Бунт [Аслан Аскарович Черубаев] (fb2) читать онлайн

Бунт

Паампез сидел на теплом мраморном парапете, свесив босые ноги вниз, и смотрел на Благой Край, который лежал перед ним далеко внизу, заросший фруктовым садом. Кое-где, там и сям, он видел давно знакомые крыши, блестевшие на солнце, уютные беседки цвета свежей капусты, петлявшие среди зелени дорожки, посыпанные мелким желтым песком, высокие башни белого мрамора вроде той, на которой сидел сам Паампез. Далеко слева простерлись поля пшеницы, ячменя, гречихи и ржи. Справа блестело озеро Безымянное, там кто-то плескался.

На многие километры раскинулись яблоневые сады. Яблоки на деревьях были все как на подбор – спелые, сочные, сладкие, ни одной червоточины. И цветом были разные, глазу приятные: желтые, красные, розовые, румяные, зелененькие, снежно-белые и в крапинку.

А трава была какая! Мягкая, шелковистая, бархатная, душистая. Сплошной изумрудный ковер. И стебель к стебелёчку, листочек к листочку, травинка к травинке – возляжешь на неё, и так и лежишь весь день, и нисколько не надоест. Высоко-высоко, сквозь листья яблонь и груш, видны ватные облака – куда-то неспешно плывут. Повернешь голову – цветочек синенький стоит, улыбается, на стебельке кузнечик качается. Полежишь, встанешь, от аромата цветов охмелевший, пойдешь по песчаной дорожке. Идёшь и не знаешь – куда приведет дорожка? Бывает, приведет к беседке. Беседка увита плющом и виноградом. Заходишь – посредине всегда столик стоит, накрытый белой скатертью, а на столе, когда бы ни пришел, горячий кофе в серебряном кофейнике с изогнутым носиком. Или чай с молоком в пузатом чайнике с цветочками. Рядышком всегда стоят фарфоровые блюдца с чашечками – по пять-шесть, печенье в хрустальной вазочке, варенье в розеточках, конфеты и булочки.

Сидишь, бывает, с кем-нибудь из Обитающих в одной такой беседочке, которых сотни тысяч по всему Краю (и беседок и Обитающих) и не спеша беседуешь о чем-нибудь – на то она и беседка. Кругом поют птицы, стрекочут кузнечики, тихонько звякают чашки с чаем, и течёт разговор.

А ещё были домики. Большие и маленькие, кирпичные и деревянные. Просто выкрашенные белой краской и украшенные орнаментом. Все были разные, но всегда одинаково уютные, чистенькие, из далёкого-далёкого детства. Пройдешь, отворив зеленую калитку, по залитому летним солнцем двору, через палисадник с розами, ромашками и клевером. Зайдешь в светлую веранду, потом войдёшь в дом. В доме, на деревянных полах – полосатые дорожки, на стенах – картины: весенняя капель, закат на реке, девушка с белым зонтиком. В гостиной стол с гнутыми ножками, на нем лампа с зелёным абажуром. Вдоль стен шкафы со множеством книг в тёмных обложках и с позолоченными буквами на корешках. Сядешь, бывало, с книгой в кресло с темно-вишнёвыми деревянными подлокотниками и читаешь, читаешь, и оторваться не можешь. «Был давно уже полдень, солнце стояло высоко, а рыбка всё не клевала…», начнешь одну из книг. Не успеешь и половину прочесть, глядь, — уже и вечер, день прошёл. Книжку на стол положишь, заложив страницу увядшим цветочком, пройдешь в спальню. Зажжёшь свечи. Там стоят дубовые кровати, накрытые красным бархатным одеялом. Из небольшой столовой, где всегда стоит готовый горячий ужин в серебряной посуде, принесёшь тарелку с голубцами или кусочком пирога, блинов и чашку компота или киселя. Утром проснёшься от кукареканья петуха, тщательно заправишь постель, позавтракаешь творогом со сметаной и пойдёшь в огород окучить картофель. Или опять примешься гулять по саду – можешь подмести дорожки, полить деревья, покосить траву для коров.

Паампез слез с парапета башни, подошёл, шлепая босыми ногами по нагретым плитам к небольшому бассейну, выложенному голубым кафелем и, как был в белой с золотом тунике, так и бросился по-мальчишески в прохладную воду, несмотря на многотысячелетний возраст. Белая по пояс борода намокла и прилипла к одежде. Он опять нырнул и принялся плавать под водой от одного борта к другому.

Когда Паампез вынырнул, он вздрогнул от неожиданности – на бортике сидел, хитро улыбаясь, Чаттан – маленький, не больше метра, весь заросший мелкой черной шерстью, как всегда, в своем красном жилетике. Его длинные крючковатые пальцы шевелились, будто играли какую-то мелодию на кафеле бассейна. Глаза Чаттана сейчас были смеющимися узкими щёлочками, но Паампез знал, что они могут быть совершенно другими – огромными, в пол-лица, страшными.

— Фу, напугал, бесовское отродье, — сказал, фыркая и отплёвываясь, Паампез. – Чтоб шкура твоя вся повылазила.

Чаттан еще пуще затрясся от беззвучного смеха, сверкая острыми белыми зубками. Паампез вылез, разбрызгивая воду вокруг, и грузно сел рядом.

— Чего ты ржёшь, морда твоя копченая? – Паампез ткнул Чаттана в плечо кулаком. – Повысили тебя что ли в званиях ваших пакостных?

— А ты всё такой же, Великий Забота, ничуть не изменился.

— Да нет. Годы берут своё. Старею.

— Не наговаривай на себя, старый плут. За последние пять тысяч лет у тебя ни одной новой морщинки не появилось.

— И не должно. – Паампез встал, повернулся к солнцу и раскинул руки, чтобы просушить тунику. – Я живу в Благом Крае, а не у вас там…

— Да… У нас поживёшь, не то что морщины… Знаешь, какая у нас любимая шутка недавно появилась?

— Представляю себе. В котёл с кипящим маслом, небось?

— Какой котёл, Великий Забота? – Чаттан всплеснул черными ручками. – Это ж Средневековье, коллега. Мы постоянно совершенствуемся в своих методах…

— Не надо, не рассказывай. Не терплю я ваших ужасов.

— О чём это я говорил? А, да! О шутке. В общем, бывает, что наши питомцы в отчаянье часто кричат: «Доколе?! Когда же это кончится?!», и тому подобную чушь. А мы им и говорим: «На гору Мыкырр раз в тысячу лет прилетает птичка Шашарра, садится на вершину и чистит свой клювик. Чик-чик, чик-чик. Вот когда эта птичка источит всю гору Мыкырр…»

— Ты поднялся из Вонючего Края только затем, чтобы порассказать мне о ваших грязных развлечениях?

Чаттан замахал ручками.

— Нет, конечно, дорогой коллега. Ну что за обидчивый старик.

Паампез взял высокий кувшин, украшенный изумрудами, налил из него в большую мраморную чашу нектар с мёдом и стал есть, зачерпывая узкой серебряной ложкой.

— Эх, какой замечательный медок в этом году! Лучшего я давно не пробовал. И прозрачен в меру и не горчит. Так что ты хотел мне сообщить-то?

— Да так, ничего. – Чаттан заболтал ногами по воде.

— Ну, не томи, копчёная морда. Говори.

— Хотел спросить только – как у тебя дела? Не труднее ли стало с Обитающими? Спокойно ли в Благом Крае под оком Великого Заботы? А?

Паампез поставил чашу с медом на тумбу с золоченым узором и искоса взглянул на Чаттана. Тот продолжал сидеть на краю бассейна, болтая ногами. Вода в бассейне пошла чёрными разводами.

— И с чего это вдруг ты интересуешься спокойствием в Благом Крае? У нас всё всегда хорошо, иначе и быть не может. Здесь всё совершенно – оглянись вокруг. – Паампез повёл рукой над долиной. – Посмотри, ты видишь дым пожарищ над садом? Ты видишь армии сумасшедших, столкнувшихся в кровавой бойне? Ты слышишь плач и стоны страдающих? Может быть, в нашем Крае есть голодные нищие, униженно протягивающие длань свою для подаянья? Или есть цари и лизоблюды их, пьющие кровь народа и их тела пожирающие? Здесь нет зверей в обличии людей: убийц, воров, взалкавших добра, нажитого честным трудом, нет насильников, равнодушных к чести других, нет лжецов всех видов, ибо одинакова опасна и маленькая и большая ложь. Не найдёшь в Благом Крае ни подлецов, ни распутников, ни мошенников, ни пьяниц. Все добры здесь, все святы!

— Ну опять понесло тебя. – Чаттан махнул досадливо хвостом. – Слышал тысячу раз.

— Так не задавай глупых вопросов!

Паампез помолчал с минуту, но потом продолжил.

— Или может быть ваши собаки снова что-то задумали? Какой-нибудь гнусненький сюрприз в вашем духе? Вероятно, твой начальник, которому наскучило валяться вмёрзшим в лёд, придумал как обгадить Благой и миллионы других Краёв?

— Я с тобой больше не разговариваю, — буркнул Чаттан и отошёл к парапету башни. – Совсем очумел, чайник старый.

Долгое время оба молчали. Затем Паампез подошёл к Чаттану, положил руку на мохнатое плечо и сказал:

— Ладно, чумазая твоя морда, не обижайся. Ты же знаешь меня. У каждого есть свои слабости. Ну извини старика.

Чаттан не отвечал и продолжал стоять, положив костлявые руки на парапет.

— Да-а-а… Хорош твой Край, хорош. Действительно, всё здесь есть для счастья человеческого: тишь да гладь, сытость и весёлость, молочные реки, кисельные берега, всё готовое на тарелочке подано… Слышь, Паампез, полетели к Святым Холмам, а? Посидим. Ты чайку попьешь, я водки тяпну. А? А то мне твой сад бесконечный надоел уже. Я тебе кое-что интересное расскажу.

— Это касается Благого Края?

— Может быть, может быть. – Чаттан опять заулыбался. – Ну что, полетели?

— К Святым Холмам?

— К Святым Холмам.

Паампез раскинул руки и кинулся с парапета башни вниз, как в омут, и полетел над родным и любимым Благим Краем с его раскидистыми яблонями, чистыми дорожками, уютными беседками с горячим кофе и тысячами Обитающих в белых одеждах, прогуливающихся среди деревьев, казавшихся совсем крошечными с высоты. С горизонта до горизонта раскинулся Край – золотые поля пшеницы, зелёные лоскуты картофеля и помидоров, голубые овалы озёр и прудов и сотни тысяч разноцветных крыш домов.

***

У Двух Ворот, как всегда, было столпотворение. Сотни тысяч Прибывших, ожидая своей очереди, стояли, сидели, лежали и ходили в тесной толпе. Шум и говор тысяч голосов стоял здесь всегда, и был слышен издалека. С высоты птичьего полета вся очередь представляла собой занимательное зрелище: в огромной котловине копошились мириады существ, неразличимых с такого расстояния. Цветом всё это море голов и тел было одинаково серым, как будто выцветшим на ярком солнце.

Паампез и Чаттан приближались к этому великому сборищу людей, и стали различимы отдельные Прибывшие – и сидевшие поодиночке, и сгрудившиеся в группы, которые что-то бурно обсуждали, размахивая руками.

Увидев летящих, люди задрали головы. Видавшего всякого, Паампеза всякий раз поражало количество Прибывших. Их было море – мужчин и женщин, молодых и взрослых, младенцев и стариков. Все были в одинаковых одеяниях – серый мешок с отверстиями для головы и рук. Среди общего гама слышны были вскрики, ругань, смех и плач детей. Все томились и мучались от жары, пыли, тесноты и неизвестности.

Вдруг, почти все разом, кинулись к низко летящим Паампезу и Чаттану, протягивая руки вверх и что-то крича. Те полетели быстрее, но люди продолжали бежать за ними, спотыкаясь, падая, толкаясь локтями и наступая друг на друга. Впереди всех нёсся маленький сухой старичок, выпучив глаза.

— Господи, помилуй! – кричал он исступленно, задрав голову. – Помилуй, Господи, раба твово грешного! Ох… - Старик упал, но, проворно вскочив, побежал опять. – Раба твоего… Грешил, каюсь, Господи, грешил ещё как, всемилостивый… Но молился о прощении… как это говорится-то? Денно и нощно! О спасении души своей. Веровал, веровал неистово, в церковь ходил часто… почти. Свечку ставил два раза, кажется. Помню один раз, попрошайкам… то есть, неимущим подавал. Посты соблюдал и великие и малые! Не пил почти что, участковый подтвердит. Не осуди строго, Господи-и-и!...

Скоро долина Двух Ворот скрылась за холмами. Паампез летел молча, нахмурившись.

— Старикан-то тебя за Самого́ принял, - осклабился Чаттан. Он скользил по воздуху на боку, повернувшись к Паампезу и подперев черную голову рукой, будто лежал на диване.

— Бывает, - буркнул Паампез. Он летел красиво, как птица – широко раскинув руки. Широкие белые рукава просторной туники хлопали на ветру.

— Сразу видно, наш клиент, - улыбнулся Чаттан.

До самых Святых Холмов Паампез молчал. «Был бы пустяк, он сразу сказал бы», думал Великий Забота. «Значит что-то серьёзное случилось. Вон как морду бесовскую раскорёжило от довольства. Нет бы сразу сказать. Что за манера тянуть?»

— Вот и Святые Холмы, - пробасил Чаттан самым низким регистром голоса. Потом добавил, сделав голос ещё ниже, будто камни в горле перекатывал:

— Присядем.

Паампез ухмыльнулся и стал снижаться к каменной беседке, в которой он любил сидеть в одиночестве, любуясь закатом, когда был на Святых Холмах по делам. Он опустился на массивный стул из розового мрамора. Чаттан присел напротив, скрестив мохнатые ножки, положил подбородок на изящно скрещённые пальцы, сладенько улыбнулся и сказал:

— А у тебя в Крае бунт.

Великий Забота неспеша налил из высокого серебряного чайника душистый чай и задумчиво принялся размешивать мёд в чашке позолоченной ложкой. Глаза Чаттана превратились в узенькие щёлочки, рот расплылся в улыбке до ушей. Он вновь мелко затрясся от смеха, наслаждаясь произведённым эффектом. Паампез старался не подать виду.

— Дальше, - сказал Паампез.

Он поднял взгляд, и в маленьких глазках увидел на мгновение блеск страшных огней с Той Стороны.

— Один из Обитающих… - начал было Чаттан, но передумал, и сказал только:

— А лучше пойдем, сам всё увидишь.

***

Маленький филлофион выскочил из-за цветущей яблони и, всплескивая крохотными ручонками, заверещал голоском-колокольчиком:

— Ой, Великий Забота, горе-то какое! Ужас, кошмар. Прости нас, мы не посмели сразу сообщить… побоялись… Очень испугались, страшно было очень-очень. Ой, что там творится – всё поразрушили, всё поломали. Мы попрятались со страху, а я потом полетел тебя искать, но не нашёл, прости меня…

Паампез махнул рукой и, не глядя на него, коротко сказал:

— Показывай.

Филлофион метнулся вперед, но увидав, что Паампез идет пешком, а не летит, вернулся назад и запорхал рядом.

— Там за рощей, отсюда не далеко, во-он за тем холмом они все и собрались, - продолжал он верещать. – Повытащили всю мебель из домов, расколотили посуду, кричат что-то, орут, требуют сигарет и пива и еще не пойми чего… Ужас, ужас!

— Не беспокойся, милый, это моя забота.

Паампез нахмурясь шёл мимо сладко пахнущих яблонь и груш, мимо маленьких прудов с разноцветными рыбками, мимо опрятных домиков и уютных беседок с неизменным чаем и печеньем, и ничего не замечал, и не видел вокруг.

***

Место бунта было видно издалека – высоко в голубое небо поднимался, клубясь, серый дым. Паампез раздвинул низко наклонившиеся ветви черешни и вышел на истоптанную поляну.

Посередине поляны, во дворе дома с зелёной крышей, горел, треща, костёр. Вокруг него на свежеспиленных пеньках и досках, оторванных от ближайшей беседки, сидели с десяток мужчин и, взмахивая руками, пьяными голосами выводили:

— Ой да жизнь моя скоротечная-а-а.. Ах да серая, как тума-а-ан! Всё осталося, всё промчалося… Жизнь постылая, всё обма-а-ан…

Белоснежные туники были запачканы золой, некоторые из певцов повязали их вокруг бедер, их спины блестели на полуденном солнце. Вокруг лежали поломанные стулья и ветки деревьев, которые, видимо, приготовили для костра.

Когда Паампез вышел на поляну, песня оборвалась на полуслове. Сидевшие обернулись, двое из них робко встали.

— Мир вам, добрые люди! – сказал Паампез.

— Здрасте… - нестройно отозвалась толпа.

Великий Забота замолчал, вглядываясь в лица и глаза мужчин.

— Это самое… Батюшка, присоединяйся! – сказал, поднимаясь, самый рослый из десяти. – Извиняй, конечно, что мы тут немного… это самое…

— Благодарствую за приглашение. Но сначала хотел бы побеседовать… э-э.. с вами.

Паампез протянул руку к рослому.

— Ругать, наверно, будешь, ваше благородие, - сказал тот, широко улыбаясь.

— Да нет, отчего же. Просто побеседуем.

Рослый поправил тунику и подошёл к Паампезу.

— Ну отчего бы не побеседовать? Давай.. давайте побеседуем.

— Тут недалеко есть уютное место. Прошу.

— Мужики, вы, это самое… Я скоро.

Рослый зашагал рядом, смущенно улыбаясь. От него сильно пахло спиртным.

— Не знаю, как к вам обращаться, ваше преподобие.

— Паампез.

Рослый остановился. Несмотря на выпитое, он твердо стоял на ногах и смотрел трезво.

— А я Николай. Будем знакомы.

— Будем знакомы, Николай.

Через минуту оба были у каменной беседки. Паампез сел на мраморный стул и жестом пригласил Николая присесть напротив. Тут же подлетел филлофион со свитком в руках.

— Это история его жизни, - зашептал он озабоченно на ухо Паампезу. Тот мягко отстранил помощника рукой. Филлофион улетел. Паампез неспеша налил чаю в две чашки и придвинул одну к Николаю.

— Спасибо. - Чашка казалась игрушечной в его могучих руках.

Николай смущенно пригладил короткие темно-русые волосы и мельком глянул серыми глазами на собеседника.

— А я слышал про вас. Мужики говорили, есть, мол, начальник над нашей областью. Присматривает за порядком, то да сё. Я тогда усмехнулся, мол, даже здесь начальство есть.

— Я не начальник, Николай. Моё звание – Забота.

— То-то я думаю, о какой такой «заботе» ангелочки эти верещат. Вот придёт, говорят, «великая забота», он вам задаст!...

— Да, иногда так величают. Великий Забота. А Край наш зовется Благим. Благой Край.

Николай оглянулся вокруг.

— Да, хорошо тут у вас. Красиво.

— Теперь это и твой Край, Николай Петрович.

— Оп-па. И фамилию, наверно, знаете? Хотя что удивляться. Досье, небось, на всех имеется?

Великий Забота отхлебнул из чашки, поставил её аккуратно на гранитный стол и сказал, глядя Николаю в глаза:

— Мне хотелось бы, чтобы вы с друзьями привели в порядок дом и двор.

Николай опустил взгляд в чашку и усмехнулся.

— Да, конечно. Вы уж простите нас. Немножко, это самое, побалагурили, так сказать.

Он повертел в руках чашку.

— Тут, я смекаю, так нельзя делать, наверное?

— Как?

— Ну… Пить да дебоширить, так сказать.

— А где вы взяли водку, расскажи, пожалуйста?

— А мы тут с мужиками из подручных, так сказать, средств самогонный аппарат собрали. Нашлись, это самое… специалисты высокого класса. Яблок, значит, местных набрали, сахару нашли… Продукт, скажу тебе, вышел – высший сорт!

— Понятно. А почему…

— А-а-а-а!!!

Николай вскочил, опрокинув тяжёлый мраморный стул. Он крестился, с ужасом глядя куда-то поверх головы Паампеза.

— Прошу прощения, если напугал, - сказал Чаттан со своей неизменной улыбкой до ушей.

— Господи, кто это?!

— Это мой… э-э-э.. знакомый. Его зовут Чаттан.

— Очень, очень приятно познакомиться, - сладким голоском сказал Чаттан, присаживаясь сбоку стола. – Надеюсь, не помешаю столь милой беседе двух умнейших людей?

Николай продолжал стоять, глядя на Чаттана круглыми глазами.

— Да присядь, Петрович. Не укушу, не боись, - сказал Чаттан, сотворил стакан водки и опрокинул себе в пасть.

Николай присел на краешек стула подальше от служителя Той Стороны.

— Вот не думал, не гадал увидеть здесь чер…

— Николай! – перебил его Паампез. – Не надо таких слов здесь. Не положено.

На этот раз Чаттан сотворил целую бутыль и два стакана.

— Ну что, братишка, давай махнем за твоё здоровье!

Николай посмотрел на Паампеза.

— Чаттан, перестань. Это уже слишком.

— Прости, Великий Забота. Я же так, просто, для разговора.

Паампез помолчал, вздохнул и спросил снова:

— Так что побудило тебя, Николай Петрович, к таким… э-э-э.. действиям?

Николай покосился на Чаттана.

— А можно мы останемся, так сказать, вдвоём? – сказал Паампез.

Чаттан поднял обе ладошки вверх.

— Всё, всё, ухожу. Не буду мешать вашим задушевным разговорам.

— А водку оставь, - сказал Николай недружелюбно.

— Как ваша душа пожелает, Николай Петрович.

Чаттан с улыбкой растворился в воздухе.

— Ну и мерзопакостная рожа, - сказал Николай, выдохнув. – А что он тут-то делает, собака?

Паампез усмехнулся в усы. Николай налил себе водки и выпил одним махом. Он долго молчал, кряхтел и откашливался, косясь на то место, где был Чаттан.

— Вот ты, батюшка, спрашиваешь – зачем, мол, мы с мужиками набезобразничали, так сказать. А я тебе скажу как на духу, не люблю я ходить вокруг да около. После Ворот попал я, значит, на суд…

— Таинство Определения.

— Ну да, точно. На Определение. Ну ты сам знаешь, смекаю, что там да как.

Паампез молча кивнул.

— Ну и вот. Очутился я здесь. Радости, конечно, не было предела. Не очень-то, видать, я много грешил, думаю, раз сюда определили. Даже слёзы потекли из глаз, веришь или нет? Сердце от счастья чуть не выпрыгивало из груди. Прыгал, как пацан. Хотя, по правде сказать, не шибко я и верил в Бога при жизни. Даже в храм редко заходил. Конечно, задумывался порой – а что там, после жизни-то? А потом, как обычно – суета, дела. «Смерть еще далеко», думаешь себе. «Еще жить да жить». И побежал дальше. Работать, гулять, любить, ссориться. Выяснять – кто прав, кто виноват, куда подевался второй носок, куда поехать летом, кто возьмет Кубок в этом году. А потом – бац! И всё… Все же уверены, что бессмертны почти. Вот Иван Михалыч из соседнего подъезда, тот – да, помереть может. Сгорбился весь, еле ходит. Бабка Аня, брата двоюродного тёща, тоже может – онкология у неё. А с тобой ничего плохого случиться ж не может! Почему? Да потому. Не может, и всё. Так и жил.

Николай вздохнул и замолчал, опустив голову.

— Слышь, батюшка, а закусона нет никакого? Салатика там или леща копчёного?

Паампез оглянулся и рукой подозвал филлофиона. Через пять минут на столе стояли салаты, рыба и квас.

— Я всё раньше думал, - усмехнулся Николай, закусывая. – А в раю есть надо или все святым духом питаются? Хе-хе… А водку этот… тип отменную сделал, ничего не скажешь. А вот скажи мне, ваше преподобие, смогу я батю своего найти здесь? Сколько ни спрашивал людей здешних, и у ангелочков твоих тоже интересовался – не видели ли, мол, Куряева Петра Анатольевича, никто не знает.

— Найдешь. В своё время.

— Да? Это хорошо. Это здорово.

Николай налил и выпил.

— Ох и крут был характером Пётр Анатолич-то, скажу я тебе. Помню, классе так в пятом мы с пацанами в кушарах за домом в первый раз покурили. Яшка Мухтаев у отца пачку свистнул и нас угостил. Еще помню – все закашлялись, а я ничего, сдержался как-то. Так батя мой как унюхал меня, заставил три сигареты выкурить подряд, представляешь? Хе-хе. Ох как меня выворачивало! До сих пор в памяти. С тех пор ни одной сигареты в рот не брал, спасибо отцу. Помнится, поднимет меня, малого, сонного с постели, и под холодный душ! Закаляйся, говорит, боец. Я стою, дрожу весь, дыханье перехватывает, но терплю. Так вот… Сам он всю жизнь на складе строительном кладовщиком проработал. Оттуда и дачу построил, времена такие были. Пошёл однажды с мужиками в баньку, а оттуда в снег нырнул. Ну и сердце прихватило. В больнице и скончался, царствие небесное.

Николай посмотрел вокруг и невесело усмехнулся.

— Мамка на похоронах ни слезинки не обронила. Словно застыла вся. Мамка на фабрике кондитерской работала почти всю жизнь. Помню, конфет дома было – тонны! Мы с сестрёнкой Олькой весь двор угощали. У меня и кликуха была – Мишка На Севере, хе-хе. Я, наверное, в детстве так ими объелся, что всю жизнь от сладкого воротило.

В школе учился неплохо, особенно любил математику и музыку. Обычно математику с алгеброй не любят, но учитель у нас была, как говорится, от бога. А может, и от Бога с большой буквы. Алла Александровна её звали. Она во мне, в непослушном, шубутном пацане, личность увидела, понимаешь? И не только во мне одном. К каждому из нас относилась как к человеку с душой. Так вот. Ну а с музыкой тоже интересно получилось. Нашёл я как-то в библиотеке школьной пластинку с песнями битловскими. Знаешь их? Ну и вот. Дома проигрыватель был, ещё от тётки остался. Послушал я, зацепило, как говорится. И пошло, поехало. Гитару мне родители подарили на день рождения, на свою голову. Научился играть, потом в старших классах группу сколотили, «Лимонадная Нога» называлась. Мы даже на гастроли выезжали один раз, представляешь? В местный автобусный парк.

После школы в армию рвался, как все наши парни. Но не взяли по здоровью. Что-то там с внутричерепным давлением у меня.

Николай помолчал с минуту.

— Ты, наверное, таких историй наслушался миллион?

— Да, приходилось, - сказал Паампез, наливая себе чаю с мёдом. – Но ты знаешь, Николай, никогда не надоедает. Каждая жизнь ведь уникальна, неповторима.

— Может быть, может быть. – Николай сорвал яблоко с ветки, заглядывавшей в беседку. – А у меня как у всех. Женился после училища, сынишка родился, Алёшка. Потом развелись через пять лет. Потом опять женился, две дочки родили. Жена вторая у меня хорошая… была. Горюет небось там Юлька моя. По дочкам скучаю сильно. Ну и по сыночку тоже. Он-то больше с матерью как-то, ну ты понимаешь. Они все у меня хорошие выросли, башковитые, как говорится…

Николай махнул ещё полстакана.

— Вот ты спрашиваешь – что там мы устроили и почему? Так пойми, дорогой мой, что это вот всё, - Николай повёл рукой вокруг, - не жизнь!

— Это лучше, чем жизнь!

— Это чем же лучше? Тем, что здесь всё на голубой каёмочке подано? Ни трудиться, ни работать не надо?

— Ты прекрасно знаешь, что и здесь можно трудиться и наслаждаться плодами рук своих. – Паампез нахмурился.

— В качестве хобби, так сказать? Но необходимости нет.

— Тебе нужна необходимость?

— Пойми ты, ангельская твоя душа, человеку нужно любить, расставаться, взлетать, падать, страдать…

— Насчёт страданий, да. Здесь их нет. Ты говоришь, необходимы человеку страдания. А вспомни-ка пятое июля, Николай Петрович Куряев, и городскую клиническую больницу номер четыре. И свой острый перитонит, когда тебя еле спасли. В терминальной стадии. Что ты тогда говорил? О чём молил Господа? Помнишь? «О Господи!», взывал ты. «Господь Вседержитель! Я прошу тебя, как никого не просил в жизни своей. Избави меня от мучений этих невыносимых. От страдания нечеловеческого. Ведь ты Всемогущ, Боже. Неужели же ты допустишь, чтобы я так страдал?!» Нужно было тогда тебе страдание? Такого страдания тебе здесь не хватает?

Николай потупил взгляд.

— Ну да, здесь ты прав, батюшка, признаю.

— Меня зовут Паампез.

Николай вздохнул.

— Да, страданий здесь нет, Великий Забота. Правильно называю? Но зато там, после операции, когда боль прошла, ты знаешь, как я стал ценить каждое мгновенье жизни без боли? Через ту боль я помудрел. И по-другому стал к жизни своей конечной относиться, так-то вот. Так что, батюшка, страдание не совсем бесполезная штука.

Паампез молча налил чаю в две кружки и одну снова придвинул Николаю.

— Спасибо. А вот объясни мне ещё, Великий Забота Благого Края, какова цель существования человека здесь? Вечное бесконечное блаженство триллионы лет? К чему стремиться теперь, чего хотеть, чего добиваться?

Великий Забота расправил свою белоснежную бороду и сложил руки на груди.

— Насчёт триллионов лет загадывать не будем, Николай Петрович. А вот Краёв здесь точно больше триллионов. И каждый по-своему своеобразен и интересен. Есть и совсем необычные, скучать не придётся. Со временем всё узнаешь сам. А насчёт смысла… А какой смысл в жизни был у тебя?

— У меня?

— Да, у тебя лично.

— Жизнь достойно прожить.

— То есть?

— Семью создать, детей воспитать настоящими людьми, на ноги их поставить.

— А ещё?

— А ещё… В памяти у людей остаться хорошим человеком.

— А у детей твоих смысл какой будет?

— А это они пускай сами определяют какой у них смысл будет. До Марса там долететь или на роботах жениться… Но знаешь, если бы у меня была такая возможность, я бы хотел вернуться туда, назад, в свою жизнь. И пусть я бы опять орал от боли только что родившись у мамки, пусть снова бы дрался с одноклассниками за школой под окнами кабинета литературы, пусть опять батя порол бы меня ремнём за то что украл у своей бабуси десятку. Хотелось бы снова пригласить Верку из параллельного в кино, а потом мучиться в слезах оттого, что она ушла к Яшке Мухтаеву. И опять стоять на сцене с моими пацанами из «Лимонадной Ноги» и орать в микрофон: «Я под окнами твоими стою и пою всякую ерунду-у-у!» Хочу снова бродить с первой женой по ночам пешком, потому что троллейбусы уже не ходят, а на такси денег нет. Хочу снова принять в одеяле с ленточкой своего ребёнка из рук медсестры. И был бы рад ещё раз повести детей в первый класс с охапкой цветов, сорванных на даче за день до линейки. Хочу опять сидеть с удочкой у берега и слушать анекдоты своего другана под треск ночного костра. И снова пойти в магазин со второй женой Юлей и купить первый импортный телевизор в кредит на два года. И Бог или чёрт его знает, может быть снова поехать в тот проклятый день в метель по скользкой трассе… Повторится это всё здесь, а, Великий Забота? Молчишь…

В вечернем воздухе застрекотали первые сверчки.

— Что-то меня в сон клонит, ваше преподобие. Перебрал малость. Пойду я прикорну, не обижайся, Великий Забота. Вечер уже. А после опять поболтаем, идёт?

Паампез взглянул в глаза Николая и улыбнулся.

— Конечно. Утро вечера мудренее.

***

— Ну что, наговорились?

Чаттан шёл рядом, задрав голову к звездному небу.

— Наговорились.

— Слышь, Паампез, а может его к нам на месяц-два, так сказать на перевоспитание? Да ладно, не хмурься, шучу.

Из-за тёмного горизонта показалась луна и медленно поплыла вверх по небосклону.

— А я тебе всегда говорил, Великий Забота, надо что-то менять в вашем королевстве шёлковых трав и печенья в вазочках.

Паампез ничего не ответил, любуясь лунной дорожкой на спокойном зеркале озера, из которого временами доносились всплески играющей рыбы.