Лучшая в мире повесть о первой любви [Фарангис Авазматова] (fb2) читать онлайн

Фарангис Авазматова Лучшая в мире повесть о первой любви

Все персонажи, события и диалоги — не более, чем плод авторского воображения и не имеют отношения к реальности. Любое сходство с реальностью является совершенно случайным.

«…А дальше — это главное — похоже на тебя в долгом пути я заплету волосы лентой,

И не способный на покой я знак подам тебе рукой,

Прощаясь с тобой, как будто с легендой.

Прольются все слова как дождь,

И там, где ты меня не ждёшь,

Ночные ветры принесут тебе прохладу.

На наших лицах без ответа лишь только отблески рассвета того, где ты меня не ждёшь».

Би-2 и Чичерина, «Мой рок-н-ролл».

1

— Может, вы всё-таки что-нибудь закажете? — официант подошёл к моему столику уже в шестой раз, раздражённо повысив тон.

— Стакан воды, если можно, — уныло отвечаю я (уныло лишь потому, что на нормальный заказ мне просто не хватает денег). На мои слова парнишка лишь недовольно фыркает. Напоследок он одаривает меня полным презрения взглядом и с невероятно важным видом уходит.

В этом кафе мне холодно до самых костей, если, конечно, не глубже — хотя я, вообще-то, зашла сюда погреться. На маленьком столике, ножки которого обклеены жвачкой всевозможных цветов, лежит мой любимый зелёный блокнот — в нём-то и должны сложиться стихи, рассказ, статья или хоть что-нибудь. Да только вот в этом кафе мне не пишется. На ум приходит незамысловатая игра слов — в кафе без кофе. Может, и правда не пишется без него?

За окном играют солнечными зайчиками зеркала, выстроившиеся в ряд вдоль дороги — их много, разных размеров и форм зеркала стоят и ждут, когда кто-нибудь заберёт их с собой. По обыкновению этого не случится — и потому вечером они все упадут, одно за другим, в попытке разбиться. Но не смогут. И утром добродушный смотритель заново расставит их небольшим лабиринтом вдоль дороги, пообещав, что всё ещё сбудется. И ни одно из них, как ни крути, не разобьётся.

Я отвлекаюсь от своих мыслей, когда входная дверь открывается, и меня окликает, перекрикивая звон колокольчика, Балерина. Я не оборачиваясь машу ей рукой, и лишь когда слышу, как дверь закрывается, смотрю в её сторону.

Балерина заходит медленно — так грациозно и так плавно, что все сидящие в кафе люди невольно обращают на неё внимание. Она словно летит — тонкая и изящная, невесомо шагает в сторону моего столика, садится напротив и смотрит на меня в упор своими бездонными голубыми глазами.

— Опять прогуливаешь, — говорит она серьёзным тоном. Я едва сдерживаюсь, чтобы не засмеяться. Отмечаю про себя, какая она красивая, и молчу — мне нечего говорить этой красоте.

Подходит официант и ставит передо мной стакан воды. Балерина уверенно говорит ему:

— Два американо, пожалуйста.

Официант удовлетворённо кивает и уходит, одарив перед этим Балерину лучезарной улыбкой. Сегодня у Балерины есть деньги, как, в прочем, и всегда. А у меня их, как обычно, не водится.

— Ты так и будешь молчать? — не выдерживает она, тяжело вздыхая и прикусывая тоненькую нижнюю губу. Воздевает бровки и улыбается сама себе — нежно, с толикой грусти. Ну и раздражения, само собой.

— А что, — выдаю, наконец, — я должна тебе говорить?

Балерина переводит взгляд на меня — я невольно глазами рыскаю по её идеальному, фарфоровому будто личику, пытаюсь найти рефлекторно хотя бы один изъян, но, как обычно, не могу.

— Дорогая моя, — говорит, качая головой, Балерина, — у тебя экзамены через два с половиной месяца. Ты школу оканчиваешь, понимаешь? Зачем тебе эти…

— Можно тебя слепить?

Балерина недоумённо смотрит на меня. Просьба звучит неожиданно, грубо, резко. Я ухмыляюсь — а разве выходило когда-нибудь у меня иначе?

Официант приносит кофе, и заодно — тарелку с шоколадным пирожным, украшенным какими-то цветочками. Тарелку он ставит рядом с Балериной.

— Комплемент для прекрасной дамы, — улыбается официант и указывает на пузатого мужчину, устроившемуся у окна. Поймав взгляд Балерины, мужчина весело улыбается и даже машет ей рукой. Балерине, в прочем, плевать.

— Будешь? — Балерина смотрит в мою сторону, я лишь отрицательно мотаю головой. Тогда она обращается к официанту, как обычно громко и чётко произнося слова:

— Уберите это убожество с глаз долой.

Официант удивлённо таращится на нас, искоса поглядывая на пузатого мужчину:

— Что мне с этим делать?

— Ну, — Балерина пожимает плечами, и взгляд её становится таким презрительным, что, я уверена, официант от зависти готов лопнуть, — оставьте в качестве подвешенного кофе, например. Мне до этого дела нет.

Официант кивает, и, краснея от недовольного взгляда мужчины за столиком у окна, уносит пирожное, которому теперь осталось лишь дождаться своего часа.

— А можешь и меня подвесить? Скажем, за шею, — пытаюсь съязвить я. Не выходит. Балерина ухмыляется с таким презрением, что я невольно вжимаюсь в стул, чувствуя себя, как мышь в лапах кота.

— Ну так что, — пытаясь перевести тему, говорю я, — можно тебя слепить?

Балерина сокрушённо качает головой, смеётся:

— Двоечница несчастная.

— Счастливая, — поправляю её я, — пошли уже отсюда. Меня тошнит от этого места.

— Теперь ясно, почему ты пишешь именно здесь.

— Да иди ты к чёрту.

— Ты вроде уже пригласила меня, нет?

Залпом Балерина осушает свою кружку, смотрит на меня в упор.

— Пей, — говорит строго.

— Не буду.

— Это не просьба.

— У меня нет денег.

— У тебя никогда их нет.

— Ты меня не купишь, — раздражаюсь.

— Я всё могу купить, — улыбается Балерина. Человек, не знающий её, сказал бы, что улыбается она по-доброму.

— Я не всё. Меня не можешь.

— Да тебя просто так отдадут.

— Я не буду пить, — твёрдо, смело. Будто не я это говорю вообще.

Балерина ухмыляется и берёт в руки предназначенную мне чашку, выливает её содержимое прямо на стол. Со стеклянной столешницы на пол стекают капли, образуют замысловатые пятна и узоры. Слышно, как начинают шептаться люди.

— Боже мой! — удивлённо вскрикивает официант.

— Лучше бы выпила, — как бы в укор говорит мне Балерина. Я мысленно посылаю её куда подальше — вслух не выходит. Слишком она красивая, когда становится строгой.

Балерина откладывает чашку в сторону. Затем она оставляет на столе несколько пятитысячных купюр, встаёт и направляется к выходу. Я почти сразу следую её примеру.

Над нашими головами звенит колокольчик.

— Есть охота, — говорит, обращаясь к нам, сидящий у входа в кафе бомж, — девочки, купите чего-нить пожевать…

Балерина разворачивается и заходит обратно в кафе. Я наблюдаю за офигевшим (иначе, честное слово, не скажешь, разве что матом) лицом бомжа, слушаю шёпот посетителей кафе, звучащий, как и любое осуждение, громче любого крика. Через минуту ровно Балерина выходит и протягивает бомжу пластиковый контейнер.

— Там пирожное, — говорит она, — шоколадное. И кусок бутерброда.

Бомж открывает контейнер и веселеет, меняется в лице. Глаза его начинают блестеть.

— Спасибо, — улыбается мужчина, вроде даже молиться начинает. Балерина уже не слышит — и как только я осознаю, что она удалилась от кафе шагов на десять, я тут же бегу за ней.

В кафе мне не пишется без кофе, определённо. Но так даже лучше.

* * *

— Неплохо тут у тебя, — не без презрения, но искренне говорит Балерина. Снимает водолазную маску, стряхивает с ног капли воды и налипшие на коленки водоросли. Оценивающе смотрит на незамысловатое убранство, снимает обувь, откладывает в сторону. Она у меня дома в первый раз — и это отчасти странно, ведь я к ней хожу с завидной частотой.

— Уютно, — не найдя, видимо, иного комплемента, заключает она. Я смотрю на Балерину и вижу, что она в этой грязной квартирке лишняя — как хрупкая китайская ваза какой-нибудь там эпохи в подземном переходе на Чорсу.

— Проходи, — говорю, стаскивая свои кеды, — на балкон. Я чай поставлю пока.

Я вешаю маски на крючок, пристроившийся над обувной полкой. Балерина без труда находит дорогу — ещё бы, заблудиться в такой маленькой квартирке сложно даже тому, кто ни разу в ней не был. Я иду на кухню, наливаю воду в чайник, ставлю на плиту. Слышу, как в ванной включается вода — Балерина моет руки, конечно. А потом слышу, как скрипит пол под её шагами, и понимаю, что она идёт в мастерскую. Проверяю, остался ли суп на вечер, и убедившись, что остался, иду наконец к Балерине.

Ей особого приглашения не нужно — она уже разобралась, что в маленькой мастерской к чему. Самодельный мольберт, два табурета, куча красок, холстов и кистей, да забитый скульптурами шкаф — и дураку несложно понять, где сидеть натурщику, а где мастеру. А Балерина, к слову, и не дура вовсе, вопреки всем стереотипам о красивых девушках, да и ко всему прочему, блондинках.

— Здесь прямо пахнет творчеством и идеями, — говорит она, и хрен поймёшь по её тону, с сарказмом или абсолютно серьёзно.

Между нами с Балериной на большой ровной доске лежат пакеты гипса и цинквейса, миска с водой, мыло, масло, пластилин, куча ножей и лопаточек, проволока для каркаса, полимерная глина, в общем, всё, что я сумела купить за последние пару месяцев.

Я натягиваю на себя старый, поношенный фартук — у нас с моей старшей сестрой один на двоих — и подхожу к Балерине.

— Можно распустить твои волосы? — и, не дожидаясь ответа, так и поступаю. Мягкими волнами спадают её волосы на тоненькие её плечи. Я трогаю шершавыми, загрубевшими пальцами её лицо — она не сопротивляется, будто привыкла уже. Я ощупываю щёки, губы, нос, закрыв глаза — и понимаю, что готова лепить её целую вечность. Но у меня на лепку не более четырёх часов — это ещё в случае, если Балерина сможет сидеть так долго. Точнее, стоять — табурет для натурщиков летит к чертям (красиво я окрестила угол комнатки, а?), и Балерина становится в позу: выпрямляется вся, как струна, задирает ногу за спиной и вытягивает руки в разные стороны.

— Это называется «арабеск», — поясняет мне она.

Я киваю, хотя и знаю, что вряд ли запомню это странное слово. Вместить вечность в четыре часа — задача вполне посильная, если ты художник. Только нужно работать быстро и не думать лишнего.

А потому я приступаю незамедлительно. Без форм, каркасов и прочего — просто сажусь за пластилин и начинаю. Задаю сероватому комку форму, освобождаю его от лишнего — постепенно, не спеша. Балерина не двигается, словно сама стала скульптурой. За окнами в листьях скачут причудливые тени, которые ближе к ночи обретут материальность — дикие существа, дикие, которых каждый видел лишь краем глаза, но всё же видел. Балерина смотрит на эти тени, а они, я уверена, смотрят на неё — ведь иначе почему они уже которую минуту прыгают по одной ветке?

Закипает чайник. Я объявляю маленький перерыв и бегу снимать его с плиты, перед этим взглянув на свою натуру. Балерине, кажется, наплевать вообще — опускает ногу, как ни в чём не бывало, усаживается на подоконник. Тени разбегаются по веткам, прячась в листве. Балерина смеётся, машет в окно рукой. Вытаскивает из кармана брюк сигареты и зажигалку, затягивается, вся расслабленная и лёгкая. Будто не устала совсем.

Я завариваю зелёный чай, возвращаюсь с чайником на балкон. Наливаю в свою чашку и чашку сестры, которые постоянно стоят тут, протягиваю одну Балерине.

— Я не буду пить, — говорит Балерина, специально делая свой голос тоньше, — меня ты не купишь.

Я смеюсь — хрипло, громко и не стесняясь.

— За тебя я и гроша не отдала бы, — хмыкаю в конце концов. И, конечно же, это не ложь — при надобности я бы Балерину просто-напросто выкрала.

У Балерины тонкий характер и такие же тонкие кости; выпирающий холмиками позвоночник наощупь остёр, как тысяча лезвий. Тонкие запястья её будто выписаны льдом, как и её тонкие ключицы, тонкая шея — Балерина вся до безумия тонкая. Лепить её — сплошное удовольствие, которое не хочется прекращать.

Получается она у меня не особо похожей — но сходства находятся. Это радует. Раньше я не могла слепить даже ровный шар, теперь осмеливаюсь лепить людей — и у меня, что самое интересное, получается. Пусть не идеально, но в этом, вроде бы, и заключается прелесть искусства?

Леплю я её до темноты, и прерываюсь лишь тогда, когда мне звонит моя сестра.

— Встреть меня пожалуйста минут через пятнадцать, я с сумками, — говорит мне она, и я отвечаю, что да, обязательно встречу.

— Закругляемся, — говорю я Балерине. И мы выходим — надеваем водолазные маски, плывём вниз по ступеням, кое-как уворачиваясь от назойливых морских звёзд. Когда мы оказываемся на улице, Балерина отдаёт мне свою маску — я вешаю маски в наш почтовый ящик, мы с минуту стоим возле двери, и, когда море на нас высыхает, идём дальше. Балерина идёт со мной, держа обеими руками пластилиновую себя (похожую-непохожую на оригинал), а я иду рядом, вдыхая полной грудью холодный воздух.

Нам навстречу идёт высокий светловолосый парень — и внезапно останавливается прямо напротив нас. Свет фонаря создаёт вокруг него какое-то невесомое, магическое свечение.

Фальшивый белый свет, просочившийся в настоящий солнечный оттенок рыжих его волос.

— Ну и ну, — протягивает он, глядя на Балерину, — какими судьбами?

— Да так, — смеётся она, — гуляю.

Голос у него — приятный и тихий, плавный, не то, что у Балерины, проглотившей фабрику микрофонов. Он, улыбаясь, переводит взгляд на меня — в темноте невозможно определить цвет его глаз, но мне почему-то кажется, что они у него особенные.

— Ах да, — будто бы случайно вспомнив обо мне, говорит Балерина, — я тут гуляю с талантливейшим скульптором нашего времени. На, полюбуйся.

И с этими словами она протягивает пареньку фигурку. Он улыбается. Что-то внутри меня будто переворачивается, стоит мне взглянуть краем глаза на эту белозубую улыбку, на это лицо, окаймлённое веснушками.

Он волшебный, этот человек. И это чувствуется сразу, как чувствуется по утрам касание лучей солнца к пальцам и щекам. Это ощущается в движении его ресниц, в его запахе, восточном запахе сандала, жареных орехов и костров. Безумно сильное волшебство.

— И вправду, талантливо.

Сказав это, он представился, мне приходится представиться тоже, и даже пожать ему руку. Голос у меня меняется от непонятно откуда взявшегося волнения, а его имя, честное слово, ему совсем не идёт. У волшебных людей должны быть волшебные имена, такие, какие не забудешь. И я нарекаю его Ангелом про себя — слишком светлыми кажутся мне чёрные омуты его глаз.

С ними я расхожусь быстро — говорить нам нечего, да и им по пути. Минут пять на остановке я жду сестру — и когда она выходит из автобуса, я сразу же понимаю, что она очень устала.

— Вот, — обняв меня, говорит сестра, и протягивает мне папку с кучей справок и бумаг. Я радуюсь — результаты обследования хорошие, даже очень.

Подняв папку высоко над головой, чтобы не намочить, я поднимаюсь в квартиру, сестра плывёт следом. Дома я разогреваю сестре последнюю порцию супа, думая про себя о том, как наверное больно стеклу, которое хочет, но не может разбиться.

2

На следующий день я иду в школу — кутаюсь в сестринский шарф, морщусь от холода и иду, пересилив себя. В школе меня простят написать статью.

Хотя как, просят — заставляют.

Завуч молча встречает меня как обычно недовольным взглядом, выдавливает из себя елейную улыбочку. Я по обыкновению сажусь на старый деревянный стул, где сижу всегда, когда мы разговариваем. Взглядом скольжу по комнате и, как обычно, останавливаю его на жирном коте, который лежит на старом продавленном диване. В комнате стоит мерзкий запах пота, сухого корма и мокрых тряпок — и весь этот смрад исходит, как ни странно, от чёрного котяры по кличке Бегемот. Кличка, конечно, свидетельствует о начитанности завуча, а вот состояние кота — о её нелюбви либо к Булгакову, либо к котам.

Булгаков, прости, мы всё про… а в прочем, неважно.

Завуч у нас — учитель русского языка, любительница романов о богатых мужчинах и влюблённых в них служанках. Завуч у нас грамотная и образованная женщина — ну, так она сама, по крайней мере, считает. Меня лично от её уменьшительно-ласкательных суффиксов наизнанку выворачивает.

Завуч включает свой розовый электрический чайник, копается в ящиках письменного стола в поисках заварки. Находит как раз к тому моменту, когда ржавый розовый агрегат, гордо именуемый чайничком, закипает. Завуч сыпет немножко заварки в старый чайник с узором пахты, наливает эту странного вида жижу в пиалушку с отколотым краем — и протягивает мне.

Всё это в тишине — непрерываемой и почти идеальной.

— Чаёчек, — гордо говорит завуч, и я благодарно киваю. От одного только запаха этого её «чаёчка» тянет блевать, но я, конечно, делаю глоток. Горячо становится в горле — я невольно морщусь, откладываю пиалу в сторону. Завуч напротив осушает свою пиалушку залпом — и с нескрываемым удовольствием шумно вздыхает, причмокивает блестящими жирными губами. На её морщинистом лице появляются капельки пота.

— Ну и зачем вы меня вызвали? — сразу перехожу к делу.

— Напиши что-нибудь про независимость, солнышко, — бросает мне завуч, не без брезгливости рассматривая меня.

— Своё или по шаблону? — сухо интересуюсь в ответ, — а то потом ещё меня виноватой сделаете.

— Дорогуша, что за тон! — она тычет в меня своим толстым пальцем, — господи, что за дети! Тебе не нужно говорить и писать всякую гадость, чтобы казаться ещё уродливей.

— Я и не говорила, что буду писать гадость, — пожимаю плечами я.

Завуч свирепеет — в глаза ей лезут сальные пряди мелированных волос, но она не обращает на них внимание, краснея от злости.

— Прекрати пререкаться! — визжит, да так, что у меня в ушах звенеть начинает, — никак не пойму, почему тебя, дорогуша, ещё не вышвырнули. Гадить только умеешь, ей-богу, каждым словечком своим гадишь…

— Приму это как комплимент, — хмыкаю я, а у самой сердце бешено стучать начинает от злости.

— А ну прекрати, — добавляет завуч, строго на меня глядя, — мерзкий ребёнок. Будешь мне хамить, доиграешься! Только гадить дальше будешь, и всё. А больше ничего не сможешь.

— Статью смогу, — выдаю я и ухожу. Что-то подсказывает мне, что завуч обиделась из-за «чаёчка», который я не соизволила допить. А может, у неё просто день не задался. В прочем, у таких людей всегда всё плохо.

Хочется хлопнуть дверью, но я сдерживаюсь. Мой уход сопровождает звонок на урок.

Потребительское (а вернее сказать — потреблядское) ко мне отношение приходится терпеть по одной лишь простой причине — мне нельзя вылетать из этой школы, хоть мне и очень хочется. Но нельзя — иначе по-свински отнесусь к своей сестре.

По пути в класс в пустующем коридоре меня ловит один из моих одноклассников — хватает за шиворот, прямо в глаза заглядывает.

— Какого хера ты нас сдала? — интересуется, ухмыляясь, — я спрашиваю, какого хера?!

Я молчу. Главное правило — с ними не говорить, иначе запачкаюсь, иначе стану такой же грязной.

— Смотрите, — смеётся один из его дружков, — крутая! Молчит! Да мы те ща покажем, кто крутой!

Я пинаю схватившего меня мальчишку — он, не ожидавший от меня такого, отпрянул в сторону, но тут же пришёл в себя.

— Сволочь, — выдаёт, отплёвываясь. Какой-то из его друзей хлопнул меня по спине, до темноты в глазах сильно. А я стою, пополам сложившись, и молчу, зажмурившись. Сил драться нет, желания тоже. Мне нельзя ими пачкаться. Нельзя. Они отстанут, это я знаю — главное потерпеть.

— Что вы делаете? Я позову учителя! — слышу девчачий голос у себя за спиной. Чувствую, как ко мне наклоняется кто-то — и по запаху дорогущего одеколона догадываюсь, что это тот, кто сложил меня пополам.

— Ещё поговорим, — шепчет, усмехнувшись, а потом медленным шагом уходит со своими дружками. Я позволяю себе осесть на пол, медленно открываю глаза. Рядом со мной опустилась на корточки девочка моего возраста — с кудрявыми русыми волосами до плеч, с большими-большими карими глазами, — я бы даже сказала, глазищами, — обеспокоенная и взволнованная.

— Ты как? — спрашивает она, касаясь моего плеча, — всё в порядке?

— Спасибо, — говорю, понимая, что с ней говорить — не грязно.

— И как им не стыдно, — качает головой она, помогая мне подняться, — надо завучу рассказать…

— Не стоит, — прерываю её.

Она удивлённо таращится на меня — я тяжело вздыхаю, качаю головой:

— Долго объяснять.

Я делаю попытку уйти.

— У меня есть время! — заявляет она, хватая меня за руку.

— А у меня урок, — грубо отвечаю, но не шевелюсь.

Она подходит ко мне и я чувствую, как с моей спины что-то соскальзывает. Тут же она отдаёт мне листок с надписью «чмо».

— Как мило, — улыбаюсь я, а у самой в груди образовывается дыра, размером, наверное, с Аляску. Комкаю листок и бросаю его в открытое окно.

— За что они так? — спрашивает.

— Сбагрила их учителям, — честно признаюсь я, — у малышей деньги отбирали.

Я соврала, конечно — учителя ничего бы им не сделали, скажи я о таком. А вот сдать их поставщику дури, которого они обманывают уже который месяц — это явно не тот случай, когда детишек сумеют отмазать крутые родители. Я отомстила, конечно, за многое — но, видимо, обрекла себя на ещё большие гонения.

— Ты молодец, — зачем-то говорит мне девочка, — но будь осторожнее, ладно?

Я киваю, пожимаю ей руку. Так я и познакомилась с Совой, которая стала мне впоследствии другом. Окрестить её в своей голове я отчего-то сумела только так, и всему виной её большие наивные глаза. До дрожи, кстати, красивые.

Друг — это понятие было для меня почти в новинку. Не считая Балерины, у меня друзей не было, да и она никогда своим другом меня не считала. А Сова с первой нашей встречи стала мне ближе, чем кто-либо до неё.

«Давай дружить» — не такая уж и детсадовская фраза на самом деле. Оказывается, друзей действительно можно просто брать и находить.

3

Вернувшись из школы, застаю сестру за работой, и невольно заглядываюсь — до чего же красива она, когда лепит. Глядя на её работы из камня сложно понять, превращает ли она камень в людей или людей в камень. Она для меня — волшебница.

Но волшебство не может быть вечным, как и всё в мире — а потому оно заканчивается, когда я вдруг осознаю, что нужно бы прибраться, сготовить обед и ужин. И я приступаю, как обычно себя пересилив.

В конце концов, когда мы заканчиваем ужинать, я решаю пойти выбросить мусор. Перед этим я выхожу на балкон, где меня ждёт приятный аптечный запах. Обыденно хочется курить, но сигарет осталось мало, а денег в ближайшее время не ожидается — поэтому я терплю, соскребаю со стен извёстку, крошу её мелко-мелко, жую, как одержимая, и забываю о том, чего хочется сейчас больше всего на свете.

Вылезая из моря, около минуты стою, жду, пока обсохну я и станет легче пакет с мусором, впитавший в себя очень много воды. Дохожу до мусорных баков, выбрасываю в один из них пакет — и слышу, как меня кто-то зовёт — тихо так, с хрипотцой и едва уловимым восточным акцентом.

Повернувшись на голос, я вижу перед собой Ангела.

— Привет, — говорит он мне, улыбаясь.

— Ну здравствуй, — отвечаю. Пытаюсь улыбнуться в ответ, но боюсь, выходит паршиво, потому что он спрашивает:

— Всё в порядке?

— Да, — на автомате возвращаю себе привычное равнодушное выражение лица, чтобы действительно выглядеть «в порядке».

— Так поздно на улице, — замечает он таким тоном, будто вспомнил интересный факт из истории человечества.

— Я мусор выбрасывала.

Он будто бы только после моих слов замечает за моей спиной баки, качает головой:

— Что-то туплю, извини… а всё равно поздно уже. Давай провожу?

У меня дыхание перехватывает — это самое неожиданное, что я могла от него услышать. И в то же время самое ожидаемое.

— Не стоит, — отмахиваюсь, — сама дойду.

Он в удивлении смотрит на меня — ещё бы, наверное, раз дружит с Балериной, он невероятно хорош, не привык, чтобы ему отказывали. А я не привыкла соглашаться на какие бы то ни было предложения. Вот и всё. Вот и решили, чего стоять?

— Убери чёлку с лица, — вдруг выдаёт Ангел, — я хочу посмотреть на твои глаза.

— Не на что там смотреть, — отвечаю, — глаза как глаза.

— Глаза у всех особенные, — улыбаясь, говорит он.

— Но не у всех же они есть, — пытаюсь пошутить, но у меня, как повелось, ничегошеньки не выходит.

— Но у тебя они есть, — отвечает незамедлительно, — дай посмотреть.

— Иди-ка ты на хрен.

Но Ангелу, видимо, наплевать на все мои возражения. Пальцы-щупальца пробегаются по плечам, по щекам, и вот он уже по-хозяйски приподнимает мои волосы, пристально вглядываясь в моё лицо.

— А глаза у тебя, — говорит спустя пару секунд, — цвета солнца. Красивые. Я прав?

У меня дар речи пропадает будто. Осознаю, что не знаю, как на это всё ответить. Ударить, конечно, хочется, но больше — сказать что-нибудь. И в итоге решаю выбрать самое верное и самое простое — отвечаю правдой, отвечаю тем, что думаю:

— Я уже говорила, куда ты можешь идти.

Он улыбается — и опускает руку:

— Такие глаза красивые, а слова такие грубые.

Я смеюсь. Не сдерживаясь, смеюсь, почти до кашля, а когда осознаю, что смеюсь по непонятной ему причине, становится ещё веселее. Рядом со мной стоит Ангел в человеческом обличии, говорящий со мной самым настоящим грязным человеческим языком. Чистый и невесомый.

Меня сгибает пополам от колик.

— Ты чего? — то ли удивлённо, то ли испуганно, он ко мне наклоняется.

В голове проносятся бегущей строкой слова, услышанные утром.

«Гадить только умеешь, ей-богу, каждым словечком своим гадишь…»

— Глаза мои, — всё ещё смеясь, выдаю я, — это уродство моей души.

И тут уже смеяться начинает он. Так искренне и так радостно, что я невольно засматриваюсь на него.

— Всем бы такое уродство, — в конце концов отсмеявшись, заключает он.

— Каждому своё, — развожу руки, — не всем же должно так везти.

Он улыбается в который раз за эти несколько минут — и я вдруг понимаю, что эта улыбка что-то будит во мне живое.

— Это справедливо? — спрашивает, уставившись на меня.

— Нет, — отвечаю, пожимая плечами.

— Тогда, — говорит, чуть подумав, — поделись со мной своим везением. Пять минут, не больше.

Я сначала думаю, что он намекает на пересадку глаз — странная мысль, конечно, но мне она кажется вполне себе такой естественной, будто иных вообще в этой ситуации быть не может. А потом до меня доходит, что он имеет в виду. Я, конечно, хочу просто молча развернуться и уйти.

— Провожай, — вместо этого говорю я.

И мы идём. Вдвоём. От мусорных баков до моего дома действительно не больше пяти минут — и за это время ни я, ни он, не произносим ни слова. Молча таращимся друг на друга как не знаю кто. Только у самого подъезда я останавливаюсь перед ним, говорю:

— Дальше сама.

— Дорогу к звёздам ни с кем не делят?

И, сказав это, он улыбается. И я вдруг понимаю, что эта улыбка будит во мне дикое желание убить Ангела, повесить его на стену и смотреть на его вечную улыбку каждый день.

* * *

Дома меня ждёт сестра — уставшая, засыпающая, но как всегда с искренней, по-настоящему солнечной улыбкой.

Моя сестра, на самом деле — самая красивая девушка из всех живущих на белом свете. Это я знаю наверняка. У неё волосы цвета пшеницы и самые добрые в мире глаза. Моя сестра — самая лучшая из всех, кого я знаю и не знаю, я уверена.

И самым прекрасным своим творениям природа, конечно, даёт испытания сильнее, чем самым жалким.

Моя сестра лежит на диване, обнимая большую подушку — и я, видя её, улыбаюсь краешками губ. Быстро умываюсь, натягиваю на себя пижаму, расстилаю на полу свой матрас и, выключив свет, ложусь.

— Почему все люди такие глупые? — спрашиваю, зевая.

— Потому что иначе было бы неинтересно, — сказав это, сестра переворачивается на другой бок.

4

На следующий день сестра возвращается с работы весёлая. Познакомилась с кем-то крайне очаровательным, по её словам.

— Он такой милый, — говорит она, улыбаясь во весь рот. И я ни на секунду не сомневаюсь в том, что всё сказанное ею — чистая правда. Она рассказывает о нём долго. Выясняется, что он директор какой-то крупной фирмы, что он старше моей сестры на семь лет, что он любит искусство и что у него есть жена и трое детей. Конечно, сестру это почти не волнует — в её случае такие вещи должны волновать в последнюю очередь. И я, как ни странно, не осуждаю её.

— Человеку считанных секунд хватает, чтоб влюбиться, — мечтательно произносит моя сестра.

— Очень здорово, — говорю ей, и как никогда искренне звучит мой голос. Сестра улыбается и я вместе с ней.

Она счастливая, светлая и очень весёлая — на щеках пляшет цвет жизни. Давно её такой не видела.

В этот день она засыпает быстро, не ворочаясь и не просыпаясь от боли, и мне не приходится даже ходить на кухню за водой и лекарствами. И когда её дыхание становится медленнее и глубже, я встаю с места и иду туда, куда привыкла ходить в середине каждого месяца.

Я люблю ходить по крышам — да, этого у меня не отнять. Я люблю путешествовать по чердакам, захламлённым и пыльным, люблю искать лазейки, чтобы пробраться на закрытые крыши — и, что самое интересное, я всегда их нахожу.

На крышу дома, в котором живём мы с сестрой, попасть несложно — дверь туда никогда не запирается. Про протоптанной мною же дорожке, минуя притаившихся у стен призраков, я поднимаюсь, громко топая босыми, к звёздам. Держа в руках, как обычно, банку из-под варенья.

Это уже стало каким-то ритуалом, обычаем: раз в месяц я поднимаюсь на крышу, сажусь на парапет и кладу банку рядом с собой, предварительно открутив крышку. Чёрт его знает, чего я постоянно жду — но в этом ожидании кроется такое великое волшебство, что само время замирает, путаясь длинными многочисленными лапками в ветках деревьев.

Пятый этаж — это вовсе недостаточно высоко даже для маленького солнца. Но я, конечно же, искренне верю, что звёзды не всегда переживают по поводу высоты.

И, наверное, я очень везучая — ибо то, что происходит со мной этим вечером, никак иначе нельзя объяснить

В мою банку из-под варенья влетает маленькое, ярко-жёлтое солнце — с оранжевым нимбом свечения, кипящее и бурлящее, горячее настолько, что банка нагревается за доли секунды. Я улыбаюсь, понимая, что мне даже необязательно закручивать крышку — маленькая звезда даже не собирается улетать.

В мою банку из-под варенья влетело солнце — и я понимаю, что время пришло.

5

В столовой, пропахшей растительным маслом, жиром и самыми разными оттенками духов, душно и людно, как обычно. Я замечаю Сову по чистой случайности — она сидит с друзьями за небольшим деревянным столиком, с аппетитом уплетая бутерброды. Рядом с ней, как ни странно, сидят дети из самых разных классов — даже пара людей из моего.

Я подхожу к ней, одолеваемая непонятно откуда взявшимся порывом нежности.

— Привет, — говорю.

— Пвывет! — с набитым ртом отвечает мне Сова.

И почему все уставились на меня, будто впервые в жизни меня увидели? Ну да, чёрт возьми, я первой поздоровалась с другим человеком — но не с кем попало же, а с Совой.

— Садифь ф нами, — громко чавкая, предлагает Сова, и, дожевав, радостно добавляет:

— Вон сколько места!

Я конечно теряюсь — такого радушия я никак не ожидала. Но донельзя радостная физиономия Совы, её перепачканные крошками и кетчупом губы и полные детского счастья глазищи делают своё дело — я сажусь рядом с ней, и, желая всем приятного аппетита, даже выдавливаю из себя подобие улыбки. Кроме Совы, конечно, мне никто не рад, но я и не мешаю ребятам особо — уже через пару секунд после моего прихода они возобновляют прерванный разговор.

— Ну, — обращаясь ко мне, говорит Сова, — как у тебя дела?

— Вроде неплохо, — честно отвечаю я, а потом тянусь через весь стол за салфеткой, — у тебя весь рот в крошках.

— Блин, — говорит Сова, смеясь, — вот же я свинтус.

Она берёт у меня салфетку и прикладывает её к губам — и так быстро и тщательно трёт ею рот, что я начинаю бояться, как бы она не стёрла свои губы совсем, как стирают рисунки ластиком. Но нет, всё обходится — стоит ей убрать салфетку, как я вижу, что от крошек не осталось и следа.

Пока Сова молчит, широко улыбаясь, я невольно улавливаю обрывки чужих разговоров — и меня от них, по правде говоря, блевать тянет.

— Моя мамаша заставляет меня есть, — с презрением в голосе говорит моя одноклассница, — а я хочу похудеть. И как эта дура не понимает? Я из-за неё вчера съела тарелку этого жирного вонючего мяса…

— Говорят, Америка с Россией воевать скоро будут, — невпопад произносит мальчик из параллельного класса, — интересное обещают шоу…

— Кстати, — вдруг говорит Сова, и я снова обращаю всё своё внимание на неё, очень радуясь, что она меня отвлекла. Ещё бы чуть-чуть, и я бы просто-напросто перевернула этот проклятый стол.

— М? — мычу, глядя прямо Сове в глаза.

— Я очень люблю шоколад, — говорит, как-то смущённо улыбаясь, Сова, — а ты любишь?

Я киваю. Она, просияв, вытаскивает из своего рюкзака плитку белого шоколада — и, разорвав фольгу, отламывает мне добрый такой кусок:

— Просто с этими, — сказав это, она кивнула в сторону своих друзей, — не поешь нормально, то худеют, то шоколад не любят… дураки какие-то.

И я смеюсь, обращая на себя всеобщее внимание, и потом ем этот белый шоколад, так же громко, как Сова, чавкая, и в полной мере наслаждаясь моментом. Мне впервые за долгое время становится до одурения весело и легко.

* * *

После большой перемены, распрощавшись с Совой, я топаю в кабинет завуча. И даже вежливо улыбаюсь ей, когда мы здороваемся друг с другом. После времени, проведённого с Совой, меня почему-то преследует дикая эйфория.

Плевать даже на этот мерзкий чаёчек, которым меня продолжает поить завуч, плевать на её жирного кота, от которого воняет мокрыми тряпками и сухим кормом. Плевать. По-настоящему, смачно так — плевать.

— Ну, и где же наша статеечка? — улыбаясь, спрашивает завуч.

— Я же назвала вам точные сроки, — хмыкаю, в свою очередь, я, — будет в обговорённое время.

— Я видела, — говорит, сделав глоток «чаёчка», завуч, — как ты утречком на первом уроке что-то писала. Покажи тетрадочку, будь добра.

И я показываю. Мне прятать, в общем-то, нечего — вытаскиваю из ранца тетрадь, и, запихнув поглубже сигареты (так, на всякий случай) протягиваю её завучу, сгорающему от любопытства. Своими толстыми короткими руками завуч хватает мою тетрадь. Как только женщина находит в ней последнюю запись, она беглым взглядом проходится по странице — а потом швыряет мне тетрадь, да с такой силой, что мне чудом удаётся её поймать. Отмечаю про себя, что на обложке и страницах остались жирные пятна — дамочка либо руки не моет, либо её туша уже плавится на солнце.

— Что, опять стишочки свои пишешь? — снисходительно как-то. Без интереса.

— Пишу, — отвечаю; ну правда же пишу, — каждый день — на завтрак, обед и ужин. Да и что отвечать — она сама только что видела.

— Читаю я твои стишочки, — всё так же без интереса говорит завуч, — и думаю, что за гадость ты пишешь? О любви там какой-то, смерти…

Я хмыкаю. Вот уж точно, лучше бы я писала про мерзкие чаи и духоту этого грёбаного кабинета.

— Что, дурочка, других тем больше нет? — между тем продолжает завуч, — маленькая ты ещё для великих тем, ничегошеньки ты ещё не понимаешь. Вот даже я стишочки пишу о природе, о матушке-земле…

Мне живот сводит от одной мысли, что эта женщина держит в руках ручку и оскорбляет своими высокохудожественными мыслями бумагу.

«О, солнышко, свети в окошко, а я попью чаёчек с кошкой!

Помучаю детей с утра, стишок уже кончать пора!».

Брр. А ведь она, наверное, только так и умеет.

— …писала бы ты лучше как Пушкин, или как Чехов.

— Чехов, — говорю, — стихов не писал.

Про себя смеюсь, конечно — да покажите мне хоть одного писателя, который не пробовал писать стихи! Да что там писателя, блин — любой хмырь хоть втайне, хоть чуть-чуть, но пробовал же…

Завуч, тем временем, беснуется — приходит в бешенство, и, повышая голос, визжит:

— Уж я-то, милочка, знаю, кто писал, а кто не писал, я — учительница русского языка!

— Язычка, — тихо произношу я, и выходит это так, будто я ядом в завуча плюнула. Она, брызгая слюной, вопит:

— Паршивка! Иди, пиши свои статейки, и чтобы я тебя не видела!

Я молча встаю, и, откланявшись, покидаю кабинет. Мне вдруг становится очень дурно от осознания того, какие она пишет «стишочки».

Интересно, она меня вызвала только для того, чтобы поругаться?

* * *

После такого стресса в виде «стишочков» (а я ведь потом сидела и додумывала, что ещё наш завуч, посыпая сахарной пудрой уменьшительно-ласкательных суффиксов, могла написать) я просто-напросто не могла позволить себе досидеть в школе до конца дня. А потому я приличия ради просидела один урок после разговора с завучем и как только он кончился покинула школу, салютуя ей средним пальцем.

Минуя лабиринт из зеркал, я иду в сторону метро. Именно тогда и наступает тот следующий раз, когда я встречаю Ангела.

Ну да, банально, но я встречаю его после школы — ну как, после. Я сбегаю с последних двух уроков, и словно по иронии судьбы встречаю его в подземном переходе.

Запах аптек и сырости, присущий подземке, будто выветривается мгновенно, стоит мне поравняться с Ангелом.

— Рановато ты, — вместо приветствия констатирует он, — в школах так рано не заканчиваются занятия.

— В моей заканчиваются, — говорю я и даже называю для убедительности номер школы. Ангел хмурится, цокает:

— Я её оканчивал. В наше время так не было…

— Ладно, блин, я прогуливаю, — честно отвечаю я, пожимая плечами. Рядом стоящий милиционер деликатно отворачивается, делая вид, что не замечает нас. Мы с Ангелом одновременно улыбаемся — и, чёрт возьми, я вдруг понимаю, что готова душу продать за эту его улыбку. И что самое интересное, мне не хочется отрицать этого. Совсем. Потому что зачем, в конце концов, отрицать такую прекрасную истину?

— Домой спешишь? — спрашивает Ангел, на что я мотаю головой в разные стороны.

— Погуляем тогда, может? — очаровывающий запах востока, орехов и костров, улыбка, полная искренней радости.

«Нет, иди-ка ты к чёрту, ловелас хренов», — должна ответить я.

— Да, можно было бы, — говорю вместо этого вслух.

— Судя по твоему выражению лица, ты хочешь послать меня куда подальше, — ухмыляется, закрывая лицо руками, Ангел, — но я сделаю вид, что ничего не заметил, окей?

— Хоп, — сильно жмурюсь и тут же открываю глаза. Нет, дорогуша, это не сон.

Вы стоите в грязном полуразрушенном подземном переходе, и ты должна повернуть направо, зайти в метро на станцию Ойбек и уехать куда-нибудь, скоротать часок-другой в одиночестве. Но вместо этого ты стоишь и ждёшь, куда тебя поведёт этот очаровательный тип, которого ты знаешь два с хвостиком дня.

Прекрасно. Это не сон, твою мать.

— Ну, пойдём? — говорит Ангел, и я, разом очнувшись, киваю.

— Удиви меня, — говорю я, и выходит это как-то резко. Требовательно. Ангел мгновение думает, а потом выдаёт:

— Я могу материться по-узбекски семь минут без перерыва. По-моему, это удивительно.

— Ну, — переваривая сказанное, протягиваю я, — это здорово, конечно, но я при желании тоже могу.

Ангел улыбается, кивает — и по его лицу я не понимаю, воспринял он мои слова всерьёз или нет.

Идём мы недолго — Ташкент вообще, надо сказать, город маленький, и улочки друг на друга похожи, словно сёстры. Пятиэтажки с магазинчиками на первых этажах, величавые советские дома, ветхие глиняные постройки, высоченные офисы и новостройки — и всё это рядом, вперемешку, без каких-либо разделений. Ташкент можно с лёгкостью назвать временным парадоксом или, скажем, машиной времени — здесь всё новое стоит даже не наряду со старым; здесь новое живёт в старом как и старое — в новом, и, чёрт возьми, в эту атмосферу я влюблена с детства. Как какой-то отдельный мирок, склеенный, шитый-перешитый, разобранный и собранный заново, мир, в котором нет определённого порядка и в котором вместе с тем — нерушимый покой. Мир, где время теряется в своих же собственных лабиринтах.

Время шагает рядом со мной и Ангелом — чернильно-чёрное существо с миллионом длинных цепких лап, хватает детей за ноги по ночам и пугает взрослых, которые засыпают за рулём. Мы его видим, видим, но не замечаем. Все эти байки про чудищ — враньё. Есть только время, живущее совсем рядом с нами, бесплотное, нематериальное, но такое озорное, что от его шалостей порой становится жутко, а порой — до колик смешно.

— Я люблю этот город, — говорю, не выдержав, и Ангел смотрит на меня с удивлением.

— Странно, — в конце концов заключает он, — в твоём-то возрасте.

— Говоришь, как будто обе Мировые прошёл, — хмыкаю, недовольно вздыхаю, — что за пунктик на возраст, я всё понять не могу?

— Да не бери в голову, — отмахивается Ангел, прикусывая губу.

Я опускаю глаза и ловлю взглядом прыгающих на заросшей зеленью плитке солнечных зайчиков. Зайчики эти больше напоминают мне кузнечиков — маленькие жёлто-зелёные пятна, озорные и неуловимые. Целая россыпь кузнечиков, порванные зелёные бусы, отскакивающие от земли теннисные мячики.

Поразительно, сколько всего человек может надумать, когда стесняется своего собеседника.

— Вот ты, — тряхнув головой, говорю, собравшись с духом, — ты этот город любишь?

— Очень, — не задумываясь, отвечает он.

Я поднимаю на него взгляд — и ловлю на себе ответный. Взгляд тёмных омутов, взгляд в карамельную крапинку карих глаз. Время, идущее рядом с нами, вдруг замедляется — отстаёт от нас на два с половиной шага.

— Чем я хуже? — спрашиваю, не отрывая от него взгляда.

Мы идём по пустому тротуару, разглядывая друг друга, словно видимся в последний раз. Кто кого переиграет в гляделки?

В конце концов он проигрывает, конечно. Ещё бы. Уж ему-то не нужно смотреть на великую красоту, уж ему оторваться — раз плюнуть. А мне требуется ещё пять мучительно долгих секунд, чтобы понять, что самые волшебные в мире глаза больше не смотрят на меня.

Зато самый волшебный их обладатель говорит, едва заметно улыбаясь:

— Ты не хуже. Просто ты не взрослая.

И в этот момент мне хочется вырвать сердце из его груди и сожрать его, давясь кусками мяса и сплёвывая кровь.

— Понимаю, — вместо этого говорю я.

— Вот тебе же, — произносит, в свою очередь, он, — шестнадцать?

— Ну да, — отвечаю, — а тебе?

— А мне двадцать один, — пожимает плечами Ангел.

Я киваю — он, выходит, ровесник Балерины. И вовсе не такой уж и взрослый, каким пытается быть. Мы продолжаем говорить о какой-то ерунде, и постепенно я понимаю, что мне, в общем-то, и стесняться нечего — волшебные люди такие же, как и обычные. Главное быть искренним. Конечно от осознания этого легче мне не становится, но всё же.

Он приводит меня в какое-то кафе — название я не запоминаю, да и незачем. Кафе — уютное заведение, пристроившееся в тихом квартале недалеко от моей школы. Здесь пахнет корицей, на улице — плетёная мебель и большие зелёные зонты. Мы садимся за столик на улице, потому что внутри много народу — Ангел, видимо, тоже не поклонник толпы. Хотя по нему не скажешь. Да о чём это я? По нему вообще ничего сказать нельзя.

— Что будешь? — как только официант оставляет меню на столике, спрашивает Ангел, — чай, кофе, что-нибудь горячее?

Я молчу. Только идиот не понял бы, что у меня просто нет денег — и Ангел либо идиот, либо гений, мать его.

— Говори, что будешь, — и, сказав это, Ангел наклоняется ко мне через весь стол и шепчет, — мы пообедаем здесь и сбежим, как преступники.

— Что? — резко и громко. Он подносит указательный палец к моим губам — и я вдруг замираю, забыв, как дышать и зачем дышать.

— Ты говорила тебя удивить, — глядя мне прямо в глаза, произносит он, — и я…

Но договорить он не успевает. Рыжеволосый официант, вышедший из кафе, вдруг срывается с места, подбегает к Ангелу со спины и обхватывает большими ладонями его плечи. Развернув Ангела к себе лицом, он всматривается в его глаза — а потом диким поросячьим визгом визжит:

— Ты ли это, брат? Ты ли это?!

Ангел, открыв рот, замирает — и висит вот так, в чужих руках, секунд пять, не меньше, а потом, трясясь, хватает официанта за плечи:

— Неужели я нашёл тебя, брат! — и стоит Ангелу сказать это, официант вдруг начинает рыдать. Обнимает Ангела и плачет, уткнувшись ему в плечо. А я сижу, держа в руках меню, и смотрю на них, не веря, что такое бывает в жизни.

— Брат, как долго я искал тебя! — скулит, отрываясь от Ангела, официант, — дай же взглянуть в твою наглую морду, которая неделю назад обещала больше не жрать на халяву…

— Я столько лет тебя искал, а ты вот так меня послал? — возмущённо скинув с плеч руки официанта, говорит Ангел, — мы не виделись чуть ли не с прошлой жизни, а тебе жалко покормить брата? Да иди-ка ты, брат, знаешь куда?

— Искал меня ты столько лет, и вот тебе такой ответ, — тут же выдаёт официант, вытирая слёзы, — не думал я, что ты так падок на доброту! Я разочарован в тебе, брат! Знал бы я, что ты такая скотина, не искал бы я тебя тысячу дней и ночей!

— Ах вот как? Тогда я вызываю тебя на дуэль! — и схватив со стола солонку, Ангел, словно пистолет, направляет её на официанта:

— Прощай, мой брат! Бэнг-бэнг!

Соль попадает официанту прямо на рубашку — и он, ахнув и схватившись за сердце, падает на рядом стоящий стул.

И пока Ангел напевает мелодию одного из фильмов Тарантино, официант поворачивается ко мне.

— В конце концов, смерть — это не повод пачкать брюки о грязный пол, — говорит он мне, кокетливо подмигнув. Ангел снова осыпает его солью — и их полные ненависти взгляды встречаются.

С секунду они молчат, вылупившись друг на друга. А потом официант хватается за живот, корчась от смеха, а Ангел лицом утыкается в стену здания, смеясь несдержанно и очень громко.

— В этот раз мы явно переиграли, — бубнит он, лицом прижимаясь к стене, — братан, ну это уже перебор, серьёзно…

— Да кто бы говорил, — отсмеявшись, выдаёт официант.

— Ну, — спрашивает, поднимая голову, Ангел, — удивил я тебя, мадам?

И тут уже, когда до меня наконец всё доходит, смеяться начинаю я. В голос, не сдерживаясь и не стесняясь.

— Ну согласись же, ты даже поверила сначала, — улыбаясь, говорит официант. А я просто киваю, не в силах прекратить смеяться.

Официант, поднимаясь на ноги, отряхивается — а потом кланяется мне, и Ангел кланяется следом. Я громко хлопаю им, пытаясь усмирить свой смех, переходящий чуть ли не в истерический.

— Ну, так что будет заказывать очаровательная юная леди? — улыбаясь, спрашивает у меня официант.

— Она будет что-нибудь, что достойно её прекрасного смеха, — за меня отвечает Ангел, и я успею лишь сказать возмущённое «нет» прежде, чем официант удаляется, напевая под нос всю ту же мелодию из фильма Тарантино.

— И этот талант провалил вступительные в актёрку, — говорит Ангел, а я тем временем краснею, пережёвывая его слова. Может, пережёвывание их могло бы составить мне приличный такой обед.

— Это твой друг? — в конце концов спрашиваю я.

— Лучший, — кивает Ангел, — пусть он и крашеный, как девчонка, он всё равно мой кореш.

И, чуть помедлив, Ангел добавляет:

— Теперь твоя очередь удивлять меня, как считаешь?

Я киваю. Конечно, равноценный обмен, кодекс чести, всё такое… в голове вдруг ни к селу ни к городу возникает завуч, читающий мне свои «стишочки». В кошмарах теперь её буду видеть, блин…

Отгоняя от себя дурные мысли, я вытаскиваю из ранца гелевую чёрную ручку и начинаю стучать ею по столу.

— Удивлён, — саркастично хмыкает Ангел, — отпадное барабанное соло!

— Да тихо ты, — бросаю ему я, — дай подумать…

Официант приносит заказ и ставит перед нами тарелки. Передо мной оказывается тарелка с вафлями, политыми шоколадом, а перед Ангелом — стакан воды.

— Худей, — только и говорит Ангелу официант, а затем показывает ему язык.

Мне вдруг становится до жути неловко. Хочется накинуться на еду, но я, конечно, этого не делаю. Вместо того чтобы начать есть я беру одну из принесённых нам салфеток и начинаю рисовать.

— Нарисуешь что-нибудь неприличное — обижусь, — тут же произносит Ангел.

— Ох, — сокрушённо вздыхаю я, прерывая начатую линию, — не мог раньше сказать?

Он смеётся, а я, бранясь, комкаю салфетку и беру новую. Ну и ладно, блин, нарисую что-нибудь другое.

Пока я старательно вывожу линии, закрывая их ладонями от Ангела, он разрезает вафли на маленькие квадратики — и, подцепив один вилкой, протягивает в мою сторону:

— Ешь.

Я не знаю, как себя вести — поэтому я просто морщусь, опуская глаза. Видимо, морщусь я очень красноречиво — Ангел смеётся, хлопая себя по лбу:

— Сорян, конечно, но я предлагаю тебе самые вкусные вафли в городе, а у тебя лицо такое, будто это козьи яйца.

Я выдыхаю, пытаясь сдержать смех — не выходит, конечно. В итоге мы сидим вдвоём и смеёмся, как два идиота.

— Юморист из тебя хреновый, — честно говорю ему я.

— У тебя значит нет чувства юмора, — отвечает он мне, снова протягивая мне вилку с кусочком вафли. Я сдаюсь — беру вилку в руки и ем, поражаясь, насколько вкусным оказывается может быть самое обыкновенное тесто, политое шоколадом.

— Можно? — и, не дождавшись ответа, Ангел берёт в руки салфетку с наброском. Реакция у него ожидаемая, конечно — он делает круглые глаза, выдаёт протяжное «о-о-о», и потом восхищённо таращится на меня.

— Как ты это сделала? — только и спрашивает он, и, будто делая акцент на своих словах, поворачивает ко мне салфетку. На ней нарисован он сам, собственной персоной — такой же улыбчивый, веснушчатый и волшебный.

— Ручками, — только и говорю я, — гелевой и своей родной.

— Удивила, — только и говорит он, ошарашено и восхищённо, — я говорил, что обижусь за неприличное?

— Так тут же нет неприличного, — недоумённо отвечаю я.

— Есть. Неприлично так хорошо рисовать!

Я выдаю раздражённое «уф», хотя про себя, конечно, ликую. А кто не любит комплименты, скажите мне? На языке тает горячий шоколад, и я, одолеваемая блаженством, не замечаю, как на пальцы левой руки с вилки капает немного шоколада. А вот Ангел, в отличие от меня, замечает — и в следующие секунды происходит нечто совершенно немыслимое.

Ангел хватает меня за руку и, на мгновение замерев, языком проходится по тому месту, на которое капнул шоколад — и этого незамысловатого движения хватает, чтобы вогнать меня в краску и заставить одёрнуть руку, как от огня.

— Чё за? — выдаю я, и тут же прижимаю ладонь ко рту. Ну вот, докатились. Скоро вообще буду объясняться жестами и мычанием как шпана, сидящая вечерами у гаражей.

— Один человек помог другому убрать пятно, — просто и легко отвечает Ангел, — что такого, солнце?

Меня будто током бьёт — надо же, какие мы щедрые на красивые слова.

— И кто ещё из нас должен обижаться на неприличности, — хмыкаю в итоге.

Ангел заливается смехом. А я ловлю себя на мысли, что бессмысленно было одёргивать руку — это пламя, как от него ни бегай, съест меня и заискрится ещё ярче.

6

Я разуваюсь, с непониманием оглядывая непонятно чем наполненные пакеты, стоящие у двери. Мусор обычно Балерина выносит в ведре, так что я удивляюсь. Тем временем холст в моих руках ждёт не дождётся момента, когда я начну её писать, а карманы моей ветровки — момента, когда они будут наполнены деньгами.

— Подождёшь меня? — спрашивает Балерина к почти ощутимому сожалению холста и почти слышному завыванию карманов, — или со мной сходишь?

— А ты куда? — спрашиваю в свою очередь.

— Туда, где нужна моя помощь, — только и отвечает Балерина.

Я, пожав плечами, прислоняю холст к стене и обуваюсь. Балерина как-то странно хмурится, но потом возвращается к привычному для неё безразличию. Натягивает балетки на ноги, собирает волосы цвета золота в хвост.

— Обещай только хорошо себя вести, — в конце концов говорит она.

Я только молча киваю. Она надевает на своего лабрадора ошейник с поводком, берёт в руки пакеты и мы выходим в подъезд. В лифте, напоминающем большую клетку, как обычно Балерина кормит птиц, а я смотрю на них, поражаясь тому, какие они красивые. Под стать Балерине.

У Балерины в подъезде самые настоящие тропики — стены заросшие мхами и папоротником, полы, где из разбитых горшков выложена дорожка от лифта к выходу, кашпо с экзотическими цветами, ящерицы, кусающие за пятки, если на тебе нет обуви. И птицы. Около сотни птиц, летающих из угла в угол, парящих под потолком, освещающих помещение своими разноцветными хвостами не хуже ламп.

Рокки, собака Балерины, рвётся вперёд нас, пытается поспеть за бегущей по полу птицей — благо Балерина крепко держит поводок и тянет собаку назад. Мы, к моему удивлению, не идём гулять с Рокки — мы идём прямиком к большому серому зданию, расположившемуся за домом Балерины. На вопрос, что это за место, Балерина молчит — значит, думаю я, мне предстоит самой это узнать.

И я узнаю, стоит нам только переступить порог и оказаться в окружении белых стен.

Меня приветствует большая обшарпанная табличка, объясняющая, какого рода место мы посетили. Но большего объяснения, чем мальчик в инвалидной коляске, мне, конечно, ничего не может дать.

— Привет, — улыбается кудрявый чумазый мальчуган, завидев Балерину, и даже называет её по имени. Что удивляет меня больше, она улыбается ему в ответ.

Пока Балерина возится за вахтой (болтает с вахтёром так, что я сразу понимаю — Балерина его знает уже давно), Рокки прыгает вокруг мальчишки, радостно лает, лижет его ладони. А я стою, держа в руках тяжеленные пакеты, и пытаюсь понять, что тут происходит.

В конечном итоге Балерина, закончив с вахтёром, подходит ко мне, берёт у меня пакеты и идёт в сторону длинного серого коридора. Рокки весело бежит за ней вслед, мальчуган крутит колёса и тоже едет за нами.

— Никуда не сворачивай, — строго велит мне Балерина, — нас не должны увидеть в неположенный день.

Тут же, словно напоминая о себе, гавкает Рокки — и Балерина улыбается:

— Ну и с ней, конечно, тоже.

Мы оказываемся в большой светлой комнате, наполненной детьми. Самыми разными детишками, ничем друг на друга не похожими. Но их всех объединяет радость, когда они видят в дверях Балерину, и когда в комнату, радостно лая, врывается Рокки.

Каждый ребёнок зовёт Балерину по имени, обнимает её, здоровается с ней, улыбается ей. И каждому ребёнку Балерина даёт что-то вкусное, вытаскивая сладости из одного пакета. А потом, убедившись, что всем хватило, Балерина раздаёт игрушки из другого пакета. Этакий Дед Мороз. Рокки скачет от ребёнка к ребёнку, виляя хвостом и давая понять, что она очень и очень счастлива.

— Я по вам скучала, — говорит Балерина, и у меня всё внутри приятно сжимается.

Она тоже умеет любить. Так, как не любит никто на свете.

Когда Балерина заканчивает раздавать детям подарки, мне становится тепло на душе — она садится в центре комнаты и начинает читать детям сказку. Вроде, «Три толстяка», и судя по тому, с какого места Балерина читает, больше половины книги она с детьми уже проштудировала.

Заканчивают они её при мне же — дети кричат и визжат, радуются хорошему концу. И только кудрявый мальчишка, встретивший нас снаружи, хмурится и молчит.

— Что такое? — тихонько спрашиваю у него я, садясь перед ним на корточки.

— Как можно называть себя героем, — проговорил мальчик, грустно на меня глядя, — если у тебя есть руки и ноги, а ты всё равно выдумываешь себе проблемы?

Я, конечно, не нахожусь, что ответить — в горле застревает ком. А мальчишка улыбается беззубым ртом и, положив костлявую руку мне на плечо, говорит:

— Не берите в голову. Порадуйтесь за Тутти. У него, слава богу, всё хорошо закончилось.

Визг, крики, вопли счастья и радости — и я среди всего этого, улыбающаяся потому, что мне просто нельзя плакать.

Ты станешь грешником, если заплачешь там, где каждый — сильнее любого из самых сильных героев.

* * *

— Как у тебя хватает сил на всё это смотреть?

Я спрашиваю об этом Балерину, стоит нам только выйти из детского дома. А она улыбается краешками губ и отвечает мне — тихо-тихо:

— Эти дети заставляют меня верить в счастье.

Больше по дороге я её ни о чём не спрашиваю.

Когда мы, стряхивая с плеч и ног перья, заходим к Балерине, я начинаю приготовления к работе.

Я раскладываю вокруг себя всё, что мне потребуется — уголь, тряпки, краски, кисти, палитру, мастихины. Наливаю в маленькую баночку керосин, настежь раскрываю окна и, натянув на себя фартук, усаживаюсь за свой холст. За окнами — город, такой маленький и такой далёкий, словно игрушечный. Одна из причин моей любви к дому Балерины — высота её квартиры. Кажется, вылези из окна — и дотянешься до небес, и упасть не сможешь — запутаешься в облаках.

— Как мне встать? — спрашивает Балерина, спиной прислоняясь к стене.

— Ну, — я начинаю думать, разглядывая комнату в поисках удачного места, — может, сядешь на подоконник? В белую простыню тебя заверну, дам тебе сигарету — и красота.

— Бокал вина и виноград забыла, — язвит Балерина, морща нос, — ну что за пошлости?

— Окей, — я развожу руки, — твои предложения?

— Я могу раздеться, а ты нарисуешь меня со спины на фоне заката, — выдаёт Балерина, причём на полном серьёзе. Я кашляю — что, пардон?

— И это ты мне говоришь про пошлости? — хмыкаю я, качая головой, — что-то ты совсем…

— Ой да иди ты, — Балерина закатывает глаза, — вот сяду просто на стул, и рисуй как есть!

— Занозу задницей не поймай, — предупреждаю её я.

Балерина хмыкает, садится на высокий табурет — и замирает, чуть сгорбившись и устремив взгляд в сторону.

— Отлично, — говорю я, тут же хватая уголь, — не двигайся, это просто отлично…

— Шутишь? — Балерина дёргается, но я тут же рявкаю на неё:

— Не двигайся, кому сказала!

— Включи музыку, — одними губами произносит Балерина, и я послушно тянусь к её большому магнитофону, уютно пристроившемуся в углу комнаты.

Я жму указательным пальцем на кнопку «вкл» — и к моему удивлению ничего не происходит. Я пробую ещё раза три, пока меня не прерывает Балерина своим обречённым вздохом:

— Я совсем забыла, что он у меня накрылся…

Нашему разочарованию нет предела. Рисовать, конечно, можно и в тишине, но это не так приятно, как творить под музыку.

И, чёрт его знает, везёт нам, или просто так совпадают события — стоит нам окончательно расстроиться (а Балерине к тому же — сгорбиться в три погибели от тоски), как в дверь стучатся.

— Не удивлюсь, если вся оркестровая яма пришла поддержать свою приму, — ухмыляется Балерина, когда я встаю с места и иду к двери. Прима, блин, ещё институт не окончила, а уже столько чести!

— За задницей своей следи, — бросаю я ей вслед, и слышу недовольное бурчание. Про себя я тем временем молюсь, чтобы это был кто угодно, только не мама Балерины — её мать конечно женщина неплохая, но только сегодня я прогуляла её урок, и лучше бы ей на глаза не попадаться.

И, чёрт возьми, нам действительно везёт. Потому что стоит мне открыть дверь, как в нос ударяет знакомый запах горных костров и сандала.

Ангел стоит передо мной, улыбаясь во все тридцать два — а за спиной его висит чехол с гитарой.

— Как я удачно попал, — говорит, улыбаясь, он.

— И тебе привет, — отвечаю, пропуская его внутрь.

Он быстро стягивает с ног кеды и весело шагает в комнату Балерины — она встречает его радостным смехом и лучезарной улыбкой, такой, какой встречает всех, на кого ей процентов на пятьдесят плевать. На меня ей, конечно, плевать на все сто, но зато она никого не бранит так, как бранит меня.

— Я как раз с концерта, — поясняет, улыбаясь, Ангел, — подыгрывал там ребятам. Решил заглянуть вот, чаю попить. Повезло же мне.

— Круто, — отвечаю я, снова хватая уголь.

— У меня магнитофон сломался, — поясняет, между тем, Балерина, — а мы хотели музыку послушать. Может, сыграешь что-нибудь?

— Да о чём разговор, — весело отвечает Ангел, и, за несколько мгновений вытащив гитару, устраивается с ней на полу недалеко от Балерины.

— Стой, — произношу я, и он поднимает на меня взгляд, — а ну, сядь-ка рядом с ней.

Ангел послушно двигается к Балерине — получается так, что он сидит на полу, а она сидит на табурете, прямо над ним.

— Подними ноги, — командую Балерине, — и обними колени.

Всё это она выполняет быстро — с ворчанием, но выполняет. Ангел устраивается поудобнее, берёт произвольный аккорд — и я утвердительно киваю, будто бы говоря: всё, ребята, можем начинать.

— Себя тоже добавь на картину, — предлагает, улыбаясь, Балерина, — будет хоть напоминать о тебе время от времени.

— Да без проблем, — говорю я, украдкой глядя на пристроившееся у стены зеркало, — ну, начинаем?

Балерина застывает, глядя в сторону, Ангел же, откашлявшись, объявляет:

— «Звезда по имени Солнце».

И начинает играть. Играть у него получается хорошо, поёт он тоже вполне сносно — и когда мы с Балериной начинаем фальшиво ему подпевать, всем нам становится чертовски здорово и легко.

Он играет ещё множество других песен, многие из которых мы с Балериной знаем — он играет что-то из Земфиры, Сплина, даже вспоминает старого доброго Фрэнка Синатру и Роллинг Стоунз.

Я заканчиваю картину на удивление быстро, всего за каких-то три с половиной часа — выходит что-то вроде лёгкого этюда, только хорошо прописанного и не несущего ощущения недосказанности. Я, как и обещала, вмещаю в холст всех троих — Балерину, сидящую на табурете в своей красивой шаманской кофте, Ангела с гитарой в руках, улыбающегося широко, и себя, устроившуюся в отражении длинного зеркала.

— Красиво, — честно говорит Балерина, и меня распирает изнутри от гордости — хвалит она меня крайне редко. Что до Ангела, так он просто стоит рядом с нами, разинув рот — а я просто торжествую про себя, понимая, что я всё-таки на что-то ещё гожусь.

Балерина расплачивается со мной сразу же, и на все мои отказы от денег посылает меня куда подальше — да и я, собственно, долго не ломаюсь, понимая, что деньги всё-таки лишними не будут.

— С такой суммой опасно ходить одной по улицам, — говорит, собирая вещи, Ангел, — я с тобой пойду.

«Ты поопаснее всяких улиц», хочется сказать мне.

— Да какие проблемы, — вместо этого говорю я.

* * *

Гулять по цветущему Бродвею, слушая песни уличных музыкантов — удовольствие ни с чем не сравнимое, честное слово. Чёрт его знает, каким ветром нас туда занесло, но это и не нужно знать.

Рядом — сквер, усыпанный зеленеющими по весне деревьями, фонари зажигаются один за другим, перекрывая своим светом ярко-жёлтые звёзды, похожие на догорающие угольки. Но мне, конечно, нет дела до далёких холодных звёзд — зачем думать о них, если рядом идёт горячее солнце, родное и такое близкое, что, протяни руку — обожжёшь пальцы.

Зачем вообще о чём-то думать, когда рядом с тобой — солнце, искренне радующееся небу и запаху цветов, весёлое, безумное, необыкновенное.

Мороженщики — ещё одна отличительная черта Бродвея, заслуживающая отдельного внимания. Таких весёлых, беспардонных и жизнерадостных людей с самыми белыми улыбками и самой загорелой кожей нигде в мире больше нет и не будет — за это я ручаюсь. Они улыбаются, видя нас с Ангелом, кричат что-то вроде «с такой красивой девушкой гуляете, ака, порадуйте её, у нас лучшее в мире мороженое!», и это, чёрт возьми, самая глупая и неизобретательная в мире реклама, но она, как ни странно, работает на ура. И неважно, считают они тебя красивой на самом деле или нет — в такие моменты ты чувствуешь себя хорошо и легко, настолько, что не задумываешься.

— Будешь мороженое? — это даже скорее утверждение, чем вопрос, потому что в следующую же секунду Ангел поворачивается ко мне лицом, держа в обеих руках два огромных, просто исполинских рожка с фруктовым и шоколадным мороженым.

У меня не находится сил хотя бы из приличия возразить — и я просто-напросто выхватываю у Ангела фруктовое, и набрасываюсь на него, как дикий зверь. Становится холодно и очень сладко, а мне становится до неприличия здорово.

Если даже изо всех сил попытаться вспомнить, когда я ела что-то подобное в последний раз, всё равно не вспомню. Все те деньги, что мне давала сестра на подобные шалости, я втайне добавляла к нашим (как она думала — её) сбережениям на лекарства, и у меня даже в мыслях не было хоть раз изменить своим принципам. И наверное, как бы неправильно это ни звучало, зря — мороженое, я вам скажу, вещь ошеломительная, потрясающе вкусная. Цензура просто не пропустит и половину тех слов, которые невольно приходят на ум вместе с тающим на языке лакомством.

— Выхватила себе самое вкусное, — улыбаясь, говорит Ангел, стоит нам отойти от мороженщиков, — дай хоть попробовать, что ли.

И, чёрт меня дёргает, я не знаю, что я делаю — я протягиваю Ангелу рожок, и как только он наклоняется к нему, я кончиком жёлто-розового мороженого прохожусь по веснушчатому носу Ангела и улыбаюсь, понимая, как чертовски здорово это выглядит.

— Ну спасибо, — бурчит, качая головой, Ангел, и я замечаю на лице его искреннюю радость, которую ни с чем в мире больше я не посмею спутать.

И, чёрт меня дёргает (вот же привычка у него — почём зря меня дёргать), я не знаю, что я делаю — но я делаю, и это неоспоримый факт.

Мы с Ангелом почти одного роста, он даже ниже меня на полсантиметра где-то — и поэтому мне не составляет труда губами коснуться его носа, именно в том самом месте, где осталось небольшое розово-жёлтое пятно.

Поцелуй получается детским — невесомым, быстрым каким-то, толком даже и непонятным ни мне, ни ему. Но стоит мне отстраниться, свободной ладонью закрыв глаза, я слышу, как Ангел смеётся. И за этот смех я готова весь мир отдать, честное слово.

— Ты всё больше меня удивляешь, — говорит он, и свободная его рука ложится мне на плечо.

Вот так, обнявшись, мы идём по вечернему Бродвею — кругом музыканты, художники, которых не останавливает темнота, дети и старики, купающиеся в весне. И мы, мы, так прочно привязанные ко всему этому буйству, и вместе с тем — совершенно свободные.

В рваных кедах (и кстати у обоих они — красные, кроваво-красные), отбивая странные магические ритмы, мы шагаем по вымощенной плиткой широкой дороге — и вокруг нас танцует свои странные танцы юность, вокруг нас поёт свои песни свобода, а время, улыбаясь широким красным ртом, шагает нарочито медленно — отстаёт от нас, спотыкаясь о свои же лапки.

Мы идём, громко чавкая, совершенно не стесняясь друг друга, идём, громко топая ногами и смеясь непонятно чему — но стоит мне услышать знакомую мелодию, гитарными струнами запутавшуюся в моих же волосах, я останавливаюсь, замолкая и вслушиваясь в каждую ноту.

Зелень, велосипедисты на узких дорожках, парочки, сидящие у фонтана — и музыка, прекраснейшая для этого вечера музыка.

Молодой музыкант сидит на полосатом пледе, и играет, глядя на нас с Ангелом — играет и молчит, выжидающе смотрит на нас, и петь у меня получается само собой, потому что слова так и просятся появиться на свет.

— И то, что было, набело откроется потом…

И как же сильно я удивляюсь, когда Ангел, прижимая меня к себе чуть сильнее, подхватывает:

— Мой рок-н-ролл — это не цель, и даже не средство…

И дальше — просто цветной вихрь фонарей, листвы и чужих аплодисментов. Сброшенная с плеч гитара Ангела, его руки на моих плечах, медленный танец с непонятными мне движениями — и наши голоса, громкие и живые.

Мы танцуем до боли в ногах, мы танцуем, не отрывая друг от друга глаз — и когда мы, обессиленные и счастливые, останавливаемся, мы понимаем, что с нами и за нас танцевал весь Бродвей, что он будет танцевать всю ночь, и от осознания этого на душе у меня становится приятно тепло.

— Ты прекрасна, — слышу я, и понимаю, что он не врёт, — ты прекраснее всех на свете.

И я смотрю на него, запыхавшегося и раскрасневшегося, и пытаюсь запомнить каждый миллиметр его улыбки, его глаз и солнечных его волос. Памяти на лица у меня нет совсем — я даже не вспомню, как выглядит Балерина, которую вижу чуть ли не каждый день. Но смотря на Ангела я почему-то становлюсь уверенной в том, что его я никогда не забуду.

От него пахнет орехами и кострами, сандалом и жарким востоком — и, чёрт возьми, он — это сама жизнь.

По уши в заботах и нелепых, порой ненужных мыслях, я и думать забыла, что настоящее счастье — это объедаться мороженым, петь песни во всё горло и знать, что рядом с тобой есть кто-то, кому ты не пожадничаешь отсыпать горсть своего счастья.

* * *

Я протягиваю сестре толстую пачку пятитысячных купюр. Последние несколько дней она сидит дома, одолеваемая непонятно откуда взявшейся аллергией — а потому деньги нам с ней нужны просто больше некуда.

Она, ясное дело, очень удивляется:

— Откуда столько, родная?

— Написала портрет, — отвечаю я, — очень хорошо написала.

Сестра, понятное дело, сначала не верит, подозревает — ещё бы, раньше мне столько не платили, даже Балерина. Да и ко всему прочему, сестра моя знает, что подростки редко выбирают честные пути заработка. Тем более учитывая нашу ситуацию. Но, увидев на штанах и рюкзаке пятна масляной краски, и приложив мои ладони к своему носу, сестра успокаивается, и, переполненная гордостью, обнимает меня:

— Поздравляю с удачным заказом. Хочешь, купим тебе что-нибудь?

— О, — я отстраняюсь от неё, размахивая руками, — нет, слушай, я это всё не ради развлекухи затеяла.

— А что тогда? — недоумённо и непонимающе.

Я беру её за руку — и, сжимая её, говорю:

— Нам сказали, что всё будет хорошо, если поддерживать в норме твоё состояние. Если совместить эти деньги с моими сбережениями, тебе хватит…

— Эй, — сестра прерывает меня, ладонями обхватывая моё лицо, — я не буду тратить твои деньги на себя.

— У тебя положительная динамика, — говорю, сильнее сжимая её руку. Сестра тяжело вздыхает, мотая головой в разные стороны — для неё за последний год фраза «положительная динамика» стала почти аналогичной понятию «надувательство».

— Я всё это заработала только чтобы тебе помочь, — я начинаю злиться, но стараюсь, как обычно, виду не подавать, — если ты откажешься, я сожгу все деньги.

Сестра смотрит на меня в упор — и первая сдаётся, опускает глаза и качает головой.

— Это бесполезно, — тихо произносит она, — деньги впустую.

— Не говори так, — произношу я, обнимая её за плечи, — всё получится, вот увидишь.

— Столько лет, — тихо, еле слышно, — а ты всё ещё веришь?

Я киваю, прижимая сестру к себе. И мне действительно хочется в это верить, и я действительно в это верю. И, чтобы хоть как-то сменить тему, я говорю о том, о чём думала уже несколько дней подряд:

— Слушай, а ты же умеешь вязать?

Сестра сразу понимает, к чему я клоню — выскальзывает из моих объятий, быстрым шагом идёт к дивану и вытаскивает из-под него две обувные коробки, покрытые тонким слоем пыли. В комнате тут же появляется запах шерсти и бумаги.

— Идём, — говорит мне сестра, и я сажусь рядом с ней на диван, хватая протянутый ею крючок.

Весь остаток вечера мы проводим с ней вместе, смеясь и путаясь в пряже. Сестра рассказывает мне о работе, о новых заказах, о том, что ей вот-вот повысят зарплату — и я слушаю её, радуюсь и не могу нарадоваться.

А перед сном я лежу, глядя в потолок, и вспоминаю, как сегодняшним вечером мы с Ангелом шли по вечернему городу и пели, срывая голос и улыбаясь встречному ветру, глотающему наши крики. Время, притаившееся за окном, невесомо касается своими лапками стёкол нашего окна — и я улыбаюсь ему. Я выросла. Я не боюсь чудищ, я знаю, что их и не стоит бояться.

Это им стоит бояться меня — и словно в подтверждение моих мыслей в банке начинает ярче светить солнце. Сестра моя улыбается во сне — и я вспоминаю её истории о том, как она однажды поймала своё солнце, а потом сама же его отпустила, не желая лишать его свободы.

Каждую нашу встречу с Ангелом я приравниваю к учебному пособию о том, как нужно жить. И, что самое интересное, я действительно учусь — ведь иначе я бы не чувствовала этот сладкий привкус жизни, так похожий на вкус фруктового мороженого.

7

— Эй, — у школьных ворот меня окликает знакомый голос, и я оборачиваюсь, не веря своим ушам.

Передо мной стоит Балерина

— Опять ты без формы, — выдаёт мне она, всплеснув руками.

— И тебе привет, — улыбаюсь я в свою очередь, — твоя маманя мне все мозги сегодня отымела.

— И правильно сделала. Ты же не учишься ни хрена.

Я закатываю глаза — яблоко от яблони, блин.

— Ладно, не об этом сейчас, — говорит, нарушая повисшую в воздухе тишину, Балерина, — я тебя не для ругани ждала.

Я удивляюсь — меня? Ждала?

— Да-да, — будто прочитав мои мысли, кивает Балерина, — тебя ждала. Тут такое дело, — и, сказав это, она нарочно громко произносит имя Ангела, так, что меня будто током бьёт, — он предложил встретиться втроём, повеселиться. Домашний ты не берёшь, сотки у тебя нет — вот я и притащилась сюда как дура. Так что не вздумай отказываться.

Я сглатываю. О каком отказе вообще может идти речь?

— Ну, пошли, — в итоге говорит Балерина, и, разворачиваясь, бурчит себе что-то под нос.

А я иду, не веря происходящему, потому что происходящее упорно не хочет, чтобы в него верили. Красивая и успешная Балерина, дочь моего учителя по математике и обладательница огромного денежного наследства — и вдруг зовёт меня к себе не по делу, а просто так, повеселиться. Зная её, делаю вывод, что ещё пару недель назад она бы этого не сделала, даже если бы Ангел умолял на коленях. А значит, лёд тронулся. И это заставляет меня улыбнуться, забыв про все гадости, которыми буквально напичкан был этот день.

* * *

Кое о чём я забыла упомянуть — о моём отношении к дому Балерины. Каждый раз приходя к Балерине в гости, я немею от восхищения. У Балерины дома, как ни странно, красиво. Настоящая роскошь, но без всяких излишеств: обои с незамысловатым узором в прихожей, большие шкафы, полные, я уверена, очень элегантной и красивой одежды.

Мать Балерины — учитель математики, но она не из тех, кто работает из большой нужды, а скорее из тех, кому от нечего делать хочется попить кровь детям. Отец у Балерины какой-то важный бизнесмен, ну прямо очень — и хоть он мотается из командировки в командировку, он их с мамой, очень и очень, по словам Балерины, любит. И квартиру он выбирал сам. Вкус у него, надо сказать, есть.

И пусть главная красота этой самой квартиры в самой Балерине, я всё же люблю атмосферу этого дома.

Комната Балерины сводит меня с ума — там стены на ощупь шершавые, цвета неба, изрисованные чайками. Моими чайками. А одна стена — тёмно-синяя, с рыбами и осьминогами, тоже моими, конечно. У этой самой стены стоит огромный жёлтый скафандр, в котором, то и дело ударяясь о стекло, летают бабочки. Если конечно можно назвать полётом то, что они делают, каждый раз надеясь разбиться.

На полу у Балерины мягкий белый ковёр, потолок весь в звёздах, сделанных мною же из обычных новогодних фонариков. А ещё у Балерины большая двуспальная кровать с балдахином окружённая кучей разноцветных свечей.

На самом деле, когда я пришла к Балерине впервые, у неё было скучно — самая обыкновенная комната, как у всех, похожая больше на коробку из-под обуви (в таких ещё хоронят домашних животных). Пыльная, полупустая, но тем не менее в идеальном порядке. И в тот самый день, когда я пришла в эту её гроб-комнату, я поняла, что у такой, как она, просто не может быть такой комнаты — это непростительно, возмутительно, непозволительно и прочее «льно». Единственным интересным элементом интерьера в этой комнате был скафандр, тогда уже полный бабочек — фиг знает, померли ли они с тех и пор и заменила ли их Балерина на других, или это всё те же летают в скафандре сейчас. Скафандр остался у Балерины с лучших времён, по её словам — с тех самых, как она жила в том районе города, где в домах плещется море и океаны. Дом был высотным — одной маской она бы, конечно, не обошлась. Теперь же скафандр служил своеобразной тюрьмой для гусениц, которых Балерина кормила, растила и превращала в бабочек, не выпуская их из скафандра ни на миг. Такое вот хобби, что скажешь. В скафандре даже были специальные лампы какие-то и места для коконов — периодически Балерина открывала скафандр чтобы показать мне, что там творится в «обиталище её творений».

Как бы то ни было с бабочками, комната после моего первого прихода в гости к Балерине очень сильно изменилась. Её мать тогда назначила мне дополнительные занятия, на которые я в обязательном порядке должна была ходить — а я в силу отсутствия денег на такую роскошь возьми да и предложи вместо оплаты сделать Балерине ремонт. Балерина то ли от скуки, то ли поняв, что мне это необходимо, согласилась — и надо сказать, не ошиблась.

Период преображения её комнаты был очень творческим и прямо-таки дышал искусством. Чего я только ни делала — я писала на стенах, на потолке, на полу, я играла с тканями и мебелью, я делала свечи и раз семнадцать перекрашивала оконные рамы и широкие подоконники. А уж сколько раз я рисовала Балерину в перерывах, так это просто не счесть — обнажённой, в домашнем халате, сонной, злой, радостной, да какой угодно.

Результат, конечно же, оправдал себя со всех сторон — всё вышло красиво, просто и легко. Комната как раз по Балерине. И пусть её мать не стала относиться ко мне лучше, с тех пор в этом доме я стала почти родной.

А потому, стоит нам прийти к Балерине домой, я по-хозяйски так устраиваюсь на кровати, будто живу здесь я, а не она. Ангел, поставив поднос на пол, усаживается на мягкий ковёр, вытянув ноги перед собой.

— Ага! — кричит Балерина, влетая в комнату с бутылкой вина в одной руке, и с бутылкой виски в другой, — in vine veritas!

— Такая истина мне по душе, — хмыкает Ангел, перенимая с рук Балерины бутылки. Её лабрадор устраивается возле меня, положив свою большую мягкую голову мне на колени.

Я пью, сказать честно, в первый раз — и мне поначалу совсем не нравится горечь красного вина, его запах и его количество в моём бокале. Единственное, что мне нравится — так это то, как гранёные куски льда блестят в жидкости благородного бордового цвета.

Но вот когда Балерина, после двух осушенных мною бокалов вина, наливает мне виски, я вдруг начинаю смутно понимать, что же такого хорошего в этом самом алкоголе.

Балерина начинает танцевать — не так, как танцует на сцене театра, нет, она танцует какие-то непонятные шаманские танцы, под стать своим бабочкам, что мечутся в скафандре. И мне, по правде сказать, это нравится больше профессионального балета.

А то, что происходит дальше, просто сносит мне крышу.

— Потанцуй, — просит меня Ангел, — для меня.

И я танцую. Вино пляшет вместе со мной в моих жилах — а я танцую и танцую, не переставая, и над головой моей — ненастоящие звёзды, тогда как рядом — самое настоящее и горячее солнце…

Вот что такое молодость. Настоящая молодость, которая пахнет и шумит, когда о ней вспоминаешь. Прогулы, гулянки до поздней ночи, песни… и искусство жить, а не существовать.

И я, словно предугадывая, думаю, что такие встречи скоро станут необходимыми нам всем.

Я не ошибаюсь — с тех пор такие встречи становятся частыми и с каждым разом делаются всё веселее, так же, как все мы делаемся друг к другу всё ближе.

* * *

Когда я возвращаюсь домой, меня не встречает привычная тишина — напротив, создаётся ощущение, что квартира вот-вот лопнет от громкого смеха и звона посуды. И, к моему удивлению, я не слышу голоса многочисленных подруг моей сестры. Я не слышу голоса даже Струны, которая бывает у нас в гостях чаще, чем у себя дома, и которая поёт красивее, чем любая другая певица этого города. Нет, я не слышу привычных мне голосов — из знакомых я различаю лишь голос своей сестры. Помимо её голоса я слышу второй, совершенно мне незнакомый. Я слышу мужской голос.

Не составляет труда понять, чью же это чёрную иномарку, загородившую мне дорогу к подъезду, я материла пару минут назад.

И когда я захожу на кухню, я вижу этого самого мастера парковки. Высокий, с проседью в чёрных волосах, в рубашке, галстуке и чёрных брюках, он сидит, держа спину прямо, и на его действительно взрослом красивом лице сияет улыбка. Но меня в нём поразила вовсе не мужественность и красота, нет.

Меня поразило то, с каким трепетом и восхищением он смотрит на мою сестру, одетую в растянутую домашнюю футболку и узкие синие джинсы, на мою сестру со спутанными волосами и в тапочках ярко-зелёного цвета. На мою сестру, красную, сопливую и опухшую от аллергии на цветение. На мою сестру, улыбающуюся, смеющуюся. Живую.

— Кхем, — кашляю в кулак, называю сестру по имени, — я дома…

Она оборачивается, её ухажёр — вместе с ней. Оба улыбаются мне, и когда сестра нас представляет, я понимаю, почему-то, что этот человек принесёт ей настоящее счастье.

В зале, прямо возле коробки с пряжей и начатой мною вещицей, ожидаемо стоит ваза с цветами — букет белых роз, которые моя сестра любит больше всех цветов на свете. А ещё начатая картина — портрет возлюбленного моей сестры. Это у нас семейное, наверное — всех и всё, что дорого сердцу, превращать в картины.

Я закрываю дверь гостиной и заваливаюсь спать, про себя радуясь, что сестра даже не заметила, как поздно я пришла домой — а если и заметила, то не стала обращать внимание.

Солнце в моей банке с каждым днём светит всё ярче и ярче.

8

— Ух, с-с-сволочь, — рычу, хлопнув дверью учительской, — вот же стерва!

— Что, — произносит, испуганно, Сова, — всё так плохо?

— Всё стало плохо с тех самых пор, как она родилась, — усмехаюсь я, и мы с Совой обе заливаемся смехом.

— Пластмассовый мир победил, — хмыкаю я, качая головой.

— Что? — недоумённо спрашивает Сова. Я хлопаю себя по лбу, тяжело вздыхая:

— Вай! Ты не знаешь эту песню?

— Нет, — честно отвечает Сова, улыбаясь моей реакции, — но я найду в интернете.

— Обязательно! — киваю я, — «Моя оборона» называется.

И, не дав ей ответить, я говорю:

— Курить хочется, а у меня пачка вчера закончилась. Опять что ли прогуливать?..

Сова вдруг начинает озираться по сторонам — и убедившись, видимо, что рядом никого нет, шепчет, едва слышно:

— Мальчик один постоянно после шестого урока на заднем входе торчит. Все наши у него сигареты покупают.

Я вдруг понимаю, что не всё потеряно.

— Ну, а как я его узнаю? — спрашиваю я, — имя его хоть скажи.

— Не стоит, — тут же отказывается Сова, — его нельзя палить. Ты сразу его узнаешь, сто процентов.

На лестнице за школой и правда сидит мальчишка — в очках, с тёмно-русыми волосами и в разноцветных кроссовках. За спиной у него — сачок, рядом — большой серебряного цвета термос, в котором явно что-то шевелится, пытаясь вырваться наружу.

Мальчишка сидит себе, прижимая к груди огромных размеров ранец, и угрюмо смотрит куда-то в никуда.

— Закурить не найдётся? — спрашиваю. Он поворачивается ко мне прыщавым лицом, окидывает взглядом. Как будто оценивает.

— У меня чужие на хранении, — врёт не краснея, — бесплатно дать не могу.

— А я разве просила? — оскорблённо отвожу взгляд, — у меня деньги есть.

Он снова смотрит на меня — оценивает, не иначе. Будто первого взгляда ему не хватило. В конце концов вытаскивает из ранца несколько пачек — среди них замечаю любимые сигареты.

— Сколько за штуку? — киваю, взглядом указывая на пачку.

— Две с половиной.

Домой всё равно пешком, думается мне. Денег можно не жалеть. Вытаскиваю из кармана мятые купюры — две по тысяче, одну по пятьсот — и протягиваю ему. Он, тяжело вздыхая, отдаёт мне сигарету, а затем забирает деньги.

— Зажигалка нужна? — будто знает, что огня у меня нет. Взглядом приглашает сесть. И я сажусь.

Терпеливо жду, пока уберёт сигареты обратно в ранец. С интересом наблюдаю за тем, как он открывает термос — и вижу то, что пыталось всё это время вырваться наружу.

— Солнце? — поперхнувшись зажатой зубами сигаретой, спрашиваю я.

— Оно самое, — хмыкает мальчик, — будешь закуривать, или как?

Я послушно наклоняюсь к сгустку огня — вот уж точно, лучшая зажигалка, какую только можно отыскать. Солнце, попавшее на воздух, на удивление спокойно — но стоит мальчику закрутить крышку, как оно вновь начинает пытаться вырваться из своего плена.

— Поздравляю, — говорю я, улыбаясь мальчишке и затягиваясь.

— Это не моё, — отвечает мальчик, и я давлюсь сигаретой уже второй раз.

— Что, — спрашиваю, — тоже на хранении?

— Да нет же. Я исследования провожу. А моё — оно дома. В банке.

Дальше мы молчим. Он греет руки о свой термос, а я курю. Не стесняясь — затяжки одна за другой, куча дыма, блэковский запах шоколада.

— Некрасиво это, когда девушки курят, — говорит, качая головой, мальчишка. Упрёк конечно к месту, хрен поспоришь.

— А я и не говорила, что это красиво, — то ли соглашаюсь, то ли действительно просто-напросто не спорю. Мы сидим так несколько минут — бок о бок. От мальчика исходит какое-то странное тепло, по-своему парадоксально холодное — и мне оно до жути нравится. Небесные люди.Таких один на сотню, если не на тысячу или на миллион.

Я называю ему своё имя и протягиваю ему свою руку. Он нерешительно пожимает её, называя в ответ своё имя. И в этот момент, готова поспорить, мы оба понимаем, что случайностей не бывает.

— Звезда, — говорит он, глядя куда-то в небо, — не зря отыскала свою Луну.

Я ничего от себя не добавляю, да и это не нужно.

* * *

Когда я возвращаюсь домой, сестра собирается уходить — одевается, причёсывается, наносит лёгкий макияж.

— Я в больницу, — только и говорит она, улыбаясь. От аллергии не осталось и следа.

А мне и не нужно объяснений — сестру добровольно туда не затащишь, это я знаю. Но я ничему не удивляюсь, потому что видела у подъезда знакомую иномарку с номером из девяток.

Я наконец-то понимаю, что сестра действительно идёт на поправку — и вместе со звуком заводящегося мотора во мне просыпается новый стимул идти вперёд.

9

Когда Балерина однажды звонит мне и говорит, что в этот раз не сможет прийти, я про себя радуюсь — ещё бы, столько времени наедине с моим Ангелом. Он, конечно, итак постоянно провожает меня до дома после каждых наших дружеских посиделок — но всё это длится так мало и так ниочёмно, что я, в конечном итоге, устаю ждать сдвигов и беру всё в свои руки. И отсутствие Балерины именно в этот день — явный знак свыше, или типа того.

Сегодня моя очередь выбирать место для времяпрепровождения — и я тащу Ангела на одну из своих самых любимых крыш в городе. Рядом там — куча заброшенных одноэтажных домов и старая железная дорога, по которой раз в день ходит поезд.

Крыша — плоская и холодная, уникальная в своём роде, неповторимая, как и любая другая. Когда мы поднимаемся с ним на двенадцатый этаж и оказываемся так высоко, что просто так и не представишь, перед нами открывается незабываемой красоты вид. Город похож на лёгкий акварельный пейзаж — белые многоэтажки в оранжевом свете заката кажутся космическими и немыслимо красивыми, заброшенные одноэтажные домики — таинственными и мистическими. Было что-то в них романтичное, неописуемое, своё, родное.

— Здесь, — говорю я Ангелу, — ты ближе всего к своему миру.

Он не отвечает — лишь продолжает наблюдать за тем, как я из дыры в бетонном полу, прикрытой куском железа, вытаскиваю две потрёпанные книги.

— Я здесь редко бываю, — говорю ему, — но всегда оставляю здесь что-то, чтобы не забыть сюда вернуться.

— Мы можем обмениваться письмами, — за меня додумывает Ангел, — и тайнами. Здесь, да?

— Частицу себя я давно потеряла на крыше, — признаюсь. И не вру, даже самую малость.

Я закидываю книги в рюкзак, который Ангел потом берёт у меня, проявляя своё джентльменское воспитание.

— Это личное, конечно, но почему ты живёшь с сестрой?

Он спрашивает об этом, когда мы усаживаемся на принесённый им плед и принимаемся есть купленные перед прогулкой сладости, к которым я, по правде, начинаю потихоньку привыкать. Ангел не требует от меня ответа, но я всё равно рассказываю ему всё, от и до.

— Моя мама ушла, когда я родилась, — пожимаю плечами я, — потому что влюбилась в кого-то, и мы с сестрой очень ей мешали. Я до сих пор не знаю, где она и что с ней. Мой папа после этого просто прекратил обращать на нас внимание, сестра говорит, он был в жутком депресняке. Пил много, да и мы ему просто мешали. Поэтому, когда сестре моей стукнуло восемнадцать, она собрала все свои деньги, попросила друзей чуть-чуть добавить, и мы ушли.

— Так просто? — удивляется Ангел.

— Не совсем. Когда мы заявили отцу, что будем жить отдельно, он не сопротивлялся. Оформил бумаги решил все проблемы — то есть отвязал нас от себя. Больше ругались родственники — как это, девочки, ещё и не замужем, совсем дети, а уже переезжают… на помощь нам, конечно, никто не пришёл — поэтому сестра работала за троих, училась, рисовала за гроши. Мы тогда жили с её друзьями. А потом как-то само собой накопили денег, стали снимать квартиру — так и живём, в общем-то.

— И вы даже не пытались ничего вернуть?

— А зачем? — искренне не понимаю, — слушай, зачем? Мы не нужны были никому, и вряд ли будем нужны. Отец нам не звонит, а я даже не помню лицо своей мамы, я боюсь её искать — ведь если она ушла тогда, значит, я и вправду была ей не нужна? Я в принципе могу понять её. С такой, как я, я бы и сама жить не хотела.

— Перестань, — прерывает меня Ангел, и я чувствую, как его рука ложится на моё плечо, — ты самая лучшая девочка на планете.

— Ну спасибо, — вздыхаю я. Вот уж сама непосредственность, чёрт возьми.

Мне сегодня не рисуется, так что мы разговариваем — правда, уже на совсем другие темы. Мы долго сидим с ним на крыше — болтаем обо всём на свете, пока я не зову его, наконец, спуститься — внизу тоже найдётся на что посмотреть.

Мы спускаемся, и я вдруг замолкаю, отвечая на все его вопросы односложно и очень просто. У меня в рюкзаке, едва дыша, спит Набоков, а рядом с ним — Мураками. Чёрт его знает, о чём там болтают «Лолита» с «Кафкой на пляже», но я отчётливо слышу их бессвязные разговоры и отчаянно громкий смех. Книги спасают своего хозяина. Они хотят, чтобы я слышала их, а не тишину.

Мы сидим на лесенке заброшенного дома. Сидим, идиоты, возле рельсов, считая минуты до того, когда проедет поезд. Мелкие разноцветные камушки громко шуршат под ногами, каждый из нас думает о своём — сокровенном и недоступном.

Я жмурюсь от своего яркого солнца, слепящего глаза, но не отвожу от него взгляда. Ангел наблюдает за мной, слегка наклонив голову — улыбается самому себе. Мы играем в гляделки. Снова.

— Я больше всего на свете люблю свет нашего солнца, — говорит мне Ангел, — а ты?

— Я люблю сестру, — говорю в свою очередь я, — и, кажется, люблю тебя.

В животе неприятно щекочет, а сердце подпрыгивает до самого горла. Ангел молчит, смотрит куда-то вдаль — а я корю себя за сказанное и матерю всеми известными мне ругательствами.

Мимо пролетает поезд — мы оба провожаем его взглядом, осознавая, что оба проиграли. Меня начинает мелко трясти — так трясёт перед экзаменом или походом к врачу.

Поезд исчезает где-то в тени окруживших рельсы деревьев. Наступает странная, нежеланная тишина.

Ангел прикусывает нижнюю губу, смотрит вслед поезду, так, будто хочет его вернуть — а я молчу, не находя себе места.

На широкой бетонной лестнице становится вдруг ужасно, до невозможного тесно.

— Знаешь, — отвечает, в конце концов, Ангел, и тогда я просто перестаю дышать, — ты ещё слишком мала, чтобы знать наверняка.

Я в одно мгновение будто заново учусь дышать и тут же утрачиваю этот навык. Не проходит и секунды — я делаю вдох, перерастающий в выдох, и замираю, неестественно выпрямившись.

— Сейчас тебе кажется, что ты любишь меня, — говорит, улыбаясь, Ангел, а я всё сижу, не дыша, и мне кажется, что я вот-вот упаду, — а на самом деле ты просто не знаешь, что делать. Вот и всё. Тебе не хочется любить кого-то. Тебе нравится сама идея о том, чтобы любить.

— А если это не так, — превозмогая себя, спрашиваю я, — если я на самом деле тебя люблю, если это не так, как ты сказал?

Он, замечая мелкую мою дрожь, стягивает с себя куртку и накидывает её мне на плечи — я вдруг понимаю, что действительно дрожала не от волнения.

— Уже поздно, — говорит, улыбаясь, он, — пошли.

И, видя, что я недовольна увиливанием от ответа, он всё-таки перестаёт дразниться.

— Если это не так, — в конце концов заключает он, — я стану самым счастливым юношей во всём мире.

И весь чёртов мир умещается в этот миг в его тёмных-тёмных глазах.

10

Я почти сразу, стоит мне в тот день забежать домой, звоню Сове с домашнего телефона. Трубку берёт кто-то другой — мужской приятный бас явно не Сове принадлежит.

— Алоха! — кричит он в трубку, и я невольно начинаю смеяться.

— Здравствуйте, — говорю я в ответ, — а можно к телефону?..

— Меня! — слышу крик Совы где-то вдалеке, — это меня!

— Ну, извольте, — игриво говорит обладатель баса, и вскоре уже со мной здоровается Сова.

— Это брат мой, — говорит она, и по её запыхавшемуся голосу я слышу, что она бежала, — скажи спасибо, что я успела, а то бы он заставил тебя его песни слушать…

— У тебя брат — музыкант? — восхищённо спрашиваю я.

— Ещё и математик, — хмыкает в ответ Сова, — а сестра поёт с ним вместе. Про остальных я промолчу…

— А остальных этих — много?

— Ой, у меня братьев и сестёр шестеро, — услышав это, я невольно округлила глаза, — долго рассказывать. Да и ты же наверное не просто так позвонила, а? — и в её тоне слышится такое огромное любопытство, что тратить время на расспросы о том, как дела и что делаешь я не стала. Я рассказываю Сове от и до события минувшего вечера — и когда я слышу её полные неподдельного интереса реплики, мне становится на душе тепло.

— И в общем вот так, — в конце концов заключаю я, — правда, у него сессия сейчас. Мне кажется, он воспользуется этим и сбежит.

— Готова поспорить на шоколадку, что он прибежит к тебе при первой же возможности, — смеётся в свою очередь Сова, — это ж судьба, дурында!

И я, чёрт возьми, убеждаюсь, что Сова всегда знает, что должно случиться. Вяжу весь вечер, слушая советы сестры, и понимаю, что Сове однозначно придётся возвращать шоколад — и радуюсь этому, как ребёнок.

* * *

В один из прекрасных солнечных дней, немногим позже нашего с Совой разговора, меня будит трезвонящий на всю квартиру домашний телефон.

— Телефон, проклятье человечества! — вставая на ноги, ворчу я, — алё-ё, кому там не спится, мать вашу?

— И тебе привет, солнце, — слышу в ответ, и у меня в миг перехватывает дыхание, — знаю, ты сейчас стоишь и стесняешься, но не стоит.

— Какие мы самоуверенные, — зеваю, — чего тебе надо?

— День прекрасный, — говорит Ангел, и голос его чуть хрипит, искажаемый телефонной связью, — а я обязан торчать на зачётах, как и завтра. Но вот завтрашний вечер у меня свободен. И я бы хотел отдохнуть от души.

— И-и-и? — выжидающе протягиваю я.

— Как насчёт свидания?

У меня в груди всё сжимается — официальное первое свидание, чёрт возьми!

«Иди к чёрту, у меня грязная голова, а дома нет воды, а ещё я болею», должна сказать я.

— Почему бы и нет? — вместо этого говорю я.

Я даже по телефону чувствую, как он улыбается — и улыбаюсь ему в ответ.

* * *

Солнце бывает разным. Благородным. Равнодушным. Щадящим. Палящим.

Солнце.

Жестоко и кровожадно проникает в твоё существо смертоносными чёрными лучами, похожими на отравленные стрелы.

Солнце.

Равнодушным палачом отсекающее всё живое, что есть в тебе.

Солнце.

Щадящее и милосердное, греющее своим мягким, долгожданным теплом после холодной снежной ночи.

А в моей банке? Какое я поймала солнце?

11

— Ты любишь его, — говорит Балерина. А я роняю ладони на стол, и, сомкнув пальцы в замок, опускаю на них голову.

— Любовь, — говорю, смакуя каждую букву, — любовь… если можно назвать любовью желание выгрызть себе сердце и подарить его ему, если можно назвать любовью вспоротое по швам тело, кишащее паразитами, если можно назвать любовью полёт змеи, спрыгнувшей из ястребиного гнезда… да, родная, я люблю его.

— Какая же ты глупая, — только и говорит Балерина, и я слышу, как она усмехается, — нет, точно, паразиты и змеи даже для такого дерьма, как любовь… перебор. Это не любовь — это что-то в миллион раз хуже!

И, слыша её хриплый смех, я поднимаю на неё взгляд и тоже начинаю смеяться. Балерина танцует — кружится, поднимая руки и ноги, выгибается в спине, и я понимаю, что ей весело. Ей чертовски весело.

— А вот его, — вдруг остановившись, — к сожалению, никто не любит.

Я смотрю на неё в недоумении — она улыбается мне краешками губ:

— Я серьёзно, правда. Ему не хватает любви.

— Я дам ему столько, сколько потребуется, — тут же отвечаю я, — я клянусь, я буду любить его за всех!

Балерина, смеясь, снова начинает танцевать. Стройная высокая ива, пахнущая лесом и дождём. Танцующая вихрем своих листьев, свободная и прекрасная.

Я бы с лёгкостью влюбилась в Балерину. Не осознавая, где правильное, а где «не», я бы влюбилась в неё — это было нетрудно и даже желанно в какой-то степени. Но передо мной маятником туда-сюда качался Ангел, снова и снова. А потому я не испугалась, что сумею влюбиться в Балерину, в красивую, лёгкую и свободную Балерину, которую я итак любила, пусть и прятала эту любовь за нашим дружеским сарказмом и вечными пререканиями.

Вероятность влюбиться в Балерину могла бы быть стопроцентной, не будь у меня Ангела. А потому от ста остаётся только один ноль.

— Научи меня целоваться, — в итоге прошу я. Полувопросом-полупросьбой.

Балерина на это удивляется — останавливает свой незатейливый магический танец и смотрит в мою сторону. Впервые в жизни я вижу, как она, выпучив глаза, сверлит меня своим удивлённым и ошарашенным взглядом — и я радуюсь, что вижу и успеваю разглядеть. Упусти я шанс, пришлось бы ждать ещё очень долго, ведь её, по сути, удивить нечем.

Балерина целует меня. Будто сам дождь касается моих губ.

Мягкий, прохладный весенний дождь. Пахнущий древесно, пахнущий водой, свободой и листвой, на вкус как кофе со сливками. Балерина тянется ко мне руками, ладонями обхватывает щёки — и я невольно закрываю глаза, отгоняя прочь все мысли о том, что это как минимум странно.

Не знаю, сколько проходит времени — минута, час, да я бы даже поверила, если б нам сказали, что мы просидели так целый месяц. Сколько бы мы ни сидели, итог один — всё заканчивается. В скафандре мечутся, ударяясь о стекло, бабочки, и Балерина, отстранившись от меня, едва заметно улыбается.

— Неплохо, — говорит она, и тянется своими тонкими длинными пальцами к бутылке воды, что покоится у её кровати, — тебе и учиться не надо.

Делает пару глотков, так спокойно и беспечно, будто ей каждый день приходится целовать девушек. А может, и приходится. Я ведь совсем ничего о ней не знаю.

Балерина осушает половину бутылки, затем протягивает её мне — я и не отказываюсь. Пью жадно, будто тот дождь, что касался моих губ, исчезнув, повлёк за собой засуху, которую нужно если не прогнать, то хотя бы попытаться.

— Это был твой первый поцелуй? — спрашивает, вытерев тыльной стороной ладони влажный от воды рот. Я отрицательно мотаю головой в разные стороны, надув щёки — во рту у меня вода, которую я почему-то не спешу проглотить.

— Вот оно как, — ничуть не удивлена, но будто бы обижена; мне почему-то становится стыдно, — и кого же ты ещё просила тебя научить?

Сглатываю. Чудо, что не давлюсь — в горле неприятно больно оттого, что глотаю я неправильно.

— Никого, — как-то неуверенно сиплю я. Откашливаюсь. Балерина терпеливо ждёт, и я, почувствовав, наконец, облегчение, продолжаю:

— Это вышло случайно. Мне лет тринадцать было, сейчас и не вспомню…

— Да ладно тебе, — перебивает, и лицо её трогает беззаботная улыбка, — не нервничай ты так, я же просто спросила.

Я улыбаюсь в ответ — мы обе понимаем, что дальше я говорить не намерена. Балерина идёт на кухню, чтобы, видимо, вытащить фрукты для бабочек — я же плюхаюсь на белый ковёр, обхватывая колени.

Ну, не рассказывать же мне ей, как всё на самом деле было? Мне тринадцать, я — маленькая глупая девчонка, рыдающая в кабинете математики. Я не шла домой, потому что могла расплакаться при сестре — а этого делать было нельзя. Поэтому решила всё выплакать в школе. Глупость, наверное, но в этом была вся я.

Подробностей я и правда не помнила, в памяти всё всплывало какими-то обрывками, которые я кое-как могла соединить при надобности. Вечер. Я отдежурила и начала плакать, потому что день выдался паршивее некуда. Сижу за партой, руками закрыв лицо. И тут слышу треск, смех и быстрые шаги. Помню, как в кабинет влетел мальчик на пару классов старше меня. Даже вспомню, если спросят, его фамилию и имя, ведь он был младшим братом приятеля моей сестры, который помогал нам, когда только-только переехали от отца.

Он приложил палец к губам и тихонько закрыл дверь, хихикая еле слышно.

— Меня ищут, — прошептал он, — они меня…

И замолчал. Ясно помню два момента, и первый из них — тот, когда он замолчал, увидев меня. Заплаканную маленькую девочку, с видом несчастнее, наверное, чем у бездомной собаки.

— Что такое? — он подошёл ко мне, и, назвав меня по имени, заговорил со мной. Так по-доброму и с таким интересом, что мне невольно стало не по себе. Спрашивал, кто меня обидел, что со мной случилось, и, в конце концов, заберёт ли меня из школы сестра или я пойду домой сама. Я отвечала на все вопросы короче некуда, потому что говорить не было никакого желания — но мне было так радостно и так здорово, что я невольно успокоилась.

Когда шум в коридоре стих, мальчишка объяснил мне, что облил своего одноклассника из ведра, пока они делали уборку в кабинетах, потому и спрятался. Я вроде даже посмеялась тогда. Потом мальчишка предложил проводить меня до дома, заодно передать что-то от своего брата моей сестре — всё равно, говорит, собирался заскочить. Дальше снова помню только обрывками. Шли недолго, о чём-то болтали, он даже купил мне мороженое, не помню почему. А потом, когда мы оказались совсем недалеко от моего дома, мальчишка спросил о самочувствии моей сестры. И я рассказала ему о том, что пару дней назад я сама отвозила её в больницу, когда ей внезапно стало плохо, о том, что не спала две ночи, просидев у её постели от семи до семи сначала в больнице, потом дома. Может, я потому и расплакалась на самом деле, что устала.

А мальчишка слушал меня, слушал, и смотрел на меня такими глазами, словно я рассказывала ему о чём-то сверхъестественном и необычном. Дальше помню, что он сказал мне что-то о том, что мне нельзя грустить. Помню ещё, что я ляпнула, как мне было одиноко. И потом уже наступил тот второй момент, который я помнила до нельзя ясно.

Он поцеловал меня. Мальчишка, брат которого таскал меня в парки и в кино, заменяя мне отца, поцеловал меня. И мне было как-то странно это осознавать. Смутно помню ощущения, которые в корне отличались от ощущений поцелуя Балерины — не хуже, не лучше, нет. Просто другие.

А ещё помню слова. Которые изменили если не всю мою жизнь, то значительную её часть.

— Ты сильнее, чем думаешь.

Может, мальчишка имел ввиду что-то другое. Может, он вообще ничего не вкладывал в этот поцелуй — просто знал, что кроме него меня некому целовать. Просто знал, что каждая девочка втайне мечтает о чём-то подобном. Но я восприняла всё так, как должна была воспринять.

Я — единственная надежда моей сестры. И мне нельзя позволять себе такую роскошь, как слабость.

Мальчишка окончил школу и уехал куда-то учиться, вскоре за ним уехал и его брат. Я больше толком ничего о них не слышала. Но я благодарна мальчишке за тот день.

С того дня я ни разу не плакала.

12

Приготовления к походу в кино кажутся мне просто волшебными. Сестра крутится возле меня, весёлая, смеётся, выбирает, в чём мне идти. В её глазах искрится жизнь, и это делает меня самой счастливой на свете девочкой.

Она заставляет меня примерять то одно, то другое, пока в итоге не останавливает свой выбор на красивом синем платье длиной чуть выше колена. Платье свободное, лёгкое — олицетворение моей сестры. Мне становится чуть стыдно, будто я её обкрадываю.

Затем она прикладывает к моим ушам самые разные серёжки, выбрав, переключается на подбор браслета. Велит мне надеть её белые балетки вместо моих изношенных старых кедов, и, не слушая возражений, вытаскивает их из коробки, наспех протирает влажной тряпочкой и даёт мне.

— Посмотри на себя, — улыбается, — можем поменять. А то накручу тебя сейчас, не сможешь переодеться.

Я лишь отрицательно мотаю головой в разные стороны — сестре я доверяю. Взятой у Струны плойкой сестра минут за двадцать превращает мои прямые волосы в кудряшки, затем вытаскивает из шкафа пудру и тушь, чуть подкрашивает меня.

— Не чихай, — смеётся сестра, — уже давно пора учиться краситься.

Я про себя думаю, что ненавижу быть девчонкой хотя бы из-за противного запаха пудры и туши, из-за которой ресницы на сто килограммов будто тяжелее стали. Но, в общем, тут же меняю своё мнение, стоит сестре отвести меня к зеркалу.

Увидев своё отражение, я не сумела поверить, что это вообще я — никогда бы и не подумала, что могу быть такой.

— Не могу быть такой красивой, — вслух, зачем-то. Сестра обнимает меня за плечи, целует в макушку.

— Можешь, — говорит, задорно улыбаясь. Нас отвлекает от диалога телефон, к которому сестра бросается тут же.

— Ало, — прижимая белую трубку к уху, произносит она, — да-да, она уже выходит. Только не допоздна, хорошо? И проводи её, будь добр.

Положив трубку, сестра в упор смотрит на меня:

— Только без глупостей.

Я киваю, уверенная, что сейчас она передумает и не пустит меня никуда. Но вопреки моим ожиданиям она лишь громко хохочет, и мне становится хорошо — так, словно весь мир падает к моим ногам.

— Последний штрих! — взмахнув руками, она берёт с полки флакон своих любимых (и единственных) духов и брызгает прямо на меня. Голова вмиг кружиться начинает от сладкого запаха полевых цветов.

— Спасибо, — киваю я, и, взяв куртку, направляюсь было к выходу, но сестра меня останавливает.

— Там не холодно, — говорит она, забирая у меня куртку, — тем более, вы не допоздна.

Я киваю. Беру с пола заранее собранную сумку, и, надев подводную маску, открываю дверь. Уже спускаясь по лестнице я слышу, как сестра говорит:

— Будь осторожна.

Я выныриваю из воды, кричу ей, что буду, машу рукой. Опустившись обратно под воду, к ступеням, я бегу вниз со всех ног. С протяжным скрипом и грохотом открывается подъездная дверь, веет запахом фруктового нектара.

Передо мною стоит Ангел, держащий в руках огромный букет тюльпанов.

* * *

Фильм оказывается до одури глупым и скучным, а вот попкорн — непристойно вкусным, и шутки Ангела веселят больше, чем юмор самого фильма. До конца мы, кстати, так и не досматриваем — я предлагаю Ангелу сбежать к чертям, а он, как ни странно, соглашается.

Сбегаем мы, собственно, не к чертям — заходим в магазин, который находится рядом с кинотеатром.

— Выбирай что хочешь, — говорит, улыбаясь, Ангел. Так просто, будто это всё нормально, будто это всё — в порядке вещей.

А я стою и не знаю, что делать. Как это — что хочу? Вспоминается далёкое детство, когда так говорил отец — у меня, вроде, был день рождения, и мы купили куклу с голубыми волосами. Потом её сломала соседская девочка. Больше кукол у меня не было — разве что те, которыми в детстве играла сестра.

— Ну и чего ты? — положив руки мне на плечи, спрашивает Ангел, — или хочешь всё-всё?

Я быстро мотаю головой в разные стороны — и в итоге срываюсь с места, бегу к большому холодильнику и вытаскиваю огромную бутылку колы. Вроде, литровую.

— Ты серьёзно? — не сдерживаясь, смеётся Ангел, — ты хочешь просто колу?

— Очень, — не вру. Правда же хочется.

То, что я осушила бутылку сама, вряд ли его удивило — он наверное понял уже давно, что я просто-напросто соскучилась по всей этой гадости за последние несколько лет.

Весь вечер мы смеёмся и разговариваем, поём, танцуем, хватая друг друга за руки, мотаем головами в разные стороны, словно на рок-концерте. Этот вечер мне кажется волшебнее всего на свете, прекраснее и счастливее чего угодно. И в конце происходит то, что предугадала моя сестра — куртка Ангела ложится на мои плечи, и вместе с ней на плечах моих остаётся запах сандала и востока, вместе с этой курткой во мне остаётся частица того, чего не было со мной до этого дня.

И когда Ангел целует меня, я понимаю, что же на самом деле такое жизнь.

Целоваться с парнями — совсем не то, что целоваться с девушками. Это я поняла, когда меня поцеловала Балерина. Не хуже, не лучше — просто иначе. А целоваться с любимым человеком — совсем иное. И вот оно уже лучше в сто крат.

Как там в романах крутых это описывают? Волнительно, ошеломительно, охренительно, прочите «ительно»? Так вот, господа, это в сотни и в тысячи раз лучше! Ангел на вкус как сияние солнца — я целую звезду, я сгораю, тая и оседая в его ладонях, и этот приятный жар несравним ни с чем на свете.

И, чёрт возьми, ещё лучше — знать, что то, о чём ты мечтал, взяло и сбылось. Впервые за всю твою жизнь. И что улыбка, самая прекрасная и любимая в мире улыбка адресована только тебе — и никому больше.

* * *

— Я дома, — говорю, открывая дверь и снимая с лица маску.

Я снимаю обувь, улыбаясь во весь рот, кутаюсь в куртку Ангела. Только вот улыбка сползает с моего лица так же быстро, как падает на пол букет, стоит мне только услышать то, чего я не слышала уже многие месяцы.

Сестра лежит на диване, держась за голову. Я слышу её крик — хриплый, тихий, но такой отчаянный крик. Раненым зверем воет, сжавшись в комок. Бегу к ней, на ходу стягивая куртку.

— Воды? — спрашиваю, как дура, а сама кидаюсь за обезболивающим. Боюсь этих приступов, хотя видела их не раз и не два. Они нападают неожиданно. Бьют больно.

А самое страшное — то, что сестра всегда о них молчит. Старается молчать.

Её выдают крики.

* * *

Когда сестра засыпает, уверяя меня, что всё в полном порядке, меня ломает крупная дрожь. Я боюсь оставлять её одну завтра, но я не могу прогуливать больше — иначе меня исключат к хренам собачьим. Поэтому, пока сестра спит, и пока время продолжает карабкаться своими цепкими лапками по стенам, я с телефона сестры звоню её возлюбленному.

— Да, милая? — слышу его голос и разочаровываю его сразу же — это не его милая, это всего лишь неудачная её копия, висящая грузом на её шее. Я рассказываю ему всё от и до — про болезнь, про приступ, про страх. И он говорит мне, что почти всё это он знает.

— Я её не оставлю, — в конце концов заключает он, — я приеду завтра с утра. Не переживай.

Время почти что хватает меня за ногу — но я, как обычно, успеваю увернуться.

Солнце в моей банке светит чуть слабее, чем обычно. Наверняка испугалось теней, скачущих по деревьям.

13

На лестнице за школой снова сидит мальчишка. Тот самый. В последнее время у меня входит в привычку такое лёгкое, ни к чему не обязывающее с ним общение.

— Угощаю, — завидев меня, достаёт из рюкзака пачку «Блэка», — но не больше одной.

Пожимаю плечами в ответ. Сажусь рядом, вытаскиваю сигарету. Закуриваю от протянутой мальчишкой зажигалки (на этот раз действительно зажигалки) и затягиваюсь.

— У меня два по математике, — грустно так. Будто в мире проблем больше нет.

— Да у меня каждый день двойки, — выдохнув облачко серого дыма, отвечаю я. Так беззаботно и легко, будто это вообще не беда. А для меня, по правде, действительно не беда.

— Ты не понимаешь, — сразу же отвечает мальчишка, — я технарь, точник, мне не положено… это ж как мне теперь в глаза своему учителю смотреть.

Я ухмыляюсь — вот уж беды у детей, так беды. Ничего не скажешь.

— Вот тебе, — спрашивает, — стыдно бывало?

— Да буквально недавно, — отвечаю честно.

Он молчит, будто из приличия не спрашивает, в какой ситуации я побывала — но его взгляд, как обычно, выдаёт его с потрохами.

— Я, — говорю, и замечаю тут же, как он напрягается; прикусывает нижнюю губу, искоса смотрит на меня, — поцеловалась со своей близкой подругой и чуть было в неё не влюбилась.

Тишина повисает мёртвая — ни потрогать её, ни почувствовать. Просто тихо и пусто вмиг становится вокруг нас. Я уже начинаю бояться, что провалюсь в пустоту и сама стану частью тишины, когда мальчишка, собравшись, видимо, с мыслями, отвечает.

— Это неправильно, — говорит в конце концов мальчишка, — целоваться девушкам с девушками.

Я смеюсь. А, отсмеявшись, смотрю на него — недоумевающего и раздражённого.

— Неправильно, — отвечаю в итоге, — бросать своих детей. Неправильно болеть неизлечимыми болезнями. Неправильно ждать чуда, зная, что все чудеса создаём мы сами. Знаешь, во всей моей жизни поцелуй с девушкой — это, пожалуй, единственное правильное событие.

14

— Неплохая статеечка.

Это завуч говорит без особого энтузиазма — ещё бы, когда это она вообще удостаивала меня такой чести? Её жирный, дико воняющий кот всё лежит на своём диване — у меня вдруг проскальзывает в голове мысль, что это на самом деле чучело, которое лежит там специально, чтобы комната казалась ещё ущербнее, чем она есть. Этакий хитроумный дизайнерский ход.

— Только, милочка, я же просила без всякой мерзости, — говорит, потягивая из огромной новой кружки (кто-то из учеников подарил, не иначе) свой излюбленный чаёчек, — но ничего, мы люди не глупенькие, все твои гадости уберём…

— Что мне будет за эту статью? — обрываю её я буквально на полуслове. Она оскорбляется, поджимает пухлые сальные губы — но сдерживается, не орёт на меня.

— Все твои двоечки до троечек дотянем, — сухо бросает мне она, — а теперь убирайся.

Я благодарно улыбаюсь ей и пулей мчусь прочь. Жуткая всё-таки женщина.

* * *

Я иду в сторону библиотеки, тащу в руках целую стопку книг — не могла я отказать матери Балерины в помощи, хотела, но не могла. Тащи теперь, блин, всех этих Сканави и Лукашиков…

Мои мысли прерывает толчок в спину. Толкает одна из моих одноклассниц — это я узнаю по её смеху. Книги падают на пол — раскрываются, пачкаются, скользят прочь. Я прикусываю губу — ничего, сейчас они уйдут…

— Не молчи, — словно приказывает одна из девиц, наступает на мою спину. Не больно особо, вроде, но и не приятно — я ж не мазохист. А молчать я продолжаю, ведь слушаюсь я только двух человек в этом мире — сестру и Ангела с каких-то пор.

— Ну и дура, — заключает один из моих одноклассников, опускаясь напротив меня на корточки, — я же обещал, что мы ещё поговорим?

Я молчу. Заговорю если — запачкаю себя ими.

— Да чё с ней базарить, — заключает ещё один, — с ней говорить не канает. Нужно сразу показать, кто есть кто.

Меня хватают за волосы и впечатывают в пол — грубо, сильно. Я едва сдерживаюсь, чтобы не заорать. Литров крови как в кино нет — зато есть тупая, вибрациями бегущая по моей голове боль и ненависть ко всему живому. За волосы меня поднимают — я вижу мальчишку, которому разбила на прошлой неделе нос, за то что обозвал меня ущербной сиротой.

— Я ведь обещал тебе, что ты пожалеешь, — говорит он, скалясь.

А я набираю полный рот слюны и плюю ему прямо в глаза.

— Пошёл к чёрту, — пачкаюсь ими, конечно, но уже просто не могу молчать.

Вижу, что он свирепеет. Со всей силы ударяет меня в живот — так, что у меня искры перед глазами вспыхивают. Я пинаюсь, пытаюсь вырваться из чьей-то железной хватки, но резко останавливаюсь — в одной из наблюдающих девиц я узнаю Сову.

И я называю её по имени. Громко кричу, в надежде, что сейчас она всё остановит. Но она смотрит. Просто смотрит и молчит, даже не говорит ничего в ответ. Меня впечатывают в стену, а потом запихивают в туалет и запирают дверь. Я падаю на пол, не в силах держать равновесие.

— Суки! — кричу, зная, что они не ушли ещё, — я вас ненавижу!

Слышен звонкий смех, громкий топот. Они уходят. Уходят те, кто бьют слабых и потом гордятся собой. Уходят те, кто не знает о чести.

Я, собираясь с силами, поднимаюсь на ноги. Проходит минут десять, прежде чем дверь открывается — а я-то уже думала вылезать через окно.

У открытой двери стоит Сова.

— Прости, — говорит, — они сказали…

— Не надо, — прерываю я её, — всё хорошо.

Люди предают, думается мне. Даже самые светлые.

* * *

Когда я прихожу домой, я застаю свою сестру лежащей на диване, корчащейся от боли — и её возлюбленного, держащего крепко её за руку.

— Всё хорошо будет, — шепчет он ей, и меня начинает трясти. Я хочу ему верить, но я боюсь.

Время тянет свои чёрные лапки к голове моей сестры, и лишь моток пряжи от недовязанной мной вещицы путает его, заставляя замедлить свой ход.

15

— Ну неужели у тебя в жизни всё так плохо, что ты даже математику сделать не можешь? — устало спрашивает мать Балерины, смотря на меня с упрёком — прямо как её дочь. Молчу. Она тяжело вздыхает, записывает в дневник замечание и отпускает меня:

— Иди с богом.

— Богово — богу, — говорю, — дойти я могу и без него.

Она охает, хочет сказать что-то в укор, но всё же сдерживается.

— До свидания, — на одном дыхании. Я улыбаюсь в ответ и выхожу из класса. Хочется биться головой о стену до потери сознания. Вместо этого я просто иду прочь из этого гнилого места.

У ворот школы вижу своих одноклассников. До белизны сжимаю кулаки — хочется просто пройти мимо, проскользнуть маленькой незаметной тенью, пролететь сквозь них. Но нет же. Если богово — богу, мне, безусловно — моё.

— Смотрите, кто идёт, — громкий смех, девичий визг. Жмурюсь, когда кто-то дёргает меня за волосы. Сопротивляюсь, когда хватают за капюшон, но сил моих недостаточно. От осознания, что их грязные руки пачкают куртку Ангела становится очень плохо. Хочется всех переубивать к чертям. Но сил мне не хватает.

Меня разворачивают. Смотрю в глаза главному моему врагу и главному моему обидчику.

— Ой, — вздыхает он и толкает меня так, что я чуть не падаю, — случайно.

— Ая-яй, — визжит его подружка, хватая меня за ворот рубашки, — прости-и.

Ошибка номер один. А следом — номер два и номер три. Рубашка рвётся, когда кто-то проводит по рукаву перочинным ножом. Тут терпению моему наступает конец.

— Сукин сын, — говорю, едва сдерживаясь, чтобы не закричать. Резко хватаю за шею ублюдка, что только минуту назад толкнул меня. Они такого не ожидали, да. Все как один удивляются и не знают, что делать. Жертва метит на роль охотника — вот умора, наверное…

— Убери свои грязные руки! — пищит его подружка, но ко мне не приближается.

— Хрена с два я их уберу, — чеканю слова, железным делаю голос, — я этими самыми грязными руками его задушу, а потом, милая, своими обгрызенными ногтями выцарапаю тебе глаза…

Удар в спину, глухой стук. Одышка и громкий смех.

Слышу, как кони убегают, и не выдерживаю:

— Твою же мать!

Единственная рубашка, и ту порвали, черти. Зато куртка осталась цела.

* * *

— Ты вся пыльная, — замечает Ангел. Встревожен, осматривает меня с волнением. И за что мне такая честь?

— И синяк на носике, — улыбается грустно, качает головой, — ей-богу, как мальчишка…

— Хоть кто-то же должен из нас быть мужчиной, — хмыкаю я. Он тяжело вздыхает, по-доброму мне улыбаясь.

Он сегодня особенно красив — в синей рубашке и брюках, в кожаной куртке сверху. С галстуком даже. Вот уж кто точно готовился, как следует.

— И всё равно ты самая красивая девочка в мире, — смотря на меня, говорит Ангел. Мне становится невероятно стыдно.

— Я не успела переодеться, — боже, в жизни ни перед кем не оправдывалась. Вот же ж!..

— Лучше скажи мне, — обнимая меня, говорит Ангел, — откуда у тебя такая любовь к дракам?

— А я и не дралась.

Вру. Он, конечно, замечает это. И я, конечно, рассказываю ему всё как есть. Сестре я не рассказывала об этом, не желая её волновать. Но вот Ангелу я почему-то открываюсь сразу же. Будто есть в нём неведомая сила, рядом с которой мне позволяется быть чуть слабее, чем я есть.

* * *

Когда Ангел приходит в мою школу, он около часа сидит в кабинете директора, а потом забирает почти весь мой класс в актовый зал, вместе с директором, само собой. Все удивлены — лучший выпускник школы и вдруг приходит сюда, защищать какую-то глупую девчонку, никем нелюбимую и никому ненужную, ставшую этаким козлом отпущения.

Самое странное то, что меня больше не трогают. Вообще. Более того, за все оскорбления в духе «ущербная сирота» и «бездомная псина» я получила извинения.

— И не сметь больше обижать мою девочку, — говоря это, он обнимает меня за плечи. Слышен шёпот, оханье директора и тихий смех Ангела — и за это я, клянусь, готова всё отдать.

* * *

— Я буду защищать тебя, — только и говорит он, и я понимаю, что он не врёт.

И, прижимаясь лбом к его спине, я понимаю: вот он, мой личный маленький рай, когда в целом мире не сыщется ничего надёжней сутулой его спины. Лопатки у него плавные, но большие, заметные, словно два крыла. Ангел пахнет востоком — орехами, сандалом и пылью. И я, носом ткнувшись между ними, ощущаю запах, ставший с каких-то пор чуть ли не до боли родным. А потом он поворачивается ко мне, и вот я уже дёргаю его за щёки, дурачась, хотя на деле просто представляю, как буду лепить его, как буду обожать его. И, пусть свидетелем будет весь целый мир: я никому его не отдам. Буду терпеть иглы под ногтями, буду терпеть капли ледяной воды, стучащие по лбу, буду сгорать на костре — и буду счастлива до тех пор, пока рядом со мной будет хотя бы тоненький луч света. А когда настанет ночь, я умру и возрожусь звездой, скучая по солнцу вместе со всем небесным народом.

Запах масляных красок на руках (особенно когда их прополощешь водой) всегда будет для меня самым приятным на свете. И он тоже впитает его в себя, мой Ангел искусства. Ангел моего искусства.

Я буду рисовать голубые цветы, вписывая каплю рыжины, я буду рисовать чёрно-белые кубы и пирамиды, представляя, что грани их переливаются всеми оттенками оранжевого. Я буду думать о своём Ангеле так, будто он — единственно верный бог. И, видит сам бог, если он, конечно же, есть — мои работы будут прекрасны так же, как прекрасна моя любовь.

16

— Я признавался в любви по крайней мере двадцати женщинам, — говорит он, и внутри у меня всё сжимается от злости и какой-то неприятной детской обиды, — а тебе я стесняюсь сказать эти три слова.

Я нервно усмехаюсь — нашёлся, тоже мне, смущённый мальчишка. А он замечает моё негодование — и конечно же улыбается своей этой фирменной улыбкой, которой в пору ломать скалы и останавливать ветер.

Он улыбается своей улыбкой — родной и горячей, как тысяча солнц, и говорит мне, одурманенной и обречённой:

— Слово «любовь» вмещает в себя слишком мало по сравнению с тем, что я чувствую.

Я хмыкаю. Отличная отговорка, конечно. И я готова врезать этому нахалу и убежать с этой крыши — но я, конечно же, не могу. Я ведь как на казнь обречена — сижу себе в колодках и жду, когда мне отрубят голову. А он наслаждается этим — и говорит так мучительно медленно, что мне от ожидания становится дурно:

— Но ведь не придумано других слов для таких случаев? И пока я их не придумаю, я готов повторять эти «люблю» столько раз, сколько потребуется, чтобы хоть на один процент передать то, что ты значишь для меня. Я люблю тебя.

— Я люблю тебя, — повторяю невольно я, едва слышно, а потом, словно снесло в миг все тормоза, он начинает орать, громко бесстыдно орать, пока я смотрю как заколдованная на его улыбку:

— Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя!

Рефреном бьётся. Мячиком о стенки наших черепных коробок бьётся эта глупая, банальная, но такая необходимая фраза — и вот уже мы кричим вместе, срываем голоса, но кричим, глядя друг на друга, и он держит меня за руки, а ветер съедает наши крики, съедает и громко чавкает, шурша в кронах цветущих урючин. А потом Ангел, хрипло смеясь, улыбается — ещё шире прежнего. И его ямочки убивают ветер, его улыбка останавливает его, этот безобразный и невоспитанный шумящий ветер. И кто бы мог подумать, что отчётливее всего будет слышно едва уловимый шёпот?

— Я, — хрипло и резко.

— Тебя, — с кашлем, с надрывом.

— Люблю, — хоровым общим шёпотом, таким тихим, что он способен был бы перекричать самый громкий крик.

— Спасибо тебе за тебя, — в самые губы, тёплым ветерком с запахом орехов и сандала.

Наши руки соединяются в один прочный замок, которым нужно бы запереть самый секретный в мире секрет — не откроет никто и никогда, будьте уверены, чёрт возьми!

17

— Ты во сколько придёшь домой? — спрашивает сестра, когда я отпрашиваюсь у неё гулять. Я поднимаю на неё глаза, отрываясь от вязания.

— Ну-с, — я пожимаю плечами, — а до скольки можно гулять?

— Дело в том, что это я должна у тебя спросить, — как-то смущённо отвечает сестра, — я просто хотела сегодня его позвать, у него выдался свободный день…

— Я могу на ночь уйти, — тут же отвечаю я, называя следом имя Балерины, — она давно в гости звала, порисую заодно.

Сестра как-то недоверчиво смотрит на меня — но я улыбаюсь, уверяю, что всё будет нормально. В конце концов сестра, конечно, сдаётся:

— Ладно уж. Только позвони мне оттуда!

— Даю слово, — честно обещаю я, — и приду завтра к обеду.

— Хорошо, — кивает сестра, — тогда давай соберём вещи.

* * *

Сказать, что Балерина удивлена — это просто ничего не сказать ровным счётом. Ещё бы — пришла я такая, с пижамой и зубной щёткой в ранце, принимай, мол, я в гости явилась.

— Это всё конечно хорошо, — почёсывая голову, говорит Балерина, — но у меня сегодня главная репетиция, и меня дома часов до трёх ночи не будет. Хочешь — оставайся, только с мамой не ссорься.

— Знаешь, — переминаясь с ноги на ногу, отвечаю я, — наверное нет.

— Может, ему позвоним? — и говоря это «ему» Балерина прекрасно знает, что я понимаю, о ком речь, — не думаю, что он будет против, если ты к нему приедешь.

Я молчу. Обманывать сестру — дело очень нехорошее. Но ведь это же будет ложь во благо, да?..

— Дай хоть позвоню сестре от тебя, — говорю я Балерине, когда она уже тянется к телефону.

* * *

Минуя лабиринт из зеркал, который ведёт к дому Ангела, мы с ним идём, разглядывая друг друга в отражениях.

— Это просто безумие, — говорю я, улыбаясь как сумасшедшая, — просто безумие…

— Дом не разгромить, родители ж тут, — пожимает плечами Ангел, — так что мы до безумия не дотянем. А вот до сумасшествия вполне можем.

Я смеюсь. Ребёнок, чёрт возьми. Ребёнок.

— А зачем вам так много зеркал? — спрашиваю я, глядя на Ангела, и пытаясь не потерять его в сотне его же двойников.

— Это папина работа, — отвечает, улыбаясь, Ангел, — если зайти в одно такое зеркало, попадёшь в мир своей мечты.

— Твой папа продаёт мечты? — переспрашиваю я.

— Фактически, — отвечает Ангел, — за огромные деньги. Только мало кто потом хочет из этих зеркал выходить. Хочешь попробовать?

Я в недоумении смотрю на Ангела — а он, в свою очередь, смеётся:

— Не бойся, я тебя вытащу.

Я в ответ на это лишь качаю головой в разные стороны:

— Зачем мне иллюзия, когда моя мечта идёт со мной рядом?

— А и правда, зачем? — слышится незнакомый женский голос где-то впереди.

* * *

Его комнату заливает медовый свет настольной лампы. Мы сидим с ним вдвоём, спинами прислонившись кокну, на подоконнике, и держимся за руки. Я — в его футболке и своих пижамных штанах, он в каком-то нелепой зелёной пижаме с кроликами. Перед нами на полу — тарелки с зефиром и ирисками. И я даже представить, чёрт возьми, не могу, что может быть лучше.

— Твои родители просто очаровательны, — честно говорю я, не переставая вспоминать весёлый ужин за длинным столом, добрые улыбки и светлые шутки.

— Это при гостях, — смеясь, отвечает Ангел, — обычно они ругаются. Я бы счастлив был скорее переехать отсюда, но не могу пока.

Я кладу ему голову на плечо — и вдруг замечаю в банке, притаившейся в изголовье его кровати, ярко светящее солнце.

— Ослеплённая красотой звезды я прикасаюсь к тебе, — шепчу, сжимая его руку сильнее. А он улыбается. Молчит, улыбается, смотря куда-то в сторону — и в конце концов свободная его рука тянется к гитаре, что покоится рядом с ним.

Не сказала бы, что он прекрасно умеет играть. Не сказала бы, что он вообще что-то умеет. Разве что делать вид, что умеет — в этом он мастер. И он прекрасно делает вид, что он — просто мастер игры на гитаре. А потому я не обращаю внимание ни на неправильные ноты, ни на то, как он меняет мелодии. Я просто слушаю его и тону в этой музыке так, что крышу сносит.

А потом мы долго сидим на подоконнике, свесив ноги на улицу, и смотрим на небо, болтая ногами туда-сюда. Небо такое тёмное и глубокое, что кажется, протяни руку — и утонешь, канешь так глубоко, что потом и не выплывешь. Небо с пятнами белой краски, невероятное небо, на которое мой Ангел смотрит своими невероятными глазами.

Мы говорим с ним о многом. В общем-то настолько много мы с ним говорим, что и не замечаем, как приближается неумолимо утро. Мы ложимся спать, обнимая друг друга, и я кладу голову ему на плечо, думая, как, наверное, счастлива сейчас моя сестра.

Звёзды. Они везде. С нами. Консервированное солнце в банках из-под варенья и джема, сплющенный свет, завёрнутый в конвертную бумагу.

— Лучшее, что я могу подарить тебе — кусочек звезды, живущий во мне. Чтобы мы с тобой стали единой звездой. Пусть маленькой, но целой.

Он говорит мне это, губами касаясь моей макушки. Заботливо накрывает меня одеялом, и я даже в темноте вижу, как он улыбается, и даже в этой кромешной тьме я замечаю лучи спрятанного под кровать солнца.

— Я люблю тебя, — шепчет он, и это становится единственной фразой, которую я слышу прежде, чем проваливаюсь в сладкий тягучий сон.

Эта жизнь стоит того, чтобы за неё бороться. И я не сдаюсь. Я никогда не сдамся.

18

— Ну вот и всё, — улыбаясь, я показываю сестре своё творение из зелёной пряжи, — ну как тебе?

— Здорово, — довольно говорит сестра, — ему понравится!

Мы сидим с ней, пьём зелёный чай и смотрим в окно. Она, конечно же, вряд ли замечает время, сидящее на качелях внизу — а вот я замечаю и даже показываю ему язык.

— Когда ты ему подаришь? — кивая на мою работу, спрашивает сестра.

— Завтра, — твёрдо отвечаю я, улыбаясь, — всё завтра.

Сестра удовлетворённо кивает, и мы вновь возвращаемся к обсуждению наших будущих проектов. Про себя я вспоминаю внезапно о Сове — и мне становится очень грустно. Но мириться с ней я не собираюсь, а потому увлечённо обсуждаю с сестрой задуманные композиции.

В воздухе приятно пахнет весной и счастьем, атмосфера — сказочная, не иначе. Только солнце, стоящее в банке на подоконнике, будто специально становится тусклее, чтобы нас расстроить.

* * *

Я сижу и жду Ангела на оранжевой скамеечке, прямо перед зданием его института. В руках у меня — зелёный шарф ручной вязки, над которым я так долго мучилась. Уже тепло, уже шарф этот ему будет не нужен, конечно. Но ведь я мечтала о том, чтобы ему его подарить — а я не бросаю мечты на ветер.

Передо мной откуда ни возьмись появляется тот самый рыжий друг Ангела, которого мы встретили в кафе однажды — тот весёлый официант, «крашеный кореш».

Только сегодня он не улыбается, и вид у него взволнованный.

— Что ты тут делаешь? — резко бросает он мне.

Взглядом указываю на шарф:

— Принесла подарок другу.

Он прикусывает нижнюю губу, глаза его сужаются.

— Мне казалось, ты должна узнать об этом позже.

И, выждав недолгую паузу, добавляет:

— Он умер.

И не происходит ничего.

Мир не рушится на глазах, я не падаю в бездну, не рыдаю как сумасшедшая, нет. Я не меняюсь даже в лице. Просто стою, уставившись на этого странного мальчика, и молчу. В голове не происходит никаких истерик, ничего, абсолютно ничего. Я всё так же сижу на скамейке, дышу ровно. Только вдруг сердце перестаёт биться.

И только одно меняется.

— Это шутка?

Мой голос. Он дрожит.

* * *

Во мне по-прежнему пусто — проглоти я бусинку, она бы билась со звоном о стенки моего тела при каждом моём движении. Во мне по-прежнему не меняется ничего.

Не меняется, когда мне говорят, какую музыку он слушал в последние минуты своей жизни. Не меняется, когда мне говорят, что похороны пройдут в другом городе. Не меняется, когда я кутаюсь в его куртку и до крови кусаю себя за запястье, чтобы не закричать.

Не меняется. Ничего.

Разве что я старею лет на двадцать сразу. Понимаю, что не улыбнусь больше. Никогда. Понимаю, что не смогу обрадоваться солнцу или шоколаду, понимаю, что не смогу.

Разве что становится больно, когда я нахожу клочок бумаги в кармане его куртки.

«И солнце садится, и счастье становится невозможным, но только не для тебя. Ты прочитаешь это завтра или сегодня, через год или через сорок лет, но когда бы ты это ни прочитала, знай — я люблю тебя, я всегда любил и буду тебя любить. Если бы не ты, я бы никогда не стал счастливым. Пообещай мне не грустить, моя самая красивая девочка.

Прощай

Мы ещё встретимся, я обещаю».

О чём он думал? Слушал Чичерину и Би-2, конечно, но о чём думал в это же время?

Хочется плакать — эта маленькая бумажка царапает душу. И я впервые за долгое время себе это позволяю. Сижу на диване, и, опустив голову, плачу. Голова начинает болеть от слёз — а я прижимаю к груди листок, пахнущий счастьем, и плачу.

Время цепкими лапками хватает меня за ноги.

Недолюбила. Не смогла.

Не спасла.

Думал ли он, что измеримо маленькому человеку в этом измеримо огромном мире будет так неизмеримо больно?

* * *

Крыша холодная и мокрая от дождя. Небо — чёрное, без звёзд и облаков, невыносимо чёрное, а луна — белая-белая, без единого пятнышка. Издевается, висит там себе наверху и смотрит вниз, ухмыляясь белоснежным свечением. Бесчувственная и безучастная, луна просто смотрит. То ли дело солнце, убивающее с жадностью своим жаром. Да уж, эта парочка под стать королеве и её верному палачу. Под стать мне, ждущей своего приговора.

Только безумцы ходят ночами по кривым холодным крышам, как по земле. Вот я и хожу по ним — мягким шакальим шагом хожу, воя, как раненный зверь. Хожу, прижимая к груди обиталище угасающего кусочка звезды.

Я хожу по этой крыше босиком — шлёпая ногами по огромным грязным лужам, царапая ноги о грубый погнувшийся шифер. Я хожу по крыше зигзагами и кругами, пока не выдыхаюсь, а потом сажусь на этот самый шифер, вытягиваю ноги перед собой и смотрю наверх, пытаясь держать себя в руках. Жаль, что ночами по крышам ходят только безумцы — таким просто грех претендовать на руки, в которых можно себя держать.

Я кричу. Кричу, сидя на ледяной до боли в костях крыше. Обнимая едва тёплую банку из-под варенья, кричу, не сдерживаясь и не думая ни о чём. Меня не волнуют ни соседи, ни спящие дети, никто. Я кричу, забыв обо всём в принципе, я кричу до боли в горле, я кричу и делаю то, зачем карабкалась сюда полчаса назад.

Открутив облезлую зелёную крышку, я отпускаю погасшее почти солнце. Банка из-под варенья леденеет моментально, но мне нет до этого дела — я смотрю вслед исчезающему вдали угольку, что тлеет в небе, как не затушенный окурок.

— Родная, — слышу голос сестры позади себя, и меня передёргивает невольно: как она тут оказалась?

Поворачиваюсь к сестре лицом и чувствую, что по губам из носа тоненькой струйкой течёт кровь. Металлическая и сладковатая на вкус, тёплая и быстрая. Про себя я конечно радуюсь, что в темноте сестра её не видит.

Когда на плечи мне ложится колючий шерстяной плед, я начинаю дрожать — до этого о холоде я почему-то не думала. Сестра молча устраивается рядом со мной, я кладу ей голову на плечо — кровь стекает по шее, я чувствую, как мокнет моя майка.

— Всё ещё сбудется, — тихо говорит сестра, обнимая меня за плечи одной рукой. Я верю ей изо всех сил, которых осталось чуть больше, чем ничего.

Господи, как я скучаю…

* * *

Четыре дня я прогуливаю школу — выхожу из дома в положенные восемь часов утра, около пятидесяти минут жду, пока сестра уедет на работу и возвращаюсь домой. Стабильно закрываю дверь на тяжёлую ржавую защёлку, снимаю обувь и принимаюсь за уборку. За три дня в нашей квартире не осталось ни одного пятна — унитаз начищен до блеска, полы насквозь пропахли хозяйственным мылом и уксусом, оконные рамы будто бы опустели — настолько прозрачными стали стёкла. Мастерскую я привела в порядок раз семь — шесть раз наводила беспорядок, семь раз убиралась. В квартире не осталось ни одного пятна — а я продолжала снова и снова драить полы и окна, выбивать ковры на улице, протирать пыль с немногочисленных полочек и коробок. Я изматывала себя до невозможного, сто раз подряд вслух проговаривая такие слова как «пыль» и «грязь». Когда сестра возвращалась с работы, я уже спала — у меня просто не оставалось времени на лишние мысли.

На пятый день моих прогулов ровно в десять ноль-ноль в мою тяжёлую железную дверь постучали. Сначала тихо, едва слышно — так стучат обычно люди из ЖЭКа или налоговой. Потом чуть громче — так стучат назойливые соседи, которым все обо всех нужно знать. И, наконец, поняв, что я открывать не собираюсь, в мою дверь забарабанили — так громко и так настырно, как не умеет никто на свете кроме одного-единственного человека.

Грохот стоял адский — и я просто уже не выдержала, подошла к двери и стукнула в ответ, зная, что меня поймут. Бить в дверь тут же перестали.

— Чего тебе? — прижимаясь лбом к двери, спрашиваю я. Мне не нужно наклоняться к глазку, чтобы знать, кому хватает наглости так шуметь.

— Мне тебя, — холодно отвечает Балерина, и я слышу, как она щёлкает зажигалкой, — не будь дурой, открой. Я не кусаюсь.

Тяжело вздыхая, отпираю защёлку и дёргаю дверную ручку — Балерина, стоит мне открыть дверь, выдыхает дым мне прямо в лицо.

— Привет, — холодно бросает она и, обойдя меня, заходит в прихожую. Я прикрываю дверь.

— На звонки не отвечаешь, потерялась совсем… чем у тебя так воняет? — спрашивает Балерина, оглядываясь по сторонам. Я лишь киваю в сторону ведра со смесью воды, мыла и уксуса. Короткое «а» в ответ, прыжок на диван — а я стою в дверном проёме, прислонившись к косяку.

На Балерине — тонкий голубой сарафан простого кроя и широкополая кремовая шляпа. Я в своей серой изорванной спортивке просто не смею подойти к ней ближе. Да мне и не хочется.

— Я понимаю, как тебе грустно, — говорит она, — он тоже был моим другом. Но слушай, это не повод себя так вести. Такое бывает, ты же не маленькая, должна понимать. Почему ты прогуливаешь?

Я киваю.

— Почему ты прогуливаешь? — повторяет вопрос Балерина. Я в свою очередь думаю, поняла ли она, что за жидкость застыла тёплым морем в красном ведре — в её-то доме, наверное, навороченными порошками полы моют.

— Не игнорируй меня, — щёлкнув пальцами, требует Балерина, а я молчу. Она что-то ещё говорит мне, а я лишь продолжаю смотреть на краешки её платья и думать про её полы. Порошки для мытья, наверное, лучше наших с сестрой духов пахнут…

Я не успеваю понять, когда Балерина вскакивает на ноги и оказывается рядом со мной — зато я прекрасно понимаю, что она делает, стоит ей оказаться со мною рядом. Холодным хлыстом её ладонь оставляет след на моей щеке — я чувствую, как гореть начинает кожа. Я ощущаю себя медведем, выдернутым из спячки.

— Ответь мне, твою ж мать! — кричит мне в лицо Балерина, и капли её слюны остаются у меня на носу, — хватит строить из себя жертву!

И это, наверное, становится последней каплей. Соломинкой, которой ломают города и спины гордых верблюдов. Искрой, которая сжигает сотни деревьев. Эта плоская, брошенная просто так фраза становится струной, которой положено доиграть всю песню — я точно знаю это, потому что в следующий миг Балерина держится за нос, а пальцы её рук окрашиваются в яркий красный цвет.

— Ты чё творишь?! — шумно дыша ртом, вопит Балерина, — чё ты блять делаешь?..

— Вон, — тихо говорю я, указывая на дверь.

Она, поднимая на меня слезящиеся глаза, грузно выдыхает:

— Прекращай делать драму. Он умер, и это — факт, и ты…

— Вон!! — кричу я, с силой ударяя ногой о пол.

Балерина опускает руки, и, пальцами пройдясь по моим щекам, уходит — по прежнему шумно дыша ртом и шатаясь из стороны в сторону. Я слышу, как она бранится, натягивая на себя свои босоножки на каблуках — а потом слышу сдавленное и почти искреннее:

— Мне жаль. Но пожалуйста, не глупи.

Громко хлопает входная дверь, а я остаюсь стоять, не дрогнув и не шевельнувшись. Капли крови на полу портят всю созданную мной чистоту, а потому, опомнившись, я топаю в ванную за чистой тряпкой.

«Как можно называть себя героем, если у тебя есть руки и ноги, а ты всё равно выдумываешь себе проблемы?»

Я выжимаю тряпку и выпрямляюсь, считая до трёх.

Нужно быть героем.

* * *

На шестой день я всё-таки собираюсь с духом и иду в школу, пересилив себя. А зря. Лучше бы сидела дома, протирая полки — на них в моё отсутствие точно появилась пыль, я уверена.

В этот день не проводят ни подготовок к экзаменам, ни нормальных уроков — только лекции о духовности, правильности и морали наших поступков. Но худшее в этом дне — не лицемерие учителей, не лживые слова о заботе и переживаниях из уст, изъеденных презрением к нам.

Словно специально в этот день нам объединяют уроки вместе с классом Совы — «для продуктивности».

Для продления моих мучений, скорее.

В классе, что ни урок — гомон, шум, громкие речи учителей (даже матери Балерины, которой надо бы теоремы нам объяснять) о том, как важна жизнь и как прекрасна она, и как мы, дети, должны её ценить. Меня практически не замечают, и я этому очень радуюсь. И, вроде, без приключений надо бы пройти этому дню — но под конец уроков всё, конечно, портится.

Мы сидим в душном кабинете, детей — около пятидесяти человек, все жмутся друг к другу, потеют, и гомон их мне напоминает хрюканье. Пятьдесят свиных туш, толстых, сочащихся гноем и смердящих своими мерзкими словечками. Пятьдесят первая среди них — не свинья, а кобра, чужая среди своих. Сидит за последней партой, одна — и все эти поросята готовы жаться к друг другу, терпеть тесноту, лишь бы быть подальше от неё, лишь бы с ней не сидеть. А ведь она, пятьдесят первая душа в этой чаше, даже капюшон не открыла, ядом ни в кого не плюнула — сидит себе спокойно и вовсе не ждёт, кого бы убить.

Пятьдесят первая, если не глядя считать головы.

Первая и единственная, если искать среди трусливых свиней хладнокровную кобру.

Пятьдесят вторая (если считать по головам) свиная туша заходит в класс, и все пятьдесят свиней замолкают — наступает благословенная тишина. Учитель начинает очередную лекцию о смысле жизни, о важности его поиска — а змея, притаившись, слушает, едва сдерживая усмешку.

— Психологи по всей стране пытаются помочь детям, — улыбается учитель, и по улыбке её видно, что её вот-вот вырвет от своих же слов, — вы же знаете, что так нельзя, да? В мире идёт пропаганда суицида, в интернете создают множество сообществ такого вот характера, поэтому вы не обижайтесь, когда ваши вещи забирают на проверку…

Кобра фильтрует сказанное, отсеивая вредные вещества. Она защищается от вранья, как сахар в её организме защищает её от собственного же яда. Кобра смеётся полученному результату.

«Психологи по всей стране пытаются детям мыть мозги. Так нельзя, в мире идёт пропаганда суицида, нужно чистить детей, чистить, чтобы они разучились думать и стали ещё уязвимее».

А почему в разделе «нужно» не значится, например, «любить»?

Крик учителя рывком вытаскивает меня из моих размышлений, заставляя вместо чешуи вновь увидеть человеческую кожу на своих руках.

— Сними наушники! — кричит учитель на мальчишку за первой партой, а потом в один момент меняет ярость на елейную улыбочку, — или хочешь повторить судьбу нашего дорогого? Смотри, собьёт машина, а ты тормозов не услышишь…

Я вскакиваю, ударяя ладонью о парту. Все смотрят на меня — ошарашено, с насмешкой, недовольно. Учитель молчит. Я сгребаю всё с парты в ранец и иду в сторону двери. Сладковатый запах гнили раздражает — всё вокруг превращается в туман, сквозь который просвечивают противные свиные рыла.

— Куда пошла? — рявкает мне вслед учитель. Я на секунду останавливаюсь.

— В туалет, — говорю в итоге. Меня на самом деле мутит.

— Что ты там забыла? — смеясь, кричит кто-то с задних парт.

— Выблевать всё дерьмо, которого наглоталась от вас, — незамедлительно отвечаю я и ухожу. Даже не хлопаю дверью. По коридору, вылетая из класса, пробегает шёпот, затем — крик учителя, призывающий к тишине. Я переключаюсь на бег. Несусь со всех ног, влетаю в туалет и просто сползаю по стенке на грязный холодный пол.

Тошнота подступает к горлу неприятной горечью и хлюпаньем в горле — я едва успеваю доползти до туалета, коим именуется обнесённая кафелем дыра в полу. Меня выворачивает смесью желчи и съеденного на перемене яблока.

Доползти до раковины сил хватает — а потому я умываюсь, всюду разбрызгивая воду. Ранец, висящий на спине, неприятно тянет назад. В итоге я поддаюсь, падаю на мокрый пол и облокачиваюсь о стенку.

Прячу лицо в коленях, до боли сжимаю кулаки. Лучше чувствовать боль, чем не чувствовать ничего. Нужно быть живой, нужно вылезти и выкарабкаться, но сил не хватает. Запах гнили, рвоты и грязной воды. Шипение умирающей кобры, которую растоптало двумя сотнями мерзких маленьких копытец. И темнота, темнота, которую излучает некогда жёлтое солнце…

Только бы не закричать.

Чувствую, что начинаю плакать, и пытаюсь себя сдержать. Слёзы предательские, их мало, но они крупные — грязными дорожками текут по щекам, царапая искусанные губы. Всё хорошо. Всё бывает, так надо, так положено. Всё хорошо. Это жизнь. Прекрасная жизнь, которую нужно ценить.

Слышу шаги в коридоре, хочу встать, но выходит только поднять голову — и то с трудом. В дверь кто-то тихо скребётся — словно когтями.

— Как ты там? — слышу знакомый голос. Хочется ответить, что всё в порядке — из меня вместо этого вырывается только скулёж.

В лапы кобры добровольно идёт пятьдесят первая — чужая среди своих, но незамеченная, в отличие от змеи. Большая могучая птица, шуршащая огромными крыльями, птица, которая теперь может проглотить змею, а потом срыгнуть голодным птенцам. Кобра умирает, кобру растоптали и убежали, весело хрюкая — но кобра знает, что не позволит птице себя съесть.

В туалет заходит Сова — садится рядом со мной, смотрит на меня грустными глазищами. Молчит. Не морщится, будто ей не противно сидеть на скользком мокром полу, на воде, пахнущей дерьмом и мочой.

— И чего? — выдаю хриплым, чужим голосом. Сова качает головой:

— Возвращайся, — и, подумав, добавляет:

— Прости меня.

Я нахожу в себе силы встать на ноги — отряхиваюсь даже, поправляю волосы. Эти нехитрые махинации не помогают, понятное дело — с меня буквально капает всё, в чём я побывала.

— Пока, — выдаю, наконец.

Кобре удаётся уползти до того, как птица понимает, что змеиный яд превратился в простое плацебо.

19

Сдача экзаменов началась, как и предполагалось, уже со следующей недели. Ни на последнем звонке, ни на торжественной линейке меня не было — даром не нужно было, да и сестре нужна была помощь. Зато на экзамены я хожу стабильно — не пропускаю ни одного, совсем. Ясен пень, нам дают поблажки — разрешают списывать, помогают тем, кто совсем ничего не знает. Таких как я просто-напросто не трогают — что-то я вытягиваю на четвёрки, за какие-то предметы мне просто ставят три и отпускают с богом. После каждого экзамена я докладываю всё сестре — и в принципе мне даже кажется на мгновение, что жизнь потихоньку начинает налаживаться.

Жаль, что мне это действительно только кажется.

В последний экзаменационный день, после сдачи истории, меня останавливает завуч.

— Пошли, — говорит она и хватает меня под локоть своими жирными грязными пальцами. Тянет меня в свой кабинет буквально силком — я, в общем, и не сопротивляюсь, поэтому не понимаю, к чему столько усилий.

На старом продавленном диване, конечно, лежит её кот — я только в этот день понимаю, что всё-таки он живой. Он при мне лениво и медленно переворачивается на другой бок, кое-как сумев совладать со своей плешивой дурно пахнущей спиной.

— Дорогуша, — начинает, улыбаясь, завуч, и я невольно морщусь, когда она наливает мне в пиалу свой фирменный «чаёчек», — ты же знаешь, что ты одна-одинёшенька осталась из выпускников, чьи документики ещё никуда не направили?

Я киваю, предвкушая последующие упрёки. Однако их, на удивление мне, не следует — вместо этого завуч, протягивая мне пиалу, спрашивает:

— Ты решишь, куда хочешь, или нам документики самим отправить?

— Решу, — тут же отвечаю я. Руки горят от контакта с раскалённой пиалой — но я выдавливаю из себя улыбку, губами прикасаясь к краю пиалы.

— Всё в порядке? — обеспокоенно.

Я перестаю улыбаться, чтобы действительно выглядеть «в порядке». От ощущения дежавю становится плохо.

— Итак, — с жадностью отпивая чай из своей пиалы, произносит завуч, — дорогуша, куда же мы тебя направляем, м? Решать уже нужно сию же минуточку!

— Куда-нить в художку, — машинально отвечаю я, пожимая плечами.

— Где сестрица твоя училась что ли? — икнув, спрашивает завуч. Я киваю. Она довольно улыбается, и я невольно обращаю внимание на её премерзкие золотые зубы.

— Сестрица твоя хорошая девочка, — говорит завуч, и меня от её голоса будто током бьёт, — училась на пятёрочки, поступила лёгонько, такая умничка! Тебя вон устроила сюда, как старалась…

— А вы с неё за это столько денег содрали, — не выдерживаю я, и вдруг на душе мне становится невыносимо легко. Все девять лет мечтала ей это высказать. Что мне теперь терять?

Завуч краснеет — то ли от стыда, то ли от злости. Ещё бы — содрать круглую сумму с лучшей ученицы только потому, что она хочет устроить в школу свою младшую сестру, от которой отвернулись родители. Я бы тоже покраснела, наверное.

— В общем, — примирительно говорит завуч. На лбу у неё выступает венка, пульсирует — женщина нервничает, но, видимо, не хочет конфликтов, — ладненько, документики уже завтра отправим. А теперь, дорогуша, вот.

И с этими словами завуч достаёт из ящика своего стола тоненький глянцевый лист. Когда он оказывается у меня в руках, я вижу большие золотые буквы.

— Грамота, — вслух читаю я, — за активное участие в жизни школы…

— Ну, дома похвастаешься, — прерывает меня завуч. Я встаю, отставив в сторону чашку с допитым через силу чаем. Вкус этот я запомню навеки, чтобы всегда помнить, что ни на какую гадость в мире после девятилетнего терпения этой бурды жаловаться нельзя. Бросаю последний взгляд на кота, и, тяжело вздохнув, произношу наконец:

— До свидания.

Завуч улыбается — облегчённо. Ещё бы. Я б на её месте тоже сияла от счастья.

На выходе из школы я разрываю грамоту и бросаю клочки бумаги в урну — завуч неправильно написала моё имя, да и ко всему прочему, от бумажки пахло так же, как от этого ужасного кота.

Я иду домой предвкушая радость сестры. Я сдала все экзамены, я смогла! Скоро я получу аттестат, поступлю в художественное училище, а там, гляди, и в институт… моя сестра сможет мною гордиться, а сегодня, может, купит что-нибудь вкусненькое. Или, может, её возлюбленный поведёт нас куда-нибудь праздновать, а я смогу насмотреться на улыбку своей сестры, я тоже смогу улыбнуться, и улыбка эта будет выглядеть не кривой и уродливой, а счастливой…

Додумать я не успеваю.

Уже подходя к своему подъезду, я замечаю машину скорой помощи. Труда не составляет понять, к кому это.

* * *

Я сижу на старом деревянном стуле у кушетки своей сестры, крепко держа её за руку.

День назад, когда я подбежала к скорой помощи и спросила, что случилось, мне ответили, что это не моё дело. Когда я сказала, что живу в этом доме, у меня спросили номер квартиры. Я не успела ответить — врачи вынесли на носилках мою сестру. Она была в сознании и узнала меня. Дальше уже я поехала с ними.

Только в больнице, оформляя бумаги и обещая, что все-все деньги я отдам, я поняла, что врачи выходили из подъезда без водолазных масок.

Море высохло.

В тот же день я позвонила возлюбленному моей сестры, попросив помощи — ждать не пришлось. С деньгами он справился быстро, не слушая моих возражений, помог с поиском палаты получше и хороших врачей. Мне оставалось только сидеть рядом с сестрой и ждать.

И вот сейчас я сижу на старом деревянном стуле, сижу, крепко держа свою сестру за руку — а её возлюбленный сидит с другого бока, гладит её по голове и рассказывает всякую чепуху, всё, что взбредёт ему в голову. А во мне колыхалось предчувствие недоброго — и как бы я ни отгоняла его от себя, смеясь звучащим в палате шуткам и сжимая руку моей сестры, оно не уходило.

— Под влиянием стресса и недавно перенесённой аллергии был запущен механизм злокачественной раковой опухоли.

Это мне сказал молодой темноволосый врач. Я не знала, что ответить, я не понимала, что происходит. А вот возлюбленный моей сестры понимал всё с самого начала.

Неоперабельная. Саркома подкорковых узлов, что-то вроде этого. Химиотерапия продлит на месяц, если не меньше — и моя сестра отказывается от неё, говоря, что всё наладится само собой. Врачи ведь не исключили шанса, что всё нормализуется.

Ей должно стать лучше — и я верю в это до последнего.

* * *

Я не считаю смерть чем-то поэтичным и красивым. Никогда не считала. Смерть — это затхлость и сырость, запах больниц и грязь на ладонях, смерть — это самое страшное, на что способна жизнь.

Смерть — это то, что вот-вот настигнет мою сестру.

Если бы все эти люди, обожествляющие войну, видели то же, что видела я, клянусь, в мире бы ценили жизнь. Если бы все эти люди видели эти повязки, эти лысые головы и полные жизни умирающие глаза, если бы все эти люди знали, как это страшно — сжимать холодеющую ладонь смысла твоей жизни.

— Представляешь, если бы я задула свечу, а она зажглась? Если бы я пришла ссориться, а вместо этого помирилась? Если бы я по осколкам собрала стакан, разбитый вдребезги и не имеющий надежды склеиться? Вот, как нужно жить, — закончила сестра, улыбаясь. А я продолжала плакать и ненавидеть себя за слабость.

— Прости, говорю, захлёбываясь слезами, — прости меня, я такая непутёвая…

— Ты лучшее, что мне подарила жизнь, — и целует меня в макушку. Её ночная рубашка, пропахшая больничной затхлостью и медикаментами, уже промокла насквозь. А я продолжаю плакать, ругаю себя за жалость к себе же, но осознаю вместе с тем, что мне стало намного легче.

— Представь, что он — ангел, который решил вернуться домой, — прошептала сестра, прижимая к плечу мою голову.

— Ты ведь тоже мой ангел, — шепчу, цепляясь ногтями за ткань её рубашки.

— Я никогда не вернусь домой, — улыбается она, и я верю. Она — мой ангел-хранитель. Ей место на земле.

И она, словно слыша мои слишком громко звучащие мысли, повторяет:

— Я никогда не вернусь домой.

Она умерла следующим же утром. Тихо, пока мы обе с ней спали. Когда я поняла, что случилось, её уже увезли.

* * *

Больничная крыша покатая и вся обшарпанная. Я стою на узком парапете, обхватив ладонями плечи, и смотрю вверх — на чёрное-чёрное солнце. Жёлтыми щупальцами солнце лезет через уши в мою голову, разрывает меня изнутри, равнодушным палачом выжигает во мне свои колдовские символы. И глаза у меня плавятся — вытекают. А я, глупая, думаю, что это слёзы.

Мне щекотно от мягкой зелёной пряжи, змеиной кожей обвившейся вокруг шеи.

— Да что же ты делаешь, — говорю, глядя в небо, — что же ты, мать твою, делаешь… это уже не смешно…

20

Похороны получаются большие — у сестры, как ни крути, было много друзей. И все знали, что этот день настанет рано, без всяких «или поздно». Знали действительно все. И Струна, рыдающая тихонько в задних рядах, и мальчишка, который когда-то заставил меня в себя поверить. Я не плачу — слёз не осталось, плакать хочется, очень хочется, но вместо этого просто болят глаза — не расплавившиеся до конца, не вытекшие вместе с испепеляющими лучами чёрного палача. Плакать хочется — но слёз просто-напросто нет.

Родственников, к слову, тоже совсем нет — никого. Да никто и не в курсе, наверное. Кроме отца. Которому я позвонила в первую очередь, потому что не знала, что делать. Без него, наверное, я ничего бы этого не устроила. Да я и не знала, честно говоря, зачем всё это делать.

Мне и без этого было достаточно.

Я не понимаю, что происходит, я отказываюсь понимать — все, кого я любила, превращаются в сырую землю. И мне становится так пусто, что я разворачиваюсь и ухожу, не внимая шёпоту за спиной.

День выдался солнечный и тёплый — ласковый ветерок колышет зеленеющие листья, пожухлая местами трава пахнет свежестью и росой. Я иду, понимая, что мне не нужна эта красота больше. Я сыта по горло.

Знакомая чёрная иномарка стоит у входа на кладбище, её владелец нервно щёлкает зажигалкой, кусает губы. Я протягиваю ему сигареты, он, помедлив, вытягивает из пачки сразу три штуки.

— Ты же понимаешь, — говорит он, выдыхая белёсый дым, — я ничем не смогу помочь.

— Тебе самому не помешает помощь, — честно отвечаю я. Он кивает. Вдруг, спохватившись, лезет в карман пиджака — и вытаскивает оттуда маленькую бардовую коробочку.

— Это ей было, — тихо говорит он, — я уже документы собрал на развод…

— К чему сейчас этот трёп? — прерываю его. А самой тошно становится от его слов.

Он снова кивает:

— Ни к чему.

С минуту мы молчим. Он — облокотившись о капот своей машины, я — разглядывая камешки под ногами. Разглядывая и не видя.

— Ты звони, — в итоге говорит он, — если что. Я не могу тебя просто так забрать. Но ты звони — я чем смогу, помогу.

— Тебе самому, — отворачиваясь, отвечаю я, — сейчас нужна помощь. Иди уже.

Он жмурится, шепчет неуловимое «спасибо за всё», и идёт мимо меня, прямо к кладбищу, перед этим впихнув мне в руки коробочку. Навстречу нам идёт мой отец — поникший, грустный, и вместе с тем — равнодушный до невозможности. Поравнявшись, они расходятся — и ни один из них никогда не узнает, что у них есть одна общая точка схода. Параллели, которым не суждено пересечься. Кривые, косые, имеющие одну-единственную общую точку — и ничего более. Так много. Так мало.

Когда отец подходит достаточно близко ко мне, я пытаюсь выдавить из себя улыбку.

— Всё в порядке? — обеспокоенно.

Я перестаю улыбаться, чтобы действительно выглядеть «в порядке». Надо же. Снова какое-то дежавю.

— Поехали? — робко так, ненастойчиво, будто откажись я сейчас — и он оставит меня тут. И я знаю, что так и может случиться — а потому не рискую и не отказываюсь. Он кивает и направляется прямиком к своей машине — мне ничего не остаётся, кроме как следовать за ним. Перед этим я делаю замах и бросаю покоящийся у меня в руках предмет куда-то в сторону. Слышен глухой стук.

Обернувшись, я понимаю, что коробочка попала прямо в мусорное ведро.

* * *

У отца дома хорошо. Даже слишком. Жена и двое детей — маленьких совсем, девочке вроде пять, мальчику — семь. Я даже придаюсь умилению, когда вижу их замызганные молоком рожицы.

— Здравствуйте, — вежливо говорю папиной жене. В ответ — многословное молчание и громкое цоканье языком. Мне почему-то вспоминается жирный, дико воняющий кот моего завуча.

Весь оставшийся день я провожу в одной комнате — в зале, похожем на комнату из очень плохой арабской сказки. Красные ковры, потолок ярко-жёлтого цвета, стены — полосатые и с позолотой. Мебель помимо ткани обёрнута помпезностью и безвкусием. Но мне это не мешает — я спокойно лежу себе на диване, дрыгаю ногами, улыбаюсь прибегающим поглядеть на меня детям. Я для них — диковинное заморское животное, морская свинка какая-нибудь. Израненная, изломанная и полудохлая океанская свинья, которая когда-то была королевой змей.

На обед меня не зовут, ровно так же, как и на ужин. Со мной вообще никто не разговаривает — мне и не надо, по правде. Хотя, когда я всё же решаюсь сходить на кухню и беру себе печенье, я слышу в свой адрес недовольное ворчание папиной жены. Ей назло я беру всю пачку.

— Объедает нас, — шепчет она нарочито громко моему отцу, — а глазки бегают, так и хочет что-нибудь спереть, утащить…

Отец закрывает лицо газетой, а я молча иду в зал. Какой-то идиотский спектакль.

Вечером слышу, как отец ругается со своей женой. Фразы в духе «она же моя дочь» после пары повторений сами собой испаряются, оставляя место для короткого «ты права».

Когда дом засыпает, я снова иду на кухню. Я достаю из хлебницы кусок буханки, из пакета в ящике — лук. Жарю его и съедаю с хлебом. После двух дней голода это всё кажется до жути вкусным.

— Милая, — слышу за спиной голос отца и вздрагиваю, — у нас полный холодильник еды… поешь нормально…

— Я не хочу вас объедать, — машинально отвечаю я. Папа тяжело вздыхает.

— Ты же понимаешь, что я не могу…

— Да, — тут же обрываю я.

— Послезавтра тебя заберут.

— Без проблем.

Когда я доедаю хлеб и оборачиваюсь, в дверном проёме уже никого нет.

* * *

Этим же утром я ухожу. Молча, без предупреждения — отец всё равно с лёгкостью догадается, где я. Хотя я очень сомневаюсь, что он вообще будет меня искать.

Я поднимаюсь по лестнице, шлёпая ногами по маленьким лужам — всему, что осталось от целого моря. Выживших рыб соседи пристроили в аквариумы, мёртвых повесили сушиться — не пропадать же добру. Осьминоги и морские звёзды, вяло хватающие меня за ноги, устроились в тазиках и кастрюлях.

Дверь в нашу квартиру как была не заперта, так и осталась, но меня это не беспокоит. Шагая по коридору тяжёлыми своими ногами, я думаю только об одном.

Почему красоте суждено умирать, а уродство обречено на жизнь?..

Вряд ли кто-то будет горевать по чудовищу.

21

В тот день должен был быть выпускной. В тот день я собирала вещи, которые должна была взять с собой в детдом. В тот день я поставила табурет под люстрой и забралась на него, улыбаясь во весь рот. В своих любимых рваных джинсах, в растянутой серой футболке и с белой лентой в волосах. Пустая банка из-под варенья покоилась где-то в собранном непонятно зачем ранце.

Я знала, как жить. Но теперь не знала, зачем.

Верёвка висела ровно, не качаясь, будто звала меня, просила не медлить. За окном щебетали птицы, кричали дети, искрилось оранжевым светом солнце. Миллионы звёзд и планет, целый космос, целый мир — и я в этой тесной серой комнатке, пустой и холодной, отдельной от всего. Я, о которой некому знать и заботиться. Я, и больше никого.

Я опустила голову, взглянула на свои ноги. Один шажок — и всему придёт конец. Я улыбаюсь. Щёки у меня, почему-то, горят. Я закрываю глаза. Делаю шаг, слышу громкий хлопок. Может, я умерла уже, и табурет упал на пол. Может, это именно то, что чувствуют мертвецы?

Но нет. Я ещё жива. И я более чем уверена — мёртвые не слышат голос Совы, и мёртвых не хватают за ноги.

— Дура! — слышу я, и тут же падаю назад. Спиной на пол. Не открывая глаз.

— Дура! Дура! Дура!

Сова трясёт меня за плечи, а я жмурюсь. Это мне либо снится, либо я уже умерла. В любом случае нельзя открывать глаза. Нельзя.

Но Сове наплевать на всё, что я думаю. Я слышу странный шорох, а потом ощущаю на себе её вес, понимаю, что она садится на меня и продолжает меня трясти — только гораздо сильнее.

— Открой глаза! Открой, слышишь! — кричит, вжимая меня в пол.

Я жмурюсь ещё сильнее.

Понимаю, что Сова встаёт. Слышу её удаляющиеся шаги. Это был сон, видение, иллюзия. Я вот-вот провалюсь под землю. Меня не будет. Я есть, меня нет…

А потом на меня обрушивается поток ледяной воды.

— Очнись же ты наконец! — слышу отчаянно громкий, дрожащий, срывающийся голос.

И я начинаю кричать.

Я кричу так громко, как мне позволяет мой голос, а когда горло начинает болеть, когда крик переходит в неразборчивое хрипение — только тогда я открываю глаза. И вижу перед собой её.

Сову. Прекрасную как никогда. В голубом струящемся платье, с распущенными кудрявыми волосами. Прекрасную, как море, как запах воды и солнца, свежую, как июньское тепло, и испуганную, до дрожи в ногах испуганную. С красными глазами, вокруг которых, как рамка вокруг картины, красуются идеально ровные стрелки.

Я тяжело дышу, будто ловлю вместе с воздухом её красоту — а она, поняв, видимо, что у меня больше нет сил, обнимает меня, и я невольно утыкаюсь носом в её волосы, сладко пахнущие лаком. Мои шея и плечо почти сразу становятся мокрыми.

— Господи, что же ты, — шепчет Сова, и я слышу, как она шмыгает носом, — родная моя, что ты, что ты могла наделать…

А я молчу. Что я могу ей сказать? Что, уйди она сейчас, я, скорее всего, закончу начатое? Мне ей об этом говорить не нужно — она и сама всё знает. Сова знает меня от кончиков пальцев до корней волос, Сова чувствует меня.

И это заставляет меня испытать ужасную вину.

— Я хотела тебя взбодрить, — говорит, размазывая по моему плечу слёзы, — я хотела, чтобы ты пошла с нами на выпускной. Что же ты, что же ты…

И дальше — хлюпанье, шмыганье. Я глажу Сову по спине. Мне становится непонятно на миг, кто кого тут спасает и успокаивает. Но когда Сова, собравшись с силами, обхватывает меня своими маленькими красивыми ладошками за плечи и смотрит мне прямо в глаза, всё сразу становится на свои места.

Я рассказываю ей всё. От начала до табурета.

И про Ангела, и про сестру, и про детдом. По порядку, разложив по полочкам. А Сова слушает меня, слушает, не шевелясь и, казалось бы, не дыша, слушает долго и внимательно. Я не знаю, сколько я рассказываю, по ощущениям — часа три, но за окном по-прежнему солнце, а значит, так много времени пройти не могло.

Когда я замолкаю, Сова уже не выглядит такой испуганной и заплаканной — на её лице остаётся только грусть. В конце концов она просто берёт меня за руку.

— Пошли, — говорит.

И мы идём. Я послушно закрываю квартиру на ключ, иду за ней следом, хлюпая ногами по лужам, которые когда-то были морем. Я иду за ней по заросшему садику нашей соседки, иду за ней в сторону многоэтажек, иду, не понимая, куда она меня ведёт. Мы молчим.

В итоге мы оказываемся возле холма. Довольно высокого холма, за которым шумит Анхор. Сова оборачивается ко мне и сильнее сжимает мою руку.

— Я тебя не брошу, — говорит так уверенно и так смело, что мне хочется верить. Жаль, не очень получается.

А Сова, похоже, это видит — и продолжает:

— Не брошу. Никогда. Я никогда тебя не предам.

И сжимает мою руку. До боли в костях сильно. А когда я сжимаю её руку в ответ, Сова улыбается, вздыхает облегчённо:

— Ты никуда не поедешь завтра, слышишь?

Мне остаётся только смеяться в ответ — и хрен его знает, действительно мне смешно, или у меня истерика.

Сову во всяком случае мой смех оскорбляет — она вся надувается и говорит:

— Я серьёзно, честное слово.

— И что же ты предлагаешь? — сиплю, и откашлявшись, сама отвечаю на свой вопрос:

— Сбежать из города?

— Нет, — отрезает Сова, будто приняла сказанное всерьёз, — я предлагаю жить со мной.

У меня невольно на лице появляется ухмылка:

— Да, твои родители будут счастливы.

— Будут, — опять же сразу отвечает Сова, — очень.

И, увидев очередную мою усмешку, Сова добавляет:

— Нас в семье семеро, се-ме-ро. Ты думаешь, ты много поменяешь?

У меня комок подступает к горлу. А Сова, улыбаясь, произносит:

— Спокойно. Хочешь, я прямо сейчас позвоню маме? Вот увидишь, я не вру.

И что самое интересное, она звонит, а её мама отвечает, что я могу переехать хоть сегодня. Что всё решится. Что они ждут меня — все вместе. Мне становится так грустно, когда Сова кладёт трубку, что я утыкаюсь лицом в её плечо.

— Мне здесь не место, — шепчу, — мне здесь не место…

— Эй, — говорит она, снова обхватывая меня за плечи, и заглядывая мне прямо в глаза, — всё будет хорошо, слышишь? Ты не одна.

Янтарные омуты глаз обволакивают меня, я тону в них, и понимаю, что мне больше ничего не нужно сейчас. И я, опустив голову, вновь позволяю себе заплакать.

— Пластмассовый мир победил, макет оказался сильней…

Когда я поднимаю глаза, сквозь пелену слёз я вижу Сову. Красивую до боли, родную и самую-самую прекрасную. Поющую фальшиво и вместе с тем так чисто, как не умеет петь никто.

— Последний кораблик остыл, последний фонарик устал…

Она хватает меня за руку и бежит вверх, к самой вершине холма. Зелёная трава щекочет ноги, а ветер сетью ложится на лицо.

— А в горле сопят комья воспоминаний…

Бежать вдвоём всегда почему-то легче.

Мы останавливаемся за полшага до обрыва, тяжело дыша и не разжимая рук. Не давая друг другу упасть. И я, не жалея горла, кричу, что есть мочи:

— О-о-о, моя оборона!..

Река с жадностью глотает капли нашего крика.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21