Жизнь идет [Алексей Иванович Шубин] (fb2) читать онлайн

Ал. Шубин ЖИЗНЬ ИДЕТ

1. Пашино несчастье

Ничто не предвещало несчастья. Наоборот, все складывалось на редкость удачно: утро стояло морозное и веселое, и, может быть, поэтому особенно спорилась работа. В обеденный перерыв по всем уголкам машинно-тракторной мастерской разнеслась хорошая новость: пришла машина с запасными моторами. Их ждали давно, и было понятно, почему все засуетились и без всякого распоряжения кинулись разгружать приехавшую во двор седую от мороза пятитонку. Паше хотелось участвовать в общей работе, и она побежала к машине.

Здесь, около пятитонки, в разгар зимнего солнечного дня случилось то, что совершенно изменило ход событий и, может быть, всю Пашину жизнь. Произошло это так быстро и неожиданно, что восстановить все в памяти просто невозможно. Паша хорошо помнит, как, нехотя поддаваясь человеческим усилиям, по приставленным к машине бревнам пополз тяжелый ящик. Сколоченный из новых шероховатых досок с частыми коричневыми сучками, он пахнул машинным маслом и сосновой смолой. Паша запомнила это так отчетливо потому, что была от него очень близко.

И вот, когда ящик прополз половину пути, одно из бревен громко треснуло, и ящик начал падать медленно и, как показалось Паше, совсем не страшно. Паша попробовала удержать валившуюся на нее тяжесть. Сделать этого она, разумеется, не могла: ящик свалился, и вместе с ним упала навзничь Паша и очень удивилась — как будто не она упала, а все вокруг нее опрокинулось. Вместо ящика, машины и суетившихся людей она увидела бледно-голубое, удивительно спокойное небо. Паша не чувствовала боли, и ей казалось странным, что все вдруг кинулись к ней и стали поднимать ящик.

Она улыбнулась их торопливости и хотела подняться, но тогда ей сразу стало так больно, что она поняла: случилось что-то серьезное. А потом… Потом всё как-то смешалось, и Паша может вспомнить только отдельные кусочки происходившего… Ее поднимают на руки и несут. Откуда-то появляется директорская легковая машина, которую скуповатый хозяин ее, Матвей Иванович, бережет как зеницу ока. Но на этот раз он сам помогает Паше как можно удобнее устроиться на заднем сиденье… Здесь же почему-то оказывается его жена — толстая, вечно сердитая Екатерина Ивановна с двумя огромными подушками. И она совсем не сердитая, а, наоборот, ласковая, и ее ничуть не волнует, что Пашин валенок, пропитавшийся кровью, пачкает белоснежные наволочки. Около Паши, обняв ее, садится бухгалтерша Дарья Никаноровна, а рядом с шофером Сашкой — сам директор Матвей Иванович. Сашка — добрый Пашин приятель — на этот раз хмур и серьезен. Когда Матвей Иванович говорит ему: «Смотри вези легче», он обидчиво отвечает:

— Понимаю… Не маленький…

Еще остались в памяти: покачивание носилок, потолок белой комнаты с необычайно яркими лампами и чьи-то слова: «Нужно разрезать валенок». Над Пашей склонился мужчина в белой шапочке. Было странно, что рот у него завязан марлей, но это не мешало ему говорить. Впрочем, что он говорил и что она ему отвечала, Паша совсем забыла.

Потом…

Во рту у Паши сухо, нестерпимо болит голова.

Первое, что она, открыв глаза, может рассмотреть, — большое окно, разрисованное морозными узорами, а за окном — лиловый рассвет. Под окном лязгают и шипят горячие трубы парового отопления. От них идет сухое тепло.

Паше хочется повернуться, но сделать это мешает слабость и глухая, ноющая боль в ноге.

Собравшись с силами, она ложится на другой бок. Так ей удобнее и видно всю комнату, освещенную неярким электрическим светом. Комната невелика; в ней кроме Пашиной помещаются еще две кровати, три тумбочки, маленький столик и два стула. На койке с правой стороны от Паши лежит на спине сухонькая старушка. Ее лицо повернуто к Паше.

— Здравствуй, коли проснулась! — ласково говорит старушка, очень четко и смешно выговаривая букву «о». — Вечор-то я тебя не рассмотрела, а ты вон какая молодехонькая… Как оно, ноженька-то дюже болит?

— Больно, — отвечает Паша, с трудом шевеля пересохшими губами.

— А ты не поддавайся ей, боли-то, — советует соседка, — она тебя донимать будет, а ты ей: «Я тебя, боль-болюшенька, не больно боюсь, все одно тебя поборю». Так-то оно легче будет.

Чудная певучая речь старушки дышала лаской и была приятна. Слушая ее, Паша почему-то представила маленькую тележку на крохотных колесиках, катящуюся по гладкому полу.

— А что болит сейчас — это хорошо, — продолжала старушка. — Это твоя хвороба изнутри болью выходит.

Наверно, и еще нашлись бы у старушки ласковые слова, но ее внимание привлекло легкое движение женщины, лежавшей слева от Паши.

— С ясным утречком, Ольга Николаевна! — сказала она. — Как спалось-почивалось нонечко?

— Спасибо, бабушка, ничего.

Тихо проговорив это, женщина медленно повернулась, и Паша увидела ее лицо — большеглазое, бледное и такое худое, что по нему совсем нельзя было определить возраст больной. О тяжести болезни Ольги Николаевны свидетельствовали ее руки, очень тонкие, с длинными, казалось, совсем бессильными, прозрачными пальцами.

«Ой, какая она больная!» — с испугом подумала Паша.

Больная была удивительно спокойна. Остановив внимательный взор на лице девушки, она чуть-чуть шевельнула уголками бледных сухих губ.

— Новенькая!.. — сказала она. — Теперь нам с бабушкой веселее будет… Только ненадолго… Ты, девочка, быстро поправишься.

Голос у Ольги Николаевны был слабый и приглушенный, но в простых ее словах была искренняя теплота.

«Сама такая больная, а радуется, что я скоро поправлюсь. Должно быть, тоже добрая», — подумала Паша.

2. Добрая бабушка

По утрам в окно палаты заглядывало холодное оранжевое солнце. Потом появлялась сестра с термометрами. Приносили лекарства. Приходили доктора…

Дни казались одинаковыми, но каждый из них обязательно приносил Паше что-нибудь новое, впервые узнанное и такое интересное, что, засыпая, она непременно думала об этом.

Хотя бы это знакомство с доброй старушкой, которая первая заговорила с Пашей…

По истории болезни значилась она Пелагеей Дмитриевной, но решительно все в больнице, начиная с профессора, звали ее «бабушкой».

Непоседливость занесла Пелагею Дмитриевну в Черноземье из далеких таежных дебрей. В больницу ее привезли со станции, где она, проездом в Ростов, по собственным ее словам, «поторопилась да с вагона и обронилась». Теперь, надолго прикованная к больничной койке, подвижная по натуре старушка нетерпеливо ожидала, когда срастутся поломанные ребра и она сможет продолжать прерванную поездку к внукам.

Говорила она певуче, растягивая слова, и странное дело — Паше эта необычная речь (ей все казалось, что это катится на колесиках маленькая тележка) очень нравилась.

Рассказы свои Пелагея Дмитриевна вела по вечерам, причем начинала их неожиданно, точно продолжала давнишний, забытый соседками разговор. Иногда невозможно было понять, правду ли она приукрашивает или сказку на новый лад переделывает. И место назовет, где дело происходило, и фамилии обозначит, а потом возьмет и вплетет в свой рассказ либо бабу-ягу, либо Кащея, либо птиц с железными клювами, либо еще что-нибудь страшное, а под конец снова так повернет, что опять на правду похоже.

Паша охотно слушала эти рассказы. Нравились они и Ольге Николаевне. Когда бабушка начинала свое «вот и хорошо, вот и ладно», она клала книгу на грудь и, повернув голову, внимательно слушала. И не раз Паша замечала, как худое, почти безжизненное лицо Ольги Николаевны освещалось задумчивой улыбкой.

— А то вот так было, — говорила бабушка. — Жил у нас форменный передовик лесхоза, знаменитый лесоруб Василий Сазонович Лямкин… Вот и ладно… Пошел это Лямкин как-то с бригадой в лес да там со смертью сустретился! Стал сосну валить, а сосна на него, не хуже, как на тебя ящик, и повалилась. А в хорошей сосне знаешь сколько пудов? Ужас сколько!.. Вот ладно… Помирает Лямкин, а смерть у него в головах стоит и радуется… Но только получилось так, что рано она радоваться-то стала. В ту самую пору приехала в лес машина с инженерами. Увидели они такое дело, уложили Лямкина в машину и — в город. А смерти с Лямкиным расставаться дюже неохота, разлакомилась она (ей человеческие мучения видеть — что тебе в кино сходить). Чего ей, смерти, делать? Скинулась она серым волком и пустилась за машиной вдогонку. Запыхалась, пока догоняла… Вот ладно!.. А инженеры тем временем по телефону самолет заказали: Лямкина в Москву везти. Прибежала смерть и видит: улетает Лямкин. Обернулась она совой — и за ним. Крылья обтрепала все, пока летела, а не догнала. Прилетела в Москву, а Лямкина уже вниз спускают, чтобы в метре́ везти. Метро едет, а смерть червецом стала и рядом землю копает. Только где червецу за метро́м угнаться! Вылезла она из земли, а Василий Лямкин в главной больнице лежит, ему уже полную операцию сделали, вокруг него двенадцать профессоров в белых халатах стоят, и нету смерти никакого к нему подступу. Вот и хорошо. Заплакала смерть от досады и домой подалась.

— Лямкин жив остался?

— Здоровее прежнего обратно приехал! А тут ему еще из лесхоза путевку — езжай в дом отдыха. Сейчас он медаль за трудовое отличие имеет.

Выслушав рассказ, Паша недоумевает:

— Да ведь не бывает так…

— Чего не бывает? Чтобы доктора от смерти людей спасали? Если не веришь, давай Ольгу Николаевну спросим. Ольга Николаевна, бывает так?

— Очень часто! — совсем тихо, чуть улыбаясь, отвечает Ольга Николаевна.

— Вот видишь! — торжествует бабушка. — Еще и не так бывает! Есть около нас село Самохвалово… Вот и ладно…

Горит в палате лампочка, тускло светят звезды сквозь морозное стекло, и катятся по гладкой дороге маленькие колесики певучего сказа.

В семнадцать лет сон приходит скоро. Засыпает Паша, а засыпая, успевает подумать: «Про смерть бабушка врет, а про Лямкина и профессоров верно».

В один из дней бабушка открыла Паше большую человеческую мудрость.

Вернувшись из перевязочной, Паша принесла оттуда случайно услышанное, непонятное, но показавшееся ей очень звонким слово.

— Бабушка! Ольга Николаевна! Что такое «канцер»?

Бабушка пожевала губами и созналась:

— Не знаю, Пашуха, никакого такого канцера. Немецкое фамилие, может?

Ольга Николаевна, лежавшая с книгой, посмотрела на Пашу и тихо сказала;

— Канцер, Паша, — это медицинское название ракового заболевания. На латинском языке «канцер» означает «рак».

Сказала и снова погрузилась в чтение.

Примерно через час, когда Ольгу Николаевну положили на тележку и увезли для какого-то облучения, Пелагея Дмитриевна повернулась к Паше, с укоризной на нее посмотрела и сказала:

— Эк тебя угораздило давеча этакое слово сказать! Взяла да брякнула!

— Чего же здесь особенного?

— А то особенное, — с сердцем сказала Пелагея Дмитриевна, — что ты умирающему человеку его страшную болезнь напомнила. Рак у нее, у Ольги Николаевны.

— Я же не знала, бабушка!

— А кабы знала да такое сказала, я бы тебя бессовестной дурехой обозвала!

Паша поняла, что и впрямь вышло как-то нехорошо. Подумав, она спросила:

— А почему же она так спокойно мне объяснила?

— Потому, что выдержка в человеке есть. Она все понимает и держит себя как должно. Она такая… Ты посмотри на нее, да подумай, да поучись.

Пелагея Дмитриевна затруднилась что-то объяснить Паше и долго обдумывала следующую фразу. И фраза эта прозвучала поэтому неожиданно и резко:

— Из одной такой… тысячу таких, как я, сделать можно… вот какой человек. Одно слово — учительница!

3. Цветы Ольги Николаевны

На тумбочке возле койки Ольги Николаевны в стеклянных банках стояли букеты живых цветов.

«Зима и цветы, — удивлялась Паша, — наверное, из теплицы и очень дорогие».

Спросить Ольгу Николаевну, кто принес цветы, она постеснялась, но про себя решила: «Наверно, муж. Любит ее, вот и приносит».

И Паше даже представился серьезный, немолодой гражданин в очках, с букетом в руках.

Но Паша ошиблась. Об этом она узнала в первое воскресенье, когда пришли посетители.

Ольга Николаевна, обычно лежавшая спокойно, все время поглядывала на маленькие часики и заметно волновалась.

Часики показывали ровно два, когда пришли гости Ольги Николаевны — четыре девочки. В непривычных белых халатах, подавленные суровой больничной обстановкой, они боялись говорить и двигаться. Но Ольга Николаевна сумела так начать разговор, что ледок смущения быстро растаял, а когда нужно было уходить, оказалось, что гостьи не успели поговорить с ней о самом главном, и заторопились.

— А знаете, Ольга Николаевна!..

И наперебой начали рассказывать о последнем школьном вечере, об экскурсиях — обо всем том, что в шестнадцать — семнадцать лет представляется важным и значительным.

Потом они ушли, а на смену им, осторожно ступая, пришли другие девочки. У одних в руках были цветы, которые они смущенно клали на тумбочку Ольги Николаевны, другие принесли книги, а одна из них, Оля, протянула Ольге Николаевне альбом со своими рисунками и попросила:

— Вы посмотрите их, Ольга Николаевна, и скажите, что вам понравилось. Хорошо?

Ольга Николаевна перелистала альбом и остановила задумчивый взгляд на живом нежном личике Оли.

— Ты способная, Оля, — сказала она, — но думала ли ты серьезно о том, что будешь делать, когда окончишь школу?

Оля покраснела и ответила:

— Я как раз и хотела посоветоваться с вами, Ольга Николаевна.

— Хочешь быть художницей?

— Мне все советуют: и мама, и Елизавета Григорьевна, а я не знаю… Мне самой больше хочется архитектором стать.

— Ты ясно представляешь себе труд архитектора?

— Кажется, да. Я кое-что читала и потом много думала. Художницей стать хорошо, но архитектором еще лучше. Во-первых, архитектор все равно должен быть художником, а во-вторых, у него гораздо больше работы. Сейчас нужно строить совсем по-иному, по-новому. Новые города обязательно должны быть красивыми, и не только так, как обычно, но и сверху.

— Сверху? — удивилась Ольга Николаевна. — Объясни свою мысль.

— Может быть, я отчаянная фантазерка, но мне кажется, архитектура городов должна перемениться. Человек выучился летать. Будет время, когда станут летать всегда, все… И вот вы летите, подлетаете к городу и видите нагромождение безобразных, одинаково выкрашенных крыш… И дома, даже самые красивые, сверху покажутся приплюснутыми. Нужно сделать так, чтобы города были как сады.

— Ты читала об этом или выдумала сама? — улыбнулась Ольга Николаевна.

— Сама. И вот я не знаю, правильно я думаю или фантазирую?

— Я, Оля, не архитектор и затрудняюсь дать оценку твоей идее, но летающий человек — не фантазия.

— Вот и я так думаю! А мама говорит: ты фантазерка… У нас есть один сосед, архитектор. Я набралась смелости, пошла к нему и попросила, чтобы он рассказал, как работает. Ой! Ведь я утомляю вас, Ольга Николаевна!

— Наоборот… Ты меня заинтересовала.

Ольга Николаевна даже немного приподнялась на локте, чтобы лучше видеть Олино лицо.

— Я целый день провела с ним. Была в проектном, бюро и на объекте. На объекте мне очень понравилось, а в бюро… От одних таблиц можно сойти с ума! Я, наверно, ужасно надоела ему и все-таки почти ничего не поняла. Поняла только, что быть архитектором очень, очень трудно.

— Это верно. Но ведь между десятым классом и архитектором лежат шесть лет институтской учебы. И если ты сама себе твердо скажешь «могу», ты, конечно, будешь архитектором.

Прозвонил звонок, часы посещений кончились.

Гости ушли.

Ольга Николаевна, утомленная, лежа с закрытыми глазами, еще долго улыбалась.

Только вечером, когда Ольга Николаевна отдохнула, Паша решилась заговорить с ней.

— Какая вы счастливая, Ольга Николаевна! Если бы вы знали, как я завидую вам!

Ольга Николаевна опустила книгу и открыла большие темные глаза.

— Ты… завидуешь мне?

— Вас все любят…

Ольга Николаевна закрыла глаза.

— Ты славная девушка, Паша. Мы с тобой побеседуем потом, сегодня я… немного устала.

Ольга Николаевна замолчала, а бабушка, когда Паша попросила ее что-нибудь рассказать, сделала строгое лицо, приложила палец к губам, а потом показала на Ольгу Николаевну.

4. «Ничего интересного нет»

Пашину ногу осматривал сам профессор. Осматривал долго и при этом так сердито кашлял и кряхтел, что Паше стало не по себе. У нее так и вертелся на языке вопрос, не останется ли она хромой, но задать его профессору она не решилась. Кашлянув в последний раз, он выпрямился во весь рост и серьезно спросил:

— Под Первое мая у вас в клубе торжественное заседание бывает?

— Бывает, — растерянно ответила Паша.

— А после заседания — художественная часть?

— Обязательно!

— Потом танцы?

Паша недоумевала, куда клонит суровый профессор.

— И танцы бывают… — робко сказала она.

— Покупай туфли. Плясать пойдешь. — И взял Пашу двумя пальцами за подбородок. — Поняла, попрыгунья-стрекоза? Как мячик скакать будешь.

Паше стало ясно, что профессор только кажется строгим, а на самом деле славный и добрый. Посмотрев на него внимательно, она нашла даже, что без очков он походил бы на дедушку Прохора, весельчака и балагура. От этой мысли ей стало так весело, что она засмеялась.

И вместе с ней засмеялось все: и белые стены перевязочной, и солнечные блики на полу, даже сердитые никелированные инструменты за стеклом и те улыбнулись.

Паша хотела поделиться счастьем с Ольгой Николаевной и бабушкой, но что-то остановило ее. Это «что-то» было жалостью к тяжело больной Ольге Николаевне. Перед лицом чужого горя радость казалась неуместной.

«Ни за что не скажу, что говорил профессор», — решила Паша, когда ее несли в палату.

Но, должно быть, улыбка еще не успела сбежать с круглого Пашиного лица или, может быть, ее выдал блеск глаз, но Ольга Николаевна догадалась.

— Что сказал тебе профессор? Скоро поправишься?

И Паша сейчас же рассказала все. Но рассказ не опечалил Ольгу Николаевну.

— Очень рада за тебя, Паша! Очень рада! Какое это счастье — быть молодой и здоровой!

Паше стало стыдно за свое счастье.

— Но я еще только через два месяца от вас выпишусь, Ольга Николаевна, — сказала она.

Ольга Николаевна некоторое время молчала. Оказалось, однако, она думала не о себе, а о Паше.

— Расскажи мне, Паша, как ты училась, как работаешь, что думаешь делать?

Эта просьба смутила девушку.

— Что же мне рассказывать, Ольга Николаевна? Жизнь у меня самая обыкновенная… Кончила семилетку, год на свекле работала, потом на курсы трактористов поступила. Послали в мастерскую на практику, а тут это с ящиком и получилось. Вот и все.

— Нет, не все, Паша… Ты любишь свой колхоз? Вот расскажи о нем.

— Колхоз люблю… Он, правда, средний считается, но только я его люблю! — горячо сказала Паша. — Очень хорошо у нас. В прошлом году засуха была, а у нашей звеньевой Марии Егоровны урожай свеклы получился триста восемьдесят центнеров.

— Ты в ее звене работала?

— Нет, в другом. У нас свое, комсомольское. Мы с ней соревновались, только она перегнала: у нее — триста восемьдесят, у нас — триста двадцать.

— Почему так вышло?

— Она и золы и помета больше собрала, ну и с прополкой опередила. За ней не угонишься. Дотошная она и смелая: нужен, скажем, транспорт или еще что, она так возьмет председателя в работу, что он не знает, куда деваться! А мы не умеем так. Попросим, а он «завтра» да «завтра». Я раз с ним поспорила. Говорю: «Вы, Михаил Семенович, авторитет комсомольской организации подрываете», а он на меня: «Тебе сколько лет?» — «Семнадцать». — «Ну так вот, говорит, поживи еще столько, авторитет наживи, а потом со мной разговаривай».

Паша оживилась. Ольга Николаевна не перебивала ее, только изредка вскользь задавала вопросы. И получилось так, что за вечер Паша рассказала и о колхозе, и о подругах, и о самой себе.

— Очень я читать люблю! — сказала она наконец.

— Что же ты больше всего читать любишь? — поинтересовалась Ольга Николаевна.

— Историческое. Про старину. Про рыцарей, например, как они сражались. — Паша вдруг спохватилась. — Чего это я разболталась? Вам это неинтересно, Ольга Николаевна. Вы учительница, с высшим образованием, историю преподаете. История — это дело большое. А что интересного в свекле? Тут зола, помет, прополка, шаровка. Ничего интересного!

— У свеклы есть история, Паша.

Большие глаза Ольги Николаевны глядели на Пашу серьезно.

На пороге палаты появилась дежурный врач Надежда Ивановна.

— Больные, что вы делаете? — укоризненно сказала она. — Уже половина одиннадцатого, спать пора… А потом, Паша, пожалуйста, не утомляй Ольгу Николаевну.

Надежда Ивановна щелкнула выключателем.

— Мы поговорим завтра, — сказала в потемках Ольга Николаевна, а Пелагея Дмитриевна, весь вечер молча слушавшая разговор, вздохнула:

— Все интересно, по-моему: и историю учить интересно, и дома строить, и свеклу садить, и коровку доить — все занятно… А самое интересное, интереснее чего нету, — что бы вы думали? — Бабушка замолчала, ожидая ответа.

Паша не выдержала:

— Что самое интересное, бабушка?

— Ребятенков родить да воспитывать.

5. Большая история свеклы

Вечер. Тишина. Приветливо светит сквозь шелковый абажур лампочка на тумбочке Ольги Николаевны. В синем фланелевом халатике Паша сидит, прижавшись к спинке кровати. Ее скованная гипсом нога лежит на сиденье стула. Так удобнее. Ольга Николаевна говорит очень тихо.

— Вчера, Паша, ты сказала, что в твоей работе нет интересного. Было бы плохо, если бы ты искренне так думала. Я тебе не поверила. Ты любишь свою работу, и она не может быть для тебя неинтересной.

— Для меня, может быть, и интересно, — возразила Паша. — А для других — для вас или для Оли, которая архитектором хочет стать, чего в свекле интересного? Потому я так и сказала.

Ольга Николаевна покачала головой:

— Если хочешь знать, свекла имеет большую и очень интересную историю. Может быть, интереснее, чем романы о рыцарях.

— Рыцари — одно, а свекла — другое. Свекла и есть свекла! — упрямо сказала Паша. — Дело маленькое.

— Нет, Паша! Если хочешь, я тебе немного расскажу о свекле.

Бабушка, любившая также и слушать, опередила Пашу:

— Просить будем. — И, повернувшись к Паше, наказала: — Ты, девуня, слухай. До тебя касательство имеет.

Ольга Николаевна говорит очень тихо и очень простыми словами. Паша внимательно слушает. Перед ней встают картины…

Под белыми парусами плывет через моря и океаны медлительный тяжело нагруженный корабль. Штормы, подводные скалы, нападения пиратов грозят его экипажу. Корабль упрямо плывет; из далёкой знойной Индии он везет в Англию драгоценный груз — сахарный тростник. На вес золота будут продавать его королевским дворам капиталисты, хозяева Ост-Индской компании. Непосильно трудятся и гибнут ради этого на тропических плантациях сотни тысяч невольников. Ни одна из войн прошлых веков не брала столько жертв, сколько взяла их «мирная» торговля сахаром!.. Но пытлива человеческая мысль. В скромной лаборатории немецкого аптекаря Маргграфа качаются аптекарские весы, взвешивая первые граммы первого свекловичного сахара.

Паше немного обидно, что такую хорошую, простую, всем необходимую вещь, как свекловичный сахар, открыл немец. Но если подумать как следует, даже хорошо, что везде, во всех странах бывали и бывают передовые люди, а по рассказу Ольги Николаевны, ученик Маргграфа — Ахард — был таким человеком. Когда капиталисты — торговцы сахарным тростником — предложили ему деньги, чтобы он прекратил свои опыты, Ахард отказался от богатства.

«И я бы на его месте так же сделала! — думает Паша. — И Ольга Николаевна, и профессор, и доктор Надежда Ивановна, и директор МТС Матвей Иванович, и шофер Сашка — все бы, конечно, так сделали».

От такой гордой мысли на душе у Паши становится весело:

«А вот бабушка Пелагея Дмитриевна, кажется, скуповата, — продолжает раздумывать Паша. — Это, наверно, потому, что она долго жила при капитализме».

Но бабушка так внимательно слушает рассказ Ольги Николаевны, что Паша снимает подозрение и с нее. Да и раздумывать некогда, потому что, передохнув, Ольга Николаевна продолжает свой рассказ;

— Ты, Паша, бывала на заводе и видела, как делают сахар?

— Я туда с экскурсией из школы ходила.

— Ты видела, что это — большое, сложное производство, а полтораста лет назад один русский крепостной крестьянин сумел построить сахарный завод, изготовив для него своими руками гончарное оборудование. Представляешь себе, сколько изобретательности и сметки понадобилось ему вложить в это дело?

Паша пробует представить, но ничего не получается. Разве может обойтись сахарный завод без электростанции, огромных машин и многих километров металлических труб?

— Но особенно большую работу проделали советские ученые в селекции сахарной свеклы, — продолжает Ольга Николаевна. Комсомольское звено вашего колхоза, в котором ты работала, сеяло лучшие в мире семена свеклы.

«Так и должно быть!» — думает Паша.

— Все это я рассказала тебе потому, что ты назвала свой труд маленьким и неинтересным делом, — закончила Ольга Николаевна. — Запомни: маленьких дел нет, а историю всякого дела творим мы сами… Мы…

Ольга Николаевна не договорила, вытянулась на спине, и лицо её вдруг стало необычайно спокойным. У нее был острый приступ боли, о котором никто не узнал. Но Пашу испугало это спокойствие.

— Вам плохо, Ольга Николаевна? — спросила она.

— Нет, так… сейчас пройдет.

Ласково светит лампочка. Блекнут тепличные цветы.

Снится Паше, что едет она на машине вдоль неоглядного темно-зеленого свекловичного поля. Рядом с ней в кабине шофер Сашка. Но только хотела она Сашке на что-то показать, повернулась к нему и видит, что вместо Сашки машиной какой-то старичок управляет. Удивилась Паша и спрашивает:

— Ты, дедушка, кто такой?

Тот отвечает:

— Я Ахард, который свеклу выдумал.

Вот какой смешной сон Паше приснился!

6. Товарищ Будущев

За окном, сверкая на солнце, падают проворные капли. Снег на улице грязный, мокрый, и проезжающие машины так разбрызгивают воду, что пешеходы (Паше с третьего этажа они кажутся маленькими) боязливо жмутся к фасадам домов.

Тоскливо лежать в больнице в буйную вешнюю пору! Даже Пелагея Дмитриевна и та нет-нет да и подползет через силу к окну, а Паша места не находит. Чуть что — костыли под мышки и в дальнее путешествие по коридорам, соседним палатам и лестницам.

Раз на лестнице наскочила на профессора, да так, что чуть с ног его не сбила. Он ужасно рассердился:

— Это еще что, больная Струкова? Марш в палату!

Потом прибежала сестра и отобрала костыли.

— Сколько раз тебе говорила, Паша, что во время обхода профессора больные должны быть в постелях! Опять мне из-за тебя попало.

— Это больные должны быть в постелях, а я здорова! Нога болит, а сама я здорова! И температуру напрасно мне меряете: все время нормальная.

Сестра по обязанности должна быть, строгой.

— Все равно, если ты в больнице, должна подчиняться правилам.

И вот Паша сидит на своей койке и пишет письмо подруге.

«Дорогая Дуся! До чего в больнице лежать скучно, и представить невозможно! Профессор, доктора и сестры строгие, ко всему придираются. Одно утешение: профессор обещает, что скоро совсем вылечит, но этого я, должно быть, не дождусь. А так в больнице хорошо. Рядом со мной лежит смешная и славная старушка и еще одна учительница, которую я очень люблю. Она преподает историю, но только больная. Такая больная, что может скоро умереть…»

Паша поднимает глаза на худое лицо Ольги Николаевны, и ей становится страшно того, что она написала. Она густо зачеркивает последнюю фразу и продолжает:

«Она страшно образованная. Недавно от нее в первый раз услышала, что сахарную свеклу, которую мы каждый год сеем, изобрел двести лет назад один химик по фамилии…»

Паша кусает карандаш, пытаясь вспомнить фамилию, но ничего не выходит: не то на букву «м», не то на «к». Вертится в голове, а не вспомнишь.

— Ольга Николаевна! — тихонько говорит она.

— Что, Паша?

— Как фамилия этого ученого, который узнал, что в свекле сахар есть?

— Маргграф… Два «г». А его ученик — Ахард… А-хард…

— Спасибо.

Паша морщит лоб и повторяет:

— Маргграф, Ахард… Маргграф!.. Теперь ни за что не забуду.

Карандаш скользит по бумаге.

«…по фамилии Маргграф, а его ученик, другой ученый Ахард изобрел сахароварение и сварил три первых центнера сахара, с которым мы теперь каждый день пьем чай. Коммунистов тогда еще не было, но Ахард был честный и неподкупный ученый. Английские торговцы, которые получали большие барыши от торговли сахарным тростником, хотели дать ему взятку, чтобы он прекратил свою работу и сделал так, чтобы про нее никто не знал, но он ужасно рассердился и прогнал этих подлых торгашей так, что они с лестницы полетели…»

Таких подробностей Ольга Николаевна Паше не рассказывала, и, покосившись на Ольгу Николаевну, Паша задумалась: не вычеркнуть ли написанное, но ей очень хотелось, чтобы дело происходило именно так, как она написала. «Ну и добавила от себя немного, — успокоила она себя. — И пусть! Я бы не только их с лестницы спустила, а взяла бы за шиворот и в госбезопасность: за взятку и шпионаж…»

И Паша решительно продолжала письмо:

«Все это очень интересно, но я пишу коротко, а когда выздоровею, достану книги про свеклу, про ее историю и сделаю в нашем клубе доклад, чтобы все колхозники знали, какое это большое и интересное дело.

А лежать скучно. Передай комсомольский привет всем девчатам и ребятам и обязательно Саше Новикову, когда его увидишь, и напиши, что у вас нового.

П. Струкова»

Письмо сложено треугольничком, адрес написан, Что делать дальше? До обеда далеко.

Паша открывает дверцу своей тумбочки, там гостинцы из дому: пышки и банки с маслом и медом. До воскресенья, когда Паша получит очередную посылку, четыре дня, а меду в банке — на донышке. Но разве виновата Паша, что у нее хороший аппетит? Она вздыхает, зачерпывает ложечкой мед, мажет пышку и ест.

Ей чуть-чуть стыдно: ест она больше всех — и то, что дают в больнице, и то, что приносят из дому, и кое-что из того, что приносят Ольге Николаевне. Получается это как-то незаметно. У Ольги Николаевны всегда много вкусных печений и конфет. Сама она их почти не ест, но обязательно угощает Пашу:

— Паша, попробуй…

— А что же вы сами, Ольга Николаевна? — сопротивляется Паша. — Ведь вам принесли.

— Ты же знаешь, я не могу много есть, — говорит Ольга Николаевна, — а ты поправляешься, тебе нужно.

Ольга Николаевна отламывает кусочек печенья, а Паша съедает остальное. Надо сказать, что Паша всегда угощает Ольгу Николаевну и бабушку деревенскими гостинцами.

А бабушка в этом отношении прехитрая. Дед частенько присылает ей деньги, но она ни копейки на себя не тратит. Получит и завернет в платочек.

— Поднаберется, ребятенкам что-нибудь справлю.

От угощенья же не отказывается.

Есть еще книги, которые приносят Ольге Николаевне. Никогда Паша так много не читала!

Самые интересные дни — это воскресенья, когда к Ольге Николаевне приходят ее ученицы. Паша теперь знает их всех, и ее очень интересуют их рассказы и разговоры. Она даже немного завидует Оле, той самой, что приносила альбом с рисунками. Оля побывала в строительном институте, побеседовала с профессорами и уже твердо решила стать архитектором.

Есть планы и у других девочек. Они так хорошо говорят о будущем, что в конце концов о нем начинает мечтать и думать сама Паша. И почему ей не быть такой же откровенной с Ольгой Николаевной, как эти городские девочки?

— Ольга Николаевна, все с вами советуются. И мне хочется.

— Посоветоваться?

— Да.

— О будущем?

— О чем же, Ольга Николаевна? Самое главное.

— Самое главное! — подтверждает Ольга Николаевна. — Как ты представляешь себе будущее?

Паша садится на койку и говорит:

— Я девушка не городская, а деревенская и хочу сделать так: выйду из больницы, поеду в колхоз и нажму на работу, чтобы прославиться. Земля загудит, как работать стану!

Наверно, многие из учениц Ольги Николаевны мечтают о славе, но никто не говорит об этом так просто.

— Ты очень хочешь славы? — улыбаясь, спрашивает Ольга Николаевна.

— Ну, не славы, — смущается Паша, — а так… Пусть обо мне не говорят, не пишут, но все знают, что я мастер высокого урожая.

— Этого нужно добиться.

— Дам слово и буду его держать. Все буду делать, как наука велит. Все силы приложу, а сделаю! Обучусь работать — и на целину. Правду говорят, что в Сибири районы большие и нетронутой земли сколько угодно?

— Правду.

— Поеду туда. Народ едет, и я с ним. И возьмусь за огородное дело. Ужасно, Ольга Николаевна, я огородное дело люблю! Люди станут заводы строить, а я им помогать буду. И холода тамошнего не боюсь! Вы не смотрите, Ольга Николаевна, что я молодая — я сильная.

— Одной силы мало, Паша, нужно быть упорной и постоянной в своем слове.

— Какая же радость за легкое браться, Ольга Николаевна?

Голые руки и плечи Паши упруги и молоды, она и впрямь сильна. Но во много раз дороже этой силы ее простая и дерзкая решимость. Личико у нее по-детски круглое, но брови сжаты и, главное, эти маленькие серьезные складочки около губ. Наверно, Паша так же сжимала губы, принимая на себя тяжесть ящика с тракторным мотором.

Эта мысль заставляет Ольгу Николаевну улыбнуться.

— Ты решительная девушка, Паша, — говорит она. — Твой замысел хорош, и я желаю тебе успеха.

— Вот увидите, Ольга Николаевна!

— Нет, я не увижу, но я тебе поверю.

Паше не сразу становится понятным смысл спокойных слов «я не увижу». Они означают, что Ольга Николаевна знает о том, что скоро умрет, и, зная об этом, так много и хорошо думает о будущем. Какая она!..

Подбородок у Паши вздрагивает. Она едва сдерживает слезы, а Ольга Николаевна смотрит на нее с грустной улыбкой.

— Какая вы!.. — задумчиво и восторженно говорит Паша. — Вы очень храбрая, Ольга Николаевна!..

— Не знаю… Если я кажусь храброй, то потому, что я стараюсь думать не о себе, а об Оле, о тебе… О будущем…

Ольга Николаевна медленно повернулась на спину.

Прошло несколько минут в молчании, прежде чем откликнулась на разговор Пелагея Дмитриевна.

— О будущем нынче легко думать, — сказала она. — Только так надо, чтоб думка с делом сошлась… Сойдется — вот и ладно…

Она помолчала, обдумывая начало рассказа, потом предупредила:

— Что я сказывать, буду — понять надо… Значит, так дело было. Жил подле нас молодой мужик Стратонов Иван Игнатов. Здоровый, сильный, на лицо гладкий. Всем взял, в одном только нехватка — об одном себе думал… Вот и ладно!.. Захотел этот Иван Стратонов забогатеть и поехал за Байкал-озеро по золото. Поехал и попал в тайгу: лес, камни и нету никого… На тысячу верст один. Мало ли, много ли он шел, а только чего искал, нашел. Видит: сверкает под ногами. Золотишко-то он видит, а того не примечает, что за деревом старая баба — Земная сила стоит, от него хоронится и это золотишко ему под ноги кидает… Вот ладно!.. Нахватал он золота так, что невподъем ему. Тут Земная сила оборотилась старушкой старенькой, выходит и спрашивает: «Здорово, добрый молодец! Для кого стараешься?» А тот от натуги хрипит, глазами ворочает: «Для кого? Понятное дело, для себя стараюсь». Усмехнулась старуха: «Что ж, говорит, доброе дело. Старайся, старайся!» Вот и ладно… Сказала так, зашла наперед его, обернулась куском золота огромаднейшим и на дорогу легла. Увидел он это золото, возликовал, конечно, и давай его поднимать. Стал поднимать и такую тяготу на себя принял, что сделал шаг — по колено в камень ушел. Сделал второй — по пояс вдавился… И сбросить рад бы, да куда там — разве Земную силу сбросишь! Так она его и вдавила в камень. Вот ладно! Проходит год, может, два, может, десять, и опять в те сокровенные места человек является. Молодой еще, при очках, из себя не дюже чтобы могучий. Вот хорошо! Идет это он по лесу и знай одно — по камням длинным молоточком постукивает. Отобьет камешек, повертит в руках, какой вовсе бросит, какой в сумку спрячет, а потом вынет плант и карандашик и на планте карандашиком отметку сделает… Вот ладно! Доходит он до того места, где золота много и Земная сила сидит. Смотрит она и дивуется: никак не поймет, чего человек делает: ковыряет золото, а не берет, знай одно — по планту карандашиком водит. Объявилась она ему старушкой и спрашивает:

«Здорово, добрый молодец! Для кого стараешься?»

Тот на нее сквозь очки глянул и говорит:

«Я, бабушка, для будущего стараюсь».

А та, дура таежная, и слов-то таких никогда не слыхала: думала, фамилие такое есть — Будущев!

«Что же, — спрашивает, — это за цаца такая, твой господин Будущев?»

«Это, — отвечает, — не господин, а товарищ, и такой товарищ, который везде пройдет, все найдет, всему хозяином будет. И тебе, Земной силе, на него работать придется…»

Вот ладно!.. Осерчала Земная сила так, аж зубами заскрежетала. Забежала наперед и легла на дорогу куском такого сокровища, какого ни один царь во сне не видывал: в мильён раз дороже золота. Увидел он это сокровище, развернул свой плант, на нем крестик поставил и красным карандашиком кружок сделал. Потом стал и думает: «Нет никакой нужды мне его целиком брать, а дай-ка я, чтобы будущему достоверность показать, от этого куска маленький кусочек отчикаю».

Вот ладно! Решил так, да как по кусмяке-то этой (по Земной силе, значит) как хватит! И молоточек-то у него не простой, из особой стали кован… Тут она свету божьего невзвидела, схватилась да бежать!.. А он посмеялся, свернул свой плант, закурил папироску и в город пошел…

— Что же дальше случилось? — заинтересовалась Паша.

— Что? Самое обыкновенное дело случилось: объявил он кому надо свой плант, обсудили его на собрании, потом там, слышь, по московскому приказанию завод поставили… Сказывали мне и название его, да я не упомнила. И дома там построили, и клуб, а в клубе каждый день сеансы показывают… Звали и меня туда, да у меня в ту пору платочка шелкового не было, я и постеснялась…

Закончила бабушка озорной смешинкой, как раньше сказки заканчивали: «И я там был, мед-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало».

Бабушка помолчала, потом не спеша пояснила:

— Это я к тому рассказала, чтобы понятней было. Ты вот намедни Ольге Николаевне говорила, как здесь у вас свеколку растят и сколько от этого хлопот и трудов получается, а Ольга Николаевна прошлое вспомнила: оказалось, труды-то когда еще начались! А для чего? Все для будущего… Ты семечко в землю положишь. Придет время, свеколка вырастет, вырастет и сахарком обернется, а сахарок ребятенку какому-нибудь в питание пойдет… Вырастет этот ребятенок и, может, знаменитое дело сделает. Вот и ладно! Каждый человек урожай принести должен.

7. Ольга Николаевна уходит

От неподвижности, от вечного комнатного тепла стал хрупок и неспокоен сон. Бывало, закроет Паша глаза — и сразу ничего нет, будто в черную яму провалилась, а сейчас о чем только не передумает, прежде чем овладеет ею беспокойная дремота. И обязательно что-нибудь снится.

Спит Паша и видит во сне свою мастерскую. Цех длинный-предлинный. И стоят в нем не станки, а больничные койки. Идет по цеху механик Кузьма Егорович. Одет, как обычно, в синюю спецовку, но говорит почему-то профессорским баском: «Все это чепуха! Если одна нога короче другой на сантиметр, ни один жених не рассмотрит. Так-то, Прасковья Сергеевна, гражданка Струкова!»

Паше становится весело, она смеется, но Кузьма Егорович прижимает палец к губам и шепчет: «Тише, не будите больных!» И голос у него на этот раз женский, как у докторши Надежды Ивановны. И синей спецовки на нем нет, а белый халат. И вовсе это не Кузьма Егорович, а самая настоящая Надежда Ивановна…

В палате горит свет и много людей: Надежда Ивановна, еще какой-то доктор, сестра со шприцем, няньки. Все стоят у постели Ольги Николаевны.

Сон сразу рассеивается, Паша испуганно приподнимается.

— Спи, спи, — говорит ей Надежда Ивановна.

Но какой может быть сон, если Паша понимает, что Ольге Николаевне плохо? Паше видно, как редко, с большим трудом поднимается высохшая грудь Ольги Николаевны. Дыхание у нее шумное, прерывистое, но самое страшное — глаза Ольги Николаевны. Огромные, широко открытые, они, как у слепых, неподвижно устремлены в одну точку. По этой неподвижности Паша догадывается, что Ольга Николаевна ничего не видит, ничего не чувствует. Мелькает догадка о смерти, но Паша старается ее отогнать.

— Что с Ольгой Николаевной? — спрашивает она.

Сестра Вера Андреевна загораживает от Паши Ольгу Николаевну и отвечает!

— Сердечный припадок… Это скоро пройдет… А ты спи!

Паша поняла, что Ольга Николаевна умирает. Смерть представлялась Паше всегда чем-то очень далеким, не имеющим к ней никакого отношения. Она отгоняла мысль о том, что Ольга Николаевна должна скоро умереть, и уж во всяком случае никак не могла представить себе, как это произойдет.

В палату вносят носилки, кладут на них Ольгу Николаевну и уносят. Уносят совсем, навсегда, потому что санитарка снимает с постели белье, сворачивает и уносит матрац и подушки. Железная холодная пустота койки говорит о безвозвратности случившегося.

Остаток ночи и утро Паша проплакала, а Пелагея Дмитриевна лежала молча и, только когда девушка выплакалась совсем, сказала:

— Слезами не поможешь. Померла, так тому и быть.

И от этих слов Паша заплакала снова.

На другой день койка Ольги Николаевны была занята новой больной — неинтересной женщиной, навязчиво и много говорившей о своей болезни. Точно ее болезнь была чем-то очень важным для всех. И Паше подумалось: «Вот эта не такая. И ее никто не станет так любить, как Ольгу Николаевну».

На тумбочке Ольги Николаевны остался букет цветов и маленькая белая книжка, последняя, которую она читала. Иные строчки текста подчеркнуты карандашом. Паша спрятала книжку, положив между страницами цветок.

На другой день было воскресенье. Утром бабушка вздохнула:

— Нет Ольги Николаевны, и гостей нонче не будет.

Паша лежала, завернувшись с головой в одеяло, и ничего не ответила бабушке, только подумала: «И гостей не будет, и цветов не будет. Не стало Ольги Николаевны, и сразу все переменилось».

Уставшая от долгого плача,Паша задремала. Ее разбудила сиделка.

— Больная Струкова! Паша! К тебе пришли.

Паша открыла глаза и увидела Олю. Девушка вошла так медленно, точно горе тяжелым грузом давило на плечи. Увидев, что койка Ольги Николаевны занята другой больной, Оля торопливо отвернулась.

— Я к тебе, Паша, — тихо сказала Оля. — Расскажи, как это случилось. Господи, я прямо не могу верить!

И, присев возле Паши, Оля заплакала навзрыд, и вместе с ней снова заплакала Паша. И поэтому из Пашиного рассказа о смерти Ольги Николаевны ничего не получилось. Потом наступило молчание — долгое и нужное. А после, когда Паша и Оля разговорились, они говорили не об Ольге Николаевне, а о другом, но так, как будто Ольга Николаевна была рядом и слушала их.

— Что же, Оля, — спросила Ниши, — теперь ты твердо решила стать архитектором?

— Да. Окончательно решила. Ты же слышала наш разговор? Осенью в институт. Окончу его и поеду.

— Куда?

— Этого я не знаю. Туда, где нужно будет строить.

— В Сибирь?

— Возможно, и в Сибирь. Там идет большое строительство. Я охотно поехала бы в Сибирь…

Паша подумала и сказала:

— Города строятся, люди туда едут, а овощей там мало…

Оля удивленно посмотрела на Пашу:

— Овощей?.. Почему ты говоришь об овощах?

— Ты, Оля, думаешь о том, чтобы города строить, а я мечтаю овощеводом стать. Хочу поехать в Сибирь овощи разводить. Меня огородничество интересует. Там морозы сильные, а лето короткое, нужны новые сорта — такие, чтобы мороза не боялись.

Оля задумалась.

Будущее представлялось ей как чудесный город. Такой, что даже сверху, с самолета, он прекрасен… Но странное дело, мысль об овощах ничуть не снижала поэтической мечты о прекрасном городе. Она становилась только ближе и осуществимее… Вокруг города возникнет широкое зеленое кольцо: парки, питомники, пригородные хозяйства…

А Паше будущее представлялось как беспредельное поле — огромное зеленое царство выращенных ею растений.

— Ты думаешь, овощи — это неважно? — по-детски обидчиво спросила она, по-своему истолковав Олино молчание.

Оля взяла Пашу за руку:

— Совсем нет! Это хорошо… Просто я об этом не думала, а это обязательно нужно!.. Город и кругом сады и огороды… Иначе даже представить нельзя!.. И ты понимаешь, что получится, Паша? Ты будешь делать свое, я — свое, а мы обе вместе — одно и то же!.. Ты говорила… с ней?

— Да. Она мне поверила…

— И мне… Если бы ты знала, Даша, как она чудесно умела учить!

— Посмотри!

Паша достала из-под подушки маленькую белую книжку. Оля быстро перелистала ее…

— Паша, я очень прошу тебя, отдай ее мне!

Паша подумала и сказала:

— Нет. Оставлю себе, Оля…

— Мне это важно, что она отметила…

— И мне важно… Ты, Оля, у нее ученицей была, а у меня только это на память…

Голос Паши дрогнул.

— Тогда так: у меня есть такая же книжка. Ты дашь эту, и я аккуратно переведу все отметки на свою. Понимаешь? Переведу и верну тебе… Завтра же верну — книжку всегда передать можно. И одну фотографию — портрет Ольги Николаевны тебе подарю!..

— Честное слово?

— Конечно!

— Возьми!

В коридоре прозвенел звонок. Оля поднялась и крепко, по-дружески поцеловала Пашу.

— Я верну тебе книжку и, если хочешь, принесу что-нибудь почитать… И знаешь, Паша, мне почему-то кажется, что мы с тобой обязательно встретимся.

— Где?

— Может быть, в Сибири, но только встретимся!

— Вот и ладно!.. — сказала бабушка, когда за Олей закрылась дверь…

— Что ладно? — спросила Паша.

— Все ладно… И поплакали — ладно, и поговорили — ладно. И в Сибирь ехать порешили — тоже ладно…

8. К знакомому начальнику

После встречи на лестнице Паша побаивалась профессора, Правда, разговаривая с больными, он походил на шутника дедушку Прохора, но, когда дело касалось серьезных вопросов, старик бывал строг.

Но утро стояло такое светлое, так громко кричали грачи под окнами больницы и так хотелось домой, что Паша осмелела и отправилась в комнату с надписью «Кабинет заведующего кафедрой хирургии».

Два раза прошла мимо двери, на третий постучала.

Профессор был глуховат, и стучать пришлось три раза: сначала тихонько, другой раз погромче, третий — как следует.

— Кто там? Войдите!

Паша вошла. Профессор оторвался от бумаг, посмотрел на нее.

— В чем дело, Струкова?

— Хочу домой! — коротко выпалила Паша.

— Да ну? — удивленно спросил он. — Вот странное желание! А не рановато?

— Я беречься буду. И лечебную гимнастику, как вы велите, аккуратно делать стану.

— Нужно еще посмотреть. Этак через недельку разве?..

— Убегу, Иван Антонович!

— Что?!.

— Убегу, говорю, Иван Антонович!

— Это как сказать! Хромоногую догнать нетрудно.

— Не догоните!

— Будешь спорить — две недели продержу.

— Из окна выпрыгну!

— Я тебе выпрыгну! Марш в палату!

— Иван Антонович…

— Говорят тебе: марш в палату!

Что поделаешь с упрямым стариком! Пришлось идти в палату. Но через полчаса, когда Паша уже почти примирилась с мыслью о недельной задержке, за ней прибежала палатная сестра:

— Скорее в перевязочную: профессор ногу осматривать будет.

— Сердитый? — спросила по дороге Паша.

— Сейчас про тебя разговор шел, смеялся: «У нее, говорит, жизненный тонус такой, что если ей обе ноги в четырех местах переломать — и то поправится».

Осматривая Пашину ногу, профессор, по обыкновению, кряхтел и вел себя так, что нельзя было понять, что он решит. Осмотрел и начал что-то писать в Пашиной истории болезни.

— Отпу́стите, Иван Антонович? — не выдержала Паша.

— Что же с тобой делать, если ты из окна прыгать собралась? Гуляй и помни, что дешево отделалась. Совсем плохая у тебя нога была: ее по всем правилам отчекрыжить следовало. Поняла?..

— Поняла… А что такое «жизненный тонус», Иван Антонович?

— Жизненный тонус?.. Это — замечательное лекарство, жаль только, в аптеках не продается. Жизненный тонус — это, гражданка Струкова, такое состояние человека, когда у него воля и вкус к жизни есть. Если человек чувствует, что все может и всего хочет, — от него всякая болезнь отскакивает. Но, конечно, если человек глупый и захочет тридцатипудовый ящик на лету поймать, ему никакой тонус не поможет. Поняла? Если второй раз такую штуку проделаешь, я с тобой возиться не буду…

Разговор с профессором был вчера, а сегодня за Пашей пришла машина. Чудо из чудес — в разгар посевной Матвей Иванович прислал машину!

— Больная Струкова, за тобой приехали!

Сборы у Паши недолги. Все имущество — сетка, в сетке пустые банки из-под меда, книжка. В книжку заложен портрет Ольги Николаевны и цветок…

— Вот и хорошо, вот и ладно! — приговаривает Пелагея Дмитриевна.

Она уже ходит, только горбится. Глаза у бабушки мокрые, нет-нет и смахнет слезинку.

— Прощай, Пашуха, вряд ли когда свидимся. Жениха тебе хорошего! Ольгу. Николаевну вспоминай и меня, старую, заодно…

— Не забуду, бабушка!

— Вот и ладно!..

Паша одета. Стуча палочкой, спускается она по лестнице в вестибюль, где ждет ее добрый приятель, водитель Сашка.

— Доброго здоровья! — приветствует он Пашу. — Пожалуйте, лимузин подан!

— Счастливого пути, Паша! — кричит с лестницы старшая сестра. — Не забывай нас!

— Желаю тебе, Паша, успеха, — воркует старенькая сестра-хозяйка.

Возле докторской раздевалки снимает калоши профессор.

— Еду, Иван Антонович! — сияя, говорит Паша. — Большое-большое вам спасибо!

У профессора в глазах веселые искорки.

— Эх, завидую я тебе, Струкова! Болезнь с тебя как с гуся вода. И все как есть впереди! Ну-ка, пройдись, я посмотрю, как у тебя получается.

Паша идет к двери и открывает ее. Высокая и тяжелая дверь открывается неожиданно легко. Так легко, что Паше кажется, не она открыла, а распахнул ее перед ней сам товарищ Будущев.

От этой мысли становится весело, и когда Сашка спрашивает: «С ветерком прокатить?» — она отвечает: «Давай с ураганом!»

По упругому весеннему грейдеру мимо буйных зеленых полей несется проворная машина. Вверху — солнце и жаворонки, и воздух — не воздух, а сплошной жизненный тонус… Паше так хорошо, что от избытка чувств говорить не хочется. А Саше поболтать с ней не терпится.

— Гляжу на тебя, — говорит он, — серьезная ты стала: молчишь и думаешь.

— Думаю, — отвечает она. — Я, Саша, хочу… Знаешь, чего хочу? За большую работу взяться… В Сибирь поеду…

Паша говорит так, что Сашка на полсекунды забывает о баранке, и машина подпрыгивает на ухабе. Он верит и не верит Пашиным словам: в конце концов, несбыточного в них ничего нет. Судьба — дело хозяйское, в своих собственных руках. И все же на всякий случай он шутит:

— Или знакомый начальник туда зовет?

— Знакомый начальник! Товарищ Будущев.

Паша отвечает так серьезно, что Саша принимает шутку за чистую монету и с сердцем отвечает:

— А я думаю без всяких знакомых начальников сделать. Захочу — тоже поеду! Я не жадный: даешь на первый случай миллион километров!..

1955

Оглавление

1. Пашино несчастье

2. Добрая бабушка

3. Цветы Ольги Николаевны

4. «Ничего интересного нет»

5. Большая история свеклы

6. Товарищ Будущев

7. Ольга Николаевна уходит

8. К знакомому начальнику