Это лишь игра - 2 [Елена Шолохова Рита Навьер] (fb2) читать онлайн

Это лишь игра — 2 Елена Шолохова (Рита Навьер)

1. Лена

— Ну что, Тоха, рассказывай, — подсаживается к нам двоюродный брат Антона, Денис. — Где вы с Леной познакомились?

— Где-где, в такси. Подвозил, пообщались. В общем, любовь с первого взгляда, — Антон весело подмигивает мне.

Я смущенно улыбаюсь в ответ. А все меня разглядывают как куклу на витрине.

Когда Антон сказал вчера, что повезет знакомить меня с родителями, я не ожидала, что они устроят такое застолье, созовут всех родственников и друзей семьи. Будто это не простое знакомство с девушкой сына, а репетиция свадьбы.

Я чувствую себя не в своей тарелке. Хотя почти все ко мне дружелюбны и приветливы. Особенно мама Антона. Она уже и не знает, чем еще меня угостить. И на кухне шепнула, что очень рада, что Антон нашел «именно такую».

Но мне все равно неловко, не привыкла я к такому вниманию.

Родители Антона живут в Листвянке. В двухэтажке, почти такой же, как у нас с бабушкой. А сам Антон снимает жилье в Иркутске, учится на последнем курсе в Политехе и подрабатывает в такси. И мы, действительно, познакомились, когда он меня подвозил. Только было всё немного иначе.

Я тогда только прилетела из Екатеринбурга, где сначала проходила длительный курс реабилитации по какой-то социальной программе. Ну и потом там же поступила в пед и отучилась почти два года. Каждый вечер мы созванивались с бабушкой ровно в девять — в получасовой промежуток между ее любимыми сериалами. Я по ней ужасно скучала и ждала лето, когда смогу приехать на каникулы…

Но вышло по-другому. Однажды она не ответила. Я почему-то сразу же встревожилась и перезвонила соседке, чтобы она сходила к бабушке. И это счастье, что бабушка не привыкла запирать двери на замок, когда дома. Соседка постучалась, потом заглянула и нашла бабушку, захлебывающуюся хрипами.

Позже врачи сказали, что еще немного и спасти ее не удалось бы. У бабушки был инфаркт и отек легких.

Я прилетела первым рейсом, примчалась в больницу, но к бабушке меня не пустили.

Помню тот страшный вечер. Я металась в коридоре под дверью реанимации, изнемогая от своей беспомощности. А потом брела домой, наверное, да, под дождем. Этого я уже не помню. Антон проезжал мимо, заметил меня и остановился.

Предлагал мне сесть в машину, но я даже не реагировала. Брела как зомби. Другой бы плюнул и уехал. А он выскочил, подбежал ко мне, стал допытываться. Ну и меня прорвало. Я так рыдала, что стыдно вспомнить. Боялась, что бабушка умрет. Он кое-как привел меня в чувство, довез до дома. А на следующий вечер снова приехал. Сказал, что беспокоился, вдруг я что-нибудь с собой сотворю. А я после этой прогулки под дождем свалилась с температурой. На третий день Антон опять пришел — принес какие-то порошки от простуды и жара, лимон, мед, малиновое варенье. Пока я лежала, закутавшись в три одеяла, хозяйничал на нашей кухне. Потом поил меня чаем. Совершенно чужой человек…

Вот таким не слишком романтичным получилось у нас знакомство, но Антон никому не рассказывает про мою истерику.

Как только мне полегчало, он отвез меня в больницу к бабушке. Ее как раз перевели в обычную палату. А когда бабушку выписали — Антон вызвался привезти ее домой.

Сначала мы, вроде как, просто дружили с ним. Хотя бабушка сразу сказала:

— Он в тебя влюблен, у него же на лбу написано.

А я не хотела никакой любви, не хотела даже думать ни про что такое. Не верила. Наверное, это побочное явление после Германа…

Бабушка и это замечала. И говорила:

— Ты теперь на воду дуешь. Зря, не все кругом подлецы. А Антон, сразу видно, хороший мальчик.

И я постепенно как-то оттаяла, привыкла к нему, даже привязалась. Это и близко не похоже на то, что я испытывала к Герману. Но это к лучшему. Пусть сердце и не выпрыгивает, когда Антон звонит, пусть голова не идет кругом, когда он рядом, пусть от тоски душа не рвется, когда его не вижу, но мне с ним хорошо. Я и не хочу больше всех тех страстей. Хватило с лихвой. Второй раз я такое, наверное, не перенесу. Я и так еле собрала себя после того, как Герман меня предал, бросил, сбежал…

Хотела презирать его, но не могла. Себя презирала за то, что все равно тосковала по нему. И так хотела, чтобы он передумал… чтобы вернулся… чтобы хотя бы написал или позвонил. Хоть что-нибудь… Но он вычеркнул меня из жизни. Вышвырнул за ненадобностью.

Мне даже вспоминать до сих пор больно, хотя я переборола свои чувства. Смогла. Избавилась от зависимости. Но больше ничего подобного не хочу.

Но это не значит, что Антона я не люблю. Люблю, просто по-другому. Спокойно, осмысленно, без надрыва и безумия. Это как после горной стремительной реки, полной скалистых порогов, о которые легко разбиться, нежиться в теплом, безмятежном озере. Я и отогреваюсь рядом с ним.

Официально встречаемся мы, именно как пара, уже второй месяц. И вот я наконец дозрела, чтобы познакомиться с его родителями.

— А где ты работаешь? — спрашивает меня тетя Антона. Громкоголосая, смешливая женщина лет сорока.

— Я учусь еще. В университете. На педагогическом.

— Понятно, — тянет она. — А Антошка наш и учится, и работает.

— Ну так я и должен, — тут же вмешивается Антон. Он вообще чутко следит, чтобы меня никто не обижал. — Я ж мужик. Мужик и должен обеспечивать свою женщину…

— О, даже так? — смеется его тетя. — Что, всё уже так серьезно?

— А то! — хмыкает он.

— Может, еще и женишься? — подначивает она.

Антон бросает в меня горящий взгляд.

— Может, и женюсь! — запальчиво отвечает он. — Лен, пойдешь за меня?

На миг воцаряется тишина. На меня смотрят, ждут, что я отвечу. Как будто всё всерьез. И что тут скажешь? Я подхватываю шутку.

— Почему нет, — отвечаю с улыбкой.

Родственники Антона тут же начинают хлопать, радостно улюлюкать, кто-то даже выкрикивает «Горько!». И Антон быстро и коротко целует меня в губы, а на разочарованные возгласы отвечает:

— Э, ну кончайте смущать мне ребенка! Горько им…

— А ты часом не беременна? — наклонившись, тихо спрашивает меня тетя Антона.

У меня брови ползут наверх. Она знает меня всего два часа и такие вопросы…

— Нет, — ошарашенно отвечаю я.

— А-а-а, а то я грешным делом подумала, что, может, по залету…

На самом деле этого у нас с Антоном еще не было. Он не давит на меня, и я ему за это благодарна. Потому что пока не готова.

***

Вечер близится к концу. Антон смотрит на меня блаженным взглядом, улыбается и шепчет:

— Ты у меня такая красивая… я тебя люблю… я все для тебя буду делать… на руках носить… Я же всерьез на тебе жениться хочу, не просто болтаю… Не веришь? Гляди…

Он достает телефон. Открывает свою страницу в ВК.

— Щас, погоди… — бормочет он, что-то быстро печатая. Потом разворачивает экран телефона ко мне. — Смотри.

Он, оказывается, выложил у себя на странице фото со мной и подписал: «Бро, я скоро женюсь!».

— Ну зачем?

— А пусть! Пусть все знают и завидуют.

— Да уж…

— Лен, а давай сбежим отсюда? — снова шепчет на ухо Антон и целует меня в плечо.

— Неудобно, наверное…

— Что неудобного? Они и не заметят, уже напились все. Покатаемся…

Родственники Антона и правда уже хорошо подпили. Нас тоже сначала уговаривали, но Антон — за рулем, а мне и нельзя.

Нас провожает мама Антона. Просит приезжать в гости почаще, вручает мне банку домашнего варенья для бабушки, чем окончательно меня смущает и покоряет.

Антон гонит на своей машине к городу. В приспущенные окна задувает ветер, треплет волосы. И меня наполняет ощущение счастья.

— Хочешь, пущу тебя за руль? — предлагает Антон. — Трасса как раз прямая и пустая. Поучимся?

Антон меня время от времени учит водить машину. Чаще всего на автодроме лавирую между покрышек. Но иногда ненадолго пускает за руль на пустынных участках дороги. Правда, сейчас ночь… но так даже интереснее.

Я охотно соглашаюсь, и мы меняемся местами. Сначала он страхует меня и, хотя я уже помню очередность, все равно проговаривает вслух:

— Выжимай сцепление… так, теперь первая передача… ручник… плавно отпускай сцепление… газ… моя ты умница!

У меня получается! Я еду. Сама. Легко, плавно. Чувствую машину всем телом. И такой восторг меня охватывает, словно я лечу.

— Да ты прирожденный гонщик! — нахваливает меня Антон. — Серьезно! Скоро, по ходу, вместе в такси работать будем. Шучу, шучу. На это есть я.

Антон расслабляется, откидывается на сиденье и мечтательно произносит:

— Я тебя самой счастливой сделаю, вот увидишь…

Я лишь на миг, на долю секунды перевожу на него взгляд, улыбаюсь, а когда вновь смотрю на дорогу, вскрикиваю — что-то живое проносится перед колесами. Наверное, собака. Я даже рассмотреть не успеваю. В панике резко выворачиваю руль, виляю и вылетаю в кювет.

2. Лена

От ужаса я цепенею, вцепившись в руль. И даже крик застревает где-то в горле.

— Бля…! — протяжно матерится Антон, тоже хватается за руль, но уже поздно.

Нас резко подкидывает, швыряет в сторону, трясет так, что все внутренности, по ощущениям, всмятку. Машина становится сначала набок, затем переворачивается колесами вверх.

Я повисаю вниз головой, задыхаюсь. Глотку рвет кашель. К голове тотчас приливает кровь, тяжело пульсирует в висках, распирает с каждой секундой все больше. Я судорожно дергаю застежку ремня безопасности, пытаясь выбраться, но она заела.

— Антон… Антон… — сиплю я.

Он не отзывается.

— Антон! — кричу уже в панике. Господи, пожалуйста, пусть он будет жив!

Он молчит. Передо мной, кажется, его ноги. Лица же его я вообще не вижу. Он не пристегивался. Да и темно уже.

— Антон! — реву я, иступлено дергая проклятый ремень. — Антон… не молчи… пожалуйста!

Наконец защелка поддается, и я мешком съезжаю вниз.

— Антон… — шепчу я, всхлипывая, и пытаюсь нашарить его рукой.

И тут слышу его кряхтение.

— Господи, Антон, ты жив! — выдыхаю со стоном.

Слышу сдавленное мычание и легкое шевеление, а затем тихий мат.

Господи, спасибо! Он жив и даже в сознании. Антон пытается изменить позу, ерзает, но только матерится.

— С-с-сука, да что ж такое…

Делает рывок, но тут же вскрикивает как от резкой боли:

— А-а! Бля-я-я…

И обессиленно затихает на несколько секунд.

— Лен… — зовет меня он. — Лен, ты как? Цела?

— Да, кажется, да. А ты?

— Да хрен его знает. Такое ощущение, что меня то ли перекрутило, то ли расплющило… не могу выкарабкаться…

— Сейчас… подожди…

Я неуклюже переворачиваюсь и выползаю через открытое окно. Цепляясь руками за корни и стебли растений, буквально вытягиваю себя наружу. Встаю на колени лицом к машине, наклоняюсь ниже к окну, из которого только что выбралась, почти припадаю к земле и начинаю шарить рукой в салоне.

— Антон, я сейчас скорую вызову… где-то тут должна быть моя сумка… подожди немного…

Наконец нахожу сумку. А вот и телефон! Трясущимися руками ввожу пин-код.

— Нашла! Сейчас… Скорая — это 03?

— Погоди, Лен, не звони никуда. Не надо скорой.

— Как? Почему? Вдруг у тебя серьезная травма?

— Лен, — сквозь стиснутые зубы цедит Антон. Ему явно больно, но он крепится. — Сейчас слушай меня внимательно. И, пожалуйста, сделай, как я скажу.

— Антон…

— Позвони Дэну. Скажи, чтобы гнал сюда… как можно скорее. Скажи ему, что мы навернулись… что будешь его на обочине ждать… Только пусть никому там из наших не проболтается. Особенно маме ни слова. Да вообще никому.

— Антон, но почему не вызвать скорую?

— Да потому что они тогда сразу сообщат ментам. И нам обоим не поздоровится. Тачку заберут на штрафстоянку. А на нас заведут уголовку. Если бы еще не было ДТП, отделались бы, скорее всего, просто штрафами, а так… нахлобучат обоим по полной.

— Но ведь это моя вина. При чем тут ты? Это же я не справилась…

— Как это при чем? Нет. Это я не должен был пускать за руль тебя… без прав…

— Ну а Денис твой что сделает?

— Дэн вызовет эвакуатор, а меня отвезет в больницу. А там я скажу, что упал. Навернулся с лестницы.

— Но так разве можно?

— Можно, нельзя, какая разница? Это оптимальный выход. Иначе я могу вообще без прав остаться. Тебя тоже судить будут. Оно нам надо?

— Я за тебя боюсь, вдруг что-то серьезное…

— Ну так звони скорее Дэну! Пожалуйста, Лен…

Антон диктует номер своего двоюродного брата. Когда тот принимает вызов, включаю громкую связь и подношу телефон к Антону.

— Дэн, брателло, твоя помощь нужна кровь из носа… Только тихо. Чтоб никто не знал, ладно? Мы тут, короче, с Леной перевернулись где-то в районе Тальцов… примерно через пару километров после них. Сможешь приехать прямо сейчас?

— Чего?! Тоха, ты щас шутишь?

— Ты приехать сможешь?

— Да конечно. Не, постой… че, серьезно? Перевер… блин… И че, вы там как? Ладно, короче, выезжаю.

— Давай. Лена тебя на обочине будет караулить.

— Антон, прости меня, пожалуйста… — бормочу я, когда он, закончив разговор, возвращает мне телефон. — Я…

— Лен, потом, давай всё потом. Ты вообще встать можешь? Ноги держат?

Придерживаясь за машину, я поднимаюсь. Голова все еще гудит и идет кругом, а колени дрожат. Но это, скорее, просто стресс.

— Могу.

— Ну всё, выбирайся тогда на дорогу. Он быстро приедет.

На обочину я вползаю с большим трудом, ободрав колени и ладони о щебень. Слишком крутой оказался подъём.

Денис приезжает минут через двадцать. Кубарем скатывается вниз, к машине. И разражается матами. А я не могу вымолвить ни звука. Вина и стыд душат. А когда Антон на вопрос Дениса говорит, что вел он и просто отвлекся, я готова сквозь землю провалиться. Да, он сам попросил никому не говорить правду, чтобы у него не было еще больших проблем. Но, господи, как же стыдно, как невыносимо стыдно. Ведь это я преступница…

Затем мы на пару с Денисом вытаскиваем Антона. Я правда сначала их отговаривала, опасаясь, как бы он не травмировал себе позвоночник. Нельзя же тогда его трогать, тем более куда-то тащить. Но они только отмахиваются:

— Да брось, все нормально будет.

Кое-как мы взбираемся наверх, на дорогу, и усаживаем Антона в машину к Денису на заднее сиденье.

— Короче, я вас щас высажу возле травмы… потом вернусь, вызову эвакуатор, все дела. Только вот матушке твоей что говорить? — спрашивает Денис, набирая скорость. — Она и так заволновалась, когда я сюда подорвался.

— Ничего пока не говори. Может, просто какой-нибудь банальный ушиб. Быстренько оклемаюсь, так она и не узнает ничего.

— Ага, не узнает. А тачка? Ее, по ходу, всю там перекорежило. Блин, Тоха, ну как тебя угораздило, а?

— Да дебил, что еще сказать, — бросает Антон. — В другой раз башкой буду думать.

— В другой раз… — качает головой Денис. — Ты ж за эту еще не рассчитался? А хотя бы половину выплатил? Нет? Пиздец! Ты, Тоха, и правда дебил, — выматерившись, Денис выжимает газ, и мы на большой скорости мчим в сторону города.

3. Лена

Зря Антон надеялся на банальный ушиб, и зря надеялась я…

Нам не повезло. Все хуже некуда. Хотя… при чем тут невезение? Это моя глупость всему виной. Я запаниковала и не справилась. Я разбила машину Антона и покалечила его самого.

Я еще не знаю, как буду с этим жить. Не знаю, как посмотрю в глаза его родителям, как произнесу ту ложь, на которой настаивает Антон. Я даже не знаю, что делать мне прямо сейчас. И словно в прострации сижу в приемном покое и глотаю слезы.

Сначала мы вместе с Антоном долго ждали своей очереди. Наверное, часа два, если не дольше. Он мучился, даже сесть не мог — лежал на боку. Молчал, конечно, как партизан, еще и говорил, что все нормально, но его выдавало лицо — неестественно бледное, землистое, покрытое мелкими капельками пота (хотя здесь прохладно), и плотно сжатые обескровленные губы. Видеть его таким было невыносимо, особенно зная, что мучается он по моей вине.

Потом Антона отвезли на рентген, и больше я его не видела. Прождав еще около часа, я сунулась к дежурному травматологу. И тот будничным тоном сообщил как убил…

— Кто? Антон Савельев? А-а, тот парень, который с лестницы упал… Ну что сказать? Очень неудачно он упал. У него перелом поясничного отдела позвоночника. Его отвезли в отделение.

— Что? — с ужасом охнула я. — Перелом позвоночника?

Я зажала рот, чтобы не взвыть в голос. Кабинет на миг накренился, пол качнулся, уползая из-под ног, и я тяжело привалилась спиной к двери.

— Вам плохо? Воды? — нахмурился врач.

Я качнула головой и с трудом выдохнула:

— Просто голова закружилась.

Казалось, между ребер, в солнечном сплетении, стремительно разрастался ледяной ком, от которого стыли и мертвели внутренности.

— Вы тоже упали с лестницы? — хмыкнул он, бегло оглядев меня и отметив, видимо, грязь на джинсах и кофте. — А если серьезно, вас тоже осмотреть не мешало бы, рентген сделать. Вдруг сотрясение, тем более голова кружится. Не тошнит?

— Со мной все в порядке, — выдавила я. — Что будет с Антоном? Он не сможет больше ходить?

— Пока трудно сказать. Утром ему сделают КТ, ЭНМГ, определят характер травмы… нужно ли будет хирургическое вмешательство… Ну а вообще, если спинной мозг и нервные корешки не задеты, то всё обойдется. Восстановление долгое, конечно. Если без осложнений, то месяца через три-четыре начнет понемногу вставать, передвигаться с поддержкой. Ну, сроки примерные… все зависит, как я уже сказал, от характера травмы, от лечения, от самого организма…

— А если задет…?

— Ну, тогда совсем другая песня. Если травмирован мозг, то да, это чревато развитием пареза или паралича. Но зачем сразу думать о худшем? По снимкам суставная поверхность не смещена. Так что, скорее всего, нарушена лишь целостность костной ткани. Но утверждать, конечно, не берусь, подождем полного обследования.

Я вышла в коридор и в изнеможении опустилась на ближайший стул. Спрятав лицо в ладони, так и сидела, пока не позвонил брат Антона.

— Че, где Тоха?

— Его положили в больницу… — еле сдерживая всхлип, ответила я.

— Че? Все так плохо? Ноги сломал поди? Вот придурок… А что мне его родакам говорить?

— Я не знаю, — выдавила я и все-таки заплакала.

— Э-э, Лен, не плачь. До вашей свадьбы заживет. Короче, передай ему тогда, что тачку я отогнал к себе во двор. Вроде не совсем в хлам. И это… пусть поправляется, я на неделе заскочу. Ты мне только скинь, какая там у него палата, ладно? Ну и если что надо будет — звони.

Очередь к травматологу не кончается. Одни уходят сами, других увозят, приходят новые, хотя уже глубоко за полночь. А я все сижу в каком-то отупении и не могу заставить себя уйти. Лучше бы я сама пострадала, чем вот так искалечить кого-то другого, да еще и остаться как будто ни при чем.

***

Домой я приезжаю под утро. Хорошо, что бабушка еще спит и не видит, в каком я состоянии. Быстро снимаю и прячу грязную одежду, мало-мальски привожу себя в порядок. Так что, когда она встает, все следы произошедшего уже скрыты.

Правда, она все равно о чем-то догадывается. Как бы я ни старалась, а прятать эмоции не умею.

— Вы с Антоном поссорились? — допытывается она. Я лишь мотаю головой. — В гостях у него не понравилось? Кто-то обидел? А что его родители?

— У него прекрасные родители.

— А что тогда? Я же вижу. На тебе лица нет.

— Потом, бабушка, — стону я. — Я тебе все потом расскажу.

Мне к десяти на пары, но я и помыслить не могу об учебе. Вместо университета еду на съемную квартиру Антона. Нужно собрать для него кое-какие вещи и отнести в больницу.

Хотя у меня есть ключ, я все равно звоню. Антон снимает квартиру на пару с сокурсником, Костей. Мало ли что этот Костя сейчас там делает… Он мне и открывает дверь. Полуголый, то есть в одних шортах, спущенных так низко, что над резинкой видны темные волосы.

Я смущенно отвожу глаза в сторону и сбивчиво поясняю, зачем явилась.

— Антон попал в больницу. Мне нужно отнести ему вещи… одежду, полотенце, зубную щетку…

Костя распахивает дверь во всю ширь и карикатурным жестом приглашает войти. Я разуваюсь, стараясь не смотреть на него, прохожу в комнату, сталкиваясь по пути с незнакомой девушкой в одной мужской рубашке, застегнутой на одну пуговицу.

— Здрасьте, — кивает она, не стесняясь своей наготы, и проскакивает в ванную.

В другой раз мне было бы жутко неловко, что я пришла так не вовремя, но сейчас не до церемоний.

В квартире только одна комната, поэтому они сами разделили ее, поставив поперек два шкафа от старой советской стенки. Пока я, присев, выбираю из вороха одежды на полке Антона чистые вещи, Костя стоит над душой и терзает меня расспросами:

— А что с Тохой? Разбился? Как?! Фигасе! А что с тачкой? А сам че? В больничке? Надолго?

Я отвечаю скупо и односложно. Мне очень тяжело говорить про Антона. Еще и Костя этот маячит близко от лица своими приспущенными шортами. А потом и вовсе без малейшего стеснения то ли поправляет там себе, то ли чешет. Я стараюсь не обращать внимания. Складываю в пакет чистое белье, носки, пару футболок.

— А где Антон держит полотенца?

— Да вот там, на верхней полке. Давай достану.

Я отхожу, уступая место Косте. Он вытягивает сверху первое попавшееся полотенце и с полки к моим ногам сваливается красный кружевной бюстгальтер.

— Э-э-э, это Машкин, — говорит он, поднимая бюстгальтер с пола и небрежно засовывая его в карман. Одна чашечка и лямка свисает вдоль его бедра.

Я пожимаю плечами.

— Мне еще нужна зарядка от его телефона.

— Э-э-э… вон там посмотри, — он указывает на письменный стол у окна, заваленный книгами, тетрадями, пустыми упаковками из-под чипсов, старыми чеками, пивными пробками. Я бывала у Антона в гостях всего дважды — оба раз здесь царил идеальный порядок. Но сейчас черт ногу сломит.

Пока я разбираю завал, слышу, как в комнату возвращается девушка в рубашке.

— О, че это у тебя? — спрашивает она Костю насмешливо. — Я чего-то о тебе не знаю?

— Тшш, — шепчет он. — Это типа твое.

— Да ты что? — хмыкает она.

— Да тихо ты, потом объясню, — и нарочито громко сообщает: — Прикинь, Машка, Тоха разбился!

Она ахает, они переговариваются. Я делаю вид, что их не слышу. Удивительно — но мне и правда абсолютно все равно. Зря Костя так суетится. Потому что на столе Антона среди хлама обнаруживаю еще и упаковку с презервативами. Может, в другой раз меня бы это задело, но сейчас все мысли и чувства заняты другим. К тому же, скорее всего, хозяйка бюстгальтера была у Антона задолго до меня. Не монах же он. Да и, в конце концов, не мне его обвинять…

Наконец нахожу зарядку и прощаюсь с Костей и его девушкой.

***

К Антону меня пускают только после обеда. Тихо подхожу к нему, словно чего-то боюсь. Он лежит прямо, вытянувшись даже не на матрасе, а на какой-то твердой подложке. Сначала мне кажется, что он спит. Но когда я подхожу ближе, открывает глаза и даже вымучивает слабую улыбку.

— Ты как? Тебе очень больно?

— Да ерунда всё. Ничего, малыш, прорвемся.

— Я не могу так… прости меня, пожалуйста!

— Да брось! Я сам виноват. Раз уж взялся тебя учить, должен был следить и не отвлекаться. Только никому ни слова. Ладно? Ни маме, ни Дэну, никому.

— Я себе места не нахожу…

— Конечно. Потому что твое место рядом со мной, — он еще и шутит. Ловит мою руку, притягивает к себе поближе. — Главное, что ты цела. Я бы никогда себе не простил, если бы с тобой что-нибудь случилось.

Вот и я себе не прощу, думаю я, а вслух спрашиваю:

— А что врач говорит?

— Скоро бегать буду, — подмигивает Антон. — Да правда, ничего ужасного, не переживай.

***

Домой я возвращаюсь поздно вечером. Бабушка, к счастью, увлечена сериалом — ну, хотя бы допрос откладывается. Ухожу в свой закуток. Валюсь обессиленно на кровать. Открываю в телефоне чат группы — хоть узнаю, что было в универе. Как-никак я еще ни разу ни одного занятия не пропустила, поэтому все-таки немного не по себе. К тому же сессия скоро.

Листаю перепалки девчонок — они, как всегда, ругаются с Юлькой Орловой. Точнее — они на нее нападают, она — отбивается. В другой раз я бы вмешалась, но не сейчас.

Сейчас мне плохо, невыносимо плохо. Если бы Антон винил меня — это было бы справедливо. И мне было бы гораздо легче. Но вот такое его благородство — оно меня просто раздавило. Он, конечно, утверждает, что боится проблем и что они у него обязательно будут, если всплывет, что за рулем была я. Но мне кажется, что это лишь отговорки, а на самом деле — он просто хочет меня оградить. И я чувствую себя таким ничтожеством…

Вдруг сверху ленты с характерным пиликаньем всплывает уведомление о новом сообщении. Я бросаю взгляд, и сердце, дернувшись, пропускает удар. Оно от Германа…

Коротенькое совсем, буквально одна строчка, так что полностью вмещается в превью. «Привет! Тебя можно поздравить?»

Смотрю и глазам не верю. Что это? Зачем он пишет мне? Сейчас! Это что, издевка? Или он думает, что можно бросить меня в самый тяжелый момент, почти четыре года не подавать знака, а потом вдруг вот так запросто, как ни в чем не бывало, написать «привет»? Я даже не хочу знать, с чем он меня собрался поздравить!

Я откладываю телефон, зажмуриваюсь, пытаясь унять волнение. Он для меня никто, твержу себе мысленно. Мне все равно. Мне плевать на него.

Это так. Но сердце колотится как бешеное.

Ответить ему или нет? Если ответить, то что? Стоп, зачем мне ему отвечать? Почему я вообще терзаюсь над этим вопросом? Он предал меня! Что ему теперь нужно? Нет, нет, нет. Больше он меня в это всё не загонит.

Я решительно захожу в нашу с ним переписку, удаляю Германа из друзей и вношу в черный список. Вот так.

«И пусть не думает себе…» — шепчу тихо, а у самой опять слезы. И сердце никак не хочет успокаиваться. Но это просто нервы. Я слишком перенервничала за день…

4. Лена

Спустя три месяца

— Девушка! Эй, постой! — выкрикивает кто-то, когда я прохожу мимо группки незнакомых парней. — Куда, красивая, так спешишь? Посиди с нами, пивком угостим…

Спешу я домой. После работы. Хотя не очень-то спешу. Наоборот, едва плетусь, отчасти от усталости, ну и потому что дома у Антона я все еще чувствую себя, как в гостях. Никак не привыкну.

После того, как Антона выписали из больницы, мы перевезли его к родителям в Листвянку. Теперь Антон нуждался в постоянном уходе.

Врачи обнадежили нас, что серьезных осложнений не должно быть, что спустя пару месяцев он сможет вставать, а затем потихоньку начнет ходить. Но… прошло уже три месяца, а Антон не двигается.

И я вижу, как меняется его настроение, да и он сам. Как в нем гаснет если не жизнь, то желание жить.

Раньше он верил, что скоро встанет на ноги, и меня горячо в этом убеждал. Твердил: «Малыш, даже не думай расстраиваться. Со мной всё будет в норме. Я уже всё узнал. Ничего страшного. Месяцок поваляюсь — и встану на ноги!»

Притом Антон не просто болтал, чтобы меня успокоить — он строго выполнял все назначения: постоянно носил ортопедический корсет, лежал на жестком щите и не жаловался, как другие в его палате, принимал все препараты, глотал горстями витамины и кальций, вовсю старался на ЛФК.

Через месяц он не встал — однако не пал духом. Заверял, что вот выпишется и тогда уж быстро окрепнет. Мол, дома и стены лечат.

Первое время после его выписки я еще жила у себя, с бабушкой, но постоянно ездила к нему в Листвянку. Как раз сессию сдала и освободилась. Заодно искала подработку на лето, чтобы хоть как-то разгрузить бедных родителей Антона, на которых свалился кредит за разбитую машину. Сначала, правда, его родственники и друзья помогли с деньгами — скинулись и на лечение, и на взносы. Но теперь нам приходится выкручиваться самим.

Моя одногруппница Юля Орлова — мы с ней подружились — позвала меня работать с собой в какой-то крутой ресторан официанткой. Говорила, что с чаевыми выходит очень даже неплохо. Обещала договориться с руководством. Но Антон неожиданно встал на дыбы.

— Моя невеста не будет обслуживать пьяных мужиков! — кипел он. — Это капец как унизительно и стыдно!

— Не надо извращать! — спорила я. — Что значит — обслуживать пьяных мужиков? Я иду работать в ресторан, а не в публичный дом.

Но Антон продолжал возмущаться, пока не выдохся. Потом посмотрел на меня страдальческими глазами и попросил тихо, умоляюще:

— Малыш, пожалуйста, откажись! Ради нас… ради меня…

В общем, я сказала Юльке, что уже нашла другую работу.

А вскоре я и действительно ее нашла. Точнее, тетя Антона меня пристроила в отель «Маяк» горничной, где она сама работала.

— Работа не пыльная, — с энтузиазмом расписывала она. — Ходишь пылесосишь, меняешь постельное и полотенца. Красота! Не то что рыбой торговать. Там чистенько, тепло, комфортно. Платят исправно, дважды в месяц, кормят вкусно, а тех, кто из Иркутска, привозят и отвозят после смены. Опять же, дома всегда будет туалетная бумага, чай и всякие мыльно-рыльные прибамбасы. Половина Листвянки мечтает в «Маяке» работать, а фиг там, не всякого берут. Только своих.

Антон сразу разворчался:

— Не будет моя Лена там работать! Там туристов полно всяких. Приставать же будут.

Его тетя только рассмеялась.

— Вот ревнивец, а? Не нервничай, Антошка. Никто твою красотку даже не увидит. Кроме старшей горничной. Чтоб ты знал, горничные убирают номера перед заездом и после выезда. Ну или когда там никого нет.

Меня же смущало совсем другое. Ездить каждый день в Листвянку и обратно — это столько времени терять в дороге! Но все же решила попробовать. К тому же этот «Маяк» — он такой красивый, просто умопомрачительный, особенно вечером, когда подсвечен огнями. И стоит прямо на берегу Байкала. Помню, как раньше я заглядывалась на него и всё мечтала в нем побывать…

Тетя Антона оказалась права — работать было несложно. Может, только первые несколько дней я немного путалась и плутала в его коридорах, но быстро освоилась. И действительно — нас забирали из города по утрам и ближе к ночи отвозили обратно. И кормили на кухне ресторана при отеле.

Только с Антоном видеться стали очень редко. Меня даже на телефонное общение не хватало после того, как я возвращалась домой. Сразу валилась замертво спать.

Тогда его мама и предложила мне пожить летом у них, чтобы не ездить туда-сюда, ну и с Антоном хотя бы вечера проводить. Он тоже за эту мысль ухватился.

— Соглашайся. Я так страшно по тебе скучаю. Лежу тут как бревно, днями и ночами один, даже поговорить не с кем. Думаю о тебе каждую минуту. С ума схожу. И тебе мотаться в такую даль зачем?

Я посоветовалась с бабушкой, ну и переехала к ним на лето. И теперь мы с Антоном живем в одной комнате. Правда, скорее, ночуем — сейчас, в разгар лета, самый наплыв туристов, и я работаю за двоих. Прихожу поздно, устаю зверски, но зато и денег больше.

Первую зарплату, почти всю, я сразу потратила на массаж. Еще в больнице врачи посоветовали нам хорошего массажиста. Он приезжал к Антону в Листвянку из Иркутска каждый день в течение двух недель. В те редкие дни, когда я бывала дома, наблюдала за его манипуляциями, даже снимала на телефон, чтобы потом самой повторять.

Правда, толку от моих стараний, наверное, никакого, потому что когда массажист работал с Антоном, он мычал от боли, стиснув зубы, кряхтел, потел, долго не мог отдышаться, а когда я — лишь шутил, посмеивался, ну и возбуждался. Начинал просить меня потрогать его лучше там. Ну и я, в общем, оставила эти свои попытки.

Да и настоящий массажист тоже не очень-то помог. Двигаться Антон не начал. Теперь он все больше молчит. Даже когда я рядом. Мы с ним как соседи стали, причем случайные. Каждый в своем углу, я — на диване, он — на кровати. Лежит мрачный, безучастный ко всему. Как будто потерял надежду, ничего больше не хочет и просто ждет конца. А я смотрю на него такого — и сердце разрывается…

— Э, да постой ты! — один из парней спрыгивает со скамьи и направляется ко мне. Я ускоряю шаг, но он нагоняет.

— Хватай ее! Тащи сюда! — смеются его дружки.

Он ловит меня за руку, разворачивает к себе.

— Убери руку! Или я закричу! — и так почти кричу я. От страха и неожиданности. Обычно здесь очень тихо, ни драк, ни скандалов, ни происшествий. Поселок маленький, все друг друга знают в лицо и по имени. За целое лето первый раз вот так натыкаюсь на пьяную толпу.

— Ой… — вдруг теряется парень и тут же отступает. — Блин, сорян. Обознался. В смысле, не узнал.

Он даже руку к груди прижимает, будто очень раскаивается. Я разворачиваюсь и быстро иду к дому, но успеваю услышать их голоса.

— Блин, как стремно вышло…

— А че? Кто это?

— Да это Тохина…

Листвянка — действительно очень маленький поселок…

Сбавляя шаг, подхожу к дому и останавливаюсь у подъезда. Хочу немного отдышаться и побыть хоть немного в тишине и покое. Сажусь на скамейку как раз под нашим кухонным окном. Там горит свет, а из открытой форточки слышны голоса Веры Алексеевны, мамы Антона, и его тети.

— Вер, и охота тебе полвечера лепить эти вареники? — спрашивает тетя. — Сейчас все продается.

— Таких, как у меня, не купишь. А Леночке очень нравятся мои вареники с клубникой. Вот она придет с работы и покушает.

— Пф-ф. Носишься с ней как курица с яйцом. А я знаю, почему. Боишься, что она Антошку бросит. Вот и стараешься. Угодить хочешь, задобрить. Чуть ли не молишься на нее. Да только, Вер, это не поможет. Если Антошка на ноги не встанет, она от него рано или поздно все равно уйдет. Ты уж прости, но подумай сама, кому в наше время нужен калека? Кроме как родной матери. Была б еще жена, с детьми, и то смотря какая… А так — тем более… Поиграет немного ваша Лена в благодетельницу и сбежит.

— Злая ты, Нина, — с горечью произносит Вера Алексеевна. — Леночка нам как дочка. Единственная радость…

— Ой да брось, дочка… радость… Послушаю тебе через полгодика, когда твоя дочка упорхнет.

— Не язык у тебя, Нина, а жало ядовитое.

— Говорю уж, как есть. Ленка ваша — красивая молодая девчонка. Сама посуди, охота ей такой хомут себе на шею вешать?

— Антон — не хомут!

— Угу, — вздыхает тетя Нина. — Думаешь, мне не жалко Антошку? Жалко. И тебя жалко…

Я встаю. Захожу домой, и разговор сразу смолкает. На шум обе выходят в прихожую. Тетя Нина становится на пороге кухни и, сложив на груди руки, оглядывает меня, пряча усмешку. Мама Антона подходит ближе, порывисто обнимает. Заглядывая в глаза, спрашивает:

— Как ты, Леночка? Очень устала? Голодная? А я тут как раз вареников наделала.

Я впервые замечаю, как она на меня смотрит. Заискивающе, жалобно, просяще, с затаенным страхом. И понимаю: она и правда боится, что я брошу Антона. И без слов умоляет не делать этого.

А у меня горло перехватывает. Если бы она знала, что это я покалечила Антона…

***

На следующий день у меня выходной. А мама Антона с утра опять хлопочет. Не успеваю я выйти из ванной, как она спрашивает, что для меня приготовить.

— Спасибо, но мне ничего не нужно. Я сегодня поеду в город, хочу бабушку повидать.

Она сникает, но тут же спохватывается:

— Да, конечно, поезжай. Бабушка твоя там тоже, поди, без тебя скучает. Зови ее к нам в гости. Что ей в пыльном городе летом сидеть? Ой, я ей сейчас хоть клубнику отправлю…

Пока Вера Алексеевна собирает на кухне угощения для бабушки, я пытаюсь растормошить Антона.

— А давай, когда я приеду вечером, мы с тобой посмотрим какой-нибудь фильм?

— Давай, — сухо, бесцветно, не дрогнув ни единым мускулом, отвечает Антон, даже не глядя на меня. Он как будто, не отрываясь, смотрит в телевизор, который специально поставили перед ним. Только взгляд его абсолютно пустой и ничего не выражающий. Сейчас на канале идут местные новости, но даже если бы телевизор был выключен, Антон пялился бы в него точно так же.

— А хочешь я куплю мороженое?

Он молчит. Я осторожно присаживаюсь рядом, на краешек кровати. Ласково треплю отросшие вихры, только и это на него никак не действует. Хотя раньше он млел от любого прикосновения. Вздохнув, без всякой задней мысли бросаю взгляд на экран и застываю.

«…был задержан владелец одного из крупнейших в области нефтеперерабатывающих предприятий Александр Горр, — вещает женский голос за кадром. А на экране я вижу отца Германа в окружении силовиков. Его ставят лицом к стене, разводят над головой руки, обыскивают. Затем сковывают запястья наручниками и уводят. — Ему предъявлен ряд серьезных обвинений, в том числе в уклонении от уплаты налогов в особо крупном размере и участии в коррупционных схемах. Сейчас он находится под стражей… В его доме и офисе компании проводится обыск…»

5. Лена

Спустя месяц. Середина августа

— Ты где практику будешь отрабатывать? — спрашивает меня Юлька Орлова.

Мы сидим с ней на летней веранде кафе. Она цедит пиво, хрустит фисташками, а я — ем мороженое с шоколадным топпингом. Это первый раз за целое лето, когда я куда-то выбралась. Не считая, конечно, редких визитов к бабушке.

— Не знаю. Хотела сначала в своей школе… в одиннадцатой. Ну, где сама училась. Меня туда Олеся… моя классная бывшая звала. Но теперь даже не знаю…

— А что? Какие-то еще есть варианты? Или есть возможность откосить от практики? — подмигивает Юлька.

— Ну нет. Я, наоборот, хочу поработать в школе. Мне интересно. Но… как быть тогда с Антоном, не знаю. Я же не смогу к нему ездить… Вера Алексеевна, ну, его мама, хочет договориться с директором школы в Листвянке, чтобы я там отрабатывала.

— Не соглашайся! Скажи, что в универе не разрешили. Зачем тебе этот гемор? Ты и так все лето пашешь, света белого не видишь. Ладно бы для себя, а то для них… Чужой кредит выплачивать! Совсем они тебя замордовали.

— Да почему? Мне самой там нравится. Знаешь, какая там природа! Какой воздух…

— На этой природе хорошо отдыхать, а не спину гнуть.

— Да перестань. Говорю же — мне нравится. У нас в отеле такой коллектив хороший, дружный… ну и вообще…

— Да-а-а, Ленка, — смеется Юля. — Таких, как ты, работа любит.

— Но ты же и сама работаешь. Еще побольше моего.

И это так. Юлька, по ее же рассказам, с первого курса хваталась за любую подработку. Это сейчас она официантка в «Сенаторе», одном из самых дорогих и элитных ресторанов города. А прежде она и листовки прохожим втюхивала, и голосовать на выборах агитировала, и какую-то ерунду ходила продавала, и в привокзальной забегаловке мыла посуду, и на заправке трудилась. Словом, ничем не гнушалась.

— Ой, я-то по необходимости. Если б мне предки помогали, как другим, стала б я, думаешь…

Я мало знаю про Юлькиных родителей, кроме того, что они пьют и она с ними практически не общается.

— Вот найду себе богатого мужика, — мечтательно говорит Юлька, — и к черту пошлю всех. И работу, и нашу коменду-грымзу. Буду жить в свое удовольствие.

— А универ? — смеюсь я.

— Доучусь уж, — пожимает плечами Юлька. — Что тут осталось-то? Хотя наши девки, поди, были бы счастливы, если бы я свалила.

Это верно. У Юли отношения с нашими одногруппницами не сложились. Когда я минувшей осенью перевелась в наш пед из Екатеринбурга, девчонки меня сразу же «взяли в оборот», как выражается Юлька.

На самом деле, ко мне они отнеслись очень тепло. Охотно подсказывали, что и как, помогали освоиться, влиться в коллектив, звали на какие-то мероприятия. Наша староста Яна Ворон прямо шефство надо мной взяла поначалу. Опекала всячески. Да и другие девчонки тоже были дружелюбны и как-то сразу приняли меня в свою компанию. Только Юлька Орлова держалась отстраненно. Мы даже не здоровались первое время. Правда, я и не особо обращала на нее внимания. Мне тогда не до того было, я переживала за бабушку и многое просто не замечала.

Потом уже, на вечеринке дома у Яны Ворон, девочки меня «просветили», что с Орловой лучше не общаться.

— Вот ты — нормальная девчонка, только пока не всё знаешь, не всё понимаешь. Так что слушай нас, — покровительственно говорила Яна и остальные ей поддакивали. — Орлова — это чума.

— Скорее, трепонема, — вставила Катя Шукшина под дружный смех.

— Точно, — согласилась Яна. — Ты, Лен, держись от нее подальше.

— Почему? — искренне не понимала я.

— Ой… так быстро и не расскажешь. Просто верь нам.

— А мне она показалась обычной девушкой. — Мне, может, и не хотелось портить отношения с девочками, но что это за заявочки — не общайся и всё тут?

— Шалава она обычная, — фыркнула Яна. И полилось:

— В прошлом году у нас философию вел Калашников. Зверь, а не препод. Два раза пропустишь — всё, до экзамена не допускает. Только через деканат. Ой, у него даже и без единого пропуска сдать было нереально сложно. Гонял на экзамене всех в хвост и в гриву. А эта красотка Орлова почти не ходила на его занятия. Приперлась на экзамен самой последней, заперлась с ним в аудитории и вуаля. Получила «отлично». Как тебе такое?

— Девочки, девочки, а как она с Колосовым, помните?

— Ага! Это еще на первом курсе было. Англичанин наш. Нормальный препод, только бабник. Пускал слюни на Орлову, а она и рада стараться. Ради зачета замутила с ним, потом его уволили.

— Говорят, она и в общаге там отжигает. Она же общажница… Девчонки рассказывают, мальчики к ней в комнату гуськом ходят. Понятно, для чего.

— Ой, да она на каждые штаны готова вешаться. Ее бы уже отчислили сто раз, да декан у нас такой сердобольный мужик. Так ее жалеет, жалеет, бедненькую.

Девочки снова зло засмеялись, а мне стало неприятно.

— А она его так благодарит, благодарит… — Диана Носова, сидя на стуле, принялась ритмично двигаться вверх-вниз с томным постаныванием, чем вызвала новый прилив хохота.

— В общем, Лен, общаться с ней зашквар. Ты поняла? — назидательно произнесла Яна.

Я и не рвалась дружить с Юлькой на самом деле, просто не понравилось, что староста и остальные так на меня давили.

— Вы уж извините, девочки, но я как-то привыкла складывать свое мнение о человеке сама, не со слухов и сплетен… И решать, с кем мне общаться, а с кем нет, тоже предпочитаю сама.

Девчонки сразу затихли. Яна впилась в меня долгим взглядом, потом хмыкнула:

— Ну, складывай. Только смотри… будь осторожнее… А то с кем поведешься…

Не то чтобы я сразу кинулась общаться с Юлькой назло девочкам, нет. Я и не собиралась даже. Просто обозначила свою позицию. А вот потом, когда увидела, как ее травят всей группой, уже не смогла остаться в стороне. Хотя Юлька и сама неплохо отбивалась от нападок.

Я подсела к ней как-то на психологии — там требовалась работа в паре, а с ней никто не хотел садиться. Ну и с тех пор мы потихоньку стали общаться.

Однажды мы шли с ней в столовую, и нам навстречу попался мужчина-преподаватель, лет сорока. Юлька с нимпоздоровалась, а потом мне сказала:

— Это Калашников. Препод по философии. Человек с большой буквы! Человечище! Так перед ним неловко, капец…

И я сразу вспомнила те сплетни, которые рассказывали девчонки. Однако Юлька выдала совсем другую историю:

— Я половину его занятий пропустила. Просто его пары всегда ставили нам так неудобно. А я тогда еще работала на заправке, не успевала вообще. Как-то он подъехал на своем опеле на АЗС, ну и узнал меня. У него, оказывается, суперпамять на лица. Мы разговорились, он сказал, что тоже студентом подрабатывал где ни попадя… Короче, потом на экзамене тоже поболтали о том о сем. Я ему про свою жизнь несчастную задвинула, он мне — про свою… А я и рада трепаться, по билетам же — ни в зуб ногой. Короче, он мне просто так поставил. И мне до сих пор, блин, стыдно…

Однако к парням Юлька и правда была неравнодушна, что есть, то есть. Каждого встречного осмотрит-оценит в духе: «О, вот тот ничего такой» или «А этот какой-то лох на вид, даром что шмот брендовый». Но чтобы вешаться на любого — я такого за ней не замечала.

У нее другой бзик. Она мечтает о богатом принце. Кое-кто из друзей Антона к ней подкатывал, когда я их познакомила. Но она решительно всех отшила. Правда, не из высоких соображений, а потому что «нищеброды».

Она — яркая, красивая, веселая. Кому-то может показаться, что она флиртует напропалую, но на самом деле у нее просто такая манера общения. Она и со мной так же разговаривает — легко, игриво, беспечно. Всегда щедра на комплименты, а при встрече обнимает и целует в щеку.

Сегодня Юлька с самого утра мне названивала — вдруг загорелось ей повидаться. И у меня как раз выходной. А если уж совсем честно, то я просто ухватилась за эту возможность. Я жалею Антона, очень жалею. Но тяжело с ним, почти невыносимо. Он стал злой, замкнутый, раздражительный. Будто совершенно другой человек. И я просто не знаю, как его растормошить, как вернуть обратно. На все мои слова, на все попытки наладить контакт он или молчит, или сердится: «Оставьте все меня в покое!».

Ладно уж я. В конце концов на меня он имеет полное право злиться. Но со мной он еще сдерживается, а Вере Алексеевне откровенно грубит. А ведь раньше он очень трогательно и нежно относился к своей маме.

Отец его как-то услышал, как он кричит на маму, и пристыдил его. А Антон в ответ с надрывом: «Ну сдайте вы меня уже в хоспис, раз я вам всем так мешаю! Все равно толку с меня уже не будет».

Вера Алексеевна потом долго и безутешно плакала. А я в этой обстановке просто схожу с ума. Ладно еще, когда вечером прихожу с работы. Поужинаю, приму душ и спать. А сидеть в одной комнате с ним целый день — это пытка. Как будто ядом дышишь. И уйти не могу. Ведь это я разрушила их жизнь, их семью, их счастье…

Но сегодня я к Юльке вырвалась словно из плена на свободу. Сижу, наслаждаюсь моментом, с удовольствием слушаю ее болтовню. Спохватываюсь уже около семи вечера.

— Ой, всё, Юль, мне пора. Скоро последняя маршрутка до Листвянки.

Юлька качает головой.

— Капец ты попала, конечно… Но знаешь, что я тебе скажу, ты не обязана быть его сиделкой. Да, может, это и не очень красиво, если ты его бросишь, но, Лен, живем один раз. А вы даже не женаты. Охота тебе гробить свою жизнь?

— Давай не будем?

— Как скажешь, — вздыхает Юлька, а, завидев, что я достаю кошелек, начинает протестовать: — Э, нет! Я плачу!

— С какой стати? Давай пополам?

— Ну нет. Я же тебя пригласила. К тому же у тебя каждая копейка на счету.

— А у тебя как будто нет.

— А вот и нет, — смеется она. — Я сегодня богачка. Вчера у нас в «Сенаторе» гуляли какие-то мажоры. За моим столиком. Назаказывали всего… мама дорогая! Пошумели, конечно… но зато такие чаевые отвалили, что я глазам не поверила. И это еще не всё…

Лицо у Юльки становится загадочным. Она наклоняется ближе, будто кто-то нас тут слушает.

— Короче, среди этих мажоров был такой мальчик… Офигенный просто.

— Ммм, — киваю я. — Но мне правда уже пора.

— Да сейчас, сейчас. Смотри, — она достает телефон, открывает контакты. Там просто чей-то номер телефона, сохраненный под именем Слава.

— И что это? — не понимаю я.

— Не что, а кто. Это один из тех мажоров. Слава Леонтьев. Он ко мне прямо там подкатывал. Ну не в наглую, не приставал, а чисто так, знаки внимания оказывал. Улыбался, комплименты говорил, весь вечер глаз с меня не сводил. Потом, когда они уходили, звал с собой, но я ему такая: «Нам нельзя с гостями общаться и у меня смена еще». Он: «Хочешь договорюсь?». В общем, я отказалась, и он дал мне свой номер. Договорились созвониться на днях. Прям слово с меня взял, что я обязательно ему позвоню. Представляешь?!

Я киваю, улыбаюсь, глядя, как она светится.

— Рада за тебя.

Но Юльке кажется, что я недостаточно разделяю ее восторг.

— Лен, ты не поняла, что ли, кто это? Это же сын Леонтьева! Губернатора нашего. С таким замутить — это вообще космос. Это всё, ты в дамках. Это все равно что сорвать самый крутой джекпот. Прикинь, как у наших куриц вытянутся лица, когда они узнают, что я встречаюсь с сыном губернатора, а?

— И что, перезвонила ты ему? — смеюсь я.

— Нет, пока нет, — трясет головой Юлька. — В таких делах спешка не нужна. А то решит, что я слишком доступная. Он позвал — я побежала. Не-е-ет, потом позвоню… назначу встречу, приду, немного побуду и уйду, типа дела… Этак помариную его, распалю азарт… мужики же охотники по своей натуре. Если сразу сдашься — быстро интерес потеряет. Надо его сначала приручить.

— Ну ладно, удачи тебе с приручением. Мне, правда, уже пора. Завтра на работу рано.

Юлька встает, обнимает меня, едва касаясь прохладными губами щеки.

— Вот стану женой губернаторского сыночка отвалю и тебе бабла с барского плеча, — хохочет она заливисто. — И Антоху твоего отправлю за границу, там его вылечат.

Юлька часто несет всякие глупости, но от общения с ней у меня всегда хорошее настроение. Она меня словно заряжает беспечностью и позитивом. Правда, дома весь этот заряд мгновенно исчезает…

Вера Алексеевна прячет заплаканное лицо. Потом признается, что Антон ничего не ел за весь день.

— Я уговаривала его хоть немножко поесть, а он только: отстань да отстань. Принесла ему суп, а он так разозлился вдруг и эту тарелку… как швырнет… Леночка, может, он тебя послушает? А то ведь кожа да кости уже. Откуда у него силы возьмутся…

С тяжелым сердцем присаживаюсь рядом с Антоном. Он не двигается. Неотрывно и мрачно смотрит в потолок. Лицо как каменная маска. Касаюсь ласково его щеки, но он лишь раздраженно дергается.

— Антон, зачем ты так? Маме ведь твоей очень тяжело. Она и так за тебя переживает…

— Я знаю, что всем вам тяжело. Всем вам жизнь порчу. Я уже сказал отцу, пусть отвезет меня в дом инвалидов или куда там еще. И живите себе спокойно. А мне какая разница, где лежать бревном, тут или там.

— Антон, не говори так! Неужели ты не понимаешь, что и твоим родителям, и мне тяжело оттого, что тебе плохо. Мы за тебя переживаем, мы страдаем вместе с тобой.

Он смотрит на меня тяжело, словно подозревает в чем-то.

— Лен, ну признайся, ты со мной только потому, что себя винишь? Ты — девочка добрая, жалеешь меня, калеку. И неудобно тебе… Только зря ты. Не надо меня жалеть. И винить себя тебе не за что. Я сам во всем виноват. Так что… — он отводит глаза. Смотрит теперь в стену, и я вижу, как он пытается сморгнуть подступившие слезы. — В общем, ты можешь уйти. Я тебя отпускаю. Уходи, Лен.

А у меня в груди щемит. Бедный мой…

— Перестань! Я не из жалости с тобой. Если бы это я пострадала, разве ты бы ушел? Разве бросил бы меня.

— Я бы — нет. Никогда. Но то я. Или ты хочешь сказать, что у тебя ко мне тоже какие-то чувства? — горько усмехается он. И вдруг ловит меня за руку, повыше локтя. Тянет к себе. — Тогда поцелуй меня…

Я наклоняюсь. Касаюсь его губ, сухих и жестких. Целую со всей нежностью, которая в эту минуту переполняет меня. А потом замечаю, что он давит мне на плечи.

— Поцелуй меня там… — хрипло шепчет он. — Возьми его… возьми в рот…

Я резко вырываюсь, скидываю его руки.

— Не хочу! — вскакиваю и отхожу. Чувствую, как пылает мое лицо, словно меня ошпарили.

Ложусь на свой диван, отворачиваюсь к стене. Сдерживаюсь изо всех сил, но все равно плачу. Зажимаю рот, но всхлипы прорываются.

— Уходи. Слышишь? Завтра чтобы ушла, — зло бросает Антон.

6. Лена

Ночь выдалась тяжелой. Сначала меня душили рыдания. Хотелось домой, к бабушке. Потом я успокоилась, перестала себя жалеть, но мысли никак не оставляли.

Я всё думала, зачем Антон меня так унизил. Понятно, что ему хочется разрядки. Наверное, это ему даже необходимо. Он же мужчина. И он не виноват, что я не могу себя пересилить и дать то, что ему так нужно. Но раньше, когда я делала ему массаж, он все-таки начинал с малого, был ласков и уж грубости никогда не допускал. Знает ведь, что у меня никого еще не было. А прежде, до аварии, он и вовсе так трогательно ко мне относился. Говорил, что ничего не будет, пока я сама не захочу, не торопил, не давил.

А тут… это было так вульгарно, так оскорбительно. Хуже пощечины. Словно он намеренно хотел меня обидеть. Зачем-то еще всплыл на ум тот красный бюстгальтер, будто мало мне впечатлений.

Я тогда про свою находку Антону ничего высказывать не собиралась, но он сам завел разговор спустя пару дней. Видимо, Костя всё ему передал. Он как раз был у него в больнице незадолго до меня, мы даже столкнулись с ним на крыльце. А когда я поднялась в палату к Антону, он почти сразу начал:

— Малыш, я должен тебе кое в чем признаться…

Я, в общем-то, сразу догадалась, какого сорта меня ждет признание.

— Может, не надо? — попросила его.

Не то чтобы я боялась неприятной правды и прятала голову в песок, просто мне не хотелось знать подробности, даже если что-то и было. Ну и потом, я понятия не имела, как на такое реагировать.

— Это было один раз… недели три назад… случайно, — продолжил Антон, пропустив мимо ушей мою просьбу. — Хотя, если честно, я даже не уверен, было ли вообще что-нибудь… Может, она все выдумала… В общем, у Костяна днюха была… Помнишь, я тебя звал, ты отказалась? Короче, туда бывшая моя заявилась. Алка. Типа Костяна поздравить. Хотя я потом на него наехал, мол, нафига он ее пригласил. И Костян заверил, что не приглашал, сама приперлась. Да я, главное, с ней даже не общался, пока сидели. Ну, только так — привет, как жизнь и всё. Она еще, помню, сказала, что с другим мутит. Я ей счастья пожелал, все дела. Ну и… мы там все упились в хлам, короче… И я тупо ничего не помню… вообще ничего… Утром проснулся… ну и короче, вот…

Антон отвел взгляд и так густо покраснел.

— Мне очень стремно от этого, правда. Я вообще не понимаю, как так вышло… Она потом мне писала, типа люблю-скучаю, давай начнем сначала… А я ей ответил один раз только. Написал, что люблю другую и все у нас серьезно… В смысле, у нас с тобой… Алка все равно не угомонилась. Звонила, писала, ну и я ее в черный список внес и на этом всё. Давай я тебе покажу? Возьми мой телефон, прочитай сама нашу переписку. Убедись…

— Еще чего. Не буду я читать чужие сообщения. Я и так тебе верю.

— Прости меня, малыш…

Как я могу его не простить? Господи, это ведь такая мелочь по сравнению с тем, что сотворила с ним я.

— Не думай об этом. Все нормально, — заверила я его.

— Правда? — изумился Антон.

— Да правда, конечно. Давай не будем больше об этом.

— Ты… — выдохнул он, сморгнув. — Ты — необыкновенная! Самая лучшая! Я думал, ты… ну это… обидишься, а ты… Я так тебя люблю, Лена. Клянусь, я никогда ни с кем… даже не взгляну ни на кого…

Видимо, я стала взрослее и спокойнее, потому что раньше, когда Герман даже просто разговаривал с Михайловской, у меня внутри творилось страшное, и я ничего с этим поделать не могла. Тут мне тоже, конечно, было неприятно, но я без большого труда отринула плохие мысли. Просто запретила себе об этом думать и всё. И как-то сумела подавить неприятные ощущения в зачатке.

Правда, вот сейчас отмахнуться никак не получается. Потому и не сплю почти всю ночь. Только перед самым рассветом засыпаю, но почти сразу тишину взрывает будильник на телефоне. Пора вставать и идти на работу, а я голову от подушки еле отрываю, будто она чугунная.

От переживаний и бессонной ночи чувствую себя больной. Да я и выгляжу как больная — бледная, какая-то потухшая, осунувшаяся, с темными кругами под глазами. Лишний раз в зеркало смотреть не хочется.

Стараюсь собираться тихо, чтобы не разбудить Антона. Вдруг снова гнать меня начнет, а я и так в раздрае. Он не понимает, что не могу я уйти. Может быть, даже больше из-за себя, а не из-за него.

На работу едва не опаздываю. Нам положено приходить минимум за пятнадцать минут до начала смены. Хотя наши приходит еще раньше — чтобы, не торопясь, переодеться, немного поболтать, выпить чашку кофе или даже позавтракать. Я же прибегаю буквально за пять минут. В спешке надеваю форму, получаю у старшей горничной список заданий, ключи от номеров и рацию для связи с ресепшен.

А дальше все по накатанной: комплектую тележку и иду убирать номера по списку. Начинаю с тех, которые забронированы на сегодня. Успеваю управиться с ними как раз к обеду.

Едим мы обычно у себя, в служебном помещении. Что-то приносим с собой из дома, что-то перепадает нам из кухни ресторана. И без сплетен во время обеденного перерыва, конечно, не обходится. К тому же в Листвянке все всё друг про друга знают. Лишь для меня зачастую имена, проскакивающие в разговорах, ни о чем не говорят. Хотя я все равно обычно помалкиваю.

Но сегодня наши с упоением перемывают косточки Веронике — она у нас метрдотель. Строгая и щепетильная, за что ее не очень любят.

— Эта стерва Вероничка опять разоряется, — ворчит моя тезка, Лена, она здесь трудится горничной со дня открытия отеля. — Без году неделя, а строит из себя невесть что.

— Да у них там в ресторане сегодня аврал, — вмешивается Ольга, старшая горничная. Она у нас демократичная, и обедает вместе с нами. — Не слышали разве? Там же скоро свадьба будет.

— И что? Первый раз, что ли? — хмыкает Лена.

— Да там такая пара женится, что сам Гаспарян сегодня примчался и всех на уши поставил.

Арам Гаспарян — владелец отеля Маяк, правда, я его ни разу в глаза не видела. Говорят, что он здесь почти не появляется.

— Да ты что? — сразу оживляются наши.

— Да! Бегал с утра, дрючил всех, орал, что все должно быть идеально или он с нас три шкуры спустит самолично.

— Это кто ж такой у нас решил жениться, что Гаспарян так распереживался?

— Говорят, что чуть ли не дочь губернатора и какой-то олигарх… Или сын олигарха… Они пока не афишируют, но сплетни-то ползут. Вот в ресторане и дурдом сейчас творится. Готовятся к банкету… даже не так, к пробному банкету… Мол, если этим все понравится, тогда они соизволят справить свадьбу у нас, а если не понравится… Если не понравится, то Гаспарян пообещал уволить всех к черту. Нас тоже касается, девочки. Они вечером сегодня должны заехать в семьсот первый люкс. Так что все должно быть на высшем уровне. Лен, — обращается ко мне старшая, — семьсот первый в твоем ведь графике? Ты уже закончила там уборку? Перепроверь всё на сто рядов. А то в прошлый раз отдыхала, помните, дочь судьи этой… Масловой… устроила скандал из-за фена… плохо работал он или что. В общем, Лена, все должно быть идеально, поняла? Бар проверь, чтобы все было… все самое лучшее… Чтобы все работало и, конечно, чтобы ни соринки, ни пылинки… Хотя я сама лучше проверю. Гаспарян велел подготовить им номер, будто сам президент приезжает…

Я пожимаю плечами. Наши все взволнованы приездом этих важных гостей, а мне все равно. Я ни о чем, кроме как об Антоне, думать не могу. Даже вот убиралась сегодня, а сама прокручивала раз за разом вчерашний случай. Потому что не знаю, что делать. Как с ним теперь разговаривать, как вести себя. Делать вид, что ничего не произошло? Или дуться? Или что? И спросить совета не у кого. Ну, то есть я не могу ни у кого о таком спросить, язык не повернется…

— А надолго они у нас тут? — спрашивает кто-то из наших.

— Да кто их знает. Банкет этот пробный проведут, к номеру присмотрятся… а когда их свадьба — точно никто не знает. Гаспарян сказал, что скоро. И всё.

— Ох, не было забот, — тяжко вздыхает моя тезка. — Знаю я этих фиф, всё им не так.

После обеда я убираю номера, из которых сегодня выехали. Собираю постельное белье, полотенца, халаты, увожу все это в прачечную. Сейчас уже и я замечаю творящийся вокруг ажиотаж. Даже неторопливая Лена бегает как заведенная.

Ближе к вечеру мне звонят на рацию с ресепшена.

— Срочный вызов в семьсот первый.

— Что-то им нужно принести? — спрашиваю я.

— Нет, убрать там что-то попросили.

Вот тут я тоже начинаю немного нервничать. Я же там убирала утром, неужели что-то упустила? Не хочется, чтобы из-за моей оплошности пострадала Ольга, наша старшая.

Я стучусь в дверь люкса. Отзываются лишь с третьего раза. Захожу в номер. Оглядываю гостиную — ничего и никого. Только у двери на банкетке черная дорожная сумка с надписью Balenciaga.

Из дальней комнаты — спальни — слышу женский голос.

— Сюда пройдите!

Я прохожу в спальню. Нервничаю еще больше: что не так?

На широкой разобранной кровати сидит по-турецки девушка-блондинка в полупрозрачном пеньюаре. Не говоря ни слова, пальцем указывает куда-то вниз. Я опускаю взгляд и вижу на ковре осколки. Видимо, разбили бокал. Потому что на столике открытая бутылка шампанского. По-моему, уже пустая.

Я приседаю на корточки, начинаю собирать с пола осколки на совок. Слышу, как за спиной открывается дверь ванной. Кто-то неспешно проходит мимо и, по звукам, останавливается у огромного панорамного окна с видом на Байкал. Видимо, жених — олигарх. И мне становится вдвойне некомфортно, нервозность просто зашкаливает, хотя он даже не обращает на меня никакого внимания.

Я продолжаю торопливо выуживать из ворса мелкие стеклышки, даже не поднимая головы. Хочется поскорее отсюда уйти.

— Успокоилась? — вдруг слышу ледяной и при этом до разрыва сердца знакомый голос.

Застываю, не в силах пошевелиться. Не в силах даже вдохнуть в первый миг. Потом все же с трудом, судорожно втягиваю воздух и поднимаю глаза.

Мужчина стоит ко мне спиной, созерцая вид из окна. Босой, в белом банном халате. Мокрые черные волосы вьются полукольцами. Я не вижу ни лица его, ни даже профиля. Но и так знаю, что это он. Герман Горр. Я безошибочно узнала бы его из тысячи, по голосу, по силуэту, по осанке.

Меня начинает трясти как в лихорадке. Сердце, обезумев, мечется в груди. Я торопливо вскакиваю. Боже, только бы он меня не увидел, только бы не узнал, что я здесь…

И тут Герман оборачивается…

7. Лена

В первый момент Герман меня не замечает. Просто не удостаивает вниманием. Что ж, он всегда был такой. Люди, которые ему неинтересны, для него как безликие декорации.

Ну и хорошо! Даже очень хорошо, что Герман меня не видит. Что смотрит лишь на девушку… на свою невесту. Но этот его взгляд… как он же мне знаком! Пронизывающим холодом веет от его взгляда, пробирает насквозь и сковывает внутренности. И лицо его такое же — каменная маска.

Вероятно, они поссорились. Или же девушка сделала то, что ему не понравилось.

Я потихоньку отступаю, крепко сжимая совок с осколками. Рука дрожит, боюсь его выронить. Да самой бы тут не упасть — от волнения ноги стали как деревянные.

— Ты на меня еще злишься? — жалобно, как-то по-детски лепечет девушка.

Герман не отвечает. Раздраженно вздохнув, отводит от нее скучающий и равнодушный взгляд, мимоходом скользнув по мне. И снова отворачивается к окну. У меня внутри екает и замирает…

И тут Герман снова оборачивается, очень резко, даже как будто вздрогнув. И сразу впивается в меня взглядом. От каменной маски в одну секунду не остается ни следа. Она словно осыпается как старая, высохшая краска, обнажая совсем другое лицо — потрясенное и растерянное.

Я потихоньку пячусь к двери, пока он еще молчит, пока ошарашенно смотрит на меня, пытаясь понять, видимо, как я тут оказалась.

Но Герман отходит от окна и так же медленно приближается ко мне. Жадно оглядывает меня с ног до головы, мое форменное платье, бейджик, совок с осколками. Будто глазам не верит.

— Лена? — наконец произносит он. — Ты…

Качнув головой, он замолкает, словно не зная, что сказать.

— Здравствуй, — говорю я глухо и так тихо, что, по-моему, никто меня и не услышал.

— Ты здесь работаешь? — спрашивает он. Ни в тоне его, ни во взгляде я сейчас не чувствую высокомерия, но это наверняка лишь потому, что он действительно обескуражен.

— Да, — отвечаю я уже чуть громче, стараясь изо всех сил выглядеть спокойной. И вовремя одергиваю себя, когда у меня чуть не вырывается глупое оправдание, что это всего лишь подработка на каникулах.

Да пусть он думает себе, что хочет!

И все же… совсем не о такой встрече я мечтала. Ведь раньше я и правда мечтала, что когда-нибудь мы с Германом встретимся. Что он вернется в Россию и придет, например, на встречу выпускников, а я… ну я хотя бы буду в красивом платье, а не в этой дурацкой форме, не с грязным совком…

Нет, я не стесняюсь своей работы. Бабушка говорит, любой труд прекрасен, и я с ней согласна. И снобизмом я никогда не страдала. Но с Германом у меня всегда так было: почему-то хотелось казаться другой — лучше, красивее, достойнее. Я злилась на себя за это, но поделать ничего не могла. И сейчас мне тоже стыдно. Хоть сто раз себе повторяй, что тут абсолютно нечего стыдиться. Но именно перед Германом мне сейчас стыдно. Ненавижу себя за это малодушие!

Еще и сердце глупое дергается и скачет у самого горла, никак не уймется.

Вскинув голову, говорю ему как можно равнодушнее:

— Вам что-нибудь еще нужно? Если нет, то я с вашего позволения пойду. Если вам вдруг что-то понадобится — позвоните, пожалуйста, на ресепшен, и мы будем рады помочь вам.

У меня получается не только выдержать ровный и бесстрастный тон, но и выдавить дежурную улыбку, при этом глядя в глаза Герману. Кто бы только знал, чего мне это стоило! В другой раз я бы порадовалась своему самообладанию (в кои-то веки!), даже мысленно поаплодировала бы себе. Но сейчас мне так оглушительно плохо… Меня просто раздирает внутри в клочья, и хочется немедленно исчезнуть, потому что, чувствую, еще немного и я сломаюсь…

Герман, похоже, тоже приходит в себя после первого шока. Заметно расслабляется. Лицо его становится почти прежним, непроницаемым и нечитаемым, только взгляд все еще жадный, горящий.

— Спасибо, — приподняв бровь, с легкой усмешкой говорит он.

— Герман, кто это? — подает голос его невеста.

Не оборачиваясь на нее и не сводя с меня глаз, он все с той же усмешкой отвечает:

— Моя бывшая… одноклассница.

Почему-то от его слов я вспыхиваю. Затем быстро ухожу. Возвращаюсь в служебное помещение, к счастью, пустое, и, рухнув на стул, захожусь в безудержном плаче. Я не знаю, почему мне так больно, все ведь давно осталось в прошлом. Я же почти забыла Германа! Поставила точку и перевернула страницу.

Но вот увидела его и… его невесту… и меня словно наотмашь ударили под дых, когда от острой внезапной боли не можешь ни вдохнуть, ни звука произнести. Когда всю колотит, а из глаз сами собой льются слезы.

Значит, это он женится… у него теперь другая…

И ведь я ни на что не надеялась давно, но эта новость просто выбила меня их колеи. Резко и грубо вспорола затянувшуюся рану… Я и забыла, что это так больно… Крепко зажмурившись, я беззвучно рыдаю, содрогаясь всем телом, до икоты и изнеможения. И все равно продолжаю травить себе душу: а это его — бывшая одноклассница… Почему от этих слов мне так горько?

Даже не знаю, сколько времени я вот так просидела. И просто чудо, что меня еще никто не хватился.

Постепенно я успокаиваюсь, дыхание выравнивается, слезы высыхают. Еще несколько минут я сижу, бессмысленно глядя перед собой в одну точку, словно в тупом оцепенении.

Затем тяжело поднимаюсь — надо идти работать, еще час до конца смены. Приглаживаю перед зеркалом волосы, расправляю платье. Лицо, конечно, припухшее, но кто на меня смотрит? Я почти в порядке. Почти спокойна. Лишь то, что, как я думала, во мне умерло, сейчас где-то под ребрами бьется и корчится в муках. Но и это пройдет…

8. Герман

За месяц до…

Вайнер, адвокат отца, позвонил мне около трех часов ночи. Я уже спал. Но спал плохо, нервно. У меня вообще со сном хронические проблемы. Порой до самого рассвета глаз не получается сомкнуть. А иногда, как в этот раз, засыпаю, но снится какой-то изматывающий абсурд: бессвязные обрывки чьих-то слов, звуков, хаотичные и нелепые сцены, калейдоскоп чужих лиц.

И сквозь этот сюр каким-то чудом прорвался звонок Вайнера. Даже не звонок, а вибро.

Я лишь взглянул на экран телефона и сразу понял — у отца проблемы и серьезные. Без веской причины Марк Вайнер не стал бы звонить, зная, что у нас с Иркутском разница в четырнадцать часов. Подобное себе не позволял даже отец.

Значит, там всё плохо. Так оно и оказалось.

— Герман, прости, что звоню так поздно… или рано? Прости, в общем. Но я не мог ждать. У нас крупные неприятности.

Откуда у этих неприятностей ноги растут, я тоже сразу понял. Даже не так — я почти ожидал чего-то подобного.

С тех пор, как отцовский друг, Явницкий, пролетел с выборами и вместо него в губернаторское кресло сел Леонтьев, эти самые неприятности сыпались на отца как из рога изобилия. Бесконечные проверки, задержки грузов, вынужденные простои, сорванные госконтракты — Леонтьев кусал отца со всех сторон. А потом вдруг затих. Почти полгода его не трогал.

Когда отец прилетел сюда, в Калгари, три месяца назад, я ему так и сказал, что рано он расслабился. Если уж Леонтьев столько лет лелеял в себе жажду мести, то так просто он не уймется. И, скорее всего, он собирается провернуть что-то посерьезнее проверок. Отец отмахнулся тогда:

— Да что этот мудила может, кроме мелких пакостей? Только шавок своих на нас натравливать… Ничего, зубы пообломает. А затих, потому что скоро новые выборы. Не до того ему, да и выдохся он тягаться со мной. К выборам я ему еще устрою сюрприз.

Но с сюрпризом, похоже, Леонтьев отца опередил.

— Александра Германовича сегодня забрали… взяли прямо во время совещания… — заметно волнуясь, говорит всегда спокойный Марк Соломонович. — Сейчас он находится в СИЗО. А в офисе сейчас черт-те что творится… компьютеры все изъяли… документы тоже… трясут все наши предприятия… и дома у Александра Германовича был обыск.

— Что ему предъявили?

— Уклонение от налогов в особо крупном размере и участие в коррупционных схемах.

— Насколько все серьезно?

— Думаю, более чем… Мы, конечно, со своей стороны сделаем всё возможное, но… перспективы пока очень туманные.

— Леонтьев за этим стоит?

— Конечно! Без губернатора тут не обошлось. Без него никто бы и не полез в это. Герман Александрович, вы же понимаете, что не в налогах дело. Это банальное сведение счетов. В конце концов, все крупные компании используют налоговую оптимизацию^[1]. Про откаты вообще молчу. Никого это не волнует, потому что это обычная распространенная практика. Леонтьев лишь воспользовался этим как зацепкой. Но, боюсь, так просто он от нас не отстанет. До конца пойдет.

***

Спустя два дня я был уже в Иркутске. Думал, сердце выскочит, когда спускался по трапу. Сам от себя не ожидал такой сентиментальности. Пока ехал в такси, жадно вглядывался в дома, улицы, прохожих, и в груди ныло.

И вопреки здравому смыслу все время думал: где, интересно, она в эту самую минуту, чем занимается, счастлива ли со своим мужем. Увидеть ее хотелось до ломоты, прямо вдруг накрыло. Постоянно себя одергивал, напоминал, зачем я сюда приехал.

Лена… можно было бы, конечно, найти ее. Просто повидаться, поговорить. Но зачем? К чему ворошить прошлое, когда у нее уже другая налаженная жизнь? Тем более сейчас, когда всё так зыбко, неясно и даже, возможно, опасно.

Да и отправив меня в блэклист, она четко дала понять, что знать меня больше не желает.

Остановился я в Мариотте — дом наш действительно весь перетряхнули. Хуже другое — я не имел доступа ни к документам, ни к базам, ни к чему. Изъяли всё.

С отцом тоже не давали увидеться. К нему пускали только адвоката, так что связь с ним мы держали через Вайнера.

Отец просил меня скорее вернуться назад, переживал, что и я попаду под каток. Вайнер тоже не видел особого смысла в моем присутствии, ну и разделял опасения отца.

— Всё хуже, чем мы думали, — со скорбным видом в очередной раз передавал мне новости Марк Соломонович. — Личные счёты у Александра Германовича с Леонтьевым, а бороться теперь приходится с государством и системой. А это заведомо проигрышный вариант. О законности и правах можно забыть. Наш губернатор поставил себе цель разорить и посадить Александра Германовича — и сделает это. Потому что он это может, потому что власть в его руках, потому что он и есть система. И все там повязаны. С этим его арестом столько грубейших нарушений! Да и обвинения в неуплате налогов предъявляют за период, срок давности по которому давно истек. Но все мои прошения, все жалобы отклоняются.

Невозмутимый прежде Вайнер негодовал, вскидывал руки в возмущении.

— А как отец?

— Ну как… — пожимает плечами Вайнер. — Крепится. Хотя тяжело ему, на него сейчас такое давление. Но что еще ему остается? Ходатайство о мере пресечения, естественно, тоже отклонили, как и заявление о получении дополнительной медицинской помощи…

— А что с ним?

— Ну, сердце, давление и так… — замялся адвокат, пряча глаза. Потом посмотрел на меня затравленно, моментально растеряв свой пыл. — Ну вы же понимаете, Герман Александрович, в каких он сейчас условиях находится, какое там обращение, а на него к тому же давят. Ведь не секрет, как могут выбивать признание, как там людей ломают… Это здесь он был хозяином жизни, а там… никто и звать никак… а они творят, что хотят. В карцере вот недавно провел трое суток, якобы за нарушение режима…

Морщинистое лицо Вайнера страдальчески исказилось.

Я мало что знал об этой стороне жизни, лишь обрывочно, по каким-то фильмам и изредка мелькавшим новостям. Просто не интересовался. Но даже я понимал, что там могут и бить, и унижать, и что похуже.

— Под залог его никак не могут отпустить? Если выйти лично на судью? А задействовать пресс-службу, СМИ? Дать огласку?

Вайнер только тяжело вздыхал и безнадежно тряс головой.

— Я пытался через свои каналы, но мне шепнули знающие люди, что бесполезно всё. Его все равно посадят. Ни за одно, так за другое. Взялись за него крепко. Его просто хотят устранить. А компанию развалить, а затем присвоить за бесценок наши предприятия. В этом деле много заинтересованных лиц и всем выгодно потопить Александра Германовича. Они там все заодно. Не пробиться… глухо. Это система… сломать систему невозможно. А огласка что? Он же не борец за справедливость, не узник чести. Он в глазах общественности миллиардер, наворовавший свои капиталы. Да народ только рад будет. Бесполезно всё.

Меня охватило раздражение, хотелось резко высказать ему, что рано он капитулировал, что из любого положения можно найти выход, даже если он сразу не очевиден. Но сдержался.

Старик Вайнер не врал и не сгущал краски намеренно — я это видел. Он дело свое знает, и раз говорит, что все глухо — то так оно и есть… если идти известными дорогами. А всякие окольные пути — не его конек, он — законник до мозга костей.

— Нет, мы не собираемся сдаваться, — вскинулся он, словно угадав мои мысли. — Будем обращаться выше… во все инстанции… до Москвы дойдем. Со своей стороны я делаю и буду делать всё, что от меня зависит. Просто не в моих правилах давать бесплотные обещания и обнадеживать понапрасну. Я хочу, чтобы вы понимали реальную картину и осознавали все возможные риски и последствия.

Вайнер многозначительно посмотрел на меня, словно ждал какого-то ответа. Но не дождался и продолжил дальше:

— Может так статься, что компания в обозримом будущем уйдет с молотка… Пока еще у нас резервы имеются, но время работает против нас. Все наши счета заморожены, в том числе и дочерних предприятий. Кроме вот компании в Канаде, потому что она под канадской юрисдикцией. Акции, вы сами видите, падают. Каждый день мы несем колоссальные убытки. И это только начало. А сколько продлится следствие… Да и, говоря откровенно, на суд особых надежд пока нет. Я бы очень хотел ошибиться, но … ваш отец не первый и, увы, не последний. Вспомните дело Юкоса…

— Что у вас есть на Леонтьева? — перебил я его.

— В смысле? — захлопал глазами старик. — Погодите, Герман Александрович, вы же не собираетесь его шантажировать? Это дурная затея, которая плохо кончится! Прошу вас, не усугубляйте! Сейчас у нас еще есть пусть и слабый, но хоть какой-то шанс договориться… пойти на сделку. Добиться хотя бы смягчения условий. Может быть, отдать им долю…

— Мне нужно узнать о Леонтьеве всё, что только можно. Где родился, на ком женился, из-за чего у него с отцом вражда, в общем, всё.

— Это можно, но…

— Вот и прекрасно, — я откинулся на спинку кресла, заложив руки за голову.

— И все-таки, что вы собираетесь с этой информацией делать? Александр Германович очень просит вас не лезть в это всё. И скорее вернуться обратно, в Канаду. И я полностью его поддерживаю… Вообще не стоило вам приезжать. И светиться сейчас лишний раз не стоит…

— Я жду от вас информацию, — пресек я его причитания.

— Хорошо, как скажете. Но… все же зачем она вам?

— Потому что, Марк Соломонович, Леонтьев не система, а всего лишь человек. Может, вашу систему, как вы говорите, и нельзя сломать, зато человека очень даже можно. Надо лишь узнать, куда давить.

— Ничего хорошего из этого не выйдет, — расстроенно пробурчал старик. — Поверьте моему жизненному опыту, Герман. И послушайте доброго совета — уезжайте. Уезжайте скорее! Пока и вы не попали под раздачу. К тому же к Леонтьеву сейчас не подобраться. Уж он себя обезопасил.

9. Герман

— Вон она, по ходу, — Макс кивком указывает на блондинку в блестящем топе и микроскопической юбке. — Я, правда, давненько ее не видел, но вроде она… Да, точно, она. Вика Леонтьева. Ну что? Пойдем знакомиться?

— Чуть позже. Присмотрюсь к ней немного.

— Как скажешь. Только я долго тут торчать не могу. — Макс смотрит на часы. — Аленке обещал к девяти быть дома.

Свободных столиков в клубе больше нет, и мы с Максом устраиваемся у барной стойки так, чтобы дочь Леонтьева была у меня все время в поле зрения. Макс берет себе пиво, я — минералку.

— Да ты можешь уже идти. Спасибо, что провел и показал… — рассеянно отвечаю ему, наблюдая за Викой Леонтьевой.

Макса Явницкого я едва знаю. Видел раньше раз или два мельком, ну и на днях познакомился уже поближе, когда заезжал к его… то ли отцу, то ли отчиму. У них там какие-то сложные семейные связи, в которые я не особо вникал.

Старший Явницкий, конечно, тот еще тип — тщеславный, недалекий и соврет — недорого возьмет. Но надо отдать ему должное: сейчас, когда отец попал в неприятности и все его вчерашние «друзья» один за другим от него открестились, он — один из немногих, кто не слился, невзирая на риски. Впрочем, к Леонтьеву у него свои счеты, как-никак тот его подсидел. Но все равно я такие моменты ценю.

Про нового губернатора он рассказал мне, пожалуй, даже больше, чем досье, собранное отцовскими безопасниками. Прежде я знал о Леонтьеве лишь то, что в девяностых они с отцом друг у друга выгрызали место под солнцем. Отец оказался удачливее, а Леонтьев разорился.

Однако адвокат наш был прав: губернатор обезопасил себя со всех сторон и хорошо поработал на имидж. Этакий примерный семьянин и честный труженик. Ни любовниц, ни явных афер, ни теневого бизнеса, никакой зарубежной недвижимости, записанной на тещу. Может, в прошлом и водились за ним грехи, но сейчас в глазах широкой публики он чист как слеза младенца.

К тому же громко уволил нескольких чиновников за взятки. Затем с его подачи пересмотрели дело и показательно посадили депутатскую дочку, которая еще лет шесть назад протаранила остановку с людьми и отделалась легким испугом. Теперь вот разгоняет тему с отцом. Так что в народе его уважают.

Единственная уязвимость Леонтьева — это его дети. Дочь Вика и сын Вячеслав. В свое время оба учились в той же гимназии, что и Макс Явницкий. Собственно, поэтому он сейчас здесь, рядом со мной.

— Славяна этого я почти не знаю, — говорит Макс. — Он меня старше года на три или четыре, у него там своя компания была. Я с такими старперами не общался. А сейчас я тем более от светской жизни отстал. А Вику знаю. На вписках когда-то встречались. Она на класс младше училась. Ничего такая, только дура. А когда выпьет — вообще атас. Сейчас, может, уже подуспокоилась, но в школе отжигала — мама не горюй. Нет, ничего такого прям запредельного. Стандартный набор: бухло, травка, секс без обязательств. Хотя… кто из нас не отжигал по юности, да?

Макс останавливает на мне взгляд и приподнимает бровь.

— Что? Ты нет, что ли? Не куражился? Ну ты мамонт… — издает он смешок. — Хотя я тоже теперь ни-ни, но вспомнить иногда прикольно… Так о чем мы? А-а, короче, эта Вика потом уехала… Училась где-то в Москве, но я не в курсе, где и на кого, и вообще доучилась или нет. Сейчас, по-моему, просто болтается… здесь вот зависает часто.

«Здесь» — это в «Дон Отелло», ночном клубе с претензией на элитарность. Школоты и гопоты тут и правда нет, но в целом — место так себе. Хотя, может, это просто я не любитель.

— Так ты хочешь подкатить к ней, а потом через нее к Леонтьеву? — допытывается Макс.

Вместо ответа я, скроив неопределенную мину, пожимаю плечами. Мне неохота вести задушевные беседы, хотя Максу я благодарен. Если бы он еще хоть немного помолчал… Но он, наоборот, наседает:

— Думаешь, попросишь его, и он отцепится от твоего отца? Как по мне, не очень вариант. Он тебя и слушать не станет. В лучшем случае — просто пошлет. Но как бы еще хуже не вышло.

Я пропускаю его слова мимо ушей.

Затем Макс допивает пиво, и мы идем «знакомиться». То есть я иду знакомиться. Макса же Вика узнает сразу. Оба изображают неожиданную радость от случайной встречи.

Потом пускаются в школьные воспоминания. На меня она косится лишь украдкой и с затаенным интересом. Я же глаз с нее не свожу — изучаю повадки. Хотя она, наверное, мое внимание принимает за нечто другое. Потому что вскоре начинает не очень умело «играть»: выгибается в пояснице, меняя расслабленную позу на «кошачью», слишком заливисто смеется чуть ли не над каждым словом, с отточенной сексуальностью посасывает трубочку и перекатывает ее языком по губам, демонстративно липнет к Максу, как к давнему хорошему приятелю.

А Макс тем временем шлет мне одно сообщение за другим: «Э! Ну ты давай уже вливайся! Она меня уже достала! Мне домой надо! Я не нанимался ее развлекать…»

Я переключаю внимание на одну из ее подруг, Алину. Спрашиваю о чем-то, что первое приходит на ум, завязываю с этой подругой какой-то бессмысленный разговор. Макс тут же строчит:

«Ты ничего не перепутал? Нахрена ты с этой Алиной треплешься? Ты же с Викой хотел замутить».

Макс на нервах не понимает, что именно поэтому и треплюсь.

Спустя время, когда Макс уже отчалил домой, встаю и иду в фойе. Там, во всяком случае, нет так шумно, можно спокойно сделать несколько звонков. Но успеваю переговорить лишь с Вайнером, как в фойе появляется Вика Леонтьева.

Она направляется в сторону уборной, но, заметив меня, делает удивленное лицо. Я поднимаюсь с дивана, не спеша, приближаюсь к ней. Она стоит, ждет, скрестив на груди руки. Взгляд ее взволнованно бегает.

Вика пытается спрятать эмоции за гримасой и улыбкой, но я уже вижу — с ней получится всё…

***

Спустя три недели

— Герман, вы с ума сошли! — вскидывается Вайнер. — Я и так переживаю, что, если Леонтьев узнает, что вы с его дочерью… он совсем с цепи сорвется… А вы собрались заявиться к нему домой! Это безумие! Он же вас попросту уничтожит!

Марк Соломонович мечется по моему сьюту как в горячке. Я до сих пор так и живу в Мариотте, не хочу видеть пустой распотрошенный дом, кабинет отца… без отца. И не хочу везти туда Вику, которая последние две недели почти безвылазно проводит в моем номере.

— Не уничтожит, — невозмутимо возражаю я.

— Да откуда такая уверенность?!

— Потому что он слишком любит свою дочь.

— Так тем более! Он за нее в пыль вас сотрет. И всех нас заодно.

На это я ничего не отвечаю — просто надоело уже выслушивать его бесконечное «все будет плохо». Иду в спальню, достаю из шкафа костюм, снимаю чехол, начинаю переодеваться.

Вайнер, забыв такт, врывается следом.

— Если с вами что-то случится, Александр Германович этого не выдержит! Герман, ну подождите хоть немного… когда придет ответ из Москвы…

— Марк Соломонович, вы же сами говорите, что отец находится в невыносимых условиях, что у него плохо с сердцем, что его там…

— Да, всё так! И я подал жалобу!

— И что изменилось?

— Просто всё не так скоро делается. Но условия ему смягчат. Обязательно. Уж этого я добьюсь! А если понадобится, подам еще жалобу и не одну…

— Марк Соломонович, — вздохнув, поворачиваюсь к старику, — мне не надо, чтобы отцу смягчали условия. Мне надо, чтобы его освободили.

Вайнер издает смешок.

— Как? Вы думаете, если вы… — Вайнер внезапно краснеет, — простите за мою грубость, затащили в постель дочь Леонтьева, то нам будет проще спасти вашего отца? Это абсурд!

— Я женюсь на ней. В ближайшее время. И вам вообще не придется никого спасать. Леонтьев сам всё сделает.

— Но… — растерянно бормочет, часто моргая Вайнер.

— Просто потому, что ему не нужен зять, у которого отец под следствием. Он очень трепетно относится к своей репутации.

— Но он же может быть против вашей женитьбы…

— Он и так обязательно будет против. Только Вика его даже слушать не станет. Я же говорю — он слишком любит свою дочь.

— А что будете делать потом?

— После того, как освободят отца, вернусь в Канаду.

— С ней?

Я пожимаю плечами.

— Ну, не знаю… не знаю… — причитает он. — Нет, я всё понимаю, у меня и самого сердце болит за Александра Германовича, но жениться… это же навсегда…

— Да не убивайтесь вы так. В конце концов разводы у нас еще не отменили.

Вика подъезжает к Мариотту ровно в семь, как мы и договаривались. Номер мы покидаем с Вайнером вместе. По пути он опять пускается в причитания. Я, не дослушав, выхожу напарковку.

***

Вика знает, кто я. Знает про отца. Не знает только, что она — лишь часть плана. Она наивно думает, что это вот такая ирония судьбы. С ней я чувствую себя подонком, но потом вспоминаю про отца — и становится почти плевать. Раньше я и не подозревал, что так люблю его. Несмотря ни на что.

Леонтьеву заранее она ни о чем не сказала. Только то, что собралась замуж. Он сам пожелал познакомиться с женихом и пригласил меня на их семейное торжество.

— Ой, представляю, какой будет для отца сюрприз, — смеется она. — Но при гостях он и виду не подаст, вот увидишь. Потом, конечно, устроит мне концерт. Будет отговаривать, убеждать, обещать исполнение любых желаний, я его знаю как облупленного… Еще в школе, когда мне надо было от него что-нибудь… ну такое, что он вряд ли разрешит, я ему задвигала вообще какую-нибудь дичь. Ну, типа, хочу тоннели и всё тут! Он ходил с бешеными глазами, упрашивал, чтобы я передумала… — Вика поворачивается ко мне и, гримасничая, передразнивает отца: — Доченька, прошу, одумайся! Что люди скажут!

— На дорогу смотри.

— А мне нафиг эти тоннели не сдались. На самом деле я хотела татушку себе набить, сам знаешь где, — многозначительно хихикает она. — Ну и пирсинг сделать. И он такой сразу разрешил, еще и обрадовался.

Вика заливисто хохочет, вспоминая свои выходки, потом резко замолкает. Останавливается на светофоре и, чувствую, снова смотрит на меня долгим взглядом.

— Герман, — слышу тихое, — я тебя люблю…

Скосив на нее глаза, выдавливаю улыбку.

— Зеленый уже, — киваю на светофор. — Поехали.

Она срывается с места. Через час с небольшим мы останавливаемся возле дома губернатора Леонтьева.

Наконец встретимся с ним лицом к лицу.

Удивительно — но я не испытываю ни малейшего волнения. А на ум ни к селу ни к городу приходит строчка из Симонова: ни любви, ни тоски, ни жалости…

10. Герман

Сегодня в доме Леонтьевых на скромном семейном торжестве по случаю дня рождения матери Вики собрался, наверное, весь местный «бомонд». От чиновников и крупных комерсов до богемы.

Я почти никого не знаю. Впрочем, неудивительно — Леонтьев, как только стал губернатором, поснимал многих с руководящих должностей. Поставил, где мог, новых, своих. А там, где не мог — наладил крепкие дружеские связи. Например, с прокурором.

— Вон, видишь, тот лысый мужик? С ним еще рядом толстяк и баба в розовом, — шепчет Вика, едва мы заходим в зал, где проходит фуршет. Здесь людно, шумно, снуют официанты с подносами, в дальнем углу маленький живой оркестр наигрывает что-то блюзовое.

— Ну, видишь? — дергает меня Вика.

Я перевожу взгляд туда, куда она показывает.

— Так вот это Кокорин, прокурор области. Они с отцом типа друзья… Ну, мэра ты и так знаешь наверняка… И Арсения Гаца тоже, — она кокетливо машет известному телеведущему, тот в ответ картинно кланяется и шлет ей воздушный поцелуй. — Его рожа сейчас из каждого утюга после «Сияния России»… Клоун… уже под сорокет, а всё из себя юношу изображает. Он, кстати, ко мне подкатывал в прошлом году.

Вика выжидательно смотрит на меня. Я киваю, мол, ясно.

— О! А вот та прилизанная тетка, видишь? В зеленом платье в обтяг… это судья… даже не так… она — председатель у судей нашей области… блин, не помню, как это правильно называется. В общем, главная там у них. Но платье — мрак, да? Обтянулась как гусеница. Еще и декольте такое… чтобы все видели ее стремную дряблую грудь… Герман, пристрели меня, если я в полтинник сойду с ума и буду вот так одеваться… А! Вон мама с отцом, идем, я вас представлю…

Вцепившись в мой локоть, Вика тянет меня к самой оживленной группке. Ее узнают, перед ней расшаркиваются и расступаются, а на меня смотрят с острым любопытством.

— Мамуля, еще раз с днем рождения! — она целует мать в щеку. — А это мой Герман!

Мы обмениваемся с матерью Вики дежурными любезностями. Она вполне дружелюбна, но интерес у меня вызывает лишь губернатор. Он протягивает мне руку, сдержанно улыбаясь и при этом цепко оглядывая с головы до ног. Впрочем, меня и на дежурную улыбку не хватает. Глядя ему в глаза, негромко, так, чтобы слышал только он, представляюсь:

— Герман Горр.

Его лицо на миг превращается в карикатурную маску с застывшей улыбкой, а в глазах вспыхивают изумление, неверие, полупаника, а уж затем злость. Впрочем, он быстро берет себя в руки. Быстро и воровато оглядывается по сторонам, словно проверяет, есть ли среди посторонних свидетели этой сцены. Мы с Викой отходим, позволяя другим гостям поздравить ее мать. Но я не свожу с него взгляда. Он же, наоборот, в мою сторону даже не смотрит. Старается делать вид, что все прекрасно, кому-то фальшиво улыбается, кого-то приветствует с деланным радушием. Но я вижу, как он напряжен, как нервничает.

— Бедный папочка, — смеется Вика, подхватывая у проходящего мимо официанта бокал шампанского. — У него чуть удар не случился. Я хотела сама ему сказать позже, но так даже прикольнее. Представляю, как его сейчас бомбит. Чувствую, вечером он мне устроит армагеддон. Ну, ничего… Давай я лучше тебе еще расскажу, кто есть кто.

Продержался Леонтьев недолго. Спустя минут двадцать подходит к нам.

— Вика, где твой брат? — цедит раздраженно. — У матери день рождения, а его носит неизвестно где. И трубку не берет.

Вика с самой невинной улыбкой отвечает:

— Папочка, я не знаю, где он. Слава мне не докладывает.

— Ну ты же знаешь, с кем он обычно общается? Его подруг, друзей? Сходи позвони кому-нибудь… спроси про него…

— Что, прямо сейчас? — недовольно морщится Вика.

— Ну а когда? Когда уже всё закончится? Мать и так в расстройстве.

— Ла-а-адно, — Вика бросает на меня многозначительный взгляд и шепчет одними губами: — Держись, я скоро.

— Пусть ему передадут, чтоб срочно ехал сюда! Иначе он серьезно пожалеет! Так и скажи! — напутствует ее Леонтьев.

Едва Вика пропадает из виду, он придвигается ко мне:

— Пойдем-ка, потолкуем.

И, не оглядываясь, решительно устремляется к выходу. Я, не спеша, следую за ним, отстаю, но в холле он меня уже поджидает.

Без слов кивает в сторону комнаты напротив. Видимо, это его кабинет. Едва затворив за нами дверь, он тут же кидается ко мне. Хватает за лацкан пиджака и шипит в лицо:

— Я не знаю, как ты ухитрился влезть в доверие к моей дочери, но если ты думаешь, щенок, что таким образом сумеешь вызволить своего папашу, то жестоко ошибаешься! Отец твой сгниет в камере, попомни мое слово. А вашу компанию распотрошат…

— Это вряд ли, — спокойно возражаю ему, убирая от себя его руки. Он просто еще не знает, что бо́льшая часть активов уже выведена канадской дочкой через посредника, и теперь ни расчленить отцовскую компанию, ни прибрать ее к рукам целиком не удастся. Да и кому теперь будет нужна практически пустышка?

— Это мы еще посмотрим, — багровеет Леонтьев. — Ну а ты… ты завидовать будешь своему папаше, если еще хоть раз приблизишься к моей дочери. Я тебя уничтожу.

— Ты понял? А теперь пошел вон отсюда!

— Как скажете, — пожимаю плечами и выхожу. Думаю, сегодня не он Вике устроит армагеддон, а она — ему.

***

От Леонтьевых еду не в отель, а в Листвянку. Там хорошо, все почти так же, как было четыре года назад.

Не успеваю я добраться до места, как мне уже звонит Вика. Названивает раз за разом, одно за другим шлет сообщения, текстом, голосом. Я не отвечаю и голосовые ее не слушаю — не хочу истерик. Да и разговаривать с ней сейчас смысла нет. Отчасти поэтому я и решил не возвращаться пока в Мариотт, куда она наверняка вскоре примчится.

Нет уж, пусть эти эмоции она подарит своему отцу. Интересно даже, надолго ли его хватит. Ну а я просто отключаю телефон. Процесс запущен, осталось только подождать. А небольшой дауншифтинг — это то, что мне сейчас нужно.

Хватило Леонтьева ненадолго. Как только я возвращаюсь в город, мне приходит от него приглашение. В гости. И почти сразу ко мне в номер врывается Вика, вся на нервах. И с порога обрушивает на меня шквалом и упреки, и злость, и слезы, и мольбы, и признания.

— Герман! Где ты был?! Где?

— В Листвянке.

— В какой Ли… Зачем? Что ты там забыл?

— Просто отдыхал.

— Отдыхал?! Я уже не знала, что и думать! Ты хоть представляешь, каково мне было? Я все больницы… все морги… А ты просто отдыхал! Я с ума сходила! Я отцу сказала, что если он тебя не найдет, то меня больше никогда не увидит! И я бы… я…

Она срывается на визг. Мне даже жаль ее, но по-другому уже никак. Я обнимаю Вику, чувствую, как ее всю колотит в моих руках. Утешаю:

— Перестань, всё хорошо…

Она сначала кричит, вырывается, рыдает в голос, но затем, обмякнув, замолкает.

— Не делай так больше… не поступай так со мной… Я же чуть не умерла… Я отцу никогда этого не прощу… я же знаю, ты из-за него так… Ненавижу его! Но он согласился. Слышишь, он согласился! Уступил…

— Я рад, — целую ее в макушку.

— Герман, пожалуйста, давай не будем ждать? Давай поженимся скорее? Я не могу так… я боюсь, что опять что-нибудь случится… Ну, зачем нам еще чего-то ждать? Отец сделает так, чтобы твоего отца освободили… А мы… мы сразу после свадьбы уедем… Ты бы куда хотел?

— Мне все равно.

— Тогда на Мальдивы… Там здорово! Просто рай… А свадьбу сыграем на Байкале. Хотя бы в той же Листвянке. У меня подруга одна год назад отмечала там день рождения. В «Маяке». Шикарно было… сначала в ресторане отеля гуляли, потом на теплоходе… с огнями, с музыкой, с фейерверками… Давай так же?

— Почему нет, — соглашаюсь я, а внутри оседает неприятное чувство. Будто Листвянка была для меня чем-то особенным, чуть ли не сакральным, а свадьба с Викой это место если не опошлит, то лишит чего-то ценного. Дурость какая-то, конечно.

Вика льнет ко мне, то заглядывает в глаза, то прижимается всем телом, слегка потираясь.

— Ну что, поехали к твоему отцу? — останавливаю ее я. — Он ждет.

— Подождет… Герман, ну что ты как не живой? — шепчет она и слегка прикусывает кожу на шее. — Прямо айсберг… Ну же, я знаю, как тебя разогреть…

Руки ее ныряют под рубашку, скользят по спине, выводя хаотичные узоры. Затем опускаются ниже, под пояс брюк, сжимают, царапают, перемещаются к паху. Расстегивая пуговицы на ширинке, Вика потихоньку сползает вниз, а я, прерывисто выдохнув, откидываюсь спиной к стене и закрываю глаза. «Разогревать» Вика действительно умеет…

***

В Маяк приезжаем с Викой вечером. Ее идея отметить здесь сначала помолвку. А если уж все понравится, то и чуть позже свадьбу.

Здесь, как всегда, размеренность и безмятежность. Ни спешки, ни суеты, ни шума. Только крики чаек и шелест волн. Мокрый асфальт блестит сотнями огней.

Лена Третьякова когда-то сказала, что здесь особенная атмосфера — завораживающая. Я про себя тогда лишь посмеялся. А теперь и сам так чувствую. Хотя разумно объяснить это не могу. Просто голое ощущение. Я даже не могу сказать, нравится ли мне оно. Потому что здесь воспоминания становятся навязчивее, а тоска — острее.

Зря я на Маяк согласился.

Последние несколько дней были слишком насыщенными и напряженными. Леонтьев, конечно, уступил Вике и даже согласился на наш скорый брак. Лишь просил повременить, пока не разрешится ситуация с отцом.

— Ну что вам, горит, что ли? — упрашивал он Вику. — Ну не год же ждать, всего месяц какой-нибудь. Только до суда. А там Александра Германовича оправдают, и поженитесь.

Вот так взять и быстро закрыть уголовное дело невозможно. Суд все-таки будет, это отмотать назад уже никак нельзя. Но, по крайней мере, отца там на части рвать не станут. Леонтьев уже договорился с прокурором и судьей. Да и под подписку отца должны выпустить со дня на день.

Так что все постепенно налаживается. Если не считать наших отношений с Викой. Впрочем, меня пока и они устраивают. Ну а ей… ей постоянно всего мало: слов, ласк, секса, чувств.

Правда, слегка напрягает, что моя невеста явно спивается. Бокал за завтраком, бокал за обедом, бокал за ужином и еще парочку — на сон грядущий. Да и пусть бы, ладно, ее дело… если бы она потом не липла с плаксивыми разговорами. В духе: «Герман, ты меня совсем не любишь… Мне грустно… Поговори со мной… О чем ты думаешь?.. Скажи мне что-нибудь ласковое…». На мое вполне спокойное: «Вика, ты пьяна. Иди лучше проспись» тут же начиналась истерика. И моментально разгонялась до воплей, криков, битья посуды и угроз выйти в окно или вскрыть вены. Проревевшись, Вика успокаивалась и… принималась извиняться проверенным способом. «Извинялась» она искусно, этого не отнять. Глубоко, почти до основания, и совсем не касаясь зубами. Легко подбирала нужный ритм и быстро доводила до разрядки. И сама же признавалась, что ей это нравится больше обычного секса.

«Меня дико возбуждает одна только мысль, — шептала Вика, — что я стою на коленях перед любимым мужчиной и его член у меня во рту…»

Правда, когда на подходе очередной истерики я предложил ей сразу перейти к делу, минуя вопли, она кинулась на меня как разъярённая кошка с криком: «Бесчувственная скотина!». На моем плече до сих пор алеют борозды от ее ногтей, а на ее запястьях темнеют синяки — я ее не бил, конечно, просто удерживал. А самое тупое — то, что в итоге все закончилось как обычно: люблю, не могу, прости, больше не буду, дай я сделаю тебе приятно…

Едва мы вселяемся в номер, как Вика тут же устремляется к бару. Вертит в руках вино, кривится:

— Пф-ф, Кристиан Паскаль… Могли бы в люксе предложить и что-нибудь покруче. Ну да ладно.

— А ты могла бы хотя бы день не пить.

— Это же всего лишь вино! — возмущается Вика, сидя по-турецки на широкой кровати. — Я же не напиваюсь в хлам. Один бокальчик всего. Для настроения. Я и так почти монашкой с тобой стала. Ты со мной не разговариваешь почти. Мне скучно и грустно. Герман!

Я устраиваюсь на диване с макбуком.

— Герман!

— Мне надо поработать, — не отрываясь, говорю ей.

— Мы отдыхать сюда приехали… праздновать… а у тебя одна работа на уме… А я?

Я не реагирую, работы и правда много. Спустя час или полтора Вика присаживается рядом, обвивает меня руками, мешает. Я аккуратно убираю ее руки.

Она развязывает пояс пеньюара, скидывает его. Отодвигает макбук, а сама усаживается мне на бедра, едва не касаясь лица голой грудью. На ней лишь стринги.

— Ну же, Герман, — томно тянет Вика, обдавая винным дыханием. — Я хочу, чтобы ты меня наказал…

— Я же сказал — я сейчас занят.

Ссаживаю ее на диван, беру макбук, поднимаюсь и иду в другую комнату.

— Герман! — выкрикивает она. — Ты — бесчувственный, ты… не любишь меня!

Приглушенные рыдания становятся все громче, надрывнее, затем слышу звон разбитого бокала. Обычно у меня без проблем получается не замечать ее концерты, но сейчас вдруг накатывает раздражение. И я ухожу в душ, чтобы ее не слышать. Пока моюсь, говорю себе, что надо быть с ней все же мягче. Хотя бы стараться. Хотя бы иногда. В конце концов, она не виновата, что ее отец затеял эту войну. Правда, так я себе говорю почти каждый день…

Выхожу — она, слава богу, уже успокоилась. Сидит опять на кровати в пеньюаре. Молчит. На полу ползает горничная, убирая следы Викиной выходки. Подхожу к окну. И понимаю, что сам уже готов от тоски взвыть.

Викин отец, то есть его юристы, состряпали там какой-то брачный контракт, который Вайнер назвал грабительским и с жаром оспаривает. А я сейчас вот думаю — плевать на деньги, быть бы свободным.

Поворачиваюсь к Вике. Она смотрит жалобно, просяще, и мне тут же тошно становится. Снова отворачиваюсь, и внезапно перед глазами как вспышка мелькает лицо Лены Третьяковой. Как током пронзает, я даже, кажется, вздрагиваю. Да ну! Откуда? Оглядываюсь — нет, не морок, это действительно она. Лена. Леночка…

Она тоже смотрит на меня во все глаза. Глазищи. Огромные, черные омуты, от которых тотчас перехватывает дыхание.

Я столбенею. Наверное, от шока, от неожиданности, от растерянности. Только в груди оглушительно молотит сердце, вламываясь в ребра. Я будто никак не могу поверить, что это правда она. И в то же время словно забываю, что кроме нее здесь есть еще что-то или кто-то… Я просто выпадаю из реальности на бесконечно долгий миг…

11. Лена

Несмотря на усталость, домой иду через не могу. Ловлю себя на внезапной мысли, даже не мысли — желании: сбежать. Куда угодно, но как можно дальше. Где ничто и никто не напомнит о нем. Но сама понимаю — это невозможно. Я не могу оставить бабушку и не могу бросить Антона.

Антон… мысли о Германе совершенно вытеснили то, что произошло вчера. А, между тем, проблема никуда не делась. И как мне быть — я просто без понятия.

Я пытаюсь придумать, что сказать Антону, когда приду, но голова не соображает, а перед глазами вновь и вновь встают бесконечной чередой кадры как из фильма: блондинка в прозрачном пеньюаре на голое тело, босой Герман в банном халате, его кривая улыбка и обидные слова: «моя бывшая одноклассница»… Только это, увы, не фильм, это жестокая, болезненная правда. Как хочется всё это стереть из памяти, чтобы внутри так не болело, не жгло…

Уже почти ночь — так поздно я еще никогда не возвращалась после работы. В отеле аврал из-за внезапного приезда важных гостей. И сама же горько усмехаюсь: из-за важных гостей… Можно сколько угодно пытаться абстрагироваться, но себя не обманешь. В голове все равно стучит без умолку: Герман здесь, Герман женится…

Я честно стараюсь себя вразумить: «Да что со мной такое? У меня жених! Искалеченный по моей милости… Вот о чем мне нужно думать. Вот о ком страдать. А не о предателе, который нашел себе другую, своего круга, своего уровня…».

Подхожу к дому, еще издали вглядываясь в наши окна на первом этаже. На кухне, как всегда, горит свет, а вот в комнате Антона — темно. Он уже спит? Хорошо бы. Нет у меня сейчас никаких сил выяснять отношения. Хотя неудивительно, уже первый час ночи. И словно в ответ на мои мысли темноту за окном рассеивает тусклый свет. Кто-то вошел в комнату.

Я подхожу к подъезду, останавливаюсь, нащупываю в сумке ключ от замка. Но почему-то замираю, вслушиваясь в голоса, доносящиеся через открытую форточку.

— Антон, Антоша, ты спишь? — говорит Вера Алексеевна.

— Да, — резко отвечает ей Антон. Слишком резко для спящего.

— Я переживаю за Лену. Ее до сих пор нет. Звоню ей на сотовый, никто не отвечает…

Я тут же спохватываюсь и вспоминаю, что оставила сотовый в подсобке. Поставила его там на зарядку и, конечно же, забыла, потому что… потому что меньше надо было думать о том, о ком думать вообще не стоит.

— Нине позвонила, хотела спросить про Лену, так сегодня не ее смена, она не в курсе. Что делать?

— Ложись спать, — угрюмо просит Антон.

— Да как же? — охает она. — А вдруг случилось что? Её нет…

— Её и не будет больше! — вдруг срывается он. — Забудь о Лене, поняла?

— Как забыть? Ты о чем, сынок?

— Ушла Лена, ясно? Еще утром ушла. Нет больше Лены! Слышишь? Нет её! — Антон почти кричит, но за его грубостью я слышу боль, страх и отчаяние. — Не говори мне о ней о больше… никогда… даже имя не произноси!

— Антоша… — всхлипывает его мама. — Мальчик мой… родной мой…

Антон сначала не отзывается, только глухо мычит, а я словно оцепенении стою и не двигаюсь. Потом слышу его голос глухой и срывающийся.

— Мам, пожалуйста, прошу, оставь меня…

— Да… да… конечно… сейчас уйду, Антоша… Но… как же так? Может, Лена еще вернется? У нее же тут вещи…

— Да какие вещи? Зубная щетка и халат? Мам, ну пожалуйста…

— Но почему она так? Мы же… Даже не попрощалась… тайком…

— Мам, прекрати! Не думай про нее плохо. Это я ее выгнал. Сам.

— Ты? Но зачем?

— Да потому что от ее жалости мне сдохнуть хочется! — вновь Антон срывается на крик.

— Антоша! — горестно стонет Вера Алексеевна.

— Не нужна мне ее жалость, понимаешь? И… ей плохо тут.

— Почему плохо? Разве кто-то ее тут обижал? Мы же наоборот с отцом… к ней как к дочке…

— Мам, ну всё… уйди… оставь меня.

Вера Алексеевна удаляется, свет за окном гаснет, становится тихо. А я еще какое-то время в полном смятении стою у подъездной двери, сжимая в руках ключи.

А когда наконец захожу домой, Вера Алексеевна выбегает мне навстречу. Смотрит на меня как на чудо, а у самой лицо опухшее, красное, заплаканное.

— Леночка! — выдыхает она радостно и порывисто прижимает к себе. Тут же отходит, оправдываясь. — Не пугайся. Это я тут распереживалась просто. Думала, где ты, что с тобой… вдруг что случилось… поздно уже… А Антоша уже спит.

— Простите, — устало бормочу я. — К нам заселились дочь губернатора с… женихом. Весь отель на ушах стоит… Пришлось задержаться.

— Ах вот оно что! — с явным облегчением произносит она, а затем начинает суетиться: — Ты, наверное, очень устала? И голодная? Идем я тебя покормлю.

Я отказываюсь наотрез. Вру, что недавно поела в Маяке. Просто сейчас мне даже из вежливости кусок в горло не полезет. Быстро принимаю душ и захожу в комнату Антона. Там темно и тихо, не слышно даже его дыхания. Он делает вид, что спит, но я буквально ощущаю застывшее в воздухе напряжение.

Наверное, по-хорошему, стоило подойти к Антону, присесть рядом, поговорить по душам, но я сегодня не в состоянии. Я чувствую себя истерзанной, израненной, больной. И единственное, чего мне сейчас хочется — это лечь и провалиться в сон. И хотя бы на несколько часов забыть про Германа.

***

Утром просыпаюсь с тяжелым сердцем. Сон подарил совсем недолгий покой и ничуть, ни на грамм не унял ноющую боль.

Одно хорошо — сегодня у меня выходной. А вот завтра… нет, я не буду думать, что будет завтра. К тому же, возможно, я Германа больше и не встречу. Хоть бы! Надо бы еще за телефоном забежать…

Обычно в выходные я еду в город повидаться с бабушкой. И сегодня не исключение. Даже не так, сегодня я рвусь к ней с особой силой.

Антон еще спит, и я бесшумно собираюсь, чтобы его не разбудить. На цыпочках подхожу к окну — там, на подоконнике, стоит моя косметичка. Быстро беру ее, оборачиваюсь и вздрагиваю от неожиданности. Антон следит за мной тяжелым, пристальным взглядом.

— Проснулся? — зачем-то спрашиваю я очевидное. Он молчит и взгляд не сводит.

— Доброе утро, — предпринимаю вторую попытку.

Никакой реакции.

Вздохнув, присаживаюсь рядом с ним.

— Антон, послушай меня, пожалуйста. Я не уйду. И тебя не брошу. Ты, конечно, можешь меня прогонять и дальше, можешь грубить, оскорблять. Я потерплю, если тебе от этого становится лучше. А если нет, то зачем?

— Лучше ты мне скажи, Лена, зачем тебе всё это? — наконец подает голос Антон.

— Что — это? — делаю вид, что не понимаю его.

— Ты — молодая, красивая. У тебя вся жизнь впереди. Зачем тебе гробить себя здесь? Со мной? Зачем тебе нужен такой калека?

— Мне нужен ты, — отвечаю ему мягко, и сейчас я в это верю как никогда. Я цепляюсь за него, словно Антон поможет мне избавиться от навязчивых мыслей, залечить рану, которая снова болит и кровоточит, защитит от… не знаю, от чего… от себя самой, наверное.

Антон лишь горько усмехается в ответ.

— Мне нужен тот Антон, с которым я познакомилась прошлой осенью. Который всегда мог меня утешить, забыть плохое, который мог заставить меня смеяться, что бы не происходило, — говорю ему со всей искренностью и шепотом добавляю: — Который любил меня и предложил выйти замуж…

Антон отводит глаза в сторону, дышит шумно, кусает губу. Молчит, но я вижу, как подергивается у него кадык. Потом снова переводит взгляд на меня и смотрит так пронзительно, словно у него душа рвется. Тянется к моей руке, подносит к лицу и прижимается к ней губами.

— Прости меня… прости, что вел себя как скотина… прости, Лена…

***

По пути к автобусной остановке забегаю в отель. Поднимаюсь в подсобку. К счастью, нахожу свой телефон там же, где и оставила.

У наших как раз обед, и обсуждают они, как и вчера, Германа и его невесту.

— Привет, Ленок, — здороваются со мной. — Везет тебе, отдыхаешь… А мы с самого утра как загнанные кони, даже обед нам сократили… Что будет, когда сюда сам губернатор пожалует со всей своей свитой, боюсь представить.

— Он во всяком случае всю ночь орать не будет, — фыркает старшая горничная. — Девчонки с ресепшена говорили, что на эту парочку гости из соседнего номера жаловались. Те им до самого утра спать мешали, такая бурная у них ночка выдалась. И главное, ничего ведь им не скажешь.

— А почему нет? — смеется тетя Нина. — Позвонили бы да сказали: трахайтесь, товарищи, потише. А вообще, дело молодое…

Я быстрее выскакиваю из подсобки, потому что чувствую, как от их разговоров уже полыхает лицо, будто к нему не кровь, а кипяток прихлынул. И внутри опять так нестерпимо жжет.

В лифте пытаюсь выровнять дыхание и справиться с собой. Ловлю свое отражение в зеркале: лихорадочный блеск в глазах, пылающие скулы, страдальческий излом бровей. Не лицо, а открытая книга. Надеюсь, из девочек никто ничего не заметил…

Выхожу на первом этаже в холл и, как назло, тут же сталкиваюсь с ними. С Германом и его невестой. Они, очевидно, только что вышли из ресторана и, наоборот, направляются к лифтам. Она держит его под локоть и ничего вокруг не видит. Меня тоже, слава богу, не замечает.

Зато Герман тотчас впивается в меня взглядом. Но тут уж я делаю вид, что не вижу их. Быстро проношусь мимо, словно страшно куда-то тороплюсь, хотя на самом деле боюсь, что ему вздумается меня окликнуть, остановить, да даже просто поздороваться. Меня прямо затрясло внутри. Глупо, конечно. Да и Герман не окликнул, не остановил, не поздоровался…

***

На следующий день иду на работу как на Голгофу. Хоть увольняйся совсем. Но… от девочек узнаю, что из семьсот первого вчера выехали, хотя номер у них был оплачен на неделю вперед.

Я рада, правда, рада. Я даже вздохнула с облегчением. И эта дурацкая нервозность, из-за которой у меня всё из рук валилось, сразу стихла. Но вот тяжесть в груди и тянущая, противная тоска никуда не делась. Я еще и поплакать, глупая, опять умудрилась, когда готовила их номер к заезду новых гостей.

Но к вечеру более-менее успокоилась. Возвращалась домой опять в потемках, хоть и не так поздно, как накануне. Вот же, недавно, в этот час еще было светло, вспоминаю я с грустью. А скоро и вовсе осень, дни станут короткими…

Еще издали замечаю, что у нашего подъезда припаркована чья-то иномарка. Я не обращаю внимания — мало ли чья… Потом из машины кто-то выходит, мужчина, по-моему. Его рубашка белеет в темноте. Он просто стоит, словно ждет кого-то.

И лишь когда между нами остается всего пара десятков шагов, я вдруг понимаю, что это Герман…

12. Лена

Первая мысль: это не может быть Герман! Откуда ему тут взяться? Он ведь не знает, где я живу… Да и, главное, зачем ему это?

Может быть, я просто вижу его в каждом, кто на него похож. Так бывает, когда слишком много думаешь о ком-то. Но нет, подойдя чуть ближе, убеждаюсь совершенно точно — это Герман. Никаких сомнений.

Меня тотчас охватывает паника. Боже, что он здесь делает? Что ему надо?

Я непроизвольно замедляю шаг, почти останавливаюсь, словно боюсь к нему приблизиться. Может, и боюсь. Только не его, а себя. Со мной и так в последнее время черт-те что творится. Я еле в руках себя держу. Постоянно в каком-то раздрае.

Вот и сейчас иду — и ноги в коленках подгибаются, а сердце с каждым шагом колотится все сильнее, все чаще, все оглушительнее.

Герман же просто стоит и ждет, заложив руки в карманы брюк. Тусклый свет фонаря падает на его лицо так, что глаза полностью скрыты в тени. Но я и так чувствую, что он неотрывно смотрит на меня, и под его взглядом внутренняя паника набирает обороты. Вот уже сердце подскакивает к самому горлу, яростно пульсирует и норовит выпрыгнуть наружу. Невзирая на ночную прохладу, мне вдруг становится жарко и душно.

«Соберись! У тебя всего несколько секунд, чтобы успокоиться. Ну же!» — говорю себе. Даже требую. Не хочу, чтобы он видел, как я из-за него волнуюсь. Не хочу, чтобы знал, как мне до сих пор больно от его предательства. Не хочу, чтобы решил, что он мне небезразличен.

Лихорадочно придумываю, как быть, что ему сказать. Прошмыгнуть мимо и уж тем более пройти с гордым видом не получится. Взывать к совести — мол, как он смеет заявиться сюда после того, как бросил меня — нелепо и бессмысленно. Бывшие одноклассницы не выясняют отношения с чужими женихами.

Может, поздороваться спокойно и холодно, будто мне плевать на него? Это было бы лучше всего, но меня так трясет от нервов, что изобразить равнодушие вряд ли удастся. Да и кого я собралась обманывать? Германа, который всегда видел меня насквозь и легко читал все мои мысли.

Чем меньше между нами расстояние, тем сильнее меня охватывает волнение. И тем медленнее я двигаюсь. Ноги как ватные, совсем не слушаются. Зачем, ну зачем он сюда явился?

Знал бы он, как плохо мне было тогда, и как плохо сейчас…

Впрочем, он прекрасно это знал. В голову тут же лезет наша последняя встреча в больничном дворе, когда я, глупая, унижалась перед ним, признавалась в любви, умоляла меня не бросать, и его слова как ушат ледяной воды: «Это была лишь игра». Так что всё он знает. Герман всегда прекрасно разбирался в людях. Просто плевать ему на чужие чувства, что тогда, что сейчас.

Во мне неожиданно вспыхивает злая обида: за ту себя, несчастную, брошенную, почти сломленную. Обычно я страшно не люблю вспоминать то время, даже стыжусь. Тогда, четыре года назад, я не просто потеряла Германа. Я внезапно лишилась опоры и смысла жизни. Мне ничего не хотелось. Меня будто отключили, обесточили. Я дышала, двигалась, делала что-то самое простое и обыденное — только на автомате, при этом тихо загибалась. И не разговаривала. Ни с кем.

Ко мне в больницу приходили из полиции. Расспрашивали про Михайловскую и Патрушеву, но я ничего толком ответить не могла. Навещала меня и сама Михайловская, извинялась, даже плакала, но я лишь молча и безучастно смотрела на нее.

Бабушка и Олеся Владимировна тогда еле вытянули меня из апатии. Перед ними особенно стыдно. Пока я лежала бревном и убивалась по Герману, они меня «спасали». Бабушка каждую минуту находилась рядом. А Олеся Владимировна… ой, если бы не она, меня бы, наверное, сейчас просто не было.

Она, оказывается, по собственной инициативе оббивала пороги минздрава, администрации города и области. Писала письма во все инстанции, какие только можно. И что поразительно — Явницкий Дмитрий Николаевич, который был в то время губернатором, вдруг откликнулся. Сбор на тот момент почти совсем заглох, а он взял и оплатил всё-всё: и билеты нам с бабушкой, и проживание, и операцию, и поддерживающее лечение, а потом еще и на реабилитацию в кардиоцентре Екатеринбурга выделил средства.

И хотя предательство Германа меня очень сильно подкосило, но когда столько людей о тебе хлопочут, когда так много для тебя делают, ну просто стыдно продолжать хандрить, словно ты не видишь и не ценишь чужую заботу. И я старалась, изо всех сил старалась их не подвести. Чтобы всё было не зря. И смогла ведь: вернулась к жизни, нормальной, полноценной жизни. Без боли, без страха и без тоски по нему.

И вот, пожалуйста — он здесь. Зачем? Снова сделать мою жизнь невыносимой? Разрушить то, что мне с таким трудом удалось собрать? Потому что Герман мне принесет лишь страдания, я это чувствую. Да что там, уже принес…

Подойдя к нему ближе, вместо холодной вежливости выпаливаю почти грубо:

— Что тебе здесь нужно? — правда, голос все равно нервно дрожит. Его же, наоборот, обволакивает:

— Увидеть тебя захотелось.

Вот так у него просто — захотелось! Меня внутри колотит, уж не знаю, отчего больше: от волнения или от негодования. Он же, судя по позе, по тону, по движениям, полностью расслаблен. Что ж, Герман всегда обладал завидной выдержкой. Впрочем, сейчас она ему и не нужна. Это ведь всего лишь я… бывшая, черт возьми, одноклассница.

Боже, дай мне сил выстоять!

— Увидел? Всё? Теперь можешь уходить.

— Нет, не всё. Привет, Лена Третьякова, — слышу в его голосе насмешливые нотки.

С ленивой неторопливостью он делает пару шагов ко мне, а я едва сдерживаюсь, чтобы, наоборот, не попятиться.

— Герман, что тебе от меня надо? — стараюсь говорить строго и сухо, но его мои потуги только потешают.

— Лен, не нервничай ты так. И не сердись. Я ничего плохого тебе не сделаю. Мне, правда, просто захотелось повидаться с тобой, не чужие как-никак. Ну и узнать, как у тебя дела… как здоровье…

Каков цинизм, а! Он еще про здоровье мое спрашивает!

— Как видишь, нормально.

— Я рад, — благодушно улыбается он, не замечая моей обиды.

А мне от его улыбки только горько становится. Раньше, в прошлой жизни, я млела от счастья, когда холодный и высокомерный Герман Горр вот так смотрел на меня, когда так улыбался, а теперь это ранит.

— Благодарю, — выдавливаю я из себя и пытаюсь обогнуть его. Оступаюсь в темноте на какой-то выбоине, но легко удерживаю равновесие. Однако он тут же вынимает руку из кармана, отставляет в сторону и неожиданно ловит меня за талию.

Строго говоря, я сама не успеваю сообразить и натыкаюсь на его руку как на препятствие. Хотя, уж скорее, попадаю будто в ловушку.

Можно было бы подумать, что Герман просто меня подстраховал, чтобы наверняка не упала. Но он не отпускает меня, а, наоборот, порывисто притягивает к себе. Прижимает к своему телу. Опаляет дыханием, глядя сверху вниз. Его ладони, крепкие, горячие, смыкаются у меня на пояснице.

— Что ты делаешь? — шиплю я возмущенно и испуганно, с силой толкая его в грудь.

Герман сразу разводит руки, и я отскакиваю от него, как ошпаренная. Лицо горит огнем. Всего секунда внезапной близости, а сердце тут же заколотилось.

— Не трогай меня! Не смей ко мне прикасаться!

И тут я замечаю, что дома в кухне гаснет свет. Внутри разливается неприятная слабость: родители Антона вполне могут нас увидеть, а, может, и услышать. Да и Антон тоже. Мы хоть стоим не под самыми окнами, в некотором отдалении, но ночью ведь очень хорошая слышимость.

— Прости, — примирительно произносит Герман. — Я не хотел… эм… то есть не собирался тебя трогать. Обещаю, больше не прикоснусь… сегодня.

Он насмехается надо мной!

— Мне пора домой. Меня ждут… ждет… муж.

— Почему же он тебя не встречает? Почему позволяет ходить одной по ночам?

— Это не твое дело, Герман.

— Кто хоть он, этот твой муж?

— И это тоже не твое дело. Я же не спрашиваю у тебя, кто твоя невеста.

— Спроси, если хочешь, — предлагает он.

— Не хочу, — как можно тише говорю я, поглядывая на наши окна и пытаясь понять, не смотрят ли оттуда за нами. — Герман, ну что тебе от меня нужно? У тебя своя жизнь, у меня — своя. Ты не должен был сюда приезжать. Не должен подходить ко мне. И откуда ты вообще узнал мой адрес?

— Это было не так уж сложно, — пожимает он плечами и, устало вздохнув, отвечает уже серьезно, глядя куда-то в сторону. — Да, ты права, Лена. Всё ты верно говоришь. Не должен был, конечно. Но… не смог удержаться, прости. Я скучал по тебе. Очень скучал.

— Ч-что? — запинаясь от неожиданности, переспрашиваю я. — Это что, шутка? Новая игра по старым правилам? Не наигрался в прошлый раз?

Чувствую, меня снова заметно потряхивает, а в голосе звучит надрыв. И это я хотела показать ему свое равнодушие… Просто его слова задели за живое, опять всё всколыхнули, разбередили.

— Тшш. Не заводись, — придвигается он ко мне. — Мне пришлось так сказать. Извини.

Он хоть и извиняется, но в его голосе я слышу вовсе не раскаяние, а… удовлетворение. Он видит, как я на него реагирую, и это почему-то доставляет ему удовольствие. Какой же он все-таки бездушный, циничный манипулятор! Только вот я больше не та наивная дурочка, что велась на все его уловки.

— Знаешь, Герман, найди для своих игр теперь кого-нибудь другого, а меня оставь, пожалуйста, в покое. И еще. Ты ошибаешься. Мы — чужие. Мы — всего лишь бывшие одноклассники.

У него вырывается короткий смешок.

— Нет, Леночка, мы не чужие. Ты обиделась, что я так тебя представил? А как надо было? Знакомься, дорогая, это моя…

Герман замолкает. "Дорогая" царапает, как будто это для меня новость. И все равно я зачем-то жду: ну же, скажи, кто — моя?

Снизив голос почти до шепота, он, глядя мне прямо в глаза, наконец договаривает:

— … моя любовь.

13. Лена

Я моментально вспыхиваю. К щекам приливает жар. Любовь? Может, мне послышалось? Это же абсурд! Быть такого просто не может.

Но нет, Герман смотрит на меня так, будто ждет моей реакции. И даже не улыбается больше. И, конечно, ловит все мои эмоции, которые наверняка в одно мгновение промелькнули в лице.

— Что? — обескураженно ахнув, переспрашиваю я. Но моя растерянность длится лишь несколько секунд. А затем меня захлестывает негодование.

— Зачем ты это говоришь?! По-твоему, это смешно? — забыв об осторожности, сгоряча выпаливаю я на одном дыхании. Тут же спохватываюсь, но остановиться уже не могу — так меня разбирает. Чуть спокойнее, чуть тише, но все равно с болезненным надрывом договариваю: — Я не знаю, кем надо быть, чтобы шутить такими вещами… чтобы играть чужими чувствами… какой надо быть бездушной сволочью…

— Да кто шутит? Кто играет?

— Ты! Для тебя всегда люди были марионетки. Ты дергал за ниточки и наблюдал… И на чувства других тебе плевать. Захотел — приблизил, захотел — унизил. Поразвлекался — оттолкнул. И сейчас ты просто издеваешься надо мной.

Герман, качнув головой, на миг отводит глаза и устало вздыхает, так, словно ему приходится растолковывать простые вещи несмышлёному ребенку, который все равно никак не может его понять. Потом снова переводит взгляд на меня и говорит хоть и мягко, но так снисходительно, будто я и впрямь глупый, капризный ребенок.

— Даже и не думал. Лен, ты действительно не понимаешь, почему я здесь? Неужели ты думаешь, что я стал бы три с лишним часа торчать черт знает где… у какого-то барака, чтобы что…? Вот так пошутить над тобой? Какой в этом смысл?

— Не знаю, — нервно отвечаю я. — От скуки.

— От скуки? — хмыкнув, переспрашивает Герман. — Ты правда думаешь, что я такой тупой, что меня подобное может развлечь? Я, может, и бездушная сволочь, как ты сказала, но не идиот. Да и скучать мне не приходится, уж поверь…

— Тогда зачем ты явился, Герман? — вырывается у меня раньше, чем я успеваю прикусить язык. Да не плевать ли мне, зачем он здесь? Еще и выглядит это, наверное, так, будто я выпрашиваю его фальшивые признания. Когда-то я о таких словах грезила, но теперь внутри все кипит и клокочет. И пока он не ответил, запальчиво добавляю: — Я не знаю, Герман, что у тебя на уме, но меня всё это не волнует.

— Да нет, волнует, — заявляет он с улыбкой. — А на уме у меня ты и только ты.

Он снова потешается надо мной! И что бы он тут сейчас ни говорил, но я прекрасно вижу, что происходящее его развлекает.

— Я напомню, если ты забыл, — говорю сухо, — у меня есть муж, а у тебя… тоже скоро свадьба.

— Лен, да я знаю, что ты не замужем. Навел уже справки.

На миг теряюсь, но тут же возражаю:

— Мы вообще-то живем вместе! — киваю на наш дом.

— Это, конечно, прискорбно, но поправимо.

Это невозможно просто! Меня колотит всю, а он… А он вдруг становится серьезным.

— Честно говоря, Лена, я и сам не знал, что хочу, когда сюда ехал… То есть увидеть тебя хотел, конечно. Поговорить, узнать, как ты, это понятно. Но что потом, что дальше — об этом даже не задумывался. Просто встретил тебя там, в отеле, и всё, с тех пор накрыло и ни о чем не мог думать. Нет, я и раньше скучал, вспоминал часто, но как-то, не знаю, всё это было терпимо, что ли… Может, привык. Человек ведь, в общем-то, ко всему привыкает. Да и терпеть на расстоянии проще. Но когда знаешь, что ты где-то рядом, сдержаться уже нереально. А сейчас вижу тебя — и как будто не было четырех лет… ничего не изменилось… те же ощущения…

— Но всё изменилось!

— Изменились лишь обстоятельства, но, главное, ведь чувства.

— Чувства?! — на миг зажмурившись, чтобы при нем не заплакать, потому что веки уже щиплет от подступивших слез, я изливаю всё, что так долго болело: — Герман, ты меня бросил! Ты предал меня. О каких чувствах ты сейчас говоришь? Ты даже не удосужился нормально попрощаться, просто сбежал… Я тоже всё помню… но очень хочу забыть. Пожалуйста, не приходи ко мне больше. Я не хочу тебя видеть. Слышишь? Не приходи!

Я все-таки плачу и торопливо утираю слезы тыльной стороной ладони.

— Я просто не мог тогда поступить иначе…

— Мне все равно, — перебиваю его, упрямо качая головой. — Уходи!

Но Герман, наоборот, подается ко мне, и тогда я срываюсь с места и почти бегом устремляюсь к дому. Заскакиваю в подъезд и лишь там останавливаюсь. Привалившись к холодной стене спиной, еще какое-то время стою неподвижно, пытаясь унять эту дурацкую истерику и отдышаться.

Спустя пару минут слышу, как отъезжает его машина, но меня все еще лихорадит внутри. Я стараюсь не всхлипывать, не подвывать, но слезы сами собой текут ручьем. Счастье, что никто из соседей не вышел и не застал меня в таком виде.

Постепенно все равно успокаиваюсь, конечно, но в квартиру захожу нескоро. Дома темно и тихо. Все спят. Вера Алексеевна меня не встречает, чему я даже рада. Не знаю, смогла бы я сейчас разговаривать как ни в чем не бывало. Разувшись, на цыпочках иду в ванную, затем бесшумно, на ощупь, не включая свет, пробираюсь в нашу комнату.

Но едва я успеваю раздеться, как слышу совершенно твердый голос Антона:

— Кто это был?

Значит, он не спал и, значит, всё слышал… В другой раз я бы наверняка разнервничалась. Скорее всего, даже чувствовала бы себя виноватой и оправдывалась. Но сейчас я уже так опустошена, что на новые эмоции сил просто нет.

— Герман Горр, — безучастно отвечаю я, ложась под одеяло и сворачиваюсь калачиком.

— И?

Повисает пауза.

— Кто он? — снова спрашивает Антон.

— Мой бывший одноклассник, — у меня чуть не вырывается смешок. — Мы с ним встречались, когда учились в школе.

— Что ему надо было? — чувствую, Антон не просто недоволен или раздражен, он явно злится. Только Герман из меня и в самом деле выкачал сейчас всю энергию.

— Ничего. Просто повидаться и всё.

— Зачем?

— Да ни зачем. Просто он жил все это время в Канаде, вот недавно вернулся в Россию. Захотел увидеться с теми, кого знал…

— А как он тебя нашел?

— Без понятия, — сквозь зевок отвечаю я.

— Почему ночью? — продолжает он допытываться. — Почему он приехал сюда ночью?

— Не знаю, — стону я. — Я же его не звала. Антон, я смертельно хочу спать, я так устала…

Он замолкает, но хватает его лишь минут на пять. Только я начинаю засыпать, как он вновь спрашивает:

— Ты еголюбила?

И сна как не бывало. Я молчу, не знаю, что ответить. Глупо, наверное, откровенничать о прошлой любви. Но все же отвечаю честно:

— Да. Раньше любила.

— А сейчас? Сейчас любишь?

— Нет, — кажется, слишком поспешно отвечаю я. И пытаясь сгладить напряжение, добавляю мягко: — Антон, ну что ты? Я же здесь, с тобой. Никто другой мне не нужен. Не злись, пожалуйста, и не ревнуй. Я тебе ни разу не давала повода для ревности. И сейчас я ничего плохого не сделала, мне не за что оправдываться. Мы просто поговорили и разошлись. Давай спать?

Антон на это ничего не отвечает, но и допрос свой прекращает.

А позже, спустя минут десять, вдруг просит тихо:

— Лен, полежи с мной немного? Я не трону… просто полежи рядом…

А я молчу, не шевелюсь, не дышу почти, только сердце колотится. Притворяюсь спящей, хотя у самой сна ни в одном глазу и мысли все о Германе. Сама не знаю, почему лежу и прокручиваю в уме минуту за минутой нашу сегодняшнюю встречу, его слова и даже тот миг, когда он прижимал меня к себе. Мазохизм какой-то…

— Всего пять минут…

Я не отзываюсь. Закрываю глаза, хотя в темноте он и так не видит моего лица. От собственной лжи мне плохо и стыдно, но я не могу заставить себя подойти к нему. Не сегодня.

14. Герман

Бедная моя маленькая Лена, ее всю трясет, как осинку на ветру. Дыхание ее дрожит, голос срывается. В огромных глазах блестят слезы. Смотрю на нее — и сердце щемит.

Она припоминает мне прошлое, сердится, негодует. А я не могу сдержать улыбку — настолько меня распирает, аж в груди ломит. Вид у меня, наверное, сейчас, как у идиота. Обнять ее хочу, заглушить упреки поцелуем. Но сейчас это было бы чистым безумием. И так для Лены всё это слишком.

Не хотел я, конечно, доводить ее до такого полулихорадочного состояния. Даже не ожидал, что она так отреагирует.

Впрочем, глупо врать, что я не рад видеть эти ее эмоции, такие острые, такие хлещущие через край, что самого от них штормит. Ловлю их жадно, как свежий воздух, упиваюсь ими, пусть они и смешаны со злостью и обидой. Пусть ей кажется, что сейчас она меня ненавидит. Это реакция на боль. А раз болит, значит, чувства живы. Никуда не делись. Она еще любит — это главное. Остальное — дело времени.

Не хочется признавать, но я боялся наткнуться на ее равнодушие. Боялся, что всё у Лены перегорело и остыло. Боялся, что мы стали чужими. А сейчас просто гора с плеч.

— Не приходи больше! — выкрикивает Лена сквозь плач и убегает.

Я ее не останавливаю, хоть и тянет. Так не хочется ее отпускать. Но сейчас это будет лишнее. Ей нужно успокоиться.

Шаги стихают. Хлопает дверь подъезда. Внезапно пронзает мысль — она ведь пошла к нему. И эйфории как не бывало.

Надо бы просто не думать ни о чем, но, черт возьми, в голову назойливо лезут мысли: что она сейчас будет делать? Ужинать с ним? Разговаривать? Потом лягут вместе спать… Под ребрами разливается едкая горечь.

Поворачиваю ключ зажигания и срываюсь с места. Еду в город, а грудь разрывают противоречивые чувства. И в голове стучит, не прекращая: она сейчас с ним.

Но она любит меня, повторяю как мантру. Любит. Меня. Не его. И вряд ли сейчас даст ему к себе прикоснуться. Это же Лена. Она будет думать обо мне, что бы ни говорила. И в эту самую минуту думает…

Господи, как же хочется послать всех и вся к чертям и просто жить. С ней вдвоем. Самой обычной жизнью. Самой счастливой жизнью…

Так и будет, обещаю себе. Обязательно так и будет.

Даже странно, что такая понятная и естественная мысль не пришла раньше, хотя бы вчера, когда я одолевал Ленину бабушку.

Бабушка сначала ни в какую не хотела говорить, где Лена живет. Твердила: «Зачем тебе? Снова девочке моей жизнь ей сломать? Нет, ни адреса, ни телефона не дам и не проси. Оставь ее в покое!».

А еще сказала, как страдала Леночка, не ела, ни на кого не реагировала, лежала пластом сутками, когда я ее бросил… Это было невыносимо.

По-хорошему, стоило, конечно, просто извиниться и уйти. И узнать ее адрес другим путем, но на это потребовалось бы еще какое-то время, а ждать было уже совсем невмоготу. И так с тех пор, как мы встретились в отеле, я места себе не нахожу.

В общем, развел я бабушку на разговор «по душам». Сказал, что Ленин адрес мне, в принципе, и не нужен. Что просто захотел узнать, как Лена, как ее здоровье, как она живет, не нужно ли что-нибудь, мол, переживаю, терзаюсь, раскаиваюсь, всё такое…

Бабушка отвечала сначала не слишком охотно, больше из вежливости. Но постепенно удалось ее разговорить. Она рассказала, как они отправились тогда в Бергамо, как ждали операцию, с каким трудом она пережила те несколько часов, когда Лену оперировали. Наверное, тут я, как никто, могу ее понять. Сам в тот день как заново родился.

Бабушка у нее, конечно, редкое сокровище, понятно, в кого Леночка такая добросердечная. Даже чай мне под конец предложила.

Я себя чувствовал последней сволочью, выводя ее на откровения. Когда понял, что момент подходящий, она уже готова — засобирался уходить и попросил передать для Лены, что прошу у нее прощения и всё прочее.

Как и думал, бабушка сломалась. Поколебавшись пару секунд, бросила вслед:

— Ладно уж… Лена, конечно, будет злиться на меня, но… Ты ей лучше сам всё это скажи. Она сейчас живет в Листвянке, до осени там будет. Как учеба начнется, вернется сюда. А живет она сейчас… погоди… — Бабушка взяла с холодильника блокнотик, нацепила очки и зачитала: — Улица Геологов, дом восемь, квартира два. Я сама там не была ни разу. Звали в гости, но как-то все некогда было, а сейчас уже и нет смысла. Скоро она сюда уже вернется. Лена же устроилась работать только на лето… горничной, в отель там какой-то. Ну и чтобы не ездить туда-сюда, стала жить там, в доме родителей…

Она запнулась.

— Своего мужа?

— Ну… — замялась бабушка. — На самом деле они не женаты. Да и поженятся ли — большой вопрос. Сложно всё у них. Но это уж Леночка тебе сама, если захочет, расскажет.

Я потом ехал и переваривал ее слова: они не женаты. Она скоро вернется. Не они, а она. Одна.

Эта новость, конечно, перевернула всё с ног на голову. Это не просто хорошо — это изумительно. Только что теперь делать? Надо все обдумать, а я, как назло, не могу ни на чем сосредоточиться. В мыслях — полный хаос.

Хотел сразу мчать в Листвянку, но было уже поздно. Поехал сегодня. Полдня там проторчал. Уже думал не дождусь. Но все равно стоял. А потом увидел вдали, в свете фонаря ее одинокую фигурку…

Вспоминаю и снова улыбаюсь.

***

Подъезжаю к городу и понимаю — домой не хочу. Не могу. Во всяком случае, сегодня.

Да и какой там дом? Просто место, где ем и сплю. Мы с Викой живем сейчас у Леонтьева. Позвал нас, конечно, он сам, хоть это была и моя идея, которую ненавязчиво внушил Вике, а уж она обработала своего отца.

Находиться там, конечно, то еще удовольствие, да и Викин отец мне не доверяет. При мне не допускает никаких обсуждений или встреч, свой кабинет держит закрытым на все замки, уверен, еще и следит по камерам, где я там хожу и что делаю. Но это ерунда. Понаблюдав за ним, я понял, что приручить его вполне можно. Скорее бы только отца выпустили под подписку. Потому что теперь я уже не смогу пойти до конца.

Переночевав в отеле, утром все же еду к Леонтьеву. Застаю все семейство в столовой. Завтракают. И, похоже, говорят обо мне, потому что захожу — и сразу повисает тишина. Леонтьев сверлит меня гневным взглядом, Вика — подозрительным, Викина мать — осуждающим, и только Славику на всё плевать.

От завтрака отказываюсь и сразу поднимаюсь в нашу комнату, куда через минуту врывается Вика.

— Герман, ты где был? Я тебе сто раз звонила! — слышу ее голос с истеричными нотками, в нос ударяет запах перегара, и сразу закипает раздражение. — Почему ты был недоступен?! Где ты был? Я с ума сходила! Папа сказал, что ты меня не любишь! Пользуешься мной только! Я тебя прикрывала как могла. Сказала ему, что мы так договорились. Но ты даже не позвонил! Не предупредил меня!

Вика рыдает, смотрю на нее — а перед глазами стоит лицо Лены, ее дрожащие губы, ее слезы. Горло резко перехватывает, и раздражение тотчас угасает. Притягиваю ее к себе, обнимаю.

— Прости, — шепчу ей в макушку. — Прости, пожалуйста. Я не должен был так делать… не должен был так с тобой поступать… прости меня… прости…

Вика удивленно замолкает и успокаивается. Она ведь думает, что я извиняюсь за вчерашнее…

15. Герман

Проезжаю на скорости мимо дорожного знака «Листвянка. 40 км». Через двадцать минут буду на месте. Сердце в груди тяжело бухает в каком-то радостно-тревожном предчувствии.

Скоро увижу Лену. Надеюсь, что увижу… И самое главное, надеюсь, что сегодня наконец всё решится.

***

Дольше недели, а если быть точным — одиннадцать дней, я Лену не тревожил. Не ездил в Листвянку, не звонил ей, в общем, никак не давал о себе знать.

Прежде всего потому, что не хотел давить на нее. И так в прошлый раз свалился как снег на голову. Разволновал ее бедную.

Решил, пусть успокоится. Наверняка все эти дни она тоже думает обо мне, о нас. И хотя она сказала «не приходи», все равно ведь понимает и даже ждет, что я снова объявлюсь. Хоть сама в этом и не признается.

Так что стоило выждать какое-то время.

Правда, сам я порядком извелся. Скучал по ней очень. Несколько раз порывался плюнуть на всё и съездить к ней. Не поговорить, так хоть увидеть. Но брал себя в руки.

А пока, чтобы так уж не маяться от тоски, провернул кое-какую схему. Простенькую, но, если всё получится как надо, удастся наконец усыпить бдительность Леонтьева. А то и расположить его к себе. И тогда… тогда начнется игра по-крупному.

Пока же он следит за каждым моим шагом. Во всяком случае у себя дома. Так что я нос куда не надо не сую. И кроме столовой, гостиной, бассейна и нашей с Викой комнаты никуда не заглядываю.

Но он все равно постоянно на чеку. За завтраком и ужином — сверлит взглядом. Разговаривает со мной сквозь зубы. Однако открыто в конфронтацию не вступает. Из-за Вики, конечно. И вообще идет на поводу всех ее прихотей. Что она у него ни потребует — исполняет. И это, конечно, мне на руку.

Как-то Вика позвала меня с собой на какую-то клубную вечеринку с друзьями-подругами. Я, естественно, отказался. Она полдня терзала меня:

— Ну почему? Ну давай! Ну пожалуйста! Все наши и так спрашивают, почему я везде одна хожу, а не с тобой…

Мое «не хочу» — для нее вообще не причина. В конце концов я вспылил:

— Да какие мне вечеринки? Вика, ты в своем уме? У меня отец в камере загибается, а я пойду веселиться?

Она приуныла, но отстала, поехала в клуб одна. Вернулась среди ночи, даже не знаю, во сколько — я уже спал.

Зато на другой день прямо с утра Вика насела на Леонтьева: «Обещали же Александра Германовича под подписку отпустить! Когда?! Нет, скажи точно когда! Нет, надо как можно скорее!».

Измучила его так, что губернатор и правда взялся кому-то звонить, кого-то опять просить, ну и в конце концов буквально неделю назад отца отпустили. Под подписку.

Я ехал его встречать и отчего-то волновался. Это даже не волнение было, а какая-то нервозность. Стоял и ждал его возле КПП, а он почему-то долго не выходил. Уже всякая ерунда в голову полезла. Хотел было звонить кому-нибудь, но тут наконец он вышел.

И я в первый миг растерялся.

Мы виделись всего полгода назад, чуть больше. А глядя на него, кажется, что прошло лет пять-семь, а то и все десять. Он сильно похудел и осунулся. Костюм аж болтался на нем, как на вешалке. И лицо посерело, одрябло… Морщины стали резче, глаза будто запали глубже. Но больше всего меня потрясла его походка.

Прежде отец ходил всегда вальяжно и уверенно, вышагивал как царь. Сейчас же его будто гнуло к земле. Шел он, ссутулившись, шаркая, нетвердыми шажками. Как старик.

Отца встречать приехал не только я, но он сразу подошел ко мне. Несколько секунд смотрел на меня воспаленными слезящимися глазами, потом просипел дрожащим голосом: «Герман… сынок… спасибо тебе» и еще что-то невнятное и развел руки в стороны. Мы обнялись.

От отца пахло немыслимо: давно немытым телом, пылью, затхлостью, какой-то тошнотворной кислятиной и дешевым табаком, хотя отец не курил. Но несмотря на запах, я не мог разжать объятья. Он что-то бормотал, что-то спрашивал, а я не мог и слова сказать. Горло перехватило. Никак я не ожидал, что увижу отца таким. Хотя Вайнер предупреждал меня, конечно, что отец сильно сдал.

Потом поехали домой. В машине он закашлялся и со стоном прижал руки к прессу.

— Черти, все ребра мне переломали. Но это ладно, вроде подзажили, а вот спина… — прокряхтел он. — Болит так, что ни согнуться, ни выпрямиться толком. Еле ноги передвигаю… чуть какое неловкое движение — и простреливает так, что искры из глаз сыплются.

— Били? — спросил его, хотя и так знал и про пытки, и про побои, и про карцер.

— Да последнее время уже нет. Не трогали. Но вообще бывало. А-а, ничего, заживет. Сейчас в баньке попарюсь, отмокну, завтра буду как огурчик. Вонь эта тюремная… — он понюхал свой рукав. — Въелась как будто намертво. Фу… Лучше расскажи, что там у тебя с Леонтьевым?

После бани отцу стало совсем плохо, даже пришлось вызвать врача. Я остался ночевать с ним. Да и все эти дни почти постоянно был рядом.

Вика, конечно, обрывала телефон: то спрашивала, когда вернусь, то напрашивалась приехать к нам, познакомиться с будущим свекром.

— Да не до тебя сейчас, — сдерживая раздражения, отвечал я. — Дай ему хоть в себя прийти.

На самом деле я, конечно, кривил душой. Отец, несмотря на боли в спине и ребрах, расцветал ни по дням, а по часам.

Спину ему лечил знакомый доктор-китаец по какой-то своей восточной методике — вытяжками, массажами, акупунктурой. Вообще-то у него имеется своя клиника, но он приезжал к отцу на дом. По два часа в день его «пытал» — судя по крикам и стонам. Да и после процедур отец жаловался, что чуть не умер от боли. Но хоть не зря мучился. Всего дня через три отец заметно подвыпрямился, а через пять — так вообще крылья расправил.

А вчера заявил:

— Пора выйти в свет.

***

Проезжаю отметку 10 километров. Уже вечер, но пока светло. Жаль, что не получилось сегодня вырваться пораньше, хотя бы днём. Но я, по крайней мере, теперь уже знаю, где Лену ждать, где ее искать. А то в прошлый раз исколесил полпоселка, пока нашел нужный дом, которого на гугл-карте почему-то не оказалось.

Вдали, сквозь деревья, уже искрится синева озера, я почти приехал. И тут звонит телефон. Бросаю взгляд на экран — отец.

— Да, — помешкав, принимаю вызов.

— Герман, где ты, сынок? Все про тебя спрашивают… ждут тебя…

— Я же говорил, у меня дела. Позже буду.

— Когда позже? Через сколько тебя ждать? — допытывается отец.

Он сейчас на приеме у Явницких. Хотя какой там прием — просто посиделки в тесном кругу: Вайнер, Явницкий, отец, ну, может, еще кто-нибудь.

— Не знаю. Как освобожусь, так и приеду, — раздраженно отвечаю я, а затем рассеянно добавляю, при этом не сводя взгляда с дороги: — Может быть, через час, полтора…

Потому что вижу вдали знакомую фигурку. Или мне кажется?

Подъехав ближе, убеждаюсь — нет, не показалось, это и правда Лена. Стоит на остановке в одиночестве, ждет, видимо, маршрутку до города.

Вот это удача.

Останавливаюсь в паре метрах от нее. Выхожу. Лена оборачивается и вздрагивает. В глазах ее тотчас вспыхивает паника, а скулы заметно розовеют. Я же смотрю на нее и опять не могу сдержать дурацкую улыбку.

— Привет, Лена.

— Герман? Ты что здесь делаешь? — спрашивает она и в то же время беспокойно оглядывается по сторонам. Словно боится, что нас вдвоем кто-нибудь застанет.

— За тобой приехал.

— То есть как… зачем? Герман, я же просила, — бормочет она. — Ты не должен ко мне подходить… Пожалуйста, уезжай!

— Нет, Леночка. Никуда я не уеду. Мне очень нужно кое-что тебе… объяснить. Это важно.

— Герман, я не знаю, что ты придумал, но я не хочу ничего… никаких объяснений мне не надо… И… мне вообще некогда! Мне нужно в Иркутск. Пожалуйста, оставь меня в покое!

— Ладно, как скажешь. Давай увезу, куда тебе надо.

— Нет! — вырывается у нее слишком быстро и резко.

— В чем дело? — усмехнувшись, спрашиваю я. — Ты меня боишься?

— Нет, конечно, нет. Просто… я могу и на маршрутке доехать.

— А можешь и со мной доехать, — с улыбкой возражаю я, подходя к ней ближе. Она еще сильнее нервничает. Даже слегка пятится. Потом беспомощно поднимает на меня глаза. Ловлю ее взгляд, и сердце заходится. В её взгляде всё: и любовь — которая живее всех живых, и острая тоска, и отчаянная мольба: «Не мучай меня, пожалуйста».

Беру ее под локоть, мягко, но настойчиво веду к машине. Лена становится совсем пунцовой, но не вырывает руку, а обреченно идет за мной, будто сдалась. Правда, когда я открываю перед ней дверцу, на миг останавливается.

— Герман… ты меня только довезешь и всё. Да? И больше ничего?

16. Лена

— Твердо решила уволиться? — спрашивает меня менеджер по персоналу. — Подождала бы хоть до конца сентября, когда поток туристов схлынет…

— Не могу, — отвечаю я. — У меня со следующей недели начинается учеба в универе. Я же только на каникулы…

— А-а, да, ты же у нас студентка, — вспоминает менеджер, тут же теряя ко мне интерес.

На самом деле меня одолевают противоречивые чувства. С одной стороны, даже как-то жаль уходить. За лето я привязалась к этому месту.

Работа была несложной, коллектив дружный, условия хорошие. И кругом — бескрайний Байкал, то изумрудный, то пронзительно-синий, то свинцово-серый. В открытые окна вместе с ветром врываются крики чаек, шум волн, пароходные гудки. Спустишься к пристани, и волей-неволей настроение меняется: уходит грусть и усталость, притупляется боль, пусть ненадолго, но забывается все плохое.

Впрочем, так было только до встречи с Германом. С тех пор, то есть две последние недели, я постоянно, каждую секунду на нервах. Места себе не нахожу, извожусь и чуть что — в слезы, как истеричка какая-то.

Антон как-то попытался мне что-то предъявить, когда я задержалась на работе. Пристал с допросом: где была, почему пришла поздно, не встречалась ли я снова с «бывшим одноклассником».

Я сначала ответила честно: захотела немного прогуляться по берегу. Он не унимался, и я в конце концов разрыдалась. Наговорила ему сама не помню что. И долго успокоиться не могла. Он, конечно, тогда здорово опешил, даже, по-моему, испугался, но зато с придирками завязал. Ни о чем больше не спрашивает, подозрения свои не высказывает. Вообще меня не трогает.

И хорошо. Потому что, чувствую, если бы он продолжил так давить, я бы не выдержала и всё ему выложила. Всю правду, от которой я сама так отчаянно открещивалась все эти дни. Не хотела признавать до последнего. А правда в том, что я презираю Германа и… люблю. Так мучительно и сильно, будто болею. Думала, что уже нет, что всё прошло, остыло, улеглось, но вот он объявился — и опять сердце в клочья. И ничего с собой поделать не могу. Хотела бы, очень хотела, но только как?

Внушаю себе, твержу все время, что нельзя о нем даже думать, что глупо его слова принимать всерьез, что я буду последней дурой, если поверю ему хоть на секундочку. Он играет со мной опять, не знаю зачем, но это не может быть правдой. Герман Горр вообще не способен кого-то любить. Ведь тут все просто: если бы любил, он бы меня тогда не бросил. Во всяком случае так, как это сделал он. А главное — у него есть невеста!

Я пытаюсь занять голову чем угодно, а внутри болит и пульсирует. Словно там вскрытая рана, которая воспалилась, тянет, кровоточит и не желает затягиваться. Особенно ночью плохо.

И что самое абсурдное — я продолжаю высматривать его среди прохожих. Возвращаюсь с работы домой и вглядываюсь в темноту, нет ли поблизости его машины. И мне одновременно хочется и не хочется вновь его увидеть. То есть нет, не хочется, конечно. Я даже, наверное, боюсь встречи с ним, потому что умом понимаю, что мне от этого только хуже станет. И так постоянно нахожусь в состоянии острого стресса. Но вижу, что его опять нет, и душу наполняет тянущая тоска.

Безумие какое-то…

Он, между прочим, ни разу больше и не появился с той ночи. Неужели послушал мою просьбу? Как-то непохоже на него. Хотя, скорее всего, ему просто не до меня. Кто я ему?

Ну и пусть, так даже лучше, говорю себе.

Словно прощаюсь, оглядываю с грустью «Маяк», затем не спеша плетусь домой. Сейчас соберусь и поеду в город.

Заслышав шум, Вера Алексеевна выходит из кухни в прихожую, вытирая руки о фартук. Пока я разуваюсь, молчит, но ее немой вопрос так и висит в воздухе. И только я выпрямляюсь, она спрашивает с такой обреченностью в голосе, что сразу ощущаю себя какой-то предательницей.

— Ну что, Леночка? Ты все-таки уволилась? И вернешься туда, к себе теперь?

— Да. У меня же учеба начинается, ну, то есть, практика.

— А в нашей школе? Ты ведь могла бы и у нас здесь…

— Нельзя, — вру я и чувствую, как тут же краснею. — Нас же еще в июне распределили…

Где будем отрабатывать — выбирали мы сами. Я, конечно же, определилась в свою, одиннадцатую школу. Однако при желании можно было и поменять место. Но я не хочу. Я измучилась. Я хочу домой, к бабушке. Мне стыдно за свое вранье, за слабость и малодушие, но ничего с собой поделать не могу.

Она не спорит, не уговаривает больше, просто смотрит на меня смиренно и тоскливо.

— Я буду часто приезжать, — обещаю я, умирая в душе от угрызений совести. — По выходным и среди недели… На днях должен прийти расчет, я сразу перечислю вам на карту.

На самом деле, я искренна в своем желании помочь Антону и его семье, только отчего-то стойкое ощущение, что просто хочу от них откупиться. И от этого еще противнее. И хочется скорее сбежать отсюда.

Вещей у меня немного, всё умещается в одну спортивную сумку. Антон тяжело молчит, пока я собираюсь. Даже не смотрит на меня, лежит, закинув руку на глаза. Только кадык время от времени дергается.

Я подхожу к нему, присаживаюсь рядом и как можно ласковее говорю:

— Мне пора. Я позвоню, как приеду к бабушке.

Он судорожно сглатывает, но не отвечает и руку не убирает.

— Я же не насовсем уезжаю. Ты же знаешь, мне учиться пора. Я буду постоянно приезжать…

— Угу, — наконец подает он голос.

Я сама убираю его руку с лица. Склоняюсь над ним. Он смотрит на меня так пронзительно, что я не выдерживаю. Скомканно прощаюсь, снова обещаю приезжать и ухожу.

Иду на остановку, а на душе такая тяжесть… Всё думаю об Антоне. Мне кажется, что я поступаю с ним нехорошо, как будто предаю. Не потому, что сейчас возвращаюсь к себе, нет. Об этом мы договорились давно, и он тогда нормально это воспринял. Сам говорил: «Конечно, малыш, учеба — это главное». Даже шутил: «Зачем мне жена-недоучка».

Боже, как давно это было… В общем-то, всего три-четыре месяца назад, а такое ощущение, что вообще в другой жизни. Просто с тех пор Антон стал совсем другим, обозлился. Но даже его я понять могу. А вот себя — нет.

Я ведь в самом деле испытывала к Антону самые теплые чувства. Мне нравилось проводить с ним время, нравилось, когда он держал меня за руку или обнимал. И даже после его травмы, когда мы только переехали к нему, я порой тихонько лежала у него плече, а он гладил меня по волосам и нашептывал ласковые слова. И мне было хорошо.

А сейчас… особенно последние дни я почти не могла находиться рядом с ним. Когда он просил подойти, я делала это через силу. Будто мы с ним однополярные магниты. Его прикосновения стали просто невыносимы. Я, конечно, терпела, как могла, давила в себе это непонятное отторжение, пыталась нормально общаться, а сама задыхалась от собственной фальши.

Юлька Орлова посоветовала просто отдохнуть от него — она единственная, с кем я поделилась своими переживаниями, да и то лишь потому, что в себе всё это носить стало невмоготу.

— Тебе просто все осточертело, что неудивительно. Я бы лично давно плюнула и сбежала. Жизнь-то одна. А ты, если уж не можешь бросить его, дай себе передышку. Недельку-другую хотя бы, — с умным видом рассуждала она.

Может, она и права. Может, какое-то время в разлуке пойдет нам на пользу. Может, вернутся к нему прежние чувства. Хоть бы!

***

Погрузившись в мысли, не сразу замечаю, что рядом останавливается черная машина.

— Привет, Лена, — слышу голос Германа. Сердце так резко дергается, что вздрагиваю сама. А затем начинает метаться в груди как безумное.

— Герман… Что ты здесь делаешь? — выдыхаю я, пытаясь совладать с собой. Но тщетно.

Он всего лишь смотрит на меня и слегка улыбается, а я… я чувствую себя как муха в паутине. Надо оттолкнуть его, надо сказать ему сухо и твердо, что… Господи, я даже не могу вот так сразу вспомнить, что собиралась сказать ему при встрече. Все слова, как назло, вылетели из головы, хотя я не раз прокручивала в уме наш воображаемый диалог, когда не могла уснуть. Придумывала хорошие, хлесткие фразы. Представляла себя уверенной и хладнокровной. А сама под его взглядом дрожу как овечий хвостик, хорошо хоть не заикаюсь.

— За тобой приехал, — безмятежно говорит он и окончательно выбивает почву у меня из-под ног. Мне больно на него смотреть, мне даже дышать больно рядом с ним.

Я еще кое-как пытаюсь ему возражать, прошу оставить меня в покое, но Герман легко отметает мои беспомощные потуги и просто берет меня под руку и подводит к машине. Забирает из рук мою сумку и устраивает ее на заднем сиденье.

— Ты же только до города меня довезешь и всё? — уточняю я, хотя, скорее, просто пытаюсь оправдать собственное безволие перед ним. Мол, мне так срочно нужно в город, что так и быть, поеду с тобой. Только поэтому.

— Конечно, Леночка, — улыбается он, а у меня от его улыбки сердце падает куда-то вниз и тут же подскакивает к горлу.

Пытаюсь пристегнуться и не получается — руки от волнения такие неловкие. Герман замечает и всё с той же улыбкой перехватывает у меня ремень и защелкивает сам. От его прикосновений, даже сквозь одежду, разбегаются по телу разряды.

— Безопасность прежде всего, — комментирует он насмешливо. А мне не до смеха.

Сначала мы едем в тишине. Он меня разглядывает, конечно, а я старательно пялюсь в окно. Но пейзажи ничуть не успокаивают, я чувствую близость Германа всеми нервными окончаниями. И дрожь внутри не утихает.

— Возвращаешься к бабушке? — спрашивает он вдруг.

Я бросаю на него вопросительный взгляд, а он, вместо ответа, кивком показывает на мою сумку.

— Да.

Жду, что Герман спросит про Антона, но он не спрашивает. А мне вот интересно узнать про его невесту. Хотя лучше не надо. Только душу себе травить. Я как подумаю, что они поженятся, так внутри всё мучительно сжимается. И нисколько не легче оттого, что у меня самой есть Антон, и оттого, что мы все равно никогда не будем вместе, и от тысячи других причин.

— Как англичанка поживает? — ни с того ни с сего интересуется Герман.

— Олеся Владимировна? — поворачиваюсь к нему. У Германа очень красивый профиль, точеный. Высокий лоб, прямой нос, волевой подбородок. Хоть на монете его профиль чекань. Правда, губы у него слишком чувственные для этого. Я на миг задерживаю взгляд на его губах, и к щекам тут же приливает кровь. Потому что так некстати вспоминаю, какие они у него мягкие. А Герман, словно почувствовав, тоже бросает на меня взгляд. И такое ощущение, что все мои мысли видит насквозь. Я краснею еще жарче. Спохватываюсь: о чем я говорила? Торопливо и смущенно бормочу: — У Олеси Владимировны все хорошо. Она замуж вышла. Работает всё там же, в нашей школе. Мы общаемся. На лето уезжала в отпуск, на море. Я буду у нее в классе практику отрабатывать.

Герман в ответ только хмыкает.

— А как Петя? Видитесь с ним?

Мне слышится в его тоне скрытая издевка, но, может, это я так настроена, что всё воспринимаю слишком остро и предвзято.

— Изредка. Давно его не видела. Но знаю, что он в армии отслужил. Сейчас работает в полиции. Не знаю, кем. С какой-то девушкой живет. В общем, нормально у него всё.

Больше он ни о ком не спрашивает, но я не могу сидеть в тишине. Молчание меня нервирует. Лучше уж вести ничего не значащий разговор. Поэтому сама продолжаю тему:

— А Соня Шумилова уехала в Питер. Отучилась там в театральном. Мы иногда с ней переписываемся. Ларина тоже уехала. В Москву. МГЛУ окончила. Ямпольский в автосалоне работает. Машины продает. А Михайловская… — говорю и невольно слежу за его реакцией, — поступила в мед, но бросила. Соня пишет, она замуж вышла.

Герман безразлично кивает. Потом говорит:

— Расскажи лучше про себя.

— Не знаю, что рассказывать, — сразу теряюсь я и замолкаю.

— У тебя очень хорошая бабушка, добрая, — неожиданно изрекает он.

Я бросаю на него удивленный взгляд, и тут до меня доходит.

— Так это ты у бабушки выспросил, где я живу? Не понимаю, как она могла тебе всё это выложить… Она же очень злилась на тебя…

Он в ответ только улыбается, а потом спрашивает:

— А ты, Леночка? Ты все еще злишься на меня?

Я вспыхиваю. И отворачиваюсь к окну.

— Я не хочу об этом.

— А я хочу, — голос его становится именно такой, от которого мне становится не по себе. Он будто обволакивает, проникает под кожу, вызывает мурашки.

— Ты думаешь, что я тебя бросил, предал, оставил в беде… — перечисляет он.

— А что нет? — с вызовом спрашиваю я. — Не бросил? Не предал?

А потом вдруг замечаю, что мы останавливаемся перед чьим-то чужим коттеджем. И кованые ворота начинают с лязгом разъезжаться.

— Мы где? Ты куда меня привез? Ты же обещал, что довезешь до города и всё! — возмущаюсь я.

— Довезу. Зайдем на минуту, а потом довезу.

Он же абсолютно невозмутим, так, что и мое возмущение как-то сразу сходит на нет. Но я все равно твердо заявляю:

— Зачем? Никуда я не пойду. Герман, зачем это всё?

— Сейчас узнаешь.

Герман, конечно, в своем репертуаре. Отказ он просто не слышит и не воспринимает. Заезжает во двор, выходит из машины, огибает ее и распахивает дверцу с моей стороны. Тут уж упрямо продолжать сидеть было бы несерьезно, даже глупо.

Я выхожу, озираюсь. А Герман вдруг берет меня за руку и тянет к крыльцу.

— Куда ты меня ведешь? Кто здесь живет? — спрашиваю беспокойно.

— Явницкий.

Я не успеваю ничего сообразить, как он уверенно затягивает меня в дом. Затем ведет через просторный холл в сторону комнаты — наверное, это гостиная, — откуда слышны голоса и смех.

Мы останавливаемся на пороге зала, где в креслах сидят пятеро мужчин. Выпивают, оживленно что-то обсуждают, но с нашим появлением резко замолкают.

Я бросаю непонимающий взгляд на Германа. Он же пристально и даже как-то с вызовом смотрит только на одного из них. Не сразу и с трудом я узнаю в нем отца Германа…

17. Лена

— О, Герман! Ну, наконец… — первым приходит в себя от удивления мужчина средних лет в светлых льняных брюках и белом поло. — А мы тебя уж и не ждали…

С неменьшим удивлением я узнаю в нем бывшего губернатора. Дмитрия Николаевича. Впрочем, да. Герман же сказал, что это дом Явницкого, только я как-то не сопоставила сразу. Я и подумать не могла, что Герман вот так запросто вхож в дом губернатора, пусть и бывшего…

Хотя почему нет? Это для меня он стал кем-то особенным, необыкновенным, вершителем судьбы. Ну и для бабушки, которая буквально молилась на Явницкого, а когда он проиграл на выборах, расстроилась, наверное, даже больше, чем он сам. А для отца Германа он наверняка… И вдруг меня пронзает неожиданная мысль. Даже не мысль, а скорее ощущение смутной догадки.

— Проходи… проходите, — приглашает нас Явницкий и с любопытством разглядывает меня. Он меня не узнает. То есть — он, очевидно, меня вообще не знает. Хотя и не обязан, конечно. То, что он выделил средства на мое лечение, наверное, не значит, что он должен был знать меня в лицо. — Это…

Явницкий указывает на меня и вопросительно смотрит на Германа, ожидая, что он нас представит. Но Герман не отзывается, он так и не сводит взгляда со своего отца, который сейчас заметно нервничает. И в отличие от Дмитрия Николаевича явно меня сразу же признал.

Ощущение, будто всё совсем не так, как выглядело прежде, только усиливается.

Как вспышки в памяти проносятся вереницей обрывочные эпизоды четырехлетней давности. Вот мы гуляем с Германом на берегу Байкала. Он обнимает меня, а потом говорит, что никуда не уедет. А еще говорит, что отцу его решение не по душе… А вот последний звонок. Его отец пришел нас поздравить, а затем отвел в сторону Германа и велел быть вечером дома. И добавил: «Никаких Лен. Будут только люди нашего круга». Затем — выпускной. Герман обнимает меня и отчаянно просит: «Только не умирай… я люблю тебя». А всего через день — его убегающий взгляд и ледяной тон: «Это была лишь игра».

И я вдруг всё поняла, всё…

Как он сказал в прошлый раз? Мне пришлось…

Я бросаю ошарашенный взгляд на Германа. Так и рвутся вопросы: это правда? Значит, ты не предавал меня? Ты сделал это для меня? Но горло от волнения перехватывает, и я лишь судорожно и часто вдыхаю-выдыхаю, пытаясь совладать с эмоциями.

— Что, всё-таки не удержался? Всё рассказал, да? — хмыкнув, говорит отец Германа.

— Решил тебе предоставить такую возможность, — невозмутимо отвечает Герман.

— Вы сейчас о чем? — озадаченно хмурясь, спрашивает пожилой мужчина, единственный здесь — в строгом костюме и при галстуке.

— Да это так, Марк Соломонович, к нашей проблеме не относится, — отмахивается отец Германа. — Это уже сугубо семейные дела… наши с Германом. Прошу прощения, но мне придется вас ненадолго покинуть. Не возражаешь, Дима? Поговорить надо с молодым поколением.

Явницкий жестом показывает, что не возражает. Он вообще выглядит как человек, который с трудом понимает происходящее. Наверняка он и забыл совершенно про «свою благотворительность».

— Александр Германович, надеюсь, вы скоро вернетесь. У нас еще остались вопросы, которые нужно обсудить, — беспокоится пожилой господин в костюме.

— Да, скоро, скоро…

Отец Германа с заметным усилием поднимается с кресла. Затем, не спеша и, по-моему, слегка прихрамывая, направляется к нам. Останавливается в шаге перед нами, многозначительно оглядывает меня с ног до головы и снова каким-то своим мыслям усмехается. А я смотрю на него во все глаза и чувствую, как меня трясет.

Потом он обращается к Герману:

— Думаю, свидетели нам ни к чему. Поговорим там, на улице.

Мы втроем выходим на просторное крыльцо. Герман выпускает мою руку, но затем приобнимает меня за плечи. Мне кажется, он это делает специально — для отца. Мол, смотри, мы вместе, несмотря ни на что. В другой раз мне было бы неловко от такого демонстративного жеста, но сейчас я так разволновалась, что плевать на условности. Да и голова кружится. Присесть бы, но некуда. Пусть хотя бы Герман меня поддерживает.

— Сто лет не курил, а тут вдруг захотелось, — скрипуче смеется Александр Германович. Облокотившись о балюстраду, он нас и не смотрит. Разглядывает ухоженный двор, посреди которого сейчас стоит машина Германа.

— Как здоровье-то, Лена, — оглядывается он на меня. — Всё хорошо?

— Да, все со мной нормально, — отвечаю глухо. Первое потрясение уже прошло. Меня почти отпустило, во всяком случае — с виду. Только дрожь в груди никак не стихает. Сердце то сжимается в болезненный узел, то трепещет. И вместе с ним содрогается все тело.

— Ну и слава богу, — произносит отец Германа. — Это самое главное.

Он очень состарился за эти четыре года и исхудал. Особенно лицо. Посерело, одрябло. Даже глаза ввалились, а скулы заострились. Я бы его и не узнала, если бы просто встретила на улице. Может, он сам болен? Но затем внезапно вспоминаю про его арест. Тогда об этом трубили все местные новости, а потом как-то затихли. Интересно, давно ли он освободился?

— Давай уже к делу, — подгоняет его Герман.

— Ну, к делу так к делу, — пожимает плечами он и поворачивается ко мне. — На самом деле это я оплатил твою операцию. И реабилитацию тоже. По просьбе Германа. Точнее… — Он переводит взгляд на сына. — Мы с ним заключили сделку. Он расстается с тобой и уезжает. А я оплачиваю твое лечение и все сопутствующие расходы. Через Диму. Дмитрия Николаевича Явницкого. Вот, собственно, и всё.

Вот так просто. Сделка и всё.

Я, наверное, должна быть ему благодарна. Ведь, получается, это он спас меня. Пожертвовал такие огромные деньги. Но почему-то вспоминается, как я выла от горя, когда Герман меня бросил. Как потом лежала в прострации сутками, словно живой труп, и не хотела больше ничего.

Парадокс какой-то. Тот, кто разрушил мою жизнь, эту же жизнь мне и подарил. Только зачем всё это надо было? Нет, я прекрасно понимаю, почему он отправил Германа в Канаду. Но зачем ему понадобилось обойтись с нами настолько жестоко? Не просто разлучить, а сделать это так, чтобы обоим было больно, чтобы я ненавидела его сына, чтобы презирала его? И сама же догадываюсь — он просто хотел, чтобы я навсегда исчезла из жизни его сына. Чтобы не осталось ни единого шанса на примирение. Почему? Потому что я — неподходящая. Не их круга, как он сам сказал. И к тому же больная.

А я еще удивлялась тому, какой Герман искусный манипулятор и кукловод. Есть в кого. Правда, Герман действует тоньше.

— Спасибо, — произношу бесцветным и каким-то сиплым голосом. И то с трудом — в горле стоит ком. Больше ничего выдавить из себя не получается, да и не знаю, что еще тут можно сказать. Хотя меня едва не разрывает изнутри, будто все чувства, что испытывала когда-то, вспыхнув с новой силой, бурлят и рвутся наружу.

Я стараюсь держать лицо, но безуспешно. Еще и отец Германа разглядывает меня с интересом. Потом, прищурившись, спрашивает у Германа:

— И что теперь? Вы, так понимаю, опять вместе? А как же Вика?

— Это уже не твоя забота, — отвечает Герман и, обнимая меня за плечи, ведет по ступеням вниз.

18. Лена

До города мы едем молча.

Герман не обрушивается на меня с разговорами, дает переварить услышанное. Хотя, чувствую, пристально наблюдает за мной, ждет и тоже, по-моему, нервничает. Пусть с виду по нему и не скажешь, но от него исходит такое напряжение, что воздух вокруг нас, кажется, весь пронизан электрическими разрядами.

У меня же в душе полный хаос, разгром и пепелище. Да, все это время мне было плохо, очень плохо, когда я считала, что Герман меня предал. Но теперь уже я… нет, не то что с этим свыклась, просто всё в моей жизни стало просто, понятно и упорядоченно.

Юлька Орлова называла мою жизнь болотом, особенно после того, как с Антоном случилась беда. Да и меня, конечно, не всё в ней устраивало, но я понимала, что происходит, что нужно делать, к чему стремиться. Строила какие-то свои маленькие планы, рисовала в воображении мечты. А сейчас просто всё рухнуло. Будто мой, пусть и болотистый, но привычный мирок в один момент разорвало на тысячи мелких осколков. А сама я болтаюсь в невесомости и не знаю, куда мне теперь, как вообще быть…

Мне бы радоваться, что Герман оказался не трус, не слабак, не подлец, что он, наверное, и правда меня любил. Это же то, чего я хотела больше всего на свете. Да я и радуюсь, конечно, только радость эта с привкусом горечи. Даже нет, не так — эта горечь отравляет все остальное. Потому что невозможно просто взять и вычеркнуть то, что я пережила. И то, что наверняка пережил он.

А, самое главное, уже поздно, слишком поздно… Ничего уже не вернуть, не изменить. Мы оба связаны обязательствами. У меня есть Антон, у Германа — его невеста.

Так зачем нужна была эта правда? Знать, что всё могло бы быть, но не случилось? Это же еще мучительнее!

Раньше я спасалась в отношениях с Антоном, а теперь… теперь эти отношения станут для меня просто невыносимым бременем.

Я тут же себя одергиваю, устыдившись собственных мыслей. Какая же я эгоистка! Сижу тут, себя жалею, терзаюсь: как же я, бедная-несчастная, буду теперь жить. И не подумала о том, каково же было ему все это время. Да что там — я даже не поблагодарила Германа! А ведь он меня спас. Не кто-то, а он, мой Герман. И не мой, теперь не мой…

Между тем, мы подъезжаем к нашему дому. Останавливаемся во дворе. Но я не спешу выходить. Перевожу взгляд на Германа, и он тут же поворачивается ко мне.

Несколько долгих секунд мы просто смотрим друг другу в глаза. И этот его взгляд, острый, пронзительный и ждущий, — как откровение, даже сердце замирает. И на миг возникает иллюзия, что мы — вместе, что никогда не расставались, что мы вообще сейчас в целом мире одни. Я даже забываю, что хотела сказать.

Мне кажется, Герман тоже что-то такое почувствовал.

А потом сбоку раздается вдруг резкий гудок клаксона. Это наш сосед не может заехать на своей Ниве во двор, потому что машина Германа преградила путь. И это ощущение уходит, как внезапно оборванный сон, оставляя лишь щемящую грусть на душе.

Герман оглядывается на соседа и чуть сдает назад, освобождая проезд. Потом снова поворачивается ко мне, но момент уже исчез.

— Спасибо, — тихо произношу я. — Спасибо тебе.

Герман небрежно пожимает плечами. Других он от меня ждет слов или другой реакции. Ему вовсе не нужна моя благодарность. Но я все равно продолжаю:

— Я до сих пор не могу поверить, что это ты… что ты меня спас… Ты прости меня, что я винила тебя, что думала про тебя плохо, предателем считала… Если бы я только знала…

— Я не хотел тогда уезжать, — вдруг говорит Герман. — И бросать тебя не хотел.

Я киваю, несколько раз быстро киваю, потом шепчу:

— Я поняла… я всё поняла…

Герман придвигается ближе. Смотрит так, будто истосковался, но в то же время ему больно на меня смотреть. И, сглотнув, торопливо, с жаром говорит:

— Ты даже себе не представляешь, как меня ломало, когда прощаться приходил… До сих пор помню. Как будто вчера все это было. Я тогда долго не мог подойти к тебе… ты там во дворе сидела, а я издали смотрел… запоминал… Я же думал, что больше никогда тебя не увижу… Прости, что тогда тебе наговорил всякого… — Герман морщится, словно ему самому мучительно вспоминать те слова. — Мне пришлось… иначе отец не согласился бы оплатить твою операцию.

— Да, — выдыхаю я, а у самой щиплет веки и дрожат губы. — Я знаю теперь, я поняла…

Герман, который всегда, в любой ситуации, безупречно владеет собой, сейчас и не пытается скрыть эмоции. Впервые, наверное, он настолько при мне открыт и даже как-то беззащитен в своей искренности. Так, что меня и саму захлестывает.

— Если бы ты только знала, какой это ад отталкивать того, кого любишь… и видеть в любимых глазах горе… Проще самому сдохнуть… Прости меня, что сделал тебе больно…

Я хочу сказать, что ему не надо извиняться, но горло судорожно сжимается, а на глаза наворачиваются слезы.

Он протягивает руку к моемулицу, медленно заправляет локон за ухо, легонько проводит подушечками пальцев по скуле, бережно очерчивает овал лица. И смотрит на меня с такой невыносимой нежностью, что сердце заходится.

— Я люблю тебя… — шепчет одними губами. — Я так сильно тебя люблю… моя Лена, Леночка…

Я забываюсь, я млею от его прикосновений, от его взгляда, от его слов…

На задворках сознания я понимаю, что это лишь короткий миг, но разрешаю себе им насладиться. Ведь у нас с ним только и есть что этот миг. А потом мы разойдемся каждый в свою жизнь. Но пока… пока я могу хоть чуточку побыть той влюбленной девочкой из прошлого.

И тут вдруг звонит его телефон, вставленный в держатель на приборной панели. А на экране горят буквы: Вика.

И я возвращаюсь в реальность…

Герман в одну секунду меняется. С явной неохотой, даже недовольством он отвечает на звонок. Говорит с ней не грубо, но сухо и холодно.

— Что ты хотела?

Мне неловко быть свидетелем их разговора, и я отворачиваюсь к окну, как будто от этого мне меньше слышны крики из трубки: «Герман, ты где? Ты когда дома будешь? Герман, приезжай скорее, я соскучилась…».

Я зажмуриваюсь, крепко-крепко, как будто от этого мне будет не так больно от этих слов.

19. Лена

— Герман, приезжай скорее! Слышишь? Ты где сейчас? Ты один? — не умолкает его невеста.

— Нет, не один. И я занят, — отвечает он с раздражением.

— А с кем ты?

— Тебя это не касается. Вика, я же сказал — я занят.

— Что значит — не касается? — она кричит еще громче.

И если честно, мне ее жаль. У Германа такое лицо сейчас, будто он ее на дух не выносит. Будто от ее голоса его с души воротит. Но ведь она — его невеста! Наверное, он сначала увлекся ею, а теперь охладел? Иначе как еще объяснить? Только вот она в этом не виновата. И я понимаю ее истерику, понимаю, как ей плохо.

— Я тогда поеду гулять! — грозится она. — Понял?! Всю ночь! Я не буду, как дура, сидеть тут и ждать, когда ты…

Герман сбрасывает вызов и вообще отключает телефон. А меня раздирают противоречия.

С одной стороны, мне вдруг неприятно, что он так жесток с этой бедной девушкой. Наверное, это пресловутая женская солидарность во мне взыграла. У меня даже чуть не слетают с языка слова: мол, нельзя же так с людьми. Но вовремя спохватываюсь. В конце концов — мне ли его осуждать? Да и совать нос в чужие отношения — распоследнее дело.

Ну и с другой стороны, честно говоря, меня бы совсем добило, если бы Герман при мне общался с ней как любящий жених. Мне и просто знать, что у него есть другая, невыносимо.

Герман возвращает телефон на место и снова подается ко мне. И взгляд его опять становится нежным. А мне так плохо теперь, что продолжать этот разговор, словно ничего не случилось, я не могу.

— Прости, мне уже пора. Еще раз спасибо за… всё, — говорю ему, пряча взгляд. Почему-то нет сил сейчас смотреть ему в глаза. Слишком больно от его признаний. Наверное, потому что оно лишь обостряет осознание: Герман все равно не мой и моим никогда уже не станет…

Я тянусь к ручке дверцы, но Герман останавливает. Кладет свою руку поверх моей, чуть сжимает, тянет к себе. И я невольно поворачиваюсь к нему. Смотрю почти с мольбой: пожалуйста, не надо больше! Не мучай себя и меня!

И мне кажется, он всё понимает. Ловит мой взгляд и тут же хмурится. Отводит глаза и смотрит куда-то перед собой, словно о чем-то всерьез размышляет. Но мою руку все равно не отпускает. А вырвать ее у меня не хватает решимости.

Помедлив немного, Герман задумчиво говорит:

— Наверное, надо тебе всё рассказать. Не хотел я загружать своими проблемами, да и вряд ли тебе всё это понравится, но как уж есть… — Он красноречиво вздыхает, как человек, который вынужден делать то, что не хочется.

— О чем ты? У тебя проблемы? — встревожившись, спрашиваю я.

— У отца… но и у меня тоже, значит. В общем, он сейчас под следствием…

— Да! Я видела в новостях где-то месяца два назад. Показывали его арест…

Герман кивает.

— Не хочу вдаваться в подробности. Но если в двух словах, то Леонтьев, действующий губернатор, решил потопить отца. Разорить и засадить.

— Боже… — охаю я. — Значит, твой отец невиновен?

Герман, усмехнувшись, качает головой.

— Ну нет, Леночка, невиновен — это точно не про моего отца. Конечно же, за ним немало грешков. Просто в его случае всё это следствие… оно никакого отношения не имеет к закону, к поиску правды или какой-то справедливости. Это сплошная фальсификация и фарс. Там до абсурда доходит, настолько все факты перекручены и подтасованы. И всё это делается так грубо, топорно и нагло.

— Но это же все можно доказать в суде или опровергнуть, не знаю…

Герман вместо ответа бросает на меня снисходительный взгляд.

— Но на что тогда суд?

— Чтобы соблюсти формальность. Тут и невиновных сажают, что уж про отца говорить.

— Но зачем эту губернатору?

Герман пожимает плечами.

— Сводит давние счеты. Отец когда-то перешел дорогу Леонтьеву, тот теперь отыгрывается за прошлые обиды. А прокурор области… если не друг ему, то, по крайней мере, единомышленник. Так что отца прихватили крепко.

— А что адвокаты говорят? У вас же наверняка лучшие адвокаты.

— Адвокаты ищут компромисс.

— А ты…

— А я — компромат, — смеется Герман. Но затем резко становится серьезным и добавляет: — Вика — дочь Леонтьева.

Да, я слышала от девушек в «Маяке», что невеста — дочь губернатора. Просто не знала про всё остальное. И теперь начинаю догадываться, почему Герман решил на ней жениться. И почему он с ней так холоден. И мне от этих догадок делается не по себе. Какую жестокую игру он затеял! Как это бездушно и цинично! Кем бы она ни была, но она же — человек. А Герман с ней просто как с вещью… чтобы только цели своей добиться.

Наверное, все эти эмоции тут же отражаются у меня в лице, потому что Герман, посмотрев на меня, говорит с горькой усмешкой:

— Я же говорил — тебе это не понравится. Да я и сам не в восторге… В смысле, я, конечно, жалею, что втянул Вику, то есть… что воспользовался ею. А теперь — так тем более. Но тогда это был вынужденный шаг. Иначе отец до сих пор так бы и сидел в СИЗО.

— Я не осуждаю тебя, — немного вру я.

На самом деле мне такое действительно не нравится. Да вообще претит. Но я пытаюсь в себе это задавить. Потому что ну кто я такая, чтобы осуждать его? Он спасал родного отца, как раньше, между прочим, спас и меня. Может, и правда у Германа не нашлось другого выхода, чтобы его вызволить. А я… я в его ситуации не была, так что не мне и судить.

— Врать ты, Леночка, совсем не умеешь, — приподнимает бровь Герман.

— Когда свадьба? — спрашиваю я, а у самой сердце болезненно сжимается.

— Свадьбы не будет, если ты про Вику. Или ты не про Вику? — спрашивает он с улыбкой.

— Про нее, — краснею я.

— Я с ней расстанусь.

— Бросишь ее? А как же… как тогда твой отец? У него же суд еще впереди? Если ты бросишь ее, то этот… Леонтьев… он же еще больше обозлится. Разве нет?

— Конечно, будет зол. Но не очень искренне. На самом деле он только обрадуется. Я ему там как кость в горле. Наша помолвка связывает его по рукам и ногам.

— Так ведь если ты ее бросишь, он снова возьмется за твоего отца…

— Разумеется. Еще как возьмется. Но сейчас ситуация немного другая. Тогда я о нем совсем ничего не знал. Не мог даже подобраться к нему. И за отца боялся. Не мог ждать.

— А сейчас что? Что ты решил?

— А сейчас я решил быть с тобой, — беспечно улыбается Герман.

Понятно, он просто не хочет мне ничего рассказывать, вот и сбивает с мысли. Но я ведь тревожусь за него, очень тревожусь!

— Это же очень серьезно, Герман. Сейчас ты остановил его… или, как ты говоришь, связал по рукам и ногам вашей помолвкой. Но как ты его остановишь потом, когда у него будут эти самые руки развязаны?

— У всех есть слабые места, и у него — тоже, — обтекаемо отвечает он.

— Ну да. Как же я забыла твою излюбленную фразу. А у тебя, интересно, тоже есть слабое место?

— Увы, есть, — улыбается он той своей улыбкой, от которой горячей волной приливает к щекам смущение.

— Неужели? И какое же, если не секрет? — за этими вопросами я пытаюсь скрыть свое волнение. Но, как всегда, безуспешно.

— Ты, Леночка, ты — мое слабое место.

Герман с улыбкой наблюдает, как я рдею. Почему-то при нем я чувствую себя так, будто и не повзрослела вовсе. Будто все еще глупенькая, влюбленная школьница.

А потом улыбка его медленно сходит. Он пристально, неотрывно смотрит мне прямо в глаза, затем подносит мою руку к лицу и прижимается к ней губами. Целует пальцы, неспешно, каждый по очереди, не сводя при этом взгляда. Меня начинает лихорадить. И сердце выписывает мертвые петли: то падает кубарем вниз, то подскакивает к горлу.

— Я тебя больше не отпущу… — шепчет он. — Мы больше не расстанемся… Ты — моя… моя единственная…

В груди щемит до боли. Я, что есть силы, креплюсь, но внутри, во мне, словно что-то ломается. И вот уже я беззвучно плачу.

— Нет, Герман, нет… — Качаю головой, глотая слезы. — Мы не будем с тобой… не сможем быть вместе… мы не можем…

— Не плачь, ну что ты? Конечно, можем и будем.

— Ты всего не знаешь…

— Я знаю, что люблю тебя. И знаю, что ты меня любишь… С Викой я расстанусь, как только увижу ее.

— Но я не свободна! — вырывается у меня полустон-полувсхлип.

— Да, да, муж, который и не муж… Лен, я понимаю, что это тяжело морально, особенно для тебя, бросить человека. Но кому ты делаешь лучше, оставаясь с тем, кого не любишь? Кому нужна эта бессмысленная жертва?

— Я не могу оставить Антона, не могу.

— Почему? — искренне не понимает он.

— Это подло…

— А жить в притворстве и фальши — это благородно? Ведь ты вряд ли ему скажешь, что любишь другого… Леночка, пойми, невозможно быть для всех хорошей, да и не нужно…

— Прости меня…

— Ну, хочешь я сам поговорю с твоим Антоном? Если тебе тяжело. Нормально поговорю, объясню ему всё…

— Нет, нет, — отметаю я поспешно его предложение. — Герман, пожалуйста, прекрати… Нам не надо видеться…

— Лена, да что с тобой? Нет, я бы еще понял тебя, будь вы хотя бы женаты, семья, дети, все такое, но тут… хоронить себя… ради чего?

— Антон — инвалид! — с плачем выкрикиваю я. — Он не ходит… он даже не встает. У него сломан позвоночник. И это по моей вине…

— Что значит — по твоей вине?

Я рыдаю в голос, выдавая свой рассказ обрывками:

— Я была за рулем… и собака выскочила… прямо под колеса… я не успела… не справилась… мы разбились… перевернулись… и Антон теперь такой… из-за меня… Я не могу его бросить, понимаешь? Не могу! Я никогда не брошу его. Пожалуйста, не мучай меня!

Пока захлебываюсь рыданиями, я не вижу Германа. И вообще ничего не вижу. Он же ничего больше не говорит. Не утешает. Не переубеждает. Я постепенно успокаиваюсь. Мне стыдно перед ним за эту истерику, но зато теперь он знает правду. И, может быть, поймет меня.

Я поднимаю на него глаза, и внутри холодеет. Герман смотрит перед собой, но взгляд его совершенно ничего не выражает. Пустой, мертвый взгляд. И лицо такое же. Закаменевшее.

— Герман, прости… — шепчу я и даже не знаю, слышит ли он меня…

20. Лена

— Прости меня, — повторяю снова и выхожу из машины Германа, не дожидаясь ответа. Да и не уверена я, что он мне стал бы что-то отвечать. У него сейчас такое лицо, словно его внезапно оглушило горе.

Иду к дому, а сама реву. Такое ощущение вдруг возникло, что нас с Германом до сих пор, несмотря на долгую разлуку, несмотря на расстояние, связывали невидимые нити, которые прочно вплелись в душу, опутали сердце, проникли в каждую клеточку. И теперь с каждым моим шагом я их рву. Не просто рву, а выдираю из себя с мясом, оставляя кровоточащие раны.

Слезы пеленой стоят в глазах, я даже перед собой ничего не вижу. Иду наугад, по памяти. Спотыкаюсь о какой-то камень на дороге, затем — о нижнюю ступеньку. А Герман всё никак не уезжает, и от этого еще больнее…

Поднимаюсь по лестнице, нащупываю ручку двери и вдруг слышу за спиной:

— Лена!

Герман зовет меня. И столько сейчас в его голосе отчаяния, что мне хочется кинуться к нему, забыв обо всем.

Я скорее заскакиваю в подъезд, в его спасительную тишину. Приваливаюсь спиной к стене и, уже не сдерживаясь, рыдаю вслух. И шепчу как в горячке:

— Прости меня… прости…

Как сказал Герман? «Если бы ты только знала, какой это ад отталкивать того, кого любишь… и видеть в любимых глазах горе… Проще самому сдохнуть…». Как же он прав!

Герман этот ад пережил, а я?

Как буду я жить с этим? Как?! Зная, что делаю больно ему?

Герман хотя бы понимал, ради чего всё это, а я… Я же, получается, просто искупаю вину, пытаюсь усыпить свою совесть…

Но, как ни крути, я не смогу бросить Антона. Потому что это будет не только жестоко, но и подло. Я ведь своим уходом просто добью его окончательно.

К своему ужасу, я вдруг понимаю, что в эту минуту почти ненавижу Антона. И отца Германа тоже, даже несмотря на то, что он помог с операцией. Нет, это не ненависть, конечно. Это злость, несправедливая, иррациональная и эгоистичная. Просто надо кого-то сделать виновным в своих бедах, а ведь виновата только я. Это моя глупость, моя ошибка…

Слышу, как уезжает его машина, а затем из первой квартиры выходит тетя Валя, соседка. Замечает меня, жмущуюся к стене, всю в слезах, и поднимает шум:

— Леночка! Господи! Что с тобой? Тебя ограбили?!

— Нет, ничего… — бормочу я сквозь плач, но она меня не слышит и голосит на весь подъезд.

На ее крики выглядывает бабушка и тоже пугается. Я быстрее захожу домой, пока все соседи не высыпали посмотреть, что случилось. А уже дома обессиленно сползаю на корточки, продолжая подвывать.

— Леночка, что с тобой? — испуганно спрашивает бабушка. — Кто тебя обидел?

А я никак не могу взять себя в руки.

— Никто… Я сама… Сама все разрушила…

Бабушка, слава богу, успокаивается. И меня начинает успокаивать. Тянет на кухню, усаживает на табурет, пытается напоить водой, а потом чаем. И я потихоньку замолкаю.

— С Германом своим, наверное, встретилась?

Я киваю, горестно всхлипывая.

— Ох уж этот Герман твой… — вздыхает она. — Я признаться должна… Это же я дала ему твой адрес. Я, правда, не хотела. Так и сказала ему: «Иди прочь отсюда. Как не стыдно!». Но он… заговорил меня как-то. А я, старая дура, развесила уши и всё ему выложила, а потом уже подумала: зачем? Знала же, что нельзя. Но он приходил сюда несколько дней назад, я уж думала, что пронесло… И вот — пожалуйста. Опять ты вся в слезах… Прости меня, доченька… А что ему нужно-то было?

Я лишь качаю головой.

— Ну что ты? Что ты так убиваешься?

— Я так люблю его… — вырывается у меня со стоном. — Мне так плохо… Бабушка, это же он всё сделал!

— Сделал что? — не понимает она.

— Это Герман оплатил операцию… то есть папа его. Он заставил Германа меня бросить, чтобы тот учиться уехал… в обмен на мое лечение. Это всё Герман… понимаешь? Он любит меня… А я… я не знаю, как мне быть… Я не могу оставить Антона… Но Герман… он такой… а я его так ранила сейчас…

— А как же… — растерянно бормочет бабушка. — Это же губернатор наш бывший? Все же писали… я к нему сама ходила на прием… благодарила…

— Да бывший губернатор — просто друг отца Германа. Вот он через него всё и устроил… — Меня немного раздражает, что бабушку интересуют эти детали, а не самое главное. Не Герман.

— Надо же… — качает головой бабушка. — Кто бы мог подумать! И ведь мне ничего не сказал… этот Герман… выспросил всё, извинился и ушел… Не понимаю его… — Минуту-другую она молчит, словно вспоминает или обдумывает что-то, а потом осторожно спрашивает: — Леночка, а, может, тебе поговорить с Антоном? Объяснить? Рассказать ему про Германа, про операцию, про всё? Антон — хороший мальчик, но… как же ты будешь с ним теперь?

— Не знаю… Бабушка, скажи, только честно, ты бы сама как поступила? Бросила бы Антона, зная, что он — калека из-за тебя? Разве это не подлость была бы?

Бабушка отвечает не сразу. Я вижу, что ей хочется убедить меня или утешить, но совесть не позволяет соврать. Обреченно вздохнув, она кивает:

— Да, ты права… я бы не смогла его бросить…

— Вот видишь! — снова всхлипываю я горестно, как будто слова бабушки могли что-то изменить.

— Ну, может, как-нибудь само все решится… — неуверенно произносит бабушка.

Я качаю головой.

— Нет, ничего уже не решится… всё кончено, всё… Бабушка, видела бы ты Германа! Видела бы, какое у него было лицо! Я его будто ударила… ножом… в спину… а он не ожидал… я его будто убила… — вспоминаю его помертвевший взгляд и опять заливаюсь слезами, а внутри всё болезненно сжимается.

— Герман — сильный, он справится…

Он-то, может, и справится, а я?

***

Вечером звонит мама Антона. Спрашивает, как я доехала, ненавязчиво укоряет за то, что не позвонила, не сообщила, а они волновались.

— Извините, Вера Алексеевна, я… забыла, — глухо говорю я.

— Ну, главное, все хорошо, а то и мы, и Антоша нервничали… Может, позвонишь ему? А то он сам не свой, как ты уехала. Или лучше он тебя наберет?

Я молчу, а она ждет. Пауза затягивается и становится уже неприлично долгой. В конце концов через силу отвечаю:

— Я сама позвоню, но позже. Просто… я сейчас занята.

— Да, да, конечно, я Антоше передам. Прости, что побеспокоила. Доброй ночи, Леночка. Бабушке привет и мои наилучшие пожелания.

После ее звонка чувствую себя последней дрянью. Но сейчас я никак не могу поговорить с Антоном. Не могу притворяться, подбирать слова, тон и откровенно врать. Не могу и не хочу.

Весь вечер я слоняюсь как неприкаянная. Из рук все валится, думать ни о чем не могу. И когда снова звонит телефон — вздрагиваю и напрягаюсь: неужели опять Вера Алексеевна или, что еще хуже, сам Антон? Но, к счастью, это всего лишь Юлька Орлова.

— Привет! Ты дома? Вырвалась из плена? — хохочет она. А мне не до шуток, но и спорить с ней сил нет, поэтому просто молча слушаю ее жизнерадостный щебет. — Я тоже уволилась. Надоело! Не могу уже смотреть на эти сытые-пьяные рожи, заискивать и улыбаться.

— Тебе же нравилось там работать, — вяло вставляю я, лишь бы что-нибудь сказать.

— Ну, нравилось, но надоело, аж тошно.

— Ты другое место нашла?

— Нет. А, возможно, и не придется… посмотрим еще… Ты же помнишь Славика?

— Нет, — честно отвечаю я. Как тут все имена упомнить? Юлька постоянно мне рассказывает про каких-то парней.

— Ну ты чего? Я же тебе не так давно про него рассказывала! Славик! Леонтьев! Сын губернатора. Ну!

И сердце рефлекторно дергается. Опять этот губернатор. Просто насмешка судьбы какая-то. Или, скорее, издевка.

— Он с компанией в нашем ресторане регулярно зависал почти все лето. Мы там и познакомились с ним. Он к нам зачастил, иногда вообще один приходил. И всегда за мой столик. Мог заказать какую-нибудь фигню, но чай всегда оставлял вообще шикарный. Потом стал конкретно подкатывать. Звонил постоянно, мемчики в телеге слал. Предлагал то забрать с работы, то куда-нибудь с ним поехать. Я такая: да, да, круто, давай. А в последний момент сливалась. Нет, один раз я с ним в рестик сходила, не в наш, но тоже в пафосный… в Седьмое небо. По этому случаю, кстати, такое офигенное платье прикупила. Правда, на его же чаевые… — смеется Юлька. — Не платье, а чистый секс. Спина голая, разрез на бедре, короче, всё на грани. Он меня как увидел, так с пол-оборота завелся, чуть глазами не сожрал. Да там и другие мужики сидели пялились, слюни пускали. А я чуть-чуть посидела и свинтила. Типа, прости-извини, дела срочные возникли, сама в расстройстве. Лен, ты меня слушаешь?

— Да, да, — отзываюсь я.

— Этот Славик такой офигенный! — мечтательно произносит Юлька. — Красавчик, хоть и блондин. При бабках, само собой. А какие манеры! И стул пододвинет, и дверь тебе откроет… короче, джентльмен.

— Если он такой офигенный, зачем ушла?

— Ну как ты не понимаешь? — удивляется Юлька. — Чтобы его раззадорить. Распалить охотничий инстинкт, так сказать. Потому и мариновала. Ждала, когда моя золотая рыбка поглубже заглотит наживку.

— А если бы твоя рыбка сорвалась с крючка? Если бы ему просто надоело?

— Сразу видно, что ты, Ленка, совсем в людях не разбираешься, — авторитетно заявляет Юлька. — Такие, как он, не сдаются. Он ведь мажор. Привык получать все, что хочет. И отказы он не признает. Отказ для него — как вызов.

— И долго еще ты его мариновать собираешься? — без всякого интереса спрашиваю я.

На самом деле я искренне желаю Юльке счастья. Пусть у нее все сложится. Она давно мечтала найти себе принца и вырваться из нищеты. Просто сейчас все мысли о Германе.

— Да, думаю, хватит с него. Готов уже. Он меня даже с друзьями своими хочет познакомить, прикинь! А это означает серьезные намерения. Серьезнее — только знакомство с родителями. Еще он сказал, что такая, как я, не должна работать в ресторанах… то есть вообще не должна работать, понимаешь? Типа слишком красивая для этого, — смеется Юлька.

— Вот почему ты решила уволиться.

— Ну и поэтому тоже.

Юлька еще минут двадцать расписывает достоинства этого Славика, а я поражаюсь одному: до чего тесен мир. Надо же было Юльке умудриться встретить именно его, сына Леонтьева, брата той самой Вики…

Задумавшись, я теряю нить разговора. А Юлька, между тем, говорит:

— Ну ты сама скоро убедишься в том, какой он классный.

— В смысле? — не понимаю я.

— Ну, здравствуйте! Я же говорю — приглашу его на свой день рождения. Ты меня вообще слушала, Третьякова?

— Прости, я задумалась.

Юлька на миг замолкает, потом спрашивает совсем другим тоном:

— Лен, у тебя там что-то случилось?

— Да нет… ничего такого… устала просто…

— А-а, ну да, еще бы не устать, — хмыкает Юлька. — Короче, Ленка, в ближайшую субботу будем праздновать мою днюху. Славик уже согласился сто процентов. Даже спросил, что мне подарить. Я, правда, поскромничала. Такая сразу: что ты, что ты, ничего не нужно.

Юлька снова заливается хохотом.

— Решила, что рано раскрывать свои меркантильные интересы. Славик, кстати, попросил разрешения, как культурный, привести с собой двух друзей. Таких же мажоров. Так что, Лен, может, и ты себе найдешь кого получше.

— Спасибо, Юль, но я, наверное, не приду. Я пообещала, что на выходные приеду в Листвянку.

— Да, боже мой! Опять этот Антон! Ты себя похоронить собралась в этом болоте? Нет уж, Третьякова, отказы не принимаются! Учти, я на тебя смертельно обижусь, если ты не придешь меня поздравить.

— Если даже я и приду, то совсем ненадолго, только поздравить…

И всё-таки Юлькина болтовня немного вывела меня из этого ужасного состояния, а то ведь я весь вечер места себе не находила. Так грудь ломило и жгло, словно у меня там внутри шипят раскаленные угли.

Нет, у меня по-прежнему очень тяжело на душе. И от тоски сердце стонет. Но всё это уже не так остро, что ли…

А потом вдруг раздается стук в дверь. Уже поздно, но к нам, бывает, и позже кто-нибудь из соседей заглядывает. Обычное дело.

Однако я иду к двери и чувствую, как сердце колотится. Словно, откуда-то знаю, что это вовсе не соседи, что это…

У двери я на мгновение замираю, затем открываю и… будто лечу вниз с горы, даже дыхание перехватывает.

В полумраке подъезда стоит Герман. Глаза его кажутся сейчас совсем черными, горящими. Они затягивают, лишают воли, так, что у меня коленки подкашиваются.

Бесконечно долгий миг мы смотрим друг на друга. Затем, сглотнув, я пытаюсь что-то сказать, но издаю лишь какой-то дурацкий писклявый звук. И тут Герман, не отрывая взгляда, приподнимает руку, а в ней — моя дорожная сумка.

— Ты забыла, — говорит.

И правда. Самое смешное, что я не просто оставила вещи в его машине, но до самого вечера о них даже не вспомнила.

Я киваю, выдавливаю тихое «спасибо», берусь за ручку, но и он ее не выпускает почему-то. Мы соприкасаемся пальцами. Я вновь поднимаю на него глаза. Будто не понимаю и без слов спрашиваю: что такое? И тут вдруг Герман тянет сумку на себя и меня вместе с ней. А в следующую секунду порывисто прижимает к себе.

Тихо охнув, я замираю, будто чего-то жду и смотрю на него во все глаза. Спину, шею, плечи моментально осыпает мурашками.

Я чувствую, как тяжело вздымается его грудь. Чувствую, как у самой внутри всё трепещет. Чувствую, как его свободная рука уверенно ложится мне на затылок. Герман медленно наклоняется к моему лицу.

Я знаю, что сейчас произойдет, но лишь застываю, дрожа в ожидании.

Я понимаю, что должна остановить Германа, но лишь безвольно, с тихим стоном закрываю глаза, когда его губы впиваются в мои…

21. Герман

Лена уходит, а я еще какое-то время стою в ее дворе в полном отупении. Словно меня придавило каменной глыбой и держит. Кажется, что физически чувствую эту неподъемную тяжесть, внезапно сковавшую тело.

Постепенно тяжесть проходит, но ощущение такое, будто меня и правда всего перемололо. Я смотрю на ее светящиеся окна. А в груди жжет — так хочу пойти следом, вернуть ее, аж припекает. Но в то же время понимаю — всё бесполезно.

Я так хотел ее, так в ней нуждался, что пошел бы все, мог бы мир перевернуть ради нее. Мог бы бороться с чем угодно, но… только не с ней самой.

Можно что угодно ей говорить, доказывать, внушать, да хоть умолять, Лена никогда не оставит калеку. Даже если бы он покалечился сам, без ее участия, моя совестливая и глубоко порядочная Леночка вряд ли его когда-нибудь бросила бы. А уж тут… тут вообще без вариантов.

Она не оставит его. Не оставит никогда. Я понял это с такой беспощадной ясностью, едва Лена сказала, что он не встает. И от этого понимания хотелось взвыть в голос, хотелось крушить все, что под руку попадется, хотелось разогнаться до предела и… будь что будет.

Притом хотелось так, что внутри пекло. К счастью, я давно привык держать любые порывы под контролем. И, наоборот, еду сейчас, стараясь максимально сосредоточиться на дороге. Хотя, конечно, от Лены никуда не деться. Засела она намертво. И что только в голову не лезет. От вполне разумных мыслей в духе: «Надо как-то постараться ее забыть» до совершенно бредовых идей, как избавить Лену от этого Антона Савельева.

Надо будет все-таки узнать о нем побольше, не только то, что на поверхности. Недолго думая, набираю отцовского безопасника. Тот, конечно, передаст потом отцу мою просьбу, но плевать.

Потом вдруг понимаю, что занесло меня черт знает куда. В какие-то глухие дебри. Долго кружу по незнакомым улицам, наконец выезжаю на трассу и — к отцу домой. У Леонтьева решил сегодня не появляться. Невмоготу сейчас видеть ни его самого, ни, тем более, Вику. Правда сейчас мне хоть где и хоть с кем будет невмоготу.

Я потом и дома извожусь, не зная, куда себя деть.

Отец возвращается от Явницкого спустя час или полтора. От него несет алкоголем, но на ногах держится вполне крепко.

— Тебе же запретили пить, — напоминаю ему мрачно.

— Да ладно тебе, — отмахивается отец. — Я и не пил. Разве это пил? Я же так только, чуть-чуть, символически, за компанию. А что с лицом? Дурные вести?

Я пропускаю его вопрос мимо ушей и ухожу в библиотеку, но он плетется следом.

— Что-то случилось? Леонтьев? Вика? Лена твоя? С этой Леной, конечно, ты застал меня врасплох. Мог бы, кстати, предупредить, что привезешь ее.

— Ты бы подготовил речь или что?

— Ну, я бы не чувствовал себя дураком хотя бы. Однако сюрприз удался. Поздравляю. Я давно так не удивлялся…

— Ты думаешь, я стремился тебя удивить? Да я просто хотел, чтобы Лена узнала правду и всё.

Отец, прищурившись, с минуту разглядывает меня, потом говорит:

— Ну вот узнала она и что? Все изменилось? Ты теперь с ней? Ну, допустим. А куда ты денешь дочь Леонтьева? Или твоя Лена согласна подождать, пока… — запинается он.

— Пока не пройдет твой суд? — договариваю я с усмешкой. — Можешь не переживать, ничего особенно не изменилось.

— Ты думаешь, я такая тварь и трясусь только за свою шкуру? Так вот нет, Герман. Я вообще изначально был против того, чтобы ты связывался с его дочерью. Просил Марка как-то тебя отговорить. Ты ж его не слушал… Но сейчас я за тебя боюсь. Посмотри, какую войну Леонтьев развел за какой-то там похеренный сто лет назад бизнес. А теперь представь, что он сделает за свою дочь.

— Ничего он не сделает сверх того, что и так собрался сделать. Он — тупой и предсказуемый. Поорет, поугрожает для вида, вот и вся месть обиженного отца. Думаешь, он счастлив иметь такого зятя? Да он спит и видит, как бы от меня избавиться с наименьшими потерями.

— Дай бог, — вздыхает отец. — Но я бы вообще хотел, чтобы ты вернулся в Канаду. Там он точно до тебя не доберется, даже если вдруг что. А я уж тут как-нибудь сам, на свободе-то проще решать проблемки, да и Дима Явницкий обещал помочь. А про то, что ты уже вывел все активы Леонтьев в курсе?

— Нет.

— Да уж, будет и ему сюрприз, — довольно ухмыляется отец. — Кстати, Герман, что у тебя с телефоном? Весь день звоню, ты недоступен.

Я вспоминаю, что выключил сотовый и оставил в машине. Спускаюсь в гараж и тут замечаю на заднем сиденье Ленину сумку.

Времени — почти десять. До города ехать не меньше часа. Мчаться куда-то в ночи, когда можно спокойно завезти ее вещи завтра днем, — это, конечно, бред. Но от этой нечаянной находки меня прямо взвинтило. Взбудоражило так, что вообще на все доводы рассудка плевать. Пусть бред, зато сейчас увижу ее. Даже если это ничего не изменит…

Спустя час заезжаю в ее двор. Уже темно, скоро полночь, но в ее окнах свет. Значит, не спит. Захожу в ее подъезд, и внезапно накатывает, да так, что щемит в груди. Вспоминаю, как приходил к Лене четыре года назад, тоже часто ближе к ночи. Вспоминаю, как мы целовались с ней в этом подъезде, темном, пыльном, пропахшим чем-то затхлым, и меня совсем захлестывает…

Стучу в дверь, слышу ее шаги, шорох, и сердце разгоняется как спринтер перед финальным рывком, а затем Лена открывает дверь, и оно замирает. На секунду-две-три… а затем, вновь ожив, даже не стучит, а судорожно дергается.

Как же больно на нее смотреть и понимать, что она недостижима, что она не моя…

Нет, это невозможно… невозможно принять, невозможно с этим смириться.

Не все свои порывы я способен контролировать, не все…

Сам не замечаю, как уже сжимаю ее в объятьях, как жадно целую ее губы. Лена сначала лишь позволяет себя целовать. А потом и сама отвечает на поцелуй, выгибается со сдавленным стоном, дрожит в моих руках. И только когда начинает задыхаться, разрывает поцелуй.

— Ты любишь меня, — хрипло шепчу, вдыхая ее запах, от которого меня ведет еще больше. — Ты меня любишь… зачем тогда ты с ним стала? Я не упрекаю, нет… Просто не понимаю, зачем…

— Но ведь и ты не один… — тихо возражает Лена.

— Я — один. Вика — это не то. Я никогда не планировал связывать с ней жизнь. Там был просто расчет, голый, холодный расчет, ни грамма чувств, ни грамма даже примитивного влечения.

Чувствую, как Лена съеживается от этих слов. Ее совестливую душу это, наверное, очень ранит. Ну, уж прости, Леночка.

— Я знаю, знаю, что это по-скотски. И мне самому от этого тошно. Но речь не о том. Я бы никогда не стал с другой… в смысле, всерьез… пока люблю тебя. А ты? Зачем ты была с ним?

— Не знаю… мне было так плохо… А Антон… он очень хороший… — всхлипывает Лена, а потом вдруг вскидывается: — Ты говоришь, расчет? Ни любви, ни влечения? Но там, в Маяке… вы же там с ней… Расчет или нет, но у вас с ней было… всё. Разве это только расчет? Вы же наверняка…

— Не придумывай лишнего, Леночка, — целую ее в макушку. — Я люблю только тебя. И мне никто больше не нужен. Только ты…

Она судорожно всхлипывает.

— Я тоже тебя люблю, это правда… — Голос ее такой несчастный, что сердце сжимается. — Я бы всё отдала, чтобы было по-другому. Но… нам с тобой не повезло, — Она качает головой. — Я не оставлю Антона. Просто не смогу. Это исключено. Прости меня, Герман, прости… я не могу…

— А я не могу без тебя… — прижимаю ее к себе еще крепче, словно боюсь, что она прямо сейчас исчезнет.

— Пожалуйста, Герман… — стонет она. — Не рви мне душу. Оставь меня в покое. Так нам обоим будет лучше, легче… Не ломай меня, прошу! Не терзай меня, не мучай. Я бы правда хотела быть с тобой, ты даже не представляешь, но… Пойми меня, не могу я так поступить.

Она утыкается носом мне в грудь, содрогаясь от всхлипов. Потом медленно, тяжело отстраняется. Я ее больше не удерживаю. Не ломаю, не терзаю, не мучаю…

***

Ночью долго не могу уснуть, все думаю-думаю, как быть, что делать. Эти ее «не ломай меня, не терзай, оставь в покое» — как груз, как оковы. Больше всего не хочу делать ей больно. Не хочу, чтобы ей было плохо. Не хочу ее ломать, ставить перед выбором, вынуждать, создавать какие-то искусственные ситуации. Но в то же время понимаю, что и оставить все, как есть, тоже не могу. Лена мне нужна — теперь даже больше, чем раньше.

Отцовский безопасник обещал выяснить про этого Антона все, что можно выяснить. Но как дождаться…

Засыпаю лишь под утро. И почти сразу меня будит телефонный звонок. Принимаю вызов и опять заваливаюсь в кровать.

— Да, — говорю с закрытыми глазами. А из трубки доносятся чьи-то чужие истеричные вопли.

— Это Герман?! Я — Яна, подруга Вики. Ей плохо! Приезжайте скорее! Скорее! Я боюсь… Пожалуйста! Я адрес вам скину сейчас в whatsap…

22. Герман

Меня охватывает раздражение: ну что еще она опять придумала?

И до чего же велик соблазн просто послать Вику с ее выходками, сбросить вызов и спать дальше. Несколько секунд я еще лежу с закрытыми глазами, откинув руку с телефоном в сторону. Но Викина подруга, или кто она там, верещит в трубку, а фоном идет какой-то бит. В клубе они, что ли?

В конце концов говорю ей:

— Хорошо, сейчас приеду.

Вика, конечно, та еще актриса и истеричка, но вдруг с ней и правда что-то случилось. Правда, это оказывается никакой не клуб, а чей-то дом, но, в принципе, без разницы.

Полусонный выхожу во двор. Прохладный воздух слегка бодрит, но голова все еще тяжелая.

Только-только начало светать, еще и туман такой, что за три метра перед собой ничего не видно.

Адрес мне тоже ни о чем не говорит — какой-то новый коттеджный поселок черт знает где. Вбиваю в навигатор — к счастью, ехать совсем близко, но видимость из-за тумана нулевая, так что ползу еле-еле.

Викина подруга успевает еще дважды мне позвонить.

— А вы где? Вы уже скоро? Пожалуйста, побыстрее! Вике совсем плохо… — скулит она.

— Ты скорую вызвала?

Вместо ответа она начинает рыдать еще громче. Идиотизм…

Наконец останавливаюсь перед нужным домом. Даже с улицы слышно, как его сотрясает от музыки. Французское окно на первом этаже расцвечивают яркие вспышки, синие, красные, зеленые — очевидно, тусовка там в полном разгаре.

Иду и думаю: ну и какого черта? Если это окажется обычной истерикой или еще какой-нибудь ерундой в ее духе, пошлю Вику прямо тут же. Как любит говорить отец — окончательно и бесповоротно. Без извинений, объяснений и угрызений совести. И в то же время, хочется, чтобы это оказалось истерикой или ерундой. Потому что в душе все равно тревожно за эту дуру.

Из дома вылетает какой-то тип, чуть не сбив меня с ног. Отбегает на пару метров в сторону и, согнувшись пополам, принимается исторгать содержимое желудка прямо на стену.

От этого зрелища меня и самого передергивает.

Захожу в дом — и едва не глохну от дабстепа. В полумраке, озаряемом мельтешащими вспышками светомузыки, пытаюсь разглядеть Вику или кого-нибудь еще из ее подруг, которых я прежде видел. Но народу здесь слишком много. Кто-то танцует, кто-то самозабвенно целуется по углам, кто-то спит, развалившись на креслах и диванах.

Поднимаюсь на второй этаж, там хотя бы значительно тише. Собираюсь уже звонить Викиной подруге, как слышу из приоткрытой двери:

— Викуля, может, тебе водички?

Распахиваю дверь и точно — Вика полулежит на полу ванной, спиной привалившись к стене и низко опустив голову. Волосы свисают на лицо спутанными прядями. Короткая кожаная юбка сбилась кверху, почти до пояса, так, что и ажурные резинки чулок, и стринги — всё напоказ.

Рядом с ней ползает на корточках, видимо, та самая подруга, что мне звонила. Пытается привести ее в чувство. Видел бы эту картину ее папаша…

— Ну что опять надо? — злобно шипит подруга, повернувшись на шум. Однако тут же догадывается, кто я. И начинает смущенно лопотать: — Герман? Вы же Герман? Ой, как хорошо, что вы приехали! Я уже не знаю, что делать… Вике вдруг плохо стало. Сначала она так… перевозбудилась, ее прям колотило всю и дергало. Глаза как безумные были, черные такие… Потом у нее судороги пошли… а сейчас вот без сознания почти…

— Что с ней? Она пила?

— Ну… — подруга замялась, отводя взгляд. — Не только…

Я приподнимаю за волосы лицо кверху. И становится не по себе, аж под ребрами противно засосало. Нащупываю артерию — пульс еле слышен. Кожа бледная, даже синюшная. Губы серые. Лоб покрыт испариной. Глаза стеклянные. Топ на груди мокрый и грязный — видимо, ее рвало.

И сразу вспоминается, как недели три назад я заезжал за Викой в Сильвермолл, где она встречалась с подругами, а потом попросила ее забрать. Мы шли с ней к выходу и случайно столкнулись с Максом Явницким. Поздоровались, обменялись парой фраз и разошлись. А на другой день Макс меня спросил:

— Под чем она у тебя?

— В каком смысле? — даже не понял я сразу.

— Вчера в ТЦ она же явно была загашена чем-то. Ну, не упорота, конечно, но точно чем-то легким закинулась… Так ты реально не заметил? — поразился Явницкий, потом ухмыльнулся: — Ты такие вещи не сечешь, да? Ну, поверь мне, твоя Вика чем-то балуется. Да, блин, какой я ее помню по школе — так вообще не удивлен…

Вика это правда потом яростно отрицала, а мне, по большому счету, было все равно. Конечно, если бы я был к ней хоть немного внимательнее, то заметил бы. Меня же кроме ее отца ничего не интересовало, а ее выходки и перепады настроения я просто игнорировал. И вот теперь она лежит на полу уборной без чувств, накачанная неизвестно чем…

— Что она принимала?

Подруга мямлит что-то невнятное под нос.

— Ну! — прикрикиваю я.

— Кокс… она всего один раз… там парень один нас угостил… говорил, что будет кайфово… что с одного раза ничего страшного… а Вика… она такая расстроенная была вся… ей было очень плохо!

— А какого черта ты скорую не вызвала?

— Я не знала… Она сознание недавно потеряла… Наши сказали, что не надо скорой, что она сама в себя придет… что скорую нельзя, проблемы будут… Вика тоже не хотела, когда еще… ну могла говорить… Так и сказала: «Если что, звони Герману». Я и позвонила…

Не дослушав ее лепет, я подхватываю Вику на руки и, расталкивая всех, в темпе спускаюсь вниз и выбегаю на улицу. Укладываю ее на заднее сиденье. И через минуту срываюсь и несусь на полной скорости к городу. К счастью, уже рассвело и туман почти рассеялся.

23. Герман

Спустя трое суток

— Проходи, — Леонтьев распахивает передо мной дверь кабинета и пропускает вперед.

В его кабинете я второй раз. И опять — по личному приглашению «поговорить с глазу на глаз».

Первый раз, когда состоялось наше личное знакомство, закончился угрозами и требованием оставить его дочь в покое. Сегодня, чувствую, риторика будет кардинально иной.

Хотя три дня назад он из меня чуть душу не вытряхнул.

Ему тогда позвонили из больницы, сообщили, что я привез Вику с передозом. На тот момент она еще была в реанимации, без сознания, и я ждал в больничном коридоре новостей. И вдруг ворвался Леонтьев, обезумевший от страха и ярости, и с ходу набросился на меня.

Вцепился в ворот джемпера, припер к стене и зашипел в лицо:

— Тварь! Ублюдок! Что ты с ней сделал?! Ты дал ей наркотики? Ты?! Конечно же, ты! Доченька моя… глупенькая… Говорил же ей, с каким дерьмом она связалась… Но она не слушала, не верила, выгораживала тебя постоянно… А ты… ты, сволочь, еще ой как пожалеешь! Ты у меня сядешь и не выйдешь… Кровью своей умоешься…

Лицо его побагровело, на лбу вздулась синяя узловатая вена, на губах собрались пеной слюни.

За его спиной маячил какой-то тип в медицинской форме и робко просил успокоиться. А вот его верного телохранителя, без которого Леонтьев из дома не выходит, не было. Видимо, он так спешил после звонка, что забыл о личной безопасности. На самом деле в ту минуту мне его было даже жаль.

Я молча, с непроницаемой миной, выслушал всю эту тираду, убрал его руки от своего горла и пошел к выходу.

— Молись, гнида, чтобы она скорее пришла в себя! — кричал он мне в спину, пока я шел к двери. — И не думай даже прятаться. Из-под земли…

Я уже покинул отделение, а он всё голосил…

Из больницы я поехал к отцу. Но про Вику рассказал ему только спустя пару дней. К тому времени она уже пришла в себя.

Отец сначала, конечно, изумился. Несколько раз переспросил.

— Она что, наркоманка?! Ты серьезно? Это не вброс? Сам видел? Это что же получается — дочь губернатора, так рьяно выступающего за семейные ценности, наркоманка?!

— Не знаю. Не думаю. Я, конечно, плохо представляю себе наркоманов и их образ жизни, но Вика, бывало, сутки напролет находилась рядом со мной. Неотлучно. Так что даже физически она не могла что-то принять, тем более где-то это "что-то" достать… Может, время от времени она и пробовала. Подруга ее вообще утверждает, что впервые.

Про Викино пристрастие к вину я уж не стал упоминать.

— Да плевать! К черту нужна такая чума. Детей нормальных она тебе не родит, а даже если и родит, будет потом как твоя мамаша. Однако я не ожидал… — хохотнул отец. — Никак не ожидал такого поворота. Эта Вика такой миленькой казалась. Слушай, Герман, так это ж козырь! У Леонтьева выборы на носу, он там такую программу задвигает, а у самого дочка чуть кони не двинула от передоза. Ты, надеюсь, заснял ее в таком виде?

— Конечно, нет, — воззрился на него я тоже с удивлением.

— Это зря, — досадливо причмокнул отец.

— Она там лежала умирала, а я бы ее стоял снимал, ты так себе это представляешь?

Отец лишь хмыкнул.

— Хотя… снимал или не снимал, Леонтьев-то этого не знает, так? Он думает, что сейчас быстро заметет все следы. И в больнице наверняка всех уже подкупил и рты заткнул, чтобы, не дай бог, не всплыло, с чем туда его дочь загремела. И шарашку ту, где она упоролась, скорее всего, уже перетряхнули и всех прижучили, а тут ты… То есть мы… — вдохновился отец. — Сейчас немного переждем, все уляжется, и можно ему предъявить…

— Ничего предъявлять я не буду. И ты не будешь. И вообще про это молчи.

— Почему? Да ты чего, Герман? Это ж такой шанс… такой компромат на нашего чистюлю иборца за нравственность.

Отцу невозможно объяснить, что у меня не получается относиться к Вике как прежде, когда я только-только всё это затеял. Тогда я ее даже не воспринимал как человека. Просто средство для достижения цели. Ничего личного. Даже секс между нами был чистой механикой. Но сейчас всё не так. Как бы она меня ни раздражала, ни бесила, а порой и ни отвращала, но она живая. И, в общем-то, ни мне, ни отцу ничего дурного не сделала. Мне ее жалко, и отмахнуться от этого чувства не выходит.

Но для отца это не аргумент, естественно.

— Да какой это компромат? — поморщился я. — Это же не сам Леонтьев там валялся с передозом. Да и вообще — это мелко. Леонтьев, конечно, и сам так же думает, мол, это стыд-позор и конец репутации. И надо это любыми способами скрыть. Но на самом деле такое ему никак не навредит, максимум — слегка потреплет нервы. Более того, этот эпизод вообще можно обернуть в его пользу при грамотной подаче. Изобразить на публике отцовское горе, показать, как он борется за жизнь любимой дочери, попавшей под дурное влияние. Так он только станет ближе и понятнее народу. Для них он уже будет не зажравшийся чинуша, у которого не жизнь, а сказка, а обычный человек с такими же проблемы, как у всех. А народ у нас жалеть любит. Так что нет, сливать Вику — это не вариант, если ты хочешь с ним расправиться, а не просто подразнить.

— Ну да, ты прав… — приуныв, согласился отец. — Только я уже и не надеюсь, что его можно прижучить… Слишком уж осторожный, этот сукин сын. И связи такие сплел, что не подберешься к нему… Явницкий утверждает, что он государственные земли продает, а деньги — в карман. Не сам продает, разумеется, а через подставных лиц. Там целая схема. Его дружок, прокурор области, тоже в доле, ну и не только он, еще там люди… Но доказательств нет, по документам, естественно, всё чисто. Дима там по своим каналам как-то пытался. Бесполезно. Все, кто хоть что-то знает, молчат. Оно и понятно. Кому надо рисковать? Когда можно и самому навариться…

— Что-нибудь придумаем.

— Ну а что тут придумаешь? Нет, Герман, ты у меня, конечно, мозг, но… он же тебя на пушечный выстрел к себе не подпускает. Вот если бы он тебе доверять начал, но это уже из области фантастики. Он не такой дурак, как ты думаешь…

Я не стал с отцом спорить. Не стал ему рассказывать раньше времени о том, что уже подготовил всю почву, чтобы приручить Леонтьева. Не стал говорить, что про эти махинации с землей догадался и сам.

И что бы отец ни говорил, а Леонтьев все-таки тупой и предсказуемый. Чтобы нажиться — пошел проторенной дорожкой. Никаких новых сложных схем, никакого творчества. Как и многие чиновники он потихоньку сливает казенные земли.

И понять это было несложно. Ведь если территория бывшего дома отдыха или часть заповедника вдруг отходит частному лицу, то явно без участия губернатора тут не обошлось. И это только то, что на поверхности.

Но отец прав — догадки к делу не пришьешь. Надо было копнуть глубже, довести до конца то, что начал, но… потом я встретил Лену… Ну и всё как-то отошло на задний план. Да вообще на всё забил, обо всем забыл.

— А теперь и вовсе глухо, — продолжал сокрушаться отец. — Вика была единственной цепочкой к нему и то не вышло, а теперь…

— А теперь он сочтет, что я его дочь спас. Как только узнает, как всё произошло. Это еще не доверие, конечно, но уже хоть что-то…

А на следующий день Леонтьев позвонил мне сам. Пригласил к себе домой.

И вот я здесь, в его кабинете, созерцаю высокие стеллажи с книгами вдоль стен, массивный стол под старину, ну и самого Леонтьева. Сейчас он выглядит иначе, чем три дня назад, в больнице. Он нервничает и смущается. Прячет взгляд и не знает, куда деть руки. Видимо, он уже всё выяснил и теперь ему неловко.

— Присаживайся, Герман, — кивает он в кресло напротив своего стола. — Ты, наверное, знаешь, зачем я тебя позвал.

— Понятия не имею, — не подаю я виду.

Он тяжело вздыхает.

— Я был не прав на твой счет. Я знаю, что… эх, черт… Вика одна туда зачем-то потащилась… какие-то ее друзья, оказывается, еще со школы… Я знаю, что если бы не ты, то она бы… я даже подумать об этом боюсь. В любом случае, извини и… спасибо тебе.

— Да не стоит.

— Герман, а ты знал, что у нее… такие проблемы? Она утверждает, что это был единственный раз… Это так? Или, может, ее в клинику специальную поместить?

Я пожимаю плечами. Не то чтобы мне было все равно, нет, я искренне рад, что Вика жива и относительно здорова, но про ее будущее даже думать сейчас не хочу.

— Но я тебя не только за этим позвал. Мы с тобой плохо начали… признаю, что я даже не старался как-то наладить с тобой отношения, просто ждал, когда Вика наиграется… в смысле, я другое хотел сказать… перебесится… Но теперь я готов… готов относиться к тебе как к члену нашей семьи… Вот.

Я предполагал, конечно, что Леонтьев сменит гнев на милость, если узнает, как всё на самом деле было, но такого не ожидал.

— Спасибо, — говорю ему, слегка оторопев.

— Ты что! Это тебе спасибо. Ты же спас мою девочку… Я перед тобой в долгу. Дурочка она, конечно… Вместе будем за нее бороться, да? Я знаю, что ты парень умный, серьезный, без всякой этой дури в башке, как мои… Жаль, я раньше это не оценил. Ну, ничего. Еще не поздно. Только… у меня к тебе просьба… про этот случай… никто не должен не знать. В больнице будут молчать. И с ее этими проклятыми дружками и подружками мы разобрались… Ты тоже не распространяйся, ладно? А то если это всплывет… не отмоешься же потом.

— Даже и не думал, — заверяю его.

— Вот и замечательно, — выдавливает из себя улыбку Леонтьев. — И конечно, забудь все, что я тебе там, в больнице, наговорил. Считай, я был не в себе. Ты навести ее, она будет рада.

— Хорошо. Я могу идти? — спрашиваю его.

— Да ты что как не родной? Все-таки обиделся? — подскакивает Леонтьев. — Ну пойми ты, я просто перепугался, дочь же…

— Я все понимаю.

— Тогда можешь жить и здесь, пока Вика в больнице. Как раньше.

— Да нет, спасибо.

От такой резкой перемены мне как-то тоже не по себе. Когда Леонтьев смотрел на меня как на врага, было проще.

— Ну хотя бы на обед останься! Славка как раз тут… Тоже, паршивец, на какую-то гулянку опять собрался. К какой-то девке сомнительной. А я теперь после Вики боюсь… а вдруг он тоже?

24. Герман

— Мне уже вот где твои пьянки-гулянки! — Леонтьев выразительно проводит ребром ладони под кадыком. — У меня выборы скоро. Мне нужен надежный тыл, а у нас что? Вика вдруг учудила, еле замял. Ну а ты так вообще… Слава, когда ты последний раз появлялся на работе?

Впервые я становлюсь свидетелем семейных разборок. Очевидно, в понимании Леонтьева, это знак доверия, я теперь «свой» и в моем присутствии можно расслабиться и отчитать безалаберного сына.

Прежде завтраки и обеды в доме Леонтьева проходили в натянутой тишине. Все молча ели и расходились. На острые темы при мне не говорили из предосторожности, а на всякие нейтральные — в такой обстановке говорить не особо хотелось.

— Э-э-эм, — Слава, изображая напряженную мысль, поднимает глаза к потолку. Чешет подбородок, затем выдает: — Не помню, папа. Кажется, в мае или… нет, нет. В апреле. Точно, в апреле! Даже больше скажу — первого апреля. В день дурака. Как символично, да? Сходил на работу, как дурак, и…

— Очень смешно! — гневно обрывает его Леонтьев. — Обхохочешься. Может, тебе в клоуны пойти? Мне перед Юсуповым стыдно! Договаривался с ним, чтобы взял тебя к себе… Место хорошее, начальник отдела… чего там?

Славка с идиотской улыбкой пожимает плечами.

— Не помню. Ладно тебе, папа. Юсупов же в накладе не остался. Ты ж ему за это…

— Цыц! — прикрикивает Леонтьев, бросая в него красноречивый взгляд: заткнись, идиот. Затем неловкий и чуть испуганный — на меня.

Видимо, на маленькой семейной сцене границы его доверия закончилось. На несколько секунд повисает молчание, а затем он уже спокойно и слегка наигранно снова обращается к сыну.

— И в кого ты только такой оболтус, Славка? Когда ты уже за ум возьмешься?

— Когда стану старым и больным, — хихикает Славка.

Леонтьев драматически вздыхает, качая головой.

— С таким образом жизни, боюсь, ждать тебе недолго. Брал бы лучше пример с Германа. Вот человек, который знает, чего хочет, добивается и не спускает, как некоторые, свою жизнь в унитаз… — кивает он в мою сторону, компенсируя лестью неловкий момент.

Славка на это улыбается еще шире, тянется к бокалу вина и, приподнимая, громко провозглашает:

— За Германа! Умнейшего из умнейших, достойнейшего из достойнейших. За нашу гордость и нашего спасителя! — паясничает он. Затем выпивает залпом.

— Слава! — одергивают его хором оба родителя.

— А что такое? — невинно хлопает Славка глазами. По возрасту он меня старше, но мне вечно кажется, что наоборот. — Разве не так? Он же у вас пионер — всем пример. Новый любимчик. Мегамозг. Герой, Викулю нашу спас. Может, ему памятник поставим, а?

— С меня хватит! — рявкнув, Леонтьев отшвыривает столовый нож и с грохотом поднимается из-за стола.

Проходя мимо меня, слегка касается рукой моего плеча, словно извиняясь.

— Славочка, сынок, ну правда, зачем ты так себя ведешь? — подает голос Анна Павловна, жена Леонтьева. — Зачем ты отцу нервы мотаешь? Он ведь всё для тебя. У него сейчас такой сложный период…

— Да у него всю жизнь сложный период, — беспечно отмахивается Слава.

— Ну, у него такая должность… И зачем тебя опять куда-то ехать? Ну почему нельзя хоть один выходной провести с семьей? Мы бы могли…

— Мам! Мне, блин, сколько лет? Оставьте меня уже в покое, а? шагу без вашего кудахтанья не ступи…

Анна Павловна, обиженная и расстроенная, уходит вслед за Леонтьевым, и мы остаемся со Славкой одни.

— Капец, они меня достали… — Он тянется к бутылке вина, наливает себе бокал и тут же опустошает. — Бр-р, кислятина… французское, что ли?

Слава вертит бутылку в руках, почти пустую, затем остатки допивает из горла, запрокинув голову. Я тем временем тоже поднимаюсь — и так полчаса потерял впустую. Хотя… надо пробить, что там за Юсупов, у которого «работает» сын Леонтьева.

Славка подскакивает и семенит за мной:

— Э, Герман, постой, погоди! Слушай, ты извини, если обидел. Я к тебе вообще без претензий. Ты так-то нормальный чувак. А вот отец меня уже достал. Весь мозг мне вынес. Всё-таки душные у меня предки, да? Мать еще куда ни шло, терпеть можно, а отец… С тобой вон тоже он… то чуть ли не проклинал тебя, то воспылал вдруг любовью и уважением. Ну как его не потроллить, да?

— Тебе виднее, — пожимаю я плечами.

— Постой, кто-то звонит, — Славка достает из карманов джинсов сотовый. Смотрит на экран и плотоядно ухмыляется, но звонок не принимает: — Юляша… Вот к этой телке мы как раз и идем на днюху. Там такая самка…

Причмокивая, он показывает руками пышные формы. Затем поднимает на меня чуть захмелевший взгляд.

— О, слушай, а хочешь пойдем сегодня с нами? Вот у бати днище полыхнет, если еще и ты с нами тусанешь.

— Нет, я — пас.

— Не-не, реально, это идея! Пошли с нами! Там будет куча девок, на всех хватит. Я Юляшу попросил, чтоб подружек для пацанов привела. Ну а если не хватит — поделимся, — смеется он. — Оргию замутим.

— Умеешь ты завлечь, — усмехаюсь я.

— Викуля не узнает, если что… — подмигивает Славка. — Ты еще не знаешь, куда мы идем…

— И куда?

— В общагу. Прикинь? Там эта сучка живет…

— В смысле — подруга твоя?

— Да какая подруга? Ты чё? Просто шлюшка дешевая, но ушлая, капец… — хмыкает он. — Что-то там из себя корчит, а у самой пробы негде ставить. Но телка зачетная, пацаны видели, заценили… Кореш один фотки с ней в сети надыбал с какой-то вписки, она там во всей красе… Я хотел ее сразу послать нахер, потом решил, что сначала получу свое…

Он многозначительно ухмыляется.

— И тут она как раз позвала меня на днюху, а я такой: фу-у, да ну на, какая общага? А потом думая: так-то интересно, чё. Экзотика. Не какой-то там банальный клубешник, а реальная общага. Никогда в студенческих общагах не был… Пацанам тоже интересно. Одному, конечно, было бы не айс, а с пацанами даже прикольно будет. Еще Руслан Акмеров идет… ты батю его должен знать, он тоже в вашем бизнесе мутит… И Никитос Кокорин. А вот его батю ты точно знаешь. Он — отцовский кореш, прокурор области…

Мы выходим во двор, я останавливаюсь у своей машины, а младший Леонтьев всё не затыкается. Сажусь — он нависает надо мной, облокотившись о крышу машины.

— Ну что? Пойдешь с нами? Тебе тоже пора расслабиться. Оторвемся там по полной.

— Нет, спасибо, без меня, — отвечаю ему в приспущенное окно.

— Ну как знаешь… — отходит он наконец. Я потихоньку выезжаю, а он кричит мне вслед: — Если передумаешь — маякни. Скину адрес.

25. Лена

— Дома вы должны будете прочитать этот текст и…

Звонок прерывает меня на полуслове, и я тут же сбиваюсь с мысли. Но дети, к счастью, сидят за партами, не вскакивают, молчат, смотрят на меня. Правда, вижу, как сразу загораются их глаза. Чувствую, как мальчишки готовы сорваться и бежать на перемену. И застыли они, словно бегуны в ожидании старта. За дверью в коридоре стремительно нарастают гул, топот, крики.

Я бросаю растерянный взгляд на заднюю парту, где сидит Олеся Владимировна. Она ободряюще мне улыбается, мол, всё хорошо. Сдержав ответную улыбку, собираюсь с мыслями и заканчиваю фразу:

— … прочитать и перевести. Новые слова нужно выписать в вокабуляр^[2] с транскрипцией и выучить их. Буду спрашивать. Всё, теперь можете идти.

Меньше, чем через минуту, в классе не остается никого, кроме меня и Олеси Владимировны. Она подходит ко мне, и я уступаю ей место за учительским столом.

— Ну что, Лена, с боевым крещением тебя, — шутит она.

Сегодня у меня первый самостоятельный урок. До этого я несколько дней присутствовала на ее уроках, наблюдала, анализировала.

— Спасибо, — выдыхаю я, испытывая несказанное облегчение. Не помню, когда в последний раз я так нервничала, как сегодня перед уроком, да и вчера весь вечер места себе не находила. Ни есть не могла, ни спать. План выучила буквально наизусть, а все равно боялась, что в ответственный момент всё забуду, что презентация слетит или еще что-нибудь пойдет не так. Но, слава богу, все обошлось без эксцессов.

— По-моему, для первого раза ты справилась просто отлично, — заверяет она, хотя я-то знаю, что до «отлично» мне еще далеко. — И ребята тебя очень внимательно слушали, не отвлекались, активно работали. Это успех.

— Это потому, что вы здесь были. Да и вообще пятый класс… они же еще маленькие и послушные.

— Не скромничай, — смеется Олеся Владимировна. — Ты правда хорошо справилась. Есть, конечно, несколько моментов, которые нужно обсудить…

Следующим уроком у нее окно, и мы остаемся в ее кабинете обговорить эти самые «моменты».

Вообще, мне с практикой крупно повезло. У той же Юльки Орловой куратор совсем не подарок. Юлька даже окрестила ее Овчаркой за свирепый нрав. Мы на неделе созванивались с Орловой во время перемены, и я своими ушами слышала, как она ворвалась в учительскую и принялась истошно кричать на Юльку из-за какой-то мелочи.

Хотя, честно говоря, и Юлька не лучше. Сегодня, например, вообще забила на практику. Наврала, что заболела, а сама осталась у себя в общежитии.

А я переживаю, как она потом будет отчитываться, тем более с такой зловредной кураторшей. Но Юльке на все плевать.

— Ты что, какая практика?! — восклицает она по телефону. — Мне к завтрашнему дню столько всего надо сделать! Хоть разорвись… В комнате убрать — раз. А то у нас такой срач девки развели… Потом продукты купить — два. Еды наготовить к днюхе — три. Еще не знаю, что готовить. Это с нашими можно не церемониться — нажарил картошки, открыл банку тушенки, нарезал соленых огурцов и хватит. Все довольны. А Славик это не ест. Надо что-нибудь этакое… Ну и себя в порядок привести, само собой. Так что ну ее к черту, эту Овчарку с ее практикой.

— С твоей практикой, — напомнила я.

— Ой, Третьякова, не нуди! — смеется она. — Не порти мне предпраздничное настроение.

— Как скажешь, — уступаю я.

— Завтра к четырем жду тебя, слышишь? Попробуй только не приди!

— Это уже шантаж какой-то.

— Я серьезно!

— Юль, но я только на полчаса. Поздравлю тебя и поеду, — предупреждаю ее в который раз. Но она ничего не желает слушать.

— Третьякова, твой Антон не самолет, без тебя никуда не улетит. И даже не уйдет. Приедешь к нему на следующий день…

— Но я обещала в субботу!

— Ничего не знаю. Я тоже тебя зову не просто так, у меня, между прочим, день рождения! Ты хочешь меня обидеть?

— Ну я же приду… ненадолго…

В общем, с Юлькой мы ни до чего не договорились. Я решила промолчать, не спорить с ней больше. Прийти к четырем, а затем тихонько уйти с вечеринки. Знаю ведь, что потом ей будет не до меня. Она и не заметит. Тем более если там будет этот Славик. А на последнюю маршрутку до Листвянки я в любом случае успею.

***

На следующий день Юлька терроризирует меня с самого утра, опасаясь, что я все-таки не приду. И успокаивается только тогда, когда даю ей слово, что в четыре буду как штык у дверей ее комнаты.

Общежитие пединститута в нескольких остановках от моего дома. Я была здесь всего однажды, вместе с Юлькой, и сейчас с трудом ориентируюсь. К тому же тут, оказывается, еще с десяток однотипных общежитий. Так что минут десять я еще плутаю, пока какие-то девчонки не подсказывают мне дорогу.

Захожу в вестибюль и первым делом смотрю на часы — четверть пятого. Как неудобно! Мало того, что иду совсем ненадолго, так еще и опаздываю…

У турникета толкутся какие-то парни. Сначала я не обращаю на них внимания, просто жду, когда их запишет вахтер, и лишь затем, прислушавшись к разговору, понимаю, что это и есть Юлькин Славик с друзьями.

— Не знаю я, кто там насчет вас договаривался… без документов не пущу! Не положено! Вот у тебя есть паспорт, можешь проходить. Остальные — до свидания! — категорично заявляет вахтерша-охранница.

Парни между собой тихо переговариваются, хмыкают, потом один из них, высокий блондин, что-то ей подает.

— А такие документы подойдут? — спрашивает он.

Она несколько секунд медлит, затем, озираясь, берет из его рук красную купюру и быстро прячет в нагрудный карман. От ее категоричности не остается и следа.

— В какую, говорите, комнату? К Орловой? Мне записать нужно…

Блондин, как фокусник, протягивает ей еще одну синенькую купюру.

— Не нужно ничего записывать, окей? Мы поздравим нашу подругу и уйдем.

— Для порядка… — неуверенно бормочет она. — Ну ладно. Вы, я вижу, люди приличные…

Охранница пропускает парней. Они проходят и сворачивают в коридор.

— Но до одиннадцати обязательно нужно выйти! — кричит им вслед и, словно извиняясь, добавляет: — Ну такие правила…

Но те уже на нее не реагируют, говорят и смеются о чем-то своем.

Потом она замечает меня и снова напускает строгий вид.

— К кому?

— Я в пятьсот девятнадцатую. Тоже к Орловой. Она договаривалась…

— Ничего не знаю. Документы есть? Без документов не пущу!

Я с вежливой улыбкой протягиваю ей студенческий билет, но вахтерша смотрит на меня сурово и с подозрением. Тщательно рассматривает мой студенческий, даже фото сличает. Но наконец позволяет пройти.

— Чтоб никакого шума не было! Будете шуметь — выгоню. И в деканат пожалуюсь.

Юлька живет на пятом этаже, и лифта у них здесь, конечно, нет. Я быстренько взбегаю по лестнице и в пролете между третьим и четвертым этажами догоняю Славика и его друзей, которые поднимаются лениво и не спеша.

Они меня не знают и не в курсе, что я тоже к Юльке. Один из них оглядывается и, осмотрев с головы до ног, сально ухмыляется.

— А ничего тут телки… — говорит, когда я проскакиваю мимо них. — Вот этой я бы вдул. Эй! Постой-ка! Вот сучка…

Я вспыхиваю. Надеюсь, это хотя бы не Юлькин Славик, но все равно так неприятно. Прибавляю шаг, но успеваю услышать, как второй ему отвечает:

— Успокойся, Никитос. Ты что, девок не видел?

— В смысле — девок не видел? А мы тогда нахрена сюда притащились?

— Юляшу поздравить, — нарочито и как-то неприятно тянет второй. — Забыл?

Я на миг приостанавливаюсь, вслушиваясь в их разговор. Но они начинают хохотать. А мне становится нехорошо. Тревожно. Даже сердце колотится. И это не из-за пошлых выпадов Никитоса или как там его. Меня насторожила последняя фраза. Точнее, то, как ее произнес, наверное, Славик. С какой-то глумливой насмешкой или издевкой…

С тяжелым сердцем захожу в Юлькину комнату, а она вся светится от счастья. Подскакивает ко мне, целует в щеку, радостно щебечет, а у меня из головы никак не идет разговор, подслушанный на лестнице.

— Ну как тебе? — Юлька отходит на пару шагов, чтобы я оценила ее вид.

— Ты выглядишь потрясающе, — заверяю ее я. Это действительно так. Юлька и сама по себе яркая и красивая, а сегодня она особенно хороша.

— А как тебе платье? Я про него тебе тогда говорила.

Она крутится на месте, демонстрируя наряд. Затем шутки ради слегка отставляет ногу и приоткрывает разрез, обнажая бедро.

— Оно шикарное, — соглашаюсь я.

А сама думаю: сказать ей или нет? Ведь ничего определенного и однозначного этот Слава не сказал. Они идут ее поздравить — вот его точные слова. Вроде бы безобидные. А что какой-то не такой тон — так это, скорее, было на уровне ощущения. Стоит ли портить ей праздник? Она так готовилась, так ждала этот праздник — вон вся комната увешана воздушными шарами, стол ломится от угощений. И тут я со своими подозрениями…

— Да, ты сегодня просто секси! — поддакивает Настя, Юлькина соседка по комнате, она с первого курса, и Юлька ее опекает. — Твой Слава увидит тебя и остолбенеет.

— Ага, вот так. — Вторая Юлькина соседка, Аня, тоже первокурсница, округлив глаза и открыв рот, изображает остолбеневшего Славу.

— Скажете тоже, девчонки! — заливается довольным смехом Юлька.

— Юль, я должна тебе кое-что сказать… — все-таки решаюсь я, потому что тревога никак не отпускает.

Вряд ли Орлова воспримет мои слова всерьез, но уж лучше пусть она меня поднимет на смех, зато…

И тут раздается стук, дверь распахивается, и в комнату входит вся троица…

26. Лена

— Юля, с днем рождения! — торжественно произносит блондин и вполне себе дружелюбно улыбается. Протягивает ей пакет. — Здесь вино и виски, ну а подарок… подарок сделаю позже. Это будет сюрприз.

Вовсе и не скажешь, что пять минут назад он как-то неприятно ерничал и глумливо усмехался. Я даже засомневалась: может, мне показалось? Или же он потрясающий мастер перевоплощения!

Двое его дружков тоже вроде выглядят вполне миролюбиво и безобидно. Поздравляют Юльку, знакомятся с девчонками, шутят без всяких намеков на пошлость. Ни дать ни взять — нормальные парни. Только, мимоходом осматривая комнату, плохо скрывают любопытство напополам с брезгливостью. Но ни Юлька, ни ее соседки этого не замечают. Они лишь радостно щебечут и смеются их шуткам, ничего не подозревая.

Познакомившись с Настей и Аней, парни поворачиваются ко мне.

— А это Лена, моя одногруппница и, по совместительству, моя лучшая подруга, — представила меня Юлька. — И единственный нормальный человек в нашей группе. Кроме меня, естественно.

Жаль, она не видит, как меняются их лица. Особенно у этого Никитоса. У него нижняя челюсть буквально отвисает.

Однако секундная оторопь быстро проходит, и вот уже все втроем переглядываются и смеются. Мол, ну и казус, нарочно не придумаешь.

— Ну вот, Никитос, ты же хотел с девушкой познакомиться, — с усмешкой говорит Славик. — Видишь, как все удачно складывается.

— Ага, — соглашается Никитос и многозначительно мне подмигивает.

Я ничего не отвечаю, но чувствую, как некстати краснеют щеки.

— Я чего-то не знаю? — спрашивает Юлька, переводя непонимающий взгляд с одного на другого.

— Да вот девушка… как? Лена? Так понравилась Никитосу, что он к ней прямо на лестнице чуть не начал приставать, — объясняет Слава.

— Но-но! — шутливо хмурится Юлька и грозит пальцем. — Ленчика своего я в обиду не дам.

— Понял, Никитос? — подыгрывает ей Слава.

— Облом… — с деланной грустью вздыхает Никита.

Но когда мы рассаживаемся за столом, он пристраивается рядом. Не сразу и не явно, но норовит меня потрогать.

Сначала будто вообще случайно касается, когда протягивает руку к чашке с салатом или к бутылке с виски. Он даже не смотрит на меня при этом, но эти его касания слишком уж часты для случайности. То бедро заденет, то руку, то колено. И в то же время всё это как-то вскользь, мимоходом, даже предъявить пока нечего.

Но сижу я как на иголках. Внутри как ком растет нервозность. Я напряженно слежу за каждым его движением, стараясь предугадать и увернуться, отклониться, отодвинуться хоть немного. Мне кажется, он всё это замечает, но продолжает притворяться и трогать меня.

Остальные же веселятся вовсю. Девчонки пьют уже второе шампанское, раскраснелись и хихикают. Ну а Юлька почти наравне с парнями хлещет виски и со своего Славика не сводит глаз.

Я одна ничего не пью. То есть вначале чуть-чуть пригубила за именинницу, ну и потом лишь подносила к губам, пока меня не раскрыли.

— А кто это тут филонит? — заглянув в мою кружку, во всеуслышанье восклицает Никита.

Бокалов у Юльки нет, поэтому все пьют из разномастной посуды. Мне досталась обычная керамическая кружка.

— Нехорошо, — цокает языком Руслан. — Сейчас тогда нальем штрафную.

— Отвертку замутим… виски с шампунем, — подхватывает мысль Никита. — И чтоб до дна!

— Не надо. Я не буду.

— Будешь, будешь. Не умеешь — научим, не можешь — заставим, — заявляет Никита, хищно скалясь.

— А почему не можешь-то? — спрашивает Руслан. — Больная, что ли?

— Да. Больная, — отвечаю я. — Есть еще вопросы?

— Вопросов больше не имею, — вскидывает руки в примирительном жесте Руслан.

— Рус, ты как-то быстро сдаешься. Болеешь — вылечим! — продолжает глумиться Никита и обнимает меня за плечи. Во вторую руку он берет со стола кружку и подносит к моему рту.

— Не трогай меня!

Я скидываю его руку и вскакиваю из-за стола. Наверное, слишком резко. Так, что он разливает шампанское себе на джинсы. Я одна слышу, как он выматерился себе под нос и добавил сквозь зубы: сучка…

— Лен, ну в самом деле, ты чего? — вмешивается то ли Настя, то ли Аня, то ли обе. — Хорошо же сидим. Чего ты выступаешь?

— Эу! Отстаньте от человека! — наконец подает голос и Юлька, словно только что очнулась. — Славочка, скажи своим друзьям, чтобы не лезли к Ленке. А то будут иметь дело со мной.

Я усаживаюсь между Настей и Аней. Они, может, и недовольны, но мне все равно, лишь бы подальше от этого Никиты.

Вообще-то мне пора уже уходить, но не хочется оставлять Юльку с ними. Хотя бы предупредить ее я должна.

— Да кто к ней лезет? — хмыкает Никита и бросает на меня нехороший взгляд. — Кому-то нервы лечить, по ходу, надо.

— Кстати, Славян, как там Вика? Выписалась уже? — спрашивает вдруг Руслан. — Мы всё хотели тоже ее навестить, да как-то то одно, то другое…

— Да нет, в больничке еще, но ничего, уже оклемалась, — отвечает Слава. — Дура она, а это не лечится.

— Любящий брат, — издает смешок Руслан.

— Да достала она! Не знаю, как ее Герман сносит. Батя собирается их отправить на Мальдивы…

— Да ты что? — аж присвистывает Никита. — Он ведь так его ненавидел. Отец рассказывал…

— Ненавидел, ага. А теперь любит. Он же, типа, герой, Викулю спас, теперь у них всё хорошо, теперь у них любовь и полное взаимопонимание. Батя вообще его чуть ли на алтарь ни вознёс. Он же сначала был резко против, чтобы они женились, теперь — наоборот. Сегодня как раз обсуждали свадьбу…

Я зачем-то жадно ловлю каждое его слово, чувствуя, как стремительно разгоняется сердце, как жар приливает к лицу, как в груди растекается едкая горечь, так, что даже дышать больно.

Мне хочется немедленно уйти отсюда. Хочется в тишину, в прохладу, на свежий воздух. Хочется больше не слышать ничего про Германа. Не думать. Забыть. Забыться…

В горле свербит. Во рту пересохло. Я тянусь к соку и замечаю, как дрожит рука. Пытаюсь унять эту дрожь, но лишь с грохотом роняю коробку. И тут же ловлю на себе чужие взгляды. Никто ничего не говорит, но мне кажется, что все они догадались по моему лицу, о чем я думаю, что чувствую.

Я поднимаюсь и быстро выхожу из комнаты.

— Лен, ты куда? — спрашивает вслед Юлька.

— Подышать, — сипло отвечаю я.

Бесцельно, не глядя, иду вперед, пока не оказываюсь в самом конец коридора. Останавливаюсь у окна. Облокотившись о подоконник, рассматриваю двор, проулок, мусорные контейнеры, собак, прохожих и потихоньку успокаиваюсь. Хотя все равно чувствую себя глубоко-глубоко несчастной…

Неужели так будет всегда, стоит мне только услышать что-нибудь про Германа?

Мне так больно, словно он меня опять предал, хотя умом понимаю, что это не так. Я ведь сама его оттолкнула, сама, но… господи, почему он так быстро утешился? Почему он все еще с Викой? Он же хотел расстаться с ней, а сам… И что значит — "теперь у них любовь"?

«Я не имею никакого права его винить», — твержу себе, стараясь побороть ревность. Безуспешно…

Она меня буквально душит.

И тут чувствую, как на поясницу ложится чья-то ладонь. Вздрогнув, резко оборачиваюсь — Никита.

— Что тебе надо?

— А ты чего такая грубая? — вкрадчиво произносит он, скользя масляным взглядом по лицу, по губам, по шее. — Никто тебя вежливости не учил? Надо исправить упущение…

Я даже отвечать ему ничего не хочу. Хмуро взглянув на него, просто пытаюсь отойти, но он хватает за руку и не отпускает.

— Куда рванула? Ты чего дергаешься? Ты хоть знаешь, кто я?

— Не знаю и знать не хочу. Руки убери.

— Дерзкая, да?

— Руку убери! — повышаю я голос, пытаясь его оттолкнуть и вырваться, но каким-то образом наоборот оказываюсь прижатой к нему. В нос ударяет терпкий запах дорого парфюма, табака и алкоголя.

Я уже готова закричать, но тут какой-то незнакомый парень хватает за плечо Никиту и разворачивает к себе.

— Э, чё за фигня? Девчонку отпусти!

Я наконец вырываюсь и убегаю прочь.

К черту! Сейчас скажу всё Юльке и уйду!

Заскакиваю в комнату, а там Руслан целуется с Настей, Юлька — со Славой и только Аня сидит со скучающим видом.

— О, Лен, ты вернулась! — Глаза у нее уже мутноватые, язык заплетается. — А где Никита? Давай садись, выпьем с тобой!

Но мне не до нее. Зову Орлову:

— Юль! Юля! Можно тебя на минуту?

У Юльки тоже вид немного поплывший. Она даже покачивается слегка, когда встает.

Слава тянет ее за руку к себе:

— Куда ты? Не уходи…

— Сейчас вернусь, не скучай, — хихикает Юлька и посылает ему воздушный поцелуй.

А в коридоре приваливается к стене и томно тянет:

— Ну что-о-о? Что еще случилось?

— Юль, это насчет Славы и его друзей. Я кое-что слышала, когда к тебе поднималась.

— Что слышала? — рассеянно спрашивает Юлька, мыслями она явно не здесь.

— Ну… — запинаюсь я. Очень трудно сформулировать четко свои опасения. Потому что ничего конкретного сказать я не могу. — Они смеялись над тобой. Понимаешь, как-то нехорошо смеялись…

— В смысле? Славка что-то про меня сказал?

— Ну не совсем. В общем-то, ничего такого он не говорил. Но тут главное не слова, а тон… У него он был глумливый, издевательский какой-то…

— И что?

— Ну как что? Он как будто ерничал, говоря про тебя, понимаешь?

— Он говорил про меня гадости? Нет? Нет. Какой ты там тон еще выдумала? Ленка, ты же знаешь, я тебя люблю, но ты — зануда! Не обижайся, но так оно и есть. Слишком ты правильная, аж тоска берет. А мы — люди простые…

— Юль, я просто боюсь, что он тебя обидит, — пропускаю я мимо ушей ее не очень-то приятные слова.

— Как? Ну как он меня может обидеть? — снисходительно смеется она.

— Мало ли, — пожимаю я плечами.

— Славка — классный, — мечтательно произносит Орлова. — Ничего ты, Ленка, не понимаешь.

— Юль, мне кажется, ты в нем очень ошибаешься. Принимаешь желаемое за действительное. А на самом деле он…

— Лен, не надо, а? Я в мужиках как-нибудь побольше твоего понимаю. И твоего совета, по-моему, не спрашивала.

— Не злись.

— Я не злюсь. Я поражаюсь! С каких пор ты у нас стала в мужиках разбираться? Ты хоть раз голого мужика живьем видела? Ты, кроме как со своим калекой-недомужиком, с кем-нибудь еще общалась близко? Что о них вообще ты можешь знать? Как ты можешь судить, если ты в этом полный ноль? Полнейший ноль и туда же!

— Зачем ты так? — не понимаю я Юлькину реакцию.

— Ты, кажется, спешила к своему кале… Антону.

Я стараюсь не подать виду, но мне до слез обидно. Наверное, потому что я просто не ожидала такого. Несколько секунд я просто смотрю на нее в полной растерянности. Она меня гонит? И за что?

— Как скажешь, — пожимаю плечами.

Я захожу на секунду в комнату, беру свою сумку и снова выхожу в коридор. Юлька стоит, скрестив руки на груди.

— С днем рождения, — бросаю я на прощанье и иду к лестнице. Юлька ничего не отвечает и молча возвращается к себе.

27. Лена

Ухожу из общежития с тяжелым сердцем. Уговариваю себя: что еще я могла сделать? Ничего! Да и, может, я действительно неправа, надумала лишнего. Если Никита этот гадкий, это же не обязательно, что и Юлькин Слава такой же. Но все равно на душе муторно. Хотя, может быть, это еще и из-за нашей с Юлькой ссоры. Неплохо она прошлась и по мне, и по Антону…

Приезжаю в Листвянку уже вечером, часа на три позже, чем обещала.

Вера Алексеевна встречает меня с неподдельной радостью.

— Ой, Леночка! — восклицает она, впуская меня в квартиру. — А мы уже заждались… я уж боялась, не случилось ли чего… И звонить неудобно было, вдруг ты занята… Я как раз курочку в духовке запекла… жаль, всё остыло уже… Но я подогрею!

В квартире и правда пахнет аппетитно, только есть мне не хочется.

— Спасибо, не надо, я только что из гостей.

Но Вера Алексеевна все равно суетится, не зная, как еще угодить. А мне, как всегда, от всего этого только неловко.

Зато Антон, когда я захожу к нему в комнату, наоборот, выглядит хмурым и недовольным. На мое приветствие только смотрит исподлобья.

— Что не так? На что ты злишься? — спрашиваю его, присаживаясь рядом. И добавляю в шутку: — Или не рад меня видеть? Я зря приехала?

Антон, не сводя тяжелого взгляда, цедит:

— Ты пила? От тебя пахнет.

— Только глоток шампанского. Я же была у Юльки на дне рождения, — объясняю ему. — Поэтому и задержалась немного.

Он раздувает ноздри, словно гневается, и плотно сжимает губы.

— Юлька — это моя подруга и одногруппница. Я вас знакомила как-то, еще весной…

— Мне плевать, кто такая Юлька, — огрызается он, потом ведет носом и снова предъявляет: — От тебя и табаком пахнет.

— Что? Разве? Ну, может быть, одежда пропахла, кто-то курил, но не я же…

— Ну и кто там курил?

— Да не знаю я. Наверное, кто-то из Юлькиных гостей.

— И кто был у нее в гостях?

— Девчонки, с которыми она живет. Ее парень… Антон, ну что за допрос? Я ее всего лишь поздравила и ушла. Они все там еще гуляют, а я к тебе.

— И что ж ты не осталась гулять со всеми? Там же так весело, не то что здесь…

— Прекрати, пожалуйста! — прошу я. — Если бы хотела, я бы там осталась. Но совсем не прийти и не поздравить подругу я тоже не могу. Надо это понимать.

Мое объяснение его явно не устраивает. Он смотрит на меня, прищурившись, как будто подозревает во всех смертных грехах.

— Антон, ты хочешь поссориться? И ищешь повод?

— Ничего я не хочу и не ищу, — фыркает он и отворачивается к стене.

Может быть, Антон ждет, что я начну мириться первой, слишком уж демонстративно он на меня обижается. Но на сегодня запас моего терпения иссяк, и я просто достаю книгу, которую взяла с собой из дома, сажусь в кресло у окна и принимаюсь читать.

Через какое-то время он начинает на меня поглядывать. И выражение лица у него такое красноречивое, будто так и просит: ну же, заговори со мной…

Я откладываю книгу в сторону.

— Что, больше не злишься? — спрашиваю примирительно.

— Да кто злился? — бурчит он. — Как хоть…

Но до конца задать свой вопрос Антон не успевает — мне кто-то звонит. Не кто-то, а Орлова…

— Прости, — шепчу я ему, принимая вызов, и выхожу из комнаты.

Юлька может ляпнуть что угодно, а Антон и так стал слишком нервный. Закрываюсь в ванной, чтобы никто не подслушивал.

— Что ты хотела, Юля? — стараюсь говорить спокойно, но чувствую, что обида так и сквозит в голосе.

— Лен, да я узнать хотела, как ты добралась… — спрашивает Юлька.

— Нормально, — сухо отвечаю я.

— Ты уже там? В Листвянке?

— Да.

— Ну хорошо… — говорит она.

Повисает неловкая пауза.

Я уже собираюсь попрощаться и нажать отбой, но тут Юлька снова подает голос:

— Ле-ен, — заискивающе тянет она. — Прости меня. Не знаю, что на меня вдруг нашло… Наговорила тебе гадостей, как дура. На самом деле я так не думаю! Ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Как я тебя люблю, ценю и уважаю. Мне ужасно стыдно. Это же вообще последнее дело из-за мужика ссориться…

— Я с тобой и не ссорилась, — вздыхаю я устало.

— Значит, ты на меня не сердишься? Мир?

— Не сержусь… мир, — уступаю я. — Как вы там?

— А все вышли. Я тут одна сижу скучаю. Славик пошел Никитоса проведать… Ой, кстати! Тут такое было! Ник с Костей… ну, это парень с нашего этажа… в общем, они что-то не поделили. Сразу после твоего ухода началась заварушка. Они чуть не подрались. Девчонки такой визг подняли, что все из комнат повыскакивали. Короче, наши их вовремя разняли. А потом, прикинь, они нашли общий язык. Ник даже завис у Костика в комнате, у него тоже сегодня что-то празднуют. До сих пор там сидят пьют… Ну а Руслан с Настей гулять пошли. Анька тоже куда-то запропастилась…

И тут ее прерывает шум. В комнату, судя по звукам, кто-то входит.

— Ой, Славик! — восклицает Юлька, затем шепотом мне: — Ну ладно, Лен, Славка с Ником вернулись, я тогда тебя позже наберу… Эй, Ник, не запирай дверь, не надо…

— Надо, Юля, надо, — отвечает Слава, как мне кажется, с издевкой. Или у меня все-таки паранойя?

— В смысле? Да не надо, девчонки же придут… Э, вы чего? Никита, ты офигел? Руки убери! Слава! Что за дела?! Скажи ему!

— Юля! Что у тебя там происходит?! — кричу я, а у самой сердце падает в пятки.

Раздается треск, грохот, затем Юлькин голос становится глуше, словно в отдалении. Наверное, она уронила телефон.

— Слава, скажи ему! — передразнивает ее Никита.

— Слава! Никита, руки убрал, скотина! Мне больно! — визжит Юлька. — Слава! Что за фигня?!

— Это не фигня, Юлечка, — отвечает он таким тоном, что мороз продирает. — Это сюрприз. Я обещал устроить тебе незабываемый день рождения? Жаль только, Рус слился, ну ничего, мы и вдвоем…

— Ты бредишь? Что все это значит?

— А это значит, Юлечка, что не надо было играть со мной. Не надо было парить мне мозг. Не надо было строить из себя порядочную, когда на самом деле ты — дешевая шлюха. Думала, я ничего не узнаю?

— О чем ты?! — плачет Юлька.

— Выйди уже из роли, она тебе не идет. Ну, ладно, освежу тебе память. Вспомни вписку этой весной в Радищево, кажется… как тебя там пёрли обожранную в хлам…

— Это неправда!

— Сука, не ври лучше! Даже рот свой поганый не открывай. Я своими глазами видел это дерьмо. Тупая ты овца… ты не в курсе, что в телеге полно каналов, куда сливают видосы со всяких вписок с такими вот шлюхами, как ты? Там тебя и нашли. А я, сука, тебя еще своим друзьям представил… моя девушка… любимая, б***, прям хоть завтра женюсь… А любимая оказалась обычной давалкой. И все теперь это знают, тычут мне этим, ржут надо мной… Ты, сука, не догоняешь своим куриным мозгом, как ты опозорила меня? Какой это зашквар…

Я, оцепенев от шока и ужаса, сижу на бортике ванной и сжимаю телефон. А затем слышу звук удара. Юлька вскрикивает.

— Не надо! Пожалуйста!

— Никитос, включи-ка музло погромче.

И я чуть не глохну от грохота. Баста тотчас перекрывает Юлькины вопли. Я сбрасываю звонок и судорожно набираю 102. На одном дыхании выпаливаю:

— Помогите! Там на девушку напали! Двое парней… в комнате… в общежитии педуниверситета… адрес Польских Повстанцев, три, комната пятьсот девятнадцать… Пожалуйста, скорее!

Дежурный задает мне какие-то вопросы, требует назваться, а меня колотит от нетерпения. Надо ведь спешить! Наконец он принимает вызов. Но я не могу просто ждать, но и не знаю, что еще сделать. Снова набираю Юльку — без ответа. Тогда звоню на вахту общежития, раз за разом звоню — но там сплошные короткие гудки. Глупая вахтерша! Судорожно вспоминаю, кому еще можно позвонить.

Может, Герману? Но что я ему скажу? Что брат его невесты прямо сейчас собирается мою подругу… я даже мысленно не могу произнести это ужасное слово…

28. Лена

На несколько секунд замираю — набираюсь решимости, чтобы позвонить Герману. Так некстати вдруг всплывает мысль: последний раз я это делала, когда он меня бросил, с тех пор — ни разу. Даже поклялась себе, что никогда ему больше не позвоню. Вычищу все его сообщения, удалю номер из контактов, забуду. Но не удалила, не вычистила, не забыла.

На самом деле, мне проще было бы позвонить кому угодно, но не ему. И в то же время лишь в него я почему-то сейчас верю. Как в чудо. Мне кажется… да нет, я почти уверена, что если кто-то и может сейчас помочь, то только он.

Пальцы дрожат, не слушаются, нажимают не те цифры. Я психую, чуть не роняю телефон, пока набираю его номер, злюсь на себя за эту неуклюжесть, ведь на счету каждая секунда… Каждая секунда неминуемо приближает беду.

Наконец, всплывает его имя, я нажимаю вызов и перестаю дышать, прижав телефон к уху. Чувствую себя натянутой до предела струной.

И истерично шепчу про себя: «Юля, Юлечка, держись, пожалуйста…отбивайся… кричи…». Мне кажется, что это меня поймали в ловушку, надо мной собираются надругаться… приближаются ко мне шаг за шагом, тянут мерзкие жадные руки, ощупывают плотоядными взглядами…

Идут длинные гудки, но их перекрывает мой собственный пульс, строчащий пулемётной очередью. И гудки эти кажутся просто бесконечными. Я почти в отчаянии: почему он не отвечает? Что теперь делать? К кому еще обратиться?

Но вот гудок сменяется другим звуком: то ли вздох это, то ли просто какой-то шум. Слава богу, Герман ответил!

— Привет, это я! — торопливо и, словно задыхаясь после долгой пробежки, выпаливаю я. А в ответ слышу:

— Кто — я?

Ошарашенно молчу, ничего не понимая. Иощущение у меня такое, будто я с разгона вдруг налетела на невидимое препятствие.

— Кто звонит? Что вам надо? — требовательно спрашивает чужой голос. Женский голос.

Сглотнув, глухо отвечаю:

— Я… извините. — И сбрасываю вызов. До меня наконец доходит, кто это. Конечно же, Вика, его невеста.

И вроде бы что тут такого — может, Герман был рядом и просто куда-то отошел, оставив телефон. Но меня почему-то это буквально оглушает. Наверное, потому что сейчас я никак не ожидала услышать ее.

Что бы он мне ни говорил, но они вместе! Она — его девушка, невеста, возможно, в скором времени и жена, а я… я ему, если отбросить лирику, никто.

К лицу обжигающей волной приливает кровь. Господи, как стыдно, будто я навязываюсь к чужому парню. Как глупо и беспардонно. И как больно…

Да к черту! И Германа, и его Вику… Почему я вообще о нем думаю, когда тут такое?!

Я снова набираю общежитие, но или вахтерша сняла трубку, или болтает с кем-то так долго, потому что опять проклятые короткие гудки. Безумие какое-то! Опять звоню в полицию. Узнать бы, выехал ли наряд, успели ли, спасли или… Но дежурный лишь раздраженно повторяет: «Вызов принят. Ожидайте».

Я уже взвыть от безысходности готова. Лучше бы я не уезжала сегодня!

— Леночка, с тобой все в порядке? — стучит в дверь ванной Вера Алексеевна.

Я вздрагиваю от неожиданности, но затем поспешно отвечаю:

— Да, да, все нормально.

Хотя и сама слышу, что голос мой, сиплый, дрожащий, срывающийся, сдает меня с потрохами.

— С бабушкой что-то?

— Да нет, все с ней хорошо.

— Леночка, если что-то случилось, ты скажи… — не унимается мама Антона и явно не собирается оставлять меня в покое.

Я выхожу из ванной и снова повторяю.

— Все со мной в порядке.

Однако Антону я все выкладываю без утайки и уже не могу сдержать слез.

— Понимаешь, они там ее прямо сейчас… — всхлипываю я. — Вдвоем… одну… И самое поганое то, что я ничего не могу сделать. Эта беспомощность убивает…

Антон смотрит на меня ошарашено и неуверенно бормочет:

— Но ты же вызвала полицию. Может, они уже там. Может, все обойдется.

— Не знаю… У меня вот тут… — Я прикладываю ладонь к груди. — Будто огромный тяжеленный камень… дышать не могу… больно… И предчувствие дурное…

— Ты сделала все, что могла, Лен. Все, что от тебя зависело. Твоя совесть чиста. И вообще, зачем твоя Юлька их позвала?

Я пожимаю плечами. Не рассказывать же ему сейчас, как она с этим Славой встречалась, как строила планы, ну и всё остальное.

— Антон, — в изнеможении спрашиваю я. — Что мне делать? Я не могу так просто сидеть. Я с ума схожу…

— А что тут сделаешь? Полиция приедет, если еще не приехала, разберется. Это их дело.

— Но я не могу просто ждать.

— Надо, Лен. Ты постарайся успокоиться. Может, они вообще ее лишь попугать решили? Ну что они, дебилы совсем — в общаге насиловать? Там же народ, свидетелей столько…

— Они в комнате закрылись, музыку громко включили.

Антон с минуту молчит, а потом выдает:

— Ты не обижайся, но твоя Юлька сама виновата. Нет, они, конечно, те еще обмудки, если всё так, как ты говоришь. У нас бы их за такое размотали. Но и она тоже хороша. Что, я не помню, как она хвостом вертела перед пацанами, когда приезжала с тобой? Вот и довертелась!

— Да какая разница?! — восклицаю я в негодовании. — Ни одна девушка не заслуживает такого! Как ты вообще так можешь говорить? И Юлька ничего ужасного не делала, чтобы с ней вот так… Ей просто хотелось быть любимой, это плохо? А ты… ты как будто оправдываешь насилие!

— Да ничего я не оправдываю, — отнекивается Антон. А мне аж тошно.

И тут вдруг сотовый оживает. Я аж подскакиваю на месте. Хватаю телефон. Номер неизвестный, но я почти уверена, что это связано с Юлькой.

— Да?! — выкрикиваю я.

И слышу сдавленный Юлькин всхлип.

— Лена… Лена…

— Юлька! Юлечка! Ты как? Что с тобой? Что случилось?

— Я потом всё расскажу… Не по телефону…

— А ты… ты где сейчас? — снова начинаю задыхаться я от волнения.

— Я на улице… на остановке…

Я не узнаю Юлькин голос, всегда такой бодрый, звонкий, звенящий. Сколько ее знаю — она никогда не унывала, даже в те моменты, когда наши девчонки устраивали ей травлю. Ее ранили словами, оскорбляли, старались унизить — а она только смеялась в ответ. Но сейчас ее голос как будто выцвел, стал безжизненным и тусклым.

— Юлечка, ты как? — пугаюсь я такой разительной перемены. Боже, что эти мрази с ней сотворили?

— Плохо, — произносит она тихо, почти неразличимо. И в этом единственном слове столько боли слышится, что сердце сжимается. — Лен, я не могу долго говорить. Я просто попросила позвонить. И… мне некуда пойти. Я не могу вернуться в общагу. Там… там… нет, я потом расскажу. Я не знаю, куда мне сейчас пойти, что мне делать…

— Юль, иди в полицию!

— Нет! — неожиданно резко отвечает она.

— Да почему?! Ты должна на них заявить!

— Нет. Ты не знаешь всего… мне нельзя… Ладно, Лен…

— Погоди! — Я выключаю микрофон, поворачиваюсь к Антону и возбужденно говорю ему: — Антоша, пожалуйста, можно Юля сюда приедет? Можно переночует здесь?

— Конечно, пусть приезжает, — не колеблясь, без лишних вопросов, соглашается он. — Как она там?

— Юль, приезжай сюда, к Антону, в Листвянку. Я тебе сейчас такси вызову, скажи точный адрес, куда подъехать?

— Но у меня нет денег, вообще с собой ничего нет…

— Я сама заплачу на месте. Говори, где ты, и стой там, не уходи, жди такси. Хорошо?

Юлька вместо ответа всхлипывает и лишь потом сдавленно произносит:

— Спасибо, Лен…

29. Лена

Вера Алексеевна тоже не высказывает ни малейшего возражения по поводу Юльки. С готовностью соглашается принять ее у себя, совершенно чужую девушку, и не задает при этом ни единого вопроса. Надо так надо. Пожалуйста.

А я ведь даже ей ничего не объяснила. Сказала лишь, что у подруги большие неприятности и негде переночевать. И она сразу же воскликнула:

— Конечно, Леночка! Какой разговор? Сейчас раскладушку вам принесу и чистое белье. Если что, в холодильнике курица с картошкой. Покормишь подругу.

Мне аж неловко, потому что я помню, как Юлька называла их: и крестьянами, и колхозом, и плебсом, и деревенщиной. Хотя, справедливости ради, Юлька обычно добавляла:

— Не возмущайся, Третьякова, я ведь такая же. Но! Делаю всё, чтобы от этого избавиться. Стать культурной городской дамой. Ну как? Похожа? — И при этом всегда строила такую уморительную гримасу, изображаю эту даму, что сердиться на нее было просто невозможно.

— Антон, только я тебя прошу, пожалуйста, воздержись от этих своих высказываний, — говорю ему.

— Каких? — хмурится он.

— Что она сама виновата!

— Я и не собирался. Я что, дурак, что ли?

— Но ты же плохо к ней относишься.

— Я к ней никак не отношусь. Ну… может, и плохо. Но она же твоя подруга. Так а ее что, все-таки изнасиловали? Или она сбежала?

— Да не знаю я, — со стоном отвечаю ему. — Главное, ты молчи. Просто молчи.

Я вся на взводе, жду, постоянно проверяю телефон и смотрю на часы, каждый раз, как мелькнут чьи-то фары, подбегаю к окну. Антон тоже нервничает. Помню, как-то его бывшие сокурсники и сокурсницы хотели его навестить, звонили, но он категорически отказался. Даже поругался там с кем-то, заявив, что не хочет, чтобы его видели таким.

Вера Алексеевна приносит раскладушку, расставляет ее, обтирает от пыли. Собирается постелить и белье, но я ее останавливаю:

— Да не надо, я сама… — забираю у нее из рук стопку, но тут замечаю, как густые сумерки за окном вновь прорезает свет фар.

Подлетаю к окну, вглядываюсь — машина останавливается возле подъезда.

— Кажется, приехала, — сообщаю притихшим Антону и Вере Алексеевне, хватаю сумочку, торопливо сую ноги в кроссовки и выбегаю на улицу.

Это действительно Юлька. Она выходит из машины, лишь когда я подхожу. Я расплачиваюсь с водителем и только тогда обращаю внимание, что она стоит, скукожившись и крепко обхватив сама себя руками. Но больше всего меня потрясает, что она — босиком. Неужели никто этого не видел? Ладно на улице, чужие люди, да и стемнело уже. Но в общежитии? Она ведь в таком виде прошла мимо вахты. Неужели вахтершу это никак не взволновало, не обеспокоило?

— Господи, Юль… какой кошмар… — шепчу я. — Идем скорее.

Завожу ее к Антону домой. У Юльки разорвано ее шикарное платье, поэтому она так и зажимается. Губа разбита, и уже начал заплывать правый глаз.

В прихожей нас уже встречает Вера Алексеевна и, по-моему, сразу всё понимает без слов. Взглянув на Юльку, она тихо охает, словно от испуга, но быстро берет себя в руки.

— Заходи, заходи скорее, милая… — щебечет она ласково. — Проходи. Сейчас чай поставлю. Выпьешь чаю, согреешься… Замерзла, поди? А вон там у нас ванная, после чая можешь душ принять.

Юлька в ответ только кивает.

— Но надо сначала чаю. А потом — под горячий душ. А то сердце может не выдержать. Я тогда тебе сразу принесу туда полотенце и халат. Всё чистое, не подумай…

Вера Алексеевна как обычно суетится, хлопочет, и я безумно благодарна ей за это. Потому что у самой ком в горле встал, и я даже слова не могу пока из себя выдавить. Стою рядом с Юлькой в каком-то ступоре и никак не могу осознать, что это все-таки произошло. Эта жуткая действительность просто придавила меня намертво. Я зажмуриваюсь от глухого, беспомощного отчаяния: господи, какими же надо быть мразями, чтобы так поступить с девчонкой? Как их только носит земля?

Юлька моется в душе больше часа, я уже начинаю беспокоиться, тихонько стучусь к ней. Она открывает дверь, впускает меня. Она уже в махровом халате, но по-прежнему зажимается и кутается, будто на ней до сих пор порванное платье.

Мы обе садимся на бортик ванной. С минуту молчим. Потом я не выдерживаю:

— Ну как ты, Юль?

— Жить буду, — не сразу отвечает она.

— Они тебя… — я замолкаю.

— Изнасиловали? Да… Слава. Никита не успел.

— Юль, мне так тебя жалко… Такое никому не пожелаешь! Но почему ты не захотела пойти в полицию?

Юлька долго молчит, потом поворачивается и смотрит на меня так, словно сейчас признается в смертном грехе.

— Я боюсь, что убила Ника.

— Что?! — выдыхаю я. — Как?

— Они вернулись в комнату, как раз когда мы с тобой говорили по телефону. Ник запер дверь и врубил музыку на полную громкость, чтобы никто не слышал, как я кричу… Они схватили меня… я стала отбиваться… Слава ударил… Ник тоже… Платье порвали… Им было очень весело… Они сначала толкали меня друг к другу, я ревела, а они смеялись. — Юлька перечисляет все эти ужасные вещи ровным, почти механическим голосом. — Потом Слава швырнул меня на Анькину кровать. Я попыталась отползти, но он поймал за ногу, притянул к себе. Велел Нику держать меня, а сам…

Она замолкает. Потом одновременно со слезами и смешком спрашивает:

— Знаешь, что самое тупое? Он, когда сорвал с меня трусы, наклонился и сказал в ухо: «Гляжу, ты готовилась». А я реально готовилась. Какой же дурой я себя теперь чувствую. Идиоткой… Ты же предупреждала меня, а я… я не слушала… дура… какая же я дура… — Юлька всхлипывает, а затем и вовсе начинает рыдать.

Я ее не останавливаю. Лучше пусть проревётся, чем держит всё в себе. Лишь когда она замолкает, я ее спрашиваю:

— А Никита… что с ним?

— Он прижимал мою голову к матрасу. Потом Леонтьев сказал, что хочет кончить в рот и что теперь меня может трахать Никита. Типа уступает ему меня… тварь… Но как только они меня отпустили, я сразу вскочила. Оттолкнула Славу, кинулась к двери… Ну и в общем, Никита меня догнал, Славка был без штанов, он даже не побежал, только орал: «Держи ее». Никита поймал меня как раз возле стола, ну и я схватила бутылку… из-под виски, кажется… там стояла… Ну и ударила его по голове. Он сразу же… — Ее голос дрогнул, стал вдруг тоненьким. — Он так осел сразу… сполз на пол и затих… Я посмотрела на бутылку, а на ней кровь… И на лбу у него кровь… И он не двигался, понимаешь? А Славка заорал, типа, что я натворила. И типа мне теперь конец. И я просто убежала…

— Ужас, конечно. Я даже не представляю, как ты это вынесла… Но это же была самооборона! Они первые напали, ты просто защищалась. Юль, все равно надо пойти в полицию. Нельзя, чтобы такое им сошло с рук.

— Лен, даже если бы я Ника не вырубила, это сошло бы им с рук. Неужели ты не понимаешь, кто я и кто они? Так я скажу. Я — обычная студентка, которая живет в общаге, у которой мать и отчим бухают как не в себя и им на меня глубоко насрать. И больше у меня нет никого в целом мире. Ну вот только ты. И они… Слава — сын губернатора, Ник — сын прокурора области… Подумай сама, что я могу сделать одна против них?

— Не одна. Я с тобой. И не ты, а мы. Да и кроме меня есть куча свидетелей!

— Какая куча? Они дверь заперли. Мы там были одни.

— Но ты ведь из комнаты выбежала вот в таком виде… Мимо вахтерши пробегала… телефон потом взяла у кого-то…

— Я не помню никого… а вахтерши точно не было на месте. Нет, Лен, никто ничего не слышал и не видел.

— Я слышала.

Юлька смотрит на меня непонимающе.

— Ты не сбросила звонок, и я всё слышала… ну, почти. Как Слава сказал, что ты на вписке с кем-то была… что тебя за это надо наказать… слышала, как тебя ударили…

— Ты всё это слышала?

Я киваю.

— Ну, почти. Когда они включили музыку, там уже ничего слышно не было, конечно. И я вызвала полицию. Вот, кстати, еще одно подтверждение будет.

— Если они будут меня искать… если я все-таки прибила этого мудака Ника, то тогда… тогда да, я все скажу.

— Лучше заявить первой. И не только тогда, когда начнут искать, а сразу.

— Я боюсь. Никогда ничего не боялась, а теперь, — признается Юлька. — И за себя, и за тебя…

— За меня-то что? Я еще расскажу, как этот Ник до меня домогался. И если бы не парень там… в тельняшке и шортах, то даже не знаю…

— Это Костик, наверное. Они чуть не подрались… Да, его тоже можно, если что, попросить подтвердить… Но, Лен, мне страшно тебя вовлекать. Люди с властью, с деньгами… на что только они ни способны. Думаешь, отец Славки даст посадить своего сына? Блин, я молчу про отца Ника… я даже не знаю, жив ли он. Представляешь, что он со мной сделает, если… если я его убила…

Юлька опять начинает подвывать.

— Я уверена, что он жив. Ты его просто вырубила и всё.

— Ты меня успокаиваешь, — качает головой Юлька. — Откуда ты можешь знать…

— Ну, подумай логически. Я вызвала полицию, сказала им точный адрес. Они не успели приехать, когда… ну, когда всё произошло. Но к этому времени они бы уж точно приехали. Ты представляешь, какая бы шумиха поднялась, если бы они обнаружили убитым сына прокурора? И, уж конечно, они сопоставили бы мой вызов, ну и наверняка уже сами позвонили бы… как минимум.

— Так, может, еще позвонят? А, может, они прямо сейчас сюда едут? За мной? Вычислили адрес по звонку и едут?

— Не сходи с ума, Юль. Я понимаю, нет, я на самом деле даже не представляю, как тебе сейчас должно быть тяжело и плохо. Но это ты — пострадавшая. Это на тебя напали подло и жестоко двое здоровенных парней. И это они сейчас трясутся, что всё всплывет. Потому что нет такого закона, по которому сыну прокурора или губернатора позволительно насиловать. И они это тоже прекрасно понимают.

— Закона нет, да только по жизни все эти сыновья творят что хотят безнаказанно.

— Потому что все так же думают и боятся что-то делать против них. Но ты же у меня боец. Ты всегда была такой бесстрашной. А главное, Юль, ты помни, даже если никто ничего не видел, хотя это не так… но, в любом случае, я всё видела, всё слышала и всё подтвержу. Но ты должна на них заявить.

Юлька кивает.

— Хорошо, я подам заявление… Прямо завтра утром поеду и подам. И, Лен… спасибо тебе… спасибо за всё… — всхлипнув, она подается ко мне и обнимает.

— Они за всё ответят… — шепчу я ей.

30. Лена

Мне кажется, Юлька так и не уснула до утра. Всю ночь я слышала ее вздохи, сдавленные всхлипы, скрип раскладушки. Я и сама почти не спала. Пару раз задремала, но совсем ненадолго.

Утром встаем с ней почти одновременно. Молча собираемся, молча завтракаем. Хотя какой уж там завтрак, когда ни ей, ни мне кусок в горло не лезет.

Вера Алексеевна дает Юльке джинсы и толстовку Антона и его же кроссовки. Хорошо, что он невысокий и худощавый, ей всё впору, только обувь великовата.

Юлька благодарит ее, пряча взгляд. Бормочет, что все постирает и вернет. Она вообще сама не своя. И явно чувствует себя неловко и при Вере Алексеевне, и, особенно, при Антоне, к тому же он не сводит с нас пристального взгляда. Когда мы уже собираемся уходить, он вдруг говорит:

— Лен, можно тебя на пару слов?

Юлька тактично выходит и ждет меня возле подъезда, а я присаживаюсь рядом с ним.

— Лен, я тебя прошу, не ввязывайся во всё это.

— В смысле?

— Не лезь в эту грязь.

— То есть ты хочешь, чтобы я свою подругу бросила в беде? Одну? Пусть она сама как хочет, так и выкарабкивается? А сама чистенькая в стороне останусь? Так ты хочешь? — во мне так и кипит возмущение.

— Я хочу… то есть я не хочу, чтобы с тобой случилось что-то плохое. Мне жаль ее… твою подругу… но против кого вы собрались выступать?

— Против двух отморозков.

— Лен, ну не будь ты такой наивной. Сын губера… ты реально думаешь, что его посадят? Да скорее вас посадят.

— За что?

— Да найдут, за что.

— И что ты предлагаешь? Проглотить и забыть? А он пусть дальше радуется жизни и насилует девчонок? Ну раз он — сын губернатора… А если бы это случилось не с Юлькой, а с твоим другом или братом? Или со мной?

— Лен, ну я же не смогу тебя защитить, если что случится…

— А я не могу остаться в стороне, когда такое происходит. Никак не могу, — отвечаю ему уже спокойно, но твердо. Поднимаюсь и ухожу.

Всю дорогу до города мы обе молчим, но я вижу, как Юльке плохо и страшно. Как она напряжена, просто комок нервов. У меня тоже скребут на душе кошки. Что бы я ни говорила Юльке — но я тоже боюсь. Я ведь не слабоумная, понимаю, кто мы и кто они с их безграничными возможностями, связями, деньгами.

Но мне так хочется верить в справедливость. Иначе зачем вообще все это? Наверное, Антон прав, я слишком наивная. Герман тоже так всегда говорил.

Как же его сейчас не достает! Он бы обязательно что-нибудь придумал. Для него не бывает безвыходных ситуаций. Он бы просчитал все ходы наперед, заставил поступить по-своему, еще бы и выгоду извлек… Стоп. А что если…? Ведь это же будет такой компромат на губернатора, если эта история всплывет! А ему как раз надо, чтобы спасти отца. Хотя… как там говорил Слава? У них теперь с Леонтьевым и так прекрасные отношения. Настолько прекрасные, что Вика отвечает на его звонки…

У меня тотчас во рту разливается горечь.

Но дело даже не в Вике. А в том, что Герман добился своего — приручил губернатора. Втерся к нему в доверие, сделал так, что тот в нем души не чает, если верить Славе. Хотя зачем ему врать?

И раз всё так, то отцу Германа теперь ничего не грозит. Во всяком случае пока у них такие теплые отношения. И уж конечно, он не стал бы их рушить и рисковать свободой отца ради Юльки, совершенно незнакомой ему девчонки. Ему ведь в принципе никогда не было дела до чужих людей. А уж если при этом на кону жизнь его близкого…

Нет, он — теперь часть их семьи и по другую сторону баррикад. И нам придется справляться самостоятельно.

***

У дверей отделения полиции Юлька вдруг паникует.

— Может, ну его, а? Этих тварей все равно карма настигнет рано или поздно. А я… как представлю, что меня сейчас начнут спрашивать, копаться… подробности эти все им рассказывать. А если следак будет мужик? Как такое мужику рассказывать?

— Понимаю, тяжело это всё, и решать, конечно, тебе, но… я с тобой, Юль. — На мгновение касаюсь ее руки.

— Спасибо, Лен, — сглотнув отвечает она, затем порывисто обнимает меня. Я глажу ее по голове, шепчу что-то успокаивающее.

Мы так стоим несколько секунд, пока на крыльцо не выходит покурить какой-то парень-полицейский.

Юлька отходит и с вымученной улыбкой говорит:

— Ну что, идем? Покажем этим ублюдкам!

Мы заходим внутрь. Останавливаемся возле окошка дежурного, ждем, пока он договорит по телефону. И с каждой секундой, если честно, решительность тает. Дежурный принимает чей-то вызов, потом передает адрес по рации. И только затем обращается к нам чуть ли не с наездом:

— Чего хотели?

Рядом с нами останавливаются трое: тот, что курил на крыльце, и двое других полицейских. И начинают громко обсуждать с хохотом какое-то дело:

— Это баба уже всех достала хуже чумы… ходит и ходит, ноет и ноет… Так и хочется ей сказать, я б на месте твоего мужика вообще тебя бы нахуй прибил… или сам вздернулся…

Мы с Юлькой переглядываемся. Вижу в ее глазах панику, и прекрасно ее понимаю. Здесь ведь она сочувствия не встретит, а, скорее всего, столкнется вот с таким же отношением.

— Ну? — раздражается дежурный.

Из-за их хохота он плохо слышит Юльку и просит говорить громче. А она и без того ужасно нервничает. Оглянувшись на троицу за спиной, тем не менее повышает голос.

— Я хочу подать заявление! Меня изнасиловали!

Дежурный, вздохнув, снимает трубку телефона.

— Юрец, тут к тебе. Износ… ага… Давай.

Затем обращается к Юльке.

— А вторая? — кивает на меня. — Тоже изнасиловали?

— Это свидетель.

— Ну-ну. Прямо по коридору и налево. Двадцать первый кабинет.

Нужная дверь в самом конце коридора. И мы обе на пару секунд замираем, переводя дух, прежде чем войти.

— Боюсь, — шепчет Юлька.

— Не бойся, — шепчу в ответ я. — Хуже уже не будет.

— Если б с Ником что-то было, меня бы уже искали, да?

— Тебя бы уже нашли.

С шумом выдохнув, она толкает дверь, я захожу следом.

Кабинет оказывается совсем тесным — три стола, шкаф и совершенно негде развернуться. Подоконник завален папками и бумагами, оттого, может быть, кажется, что здесь мрачно и захламлено, что ли.

— И кого у нас изнасиловали? Неужто обеих? — зевнув, спрашивает следователь, мужчина лет тридцати. У него соломенные волосы и голубые глаза. И он похож на бабушкиного любимого актера Питера О’Тула.

За другими столами пока пусто.

— Нет, только меня, — говорит Юлька.

— Я — свидетель, — добавляю я, стараясь держаться спокойно. Юльку же, бедную, почти трясет.

— Ну тогда подождите в коридоре, свидетель, — указывает он на дверь. — Ну а вы проходите, раз уж пришли… Садитесь…

Я жду Юльку под дверью, подпирая стену. Жду десять минут, двадцать, час. Пробую прислушаться, но оттуда доносится лишь невнятный бубнеж.

Мимо проходят люди, на меня никто не обращает внимания. Хорошо, что у меня сегодня нет уроков. Впрочем, появиться в школе я все равно должна была бы, но явно не успею. Пишу Олесе Владимировне сообщение с извинениями, отправляю, и тут выходит Юлька. Измученная, глаза красные, влажные, будто плакала.

Сразу за ней выходит и следователь. Он тоже выглядит нервным. Во всяком случае не таким лениво-расслабленным как час назад.

— Подожди немного, постой тут… позвонить надо… позову, — говорит он мне и закрывает дверь, щелкнув замком.

— Ну что? Как? Приняли заявление? Что он сказал? — спрашиваю я Юльку в то время, как она в изнеможении приваливается спиной к стене и смыкает веки.

— По-моему, он обоссался, — произносит она.

— В смысле?

Юлька открывает глаза, скашивает на меня взгляд.

— В переносном, конечно. Очканул он, когда я сказала, кто это был. Он и сначала-то не шибко рвался разбираться… Такие вопросы мне задавал и таким, блин, тоном, будто я сама во всем виновата. Ну, знаешь, типа, знала ли я его, сама ли его позвала, пила ли я с ними… Говорю: да, знала, да, позвала, да, пила. У меня так-то день рождения. И он так мерзко ухмыляется и говорит: ну-ну, всё ясно. Хрена ли ему ясно? А потом такие стал подробности выспрашивать… больной… Ну, правда, список свидетелей записал, ну кроме тебя, в смысле… И сказал, что надо на освидетельствование ехать. Это на Сухэ-Батора аж. Вот, — Юлька протягивает мне какую-то бумажку. Это направление на судмедэкспертизу. — Поедешь со мной?

— Конечно. А что потом?

— А потом он такой со смешком: Леонтьев, значит? Прям как наш губернатор. И я ему: это его сын. Он, знаешь, сразу улыбаться перестал. Захлопал глазами и переспрашивает: что? Я: это сын губернатора, а второй — Никита Кокорин — сын прокурора области. У него там чуть тик не начался. Проморгался и такой: это шутка? Я: нет. Он тогда чуть ли не заявил, что я гоню. Такие люди и в общаге? А, может, это я все придумала, чтобы оклеветать их? Я ему: у нас в общаге есть камеры. На входе точно есть и на первом этаже. Смотрите, типа. И он сразу давай как-то юлить. Не понравилось мне, короче. Но на экспертизу все равно сейчас поеду. И ты, Лен, пожалуйста, не поддавайся на его провокации. Он сто пудов будет давить…

Я не успеваю ответить, как дверь открывается и следователь кивком приглашает меня войти.

Он уже не так сильно нервничает, скорее, напряжен и мрачен.

— Ваше имя полностью… — просит он. — И рассказывайте, что видели, что слышали. Об ответственности за дачу ложных показаний известно?

Кивнув, я называюсь, он записывает.

— Честно говоря, — начинаю я, — я еще на лестнице, в общежитии, как только пришла, подумала, что они хотят Юльку обидеть…

— Что вы подумали, — прискакивает он снова на «вы», — меня не интересует, только факты. Никаких личных домыслов и предположений.

— Хорошо, как скажете, — пожимаю я плечами. На удивление, я больше не боюсь и не нервничаю, даже не смотря на его агрессию. — Еще на лестнице до меня пытался домогаться Кокорин…

Я сухо пересказываю ему все, что было на дне рождения до того момента, как я уехала, и затем перехожу к Юлькиному звонку. Только вот когда я повторяю то, что слышала, ее крики, их глумление и угрозы, звуки борьбы, все же теряю самообладание. Меня начинает потряхивать, словно я сама заново переживаю тот кошмар.

Юрий Иванович, так представился следователь, не насмехается надо мной. Наоборот, разговаривает почти душевно. И даже воды предлагает, заметив мои слезы. Но его вопросы настораживают.

— Вот видно по тебе, ты — хорошая девчонка, скромная, не гулящая там какая-нибудь. А ты уверена, что твоя подруга всё это не разыграла? Еще и тебя втянула… Подумай, зачем это тебе? Хорошо. Как долго твоя подруга встречалась со Славой Леонтьевым? Она знала, кто он? Знала, кто его отец? Что она от него хотела? Какие были у нее планы? До Славы она с кем-нибудь встречалась? Часто ли она выпивает?

В конце концов из отделения мы обе выползаем, выжатые морально и физические, и сразу едем на судмедэкспертизу. Там, слава богу, Юльку никто не мучает всякими подозрениями-оскорблениями, сначала отводят к гинекологу, потом снимают побои. Но торчим мы там тоже очень долго.

— Хочу есть, спать и домой, — говорит Юлька, когда мы выходим на улицу.

— Это хорошо, — отвечаю я.

— Что тут хорошего? У меня живот воет…

Я уж молчу о том, что вчера она говорила, что хочет только умереть. Все-таки Юлька сильный человек. Я бы так, наверное, не смогла.

Мы подходим к остановке троллейбуса. Мне и пешком тут до дома недалеко, но я хочу ее усадить. Мне так спокойнее будет.

— Слушай, Лен, — говорит Юлька, когда из-за поворота показывается ее троллейбус. — Я не знаю, как лучше сделать… ну, с вещами Антона. Я их сегодня в общаге постираю, а потом, наверное, тебе передам. Ты отвезешь, да? Или мне самой? Блин, они классные. И Антон твой, и его мать. Я была неправа. Мне стыдно… Они, правда, супер. А ты… ты вообще вне конкуренции.

Она заскакивает в троллейбус, машет мне, выводит пальцем на стекле сердечко. А я плетусь к себе. И ловлю себя на том, что тоже хочу есть, спать и домой…

Бабушке я ничего не рассказываю. Зачем ей такое знать? Вот сочиняю, что всё как обычно, рутина, устала, привет от Антона и его мамы… Ложусь спать раньше времени, но среди ночи меня будит телефон.

Продираю глаза. Смотрю — Юлька. Разговариваю с ней шепотом, чтобы бабушка не услышала.

— Что случилось?

— Леонтьев случился… Он узнал, что мы на него написали заяву.

— Был у тебя? — пугаюсь я за нее.

— Нет, позвонил. Только что. Но сказал, что мне теперь конец… Он так орал… так угрожал… Я не знаю просто…

— Юль, успокойся. Он просто тебя запугивает. На словах. Этого и следовало ожидать. Но к тебе он не сунется. Он же сам себе не враг, чтобы так палиться.

— Да, наверное, ты права… — соглашается Юлька. — Кстати, тут уже приходили… ну, из полиции… осматривали всё, с нашими говорили… с комендой…

— Ну вот видишь, дело пошло.

— Да, — вздыхает Юлька. — Прости, что разбудила…

Мы с ней прощаемся, договариваясь созвониться завтра.

Наутро я вскакиваю со звонком будильника и не сразу соображаю, что происходит. С тревогой проверяю: не было ли от Юльки экстренных сообщений. Выдыхаю — ничего такого. Затем начинаю собираться в школу. Мысли, конечно, очень далеки сейчас и от школы, и от уроков, и от практики, но сегодня совсем уж никак нельзя пропустить или опоздать. Я Олесе Владимировне обещала, что обязательно буду вовремя.

В половине восьмого выбегаю из дома и останавливаюсь как вкопанная. Во дворе дома стоит знакомая черная машина. Машина Германа…

31. Лена

Зачем он приехал сюда? Да еще в такую рань…

Впрочем, меня это не касается, напоминаю себе.

Надо бы, конечно, пройти мимо как ни в чем не бывало. Сделать непроницаемое лицо и идти своей дорогой, а не стоять посреди двора в оцепенении.

Но поздно. Герман уже открывает дверцу и сам выходит из машины. Заложив руки в карманы брюк, неспешно, даже лениво двигается ко мне. Чуть склонив голову набок, рассматривает меня с полуулыбкой. Ну а я, как всегда, почти паникую, глядя на него. И с каждым его шагом нервничаю все сильнее. Сердце скачет вниз-вверх как подорванное и при этом то сжимается до боли, то, наоборот, кажется, что его распирает. Да так что в груди тесно.

Тем временем Герман останавливается напротив меня.

— Привет, Лена. — Его улыбка становится чуть шире.

— Привет, Герман, — отвечаю ему, незаметно облизнув вмиг пересохшие губы.

Он смотрит так, словно касается меня взглядом, ласкает, гладит, как домашнюю кошку. И самое нелепое то, что, когда он вот так смотрит, во мне пропадает всякая решимость. Практически отключается воля. Он меня просто обезоруживает этим взглядом. И мне хочется уступить ему, забыть всё, быть любимой. Быть с ним. И оттого еще больнее вспоминать про Вику, про всё…

Ну какого черта он на меня так действует?

— Куда идешь? В институт? — интересуется Герман.

— Да, — отвечаю бездумно и тут же качаю головой. — Ой, то есть нет. На практику. В школу.

— Значит, ты сейчас учительница? Начальных классов? Ну и как? Нравится?

— Нравится, — киваю я. — Только я веду английский. В пятом классе.

— Даже так? — взметнув брови, спрашивает Герман удивленно. — Неужто ты все же прокачала свой инглиш?

— Ну, я занималась… с Олесей Владимировной, то есть она со мной. Ну и самостоятельно тоже. Если честно, я и пошла туда только из-за нее. Она здорово меня поддерживала, помогала, вдохновляла.

— Ничуть в этом не сомневаюсь, — усмехается Герман, а затем выдает мне на беглом и чистейшем английском несколько фраз, из которых я и половину слов не успеваю понять. Аудирование у меня все еще очень хромает.

Мне так неловко! Ну и учительница…

— Герман, что ты хотел? Зачем приехал? — перевожу тему, чтобы скрыть свой конфуз. Герман не стал бы, конечно, подтрунивать надо мной, но мне самой стыдно.

— Чтобы увидеть тебя, конечно же, — улыбается он, глядя на меня, чуть подщурив глаза. — Ну и спросить заодно, что хотела ты… когда мне звонила.

— Я тебе не звонила, — вырывается у меня прежде, чем я успеваю подумать. Я и сама не знаю, зачем соврала, причем так глупо.

— А кому же ты звонила на мой номер, Леночка? — Герман явно подшучивает надо мной. Тон у него добродушный, но говорит он со мной, как с ребенком.

А я вспыхиваю в смятении.

Выходит, Вика тогда сказала Герману про мой звонок. Черт, как же неудобно…

— Я… я уже не помню… я, наверное, случайно набрала… Извини, если у тебя из-за этого были проблемы.

Взгляд его становится серьезным и пристальным.

— У тебя что-то случилось? Какие-то неприятности?

Я терзаюсь сомнениями: сказать или нет? С одной стороны, так хочется ему довериться. Он же вон примчался с утра пораньше. И лишь для того, чтобы узнать, зачем я звонила. Это о чем-то да говорит.

А с другой стороны — что-то меня удерживает от откровений. Ведь как ни крути, но Герман — сейчас часть семьи Леонтьева. Он теперь заодно с ними. Идет к намеченной цели, спасает отца.

И если я ему сейчас всё расскажу, если попрошу помощи, то… тут всего два варианта. Либо он соглашается помогать, а значит, идет против Леонтьева и подставляет под удар своего отца. Либо он отказывает. И я даже не знаю, какой вариант хуже для меня.

Я не хочу, категорически не хочу, чтобы из-за меня у Германа все планы пошли прахом, а его отца опять посадили. Такой груз вины я просто не вывезу.

Ну а если он откажет… Его отказ будет для меня слишком болезненным ударом. Пусть я даже сто раз понимаю его мотивы. Это же все равно что снова пережить его предательство.

Нет, пусть пока всё идет своим чередом.

Да и вообще, я сама не хочу ставить Германа перед таким тяжелым выбором. Чем я тогда буду лучше его отца? Да и права не имею.

— Нет, со мной все нормально, — качаю головой. — Но я могу опоздать на первый урок.

— Тогда садись, я тебя подвезу.

Я хочу сказать ему, что дойду сама, но Герман сразу же разворачивается и идет к машине, уверенный, что никакого отказа и быть не может. Галантно распахивает дверцу и оглядывается на меня.

Поколебавшись, я все-таки сажусь к нему.

Ладно, ничего страшного не случится, если он и правда меня довезет до школы. Хотя в душе у меня чувство, будто я, как мотылек, очертя голову несусь к огню.

Герман мягко трогается, выезжает на дорогу.

— Как ты? — спрашивает снова.

— Нормально. Я же сказала.

— А звонила все-таки зачем?

Я пожимаю плечами.

— Просто поговорить.

Я смотрю вперед, на дорогу, но чувствую, как Герман впился в меня взглядом.

— О чем?

— Да ни о чем таком. Просто так…

Он несколько секунд молчит, потом неожиданно говорит:

— Я в душе был, когда ты звонила. Я потом припомнил, позже, когда пропущенные смотрел и твой увидел. Входящий. Это Вика на звонок ответила. Она вообще-то в клинике сейчас лежит. А тут вдруг заявилась. То ли отпросилась на вечер, то ли сбежала, я не спрашивал. Но когда вышел из душа, она уже там была, в комнате. Пыталась из-за чего-то поскандалить, но я особо не слушал ее и не вникал. А вчера увидел, что ты звонила, — Герман рассказывал и хмурился, а последнюю фразу произнес вдруг с улыбкой. Не с усмешкой, а именно улыбкой, нежной такой. — Сразу хотел тебе перезвонить, потом смотрю на часы — уже поздно. Еле утра дождался. Всё думал, а вдруг что-то случилось с тобой… В шесть утра подорвался сюда. Но у тебя точно всё хорошо?

— Более или менее. А ты… ты как?

Герман вместо ответа неопределенно пожимает плечами.

— А папа твой?

— За него не беспокойся. Выплывет. Суда, конечно, еще не было, но это уже формальность. Леонтьев и еще один тип, кореш его… прокурор области он, кстати… Так вот они… — Герман, скосив на меня взгляд, опять улыбается. — Ай, ладно, тебе все это неинтересно. Короче, отыграли назад, если простыми словами.

А у меня внутри всё опускается. Это же он про отца Никиты сейчас сказал.

Обидно до слез. Ну как так получилось, что мы с Германом стали не просто чужими людьми, а вообще оказались по разные стороны? Пусть даже он этого пока не знает. А что будет, когда узнает? Да и так понятно… чужая Юлька и родной отец, его свобода, его жизнь, его бизнес, в общем всё… Ну какой тут еще может быть выбор?

Герман между тем останавливается возле школы. Пока я подыскиваю слова, чтобы попрощаться, он берет меня за руку, переплетает наши пальцы, и этот жест у него получается совершенно естественным и в то же время очень интимным. Так, что меня пробирает до дрожи. Я боюсь, что это заметно и тихо говорю:

— Мне пора.

— Давай увидимся вечером?

— Зачем? — спрашиваю я, а у самой сердце так и трепещет.

Герман вместо ответа поднимает на меня взгляд, уже совсем другой взгляд — тяжелый, горящий, отчаянный. И я без слов вижу всё в его глазах. К щекам приливает горячая кровь. Я трусливо и спешно качаю головой.

— Нет, не могу вечером… — Потом буквально выстанываю: — Герман, ну зачем ты опять? Зачем опять всё это… Ты же только мучаешь нас обоих. Не надо, пожалуйста!

Я высвобождаю руку, выхожу из машины и почти бегу к школе, не оглядываясь. Потому что знаю — он смотрит.

В груди жжет. Сердце рвется наружу. Я дышу как загнанная лошадь. Едва не плачу. Но лишь прибавляю шаг…

32. Лена

Урок веду кое-как. Постоянно подглядываю в план, запинаюсь, заикаюсь. Чувствую себя двоечницей, поплывшей у доски, но никак не получается полностью сосредоточиться на уроке.

Сначала этот кошмар с Юлькой, который не идет из головы. Спасибо хоть она написала мне перед уроком сообщение, что с ней все в порядке, а то я бы совсем с ума сходила. Но зато Герман своим очередным и неожиданным появлением окончательно выбил почву из-под ног.

Один раз даже допустила грубейшую ошибку: писала примеры на доске и забыла поставить во множественном числе окончание «с». И заметила, когда уже перешла к другому упражнению. Подписала потом украдкой, но чуть не умерла со стыда.

На Олесю Владимировну, которая наблюдает за уроком с задней парты, даже смотреть боюсь. Наверняка я ее сегодня страшно разочаровала.

Хорошо хоть с классом повезло. Дети — еще маленькие и послушные. Если бы я такую оплошность совершила в своем классе, меня бы уже давно обсмеяли и опозорили.

Еле дотягиваю до перемены, даю задание на дом и отпускаю детей. А сама готовлюсь к заслуженным упрекам.

Однако Олеся Владимировна не ругает и даже не корит, лишь мягко перечисляет свои замечания, советует, как в другой раз сделать лучше. Я, низко опустив голову, киваю, а сама хочу сквозь пол провалиться.

— Простите… — бормочу, краснея.

— Лен, ничего нет страшного в том, что ты чего-то не знаешь или что-то у тебя не получается. Ты же учишься. Без ошибок практики и не бывает. Главное, ты сумела найти подход к детям, вот что важно, а остальное придет с опытом… — на секунду она замолкает. — Лен, у тебя что-то случилось?

Я поднимаю на нее глаза и, помешкав, снова киваю.

— Да.

— Рассказывай. У меня как раз сейчас окно.

Не особо упираясь, я выкладываю ей всё: и про Юльку, и про Славу Леонтьева, и про Германа.

— Господи… — в ужасе восклицает она. — Какой кошмар… Вот же мерзавцы! Бедная девочка… Как она сейчас?

— Держится, — пожимаю я плечами.

— Вы молодцы, что решили не давать спуску этим подонкам. Если нужна какая-то помощь, только скажи. И вот еще что. Надо дать огласку. Пусть об этом узнают люди. Потому что это же беспредел! И к тому же, чем больше резонанс, тем сложнее им будет отвертеться. И лучше сообщить в уважаемое новостное агентство. Не в какую-нибудь там желтую прессу.

Мы сидим с ней за первой партой в пустом кабинете. То и дело дверь открывается, на секунду показывается чья-нибудь голова и тут же исчезает.

— Да, наверное, вы правы, — соглашаюсь я. — Только без Юлькиного согласия я не могу.

— Ты поговори с ней, объясни, что это на пользу. Все равно теперь этого не утаишь. Ну раз заявление подано… Опрашивать же будут, да и вообще… Здесь обязательно нужна поддержка общественности. Так что пусть она решается, а я уж сама обращусь в редакцию. Всех там на уши поставлю! Только лучше с этим не тянуть.

— Хорошо. Обязательно поговорю…

Меня прерывает звонок на урок. Он так дребезжит, что я сама себя не слышу и замолкаю. Через несколько секунд становится тихо, но мы обе продолжаем молчать. Она лишь в негодовании качает головой и цокает языком.

Затем, взглянув на меня то ли с сочувствием, то ли с сомнением, спрашивает:

— Значит, Герман собирается жениться на сестре этого Славы?

Я несчастно киваю. Эта тема настолько для меня болезненна, что повторять сил уже нет.

— И женится он, как я понимаю, по расчету? Войти в семейку губернатора захотелось? Чтобы тот задействовал свои связи и его отец избежал правосудия? Ну, Герман, ну, ловкач… — презрительно фыркает она. — Впрочем, от Горра я ничего другого и не ожидала. Он ведь всегда был таким, циничным и расчетливым. Подлецом был, подлецом и остался. Что ж, он отлично впишется в эту семейку. Прямо родственные души нашел…

— Он совсем не такой! — вырывается у меня.

— Да уж, не такой… А эта грязная игра с женитьбой — это, по-твоему, что? — она озабоченно вглядывается в меня. — Лен, ты что… У тебя до сих пор к нему какие-то чувства? А как же Антон? Нет, ты прости, конечно, что лезу не в свое дело. Просто ты мне небезразлична, ты же знаешь.

Я подавленно молчу, чувствуя, как лицо предательски наливается краской. Она, конечно, все сразу понимает. И в ее лице тут же проступает явное огорчение или даже разочарование.

— Эх, Лена, Лена… Ты же понимаешь, что он тебе жизнь опять сломает? Да и о чем тут вообще говорить, если у него невеста! И он тоже хорош, на два поля играет. Той ведь тоже мозги пудрит, как и тебе.

— Мне он не пудрит мозги. Он же мне все честно рассказал.

— Даже если так, сути это не меняет. И что он может тебе предложить? Встречаться с ним втихаря, тайком, как воры, за спиной у его невесты, у твоего Антона? Ты это считаешь нормальным?

Я качаю головой, а внутри тяжестью оседает горечь и тоска. Она права, сто тысяч раз права, да только мне от ее правоты взвыть хочется.

— Разве мужчина предложит такое девушке, если он ее хоть чуть-чуть уважает? Прости, я такое не приемлю… не понимаю… Я не полиция нравов, конечно, но это же грязь… Леночка, милая, ну ты же не такая. Я всегда говорила, что ты достойна лучшего. Настоящих, серьезных, честных и чистых отношений. С порядочным парнем, который будет тебя ценить…

— Да, конечно, — соглашаюсь я, медленно поднимаясь. — Спасибо.

— Я тебе желаю только добра, понимаешь? — повышает она голос, словно боится, что я ее не услышу. — Мой тебе совет: не марай себя, Леночка, этой постыдной связью, ничего хорошего из этого не выйдет. Ты сейчас домой?

— Да, — говорю, а сама отворачиваюсь и прячу глаза, чтобы она не увидела в них слезы.

— Поговори с подругой. Насчет огласки. И если что нужно — не стесняйся, звони, приходи в любое время.

— Спасибо, — выдавливаю я, направляясь к двери.

— Прошу: держись от Горраподальше, — напутствует она вслед.

Сама не знаю, что на меня находит, но я вдруг поворачиваюсь к ней и неожиданно для себя выдаю:

— Может, вы и правы. Может, мне и правда лучше с ним не связываться сейчас. Но Герман не циник и не подлец. Тогда он не бросил бы меня, если бы его не вынудил отец. Герман это сделал, чтобы спасти меня. Да! Это он упросил своего отца оплатить мою операцию… И уезжать он не хотел. Это его отец поставил ему такое условие. Но он меня спас, понимаете? Что бы Герман ни делал, я его осуждать не стану. Я просто не вправе.

— Разве это…? Но… как? Средства же выделил прошлый губернатор…

— Нет. Это всё Герман… и его отец. Олеся Владимировна, я вас очень уважаю… люблю даже, но, пожалуйста, больше не говорите мне про Германа ничего плохого. Я не собираюсь с ним заводить тайные отношения, но и слушать про него такое тоже не могу.

Я выскакиваю в коридор, пока она не остановила меня, и стремительно удаляюсь прочь. По пути, правда, заглядываю в уборную. Смачиваю лицо и веки холодной водой, смываю глупые слезы.

А когда выхожу из школы, то у ворот опять вижу машину Германа. На том же самом месте, где он высадил меня утром. Он приехал или не уезжал?

Господи, ну зачем? Я и так вся в раздрае!

Завидев меня, Герман выходит из машины и становится поперек дорожки, перекрывая мне путь.

— Отработала уже на сегодня? — спрашивает он. — Как ученики? Не обижали? А то ты какая-то вся… будто не в себе.

— Я и есть не в себе. Герман, ради бога, что ты от меня хочешь?

— Прямо сейчас хочу отвезти тебя домой, а вечером хочу с тобой встретиться. Давай куда-нибудь с тобой…

— Нет! — перебиваю его я. Но слышу в собственном голосе истеричные нотки и прикусываю язык. Заставляю себя выдохнуть и через силу продолжаю более или менее спокойным тоном: — Я не сяду к тебе, Герман. Ни сейчас, ни вечером, никогда. Не приезжай больше ко мне, пожалуйста.

Его насмешливая улыбка медленно сходит с лица, но теперь он смотрит на меня с выражением: ну что еще ты опять придумала? И, похоже, даже не воспринимает мои слова всерьез.

— Что на этот раз? — вздохнув, спрашивает он.

— Всё то же. У тебя есть невеста, у меня — Антон. Герман, может, для тебя это так… пустяки. А для меня это недопустимо!

Я оглядываюсь, и в этот самый миг из школы выходит Олеся Владимировна. Я вижу, как она останавливается, встретив на крыльце кого-то из учеников, и теперь стоит с ним разговаривает.

Правда, она нас не видит. Пока не видит.

Я без всяких объяснений поспешно обхожу Германа, сама открываю дверь и сажусь к нему в машину. Он разворачивается вокруг своей оси, провожая меня оторопелым взглядом.

— Поехали скорее, — прошу его.

— Эм… неожиданно, — взметнув в изумлении брови, произносит он.

Но, слава богу, на месте не топчется, быстро обходит машину сзади, садится рядом.

— Да у тебя семь пятниц на неделе, — усмехается он. Заводит двигатель и, выезжая, бросает случайный взгляд в сторону школы.

— Что, вдохновительница твоя? — кивком показывает он туда, где все еще стоит Олеся Владимировна. — От нее скрываешься? Понимаю. Эта кого угодно достанет своими плакатными речами.

Я в ответ лишь молчу, глотая воздух ртом, как рыба без воды. Сердце опять иступленно колотится, оттого и дышится с трудом, и лихорадит изнутри. В голове же — полный хаос. Боже мой, что я делаю?

Откидываю голову назад и упираюсь затылком в спинку сиденья. Закрываю глаза и стараюсь унять нервозность.

Герман меня не дергает, но, когда я открываю глаза, вижу, что едет он отнюдь не к моему дому.

— Ты куда? — сразу выпрямляюсь я. — Куда ты меня везешь?

— В одно хорошее место, — невозмутимо отвечает Герман.

— Ты же сказал, что домой меня отвезешь!

— Планы слегка изменились, — пожимает он плечами. И улыбается краешком губ.

— Но ты же сказал… — начинаю я, но почему-то замолкаю на полуслове. Нет сил с ним спорить. Устала я. Будь что будет.

33. Лена

Герман ведет машину плавно, мягко и уверенно. Его подрезает красный седан, выскакивает почти перед самым капотом. У меня вырывается испуганный вскрик, а он даже бровью не ведет. Невозмутимо выруливает и едет дальше.

Помню, Антон в таких случаях яростно бранился: «Куда прешь, баран?!». Ну или курица. И обязательно истошно сигналил. И ездил тоже как-то нервно и дергано, газ-тормоз, газ-тормоз, во всяком случае в городе. Меня даже иногда укачивало. С Германом же я вообще дороги почти не чувствую.

Сзади из динамиков негромко льется музыка, что-то незнакомое и мелодичное. В салоне пахнет кожей, ароматизатором и… Германом. Я украдкой принюхиваюсь, втягивая такой знакомый запах, от которого про себя тихонько млею.

Странно, но меня эта езда как-то успокаивает, что ли. Я уже не психую, не дергаюсь и даже не спрашиваю, куда мы едем. Смотрю в окно, на дома, на дорогу, на прохожих, иногда — украдкой — на Германа.

Он тоже на меня время от времени скашивает глаза. Оглаживает теплым взглядом и улыбается краешком губ.

«Ехать бы так и ехать… с ним вдвоём… бесконечно…» — залетает в голову случайная мысль, и я ее не отгоняю.

Нет, умом я, конечно, понимаю, что это безумие. Ну, вот что я сейчас делаю? Еду, по сути, с чужим женихом и мечтаю о нем, когда у самой лежит больной парень… Я вообще не должна быть здесь. Прежде всего — ради себя самой. Потому что погружаться в иллюзии — глупо и опасно. Ну и по отношению к Антону нехорошо всё это.

Но если я немножко побуду с Германом — это же не преступление. Ничего ведь такого. Просто поговорю. Потому что… да потому что хочу этого.

Хочется отпустить тормоза и расслабиться. Хочется дышать его запахом, ловить на себе его взгляд, чувствовать, как его рука нежно сжимает мои пальцы.

Себе уж можно не врать. Я скучаю по Герману. Сильно. Сердце так и ноет, ночами особенно. Это как хроническая болезнь. А сейчас я всего лишь хочу на время заглушить тоску. Это все равно что принять болеутоляющее.

На редкость легко договорившись с собственной совестью, я отвечаю улыбкой на улыбку Германа.

— Неужто оттаяла, моя Снегурочка? — с усмешкой спрашивает он. — А если серьезно, что всё-таки у тебя произошло?

— Ничего. Почему ты спрашиваешь?

— Потому что ты сегодня… слегка непредсказуема.

Я смотрю на него с недоумением, и он поясняет:

— Просто ты то «к тебе не сяду ни за что и никогда», то чуть без меня не уехала.

У Германа явно приподнятое настроение. В глазах так и горят искринки. Оно и мне немного передается. Впрочем, я давно за собой это знаю. Я всегда была восприимчива к состоянию других людей и легко «заражаюсь» чужим настроением.

— Ну… я передумала.

Не говорить же Герману, что мы перед этим обсуждали его с Олесей Владимировной, что она его считает распоследним мерзавцем и что от одного упоминания о нем она буквально на дыбы встает. Не хотела я, чтобы она нас видела вместе и снова изводила меня нравоучениями. А еще больше не хотела, даже боялась, что она подойдет к нам и что-нибудь выскажет. С нее станется.

— Главное, обратно не передумай, — задержав на мне взгляд, говорит Герман.

— А это уже от тебя зависит, — наглею я.

— Даже так? — выгибает он бровь, подхватывая игру. — Тогда ты, девочка моя, застряла со мной навеки. Аминь.

Я, как всегда, не знаю, что на такое отвечать. Лишь смущенно розовею, поглядывая на довольного Германа.

Какое-то время мы едем молча. Потом он уже без шуток произносит:

— Что, сильно англичанка допекла?

— Да нет… — теряюсь я от такого резкого перехода. — Нет! У нас с ней вообще полное взаимопонимание.

— Даже не сомневаюсь, — продолжает насмешничать Герман. — Наверное, внушает тебе, чтобы держалась от меня подальше. Да, Леночка?

Я перевожу на него удивленный взгляд. Как он это делает?

— Вовсе нет. С чего ты так решил? — пытаюсь соврать, но безбожно фальшивлю.

Сама это слышу и густо краснею. Он же открыто забавляется.

— Ну я примерно представляю себе ее репертуар. Там вряд ли что-то поменялось. Ну и ты сегодня так шустро от нее смылась… то есть передумала.

Я сижу пунцовая под его смеющимся взглядом и ни единой четкой мысли в голове.

— Почему ты так ее не любишь? — спрашиваю я наконец, спустя минуту или две. — Она — хорошая, честная, порядочная… всегда за справедливость…

— Да-да, Клара Цеткин во плоти. Только красного флага не хватает.

— Что? — не понимаю я.

— Ничего, Леночка. — И опять эта снисходительность и в тоне, и во взгляде. Даже обидно. Что он со мной, как с несмышлёной дурочкой?

— Герман, я не заставляю тебя ее любить, — говорю я как можно строже. — Но хотя бы из уважения ко мне можешь просто не говорить про нее плохо? Хотя бы при мне…

— Могу, — легко соглашается он. — Что угодно могу, лишь бы ты улыбалась.

Тем временем мы выезжаем на Байкальский тракт. И я догадываюсь, что везет он меня в тот самый дом, куда мы ездили когда-то давно. В общем-то, всего четыре года назад, но ощущение такое, будто это было в прошлой жизни. А когда подъезжаем и останавливаемся у ворот, то возникает чувство, будто мы вдруг вернулись в эту самую прошлую жизнь.

Там всё точно так же, как я запомнила. Только теперь осень, а не весна. И с нами нет Василия, его водителя.

— А где Василий?

Герман сразу же понимает, о ком я.

— Он открыл свое охранное агентство, насколько я знаю. В Ангарске. Женился на какой-то даме. Потомством, вроде, пока не обзавелся.

— Вы видитесь?

— Созваниваемся иногда.

Я чуть было не роняю: «Передай ему привет», но вовремя спохватываюсь. Он, наверное, и не помнит уже меня.

Пока Герман говорит с кем-то по телефону, я кручу головой по сторонам. Осматриваю двор, дом, веранду, подвесные качели, где мы сидели с Германом, взявшись за руки, беседку, где мы ели копченного на углях омуля. И все эти воспоминания, нахлынув как цунами, топят меня с головой…

Тот день воскресает в памяти так ярко, словно и впрямь время повернулось вспять. Я помню, о чем мы говорили, над чем смеялись. Помню каждую мелочь. И даже как будто ощущаю себя той, давней Леной, которую до краев переполняли чувства к Герману. Не тяжелые и мучительные как сейчас, а дурманящие и восторженные.

Кто бы сказал, почему тогда моя любовь к нему была как эйфория, а сейчас как болезнь?

— Я заказал нам ужин, — подходит ко мне Герман. — Через час должны доставить из Листвянки. Прогуляемся пока по берегу?

— С удовольствием.

Мы с ним идем той же тропой, что и тогда, взявшись за руки. Только сегодня Байкал синий-синий и сверкает на солнце миллионами крохотных искр. Глаз оторвать невозможно! А шелест волн и крики чаек звучат как музыка. Ностальгия…

И так сейчас хорошо на душе, что нам даже разговаривать не нужно.

— Мне тебя страшно не хватает, — первым нарушает молчание Герман.

А мне — тебя, думаю я, но вслух, конечно, этого не говорю. Смущаюсь. Думаю, что ему ответить.

— Здесь очень здорово… и все в точности так, как раньше, — нахожусь я.

— Да, время здесь будто застыло, — произносит он задумчиво.

— Только мы теперь другие.

На это Герман отвечает смешком. Потом говорит:

— Лен, да никакая ты не другая. Ты вообще не изменилась. Как и раньше, тонешь, как в болоте, в этом своем сострадании, жалости, чувстве долга и вины…

— Однажды ты мне уже такое говорил, — тут же вспоминаю я один из самых плохих моментов прошлого. — Про долг, про жалость, про то, что ты этого терпеть не можешь, а ломать себя или меня не станешь. И поэтому, сказал ты тогда, нам надо расстаться. Чего же ты сейчас от меня хочешь? Я ведь все такая же, как ты говоришь.

Во мне едкой горечью растекается обида. Под болотом он наверняка подразумевал Антона.

— Да, ты все такая же. Слишком ответственная, слишком жалостливая, слишком правильная… — с легкостью соглашается Герман, будто не замечая моего обиженного тона. — И себя ты совсем не любишь.

— Ну так что ты хочешь, раз я вот такая? Или ты изменился?

— Нет, что ты. Я еще больше очерствел, — смеется он.

— Тогда что?

— Ничего, — пожимает плечами Герман, потом переводит на меня взгляд, полный нестерпимой нежности. — Я просто буду любить тебя за нас обоих.

Я сглатываю. Во рту моментально пересыхает. Шах и мат, Лена.

Может, я дурочка, легковерная и наивная. Может, я потом буду горько плакать. Но сейчас он обезоруживает меня полностью. Сражает наповал. Я останавливаюсь, смотрю на него во все глаза, губы дрожат, дыхание дрожит, ничего сказать не могу.

— Я… я… — шепчу, не в силах облечь в нормальные слова все то, что рвет сейчас душу. Герман выпускает мою руку, но лишь затем, чтобы обнять меня.

— А ты люби меня, — мягко говорит он, притягивая к себе ближе. Наклоняется и, касаясь губами моих губ, шепчет: — Хоть немножко.

34. Лена

Герман едва задевает мои губы. Это даже не поцелуй, а прикосновение. Легкое, дразнящее. Но у меня уже всю шею осыпало мурашками. Непроизвольно я тянусь к нему, душой, телом, в одну секунду забыв обо всем. Проваливаюсь в свои чувства, как в бездонный омут. Или нет, скорее, в водоворот.

Да, именно водоворот, мощный и головокружительный.

Боже, я и забыла, как это — когда чувствуешь так остро, что дыхание перехватывает. Так сильно, что, кажется, сердце не выдержит. Оно и так, одурев, рвется из груди.

Наконец Герман полностью накрывает мои губы своими. Но целует все еще мягко, не спеша, словно пробует. Смакует. Растягивает момент. А меня это сводит с ума. Распаляет. Я не могу терпеть. Я словно изнемогаю от жажды и ловлю лишь капли, когда хочется припасть к воде и пить жадно, сильно, много… И сама тянусь ему навстречу, сама целую, хотя, наверное, скорее, тычусь в его губы, неумело, неловко, нетерпеливо.

Однако… может, и неумело, но я тотчас улавливаю его рваный вздох, его сбивчивый хриплый шепот: «Лена, Леночка…». И он будто сам срывается с тормозов: впивается с жаром, захватывает нижнюю губу и тут же — верхнюю. Целует иступлено, почти до боли. Мы сталкиваемся языками, задыхаемся и не можем оторваться. Герман с силой прижимает меня к себе. Руки его хаотично и нетерпеливо скользят по моему телу. Я же крепко цепляюсь за его плечи, иначе не устою на вмиг ослабевших ногах. И кажется, что я лечу в этот водоворот с ним вместе…

***

С прогулки мы возвращаемся как пьяные. Меня даже покачивает. Ноги все еще как ватные, и перед глазами плывет. А в груди сладко ноет. И губы… они горят огнем.

Не знаю, сколько бы мы еще простояли там, на берегу, если бы Герману не позвонили.

Причем сначала он вообще не реагировал на звонок. Но тот, кто звонил, оказался упорным. В конце концов Герман вынул телефон из кармана, посмотрел на экран, но взгляд у него был такой, будто он с трудом что-либо понимает. Да и видит с трудом.

Он даже, на секунду зажмурившись, встряхнул головой, словно хотел согнать морок и очнуться.

— Да? — ответил, тяжело, прерывисто дыша. — Что? Кто это? Какая доста… А-а-а, всё… Подождите… Сейчас будем…

Перевел на меня все еще слегка расфокусированный взгляд и улыбнулся.

— Доставка. Так не вовремя… Уже час прошел, что ли?

Я, блаженно улыбаясь, пожала плечами. Герман тоже нашел у кого спрашивать о времени. В этот момент я даже на вопрос, какой сейчас год, не сразу бы ответила.

***

Мы возвращаемся к дому. У ворот и правда стоит чужая машина, белый универсал с аэрографией на боку. Помнится, Антон тоже мечтал сделать на своем автомобиле нечто подобное.

Пока я с интересом рассматриваю рисунок — голову волка с хищным оскалом, из машины выскакивает парень в бейсболке и спортивном костюме. Открывает заднюю дверь, достает оттуда два пакета из крафтовой бумаги и подходит к нам.

Ожидая, пока Герман переведет ему оплату через мобильный банк, парень с любопытством рассматривает дом. Даже шею вытягивает, пытаясь увидеть что-то за спиной у Германа.

— Ниче такой домик, — говорит он. — Свой или сняли?

Герман его вопрос пропускает мимо ушей. Молча забирает у него пакеты и идет к дому. Парень только растерянно хлопает глазами.

Мне становится неудобно за такую надменность Германа. Может быть, потому что я сама недавно была горничной и сталкивалась с похожим отношением от некоторых гостей, когда тебе вроде и не грубили открыто, порой вообще ничего не говорили, но держались так, будто ты — низший сорт. И в Германе что-то такое есть, всегда было.

— Спасибо большое, — с вежливой улыбкой благодарю я курьера, пытаясь загладить неловкость.

— Ага, приятного аппетита, — отвечает парень и задерживает на мне взгляд.

— Лена, — окликает меня Герман, стоя в воротах.

— Всего доброго, — прощаюсь я и иду к нему.

Герман заходит во двор, я — следом, а в последний момент зачем-то оглядываюсь на парня. Он уже сел в машину, но не уезжает и мотор не заводит. И почему-то пристально смотрит на меня. Мне даже как-то не по себе становится.

Но это сиюминутное неприятное ощущение быстро уходит, как только мы с Германом остаемся вдвоем. В одной руке он несет пакеты, второй обнимает меня за плечи.

— Все-таки, Герман Горр, ты чудовищно высокомерен, — не могу удержаться от шпильки я, но говорю это шутливо, чтобы не ссориться.

Он вопросительно приподнимает бровь.

— Ну ты так холоден был с этим беднягой-курьером. Понимаешь, когда я работала в Маяке…

— Тшш, не заводись, — перебивает он, наклоняется и целует меня в макушку. — Я очень даже уважаю пролетариат. Но бесцеремонность терпеть не могу.

Я замолкаю — что тут скажешь?

На кухне Герман выгружает контейнеры из пакетов, я перекладываю еще горячую еду в тарелки. Отбивные на гриле, хрустящие баклажаны, печеный картофель, салат один, второй…

— Боже, ты столько всего заказал! На целую роту… — ворчу я, а у самой слюнки текут. Еще бы — такой запах!

— Детей надо кормить как следует, — заявляет он.

— Ты меня старше всего на полгода, — напоминаю я.

На мою ремарку он отвечает лишь снисходительным взглядом. Мол, не в годах дело.

Я хочу возразить, уже и рот открываю, но почти сразу отказываюсь от этой затеи. Да, пожалуйста, пусть себя считает взрослее, умнее и так далее. Жалко, что ли?

К тому же я и в самом деле голодна. Так что накладываю себе всего понемногу. Герман же почти не прикасается к еде. Подперев щеку рукой, сидит напротив меня и с благодушной улыбкой за мной наблюдает.

Немного утолив голод, я завожу беседу. Спрашиваю его о чем угодно, но только не о том, что меня действительно беспокоит. Хотя осторожно, издалека, я все-таки подбираюсь к волнующей теме.

Герман отвечает на мои вопросы, но с затаенной смешинкой в глазах, словно догадывается, что меня гложет.

— … поздно ложусь, рано встаю, не высыпаюсь совсем… то работа, то практика… — жалуюсь я и заодно закидываю удочку: — А ты как спишь? Высыпаешься?

Но он лишь пожимает плечами.

— По-разному.

Что значит — по-разному? Иногда не высыпается? Почему? Потому что Вика не дает? А внутри уже тихонько свербит не то ревность, не то страх, не то обида.

— А ты бывал когда-нибудь на Мальдивах? — интересуюсь как бы между прочим. Почему-то мне стыдно спросить его в лоб, правда ли, что он скоро туда отправится с Викой, правда ли, что у них вот-вот свадьба.

Герман качает головой.

— А собираешься? В смысле есть в планах… как-нибудь… туда…

Герман протягивает руку через стол и берет мои пальцы. Сжимает их легонько, гладит, а сам смотрит на меня.

— Что тебя интересует, Леночка? Сплю ли я с Викой?

— Да нет… — смущаюсь я, но все же преодолеваю себя. — Ну, вообще-то, да. И это тоже.

— Не сплю, не переживай. С тех пор, как пообещал тебе, что порву с ней, у нас ничего не было. Она вообще сейчас в больнице лежит. Но в любом случае я уже не стал бы ни с ней, ни с кем-то еще…

— А как же свадьба?

— Ну я же тебе говорил, что свадьбы не будет. Так что даже не думай об этом.

— Но… — я замолкаю. Сказать ему или не сказать про Славу? Про Юльку? Про всё?

— Что, Леночка? Спрашивай, не бойся. — Он так ласково смотрит сейчас, что все страхи и сомнения стихают. И я решаюсь.

— Я хочу тебе кое-что рассказать… — начинаю я, слегка волнуясь.

Но тут Герману снова кто-то звонит. Вот сейчас — уж точно не вовремя! Герман выпускает мою руку и берет телефон со стола. Но я успеваю прочитать: Леонтьев.

35. Лена

Герман смотрит на экран с явным раздражением и нехотя, но все-таки принимает вызов. Я разочарованно вздыхаю: так долго сомневалась, наконец решилась и тут этот звонок заткнул мне рот…

Отворачиваюсь к окну, пытаясь показать, что не слушаю их разговор. Хотя на самом деле очень даже слушаю. Напрягаю слух до предела.

Да, это нехорошо, и мне стыдно, но я должна знать, правда ли у Леонтьева и Германа сейчас дружба и полное взаимопонимание, как сказал Слава. В конце концов, если там что-то секретное, Герман мог бы выйти. Но раз говорит при мне, значит, ничего такого.

— Да, Игорь Юрьевич, — отвечает Герман абсолютно ровным тоном, что и не поймешь, какое у него к губернатору отношение.

Голос губернатора звучит тихо и глухо, но кое-какие слова я все же разбираю: ты где… нарисовалась проблема… этот идиот… в гроб вгонит… выборы скоро… приезжай… срочно нужен…

Я сразу догадываюсь, о какой проблеме речь, и ощущение блаженной радости быстро сходит на нет.

Герман выслушивает его тираду со скучающим выражением. Потом отвечает:

— Не могу, я сейчас занят.

Леонтьева такой ответ, наверное, не устраивает. Потому что он снова заводит всё то же самое по второму кругу. А еще я улавливаю, что он называет Германа сынком. Это меня откровенно расстраивает. Но больше всего напрягает одна фраза, сказанная в самом конце: «Ты же понимаешь, что это нужно нам всем…».

— Угу, — соглашается Герман. — Приеду, когда освобожусь.

Я цепенею. Выходит, не соврал Слава, они действительно нашли общий язык и сейчас в одной лодке. Только, наверное, Герман пока не в курсе, что я тоже в некотором смысле причастна к этой «проблеме». Иначе что-нибудь да сказал бы об этом.

— Что-то случилось? — стараясь не выдать чувства, спрашиваю я.

— Славик случился. Это сын Леонтьева. Опять вляпался в какую-то мутную историю.

— А ты при чем?

— Ни при чем.

— А почему он тогда тебе звонит?

— Ну, видимо, хочет, чтобы я помог ему утрясти эту проблему.

Меня коробит. Поруганная Юлька, ее сломанная судьба — это у них всего лишь «проблема, которую надо утрясти».

— Как именно?

— Без понятия. Я пока не особо вникал, что там у него приключилось.

— И ты… — Голос у меня дрожит. — Ты будешь помогать?

— Возможно.

У меня все внутри опускается.

— Но зачем? Зачем тебе ему помогать? Ты же его ненавидишь.

Герман равнодушно пожимает плечами.

— У меня нет к нему ненависти. Да и к кому-либо вообще.

— Но ты говорил, что он — твой враг.

— Так и есть.

— Судя по вашему разговору, этого и не скажешь, — я не пытаюсь язвить, но получается как-то едко.

Герман на это лишь с улыбкой отвечает:

— Держи друзей близко, а врагов — еще ближе.

— Но ведь твоего отца уже освободили. Ты же сказал, что они уже отыграли всё назад… Тогда зачем тебе это?

— Не освободили, а лишь выпустили до суда. Отца прижали с подачи Леонтьева. И отпустили сейчас — тоже благодаря его вмешательству. Но что будет в суде — неизвестно.

— И ты готов им помогать, чтобы они думали, что ты с ними заодно? Чтобы потом суд прошел гладко и твоего отца не посадили? Нет, я всё понимаю… понимаю, что ты это делаешь ради отца, но… если этот Слава совершил что-то… что-то очень плохое… противозаконное… мерзкое? — от волнения я запинаюсь и с трудом подбираю нужные слова. — И ты ради достижения своей цели готов… в этом участвовать?

— В чем? — спрашивает Герман, как будто не понимает. Его вообще эта ситуация почему-то забавляет.

— В этом… деле. Герман, ну ты же понимаешь, что я хочу сказать! Неужто тебе плевать на какие-то… ну, не знаю… моральные устои?

— Узнаю Лену Третьякову, — усмехается Герман. — Давненько не видел тебя в образе праведницы. Даже немного соскучился.

Он шутит, а мне совсем не до смеха. Меня почти колотит.

— Ответь!

— А ты уверена, что хочешь знать?

— Уверена! Хочу!

Он пожимает плечами, мол, ну ладно, сама напросилась. Затем наклоняется через стол ко мне ближе, опираясь грудью о столешницу, смотрит прямо в глаза и говорит:

— Я пока не знаю, что там натворил Славик и что хочет Леонтьев, поэтому отвечу безотносительно этой ситуации. Если мне что-то нужно, я всё для этого сделаю, и какие-то абстрактные моральные устои уж точно мне не помешают.

Мне кажется, что даже его голос меняется и в нем сейчас явственно звучит металл.

— То есть ты сможешь пойти по головам? Сможешь совершить что-то плохое… подлое? То есть ты готов на что угодно ради своей цели?

— Смотря какая цель… — Он замолкает и как будто внимательнее приглядывается ко мне. — Хорошо, допустим, не на что угодно. Но на многое. И это многое выходит далеко за рамки твоей морали.

Я опускаю глаза, смотрю на сложенные перед собой на столе руки невидящим взглядом. И ничего не отвечаю. А что тут ответить? У меня буквально земля под ногами рассыпается вместе с надеждами…

— Мне очень не хочется тебя расстраивать, Леночка, но ты ведь не первый год меня знаешь.

— Да, знаю, — судорожно сглотнув, подхватываю я. — И я знаю, что ты не подлец!

Он вздыхает, не желая спорить дальше и расстраивать меня еще больше. Но по его взгляду все ясно и без слов.

Ненадолго повисает пауза. А затем он говорит:

— Если бы я не знал тебя так хорошо, решил бы, что это тебя обидел Славик.

Поднимаю на него глаза, даже не пытаясь скрыть, как мне горько.

— Разве это важно, кого именно он обидел? Меня или другую какую-то девушку? Подлость есть подлость. Преступление есть преступление. И не имеет значения…

— Для меня имеет, — прерывает меня Герман. — Для меня только это и имеет. А всё остальное… прости.

Я молча качаю головой. Внутри меня буквально ломает от его циничных суждений, но и сказать ничего не могу. У него свои взгляды на жизнь, и он их не изменит только потому, что мне такое претит.

Во всяком случае он мне хотя бы не врет, не старается казаться лучше, пытаюсь себя утешить. Но на самом деле это слабое утешение.

— Ты меня любишь? — спрашивает вдруг Герман, глядя на меня. Причем смотрит очень серьёзно, словно это вопрос жизни и смерти. И от недавней расслабленной насмешливости — ни следа.

Не сразу, но все же отвечаю.

— Да, люблю.

И тут же взгляд его, острый, серьезный и даже какой-то пронизывающий, смягчается. Становится нежным.

— Люблю, но… — я замолкаю, не зная, как выразить словами полный разлад в душе. — Герман, отвези меня домой, пожалуйста. Мне пора.

Я встаю из-за стола. Иду к двери, но оглядываюсь. Герман тоже поднимается, медленно подходит ко мне. Останавливается напротив.

— И я тебя люблю. Без всяких но, — улыбается он. — Я даже готов слушать твои праведные речи… хоть каждый день.

— Я… я… — проклинаю свое косноязычие, которое нападает всякий раз, когда волнуюсь. — Герман, ты смеешься надо мной?

Я непроизвольно пячусь, потому что взгляд его задерживается на моих губах. А я не хочу ничего. Не могу. Не сейчас.

Шаг, другой, третий. Дальше отступать некуда. За спиной — стена.

— Ничуть… если ты любишь меня, полюби и мою тень… — отвечает он, переходя на шепот. Притягивает меня к себе. Находит мои губы и целует, легко ломая сопротивление. Целует так умело, так мучительно и сладко, что ноги подкашиваются, а внутри всё плавится и дрожит от предвкушения. И хочется, чтобы этот момент длился бесконечно. Хочется даже большего. Запретного. Но… в то же время происходящее не дает полностью расслабиться, не отпускает, свербит.

Он целует всё жарче. Дышит рвано. Вжимает меня собой в стену.

— Не уходи… Я так хочу быть с тобой…

Собрав все силы, я упираюсь ладонями в его грудь и разрываю поцелуй.

— Нет… нет… я не могу… Пожалуйста, перестань!

Герман в ту же секунду останавливается. Чуть отстраняется, убирает руки с моей спины и упирается ими в стену. Нависнув надо мной, смотрит в глаза. Он все еще дышит тяжело, но взгляд его вполне ясный и даже насмешливый. И опять это ощущение, что он видит меня всю насквозь.

— Как скажешь, Леночка, — наконец произносит Герман. И отходит. А я так и стою на ослабевших ногах, привалившись спиной к стене, и пытаюсь унять внутреннюю дрожь.

Спустя десять минут мы уже едем по ночной трассе в сторону города.

36. Лена

В машине тепло, комфортно, тихо играет музыка. Я расслабляюсь и незаметно засыпаю. А потом вдруг откуда-то сбоку раздается чей-то крик, и я вздрагиваю. Резко выпрямляюсь и кручу головой, не понимая, где я, что происходит. Но вижу Германа рядом и сразу успокаиваюсь.

Да, точно, мы же ехали из Листвянки и это его машина.

Он сидит, откинувшись в кресле и заложив руки за голову, и наблюдает за мной. В темноте, разбавленной лишь светом фонарей, я почти не вижу его лица, только очертания, а еще блеск глаз. Но все равно чувствую на себе его взгляд.

Осматриваюсь и понимаю, что мы во дворе моего дома. Значит, уже приехали? А я и не заметила…

При этом ни в одном из окон не горит свет. Выходит, уже очень поздно. Откуда-то опять доносятся крики, те же, что напугали меня со сна. Судя по звукам, это просто какая-то пьяная компания ни то ссорится, ни то мирится, нарушая ночной покой города.

Замечаю, что сверху на меня накинут пиджак Германа. Вот почему мне так пахнет его парфюмом прямо под носом.

— Ой, я уснула, похоже… А долго я спала?

— Почти три часа, — отвечает Герман.

— Ужас какой… — охаю я, передавая ему пиджак. — Что же ты меня не разбудил?

— Ты так сладко спала. Жалко было…

— Нет, надо было, конечно, разбудить… — смущенно бормочу я. — Мне так неудобно.

Мне правда очень неловко. Вдруг я всхрапнула нечаянно? Или еще что… Ой, лучше об этом даже не думать. Да еще Германа задержала, а он ведь такой занятой человек. И там его ждут…

— Брось. Что тут неудобного?

— Ну, у тебя же дела… куда-то надо было… к Леонтьеву…

— Мне никуда не надо было, а Леонтьев подождет.

— Ну все равно… ты столько времени впустую потерял.

— Почему впустую? — он поворачивается полубоком и придвигается ко мне. — Я тобой любовался…

Его голос едва уловимо меняется, словно он говорит, сдерживая улыбку.

— И мне было очень приятно. Ты во сне такая трогательная и беззащитная, как ребенок… и так забавно причмокиваешь, когда спишь… и так сладко пахнешь…

Я чувствую, что густо краснею. Хорошо хоть темно, и он не видит этого. Его губы касаются моего виска, и меня тут же осыпает мурашками…

— Герман, пожалуйста, не надо… — шепчу я, отклоняясь к окну, пока еще могу себя контролировать.

— Не надоело тебе с собой бороться?

Он, может, и отодвинулся, но лишь совсем чуть-чуть. Я все равно ощущаю его дыхание, и каждый выдох словно электрический разряд по коже.

— Пойми, я по-другому не могу, — отвечаю и сама слышу, как подрагивает собственный голос. — Мы чудесно провели с тобой сегодняшний день. Волшебно просто… Спасибо тебе, правда спасибо. Но всё это было неправильно. Нехорошо. Да вообще подло с моей стороны.

— Не драматизируй, Леночка. Не надо жалеть ни о чем, если тебе было хорошо, а уж тем более — если было волшебно. В другой раз…

— Нет! Герман, нет. Не будет больше никакого другого раза. Ты, по-моему, забыл, что мы оба не свободны. У меня Антон, у тебя… Да, я помню, ты говорил, что порвешь с Викой. Но пока ты всё еще с ней, ты живешь там… ты — часть их семьи, их мира, — быстро распаляюсь я. — Тебе вон ее отец звонит, сынком называет…

Я осекаюсь. Черт, так глупо выдала, что подслушивала его разговор с Леонтьевым. Ой, да и пусть. Однако продолжаю уже совсем не так уверенно.

— То, что мы делали… это называется измена. И любовь не является для нее оправданием.

— А перед кем ты собралась оправдываться, Леночка? — насмешливо спрашивает Герман.

— Хотя бы перед собой. Хорошо, что мы не зашли еще дальше. Иначе… не знаю… я не смогла бы себе такое простить… Да мне и так от самой себя противно…

— Почему тебе противно? Потому что полдня была счастлива?

Он злится, что ли? И я почему-то сразу теряю весь запал.

— Жаль, что ты меня не понимаешь, — говорю тихо.

Герман отодвигается, поднимает спинку кресла, садится прямо, а мне вдруг от этого становится грустно. Ну не дурдом ли? Куда уж ему меня понять, если даже я сама себя не очень-то понимаю.

Сложив руки на руль, Герман минуту-другую сидит молча, глядя перед собой в ночь. Потом, вздохнув, говорит:

— Почему не понимаю? Понимаю. Я тебя все-таки неплохо изучил. — Голос его теперь звучит устало. — Только и ты меня пойми. Я не хочу потерять тебя снова. Ты нужна мне. Сколько б ты ни упиралась, ни цеплялась за эти свои «должна и обязана», я все равно не отступлю.

— Но я не оставлю Антона… — качаю я головой. — Герман, пожалуйста, не надо. Ничего у нас не будет больше, извини.

— Я это уже слышал. Когда мы в прошлый раз с тобой целовались… в твоем подъезде, — усмехается он.

Все-таки хорошо, что темно и ему не видно моего лица.

— Мне пора. Спасибо и… пока. — Я торопливо открываю дверцу.

— Кстати, а что ты мне хотела рассказать? — спрашивает вдруг Герман. — Перед тем, как позвонил Леонтьев.

— Что? А-а… лучше потом… в другой раз… поздно уже… мне правда пора.

— Вот видишь — ты уже и сама признаешь, что будет другой раз.

***

Я осторожно открываю дверь, разуваюсь, прохожу на цыпочках в комнату, стараясь не шуметь. Не хочу разбудить бабушку.

В темноте раздеваюсь, затем достаю из сумки телефон, чтобы поставить будильник, но он, оказывается, полностью разряжен. На ощупь подключаю его к зарядке, и спустя полминуты одно за другим прилетают десятка два смс-ок, не меньше. Этот абонент звонил…

Просматриваю их с тревогой, внезапно сжавшей сердце. Почти все от Юльки и парочка от Антона. Звонки от Антона меня сейчас не очень беспокоят, а вот от Юльки… Не дай бог, что-то еще случилось!

Дурное предчувствие поднимается как тошнота к самому горлу.

Проверяю мессенджер, но там лишь одно-единственное сообщение от Юльки, из которого ничего не ясно.

«Лена, ты где? Позвони как сможешь!».

Порываюсь тут же звонить, но спохватываюсь, что сейчас слишком поздно — третий час. Но и ждать до утра невыносимо. Пишу ей ответ:

«Прости, телефон сел. Что случилось?».

Но мое сообщение так и остается непрочитанным, отчего я пугаюсь еще больше. А заодно вспоминаю звонок Леонтьева. Неужели этот урод, его сын, вытворил что-то еще?

До рассвета я ворочаюсь без сна. На душе тяжело и тревожно. Я маюсь, тороплю время. Скорее бы утро! Хоть что-то узнать… Раз за разом проверяю мессенджер. Ничего.

Может, Юлька, конечно, спит, ночь ведь. Потому и не отвечает. Но страх не утихает. Воображение рисует картины одна хуже другой. И к утру я едва не схожу с ума.

Бабушка просыпается за полчаса до моего будильника, и я, заслышав шум, сразу же вскакиваю. Высовываюсь из своего закутка.

Она сидит в ночной рубашке на кровати, зевает, потирает шею. Но, увидев меня, испуганно вздрагивает.

— Ой! Леночка… Ты здесь? Ты вернулась? А когда?

— Ночью, ты уже спала.

— А Юля там осталась?

— Где там? — не понимаю я.

— Ну как? — смотрит она озадаченно. — Там, в Листвянке… Или она что, не приехала к тебе? А собиралась…

— Ничего не понимаю. Юля сюда к нам приходила?

— Да, прибежала вчера вечером как заполошная. Будто за ней черти гнались. Тебя спрашивала. Мне кажется, у нее что-то случилось. Она была прямо сама не своя, какая-то напуганная или взволнованная. Пила… я ей воды дала… а у самой руки ходуном, стакан удержать не могла. Выронила, давай осколки собирать, извиняться… А я ей: "Да ерунда какая". Смотрю — а ее трясет, бедную. Потом вообще тут разрыдалась. Но ничего толком не объяснила, я спрашивала. Отпускать ее не хотела… Но ей ты зачем-то была нужна. Срочно. Ну я и сказала, что ты после школы сразу поехала к Антону. Она, вроде, к тебе туда помчалась. На такси… И что, не доехала?

— Я не знаю… — выдавливаю из себя севшим голосом, чувствуя, как внутри все леденеет. — Меня там не было.

— Разве ты не к Антону вчера поехала? — удивляется бабушка. — Ты же сказала, что в Листвянке…

И я вспоминаю, что бабушка действительно звонила еще днем, когда мы с Германом только-только приехали. Как обычно спрашивала, где я, как я, когда домой вернусь. А Юлька, видимо, прибежала позже, когда у меня уже телефон отключился. Господи, что же произошло?

— Я… меня не было вчера у Антона, — говорю я глухо, отводя взгляд. Стыд жжет лицо.

— А… а у кого ты была?

Помедлив, я все же признаюсь:

— Я была с Германом.

37. Лена

Я медленно бреду от остановки в гору, к дому Антона. Прежде не замечала, что здесь такой крутой подъём. А сейчас тащусь так, будто у меня на ногах кандалы, а на плечах груз весом в тонну.

На самом деле этот груз у меня на душе. Я не представляю, как сейчас буду смотреть в глаза Антону, его маме, как буду разговаривать с Юлькой. Чувствую себя предательницей. И такое ощущение, что у меня на лице большими буквами написано: Я вчера изменила своему парню. И всем это видно, все это откуда-то знают и осуждают…

Умом понимаю, что это бред, что никто ничего не знает, но от этого не легче. Так муторно, сил нет.

Кстати, бабушка осуждать меня не стала, когда сегодня утром я рассказала ей всё-всё. Спросила лишь:

— А как же Антон?

— Я не знаю, — простонала я.

— Совсем запуталась, да? — произнесла она с сочувствием.

Я кивнула.

— Я даже не знаю, что тебе подсказать. Так хочется, чтобы ты была счастливой… но можно ли построить счастье на горе другого? Не знаю… — вздохнула бабушка. — И что этот твой Герман не объявился пораньше…

Но это бабушка, она почти всегда за меня. А другие не поймут. Да ладно другие, как самой-то с этим жить?

С Юлькой тоже нехорошо вышло. Получается, я сама ее втянула в это противостояние, пообещала всячески поддерживать, а в нужный момент пропала. И не просто не оказалась рядом, а получала удовольствие, забыв обо всем. Радовалась, в тот момент, когда ее запугивали или даже били…

Это мне сказали девчонки в общежитии. Я отправилась туда сразу после школы, потому что дозвониться до Юльки так и не смогла.

Хорошо хоть в школе не задержалась. Не знаю, как бы я сегодня вела уроки в таком состоянии. Я ведь на тот момент еще не знала, где она, что с ней, и ни о чем думать не могла. Внутри прямо горело: надо бежать, искать ее, звать на помощь… А тут класс в двадцать пять человек, новая тема… я даже не сразу вспомнила, какая.

Наверняка опозорилась бы снова, но Олеся Владимировна, как только я пришла в школу, первым делом отвела меня в сторонку и спросила про Юльку: говорила ли я с ней, согласна ли она на огласку. И я выложила ей все, как есть. Даже про то, что весь день была с Германом не утаила.

Ее наверняка это покоробило, я видела по лицу, но высказывать она ничего не стала. Спросила только про Юльку:

— И где она может быть?

— Без понятия. Я все утро ей звоню — у нее абонент недоступен…

В общем, Олеся Владимировна отпустила меня на все четыре стороны.

Я сразу помчалась в общежитие. Юльку там не обнаружила, но зато узнала, что к ней вчера приходили какие-то парни. Настя, соседка по комнате, по секрету мне сказала, что они ввалились как к себе домой. Чуть дверь не вынесли. Славы Леонтьева или Никиты Кокорина среди них не было. Видимо, дружков послали.

— И что они сделали? — спросила я Настю.

— Не знаю. Они сразу же велели мне выйти. А когда я вернулась, уже никого не было, ни Юли, ни этих парней.

— Ну ты позвала кого-нибудь на помощь?

— Нет, — залепетала Настя. — Я же не знала… я думала, они просто поговорить хотят… Только не говори никому, что я тебе рассказала. Если спросят потом, я скажу, что ничего не знаю…

— Что у вас за общежитие такое! — не сдержалась я. — Убивать будут — а вы ничего не знаете…

Я уже думала пойти опять в полицию, но тут мне позвонила Вера Алексеевна и почему-то шепотом сообщила, что Юлька у них. Мне, конечно, сразу стало легче — во всяком случае там она жива-здорова. Но как теперь с ними объясняться?

Пока ехала до Листвянки, так ничего и не придумала.

***

Открывает мне Вера Алексеевна. Сообщает шепотом, что Юлька еще спит. И Антон тоже. В квартире и правда стоит сонная тишина.

— Пойдем, Леночка, на кухню, — зовет меня за собой мама Антона. — Пусть выспится. Юля в таком состоянии ужасном вчера приехала. С чего-то решила, что ты здесь. Хотела назад возвращаться, но мы ее не отпустили, конечно. Ну куда ей в таком виде? И потом, она сказала, что ее там ищут… расправой угрожают… Да?

— Да.

— Какие же мерзавцы! — покачала головой Вера Алексеевна. — Как их только земля носит. Сначала надругались над девчонкой, а теперь… И защитить ее, бедную, некому, да? А с полиции какой прок? Там всё куплено.

— Очень хочется верить, что не всё.

— Ой, Леночка, это страшные люди. Угрозами такие не ограничатся. И покалечить могут, и убить, тьфу, тьфу, тьфу. И ничего им за это не будет. Все у них давно схвачено. Зря вы все это затеяли.

Я молчу, не спорю. Может, она и права, но как тогда вообще жить? Терпеть и молчать?

— Есть фильм хороший наш. Ворошиловский стрелок. Не смотрела?

— Смотрела, — киваю я.

— Вот Юлечке бы такого дедушку, — вздыхает Вера Алексеевна. — Слушай, а пусть она у нас это время поживет?

— Не знаю даже, — теряюсь я. — Неудобно как-то. И вам лишние проблемы…

— Да какие проблемы? Про нас эти мерзавцы не знают, искать ее тут никто не будет. И Антону веселее, они вчера полночи… — Вера Алексеевна осекается и бросает на меня испуганный взгляд. — Я не то сказала, ты не подумай…

— Да я ничего такого и не думаю.

— Прости меня, глупую… — бормочет она. — Ляпнула, сама не знаю что. Они просто общались. Не думай… Антоша любит только тебя, ты же знаешь.

Она еще и извиняется! Передо мной! Я от стыда даже смотреть на нее не могу, встаю из-за стола, отворачиваюсь. Знала бы она, что Антон покалечен из-за меня, что пока он лежит здесь, я прекрасно провожу время с другим… Мне и так тошно, а от ее извинений еще хуже становится. Это я перед ней должна прощения просить…

— Все нормально, Вера Алексеевна, — краснея, говорю я. — Наоборот, я вам очень благодарна. И если… если это не в тягость вам… то было бы здорово, если бы она тут… немного…

Наконец просыпается Юлька. Выходит в коридор, видит, что я стою у окна, и кидается ко мне. Сжимает в объятьях так крепко, что почти душит. Что-то быстро говорит, всхлипывая, я разобрать не могу, только отдельные слова:

— Ленка… они вчера… убьют… сюда… боюсь…

После завтрака мы обе идем в комнату Антона. Он тоже уже не спит. Я подхожу к нему, как обычно и делаю. Здороваюсь. А у самой никак не идет из головы мысль, что он все знает про меня. Не мысль даже, а ощущение. Хотя я понимаю, что это просто стыд и совесть меня мучают, что Антон ничего не знает и знать не может, но смотреть на него все равно не могу. Говорю с ним, а сама отвожу взгляд. Это ужасно.

И когда Юлька предлагает выйти на улицу «покурить», я цепляюсь за этот предлог и сбегаю.

Мы выходим из подъезда, но садимся не на ближайшую лавочку, а идем на детскую площадку, чуть поодаль. Устраиваемся обе на качелях и сначала молчим. Потом Юлька действительно закуривает.

— Из-за этих сук снова стала курить, — показывает она сигарету. — Иначе с ума сойду от стресса. Антошку своего не ругай, он вчера тоже курнул немного. Меня ругай, это я ему предложила. А то лежит, никакой радости… Он у тебя так-то вообще нормальный. Все свои слова про него беру обратно. Хотя после Славика и Никитоса все нормальные…

— Юль, прости меня. Я тебя вчера подвела…

— Да брось. Ты же не МЧС, ты и не обязана быть двадцать четыре часа на связи. Но вчера, конечно, был лютый треш.

— Кто к тебе приходил? Что они хотели?

— Понятное дело — чтобы заяву свою забрала.

— Нельзя же. По закону нельзя ведь забирать заявление об изнасиловании.

— Зато можно поменять показания. Сказать, типа, я все выдумала, оговорила, это было обоюдное согласие…

— Они хотят, чтобы ты так сказала?

— Угу.

— А ты?

— А я сказала: пошли в жопу. Вместе с Леонтьевым.

— А они?

— А они… — Юлька задирает кофту до локтя и показывает огромный лиловый синяк на руке. — Еще под дых ударили. Но там синяка нет. И пообещали порвать мне эту самую жопу. Толпой. А потом прикопать где-нибудь в лесополосе. Если я не сделаю, как они велят.

— Я зря тебя уговорила… прости меня… Если бы не я, тебя бы хотя бы сейчас не трогали…

— Но-но! Прекрати. Все правильно мы сделали. Хрена с два я теперь им уступлю. Хотя страшно, капец… Но, знаешь, я вот что думаю, если бы они были такие неуязвимые, то они бы так не суетились сейчас, да? Если бы менты, ну вообще все были у них в кармане, как они сами сказали, то что им моя заява? Замяли бы и дело с концом, ну или как там у них делается. Но они-то, посмотри, как забегали, как будто у самих подгорает. Значит, чего-то они боятся. Значит, что-то да можно сделать, да?

— Да, — соглашаюсь с Юлькой.

— А ты бы сама пошла на попятную?

— Нет, — качаю головой.

— А если к тебе придут? Попросят поменять показания? Сказать, что ты забыла, перепутала, а сейчас все вспомнила и, типа, ничего не было?

— Я не стану менять показания.

С минуту Юлька молчит. Потом поворачивается ко мне.

— Знаешь, Лен, если вдруг что… ну, если они будут давить на тебя, угрожать, запугивать, ты не думай обо мне. Делай так, как сочтешь нужным. Я пойму. И не обижусь. Я, правда, пойму. Потому что после вчерашнего… в общем, не знаю, смогла бы я идти до конца за чьи-то интересы… ну, если бы я была просто свидетелем… стала бы рисковать из-за кого-то… не уверена. Так что я пойму тебя. Своя рубашка ближе. А тут даже и не рубашка.

— Но кроме меня там полно свидетелей, — говорю я. — Они что, всех будут вот так отлавливать?

Юлька невесело хмыкает.

— Уже, Лен. Мои соседки, тупые курицы, уже хлопают глазами: а? что? Ничего не видели, ничего не знаем.

Я сразу вспоминаю, как Настя, рассказав мне про вчерашний визит этих сволочей, тут же заявила: «Если спросят, я ничего не знаю».

— Думаешь, их тоже запугали?

— Думаю, что их и пугать не пришлось. Скорее всего, бабок дали.

— Но там были и другие люди. Парень в тельняшке, который меня от Никиты защитил… вахтерша, кто-то еще…

Юлька на это лишь безучастно пожимает плечами.

— Ай, как будет, так и будет. Славик — мразь. Сначала же он сам ко мне притащился. Тоже бабки предлагал. Я его послала. Тогда он такой говорит, типа, у него есть видос один интересный, где меня шпилит какой-то чувак. Покажу, говорит, всем. Я: иди и показывай. Мне пофиг. Видела бы ты его рожу! Прошамкал что-то и свалил. Я и успокоилась. Зря… Он, видишь, каких-то мордоворотов за себя прислал, ссыкло.

— Юль, ты — молодец. Не каждая… вот так…

— Так хочу, чтобы он сел! Прямо не могу как хочу! Ничего на свете не хотела так сильно. Я же к нему по-настоящему… Мне же он реально нравился. Почему я тебя не послушала? Дура…

Я протягиваю руку и ободряюще касаюсь Юльки. Мол, кто ж знал. Я тоже вчера не послушала Олесю Владимировну, которая мне добра желает, думаю я. И повторись все заново — опять бы скорее всего поступила так же.

— Вера Алексеевна предлагает тебе пожить у них, пока все это не утихнет. Я думаю, что это хорошая идея.

— А ты не ревнуешь? — шутит Юлька. — А то смотри.

Она еще и шутить способна в таком состоянии. Я даже немножко завидую. Поймав мой взгляд, она тут же спешит заверить:

— Я шучу, конечно. Ты даже не думай…

— Я, Юль, — перебиваю ее, — вчера была с другим… с Германом. Это тот самый Герман, с которым мы в школе встречались… У него дом на въезде в Листвянку, на берегу Байкала. Весь день провели там. Но я не видела, что у меня телефон разрядился, я не специально…

— Оу, в тихом омуте… — смеется Юлька. — А я решила, что твоя бабуля просто перепутала… а ты, значит, реально была в Листвянке. И что, у вас что-нибудь было? Было? Сознавайся!

— Да, — тихо говорю я.

— Расскажи.

— Да что рассказывать? Мне теперь знаешь как стыдно… ну, перед Антоном, перед его мамой… Чувствую себя предательницей.

— Понимаю… Но оно хоть стоило того? Как он? Хорош в постели?

Я перевожу на нее недоумевающий взгляд.

— Да ну тебя. Мы только целовались.

— И это у тебя называется «было»? — издает смешок Юлька. — Выдохни, Ленка. Это не измена, а… так.

— Не так. Если бы Герман целовал другую, я бы умерла.

— Герман? А если бы Антон?

Я даже не нахожу, что ответить.

***

Возвращаюсь домой уже вечером. Настроение немного улучшилось. Наверное, потому что теперь я за Юльку спокойна — пока она там, ее действительно вряд ли кто найдет. А телефон она специально выключила, по совету Антона.

Подхожу к дому и не сразу замечаю, что неподалеку, через дорогу, припаркован черный джип. Только когда из него выпрыгивают двое и идут прямиком ко мне, понимаю — вот они и добрались до меня.

38. Лена

Первый порыв — развернуться и бежать. Прочь. Без оглядки. Но я лишь на секунду приостанавливаюсь, а затем, подавив панику, иду вперед, им навстречу. Потому что бегунья из меня никакая, я даже на физкультуру в школе не ходила. Догнать меня — им раз плюнуть.

И потом, куда бежать? Во дворы — это еще хуже. Здесь хотя бы довольно оживленная улица. Не будут же они на виду у всех бить меня, как Юльку, или пытаться затащить в машину, ну или еще что-то… Однако шаг я все же непроизвольно замедляю и иду, не чувствуя земли под ногами. И мысленно успокаиваю себя: они ничего мне не сделают, не посмеют, кругом же люди…

— Третьякова? Елена Сергеевна? — окликает меня один.

Подходит вразвалочку и останавливается передо мной. Смачно нажевывая, оглядывает меня с головы до ног. Глаза у него светло-голубые, совсем светлые, водянистые с крохотными черными точками зрачков, а взгляд цепкий и неприятный. Одну руку он держит в кармане кожаной куртки, а второй — играет со связкой ключей, подкидывает, крутит, ловит и снова подкидывает.

Второй прячет глаза за темными очками, но я чувствую, что он тоже разглядывает меня.

— Вы кто? — спрашиваю я, пытаясь унять нервную дрожь. Но куда там! Сердце колотится все быстрее и быстрее, разгоняясь до немыслимой скорости. А в желудке поднимается тревожная тошнота. — Что вам нужно?

— Поговорить, — ухмыляется первый. — Всего лишь поговорить. Пока что, а там… как пойдет.

Второй — лицо у него непроницаемое как маска — встревает, перебивая своего дружка.

— Тише, тише, не пугай девушку. — Голос его вкрадчивый и вроде мягкий, но именно от него почему-то вдоль позвоночника ползет липкий страх. — Мы и правда всего лишь поговорим. И, я уверен, быстро достигнем взаимопонимания.

— Ага, чем быстрее, тем тебе же лучше, — вклинивается первый, но этот лишь, поджав губы, поворачивается к нему, и тот сразу замолкает.

— Поговорим в машине? — кивает он на их джип.

Я отступаю на шаг.

— Нет! Ни в какую машину я не сяду. Никуда с вами не поеду. Если хотите что-то сказать, говорите здесь.

— Не нервничай так.

— Я и не нервничаю, — заявляю упрямо, хотя я не то что нервничаю, я на грани паники.

— Разговор серьезный, так что…

Тут мимо нас проходит группа иностранных туристов. Они радостно и шумно галдят на всю улицу, при этом приостанавливаются через каждые пару шагов. Крутят головами, указывая то на одно здание, то на другое, немного спорят, что-то сверяют с картой в телефоне. Странно, но я даже понимаю их речь, хотя обычно улавливаю лишь отдельные английские слова. Видимо, от стресса обострилось восприятие.

Эти двое, глядя на иностранцев с плохо скрываемым раздражением, расступаются, освобождая им путь на тротуаре. Те счастливо улыбаются и им, и мне, словно мы — хорошие знакомые.

Я выдавливаю улыбку в ответ, молча поворачиваюсь и быстро, не оглядываясь, иду к дому. Эти двое, на удивление, не бросаются вдогонку и даже не окликают меня.

Через минуту я захожу в наш двор. Высокий забор отрезает меня от улицы. Защита, конечно, так себе — у нас даже калитка не запирается. Но все равно сразу как-то спокойнее. Однако выдыхаю с облегчением я лишь дома. Нет, все равно от страха сердце скачет и руки трясутся, но дом есть дом.

До позднего вечера я прислушиваюсь ко всяким посторонним звукам и то и дело поглядываю в окно. Даже бабушка замечает мою нервозность, но списывает это на душевный раздрай. А я не спорю. Пусть лучше думает так, чем знает правду и тревожится.

***

На следующий день иду в школу к обеду и на каждом шагу озираюсь. Выискиваю глазами джип или тех двоих. Но, слава богу, добираюсь без приключений.

Уроков у меня сегодня нет, только классный час. К нему я, к счастью, приготовилась еще задолго. Тему мне заранее дала Олеся Владимировна — Азбука поведения. Снабдила заодно и всякими методичками, чтобы не искать материал. Правда, они показались мне скучноватыми, и я на свой риск решила проявить инициативу. Разбавила теорию конкурсами, которые, в общем-то, можно притянуть к теме классного часа.

На удивление всё проходит на ура. Дети с азартом участвуют в заданиях, никто не отсиживается в сторонке. И когда звенит звонок с урока, я впервые вижу в их глазах досаду. Для меня и самой эти сорок минут пронеслись вообще незаметно.

Олеся Владимировна как обычно просит меня остаться для разбора полетов. Но за самодеятельность меня не ругает — наоборот. А мне ее похвала как бальзам на сердце. Но затем она меняет тему и спрашивает про Юлькино дело.

Я передаю ей все, что рассказала мне Юлька, ну и, конечно, рассказываю про вчерашнюю встречу с двумя неизвестными. Олеся Владимировна пугается похлеще моего.

— Вот же мерзавцы! Вот же подонки! Думают, что если в руках деньги и власть, то все можно? Ну ничего, на всех найдется управа. Во-первых, на всякий случай возьми вот это… — Она роется в сумочке, потом достает оттуда черный пластиковый прибор, формой немного похожий на фонарик.

— Что это? — спрашиваю я.

— Электрошокер. Для безопасности. Работает вот так… Видишь, переключатель? Его сначала надо поставить в режим включено. А потом нажимаешь вот эту кнопку и…

Раздается характерный треск, и из «фонарика» выскакивает ломаная светящаяся линия. Я аж вздрагиваю от неожиданности.

— Только будь осторожна. На себе проверять не нужно. Он работает как надо. Будешь где-то идти — держи его в кармане, под рукой, и чуть что… ну ты поняла.

Пока я с интересом верчу в руках электрошокер, Олеся Владимировна продолжает развивать свою мысль:

— Нам надо дать огласку этому делу. Медлить нельзя, раз они ведут себя так нагло. Во всяком случае, если будет огласка — они побоятся вас по-тихому убрать. То есть… Я не то хотела сказать… В смысле, не то что так и будет… В общем, я не хочу тебя пугать, Лена, но надо быть реалистами. Раз уж тут замешаны такие люди, наивно думать, что они так просто дадут посадить своих… выродков. Прости, язык не поворачивается назвать это детьми. И они пойдут на всё, чтобы их сынки выкрутились и спасли свои шкуры. Заткнут всем рты не по-хорошему, так по-плохому. А если дело будет резонансным, то, по крайней мере, вам они не смогут причинить явный вред. Ведь это будет слишком подозрительным. Понимаешь? Так что я договорюсь с редактором местного новостного канала, мы с ним знакомы немного. В двух словах обрисую, что и как. И потом пригласим Юлю. Или даже лучше журналист к ней приедет сам. Возьмет интервью. И с тобой тоже переговорит. Ну и всё это уйдет в массы, и тогда… тогда будет реальный шанс добиться хоть какой-то справедливости, ну и самим не пострадать от этих…

Вдохновленная речью Олеси Владимировны, иду домой. Да, она сто раз права! Обязательно надо сделать так, чтобы об этой истории узнало как можно больше народу.

Но сама руку держу в кармане, сжимаю шокер, как она и советовала. И чувствую себя как пресловутая обезьяна с гранатой. Немного побаиваюсь, как бы себя не прошить током случайно. Но все равно с этим прибором как-то спокойнее.

Однако по пути никого подозрительного не встречаю. Влетаю домой, снимаю куртку, разуваюсь и тут только замечаю посторонний запах. Прохожу на кухню, а там за столом сидят те двое вместе с бабушкой. Чай пьют!

Правда, у бабушки такой вид, будто она сидит под дулом пистолета.

— Вы? — я даже не столько пугаюсь, сколько поражаюсь такой наглости. — Что вы здесь делаете?

— Не договорили вчера… — произносит тот, что в темных очках. Он и сейчас в них. — Но мы — люди терпеливые… до поры до времени.

— Лена, что происходит? — тихо спрашивает бабушка. Она ничего не понимает, но догадывается, что ничего хорошего визит этих двоих не сулит, и ей страшно.

— Лена, — подхватывает другой, с бледными глазами. — Смотри, как твоя бабушка волнуется. А здоровье уже не то, возраст… Нельзя ей волноваться. Как бы с ней чего не случилось. Жалко ведь будет, хорошая у тебя бабушка, такую беречь надо… Она же у тебя одна, нет больше никого, так, Лена?

Я смотрю на них во все глаза и не могу даже слова вымолвить от ужаса. Это что, они сейчас угрожают расправиться с бабушкой? Вот так открыто?

— Погоди немного, — вмешивается в очках. — Ну чего ты? Лена у нас девочка умная, хорошая. Она и так все понимает, да? Разве станет она из-за какой-то дешевой потаскушки создавать проблемы себе и своим близким?

Затем, вальяжно откинувшись на стуле, обращается уже ко мне и деловито говорит:

— Завтра сходишь к тому же следователю, у которого писали заявление. Он в курсе. Будет ждать. В общем, слегка изменишь показания. Скажешь, что напутала тогда. Скажешь, что Орлова сама ребят пригласила, сама с ними тра… — Он бросает быстрый взгляд на бабушку. — Сама добровольно вступила в сексуальный контакт.

Бледноглазого эта формулировка смешит так, что он аж затрясся от хохота.

— А после этого захотела срубить бабла и придумала всю эту историю с изнасилованием. А ты… ты слышала, что… кхм… весь этот процесс проходил с ее полного согласия. И даже по ее инициативе.

— А лицо она себе разбила тоже по своей инициативе? — спрашиваю я глухо.

— Пьяная была, — равнодушно пожимает он плечами. — Шла по коридору, шаталась и упала. Это даже кто-то видел, да?

Он поворачивается к бледноглазому.

— Угу, — подтверждает тот. — И не один.

Они поднимаются из-за стола. И тот, что в очках, с такой показательной вежливостью обращается к окаменевшей бабушке.

— Спасибо вам большое за чай. — Он даже слегка склоняет голову в знак благодарности.

Затем оба идут к дверям. Один выходит, а второй останавливается на пороге. Поворачивается ко мне.

— Только без глупостей, да? Ты же понимаешь, чем это аукнется. И этой сучке, подружке своей, передай, пусть, пока не поздно, одумается… — Он тянется к дверной ручке, но снова оборачивается, будто что-то еще вспомнил. — Сделаешь всё, как надо — отблагодарим… хорошо отблагодарим. А если еще и подружке своей поможешь вправить мозги, то… считай, что поймала золотую рыбку.

Он улыбается, а я смотрю на него исподлобья. Улыбка его гаснет. Он вздыхает и говорит почти доверительно:

— Ну ты же не дура. Нормальная же девчонка. Ну, сама подумай, кому нужны все эти проблемы? Тебе вот нужны? Ты же огребешь вместе с ней, если не поступишь разумно. Все равно ведь будет по-нашему. Вопрос лишь каким образом. Так что лучше полюбовно всё решить с пользой для всех.

Наконец они уходят.

39. Герман

— Смотрел вчера предвыборную пресс-конференцию с Леонтьевым? — спрашивает меня отец.

Я молча киваю. Мы обедаем с ним в «Прего». Вдвоем.

Вообще отец хотел, чтобы я приехал к нему, собирался туда же позвать Марка Соломоновича и Явницкого. Для важного разговора. Но я отказался. Эти их партизанские игры — только пустая трата времени.

Да и вообще, если Леонтьев узнает про эти сходки, он, как минимум, заподозрит подвох, что крайне нежелательно. Поскольку приручить его было довольно муторно.

Только сейчас он наконец доверяет мне безраздельно. Больше, чем своему другу прокурору. Их дружба вообще дала трещину. Не без моего вмешательства, конечно. Хотя ничего особенного и делать не пришлось. Просто выяснил, что прокурор провернул кое-какие левые дела за спиной Леонтьева. Ну а Леонтьев об этом «случайно» узнал. Не от меня, естественно. А потом и прокурору донесли кое-какие неприятные сведения про губернатора.

В глаза они еще улыбаются друг другу при встрече, но уже неискренне.

Буквально вчера они пересеклись на одном светском мероприятии. Поздоровались, обменялись парой фраз, разошлись. Затем Леонтьев подошел ко мне и процедил под нос: «Вот же лицемерная скотина».

Меня же он наоборот считает своим. После случая с Викиным передозом были еще пара эпизодов, после чего Леонтьев не просто приблизил меня к себе, а всю душу вывернул и на блюдце преподнес. Рассказывает всё. Вплоть до того, когда и с кем у него случился первый секс. Это он на днях позвал меня в свой кабинет поговорить «за жизнь», пил при этом виски и откровенничал.

Впрочем, его личные переживания меня не интересуют, а вот всевозможные махинации — это другое дело.

Уже сейчас можно было бы по крупицам насобирать немало его грешков — мелких взяток и откатов. Этого, в принципе, хватало, чтобы хорошо ему насолить, но всё это ерунда по сравнению с готовящейся сделкой, которую он намеревался провернуть через подставную компанию. Точнее, через несколько подставных компаний, чтобы потом концов не найти.

Прокурор тоже был в доле, да и не только он. И на кону там стояли миллиарды. Но пока… пока это только мои личные умозаключения, а нужны подтверждения. Причем железные. Они, конечно же, будут, нужно лишь немного времени.

Так что очень не хотелось бы, чтобы все старания пошли сейчас прахом из-за какой-нибудь ерунды, вроде тайных встреч отца с Явницким, которого Леонтьев считает своим врагом номер один.

— Я тоже смотрел, — говорит отец.

Он заказал себе пасту, что-то еще, но налегает, в основном, на вино. Ему вместо выбитых в СИЗО зубов поставили штифты. Потом это будут на вид обычные зубы, белые и ровные, но сейчас они выглядят как маленькие стальные пеньки. Зрелище не самое приятное. И нормально есть отец пока не может.

— На этой пресс-конференции был один журналист… фамилию не запомнил. Что-то такое… Иванов, Петров, Сидоров… Не суть. Но ты слышал, что он у Леонтьева спрашивал? Про те самые земли! Откуда он это узнал? — отец на эмоциях повышает голос.

— От меня.

— Ч-что? — сморгнув, переспрашивает отец. — Это ты ему слил эту инфу?

— Не сам, конечно. Но, по сути, да, я.

— Но зачем?! Мы же хотели его этим прижать… Хотя что уж теперь… Да и Леонтьев, сука, выкрутился. Уже подчистил всё. И ответил — даже глазом не моргнул. Как знал, что об этом заговорят, да?

— Он и знал, — подтверждаю я.

— А он-то откуда? — еще больше удивляется отец.

— От меня.

Несколько долгих секунд отец сидит молча, даже вино свое не пьет. Смотрит на меня так, будто впервые видит и не понимает, откуда я тут взялся.

Вздохнув, откладываю нож и вилку.

— Да, папа. Я сначала слил журналисту… Егорову… информацию по тем землям, потом предупредил Леонтьева, что его об этом могут спросить. И предложил вариант, как из всего этого без потерь выйти.

Отец закашливается, делает несколько больших глотков вина, глядя на меня круглыми глазами. И наконец снова обретает дар речи.

— Я ничего не понял.

— Чтобы поймать крупную рыбу, ее сначала нужно прикормить, — терпеливо объясняю я.

— Ну ясно, ясно, — кивает отец. — Но Леонтьев и так вроде с тобой нормально уже.

— Мне не надо нормально. Мне надо…

— Да понял я. Но ведь мы могли и с этими землями его прижать! А там еще Славик его что-то выкинул, Марк сказал. Девку, что ли, какую-то изнасиловал. Тоже в копилочку бы пошло, а? Как раз перед выборами самое то.

— Это всё мелочи. С этим он, максимум, не станет повторно губернатором. А на Славика мне вообще плевать.

— А что тогда? Я не пойму, что ты хочешь.

— Не люблю пафос, но тебе, наверное, так будет понятнее. Врагов не надо дразнить, не надо делать им гадости. Врагов надо уничтожать. Как ты любишь говорить, окончательно и бесповоротно. Леонтьев должен лишиться всего. И сесть. Не на год-два, а надолго.

— А что, есть чем зацепить? — отец сразу оживляется. — А что молчишь? Расскажи!

— Извини, — качаю я головой.

— Да ты чего, Герман? С отцом-то уж поделись планами! — заводится он.

— Я никогда не делюсь планами. А ты лучше прекрати общение с Явницким… на время.

***

После ресторана еду к Леонтьеву — он раз пять мне уже позвонил. А его дочь — раз пятьдесят. Но Викины звонки я или сбрасываю, или принимаю, но сразу говорю, что занят и, опять-таки, сбрасываю. А вот от Леонтьева так не отмахнуться. К сожалению.

Он же в последнее время как будто шагу ступить не может, не посоветовавшись. Если бы еще по делу спрашивал. А то ведь наверняка опять про этого придурка Славика заведет речь.

Он, как насел на меня в понедельник, когда мы с Леной были, так и до сих пор: как быть? Что делать? А если вдруг, то что?

Так и хочется выдать ему в лоб: нечего было творить такую дичь!

Но приходится его поддерживать, изображать вовлеченность, подсказывать…

Когда я приехал от Лены — а приехал я почти под утро, Леонтьев ждал меня в библиотеке. Весь на нервах.

И сразу начал:

— Всё не так просто оказалось, Герман. Славка к этой девице приходил, рассказал, что у него есть видео, где ее там по-всякому. А шлюха эта бесстыжая заявила, мол, пусть показывает, кому хочет. Менять показания не будет и все тут. Тогда к ней ребята заглянули. Сегодня. Деньги предлагали по-хорошему. Она — ни в какую. Ты понимаешь, на ней пробы негде ставить, а туда же… И ведь всё сама… заманила в свой вертеп мальчишек, жопой там крутила голой, а теперь жертвой прикинулась. Настаивает…

— Игорь Юрьевич, ну и пусть она настаивает. Вы ведь записи с камер удалили. Всех свидетелей уже… обработали. Так? Все подтвердят ваши слова.

Он кивнул, а потом сказал:

— Не всех. Там еще одна какая-то… Ну с ней мы поговорим. Завтра, может быть. Просто она — единственная не из этой их общаги. Поэтому с ней пока не разговаривали. Но ребята уже выяснили, кто она, где живет.

— Ну и в чем проблема? — пожал я плечами.

— Да как-то все равно нервно, знаешь… И так это не вовремя! Тут выборы на носу, сейчас такое внимание ко мне повышенное, а этот дурак… Ей-богу, с таким сыном врагов не нужно! Боюсь, что просочится…

— Конечно, просочится. Если уже не просочилось.

Леонтьев побледнел на глазах. И аж затрясся.

— Ну всё… это конец… Мои вообще-то мониторят, вроде пока ничего, но в любую минуту ведь может рвануть… Это ж будет конец… позорище… А, может, можно еще что-то сделать? Герман, ты же у меня голова, ну придумай что-нибудь, а? Подскажи…

— Запустите эту историю в массы первым, да и всё. Сыграйте на опережение. Расскажите вашу версию. Сделайте упор на ее репутацию.

— Самому? Рассказать об этом?

— Об этом все равно узнают. Вопрос, как и в каком свете. Даже если она потом попробует оспорить, то… — Я развел руками. — Prior tempore — potior jure. Кто явился первым, тот и прав. Да и в целом, общество легко в чем-то убедить, а вот переубедить гораздо сложнее.

— Ну да, да, ты прав. А если скормить журналистам не только про Славку, а еще будто она не первый раз так…

Не дослушав, я извинился и пошел к себе. Пару дней Леонтьев ко мне не лез, во всяком случае, с своим Славиком. А тут опять что-то понадобилось.

Приезжаю как раз к ужину.

— О, Герман, сынок, мы тебя уже заждались, — приподнимается из-за стола Леонтьев.

— Ага, так истосковались… брат… — ерничает Славик и тут же получает подзатыльник от отца.

— Заткнулся бы лучше, паршивец, — цедит он яростно, потом обращается ко мне с заискивающей улыбкой: — Что с дурака взять! Герман, я твою мысль, ну насчет огласки… кому надо передал, препоручил, чтобы всё сделали в лучшем виде. Всё уже готово, сам текст лично посмотрел, одобрил. Хорошо так написали, да… Девка эта пожалеет, что полезла, так ее продернули там! Сегодня выйдет, вчера должна была, но что-то там у них не получилось… бардак везде… Но сегодня точно, пообещали. И везде пустят, в хронике, на нашем официальном… по каналам в этом… как его телеграм… везде, в общем…

— Прекрасно, — киваю я.

— Но я все равно нервничаю… вдруг что не так пойдет… Еще дура эта, свидетельница, ну я говорил тогда… Подруга этой Орловой или кто она ей… В общем, упертая девица оказалась. Вчера с ней ребята побеседовали — не поняла. Сегодня снова наведались…

— А кто она? — без всякого интереса спрашиваю я, просто чтобы хоть что-то сказать.

— Да никто, — пожимает плечами Леонтьев. — Обычная девица. Студентка. Сирота. Никаких там у нее связей… никого, в общем. Третьякова Елена Сергеевна…

40. Герман

— Герман, с тобой все в порядке? — обеспокоенно спрашивает Леонтьев. — Герман… ты как? Что с тобой?

Я медленно возвращаюсь в реальность. Наверное, если бы сейчас прямо здесь вдруг случился взрыв, меня бы и то так не оглушило. Хотя он и случился, этот взрыв, только где-то внутри, под ребрами, разорвав и раздробив всё в крошево.

— Да, Герман, — поддакивает его жена. — Вы вдруг так страшно побледнели. Прямо жутко. Никогда не видела, чтобы так резко…

Спазм в горле, сковавший горло, потихоньку отпускает.

— Заболело где-то? — спрашивает она.

Я киваю.

— Да.

— Сердце? — сочувствует она.

Снова киваю и наконец выдыхаю.

— Уже прошло. Все нормально.

— Герман, ну сердце надо беречь. Обследуйтесь. Вы же такой молодой. Мальчик совсем.

— Непременно, — соглашаюсь я. — Спасибо.

— Да, с сердцем шутки плохи, — подхватывает Леонтьев. — Ты нас так не пугай. У меня, кстати, есть отличный кардиолог, надо будет ему позвонить…

— Да правда всё уже нормально, — спокойно говорю ему. — Не стоит внимания. Так о чем мы говорили?

— А! Да. Свидетельница эта. Третьякова, — сразу переключается Леонтьев.

Я слушаю его с абсолютно невозмутимым видом. Киваю, поддакиваю, задаю какие-то вопросы скучающим тоном. А у самого в голове апокалипсис. Мысли носятся вихрем, гудят, распирают. Лена. Лена, Леночка… Почему? Откуда? Как ты в этом всем оказалась замешана? Зачем? Неужели и тебя… тронули? И почему ничего не сказала мне? Ты же звонила… звонила как раз в тот вечер… Только ответила Вика, а я увидел твой звонок не сразу… Леонтьев сказал, приходили к тебе уже… И что они тебе сделали? Обидели? Напугали?

— … и главное, за душой у нее ничего. Голь перекатная. Парни ей внятно сказали — не обидим. Сумму предложили хорошую. Всего-то скажи, что ничего не видела, ничего не слышала, ничего не знаешь. Всё…

— Ее били? Угрожали ей? — спрашиваю ровно, а внутри всё замирает в эту секунду. Даже не дышу, ожидая его ответа.

— Да нет, что мы, звери, что ли? Там девчонка, соплей перешибешь. Там еще бабка была у неё старая. Откинулась бы со страху, тогда вообще проблем не оберешься. Нет. Просто попросили по-человечески, мол, пойди в полицию и скажи, что ничего не знаешь. А то ведь она там наговорила такого! Я же читал ее показания…

— Да гонит она! — влезает Славик.

— Цыц! — рявкает на него Леонтьев, гневно сверкнув взглядом. — Идиот…

— А в тот день… — обращаюсь теперь к Славику. — Тогда ее тоже… Что-то ей сделали? Обижали?

— Да нет. Я, если честно, плохо ее помню. Но я б и не стал. Зачем? Она ж меня не кидала, как эта шалава…

— Слава! — одергивает его мать.

— Ну а че, мам? Шалава она и есть.

— Не за столом же, — расстраивается она.

— А что, за столом… — гнет свое Славик, но слышит рык отца и замолкает. — Ладно. Короче, свидетельницу эту никто не трогал. Да там кого трогать? Там вообще такая фиалка. Я бы на такую и не… Хотя Нику вот она понравилась. Он там к ней немного подкатывал, но так… лайтово. Без рук. Она его послала и всё. И вообще почти сразу свалила. И какого хрена теперь вдруг вылезла?

— А вот такого, — злится Леонтьев, — что весь ваш концерт по телефону слышала.

На несколько секунд повисает тишина. Леонтьев прочищает горло и подытоживает:

— В общем, попросили ее просто отказаться от своих показаний. Следак, мол, в теме. Ну а мы отблагодарим. Ну, дали ей сроку один день. Завтра посмотрим, а если не согласится…

И в этот момент у меня начинает гудеть телефон. Леонтьев замолкает. Ждет, когда я отвечу. Смотрю на экран — Лена. Ну это просто ирония какая-то… Ни позже, ни раньше.

Сбрасываю звонок. Быстро прячу телефон в карман.

— Кто там? Не Вика, нет? — интересуется Леонтьев.

— Нет. А если не согласится, то что? — возвращаюсь я к больному вопросу.

Но Леонтьев разводит руками.

— По обстоятельствам. Ребята умеют быть убедительными…

Выдавливаю усмешку. Леонтьев тут же ведется.

— Сомневаешься? Зря-зря. Мои ребята и не таких пигалиц ломали…

В груди печет адски, но продолжаю невозмутимо:

— Игорь Юрьевич, убеждать надо уметь, не вынимая рук из карманов. Вы имейте в виду, что теперь, когда дело получит широкую огласку, следить будут не только за этой девушкой, но и за вами, и за всеми, кто хоть как-то причастен. Каждый ваш шаг, каждое ваше слово будут под пристальным вниманием. Ее, вас, Славика будут обсуждать. А теперь подумайте, что будет, если про ваших ребят и их методы станет вдруг известно?

— Ну… — замявшись, бормочет он. Но сдаваться не хочет: — Ну они же не дураки, при людях не станут…

Я ничего не отвечаю, просто смотрю на него молча. Он еще немного мнется, но сомнения берут верх.

— Ну да ты прав. Сейчас же все такие продвинутые, все всё кругом снимают, в туалет нельзя сходить спокойно… Ну а как тогда быть с ней?

— Никак.

— В смысле — никак? Что с ней делать-то?

— Пока ничего. Будете давить на нее или на ту девушку — об этом обязательно узнают. И тогда… ну вы и сами знаете, чем чревато возмущение масс.

— Ну это я понял, но потом-то как… — растерянно моргает Леонтьев.

— Посмотрим, — отвечаю расплывчато, но он сразу успокаивается.

— Ну, полагаюсь на тебя, Герман… Ты уж придумай, как незаметно нейтрализовать эту девицу. Чтоб к суду всё было в ажуре, да? Мне ведь сейчас что важно? Чтобы это всё закончилось как можно скорее. Выборы через два месяца. А надо, чтобы еще об этой истории успели забыть. Кокорин обещал со своей стороны, что всё по-быстрому сделают… А ты, значит, возьмешь ее на себя, да?

Я киваю.

— Спасибо, сынок.

41. Лена

Эти двое уходят. Я медленно поворачиваюсь к бабушке. Господи, как ей всё это объяснить?

А бабушка так и сидит за столом, не двигаясь, но не как обычно — прямо, а сгорбившись, будто обмякла. И дышит тяжело, со свистом.

— Бабулечка, все будет хорошо, не переживай только… — присаживаюсь на корточки рядом с ней. — Тебе нельзя волноваться!

Она кивает, а сама вся бледная, губы почти серые.

Я бегу к холодильнику, достаю флакон с ее лекарством, торопливо капаю, не считая. Разбавляю водой и к ней. А у нее руки как плети висят вдоль тела. Она даже стакан взять не может.

Подношу сама к ее рту, придерживаю голову за затылок, но половину она проливает на себя. Затем хватаю телефон и набираю скорую.

Встрепенувшись, бабушка протестующе качает головой, но я их тороплю: «Пожалуйста, скорее! Похоже, инфаркт… уже второй…».

К счастью, скорая в кои-то веки приезжает довольно быстро.

Я к тому времени уже уложила бабушку в кровать и подготовила все документы и выписки.

Женщина-врач сухо и коротко дает какие-то указания пареньку, тот суетливо раскрывает чемодан с кардиографом, распускает провода, цепляет присоски. А я все это время стою за их спинами, не дыша. Трясусь. Зажимаю кулаком рот, стараясь не плакать, но чувствую, что в груди уже вовсю колотится истерика.

До меня не сразу доходит, что врач обращается уже не к парню, а ко мне.

— Инфаркт давний… а сейчас лишь небольшая синусовая тахикардия. Бабушка не нервничала, не перетруждалась? — строго смотрит она на меня поверх очков, пока парень собирает кардиограф.

— Нервничала, — киваю я.

— А вот не надо нервничать. Нельзя, — хмурится она. — Надо бабушку беречь. Какие препараты она принимает? Она вообще что-нибудь принимает?

Распереживавшись, я безбожно туплю, переспрашиваю, словно не могу уловить смысла слов.

— Что. Она. Принимает, — раздражается врач.

Я, как назло, не могу вспомнить названия бабушкиных таблеток. Тогда открываю сервант, сгребаю их в кучу и высыпаю на стол перед ними. Женщина скользит по упаковкам глазами, затем кивает, мол, все правильно.

В конце концов они делают бабушке укол, дают мне расписаться в своих бумагах и уезжают.

Пережитый страх почти полностью лишает меня сил. Я сначала сажусь на край бабушкиной кровати, а потом и вовсе валюсь на бок. Пристраиваюсь рядом, обнимаю и, всхлипывая, шепчу:

— Ты так меня напугала… пожалуйста, бабулечка, только не умирай… я без тебя пропаду…

Бабушка сначала молча гладит меня по плечу. Потом спрашивает тихим вялым шепотом:

— А кто… это был… сегодня? Что они хотели?

— Это… как же тебе объяснить. Помнишь, я к Юле Орловой ходила на день рождения недавно? Ну, так вот…

Я ненадолго замолкаю, обдумывая, как рассказать ей всё это без жестоких подробностей, но вскоре замечаю, что бабушка уже спит.

***

Я осторожно поднимаюсь, чтобы ее не будить. А потом беру телефон и выхожу на улицу. Нахожу контакт Германа. Нет, я не буду просить его вмешаться, помочь нам. У него там своих проблем полон рот. Мне просто хочется услышать его голос. Просто хочется кому-нибудь рассказать, как мне плохо и страшно. Нет, не кому-нибудь, а ему… Просто хочется, чтобы он меня пожалел и сказал: «Все будет хорошо», даже если ничего хорошего не будет.

Идут длинные гудки. Один, второй, третий. А затем он просто сбрасывает мой звонок. Вот так…

***

Вечером к нам приходит Олеся Владимировна. Я так рада ее видеть, что чуть не плачу. Я ведь места себе не находила весь вечер. Всё думала, думала, что делать — и ничего не могла придумать. Чувствовала себя загнанной в угол. Да еще то, что Герман не захотел со мной говорить, неожиданно ранило. И сильно. Я, конечно, себя стараюсь убедить, что он, наверное, просто не мог ответить. Но все равно… меня как будто по лицу ударили.

Рассказываю Олесе Владимировне про визит тех двоих и про бабушку. От возмущения она аж подскакивает со стула и начинает мерить шагами кухню. В комнату я ее не провожу — там бабушка до сих пор спит.

— Нет, ну какие твари, — шипит она, стараясь говорить тихо. — Моральные уроды! Кто-нибудь из соседей их видел? Нет?

Я пожимаю плечами.

— Когда я пришла, они уже тут сидели.

— Господи, бедная твоя бабушка… И что скорая? Что сказали?

— Слава богу, обошлось. Перенервничала просто.

— Знаешь что, Лена. Мы отправим твою бабушку в «Ангару», это профилакторий. Как раз для сердечников. У меня там мама каждую весну лежит. Я поговорю с папой, он поможет туда твою бабушку устроить.

— Спасибо, — не сдержавшись, обнимаю ее.

И как-то потихоньку успокаиваюсь.

— Самое-то главное. Я же встречалась сегодня с редактором. Все ему рассказала. В общем, завтра утром к Юле приедет журналист. Журналистка. Девушка. Возьмет у нее интервью. Потом и у тебя тоже. Материал подготовят и, может быть, уже послезавтра всё выйдет.

— И они не побоялись?

— Наоборот. Вдохновились. В смысле… ну, они же гоняются за сенсациями, тем более если дело касается громких имен. Только они попросили никому до выхода их материала больше ничего не рассказывать.

— Да, конечно. Ой, я вам даже чай не предложила, — спохватываюсь я. — А давайте я вас накормлю? У нас есть пирог с курицей. Бабушка утром испекла…

— А знаешь, давай! Я весь день бегаю, даже не обедала сегодня. А, оказывается, голодная как волк.

Но поесть она не успевает — почти сразу Олесе Владимировне звонит муж и вскоре приезжает за ней.

Как только она уходит, на меня вновь наваливается тяжелое, раздирающее чувство. Оно, как болезнь, душит, выматывает, грызет изнутри. И как от него избавиться, как его хотя бы немного заглушить — я не знаю.

Уже ложусь спать, как вдруг звонит телефон. Герман!

Долю секунды я медлю, но потом словно срываюсь. Принимаю вызов и, судорожно выдохнув, говорю:

— Герман, я в беде…

42. Лена

Я в беде…

Ну зачем я так сразу? Как обухом по голове. Ведь не хотела на него ничего вываливать.

— То есть со мной всё в порядке, не думай. Просто… тут всякие сложности. Это несмертельно, но… я не знаю, что мне делать. Герман… ты меня слышишь? — спрашиваю его.

— Можешь выйти? — отвечает Герман.

— В смысле — выйти? Куда? — теряюсь я.

— Из дома. Во двор.

— Ты здесь? А как…? Откуда… Да, конечно! Подожди минуточку.

Я, стараясь не шуметь, бегу на цыпочках в прихожую. Накидываю ветровку, сую ноги в кроссовки и уже собираюсь выходить, но на пару секунд приостанавливаюсь перед зеркалом.

Глупости все это, говорю себе. Да и темно уже на улице. Но все равно быстро распускаю волосы, поправляю их и выхожу. Герман любит, когда они свободно лежат по плечам и спине…

Выскакиваю во двор, вижу его машину и устремляюсь было к ней, но тут же слышу его голос совсем рядом, сбоку.

— Лен…

Я от неожиданности вздрагиваю и оборачиваюсь. Герман стоит у самого подъезда, прямо за спиной, чуть сбоку. Держит руки в карманах брюк. Я останавливаюсь напротив него.

— Привет… — говорю тихо.

Герман сегодня совсем другой. Я это сразу чувствую. Со мной он всегда держится благодушно и снисходительно. Порой нежно, порой немного насмешливо. Голос его, когда говорит со мной, какой-то ласкающий и обволакивающий. И эта его аура, или как хотите ее назовите, обычно меня окутывает, словно наркотический дурман, затягивает и практически лишает воли. Так, что я могу как угодно поначалу трепыхаться, но все равно вскоре таю и млею. И забыв всё на свете, тянусь к нему.

А сейчас он максимально собран и сосредоточен. Я, наверное, никогда его таким не видела. Он даже смотрит на меня иначе — пронизывающе и очень серьезно. Будто ему предстоит сообщить мне трагическую весть, и он боится, что я не вынесу. Мне даже не по себе от этого становится.

— Привет, Лена. Как ты? — и говорит не так, как раньше. Как будто с едва уловимым надломом.

— Со мной все в порядке, — отвечаю я.

Несколько долгих секунд он еще смотрит на меня все так же, неотрывно, не мигая, пронизывая насквозь, а затем, вынув руки из карманов, притягивает меня к себе и обнимает.

И тоже совсем не так, как раньше. Сексуального в его объятьях сейчас нет ничего. Он просто прижимает меня к груди. Крепко. Щекой упирается в мою макушку. Так, будто мы очень давно не виделись, истосковались и вот наконец встретились. Или, наоборот, словно он со мной прощается навсегда.

Но эту мысль я отгоняю. Не хочу о плохом. Мне кажется, я сейчас чувствую его как никогда — остро и мощно. Словно оголенный нерв. Пропускаю через себя его боль и упоение. И сама задыхаюсь от избытка эмоций. Такое ощущение, что мы с ним сейчас — одно целое.

Вот бы век так стоять… с ним вместе… и чтобы ни души вокруг…

— Я не дам никому тебя обидеть, — слышу его шепот. И почему-то верю.

Горячая грудь его мерно вздымается. Я жмусь к нему еще теснее. Но голые ноги мерзнут, все-таки уже осень. Озноб пробегает под кожей.

— Ты замерзла? — отстраняется Герман. — Пойдем погреешься.

Обнимая за талию, он ведет меня к машине.

Открывает передо мной дверцу, потом садится сам и включает печку. Еще и с себя снимает пиджак и кладет мне на колени.

— Так теплее?

Я опять слышу в его голосе привычную нежность, и что-то хрупкое во мне ломается. Неожиданно для себя я начинаю плакать. Не потому, что плохо, а потому что… не знаю, столько во мне чувств сейчас, что держать в себе невозможно. Хотя и нервы, конечно, за последние дни сильно сдали.

Герман, развернувшись полубоком, наклоняется ко мне со своего сиденья.

— Не плачь. Я с тобой. Никто тебя больше не тронет. Обещаю.

Я подбираю слезы тыльной стороной ладони. То киваю, мол, верю. То, наоборот, качаю головой — хочу сказать: не обращай внимания. Но вместо слов лишь всхлипываю.

Герман достает из бардачка бутылку с минералкой, открывает, протягивает мне.

— Попей…

Делаю глоток.

— Еще пей…

И я действительно успокаиваюсь. Он так и сидит полубоком, смотрит на меня, гладит мои волосы рукой. И молчит. Не торопит. Ждет, когда я сама заговорю.

— Помнишь, я хотела тебе кое-что рассказать? — шмыгнув носом, спрашиваю я. — Ну, когда мы ездили к тебе?

Не отрывая взгляд, Герман кивает.

— Я еще тогда хотела, но потом тебе позвонил губернатор. И я как-то… не знаю. Передумала. А зря, наверное. Но ты пойми, я не хотела тебя напрягать. Ты же должен с ним быть в хороших отношениях, а тут… тут просто ужас…

Герман не перебивает, но я вижу, как мрачнеет его лицо.

— В общем, у меня есть подруга. Мы с ней в одной группе учимся. Юля Орлова. В прошлые выходные она пригласила меня на день рождения. А еще пригласила сына этого твоего Леонтьева. Славу. Ну, они до этого какое-то время встречались с Юлькой. Он пришел с другом. С двумя друзьями, но третий… — я покачала головой… — ушел куда-то…не знаю. Я тоже рано ушла. Мне надо было к…

Я осекаюсь. Говорить сейчас Герману про Антона у меня язык не поворачивается. Но он, как всегда, понимает все сам. Однако не вгоняет меня в смущение.

— В Листвянку, — подсказывает он.

— Да, да, в Листвянку, — подхватываю я. — Ну вот. Я уехала. А потом мне Юлька звонит из общаги, болтает о том о сем. Она в тот момент в комнате одна осталась. Эти… ну, Слава с его другом Никитой куда-то вышли. И тут вдруг они возвращаются и сразу начинают на нее наезжать. Грубо так. С оскорблениями. Слава ей что-то припоминает. Я подробностей не знаю… то есть знаю… Юлька на какой-то вечеринке полгода назад гуляла, ее там подпоили, что она отрубилась и ничего не помнит. А кто-то ее в это время… ну, ты понимаешь… — краснею я. — А еще кто-то это снял и выложил на каком-то закрытом канале в телеграм. Слава это нашел и решил… в общем, что Юлька его обманывала. Стал ее избивать. А потом… потом вообще над ней надругался. А я все слышала. Ну, почти. Она же не сбросила звонок, когда выронила телефон. Я потом вызвала полицию, но они поздно слишком приехали. Юлька сбежала от них, приехала туда, в Листвянку на такси, ко мне. Она и сейчас там. Прячется. Потому что они ей угрожают. Они и мне угрожали… запугивали, что мою бабушку…

Я опять коротко всхлипываю.

— Хотят, чтобы ты изменила показания?

Я киваю.

— Но я не могу. Я так боюсь, до смерти боюсь… не за себя… за бабушку. И все равно не могу. Просто не могу и всё. Ты меня, наверное, не понимаешь, да?

— Отчего же? Я бы сильно удивился, если б было иначе. Просто… — Герман на миг замолкает. — Просто лучше бы ты рассказала мне об этом сразу.

— Наверное… — пожимаю плечами. — Ну, просто ты же вроде как с ними. Я не хотела ставить тебя перед выбором. Ты же сам сказал, что отец до суда в подвешенном состоянии. И все зависит от губернатора. И, если честно, я даже боялась, что ты… выберешь не нас.

Герман долго смотрит на меня с совершенно нечитаемым выражением. Потом говорит:

— Я всегда выберу тебя.

Я сглатываю. Лишь бы опять не расплакаться. Сморгнув подступившие слезы, выдавливаю благодарную улыбку в ответ.

— Ты злишься на меня, да? Что не доверилась тебе сразу?

Он качает головой.

— Но ты такой… мрачный. Если злишься, можешь всё мне высказать…

— Как я могу на тебя злиться? — невесело улыбается он. — Я на себя злюсь.

— За что?

Но он вместо этого вдруг спрашивает:

— Ты ведь из-за этого звонила тогда? Когда ответила Вика?

— Да, — признаю я.

Он снова выдыхает, протяжно и как-то мучительно.

Немного поколебавшись, я спрашиваю:

— А что мне теперь делать?

— Ничего. Пока, во всяком случае, — вздыхает он.

— А если они опять придут?

— Не придут.

— А ты откуда знаешь?

Он не отвечает. А потом говорит:

— Поехали ко мне? Живи у меня. Я буду тебя возить, куда надо. В школу твою или еще куда.

— А как же бабушка? Я не могу ее бросить.

— Возьми ее собой. Места хватит.

Я бы полжизни, наверное, отдала, чтобы просто поехать к нему, жить с ним в одном доме. С ним… да это же просто мечта. Сказка.

— Я не могу… — выдавливаю из себя горестно. — Что я скажу Антону? Я не могу… Прости меня, прости. Но…

Я закрываю лицо руками. Слез нет, но так горько…

На удивление, Герман не спорит, не доказывает мне, что я погрязла в болоте, что гублю себя, что я должна освободиться и все прочее. Он просто молча ждет.

— Прости меня, — шепчу я.

— Тебе не за что просить у меня прощения, Леночка, — отвечает он.

Чтобы скорее миновать этот неловкий момент с Антоном, я с наигранной живостью сообщаю ему:

— А знаешь, что мы придумали? Точнее, Олеся Владимировна. Про всё это рассказать в СМИ. Завтра утром к Юльке приедет журналистка, возьмет у нее интервью. А затем и со мной побеседует. И потом всё это опубликуют. Как думаешь, это нам поможет?

Герман почему-то не отвечает. Только опять смотрит на меня так же, как час назад, при встрече. С какой-то пронизывающей жалостью. Так смотрел на меня двоюродный дядя, когда объяснял, почему я больше никогда не увижу маму с папой. Так же смотрел на нас и врач, когда сообщал про аневризму.

— Олеся Владимировна говорит, что поможет… — вяло заканчиваю я мысль и замолкаю.

Видимо, Германа ранило, что я отказалась к нему поехать жить. Меня бы тоже ранило. Отворачиваюсь к окну. Мне неудобно перед ним, да вообще стыдно. Я ведь ненавижу такое: пользоваться человеком, который тебя любит. А у меня сейчас так и получается. Обращаюсь за помощью к нему и тут же говорю: «Извини, у меня Антон». Хороша, ничего не скажешь. Самой от себя противно…

— Прости меня, — жалобно лепечу я. — Мне пора. Я… я позвоню тебе… потом как-нибудь, да?

Он кивает и все смотрит, смотрит так, что у меня сейчас сердце разорвется. Я не выдерживаю. Выскакиваю из машины и убегаю домой.

А ночью просто изнемогаю…

***

Наутро бабушка просыпается вполне бодрой. Даже и не скажешь, что вчера ей так плохо было. Но, конечно, она ничего не забыла. И мне приходится за завтраком рассказывать ей всю эту гнусную историю. Естественно, я как могу смягчаю, а кое-где — умалчиваю. Всего ведь бабушке не скажешь. Но и этого хватает, чтобы она распереживалась. Забавно, но она тут же вспоминает про Германа.

— Надо ему все рассказать. Он что-нибудь сделает. Он тебя не даст в обиду.

— Я уже рассказала. Вчера. Когда ты спала.

— И правильно, — согласно кивает бабушка. — Что они там мне вкололи? До сих пор голова плывет…

После завтрака я еду в Листвянку. Бабушка почему-то недовольна, но я ведь Антону и Вере Алексеевне пообещала, что в выходные буду приезжать. К тому же там Юлька.

— Я ненадолго, — заверяю ее. — На пару часов и обратно.

Но бабушка все равно хмурится.

Выхожу на улицу и первым делом оглядываюсь по сторонам. Ищу ту черную машину или тех двоих, что угрожали нам. Но у обочины припаркованы лишь два белых универсала и серебристый седан с тонированными стеклами.

Выдохнув с облегчением, я еду на автовокзал. Оттуда — на маршрутке в Листвянку. Всю дорогу волнуюсь. Не то что очень нервничаю, но и расслабиться не могу. Интересно же, поговорили с Юлькой или нет. Если да, то как всё прошло?

В Листвянке осенью довольно пустынно по сравнению с летними месяцами. Поток туристов схлынул. Машин тоже почти нет… Я перехожу дорогу и вдруг замечаю серебристый седан. Тот самый, что стоял возле дома утром. И сердце тотчас обрывается и кубарем катится вниз.

Я заскакиваю в ближайший магазин, трясясь от ужаса. Седан останавливается рядом. Боже… какой кошмар, шепчу я в панике. И самое плохое, что я еще и Юльку теперь сдам…

Судорожно достаю телефон. Набираю Германа. На этот раз, к счастью, он отвечает сразу.

— Привет… Герман! За мной следят…

— Привет, — голос его сонный. А потом он задает совершенно неожиданный вопрос. — Уже?

— Что значит — уже? — чуть не плачу я.

— Да это я попросил. Василия. Помнишь, я тебе рассказывал, что он открыл в Ангарске свое охранное агентство? Я попросил его вчера, чтобы он к тебе кого-нибудь отправил… Охранять тебя будут круглосуточно. Прости, что не предупредил. Хотел утром тебе позвонить.

— Так это не от Леонтьева? — выдыхаю я с облегчением.

— Нет. Это от Василия. Не бойся, Леночка…

43. Лена

Страх отпускает.

Нет, ну какой же все-таки Герман!

У меня в груди встал ком от избытка смешанных чувств. Это и восхищение напополам с благодарностью, и застарелая тоска по нему напополам со стыдом.

Да, мне стыдно оттого, что я в нем… ну не то что сомневалась, но допускала же нехорошую мысль на его счет. А на деле по части великодушия мне до него расти и расти…

Я набираю каких-то конфет к чаю, печенье, яблок, связку бананов. Вера Алексеевна будет ругаться, конечно, в своей манере: «Ох, зачем такие траты? У нас всё есть».

Она всегда так говорит. Но мне неловко идти к ним с пустыми руками, особенно теперь — когда еще и Юльку на них повесила.

Иду к дому, а сама боковым зрением слежу: едет или не едет за мной охрана. Едет. И это такое странное чувство. С одной стороны, как-то немного напрягает, словно я под колпаком. А с другой — спокойно и приятно.

Подхожу к подъезду и от удивления невольно приостанавливаюсь под окном комнаты Антона. Из открытой форточки разносится Юлькин заливистый хохот и, что совсем непривычно, его смех. Я уже и забыла, как он звучит. Я забыла даже, что Антон вообще когда-то смеялся…

Я стою и не знаю, что делать дальше. Нет, я рада слышать его смех. Очень рада. Это как неожиданная добрая новость. Как глоток надежды.

И еще я рада, что Антон с Юлькой поладили. Я ведь так переживала, что они разругаются, не уживутся. Прежде они друг друга на дух не выносили. Антон считал Юльку, мягко говоря, вертихвосткой и даже убеждал меня прекратить с ней общаться, мол, дурное влияние заразно. Юлька тоже чего только не говорила в его адрес. И вот пожалуйста — общаются друг с другом за милую душу.

Ловлю себя на том, что прислушиваюсь к их смеху и улыбаюсь. Однако при этом чувствую себя третьей лишней, что ли. И даже как будто заходить туда неудобно. Кажется, что я своим появлением всё испорчу.

Я оглядываюсь на серебристый седан. Стоит неподалеку. Тот, кто там сидит, наверное, не понимает, с чего я вдруг зависла под окном. Вздохнув, захожу.

Мне открывает дверь Вера Алексеевна. Она рада моему приезду, только глаза у нее бегают. И суетится она больше, чем обычно.

И тут из комнаты Антона доносится Юлькин взвизг и новый взрыв хохота. Да я сроду не слышала, чтобы Антон так хохотал.

Мы обе замолкаем. Я вижу, как Вере Алексеевне неловко. Она прямо не знает, куда взгляд деть.

Мне тоже как-то не очень. Замечаю, что всё еще держу в руках пакет со сладостями и отдаю ей. Она немного протестует по привычке. А затем, смущенно хихикнув, Вера Алексеевна вдруг громко и с какой-то неестественной радостью выкрикивает:

— Юля! Антоша! Леночка приехала!

После такого мне становится еще больше не по себе. Правда, ее крик там, похоже, и не слышат, продолжая вовсю веселиться.

— Мне можно все-таки войти? — спрашиваю ее.

— Конечно, Леночка! Почему ты спрашиваешь? — краснея, восклицает она. — А я пойду чай поставлю.

Она попросту сбегает на кухню. Постучав, просто ради приличия, так как стук мой тоже явно никто не слышит, не вхожу, чувствуя себя помехой.

В первый момент у меня и правда возникает ощущение, что я заявилась невовремя и вообще зря, как незваный гость. Даже возникает порыв немедленно уйти, пока меня не заметили, но я стою на пороге как приклеенная.

Юлька сидит на стуле, закинув скрещенные ноги на кровать Антона. Ее голые пятки упираются ему в бедро. В руке у нее его телефон, он тянется за ним, пытаясь отобрать, но Юлька не дает. Дразнит, отводит подальше, потом снова подносит к нему и тут же отдергивает руку. Антон в попытке забрать свой телефон даже приподнимается на одном локте. Причем вполне уверенно. Еще недавно он вот так не мог, как ни пытался.

Но потом обессиленно падает.

— Что? Всё? Сдулся? Дохляк! — смеется Юлька и пинает его пяткой в бедро.

Он улыбается, ловит ее ногу за лодыжку. А потом замечает меня и… не убирает руку. Взгляд его меняется, лицо его меняется. Он вдруг начинает гладить Юлькину ногу — но слишком нарочито, явно для меня. Не знаю… не понимаю, зачем ему это.

К тому же мог бы и не делать этого. Мне вполне хватило и того момента, когда я только вошла. В тот момент Антон смотрел на Юльку с неподдельным мужским интересом. А сейчас это просто какой-то дурацкий спектакль. Только ради чего? Он как будто хочет меня этим оскорбить или уязвить. Может, он злится на меня за что-то?

Юлька меня не видит, но возмущается и шутливо пинает его свободной ногой:

— Э-э-э! Обалдел, Антонище! Руки прочь от Советской власти!

Потом бросает случайный взгляд на дверь, видит меня и без малейшего конфуза, без тени стеснения вскакивает со стула и бежит навстречу мне, радостно приветствуя:

— О! Ленка! Круто, что ты приехала!

На секунду сжимает меня в объятьях, вскользь целует в щеку. Затем тянет за руку вглубь комнаты. Усаживает на стул, на котором только что сидела, а сама взбирается на рядом стоящий письменный стол. Задирает одну ногу, подтянув колено к груди, и упирается в него подбородком.

Короткий халатик ползет вверх, оголяя бедро, но Юлька на это даже внимания не обращает. Зато обращает Антон. Действительно обращает, а не делает вид. То есть сейчас он, наоборот, старается на нее не смотреть, но взгляд сам все время туда соскальзывает. Липнет, плывет. А я чувствую себя ужасно. Это, как ни странно, не ревность, не обида, ничего такого даже близко. Мне просто неловко с ними. Как если бы я забрела в чужую спальню.

‍Я не знаю, улавливает это сама Юлька или нет — слишком уж непосредственно она держится, но между ними явно что-то зреет. Иногда ловлю и на себе взгляд Антона. Но от него мне прямо поежиться хочется.

Юлька беспечно болтает, рассказывает, чем они тут занимались всю неделю. А Антон молчит — ни слова, ни звука не обронит. По-моему, он со мной даже не поздоровался сегодня.

— Слушай, эта журналистка, по ходу, где-то по дороге потерялась. Сама сказала, что придет с утра пораньше. Уже обед, и где она? — спрашивает Юлька, качая одной ногой. Потом выпрямляет ее, задерживая на весу, крутит стопой и разглядывает педикюр. А Антон буквально залипает на ней, правда быстро спохватывается, отворачивается и… краснеет.

— Блин, лак слезать начал, — хмурится Юлька. — И с собой ничего нет… всё в общаге осталось… Скоро буду ходить, как бичиха. Ай, да и плевать, — она широко мне улыбается, а на Антона и его взгляд, полный желания, — ноль внимания.

— И она не звонила? Не говорила, что задержится? Может, я тогда позвоню Олесе Владимировне? Спрошу ее…

— Англичанке своей? Ну, позвони, — пожимает плечами Юлька и спрыгивает со стола. — Пойду что-нибудь на обед сварганю.

Как только она выходит, напряжение в комнате становится просто невыносимым. Прямо до удушья. Если бы не мой звонок Олесе Владимировне, я бы, наверное, выскочила вслед за Юлькой.

Если она не ответит, так и сделаю, думаю я, слушая длинные гудки. Я даже стою к Антону спиной, чтобы не встретиться с ним взглядом.

Олеся Владимировна в конце концов отвечает на вызов, но про журналистку не в курсе.

— Я сейчас созвонюсь с редактором и всё выясню, — обещает она. — Может, форс-мажор какой-нибудь… Хотя все равно уж предупредить-то должна была бы… Ладно, чего гадать… сейчас узнаю.

— Ладно, спасибо. Буду ждать.

— Подожди, Лена. Еще важный вопрос… Я же поговорила с папой насчет твоей бабушки. Насчет профилактория. Он готов помочь… ну, ускорить… чтобы без очереди, без проволочек сразу ее взяли. Но все равно от вас нужны документы: паспорт, ну это понятно. Справка из поликлиники от участкового терапевта по форме… э-эм… я забыла, боюсь соврать. Давай лучше я тебе в мессенджере всё пришлю. Там небольшой список… самые основные анализы, ЭКГ, флюорография… за два-три дня можно всё оформить. И пусть бабушка отдохнет и подлечится заодно. А мы пока с вашим делом разберемся…

Я благодарю ее и завершаю вызов. Очень хочу выйти отсюда, но заставляю себя остаться. Поворачиваюсь к Антону.

— Привет, — здороваюсь повторно. А он опять не отвечает, но смотрит неотрывно. Исподлобья. Губы при этом сжаты так, что заострились скулы.

— Я рада, что вы с Юлей поладили… Видела, у тебя уже получается приподниматься. Это круто! Вообще здорово. Ты — молодец, — делаю еще одну попытку вытянуть из него хоть слово. Но тщетно. Антон как воды в рот набрал.

— Антон, ты на меня за что-то злишься? — спрашиваю его уже прямо.

Все равно молчит.

— Понятно, — вздыхаю я. — Не буду докучать.

Я встаю и иду к двери, как вдруг слышу за спиной:

— Зачем ты сюда приехала?

Я останавливаюсь. Оглядываюсь на Антона.

— Прости?

— Зачем. Ты. Сюда. Приехала, — повышает он голос, чеканя каждое слово.

— Я не понимаю тебя. Что с тобой?

— Какого хрена ты сюда притащилась? Так понятнее? — вдруг взрывается он, но тут же сбавляет тон. Но говорит хоть и тише, но все равно с какой-то агрессивной истерикой. Он даже снова привстает на локте. Но сейчас я замечаю лишь его лицо, побагровевшее от злости. И просто не знаю, как на всё это реагировать. Смотрю на него ошарашенно и не могу вымолвить ни слова. Таким я никогда его не видела.

— Чего заткнулась? Тебе сложно ответить? Зачем ты сюда таскаешься? Вали отсюда, поняла? Нечего тебе сюда таскаться. Я уже видеть твою… тебя не могу! Ты мне уже осточертела до тошноты!

Прооравшись, Антон падает на спину и закрывает глаза. Потрясенная, я пячусь к двери.

— Лен… — снова говорит он, не открывая глаз, не поворачивая головы. — Не езди сюда больше. Пожалуйста. Я… я не хотел хамить. Извини. Просто… я больше тебя не люблю…

44. Лена

— … И больше не хочу тебя видеть, прости… — заканчивает Антон.

— Хорошо, — глухо отвечаю я. — Я не буду больше приезжать. Буду просто помогать деньгами по мере возможности…

— Да не надо нам от тебя ничего! — снова вспыхивает Антон. — Просто уйди! Исчезни! Из дома, из нашей жизни!

Он вдруг со злостью ударяет кулаком о стену.

— Извини, — отвечаю я. Щеки пылают так, будто меня по ним отхлестали. Я не понимаю его ярости.

За спиной слышу шорох и приглушенный возглас. Поворачиваюсь к двери — на пороге стоит Вера Алексеевна, зажимая рот ладонью. А позади нее маячит Юлька, пытаясь понять, наверное, что здесь происходит.

Вера Алексеевна смотрит на меня виновато и жалостливо.

— Извините, — роняю я и быстро выхожу из комнаты.

— Леночка, подожди! — зовет меня она, но я, не останавливаясь, иду в прихожую. Слышу, как она с горечью бросает Антону: «Как ты мог?! Как ты мог…». Затем устремляется за мной и ловит у входной двери.

— Леночка, не уходи! Прошу! — жалобно стонет она, хватая меня за рукав. — Не уходи вот так! Пожалуйста…

Мне хочется отцепить ее руки, оттолкнуть ее, вырваться отсюда. Но она плачет и смотрит с такой мольбой, что невозможно не уступить. Я следую за ней на кухню. Юлька тем временем о чем-то говорит в комнате Антона за закрытой дверью. Пусть.

— Леночка, прости… прости… Ты так много для нас сделала… Если бы не ты… Я не знаю, что с ним. Антон никогда таким не был. Это всё болезнь поганая. Испортила его… довела до ручки… он так от отчаяния…

— Да, я понимаю, только…

Но Вера Алексеевна не дает мне слова вставить.

— Он одумается… он тебя очень любит, я знаю. Просто измучился… Но я не оправдываю его, ты не подумай! Мне так стыдно перед тобой, так стыдно… Прости нас, Леночка, прости его и меня…

— Пожалуйста, не надо, — прошу ее.

— Нет, нет… Ты — необыкновенная! Другая давно бросила бы его. А ты… ты не оставила Антона. Была рядом. Помогала нам все время. Целое лето работала ради него… Это… это… — Она прижимает руки к груди. — Я таких, как ты не встречала…

— Это я его покалечила! — выпаливаю наконец, не в силах больше это слушать.

— Таких как ты больше нет. Я молиться… — продолжает она по инерции и растерянно стихает. Смотрит на меня непонимающе.

— Это я у вас должна просить прощения. У вас и у Антона. И он имеет полное право меня ненавидеть. Потому что это я была тогда за рулем. Я разбила машину. Это всё я!

— Ч-что? — переспрашивает Вера Алексеевна и тяжело опускается на табурет.

Я и сама еле на ногах держусь.

— Я так виновата перед Антоном… перед вами… Знаю, что вы меня никогда не простите, такое невозможно простить, но я все равно прошу у вас прощения… Я не хотела… Не знаю, как еще искупить свою вину перед вами. Я бы всё отдала, чтобы ничего этого не случилось, но…

Она смотрит застывшим взглядом перед собой и как будто не слышит меня. И я замолкаю, не зная, что еще сказать.

— Ты поэтому, да? — наконец оживает она и поднимает на меня глаза, полные горечи. — Поэтому к Антону ездила? Только из-за того, что считаешь себя виноватой? Ты его не любишь?

Я молчу. Язык будто окаменел и не двигается. Но, наверное, она и так все понимает без слов по моему лицу.

Вера Алексеевна, зажмурившись, качает головой, будто отказывается верить. Потом снова обращается ко мне с надрывом:

— А ты вообще его любила? Хоть когда-нибудь?

Я киваю. Выдавливаю из себя:

— Да. Я так думала, что любила. Но, может, я ошибалась… принимала за любовь что-то другое… простите меня…

— Значит, это правда?

— Да, — киваю я. — Это моя вина…

— Это правда, что ты изменяешь Антону? — в голосе ее столько горечи, что захлебнуться можно.

— Что? Я…? Я… нет… я не… — от удивления заикаюсь я. — Я ему не изменяла…

— Гена Анохин… приятель Антона… на днях заходил. В среду. Сказал ему, что видел тебя с другим. Я нечаянно услышала. Сказал, что привез заказ по адресу. Дом такой богатый на въезде в Листвянку. Какого-то миллионера дом, говорят. Но сам он почти не бывает здесь. Гена сказал, там была ты. С другим мужчиной…

Я сразу вспоминаю курьера, который так странно смотрел на меня в тот день, когда мы были с Германом. И жгучий стыд заливает всё лицо. Душит. Давит.

Господи, какой позор… Я даже взглянуть ей в глаза не могу. Проще умереть на месте.

— Так это правда? Это была ты? Там с другим?

— Да… — выдавливаю через силу, не поднимая глаз. — Это правда.

У нее вырывается судорожный вдох. Опустив голову, она мелко трясется, будто плачет, но без всхлипов, без слез. Я же чувствую себя последней дрянью.

— А я же не поверила. Так и сказала, что этого просто не может быть. И Юля подтвердила. Обознался, говорю, Генка, не может наша Леночка… А Антон сразу все понял. Выгнал Генку, а сам… если б не Юля… не знаю даже…

— Простите, — повторяю я шепотом. Что еще я могу сказать?

Чувствую, кто-то тихонько тянет меня сзади за рукав. Оглядываюсь — Юлька. В джинсах, в ветровке, с рюкзаком. Молча кивает на входную дверь.

***

Мы выходим с Юлькой на улицу, но вместо остановки сворачиваем в соседний двор. Она курит, я молчу.

Разговор с Верой Алексеевной меня полностью раздавил. Я прямо по-настоящему чувствую себя больной, да вообще еле живой. Сил нет даже поплакать. И такая тяжесть в груди, будто меня каменной глыбой придавило.

Но Юлька почему-то думает, что мне так плохо из-за Антона.

— Он мне сейчас такой: не уходи… пожалуйста, Юля… куда ты… А я ему: ты обалдел? Ты сейчас мою единственную подругу обхамил, а я тут останусь? Ты себе мозг отлежал? А он снова…

Бросаю на нее измученный взгляд. Возражать, убеждать, да даже просто говорить сейчас совсем не хочется, но все же отвечаю:

— Конечно, ты должна остаться. Куда ты собралась? Что за глупости?

— Я не могу там теперь оставаться, — упрямится Юлька.

— Можешь.

— Он же тебя обидел.

— Да ничего он меня не обидел, — со стоном произношу я и закрываю лицо ладонями.

— Лен, ну не плачь… ну ты чего?

Не убирая рук, качаю головой, мол, не плачу я. Но Юлька продолжает гладить меня по плечу и приговаривать:

— Антон любит тебя. Он так назло сказал.

— Да перестань, пожалуйста.

— Серьезно! Знаешь как он бесился, когда этот чувак ему про тебя напел? Аж тарелкой в стену запульнул. С едой, между прочим. А потом полдня лежал как умирающий лебедь. Я замаялась отчищать комнату, всё в жире было… Ругалась на него… — усмехается Юлька. — Он сначала огрызался. Тоже нахамил мне, гад… Вообще такое сказанул, что я его чуть не прибила. А потом извинялся. Мы помирились, ну и нормально общаемся… Но тебе он сейчас спецом так сказал, а на самом деле…

— А на самом деле ему нравишься ты, — прерываю ее я. — Юль, ему просто обидно. Это… не знаю… уязвленная гордость, наверное. И я его понимаю. Мы с ним давно как чужие… А сейчас мне уже кажется, что мы никогда и не были по-настоящему с ним близки. Вот как с Германом. И знаешь, это, наверное, звучит чудовищно, но я даже рада, что так получилось. И рада, что Вера Алексеевна теперь всё знает. Я замучилась это скрывать. Каждый раз слышать от нее, какая я хорошая, и при этом знать… это пытка.

— Рада? — хмыкнув, Юлька поворачивается ко мне. — А по тебе и не скажешь. У тебя видок такой, будто тебя КамАЗ переехал.

— Мне просто стыдно. Ужасно стыдно. Ну, из-за того, что она узнала про Германа…

— Так у вас ведь ничего не было! — искренне удивляется Юлька. — За что стыдиться-то?

Я качаю головой, но спорить сил нет.

— Я, кстати, хотела тебя предупредить, но мой телефон уже давно сдох и зарядки с собой нет. Да и лучше его не включать, сказали. Я попросила телефон у Антохи. А он, как догадался, говорит такой: звони, но только при мне. Ну а потом как-то из головы вылетело… Да и он вроде успокоился. Даже не вспоминал об этом больше. Мы с ним вчера вообще…

Она осекается, будто чуть не сказала лишнего.

— Юль, если тебе не в тягость, побудь еще там, с ними, — прошу ее я. — Ну, пока всё не утрясется. Ему нельзя сейчас одному… Да и тебе возвращаться пока опасно… А Антон с тобой вон как ожил. Я его таким радостным и не помню уже.

Юлька не успевает ответить — мне звонит Олеся Владимировна.

— Лена! — мне кажется, голос ее звучит чересчур возбужденно. — Лена… я только что разговаривала с редактором…

— И что? Интервью не будет?

— Будет, только… — она замолкает. И я вдруг понимаю: что-то произошло. Что-то нехорошее.

— Что случилось? — спрашиваю я, а внутри скачками растет тревога.

— Лена, мы опоздали…

45. Лена

Юлька напряженно прислушивается к нашему разговору с Олесей Владимировной.

— Ну что? Что она сказала? — спрашивает обеспокоенно, когда я убираю телефон.

Наверное, у меня все написано на лице, потому что Юлька, лишь взглянув, говорит с горьким смешком:

— Что, всё пропало? Мы все умрем?

— Юль… — начинаю я и не знаю, как подобрать слова, чтобы не обухом по голове.

— Постой угадаю. Журналистку подкупили, и она давать статью не будет?

— Не в этом дело, — качаю я головой. — Всё еще хуже.

У Юльки ползут кверху брови.

— Э-э… в смысле — еще хуже?

— Олеся Владимировна сказала, что статья уже вышла. Еще вчера вечером, оказывается. Я просто не смотрела… не видела. Не до того было… В общем, там написано, что ты сама… — я запинаюсь. — Что ты решила навариться на Леонтьевых. Сама его… ну, затащила в постель, а потом потребовала с него деньги. Короче, стала шантажировать, угрожать… Что это подстава и, скорее всего, заказ. Ну, специально перед выборами…

Юлька смотрит на меня, буквально окаменев. И от потрясения первые несколько секунд не может даже слова вымолвить. Затем вскакивает с криком:

— Это же вранье! Сплошное вранье! Ничего подобного… Что это вообще такое?!

— Юль, да я знаю. Мне можешь не говорить. Олеся Владимировна сказала, что они специально так все представили. Подсуетились первыми, чтобы тебе никто теперь не поверил.

— Покажи мне это, — садится она рядом. — Открой статью. Хочу видеть!

Я достаю телефон, открываю местный новостной сайт и правда — в топе кричащий заголовок: «Губернатора шантажируют накануне выборов. Что это — происки конкурентов или неудачное стечение обстоятельств?»

Юлька выхватывает телефон. Быстро скользит глазами по тексту, время от времени восклицая: Суки! Сволочи! Твари!

— Ты только послушай, что говорит этот ублюдочный Славик! Мы были с ней знакомы около двух месяцев, — зачитывает вслух Юлька. — Она работала официанткой в одном из ресторанов города. Там мы, собственно, и познакомились. Юля мне сразу понравилась, она — яркая, красивая. Но отношения у нас складывались романтические. Я ухаживал за ней, мы встречались. А накануне она пригласила меня на свой день рождения. Мы праздновали. Тогда же всё и случилось. Но всё было совершенно добровольно. Скорее, даже инициатива исходила от нее. Юля живет в общежитии. В комнате с другими девушками. Я не хотел, потому что могли ведь войти… Но Юля сказала, что не стоит беспокоиться, что она попросила их уйти куда-нибудь на ночь. К слову, это действительно так, позже многие это подтвердили.

Юлька опять прерывается и возмущенно выкрикивает:

— Никого я не просила! С чего вообще он это взял? И кто этот бред мог подтвердить? Он всё врет, понимаешь?

— Конечно, понимаю.

— Ладно, читаю дальше. Сами посудите, зачем ей было это делать, если бы она не собиралась, скажем так, вступить в связь? Поэтому повторю, всё, что случилось у нас, было целиком и полностью добровольно. Точнее — с ее подачи. А уже позже она выдвинула свои требования. Запросила крупную сумму денег. Очень крупную. И прямым текстом заявила, что если я не заплачу, то она подаст заявление об изнасиловании. Я, естественно, платить не стал. Потому что не было никакого изнасилования. Это вообще для меня стало шоком. Я к такому оказался просто не готов. Да и нет у меня таких денег. Мой отец, конечно, помогает материально, но в очень разумных пределах, только на самое необходимое, чтобы, по его словам, у нас не возникало иллюзий, что в этом мире всё можно купить и продать… Нет, ты слышала? Смешно даже!

Юлька переводит дух. Затем читает дальше:

— Мы попросили прокомментировать данную ситуацию губернатора Леонтьева Игоря Юрьевича. О, слушай, что папашка Славкин говорит: нет никаких сомнений, что всё это спланированная акция с целью дискредитировать мое имя. К сожалению, это давно не редкость, когда конкуренты, не имея возможности победить честно, используют подобные нечистоплотные методы. И что самое прискорбное, они стараются бить по самому больному. По самому святому. По семье, по детям. Подобная ситуация была и с моим предшественником четыре года назад. С Дмитрием Николаевичем Явницким. Тогда, помнится, спровоцировали скандал с его дочерью. Сейчас мы наблюдаем то же самое. Все знают, что я многим не угодил, потому что активно боролся, сажал и собираюсь сажать воров и коррупционеров. Таких неудобных людей, как я, стараются убрать. Поэтому именно накануне выборов разыграли весь этот спектакль. Одно я могу сказать с полной уверенностью: мой сын на подобное просто не способен. Он в принципе воспитан в глубоком уважении к женщинам, к семейным ценностям, к традициям. Вот же лживый старый пердун!

— Всё?

— Куда там! Слушай дальше: как только стало известно о попытке вымогательства, мы сразу же обратились в прессу. Потому что скрывать нам нечего. Если бы эта история имела хоть какое-то отношение к реальности… если бы мой сын совершил такой страшный грех, я бы ни в коем случае не стал его покрывать. Однако не стремился бы и к широкой огласке. Наоборот. Потому что это позор. Но когда пытаются оболгать невиновного, когда вмешивают в грязную политическую игру твоих близких и хотят сломать им жизнь, просто невозможно молчать. А эту девушку мне искренне жаль. Она сама стала пешкой в чужой игре… Сука! Нет, Лен, ты видишь, как они все извратили? Оболгать невиновного! Это кто невиновный?

Юлька негодует, возмущается, матерится. Снова закуривает. А я даже не знаю, как ее успокоить. Как они вообще додумались вот это всё состряпать? И как теперь доказывать, что это вранье?

— Юль, Олеся Владимировна сказала, что журналистка все равно хочет с тобой побеседовать. Давай ей скажем всё, как есть, — говорю, а сама уже не верю. Кто мы и кто губернатор. Но делать-то нечего, раз уже ввязались.

***

Спустя два часа мы сидим в кафе Прибой. Это довольно далеко от дома Антона. Ну, насколько вообще может быть далеко в пределах Листвянки.

Так себе конспирация, конечно. Но все-таки.

Ждем журналистку, гадая, как всё пройдет и поможет ли это нам хоть немного. По Юлькиной просьбе я заодно проверяю новостные сайты, каналы в телеграм и паблики в соцсетях.

К сожалению, ничего утешительного. Новость уже разнесли всюду, где только можно. И заголовки один гаже другого. Но хуже всего — это комментарии. Если на официальном сайте их почти нет, то в пабликах и каналах творится какая-то вакханалия. На сотню комментариев приходится от силы всего один адекватный. В массе же клеймили и оскорбляли Юльку на все лады.

«Очередная ушлая шлюшка решила срубить бабла и разыграла жертву изнасилования…» — это самое популярное, судя по лайкам, мнение. И довольно безобидное по сравнению с другими. Многие в выражениях вообще не стесняются. Что поразительно — даже женщины, судя по никам.

А Юлька зачем-то всё это читает и чуть не плачет.

— Да зачем ты читаешь весь этот бред? Юль, люди же ничего не знают, что они еще могут сказать? А, может, это вообще боты, а не реальные люди. А что? Статья заказная. Могли они и ботов так же заказать. Я уже про такое слышала.

Но Юлька с какой-то одержимостью просматривает все обсуждения, яростно вслух комментирует, затем переходит на очередную ссылку по теме. И снова читает весь этот шквал негатива и грязи.

В кафе тихо, почти нет посетителей. И ее ругательства звучат на весь зал. На нас уже и бармен поглядывает искоса. Тем более мы пока ничего не заказывали.

Журналистка все-таки приезжает, хоть и с большим опозданием. Юлька к этому времени уже взвинчена до предела.

— Добрый день, — усаживается она напротив Юльки. Улыбается, но как-то искусственно, натренировано, что ли. Взгляд ее быстрый, цепкий, оценивающий. Она Юльку буквально «прожевала» за пару секунд этим взглядом. На меня же лишь мельком посмотрела и тотчас утратила интерес. — Юлия Орлова, верно? Я — Анастасия Сомова, новостной портал Сибинфо плюс.

Она включает диктофон на телефоне и кладет его на стол.

— Юлия, первый и самый главный вопрос. Что же действительно случилось на вашем дне рождения?

— Меня изнасиловали. Изнасиловал Слава Леонтьев.

— Можно подробнее? — с нескрываемым азартом спрашивает журналистка.

Юлька тушуется и скомкано пересказывает все, что было в тот день.

— То есть вы сами позвали к себе Вячеслава Леонтьева? А с какой целью?

— Ну как с какой? Отметить…

— Выпивали?

— Ну да.

— Что пили?

— Ну… шампанское сначала, потом водку…

— Много? — с еле заметной усмешкой спрашивает Сомова.

— Ну так… не очень много.

Она задает еще несколько вопросов и в каждом чувствуется подтекст, словно она не верит Юльке и ненавязчиво пытается ее подловить. Ну или у меня уже паранойя.

— Юлия, скажите, а зачем вы попросили своих соседок по комнате уйти на ночь?

— Я не просила! — сразу вскидывается Юлька.

— Но ваши соседки… обе… подтверждают, что просили.

— Не знаю… Они врут! Им, наверное, приплатили или запугали.

— Как и еще десятку студентов с вашего этажа? — усмехается она.

— Вы не верите, да? — вмешиваюсь я.

— Я всего лишь веду интервью, — со своей искусственной улыбкой отвечает Сомова.

— А зачем тогда вот это всё — сколько выпили, что пили? — завожусь я. — Разве вы не должны быть объективны? Чтоб вы знали, я, например, ничего не пила и всё слышала по телефону. Как он ее бил, как потом…

— Вы записали то, что, как вы утверждаете, слышали?

— Нет. Но я вызвала полицию. Не просто так ведь!

— Хорошо. Простите, к вам мы вернемся позже. А сейчас я бы хотела вот о чем спросить. Юлия, а подобные… хм… инциденты уже происходили с вами?

— Нет.

— Тогда как вы прокомментируете видео с вашим участием? Вы в курсе, о каком видео речь?

Юлька каменеет.

— Молодой человек, который так же присутствует на этом видео, утверждает, что вы задним числом так же вымогали у него деньги…

— Это вранье! Я вообще… вообще не помню ту вписку. Они накачали меня чем-то, а потом… Да что вы мне тут предъявляете? Это какой-то бред!

— Я ничего не предъявляю. Я всего лишь пытаюсь узнать правду, — ведет плечом журналистка. — Значит, с вашей стороны шантажа не было? Ни тогда, ни сейчас, верно я вас поняла? Тогда как вы прокомментируете вот это…

Она достает другой телефон и включает запись. Всего секунды три-четыре, вырванные из разговора.

«… заплатишь! За всё заплатишь! — выкрикивает Юлька. — И я тебя не боюсь. Слышишь ты, недоносок? Давай! Беги к папочке жалуйся…».

— Это уже совсем бред! — восклицает Юлька. — Заплатишь — я имела в виду то, что он получит по заслугам, что его накажут… Послушайте, а почему вы включили только огрызок разговора? Давайте послушаем его целиком. Там, где Леонтьев мне угрожал, что если я не заберу заяву…

— Если у вас есть такая запись, я буду только рада.

— Я ничего не записывала. Я вообще в тот день не ожидала, что Леонтьев ко мне заявится. Кстати, на другой день он послал ко мне еще и каких-то амбалов. И вон к Лене тоже, чтобы она свои показания изменила. Или про это вам уже неинтересно?

— Об этом мы тоже обязательно поговорим, — улыбается Сомова. — Но чуть позже. А пока, Юлия, еще вопрос с вашего позволения. Почему вы уволились из «Сенатора»? Насколько мне известно, вы работали там официанткой до недавнего времени. Что послужило причиной увольнения?

— Просто надоело и всё.

— А разве вас не попросили уйти из-за неподобающего поведения? Ваш бывший менеджер утверждает, что вы регулярно заигрывали с гостями, разговаривали с ними… хотя вам это не позволялось. Другие же девушки-официантки практически в голос говорят, что вы среди гостей, скажем так, искали себе мужчин побогаче и пытались их…

— Всё! Хватит! — Юлька вскакивает из-за стола. — Вы не вопросы мне задаете, а пытаетесь смешать с грязью. Так вот передайте вашему заказчику, что можете писать какой угодно бред, но показания я не изменю!

Сомова со своей приклеенной улыбкой на Юлькин выпад отвечает:

— Не знаю, о чем вы. У меня нет заказчиков. Успокойтесь, Юлия. Я просто повторяю вам известные мне факты и прошу вас их прокомментировать…

— Факты? Вранье всё это, а не факты! — кричит Юлька. — А ты…

Мне кажется, еще чуть-чуть и она сейчас вцепится в Сомову, которой, похоже, это будет только на руку. Потому что она как будто нарочно выводит Юльку на эмоции, провоцирует, а сама спокойна и насмешлива.

Я хватаю Юльку за плечи и силой оттаскиваю от столика:

— Всё, Юль, идем. Уходим! А то такими темпами госпожа журналистка, — бросаю на нее неприязненный взгляд, — присочинит тебе еще и какое-нибудь нападение.

Мы выходим из кафе. Юлька от злости несется вперед так, что я едва за ней успеваю. Время от времени останавливается и выкрикивает что-нибудь в духе: вот сука продажная! Все они суки! Лживые твари!

Я провожаю Юльку почти до самого дома Антона, но сама к ним, конечно, не захожу. Наверное, и не зайду больше никогда.

Юлька — молодец, не плачет, держится, хоть и явно из последних сил.

— Юль, прости, что я тебя во все это втянула, а теперь обо мне ни слова, а тебя помоями поливают… это ужас какой-то.

— Не говори ерунды, Третьякова! Я сама хочу, чтобы этот урод ответил, только… Стой… смотри. Видишь, вон ту тачку? Она за нами крадется.

— А, да. Не бойся, это из охранного агентства. Герман нанял, — отчего-то смущаюсь я.

— Оу, мне уже нравится этот твой Герман, — вымучивает улыбку Юлька. — Когда познакомишь?

Я пожимаю плечами. К сожалению, я даже не знаю, когда сама его снова увижу…

Юлька порывисто меня обнимает.

— Спасибо тебе. Если б не ты, я бы уже сломалась… — шепчет она.

***

Спустя четверть часа я сижу на остановке. Жду маршрутку в город. Уже вечер. Я спохватываюсь, что пообещала бабушке давно быть дома, а сама пропала на весь день. Спешно звоню и наигранно бодрым голосом отчитываюсь, что всё хорошо. И сил хватает только на этот звонок, потому что затем на меня словно лавина обрушиваются все переживания сегодняшнего дня. Сначала Антон, следом объяснения с его матерью, потом новости и эта подлая журналистка… Не день, а безумие. Испытание на прочность. Я прямо физически чувствую себя раздавленной и выпотрошенной. Я не представляю, как Юлька, но даже я так от всего устала. Так хочется…

Я не успеваю додумать, чего мне больше всего хочется, потому что к остановке совершенно неожиданно подъезжает машина Германа. Вижу, как он выходит, как направляется ко мне, как смотрит, улыбается, и у меня будто открывается второе дыхание.

— О, Герман! — выдыхаю я, испытывая вместе с удивлением какое-то просто нереальное облегчение. Почти восторг. Именно сейчас и именно ему я рада, как никому и никогда, наверное. — А ты как здесь оказался?

— За тобой приехал. — Он открывает для меня дверцу машины.

— А как ты узнал, что я здесь? — усаживаюсь я.

Герман кивает в сторону серебристого седана.

— Как настроение? — спрашивает он, мягко разворачиваясь и выезжая с остановки.

— Ужасно, — признаюсь я. Хотя в эту самую секунду, теперь, когда он рядом, не настолько и ужасно.

Герман задерживает на мне взгляд, но ничего не отвечает.

— А куда мы едем? — спрашиваю я.

— Ко мне, — отвечает он таким тоном, что к лицу приливает жар. Мне вообще-то надо домой, но я молчу, прикусив нижнюю губу и пытаясь унять трепет в груди.

46. Лена

Мы подъезжаем к дому Германа. За всю дорогу, пусть недолгую, пусть всего минут десять-пятнадцать, он больше не обронил ни слова. Вот только поприветствовал и улыбнулся мне в самом начале при встрече и всё, будто ушел в себя. Даже на мои реплики почти никак не реагировал. Максимум — слегка кивал иногда.

Как и вчера вечером, сейчас он слишком серьезен. И его молчание — оно такое… не знаю, подавляющее, что ли. Он умеет так молчать, что другим рядом с ним тоже сразу говорить пропадает всякая охота. Он вообще умеет внушать нужный ему настрой. И я, сама того не ведая, всегда поддаюсь этому влиянию.

Но не сегодня. Сегодня, как бы Герман ни молчал, мне нестерпимо хочется выговориться. Может быть, даже пожаловаться. Столько всего ужасного произошло, что меня раздирает изнутри. А он сейчас как глухая скала — не докричишься, не достучишься.

— У тебя тоже что-то произошло? Что-то плохое? — спрашиваю у него, не оставляя попыток его разговорить.

Он лишь еле заметно качнул головой, мол, нет, ничего.

Мы останавливаемся у ворот, ждем, когда они медленно разъедутся. Затем въезжаем во двор.

— Ты не очень-то разговорчив, — бросаю я. Получается как-то ворчливо, с упреком.

Но Герман наконец оживает. Улыбается краешком губ.

— Я не люблю разговаривать за рулем, извини. Да и подумать кое о чем надо было. Идем.

Приобняв за плечи, он ведет меня по дорожке к дому. Однако я все равно чувствую в нем какое-то напряжение. Словно ему что-то не дает покоя. Я хочу расспросить и уже было открываю рот, но тут нам навстречу выходит женщина. Немного старше нас, лет тридцати примерно, ухоженная и довольно симпатичная. Она останавливается на крыльце и с такой чарующей улыбкой смотрит на Германа, что мне становится очень неприятно.

— Я домой. Если буду нужна…

— Я позвоню, — заканчивает ее фразу Герман. — Спасибо, Марина.

Она снова одаривает его улыбкой и,попрощавшись с нами, уходит. Мне очень хочется узнать, что это за Марина, и, главное, какие у них отношения, но я в замешательстве, как всё это сформулировать, чтобы не выглядеть в его глазах глупой ревнивицей.

Но Герман, не дожидаясь моего вопроса, бросает на меня чуть насмешливый взгляд сверху и отвечает сам.

— Это приходящая домработница.

— Да мне все равно, — привираю я. — Но я не знала, что у тебя появилась домработница…

— Она всегда была. Кто бы иначе ухаживал за домом? Мы ведь здесь почти не бываем. Обычно она приезжает дважды в неделю… Сегодня я внепланово попросил ее заехать, всё тут подготовить, чтобы не вышло как в прошлый раз…

— Как в прошлый раз?

— Когда курьер сюда заказ привез. Помнишь? Просто сейчас лучше избегать чужого внимания.

— Да уж… — вздыхаю я, тут же вспоминая тяжелый разговор с мамой Антона.

В доме и правда так вкусно пахнет какими-то специями и выпечкой, что рот тотчас наполняется слюной. Я ведь с самого утра ничего не ела.

— Проходи, — Герман указывает на кухню. — Не стесняйся, хозяйничай там. А мне нужно еще пару звонков сделать. Это недолго.

Он выходит на крыльцо и возвращается минут через десять. Я за это время успеваю заглянуть в каждый шкафчик, в холодильник, полный, кстати, под завязку, в духовой шкаф, откуда и исходит этот божественный запах, а еще накрыть на стол и обменяться парой-тройкой сообщений с Юлькой.

По ее словам, Вера Алексеевна и Антон страшно обрадовались, когда она вернулась. Ну и в общем-то там сейчас всё более или менее спокойно. Правда, про статью они еще не знают.

«Думаю, на сегодня с них хватит новостей, — пишет Юлька. — Может, завтра расскажу Антохе».

«А ты сама как?» — спрашиваю я.

«Ненавижу всех», — отвечает Юлька и добавляет дьявольский смайлик.

Честно, Юлька не перестает меня удивлять. Столько всего пережить и не сломаться, думать о других, смайлики ещё какие-то слать…

Я тоже отправляю ей в ответ эмодзи — сердечко. Слышу шорох за спиной, поворачиваюсь — а Герман, оказывается, уже тут. Стоит в дверях, привалившись плечом к откосу, и наблюдает за мной с легкой улыбкой.

— Ой, — вырывается у меня от неожиданности. — Ты уже всё? Освободился?

Герман, кивнув, проходит, садится к столу напротив меня. Наконец-то можно поесть, а то у меня живот уже такие рулады выводит, что стыдно.

Я с аппетитом налегаю буквально на всё, что приготовила домработница Германа: салаты, запеченный в фольге лосось, крохотные пирожки с безумно вкусной начинкой. Потом вдруг замечаю, что сам Герман ест не торопясь, с ленцой и как-то аристократично, и мне сразу становится неудобно. Чувствую себя какой-то дикаркой оголодавшей. Я сразу выпрямляюсь, подбираю локти и тоже начинаю еле-еле ковыряться вилкой в тарелке, стараясь есть так же, как он. Герман это, конечно же, подмечает.

— Да брось, Лен, ешь так, как тебе удобно. Не смотри на меня. Я просто сыт. Поужинал не так давно. А то бы тут уже ничего не осталось, — шутит он. Но это неправда, он всегда так ест. А сказал так, чтобы я не смущалась. Но я все равно смущаюсь.

— Спасибо, я тоже уже сыта.

— Тогда рассказывай, Леночка… — он ставит локоть на столешницу и подпирает щеку кулаком.

— Что рассказывать? — теряюсь я.

— Всё. Всё, что сегодня произошло.

Мне ведь действительно так хотелось излить ему все свои переживания, но сейчас, когда он спросил, я даже не знаю, с чего начать. Да я и немного успокоилась уже.

Помявшись, все же говорю:

— Ну, если вкратце, то Антон меня бросил. Сказал, что разлюбил.

— И это тебя так расстроило? — приподнимает Герман бровь. А у самого глаза так и горят.

— Честно говоря, нет. Ни капли. Но… Вера Алексеевна, это мама Антона… тоже узнала всю правду.

— Какую правду?

— Что я покалечила Антона, что это я была за рулем. Ну и про тебя тоже узнала.

— Стало легче?

Я прислушиваюсь к своим ощущениям и замечаю, что тяжесть, которая весь день меня давила и душила, почти ушла.

Нет, если я встречу Веру Алексеевну мне будет, конечно, стыдно смотреть ей в глаза, но вот сейчас мне действительно легко. Ощущение такое, будто я выпуталась из сетей. Это чудовищно, но это правда. Наверное, я — эгоистка…

— Стало, — признаюсь я.

Герман мне улыбается, но сейчас его улыбка кажется какой-то порочной, что ли. И к щекам тут же приливает кровь. Или я совсем с ума схожу?

— А еще нас так ужасно подвела журналистка, — перескакиваю я скорее на другое. — Мы с Юлькой так на нее надеялись… А Леонтьев… они такую лживую басню состряпали! Слов нет, какие они сволочи!

Я снова вспоминаю, как мы сидели в кафе, как эта Сомова унижала и провоцировала Юльку, и меня вновь охватывает праведный гнев.

— Представляешь, наплели, будто Юлька с этим Славой сама… ну, ты понимаешь… с обоюдного согласия. А потом стала его шантажировать. И так расписали, мол, ее наняли конкуренты Леонтьева. Из-за выборов. Ты представляешь, какой бред! Какая наглая ложь!

Герман слушает меня, не перебивая, с нечитаемым выражением лица.

— А ты бы видел, как бедную Юльку теперь травят в интернете. Грязью поливают… Люди такие злые… А эта журналистка… Сомова… ее же нам Олеся Владимировна нашла… Она должна была взять интервью, рассказать всем правду, а она… понимаешь, она такие вопросы задавала унизительные, будто обвиняла ее и искала этому подтверждение… Ну и так явно старалась спровоцировать Юльку. Мы теперь думаем, что дальше делать. Наверное, обратимся куда-то выше… И на передачу можно пойти… Пусть говорят, например…

Герман молчит. Но слушает внимательно.

— Но вообще это так несправедливо! А травля… это вообще что-то за гранью! Герман, скажи что-нибудь… — жалобно прошу я. Гнева уже нет, есть только тихое отчаяние.

— Что тут скажешь? Рты всем не заткнешь. Придется терпеть.

— Да я понимаю. Просто мне-то тошно от всего этого, а каково Юльке — даже не представляю…

— Меньше об этом думайте. Собака лает — ветер уносит. Поговорят и перестанут. Что вам слова тех, кого вы даже не знаете? И потом, Лен, вы ведь должны были понимать, когда всё это начали, что тихо-мирно упрятать Славика за решетку не получится. Что это будет война. Он — сын губернатора, второй — сын прокурора. Думать, что напишешь заявление и их посадят — это утопия.

У меня вытягивается лицо. Если уж Герман так говорит…

— Леночка, мне не хочется тебя пугать, но вас могли попросту… — Герман замолкает. — Что угодно могли с вами сделать. И вся эта шумиха в прессе, какой бы она неприятной ни была, это, считай, вы отделались малой кровью. И, по большому счету, это даже к лучшему. Твоя подруга в фокусе. Ее теперь не тронут. И тебя тоже. И бабушку твою. Теперь это просто репутационная война.

— Но а как же справедливость? Жертву поливают грязью, Славу выставляют порядочным, ему сочувствуют. Что здесь хорошего?

— Жертва жива. Цела и невредима. Уже хорошо при таких вводных. Леночка, пойми, мало одной жажды справедливости. Если тебе нужен результат, а не просто так шашкой возмущенно помахать, то надо уметь оценивать свои силы и силы противника, надо просчитывать на несколько ходов вперед, надо понимать свою цель и выстраивать… — Герман окидывает меня взглядом и, выдохнув, замолкает. И во взгляде, и во вздохе его явственно читается: «да кому я всё это рассказываю?». — А у вас, прости, борьба с ветряными мельницами.

— Наверное, ты прав, — скисаю я. — И что, получается, сын Леонтьева выйдет сухим из воды? Останется безнаказанным? И ничего тут не сделать?

— Ну почему же? Всегда можно что-то сделать, — пожимает плечами Герман. Но, взглянув на меня, хмурится. — Только ты, пожалуйста, Леночка, не лезь на рожон. Я обязательно что-нибудь придумаю, только ты больше ничего не предпринимай.

— А федеральные каналы? Телевидение? Разве это не хорошая идея?

— Нет.

— Но… — сморгнув, я растерянно смотрю на него. И не нахожу, чем возразить.

— Прошу, не делай больше ничего. Вообще ничего. Держись от всего в стороне… ну, насколько возможно.

— Хорошо, — соглашаюсь я. — Только… когда будет суд, я всё скажу, как было.

— Само собой, — усмехается Герман.

— И ты правда нам поможешь?

Он кивает.

И меня отпускает. Будто меня неожиданно избавили от тяжеленной ноши. Наверное, потому что в кого-кого, а в Германа я верю. Если уж он поставит себе цель, то Слава точно не выкрутится. Без вариантов. Нехорошо так думать, но по части манипуляций Герману нет равных. И это в нем меня одновременно и ужасает, и восхищает.

Потом Герман рассказывает про своего отца, а я вдруг ловлю себя на том, что слушаю его и блаженно улыбаюсь. И почти не вспоминаю ни о чем. А ведь всего два-три часа назад меня буквально ломало изнутри и корежило, так было плохо…

Нет, это «плохое» никуда не делось. Умом я понимаю: проблем у нас воз и целая тележка. Но почему-то сейчас я воспринимаю всё иначе. С какой-то небывалой легкостью и уверенностью, что всё наладится. Это как анестезия. Рана есть, но боли не чувствуешь. Наоборот, ты в эйфории. Вот так и я в эту минуту.

Как зачарованная, смотрю на Германа. Любуюсь им. Купаюсь в его ответных взглядах. И в голове ни одной разумной мысли, кроме: люблю…

Не отрывая от него глаз, наливаю себе из графина морс — в горле пересохло. Успеваю отпить лишь пару глотков, как вдруг звонит мой телефон. От неожиданности я вздрагиваю и проливаю морс на себя. И от эйфории в одну секунду — ни следа. Чувствую себя нелепой и неуклюжей. И мокрая футболка противно липнет к телу.

На звонок я все-таки отвечаю, потому что это бабушка. Я давно должна была уже приехать домой, но, конечно, обо всем забыла.

— Бабушка, прости, пожалуйста! Я потеряла счет времени… совсем из головы вылетело… так получилось… нет, всё у меня хорошо… целую.

Пока я разговаривала с бабушкой, Герман сходил на второй этаж и принес махровый халат и полотенце.

— Душ там, если забыла, — Герман указывает наверх.

Но тут опять начинает голосить телефон. На этот раз звонит Олеся Владимировна. Я несколько секунд колеблюсь, но все-таки принимаю вызов.

— Лена, извини, не могла раньше позвонить. Как все прошло? Приезжала журналистка?

Она так громко говорит, что Герман, несомненно, ее тоже слышит. Он сидит совсем рядом.

— Приезжала. Давайте я завтра все расскажу. Неудобно по телефону.

— Ну… может, я к тебе сейчас заеду? Мы как раз с Игорем недалеко от вашего дома…

— Нет, я не дома.

— А где ты? У Антона?

— Д-да, — вру я, сгорая от стыда.

Герман определенно всё слышал, потому что едва заметно усмехнулся.

— Хорошо, тогда завтра созвонимся, — она кладет трубку.

Я бросаю виноватый взгляд на Германа.

— Прости, что я не сказала ей правду. Она бы не поняла… начала бы опять… а я сейчас не хочу слушать нотации. Ты, наверное, думаешь, я соврала из-за…

— Перестань, Леночка, — мягко обрывает меня он. — Ничего такого я не думаю. От меня ты никогда не услышишь осуждения. Не захотела и не сказала. Скажешь, когда захочешь.

— Спасибо, — лепечу я растерянно. — Я тогда пойду в душ, да?

Я не столько рвусь в душ, сколько хочу скрыться от смущения. Хотя и избавиться от мокрой футболки тоже не мешало бы. Но как же нехорошо… Оттого что Герман меня не осуждает, мне еще противнее от своего малодушия. Завтра же Олесе Владимировне расскажу про нас, вот так, решаю я. И немного себя прощаю.

Но из душа все равно выходить не спешу. Правда уже по другой причине. Я волнуюсь. Уже почти ночь. Скоро будем ложиться спать и тогда… Что будет тогда? Как мы ляжем? Вместе или порознь? Если совсем-совсем честно, то я не хочу порознь, а вместе — боюсь. Не Германа, конечно. А того, что может случиться… боюсь неизвестного… боюсь, что сделаю что-то не так, что не понравлюсь, разочарую… ну и немного боюсь боли…

Я жутко нервничаю и тру себя мочалкой так, что раскрасневшаяся кожа, кажется, уже скрипит от чистоты.

Может, и зря я так распереживалась? Герман не поцеловал меня сегодня ни разу, даже попыток не делал. Однако это тоже неожиданно удручает.

Герман все-таки не выдерживает. Стучит в дверь ванной:

— Лена, с тобой все в порядке?

— Да, — подаю я голос. — Я скоро…

Но сама торчу в душе еще как минимум четверть часа. Укутавшись в махровый халат, наконец выхожу. Тихонько спускаюсь вниз. На кухне уже выключен свет, а Герман переместился в гостиную. Стоит у окна с задумчивым видом и даже не сразу замечает, что я пришла.

Я, чуть-чуть робея, опускаюсь на диван. Он огромный, угловой. Наверное, человек пятнадцать на него можно усадить свободно.

Герман, словно очнувшись, оборачивается. Улыбается мне слегка, но я вижу — его все еще что-то гложет. И мне тоже становится как-то тревожно. Хочется, чтобы он опять был такой, как там, на кухне, спокойный и расслабленный, чтобы смотрел с нежностью, а не вот так…

— Что-то случилось? — спрашиваю его.

Он отвечает не сразу, будто колеблется.

— Наверное, мне стоит кое-что тебе рассказать, — вздохнув, говорит наконец.

— Плохое? — напрягаюсь я. — Очень?

— Боюсь, ты сразу отсюда сбежишь…

— Про меня? — поднимаюсь я с дивана, подхожу к нему и останавливаюсь напротив. — Про тебя?

— Про меня, про кого же еще… — устало усмехнувшись, отвечает он.

— Ты все-таки женишься? На Вике? — спрашиваю я дрогнувшим голосом, глядя на него снизу вверх во все глаза, а у самой внутри всё тотчас мертвеет. Только нижняя губа предательски дрожит.

Хоть бы нет! Что угодно, только не это… Пожалуйста! Я же этого не вынесу…

— Что? — взметнув брови, переспрашивает Герман. Затем, хмыкнув, качает головой: — Нет! Конечно, нет.

— Вот после такой новости я бы точно сбежала отсюда куда глаза глядят, — выдохнув с облегчением, говорю я. Мне немножко неловко за свою внезапную панику, и я пытаюсь перевести всё в шутку. — Хорошо, что не придется. Я хочу быть с тобой.

Я замолкаю. Боже, что я сейчас сказала! Я же имела в виду просто быть вместе, в этом доме, общаться, сидеть тут, а не…

Герман собирался что-то сказать, но, сглотнув, не произносит ни слова. Лицо его меняется прямо на глазах. Немигающий взгляд тяжелеет. А у меня под этим взглядом стремительно, скачками разгоняется сердце до бешеного ритма, а затылок, плечи, спину осыпает мурашками. И в то же время я не могу даже сдвинуться с места.

Сейчас всё произойдет… понимаю я и паникую… и хочу этого, и жду… и все равно паникую… Да так, что дрожу всем телом.

Герман придвигается ближе. Я закрываю глаза и вздрагиваю, когда чувствую, как он одной рукой притягивает меня к себе за талию, а вторую запускает в волосы. От каждого его движения по коже проносятся обжигающие разряды.

— А плохое… ты что-то хотел рассказать плохое… — дрожащим полушепотом спрашиваю я, не открывая глаз.

— Передумал, — шепчет Герман и, рвано выдохнув, впивается мне в губы.

47. Герман

Весь вечер меня глушило предстоящим разговором. Я себе примерно представлял, какая у Лены будет реакция, когда скажу ей, кто на самом деле тот подлец, что всё это устроил, кто приложил руку к этой статье, ну и ко всему, получается, остальному.

И это будет конец.

Она не поймет, а даже если и поймет, то не примет этого никогда. Слишком хорошо я ее знаю, чтобы на что-то надеяться. И для моей принципиальной Леночки вообще не оправдание то, что я не знал о том, что она здесь замешана. Для нее абсолютно нет разницы, чью судьбу ломают — свою или чужую. В общем-то я такое даже где-то уважаю, но… это так всё усложняет.

Как ей всё это сказать? Да как тут ни скажи — после этого она не захочет меня знать.

Если бы еще последствия этой статьи не были такими масштабными… Но пресс-служба Леонтьева отработала блестяще. За сутки новость просочилась всюду. Боты настрочили сотни комментариев, чем, конечно, быстро разогрели народ, и без того всегда готовый распять блудницу. Так еще и порновидео с ее подругой растиражировали, что еще больше взвинтило публику. После такого эту подругу, скорее всего, отчислят.

Одно хорошо — имя Лены не упоминалось нигде. Но это тревожило только меня. Для нее эта деталь не имеет никакого значения. Главное — бьют и топчут невиновного.

И за всё это спасибо мне…

Была, конечно, мысль: может, вообще ничего ей не говорить? Смог бы я смотреть, как она страдает, возмущается, негодует, и молчать, держа постоянно в уме: это из-за меня Лене плохо? Даже не молчать, а утешать, лицемерно поддакивать, поддерживать? Да конечно, смог бы. Может, в какие-то моменты чувствовал бы себя сволочью, но зато она была бы со мной. Стала бы моей — за одно это я бы на многое пошел без раздумий.

Только вот если она позже об этом узнает? Неважно как, неважно от кого, от Славика, от Вики, еще как-то — риск есть всегда. И тогда уже эта правда для нее будет не просто шоком, как сейчас, а катастрофой.

Да и начинать отношения со лжи — не лучший вариант. Все равно что сразу их обесценить.

Если подумать отстраненно, без эмоций, то Лена с ее идеалистическими взглядами всегда была не для меня. Слишком чистая, жалостливая, наивная. Слишком правильная. Она, не зная обо мне и половину, рассуждала здесь недавно о морали. А я даже серьезно относиться к таким ее заявлениям не могу. Монашка и черт. Но можно рассуждать сколько угодно здраво: не подходим, разные взгляды, разное всё, но меня тянет к ней, только к ней и так дико, что все внутренности выкручивает. А когда она рядом… да даже просто смотреть на нее — наслаждение. И кажется, что угодно сделал бы, лишь бы она была со мной, была всегда…

Впрочем, теперь-то уже о чем рассуждать? Сейчас она выйдет из душа, и… всё закончится. Я и так оттягивал этот момент весь вечер: пусть сначала Лена успокоится, пусть немного отойдет от стресса, пусть поест… Дальше тянуть уже бессмысленно.

Одно хорошо — Лена не впадает в истерики и позволит потом хотя бы спокойно отвезти себя домой.

Слышу за спиной шорох. Оглядываюсь — Лена стоит в дверях. В моем халате она буквально утопает. Лицо румяное, черные глазищи блестят, влажные пряди лежат по плечам, завиваясь спиралями.

— Что-то случилось? — спрашивает обеспокоенно.

Кто б знал, как это тяжело. Сказать ей сейчас правду — все равно что ударить наотмашь. А мне меньше всего на свете хотелось бы причинить ей боль.

Мысленно говорю: «Прости, Леночка», а вслух произношу:

— Наверное, мне стоит кое-что тебе рассказать.

— Плохое? — сразу пугается она. Подходит ко мне.

А потом вдруг выдает:

— Ты все-таки женишься? На Вике?

И в глазах плещется такой неподдельный страх, что в груди щемит.

— Нет. Конечно, нет…

И ее страх моментально гаснет. Теперь она смотрит на меня с облегчением, даже с радостью. А я… я чувствую себя палачом.

Лена стоит так близко, что я ощущаю жар ее тела, ее запах. От этого ведёт нереально. В голову сразу лезут вообще не те мысли: что под халатом? Какая она? Пытаюсь отогнать этот подростковый бред, но куда там…

— Я хочу быть с тобой, — говорит она и замирает, приоткрыв губы.

И эти простые слова как контрольный в голову. Сметают всё.

Дыхание замирает где-то под ребрами. Горло перехватывает спазмом. Я и не знал, что воздухом можно по-настоящему поперхнуться как водой. Вдохнуть и… С трудом сглатываю, заставляя себя дышать.

Забываю, что велел себе не трогать Лену, даже не прикасаться, не целовать, чтобы ей потом было проще, легче, когда узнает правду. Забываю и эту самую правду.

Всё, о чем весь день я думал, вдруг теряет всякий смысл. Да вообще всё теряет смысл, кроме этого единственного момента.

Впиваюсь в ее губы, сминаю жадно, отчаянно, иступлено, и понимаю, что никакая сила на свете меня сейчас уже не остановит.

Лена цепляется за мои плечи и отвечает на поцелуй, и меня просто сносит. Мы сталкиваемся языками. Я ловлю ее стон, задыхаюсь, вжимаю ее в себя. Пах стремительно наливается тяжестью.

Затем чувствую, как она пропускает руки мне под кофту, скользит по голой спине, слегка царапает ногтями кожу. И вдоль позвоночника простреливает электрическим разрядом. Возбуждение становится острым, невыносимым, почти болезненным.

Подхватываю ее и, не разрывая поцелуй, переношу на диван. Подминаю под себя. Чувствую, как Лена подо мной выгибается. Как раздвигает под моей тяжестью ноги, подпуская к себе ближе, теснее, вплотную.

Все-таки отстраняюсь, но лишь затем, чтобы сдернуть с себя кофту, распустить ремень на брюках, расстегнуть ширинку — давит уже нестерпимо. И снова нависаю над ней. Лена лежит спиной на диване. Волосы ее разметаны, припухшие губы открыты. Грудь вздымается тяжело, часто.

Лена смотрит мне в глаза, и ее взгляд, одновременно испуганный, шальной и зовущий, срывает у меня все клеммы. С огромным трудом сдерживаю себя, чтобы тут же не наброситься на нее. Глядя ей в глаза, я развязываю пояс ее халата, медленно отодвигаю полы и лишь потом опускаю взгляд ниже.

Под халатом ничего. Рассматриваю ее жадно, одурев от восторга. И впрямь как подросток, который впервые видит голую женщину. Глажу руками плоский живот, маленькую грудь, крохотные розовые соски. Она стыдливо прикрывает лобок ладонью, но я отодвигаю ее руку.

— Хочу видеть тебя всю… — голос хриплый, будто простуженный. Голова плывет.

Лена открывается, и я вижу, как ее колотит. От страха? От озноба? От предвкушения? Но даже эта дрожь возбуждает неимоверно. Снова склоняюсь к ней, мучительно долго терзаю губы, целую шею, впадинку над ключицей, ямку под ухом, где бьется тонкая венка. Приникаю к груди, обвожу языком вокруг соска, затем втягиваю его губами и слышу тихий сдерживаемый стон. Вторую грудь ласкаю рукой, затем — наоборот.

Спускаюсь ниже, целую живот, еще ниже, вывожу языком дорожку по внутренней стороне бедра почти до колена и обратно. А затем касаюсь клитора, сначала слегка, потом вбираю губами целиком. Лена, ахнув, дергается, шепчет: «Не надо». Но почти сразу перестает сопротивляться и позволяет мне всё.

Дыхание ее становится чаще, стон прерывистее и громче. Руки то сжимаются в кулаки, то разжимаются. Потом она запускает пальцы мне в волосы. Дрожь переходит в короткие судороги, пока наконец девочку мою не выгибает в пояснице дугой. Со сдавленным стоном Лена до боли стискивает прядь волос у меня на затылке, а затем обессиленно опускается сама и опускает руки. Взгляд ее подернут поволокой, на приоткрытых губах играет легкая улыбка. И видеть ее такой — чистый, ни с чем не сравнимый кайф.

Меня буквально захлестывает нестерпимой нежностью. Я целую ее лицо, скулы, губы, продолжаю ласкать ее там, но теперь пальцами. Она снова отзывается на ласки. Только терпение у меня уже на нуле. В паху гудит. Я привстаю, высвобождаюсь из брюк, затем стягиваю и боксеры. Член крепко прижат к паху и аж пульсирует. Ловлю на себе Ленин взгляд, все еще плывущий и такой беззащитный.

— Пожалуйста, будь нежным, — шепчет она, когда упираюсь в нее головкой.

Как же охота войти сразу, с размаха, на всю длину, но ввожу медленно и будто чувствую сопротивление. Толкаюсь с напором. И Лена вздрагивает. Даже взгляд ее тотчас трезвеет. На миг замираю над ней. Смотрю в ее глаза ошалело. Я всё понимаю, но и остановиться уже не могу. Могу лишь сдерживать себя, двигаться плавно и не спеша. Но когда Лена наконец расслабляется, я все-таки под конец срываюсь. А потом уже вообще ни о чем не думаю, выстреливая ярким до белых, слепящих искр перед глазами оргазмом.

48. Лена

Просыпаюсь от яркого солнечного света. Он льется в окно, щекочет ноздри, слепит даже сквозь сомкнутые веки. Потянувшись в постели, открываю глаза. Германа рядом нет…

Я слегка разочарована — мне очень хотелось с ним поговорить, обсудить то, что между нами произошло. Вчера не получилось. Сначала, ну сразу после этого, Герман рухнул на диван как подкошенный, рядом со мной. Обнял меня одной рукой, прижав к горячей, чуть влажной груди, поцеловал коротко в висок и замер так на минуту или две. Вторую руку заложил за голову. Тогда он и дышал-то с трудом, жадно, часто, рвано, будто ему катастрофически не хватало воздуха. Какие уж там разговоры… Хотя на выдохе он все же едва слышно прошептал: «Я так тебя… люблю». А потом закрыл глаза. Грудь его высоко вздымалась, на губах пьяно блуждала улыбка. А еще я чувствовала, как сумасшедше колотилось его сердце. В унисон моему. Затем Герман открыл глаза, все еще слегка ошалевшие, посмотрел на меня, прошептал:

— Моя… фантастика… Прости, меня что-то так мощно накрыло… вообще унесло… Ты как, Леночка? Ты…

— Я хорошо… нормально… в душ очень хочу, — говорю я, стыдливо прикрываясь халатом.

— Как скажешь, любимая.

Герман не спеша поднялся, не стесняясь своей наготы и не отрывая от меня взгляда. Наклонился ко мне и подхватил вдруг на руки, как маленькую. Охнув, я залепетала: «Ой, зачем? Я бы сама могла…». Но он понес на второй этаж, не обращая внимания на мои вялые протесты.

В ванной Герман плавно спустил меня на пол и обнял сзади, склонив голову, поцеловал рядом с ухом. Я посмотрела вправо и увидела нас в большом зеркале. Себя — в халате, полы которого я удерживала рукой. И его — совершенно обнаженным, хоть и боком, но я тут же зарделась. Он ведь прижимался ко мне…

— Можем принять душ вместе? — с будоражащей хрипотцой в голосе предложил он. — Я не буду…

— Не сейчас… пожалуйста… — пылая, прошептала я.

— Ладно-ладно. Не всё сразу, — улыбнулся он.

Однако, выпустив меня и немного отстранившись, Герман просто развернул меня к себе и снова прижал к себе. Поцеловал в губы, медленно, тягуче, и внутри у меня томительно сжалось. Полы халата разъехались, и я ощутила, как вниз живота упирается твердое. К лицу тотчас прихлынул жар.

Но тут Герман остановил поцелуй и вышел из ванной со словами:

— От тебя невозможно оторваться.

Несколько секунд я еще приходила в себя, выравнивая дыхание. От его ласк, от осознания того, что случилось горело не только лицо, но и тело. Внизу живота слегка тянуло, но в этой боли было тоже что-то упоительное.

Я оглядела себя — на бедрах несколько смазанных следов подсохшей крови. Интересно, Герман это заметил?

Пока стояла под душем, вспоминала его поцелуи, прикосновения и будто заново переживала, даже дыхание сбилось. Видела снова перед собой его лицо и взгляд, когда он делал это. Я никогда не видела его таким. Таким я его даже представить не могла. И тот его взгляд, расфокусированный, полупьяный, шальной от блаженства. Будто он в эйфории, в нирване.

И ловлю себя на том, что хочу опять. Хочу опять увидеть его таким…

Когда вышла из душа, увидела, что в спальне уже расстелена кровать. Полумрак комнаты рассеивал мягкий свет настенных бра. На первом же этаже было и вовсе темно.

Самого Германа в спальне не оказалось. Я немного подождала, выглянула в окно. Он был там, во дворе, говорил с кем-то по телефону. Первая мысль: а вдруг с Викой? С кем еще так поздно? Но я ее тут же отогнала. А то можно додуматься до такого, что только настроение испортится, я себя знаю. Главное — он со мной и любит меня.

Помешкав, я все же сняла халат и нырнула под одеяло. Прохладный шелк коснулся кожи, и я слегка поежилась. Натянула одеяло к самому подбородку и замерла в волнующем ожидании. Сейчас придет Герман… ляжет рядом… горячий, голый… мы всю ночь будем с ним вдвоем… это же… от избытка эмоции у меня перехватывало в груди.

Но я уснула, даже не заметила как. И его не дождалась. Даже как-то досадно. И сейчас его нет. Неужели я так долго спала?

Только я собираюсь встать, как слышу шаги на лестнице. И уже не спешу выныривать из-под одеяла. В комнату входит Герман, в белой футболке и светло-серых домашних брюках. А в руках у него маленький деревянный столик на коротеньких ножках.

Увидев, что я не сплю, он улыбается.

— Проснулась? С добрым утром, Леночка.

Я сажусь в постели, сжимая одеяло подмышками. На мне же нет ничего! А Герман пристраивает столик возле меня, а сам усаживается рядом. То есть, скорее, укладывается полубоком поперек кровати, подперев голову рукой. Смотрит на меня так, что у меня голова кружится. Не сон ли это всё? Боюсь даже поверить.

— Это что, завтрак в постель? — розовея от удовольствия и смущения, спрашиваю я.

Оглядываю столик: кофе в изящной чашечке, тосты с джемом, круассан с творожным сыром и красной икрой.

— Ой, это ты сам всё…?

Он лишь слегка кивает.

— Спасибо, неожиданно, но очень приятно, — благодарю я. — Мне никогда еще…

Я замолкаю. Может, такое не говорят? Отламываю круассан. Он прямо тает во рту.

— Очень вкусно. А ты?

Герман слегка качает головой, мол, не хочет. Скользит этим своим обволакивающим взглядом по моим плечам, по шее, и мне кажется, что я чувствую его физически, как прикосновения. И смущаюсь еще сильнее. Даже есть как-то неловко, хотя круассан безумно вкусный.

— Может, вина выпьем? — улыбается он краешком губ.

— С утра? Ты же вообще не пьешь.

— Сегодня особенный день…

Глядя мне в глаза, медленно поднимает одеяло с конца, оголяя мои ноги до бедра. И целует колено. А у меня тут же сбивается дыхание. Но затем Герман поднимается и выходит. Я быстрее доедаю круассан, выпиваю кофе и отставляю столик. Одеться бы еще во что-нибудь… но вряд ли уже успею.

И правда, в комнату возвращается Герман с бутылкой и двумя бокалами на тонких ножках. Ставит всё это на прикроватный столик, наливает понемногу.

«Просекко», — читаю про себя надпись на этикетке. Правда, мне это ни о чем не говорит.

Герман протягивает один бокал мне. Зажимая одной рукой одеяло, второй беру вино. Он, чуть наклонив свой бокал, касается верхним краешком моего.

— Ну что, Леночка, выпьем… за твое грехопадение, — говорит с улыбкой.

Я тут же вспыхиваю. Значит, он понял, что был первым.

— Вот как? Грешница, значит? — изображаю я возмущение. — А ты тогда… змей-искуситель.

Герман, полулежа боком, опершись на руку, согнутую в локте, коротко смеется.

— А скажи… — спрашиваю я уже серьезно, — а у тебя не изменилось теперь ко мне отношение? Ну знаешь, как бывает… после этого…

Он смотрит на меня с полуулыбкой и молча ждет, хотя прекрасно ведь понимает, о чем я, и видит, что я смущаюсь.

— Ну? Ты же всё понимаешь… тебе так нравится вгонять меня в краску?

— Не то слово. Но ты не должна меня смущаться. Особенно теперь.

Он опять оголяет мои ноги, неспешно склоняется и опаляет кожу чуть выше колена поцелуями. Судорожно сглотнув, я одним махом опустошаю весь бокал.

— Ты… ты не ответил на мой вопрос.

Герман выпрямляется. Взгляд у него потемнел, разговаривать ему, наверное, уже не хочется. Тем не менее он отвечает:

— Я бы тебе сказал, что люблю тебя теперь еще сильнее, если бы возможно было любить сильнее…

Я так растрогана его признанием, что тоже не сдерживаюсь:

— И я тебя люблю… очень-очень…

***

Мы целуемся с ним до умопомрачения, пока оба не начинаем задыхаться. Целуемся на каждом шагу в его огромном доме — случайно столкнувшись в коридоре, на кухне, когда готовим вместе ужин, в гостиной, на берегу, когда выходим прогуляться. Это похоже на жажду, которую невозможно никак утолить.

— Значит, у вас с Антоном ничего не было… — то ли спрашивает, то ли констатирует Герман, когда мы вечером сидим вдвоем на качелях. — А если бы он не сказал тебе, что разлюбил, ты бы его так и не оставила?

Я отвечаю не сразу. Мне вообще не хочется говорить про Антона, но все же признаю:

— Нет. Скорее всего, нет. Не знаю… Понимаешь, когда ты уехал, когда бросил меня… я даже сейчас, зная, как всё было, почему ты так поступил, вспоминаю и больно. Я даже не могу ни с чем это сравнить… но точно знаю, что мне никогда в жизни не было хуже и больнее, чем тогда. Я… я жить не хотела. По-настоящему. Лежала просто как труп сутками и думала, скорее бы уж, что ли… И если бы не бабушка, я бы… Да я до сих пор не понимаю, как смогла всё это пережить и не сойти с ума. Это так страшно, так невыносимо, когда тебя бросают…

Герман притягивает меня к себе, целует в висок.

— Я ни с кем не смогла бы так поступить. Не смогла бы причинить другому такую же боль. А Антон… он еще и покалечен по моей вине. Как я могла его оставить? Больного, несчастного, изувеченного? Ну, как? — поворачиваюсь к нему. — Добить его окончательно?

Я качаю головой.

— Тяжело тебе, — вздыхает Герман.

— А тебе легко? С Викой тебе легко? Тоже, вроде, не от большой любви ты с ней связался…

— Один — один, — усмехается Герман.

— Она все еще в больнице? А скоро ее выпишут? — раз уж зашел разговор, спрашиваю то, что на самом деле меня очень терзает.

— Завтра.

— О… — вырывается у меня. Спрашиваю со страхом: — И как потом? Если ты с ней разорвешь отношения, ты же не сможешь… ну закончить там свои дела… с отцом. Все твои старания пойдут прахом. Ведь так? Значит, будешь с ней?

— Нет. Леонтьев сразу же отправит ее в частный закрытый рехаб.

— Ты его убедил?

Герман кивает.

— Ну ты и… кукловод!

— Да особо и убеждать не пришлось. Он же сейчас за свои выборы переживает. Скандалов боится. А тут — то она с передозом, то Славик с… твоей подругой. Так что я ему просто посоветовал до выборов подлечить Вику от зависимости. И ей на пользу, и ему новые сюрпризы не нужны. И я выиграю время.

— А сколько тебе нужно?

— Может, месяц, — пожимает он плечами.

— До суда твоего отца? Чтобы суд прошел и его не посадили?

— Не совсем. Чтобы посадили Леонтьева.

— А как? У тебя на него что-то есть?

Герман кивает.

— И ты собираешься это передать куда следует? Чтобы против него дело завели?

— Нет. Там такие люди замешаны, что никто не даст дело завести.

— А как тогда?

Герман поворачивается ко мне и говорит:

— Разделяй и властвуй.

— Что это значит?

— Это значит, что бывшие друзья, прокурор и губернатор, уничтожат друг друга сами.

— Ты их стравливаешь! — догадываюсь я. — Бывшие, говоришь, друзья? Ты их уже рассорил? И продолжаешь потихоньку сеять вражду между ними? И в конце концов столкнешь их так, что они… потопят друг друга, да? А сам в стороне останешься? Как будто не при делах?

— Умница, — кивает Герман.

— Страшный ты человек, Герман Горр! — полушутливо-полувсерьез говорю я. — Но знаешь, так Леонтьеву и надо. Но вот Вика… Что с ней будет?

— Не знаю, — пожимает он плечами.

— Мне жалко ее… — вздыхаю я. — А тебе ее жалко?

— Я об этом стараюсь не думать.

— А я так не умею. Ей ведь очень не повезло. И с женихом, — я поддаю локтем Герману в бок. — И с отцом. Нет, правда, ты подумай! Закрыть дочь черт знает где, чтобы не мешала карьере! Это же ужасно.

— Не драматизируй, Леночка. Ей действительно надо лечиться от зависимости. И рехаб этот больше похож на курорт.

— Все равно, — упрямо бурчу я. — Твой Леонтьев — сволочь. Нет, ну скажи, какой надо быть мразью, чтобы травить и втаптывать в грязь девчонку, которую твой же сын изнасиловал? Да, я помню, ты сказал про безопасность. Даже если и так, то Леонтьев это сделал не поэтому, а потому что переживал за свои интересы. Карьера, выборы эти… Он — мразь. Подлая, жестокая, бездушная сволочь, которая ничем не гнушается. Даже такой низостью, как устроить жертве травлю. Это вообще за гранью! Я не права?

— Права, права, — тяжело вздыхает Герман. А я спохватываюсь и замолкаю — что-то я и впрямь разошлась. Испортила всю романтику.

— Да ну его. Давай не будем больше про них. Давай лучше про что-нибудь хорошее? — переплетаю пальцы с его пальцами. Герман молчит. — А хочешь, я ужин приготовлю сегодня?

Герман кивает, но, по-моему, не особо вникая. Он будто ушел в свои мысли, явно какие-то мрачные. Видимо, тема Леонтьевых для него очень болезненна.

— Или хочешь, я испеку для тебя торт? Шоколадный? Я умею…

Он снова бездумно кивает. Что ж такое? Я не знаю, как еще его растормошить. Соскальзываю с качели и становлюсь перед ним, между его колен. Он сразу же приходит в себя. Обнимает меня за талию.

— Ты замерзла?

Я качаю головой.

— Нет, я хочу… хочу тебя поцеловать…

49. Лена

— Вы — молодцы, что так быстро собрали анализы, — говорит Олеся Владимировна, когда мы выходим вдвоем из школы.

Спасибо Герману — он отвез нас с бабушкой в какую-то частную клинику, где у нее без всяких очередей и направлений взяли сразу все анализы, сделали УЗИ, ну и в общем, всё, что было необходимо.

— Значит, завтра утром вези бабушку в «Ангару», — продолжает она. — Папа уже обо всем договорился.

— А уроки? — спрашиваю я. У меня завтра целых два английских.

— Лен, — улыбается она снисходительно. — Ну что ты в самом деле? Проведу сама, ничего страшного. Бывают вещи поважнее уроков.

Мы идем с ней по школьному двору.

— Спасибо! Не знаю, что бы я без вас делала.

Она в ответ улыбается, взмахивает рукой, мол, пустяки, а потом ее взгляд внезапно застывает, и улыбка медленно сходит с губ. Олеся Владимировна увидела Германа. Он ждет меня у ворот, а неподалеку припаркована его машина.

Олеся Владимировна останавливается сама и останавливает меня.

— Лена, ты всё-таки с ним? — с укором спрашивает она.

— Да. Мы теперь с Германом. Вместе. У нас всё серьезно.

— Леночка, девочка моя, одумайся, — частит она возбужденно. — Ты вспомни, что с тобой было, когда он уехал.

— Он был вынужден уехать. Я же вам всё рассказывала.

— А ты уверена, что он сюда вернулся навсегда? Что он бросил ту свою жизнь и останется здесь с тобой? Но даже не это меня пугает. Я просто понимаю, что он за человек. А ты, очевидно, нет.

— Вы не знаете Германа, — начинаю раздражаться я. Потому что это нечестно. Я не могу вести с ней диалог на равных. Она же это понимает, тогда зачем так давит?

— Я знаю, на что он способен, — упрямо твердит она. — Ломает чужие судьбы и не морщится…

— Ну зачем вы так? Ничью судьбу Герман не ломал. Он вообще никому ничего плохого не сделал.

— Сам — нет. Но он — манипулятор. Он использует людей в своих целях. Он всё делает чужими руками, а сам будто бы ни при чем. Поверь, я немного лучше разбираюсь в людях и, в отличие от тебя, сужу о нем беспристрастно.

— Олеся Владимировна, я вас очень уважаю. Уважайте и вы меня, пожалуйста. И мои чувства. Я люблю Германа, он любит меня, и мы с ним вместе, нравится это кому-то или нет…

— Леночка, Горр — прожженный до мозга костей циник. Я не исключаю, что у него к тебе есть какие-то чувства. Ты — милая, славная девочка. Ты ему нравишься. Но глупо думать, что из-за этого он поступится своими интересами…

Я оглядываюсь на Германа. Он так и стоит у ворот, скрестив на груди руки, и не сводит с нас насмешливого взгляда. Уверена, он догадывается, о чем сейчас говорит Олеся Владимировна. И мне перед ним неудобно. Чувствую себя какой-то сплетницей.

— Простите, я должна идти… — я делаю шаг в его сторону, но она удерживает меня за локоть.

— Постой. Я боюсь за тебя. Боюсь повторения… боюсь, что снова будет так же или еще хуже… Ты же мне не посторонний человек. Мы тебя еле вытянули тогда… Скажи, Герман порвал с дочерью губернатора?

— Нет, но она лежала в больнице, а сейчас ее увезли… в другую клинику.

— Да, конечно, — кивает она с таким видом, мол, удобная отговорка. — Значит, он живет там?

— Нет, — краснею я. — Эти дни мы… живем с ним вместе. У него дома.

— Хорошо. А до этого? Он жил у губернатора, так? Вел с ним какие-то дела… И ты думаешь, он ни о чем не знал? Ну, о том, что происходит? Насчет сына губернатора, насчет подкупа СМИ, насчет давления на вас, насчет всего?

— Ну, что-то, может, и знал, — пожимаю я плечами. — Но не всё.

Она усмехается.

— Лен, ну нельзя быть такой наивной. Там знал, там не знал. Смешно. Мы сейчас говорим про Германа Горра, который, будь уверена, всегда всё знает наперед лучше всех. Я тебе больше скажу. Я нисколько не удивлюсь, если, окажется, что это он устроил травлю твоей Юле. Не сам, конечно, сам он ничего не делает, руки не пачкает, только направляет… но мозг всего этого — скорее всего, он.

— Да он ее даже не знает! Да и вообще, зачем ему это?

— Потому что сейчас губернатор ему нужен. Ему нужны и выгодны хорошие отношения с ним. Вот он и… помогает. Это же его методы. Предугадал наш шаг и…

— Он тут не при чем! — вскипаю я. — Я просто знаю, что это не он.

— А, допустим, такой момент тебя не настораживает, что вас с Юлей прессовали, запугивали, угрожали вам, он как будто в стороне, а потом вдруг так вовремя появился? Выждал удобный момент, забрал тебя к себе домой. Еще и приятный бонус в виде любви…

— Между прочим, Герман пообещал нам помочь с этим делом. Разве стал бы он помогать, если бы…

— Обещать не значит жениться! Лен, ну обещал, хорошо. А что-то сделал помимо обещания? Хотя бы предложил что-то конкретное? Или он просто усыпил твою бдительность? Скажи честно, он просил тебя не лезть в это дело?

— Нет, — вру я, не моргнув глазом.

На самом деле, да, просил и не раз, но не поэтому же. А потому что действительно боится за меня. Хотя со стороны, может, это и выглядит так, как она говорит. Но она-то не видела Германа таким, каким видела его я. Не видела, как он смотрит на меня, как улыбается, не слышала, как говорит со мной, как сбивается его дыхание, когда я его касаюсь.

— Значит, еще попросит. Сначала приручит получше, привяжет к себе любовью, сексом… то есть… Прости, я не хотела быть грубой. Лишь бы потом поздно не было. Леночка, пойми, Герман Горр никогда ничего не делает просто так, а уж тем более в ущерб своим интересам. И знаешь, очень не хочется, чтобы ты превращалась в… — Она осекается. Наверное, опять не хочет быть грубой. — Не хочется, чтобы из-за так называемой любви ты забыла про честь, про достоинство, про свои принципы… про здравый смысл, наконец.

— Олеся Владимировна, — сухо говорю я, — я вам очень благодарна за бабушку, за вашу помощь, вообще за всё, но, пожалуйста, не надо больше… Не надо настраивать меня против Германа. Я не прошу вас его любить, но и вот так — тоже не надо. К тому же, вы неправы на его счет. Он не такой. Извините. Мне пора.

Я высвобождаю руку и иду к воротам. Она больше меня не окликает.

— Что, Леночка, — глядя на меня, с усмешкой спрашивает Герман, — так понимаю, англичанка не очень порадовалась за нас.

Бросаю на него несчастный взгляд.

— За что вы друг друга так не любите? Два человека, которые мне дороги, так друг друга не выносят. Что мне, разорваться из-за вашей вражды?

— Какая вражда? — у него вырывается смешок. — Мне лично до нее никакого дела нет. Абсолютно.

Герман бросает взгляд за мою спину и кому-то ослепительно улыбается:

— Здравствуйте, Олеся Владимировна.

— Здравствуй, Герман, — строго отвечает она, глядя на него как на врага. Потом переводит многозначительный взгляд на меня: — До свидания, Лена.

Только ее «до свидания» звучит как «смотри, как бы плакать не пришлось, я тебя предупреждала».

— До свидания, — прощаюсь и я.

class="book">*** Мы возвращаемся домой к Герману. Неприятный осадок от разговора с Олесей Владимировной на удивление быстро проходит. Обидно, конечно, что она так цепляется к Герману и видит в нем какого-то монстра, но, может, ей просто нужно время, чтобы его понять? Она ведь с ним не общается, как я. Не знает, какой он.

Я люблю ее, но не могу не признать, что Герман в их незримом противостоянии выглядит достойнее. Хотя бы тем, что не настраивает меня против нее, не запрещает нам общаться, не поливает ее. Редкие насмешливые ремарки не в счет. Потому что так он комментирует не саму Олесю Владимировну, а ее отношение к нему.

— Я на твоей стороне, — выдаю я вслух конечный результат своих раздумий.

Герман понимает, о чем я, и отвечает улыбкой. А дома, едва мы переступаем порог, тут же прижимается ко мне сзади. Обнимает. Целует шею сбоку, заставляя тут же трепетать. Его руки проникают под одежду, касаются голой кожи, ласкают грудь, дразнят, сводят с ума. И вот мы уже в спальне. На кровати. Переплелись руками, ногами. Жадно ловим поцелуи друг друга. Меня больше не смущает его нагота — наоборот, я любуюсь им. Трогаю его мускулы, его гладкую кожу, трогаю даже там. А как он реагирует на мои прикосновения! Вздрагивает, сглатывает, судорожно выдыхает. Я от этого и сама теряю рассудок. Дрожу от возбуждения, плавлюсь изнутри. А его руки, его пальцы… то, что он делает со мной… это что-то немыслимое. В такие моменты я просто выпадаю из реальности.

Мне очень нравится чувствовать его в себе. Не только физически. Это какое-то невыносимое блаженство понимать, что мы сливаемся в одно целое. Мне прямо плакать от избытка чувств хочется. Юлька смеется надо мной — говорит, что я придаю слишком большое значение этому.

Вчера, пока Герман уезжал по делам, мы с ней встречались на причале в Листвянке. Гуляли, болтали о том, о сем. И в конце концов чуть не поссорились.

— Только ты можешь вознести обычный трах чуть ли не до священнодействия, — смеясь, заявила Юлька. — На самом деле всё куда проще.

— У кого как, — возразила я.

— Ладно, ладно, — продолжала насмехаться Юлька. — Мы все просто трахаемся, а вы сливаетесь в божественном экстазе.

Я остановилась.

— А это уже хамство, — оскорбилась я вдруг не на шутку. — Свой опыт можешь опошлять как угодно. Меня только не приплетай. Я вообще тебе больше ничего не расскажу.

— Ну, прости, прости, — пошла на попятную Юлька. — Я правда не хотела тебя задеть. Просто ты… как в облаках витаешь. Пойми, даже если для тебя это ого-го, для твоего Германа это тупо трах, поверь моему опыту. Мужики вообще без проблем могут любить одну, трахать другую, десять других… хотя и бабы тоже вообще-то могут.

Мы с ней разошлись тогда, почти поссорившись. Сегодня она звонила. Но сначала я была занята — в школе. Потом не слышала. Уже вечером, увидев пропущенный от нее, выхожу на террасу и перезваниваю.

— Лен, привет! Еще дуешься на меня?

— Нет.

Я и правда больше не злюсь на Юльку, но и болтать с ней тоже желание пропало.

— А чего трубку не берешь тогда?

— Занята была.

— Весь день? Чем?

— Священнодействием.

— Значит, все-таки дуешься? — хмыкает она.

— Юль, что ты хотела?

— Ничего. Просто хотела сказать, что меня отчислили, — дрогнувшим голосом сообщает она.

— Как? Почему? За что? — сразу забываю я все обиды.

— Вот так, Лен. Вызвали, ну и сообщили… Бросаю тень на институт и на будущую профессию, видите ли. Я просила дать академ… ну, типа, за год вся шумиха утихнет… Говорила им, что я вообще-то не виновата. Что эта статья — ложь от начала до конца. Что это я — пострадавшая… Бесполезно. Еще эти… наши одногруппницы — сучки. Прикинь, у них, оказывается, брали интервью… с телевидения приезжали вчера… Они там такого наговорили… Типа я всегда такая была, всё это в моем духе, что они нисколько не удивлены… Короче, пиздец мне, Лен, — всхлипывает Юлька. — Антоха говорит, типа, наплюй. А как? Все, понимаешь, все верят им. Только ты, да Антоха, ну и твоя училка… Я страницу свою в контакте снесла, потому что меня там как только не склоняли… В личку прямо потоком писали всякие гадости… Но хрен бы с ними со всеми. Но институт… Какие же они суки… Вся жизнь из-за этого урода под откос…

50. Герман

Спустя две недели

Просыпаюсь я всегда раньше Лены. Целую ее в кончик носа, в приоткрытые губы — она и бровью не ведет. Она вообще спит крепко и сладко. Не разбудишь. Может, это счастливая особенность всех праведников?

Если нет ничего срочного, даже не встаю — смотрю на нее спящую, теплую, трогательную. Любуюсь. И всякая дурь в такие моменты лезет в голову. Вроде: вот оно счастье… хочу, чтобы вот так было всегда… ну и прочая сентиментальщина.

Лена встает по будильнику. Это тоже забавное зрелище. Сначала при первых звуках она резко садится в постели, как встревоженный галчонок, и несколько секунд сидит с широко распахнутыми глазами будто в прострации. Потом уже начинает шевелиться, понимать, узнает меня, улыбается.

Утренний секс у нас вместо зарядки. Иногда это дело затягивается, и потом приходится всё остальное делать в спешке, чтобы она не опоздала на свою практику. К восьми везу ее в школу. Когда есть возможность — забираю ее после уроков. Когда не получается, она идет к себе домой, и я тогда позже заезжаю за ней уже туда. И вместе едем ко мне.

Днем мы редко видимся, и я скучаю. Сильнее, чем раньше, когда мы не жили вместе. Бывает, занимаюсь делом, бумаги изучаю или с кем-нибудь обсуждаю какой-то вопрос, и вдруг ни с того ни с сего накатывает тоска и острое желание увидеть ее прямо сейчас. Может, это просто усталость.

Зато вечера и ночи наши.

И какие ночи! Прежде я и подумать не мог, что моя маленькая скромница будет такой отзывчивой на ласки и податливой как воск. Будет такой искренней и открытой в своих эмоциях. Для меня это важнее опыта и умений. Потому что, наверное, это и делает секс чем-то особенным — полным откровением, настоящей близостью, не знаю…

Одно мешало. То, что Лена не знает о моей роли в деле её подруги. Несколько раз я пробовал вернуться к тому разговору, подобрать слова, объяснить. Но в последний момент все равно сворачивал.

Тема эта слишком болезненна для Лены. Особенно теперь, когда её подругу отчислили. Лена после этой новости несколько дней места себе не находила, еле её растормошил. Так что какие слова ни подбирай, а признаться ей — это всё разрушить и потерять её, наверное, уже навсегда. А я к этому оказался не готов. И чем дольше мы вместе, тем сложнее отказаться от нее даже в мыслях…

Решил в конце концов, что Лена всё узнает потом. Когда ситуация выправится. Когда это не будет для нее таким болезненным ударом.

***

Англичанка названивала мне всё утро. Точнее, я и не знал, что это она. Не отвечал сначала, потом, когда освободился, перезвонил сам.

— Ну, здравствуй, Герман. А я уж и не чаяла, что удастся с тобой поговорить, — съязвила она.

— Олеся Владимировна? Вы ли это? — ответил ей тем же тоном.

— Хочу поговорить с тобой. Наедине. Желательно сегодня.

И вот мы сидим с ней в кофейне недалеко от школы. Она внимательно изучает меню, морщится, бубнит под нос, что цены тут дикие.

— Я угощаю.

Она бросает на меня взгляд, полный оскорбленного достоинства.

— Я и сама способна купить себе чашку кофе, — произносит гордо.

— Да ради бога, — усмехаюсь я. — Только можно быстрее? Меня Лена ждет.

— Про Лену я и хочу с тобой поговорить. Ты знаешь, мне она небезразлична.

— Мне тоже.

— Да, вот только я лично в твою искренность как-то не верю.

— Ну ладно, — улыбаюсь я.

— Герман, — она подается вперед, почти ложится грудью на стол. — Я не Лена. Меня ты не обманешь. Я знаю, что ты за человек. Какую игру ты ведешь?

— Олеся Владимировна, у вас совсем своей жизни нет?

— Лена — часть моей жизни. И я за нее очень переживаю. Когда ты в прошлый раз уехал, мне, а не тебе приходилось ее буквально вытаскивать… Второй раз она такого просто не вынесет. Если у тебя к ней несерьезно… если ты ее вмешиваешь в какие-то свои делишки…

— У меня к ней серьезно, — обрываю ее.

— Травля ее подруги — твоих рук дело? Не удивляйся, я знаю, зачем ты вернулся из Канады… Уж точно не ради Лены. Я знаю про твоего отца. И про твою помолвку с дочерью губернатора я тоже в курсе. Лена со мной делится… Делилась. Пока вы не стали жить вместе. Теперь она отдалилась, замкнулась и избегает общения. Я полагаю, это всё твое внушение. Ты ее настраиваешь против меня. Вопрос — зачем? Может, тебе есть что скрывать? Может, ты боишься, что я достучусь до нее в конце концов… открою ей глаза…

— Олеся Владимировна, очнитесь. Если бы я захотел, чтобы Лена перестала с вами общаться, Лена бы уже давно с вами не общалась, уж поверьте. Но я из пушки по мухам не бью. Поэтому если Лена от вас отдалилась, значит, так хочет она сама. Нет мысли, что у нее своя голова на плечах есть? Что она хочет жить своим умом? Что ей просто надоело, когда ее постоянно поучают? Я благодарен вам за помощь Лене и ее бабушке. Искренне благодарен. Но не лезьте в нашу жизнь. Займитесь своей. Извините, мне действительно пора.

Я встаю из-за стола, прощаюсь с ней и иду на выход.

— Герман, — выкрикивает она. — Не смей ее обижать! Не смей играть с ней!

Не оглядываюсь, выхожу на улицу. Не знаю никого, кто бы меня раздражал хотя бы вполовину как она. Однако стоит отдать ей должное — догадалась же она… точнее, верно предположила, что травля Лениной подруги началась с моей подачи. Могла ведь и Лене такую мысль внушить.

Подъезжаю к Лениному старому дому. Через пару минут выскакивает Лена, тащит с собой какие-то пакеты, книжки. В душе я этому радуюсь — потихоньку перебирается ко мне. Вскоре, надеюсь, переедет окончательно. Помогаю всё уложить на заднее сиденье.

Пока едем в Листвянку она рассказывает про открытый урок. Это, как я понял, последний урок в ее практике, на котором присутствовала не только англичанка, но и какая-то комиссия.

Вчера весь вечер она к этому уроку готовилась. Просила меня изображать учеников. Сама рассказывала мне тему, демонстрировала разные карточки, задавала вопросы. Немного путалась, иногда сбивалась и начинала заново. Потом я играл роль этой самой комиссии. Тоже несколько раз. В итоге все её реплики мы оба выучили наизусть. Ну хоть не зря.

— Ты представляешь, меня так хвалили! — возбужденно говорит Лена. — Даже Качерян меня хвалила, а она вообще никого никогда не хвалит! Девочки про нее рассказывали, что она всегда придирается, всегда недовольна, а тут такая: прекрасно! И похлопала в ладоши. Мне! И остальные за ней следом похлопали. Представляешь?!

Киваю, улыбаюсь.

— Молодец, Леночка. Я очень горжусь тобой.

— Правда? Спасибо! И за то, что вчера помог подготовиться, огромное спасибо! Я хотела с Олесей Владимировной потом обсудить, но она сразу после урока куда-то делась…

Знаю я, куда она делась. Но пока молчу.

Дома за ужином Лена опять вспоминает пережитые эмоции, как волновалась на уроке, как радовалась потом. Телевизор привычно включен и тихо бубнит фоном. И вдруг Лена бросает взгляд на экран, обрывается на полуслове, берет пульт и делает погромче. Это какой-то местный канал.

«Уже которую неделю не утихает скандал вокруг Вячеслава Леонтьева, сына действующего губернатора. Напомним, студентка одного из местных вузов обвинила его в изнасиловании и запросила немалую сумму за поруганную честь. А получив отказ, обратилась с заявлением в полицию. Есть запись, на которой она угрожает и требует заплатить. Однако до сих пор всплывают новые подробности, в свете которых всё больше вопросов возникает уже к так называемой жертве. Например, почему все свидетели происшествия единогласно отрицают какое-либо насилие. Кроме того, стало известно, что девушка и ранее уже пыталась «заработать» таким образом».

В кадре возникает какой-то стриженный пацан.

«Да, было такое, — говорит он, не глядя в камеру. — Мы бух… гуляли на вечеринке. Она напилась, ну как и все. Садилась ко мне на колени. Танцевать звала, прижималась сама. Потом мы с ней… ну это… переспали. С ее полного согласия. Даже больше по ее инициативе. Кто это снимал, я не знаю. Там было много разного народу. А после этого она потребовала с меня денег. Крупную сумму. Или, сказала, напишет заявление в полицию. Я отказался. Просто кто-то снимал еще, как она… ну там на коленях у меня сидела, целовала. Короче, что сама всё… что никакого насилия не было…».

— Герман! Кто это вообще такой? — потрясенно восклицает Лена. — Откуда он взялся? Что он несет?

Но в кадре уже другие лица.

«Так же мы попросили прокомментировать ситуацию менеджера ресторана, где до недавнего времени работала Юлия. Здравствуйте. Что вы можете сказать по поводу всей этой истории?»

Камера берет крупным планом женщину в солнцезащитных очках. В отличие от пацана она говорит уверенно:

«Правда это или нет, пусть разбираются компетентные органы. Но если вас интересует моё личное мнение, то я ей не верю. Я знаю такую породу людей. Я их называю охотницами. До чужих денег. До чужих мужей. Как повезет, видимо… Юлия эти свои намерения никогда и не скрывала. А что касается Вячеслава Леонтьева, то я его прекрасно помню. Это наш постоянный гость. И знаете, ну бывает так, что деньги, положение как-то влияют на человека, на его поведение… Но у Вячеслава ничего такого не было. Воспитанный, во всех отношениях приятный молодой человек. Юлия обслуживала не раз его столик, иногда просила девочек поменяться, чтобы его обслуживать… Более того я сама лично слышала от нее такую фразу: «Он у меня на крючке». Это она сказала про Вячеслава. А буквально накануне… ну, этого происшествия она уволилась. По собственному. Я ее спросила, куда она уходит, в какое место. На что Юлия мне уверенно ответила: «Никуда. Я теперь вообще больше работать не буду. Не придется».

— Они всё выворачивают с ног на голову! — возмущается Лена. — Юлька действительно уволилась, потому что ей надоело. Но она надеялась на то, что у нее с этим Славой будут нормальные отношения…

Женский голос продолжает:

«Многие усматривают во всей этой истории политическую подоплеку. Грязные игры конкурентов, ведь действующий губернатор баллотируется на второй срок и в предвыборной гонке занимает сейчас лидирующие позиции…»

— Всё! Не могу больше это слушать! — Лена выключает телевизор. — Герман, это какой-то ужас…

Я перетягиваю ее к себе на диван, но Лена продолжает возмущаться:

— Юлька далеко не ангел, конечно, но это просто откровенное вранье! Не представляю, как она до сих пор держится. Другая бы давно с моста… Ладно, давай про что-нибудь другое, да? А то невыносимо просто…

— Давай, — соглашаюсь я.

— Что ты сегодня делал? Где был? — Леночка изо всех сил старается вести светскую беседу, хотя вижу, как внутри ее колотит.

Поразмыслив, отвечаю правду:

— Встречался с англичанкой.

— С Олесей Владимировной? — удивляется Лена. — Как? Случайно встретились?

— Нет, она позвонила, захотела поговорить.

— О чем?

— О ком. О тебе. Ее беспокоит, что ты отдалилась от неё. И еще больше ее волнует то, что я тебя… обижу.

— Ну да… — мнется Лена. — Но я не то что отдалилась. Просто она мне все время про тебя говорит всякую ерунду. Мне это неприятно. Я это не хочу слушать.

— Например, какую?

— Да разное… Ну, глупости, если честно. Она же тебя не знает. Придумывает черт-те что. Я даже не понимаю, за что она так к тебе… Представляешь, она считает, что это ты организовал весь этот ужас с травлей Юльки, — со смешком говорит Лена. И смотрит на меня так, типа, давай посмеемся вместе над таким абсурдом.

Я не свожу с нее взгляда, но чувствую, как каменею. Только внутри щемит, и одна-единственная мысль колотится: «Прости меня, прости…».

— Так, может, она права, — произношу через силу. — Может, действительно я всё это придумал…

Лена еще несколько секунд улыбается, затем улыбка гаснет.

— Что? — произносит она, и лицо ее буквально на глазах сереет, а взгляд просто вопит от боли от ужаса. — Ч-что?

Переспрашивает она. Побелевшие губы дрожат.

— Герман, скажи, что ты пошутил…

В горле встает ком, с трудом его сглатываю и не своим голосом наконец говорю:

— Пошутил… конечно, пошутил…

Лена оживает, но все еще дрожит.

— Не шути так больше, пожалуйста, никогда.

Затем она льнет ко мне. Обвивает шею тонкими руками, утыкается в плечо лицом и горячо шепчет.

— Я так сильно тебя люблю… но иногда мне так страшно…

— Не бойся… со мной тебе нечего бояться… — успокаиваю ее, а у самого будто кол в груди.

Ночью она отдается с каким-то особенным отчаянием. Впрочем, я с тем же отчаянием беру, словно в последний раз хочу насытиться. Но это же ерунда… просто нервы…

А среди ночи — Лена, к счастью, уже крепко спит — мне вдруг звонит Леонтьев. Выхожу из спальни, потом только отвечаю на звонок.

— Герман, — тяжело дышит он в трубку. — Герман, сынок, приезжай… Вика сбежала… где она — неизвестно…

51. Герман

Разбудить Лену я так и не решился. Оставил ей сообщение, что пришлось срочно уехать по делам.

За Вику я особо не волнуюсь — найдут ее наверняка быстро. Скорее всего, она вот-вот объявится дома или у какой-нибудь подруги. Гораздо больше напрягает то, какие сложности вызовет ее возвращение. Не могу избавиться от ощущения, что надвигается апокалипсис. В общем-то, это закономерно, но немного преждевременно.

Лишь бы Лену не задело…

Подъезжаю к дому Леонтьева — а там уже все на ушах. Сам Леонтьев встречает меня во дворе. Подбегает всклокоченный, перепуганный.

— Герман, Вика тебе не звонила? Нет? А ты ей? Тоже не отвечает? Как думаешь, куда она могла отправиться? Почему не сюда? Почему она вообще сбежала? Господи, только бы с ней все было в порядке… И только бы она не начудила…

Понимаю, что надо подключаться как-то к поискам, да хотя бы изобразить беспокойство, но кроме как о Лене ни о чем даже думать не могу. Если про нее узнают, как ее защитить, как оградить от всего…

Вика не Леонтьев, которому без разницы, где я пропадаю сутками. По-моему, за всё это время он всего раз и поинтересовался из вежливости, у отца ли я живу. По большому счету его волновало только одно: чтобы я помогал ему с делами, с проблемами, со Славиком, у которого суд уже на носу. На всё остальное ему хватало ума не посягать.

Вика же — совсем другое дело. Она и прежде изводила меня ревностью, устраивала допросы, требовала постоянного внимания.

Но хуже всего, что при всей своей глупости она сразу же прочувствовала Лену. Уж не знаю, что это — пресловутая женская интуиция или просто наблюдательность. Но ни одна девушка не вызывала у нее такого пристального и жгучего интереса, как Лена. Вика запомнила ее еще с «Маяка». Не раз спрашивала про нее. А потом еще тот звонок…

***

Сотовый Леонтьева разрывается, только пока никаких новостей о Вике нет. Когда ему звонят из рехаба, не знаю уж, оправдаться или извиниться, он просто звереет:

— Я вашу шарагу к чертям разнесу! Тупицы! Охрана у них называется! Надежная система! Вы все у меня сядете, если с Викой хоть что-то случится…

Он бы орал и дальше, но тут его зовет парень-охранник, дежуривший у ворот.

— Идиоты безголовые, молитесь! — рявкнув на прощанье, Леонтьев мчится к нему. — Что там? Вика? Вика!

Стоя на крыльце, вижу издалека, как через калитку в воротах заходит Вика, как Леонтьев бросается к ней, обнимает. Но трогательная сцена длится недолго. Вика, наверное, спросила у него про меня. Потому что Леонтьев выпускает ее из объятий, оглядывается, крутит головой, пока не находит меня взглядом, и указывает в мою сторону.

Вика тут же срывается с места и бежит ко мне. Виснет на груди, что-то сбивчиво говорит.

— Герман… я так соскучилась… я не вернусь туда ни за что…

Мы заходим в дом, поднимаемся с ней по лестнице на второй этаж.

— Ты скучал по мне? — спрашивает она, крепко держа меня за руку.

— Вика, зачем ты сбежала? — отвечаю на вопрос вопросом, с трудом сдерживая раздражение. Хотя, наверное, это не раздражение, а что-то близкое к панике.

— Мне до смерти надоела эта богадельня! — злится она. — Строем кушать, строем спать. А эти тупые беседы в кругу! — кривляясь, она гнусавым голосом кого-то, видимо, передразнивает: — Вика, расскажи нам, что тебе мешает быть счастливой. Так охота было крикнуть: вы все мешаете мне, сборище дебилов и дебилок! А эти дурацкие занятия! Это же какой-то сраный дом пионеров! То спектакль ставят, то еще какой-то хренью занимаются. А давайте нарисуем свое настроение. Что, нахрен?! Про пение вообще молчу. Пьяные морды в караоке-баре поют и то лучше… И все, сука, улыбаются как идиоты! И лезут, лезут, лезут ко мне! Ненавижу! Один раз я там бухнула… совсем немного. Пива банку. Ой, даже полбанки. Пиво оказалось дерьмовым. Сука-охранник, прикинь, содрал с меня пять штук, а принес какое-то дешевское дерьмо… я даже допить не смогла. Но эти курицы спалили и давай меня лечить: «Нам так стыдно за тебя, Вика!». Я заржала… ну не могла вообще удержаться…

— Ты там пила?

— Ой, Герман, только ты не начинай! Слушай, ну не смотри так! Давай ты сам там полежишь, а?

— Мне не за чем.

— И мне не за чем! Я вам не наркоманка! Один раз в жизни по ошибке попробовала и что, сразу наркоманка? — вскипает Вика.

— Допустим, не один, — на меня вдруг накатывает тошнота. Настолько всё предсказуемо. Сейчас Вика начнет истерить, пока не устанет. Затем будет просить прощения и липнуть.

И точно — к тому моменту как мы заходим в нашу комнату, Вика визжит во всю глотку.

— Вы специально хотите от меня избавиться! Я вам всем тут мешаю! Зачем тогда ты меня спас? Дал бы сдохнуть, че! А хочешь, раз я такая неудобная для вас, я себе вены вскрою? Или колес наглотаюсь? Вы все тогда вздохнете свободно, да?

Она рыдает в голос, лупит кулаками по моей груди. Перехватываю ее руки. Стиснув запястья, прижимаю ее к себе так, что она может лишь беспомощно трепыхаться. Вика воет в голос:

— Ненавижу вас всех! А тебя больше всех!

— Никто не хочет от тебя избавиться. Все хотят, чтобы ты была здорова и счастлива, — говорю с ней, как с капризным ребенком.

— Я все равно тебя ненавижу! — выкрикивает, но уже без настоящей ярости.

— Ладно, — соглашаюсь я.

Чувствую, как она дергается всё слабее, потом и вовсе затихает. Обмякнув, повисает у меня в руках. И начинается вторая часть Марлезонского балета.

— Вика, нет, — уклоняюсь от поцелуя. Убираю от себя ее руки. — Послушай меня. Ты должна вернуться. Ради самой себя.

— Я хочу тебя… прямо сейчас… ну же… — Она сгибает колено и просовывает мне между ног.

— Вика, прекрати, — слегка повышаю голос.

— Ну, Ге-е-ерма-а-ан… — тянет она плаксиво. — Блин, ты обиделся на меня, что ли? Ну, я же соскучилась! Мы же так давно не виделись…

Глядя в глаза, она потихоньку сползает вниз, цепляясь пальцами за ремень брюк.

— А хочешь…

— Не хочу, — обрываю ее, но Вика меня не слышит.

Ее прерывает стук в дверь. Вика резко вскакивает. Я тоже отхожу от нее и сажусь в кресло.

— Кто там еще?! — зло выкрикивает она.

— Извините, — в комнату заглядывает горничная. — Игорь Юрьевич просил…

— Сгинь! Дура!

Горничная бросает на Вику испуганный взгляд, еще раз извиняется и, пятясь, быстро закрывает дверь.

Вика поворачивается ко мне. Хищно улыбнувшись и закусив нижнюю губу, начинает подбираться ближе, красноречиво покачивая бедрами.

Когда-то давно, еще в самом начале наших отношений, была у нас такая забава: она изображала стриптиз, ну а я, понятно, её клиента. Тогда мне такое, может, и нравилось, но сейчас… сейчас хочется просто встать и уйти.

Она останавливается передо мной в паре шагов, широко расставив ноги, и расстегивает на блузке пуговицу за пуговицей. Скидывает на пол. Затем вышагивает из брюк и остается в одном белье. С небольшой заминкой снимает бюстгальтер и бросает мне. Я откладываю его на подлокотник и приподнимаюсь с кресла, но Вика делает рывок навстречу и толкает меня обратно. Придвигается вплотную и упирается коленом в пах. Затем спускается на пол у моих ног.

— Вика, встань, — прошу ее. — Ничего не будет.

Она меня не слышит. Ведет ладонями по внутренней стороне бедер и смыкает их у ширинки. Убираю ее руки и закидываю ногу на ногу.

— Вика, ты вообще понимаешь меня?

— Нет, не понимаю! — поднимается она. — Почему ты смотришь на меня так?

— Как?

— Как будто я какая-то старая жирная шлюха… с целлюлитом и бородавками и домогаюсь тут до тебя… А я — твоя невеста, между прочим. Я — молодая, красивая, здоровая девушка. Я почти месяц не трахалась! Я хочу нормального, хорошего секса. Со своим женихом, между прочим!

— Прости.

— Что? Что?! Прости?! Это всё, что ты можешь мне сказать? — выкатывает она глаза. Но затем, наоборот, прищуривается. — А я поняла… Ну, конечно! Ты с кем-то трахаешься! Да, да! Завел себе девку и трахал ее, пока я в этой… вашей сраной клинике на стены от тоски лезла…

— Ладно, — поднимаюсь я. — Поговорим, когда успокоишься.

— Охренеть! Ты даже не отрицаешь! Хотя чего там отрицать? У тебя даже не встал сейчас! Месяц меня не было. Месяц! А у тебя не встал! Значит, ты трахался с другой! Поди, папа тебя с этой девки и сдернул сегодня, да?!

Подаю ей бюстгальтер.

— Оденься.

— Ненавижу тебя! Ненавижу!

Подхожу к двери, как Вика мне выкрикивает в спину.

— А я даже знаю, что это за девка! Это та твоя одноклассница! Лена, бл***!

На миг замираю, а сердце, пропустив удар, камнем летит вниз. Не оборачиваюсь, выхожу из комнаты. Слышу вдогонку:

— Герман, ты куда?

Не отвечая, спускаюсь вниз. Спустя несколько секунд, Вика, накинув халат, выбегает следом. Ловит у самого выхода, вцепившись в рукав.

— Куда ты?! Стой! Не смей уходить! Уйдешь — пожалеешь! Я папе всё расскажу… про тебя… про неё… про всё! Папа вас всех уничтожит! — кричит так громко, что на шум из гостиной выходят ее мать с отцом.

— Что случилось?

— Герман вот… куда-то собрался, — уже жалобно, со слезами в голосе причитает Вика. — Папа, ну скажи!

— Герман, сынок, ты куда? Надо же всё обсудить, — растерянно моргает Леонтьев.

— Я позже приеду, — обещаю ему и буквально вырываюсь на воздух.

52. Герман

Сажусь в машину. Но сердце колотится так, что виски ломит, а перед глазами пелена. Даю себе несколько секунд, чтобы успокоиться. А заодно обдумать без Викиных воплей, что делать. Впрочем, обдумывать тут нечего.

Если Вика вернулась с концами и категорически откажется возвращаться в рехаб, что, очевидно, так и будет, то придется с ней рвать прямо сейчас, не доведя дело до конца. Вот только рвать с Викой тоже чревато. Особенно сейчас, когда Лена влезла в дело Славика. Если Леонтьев узнает…

Увезти бы её куда-нибудь, пока всё не закончится.

Тут, конечно, целиком моя вина. Не надо было с ней завязывать отношений, не завершив начатое. В итоге: и сам расслабился, и её под удар подставил.

И что теперь? Теперь нужно как-то объясняться с Леной…

Я останавливаюсь у ворот. Охранник подает знак своему напарнику в будке, и ворота начинают потихоньку разъезжаться. Но тут вдруг перед капотом выпрыгивает Вика. Машет руками, кричит, плачет. Халат на груди распахнут, всё видно, но она этого даже не замечает. Зато охранник стыдливо отворачивается.

Выхожу, и она кидается ко мне и, захлебываясь рыданиями, выкрикивает:

— Не уходи! Вернись! Я не могу так… я не вынесу… я точно с собой что-нибудь сделаю… не веришь?

Беру Вику за локоть и быстро веду назад, в дом. Она семенит рядом и жалобно хнычет:

— Куда так быстро? Я не успеваю за тобой! Герман! Что ты меня так тащишь? Мне больно! У меня синяки останутся!

Нам навстречу уже бегут ее родители. Никогда не думал, что так будет, но в этот момент мне жалко их обоих, даже Леонтьева. Хотя… что посеяли, то и пожинают.

— Вика, что ты творишь? — перехватывает ее у меня Леонтьев и заводит в дом.

— Герман, пожалуйста, не уезжай сейчас, — останавливает меня Викина мать, заглядывая с мольбой в глаза. — Видишь, в каком она состоянии? Боюсь, мы не справимся, а тебя она хоть немного слушает… Пусть она успокоится немного. Заодно вместе решим, как дальше быть.

***

Дома концерт продолжается. Вика и так была на взводе, но как только Леонтьев заикается про рехаб, про то, что надо туда вернуться, она вообще срывается с катушек. Смахивает со стола кружку с горячим чаем, которую ей подала горничная.

Мать ее взвизгивает, но Вика только входит в раж и сметает следом всё остальное — вазу с цветами, сахарницу, солонку. Леонтьев пытается ее остановить, но Вика его отталкивает.

— Не трогай меня! Ненавижу вас! Вы все хотите от меня избавиться!

— Вика, доченька, ну что ты такое говоришь? — голос у Леонтьева дрожит. — Ты же знаешь, что я всегда всё-всё только для тебя… Ты же моя единственная…

— Ты упек меня в эту наркоманскую тюрьму. Я больше туда не вернусь! Лучше убейте сразу, раз я вам мешаю! Или я сама!

Хватает нож да не какой-нибудь, а самый большой, машет им, как саблей. Все кричат так, что кажется, сейчас мозг взорвется. Перехватываю ее руку с ножом, наверное, слишком сильно и болезненно, потому что Вика издает писк и разжимает кулак. Нож падает на пол, а она, горько рыдая, трет запястье.

— Никаких больше клиник, если сама не захочешь… обещаю… только успокойся, доча, — бормочет Леонтьев.

Но Вика успокаивается не скоро. Вспоминаю из психологии, что фаза возбуждения всегда сменяется фазой торможения. Скорее бы уже! Лишь холодный душ более или менее приводит Вику в чувство. Пришлось мне силой уволочь ее в ближайшую ванную.

Она по-прежнему зло шипит, плачет, матерится, но, видно, что запал у нее уже иссяк. Мокрая дрожит от холода, стучит зубами. С волос стекает вода. Накидываю на нее банное полотенце. Затем помогаю дойти до дивана в гостиной. Вика забирается на него с ногами, кутаясь в полотенце и все еще всхлипывая.

Леонтьев переживает в коридоре. Осторожно заглядывает в комнату, но, увидев, что Вика притихла, быстро скрывается от греха подальше.

Несколько минут мы сидим молча. Она будто даже в ступоре. Смотрит перед собой в одну точку и молчит. Вздыхаю про себя: ну наконец, она выдохлась.

— Пошли к нам поднимемся? Я что-то так устала…

Качнув головой, говорю:

— Я поеду.

Не меняя позы и выражения, она спрашивает почти обыденно:

— К ней?

Я ничего не отвечаю. Встаю, собираюсь уходить. Пока фаза торможения снова не сменилась возбуждением.

Вика зовет меня по имени, а затем тихо, но твердо произносит:

— Если это она, я всё расскажу папе. Я не шучу. Я всё знаю.

— Что ты знаешь? — выдаю с усмешкой, хотя мне совсем, абсолютно не до смеха.

— Всё, — тупо повторяет Вика. — Я ведь всё поняла еще тогда, когда она позвонила тебе и молчала в трубку… Я сразу поняла, что с ней нечисто. А нет, даже раньше. Там, в Маяке… когда она пялилась на тебя… Но после ее звонка еще больше убедилась. И нашла ее. Она у тебя в контакте есть в друзьях… Я поискала еще твоих одноклассников и списалась с некоторыми. А с одной даже, можно сказать, подружилась. Со Светой там какой-то… Михайловой… или Михайловской… ай, неважно. Так вот мы с ней так хорошо пообщались. Она мне много интересного рассказала. Про тебя и про эту замарашку… Лену Третьякову…

Леонтьев, наверное, так переживал за Вику, что всё это время стоял у дверей гостиной и подслушивал. И теперь заходит, даже, скорее, вваливается в комнату с перекошенным лицом. Но Вика сидит боком к дверям и его не видит, продолжая свою речь:

— Так вот Света сказала, что эта Лена Третьякова в школе за тобой как собачонка влюбленная бегала. Ты с ней даже поигрался немного и бросил, и она чуть ли с собой из-за этого не покончила… Видать, она до сих пор в тебя влюблена, да?

— Какая Лена Третьякова? — сипло спрашивает Леонтьев.

— Ой, папа! — вздрагивает Вика и частит голоском пай-девочки: — Ты не так понял… Герман вообще ни при чем… Это просто девка одна его преследует… одноклассница бывшая… названивает ему и сопит в трубку… я сама слышала…

— Это какая Третьякова… это она? Та самая? — не слушая ее, спрашивает меня Леонтьев.

Я смотрю на него с непроницаемой миной, будто мышцы лица одеревенели, а кожа превратилась в ледяную корку, но внутри… внутри стремительно раскручивается торнадо, сокрушительное и смертоносное. Сотрясает, ломает, рвет, крошит.

Нахожу в себе силы кивнуть, не выдавая ни тени этих эмоций. Смысла врать никакого — Леонтьев выяснит правду за несколько минут и будет только хуже.

— Та самая? — переспрашивает, словно не веря, он. — Она — твоя бывшая одноклассница? И ты молчал?

— Что значит — та самая? — встревает Вика. — Что происходит?

— Почему ты сразу не сказал, что ты ее знаешь? — заглядывает мне в глаза Леонтьев.

— Тогда не знал. Мало ли Третьяковых Лен, — пожимаю я плечами, выдерживая его пытливый взгляд.

— А позже?

— Не о чем было говорить.

Собственно, ему и самому не хочется верить, ему даже мысли такой допускать не хочется, что я его обманывал и предавал. Он и не злится сейчас, а просто недоумевает. Но это лишь пока…

***

— Слушай, это же может быть решением… ну, проблемы… Я сейчас поговорил с нашим юристом… мы всё обсудили… В общем, это всё может упростить…

Леонтьев мнется, словно никак не решится высказать вслух свое предложение, которое и так очевидно. Я знаю, что у него на уме, и даже понимаю, почему он смущен так, что с трудом подбирает слова, но ему не помогаю. Пусть сам говорит. Пусть произносит вслух то, что даже для него выглядит гнусно.

— Я понимаю, что сейчас тебя немного… э-э… шокирую… Да господи, что там, я и сам не ожидал, что до такого дойдет… что такое скажу собственному, считай, зятю… но, как говорится, на войне все средства хороши. А мы сейчас на войне, Герман. В общем, не буду ходить вокруг да около, но… раз вы с ней знакомы… ну, с этой девицей, с Третьяковой… и как я понял, давно и достаточно близко… Словом, повлияй на нее, уговори по-хорошему… Убеди ее отказаться от показаний, а лучше вообще пусть скажет то, что ей дадим. Навешай ей лапши про любовь…

Я молчу, лишь слегка приподнимаю бровь.

— Герман, ну мне ли тебе рассказывать? — Леонтьев бросает напряженный взгляд на дверь. Но Вика сейчас должна уже крепко спать в своей комнате. — Ты лучше меня умеешь… с влюбленными девицами управляться… Да и ты, помнишь, обещал же тогда, что займешься ею… Ну, прояви там внимание, подари что-нибудь, наобещай с три короба… Ну, если совсем уж край… ну… — Леонтьев густо краснеет и переходит на шепот. — Переспи с ней разок, другой…

— Вы сейчас серьезно? — спрашиваю я, хотя чего-то подобного и ожидал.

Леонтьев вскидывает ладони кверху в примирительном жесте.

— Понимаю, понимаю, это мерзко, подло, аморально по отношению к родной дочери, да и к тебе тоже… Но этот грех я возьму на себя… И это лишь на крайний случай. Если эта девица упрется. А перед Викой я тебя прикрою. Ей ничего этого знать необязательно. Я вот думаю, что отправлю ее за границу. Она же просилась на эти… Мальдивы, вроде? Вот. Пусть поедет отдохнет. Ну и ты… позже… после суда.

Он смотрит на меня глазами больной собаки.

— Мы не предаем этим Вику… Ты же это для всех нас сделаешь, а в конечном итоге — для нее тоже. Ну и чего уж, от этого никто не умирал… а вот Славка… ему нельзя в тюрьму… Никак нельзя. Еще и с такой статьей. Он же просто там не выживет… Да и я тоже этого не переживу. Про жену вообще молчу… она какую ночь не спит уже… Скорую через день вызываем… Дни до суда считаем. Вроде ждали, форсировали, вроде, всё на мази, а так неспокойно… Так что с твоей стороны это будет просто акт спасения. А Вика, конечно, ничего не узнает… Мы и так зря ей обо всём рассказали… но что уж теперь, да?

Это его «мы» — такая детская манипуляция. Лично я Вике ничего не рассказывал и не собирался. Но она и правда так прицепилась к нему, выспрашивая про Лену, что он на нервах практически всё ей выложил.

— А как вариант, если даже эта девица ну совсем упрется, ее тоже можно будет дискредитировать потом. Либо выставить ненадежным свидетелем, как юристы советуют. Дескать, обиженная влюбленная дура, которая с трудом пережила, что ты ее бросил, а сейчас опять… выбрал не ее, вот и мстит нашей семье. Либо опозорить ее… Главное, теперь будет чем её зацепить… — Леонтьев замолкает, обращается ко мне. — Герман, ну скажи хоть что-нибудь?

— Я вас понял, — говорю я.

53. Лена

Спустя несколько дней

Практика закончилась. Начались обычные занятия. Уже неделю как. И за это время я вдоволь испытала на себе отголоски Юлькиного несчастья.

В первый же день меня вызвал к себе декан. У него были кое-какие вопросы по практике, но между делом он вдруг… ну, не приказал, конечно, но настоятельно посоветовал не лезть в «эту грязную историю с Орловой».

Я чуть не поперхнулась от такого заявления.

— Алексей Григорьевич, как вы можете так говорить? — возмутилась я. — Над Юлей надругались! Понимаете? Ее изнасиловали. Ей помощь нужна, поддержка, а все кругом только и делают, что пытаются ее затоптать еще больше. Как нелюди…

— Изнасиловали ее или нет — это решать суду. Но ее поведение аморально и недопустимо… И бросает тень на всех. На вуз, на будущую профессию.

— Я знаю, что там было, я всё это сама слышала…

— Хватит! — пресек меня декан. — Орлову отчислили. Потому что такое непотребство и профессия учитель — несовместимы! А ты, Третьякова, если хочешь нормально доучиться, если не хочешь последовать за Орловой, не мути воду.

— У вас же тоже есть дочь…

— Да! Есть! И моя дочь учится с утра до ночи, диссертацию пишет, а не по притонам шляется, не занимается черт-те чем в пьяном виде, еще и на камеру… Так что давай, Третьякова, занимайся учебой, дипломом. И не высовывайся, пока этот скандал не утихнет.

Одногруппницы тоже в стороне не остались. Особенно староста, Яна Ворон. Обращаясь не ко мне, но явно для меня перемывала Юльке косточки. И наши охотно ей поддакивали.

— Я прямо обрадовалась, когда узнала, что эту шлюху наконец отчислили. Как зараза тут была… А что, девочки? Мало ли с кем она там трахалась, да? Мало ли от кого что подцепила… Почему мы должны ее терпеть рядом, контактировать с ней? Но я офигела, конечно, оттого, что она еще и в шантажистки подалась, позорище… Прямо вообще дно… М-да, учитель, блин, будущий… Чему такая научила бы, да, девчонки?

— А ты-то чему можешь научить? — не выдержала я и всё же влезла, хотя пыталась пропускать их ядовитые реплики мимо ушей. — Лицемерию? Ханжеству? Мелочной подлости?

— Девчонки, кто-то что-то вякнул или мне послышалось? Шлюшкина подружка, что ли? — продолжала свой спектакль Ворон. — Напомните, как там в поговорке? Скажи мне кто твой друг, да?

Вечером я изливала свое негодование Герману. Он меня, конечно, утешал, но при этом пожимал плечами, мол, ну разве не плевать, что там какие-то дуры говорят? Я соглашалась: плевать. И как-то действительно успокаивалась.

***

Всю эту неделю Герман по утрам возит меня к институту. Около трех пары у нас уже заканчиваются, но у него эти дни очень много дел и занят он допоздна. Так что я чаще всего жду в библиотеке института, когда он освободится и заберет меня. Потихоньку пишу диплом, совмещая вынужденное с полезным.

В течение дня я ему не названиваю, чтобы не отвлекать, хотя, конечно, думаю о нем почти постоянно: где он сейчас, с кем, что делает… Иногда Герман сам пишет мне ни с того ни с сего что-нибудь лаконичное, но очень важное для меня. Порой всего одно слово: «Скучаю». А мне и этого достаточно. Сразу на душе тепло и хорошо.

Вечером Герман заезжает за мной, и мы возвращаемся к нему. В Листвянку. Только по пути останавливаемся где-нибудь поужинать. Хотя я бы с радостью сама ему готовила.

Эти дни Герман крайне напряжен, я его таким никогда не видела прежде. Впрочем, понятно, почему — из-за отца, из-за Вики, из-за всей их семьи.

В последнее время мы даже уже стараемся про них особо не говорить — не портить себе настроение. И без того, что бы мы ни делали, где бы ни были, каждую секунду в воздухе витает ощущение тревоги. И мне кажется, оно постепенно нарастает, сгущается, хотя, может, это у меня паранойя.

Герман всегда чувствует, когда меня одолевают страхи, и старается успокоить. Дарит нежность. Обещает, что всё будет хорошо. Однако я вижу, что он и сам не может расслабиться. К тому же Юлькин суд уже вот-вот. И это тоже очень нервирует.

Наверное, только ночью мы с Германом забываем обо всем…

Правда, не каждую ночь мы теперь вместе. Дважды за эту неделю мне пришлось ночевать одной. Герман позаботился, конечно, об охране, но меня беспокоило совсем другое. Я ведь знаю, что он где-то там встречается с Викой, общается с ней. И это неприятно, даже тяжело.

Я стараюсь не ревновать, во всяком случае — не показывать ему свою ревность. Потому что он этого все равно не поймет. Удивится или вообще посмеется и скажет: «Ты что, Леночка? Мне ведь кроме тебя никто не нужен». И я ему верю. Что бы там Юлька про мужскую натуру ни говорила и как бы Олеся Владимировна ни убеждала меня, что Герман — плохой человек, я ему верю. Я уверена, что он меня не предаст. Что со мной он — настоящий.

И всё же когда я знаю, что он там, у Леонтьевых, ничего не могу с собой поделать. Меня буквально разъедает изнутри.

Была б эта Вика хотя бы не такая красивая…

***

В субботу Герман уезжает куда-то очень рано, я еще сплю. Просыпаюсь в десять — от него только сообщение в телефоне: «Доброе утро! Не хотел тебя будить. Постараюсь сегодня приехать пораньше. Люблю».

У нас по субботам в институте пар нет, поэтому я предоставлена сама себе. До обеда делаю кое-что по дому, чтобы хоть как-то руки занять и время скоротать, а не томиться в ожидании. К тому же приходящая домработница сегодня не придет, не ее день.

Потом мне звонит Юлька и зовет погулять по причалу.

Нас обеих беспокоит одно: как пройдет суд. Причем меня, по-моему, даже больше. Юлька уже ни во что не верит и мысленно почти смирилась с тем, что суд оправдает Славу Леонтьева.

— Следак наш опять мне втирал, чтобы я сказала, что было обоюдное согласие… Иначе, говорит, потом все еще хуже может быть… Типа вот то, что меня щас дерьмом поливают из каждого утюга — это цветочки. Но ладно я, мне уже, если честно, пофиг. Я боюсь, как бы тебе заодно не досталось…

— Герман сказал, что все будет хорошо, — упрямо повторяю я.

Вчера то же самое сказала по телефону Олесе Владимировне, но она только скептически фыркнула. Юлька тоже не верит.

— О, ну если твой Герман сказал, то конечно, — ехидничаетОрлова. — Не обижайся, Лен, но он у тебя какой-то мутный. Неизвестно, что у него на самом деле на уме.

Я и не обижаюсь. Германа абсолютно не волнует, что про него думает Юлька. Так почему меня должно волновать?

— А как Антон и Вера Алексеевна? — интересуюсь я. — Может, им что-то надо?

— Да ничего. Ну ты и разбаловала Антоху, конечно. Выступал мне такой поначалу: хочу, не хочу, буду, не буду, ах я устал, отстаньте. А я ему: нифига! Пока не сделаешь все упражнения, я с тебя не слезу. Он сначала брыкался, а сейчас ничего, слушается. Даже старается. Короче, продыха ему не даю. Заставляю каждый день потеть. Хотя уже и не заставляю, Антоха сам… Начал тут потихоньку садиться, и вообще теперь готов с утра до вечера как энерджайзер…

— Садиться? — изумленно переспрашиваю я. — Антон смог сесть? У него получается?

— Не, ну не так, как мы. Хоп и сел. Ему подтягиваться надо, но в принципе — да. Еще недавно он прямо корячился и пыжился, чтобы сесть. Лицо аж бордовое делалось, и вены на шее жутко вздувались, чуть не лопались. А сейчас просто подтягивается и садится.

— Ничего себе! Это же… это же так круто! Просто здорово! Ты даже не представляешь, как я рада! Какая ты молодец! — чуть не плачу от эмоций.

— Да брось, — отмахивается Юлька. — Я-то тут при чем? Это всё Антоха, а я так… понукаю…

***

Домой возвращаюсь счастливая. Почти ликую. И такое необъяснимое ощущение, что эта, пусть еще маленькая, победа Антона стала началом чего-то хорошего. Хотя… какая же она маленькая? Это огромное достижение. Причем обоих — и Антона, и Юльки, как бы она ни отнекивалась. Я вот не смогла его вдохновить, а у нее получилось.

Напевая, готовлю ужин для Германа. Как раз от него приходит сообщение, что он скоро будет. А спустя четверть часа слышу, как возле ворот останавливается машина.

В первый момент подлетаю к окну, предвкушая, как сейчас расскажу Герману потрясающую новость, но это не Герман. Это кто-то чужой.

Я ищу телефон. Хочу позвонить ему, спросить, где он, когда будет, но, как назло, не могу найти. И тут раздается звонок, долгий и требовательный. Говорю себе, что бояться нечего — здесь охранник. Выглядываю опять в окно — он как раз подходит к воротам и разговаривает с гостем. Только кто это — мне не видно. А потом он отступает чуть в сторону, и я вижу, что это Вика…

Ее все еще держит у ворот охранник, а я напряженно слежу за ними через жалюзи.

Надо взять себя в руки. Надо выйти и поговорить с ней. Без истерики. Спокойно и твердо. Но сомневаюсь, что получится.

Мне очень хочется быть такой же сильной и хладнокровной как Герман, уметь разговаривать как он, но я паникую и ничего не могу с этим поделать. Меня буквально трясет. Сердце бешено колотится. И в таком состоянии я и двух слов толком не свяжу. И все же я, накинув куртку, выхожу во двор, внушая сама себе: «Успокойся. Соберись. Ты сможешь».

— Лена, к вам тут гостья, — оглянувшись, говорит охранник и указывает на Вику. — Говорит, она дочь губернатора Леонтьева. Пропускать?

— Ну, здравствуй, — ослепительно улыбается Вика. — Поговорим? По-моему, давно пора.

Нащупываю в кармане сотовый. Вот он где. Сжимаю его, как будто это может придать сил или уверенности.

— Почему нет? — отвечаю ей почти ровно, хотя внутри по-прежнему потряхивает. Затем обращаюсь к охраннику: — Да, пропустите, пожалуйста.

54. Лена

Вика явно тут ни разу не была. Идет и озирается по сторонам. Я следую за ней и на ходу успеваю отправить Герману коротенькое сообщение: «Здесь Вика».

Смотрю, через весь двор ко мне трусит Лада, немецкая овчарка. То есть не ко мне, а к Вике. Она только чужих встречать выходит.

— Отгони собаку! — пугается Вика, когда та ведет носом возле ее ног и тихо рычит.

— Она не тронет, если не будешь делать резких движений, — повторяю ей слова Германа.

Он мне так говорил, когда пару недель назад привез Ладу сюда из дома своего отца. Заставлял меня ее кормить, говорить с ней, чтобы она меня поскорее признала не как хозяйку, конечно, но как «свою». Сам стоял рядом на всякий случай, но я все равно нервничала. И до сих пор, если честно, напрягаюсь, хоть Герман уверяет, что Лада обученная и никогда просто так не набросится. И когда его нет дома, даже не суюсь в ту часть двора, где она обитает.

— А я гляжу, ты тут хорошо освоилась, — хмыкает Вика. — В доме моего жениха.

Мы поднимаемся на террасу. И я останавливаюсь почти напротив входной двери, чуть наискосок, облокачиваясь одной рукой о перила.

— Извини, в дом приглашать не буду. Если есть что сказать — говори здесь, — кивком указываю я. Вроде даже смогла произнести это более-менее твердо, несмотря на внутреннюю панику.

Лада устраивается прямо у двери на коврике, положив морду на вытянутые передние лапы. Она будто бы дремлет, только вот уши у нее настороженно стоят торчком. Герман был прав — как бы я ни боялась его собаку, но сейчас с ней действительно спокойнее.

Вика Леонтьева недовольна тем, что придется разговаривать на улице. Ей явно хотелось зайти внутрь, посмотреть, как мы живем. Но Лада — аргумент, с которым не поспоришь. Поджав губы, она отходит подальше от собаки и останавливается у перил рядом со мной.

Смерив меня оценивающим взглядом, Вика цедит:

— Ты ведь в курсе, что мы с Германом скоро поженимся? — Она как бы невзначай взмахивает кистью, демонстрируя мне кольцо, очень красивое, наверняка с бриллиантами. — И как, нормально себя чувствуешь?

Отвожу взгляд и отвечаю:

— Может быть, он передумал на тебе жениться…

Наверное, я говорю не то, но мне трудно собраться, когда так нервничаю.

Она в ответ лишь смеется, правда как-то фальшиво. Лада тотчас приподнимает голову, словно оценивает обстановку, и снова опускает.

Викин взгляд становится откровенно злым, что совсем не вяжется с ее смехом.

— А ты еще больше дурочка, чем я думала, — произносит она полуснисходительно-полунасмешливо. — Что смотришь? Решила, что шикарного мужика заполучила? Решила, что он вдруг воспылал к тебе любовью и поэтому забрал сюда из твоей вонючей дыры? Радуешься, наверное, что так ловко выскочила из грязи в князи, да? Что, наконец, прибрала его к рукам? Да! Я все знаю. Знаю, что ты влюблена в Германа еще со школы, что бегала за ним, как собачонка… И чуть не сдохла потом, когда он тебя бросил и уехал в Канаду. Герман мне всё про тебя рассказал.

Я стараюсь никак не реагировать и даже вида не показывать — знала ведь, что она будет вовсю стараться меня уязвить, но ее слова так жалят… Особенно последние фразы. Этого я не ожидала. Наверное, у меня в лице что-то такое проскальзывает, несмотря на все мои усилия казаться равнодушной, потому что у нее тут же проступает злорадное выражение.

— Что, первая любовь не ржавеет, да? — ухмыляется Вика. — А я помню, как ты в обморок чуть не грохнулась, когда пришла убирать наш номер. Мы тогда с Германом из-за чего-то поссорились… не помню уже, из-за чего… Но зато помню, какая потом у нас крутая ночь была… Герман умеет мириться…

Она улыбается. А я молчу, чувствуя, как против воли густо краснею, а внутри будто разливается едкая кислота.

— Кстати, я сразу догадалась, что это ты ему названивала и загадочно дышала в трубку. Вот тогда Герман мне и рассказал про тебя. Меня тогда из больницы отпустили на один день. Он так соскучился… Мы весь вечер из кровати не вылезали… Он на пять минут отлучился в душ, а тут ты…

Она испытывающе смотрит на меня, будто оценивает, как сильно мне больно от ее слов и куда еще ударить. Я же изо всех сил стараюсь казаться невозмутимой.

— Так ты правда думала, что он с тобой сейчас, потому что вдруг… ни с того ни с сего влюбился? — усмехается она. — Дура. Герман тебя тупо использует.

— Глупости, — дрогнувшим голосом произношу я. — Герман никогда бы так не поступил. Да и как он может меня использовать? Ерунда какая-то. Ты специально это сочиняешь… от обиды или со злости…

— Ой, да ты реально дура непрошибаемая, — издав смешок, закатывает глаза Вика. — Герман с тобой сейчас только потому, что вдруг выяснилось, что ты — единственная свидетельница по Славкиному делу. Точнее, что единственная свидетельница — это ты. Влюбленная в него собачонка. От тебя ему надо только одно: чтобы ты отказалась от своих показаний. И больше ни-че-го.

— Зачем это Герману? Он никакого отношения к изнасилованию Юли не имеет.

— Зато мой братец имеет самое прямое отношение. Его будущий… э-э… короче, родственник. Папочка трясется, что этого дебила Славку могут теперь набутылить за то, что он твою подружку трахнул. Ну и его заодно в губернаторы не выберут. Вот и попросил Германа замутить с тобой. Наплести тебе с три короба, чтобы ты им не мешала своими показаниями Славкину жопу спасать.

— Бред какой-то. Не может этого быть… — качаю головой.

— Что ты заладила? Включи свой куриный мозг, если он у тебя есть. Ты папочке как кость в горле. Он же всех, кого можно, купил, чтоб молчали. Даже ментов. Одна ты уперлась рогом. А Герман делает всё, что папа попросит. Он же почти член нашей семьи. К тому же папа помогает его отцу. Ты ведь в курсе, что отец Германа тоже под следствием? Что может лишиться бизнеса и надо-о-олго-надолго сесть? Ну вот. Папа теперь старается, чтобы его дело закрыли. И Герман, естественно, помогает ему со Славкой.

— Герман не такой, — повторяю упрямо. — Я знаю.

— Не такой, — передразнивает она раздраженно. — Что ты там знаешь, дура? Еще раз для особо одаренных: Германа мой отец попросил заняться тобой, чтобы тебя заткнуть. Навешать тебе лапши, даже трахнуть, да…

Лицо ее при этих словах болезненно искажается. И она сама на несколько секунд замолкает. Растопырив ноздри, с шумом вдыхает-выдыхает, прежде чем продолжить.

— Герман сам не рад, что вынужден тебя окучивать. Но отказать папе не может. Вот и… — она окидывает меня с головы до ног презрительным взглядом, затем прищуривается и с кривой злорадной улыбкой сообщает: — О, кстати, это Герман придумал затравить твою подружку. Утопить ее в дерьме. Типа она всё выдумала про изнасилование, чтобы бабла срубить. Да-да.

— Я тебе не верю.

Но Вика, не слушая меня, продолжает:

— Папочка так его нахваливал. Ах, какой Герман у нас молодец! Как здорово он придумал, чтобы этой девке никто не поверил. Кстати, если откажешься менять показания, тебя так же публично вываляют в грязи и раскатают по полной. Так, что не отмоешься. Или, как говорит Герман, дискредитируют.

— Зачем ты мне всё это рассказываешь? — глухо, не своим голосом, спрашиваю я.

— Чтобы ты, курица, знала, что к чему. И губёнки свои на чужое не раскатывала. Знаешь, мне даже тебя не жалко…

Тут вдруг Лада подскакивает и куда-то бежит. Вика провожает ее взглядом и сразу меняется в лице. Ей явно становится не по себе.

Я оборачиваюсь в ту сторону, куда она смотрит, и сердце, дернувшись, начинает беспорядочно скакать в груди.

К нам приближается Герман. Рядом с ним, виляя хвостом, семенит Лада, но он, коротко потрепав ее загривок, отправляет собаку прочь. И поднимается к нам с совершенно нечитаемым выражением лица.

Я впиваюсь в него взглядом, но он, лишь мельком посмотрев на меня, отводит глаза. Нервно произношу:

— Герман, у нас гости.

— У нас, — хмыкает Вика.

Герман же вообще на мои слова не реагирует.

— Что ты тут делаешь? — холодно спрашивает он её.

— А ты считаешь, я должна это терпеть? — Если ей и было в первый момент, как он появился, неловко, то сейчас уже нет. Наоборот, она кажется искренне возмущенной. — Нет, реально, вы с моим отцом вообще нормальные? Что это за дичь? Ладно он трясется над этим ублюдочным Славиком. А ты?! Как ты мог на такое согласится?

— Сюда ты зачем заявилась? — голос его сейчас такой чужой.

— А затем, что меня всё это выбесило! Славик там кого-то насилует, не может свой член удержать в штанах, а все теперь должны его спасать? С хрена ли? Он, значит, обосрался, а прикрывать его жопу должен ты, Герман? Играть в любовь с какой-то девкой, чтобы Славик вышел чистеньким? Да еще и я должна это терпеть? Ну уж нет! Я такого папочке никогда не прощу. Я ему и клинику-то эту наркоманскую не прощу. А уж это, — Вика указывает в меня пальцем. — Тем более! Я, значит, один-единственный раз попробовала кокс по глупости, и меня сразу сбагрили подальше, как конченную наркоманку, чтоб не мешала его карьере… А Славику за износ — ни-че-го. За износ, блин! Это, вроде как считается, тяжкое преступление, не? Но я, значит, в дурдоме сиди, а он продолжает отрываться в свое удовольствие. Это как, а? Еще и другие должны его дерьмо подчищать.

— Ты папе своему это высказывай. А здесь тебя быть не должно.

— Это ее здесь быть не должно! — срывается на визг Вика. — А его после такого я даже папой теперь не считаю! Да! Он мне больше не отец! Никогда его не прощу! И даже рада буду, если он со своими выборами пролетит. Ненавижу! Ненавижу…

Викины крики впиваются в мозг как иглы. От всего происходящего меня мутит. В груди давит. Перед глазами темнеет и плывет. Всем весом наваливаюсь на перила, чтобы не упасть тут перед ними.

— Езжай домой, — велит ей Герман.

— А ты?

Он не отвечает. Вика смотрит на него выжидающе и в конце концов психует.

— Чтоб ты знал, я всё ей рассказала! — выдает она с каким-то мстительным удовлетворением.

— Что — всё? — буднично интересуется он, и ни один мускул в лице не дрогнет.

— Про ваш, блин, гениальный план, как затравить ту вашу девку изнасилованную и как эту заставить заткнуться. Она не верит. Быть такого не может. Герман не такой. Герман не мог так поступить, — паясничает Вика.

— Прекрати, — обрывает он ее и наконец переводит взгляд на меня.

Несколько секунд мы молча смотрим друг другу в глаза. Я даже не дышу, а сердце так отчаянно и гулко колотится, что, кажется, сейчас разорвется в клочья.

— Так это всё правда? — спрашиваю я.

— Конечно, правда! — влезает Вика.

А Герман молчит. Смотрит на меня и молчит. Зато взгляд его красноречивее любых слов…

— Герман, это правда? — повторяю вопрос.

— Прости, — произносит он наконец.

А я отворачиваюсь от них, закрыв на секунду глаза, и тяжело выдыхаю. Ну вот и всё…

55. Лена

Возле здания суда какое-то нездоровое оживление. Или это я всё так остро воспринимаю. Парковка запружена машинами. На крыльце толпятся люди. Стайки журналистов приготовились и ждут, а к ним у меня теперь вообще никакого доверия.

Я стою чуть поодаль. Время еще есть. Я пришла слишком рано. Боялась опоздать. А теперь просто боюсь. Да так сильно, что внутри не утихает дрожь, а по спине струится холодный пот. Даже ладони взмокли. Кажется, вот-вот грохнусь в обморок, что, в общем-то, немудрено с таким дефицитом сна, как у меня. Сегодня ночью ни на секунду глаз не сомкнула. Хотя напилась бабушкиных капель. Да и всю последнюю неделю нормально не спала.

Как же мне не хватает Германа. Как быстро и сильно я к нему привязалась. Как же невыносимо я теперь по нему тоскую…

Сегодня увижу его первый раз с того дня, как приезжала Вика. И это тоже изрядно добавляет нервного волнения. Я сейчас как натянутая струна, и когда звонит телефон, аж вздрагиваю.

Это Олеся Владимировна.

— Лена, ты где? Я приехала…

Я оглядываюсь. И действительно, она торопливо, короткими пробежками приближается со стороны автобусной остановки.

Эти дни она не оставляла меня, всячески поддерживала, хотя и зудела время от времени: «Я же говорила». Но натыкалась на мой взгляд и смолкала: «Ладно всё, прости, не буду». Я просила её вообще не заикаться о Германе. Но иногда, видимо, прорывалось.

Олеся Владимировна замечает меня, подходит и останавливается рядом. Она вообще могла бы не приходить, суд закрытый, она в нем не участвует. Но пришла. Я благодарно улыбаюсь ей. Мне и правда с ее приходом становится как-то легче морально.

— Ой, думала опоздаю, — частит она. — Игорь сегодня работает, не смог подвезти. Пришлось на маршрутку идти. Ждала, наверное, полчаса… Ну что? Никого еще нет? Юлия еще не приехала? А ты как? Сильно волнуешься? — обеспокоенно заглядывает мне в глаза. — Выглядишь что-то неважно. Не заболела? Осунулась вся… бледная такая… Ты хоть спала немного? Ну нельзя же так! А ела?

Вдруг вижу, как на парковку медленно въезжает одна за другой три черные иномарки. Наверняка это Леонтьев со своей семьей. И точно — они. Сам губернатор, его сын, Вика… Сердце, вздрогнув, сжимается. Вместе с ними приехал и Герман…

— Заявился, подлец, — шипит Олеся Владимировна, глядя на него.

Журналисты сразу же устремляются к ним навстречу. Но охрана Леонтьева окружает его и всех, кто с ним, кольцом, никого к ним не подпуская даже близко.

— Я не смогу… — вырывается у меня.

— Сможешь! — уверенно заявляет Олеся Владимировна. — Я тебя знаю. Ты справишься. Я в тебя верю.

Вскоре приезжает Юлька. Олеся Владимировна окидывает ее с головы до ног и неодобрительно качает головой:

— Юль, ну ты могла бы как-то скромнее выглядеть…

Юлька оглядывает себя.

— Куда скромнее-то? Юбку в пол и хиджаб? — издает она смешок. Но я вижу — Орлова тоже нервничает.

— Ну хотя бы помаду красную сотри.

Но Юлька от нее только отмахивается.

Мы втроем подходим к зданию суда, и тут Юльку замечают. Сначала некоторые просто оглядываются на нее и кивают, мол, вон она. Орлова, конечно, это тоже видит, но шагает, задрав подбородок, типа ей плевать. А затем какой-то парень из толпы выкрикивает:

— Такую шкуру только драть во все дыры.

Похабную реплику сопровождает смех его дружков. Юлька и бровью не ведет, будто не слышит эту гадость, но едва мы заходим в холл, сразу как-то сникает. Достает из сумочки платок и вытирает помаду, а волосы собирает хвост.

— Что? Так лучше? Достаточно скромно? — спрашивает с надрывом у Олеси Владимировны.

— Не обращай внимания на идиотов, — говорит она с сочувствием, а потом снова замечает Германа. Я-то его увидела сразу же, как только мы вошли в здание, но не подала виду.

Он стоит чуть в стороне, у металлодетектора, через который пропускают по одному. Мужчина перед ним долго не мог пройти — все время срабатывал сигнал. Из-за этого образовалась небольшая заминка.

А теперь и Герман как раз выкладывает из карманов ключи и что-то еще. Я поглядываю в его сторону украдкой. Приказываю себе не смотреть на него вообще, и так слишком очевидно, что я нервничаю, но взгляд то и дело притягивается сам. А как только его увидели Олеся Владимировна и Юлька, к лицу тотчас к лицу приливает кровь. И я прямо чувствую, как краснею. Идиотизм.

А затем, к моему ужасу, Олеся Владимировна вдруг устремляется Герману.

— Подонок! — выплевывает она ему в спину. — Мерзавец!

Я спешу за ней следом. Пылая, тяну ее за локоть обратно, прошу прекратить. Спасибо хоть она не кричит на весь холл, а то я бы сгорела от стыда, но все равно ее слышит пристав и делает замечание:

— Соблюдайте порядок!

Герман же оборачивается и, смерив ее абсолютно равнодушным взглядом, произносит таким же тоном:

— Здравствуйте, Олеся Владимировна.

— Подлец! — цедит она.

— Да, да, — отвечает ей с издевкой в голосе.

‍Это ее еще больше приводит в ярость, но Герман уже проходит через металлодетектор. На меня за всю эту сцену он даже не взглянул…

***

Я стою в коридоре, у самой двери, жду, когда вызовут. Герман в конце коридора, у окна. Он мне едва кивнул сегодня в знак приветствия и, наверно, специально отошел подальше. Это правильно — зачем смущать друг друга? Но это больно… К тому же с ним там и Вика, и Леонтьев, и кто-то еще.

Нервное напряжение так меня истощило, что, кажется, когда всё закончится, я просто упаду и отключусь. Но пока — внутри будто в тугой узел всё скручено. Я даже сидеть, как остальные свидетели, не могу.

Из-за двери доносится приглушенный женский голос:

— Слушается дело в отношении Леонтьева Вячеслава Игоревича и Кокорина Никиты Владимировича, обвиняемых в совершении преступления, предусмотренного пунктом «а» части второй статьи 131 Уголовного кодекса Российской Федерации. Председательствующий судья Ильина Ольга Михайловна. Государственный обвинитель прокурор Москвитин Сергей Анатольевич. Защитник обвиняемых Преображенский Лев Константинович. Секретарь Павлова Анна Николаевна. Судебное заседание объявляю открытым…

Потом ко мне подходит пристав, просит отойти от двери и ждать вместе со всеми. Я присаживаюсь с краю, хотя так и тянет подскочить снова.

Время теперь тянется еще медленнее. И я сижу как на иголках, изнемогаю просто. И к тому моменту, когда меня наконец вызывают в зал суда, почти схожу с ума.

Захожу — и, как назло, ноги тут же становятся деревянными. Еле доползаю до тумбы. Пристав берет у меня паспорт, передает судье, с виду — обычной женщине лет сорока пяти, только в мантии. Она выглядит усталой и доброй, а, может, мне просто хочется в это верить. Отзывы о ней я слышала противоречивые.

Первым меня допрашивает обвинитель и, как мне кажется, он спрашивает как-то формально, поверхностно, как будто для галочки. Зато адвокат набрасывается как коршун. Я стараюсь отвечать честно, но он буквально загоняет меня в словесные ловушки, цепляется к каким-то незначительным моментам, передергивает смысл, сбивает с толку, а затем акцентирует внимание суда на моих заминках. Мол, вот, я путаюсь в показаниях, потому что вру.

В фильмах, вроде, выражают протест в таких случаях, но прокурор молчит, и адвокат заклевывает меня все яростнее.

— В каких отношениях вы состояли с Германом Горром? — спрашивает адвокат, и на меня накатывает жар. Так, что резко стало не хватать воздуха.

— Мы… — опускаю я глаза. Сказать «в интимных» у меня не поворачивается язык. — Мы с ним встречались.

— Вы с ним вступали в интимную связь?

— Да, — выдавливаю я.

— Поправьте меня, если я ошибусь. Вы учились с ним в одном классе, так? И были в него влюблены?

— Да, — отвечаю.

— Какое-то… непродолжительное время вы с ним встречались. Месяц? Два? Затем он вас оставил. Попросту бросил. Уехал в Канаду. Вы с трудом пережили разрыв. Вас можно понять. Первая любовь, попранные чувства, предательство… Такое простить очень сложно.

— Он меня не бросал. Ему пришлось уехать. Мне нужна была операция…

Но адвокат не слушает меня. Перебивает, продолжая свою мысль, а перекричать его я не могу.

— Все это время Герман Горр с вами никак не связывался. Не думал о вас. Не вспоминал. Вы же все еще питали к нему какие-то чувства… И вот в августе этого года он вернулся, но… не к вам. Вас он между делом соблазнил и опять бросил. Опять выбрал не вас. Он выбрал Викторию Игоревну Леонтьеву. Родную сестру обвиняемого.

— Всё было не так…

— Всем известно, на что способна брошенная женщина…

— Не занимайтесь казуистикой, — одергивает его судья. И за эту малость я ей очень благодарна.

— Вами движет обида, желание отыграться, отомстить…

В конце концов он доходит до такого абсурда, будто я злонамеренно вступила в сговор с Юлькой, чтобы опорочить и разрушить семью, с которой собирается связать жизнь Герман. Прокурор лишь один раз заявляет протест, когда тот совсем уж переходит все границы и чуть не доводит меня до истерики. Судья протест принимает, она и сама дважды задает мне наводящие вопросы, но вполне тактично, без агрессии и подковырок. Однако я все равно чувствую себя будто вываленной в грязи.

— Ваша честь, — говорю я, когда адвокат наконец заканчивает свой допрос, больше похожий на моральное истязание. Стараюсь говорить громче, но голос дрожит. — Я хочу заявить ходатайство о приобщении к материалам дела видеозаписи. А также ходатайство о допросе владельца устройства, производившего видеосъемку.

Пристав передает судье мои бумаги. Она просматривает их, и я в этот момент даже не дышу, хоть и знаю, что составлено всё верно, с соблюдением процессуальных требований.

— Вы ходатайствуете о допросе Германа Александровича Горра? — спрашивает судья. — И он же заявлен как свидетель со стороны защиты? У сторон есть возражения? Тогда пригласите свидетеля.

Пристав вызывает Германа.

Входит он, конечно, не как я. Уверено, с аристократичной небрежностью и чуть ли не с выражением скуки на лице. Хотя отвечает он вежливо. У Германа тоже берут паспорт и лишь затем начинают допрос. Собственно, судья спрашивает его только по поводу записи: что там за устройство, где камера установлена, когда велась съемка, с его ли позволения и согласен ли он, чтобы эту запись посмотрели. Затем судья спрашивает у адвоката и прокурора, нет ли возражений против просмотра и против того, чтобы Герман мог остаться в зале суда.

Флешку с записью я передаю через пристава. А спустя пару минут на экране появляется знакомый двор. Мы с Викой заходим на террасу и останавливаемся прямо под камерой. Картинка четкая, даже без шума — у Германа хорошая, дорогая камера. Ну и ракурс самый удачный.

— Ты ведь в курсе, что мы с Германом скоро поженимся? — отчетливо говорит Вика…

***

Какое постановление вынесет судья, приобщит к делу или нет, мы пока не знаем. Марк Соломонович говорит, что причин отказать нет, потому что по записи легко установить и место, и время, и действующих лиц. А ходатайства составлял он сам. Правда он еще что-то говорил про относимость, допустимость, но там тоже проблем быть не должно.

В любом случае ролик производит эффект разорвавшейся бомбы. Прокурор тяжело и мрачно молчит. Слава вообще в прострации. Юлька даже рот от изумления открыла. А адвокат, оправившись от первого шока, начинает бурно протестовать. В итоге судья прерывает заседание.

Выхожу из зала суда как выжатый лимон. Миную Леонтьева и его свиту. Он сам и Вика сверлят меня глазами. Они еще не знают про видео, но сейчас узнают… К ним уже — вижу боковым зрением — подбегает адвокат.

А ко мне — Олеся Владимировна.

— Ну как? — спрашивает она нетерпеливо. — Как все прошло?

— Еще пока не прошло. Заседание перенесли на несколько дней.

— Что это было? — не своим голосом спрашивает Юлька. — Как это…? Почему ты ничего не говорила?

Я не успеваю ничего ответить. Потому что ко мне подходит Герман.

— Как ты, Леночка? — смотрит опять с привычной нежностью, что мне сразу становится на сердце тепло. Мне так хочется его обнять, прямо здесь, сказать, как я страшно соскучилась…

— Ты еще смеешь… — начинает возмущаться Олеся Владимировна, но замолкает на полуслове, когда я ему отвечаю:

— Жива, как видишь. Как думаешь, у нас получится? Я все верно сделала?

— Конечно, получится, — улыбается он. — Ты — молодец. Ты все сделала, как надо.

И вдруг берет меня за руку и притягивает к себе, при всех. Обнимает и шепчет:

— Я так по тебе скучал…

56. Герман

За две недели до этого. День побега Вики

— Герман, ну скажи хоть что-нибудь? — обращается ко мне Леонтьев.

— Я вас понял, — говорю я.

— И? — пытливо заглядывает мне в глаза. — Ты… ты это сможешь? Займешься этой девицей… этой Третьяковой?

Я киваю. Леонтьев с облегчением выдыхает.

— Это всё останется строго между нами, конечно. А Вику отправим отдыхать, да… завтра же распоряжусь… Надо еще с рехабом этим чертовым разобраться…

— Я могу идти?

— Да, да, конечно, Герман. А, может, ты у нас останешься? Вдруг Вика опять…

— Нет, мне нужно к отцу, — поднимаюсь с кресла.

— Ну, передавай привет Александру Германовичу. — Леонтьев тоже встает и протягивает для рукопожатия ладонь, вялую и влажную. Мелькает мысль, почки у него, что ли, больные? Но после его рукопожатий хочется сразу помыть руки.

Он зачем-то провожает меня до выхода, рассуждая о предстоящем процессе. Я его слушаю вполуха, что-то даже отвечаю на автомате, а сам прогоняю в уме, как сейчас лучше поступить.

Наконец уезжаю от Леонтьевых. Казалось, эта ночь никогда не закончится, но уже давно рассвело. Новый день и… новые обстоятельства.

***

Дома меня встречает Лена, еще заспанная, такая сладкая и теплая, правда, немного встревоженная. Притягиваю ее к себе, зарываюсь носом в ее волосы. От молочного запаха меня тут же ведет, но я лишь крепче прижимаю ее к груди. Наслаждаюсь последними бесценными моментами этой близости. Сможет ли она принять то, что я сейчас ей скажу? Очень не хочется втягивать мою девочку во всю эту грязь, но выхода нет.

Впрочем, ее еще раньше втянула эта бестолковая подружка. Друзей моя Леночка как не умела выбирать, так до сих пор не научилась.

— Я проснулась, а тебя нет, — доверчиво льнет ко мне Лена. — Что-то случилось?

— Случилось, случилось… — тягостно вздыхаю я. — Лен, нам нужно серьезно поговорить.

— Что-то плохое? — отстраняясь от меня, испуганно смотрит она.

— Сейчас всё узнаешь. Пока просто слушай, хорошо?

Я веду ее за руку в гостиную, усаживаю на диван, сам пододвигаю кресло поближе и устраиваюсь напротив нее так, что ее сомкнутые коленки оказываются у меня между ног. Беру в руки ее ладони, тонкие, чуть прохладные, будто грею их. Смотрю ей прямо в глаза и оглушаю безобразной правдой:

— Леночка, это была моя идея затравить твою подругу. То есть не именно затравить, конечно. А опозорить ее в глазах общественности, чтобы потом ей никто не верил. Я это предложил Леонтьеву.

Она дергается от этих слов. Сначала качает головой, мол, нет, не может быть.

— Я не верю… — шепчет Лена. — Ты же не такой…

— Леночка, это ты не такая. А я… я просто действую по обстоятельствам. И сейчас обстоятельства таковы, что тебе придется меня выслушать и постараться понять. Если ты хочешь, чтобы у вас с ней всё получилось.

— Значит, Олеся была права? Я тебе тогда рассказала, что мы хотим предать это дело огласке… и ты это использовал…

Глаза ее наполняются слезами.

— Если тебе станет легче от этого нюанса, то нет. Я предложил это Леонтьеву за несколько дней до того, как мы с тобой поговорили. Я даже не знал тогда, что ты имеешь к этому какое-то отношение. Лен, если бы ты сказала раньше… если бы сказала сразу, то, естественно, я бы не стал… Придумал бы уж что-нибудь… ну да ладно.

— Но даже если и не знал, то разве можно равнодушно топить чужую жизнь? Вот так выгораживать насильника и добивать жертву? — Леночка смотрит на меня так, будто видит впервые и отчаянно пытается заглянуть в мои мысли.

— Нельзя, — соглашаюсь я. — Это жестоко, цинично, подло. Я сожалею. Нет, я действительно сожалею. Но мы можем всё это обсудить потом?

Лена перестает плакать. Аккуратно вынимает одну руку, смахивает слезы. И, глядя на меня, озадаченно хмурится.

— Что-то еще случилось?

— Лена, ты хочешь, чтобы Слава Леонтьев ответил за то, что сделал?

— Конечно, хочу! И чтобы Юлькино имя очистили!

— Тогда мне понадобится твоя помощь.

В глазах ее еще сквозят боль и горечь. Но она не вырывается, не говорит, что не желает больше иметь со мной ничего общего. Она даже ладонь вложила обратно в мою руку.

Да, разочарована, да, расстроена, но доверяет мне. Доверяет полностью. Даже не колеблется. И от этого невыносимо щемит в груди. Девочка моя, больше я тебя никогда не предам, не подведу, обещаю сам себе.

— Что я должна сделать? — спрашивает Лена.

— Я всё расскажу. Пока в общих чертах. А детали обсудим по ходу действия. Сегодня ночью из рехаба сбежала Вика. Я поэтому и уезжал к Леонтьевым.

Лена ахает.

— И что теперь будет?

— Это зависит от нас. От меня и от тебя. В рехаб она не вернется. Леонтьев собирается отправить ее за границу в ближайшие дни. Поэтому времени у нас мало.

‍Лена еще больше хмурит лоб, пока не понимая, к чему я веду. Но слушает, не перебивает.

— Леонтьев уже знает, что мы с тобой знакомы. Без деталей. И сегодня, когда я там был, предложил заняться тобой.

— В каком смысле — заняться мной?

— Завести с тобой интрижку, переспать, чтобы потом уговорить тебя отказаться от своих слов. Ну или, как вариант, дискредитировать и тебя тоже. В суде.

— Он такое предлагает тебе? — округляет глаза Лена. — А как же… а как его дочь такое воспримет?

— Она об этом еще не знает. По его мысли, и не должна узнать. Потому что это будет катастрофа.

— А ты ему что ответил?

— Ну что я мог ему ответить, если он сам себя в такую ловушку загнал? Согласился, конечно.

— Я не поняла…

— Лена, Вика его и уничтожит. Нам лишь надо создать ситуацию…

— Как?

— Мое дело — чтобы она узнала то, что нужно. В общем, спровоцировать ее. Она, естественно, сразу захочет разобраться с отцом, ну и поговорить с тобой. Вика — девушка темпераментная и необузданная. Отца дома не будет, он днем работает. Она помчится сюда…

— А она знает этот адрес?

— Пока нет. Узнает. И приедет поговорить с тобой. И вот здесь всё зависит от тебя, Леночка. Нам надо будет записать этот разговор на камеру наружного наблюдения. Они во дворе повсюду, но лучше всего это сделать на террасе. Там хорошая камера и обзор удачный. Я покажу потом, где лучше встать. Но это еще половина дела. Надо ее вывести на откровения. Надо, чтобы она не просто кричала что-нибудь в духе: «Герман — мой». Надо, чтобы она слила и отца, и Славика.

— Но как я ее заставлю это сказать?

— Мы над этим поработаем.

— Подучишь меня, как манипулировать и правильно выводить на эмоции? — хмыкает Лена.

— Подскажу тебе, какие лучше фразы говорить и как держаться, чтобы спровоцировать у нее нужную реакцию. Но это чуть позже. Когда перейдем к деталям.

— Мне даже интересно…

— Вика может быть… не совсем адекватна. Особенно в истерике. Здесь охрана, конечно. Но при охране откровенничать она не станет. Я знаю, ты боишься Ладу. Но она тебя, в случае чего, защитит. Так что не отгоняй ее. Если Вика приедет, пусть Лада будет рядом с тобой. При ней и Вика будет сдержаннее.

— Поняла.

— Если все получится, как надо, Марк Соломонович, это адвокат отца, составит ходатайства по всем требованиям. Чтобы передать запись в суд. Сделать это лучше во время заседания сразу после того, как тебя допросят.

— Чтобы застать их врасплох?

— И поэтому тоже. На допросе тебя изрядно помучает Преображенский. Он — та еще сволочь и казуист. Каждое твое слово постарается вывернуть наизнанку. Но через это придется пройти. Я скажу, чтобы Марк Соломонович рассказал тебе, как все будет происходить, какие примерно вопросы тебе будут задавать, как лучше отвечать, чтобы ты хотя бы имела представление, что будет. Ну и как-то морально подготовилась, что ли.

— И что потом? После того, как передадим запись?

— Думаю, что заседание перенесут. Скорее всего, его будут переносить не раз. Это дело долгое. Леонтьевы будут требовать экспертизу подлинности, оспаривать… Тут всё, опять же, зависит оттого, что будет у нас за запись…

— То есть самое сложное — это сделать так, чтобы Вика разговорилась?

— Ну да, по сути, да. Но она глупа и болтлива. Так что самое сложное не такое уж и сложное.

— Кому как.

— Ну я же подучу тебя, как манипулировать, — подмигиваю я Лене.

— Послушай, а как же твой отец? — вспоминает вдруг она. — Леонтьев же после заседания поймет, что ты его обманул и тогда…

— Поймет… С отцом я разберусь позже, — пожимаю плечами.

— То есть… ты… Ты же рискуешь всем? Всё, что ты делал ради папы, всё, что готовил, будет насмарку?

— Ну, надеюсь, не всё. Лен, давай об этом я сам потом подумаю. Сейчас нам важно…

Но Лена расчувствовалась и не дает закончить.

— Я не могу так… в смысле, не это хочу сказать… я… у меня просто слов нет… — бормочет она, глядя на меня теперь как на икону. — Ты собой и папой своим жертвуешь… ради нас… Ты…

— Лен, — вздыхаю я. — Я ведь тебе говорил, что всегда выберу тебя.

— Спасибо, — шепчет она, поднимает мои руки к лицу и прижимается к ним щекой.

— Ну ты что, Леночка?

— Я люблю тебя.

— И я тебя люблю, — притягиваю ее к себе. И ловлю себя на мысли: вот он чистый кайф. Когда ничто не тяготит, не висит камнем на душе. Когда тебе верят безоглядно. И любят, несмотря ни на что.

Весь день мы обсуждаем подробности, обговариваем разные варианты, даже разыгрываем что-то вроде сценки. Обедаем, ужинаем, опять возвращаемся к обсуждению. В какой-то момент прерываемся на поцелуй и заканчиваем в постели.

— А почему ты раньше мне рассказал про твое участие… ну, в травле Юльки? — спрашивает Лена, вычерчивая пальчиком восьмерки у меня на груди.

Жар в теле медленно остывает. Сомлев в истоме, я думать вообще ни о чем не хочу, а о таком — тем более. Но Леночка ждет ответа.

— Я собирался… но ты меня соблазнила.

— Ч-что? — она приподнимается на локте. — Ну и заявочки у вас, Герман Горр!

— Ну, тогда такой вариант: я боялся тебя потерять.

— Да, так лучше, — соглашается Лена и укладывается обратно ко мне под бок.

Я уже засыпаю, когда слышу ее тихое:

— Ты бы меня не потерял… я бы, конечно, расстроилась очень, но ты бы меня не потерял…

57. Герман

После суда

Выхожу из зала заседаний и ищу глазами Лену. Она уже успела отойти подальше и стоит сейчас что-то обсуждает со своей подругой и вездесущей англичанкой. Направляюсь к ним. Слышу, как сзади меня окликнула Вика, но даже не оборачиваюсь.

Для меня сегодня эта клоунада наконец закончится. С минуты на минуту. Как только адвокат расскажет Леонтьевым всё, что произошло во время суда.

Вся минувшая неделя была просто невыносима и казалась бесконечной. Как я ни старался свести к минимуму общение с Викой и всем ее семейством, Леонтьев дергал меня к ним почти каждый день. То срочные рабочие вопросы, то Викины выходки, то еще какие-нибудь переживания.

Вспоминаю и изумляюсь: пока в мою жизнь не вернулась Лена, я ведь как-то вполне себе уживался с Викой. Сейчас не понимаю — как? Хотя и она, конечно, проявила себя во всей красе не сразу. Но эти последние дни были особенно изматывающими.

Еще и скучал по Лене адски. Думал о ней постоянно. Вспоминал наши вечера, наши ночи…

После того, как мы записали Викины откровения, я с ней даже не встречался, так мы договорились. Нет, я ее, конечно, видел. Подъезжал как-то к институту — просто постоять, посмотреть на нее издали. Когда уже совсем невмоготу становилось. Но этого катастрофически мало.

Еще и отец постоянно поклевывал мозг:

— Что теперь будет? И так ясно. Всё было зря… Даже нет. Теперь будет еще хуже. После такого Леонтьев еще больше озвереет. Спрашивается, зачем ты тогда вообще ввязался в эту авантюру, если в последний момент решил всё похерить? И ради чего? Ради какой-то незнакомой девахи? Как по мне, она того же сорта, что и твоя мать. Нет, сынка Леонтьева я не оправдываю, там все семейство гнилое. Но и девка эта… явно не скромная овечка. Приспособленка, которая хотела себя подороже продать. Знаю я эту породу. И из-за нее ты родного отца… под монастырь?

Я старался пропускать его причитания мимо ушей. Все-таки отчасти он прав. Я не успел довести Леонтьева и прокурора до открытой конфронтации. До настоящей войны, в которой оба потопили бы друг друга с концами. Между ними больше нет ни дружбы, ни доверия. Только взаимное недовольство, обиды, подозрения. Хорошая почва. Жаль, времени нет провернуть всё изящно.

Но отец слишком уж нагнетает. А вчера, накануне суда, совсем запаниковал:

— Может, мне, не дожидаясь, просто свалить из России, а? В Канаду? Или, может, ты передумаешь все же? Герман, ты же понимаешь… Столько всего на кону стоит! И ради чего?

— Успокойся. Всё будет нормально.

— Да как же… — мрачно усмехнулся отец. — Герман, серьезно, я эту гниду знаю. Он не простит ни меня, ни тебя. Он всё сделает, чтобы и нам разрушить жизнь.

— Ничего он не сделает.

— Сделает! — вскинулся отец, наставив на меня указательный палец. — Ещё как сделает! И меня засадит, и тебя заодно… Просто потому что у него есть такая возможность. А после вашего выхода в суде появится и сильное желание.

— Желание, может, и появится, зато возможность пропадет, — пытался я его успокоить. — Ну как ты не понимаешь, что все его возможности — это просто взаимовыгодные связи. Они и сейчас уже зыбкие, а после суда, когда вся эта история выльется наружу, и вовсе лопнут. Почему? Потому что он — тонущий корабль. Остаться с ним — значит, с ним же пойти ко дну.

Отец все равно смотрел с сомнением.

— Ну, вспомни себя. Кто из твоих друзей, кроме Явницкого, тебя поддерживал? От тебя ведь все отвернулись. И это понятно — побоялись проблем. Ну а здесь будет ещё круче.

— Почему ты так уверен, что он тонет?

— Дело Славика слишком резонансное. Замять его не удастся. Многие уже это понимают. Я ведь помогаю ему с делами, вижу, как в последнее время под благовидными предлогами потихоньку сливается то один, то другой. А после суда и вовсе разбегутся как от чумы.

— А что потом?

— А потом всплывут всякие любопытные материалы по его незаконным сделкам. Покрывать его уже больше никто не станет. Зачем? Пользы от него больше нет, только проблемы. Наоборот, сделают козлом отпущения.

— И поедем мы с ним вместе по этапу… — невесело усмехнулся отец.

— Ты же знаешь, что твое дело уже изрядно «подмарафетили», чтобы было всё по минимуму. Никто не будет заморачиваться и восстанавливать материалы, половина из которых, к тому же, шита белыми нитками. Потому что это никому не нужно. Кроме Леонтьева. А он из игры, считай, выбыл.

Мои доводы отца мало успокоили. У него вообще нервы стали ни к черту. Да он и сам про себя шутит, что броня поизносилась.

***

Подхожу к Лене. Правда, мы договорились встретиться чуть позже, но не хочу больше ждать. Да и переживал за нее сильно, зная, что адвокат Леонтьевых церемониться с ней не будет. И так до заседания не мог к ней подойти, не мог даже словом перекинуться. Вообще «не замечал» ее. Хотя, конечно же, замечал. За каждым шагом ее следил.

— Как ты? — спрашиваю и жадно всматриваюсь в любимые черты.

Сбоку шипит англичанка, но Лена смотрит только на меня.

— Жива как видишь, — измученное лицо ее озаряет улыбка. — Как ты думаешь, у нас получится? Я все верно сделала?

— Ты — молодец. Ты все сделала, как надо, — и не удержавшись, ловлю ее тонкие пальчики, притягиваю за руку к себе, обнимаю. И шепчу: — Я так по тебе скучал.

— Я тоже, — отвечает Лена.

— Мне кто-нибудь что-нибудь объяснит?! — отмирает англичанка. Но Леночка моя лишь блаженно улыбается и не слышит ее.

Я тоже наслаждаюсь долгожданным моментом, пока меня не окрикивают — сначала Вика, потом Леонтьев. Я нехотя оборачиваюсь, заслоняя Лену собой.

— Герман! Ты… ты… — всхлипывает Вика. Ее, бедную, аж трясет. — Как ты мог? Ты — сволочь! Ты подставил меня! Я тебя ненавижу! Подонок! Сдохни!

— Увидите ее, — сердито приказывает своим людям губернатор.

Ее быстро уводят телохранители Леонтьева, а сам он останавливается возлеменя. Лицо налито кровью, вены вздулись, подбородок мелко дрожит.

— Что это было? Как это понимать? Я к тебе как к сыну, а ты нож в спину? Ты меня подставил, Славку и даже Вику! Как ты мог так с ней, а? Мы тебя в семью приняли, а ты…

Может, он ждет от меня какой-то реакции, слов каких-то, оправданий, извинений, но я просто молчу без всяких эмоций. Мне нечего ему сказать. Спектакль окончен. Тогда, нацелив в меня указательный палец, он с тихой яростью произносит:

— Ты еще ой как пожалеешь, щенок. За всё заплатишь. Кровью умоешься… Отец твой сгниет на нарах. А тебя, ублюдок, я по миру пущу. Кишка тонка со мной тягаться.

Равнодушно выслушиваю его тираду.

— Хорош губернатор! — рядом хмыкает англичанка. — Я всё записываю!

Леонтьев отвлекается от меня. Бросает на нее тяжелый взгляд, но ничего не отвечает. И, в конце концов, уходит.

— Лена! — переключается она на Леночку. — Что всё это значит? Что было на суде?

— Слушайте, я поняла! — встревает Ленина подруга. — Вы сговорились! Так?

— Да, это придумал Герман, — взглянув на меня, Лена заговорщически улыбается. — А я ему просто подыграла. Ну… чтобы вывести их на чистую воду.

— Кого? Как? — кудахчет Олеся Владимировна.

И Лена с подругой наперебой рассказывают ей про видеозапись. Я терпеливо жду. Минуты три или две. Потом все же прерываю их бурный разговор:

— Леночка, поехали домой.

Мне так хочется поскорее остаться с ней наедине. Лена смущенно прощается с ними, и мы идем к моей машине.

— Герман! Постой! — окликает вдруг меня англичанка. — Одну секунду! Я сказать должна…

Она не слишком уверенно подходит к нам. Видно, что ей неловко, она даже в глаза мне не смотрит. И губы кусает, и руки заламывает.

— Слушаю вас, Олеся Владимировна, — стараюсь быть вежливым.

— Герман… я не ожидала, конечно. Я думала, ты… а ты… Я ошибалась в тебе и признаю свою ошибку. Прости меня, пожалуйста.

Очень хочется, конечно, съязвить, но Лена так расцветает от ее слов, что я сдерживаюсь и отвечаю с натянутой улыбкой:

— Угу. Я часть той силы, что вечно хочет зла, а делает добро.

Англичанка сконфуженно улыбается и, попрощавшись, уходит, утягивая за собой Ленину подружку. Та, слышу, ворчит: «Я хотела с ними поехать, нам же по пути». Но Олеся Владимировна вдруг в кои-то веки проявляет деликатность: «Им надо побыть вдвоем».

58. Герман

Встаю еще затемно. Лена еще спит и спать будет, наверное, долго. Она вчера очень устала. Весь вечер клевала носом, но стойко держалась. Ближе к ночи позвонила вдруг Вика, судя по голосу, пьяная. Поплакала, обматерила, попрощалась. Леонтьев ее в спешном порядке отправляет за границу. Утром самолет.

Лена после ее звонка сразу взбодрилась. Виду, конечно, старалась не показывать, но притворство — не ее конёк. Сначала хотел пошутить над ее ревностью, но у Лены была такая страдальческая гримаса, что вместо шуток ласково произнес:

— Не ревнуй, Леночка. Мне никто не нужен, кроме тебя, — обнимая ее, заглядывал в любимое лицо. — Кстати, я тебе говорил, что я очень верный?

Она качнула головой и наконец улыбнулась.

А когда мы легли в кровать, неожиданно предложила. Сама. Шепотом, как будто в спальне мог быть кто-то еще.

— А хочешь, я тебя поцелую… там?

У меня аж вместе со вздохом вырвалось:

— О!

Конечно, хочу! К паху сразу же хлынула вся кровь. Но вслух сказал:

— Главное, чтобы ты этого хотела.

— Я хочу… хочу попробовать…

Покрывая поцелуями кожу, она медленно спустилась ниже. Я же замер в предвкушении, даже дышать перестал. А потом… потом почувствовал ее пальчики и мягкие губы, и вздох вырвался у меня со сдавленным полустоном. Я закрыл глаза, откинул голову, вцепился в простыни, сдерживая порыв толкнуться вперед. И едва успел перед самой разрядкой мягко отвести ее и хрипло прошептать:

— Я сейчас… всё…

***

В предрассветной полутьме смотрю на Лену, так сладко спящую, вспоминаю то, что было несколько часов назад, и возбуждение закручивается внутри спиралью. Так и тянет прижаться к ней плотнее, всем телом, разбудить поцелуями и откровенным ласками. Хочется снова почувствовать ее тепло, ее запах, ее дрожь, снова услышать ее стоны сквозь сбившееся дыхание. Но я лишь слегка касаюсь губами ее виска и осторожно выхожу из спальни. Пусть моя девочка как следует выспится.

До десяти утра работаю внизу. Эти часы у меня всегда самые продуктивные, а сегодня — тем более. Готовлю материалы по Леонтьеву. Это уже финальные штрихи. Осталось лишь поставить точку в этой истории. Вся информация вместе с аналитикой финансовых операций, теневыми схемами, списками задействованных компаний, копиями договоров и прочим уходит проверенным лицам из следственного комитета, урезанная версия — журналистам.

Потом собираюсь и еду в Листвянку. Буквально через десять минут я уже у знакомой двухэтажки. Было дело — караулил тут Лену… когда? Два, нет, даже почти три месяца назад. А кажется, что с того вечера прошла уйма времени.

В этом доме нет железных дверей и электронных замков, и я просто захожу в подъезд. Первый этаж, квартира справа. Старая обшарпанная дверь.

Живьем я никогда его не видел, только на фото. Прислушиваюсь к собственным ощущениям и, помимо прочего, замечаю в себе даже странный интерес к нему. Чем-то же он привлек мою Лену, пусть и ненадолго.

Ревную ли я к нему, хоть немного? Пожалуй, что нет. Точнее, теперь — нет. Но были моменты, были, когда меня буквально раздирало изнутри от ревности.

Нажимаю кнопку звонка. Дверь мне открывает заспанная пожилая женщина. Наверное, его мать. Запахивая халат рукой, смотрит на меня с недоумением.

— Здравствуйте. Я к Антону.

Она что-то тихо бормочет себе под нос, но пропускает в прихожую, темную и тесную.

— Антон, наверное, еще спит… я его разбужу… Как вас представить?

Она стучит в ближайшую дверь, приоткрывает ее.

— Я сам представлюсь, — говорю я и, чуть отодвинув ее, прохожу мимо нее прямо в комнату. Помявшись, она уходит.

Сразу у входа стоит старый, узкий диван. Пустой. А чуть дальше у окна вижу кровать с самодельной конструкцией — что-то вроде опоры для подтягивания.

Заслышав шум, первым просыпается Антон. Поднимает над подушкой всклокоченную голову, таращится на меня ошарашенно. Рядом с ним жмется Ленина подружка. Увидев меня, ойкает и натягивает одеяло до самого лба.

— Ты кто? — моргая, спрашивает меня Антон.

— Это Герман… Ленин Герман, — еле слышно шепчет ему она.

Он бросает взгляд на нее, потом снова на меня.

— А Лена здесь? — ошалело вращает он глазами.

— Нет. Её здесь нет.

Озираюсь — присесть бы куда-нибудь, чтобы не нависать над ними. Но на единственном стуле какие-то крошки, и садиться я брезгую. Поэтому привстаю у стола, опершись задом о столешницу и скрестив ноги. Скольжу взглядом по комнате, пытаясь представить, как тут могла жить моя Лена. Но не могу. На подоконнике пепельница, полная окурков. На полу возле ножки кровати валяется пустая пивная банка. И, похоже, не одна.

— Как ты тут оказался? Чего тебе надо? — ему явно неловко, хоть он и старается скрыть за агрессией эту неловкость.

— Поговорить.

— О чем нам разговаривать?

— Герман, отвернись, пожалуйста, — пищит из-под одеяла Ленина подруга. Но я на нее даже не реагирую.

‍Достаю из кармана визитку. Кладу на тумбочку рядом с кроватью.

— Это контакт моего знакомого доктора. Он сам из Китая, практикует в Иркутске. У него своя клиника в Зеоне. Специализируется он на заболеваниях опорно-двигательного аппарата. У него какие-то свои методы лечения, не совсем традиционные, но действенные. Поднимает на ноги даже безнадежных. Я с ним уже договорился, чтобы ты прошел у него курс лечения, ну или два, сколько понадобится. Для тебя это будет бесплатно. Так что звони, записывайся, бери снимки, какие есть и…

— Мне от тебя ничего не надо.

— Ты чего, дурак, что ли? — слышу шипит Ленина подружка. — Молчи…

— Мне ничего от тебя не надо! — повторяет он громче, с надрывом.

Тоскливо вздохнув, говорю ему:

— И кому ты хуже этим сделаешь? У тебя мать уже старая. Если на себя плевать, о ней хоть подумай. Сейчас уже не она о тебе должна заботиться, а ты о ней…

Он лежит, смотрит перед собой и, растопырив ноздри, шумно тяжело дышит.

— В общем, хочешь быть гордым и беспомощным — дело, конечно, твоё.

Отталкиваюсь от стола и иду к выходу.

— А тебе-то какая разница? — бросает мне в спину Антон.

— Никакой, — честно говорю ему я. — Мне лично плевать, лежишь ты, ходишь или бегаешь. Но… я хочу, чтобы Лена была счастлива. Хочу избавить ее от чувства вины.

Он ничего не отвечает, и я выхожу из комнаты. Уже на улице меня догоняет Ленина подруга.

— Герман, подожди! Не говори, пожалуйста, что ты нас… ну, что мы… — мямлит она, краснея.

— Что вы с ним спите? — заканчиваю за нее. — Я и не собирался.

— Просто лучше я сама… потом… Я вообще не собиралась, честно! Просто так вышло… Ну, мы просто вчера отметили немного…

— Я ничего Лене не скажу, но, ради бога, избавь меня от подробностей. А если тебя волнует Лена, то уговори его на лечение.

— Да, да, конечно, уговорю! Обязательно! — закивала она с готовностью. — Спасибо!

***

Спустя два дня

Вечером едем с Леной к отцу. Он возжелал вдруг познакомиться с будущей невесткой поближе. Особым желанием, конечно, не горю, но как-то нужно выстраивать их отношения.

Лена нервничает. Могу ее понять. Я бы на ее месте и вовсе не хотел никаких знакомств.

В доме отца неожиданно людно. Оказывается, он пригласил к себе и всё семейство Явницких, и Марка Соломоновича с женой, дочерью и зятем, и еще кого-то. Поначалу все разглядывают мою Лену с любопытством, заваливают ее вопросами. Еще бы. Отец ведь представил ее, когда мы вошли, весьма своеобразно.

— Друзья, моего Германа вы все знаете, а вот эта милая девушка — Елена. Любовь всей его жизни.

За столом прокатываются легкие смешки, совершенно безобидные, но бедная моя Леночка первые пять минут сидит аж пунцовая. Впрочем, довольно быстро осваивается. Находит общий язык с женой Макса, они ровесницы. Да и с остальными нормально общается. Отец же с ней — просто сама любезность.

В какой-то момент отец просит меня выйти с ним. Мы запираемся у него в кабинете. К нам присоединяется и Марк Соломонович.

— Значит, всё? — многозначительно спрашивает отец.

Но я его понимаю. И киваю утвердительно:

— Всё.

— Да, конечно, всё! — подхватывает Марк Соломонович. — По всем новостным каналам сегодня только о нем… о его аресте… Леонтьев даже сынка своего переплюнул по популярности…

— Интересно, как ему в СИЗО понравится, — хмыкает довольно отец. Потом переводит взгляд на меня и, расплываясь в улыбке, распахивает объятья. — Спасибо тебе, сын… А я ведь, признаться, до самого конца не верил, что у нас выгорит как надо… Это всё ты!

— Молодец, молодец, что тут скажешь… — поддакивает адвокат.

***

Возвращаемся домой около полуночи. Лена, раскрасневшаяся, счастливая, делится впечатлениями:

— Какой чудесный вечер получился, да? Я боялась твоего папу, а он, оказывается, вполне даже ничего. И мне очень понравилась Алена…

Заходим в дом, и тут звонит сотовый.

— Так поздно… — встревоженно хмурится Лена. — Наверное, что-то случилось.

Это отец.

— Герман, ты еще не слышал новость? Я сам только что узнал… позвонили вот… Леонтьев в тяжелом состоянии попал в больницу. Обширный инфаркт. Уж не симулирует? Как думаешь? У всех у них сразу инфаркты, как только им хвост прищемят.

Но уже из утренних выпусков узнаем трагическую новость — Леонтьев скончался в реанимации. Действительно, не выдержало сердце.

Лена пытливо смотрит на меня, потом подскакивает ко мне, обнимает и бормочет:

— Герман, хороший мой, ты даже не думай… ты здесь ни при чем.

— Ни при чем, — на автомате повторяю я, впадая в тяжелый ступор. Грудь сдавливает, а в голове стучат вчерашние слова отца: «Это всё ты… это всё ты…».

Эпилог

Спустя два года

— Ленчик, так не хочется с тобой расставаться… — хнычет Юлька. — Как я буду без тебя…

— Ничего, уж ты-то у нас нигде не пропадешь, — поддевает ее Олеся Владимировна.

Она всегда очень критична к Юльке. Тогда, во время суда, она ее, конечно, всеми силами поддерживала. И когда Славе Леонтьеву и Никите Кокорину вынесли обвинительный приговор, она ликовала и радовалась вместе с нами. А потом взялась ее «воспитывать». Мол, не так ведет себя, не так одевается, не к тому стремится. Но Юлька не я, она ей ужасно огрызается. И поэтому, хоть и дружу я с обеими, но стараюсь встречаться с ними по отдельности.

Но не сегодня. Этим вечером мы сидим втроем в ресторане Седьмое небо. Это я их сюда вытянула, чтобы… попрощаться.

Да. Это последние наши дни здесь. Скоро мы с Германом и бабушкой улетаем в Калгари. Вроде как, на время. Герману с какими-то делами надо разобраться. Но, боюсь, это «на время» может затянуться надолго.

Хотя почему боюсь? Волнуюсь — да. Все-таки другая страна, другие обычаи. И мой английский далек от совершенства. Но так же мне очень интересно. Ведь там прошла бо́льшая часть жизни Германа, та часть, которая мне совсем неизвестна.

На самом деле, мы могли бы еще полгода назад туда отправиться. Сразу после того, как закончился наконец суд над его отцом.

Как Герман и говорил, его отец отделался условным сроком и громадным штрафом. Но зато остался на свободе.

Тогда Герман и заговорил об отъезде. Но без меня уезжать не захотел, а я не могла оставить бабушку. Он не возражал, чтобы она поехала с нами.

Но тут вдруг бабушка сама заупрямилась: «Лететь на другой конец света? Ни за что! Что я там делать буду? Здесь я все знаю, у меня дом, соседи, подруги. А там? Нет! Я уж тут прожила всю жизнь, тут и умру. Не хочу на чужбину. А ты, Леночка, уезжай. Не думай про меня…».

Вот так мы и разрывались. То есть, это я разрывалась, а Герман пытался вести свои дела через видеосвязь, но, наверное, это не то. Вроде, какие-то важные контракты его топ-менеджер упустил.

Я краем уха слышала, как Герман, абсолютно не выходя из себя, очень жестко его отчитал. А потом уволил.

Тот бедняга потом звонил, умолял дать еще шанс. Ссылался на какие-то личные неприятности, унижался. Мне прямо не по себе было от жалости к нему и от того, каким иногда бесчувственным может быть мой чуткий и великодушный муж. Так хотелось немножко разжалобить его, если честно, аж зудело. Но сдержалась. Потому что давно для себя решила, что в его дела лезть не буду.

Тот канадский горе-менеджер попросил даже его папу замолвить за себя словечко — они, оказывается, с ним давние друзья. Александр Германович и правда приехал и просил его не трогать, уговаривал целый час. Но Герман был непреклонен.

— Дружи и дальше с Нойром, кто мешает? А в моей компании слабые звенья не нужны.

Отец Германа даже меня тайком подговаривал повлиять на него. Наведался однажды, когда Германа дома не было.

— Елена, у вас все хорошо? — начал издалека. — Нормально ладите?

— Да, всё прекрасно.

Затем стал рассказывать про этого уволенного беднягу Нойра, его племянницу, которая Герману всю жизнь как родная сестра, про их всеобщую дружбу и взаимовыручку, про какие-то проблемы у них. Ну и подытожил:

— Понимаешь, Елена, в каком я положении? И главное, Герман тут не прав, нельзя так со своими. Поговори с ним, попроси… Тебя он послушает.

Мне было очень тяжело ему отказывать, еще и потому, что мне на самом деле было их жаль.

— Извините, но нет. Я не стану вмешиваться, потому что… потому что Герману лучше знать, как вести его дела.

Александр Германович ушел, по-моему, глубоко разочарованным. Хотя у меня с ним отношения и так оставляли желать лучшего.

Нет, мы не конфликтовали, он держался со мной очень любезно и доброжелательно, но в глубине души все равно недолюбливал, я это всегда чувствовала.

А однажды я подслушала обрывок их разговора.

Это было еще до нашей свадьбы. Я спала на втором этаже, а они внизу беседовали. Я проснулась и стала спускаться на их голоса, а потом услышала:

— Да пойми ты, брак нужен только для того, чтобы жена рожала наследников! Что это за семья — без детей? И что это за жена, которая не может дать мужу потомство? Ущербная… А твоя Елена родить не сможет. Не сможет даже выносить. В смысле… — замялся Александр Германович. — Ну не то что она ущербная… она славная, хорошая девочка. Порядочная. Мне она даже нравится. Правда. Но зачем себя связывать браком? Любишь ее — люби, ради бога. Живи с ней, сколько живется. В наше время, слава богу, это нормально. Штамп, по сути, ничего не дает. Простая формальность. Ты же всегда был прагматичен и благоразумен…

— Всё сказал? — холодно спросил Герман.

Мне было стыдно подслушивать, но и сдвинуться с места я не могла. Стояла посреди лестницы и подбирала рукавом слезы. Ведь его отец прав, тысячу раз прав. Герману, конечно, нужен наследник.

— Герман, ты хотя бы не торопись! Горит, что ли?

— Я и так слишком долго ждал.

— Да как ты не поймешь…?

— Это ты никак не поймешь, что мне нужна только она. Мне не нужны дети. Мне вообще никто не нужен.

Это был редкий раз, когда Герман не сдерживал эмоций, даже голос повысил.

— Герман, подожди! Герман, да куда ты?

— К своей ущербной Лене! — зло выпалил Герман и вывернул из гостиной прямо на лестницу. Увидел меня и резко остановился, глядя на меня снизу вверх ошарашенно и растерянно. Я бегом вернулась в спальню, он — за мной.

Меня прямо сгибало пополам от беззвучных рыданий. Но он поймал, прижал к себе, не давая вырваться.

— Леночка, это вообще не то! Прости, прости меня… Я не считаю тебя такой… Даже не думай ничего такого. Ты же знаешь, ты для меня всё… Это не о тебе было, а… черт…

Он так отчаянно всё это говорил, что я сдалась, конечно. Обмякла. А потом даже попыталась сделать вид, что всё хорошо. Но в душе стонала. Ведь как ни крути, его отец все же прав. Я и есть ущербная, что уж.

Но спустя месяц мы все равно поженились. И я старалась просто ни о чем больше не думать. До недавнего времени…

Олеся Владимировна поднимает бокал с вином. То есть Олеся — она попросила называть ее без отчества, но у меня иногда проскакивает по старой привычке.

— Девочки, тише, я хочу сказать тост. Пусть у вас с Германом всё сложится. Чтобы вы смогли сохранить свою любовь на долгие-долгие годы. Что бы про него ни говорили и ни думали… и я в том числе… но муж он превосходный. Я такого нежного и бережного отношения ни у кого не встречала. По правде говоря, я даже тебе немножко завидую. По-белому…

— А мой Антоха чем плох? — шутливо возмущается Юлька. — Он тоже муж хоть куда. И на отношение не жалуюсь.

— Он тебе даже не муж, — отмахивается от нее Олеся.

— Гражданский муж! Не все же тут богачи-капиталисты. Вот подкопим с ним деньжат и тоже распишемся…

Но Олеся ее перебивает, обращаясь ко мне:

— Знаешь, я тогда после суда… нет, не изменила мнение о нем, а просто была в шоке. А потом, когда наблюдала, как он с тобой обращается в быту… а быт — это же самое серьезное испытание для отношений… а он… — Олеся расплывается в умилительной улыбке. — Я за одно это к нему… ну, прониклась, что ли. Вы, наверное, даже и не ссорились с ним ни разу…

Я в ответ уклончиво улыбаюсь. Можно ли назвать ссорой то, что не так давно было между нами? Мы не ругались с Германом, но это было так болезненно, так остро, так тяжело. И я до сих пор не знаю, права ли…

Я не сказала подругам и свой главный секрет: о том, что я на одиннадцатой неделе. Когда об этом узнал Герман… нет, он не старался изобразить счастливого будущего отца. Он на миг закаменел, а потом опустился рядом со мной на корточки — я сидела на диване. Взял мои руки и, сглотнув, произнес:

— Не надо. Я тебя очень прошу, Леночка. Я тебя умоляю. Не надо нам ребенка. Я всё понимаю. Понимаю, что для тебя это значит. И будь всё по-другому, я был бы рад… страшно рад… Но я не могу рисковать тобой. Даже если бы риск был один процент из ста… что ты… что с тобой. Нет. Я не хочу. Мне ты нужна. Я тебя люблю.

— Я тоже тебя люблю, очень… Но я не могу этого сделать. Это же ребенок… наш с тобой, пусть еще крохотный, но у него уже бьется сердечко…

— Да почему вообще так? — Герман поднялся, простонал, хлопнув ладонью по стене. — Ты же принимала свои таблетки эти…

Потом снова присел ко мне:

— Леночка, прости, но ты для меня важнее. Важнее всего. Я слишком сильно тебя люблю. Нельзя, наверное, так любить… я не хочу ребенка.

Это был самый долгий и самый мучительный наш разговор. Я прекрасно понимала его страх. Я смотрела на него и сердце рвалось в клочья. И я не знаю, как бы вела себя на его месте. Скорее всего, так же отговаривала бы, ведь и для меня нет ничего страшнее, чем потерять его. Но в то же время я осознавала, что не могу сделать, как он просит.

— Если ты меня заставишь избавиться… я ведь тебе никогда не прощу… и себе никогда не прощу, что мы… убили…

— Убили… — тяжело выдохнул Герман и сел рядом на диван. Уперся локтями в колени и обхватил голову. — А если он тебя убьет, тогда что? Что мне делать тогда?

Нет, мы не поссорились, но с того дня наши отношения стали немного другими. Не хуже, не лучше. А как будто для нас все ощущения обострились. Герман то уходил в себя и был замкнут, то, наоборот, очень нежен, а то, бывало, посмотрит с таким отчаянием, что у самой щемит в груди. Но как бы его ни ломало, он принял мое решение.

Все эти дни он ездил со мной и в женскую консультацию, и в кардиологию. Был рядом во время обследований. Выпытывал у врачей всё до мельчайших подробностей. И немного даже успокоился. Оказалось, не всё так плохо. Времени после операции прошло уже достаточно. Состояние стабильное. Надо, конечно, постоянно следить за здоровьем, а на более позднем срок и вовсе быть всё время под наблюдением кардиохирурга, но это же такой шанс!

— Ну так что, девочки, выпьем! — Олеся подносит бокал к моему, притрагивается краешком и делает глоток.

— Ага, за вас! — Юлька выпивает залпом.

Я же, не пригубив, ставлю бокал на место. Она тут же подмечает:

— Что это? За себя не выпьешь даже?

— Мне нельзя, — загадочно улыбаюсь я. И обе моментально всё понимают.

— Никак у вас будет маленький Горр? — выкрикивает Юлька. — Офигеть! Поздравляю!

— Да, это потрясающе! Герман, наверное, счастлив? Стой, а тебе можно лететь на самолете? Беременная, да еще и после операции на сердце? — встревоженно хмурится Олеся.

— Врач разрешил. Сейчас пока еще можно.

Мы расходимся около одиннадцати вечера. За мной заезжает Герман, за Олесей — ее муж Игорь. Юлька берет такси.

— Передавай привет Антону и Вере Алексеевне, — обнимая Юльку, говорю на прощанье.

— Обязательно! Но ты же еще приедешь? Тут же твой дом…

— Ну, конечно. Когда-нибудь — обязательно.

— Через год приезжай. Антоха к тому времени уже плясать пасодобль будет.

— С тобой — даже не сомневаюсь, — смеюсь я.

Юлька ведь, можно сказать, поставила Антона на ноги. Да, он еще хромает и быстро устает, но ходит! Ходит сам! Юлька рассказывала, что Герман тоже ему помог, но, мне кажется, что без нее все равно ничего бы не вышло.

***

У нас ночной рейс. Мы могли бы вызвать такси, но в аэропорт нас отвозит Александр Германович. Сам захотел.

Мы с бабушкой даем им с Германом попрощаться. Отходим в сторону. Я до сих пор не знаю, как Герману удалось ее уговорить. Я ведь столько пыталась и тщетно.

Спрашиваю ее об этом, а она лишь плечами пожимает.

— Он пришел такой измученный и просто сказал: «Вы должны поехать с нами».

— И всё?

— А что мне оставалось? Да и куда я без тебя? Без вас…

А спустя два с половиной часа я завороженно смотрю в иллюминатор на мерцающие огни простирающегося внизу родного города…

***

Спустя полгода

Я задремала, казалось, только на миг, но просыпаюсь уже не в операционной, а в своей палате. А рядом сидит Герман, держит меня за руку, смотрит на меня с любовью, так что в глазах сразу щиплет. Последние месяцы я стала чересчур сентиментальной. Это, наверное, гормоны, но чуть что — и я сразу в слезы.

— У нас сын, — шепчу ему. — С ним всё хорошо.

— Я знаю. Я его даже видел. Как ты? Болит шов? Сказать, чтобы обезболили?

— Ноет немного… ничего, терпимо… Не надо…

— Может, еще что-то нужно?

— Нет, просто побудь со мной.

Он приподнимает мою руку к губам и целует.

— Спасибо, Леночка, за сына. Я счастлив. Я правда очень счастлив. И прости меня…

Я хочу так много ему сказать. Прежде всего, что он не должен просить прощения, ведь те его давние слова — это же были просто страх и отчаяние. А главное — то, что происходит сейчас! Но лишь блаженно ему улыбаюсь. Герман и так поймет. Он всегда меня понимает…

Конец

Примечания

1

Налоговая оптимизация — использование всевозможных юридических лазеек для уменьшения объема налоговых отчислений. Например, торговля через трейдерские фирмы, зарегистрированные в регионах с льготным налогообложением, трансфертное ценообразование, обратный зачет или взаимозачет и так далее.

(обратно)

2

Вокабуляр — это небольшой словарь к тексту, к книге и т. п., который содержит предположительно незнакомые слова, встречающиеся в тексте

(обратно)

Оглавление

1. Лена

2. Лена

3. Лена

4. Лена

5. Лена

6. Лена

7. Лена

8. Герман

9. Герман

10. Герман

11. Лена

12. Лена

13. Лена

14. Герман

15. Герман

16. Лена

17. Лена

18. Лена

19. Лена

20. Лена

21. Герман

22. Герман

23. Герман

24. Герман

25. Лена

26. Лена

27. Лена

28. Лена

29. Лена

30. Лена

31. Лена

32. Лена

33. Лена

34. Лена

35. Лена

36. Лена

37. Лена

38. Лена

39. Герман

40. Герман

41. Лена

42. Лена

43. Лена

44. Лена

45. Лена

46. Лена

47. Герман

48. Лена

49. Лена

50. Герман

51. Герман

52. Герман

53. Лена

54. Лена

55. Лена

56. Герман

57. Герман

58. Герман

Эпилог

*** Примечания ***