загрызло. И я пытаюсь придумать приличную форму неприличной просьбе: как бы мне увидеть Медное Крыло развёрнутым!

Принц поклонился, приложив руку к сердцу:

— Великой матери нет нужды сдерживать любопытство и бороться с желаниями, ибо её желания — закон. Желает ли владычица увидеть это прямо здесь — или нам надлежит покинуть стены дворца? Скажу, что чары аглийе не несут никому и ничему вреда — но…

— Ах, пожалуйста, не опасайтесь! — радостно воскликнула Виллемина, а меня осенило.

Аглийе! Медное Крыло! Ах ты ж…

То-то Раш не может поверить!

Двадцать драконов! Медных драконов-бойцов с Чёрного Юга! И принц-дракон во главе!

Принц встал из-за стола и вышел на середину комнаты. Мы тоже встали и отошли к стенам, чтобы не помешать. А он снова поклонился Виллемине, скинул свою хламиду до пола — и оказалось, что на нём просто штаны и широкая атласная рубаха. А штаны довольно странной конструкции, подумала я: у принца был хвост.

Натурально драконий хвост из живой меди, с острым, довольно угрожающего вида, шипом на конце. Они носили такие длинные одеяния, чтобы не смущать простецов хвостами!

А я ведь когда-то читала, что с хвостом дракон ничего не может сделать: хвост никуда не девается, когда изменяется его тело. Вот это номер!

Между тем жар от принца пошёл такой, что у меня загорелись щёки и стали влажными ладони. Но это был, видимо, жар его чар, его своеобразной силы, а не физическое тепло: кроме меня, похоже, его никто не чувствовал.

Принц встряхнулся, как птица, — и… Он не обернулся, как вампир, это было медленнее: будто живая медь начала просачиваться изнутри, проступать — и изменять его тело. Удивительнее всего лицо: этот опасный кривой медный клюв, как у громадного орла, перья, как медные лезвия, — а всё равно почему-то эта орлиная, драконья, демонская голова была похожа на голову принца. Не перепутаешь. И крылья раскрылись широченные, заострённые, вправду медные…

По-моему, дракон вышел большой. Но я вспомнила громадный парус закопчённого крыла, который еле держали вдвоём Райнор и Кермут: таки да, ашурийский дракон был меньше летающего кадавра. Меньше, легче — и красивее.

Намного, намного красивее. Восхитительное существо, то ли орёл, то ли летающий ящер, со скорпионьим хвостом, с мудрыми, зоркими золотыми глазами… Так бы и любовалась!

— Если у великой матери нет других планов, — сказал дракон, — мы отправимся на запад этой же ночью, — и сказал, повернув голову к Броуку: — А пока день ещё не угас, достопочтенный страж столицы проводит нас к военачальникам великой матери. Мы бы хотели увидеть карты.

Броук даже протянул руку, будто хотел погладить дракона, — но устыдился и поправил мундир.

— Царевич, — сказала Виллемина, — рассчитал мудро и точно. Я распоряжусь — и царевич, и его люди получат всё, что попросят, и всё, что им понадобится.

— А Белый Пёс останется при великой матери, — сказал дракон. — Он — лишние глаза великой матери, а ещё он будет нашим голосом, пока мы далеко. Через него мы будем говорить с владычицей.

Не нужен таким наш зеркальный телеграф, подумала я. У них свои методы. А островитяне говорят: дикари! Дикари! Варвары!

А они — чужаки, они — язычники, но уж точно не дикари. И они мне понравились.

10

В столице остались четверо. Видимо, у них с самого начала было так задумано, потому что они даже не пошли в Штаб на большое совещание. Принц представил их Виллемине и сказал, что эти ребята будут защищать небо над Дворцом.

Эти четверо были молоды, так же смахивали лицом на хищных птиц, как и их сюзерен, — и ровно такие же у них были непроизносимые языческие имена. Ни выговорить, ни запомнить.

— Ну отчего не запомнить, белая леди? — сказал мне Далех, когда я пыталась назвать по имени самого юного, с белым шрамом на чёрной каменной скуле. — Хейа-Вайи его зовут, Ясный Месяц на вашем северном языке. И если вам, северянам, тяжело говорить на языке ашури, то на своём языке ведь вам говорить легко? Вот и запомни: Ясный Месяц, Медный Цветок, Горный Пик и Зарница.

— Добрый ты человек, Далех, — сказал Норис и вытер пот со лба. — Ты ж не только у Карлы, ты и у меня снял тяжесть с души и с языка. Так мы быстро разберёмся. Очень рад познакомиться, парни. Я — ваш генерал, отвечаю за безопасность города. С вами-то вместе мы никакую сволочь с воздуха близко не подпустим! Месяц и Горный Пик сегодня же отправятся с патрулём, а Зарница и Медноцвет — в жандармское управление, со мной. Изучать город — и получать инструктаж.

На том все и разошлись: Норис, Броук и столичная четвёрка — по своим делам, ашурийский (так правильно, а вовсе не «ассурийский») принц, Виллемина и Раш — в Штаб. А со мной остались мои люди — и Далех.

Сколько лет Далеху — я не могла понять.

Может, двадцать, а может, и сорок. Ряшка у него блестела, как надраенный медный грош, ни морщин, ничего такого, глазки узенькие, как щёлочки, зато губы толстые и мягкие, как у лошади, — и улыбаться любит. Зубы белые. И усы себе брил, и бороду, и все волосы — есть седина или нет, не разберёшь. Спокойненький такой, неторопливый, вкрадчивый, как толстый кот. Смотрит своими щёлочками — и улыбается. Белый Пёс из рода Белых Псов. С его родом прадед принца по имени Вольный Ветер заключил договор: чтобы они охраняли ашурийский престол в двух мирах.

В двух мирах. Рехнуться можно.

А ещё Далех отлично говорил на нашем языке, только называл всех на «ты» — и сначала мне показалось, что он вообще ничему не удивлялся.

Но Валор его таки удивил.

— Ты, достопочтенный Валор, — сказал Далех, — по моему разумению, из всех, кого белая леди вернула в мир под солнцем, самый невероятный. Я, мальчиком, слышал рассказы от деда о духах, вселившихся в чужое тело, и всегда это были страшные истории. И я уж точно не слышал о таком чародействе, что вселяет духа в давно мёртвое тело и тем даёт столько жизни этому телу. Это дело невероятное.

— Знаешь, — сказала я, — я вот очень рада это слышать. Надо же и тебе показать что-то невероятное, не всё нам смотреть, разинув рот.

— Пока вы провожали эшелон, леди, тут было такое представление! — радостно сказал Ольгер. — Когда Ларс меня чуть с ног не сбил и завопил на весь Дворец: драконы, драконы приехали!

— И все ещё смотрели лошадей, — сказал Жейнар. — Золотых лошадок… или… не знаю. Золотых — это неточное слово.

— Золотые — впрямь неточное слово, — сказал Валор. — Лошади действительно очень красивы, деточка. Я бы сказал, цвета чайной розы, цвета вечерних облаков, освещённых солнцем, настолько холёные, что светился каждый волосок на их шкурах. Мы все изрядно отвлеклись, дорогая: наши прекрасные южные гости привезли с собой чудеса и надежду…

— Но хорошо бы вернуться к нашим печальным делам, да? — сказала я. — Скажите, Валор: вы тоже чувствуете вот это… что сердце ноет рядом с зеркалами?

Валор грустно кивнул и показал взглядом на наше главное «связное» зеркало, прикрытое куском кисеи.

— Смотрите, леди, — сказал Ольгер, сдёргивая ткань. — Вот проба.

Он щедро плеснул себе эликсира на пальцы, черканул знак призыва во всё зеркало — и Дар во мне отозвался той же тянущей болью, так, что захотелось схватиться за грудь.

А с той стороны снова поднялась эта серая муть.

— Ц-ц-ц, — вдруг зацокал Далех. — Ай-яй-яй… — и тронул кончиками пальцев стекло.

У него даже ряшка перестала быть самодовольной. А мы все ждали ответа — и уже понимали, что не приходится надеяться на что-то доброе.

— Рука должна быть тёплая, — сказал Далех. — Можно смотреть и через зеркало. Деды смотрели через отражение в растворе туфы, но можно и через зеркало. Только рука должна быть тёплая. Та рука, в которую ты льёшь туфу, та рука, которой чертишь этот знак… Скажи-ка, достопочтенный алхимик: не похож ли твой эликсир на раствор туфы?

— Да жаба ведает! — мотнул головой Ольгер. — Может, похож, только я не знаю, что такое туфа. Лучше объясни: что такое «тёплая рука»?

— У живого — тёплая, — сказал Далех и пожал плечами.

Клай, подумала я, — и мне захотелось орать и бить кулаками по стеклу, пока это проклятое зеркало не разобьётся. Я знала, что это Клай. И меня ужасал этот серый туман, будто его душа пыталась как-то докричаться из посмертия — и не могла…

— Мою руку в полной мере тёплой не назвать, — сказал Валор, — но худо-бедно я могу дозваться через зеркало.

— Простите, мессир наставник, — сказал Жейнар. — Вы не каждый раз могли, пока леди Карла не завязала третий Узел, помните? Наверное, теперь ваша рука уже достаточно тёплая…

— И всё же у меня пару раз получилось и раньше, — возразил Валор. — Впрочем, вампиры не могут вовсе, адмирал как-то говорил об этом…

— Это просто не их метода, — сказал Ольгер.

— Прекратите уже! — рявкнула я. — Клай умер! И его душе нет покоя! А вы…

— Деточка, дорогая, — тихо сказал Валор, — его душе нет покоя именно потому, что он не может высказаться. А мы пытаемся понять, как ему помочь.

Я погладила стекло зеркала. Оно было страшно холодным, и холодная тоска втекала из него в мою руку. Рука немела, как от ледяной воды.

— Ц-ц-ц, — снова причмокнул Далех, покачивая головой. — Как же это вы? Если это мёртвый зовёт через зеркало, значит, надо ответить мёртвому, а не пытаться звать его, будто он ещё живой. С берега его надо звать.

— С берега? — переспросил Ольгер. — Реки забвения?

— Мистаенешь-уну, — сказал Далех. — Серая река. Серое в зеркале.

— А вы можете, Далех? — спросил Валор. — Позвать мёртвого, который так нестерпимо далеко? Я умею разговаривать с духами — и уже несколько часов пытаюсь обратиться к духу нашего друга, но не могу. Я думал, что могу позвать очень издалека, но мне мешает что-то — и я сам не могу понять, что.

— Не знаю, могу или нет, — сказал Далех. — Никогда не пробовал — и старики не рассказывали. Но я знаю, как звать душу с берега — вот и позову душу с берега, как полагается звать Белому Псу. Мне всегда помогал огонь. Может, так и получится дозваться — через огонь. Мне жаровня нужна, почтенный Валор. Нужна жаровня… и вот ещё что. Жейнар, можешь ли принести мне мою торбу, что осталась в конюшне? Ты сразу узнаешь: это такая старая, потёртая торба, она сшита из кожи цвета песка и кожи цвета тёмного дерева — и кожа цвета песка изображает язык пламени.

— Я схожу, я! — вызвался Ларс, который сидел всё это время в уголке, как мышонок, и внимательно слушал. — Я видел, знаю, где она лежит!

И немедленно удрал.

А Жейнар пошёл помочь Ольгеру принести из лаборатории жаровню.

А мне было не оторваться от зеркала.

— Мёртвый — твой друг, белая леди? — спросил Далех.

— Да, — сказала я. — И очень… плохо мне очень.

— Мы с тобой сделаем всё, что надо, — сказал Далех.

Мы поставили жаровню напротив зеркала, Ларс притащил торбу — и выяснилось, что походная торба Далеха битком набита чем угодно, но не тем скучным скарбом, который возят с собой нормальные путешественники. Он, не торопясь, вытащил оттуда полотняный мешочек — и высыпал на ладонь кучку тоненьких щепок и прутиков.

— Это можжевельник с Хуэйни-Аман, — сказал Далех и разложил щепочки на жаровне.

Потом достал ещё мешочек, открыл, понюхал, убрал обратно, достал другой — и вытряхнул на жаровню какой-то сухой травяной клубок. Подобрал, потёр в ладонях, высыпались семена, клубок поломался, Далех удовлетворённо кивнул и убрал остатки.

Он был такой деловитый и неторопливый, что я немного успокоилась, наблюдая.

За мешочком последовала бутылка из тёмного тяжёлого стекла. Далех её открыл и показал Ольгеру:

— Раствор туфы.

Ольгер понюхал, потом капнул на ладонь.

— Вот! — сказал он мне радостно. — Конденсат Седьмого Неба — и Малый Ключ, чтобы раствор не распадался на фракции. Далех, тебе надо разобраться в алхимических формулах — мы с тобой потом сопоставим твою науку с моей наукой. Видишь, какие совпадения!

Далех кивнул, закрыл бутылку, убрал и достал напоследок какой-то скорченный корешок:

— Солнечный корень. Можно пробовать.

Мы все подошли поближе. Ларс просунулся под самый локоть Далеха — и Далех его чуть-чуть отодвинул. А потом взял этот корешок, потёр его в пальцах — и корешок вспыхнул маленьким огоньком, как свеча.

Далех ничем его не поджигал, клянусь небом! Просто трогал! Балаган по нему плачет…

И держал в руках горящий корешок: пламя облизывало ему пальцы, а вид у него был, будто это не огонь, а котёнок лижет. Спокойный вид. Добродушный.

— Тебе не больно? — шёпотом спросил Ольгер.

— Огонь — жизнь моя, — просто сказал Далех. — Я, как все Белые Псы, родился в очаг, в горячий очаг, где угли тлели — огонь мою душу в этот мир принял, приветил, огонь во мне горит. Внутри меня огонь, снаружи меня огонь. Благо, тепло и свет.

— Невероятно, — тоже шёпотом сказал Валор.

И я подумала: невероятно. Но ничего не сказала — я была будто в трансе.

А Далех, покачиваясь и что-то негромко напевая, положил горящий корешок в жаровню и начал помешивать, чтоб от него быстрее загоралось. Все эти его щепочки и сухие травки вспыхнули мгновенным ярким пламенем — и пламя спалось, опустилось, остались только тлеющие угольки. Эти угольки Далех ворошил пальцами, разминал — и поднимался дым, сладковатый, терпкий, дурманный такой дымок, от которого щекотало в носу и клонило в сон.

А Далех всё напевал — без слов, как-то вроде «ну-ну-ну», «о-хо-хо» — и мешал, и дым поднимался, и зеркало уже заволокло. Тогда Далех отодвинул жаровню — и пальцами, которые чуть-чуть сквозили красным на кончиках, будто ногти у него были стеклянные, а за ними тлел огонь, начертил на стекле наш знак.

Дымом.

И серая мгла за зеркальной гладью заклубилась гуще, пошла волнами, будто мелкая зыбь на море, потом начала закручиваться в дымные спирали, и это тоже странным образом завораживало — и вдруг дым словно ветер унёс.

Я увидела лицо Клая и его ладони, прижатые к стеклу.

Чуть не заорала.

На меня смотрел мёртвый Клай.

Не дух, нет! Мертвец! Во плоти. Серое лицо, нос заострился, глаза ввалились и высохли, смотрят тускло. Чёлка — как пакля. Шинель на груди — в чёрных дырах, четыре дыры в ряд, наискосок, одна — у сердца.

Кромешный нестерпимый ужас.

И тут мёртвый Клай улыбнулся.

Его губы дрогнули и приоткрылись. Никакой поднятый труп…

— Ты слышишь, милая-милая леди, — сипло сказал Клай. — Слава Богу. Скажи военным: это местечко Солнечная Роща, маленький город, они наступали с запада и сейчас на окраине. У них летучие твари, вроде адских драконов, город горел. Со мной был Эгель из Девятиозерья, но он с солдатами вытаскивал людей из горящей ратуши, крыша рухнула. Он сгорел — и ротмистр Терс из дома Падающей Звезды, и Харт, которого я не знаю по родовому имени, и ещё много… И некромант теперь только я.

— Жейнар, — еле выговорила я, — в Штаб, бегом. Передай.

Жейнар вздрогнул — и рванул с места.

— Клай… — почти так же сипло, таким же мёртвым голосом прошептал Ольгер. — А ты знаешь, что мёртв?

Клай коротко рассмеялся.

Немного я видела вещей более ужасных, чем смех мертвеца, который с натугой втягивал воздух, чтобы его вытолкнули высыхающие лёгкие. Мышцы плохо его слушались, улыбка выглядела оскалом черепа:

— Думаешь, я могу в этом ошибиться, граф, дорогой? Завидую вам, мессир Валор: труп таскать тяжело, думаю — намного тяжелее, чем скелет. Я слишком много чувствую… Не надо было завязывать себя на два Узла, хватило бы одного. Но я должен был сообщить. И я нужен: к ночи снова начнётся драка.

— Невозможно, — прошептал Валор. — Нереально. Безумие.

Ровно то же самое думала и я.

— Как?! — потрясённо выдохнул Ольгер.

— Я ещё до войны познакомился в городе с парнишкой, — сказал Клай. Кашлянул. Кто-то рядом протянул ему флягу, Клай хлебнул — и сплюнул. — Сухо, очень сухо внутри. Говорить тяжело. Так вот. Познакомился с Барном. У него чутьё, не то что некромант, но видит духов. Вроде медиума. И когда меня убили, он меня поднял. Под мою диктовку. Вашим именем, Карла.

— Так не бывает, — пробормотала я.

— Бывает, — сказал Клай. — Ты создала идеальную формулу. Ад совсем рядом, а я чуть не его рукой рисовал звезду. И мы смогли, потому что очень надо было. Барн из дома Цветущих Яблонь его зовут. Покажись леди.

Я уже поняла: большое треснутое зеркало стояло у стены, наверное, на улице. Я видела кусок мощённой булыжником мостовой, какие-то мешки, ящики, закопчённую стену напротив. И не видела, но слышала — то ли дыхание, то ли шёпот — многих людей вокруг.

Вокруг мёртвого Клая были живые солдаты.

А Барн не хотел показаться — его вытолкнули.

Его голова была перевязана бинтами, пропитавшимися кровью на месте правого глаза, а лицо, почти такое же мёртвое, как у Клая, осунувшееся и серое, усталое лицо, как у больных стариков, выражало отчаянную решимость.

— Вы его не слушайте, леди, — сказал Барн. — Я — так. Вот он — герой. И Эгель был герой. Мы бы не справились без них.

— Демон потребовал у него глаз, — сказал Клай, положив Барну на плечо ладонь. — И резать мне приходится его, когда обряду нужна кровь. У меня не идёт. Запомни, Карла: твоя формула работает. Идеально работает. Ад не может возразить. Может требовать жертв за изменение условий — но не может возразить. Скажи это всем. И ещё скажи: небо, кажется, на нашей стороне. Все наши здесь — белые воины.

Он будто разрешил мне говорить.

— А ты скажи белым воинам, — сказала я, — что везде, где можно, нужно рисовать защитные звёздочки от адского пламени. Помнишь? Вот такие: раз-два-три. Они могут помочь. Летающего кадавра можно убить, если попасть в грудь, не в голову — там формула, которая соединяет его с адом. Серых можно просто отстреливать из винтовок. И ещё: у нас теперь будет связь. И ещё: у вас скоро будет подкрепление. Обязательно.

Пока я это говорила, те, кто слушал, стараясь не мешать, подошли ближе. Солдаты, офицеры, горожане, в саже и в крови. Белые воины, совершенно верно.

— Целую ваши руки, леди, — сказал Клай. — Через зеркало — можно, по-другому я бы не рискнул сейчас.

Я еле проглотила ком в горле.

— Мы победим — и я тебе помогу, — сказала я. — Ты будешь красивый, как ангел, и хромать не будешь. Держитесь, пожалуйста.

— Я не могу тебя дозваться, — сказал Клай. — Зови сама. Давай так: каждый вечер, в восемь пополудни, хорошо? Тут нет телеграфа, надежда только на зеркало.

— Хорошо, — сказала я. — Каждый вечер, в восемь пополудни.

Мы не смогли попрощаться, только кивнули друг другу. Обозначили прикосновение ладоней — с разных сторон стекла. И зеркало снова затянуло серым.

Я смотрела в эту серую муть — и у меня болела душа.

— Я надеюсь, деточка, — тихо сказал Валор за моим плечом, — с ними будут вампиры в эту ночь.

— Если в этом городишке есть хоть один старый вампир, — буркнула я. — А драконам не успеть. Не разорваться же им, драконам… их только двадцать.

— Вы же сами провожали эшелон, леди, — сказал Ольгер.

— На Жемчужный Мол, — сказала я. — Все говорят: мы не успеваем… Выхода нет, да?

Они стояли и смотрели в пол и на стены.

— Я, пожалуй, поговорю с её величеством, — сказал Валор. — Мне представляется, что я буду полезнее там, где сражаются…

— Я тоже, — тут же вставил Ольгер и шмыгнул носом.

Жейнар ничего не сказал, но у него на лице было написано, что и он так думает.

И мне стало ещё хуже, совсем беспросветно.

— Да вы что? — еле выговорила я. — Я понимаю, вы дружно решили отправиться на помощь. Молодцы. И бросить столицу, да? Виллемину и меня? Научную работу? А вы, Валор, учеников? Между прочим, если бы не ваша работа, я не знала бы, что сказать Клаю, не говоря о том, что вообще не смогла бы с ним поговорить!

— Ну, сюда-то гады не доберутся, — возразил Жейнар оскорблённым тоном.

— А что, море досками заколочено? — спросила я. — И в том, что в столице не осталось тайных врагов, ты уверен, да? Уверен?

— Белая леди дело говорит, — вдруг подал голос Далех. — У каждого своя судьба — и война у каждого своя.

— Простите, деточка, — сказал Валор. — Вы, конечно, правы.

Я ткнулась лбом ему в плечо:

— Мне тоже хочется бежать туда босиком. Немедленно. Помогать. Но мы же так всё равно ничего не изменим…

— Надо думать, — сказал Ольгер.

Да, дорогой, подумала я. Надо думать. Очень-очень-очень хорошо думать.

11

Я всё-таки ужасная грубиянка. Без аристократического такта. Но я не видела Вильму целый день, я подумала, что можно взглянуть на неё хоть сейчас, когда уже начинает темнеть.

Мне Друзелла сказала, что государыня у себя в покоях, — и мы с Тяпкой туда вломились, как всегда вламывались. Я ровно одну секунду подумала: с кем это Вильма разговаривает в будуаре? — и то на ходу, не снижая скорости.

А она стояла перед громадным зеркалом, которое вообще-то никогда не использовалось ни для чего, кроме разглядывания себя с утра, когда нужно придать себе приличный вид.

И из зеркала на меня взглянул сероглазый светловолосый мессир с ледяным точёным лицом, вылитый эльф из северных сказок. В чёрном бархатном халате.

Я чуть не умерла на месте.

Я ведь сразу всё поняла. Во-первых, это сам государь Людвиг Третий — потому что Вильма была на него похожа до невероятия, обознаться невозможно. Во-вторых, вид у него самый домашний, а значит, вовсе не факт, что я смею на него смотреть. В-третьих, неужели Вильма с ним связалась? Поразительно и невозможно, как всё, что сейчас вокруг происходит.

Мне бы срочно ретироваться, а я присела настолько низко и изящно, насколько получилось, — думая в это время, что провалиться сквозь землю сейчас было бы самым подходящим.

Надо ведь было предупредить Друзеллу!

Но Вильма меня подняла и обняла — и сказала:

— Папенька, это моя Карла, — и Тяпка встала на ножки и заглянула в раму, и Вильма добавила, как о самой естественной вещи: — а это её собака.

У его величества было такое лицо… люди с такими лицами одним случайным взглядом замораживают насмерть. Я думала, что — всё, пропала. Но государь Людвиг чуть-чуть оттаял, даже улыбнулся еле заметной тенью улыбки:

— Рад знакомству, леди Карла. Ваша собачка прелестна.

Ответить у меня духу не хватило. Я только попыталась присесть ещё ниже — но меня держала Вильма, поэтому получилось совсем не то, что задумывалось.

Стоит посмотреть на государя Людвига — и сразу ясно: ну да, потомок Дольфа, короля-кошмара. Какое счастье, что моя Вильма не такая.

А в это время моя светлейшая королева продолжала разговор как ни в чём не бывало:

— Так что же, папенька?

— Ты ведь и сама понимаешь, Мина, — сказал Людвиг. — Мы с тобой — в одной лодке, вдобавок предположу — вокруг шторм. Необходимо выжить и победить. Тебе нужны деньги?

— Я свожу концы с концами, папенька, — сказала Вильма. — Если вы предложите мне денег взаймы, я возьму, но больше мне нужны свинец и никель, а ещё мне нужны винтовки.

— Винтовки, пулемёты и гаубицы, — кивнул Людвиг. — Ты не успела закончить перевооружение армии, я понимаю. При сложившейся ситуации меня удивляет, что ты успела хоть что-то. Ты молодец, Мина. Винтовки, во всяком случае, ты получишь немедленно. О пулемётах и гаубицах я думаю. Полагаю, удастся отправить первый эшелон на Пресвятого Эрна. Увеличить поставки свинца и никеля пока не получится. Поищем решение.

— Папенька, пожалуйста, — сказала Виллемина нежно. — Пожалуйста, постарайтесь.

— Я не оставлю тебя в беде, — сказал Людвиг. — Держись, девочка.

— Ещё одно, — сказала Виллемина. — Главное. Папенька, наши пограничные города на северо-западе. За ними — Винная Долина. Там сейчас идут страшные бои — а их отражает местный гарнизон, вооружённый ещё по нашим стандартам мирного времени…

— То есть голые и босые, — кивнул Людвиг. — Плохо.

— Вы не введёте войска, не так ли? — тихо сказала Виллемина. — Большее, чего я могу ждать, — ваши пограничники вступят в бой, если Перелесье пройдёт Западные Чащи и доберётся до границ Междугорья, не так ли?

— Ну что ты, Мина, — чуть улыбнулся Людвиг. — Конечно, нет. Мы не объявляли пока войну Перелесью — и я собираюсь оттягивать начало прямых военных действий, как смогу: я тоже не ожидал, что они не дождутся весны. А нападать без объявления войны — не в обычае моей страны, давным-давно цивилизованной и современной. Но…

— Но? — переспросила Вильма, и я с удивлением услышала улыбку и в её голосе.

— Время неспокойное, — невозмутимо продолжал Людвиг. — Какая-нибудь… банда… контрабандисты или конокрады… они могут пересечь границу Винной Долины. Мародёры какие-нибудь, не знаю… неподалёку от границы есть несколько сёл, где с давних времён живут полукровки, наполовину горцы… дикие люди. За них сейчас, когда воздух по всему миру пропитан войной и запахом ада, я, конечно, ручаться не могу.

— Ах, банда? — снова переспросила Вильма, и улыбка стала ещё слышнее.

— Какие-нибудь вооружённые бестии, — кивнул Людвиг. — У них может оказаться отличное оружие… ты ведь знаешь, как это бывает, Мина, не правда ли?

— Ах да, — Вильма коснулась стекла кончиками пальцев. — Вооружённые бестии. Я так люблю вас, папенька, и так вам признательна! За… предупреждение. Они вряд ли сотворят что-нибудь ужасное — они, я думаю, не догадаются о знаках против адского огня, верно?

— И о том, что твари-проклятия смертны и их поражает обычная пуля, — Людвиг откровенно улыбнулся. — Не беспокойся, девочка.

По ту сторону стекла, где в громадном камине горело целое дерево, а стену украшал древний гобелен, серебристо-седой, изображающий суровых всадников в походе, гулко пробили часы — и Людвиг обернулся.

— Я отняла бессовестно много вашего бесценного времени, папенька, — грустно сказала Виллемина. — Простите меня.

— У меня ещё есть пара минут для нескольких важных слов, — сказал Людвиг и вдруг взглянул на меня. — Леди Карла, — сказал он, — я хотел вас поблагодарить. Ваша служба — бесценна. Меньшее, что я могу сделать для вас, это посвятить вас заочно в рыцари Междугорского королевского дома. Храни вас Бог.

Я растерялась, не знала, делать мне реверанс или преклонить колено. Вильма мне помешала и в том, и в другом: обняла меня за талию — и мне пришлось остаться стоять и сгорать от смущения. Виллемина весело спросила:

— Вы пришлёте моей Карле рыцарскую звезду и ленту с послами, папенька?

— Вместе с оружием, — улыбнулся Людвиг. Удивительно, как за время разговора оттаяло его лицо — но тут же заледенело снова. — Я надеюсь на вас, девочки. Вы — форпост. Я помогу, чем смогу, но… мы все принадлежим Предопределению.

— Передайте, пожалуйста, мои поцелуи маменьке и брату, папенька, — сказала Виллемина. — И мой поклон дядюшке Гунтару: мне очень, очень не хватало бесед с вами, хоть иногда, хоть на несколько минут.

— Передам. Иди, — кивнул Людвиг, и зеркало медленно заволокло туманом.

Вильма погладила стекло кончиками пальцев:

— Папенька всегда спешит, — и взглянула на меня: — но сегодня мне грех жаловаться. Дядюшка наладил связь и вышел на меня через это зеркало — это просто подарок судьбы. У Западных Чащ появился шанс… хоть, боюсь, и довольно призрачный.

— Ты уже всё знаешь? — спросила я.

Вильма кивнула.

— Карла, дорогая, — сказала она печально, — у меня же теперь нет сердца — как же оно умудряется болеть, скажи? Мне следовало бы проследить за работой команды мэтра Фогеля, — продолжала она с еле слышной тенью грустной улыбки. — Вдруг они вставили в моё новое тело-протез какое-нибудь искусственное сердце, а?

— Да не виноват Фогель, — сказала я. — Это душа болит у тебя. Раньше эта боль отдавала в сердце, а теперь — в это место, видно, по привычке. Ничего тут не сделаешь.

Мы сели на диван, обнявшись, — и Тяпка немедленно забралась тоже, устроила на наших коленях голову и передние лапы. Вильма принялась её гладить.

— Страшно было папеньке на меня смотреть, — проговорила она задумчиво. — На целую секунду не совладал с собой… Кукла… Но быстро опомнился… а может, просто узнал меня… Ах, Карла, мой папенька понимает много больше, чем полагалось бы простецу! В нашем доме немало тайн, в которые меня не посвятили. Хеоргу, видно, рассказали обо всём, уже когда я покинула Междугорье. Боялся папенька, что я разболтаю… тем самым.

— Кому?! — поразилась я.

— Перелесцам, — рассмеялась Вильма. — Слугам ада при прибережном дворе.

Я невольно хихикнула в ответ. Вот так: демонов в наше время называют демонами даже в светских салонах, ад называют адом вслух — а слугам ада может достаться титул «Те Самые» только в насмешку… Бабушку бы ужаснуло, вдруг пришло мне в голову, — и я с лёгким удивлением подумала, что вся моя прежняя жизнь, в доме Полуночного Костра, уже…

И тут меня как молнией ударило!

— Вильма! — заорала я шёпотом, потому что голос пропал. — Серебряный Плёс ведь! Жемчужный Мол — совсем рядом же! Рукой подать!

Вильма чуть отстранила меня, заглянула в лицо:

— Дорогая моя сестрёнка… я забыла. Прости меня. Я забыла, как называлось то местечко неподалёку от вашей усадьбы… На Жемчужном Молу ещё как-то держится форт, но войска Перелесья пошли дальше. Это название, Серебряный Плёс, я слышала в сводках.

— Уже взяли? — спросила я сипло.

Вильма чуть кивнула.

— Как взяли, так и отдадут, — сказала она. — На запад идут войска. Завтра провожаем подводный корабль. Дед и бабушка?

— Ага, — сказала я мрачно. — И тётка с кузиной, если не уехали. Но я думаю, что не уехали. Эта девица, Хетта — моя ровесница… может, замуж выдали.

— Боишься за них? — тихо спросила Вильма.

Я только вздохнула:

— Знаешь, я боюсь — ну за всё! За сосны на берегу, за наш дом, за башню, где я жила… за городишко, где почти не бывала, и то боюсь. Когда я думаю, что эти гады там хотя бы даже просто проходили, — у меня ком застревает в горле и сжимаются кулаки! Я так злюсь! Так злюсь, что даже реветь не могу! Скажи, они ведь объявили нам войну, эти гады?

Вильма опустила прекрасные кукольные ресницы. Я её обнимала, она была тёплая — и у меня снова начался приступ ужаса вперемешку с нежностью и злостью: держу её, держу в руках, моя королева во плоти! Людвиг испугался, подумаешь… что он понимает… что они все понимают! Если она была мёртвая, если она была призрак, если она могла вообще исчезнуть из мира — и я сейчас была бы одна, а ад шёл бы прямо по моему любимому берегу, шёл бы и давил ракушки…

Какие мы чудовищно уязвимые-то…

— Мессир Аглинер — не самый худший случай, — услышала я сквозь эту пелену нестерпимых чувств печальный голос моей королевы. — Перелесец, конечно, но не окончательный мерзавец. Я полагаю, он провёл бессонную ночь — и пытался скрыть от меня это… Но лицо у него посерело от усталости… и горя, возможно.

— Горя! — фыркнула я.

— Ему было непросто передать мне ультиматум Рандольфа, — сказала Вильма. — Мне кажется, ему было страшно, стыдно… Возможно, я ошибаюсь, но создалось такое впечатление. Он подавал мне официальные бумаги — и его руки заметно дрожали.

— Объявил войну? — спросила я.

— И намерение освободить Прибережье от чужачки, узурпаторши, живого мертвеца, — чуть усмехнулась Вильма. — Кто я Прибережью? Междугорская принцесса, что уже очень сомнительно, жена злодейски убитого принца Эгмонда. Святой Альянс — они теперь так себя зовут, Перелесье и Святая Земля, Острова и другие несчастные, кого они вынудят к себе примкнуть, — идёт восстанавливать во всём мире торжество истины, справедливость и порядок…

Наверное, у меня лицо здорово изменилось — точнее, если перейти на язык балагана, рожу перекосило от ярости: Вильма взяла меня за руку, принялась гладить ладонь, мою несчастную клешню:

— Зря я говорю это тебе, дорогая… делаю тебе больно. Побереги силы, милая моя сестрёнка, они ещё нам понадобятся. Я всё понимаю, Карла, дорогая: бывают минуты, когда вдруг становится жаль, что вся эта история не сделала меня неутомимой бесчувственной машиной. Душа болит, душа устаёт… её усталость и боль чувствует даже искусственное тело. Кажется, неуязвимость и самоуверенность — это не о нас, верно? О них, там, с другой стороны фронта…

В дверь постучалась Друзелла:

— Государыня, вы велели дать знать, как только принесут телеграмму о движении войск…

Вильма поправила локон, выпрямилась:

— Спасибо, дорогая. Дайте мне.

И принялась читать распечатанные на машинке сводки.

Я заглянула ей через плечо. Вильма подвинулась, взяла листы удобнее — чтобы было видно и мне.

Названия городов, посёлков, каких-то местечек поплыли у меня перед глазами. Скалистый Мыс… городок Чаячья Пристань… посёлок Тихая Гавань — сгорел практически дотла. Форт Дельфиний — идут тяжёлые бои. Форт Лунный и город Тепловодье — заняты врагом. В Белом Порту — страшные пожары, и с рейда наблюдали дым в предместьях и дальше. Западные Чащи — тяжёлые бои. Наступающую кавалерию Перелесья остановили у местечка Солнечная Роща, идут бои чуть ли не рядом с границей Междугорья…

— Они уже прямо по нашему побережью идут, — сказала я. — Когда я об этом думаю, мне хочется сбежать с солдатами. Я бы их просто… как Дольф.

— Переоденемся и удерём? — в голосе Вильмы явственно слышалась грустная улыбка. — И будем надеяться, что прекраснейший мессир Раш справится один, да?

— Да понимаю я! — сказала я с досадой. — Просто у меня тоже душа болит — аж режет.

— Пойдём в гости к мышонку? — предложила Вильма. — Я его давно не видела. Он отвыкнет от меня — а это плохо. Мало того, что я не могу его кормить, — у меня часто не находится времени даже на то, чтобы обнять его перед сном.

— Не отвыкнет, — сказала я. — Ты не представляешь, как тебя ощущает любой Дар. Как огонёк в ночи.

Вильма, кажется, издала какой-то еле слышный недоверчивый звук — но тут уж я была права! Кроха Гелхард обожал свою названую маму с первой секунды. Не сомневаюсь: он её Даром чуял, у него внутри был компас со стрелкой, вечно настроенной на Вильму. Если наш малютка орал — немедленно умолкал, как только она подходила, и начинал что-то ворковать, как только она брала его на руки.

Но в этот раз ровно ничего не вышло.

Мэтресса Луфа, разведя руками, шепнула, что принц спит. И он впрямь спал, раскинувшись, как морская звезда, разбросав руки и ноги. И только Виллемина нагнулась над его кроваткой, как в дверь детской поскреблась Друзелла:

— Простите ради Господа, что отвлекаю вас, государыня, — прошептала она еле слышно. — За вами присылали из Штаба. Там же вас ждёт и мессир Раш.

Вильма, чуть коснувшись, погладила головку младенца, на миг обняла меня — и быстро, бесшумно выскочила из детской. Я ещё на секундочку задержалась.

Здесь было очень хорошо. Такая тёплая молочная темнота, ночничок в виде улыбающейся луны горел… Будто в мире не было ничего страшного.

Но тут Друзелла эфирным шёпотом окликнула и меня:

— Леди Карла, ожидают и вас.

— Меня? — я даже показала на себя пальцем от неожиданности, но мэтрессе Луфе поклонилась и из детской вышла.

— В Штабе? — спросила я, прикрыв дверь, чтобы не разбудить малышей разговорами.

— Нет, леди Карла, — Друзелла чуть развела руками, мол, к сожалению, не в Штабе, но меня это не удивило. Не в Штаб, но всё по тем же делам, я была уверена. — Мэтр Найл из дома Звёздного Перекрёстка.

Где-то я слышала это красивое имя, но, хоть убей, не могла вспомнить, кого именно так зовут. Кто-то из офицеров, решила я. По делу. И спросила:

— Ну хорошо, куда идти?

— Вас ожидают в Синей Приёмной, — сказала Друзелла.

Я пошла, а по дороге всё думала: если я его не знаю, почему помню имя?

А в Синей Приёмной — в нашей домашней, непарадной, уютной приёмной, в синем атласе, вышитом золотыми рыбками и морскими дракончиками, меня, оказывается, ждал один из наших мёртвых морячков, или фарфоровых мальчиков, как их обозвали в народе. В общем, бывший призрак.

Он стоял у окна, за которым в косом луче фонаря моросил то ли дождь, то ли мокрый снег. Поклонился мне и щёлкнул каблуками по стойке «смирно» — а я подивилась, как его искусственное тело… не знаю, как сказать… притёрлось к нему, прижилось. Мэтр Найл носил усы и бакенбарды с проседью по давно прошедшей моде — и почему-то я догадалась с первого взгляда, что он не юнга, а суровый моряк лет под сорок. Какая-то у него была особая повадка бывалого морского волка.

Вроде бы люди Фогеля им всем делали одинаковые протезы. Но начинаешь общаться — и сразу видишь: вот салажонок, небось, в первом походе утонул, а вот — бывалый китяра, который даже в самую качку за ванты не хватается, а станет пить — ни капли грога ни прольёт, как ни ярись море. Душа просвечивала сквозь фарфор и бронзу.

— Здравствуйте, мэтр Найл, — сказала я. — Вы простите, я ваших флотских правил не знаю, вы — запросто. Садитесь, побеседуем. Вы хотели меня видеть?

— У меня к вам два дела, леди, — сказал Найл ожидаемым басом, очень ему подходящим, но я снова удивилась. Ведь органчики им тоже ставили одинаковые, а голоса разные. Тоже душа влияет? — Первое дело пустяковое: поклон передать от жены. И от меня, но больше — от жены. Передать вам просила, на удачу.

Он полез в карман и вынул что-то крохотное, завёрнутое в платок. Неторопливо развернул — и показал мне бронзового морского дракончика, сплошь покрытого зеленью патины. На голове дракончика, между плавниками, я заметила крохотную петельку — чтобы можно было продеть туда шнурок и носить на шее.

Даже мне было сразу видно, какая это древняя вещица — а стоило взять её в руки…

— Он же греет! — ахнула я. — Мэтр Найл, как же я могу взять? Это ж оберег! Сколько поколений он хранил ваш дом, а? Может, и вас хранил?

Найл уверенно отвёл мою руку:

— Это вам, на удачу. И государыне. И всему нашему побережью. Вещица древняя, благая — мой прадед нашёл в песке, когда крабов ловил. Морем освящённая вещица. Возьмите, леди, не обижайте. Жена молится за вас: ведь пятеро детей у нас — тяжело было ей одной. Изводилась от тоски да труда непосильного. А я сейчас за троих управляюсь. И завтра в море пойду — за меня, если что, военную пенсию получит жена-то…

— Мэтр Найл! — сказала я укоризненно. — Не годится уходить в море с таким настроением! Вы уж вернитесь, пожалуйста. И подводный корабль приведите назад, и сами возвращайтесь — а то жена ведь снова будет плакать!

— Э, леди Карла! — сказал Найл, и я точно услышала в его голосе добродушную ухмылку. Научилась отличать выражение на звук не хуже, чем на вид: живые у них были голоса. — Вы не переживайте, не огорчайтесь, ничего такого плохого я не думаю, а только все мы под Предопределённостью ходим, про это я и говорю. А вот про корабль подводный скажу отдельно. Но вот что сначала позвольте спросить: вы ничего такого во мне не чуете, а?

Я, пожалуй, не чуяла. Но если он спросил — видимо, что-то было, и я взяла его за руку, клешнёй дотронулась. И только от прикосновения, да ещё и клешнёй, особенно чувствительной, еле-еле отозвался Дар. Тоненькой струйкой, фальшивой стрункой — слабее, чем у Вильмы.

Но — не поспоришь. Чувствовался.

— Так вы, мэтр, значит, коллега-некромант? — хихикнула я. — Так вы думаете?

Он хохотнул басом:

— Ох, простите, леди Карла, уж больно уморительно вы это сказали! Да нет, что вы, какой некромант… мальчишкой вот мог дохлого краба двигать, да с другими пацанами, бывало, у мясника бычий череп выпросим, на палку наденем — и айда девчонок пугать: его зубами мог клацать. А пошёл на купца юнгой — и кончилась вся эта ерунда… Но, вы понимаете, сейчас вспомнилось. Вроде дрожит и горит вот тут, где рёбра, где сердце было.

— Да, — сказала я. — У вас, милый мэтр, Дар совсем слабенький, но есть. И хорошо, что вы его чувствуете, он полезный.

— Ещё б не полезный, — сказал Найл с оттенком гордости. — Я ж переговорил с одним, с другим… к некромантам ходил. Они меня и надоумили: научили вот такую кривулину зельем рисовать на зеркале…

— Да вы что! — восхитилась я. У меня самой Дар плеснул в щёки огнём. — И у вас получается?!

— Очень получается, леди, — весело сказал Найл. — Прям как у настоящего некроманта получается. Мы с мэтром Норвудом вчера потренировались, а сегодня окончательный лоск навели. Он хоть и мальчик, а хоть куда некромант. Уходил с патрулём — и из города связывался со мной, а я, значит, с ним. И через маленькое зеркальце, и в большое.

— Великолепно! — мне хотелось прыгать и хлопать в ладоши. — Вы ведь…

— И верно, леди, — подтвердил Найл. — Я буду на подводном корабле вместо телеграфа. Опробовано. Вот сейчас я с верфи: наши ребята зеркало установили. Не стеклянное, а на стальной пластинке — чтоб, оборони Небо, не разбилось.

— Вот тебе и холодная рука, — вдруг вспомнила я.

— А тут-то какая разница? — удивился Найл. — Пусть и холодная, но крошечка Дара-то есть?

— Какая-то тут есть загадка, — сказала я. — Не уходите, милый мэтр, есть разговор… нет, вот что. Видите зеркало? Можете позвать сюда мессиров Ольгера и Валора?

— Отчего ж не позвать, — с готовностью согласился Найл.

И выполнил призыв на удивление чисто, точно и красиво. Может, вся его крошечка Дара и уходила в обряд, но сработало с прямо-таки механической чёткостью, будто настоящий телеграф.

— Да как так-то?! — поразился Ольгер. — Далех ведь говорил: нужна тёплая рука!

— А я ведь уже пытался всем напомнить, что мои призывы тоже доходили до адресатов, хоть и не всегда, дорогой граф! — сказал Валор. — Не так всё просто и однозначно, как полагает наш южный друг.

— Рука у меня, мессиры, холодная, — подтвердил Найл. — Но ведь получается-то хорошо?

— Лучше чем у меня, — подтвердил Валор. — Я бы даже сказал — отлично.

— Тогда вопрос: почему Клай не смог? — задал Ольгер ровно тот же самый вопрос, который крутился и у меня на языке. — Более того, барон: почему он до сих пор не может?

— Пробел в его личных возможностях? — предположил Валор.

— При жизни он мог, — сказала я. — Совершенно нормально связывался.

И никак у нас ответ на эту загадку не ловился — а он был нам всем очень важен, этот ответ. Это была наша будущая связь — жизненно важно разобраться, как она работает, чтобы при случае не отказала на поле боя.

Мы пригласили Найла в нашу лабораторию и собрали консилиум. Пришёл Далех, пришёл Жейнар, думали, не послать ли за Фогелем — но вовремя сообразили, что Фогель-то уж точно не в курсе дела. Стали проверять.

Найл отлично связывался с кем угодно. Мы даже на минуту поймали Райнора в карманное зеркало. Из зеркала плеснуло огнём и неожиданным вампирским холодом, Райнор крикнул, что форт держится, но все заняты, что он целует всех в щёчки, — и оборвал связь.

Голос Райнора как-то очень всех утешил и порадовал, но яснее не стало.

— Старики говорят, рука мертвеца не подходит, — настаивал Далех. — Твой, леди Карла, друг Клай — мертвец, его рука не подходит. И ты, почтенный моряк, — мертвец. Не возьму в толк, как это вдруг подходит твоя рука. В холодную руку туфу не наливают.

— Я, конечно, не специалист, гхм, — кашлянул Найл недовольно, — но, прощения прошу, какой же я мертвец? Каким местом? Ну да, тело, положим, у меня искусственное — как вон у мессира Валора или, опять же, у государыни. Но мы все — живые. И парни помоложе из нашего экипажа с жёнами милуются, — я извиняюсь, леди, — тоже, скажете, мёртвые?

— Простите, сейчас об этом думать не время, — сказала я. — Но после войны — я обещаю и вам, и вашим парням: проведём ещё один обряд — и с жёнами миловаться будет намного проще. Можете сказать им об этом.

А сама подумала: надо будет поговорить с Фогелем. Неучтённый момент… как-то упустили из виду. Просто в голову не пришло.

Впрочем, тему развивать не стали.

— Э! — возразил Далех. — Прости, почтеннейший, но какой же ты живой? Ты дышишь? Сердце бьётся?

— Слушай, южанин, — Найл поднял палец, — ты как-то не с той стороны смотришь. Вот возьми, предположим, моряка на деревянной ноге. У него, по-твоему, мёртвая, что ли, нога?

— Вай-вай! А что ж, живая?

— Хорошо. Поди на базар. Вот продают деревянные ноги. Мертвечину, что ли?

Далех задумался. А у меня в голове начали появляться какие-то проблески.

— Вы хотите сказать, дорогой мэтр, что ваше тело-протез нельзя считать мёртвым по тем же признакам, что и протез ноги… — задумчиво повторил Валор. — Но деревяшка и покрытый слоем фарфора скелет…

— А в чём разница, мессир барон? — спросил Найл. — Ну сделайте вы искусственную ногу из кости… Ну вот какому-нибудь чудаку ядро ногу оторвало, а он протезного мастера упросил взять на протез кость из той ноги…

— Валор, — сказала я, — скажите: между шкатулкой из черепашьего панциря и дохлой черепахой есть разница?

— Варево адово! — ругнулся Ольгер. — Вот нутром чую, но не могу объяснить!

— А что тут непонятно? — хмыкнул Найл. — Я или вот мессир Валор — в искусственном теле, как на деревянной ноге. Будь та нога хоть из костей, хоть из демонова хвоста — всё равно она уже вещь. И куклы эти самые, будь хоть костяные или фарфоровые — они были вещи. Протезы. Не трупы. Их на фабрике сделали, — и сунул Ольгеру с Далехом свою ладонь без перчатки. — Вот, отполировали, шарниры вставили…

— Добавьте, дорогие друзья мои: удалили с костей всякий след прежней жизни, — кивнул Валор. — Превратили их в материал, сырьё, рабочий инструмент. Если можно так сказать, вытащили их из смерти, отвязали их от смерти, очистили от неё — и превратили в вещи. А наши души, войдя в эти вещи, превратили их в такое же подобие тел, каким делается искусственный глаз или деревянная нога… или вставная челюсть, если на то пошло!

— Да! — заорала я так, что Ольгер отшатнулся. — Валор, вы гений! И вы, Найл! Ваши тела Фогель превратил в вещи, в протезы, в предметы — и вы их одухотворили. Живые куклы, живые машины… не знаю, в этом роде! А Клай ничего этого не делал, он просто вернулся внутрь трупа. Обычного трупа.

— Не ваш обряд, деточка, — кивнул Валор. — Ваша формула, но обряд — Церла. Вы живую душу к трупу не привязывали.

— О! — заорал Ольгер ровно так же, как и я. — Поэтому у вас прошло то… чудо на пирсе! И потом, и потом! Третий Узел!

— Да, — подтвердил Валор. — Видимо, этот обряд уже как минимум не чернокнижный. Здесь что-то другое… очевидно, одобряемое светлыми силами.

— И тёплая рука, холодная — всё равно, — сказала я. — Понимаешь, Далех? Как бы у живого человека тоже может быть очень холодная рука — с мороза, мокрая…

Далех сосредоточенно слушал и кивал:

— Старики такого не знали, чтобы дух вселять в куклу.

— Да, — сказала я. — Это новое!

— Леди Карла, — сказал Жейнар, — может, Далех посмотрит, как будем возвращать мэтрессу Эрлу? Он так проще разберётся. Кстати, а когда?

А действительно, когда, подумала я.

— Практика показывает, что для совершения обряда леди Карлы не нужно полнолуние, — сказал Валор. — Поэтому мы проведём обряд, как только согласуем с курсантами-некромантами. Это будет показательный обряд, принципы, как выясняется, необходимо знать всем.

— Ничего себе, — только и смогла сказать я.

— Мэтр Фогель сообщил, деточка, — невозмутимо продолжал Валор, — что кадавр для духа мэтрессы Эрлы уже готов. Так что, я думаю, завтра ночью можно будет спокойно её вернуть, если вдруг не случится чего-нибудь экстренного.

— Мессир Валор обещал, что я подниму, — сказал Жейнар ужасно самодовольно, блестя единственным глазом. — Можно, леди Карла?

— Конечно, — хмыкнула я. — Если уж тебе Валор обещал.

— Я бы тоже хотел, но страшновато, — сказал Ольгер. — Мне с адом даже условно страшновато связываться.

— Не спеши, — сказала я. — Хотя… знаешь, может, это уже и не совсем с адом. Поглядим.

— Наставник Лейф будет участвовать, — сказал Валор. — У нас с вами, деточка, теперь есть проверенный в деле наставник, крепкий в вере и не боящийся ада.

Я кивнула и подумала, что наступают новые времена. Что их поступь ужасна — но в этом дыму и кошмаре брезжит что-то неожиданно хорошее.

И, быть может, наше положение не так безнадёжно, как может показаться в момент слабости.

12

На следующее утро мы провожали подводный корабль. У него не было имени; между собой моряки называли его «Мираж», но официально у него был только номер. Подводный корабль «Восемь-один». Восемь — это были попытки. Один — это первый, выходящий в поход.

У него не было имени, только тайное прозвище — как у ребёнка, которого боятся сглазить.

Ветер с моря дул по-весеннему мягкий, но по-зимнему сильный, сырость всё равно пробирала до костей — и я куталась в плащ, ветер рвал полы. Холодно было смотреть, как по пирсу шла Виллемина в сине-белом платье с матросским воротником в три полоски, без шляпы, с остро сияющей в утренних сумерках маленькой диадемой в простой причёске — против ветра, ветер дёргал её подол, приоткрывая туфельки. Её сопровождали адмирал Годрик и фарфоровый капитан Дильман из дома Парящей Чайки. Экипаж подводного корабля, двадцать пять фарфоровых моряков, выстроился на его… хотелось сказать «спине»: корабль лежал в холодной тёмной воде, как металлический кит, и волны нежно лизали его бока.

И духовой оркестр с берега гремел старый прощальный марш «Жди, побережье». У меня ком в горле стоял от его звуков, которые плескались на ветру, как вымпела.

Слова, которые знали все, от портовой шушеры до аристократов, гремели у меня в душе медными тактами. «Запел в парусах ветер юный и свежий. Сверкает волна. Дальний путь впереди. Но мы, как всегда, возвратимся к тебе, побережье. Ты верь в нас и жди», — и тоска смешивалась в них с отчаянной надеждой.

С набережной махали платками и пытались закрыть от ветра огоньки свечей на удачу — но ветер задувал свечи. Капитан Дильман целовал руку Виллемины в белой перчатке. Норис рядом со мной шёпотом подпевал оркестру: 'Из битв и походов вернёмся к тебе, побережье.

Храни нас любовью своей!' Тяпка совала мне под руку голову, чтоб я погладила. Раш комкал в руке перчатку. Валор, тоже без шляпы, с выбившейся из старомодного хвоста прядью, молча, мрачно смотрел в море…

Грустное вышло прощание. Мы не хотели, чтобы было грустным, но вышло грустное. И вдоль спины проползло настоящей жутью, когда подводный корабль, отойдя от пирса, медленно ушёл под воду, тихо, бесследно, будто его и не было.

Всё-таки было в этой идее что-то… стоящее экипажа из фарфоровых моряков. Что-то потустороннее.

За подводным кораблём ушли броненосцы «Северный воин» и «Брат грома». И после проводов Раш и Годрик сразу забрали Виллемину в мотор. В Штаб поехали. Она успела только махнуть мне рукой.

Я даже не попыталась что-то сказать.

Ей надо. Ей надо с Рашем считать деньги в казне, думать, где взять средства на войну. Я уже понимала, что война — это люто дорого: Вильма шептала во сне что-то о пороховых зарядах и о том, что «дорогой Раш, надо как-то удешевить производство, мы не вытянем». Потом ей надо слушать доклады военных.

А мне надо учить некромантов.

Мы возвращались по улицам встревоженной и грустной столицы. Город собирал войска: мне показалось, что с утра на улицах меньше штатских горожан, чем людей в солдатских шинелях и форменных кителях военных моряков. Мотор, который вёл Норис, остановился на перекрёстке, и я слышала, как мальчишка-газетчик кричит: «Последние новости с запада! Кровопролитные бои в Западных Чащах! Русалочий форт на Жемчужном Молу обороняют от нечистой силы отважные матросы, артиллеристы и некромант из свиты государыни! Много убитых! На запад идут наши войска! Последние новости!»

Паршивые новости.

Дни замелькали, как листки отрывного календаря.

Люди Броука привозили в столицу новичков — если у них была хоть тень Дара. Бабок-шептуний, мужиков, умеющих выгнать из амбара живых крыс, запустив туда дюжину дохлых, беженцев из Девятиозерья, Перелесья, Святой Земли… Валор проверял, на что они годятся, и учил их азам того, что превращалось в науку из сакрального действа. Поднять. Вернуть. Уложить. Общение с духами.

Ольгер учил их азам алхимии. Зеркальной связи. Учил составлять эликсиры, полезные в нашей работе. Я всегда говорила: Ольгер — страшно ценный. Как-то между делом, играючи, он составил смесь, защищающую деревянные предметы от огня, — и теперь эту смесь целыми бочками изготавливала фабрика, прежде производившая краски. Эликсиром покрывали деревянные части домов в столице; целые цистерны в составе эшелонов шли на запад — мы надеялись, что эликсир тоже поможет от пожаров.

Как и защитные знаки от адского пламени. Эти знаки малевали несгораемой краской везде, где позволяла фантазия. Звёздочки украшали любую крышу во многих местах.

На улицах столицы стояли щиты, а на них были наклеены плакаты: «Дорогие горожане! Защитите свой дом от сил ада!» — и точный чертёж звёздочки. Звёздочку перерисовывали все, от почтенных домовладельцев до уличных мальчишек. Мы возлагали на неё кое-какие надежды.

Южан-драконов, как ни крути, было слишком мало для защиты всего побережья.

Как-то почти не слышно было вампиров. Мне казалось, что они — там, где идут боевые действия. Я не рисковала звать адмирала Олгрена: чутьё мне подсказывало, что у вампиров, кроме прочего, своя война.

Я их не трогала: мы занимались своими делами.

Кости мэтрессы Эрлы под руководством Валора поднял Байр, когда я ещё была кромешно занята. Некромантам-курсантам показали уже готового кадавра — куклу в рубашке и нижней юбке. Черты лица, глаза и парик люди Фогеля сделали по портрету на надгробном памятнике; мы надеялись, что получилось похоже.

Обряд мы совершили в часовне на кладбище Бедных Ангелов. Это было не самое посещаемое место, особенно по вечерам. Кладбищенский святой наставник, старикан довольно хмурого вида, лишился дара речи, увидев всю нашу компанию: нас с Валором, наставника Лейфа, целую толпу некромантов — двое курсантов тащили куклу, завёрнутую в брезент, — и сестру мэтрессы Эрлы с детьми. Мы произвели такое сильное впечатление, что он ни слова не сказал, просто отдал ключ и немедленно ретировался в пристройку, где жил.

Понял, что мы важные господа, но обряд предстоит непривычный. Не все такое любят.

Часовня была, прямо скажем, бедная, поэтому мы принесли сюда пару пачек свечей. Но для обряда я брала свечу, которая уже горела, — и наши мальчишки обыскали часовню на предмет огарков. Старикан, видимо, был скуповат и забирал огарки себе, но один завалился за алтарь — а больше нам было и ни к чему.

Пока Жейнар под моим наблюдением рисовал звезду, дети Эрлы рассматривали кадавра. У Эрлы, оказывается, было четверо, старшему парню лет десять или одиннадцать, а младшему — хорошо, если два, — и у её сестры двое. Я поняла логику призрака Эрлы: мне тоже было бы не оставить этих бедолаг. Фогель и Валор передавали им кое-что от имени Эрлы — если бы не эти деньги, её сестре с оравой детей было бы совсем худо.

Далех смотрел на них — и покачивал головой печально. Ничего не говорил, но у меня было такое чувство, что ему хочется сокрушаться и цокать языком: «Ай-яй-яй, бедняги…» — в таком роде.

А дети рассматривали куклу.

— Красивая… — сказала худенькая девочка лет четырёх.

— Она же неживая, — сказал её старший брат.

Призрачная Эрла стояла в сторонке, глядя на детей и комкая концы шали. Плакала. Пока могла, хоть это была и иллюзия слёз.

— А если дети не примут меня, мессир Валор? — спросила она срывающимся голосом.

— Конечно, примут, мэтресса Эрла, — сказал Валор. — Они тоскуют о вас.

Байр, Норвуд и Ларс зажигали свечи. Ален снова был в патруле, теперь — вместе с южными драконами. Он учился урывками, зато, грустно подумала я, практики у него — больше всех.

И впервые увидела со стороны, как некроманта, дорисовывающего третий Узел, наполняет свет. Это было не похоже на некромантский транс, наоборот: Жейнар светился, как благие отроки на старинных картинках. Особенно сильно — лицо, единственный глаз и ладони, а кончики пальцев сквозили светом так, будто внутри них горело по крохотной свечке.

Призрачная Эрла перестала плакать, её сестра стояла, оцепенев, зажимая почему-то ладонями рот, а дети смотрели во все глаза, приоткрыв рты: кажется, начали что-то понимать. Некроманты, стоящие вокруг, как прихожане, следили с напряжённым вниманием. Я подумала, что студенты-медики, наверное, так наблюдают за сложной операцией.

Закончив рисовать звезду, Жейнар переглянулся с Лейфом — и они уверенно, уже без оглядки на меня, запели молитву за душу Эрлы. Байр и Валор осторожно внесли куклу в центр звёздочки, Жейнар спокойно, с расстановкой выдал формулу, не торопясь разрезал ладонь, капли крови упали на чертёж — и душа Эрлы вошла в тело-протез без всякого напряжения, страха и нажима. Как домой вернулась.

И свечение погасло. Никаких демонов, чисто и красиво.

Валор подал Эрле руку и помог встать, а Ольгер накинул на неё шаль. Эрла взглянула благодарно — и кинулась к детям.

Честно говоря, больше всего я боялась не демона, который мог потребовать с Жейнара дополнительной платы, а того, что дети разревутся и не примут Эрлу в искусственном теле. Но она охнула: «Как же ты похудел, Лей!», — обнимая старшего, поправила девочке локон и кончиком шали что-то стёрла со щеки малыша:

— А Тилли снова измазался! Тилли хочет, чтобы киска облизала?

И всё. Они все хором завопили: «Мама!» — и повисли у Эрлы на шее. Грязнуля Тилли неожиданно заревел, хотя причины плакать у него уже не было никакой, а Лей обхватил Эрлу так, что она взмолилась:

— Золотко, ты же меня сейчас поломаешь, как Вилсину куклу!

Вот тогда-то мы все и поняли, что — сработало.

— Неужели это правда ты, Эрла?! — поражалась сестра Эрлы и пыталась её незаметно потрогать.

— Ты теперь — как фарфоровые моряки! — восхищался старшенький Эрлы по имени Лей. — Расскажу ребятам — не поверят, пока не увидят! Все обзавидуются, знаешь!

— Дурачок мой, — бормотала Эрла, приглаживая ему вихры.

— Леди Карла, — спросил некромант из новеньких, — а вот когда заканчиваешь врисовывать третий Узел…

— Так! — сказала я. — Все технические вопросы — когда людей отпустим.

— Мэтресса Эрла, кхм, — окликнул Ольгер и, когда Эрла обернулась, сунул ей в руки бумажник. — Мы так благодарны за помощь! Вы очень помогли, правда! И, знаете, ведь не каждый согласится быть наглядным пособием — поэтому от казны вот…

— От казны? — удивилась Эрла.

— Конечно, глубокоуважаемая, — авторитетно подтвердил Валор. — Вы, вероятно, не до конца понимаете, как важно то, что вы для нас сделали. Мы все — военнообязанные, дорогая мэтресса, а этот метод…

— О Господи! — ахнула сестра Эрлы. — Это ведь для армии, да? Для солдатиков?

— Вот! — радостно заорал Ольгер. — Ваша сестрица, мэтресса, совершенно верно понимает!

— Вас ждёт мотор у входа на кладбище, — сказал Валор. — Водитель отвезёт вас домой. Время ведь уже позднее, а у вас маленькие дети.Непросто будет искать извозчика.

— Спасибо вам, спасибо! — сказала Эрла, и при свечах её кукольное лицо выглядело совсем как живое, а в голосе звучали почти слёзы. Некоторые люди ухитряются плакать и радоваться сразу.

— Улаф, — сказал Валор некроманту из новичков, — будьте любезны проводить дам с детьми до мотора. Возьмите наш фонарь, там темно и скользко.

Жейнар зажёг фонарь от первой подвернувшейся свечи — Улаф взял фонарь у него из рук и открыл двери часовни. Эрла с сестрой вышли, дети цеплялись за них и болтали всякий радостный вздор — и создавали шум, довольно необычный для нищего кладбища в такую пору.

Мы слышали их ещё минуты три, пока кто-то не прикрыл дверь.

— Здорово вышло, барон, — сказал Ольгер. — Эта Фирга, Эрлина сестрица, каждый раз так смотрела, когда мы пытались денег им дать, будто милостыню кидаем… а теперь ей деваться некуда. От казны, точка!

Далех ухмыльнулся так, что я подумала: он, видимо, тоже был в курсе или в доле. Валор обнял Ольгера за плечо:

— У вас вышло лучше, чем получилось бы у меня, дорогой граф. Пусть кормят детей, солдаты Прибережью ещё понадобятся, к сожалению. Деточка! — окликнул он меня. — Вы можете уточнить детали с курсантами?

— А что уточнять? — я пожала плечами. — Жейнар молодец, уверенно сработал, точно и чисто. Главное — попасть в ритм, в резонанс. А с наставником Лейфом легко: он, кажется, уже научился. Давайте лучше так: задавайте вопросы, я попробую ответить.

До утра мы как раз управились.

На следующий день наши курсанты заучивали формулы и чертили звёзды для разных случаев, а я думала, что нам, пожалуй, потребуются и ещё кое-какие курсы.

И на этот случай я сходила к Лейфу. Подгадала к окончанию утренней службы.

— Слушайте, наставник, — сказала я. — А ведь надо будет провести инструктаж с полковыми святыми наставниками. Мало ли что. Ведь могут помешать, если вдруг понадобится срочный обряд.

Лейф только улыбнулся в ответ:

— Милая леди, это точно не в вашей компетенции. Я поговорю с наставником Элией и попробую написать Иерарху. Если всё будет в порядке, впредь мы начнём проводить инструктаж среди моих коллег.

— А я так и знала, что вам цены нет, — сказала я. — Вы храбрый, наставник. Просто бриллиант какой-то среди святош.

— Да таких много, — засмущался Лейф.

— Может быть, — сказала я. — Но мне не попадались.

13

А я ещё думала: сколько времени письмо до Лазурных Скал пойдёт, пока его прочтёт Иерарх… Глупая курица! Вечером того дня, когда мы разговаривали с наставником Лейфом про инструктаж для святош, Иерарх уже потихоньку размещался в маленьком загородном дворце на Родниковой Горке. Этот дворец с давних пор был летней резиденцией прибережных королей, но мы с Виллеминой туда ни разу не ездили, потому что было ужасно некогда… и вот теперь домик пригодился. А что? Тихо, симпатично, громадный парк с вековыми деревьями, свежий ветер с моря, маленький хорошенький храм, который страшно любили художники, потому что здорово выходил на открытках, — храм Хельма-на-Ракушках…

На самом деле нам всем крупно повезло. Потому что мог случиться настоящий кошмар — мне даже в голову не пришло, потому что не умещалось в голове: они же могли убить Агриэла! Перелесцы же считали, что он — еретик! Тем более что заодно с нами же, благословил и короновал Виллемину, благословлял всякие её шальные идеи… Они запросто могли убить нашего Иерарха! Хорошо, что я поняла это уже задним числом, потому что в холодный пот бросало от одной мысли.

Наши гренадеры заняли оборону на Лазурных Скалах — и сражались насмерть, пока гвардейцы не вывезли Иерарха и причт. И ничего практически с собой не взяли, только нерукотворные образы Отца Небесного и Отца Вод — потому что некогда было собираться. И паровую яхту Иерарха «Пречистая Эльха» сопровождал броненосец. И если бы мне кто-то год назад о таком рассказал — я бы подняла дурака на смех.

Потому что — кто ж посмеет поднять руку на Иерарха? Всё равно что на образ плюнуть. Это же ты навсегда, с гарантией загубишь душу! А при жизни Господь наверняка рассердится и отвернётся — и останешься наедине с такой судьбой, что сам полезешь в петлю. И я ведь знала, что Лазурные Скалы не так уж и далеко от Жемчужного Мола, — но даже не дрогнуло нигде. Разве ад посмеет напасть на святую обитель? Тем более что запросто может оказаться, что Агриэл благой: он хороший.

А потом уже мне рассказали, что монастырь Блаженной Атты сожгли. Вообще сожгли, дотла. Их уникальную библиотеку сожгли, странноприимный дом, госпиталь… И что монахинь убили, почти всех. В городе шептались, беженцы рассказывали такие чудовищные вещи! Тогда, я думаю, наши и поняли: если уж адские твари не пощадили беззащитных монахинь, то ведь и Иерарха могут убить запросто.

Королевский Штаб Армии издал приказ, чтобы монастыри эвакуировать вместе со всем остальным ценным: с библиотеками, заводами, музеями… Но успевали не все.

А меня — лично меня, с ума сойти! — пригласили на аудиенцию к Иерарху. Вот тогда я впервые и увидела не на открытке, а наяву этот самый дворец, маленький, голубой и золотой. Парк, ещё покрытый снегом, — но снег уже начал по-весеннему оседать и блестел, будто его залили тонким слоем стекла, — оказался таким красивым и уютным, каким бывает только что-то сделанное очень любовно.

Этот дворец выстроили для внука Риэля Чайки — и государь Карен, наверное, очень любил деда: бронзовая статуя короля Риэля, ещё совсем молодого, с мечтательным добрым лицом, с локонами как у девушки, по тогдашней моде, с моделькой фрегата в руках, стояла напротив парадного входа. За спиной Риэля был дворец, а смотрел он в море.

Носок правого сапога Риэля сиял, словно золотой.

— Кто-то государю сапоги недочистил, — хихикнула я.

— Тут летом гуляет мирская публика, — улыбнулся Лейф, которому велели меня сопровождать. — И многие верят, что прекрасный государь замолвит Вседержителю словечко, если почистить ему сапог. Суеверие и глупость, конечно… но мне кажется, что государь не в обиде на подданных прибережной короны.

— Ну так и на меня не обижайтесь, государь, — сказала я Риэлю и потёрла его сапог ладонью. Не клешнёй — это было бы уж слишком. — Я тоже, знаете, не особо умная.

Нас встретили наставники из свиты Агриэла. Они очень старались выглядеть радушно и благостно, но просто бросалось в глаза, какие они уставшие: глаза красные от бессонницы, лица серые…

— Тяжёлая была дорога, да, святой наставник? — спросила я одного, довольно ещё молодого, лет, наверное, тридцати.

Лицо у него было круглое и холёное, и кожа нежная, а под глазами синяки. Не очень привычные обстоятельства, подумала я.

— Тяжёлая, сестра, — сказал он грустно. — Да что дорога! Гвардейский капитан нам сказал: слуги адовы уже подходят, вот-вот будут здесь, бегом на пирс, просто — бегом. А как — бегом? Учёная братия кинулась в библиотеку, за свои научные труды, за переводы, за книги — да что… Книги редкостные, в библиотеке больше пятидесяти тысяч томов, уникальные есть, большая древность — а собирать некогда. И мы — бегом, бегом…

— И из храма так же, — сказал второй наставник, постарше. — Святой Отец Иерарх наш говорит: вы берите нерукотворные образа, их восстановить человечьей рукой нельзя — а уж святые сосуды, подсвечники, украшения, Бог даст, восстановим как-нибудь…

— А брат Тария! — вспомнил молодой. — Он от старости высох, как одуванчик, одна видимость плоти, седой — а бежал как мальчик… Три тома «Откровений» тащил, лет по пятьсот им, переплёты из воловьей кожи, окованные бронзой, тяжеленные, как могильные плиты — как только поднял, непонятно. А за ним — его писцы, с рукописями, с пачками книг. Наставник Хелис говорит: «Бросьте, отец, давайте я вас донесу, что ли — а то сердце у вас лопнет», — а Тария: «Если тебе, маленький братец, нести нечего — там у библиотечного корпуса на скамье „Размышления о сути“ Лаоловы лежат, так забери, а то мне рук не хватает!»

— Ох да, — сказал старший. — Драгоценные книги, великую древность — прямо на палубу яхты кидали, как попало. Ну хоть что-то спасли — и за то Бога благодарить…

— Монастырь Блаженной Атты горел… с моря было видно зарево…

— А брат Атрион пристал к гвардейцам, мол, возьмите меня с собой, дайте винтовку, братья, душа болит… А военный ему говорит: «Куда тебе винтовку, ты молись — ад идёт, вам важно молиться»…

— От дома Иерарха, наверное, ничего не останется. И от храма Благих Вод и Путеводной Звезды на Лазури, вот помяните моё слово, сестра. Сказано: «Ад алчет золы, и пепла, и крови, и слёз — и пойдёт по пеплу, как по земле, а по крови, как по воде»…

В общем, невероятно духоподъёмная вышла беседа.

А гостиная была маленькая, хорошенькая, как всё в этом дворце, — внутри он был совсем как игрушечный домик, в какие девочки кукол селят. Вот и гостиная — вся беленькая, но не такая белая, как больничная палата, а разных оттенков живого белого цвета: чуть золотистого, чуть кремового, как сливочное мороженое, чуть розоватого… И все светильники — в виде нежных цветов из матового стекла, и картины на шёлке — с букетами роз и белого шиповника.

И белый Иерарх туда пришёл. Не в парадном балахоне, вышитом серебром и жемчужинами, — а я-то думала, что он всегда так одевается, Иерарх же! — а в таком же, как у всех наставников, из простого некрашеного холста. Только Око Божье — драгоценное, то самое, особое, которое на Иерарха надевают, когда передают ему Святое Слово. А лицо у Агриэла было ровно такое же, как и у его свиты, и на посох Иерарха он опирался, как на трость.

Я присела так низко, как вообще получилось. Хотела взять его за руку, чтобы руку поцеловать, потянулась клешнёй, перепугалась, подумала, что муфту надо было взять, — а Агриэл погладил меня по щеке.

И я его руку поцеловала-таки. Просто хотелось: я очень хорошо к нему относилась, а сейчас — особенно. И когда я к нему прикоснулась, к тёплой и сухой руке старика, — как к сухому листу каштана, даже запах от неё был какой-то осенний, — мне на миг стало…

Непонятно.

Тепло и непонятно.

Я подумала: наверное, Агриэл впрямь благой. Дар как-то странно на него реагирует. Но тогда все разговоры, что в присутствии благих некроманты чуть ли не рассыпаются прахом, — трепотня в пользу бедных.

— Садитесь, дитя моё, — сказал Агриэл.

И мы с ним сели к маленькому столику из матового белого стекла. На столике лежало Писание и стояли сосуд для травника с носиком, маленькие чашки, вазочка с мёдом и вазочка с вареньем из лепестков. На блюде, тоже белом и матовом, лежало печенье в виде розочек.

Я поправила подол — и тут же вспомнила, что приличные девушки не поправляют подол, а уж особенно в присутствии священников, потому что это суетно. И Тяпка громко цокала по полу бронзовыми коготками, я это вдруг услышала, как ужасный грохот, а она ещё ко мне под стул полезла. И вообще — у меня весь этикет из головы вылетел. И, наверное, физиономия у меня сделалась ужасно виноватая, потому что Агриэл чуть-чуть улыбнулся и сказал:

— Я рад, что вы пришли, дитя. А прочее — тщета мирская, не смущайтесь, пожалуйста. Вы у меня в гостях, хоть я и хотел о делах с вами беседовать.

— О войне? — спросила я. Как-то не представить было других дел.

— Не только, — сказал Агриэл.

Интересное у него было выражение: доброе и печальное, какое редко бывает у мессиров миродержцев, а он ведь был натуральнейший миродержец, не меньше, чем Раш, например. Может, и больше. Практически как Виллемина.

И у меня не очень умещалось в голове, как он ухитрялся держать в узде такую сложную штуковину — церковь. Святоши — люди вздорные, если кому-то нельзя жениться — он ударяется во все тяжкие, если уж не в кутежи, так в грызню за власть… я думала, что благим тут не ужиться. А вот поди ж ты…

— Выпейте со мной травника, дитя моё, — сказал Агриэл. — И пусть ваша собачка лежит под стулом, я уже видел её, она меня не пугает. И ваши руки не пугают и не смущают — я вас, дитя, попрошу этого не забывать.

— Истинный вы прозорливец, Отец Святейший, — сказала я. Меня даже немного отпустило. — Вы прямо угадали, что я думаю.

— У вас всё на лице написано, — улыбнулся Агриэл и положил мне в травник мёда. — У вас сильный Дар, которого вас научили стыдиться — это ведь понятно.

— Так ведь это… клеймо Тьмы же, — сказала я с довольно странным чувством. Как это я рассказываю Иерарху про клеймо? Спорить пытаюсь? А почему — спорю? Он сказал: «Научили стыдиться»…

А Агриэл на меня смотрел со своей грустной улыбочкой — и у меня начало появляться явственное ощущение, что я чего-то сильно не понимаю. Чего-то очень принципиального.

А ещё мне начало казаться, что у самого Агриэла…

И тут мне захотелось настучать себе самой по голове за одну мысль.

Но она уже залезла мне в голову — и теперь её было никак не выбить.

Потому что это тепло — оно было здорово-таки похоже на тепло Виллемины.

— Выпейте травника, дитя моё, — сказал Агриэл. — Это травы с Лазурных Скал. На яхте у брата-ключаря стояла коробочка для целебных трав, чтобы можно было заварить, если кто-нибудь продрогнет на ветру.

Я взяла чашку. От чашки пахло самым концом лета — грустный такой запах, но вкус оказался намного лучше, чем я ожидала. Тяпка выползла из-под стула и теперь очень осторожно, чтоб не шуганули, принюхивалась к Агриэлу.

А он взял и погладил её по голове.

Тяпка не удивилась, только подсунулась под его руку. А вот я удивилась, даже очень.

— Вы ведь были совсем девочкой, когда сделали это со своей собачкой? — спросил Агриэл.

— Её убили, — сказала я. — А я очень хотела, чтобы она жила. Очень сильно. Она меня так любит, Отец Святейший…

— Что вы за это отдали, дитя моё? — спросил Агриэл.

Совершенно естественно спросил. Как некромант.

— Замужество, — сказала я. Ну а какой смысл скрывать? — Вырвала Тяпку из смерти за так, задаром. Всё равно я ни в кого не влюблена и замуж не хочу.

— Противоприродный взгляд некроманта, — печально кивнул Агриел. — У вас, дитя моё, значит, так он выражается. Тепло и силы души вы по-другому отдаёте, не как влюблённая женщина… Скорее уж — как монахиня. Для вас, наверное, и это прозвучит странно — но ведь вас научили, что вы прокляты. У нас Дар давно порочат… проклятием его называют, наваждением адским… Но ведь сказано: ад не в силах ничего создать. Ад не приносит даров. И Святой Орден всё равно проповедует саму возможность ада дать человеку способность утвердить веру точным знанием, да ещё и называет эту способность проклятием. Наши предки сказали бы, что это нестерпимая ересь. Но она уже так давно стала официальной позицией Святого Ордена, что ад даже получил кое-какие преимущества…

Я чуть не захлебнулась травником.

— Отец Святейший, я не понимаю! — взмолилась я. — Как это: ад получил преимущества… от того, что говорит Святой Орден?

— Всякий знает, — сказал Агриэл с еле заметной улыбкой, — что ад пользуется любой лазейкой. А Святой Орден не просто дал ему лазейку — он приоткрыл дверь. Теперь же, полагаю, Иерарх Святого Ордена решил распахнуть ворота… видимо, настало такое время.

И вздохнул горестно.

Я поставила чашку.

— Отец Святейший, — сказала я, — простите меня ради Всевышних сил, я вообще не понимаю. Почему — Святой Орден-то?

— Милое дитя моё, — сказал Агриэл, — я ведь для того и позвал вас, чтобы объяснить. Вам будет трудно понять, ещё труднее уложить в душе: вам эта ноша не по плечам, но не на кого переложить её. Видно, таково Предопределение, что всем силам ада должны противостоять две юные девочки… и итог противостояния пока скрыт от смертных. Но оно само, безусловно, происходит по вполне определённой причине. Из-за гордыни. Из-за жажды власти. Эта тайная война длится уже более полутысячи лет — когда-то она должна была выбраться на свет. Чтобы победители попробовали явно забрать себе тайно отвоёванное.

— Тайная война? — такую бездну времени я себе даже представить не могла, и никак не получалось взять в толк, кто с кем воюет.

— Благих сил с силами ада, как и положено, — сказал Агриэл. — А чтобы лучше себе всё это уяснить, попробуйте ответить мне на один вопрос, дитя моё. Вы ведь знакомы с Белым Псом, шаманом с Чёрного Юга?

— Ага, — сказала я. — Далех. Белый Пёс ассурийского… то есть ашурийского короля. Мы даже немного работали вместе.

— И как по-вашему, милое дитя, у него есть Дар? — спросил Агриэл.

Поставил меня в тупик.

— Какой, в смысле, Дар? — спросила я. — Тёмный? Некромантский Дар? Не знаю… наверное, нет… то есть… Отец Святейший, у Далеха есть какой-то Дар, это точно. Но… не знаю… это какой-то языческий южный Дар. Он нам сказал: его предки служили королям, когда ещё ад не разгорелся.

— Очень хорошо, — сказал Агриэл. — А какова природа его Дара? И возможности? Вы ведь сказали, что работали вместе с ним? Что же вы делали вместе?

— Мы… ну… — мне пришлось задуматься, чтобы это сформулировать. — Ну, нам надо было как-то пообщаться с погибшим другом, и Далех подсказал метод…

— Подсказал своим товарищам-некромантам метод, позволяющий общаться с мёртвым? — Агриэл уже откровенно улыбался. — И вы, милое дитя, предполагаете, что Дар Далеха не той же природы, что и ваш?

— Так ведь… — начала я и сама себя перебила: — Отец Святейший, но ведь мы же проклятые, а он — шаман! На нём нет клейма Тьмы, а на нас есть. Его предки служили королям, а мои… впрочем… мне страшно сказать, Отец Святейший…

— А вы, дитя моё — потомок Церла Чернокнижника, — понимающе кивнул Агриэл. — В ваших жилах течёт королевская кровь.

— Проклятая, — сказала я обречённо.

С ума можно сойти, как у них всё это устроено, думала я тем временем. Про меня всё знают. Небось у Иерарха охрана и тайная служба — не хуже королевской. Что моя жизнь! Свеча в фонаре. Я у всех на виду — и все небось болтают…

— Да, — сказал Агриэл. — Церл был и преступник, и отступник. Но в самом корне дела всё могло пойти иначе. И от Далеха вы, дитя моё, отличаетесь тем, что его народ, вернее, народы, населяющие Чёрный Юг, не впали в ту страшную ересь, которую на Севере исповедует Святой Орден.

— Я думала, Далех — язычник-язычник, — сказала я потрясённо. — Он же считает, что солнце — это божество…

— Да, — сказал Агриэл. — Нугирэк-огнепоклонники веруют во Вседержителя в образе солнечного лика. И в огонь как в тепло любви Господней. Если перевести основы веры вашего товарища Далеха на язык наших святых догм — приблизительно так и будет. Ашурийцы веруют немного иначе, но уж соплеменники Далеха — практически наши единоверцы. С одной крохотной разницей: они считают, что сияние Божьего лика не в человеческих силах узреть, поэтому у них нет образов.

— Но если это так и если Далех — впрямь некромант, и Дар у него такой же природы, как у меня, то почему же у него нет клейма? — спросила я тогда.

— Он защищён высшими силами, — сказал Агриэл грустно. — Когда-то были защищены и наши с вами далёкие предки. Тот великий церковный раскол, что разделил Святой Орден на три ветви, был не первым великим расколом. Первый произошёл за сотню лет до него — и он отделил от Святого Ордена жрецов Сумерек.

— Жрецы Сумерек?! — завопила я и тут же спохватилась, сказала вдвое тише: — С Даром? Некроманты были в Ордене?!

— Да, — сказал Агриэл. — Это давно забытая мирянами история — и к тому, чтобы её накрепко забыли, приложил руку именно Святой Орден. Сейчас сложно это себе представить, дитя моё? В те времена жрецы, наделённые тем же Даром, что и вы, отпускали уставших, отпевали умерших, освобождали несчастные заблудившиеся души, помогали покинувшим юдоль земную найти верный путь за Межой. Князья Вечности тогда, как и сейчас, были проводниками людей, потерявших судьбу, и их ещё не называли вампирами и кровопийцами.

— Неужели это возможно? — выдохнула я, чувствуя себя совсем ошалевшей. — В Ордене были не только некроманты, но и вампиры?

— Вампиры — нет, — сказал Агриэл. — Тёмные Князья всегда следовали не заветам Святого Ордена, а Сумеречному Кодексу, который, как говорит легенда, был дан первому из них Божьим вестником. Но все, кто был в Ордене, знали: дети ночи служат Предопределённости, они отмечены Господом, у них своё служение.

— Некроманты и сейчас знают, что у них своё служение, — сказала я.

— Да, это так, — кивнул Агриэл. — Но кто же теперь слушает некромантов… Святой Орден сделал всё возможное, чтобы миряне воспринимали их как слуг адских.

— А раньше слушали? — спросила я, кажется, несколько недоверчиво.

— Раньше считалось, что наставники с Даром — лучшие, — сказал Агриэл. — Потому что их вера укреплена знанием, как здание — фундаментом из твёрдого камня, а в душах их нет страха перед смертью, потому что нет для них смерти. Так писал Ясновидящий Эдарий во второй части «Откровений».

Ничего себе, подумала я и спросила:

— Это его «Откровения» наставник Тария спасал?

— Да, — сказал Агриэл. — Это очень ценные книги. Возможно, наша библиотека — единственная в мире, у кого были экземпляры. Святой Орден позаботился о том, чтобы все труды Эдария были уничтожены: он слишком храбро разоблачал тех, кто в те годы клеветал на собственных братьев.

— А зачем же клеветали? — спросила я хмуро. — Если наставники с Даром были лучшими, если они тогда, как и сейчас, немного видели за Межу и хорошо понимали, как там всё устроено? Ведь мы же вправду полезные!

Агриэл взял меня за руку — за клешню! — и погладил пальцы:

— Милое, бедное, наивное дитя моё… Да разве же нужны Ордену были те, кто видел за Межу? Те, кому тяжело солгать о том, что станет с душой после смерти? Да ещё и те, что наделены опасной способностью убить просто напряжением своего хотения? И мирских они смущали: Орден считал, что мирян важно держать в страхе Божьем, в трепете неведения — важно иметь возможность пригрозить адом… А тем, кто с Даром, и тогда было против души лгать.

— Ещё бы, — сказала я. — Если знаешь, чем можно погубить душу, и понимаешь, что будет с душой, если ты её погубишь, то точно не станешь лезть прямо в пасть.

— Вот именно, — сказал Агриэл. — Человек боится шорохов в ночи; если ему рассказать, что с сумерками приходят ужасные чудовища — он не покинет своего дома, уснастит дверь десятком замков и запоров и заплатит любому, кто пообещает оберегать его от чудовищ. А если рассказать ему, что шорохи — это ночные птицы, цепная собака, лиса, которая крадётся в курятник? Что диких зверей можно пугнуть огнём, а пёс лает, чтобы прогнать воров? Что возьмёшь с такого понимающего, знающего, спокойного? Он выйдет с фонарём — и чудовищ уничтожит свет истины.

— Так ведь это же хорошо? — спросила я.

— Смотря для кого, — вздохнул Агриэл. — Для власти — не слишком. Желающий полной власти предпочтёт робких, тех, кто из страха даже помыслить не посмеет о непослушании. И желающий богатства знает: лучше всего платят испуганные, они готовы отдать последнее обещающему избавить их от угрозы. Святой Орден зародился как братство подвижников, мечтавших о человеческом счастье… а потом начал разрастаться, накапливать силу, приобретать власть над человеческими умами. И вскоре оказалось, что наделённых Даром — горстка, а властолюбцев, желающих вершить судьбами, — могучее большинство.

— Но ведь вы же сами сказали, Отец Святейший, — жалобно сказала я, — что наставники с Даром были лучшие?

— Да, милое дитя, — сокрушённо сказал Агриэл. — Лучшие. И самые заметные. Именно им и завидовали, именно они и раздражали властолюбцев, именно они и пугали тех, кто не был достаточно крепок в вере. Хедлик-Летописец рассказывает: раскол начался с того, что Иерарх Святого Ордена Аксир по навету Преосвященных — их было много, я бы сказал, весь ближний круг Иерарха — обвинил наставника Эргла в связи с адом, противоприродном влечении к мёртвым и чернокнижии.

— Ложно обвинил? — спросила я. Сердце у меня так билось, будто это меня обвинили.

— Сегодня сложно сказать, — задумчиво проговорил Агриэл. — Я предполагаю, что ложь искусно сплеталась там с правдой. Наставник Эргл принял сан, когда овдовел. Летопись говорит, что он имел общение с духом своей покойной жены. Считать ли это противоприродным влечением к мёртвым?

— Любил, тосковал, говорил духу добрые слова — разврат нашли! — фыркнула я. — А его жена осталась его ждать, не покинула юдоль. И что теперь? Какое им дело вообще?

— Иерарх счёл, что Эргл должен был отпеть и упокоить женщину, — сказал Агриэл. — Сам факт его общения с женой, будь она дух или во плоти, был признан нарушением обетов. А он, вероятно, ещё пытался как-то облегчить жене пребывание на Меже… за что его обвинили в связи с адом. Чернокнижие вспомнилось само собой: Эргл изучал древние практики, а древние практики всегда кажутся небезупречными с духовной точки зрения… Вдобавок у Эргла на лице была большая тёмная родинка, а глаза с рождения имели разный цвет: карий и ярко-голубой, насколько можно судить по словам летописца.

— Красиво, — сказала я. — Не безобразно, хоть и странно, да?

— Я не могу должным образом оценить красоту мужчины, — улыбнулся Агриэл. — Но, говорят, Эргл был привлекателен. Только это ему не помогло. Аксир после орденского трибунала объявил Эргла богоотступником, извращенцем и еретиком — и проклял его именем Господним. Изъяны и странности внешности Эргла объявили адским клеймом. Иерарх Аксир, кроме официальных декреталий Святого Ордена, в которых огласил приговор, пояснил отдельным документом: ад накладывает клеймо на проклятого от рождения — и судьба проклятого предначертана свыше. Заклеймённые адом — особенно близки к миру мёртвых и всем ужасным силам, обитающим на Меже, писал Аксир. Кажется, это он первый использовал термин «некромантия».

— Ничего ж себе, — я даже хотела присвистнуть, но вовремя спохватилась. — Какой кошмар! И Эргла изгнали, да?

— Нет, — печально сказал Агриэл. — В пояснениях к декреталиям Аксир писал: богоотступник не может быть изгнан, ибо нечестивые дадут ему приют — и он призовёт ад, и зло восторжествует. Так что Эргла замуровали в дикий камень в темнице тогдашней резиденции Иерархов Святого Ордена. В Зелёных Холмах. Это в Святой Земле.

Я содрогнулась.

— Аксир проклял Эргла и «всех, кто отмечен так же, как и сей нечестивый», на торжественной службе в Новогодье, — продолжал Агриэл. — На той самой службе, которая, как уверяют, ближе всего Небесам. Не знаю, услышал ли его Господь, но он определённо был услышан причтом и адом. Дар был официально объявлен злом и прирождённым проклятием. С тех пор посвятить себя служению в Святом Ордене мог только тот… скажем так, некромант… который официально, перед ликом Господним, на священном Писании и Святом Слове отрекался от Дара и всего, что с ним связано. Полагаю, что защита сил небесных, которую мы с вами, дитя, отметили у Далеха и которая сохранилась у южан, для жителей Севера была уничтожена навсегда. Взамен неё отмеченный Промыслом получал вместе с Даром клеймо — и будущую судьбу, полную несчастий и позора.

— А Господь?! — не удержалась я.

— А Господь, как и было предначертано, зрит, не вмешиваясь, — Агриэл чуть пожал плечами. — Кому много дано — с того много и спросится. Справедливый суд — не от мира сего, а ад ловит любое неосторожное слово… Вам и тем, кто с вами, милое дитя моё, дан Дар — и знание того, во что прочим смертным остаётся лишь верить. И честный выбор: быть рабами ада или солдатами Небес.

— Ну да, солдатами Небес, ну да, — сказала я в тоске. — Родился уродом, повезло, если не задушили в колыбели, не бросили в лесу и не подкинули в приют. И потом живёшь хуже бродячего пса, люди боятся и плюют в спину, а все твои друзья — мертвецы и сущности из Сумерек…

— Очевидно, — сказал Агриэл, — это жестокое искушение отчасти искупает страшную ересь Святого Ордена — если отмеченный сумеет как-то преодолеть его.

— А вы… — и у меня чуть не сорвался с языка такой вопрос, что язык было впору просто откусить.

Но Агриэл ответил даже на незаданный вопрос:

— А я, милое дитя моё, обладаю такой крохотной толикой Дара, что о ней и говорить неуместно. Еле заметной даже мне самому. Сумерки практически закрыты для меня, я не слышу духов, не вижу Князей Ночи… но я всем телом чувствую места, где пролилась кровь. И ощущаю таких, как вы: первая встреча с отмеченным отзывается во мне колокольным звоном. Очевидно, поэтому на мне и нет телесного клейма… но боли и печали Дар и мне принёс немало. И душевных терзаний, когда я пытался понять, достоин ли сана наставника и не проклянёт ли меня Господь. И… если не прямой лжи, то умолчаний на исповеди. Страха, раскаяния, попыток что-то себе объяснить… Я хорошо понимаю вас. Думаю, лучше, чем люди, лишённые Дара вовсе.

— Поэтому вы и заинтересовались… этим вопросом, да, Отец Святейший? — спросила я.

Агриэл кивнул:

— Я разбирался в себе, потом попытался разобраться в мире, который меня окружает. В вашем возрасте, дорогое дитя моё, я жил в библиотеке, порой не покидая её даже для того, чтобы поспать. Мне повезло быть архивариусом в причте Иерарха Берхолна: эта должность давала доступ в самые удалённые библиотечные уголки и не мешала читать запоем.

— Злоупотребляли, Отец Святейший? — чуть-чуть улыбнулась я.

— Ещё как! — Агриэл ответил улыбкой. — Наставники были снисходительны к послушнику, мне повезло. А библиотекарь был стар, немощен телом — и не хотел лишний раз брести за очередным томом сам, оттого и отдал мне ключи. Так я попал в закрытый зал. Полгода я забирался туда со свечой, чтобы читать по ночам. И моя душа сначала содрогалась от ужаса, а потом обрела ту броню и то оружие духовное, которое даёт знание.

— Ох, представляю, Отец Святейший… вы прочли об Эргле?

— И о той страшной охоте, которую открыл Святой Орден после его смерти, — на лицо Агриэла набежала тень. — Любой признак Дара был объявлен знаком проклятия души — и младенцев по одному подозрению убивали в колыбелях. Все проповедники во всех храмах Святого Ордена вещали, что всякий намёк на необычные возможности — от ада. Тогда само слово «ад» попало под запрет, а всё, напоминающее о присутствии неизъяснимых сил, было прямо объявлено злом. Об этом не говорят, но о рождении даже детей королевской крови не объявлялось, пока младенцев не осматривали наставники Святого Ордена. Убивали и принцев, да… но не усмотрели Церла. И за двадцать пять лет правления он вогнал Орден в такой нестерпимый ужас, так точно исполнил все их зловещие пророчества, так подтвердил собственную адскую природу, что после его казни уже не сомневался никто.

— А Дольф Междугорский? — тихонько спросила я, когда снова смогла говорить.

— Междугорье всегда держалось в сторонке, — сказал Агриэл. — Охота на ведьм не была там такой кровавой, как в Перелесье или Прибережье, а уж тем более — как в Святой Земле. Иерарх Междугорский считался почти самостоятельной фигурой… хотя он и был, да и доселе является, я думаю, наместником престола Святого Ордена в Междугорье… всё равно, там было во многих отношениях легче дышать. И хоть Дольф Некромант и хлебнул горя, сколько вместил, всё равно это было долгое и в общем удивительно благополучное правление.

— Благополучное?! — не удержалась я.

Агриэл улыбнулся:

— Привёл в порядок экономику, покончил с бунтом, не дав ему стать гражданской войной, провёл победоносную войну с Перелесьем, которое било Междугорье и отрывало куски его территории с давних пор, вернул древние земли междугорской короны, прижал Святой Орден так, что те и пикнуть не смели. Оставил достойного наследника и продолжателя. Междугорье при Дольфе превратилось из зажатого горными хребтами тёмного угла Севера в великую державу — и с тех пор страна процветает и с ней считаются. Последующие правители так или иначе придерживались принципов Дольфа, а кое-кто — как Хельгар Волкодав или Дайар Красивый — прямо говорил: предок был прав, несмотря на всю свою дурную славу.

— Я всё поняла, Отец Святейший, — сказала я. — Надо запретить Святой Орден ветви Сердца Мира и Святой Розы, да? И победить Перелесье — убить Рандольфа, он не просто захватчик, он ещё и богоотступник…

Агриэл смотрел на меня, улыбаясь, — и я как-то смешалась и замолчала.

— Милое наивное дитя моё, — сказал он тихо. — Не торопитесь. Всё не так просто, как вам сейчас представилось. Запретив Святой Орден, вы сделаете врагами короны тысячи и десятки тысяч верующих, которым будет не объяснить причин… как вы расскажете простецам об этом ужасе, что творится уже половину тысячелетия? И гибель Рандольфа ничего не изменит: он лишь марионетка Святого Ордена, Иерарха Святой Земли. Даже Майгл Святоземельский — марионетка. Я переписывался с ним… он неплохой человек, недаром же внук благого короля. И искренне не понимает, что происходит. Его окружают люди Иерарха, аристократы, верные Иерарху, шпионы Иерарха. Майгл живёт в придуманном мире… Святая Земля процветает, она настолько сильна, что всегда готова помочь соседям, задумавшим благое дело. Святой Союз, да. Великое братство Северо-запада. Ради этого Майгл готов помогать Рандольфу и деньгами, и хлебом, и оружием. Святая Земля впрямь процветает: она ещё благого короля помнит… к тому же получает сейчас вполне проклятое золото…

— Рандольф — марионетка? — выдохнула я. — Рандольф?! От которого вообще всё зло? Как так? Да так же вообще не может быть?

Агриэл тихонько кивнул:

— Подумайте, дитя моё. В Перелесье творятся опасные дела, там охота на ведьм, там на фабриках штампуют страшные проклятия, там зло ползёт изо всех пор… культ смерти: песенки эти гадкие, девицы с чёрными тенями вокруг глаз изображают вставшие трупы и любовниц Сумеречных Князей, аристократия заигрывает с адом… А в Святой Земле тишь и благость, Святая Земля не рискует, только снимает сливки. Рандольф добывает для Иерарха Святой Земли новых… прихожан…

— Мы же воюем с Перелесьем, — сказала я, чуть скинув обороты. — Нам Святая Земля и войну-то не объявляла…

— Вы, милое дитя, сейчас говорите: «рыцарь защищается от меча», — ласково сказал Агриэл. — А рыцарь защищается от врага, вооружённого мечом, верно? Сам меч — просто железо. Рандольф — меч в руках Святого Ордена… а Святой Орден — прибежище ада в земной юдоли. Приготовьтесь к тому, что воевать придётся с адом, дойти придётся до Святой Земли — и как-то снять проклятие, искупить оскорбление Вседержителя, нанесённое Святым Орденом множество лет назад. Так мы вернём… не рай на земле, но хоть естественный порядок вещей. Я говорил об этом с государыней Виллеминой. Вы тоже должны это знать. Вы должны быть готовы. Вы не должны удивляться или приходить в ужас. Вы — белый воин, дитя моё. Следуйте своим путём. Вам разбивать древние чары и уничтожать смертное зло… — и добавил с улыбкой: — А инструктаж для святых наставников я благословил. Мои преподобные выбирают самые подходящие священные тексты. Мы с вами — ветвь Путеводной Звезды и Благих Вод и некроманты — будем сражаться вместе, насколько у людей божьих хватит слабых сил.

Я сидела и кивала, а Агриэл гладил голову Тяпки, которая пристроила морду у него на коленях. Вот такой у нас вышел разговор — и я понимала, что мне понадобится много времени, чтобы осознать всё до конца.

— Я велю собрать для вас книги, — сказал Агриэл. — Это древние и очень ценные труды, дитя моё. Они помогут в нашей битве.

— А вы благой, Отец Святейший? — брякнула я.

Агриэл рассмеялся:

— Да кто же может знать это, дитя моё! Кто ж может знать…

14

Гостила я у Иерарха два дня. Разговаривали, он меня тоже серьёзно расспрашивал, даже записывал. За эти два дня мы прикинули, какую он благословит инструкцию для армейских наставников, — утвердили в тонких частностях. Там было о некромантии и некромантах как о части Промысла, о правах духов, о том, что смерть суть переход, ну и много такого, что тебе понятно само собой, если у тебя Дар, а святошам из-за этой древней ереси уже не очевидно.

И когда я уезжала, на сердце у меня на этот счёт было совершенно спокойно. Потому что поддержка Иерарха, когда воюешь с адом, — это половина дела как минимум.

А в столицу вернулась к балу!

К балу! Я же забыла про день Святых Дора и Далерии у Вод, тем более что мы уже отправили в поход наш подводный корабль, — а Виллемина, оказывается, помнила. И не отказалась от идеи.

Встретила меня радостно — и сообщила с порога:

— Карла, дорогая, ты розовый цвет любишь? Знаешь, не такой розовый, как розовая роза, а немного темнее и теплее?

Я только плечами пожала:

— Ну… не знаю. В общем… нормальный цвет. А что?

А она вся светилась, глаза у неё сияли живой улыбкой — как это возможно для кукольного лица, не понимаю. Щебетала:

— Я велела сделать нам такие платья. Бальные платья. Мне немного светлее, а тебе немного темнее. Коротенькие — смотри, вот такие, даже выше середины икры — и на очень широком каркасе. А на лифе — букетики хрустальных розочек, тоже одинаковые, от мэтра Лабриэля из Междугорья, ювелирный дом Ландыша, они уже готовы!

Я её взяла за руки, прижала их к груди. Заглянула в лицо:

— Государыня моя прекрасная, какие каркасы, какие букетики… Война же, якорь им в пасть! Ладно, мы могли перед самой войной что-то прикидывать и мечтать, но сейчас-то — как?

Вильма освободила руку, поправила мой локон:

— А сейчас это особенно важно, сестричка. На Дора и Далерию — день открытого моря, вот и откроем. Танцевать будем не во Дворце, а в Королевской Опере, в Большом Танцевальном Зале. Вход всем желающим. Военным — шипучее вино. Благотворительная лотерея. Мы будем веселиться, милая моя Карла, и поверь мне, пожалуйста: это обязательно надо сделать.

— А мне надо быть на балу? — спросила я без особой надежды на шанс улизнуть.

Лучше бы я книги Агриэла поизучала, пока они все танцуют. Лёгкую музыку я не слишком люблю, танцую не особенно хорошо — а кто-нибудь ещё мог начать это самое… ухаживать.

За своей пожилой матерью пусть ухаживают, оглоеды. Ей нужнее.

Видимо, это всё отразилось у меня на лице.

— Бедная Карла, — нежно сказала Вильма. — Я тебе очень сочувствую, дорогая. Но надо. Хотя бы откроем бал вместе. Это важно.

Пришлось смириться с неизбежным.

Валор не позволил лакеям помочь отнести книги в наш каземат — они с Ольгером несли сами. У Ольгера аж лапки дрожали, когда он дотрагивался до переплётов:

— Леди Карла, смотрите-ка: сочинения Ульриха-Травника, трактат Олегра Девятиозерского «О трансмутации», да ещё и «Об использовании Красных, Зелёных и Белых Сердец в поисках сути»! Ничего себе библиотека! Сокровищница!

— Эх, — вздохнула я. — Нет больше библиотеки, Ольгер.

— Наше потенциальное оружие уничтожали, — грустно сказал Валор. — Но не огорчайтесь, деточка: эти книги бесценны, мы немало извлечём и из них. Лучше так, чем ничего.

Они сразу закопались в книги — там было довольно много древних трактатов по алхимии, но, по-моему, самое важное — это несколько более современные, ста — стапятидесятилетней давности, книги по чернокнижию. Я сразу отложила один труд какого-то наставника Тэнлы, по распознанию и снятию проклятий, почитать: там точно должно было найтись много полезного. Жейнар ещё мне показал книжку про одержимых… ну, нам пока не попадались одержимые, но кто знает! Запросто могли и попасться.

От ада всего можно ожидать.

— Карла, — тихонько сказал Жейнар, складывая книги на стеллаж, — а тебе Мельда передавала привет. Очень просила быть на этом балу. Она тоже будет.

Я положила толстенный том. Удивилась, сказать по чести:

— Мельда на балу будет?

— Ага, — сказал Жейнар. — С Лансом, бароном Чистоводским, он жених её. Он только что офицером стал, артиллерии подпоручик, послезавтра уезжает на запад — ну, они хотят… красиво попрощаться, в общем.

— Вот даже как… — сказала я. — Понятно. Ну вот что, ты ей скажи, что и я передавала привет. И я буду на балу, конечно, раз такое дело.

И подумала: какой славный парень этот Ланс. Нет, понятно, что брак там, скорее всего, в виде междусемейного договора: с Рашем породниться — значит войти в высший круг. Но по расчёту — он ведь мог и не сопровождать на балу девушку-калеку. Никаких проблем ведь уговорить её — да под любым благовидным предлогом. Хоть ради заботы о её здоровье — или сказать, что наедине хочет побыть.

Но вот нет. На бал идёт с девушкой на костылях.

Хотя…

Наверное, подумала я, он понимает, что сам судьбу Провидению вручит, когда приедет на фронт. Тоже ведь запросто может вернуться без рук, без ног. Но всё равно — славный парень. Вот славный.

А между тем Валор тоже рассматривал наши новые книги.

— Ульрих-Травник — это замечательно, — говорил он Ольгеру, — но Ульрих специализировался на внутренних болезнях. А нам, помимо боевой алхимии, могут понадобиться снадобья для помощи раненым.

— Наверное, медики в них разбираются лучше нас, — сказал Ольгер.

— Возможно, — согласился Валор. — Но ваш обезболивающий эликсир, граф, теперь производится фирмой «Снадобья и травы Эрля». Большими бутылями.

— Надо поговорить с медиками, — сказал Ольгер. — Да хоть бы с мессиром Сейлом — может, он что-то подскажет.

— Обезболивающий эликсир, — кивнул Валор. — Большими бутылями. Крайне важная вещь, дорогой граф: война — это эпидемия страшной боли, а всё остальное уже потом. Совершенствуйте, как только сможете, — и заметил, что и я слушаю. — Вам уже сказали, деточка, что первый санитарный поезд с запада прибудет сегодня поздно вечером или завтра утром — в зависимости от того, насколько легко будет провести его по забитым эшелонами с солдатами, оружием и фуражом путям?

У меня упало сердце.

— С Жемчужного Мола? — спросила я.

— И с Жемчужного Мола тоже, хотя туда было сложно пробиться. Я слышал, раненых, которых смогли эвакуировать, свозили в Белую Крепость — эшелон идёт оттуда. Больницу Святой Лалисы полностью отдают под госпиталь, а ещё мессир Броук предложил размещать раненых в своём особняке, пока не найдём другие места. Предполагается, что раненых будет много, — сказал Валор. — И мы увидимся с Клаем, он в эшелоне, слава Небу.

Я разом обрадовалась и ужаснулась — и почувствовала что-то вроде досады: уезжаешь на два дня — и пропускаешь уйму важных вещей. И потом не сообразить сразу, как реагировать.

— Вот да, — сказал Ольгер. — Спасибо, что напомнили, барон. Леди Карла, насчёт эшелона. Маршал это отдал государыне, а она просила передать вам.

И протянул мне пачку листков разной степени помятости, не особо чистых.

Я взяла. Сходу не поняла.

На верхнем листке чётким и жёстким почерком было написано так: «Его превосходительству мессиру генералу Тоглю от Рэя из дома Рассветных Струн, поручикашестнадцатого гренадерского полка — прошение».

Если прошение генералу, то почему отдали мне, удивилась я и стала читать дальше.

«Как вы изволите знать, ваше превосходительство, наш полк направляется в Западные Чащи, в район активных боевых действий. Осознавая, что могу быть убит в бою, прошу вас, ваше превосходительство, располагать мною как живым, так и мёртвым — ради свободы Прибережья и Божьей милости. Если я буду убит, прошу разрешить использовать для борьбы с подлым врагом моё мёртвое тело. Если на то будет Божья воля, я готов воевать и в искусственном теле, лишь бы приближать нашу победу. Беженцы с Весёлого Берега рассказали мне о том, что враги сделали с моим родным городом, ваше превосходительство, и с домом моей матери. Возможно, и её уже нет в живых. Если я не отомщу, живой или мёртвый, то и на лоне Господнем моей душе не будет покоя. Заранее благодарен, буде вы изволите дать на это разрешение. Поручик Рэй, писано в день Блаженного Оглия сего года».

Ничего себе, подумала я. Это прошение меня просто оглушило.

Я взглянула на Валора — и Валор кивнул:

— Да, деточка. Всё это — прошения, полученные командирами разных воинских частей от офицеров и солдат, желающих служить не только до смерти, но и после неё.

— Сработал солдатский беспроволочный телеграф, — чуть улыбнулся Ольгер. — Разговоры про фарфоровых моряков, — и став серьёзным, добавил: — И вы имейте в виду, леди: в этом санитарном поезде того… тела везут тоже. Некоторых авторов этих прошений. Военные серьёзно отнеслись.

Я пододвинула стул ногой и села.

— Вот это да, — только и смогла сказать.

— А что такого? — хмыкнул Жейнар. — Ну хотят люди воевать, бывает. Иногда, я читал, раненые убегали из госпиталя на фронт, а тут…

— Не с кладбища же, — сказала я, пожимая плечами.

— С кладбища не все могут, — резонно возразил Ольгер.

Я чуть не прыснула от неожиданности. Еле удержалась и сказала:

— Ладно, я поняла! Это у нас, значит, новый вид военной медицины, да?

— Это у нас с вами, деточка, очевидно новый вид военной некромантии, — сказал Валор. — Надо к нему привыкать. Печально предположу, что после войны в наших городах… как бы сказать… прибавится фарфоровых воинов. Я связался с мэтром Фогелем — он набирает людей, под его мастерскую купили флигель на улице Прачек. Думаю, у них будет немало работы того же свойства, что и у военных медиков.

— А наше простое и честное мирное население не рехнётся? — спросила я со вздохом.

— Не должно, — сказал Ольгер.

— Так для этого ж и бал! — хихикнул Жейнар. — Может, сухопутных фарфоровых военных на балу пока и не будет, но уж те фарфоровые моряки, которые не вошли в экипаж первого подводного корабля и ждут, когда будет готов второй, будут точно. Кто-то, наверное, с девушками, а кто-то, может, познакомится с девушкой, знаете… Плюс сама государыня. Тоже ведь будет танцевать, я думаю…

А я думала, что Виллемина — гений. И что я так просчитывать всё на пять шагов вперёд никогда не научусь.

— Ясно, — сказала я. — Мне надо подняться в будуар. Там платье мне сделали, бальное, розовое, с каким-то там букетиком — надо посмотреть, как всё это будет выглядеть. Не годится быть чучелом на таком важном балу.

Ольгер смотрел на меня и улыбался. Жейнар захлопал в ладоши — и я отвесила ему подзатыльник:

— Нечего ехидничать! Лучше распорядись, чтобы нас предупредили, когда придёт санитарный поезд.

А поезд пришёл уже ночью.

Я успела примерить платье — впрямь красивое, даже удивительно, насколько красивое. Особенное… хотя… ну не так уж часто я носила бальные платья, если честно. После примерки у нас было совещание с Сейлом и медиками из Академии Военной Медицины, очень странное обсуждение: кроме медиков, на нём присутствовал и мэтр Фогель.

Оказывается, у них тут уже развернулось сотрудничество в полный рост. И они говорили не столько даже про обезболивающий эликсир, сколько о протезах.

Со схемами медиков. Со схемами мэтра Фогеля. Без всякой магии — но всё равно выглядело вполне магически. Никаких деревянных ног: они использовали лёгкий серый металл алюминий, каучук и ещё какие-то странные штуки. Обсуждали систему противовесов, баланс и удивительный метод излечения удивительной болезни, которая называлась фантомной болью.

У меня не болел отрезанный палец — я просто перестала его чувствовать. Но мэтр Аглир с кафедры травматических ампутаций рассказал, что люди часто подолгу, даже годами, мучаются от болей и спазмов в ноге или руке, которых давно уже нет.

— Мозг помнит, — говорил Аглир. — В нём запечатлеваются последние ощущения. И чтобы бороться с этими болями, нужно создать у раненого иллюзию целостности тела.

Оказывается, ещё до войны наши военные медики начали ставить опыты с зеркалами, с системой зеркал, в которой человек видел собственное тело здоровым. Если, например, ему казалось, что отрезанная рука судорожно сжата в кулак и затекла, человека сажали в зеркальный ящик, где он не мог видеть культю, а видел только отражение здоровой руки. Он сжимал и разжимал пальцы, видел, как сжимаются и разжимаются пальцы отражения, — и его призрачной руке становилось легче.

— А иногда, — продолжал Аглир, — призрак руки или ноги удачно совмещается с протезом. Чаще всего это происходит в случаях идеального баланса — когда вес протезированной конечности точно равен весу сохранившейся.

Фогелю тоже было что рассказать. Они все уже знали, что даже малая толика Дара у искалеченного человека позволяла вылечить «фантомную болезнь» без следа… Фогель предлагал что-то вроде пробы на Дар для любого раненого — и если Дар обнаруживается, то можно делать особый протез, с костями, чтобы человек мог с ним сжиться полностью, как Райнор — со своими искусственными руками. Группа Фогеля уже могла делать такие штуки очень здорово: и руки, и ноги, разных размеров, чтобы соблюсти этот самый баланс…

В общем, они готовились к приёму раненых — и у них уже многое было готово для того, чтобы искалеченным людям стало как можно легче выздороветь. Во время этого разговора я поняла, что Мельда, скорее всего, будет на балу не на костылях, а с тростью какой-нибудь — если протезы для ног действуют хоть вполовину так здорово, как на эскизах.

А Ольгер получил от медиков настоящее задание: им нужен был надёжный наркотик, позволяющий отключать сознание тяжелораненых — чтобы делать операции. Я знала, — да они и говорили, — что для таких вещей используется Ландышевый Свет и Белый Туман, но эти снадобья и небезопасны, и не слишком надёжны. Бородатый мэтр Рохар с алхимической кафедры читал статистику использования этого наркоза — и смертей от непереносимости и остановки дыхания выходило многовато.

Ольгер слушал и рисовал свои формулы. Когда Рохар закончил, Ольгер сказал, что понял в общих чертах, куда ему двигаться, — и ещё как следует подумает.

И, уж само собой, в качестве десерта они слушали меня. Про искусственные тела.

Мы с ними сопоставляли факты. У медиков была своя наука, у меня… даже не наука, а больше практика и интуиция, а им было интересно сопоставить и разъяснить. Мэтр Аглир особенно интересовался, потому что по крайней мере с призрачными руками и ногами имел дело — и, в общем, к концу беседы стало понятно, что у нас с ними вырисовывается общая теория.

О том, как душа взаимодействует с телом — или там с частью тела в частных случаях.

Что приятно, медиков это всё вообще не пугало и не смущало. Они были спокойные научные люди, видели и смерть, и жизнь, которая порой может устроить такое, что смерть покажется истинной милостью Божьей, — и я вдруг поняла, что мне в их обществе очень комфортно. Вдобавок мы выяснили, что у мэтра Хишта — слабый, еле заметный Дар, который он считал просто особенно сильно развитой интуицией: всегда чувствовал, кто из тяжёлых больных скоро умрёт, а кто останется жить.

В общем, получился полезный обмен опытом. Многие медики считали, что некромантия должна со временем… ну если не стать частью медицины, то, во всяком случае, краешком примкнуть к медицине. Я не спорила. По-моему, некромантия, медицина и религия занимались более или менее одним делом: изучали всякие варианты взаимодействия тела и души.

Мы закончили беседовать, когда небо уже было чернильно-синим, — пришёл красивый вечер ранней весны. Я спускалась к Валору — но не рискнула ему мешать: Валор делал выписки из трактата о чернокнижии. Жейнар, видимо, был в патруле. Я спросила Друзеллу, где государыня, и получила очевидный ответ: государыня в Штабе.

Ужинать одной было нестерпимо — и я поймала Ольгера, чтобы его накормить. Дело оказалось непростым: Ольгер уже думал о своём наркотике, отпил из молочника, положил ломтик ветчины на сливочное пирожное, откусил, кажется, не заметил — и начал рисовать свои каракули на салфетке. Мне оставалось только допить тёплое молоко и пойти спать.

Кажется, я даже успела задремать — и радостно гавкнула Тяпка: пришла Виллемина. Она была не в капоте и не в рубашке, а в дорожном костюме.

— Ви-ильма! — сказала я, поймала её за руку и потянула к себе. — Спим?

Виллемина обняла меня. Тяпка подсунулась под её руку — она обняла и Тяпку. Грустно сказала:

— Прости, сестричка. Пришёл санитарный эшелон. Ты нужна. И я поеду.

Я вскочила и дёрнула сонетку, чтоб пришла Друзелла:

— Я сейчас. А ты зачем? Ты вообще когда-нибудь будешь отдыхать, прекрасная государыня?

— Я же кукла, — сказала Вильма, и я услышала печальную улыбку в её голосе. — Я фарфоровая, я серебряная, я не устаю.

— Врёшь ты всё, государыня, — сказала я. — Будто я не знаю…

А Друзелла принесла дорожный костюм: Друзелла знала, что мы уходим.

— Карла, дорогая, — сказала Вильма с таким вздохом, будто могла по-настоящему дышать, — ты похудела, у тебя усталое лицо… Я надеялась, что ты чуть-чуть отдохнёшь у Отца Святейшего.

Я сгребла её в охапку, ткнулась лицом в локоны, пахнущие фиалковой водой и клеем для кукольных париков, — снова ком встал в горле.

— Я отдохнула, — пробормотала я. — Просто работы много и время такое… тяжёлое. И я так скучаю по тебе!

Вильма легонько меня отстранила — и принялась зашнуровывать, как в день нашего знакомства.

— Всё пройдёт, моя дорогая, — мурлыкала она ласково. — Правда пройдёт. Мы с тобой справимся. Я верю, что справимся. На запад идут эшелоны, военные заводы разворачивают производство, пришёл первый эшелон из Междугорья… Мы справимся, вот увидишь.

— Я увижу Клая, — хотела сказать я — и голос сорвался.

И Вильма всё поняла: прижалась к моей щеке своей — кукольной, но тёплой.

15

Ночь была совсем весенняя. Ещё по дороге из резиденции Иерарха я заметила, как изменился воздух, как пахнет этим дымным и сырым, живым весенним запахом, — то ли земля просыпается, то ли море — а сейчас этот запах показался мне ещё сильнее. И уже горели мохнатые зелёные весенние звёзды, влажные, как заплаканные.

А у железной дороги был другой запах. Он меня всегда как-то тревожил, смущал, этот запах дыма, дёгтя, которым пропитывают шпалы, угля и железа… Нервный запах войны и долгих путей.

Вокзал ярко, как днём, освещали газовые фонари — и народу на перронах толкалось гораздо больше, чем обычной ночью в мирное время. Все пути были заняты поездами. В товарные вагоны заводили армейских лошадей, грузили какие-то тяжёлые ящики. На платформе под парусиной стояли, наверное, пушки: парусина свисала с чего-то вроде длинных труб. Солдаты ждали отправки, болтали, ели рыбные пирожки, украдкой прихлёбывая из фляжек. Маленький юноша в шинели с поднятым воротником, сидя на вещевом мешке, играл на флейте — и грустная мелодия медленно плыла над вокзалом.

Перед нами расступались. Непривычно вытягивались, вскинув подбородок, — по стойке «смирно», будто мы генералы. Нас сопровождали Норис и его люди, а кроме них — военный медик в генеральском чине, блестящий и элегантный, как штабной офицер. Норис проводил нас на перрон, у которого стоял санитарный поезд.

Здесь кроме военных работали столичные медики и много монахинь-ласточек, что дали обет всю жизнь помогать увечным и страдающим от боли, чёрно-белых, как ласточки, — в чёрных платьях с белыми передниками и в белых платках. Нас встретил начальник эшелона, немолодой, усталый, в офицерской шинели, поверх которой накинул белый халат. С ним была его свита: военные медики, ласточки и несколько солдат с бобром на шевронах — технари, которые обслуживали поезд.

И тут нас встречали по стойке «смирно», все, даже монахини.

Вильма протянула руку начальнику эшелона, как для пожатия, — а он ей руку поцеловал:

— Никак не ждали, что вы решите лично встретить, государыня. Тут у нас… не для нежной женщины… — и голос у него сорвался.

— Дорогой мессир Оуэр, — ласково сказала Виллемина, — давайте оставим нежности для мирного времени. Рассказывайте обо всём, что вам нужно. Я постараюсь вам помочь.

Оуэр чуть усмехнулся:

— Что нам нужно… всё нам нужно. Вы опрометчиво это сказали, государыня: медики — люди жадные, им всегда всего мало. Бинты экономим, спиртовой раствор Розового Рассвета нужен, для дезинфекции, Белый Туман нужен, успокаивающие капли, эликсир против боли… да что! Обычные миски-чашки-ложки — даже их не всегда хватает.

— Вы записываете, мессир Элж? — спросила Виллемина нашего сопровождающего.

Тот, мне показалось, нехотя вытащил блокнот:

— Ну что же писать… всё давно известно, государыня. Мы принимаем меры.

— Пишите, — сказала Виллемина. — Потом обсудим эти записки с мессиром Рашем. Нужно найти средства.

Оуэр в это время рассматривал меня. Я была с Тяпкой и без муфты, а в таком виде я особенно сильно действовала на нервы незнакомым людям. Я думала, он не одобряет — но он просто так устал, что у него еле шевелились мышцы лица. Я знаю: в таком состоянии улыбаться — работа.

— Вас мы ждали, леди Карла, — сказал Оуэр в ответ на мой взгляд. И пояснил: — Государыню и леди Карлу невозможно не узнать. Мэтр Клай рассказывал о вашей собаке.

— Где? — выдохнула я.

— Смею ли я пригласить вас в вагон? — спросил Оуэр нас с Виллеминой вдвоем.

Виллемина легонько кивнула и пошла к лесенке, ведущей в вагонную дверь. Вся свита Оуэра, кажется, была поражена, но никто не дёрнулся, чтобы её остановить: государыня, в конце концов, может делать, что посчитает нужным.

Только немолодая полная монахиня с резкими скорбными морщинами на круглом лице еле слышно пробормотала:

— Ох, не ведает, что увидит, бедная…

Я пошла за Вильмой. Всё Вильма ведала и понимала, я знала это точно.

За нами втянулись Норис и медицинская свита.

В вагоне горели газовые рожки и запах стоял стеной, на него можно было наткнуться, как на стену: пахло дезинфекцией, кровью, гноящимися ранами, потом, долго ношеной прелой одеждой. Я подумала, что так и должна пахнуть война.

— Простите, — сказал Оуэр. — Здесь лихорадящие, их знобит, мы не можем всё время проветривать.

Раненые сидели и лежали на вагонных койках-полках, их впрямь было много, их было ужасно много даже в одном этом вагоне — парни без ног, парни с руками в гипсовых лубках, в шинелях, накинутых поверх бинтов, с забинтованными головами, с забинтованными лицами, они смотрели на нас поражённо, молча. Виллемина, проходя по вагонному коридору, протягивала им руки и повторяла:

— Здравствуйте, герои. Дорогие отважные воины, мы все так рады видеть вас живыми… Пожалуйста, выздоравливайте скорее… Выздоравливайте, вся столица вам поможет… Мессир Элж, распорядитесь, чтобы бойцам — тем, кому разрешают медики — дали вина и печенья, всё приготовлено. Все эти люди заслуживают награды — а пока хотя бы маленького удовольствия.

Элж, хмурясь, отослал выполнять кого-то из медиков.

Эти слова Вильмы будто разморозили солдат, они заулыбались, переглядываясь. Старый вояка с рукой, висящей на перевязи, и большой марлевой повязкой, закрывающей ухо, крутанул здоровой рукой ус, даже чуть ухмыльнулся:

— Эх, жаль, государыня, что медицина не позволяет по капельке рома! Вот чтоб меня краб уволок, с такого лекарства мы бы мигом встали на ноги!

Насмешил Виллемину — и по вагону прошёл смешок.

— Ах, мэтр! — сказала Виллемина с комичной печалью. — Нас с вами заругает мессир Оуэр, если я хоть заикнусь. Но, когда вы поправитесь, мы с вами — и со всеми вами, мессиры — выпьем за победу. Только я — эля, а не рома.

— Выпьем — и вернёмся на запад! — выдал бритый наголо парень с веснушками. — Те, кто как я — уж точно: осколок кость не задел, а мясо вырастет.

— У них адские чудища, а нам плевать! — вставил загорелый орёл с чёлкой, свесившись с верхней полки. — Я серых отстреливал, как кроликов — бах! бах! — ну разве что кроликов всегда жалко малость, — и рассмеялся победно. — Девятнадцать штук! Даже не грех, верно?

— Не грех, — подтвердила Виллемина. — Эти твари — не живые существа, а ожившая злоба. Как вы себя чувствуете, прекрасный стрелок?

Он снова улыбнулся, сияя яркими зубами на тёмном лице:

— Да две железки из плеча вырезали, вот этакие маленькие. Уже и не болит, а так, свербит слегка.

— Одна железка на ноготь не достала до сердца, — заметил парень, тяжело опирающийся на костыль. — Дарг у нас герой, спас весь взвод.

— Вы ведь записываете, Элж? — тут же сказала Виллемина. — Мэтр Дарг — из дома?.. — и вопросительно взглянула на парня с костылём.

— Из дома Ночного Бриза, — тут же ответил тот.

— Да что… — смутился стрелок, но рыжий боец с пробивающейся щетиной приложил ему палец к губам:

— Молчи-молчи уж. Его, государыня, славно бы к награде представить — я тоже из этого взвода. Когда в ту ночь эта дрянь полезла — у многих нервы сдали, один парнишка с ума сошёл, а Дарг вот — нет.

Худой немолодой солдат с забинтованной головой ласкал Тяпку — и спросил меня:

— Леди Карла, дорогая, а скажите, вправду ли Холлир вернётся? Дружок мой, Холлир? Он прошение написал, его по прошению хоронить не стали, тело привезли — да ведь он совсем мёртвый… Осколок ему прямо в висок угодил. Небось, не вылечишь уже?

— Я сама посмотрю, — сказала я. — И, знаешь, я обещать не могу, на всё Божья воля — но, быть может, и вернётся.

Надо было идти дальше, Оуэр явно имел в виду, что надо идти дальше, — но нас не пускали, в вагоне стало нестерпимо душно и тесно, сюда приходили из других вагонов те раненые, что могли как-то ходить. Сестра-ласточка кричала: «Мессиры, через пять минут начинается высадка, подъехали кареты медицинской службы, приготовьтесь», но её никто особенно не слушал.

Солдатам хотелось взглянуть на государыню.

Мы восхитились чудесными парнями с Жемчужного Мола, получившими страшные ожоги, — они потихоньку шли на поправку, хоть всё ещё были обмотаны бинтами сплошь, в щелях между бинтов только глаза блестели. Нам показали артиллериста, который подстрелил летающую тварь, — опалённого адским огнём, без усов, бровей и ресниц, волосы тоже сгорели, но он сказал: если бы пуля не угодила в лёгкое, вообще не уехал бы с фронта, пустяки это всё.

Они рассказывали истории о геройстве, хвастались, у них горели глаза — и ни у кого из них вообще не вызывало никаких вопросов искусственное тело Виллемины. Солдаты будто сговорились не обращать на него внимания — и смотрели на неё, как в принципе могли бы смотреть на юную королеву, которая пришла в санитарный поезд.

Они ничего не клянчили и ни о чём не расспрашивали. Просто дружно сообщали королеве, что она может на них положиться.

А я думала о Клае. Он не мог быть здесь, среди раненых — и мне становилось худо, когда я думала, что его могли поместить в холодном вагоне, среди мертвецов.

Пока я гостила у Иерарха, с Клаем общались Ольгер и Валор. Я не видела его несколько дней — и мне делалось худо, как только я вспоминала, сколько времени уже прошло с его смерти. Каково ему может быть сейчас.

Поднятый Клай. Может, и к лучшему, что в холоде, невольно приходило мне в голову.

Я не искала его взглядом, решила, что ещё не время. И вдруг увидела.

Перед ними расступились — перед ним и его другом Барном. Тяпка кинулась здороваться, молотя хвостом по всем, кто не успевал увернуться.

— Ох, Клай, как же я рада видеть вас! — воскликнула Виллемина.

А я взяла и обняла его.

С серым, заострившимся, высохшим лицом, с тёмными провалами глаз, с волосами как пакля, в новой шинели, с трудом улыбающегося губами цвета мокрого гипса.

Брата моего.

Чуть не разревелась.

Чтобы не зареветь, сказала:

— От тебя дохлым котом несёт.

— Дохлым львом, леди, — прохрипел Клай.

И слёзы всё равно потекли — как-то сами собой. Я еле их вморгнула.

— Ну так вот, — сказала я, повернувшись к Оуэру, — я его забираю, и мёртвых тоже. Будем разбираться.

И дружок убитого Холлира посмотрел на меня с отчаянной надеждой.

16

Мы расстались с Вильмой на перроне, после того как проводили раненых. Их увезли кареты медиков, — в больницу Святой Лалисы, которая теперь называлась госпиталем Святой Лалисы, — и, наверное, они заняли госпиталь целиком.

Виллемина разговаривала с легко раненными, пока носили на носилках тяжёлых, — и я тоже разговаривала… я, получается, их обнадёживала. Клай и Барн были рядом, как моя свита, — и Клай, мне кажется, вызывал у солдат смешанные чувства: смотрели они на него с восхищением, страхом, жалостью и надеждой одновременно.

А я несла какую-то чушь вроде того, что они просто не узнают Клая, когда встретятся, — потому что искусственные тела ужасно красивые, и Клай будет как старинная статуя эльфа — и это смешило солдат и самого Клая. И я обещала, что то же самое будет с теми мёртвыми, которые не ушли на лоно Господне, — и надежды во взглядах солдат прибавлялось, а Клай криво улыбался, с трудом раздвигая сухие губы, опираясь на плечо Барна, как на костыль.

И когда раненых увезли, а к перрону подогнали повозки, в которые начали грузить гробы, Вильма сказала:

— Всё, дорогая, прости. Мне надо бежать. Мне обязательно надо успеть в Штаб, там ждёт Раш: нужно хоть немного расчистить те завалы, которые устроило армейское медицинское ведомство. Ты ведь сейчас к Фогелю?

Я поцеловала её в фарфоровую щёку:

— Куда же ещё… Встретимся во Дворце, прекраснейшая государыня.

Вильма кивнула, погладила Тяпку по голове и пошла к мотору — за ней привычно потянулась свита: блистательный медик устал, ему явно хотелось домой, рюмашку и поспать, Норис был бодр, собран и анализировал обстановку.

А для нас с Клаем подогнали ещё один мотор. И около этого мотора собралась ничего такая компания духов.

Духи выглядели до того живописно, что я порадовалась слабому Дару Виллемины, не дающему их рассмотреть. Солдаты, попавшие в мясорубку войны, солдаты с растерзанными телами, в шинелях, мокрых от крови, солдаты, попавшие под струю адского пламени — головешки в форме человеческой фигуры, солдаты без рук, без лиц, без части головы… У меня душу резало от жалости и любви — к ним ко всем.

Клай с трудом подковылял к мотору, держась за плечо Барна, и окинул толпу мертвецов неодобрительным взглядом.

— Сбились в стадо… стыдно смотреть, мессиры, — просипел он негодующе. — Как сборище старых баб на базаре. Тут леди-адъютант, я уж не говорю о себе, а вам и горя мало…

Барн взглянул на него удивлённо. Клай пояснил:

— Духи. Думают, если умерли — уже можно наплевать на дисциплину.

Барн понимающе кивнул. Духи устыдились и выстроились в ряд. Я не знала, смеяться мне или плакать.

— Куда едем, леди? — спросил Клай.

— А ты и впрямь лев, — сказала я. — Как ты научился быть офицером…

— На войне быстро учишься, — сказал Клай.

— Мы — на улицу Прачек, — сказала я. — Там сейчас мастерская Фогеля. Туда повезли тела — ну и объясни духам, как туда попасть.

— А что объяснять! — махнул рукой Клай. — Слушай мою команду! — обратился он к мёртвым солдатам. — Следуйте за своими телами, там и встретимся.

Строй мертвецов распался — и они сами растворились в пространстве.

— Здорово, — сказала я с уважением.

У меня никогда не выходило так лихо общаться с призраками. В нашей команде так хорошо понимал их только Валор — и вот теперь и Клай научился.

— Я нескольким ребятам писал прошение задним числом, — сказал Клай. — Они при жизни не подумали… — и голос у него совсем сорвался в хрип.

— Тебе говорить трудно, — сказала я. — Потом расскажешь.

— Связки засохли, — сказал Клай. — И вдыхать очень тяжело. Спасибо.

И замолчал. Мы сели в мотор. Жандарм за рулём, по-моему, слегка трусил, но хорошо держался. Ему, наверное, было стыдно показывать страх при женщине и спокойном, как крестьянский конь, раненом солдате.

Барн выглядел получше, чем тогда, в зеркале: в поезде за время пути он отдохнул и подлечился. Его лицо уже не было серым и заострённым, появилась даже еле заметная тень румянца, и на отданный глаз наложили свежую повязку. В зеркале он показался мне старым — теперь я поняла, что Барн, наверное, ровесник Клая, а может, и младше.

— Я могу рассказать, — сказал он негромко.

И они с Клаем стукнулись кулаками, как кадеты. Барн держался так здорово, что я не могла понять, привычка это, привычное мужество или то товарищество, которое сильнее и смерти, и вообще всего. Барн, как все некроманты, не видел в Клае движущийся труп — только душу своего друга и командира.

— А я думала, ты видишь духов, — сказала я. — Там, на перроне…

— Ну я ж их не так вижу, как их благородие, — улыбнулся Барн неожиданно обаятельно. — Я их вижу как бы… не знаю… тенями этакими, без лиц, без цвета, без точной формы. И голоса слышу. Смирно они стоят или вольно — это уж я определить не могу.

— Ты отчаянный, — сказала я. — Отчаянный и верный. Уважаю.

— Их благородие — отчаянный, — возразил Барн, ухмыльнувшись. — Я просто понимаю: настоящий Дар — ценная штуковина, вроде гаубицы, только ещё сильнее. Такое оружие беречь надо, леди. Так вот мы с их благородием — как нитка с иголкой, — сказал Барн и повернулся, показывая шеврон на рукаве шинели. — Вот, видите, череп? Ефрейтор особого Её Величества отряда. Тоже считаюсь как некромант теперь. Важная служба.

— Вы видели междугорцев? — спросила я.

— Пришли, — весело сказал Барн. — Форменная, доложу вам, орда: кто в старой форме, кто в новой, да без нашивок, кто в гражданском тряпье, да со скаткой… То ли партизаны, то ли бандиты. А только это регулярная армия, леди, гренадеры и кавалеристы короля Людвига, что хошь поставлю. Хитрость: чтоб никто не понял, что соседи прислали подмогу — вроде они вовсе и не воюют… да что, леди! У нас вон в багаже, что с нами приехал, два ордынца-то лежат. За государя и за государыню.

Поболтать подольше не вышло: мы приехали быстро. До этого вечера я не видела новой мастерской Фогеля — и здорово удивилась: это уже была не мастерская, как я это понимаю, а очень странное заведение.

Я бы сказала, помесь госпиталя с заводом.

Особняк был большой, с бельэтажем, в три этажа, и около него в скверике — крохотная часовенка во имя Путеводной Звезды, очень кстати. У входа в скверик на воротах красовалась солидная вывеска: «Военно-морской особый госпиталь во имя Провидца Лаола», эмблема в виде звезды, якоря и черепа — Путеводной Звезды, Благих Вод и некромантии, ага — и табличка: «Вход только по пропускам или в сопровождении персонала».

В швейцарской у ворот, освещённой трёхлинейной керосиновой лампочкой, дежурил жандарм — и встретил нас, отдав честь.

Особый госпиталь. Так мило!

Парадный вход — хоть куда, прямо роскошный, с газовыми фонарями по бокам — располагался напротив ворот, и вокруг никого не было. Зато во внутреннем дворе, тоже освещённом газовым фонарём, ещё стояла последняя подвода с гробами — и их заносили в особняк с другого хода, попроще. Ну да, логично же.

Окна бельэтажа были прикрыты матовыми белыми шторами, как в больнице. Я решила, что там располагались цеха, в которых работали люди Фогеля, — и нечего простецам на это глазеть.

Почти угадала.

Мы с Барном и Клай, которого мы держали под руки, вошли в роскошный холл с лепниной, канделябрами, в которых горели маленькие электрические лампочки, громадным зеркалом и ковровой дорожкой — и кроме всей этой красоты в холле оказалась такая же стойка, как в любой больнице. Там должен бы был сидеть дежурный медик, но оказался неожиданно знакомый юный святой наставник.

Который вскочил нам навстречу:

— Леди Карла! Рад! И вам, и вашим друзьям!

— Ого! — закричала я. — Как работается, наставник Фрейн?

— Запросто можно «брат Фрейн», — сказал он, широко улыбаясь, и погладил свою жиденькую бородку. — Меня, знаете, сам Пресвятой Отец Иерарх благословил. На работу с вами, во имя Господа.

— Гордыня — грех, — съязвила я.

— Немножко можно, — сказал Фрейн смущённо и покосился на Клая.

И чуть изменился в лице: похоже, только что достаточно рассмотрел его, чтобы понять, с кем имеет дело.

— Простите, наставник, — просипел Клай.

— Да ничего, мессир подпоручик, — сказал Фрейн. — Я привык уже. Просто… ну… к нам тут привозят того… покойных, которые совсем покойные… А с вами я даже и не знаю, как работать. Меня предупредили, а я всё равно не могу себе представить.

— Я сама, — сказала я. — Я приготовлю и всё скажу.

И Клай мне холодную сухую ладонь положил на клешню. Как-то это было невероятно мило, меня тронуло. А Фрейна всё это, по-моему, немного смутило.

— У нас тут… того… зал для вскрытий — вот здесь, за дверью, написано «секционная». Там сейчас медики работают и Норвуд, — сказал он, отводя глаза, а руки у него сами собой тянулись к бородке — как он её ещё совсем не выщипал. Вздохнул и совсем уж смущённо добавил: — У Норвуда нервы — как корабельные снасти, а ведь он ещё мальчик… Вот я уже так долго работаю с мэтром Фогелем, меня Отец Пресвятой благословил, а смотреть на многие вещи всё равно не могу. Вот просто не могу. Мне легче, когда уже готово к службе.

— Постепенно привыкнешь, — сказала я. — К чудесам же привык потихоньку?

— Не то чтобы, — признался Фрейн. — Когда Норвуд беседует с воздухом, я… я верую, леди Карла! — вдруг выпалил он. — Я верую! И я понимаю, что он — с духами. Но я ж не вижу, я не слышу… я верую, и всё! Непростая служба, леди Карла, и странно чувствую себя. Но верую! И я теперь брат-наставник, не монах, но всерьёз думаю, знаете…

— Не торопись, — сказала я. — Лучше проводи меня к Норвуду.

— Да что провожать, — сказал Фрейн. — Вон же, в секционной… А если я понадоблюсь, так я тут на всю ночь, я выписки из «Размышлений о сути» читаю… и если засну, вы толкните, не стесняйтесь.

— Я толкну, — сказала я. — Ты молодец, храбрый. Привыкнешь, всё будет хорошо.

Фрейн взглянул благодарно и просто насильно убрал руку от бородёнки — спохватился.

— Может, ты тоже здесь подождёшь, Барн? — спросила я. — Ты же устал, я знаю. Голова болит, наверное?

Барн вопросительно повернулся к Клаю.

— Поспи, — просипел Клай. — Брат Фрейн, есть где поспать?

— А, конечно! — просиял Фрейн с видом «наконец можно сделать что-то полезное». — Я отведу. Госпиталь… в смысле, нормальный госпиталь, на всякий случай, в том крыле.

Барн снова спросил Клая взглядом.

— Иди, — почти приказал Клай.

У Барна, кажется, отлегло от сердца — и они с Фрейном удалились. А мы пошли туда, в секционную.

Зрелище нам предстало из ряда вон выходящее. Я почему-то ожидала увидеть только Норвуда и призраков, а там оказалась просто толпа народу. Большой светлый зал, освещённый электрическими шарами на потолке, был оборудован так, что анатомический театр в Королевской Медицинской Академии позавидовал бы. Шикарные мраморные столы со стоками, в полу под каждым — тоже сток, столики для инструментов, дополнительные лампы над каждым столом — рассмотреть любые мелочи. Я вспомнила, как противно было после вскрытия даже смотреть на деревянный стол в Жандармском управлении, и порадовалась за тех, кто тут работал.

Они возились с несколькими телами, духи толпились рядом, а Норвуд, в белом халате поверх жандармского офицерского мундира с черепом на рукаве, так лихо координировал процесс, будто был взрослым юношей, а не одним из наших деточек.

— Это мэтр Галор из дома Тихой Зари, — говорил Норвуд о трупе с разбитым черепом и изуродованным лицом и уточнял у духа: — Правильно?

— Да, мессир, — соглашался дух.

Пока медики срезали одежду с тела, молодой парень в белом халате и резиновом фартуке поверх него наносил какую-то белую мастику на исковерканное лицо:

— Какой у него нос, Норвуд?

— Мэтр Галор, у вас прямой нос был? — уточнял Норвуд у духа.

— Прямой был, — очень убедительно отвечал дух. — Красивый был. Вот как мэтр скульптор лепит: прямой и не очень длинный.

— Вы правильно делаете, Рауль, — кивал Норвуд. — Как раз такой длины.

— А подбородок был с ямочкой? — спрашивал Рауль.

— Небольшая ямочка, — уточнял дух. — Брился я чисто.

— Маленькая ямочка, вот тут, — показывал Норвуд. — Без щетины, без бороды, гладко.

— Норвуд, отвлекись! — окликнула я.

Он обернулся и просиял:

— Ой, леди Карла, Клай! Клай… — и снизил тон. — Ух ты ж, как тебе досталось… Леди Карла, вам ведь нужна помощь, да?

— Скульптор, — сказала я. — Чтобы лицо Клая реконструировал, как и у этого мэтра. И снял маску. А то похоже не будет.

— Я бы обошёлся… без сходства… — хрипло возразил Клай.

— Зря, — сказала я. — Милый был.

И он сжал мне клешню ладонью:

— Ладно… пусть маску.

Скульптор подошёл. Он был старше Глены — и он выглядел таким спокойным, что одно удовольствие смотреть. Аккуратный такой парень с маленькими усиками, с высоко зачёсанной чёлкой — как обычно ходят всякие работяги от искусства: уличные художники, студенты Курсов Живописи, ребята, которые учатся в Королевской Консерватории, — ломовые лошадки прекрасного.

Не богема. Богема — она вызывающая.

Он принёс жестяную банку с белой мазью.

— Это гипс, что ли? — спросила я, заглянув. — Непохоже.

Рауль протянул банку:

— Нет, леди. Это восковой состав, очень удобная штука. Легко лепится, хорошо на коже держится, потом гипс от него замечательно отходит, а если и останутся кусочки — можно нагреть и вычистить. Идеально для изготовления формы начерно.

— Хорошая идея, — сказала я. — Ну давай тогда с живым закончим, а потом вернёшься к мёртвым… Или вот. Дай мне состава немного, а? Я тоже леплю. Клай — мой друг, я сама…

Рауль улыбнулся и отдал мне банку:

— Берите, леди Карла, у меня ещё есть.

Я кивнула ему благодарно, забрала состав и обернулась к Клаю — а Клай улыбался так, что треснул засохший угол рта:

— Восстановишь собственною ручкой?

— Собственной клешнёй, — фыркнула я. — Пошли.

Не хочу сказать, что медики и скульптор были такие уж невозможно любопытные. Просто мы с Клаем, наверное, выглядели уж очень… интересненько. Я не знала, куда деваться: на нас просто пялились, у них головы сворачивало в нашу сторону. Сразу ясно, что стоит начать работать — они соберутся вокруг, полюбоваться, что я буду делать.

Что. Злиться.

Я тормознула ближайшего медика, серьёзного мужика с кудрявой бородой:

— Э, мессир, тут же госпиталь в другом крыле… там ширм нет?

— Каких ширм? — не понял он.

— Да обычных, — я показала руками. — Вот таких, какими тяжелобольных отгораживают в городских больницах. Из реек и клеёнки. Есть?

И у меня прямо от души отлегло, когда мне такую ширму принесли и я отгородила один секционный стол в углу зала. И лампу зажгла.

— Как уютно, — просипел Клай. — Восторг!

— Молчи и ложись, — сказала я. — И тряпки снимай.

— Мне неловко, — выдал он и даже ухитрился изобразить ухмылку. Угол рта треснул заметнее.

— Некромант — всё равно что медик, — фыркнула я. — Думаешь, я мяса не видела?

Он был мёртвый — и я его очень хорошо чувствовала, вдвойне чувствовала, как Вильму и Валора, очень сильно. И он излучал такое… Смех и тепло — как свет. Его высохшее лицо выражало меньше, чем кукольное, глаза чуть не болтались в глазных орбитах — а я видела такое живое…

— Надеюсь на вашу скромность, леди, — еле выговорил Клай и начал стаскивать шинель.

Из рубахи я его вытряхнула сама: ему было тяжело расстёгивать пуговицы непослушными пальцами, суставы тоже начали ссыхаться. Я здорово удивлялась, что он, вместо того чтоб развалиться, превращался практически в мумию, — но всё поняла, когда увидела его нагишом.

— Обалдеть, — сказала я. — Ты меня поражаешь просто. Давно поражаешь.

— Я — молодец? — осклабился Клай.

Не то слово.

Он был вспорот секционным надрезом, от паха до грудины, и довольно грубо зашит суровой ниткой. И по тому, как выглядело тело, я поняла, что оно пустое: в животе Клая не было внутренностей, поэтому шинель и болталась на нём, как на скелете.

— Это Барн? — спросила я, показав на шов.

— Я сам, — хмыкнул Клай.

Ну да, подумала я. Кому поручишь себя выпотрошить. Это нужно, чтоб друг был совсем без нервов. Но идея — на грани гениальности: гнилостные процессы и распад Клай притормозил здорово.

— А потроха где? — спросила я.

— Выкинул, — сказал Клай и пожал плечом. — Не с собой же носить.

Логично.

— Внутри засыпал солью, — сказал Клай. — Парни добыли много. Так что не удивляйся.

— Да, — сказала я. — Ты молодец. Боли вообще не чувствуешь?

— Труп же, — ухмыльнулся Клай. — Нет.

— Хорошо бы, чтоб и не чувствовал, — сказала я. — Наверное, неприятно, когда тебя разбирают на части.

— Ты же разбираешь, — выдал он.

Я замахнулась, но удержалась, хотя подначка стоила подзатыльника вообще-то.

— Ладно, — сказала я. — Работаем.

Как я его лепила — я никогда ни до, ни после так не лепила. Я бы, наверное, так лепила Валора разве что, но не довелось — и я вложилась целиком. Я Клая лепила — но… ну… красивого Клая, Клая — если бы жизнь и смерть над ним так не поиздевались, идеального Клая, в общем. И перед тем, как снимать маску, показала ему результат в зеркало.

— Ого! — протянул он. — Ничего себе!

— А я обещала, — сказала я, чувствуя невероятное самодовольство. — Ладно, захлопни пасть, а то всё съедет. Не шевелись, если хочешь быть красивым, — и немного поправила около его рта.

Маску сняла — просто отлично. Срезать плоть с костей и потом их очистить с помощью раствора Ольгера было гораздо тяжелее, просто физически тяжелее, потому что местами она присохла. Клай меня пожалел: взял второй нож для вскрытий — и обдирал собственные ноги и где ещё мог дотянуться, а я — там, где он дотянуться не мог. Я резала и думала: как славно, что я попросила ширму. Мы с Клаем одинаково ушибленные — а люди попроще, пожалуй, могли бы и рехнуться, если бы это увидели.

Клай привязал душу к костям. И мне было жутко, честно говоря, когда я окончательно очистила его скелет от плоти, но чувствовала его присутствие в этих белых костях. Не берусь судить, что он чувствовал. Мне было страшно, просто страшно отдавать мэтру Фогелю его скелет, потому что скелет был Клай, два Узла держали душу надёжно — и я десять раз повторила:

— Пожалуйста, осторожнее. Он одухотворённый. Видит-слышит-понимает. Осторожнее.

Фогель слушал, кивал — а потом вдруг оглушил меня вопросом:

— Э… а разбирать-то его как, леди Карла? Это ж ведь… целиком же надо будет разобрать его, по косточкам. Ведь не то что собачке вашей вставить язычок, простите. Мы ведь, вы сами знаете, каждую кость обрабатываем отдельно, так? Вставляем шарниры — сюда, сюда, вот сюда, здесь пойдут каучуковые вставки, чтоб спина, значит, легче гнулась… Вот сюда идёт бронза, а сюда — опять же каучук… И никак невозможно сделать, чтоб суставы не разбирать. Связки срезать, хрящи опять же…

Я смотрела на череп Клая. Клай ухмылялся саркастически — но ухмыляются абсолютно все черепа. Говорить со мной в таком состоянии он не мог, знак подать не мог. Вот же человек совершил подвиг, настоящий подвиг, а о последствиях, как и полагается, не подумал…

Вокруг нас собрались медики, стояли и смотрели на белые кости Клая — и лица у них были озадаченные. Норвуд тронул скулу Клая пальцем, взглянул на меня снизу вверх:

— Карла, а может, того… отвязать душу? А потом снова привязать? Как Церл?

— Ты, Норвуд, простой такой! — огрызнулась я. — Как ржаная лепёшка. Узлы развязать, ага. Как шнурки. Это, между прочим, смерть. Убить. А потом опять впихнуть душу в несчастное тело. Церлу, уж прости, может, было невдомёк, как там себя чувствует душа, а я убивать Клая — не буду! Не буду!

— Иначе — невозможно, — печально сказал мэтр Фогель. — Прямо так, что ли, мне резать? По нему, всё равно что живому?

Я сама понимала, что иначе невозможно. У меня душа болела, как зуб, — острой, дёргающей болью, совершенно реальной, — но что делать-то?

— Боли он не чувствует, — еле выговорила я. — А душа у него привязана ко всем костям в общем, как у живого она в теле вообще… Поэтому… ничего не остаётся. Вам, мэтр, придётся суставы разбирать. И всё вставлять. Как положено.

Молодого медика рядом со мной передёрнуло.

— Ясно, — мрачно сказал Фогель.

Смотрел он на Клая, будто был полевым хирургом и ему сказали, что ампутировать раненому герою придётся и ноги, и руки.

— А он двигаться потом сможет, Карла? — тихонько спросил Норвуд.

Я дёрнула плечами, огрызнулась:

— Да что спрашиваешь глупости! Мы вообще из разных скелетов кадавра связывали, когда делали первых, для моряков! И что, это кому-то помешало двигаться, что ли?

Вокруг меня успокоились и даже заулыбались. Разошлись заниматься другими делами — уже хорошо. А Фогель принялся, не торопясь, срезать суставную сумку на правом локте Клая — и я вдруг поняла, что смотреть не могу.

Только что всё было хорошо, но вот — у каждого, наверное, есть предел.

— Простите, мэтр, — еле выговорила я. — Что-то душно мне, выйду на воздух…

Фогель даже бровью не повёл:

— Норвуд, проводи-ка леди Карлу в сквер… устала она.

Вот ещё дело бы было только в усталости…

17

Остаток ночи я проспала на койке в госпитале — в том самом, который «в другом крыле», не раздеваясь, только сняв кринолин, укрывшись солдатским серым пледом, с Тяпкой в ногах. А на соседней койке беспокойно спал Барн: то бормотал, не просыпаясь, что «лучше мёртвых тут поставим, ваше благородие», то орал: «Небо! Воздух!» — и я каждый раз подскакивала.

А мне и без воплей Барна было несладко. Мне очень правдоподобно, как наяву, снился фарфоровый Клай, лежащий на цинковом столе для вскрытий: как его тело еле содрогается, пытаясь приподняться, но не может… Я просыпалась от слёз, понимала, что испугалась сна, и засыпала снова.

Но уже под утро мы с ним уснули крепко, хорошо уснули, по-настоящему. Разбудили меня солнечный луч влицо, и чья-то рука, легонько поправляющая мне волосы, и Тяпка, которая толкалась, чем только могла.

Я подумала о Вильме, открыла глаза — и несколько секунд не могла понять, где нахожусь.

В освещённой ярким солнцем госпитальной палате. А сбоку, на моей койке, примостился Клай, и моя собака пыталась обнюхать его целиком, вылизывая там, где запах больше всего ей нравился.

В кителе офицера-некроманта, с черепом на рукаве. Со своей чёлкой цвета соломы, с бесцветными глазами — и неожиданно обветренным, почти загорелым лицом. И мне понадобилось с полминуты, чтобы понять: лицо ему Рауль сделал просто здорово — ну или мы с Раулем здорово сделали ему лицо! Цвет такой живой… похоже, опробовали новый способ окраски фарфора. И глаза блестят, и чёлку совершенно правильно не уложить по-человечески, потому что волосы прямые и топорщатся…

А ещё мне понравилось, как форма на нём сидит. Очень естественно. Видимо, теперь они всех «фарфоровых» заливали каучуком — ну и правильно. Баланс намного лучше. И быстро ребята работают, прямо заглядение. Раньше им намного больше времени требовалось, чтобы собрать скелет и кадавра доработать, чтобы душу туда вселить, а теперь — вот, даже неполная ночь, бодро и весело.

Я подумала, что шарниры разных размеров, каучуковые прокладки — все эти расходные материалы — теперь наверняка делаются на конвейере, фабричным способом. Надо просто выбрать подходящий номер, как на складе, и собрать. Здорово.

— Дай руку, — сказала я.

Он протянул. И в глазах у него горели солнечные искры, как улыбка, — а у меня от сердца отлегло, совсем отлегло.

Отличная была кисть. Я покрутила его пальцы так и сяк — он не мешал, а я убедилась: да, хорошо. Молодцы. На совесть делают.

— Лучше всего нога, — тихонько сказал Клай — и я, как всегда, когда кто-то возвращался, узнала голос. Его голос. — Мэтр Фогель распилил сросшиеся кости — и сделал отдельные шарниры на каждый палец, сам. Вдобавок удлинил мне ходулю — вставил в бедро какой-то стержень или что-то в этом роде… Я вот только не пойму, почему всё равно так и тянет хромать — ходить-то теперь легко.

— Фантомная болезнь, — вспомнила я. — Надо с медиками поговорить, с мэтром Аглиром: он знает, как это лечить.

— Спасибо, — сказал Клай.

Взял клешню, прижался к ней губами. Фарфор холодный. Я его погладила по щеке — холодный. Почему-то и от этого больно мне стало — хотя чего я ждала-то. Всё правильно: два Узла.

Я села.

— Сегодня ночью привяжу тебя третьим Узлом, — сказала я.

Он покачал головой:

— Не-а. Сегодня бал, все говорят — и ты идёшь. И я, хорошо?

Бал. Да.

— Хорошо, — сказала я. — Тогда послезавтра? Или — вот, знаешь, после бала? Сбежим, пока не закончатся Сумерки?

Клай смотрел на меня — и от его Дара, от тёплого сияния его мне было… светло внутри мне было, грустно было — и ком стоял в горле, как от невылившихся слёз. Хороший у нас был резонанс, просто замечательный. Я, кажется, чувствовала то же, что и Клай, и почти догадалась, что он хочет сказать, за секунду до того, как он выдал это вслух:

— Ты же понимаешь, что не нужно привязывать третьим?

— Вот ещё! Почему? — возмутилась я. — Ты же знаешь…

— Знаю, — сказал Клай. — Поэтому и не надо. Не надо мне лишней боли. Ты ведь понимаешь, почему я сам привязал двумя только? Ты понимаешь, насколько мне было бы паршиво, если бы я чувствовал труп острее? И каково бы было, когда меня разобрали на части? И так… знаешь… незабываемые ощущения…

— Но ведь… — заикнулась я.

А он гладил мои руки — и я даже не отбирала, не до того было. А Клай говорил:

— Леди Карла, ты ведь понимаешь, что я вернусь на фронт вместе с моими «фарфоровыми»? В Западные Чащи, в свою часть? Что раненые и духи — мы все сюда приехали, чтобы маленько привести себя в порядок, а потом вернуться и гнать ад?

Вот тут-то слёзы и вылились. У меня даже наорать на него не хватило духу, потому что…

Потому что протез тела мы Клаю сделали. Хороший. Но не вечный. И уязвимый.

И он сказал, что не надо ему лишней боли, потому что хорошо таки себе представлял, каково… когда в тебя летят куски свинца, которые я вчера выдёргивала из его позвоночника. Или струя огня. И поэтому — пусть он лучше будет машиной, пусть управляет этим телом, как, не знаю, мотором — и тогда ударившая пуля будет как толчок в вату, а не как…

Не как в живое.

— Не плачь, пожалуйста, леди, — говорил Клай с отчётливой улыбкой в голосе. — Я ведь не могу тебе ничего обещать, чтобы утешить. Я, знаешь, очень испортился на фронте, обнаглел очень. Солдаты — грубые твари такие… убивают врагов, то-сё… а офицеры — вообще адовы зверюги, потому что должен же кто-то поддерживать хоть видимость порядка, и чтобы ад победить, надо быть страшнее ада. Ну ты понимаешь, я и обнаглел с ними за компанию.

— Осмелел, — всхлипнула я.

— Осмелел, — кивнул он. — До полной наглости. Могу даже сказать тебе, как я тебя люблю, леди-адъютант. Больше, чем Путеводную Звезду. С первого взгляда. Всегда буду любить. Тебя это ни к чему не обязывает, а ситуация нормальная: мёртвые не лгут некромантам же…

— Ага, к тебе это так относится, ага, — еле выговорила я.

— Неважно, неважно, тёмная леди, — говорил Клай, и его Дар сиял сквозь него… не как в часовне, а для меня только… и мне было нестерпимо больно, потому что всё это было бесполезно и безнадёжно, кроме нашего уже полного и окончательного братства, потому что всё равно ничего не могло быть, кроме него.

Потому что, если у меня хоть в теории могла выйти какая-нибудь счастливая семейная жизнь — я её продала, и вот же парадокс: я её продала за жизнь Клая в том числе — так и ад с ней, с перспективой счастливой семейной жизни, Иерарх прав: я тёмная монахиня, моё дело — служение, вот так пусть и будет.

Я приняла решение. И слёзы ещё немного запоздали, но, в общем, только немного запоздали. Дышать было уже легче.

— А что тебе помешает? — сказала я и даже попыталась улыбнуться сквозь слёзы. — Что тебе помешает, что мне помешает? Всё равно некроманты плохо созданы для семейной идиллии, Клай. Ну и пойдём сегодня на бал, будем танцевать, всё такое — а потом я буду ждать тебя с победой и залатаю, если вернёшься с дырой в груди, да хоть бы и в голове. И у нас будет столько счастья, сколько сможем, ну сколько-то сможем, верно?

— Будешь ждать меня, как Райнора? — спросил Клай якобы невинно.

— Буду ждать тебя, как тебя, дурная ты фарфоровая башка, — фыркнула я и рассмешила его. — Райнора — как Райнора, тебя — как Клая, других — как героев, и вообще… ты всё понимаешь и вредствуешь. Лучше скажи: ты что, выгнал отсюда своего боевого товарища ради этого любовного сюсюканья?

И Клай захохотал, впервые за наше знакомство заржал, как натуральный офицер.

— Пожрать его попросил принести! — еле выговорил и снова расхохотался. — Тебе, тёмная леди!

— Мяса? — спросила я.

— Чего дадут на кухне, — сказал Клай, чуть-чуть успокоившись. — Ты знаешь, что проспала до полудня?

— Кошмар, — сказала я. — Я мятая? Вся помятая?

— Свежая, как ранняя роза, — сказал Клай. — Святая правда.

Вот тут-то залаяла Тяпа, а в палату и вошёл Барн с солдатскими судками в руках. На нём не было повязки — и глаза у него блестели, карие, оба.

— Кушать подано, леди, — сказал он торжественно и поставил судки на прикроватный столик.

Из судков пахло приятно, и я сообразила, что есть хочу, давно хочу. Но Клай меня отвлёк.

— Красавец, — сказал он Барну. — Просто здорово. Если не знать, что протез, то и не заметишь.

— Ну-ну, — сказал Барн, самодовольно улыбаясь. — Не такой удивительный, как ваш, ваше благородие. И так только, для мирной жизни хорошо. Поедем на фронт — сниму и спрячу, чтоб не потерялся и не испортился…

— Э, Барн! — перебила я. — Зачем снимать? Они тебе не объяснили, что ли? Ты им не видишь?

Барн ухмыльнулся:

— Да вы что, леди! Он же стеклянный! Как им можно видеть, ну правда? Он так, чтобы девочек не пугать…

И Клай смотрел на меня поражённо.

— Так, — сказала я. — У тебя, Барн, как и у меня, фантомной болезни нет. Её, видимо, и не бывает, когда в жертву отдаёшь. Но ты же сам сказал, что ты как некромант, значит, тебе надо понять: глаза нет, но призрак глаза у тебя, быть может, и есть…

— Ох ты ж… — присвистнул Клай. — Ты хочешь сказать — как Райнор…

— Именно! — я вскинула палец. — Тебе надо попробовать им увидеть, Барн. Вернее… как бы… через него, понимаешь? Призрачным мёртвым глазом.

Барн несколько секунд смотрел на нас, приоткрыв рот: вот реально челюсть у человека отвисла от обалдения, как на карикатуре. Но в это время он, видимо, понял, что мы не шутим.

И лицо у него из обалдевшего стало сосредоточенным.

А из сосредоточенного — испуганным. Да нет — потрясённым.

— Ва-аше благородие, — пробормотал он, — а что это за… вот это тёмное пламя у вас вот тут… это я Дар, что ли, вижу сквозь вас? И сквозь леди, простите…

— Вот это штука! — радостно завопил Клай. — Вот это подарок, леди Карла! Сумеречное зрение теперь у тебя, старина! Живём!

Тут и Барн понял.

— Истинно, живём, ваше благородие! — заорал он так же восхищённо. — И в темноте, значит, видеть?

— Именно! — сказала я.

— И духов, значит, в тонких частностях?

— Конечно! — подтвердил Клай — и они стукнулись кулаками.

— И нежить, значит?

— А то ж! — заорали мы хором.

— Эгей! — рявкнул Барн восхищённо. — Кранты теперь аду! Не подкрадутся, тараканские прожилки, в душу, в грыжу и…

— Стой, ефрейтор! — осёк его Клай, смеясь. — Леди же здесь!

У меня так отлегло от души! Ну, по крайней мере, пока. И я ржала, как полковая лошадь, с этими солдафонами, а потом мы с Барном ели ложками из жестяных судков горячую пшеничную кашу с тушёной курятиной — солдатский паёк, наверное, или госпитальный, но всё равно было здорово.

И когда мы наелись, я сказала:

— Ну вот что, мессиры военные. Теперь вы просто обязаны доставить леди во Дворец, потому что леди должна приготовиться к балу. А у неё ещё вагон дел. В общем, добудьте леди транспорт. А она пока приведёт в порядок юбку.

И они убежали добывать леди транспорт. А леди надевала кринолин, подтягивала верхний чехол — и внутри неё горел тот самый тёмный огонь, который рассмотрел Барн.

Дар горел. Горькое счастье.

18

Какой был бал…

Был такой прозрачный вечер, совсем весенний — и холодное солёное дыхание моря пахло слезами. Королевская Опера сияла огнями, туда съезжались люди со всего города — и площадь напротив Королевской Оперы тоже ярко освещали фонари.

И военный духовой оркестр играл танцы.

Ну а что? Я сначала подумала: мессиры офицеры с дамами — в Опере, а солдаты и их подружки — здесь, на площади, где и их угощали шипучкой. Но потом поняла: да нет, тут все подряд. Кто-то уже начал танцевать под этим чернильно-синим заплаканным небом, кто-то озяб и ушёл в тепло. А мы все прибыли, — свита государыни, — когда уже полгорода собралось. И прошли через площадь, поднялись по знаменитой мраморной лестнице с тритонами, трубящими в ракушки, — всем показались, прежде чем войти в бальный зал.

Мы с Вильмой — в этих розовых платьицах, и в золотистых чулках, и в золотых туфельках — как девочки на празднике. Моя верная псинка с розовым бантом на шее. Ольгер во френче военного покроя, без погон, конечно, но с двумя нашивками — черепом и ретортой, весь из себя почти военный, некромант и алхимик разом. Валор, прекрасный, как кавалер со старинной гравюры, во фраке, с белоснежной хризантемой в петлице, но с пышным чёрным бантом, удерживающим старомодную причёску на затылке. Раш во фраке, Норис и Броук — в мундирах с орденами и аксельбантами, блистательные, как на параде. Клай в парадном мундире, лихой до последних пределов, и Барн, для которого ефрейторские лычки, похоже, значили не меньше, чем золотые погоны старших офицеров.

Было прохладно идти в бальном платье по только что вытаявшей из-под снега мостовой — но стоило того: мы показали людям всё, что обязательно нужно было показать. Наших «фарфоровых», Валора и Клая рядом с Виллеминой — живых и непринуждённых в свете фонарей. То, что нет для нас смерти. То, что всё мы можем.

И я видела, как жадно глазели люди в новенькой военной форме — на нас всех.

А у входа в Оперу нас ждали драконы. Они форсили ужасно — не то чтобы обернулись настоящими крылатыми драконами, но как-то держали себя в среднем состоянии между драконом и человеком, выглядели статуями из текучей меди, с драконьими хвостами со страшным шипом на конце. Горожанки смотрели на них в ужасе и восторге.

И ещё один сюрприз устроили Мельда и её жених. Под овации.

Они встретили Виллемину, выйдя из главного входа Оперы. Спустились по лестнице.

Ланс оказался симпатичным высоким парнем с роскошной чёлкой, какие любят офицеры-кавалеристы, — ну вот и к артиллеристам пришла мода. Мундир сидел на нём как влитой. А на Мельде было искристое голубое платье старинного покроя, туника с высокой талией — и подол с левой стороны она довольно высоко и смело подколола голубой шёлковой розой.

Она показывала протез! Показывала!

Искусственную серебряную ножку в изящной туфле!

Мельда и Ланс, сияя совершенно лучезарными улыбками, спустились с лестницы навстречу нам — и Мельда не только не хромала, она, кажется, даже слегка пританцовывала, будто её ножка чуть пружинила при ходьбе. Не знаю, чего ей это стоило, но выглядело поразительно.

Ни костылей, ни тросточек. И выглядела она невесомой феей, гармонично и прелестно всё это было до изумления. Такая влюблённая пара: юноша в восторге от девушки, а девушка знает и напропалую красуется…

Но Жейнар не пришёл. И мне это резануло по душе.

Мы все вошли в холл — а потом в бальный зал, где уже собрался весь высший свет, а помимо того, кажется, и газетёры: из углов то и дело вспыхивали светописцы. Оркестр взмыл, и музыка взлетела, как чайка, — и Мельда и Ланс, оказавшиеся в центре огромного зала как-то сами собой, танцевали, а весь свет, военные, гости, фрейлины Виллемины и не подумали присоединяться. Им дали пройти полный круг — и проводили из круга аплодисментами, и мы с Вильмой тоже хлопали в ладоши, а Вильма, кажется, даже восторженно пискнула.

А когда музыка смолкла, Виллемина воскликнула:

— Дорогие гости, прошу минутку внимания!

В зале наступила та шелестящая тишина, когда слушатели потихоньку пытаются подобраться поближе к говорящей. И Виллемина продолжила:

— Я счастлива видеть здесь вас всех — и счастлива сообщить несколько прекрасных новостей, друзья мои! Это очень важно!

И шелестеть перестали. Стало совершенно тихо.

— Самое главное, — сказала Виллемина. — Наши войска остановили наступление врага в Западных Чащах и под Весёлым Фортом. В Лавандовых Полях строят оборонительные укрепления. И только три четверти часа назад мне сообщили: у Тихой бухты наш подводный корабль отправил на дно крейсер «Добрая слава» под флагом Перелесья, который не только обстреливал побережье, но и нёс немало… того, — закончила она тише, — что принадлежало силам ада.

— Куда серебрушка — туда косяк! — вырвалось у адмирала Годрика, который стоял в стороне в обществе очень милой дамы, жены, наверное.

— Я горжусь нашим флотом, прекрасный мессир, — сказала Виллемина. — И экипажем подводного судна, который прошёл через смерть и принёс победу.

Кто-то из зала снова радостно захлопал в ладоши — и все немедленно подхватили.

Виллемина подождала, пока гости успокоятся, и продолжала:

— Ещё одна прекрасная новость: пришёл первый эшелон из Междугорья. Государь Людвиг Третий, мой отец, прислал мне благословение, а Прибережью — военную помощь. Оружие, руду и хлеб. Также он желал бы, чтобы мы все выслушали мессира Вениара, междугорского посла.

И сделала шажок назад, показывая обществу Вениара, сурового блондина из породы мессиров миродержцев.

— Я счастлив видеть вас, прекраснейшая государыня, — сказал он, — и я безмерно счастлив видеть вас на балу. Позвольте мне сказать: меня, как и всех жителей Междугорья, восхищают чудеса вашей науки — триумф вашей науки. А ещё меня, как и прекрасного государя Людвига, восхищает леди Карла из дома Полуночного Костра, благодаря которой спасена жизнь государыни и ещё немало жизней. Я прошу позволения, государыня, от имени государя Людвига и междугорского народа передать леди Карле рыцарский орден королевского дома Междугорья, с лентой, Звездой и клинками.

Я чуть на пол не села. Прямо там же.

Я напрочь забыла. Вообще, совсем.

— Конечно, дорогой мессир Вениар! — радостно сказала Виллемина. — Конечно, вручайте.

И он коробочку достал и открыл — и надел на меня алую эту ленту, к которой был прикреплён этот орден, с Путеводной Звездой и скрещенными клинками. И Вильма, хитрая лиса, которая специально меня сюда заманила, чтобы этот орден вручили прилюдно, да ещё и щёлкнули светописцами, меня обняла и прижалась, а потом мне все целовали руки, — и клешню! — поздравляли и восхищались, ещё и Тяпка прыгала вокруг.

А у меня щёки и уши горели огнём, мне хотелось провалиться сквозь землю.

И вдруг я услышала какое-то странное цоканье, будто в зал привели ещё одну искусственную собаку, но она почему-то шла, как лошадь. И развесёлый голос Жейнара гаркнул, перекрывая шум:

— Мессиры-леди, минуточку внимания! Взгляните-ка сюда, сейчас вылетит птичка!

Натурально все обернулись! А там Жейнар и Байр в форменных кителях с аксельбантами, такие же франты, как взрослые военные, вели под узцы, как маленькую лошадку, треножник, на котором был закреплён светописец! И треножник шёл и цокал! И Ларс, счастливый, как щенок с палочкой, торжественно тащил за ними тёмную ткань — чтоб прикрыть того, кто будет делать карточку.

Шуты гороховые.

Само собой, вокруг тут же сделалась толпа, гости охали и ахали, пытались выяснить, как мальчишки соорудили этот фокус. А Жейнар, с чёрной повязкой на глазу, как пират, — ещё бы зелёную райскую птицу ему на плечо! — важно говорил:

— Все подробности — потом! Сейчас будем запечатлевать государыню и леди-рыцаря Карлу для истории. Улыбочки!

А Байр, подделываясь под лексикончик портовых мальчишек, хихикал и поддакивал:

— Але, кавалеры! Раздвиньтесь взад, барышням не видно!

Меня как-то отпустило, ушла неловкость, стало смешно — и мы встали с Вильмой в обнимку, вокруг наша свита, а эти обормоты всех поправляли и командовали.

В это время репортёры сделали, наверное, карточек сто.

Но деточки очень тщательно организовали одну. Самую историческую.

Вот тогда-то Вильма и открыла бал!

И начались танцы, и знакомства, и болтовня, и всё такое прочее — вся эта суета, которую все так любят. Обычно — так времени жалко на всю эту ерунду, но…

Клай мне сказал:

— Ты же будешь со мной танцевать, леди-рыцарь? Ты обещала счастья, сколько сможем?

— Я почти не умею, — созналась я хмуро.

— И я почти не умею, — сказал Клай. — Я вообще никогда не танцевал, я же хромой был. Но все танцуют — и мы как-нибудь, в толпе, может, никто и не заметит, что мы неуклюжие?

— А, что нам терять, кроме репутации! Пойдём! — решилась я.

Ну, мы оттоптали друг другу ноги, между нами путалась Тяпка — и всё равно было весело до невозможности, хоть я и не пила вина. Что-то у меня внутри разжалось от этой шуточки мальчишек со светописцем — ну да, мы такие ходилки с лошадиными костями разрабатывали, чтобы вытаскивать пушки из грязи, живых лошадей поберечь, а они сделали ерунду для фокуса, наверное, с овечьими. И я была рада видеть Жейнара, мы с Клаем его даже поймали после нашего танца. И я сказала:

— Тебе надо на улицу Прачек съездить. Там тебе протез глаза подберут и объяснят, как пользоваться. Куда Норвуд смотрит, не понимаю…

— Да он адски занят, леди Карла, — сказал Жейнар. — Я его уже три дня не видел. Он теперь с мэтром Фогелем работает же. А я — дурак просто: мне самому бы подумать о протезе, только я забыл вообще, напрочь… даже не забыл, а к себе не применил.

— О себе не думал, — кивнула я.

Жейнар улыбнулся шикарно:

— Про бал думал!

Виллемина дорвалась до танцев. Она танцевала, танцевала и танцевала, она великолепно танцевала, все восхищённо глазели, она очень здорово танцевала с Валором — чуть-чуть старомодно и, кажется, специально, она танцевала с Рашем, она танцевала с офицерами Королевского Штаба, она излучала счастье, как солнце — лучи, и у меня отлегло от души ещё сильнее.

Я подошла поздороваться с Мельдой, когда Мельда в кружке фрейлин и ещё каких-то, видимо, её знакомых дам ела засахаренные пышечки и болтала. Она стояла ко мне спиной — и, услышав, что она говорит, я её даже окликать не стала, побоялась ей помешать.

— Ах, вовсе не будет некстати! — щебетала Мельда. — У меня есть ещё две: одна, представьте, бронзовая, позолоченная, и на колене гравировка в виде бабочки, я с ней на Новогодье костюм придумала, а вторая — под обычный чехол. Ну, понимаете, дамы: как простая человеческая нога, на неё можно надевать чулки, всё такое…

Девицы слушали потрясённо и восхищённо одновременно.

— Милая! — хмурясь, говорила уже взрослая дама, лет, видимо, тридцати и замужняя. — Это же слишком смело!

— Что вы, Гильфрида, дорогая! — хихикала Мельда. — Хотя… ну, быть может, и слишком смело, но это так восхищает Ланса… Он говорит, что я его механический ангел, что это так потрясающе современно!..

Ланс пил шипучку с офицерами — и я прямо-таки подкралась к нему из-за колонны: меня разбирало дичайшее любопытство, я хотела послушать, что говорит он. Вот прям не сомневалась ни секунды, что мессиры военные обсуждают ровно то же самое.

— … фантастические возможности, — говорил Ланс. — Её так терзало, что придётся отказаться от прогулок, от танцев — но, видите, мессиры, современная наука! Она порхает, как птичка. И в ней появилось что-то болезненно прелестное, такое трогательное… воин-куколка…

— Я слышал, мессиры, в такие протезы монтируют кости, — заметил один из его приятелей.

— Кости — если есть хоть какие-то задатки некроманта, — сказал Ланс. — Но у куколки их нет, так что — чистая механика, мессиры, механика и баланс. Особое соотношение частей.

— Говорят, — вставил другой офицер, — это почти безболезненно.

— Ну это — положим! — возразили ему.

— Моя малютка, конечно, очень сильна духом, — улыбнулся Ланс, — но вы полагаете, что она так непревзойдённо умело скрывает нестерпимую боль?

— Танцы, фехтование, верховая езда…

— О чём вы говорите, мессиры! Если сейчас могут сделать протез тела целиком!

— Даже если оторвёт голову — сделают фарфоровую?

— Лично вам, Бэррил, деревянную, и вы ровно ничего не потеряете, бру-ха-ха!

— Я вас покину, мессиры. Разносят мороженое, Мельда его любит, я хочу принести ей сам, — сказал Ланс и смылся развлекать невесту, оставив офицеров обсуждать услышанное.

Меня они позвали оба. Послали Жейнара гонцом — пригласили в соседний зал, где сидели на диване в нише и ели мороженое. Ланс встал мне навстречу, а Жейнар притащил и мне вазочку мороженого, даже с вишней, только мне решительно не хотелось.

— Не особенно люблю сладкое, — сказала я, и он, ухмыльнувшись, забрал себе ещё одну порцию.

— Дитя, ты лопнешь, — сказал Ланс. — Это уже четвёртая?

— Тебе точно плохо будет, — сказала Мельда.

— Не-а, сестричка, — Жейнар блаженно зажмурил единственный глаз и погладил себя по животу. — Мне будет очень хорошо.

Мельда прыснула.

— Разрешите представиться, леди-рыцарь, — улыбаясь, попросил Ланс. — Мы ведь до сих пор не знакомы, дивная дева. Ланс из дома Розовых Птиц, барон Чистоводский, к вашим услугам.

— Прошу садиться, мессиры, — сказала я важно. — Вы, барон, заслуживаете благодарности короны, мне кажется…

Так здорово объяснять мессирам офицерам, что корона ни за что не оставит их в беде, даже если на войне они будут ранены и изувечены — надо уметь, хотела сказать я, но меня перебили.

— За отвагу? — спросил Ланс невинно. — Ну да, жениться — не перчатку надеть. Нет, я морально готов положить к ногам прекрасной леди и меч, и штандарт, но у меня, леди Карла, трясутся поджилки. Я всё думаю: идти ли в храм завтра, без церемоний почти, лишь с родителями — и с вами, если вы соизволите согласиться, леди, или после победы, когда можно будет устроить праздник не менее пышный, чем этот бал… Сложно решиться.

— Завтра, — тихо сказала Мельда.

— Послезавтра я уезжаю, — сказал Ланс. — И наш медовый месяц превращается в медовый день. Меня печалит.

— Ну и что, — прошептала Мельда.

— Не заставляй, — сказал Ланс. — Леди Карла, ради всего святого, объясните куколке!

— Ну уж нет, — сказала я. — Объясняй сам.

— На фронт, — сказал Ланс. Он разом перестал ломаться и пытаться всех смешить. — Раз — и ты вдова…

— А ты вернись, — еле слышно сказала Мельда. — Любой.

— Твой фарфоровый рыцарь, ага. А дети?

— Вот! — вдруг радостно воскликнула Мельда. — Завтра!

Так меня пригласили на свадьбу — на такую скромную свадьбу, что и думать о ней было странно: дочь самого Раша — без свадебного пира, второпях…

Чтобы осталось больше времени на медовый день, подумала я. Невеста офицера. Принадлежат Предопределённости, оба. В такт моим мыслям, в паузе, сделанной оркестром, я услышала, как кто-то из приятелей Ланса поёт в соседнем зале новый и уже модный романс, аккампанируя себе на рояле:

У Мельды слёзы навернулись на глаза, но она тут же улыбнулась, а Ланс принялся целовать её руки — просто чтобы было не видно его лица. И певец, невидимый за стеной, закончил, будто про Ланса лично:

Клай в это время стоял, прислонившись плечом к колонне, поодаль, прислушивался, ждал — и пытался объяснить каким-то мелким нахалкам с фиалками в волосах, что танец уже обещал. Просто ждал — и я даже огорчилась, что ему пришлось ждать.

Подошла и сказала:

— Неужели думаешь, что я буду ещё танцевать? Мало мне мозолей…

— Ага, — сказал Клай. — Думаю, что будешь. Времени очень мало.

Но мы не танцевали, а только топтались под музыку. Сначала я ещё пыталась как-то не сбиваться с такта, а потом плюнула на это дело.

Из середины зала можно было наблюдать всё, что в зале происходит, — и я видела, как две юных фрейлины кормят Ольгера печеньем, а шипучка у него своя, и он уже пьян, как портовый бич, поэтому ржёт на весь зал. И как Валор любезно беседует с очень красивой немолодой леди, у которой, кажется, сорвало крышу вместе с черепицей. И как Виллемина танцует с Лиэром — и провалиться мне на месте, если они ведут салонную пустую беседу.

А самое удивительное — что вместе с драконами пришёл Далех. Я почему-то думала, что язычникам нельзя ходить в такие места, но он пришёл, нарядился, как сумел, — в широченный коричневый халат с золотой полоской и вышитую золотом и бисером шапочку — и устроил развлечение гостям.

Вокруг него собралась толпа, охала и ахала — и мы с Клаем, а потом и Виллемина, пришли посмотреть. Было на что.

У него на ладони горел огонь. Безумное зрелище: крохотный костёр — пламя начиналось на ноготь выше кожи и выглядело совершенно реально. Второй рукой Далех с этим костром играл, как люди иногда, забывшись, играют с пламенем свечи, — и оно взмывало вверх, принимая невероятные формы. В огне то вставали дымные крепостные стены, то горные пики, то искра-дракон взлетала, делала круг — и пропадала… Когда Далех увидел нас — сделал дымный череп с искрами в глазницах, а потом ту же струю дыма превратил в парящего орла.

Роскошные фокусы, ничего не скажешь! Виллемина восхищённо захлопала в ладоши — и мы присоединились. Только Друзелла наблюдала и хмурилась.

— Ах, мессир Далех! — сказала она наконец. — Вы же Оперу спалите. Разве можно в помещении так играть с огнём?

Далех хитренько на неё посмотрел — и вдруг окутался пламенем целиком! Все как шарахнулись, дамы завизжали! А языческий плут, купаясь в огне, смотрел на перепуганную Друзеллу и ухмылялся, ужасно самодовольно.

— Леди Друзелла, — сказала я, — да не смотрите вы на этого жулика! Он же не по-настоящему! Он же шаман, он глаза отводит нам, создаёт иллюзии — а вы и поверили.

Далех так удивился, что пламя полыхнуло и пропало.

— Ц-ц-ц! — сказал он потрясённо. — А ты почём знаешь, дева-рыцарь?

Я сморщила нос, сделала страшные пассы руками и провыла басом:

— Си-ила тайных гробо-ов мне подсказала!

И почтеннейшая публика разделилась: лохи… ой, то есть гости, которые были не в курсе наших дел, даже слегка отшатнулись, испугались — а мои друзья сделали всё возможное, чтобы не хохотать слишком громко в присутствии государыни. И драконы прикрыли физиономии рукавами, чтобы было не видно, как они хихикают.

А Ольгер, пьяное чудовище, обнял Далеха за плечи и выдал проникновенно:

— Ну я ж говорил, старина: настоящий огонь ощущается Даром, а твои миражи — нет!

Далех ухмыльнулся до ушей, щёлкнул нашего алхимика по носу — и сделал вокруг него целую метель огненных бабочек. Виллемина протянула руку — и бабочки стали садиться ей на пальцы, превращаясь то в распускающиеся розы, то в крохотных райских птиц с дымными хвостами.

— Потрясающе красиво, — сказала Виллемина, любуясь. — И, право, неважно, дорогой шаман, иллюзия это или нет. Это поэзия.

— Эта поэзия, эта иллюзия — пригодятся нам, великая мать, — закивал Далех. — Когда великая мать найдёт хоть каплю времени — пусть позовёт шамана. Шаман ей ещё покажет. Только великой матери, только её глазам покажет.

И как-то так они с Виллеминой переглянулись, что я снова подумала: никакие это не салонные фокусы. Это кусок особого Дара южан — и нам ещё пригодится.

В общем, у нас всю ночь был праздник. А на рассвете наставники Лейф и Элия обвенчали Ланса и Мельду в храме Путеводной Звезды и Благих Вод. И не получилось у них тихой свадьбы, где только я и родители: их поздравляла вся столица. Люди Раша привезли бочку лилового вина, — ну, которое делают в Горном княжестве и которое стоит, сколько я знаю, будто на золоте настаивается, — и Раш с леди Гелидой сами всех угощали. Виллемину газетёры сняли на светописную карточку — как она обнимает сияющих жениха и невесту, а у невесты в руках очаровательный букет из белых роз. Вильма мне ещё успела шепнуть, что за этими розами послала сразу, как ей сообщили о возможной свадьбе.

Я её тоже обняла. Она всё делала правильно — и это сделала правильно. Ощущение было такое, что любовь встаёт над нашим городом, как рассвет, — и мы все, все жители города вообще, верили, что силы ада провалятся в преисподнюю очень скоро.

Клай мне принёс бокал горского вина — и я немного отпила, за победу и за будущий мир.

А потом бал кончился — и нам всем пришлось вернуться в войну.

19

Обнаглели мы до последних пределов. Ну уж я — во всяком случае.

Потому что год назад я бы о таком даже подумать не смела — вернее, мне бы просто в голову не пришло. А сейчас — ну а что такого? Ну просто Фрейн спит урывками — и хочется найти время, чтобы ему немного отдохнуть. И мы обряд сдвинули: не после полуночи, а сразу, как только наступили какие-то сумерки.

Весенние же сумерки. Ещё не очень поздние.

Мы с Клаем провели этот обряд. Клай очень радовался, а Барн был просто в восторге, как малое дитя, даже не пытался как-то себя в руках держать. Можно понять: их ведь сослуживцы, старые приятели, с которыми боевое братство и всякое такое.

Фарфоровые гренадеры вышли даже лучше, чем фарфоровые морячки. Люди мэтра Фогеля многому научились, да и технология у Рауля теперь была немного другая. Когда перед тобой не просто дух, а реальное тело — гораздо легче добиться некоторой индивидуальности у фарфорового лица. Я рассмотрела наших новеньких и убедилась, что Рауль — скульптор очень хороший. Не такой, как Глена: Глена старалась сделать очень красиво, а Рауль — особые чёрточки ухватить, может, даже характер в некоторой степени.

И каучук в мастерской начали использовать основательно, работать с ним тоже научились здорово. В какой-то степени он заменял фарфоровым мускулатуру, ну и само искусственное тело стало плотнее и в то же время гибче. Ватные мундиры — тяжеловаты. Мы планировали морячков тоже доработать со временем.

А привязывали мы всех бойцов двумя Узлами. Третий Узел — после победы. Я им так и объяснила: мессиры, милые, так воевать будет удобнее: не больно, если ранят. А человеческое тепло мы ещё успеем получить. Вот разобьём врага, выгоним ад в его логово — и будет тепло. И осязание, и живая ранимость, и вот это всё… Божье всё, в общем.

А гренадеры, между прочим, вели себя гораздо несерьёзнее, чем моряки. Видимо, потому что только что были живые, не отвыкли ещё. В часовне — ещё туда-сюда, а как только вышли, так и начали тыкать друг в друга пальцами и хамски ржать.

— Смотри-ка, Боур-то не сказал, что у него на носу бородавка была!

— Дамочкам нравиться хочет!

— Ой! Ой! Усы! Усы-то! Генеральские!

— Глазки всегда хотел голубенькие, га-га-га!

— Грудь-то, а?! Колесом! Грудь-то!

— Орденов влезет — воз!

— Холлир-то, братцы, чёлку себе отпустил! Воши не заведутся, так моль съест!

— Одно плохо, мессиры: рома не тяпнешь!

И Барн ржал и тыкался вместе со всеми, его тискали и обнимали, физиономия у него была блаженная — я понимала. Я вот так же обнимала Вильму, каждый день, каждый раз — никак не могла успокоиться: вот, не дух, тело, какое угодно, но тело.

Дух — это в чём-то утешительно, но… я уже успела понять: всё равно нестерпимо.

Человек уже не твой, а Божий.

А эти обормоты — они пока ещё были наши.

Клай вышел с Фрейном из часовни, простился с наставником — и быстренько навёл порядок в войсках:

— Мессиры, в шеренгу по двое — стройся! Смирно! Так. Эшелон уходит завтра, в три часа пополудни. Вам всем разрешён отпуск до часа пополудни. Кто родом из провинции — может посмотреть на столицу. Эрик и Тэшли могут сходить домой… только не напугайте родных. Холлир, было бы правильно навестить Дэгли в госпитале, он хотел тебя видеть. Сбор на вокзале, вторая платформа. Пока едем не на фронт, а на переформировку. Вольно, разойдись.

Кажется, единственное, что огорчало наше фарфоровое воинство, когда оно разбредалось парами-тройками, — это невозможность бухнуть на прощанье. В этом, пожалуй, было что-то от существования в виде духа… но человек жив не хлебом единым, что ни говори.

Деликатный Барн ушёл с друзьями. И правильно: с его благородием же остался живой некромант, чего там… Его благородие воркует с девушкой, нечего стоять у них над душой. Недурное у Барна чутьё, подумала я, а Клаю сказала:

— Ты уже, кажется, годишься в генералы. Командуешь так, что и лошадь встанет смирно.

— Злая леди-рыцарь, — сказал Клай с явственной улыбкой в голосе.

Мы стояли у часовни и держались за ручки, как влюблённые детишки, — но мне было никак его не отпустить. То же самое: ощущение живого, осязаемой плоти, даже если держишь кости и бронзу, затянутые лайкой офицерских перчаток.

Я его держала — и страшно было отпустить.

Некромантка, извращенка, маньячка. Был совсем живой — не понимала, стал на две трети мёртвый — так остро поняла, что Дар жжёт и сердце режет.

— Можно позвать тебя на свидание? — спросил Клай. — Весна, фонари, набережная… гулять до рассвета?

— Можешь позвать, только я откажусь, — сказала я. — Меня ждёт Виллемина. Поговорить надо, а получается только урывками. Я думала, хоть после бала получится, а она из бального зала сбежала в Штаб… я её почти не видела с тех пор.

Клай кивнул, а меня разрывало от тоски: от тоски по нему, от тоски по Вильме, от тоски по миру… Я устала. Мне хотелось хоть немного тишины. Чтобы мы с Вильмой сидели на нашем любимом диване с ногами, чтобы между нами уютненько устроилась Тяпка, чтобы с нами были Валор и Клай, чтобы тихонько тикали часы, можно было болтать — и спешить было бы некуда…

— Вы так скоро уезжаете, — сказала я в досаде. — Я думала, у нас ещё дня три есть.

— Так ведь нечего нам делать в столице, — сказал Клай. — А на фронте каждый человек на счету. Тем более — мы… знаешь… мы ведь можем в самое пекло. Мы очень, очень полезны будем, милая леди.

— Ты сказал: на переформировку, — напомнила я.

— Угу, — сказал Клай со сложным выражением, с какой-то печальной гордостью. — Наверное, нас раскидают по разным частям. Сапёры, разведка… мало ли где ещё могут понадобиться фарфоровые… Подстрелят тебя — пулю вытащишь плоскогубцами и свободен, удобно. Мы очень, очень хорошие солдаты. Хорошие и ценные. Может, остаться в армии после войны?

— Если дослужишься до генерала — запросто, — я его почти обняла и поправила сивую чёлку. — О! От тебя пахнет приятно. Нероли?

Клай польщенно хмыкнул и мотнул головой. Он был прав, я чуяла леденцовый запах клея для кукольных париков, это он мне нравился с детства, но… пусть. Пусть так. Пусть думает, что я думала, будто он для меня надушился.

И в этот момент меня вдруг накрыло ледяной лунной волной Силы. Это было так неожиданно, что я шарахнулась, чуть не подпрыгнула:

— Вампир! Опять?!

Олгрен вышел из тени часовни. В адмиральском мундире давным-давно прошедшей эпохи, грозный, как кит-орка, и живописный до невозможности, самодовольно ухмыляясь во все клыки:

— Я пришёл служить вам, тёмная леди. Или нынче надо сказать «леди-рыцарь»?

Вот откуда вампиры узнают все последние новости и сплетни? Хотя… а кто бы помешал какому-нибудь особо наглому юнге Олгрена слегка покрутиться на балу? По Дворцу они ходят свободно… а простецы бы и не заметили.

— Служить — это хорошо, — сказала я. — Но я не звала. У тебя есть новости?

Олгрен чинил насмешливый политес — не иначе как у Валора набрался:

— Осмелюсь пригласить тёмную леди в мои личные апартаменты. Если это возможно.

Мне стало самую малость не по себе. Это легко сказать — «апартаменты!» Знаем мы ваши апартаменты! Где-нибудь на стыке сна с явью, наполовину нереальные. А ходить по снам — занятие неприятное, у меня даже заныл обрубок пальца на клешне.

Но Тяпке идея явно понравилась, она хахала и виляла всем телом: в гости же идём, в гости! В гости — хорошо. И Олгрена она за что-то любила.

Предположу, что он украдкой угощал Силой чужую собаку. Просто подлизывался к ней и подманивал. Старый дохлый морской змей.

И, как всегда, догадался, что нужно сказать, чтобы я решилась. Старые вампиры читают людей, как книгу, даже некромантов.

— Мэтр Клай, — дружески сказал Олгрен, — не согласились бы вы сопровождать тёмную леди? Кажется, она считает, что навещать одиноких мужчин в Сумерки — несколько неприлично.

— Не в этом дело! — рявкнула я.

— Мы, конечно, пойдём, — сказал Клай. — Во всяком случае, до рассвета я совершенно свободен, милая леди.

— Славно, — удовлетворённо кивнул Олгрен. — Что ж, леди и мэтр, пройдёмте к зеркалу.

Ну да, подумала я. Зеркало в холле госпиталя явно не просто так повесили. Продуманно.

И, как я и думала, это прошло жутковато.

На нашей стороне — электрическое освещение, трезвая реальность, в которой кто угодно почувствует себя уютно, а на той стороне зазеркалья — каюта, как мне показалось, давным-давно затонувшего фрегата. Тёмное резное дерево, поросшее мхом, вышитая золотом обивка стен поседела от времени, древние карты, большой глобус, навигационные приборы на столе, тяжёлом, как могильная плита… И свечи в подсвечнике из почерневшей бронзы горят синими огнями.

Уют, поэзия…

— Адмирал, — спросила я, — это вообще-то не под водой, случайно?

Олгрен от удовольствия даже зажмурился, как сытый кот:

— Разве я посмел бы подвергать опасности вашу драгоценную жизнь, леди? Не беспокойтесь, проходите смело.

Адмирал с Клаем перешагнули раму — и руки мне подали.

Ну и ладно. И я вошла. А Тяпка перемахнула за мной, красивым таким прыжком — и тут же начала всё обнюхивать.

В вампирском-то мире вне реальности, рядом с ней, в Сумерках самых — собакам всё нипочём, у них воображения нет. А у меня есть. Я тут же вспомнила, как Далех рассказывал древнюю сказку Чёрного Юга: «Ты, путник, вступаешь в тень Города и в Город Теней». Каюту наполнял сырой холод с запахом морской соли и мокрого песка. Даже не склеп, а вот натурально утонувший давным-давно парусник.

И эта мысль просто холодной струйкой стекала между лопаток, даже Дар не грел.

Пришлось слегка себя пнуть — немного накрутить раздражение, чтобы Дар поднять, как щит:

— Охо, адмирал Олгрен, это, значит, у тебя гроб? Ты пошёл на дно со своим кораблём, да?

Клай, кажется, с лёгкой укоризной на меня посмотрел, но Олгрену всё было нипочём. Он вообще не счёл этот выпад бестактностью.

— «Брат бури», — сказал он нежно. Настолько нежно и мечтательно, что я и не слышала, чтоб старый пиратюга так мурлыкал. — Двухпалубный, шестидесятипушечный, флагман государя Риэля Чайки, мой фрегат, мой родич и сердце моё. Здесь, на Драконьих Клыках, разбился вдребезги во время страшного шторма, очень давно уже, тёмная леди. На этой песчаной косе умирал Олгрен, барон Грозномысский, из дома Морского Дракона — и принял тёмное посвящение от Хловина, тогдашнего Князя Сумерек, под чьей рукой было всё побережье.

— Сколько же вам лет, адмирал? — тихонько спросил Клай.

— Тридцать восемь, — ухмыльнулся Олгрен. — И всегда будет так. Мёртвые не старятся, мэтр Клай, мы с вами хорошо это знаем… а что до посмертия… хм, годы — просто рябь бытия, волны времени. Считать ли их?

В общем, он был здорово старше, чем я думала. Он был страшно стар. И при этом ему ещё не лень было что-то из себя строить, играть с живыми во всякую ерунду.

Силён.

— Так ты хотел показать свой кораблик? — спросила я якобы наивно — и глазками хлоп-хлоп.

— Я хотел, чтобы тёмная леди побеседовала с пленными, — сказал Олгрен. — А мэтр Клай ей помог бы — если вдруг ей понадобится помощь.

— С пленными? — прямо дико прозвучало. — С пленными… ты хочешь сказать, с пленными вампирами?

— Да, — Олгрен распахнул дверь каюты. — Прошу за мной, я вас провожу.

Не моргнув. «С пленными», а! Я привычно подумала, что Сумерки кончаются с рассветом, и, уж во всяком случае, обитатели Сумерек не воюют… и вспомнила Дольфа.

— Дворяне Прибережья, — сорвалось у меня с языка.

— Конечно, — сказалОлгрен. — Слуги короны. А я ещё и присягал королю Прибережья как солдат. И я хочу, чтобы вы это увидели, леди. И запомнили.

Что оставалось… Мы вышли из каюты, и Олгрен повёл нас по мёртвому паруснику, который показался мне огромным, словно сказочный мрачный замок. Свита Олгрена приветствовала нас как моряки — и мне хотелось хихикнуть, потому что вампиры-то были большей частью сухопутные. Обычные, гражданские, не морские — даже пара лунных дев, которые очень странно здесь смотрелись. Рыжая красотка, матово-бледная, с вишнёвыми очами, дружески мне улыбнулась — она носила старинный роброн с бантами и лихую треуголку, как моряк прошлого века.

— Все они, — сказал Олгрен, показав на свиту подбородком, — были там, на западе. Здесь — солдаты тёмной государыни, леди… или, в связи с текущими событиями, нам уже не годится обращаться к государыне Виллемине как к тёмной государыне?

— Какая разница, — сказала я. — У Сумерек всё равно другой подход. Вас ведь тоже вампирами звать не совсем правильно, если на то пошло…

Команде Олгрена это определённо польстило — и он сам обозначил согласный кивок. А юнга в костюме пажа приблизительно эпохи Магдалы Прибережной откинул крышку люка — тот люк вёл в какие-то мрачные глубины.

— Трюм, что ли? — спросила я.

Мне представился совершенно фантастический осьминог, который сидит там, внизу, над тонким слоем гнилой воды — аж передёрнуло.

Но Тяпка спокойно туда сиганула, а Олгрен, довольно ухмыльнувшись, спустился сам, а мне подал руку.

И мы оказались ровно в таком трюме, какой я себе представила: с тонким слоем гнилой воды, в которой копошатся какие-то мелкие морские гады, в тусклом синем свете блуждающих огней… ну только и радости, что мы с Клаем остались стоять на невысоком сухом помосте.

А напротив нас, к столбу, который, видно, поддерживал палубу, были прикованы Гелира и незнакомый мне вампир с длинными тёмными локонами, закрывающими лицо. Запястья в кандалах, кандалы приклёпаны к верхней части столба — вот так вот, руки вверх, опустив голову. По лодыжки в воде.

Как на старинных гравюрах, каторжники перед казнью.

Гелира уже не казалась истлевшим трупом. Всё-таки была похожа на вампира, но только условно: иллюзию живых тел им Олгрен сохранил, а больше ничего — и они почти не светились, а одежда выглядела истлевшими мокрыми тряпками.

Эффектно.

Гелира подняла голову и взглянула на меня. В жизни я не видела такого отчаянного взгляда у вампира — и глаза у неё светились, как тёмные гранаты. Как ни странно, здесь, в трюме у Олгрена, в ней появилось настоящее вампирское достоинство, которого во Дворце я и следа не учуяла.

А Тяпка зарычала.

— Ты хотела поговорить с некромантом, отродье, — сказал Гелире Олгрен. — Так вот. Тёмная леди Карла, тёмный мэтр Клай. Говори.

— Леди Карла, — тихо сказала Гелира тем самым теплейшим чарующим голосом, который меня ещё во Дворце поразил, — милосердия прошу. И покоя. Отпустите мою душу на лоно Господне, во имя всего, что для вас дорого. Я не служила аду, поверьте, лишь помогла тому, кого люблю более Вечности, во имя того, что и сама считала правильным…

— Молчи, Гелира, — вдруг прервал второй пленник. — Не унижайся.

Прошипел! Как змея или разъярённый кот! От него так хлестнуло ледяной злобой, что мой Дар взметнулся стеной огня.

— Полагаю, вы потеряли все права, — сказал Олгрен.

В этот момент я… не то чтоб увидела, нет. Он помнил, что с ним люди, он, похоже, нас берёг, ценил и берёг — так что его истинного облика я не увидела, конечно. Только на миг учуяла, ощутила, больше Даром, чем человеческими простыми чувствами. И содрогнулась.

От громадности этой темно сияющей фигуры, воплощения Предопределённости, жуткой справедливости Судьбы.

Клай придвинулся ко мне, Тяпка спряталась за мои ноги. А мне прятаться было особо некуда.

Я ж ещё и орала на этого вестника Божьего в Сумерках…

Как у меня только язык повернулся с ним заговорить. Сама удивляюсь.

— Олгрен, — сказала я, — ну, она сделала выбор, пусть заплатит за него, да?

— Заплатит, — бесстрастно сказал наш сумеречный адмирал. — Предатели не заслуживают свободы — ни в смерти, ни в посмертии, ни при жизни.

Гелира рывком выпрямилась, вздёрнув голову:

— Я никого не предавала!

— Кроме Кодекса и Творца, — так же бесстрастно возразил Олгрен.

— Это вы предали Творца, это вы! — то ли прошипел, то ли прорычал второй вампир. Его очень красивое лицо стало просто кошмарным, как оскаленный череп. — Ты же служишь водяным демонам, Князь! И мёртвой королеве, мёртвой, кукле, монстру! Кто отродье, разве Гелира?! Нет уж, на троне в Прибережье — отродье! Исчадье! Проклятая кровь Дольфа-чудовища!

— Язык вырву, Лангр, — сообщил Олгрен. Без раздражения, без злобы — констатация факта.

Поэтому очень убедительно.

— Не надо, — сказала я. — Пусть он говорит. Я хочу понять.

— Ты не понимаешь, служанка куклы? — фыркнул Лангр. Смотрел на меня, как хищный зверь, никогда я таких вампиров не видела. — С кем ты связалась! Весь их дом — проклятые твари. Ты не можешь представить — в своей крохотной человеческой жизни… а я помню! Я помню волну смерти в Хрустальном Бору! День, когда я сам горел в гробу, как ведьмак в костре, и вечер, когда взошла луна над площадью, усыпанной трупами, гнилыми трупами и свежими трупами! В мой родной город пришёл демон Дольф — и смертью залил его!

— А резню в Винной Долине ты тоже помнишь? — спросил Клай.

Лангр ужасно ухмыльнулся.

— А Винная Долина должна принадлежать нашей короне, — сказал он с глубоким убеждением. — Мой государь Ричард воевал за неё — и победил.

— Ричард победил Гуго и забрал Винную Долину, а Дольф победил Ричарда и взял её назад, — с явственной улыбкой в голосе сказал Клай. — И отомстил Ричарду. Разве нет?

— Ричард был рыцарь, — сказал Лангр страстно. — Я хорошо его помню. Он был светлый и весёлый, любил жизнь, женщин и приключения… он и сражался как рыцарь. А Дольфу было плевать на рыцарскую честь, доблесть, королевское имя… Он победил с силами ада. Тогда мы решили: никакого ада больше. Никто больше не притащит ад в Перелесье, в наши чистые луга! А уж тем более — правнучка Дольфа, мёртвая ведьма.

У меня аж рот приоткрылся от удивления и ярости. Я много чего хотела сказать, но тут Гелира начала истерически хохотать:

— В томном вальсе кружил я… ваши нежные косточки! — выдохнула она сквозь хохот и слёзы. — И тихонько поскрипывал ваш изящный скелет! Провидческая песенка!.. Уже не в моде на побережье, а?

Я сжала кулаки так, что на правой руке ногти впились в ладонь — и чуть не переломала пальцы клешни. Мне тоже хотелось сказать: «Язык вырву». Еле сдержалась.

— Здорово она вас всех прибрала к рукам, — сказал Лангр, как выплюнул. — Не хотели быть под Перелесьем — под Междугорье ляжете, под проклятую семейку.

— Эрнст был прав, — истово кивнула Гелира. — Он сказал мне: «Ты должна обезопасить нашу землю. Людвиг — простец, хоть его и окружают тёмные родственнички. А вот его дочь — о, она особый случай, она шлюха тьмы, так это называли в наше время. Уничтожь. Развоплоти. Сожги. Найди способ убить, хоть она почти неуязвима, как вставший мертвец. Мы — дворяне Перелесья. Ради нашей победы. Ради безопасности нашей страны. Ради нашей свободы».

Её глаза были полны слёз — и слёзы, переливаясь через нижнее веко, стекали по лунным щекам кровавыми каплями. Я подумала: любила она эту сволочь, Эрнста. Мёртвые… ну могут, наверное, как-то исхитриться соврать, если их не допрашивать с пристрастием, но сейчас Гелира не врёт.

— За вашу, между прочим, свободу — тоже, — сказал Лангр, и судорога дёрнула его лицо, как у живого. — С Перелесьем был бы Святой Альянс, но вы же выбрали Междугорье, от которого с давних времён разит падалью и ересью…

— А ничего, что король Рандольф связался с адом?! — рявкнула я. — С чернокнижием, с самыми грязными чарами? С проклятиями? Что кадавров делает, да таких, что ерунда эти Дольфовы поднятые трупы…

— А что ему остаётся? — всхлипнула Гелира. — Ричард Золотой Сокол считал, что можно встретить ад с открытым забралом, и это погубило его и не спасло страну. Рандольф не делает таких ошибок. Он принял меры. Да, да, берёт на душу грех — ради страны, ради будущего.

— Ты же сама сказала мне, — еле выговорила я, — что боишься, как бы ад не поглотил твою родину…

— Боюсь! — сказала Гелира, глядя мне в лицо. В этот момент я видела её насквозь, она раскрылась до дна души. Даже не пыталась лукавить. — Из-за этого страха я и пришла сюда, на ваше побережье. Нарушила Кодекс. Рискнула душой. У меня просто не хватило сил — да у меня пропала решимость, когда я увидела… мёртвую. Не знаю, как это чувствуешь ты, живая, но я, неумершая, хо-ро-шо поняла… я сразу вспомнила… Дольфа.

— Ты его видела? — спросил Клай.

— Как он… — и Гелира запнулась. Опустила голову — и капли кровавых слёз падали в воду.

— Сломал Эрнста, — сказал Лангр, снизив тон. — Высмеивал его, унижал… Человек! Старого Князя! На всех нас, на свиту Эрнста, смотрел, как на отребье, как на холопов… даже не презирал, а так… Никто из старых вампиров не забыл.

— Мог бы позвать на службу, — еле слышно сказала Гелира. — Но не позвал. Предложил свою кровь, как милостыню кинул…

— Сманил королеву, — кивнул Лангр. — Плевок в лицо каждому из нас. Соблазнилась этой адской силой… королева с побережья, предательница…

Гады, думала я. Давайте, выговаривайтесь. Перелесские Сумерки. Как же глубоко просачивается ад, жутко подумать. До Сумерек, до вампиров, которые ради всяких человеческих дрязг напрочь забывают, кто они такие. Вот ведь даже здесь — наслаждаются. Собственной правотой, не иначе…

— Лангр, — негромко окликнул Клай. — Заткни фонтан.

Лангр резанул его взглядом:

— Мёртвый некромант, ну да. Механический труп. Красиво. Весёлым же местечком стало побережье… ты жертву принести не можешь, да, мумия? Птичек режешь? Или людишек?

— Я троих таких, как ты, отправил в ад, — так же негромко, с улыбкой в голосе, сказал Клай. — Там, на западе, где фронт. И кровь мне не понадобилась. Одним Даром.

Лангр осёкся на вдохе. Ему понадобилось некоторое время, чтобы собраться и ответить:

— Перегибаешь, мертвец. Конечно, чтобы упокоить обитателя Сумерек, нужно…

— Лангр, — в тоне Клая появилась холодная насмешка. — Я сказал не «упокоить», а «отправить в ад». Я мертвец, я мумия, я такие штуки сильно чувствую. Вас там ждут. Те, кому вы служите.

— Мы не служим аду! — закричала Гелира.

В ярости закричала, но я услышала в её голосе ещё и страх. Настоящий страх. Впервые, опять же, я увидела вампира, который настолько испуган.

— Ты хотела убить государыню — разве следуя Предопределённости? — спросил Клай.

— Она — зло! — у Гелиры голос сорвался, Лангр подхватил:

— Разве грех — упокоить движущийся труп?!

Я дёрнулась вперёд, но Клай меня остановил. Спустился с помоста, пошёл по воде, подошёл к ним вплотную — подтянул Лангра за воротник к себе. Очень спокойно, не торопясь. И Дар сиял сквозь него тёмным пламенем — это, мне кажется, даже глазами было видно. Ореол смертного жара.

— Ну, упырь, — сказал Клай, — что ты чувствуешь? Падаль?

— Отодвинься, — попросил Лангр, снизив тон и подаваясь назад. — Сожжёшь.

— И что за беда, — хмыкнул Клай. — Небо простит. Упокоить движущийся труп — не грех. Скольких ты убил, сходя с Линии Крови? Помимо Предопределённости?

— Ты думаешь, там, на фронте, не было вампов с побережья?! — огрызнулся Лангр. — Думаешь, они все там разыскивали пути Предопределённости и Кодекс блюли? Да как бы не так!

— А какое мне дело до других, да и тебе тоже? — Клай отпустил рубашку вампира — и её воротник осыпался пеплом. — Перед Судьбой и Творцом каждый отвечает за себя. Они ответят на Божьем суде. А ты… тебе бы туда для начала попасть. Прислушайся к себе, если ещё можешь. Твою душу уже ждут. И какую душу… как ты её мог аду скормить, не пойму, — сказал он неожиданно грустно. — Как не почувствовал, как тебе было не страшно… не жалко…

— Это неправда! — выдохнула Гелира. В ужасе.

— Правда, — печально сказал Клай. — Ты знаешь, что это правда. Здесь вам должно быть спокойнее, чем на свободе, положа руку на сердце, да? Ведь адские гончие не могут сунуть сюда свои поганые носы.

И у вампиров изменились лица. Даже Лангр взглянул на Клая по-другому.

— Так это же ваши гончие! — сказал он, но без настоящей уверенности в голосе. — Королевы-куклы. Их на фронте полно, это так, но ведь…

— Никакой некромант не может натравить этих гончих на вампира, — сказал Клай. — Мы над ними вообще не властны. Можем отогнать, да. Но уж спустить гончих на Князя Сумерек — это самому надо быть куском ада.

— Вот именно! — закричал Лангр как-то даже радостно. — Она и есть кусок ада!

Я хотела рявкнуть, что это глупая ересь, но меня на вдохе перебила Гелира.

— Нет, — сказала она очень тихо. Её лицо было в размазанной чёрной крови — и кровавые слёзы потекли снова. — Нет, Лангр. Она подходила ко мне близко, ужас исходил от неё, как холодный свет… но гончих во Дворце не было. Ни единой адской твари.

— Ты не заметила, — так же тихо сказал Лангр.

— А что, вампир может не заметить? — усомнился Клай.

И тут меня осенила совершенно безумная идея.

Я выдернула нож из чехла в рукаве и стащила перчатку со своей несчастной клешни.

И они оба, оба наших врага, которые так нас презирали секунду назад, так хотели восстановить свою фальшивую историческую справедливость, убить мою Вильму, отдать моё побережье аду с потрохами — уставились на мою руку разом.

Они очень старались изобразить то ли непонимание, то ли безразличие. Но я ярко вспомнила Дольфа — и не спеша разрезала ладонь. Поглубже.

И всё. Их глаза стали умоляющими. Жадными и умоляющими.

— Если я предложу, вы возьмёте? — спросила я. — У служанки мёртвой королевы? Которая на всё ваше враньё, на ваш поганый Святой Альянс и на вашего короля, чернокнижника, плевать хотела?

Гелира еле оторвала взгляд от моей ладони, чтобы в глаза заглянуть: ни дать ни взять пьяница клянчит пару корабликов на бутылочку.

— Но ведь ты говоришь, что мы заблуждаемся… быть может, ты и права… — сказала она почти заискивающе и сглотнула. — Если ты дашь мне капельку крови, Дар в ней многое для меня прояснит…

И в этот момент я поняла, как мало в ней осталось. Никакой честной Силы, холодной, лунной — только мёртвое свечение чего-то вроде гнилой деревяшки на пирсе. Пустое.

Я поняла, почему мой адмирал называл её «отродьем».

А Лангр взглянул на меня с вожделением и злобой. На части бы порвал, если бы мог, — и Даром из моей крови немного себя восстановил бы.

— Ты такая же, как ваш Дольф, — прошипел он. — Сначала сломаешь, потом бросишь — и будешь чувствовать себя правой. Я возьму. Но не думай, что почувствую себя обязанным. И ты не получишь за это ни капли Силы.

— Так у тебя её и нет, — сказала я. Я всё поняла до конца. — Мессир Олгрен, вы целуете дамам руки?

— Не дамам, а тебе, рыцарь Карла, — чуть усмехнулся Олгрен. — Тебе — целую.

И я дала ему кровь, а он закрыл мне рану. Пленные яростно ненавидели меня в этот момент, потому что, выходит, я их раздразнила, но ни капли не дала… но я не смогла себя заставить протянуть им клешню… даже из милосердия.

В них что-то было от серых тварей, что-то — от адских гончих… но уже почти ничего от вампиров, в смысле — от сумеречных проводников и Божьих вестников. Смотреть — нестерпимо, гадко, жалко, но… хоть вампир, хоть человек — сам делает выбор.

— Ну что ж, — сказал Олгрен, закончив за всем этим наблюдать. — Я удовлетворён. Теперь вы знаете точно, с кем и с чем имеете дело.

— Карла знает, дорогой адмирал, — сказал Клай. — А я… ну, в общем, я догадывался.

20

Через зеркало Олгрена мы вышли не в госпиталь, а во Дворец.

Во Дворце полно зеркал. Олгрен спросил меня, куда мы хотим попасть — и я попросила зеркало на Синей Лестнице. Оттуда можно и наверх, и в каземат — по обстоятельствам… но я, честно говоря, думала, что вниз пойду. Ночь давным-давно перевалила за середину. Стоял тот самый глухой предрассветный час, когда все спят, когда даже гвардейцев на посту и то клонит в сон. Я думала: Вильма спит, я приду, Тяпка полезет на постель и разбудит мою королеву — а она и так спит урывками. Поэтому я сама подремлю внизу, или на диване, или в каморке Валора: он туда поставил походную койку.

Самого Валора точно нет дома: у него сегодня занятия на кладбище, с новобранцами. Наверняка провозятся до рассвета.

В общем, мы вышли на Синюю Лестницу. Клай мне руку подал. И я попала прямо в объятия Виллемины.

Моя государыня спорхнула со второго этажа, она была одета в дорожное шерстяное платье в клеточку, непарадно и тепло — в общем, собиралась уходить! Мне просто повезло.

И она воскликнула:

— Карла, дорогая! Как мне повезло! — подумала ровно то же самое.

Я её прижала к себе изо всех сил. Тут же поняла, как кошмарно соскучилась. И Тяпка начала восторженно скакать вокруг и лаять — кажется, она тоже соскучилась смертельно. А Виллемина безнадёжно пыталась как-то обнимать нас всех.

— Государыня, милая, хорошая, куда же ты собралась в такую пору, а? — сказала я ей куда-то в шею. — Неужели до утра не терпит?

— Не терпит, — весело сказала Вильма. — Карла, милая, мы идём смотреть секрет Далеха.

— Он же хотел только для твоих глаз, — сказала я.

— Ах, сестричка! — рассмеялась Вильма. — Твои глаза — это тоже мои глаза. И ваши, мэтр Клай, тоже. Пойдёмте вместе. Мне кажется, это будет очень любопытно.

Я думала, мы пойдём в каземат. Но Вильма накинула плащ с капюшоном: она собиралась на набережную. Вот просто — туда, где мы устроили чудо с душами моря.

Она торопилась — и мы прибавили шагу. А Далех, оказывается, ждал на спуске, у самой воды. Над ним горел фонарь — и в свете фонаря широкая ряшка Далеха просто сияла. Рядом с Далехом на широких каменных перилах лежала та самая котомка.

Стояла на удивление тихая ночь. Море перед нами лежало как зеркало, почти без ряби, в туманной дымке штиля. Над ним в размазанных ветром облаках ныряла ещё яркая луна.

Виллемине Далех поклонился, как южане кланяются, когда хотят показать очень серьёзное уважение: дотронулся рукой до пирса, а потом приложил ладонь к сердцу.

— Славная погода, дорогой шаман, — сказала Виллемина. — Нужна дымка, да? Облачная ночь? Я всё запомнила верно?

— Верно запомнила великая мать, — сказал Далех. — И дымка нужна, и облачка нужны, и луна нужна, — сложил пальцы пучком и чмокнул этот пучок. — Славная погода! Лунный свет — обманный свет, облачка — тоже обман, ненастоящие барашки… самая подходящая ночь, чтоб обмануть, я бы сказал великой матери. Чтоб обмануть, а потом посмеяться.

— Ты об иллюзиях своих? — спросила я.

— Точно-точно, — сказал Далех. Глазки сощурил в щёлочки, у него было очень хорошее расположение духа. — Вот смотри-ка, белая леди, тёмная леди.

Открыл котомку — и туда Тяпка тут же полезла носом. Далех отодвинул её нос и достал деревянную лодочку. Обычную такую лодочку, детскую игрушку, размером с ладонь.

А мы, наверное, очень потешно уставились на эту игрушку. Фокуса ждали ведь.

Далех положил лодочку на перила и вытащил ещё молоток и пригоршню кнопок с плоскими головками. Такими кнопками в отелях к дверям прикалывают бумажки с надписями «не беспокоить» или «уборка в три часа пополудни».

Взял молоток и стал эти кнопки вбивать в лодочку, глубоко. В борта, в палубу — куда придётся.

— Это зачем? — спросил Клай, не удержался.

— Нынче время такое, — сказал Далех. — Деревянный кораблик — значит, рыбаки плывут, серебрушку ловить или там рачков. А для войны — железный корабль ходит по воде. Броненосец ходит. Железные пушки несёт.

— А, вон что, — догадался Клай с явственным смешком в голосе. — Это ты броненосец делаешь?

Далех невозмутимо покивал, вынул из торбочки большой толстый гвоздь и вбил в лодчонку вместо мачты. Потом отложил игрушку в сторону и достал ещё одну.

Так мы посмотрели, как он оббил кнопками три игрушечных кораблика. Я уже начинала терять терпение — но Далех, видимо, решил, что всё, хватит приготовлений. И запел.

По-моему, пел он на нашем языке. Во всяком случае, я понимала отдельные слова. Но общий смысл как-то плыл. Вроде бы Далех обращался к луне и к воде — и чаще всего повторял: «Подними туман. Освети луной. Унеси водой. Смой истинное, оставь ложное — вода приносит, вода уносит…»

Он бормотал, покачивался — и мне показалось, что я сейчас засну стоя. И в этом полусне я увидела, как Далех взял одну лодочку, поцеловал — и пустил в бьющийся прибой.

Волна тут же подхватила игрушку и потащила от берега — и вот тут начались те самые чудеса, которых мы ждали.

Чем дальше от берега уплывал игрушечный кораблик, тем он казался мне больше. Да он просто угрожающе рос! Шагах в пятидесяти от берега — стал с настоящую рыбацкую лодку, его несло дальше, я увидела, как на нём поднялись мачты, палубные надстройки… В какой-то момент волны перестали его тащить — он выровнялся и пошёл в открытое море, превращаясь из рыбацкого баркаса в миноносец, из миноносца — в грозный крейсер.

В морских предутренних сумерках вспыхнули кормовые огни. Спустя ещё минуту загорелся и сигнальный огонь Прибережья, а на флагштоке взвился наш голубой вымпел. Лунные блики тускло блеснули на стволах расчехлённых пушек. Крейсер шёл, оставляя в кильватере пенные струи — а я потихоньку себя ущипнула. Он был настоящий. Совершенно настоящий боевой корабль. Он мне снился наяву.

А Далех, продолжая напевать, спустил на воду ещё две деревяшки. И мы все, в том же сонном мороке, в полном обалдении от происходящего, увидели, как два эсминца охранения выходят в боевой поход вместе с крейсером.

На них горели бортовые огни Прибережья. Над ними реяли наши вымпела. От нашего берега в поход уходила армада, миновала дальний рейд, постепенно растаяла в тумане, бликах и тенях качающихся волн…

— Дорогой Далех, — тихонько сказала Виллемина, — вы меня поразили. Это ведь только видимость, да?

— Да, да, — покивал Далех и принялся упаковывать в торбу кнопки и молоток. — Великая мать всё верно поняла. Это наши грёзы, это наши желания, это мы наговорили, у моря спросили, у луны спросили — и теперь они будут по волнам плавать. Куда поплывут — про то я, конечно, великой матери не скажу, потому что и сам не знаю, куда поплывут. Куда ветер погонит. Но сколько будут плавать — скажу. До новолуния. Как затмится лунный лик — так наговор и спадёт.

— Ловко! — восторженно выдал Клай.

— Ещё бы не ловко! — сказала я. — А если по ним будут стрелять?

— А и пусть, — Далех легкомысленно махнул рукой. — Постреляют и перестанут.

— Ни снаряды, ни торпеды не могут причинить вред иллюзии, — кивнула Виллемина.

— Верно, верно понимает великая мать, — ухмыляясь, согласился Далех. — В них будут стрелять — и они будут стрелять. Дым будет, вспышки будут… только грохота не будет. Облака, лунный свет — неоткуда там грохотать. Постреляют — и разойдутся. Ход у них быстрый. Вода легко щепки носит.

Виллемина тихонько кашлянула:

— Далех, дорогой… а скажите: сколько корабликов вообще можно пустить в море?

Далех расхохотался:

— Великая мать хочет могучий лунный флот? Ужас нагнать? Если лучезарная хочет могучий лунный флот — шаман сделает флот. Страх будет, дым будет, вспышки будут — шаман глаза отведёт, уверенность убьёт, лишит храбрости в сердце… И пусть они гадают, что это им видится в тумане — лунное судёнышко или настоящий корабль великой матери. Пусть они не знают. Пусть луна им все нити запутает.

— А ты отводишь глаза всем? — спросил Клай. — И нашим морякам?

Далех поклонился Виллемине:

— Пусть лучезарная расскажет морякам про лунные кораблики. Их можно отличить — если знать, на что смотреть. Шаман отличит. Белый Пёс отличит. Белый рыцарь отличит. Некромант отличит.

— Очень хорошо, — нежно сказала Виллемина. — Завтра же утром об этом будет известно адмиралу.

— Великой матери нужно отдохнуть, — сказал Далех. — В тепле.

— Я не устала, — сказала Виллемина. — Я так рада была это увидеть!

Далех расплылся в улыбке:

— Нехорошо лучезарной обманывать своих союзников, ц-ц-ц! Я, шаман, вижу!

— Пойдём-пойдём, — сказала я. Взяла её за талию и потянула. — Я тебя сама спать уложу. Ты ведь весь день на ногах, да? И не пытайся надуть шамана и некромантов: мы чувствуем.

— Ну что мне с вами делать! — сдалась Вильма. — Повинуюсь.

— Можно, я спрошу у Карлы, государыня? — сказал Клай. Вильма кивнула, и он продолжил: — Мы увидимся, леди-рыцарь?

— Мы постараемся, — сказала я. — Очень сильно. А там — что Бог даст. Иди.

— Ничего больше не скажу, — сказал Клай. — Ты и так всё знаешь. И оглядываться не буду: примета плохая.

— Вали-вали, — сказала я. — Философ.

— Идите, дорогой Клай, — сказала Виллемина. — Вам тоже нужно хоть немного отдыха.

— Мне — нет, государыня, — сказал Клай молодцевато, но с еле заметной грустью под словами. — Я бестия войны, я машина войны, будем отдыхать, когда мир настанет.

Он поклонился нам с Вильмой как офицер — глубоким кивком — и быстро пошёл по набережной прочь. А я не смогла ни шагу сделать, пока он не исчез в предутренних сумерках.

Тогда мы и пошли во Дворец.

В спальне Вильма так привычно сняла парик и надела чепчик с оборками, что мне это по сердцу резануло. Она освоилась уже. Для неё уже естественно. Для неё причёска — уже часть костюма, а не тела.

— Ты настолько сильная, что я поражаюсь, — сказала я. — Я даже завидую. Тому, как ты держишься, как ты держишь все удары Рока. Как воин.

Я помогала ей раздеться, как горничная, — и всё время хотелось её обнять и держать. Наверное, и Вильме хотелось: мы сели на кровать, обнявшись, — и Тяпка привычно просунулась между нами.

— И чему ты завидуешь, смешная, — сказала Вильма, положив голову на моё плечо. — Ты ведь рыцарь, ты воюешь, ты — на переднем крае, а я — фарфоровая тыловая крыска. Собираю по зёрнышку в наши закрома…

— Ну да, ну да. Давай будем прибедняться друг перед другом, — фыркнула я.

Вильма рассмеялась. Её смех мирил меня с её неподвижным фарфоровым лицом. Сейчас, когда она хихикала мне в шею, иллюзия была полной: я сидела с ней, как с живой.

— Надо поспать, — сказала я. — Просто надо.

— Не хочется, — Вильма потянулась, и это было невероятно мило и невероятно живо. — Эх, солдаты говорят: выспимся, когда помрём… наивные герои! Я вот померла — а выспаться удаётся так редко…

Впрочем, мы очень быстро заснули. В обнимку, как раньше. И Тяпка колечком устроилась у нас в ногах, прижимаясь к моей ступне согревшимися косточками хребта.

21

Я проснулась безобразно поздно. Вильма тихонько улизнула из спальни — а я даже не слышала как. Тяпка потягивалась на ковре, а потом завалилась на спину и замахала лапами — хорошо живётся собакам… Друзелла принесла мне деловой костюм — шерстяное коричневое платье, удобное и не слишком видно, если испачкается. Ни балов, ни парадов, подумала я. Уже приятно.

— А где государыня? — спросила я, пытаясь как-то причесать волосы, торчащие во все стороны, как стальные пружинки. Вотще.

Друзелла мягко отобрала у меня щётку и в несколько взмахов привела мои волосы в человеческий вид. Что-то в этом было магическое.

— Государыня в Штабе, — мурлыкала Друзелла в процессе. — С утра встречалась с послами из Междугорья и Горного княжества, потом пошла в Штаб, там мессир Лиэр и командующие армий. К трём часам — встреча с мессиром Рашем и Коммерческим Советом.

— А мне никто ничего не передавал? — спросила я.

Когда волосы хорошо заколоты — это невероятное блаженство. Не болтаются и в глаза не лезут, не щекочут — истинное счастье. Сразу улучшается расположение духа. Есть же люди, у которых волосы дивно выглядят и не мешают… а мои отросли — и вот снова ведьмина метла.

Счастливы мужчины. Могут остригаться очень коротко, а некоторые — вообще лысые. Небось если сбреет волосы девушка — от лысины все будут шарахаться не хуже, чем от заправского клейма Тьмы.

А оно и не Тьмы, вдруг пришло мне в голову. Оно… наведённый морок. Вроде порчи.

И я взглянула на свою бедную клешню каким-то другим взглядом.

— А вас ждут мессир Валор и мэтр Фогель, — сказала Друзелла. — И мессир Лиэр тоже хотел что-то сказать…

Она собиралась продолжать, но тут в дверь постучали — и заглянула головка фрейлины из свиты Друзеллы. Этих феечек, которые вечно кружились вокруг с шарфиками, пуговицами, лентами и пилочками для ногтей, было, по-моему, раза в три больше, чем нужно — я никак не могла запомнить их всех: хорошенькие и на одно лицо.

— Леди-рыцарь, разрешите? — мурлыкнула фрейлинка.

Но её отодвинул Жейнар. Просто вломился.

Он сиял, как новенький грош. Искусственный глаз ему было не вставить, потому что глазная орбита была сломана и веко сгорело — и Фогель придумал хитрость. Жейнар был в золотых очках, и на очках держался каучуковый и стеклянный протез глаза и брови. Шагов с десяти уже и не догадаешься, что у человека нет куска лица.

Но живой глаз блестел сильнее искусственного.

— Леди Карла, ужасно нужно! — выпалил Жейнар. — Пойдёмте со мной, а?

— Вот интересно! — рявкнула я, поправляя манжету. — А если бы я была голая?

— Я некромант, я не в счёт, — парировал Жейнар. — Тем более — фрейлины же здесь. Скорее, а?

— Бить тебя некому, — хмыкнула я. — Что случилось?

— Новости с подводного судна же! — Жейнару просто на месте не стоялось.

— Они на связи?! — поразилась я. — Бежим!

— Леди-рыцарь! Шаль! — крикнула вслед Друзелла.

— Потом, — отмахнулась я.

Мы дёрнули бегом от будуара Виллемины в наш каземат. По дороге я успела подумать, что мэтр Найл не подвёл: обещал связь — дал связь.

Лучше и быть не может.

Мы влетели в зал с зеркалом. У зеркала уже были Валор, Ольгер и Далех — и они расступились, чтобы я увидела отражение, а из отражения увидели меня.

Они связались из рубки подводного корабля. Со мной поздоровались мэтр Найл, капитан Дильман, штурман Талиш, который больше не носил очки, и фарфоровые моряки-офицеры, которых я не знала по имени. И расступились, чтобы я увидела ещё одного…

Я бы сказала «человека», да только он был не человек.

У них там стоял стул, а на стуле сидел раненый. Я так поняла, что тяжело раненный: с бинтами на голове, рука в лубке висела на перевязи. И из одежды на нём была только флотская рубаха. Ничего больше.

Он был очень тёмный. Не такой тёмный, как южане: у южан кожа — как эбеновое дерево, как крепко заваренный травник, она тёплого живого цвета. А тут — холодный тон, тёмно-серый, даже синеватый. Цвет дельфиньего бока или борта броненосца.

Лицо… непривычное. Маленький носик, а рот широкий, губы узкие, рот — как шрам. И глазища — огромные, выпуклые, золотисто-багрового цвета. Внимательный взгляд. Ни ресниц, ни бровей, волос, как я поняла, нет совсем. Одно ухо, которое не закрыто бинтами, — не ухо, а так… вороночка такая дельфинья, ушная раковина еле намечена. Но всё в общем — всё равно лицо, а не морда морской твари, я бы сказала.

Между пальцами перепонки. Пальцы длинные, ладони и стопы странные, но всё равно не лапы твари, а человеческие руки и ноги, хоть и необыкновенные на вид.

В общем — ну ведь понятно же всё. Элементаль вод. Как и у драконов, у русалок более или менее человеческая форма есть, а вообще всё это — одна видимость. У дракона суть огня, у этого — воды, они скорее демоны. И обычно русалки перед людьми в таком облике не появляются. Сейчас он был — морской человек, а когда я увидела его родича в детстве, тот был — морская тварь. Опасная.

— Леди Карла, — сказал тритон.

И кивнул. Поклон.

Голос у него был высокий и какой-то… щебечущий… не знаю… чирикающий? Я подумала, что говорит он, как дельфин, если бы дельфин умел. И откуда-то он меня знает.

— Здравствуй, — сказала я. — Выздоравливай скорее. А как тебя зовут?

Он сказал. Но ни выговорить, ни записать это имя у меня не получилось бы: протяжный дельфиний свист и трель в конце.

— Это значит Безмятежный, — сказал тритон на человеческом языке.

— Тебя зовут, как корабль, — сказала я и тут же подумала, что он ведь и обидеться может. Добавила: — Очень красиво.

— Корабли зовут, как нас, — сказал тритон. Никаких человеческих интонаций в его речи не слышалось, он чирикал, как дельфин. Лицо у него тоже ничего не выражало, да и не могло, наверное. Ничем он не показывал, что чувствует. Но его слова впечатляли очень сильно. — Я хотел говорить с королевой людей, но она не может прийти, я понимаю. Я могу поговорить с тобой. Мы знаем тебя, леди Карла.

— Ого! — поразилась я. — Откуда?

— Ты освободила души моря, — сказал тритон. — Мы все это знаем. Я — в особенности: моя сестра видела, как ты это сделала.

— А это с вашей точки зрения хорошо или плохо? — не удержалась я. — Ну… души всё-таки принадлежали Отцу Вод же…

— Наши души принадлежат Отцу Вод, — сказал тритон. — А ваши — нет. Ни хорошо, ни плохо — правильно. Не спрашивай. Послушай.

Я замолчала. Ну да, ему, быть может, и говорить-то тяжело, а я лезу к нему с вопросами. Хотя вопросов у меня было множество: ну виданное ли дело — разговаривать с русалкой!

Когда он не элементаль — не страшно. Тем более что между нами зеркало.

А тритон между тем собрался с мыслями.

— Король морского народа — союзник вашей королевы, — сказал он. — Союзник в этой войне.

Я чуть не села на пол. Наступила на ногу Валору, он меня поддержал. А тритон продолжал как ни в чём не бывало:

— Морской народ никогда не был враждебен людям. Но с некоторых пор люди начали вести себя как наши враги — и наш король разделил всех жителей суши. На наших врагов — и тех, что не враги нам. Раньше мы никогда так не делали.

— Уху, — выдохнула я, еле справившись с собой. — Это тебя ранили, да? В тебя что, стреляли?

— Нет, — сказал тритон. — Островитяне спустили в море глубинные бомбы, чтобы взорвать ваш подводный корабль. Взрыв оглушил меня и выбросил на скалы. Эти люди, души моря, подобрали меня и помогли прийти в себя.

— Корабль цел, — вставил в паузу капитан. — Мы ушли на глубину, почти легли на дно, леди Карла. А тритона подобрали потом, когда враг ушёл, а «Мираж» всплыл. На банках, около Западных Клыков.

— Погодите, капитан, — сказала я. — Дайте тритону договорить. — И спросила тритона: — А как ты там оказался вообще? Около подводного корабля?

— Его экипаж — души моря, — сказал тритон. — Все это знают. Я его искал. Передать через них, через экипаж, королеве Прибережья от нашего короля: мы союзники, мы будем сражаться вместе с вами.

— Из-за глубинных бомб? — спросила я. — Ох… а ведь кто-нибудь из русалок мог подорваться и на нашей глубинной бомбе. Или попасть под торпеду, тоже радости мало. Я почему это говорю: мы же ничего о вас не знаем. Мы ведь тоже можем сильно навредить — нечаянно, в сражении…

— Военные моряки говорят так: сопутствующие потери, — сказал тритон. Я не поняла, грустно сказал или это у него такая ирония была, но, по мне, прозвучало иронично. — Дело не в бомбах. Дело в том, что ваши враги служат аду.

— Это правда, — сказала я. — Но вам-то в море что за дело до этого?

Тритон на меня посмотрел внимательно и серьёзно.

— Леди Карла, — сказал он медленно, — в наши чистые воды тоже пришёл ад.

Вот этого я не ожидала никак. Я этого даже представить себе не могла.

— Ты хочешь сказать, хуже, чем глубинные бомбы?

Тритон потянулся, устраиваясь поудобнее, и поправил перевязь на плече, будто его беспокоила раненая рука. Мне стало его остро жаль: ему же, наверное, неловко и больно сидеть на человеческом стуле, а ещё, быть может, ему тяжело без воды. Он же водяное существо!

— Слишком сухо? — спросила я.

— Сухо, — сказал тритон.

Мэтр Найл протянул ему жестяную банку с водой. Я думала, тритон попьёт — но он вылил воду на себя, на рубашку, на бинты, и прикрыл глаза от удовольствия. Остаток воды собрал в пригоршню и потёр лицо. И вздохнул легче.

— Ты потом сможешь снова отдохнуть в балластной цистерне, — сказал мэтр Найл. — Мы закачали туда чистую воду.

— Хорошо, — сказал тритон. — Это хорошо. Но сначала я расскажу. Я хочу, чтобы вы поняли, люди: в море случается всякое. Отец Вод может взять душу и человека, и тритона. Воды — стихия. Но не зло. Ваши враги принесли зло. Неживые твари убивают наших детей.

От того, что он сказал «неживые твари», меня будто молнией ударило.

— Как? — пробормотала я. Мне было очень страшно. Жарко и страшно.

— Я хочу, чтобы ты поняла, — сказал тритон. — Это началось на жемчужных россыпях у рифа, который люди называют Драконьим Хребтом, а мы — Лунным Домом. Люди всегда добывали там жемчуг, только это сложно: довольно большая глубина. Но те, кто ходит по морю под штандартами Святой Земли, нашли выход. Вместо живых ныряльщиков они спустили на дно это. Неживое. Злобное и голодное. Оно ползает по дну, собирая жемчуг, а если замечает живую русалку — ловит, рвёт на части и пожирает.

У меня горели щёки. Я обернулась к Валору, поймать его взгляд — потому что ужас переходил в стыд:

— Валор, как так? Мёртвое… трупы? Поднятые трупы?

— Вы так потрясены, что невнимательны, деточка, — тихо сказал Валор. — Наш союзник, безусловно, имеет в виду поднятых чернокнижием кадавров, вроде тех летающих тварей, с которыми наши солдаты столкнулись на Жемчужном молу.

Ольгер покивал.

— Может, и не сшитые из кусков, — сказал он. — Но не просто поднятые тела. Никогда не слышал, леди, чтобы труп мог кого-то сожрать. Труп — он же мёртвый, леди.

Тритон смотрел на моих друзей.

— Да, — сказал он Ольгеру, дослушав. — Ты говоришь верно. Это не трупы. Неживое, но не трупы. Мёртвая жизнь. Адские твари. После Лунного Дома они начали появляться и в Синей гавани, где лежат затонувшие корабли. Ищут золото и живых существ, чтобы их убить. Мы не знаем, как справиться с этим. У вас — торпеды и глубинные бомбы. Если вы справитесь, мы будем в долгу перед побережьем, это слова нашего короля. И любой из нас поможет жителям побережья всем, чем только сможет.

— Так, — сказала я. — Спасибо тебе, Безмятежный. Я поняла. Капитан Дильман, нам нужен образец.

— Образец? — удивился Дильман.

— Благородный мессир, — пояснил Валор, — леди-рыцарь хочет сказать: нам необходимо как-то заполучить такую тварь, чтобы рассмотреть её в условиях лаборатории. Безусловно, наши многоуважаемые союзники-русалки готовы на всё, даже на глубинные бомбы — но бомбардировка будет стоить многих случайных жертв. Если же мы увидим образчик нежити — разберёмся, нельзя ли как-то упокоить её с помощью нашей науки. Быть может, сработают охранные звёзды, может — Святое Слово…

— Может — алхимия, — вставил Ольгер.

— Может, и алхимия, — согласился Валор. — Я верно понял, деточка… э… милая леди?

— Ага, — сказала я. — Как думаете, мессиры, это возможно? Поймать тварь?

Они задумались.

— Ну, почему нет, — сказал Дильман. — Сеть из тонкого стального троса…

— Верно, мессир, — сказал офицер с рыжими усами. — Сеть накинуть, а снизу стянуть. Как крупную рыбёху — в сетку.

— И на борт не брать, — подытожил Найл. — Шкертиком принайтовать — и пусть себе плывёт. Что ему сделается, твари-то…

— Возьмём тварь — и пойдём домой, — сказал Дильман. — Годится?

— Да, — сказала я. — Чем раньше мы получим тварь, тем лучше. Надо найти метод. Мне кажется, что не только против подводных тварей годится этот метод.

— Я покажу, — сказал тритон. — Я покажу людям, где лучше их взять. Мы принесём сеть, если у людей нет. Даже намерение стоит благодарности. Скажите королеве, леди Карла: мы отблагодарим, чем сможем.

На том и попрощались — и я посмотрела на свою команду.

— Предположу, — сказал Валор, — что внутри твари мы найдём табличку со звездой Матейи. На которой будет гравированный призыв… того, кто пожирает несчастных русалок.

— Да очевидно! — кивнул Ольгер. — Нам бы из летающей тварюки табличку тоже! Потому что стрелять — это хорошо, но вот по морским-то — как… Далех, а что старики говорят?

Далех вздохнул.

— Старики… старики говорят: кто собирает кадавра из частей мёртвых тел, того древний закон велит привязать к столбу, облить смолой и сжечь, а вокруг костра начертать знак оберега от грязного зла. Так же надлежит и с кадавром поступить… да только я не слышал от стариков про огнедышащих тварей и про тех тварей, что бродят по дну… — и печально посмотрел на меня. — Это новое зло, светлая-тёмная леди. Или этого зла никогда не бывало на нашей земле.

— Понятно, — сказала я. Мне тоже было грустно. — Ничего, Далех. Разберёмся.

22

Обычно я не приходила в Штаб. Не моё это дело. Но в данном конкретном случае мне хотелось побыстрее всё рассказать Вильме — и я пришла.

Пришла не очень вовремя: маршал Лиэр сердился.

За это время он похудел ещё больше и стал сутулиться ещё заметнее. И по лицу сразу было понятно, что спал урывками. Но глаза у него зло горели, и на лице была написана недобрая решимость. И он ругался на генералов.

Генералов было пятеро — и все пятеро очень огорчались. И Вильма тоже: слушала, запахнувшись в шаль, обхватив себя руками. Хмуро.

Генералы мне обрадовались, Вильма тоже. Но Лиэр, отвесив церемонный поклон, тут же к ней обратился:

— Вы позволите мне договорить, государыня?

— Разумеется, дорогой маршал, — печально сказала Виллемина. — Я понимаю. Карла, дорогая, это важный момент, нужно прояснить его до конца.

— Я тоже понимаю, — сказала я. — Проясняйте, мессир, чего уж…

Лиэр тут же убрал с лица всякий намёк на любезность — продолжил пускать из бедных генералов пух.

— Так вот, мессиры, — сказал он мрачно, — вы видите, что проблема эта системная. И начинается она ещё в кадетских корпусах. Да! Воспитываем браваду, лихость, презрение к смерти. Именно это считается отвагой у мальчишек: посвистывая, под пулями… Хороший результат? Нам нельзя терять офицеров, мессиры. Нам некогда обучать офицеров! Курсы для унтеров — неплохая идея, кто-то выслужится — я понимаю, но армии нужны образованные кадры! А система воспитания офицеров отправляет поручиков на корм летающим тварям!

Генералы виновато молчали.

— Ваше высокопревосходительство, — рискнул заговорить генерал с рубцом на скуле и протянул исписанный лист. — Это… как бы… отчасти, возможно, решит…

Лиэр взял бумагу и бегло её проглядел.

— Рапорта? — спросил он. — Да, рапорта — хорошо, Борн. Лучше, чем ничего. Рапорта подавали все убитые?

Борн пожал плечами, пытаясь при этом стоять во фрунт:

— Никак нет, вашевысокопревосходительство… но многие. Я так думаю, что половина убитых, не меньше. И полковник Эгли, ваше высокопревосходительство, мы доставили тело…

— Эгли, — совсем уже мрачно повторил маршал. — Жене сообщили? Эгли-то как…

Борн скорбно покивал:

— Очень тяжёлое направление, ваше…

— Без чинов, — оборвал Лиэр. — Достойный офицер, но вот тоже…

— Летуны, — сказал Борн. — Они пытаются специально выбивать артиллеристов.

— Нечисть знает, как прогрызть дыру в обороне, — Лиэр вздохнул, но не печально, а зло. — Ладно, Борн, хорошо. А где рапорта с ваших фронтов, мессиры?

— Ваше высокопревосходительство… — начал другой генерал, пухлый, с пышными бакенбардами.

— Я же сказал: без чинов! — отрезал Лиэр. — Не тратьте время. Бумагу!

— Капеллан считает, — замялся пухлый, — что восставшие мертвецы в нашей армии сыграют на руку злу. И говорил, мол…

— А! Он так считает! — в тоне Лиэра прорезалась стальная ярость. — Отец наш Пресвятой Иерарх так не считает, а капеллан так считает! Этот капеллан святее Иерарха?

— Мессир… — заикнулся генерал.

— Рапорт! — тихо приказал Лиэр. — Подробно опишите, что этот подонок и предатель говорил о героях, которые отдали за побережье жизнь и готовы отдать посмертие. О тех, кто ради нашей победы отказался от рая! Слизняк в балахоне… Я сам напишу Иерарху! В ссылку гада. В деревню. Навоз месить. Не верю, что такая гнусь постоянно появляется с утешениями для бойцов на передовой позиции.

— Насколько я знаю, нет, — смирился генерал.

— Вы, Гелл, с вашим капелланом лишили армию как минимум десятка офицеров, — сказал Лиэр. — Нет, не враг, а вы! Это всё равно, что бросить раненых умирать! И к этому теперь так и надлежит относиться. Что скажут остальные?

— Я приказал привезти тела… — обречённо сказал генерал с квадратным лицом.

— Тела… — Лиэр смерил его уничтожающим взглядом. — Спохватились. Вы, Эйлис, очевидно, думаете, что в ставке впрямь бывает сам Господь Вседержитель наш? — и обернулся ко мне: — Леди-рыцарь, вы не могли бы профессионально объяснить суть, раз уж нам повезло и вы здесь?

— А что объяснять, — сказала я. — Понятно же: в момент смерти душа покидает тело. И обычно юдоль тоже покидает, отправляется на лоно Господне. Ну привезли вы тела… мы их, значит, в столице похороним. Разве что вдруг очень повезёт — и рядом с каким-нибудь телом окажется душа. Но зачем ей? Она же не готова… герои — обычно сразу в рай, они же умирают за други своя…

— Зачем же рапорта? — спросил генерал Эйлис. — Если всё равно…

Как он может быть генералом, если отроду бестолков, с досадой подумала я и попыталась объяснить попросту, как ребёнку:

— Если человек рапорт подал, то будет ждать! Это называется «призрак»! Когда у человека остались нерешённые дела в мире живых, он юдоль не покидает же! Душа у него останется рядом с телом и будет ждать, когда мы сделаем протез для неё, понимаете?

Генералы сделали понимающие лица, но я бы не заложилась, что вправду поняли.

— Мессир Лиэр, — негромко сказал маленький старый генерал, просто маленький седой дедушка, который странно смотрелся в генеральской форме, — разрешите обратиться к леди Карле?

— Разрешаю, — сказал маршал. — Говорите, Тогль.

Видимо, этот дедушка был неплохим генералом: у Лиэра даже голос слегка смягчился.

— Рапорты я предоставил обычным порядком, — сказал Тогль уютным и совершенно не генеральским голосом. — Но в столицу дожидаться протезов для души приехали больше нижние чины. Я мальчикам даром рисковать не дозволяю. Прямо запрещаю. И думаю, что при верном ведении дела никакой такой проблемы с офицерской лихостью быть не должно. Что такое дисциплина — все понимают. Тут уж не кадетский корпус, война — им должно быть стыдно сверчками скакать да рисковать собой зря… Но да я не об этом, милая леди. Я вот что хотел предложить: вы убитых мальчиков… фарфоровых поручиков, так сказать… распорядитесь распределять не только в прежние их части, а по всей армии. То же самое и с солдатиками. Пусть на них, так сказать, солдат посмотрит. Пусть поговорит.

— Очень разумно, ваше превосходительство, — нежно сказала Виллемина. — Как вы полагаете, дорогой мессир Лиэр?

— Да, неглупо, — кивнул маршал.

— Тут ведь дело какое, — не спеша продолжал дедушка Тогль. — Мобилизация ведь. Многие солдатики — из деревень, из рыбачьих посёлков… Добрые ребята, отважные, но и суеверия у многих самые дикие. Столичные-то образованные мальчики — совсем, совсем не им чета… Те же артиллеристы — они же не просто так, они серьёзно обучались, без этого в их работе нельзя. Столичное училище, парады, опять же, балы в Офицерском Собрании. Многие самоё государыню видели или мессира Валора, читают газеты, проповеди слушать ходили в храм Путеводной Звезды и Благих Вод. Конечно, они сразу подают рапорта! А каково деревенским парнишкам?

— Пехота, — понимающе кивнул генерал Борн.

— Умный — в артиллерии, храбрый — в кавалерии, пьяница — на флоте, а дурак — в пехоте, они говорят, — заметил Эйлис. — Им как раз труднее всего объяснить, мобилизованным пехотинцам.

— Вот, мессиры! — Тогль поднял палец. — Дурак, конечно, не дурак: деревенская сметка у них есть… но с образованием туго. Да ещё и война-то какая… кругом же истинный ад, они у себя дома такого и во сне не видели. Чудища, серая мразь, летуны эти… тут и разумный свихнётся. Потому им и нужно поглядеть. Вот приедут фарфоровые поручики, примелькаются среди нижних чинов, с господами офицерами в картишки перекинутся, если передышка выпадет, бой примут с прочими плечом к плечу… страх и пройдёт. К некромантам ребятишки помалу привыкают — и к фарфоровым привыкнут.

— Очень мудро, мессир Тогль, — ласково сказала Виллемина.

Тогль улыбнулся и поклонился ей — не чётким армейским кивком, а светским глубоким поклоном, как в гостиной.

— Вы, прекрасная государыня, всем нам пример выдержки и героизма. И я бы чаще ваши светокарочки в газетах печатал. Это на простых людей очень правильно действует… И ещё, ваше высокопревосходительство, мессир Лиэр, я бы хотел про этого капеллана сказать пару слов. Виноват он, конечно, сильно. Но ведь тоже из деревенских наставников небось. Что он видел! Одно дело — горожане, что семинарию кончали, а другое — вот эти наставнишки, у которых хорошо, если сельское духовное училище за душой. На него, как и на мобилизованных, тоже ведь свалилось: он же кадавров видел, летунов этих — где ему разобраться? Ни духовного подхода настоящего, ни научного. Опять же: кадавров-то адских он видел, а фарфоровых ребят — нет. Вы представьте, дорогие мои, что он у себя в уме уже нарисовал. Это, я думаю, не от злого умысла, даже не от убеждений — просто от невежества…

— Вам надо чаще бывать в Штабе, Тогль, — очень дружески сказал Лиэр. — Нам тут очень не хватает вашего практического смысла.

Тогль очень мило улыбнулся. Он держал себя совершенно не так, как я считала обычным для генералов, — но, по-моему, он был просто отличный генерал. Я подумала, что он, наверное, вообще никого не боится: давно уже заменил себе страх этим самым практическим смыслом.

— Так ведь откуда ему взяться, смыслу, кроме как из войск, — продолжал Тогль. — И приедут фарфоровые ребята — надо будет на них посмотреть. На их нужды посмотреть, на то, как они себя держат… У них ведь тоже свои нужды есть, своя особенность.

— Благородные мессиры, — вставил в паузу до сих пор молчавший мрачный костлявый генерал с длинным жёстким лицом, — позвольте и мне высказать некоторые мысли… об особенностях фарфоровых бойцов. Как я это вижу. Прошу поправить, если сочтёте, что я неправ.

— Говорите, Дорк, — разрешил Лиэр.

— Я, мессиры, сдал целую пачку рапортов, — сказал Дорк. — Мы — на направлении главного удара. Пытались отбивать Жемчужный Мол, отходили с боями, сейчас закрепились в Лавандовых Полях — были очень серьёзные потери. Так что, даже если часть фарфоровых бойцов после переформирования распределят на другие направления, всё равно вижу так: у нас их будет много. А посему прошу черкнуть записку в интендантское ведомство: генерал Дорк просит сотню новых карточных колод, пусть — ещё сотню колод для пасьянсов, кости и пару столиков для игры в фишки-шарики. Это главное.

Очень всех удивил.

— Карты? — поразился Лиэр.

— Да, ваше высокопревосходительство, — кивнул Дорк. — Я поглядел в столице на фарфоровых… гренадеров, моряков — это ведь не столь важно, правда? Выводы я сделал. Им не надо спать. Им не нужна еда. Они, наконец, не могут пьянствовать. Всё так?

— Отличные качества, я считаю, — сказал Гелл.

— Отличные, — согласился Дорк. — Но куда же парням деть время? Когда простые ребята отдыхают или едят — что делать фарфоровым? И как им расслабиться? Чарку не предложишь, а это порой значимая вещь, помогает разжать нервы. А фарфоровые — они же не машины, они тоже живые… им словно врач накрепко запретил после ранения. Так выходит? Но кто сказал, что им не хочется?

И генералы, и Лиэр озадаченно замолчали.

— Вы очень разумны и хорошо понимаете своих людей, дорогой Дорк, — сказала Виллемина. — Вы глубоко правы — и правы также и в том, что нужно чем-то увлечь душу, если нет возможности, как вы говорите, «разжать нервы». Я бы ещё предложила разузнать, не играет ли кто-то из фарфоровых на музыкальных инструментах. Гитара? Флейта? А кроме того — велите непременно взять хороших новых книг и иллюстрированных журналов, мессир Дорк.

— Книги — хорошо, — кивнул Дорк. — Только, прекрасная государыня, не в обиду вам сказать, ребята они совсем простые. Мало кто из них охотник читать.

— Так было раньше, — в тоне Виллемины послышалась грустная улыбка. — Когда у человека есть тело — он слишком занят телом, чтобы обращать внимание на потребности души. А когда остаётся одна душа — что же ему делать? Им понадобится как-то ублажать душу, дорогой мессир.

— О, читать книжки! — скептически воскликнул Гелл. — Эта деревенщина…

— Постепенно, — убеждённо сказала Вильма. — Поэтому я и полагаю, что необходимы также и иллюстрированные журналы. Для тех, кому будет сложно сразу…

— Государыня слишком высокого мнения об этих простых душах, — Эйлис поклонился, улыбаясь. — Они будут рассматривать гравюры и светокарточки актёрок и певиц, а не читать.

— И пусть! — рассмеялась Вильма. — И, думаю, на живых актёрок и певиц им тоже будет приятно взглянуть. Я поговорю об этом с мессиром Рашем, нужно будет устроить выездные концерты.

— Концерты-то — славная мысль, прекраснейшая государыня, — заметил Тогль. — Певицы, да… женский голос душу поднимает, а увидеть милое личико — дорогого стоит. В тылу и не знают, насколько это дорого на передовой… Славная мысль. И книжки — тоже мысль недурная. Только уж книжки попроще, совсем заумных не надо. Гитары и лютни с собой таскают те, кто играть на них умеет, а уж флейты — они фарфоровым ребятам ни к чему, ваше прекрасное величество: в них дуть надо.

Виллемина рассмеялась и закрыла лицо ладонями. Хихикнула из-под них:

— Это тем более смешная глупость, что и я тоже не могу дышать, дорогой генерал Тогль! Я увлеклась. Меня извиняет лишь то, что кому-то из обычных солдат может захотеться играть на флейте!

Лиэр и генералы заулыбались. Напряжение, которое в Штабе было, когда я вошла, теперь сошло на нет. Вильма с генералами Тоглем и Дорком превратили разнос в деловой разговор — и смотреть на это было очень приятно.

И на Вильму — очень приятно. Чем дольше она жила в этом теле, тем сильнее кукольное тело пропитывалось ею. Мне всё время мерещилось, что её неподвижная фарфоровая маска изменяет выражения, как живое лицо, её стеклянные глаза светились живо и тепло… не знаю, как, но она переставала быть куклой.

Это все чувствовали. Это, мне кажется, и генералы чувствовали: они смотрели на мою королеву — и у них взгляды теплели.

— А у меня новости очень хорошие, — сказала я.

Но договорить мне не дали. Адъютант Лиэра распахнул дверь и сообщил:

— Мессиры офицеры, мессир Валор, барон Тиховодский.

— Мы задержались, мессиры, — сказал Лиэр. — Ничего. Прошу всех остаться. Возможно, новости касаются всех.

Вошёл Валор, элегантный до невозможности, невозмутимый до изумления, с таким видом, будто для него заходить в Штаб Армии было совершенно нормальным делом.

— Добрый день, прекраснейшая государыня, приветствую, мессиры, — сказал он с поклоном. — Полагаю, вы уже ввели государыню и мессиров офицеров в курс дела, деточка? О русалках?

— Нет, — сказала я. — Не успела.

— Тогда немного отложим беседу, — непринуждённейшим образом выдал Валор и щёлкнул крышкой хронометра. — Без минуты три. С нами сейчас свяжутся из Западных Чащ.

Там Клай, подумала я — сердце ёкнуло, пришлось вдохнуть, чтобы спросить спокойно:

— А как назначили время?

Всё остальное я уже поняла: громадное зеркало стояло поодаль от стола, в стороне от окна, чтобы не отсвечивало, рядом с большой картой, на которой воткнутыми флажками на булавках обозначались места боёв. Не просто зеркало. Связное зеркало.

— По телеграфу, — сказал Лиэр.

Мне стало окончательно ясно. По телеграфу — только суть, а в зеркало они хотят показать. Поймали очередную погань, подумала я — и стало очень тоскливо.

И почти тут же я ощутила этот звон натянутой струны внутри Дара: с той стороны зеркала впрямь вышли на связь.

Валор вопросительно взглянул на меня. Ну вот, подумала я, тебя же звали принимать сигнал — ты и принимай. И кивнула, а Валор артистическим движением принял вызов.

Конечно, это был не Клай. Клай был ещё в пути, со своими фарфоровыми солдатиками — и кто мне сказал, что они ехали непременно в Западные Чащи? Их ведь могли и перебросить куда-нибудь на опасный участок… А к генералу Дорку прибудут другие фарфоровые, успела подумать я — я засмотрелась.

Орёл стоял в толпе людей, одетых как попало — в форму без нашивок и вовсе в гражданское платье, но сам орёл носил шинель с нашивками подпоручика-некроманта. Ещё у него красивая светлая чёлка была, а глаза зелёные. И раздвоенный кончик носа. Не просто так, а практически два кончика, которые смотрят в разные стороны. И шикарная улыбка, яркие зубы.

— Ух! — сказал он со своей белоснежной улыбкой и поклонился. — Какая честь видеть вас, прекраснейшая государыня! Какое удовольствие видеть вас, леди-рыцарь! От преданных союзников — жаркий привет, низкий поклон и пожелания всех благ. Здесь у нас междугорская часть вместе с прибережной. Но я присягал вам, прекраснейшая государыня, хоть я и родом из Винной Долины. Квентин из дома Холодной Стали, к вашим услугам. Здравствуйте, мессир маршал.

Виллемина кивнула в ответ на его поклон. Могу поклясться, что она и еле заметно улыбнулась, — не представляю, как ей это удалось.

— Здравствуйте, Квентин, — сказал Лиэр. — Ближе к делу.

— Конечно, мессир, — согласился Квентин. — Как мы телеграфировали, в нашей части, совместно с соседями, гренадерским полком из Голубиного Дола, было разработано принципиально новое оружие особого действия. Я хочу продемонстрировать. Быть может, его можно применять по всему фронту.

— Демонстрируйте, мессир Квентин, — сказала Виллемина. — Это может оказаться весьма важным.

Квентин снова поклонился и сказал кому-то сбоку от зеркала:

— Давай ворону.

Меня как молнией ударило! Я поняла! Но решила посмотреть, что они там придумали, оружейники-самоучки, некроманты-затейники. Если то, что я думаю, — обалдеть.

Квентину протянули дохлую ворону, по-моему, довольно свежую. Он взял её за крылья и растянул в стороны. К животу вороны они привязали какую-то металлическую штуковину, округлую, с ручкой и кольцом на ручке, и от кольца шла тонкая проволока к вороньему клюву.

— Берётся ворона, — сказал Квентин. — Можно вообще-то любую птицу, просто ворон тут много, дохлых, даже стрелять не надо. И чаек. Их летуны, гады, глушат. Парни мне собирают. Так вот, берётся ворона, к вороне цепляется граната. Вот так мы кольцо привязываем. Я обычно так заряжаю штук десять, но ребятам с побережья большой стаей управлять тяжело с непривычки. Учу помаленьку. Это метод государя нашего Дольфа: когда мясо не просто поднимаешь, а ещё обращаешься к следу памяти, приказ ему даёшь. Вы знаете, леди-рыцарь?

— Я знаю, — кивнула я.

Я впрямь знала, но никогда не связывалась. Мне всегда было страшновато туда лезть. Но этот междугорец… вот же отчаянные они там типы!

— Ну вот, — продолжал Квентин. — Обращаешься к следу памяти — и нацеливаешь её на летуна. Чем их больше, тем у гада меньше шансов отбиться. Я с десятком птичек по вечерам дежурю на колокольне храма Путеводной Звезды в Холмах — и мы перехватываем летунов на подлёте. Получили телеграмму — и ошмётки пары летунов запаковали и отправили с санитарным поездом. Вы скоро их получите, леди-рыцарь. Как технология?

Я переглянулась с Валором.

— На грани, — сказал Валор.

— Да бросьте! — фыркнула я. — Великий предок Виллемины так наловчился, что обращался к целым армиям, дерьма тоже… Нам только нужно будет написать инструкции для некромантов на фронте, а вашим курсантам вы здесь объясните.

— Простите, друзья мои, — сказала Виллемина. — Мне кажется, что, как бы то ни было, идея заслуживает внимания, а её использование — награды. Мессир Лиэр, распорядитесь, пожалуйста.

— Государыня совершенно права, — сказал генерал Дорк. — Парню цены нет. Эта метода должна быть поставлена на вооружение по всему фронту.

— Да, — сказал Лиэр. — Мессир Квентин, вы будете награждены. Мне тоже представляется, что это серьёзное оружие, хорошее оружие.

— Ох да, — заметил Тогль. — От них спасу нет, от летунов. Самая мерзкая это дрянь. Мы с вами, дружочек мой, за ваше изобретение ещё выпьем после войны, — улыбнулся он Квентину. — Если сумеем это на весь фронт распространить — много жизней спасём.

— Какие-то технические подробности нужно уточнить, леди Карла, мессир Валор? — спросил Лиэр.

— Нет, всё понятно, — сказала я. — Мы уже сталкивались… в общем, спасибо, Квентин. Я думаю, что использовать это будет можно.

И Валор поблагодарил его аристократическим кивком, будто нам всё это было нипочём совершенно. На том мы беседу с Западными Чащами и закончили.

А я ещё подумала, что мы с Валором отлично держались: этот отчаянный междугорец ничего не заподозрил, а генералы — и подавно. Наш с Валором рассказ о русалках выслушали с доброжелательным интересом, отметили, что надо поскорее изучить оружие врага — и что своё нужно скорее сделать общедоступным. Летуны — серьёзная, мол, угроза.

Ну да, ну да.

Только оружия врага у нас пока не было — и изучать по-настоящему не выходило. Генерал Дорк пообещал поспособствовать, Лиэр пообещал поставить задачу по всем фронтам, но пока мы ждали трофеев.

А при мысли о воронах Квентина у меня в желудке начинал ворочаться ледяной ком. Я понимала, что мне, скорее всего, этот метод применять не придётся, — но всё равно…

Мой организм и мой Дар одинаково не принимали его всё равно.

23

Виллемина всё понимала быстрее, чем большинство других людей. Даже с крохотной каплей Дара — понимала нас лучше, чем многие некроманты. Наверное, поэтому спустилась к нам в каземат, нашла минутку.

Ей хотелось уточнить.

Она, кажется, поняла, что с воронами всё не так уж гладко. Во всяком случае, не так гладко, как хотелось бы.

Вовремя пришла: мы как раз именно это и обсуждали.

— Я не буду, — как раз сказал Ольгер. — Я не могу. Я… у меня Дар слабоват для таких штук — ну и вообще… Наверное, я недостаточно некромант.

— Просто не понимаю, из-за чего сыр-бор, — сказал Жейнар. Теперь, в золотых очках, которые носил постоянно, он был ужасно похож на очень юного студента Академии Словесности, ровно до того момента, как начинал говорить. — Мессир Гунтар же показывал, как вытащить след памяти. Прямо круто!

— Государыня! — воскликнул Валор. — Прошу вас великодушно простить этих невеж: увлекаясь, они напрочь забывают о манерах.

— Пожалуйста, не беспокойтесь, дорогой мессир Валор, — ласково сказала Виллемина. — Мне ведь тоже интересно… это же метод короля Дольфа?

— И твоего дядюшки Гунтара, — сказала я мрачно. — Помнишь крысу?.. Боже мой, как будто в другой жизни это было…

— Я помню, — сказала Виллемина. — Но скажи мне, милая моя Карла: что вас всех смущает? Я, конечно, никак не могу назвать себя специалистом в этом вопросе, но ведь метод, если я понимаю верно, считается в Междугорье… классическим?

— Королева моя драгоценная, — сказала я тихонько, — ты меня, пожалуйста, прости, но наши с тобой предки были… это самое… чокнутыми. Оба. Церл — сама понимаешь, а Дольф — ну, он, по-моему, вообще ничего не боялся… или, по крайней мере, считал, что никакие предрассудки вроде чувствительности или жалости не могут его остановить. Пёр вперёд, сметая всё перед собой, как бык…

— Я — вылитый предок, — с улыбкой в голосе сказала Вильма. — Но ты не объяснила.

— Лезть Даром в мёртвый мозг — бр-р! — сказала я и сморщила нос. — Легче вскрыть десяток тел. Не передать, как неприятно.

— Но надо отдать великому государю Дольфу должное: обычно, я думаю, он действовал иначе, — сказал Валор. — Его Дар сиял, как маяк, он создавал вокруг себя своего рода… право, мне трудно это описать. Ваши современники, деточка, вероятно, вспомнили бы магнетизм или электрическое поле. Мёртвое реагировало подобно стальным опилкам, которые сами собой образуют сложные фигуры вокруг полюсов магнита…

— Ну да, пойду-ка я взгляну, не отстоялся ли осадок в эликсире, — печально усмехнулся Ольгер. — Такие штуки описываете, прекраснейший мессир Валор, каких я со своим куцым Даром даже представить себе не могу.

— Зато вы гениальный алхимик, прекрасный мессир Ольгер, — сказала Виллемина. — Дар у нас с вами и впрямь куцый, но ведь есть и другие возможности, не так ли?

Ольгер смутился, но даже порозовел от удовольствия.

— Я на силу Дара не жалуюсь, — сказал Жейнар. — Но тоже представить себе не могу. И мессир Гунтар показывал не так. Он мне отдельно показывал, я ему дохлых крыс носил — я отлично понимаю. Обычно втискиваешь Дар в тушку, как руку в перчатку, а тут — тоньше: надо нащупать остатки нервной сетки, пустить по ней приказ, как телеграмму по проводам…

Я передёрнулась. Вспомнила, как мы учились, как дядюшка Вильмы дал мне крысу и сказал: попробуйте отыскать Даром её мозг и дать приказ внутрь уцелевших нервных волокон. Тогда я взяла тушку, привычно всунула в неё Дар — да, как руку в перчатку, Жейнар нашёл точное словечко — и повела им, как лучом фонаря, в темноте пустого, оставленного духом мяса. Вспомнила чудовищное ощущение соединения с этой кромешной темнотой небытия, в которой уцелели лишь спутанные обрывки чего-то, напоминающего биение жизни.

— Вам тяжело относиться к смерти спокойно, деточка, я понимаю, — заметил Валор. — А уж тем более — воспринимать распад как одну из мировых стихий, в конечном счёте жизнетворную. Женщинам, даже некроманткам, жизнь ближе. Стоит помнить: «распашет кладбище плуг стальной, взойдёт колосьями перегной…»

— Не надо меня утешать! — фыркнула я. — Не настолько я деточка, чтобы не понимать элементарных вещей, Валор! Просто — когда речь идёт о мясе, я отношусь совершенно спокойно, но когда дело заходит об этих самых клочках памяти… как-то очень беспокойно становится. Будто это не просто мясо, будто ему ещё может быть больно, что ли… Начинаешь думать: вот, а ещё недавно в нём жила душа, оно само было живое… грустно.

Виллемина обняла меня — и стало легче.

— Карла — фантазёрка, — хихикнул Жейнар. — В жизни не стал бы об этом задумываться. Больше мёртвое, меньше мёртвое… Я чувствую, что тело оставлено душой, — значит, это уже просто сырьё. Мясо. Ну свежее мясо…

— Уже мёртв, но ещё этого не понял… — тихо сказал Ольгер. — Ещё в теле, но последние секунды… А тела иногда парадоксальнейшим образом жаль. Именно тела жаль. Непонятно, да?

Я стиснула руку Вильмы в своих — будто её у меня кто-то отнять хотел. Мне-то было понятно. И я чувствовала, что и Вильме понятно: она легонько погладила меня по плечу.

Я взглянула ей в лицо.

— А я, — сказала Вильма, — никогда не могла понять одного странного обстоятельства. Когда я читала дневники государя Дольфа… Я понимаю: он, как заведено в Междугорье, поднимал тела, обращаясь к следу памяти. Именно поэтому, полагаю, он предпочитал в «мёртвой гвардии» убитых солдат: их тело, быть может, помнило, как держать меч, верно?

— Может быть, — сказала я. — Как вы думаете, Валор?

— Без сомнения, прекраснейшая государыня, — поклонился Валор.

— Я представляю следы памяти в мозговом веществе и нервах свежего трупа, — продолжала Вильма медленно, размышляя и говоря одновременно. — Но скелеты?

— На костях тоже есть, — сказала я. — Поэтому кости для протезов мы чистили. Сперва мы отчитывали, потом братец Фрейн отпевал — именно поэтому. Я не очень понимаю, откуда память в костях, но точно есть. Это уже касается моей работы. Мне, знаешь, эта память мешает.

— В нервах она конкретнее, — сказал Валор. — Непосредственнее. Но — наша леди-рыцарь права, в костях тоже есть. На сей счёт есть современные работы, написанные столь умно, что я понимаю одно слово из пяти, — в его голосе прозвучала улыбка. — О наследственной памяти, сохраняющейся во всех клетках тела, к примеру.

— Мудрёно, — хмыкнул Жейнар.

— Тем не менее, — сказал Валор, — в ближайшее время мне предстоит заниматься именно этим. Научиться обращаться к следу памяти на костях. Или к следу души, если вспомнить, как этот феномен назывался в моё время. Я имел прелюбопытнейшую беседу с мессиром Лиэром… а потом — с нашим добрым другом мэтром Фогелем. Выслушивая их, я ещё сомневался… но этот милый молодой человек со своей вороной заставил меня принять окончательное решение.

— Вы имеете в виду беседу о лошадях? — спросила Виллемина.

Валор поклонился.

— А что о лошадях? — спросила я.

— Мессир Лиэр увлёкся практической некромантией, — сказала Виллемина. — Он сперва спросил меня, насколько возможно сделать для армии несколько десятков игрушечных лошадок, вроде тех, на каких разъезжала Железная Гвардия государя моего предка. Я послала разыскать кого-нибудь из вас, господа некроманты, и мой посыльный нашёл мессира барона.

Валор поклонился снова.

— И упомянутый барон, с изрядным отвращением думая о следах души на костях, да ещё и на скотских, мялся, отнекивался, отговаривался крайней занятостью и обещал подумать после, — сказал он с явственной иронией в собственный адрес. — Отказать прекраснейшей из королев он не смел, а соглашаться ему адски не хотелось.

— Это было вовсе не так, — ласково сказала Виллемина. — Но да, мессиру Валору впрямь не хотелось, а я, глупая, никак не могла взять в толк, почему.

— Мы тут балованы очень, — сказала я. — Мы вот уже в храме совершаем обряды. Вообразили себя белыми воинами. Протезы для душ, всё такое… А тут — такое тёмное, междугорское, средневековое…

— Но к Фогелю я сходил, — сказал Валор. — И он обещал собрать мне пару лошадей. В конце концов, если наш драгоценный друг Клай получит такую лошадь, это сильно облегчит ему жизнь, подумал я. В общем, мне представлялось, что это будет личный транспорт для наших некромантов. Что позволит им стать намного мобильнее на фронте… Но вот в чём вопрос, друзья мои… слушая лихую болтовню мэтра Квентина о дохлых воронах, я подумал…

И замолчал, сплетя пальцы. Его костлявые руки в лайковых перчатках смотрелись до изумления аристократично.

— Что подумал? — спросила я.

— О… ох нет! — Валор мотнул головой. — Ах, государыня, если это прозвучит совсем уж безумно, забудьте, что старый дуралей брякнул это! Я ведь подумал о мёртвой кавалерии! Не только для некромантов, но и для фарфоровых солдатиков.

Всех ошарашил.

— Невозможно же! — сказала я. — Фарфоровые же — простецы! Как они будут управлять кадаврами?

— На палочке верхом! — хихикнул Жейнар. — На косточке!

— С молитвой? — якобы невинно спросил Ольгер.

— Дорогой барон, вы меня заинтриговали! — нежно сказала Виллемина. — Поясните вашу мысль, пожалуйста. Ах, я — как учёная собачка! Мне кажется, я всё понимаю — только сказать не могу.

Тяпка немедленно ткнулась носом ей в ладонь и принялась вылизывать: Тяпка уж точно всё понимала, но не могла сказать.

Валор поднял палец:

— Прошу минутку внимания. Итак, мы имеем кадавров… не таких, впрочем, какие были у вашего великого предка, ваше прекраснейшее величество. Те были очень примитивные. Сколько я могу судить, их ноги крепились к туловищу, набитому опилками, четырьмя довольно грубыми шарнирами, и двигалась эта конструкция, как карусельная лошадка… даже, пожалуй, менее удобно. Размеренными механическими рывками.

— Мой предок не отличался любовью к комфорту, — заметила Виллемина с улыбкой в голосе.

— Скорость и неутомимость кадавра были для него важнее, — согласился Валор. — В нынешнем веке это уже не пройдёт. Мэтр Фогель предполагает анатомически правильную конструкцию, позволяющую естественные аллюры, которыми передвигается живая лошадь. Это для фарфоровых воинов должно быть много удобнее и привычнее…

— Валор! — не утерпела я. — Как простой парень вообще тронет с места это чучело? И зачем? Вот объясните: зачем?

— Как — я не знаю, конечно, — вдруг выдал всё это время молчавший Ольгер, — но уж зачем… Ну как это «зачем», леди? Идеальный транспорт. Не надо кормить или заливать горючее. Пройдёт по практически любой местности. Скорость… Отличная машина!

— Да, — сказал Валор. — Мотор по бездорожью не пройдёт, велосипед тоже. Даже это новейшее изобретение — смесь велосипеда с мотором, на бензиновом ходу. Помножьте это на скорость кадавра, дорогие друзья. Никакое живое существо, в естественном теле или в искусственном, мы так не разгоним. Предполагаю, что сумею разогнать лошадь-кадавра до скорости паровоза.

Жейнар присвистнул, взглянул на Виллемину и покраснел. Виллемина хихикнула:

— Да, мне тоже хочется свистнуть, но я никогда не умела.

— Знаете, что! — вспылила я. — Это всё прекрасно, конечно. И скорость паровоза, и аллюры — всё это просто чудесно! Но я так и не поняла, зачем это простым солдатам! Вы с Фогелем можете хоть крылья присобачить этим лошадям — фарфоровые ребята всё равно не смогут их сдвинуть. Карусельные лошадки! Игрушечные коньки! Ну некромантам — я понимаю…

— Вы по обыкновению слишком торопитесь, деточка, — сказал Валор. — Я ведь говорил о следах души в костях. В том числе — и в скотских костях. Кадавры Дольфа совершали довольно сложные действия, удаляясь от него на изрядные расстояния, а управлял он ими как раз так. Приказом, внедрённым в след души.

— Всем лошадиным кадаврам один и тот же приказ не отдашь, — сказала я.

— Безусловно, — сказал Валор. — Придётся приказывать каждому в отдельности. Конкретно: реагировать на приказы одного конкретного человека. Определённого фарфорового бойца, дорогая моя деточка. Кадавр станет его личным средством передвижения: ни угнать, ни увести. Предполагаю, что связь нужно будет закрепить на голос и прикосновения. Рука на узде, шпоры, прикосновения коленями — и команды.

— Фантастика! — радостно заорал Жейнар. — Мессир Валор, можно попробовать? Мне, а? Вместе с вами, конечно, с вашими советами, но — как бы я хотел! У меня, знаете, столько мыслей! И я, знаете, это ведь умею!

— С позволения государыни — я бы вам это поручил, Жейнар, — сказал Валор. — Работа должна доставлять радость, а вас перспектива возиться со следами памяти на лошадиных костях, кажется, не огорчает.

— Абсолютно нет! — заявил Жейнар. — Восхищает. Сейчас же поеду к Фогелю. Но вот что меня огорчает, так это то, как мир испортился. И люди измельчали. Вот раньше-то — великолепнейший государь Дольф! Р-раз! — и поднял армию! Да не просто так, а через следы памяти! И они — как железные опилки вокруг магнита! Вот бы сейчас так… — он сокрушённо вздохнул. — Поднять кладбища, двинуть мёртвую рать на врага… эх… Изнеженные мы стали. Поднять дохлую лошадь или ворону — целое дело…

— Ничего себе! — фыркнула я. — Ты видишь искусственным глазом через призрак потерянного, мелкое хамло! Мы людям жизни спасаем протезами тел! Да в старину это никому и во сне не снилось! Ну, положим, мы мёртвые армии не двигаем. Но что, у нас так уж мало возможностей?

— Наш драгоценный мессир Жейнар огорчается, что я — не великий государь Дольф, — хихикнула Виллемина. — Как я вас понимаю, дорогой! Меня это тоже огорчает.

Смутила его до слёз — Жейнар принялся целовать ей руки и бормотать, что вовсе не это имел в виду. А Вильма гладила его по голове и грустно говорила:

— Ах, милый Жейнар, не стоит извинений! Я ведь ровно того же мнения, что и вы, мой друг.

24

В том году мы не заметили, как наступила весна.

Тогда я не ходила, а бегала. Бегаешь, думая только о том, как бы не опоздать, — и не замечаешь, как у воздуха меняется запах. Кажется, что мир пахнет кровью, мертвечиной, расплавленным воском, горелым каучуком, порохом, бензином, лошадьми — но уж точно не весной. И не морем.

И Виллемина бегала. Переходила на шаг, только если поблизости были иностранные послы: нехорошо, когда королева бегает, как девочка. Но нам хронически не хватало времени, время вытекало сквозь пальцы, как вода, — это надо было сделать вчера, это надо было сделать уже давно, это уже должно быть сделано, — и вот ты снова бежишь, думая только о том, как бы не наступить на подол.

Поговорить и чуть-чуть перевести дух нам удавалось только урывками.

Мы с Виллеминой стояли на балконе, выходящем на море, дышали ветром. Морской ветер был холодным, но не ледяным, ветер был солёным и влажным, с привкусом слёз, — но я думала, что всё равно это весенний ветер, мы дожили, нас не победили, мы держимся.

Вильма обняла меня и положила голову на моё плечо.

— Я так тебе благодарна, — сказала она тихо. — За то, что ощущаю ветер лицом, за запах соли… за то, что я почти живая, так благодарна тебе, сестричка. Вседержителю, Нут и тебе.

От её слов острой болью полоснуло сердце.

— Тяжело тебе? — спросила я, слизнув соль с губ.

— Тяжело принять неподвижность лица, — задумчиво и грустно сказала Вильма. — Хочется улыбаться. Иногда хочется плакать. Но, с другой стороны, спокойное лицо успокаивает и душу… мысли — рациональнее, разум — яснее.

— Я твою улыбку слышу, — сказала я, обнимая её. — И не только я.

— Хорошо, — сказала Вильма, и я снова явственно услышала улыбку. — Тогда вот: ещё мне порой хочется воды. Плеснуть воды в лицо… но мой новый лейб-медик, мессир Фогель, пока запрещает. Будет водоотталкивающая пудра — смогу плеснуть, так он обещал мне.

— Мэтр Фогель? — поправила я.

— Мессир, — рассмеялась Вильма. — Теперь дворянин — и с орденом «За светлое служение». Он делает не меньше, чем военные медики… почти не спит, бедняга. Я хотела дать ему понять, как ценю его… и как его ценит Прибережье. Милая моя Карла, — продолжала она, повернув меня лицом к себе, — тяжело и описать, насколько это ценно: жизнь! Жизнь! Мы, фарфоровые, чего-то лишены, да. Мне порой ужасно хочется кусочек горячего хлеба… или персик… но ведь это такая малость сравнительно с тем, что я живу, я мыслю, я чувствую! Я действую, драгоценная моя сестричка! Я могу быть с теми, кого люблю, и в месте, которое люблю всей душой!

В её тоне появилась страстная сила — и кукольные глаза блестели острым живым блеском. Фарфоровая или нет — она была живая, она меня восхищала.

— Мы победим, — сказала я.

— Ещё как! — рассмеялась Вильма. — Если сможешь, будь сегодня у меня на вечернем приёме. Званы леди Итара из дома Золотой Зари, мэтресса Свейта из дома Осеннего Ветра и леди Лина из дома Пионов и Роз.

— Тю! — хихикнула я. — Кто эти тётки?

— Итара и Лина — певицы из Королевской Оперы, — сказала Вильма. — А Свейта — актриса из Музыкальной Комедии. Они очень знамениты среди любителей музыки, у них множество поклонников. И после каждой премьеры вся столица напевает… Даже ты слышала, я думаю, мурлычут все наши фрейлины: «Ах, как я тебя ждала-ла-ла-ла!» — и рассмеялась весело.

— Ничего себе, какие особы бывают у тебя по вечерам! — я тоже развеселилась. — Я им настроение испорчу. Вечерний концерт, а?

— Нет! — Вильма мотнула головой. — Эти милые дамы прибудут по делу. Во-первых, они дадут выездные концерты в Лавандовых Полях и Западных Чащах.

Я свистнула:

— Ничего себе… Храбрые!

— И верные, — кивнула Вильма. — А во-вторых, мессиры Дельм из дома Дельфинов и Альтар из дома Зимней Радуги покажут два новейших изобретения, требующих одобрения этих дам. Первое — светописец, который снимает светокарточки не по одной, а лентой.

— Зачем? — удивилась я.

— Уверяют, что, пропуская эту ленту перед источником света, можно получить движущееся изображение, — сказала Вильма воодушевлённо. — А второе — механический звукописец.

— Ого! — завопила я. — Ничего себе!

— Да. Представь: движущееся изображение певицы и запись её голоса. Концерт даже там, куда она не сможет приехать. Или… моё изображение, дорогая сестричка. И запись моих слов. Или твоё изображение, или мессира Лиэра, Раша — кого угодно. Это гениальное изобретение. Очень полезное.

— Конечно, я приду смотреть, — сказала я. — Ужасно хочу посмотреть, как двигается изображение. Они ведь принесут оборудование?

— Обещали, — сказала Вильма. — Наши гостьи тоже хотят посмотреть. Предполагается, что мы на пробу сделаем светописный концерт для того, чтобы показывать его бойцам на фронте.

— И мне интересно, — сказала я.

Я хотела сказать ещё что-то, но тут закончилась наша пауза: на балкон, кутаясь в шаль, выглянула Друзелла.

— Мне жаль, прекрасная государыня, — сказала она, и по её тону я слышала, насколько ей впрямь жаль. — Вас ожидает мессир Броук со сводками, а леди Карлу просили срочно спуститься в лабораторию. Мессир Жейнар уверяет, что доставили что-то ценное.

— И мерзкое, — продолжила я в тон.

— Ох да, — грустно согласилась Друзелла. — Скорее всего, моя милая, мерзкое.

— Обнимаю, целую, — нежно и печально сказала Виллемина. — Иди, иди, дорогая. Я понимаю. И мне надо идти.

Я поцеловала её по-настоящему, в тёплую фарфоровую щёку. И убежала вниз.

Там уже все, кто мог, собрались, даже пришли Норвуд и Байр, которые теперь редко бывали в нашем каземате: они работали в госпитале во имя Лаола, где всегда были запарка и аврал. Но сейчас случай был особый.

Посреди нашей лаборатории стояли два больших ящика, от которых тянуло чем-то неописуемо мерзким. Настолько мерзким, что моя собака не пошла в лабораторию, а устроилась в гостиной у камина. Редкий случай.

— Вот, сопровождал с вокзала, — сказал Жейнар. — Подарок нам от части, где Квентин с его воронами. Ошмётки летунов, бр-р…

Как-то никто не дёрнулся открывать ящики. Я на них посмотрела — а у них был вид золотарей перед выгребной ямой, из которой вот-вот через край перельётся.

Чистоплюи, подумала я. Всегда мне… И сделала шаг вперёд.

И тут же Валор и Ольгер устыдились и выдали нестройным дуэтом:

— Не трогайте, леди!

— Деточка, позвольте мне!

— Ладно, — сказала я. — Мне всё равно не хочется.

Валор принялся взламывать заколоченную гвоздями крышку, а Ольгер грохнул на стол инструменты для вскрытий. А потом они достали летуна и плюхнули его на мрамор.

Он оказался просто огромным. Я не ожидала. Огромным и тяжеленным: не умещалось в голове, что эта здоровенная грузная тварь летала по небу. Головы у твари не было, её, видимо, оторвало взрывом, а туша с развороченной и закопчённой изнутри грудной клеткой казалась больше, чем человеческое тело. И выглядела уродливо: вместо рук приделали кости от ног, а на них нарастили два громадных крыла — как паруса. Развёрнутое крыло доставало от стола до стены, длиной примерно в два человеческих роста — и всё равно казалось, что тварь неуклюжа: непонятно, как сравнительно небольшие крылья поднимают эту тяжесть.

И ясно, что с драконом не спутаешь. Дракон — как живая птица: невесом, стремителен. Очень гармонично выглядит. Тварь, по-моему, должна была вызывать оторопь: летящий по небу труп… и явно несут его не слишком короткие и узкие крылья, а сила чего-то вселившегося.

Адская сила, разумеется.

Жейнар и Ольгер придвинули к столу для вскрытий верстак для наших инструментов, разложили летуна кое-как. Валор подтянул вверх рукава, надел перчатки и взял большой нож для продольных разрезов, но взглянул на труп — положил большой нож и взял скальпель.

— Я хотел, — заикнулся Ольгер.

— Простите, мой дорогой, — сказал Валор. — Это может быть небезопасно. Отойдите на шаг, пожалуйста. К вам, молодые люди, и к вам, деточка, это тоже относится. Я всё покажу.

Он уже полностью владел собой — и я успокоилась. Валор — самый опытный из нас. И — да, наименее уязвим.

— Башку ему оторвало? — спросил Байр.

— Не думаю, — Валор раздвинул скальпелем скользкие чёрные ткани трупа. — Это, очевидно, прозвучит безумно, но я полагаю, что головы в нашем с вами понимании у твари и не было. Взгляните! — и показал остриём. — Позвоночник здесь не сломан, а спилен. Кажется, даже оплавлен. И вот это… я бы сказал, это фрагменты рёбер.

— На шее?! — поразился Норвуд и подсунулся ближе.

Байр оттащил его назад.

— Они приклеены? — спросила я. — Такой вид, будто срослись с верхним позвонком… ну, уцелевшим.

— Их прирастили, — кивнул Валор. — Дорогой граф, подержите, пожалуйста, здесь. Благодарю. Смотрите, видимо, граната взорвалась прямо перед летуном. Это осколок. И вот это. И та конструкция, которая заменяла ему голову, частично уничтожена взрывом. Предположу, что это была некая… э… воронка. Из кожи и мышц, натянутых на приделанные к обрубку позвоночника рёбра. Из этой воронки извергалось собственно адское пламя.

— Он был слепой? — спросила я.

— Если и видел, то не так, как мы с вами, — сказал Валор.

— А говорят, пожирал трупы, — сказал Жейнар. — Но у него же и рта нет…

— Трупы он пожирал вот чем, — Валор положил скальпель и оттянул что-то в кровавом чёрном мясе ниже рёбер.

Распахнулась неожиданно громадная зубастая пасть. Челюсти принадлежали какой-то очень крупной зверюге, а зубы…

— Творец мой оплот, — пробормотал Ольгер у меня за плечом. — Это челюсти акулы?

— Да, акульи, — сказал Валор странно удовлетворённым тоном, будто подтверждались какие-то его теории. — Жрал непосредственно в желудок, если можно так сказать.

— Непонятно, как эти челюсти двигались, — сказала я. — К чему ониприделаны. Такое чувство, что как-то прямо в мясе крепятся, на одни мышцы. Так не бывает же!

— У живых, — кивнул Валор. — А это кадавр. Эту кучу мёртвой плоти, собранную довольно небрежно, двигало то, что в ней обитало. И это обитавшее, видимо, меняло свойства тканей… Видите, в каком они состоянии? Это не последствия разложения, это копоть. Он прокопчён насквозь. И окоченение довольно странное… местами. Наверное, надо считать, что это уже не мышцы и не кости, а нечто другое.

— Я всё равно не пойму, как он ухитрялся жрать такими челюстями и летать на этих крыльях, — сказал Ольгер. — Совершенно противоестественная штука.

— Безусловно, — с той же странной удовлетворённостью подтвердил Валор. — Противоестественная. В этом самая суть, дорогой граф. Противоестественность — просто корм для адских сил. Она-то его и носила… Мэтр Байр, дайте мне пинцет, пожалуйста. Нет, не этот. Пошире. Отлично.

Он ухватил пинцетом что-то в глубине туши и потянул. Через миг показал нам ту самую пластинку из тёмного обгорелого металла в виде восьмиугольной звезды, с гравировкой в центре.

— «Огнь из ада — в этот труп — из этого трупа — во имя смерти — в живое, ради моей воли, силы и славы». Мы с этим уже встречались, верно? Наш друг Райнор доставал такие же из вскрытых кадавров на Жемчужном Молу. Вот она… что скажете, дорогие друзья?

— Можно? — Ольгер протянул руку, и Валор отдал ему пинцет. — Какой сплав интересный… Мессиры, леди, знаете, что это за металл? Сплав Серого Пса и Волчьего Солнца, похожий используют для спиралей накаливания в электрических фонарях. Он очень устойчив к нагреву.

— Чтобы адское пламя не расплавило артефакт, — кивнул Валор. Взял со стеллажа аптечную склянку с притёртой крышкой, открыл. — Кладите сюда, дорогой граф. Я бы хотел показать это прекраснейшему мессиру Олгрену и нашему другу Далеху… К сожалению, Далех занят с драконами и не смог прийти, но он найдёт время. Ещё было бы исключительно хорошо обсудить это со Святейшим Отцом нашим Иерархом, если он склонит слух ко мне, грешному, и предоставит полчаса для аудиенции. Его несомненный опыт может очень помочь… А пока посмотрим, что ещё можно извлечь из этого тела.

— Из нескольких соединённых тел, — сказала я. — Но я не воспринимаю эту штуку как части человеческих трупов. Все следы душ отсюда словно выжжены… вытравлены…

— С душами могло случиться что-то нехорошее, леди, — сказал Ольгер и содрогнулся.

— А крылья обшиты кожей нескольких людей, — сказал Норвуд. — Заметно. И эти люди были разного возраста и из разных мест: цвет и фактура кожи различаются. Но леди-рыцарь права: кто они, что они — не ощущаю вообще.

— Крылья крепятся на берцовых костях, — сказал Жейнар. — Только кости уж слишком длинные. До невозможности. В жизни не видал людей на таких ходулях.

— Их доращивали с помощью чернокнижия, я думаю, — сказал Валор, делая ещё один надрез. — Посмотрим, чем оно питалось… хм… ступня в остатках башмака, осколки костей, часть черепа… но взгляните, в каком виде.

— Будто в кипятке варили, — сказала я.

— Внутри него была очень высокая температура, — сказал Валор. — И плоть кадавра предохраняла от её действия эта звёздочка… Внутри кадавра находился демон, друзья мои. Постоянный обитатель ада, из низших кругов. Из тех тварей, которые вообще не могут покинуть ад, если не предоставить им ключ. А идеальный ключ для перехода — вот такое изувеченное и противоестественное тело. Разрушая тело, наши милые друзья Квентин и Райнор вышвыривают гадину обратно в ад. Не убивают: мы не можем такое убить, по крайней мере, я не могу себе представить, как это сделать. Но лишают возможности сражаться и питаться и удаляют из мира — что уже хорошо.

— Второго посмотрим? — предложила я.

Второй был уничтожен взрывом под брюхом. Звёздочка артефакта погнулась и застряла в позвоночнике, лёгкие и желудок разворотило, зато уцелела та самая закопчённая воронка, сделанная из рёбер и обожжённой почерневшей плоти. Ни глаз, ни ушей у твари не было.

— Всё-таки я не понимаю, как он может ориентироваться, — сказал Ольгер, с болезненной гримасой глядя на кадавра.

— Не представляю, какие органы чувств у демонов нижних кругов, — сказал Валор. — Возможно, зрение им и не нужно… Предположу, что они чуют живое. Быть может — человеческие души. И воспринимают живое как пищу — думаю, так. Охотники.

— А почему не пожирают солдат собственной армии? — спросила я.

— Я бы не был так уверен, что вообще не пожирают, милая деточка, — сказал Валор. — Но не массово… быть может, тут есть какая-то особая настройка во время совершения обряда? На присягу, например… сложно сказать. Будем разбираться.

— У меня была идея допросить духов, — сказал Норвуд. — Ну, духов тех несчастных, кого убили, чтобы сделать кадавра… но их так выжгли…

— Да, — сказал Валор. — От кого, от кого — а от них мы точно ничего не узнаем. Я думаю, закончив исследования, мы предадим останки земле… И попросим милейшего наставника Фрейна отпеть их, как несчастных неизвестных, принявших мученическую смерть. Трудно сказать, где сейчас находятся их души… но, возможно, мы сумеем хоть отчасти помочь им силой Святого Слова: оно дотягивается туда, где заканчиваются любые наши возможности.

Ну вот, подумала я. Посоветоваться с Иерархом, отпеть куски кадавра в храме… Мы определённо уже живём в совершенно новом мире. И, кажется, этот новый мир нравится мне больше старого.

25

День, когда мы получили дохлых летунов, был достаточно отвратителен, зато он славно закончился. Во-первых, актрисы оказались милыми. Напомнили мне… ну, у них жизнь устроилась полегче моей, поэтому они вели себя гораздо веселее. И всё их восхищало и удивляло.

А во-вторых, это новейшее изобретение, светомотор — оно нас всех поразило, если говорить откровенно. Инженеры принесли с собой белую простыню и световым лучом сначала перенесли на неё картинку бегущей собаки, а потом натурально её оживили! Собака побежала прямо на нас, они запустили запись звука, собака залаяла — и в ответ тут же гавкнула Тяпка.

Полный успех, в общем.

Конечно, светомоторная собака бежала не совсем как настоящая: слишком быстро, смешными рывками. Но я подумала, что всё это сущие пустяки. Мессиры инженеры ещё доведут светомотор до ума: они таким штукам в Университете обучались.

А после демонстрации учёные мессиры записали пение на звуковой валик. Ужасно забавно! Мы, конечно, наговорили в раструб кучу всяких пустяков, потом Тяпка туда лаяла — и все хохотали, когда прослушивали записанное. Но потом мы настроились на серьёзный лад.

Свейта пела прямо в раструб этой машины, а леди Итара аккомпанировала на рояле чуть поодаль — и потом, когда мы запустили валик, получилось очень интересно: голос чётче и ближе, а рояль потише и подальше. Мессир Дельм снял валик и сказал, что эту запись они скопируют много раз. Вильма начала расспрашивать, сколько это будет стоить, сколько можно снять копий и насколько возможно запустить производство самих машинок. Пока Дельм объяснял, что машинка для прослушивания будет стоить дешевле, чем для прослушивания и записи, я спросила Альтара, попробует ли он снять Свейту на светомотор.

А он меня разочаровал. Сказал, что у нас во Дворце слишком слабый свет. Но они уже запланировали снять в специальном павильоне, с мощными лампами.

С того вечера события замелькали так, будто их тоже сняли на светомоторную плёнку.

Вскоре мессир Фогель уже показывал игрушечных коников. Странные вышли зверюги: не было времени их прихорашивать, поэтому выглядели этакими сказочными монстрами. Лошадиный скелет заливали каучуком лишь настолько, чтобы всаднику было удобно на нём сидеть, зато кости укрепляли металлическими плашками. В глазницы лошадиного черепа вставлялись две довольно яркие электрические лампы, к которым шли провода от генератора под рёбрами, включались рычажком на затылке, а генератор заряжался от движения жуткой скотины — инженеры Фогеля мне подробно объяснили. Седло и крепления для седельных сумок можно было снять и закрепить на их месте пару пулемётов, справа и слева — а огнём пулемётов некромант мог управлять издалека. Для этого на лошадиной спине Фогель соорудил из обрезков костей пару суставчатых выступов с двух сторон — как два фальшивых пальца. К ним и цепляли спусковые рычаги — безумная штуковина, как подумаешь, но вполне в духе Квентина с его воронами. В сумерки мёртвая конница должна была производить неизгладимое впечатление: даже при свете лошадки здорово впечатляли. Увидев опытные образцы, даже наши придворные лакеи плевали через плечо и целовали Око на шее — но тут же начинали пересмеиваться и прикидывать, как гады из Перелесья наложат в штаны при виде нашей кавалерии.

Занимался ими Жейнар — и сразу отхватил лошадку себе. Звал её Гнедком, перестал ездить на моторе, считал, что мёртвый конь — идеальный транспорт для некроманта ещё со времён государя Дольфа. Носился на нём по городу: прохожие сперва шарахались в ужасе, потом вышло несколько газетных статей — и народ успокоился.

— Да почему Гнедок-то? — хихикал Ольгер. — Ты что, видел, какой он был при жизни?

— А какая разница, — ухмылялся Жейнар. — Просто нравится, как звучит.

В итоге коняшками обзавелись почти все наши. Только Далех потихоньку плевался: он считал, что лошади — тоже люди, и был уверен, что эти кавалерийские игрушки — форменное кощунство. И Валор не ездил верхом: похоже, взбираться на этот ужас с глазами-фарами было просто ниже его баронского достоинства…

«Ворон» отделение завода Фогеля начало производить поточно. Кости на них шли гусиные, дешевле всего. Мы бы брали куриные, но курицы не летают — в куриной черепушке уж совсем не за что зацепиться, а вот гусиные сработали хорошо, что-то внутри бывшего гуся ещё помнит о полёте. «Ворона-гусь» заводского производства напоминала помесь птичьего скелетика с воздушным змеем, летела легче и выше, чем запущенная воронья тушка. Я попробовала ею управлять — одно удовольствие. Чистенькая. Р-раз — и расправляется, не то что окоченелый птичий трупик. Нести она могла гранату или динамитную шашку, но можно было вместо взрывчатки закрепить в держателе и футляр с запиской. Первый же цех выпускал по сотне в сутки; первые «вороны» пошли на защиту города, в ведение Алена. Вот от «ворон» наши драконы вместе с Далехом пришли в восторг — ну профессиональная радость.

Санитарные эшелоны теперь шли потоком, так же, как на запад шли эшелоны с войсками, оружием и продовольствием для солдат. В госпитале провидца Лаола вечно были заняты все койки — там, в особом крыле, лежали и те живые бойцы, которым делали искусственные руки и ноги. Фарфоровые ребята не залёживались. Теперь можно было видеть, как к вокзалу марширует целая колонна фарфоровых ребят, с фарфоровыми офицерами во главе. Ходили слухи, что не все они ехали сразу на передовые позиции: будто бы часть из них отделяли от прочих и отправляли куда-то в тыл, в особые лагеря. Туда же мы отправляли и лошадок, и ворон.

Я всё разузнала точно у нашего источника в Королевском Штабе.

— Вы верно предполагаете, деточка, — сказал Валор. — В экзаменах участвую и я тоже. Мы отбираем людей отважных, с гибким разумом, без предрассудков. В самом лучшем случае — с отсветом Дара. Вы знаете, дорогая моя, что такие встречаются и среди простецов. Они отбывают вглубь страны, на особые учения. С ними работают инструкторы из Междугорья…

Я аж закашлялась:

— Из Между… кха-кха… ничего ж себе!

Валор легонько тронул мою щёку кончиками пальцев — как в детстве:

— Вы снова верно поняли, деточка. Я был представлен мессиру Тодду из дома Одинокого Утёса, графу Задубравному — его рекомендовал прекраснейший мессир Гунтар лично. Мессир Тодд вместе с междугорскими и нашими офицерами обучает фарфоровых солдат по особой методе. Для работы в тылу врага.

— В тылу… — мне в момент стало очень холодно. — А вы всех офицеров, кого туда отправили, сами опрашивали?

— Вы хотите спросить, там ли работает мэтр Клай? — спросил Валор. Как всегда, видел на десять метров в глубь. — Да, конечно. Возможно, там и останется. Вообще-то, дорогая моя деточка, он очень нужен там. Он останется, если, конечно, не потребует у руководства, чтобы его отправили повоевать.

— Обалдеть, — вырвалось у меня. — Я ему напишу. Нет. Я с ним свяжусь. Он безобразно долго не выходил на связь.

Валор приподнял мою голову и заглянул в глаза:

— Простите, моя дорогая, но… очевидно, он не смеет. Не смеет с вами связываться, не смеет говорить. Не смеет никаким образом обнаружить себя и место, где находится. Вы ведь знаете, что существует немало методов, позволяющих найти некроманта через зеркало… особенно если за дело берётся вампир…

Я тут же поняла, как сглупила.

— Ага, — сказала я со вздохом. — Я напишу. Простое письмо.

Валор кивнул.

— Я передам его с надёжным человеком, деточка. Так оно дойдёт до адресата быстрее, чем с помощью полевой почты.

Письмо я написала. Ужасно тяжело было писать, — совсем я не мастерица и не охотница до этих эпистолярных штучек, слова никак не хотят становиться на места — но, кажется, основную идею донесла. «Ты уже повоевал, — написала я. — Дай другим повоевать, ты наверняка нужен в учебной части. У тебя опыт, да ещё какой. Если прибудут некроманты, кто лучше тебя им объяснит, с чем придётся встретиться на передовой, а? В общем, знаешь, я бы очень радовалась, если бы ты там, в тылу, и остался».

И приготовилась долго ждать ответа. Но ответ пришёл с нарочным, уже на следующий день. Этот гад написал, что любит меня больше, чем Путеводную Звезду, чтобы я невзначай не забыла эту романтическую муть, — и что намерен защищать леди-рыцаря и свою королеву. С оружием. Потому что в тылу и живые справятся. «А если я ещё пару раз умру, ты же меня поднимешь?» — выдал он в конце. И пририсовал голубочка с цветочком в клювике, внутри сердечка, очень криво — просто гад и свинья.

Меня спросили, будет ли ответ. Я не хотела заставлять офицера ждать, нацарапала на гербовом листке королевской почты такое же сердечко, а внутри него — кривой череп с цветочком в зубах, и приписала: «Только попробуй умереть хоть один раз! Не надейся, что это так уж легко сойдёт тебе с рук! Подниму — и отлуплю!» И закапала эту записульку сургучом, так, чтобы точно никто, кроме Клая, не открыл. И отдала.

И даже пореветь не успела, потому что надо было красиво одеваться и бежать, потому что день святого Гелхарда, потому что мы с Виллеминой представляли Мышонка ближнему кругу. И газетёры там были, и послы: газетёры — ради светокарточек Виллемины с сыночком, а послы — поглядеть, вправду ли у фарфоровой королевы живой ребёнок. Судя по газетам, которые до нас порой доходили, слухи за границей ходили всякие-разные.

Но Мышонок никого не разочаровал. Выглядел он просто шикарно: такой маленький и беленький, с серьёзным личиком, как у котёнка. У кого Дара нет — тот бы ни за что не догадался, что младенчик не из простецов. Церемонию мы уложили в три четверти часа, и за это время наш принц не разревелся и не описался, что, по-моему, для такого младенца — большое достижение.

И ещё по ним с Виллеминой было очень заметно, что они друг друга любят. Мышонок так тянулся ручонками… Когда мы закончили это средневековое представление по всем правилам, отпустили участников, пришла мэтресса Луфа, Виллемине снова надо было бежать, — её ждал Раш и ещё кто-то из миродержцев Малого Совета — на них с Мышонком было жалко смотреть. Она не хотела отдавать. И он не хотел, чтобы его отдавали. Он соскучился.

Но что там наши желания…

Я-то хотела пойти с Луфой. Повозиться с ребёнком немного: мы с ним тоже друг другу нравились. Но и у меня не получилось.

За мной, как водится, пришёл Жейнар.

— Леди Карла, — сказал он, — тут с вокзала очень странного парня привезли. Его доставили вместе с нашими ранеными и с телами для протезов, но парень — перелесец. Не пленный, понимаете, не перебежчик даже, а какой-то совсем непонятный типус, — и улыбнулся. — Чудо какое-то. Сопровождающий мне письмо передал аж для маршала, что это чудо представляет интерес для Королевского Штаба, я письмо отдал мессиру Лиэру, а чудо ждёт вас в каземате. Поговорить хочет.

Чудо, ага, подумала я. Из Перелесья. Ну да, конечно. Перебежчики из Перелесья — явление, мягко говоря, не массовое: кроме Ольгера, который тоже, между нами, чудо изрядное, больше никого не припомню. И в плен они не слишком-то охотно сдаются, во всяком случае, в газетах намекают на потери, а про толпы пленных не пишут. Нашим агентам, по слухам, в Перелесье совсем тяжело. Я, например, больше ни разу не разговаривала через зеркало с мэтром Тарином: от него дважды приходили записки какими-то странными каналами, потом перестали. Что-то там очень страшное творилось. А тут…

Чудо они доставили.

Ну ладно. Посмотрим.

Я спустилась к нам в лабораторию, вошла — и вижу: впрямь же чудо! И Ольгер пытается дать ему вина и бисквитов, а он улыбается как-то беспомощно и мотает головой:

— Нет, мессир, вина мне не надо. Вино на меня действует очень плохо, я даже и не знаю, как в следующий раз накроет. Вы мне, прекрасный мессир, лучше молочка налейте, если есть. От него точно худо не будет.

А Ольгер сказал:

— Позвольте представить, леди: мэтр Ричард из дома Поющей Рощи. Мне кажется, благой. Или юродивый.

А я подумала: вот запросто же! Впервые видела благого юродивого — но вот запросто.

Он на меня смотрел громадными глазищами, ввалившимися, с кошмарными синячищами под ними. Глаза были ярко-синие, до изумления. Такое чувство, что просто душа на дне просвечивала. Так дети смотрят лет до трёх, потом набираются ума и взгляд у них меняется. В жизни я не видела таких глаз у взрослого парня. Самая примечательная часть внешности.

А если не обратить внимания на глаза — смотреть не на что, мелкий, тощий. Шинель со споротыми нашивками Перелесья на нём болтается, шейка тоненькая в воротнике. Стриженый под машинку, как призывник: волосы только-только начали отрастать. Щетины ещё нет — не растёт, будто он чуть старше Райнора… лет, может, на семнадцать-восемнадцать выглядит. Длинный нос ломали, передний верхний резец выбит, улыбка впрямь беспомощная. И щербатая.

И сказал мне, глядя во все глаза, так и улыбаясь:

— Вы, если нашим газетам верить, после королевы Виллемины на всём побережье самый ужасный кошмар, прекрасная леди, а мне не страшно. Это важно. Я вам верю, леди Карла. А я в таких штуках не ошибаюсь никогда.

А я смотрела на него — и у меня аж сердце прихватывало от жалости. Каким-то образом я поняла, что этому чудаку было очень плохо, вот буквально совсем недавно. Так плохо, что даже тяжело описать. И сейчас едва-едва отпускает.

Ольгер принёс молока и налил.

— Спасибо! — радостно сказал Ричард, хотел отпить, посмотрел на меня и смутился. — Простите, леди… я, знаете, просто мечтал. С тех пор, как попал в армию. Потому что от него немного легче, от молока.

— Попей, — сказала я. — А потом расскажи.

Ричард выпил молоко залпом, поставил стакан и посмотрел на меня жалобно. У него слёзы стояли в глазах, вот правда, действительно, как у ребёнка, который хочет заплакать, но не может.

— Вы простите, — сказал он виновато. — Несёт меня иногда, не остановиться. Потому что было очень страшно, леди Карла. Было так страшно… — и обхватил себя руками, как от холода. Ему согнуться хотелось, свернуться клубком, он еле заставил себя договорить. — От страха всё внутри болело… И тогда, если кто слушает — я гоню, гоню… словесное недержание, простите…

А губы у него тряслись, и пальцы тоже. И его пожалела Тяпка. Подошла и сунула морду под руку — просто пришла сообщить, что милый он человек. Ричард взял её голову в ладони, стал гладить:

— Удивительная ты какая собачка… смотри-ка, ты же костяная собачка, а мне не страшно… Ухи-то какие… нос жёсткий у тебя… хе-е, ты ж ведь живая собачка, хоть и костяная… Эх ты, ушастая! Это ваша собачка, леди?

Тяпка его сильно успокоила. Ужас, от которого, видимо, горло перехватывало, немного отпустил. Рядом с ним присел Жейнар, я тоже налила себе молока — Ричард на нас посмотрел и понял, что мы ждём.

— Жаль, что Эрик сразу уехал, — сказал он грустно. — Ну поручик Эрик, который меня сопровождал. Рапорт отдал, письмо отдал, меня передал мессиру Ольгеру с рук на руки — и до свидания. Он всё знает, он бы лучше рассказал, он мастер рассказывать… а я так… мне всё кажется, что длинно говорю, путано… — и вдруг встряхнулся, как воробей. — А хотите посмотреть, леди?

— Что посмотреть? — не поняла я.

— Ну… что… — Ричард как-то сбился, дёрнул плечами. — Это… — и протянул мне руку, раскрытую ладонь.

Я удивилась, странно он себя вёл, но взяла его за руку, а Ольгер — за вторую. И меня тряхнуло так, будто молния прошила от макушки до пят.

Я впрямь увидела! Увидела!

Не только увидела! Я ощутила себя в вагоне-теплушке, среди перелесских солдат, которые ехали на фронт. Всё это: запах дёгтя, пота, ржавого железа, кожи, холод ранней весны, знобкую сырость, унылую мелодию, которую нудно пилил на флейте тощий солдатик в фуражке, сдвинутой на затылок, храп двух солдат, пристроившихся на вещмешках. И тянущий страх, от которого крутило живот и хотелось согнуться. И это было так явственно, будто воспоминания — мои собственные.

Только на миг меня и хватило. И я выдернула руку.

— Я вас обидел, да? — грустно спросил Ричард. — Напугал?

— Как ты это делаешь? — потрясённо спросил Ольгер. — Ты ясновидящий?

Ричард кивнул.

— Это война всё, — сказал он жалобно. — Раньше так не было. Это вот когда нас на передовую привезли, тогда началось. Раньше — немножко, чуть-чуть. Чутьё только, интуиция. А вот как привезли на передовую, — он снова взглянул внутрь меня, взгляд был отчаянный, — вот тогда у меня началось. От страха. Нестерпимо страшно было, леди Карла.

— И ты можешь всё показать? — спросила я. — Вот реально всё?

Ричард снова кивнул:

— Как было. Как на духу. Не всем, но вы же некроманты? Некроманты — они меня понимают хорошо. И они всегда видят. Кто без Дара — тот не всегда, а некроманты — всегда. Вот наставник — тот не увидел. Почувствовал, но не увидел.

— Интересный у тебя Дар, — сказал Жейнар. — Ты вправду благой?

Ричард пожал плечами.

— Кто ж его знает… не думаю, — сказал он, смущаясь до слёз. — Юродивый — это может быть. Накатывает на меня. И ясновидящий. Это да. А благой — ну какой благой… если на Роала-Мученика говядину трескали… да это бы ещё ладно… было всего, знаешь. Тяжкие грехи на мне.

— И ты хочешь рассказать… показать? — спросила я.

После этих мгновений в его шкуре, в солдатской теплушке, он уже казался до странности своим. Я вообще никогда не видела, чтобы человек так раскрывался нараспашку: нате в меня смотрите — это было жутко, но в этом была какая-то безнадёжная правильность.

Если хочешь что-то донести — точно, без искажений — это верный метод.

Я вдруг поняла, что сама бы так сделала, если бы умела. Были у меня в жизни моменты, когда я бы сделала так и ни на единый миг бы не пожалела.

— Я очень хочу, — сказал Ричард. — Изо всех сил хочу. Чтоб вы знали, иначе оно меня разорвёт на части. Я для этого приехал, леди Карла. Чтобы рассказать — а потом чтобы мы вместе решили, что делать с этим.

— Хорошо, — сказала я и сама протянула руку.

Правую руку. Ричард улыбнулся и взял клешню. Кажется, другую руку он отдал Ольгеру и Жейнару, но я уже не уверена. Я провалилась в его воспоминания.

26

Не семнадцать. Двадцать один. Просто выглядел некрупно. Конституция такая.

Он проучился в семинарии два курса. Наставником хотел быть, его дома пожилой наставник любил, привечал, грамоте учил, даже письмецо написал ректору семинарии. Ричард довольно легко поступил и хорошо учился, кстати. Но бросил, нанялся на фабрику разнорабочим: из деревни, из дома, написала мать, отец заболел, нужны деньги. Ричард пошёл зарабатывать деньги для своих.

К началу войны он даже сделал некоторую карьеру: освоил пресс, на нём клепал заклёпки и болты. Радовался: зарабатывал вдвое больше, посылал деньги домой, хватало и на книжки. Иногда удавалось послушать хор в храме на праздничной службе. Переехал из рабочей общаги в комнату в меблирашках. Казался себе состоятельным человеком, идущим в гору. Прямо роскошная жизнь получалась — и он всё надеялся накопить немного и доучиться.

Но потом призвали. И точка.

Это всё я поняла в один миг. Просто он это знал — и я теперь это знала.

Сначала ему было не страшно. Он ведь шёл воевать за святое дело. За Сердце Мира и Святую Розу, за царство Божие на земле, за всеобщее братство без границ. Ричард иногда читал газеты — и от идеи всеобщего братства, без границ, войн и зла, у него захватывало дух. В конце концов, в Писании примерно это же и говорилось, так что он не сомневался вообще. Ну силы зла сопротивляются — естественно же, нет?

Про жителей Прибережья он просто не думал. Враги представлялись ему чем-то вроде адских гончих… впрочем, он особенно не думал и о них. Просто жил.

Смущали Ричарда только жандармы. И офицеры, во всяком случае, многие. Его и раньше смущало начальство, но не так. На призывном пункте, где у него забрали документы и отправили к новобранцам, он впервые ощутил неожиданный кромешный, безнадёжный ужас, от которого хотелось свернуться клубком.

Офицер-то был обычный. Обычная скучающая рожа.

Но Ричарда накрыло так, что он чуть не рехнулся от ужаса.

Потом притерпелся, стало чуть легче. Но страх уже не отпускал. Время от времени становился нестерпимым, как боль.

В учебке страх почти ушёл. С винтовкой Ричард справился неожиданно лихо — я чувствовала, как лихо, как ему нравилось пострелять. Внезапно выяснилось, что меткая стрельба — у Ричарда талант, он расстреливал мишени, жаря в десятку, с весёлым азартом, под радостные вопли других новобранцев… но вдруг поймал на себе взгляд унтер-офицера и принялся тереть глаз.

— В глазу, ребята, что-то будто лопнуло, — говорил он извиняющимся тоном.

И лупить в десятку перестал. Подумал, что ведь могут сделать и снайпером — и содрогнулся, представив голову живого человека на месте красного кружка.

«Нет уж, — думал он в этот момент. — Буду, пожалуй, как все».

По мне, в учебке ему было ужасно. По-моему, новобранцев гоняли, как бродячих собак, мне внутри Ричарда было нестерпимо, всё восставало, я корчилась от жалости и ярости одновременно. Когда унтер выбил ему зуб за то, что он на мгновение опоздал в строй, когда его и его приятеля по имени Эгель заставили зимней ночью отбивать с крыльца наледь столовыми ножами, — когда вся эта казарменная дичь промелькнула передо мной, совершенно живая, мне захотелось поубивать всё тамошнее начальство. Но я не чувствовала, чтоб Ричарду пришлось совсем уж нестерпимо. Он как-то очень легко воспринял. Я даже ощущала его эту беспомощную и наивную улыбочку: так армия же! К войне готовят, муштра, известно. Он даже сказал тому самому Эгелю, которого трясло от бешенства после очередной выходки унтера:

— Говорят, после таких психов, как наш ротный, в окопах легче. Я так и чувствую, что легче: я на тех врагов уже плевать хотел, не страшнее они унтера!

И Эгель коротко заржал, тут же заткнувшись: побоялся, что услышит начальство.

Про нас там болтали чудовищные вещи, но на Ричарда они не производили особенного впечатления.

— Ну ад, понятное дело, — говорил он, когда сослуживцы особо наседали с пропагандой. — Не маргаритки, враги, ясно. Бог даст, победим.

В общем, месяц Ричард кротко вкалывал на земляных работах, не особо жалуясь, даже когда стёр себе ладони до крови черенком лопаты. Учился стрелять и бросать гранаты. И как-то всё это его особо не задевало — и ещё он легко дружился с другими солдатами. Они к нему относились покровительственно, угощали, если удавалось раздобыться едой, — и я их хорошо понимала, на самом деле. Ричард-то тоже был готов помогать всем и каждому… Предполагалось, что ещё два месяца его команду будут обучать, — но в один не слишком-то прекрасный день им сообщили: всё, братцы, присяга и фронт.

Во время присяги Ричарда накрыло снова.

Принимал полковник Особого Ведомства, красивый, моложавый, подтянутый, в форме с иголочки — и, как увидел Ричард, с ледяными мёртвыми глазами. Как у мёрзлой отрезанной куриной головы. Пустыми. Вот от них-то Ричард и словил такой ужас, что чуть не грохнулся в обморок… но его, как ни странно, удержал древний текст перелесской присяги.

— Я клянусь государю и народу Перелесья жить и умереть за счастье и процветание нашей земли, — сказал он. — Любить и защищать страну, как мать, телом и душой.

Сказал — и дышать стало полегче. Но страх с этой минуты не отпускал Ричарда вообще.

По дороге на фронт ему снились дичайшие кошмары, настолько жуткие, что он вскакивал в поту. А как только новобранцы сошли с поезда, кошмар превратился в явь. Товарищей Ричарда выстроили на замызганном перроне — а поодаль, подволакивая громадные закопчённые крылья, прогуливалось чудовищное, тяжело описуемое нечто.

Из нестерпимых снов.

Ричарда затошнило от ужаса.

— Это — летающий Страж, — сказал новый ротный, с ледяными мёртвыми глазами. — Стражи — наши самые мощные союзники. Летающая гибель еретиков-рыбоедов с побережья, будь они прокляты. Но запомните, ублюдки: любой Страж чует любого врага. Любого, ясно вам, падаль? Пока ты — или ты, урод — или вот ты — верны присяге со всеми потрохами, вы для Стража свои ребята. Но стоит какой-нибудь падле усомниться, замыслить предательство, попытаться удрать или сдаться в плен — она станет жратвой Стража ровно так же, как любой враг. Он предательство та-ак далеко чует! Вы удивитесь, ублюдки.

Тварь, похоже, эти его слова отлично понимала, потому что повернулась к несчастным солдатикам пустой дырой, которая заменяла ей башку, и выпустила из дыры клуб дымного огня. И за спиной у Ричарда кто-то грохнулся-таки в обморок, а ротный сквернейше выбранился:

— Срань Господня, понаберут дохляков — только Стражей кормить годятся…

В этот момент Ричард и подумал в первый раз, что многое из красивых газетных слов — нестерпимая ложь. Какое тут всеобщее братство… прислали вот новое пушечное мясо, а этот летающий ужас — вроде надсмотрщиков за рабами. По разумению Ричарда, так за чистый свет не воюют. Невозможно.

А окопная братва ему добавила.

Стражами летающих тварей по ту сторону фронта никто, кроме господ офицеров, не звал. А имя такому было «жрун».

— И мёртвых после боя жрёт, и раненых, почём зря, — рассказывал пожилой солдат Грегор, что служил с самого начала мясорубки. — Он ведь, говорят, и души жрёт, их-то больше всего и любит, потому норовит среди мертвяков живого отыскать…

— Врагов? — спросил Эгель, содрогаясь.

— Кого придётся, — сказал Грегор и сплюнул. — Санитары не очень-то и торопятся… особенно под огнём. Так что, парни, молите Бога, чтоб сразу убило.

Новобранцы качали головами, сомневались — но Ричард понял, что это правда. После присяги его странный Дар обострился — и он стал болезненно чувствителен к вранью. Не только сам Грегор верил в то, что говорил, — это вообще от него не зависело. Просто факт.

Жруны охотятся на живые души.

И это Ричарду было настолько нестерпимо страшно, что захотелось сунуть винтовку в рот и нажать ногой на спуск. Остановило одно: кто ж спасается от дождя в озере? Это ведь выйдет, что Ричард нарушил присягу, сбежал — и его душа прямиком угодит в кошмарную пасть на брюхе жруна.

О целях войны здесь разговаривали, не питая особых иллюзий.

— Тамошняя мёртвая королева прицеливалась наши земли забрать, с папашей своим, праправнуком Дольфа, — говорил тот же Грегор, здорово подкованный в политике. — С ней некроманты, они её мёртвую подняли и в куклу вселили, а убил перелесец — вот она и решила мстить. С ней ад идёт, некроманты, мёртвые куклы, драконы… оттого и наш государь завёл особистов, ведьмаков, чего уж — чтоб защититься, значит, от ада адом же.

— Да, ребятки, никакому братству не бывать. Чародеи с двух сторон рубятся за власть и за землю. Господь, небось, о нас и думать забыл: грехи-то какие страшные… Не отмолить. Видно, помирать нам всем тут.

— К Господу попасть, — мечтательно сказал старый вояка с рубцом над бровью. — Все погибшие за свою землю, короля и товарищей — сразу на лоно Господне…

— Ага-ага. К жруну в пасть не хочешь?

— Мы победим — хоть будем под своим королём… Кукла, говорят, поклялась править только мёртвыми, одни некроманты и мёртвые ей и служат. И нас тем же порядком сперва поубивают, после поднимут бездушных. Чего уж хуже…

— Я вот смотрю на всё это… головой об угол или углом об голову — разница-то не слишком большая…

— Я вот что думаю, — робко вставил Ричард. — Если ад с той стороны, что ж наш государь не отмолил? Святая Земля же нам — союзники. Написал бы Святейшему Отцу нашему…

— Э, сынок! — мрачно сказал Грегор. — Видать, молитвы не особо помогают. Когда Проклятый Дольф армию мертвяков до столицы вот столечко не довёл — как уж государь Ричард молился! Власяницу, говорят, под кирасой носил — не помогло. Винную долину, Голубые горы — тю-тю, прогадили. Ад силён. Государь Рандольф — благой король, говорят, а что толку…

— Господь зрит, не вмешиваясь, — хмыкнул Лерой из новобранцев. — Ты ж, небось, знаешь, семинарист!

— Господь не вмешивается, а аду только дай…

Тут были простые хорошие парни. Это Ричарда чуть обнадёжило. Но общая картина, которая ему открывалась, была нестерпимо ужасной. До оторопи.

Ричарду очень захотелось поговорить с капелланом. Он нашёл полкового наставника, но взглянул ему в лицо и увидел ледяные мёртвые глаза. От ужаса Ричард ничего не смог сказать. Наставник брезгливо усмехнулся, небрежно его благословил и ушёл.

Этот нечеловеческий, холодный, мёртвый и пустой взгляд здесь, на фронте, был до изумления у многих. Кошмарные глаза мёрзлых трупов Ричард видел практически у всего командного состава, от ротных до старших офицеров, у интендантов, у капелланов… У солдат — реже, но встречались и у солдат: Ричард смотрел, как пятеро развесёлых ребят с ухмылками черепов и пустым льдом глаз разгружали фуру, что подвезла банки с серыми.

К серым большая часть окопной братвы относилась спокойно. «Серый — всё равно что пёс натасканный, — рассказывали ветераны. — Уж он-то своих не тронет. Он на рыбоедов натасканный. Даже если банка разобьётся — он тут не останется, за линию фронта уйдёт». Но даже при таком спокойном понимании трогать банки не мог почти никто.

— Я, братцы, лучше пиявку болотную поцелую взасос, чем до такой посудины дотронусь, — говорил верзила Вик, здоровенный, с простецким деревенским лицом. — Не боюсь, но никакой моей возможности нет.

Видимо, командование принимало это в расчёт: с серыми возились только… Ричард не знал, как назвать этих солдат. Они все были в ефрейторском чине. Их совершенно не беспокоили серые, они трогали банки, стаскивали окровавленные трупы, чтобы зародыши серых подрастали, облизывая кровь, и с прибаутками зарезали для серых раненую лошадь — Ричарду снились её неожиданно человеческие глаза, он легко поверил в рассказы, что вот так же эти кромсают и раненых пленных. У этих была своя компания: прочие солдаты их сторонились и, кажется, брезговали.

А может, и побаивались. Но вслух это не обсуждали.

Два дня Ричард и его команда копали окопы, слыша, как совсем недалеко грохочет передовая. Через два дня прибывшее подкрепление двинули «на передок».

Кровавую кашу следующих дней — Ричард сам не знал, сколько времени прошло, дни в дыму походили на ночи, ночами было ослепительно светло от разрывов и осветительных ракет — как-то сложно описать по порядку. Ричард помнил это время как череду вспышек, когда окружающий мир на миг становился приемлемым для человеческого разума. Артиллерия с той — с нашей — стороны мешала плоть с землёй тяжёлыми дальнобойными снарядами. Ричард откапывал засыпанный блиндаж, помогал санитарам тащить в тыл офицера с оторванной стопой, офицер рыдал, богохульствовал и звал маму. Потом с той стороны что-то горело высоким чадным пламенем жрунов, но артиллерию они не подавили до конца — поток огня и стали шёл прямо над окопом, и Ричард рядом с Эгелем и Виком сидел на дне его, уткнув лицо в колени и закрыв голову руками… понимал, что руки затылок от осколка не защитят, но всё равно…

Потом их подняли в атаку, в страшный грохот, дым, непонятно, день или ночь, и со всех сторон летели куски раскалённого злого металла, и надо было бежать вперёд и стрелять, и Ричард таки бежал и успел пару раз выстрелить, но рядом что-то шарахнуло так, что выключило все звуки — и воздух, твёрдый, как громадный кулак, отшвырнул Ричарда назад, в закопчённый и окровавленный снег. Последним, что он тогда увидел, был длинный язык клубящегося огня где-то высоко, во мгле небес.

Когда Ричард очнулся, было не то чтобы тихо, — с обеих сторон рокотал и огрызался фронт — но сравнительно тише. Очень холодно. В небе стояла большая белая луна. На миг Ричарду померещилась вертлявая и шустрая тень, чёрная, как дыра в небытие, которая подбиралась к нему, пританцовывая и виляя, как учёный пудель, — но уже через миг у него прояснилось в голове и видение пропало. Я думаю, он видел адскую гончую или что-то в таком роде, но он сам решил, что ему мерещится от контузии.

И тут Ричард услышал в ночном гуле фронта отвратительный рвущийся звук — и ещё более отвратительный хруст. Ричард повернулся — шея и плечи остро болели, двигаться было тяжело, но он отметил это как-то между прочим, как о другом человеке — и увидел, как по нейтральной полосе, по крови и саже, превратившимся в наледь, ползёт жрун.

Он полз, опираясь на колени и крылья, как громадная летучая мышь, время от времени останавливаясь и приникая к самой земле — чтобы вырвать кусок из трупа.

Жрун не останавливался надолго, будто пробовал мертвецов на вкус. Он подползал всё ближе — и Ричард сжал винтовку так, что на промёрзшем дереве приклада стало больно пальцам.

Подползёт — застрелю, думал он, но не очень верил, что жруна можно убить винтовочным выстрелом. Ужас так накрывал, что бросало в жар, — но голова была ясная, и Ричард решил, что не дастся так просто.

Вдруг жрун замер, будто насторожился и прислушивался или принюхивался, — и Ричард замер. И тут же понял, кого тварь выслеживает: откуда-то сзади и сбоку он услышал стон.

Жрун тоже услышал. Он как-то передёрнулся, встряхнулся, бросил коченеющее тело, из которого только что вырвал кусок плоти вместе с шинельным сукном — и пополз на стон.

А Ричард, чуть не теряя сознание от боли и ужаса, пополз ему наперерез.

Ричард был ближе и двигался быстрее. Луна светила до беспокойства ярко — и Ричард увидел Вика, вжавшегося спиной в неглубокую воронку. Пола шинели Вика в лунном свете казалась чёрной от крови. Ричард подумал, что Вика, верно, ранили в бедро, — и пополз быстрее.

Он дополз и ткнулся в грудь Вика головой, — а жрун уже был шагах в двадцати — и тут с той — с нашей — стороны взлетела белая ракета и ударил пулемёт.

Ричард ещё увидел, как жрун распластался по наледи. Ага, подумал он злорадно, не любишь, когда пуля в брюхо! — и одним рывком, сам удивляясь силам, взявшимся неведомо откуда, стащил Вика пониже. Вик снова застонал, но в себя не приходил.

Прибережцы чесанули пулемётными очередями левее и правее, — видимо, не столько заметив движение, сколько на всякий случай, — и огонь прекратился. Ричард успел подумать, что лучше уж пуля от прибережцев, чем жрун, — и тут же увидел, как поднимается тварь.

Вот в этот-то момент по какому-то наитию — семинарскому, наверное, ещё не выбитому армейской службой до конца, — ему и пришло в голову вытащить из-под воротника Око.

Ричард его не снимал. Не столько по семинарской привычке, сколько потому, что Око подарил старый наставник, что оно было — из дома, из прежней, милой, мирной, доброй жизни. И за эту жизнь он ухватился, как утопающий за былинку.

И выдохнул подползающему жруну:

— Катись отсюда! Мы присяге верны! Нас ранили за государя и Перелесье, ясно?!

Жрун приостановился. Будто удивился: что, это пулемётное мясо, смазка для штыка смеет что-то говорить?

Вик шевельнулся. Ричард мельком взглянул на него — и увидел потрясённое лицо, глаза, полные ужаса и надежды.

— Катись-катись! — заорал он еле слышно, чтобы с наших позиций не открыли огонь на звук. — Во имя Вседержителя! — добавил он, как семинарист.

И жрун подался назад.

А Ричард, проясняя голову, вдохнул холодный ветер, пахнущий дымом, порохом и мертвечиной, и начал тихонько читать «Творец мой оплот».

Он читал, а жрун отползал — и к концу молитвы тяжело взлетел, будто ему было отчаянно неприятно находиться поблизости. По силуэту жруна с наших позиций открыли винтовочную пальбу, но то ли промазали, то ли его впрямь нельзя снять пулей из винтовки: он снизился где-то за линией фронта и пропал из виду.

— Болит? — спросил Ричард, переведя дух.

— З-замёрзло, — еле выговорил Вик. — Я п-приложил пакет и ремнём перетянул.

Ричард кивнул. У него появилась надежда, что до утра они дотянут. И они впрямь дотянули: за полночь, когда артиллерийская дуэль почти прекратилась, до них добрались санитары.

Вика тащили, Ричард более или менее самостоятельно дополз с ними до позиций. Уже в окопе фельдшер сказал, что Ричард отделался лёгкой контузией, дал ему пилюлю и оставил в строю. Вика увезли в лазарет.

Ричард остался и думал. Теперь он уже был практически уверен, что дикое враньё — не большая часть того, что говорилось офицерами, жандармами, газетёрами и капелланами, а практически всё.

На следующий день, во время некоторого даже затишья, когда то и дело начинался мокрый снег и фронт только перелаивался с обеих сторон редкими артиллерийскими залпами, офицер из Особого Ведомства показывал солдатам нашего фарфорового мальчика, погибшего в том самом бою, когда контузило Ричарда. Наш герой, видимо, попал под струю адского огня — так что перелесцы разглядывали обгорелую куклу. Кости обуглились, но фарфоровая маска и металлические части уцелели — и один потускневший от жара глаз.

Для перелесских солдат зрелище оказалось дико непривычным и ужасным.

— Видите, — говорил особист голосом, от которого Ричарда бил озноб, — как рыбоеды поднимают мертвецов? Твари малоуязвимы, но и они смертны. Стражи, артиллерия, огнемёты — всё это их уничтожает, так что не бойтесь. На все козни ада у нас есть противодействие.

Солдаты перешёптывались и морщились, а Ричард с тоской смотрел на фарфоровое лицо, закопчённое и потрескавшееся, но всё ещё красивое. Смотрел — и думал:зачем такое? Зачем эти сложности, этот тонкий механизм пальцев, эта фарфоровая красота? Проклятый Дольф просто поднимал мертвецов как есть — и ни времени, ни денег, ни труда его подданные на это не тратили…

Оно и страшнее было. И омерзительнее.

Зачем они украшают? Безумие же! Не выгодно, смысла нет. Зачем?

Особист оставил солдатам пачку брошюр «Наши враги», приказал взять каждому по брошюре и ушёл. Ричард взял.

Самым главным врагом, о котором в книжке на серой грубой бумаге говорилось, был некромант. «Ты должен научиться узнавать некромантов сразу, узнавать везде — и стараться уничтожить при любой возможности». Тёмное клеймо и знаки отличия: черепа в петлицах, череп на нарукавной нашивке — это если некромант с той стороны. Но солдат должен иметь в виду: среди своих тоже может оказаться скрытый враг.

Если кто-то из сослуживцев странно себя ведёт, если слишком спокойно относится к трупам, если у него есть какие-то скрытые уродства или чёрные родинки — о таком потенциальном враге, возможном шпионе, нужно непременно сообщить либо капеллану, либо особистам. Если кто-то говорит о галлюцинациях, кошмарных снах, приступах ужаса — тоже доложить.

Читая это, Ричард только усмехнулся. По их логике, он должен доложить о себе самом, что ли? Но он, Ричард, точно не некромант…

Видимо, примерно так же рассуждали и другие парни.

— Ты вот поживи в окопах-то, — ворчал старый солдат Грегор, тряся брошюрой. — Когда мертвяки друг на друге лежат чуть не у тебя под носом. И поглядим тогда, как ты станешь к ним относиться… и как у тебя будет со снами и с ужасом… Поглядим, будешь дрыхнуть, как младенец, или тоже орать во сне начнёшь, как все… развелось писак, кирпичу негде упасть…

Все — и Ричард — с ним соглашались.

А потом Эгель вдруг завопил:

— Смотрите-ка, братцы: дракон кружит!

Первый раз тогда Ричард увидел дракона. Все начали палить вверх из винтовок, пальнул пару раз и Ричард, даже сказал: «Эх, высоко больно, пулей не достать» — но вся беда в том, что достать дракона он даже не пытался.

Это тоже было красиво: снег перестал, развиднелось — и красиво он парил, распахнув острые крылья, вспыхивая на скудном солнце яркой медью. Лёгкий и чистый, подумал Ричард. И живой.

— Разведчик, — сказал кто-то из ветеранов. — Ну дадут нам жару, если не убить гада!

С позиций взлетел жрун. В небе он так и выглядел, как должен был: неестественный, тяжёлый, поднятый злобным чудом труп — против живого существа. Ричард смотрел на воздушное сражение, на клубы чадного огня, которые извергала тварь, на то, как дракон легко ускользал от них, — и думал: дракон тут за нас. За свет. За людей. Против адской твари.

И как получилось, что тварь на нашей стороне, а дракон — на другой? Всё идёт к тому, что мы воюем на стороне ада.

Ричард с ужасом ждал, когда жрун сожжёт дракона: как тот ни был лёгок и ловок, не было у него способов защититься от огня. У него сердце замерло, когда дракон вдруг, сложив крылья, начал падать резко вниз, а жрун ринулся за ним. Но тут с нашей… в смысле с прибережной стороны рявкнуло сразу несколько пушек, дракон нырнул под залп шрапнели — и она в воздухе разорвала жруна на части.

Ричарду стоило очень большого труда не заорать радостно. Он оглянулся — и увидел блестящие глаза окопной братвы.

— Ух ты ж, как они его, — выдохнул Эгель и смущённо кашлянул. — Ушёл дракон-то, братцы.

Солдаты разбрелись. Они казались Ричарду пристыженными — и он подумал: не иначе как им тоже было радостно видеть, как уничтожили жруна.

Как наши враги уничтожили нашего… гхм… союзника.

Потому что — ну их в пекло, этих союзников, которые добивают своих.

Но мысль никак не хотела оформиться до конца и царапалась внутри разума, как ресница, попавшая в глаз: не больно, да и волосок-то крохотный, но никак не выходит от него избавиться, и забыть о нём невозможно.

Между тем небо снова заволокло, опять посыпал снег — и фронт притих. И Ричард, пользуясь тишиной, пошёл в лазарет, проведать Вика.

Окопный народ у лазарета не толпился, зато у стены, около штабеля гробов, на гробовой крышке сидел громадный жрун и пожирал из эмалированного таза какие-то кровавые ошмётки. Ричарду померещилась кисть руки с растопыренными пальцами — и он поспешно отвернулся, пошёл поискать свободного санитара.

А как нашёл — увидел, что и у этого глаза словно у отрубленной свиной головы.

— Чего надо? — буркнул санитар.

— Дружка повидать, — сказал Ричард. — Виксен из дома Осоки. Вчера доставили.

— Помер, — выдал санитар, не меняя тона.

— Как помер? — у Ричарда аж дух перехватило. — Он же в бедро был ранен…

— Ну да, — санитар начал раздражаться. — Кость раздробило. Стали резать ногу — помер на столе. Да что ты рот-то раззявил, первый раз замужем, что ли? Вчера дружки твои сплоховали, а рыбоеды, видать, подтянули артиллерию, двух Стражей кончили, да сегодня ещё одного — вот это беда. А вас, сухих, пригоршня на медяк идёт.

— А тебе жр… они дороже людей? — вырвалось у Ричарда, и через миг он об этом пожалел: ему показалось, что жрун, пожирающий куски тел, насторожился и прислушивается.

— Они-то воюют, а вы дурью маетесь, — отрезал санитар. — Чего стоишь? Иди себе. И нечего на него таращиться, понял? Чьё это было — тем уже не нужно. А ему нужно: его осколком задело.

Ричарду стало худо от нестерпимого отвращения, даже более острого, чем страх. Он вздохнул и побрёл было прочь, но тут его остановил другой санитар. У этого глаза были чуть живее.

— Эй, деревенщина! Пойдём со мной, поможешь перетащить кой-что.

Ричард чуть пожал плечами и пошёл. За лазаретом на земле лежали грудой стянутые в скатки больничные матрасы.

— Перетащишь под крышу, а то отсыреют, — сказал санитар. — Нынче в нашем ведомстве бодрых нет, а мне надрываться никакого резону. И руки мёрзнут. Сделаешь — плесну сбитня, так и быть. Сладкого, как для раненых.

— Хорошо, — сказал Ричард и поднял пару матрасов. Спина и плечи отозвались глубокой тянущей болью, напомнили вчерашнее, но Ричард только сдвинул лопатки. Это не имело значения. — Куда нести?

Санитар взглянул на его руки — и вдруг его глаза ожили:

— Вот сюда заноси, складывай в тамбуре… а хороши у тебя перчатки, солдат. Домашние?

Отличные перчатки из козьей шерсти и тёплые носки прислала из деревни мать, она мастерски вязала. Ричард кивнул.

— Слушай, парень, — окончательно оживился санитар, — сменяемся? На целое кольцо колбасы, вяленой, из Дальних Пущ, а?

— Не могу, — сказал Ричард. — Подарок.

— И бутыль самогона, — шепнул санитар. — Четвертную. От сердца отрываю.

Ричард покачал головой.

— С дружком бы выпил, — сказал санитар. — Я ж слышал. Ты этого дылду искал же? С дырой в бедре? — и перешёл на совсем неслышный шёпот: — Он здоровенный, его Горан с особистами на кости для жрунов пустить хотели, пленных нынче нет, а тут туша подходящая, но ведь можно и договориться. У меня свояк на санитарном поезде, сегодня к пяти пополудни будут.

Ричарда кинуло в жар. Он хотел бы многое сказать, но взял себя в руки и кинул со всем равнодушием, какое смог изобразить:

— Врёшь.

— Да вот те Сердце и Роза! — забожился санитар. — Идём!

Ричард бросил забытые санитаром матрасы и пошёл за ним, надеясь, что санитар не заметит, какое впечатление произвели его слова.

В лазарете было одновременно душно и холодно. Запах карболки, чёрного бальзама для гноящихся ран, крови, пота, человеческой боли стоял стеной, дышали десятки людей — но почему-то это не делало помещение теплее. Раскладных коек хватило счастливцам, менее счастливые лежали на матрасах, брошенных прямо на пол, а совсем уж невезучим достались плащ-палатки — это, видимо, для них привезли матрасы, что лежали сейчас на дворе под снегом.

И небритую осунувшуюся физиономию Вика Ричард узнал издали.

— О! — сказал он радостно. — Ты впрямь ещё жив, жеребец? Счастливчик, домой поедешь.

— Так и ты жив, дохляк, — выдохнул Вик и добавил в тоске: — Не поеду. Не берут меня на сегодняшний поезд, фельдшер сказал.

— Берут, — сказал Ричард. — У меня всё схвачено.

И переглянулся с санитаром. Санитар с готовностью кивнул.

— А ты жох, — сказал Вик с уважением.

— Отдыхай, — улыбнулся Ричард. — Организуем.

— Ну что? — с надеждой спросил санитар.

Ричард снял перчатки и отдал их Вику.

— Отдашь вот этому из окна вагона, — сказал он. — Он ещё обещал колбасу и бутылку крепкой. Тебе пригодится.

— А ты и впрямь жох, — приблизительно с таким же уважением протянул санитар.

— С волками жить — по-волчьи выть, — хмыкнул Ричард.

— Повезло дылде, — сказал санитар насмешливо.

Ричард не удостоил его ответом.

Он ещё заходил на двор лазарета, поглядеть, как раненых грузят в конные фуры, чтобы везти к железной дороге. Убедился, что Вика отправляют со всеми. Это несколько утешило Ричарда, но его нестерпимо терзала мысль, что Вика-то он вытащил — а какого несчастного солдата переделают в тварь вместо Вика?

Я служу аду, думал Ричард, и ему хотелось выть от нестерпимого ужаса и тоски. И парни служат аду, думал он, кусая губы. Умереть — ещё полбеды, все умирают… но если вот такое сожрёт твою душу… Лучше пуля, осколок, что угодно. Лучше валяться вмёрзшим в кровавую грязь на нейтралке. Лишь бы не жратва для жрунов.

В тот день он практически решил умереть. Не беречься — ради чего беречься? Ради того, чтобы подольше участвовать в этом кошмаре? Ради того, чтобы попасть в пасть жруна? Или просто постепенно превратиться в полуживую тварь с глазами мороженой курицы?

Пусть ад выясняет отношения без меня, думал Ричард. Мы всего лишь пылинки, несчастные щенки, которых бросили на рельсы, — а с двух сторон летят два адских паровоза, чтобы столкнуться и разбиться вдребезги. Всё равно телу не уцелеть.

Но душа…

Последнее же, что осталось.

И не убивать таких же несчастных бедолаг с другой стороны — их ведь тоже небось бросили на эти рельсы, не спросив согласия…

Ночью отделение Ричарда расставили на посты — около склада с боеприпасами и около склада, где хранились банки с серыми и порой отдыхали жруны.

К ночи погода окончательно испортилась. Началась метель. Ветер выл и стонал на сотню ладов, нёс мокрый снег и яростно швырял его в лицо — до весны оставалось совсем немного, но зима и знать того не хотела. Фронт глухо ворчал в ночи, но далёкой канонады было почти не слышно за воем и свистом ветра. Единственный фонарь у склада вьюга трепала так, будто хотела сорвать его совсем.

Ричарду было очень холодно. Тело тупо болело, руки в казённых нитяных перчатках, кажется, примёрзли к винтовке, он закоченел — и даже не пытался топтаться на месте, чтобы согреться. Сейчас я околею здесь, думал Ричард, глядя, как ветер мотает фонарь, — и это будет хорошо. Не так больно, как от пули, не так страшно — и не надо никого убивать. Просто околею, как бродячий пёс.

Ричард так и не понял, что вытряхнуло его из этого сонного предсмертного оцепенения, — но ярким оно было, этакой внутренней вспышкой, от которой он вздрогнул всем телом и резко обернулся. И столкнулся взглядом с вышедшим из метельного мрака мертвецом — так он ощутил это в первый момент.

Фарфоровый призрак не носил каски — и ветер трепал светлую чёлку. И взгляд стеклянных глаз показался Ричарду живым. И почему-то не врезало ему под дых нестерпимым ужасом, который всегда летел за адскими тварями.

Наверное, поэтому Ричард опустил винтовку и спросил мёртвого лазутчика:

— Погоди меня убивать, ответь: у тебя душа есть?

27

Ричард, конечно, очень бодро решил, что ему нужно сражаться на нашей стороне — но всё равно его ситуация терзала ужасно. Потому что, как ни крути, наши солдаты убивали его братву. И никакой возможности как-то убедить братву сдаваться в плен или переходить на нашу сторону у нас не было: перелесцы видели ад глаза в глаза. У них не умещалось в голове, что на нашей стороне при таком кошмарном раскладе может быть как-то иначе.

А я показала Ричарда Виллемине и Лиэру. Я чувствовала, что этот парень у нас при дворе не просто так, что-то его ведёт, — ну и на удачу показывала его всем подряд. Слушала и думала.

Выводы получались интересные.

Виллемина произвела на Ричарда совершенно оглушительное впечатление. У него руки затряслись, когда он увидел нашу дивную государыню. Но не от страха: я знаю, как он чувствовал страх. Просто нестерпимо было заглянуть в глаза той зверюге, что зовётся пропагандой: это ж такой вал вранья, самого злобного вранья, что и сам не можешь понять, как в такое в принципе можно поверить.

Особенно если верил.

— Вот, — сказал Ричард и вморгнул слёзы. — Вот что я ещё на фронте понял, прекрасная государыня. Вы — как фарфоровые бойцы. И вас ад не видит, а если какая адская тварь увидит — она боится.

— Вот как, мэтр Ричард? — ласково сказала Виллемина. — Так-таки и боится?

— Жруны эти самые… простите, государыня, твари адские — до самого последнего момента и не видят, и не чуют, — сказал Ричард. — Поэтому командиры с вашей стороны и думают, что фарфоровые — лучшие лазутчики. Жруны чуют живых, и серые тоже, а фарфоровые… они через смерть прошли. Их не чуют. Я сам видел.

— Но убивают, — тихо сказала Виллемина.

Ричард на неё посмотрел, как семинарист на обожаемого наставника, не как на королеву.

— Конечно, — выдохнул он. — Вы, государыня, им страшный враг — и фарфоровые бойцы тоже. Они на всё готовы, чтобы убить. Но чутьё у них сбоит, понимаете! Они соображают, что их враг пришёл, только нос к носу, совсем вплотную.

Виллемина переглянулась и со мной, и с Лиэром — и Лиэр опустил веки согласно, и вообще всем лицом показал, что чего-то такого и ожидал.

— Да, — сказала Виллемина. — Получается, что фарфоровые — наш передовой отряд. И что мы можем возлагать на них очень много надежд.

— Точно, прекрасная государыня, — истово закивал Ричард. — Я видел. Ваше прямо оружие против ада.

— Наши мёртвые, — еле слышно сказала Виллемина. — Наши убитые.

Это было сказано так, что даже меня передёрнуло жутью.

— Выходит, так, — сказал Ричард.

И он в этом явно чуял что-то правильное, и я в этом почувствовала что-то совершенно правильное. Но почему-то это правильное вызывало такую тоску, что ныло сердце.

Вильме снова надо было бежать после этой аудиенции на четверть часа — но я её поймала. На минутку: мне очень нужно было послушать, что она скажет. Нужен был её холодный спокойный разум, трезвый — чтобы себя немного охладить, чтобы стало не так больно и стало можно работать дальше.

Ещё мне хотелось её обнять — и мне показалось, что и ей хотелось. Подержаться друг за друга. Понять, что у нас ещё есть какие-то тела.

Что мы ещё на этом свете.

Вильма взяла мою голову в ладони, как когда-то:

— Карла, милая, тебя ведь что-то мучает?

— Ты понимаешь, как всегда, — кивнула я. — Меня мучает, потому что тебя ведь мучает. И у тебя болит, я чувствую. Когда ты сказала «наши мёртвые»…

И тут Вильма обняла меня порывисто и прижалась. Её потряхивало, как живую.

Я её гладила по голове, по плечам, я ещё не понимала пока — и ждала, когда она сможет говорить. Мне стало ясно, насколько чудовищно она устала за это время, моя королева.

— Жаль, — глухо сказала Вильма мне в шею. — Жаль, что я не могу глубоко подышать. Это мне всегда помогало. Но ничего. Ты мне тоже помогаешь, леди-адъютант. Половина моего воображаемого сердца. Мне уже легче.

— Очень тяжело, Вильма? — спросила я. Я её держала, как Клая, когда он уходил на фронт.

Она встряхнулась, как птица, и выпрямилась. По её кукольному лицу ничего было не прочесть.

— Моим братьям на фронте тяжелее, — сказала она. — И будет ещё тяжелее. И, быть может, будет нестерпимо тяжело, когда кончится война.

Меня это потрясло.

— Не понимаю, — пробормотала я.

Она снова обняла ладонями моё лицо, заглянула в глаза:

— Мы, фарфоровые солдаты, меньше, чем люди, и больше, чем люди. Нам не нужно ни есть, ни пить. Нам не нужно дышать. Мы намного меньше устаём.

— Мы… — шепнула я.

— Мы, — кивнула Виллемина. — Мы, фарфоровые бойцы короны Прибережья. Ты ведь понимаешь, милая, милая моя сестрёнка: я ровно такой же солдат, как и они. Меня так же убили. Меня так же подняли. Я так же воспринимаю мир. Я кусок моей страны, острый осколок того же самого фарфора. Мы, фарфоровые, настолько крепко связаны с нашей верой, нашей страной и нашей войной… я не поверила бы ещё год назад, что такое вообще возможно. И их всё больше — тех, кто отдал человеческую жизнь, а теперь душу отдаёт. Мы с ними — одно.

— Поэтому ты встречаешь санитарные эшелоны? — спросила я. — И навещаешь их в госпитале?

— Я бы отправилась на фронт, как наши подруги-певицы, — сказала Виллемина. — Чтобы сказать им, что благодарна им, что они братья мои, что я сделаю всё мыслимое и немыслимое для нашей общей победы. Если бы у меня только нашлась свободная неделя… так ведь нет её, ты знаешь.

— У каждого своя война, — сказала я.

— Да, — в голосе Вильмы появился еле заметный светлый лучик. — Поэтому я и не думаю капризничать… не пытаюсь заставить своих людей выполнять мои прихоти. Делаю всё, что могу делать здесь, ради победы над адом.

— Но почему ты сказала, что после войны будет тяжелее?

— Карла, милая Карла… — Виллемина снова опустила голову, и лучик погас. — Мы вернёмся с войны, и всё это встанет в полный рост… наши искусственные тела с нечеловеческими потребностями, наша ужасная память, наш опыт, которого никому не надо… Наши неизменно юные фарфоровые лица — и рядом с нами будут стареть живые любимые…

Ужас меня хлестнул, как стальной трос, — наотмашь.

Видимо, это отразилось у меня на лице. Вильма взяла мои руки, поднесла к губам, прижалась к ним щекой:

— Прости, милая моя девочка. Я не должна была. Не думай пока об этом. У нас ещё будет время об этом подумать, что-то решить… что-то, быть может, исправить. Пока рано. Пока нам нужно победить. Присмотри за этим юношей, за перелесцем, хорошо? Он нам зачем-то очень нужен, я чувствую. Как минимум он многое объяснил мне, даже не сказав ничего конкретно.

— Хорошо, — я сдержала вздох и вморгнула слёзы, даже улыбнуться сумела кое-как. — Ты тоже не думай, государыня моя, фарфоровый герой. Будем решать задачи по порядку, ладно?

Вильма провела кончиками пальцев по лбу, словно стирая дурные мысли.

— Ну что ж, — сказала она уже легче и веселее. — Нам пора побеждать, милая Карла. Я уже опаздываю самым нестерпимым образом, да и тебя наверняка ждут. Я постараюсь не засиживаться в Штабе за полночь — и, быть может, мы успеем поболтать перед сном.

Я поцеловала свою государыню в щёку — и она выпорхнула из нашей гостиной так легко, будто этот страшный груз и не давил на неё.

А я пошла поискать Ричарда — и как раз вовремя.

Ричард оказался у нас в каземате — и завороженно разглядывал наше связное зеркало. Было очень заметно, что ему хочется стекло полапать, вот прям руками потрогать, но он опасается. А лицо у него было восхищённое и ошарашенное.

— Да что ты там увидал-то? — приставал Жейнар, но Ричард только мотал головой.

— Ричард! — окликнула я.

Похоже, вывела его из транса. Он вздрогнул и обернулся:

— Леди Карла, а что там?

— Ну, — я только плечом дёрнула. — Смотря где.

Жейнар сморщил нос:

— Ну Ричард, я ж говорил! Это зеркало для связи. Наносишь эликсир — раз, два, три — и тебя слышит человек с другой стороны. Вот что там?

Ричард виновато ухмыльнулся:

— Нет, Жейнар, я ж не про это. Про связь, про эликсир — я всё понял. А вот внутри там что? Вот прямо там, в… в глубине там?

Мы с Жейнаром переглянулись.

— О! — радостно воскликнул Ольгер, который вошёл и услышал только последнюю Ричардову реплику. — Это вампирские пути, что ли?

Жейнар присвистнул.

— Впрямь вампирские пути? — удивилась я. — А как ты их видишь?

Ричард пожал плечами и покрутил пальцами: ему было не объяснить.

— Ну… вот… будто… там, в той комнате, в зеркале… за ней ещё что-то, понимаете, леди? Она как будто не совсем настоящая… не просто отражение… Я ж и раньше смотрелся в зеркала, и в это зеркало уже смотрел, а такого не видел. Подошёл вот поближе — а там это… ну вот это… глубина!

— Но тебе не страшно? — спросил Жейнар.

— Нет, — уверенно сказал Ричард. — Занятно очень. Только это, видно, не вампирские пути. Вампиры же — из ада?

Он попался. Мы втроём ему начали объяснять про вампиров. Он расспрашивал, мы объясняли, потом мы обедали и разговаривали про вампиров — и Ричарда, кажется, слегка укачало от такого количества сведений. Потом за Ольгером прислали из Аптекарской коллегии, потом жандарм за Жейнаром зашёл, а у меня образовалась небольшая пауза — и я уже одна рассказывала… а потом пришёл Валор.

В последнее время мы почти не виделись. Валор занимался научной работой, он был то у медиков, то в госпитале, то у Фогеля — и при этом по вечерам и ночам читал лекции для курсантов-некромантов. Ему не надо было есть, спал он урывками, свободное время проводил в библиотеке — но, похоже, иногда его накрывало и очень хотелось увидеть меня и Виллемину. А может, и остальную нашу команду.

А мне целую секунду хотелось прыгнуть ему на шею, как отцу в детстве.

— Как же я рад, что застал вас, деточка, — сказал Валор. — Есть интереснейшие новости.

А Ричард в это время смотрел на него широко раскрытыми глазами, с приоткрытым ртом. В глубочайшем обалдении.

— Мэтр? — обернулся к нему Валор.

— Мессир, — потрясённо прошептал Ричард, — вы — вампир?

Однако, подумала я.

— Вампир? — удивился Валор. — Деточка, будьте любезны представить нас с этим юношей друг другу.

— Ну, — сказала я, — Валор, это Ричард из дома Поющей Рощи, он перелесец и ясновидящий. И есть подозрение, что благой, хотя не факт. Ричард, это прекраснейший мессир Валор, барон Тиховодский, из дома, вот забавно, Поющих Ив. Бывал при дворе короля Эрвина, хоть и отрицает. А ещё он был призраком, и почти вампиром тоже был, так что ты в чём-то прав.

— Я прав, — кивнул Ричард. — От мессира Валора… ну как бы… таким сквознячком тянет… как из зеркала. И тёмным светом… не говорят так? А я не знаю, как по-другому сказать. Мессир Валор, я прошу прощения, фарфоровый — но не такой, как все фарфоровые солдатики… и не такой, как фарфоровая государыня. Я вот чувствую, а описать не могу.

— Хм… — опустив ресницы, сказал Валор. Почему-то у него получалось напускать на себя невероятную таинственность даже с фарфоровым лицом. — Вы, милейший мэтр Ричард, впрямь ясновидящий. Не уверен, что определю благого… но ясновидящий.

— Знаете, прекрасный мессир, — смущённо сказал Ричард, — я сил нет как хочу на вампиров поглядеть. Даже не знаю, почему, но вот просто надо мне. Мне леди Карла, и мессир Жейнар, и мессир Ольгер всё объяснили: что они тёмные вестники, что они в своём роде защитники, и ещё кой-чего, я всё понимаю… и меня тянет ужасно. Но не только.

И замолчал.

— Чего ты? — спросила я. — Не только посмотреть?

Ричард ухмыльнулся, опуская глаза:

— Пока мессир Валор не пришёл, я вроде не всё понимал. А как он пришёл — мне вдруг в голову стукнула такая глупость… Вот скажите мне, мессир Валор: а вампиры — они вообще вампиры? Что здесь, что в Перелесье, что в Междугорье — всё равно?

— Я же говорила, — сказала я. — Вампиры связаны с местом, где умерли.

— А с местом, где жили? — слов бедняге Ричарду не хватало, он их подбирал, искал, но не слишком в этом преуспел. — Вот вы, прекрасный мессир Валор, простите, конечно, где умерли?

— Забавно, — сказал Валор с явственной улыбкой в голосе. — Да, не в столице. Правда, я родился в Тиховодье, практически рядом со столицей… и я всё же не вампир, хоть и провёл в Сумерках с десяток ночей. Вам не стоит пытаться выстроить теорию по моей странной биографии, дорогой Ричард.

Ричард взглянул ему в лицо:

— А вот если я, прекрасный мессир, предположим, здесь помру и стану вампиром, то каким? Перелесским или прибережным?

— Забавно… — протянул Валор уже другим тоном. — Это не такой уж простой вопрос, я бы сказал… ответ зависит от многих обстоятельств.

— А для вампира кто важнее? — продолжал Ричард. — Король или Сумеречный Князь?

— Сумерки, без сомнения, — тут же ответил Валор, но поправился: — Прежде говорили, что Сумерки кончаются с рассветом, что обитателям Сумерек вообще нет дела до положения живых…

— Но сейчас не так, — подхватил Ричард. — Леди Карла и мессиры намекали на прям войну в Сумерках.

— Хм… ну… положим, — возразил Валор, но не слишком уверенно. — Вампиры с побережья, во всяком случае, не воюют с вампирами Перелесья, полагаю. Хотя, безусловно, воюют с адом.

— Наши с вампирами Перелесья не воюют, — сказала я. — Наверное, так. А перелесские вампиры воюют. С нами! Гелира ведь шпионка! И она хотела убить Виллемину! Хотела! И её остановил не Кодекс.

— Мы можем рассуждать об этом лишь чисто умозрительно, — сказал Валор. — Схоластически. То, что я знаю от вас о Гелире и втором пленном нашего друга Олгрена, не говорит о том, что это именно военные действия, а не некая… скажем так: разовая акция. Быть может, стоит расспросить мессира адмирала о том, в каком положении отношения между вампирскими кланами в настоящий момент. Мне показалось, что для мэтра ясновидящего это важно, а раз важно для него, то, очевидно, важно и для нас. Предлагаю отложить дальнейшую беседу до начала Сумерек.

Никто не стал спорить. Вид у Ричарда был какой-то вопросительный, но он ровно ничего не сказал, поэтому и я промолчала: всё выяснится в Сумерки, что зря приставать к человеку.

— Превосходно, — удовлетворённо кивнул Валор. — Значит, можно приступить к новостям. Вы, дорогая деточка, и мессир граф понадобитесь завтра с утра, я надеюсь. Оба. Подводный корабль вышел на связь. Они идут домой и не позднее завтрашнего утра будут здесь.

— Ох, ничего ж… — вырвалось у меня. — Они везут морскую тварь?

— Да, дорогая, — сказал Валор. — Мало того: как мы и договаривались, они везут её живьём — насколько это можно сказать о создании изначально безжизненном. У нас завтра будет непростой день.

— Непростое вскрытие? — спросила я.

— Ряд достаточно сложных экспериментов, — сказал Валор. — Предположу, что у морской твари приблизительно такая же чернокнижная природа, как и у твари летающей. Поэтому я намерен испытать на ней несколько, так сказать, методов… депортации.

— Депортации? — удивилась я.

— Именно, — подтвердил Валор невозмутимо. — Выселения демона из нашего мира в ад, где ему быть и надлежит.

— От тварей помогают молитвы, — убеждённо сказал Ричард. — Я сам видел.

— Вот как? — заинтересовался Валор.

Я хотела ему рассказать, но Ричард решил, что лучше показать — и Валор, очевидно, отлично всё рассмотрел, потому что вышел он из транса предельно задумчивый.

Быстрее, между прочим, чем я ожидала. Мне казалось, что на такую передачу воспоминаний уходят целые часы, я приготовилась долго ждать — а связь и пары минут не продлилась. Мысль — штука до изумления быстрая.

— Хм… — пробормотал Валор, собираясь с мыслями. — Пожалуй, не стоит трактовать этот эпизод так прямолинейно, дорогой Ричард.

— Почему? — удивился Ричард.

А я отметила, что Ричард уже дорогой. После этой передачи воспоминаний его уже нельзя по-другому воспринимать, иначе, чем друга.

— Ну хотя бы потому, что вы — ясновидящий и, возможно, благой, — сказал Валор увереннее. — В любом случае вы отмечены свыше. Когда вы начали молиться, этот… так сказать, жрун, будем называть его так — учуял что-то. Вашу необычность. Ему, быть может, стало неприятно и неловко — и он решил выбрать себе добычу попроще. Без риска.

— Пока я не молился, он же хотел напасть, — возразил Ричард.

— Но, дорогой мой, вы должны понять: очевидно, вы не первый раненый солдат, который пытался воззвать к Вседержителю, встретив жруна на поле боя, — сказал Валор. — Вы когда-нибудь слышали от своих боевых товарищей такие истории?

— Нет, — грустно сказал Ричард.

— Из этого мы легко заключим, что их было некому рассказывать, — продолжил Валор в тон. — То, что тварь отогнала конкретно ваша молитва, помноженная, очевидно, на вашу решимость стрелять, если Святое Слово не сработает, вовсе не означает, что молитва Вика, буде ваш друг Вик молился бы, произвела бы тот же эффект… Впрочем, и эффект не так велик, как хотелось бы: ведь жрун не рассыпался пеплом и не покинул своё искусственное тело, а всего лишь ретировался, чтобы дождаться более удобного случая закусить человечиной, верно?

Ричард пожал плечами и кивнул.

— А у вас есть более действенный метод, да? — спросила я.

— Трудно сказать, насколько он действенный, пока мы не получим конкретный результат, — сказал Валор. — Видите ли, деточка… я написал Отцу Святейшему. Подробно описал ситуацию и попросил совета от столпов веры.

— Иерарх знает! — сорвалось у меня с языка прежде, чем я сообразила, что может и не знать вообще-то. Явление-то новое.

— Я отослал Святейшему Отцу нашему точный чертёж металлической пластинки, извлечённой из туши, — сказал Валор. — Описал то, что мы выяснили во время вскрытия, как можно подробнее, и приложил несколько светокарточек, сделанных Жейнаром. Я надеялся, что хоть кто-то среди пресвятых наставников о чём-то подобном слышал или читал. Вынужден огорчить вас, милая деточка: Иерарх не знает. Но он никогда и не занимался углублённо вопросами чернокнижия. Зато он с нами всей душой — и, чтобы помочь делу, прислал во Дворец видного специалиста по этой теме, Преосвященного Грейда. Преосвященный прибыл сегодня около полудня, остановился у наставника Элии, завтра к утру он будет с нами на вскрытии.

— Ничего себе! — заорала я восхищённо. — Нервы у Преосвященного, видимо, как верёвки!

Валор кивнул, соглашаясь:

— Как стальные тросы. Я показывал ему препараты. Преосвященный — интереснейший собеседник. Привёз с собой несколько томов «Определения тайных чар», сейчас ищет в них аналогии. Очень надеюсь, что с помощью Божьей найдёт — и завтра поможет нам в работе.

— Жаль, что сегодня не пришёл познакомиться, — сказала я.

— Он немощен и очень занят, деточка, — сказал Валор с чуть слышным укором. — Мне, право, жаль, что в резиденции Иерарха некому настроить связь через зеркало. Лучше бы он присутствовал, не покидая своей кельи, через зеркальное стекло: он так стар и хрупок, что я невольно боюсь, как бы с ним не случилось чего-нибудь дурного. И в то же время меня радует, что он прибыл лично. Мне кажется, он заметит всё, что нужно, несмотря на почтенный возраст.

— Удивительный дед, — сказала я. — Я думаю, скорее он будет бояться, чтоб с нами чего-нибудь не случилось. В свите Иерарха такие попадаются… ад должен бы по углам шугаться, как нашкодивший кот.

— Исчерпывающая характеристика, — я услышала в голосе Валора явственную улыбку.

Потом мы закрутились до вечера.

Валора выдернули в Штаб. Я оставила Ричарда в лаборатории Ольгера, потому что меня срочно позвали в госпиталь. Я там привязала двумя Узлами душу, у которой не осталось тела. Ну просто не из чего было сделать протез: всего-то несколько обгорелых костей. Жрун, гад, его сжёг. А призрак остался и надеялся. Ребята растерялись — но у меня-то уже была отработанная метода.

Пока Рауль переделывал стандартную фарфоровую маску, я рассказала призраку, что протез из обезличенных костей никогда не станет для него окончательно своим телом. Но призрак был слишком серьёзно настроен: на Жемчужном Молу погибла вся его семья. Он хотел воевать до победы, мстить и гнать — а там будет видно.

— Если я потом, когда разобьём гадов, попрошу вас, леди, чтобы вы меня отпустили на лоно Господне, к Селине и деткам, вы ведь отпустите? — спросил он.

Я просто душу в кулак зажала, чтобы не разреветься. И пообещала:

— Если вы захотите после победы уйти, то отпущу.

И этот герой вошёл в такой же обезличенный вычищенный протез, как и наши фарфоровые морячки, благо на складе Фогеля всегда хранились такие, на всякий случай. Мы держали их для моряков, но какая разница. Парень нормально вошёл в это тело, без всяких неожиданностей. И типичное эльфийское, ещё работы Глены, лицо его не смутило.

— Винтовку теперь могу держать — и ладно, — сказал он. — Всей душой вам благодарен, леди.

Фрейн его благословил на прощанье — и я тоже, если благословение некромантки что-то значит. Байр и Норвуд посмотрели на обряд — значит, не растеряются в следующий раз. И закончили мы, как раз когда уже начинало темнеть.

Я подумала, что мне уже надо быть во Дворце. У меня было предчувствие огромной силы, я думала, что ведь должно что-то произойти сегодня в Сумерки — я вызвала мотор, потом бежала со всех ног, но всё равно опоздала.

Вернее, пожалуй, успела — но в самый последний момент.

Влетела в нашу гостиную в тот момент, когда Ричард перелезал через раму! Зеркала! А с той стороны стекла стоял Олгрен с очень сложным выражением лица. С таким… выжидательным, что ли. Экспериментальным.

— Э! — завопила я. — Отдай, вампир! Это мой ясновидящий!

Олгрен расхохотался. А Ричард растерялся, смутился и потащил ногу обратно. Зрелище впрямь вышло уморительное.

— Куда ж ты, боец? — осведомился Олгрен, ещё смеясь. — А как же перелесские вампиры?

— Так леди же… — окончательно смутился Ричард.

— Пригласим и леди, если уж она прибежала, — выдал Олгрен совершенно невозмутимо. — В моё время дамы особенно смелых нравов иногда носили мужские панталоны. Может, вам тоже научиться? Грустно смотреть, как вам мешают юбки, тёмная леди.

— Вместо того чтоб клыки скалить, лучше дай леди руку, — фыркнула я.

Олгрен перегнулся через раму, взял меня за талию, гад, и перенёс в инобытие, как пёрышко. Я даже не успела возмутиться.

— Это тот свет? — спросил мне в затылок Ричард, тоном то ли восхищённым, то ли перепуганным.

Олгрен чудовищно самодовольно ухмыльнулся.

— Это вампирские пути, — буркнула я. — Видишь, как это выглядит!

— Как затонувший парусник… — прошептал Ричард.

Я посмотрела на него, а у него глаза широко раскрылись, как у мальчишки в ночь на Новогодье: вот сейчас снежные феечки полетят. И таким же очарованным взглядом он посмотрел и на Олгрена, и на меня за компанию.

— Ты хотел видеть Сумерки — вот они, — сказал Олгрен. — С этой стороны зеркала всегда Сумерки. И никто из нас не покидает этого места между двумя зорями.

Ричард покивал. Я диву давалась, как он смотрел на Олгрена. Мне даже показалось, что он видит Олгрена без вампирского морока: так смотрят не на вампира, а на… другую сущность.

На Божьего вестника, быть может.

Но не боялся Ричард вообще.

— А вы мне покажете наших, светлейший Князь? — спросил он снизу вверх.

Ну что. Утвердил меня в этой мысли. Потому что гламор, прикрывающий истинное обличье Олгрена, ни на что светлейшее не тянул. Я лично видела только его древний адмиральский мундир с потускневшими галунами, обтрёпанные манжеты и штаны, засунутые в сапоги со сбитыми носками. И физиономия у Олгрена соответствовала всему этому, как клинок ножнам: просто пиратюга, типичный морской змей с наглым взглядом.

Но я помнила.

А вот Ричарда вся эта шелуха не обманула ни на секунду. Действительно интересно.

— Конечно, покажу, — сказал Олгрен.

Прямо серьёзно сказал. Мне показалось, что в некотором роде даже уважительно.

А мне подал руку: мол, идём вниз, в этот их трюм, так чтобы леди не оступилась. На самом же деле мы с ним обменялись… он обменял Силу вампира на мой Дар, только без поцелуйчиков и всего этого средневекового антуража. Мы уже просто могли, без всяких вассальных почестей, — потому что кто из нас главнее, не разобраться — а по-товарищески. И как союзники.

Смыл он мою давнюю усталость ледяной искрящейся волной своей Силы. Даже двигаться было легче. Я на него посмотрела благодарно — а он только ухмыльнулся.

А Ричард, похоже, всего этого не замечал — или ему дела не было. Он шёл так, будто знал или чуял, куда ему идти. И лицо у него как-то заострилось и стало жёстче. Не просто целеустремлённость читалась, а прямо-таки отточенная мысль.

Олгрен впустил нас в трюм.

Эти двое выглядели не блестяще, но и не гнилыми трупами. Я бы сказала: как люди в плену. Я почти не чувствовала их вампирской Силы. Но Ричард…

Ох, я дорого бы дала, чтобы понять, как он их увидел! Потому что он выпрямился и вздёрнул подбородок. И сжал кулаки.

И они, видимо, тоже увидели его как-то особо, потому что уставились именно на него, будто мы с Олгреном вообще никто и звать нас никак. Или нету нас.

И вот тут-то я и поняла, зачем Ричард приехал во Дворец — и вообще куда его вело. Сюда его вело. Именно сюда.

— Привет, предатели, — бросил Ричард.

Меня поразила холодная злость в его голосе. Я думала, он в принципе не может так разговаривать. Вампиры должны были на такое окрыситься — и немедленно окрысились.

— Это ты предатель! — прошипел Лангр. — Дезертир! Целуешься с рыбоедами, трус?

— Я должен был вас увидеть, — сказал Ричард. — Хоть кого из вас, из вампиров перелесских. Хоть как увидеть. Только вас же нет там, где вы нужны. Ни одного я не видал.

— Тебе и не положено! — выплюнула Гелира, как взбешённая кошка.

— Мне не положено, — кивнул Ричард. — Мне сдохнуть положено, хуже, чем любой пёс подыхает. Мне своей душой жрунов кормить положено. Мне даже смерти человеческой — и то не положено, да? Не знаю, что проводники делают, а только перелесцам теперь нормальной смерти не положено. И на лоне Господнем им не бывать. Ты мне объясни, вампир: что бывает с душой, когда её демон сожрёт? Исчезнет она? Или хуже, чем исчезнет? Скажи!

Вампиры молчали. И я вдруг увидел, что Гелиру затрясло мелкой дрожью, как человека в ужасе, а Лангр кусает губы, да так, что струйка тёмной крови потекла по подбородку.

— Ты не молчи, — обратился Ричард к Лангру. Злость в его голосе пропала, появилась тоска. — Ты объясни. Ты объясни, как же так. Ведь вот мессир Олгрен мне сказал: у нас, в Перелесье, Сумерки есть, вампирский клан, древний Князь. Вам же от Вседержителя положено к несчастным на Зов приходить, нет? Отпускать людей, да? Умирающих? Не допускать грязных смертей, да? Ну и где же вы? Где вы, а? Ваши где все? Князь наш, перелесский, где?

Лангр опустил голову, будто не знал, куда деть глаза.

— Что ж ты на меня не смотришь? — спросил Ричард. — Вы же служите Промыслу, так в священных книгах прописано. Так мессир Олгрен говорил и леди. Ты просто мне скажи: это правда? Правда?

— Правда! Правда! — выпалила Гелира. — Доволен?!

Её колотило так, что звякали цепи. Лангр молчал, и у его ног в воду капнула капля чёрной крови — я не поняла, с губы или это уже слеза.

— Так если это правда, то что вы тут делаете? — спросил Ричард, а я поняла, что ему самому режет душу каждое слово. — Счёты всё сводите? Они тут рыбоеды, на побережье, а в Междугорье — еретики, да? Вы местным вампирам, что ли, что-то доказать хотите? Свара уже прорву лет идёт, всё не можете решить, кто прав, да?

— Это всё Дольф, — тихо сказал Лангр. — Страшная память.

— А что — Дольф? — спросил Ричард. — Ты мне скажи, ты же старый, да? Ты помнишь Дольфа?

— Ну помню, — Лангр даже поднял голову, лицо в тёмных полосах слёз. — И что?

— А то, — сказал Ричард. — Дольф ад привёл в Перелесье?

— Привёл ад! — выкрикнула Гелира.

Но Лангр покачал головой:

— Не ад… если уж звать вещи своими именами…

— А кто? — спросил Ричард. — Ад тогда кто привёл?

Вампиры переглянулись.

— Вы ведь знаете, да? — спросил Ричард с отчаянной надеждой.

— И ты знаешь, — еле слышно проговорил Лангр. — Кто… разрешил…

— Государь Рандольф? — спросил Ричард.

— Он… не мешал, — выдохнул Лангр. — И наш… мессир Эрнст… Князь… не мешал.

— Не смей, — тихо и страшно шепнула Гелира.

Лангр взглянул на неё:

— Брось. Ты тоже знаешь.

Гелира разрыдалась.

— Вот, — сказал Ричард в нестерпимой тоске. — Вот видите. Я, выходит, королю Рандольфу обещал, клялся Перелесье защищать от зла, а он — что? Он нас всех предал. Он сам, выходит, зло и впустил, да? Делать-то что теперь?

Гелира всхлипывала и тряслась. Лангр тихо плакал, и мука у него на лице была такая, будто он уже в преисподней. Но что меня поразило — я вдруг увидела, больше даже почувствовала, как чистое ледяное мерцание вампирской Силы начало просачиваться сквозь их тёмные тела, похожие на тени.

Зрелище было фантастическое — и зрелище было совершенно невозможное. Я взглянула на Олгрена, но адмирал наблюдал, сложив на груди руки, и никакого удивления на его физиономии не было, только неожиданная удовлетворённость. Даже умиротворение.

— Да что вы… — сказал Ричард горько. — Что теперь слёзы-то лить, слезами не поможешь. Тяжкие грехи на нас с вами, преступления, нам перед Вседержителем отвечать, тут уж и не сделаешь ничего. Но это дело будущее. Сейчас надо как-то поправлять. Как-то защищать Перелесье от зла надо ведь. Надо, правда? А каяться потом будем.

Лангр поднял страдающий взгляд:

— Как поправлять, солдат? Как мы можем поправить?

— Вам бы в Сумерки наши, — сказал Ричард. — На волю бы вам — и спасать бедные души. Ведь зовут же вас! Сколько народу страшно умирает — и все милости просят, а милости нет. Господь, известное дело, не вмешивается, так и в книгах прописано — но вы-то должны вмешаться! Вы же сами — Промысел! А вы Божью волю бросили, всё считаетесь с прибережцами, кто когда и кого обидел…

— Мы же не можем… — начал Лангр и вдруг…

Он просто вышел из цепей, которые держали его у столба. Как вампир мог бы выйти из обыкновенных железных ржавых цепей — как свет, который никакими оковами не удержишь.

И сам ужасно растерялся.

Посмотрел на Олгрена — а Олгрен, в своём затасканном мундире, с наглой мордой, с тёмным сабельным шрамом, сиял и искрился, переливался ледяной Силой, которая пробивалась сквозь забавный гламор примерно так, как солнечный свет пробивается сквозь щели рыбацкого сарая. И физиономия Олгрена излучала всё то же умиротворение.

Практически такое же, как у Божьих вестников на древних гравюрах.

Лангр преклонил колено. И через миг к нему присоединилась Гелира.

Нормальные вампиры. Вампиры как вампиры.

Я в полнейшем обалдении смотрела, как лунное сияние постепенно наполняет их призрачные тела — они просто на глазах им наливались, они каким-то образом воскресали.

Пришёл смешной охламон в шинельке с чужого плеча — и чудеса делает.

— Я не приму присягу, — сказал Олгрен. — Во-первых, вы уже присягали Эрнсту, а во-вторых, вы принадлежите Перелесью. У вас свой путь.

— Что же нам делать, мессир? — потерянно спросил Лангр. — Мы ведь не можем вернуться в клан Эрнста.Особенно Гелира: Князь обратил её лично, она его фаворитка и доверенное лицо. Эрнст снова её сломает.

— Это правда, — сказала Гелира. — Простите, мессир, мне страшно. И выхода я не вижу.

— Ну, положим, выход есть, — сказал Олгрен. — Это древний, жестокий, но действенный способ. Новый клан. И новый Князь.

— Я?! — потрясённо выдохнул Лангр, стукнув себя кулаками в грудь. — Боже мой… я ведь не могу…

— Можешь ты, — сказал Ричард. — Только не трусь. Тебе ведь это самое… обращённые будут нужны? Подданные? Верные люди? Так ты думаешь, что не наберёшь верных людей, которые всё понимают — и Промыслу служить пойдут, и против ада пойдут? Запросто наберёшь.

— Бред… — пробормотал Лангр. — Где?

— На передке, — сказал Ричард. — Смертельно раненных солдатиков будешь забирать в свою Вечность — и служить они будут честно. Как присяге служили. Даже истовее: они, думаешь, не понимают, что иначе с их душами станется?

— Ты сумасшедший, — еле слышно проговорил Лангр.

— Ты трусишь, что ли? — удивился Ричард.

— Ад нас туда не пустит, — печально сказала Гелира. — Там же… да нас просто сожрут — и конец балладе.

— Тьфу ты, пропасть, — с досадой выдохнул Ричард. — Трусы. Тоже называются вампиры… За свои души боитесь, да? А на людские души, значит, наплевать вам? Трусы. Ну ладно. Мессир Олгрен, скажите, а я могу уйти в вампиры?

Глаза Олгрена расширились. Впервые я увидела, чтоб он поразился до такой степени.

— Чокнутый салабон, — фыркнул Олгрен. — Ты смерти ищешь, что ли? Или на Вечность нацелился? Так ведь может и не быть Вечности. Война идёт, тебя могут сожрать, как и их. Ты, хоть и юродивый, не заговорённый, не надейся.

— А меня всё равно почти что убили, — сказал Ричард. — Я подготовился уже. И если эти не хотят окопной братве души спасать, то я буду. Кто-то же должен, поймите. Я, выходит, уже обстрелянный, у меня есть привычка кое-какая. Я честно скажу, мессир: я тоже боюсь. Просто надо — и, выходит, больше некому.

Он смотрел Олгрену в лицо так спокойно, будто и не был просто смертным. В этот момент ужасно напомнил мне Клая.

— Тебе не надо, — тихо сказала Гелира. — Тебе не суждено пока, что ты…

— Она говорит правду, — подхватил Лангр. — Ты Предопределённости не принадлежишь, ты можешь жить долго…

— То есть вы пойдёте на передовую? — спросил Ричард с надеждой.

Но вампиры опустили глаза. Определённо они не могли ни врать ему, ни даже попытаться его успокоить — очень он был интересный тип, этот Ричард… И у меня мелькнула мысль, что уйти в вампиры, как он говорит, у него, пожалуй, вышло бы неожиданно здорово.

Но больно же!

— Ну что, — грустно сказал Ричард. — Видите, мессир адмирал: трусят они. Не пойдут, не сделают. А вернее всего, вернутся обратно к этому Эрнсту — и прямиком в ад. Нельзя же так. Поэтому — ну, простите уж меня, ничего мне не остаётся.

— Ты же пройдёшь через смерть, мальчик, — тихо сказал Олгрен уже без всякого ёрничества и насмешечек. — Ты осознаёшь?

— А что делать, — вздохнул Ричард. — Если надо, — и покосился на меня. — Вы же меня простите, леди? Я же не думал, что так выйдет. Вы меня… это самое… тело, в общем… наверное, отправьте с эшелоном. Потому что мессир Валор, когда мы менялись воспоминаниями, намекнул, что вампиру без гроба тяжело, а от вашей столицы — ну сами понимаете, очень далеко до передовой, а до Перелесья и того дальше. А наступит мир — Бог даст, перехоронят меня. В родной земле.

Я его обняла.

— Псих ты, — сказала я ему в ухо. — Псих ненормальный. Но я верю: ты сможешь. Ты сильный. А я всё сделаю, не сомневайся.

Ричард ужасно смутился и очень деликатно высвободился — а потом поцеловал мне руку, клешню, чуть коснувшись губами. Я ещё подумала: уже как вампир, будто хотел поделиться Силой.

Потом он снова посмотрел на Олгрена:

— Только, мессир, давайте — вы. Потому что эти ребята… ну… вроде слабоваты они. И я боюсь, что через них Эрнст что-нибудь там… Скажите: это ничего, что вы меня того… а, мессир? Я в том смысле, что я-то перелесец, а вы — с побережья…

Олгрен тронул его щёку ледяными лунными пальцами:

— Это ничего, Ричард. Моим вассалом ты не станешь, я чую. У тебя свои силы есть… кто бы подумал… Юный же Князь будет у Перелесья… ребёнок ещё, совсем юный. Ничего, на войне взрослеют быстро.

Ричард вздохнул легче, даже улыбнулся:

— Это хорошо, мессир. Я вам доверяю. Кровь будете пить, да?

Олгрен ответил улыбкой:

— Нет. Мне надо тебя не забрать, а обратить, а значит, нам потребуется обменяться Силой. Правда, легче тебе от этого не будет, малыш… но тут уж ничего не поделаешь: тебе придётся через это пройти, как всем нам. Это тоже инициация.

— Это ничего, — сказал Ричард.

Лицо у него было как будто немного растерянное, но я чувствовала, насколько он уже определённо всё решил — и насколько он уже душой в Сумерках. И я подумала: в кои-то веки, похоже, Перелесью повезёт с Князем. Странным образом в нём чувствовалась сила, в этом забавном маленьком парне.

А Олгрен достал из-за голенища нож, вспыхнувший острым лучом.

— Вскроемся — и обменяемся кровью, — сказал он Ричарду. — И тогда ты будешь не вассалом мне, а побратимом в Сумерках.

— Это мы с вами, мессир, вроде как мир в Сумерках заключаем, да? — просиял Ричард. — Между сумеречным Прибережьем и сумеречным Перелесьем, а?

— Да, мальчик, — сказал Олгрен. — И боевой союз против ада. Глядишь, и живые постепенно подтянутся.

Он вздёрнул рукав вместе с манжетой — и резанул запястье. Брызнула кровь, чёрная, как смола. Олгрен протянул нож Ричарду — и Ричард вскрыл вены таким до изумления привычным движением, будто был некромантом и каждый день поднимал мертвецов кровавой жертвой.

Они сплели пальцы, раны соприкоснулись, и в призрачную воду трюма в два потока, смешиваясь, полилась кровь — красная и чёрная. Лицо Ричарда исказила гримаса нестерпимой боли и, по-моему, удушья: он инстинктивно потянулся свободной рукой к воротнику, будто хотел ослабить невидимую удавку. Его человеческое тело умирало с минуту, в тяжёлых муках. Я думала, что при переходе это бывает легче.

Но переход Ричарда в Сумерки выглядел по-настоящему прекрасно. Холодный и чистый свет, как лунный, от полной луны, потёк сквозь него, сквозь кожу, волосы, даже его несчастную шинелишку, преобразил лицо, заострил черты, в глазах вспыхнул тёмный вишнёвый огонь…

— Ричард, — вырвалось у меня, — ты ли это?

Он потянулся, сильно, всем телом, будто хотел сбросить что-то связывающее, — и улыбнулся, широко и ярко:

— Да уж, видимо, я, леди. Легко стало.

Я протянула Олгрену руку — и он догадался. Вытащил из кармана неожиданно белоснежный платок, тщательнейше обтёр лезвие ножа — и подал его мне. Я разрезала ладонь клешни, чувствуя странное болезненное удовольствие.

— Вы что ж делаете?! — перепугался Ричард.

— Поцелуй мне ручку ещё разок, ладно? — сказала я, протягивая ему клешню и кровь.

Он догадался. Правильно всё сделал, просто интуиция его повела: мы с ним обменялись Силой и Даром первый раз… я только сильно боялась, что он же и последний. Ричард остался и в Сумерках ясновидящим — и свой талант передавать воспоминания и чувства не потерял: пока он пил мой Дар, растворённый в крови, я поняла, что мне нужно делать. В деталях.

А Олгрен дал Ричарду шутливый подзатыльник:

— Ты всю-то кровь не вылакай у леди, дорвался!

Ричард ткнулся в мои ладони лицом, носом, смущаясь и смеясь, а я думала, что из всех вампиров именно он мне ближайший друг.

Совершенно чокнутый парень.

Перелесские вампиры поняли всё до крошки. Как только Ричард отпустил мои руки, они преклонили колена уже перед ним.

— Вы чего? — удивился Ричард.

— Ты должен принять присягу, — сказал Олгрен. — Ты теперь их Князь.

— А… ну да, конечно, — сказал Ричард, очень стараясь не умереть ещё разок, от смущения.

Ему очень повезло, что вампиры не краснеют.

— Прими нашу верность, Князь Сумерек, — начала Гелира, но Ричард вдруг покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Прости. Не так.

— А как? — удивился Лангр. — Так полагается.

— Мы не будем как полагается, — сказал Ричард. — Мы будем как правильно. Повторяйте: я клянусь всему народу Перелесья, живому и мёртвому, жить в Сумерках и умереть снова, если придётся, за счастье и процветание нашей земли. Любить и защищать страну, как мать, телом и душой.

Перелесцы без звука возражения повторили за ним эту присягу, то ли солдатскую, то ли вампирскую. Я видела, как с каждым словом свет внутри них разгорался всё ярче.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27