Квир-исследования и еврейский вопрос

Новые учения о расе и поле, возникшие в XIX веке, по сути, придавали еврейской инаковости «секулярный» характер. Впрочем, это не означает, что еврейские религиозные практики и религиозная самоидентификация утратили роль маркеров инаковости. Скорее концепт расы, воспринимаемой как поддающееся объективному измерению и неизгладимое качество, рационалистически обосновывал еврейскую инаковость. И это обоснование еще усиливалось, обогащаясь распространенными стереотипами сексуальной инаковости. Именно поэтому как в популярной, так и в научной европейской и американской литературе того времени так часто утверждается отличие еврейских мужчин от всех прочих в сексуальном плане. От введенной Отто Вейнингером гомологии «еврей = женщина» [Harrowitz] до беременности Леопольда Блума [Reizbaum] и убийственного слияния еврейской инаковости с сексуальной девиантностью у Леопольда и Лёба [Miller; статья Франклина в настоящем сборнике] – благодаря всему этому еврейство в современных условиях стало категорией гендера в той же мере, что и расы. Более того, поскольку гомосексуальность первоначально определялась как сексуальная или гендерная инверсия (характеристика, подразумевавшая, что выбор «неправильного» сексуального объекта – это следствие, а не причина), гендерные проблемы еврея воспринимались как нечто большее, чем просто семейное сходство с сексуальной инверсией гомосексуала.

Существенно, что это совмещение действовало в обоих направлениях, поскольку кластер стереотипов XIX века, относившийся к евреям, стал сопровождать и гомосексуалов. Как предположил Матти Бунцль, не только модерный еврей гомосексуализируется и секуляризируется, но и «гомосексуал», идентификацией и диагностированием которого так активно занималась scientis sexualis и ее многочисленные адепты, тоже приобрел «расовую окраску» [Bunzl].

И тем не менее связи между конструированием модерной еврейской идентичности, определяемой в расовых терминах, и конструированием модерной сексуальности не были достаточно разработаны теоретически. Мы определенно чувствуем «расовое беспокойство» сексологии, когда Хейвлок Эллис в своем исследовании сексуальной инверсии считает неудачным «гибридный термин [гомосексуал], составленный из греческого и латинского элементов» [Ellis, p. 2]. Подобное беспокойство по поводу лингвистической гибридности очевидно связано с недовольством межрасовыми браками, столь распространенным во времена Эллиса.

Изобретение современного гомосексуала может также – и эта мысль Бунцля особенно важна для настоящего сборника – отсылать к беспокойству, вызываемому расовыми отличиями евреев. Таким образом, говорит Бунцль, любая попытка очертить «расовый контур современного гомосексуала» должна привлекать историю модерной еврейской идентичности и задаваться вопросом, «до какой степени формирование современного гомосексуала испытало влияние образов еврейской инаковости, определяемой в расовых терминах» [Bunzl, p. 338]. Его идея – заново прочесть основополагающие тексты сексологии и другие «экспертные» дискурсы по гомосексуальности с тем, чтобы «понять, не мог ли еврей быть первоначальным Urning, a еврейка – первоначальной Urningin»^[5] [Ibid.] – даже получает предварительный отклик в работе Джея Геллера, включенной в настоящий сборник. Геллер описывает дебаты в рамках движения за эмансипацию гомосексуалов в Германии начала XX века, посвященные отнесению типичного гомосексуала (мужчины) к тому или иному гендеру. Если Магнус Хиршфельд предложил относить гомосексуалов к «третьему полу», то его соплеменник Бенедикт Фридлендер выступил с иной концепцией – мужественного желания, очищенного от всякой эффеминации, считающейся характерным признаком еврейской инаковости. Трагично, что фридлендеровская метафора «очистки» вскоре была понята и воплощена буквально.

Снова все тот же женский вопрос

Как становится ясно даже из нашего краткого изложения спора между Хиршфельдом и Фридлендером, исследования сексуальности и расы, фокусируясь на «гомосексуале» и «еврее», обсуждали главным образом мужчин. Как термин «еврейка», так и термин «сексуально инвертная женщина» (предшественник «лесбиянки» XX века) встречаются в популярной и научной литературе XIX и начала XX века гораздо реже. Общим для еврейки и сексуально инвертной женщины была приписываемая им неумеренность; оба эти типажа далеко выходили за границы женской добродетели и сексуальной пристойности; они были слишком активны в своих желаниях. При этом на тот момент женщину определяли как сексуально инвертную не столько на основании ее влечения к другим женщинам, сколько из-за нарушения ею границ женственности. Такое положение вещей было обусловлено печально известной устойчивой неспособностью теорий женской гомосексуальности осмыслить статус «женского» объекта влечения сексуально инвертной женщины. Как следует из самого термина «инвертная», последняя действовала противоположно требованиям своего гендера. То, что она могла испытывать влечение к другим женщинам «подобно» мужчине, служило окончательным доказательством ее инверсии. Тем не менее диагноз мог быть поставлен даже при отсутствии влечения к своему полу, что служило достаточным, но не необходимым условием предъявления обвинений. В самом деле, в самых ранних документах, посвященных женской сексуальной инверсии, высказывания в пользу равноправия женщин уже считались достаточным свидетельством извращения. И, как показал Джордж Чонси-мл. в своем исследовании перехода от привычки думать и говорить в терминах сексуальной инверсии к привычке делать это в терминах гомосексуальности, применительно к женщинам этот переход происходил медленнее и не так равномерно [Chauncey]. Так, ассоциирование женского однополого влечения с женской сексуальной инверсией (женской маскулинностью) продержалось дольше, по крайней мере в медицинской литературе, чем ассоциирование мужского однополого влечения с мужской сексуальной инверсией (мужская женственность).

Мужественность и самореклама, в которых обвиняли сексуально инвертную женщину, иногда присутствовали и в стереотипном представлении о «еврейке», которую подчас изображали напористой и неженственной, описывая ее вхождение на рынок труда и поведение на нем. Но, пожалуй, прежде всего еврейка ассоциировалась с избытком женственности и сексуальности: belle juive^[6] считалась опасной соблазнительницей, последовав за которой мужчина (христианин) мог встретить свой конец; подобием «пятой колонны», проникающей в лагерь противника, как Юдифь, и вступающей в смешанный брак, покушаясь – как на жизнь Олоферна – на чистоту крови. Тем не менее в своей сексуальной агрессивности и двуличии еврейская женственность была лишь видимостью, прикрытием неспособности быть женщиной, отсюда и парадокс: еврейка одновременно и слишком, и недостаточно женщина. Здесь мы также видим – как и в других проявлениях мизогинии, гомофобии и антисемитизма, – что противоречия отнюдь не ослабляют стереотипов, но могут оживлять и усиливать их [Bloch; Sedgwick, 1990].

Иудаика и квир-теория

Американская иудаика ориентировалась на движение Wissenschaft, «науки иудаизма», развивавшееся в середине XIX века, как раз когда борьба за еврейское равноправие набирала силу на фоне растущего антисемитизма. Соответственно, упор делался на выдающиеся способности и стойкость еврейского народа. Подобным же образом многие лесбигеевские исследования, появившиеся позднее, в 1970-х и начале 1980-х годов, были движимы потребностью открыть и обнародовать то, что ранее скрывалось и отрицалось. Хотя мы признаем заслугу этих работ, бывших реакцией на долгую историю институциональной маргинализации и замалчивания: утверждение своего образа жизни и расчистку информационного поля, – но цель данного сборника не апологетическая или жизнеутверждающая. Исследования, включенные в настоящий том, опираются на новейшие разработки в области еврейских культурных исследований и в квир-теории.

Как еврейские культурные исследования, так и квир-теория получают альтернативный стимул, проистекающий не столько из твердой почвы идентичностей, сколько из меняющегося ландшафта дискурса. Эти новые, динамично развивающиеся области междисциплинарного исследования открывают новые возможности, пересекая границы дисциплин, культур, ориентаций и идентичностей. Нельзя сказать, однако, чтобы новые еврейские культурные исследования и квир-теория были чужды политическим лозунгам, которые прежде стимулировали иудаику и лесбигеевские исследования. Мы признаем сохраняющееся значение идентичности и политики идентичности, хотя и отмечаем неизбежные сложности и провокации, исходящие от идентичностей, которые отказываются быть ясными и простыми.

Программы и риски: «Квиры подобны евреям, не правда ли?»

Следует заметить, что существует риск соблазниться чрезмерно легким переходом от понятия еврейства к понятию квира и обратно. Ибо, даже лишний раз подчеркивая разницу между ними, мы тем самым невольно утверждаем аналогию, ее сглаживающую. Мы открываем наш сборник воспроизведением двух знаменитых эссе, принадлежащих перу Марджори Гарбер и Ив Кософски Седжвик и основополагающих для нашей темы. Каждое из них начинается с попытки показать, как могла бы выглядеть аналогия «еврей-гомосексуал» и «еврей-квир», и вместе они задают тон дальнейшей дискуссии в этом сборнике. Сборник открывается двумя отрывками из авторитетного исследования Гарбер 1992 года «Законные интересы: трансвестизм и культурное беспокойство»; именно там наиболее четко артикулируется гендеризация евреев как квира, с которой, кажется, начинается их сексуализация как квира [Garber].

В первом отрывке Гарбер анализирует фильм «Ентл» Барбры Стрейзанд, снятый по мотивам рассказа Исаака Башевиса-Зингера «Ентл-ешиботник». В нем девушка из еврейского местечка в Восточной Европе переодевается в мужскую одежду, чтобы получить возможность изучать Тору. Для Гарбер еврей служит символом кризиса культурных категорий^[7]: «Иммигрант, находящийся между странами и народами, вытесненный из одной роли, на которую больше не подходит, <…> и движущийся навстречу новой роли – чужака в чужой земле». Более того, этот кризис усугубляется, по мнению Гарбер, присутствием самой Барбры Стрейзанд^[8], «звезды музыкальной сцены и при этом еврейки с длинным носом, своей внешностью разительно отличающейся от “белых англосаксов-протестантов”, снискавшей в шоу-бизнесе репутацию ловкой и практичной (дань этническому стереотипу “напористости”)». Присутствие Стрейзанд «удваивает эту и без того уже двойственную историю».

Гарбер, конечно, затрагивает здесь центральный момент конструирования еврейского гендера, который подразумевается в истории Ентл: если еврейская женщина может сойти за мужчину, то только потому, что отчасти им является – или, по крайней мере, таков устоявшийся стереотип. (Как говорит персонаж Мэнди Патинкина^[9] о юноше-девушке Ентл, «она была парнем, и точка».) А может быть, еврейские мальчики могут с тем же успехом играть роль девочек, потому что они и так девочки? На уровне культурных дискурсов, которые фильм «Ентл» олицетворяет и представляет, работают оба этих предположения.

Присутствующее также в других произведениях американской поп-культуры (у Вуди Аллена, у Филипа Рота) чувство, что евреи реализуют свой гендер отличным от других образом (квирно), очень четко просматривается в фильме Стрейзанд и в самой ее личности как на экране, так и за его пределами. Гарбер убедительно изображает роль Стрейзанд как фаллической американской еврейской женщины, предоставляя нам таким образом партнера для фемининного американского еврейского мужчины Вуди Аллена. В то же время, как подчеркивает Гарбер, Стрейзанд решительно настаивает на гетеросексуальности как Ентл, так и своей собственной. Это двойное утверждение не только «спрямляет»^[10] рассказ Зингера, послуживший исходным материалом для фильма, но и выводит на первый план гендерное / сексуальное беспокойство, которое из-за альтернативного конструирования еврейского гендера продолжают ощущать и современные евреи. Заключительные соображения Гарбер относительно рассказа Зингера, содержащего собственное, оригинальное и сильное описание трансвестизма, предлагают по-новому посмотреть на ранние моменты культурной истории перемены гендера в еврействе.

Эта история отнюдь не была простой. Как ясно показывает второй отрывок из книги Гарбер, существует тревожащая связь между переодеванием женщины в мужскую одежду, показанным в фильме «Ентл», и антисемитским стереотипом, что евреи и так всегда женственны. Принимая во внимание отвратительную и даже геноцидальную историю этого стереотипа, возможны ли, задается вопросом Гарбер, возрождение и реполитизация концепта женственности мужчины-еврея?

Категориальный кризис находится и в самом центре работы Ив Седжвик. Воспроизводя здесь отрывок из ее часто перепечатываемого эссе «Эпистемология чулана», мы надеемся тем самым поместить его в новый контекст. Иными словами, мы намерены выпукло показать стимулирующее влияние идей Седжвик на пересечения «еврейское – квирное» и «иудаика – квир-исследования». Ее книга «Эпистемология чулана», безусловно, вывела лесбийские и гей-исследования в центр академической мысли, особенно гуманитарной, показав, что разграничение гомосексуального и гетеросексуального было важным фактором в становлении модерности [Sedgwick, 1990].

Если эссе и одноименная книга Седжвик привели к смене парадигм в квир-исследованиях сексуальности, а также литературных и культурных исследованиях в целом, то не менее значимые последствия они имели и для исследований еврейской культуры. Столь важное значение в контексте настоящего сборника отрывок из «Эпистемологии чулана» приобретает благодаря тому, что Седжвик там иллюстрирует свой тезис – «Я полагаю, что большинство важнейших дискуссий о смысле в западной культуре двадцатого столетия – примерно с начала века – последовательно и отчетливо включают в себя присущее данному историческому моменту определение гомо- и гетеросексуального преимущественно, но не исключительно для мужчин», – блестящим анализом «еврейского чулана» и «драмы еврейской самоидентификации», как они представлены в двух (Расина и Пруста) пересказах книги Эстер.

«История Эстер, – полагает Седжвик, – представляется образцом упрощенного, но в высшей степени вдохновляющего изображения каминг-аута и его преобразующего потенциала». Далее Седжвик продолжает строить параллели между попыткой Эстер справиться со знанием о своем еврействе и головокружительным водоворотом страхов вокруг знания и «незнания», окружающим гомосексуальный «чулан». Седжвик далеко заводит свою аналогию – и говорит и открывает нам много нового; но в то же время она стремится осторожно очертить важные пространства различий между еврейским и гомосексуальным «чуланами».

Как свидетельствуют многие эссе, включенные в настоящий том, работы как Гарбер, так и Седжвик оказались исключительно плодотворными – и смелыми. В первом из новых эссе, написанных специально для этого тома, «Квиры подобны евреям, не правда ли? Политика аналогии и альянса» Дженет Р. Джейкобсен рассматривает риски, присущие умозрительной аналогии «Евреи подобны квирам». Интереснейшее эссе Джейкобсен показывает, что, хотя «логика эквивалентности» или аналогии оказалась продуктивным средством создания новых правозащитных дискурсов и политических движений, она на самом деле мало способствовала объединению подобных движений. Признавая сходство, аналогию основой для политической коалиции – или, если угодно, для академического исследования, – мы можем нечаянно упустить из виду, стереть отличия.

Задача настоящего тома в таком случае состоит в том, чтобы установить связи между еврейскими культурными теориями и квир-теорией, между еврейством и квиром, между еврейством и трансгендерами, между еврейством и гомосексуальностью – но при этом не закрывать глаза на различия между, посреди и внутри сравниваемых понятий. Нам не следует полностью отказываться от аналогий, но, как предлагает Джейкобсен, мы обязаны выработать язык, способный выразить «многообразные социальные отношения», одновременно и называемые, и – зачастую – опускаемые при построении аналогий.

Попутно она не только критикует аналогию между евреями и квирами, но и обсуждает смысл расширения термина «квир» как такового: «Что есть квир, если это не просто мультикультурная версия сексуальности?» Это предельно важный вопрос, и в настоящем томе он рассматривается под разными углами зрения. Если мы хотим, чтобы слово «квир» не было простой заменой слову «гомосексуал» – а квир-теория, соответственно, не была красивым способом сказать то же самое, – следует работать в промежуточных пространствах, где ни одна из инаковостей не имеет преимущества перед другими. Именно таковы в наших глазах перспективы, а также некоторые трудности осмысления пересечения понятий «еврей» и «квир».

За программной статьей Джейкобсен следует ряд эссе, разрабатывающих политическую экономию нашей центральной аналогии «еврей-гомосексуал» различными способами и в различных исторических декорациях. Открывает список Джей Геллер со своим «Фрейд, Блюхер, Secessio Inversa: Männerbünde, гомосексуальность и теория формирования культуры по Фрейду». В своем увлекательном исследовании малоизученной встречи Геллер описывает очень конкретные и исторически достоверные факты общения Фрейда с социологом Гансом Блюхером, теоретиком гомоэротики из немецкого молодежного движения Wandervogel, бросая новый свет на культурное наследие и значение обоих.

В свете воззрений Матти Бунцля, требующего от квир-теории рассмотреть, каким образом переход к расовому восприятию евреев мог содействовать появлению современного понятия гомосексуала, выбор Геллером в качестве темы малоизвестного Блюхера выглядит интригующе. Геллер подчеркивает ведущую роль, которую Блюхер сыграл в «широком распространении расовой типологии гомосексуальностей, противопоставляющей здоровую сексуальную инверсию мужественных немецких мужчин декадентской гомосексуальности женственных евреев». Типологическое отличие, указанное Блюхером, позже будет подхвачено и закреплено, хотя и в совершенно ином смысле, немецкими евреями. Магнус Хиршфельд признавал эффеминацию в рамках своей концепции мужской гомосексуальности как «третьего пола», в то время как Бенедикт Фридлендер, выкрест и информатор фрайкора [Theweleit] и СС, отвергал феминизированную, «еврейскую» модель гомосексуальности, вместо этого предлагая образ гомосексуального мужчины как чистейшее выражение арийской мужественности.

Обращаясь приблизительно к тому же историческому периоду в Соединенных Штатах, Пол Б. Франклин скрупулезно анализирует печально известное дело Леопольда и Лёба, чтобы показать, как в американской поп-культуре начала двадцатого столетия гомосексуальность и еврейство явно и неявно понимались друг через друга. В антисемитской и одновременно гомофобной американской среде двадцатых годов «Леопольд и Лёб были еврейскими юношами, еврейство которых “естественным образом” предрасполагало их к гомосексуальности, “преступлению против природы”, которое, в свою очередь, подталкивало их к дальнейшим преступлениям против человечности». Тщательный анализ Франклина показывает, как американская публика выработала свою позицию по отношению к многочисленным «преступлениям», имевшим место в данном деле: не только собственно к убийству, но, что гораздо хуже, к пересекавшимся преступлениям еврейства и гомосексуальности. Эта статья, таким образом, со всей ясностью показывает существовавшие в то время прямые аналогии между евреем и гомосексуалом (как, например, Эдвард Стивенсон в 1908 году заявлял: «Покажите мне еврея, и я покажу вам ураниста»). Что еще важнее, Франклин показывает, как системный набор ассоциативных связей между геями и евреями действует в публичном дискурсе.

В следующей статье Алиса Соломон рассматривает нынешнее состояние ассоциаций между еврейством и квирностью и эффект, который они оказывают на формирование политического имиджа Государства Израиль. Соломон показывает, каким образом сионистский идеал Muskeljuden, или «мускулистых евреев», оказывает влияние не только на израильский политический мейнстрим, но и на зарождающееся движение за права геев в Израиле. Как отмечает Соломон, современная политическая дискуссия, где гомофобные религиозные правые противостоят секулярному и «толерантному» либерализму, с недавних пор приветствующему гомосексуальность, по-прежнему протекает в рамках исключительно еврейской, маскулинной – и таким образом сионистской – ментальности. Соломон критикует ограничения, накладываемые этой парадигмой, и полагает, что истинный квир-интернационализм – символом которого, как она считает, является драг-квин Дана Интернэшнл – не реализуется в современном израильском гей-движении.

Маскулинная образность также является центральной темой эссе Даниэля Боярина «Гомофобия и постколониальность “еврейской науки”»^[11]. В нем автор обращается к теме маскулинных фантазий – и знаменательных «белых пятен» – у Фрейда. Как, задается вопросом Боярин, осмыслить мизогинию, расизм и гомофобию, которые были присущи Фрейду и влияли на его теории? По мнению Боярина, некоторые наиболее реакционные моменты у Фрейда – прежде всего атрибуция зависти к пенису всем женщинам и страха кастрации всем мужчинам – отражают разделенное сознание самого автора. Задача Боярина здесь состоит в попытке пересмотреть фрейдовское объяснение происхождения комплекса кастрации. В своей книге «Анализ фобии пятилетнего мальчика», известной также как «случай Маленького Ганса», Фрейд утверждает, что комплекс кастрации – это «самый глубокий бессознательный корень антисемитизма», а затем – что «[мужское] чувство превосходства над женщиной имеет тот же бессознательный корень». Далее Боярин выявляет связь между антисемитизмом, мизогинией и фантазиями о фаллической цельности и отсутствии фаллоса, составляющими «гендерное беспокойство» еврейского мужчины. Тревожащая инаковость еврейского мужчины и была той темой, которой Фрейд постоянно стремился избегать, главным образом проецируя инаковость на иные понятия и на тела иных Других.

Вытеснение и разделенное сознание, наблюдаемые Боярином у Фрейда, не присущи одному лишь Фрейду, что Боярин также демонстрирует. На самом деле, чтобы яснее выразить свой тезис и следствия из него, Боярин мысленно сталкивает Фрейда с другим образцовым постколониальным субъектом – Францем Фаноном. Соединяя Фрейда и Фанона – путем прочтения работ каждого из них в свете работ другого, – Боярин получает возможность вернуть психоанализ в исторический контекст и таким образом не только указать предпосылки к появлению влиятельного теоретического корпуса, но также, что более существенно, продемонстрировать, каким образом тела формируются и деформируются на прокрустовом ложе колониальной системы расы и гендера.

Постоянные переходы от исторического к текстуальному и обратно, присущие статье Боярина, как бы перекидывают мостик к следующему блоку статей, посвященных еврейским реакциям на стигматизирующую ассоциацию еврейства с опасной сексуальной инаковостью. Брюс Розеншток в своей работе интерпретирует мессианские фантазии испанского крещеного еврея (конверсо) XVII века Авраама-Мигеля Кардозо как важный момент в истории еврейского гомоэротизма. Фантазии Кардозо помещают в иной контекст – и тем самым, возможно, «выводят из чулана» – гомоэротизм еврейской религиозной практики. В то время как на ранних стадиях раввинистического imaginaire избранный народ воображался как фемининная сущность в отношениях с маскулинным божеством в рамках гетеросексуальной эротики, Кардозо разрабатывает фаллическую модель взаимодействия двух мужских начал. Он воображает себя одним из двух мессий, предсказанных в раввинистической литературе, Машиахом бен Эфраимом (или бен Йосефом), в то время как гораздо более известный Шабтай Цви оказывается Машиахом бен Давидом. Как утверждает Розеншток, далее Кардозо прогнозирует гомоэротическое слияние двух Машиахов в «откровенно сексуальных» выражениях, воображая себя «человеческим подобием Йесод, божественного фаллоса».

Неприкрыто гомоэротическая тема в последнем разделе статьи Розенштока – не единственный его вклад в настоящий сборник. Он великолепно применяет понятие «гомосексуальной паники» Седжвик к анализу сложного положения конверсо. Розеншток анализирует мессианские союзы, воображаемые его героем, как пример и особый случай гомоэротической тематики, столь характерной для средневековой каббалы [Wolfson, p. 369–377]. Эта статья, единственная в своем роде в нашем сборнике, показывает возможности квир-теории в применении к домодерным еврейским текстам и проблемам. При помощи разумного применения квир-теории и реконструкции исторического контекста Розеншток дает новаторское объяснение происхождения некоторых странных и загадочных тем в самóй испанской каббале.

Тема гомоэротической любви, ее представление и отражение в контексте еврейской культуры находятся также в центре внимания Наоми Сейдман, автора следующего эссе. Пристальное чтение (close reading) классической идишской пьесы «Дибук» приводит Сейдман к выводу, что в ней присутствуют две любовные линии: обреченный гетеросексуальный роман и едва прикрытый гомосексуальный – между отцами несчастных любовников. Тщательно прочитывая текст, Сейдман полагает, что в пьесе заключается символический брак между двумя отцами, и тем самым лишает гетеросексуальный роман центрального места в трагедии. На самом деле, утверждает Сейдман, гетеросексуальный нарратив «Дибука» вторичен по отношению к злополучному роману отцов; именно любовь между ними и ее трагический финал приводят молодую пару к гибели.

Потом мы перемещаемся во времени и пространстве и попадаем в Соединенные Штаты последней трети XX века: Стейси Вулф размышляет над одним из культовых для кэмпа произведений – фильмом «Смешная девчонка» (Funny Girl^[12]) с Барброй Стрейзанд в главной роли. Вулф утверждает позитивную квирность тела Стрейзанд, демонстративно еврейского, и ее эссе являет собой увлекательную пару к тексту Марджори Гарбер, посвященному попыткам Стрейзанд нормализовать, «выпрямить» гендерную дисфорию Ентл. Ее осмысление образа Стрейзанд обнаруживает пространство желания на этом перекрестке культур и гендеров: еврей – квир – лесбиянка – женщина. В своем эссе Вулф помещает в центр внимания «еврейку», отводя ей почетное место. В этом Вулф отличается от других авторов сборника: она исследует ту часть связи «квир – еврей», которая касается тел и субъектностей еврейских женщин.

Понятия аффекта и перформативности, служащие методологическими маячками для Вулф, также играют центральную роль в эссе Майкла Муна. Сознательно идя на анахронизм, он рассматривает и творчески реконструирует очевидное (и очевидно квирное^[13]) заигрывание Генри Джеймса с идишским театром. Мун размышляет об идишском театре, одновременно восхищавшем и отталкивавшем Джеймса, и проводит сравнение с театральными экспериментами Чарльза Ладлэма и Этель Эйхельбергер. Прослеживая взаимоналожения идишского и квирного в творчестве Ладлэма и Эйхельбергер, Мун любовно показывает, как подобные странные пересечения сексуального желания и идентичности могут помочь пониманию «протоквирного» детства.

Заключительный блок эссе обращается к связи «еврей – квир» с точки зрения нееврейских фантазий о евреях (фантазий, также получивших освещение в рассуждениях Муна о Генри Джеймсе). Джейкоб Пресс создает для нас исторический контекст, обращаясь к прочтению одного из основополагающих текстов английской литературы и культуры – «Кентерберийских рассказов» Чосера. Пресс сосредотачивает свое внимание на «Рассказе настоятельницы», увязывая его нарратив с обвинениями в ритуальном убийстве, впервые предъявленными евреям в средневековой Англии и лишь затем распространившимися на континент. Как уточняет Пресс, «рассказ о ритуальном убийстве имеет в качестве предпосылки параллель между непорочным телом мальчика и девственностью Марии». Оба, в свою очередь, представляют уязвимое тело Церкви, которому угрожает пенетрация со стороны вероломных евреев. «Рассказ настоятельницы» Чосера представляет собой «самый яркий известный нам средневековый образец нарратива о ритуальном убийстве <…>, подражающий по своим стилистическим и нарративным особенностям и содержанию» литературной и народной версиям рассказа об убийстве маленького Хью Линкольнского. Выделив гомофобные (за неимением более подходящего термина) аспекты нарративов ритуального убийства, Пресс переходит к ошеломляющему утверждению – важному как для истории сексуальности, так и для еврейской истории, – что «рассказ настоятельницы у Чосера является отдаленным, но тем не менее непосредственным предком современных психологических метанарративов консолидации мужской гомосексуальной идентичности».

Дэвид Хирш тоже пытается рассмотреть английский литературный канон с точки зрения историзма и прочитывает «Оливера Твиста» в свете развития британских «семейных ценностей» в первой половине XIX века. Идя вразрез с господствующим в среде исследователей Диккенса мнением, Хирш показывает, как «изображение [Диккенсом] “семейной любви” тихо и незаметно расширяется до националистической и даже расистской идеологии». Для Хирша повествование «Оливера Твиста» об «обретении семьи сиротой аллегорически изображает историю нарождающегося среднего класса Англии, который определяет себя не только через противостояние девиантным семейным порядкам среди рабочего класса и высшего общества, но также через расовое и религиозное противостояние странно раздробленному семейному порядку еврея Фейджина». Тем самым Хирш демонстрирует еще одну связь между евреем и квиром: как тот, так и другой чужды семье среднего класса³.

Что убедительно, но в равной степени и удивительно, в образе еврея Фейджина прочитываются определенные аспекты «Рассказа настоятельницы» Чосера. Хирш обращает внимание на ассоциации междуФейджином и евреями из рассказа Чосера, очевидные для читателей – современников Диккенса. В самом деле, путем смелой интерпретации, полностью соответствующей ходу мысли Пресса, Хирш прямо связывает образ Фейджина с евреями-педерастами, присутствующими в рассказах об Уильяме Норвичском, Симоне Трентском и Хью Линкольнском. При этом он убедительно показывает, почему Фейджин должен быть именно евреем-педерастом, что это не изолированное проявление антисемитизма со стороны Диккенса, а центральный элемент проекта (внутренне противоречивого, как показывает Хирш) создания «христианских» семейных ценностей.

В своем эссе, посвященном еврейскому вопросу и проблеме квира у Пруста, Джонатан Фридман подчеркивает еще один аспект характерной для модерной Европы устойчивой ассоциации между евреями и сексуальными отклонениями. Для французских идеологов евреи представляли загадку, не будучи ни религиозной группой (многие были вольнодумцами или выкрестами), ни языковой, ни расой, ни нацией. Перед лицом подобной «семиотической пустоты», предполагает Фридман, «язык сексуальной девиантности мог использоваться, чтобы придать ясные очертания расплывчатой фигуре еврея: возникающая в то же время терминология сексуальных извращений могла предоставить определение для еврейской идентичности, которая все чаще понималась как гибкая, переменчивая, неоднозначная». Этот нарождающийся язык, подкрепленный авторитетом науки, предлагал по крайней мере «один четкий контур», внутрь которого можно было поместить еврея во всей его «нарастающей непонятности».

Однако «дискурсивное выстраивание перекрестных ссылок», как называет это явление Фридман, может быть использовано разными, в том числе провокационными способами. Фридман приводит семитомник «В поисках утраченного времени» Пруста в качестве наиболее яркого примера проекта, использующего «дискурсивное выстраивание перекрестных ссылок» не для того, чтобы лишить евреев и гомосексуалов прав (или что похуже), но чтобы «остранить» (queer) идентичность, поставить под вопрос «пригодность расы и сексуальности – этих двух проблематичных таксономий, дарованных нам девятнадцатым столетием, – для определения основных параметров существования». Если Хирш обнажает многочисленные опасности, которыми чреват метод «перекрестных ссылок» в применении к «той самой» нации, то Фридман частично раскрывает его дестабилизирующий потенциал. Он указывает, как попытка Пруста «пересечь» понятия еврея и содомита может открыть «путь к более полному пониманию тесных отношений между еврейством и языками расы и нации в момент возникновения всех этих непростых конкретных форм». В его эссе, полном увлекательных гипотез, одной из самых увлекательных является следующая: во Франции Пруста, Франции «прекрасной эпохи», еврейство было проблематичнее гомосексуальности, так что у Пруста последняя отчасти служит шифром для первого (а вот в американских текстах XX века дело обстоит ровно наоборот).

В своей совокупности работы Джейкоба Пресса, Дэвида Хирша и Джонатана Фридмана демонстрируют способность литературного текста творить культуру и историю. Их исторический анализ показывает, что литературный текст не только является продуктом своей эпохи или отражением авторского гения, но и оказывается одним из творцов своего времени, неотъемлемой частью дискурсивных структур, которые он одновременно наполняет и создает⁴. Даниэль Фишлин продолжает французскую линию, но выбирает произведение совершенно другого рода – La Belle et la bête Жана Кокто, задаваясь при этом вопросом, почему Кокто в только что освобожденной от немцев Франции счел возможным снять фильм, включающий явные антисемитские выпады. Фишлин упоминает нападки на Кокто со стороны некоего Лобро (Laubreaux) – о котором одобрительно отзывался сам Селин, – который обвиняет его в создании «еврейского театра». Далее Фишлин говорит, что «антисемитская риторика, очевидная в речи Лобро <…>, вполне может оказаться замаскированной атакой на его [Кокто] сексуальную ориентацию <…>, подтверждающей таким образом пугающий параллелизм между этими двумя формами враждебной инаковости». Он предполагает, что «амбивалентный антисемитизм» Кокто может оказаться своего рода приманкой и провокацией. Сфокусировав негативное внимание на том, что ему не присуще, – на еврействе, Кокто, может быть, пытался тем самым отвести взгляд цензуры от того, что ему присуще, – от гомосексуальности. Парадоксальным образом, говорит Фишлин, «разрыв знаменательной связи, соединяющей понятия еврея и гомосексуала <…>, неизбежно усиливал их связанность»⁵.

В то же время Фишлин выходит далеко за пределы своего интерпретационного гамбита, незаметно переходя к рассмотрению «важнейших элементов фильма как симптоматичного и историзированного примера того, как действует и распространяется антисемитизм». Фишлин не игнорирует личности и чувств самого Кокто, как они выражены в фильме, но не считает их смыслом произведения. Таким образом, он скорее расширяет, а не сужает поле интерпретации. Вновь мы находим соединение понятий «еврей» и «гомосексуал» в центре проекта строительства буржуазной нации: отчуждение сексуального «девианта» происходит как отчуждение еврея. И вновь мы наслаждаемся плодами пристального и контекстного прочтения материала в свете квир-теории, которая также оказывается историографией.

В своем волнующем и глубоко личном эссе, завершающем настоящий сборник, Джудит Батлер переносит нас назад в Германию – место, где евреи и другие квиры понесли столь многочисленные потери в только что прошедшем столетии. Она не только обращается к опыту двух своих поездок в Германию, до и после объединения страны, но и обращает наше внимание на отличия в восприятии ее как еврейки в этих двух разных Германиях. Новая и вновь объединенная Германия, которую вспоминает Батлер в своем эссе, – это страна, расколотая «проблемой» инаковости и предельно озабоченная еврейским вопросом. Что представляется принципиально важным, от размышлений о Германии – и о том, что Германия некоторым образом сделала из нее, – автор переходит к более широким вопросам исторического и эмоционального бремени памяти, самоидентификации и инаковости. Среди прочего Батлер обращает внимание на дезориентирующую силу прошлого, вторгающегося в настоящее.

С одной стороны, говорит Батлер, попытка современных немцев ответить за насилие против «иностранцев» предельно усложняется национал-социалистическим прошлым и его геноцидом против евреев (и других «других»). Публично признать и попытаться преодолеть сегодняшнее насилие со стороны неонацистов – значит вернуться к парализующему чувству вины за злодеяния прошлого. Поэтому, предполагает Батлер, мучительно борясь против проникновения призраков прошлого в настоящее, газеты, сообщая о расистских нападениях на беженцев, сосредотачивают внимание на изломанных душах самих виновников насилия, задаваясь вопросом: что случилось с ними, что их так травмировало, так ранило их маскулинность, что они отыгрываются на теле безымянных других?

С другой стороны, в качестве одного из проявлений того, что Батлер называет «народным терапевтическим консерватизмом», новая Германия, которую автор посетила в 1994 году, превозносила вклад евреев в немецкую культуру. Например, Батлер отмечает берлинскую выставку 1994 года, посвященную еврейскому сопротивлению нацизму. «В эпоху после Стены», объясняет она, подобное внимание к еврейской деятельности и еврейскому сопротивлению одновременно «служит тому, чтобы отвлечь внимание от современного расистского кризиса и разыграть его воображаемое разрешение». Будучи монументом одновременно памяти и беспамятству, выставка пыталась предложить иной путь для прихода прошлого в настоящее. Как объясняет Батлер, «выставка была структурирована вокруг ностальгической утопии, в которой прошлое готовило почву для создания идеального мультикультурного Берлина, да только именно прошлое Берлина служит препятствием к осуществлению подобного идеала».

Батлер заканчивает свое эссе историей из жизни, в которой она сама оказывается одновременно местом и явлением, соединяющим прошлое и настоящее, еврейство и квир, иностранца и гражданина. У ошибок и проблем, на которые Батлер указывает в своем эссе, нет простого решения (все аналогии оказываются бесполезными), и она сама выступает воплощением всех этих трудностей в тяжелой финальной сцене. В конце концов мы остаемся с историей, которая может служить предупреждением об опасности аналогий.

Таким образом, наш сборник проходит полный круг от вопроса, вводящего аналогию: «Квиры подобны евреям, не правда ли?» – к сомнению в этой аналогии. Стоит вспомнить, вместе с Дженет Джейкобсен, о существенных рисках аналогии. В той же степени, в какой аналогии требуют подобия (еврей = женщина, еврей = квир, квир = еврей), они и производят его. Таким образом, мышление аналогиями, стремящееся к новым открытиям, может закрыть пространства инаковости. Риск здесь отнюдь не только академический. Более широкая цель настоящего сборника состоит в том, чтобы оставить открытым пространство (пространство аналогии?) для других возможных вариантов будущего. Вот вопросы квира и еврейства, достойные разработки.

Библиография

Bloch, R. Howard. Medieval Misogyny // Representations. 1987. № 20. P. 1–25.

Boyarin, Daniel. Unheroic Conduct: The Rise of Heterosexuality and the Invention of the Jewish Man. Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1997.

Bray, Alan. Homosexuality in Renaissance England. London: Gay Men’s Press, 1982.

Bunzl, Matti. Jews, Queers, and Other Symptoms: Recent Work in Jewish Cultural Studies // GLQ: A Journal of Lesbian and Gay Studies. 2000. № 6. Vol. 2. P. 321–341.

Chauncey, George, Jr. From Sexual Inversion to Homosexuality: The Changing Medical Conception of Female Deviance // Passion and Power: Sexuality in History / ed. by Kathy Peiss, Christina Simmons, Robert Padgug. Philadelphia: Temple University Press, 1989. P. 87–117.

Davidson, Arnold. Sex and the Emergence of Sexuality // Forms of Desire: Sexual Orientation and the Social Constructionist Controversy / ed. by Edward Stein. New York: Routledge, 1992. P. 89–132.

D’Emilio, John. Capitalism and Gay Identity // The Lesbian and Gay Studies Reader / ed. by Henry Abelove, Michèle Aina Barale, David M. Halperin. New York: Routledge, 1993. P. 467–476.

Duggan, Lisa. Sapphic Slashers: Sex, Violence, and American Modernity. Durham, N. C.: Duke University Press, 2000.

Ellis, Havelock. Studies in the Psychology of Sex. Vol. 1, part 4: Sexual Inversion. New York: Random House, 1936.

Foucault, Michel. The History of Sexuality: An Introduction. New York: Vintage, 1980. [Рус. пер.: Фуко М. История сексуальности. М., Магистериум; Касталь, 1998.]

Garber, Marjorie. Vested Interests: Cross-Dressing and Cultural Anxiety. New York: Routledge, 1992.

Geller, Jay. (G)nos(e)ology: The Cultural Construction of the Other // People of the Body: Jews and Judaism from an Embodied Perspective / ed. by Howard Eilberg-Schwartz. Albany: SUNY Press, 1992. P. 243–282.

Geller, Jay. A Paleontological View of Freud’s Study of Religion: Unearthing the Leitfossil Circumcision // Modern Judaism. 1993. № 13. P. 49–70.

Gilman, Sander L. The Jew’s Body. London: Routledge, 1991.

Gilman, Sander L. Freud, Race, and Gender. Princeton: Princeton University Press, 1993.

Gilman, Sander L. Salome, Syphilis, Sarah Bernhardt, and the «Modern Jewess» // German Quarterly. 1993. № 66. P. 195–211.

Halperin, David M. Saint Foucault: Towards a Gay Hagiography. Oxford: Oxford University Press, 1995.

Harrowitz, Nancy A. Weininger and Lombroso: A Question of Influence // Jews and Gender: Responses to Otto Weininger / ed. by Nancy A. Harrowitz, Barbara Hyams. Philadelphia: Temple University Press, 1995. P. 73–90.

Kaplan, Alice Yaeger. Reproductions of Banality: Fascism, Literature, and French Intellectual Life. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1986.

Miller, David A. Anal Rope // Inside / Out: Lesbian Theories, Gay Theories / ed. by Diana Fuss. New York: Routledge, 1991. P. 119–141.

Mosse, George L. Nationalism and Sexuality: Middle-Class Morality and Sexual Norms in Modern Europe. Madison: University of Wisconsin Press, 1985.

Mosse, George L. The Image of Man: The Creation of Modern Masculinity. New York: Oxford University Press, 1996.

Nationalisms and Sexuality / ed. by Andrew Parker, Mary Russo, Doris Sommer, Patricia Yaeger. New York: Routledge, 1992.

Pellegrini, Ann. Performance Anxieties: Staging Psychoanalysis, Staging Race. New York: Routledge, 1997.

Reizbaum, Marilyn. Weininger and the Bloom of Jewish Self-Hatred in Joyce’s Ulysses // Jews and Gender: Responses to Otto Weininger / ed. by Nancy A. Harrowitz, Barbara Hyams. Philadelphia: Temple University Press, 1995. P. 207–213.

Sedgwick, Eve Kosofsky. Between Men: English Literature and Male Homosocial Desire. New York: Columbia University Press, 1985.

Sedgwick, Eve Kosofsky. Epistemology of the Closet. Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1990.

Somerville, Siobhan B. Queering the Color Line: Race and the Invention of Homosexuality in American Culture. Durham, N. C.: Duke University Press, 2000.

Theweleit, Klaus. Male Fantasies. Vol. 1: Women Floods Bodies History / trans. by Stephen Conway, Erica Carter, Chris Turner. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1987.

Trumbach, Randolph. Sex and the Gender Revolution: Heterosexuality and the Third Gender in Enlightenment England. Chicago: University of Chicago Press, 1998.

Wolfson, Elliot R. Through a Speculum That Shines: Vision and Imagination in Medieval Jewish Literature. Princeton: Princeton University Press, 1994.

Примечания

¹ Примером современного исследования, посвященного основополагающей роли границы между «белым и черным» в создании и разработке моделей гомосексуальной идентичности в США, может служить книга Соммервилля Queering the Color Line [Sommerville].

² Это более явная связь, чем гомосоциальность, о которой пишет Седжвик в книге «Между мужчинами: английская литература и мужское гомосоциальное желание» [Sedgwick, 1985], но все же она разыгрывается через посредство женских тел. В поддержку чтения Сейдман можно указать на эпизод в «Шивхей а-Бешт» (агиографии основателя хасидизма), где гомоэротическая любовь между братом невесты и женихом оказывается условием заключения брака, из чего можно сделать вывод, что подобные вещи были в хасидизме общим местом.

³ Подобное исключение из границ «семьи» напоминает определение квира, данное Дэвидом М. Гальперином, как позиционно сопротивляющегося режиму «нормальной» гетеросексуальности [Halperin]. Идеи Хирша, изложенные в настоящем сборнике, также хорошо коррелируют с описанием буржуазной чувствительности, сексуальности и национализма у Джорджа Моссе в его «Национализме и сексуальности» и «Образе мужчины» [Mosse, 1985; 1996].

⁴ В отличие от прежних базировавшихся на историзме методик, в которых было принято прочитывать и понимать текст как безукоризненное отображение его собственной социокультурной и политической истории, новый историзм трактует литературу как закрытое, обладающее неочевидным поведением действующее лицо различных исторических моментов. Эти моменты сами по себе помогают сконструировать социальные и культурные различия, которые впоследствии могут быть использованы в интересах гегемонии и власти, а изредка – для критического рассмотрения данных моментов. Следовательно, внимательное прочтение необходимо сочетать с определением контекста – вероятно, это является важнейшим вкладом теории в практику критики, в интерпретацию на практике. Прочтение с позиций «нового историзма», таким образом, ни в коем случае не сокращает смысловое поле, как показывают перечисленные три великолепных эссе.

⁵ Убедительная параллель к этому явлению обнаруживается в прочтении Элис Каплан «Детства хозяина» Жан-Поля Сартра. В этом тексте Сартр показывает, как феминизированный, гомосексуализированный французский мужчина конструирует себя через ненависть к евреям. Как замечает Каплан в отношении этого французского фашиста, «только антисемитизм оказывается способен предоставить ему желанный дар маскулинности» [Kaplan, p. 19]; таким образом она предвосхищает комментарий Фишлина относительно Кокто.

Категориальные кризисы: путь кроссдрессинга^[14] и шестиконечная звезда
Марджори Гарбер

В своей книге 1992 года «Законные интересы: трансвестизм и культурное беспокойство» Марджори Гарбер рассматривает «природу и значение как “факта” трансвестизма, так и периодически вспыхивающего интереса к нему» [Garber, 1992, p. 3]. Особенное внимание она уделяет логике и последствиям трансвестизма и тому, как он разными путями вызывает к жизни «категориальный кризис» и пытается справиться с ним. С одной стороны, трансвестизм служит помехой к «разграничению на основе сложившихся определений», потенциально позволяя «пересечение границы между двумя явно различными категориями» [Garber, 1992, p. 16]: например, между белыми и черными, между мужчинами и женщинами или, что особенно важно в контексте настоящего сборника, между евреями и христианами. С другой стороны, механизм перехода между категориями, запущенный трансвестизмом в его различных формах, может быть обращен назад, для стабилизации, сохранения культурной нормы. Мы видим, как напряжение между нарушением и сохранением (или возвращением в рамки нормы) проявляет себя в фигуре девушки-трансвеститки Ентл, которой посвящен первый из воспроизводимых здесь отрывков из книги Гарбер. Гарбер противопоставляет гибкий потенциал рассказа Исаака Башевиса-Зингера гетеронормативной «спрямленной» версии, предлагаемой в экранизации Барбры Стрейзанд. Обсуждение этих двух Ентл предваряется анализом попыток сценического воплощения, или укрощения, женских персонажей, переодетых в мужское платье, у Шекспира. Фигура переодетой в одежду другого пола Ентл имеет общие черты с шекспировской Розалиндой или Виолой, но, кроме того, Ентл оказывается аллегорией антисемитского стереотипа, гласящего: «Еврей всегда и уже женщина». И во втором фрагменте Гарбер рассматривает опасное наложение сексуальных и расовых стереотипов, исследуя проблемные пересечения понятий «женщина» и «еврей».

Повесть о двух Зингерах

Какой властью обладает над нами одежда…

Исаак Башевис-Зингер. Ентл-ешиботник

Сравнение опубликованного в 1962 году рассказа Исаака Башевиса-Зингера «Ентл-ешиботник» с фильмом Барбры Стрейзанд 1983 года «Ентл» позволяет прийти к замечательно интересным выводам. Стрейзанд превращает свой фильм в классический нарратив прогресса или образцовую аллегорию для восьмидесятых, в историю освобождения женщины от патриархата старого мира, эмиграции «еврейской принцессы» в новый мир Голливуда. Рассказ Зингера, напротив, настаивает не только на квазимистической инаковости изображаемого им старого мира девятнадцатого столетия, но и на статусе трансвестита как действующего лица, а не декорации. Аншель из его истории исчезает, не возвращается к своему первоначальному статусу, а растворяется в мире и рождается заново.

В фильме Стрейзанд, окрещенном голливудскими шутниками «Тутси на крыше» [Considine, p. 345], Ентл – молодая девушка, которой интереснее изучать еврейские тексты вместе со своим ученым отцом, чем покупать рыбу на рынке у местных торговок. Когда отец умирает, она рассматривает себя в зеркале (важный нарциссический момент), срезает свои длинные волосы и, переодевшись юношей, пускается в путь, чтобы провести остаток жизни за изучением Торы. Она берет себе имя Аншель, которое, поскольку так звали ее умершего в детстве брата, представляет ее воображаемую мужскую сущность. (Сравните с трогательным рассказом Виолы-Цезарио в «Двенадцатой ночи» о вымышленной «сестре», влюбленной, но не решившейся на признание и исчахшей от любви, или, что в равной степени уместно в нашем исследовании, с решением Виолы в своем образе Цезарио одеться в точности так же, как ее брат Себастьян.)

Разумеется, Ентл-Аншель встречает молодого человека по имени Авигдор (Мэнди Патинкин), в которого влюбляется, притом что сам он влюблен в Хадассу (Эми Ирвинг). Когда их помолвка расстраивается (брат Авигдора покончил с собой, что автоматически превратило всю семью в парий, заключение брака с которыми исключено), Авигдор уговаривает Аншеля жениться на Хадассе. Дальше один за другим следуют комические эпизоды, включая остросатирическую сцену у портного, где испуганному будущему жениху подгоняют свадебный костюм. В ходе этого нарочито долгого эпизода с пением и танцем аудитории предлагается обратить внимание на брюки Аншеля и на то, что портные видят – и чего не видят – под ними в процессе работы.

Эти портные, как и их коллеги, так пугавшие фрейдовского Человека-волка, называются Schneider, «режущие», – слово, как указывает Фрейд, связанное с глаголом beschneiden, «делать обрезание»¹. Насколько еврейские мужчины, в обязательном порядке прошедшие через ритуал обрезания, действительно отличаются от женщин? – фильм, кажется, спрашивает нас, поддразнивая. Стрейзанд-Ентл-Аншель, воспроизводя в комедии состояние «всегда и уже» по отношению к кастрации-обрезанию, подает свое затруднение – гетеросексуальная женщина-трансвестит оказывается перед перспективой жениться на женщине – как несостоятельность. В сцене брака и в последующих примечательно эротизированных эпизодах она преодолеет это очевидное препятствие.

В брачную ночь Аншель убеждает Хадассу не спешить с консумацией брака: дескать, Хадасса должна выбрать секс добровольно, а не быть принуждена к нему. В следующей за этим изумительно нежной и эротичной сцене обучения запретная сексуальная энергия находит выход в совместном чтении Талмуда, причем Стрейзанд (женщина, играющая женщину, переодетую мужчиной) учит Ирвинг правильно понимать Закон. Это одна из тех сцен, что больше всего напоминают мне Розалинду из «Как вам это понравится», которая в обличье Ганимеда обучает Орландо, как проявлять свою любовь.

Фильм Стрейзанд по крайней мере на поверхности нормативно-гетеросексуален, поэтому едва заметный опасный момент, когда Хадасса влюбляется в Ентл-Аншеля, так сказать, «обрамляется», с одной стороны, комичной сценой в начале фильма, когда Ентл-Аншель вынуждена лечь в одну кровать с Авигдором (разумеется, уверенным, что она мужчина, и потому не понимающим ее нежелания раздеться и лечь под одеяло), а с другой – сценой узнавания правды, в которой Ентл открывает Авигдору свой истинный пол, в конце концов обнажая грудь, чтобы устранить все его сомнения.

И тем не менее сцена между Стрейзанд и Эми Ирвинг буквально дымится от подавленной сексуальности. Как сказала позже Ирвинг, она была «довольно-таки взволнована. Все-таки я была первой женщиной, целующейся на экране с Барброй Стрейзанд! Стрейзанд отказалась репетировать поцелуй, а после первой пробы заметила: “Вполне терпимо. Все равно что поцеловать собственную руку”. Мне это было обидно, ведь я до такой степени верила, что она мужчина, что даже слегка влюбилась в нее» [Considine, p. 344]. В другом интервью она объяснила, что Стрейзанд была для нее «как бы в главной мужской роли, а мне досталась главная женская. Никаких проблем» [Brady]. Было ли это «как бы» в самом деле сравнением или характерным для восьмидесятых словом-паразитом? Действительно ли Стрейзанд исполняла главную мужскую роль или только выдавала себя за главного героя? Сама Стрейзанд на неразрешимую и неоспоримую эротичность Аншеля реагировала – вполне предсказуемо – своего рода присваивающим отрицанием. Когда голливудский продюсер Ховард Розенман после частного просмотра «Ентл» сказал ей: «Ты была великолепна в роли юноши. Аншель очень сексуален», – она, по его словам, ответила своим знаменитым гнусавым голосом: «Ховард! Аншель уже занят» [Considine, p. 351].

Мэнди Патинкин, исполнитель (другой) мужской главной роли, говорил о Стрейзанд в роли Аншеля: «Я никогда не воспринимал ее в качестве девушки. Она была для меня парнем, и точка». С другой стороны, про Стрейзанд-режиссера он говорил, что она была «требовательной, но гибкой и отзывчивой, проявляла характерно женскую мягкость» [Considine, p. 344]. На экране его Авигдор проходит путь от ужаса до влечения – обычное явление для фильмов того времени, включающих переодевание в одежду другого пола (вспомните, например, Кинга Маршана в исполнении Джеймса Гарнера из «Виктора / Виктории»). «Мне следовало бы знать», – говорит он, признавая свою любовь к ней. Активная, образованная, в приемлемой степени трансгрессивная фигура (по сравнению с закрепощенной Хадассой, которая готовит, печет и с улыбкой подает мужчинам их любимые блюда), Ентл – «новая женщина» восьмидесятых, достойный партнер для ученого-талмудиста – но только если откажется от своих амбиций.

Однако механизм замены, а именно он почти всегда оказывается в литературе текстуальным или драматическим последствием введения персонажа-трансвестита, действует и здесь. Стрейзанд-Ентл отказывается выйти замуж за Авигдора, потому что хочет изучать Тору больше, чем быть чьей бы то ни было женой. К счастью, его предыдущая любовь Хадасса по-прежнему рядом, причем уже прошедшая обучение через «романтическую дружбу» и гомоэротическое замещающее чтение с Аншелем. В конце фильма трансвестит «исчезает» и рассеивается; Авигдор и Хадасса женятся, и у них будет лучший, т. е. более современный и более эгалитарный брак, чем он мог бы быть, не влюбись они оба в Аншеля. Сама же Ентл, уже одетая как женщина, оказывается на корабле, плывущем в Америку, где она, по-видимому, сможет вести жизнь ученого, не скрывая своего пола.

Таким образом, не класс замещает гендер, а национальная культура. Трансвестит оказывается символом кризиса категорий: иммигрант, находящийся между странами и народами, вытесненный из одной роли, на которую больше не подходит (на первый взгляд из-за невозможности женщине быть ученым-талмудистом, но при более внимательном рассмотрении мы видим бедность, антисемитизм, погромы – так что проблемой оказывается не только женский пол, но и еврейство), и движущийся навстречу новой роли – чужака в чужой земле. Присутствие самой Стрейзанд, звезды музыкальной сцены и при этом еврейки с длинным носом, своей внешностью разительно отличающейся от «белых англосаксов-протестантов», снискавшей в шоу-бизнесе репутацию ловкой и практичной (дань этническому стереотипу «напористости»), удваивает эту и без того уже двойственную историю. Еврейка в звездной категории, обычно плотно занятой неевреями (вопреки или благодаря тому факту, что многие киномагнаты-мужчины – евреи), она Ентл-Аншель и в ином смысле – маскирующаяся под обычную кинозвезду, но на деле существенным образом отличающаяся от нее.

Критики фильма указывали, что он мог бы быть более прогрессивно феминистским, учитывая время его создания. «Перед нами не столько, – пишет один критик, – фильм о женском праве на образование, сколько утверждение самой Стрейзанд собственной решимости приобрести влияние в мире, где пока доминируют мужчины» [Bell-Metereau, p. 231; Kroll, p. 109; Denby, p. 111; Kael, p. 176]. Злорадство в определенных кругах, когда Стрейзанд не была выдвинута на «Оскар» ни в номинации «Лучшая женская роль», ни в номинации «Лучшая режиссура» (хотя она боролась за голоса и евреев, и женщин в Киноакадемии, а до того получила «Золотой глобус» в номинации «Лучший режиссер»), казалось, усилило двойственность в отношении мужчин к ее карьере и подчеркнуло ее положение инсайдера и аутсайдера одновременно. «Номинанты на “Оскар” названы, и Барбра Стрейзанд не получила ничего, – злорадствовал Джонни Карсон в Tonight Show. – Сегодня она узнала, что на самом деле означает “Большое разочарование”»^[15]2 [Considine, p. 356–358].

Этот анализ, однако, пока не учитывает ее еврейство, которое в сюжете, выбранном Стрейзанд, по-видимому, хотя бы за поверхностное сходство с ее личной ситуацией, выглядит особенно заметно. Необычное написание ее имени – Барбра, без традиционной третьей «а» – служит своего рода маркером ее вызывающей инаковости. Неудивительно, что демонстрация инаковости может использовать переодевание в одежду противоположного пола в качестве инструмента. Тот факт, что трансвестизм здесь выступает не только символом самого себя и сопутствующих страхов, включая панэротизм (и Авигдор, и Хадасса влюбляются в Аншеля, многоликий объект желания, который затем благоразумно и в силу необходимости изымает себя из картины), но и символом других примыкающих друг к другу категориальных кризисов (угнетение евреев в Восточной Европе и потребность или желание эмигрировать; подавление или по крайней мере определенное отношение к актрисам-еврейкам в Голливуде и к женщинам в роли режиссера – роли, которая часто достается евреям-мужчинам), является убедительной иллюстрацией той власти, которой, на мой взгляд, обладает трансвестит в литературе и культуре. Стрейзанд, занимающая место белой англосаксонской женщины и еврея-мужчины в своей двойной роли кинозвезды и режиссера-продюсера, долго и большими усилиями добивалась возможности сделать этот фильм. Ее первое публичное выступление по поводу этого фильма произошло, что показательно, на ежегодном обеде Объединенного еврейского призыва (United Jewish Appeal, UJA), где она была выбрана Человеком года по версии UJA.

Тем не менее на первый взгляд фильм Стрейзанд выглядит не подрывом существующего порядка, а нарративом прогресса, историей о стремлении женщины к образованию – вернее, двух женщин. Ведь Хадасса представляет собой «нормализованную» версию Ентл, сочувствующую фигуру, которая, как Селия из «Как вам это понравится», приходит к выводам об асимметрии любви и власти, очень сходным с теми, к которым приходит женщина-трансвестит. В соответствии с этим прочтением Ентл не только учит Хадассу, но и учится у нее, в точности как Селия получает выгоду от переодевания Розалинды, а Нерисса – от переодевания Порции. «Ентл», таким образом, становится историей о дружеских узах между женщинами, о сестринстве, так же как и историей о гетеросексуальной любви, вступающей в конфликт с профессиональной самореализацией. Как мы заметили, Стрейзанд решительно отрицала любые негетеросексуальные прочтения текста: «Все равно что поцеловать собственную руку»; «Ховард! Аншель уже занят».

Несмотря на то что в сцене с портным фильм весьма определенно угрожает что-нибудь обрезать, сама Стрейзанд отказалась от жесточайшего из обрезаний и сохранила свои длинные волосы. И хотя многие киноактрисы с готовностью расстаются с волосами ради звездной роли (Бетт Дэйвис и Гленда Джексон в роли лысой Елизаветы I, Мерил Стрип в «Выборе Софи», Ванесса Редгрейв в роли обритой наголо Фани Фенелон в фильме «Тянуть время», Playing for Time), Стрейзанд носила парик и стригла его, а не свои собственные волосы, в той важнейшей сцене фильма, где она преображает себя в юношу. «Играя юношу, – утверждает участвовавший в съемках художник по гриму, – она носила короткий парик в течение всего фильма. Ни при каких обстоятельствах она не была готова расстаться со своими кудрями, придававшими ей сходство с Медузой. Она любила свои длинные волосы» [Considine, p. 361–362].

Колкость, заключающаяся в сравнении с Медузой, очевидна вне зависимости от знакомства художника по гриму с Фрейдом. Стрейзанд была – с этой точки зрения – фаллической женщиной, сделавшей себя сама, причем отказывавшейся себя обезглавить или кастрировать. Фрейд, пишущий о «фаллической матери, которой мы боимся», замечает, что «мифологический предмет – голова Медузы – может быть возведен к тому же самому мотиву страха кастрации» [The Standard Edition…, vol. 22, p. 24].

Взгляд на голову Медузы приводит к тому, что очевидец каменеет от ужаса. Заметьте, что тут мы снова сталкиваемся с комплексом кастрации и разрядкой его аффекта, так как окаменение означает эрекцию. Таким образом, получается, что в исходной ситуации очевидец получает утешение: ведь он все еще обладает своим пенисом, в чем и убеждается ввиду его затвердения [The Standard Edition…, vol. 18, p. 273].

Сама Стрейзанд предлагала физиологическую интерпретацию принятого в ортодоксальном иудаизме разделения работы на мужскую и женскую. «Я думаю, это связано с эрекцией, – говорила она. – У мужчины настолько развита способность ощущать себя импотентом, что фактором, дающим ему возможность испытывать эрекцию, зачастую оказывается слабость женщин» [Considine, p. 341]. «Это не закон, – говорит она, – это чушь. Мужчины таким образом ставили женщин на место». В свете подобных замечаний неудивительно, что Башевис-Зингер был не в восторге от ее интерпретации своего рассказа.

Зингер раздраженно высказался в разделе «Искусство и досуг» воскресного выпуска The New York Times. Он был недоволен, что в сюжет добавили музыку, и возлагал вину на кинозвезду. «Мой рассказ ни в коем случае не материал для мюзикла, и особенно такого рода, какой предложила нам мисс Стрейзанд. Скажем так, музыкой невозможно загладить недостатки режиссуры и актерской игры». Особенно он критиковал окончание фильма, резко отличающееся от оригинала.

«Неужели эмиграция в Америку – счастливый финал “Ентл”, с точки зрения мисс Стрейзанд? – спрашивал он с уничтожающим презрением. – Что Ентл будет делать в Америке? Работать на фабрике по двенадцать часов в день, так что у нее не будет оставаться времени на учебу? Попробует выйти за менеджера по продажам в Нью-Йорке, переедет в Бронкс или Бруклин и снимет квартиру с морозильником и кухонным подъемником? Разве в Литве или Польше недостаточно было ешив, где она могла бы продолжить учебу?»³ Его основной претензией было то, что фильм слишком коммерческий, а Стрейзанд – ни в коем случае не Ентл, она не приносит «ее жертвы» и не обладает «ни ее характером, ни ее идеалами, ни ее всепоглощающим стремлением к духовным свершениям».

Согласно этому разносу, который Зингер устроил Стрейзанд в 1984 году, Ентл представляется такой милой еврейской девушкой со страстью к Талмуду, нуждавшейся в первую очередь во времени и месте для занятий, а не испорченной и материалистичной «еврейской принцессой», которую он (и Джонни Карсон) увидели в Стрейзанд. Но Ентл из его собственного рассказа 1962 года представляет собой нечто иное: воплощение амбивалентности, сложной структуры личности и эротической силы, которое можно назвать ученой версией Розалинды в облике Теодора из романа Готье^[16]. На самом деле Ентл как трансвестит противоречит интерпретации Стрейзанд, но и интерпретации Зингера тоже. Чтобы увидеть, как это происходит и каковы теоретические последствия этого для нарратива прогресса, небесполезно было бы вернуться к тексту рассказа Зингера «Ентл, мальчик из ешивы».

В рассказе Ентл, дочь раввина-талмудиста, страстно хочет изучать Тору. Делать это ей запрещено еврейским законом, и она занимается с отцом тайно до самой его смерти. «Ентл оказалась способной ученицей, и отец не раз говаривал: “Ентл, у тебя мужская душа”. – “Тогда почему я родилась женщиной?” – “Даже Небо иногда ошибается”», – говорит рассказчик и продолжает: «Ентл и внешностью отличалась от других девушек Янева: высокая, худощавая, широкоплечая, с небольшой грудью и узкими бедрами. В субботу после обеда, когда отец спал, она надевала его штаны, малый талит, длинную шелковую капоту, ермолку, бархатную шляпу – и подолгу рассматривала себя в зеркало. Оттуда на нее глядел красивый смуглый юноша. У Ентл даже вился легкий пушок над верхней губой» [Башевис-Зингер].

После смерти отца Ентл обрезает волосы, одевается в его платье и отправляется в Люблин. Она берет себе новое имя – Аншель, заимствуя его у покойного дяди, и присоединяется к группе молодых ешиботников. (Замена «дяди» у Зингера на «брата» у Стрейзанд делает сюжет более трогательным, поскольку брат должен был умереть в детстве, и открывает путь созданию призрачного двойника по образцу Себастиана, брата Виолы.) Подружившись с Авигдором, она по его приглашению отправляется с ним в его ешиву; Авигдор выбирает Аншеля своим напарником по учебе, но вскоре Ентл-Аншель обнаруживает себя в затруднительном положении: тайно любя Авигдора, она должна по его настоянию жениться на его бывшей невесте Хадассе.

«Сняв кафтан и штаны, он снова обращался в Ентл – девушку, которой пора замуж и которая любит парня, обрученного с другой». В этой ситуации Ентл-Аншель снова похож на Розалинду из «Как вам это понравится»: «Вот горе-то! Что же я теперь стану делать с моим камзолом и панталонами?», а еще больше – на Виолу из «Двенадцатой ночи»: «Господин влюблен в нее; а я, уродец бедный, – в него», – но с приводящим в замешательство психосексуальным поворотом. Ей снится, что «она одновременно и мужчина, и женщина, на ней надет и женский корсаж, и талит с бахромой. <…> Только теперь поняла Ентл по-настоящему, почему Тора запрещает людям носить одежду, предназначенную для другого пола. Надев такую одежду, человек обманывает не только других, но и себя». С ужасом Аншель (как Зингер называет главного героя-трансвестита на протяжении всего рассказа) обнаруживает, что делает предложение Хадассе, и только потом находит своему шагу рациональное объяснение – что делает это ради Авигдора.

После свадьбы родители, по обычаю, проверяют белье на постели новобрачных, чтобы убедиться в консумации брака, и обнаруживают следы крови. Как сообщает нам рассказчик с возмутительным в данном случае нежеланием вдаваться в детали, «Аншель таки нашел способ лишить невесту невинности. <…> Наивная Хадасса не подозревала, что все было совсем не так, как следует». Совершенно нейтральный, почти отстраненный тон контрастирует с сильно эротизированной сценой чтения Талмуда Стрейзанд и Ирвинг. Между тем Аншель и Авигдор продолжают оставаться напарниками в ешиве и начинают изучать, как нарочно, «трактат о ритуальной чистоте супружеской жизни».

Но в мире нет ничего совершенного. Аншелю становится стыдно обманывать Хадассу, а кроме того, он боится разоблачения: как долго ему удастся избегать посещения миквы? Поэтому Аншель устраивает сцену саморазоблачения перед Авигдором, сообщая ему: «Я не мужчина, а женщина», – а затем раздевается у него на глазах. Авигдор сначала не верит ни единому слову и подозревает, что Аншель, снимая одежду, в действительности «хочет заняться однополой любовью», но увиденное быстро избавляет его от всех сомнений. Впрочем, когда Ентл вновь облачается в мужскую одежду, он на секунду решает, что ему все приснилось. «Я ни то ни се», – говорит о себе Ентл-Аншель. (Сравните это со словами Теодора из «Мадемуазель де Мопен»: «На самом деле я не принадлежу ни к тому, ни к другому полу».) «Только сейчас он заметил, что щеки Аншеля слишком гладки для мужских щек, волосы слишком густы, а руки малы»; «Все объяснения, в сущности, сводились к одному: в женском теле Ентл жила мужская душа»; «Какой властью обладает над нами одежда», – думал Авигдор. Он, а позже и другие даже подозревали в Аншеле демона.

Аншель у Зингера посылает Хадассе документы, по которым она получала развод, и исчезает. Авигдор, женатый на другой женщине (что совсем другая история), тоже получает развод и, когда скандал в городе утихает, сочетается браком с Хадассой. У них рождается сын, «и, когда во время церемонии обрезания отец объявил имя ребенка, гости едва поверили своим ушам. Мальчика назвали Аншелем».

Существенное различие между рассказом и фильмом заключается в том, что Аншель исчезает, а Ентл уезжает, путешествует, пересекает границу – в данном случае океан, отделяющий Старый Свет от Нового. В рассказе Зингера Аншель рождается вновь в качестве сына Авигдора и Хадассы. В обоих случаях Аншель служит средоточием желания. Как Эми Ирвинг, так и Мэнди Патинкин говорят о своей любви к Стрейзанд; она не становится, как изначально планировалось, лишь замещающим объектом для Хадассы, но избранным возлюбленным. В тексте Зингера как Авигдор, так и Хадасса были печальны в день своей свадьбы. Относительно того, почему Аншель покинул город и послал жене разводное письмо, строились самые дикие предположения. «Истина, – замечает рассказчик, подобно Эдгару По, открыто намекая на переодевание в одежду противоположного пола, – часто скрывается так: чем усердней ее ищут, тем труднее найти».

Но что же ребенок Аншель? Он-то очевидно мальчик, ведь наречение имени происходит на церемонии обрезания. Этот мальчик, дополнение и замещение, заменяет и в то же время не заменяет отсутствующего Аншеля, существовавшего только благодаря тому, что им была Ентл. Трансвестит снова ускользает и возвращается – впечатляюще и необъяснимо – в обличье «любимого мальчика». В какой связи друг с другом находятся этот мальчик и трансвестит?

Назовем его подменышем^[17].

Еврей, женщина, гомосексуал

Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, не сотворивший меня женщиной.

Ортодоксальный еврейский молитвенник. Утренние благословения⁴

Немецкий актер Курт Буа^[18], наверное, лучше всего известный по роли карманника в «Касабланке», появляется в фильме 1927 года Der Fuerst von Pappenheim в роли водевильного актера, играющего в шоу трансвеститов. В фильме персонаж Буа соглашается на свидание с богачом (Ханс Юнкерман), не знающим, что он тоже мужчина. Легко предсказать, что это приводит к комическим результатам: классическая история о переодевании в одежду противоположного пола и открытиях, сделанных по внимательном рассмотрении. Было одно осложняющее обстоятельство – но не в фильме как таковом, а в событиях, последовавших за его выходом. Буа был евреем. Когда при нацистах он покинул Германию, те использовали фрагменты из этого фильма в качестве «доказательства», что мужчины-евреи «двигаются жеманно и одеваются в женскую одежду» [Dickens, p. 65].

Исторически евреи в Европе – как мужчины, так и женщины – долго были объектом ограничительных законов, ставивших их в положение изгоев. В Венеции, например, по закону 1430 года они должны были нашивать на грудь желтый кружок из веревки минимум в дюйм толщиной, в Пизе столетием раньше требовался овал из красной материи, а в Риме закон требовал от мужчин носить красные табарды, от женщин – красные верхние юбки [Hughes, p. 17–18]. На протяжении всей эпохи Возрождения итальянские города-государства требовали от евреев ношения красных или желтых отличительных знаков, предвосхитивших зловещую желтую звезду Давида, введенную нацистскими законами. Другие отличительные знаки, особенно серьги, традиционно носили как евреи, так и проститутки, так что воображаемая «связь между евреями и проститутками» устанавливалась предписаниями носить определенную одежду, а также социально-политической риторикой «загрязнения» [Ibid., p. 37]. Путем целенаправленной кампании унижения и маркировки отличительными знаками проститутки и еврейские ростовщики – и те и другие считались отчасти необходимыми для существования государства – слились в единую группу: «Продажные женщины и евреи стали единой ограничиваемой категорией» [Ibid., p. 47].

Но дело тут не только в одежде: представление о еврейском мужчине как о «феминизированном» и «дегенерате», обоснованное якобы с «научных» и «теоретических» позиций, имеет длинную и некрасивую историю в европейской культуре. «Пол и характер» Отто Вейнингера – вероятно, самая влиятельная псевдонаучная книга XIX века по этой теме – была издана после самоубийства автора, тоже еврея, в 1903 году. Вейнингер поставил себе задачу доказать, что все евреи, по существу, женщины. «Как может человек ощутить потребность в бессмертии души, раз у него ее нет! Еврею, как и женщине, чужда потребность в бессмертии», – пишет Вейнингер. «Как нет в действительности “достоинства женщин”, так и немыслимо представление о еврейском “gentleman”», – замечает Вейнингер. «Евреи и женщины лишены юмора, но склонны к издевательству». «Еврейство проникнуто <…> женственностью», – провозглашает он. И далее: «Еврей чужд идее государственности не со вчерашнего дня. Этим качеством он отличается еще издавна. Но отсюдамы уже можем заключить, что у еврея, как и у женщины, личность совершенно отсутствует. Как женщины, евреи склонны держаться вместе» [Weininger, p. 306, 307–308, 314, 319].

Прежде чем отмахнуться от этого как социальной психологии, сконструированной безумцем-одиночкой, представляющей интерес лишь для фанатиков и моральных уродов, следует вспомнить, что в момент выхода в свет книга Вейнингера произвела впечатление на еврея Фрейда и феминистку Шарлотту Перкинс Гилман как серьезный вклад в попытки понять психологию человека [Gilman, 1985, p. 33–35; Perkins Gilman, p. 414]. Можно даже предположить, почему так произошло. Автор комплиментарно отзывается о Фрейде и Брейере, обсуждая женскую истерию [Weininger, p. 267–277], а его объяснение того, что именно он понимает под еврейством («Не нацию и не расу, не вероисповедание и не писаный завет <…>. Я имею в виду человека вообще, поскольку он причастен к платоновской идее еврейства» [Ibid., p. 306]), – созвучно противоречивому кредо самого Фрейда, изложенному им в предисловии к переводу на иврит «Тотема и табу», где он определяет себя как «автора, который чужд языку Священного Писания, полностью утратил связь с религией отцов, как и с любой другой религией, и в силу этого не может разделять националистические идеалы, но никогда не отрекался от своего народа, ощущает себя по сути своей евреем и не намерен изменять эту свою природу» [The Standard Edition…, vol. 13, p. xv].

Шарко, парижский врач и теоретик истерии, в честь которого Фрейд назвал своего старшего сына, привлек внимание к «особенно выраженной предрасположенности еврейской расы к истерии»⁵ [Gilman, 1989, p. 265] и другим душевным расстройствам, что он относил на счет близкородственных браков. Шарко выделил и систематизировал характерные для истерии гримасы и жесты, напоминающие то ли исполнение некоего ритуала, то ли танец, которым опять-таки можно уподобить жестикуляцию еврея [Mosse, p. 135, 142]. Эта коллекция воплощала то, чем Фрейд ни в коем случае не хотел бы быть: он желал быть похожим на французского врача, которым так восхищался, а не на его пациентов, будь они евреями или женщинами.

Что касается Гилман, то она могла обнаружить в труде Вейнингера целую главу, посвященную «эмансипированным женщинам», где среди прочих упоминаются Сафо, Жорж Санд, мадам де Сталь, Джордж Элиот^[19] и Роза Бонёр – как те, кто оказался способен вырваться за рамки своего прискорбного женского состояния. «Настоящая потребность в эмансипации и истинная к ней способность предполагают в женщине мужественность, – писал Вейнингер. – Склонность к лесбийской любви в женщине есть следствие ее мужественности и предполагает более высокую степень развития». Пусть массовые движения за эмансипацию обречены на забвение, но во власти отдельных женщин уподобиться мужчинам.

«Мужественность», а не гендер интересует Вейнингера в первую очередь. Подобно Вильгельму Флиссу, другу Фрейда, он верил в периодичность и отмечал, что в XIX и XX веках, как и (по его мнению) в X, XV и XVI, «больше, чем обычно, рождается мужественных женщин, <что> требует дополнения с другой стороны, т. е. что в эту же эпоху появляется на свет больше женственных мужчин». «Невероятное увеличение фатовства и гомосексуальности» служит знаком «большей женственности нашей эры» [Weininger, p. 73]; другим важным признаком того же служит представление о «еврее как женщине».

Далее: то, как евреи-мужчины якобы разговаривали – срывающимся голосом и нараспев, – служило их отличительным признаком и наводило на мысль о сходстве с женственными мужчинами или кастратами. Срывающийся голос еврея, как и его «мягкость и слабость форм», «женственность» и «ориентализм» Вальтер Ратенау связывал с близкородственными браками и изоляцией: «Посреди немецкой жизни странная, отдельная раса <…>, азиатская орда»⁶. (Ратенау, еще один немецкий еврей, подобно Вейнингеру пытавшийся обосновать свою собственную инаковость внутри еврейства, впоследствии стал министром иностранных дел Веймарской республики, сменив, таким образом, статус с «чуждого» еврея-аутсайдера на полного и абсолютного инсайдера.) «Ломка голоса свидетельствовала о превращении мальчика в мужчину; отсутствие таковой означало срывающийся голос, указывающий, что такой мужчина не способен ни к чему, кроме “извращенной” сексуальной идентичности» [Gilman, 1989, p. 266–267].

В самом деле, эта еврейская особенность голоса была, согласно принятой в XIX веке типологии, также и «клеймом» гомосексуалов, так что этот надуманный симптом дополнительно «доказывал» связь между еврейством и «извращением». Подобно тому как участники маскарадов в Англии XVIII века специально говорили высоким голосом, скрывая свой пол и «добиваясь комического эффекта путем подражания кастрату» [Castle, p. 35–36], этот акустический маркер стал пониматься как признак испорченности и одновременно инфантилизма и содомии. Таким образом, голос сам по себе превратился в указание на отсутствие мужественности, в подобие «звуковой одежды», связывавшей еврея и женщину, еврея и кастрата, еврея и вырожденца-гомосексуала.

Марсель Пруст, гомосексуал и наполовину еврей, открыто проводил параллели между этими двумя состояниями, каждое из которых – еврейство и гомосексуальность – представляли собой в его глазах «неизлечимую болезнь» [Proust, p. 639]. Гомосексуалов, как и евреев, их враги изображали как отдельную расу, представители которой узнавали друг друга инстинктивно. Персонаж Пруста Шарль Сван – еврей, влюбленный в куртизанку; другой его персонаж, гомосексуал барон де Шарлю – сплетник, эстет, женственный денди и сноб. Пруст сам служил примером привычки гонимых становиться на сторону гонителей, изображая гомосексуальных персонажей женственными дегенератами. В то же время он дрался на дуэли с другим гомосексуалом, поставившим под сомнение мужественность самого Пруста.

Каким образом подобная феминизация еврейского мужчины – голос, экстравагантная жестикуляция, маленькие руки, «ориентальность» – проявляется в лексиконе трансвестизма? В частности, путем пересечения образа денди и эстета – у Пруста; в романе «Ночной лес» (барон Феликс Фолькбайн – «все еще раздраженный, все еще носящий свою визитку», передвигающийся «в состоянии тихой истерики среди распадающейся парчи и кружев музея Карнавале»), в «Колодце одиночества» Рэдклифф Холл (художник Адольф Бланк, гомосексуал и «кроткий ученый еврей», зарабатывавший на жизнь тем, что придумывал фасоны балетных костюмов и женских платьев) – с образом хасида [Proust; Barnes; Hall].

Традиционное длинное одеяние («жидовский кафтан» Шейлока), нестриженые волосы, оживленная жестикуляция (и энергичные, экстатические танцы) хасидов – все это может быть подано как женоподобное или «женственное», равно как просто иностранное или чуждое. Адольф Гитлер в Mein Kampf («Моя борьба») эмоционально описывает встречу с призраком еврейства на улицах Вены – того самого города, где Фрейд пытался стереть видимые знаки «еврейской женственности»: «Проходя однажды по Внутреннему городу [центральный район Вены], я внезапно наткнулся на фигуру в черном кафтане с черными локонами. Первой моей мыслью было: это еврей?» [Hitler, p. 56] И чем больше он «вглядывался во все его черты, тем больше прежний вопрос принимал в моем мозгу другую формулировку: это немец?» «Неопрятность костюма и малогероическая внешность» евреев, «этих господ в длинных кафтанах», убеждают Гитлера в том, что он встретился лицом к лицу с инаковостью, с «не-я», (то есть с «я», которого он боится). Размышляя над «деятельностью еврейства в прессе, в искусстве, в литературе, в театре», он приходит к выводу, что евреи «избраны» только для того, чтобы распространять «литературную пачкотню, художественный мусор и театральные глупости». Главка, которую он посвящает радикальной перемене своих взглядов, так и называется – «Превращение в антисемита».

Как мы видели, «Ентл» – как фильм Стрейзанд, так и рассказ Зингера – изображает эту скрытую суть еврея как «всегда и уже» женщины в совершенно ином ключе, диаметрально противоположном злобным нападкам антисемитов. В то же время секрет подлинного гендера Аншеля – открытый и читателям, и зрителям – предлагает нам историю о «мужественности» изучения Торы и учености вообще, допускающую двоякое толкование. В еврейской традиции для мужчины нет более высокого призвания; в качестве примера можно привести напряженность между персонажами фильма 1975 года «Хестер-стрит» (Hester Street): ассимилированным супругом главной героини, стремящимся к успеху в бизнесе, и уходящим на покой ученым-талмудистом, за которого она в конечном счете выходит замуж. Кто здесь «настоящий мужчина»? А если говорить о Ентл, то о чем эта история на самом деле? О женщине, которая должна стать мужчиной, чтобы изучать Тору, или об ученом-талмудисте, оказавшемся женщиной? Когда Макс Нордау в своей речи на Втором сионистском конгрессе в Базеле в 1898 году призвал создать «еврейство с сильными мускулами», а не «еврейство кофеен» [Nordau, p. 379–381; Mosse, p. 42; Gilman, 1989, p. 267], он реагировал, в частности, на этот болезненный раскол внутри еврейской идентичности, а также на расистский культ «мужественности», процветавший в то время в Германии.

Один из вариантов «мужественности» в еврейском понимании требовал жизни, посвященной учению; второй – признавал важность воинских ценностей и физического совершенства. В этом стереотипы «гомосексуальности» и еврейской мужской идентичности тоже пересекаются, поскольку «гомосексуал» должен быть либо сверхмужественным и потому искать общества только мужчин (а не загрязняющего и «расслабляющего» общества женщин), либо дегенеративным «эстетом», стирающим границы между мужским и женским, – таковы представители «промежуточного пола» Карпентера и «уранисты» Саймондса и других. Так, популярный английский писатель Гектор Хью Манро, более известный как Саки, – сам гомосексуал – разделял господствовавшие предрассудки относительно евреев и женственных мужчин и с энтузиазмом рассуждал о мужской дружбе на войне; он завербовался в британскую армию во время Первой мировой войны, несмотря на то что ему уже было сорок лет, и был убит на фронте [Langguth, p. 83, 258; Mosse, p. 121]. В то же время немецкий еврей Бенедикт Фридлендер выступал против евреев и в защиту гомосексуалов, утверждая, что именно евреи лживо отрицают мужественность последних, дабы тем самым опорочить мужество арийцев⁷ [Mosse, p. 41].

Враждебность Фридлендера по крайней мере отчасти представляла собой реакцию на последователей Магнуса Хиршфельда, борца за права гомосексуалов, который тоже был евреем. Тем не менее стратегия противопоставления одного меньшинства другому, даже (или в особенности) когда противопоставляющий сам считается представителем обоих меньшинств, – давно известный инструмент самооправдания. «Самоненависть», чувство, слишком легко приписываемое как гомосексуалам, так и евреям, часто называют скрытой мотивацией авторов вроде Фридлендера, Ратенау и в особенности Вейнингера, самоубийство которого воспринимается как доказательство внутренней борьбы. Вне зависимости от того, насколько психологически правдиво это утверждение, желание превратиться из аутсайдера в инсайдера, разрешить категориальные кризисы путем перенесения вины на меньшинство, от которого можно дистанцироваться, выбрало чрезвычайно эффективный путь – объявить еврея «женщиной», в противоположность «мужественному» арийцу и столь же «мужественному» гомосексуалу.

Евреи были объявлены «странными», «восточными», «преимущественно женственными» [Strauss, p. 71], превратившимися – в силу социального угнетения или биологической наследственности – «не более чем в вырождающихся, мастурбирующих женщин» [Gilman, 1989, p. 267]. Это обвинение было общим местом в начале XX века, против него возражали Фрейд и другие, подчеркивая общие свойства всего человеческого рода в противовес свойствам конкретной расы. Как я уже отмечала в другом месте, «еврей» и «женщина» представляют собой основные категории инаковости для Фрейда, относительно которых он определяет себя [Garber, 1987, p. 75–86]. Желание избежать попадания в категорию «женственный еврей» и соответствующего унижения служит для Фрейда одним из факторов, определяющих его типологию сексуальности и стремление к универсальному.

Например, как замечает Сандер Гилман, в ранней Церкви кто-то заявил, что у мужчин-евреев бывают месячные; Фрейд и его друг Вильгельм Флисс ввели теоретическое понятие периодичности, присущее не только женщинам, но и мужчинам, независимо от национальности. Флисс на короткое время прославился как автор теории о связи носа с сексуальным неврозом; «подозрительная форма носа» считалась (по крайней мере Флиссом) результатом мастурбации, и он часто производил операции на носах пациентов, чтобы избавить тех от невротических симптомов [The Complete Letters…, p. 45–51, 113–118]. Можно с уверенностью говорить, что неслучайно нос считался явственным признаком еврейства, особенно для мужчин. Более того, самым очевидным свидетельством «феминизации» евреев считалась ритуальная практика обрезания, самым непосредственным и видимым образом представлявшая угрозу «мужественности». Как указывает Гилман, «во взглядах XIX века религиозная процедура обрезания связывалась с процедурой кастрации, феминизации еврея в тот самый момент, когда он становится евреем» [Gilman, 1989, p. 265]. Сосредоточенность Флисса на хирургии носа – и решительное одобрение ее Фрейдом – может быть понята как замещение в направлении снизу вверх, а кроме того, замещение специфически еврейского относящимся к медицине в целом. Самыми трудными случаями для Флисса были обращения женщин, жаловавшихся, что их носы вызывают у них невротические симптомы, – что свидетельствует о том, насколько далеко может зайти механизм замещения, чтобы отдалить врача, мужчину-еврея, от призрака еврейской эффеминации и неотступного страха быть приписанным к категории «еврей как женщина».

Стэнли Кэвелл обнаруживает тень этого страха в «Венецианском купце», предполагая, что Шейлок, требуя в уплату «фунт вашего прекраснейшего мяса», предполагает «сделать то же самое, что, по представлению некоторых, делает обрезание, т. е. кастрировать» [Cavell, p. 480] и таким образом оставить на теле должника такой же след, который маркирует и его собственную инаковость. Действительно, стоило ожидать, что трактовки образа Шейлока могли использовать этот переход между «евреем» и «женщиной», от «жидовского кафтана» до постоянных насмешек над его сомнительной мужественностью – Шейлок лишился^[20] своей дочери, своих дукатов и «камней, двух бесценнейших брильянтов», которые забрала Джессика, чтобы стать за его счет, согласно его неосторожно брошенной фразе, фаллической женщиной: «Она украла камни и дукаты!» (Здесь небезынтересно будет отметить, что именно еврейская женщина оскопляет своего отца; как и Белла Коэн у Джеймса Джойса, и стереотипная «еврейская американская принцесса» у еврейских писателей-мачо типа Рота и Майлера, воображаемая еврейская женщина пересекает границу и вторгается в пространство «маскулинности», сомнительной в силу амбивалентного статуса еврейского мужчины в культуре.)

Сценический костюм еврея – накладной нос, парик и похожий на женское платье «кафтан» (кстати, у Шекспира такую одежду носит всего один персонаж, за исключением Шейлока, – Калибан) – содержит множество «отделяемых частей», среди которых и обрезанный пенис – важнейший, хоть и невидимый признак еврея, причина беспокойства и потому постоянных насмешек. Фиксация на носе гораздо более открыто обыгрывается в «Мальтийском еврее» Кристофера Марлоу, чем в «Купце» Шекспира, поскольку мальтийский еврей Варавва держит при себе слугу-турка, гордящегося длиной своего носа и уверенного, что это понравится его хозяину.

Вопросу о парике вообще отводится удивительно много места в истории постановок «Купца»: носил ли Бёрбедж рыжий парик – и длинный накладной нос – во время первой постановки пьесы шекспировской труппой? Почему Эдмунд Кин был первым, кто надел черный парик, после того как многие его предшественники – вероятно, следуя традиционной иконографии Иуды Искариота – выходили на сцену в рыжих? (Потому что он был беден и в его реквизите были только черный и седой парики, гласит традиционный ответ⁸ [Shakespeare, p. 383].)

Парик, который в других контекстах мог бы служить признаком переодевания из мужчины в женщину, здесь соединяется с еврейством. Соединяется, но одновременно и отсоединяется, ибо парик по самой сути своей – отделяемая вещь, еще одно свидетельство переноса вверх страха потери. В некотором смысле парик Шейлока может быть уподоблен бородам святых женщин-трансвеститов: и тот и другие одновременно излишни и необходимы, они определяют и ставят под вопрос гендерную, церковную, религиозную идентичности.

Более того, стоит отметить, что в ортодоксальной иудейской традиции женщины, а не мужчины носят парики после замужества: парик, как вуаль, скрывает подлинную внешность женщины и демонстрирует ее скромность и приверженность домашнему очагу. Ортодоксальная еврейка в Восточной Европе после свадьбы срезала волосы, чтобы перестать быть привлекательной для мужчин (кроме своего мужа). Поверх остриженных волос она носила парик, называемый шейтл, – его можно было увидеть на женщинах-иммигрантках в Нижнем Ист-Сайде в Нью-Йорке начала двадцатого столетия. Шейтл и внешне выглядел как парик, это было частью его предназначения, ибо привлекательная и обманчиво натуральная прическа лишала бы эту традицию смысла.

Таким образом, повышенное внимание к парику Шейлока со стороны историков театра и со стороны самих актеров в XIX веке может отражать перенос стереотипа еврейской женщины – по крайней мере «ориентального» или восточноевропейского типа, абсолютно чуждого для глаз жителей Западной Европы, – на униженного еврейского мужчину, вновь кодируемого как «женщина» через повышенное внимание к типу и цвету его парика.

Театральная история говорит нам, что хотя трактовка образа Шейлока варьировалась от комической до трагической, тон постановки – от расистского до сочувственного, а во внешнем виде использовались и рыжий парик, и черная и седая борода, но попыток открыто «феминизировать» шекспировского еврея не предпринималось; стремясь к «аутентичности», актеры лишь стандартно передергивали плечами и шепелявили. Постановки XX века, как правило, старались беречь достоинство Шейлока; Оливье играл Шейлока так, словно тот был сам Дизраэли, – в сюртуке и цилиндре. В свете связи, существующей между переодевающейся в одежду противоположного пола женщиной и евреем, мне представляется значительным тот факт, что оба важнейших исполнителя роли Шейлока последнего времени – Энтони Шер и Дастин Хоффман – пользовались успехом в роли трансвеститов: Хоффман – как Дороти Майклз в «Тутси», а Шер – как транссексуал в фильме 1985 года «Шейди».

Кроме того, в XIX и начале XX века существовала мода на Шейлока в женском обличье, то есть на исполнение этой роли актрисой-женщиной. Так, в 1820-х годах в Англии и в Америке пользовалась популярностью Клара Фишер в роли Шейлока. Знаменитая американская актриса Шарлотта Кушман, игравшая Порцию при Шейлоке в исполнении Уильяма Макриди и Эдвина Бута, снискала большой успех в роли еврея в 1860-х годах. Как в других мужских шекспировских ролях Кушман – например, Ромео, Гамлета, Яго, – ее актерская игра в данном случае высоко оценивалась сама по себе, а не просто возбуждала интерес как диковинное явление. Кажется, то же самое справедливо в отношении Шейлока в исполнении Кэтрин Макриди, жены знаменитого актера.

Однако через несколько лет тон по крайней мере некоторых критиков, писавших о женщине в роли Шейлока, сменился на недоуменный. Когда Люсиль Ла Верн появилась в этой роли в 1929 году в Лондоне, критик London Times заметил, что «этот Шейлок оставил Риальто, но не контральто»⁹. Этот бездумный отказ в праве на существование Шейлока-женщины среди менял звучит как ирония и даже попытка оправдания, если вспомнить, что вынесен он был как раз накануне краха фондового рынка в Соединенных Штатах.

В середине XIX века Шейлока играли даже девочки: Джин М. Дэвенпорт, Лора Гордон Бун (вместе со своей сестрой Анной Изабеллой в роли Порции) и вундеркинды Кейт и Эллен Бейтман; в свои четыре года Кейт играла роль Шейлока, а ее шестилетняя сестра – Порцию на сценах лучших театров и концертных залов. В XIX веке игра обеих актрис, исполнявших в том числе мужские роли, нравилась публике, поэтому их Шейлок не выглядел так аномально, как могло бы показаться на первый взгляд (Эллен Бейтман, например, играла также Ричарда III и леди Макбет), но это явление стоит упоминания в любом случае.

Тема кастрации, ясно различимая под поверхностью пьесы, вызвала к жизни по крайней мере одну постановку «Купца», включавшую переодевание в одежду противоположного пола. Я говорю о шоу 1915 года «Самый жирный телец» (The Fattest Calf), поставленном силами чисто мужской гарвардской труппы Hasty Pudding Theatricals. В нем целостность нарочно увеличенной и подвергающейся тщательному обмеру голени Антонио обеспечивается, вопреки козням Шейлока, дважды трансвеститкой Порцией, студентом-мужчиной, играющим женщину, играющую мужчину.

Именно этот механизм замещения, между прочим, придает такую силу переодеванию Леопольда Блума в 15-й главе романа Джойса «Улисс». Сандра Гилберт и Сьюзен Губар, обсуждая Блума в этой главе, где он отправляется в квартал красных фонарей, ни разу не упоминают его еврейство; для них воображаемый образ Блума в корсете, нижних юбках и платьях с бахромой указывает на то, что «стать женщиной или подобным женщине означает буквально быть пониженным в статусе, потерять место в предначертанной свыше иерархии, место, которое патриархальная культура связывает с гендером» [Gilbert, Gubar, p. 333–334].

И тем не менее важнейшие места в этой фантасмагорической главе «Улисса» указывают на связь между еврейством Блума и его ролью как «нового женственного мужчины»¹⁰ [Joyce, p. 493]. «Доктор Мэйлахи Маллиган, специалист по вопросам пола», диагностирует у Блума «бисексуальную аномалию» и «наследственную эпилепсию, развившуюся в результате необузданных половых излишеств», находит у него «явные симптомы хронического эксгибиционизма» и «преждевременное облысение по причине мастурбации» – иными словами, многие «симптомы» предполагаемого еврейского вырождения. В следующем эпизоде он становится не только женщиной, но и матерью, производящей на свет «восемь желтых и белых мальчиков», которым «тут же вверяют высокие и ответственные посты в разных странах», и Блума спрашивают, кто он – «Машиах бен Йосеф или бен Давид».

Сцена доминирования с Беллой (Белло) Коэн, где Блум обращается в «субретку», одетую в кружева, воздушные наряды и корсеты, точно так же полна антисемитских стереотипов. У самой Беллы, «тучной хозяйки заведения»^[21], «заметно пробиваются усики» и «оливковое, немного вспотевшее лицо с крупными чертами, с мясистым носом, ноздри тронуты оранжевым» – все это преувеличенные характерные черты еврейки. Когда она превращается в Белло, ее описание – «с короткой стрижкой, багровым вторым подбородком и пышными усами подковой вокруг бритого рта», «в гамашах горца, зеленом камзоле с серебряными пуговицами, свободного покроя рубашке и тирольской шляпе с пером куропатки» – представляет собой не столько портрет мужчины, хотя используются грамматические формы мужского рода, сколько карикатуру на мужеподобную лесбиянку.

А сам Блум, «очаровательная субретка с горчичными волосами и размалеванными щеками, с крупными мужскими руками и носом, с плотоядным ртом», – его опять выдают нос и еще непрерывно жестикулирующие руки. Именно с дрожащими лицом и руками он произносит свою исповедь: «Это из-за Джеральда я так пристрастился к корсетам, еще в школе, когда играл женскую роль в пьесе “Наоборот”. Это все милый Джеральд. У него это началось с того, что его страшно привлекал корсет старшей сестры. А теперь душка Джеральд румянится и подводит веки золотой краской».

Белло шарит у Блума под юбками, сравнивает его пенис с «орудием» Бойлана, размером «что надо», и предлагает ему усвоить стиль поведения женственного трансвестита: «Легкая, смело укороченная юбочка, приподнятая до колен, чтоб показать белые панталончики, это могучее оружие. <…> Обучись плавной семенящей походке на четырехдюймовых каблуках а-ля Луи Кэнз, усвой греческую осанку, круп выпячен, бедра колышутся маняще, коленки скромненько вместе, целуются <…>. Потворствуй их содомским порокам… На что ты еще годишься, импотент?» А Блум, «сунув в рот палец», осуществляет чувственный акт сосания, который Фрейд, следуя мнению венгерского педиатра Линднера, интерпретировал как патологический, мастурбирующий и аутоэротичный «образ женщины как ребенка» [Lindner; The Standard Edition…, vol. 7, p. 179–185; Gilman, 1989, p. 265].

Другими словами, трансформация Леопольда Блума в «женщину» и, более того, в патологическую, инфантильную и извращенную фигуру «псевдоженщины», способной на «содомский грех», не является знаком того, что он стал «новым женственным мужчиной, тайная мужественность которого может соблазнять и подчинять непокорных новых женщин», как говорят Гилберт и Губар [Gilbert, Gubar, p. 366], а скорее служит проявлением взаимосвязи категорий еврея, гомосексуала и «женщины» в культуре конца XIX – начала XX века.

Эти примеры перехода гендерной границы сосредоточены на феминизации еврейского мужчины: распространенный, даже навязчивый спутник антисемитской мысли, она сопряжена также с жестом отчуждения («это не я», «это не-я»), примером которого может служить «узнавание» еврея в «Моей борьбе», определяющее его как зловещего (unheimlich), сверхъестественного и вечно возвращающегося – иными словами, как самого Вечного Жида. Я хотела бы завершить этот раздел, коротко рассмотрев пару примеров антисемитской гендерной критики, использующих несколько иной подход, а затем взглянуть на театральную стратегию, меняющую трактовку образа еврея-трансвестита.

Главный герой рассказа Жан-Поля Сартра «Детство хозяина» – мальчик, неуверенный в своей гендерной роли и предающийся фантазиям о своей матери в образе мужчины. «А что будет, если снять с мамы платье, она наденет папины брюки? Неужели у нее сразу вырастут черные усы?» [Sartre, p. 86] Как отмечает Элис Каплан, «к 1939 году усы – однозначный культурный маркер Гитлера» и «сложный идеологический символ» внутри произведения, поскольку Люсьен проецирует усы на лицо матери и таким образом на лицо родины-матери Франции. Объектом фиксации для Люсьена служат не только усы – рассказ заканчивается тем, как он смотрит в зеркало и решает отрастить свои, – но и антисемитизм. Прочитав роман Les Déracinés («Изгнанники») Мориса Барреса, он определяет свою идентичность, исключая евреев как «нефранцузов». Его ранний опыт столкновения с гомосексуальностью усиливает решимость обрести «мужественность». Подруги матери обращались с ним как с девочкой, и в результате он создает собственный образ мужественности через воображаемый образ матери-француженки как фаллической женщины, противопоставленный евреям – и еврею в себе (гомосексуалу, «маленькой девочке», ребенку). «Только антисемитизм, – метко замечает Каплан, – оказывается способен дать ему дар мужественности, которого он взыскует с первых строк рассказа» [Kaplan, p. 18].

Мой второй пример взят из фильма «Кабаре», рисующего жизнь в декадентских кругах Берлина, где – как мы уже заметили – трансвестизм играл важную роль. «Женщины» (Эльке, Инге), которых главный герой встречает в мужском туалете и ночном клубе, не еврейки, насколько нам известно: нам говорят, что это мужчины-немцы, дрэг-квины. Но в эстрадном номере, исполняемом Джоэлом Греем, демоническим конферансье, указание на еврейство все же присутствует, пусть и умело скрытое в непристойной последней строчке песенки, кажущейся на первый взгляд абсолютно проходной и бессодержательной. Он обращается к самке гориллы в розовом платьице, причем рефреном служит фраза «Если бы вы посмотрели на нее моими глазами…». Песня очевидно должна выглядеть жалобой злосчастного влюбленного на жестокость окружающего мира, не желающего признать высокие достоинства его предмета. Все это время горилла виснет у него на руке, хлопает ресницами и вообще делает из себя посмешище. Так продолжается до конца песни, когда за рефреном «Если бы вы посмотрели на нее моими глазами…» следует дополнение заговорщицким шепотом: «…она бы совсем не выглядела еврейкой».

Оркестр играет туш, словно подчеркивая сказанное; трудно придумать более сильный контраст с ранимой и прекрасной главной героиней, действительно еврейкой. Представляя ее на сцене в виде человекообразной обезьяны, автор создает образ еврейки как темной, звероподобной, волосатой и безмозглой. Женственный конферансье с накрашенными губами и своим хором мужчин, переодетых женщинами, узурпирует и объединяет все «мужское» и «женское» на сцене, оставляя еврею только место гориллы в балетной пачке.

В качестве финальной ремарки можно упомянуть антисемитский водевильный номер в фильме Джозефа Лоузи 1976 года Monsieur Klein («Месье Кляйн») о нацизме и идентичности в оккупированной Франции. Номер отсылает нас к печально известному нацистскому антисемитскому фильму «Еврей Зюсс». В номере карикатурный еврей крадет драгоценности у уличной певицы, а зрительный зал ревет от удовлетворения. Певицу играет переодетый мужчина, «одетый и загримированный в стиле темного экспрессионизма» [Avisar, p. 170]. Как и Джоэл Грей со своей водевильной труппой в «Кабаре», здесь переодетый женщиной мужчина сам становится привилегированной категорией, олицетворением декаданса определенного рода и гибридности, отторгая в то же время еврея как чуждого экономике этой эстетики. Переодевание в женщину, будучи с одной стороны признаком декаданса, оказывается также прерогативой силы и власти. Евреям можно приписывать женственность, но это совсем не то же самое, что играть роль женщины по собственному выбору.

Несколькими годами позже комики Борщового пояса вроде Милтона Берла, часто прибегавшего к переодеванию в женское платье, продолжали воспринимать кроссдрессинг как инструмент успеха. Тем самым они возвращались, пусть и бессознательно, к «феминизации» еврейского мужчины, о которой мы столько говорили выше, и выбирали гендерную пародию в качестве удачной стратегии. Ведь Берл, еврейский комик, получивший прозвище «Мистер Телевидение» из-за популярности его труппы Texaco Star Theater, впервые появившейся на NBC в 1948 году, в некотором смысле был самым популярным телевизионным эстрадным персонажем послевоенной эпохи. «Это был мужчина, не боявшийся платья, – писала The New York Times, вспоминая его с благосклонностью, – и четыре года субботний вечер безраздельно принадлежал ему» [Gerard, p. 15].

Библиография

Avisar, Ilan. Screening the Holocaust. Bloomington: Indiana University Press, 1988.

Barnes, Djuna. Nightwood. New York: New Directions, 1937.

Bell-Metereau, Rebecca. Hollywood Androgyny. New York: Columbia University Press, 1985.

Brady, James. In Step with: Amy Irving // Parade Magazine. 1988. October 30.

Castle, Terry. Masquerade and Civilization: The Carnivalesque in Eighteenth-Century English Culture and Fiction. Stanford: Stanford University Press, 1986.

Cavell, Stanley. The Claim of Reason. New York: Oxford University Press, 1979.

Considine, Shaun. Barbra Streisand: The Woman, the Myth, the Music. London: Century, 1985.

Denby, David. Educating Barbra // New York. 1983. November 28.

Dickens, Homer. What a Drag: Men as Women and Women as Men in the Movies. New York: Quill, 1984.

Garber, Marjorie. Freud’s Choice: «The Theme of the Three Caskets» // Shakespeare’s Ghost Writers. London: Routledge, 1987. P. 75–86.

Garber, Marjorie. Vested Interests: Cross-Dressing and Cultural Anxiety. New York: Routledge, 1992.

Gerard, Jeremy. Milton Berle Browses at Home and the TV Audience Gets a Treat // The New York Times. 1990. December 11.

Gilbert, Sandra; Gubar, Susan. No Man’s Land. Vol. 2: Sexchanges. New Haven: Yale University Press, 1989.

Gilman, Sander L. Difference and Pathology. Ithaca: Cornell University Press, 1985.

Gilman, Sander L. Sexuality: An Illustrated History. New York: John Wiley and Sons, 1989.

Hall, Radclyffe. The Well of Loneliness. New York: Avon, 1981.

Hitler, Adolf. Mein Kampf / trans. by Ralph Manheim. Boston: Houghton Mifflin, 1971.

Hughes, Diane Owen. Distinguishing Signs: Ear-Rings, Jews and Franciscan Rhetoric in the Italian Renaissance City // Past and Present. 1986. № 112 (August).

Joyce, James. Ulysses. New York: Random House, 1961.

Kael, Pauline. The Perfectionalist // New Yorker. 1983. November 28.

Kaplan, Alice Yeager. Reproductions of Banality. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1986.

Kroll, Jack. Barbra, the Yeshiva Boy // Newsweek. 1983. November 28.

Langguth, A. J. Saki: A Life of Hector Hugh Munroe. New York: Simon and Schuster, 1981.

Leexow, Karl Franz von. Armee und die Homosexualität. Leipzig, 1908.

Lelyveld, Toby. Shylock on the Stage. Cleveland: Western Reserve University, 1960.

Lindner, S. Das Saugen an den Fingern, Lippen etc. bei den Kindern (Ludeln.) // Jahrbuch fur Kinderheilkunde und physische Erziehung. 1879. № 14.

Mosse, George L. Nationalism and Sexuality: Middle-Class Morality and Sexual Norms in Modern Europe. Madison: University of Wisconsin Press, 1985.

Munk, Elie. The World of Prayer. New York: Feldheim, 1954–1963.

Nordau, Max. Zionistische Schriften. Cologne: Jüdischer Verlag, 1909.

Perkins Gilman, Charlotte. Review of Dr. Weininger’s Sex and Character // Critic. 1906. № 12.

Pilc, Alexander. Beitrag zur vergleichenden Rassen-Psychiatrie. Leipzig: Franz Deuticke, 1906.

Posner, Rafael. Jewish Liturgy. Jerusalem: Keter, 1975.

Proust, Marcel. Remembrance of Things Past / trans. by C. K. Scott Moncrieff and Terence Kilmartin. Harmondsworth: Penguin, 1986.

Rader, Dotson. The Hard Life, the Strong Loves of a Very Funny Man // Parade, Boston Globe. 1989. March 19.

Sartre, Jean-Paul. The Childhood of a Leader // The Wall (Intimacy) and Other Stories / trans. by Lloyd Alexander. New York: New Directions, 1948.

Shakespeare, William. The Merchant of Venice / ed. by Horace Howard Furness. A new variorum edition of Shakespeare (1888). New York: American Scholar, 1965.

Strauss, David Friedrich. Der alte und der neue Glaube: Ein Bekenntnis. Leipzig: G. Hirzel, 1982.

The Complete Letters of Sigmund Freud to Wilhelm Fliess, 1887–1904 / trans. and ed. by Jeffrey Moussaieff Masson. Cambridge: University Press, 1985.

The Standard Edition of the Complete Psychological Works of Sigmund Freud. 24 vols. / ed. and trans. by James Strachey. London: Hogarth, 1953–1974.

Weininger, Otto. Sex and Character. London: Heinemann, 1906. [Рус. пер.: Вейнингер О. Пол и характер. Теоретическое исследование / пер. с нем. В. Лихтенштадта под ред. и с предисл. А. Л. Волынского. СПб.: Посев, 1908.]

Башевис-Зингер, Исаак. Сборник рассказов / пер. с англ. Иерусалим: Библиотека-Алия, 1990.

Примечания

¹ Замечание Фрейда делается в контексте обсуждения страха кастрации Человека-волка и связи ее с «ритуальным обрезанием Христа и евреев вообще». Зигмунд Фрейд, «Из истории одного детского невроза»: «Одним из наиболее мучительных, но в то же время гротескных симптомов позднейшей болезни Человека-волка было его отношение ко всем портным, у которых он заказывал костюмы: он был с ними чрезмерно почтителен, делал попытки произвести на них хорошее впечатление, давая невероятные чаевые, но в то же время всегда был в ужасе от результатов их работы, независимо от того, насколько хорошо она удавалась» [The Standard Edition…, vol. 17, p. 86, 87n]. (Немецкое слово «портной», Schneider, происходит от глагола schneiden, «резать», а с приставкой, в форме beschneiden, он уже означает «делать обрезание». Следует также помнить, что именно портной отрезал волку хвост.)

² Carson. Johnny. Tonight Show. 1984. February 16.

³ The New York Times. 1984. January 29.

⁴ Это благословение из Мишны, трактат Менахот, 43б, представляет собой одно из трех древних благословений. Остальные два благодарят Бога за то, что он не создал молящегося иноверцем или рабом. Ортодоксальная еврейка, молясь, благодарит Бога за то, что «создал меня по воле Своей». Я благодарна Адаму З. Ньютону за ссылки, где можно узнать больше об этих молитвах [Posner; Munk].

⁵ Цит. по [Pilc, p. 18].

⁶ Höre, Israel // Die Zukunft. 1897. March 6. P. 454–462.

⁷ Бенедикт Фридлендер (Benedict Friedländer), Цит. по [Leexow, p. 61–63].

⁸ Цит. по рус. переводу Т. Щепкиной-Куперник.

⁹ Цит. по Literary Digest. 1929. October 26 [Lelyveld, p. 126].

¹⁰ Цит. по переводу С. Хоружего, В. Хинкиса.

¹¹ Когда Берла спросили, почему у него было так много связей вне брака, он ответил: «Может быть, мне нужно было доказывать свою мужественность внешнему миру, который всегда видел меня с мамой и в женских платьях. Они наверняка спрашивали себя: “А эта женщина здесь, случайно, не для того, чтобы прикрыть его гомосексуальность? Может быть, он гей?” Может быть, поэтому я так активно играл на этом поле» [Rader, p. 6].

Эпистемология чулана
Ив Кософски Седжвик

Ложь, ложь, достигающая совершенства, ложь о наших знакомых, о наших с ними отношениях, побудительная причина, заставившая нас действовать так-то и так-то и совершенно нами переиначенная, ложь о том, что мы собой представляем, о том, что мы любим, что мы испытываем по отношению к любящему существу… – эта ложь – одна из немногих вещей в мире, способных открыть нам вид на новое, неведомое, способных разбудить спящие в нас чувства – разбудить для созерцания Вселенной, которую мы бы так и не узнали.

Пруст. Пленница

Эпистемология чулана – отнюдь не устаревшая тема и не упраздненный режим знания. События июня 1969 года и последовавшие за ними решительно напомнили многим о том, какой потенциал, магнетизм и обещание заключает в себе добровольное признание себя геем. И тем не менее Стоунволл едва ли отменил секретность гомосексуальности. В каком-то смысле даже наоборот. Для чувствительных усиков общественного мнения свежесть каждой драмы (особенно недобровольной) разоблачения очередного гея не только не поблекла, но, наоборот, приобрела новую прелесть и остроту благодаря все более напряженной атмосфере публичного обсуждения любви, известной тем, что не смеет назвать себя. Такая устойчивая и продуктивная структура нарратива не скоро уступит контроль над важными формами социального значения. Как указывает Д. А. Миллер, секретность может играть роль «субъективной практики, в рамках которой создаются противопоставления частного и общественного, внутреннего и внешнего, субъекта и объекта, и первый член каждой из пар оберегается от любых посягательств. И явление “открытого секрета” отнюдь не уничтожает эти пары, как можно было бы подумать, но парадоксальным образом приводит к их возрождению» [Miller, Secret Subjects…, p. 207].

Даже на индивидуальном уровне крайне немногие среди даже самых открытых геев не находятся намеренно в «чулане» в отношениях с людьми, важными для них в личном, экономическом или институциональном смысле. Более того, убийственная устойчивость условностей мира, где гетеросексизм считается нормой, означает, что, подобно Венди из «Питера Пэна», такие люди обнаруживают новые стены, вырастающие вокруг них, даже когда они спят. Каждая встреча с новыми студентами, уж не говоря о новом начальнике, социальном работнике, рассматривающем заявку на кредит банковском служащем, хозяине съемной квартиры или враче, воздвигает стены новых чуланов, оптические свойства которых требуют – по крайней мере от геев – вновь собирать информацию, строить расчеты, предпринимать усилия и действия, направленные на сохранение или же раскрытие тайны. Даже открыто гомосексуальная личность ежедневно общается с собеседниками, в отношении которых не уверена^[22], знают они или не знают; при этом ей в равной степени сложно догадаться, представляется ли им важным это знание, если они знают. Точно так же – по сути – непонятно, по каким критериям человек, если он хочет получить работу, права опеки над ребенком или его посещения, страховку, защиту от насилия, от так называемой терапии, от оскорбительной дотошности в рассмотрении его дел, от применения к нему искаженного стереотипа, от навязанных интерпретаций производных его тела, сознательно выбирает оставаться в чулане или возвращаться в его стены во всех или некоторых областях своей жизни. Гомосексуальный чулан является составной частью жизни не только гомосексуальных людей. Однако для многих гомосексуалов он является основной чертой их социальной жизни. Вряд ли найдется много гомосексуальных людей – сколь бы мужественны и честны они ни были, сколь бы ни могли они полагаться на поддержку своего ближайшего окружения, – в жизни которых чулан не играл бы существенной роли.

Утверждать – как я и собираюсь делать, – что эпистемология чулана сформировала облик гей-культуры и идентичности в двадцатом столетии, отнюдь не означает отрицать, что возможности для гей-личности вокруг и вовне чулана претерпели последовательные изменения. Есть опасность выдвинуть на первый план непрерывность и центральность чулана в историческом нарративе, в котором точкой опоры не является спасительное видение апокалиптического разрыва (в прошлом или в будущем). Ход мыслей, в котором отсутствует подобная утопическая структура, рискует создать привлекательный блеск собственно чулану, пусть даже и неявно; рискует представить как неизбежное и даже в некотором смысле привлекательное явление все связанное с ним психологическое насилие, вносимую им деформацию, лишение сил и возможностей, наконец, просто боль и страдания. Если этот риск хоть в какой-то степени оправдан, то отчасти благодаря тому, что не признающая утопии традиция гей-литературы, мысли и культуры оказалась столь неистощима и продуктивна для позднейших гей-мыслителей – и это в отсутствие рационализирующего или хотя бы снисходительного прочтения их политической позиции. Эпистемология чулана также послужила – оказавшись, правда, на более масштабной шкале и в менее почетной позиции – неисчерпаемо продуктивной идеей для современной западной культуры и истории в целом. И хотя это может быть вполне достаточным основанием, чтобы выбрать ее в качестве темы для рассмотрения, это ни в коем случае не должно быть причиной с пристальным вниманием рассматривать жизни тех, кто в чулане находится (пусть даже отчасти), исключать из повсеместно распространенной гетеросексистской культуры тех, кто заперся в нем, чьим нуждам саморепрезентации он служит наименее принудительным для них образом.

На этом этапе я вряд ли смогу назвать разумную альтернативу; более того, может оказаться – по причинам, которые я намерена обсуждать ниже, – что такое всех устраивающее решение вряд ли возможно. Среди методологических задач этого обсуждения – по крайней мере расширить область изысканий и несколько варьировать угол зрения.

В 1973 году в округе Монтгомери, штат Мэриленд, местный отдел народного образования перевел учителя геологии в восьмых классах по фамилии Аканфора на должность, не связанную с преподаванием, когда стало известно, что он гей. Как только тот выступил в выпусках новостей – например, на телеканале PBS и в программе 60 Minutes – и описал свою ситуацию, с ним полностью расторгли контракт. Тот обратился в суд. Федеральный окружной суд, где вначале слушалось его дело, встал на сторону отдела образования, поддержав как его действия, так и доводы. Суд также посчитал, что, обратившись в прессу, Аканфора привлек излишнее внимание к себе и своей сексуальной ориентации, тем самым нанеся ущерб образовательному процессу. Четвертый окружной апелляционный суд не согласился с его решением. С его точки зрения, публичные признания Аканфоры подпадали под защиту Первой поправки к Конституции США, гарантирующей свободу слова. Отменив решениесуда низшей инстанции, он тем не менее не разрешил Аканфоре вернуться на преподавательскую работу. Более того, Аканфоре было указано, что он не имел права подавать иск вообще, поскольку в заявлении о приеме на работу не указал, что во время учебы в колледже был активистом студенческой организации в поддержку гомосексуалов, – обстоятельство, которое, как свидетельствовала в суде администрация школы, не позволило бы ему получить должность в принципе. Таким образом, причина его увольнения была изменена: теперь речь шла не о том, что он сообщил слишком много, а о том, что сообщил недостаточно¹. Верховный суд отказался рассматривать апелляцию.

Поразительно, что в обоих судебных решениях по делу Аканфоры подчеркивалось, что гомосексуальность учителя «как таковая» не может служить приемлемым основанием для отказа ему в должности. Оба суда в своих решениях опирались на очевидную нетождественность собственно гомосексуальности Аканфоры, в части которой он мог бы рассчитывать на защиту закона и на которую вполне можно было бы закрыть глаза, и того, как неудачно он распорядился информацией о ней. Эта история лишь подчеркивает, до какой степени уязвимо положение гея-учителя, служащего мишенью противоречащих друг другу обвинений, обязанного одновременно и сообщать о своей сексуальной ориентации, и скрывать ее.

Подобная непоследовательность вообще очень характерна для попыток разграничения частного и общественного в современном правовом поле, касающемся геев. Когда Верховный суд США отказался рассматривать апелляцию по делу «Роуленд против образовательного округа Мэд-Ривер», он подтвердил решение об увольнении бисексуальной школьной методистки на основании совершенного ею каминг-аута перед несколькими сотрудниками; суд посчитал, что ее действия не подпадают под защиту Первой поправки, поскольку не являются «общественно значимым высказыванием». Разумеется, всего через полтора года, рассматривая заявление некоего Майкла Хардвика, тот же суд не согласился с его утверждением, что его личная жизнь никого не касается. Если гомосексуальность и не является предметом общественных интересов, она в то же время – и так гласит имеющее силу закона постановление Верховного суда – ни в коем случае не может рассматриваться как частное дело².

Самый очевидный вывод из этой истории судебных решений состоит в том, что она юридически закрепляет убийственную систему двойных пут, систематически дискриминирующую геев. Выдвигая противоречивые требования к их публичным высказываниям о себе, она подрывает самые основы их существования. Этот вывод, имеющий очевидные политические последствия, можно дополнить исторической гипотезой, направленной несколько в иную сторону. Я бы взяла на себя смелость утверждать, что в Европе и Соединенных Штатах с начала девятнадцатого столетия расходуется невероятно много энергии и внимания на демаркацию границ гомосексуальности в силу очевидной связи гомосексуальности и более общих границ – тайного и явного, частного и общественного, – критически важных для гендерных, сексуальных и экономических структур гетеросексистской культуры в целом, границ, чья опасная непоследовательность сконцентрировалась в некоторых понятиях из гомосексуального обихода, дискриминационных по своей природе, но живучих. «Чулан» и «каминг-аут», уже практически ставшие общеупотребительными словами, идущими в дело каждый раз, когда мы примеряем на себя определенное представление в глазах общества или пытаемся его избежать, являются самыми мрачными и притягательными из этих понятий.

Чулан – основополагающий образ для дискриминации геев в двадцатом столетии. Адвокаты, специализирующиеся на защите гражданских свобод, интерпретировали дело «Боуэрс против Хардвика» как реализацию конституционного права на неприкосновенность частной жизни, а либералы сосредоточили внимание после судебного решения на образе полицейских, вторгшихся в спальню. «Полицейских вновь пустили в спальню Майкла Хардвика», – гласил заголовок в Native³, как будто политической победой было бы выдворение полиции на улицу, где ей и место, а сексуального влечения – обратно в непроницаемое пространство спальни, где место ему. Вся эта история, помимо прочего, расширяет образ чулана и свидетельствует о его могуществе. Стойкость образа укрепляется даже тогда, когда его осмысленность ставится под сомнение, как в следующем антигомофобном отклике на дело Хардвика, адресованном читателям-геям:

Что ты можешь в одиночку? Ответ очевиден. Ты не один и не можешь позволить себе пытаться быть одному. Эта дверца чулана, никогда не бывшая слишком надежной защитой, стала еще опаснее сегодня. Ты должен выйти наружу – ради твоего собственного блага и ради блага нас всех [Bockman, p. 13].

Образ каминг-аута регулярно сопутствует образу чулана, и его на первый взгляд недвусмысленная публичность может быть противопоставлена как спасительная эпистемологическая определенность сомнительной приватности, предоставляемой чуланом. «Если каждый гей или лесбиянка совершил или совершила бы каминг-аут в своей семье, – говорится далее в той же статье, – мы могли бы привлечь на нашу сторону сто миллионов американцев. Работодатели и ближайшие друзья могли бы дать еще сто миллионов». И тем не менее отказ образовательного округа Мэд-Ривер воспринимать каминг-аут своей сотрудницы как общественно значимое высказывание отозвался множеством прохладных ответов на другие каминг-ауты: «Хорошо, но почему ты решил (решила), что я хочу об этом знать?»

Гомосексуалы-интеллектуалы XX века никогда не закрывали глаза, как мы увидим далее, на разрушительные противоречия, заключенные в дискредитированной метафоре нахождения «внутри» и «снаружи» чулана частной жизни. Но ее корни в европейской культуре, как показано в работах Фуко, настолько разветвлены, а ее связь с более общими, то есть на первый взгляд не относящимися к гомосексуальности представлениями о приватности в культуре настолько важна, всеобъемлюща и репрезентативна (как подчеркивает Фуко), что взять и просто создать альтернативную метафору никогда на самом деле не было возможно.

Недавно в передаче радиостанции National Public Radio я услышала, как кто-то назвал шестидесятые десятилетием, когда черные вышли из чулана. Сходную тематику я поднимала, когда недавно выступала под эгидой Ассоциации современного языка (MLA) и говорила, как можно «выйти из чулана», будучи женщиной с избыточным весом. Очевидное употребление здесь фразы о чулане вне гомосексуального контекста может означать, что образ чулана настолько органично вошел в дискурс разных современных проблем, что может восприниматься – или уже воспринимается – в отрыве от своей гомосексуальной истории. Но я предполагаю, что верно как раз обратное. Я думаю, что целый кластер важнейших концептов для смыслопорождения в западной культуре ХХ века в конечном итоге неразрывно связан с исторической конкретикой определения гомосоциального и гомосексуального (в первую очередь, но не обязательно у мужчин), начиная с рубежа веков⁴. Среди этих концептов, как я уже указывала, можно назвать пары «тайное / явное» и «приватное / публичное». Наряду с этими эпистемологически нагруженными парами, сосредоточенными в образах «чулана» и «каминг-аута», этот конкретный кризис определения затем отметил другие пары как основополагающие для структуры современной культуры, например «маскулинный / фемининный», «большинство / меньшинство», «невинность / инициация», «естественный / искусственный», «старый / новый», «рост / упадок», «столичный / провинциальный», «болезнь / здоровье», «подобный / иной», «искусство / китч», «познание / паранойя», «искренность / сентиментальность», «добровольность / зависимость». Кризис в паре «гомосексуальный / гетеросексуальный» оказался настолько всепроникающим, что обсуждать любые из перечисленных выше пар значений при отсутствии антигомофобного анализа означает невольно увековечивать принуждение, заключенное в каждой из них.

Для любого современного вопроса сексуальности пара «знание / невежество» значит больше, чем просто один из элементов метонимической цепи подобных бинарных оппозиций. Процесс, вначале узко ограниченный в европейской культуре, но резко расширившийся и ускорившийся с конца восемнадцатого столетия, посредством которого «знание» и «секс» стали концептуально неотделимы друг от друга (так что «знание» теперь означает в первую очередь «сексуальное знание», «невежество» – «сексуальное невежество», а любое эпистемологическое давление кажется силой, все больше насыщенной сексуальным принуждением), был описан в первом томе «Истории сексуальности» Мишеля Фуко. В определенном смысле это был процесс, затянувшийся почти до собственной остановки, снятия слоя за слоем с библейского сюжета о сотворении мира, благодаря которому мы теперь воспринимаем сексуальность как плод – очевидно, единственный, – который можно сорвать с древа познания. Познание как таковое, сексуальность как таковая и трансгрессия как таковая в западной культуре всегда были готовы к тому, чтобы быть спаянными в несгибаемое и неделимое соответствие друг другу, и период, начавшийся с эпохи романтизма, завершил этот процесс путем замечательно широкого сочетания разных языков и институций.

В некоторых текстах (например, в «Монахине» Дидро), пользовавшихся влиянием в начале указанного процесса, желание, которое представляет сексуальность как таковую, а следовательно, и сексуальное знание и знание как таковое, – это однополое желание⁵. Эта возможность тем не менее подавлялась с возрастающей энергией и, следовательно, возрастающей заметностью, по мере того как культура индивидуального на протяжении XIX века продолжала разрабатывать вариант «знания / сексуальности», все более характеризующийся своим подчеркнутым отказом признавать сексуальное влечение между женщинами и между мужчинами. Постепенно нарастающие последствия такого отказа⁶ означали, что к концу XIX века, когда всем – от королевы Виктории до Фрейда – стало очевидно, что знание означает сексуальное знание, а тайны – сексуальные тайны, развилась одна конкретная сексуальность, которая отчетливо конституировалась как тайна: идеальный объект для на тот момент ненасытно обостренной эпистемологической / сексуальной тревожности субъекта рубежа веков. Опять-таки это была длинная цепь ведущих свое происхождение из Священного Писания определений сексуальности с определенным когнитивным позиционированием (так, апостол Павел буднично и просто изменил определение содомии, назвав ее преступлением, которое не следует даже называть вслух, сделав его, таким образом, недоступным для знания), которая достигла кульминации в знаменитом высказывании лорда Альфреда Дугласа в 1894 году: «Я любовь, что не смеет назвать себя» [Douglas, p. 28]. В таких текстах, как «Билли Бадд» и «Дориан Грей», и благодаря их влиянию предмет – тематика – знания и невежества как таковых, невинности и инициации, скрытности и раскрытия стал не случайно, а осознанно полон одним конкретным объектом познания: не просто сексуальным влечением как таковым, а более конкретно – темой гомосексуальности. И сосредоточение целого мира возможностей вокруг однополого влечения – включая, скажем, как гомосексуальные желания, так и самые бешеные фобии, направленные на них, – итак, сосредоточение этого многообразия вокруг гомосексуальной темы, которая теперь составляла прямой объект современных процессов личностного познания, было не последним проявлением кризиса сексуального определения рубежа веков.

Чтобы рассмотреть отличия, возникающие, когда секретность начинает проявлять себя в форме того самого, единственного секрета, позвольте мне начать, сплетя в короткую анахронистическую косичку несколько показательных нарративов – литературных, биографических, воображаемых, – начинающихся 1 июля 1986 года, когда было объявлено судебное решение по делу «Боуэрс против Хардвика», в момент, заключенный между уик-эндом парадов гордости по всей стране, объявлением Министерством юстиции новой жесткой политики в отношении СПИДа и надвигающимся длинным уик-эндом, когда внимание всех будет приковано к прессе, в восхищении или истерике вокруг общенациональной фетишизации огромного пустого слепого женского тела в венце с шипами, должного служить абстракцией Свободы, создавая вокруг геев-мужчин, их семей и друзей словно волну за волной чувства утраты, скорбь и оживший страх за собственную безопасность, заставив многих чувствовать себя так, словно кабинка, в которой они мчались на «американских горках», окончательно сорвалась с рельсов.

Во многих беседах, свидетелем или участницей которых мне довелось быть сразу после решения Верховного суда по делу «Боуэрс против Хардвика», антигомофобные или гомосексуальные женщины и мужчины рассуждали – более или менее сочувственно или саркастически – о сексуальной ориентации тех, кто в первую очередь участвовал в вынесении решения. Многократно всплывало предположение, причем в самом разном тоне, о том, каково было бы быть «геем в чулане» и при этом помощником судьи, судебным клерком или даже судьей, может быть; участвовать, в том числе и принимать решающее участие в выработке, формулировке или обеспечении прохождения подобного решения, притом что мнение большинства было унизительно, а сам документ выдержан в оскорбительных выражениях.

Эта череда болезненных фантазий отражала понимание эпистемологической уникальности гей-идентичности и положения гея в нашей культуре. Образ чулана всегда находит живой отклик, о каком виде дискриминации ни шла бы речь, но для гомофобии он занимает особое место. Расизм, например, основан на отличии, которое очевидно всегда, за исключением крайних случаев (отнюдь не являющихся редкими или несущественными, но определяющих границы, а не занимающих центральную точку расового опыта); то же самое относится к дискриминации на основе пола, возраста, размера одежды или физических недостатков. Дискриминация по этническому, культурному или религиозному признаку ближе к нашему случаю хотя бы в том, что дискриминируемый по меньшей мере теоретически контролирует – но никогда нельзя знать, в какой степени, – то, насколько другие люди знают о его принадлежности к дискриминируемой группе: в гетерогенном урбанизированном обществе можно совершить каминг-аут как еврей или цыган, но не как женщина, чернокожий, старый, страдающий избыточным весом или инвалид-колясочник. Тем не менее еврейская (к примеру) или цыганская идентичность (а следовательно, секретность или чулан) будет опять же существенно отличаться от гомосексуальной идентичности тем, что порождена несомненной линией происхождения от предков (как бы мучительно и двусмысленно это ни было) и дает возможность культурной самоидентификации (как минимум) через идентичность семьи.

На самом деле Пруст настойчиво предлагает в качестве предельного случая каминг-аута именно драму еврейской самоидентификации, воплощенную в книге Эстер и ее переложении Расином^[23], как она цитируется на протяжении всего «Содома и Гоморры», части «В поисках утраченного времени». История Эстер воспринимается как образец упрощенного, но весьма действенного представления о каминг-ауте и его трансформирующем потенциале. Скрывая свое еврейство от супруга, царя Артаксеркса, царица Эстер чувствует, что скрывает свою подлинную идентичность: «Доселе царь не знает, кто я есть»⁷ [Racine, line 89]. Обман со стороны Эстер обусловлен могуществом идеологии, заставляющей царя воспринимать ее соплеменников как нечистых («cette source impure») [Ibid., line 1039]) и мерзость перед людьми («Il nous croit en horreur à toute la nature») [Ibid., line 174]. Искренняя, относительно абстрактная ненависть к евреям опьяненного, но в то же время всемогущего царя постоянно подпитывается чудовищным цинизмом его советника Амана, мечтающего очистить весь мир от этих людей:

Я хочу посеять ужас в веках, так, чтобы однажды сказали:

«Некогда были евреи, безмерно непокорный народ,

Живший повсюду, так что покрывали они все лицо земли.

Однажды они рискнули навлечь на себя гнев Амана

И тут же исчезли, все до единого» [Ibid., line 476–480].

Царь соглашается на предложенный Аманом геноцид, а к Эстер обращается ее двоюродный брат и опекун Мордехай, который берет на себя роль ее еврейской совести и говорит, что ей настало время открыться. Напряженный страх, переживаемый Эстер в эти дни, знаком каждому гею, сделавшему хотя бы шаг к тому, чтобы открыться гомофобным родителям. «И если погибнуть – погибну», – говорит царица в Библии (Есф. 4:16). То, что раскрытие ее тайны будет иметь самые серьезные последствия, очевидно, и служит основой всего сюжета. Остается выяснить только, как поведет себя под воздействием этой новости царь: возобладают ли его «политические» предубеждения над «личной» любовью к царице или же наоборот. Объявит ли он, что она для него все равно что мертва – а лучше на самом деле мертва? Или мы вскоре увидим его явившимся инкогнито в ближайший книжный магазин за экземпляром «Что делать, если вы любите еврея (или еврейку)»?

Как библейская история, так и пьеса Расина, выдержать чтение которых можно лишь потому, что финал их известен, представляют собой воплощение конкретной мечты или фантазии о каминг-ауте⁸. Красноречие Эстер вызывает в пьесе возражение супруга длиной всего в пять строк: на самом деле в тот самый миг, когда она называет себя, ее владыка и Аман понимают, что антисемиты проиграли («AMAN, tout bas: Je tremble») [Racine, line 1033]. Раскрытие собственной идентичности в пространстве интимной любви без усилий возобладало над общепринятым понятием о естественном и противоестественном, чистом и нечистом. История глубоко западает в сердце из-за своей любопытной особенности: малой, личной способности Эстер рискнуть утратить любовь и благосклонность своего владыки оказалось достаточно, чтобы сохранить не только ее место в жизни, но и ее народ.

Нетрудно представить себе версию расиновской «Эсфири», действие которой перенесено в Верховный суд США накануне вынесения приговора по делу «Боуэрс против Хардвика». В качестве инженю в главной роли – гипотетический скрывающийся «в чулане» гей-клерк, в роли Артаксеркса – судья одного с ним пола, который вот-вот получит большинство из пяти голосов в поддержку закона штата Джорджия. Судье симпатичен клерк – в большей степени, чем ему или ей обычно симпатичны клерки, и… Не будучи в силах перестать возвращаться в мыслях к вопросу о сексуальной ориентации сотрудников суда, я и мои друзья постоянно проигрывали подобный сценарий в самых разных вариациях у себя в голове. Разве в страстных голосах несогласных не было следов уже сделанных каминг-аутов? Разве не могли сами несогласные представлять себе подобные акты – например, судью, совершающего каминг-аут перед другим судьей? Не был ли деспотичный текст мнения большинства выстлан изнутри окровавленными лохмотьями того, чего достигли путем рискованных каминг-аутов наши друзья, клерки, работники, дети – и затем лишились этого? Еще более частыми и болезненными были мысли обо всех каминг-аутах, которые не случились, о мужчинах и женщинах, которые не сказали вместе с Эстер, пусть и в более современной форме:

Осмелюсь умолять тебя не только о моей,

Но и о жизни для несчастного народа,

Который ты обрек на смерть со мною вместе [Racine, line 1029–1031].

Из-за отсутствия подобных сцен утрачена была отнюдь не возможность блеснуть, подобно Эстер, красноречием и отчасти унизительным пафосом, а нечто более ценное – показать, проявить глупого Артаксеркса во всем его царственном, но косноязычном и ложном пафосе невежества: «A périr? Vous? Quel peuple?» («Погибнуть? Ты? Какой народ?») [Ibid., line 1032]. И в самом деле, «какой народ?» Как ни странно, тот самый, который он был готов вот-вот уничтожить. Но именно произнесение этих пустых слов, выявляющих невежество могущественного Артаксеркса – не в последнюю очередь для него самого, – причем в том же самом регистре, что и цену приватного знания Эстер и Мордехая, делает возможным смену баланса власти. Именно в этот момент затрепетал Аман.

Точно так же обстоит дело с каминг-аутом: благодаря ему можно показать, что могущественное невежество – это именно невежество. Не вакуум и не пустота, которыми оно может притворяться, а весомое, заполненное и чреватое последствиями эпистемологическое пространство. Признание Эстер дает Артаксерксу возможность показать оба этих пространства сразу: «ты?» и «какой народ?». Он лишь наивно предполагал что-то о своей жене⁹ и был просто слеп по отношению к народу, который приказал уничтожить. Что? Ты одна из этих? Однако этот пугающий гром может оказаться и звуком падающей с неба манны.

Не подлежит сомнению, что, сосредоточившись только на одном обрисованном выше сценарии, я дала читателю более чем достаточно оснований обвинить меня в излишней сентиментальности. Причины вполне понятны. Во-первых, нам всем слишком хорошо известно, насколько ограничен потенциал воздействия любого индивидуального каминг-аута на широко распространенную институционализированную дискриминацию. Признание этой диспропорции не означает, что последствиям подобных актов можно установить какие бы то ни было предопределенные границы, подобно границам областей «личного» и «политического», и не требует от нас отрицать, что подобные акты могут оказаться непропорционально действенными и обладающими потенциалом разрушения старого. Но признать грубую, весомую несоизмеримость одного и другого необходимо. В показной демонстрации уже институционализированного невежества не стоит искать потенциала к трансформации.

Есть еще одна группа причин, по которым чрезмерно концентрироваться на признании в стиле Эстер означало бы создавать ложное представление о реалиях гомофобной дискриминации. Эта разница восходит к важным отличиям между еврейскими (здесь я имею в виду еврейскую в духе Расина) идентичностью и дискриминацией – и гомосексуальными. Даже в книгах Пруста – в «Содоме и Гоморре» и особенно в «Пленнице», так настойчиво ссылающейся на «Эсфирь» Расина, – пьеса не предлагает образца самораскрытия, обладающего трансформирующим потенциалом. Как раз наоборот, «Пленница», что примечательно, – та книга, склонный к цитированию Расина герой которой катастрофически не способен произвести каминг-аут или стать тем, к кому каминг-аут обращен.

Воображаемый гомосексуальный клерк Верховного суда, «сидящий в чулане», взвешивавший возможность самораскрытия, которое могло бы ощутимо усилить его гомосексуальных сестер и братьев, но при этом точно осложнило бы его (или ее) жизнь в обозримой перспективе, должен (или должна) была воображать последствия, существенно превосходящие те, что могла бы представлять себе Эстер в поворотный для нее момент. Именно эти возможные последствия образуют структуры, характерные собственно для эпистемологии чулана. Ему или ей могли бы запретить сообщать о своей сексуальной ориентации; признание могло бы только наделать дополнительного шума вокруг и без того всем известного секрета; оно могло бы оказаться актом агрессии против того, с кем клерк в конце концов ощущает реальную связь; идентифицирующий(ая) себя с натуралами судья мог(ла) бы не совладать с новым представлением о себе или с идеей связи с клерком и отреагировать исключительно большей строгостью; клерк мог(ла) бы в силу своего признания оказаться в опасной близости от мины чулана втайне гомосексуального судьи; клерк вполне мог(ла) бы чувствовать себя слишком одиноким(ой) или сомневающим(ей)ся в себе, чтобы справиться с последствиями признания; пересечение гомосексуального признания и существующих гендерных ожиданий могло оказаться слишком смущающим или дезориентирующим для той или другой стороны, чтобы стать разумной отправной точкой перемен.

Давайте обозначим эти опасности более четко, спроецировав их на текст «Эсфири».

1. Хотя ни Библия, ни Расин не указывают, в каких религиозных действиях или верованиях могла бы проявляться принадлежность Эстер к еврейству, если она проявлялась вообще, но нет и намека на то, что ее еврейская идентичность может быть спорным, скрываемым или подлежащим изменению фактом. «Отец Эстер, мой господин, еврей» [Racine, line 1033], – следовательно, Эстер еврейка. Артаксеркс захвачен врасплох этим сообщением, но не пытается ответить, что у его жены это временное, или она просто зла на язычников, или что она могла бы измениться, если бы достаточно любила его, чтобы обратиться к психотерапевту. Самой Эстер подобные разрушительные мысли тоже не приходят в голову. Принадлежность к еврейству в этой пьесе – из чего бы она ни состояла в действительности в данном историческом контексте – весьма основательна, и именно ее недвусмысленность служит основой для всего сюжета о двусмысленности положения Эстер и ее последующем самораскрытии. Напротив, в процессе гомосексуального самораскрытия в контексте двадцатого столетия могут в первую очередь встать вопросы авторитетного знания и доказательств. «С чего вы взяли, что вы действительно гей? Зачем спешить с выводами? В конце концов, то, что вы говорите, основано на нескольких чувствах, а не на действиях (или, наоборот, на нескольких действиях, но не на чувствах); разве не лучше было бы поговорить с психотерапевтом и разобраться во всем?» Подобные реакции – причем их появление у людей, к которым обращен каминг-аут, может звучать запоздавшим эхом их проявления у человека, каминг-аут совершающего, – показывают, насколько проблематична сегодня сама концепция гей-идентичности, как ей отчаянно сопротивляются и насколько власть определять ее далека от ее предмета – собственно геев и лесбиянок.

2. Эстер предполагает, что Артаксеркса удивит ее признание, и так оно и случается. Ее уверенность, что знание других людей относительно ее подлинной природы находится под ее контролем, резко контрастирует с ситуацией «геев в чулане», обычно чувствующих полную неопределенность относительно того, кто контролирует информацию об их сексуальной идентичности. В некотором смысле это отражает реальное положение вещей с тайнами, которые охраняются в жизни куда строже, чем в библейских рассказах, но в гораздо большей степени это отражает трудности с самой идеей гей-идентичности: в частности, никто не может полностью контролировать сложные и часто противоречивые коды, служащие, как нам кажется, для передачи информации о сексуальной ориентации и сексуальных действиях. Во многих, если не в большинстве отношений каминг-аут представляет собой вопрос кристаллизации интуитивных прозрений или подозрений, витавших в воздухе некоторое время перед тем и успевших породить свои структуры безмолвной ненависти, безмолвного шантажа, безмолвного восхищения, безмолвного соучастия. В конце концов, позиция человека, думающего, что ему известно о другом такое, чего тот, возможно не знает сам, увлекательная и властная – вне зависимости от того, что именно считается неизвестным: что другая сторона гомосексуальна или что ее предполагаемый секрет вовсе не является секретом для других. Чулан со стеклянными стенами позволяет оскорблять («Я бы никогда не сказал такого, если бы знал, что ты гей!» – ну да, конечно); он может также открыть дорогу отношениям более теплым, но (и) могущим перерасти в эксплуатацию в силу особенностей встроенной в них оптики – асимметричной, построенной на предположениях, пытающейся увидеть скрытое¹⁰. В этих обстоятельствах бывают счастливые случаи каминг-аута, протекающие легче обычного, – женщина после тяжелой внутренней борьбы решает сообщить матери, что она лесбиянка, а та отвечает: «Ну да, я догадывалась о чем-то подобном с тех пор, как ты стала спать с Джоан десять лет назад». Гораздо чаще эти обстоятельства делают чулан и выход из него отнюдь не более, но менее простым – не таким спокойным, а нервным, иногда даже яростным. Жизнь в чулане никогда не обеспечивает полной тайны, а выход, соответственно, никогда не бывает абсолютной неожиданностью. Личный и общественный пейзаж, в котором предстоит оказаться за порогом чулана, скорее имеет непредсказуемый и неустойчивый вид, характерный для ситуации общеизвестного секрета.

3. Эстер опасается, что ее признание может погубить ее или не поможет ее народу, но вряд ли представляет опасность для Артаксеркса, – оно и в самом деле не причиняет ему никакого вреда. Когда же геи в гомофобном обществе предпринимают каминг-аут, в первую очередь открываясь перед родителями и супругами, существует опасность серьезного ущерба, причем, скорее всего, обоюдного. Секрет, подобно болезнетворному микробу, может заражать секретностью: так, мать может сказать, что каминг-аут ее взрослого сына заставил ее саму, в свою очередь, затвориться в чулане в ее консервативном сообществе. Воображение, но не обязательно только оно, услужливо дополняет страх быть убитым собственными родителями после каминг-аута (или, скажем, страх того, что они станут желать смерти своему гомосексуальному отпрыску) куда более часто воображаемой возможностью, что это известие убьет их самих. Нет никакой гарантии, что жизнь под угрозой обоюдоострого оружия ставит нас в более влиятельную позицию, чем угроза обычным топором, но она определенно сильнее выводит из равновесия.

4. Инертный по своей сути Артаксеркс, по-видимому, не интересуется религиозной или этнической принадлежностью Эстер. Для него ничто не меняется ни в ней, ни в их отношениях, когда оказывается, что она не та, кем он ее считал. Обоюдоострый потенциал травмы в сцене гомосексуального каминг-аута, напротив, возникает в силу того, что сексуальная идентичность человека, к которому каминг-аут обращен, также подпадает под его влияние, а следовательно, подвергается опасности. Во-первых и в целом, это верно потому, что сексуальная идентичность, более, чем что-либо другое, никогда не может быть описана просто сама по себе, не существует за пределами отношений, не может быть известна кому-либо за пределами структуры ее прямого и обратного переноса. Во-вторых и в частности, это верно в силу того, что несоответствия и противоречия гомосексуальной идентичности в культуре двадцатого столетия подвержены влиянию несоответствий и противоречий обязательной гетеросексуальности, а следовательно, созвучны им.

5. Нет никаких оснований предполагать, что Артаксеркс сам может быть скрытым евреем. В то же время опыт гомосексуалов полностью поддерживает предположение, что гомофобный человек во власти – с большой вероятностью сам гей в своем чулане. Некоторые примеры и вытекающие из них следствия можно найти в конце пятой главы нашей книги «Эпистемология чулана», тут есть о чем еще поговорить. Здесь же будет достаточно просто упомянуть этот момент, чтобы вновь продемонстрировать, что гомосексуальная идентичность – запутанная и неустойчивая собственность, если вообще собственность. Даже каминг-аут не прекращает чьей бы то ни было связи с чуланом, включая тревожную связь с чуланом другого.

6. Эстер знает, кто принадлежит к ее народу, и непосредственно ответственна перед ними. В отличие от геев, которые редко вырастают в гомосексуальных семьях и ежедневно сталкиваются с присущей их культуре – и хорошо, если не их родителям – вездесущей гомофобией задолго до того, как они или те, кто заботятся о них, поймут, что они сами среди тех, кто самоопределяется, отталкиваясь от нее; которым нужно с трудом и подчас запоздало выстраивать из осколков вокруг себя сообщество, работоспособное наследие, политику выживания и сопротивления; в отличие от них Эстер располагает неповрежденной идентичностью, историей и обязательствами, в которых была воспитана, персонифицированными и узаконенными в лице значимой и авторитетной фигуры ее опекуна и дяди Мордехая.

7. Соответственно, признание Эстер находится в рамках сложившейся системы гендерной субординации и воспроизводит ее. Нет ничего более явного из сообщенного в Библии относительно брака Эстер, чем его происхождение в условиях кризиса патриархата и его значение для сохранения подчинения женщины. Когда язычница Вашти (Астинь), прежняя супруга Артаксеркса, отказалась предстать перед его пьяными друзьями-мужчинами, «мудрецы, знающие прежние времена», сказали:

Не пред царем одним виновна царица Астинь, а пред всеми князьями и пред всеми народами, которые по всем областям царя Артаксеркса; потому что поступок царицы дойдет до всех жен, и они будут пренебрегать мужьями своими и говорить: царь Артаксеркс велел привести царицу Астинь пред лице свое, а она не пошла (Есф. 1:16–17).

Еврейка Эстер появляется в этой сцене как спасительный идеал женской подчиненности; единственный момент, когда она рисковала перед царем, выделяется благодаря ее постоянной покладистости. (Даже сейчас еврейским девочкам внушают такие гендерные роли – испытывать благодарность, когда на них посмотрят, бесстрашно защищать «свой народ», не иметь солидарности со своим полом – через исполнение ими роли царицы Эстер в маскараде на Пурим. Есть фотография меня приблизительно в пять лет, босиком, в красивом платье «царицы Эстер», сшитом моей бабушкой из белого атласа с золотыми блестками, старательно делающей реверанс на цыпочках (вероятно) перед моим папой, о присутствии которого на этой фотографии указывает только фотовспышка, из-за которой моя тень – высокая и черная – перетекает с маленькой софы на стену за моей спиной.) Более того, буквальный патриархат, делающий каминг-аут перед родителями наилучшей в эмоциональном смысле аналогией признания Эстер перед мужем, функционирует, как с чрезвычайной ясностью показано, через возвышение мужчин посредством женщин: настоящая задача Эстер как жены состояла в том, чтобы посадить своего опекуна Мордехая на место Амана в качестве царского любимца и советника. И наоборот, нестабильность и опасность, таящиеся в отношении Амана к царю, подобном отношении Яго к Отелло, привлечены для того, чтобы служить гетеросексуальным прикрытием – пусть недостаточным – для его неочевидной интенсивности. Если история Эстер отражает твердый еврейский выбор политики в отношении меньшинств, основанной на консервативном воспроизведении гендерных ролей, то подобный путь никогда не был доступен геям в современной культуре (хотя многократные попытки в этом направлении предпринимались, особенно мужчинами). Вместо этого как внутри, так и вне движений за права гомосексуалов противоречивое понимание однополой связи и желания, а также мужской и женской гомосексуальной идентичности не раз пересекали в ту и другую сторону границы определения гендерной идентичности с такой разрушительной частотой, что понятия «меньшинства» и «гендера» как таковые в значительной степени утратили свою категоризирующую (но, разумеется, не перформативную) силу.

Каждая из этих усложняющих возможностей произрастает, по крайней мере отчасти, из многообразия и общей несогласованности современных способов концептуализации однополого желания и, следовательно, гомосексуальной идентичности; несогласованности, которая объясняет и ту несогласованность, которая присуща концептуализации гетеросексуального желания и идентичности. Долгий теоретический проект по исследованию и историзации самоочевидной псевдосимметричной оппозиции гомосексуала / гетеросексуала (или гея / натурала) как категорий людей будет здесь скорее допускаться, чем излагаться. Фуко, среди прочих историков, помещает приблизительно в середину девятнадцатого столетия переход европейской мысли от восприятия сексуального влечения к своему полу как набора отдельных запретных генитальных действий (действий, на которые может быть разок-другой способен каждый, кто не держит свои аппетиты под жестким контролем) к восприятию его как функции стабильных особенностей идентичности (так что структура личности может определять человека как гомосексуала даже при полном отсутствии любой сексуальной активности). Таким образом, согласно Алану Брэю, «говорить об индивидууме [в эпоху Возрождения] как о “гомосексуале” или нет – не только анахронизм, но и в корне неверно» [Bray, p. 16]. В то же время период, ограниченный приблизительно Уайльдом и Прустом, был невероятно урожайным на попытки назвать, объяснить и определить это существо нового типа, гомосексуальную личность, причем проект этот оказался настолько срочным, что в своем стремлении к разграничению породил еще более новую категорию – гетеросексуальной личности¹¹.

Подвергать сомнению естественную очевидность противопоставления гея и натурала как самостоятельных типов личности отнюдь не означает пытаться ее ликвидировать. Может быть, не следует желать этого; значительное количество женщин и мужчин в рамках такого режима репрезентации обнаружили, что назывательная категория «гомосексуал» и ее недавно возникшие синонимы обладают реальной властью для упорядочения и описания собственного опыта сексуальности и идентичности – по крайней мере достаточной, чтобы сделать ее применение к себе (пусть даже тайное) оправданным, несмотря на дорогую цену. По одной только этой причине отнесение себя к названной категории требует уважения. Что же касается уровня социальных групп, то на нем еще больше, чем на уровне отдельных личностей, в XX веке долговечность любой политики или идеологии, хотя бы не запрещающей влечение к своему полу, по-видимому, зависела от факта определения гомосексуалов как отдельного меньшинства, как бы оно ни строилось или именовалось¹². Впрочем, номинативная категория «гомосексуал» не только снабдила когнитивными и политическими инструментами тех людей, которых она, как утверждается, описывает, – она оказалась стойкой и десятилетие за десятилетием не разрушается под напором непрекращающихся попыток ее деконструкции. Очевидно, что главной причиной тут служит не осмысленность этой категории для тех, кого она определяет, но ее незаменимость для определяющих себя как внешних по отношению к ней.

Ибо, несомненно, хотя и парадоксально, именно параноидальная настойчивость, с которой негомосексуалы, причем в основном мужчины, укрепляют барьеры между гомосексуалами (меньшинством) и гетеросексуалами (большинством), подрывает способность воспринимать гомосексуала в качестве несомненно отдельной категории людей.

Даже гомофобная народная мудрость пятидесятых, зафиксированная в Tea and Sympathy («Чай и сочувствие»)^[24], признает, что у того, кто активнее всех подает электричество на эти барьеры, свой собственный ток бывает постоянным в лучшем случае периодически^[25]. Как раз в период так называемого изобретения гомосексуала Фрейд придал психологическую текстуру и правдоподобие парадоксальному и обобщающему картографированию этой территории, исходящему из того, что сексуальное желание постоянно меняет свой облик, подобно Протею, и каждый человек потенциально бисексуален, – и не предполагающему, что чьи-либо сексуальные предпочтения всегда будут склоняться к людям одного гендера, а кроме того, предлагающему денатурализующее описание психологических мотивов и механизмов мужского параноидального, проективного и гомофобного определения – и его внедрения. Более того, антиминоритизующая позиция Фрейда только приобрела большее влияние, будучи включена в эволюционный нарратив, в котором гетеросексистские и маскулинистские воззрения на этику нашли готовую маскировку. Если новая расхожая мудрость, что мужчины, горячо выступающие против гомосексуализма, на самом деле не уверены в своей мужественности, подкрепляет немыслимую, но в то же время необходимую иллюзию, что в мужественности можно быть уверенным (причем эта уверенность проявляет себя как хладнокровная демонстрации гомофобии) и что бывает стабильное и понятное отношение к другим мужчинам при современном гетеросексуальном капиталистическом патриархате, – как можно еще жестче завинтить гайки для и так нетрадиционной, всегда виноватой, бесконечно подвергающейся шантажу мужской идентичности, назначенной отдушиной для разрешенного насилия, призыв к которому толпа всегда поддержит?¹³

Начать выяснять, почему мужской параноидальный проект оказался так важен и срочен для сохранения гендерной субординации, – задача для будущей работы феминистских и гомосексуальных движений. Изменить господствующий взгляд на лесбийство как на вирилизацию женщины, превратив его в один из способов женской идентификации, оказалось под силу только неожиданно эффективному проекту феминисток¹⁴. И хотя постстоунволлское движение за права геев, преимущественно мужское, имело более заметное политическое присутствие, чем радикальное лесбийство, и вырабатывало привлекательные новые образы геев и гей-сообществ, а также целый набор нарративных структур, сопутствующих каминг-ауту, оно практически не создало новых аналитических средств для разработки темы границы гомосексуального и гетеросексуального до момента индивидуального каминг-аута. Это действительно не было их задачей. На самом деле, за исключением недавно возникшего и оказавшегося продуктивным интереса к построению исторической перспективы для определения гомосексуала, аналитический арсенал, находящийся в распоряжении исследователя, который занимается проблемами разграничения гомосексуального и гетеросексуального, практически не расширялся, скажем, со времен Пруста. Из странного набора «объясняющих» схем, только-только оказавшихся доступными Прусту и его современникам (среди схем было особенно много миноритизирующих), некоторые уступили место более новым, некоторые забыты, некоторые же показались историкам слишком неудобными, чтобы пользоваться ими непосредственно. (Некоторые схемы, считающиеся отошедшими в прошлое, живы по сей день, пусть и не в виде сексологической терминологии, но в виде народной мудрости и «здравого смысла». Неудивительно, что время от времени они всплывают под новыми именами на полосе «Таймс», посвященной новостям науки; мужчины-женщины Содома входят в академию как «мальчики-неженки» от издательства Йельского университета¹⁵.) Но новых идей практически нет. Большинство людей на Западе с уровнем образования от «ниже среднего» до высокого в XX веке, по-видимому, пользуются общим пониманием гомосексуальности, вне зависимости от того, геи или натуралы,гомофобы или антигомофобы они сами. Это понимание близко к тому, что, вероятно, было у Пруста, или – в риторических целях скажем – к моему или вашему. Иными словами, оно построено вокруг радикального и неистребимого несоответствия. Согласно этому пониманию, существует четко определенная группа людей, «действительно являющихся» гомосексуалами; в то же время сексуальное желание представляет собой непредсказуемо сильный растворитель стабильной идентичности: определенно гетеросексуальная личность и выбор сексуального объекта сильно окрашены однополым влиянием и желанием – для явных гомосексуалов верно обратное; и, по крайней мере, мужская гетеросексуальная идентичность и современная маскулинная культура могут требовать для своего поддержания превращения однополого мужского желания – широко распространенного, но главным образом сокровенного – в козла отпущения¹⁶.

Многие, многие авторы и философы различных направлений ставили себе задачу разделить два взгляда на определение сексуальности – миноритизирующий и универсализирующий – и разрешить это концептуальное противоречие. С разной, по их оценкам, степенью успеха, но эту задачу они решили, и при этом ни одному из них не удалось хоть сколько-нибудь сместить в ту или другую сторону все это бремя противоречивых взглядов на современный дискурс. Попытка сделать упор на трансформирующей и переменчивой игре желания или на гомосексуальной идентичности и гомосексуальном сообществе – ничто из этого, как и противоположные точки зрения, по-видимому, никаким образом не сумели повлиять на реальность, представляющую собой жесткие тиски борьбы парадигм. Это противоречие сохраняется по крайней мере в течение последних трех четвертей столетия. Иногда, хотя и не всегда, оно принимало форму конфронтации или отказа от конфронтации между политикой и теорией. Прекрасным примером этого чреватого тяжелыми последствиями противоречия может служить законодательная ситуация с гомосексуалами и гомосексуальными действиями в этой стране, сложившаяся после одного недавнего судебного решения. Верховный суд в своем приговоре по делу «Боуэрс против Хардвика» принял печально известное решение предоставить штатам самостоятельно решать, какие действия они хотят запрещать как «содомию», кем бы они ни предпринимались, не опасаясь посягнуть на какие бы то ни было защищаемые Конституцией права, в особенности право на неприкосновенность частной жизни. Однако сразу после этого решения Апелляционный суд Девятого округа на своем заседании по делу «Сержант Перри Джей Уоткинс против Вооруженных сил Соединенных Штатов» постановил, что гомосексуальная личность как конкретный вид личности подпадает под защиту Конституции согласно статье о праве на равную защиту¹⁷. Быть геем в этой системе означает оказаться под перекрывающимися эгидами универсализирующего дискурса, когда речь идет о действиях, и миноритизирующего дискурса, когда речь идет о личностях. Даже сейчас, по крайней мере в рамках правового дискурса, первый запрещает то, что защищает второй, но в параллельной к нему конструкции в сфере здравоохранения, относящейся к СПИДу, далеко не очевидно, что миноритизирующий дискурс на уровне личностей («группы риска») не является более дискриминационным, чем универсализирующий на уровне группы («безопасный секс»). В условиях двояких ограничений, неизбежно возникающих в области пересечения дискурсов, любой вопрос контроля над определениями оказывается плотно нагружен возможными последствиями.

Энергозатратный, но явно статичный клинч между миноритизирующей и универсализирующей точкой зрения на разграничение гомосексуального и гетеросексуального отнюдь не является единственной концептуальной осадой, в которой свершаются современные гомосексуальные и гетеросексуальные судьбы. Вторая, не менее важная, чем первая, и самым плотным образом переплетенная с ней, имеет отношение к гендеру гомосексуальных личностей и желанию, направленному на лиц своего пола. (Именно в этом концептуальном регистре лежал тот факт, что изменение восприятия лесбийства радикальными феминистками и превращение его в способ женского определения оказалось таким сильным ходом.) По крайней мере с начала XX века устойчиво существуют два представления о гендере, через которые может быть понято желание, направленное на лиц своего пола. С одной стороны, было и сохраняется различным образом кодированное (в гомофобном фольклоре и науке, окружающей «мальчиков-неженок» и их мужеподобных сестер, но также и глубоко в сердце большей части живой гей- и лесбийской культуры) представление об инверсии: Anima muliebris in corpore virili inclusa («Душа женщины, заключенная в теле мужчины») и наоборот. Как это ясно показали писатели типа Кристофера Крафта, одним из импульсов, побуждающих это восприятие к жизни, является сохранение гетеросексуальности в составе желания как такового путем специфического прочтения гомосексуальности личностей: желание, согласно этому взгляду, по определению существует в «токе» между мужской и женской сущностью, вне зависимости от того, в телах какого пола они заключены [Craft, p. 114]. Пруст отнюдь не первым продемонстрировал – как отнюдь не первым был и Шекспир со своими комедиями, – что в то время как эти атрибуции «истинного» «внутреннего» гетерогендера могут быть закреплены в случайном порядке, пока речь идет лишь о парах людей, расширение поля зрения, дабы включить в него более широкий круговорот желания, должно с неотвратимостью свести троп инверсии или лиминальности к хореографии бездыханного фарса. Ровно в той же мере троп инверсии остается основой современного дискурса о влечении к своему полу; в самом деле, под знаменем андрогинии – или, более образно, genderfuck^[26] – удручающая неустойчивость этой модели стала представлять ценность сама по себе.

Сколь бы ни была она нагружена ценностью, но выживание тропа инверсии оказалось связано с сохранением ее антипода – идеи гендерного сепаратизма. Согласно этой последней точке зрения, дело не в желании пересечь границы гендера – на самом деле это самая естественная вещь в мире, когда люди одного гендера, собранные вместе под самым важным диакритическим знаком социальной организации, люди, чьи экономические, институциональные, эмоциональные, физические потребности и опыт могут иметь так много общего, должны объединяться также и по оси сексуального желания. Как следует из замены термина «лесбиянка» на «женщина, идентифицированная с женщинами»^[27], как вытекает из концепции континуума мужского и женского гомосоциального желания, этот троп стремится вновь соединить идентификацию и желание, в то время как модели инверсии, напротив, опираются на их различие. Гендерно-сепаратистская модель помещает, таким образом, как женщину, любящую женщин, так и мужчину, любящего мужчин, в «естественный» центр их собственного гендера, что опять-таки контрастирует с моделями инверсии, помещающей геев – в биологическом либо культурном смысле – на границу между гендерами.

Имманентность каждой из этих моделей на протяжении истории современного геевского определения ясно следует из раннего раскола в немецком движении за права гомосексуалов – раскола между Магнусом Хиршфельдом, основателем Научно-гуманитарного комитета (1897), верившего в «третий пол» и ставившего, перефразируя Дона Маджера, «знак равенства <…> между кроссгендерным поведением и гомосексуальным желанием» [Mager, p. 35–36], и Бенедиктом Фридлендером, сооснователем (1902) Сообщества особенных, державшихся противоположной точки зрения: «Гомосексуальность есть высшая и наиболее совершенная эволюционная ступень гендерной дифференциации». Как объясняет Джеймс Стикли, «в подлинном tipus inversus» в отличие «от феминизированного гомосексуала видели основателя патриархального общества, и его статус был выше, чем у гетеросексуала с точки зрения способности к лидерству и подвигу» [Steakley, p. 54].

Подобно динамическому тупику, куда зашли миноритизирующий и универсализирующий взгляды на гомосексуальное определение, такой же тупик для транзитивного и сепаратистского тропов гомосексуального гендера имеет свою сложную историю, которая особенно важна для любой попытки понять современную гендерную асимметрию, дискриминацию и сопротивление. Единственное, что со всей ясностью следует из этой сложной картины сексуальных и гендерных определений, – что возможные будущие основания для объединения и кросс-идентификации, если их удастся найти, тоже будут множественными. Рассмотрим, например, только вопрос гендерного определения: в рамках гендерного сепаратизма лесбиянки искали варианты определения и объединения среди женщин в целом, включая гетеросексуалок (как в модели лесбийского континуума Адриенны Рич), а гомосексуальные мужчины, как в модели маскулинности Фридлендера или в более поздних моделях мужского освобождения, могли бы осуществлять поиск среди мужчин в целом, включая гетеросексуалов. «Восприятие женщины в качестве эротического объекта и традиционное представление о ее социальной роли – наши враги», – писал Фридлендер в своих «Семи тезисах о гомосексуальности» (1908) [Steakley, p. 68]. В соответствии же с топосом гендерной инверсии или пограничного состояния, наоборот, мужчины пытались идентифицировать себя с женщинами-гетеросексуалками (на том основании, что сами «женственны» или, подобно им, испытывают влечение к мужчинам) или с лесбиянками (поскольку их гендер тоже занимает пограничное положение); лесбиянки же аналогичным образом пытались идентифицировать себя с гомосексуальными мужчинами или, хотя последний вариант утратил популярность со времен феминизма второй волны, с гетеросексуальными. (Разумеется, политические итоги каждой из названных траекторий потенциальной идентификации испытывали существенное, иногда жесткое влияние различных исторических сил, в первую очередь гомофобии и сексизма.) Следует, однако, обратить внимание, что, если мы используем в качестве отправной точки для построения нашей схемы «вопрос исключительно определения гендера», тем самым неизбежно оказываем влияние также и на определения гомосексуального и гетеросексуального, причем неожиданно хиазматическим образом. Гендерно-сепаратистские модели, подобные разработкам Рич и Фридлендера, по-видимому, тяготеют к универсализирующему пониманию гомо- и гетеросексуального потенциала. В той степени, в которой гендерно-интегративные модели инверсии и лиминальности, такие как модель третьего пола Хиршфельда, предполагают альянс или идентификацию лесбиянок и геев, с другой стороны, они тяготеют к сепаратистским миноритизирующим моделям исключительно гейской идентичности и политики. Стикли сравнивает Научно-гуманитарный комитет Хиршфельда и Сообщество особенных Фридлендера по нескольким пунктам, и каждый раз это оказывается крайне поучительно:

Внутри гомосексуального освободительного движения происходило резкое разделение на фракции между Комитетом и Сообществом <…>. Комитет был организацией мужчин и женщин, тогда как Сообщество было исключительно мужским <…>. Комитет называл гомосексуалов третьим полом с целью отвоевать основные права, предоставленные двум другим полам; Сообщество осуждало их действия как вымаливание жалкой подачки и агитировало за идею сверхмужественной бисексуальности [Steakley, p. 60–61].

Впрочем, подобные пересечения часто взаимно обусловлены; фрейдовское универсализирующее понимание сексуального определения, по-видимому, сопряжено, например, с интегрирующей моделью определения гендера через инверсию. И, шире, любые возможные пути через эту обманчиво симметричную карту в конкретных исторических обстоятельствах преграждают глубокие проявления асимметрии гендерной и гетеросексистской дискриминации.

Подобно тупиковой ситуации, в которой находятся взаимоотношения между миноритизирующим и универсализирующим определением гомосексуала, тупик в области гендерного определения должен в первую очередь восприниматься как образование непреодолимого, но в то же время весьма структурированного поля дискурсивного противоречия в критическом узле социальной организации, в данном случае – в узле, где дискриминируется любой гендер. Я не обольщаюсь надеждой, что существует интеллектуальная позиция, в которой любой из вопросов может быть осмысленно, уже не говоря – эффективно, разрешен, особенно притом, что это же ярмо противоречий тяготеет над любой мыслью в этой области и всей ее насыщенной и бурной историей, сформировавшей и нашу собственную мысль. Вместо этого более многообещающим направлением для будущих исследований выглядит сама ситуация непоследовательности, неразделимого пояса нестыковок, под давлением которого на протяжении почти целого столетия разворачивались самые плодотворные и в то же время самые убийственные сюжеты нашей культуры.

Библиография

Bockman, Philip. A Fine Day // New York Native. 1986. № 175 (August 25).

Bray, Alan. Homosexuality in Renaissance England. New York: Columbia University Press, 1995.

Craft, Christopher. «Kiss Me with Those Red Lips»: Gender and Inversion in Bram Stoker’s Dracula // Representations. 1984. № 8. P. 107–134.

Douglas, Alfred, lord. Two Loves // Chameleon. 1894. № 1.

Green, Richard. The Sissy Boy Syndrome: The Development of Homosexuality. Yale University Press, 1987.

Halley, Janet E. The Politics of the Closet: Towards Equal Protection for Gay, Lesbian, and Bisexual Identity // UCLA Law Review. 1989. № 36. P. 915–976.

Halperin, David M. One Hundred Years of Homosexuality. New York: Routledge, 1989.

Katz, Jonathan. Gay / Lesbian Almanac: A New Documentary. New York: Harper and Row, 1983.

La Borde Scholz, Jeanne. Comment: Out of the Closet, Out of a Job: Due Process in Teacher Disqualification // Hastings Law Quarterly. 1979. № 6. P. 663–717.

La Morte, Michael W. Legal Rights and Responsibilities of Homosexuals in Public Education // Journal of Law and Education. 1975. № 4. Vol. 23. P. 449–467.

Lauritsen, John and Thorstad, David. The Early Homosexual Rights Movement. New York: Times Change, 1974.

Mager, Don. Gay Theories of Gender Role Deviance // SubStance. 1985. № 46. P. 32–48.

Miller, D. A. Cage aux folles: Sensation and Gender in Wilkie Collins’s The Woman in White // The Novel and the Police. Berkeley: University of California Press, 1988. P. 146–191.

Miller, D. A. Secret Subjects, Open Secrets // The Novel and the Police. Berkeley: University of California Press, 1988.

Notes: The Constitutional Status of Sexual Orientation: Homosexuality as a Suspect Classification // Harvard Law Review. 1985. № 98. P. 1285–1307.

Racine, Jean. Esther / ed. by H. R. Roach. London: George G. Harrap, 1949.

Radical Feminism / ed. by Anne Koedt, Ellen Levine, Anita Rapone. New York: Quadrangle, 1973.

Rich, Adrienne. Compulsory Heterosexuality and Lesbian Existence // Women, Sex, and Sexuality / ed. by Catharine R. Stimpson, Ethel Spector Person. Chicago: University of Chicago Press, 1980. P. 62–91.

Sedgwick, Eve Kosofsky. Between Men: English Literature and Male Homosocial Desire. New York: Columbia University Press, 1985.

Sedgwick, Eve Kosofsky. Privilege of Unknowing // Genders. 1988. № 1.

Sedgwick, Eve Kosofsky. Epistemology of the Closet. Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1990. [Рус. пер.: Седжвик, Ив Кософски. Эпистемология чулана. М.: Идея-пресс, 2002.]

Steakley, James D. The Homosexual Emancipation Movement in Germany. New York: Arno, 1975.

Примечания

¹ Этот случай освещен подробнее [La Morte, p. 450–453; La Borde Scholz, p. 682–684].

² Нэн Хантер, директор проекта «За права геев и лесбиянок» Американского союза защиты гражданских свобод (ACLU), подробно рассматривала дело «Роуленд против образовательного округа Мэд-Ривер» в своей речи на Общегосударственном съезде Ассоциации современного языка (Modern Language Association Language Convention). Есть интересный анализ ограничений права на неприкосновенность частной жизни и защиты, предоставляемого Первой поправкой, рассматриваемых совместно или по отдельности, с точки зрения прав геев [Notes: The Constitutional Status…, p. 1288–1297]. Связанные с этой темой юридические вопросы, полезные для тезисов, развиваемых в «Эпистемологии чулана» [Sedgwick, 1990], рассматриваются в другой работе [Halley].

³ New York Native. 1986. № 169 (July 14). P. 11.

⁴ Напоминание, что «чулан» сохраняет гомосексуальную семантическую конкретику (или по крайней мере ее потенциал): в 1989 году Республиканский национальный комитет издал меморандум, призывающий лидера сенатского большинства Томаса Фоли «выйти из либерального чулана», сравнивая данные о его голосовании с данными сенатора и открытого гея Барни Фрэнка. Это было воспринято (и осуждено) как намек на гомосексуальность самого Фоли. Неверное суждение комитета относительно того, удастся ли ему правдоподобно отрицать наличие этого намека, служит любопытным примером того, как непредсказуемо воспринимается это словосочетание – нагруженным гомосексуальной семантикой или нет.

⁵ На эту тему см. мою статью [Sedgwick, 1988].

⁶ На эту тему см. мою книгу «Между мужчинами: английская литература и мужское гомосексуальное желание» [Sedgwick, 1985].

⁷ Перевод наш. В дальнейшем цитаты из пьесы указываются по номеру строки в ней.

⁸ Разумеется, следует помнить, что библейский сюжет все же завершается массовым убийством. Если у Расина царь отменяет свой приказ [Racine, line 1197], то в Библии – изменяет его (Есф. 8:5), позволяя иудеям умертвить «семьдесят пять тысяч» своих врагов (Есф. 9:16), включая женщин и детей (Есф. 8:11).

⁹ По словам Вольтера, «un roi insensé qui a passé six mois avec sa femme sans savoir, sans s’informer même qui elle est» («царь-безумец, который прожил с женой полгода, не зная и даже не догадываясь, кто она такая» (фр.) [Racine, line 83–84].

¹⁰ На эту тему см. мою статью [Sedgwick, 1988, р. 120].

¹¹ На эту тему см. книгу [Katz, р. 147–150] и более подробное обсуждение [Halperin].

¹² Вполне понятно, что современный либеральный или радикальный феминизм, лежащий в диапазоне политического спектра от NOW (National Organization for Women) и практически до радикального сепаратизма, может оказаться исключением из этого правила – хотя, конечно, уже скомпрометированным.

¹³ Подробнее эта тема освещается в 4-й главе «Эпистемологии чулана» [Sedgwick, 1990].

¹⁴ См., например, манифест радикальных лесбиянок (Radicalesbians) «The Woman Identified Woman» [Radical Feminism, р. 240–245] или статью [Rich, p. 62–91].

¹⁵ Я говорю о широкой известности, которую получила книга «Синдром мальчика-неженки и развитие гомосексуальности» [Green] после ее выхода в 1987 году. Книга как будто легитимировала изобилующие стереотипами гомофобные отзывы в прессе, а самой книге придавал авторитетность факт ее выхода в издательстве Йельского университета.

¹⁶ Всякому, считающему, что подобное восприятие действительности присуще исключительно антигомофобам, стоит послушать, например, как футбольный тренер в колледже шельмует и унижает «неженок» (или используя слово похуже) в рядах команды. Миллер [Miller, Cage aux folles…, p. 186–190] особенно убедительно показывает, что все это семейство представлений является (не следовало ли этому всегда быть очевидным?) свойством скорее культурной критики, чем принудительного установления культурных норм.

¹⁷ Когда Апелляционный суд Девятого округа в своем полном составе подтвердил восстановление Уоткинса в армии в 1989 году, он сделал это на более частных основаниях.

¹⁸ Его источниками служили две книги [Lauritsen, Thorstad; Steakley].

Квиры подобны евреям, не правда ли? Политика аналогии и альянса
Дженет Р. Джейкобсен

Квиры подобны евреям. Не правда ли?

Что значит поставить еврейский вопрос в связи с квир-теорией? Существует ли единый еврейский вопрос? И разве наличие еврейского вопроса не ставит вопроса о квир-теории как таковой? Какова вообще связь между понятиями «еврейство» и «квир»? Относится ли слово «квир» к идентичности тех, с кем оно чаще всего связывается в сегодняшнем контексте: гомосексуалов и других людей с нетрадиционной сексуальной ориентацией? Или «квир» в самом деле означает нечто «отличное» от этой универсальной категории, имеющей отношение к сексуальности? И если это слово означает что-то еще – что-то иное, инаковое, странное, – в какой связи оно стоит с конкретной инаковостью и странностью^[28] евреев? Легко можно представить себе случаи, когда «быть евреем» означает «быть довольно странным». Но если мы просто примем эту точку зрения как есть – что евреи странные в том или ином смысле, – разве вся их инаковость не будет колонизирована термином «квир»? И разве призрак сексуальной ориентации не продолжает преследовать слово «квир», так что именно она воспринимается в качестве первоочередного основания квирности? Что, если мы решим, что слово «еврейство» означает нечто большее, чем конкретное отличие от других? В чем еще состоит содержание еврейства, кроме собственно еврейской инаковости?¹ Что, если считать евреев, например, носителями фундаментального отличия, не поддающегося ассимиляции в условиях современного общества?² В конце концов, не оказываются ли евреи и квиры одним и тем же только потому, что отличаются от других?

Я вижу задачу настоящего очерка в том, чтобы исследовать эти вопросы во всей конкретности и сложности исторической взаимосвязи указанных категорий. Позволю себе утверждать, что существуют области пересечения между еврейским вопросом как фундаментальным вопросом отличия, стоящим перед современностью, и вопросом об отличии в рамках квир-теории. Для некоторых, так сказать, общих черт этих отличий можно проследить настоящую генеалогию их взаимосвязи. И тем не менее они не тождественны. Евреи попросту не являются квирами ни в смысле соответствия современному обществу, ни в смысле религии. Ставя вопрос о сходстве: «Квиры похожи на евреев, не правда ли?» – в свете исторических отношений между евреями и гомосексуалами, я надеюсь подчеркнуть фундаментальную сложность, характерную для подобных проблем. Сходства и различия между двумя категориями не поддаются исчерпывающему определению, поскольку сами категории не поддаются исчерпывающему разделению. Они пересекаются, даже переплетаются, но они не одинаковы по протяженности. В ходе рассуждений я надеюсь вновь вернуться к вопросу о квире в рамках квир-теории: что такое квир, если не просто мультикультурная версия сексуальности?

Аналогия

Квиры похожи на евреев, не правда ли?

Давняя традиция как открыто, так и имплицитно связывать друг с другом гомосексуалов и евреев, по крайней мере в рамках антисемитского и гомофобного дискурса, прослеживается и сейчас в самых разных источниках: от новых правых до Верховного суда США³. Например, в 1996 году особое мнение судьи Верховного суда Скалиа против решения об отклонении антигейской второй поправки штата Колорадо звучало так, будто было взято непосредственно из «Протоколов сионских мудрецов»⁴. Скалиа рисовал гомосексуалов и евреев как меньшинство, наделенное непропорционально большими привилегиями и обладающее одновременно финансовым капиталом и политическим влиянием, значительно превосходящим любые разумные ожидания.

Важно то, какие выводы сделать из этой аналогии. Как активистам реагировать на подобные унизительные сравнения? И, учитывая то, какую реакционную силу имеют такие аналогии, когда используются правыми, как нам воспринимать ее применение в прогрессивной политике, где она стала более или менее общим местом? Например, на Вашингтонском марше за равные права для лесбиянок, геев и бисексуалов 1993 года часто можно было увидеть лозунги, аналогичные использовавшимся во время Марша на Вашингтон 1963 года^[29]. Эти аналогии использовались, чтобы продемонстрировать необходимость мер по защите гражданских прав сексуальных меньшинств, сходных с действующими в отношении расовых меньшинств. Подобное применение аналогии показало свою эффективность в определенном смысле, но оказалось проблематично в другом: попытки уподобить расу и сексуальную ориентацию критиковались с разных позиций – от обвинений в «присвоении повестки» до упреков в потере исторической точности.

Без сомнения, подобная аналогия способна быть мощным инструментом в контексте как прогрессивной, так и консервативной политики. Для сторонников первой она может использоваться как доказательство, что одна форма политического угнетения или борьбы против него подобна другой. Например, если аудитория уже согласна, что расизм не имеет оправдания, тогда, проведя аналогию между сексуальной ориентацией и расой, мы покажем, что гетеросексизм точно так же недопустим. Эта аналогия часто используется как аргумент в суде, чтобы показать, например, что одна форма дискриминационных действий подобна другой, когда та, другая, уже определенно запрещена законом. Таким образом, показав, что одна форма дискриминации подобна другой, уже запрещенной законом, мы способствуем тому, чтобы выиграть иск.

Использование этой аналогии особенно действенно еще и потому, что оно опирается на довод о равенстве, занимающий центральное положение в нынешнем политическом дискурсе. В своем важном труде «Гегемония и социалистическая стратегия» Эрнесто Лакло и Шанталь Муфф продемонстрировали, как аналогии заключают в себе логику эквивалентности, при помощи чего оправдываются различные направления борьбы [Laclau, Mouffe]. Лакло и Муфф также считают, что при помощи этих аналогий можно связывать движения друг с другом. Они заявляют, например, что в девятнадцатом столетии аргументы в защиту равенства полов и прав женщин строились через аналогию с уже устоявшимся дискурсом «прав человека». Так, Мэри Уолстонкрафт «сменила повестку дня с равенства между гражданами на равенство между полами» [Ibid., p. 154]. Говоря о правах женщин как подобии прав граждан (мужчин), мы тем самым признаём женщин равными мужчинам, подобно тому как граждане равны друг другу. В результате общественные движения тоже становятся равными друг другу. Если женщины равны мужчинам, подобно тому как граждане равны между собой, то женщины также эквивалентны гражданам, а движения за демократию (равенство граждан) и женские права (равенство женщин) тоже эквивалентны. С точки зрения Лакло и Муфф, подобная логика эквивалентности позволяет объединять различные общественные движения ради общей борьбы за равенство и демократию.

Мы видим, что анализ Лакло и Муфф оказался отчасти справедлив для социальных движений Америки. В требовании равенства заключена огромная сила, несомненно проявлявшая себя в общественных движениях – феминистских, правозащитных, международных, – которые раз за разом успешно строились на его фундаменте. Благодаря логике эквивалентности требования равенства и прав стали переходить от одного движения к другому. Однако она не показала себя эффективным средством их объединения.

Более того, сам акт построения аналогии и переноса логики равенства с одного на другое способен разделить движения, хотя на первый взгляд призван их соединять. Он может создать движение за права женщин в качестве изолированного поля деятельности, отдельного от других форм борьбы за права, хотя и равного им. Если эквивалентность приводит к созданию изолированных полей деятельности, тогда использование аналогий в рамках логики эквивалентности может разрушить союзы между движениями, вместо того чтобы стимулировать их создание.

Но вместо того чтобы обеспечивать логику эквивалентности, аналогии часто используются, чтобы создать склонность к объединению, а именно способствовать росту солидарности путем формирования эмпатии между людьми, обладающими различным опытом. Как замечают Тина Грилло и Стефани М. Уайлдмен в своей критической работе, посвященной аналогиям⁵,

аналогии – необходимые средства обучения и объяснения, позволяющие лучше понять опыт и реальность других людей. Нет другого способа понять чужую жизнь, кроме как выстраивая аналогии с нашим собственным опытом. Таким образом, аналогия представляет собой как ключ к более совершенному пониманию, так и опасность понять неправильно.

Далее Грилло и Уайлдмен говорят, что, прибегая к аналогии в различных ситуациях, они пришли к осознанию «опасностей, присущих методу, вначале представлявшемуся творческим и способствующим появлению солидарности, – проведению аналогии между дискриминацией по сексуальной ориентации и по цвету кожи. Эти опасности заслонялись тем соображением, что, обсуждая и сравнивая угнетенное положение различных меньшинств, можно прийти к созданию коалиций и укрепить взаимопонимание» [Grillo, Wildman, p. 46]. Они утверждают, что аналогия заключает в себе три основных взаимосвязанных проблемы, на которые другие критики также обращали внимание⁶. Во-первых, даже если значение первого термина в аналогии (сексизм) зависит от второго, в подобие к которому оно ставится (расизм), аналогия имеет тенденцию ставить в центр внимания первый термин, при этом анализ второго производится в минимальном объеме, если производится вообще. Поэтому, например, если мы говорим, что сексизм подобен расизму, мы досконально анализируем сексизм, но не обязательно уделяем достаточное внимание расизму, разве что в том объеме, в котором он задает рамки для рассмотрения сексизма⁷. Мы не узнаём ничего нового не только о расизме, но и о связи между сексизмом и расизмом. Таким образом, аналогия сводит отношения между различными видами угнетения к неким общим чертам, а их сложные взаимосвязи ускользают от исследователя.

Во-вторых, подчеркивая черты сходства указанных видов угнетения, аналогия может создать впечатление, будто она объясняет все относительно опыта переживания любых форм угнетения, так что страдания, вызванные определенным видом сексизма, будут упущены из виду в ущерб тем, которые подобны переживаниям жертв расизма. Таким образом, часто специфические черты, присущие конкретным формам угнетения, теряются в ущерб обобщенному чувству угнетения как такового, в рамках которого все виды угнетения подобны друг другу. Более того, пострадавшие от сексизма, но не расизма могут думать, будто их опыт дает им понимание расизма. Таким образом, основываясь на подобных аналогиях, обобщенные процессы типа отчуждения или маргинализации начинают обозначать механизм угнетения вообще, в то время как историческая специфика расизма и сексизма утрачивается.

В-третьих, аналогия имеет тенденцию создавать две отдельные группы. В примере Грилло и Уайлдмен женщины, страдавшие от сексизма, образуют самостоятельную категорию по отношению к пострадавшим от расизма цветным. Такой ход имеет тенденцию игнорировать пересечение категорий, создавая печально известное словосочетание «женщины и цветные», отказывающее в праве на существование цветным женщинам и одновременно подразумевающее, что все женщины белые. Как только подобные категории созданы, становится гораздо труднее формировать альянсы, поскольку «женщины» теперь воспринимаются как «белая» категория, отдельная от «цветных», и любое желание альянса уничтожается через утверждение автономии. Более того, другие потенциально чреватые осложнениями, но заключающие в себе возможность альянса категории – например, социальный класс и религия, существенные и для сексизма, и для расизма, – тоже игнорируются. Антисексистские и антирасистские движения тоже оказываются, таким образом, концептуально изолированными друг от друга аналогией, несмотря на долгую историю их взаимодействия. Этот контекст взаимосвязи, с неизбежно сопутствующими ей неоднозначностями и сложностями, обеспечивает необходимые кирпичики для построения альянса между понятиями, уподобляемыми через аналогию, или между обозначаемыми ими движениями – и тем не менее действие аналогии состоит именно в том, что она заслоняет подобную специфику.

Ни один из этих терминов: сексизм, расизм, гетеросексизм – не является строго однозначным или полностью изолированным от других, хотя использование каждого из них чревато присущими только этому случаю последствиями. Фундаментальная сложность – основополагающие для политики термины и взаимосвязаны (и потому сопротивляются точному определению), и имеют свои особые последствия – такова, что использование аналогии слишком узко, чтобы ее учесть. Я отнюдь не пытаюсь сказать, что бесполезно давать имена настолько отличным друг от друга областям и рассматривать последствия подобного именования, а скорее, что использование слишком простых и поспешных аналогий, вероятно, заслонит специфические черты сравниваемых сущностей, особенно в смысле их взаимосвязи, и таким образом вряд ли сможет послужить основой для альянса.

Трудности, порожденные аналогией, могут иметь весьма ощутимые политические последствия. Давайте на секунду вернемся к примеру с Вашингтонским маршем за равные права для лесбиянок, геев и бисексуалов 1993 года и использованным на нем аналогиям с Маршем на Вашингтон 1963 года⁸. Его организаторы обосновывали необходимость защиты гражданских прав геев и лесбиянок, не прибегая к активному построению аналогий между антирасистскими и антигетеросексистскими движениями, – хотя и признавали, что подобная защита для категории расы тоже необходима. Несмотря на старания самых разных сил, публичный образ марша, как можно увидеть, например, на пленках, снятых Национальной рабочей группой геев и лесбиянок и Кампанией (тогда Фондом) за права человека, часто никак не ассоциировался с преимущественно афроамериканскими движениями за гражданские права. Вместо этого был создан образ «гей-сообщества», существенно отличавшегося от своего афроамериканского предшественника по борьбе, на которого теоретически оно должно было бы походить. В своем отличии это гей-сообщество выглядело практически так, как преобладающая аудитория этой аналогии: преимущественно белое, с четко отделенным афроамериканским меньшинством. На пленках с видео просматривается много аналогий с маршем 1963 года; при этом видно, что афроамериканцы сегрегированы внутри «более широкого» (читай – белого) гей-сообщества. Фильм рабочей группы, озаглавленный «Марш за свободу» (Marching for Freedom), начинается с отсылки к афроамериканским борцам за свободу – звучит соответствующая песня, – а затем переходит к интервью с участниками марша, преимущественно белыми, утверждающими, что они нормальны и подобны обычным людям. В фильме Кампании за права человека «Прелюдия к победе» (Prelude to Victory) отсылка к расовому многообразию дается через последовательность эпизодов, в которых цветные всегда окружены белыми.

Использование аналогии сузило спектр возможных отношений между различными видами дискриминации до единственного – подобия. В рамках такой формулировки лесбиянок и геев дискриминируют, «как афроамериканцев». При этом аналогия упускает из виду исторические отличия – например, тот факт, что расовая сегрегация опирается не только на дискриминацию черных как таковую, но и на историю рабства. Более того, подобная аналитическая редукция позволяет правой части политического спектра оспаривать требования защиты гражданских прав геев и лесбиянок, просто указывая на исторические отличия между расизмом и гетеросексизмом. В крайне правом фильме «Права геев, особые права» (Gay Rights, Special Rights) использован именно этот прием. Он чрезвычайно успешно заставил афроамериканцев избегать политических альянсов с движениями за права геев, и успех этот главным образом вытекает из проблематичной в самой своей природе аналогии между сексуальной ориентацией и расой, к которой прибегали защитники прав геев. В этом случае использование аналогии прогрессивными движениями сыграло на руку правым.

Итак, стоит ли прогрессивным силам прекратить пользоваться аналогиями? Не будут ли они эффективны только в руках консерваторов? Одна из причин, по которым аналогия так действенна в качестве оружия консерваторов, но так часто не достигает своих целей в прогрессивной политике, заключается в структуре аналогии как таковой. Кристина Кросби исследовала структурные последствия аналогии. Будучи формой метафоры, аналогия производит свое действие путем переноса свойств одного набора членов на другой. Чтобы описать данное движение, Кросби прибегает к теории философа Хаима Перельмана, который указывает, что «аналогия может исполнить свою роль в качестве средства аргументации только в том случае, если ее первый член менее известен в определенном смысле, чем другой <…>. Именно таким образом должна строиться структура аналогии <…>. Мы предлагаем называть темой первое понятие, являющееся объектом дискурса, и форой – второе понятие, осуществляющее метафорический перенос значения» [Цит. по Crosby, p. 24]^[30].Таким образом, в примере Грилло и Уайлдмен сексизм – это тема, а расизм – фора, а в Вашингтонском марше за равные права для лесбиянок, геев и бисексуалов 1993 года темой оказываются гетеросексизм и защита прав геев и лесбиянок, а форой – расизм и защита прав афроамерикацев. Юридическое признание расизма однозначным злом, которое должно быть устранено путем предоставления гражданских прав угнетенным, определенно имело существенные последствия для прогрессивного политического дискурса. В этом смысле расизм гораздо более известен, чем сексизм или гетеросексизм. Защита от дискриминации по гендерному признаку вошла в Закон о гражданских правах 1964 года, поскольку его оппоненты считали, что просто остановить принятие билля о защите от дискриминации по расовому признаку невозможно, но его можно попытаться похоронить, включив туда гендер (при этом, разумеется, защита от дискриминации по признаку сексуальной ориентации не предусматривалась совсем). Таким образом, движения, пытавшиеся показать американскому обществу, что сексизм или гетеросексизм – тоже зло и должны быть запрещены законодательно, могли прибегнуть к аналогии только при условии возникновения определенного консенсуса относительно расизма.

Основанием для подобных аналогий служил расизм, а это означало, что уподобление сексизма и гетеросексизма расизму звучало совсем не так, как уподобление расизма сексизму и гетеросексизму. Это отнюдь не означает, что аналогию нельзя выстроить в другом направлении – например, что расизм подобен гетеросексизму, – но информация, передаваемая подобной обратной конструкцией, будет иной, поскольку в качестве отправной точки будет выступать гетеросексизм. Достаточно очевидно, что попытка уподобить расизм гетеросексизму в правовом поле имела бы другие последствия, поскольку гетеросексизм не имеет правовой оценки; аналогия очевидно оказалась бы неэффективной. Две названные выше аналогии будут иметь другое звучание в межличностном взаимодействии, как указывают Грилло и Уайлдмен. В мультикультурном контексте могло бы быть эффективно уподобить расизм гетеросексизму, тем самым побудив белых геев и лесбиянок обратить внимание на расизм. Но, как сообщают Грилло и Уайлдмен, эффективность такой аналогии ограничена как раз в силу того, что геи и лесбиянки понимают проблематику расизма только в меру его подобия гетеросексизму. Основание аналогии – в данном случае гетеросексизм – сообщает аналогии значение и одновременно устанавливает его границы.

Кросби заключает: «Эквивалентность, созданная в рамках аналогии, требует, таким образом, чтобы тема была ценнее форы». Другими словами, первый член оказывается зависимым от второго. Два члена аналогии неэквивалентны друг другу и совсем не обязательно допускают перемену мест. На самом деле основа аналогии должна оставаться неизменной, чтобы мы могли варьировать свое понимание темы. Именно в силу того, что мы предположительно знаем и понимаем расизм и знаем, как его предотвратить, наше понимание сексизма может измениться. Если сексизм подобен расизму, тогда положение вещей, некогда считавшееся нормальной формой общественных отношений – например, когда женщине могли отказать в конкретной должности только потому, что она женщина, – становится дискриминацией, наказуемой в соответствии с законом. Использование аналогии организаторами марша на Вашингтон 1993 года должно было преследовать ту же цель. Если гетеросексизм подобен расизму, то дискриминация геев и лесбиянок перестает быть приемлемой формой общественных отношений. Но для каждого из этих сдвигов отправная точка аналогии – расизм – должна оставаться неизменной, в то время как большинство населения США плохо информировано относительно расизма в своей стране и общественный консенсус относительно его недопустимости весьма слаб. Прогрессивные деятели настаивают, что сексуальная ориентация должна быть защищаемой законом категорией, как и раса, но вряд ли кто взялся бы утверждать, что законодательные запреты оказались эффективным средством защиты цветных от расизма в американском обществе. Именно идея, что аналогия зависит от своей отправной точки, отчасти ответственна за подрыв эмпатии среди активистов, которую надеялись создать Грилло и Уайлдмен. Те, кто боролись за гражданские права, могут почувствовать себя использованными, если их борьба в конечном счете становится всего лишь отправной точкой для аналогии; при этом ни трудности борьбы, ни хрупкость завоеваний ничего не значат. Таким образом, нас не должно удивлять, например, что в рамках того же политического дискурса, возникающего из аналогии с ущемлением в правах афроамериканцев, защитники прав геев и лесбиянок оживляют это ущемление. Они – даже обращаясь к указанной аналогии – могут тем самым игнорировать, маргинализировать, эксплуатировать борьбу афроамериканцев, таким образом возвращая расизм в американский политический мейнстрим.

Возвращаясь к нашей основной теме, мы наконец понимаем, почему утверждение, что квиры подобны евреям, особенно эффективно в консервативной политике, то есть одновременно гомофобной и антисемитской. Поскольку тема должна быть важнее форы, то сама постановка вопроса об ущемлении прав квиров зависит от того, сохраняется ли ущемление прав евреев. Прибегая к аналогии, мы фактически маркируем обе эти группы как ущемляемые в правах, а кроме того, делаем их ущемление взаимозависимым. Поскольку в этой взаимозависимости нельзя поменять местами элементы, то утверждать в рамках дискурса прогрессивной политики, что квиры подобны евреям, означает основывать само существование этой аналогии на факте ущемления прав евреев. Таким образом, утверждение, будто квиры в Соединенных Штатах подвергаются ограничению прав таким же образом, как евреи в антисемитской среде, зависит от сохранения ценности форы – то есть ограничения прав евреев; и прогрессивистская риторика по теме квира – в той мере, в какой она основывается на аналогии с евреями, – зависит от продолжения антисемитизма.

Внутренняя структура аналогии, таким образом, превращает ее в действенное средство превращать угнетение различных категорий в неотъемлемый элемент рассуждения, но резко теряющее действенность, если мы стремимся подобного эффекта избежать. На самом деле наше рассуждение показывает, как сильно различные виды угнетения встроены в дискурсивные структуры, которые, в свою очередь, эти виды социальной несправедливости поддерживают. Сопротивление, основанное на тех же структурах, вряд ли будет эффективным в силу именно этих причин.

Тем не менее я не призываю полностью отказаться отаналогии. Даже в вышеприведенном рассуждении я опиралась на аналогии, пытаясь продемонстрировать некоторые последствия, вытекающие из утверждения, будто квиры подобны евреям, – для этого я рассматривала то, что нам известно о других аналогиях. В оставшейся части очерка я буду отстаивать форму аналогии, способную учитывать сложность отношений, на которые она опирается. Механизм действия метафорического переноса отнюдь не прост, поскольку опирается на фундаментальную категориальную ошибку. Уподобление квиров евреям в рамках аналогии нарушает границы категорий, которые в другом случае могли бы разделять их. Ошибка категорий потенциально может стать пространством ограничений – она может сделать наше понимание гетеросексизма более сфокусированным за счет ограничения нашего знания об антисемитизме, – но и пространством возможностей при условии, что аналогия используется, чтобы дестабилизировать фору, как и тему. Если, проводя аналогию между гетеросексизмом и расизмом, мы должны были бы дестабилизировать расизм, даже изменяя при этом понимание гетеросексизма, результаты были бы иными, чем те, что основываются на стабильном понятии расизма (и тем самым зачастую легитимируют его). В приведенном выше анализе я подобным образом попыталась дестабилизировать наше понимание основы моей собственной аналогии, изменив понимание отношений гетеросексизма и расизма. Другими словами, я не просто сказала, что квиры подобны евреям, в точности как гетеросексизм подобен расизму. Нельзя сказать, что я оставила аналогию «гетеросексизм – расизм» в ее прежнем виде, чтобы та продолжала служить основой для аналогии «квиры – евреи». Благодаря дестабилизации основы метафоры ликвидируются расистские последствия аналогии «гетеросексизм – расизм» и меняется то, что мы думаем об отношении «квиры – евреи». Требуется переосмысление этого отношения неочевидным образом. Оно показывает, что мы пока не знаем, что могла бы означать фраза «Квиры подобны евреям, не правда ли?».

Аналогия в контексте: генеалогия связей

Нам следует начать с вопроса: кто такие квиры и евреи, находящиеся в отношении подобия? Один из способов одновременно сместить тему и фору заключается в том, чтобы рассмотреть члены аналогии в контексте их взаимосвязи. Наличие контекста дает аналогии новый фундамент, так что мы начинаем видеть широту, сложность и неоднозначность отношения между ее членами. Поместив аналогию в контекст, можно расширить сферу ее действия, выведя ее за пределы этих двух понятий: «квир» и «еврей». Таким образом можно преодолеть некоторые границы, возникающие, если пользоваться ее членами самими по себе, и таким образом сдвинуть саму основу нашей аналогии. Такова удивительная сила метода, который Мишель Фуко называл «генеалогической» работой, и он позволяет нам задать вопрос не только о том, кто такие квиры и кто такие евреи, но и как они пришли к нынешнему положению. Можно ли их полностью разделить? И как свести их вместе, при этом учитывая рамки каждого из них, но ни в коем случае не ограничиваясь ими?

Я начну разработку контекста, как бы парадоксально это ни выглядело, с попытки сузить термин «квир», чтобы рассмотреть его влияние на генеалогию понятия «гомосексуальность». Я выбираю такой метод ради того, чтобы к концу настоящего очерка полнее реализовать потенциал термина «квир», который можно будет распространить за пределы термина «гомосексуал». Если мы хотим со временем дестабилизировать связи между современным употреблением термина «квир» и политикой сексуальности, гомосексуальности в частности, нам следует сначала рассмотреть гомосексуальную генеалогию «квира». Дэвид М. Гальперин говорит о «способности термина квир определять (гомо)сексуальную идентичность через противопоставление другим идентичностям и отношение к ним, но при этом не обязательно сущностно, не как утверждение, а как положение относительно иных ориентиров, не как вещь, а как сопротивление общепринятой норме» [Halperin, p. 66]. Гальперин использует конструкцию со скобками – (гомо)сексуальная идентичность, – чтобы указать на возможность квира, но избежать применения двух терминов, при котором они могли бы выглядеть равноценными. Подобное внимание к гомосексуальному происхождению современных квиров особенно важно, поскольку взаимосвязь квиров и евреев исторически основывается на предположении о наличии заговора между ними и продолжает рассматриваться как свидетельство его существования, особенно в антисемитском и антигомосексуальном дискурсе. Один из способов придать аналогии положительное звучание – такое, где квиры и евреи уподобляются друг другу в силу их отношения к инаковости, – это признать, что аналогия формируется в рамках негативного дискурса, и бороться с этим.

Как и в случае аналогии как таковой, негативный дискурс представляет нам как ограничения, так и возможности. Например, Фуко в первом томе своей «Истории сексуальности» говорит, что медицинский дискурс в конце девятнадцатого и начале двадцатого столетия придерживался в основном негативного тона относительно гомосексуальности, но при этом во многом сам конституировал и гомо-, и гетеросексуальность [Foucault]. Джон Д’Эмилио в своем ставшем классикой труде «Капитализм и гей-идентичность» становится скорее на марксистскую точку зрения, заявляя, что теории медиков «были главным образом реакцией на новый способ организации частной жизни. Популяризация медицинской модели, в свою очередь, повлияла на сознание как мужчин, так и женщин, испытывавших гомосексуальное желание, и они стали определять себя через свои эротические чувства» [D’Emilio, p. 105].

Обе истории ставят вопрос (хотя очевидно в разной степени) о силе негативного дискурса по отношению к существованию или сознанию тех, кого определяют через негативное⁹. Далее Д’Эмилио перечисляет различные способы дискриминации, задействованные в послевоенный период и приведшие к возникновению современной гей-идентичности: «Хотя наличие гей-сообщества и было необходимым условием для возникновения массового движения, именно дискриминация мужчин-геев и женщин-лесбиянок вызвала это движение к жизни… Быть геем становилось все опаснее, хотя возможностей быть геем тоже становилось больше. Движение за права геев стало реакцией на это противоречие» [D’Emilio, p. 107–108]. С марксистской точки зрения, исповедуемой Д’Эмилио, именно присущие капитализму противоречия одновременно и открыли пространство для построения гей-идентичности, для возможности организовать жизнь индивида вокруг его эротических предпочтений, и сделали необходимым институционально подавлять возможность подобной организации жизни. Борьба за права геев как общественное движение пытается использовать это противоречие для создания возможностей гей-жизни.

С какими сложностями сопряжено создание общественного движения в подобном пространстве? Пространство, в котором может быть сформирована гей-идентичность, создано не только противоречием антигомосексуального дискурса. Фуко подтолкнул нас к определению того, каким образом дискурс антигомосексуальности помогает наполнить это новое пространство гей-идентичности. Пространство возможности отнюдь не лишено содержания; мы не можем войти в него и создавать любые возможности по своему усмотрению. Более того, если не принимать во внимание, каким образом негативные дискурсы наполняют пространство возможностей для гомосексуалов или геев, мы тем самым отказываемся принимать во внимание некоторые основополагающие предположения, использование которых привело бы к лучшим результатам.

Таким образом, различные механизмы, которые Д’Эмилио перечисляет как способы подавления геев, оказываются важны для размышления о возможностях для геев в текущий исторический момент, пока мы пытаемся работать с последствиями послевоенного конструирования гей-идентичности. Если современное употребление термина «квир» одновременно и основывается на этой гей-идентичности, и надеется изменить ее, тогда нам необходимо мысленно пересмотреть всю генеалогию терминов «гей» и «квир». Описывая дискурсы, сформировавшие гей-идентичность, Д’Эмилио пишет то, что с тех пор уже стало общим местом:

В эпоху Маккарти «сексуальные извращенцы» были козлами отпущения для правых. Эйзенхауэр полностью запретил брать гомосексуальных мужчин и женщин на работу в государственные учреждения и компании – подрядчики по государственным контрактам. Резко активизировалась чистка рядов вооруженных сил от гомосексуалов и лесбиянок. ФБР осуществляло широкомасштабную слежку за организациями типа Daughters of Bilitis и Mattachine Society. Почта отслеживала прохождение корреспонденции мужчин-геев и передавала доказательства гомосексуальности их работодателям. Городская полиция нравов вторгалась в частные жилища, проводила рейды по лесбийским и гей-барам, отлавливала гомосексуальных мужчин в общественных местах и разжигала охоту на ведьм на местах [D’Emilio, p. 108].

Все эти виды антигомосексуальной деятельности объединяются в то, что можно справедливо назвать антигомосексуальным дискурсом – благодаря общей роли, которую репрессии в отношении геев играли в названных учреждениях. В частности, антигомосексуальность подается как законный повод для озабоченности властей отчасти в связи с антикоммунизмом в эпоху Маккарти (обратите внимание, например, на использование Д’Эмилио термина «чистки»). Гомосексуалы воспринимаются как серьезная внутренняя опасность, связанная с коммунистической угрозой.

В таком случае, чтобы понять капитализм и гей-идентичность, нам необходимо понять также антикоммунизм и гомосексуальную угрозу. Особенную актуальность теме придает то, что в риторике 1950-х годов эта угроза была триединой: «безбожие, коммунизм и гомосексуальность» – так звучал список врагов американской нации. В той мере, в которой «безбожие» в этой триаде служит эвфемизмом для светских евреев, гомосексуалы оказываются связаны (по крайней мере в терминах антисемитской и антигомосексуальной риторики) с евреями. Таким образом, как указывает Д’Эмилио, развитие гей-идентичности в этот период происходит не только в контексте мобильности, урбанизации и свободы от «семьи» как экономической единицы, но и в связи с антигомосексуальным дискурсом, увязанным с антикоммунистической и антисемитской теорией заговора.

Теперь, наконец, у нас появилось чувство контекста, рамки которого превосходят отношение квиров к евреям и распространяются на сложную сеть дискурсивных отношений между капитализмом, антисемитизмом и гей-идентичностью. Но подобно тому как мы должны исследовать гомосексуальность в ее послевоенной форме гей-идентичности, точно так же нам предстоит исследовать специфически современную форму антисемитизма. Мойше Постон составил краткий обзор сохраняющихся поныне культурных последствий Холокоста – одновременно великолепное и ужасное произведение. Как утверждает Постон, давнее представление о связи евреев с деньгами приобрело новую форму в условиях современного капитализма. В них слово «ценность» обозначает одновременно конкретное отношение между предметом и его полезностью и абстрактную характеристику в виде денежного эквивалента при обмене. Постон утверждает, что в современном антисемитизме евреи, как группа предположительно мобильная, интернациональная и связанная с международными финансами, ассоциируются с абстрактной стороной этого представления. Евреи стали воплощать собой «абстрактное доминирование капитала, который – особенно в результате быстрой индустриализации – поместил людей в клетку из внешних и непонятных им сил, [и это абстрактное доминирование] стало восприниматься как доминирование международного еврейства» [Postone, p. 107].

И тем не менее национал-социализм сумел обуздать этот реакционный импульс, сохранив свою приверженность к капитализму и промышленному способу производства, разделив двойственное представление о ценности на абстрактную и конкретную часть. Национал-социализм мог действовать против капитала в рамках антисемитского дискурса и одновременно поддерживать промышленное производство, представляя его конкретную сторону как хорошую, здоровую, естественную и, важнее всего, как противоположность абстрактной стороне капитализма в форме финансов¹⁰. Сфокусировавшись на промышленном производстве как «хорошей» (поскольку конкретной) стороне капитализма, нацистский дискурс мог в самом деле указать на евреев как источник всех абстрактных угроз промышленному производству. Таким образом – и это очень важный поворот, – евреи становятся не только агентами абстрактного и опасного финансового капитализма, они еще стоят и за другой угрозой промышленному производству – за международным социализмом. Чтобы показать, как евреев можно поместить в эти на первый взгляд две противоречащие друг другу позиции, Постон приводит в качестве примера нацистский плакат, на котором еврей дергает за ниточки двух марионеток одинаково угрожающего вида: финансового капитализма и социализма.

В послевоенной Америке можно найти как примеры продолжения того же самого процесса, так и некоторые важные отличия и осложнения. Начнем с продолжения: представляется очевидным, что дискурс холодной войны в Соединенных Штатах пятидесятых годов, составивший триаду «безбожие, коммунизм, гомосексуализм» в качестве описания угрозы государству извне и одновременно угрозы подрывной деятельности изнутри, в точности является продолжением описанной Постоном идеологии. Использование слова «коммунизм» в одном контексте с «безбожием» отсылает нас к двойной природе антисемитизма, как она показана в анализе Постона. Употребление слова «безбожие» вместе с «коммунизмом» указывает на евреев, не являющихся коммунистами, а представляющих международный заговор финансистов. В то же время «безбожие» в контексте холодной войны в Америке может служить эвфемизмом для еврейского светского социализма, в котором национал-социализм тоже видел своего врага. Постон утверждает, что культура, которую нацисты хотели уничтожить во время Холокоста, частично может быть названа «восточноевропейским еврейством», поскольку именно культура восточноевропейских евреев была часто одновременно светской и социалистической¹¹. Таким образом, далеко не случайно, что эту угрозу в американском контексте воплощали супруги Розенберг.

Добавление в этот список гомосексуальности преследовало конкретную цель в условиях послевоенных Соединенных Штатов: таким образом теории заговора давался в руки новый инструмент, комбинируя который с международным еврейским заговором она могла поддерживать чувство опасности на прежнем уровне даже после Холокоста. Дискурсы, формирующие образ гомосексуалов, не просто выстраиваются на основании аналогии с евреями – гомосексуалы подаются как важнейшие союзники евреев в обстановке, сложившейся после Холокоста. Более того, эти связи также означают, что и евреев, и коммунистов можно обвинить в гомосексуальности. Их переплетение можно использовать для создания идентичности. Создается заколдованный круг генерации ярлыков, в котором коммунисты могут быть названы евреями, евреи – гомосексуалами, а гомосексуалы – коммунистами.

Чем же тогда отличается ситуация в Соединенных Штатах сегодня от прошлой, на которой строится анализ Постона? В контексте современных США невозможно рассуждать о двойной природе ценности, опираясь на антисемитский и антигомосексуальный дискурс так, как это описано у Постона, – но можно прийти к тому же результату иначе. Национал-социалисты делали однозначный выбор между абстрактной и конкретной ценностью. Они превозносили конкретную как инструмент освобождения. И освобождение было возможно путем полного уничтожения другой стороны – абстрактной ценности, олицетворяемой евреями. В силу этого Постон интерпретирует надпись «Труд освобождает» на воротах Аушвица не как абсурд или издевательство, а как идеологию освобождения, исповедуемую основателями лагеря. Принятие конкретного – и идеологии труда, создающего конкретную ценность, в частности, – было инструментом освобождения. Американская же идеология – особенно в той форме, которая была ей присуща в эпоху холодной войны, – никогда не становилась полностью ни на одну из сторон: ни на абстрактную, ни на конкретную.

Эта американская схема считает конкретную работу необходимой, но только в том случае, если она сопровождается свободой передвижения (как в классовом, так и в географическом смысле), а также абстракцией капитала. Абстракция хороша, но только до тех пор, пока находится под контролем Соединенных Штатов. Встать на сторону конкретной ценности означало бы для Америки потерять некоторые выгоды, возникающие в результате ассоциации с абстрактным капиталом вообще и финансами в частности. Это означало бы воспринимать Америку как страну, облик которой полностью задается промышленным производством, в то время как доходы от фондового рынка направляются в другие руки. Строить свою идентичность исключительно на промышленности означало бы удерживать Америку на месте, не давая ей расти и развиваться при помощи капитала. Принять же сторону капитала означало бы поставить страну в полную зависимость от малейших движений финансовых рынков и лишить себя возможности прибегать к моральному доводу о необходимости зарабатывать на хлеб в качестве оправдания ожидания того, что рынок будет служить интересам американцев. Если американцы много работают, они заслуживают высокого качества жизни, и тогда вмешательство государства в рыночную экономику, чтобы «защитить» Америку, оправданно. Отказ как от полной абстракции, так и от полной конкретизации, удерживающий Америку между этими двумя полюсами, представляет собой часть политики ее защиты от любой формы детерминации – неважно, абстрактной или конкретной – через капитализм. Основополагающая идеология Соединенных Штатов, таким образом, заключается в необходимости защиты капитализма как свободы – свободы от любого детерминизма.

В рамках этой идеологии евреи и гомосексуалы (или евреи-гомосексуалы) могут представлять собой абстрактные угрозы, но при этом угроза быть заключенным в конкретном выкристаллизовалась в послевоенный период как способ борьбы с чисто американской формой ненависти, «превосходством белой расы», выражавшейся, в частности, через дискриминацию афроамериканцев. Всевозможные движения сторонников превосходства белых повсеместно теряли свои позиции в 1950-х. В частности, отношения между «белой Америкой» и афроамериканцами активно пересматривались, что отчасти было реакцией на изменения, произведенные войной, и интеграцию афроамериканцев в вооруженные силы. Если военная служба в современном государстве является центральным компонентом гражданства [Meyer], тогда военная служба афроамериканцев на равных основаниях с белыми должна была вызвать масштабные социальные последствия. Возобновившаяся расовая дискриминация, знаком которой стало включение «южного креста» с флага Конфедерации во флаги некоторых южных штатов в пятидесятых и шестидесятых годах, стала реакцией на этот и подобные шаги в сторону расовой интеграции.

Хотя в истории Соединенных Штатов антисемитизм и идея превосходства белой расы часто шли рука об руку, в послевоенный период они могли выполнять роль барьера, разделяющего разные формы ненависти, направленные на разные объекты. Эта дифференцированная ненависть обеспечивает врагов, которые в случае афроамериканцев легко отличимы визуально, а в случае евреев оказываются невидимыми противниками христианской цивилизации. Два противопоставления – «христиане – евреи» и «белые – черные» – действуют независимо друг от друга, но кроме того, совместно маркируют черных и евреев как «иных» и тем самым соединяют христианство и принадлежность к белой расе, отводя этой конфигурации – «белый христианин» – роль центра и середины. Таким образом, эта цепочка взаимоотношений в послевоенную эпоху способствует восприятию «евреев» как белых, по крайней мере постольку, поскольку его нужно отделить от черных, а это радикально отличается от того, как иногда воспринимали еврея в прошлом. В силу центрального положения белого христианина в этой схеме афроамериканцы-христиане и нехристианские представители белой расы маргинализуются, но по-разному, и им отводятся в схеме разные роли.

Главным образом эта невидимая угроза действует, создавая представление о наличии силы, превосходящей любую видимую силу в американском обществе¹². Таким образом, даже если доминированию Америки в мире или доминированию белых христиан внутри самой Америки на первый взгляд ничто не угрожает, все равно есть причина сохранять бдительность и даже усиливать доминирование, поскольку мы не знаем реального масштаба угрозы. Дискурсы заметности и незаметности тоже могут переплетаться, так что «излишняя заметность» некоторых людей, например афроамериканцев, воспринимается как доказательство существования неподконтрольной силы невидимого заговора. Если белая Америка видит, какую угрозу представляют афроамериканцы, то насколько же более могущественными должны быть невидимые заговорщики. Евреи и афроамериканцы могут объединить силы. Их могут воспринимать как союзников. Но их могут и разделять как противников, и эта схема работает в соответствии с колебаниями отношений «черные – евреи» на протяжении истории.

Поскольку гомосексуалы в мире после Холокоста заняли взаимозаменяемое с евреями положение, невидимая угроза «гомосексуальных кругов» может восприниматься как столь же абстрактная и требующая постоянного наблюдения с целью предотвращения возможных демаршей. В послевоенном мире трудно видеть в одних только евреях деятелей всемирного заговора неведомых сил, но если придумать им соучастников, серьезность угрозы Соединенным Штатам с их стороны начинает выглядеть по-другому. Важно также, что гомосексуалы в своем альянсе с евреями (или в идентификации себя как евреев) тоже представляют невидимую угрозу – по внешнему виду человека нельзя сказать, кто он, – и прочно ассоциируются с принадлежностью к белой расе. Таким образом, гомосексуалы вместе с евреями оказываются противопоставлены афроамериканцам. После работ Фуко не должно быть удивительно, что эти допущения, укорененные в антигомосексуальном дискурсе, часто переносятся в дискурс гомосексуальности. Действительно, как показывали разные критики, в историях каминг-аута и других основополагающих нарративах гей-идентичности зачастую сама собой разумеется принадлежность к белой расе [Martin; Pellegrini]¹³.

Эту историю важно принимать во внимание, потому что она дает относительный контекст, используемый при попытках как построить аналогию, так и образовать альянс. Гомосексуалы подобны евреям в антисемитском и антигомосексуальном дискурсе. Как и евреев, их нельзя отличить по внешнему виду; подобно евреям, они ассоциируются с капитализмом (более того, если прав Д’Эмилио, они продукт капитализма), и принято полагать, что они обладают экономической силой, превосходящей нормальные возможности меньшинства. Подобно евреям, они мобильны в географическом смысле (именно поэтому обретает смысл кажущееся абсурдным заявление, что гомосексуалам следует «убираться, откуда пришли»). Как и евреев, их считают обладающими политической властью, несопоставимой с их количеством (поэтому важны заявления правых о том, что названные Кинси 10 %^[31] – это завышенная оценка).

Я уже говорила, что, если это отношение будет рассмотрено в прогрессивной политике в терминах аналогии, оно может не привести к формированию альянса. Верно, что если гомосексуалы и евреи связываются или хотя бы идентифицируются через антисемитский и антигомофобный дискурс, то их альянс мог бы способствовать разработке дискурса гомосексуальности или еврейства. Но подобный перенос вовсе не обязательно случится. Более того, если гомосексуалы и евреи оказываются союзниками только потому, что их уподобляют в рамках дискурса социальной иерархии и дискриминации, то их альянс легко рассыплется, как только аналогия хоть немного изменится. Евреи и афроамериканцы часто объединялись в различных дискурсах на том основании, что и те и другие представлялись говорящему врагами. Во времена Джима Кроу^[32] надписи на дверях заведений «Только для белых», может быть, следовало читать как «Черным и евреям вход воспрещен». И тем не менее, когда исторические условия изменились и в двадцатом столетии Джиму Кроу пришел конец, а евреи, что важнее всего, «превратились в белых», позитивная основа альянса оказалась недостаточно крепкой, чтобы он устоял.¹⁴ В данном случае альянс распадался, поскольку различия между евреями и афроамериканцами можно было использовать для подрыва любого союза, основанного на их общих чертах. Таким образом, аналогия представляет собой шаткое основание для альянса именно в силу того, что не способна сформировать представление о связи, задействующей как сходства, так и различия в качестве основы для союза и сотрудничества.

Попытка сравнительного пересмотра исторического нарратива о создании гей-идентичности приводит нас к совершенно другой последовательности событий. Сравнительный контекст компенсирует как ограничения, так и возможности любого участка истории. Категории расы, религии, этнической принадлежности и сексуальной ориентации не являются совершенно самостоятельными сущностями, которые можно было бы полностью разделить аналитически или политически. Сторонники идеи о превосходстве белой расы могут предложить либо иерархию, в которой они находятся выше как афроамериканцев, так и евреев, либо дискурс, в рамках которого афроамериканцы отделяются от евреев, которые могут быть, а могут и не быть «белыми». Таким образом, даже если гомосексуалы с евреями и могли бы сформировать позитивный альянс на основании общности врагов, такой альянс не обязательно оказался бы прогрессивным. Гомосексуалы и евреи могли бы, например, сформировать альянс на основании общей принадлежности к «белым», но вряд ли это можно назвать прогрессивным альянсом.

Сравнительное чтение, таким образом, влияет на наше восприятие темы минимум двояко. Мы должны, во-первых, задуматься, в чем именно заключаются сходства и различия гомосексуалов и евреев, а во-вторых, контекстуализировать это сравнение. Одним из способов думать об их отношении, где, например, евреи и гомосексуалы подобны друг другу, но входят в альянс как самостоятельные действующие лица, является восприятие их как своего рода близнецов. Близнецы, будь они однояйцовыми или нет, в конце концов, разные люди, которые могут быть подобны друг другу и могут действовать сообща, а могут не действовать. Один из вопросов, которые я ставлю, состоит в том, как максимизировать радикальный политический потенциал подобного объединения.

В отличие от отношения аналогии, где один член практически заслоняет или даже заменяет собой другой, в рамках этой концепции оба члена остаются неповрежденными и могут входить в активные отношения соучастия или союза. Гомосексуалы и евреи не просто похожи друг на друга, они могут еще и действовать совместно. Применение терминов «соучастие» или «союз» зависит от того, рассматривается ли это сотрудничество как обвинение в заговоре или как перспектива положительного действия, но, по моему мнению, в рамках прогрессивной политики стоило бы пересмотреть возможности, заключающиеся в соучастии.

Если мы рассмотрим пространство связи как проекцию соучастия, а не просто как аналогию, – в частности, будем воспринимать евреев и гомосексуалов как близнецов, как самостоятельных субъектов, обладающих историческими связями, позволяющими им защищать друг друга, но также и свободно выбирать, действовать ли им согласованно, – тогда мы сможем выразить сложность отношений между ними в форме, способной служить основой для альянса. Рассмотрение евреев и гомосексуалов как соучастников, а не подобных друг другу поможет придумать, как подорвать систему сил, связывающую воедино антисемитский, антигомосексуальный и расистский дискурсы. Отдавая себе отчет в том, что гомосексуалы не просто подобны евреям, но что две эти группы способны к совместному действию, мы должны задать себе вопрос об условиях такого сотрудничества и его последствиях. Ослабит ли их союз расовую дискриминацию – или усилит ее? Обратившись к истории взаимоотношений, сконцентрированной в аналогиях, мы могли бы увидеть системы сил, а не одинарные пары или оппозиции – и тем самым понять, как с этими системами справляться.

А что с современными отношениями? Что, если мы перейдем от гомосексуальной и еврейской идентичности к идентичности квира? Ведь именно квиры подобны евреям. Не так ли?

Все не так: еврейские квиры?

Надежда на обновленные квир-возможности возникла в 1990-х годах как попытка преодолеть ограничения, накладываемые идентичностью гомосексуала или гея, и тем самым дать возможность использовать этот дискурс в прогрессивной или радикальной политике сексуальности. Квиры приняли этот ранее считавшийся оскорбительным эпитет в надежде использовать его для прогрессивных целей. Квиры – это не просто те, кто отличается и подвергается оскорблениям; квиры – это те, чья инаковость носит стойкий характер, подрывает сложившиеся устои, может, даже играет освободительную роль. Предполагалось, что термин будет именовать пространство инаковости, не просто производящее новую идентичность – гомосексуалов, отличающихся от гетеросексуалов, геев, отличающихся от натуралов, – но позволяющее нам оставаться в пространстве инаковости как таковом, не закрепляясь ни в какой идентичности.

Хотя термин «квир» предназначен для создания пространства открытости, считать его полностью открытым могло бы оказаться ошибкой. «Квир» не может быть свободен от антигомосексуального и антисемитского дискурса, которые формируют его. Как хорошо объяснила Джудит Батлер, задача присвоения таких слов неизбежно сталкивается со следами насилия, которое несет на себе их происхождение¹⁵. Гальперин замечает, что восприятие термина «квир» как открытого пространства возможностей может создать ложное впечатление, будто вопросы расовых, классовых различий между квирами исчезли и некая «солидарность квиров решительно возобладала над историческими расхождениями» [Halperin, p. 64]. Признание исторического контекста, окружающего термин «квир», может на самом деле способствовать реализации потенциала открытости, поскольку необходимые для триумфа квир-солидарности условия будут ясно высвечены. Без активного сопротивления ограничениям, видным из истории, то есть сопротивления, идущего дальше признания, что квир – это тот, кто отличается, мы получим простое безразличие к расовому происхождению, так что (как это слишком часто происходило в квир-пространствах) само собой так получалось, что квиры были белыми и гомосексуальными. Здесь сложная сеть дискурсивных отношений, маркирующая гомосексуалов как соучастников евреев и оппозицию афроамериканцам, будет продолжать свое действие и промаркирует квиров точно так же.

Надежда, основанная на аналогии между квирами и евреями, заключается в том, что иное и более открытое понимание квиров и евреев может быть достигнуто через аналогию. На самом деле надежда заключается в том, что идея инаковости, заключенная как в квирах, так и в евреях, может быть основой для альянса. Подобная надежда может реализоваться, но аналогия представляет собой зыбкий фундамент для нее. Как мы уже видели, аналогия зависит от устойчивого основания. Она заключает евреев в определенные рамки. Более того, если евреи заключены в рамки идентичности – даже если эта идентичность кроется в инаковости, – тогда значение термина «квир», поставленного в аналогию к термину «еврей», тоже задает идентичность. В конце концов, логика аналогии и ее устойчивого основания создаст идентичность именно такого типа, которого как квиры, так и евреи, бывшие сторонниками прогрессивного понимания еврейской инаковости, стремились избежать.

Должны ли мы думать, что евреи представляют собой устойчивое основание для идентичности? Еврейскость – это то, чем мы являемся? Или еврейскость, как и квир, – это то, что мы делаем?¹⁶ Я предлагаю определять термины «квир» и «еврейство» через делание, но в их сложной взаимосвязи с историческими возможностями являться кем бы то ни было. Тем самым открываются две возможности строить альянсы на основании аналогии: во-первых, сделать как тему (в нашем случае квиров), так и фору (евреев) аналогии подвижными; во-вторых, это открывает нам доступ к контексту, к особенной и запутанной истории терминов, включенных в аналогию.

Обращаясь к перформативному, я, разумеется, ссылаюсь на теорию Джудит Батлер, гласящую, что тела в своих конкретных формах создаются в результате многократного воздействия норм, формирующих и очерчивающих такие категории, как пол и раса [Butler, 1993]. Притом что эти категории не просто выбираются, а скорее напоминают представление, разыгрываемое по приказу, вопрос, как именно мы играем наши идентичности, оказывается важным для того, чтобы понять расклад сил, стоящий как за приказом, так и за представлением. В своей недавней работе [Butler, 1997] Батлер переосмысливает понятие агентности в контексте отношений власти, утверждая, что установление любой нормы одновременно создает амбивалентность внутри объекта приложения власти. Эта амбивалентность вызывает как итерацию нормы, так и сопротивление ей и потому может стать ареной нормы, действующей иначе, смещая таким образом ее основание.

Я считаю, что для рассуждения о возможности альянса требуется рассмотрение сложных систем взаимосвязей, составляющих любую норму или социальную категорию. Если пол или раса создаются в рамках системы социальных отношений, системы норм и запретов, тогда их действие и создает эти системы. Важно, что как установление любой нормы устанавливает и возможность ее нарушения, а амбивалентность открывает пространство для агентности, так же и многочисленные нормы социальной категоризации открывают путь разнообразным запретам. Аналогия и альянс могут быть использованы для объединения более одного термина. Квиры и евреи могут, например, действовать совместно. Наладить сотрудничество таким образом, чтобы не давать пищи теории заговора, можно, только сделав нормы обоих участников альянса подвижными. Тем самым открывается возможность для сталкивания норм друг с другом.

Ходом своих мыслей относительно возможности столкновения нескольких норм я глубоко обязана работе секции по еврейскому перформативу на встрече Ассоциации американских исследований (American Studies Association) 1997 года, где участвовали Джилл Долан, Кэрол Бейкер, Лора Левитт и Энн Пелегрини, а также работе Стейси Вулф, посвященной игре Барбры Стрейзанд, – в настоящем сборнике эта работа появляется в слегка измененном виде. В своей сложной для понимания работе Вулф утверждает, что Стрейзанд играет свои роли как квир по отношению ко многим нормам – голоса, языка тела, движения. Я подробно рассматриваю этот пример в другом месте [Jakobsen, Queer is?..], но возвращаюсь к нему здесь, поскольку анализ Вулф включает в себя особенно полезный нам пример перехода от идентичности, выраженной существительным, к перформативному глаголу. Еврейство Барбры Стрейзанд прочитывается не столько в ее идентичности, сколько в конкретном и разнообразном наборе действий. Вулф прочитывает хрестоматийный признак ее еврейства – нос – не просто как физическую характеристику, но как действие, фактически как отказ привести его к «норме». Отказ также заключается и в нежелании сводить еврейство к белокожести, что является частью послевоенной теории заговора. Стрейзанд действует так, чтобы оставаться еврейкой зримо, отказываясь ассимилировать свое еврейство до белой идентичности, отличающейся только религией.

Любопытно, что этот отказ – а вернее, отличие, являющееся его результатом, – играет на руку Стрейзанд, когда речь заходит о нормах, принятых на рынке. Другими словами, он не придает странного, квир-оттенка ее рыночной привлекательности, а является неотделимой частью ее звездного имиджа. Это и есть «инаковость как харизма». Вулф усложняет свое рассуждение дополнительно. Она говорит, что «невозможно идентифицироваться с телом Стрейзанд. Ее лицо – это не то лицо, которое позволяет не унывать неукороченному носу». Это заявление идет сразу после признания Вулф, что ей хотелось бы быть «не еврейской американской принцессой, не матерью, а звездой».

То, каким образом Вулф делает вывод о еврействе Стрейзанд, весьма полезен в рассуждениях о последствиях использования аналогии и, соответственно, о перспективах квира. Особенно это актуально для аналогии между евреями и квирами, поскольку расшатывает ее основание. Если еврейство Стрейзанд выводится не из ее происхождения как такового, а из ее действий, тогда что именно означает быть евреем? Ответ на этот вопрос будет зависеть от сиюминутных норм, определяющих границы еврейства, и поэтому мы не можем сказать, что означает подобие квиров и евреев. Мы не можем определить квир через еврейство, поскольку еврейство само не определено.

Более того, Вулф приписывает Стрейзанд не только еврейство, но и квирность. Барбра принадлежит к квиру не в силу своей идентичности как таковой, не в силу своей инаковости как таковой, а в силу набора ассоциаций, альянсов и сообщничества между гомосексуалами и Стрейзанд. Таким образом, квир и еврейство как категории здесь переплетаются. На самом деле мы не можем с уверенностью сказать, что здесь служит основанием для сближения, а что наносное. В определенном смысле еврейство Стрейзанд связано именно с ее квирностью, инаковостью, нежеланием стать просто «белой» (и таким образом, на первый взгляд христианкой) путем изменения формы носа. В другом же смысле ее квирность заключается в ее еврействе – и именно этому Стрейзанд обязана своей популярностью в квирной гомосексуальной культуре. Квиры могут идентифицировать себя с ней не потому, что у нее великолепный голос и она звезда – все то же самое есть у Джули Эндрюс, – а потому, что она иная. Она не просто белая и христианка. Барбра не вполне укладывается в рамки. Это переплетение квирной еврейскости и еврейской квирности могло бы послужить отправной точкой более широкого совместного сопротивления квиров и евреев белому расизму (впрочем, это отнюдь не обязательно осуществится, а только если мы сами будем работать над этим).

В силу этого переплетения, где ни еврей, ни квир не являются основой аналогии, но их значение определяется через отношение друг к другу, Вулф исследует положение еврейского вопроса в квир-теории преимущественно через вопрошание. Например, в «Смешной девчонке», которую она считает рассказом не о Фанни Брайс, а о Стрейзанд, играющей Фанни Брайс, Вулф делает следующее наблюдение относительно норм «женственности»: «Когда она [Стрейзанд-Фанни] становится такой, какой должна быть женщина – знаменитой, замужней, состоятельной, – фильм снова дает понять, что Фанни не такая, как другие женщины. Можно ли назвать это отличие квирным?» Здесь вопрос, кажется, подразумевает, что еврейство может пошатнуть границы некоторых общепринятых норм, таких как женщина (которой якобы положено быть христианкой и гетеронормативной). И тем не менее далее в очерке Вулф утверждает, что принятый Стрейзанд способ изображения еврейства может остранять, квиризировать общепринятые представления о еврейских женщинах: «После Второй мировой войны появился образ еврейской матери, а приблизительно в шестидесятых годах получил широкое распространение образ “еврейско-американской принцессы”. Игра Стрейзанд в “Смешной девчонке” и основывается на этих образах, и расшатывает (квиризирует?) их». Обратите внимание, что слово «квир» вновь употреблено со знаком вопроса. В этот момент Вулф переходит от прилагательного: «Что специфически еврейского в этом? Что квирного в этом?» – к глаголу: «Расшатывает (квиризирует)». Далее она утверждает, что это действие – квиризировать – одновременно «основывается и расшатывает» норму. Система норм и правил оказывается источником одновременно силы и ограничений. Способность Стрейзанд покушаться на определенные нормы – христианки, американки, женщины – отчасти объясняется ее приверженностью к другой норме – рыночного спроса.

Одновременное сопротивление нескольким нормам открывает путь к альянсу между людьми или движениями, который не был бы возможен, если бы нормы выглядели иначе. Если мы ставим понятия «еврей» и «гомосексуал» в отношения «близнецов», как описывалось выше, в результате не обязательно возникнет квирный альянс, но, если связь сработает, она сможет квиризировать антисемитский и антигомосексуальный дискурсы. Генри Эбилав утверждал, что ярлык «квир» полезен в политике, поскольку дает возможность объединить усилия людям, которым иначе в голову не пришло бы воспринимать друг друга как союзников¹⁷. В своих утверждениях он опирается на некоторые альянсы, имевшие место в 1950-х годах, в первую очередь – между Фрэнком О’Харой и Полом Гудманом¹⁸. В данном случае «квир» превращается в инструмент межрасового альянса, но специфические обстоятельства, сделавшие его возможным в одной ситуации, следует учитывать при любых попытках достичь альянса в другой.

То, что Вулф говорит о «квиризации?» в отношении еврейства Стрейзанд, позволяет нам отойти от восприятия евреев и квиров как стабильных членов аналогии и воспринимать их как взаимнопереплетенные понятия в соучастии, но последствия подобного альянса зависят от того, как он будет разыгран в более широком контексте. В частности, если мы понимаем еврейство как идентичность, отличающуюся от доминирующего в Америке христианства только религиозной принадлежностью, мы не расшатываем систему связей, отводящую белому христианству центральное место, а роль врагов – афроамериканцам и евреям. Этот «респектабельный» способ понимания еврейства может превратить некоторых евреев в союзников некоторых квиров, но альянс будет работать только для тех, кто готов подобным же образом находиться в альянсе с белыми христианами ради сохранения расовых привилегий. Этот вариант не обязательно единственный. Квирное еврейство или еврейская квирность могут также квиризировать доминирующие расовыенормы, включая гендерные. Тем самым акт «квиризации?» может создать отсылки к тем периодам еврейской истории, когда евреи не обязательно были белыми. Если квиры подобны евреям в этом смысле, следует вспомнить, что далеко не все действующие лица квир-истории, включая ее отправную точку, Стоунволлские бунты, были белыми.

Актуализировать возможность радикального альянса квиров и евреев мог бы анализ, принимающий во внимание сложные общественные связи, чьи нормы формируют конкретную социальную локацию, а также план действий по подрыву этих норм во всем их множестве. Аргументация, построенная на аналогии, вместо того чтобы подчеркнуть подобные носящие относительный характер сложности, имеет тенденцию маскировать и упускать их. Когда утверждается, что одна социальная категория подобна другой, обе они воспринимаются как самостоятельные сущности, вместо того чтобы видеть в них сложным образом связанные друг с другом социальные возможности. Специфика исторических отношений, позволивших выстраивать подобие между гомосексуалами и евреями, как правило, игнорируется в рамках подобной аналогии – и тем не менее указанные отношения играют основополагающую роль в формировании как евреев, так и гомосексуалов, не только в связи друг с другом, но и в связи с культурной дискриминацией и превосходством белой расы, а также «других», подвергающихся той самой дискриминации.

Если же евреи и квиры будут активно работать над тем, чтобы расшатать ассоциацию между собой и белой расой, они смогут выбить почву из-под конкретных антисемитских или гетеросексистских обвинений – например, что они представляют «непропорционально привилегированное» (в силу принадлежности к белой расе) «меньшинство» (поскольку не гетеросексуальны и не христиане). Сопротивление подобного типа дает возможность вмешательства в современную правую политику. Нынешние попытки христианских правых сформировать альянсы с консерваторами в черной церкви были основаны на утверждении об общности христианских ценностей, которые направлены против евреев и гомосексуалов и определяют афроамериканцев как «истинное» меньшинство. Именно отсюда происходит специфический язык документального фильма Gay Rights, Special Rights (1993), противопоставляющий расовые меньшинства другим, менее достойным меньшинствам, в то время как авторы фильма называют все гражданские права – в том числе дающие защиту от расовой дискриминации – «особыми правами». Более того, попытки сформировать альянс с консервативными евреями, как в случае не слишком удачной, но тем не менее показательной попытки Христианской коалиции (преимущественно протестантской) сформировать еврейско-католические альянсы, основывались на утверждениях о единой для христианства и еврейства этике, не одобряющей гомосексуальность, и таким образом оставляли аналогию отчасти нетронутой – квиры по-прежнему могут быть подобны евреям в смысле привилегий своего класса и расы, – одновременно исключая возможность альянса между ними. Разработать новый язык взаимодействия между дискриминируемыми группами следует не только из теоретических соображений корректности, но и в силу самых важных соображений – политической действенности.

Этот новый язык не обязательно должен полностью исключать аналогию. Ему необходимо учитывать сложность отношений, определяемых аналогией. Аналогия как форма метафоры выполняет свою задачу путем движения, через перенос свойств от одной сущности к другой. Механизм такого переноса непрост, поскольку перенос зависит от фундаментальной категориальной ошибки. Построение аналогии между квирами и евреями нарушает границы категорий, которые в ином случае могли бы разделять их. Эта ошибка категорий представляет собой пространство ограничения или пространство возможности. В конце концов квиры, во всем их разнообразии и сложности, не подобны евреям во всем их разнообразии и сложности. Но, будучи прочитана сложным образом, аналогия способна сохранять как сходство, так и различие. Как пишет Кристина Кросби, «использование метафорической транспозиции <…> открывает возможность трансформации, поскольку слово “является” в рамках метафоры означает одновременно и “не является”, и “как будто” [квиры одновременно и подобны, и не подобны евреям]. <…> Это “не является” открывает нам возможность выхода за рамки существующей системы» [Crosby, p. 1663], в которой различия производят взаимозаменяемых врагов, а не союзников.

Таким образом, еврейский вопрос в отношении к квир-теории также ставит и квирный вопрос об отношении к инаковости. Кросби утверждает, что путь, открывающийся в силу внутренней сложности, присущей метафоре, представляет собой точку, где можно «метафорически говорить о различии внутри различия» [Ibid.], имея в виду как «подобен», так и «не подобен», которые включает в себя любое описание различий, будь то в отношении квиров или евреев. Ставить еврейский вопрос по отношению к квир-теории значит также спрашивать, можем ли мы «квиризировать?» квиров.

Библиография

Abelove, Henry. The Queering of Lesbian / Gay History // Radical History Review. 1995. № 62.

Blee, Kathleen. Inside Organized Racism: Women in the Hate Movement. Berkeley: University of California Press, 2002.

Boyarin, Daniel; Boyarin, Jonathan. Diaspora: Generation and the Ground of Jewish Identity // Criticial Inquiry. 1993. № 19 (Summer).

Boyarin, Daniel; Boyarin, Jonathan. Jews and Other Differences: The New Jewish Cultural Studies. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1997.

Butler, Judith. Bodies that Matter: On the Discursive Limits of «Sex». New York: Routledge, 1993.

Butler, Judith. Against Proper Objects // Differences. 1994. № 6.2 / 3 (Summer – Fall). P. 1–26.

Butler, Judith. The Psychic Life of Power: Theories in Subjection. Stanford: Stanford University Press, 1997.

Carlston, Erin. Thinking Fascism: Sapphic Modernism and Fascist Modernity. Stanford: Stanford University Press, 1998.

Crosby, Christina. Language and Materialism // Cardoza Law Review. 1994. № 15.5 (March). P. 1657–1670.

D’Emilio, John. Capitalism and Gay Identity // Powers of Desire: The Politics of Sexuality / ed. by Ann Snitow, Christine Stansell, Sharon Thompson. New York: Monthly Review, 1983.

Foucault, Michel. The History of Sexuality. Vol. 1: An Introduction / trans. by Robert Hurley. New York: Vintage, 1980.

Grillo, Tina; Wildman Stephanie M. Obscuring the Importance of Race: The Implication of Making Comparisons Between Racism and Sexism (and Other Isms) // Critical Race Feminism: A Reader / ed. by Adrien Katherine Wing. New York: New York University Press, 1997. P. 44–50.

Halperin, David M. Saint Foucault: Towards a Gay Hagiography. New York: Oxford University Press, 1995.

Itzkovitz, Daniel. Secret Temples // Jews and Other Differences: The New Jewish Cultural Studies / ed. by Daniel Boyarin, Jonathan Boyarin. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1997. P. 176–202.

Jakobsen, Janet R. Working Alliances and the Politics of Difference: Diversity and Feminist Ethics. Bloomington: Indiana University Press, 1998.

Jakobsen, Janet R. Queer Is? Queer Does? Normativity and the Problem of Resistance // GLQ: A Journal of Gay and Lesbian Studies. 1998. № 4.4. P. 511–536.

Jakobsen, Janet R.; Pellegrini, Ann. Getting Religion // One Nation Under God? Religion and American Culture / ed. by Marjorie Garber, Rebecca Walker. New York: Routledge, 1999. P. 101–114.

Klepfisz, Irene. Dreams of an Insomniac: Jewish Feminist Essays, Speeches and Diatribes. Portland: Eighth Mountain, 1990.

Laclau, Ernesto; Mouffe, Chantal. Hegemony and Socialist Strategy: Towards a Radical Democratic Politics. London: Verso, 1985.

Lyotard, Jean-Francois. Heidegger and the Jews / trans. By Andreas Michel, Mark S. Roberts. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1990.

Martin, Biddy. Lesbian Identity and Autobiographical Difference [s] // Life / Lines: Theorizing Women’s Autobiography / ed. by Bella Brodzki, Celeste Schenck. Ithaca: Cornell University Press, 1988. P. 77–103.

Meyer, Leisa. Creating G. I. Jane: Sexuality and Power in the Women’s Army Corps during World War II. New York: Columbia University Press, 1996.

Pellegrini, Ann. Performance Anxieties: Staging Psychoanalysis, Staging Race. New York: Routledge, 1997.

Postone, Moishe. Anti-Semitism and National Socialism: Notes on the German Reaction to «Holocaust» // New German Critique. 1980. № 19.

Shapiro, Susan. Écriture Judaïque: Where Are the Jews in Western Discourse? // Displacements: Cultural Identities in Question / ed. by Angelika Bammer. Bloomington: Indiana University Press, 1994. P. 182–201.

Yellin, Jean Fagan. Women and Sisters: The Antislavery Feminists in American Culture. New Haven: Yale University Press, 1989.

Примечания

¹ См., например, в работах Даниэля и Джонатана Бояринов [Boyarin, Boyarin, 1993; 1997] о влиянии исследований в области еврейской культуры на наше понимание термина «диаспора».

² Жан-Франсуа Лиотар [Lyotard] воспринимает отличие евреев именно таким образом. Критику подобной точки зрения можно найти в [Shapiro] и [Boyarin, Boyarin, 1993].

³ Описание этих ассоциаций у «новых правых» можно найти в [Blee].

⁴ Подробное обсуждение особого мнения Скалиа можно найти в [Jakobsen, Pellegrini].

⁵ Критику автономности по отношению к альянсу можно найти в [Jakobsen, Working Alliances…], особенно в главе 2.

⁶ См., например, в [Butler, 1994].

⁷ Джин Фейджин Йеллин в своей работе 1989 года подробно проанализировала некоторые проблемы, возникшие у общественных движений девятнадцатого столетия, когда белые женщины пытались говорить о правах женщин, опираясь при этом на аналогию с рабством [Yellin].

⁸ Я подробно рассматриваю этот случай в [Jakobsen, Working Alliances…, ch. 4].

⁹ Даниэль Ицковиц [Itzkovitz] превосходно исследовал некоторые из этих отношений в первой половине двадцатого века. См. также статью в Thinking Fascism [Carlston], где прослеживается связь между антисемитизмом и гомофобией вплоть до Пруста. Я сосредоточусь на второй половине послевоенного периода, поскольку Д’Эмилио называет этот период ключевым для формирования современной гей-идентичности.

¹⁰ Постон говорит: «На уровне логического представления о капитале этот “двойственный характер” дает возможность промышленному производству выглядеть как чисто материальный и творческий процесс, свободно отделяемый от капитала. Промышленный капитал в этом случае выглядит как прямой потомок “естественного” труда ремесленника, в отличие от “паразитического” финансового капитала. И в то время как первое представляется “органически укорененным”, последнее – отнюдь нет. Капитал сам по себе – или то, в чем принято видеть отрицательный аспект капитализма, – понимается только как внешняя форма своего абстрактного измерения: финансов и банковского процента» [Postone, p. 100]. Такое разделение позволяет существовать антимодернистским движениям, одновременно поддерживающим развитие промышленного производства и технологии. Как заключает Постон, «именно материальное воплощение конкретной стороны капитала и одновременная идентификация капитала с его абстрактной стороной делают эту идеологию столь полезной для развития промышленного капитализма в эпоху кризиса» [Postone, p. 111].

¹¹ Более подробно о еврейском социализме см. Irene Klepfisz, Yiddishkeit in America [Klepfisz].

¹² Мы видим, как эта динамика проявляется в обсуждениях расы в политике положительной дискриминации при найме на работу, когда сравнительно небольшие изменения в сегрегации на рынке труда относительно структуры рынка в целом воспринимаются либо как «решившие проблему» расы, либо как «зашедшие слишком далеко» в «другую сторону».

¹³ Даже в тексте «Капитализма и гей-идентичности» Д’Эмилио не высказывал определенного мнения, как расценивать гомосексуализм внутри афроамериканских сообществ. Частично его аргументация состоит в том, что экономическая свобода от уз родства в сочетании с характерной для послевоенного периода географической мобильностью внесла свой вклад в возможность быть геем. Таким образом, в рамках его аргументации, чем больше независимость от семейных связей внутри данного сообщества, тем большую открытость оно должно проявлять к гомосексуальности. Он пишет: «Вопреки этому соображению, по до сих пор не вполне ясным причинам черные сообщества в городах [где семейные связи довольно сильны] выглядят довольно толерантными к гомосексуальности. Популярность песен с характерной лесбийской и гей-тематикой (B. D. Woman, Prove It on Me, Sissy Man, Fairey Blues) предполагает большую открытость к гомосексуальным средствам выражения, противоречащую нравам белых» [D’Emilio, p. 106]. Если же антигомосексуальный дискурс в какой-то степени является необходимым элементом «гомосексуальности», то большая открытость к гомосексуализму в афроамериканских сообществах, отмеченная Д’Эмилио, может указывать на то, что для афроамериканцев позиция в борьбе против невидимого врага может быть иной. Важным представляется то, что афроамериканские установки, на которые ссылается Д’Эмилио, строятся вокруг культуры и вовсе не обязательно связаны с христианством. Позиция, занимаемая афроамериканским христианством в антигомосексуальном дискурсе, довольно сложная, поскольку афроамериканское христианство одновременно стремится быть связанным с белым христианством, формирующим центр американской идеологии, но и быть отличным от него. Таким образом, афроамериканские сообщества могут быть открыты для гомосексуальности в каких-то смыслах, но закрыты в других, соответствующих принятым в доминирующем общественном устройстве.

¹⁴ Результаты этого разрыва сказались на электоральной политике Нью-Йорка, где демократическое большинство разделено, причем чаще всего по границе между евреями и афроамериканцами (в состязании между Дэвидом Динкинсом и Рудольфом Джулиани) или между евреями и коалицией цветных (в состязании между Марком Грином и Майклом Блумбергом после победы Грина над Фернандо Феррером в ходе праймериз).

¹⁵ Вопрос присвоения термина «квир» для задач радикальной политики подробно рассмотрен в [Butler, 1993, ch. 8].

¹⁶ Я подробно разбираю возможность квира как способа делать, а не быть, в [Jakobsen, Queer Is?..].

¹⁷ Личная беседа с Генри Эбилавом, май 1997 года.

¹⁸ Краткое описание им случая Фрэнка О’Хары можно найти в [Abelove].

Фрейд, Блюхер, Secessio Inversa: Männerbünde, гомосексуальность и теория формирования культуры по Фрейду
Джей Геллер

В своей книге «Тотем и табу» Зигмунд Фрейд стремился реконструировать истоки не только религии, но и общественно-политической жизни. Из нитей, предоставленных ему британской колониальной этнографией (Аткинсон, Дарвин, Робертсон-Смит, Спенсер и Гиллен, Вестермарк), Фрейд соткал блестящий нарратив о первобытном племени (Urhorde), убийстве отца группой братьев и о последствиях этого события. Приняв эту историческую ткань за отправную точку, «Тотем и табу» утверждает эдипов комплекс, по Фрейду – алгоритм развития как самой личности, так и желания в первобытной семье, – в качестве основы человеческой культуры [The Standard Edition…, vol. 13].

Настоящий очерк утверждает, что основа, по которой ткется ткань человеческой истории по Фрейду, в меньшей степени представляет собой продукт слияния британского империализма с австрийскими буржуазными социальными нормами, а в большей – переплетение гендерного и этнического положения этого потомка Ostjuden, восточноевропейских евреев, живущего и пишущего в столице империи, со специфической нитью рассуждений, возникшей из энтузиазма и Männerphantasien (мужских фантазий), которые сопровождали немецкие колониальные похождения конца XIX века: сексуализацией Гансом Блюхером теорий этнографа Генриха Шурца об основании и администрировании государства мужскими союзами.

Несмотря на уничтожающую критику, которой антропологи подвергли его гипотезу¹, сравнив ее с этиологическими «Просто сказками» Киплинга [The Standard Edition…, vol. 18, p. 65–143], Фрейд до самого конца упрямо верил в ее истинность [Ibid., vol. 23, p. 130–132]. Однако, пока эта история кочевала по страницам его трудов, начиная с «Тотема и табу» и заканчивая «Моисеем и монотеистической религией», Фрейд постоянно переписывал отношения внутри группы братьев, особенно обращая внимание на роль гомосексуальности. Настоящий очерк утверждает, что изменения в изображении гомосексуальности в рассуждениях об истоках общественного устройства – упор на различии между гомосоциальностью и гомосексуальностью и в конце концов полное исключение гомосексуальности из фрейдовского нарратива – могли быть связаны с антисемитским Völkisch (националистским) поворотом в теориях Männerbündе, мужских союзов, а также с приданием расовой окраски гомосексуальным идентичностям. После выхода трудов Блюхера и утраты Германией ее заморских колоний некоторые идеологи и этнографы послевоенного времени населили первобытное прошлое колоний однородными сообществами, во главе которых стояли религиозные союзы мужчин-воинов, в то время как другие стремились воссоздать – излишне успешно – эти идеализированные мужские союзы, Männerbünde, в настоящем. Более того, труды Блюхера способствовали распространению идеи о связи расы и типа гомосексуальности: в частности, здоровой инверсии мужественных немецких мужчин противопоставлялась декадентская гомосексуальность женственных, феминизированных евреев.

Сверхдетерминированные источники

Труды Фрейда, подобно множеству других психических явлений, были сверхдетерминированными [Wallace]. Для Фрейда эта история о началах означала также разрыв, причем гарантированный. Как он писал своему коллеге Карлу Абрахаму, его исследование должно было «полностью отделить нас от любой арийской религиозности», ассоциировавшейся с психоаналитическим движением, а именно с Карлом Густавом Юнгом [Sigmund Freud to Karl Abraham, р. 139]. Это вполне удалось. Более того, как некоторые замечали впоследствии, описание первобытной орды у Фрейда – с ее неистовым и ревнивым родителем, группой сыновей-отцеубийц и вызванным чувством вины прославлением прообраза отца – вполне могло быть применено к самому психоаналитическому движению [Roustang; Ostow]. Другие выбирали иную биографическую стезю и указывали на неоднозначные отношения Фрейда с его отцом [Jones E., p. 354]. Третьи утверждали, что вместо прослеживания истоков общественной жизни он просто переносил в прошлое современную ему буржуазную семью². В этом своем последнем проекте Фрейд солидарен с подавляющим большинством этнографов и социологов, видевших в родственных связях – и сложившихся ролях внутри семьи – основную форму социальной организации первобытных обществ (Naturvölker) [Schurtz, 1900, p. 94–99; 1902, p. 65–82; Coward; Bamberger]. Далее они рассматривали патерналистскую семью как высшую точку эволюционного развития этих обществ и одновременно как основание современной европейской (Kulturvölker) гражданской жизни.

Попытка Фрейда создавать новые генеалогические конструкции была, наверное, не столько проявлением слепой буржуазной тенденции универсализировать собственные исторические нормы³, сколько в такой же степени бессознательной попыткой узаконить как свое положение постколониального субъекта, так и институт социализации и формирования идентичности – семью, находившуюся тогда в угрожаемом положении⁴.

Постколониальное как доисторическое

Со времени рождения Фрейда до публикации «Тотема и табу» еврейское население Вены увеличилось приблизительно в двадцать восемь раз, примерно с 6 000 до 175 000 человек. Из обедневших областей Галиции, а также из Моравии, Богемии и Венгрии евреи волнами прибывали в столицу империи. На протяжении многих поколений вынужденные жить изолированно, в гетто, подвергавшиеся многочисленным гражданским, экономическим и профессиональным ограничениям, ведшие традиционный еврейский образ жизни, они внезапно оказались эмансипированными гражданами с доступом к светскому образованию и свободным профессиям, в то время как иудаизм из образа жизни превратился в религию, частное дело каждого. И все же эти стремившиеся к ассимиляции бывшие обитатели австро-венгерской периферии по-прежнему занимались преимущественно торговлей и финансами, селились в районах с преобладанием еврейского населения, подвергались дискриминации и служили мишенью для предрассудков и прямого антисемитизма [Wistrich].

Именно таков был путь Зигмунда Фрейда. Он родился в моравском городе Фрайберге^[33], в возрасте трех лет переехал с семьей в Вену. Они жили в районе Леопольдштадт, куда перебралось большинство евреев с периферии Австро-Венгрии и где селился в основном низший класс венского еврейства. Именно Леопольдштадт «считался в народе еврейским гетто» [Rozenblit, р. 235]. Несмотря на стесненное финансовое положение, родители обеспечили юному Зигмунду буржуазное образование (Bildung) в гимназии и университете, затем он двигался по вполне буржуазной карьерной стезе, а после женитьбы поселился в буржуазном районе. И хотя Фрейд никогда не отрицал свое еврейство – отрицание казалось ему «не только недостойным, но и просто глупым» [The Standard Edition…, vol. 20, p. 273] – и даже часто говорил о нем, он в то же время отдавал себе отчет, что не контролирует значения этой идентификации. Для большинства неевреев – и довольно значительного числа ассимилированных евреев – слово «еврей» обозначало Ostjude, восточноевропейского местечкового еврея [Aschheim]. Подобное понимание было живо отчасти из-за сохранявшегося разделения труда между австрийцами и немцами, с одной стороны, и евреями – с другой, хотя виды найма в буржуазной Вене изменились по сравнению с прошлым [Verdery; Hechter]. Дополнительным фактором, подкреплявшим именно такое понимание слова «еврей», была миграция восточноевропейских евреев в Центральную Европу и внутри нее, особенно после погромов конца XIX – начала XX века. Более того, оно создавалось необходимостью установить понятное различие для членов общества. Оно помогало создавать, сохранять и подтверждать новые идентичности, пришедшие на смену уничтоженным модернизацией, секуляризацией и меркантилизацией. Эти новые идентичности строились из «естественных» факторов гражданства, национальности, расы, пола и гендера. Для немецких читателей Фрейда пространство между населением колонизирующей метрополии и колонизируемой периферии создавало, поддерживало и подтверждало эти сущностные и иерархические отличия; тем не менее, когда колонизируемые прибывали в метрополию и перенимали ее культуру, идентичности коренного населения, и без того хрупкие, становились еще более неустойчивыми. Чтобы противостоять этой угрозе, колонизаторы тешили себя мыслью, что постколониальный субъект всего лишь подражает им на поверхностном уровне, а глубинные отличия останутся и всегда будут заметны [Geller, Of Mice and Mensa]. Евреи, например, проявляют свою инаковость в действии: их якобы разрушительный интеллект и обособленность коррелируют с якобы разрушительным воздействием их присутствия в доминантной культуре метрополии, которая без них была бы однородной и гармоничной.

Именно поэтому Фрейд всю свою взрослую жизнь старался дистанцировать психоанализ от ярлыка «еврейской науки», а себя самого – от лингвистического, культурного и религиозного наследия своих более традиционных предков, а также от антисемитских идей, которыми была полна как общественная, так и частная жизнь.⁵ Как и другие черные лица, Фрейд носил белую маску австро-германской буржуазной сексуальной, гендерной и семейной идентичностей⁶ – тех самых, которые психоаналитический дискурс поддерживал настолько же, насколько и подрывал. Как и другие постколониальные субъекты, он интернализировал связанные друг с другом антисемитские, мизогинистские, колониалистские [Fuss, р. 35–36] и гомофобные дискурсы доминантной культуры, регулярно и больно ранившие евреев (и его самого как еврея) противопоставлением мужественной нормативной маскулинности и гипермужественной, но при этом женственной, иной маскулинности. Фрейд затем вписал эти образы и эти нормы в гегемонистский дискурс (науку психоанализа), который отчасти проецировал их на тех самых иных евреев (которых не следует путать с еврейством как таковым), а также на женщин, гомосексуалов, так называемых дикарей, народные низы и невротиков, а отчасти превратил эти репрезентации в универсальные характеристики⁷. Отвержение Фрейдом традиционного еврейства достигло пика в изображении им евреев-дикарей в «Моисее и монотеистической религии». Эта масса бывших рабов оказалась не способна отвергнуть свои инстинкты – в отличие от своих позднейших еврейских и буржуазных потомков – и, как следствие, убила своего вождя Моисея.

Обвинение феминизирующей семьи

Дискурсивно определяя свое место в доминирующем порядке, Фрейд защищал не только свое место в нем, но и сам порядок. Когда он готовил свое первое крупное исследование основ общества, буржуазной семье в основном не бросали вызов в этнографическом и историческом дискурсе, однако ее политическое значение подвергалось сомнению по всей Центральной Европе. Противоречивые изменения, которые испытал регион в предвоенные годы в начале двадцатого столетия: индустриализация, бюрократизация, урбанизация, растущая меркантилизация, эмансипация женщин, падение популярности либерализма и одновременный подъем политики толп, осознание демографического упадка, феминизация⁸, распространение венерических болезней и неврастении – все это вызвало бунт сыновей (и дочерей) против отцов [Blüher, Wandervogel, vol. 2, p. 144–145; vol. 3, p. 40; Geuter; Typisch deutsch…; “Mit uns zieht…”; Lacquer] и старого порядка. В сумеречной Вене под вопросом была законность не только института семьи, но и патерналистского государства. В обществе, где привычные идентичности утратили положенное им содержание и ценности, где традиционным элитам была противопоставлена массовая политика, где рациональную мораль оспаривало нерациональное насилие, государство воспринималось только как бесплодное соглашение, иерархия и ограничение⁹. Критика существующего положения дел цвела пышным цветом. Предлагались альтернативы.

В «Тотеме и табу» Фрейд не просто откликался на кризис, пытаясь связать институт семьи с самыми истоками человеческого общества, – он также отзывался на альтернативное понимание политического, возникшее при слиянии заново осознающей себя молодежной культуры [Mogge, vol. 2, p. 103–110] и некоторых новых могущественных, исключительно мужских социальных образований в Германии: дружеского круга вокруг кайзера Вильгельма II, гомосексуальная ориентация которого была секретом Полишинеля, прежде чем превратиться в публичный скандал благодаря статьям Хардена¹⁰; другого дружеского кружка вокруг Бенедикта Фридлендера; самопровозглашенной элиты мужественных мужчин, следовавших путем eros uranios и создавших по древнегреческому образцу Сообщество особенных (Gemeinschaft der Eigenen) [Jones, J.; Homosexuality and Male Bonding…]; кружка поэтов, критиков и поклонников, окружавших Стефана Георга; сверхмужественного сообщества колониальных предпринимателей (которому на смену после Первой мировой войны и утраты колоний придет добровольческий корпус, фрайкор, спаянный общим опытом окопной войны на передовой) [Theweleit; Sombart]. В рамках этих романтизированных сообществ мужчин-товарищей, сложившихся вокруг харизматичных лидеров (пожалуй, наилучшим образом об этом рассказывает Ганс Блюхер в своей истории индивидуальных кружков (Horden) немецкого молодежного движения Wandervogelbewegung¹¹), (антибуржуазное и антифеминистское) представление о группе мужчин как основе политической жизни начало теоретически осмысляться как противовес семье, понимаемой как женский продукт и обвиняемой как в бюрократической анонимности современной государственной службы, так и в «феминизации» светской жизни [Widdig; See]. В частности, разработка (гомо) сексуальной, а впоследствии и расовой версии мужского братства, Männerbünde, которую сначала пропагандировал Wandervogel (член молодежного движения) Ганс Блюхер, может объяснять постоянное возвращение Фрейда к идее первобытного племени во всех его последовавших работах.

Переписка

Во время работы над «Тотемом и табу» Фрейд активно переписывался и спорил с Блюхером относительно природы гомосексуальности – в частности, ее роли в немецком молодежном движении и, говоря шире, в формировании общества в целом [Neubauer]. Блюхер, которому тогда было двадцать три года, был одним из ведущих мыслителей немецкого молодежного движения и теоретиком роли гомоэротизма в мужских группах. Вскоре он также стал известен как философ, психиатр и автор нескольких антисемитских (и антифеминистских) работ, например Secessio Judaica, в которых настаивал на отделении евреев c их испорченным и приземленным образом мышления от немцев, Германии и немецкой культуры [Blüher, Secessio…, р. 21 и далее]. В ходе их общения Блюхер постепенно перешел от многословного восхваления Фрейда в своих статьях и частных письмах к написанию статей в находившиеся (и не находившиеся) под влиянием Фрейда психоаналитические журналы, затем к публикации открытого письма, посвященного расхождениям с Фрейдом в понимании гомосексуальности, и наконец, после того как контакты между ними были прерваны, – к осуждению «декадентской», «еврейско-либеральной концепции» (Kulturanschauung¹²) инверсии, воплощением которой стал психоанализ¹³.

В своем первом письме к отцу психоанализа Блюхер отмечает, что для него знакомство с работами Фрейда стало «подлинным озарением»¹⁴. Особенно впечатлила его «“Культурная” сексуальная мораль и современная нервозность», где Фрейд впервые пытается связать половую жизнь и стадию культурного развития, в частности следующее место: «Отречение [от инстинктов] на протяжении культурного развития человечества постоянно прогрессировало…» [The Standard Edition…, vol. 9] Как Фрейд, так и Блюхер продолжали исследовать эту взаимосвязь, но в очерке Фрейда Блюхера больше всего поразило то, как он определил и затем указал на различие между двумя формами замещения репродуктивной функции, двумя недегенеративными отклонениями от общепринятой в культуре нормы: перверсией и инверсией (или гомосексуальностью). Как и в первом из своих «Трех очерков о теории сексуальности», в «“Культурной” сексуальной морали» Фрейд доказывает, что ни перверсия, ни инверсия не являются признаком группы вырожденцев, отделенной от остального человечества, но представляют собой вариант сексуального желания, сознательно или бессознательно испытанный всеми людьми на том или ином этапе их развития¹⁵. Не менее важным для Блюхера было то, что, разделяя инверсию и перверсию, Фрейд освободил гомосексуальность от той медико-моральной окраски, с которой по-прежнему связывался термин «перверсия». Более того, Фрейд утверждает, что психоневроз представляет собой негативную форму перверсии, но не вводит никакого параллельного невротического определения инверсии. Гомосексуалы не описываются им как вырождение по отношению к высшей точке эволюции, каковой является современная цивилизация; напротив, их часто «отличает особенная склонность <…> к культурной сублимации»¹⁶. Они не только вносят творческий вклад в прогрессивное развитие общества, но гомосексуальное поведение само по себе может быть последствием развития «культурной» сексуальной морали. Современное европейское общество поддерживает подавление сексуального инстинкта во всех формах, кроме как с целью размножения, причем дозволенного только в рамках законного брака; следовательно, «перегораживание главного русла либидо вызвало расширение боковой протоки гомосексуальности» [Ibid., p. 201].

Блюхер восхищается отказом Фрейда классифицировать инверсию как перверсию или дегенеративный признак и, кроме того, добавляет, что понимает, почему Фрейд в своем описании инверсии колеблется между категориями патологии и нормы, негативного и позитивного: он говорит о «людях, страдающих от инверсии», и об инверсии как преодоленной стадии развития. Как врачу, Фрейду были интересны личности с психическими расстройствами, он стремился выявить причины расстройств, а в явном поведении видел симптомы чего-то иного. Тем не менее блюхеровский собственный опыт несублимированной инверсии в ее культуртрегерской роли давал основания думать, что теория Фрейда, без сомнения, могла бы осмыслить и этот вариант. Ради этого он пытался заручиться поддержкой Фрейда для издания третьего тома его истории Wandervogel «Немецкое молодежное движение как эротический феномен», где специально разбиралась сексуальная структура этого «очевидно инвертного социального комплекса»¹⁷.

В ответ Фрейд с большой осторожностью подошел к точке зрения Блюхера на гомосексуальность. Он отмечает, что негативная сторона более достойна внимания. Фрейд определяет этот негативный аспект как импотенцию при контакте с женщинами. Блюхер утверждает в своем последующем письме к Фрейду, что для неневротических инвертных субъектов импотенция при контактах с женщинами неважна, поскольку их психосексуальная ориентация обращена исключительно на мужчин. Невроз возникает, только когда они ненавидят свою ориентацию и пытаются подавить ее. Что существеннее, хотя Фрейд и рекомендовал работу Блюхера другому дружественному к психоанализу издателю, он в то же время проинформировал Блюхера, что любая его (т. е. Фрейда) просьба к своему издателю Дойтике относительно издания книги, освещающей тему гомосексуальности, будет оставлена без внимания¹⁸. Сексуальная инквизиция, вызванная к жизни делом Хардена – Ойленбурга – Мольтке, пронизывала полностью немецкое и немецкоговорящее общество [Hull; Steakley].

Фрейд стал первым человеком за пределами ближайшего круга знакомых Блюхера, кто получил этот труд. В сопроводительном письме к рукописи Блюхер выражает надежду, что она будет способствовать преодолению различий в суждениях между ним и Фрейдом и что Фрейд осознает, что труд Блюхера позволит закрыть пробел в его теории сексуального влечения. Далее, как и в своем первом письме, Блюхер украшает свои дополнения к теории Фрейда пышной похвалой «досточтимому мастеру», которому Блюхер считает себя обязанным «кристаллизацией» своих идей¹⁹.

Фрейд, в свою очередь, возвращает комплимент, выражая свое уважение к Блюхеру за его труд о молодежном движении²⁰. Уверенность Блюхера в том, что немецкое молодежное движение несет в себе восстание против власти отцов (Väterkultur), казалось, резонировало с разрабатываемой Фрейдом в тот момент теорией социального конфликта поколений, «настоящего с будущим», в книге, которую он в тот момент писал, – «Тотем и табу». Однако Фрейд категорически не соглашался со вторым компонентом блюхеровского анализа молодежного движения: его характеристикой движения как «эротического явления». Хотя Фрейд и характеризовал прочитанное им как «гораздо более разумное, чем большинство сочинений гомосексуального сообщества, и более верное, чем большая часть медицинской литературы» – за исключением самого Фрейда, – ему не понравилось утверждение Блюхера, что преследователи гомосексуалов в германском молодежном движении представляют собой невротиков, подавивших свою гомосексуальность и проецирующих свою борьбу с собственными сексуальными склонностями наружу, атакуя открыто гомосексуальных членов движения. Они могут быть подавленными гомосексуалами, но отнюдь не невротиками, отвечает Фрейд, сохраняя честь называться невротиками для тех, кто находится среди преследуемых. Он посылает Блюхеру экземпляр разбора случая Шребера, чтобы проиллюстрировать свою точку зрения²¹. Несмотря на то, что в том же письме Фрейд выражает облегчение, когда Блюхер признается ему, что не считает себя инвертом: «Между прочим, мне приятно слышать, что вы не относите себя больше к инвертам, поскольку ничего хорошего я от них не видел»²², – и тем самым демонстрирует буржуазную гомофобию или, следуя «“Культурной” сексуальной морали», прагматичное признание того факта, что в 1912 году перспективы для открытого гомосексуала были крайне ограничены, а жизнь – в высшей степени трудна²³, блюхеровская проповедь инверсии воспринималась им как повод для спора, но не для отвержения или презрения. Фрейд обычно был рад включить в свой круг заблудшего ученика, представлявшего круги, ранее безразличные или враждебные к психоанализу, уверенный, что он сможет заставить их принять истинную линию и таким образом позволить психоанализу колонизировать новые территории²⁴.

Версии инверсии

В то время как гомосексуальность в теориях Фрейда на тот момент считалась обусловленной фиксацией на ранней стадии развития²⁵, для Блюхера инверсия была врожденной. В отличие от Zwischenstufentheorie, теории промежуточных сексуальных типов (то есть третьего пола), пропагандируемой Магнусом Хиршфельдом и его последователями – чье еврейство Блюхер в своих позднейших трудах будет с готовностью отмечать, словно чтобы намекнуть на связь между эффеминацией, декаденсом и еврейством²⁶, – настоящий инверт отнюдь не был женственным мужчиной, зачастую в физиологическом смысле гермафродитом (der invertierte Weibling) – в категориях Блюхера, гомосексуалом – как его изображал Хиршфельд²⁷, он был мужественным мужчиной (der Männerheld, «героем среди мужчин»²⁸). Эти героические мужчины социально и сексуально ориентированы на других мужчин; параллельно эти харизматичные инверты являются идеализированным объектом мужского желания. В этой характеристике Блюхер следовал идеям Бенедикта Фридлендера и его предшественника Густава Егера с его идеей «сверхмужественного мужчины» [Blüher, 1913, p. 326].

Блюхер также утверждал существование третьего типа, скрытого гомосексуала, который бессознательно борется с этой своей склонностью и, как следствие, развивает у себя невротическую реакцию и превращается в преследователя инвертов – или наоборот, как в случае судьи Шребера, в параноика. Блюхер называл как скрытую, так и женственную гомосексуальность патологическими состояниями; «нормальная [гомосексуальность] в античном смысле», по его мнению, «полностью здоровое явление»²⁹. В заключении к своей работе 1913 года «Три основные формы гомосексуальности» (экземпляр которой он послал Фрейду³⁰) Блюхер определяет эффеминацию не столько как врожденное качество, сколько как последствие деградации. Блюхер заявлял³¹, что эффеминация – как характерная для Римской империи форма инверсии – представляет собой упадочническую форму гомосексуальности, вырастающую из смешения рас (Rassenmischung), близкородственных связей (Engzucht) и нищеты (Verelendung). Магнус Хиршфельд, редактор «Ежегодника по промежуточным сексуальным типам» (Jahrbuch für sexuelle Zwischenstufen), в котором должен был появиться длинный очерк Блюхера, настаивал на исключении этого отрывка. Позднее эта специфическая сексуальная жизнь общества, находящегося в состоянии упадка, станет квалифицироваться как еврейская – «“упаднический удел” еврейской расы» [Blüher, 1965, p. 32].

В отличие от теоретиков третьего пола Блюхер предлагает не множество гендеров, а многообразие сексуальных практик и отношений, от дружбы до генитального секса между мужественными мужчинами. Более того, инверсия определяется не через гениталии, а через любовь и уважение, «отношение к мужчине на основании его личных качеств» [Blüher, 1919, p. 91]. Инверсия – это отношения между настоящими, ответственными, идеалистически настроенными мужчинами. Это универсальное (мужское) свойство, не причуда природы. Для Блюхера инверсия (в противоположность гомосексуальности) отнюдь не признак упадка, а проявление мужского сексуально-социального таланта к социализации и построению государства. Эротические отношения (в противоположность плотским или практическим – например, политическим или экономическим – связям) определяют мужские союзы. Инверсия не эффеминация; это отнюдь не идентификация себя с матерью и не принятие пассивной позиции, как иногда рассуждал Фрейд [The Standard Edition…, vol. 18, p. 221–233; vol. 17, p. 1–123]. Инверт – мужественное действующее лицо. Пространство его деятельности – «единственная продуктивная социальная форма»: мужское общество (männliche Gesellschaft) или союз мужчин (Männerbünde). Согласно Блюхеру, все прежние теоретики государства, выводившие монархию и, следовательно, государство из института семьи, проводили поверхностные аналогии³². Единственным предназначением семьи, проявления гетеросексуальной стороны влечения по сути своей бисексуального мужчины³³ является размножение вида [Blüher, 1914, p. 70–71].

Хотя Фрейд, со своей стороны, признавал, что гомосексуальное желание – которое он моделировал по образцу гетеросексуального – является составной частью человеческой бисексуальности, гомосексуальность для него оставалась этапом, который необходимо пройти, преодолеть или сублимировать. Гомосексуальность – это производное, а не оригинальное явление, хотя игнорировать ее нельзя. Более того, если Фрейд считал, что воспроизводство как вида, так и индивидуальной идентичности происходит в семье, то Блюхер разделял эти два процесса: мужская идентичность формируется в маскулинном обществе главным образом через идентификацию себя с неродственным «героем среди мужчин» (Männerheld) [Hewitt; Widdig]. В итоге Блюхер рассматривает гендерную и сексуальную разницу как биологическое явление, вместо того чтобы, подобно Фрейду, рассматривать ее как составную часть процесса развития или как продукт экономии желания: мужское либидо в отсутствие женщин обращается на мужчин. Для Фрейда гомосексуальность не является движущей силой индивидуального развития, она разрушает или перекрывает пути продвижения вперед – если не сублимируется. Эти расхождения между Фрейдом и Блюхером были принципиальными³⁴. Принять теорию Блюхера для Фрейда означало бы оставить (или по крайней мере серьезно модифицировать) свою конструкцию гомосексуальности и динамики первобытного племени / группы братьев: Эдип лишился бы трона; возможно, на него взошел бы его отец Лай³⁵.

Итак, противореча неявному альтернативному нарративу Блюхера о гомосексуальном механизме развития общества, Фрейд пытается ограничить всякую необходимость в гомосексуальности: она становится эпифеноменальной, а не порождающей. Вопреки своему первоначальному рассуждению о первобытном племени в «Тотеме и табу» Фрейд заявляет, что группа изгнанных братьев могла удерживаться вместе гомосексуальными чувствами и действиями, и в конце концов разделяет их гомосоциальные связи и гомосексуальное влечение друг к другу, когда просит читателя не забывать, что к отцеубийству их привела ненависть к отцу, а не любовь. Гомосексуальные желания не так сильны, как потенциально чреватые братоубийством гетеросексуальные. Фрейд утверждает, что после отцеубийства был введен запрет инцеста, чтобы предотвратить гетеросексуальное соперничество и сохранить единство группы братьев, поскольку «[гетеро]сексуальные желания не объединяют мужчин, а разделяют их». Затем, по мере продвижения его генеалогии религиозных форм, мы узнаем, что формирование семьи в патриархальном обществе воспроизводит изначальную структуру первобытного племени [The Standard Edition…, vol. 13, p. 141–147].

Затем Фрейд возвращается к обсуждению вопроса о первобытном племени в утерянной метапсихологической статье «Обзор неврозов переноса». В дошедшем до нас черновике Фрейд пытается филогенетически связать развитие некоторых неврозов со стадиями исторического развития человечества. Далее он более подробно разбираетгомосексуальные отношения среди исключенных сыновей. В отличие от «Тотема и табу» эта более поздняя работа явно связывает социальные чувства с сублимированной гомосексуальностью: совместная жизнь должна была вывести социальные чувства братьев на передний план и могла быть построена на гомосексуальном удовлетворении. Далее Фрейд заявляет, что «вполне возможно, что наследственная предрасположенность к гомосексуальности, которую давно пытаются обнаружить, может быть найдена в наследии этой фазы развития человечества. Социальные чувства, зародившиеся именно здесь как сублимация гомосексуальности, стали прочным достоянием человечества и основой всех последующих обществ».

Разумеется, Фрейд признает наличие некоторых недостатков в этой теории и, чтобы устранить их, снова отказывает гомосексуальному желанию в какой-либо производящей силе. Например, если бы они не одержали верх над отцом и не получили бы доступ к женщинам,

психологическое состояние изгнанных сыновей, связанных друг с другом через гомосексуальность, не может повлиять на будущие поколения, поскольку они вымирают, как бесплодные ветви семьи. <…> Но если они достигают этого триумфа, тогда нужно исключить неограниченную передачу по наследству опыта всего одного поколения [The Overview…, р. 19–20].

Другими словами, это поколение братьев, отвергнув женщин и найдя сексуальное удовлетворение друг в друге, остается фиксированным в своей гомосексуальной стадии развития и, как следствие, остается импотентным с женщинами. Фрейд обходит этот репродуктивный тупик при помощи младшего сына, который благодаря поддержке матери избежал кастрации; он тоже испытывает соблазны однополого секса с мужчинами, испытывает искушение отвергнуть женщин и оставить племя, но не делает этого. И хотя на этой стадии он испытывал предрасположенность к гомосексуальности, он не реализовал эту возможность и не остался зафиксированным на этой стадии; гомосексуальность как унаследованная предрасположенность передается через его потомков. Таким образом, хоть Фрейд и сумел объяснить выживание человечества, ему с трудом удается справиться с вопросом, каким образом эта предрасположенность передается генетически [Ibid., р. 20].

Источники

Когда Фрейд читал «Немецкое молодежное движение как эротический феномен», его, несомненно, поразило, насколько широко автор использует его теории³⁶. Именно он был источником многих психологических гипотез Блюхера; в частности, фрейдовские теории бисексуальности, подавления и невроза подтолкнули Блюхера к пониманию гонителей гомосексуалов как подавленных гомосексуалов [Blüher, 1914, p. 102 и далее]. Использование им идей Фрейда в самом деле заставило некоторых рецензентов в австрийских журналах движения Wandervogel нападать на него и даже ставить под сомнение его принадлежность к немецкому народу: «Не еврей ли Блюхер?», «Книга Блюхера отвратительна. Не следует забывать, что идет борьба немецкого народа с совсем другим» [Schmidt; Wilker; Geuter, p. 95].

Ничего удивительного в таких отзывах на работу Блюхера не было, поскольку молодежное движение все больше поляризовалось по национальному признаку. Не исключено, что в авангарде были австрийские группы – они ввели параграф об арийском происхождении на своем ежегодном съезде в Кремсе в 1913 году: «Нам не нужны славяне, евреи или французы в наших рядах». Карл Фишер, бывший лидер Wandervogel, в чью защиту Блюхер активно выступал, требовал создания отдельной еврейской организации, которая выражала бы «семитскую культуру». Другие симптомы, появившиеся в предвоенные годы, включали случай 1912 года в Циттау, когда еврейской девочке было отказано в приеме под тем предлогом, что Wandervogel – «немецкое движение», в котором евреи ни к чему. Можно также назвать издание книжки «Немец или националист: вклад немецкого молодежного движения в расовый вопрос» Фридриха Вильгельма Фульды (Лейпциг, 1913). Один из журналов движения Wandervogel, Führer Zeitung, заявлял, что «Wandervogel не кладовая для старой обуви, которую раньше носили евреи с их плоскостопием и которая воняет чесноком, и не предмет спекуляции для еврейского бизнеса»³⁷. Зигфрид Копалле, один из основателей движения, позднее писал, что, даже когда молодежные движения не показывали своего антисемитизма так явно, они все равно находились под влиянием праворадикальной и антисемитской прессы того времени. Например, список чтения, рекомендованный газетой Deutsche Zeitung для членов движения, исключал католических и еврейских авторов, а также космополитов Гете и Шиллера, но включал «Антисемитский катехизис» Теодора Фритша. Сочинения Пауля де Лагарда, Юлиуса Лангбена и Хьюстона Стюарта Чемберлена были обычным чтением в Wandervogel³⁸. Во втором томе истории движения Блюхер отмечает, что многие члены Wandervogel ориентировались на ценности, выраженные в брошюре «Рембрандт как воспитатель» Лангбена, и воспринимали себя в качестве «рембрандтовских немцев». Блюхер также отмечает желание Фишера разделить немецкое и еврейское молодежные движения³⁹.

Хотя эти и другие расовые дискурсы со временем будут оказывать большее влияние на работы Блюхера, они присутствовали уже в «Немецком молодежном движении как эротическом феномене» – ибо Фрейд был не единственным источником его концепции инверсии. Работая над текстом, Блюхер извлекал квинтэссенцию из собственного опыта молодежной культуры в том виде, как ее воплощало Wandervogel, бешеной гомофобии после скандала Хардена – Ойленбурга – Мольтке, последующей чистки движения от всех членов, подозреваемых в гомосексуализме (которую Блюхер описал в своей истории) [Laqueur, p. 21–22], и впечатлений от чтения Бенедикта Фридлендера, особенно его «Возрождения Eros Uranios» (Die Renaissance des Eros Uranios) [Friedlaender].

Влияние Фридлендера на ранние работы Блюхера очевидно – и обвинение в плагиате со стороны интеллектуальных наследников первого тому свидетельством [Blüher, 1920, p. 345]. Подобно позднему Блюхеру [Blüher, 1914, p. 70–71], Фридлендер разграничивал женскую сферу семьи и мужскую социополитическую, основанную на социальных связях мужчины с мужчиной. Фридлендер пытался найти подтверждение своих теорий об изначально присущем мужчинам влечении к своему полу не только в древнегреческих практиках, но и у так называемых первобытных народов (Naturvölker)⁴⁰: в обществах, не подавлявших естественный инстинкт мужчины, заставляющий его искать мужской дружбы. Фридлендер именно этим объясняет присутствие определенных характеристик в человеческой физиологии, которые до него Густав Егер считал основанными на восприятии запахов или на том, что Фридлендер предпочитал называть хемотаксисом⁴¹ [Friedlaender, p. 117ff, 214ff]. Фридлендер утверждал, что не только для гомосексуалов привлекателен запах летучих веществ, выделяемых другими гомосексуалами, а запах женщин отвратителен, но что хемотаксис по типу «мужчина – мужчина» имеет место у всех представителей мужского пола и только отвращение к женщинам отличает инверта от гетеросексуала. Также вслед за Егером Фридлендер считал естественное отвращение европейцев к народам, колонизированным внутри и вне Европы, евреям и африканцам [Ibid., p. 123], весьма показательным примером хемотаксиса. Таким образом, стереотип foetur judaicus, «еврейской вони», оказывается укоренен в физиологической истине: евреи пахнут иначе, потому что они и есть иные. Не ограничиваясь описательным уровнем, Фридлендер следует за Егером в его антипатии к евреям, хотя исключительно мизогинистски настроенный Фридлендер оправдывал свое отвращение рассуждениями о еврейском феминизирующем влиянии на общество и о том, что неоправданно высокий статус женщин и запрет на любовь между мужчинами являются расово еврейскими изобретениями. Более того, в глазах Фридлендера традиционно сильные у евреев семейные чувства укрепляли буржуазный институт семьи.

Фридлендер также преобразовал егеровский концепт сверхмужественного мужчины в гомосексуального Männerheld, «героя среди мужчин». Таким образом, в противоположность изображению Хиршфельдом гомосексуала как женственного мужчины Фридлендер определял инверта как мужественного мужчину; образцом такового является Männerheld, харизматический лидер, на которого ориентируются все мужчины, инвертные и неинвертные. Разрабатывая детали своего понимания роли инверсии в мужских группах, Блюхер легко позаимствовал у Фридлендера концепцию «героя среди мужчин». Подражая Фридлендеру и дальше, Блюхер утверждал, что семья (как продукт гетеросексуального влечения) ни в коем случае не может служить основой для образования государства – и что государство основано на гомосексуальном влечении [Blüher, 1914, р. 71]. Он заключает, что инверсия, влечение к харизматическому Männerheld – организующий принцип общества.

В «Трех основных формах гомосексуальности», опубликованных вместе с открытым письмом, посвященным его разногласиям с Фрейдом относительно гомосексуальности, как раз перед выходом «Тотема и табу», Блюхер подробнее раскрывает источники своего понимания роли мужских союзов в формировании государства. В этом очерке среди прочих провокаций Блюхер указывает на Отто Вейнингера – который после публикации своей мизогинистской и антисемитской книги «Пол и характер» в 1903 году и последующего самоубийства был крайне неоднозначной фигурой для Фрейда, – а также на известных антисемитов Густава Егера и Бенедикта Фридлендера как на источники своих концепций. После этого Фрейд прекратил их переписку.

Вскоре антисемитские выводы из теорий Блюхера (намек на которые уже можно было усмотреть в указании трех предшественников) стали очевидными. Уже в «Молодежном движении как эротическом феномене» Блюхер отмечает, что членство в молодежных группах (Horden) «определенно подразумевало принадлежность к немецкому расовому типу» [Blüher, 1914, р. 135]. В последующих изданиях труда Блюхера в 1910-х годах к его изображению здоровой инверсии Männerbünde добавлялись новые штрихи, заимствуемые из риторики германского расизма и националистической (Völkisch) идеологии. Таким образом, в противоположность германской инверсии Блюхер уничижительно характеризует гомосексуальность так называемых weibliche Männer (феминизированных мужчин) как декадентско-еврейский тип. Со временем его оценка психоанализа изменилась: он видел в нем уже не форму просвещения, а еврейское подражание христианской исповеди и покаянию – причем подражание как таковое Блюхер отнюдь не одобрял [Blüher, Secessio…, p. 19–20].

Источники, использованные Блюхером в «Трех основных формах», не ограничивались Фрейдом или известными или неизвестными антисемитскими авторами; из других цитируемых им авторов прежде всего надо назвать Генриха Шурца⁴² [Blüher, 1913, р. 327]. Главенство, отведенное Шурцу, также показывает, как колониальный опыт Германии повлиял на теоретические разработки в области происхождения общества и форм общественного устройства. Шурц занимал пост старшего научного сотрудника в Музее естественной истории и этнографии (Übersee-Museum) в Бремене, и в его распоряжении была вся его богатая коллекция колониальных артефактов, приток которых увеличился с того момента, как Германия вступила в борьбу за колонии в 1884 году [Reulecke; Schweizer]. Его первый результат работы в музее, труд 1900 года «Ранняя история культуры», содержал зародыши теории формирования и развития общества [Schurtz, 1900], разработанной им позже в «Возрастных классах и мужских группах» (Altersklassen und Männerbünde)⁴³. Шурц утверждал, что одержимость родом у его предшественников-этнографов сделала их слепыми к явлению, не производному от семьи, но существующему самостоятельно: возрастным классам и мужским домам. Он также заявлял, что все попытки вывести общество и государство из семьи были подгонкой под заранее известный ответ. Шурц выводил развитие основных общественных институтов культуры из двух фундаментальных естественных различий: во-первых, противоположной психологии мужчин и женщин; во-вторых, антагонизма младшего и старшего поколений. Общественный инстинкт мужчин, противоположность семейному инстинкту женщин, привел к формированию мужских домов, часто различавшихся по возрасту.

Точно так же, как представление о важной роли родственных связей может быть увязано с тенденцией буржуазных мыслителей видеть в институте буржуазной семьи высшую точку эволюционной траектории и универсальный стандарт, Шурц вполне мог основываться на тех же общественных тенденциях, из которых в Германии и немецкоязычных странах возникли Wandervogel и другие антибуржуазные мужские движения. Книга Шурца перечисляла следующие альтернативы буржуазной семье: возрастные классы и мужские союзы. Его теория естественного различия – гендера – нашла отклик в мире, где капитализм и модернизация свели традиционные идентичности и различия к разменному эквиваленту, где бюрократия превратила индивида в анонима, где общество, Gesellschaft, понятое как женское сообщество, выхолостило, лишило мужественности мужское товарищество, Gemeinschaft. Блюхер взял работу Шурца и придал ей сексуальное звучание. И описание проложило путь действию.

Эротика расы

Блюхер выпускает первый том «Роли эротики в маскулинном обществе» в 1917 году, хотя планировать он ее начал еще в 1913 году, во время переписки с Фрейдом⁴⁴. Второй том появляется годом позже. Он считал, что его работа предоставляет как биологическую, так и эмпирическую основу для высказанной им ранее мысли, что молодежное движение являет собой эротический феномен. Кроме того, он показывал, что молодежные группы – это правило, а не исключение из них. Ради этого Блюхер привлекал данные Шурца и его идею о биполярной гендерной природе человеческого общества [Blüher, 1917–1918, vol. 2, p. 92ff]. Отмечая, что Шурц упускает из виду сексуальное наполнение мужских союзов, Блюхер цитирует работу Карша-Хаака «Однополая любовь у примитивных народов» [Karsch-Haack, 1911] в качестве дополнительного свидетельства «сильной склонности к инверсии» в племенных обществах [Blüher, 1917–1918, vol. 2, p. 99]. Блюхер утверждает, что собственное предположение Шурца о мужском социальном инстинкте оказывается более тавтологическим, чем социологическим, и предлагает взамен свою более динамичную – психосексуальную – теорию, выдвигающую существование влечения мужчины к мужчине (mannmännliche) и инвертного типа (typus inversus) в качестве объяснения.

В своей «Роли эротики» Блюхер пишет, что «помимо социализирующего принципа семьи, которым питается эрос мужского и женского, в человечестве действует второй принцип – “маскулинного общества”, которое обязано своим существованием эросу мужского-и-мужского и находит свое выражение в мужских союзах». В противоположность работе Шурца второй принцип не является ни вспомогательным, ни дополнительным по отношению к первому; до определенной степени он ему враждебен:

У всех видов, у которых единственным детерминантом является потребность в создании семьи, <…> создание коллектива невозможно. Семья способна функционировать в качестве строительного материала для государства, но не более того. И всюду, где природа производила вид, могущий произвести жизнеспособное государство, оно становилось возможным только благодаря разрушению роли семьи и влечения мужчины к женщине как единственного социального детерминанта [Blüher, 1917–1918, vol. 1, p. 6–7; Blüher, 1914, p. 74].

Мужской союз, Männerbünde, спаянный эротическим чувством мужчины к мужчине, воплощает второй принцип, побеждающий требования семьи и гетеросексуальности.

Для Блюхера антипод инвертного типа – это не гетеросексуал и не женственный мужчина, а еврей:

С евреями дело обстоит следующим образом: они одновременно страдают от слабости мужских союзов и гипертрофии семьи. Они погружены в семью и семейные отношения. <…>. Верность, единство, связь – все это пустые звуки для еврея. Следовательно, там, где другие народы выигрывают от плодотворного соединения двух форм социализации [то есть семьи и Männerbünde], у евреев наблюдается бесплодное разделение. Сама природа возложила на них эту судьбу, и они скитаются по истории, обреченные никогда не стать народом (Volk), вечно оставаясь только расой. Они утратили свое государство.

Есть народы, которые просто истреблены поголовно и потому исчезли, но для евреев это неверно, потому что тайный процесс, внутренне присущий их существованию как народа, постоянно переносит энергии, обычно расходуемые на построение мужских союзов, на семью… В результате евреи сохраняют себя как расу в силу этого чрезмерного акцента на семье [Blüher, 1917–1918, vol. 2, p. 170, 171; Hewitt, p. 123, 125].

Здесь Блюхер касается загадки и скандала, которыми были евреи для модерной Европы. Загадка заключалась в том, каким образом евреям удалось выжить без государства, а скандал – в том, что они выжили без государства. С тех пор как государство стало считаться отличительным признаком «цивилизованных» народов (Kulturvolk как противоположность Naturvolk), выживание лишенных государства евреев стало восприниматься как угроза легитимности государства-колонизатора. Выживание евреев содержало в себе намек на его (то есть государства-колонизатора) смертность. Против этих угроз было выдвинуто обвинение, что евреи представляют собой государство внутри государства, таким образом одновременно отрицая парадокс и конкретизируя угрозу.

Другие мыслители, начиная со Спинозы (в «Богословско-политическом трактате», Tractatus Theologico-Politicus) и заканчивая Фрейдом (в «Моисее и монотеистической религии»), предприняли множество усилий, чтобы решить эту скандальную головоломку; ответ Спинозы – с которым соглашался Фрейд, пытаясь скрыть его, если не уничтожить совсем, – заключался в феминизации евреев.

Что же касается факта, что [евреи] смогли выжить в условиях рассеяния и потери государства в течение стольких лет, то в нем нет ничего чудесного, поскольку они приобрели всеобщую ненависть, отделив себя от остальных народов <…>, сохраняя знак обрезания с такой преданностью. То, что своим выживанием они в основном обязаны ненависти со стороны язычников, уже доказано опытом <…>. Знак обрезания, представляется мне, тоже очень важен в связи с этим. Его значение настолько велико, что он один сохранит еврейский народ навечно. В самом деле, если бы заповеди их религии не сделали их женственными [effoeminarent], я был бы вполне убежден, что когда-нибудь, когда представится возможность <…>, они восстановят свое государство, и Бог изберет их заново [Spinoza, p. 63; Geller, 1993].

К подобному выводу приходит и Блюхер: отсутствие государства у евреев и их выживание связаны с их женственностью. Иными словами, евреи посвятили себя исключительно женскому царству семьи и сосредоточились на связанном с женщинами инстинкте размножения. Важность, придаваемая обрезанию, подтверждает это, поскольку фетишизирует данный инстинкт. В Secessio Judaica Блюхер прямо приписывает евреям женственность: «Корреляция маскулинной натуры с немецкой сущностью и фемининной и сервильной – с еврейской представляет собой непосредственное восприятие немецкого народа, достоверность которого становится день ото дня очевиднее» [Blüher, Secessio…, p. 49].

Но евреи представляют еще большую опасность для современного общества: они не только угрожают образованию государства, они предвещают разрушение Völkisch-семьи: «Есть люди, настолько обремененные кровосмесительными желаниями по типу Пенелопы [то есть женщины, выступающей одновременно в роли жены и матери], что они стремятся заключать браки за пределами своей расы. Это особенно характерно для евреев и, что важно, даже для евреев-сионистов, сознательно призывающих к браку только со своим расовым типом для обоих полов и в то же время бессознательно желающих представителей других рас» [Blüher, 1917–1918, vol. 2, p. 21; Hewitt, p. 126]. Характеризуя евреев таким образом, Блюхер изображает их как патографического гомосексуала, описанного Фрейдом: он движим первичным страхом инцеста и потому избегает секса со всеми женщинами⁴⁵. Евреи представляют собой вид гомосексуала, инвертированного Weibling, – а Блюхер желал, чтобы его Männerheld именно с ним не имел ничего общего.

Образцом инвертного Männerheld, создающего Männerbund, в глазах Блюхера был Карл Петерс. В своем труде «Основание Германской Восточной Африки» Петерс описывает колониальное сообщество мужчин, связанных друг с другом в отсутствие женщин. Блюхер, в свою очередь, описывает Петерса как неудержимого завоевателя, организатора, человека действия, политика, не имевшего ничего общего с женщинами [Blüher, 1917–1918, vol. 2, p. 194–198]. Выбор человека, формирующего себя в колониях, в качестве образца демонстрирует, что опыт немецкого колониализма заставил авторов черпать вдохновение из фантазий нового рода, а не тех, что были в ходу до того, как Германия стала участвовать в колониальном дележе [Zantop]. Немецкий колонизатор больше не представитель «семейного», более мягкого и гуманного варианта колониализма и не одинокий первопроходец, пробивающий путь через девственные территории. Немецкий мужчина-колонизатор – представитель Herrenvolk, расы господ. С потерей колоний после Первой мировой войны немецкий этнографический анализ племенных обществ обратился на другой идеализированный объект – спаянные религиозным культом и экстатическими практиками группы мужчин-воинов, возглавлявшие древние германские племена. Представленный как источник и основание религиозной, этической и политической жизни немецкого народа (Volk), этот конструкт исполнял роль противовеса культурным претензиям колониальных держав Запада.

Научным и популярным образом этих первоначальных немцев в девятнадцатом столетии был образ крестьянина. В качестве чистого расового образа он был с радостью принят представителями «консервативного немецкого культурного крыла»; однако подобная романтика «крови и почвы» отвергалась Блюхером: явным образом – как негероическая, ретроградная и китчевая, а неявно – за попытку видеть в семье основу немецкого духа [Blüher, 1914, p. 12]. Последовали и другие модели, включая идиллическую картину, заимствованную из исландских саг о благородном клане, полагающемся на богов, которые, в свою очередь, поддерживают его райское благоденствие. В 1920-х годах, однако, среди студентов венского исследователя германских древностей Рудольфа Муха, опиравшихся на работы Шурца и Блюхера, посвященные Männerbünde, возникла другая модель. Эта модель выдвигала исповедующую военный экстатический культ группу мужчин-воинов как основу немецкого народа. Эти секретные общества отвечали за борьбу против человеческих и демонических врагов и таким образом защищали племя на материальном и духовном уровне. В частности, работы Вайзера 1927 года «Ритуалы инициации молодежи и мужские группировки» и Хёфлера 1934 года «Тайные культовые общества германцев» особенно подчеркивали, что эти группы не только обладали властью в племени, но и имели потенциал для образования государства. Утверждалось, что они были источником и основанием для религиозной, этической, политической, в целом культурной жизни немецкого народа до его настоящего – национал-социалистического настоящего [Schnurbein; Greve].

Антропологи также вернулись к рассмотрению феномена Männerbünde после утраты Германией колониальных владений, однако в отличие от Шурца, чья опись колониальных приобретений была обусловлена кризисами, потрясавшими Германию эпохи кайзера Вильгельма, эти исследователи выбирали темы и образцы, действуя на опережение. Вильгельм Мюльман, студент Ойгена Фишера, создавший свою теорию расовой евгеники и смешанных браков во время работы в Германской Юго-Западной Африке, сфокусировался на культурах с государствообразующими, военно-аскетическими мужскими союзами. Подобное отделение людей с героическими задатками, чтобы формировать из них элитные Männerbünde, характерно для расовых групп типа полинезийцев и древних германцев, рожденных, чтобы расширять свое жизненное пространство и доминировать над другими народами [Spöttel]. Параллели подобного рода подхватили как послевоенные молодежные группы, так и правый военизированный фрайкор, а позже – нацистские идеологи типа Альфреда Боймлера, автора книги «Мужской союз и наука», который еще в 1920-х годах рекомендовал студентам вспомнить Männerbünde древних времен, из которых и произошло первое государство. В конце концов Гиммлер включил Männerbünde в свою концепцию СС [Greve]. Эти расовые и в конечном счете антисемитские реконструкции и реализации идеи Männerbünde отошли от идеи Блюхера, перестав делать упор на эротическую составляющую и, поскольку их центральной идеей была раса, соединив мужское стремление к социализации и созданию государства с инстинктом размножения. От Блюхера осталось восприятие евреев как антитезы и врага маскулинного общества.

Отвержение гомосексуальности

Позиционирование еврея в качестве женственного гомосексуала и угрозы обществу могло быть неприятно Фрейду, этому «мужественному» постколониальному еврейскому субъекту. В кейсах, предшествовавших его встрече с Блюхером, – кейсах, на которых Фрейд строил свою теорию гомосексуальности, – он всячески старается отделить гомосексуальность от мужчин-евреев. Как я утверждал в другом месте [Geller, 1999], в своем «Анализе фобии пятилетнего мальчика» Фрейд всячески пытается опровергнуть продолжение гомосексуальных «приступов» [The Standard Edition…, vol. 9, p. 17] у еврейского мальчика Маленького Ганса после излечения его невроза тревожности и, ни разу не сообщая о еврейском происхождении пациента, отрицает связь между обрезанной идентичностью Ганса и комплексом кастрации, лежащим в основе как этих «приступов», так и невроза тревожности. Даже когда Фрейд возвращается к этому случаю в работе 1926 года «Торможение, симптом и тревога» [Ibid., vol. 20, p. 101–110], он категорически отказывается объяснять симптомы Маленького Ганса негативным эдиповым комплексом, когда ребенок занимает пассивную, женственную позицию по отношению к отцу, подчеркивая вместо этого, что для «маленького Эдипа», как Фрейд называет Маленького Ганса, по-прежнему характерна однозначная «мужественность» [Ibid., vol. 9, p. 110, 111]. Подобным же образом, исследуя связь между подавленной гомосексуальностью судьи Шребера и его паранойей, Фрейд избегает отождествлять судью с Вечным Жидом. Фрейд далее дистанцирует эту еврейскую душевную болезнь от эффеминации, интерпретируя его феминизированную импотенцию как кастрацию [Geller, Freud v. Freud]. Особый статус, которым Фрейд наделил случай Шребера, превратив его в образец для любого последующего исследования психологических последствий подавленной гомосексуальности, стал важным пунктом разногласий между Фрейдом и Блюхером. Еще одна попытка Фрейда замаскировать связь между еврейством и гомосексуальностью в конце концов проявилась в его «Истории одного детского невроза», вышедшей в 1918 году, то есть в один год со вторым томом «Роли эротики». Детский невроз принадлежал Сергею Панкееву, известному также как Человек-волк, которого Фрейд наблюдал в период, предшествовавший его первому знакомству с Блюхером. Оценивая факторы, способствовавшие латентной гомосексуальности Человека-волка (то есть его негативный эдипов комплекс, как со временем стал называть это явление Фрейд), Фрейд включает в их список обрезание; впрочем, он указывает, что это обрезание Христа, о котором юный Сергей мог узнать, «читая и обсуждая священную историю»⁴⁶.

Связь между эффеминированной гомосексуальностью и евреями была не единственным аспектом текста Блюхера, беспокоившим Фрейда. Неоднозначное восприятие им томов Блюхера усугублялось бы выдающимся значением, которое в них придавалось «демону» Фрейда и объекту его гомосексуального аффекта Вильгельму Флиссу⁴⁷. Открыв книгу Блюхера, Фрейд заметил бы, что помимо упоминания откровенного антисемита Фридлендера в качестве предшественника и значительного внимания, вновь уделяемого неоднозначной для Фрейда фигуре гомосексуала Отто Вейнингера, Блюхер немедленно ссылается на работы Флисса. Блюхер утверждает, что «ценная» научная работа Флисса о женской и мужской периодичности и соотношении запахов и сексуальности – две темы исследований, преобладающие в переписке Фрейда и Флисса, – служат основанием для его (то есть Блюхера) выводов относительно биологической основы брака [Friedlaender, p. 49–50]. Закончив чтение, Фрейд еще раз вынужден был бы столкнуться с присутствием Флисса: мало того что у Флисса и Блюхера был общий издатель – Ойген Дидерихс, чье издательство Verlag Eugen Diederichs было основным рупором немецкой маскулинной контркультуры, – но еще и реклама книг Флисса была напечатана на последней странице книги Блюхера.

В работах Фрейда, увидевших свет после публикации «Роли эротики», где утверждался универсальный (гомо)эротический характер мужского общества и формирования мужской идентичности, гомосексуальности последовательно отводится все более маргинальная роль в теории происхождения общества. Таким образом, когда он говорит о первобытном племени и последующих социальных формациях в «Массовой психологии и анализе человеческого “Я”», гомосексуальности отводится место в сноске, объясняющей, что он имеет в виду под эмоциональной связью, которую вынуждены (т. е. она им несвойственна изначально) поддерживать братья в силу подавления их сексуальных стремлений [к их собственным матерям]. Эта сноска представляет собой интересное дополнение, поскольку в ней говорится, что только путем такой переориентации – то есть переноса любви и желания с отца, а также и с матери – они оказываются способны убить его [The Standard Edition…, vol. 18, p. 105–106 и примечание]. Далее Фрейд двусмысленно говорит о роли гомосексуальных связей в отношении между сублимированным либидо и социальностью. Как говорит также и Диана Фусс, здесь Фрейд концептуализирует «гомосоциальность и гомосексуальность как совершенно раздельные категории» [Fuss, p. 45]. Первая – это вопрос желания и выбора объекта, вторая создается идентификацией.

Вскоре после выхода «Массовой психологии» свет увидела антисемитская брошюра Блюхера Secessio Judaica, снискавшая популярность у читателей⁴⁸. В ней труды «еврея Зигмунда Фрейда» подаются как пример извращенного еврейского образа мысли в силу присущих им «чистого материализма» и «отвратительных допущений» [Blüher, Secessio…, p. 23–24]. Но куда важнее безумных нападок⁴⁹ Блюхера оказалось взятие на вооружение его работы расовыми теоретиками и уличными бойцами. Фрейд описывает Блюхера в это время как «одного из пророков нашего вывихнутого времени». Хотя Фрейд и утверждает, что подобные «коллективные психозы» немцев лежат за пределами разума⁵⁰, тем не менее в двух более поздних обсуждениях первобытного племени – в «Цивилизации и ее тяготах» и в «О добывании огня» [The Standard Edition…, vol. 22, p. 185–193] – он старается пересмотреть понятие Männerbünde. В этих текстах гомосексуальность среди братьев изменила назначение, из средства общения став инструментом соперничества. В обоих рассуждениях подчеркивается важность отказа от гомосексуальности ради культурного и технологического прогресса.

Попытка тушить огонь мочеиспусканием <…> была, таким образом, в своем роде сексуальным актом с мужчиной, наслаждением своей потенцией в гомосексуальном состязании. Первый человек, отвергший это желание и сохранивший огонь, смог унести его с собой, подчинить и использовать его в своих целях. Погасив огонь своего сексуального возбуждения, он укротил природную силу огня. Это великое культурное завоевание было наградой за отказ слушаться инстинкта.

Там, где Фрейд упоминает гомосексуальность, она не является абсолютно необходимым элементом, а скорее носит характер случайного происшествия: любое сексуальное содержание в этих отношениях происходит из замещенного гетеросексуального либидо:

Цивилизация превратилась в преимущественно мужское дело, она ставит перед ним все более сложные задачи и заставляет сублимировать свои инстинкты. <…> Решать поставленные перед ним задачи ему приходится, разумным образом распределяя свое либидо. То, что он использует для культурных нужд, он отбирает в значительном количестве у женщин и сексуальной жизни. Его постоянная связь с мужчинами и зависимость от отношений с ними даже отдаляют его от исполнения долга в качестве мужа и отца.

Общественная жизнь человечества, утверждает Фрейд, основана на «силе любви, благодаря которой мужчина не желает лишиться своего сексуального объекта – женщины, – а женщина не желает лишиться своей части, которая была от нее отделена, – ребенка». Семья – «зародыш цивилизации» [The Standard Edition…, vol. 21, p. 90, 101, 103, 104, 114]. Снижение ее роли и изменение ее содержания могут указывать, что мотивом Фрейда была конкретная угроза, которую теория Männerbünde и вытекающие из нее практики могли представлять для него и других евреев.

Наконец, когда Фрейд переносит свое представление о первобытном племени в пустыню к мадианитянам в «Моисее и монотеистической религии», всякая мысль о наличии гомосексуальности в отношениях и соперничестве между братьями избегается. Вместо этого он пишет, что братья образовали группировку и выкрали себе жен. Когда подобное избегание соответствует желанию Фрейда замолчать ассоциацию евреев-мужчин с женственными гомосексуалами, а также утверждать истинность своей теории, он может дистанцировать себя и евреев от приобретшего теперь арийскую идентичность – и правящего Германией – мужского союза, Männerbünde.

И тем не менее Фрейд неявно подразумевает гомосексуальное соперничество, когда говорит о происхождении антисемитизма. Один из «глубинных мотивов», предлагаемых им, заключается в ревности христианства по отношению к своему старшему брату («любимому первенцу Бога-Отца»), иудаизму. Бессознательный мотив соединяется с другим – «неприятным и странным впечатлением», которое производит «обычай, при помощи которого иудеи обозначают свою отдельность», – обрезание. Попытка отвернуться от «ужасающей идеи кастрации», которую Фрейд считает первопричиной антисемитизма, также является одной из причин гомосексуальности у взрослых [The Standard Edition…, vol. 23, p. 91]. В самом деле, в статье 1922 года «О некоторых невротических механизмах при ревности, паранойе и гомосексуальности» Фрейд выявляет два основных фактора, ведущих к появлению гомосексуальности: во-первых, страх кастрации (проявляет ли он себя как ужас перед женщинами вследствие открытия того, что у них нет пениса, или как отказ от женщин, чтобы избежать потенциально опасного соперничества с отцом или подобной ему фигурой); во-вторых, подавление и трансформация враждебного и ревнивого соперничества со старшим братом [Ibid., vol. 18, p. 230–232]. Мотивом антисемитизма, таким образом, служит попытка отречься от гомосексуальности, и Фрейд, несмотря на свою теорию и гетеросексуальную норму, которой придерживался, участвовал в постколониальной мимикрии и в процессе перевернул стереотипные роли немужественных гомосексуальных евреев и мужественных гетеросексуальных неевреев [Geller, Of Mice and Mensa; Bhabha]. Но все оказалось тщетно, и Männerbünde изгнал отца психоанализа из его собственного дома.

Конец соперничества

Как фрейдистское первобытное племя, являющееся в то же время носителем буржуазных европейских норм, путешествовало по страницам его книг, начиная с «Тотема и табу» и заканчивая «Моисеем и монотеистической религией», точно так же и Männerbünde прошел путь от кладезя знаний, почерпнутых из колоний, сначала к метрополии, воспринимаемой как отдельная сущность по отношению к собственной колонизирующей силе, затем – к лишенному мужественности государству, колонизирующему свое прошлое, и наконец – к мужскому сообществу, колонизирующему самих колонизаторов. За это время Фрейд успел завязать и порвать отношения с Блюхером, который черпал из этого кладезя, чтобы строить свои теории об основополагающей роли эроса в формировании мужских обществ и государств. Как продемонстрировано в настоящем очерке, этот конфликт социально-онтологических представлений об идентичности и формировании государства – между патерналистской семьей, представляемой Фрейдом, и гомосоциальным мужским сообществом, веру в которое исповедовал Блюхер, между постколониальной мимикрией колонизатора (оставляющей возможность свержения последнего) и фантазией колонизатора о странном превращении колонизированных народов (оставляющем возможность истребления последних) – переплелся с конкурирующими концепциями гомосексуальности и ее связи с евреями. Таким образом, Блюхер в «Роли эротики» связывает психоаналитическое представление об излечении инверсии с максимально глубоким согласием с «нормами буржуазного порядка» – и что «терапевт видит только семью и слеп к маскулинному обществу» [Blüher, 1917–1918, vol. 2, p. 175]. Помимо проблематики текстов, обсуждавшихся выше, Фрейд недолюбливал Блюхера и лично. В 1927 году в ответ на просьбу Вернера Ахелиса прокомментировать его рукопись «Проблема снов: философский очерк» Фрейд писал: «Несколько раз я отмечал про себя, что статья содержит великолепные идеи. В другие моменты, например, когда вы приглашаете читателя вместе с вами восхищаться гением Блюхера, мне казалось, что я вижу перед собой два разделенных пропастью мира, и мост между ними перекинуть невозможно» [Freud, p. 375].

И тем не менее Фрейд, умирая в изгнании, как и многие другие представители его «народа», когда Männerbünde под названием «национал-социализм» распространил свое влияние на Вену, сказал свое последнее слово – завершил свою последнюю работу – «Моисей и монотеистическая религия», хронику того, как дети Израиля, действуя как неинвертная группа братьев, изгнанных из первобытного племени, умертвили «величайшего из сынов [еврейского народа]» [The Standard Edition…, vol. 23, p. 7].

Библиография

Aschheim, Steven E. Brothers and Strangers: The East European Jew in German and German Jewish Consciousness, 1800–1923. Madison: University of Wisconsin Press, 1982.

Bamberger, Joan. The Myth of Matriarchy: Why Men Rule in Primitive Society // Women, Culture, and Society / ed. by Michele Zimbalist Rosaldo, Louise Lamphere. Stanford: Stanford University Press, 1974.

Bhabha, Homi K. The Location of Culture. New York: Routledge, 1994.

Blüher, Hans. Die Drei Grundformen der Homosexualität // Jahrbuch für sexuelle Zwischenstufen. 1913. № 13.

Blüher, Hans. Die Wandervogelbewegung als erotisches Phänomen. Berlin: Tempelhof, 1914.

Blüher, Hans. Die Rolle der Erotik in der männlichen Gesellschaft. 2 vols. Jena: Eugen Diederichs, 1917–1918.

Blüher, Hans. Ein Beitrag zur Erkenntnis der sexuellen Inversion, 3 Aufl. Berlin: Hans Blüher, 1918.

Blüher, Hans. Was ist Antifeminismus // Gesammelte Aufsätze. Jena: Eugen Diederichs, 1919.

Blüher, Hans. Werke und Tage. 1st ed. Jena: Eugen Diederichs, 1920.

Blüher, Hans. Wandervogel. Geschichte einer Jugendbewegung. 3 vols. Prien: Kampmann and Schnabel, 1922 [1912].

Blüher, Hans. Secessio Judaica. Philosophische Grundlegung der historischen Situation des Judentums und der antisemitischen Bewegung. Berlin: Der weisse Ritter, 1922.

Blüher, Hans. Traktat über die Heilkunde, insbesondere die Neurosenlehre. Jena: Eugen Diederichs, 1926.

Blüher, Hans. Studien zur Inversion und Perversion. Schmiden bei Stuttgart: Decker Verlag Nachfolger, 1965.

Boyarin, Daniel. Unheroic Conduct. The Rise of Heterosexuality and the Invention of the Jewish Man. Berkeley: University of California Press, 1997.

Boyarin, Daniel. What Does a Jew Want? or The Political Meaning of the Phallus // The Psychoanalysis of Race / ed. by Christopher Lane. New York: Columbia University Press, 1998.

Brenkman, John. Straight Male Modern: A Cultural Critique of Psychoanalysis. New York: Routledge, 1993.

Colonial Discourse and Post-Colonial Theory: A Reader / ed. by Patrick Williams, Laura Chrisman. New York: Columbia University Press, 1994.

Coward, Rosalind. Patriarchal Precedents: Sexuality and Social Relations. London: Routledge and Kegan Paul, 1983.

Fanon, Frantz. Black Skins, White Masks / trans. by Charles Lamm Markmann. New York: Grove, 1967.

Freud, Sigmund. Letters of Sigmund Freud / ed. by Ernst L. Freud, trans. by Tania and James Stern. New York: Basic, 1975 [1960].

Friedlaender, Benedict. The Renaissance of Eros Uranios. Berlin: Renaissance, 1904.

Fuss, Diana. Identification Papers. New York: Routledge, 1995.

Geller, Jay. A Paleontological View of Freud’s Study of Religion: Unearthing the Leitfossil Circumcision // Modern Judaism. 1993. № 13. P. 49–70.

Geller, Jay. Freud v. Freud: Freud’s Readings of the Denkwürdigkeiten eines Nervenkranken // Reading Freud’s Reading / ed. by Sander Gilman, Jutta Birmele, Jay Geller, Valerie Greenberg. New York: New York University Press, 1994.

Geller, Jay. Of Mice and Mensa: Anti-Semitism and the Jewish Genius // Centennial Review. 1994. № 38. Vol. 2. P. 361–386.

Geller, Jay. Identifying «someone who is himself one of them»: Recent Studies of Freud’s Jewish Identity // Religious Studies Review. 1997. № 23. Vol. 4. P. 323–331.

Geller, Jay. The Godfather of Psychoanalysis: Circumcision, Antisemitism, Homosexuality, and Freud’s «Fighting Jew» // Journal of the American Academy of Religion. 1999. № 67. Vol. 2. P. 355–385.

Geuter, Ulfried. Homosexualität in der deutschen Jugendbewegung. Frankfurt / M: Suhrkamp, 1994.

Gilman, Sander. Difference and Pathology: Stereotypes of Sexuality, Race, and Madness. Ithaca: Cornell University Press, 1985.

Gilman, Sander. Freud, Race, and Gender. Princeton: Princeton University Press, 1993.

Graves, Robert. The Greek Myths. 2 vols. Harmondsworth: Penguin, 1957.

Greve, Reinhard. Die SS als Männerbund // Völgler and Welck, Männerbande, Männerbünde. Vol. 1. P. 107–112.

Hechter, Michael. Internal Colonialism: The Celtic Fringe in British National Development, 1536–1966. Berkeley: University of California Press, 1975.

Hewitt, Andrew. Political Inversions: Homosexuality, Fascism, and the Modernist Imaginary. Stanford: Stanford University Press, 1996.

Hocquenghem, Guy. Homosexual Desire / trans. by Daniella Dangoor. London: Allison and Busby, 1978.

Hull, Isabel V. Kaiser Wilhelm and the «Liebenberg Circle» // Kaiser Wilhelm II: New Interpretations / ed. by John C. G. Röhl, Nicolaus Sombart. Cambridge University Press, 1982.

Jaeger, Gustav. Die Entdeckung der Seele. 2 vols. 3d ed. Leipzig: Ernst Günther, 1884.

Jones, Ernest. The Life and Work of Sigmund Freud. Vol. 2: Years of Maturity, 1901–1919. New York: Basic, 1955.

Jones, James W. «We of the Third Sex»: Literary Representations of Homosexuality in Wilhelmine Germany. New York: Peter Lang, 1990.

Jones, James W. Homosexuality and Male Bonding in Pre-Nazi Germany / ed. by Harry Oosterhuis, Hubert Kennedy. Binghamton, N. Y.: Harrington Park, 1991.

Kafka, F. Letters to Friends, Family, and Editors / ed. by Max Brod, trans. by Richard and Clara Winston. New York: Schocken, 1977.

Karsch (-Haack), Ferdinand. Uranismus oder Päderastie und Tribadie bei den Naturvölkern // Jahrbuch für sexuelle Zwischenstufen. 1901. № 3.

Karsch-Haack, Ferdinand. Das gleichgeschlechtliche Liebesleben bei den Naturvölken. Munich: E. Reinhardt, 1911.

Thomas Koebner, Janz Rolf-Peter and Trommler Frank (eds.). «Mit uns zieht die neue Zeit”. Der Mythos Jugend. Frankfurt/M: Suhrkamp, 1985.

Koestenbaum, Wayne. Privileging the Anus: Anna O. and the Collaborative Origin of Psychoanalysis // Double Talk: The Erotics of Male Literary Collaboration. New York: Routledge, 1989.

Lacquer, Walter. Young Germany: A History of the German Youth Movement. New Brunswick, N. J.: Transaction, 1984.

Lowie, Robert. Primitive Society. New York: Boni and Liveright, 1920.

Malinowski, Bronislaw. Sex and Repression in Savage Society. London: Routledge and Kegan Paul, 1927. [Рус. изд.: Малиновский, Бронислав. Секс и вытеснение в обществе дикарей / пер. Н. Микшиной. М., 2011.]

Mausse. Oeuvres. Vol. 3: Cohésion sociale et division de la sociologie. Paris: Minuit, 1969.

«Mit uns zieht die neue Zeit». Der Mythos Jugend / ed. by Thomas Koebner, Rolf-Peter Janz, Frank Trommler. Frankfurt / M: Suhrkamp, 1985.

Mogge, Winfried. Von Jugendreich zum Jungenstaat – Männerbündische Vorstellungenund Organisationen in der bürgerlichen Jugendbewegung / ed. by Gisela Völgler, Karin v. Welck // Männerbande. Männerbünde. Zur Rolle des Mannes im Kulturvergleich. 2 vols. Köln: Rautenstrauch-Joest-Museum, 1990.

Nandy, Ashis. The Intimate Enemy: Loss and Recovery of Self Under Colonialism. Delhi: Oxford University Press, 1983.

Nelson Garner, Shirley. Freud and Fliess: Homophobia and Seduction // Seduction and Theory: Readings of Gender, Representation, and Rhetoric / ed. by Dianne Hunter. Urbana: University of Illinois Press, 1989.

Neubauer, John. Sigmund Freud und Hans Blüher in bisher unveröffentlichten Briefen // Psyche. 1996. № 50. Vol. 2. P. 123–148.

Ostow, Robin. Autobiographical Sources of Freud’s Social Thought // Psychiatric Journal of the University of Ottawa. 1978. № 2. P. 169–180.

Pateman, Carole. The Sexual Contract. Stanford: Stanford University Press, 1988.

Reulecke, Jürgen. Das Jahre 1902 und die Ursprünge der Männerbund-Ideologie in Deutschland // Völgler and Welck,Männerbande. Männerbünde. Vol. 1. P. 3–7.

Roustang, François. Dire Mastery / trans. by Ned Lukacher. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1982.

Rozenblit, Marsha L. Jewish Assimilation in Habsburg Vienna // Assimilation and Community. The Jews in Nineteenth-Century Europe / ed. Jonathan Frankel, Steven J. Zipperstein. Cambridge: Cambridge University Press, 1992.

Schmidt, Georg. Nein, nein! Das ist nicht unser Wandervogel // Wandervogelführerzeitung. 1913. № 1.

Schnurbein, Stefanie V. Geheime kultische Männerbünde bei den Germanen – Eine Theorie im Spannungsfeld zwischen Wissenschaft und Ideologie // Völgler and Welck, Männerbande, Männerbünde. Vol. 2. P. 97–102.

Schur M. Some Additional «Day Residues» of «The Specimen Dream of Psychoanalysis» // Psychoanalysis: A General Psychology – Essays in Honor of Heinz Hartmann / ed. by R. M. Loewenstein, L. M. Newman, M. Schur, A. J. Solnit. New York: International Universities Press, 1966.

Schurtz, Heinrich. Urgeschichte der Kultur. Leipzig / Wien: Bibliographisches Institut, 1900.

Schurtz, Heinrich. Altersklassen und Männerbünde. Eine Darstellung der Grundformen der Gesellschaft. Berlin: Georg Reimer, 1902.

Schweizer, Thomas. Männerbünde und ihr kultureller Kontext im weltweiten interkulturellen Vergleich // Völgler and Welck, Männerbande. Männerbünde. Vol. 1. P. 23.

See, Klaus von. Politische Männerbund-Ideologie von der wilhelminischen Zeit bis zum Nationalsozialismus // Völgler and Welck, Männerbande. Männerbünde. Vol. 1. P. 93–102.

Sigmund Freud to Karl Abraham, 13.5.13 // A Psychoanalytic Dialogue: The Letters of Sigmund Freud and Karl Abraham, 1907–1926 / ed. by Hilda C. Abraham, Ernst L. Freud; trans. by Bernard Marsh, Hilda C. Abraham. New York: Basic, 1965.

Sombart, Nicolaus. Die deutschen Männer und ihre Feinde. Carl Schmitt, ein deutsches Schicksal zwischen Männerbund und Matriarchatsmythos. Munich: Carl Hanser, 1991.

Spinoza, Benedict. Tractatus Theologico-Politicus // The Political Works / trans. by A. G. Wernham. Oxford: Oxford University Press, 1958.

Spöttel, Michael. Hamiten. Völkerkunde und Antisemitismus. Frankfurt / M: Peter Lang, 1996.

Stallybrass, Peter, White, Allon. The Politics and Poetics of Transgression. Ithaca: Cornell University Press, 1986.

Steakley, James D. Iconography of a Scandal: Political Cartoons and the Eulenburg Affair // Studies in Visual Communication. 1983. № 9. Vol. 2. P. 20–51.

The Freud / Jung Letters / ed. by William McGuire; trans. by R. Manheim, R. F. C. Hull. Cambridge: Harvard University Press, 1988.

The Overview of the Transference Neuroses // A Phylogenetic Fantasy / ed. by Ilse Grubrich-Simitis, trans. by Axel Hoffer, Peter T. Hoffer. Cambridge: Harvard University Press, 1987.

The Standard Edition of the Complete Psychological Works of Sigmund Freud. 24 vols. / ed. and trans. by James Strachey. London: Hogarth, 1953–1974.

Theweleit, Klaus. Männerphantasien, 2 vols. Frankfurt / M: Roter Stern, 1977–1978.

Typisch deutsch: Die Jugend-Bewegung. Beiträge zu einer Phänomenologie / ed. by Joachim Knoll, Julius H. Schoeps. Opladen: Leske und Budrich, 1988.

Verdery, Katherine. Internal Colonialism in Austria Hungary // Ethnic and Racial Studies. 1979. № 2. Vol. 3. P. 378–399.

Wallace, Edwin R. Freud and Anthropology: A History and a Reappraisal, Psychological Issues. № 55. New York: International Universities Press, 1983.

Widdig, Bernd. Männerbünde und Massen. Zur Krise männlicher Identität in der Literatur der Moderne. Opladen: Westdeutscher, 1992.

Wilker, Karl. Freieschulgemeinde und Wandervogel // Wandervogelführerzeitung. 1913. № 1. P. 48–50.

Winter, Sarah. Freud and the Institution of Psychoanalytic Knowledge. Stanford: Stanford University Press, 1999.

Wistrich, Robert. The Jews of Vienna in the Age of Franz Joseph. Oxford: Oxford University Press, 1989.

Zantop, Susanne. Colonial Fantasies. Conquest, Family, and Nation in Precolonial Germany, 1770–1870. Durham: Duke University Press, 1997.

Примечания

¹ Цитирование А. Л. Крёбера.

² «Но если дать волю воображению, наделив первобытную орду в доисторических джунглях всеми предрассудками, неврозами и дурным нравом европейской семьи среднего класса, то в результате возникнут весьма соблазнительные, но совершенно фантастические гипотезы» [Malinowski, p. 165]. См. также [Brenkman, p. 112]; Бренкман основывается, в частности, на [Pateman].

³ Фрейд отнюдь не заблуждался относительно своего классового положения. В письме к Юнгу от июня 1907 года [The Freud / Jung Letters, p. 64] он писал, что, «если бы я основывал свои теории на сообщениях служанок, они были бы полностью негативными». Вероятно, он забыл об одной из своих пациенток, дочке трактирщика Катарине из «Очерков об истерии». Также о Фрейде и викторианском буржуазном восхищении служанками, гувернантками и нянями в качестве вызывающих неврозы соблазнительниц, объектов желания, предметов идентификации, с цитированием письма Фрейда к Флиссу от 3 октября 1897 года, см. [Stallybrass, White, р. 152–169].

⁴ «Фрейд открыл, что либидо лежит в основе эмоциональной жизни, и тут же накрепко связал его с эдиповой интимностью семьи. <…> В то время как капиталистическая индивидуализация подрывает семью, лишая ее основных функций, эдипов комплекс становится инструментом создания замкнутого института семьи» [Hocquenghem, р. 60–61].

⁵ В книге [Gilman, 1993, p. 201, n. 1] приводится обширный четырехстраничный список литературы о еврействе Фрейда, он содержит работы с 1924 по 1992 год. Для обсуждения более современных работ, включая труд самого Гилмана, см. [Geller, 1997].

⁶ Анализ Фаноном дилеммы колониального и постколониального в метрополии [Fanon] стал регулярным контрапунктом к исследованиям еврейства Фрейда, ср. [Boyarin, 1997, p. 248; Boyarin, 1998]. Последнее эссе перепечатано в настоящем томе как «Гомофобия и постколониальность “еврейской науки”». О представлении евреев как черных см. [Gilman, 1985, р. 29–35].

⁷ Обсуждение постколониального субъекта как посредника в столкновении локального опыта и практик с имперской культурой, языком и репрезентациями см. в [Colonial Discourse…]. Аналогичная ситуация в Индии описана в [Nandy].

⁸ «Буржуазное общество феминизировано [feministisch]» [Blüher, 1919, р. 92].

⁹ Классическим изображением последних дней Австро-Венгерской монархии и ее столицы является энциклопедический роман Роберта Музиля «Человек без свойств» (Robert Musil. Der Mann ohne Eigenschaften).

¹⁰ В конце 1906 года один из самых известных критиков в Германии и редактор независимого берлинского еженедельника Die Zukunft («Будущее») Максимилан Харден обрушился на то, что он называл «круглым столом Либенберга»: дружеский кружок мужчин во главе с принцем Филиппом Ойленбургским, одновременно ближайших советников кайзера Вильгельма II. Харден заявлял, что «гомосексуальность принца заставляла его поддерживать слабую, пацифистскую линию в политике, подрывавшую энергичный воинственный курс, более подходящий положению Германии как мировой державы» [Hull, p. 193]. Выдвинутые Харденом публичные обвинения в гомосексуализме в высших военных и политических кругах – в частности, раскрытие секрета принца Ойленбургского и графа Куно фон Мольтке – вызвали настоящий поток статей и карикатур в желтой прессе, посвященных гомосексуальной камарилье, а также несколько судебных процессов против Хардена по обвинению в оскорблении достоинства в 1907–1909 годах [Steakley].

¹¹ Heimat und Aufgang и Blüte und Niedergang – первые два тома Wandervogel.

¹² Предисловие ко 2-му изданию [Blüher, 1914]. Также издано отдельной книгой [Blüher, 1918].

¹³ На тему психоанализа как ненемецкого явления [Blüher, 1926].

¹⁴ Письмо к Фрейду 2 мая 1912 года; цит. по [Neubauer, p. 133].

¹⁵ Фрейд намечает повестку для исследований, которых, к сожалению, не последует: «С точки зрения психоанализа, исключительное сексуальное влечение, испытываемое мужчинами к женщинам, тоже представляет собой проблему, которую нужно решать, а не самоочевидный факт, основанный на влечении, имеющем химическую природу». Основываясь на этом примечании, инверсия при выборе объекта может быть универсальным явлением, и, хотя «многообразие определяющих факторов [влияющих на окончательное формирование полового влечения индивидуума] отражается в многообразии явных сексуальных предпочтений у людей», Фрейд по-прежнему ассоциирует тех, кто в конце концов выбирает инверсию, с архаическим, первобытным, с ранними стадиями развития» [The Standard Edition…, vol. 7, p. 55–56, n. 1] (примечание добавлено в 1915 году).

¹⁶ Ср. «Три очерка», где Фрейд утверждает, что инвертные личности не проявляют двух важнейших черт, характерных для дегенерации: «(1) наличие нескольких серьезных отклонений от нормы, наблюдаемых совместно, и (2) способность эффективного функционирования и выживания выглядит серьезно поврежденной» (курсив наш. – Авт.) [The Standard Edition…, vol. 7, p. 138; vol. 9, p. 190].

¹⁷ Письмо Блюхера к Фрейду 2 мая 1912 года; цит. по [Neubauer, p. 134].

¹⁸ Письма Фрейда к Блюхеру 10 мая 1912 года, 7 июля 1912 года, 10 июля 1912 года; цит. по [Ibid., p. 135, 138, 140].

¹⁹ Письмо Блюхера к Фрейду 3 июля 1912 года; цит. по [Ibid., p. 136–137].

²⁰ Письмо Фрейда к Блюхеру 10 июля 1912 года; цит. по [Ibid., p. 138].

²¹ Письмо Фрейда к Блюхеру 10 июля 1912 года; цит. по [Ibid., p. 139, n. 16].

²² Письмо Фрейда к Блюхеру 10 июля 1912 года; цит. по [Ibid., p. 140].

²³ Также ср. его письмо американке, озабоченной гомосексуальностью ее сына: «Гомосексуальность, конечно, не преимущество, но и ничего постыдного в ней тоже нет: не порок и не деградация; ее нельзя классифицировать как болезнь» – но при этом она все равно остается тайным явлением; фотокопия во Freud Collection, B4, Library of Congress.

²⁴ Ср. письмо Фрейда к Абрахаму 3 мая 1908 года в [Sigmund Freud to Karl Abraham, p. 34] относительно его восхищения Юнгом и швейцарской школой. Сара Винтер пишет: «Фрейд продвигал признание психоанализа в качестве научной дисциплины, подчеркивая его полезность в исследованиях в рамках других дисциплин. Таким образом Фрейд добивался академических альянсов – “обращений”, но также и завоевания» [Winter, p. 235]. Ранее [Ibid., p. 215] она цитирует лекцию Фрейда 1933 года «Объяснения, приложения и ориентации»: «Поскольку ничего из того, что делают люди, нельзя понять без сотрудничества с психологией, приложение психоанализа к многочисленным отраслям знания <…> возникло по желанию этих отраслей, выбилось на передний план и потребовало обсуждения. <…> [Аналитики] получили не лучшее отношение со стороны коренного населения этих отраслей, чем пришельцы в целом: их методы и их находки, хоть в определенной степени и привлекали к себе внимание, в первую очередь отвергались. Но эти условия постоянно улучшаются, и в каждой отрасли все больше людей изучают психоанализ, чтобы применить его к своей специальности, – подобно тому, как колонисты приходят на смену пионерам [als Kolonisten die Pionere abzulösen]» [The Standard Edition…, vol. 22, p. 144–145].

²⁵ Ср. письмо Фрейда к Блюхеру 10 июля 1912 года; цит. по [Neubauer, p. 139].

²⁶ «Более того, не следует забывать, к какой расе принадлежит подавляющее большинство теоретиков [третьего пола]» [Blüher, 1920, p. 53].

²⁷ В предисловии к изданию [Blüher, 1914] Блюхер связывает гомосексуальность по Хиршфельду с культурным декадансом и описывает тех, кому она свойственна, как «подлинно извращенных людей <…>, чья принадлежность к находящейся в упадке расе проявляет себя в излишнем наличии женских свойств» [Ibid., p. 13]. Гомосексуальность сопутствует упадку и смешению с низшими расами [Ibid., p. 164]. Напротив, изображения Wandervogel олицетворяют самую благородную расовую принадлежность (edelste Rassenbildung) [Ibid., p. 119].

²⁸ Относительно связи (не причинно-следственной) между феминизацией и гомосексуализацией см. [Blüher, 1917–1918, vol. 1, p. 29; Hewitt].

²⁹ Письмо Блюхера к Фрейду 13 июля 1912 года; цит. по [Neubauer, р. 142].

³⁰ Ср. письмо Блюхера к Фрейду 31 июля 1913 года; цит. по [Ibid., р. 145].

³¹ Магнус Хиршфельд, будучи редактором Jahrbuch für sexuelle Zwischenstufen, отказался публиковать две последние страницы очерка Блюхера из-за этой характеристики. Я благодарен Киту Дэвису из лондонского Дома Зигмунда Фрейда (Sigmund Freud House, Mansfield Gardens, London), предоставившего мне доступ к двум последним страницам из экземпляра Фрейда.

³² Теории, выводящие понятие государства из экономики, духа (Geist) или племени, также неверны [Blüher, 1917–1918, р. 3 и далее].

³³ Блюхер признавал наличие влечения женщины к женщине, но у него нет женского аналога Männerheld.

³⁴ Письмо Фрейда к Блюхеру 8 сентября 1913 года (последнее), цит. по [Neubauer, р. 146–147].

³⁵ В некоторых вариантах греческой мифологии Лай описывается как первый педераст. Будучи изгнан из Фив, Лай влюбился в Хрисиппа, младшего сына царя Пелопа. Когда изгнание было отменено, Лай похитил юношу и привез его в Фивы в качестве любовника. Хрисипп от позора покончил с собой, а Пелоп наложил проклятие на Лая: ему предстояло быть убитым своим перворожденным сыном [Graves, vol. 2, p. 41–42].

³⁶ Блюхер продолжал опираться на Фрейда на протяжении всех 1910-х годов. Как Internationale Zeitschrift für Psychoanalyse (ed. M. J. Eisler; 1920. № 6. P. 180–182), так и основанный Фрейдом прикладной психоаналитический журнал Imago (ed. E. Lorenz; 1920. № 6. P. 92–94), в котором увидели свет многие работы Фрейда, начиная с «Тотема и табу» и заканчивая первыми двумя очерками из «Моисея и монотеистической религии», приветствовали выход в 1917–1918 годах книги Блюхера «Роль эротики в маскулинном обществе», назвав его первым, кто основал свою теорию общества на взглядах Фрейда. Тем не менее ни сам Фрейд, ни редакторы не могли испытывать радости от того, что его работы стали для многих представлять психоанализ (cр. письмо Кафки к Броду от середины ноября 1917 года в [Kafka, р. 167]). Когда Эрих Лайенс, входивший в молодежное движение еврей, спросил Фрейда, как такой «нынешний правый радикал», как Блюхер, мог поддерживать отношения с Фрейдом, тот ответил, что Блюхер «не имеет ничего общего с аналитической наукой»; цит. по [Neubauer, p. 131].

³⁷ «Der Wandervogel ist weder ein Ablagerungsplatz für alte Stieffel die ehemals auf Plattbeinen gesessen haben und nach Knoblauch stinken, noch ist der Wandervogel ein Spekulation für Judenunternehmungen». Процитированный абзац взят с выставки Jüdische Jugendbewegung (Еврейское молодежное движение) в Еврейском музее Вены, проходившей в марте – апреле 2001 года. Плоскостопие и чеснок – обычные стереотипные аллюзии на евреев.

³⁸ Примеры взяты из [Laqueur, р. 74–83].

³⁹ Относительно влияния Лангбена [Blüher, Wandervogel, vol. 2, p. 241], относительно Фишера [Ibid., vol. 2, p. 98].

⁴⁰ Фридлендер опирается на очерк Карша: [Karsch, 1901].

⁴¹ Егер считал, что существует химическое основание души и каждый индивидуум постоянно испускает молекулы этого «вещества души». Влечение – и отвращение – людей друг к другу – не более чем функция восприятия запаха этого «вещества» [Jaeger].

⁴² Позже в своих воспоминаниях «Труды и дни» [Blüher, 1920, р. 346] Блюхер пишет, что знакомство с работами Шурца позволило ему выделить то, что позже стало неотъемлемой частью его первых размышлений об основах мужских групп.

⁴³ «Возрастные классы» Шурца были хорошо приняты, и на протяжении нескольких лет на них активно ссылались американцы типа Роберта Лоуи, а также немецкоязычные этнографы. Некоторые социологи имели не столь высокое мнение о тексте; Марсель Мосс писал в 1906 году, что эта работа «слишком поспешно объявлена классической» [Mausse, p. 59]. Хотя Лоуи, американский антрополог, находившийся под влиянием школы Боаса, не принял эволюционных и обобщающих тенденций Шурца, его книга «Первобытное общество», отвергшая всех своих предшественников со времен «Древнего общества» Моргана, содержала следующие слова: «Шурцу более других принадлежит заслуга спасения этнологов от угрозы погрузиться в изучение одних родственных групп <…>, он вынудил их задуматься над явлением, которое могло ускользнуть от их близоруких глаз <…>. То, что он настаивал на теоретической важности мужских союзов, должно считаться одной из самых важных поворотных точек в социологии первобытного общества» [Lowie, p. 257, 258]. Практически полное отсутствие ссылок на Шурца после Второй мировой войны объясняется не столько научными соображениями в антропологии, сколько присвоением его излюбленного термина Männerbünde нацистами и их идеологами, такими как Альфред Боймлер.

⁴⁴ Письмо к Фрейду 8 августа 1913 года; цит. по [Neubauer, p. 146]: «Ich plane für den Winter ein Buch über die Rolle der Erotik in der männlichen Gesellschaft».

⁴⁵ Относительно теории Фрейда, что гомосексуальность является недостатком, преодолеваемым в процессе развития [Blüher, 1917–1918, vol. 2, p. 162, 166].

⁴⁶ Конечно, Фрейд добавляет, что этой процедуре также подвергаются евреи; тем не менее в аргументации Фрейда однозначно ставится на первое место (особенно в немецкой версии) обрезание Христа [The Standard Edition…, Vol. 17, p. 86].

⁴⁷ С момента публикации труда Макса Шура [Schur], а также публикации Мэсоном всей их переписки отношения Фрейда и Флисса превратились в один из самых обсуждаемых (причем после выхода книги Мэсона – особенно энергично) аспектов биографии первого. Среди работ, освещающих роль гомосексуальности в их отношениях: [Koestenbaum; Nelson Garner; Boyarin, 1997].

⁴⁸ Антисемитский поворот в работах Блюхера привел к нарастающему их отторжению читателями, которые иначе были бы готовы отнестись к ним положительно. Его работы не только были одними из наиболее провокационных в маскулинной контркультуре, но, как и труды других антисемитских интеллектуалов до него, пользовавшихся уважением определенного поколения, таких как Вейнингер («Пол и характер», 1903) и Зомбарт («Евреи и хозяйственная жизнь», 1911), работы Блюхера требовали реакции. В письмах Кафки многократно говорится о привлекательности его книг, они даже воспринимаются как обладающие определенным авторитетом. Томас Манн отмечает в своих дневниках (17 ноября 1919 года) глубокое и положительное впечатление, которое произвели на него работы и лекции Блюхера [Widdig, p. 33–34]. Когда Secessio Judaica увидела свет в 1922 году, Кафка писал Роберту Клопштоку в письме от 30 июня 1922 года о необходимости реагировать на его выпады и предлагал в качестве решения еврейского вопроса принадлежность к немецкой культурной жизни. Кафка считал этот текст эталоном, с которым следует сравнивать другие работы, проводящие различие между немецкой и еврейской культурой и литературой, например «Deutsche Dichtung in neuer Zeit» Фридриха ван дер Ляйена [Kafka, p. 330–331]. В то же время психоаналитик Пауль Федерн, когда писал отзыв на книгу Блюхера, чувствовал себя обязанным сказать, что не согласен с ней.

⁴⁹ Письмо Фрейда к Ляйенсу 4 июля 19 [23]; цит. по [Neubauer, р. 131].

⁵⁰ Письмо Фрейда к Ляйенсу 4 июля 19 [23]; цит. по [Ibid., р. 131].

Еврейские юноши, странные юноши: антисемитская и гомофобная риторика в процессе Натана Леопольда-мл. и Ричарда Лёба
Пол Б. Франклин

Все замечания относительно якобы более сильного полового влечения у евреев не основаны на фактах; чаще всего евреи – сексуальные неврастеники. Кроме того, количество гомосексуалов среди евреев необычно велико.

Мозес Юлиус Гутман. Über den heutigen Stand der Rasse- und Krankheitsfrage der Juden

Оба этих юноши имели проблемы с потенцией. Сомнительно, чтобы кто-нибудь из них, особенно Леопольд, когда-либо испытывал любовь к гетеросексуальному объекту или что-то подобное любви. Прекращение их эмоционального развития в обоих случаях будет удерживать их на уровне, который вызовет проявления более или менее гомосексуального характера.

Д-р Уильям Алансон Уайт. Доклад по делу Ричарда Лёба и Натана Леопольда

21 мая 1924 года Натан Леопольд-младший по прозвищу Малыш, которому на тот момент было 19 лет, и его любовник Ричард Дики Лёб, которому было 18, члены двух известных, богатых чикагских семей евреев – выходцев из Германии, украли 14-летнего мальчика по имени Бобби Фрэнкс – троюродного брата Лёба из такой же состоятельной еврейской семьи – и убили его стамеской. Они засунули обнаженное и изуродованное тело мальчика в трубу и попытались получить 10 000 долларов выкупа от его семьи. Словно опытные преступники, Леопольд и Лёб тщательно спланировали убийство, представляя его себе как идеальное преступление. Однако, вместо того чтобы избежать поимки и перехитрить систему правопорядка, они сами всё испортили. К моменту получения письма с требованием выкупа полиция уже нашла труп рядом с необычными очками, выпавшими из кармана пиджака Леопольда. Очевидная улика в конце концов привела к их аресту. Обоих защищал Клэренс Дэрроу, самый харизматичный и неоднозначный уголовный адвокат своего времени и известный противник смертной казни, и Леопольд и Лёб чудесным образом избежали смертного приговора, получив вместо этого пожизненное заключение плюс 99 лет тюрьмы

Хотя журналисты назвали их гнусное деяние «преступлением века», сопровождавшие их процесс огласка и зрелищность сделали его одним из самых важных судов в двадцатом столетии. Дело Леопольда и Лёба стало знаковым в американской культуре 1920-х годов отчасти потому, что объединило в себе множество в высшей степени спорных социальных и сексуальных дискурсов – от гомосексуальности, молодежной преступности и атеизма до излишнего богатства, психиатрии и смертной казни. Привилегированный класс, к которому принадлежали молодые люди, и их интеллектуальный уровень делали мотив их преступления и варварство, с которым оно было совершено, тем более непонятным¹. На первый взгляд ничто не предвещало в Леопольде и Лёбе безжалостных преступников.

Удивление, вызванное похищением и убийством Фрэнкса, по-прежнему живо, причем главным образом благодаря большому количеству посвященных ему произведений культуры, как на сцене и на экране, так и в литературе. Альфред Хичкок снял свой гомоэротический триллер 1948 года «Веревка» по мотивам посвященной этому преступлению театральной драмы 1929 года английского автора Патрика Гамильтона. В 1959 году появился фильм «Насилие» с Орсоном Уэллсом в роли Дэрроу, снятый Ричардом Фляйшером, который вдохновлялся одноименным бестселлером Майера Левина 1956 года, где автор пересмотрел границы исторического вымысла, изобразив Леопольда и Лёба отчаянно нуждающимися в сексе гетеросексуальными подростками. Недавно вышедший фильм Барбет Шредер «Отсчет убийств» (Murder by Numbers, 2002) принадлежит к тому же жанру. Знаменитый фильм Тома Калина «Обморок» (Swoon, 1992) представляет собой один из откликов геев на данную тему, увидевших свет после событий в баре «Стоунволл-инн». В качестве других примеров можно назвать пьесы «Безгрешен» (Never the Sinner, 1985) Джона Логана и «Леопольд и Лёб» (Leopold and Loeb, 1978) Джорджа Сингера.

Хотя ряд исследователей и рассматривали эти отражения дела Леопольда и Лёба в культуре, большинство из них упускало из виду собственно преступление и процесс². Те немногие, кто исследовал последний, игнорировали тонкую риторику, окружавшую еврейство и гомосексуальность обвиняемых, как в общественном восприятии преступления, так и в ходе самого процесса. Историк Паула Фасс, например, утверждает, что «еврейство Леопольда и Лёба не подчеркивалось в прессе», и далее говорит, что «от публики в основном скрывали конкретные детали гомосексуальных отношений Леопольда и Лёба» [Fass, p. 926, n. 15, p. 940]. Эти выводы, однако, не выдерживают тщательной исторической проверки³. Фасс не видит, что, хотя замечания относительно еврейства и гомосексуальности в прессе и в зале суда часто делались шепотом или намеками, гомофобия и антисемитизм тем не менее ясно звучали в общественной реакции на преступление и процесс. Что не было произнесено в ходе следствия и судебного разбирательства, не говорилось именно потому, что было ясно без слов. В этих юношах видели двух еврейских подростков, чье еврейство «естественным образом» предрасполагало их к гомосексуальности, «преступлению против природы», побуждавшему их совершать дальнейшие преступления против человечества. Как я покажу, плотно переплетенные друг с другом риторики антисемитизма и гомофобии, зазвучавшие после исчезновения Бобби Фрэнкса, касались повсеместных дебатов о возросшей заметности евреев, гомосексуалов и гомосексуальных евреев в американской культуре 1920-х годов.

Когда утром 22 мая органы следствия обнаружили труп мальчика, теории о гомосексуальном мотиве преступления возникли сразу. 24 мая газета Chicago Daily Tribune писала: «Некоторые полицейские и некоторые люди, близкие к семье [Фрэнкс], считают, что мальчик оказался жертвой дегенерата, пытавшегося скрыть свое деяние и предположительно случайно последовавшую смерть мальчика, изображая похищение с целью выкупа» [Doherty, May 24]. The New York Times заметила, что «назначена проверка всех подозреваемых дегенератов» [Pursue Fugitive…]. Сразу после убийства Chicago Herald Examiner провела конкурс на лучшее объяснение преступления; предположения посыпались из сорока штатов, и многие гласили, что мальчик «стал жертвой ненормальных личностей, и именно поэтому тело было найдено обнаженным» [Franks Theory…]. Детективы начали расследование с того, что допросили нескольких неженатых учителей-мужчин, преподававших в элитной Гарвардской школе, учеником которой был Фрэнкс и которую закончил Лёб⁴. Миф о мужчине-гомосексуале, пристающем к мальчикам, был очень стоек на начальных стадиях расследования.

Подозрение, что гомосексуал похитил и убил Фрэнкса, усилилось, когда доктор Джозеф Спринглер, медик, привлеченный к производству коронерского дознания, подготовил свой отчет. Даже несмотря на то что Спрингер показывал, что «задний проход мальчика расширен и позволяет свободно просунуть средний палец», он в то же время заключил, что «нет доказательств недавнего насильственного его расширения»⁵. Многие из жителей Чикаго, включая полицейских, отказывались принять подобную оценку. Гарри Олсон, верховный судья Муниципального суда Чикаго, признавался, что у него были сомнения, «было ли это дело вообще похищением. <…> Убийство могло произойти случайно в результате изнасилования Фрэнкса, или же оно могло быть предпринято только для того, чтобы заставить его молчать об изнасиловании» [The Loeb – Leopold Case: A Symposium…, p.397]. Когда репортеры спрашивали следователей, было ли «нападение» на Фрэнкса, те осторожно отвечали: «Медики, участвующие в коронерском производстве, говорят, что, скорее всего, нет, хотя определить это наверняка трудно. Попытки напасть на него могли иметь место, и некоторые формы подобного нападения не оставляют внешних следов» [Queries Race…]. В этом преступлении, лишенном внешнего мотива, гомосексуальность могла оказаться достаточным мотивом – и самим преступлением.

Другие предположения о личности преступника, многие из которых включали антисемитские обертоны, подкрепляли предположение, что Фрэнкса убил гомосексуал. Как и их гомосексуальные товарищи по гонениям, евреи в глазах людей были охотниками за маленькими беззащитными детьми. Начиная со Средних веков европейские христиане обвиняли евреев в похищении их сыновей и либо обращении их в иудаизм путем насильственного обрезания, либо убийстве, садистским образом воспроизводящем Страсти Христовы [Johnson, p. 208–211]. Чудовищное преступление Леопольда и Лёба в отношении Фрэнкса пробуждало эти антисемитские идеи, особенно с учетом того, что Джейкоб Фрэнкс, отец жертвы, еще раньше отверг иудаизм ради «Христианской науки» и похоронил сына в соответствии с ритуалами этой конфессии⁶ [Augsburg].

Из всех улик, обнаруженных на месте преступления, очки Леопольда дали населению Чикаго самую богатую пищу для пересудов о гомосексуальности, еврействе, дегенерации и извращениях. Заголовок в Chicago Daily Tribune от 24 мая возвещал: «Очки возле тела не мужские». Статья под ним объясняла:

Небольшие очки в роговой оправе, найденные на южном болоте, скорее всего, принадлежат женщине. <…> «Чтобы они подошли мужчине, у него должно быть необычно худое лицо», – пояснил один из оптиков. Не только окружность линз необычно мала для мужских очков, но и дужки слишком коротки для обычной мужской головы. Пытаясь продемонстрировать свою мысль, оптик попытался примерить очки на следователя. Результат был комическим⁷[Glasses Near Body…].

Эти странные очки, по-видимому, принадлежали не только женственному мужчине, но и представителю высших, культурных классов. Старший следователь Майкл Хьюз публично излагал такую гипотезу:

Нам известно следующее: они не были куплены человеком физического труда. Очки такого типа принадлежат человеку с наклонностями ученого, который много читает или у которого сильно устают глаза. <…> Те, кто работает руками, не нуждаются в таких очках. <…> Мне сказали, что они должны были принадлежать весьма интеллектуальному человеку. Нервному, темпераментному. Именно такому человеку могли быть нужны подобные очки, и именно такого человека мы должны искать [Try to See Franks Slayer…].

Соответственно, эти очки в темно-коричневой в крапинку роговой оправе были классифицированы как библиотечные [How Eyeglasses Throw…]. Хьюз, несомненно, выстроил профиль убийцы как невротика, книжного человека, отчасти отталкиваясь от отпечатанного на машинке письма с требованием выкупа, полученного мистером и миссис Фрэнкс на следующий день после исчезновения их сына. Криминалисты обратили внимание на то, что стиль текста, включая необычное написание слова «похищен» по-английски^[34], а также почерк на конверте указывают на образованного человека⁸ [Boy Killed as Father…; Ransom Letter…].

Противопоставление мужественного человека физического труда, работающего руками, а не мозгом и глазами, интеллектуалу, странному «бесполому» существу перекликается с антисемитскими характеристиками еврейского мужчины как женственного⁹. В 1920 году известный еврейский специалист по евгенике Абрахам Майерсон связал недостаток мужественности у еврейских мужчин с историей антисемитизма. С подъемом христианства «еврей был оторван от почвы <…>, иными словами, оторван от всех занятий, где моторные навыки его рук могли бы найти себе применение» [Myerson, p. 67]. Именно в силу такого «социального наследия» мужчина-еврей отгородил себе участок в царстве научных и торговых занятий, а не в пшеничных полях и не на стадионах, где соревнуются атлеты. Согласно Элише Фридману, эти занятия ограничивали у мужчины-еврея «мускульное выражение, тормозили его моторный механизм и не допускали никакой разрядки от умственного напряжения, которую могли бы доставить упражнения мышц торса и конечностей»¹⁰ [Friedman]. Очкастый еврейский хлюпик мог изнасиловать разве что мальчишку.

Явно гомофобная и имплицитно антисемитская гипотеза, выдвинутая правоохранительными органами и жителями Чикаго относительно убийц (ы) Фрэнкса, казалось, подтвердилась после того, как следователи доказали, что очки принадлежат Леопольду¹¹. Полиция допросила его 30 мая, а пресса немедленно начала сенсационную кампанию, в которой изображали юношу как «яйцеголового» женственного еврейского умника, проводящего больше времени в одиночестве за чтением или наблюдением птиц (он был опытным орнитологом), чем в обществе других юношей. Один из журналистов подтвердил, что Леопольд относился как раз к тому типу людей, которые могли носить такие очки, по мнению дававшего показания полиции оптика: студент, человек умственного труда, много читающий, – в то время как его коллега назвал интерес Леопольда к орнитологии «эксцентрической причудой», составлявшей «единственную радость в его жизни» [In Fiction the «Clew»…; Genius Used…]. Несмотря на его странное хобби, как комментаторы, так и сотрудники следственных органов признавали, что Леопольд – «выдающийся ум» и «интеллектуальный гигант» [Watkins, Big Experience…; Forbes, June 2]. В восемнадцать лет он окончил Чикагский университет со степенью бакалавра философии, будучи принят в почетное общество «Фи-Бета-Каппа»; выиграл конкурс на поступление в Гарвардскую школу права в девятнадцать; в разной степени владел пятнадцатью языками. Лёб, хотя и не мог похвастаться такими достижениями, как его любовник, тоже показал себя вундеркиндом. Окончив школу в четырнадцать лет, он получил диплом бакалавра в Мичиганском университете в семнадцать, став самым юным выпускником за всю историю заведения. На момент похищения он был зачислен в аспирантуру по истории в Чикагском университете.

Академические достижения Леопольда и Лёба, казалось бы, подтверждали распространенное как среди евреев, так и среди неевреев представление, будто мужчины-евреи в интеллектуальном смысле превосходят христиан. В серии статей 1916 года в Harper’s Weekly, посвященной евреям в Америке, редактор Норман Хэпгуд утверждал, что «единственный актив, которым еврей повсюду превосходит остальное население, это образование», и в результате «еврей всегда выбирает самое лучшее образование, куда бы ему ни пришлось за ним идти» [Hapgood, January 22; January 29]. В 1924 году еврейский психоаналитик Израиль Векслер повторил это утверждение, заметив, что евреи обладают необычайно сильным «стремлением получить образование любой ценой» [Wechsler, p. 123]. Статистика подтверждает мнение Хэпгуда и Векслера. В 1917 году евреи составляли всего около 3,5 % населения Америки, но в 1918/19 учебном году 20,4 % всех студентов в 30 наиболее престижных колледжах и университетах страны были евреями [Klingenstein, p. 6].

Подобная статистика является предметом гордости среди евреев, но в глазах антисемитов она просто подтверждает подозрение, что евреи оккупировали образовательную систему и тасуют колоду к собственной выгоде. В конце 1910-х и в 1920-х годах несколько американских колледжей и университетов нанесли ответный удар, изменив политику приема таким образом, чтобы ограничить количество евреев в своих кампусах. Критерии приема сместились с академических достижений на «джентльменские» качества кандидатов, такие как характер, склад личности, лидерские способности и социальная адаптивность¹² [Boas]. В 1922 году президент Гарварда Эббот Лоуренс Лоуэлл, бывший одновременно вице-президентом федеральной Лиги за ограничение иммиграции (Immigration Restriction League), публично поддержал введение квот, чтобы сократить количество евреев в университетах, а также количество студентов, не происходящих из белой протестантской элиты, известной под аббревиатурой WASP^[35]. Многие студенты и профессорско-преподавательский состав согласились, опасаясь превращения Гарварда в Новый Иерусалим. «Евреи, как правило, переполняют колледж и делают атмосферу в нем неподходящей для англосаксов по крови, для которых он был построен и которых хотел бы видеть в своих стенах», – жаловался один старшекурсник [Ham]. Гарвард так и не ввел эти квоты, но неприкрытый антисемитизм президента Лоуэлла вызвал бурю протестов и оставил несмываемый след на американском высшем образовании¹³.

Исключительные интеллектуальные способности Леопольда и Лёба поражали многих. Некоторые в то же время видели в этих талантах доказательство их физического и умственного вырождения, не говоря уже о моральной извращенности. Согласно одной чикагской журналистке, после ареста и признания юношей «психоаналитики вновь пересказывают нам теорию, возвещенную много лет назад, что результатом акселерации часто оказывается извращенность, по крайней мере умственная и моральная». Далее она характеризует Леопольда как человека, который «поглощал книги, факты и теоремы с легкостью, которая превратилась почти что в “умственный дефект”» [Forbes, June 1]. Преподобный Билли Сандей, профессиональный игрок в бейсбол, переквалифицировавшийся в проповедника, охарактеризовал преступление как плод «скороспелого ума, непристойных книг и безбожия», а известный последователь Фрейда доктор А. А. Бриль заявил New York Times, что «акселераты всегда ненормальны» [Hang the Slayers…; Loeb and Leopold Called…]. Г. К. Честертон, писатель и литературный критик, обратившийся в католицизм, выступил в похожем ключе, заявив, что это дело является пощечиной

тем, кто постоянно твердит нам, будто Утопия может быть построена на обширном и крепком фундаменте Образования. <…> Невозможно быть более образованным – так, как это понимают современные поборники образования, – чем эти два еврейских интеллектуала, дошедшие до крайности, до предела нигилизма и анархии, гораздо быстрее благодаря тому, что образование ускорило их умственное развитие… Будь они совершенно неграмотными, они могли бы дожить до преклонных лет в добром здравии и счастии [Chesterton, p. 31; Psycho Experts Blame…].

Психиатр Леонард Блюмгарт предполагал, по крайней мере в случае Леопольда, что его блестящий ум был компенсаторным результатом его гомосексуальности: «Избыточное развитие интеллектуальной жизни Леопольда было бесконечной и бесплодной попыткой защититься от собственного гомосексуального извращения» [Blumgart, p. 261]. С конца девятнадцатого столетия медицинский дискурс о гомосексуальности в Америке приписывал мужчинам-гомосексуалам, как и мужчинам-евреям, выдающиеся интеллектуальные способности, и Блюмгарт в своей характеристике Леопольда, несомненно, исходит из этого¹⁴.

Некоторые действия, предпринятые молодыми людьми до и после похищения и убийства, свидетельствуют, что эти два молодых дарования обладали не только исключительными умственными способностями, но и выдающимся здравым смыслом. Словно зная, что в их преступлении увидят работу гомосексуальных евреев, они тщательно готовили ложные улики, которые должны были направить полицию в другую сторону. Главным элементом маскировки было использование псевдонимов, звучащих совершенно не по-еврейски. Готовя преступление, они открыли счета в банке, сняли номер в отеле и взяли напрокат автомобиль под именами Мортон Д. Баллард (Леопольд) и Луи Мейсон (Лёб), а письмо с требованием выкупа подписали «Джордж Джонсон». Более того, прежде чем избавиться от трупа Фрэнкса, они облили его лицо и гениталии соляной кислотой в расчете сделать опознание невозможным. Изуродовав лицо и половые органы Фрэнкса, Леопольд и Лёб явно пытались скрыть его еврейскую принадлежность, несомненно отмеченную на его теле в виде носа и обрезанного пениса – причем первый выступал эвфемизмом второго. Подобный жест символически воспроизводил ритуал обрезания и таким образом поддерживал антисемитскую идею, что это – патологическая и извращенная практика¹⁵. Наконец, любовники изобрели алиби, чтобы дистанцироваться от места преступления и защитить себя от гомосексуальных подозрений, на которые оно немедленно наводило. Они договорились, если их заподозрят и будут допрашивать, говорить, что в тот вечер они ужинали вместе, потом сняли двух проституток и катались с ними по городу. Однако их план сработал против них.

Несмотря на то что полиция подозревала одного Леопольда, Лёба тоже вызвали на допрос, поскольку он фигурировал в алиби первого. Нервный и подавленный «компаньон» Леопольда, как его сначала называла пресса, сломался на допросе и забыл некоторые подробности их общей легенды¹⁶. Поняв, что их алиби рухнуло, они вскоре по отдельности сознались в похищении и убийстве Фрэнкса, причем каждый обвинял другого в нанесении рокового удара стамеской. Преступники были арестованы, и пресса начала соревноваться в освещении их дела, вытаскивая на свет все мыслимые грани жизни и личности молодых людей.

Американской публике редко доводилось видеть такое сумасшедшее внимание прессы к конкретному делу. Первая волна статей полагалась в основном на содержание полицейских допросов и признания юношей, стенограммы которых таинственным образом утекли в прессу. Во время допросов полицейские и юристы обвинения не только выбивали из Леопольда и Лёба детальное описание похищения и убийства, но также пытались поймать их на слове и заставить признать свою гомосексуальность:

Помощник государственного прокурора Джон Сбарбаро: Совершали ли вы когда-либо какие-либо извращенные акты в отношении кого-либо из этих юношей [Лёба и Ричарда Рубеля, их друга-еврея]?

Леопольд: Нет, сэр.

Сбарбаро: Или они в отношении вас?

Леопольд: Нет, сэр.

Сбарбаро: Вы уверены в этом?

Леопольд: Я уверен в этом.

Сбарбаро: Были ли слухи, что вы их совершали?

Леопольд: Да, сэр [Leopold – Loeb Trial Transcript, vol. 2, p. 831].

Слухи, которые упоминал Сбарбаро, всплыли, когда следователи обыскали дом Лёба и нашли письмо, отправленное ему Леопольдом после ссоры. В нем он советовал своему любовнику принять меры для сокрытия их отношений, потому что один из товаришей Лёба по братству, летом 1921 года заставший их в постели друг с другом, запустил настоящую волну слухов. Леопольд объяснял: «А теперь послушай мой совет. Я не хотел бы влиять на твою позицию каким-либо образом, но мне хотелось бы предупредить тебя, что в случае, если ты сочтешь разумным прекратить нашу дружбу, в интересах нас обоих было бы быть крайне осторожными. Можно не сомневаться, что слухи о ссоре между членососами будут пользоваться популярностью, что в высшей степени нежелательно и создает неудобную и неизбежную, но очевидную связь между нами» [Ibid., vol. 2, p. 832, 840]. Слова «ссора между членососами» относились к опасению Леопольда, что их друзья и знакомые интерпретируют их ссору как размолвку гомосексуальных любовников.

Страх Леопольда, что его и Лёба вынудят выйти из «чулана», оказался вполне обоснованным. Из прямых и косвенных указаний полиция и пресса поняли, что молодые преступники – и евреи, и гомосексуалы. Офицер Джеймс Гортланд показал, что во время первоначального допроса он сказал Леопольду: «Люди, скорее всего, подумают, что это преступление обусловлено начальным религиозным образованием» [Ibid., vol. 2, p. 495]. После того как полиция арестовала юношей и предъявила им обвинения в похищении и убийстве, редакторы Chicago Daily Tribune заявили, что важность этого дела в том, что «оно касается конкретного народа. Три главных действующих лица трагедии принадлежат к одной расе. Молодой Фрэнкс, Леопольд и Лёб – все они евреи» [Melamed]. На вопрос журналистов, могут ли они приговорить этих двух «связанных эротической связью юношей» без признания ими вины, помощники прокурора хвастливо ответили утвердительно и добавили, что помимо неоспоримых доказательств «существует подозрение, что убийцы еще и извращенцы, что Леопольда и Лёба их однокашники считали “странными” (queer) и что Леопольд тщательно изучал извращения»¹⁷ [Leopold – Loeb Case…; Notes of Two Slayers…]. Более того, на протяжении всего процесса обвинение неоднократно называло Леопольда и Лёба «извращенными» и «ненормальными», а оба эти прилагательных в тот период ассоциировались как с гомосексуалами, так и с евреями¹⁸.

Антисемитские описания Леопольда в прессе приобрели гомофобный оттенок, когда следователи обнаружили, что его научные интересы включали в себя сексуальность и даже гомосексуальность. В своем признании Леопольд сообщил о хорошем знакомстве с произведениями Сафо, греческой «гомосексуалки», как он назвал ее, и признал, что читал «Сексуальную инверсию» Хейвлока Эллиса [Ellis], самое популярное в то время исследование гомосексуальности на английском языке. Он также выказывал большую любовь к Пьетро Аретино, итальянскому поэту эпохи Возрождения, чьи эротические стихи он тщательно исследовал и даже собирался переводить, а также к Оскару Уайльду, которого называл «извращенцем» и которого пресса называла одним из его «героев»¹⁹ [Leopold – Loeb Trial Transcript, vol. 2, p. 824–825; Harold S. Hulbert Papers, p. 264]. После суда над самим Уайльдом в 1895 году за то, что «строил из себя содомита», когда обвинение предъявляло его роман «Портрет Дориана Грея» как несомненное доказательство его сексуальной извращенности, чтение литературы и ее написание превратились в потенциально гомосексуальные акты²⁰. Тем не менее, как показывает история рассматриваемого нами процесса, чтение и написание научных текстов, читающие и пишущие тела Леопольда и Лёба не бросали ни тени подозрения ни на читателя, ни на автора. Книги и чтение несомненно были первой любовью Леопольда, страстью, вспыхнувшей в очень юном возрасте.Доказательство этого находилось на кончике его еврейского носа в виде очков, которые он приобрел специально, чтобы уменьшить напряжение глаз, вызванное избыточным потреблением письменного слова. Если глаза – зеркало души, то Леопольд был классическим примером, подтверждающим эту пословицу, книгой, содержание которой полностью ясно по обложке, даже если она перевернута.

Многочисленные медики и публицисты верили, что Леопольда и Лёба можно читать как книги, и утверждали, что их извращения ясно видны по их внешности. Подобные соматические объяснения криминальных наклонностей коренились в псевдонаучной традиции френологии и физиогномики, двух таксономических систем, которым мы обязаны кодификацией инаковости гомосексуалов и евреев. Фотографии и рисунки физиономий Леопольда и Лёба заполняли все чикагские газеты, и многие медицинские аналитики предлагали экспертные интерпретации этих изображений. Пересмотрев с дюжину подобных фотографий, опытный френолог доктор Джеймс М. Фитцджеральд, к примеру, заключил, что, «когда дело доходит до сравнения темпераментов этих двоих, Леопольд – мужчина, а Лёб – женщина» [Herrick]. Далее он замечает, что у Леопольда круглый череп, указывающий на избыток эго, а также моральное и религиозное банкротство, выдающийся «центр секса», означающий «преобладание сексуальных чувств в общении», большой нос, говорящий об агрессии, чувственные губы и уши человека с динамическим складом личности [Ibid.]. Чарльз А. Бонниуэлл, «известный всей стране психоаналитик», сделал заключение, что у Лёба голова, демонстрирующая «тонкое равновесие между мужским и женским типом», тяжелые брови, указывающие на страстную натуру, крупный рот, глаза, свидетельствующие об эгоистичном характере, и пухлые веки, означающие склонность к беспорядочным половым связям [Charles A. Bonniwell Analyzes…; Bonniwell; Faces of Youthful Slayers…]. Популярность подобных исследований заставила сторону обвинения задуматься о включении многочисленных фотографий юношей, снятых во время дачи признательных показаний, в дело в качестве доказательства «склонности к убийству, демонстрируемой при помощи физиогномического исследования»²¹ [State to Rely…].

Почти во всех публикациях в прессе, увидевших свет до процесса, как следствие, так и журналисты в равной степени видели в Леопольде «мозг», управляющий процессом похищения и убийства, а в Лёбе – его пассивного соучастника, «управляемого типа», не вполне ответственного за свои действия. «Думаю, я слишком много поддакивал Малышу», – признался Лёб репортеру²² [Krum M.]. Высокий, галантный, удивительно красивый Лёб был исключительно популярен у девушек, многие из которых клялись ему в верности после его ареста и осаждали здание суда, чтобы хотя бы мельком увидеть его во время заседаний. Удивительно сильным проявлением гомофобной реакции стал отказ жителей Чикаго осознать факт, что Лёб был любовником Леопольда. Вместо этого они предпочитали думать, что Леопольд соблазном втянул его в гомосексуальные отношения – точно так же, как убедил его стать своим сообщником. Доктор Сэнджер Браун, психиатр, по-видимому, имевший возможность обследовать юношей, установил, что Лёб страдал «моральным безумием», а Леопольд стал жертвой «ненормальной сексуальности» [Dr. Sanger Brown’s Report…]. Возможно, надеясь на смягчение приговора, Лёб с готовностью подтверждал описание своего друга как подлинного гомосексуала. Он не только утверждал, что их сексуальные отношения вызывали у него «отвращение», но и хвастался своей гетеросексуальностью перед журналистами: «Девушки? Конечно, мне нравятся девушки. Я был с девушкой вечером пятницы непосредственно после известных событий [похищения и убийства], и еще с другой вечером в воскресенье» [Leopold – Loeb Trial Transcript, vol. 4, p. 2052; Krum M.]. Одновременно со статьями, рассказывающими о гомосексуальности юношей, появлялись материалы о гетеросексуальных похождениях Лёба. «Найти девушек, знавших Дики, было легко, – писала одна обозревательница, – куда сложнее было найти таких, которые увлекались бы Натаном Леопольдом, готовых признать, что у них хотя бы наполовину был роман с Малышом Леопольдом. Карьера Дика у девочек началась, когда ему было 13» [McKernan, Weeping Girls…; McKernan, Loeb Writes…; Girl’s Initials…; Patches’ Asks…]. Лоррейн Натан, назвавшаяся невестой Лёба, публично заявила, что готова свидетельствовать в пользу своего будущего супруга с тем, чтобы развеять слухи о его гомосексуальности [Loeb’s Sweetheart…]. Может быть, население Чикаго отказывалось видеть в Лёбе гомосексуала потому, что он не был настоящим евреем, ведь его матерью была католичка? Напротив, Леопольд, с его смуглым цветом лица, невысокой фигурой, глазами под нависающими веками, большим носом, густой шевелюрой и большими губами, был очевидным семитом, а значит, прирожденным гомосексуалом. Эдвард Стивенсон, американский гей, написавший в 1908 году историю гомосексуальности, упоминал, что «среди непричастных к уранизму [гомосексуализму] людей есть грубая поговорка: “Покажите мне еврея, и вы покажете мне ураниста [гомосексуала]”» [Mayne, p. 395].

Для некоторых американских евреев, однако, гомосексуальность Леопольда и Лёба была показателем не того, что они были слишком евреями, а, наоборот, того, что они были недостаточно евреями. В статье, впервые увидевшей свет в Jewish Courier, а затем перепечатанной в Chicago Daily Tribune, доктор С. М. Меламед обвинял христианскую Америку в похищении и убийстве Фрэнкса: “Правда заключается в том, что эти два еврейских юноши отнюдь не находились под влиянием иудаизма, не являются продуктом еврейства и у евреев нет над ними моральной власти” [Melamed]. Более того, он утверждал, что гомосексуальность как таковая является христианским явлением, извращенных последствий которого Леопольд и Лёб могли бы избежать, будь они хорошими евреями и откажись от ассимиляции:

Дай родители этих двух юношей им еврейское образование, <…> если бы они заинтересовались еврейскими проблемами, <…> если бы они сознательно были бы евреями с еврейскими душами, они, конечно, не посвящали бы все свое время «удовольствиям и развлечениям». <…> Невозможно убедить меня, что, если бы эти два способных еврейских юноши заинтересовались еврейскими проблемами, <…> они поддались бы этим диким и неестественным страстям [Ibid.].

Меламед также назвал еврейство Леопольда и Лёба ущербным, поскольку они происходили из богатых семей: «Два сына еврейских миллионеров, выросшие без всяких жизненных идеалов, моральные бездельники – не более чем грустный пример жизни в моральной анархии. Я всегда боялся за богатых евреев, лишенных еврейских идеалов» [Ibid.]. Деньги и алчность сделали юношей слепыми к важности традиционных еврейских семейных ценностей. Можно сказать, они подтверждали гипотезу Меламеда, признавшись следователям, что, прежде чем выбрать Фрэнкса своей жертвой, они обдумывали возможность похищения своих отцов, младшего брата Леопольда, еще одного соседского мальчика – Армана Билли Дойча – и своего близкого друга Ричарда Рубеля; все потенциальные жертвы были евреями²³.

В 1920-е годы многие американцы-неевреи считали стяжательство новой религией евреев-иммигрантов; это казалось гарантированным способом ассимилироваться и одновременно приобрести власть и престиж. Внимание публики к необычному богатству семей Леопольда и Лёба следует рассматривать в историческом контексте. Статья за статьей называли юношей сынками жадных еврейских миллионеров, заставив наконец Дэрроу признать: «Если усилия защиты не увенчаются успехом, это произойдет не из-за недостатка денег, но по вине денег. Деньги были самым серьезным препятствием, с которым мы столкнулись. Бывают времена, в которые бедность – это удача» [Darrow, 1924, p. 4]. После ареста юношей Chicago Sunday Tribune опубликовала две статьи, в которых журналисты проследили происхождение состояний этих двух еврейских семей, в сумме составлявших от пятнадцати до двадцати пяти миллионов долларов²⁴. Перечисляя предков обеих семей из числа немецких евреев, а также их браки с членами других богатых еврейских семей Чикаго, журналисты пришли к выводу, что кланы Леопольд и Лёб входили в элитный и несколько загадочный круг «еврейских четырехсот» [McKernan, Leopold Family…; Watkins, Dick Innocent…]. В похожем материале другой журналист замечает: «Натан Леопольд-младший приходится родственником всем ветвям маленькой королевской семьи богачей, давно известной всему Чикаго» [Fass, p. 922]. Вежливо изображая семьи Леопольд и Лёб как императорские дворы, этот автор подразумевает совершенно другое: деловые империи, управляемые обеими семьями, превратили их в аристократов совершенно иной линии, иными словами, в еврейскую мафию.

С того момента как полиция арестовала Леопольда и Лёба и предъявила им обвинения, появились опасения, что их семьи воспользуются своими финансовыми рычагами и обратятся к помощи еврейской мафии, чтобы спасти юношей от виселицы. Включение Бенджамина и Уолтера Бахрахов, двоюродных братьев Лёба, в число юристов защиты, казалось, говорило в пользу существования подобного плана. Помощник прокурора суммировал опасения стороны обвинения, что еврейский заговор помешает осуществлению правосудия, когда сказал: «За легко полученным признанием вины Натана и Ричарда <…> стоят миллионы их семей» [Millions for Defense…]. Офис государственного прокурора объяснил логику якобы существовавшей схемы: «Если бы у вашего отца было десять миллионов долларов, он был бы готов расстаться как минимум с пятью, чтобы вас не повесили <…>, и мы считаем, что против смертного приговора будут использованы миллионы» [Doherty, June 2]. Невероятные слова, приписываемые Леопольду, усугубляли эти подозрения. Chicago Daily Tribune подтвердила, что «младший Леопольд, сын известного промышленника, уверен, что деньги могут все. <…> “Знаете, – сказал он следователям, – у нас достаточно бабла, я сам не знаю, сколько миллионов. Как насчет того, чтобы решить проблему, дав несколько из них присяжным?”» [Ibid.] Подозрение, что еврейские деньги и влияние будут использованы, чтобы обеспечить Леопольду и Лёбу свободу, заставило их отцов подписать совместное заявление, в котором они заверяли общественность, что «ни в коем случае семьи обвиняемых юношей не воспользуются деньгами, чтобы попытаться помешать правосудию» [Fathers Will Let…]. Дело Леопольда и Лёба стало связующим звеном между более общими дебатами, проходившими в первые десятилетия XX века, о предположительном еврейском доминировании в деловом мире Америки и о классовой предубежденности уголовного правосудия²⁵.

Принимая во внимание негативное и эмоциональное освещение дела в прессе перед процессом, защита поняла, что ее шансы добиться полного оправдания Леопольда и Лёба исключительно малы. Легкость, с которой юноши сознались в преступлении, и их последующая помощь органам правосудия в сборе улик делали крайне маловероятной возможность для защиты добиться признания их невменяемыми. Дэрроу совершил неожиданный ход, признав вину обвиняемых, чтобы таким образом избежать суда присяжных, а также той юридической трясины, которую представляла собой попытка доказать невменяемость обвиняемых по причине душевной болезни. Поскольку с этого момента защите только оставалось добиваться смягчения приговора, она привлекла к работе группу врачей и психиатров, задачей которых было доказать, что подзащитные, не будучи невменяемыми в юридическом смысле, тем не менее страдали от куда более расплывчатого диагноза «ненормальности», состоящей в том, что бессознательные процессы и детский опыт определяли их взрослые действия. Среди этих медиков были три известных психиатра – Кроу, государственный прокурор, называл их «тремя волхвами с Востока», – местный нейропсихиатр и два известных врача общей практики. Обвинение быстро последовало примеру защиты, пригласив четырех других известных медиков в качестве привлеченных экспертов.

По словам одного чикагского репортера, этот ставший достоянием широкой общественности список светил медицины обещал превратить уголовный процесс «из состязания юристов в состязание психиатров» [Leopold – Loeb Case…]. Действительно, тот факт, что в центре внимания как суда, так и прессы оказались показания десяти специалистов-медиков, а также вес каждого имени в списке обеспечили психиатрии и ее ответвлению, психоанализу, заметность, какой они в американской культуре никогда не имели²⁶. Пресса воспроизводила все рассуждения из психологии, психиатрии и психоанализа на тему ненормальности, прозвучавшие в зале суда, чтобы, с одной стороны, увеличить тираж, а с другой – утолить любопытство публики к подробностям процесса. Информационная гонка создавала яростное соперничество среди газет. Конкуренты пытались привлечь даже Зигмунда Фрейда. Медиамагнат Уильям Рэндольф Хёрст, хозяин Chicago Herald and Examiner, попытался уговорить Фрейда пересечь Атлантику, провести анализ Леопольда и Лёба и дать показания на процессе. Несмотря на предложенный гонорар в 500 000 долларов и корабль, зафрахтованный для его доставки, отец психоанализа вежливо отклонил предложение, сославшись на то, что его болезнь не позволяет ему путешествовать (он был болен раком²⁷). Роберт Р. Маккормик, главный редактор Chicago Daily Tribune, обратился к Фрейду с аналогичным предложением, которое тот тоже отверг [Jones, p. 108–109].

Во время процесса государственный прокурор Кроу опирался на враждебное отношение публики к семьям Леопольда и Лёба из-за их огромного богатства. Он заявлял перед судом, что два основных мотива стояли за похищением и убийством Бобби Фрэнкса: гомосексуальное желание и жажда денег. «Деньги – вот мотив этого преступления… В этом деле, куда ни посмотри, всюду деньги, деньги, деньги» [Leopold – Loeb Trial Transcript, vol. 7, p. 4262]. Подобная аргументация казалась странной, ведь как Леопольд, так и Лёб получали значительные суммы от родителей на свои расходы и распоряжались солидными банковскими счетами. Кроу тем не менее охарактеризовал обоих как алчных евреев, семейное богатство которых лишило их чувства реальности и вызвало у них ненасытную жажду наживы. Доказательства в пользу своей теории он обнаружил в признании Леопольда, что тот собирался стать хитроумным «финансовым преступником», когда окончит Гарвардскую школу права [McKernan, The Amazing Crime…, p. 354]. Еще одной уликой, найденной в выписках с банковского счета Лёба, стали несколько необъяснимых поступлений, которые Кроу попытался выставить как выручку от незначительных эпизодов кражи, совершенных молодым человеком до похищения и убийства. Он предположил, что Леопольду должно было быть известно об этих эпизодах, и он шантажом склонил Лёба к сексуальному подчинению его «порочным и неестественным» желаниям [Leopold – Loeb Trial Transcript, vol. 7, p. 4260.]. Наконец, обвинение утверждало, что Леопольд планировал использовать свою долю выкупа для удовлетворения своей гомосексуальной похоти: «Если бы очки не были найдены, если бы государственный прокурор не доказал неопровержимую вину подсудимых в этом преступлении, Натан Леопольд был бы сейчас в Париже или любой другой гомосексуальной столице Европы, удовлетворяя свои противоестественные желания на 5 000 долларов, которые вытянул бы у Джейкоба Фрэнкса»²⁸ [Sellers, p. 259, 273, 303–304].

В ответ на попытку Кроу изобразить Леопольда и Лёба жадными еврейскими гомосексуалами Дэрроу находчиво воспользовался своими собственными антисемитскими и гомофобными стереотипами, которые, как ни странно, работали на его клиентов. На протяжении всего процесса он ни разу не обратился к Леопольду и Лёбу по именам. Несмотря на то что им обоим должно было вскоре исполниться двадцать, Дэрроу постоянно называл их Малыш Леопольд и Дики Лёб, или если речь шла о них обоих, то «мальчики» или «дети»:

Мои клиенты – мальчики. <…> Во всей этой ужасной трагедии нет ни одного шага, который не был бы действием ребенка, ищущего путь утром своей жизни, мальчика, руководствующегося новыми чувствами, неподвластными ему импульсами, которые его образование не сумело приручить, снами и галлюцинациями, которые преследуют ум ребенка [Darrow, 1924, p. 15, 75–76].

В этой психологической игре в зале суда Дэрроу пытался смягчить созданное до слушаний восприятие Леопольда и Лёба как безжалостных ницшеанских злодеев и изобразить их вместо этого как беспомощных, наивных детей, не заслуживающих смертного приговора. Его упорная инфантилизация юношей также согласовывалась с психоаналитической концепцией мужской гомосексуальности как задержки в развитии. Во фрейдистском представлении, каждый мальчик проходит через стадию гомосексуальности на своем счастливом пути к гетеросексуальности, а те, кто упустил свой шанс, тонут в бездне полового извращения. Даже не фрейдисты, например Хейвлок Эллис, утверждали, что именно задержка развития лежит в основе мужской гомосексуальности: «Мы обоснованно уверены в том, что для инвертных личностей [гомосексуалов] существует тенденция в некоторой степени отставать в своем развитии, приближаясь к типу ребенка. Мы также можем связать с этим раннее половое созревание, иногда наблюдаемое у инвертов, поскольку раннее половое созревание часто сопровождается задержкой в развитии» [Ellis, p. 292]. Соответственно, поскольку существовало мнение, что у евреев распространена преждевременная зрелость, а многие христиане видели в христианстве окончательное исполнение иудаизма, евреев воспринимали как незрелых и подобных детям. Векслер рассуждал о склонности евреев к неврозам в следующих эволюционных терминах:

Говорят, что – в филогенетических терминах – каждая раса проходит через инфантильную стадию фантазий, прежде чем войти во взрослую, когда развивается чувство реальности. Невроз представляет собой побочный продукт одной из стадий развития расы. Для расы, как и для индивида, возможность невроза – неизбежный спутник перехода от детства через юность к зрелости [Wechsler, p. 129].

Обладая подобной невротической натурой, еврейская раса должна была бы навечно оказаться прикованной к фазам физического и умственного развития, соответствующим детству. Инфантилизация, к которой прибег Кэрроу в отношении Малыша Леопольда и Дики Лёба, опиралась на подобную же искаженную силлогистическую логику, в которой гомосексуальность относилась к гетеросексуальности не только как детство ко взрослости, но и как иудаизм к христианству.

Показания, которые дали психиатры – эксперты защиты, подкрепляли изображение юношей как застрявших в детстве. Как Леопольд, так и Лёб страдали «инфантильным уровнем развития», их психический возраст равнялся четырем-семи годам [Leopold – Loeb Trial Transcript, vol. 2, p. 1315, 1344–1345]. Доктор Харольд Халберт утверждал, что психологическое взросление Лёба в действительности пошло в обратном направлении: «Прекратившийся процесс взросления недавно обратился вспять, и в будущем можно прогнозировать только регресс личности» [Hulbert, p. 22]. Леопольд был хрупким и болезненным мальчиком и сохранил некрупное телосложение и позднее. Лёб вступил в пубертатный период поздно. В возрасте восемнадцати лет он сохранил три молочных зуба, а голос его еще не ломался [Leopold – Loeb Trial Transcript, vol. 2, p. 1321; vol. 4, p. 1966–1967]. Все эти детские ненормальности заставили доктора Уильяма А. Уайта, президента Американской психиатрической ассоциации, выступавшего в качестве эксперта со стороны защиты, заявить, что «прекращение их эмоционального развития в обоих случаях остановит их на уровне, где вероятны те или иные гомосексуальные проявления» [White, 1924].

Дэрроу строил свою защиту в основном на базе медицинского отчета, подготовленного доктором Халбертом и доктором Карлом М. Боуменом, главврачом Бостонской психиатрической лечебницы и специалистом по эндокринологии, и описывавшего психологическое и физическое развитие Леопольда и Лёба. Отчет насчитывал восемьдесят тысяч слов и включал самые интимные подробности относительно всего: от семейной истории, образования, физических измерений тела до истории их сексуальности, личных фантазий и обмена веществ. Хотя он предназначался для того, чтобы придать юношам человеческий облик и изобразить их как достойных жалости жертв испорченного современного мира, печально знаменитый отчет Халберта-Боумена, как его стали называть впоследствии, также представлял Леопольда и Лёба как опасных уродов от природы, страдающих от букета эмоциональных и психических болезней, большинство из которых ассоциировались с еврейскими мужчинами и мужской гомосексуальностью. Например, доктора сообщали о наличии у Леопольда женственной мимики, в возрасте одного года он носил одежду противоположного пола и провел два года в начальной школе для девочек. В девять лет перенес удаление миндалин, которое, по его мнению, чудесным образом превратило его из девочки в мальчика. Смуглый, трусливый, с обилием волос на теле, Леопольд, вероятно, характеризовал себя Халберту и Боумену как «ужасного неврастеника в истерике» [Hulbert, Bowman, p. 50]. Когда ему было двенадцать, гувернантка стала домогаться его, познакомив с некоторыми извращенными идеями и техниками, к которым он со временем приобрел болезненную привязанность. Противоположный пол никогда не привлекал его, и свой первый гомосексуальный опыт он получил в тринадцать лет, начал постоянно мастурбировать в четырнадцать и вскоре приобрел комплекс неполноценности из-за своего обрезания, который стал компенсировать усиленными книжными занятиями. Халберт и Боумен диагностировали у пациента нейроциркуляторную астению, ацидоз, оссификацию шишковидной железы, гиперактивность щитовидной железы и гипофиза, и dementia praecox (шизофрению) – обычно приписываемую как мужчинам-евреям, так и гомосексуалам душевную болезнь²⁹ [Ibid., p. 6, 8, 18–22, 23, 50, 55, 137, 145; Leopold – Loeb Trial Transcript, vol. 4, p. 2013, 2062, 2067]. Подобным же образом они описывали Лёба как слабого и болезненного ребенка, который становился все более женственным из-за гиперопеки со стороны няни, запрещавшей ему играть с другими мальчиками. Будучи предоставлен сам себе, он построил тщательно проработанную воображаемую жизнь, пищей для которой послужили многочисленные детективы, жадно им поглощаемые, которые доктора позднее назвали причиной появления у него интереса к преступлению. Лёб был подвержен обморокам, постоянно жалел самого себя, в пятнадцать лет получил гонорею от общедоступной женщины. Дисфункция желез внутренней секреции вызвала у него множество отклонений в психике, включая повышенные интеллектуальные способности, наивность, эгоизм, склонность к притворству и навязчивым действиям, отсутствие морального чувства в целом [Hulbert, Bowman, p. 12, 16, 50–51, 54; Hulbert, p. 20]. Будучи слегка невротического характера, он также был подвержен непроизвольному сокращению мышц лица и губ [The Loeb – Leopold Case: Psychiatric…]. Пытаясь идентифицировать и классифицировать огромное количество физических и психологических заболеваний, которыми якобы страдали Леопольд и Лёб, Халберт и Боумен относились к юношам практически как к подопытным морским свинкам. Их отчет неоспоримо подтверждал господствовавшее в медицине того времени мнение, что евреи, гомосексуалы и особенно евреи-гомосексуалы представляют собой патологически больных людей, чье присутствие в современном обществе угрожает здоровью и благосостоянию всего населения.

Из всех пикантных подробностей, содержавшихся в отчете Халберта и Боумена, наибольшее внимание публики и суда привлекли те, которые относились к сексуальной связи Леопольда и Лёба. До суда господствовало мнение, что Леопольд – настоящий еврей и гомосексуал – был инициатором злодейств, склонившим Лёба к участию в гомосексуальных и преступных актах. К изумлению многих, Халберт и Боумен выяснили, что именно Лёб на самом деле продумал похищение и убийство. Более того, доктора показали, что юноши заключили соглашение, когда им было по четырнадцать и пятнадцать лет, по условиям которого Лёб обязался удовлетворять сексуальные желания Леопольда, а тот в обмен должен был участвовать в преступлениях первого. Очарованный красотой, мускульной силой и способностями Лёба, Леопольд принял его предложение, надеясь таким образом реализовать свою постоянную садомазохистскую фантазию, в которой он играл роль верного и послушного раба, безусловно подчиняющегося приказам своего хозяина и владыки. Давая показания в интересах защиты, доктор Уильям Хили, эксперт по психопатологии у малолетних, сообщил судье в его кабинете, что, согласно их уговору, Леопольд и Лёб «экспериментировали с оральными извращениями» и вступали в половое сношение, во время которого Лёб якобы от отвращения к гомосексуальным желаниям Леопольда притворялся пьяным [Leopold – Loeb Trial Transcript, vol. 3, p. 1450–1451]. Если вспомнить, что свои обязательства по сексуальной части контракта Лёб исполнял в течение четырех полных лет, следует признать, что его способность переносить отвращение не знала границ.

Прокурор воспользовался находками защиты относительно «контракта» между Леопольдом и Лёбом, чтобы построить на них предположение о гомосексуальном мотиве похищения и убийства. Он устроил Хили перекрестный допрос, заставляя его признать публично, что договор носил гомосексуальный характер. Хили сопротивлялся и называл их соглашение «детским» и «абсурдным», а не извращенным или патологическим [Ibid., vol. 3, p. 1448, 1551–1561]. Ссылаясь на Фрейда, он заявлял, что подобный договор – «естественная» часть нормального психосексуального развития ребенка. Когда место для свидетелей занял доктор Халберт, он тоже указал, что гомосексуальной стороне договора не следует придавать большого значения, поскольку Леопольд и Лёб заключили его от отчаяния, а не от истинной любви:

Лёб не стремился к обществу Леопольда и не особенно уважал его. <…> Леопольду не нравились недостатки и криминальные наклонности Лёба, но ему нужен был кто-то, чтобы претворить в реальность фантазию о повелителе и рабе. <…> Идеи, которые каждый из них предлагал друг другу, были отвратительными. При том, какими они были, их дружба основывалась не столько на желании, сколько на необходимости [Forbes, August 10].

В своем блестящем заключительном слове Дэрроу несколько отклонился от показаний приглашенных им экспертов и воспользовался предъявленным Кроу обвинением в заключении гомосексуального пакта: «Скажите, был ли этот договор поступком нормальных мальчиков, думающих и чувствующих, как положено мальчикам? В нем нет ничего, что соответствовало бы нормальной жизни. Перед нами непонятное, странное, неестественное заболевание, несущее ответственность за их деяние» [Darrow, 1924, p. 95]. Этим хорошо продуманным ходом Дэрроу фактически признал «ненормальность» юношей, намеренно избежав при этом термина «гомосексуальность». Обратив таким образом гомофобию себе на пользу, Дэрроу нанес Кроу поражение на его собственном поле.

Состязание сторон обвинения и защиты в зале суда было на самом деле в своем роде сотрудничеством: обе стороны использовали гомофобную и антисемитскую риторику в своих интересах. В своем окончательном вердикте судья Кейверли постановил, что хотя юноши и не были в юридическом смысле невменяемыми, но страдали «психическими заболеваниями» и потому заслуживали тюремного заключения, а не смертной казни. В отличие от Кроу, заметившего, что «никто еще не сумел назвать этого заболевания», судья Кейверли заявил: «Их ненормальность во многих существенных аспектах доказана; будь они нормальными, они не совершили бы этого преступления»³⁰ [Sellers, p. 257, 319]. Путем впечатляющих интерполяций судья подтвердил, что психическое заболевание, не смеющее назвать себя, но тем не менее преследующее Леопольда и Лёба, представляет собой не что иное, как еврейскую гомосексуальность.

Разумеется, Леопольд и Лёб были очень далеки от «нормы». Они жестоко убили мальчика-подростка. Тем не менее в культурном пространстве, которое, как говорил Даниэль Боярин, «создало совершенный и синергетический брак между гомофобией и антисемитизмом», нормальность для них осталась бы недостижимой навсегда³¹ [Boyarin, p. 209]. В конце девятнадцатого и начале двадцатого столетия два дискурса об отличии – гомосексуальности и еврейства – строились по образцу и были обязаны дискурсу о половом отличии женщины, и они были сильно и глубоко связаны отношениями притяжения, отталкивания и отражения. Дело Леопольда и Лёба остается поворотным моментом в истории евреев, гомосексуалов и гомосексуальных евреев, поскольку показало, как гомофобия может мгновенно переходить в антисемитизм и наоборот и что расстояние между понятиями «гомосексуал» и «еврей» может быть преодолено во мгновение ока.

Библиография

Augsburg, Paul. Jacob Franks Thinks Slayers of Son Insane // Chicago Sunday Tribune. 1924. June 1. Part 1.

Bayer, Ronald. Homosexuality and American Psychiatry: The Politics of Diagnosis. New York: Basic, 1981.

Berman, Harold. Criminality Among Jewish Youth // Open Court. 1924. Vol. 38. № 1 (January). P. 47–53.

Blumgart, Leonard. The New Psychology and the Franks Case // Nation. 1924. Vol. 119. № 3088 (September 10). P. 261–262.

Boas, Ralph Philip. Who Shall Go to College? // Atlantic Monthly. 1922. Vol. 130. № 4 (October). P. 441–448.

Bonniwell, Charles A. Comparison of the Eyebrows and Eyes of Nathan Leopold Jr. and Richard Loeb // Chicago Herald and Examiner. 1924. June 7.

Boy Killed as Father Prepares to Pay Ransom // Chicago Herald and Examiner. 1924. May 23.

Boyarin, Daniel. Unheroic Conduct: The Rise of Heterosexuality and the Invention of the Jewish Man. Berkeley: University of California Press, 1997.

Branham, V. C., dr. The Reconciliation of the Legal and Psychiatric Viewpoints of Delinquency // Journal of the American Institute of Criminal Law and Criminology. 1926. Vol. 17. № 2 (August).

Brill, A. A. The Adjustment of the Jew to the American Environment // Mental Hygiene. 1918. Vol. 2. № 2 (April).

Busch, Francis X. Prisoners at the Bar. New York: Bobbs-Merrill, 1952.

Caverly Better; Will Rest for Another Week // Chicago Daily Tribune. 1924. October 2.

Caverly Ill in Hospital from Strain // Chicago Daily Tribune. 1924. October 1.

Charles A. Bonniwell Analyzes Characteristics of Student Slayers and Reveals Their Inner Characters // Chicago Herald and Examiner. 1924. June 1.

Chesterton, G. K. Education and Murder // Literary Digest. 1924. Vol. 83 (October 18).

Cohen, Ed. Talk on the Wilde Side: Towards a Genealogy of Discourses on Male Sexualities. New York: Routledge, 1993.

Crime and the Expert // Outlook. 1924. August 27. Vol. 20.

Darrow, Clarence. The Plea of Clarence Darrow, August 22nd, 23rd and 25^th MCMXXIIII in Defense of Richard Loeb and Nathan Leopold, Jr. on Trial for Murder. Chicago: Ralph Fletcher Seymour, 1924.

Darrow, Clarence. The Story of My Life. New York: Scribner’s, 1932.

Deutsch, Armand «Billie». My Murder: Loeb and Leopold’s Intended Victim Recalls the First «Crime of the Century» // Chicago Tribune Magazine. 1996. June 23.

Doherty, James. Ransom Motive in Franks Case: Chief Hughes, Wolff Agrees; Others Seek Perverts // Chicago Daily Tribune. 1924. May 24.

Doherty, James. Darrow Leads Court Battle for Writ Today // Chicago Daily Tribune. 1924. June 2.

Dr. Sanger Brown’s Report on Two Slayers // Chicago Daily Tribune. 1924. August 6.

Dwyer, Orville. Slayers» Trial Ends Today: «Leopold, Loeb Don’t Deserve Mercy» – Crowe // Chicago Daily Tribune. 1924. August 28.

Ellis, Havelock. Sexual Inversion. Vol. 1: Studies in the Psychology of Sex. New York: Random House, 1942 [1897].

Faces of Youthful Slayers Are Contrasted by Experts // Chicago Herald and Examiner. 1924. June 4.

Fass, Paula S. Making and Remaking an Event: The Leopold and Loeb Case in American Culture // Journal of American History. 1993. Vol. 80 (December). P. 919–951.

Fathers Will Let Bar Fix Fees in Slayer’s Defense // Chicago Herald and Examiner. 1924. June 7.

Forbes, Genevieve. They Slew for a Laboratory Test in Emotion // Chicago Sunday Tribune. 1924. June 1. Part 1.

Forbes, Genevieve. Old Fashioned Discipline Need of Leopold Jr. // Chicago Daily Tribune. 1924. June 2.

Forbes, Genevieve. Both Youths Mentally «Off,» Alienist Says // Chicago Daily Tribune. 1924. August 5.

Forbes, Genevieve. Accused Boys «Crime Twins,» Court Hears // Chicago Sunday Tribune. 1924. August 10. Part 1.

Franks Case Judge Found in Hospital // The New York Times. 1924. October 2.

Franks Theory from Forty States // Chicago Herald and Examiner. 1924. May 31.

Friedman, Elisha M. The Jewish Mind in the Making: A Layman’s Essay on Mental Hygiene // Mental Hygiene. 1923. Vol. 7. № 2 (April).

Geller, Jay. (G) nos (e) ology: The Cultural Construction of the Other // People of the Body: Jews and Judaism from an Embodied Perspective / ed. By Howard Eilberg-Schwarz. Albany: State University of New York Press, 1992.

Genius Used for Six Months in Planning Cruel Slaying // Chicago Herald and Examiner. 1924. June 1.

Gertz, Elmer. A Handful of Clients. Chicago: Follet, 1965.

Gilman, Sander L. Freud, Race, and Gender. Princeton: Princeton University Press, 1993.

Girl’s Initials on Plot Note // Chicago Herald and Examiner. 1924. June 8.

Glasses Made Here Trapped Leopold // New York Times. 1924. June 3.

Glasses Near Body Not Such as Man Wears: Small Lenses and Frames, Opticians Say // Chicago Daily Tribune. 1924. May 24.

Glueck, S. Sheldon. Some Implications of the Leopold and Loeb Hearing in Mitigation // Mental Hygiene. 1925. Vol. 9 (July). P. 449–468.

Ham, William T. Harvard Student Opinion on the Jewish Question // Nation. 1922. Vol. 115. № 2983 (September 6).

Hang the Slayers, Billy Sunday Says // Chicago Herald and Examiner. 1924. June 5.

Hapgood, Norman. Schools, Colleges and Jews // Harper’s Weekly. 1916. Vol. 62. № 3083 (January 22).

Hapgood, Norman. How Should Jews Be Treated? // Harper’s Weekly. 1916. Vol. 62. № 3084 (January 29).

Harold S. Hulbert Papers // Northwestern University Archives, Northwestern University.

Harvard School Not Hurt by Franks Case, Principal Says // Chicago Daily Tribune. 1924. May 28.

Herrick, John. Loeb Followed Leopold Whims, Expert Asserts // Chicago Daily Tribune. 1924. June 5.

Higdon, Hal. The Crime of the Century: The Leopold and Loeb Case. New York: Putnam, 1975.

How Eyeglasses Throw New Light on Franks» Case // Chicago Daily Tribune. 1924. May 30.

Howard, William Lee, dr. Sexual Perversion in America // American Journal of Dermatology and Genito-Urinary Disease. 1904. Vol. 8. № 1 (January).

Hulbert, Harold S., dr.; Bowman, Karl M., dr. Abstract of the Preliminary Neuro-Psychiatric Examination of Nathan Leopold, Jr. // Leopold – Loeb Collection, Charles Deering McCormick Library of Special Collections, Northwestern University. 1924. June 30. Box 21.

Hulbert, Harold S., dr. The Franks Case: Psychiatric Data, Interpretation and Opinion (Richard Loeb) // Leopold – Loeb Collection, Charles Deering McCormick Library of Special Collections, Northwestern University. 1924. July 2. Box 21.

In Fiction the «Clew» Solves All; Not So Here // Chicago Daily Tribune. 1924. May 31.

Johnson, Paul. A History of the Jews. London: Weindenfeld and Nicolson, 1987.

Jones, Ernest. Sigmund Freud: Life and Work. Vol. 3. London: Hogarth, 1957.

Kallen, Horace M. The Roots of Antisemitism // Nation. 1923. Vol. 116. № 3008 (February 28). P. 240–242.

Katz, Jonathan. Gay American History: Lesbians and Gay Men in the U. S. A. New York: Crowell, 1976.

Kidnapers’ Ransom Letter Shows Hand of Expert Letterer // Chicago Daily Tribune. 1924. May 24.

Klingenstein, Susanne. Jews in the American Academy, 1900–1940: The Dynamics of Intellectual Assimilation. New Haven: Yale University Press, 1991.

Krum, Morrow. «This’ll Be the Making of Me,» Says Loeb Boy // Chicago Daily Tribune. 1924. June 2.

Krum, Tyrrell. Elite of the Jail Think Leopold «Ain’t So Much» // Chicago Daily Tribune. 1924. June 4.

Lee, Robert M. Crowe Smashes at Darrow: Calls Darrow Arch Lawyer of Murderers; Hanging Fits Crime, He Says // Chicago Daily Tribune. 1924. August 27.

Leopold, Nathan, Jr. Life Plus 99 Years. Garden City, N. Y.: Doubleday, 1958.

Leopold’s Alibi in Conflict with Chum’s Story Regarding Girls // Chicago Herald and Examiner. 1924. May 31.

Leopold – Loeb Case Battle of Alienists // Chicago Herald and Examiner. 1924. June 3.

Leopold – Loeb Trial Transcript // Leopold – Loeb Collection, Charles Deering McCormick Library of Special Collections, Northwestern University.

Loeb «Master» of Leopold Under Solemn Pact Made; Sex Inferiority Is Factor // Chicago Daily Tribune. 1924. July 28.

Loeb and Leopold Called Abnormal // The New York Times. 1924. June 2.

Loeb’s Sweetheart Ready to Testify // Chicago Herald and Examiner. 1924. June 11.

Lydston, G. Frank, dr. Sexual Perversion, Satyriasis and Nymphomania // Medical and Surgical Reporter. 1889. Vol. 61. № 10 (September 7).

Mayne, Xavier [Edward Irenaeus Prime Stevenson]. The Intersexes: A History of Similsexualism as a Problem in Social Life. New York: Arno, 1975 [1908].

McKernan, Maureen. Leopold Family a Big Factor in City’s Business // Chicago Sunday Tribune. 1924. June 1. Part 1.

McKernan, Maureen. Sensitive Boy, Girls Recall of «Dickey» Loeb // Chicago Daily Tribune. 1924. June 2.

McKernan, Maureen. Loeb Writes Letter to Girl; Jail Chills Him // Chicago Daily Tribune. 1924. June 3.

McKernan, Maureen. Weeping Girls Mourn Plight of Richard Loeb // Chicago Daily Tribune. 1924. June 4.

McKernan, Maureen. The Amazing Crime and Trial of Leopold and Loeb. Chicago: Plymouth Court, 1924.

Meagher, John F. W., dr. Homosexuality; Its Psychobiological and Psychopathological Significance // Urologic and Cutaneous Review. 1929. Vol. 33. № 8 (August).

Melamed, S. M., dr. Jewish Spokesman Says Crime Is Due to Neglect of Judaism // Chicago Daily Tribune. 1924. June 2.

Miller, D. A. Anal Rope // Representations. 1990. Vol. 32 (Fall). P. 114–132.

Millionaire’s Son On Grill; Glasses Agree // Chicago Daily Tribune. 1924. May 30.

Millions for Defense, Trial to Rival Famous Thaw Case // Chicago Daily Tribune. 1924. June 2.

Myerson, Abraham. The «Nervousness» of the Jew // Mental Hygiene. 1920. Vol. 4. № 1 (January).

Notes of Two Slayers Held Vital Evidence // Chicago Daily Tribune. 1924. June 9.

Patches’ Asks to Help «Dickie» Loeb // Chicago Herald and Examiner. 1924. June 7.

Pellegrini, Ann. Performance Anxieties: Staging Psychoanalysis, Staging Race. New York: Routledge, 1996.

Pietro Aretino No Boys» Author Savant Reveals // Chicago Daily Tribune. 1924. June 4.

Police Delve Into Past of Boy’s Teachers // Chicago Sunday Tribune. 1924. May 25. Part 1.

Psycho Experts Blame Parents for Precocity // Chicago Daily Tribune. 1924. June 5.

Pursue Fugitive as Slayer of Boy // The New York Times. 1924. May 27.

Queries Race, Theories Based on Boy Murder: Detectives Puzzle Over Many Clews // Chicago Daily Tribune. 1924. May 24.

Ransom Letter and Spectacles Are Twin Clews // Chicago Daily Tribune. 1924. May 31.

Rich and Poor Murderers // Literary Digest. 1924. Vol. 82. № 13 (September 27).

Robert Franks Is Victim of Mystery Death: Question Three of His Instructors // Chicago Daily Tribune. 1924. May 23.

Sellers, Alvin V. The Loeb – Leopold Case with Excerpts from the Evidence of the Alienists and Including the Arguments to the Court by Counsel for the People and the Defense. Brunswick, Ga.: Classic, 1926.

State to Rely on Photographs to Show Slaying Traits // Chicago Herald and Examiner. 1924. July 21.

Synnott, Marcia Graham. The Half-Open Door: Discrimination and Admissions at Harvard, Yale and Princeton, 1900–1970. Westport, Conn.: Greenwood, 1979.

The Loeb – Leopold Case: A Symposium of Comments from the Legal Profession // Journal of the American Institute of Criminal Law and Criminology. 1924. Vol. 15. № 3 (November). P. 395–405.

The Loeb – Leopold Case: Psychiatric Report for the Defense // Journal of the American Institute of Criminal Law and Criminology. 1924. Vol. 15. № 3 (November). P. 360–379.

The Loeb – Leopold Murder of Franks in Chicago, May 21, 1924 // Journal of the American Institute of Criminal Law and Criminology. 1924. Vol. 15. № 3 (November).

Train, Arthur; Sinclair, Upton. Can a Rich Man Be Convicted? // Forum. 1928. Vol. 79. № 5 (May). P. 645–657.

Try to See Franks Slayer Through His Spectacles // Chicago Daily Tribune. 1924. May 29.

Urstein, Maurycy. Leopold and Loeb: A Psychiatric-Psychological Study. New York: Lecouver, 1924.

Walsh, James J. Criminal Responsibility and the Medical Experts // America. 1924. Vol. 16 (October 4). P. 586–588.

Watkins, Maurine. Big Experience Either Way, Is Nathan’s View // Chicago Daily Tribune. 1924. May 31.

Watkins, Maurine. «Dick Innocent,» Loebs Protest; Plan Defense // Chicago Sunday Tribune. 1924. June 1. Part 1.

Wechsler, Israel S. Nervousness and the Jew: An Inquiry Into Racial Psychology // Menorah Journal. 1924. Vol. 10. № 2 (April-May).

Weininger, Otto. Sex and Character. New York: Putnam’s, 1906.

What Was Your Father’s Name? // Nation. 1922. Vol. 115. № 2987 (October 4).

White, William Alanson, dr. Report on Richard Loeb and Nathan Leopold // Leopold – Loeb Collection, Charles Deering McCormick Library of Special Collections, Northwestern University. 1924. Box 21.

White, William A. The Need for Cooperation Between the Legal Profession and the Psychiatrist in Dealing with the Crime Problem // American Journal of Psychiatry. 1927. Vol. 7 (November). P. 493–505.

Wiegand, Karl H. von. Freud Under Knife for Cancer, Report // Chicago Herald and Examiner. 1924. June 18.

Wigmore, John H. Editorial: To Abolish Partisanship of Expert Witnesses, as Illustrated in the Loeb – Leopold Case // Journal of the American Institute of Criminal Law and Criminology. 1924. Vol. 15. № 3 (November). P. 341–343.

Word by Word Encounter of State, Defense // Chicago Daily Tribune. 1924. August 6.

Примечания

Сокращенная версия настоящей статьи была представлена на ежегодном симпозиуме Ассоциации американских исследований 1993 года. Я благодарен Джеффри Мельнику, Дэвиду Гетси, Энн Пелегрини и Р. Расселу Мейлону, куратору коллекции особых документов Библиотеки Маккормика Северо-Западного университета, за их поддержку и помощь в моем исследовании и при написании статьи.

¹ По словам одного журналиста, «в этом преступлении, лишенном всякого налета импульсивности или смягчающих обстоятельств в виде аффекта, таланты обоих <юношей> совместно произвели то, что правоохранительные органы называют самым хладнокровным и лишенным всяческого мотива преступлением, которое когда-либо знала история». См. [Genius Used…, p. 1]. О несовместимости еврейской молодежи и преступности см. [Berman].

² О роли прессы до и во время процесса, а также о возвращении интереса к нему после Второй мировой войны см. [Fass]. О гомоэротических аспектах «Веревки» Хичкока см. [Miller]. О фактической стороне дела см. [McKernan, The Amazing Crime…]. Общий обзор процесса см. в [Urstein; Sellers; Busch; Higdon]. См. также личные воспоминания адвоката: [Darrow, 1932].

³ Архивные находки Фасс прямо противоречат собственным воспоминаниям Леопольда: «Всякий раз, когда тему нельзя было обсуждать открыто из соображений хорошего вкуса, сторона обвинения и судебные репортеры собирались вокруг стойки свидетелей, и приглашенный в качестве свидетеля психиатр давал показания так тихо, что его слышали только они и судья. Показания, записанные судебными репортерами к концу каждого заседания, были свободно доступны прессе и другим заинтересованным сторонам. Никакого секрета из этого не делалось, об этом просто не говорили громко в суде» [Leopold, p. 76]. Хотя пресса и не печатала подробности этих «показаний шепотом», они делали их гомосексуальное содержание совершенно ясным читателям [Blumgart; The Loeb – Leopold Murder…; Forbes, June 1; Loeb «Master» of Leopold…; Forbes, August 5; Dr. Sanger Brown’s Report…; Word by Word…; Lee; Dwyer].

⁴ См. [Robert Franks Is…; Police Delve…; Harvard School Not Hurt…]. Следователи задержали Мотта Кирка Митчелла, заместителя директора и преподавателя английского языка, на несколько дней, пока расследовали данные, касающиеся его гомосексуальности. Словно чтобы отвлечь внимание от себя, Леопольд раздувал пламя подобных слухов, когда узнал об аресте Митчелла. Эрнст У. Путткаммер, один из преподавателей Леопольда в Чикагском университете, показал, что молодой человек признавался, будто «ему известны случаи, когда мистер Митчелл требовал от юношей, по-видимому своих студентов, вступать с ним в неподобающие сексуальные отношения. <…> И я спросил его: ты уверен? И он ответил: да, он делал подобное предложение моему брату, и все было вполне однозначно, разве нет? <…> Я бы хотел, чтобы этого человека наказали» [Leopold – Loeb Trial Transcript, box 19, vol. 1, p. 443–445].

⁵ Согласно рукописной пометке, сделанной рукой неизвестного на полях протокола процесса, «Леопольд засмеялся», когда коронер стал описывать состояние заднего прохода Фрэнкса [Ibid., vol. 1, p. 95].

⁶ Критику «Христианской науки» и сведения о ее популярности среди некоторых евреев см. в [Brill, p. 227].

⁷ Фотография очков и их полное описание появились в Chicago Sunday Tribune (1924, May 25, part 1, p. 2) под заголовком «Whose Spectacles Are These?».

⁸ О почерке на конверте с требованием выкупа см. [Kidnapers’ Ransom Letter…]. Само письмо с требованием выкупа находится в коллекции [Harold S. Hulbert Papers].

⁹ Гилман [Gilman, 1993, p. 36–48, 132–168] показывает, что в конце XIX – начале XX века «еврей» и «гомосексуал» были практически синонимами и взаимозаменяемыми категориями социальной и сексуальной инаковости. В большинстве европейских и американских дискурсов этого периода, посвященных вопросам еврейского гендера и сексуальности, «еврей» определенно означал еврея-мужчину. Еврейка продолжала странным образом отсутствовать в этих спорах. О вопросах интерпретации и теории, возникающих в подобном случае, см. [Pellegrini, 1996, p. 18–19].

¹⁰ Отто Вейнингер гораздо менее сочувствовал положению мужчин-евреев, хотя сам был евреем и гомосексуалом. Он утверждал, что «еврейская мужественность» представляла собой оксюморон, и пытался демонстрировать это, описывая то, в чем видел психобиологическое подобие между женщинами и еврейскими мужчинами: «В евреях проявляется множество моментов, выявленных при исследовании женской натуры». Он также утверждал, что «иудаизм насыщен женственностью. <…> Самый мужественный еврей более женственен, чем наименее мужественный из арийцев» [Weininger, 1906, p. 306]. Опираясь на западный научный и популярный дискурс конца XIX века, Вейнингер провел те же параллели между мужчинами-гомосексуалами и женщинами. Идеи Вейнингера, полные самоненавистничества и мизогинии, тем не менее оказали беспрецедентное влияние на первые десятилетия двадцатого века и вдохновили Фрейда и многих его последователей, в том числе Карла Юнга.

¹¹ Редкое устройство петли на дужке дало полиции возможность доказать принадлежность очков Леопольду, который приобрел их в компании Almer Coe Company в Чикаго [Glasses Made Here…]. Фирма Almer Coe Company давала ежедневную рекламу в чикагских газетах. Необъяснимым предвестником антисемитизма и гомофобии, проявившихся во время процесса, стала публикация рекламы в номере Chicago Daily Tribune от 28 мая на одной полосе с сообщением об убийстве Фрэнкса. Реклама изображает очки, сквозь которые мы видим увеличенное слово «дискриминация». Мелким шрифтом набран текст о важности разборчиво (discrimination означает как разборчивость, так и дискриминацию) выбирать себе оптика, но вконтексте развернувшегося процесса заголовок приобретает совершенно другое звучание.

¹² До тех пор, пока недавно на конституционном уровне не были закреплены препятствия для позитивной дискриминации, эти элитарные критерии составляли основное средство, при помощи которого колледжи и университеты обеспечивали разнообразие состава своих студентов.

¹³ О курсе, выбранном Гарвардом, см. [Kallen; What Was Your…; Synnott].

¹⁴ Об интеллектуальной одаренности гомосексуалов см. [Lydston, p. 256; Ellis, p. 293–294; Howard, p. 11; Meagher, p. 508].

¹⁵ В кульминационный момент этого древнего еврейского ритуала, известного как мецица, моэль (взрослый мужчина) отсасывает кровь со свежеобрезанного пениса, что выглядит очевидно гомоэротическим и даже педерастическим жестом. О роли обрезания в формировании инаковости еврейских мужчин см. [Gilman, p. 49–92]. О связи еврейского носа и пениса см. [Geller, p. 243–282].

¹⁶ О Лёбе как «компаньоне» Леопольда см. [Millionaire’s Son…]. О противоречиях в их алиби см. [Leopold’s Alibi in Conflict…].

¹⁷ Это свидетельство прямо противоречит выводам Фасс.

¹⁸ Один из журналистов косвенно дал понять, что Леопольд и Лёб – любовники, связав их с наследием Уолта Уитмена, известной иконы гомосексуализма того времени: «В детстве и в институтские годы “Малыш” Леопольд и “Дики” были товарищами по вечеринкам, которые они устраивали, по разным занятиям на кампусе, по яркой институтской жизни в южном Чикаго. Их путь учебы и проматывания отцовских состояний был отмечен их крепкой связью» [Krum T.].

¹⁹ Об интересе Леопольда к Аретино см. [Pietro Aretino…].

²⁰ Об использовании текстуального материала в ходе процесса Уайльда в качестве доказательства его содомитских наклонностей см. [Cohen].

²¹ Заявляя, что «камера не лжет», редакторы признавали важность подобной стратегии обвинения и снабдили статью снимками голов юношей, по семь фотографий на каждого.

²² О Лёбе как человеке легковнушаемом см. [Charles A. Bonniwell…; McKernan, Sensitive Boy…].

²³ В своих воспоминаниях о преступлении Дойч заметил: «70 лет назад о гомосексуальности не говорили вслух. Когда стало известно, что эти два юноши из хороших семей были гомосексуальными партнерами, имевшими сексуальные отношения со многими другими мужчинами, общественное мнение стало громче требовать повесить их» [Deutsch].

²⁴ О богатстве семей Леопольд и Лёб см. [Doherty, June 2]. Передовица в Chicago Herald and Examiner от 2 июня 1924 года «“Я написал записку, Лёб убил его”, – сказал Леопольд в первом интервью» начиналась следующими словами: «Ричард Лёб, сын мультимиллионера, вице-президента Sears, Roebuck & Co., был назван настоящим убийцей Роберта Фрэнкса, 13-летнего наследника четырехмиллионного состояния; так сказал в своем расширенном признании Натан Леопольд-младший, его подельник».

²⁵ О классах и уголовном правосудии в 1920-х годах см. [Rich and Poor Murderers…; Train, Sinclair].

²⁶ О неоднозначном восприятии использования показаний свидетелей в деле Леопольда и Лёба см. [Blumgart, p. 261–262; Wigmore; The Loeb – Leopold Case…, p. 395–405; Glueck; Branham; White, 1927; Crime and the Expert…; Walsh].

²⁷ Джонс [Jones, p. 108–109] замечает, что Хёрст предлагал Фрейду любую сумму, какую тот назовет, за участие в процессе. См. [Wiegand], где цитируется ответ отца психоанализа: «Теперешнее состояние моего здоровья делает невозможным принять предложение о поездке в Америку».

²⁸ Выбор Европы как конечной точки путешествия отнюдь не воспринимался нейтрально. В отношении Старого Света долго действовало предубеждение, что высокое классовое положение и состоятельность способствуют возникновению мужской гомосексуальности, что нашло отражение в термине «аристократический порок», который якобы присущ только культурам Старого Света.

²⁹ О евреях и преждевременной деменции см. [Gilman, p. 148].

³⁰ Странная прихоть судьбы заключается в том, что, по сообщению The New York Times, судья Кейверли сам «пережил нервный приступ сразу после окончания процесса» [Franks Case Judge…; Caverly Ill…; Caverly Better…]. Решение судьи Кейверли послужило основой для последующей классификации гомосексуальности как психического заболевания Американской психиатрической ассоциацией в начале 1950-х годов, в эпоху зловещих и санкционированных государством усилий искоренить угрозу, исходящую от гомосексуалов и коммунистов (читай: евреев) [Bayer; Katz, p. 91–95, 416–419].

³¹ В судебном слушании по вопросу своего условно-досрочного освобождения в 1958 году, на котором в его пользу свидетельствовал Карл Сэндберг, Леопольд много говорил, пытаясь убедить чиновников, что он родился заново как «добрый» еврей: «Я старый, сломленный человек, смиренно просящий вашего сострадания. Христианство, как мне казалось, всегда заслуживало названия религии второго шанса. Оно учит покаянию, примирению и прощению. Я надеюсь и молюсь, что вы найдете в своих сердцах возможность дать мне этот второй шанс. <…> Я практикующий, верующий еврей. <…> Я верю в существование единого Бога, Создателя Вселенной. Он дал нам законы и заповеди через Моисея на горе Синай. Я верю, что главная часть морального закона сосредоточена в Десяти заповедях. Я верю в догматы и законы моей религии и веры, иудаизма. Я изучал ее в тюрьме, выучил иврит» [Gertz, p. 101–103]. Леопольд был освобожден из тюрьмы в 1958 году и переехал в Пуэрто-Рико, где в 1961 году заключил брак с женщиной. Там он и умер десятью годами позже. Лёб встретил свою смерть раньше, 18 января 1936 года, когда его сокамерник нанес ему пятьдесят восемь ударов опасной бритвой в тюремном душе. Нападавший утверждал, что Лёб домогался его сексуально, его дело рассматривалось в суде, но он был оправдан.

Гражданство Viva la Diva: постсионизм и права геев
Алиса Соломон

Для израильской поп-звезды Даны Интернэшнл финал Евровидения 1998 года в английском городе Бирмингеме выдался нервным, до самого конца она была не уверена в своей победе. Но к тому моменту, когда Македония, последняя страна, голосующая на мировом чемпионате поп-мелодий, подала свои голоса, уже было понятно, что Дана Интернэшнл обошла Мальту, своего ближайшего соперника. Она вышла на сцену для победного поклона в платье Готье с перьями, размахивая большим израильским флагом. Синяя звезда Давида триумфально реяла в сиреневом свете прожекторов, Дана сделала реверанс и воскликнула: «В следующем году – в Иерусалиме!», воспроизводя слова древней молитвы в применении к традиции Евровидения проводить следующий конкурс в стране победителя [Demick].

В самом Израиле эта победа пришлась очень кстати. В разгаре было празднование пятидесятилетия государства – Дана даже сказала одному репортеру, что ее приз был подарком стране ко дню рождения, – и израильское общество было погружено в яростную битву относительно определения нации [Keinon]. Не стоило обращать особого внимания на лозунг юбилейных торжеств: «Вместе в гордости, вместе в надежде». Как сказал израильский историк и журналист Том Сегев, «в этой фразе четыре слова [на иврите], но половина из них неверна: мы не вместе»¹. Победа Даны Интернэшнл стала особенно ярким событием, высветившим растущую поляризацию между теократическим и светским идеалами государства и ознаменовавшим победу прогрессистов в одной из стычек нарастающей культурной войны в Израиле.

Ведь Дана – транссексуал, прочными узами связанный с израильским гей-сообществом. Она начала свою карьеру в качестве драг-квин в гей-барах Тель-Авива, когда ее еще звали Ярон Коэн (он родился в 1969 году в рабочей семье иммигрантов из Йемена). Вопрос, имеет ли она право представлять свою страну, хотя бы в китчевом конкурсе песен, месяцами горячо обсуждался на страницах израильской прессы и даже в Кнессете. (Армия обороны Израиля уже успела счесть ее недостойной представлять свою страну на военной службе, которая, как правило, обязательна.) Одна правая религиозная партия пыталась через суд запретить Дане участвовать в конкурсе, угрожая ни много ни мало добиться отставки правительства, если она будет выступать за Израиль.

Этот протест отнюдь не был основан на ультраортодоксальном запрете женщинам петь публично; раввины постановили, что, поскольку Дана была рождена мужчиной, она имеет право петь перед мужчинами и даже входить в миньян, кворум из десяти мужчин, необходимый для еврейской молитвы. Возражения у раввинов вызвал тот факт, что она транссексуал и связана с гомосексуальными кругами. «Я выиграла конкурс для Израиля и для всех геев мира», – заявила Дана перед прессой в Бирмингеме сразу после победы [Pederson]. На заместителя министра здравоохранения Израиля, рабби Шломо Бенизри из крайне правой партии ШАС, это не произвело впечатления. «Дана – это безумие, – сказал он, – даже в Содоме ничего подобного не было» [Kaplan Sommer].

Финал Евровидения состоялся буквально через несколько дней после того, как ультраортодоксальные политические партии Израиля добились отмены постановки труппы Batsheva Dance Company на официальных празднованиях юбилея государства в Иерусалиме на основании того, что мужчины-танцоры на сцене раздевались до нижнего белья. Так что, когда десятки тысяч израильтян собрались на площади Рабина в Тель-Авиве, чтобы отпраздновать триумф Даны, размахивая как флагами Израиля, так и радужными флагами, они демонстрировали не только гордость за популярность победившей песни Viva to the Diva². Они упивались почти буквальным примером того, что Лорен Берлант называет «гражданством дивы» (Diva Citizenship):

Гражданство дивы возникает там и тогда, где кто-то совершает переворот в общественной сфере, в которой не имеет привилегий. Появляясь на сцене и поражая публику, она как будто замедляет доминантный нарратив. Словно записывая необычный голос за кадром к фильму, который мы все уже видели, она пересказывает доминантный нарратив истории так, как ее проживали униженные и притесняемые, – незаметно, и не более того; она предлагает аудитории идентифицировать себя с бесконечностью страданий, о которых она рассказывает, и со смелостью, которую ей пришлось в себе найти, призывая людей изменить социальные и институциональные практики гражданства, на которые они согласились [Berlant, p. 223].

Разумеется, Дана не пересказывает историю Израиля голосом тех, кому в доминантном нарративе сионизма отведено место самых презираемых. Как она замечала сама, «в Израиле проще быть транссексуалом, чем арабом» [Demick]. И тем не менее она словно замедляет доминантный нарратив, позволяя внимательно его рассмотреть и поставить под сомнение важнейшие национальные идеалы гетеросексуальной мужественности. Она бросает вызов прежнему доминантному нарративу сионизма о создании нового еврейского мужчины, заявляя, что новый «новый еврей-мужчина» в Израиле может оказаться женщиной.

В последние годы много было написано о том, что сионизм, по Герцлю, занимался маскулинизацией и гетеросексуализацией, в особенности европейских евреев³. Согласно этой убедительной точке зрения, еврейское движение, выражая территориальный национализм, тем самым стремилось изменить образ евреев: болезненных, дегенеративных, изнеженных – иными словами, квирных – Juden Европы на могучих и властных – иными словами, сексуально нормативных – Muskeljuden их романтической родины. Согласно остроумной формулировке Даниэля Боярина, сионизм можно понимать как мужское возвращение «в Фаллостину, а не в Палестину» [Boyarin, p. 222].

Но если европейские евреи ехали в Палестину, чтобы «стать нормальными» мужчинами, то Дана Интернэшнл прошла этот путь в обратном направлении. Она отправилась из Израиля в Европу, чтобы стать женщиной (ее операция по перемене пола, многократно и подробно описанная в израильской прессе после Евровидения, была проведена в Великобритании в 1993 году), а затем уверенно демонстрировала свою квир-женственность со сцены Евровидения. (Некоторые журналисты не удержались от соблазна воспользоваться старыми шуточками и острили, что Ярон Коэн немного переборщил с обрезанием.) Символическое отвержение Даной основ сионизма идет еще дальше. Она променяла израильское священническое имя на кличку безродного космополита. Какой сионист назовет себя Интернэшнл и будет петь не только на иврите, но и на арабском (а также английском и французском)? «Нам не нужны границы», – радостно заявила Дана на следующий день после своей победы на Евровидении, полностью отвергая тем самым идеал национального государства [Times of London].

Хотя Дана в своих интервью избегает отвечать на вопросы об израильско-палестинском мирном процессе, ссылаясь на свою аполитичность, ее акт «гражданства дивы» обладает глубоко радикальным потенциалом, поскольку бросает вызов самим основам сионизма как раз тогда, когда Израиль активно перестраивает собственный национальный имидж. Превращение Даны в национальный символ – символ демократии или упадка, в зависимости от точки зрения, – проливает свет на то, как сионизм переосмысливает использование квира как метафоры в то самое время, когда смысл самого сионизма яростно оспаривается. Оно высвечивает то, как израильское гей-движение функционирует в рамках старого герцлианского сионизма и в то же время и формирует, и отражает постсионистскую идеологию. Наконец, поскольку акты «гражданства дивы» имеют тенденцию «происходить в моменты такого исключительного политического паралича, что акты речи [пение] могут производить взрывное впечатление, сотрясая основы коллективного существования» [Berlant, p. 223], переполох вокруг Даны помогает открыть публичное пространство для более глубокой критики еврейского коллективного существования, которая исходит из левого крыла израильского лагеря миротворцев, в значительной части состоящего из лесбиянок.

Постсионизм начинает защищать права геев

Две важные тенденции последнего десятилетия сделали возможным появление Даны, бросив вызов прежнему сионистскому пониманию квира как отрицательного явления, в противопоставлении которому определяется национальный этос. Во-первых, гомосексуалы самим фактом своего существования отвергают гетеросексуализирующую программу сионизма. Выйдя в больших количествах из своих «чуланов» в последние годы и организовавшись в движение за гражданские права, они одной своей заметностью опровергли гетеросексистские допущения. (Первый парад гордости прошел в Израиле в июне 1998 года и привлек примерно три тысячи участников, включая восемь депутатов Кнессета. Участники парада, как писала пресса, связывали такое количество именно с мотивирующим примером Даны⁴.) При поддержке сочувствующих законодателей традиционной ориентации главная в Израиле группа, занимающаяся правами геев, Общество защиты прав личности (созданное в 1975 году), добилась юридического признания на таком уровне, который геям только предстоит завоевать в большинстве штатов США. Содомия была декриминализована в 1988 году, когда Шуламит Алони тихо провела отмену антигейского закона через Кнессет. Затем, когда в 1992 году к власти вернулась партия «Авода», благодаря открывшемуся либеральному окну был проведен целый пакет инициатив, направленных на защиту интересов геев. Яэль Даян в 1992 году инициировала кампанию за добавление слов «сексуальная ориентация» в закон о противодействии дискриминации на рабочем месте, а затем возглавила первый подкомитет Кнессета по делам геев и лесбиянок. В 1993 году, после сенсационных показаний крупного ученого, изгнанного со сверхсекретной должности в армии за то, что был геем, военные заявили, что геи и лесбиянки будут призываться и продвигаться по службе независимо от их сексуальной ориентации. Годом позже Верховный суд заставил авиакомпанию El Al предоставить однополым партнерам из числа ее сотрудников те же привилегии, что и законным супругам. Тель-Авивский университет быстро последовал ее примеру. Даже в государственных школах появились руководства по психологической помощи гомосексуальным ученикам. Вскоре в ситкоме на государственном телевидении появился симпатичный, остроумный и открыто гомосексуальный персонаж, а еженедельная сатирическая программа с участием квартета драг-квин пользуется сумасшедшей популярностью. На момент написания настоящего текста лесбийская пара судится за право усыновлять (или удочерять) детей друг друга. Открытая лесбиянка была избрана в муниципальный совет Тель-Авива в октябре 1998 года.

Вторая тенденция, показавшая ценность квира для сионизма, заключалась в росте политического влияния в Израиле ортодоксального правого крыла⁵. Отчасти реагируя на заметность гей-движения и его достижения, ортодоксы часто ополчаются на геев и лесбиянок, чем очень походят на аналогичные фундаменталистские христианские круги в Соединенных Штатах. Протестуя против исполнения Ицхаком Рабином подписанных в Осло соглашений, правые раввины заявляли, что он недостоин занимать свой пост, поскольку среди прочего разрешил создать подкомитет по правам геев в Кнессете и даже подписал разрешение палестинцу из сектора Газа остаться на одну ночь в Израиле с тем, чтобы он мог провести ее со своим любовником-израильтянином.

Правые ортодоксы, составляющие небольшую часть населения Израиля, обладают тем не менее огромным влиянием, не в последнюю очередь из-за того, что отдают партии «Ликуд» голоса, которые ей необходимы для формирования правительства. Светских израильтян – преобладающее большинство населения – все больше раздражает это влияние. Они возражают против больших правительственных субсидий на религиозные школы, против контроля правых над браком и другими институтами и, вероятно, больше всего – против освобождения религиозных юношей от призыва в армию: от срочной службы, которая для всех остальных начинается в восемнадцать лет и длится три года, а также от следующих за ней тридцати лет в запасе.

В силу этого в Израиле нападки правых на гомосексуальность повсеместно воспринимаются как элемент стратегии построения теократического государства – и этой стратегии следует сопротивляться, если светские израильтяне хотят, чтобы жизнь оставалась сносной для них (по крайней мере для евреев). Таким образом, в сегодняшей израильской культурной войне квир – или по крайней мере толерантность по отношению к нему – приобрел новую риторическую ценность для мейнстримного сионизма: противодействуя введению фундаменталистского религиозного закона, он тем самым служит инструментом защиты демократического либерализма.

Разумеется, сама по себе эта идея имеет критически важные последствия для любого сионизма, и возникновение дискурса о правах геев способствует пересмотру вопроса, насколько далеко может зайти демократия в Израиле, остающемся еврейским государством. (Примерно пятая часть населения – арабы⁶.) Поистине, достижения и стратегия современного гей-движения указывают, может быть в первую очередь, насколько высоки ставки в современном израильском кризисе идентичности. Заметность геев и их участие в политике являются как последствием явления, которое ученые начали называть «постсионизмом», так и одним из самых действенных его инструментов.

В современном Израиле термин «постсионизм» используется несколькими не согласующимися друг с другом способами, и разные крылья гей-движения становятся под знамена одного или другого из них. Все они открывают место для дискурса о правах личности.

В одном смысле – который можно назвать смыслом Ицхака Рабина – термин утверждает, что сионизм достиг своих революционных целей и их следует хранить и ценить. Далее, он признает, что теперь, когда евреи отвоевали свою родину, они могут заняться наведением в ней порядка. Таким образом, время исполнить старый лозунг – национализм сейчас, права женщин (или мизрахи и даже геев или арабов) потом – настало. Второй же смысл постсионизма заключается в том, говорят нам с кривой усмешкой, что время коллективного этоса солидарности закончилось, мы перешли к обществу, где каждый сам за себя. Именно эта версия оплакивает безыдейность молодого поколения, которое без зазрения совести отправляется развлекаться в Индию или зарабатывать деньги в гедонистические Штаты. И тем не менее даже постсионизм в этом смысле признаёт, что через возвышение индивидуума подобный материалистический эгоизм может приоткрыть щель для нескольких лучей света в виде либеральных прав. Только небольшая группа левых интеллектуалов исповедует радикальный постсионизм, утверждающий, что Израиль не может ни решить свои внутренние проблемы, ни интегрироваться в Ближний Восток без подлинной десионизации – иными словами, Израиль должен превратиться в государство для всех своих граждан, отменить Закон о возвращении и законы, устанавливающие дискриминацию арабов. Эта точка зрения основана на тезисе, что общественное благо существует, но оно больше не может зиждиться на иудаизме. Вместо этого левые интеллектуалы предлагают подлинно мультиэтническое и мультикультурное общество, чьи контуры определятся в ходе нового обсуждения, в котором на этот раз будут участвовать женщины, квиры, евреи-мизрахи, палестинцы и так далее⁷.

Во всех формулировках постсионизма есть одна общая черта: понимание, что знаменитое израильское национальное согласие распадается и отходит от того, что историк политики Ярон Эзрахи называет «подъемом духовной и моральной значимости коллективного нарратива» [Ezrahi, p. 83], выкристаллизовавшегося в религиозном, националистическом и социалистическом сионизме. Противоречия между ультраортодоксами и светскими, между ашкеназами и мизрахи, мужчинами и женщинами, долгое время бывшие трещинами в общем сионистском фундаменте, превращаются в глубокие и опасные пропасти. И это еще не говоря о разногласиях между еврейскими и арабскими гражданами Израиля, поскольку последние, для начала, никогда и не участвовали в этом консенсусе.

Ученые выдвигают противоречивые объяснения этому радикальному сдвигу в израильском сознании. На одном конце спектра Эзрахи объясняет этот сдвиг катастрофическим вторжением в Ливан в 1982 году, первой израильской войной, не имевшей широкой общественной поддержки, и первой, в которой еврейские граждане Израиля не смирились с потерей своих сыновей, поскольку не видели, каким образом их смерти могли бы служить высшему благу. И хотя никто не спорит, что Ливанская война была поворотной точкой, более глубокие критики сионизма усматривают трещины, возникшие раньше. Например, Зеев Штернхель сомневается в том, что израильская идеология когда бы то ни было основывалась на социализме, утверждая в своей книге «Мифы, на которых построен Израиль», что социалистическая риторика была поставлена на службу гораздо более националистическому коллективизму [Sternhell]. Давид Бен-Гурион и другие отцы-основатели государства, говорит он, были буржуазными автократами, отнюдь не убежденными социалистами. (Неудивительно, замечает Штернхель, что «Авода» всегда была партией верхушки среднего класса, а не рабочих.) Далее Штернхель заявляет, что главня функция кибуцев – в которых никогда не жило больше 6 % населения – была пропагандистская: сохраняя кибуцы как один из самых важных инструментов организации общественной жизни в государстве, отцы-основатели поддерживали идеалы самопожертвования, добровольчества, товарищества, патриотизма (только среди евреев, разумеется), не придерживаясь этих принципов в политических, экономических и гражданских институтах. Таким образом, само основание для национального согласия было в чистом виде символическим. Именно поэтому потребовался срок жизни всего одного поколения, чтобы оно распалось.

Теперь, когда расхождение между риторикой и реальностью вышло на поверхность – в результате не только Ливанской войны, но и первой интифады и открытия ранее засекреченных документов, относящихся к годам основания государства, которое спровоцировало всплеск новой историографии, разрушившей старые мифы, – евреи-израильтяне воспринимают себя не столько как действующих лиц сионистской драмы Возвращения, сколько как самостоятельных граждан, заслуживающих частной жизни и либеральных прав. (Глобальная экономика тоже представляет собой важный фактор: прежний социальный этос коллективной ответственности отошел в тень новой теологии консюмеристского либерализма. Израиль спешно приватизирует систему здравоохранения и другие государственные службы, стремясь с головой погрузиться в свободный рынок.)

Важность этих перемен для движения геев и лесбиянок очевидна: разговор о правах геев, особенно в области законодательства, невозможно начать, если не подготовлена почва в виде принципа уважения к частной жизни. Таким образом, разрешение Верховного суда семьям, потерявшим сыновей в военных операциях, писать на могильных камнях слова по их собственному выбору, а не единую государственную эпитафию павшим солдатам, одновременно и отражает прошлые победы геев, и подпитывает будущие. (Название – Общество защиты прав личности – было выбрано не случайно; только в этом году группа сменила его на Ассоциацию геев, лесбиянок и бисексуалов Израиля.)

Другим результатом смены общественного настроения, говорит Эзрахи, стала приемлемость автобиографии в качестве литературного жанра – впервые в Израиле. В течение нескольких десятилетий только первопоселенцы публиковали мемуары, и все они были о героическом строительстве нации. Теперь страну накрыла исповедальная лихорадка: рассказы о собственной жизни активно публикуются – и пользуются спросом. Таким образом, важнейший – и принимаемый как должное – в западном лесбигеевском движении нарратив выхода из «чулана» теперь приветствуется и на израильской почве. (Разумеется, глобализация рынка печатных изданий и международная трансляция американских ток-шоу тоже повлияли на эту тенденцию. Но, что представляется еще более важным, многие израильские геи имеют опыт пребывания в гей-субкультурах Европы и Северной Америки, а среди иммигрантов много выходцев из той же Северной Америки, уехавших уже после стоунволлских событий. Некоторые встречи гей-групп в Тель-Авиве собирают столько выходцев из-за границы, что проводятся по-английски.)

История каминг-аута служит основой одной из первых гейских театральных постановок в Израиле (с которой труппа гастролировала по Соединенным Штатам в 1998 году в рамках проходивших под эгидой Генерального консульства мероприятий, посвященных пятидесятилетию страны). В часовом спектакле под названием «Его собственные слова» три обаятельных гея рассказывают о принятии собственной сексуальной ориентации, о вожделении недоступных им мужчин, о невероятных любовных похождениях, о своем приспособлении к обязательствам, накладываемым отношениями. Постановка, основанная на беллетристике и воспоминаниях израильских писателей-геев, представляет собой набор автобиографических монологов.

Но если личные истории открытых гомосексуалов в этом спектакле образуют постсионистские расходящиеся нарративы, сам он все равно надежно остается в рамках сионизма: это постсионизм в стиле Рабина, готовый с определенного момента не обращать внимания на идеологию и не возвращаться к вопросам в духе «что означает быть еврейским государством». Например, в пьесе само собой разумеется, что все персонажи – евреи. Араб, один из каждых пяти израильских граждан, в этих историях не фигурирует (за одним исключением: когда араб выступает объектом ориенталистских сексуальных фантазий одного из героев). И, что совершенно неудивительно, если принять во внимание, что в Израиле мужчины служат в армии до пятидесяти пяти лет, приключения героев часто разворачиваются на фоне военного быта. В итоге пьеса показывает милых, приятных евреев-израильтян, чьи недостатки и трудности каждый может спроецировать на себя, и убеждает аудиторию, что даже квиры могут принять участие в сионистском проекте «нормализации евреев».

Действительно, сам факт существования гей-движения представляет собой идеальный пример определения нормализации в либеральном сионизме: просто быть как все европейские нации. Поскольку геи все больше видимы и приняты в западных обществах, Израиль старается не отставать от их представления о «нормальности» – и у него есть свои открытые геи. Очень показательно, как один гей-активист объяснил американскому журналисту, какого прогресса добилось израильское гей-движение за последние десять лет: «В 1988 году мы были в Средневековье. Теперь мы находимся на том же уровне, что любая другая страна в Европе»⁸. (Идея, что Израиль некоторым образом находится в Европе, также показывает, до какой степени мейнстримное гей-движение шагает в ногу с ашкеназами, главенствующими в мейнстримном сионизме⁹.)

Из «чуланов» – в политическую жизнь

Пока требование прав для геев открывает трещины в общественном консенсусе, движение как таковое, подобно обществу в целом, видит, как в нем самом расширяются старые трещины из-за сосуществования ассимиляционных по сути своей усилий сделать геев частью сионистского процесса с более радикальным видением, представляющим равноправных геев в государстве, где все граждане равны. Вообще говоря, это разделение пролегает практически точно по границам гендера, что неудивительно, если принять во внимание маскулинный императив сионизма по Герцлю и глубокое проникновение его в культуру благодаря милитаризации.

Для еврейских мужчин-геев, служащих в армии, вне зависимости от того, говорят ли они и спрашивают ли их^[36], квир не кажется чем-то чужеродным. Они могут чувствовать себя одиноко, им может быть мучительно больно, над ними могут издеваться или исключать из общения, но их еврейство и принадлежность к мужскому полу требуют, чтобы даже геи могли – были обязаны на самом деле – присоединиться к патриотическому движению. (Конечно, были мужчины, которые сопротивлялись. Резервисты из организации «Еш гвуль», к примеру, стали отказываться служить на оккупированных территориях во время первой интифады.) Женственности, а не гомосексуализма как такового не может переносить сионизм.

Конечно, любой национализм маскулинен, и все современные движения «новых мужчин» всегда были направлены на то, чтобы увеличить мышечную массу. Но в этом своеобразном смешении, где идеология «крови и почвы» одевается в мессианскую броню, где презираемый всеми «дегенерат» диаспоры превращается в крепкого первопроходца Земли обетованной, сионизм утрировал эту тенденцию. Это уже был «новый мужчина» на стероидах.

Действительно, сионизм исполнил по крайней мере одно обещание: Muskeljuden как ураган пронеслись по Святой земле. Но и слабак не был похоронен, его невозможно было похоронить. Твердая оболочка «мускулистого еврея» скрывает – но не истребляет окончательно – его происхождение от диаспорного слабака. Напротив, Израиль всегда проявлял интерес к поддержанию памяти об уязвимости евреев. Ранняя сионистская пропаганда, распространяемая в Америке и Европе, прозвала еврея – уроженца Израиля саброй, по названию произрастающего там колючего кактуса, плод которого жесткий снаружи, но сладкий внутри, – чтобы продвигать образ сильного, но никогда не защищенного полностью израильтянина. Другие пропагандистские материалы включали фотографии загорелых девушек, грузящих апельсины или вскидывающих винтовки, хотя подобные супердевушки на службе у государства едва ли существовали в действительности. Как убедительно доказывает Симона Шарони, предназначенные для заграничного потребления фотографии девушек с оружием выполняли две задачи, обе националистические. Во-первых, они подталкивали к выводу, что Израиль находится в настолько опасном положении, до такой степени окружен врагами, что вынужден посылать в бой женщин. Во-вторых, они пропагандировали образ Израиля как просвещенной демократии в землях варваров, показывая израильских женщин как активных и равных партнеров по национальному строительству – в отличие от закутанных в покрывала и угнетенных жен арабов [Sharoni].

В действительности же, за редкими исключениями во время Войны за независимость, женщины не носили оружия, и в современной армии примерно 70 % женщин выполняют вспомогательные функции вроде укладки парашютов и машинописи. Во время курса молодого бойца их обучают пользоваться косметикой. И хотя плакаты с яростными женщинами в форме красуются в еврейских школах по всей Америке, Армия обороны Израиля (АОИ) остается царством маскулинности и гомосоциальности.

Если ложные изображения женщин используются на потребу аудитории вне страны, мягкая сердцевина должна по-прежнему существовать внутри нее, но в ином качестве – как напоминание о прошлом, к которому часто прибегают в качестве риторического приема или же средства мобилизации или оправдания своей миссии. Несмотря на то что в его распоряжении находится одна из самых больших, высокотехнологичных и могущественных армий мира, Израиль получает преимущество, выставляя себя главной жертвой – окруженной злобными, патологически ненавидящими евреев врагами. В самом деле, статус извечной жертвы делает АОИ непогрешимой: если арабы рождены, чтобы ненавидеть евреев, то государственную политику Израиля – осуществляемую при поддержке мощной армии – уже нельзя обвинить в возбуждении вражды в арабском мире. Что еще хуже, Израиль использует Холокост, чтобы закрепить за собой статус вечной жертвы, постоянно приводя на память все те свойства себя самого, которые, как он сам утверждает, хотел бы ликвидировать¹⁰.

Итак, Musklejud разыгрывает величайший триумф бесконечно повторяющейся драмы: победы над слабаком внутри себя. В таком случае квир получает важную роль в сионистском проекте, и его нужно не только держать подле себя, но и бесконечно воспроизводить. Квир-мужчины не столько служат антиподом (предположительно) гетеросексуального Musklеjud, сколько легитимируют потребность в вечно продолжающемся и вечно незавершенном подавлении себя. Но в отличие от других милитаристских культур, высоко ценящих маскулинность, сионизм приписывает положительную ценность также и мягкой сердцевине сабры, поскольку угроза уязвимости гарантирует международное сочувствие и защиту государства; это мягкий фундамент израильского права на существование.

Разумеется, мы имеем дело с риторической абстракцией: АОИ не более свободна от гомофобии, чем любая другая армия мира, и гомосексуальные мужчины не пользуются никакими особыми привилегиями за риторическую пользу, которую приносит их ориентация. И тем не менее существуют действенные пути, которыми эта парадигма позволяет выйти на свет гомосексуалам, добивающимся принятия себя на уровне нации. Квирность играет уважаемую роль в сионистском нарративе, и геи могут быть вплетены в национальный этос в силу ценности этой роли. Они могут выйти из «чулана» – и тут же быть включены в состав народа. В обоих случаях они реализуют свою – и Израиля – историческую судьбу.

Таким образом, неудивительно, что мейнстримное гей-движение никогда не стремилось бросить вызов сионизму, а, наоборот, желало пасть в его объятия. Неудивительно также, что оно пыталось присвоить часть наиболее драгоценных для сионизма символов: страну и Холокост. Конечно, суть этих символов всегда была предметом споров, и, вполне предсказуемо, попытка придать им квир-окраску вызвала ярость у самых ревнивых их защитников – это несмотря на то, что самые известные акции гей-движения, связанные со страной и Холокостом, отнюдь не бросали вызова этим столпам сионизма, а отдавали им дань.

В первой акции гей-движение решило показать, что достойно своей нации, попытавшись участвовать в одном из главных сионистских действ: посадке деревьев. На встрече 1979 года Всемирного конгресса еврейских организаций геев и лесбиянок международная группа евреев-геев собрала средства на три тысячи деревьев для рощи возле Лахава, в Негеве. При этом в течение многих лет Еврейский национальный фонд, контролирующий 90 процентов земли в Израиле и отвечающий за ее «евреизацию», отказывался разместить в роще табличку с указанием жертвователей. Поэтому в 1992 году Общество защиты прав личности (SPPR) объявило ультиматум Еврейскому национальному фонду. «Если он не исполнит данное тринадцать лет назад обещание установить табличку в лесу Лахав, – писала представитель SPPR по связям с общественностью Лиора Мориэль, – мы будем проводить демонстрации, обратимся к общественности и к нашим лоббистам в Кнессете, чтобы добиться справедливости» [Moriel]. Неспособность заметить более серьезную несправедливость самой акции – экспроприацию земли у палестинцев, которую подобные посадки деревьев не только отмечают, но и которой хвастаются, – указывает, что в этом эпизоде квир-движение скорее подверглось воздействию сионизма, а не повлияло на него.

Более сложный и противоречивый способ продемонстрировать свой патриотизм заключался в организации в 1994 году церемонии, посвященной памяти гомосексуалов, погибших в Холокосте. Помимо невероятной дерзости – признать неевреев жертвами нацистов, – SPPR тем самым попыталось заявить права на свой участок в одном из наиболее священных и символических пространств страны: церемония должна была проходить в Яд Вашем, музее памяти жертв Холокоста в Иерусалиме. И хотя возложение венков и чтение изкора были совершенно искренними, церемонию следует прочитывать в более широком контексте, в котором Шоа используется в израильском дискурсе: как чрезвычайно спорная тема, с помощью которой евреи утверждают свою аутентичность и политическую правоту.

Как с горечью пишет Том Сегев в своем «Седьмом миллионе» [Segev], ради достижения государственных целей понятием «Шоа» манипулировали с самого начала. Особенно с ростом влияния партии «Ликуд» в середине 1970-х годов – им активно пользовались для оправдания оккупации. Менахем Бегин говорил, что, когда израильские танки входили в Бейрут, он чувствовал себя так, будто они входят в Берлин, чтобы захватить Гитлера в его бункере. В то же время либеральный политик Абба Эбан называл «зеленую линию», отделяющую Израиль от Западного берега и сектора Газа, «границами Аушвица». В 1980-х годах ученики старших классов стали ежегодно выезжать в европейские лагеря смерти – еще один способ привить им мышление «осажденной крепости». Разумеется, SPPR отдавало дань гомосексуалам, погибшим при нацизме, но в то же время пыталось воспользоваться Шоа, чтобы оправдать свое существование. Яд Вашем – не только национальное святилище, но, как говорилось в защищающем гей-церемонию газетном материале, «хранилище коллективной памяти нации, напоминание об общности еврейской судьбы» [Desecrating…]. Собрав примерно 150 евреев – геев и лесбиянок для возложения венков в Зале памяти, SPPR заявляло, что тоже является частичкой этой общности.

Этот аспект не прошел не замеченным религиозными правыми, вполне предсказуемо впавшими в бешенство. Они публиковали заявления в газетах, где обличали гомосексуальность как галахическую мерзость и угрожали Яд Вашем бойкотом за осквернение памяти святых жертв Катастрофы. В день церемонии они заблокировали подъезд автобусов и нарушили ход церемонии в Зале памяти. «СПИД – ваша кара!» – кричал один протестующий, обеспечив себе подобным тезисом приглашение на главное телевизионное ток-шоу Израиля Popolitica.

Израильская пресса жадно кинулась освещать инцидент. В телевизионных новостях неоднократно повторяли сюжет о двух мужчинах, выкрикивающих друг другу слова кадиша: один из них был протестующий, увлекаемый в сторону полицейским, второй – участник церемонии, в слезах читающий древнюю арамейскую молитву.

Именно так израильской общественности явилась в самом неприглядном обличье одна из наиболее болезненных социальных драм их страны – пожилые харедим (ультраортодоксы) и напуганные гомосексуалы, кричащие друг на друга. Чисто постсионистский аспект происходящего заключается в том, что акции геев стали обозначать борьбу за светские ценности свободы слова и собраний, а протесты ортодоксов воспринимались как угроза установления теократии – и то и другое, разумеется, выражается в чисто еврейских терминах. Таким образом, даже настолько правая газета, как Jerusalem Post, поместила колонку редактора, оправдывающую церемонию геев (прибегая к понятию либеральной демократии, чтобы оправдать собственную публикацию объявления правых днем ранее). Редакционный материал в «Аарец» пошел еще дальше, отметив порочный парадокс, заключающийся в том, что для защиты памяти жертв Холокоста ортодоксы подстрекали к насилию. Благодаря этой акции геи и лесбиянки оказались героями светского либерализма, и единственными их стойкими противниками остаются религиозные правые.

Гражданин Viva la Diva

Точнее, единственными противниками ассимиляционистского крыла гей-движения геев. Более радикальное крыло гей-движения считается откровенно предательским, поскольку связывает эмансипацию квиров с эмансипацией для всех граждан страны. Даже для арабов.

Если Даниэль Боярин прав, говоря, что «диаспора квирна по сути своей» [Boyarin, p. 231], то сионизм, пришедший на смену диаспоре, по сути своей антиквирен. И, следовательно, квир – это антисионизм. Радикальное крыло гей-движения может отказаться от обоих обремененных подтекстами ярлыков – квира и антисионизма, – но они борются с неравенством, лежащим в самой основе еврейского национализма. Значительная доля активистов радикального крыла израильского движения за мир – лесбиянки (в некоторых городах – около трети [Safran]).

По сей день в Израиле женщинам практически невозможно участвовать в политическом дискурсе наравне с мужчинами. В конце концов, права заявлять свое мнение они не «заслужили», «защищая» свою страну, как мужчины. Когда женщины пытались подать голос – даже совершенно мирным способом, молча стоя на углах улиц каждую неделю, как «Женщины в черном» начали делать во время первой интифады, – неприятие их акций облекалось в откровенно сексуальные выражения. «Хорошо бы тебя отымел араб!» – такой крик чаще всего летел из окон автомашин вместе с апельсинами, когда женщины стояли в Иерусалиме с плакатами «Прекратить оккупацию». Это националистический вариант старого испытанного оскорбления: что лесбиянки – это обычные женщины, которым нужно, чтобы мужчина «отымел их как следует»¹¹.

Сионистский проект маскулинизации оказалось сложнее победить, чем его императив мужской гетеросексуальности. В начале истории сионизмасуществовало приписываемое разным авторам изречение, объясняющее – через гендерно нагруженную вымышленную ситуацию – значение еврейского государства таким образом: это место, где еврейская проститутка (женщина) может быть арестована еврейским полицейским (мужчиной) и быть судима еврейским судьей (мужчиной). Сегодня в кибуцах, считающихся очагами эгалитаризма, роль женщин обычно сводится к заботе о детях и работе на кухне. Израильских феминисток часто обвиняют в предательстве, потому что они требуют равенства. Говоря словами активистки феминизма и бывшего депутата Кнессета Марсии Фридман, Израиль – это страна, где «освобождение женщин <…> воспринимается как угроза национальной безопасности» [Sharoni, p. 40.].

Даже в мейнстриме движения за мир женщинам предписывается ограничиться ролью скорбящих матерей: с момента основания «Шалом ахшав» («Мир сейчас») в 1978 году, когда мужчины-организаторы не позволили женщине подписать совместное письмо к Бегину, направленное против оккупации, до появившейся недавно группы «Четыре матери», объединяющей женщин, призывающих к прекращению военных операций в Ливане. Давид Бен-Гурион однажды суммировал эту точку зрения предельно резко: «Всякая еврейская женщина, которая в той мере, в которой это зависит от нее, не принесла в мир как минимум четырех здоровых детей, подобна солдату, уклоняющемуся от службы» [Ibid., p. 96].

Лесбиянки, отказывающиеся исполнять возложенный на них долг жен и матерей, делают тем самым более серьезное политическое заявление, чем привычные феминистские жесты. Они отвергают роль, отведенную им национализмом, единственной пока еще целой частью хрупкого национального консенсуса. Именно в силу лесбийства их публичные выступления воспринимаются как дезертирство¹².

Во время празднований пятидесятой годовщины Израиля лагерь мира провел свою альтернативную церемонию, где активистов из разных групп приглашали зажечь факелы и посвятить их кому-либо или чему-либо. Гила Свирски, лидер феминистской группы сторонников мира «Бат шалом» («Дочь мира»), совершила каминг-аут как лесбиянка и посвятила свой факел всем женским группам борцов за мир и их феминистским идеям. В подобных группах, сказала она, «всегда велика пропорция лесбиянок. Пора наконец отметить этот важный вклад с их стороны»¹³.

«Бат шалом» – одна из самых активных групп в лагере сторонников мира. Она организует публичные акции (в отличие от давно существующих групп прямого действия, например «Врачи за права человека», которые, пытаясь быть не слишком заметными, стараются улучшить доступ к медицинским препаратам и услугам для палестинцев); например, только она организовала альтернативную демонстрацию в самый националистический из светских праздников, День Иерусалима, в который сотни военных проходят вокруг стен Старого города, чтобы отметить «объединение Иерусалима». (Неважно, что при этом город фактически остается разделенным: такси на автобусной станции западной, еврейской части города обычно отказываются везти пассажиров на восточную, арабскую.) В то же самое время правые экстремисты проходят парадом по палестинским кварталам с винтовками на спине. «Бат шалом» и ее сторонники – на демонстрации 1998 года таких было около семидесяти – стояли в длинной шеренге на холме, откуда была видна вся националистическая лихорадка, и держали плакаты типа «Восточный Иерусалим – оккупированная территория». Этого было достаточно, чтобы некоторые мужчины оставили сообщения с угрозами расправы на автоответчике группы. «Бат шалом» участвовала в организации первой в истории Израиля конференции по отказу от воинской службы по убеждениям в октябре 1998 года; тема эта оказалась настолько острой в государстве, прославляющем своих военных, что участники конференции были изгнаны из кибуца, где та должна была проходить, десятком человек, выкрикивавших, к примеру, следующее: «Если бы у нас тогда была армия, моя семья не сгорела бы в Аушвице!»¹⁴ Участники конференции числом 150 человек собрались на заднем дворе одного из организаторов и продолжили свою работу, по словам Свирски, «над переосмыслением – преодолевающим туман конвенций и мифа – вопросов милитаризма в израильском обществе и службы в армии»¹⁵. Они выслушали свидетельства молодых людей, прочитанные женщинами, о том, как они были уволены из армии по причине «негодности» из-за их отказа от службы по убеждениям (который не предусмотрен законодательством Израиля). Они заслушали рассказы непосредственно из уст четырех молодых людей и одной женщины, вспоминавших тот кошмар, которым обернулся их отказ от службы.

Эти истории, конечно, могли бы стать самыми серьезными актами «гражданства дивы» в истории Израиля, если бы они получили широкую огласку, которая, по словам Берлант, абсолютно необходима, чтобы обеспечить им реальное влияние, ибо они крайне настойчиво «призыва<ют> людей изменить социальные и институциональные практики гражданства, на которые они согласились» [Berlant, p. 223]. Ни Свирски, ни отказники от военной службы, ни врачи из «Врачей за права человека» никогда не покажутся на сцене перед международной аудиторией в платье от Готье, но их критика сионизма, связывающая жизненно важные для него маскулинистские и гетеросексистские ценности с его шовинизмом и политическим упрямством, угрожает «доминантному нарративу» государства гораздо серьезнее, чем Дана Интернэшнл. Это «гражданин Viva la Diva», ждущий своего часа, готовый выйти на сцену в лучи прожекторов, уже привлеченные Даной Интернэшнл, – если только кто-нибудь не выключит свет.

Библиография

10 Percent. 1994. July / August.

Berkowitz, Michael. Western Jewry and the Zionist Project, 1914–1933. Cambridge: Cambridge University Press, 1996.

Berlant, Lauren. The Queen of America Goes to Washington City: Essays on Sex and Citizenship. Durham: Duke University Press, 1997.

Biale, David. Eros and the Jews: From Biblical Israel to Contemporary America. New York: Basic, 1992.

Boyarin, Daniel. Unheroic Conduct: The Rise of Heterosexuality and the Invention of Jewish Man. Berkeley: University of California Press, 1997.

Breines, Paul. Tough Jews: Political Fantasies and the Moral Dilemma of American Jewry. New York: Basic, 1990.

Demick, Barbara. Israeli Star in Spotlight for Her Singing and Her Past // Inquirer. London. 1998. June 18.

Desecrating Yad Vashem: editorial // Jerusalem Post. 1994. June 1. P. 6.

Eilberg-Schwartz, Howard. God’s Phallus and other Problems for Men and Monotheism. Boston: Beacon, 1994.

Ezrahi, Yaron. Rubber Bullets: Power and Conscience in Modern Israel. New York: Farrar, Straus and Giroux, 1997.

Friedman, Thomas. From Beirut to Jerusalem. New York: Anchor, 1989.

Gilman, Sander. Jewish Self-Hatred: Anti-Semitism and the Hidden Language of the Jews. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1986.

Gilman, Sander. The Jew’s Body. London: Routledge, 1991.

Kaplan Sommer, Allison. The Divine Miss Dana // Jerusalem Post. 1998. May 10.

Keinon, H. A Victory not Celebrated by Everyone // Jerusalem Post. 1998. May 11.

Lesbiot: Israel Lesbians Talk About Sexuality, Feminism, Judaism, and Their Lives / ed. by Tracy Moore. London: Cassell, 1995.

Machlis, Avi. Israeli Gays, Lesbians March Amid Growing Acceptance // Jewish Telegraphic Agency. 1998. July 10.

Margalit, Avishai. The Kitsch of Israel // New York Review of Books. 1988. November 24. P. 20–24.

Moriel, Liora. Battle of the Plaque: letter to the editor // Jerusalem Post. 1992. June 6.

Mosse, George. Confronting the Nation: Jewish and Western Nationalism. New England: Brandeis University Press, 1993.

Nordau, Max. Degeneration / inroduction by George Mosse. Lincoln: University of Nebraska Press, 1968.

Nordau, Max. Muskeljudentum. [Рус. пер.: Евреи в современном мире: История евреев в Новое и Новейшее время. Антология документов / под ред. П. Мендес-Флора и И. Рейнхарца. М.; Иерусалим.]

Pappé, Ilan. Post-Zionist Critique on Israel and the Palestinians. Part 1: The Academic Debate // Journal of Palestine Studies. 1997. № 26, vol. 2 (Winter). P. 29–41.

Pappé, Ilan. Post-Zionist Critique on Israel and the Palestinians. Part 2: The Media // Journal of Palestine Studies. 1997. № 26, vol. 3 (Spring). P. 37–43.

Pappé, Ilan. Post-Zionist Critique on Israel and the Palestinians. Part 3: Popular Culture // Journal of Palestine Studies. 1997. № 26, vol. 4 (Summer). P. 60–69.

Pederson, Tor Henning. Dana Will Not Come to Momarkedet // Blikk. Norway / trans. by DRK for the website «The Other 10 %: The Gay and Lesbian Student Union of the Hebrew University». URL: http://www.ma.huji.ac.il / ˇ7Edafid / dana. html.

People of the Body: Jews and Judaism from an Embodied Perspective / ed. by Howard Eilberg- Schwartz. Albany: SUNY Press, 1992.

Ram, Uri. The Changing Agenda of Israeli Sociology: Theory, Ideology, and Identity. New York: SUNY Press, 1995.

Safran, Hannah. Alliance and Denial: Feminist Lesbian Protest Within Women in Black // Masters thesis in Liberal Studies. Simmons College, 1994. P. 23.

Segev, Tom. The Seventh Million: The Israelis and the Holocaust / trans. by Haim Watzman. New York: Hill and Wang, 1993.

Seidman, Naomi. A Marriage Made in Heaven? The Sexual Politics of Hebrew and Yiddish. Berkeley: University of California Press, 1997.

Sharoni, Simona. Gender and the Israel-Palestinian Conflict: The Politics of Women’s Resistance. Syracuse: Syracuse University Press, 1995.

Shipler David K. Arab and Jew: Wounded Spirits in the Promised Land. New York: Penguin, 1986.

Shohat, Ella. Sephardim in Israel: Zionism from the Standpoint of Its Jewish Victims // Social Text: Theory, Culture, and Ideology. 1988. № 19 / 20 (Fall): P. 1–35.

Sternhell, Zeev. The Founding Myths of Israel. Princeton: Princeton University Press, 1998.

Times of London. 1998. May 11.

Примечания

¹ Интервью Тома Сегева автору, Нью-Йорк, 4 мая 1998 года.

² Ниже приводится полный текст песни, с которой Дана завоевала приз Евровидения (автор – Йоав Гинай): «There is a woman who is larger than life. / With senses only she owns. / There is magic and there are tough days, / and a stage, which is hers alone. / For the angels, Diva is an empire. / On stage, Diva is hysteria. / She is all a love song. / Diva, we will cheer, Diva Victoria, Aphrodite. / Viva la diva, viva Victoria, Cleopatra. / There are women, tears of life, / They will carry out a wordless prayer. / For the angels, Diva is an empire. / On stage, Diva is hysteria. / She is all a love song. / Diva, we will cheer». (Есть женщина, которая больше, чем жизнь. / Ее чувства – это только ее чувства. / Есть магия, и есть тяжелые дни, / И есть сцена, которая принадлежит безраздельно ей. / Для ангелов Дива – это империя. / На сцене Дива – это истерия. / Она вся – песня любви. / Дива, мы будем ликовать, Дива Виктория, Афродита. / Да здравствует Дива, да здравствует Виктория, Клеопатра. / Есть женщины, слезы жизни, / Они творят бессловную молитву. / Для ангелов Дива – это империя. / На сцене Дива – это истерия. / Она вся – песня любви. / Дива, мы будем ликовать».

³ См. об этом в [Berkowitz; Biale; Boyarin; Breines; Eilberg-Schwartz; People of the Body…; Gilman, 1986; Gilman, 1991; Mosse; Seidman]. Источниками, разумеется, являются «Вырождения» Макса Нордау [Nordau] и его «Muskeljudentum» (рус. пер. в [Евреи в современном мире]).

⁴ Цитируются слова одного из участников марша Амнона Рахая: «Дана Интернэшнл подала очень сильный пример» [Machlis].

⁵ Разумеется, правые обладали политическим влиянием с первых дней существования государства благодаря тому, что известно сейчас под названием «исторического компромисса» Бен-Гуриона с раввинами. Но после подъема партии «Ликуд» возросло их влияние на израильско-арабские и международные отношения в целом. Забавно, что их победа над Бен-Гурионом – контроль над заключением брака – бумерангом вернулась к ним в виде судебных исков о правах геев. Поскольку в Израиле нет института светского брака, многие пары традиционной ориентации предпочитают жить без юридического оформления отношений, но тем не менее закон признает их статус как пары. Таким образом, когда гомосексуальные пары через суд стали требовать аналогичного отношения, оказалось невозможно прибегнуть к аргументу, что оно применяется только к женатым парам.

⁶ Растет количество и другого нееврейского населения за счет неизвестного числа эмигрантов из бывших советских республик, а также все большего числа (не имеющих, надо заметить, избирательных прав) гастарбайтеров из Таиланда, Румынии и других стран, заменивших собой палестинских рабочих.

⁷ Подробное обсуждение этих тенденций приводится в [Pappé, Winter 1997; Spring 1997; Summer 1997]. См. также [Ram].

⁸ Джойс Села, член правления Общества за защиту прав личности для геев, лесбиянок и бисексуалов; цит. по отчету из Израиля Санди Дубовски [10 Percent, p. 47–49, 70].

⁹ Тщательный анализ гегемонии ашкеназской точки зрения в сионистской идеологии и практике содержится в [Shohat].

¹⁰ Существуют бесчисленные примеры злоупотребления образом Холокоста в современной израильской политике, причем об этом говорят даже популярные журналисты. Томас Фридман говорит в своей книге «От Бейрута до Иерусалима»: «Израильские лидеры, такие как Голда Меир, Менахем Бегин и Ицхак Шамир, вместо того чтобы бороться с “охолокощиванием” израильской души, на самом деле приветствовали его, превращая палестинцев в новых нацистов, а Израиль – в Варшавское гетто наших дней, держащее оборону против всего мира. Бегин в большей степени, чем какой-либо другой деятель современности, восстановил в общественном сознании образ Израиля как наследника традиционной еврейской роли жертвы, и судьба его – как и всех евреев в истории – заключается в том, чтобы жить отдельно». Он заключает: «Израиль сегодня превращается в Яд Вашем с военно-воздушными силами» [Friedman, p. 280–281]. Дэвид К. Шиплер пишет в своей книге: «Память Холокоста в Израиле, как ни странно, часто обесценивается евреями, которые используют ее для политической пропаганды» [Shipler, p. 345]. Шиплер вспоминает плакаты восьмидесятых годов, изображавшие Анвара Садата со свастиками на галстуке. В менее отдаленном прошлом, как говорит Авишай Маргалит [Margalit], Израиль ответил на внутреннюю и внешнюю критику своих действий во время интифады при помощи «своего секретного оружия, Холокоста. В этом году у нас в Израиле церемонии памяти жертв Холокоста были длиннее и вульгарнее, чем когда-либо на моей памяти. Но апогеем всей кампании было событие, которое даже в такой зараженной китчем стране, как наша, многие посчитали переходящим черту: викторина по Холокосту, снятая “на месте”, в Польше». Он цитирует Нетаньяху, сказавшего: «Арафат хуже Гитлера».

¹¹ Подобным же образом, когда группа американских евреев стояла с лозунгами против оккупации на ежегодном нью-йоркском израильском параде (Israel Parade) – демонстрацией под лозунгами за Великий Израиль, – зрители плевали и кричали на них и даже угрожали насилием. Они строили гримасы и выкрикивали худшие оскорбления, какие только могли прийти им в голову: «Именно до вас должен был добраться Гитлер!» и «Педики!». Парад правых стал ареной битвы за права геев, в то время как нью-йоркская конгрегация геев и лесбиянок Бет Симхат Тора не была на него допущена, и это ясно показывает, что в Соединенных Штатах безоговорочный сионизм стал синонимом еврейской идентичности.

¹² В очерках, собранных в сборнике [Lesbiot…], лесбиянки Израиля часто связывают нетрадиционную сексуальную ориентацию и сочувствие палестинцам в их борьбе.

¹³ Гила Свирски, переписка по электронной почте, 7 мая 1998 года.

¹⁴ Там же, 3 ноября 1998 года.

¹⁵ Там же.

Гомофобия и постколониальность «еврейской науки»
Даниэль Боярин

В своей статье «Жуткое» Фрейд описывает момент, когда он случайно смотрит в зеркало и думает, что видит кого-то другого: «Я до сих пор помню, что мне глубоко не понравился его внешний вид. <…> Но при этом все же не было ли неудовольствие остатком тех архаических реакций, которые воспринимают двойника как жуткое?» [The Standart Edition…, vol. 17, p. 248]¹. В другом месте – в «Моисее и монотеистической религии» – Фрейд пишет, что обрезание «производит неприятное, жуткое впечатление, что объясняется, без сомнения, его сходством с пугающей кастрацией» [Ibid., vol. 23, p. 91]². Попытка прочитать эти два «жутких» во взаимосвязи друг с другом, как мы и обязаны, я думаю, поступать, приводит к выводу, что, увидев свое отражение в зеркале, Фрейд почувствовал ту самую жуть, которую, по его собственным словам, испытывает антисемит при взгляде на еврея. Ему неприятен именно свой собственный образ. Именно «вид» обрезанного пениса в зеркале, заставляющего вспомить о «пугающей кастрации», вызвал у Фрейда чувство жути, «глубокую неприязнь» и неспособность узнать в зеркале самого себя. Таким образом, невозможно утверждать, что Фрейд приписывал способность испытывать эту жуть только неевреям [Geller, 1993, p. 57; 1992, p. 438]. «Внешний вид», до такой степени неприятный Фрейду, – это отражение его собственного обрезанного пениса [Kofman].

Настоящий очерк представляет собой пространные размышления над этим моментом неузнавания, удвоения себя, которое происходит со смотрящим в зеркало Фрейдом как постколониальным субъектом (в отличие от воображаемой целостности, которую находит в зеркале Лакан)³. В первых его строках я буду говорить, что именно невозможность узнать и есть тот самый исторический момент, который делает психоанализ возможным. Далее я буду утверждать, что то самое удвоение собственной личности («меньше одного и двух», согласно афоризму Бабы), которое порождает знание, которое и есть психоанализ, также производит ряд потенциально токсичных политических симптомов как у Фрейда, так и у Фанона – симптомов, которые, наверно, никогда не были диагностированы так, как я делаю ниже. Я собираюсь обосновать доступность или возможность привилегированной эпистемологической позиции у колонизированного субъекта, сознание нехватки, обладающее освобождающим действием, и в то же время проблематизировать саму эту привилегию, исследовав токсичные дискурсивные последствия – как у Фрейда, так и у Фанона – попытки перестать знать знаемое.

Прежде Фанона Фрейд, по-видимому, понял, что «колонизированный в том виде, в каком он конструируется колониалистской идеологией, представляет собой того самого разделенного субъекта, существование которого постулирует теория психоанализа, чтобы опровергнуть миф гуманизма о цельной личности» [Parry, p. 29]. «Миф гуманизма» в глубоком смысле – это колониальный миф. Отсюда, таким образом, следует, что психоанализ au fond представляет собой не столько еврейскую науку, сколько науку удвоенного колонизированного субъекта – в большей степени, чем его адепты сознавали или признавали. Двоение личности присуще колониальной душе. Как отмечает Джеймс С. Скотт, «когда задан жесткий сценарий, а последствия ошибки велики, подчиненные группы могут превращать свое послушание в разновидность манипуляции. Постольку, поскольку послушание носит тактический характер, оно, разумеется, манипулятивно. Подобное отношение опять же требует разделения “я”, при котором одно “я” наблюдает, цинично или одобрительно, за поведением другого “я”» [Scott, p. 33]. С этой точки зрения становится понятно, почему психоанализ зарекомендовал себя как продуктивный инструмент создания теорий колониализма. Соответственно, психологию колониальной субъективности Фанона можно считать убедительным развитием идей, уже содержащихся в текстах Фрейда. Понимание, поднятое до исключительной ясности Фаноном, что парадигма другого изнутри – это удвоенное «я» колониализма, придает новое значение психоанализу как инструменту интерпретации еврейской истории – отнюдь не в форме прикладного психоанализа или психоистории, но скорее как симптому кризиса субъекта, переживаемого как евреями, так и другими постколониальными («модернизирующими») народами, а также как продукту осознания, особым образом доступного удвоенному сознанию таких народов⁴. По-видимому, Фрейд сам сознавал эту связь. Инаковость субъекта по отношению к самому себе однажды упоминается Фрейдом как «государство в государстве», унизительное обозначение двух главных «иных» в Германии – женщин и евреев [Geller, 1993, p. 56]. Для колониальных субъектов, таких как Фрейд и Фанон, их идентичности, культурный мир, привязанности – все было раздвоено, они жили «жизнями между», по меткому определению Лео Спитцера-младшего [Spitzer].

У Фрейда в «Анализе фобии пятилетнего мальчика» [The Standard Edition…, vol. 10, p. 3–149] есть один потрясающий момент, в котором эпистемология раздвоенного сознания еврея раскрывается в моменте, дающем начало теории формирования субъекта по Фрейду, – комплексе кастрации. Когда он впервые говорит нам о комплексе кастрации Маленького Ганса, он утверждает:

Озарение, недавно пережитое Маленьким Гансом и заключавшееся в том, что у женщин на самом деле нет Wiwimacher, должно было произвести сильное действие на его чувство уверенности в себе и вызвать в нем комплекс кастрации… Может ли такое быть, что есть одушевленные существа, у которых нет Wiwimacher? Если так, не так уж невероятно, что у него могут отнять собственный Wiwimacher и таким образом превратить в женщину [Ibid., vol. 10, p. 36].

Это удивительный акт интерпретации. Ранее в этом же тексте Фрейд сообщает нам, что мать Ганса в самом деле угрожала ему кастрацией, если он не прекратит мастурбировать, и что именно это и послужило источником его «комплекса кастрации» [Ibid., vol. 10, p. 8]. Между прочим, именно здесь этот термин появляется в работах Фрейда впервые (примечание редакторов к этому месту). Тем не менее в тот раз угроза не вызвала у Ганса никаких симптомов. На самом деле он даже довольно беззаботно сообщает матери, что в таком случае он будет «писать через попу». Симптомы, которые Фрейд хотел бы связать со страхом, что у него отрежут пенис, появляются – ретроспективно – больше года спустя. Только когда отец рассказал ему об отличиях гениталий мужчины и женщины – у его матери на самом деле нет Wiwimacher, а у сестры он не отрастет, – Ганс, по словам Фрейда, мобилизовал свой страх, посеянный когда-то угрозой матери [Ibid., vol. 10, p. 35], получив доступ к информации о различиях полов. Таким образом, именно когда он в несколько странной форме «увидел» гениталии матери, у него активировался комплекс кастрации.

Как ни странно, в тот же самый момент Фрейд сообщает нам о другой этиологии пробуждения комплекса кастрации – в дополнение к тому, что мальчик «увидел» женские гениталии, он «услышал» об изувеченном (кастрированном) пенисе еврейского мужчины. Он пишет:

Я не могу прерывать ход своих рассуждений, чтобы пояснить типичный характер бессознательного хода мыслей, который, как я полагаю, ответственен за случай Ганса. Комплекс кастрации представляет собой самый глубокий бессознательный корень антисемитизма: ведь уже в детском саду мальчики узнают, что у еврея что-то срезано с члена – они думают, отрезан кусочек члена, – и это дает им право презирать евреев. Не существует и более сильного бессознательного корня у чувства превосходства перед женщинами. Вейнингер (молодой философ, весьма одаренный, но страдающий сексуальным расстройством, покончил с собой после написания выдающейся книги «Пол и характер», 1903), в главе, привлекающей особое внимание, выражает одинаково враждебное отношение к женщинам и евреям и адресует им одинаковые оскорбления. Будучи невротиком, Вейнингер полностью находился под влиянием своих инфантильных комплексов, и с этой точки зрения общее для женщин и евреев – это их отношение к комплексу кастрации [Ibid., vol. 10, p. 198–199].

Фрейд не прерывается, чтобы пояснить, в чем именно заключается «бессознательный ход мыслей» Маленького Ганса, который он, более того, называет «типичным». Однако он сообщает нам контуры этого «хода мыслей»: Маленький Ганс услышал, что у евреев что-то отрезают от их Wiwimacher в младенчестве, и именно это обстоятельство вызвало у Ганса страхи и фантазии на тему кастрации (или, по крайней мере, внесло в них свой вклад). Более того, нам сообщается, что именно это является глубочайшим корнем антисемитизма – знание об обрезании у евреев взаимодействует с комплексом кастрации у неевреев.

Фрейд поясняет: «Не существует более сильного бессознательного корня для чувства превосходства перед женщинами» – в высшей степени многозначное заявление, допускающее больше одной интерпретации. В конце концов, какое именно подлежащее автор смог опустить, прибегнув к отрицанию? Легко понять его таким образом, что чувство превосходства над женщинами обусловлено наличием пениса, как и презрение к евреям происходит из «отсутствия» у них пениса. Однако возможно и более радикальное прочтение: чувство превосходства перед женщинами пробуждается, когда мальчики в детском саду узнают, что у евреев что-то отрезано от членов, и таким образом приходят к выводу, что евреи – женщины, выглядящие как мужчины, или, может быть, точнее – мужчины, ставшие женщинами⁵. Это была бы самая страшная перспектива из всех возможных, поскольку она мощно и непосредственно вызывает призрак потенциальной утраты мужчиной мужских свойств⁶. Эти чтения не противоречат друг другу, хотя второе – более пугающий (и в большей степени говорящий) двойник первого. Более того, ассоциация мужчин-евреев с женщинами имеет основания в истории европейской культуры, если и не в общей для всех психологии (как утверждал Фрейд).

1. «Универсализация – это симптом», или Маленький Ганс был евреем

Фрейд пишет, что маленькие мальчики-неевреи слышат в детском саду об обрезании у евреев, и это знание вносит свой вклад в формирование у них комплекса кастрации. Более того, оно создает антисемитскую ненависть к евреям, подобную или даже идентичную чувству превосходства над женщинами у мужчин. Вейнингер был одним из таких «маленьких (нееврейских) мальчиков» с одной оговоркой: Вейнингер был евреем, что Фрейд предпочел скрыть. Разумеется, Фрейду было бы не слишком удобно подчеркивать еврейство Вейнингера в контексте «бессознательного корня антисемитизма»; это не случайное умолчание⁷. Попытка скрыть еврейство Вейнингера дополняется вторым, более существенным умолчанием: о том, что евреем был и Маленький Ганс. Он не слышал в детском саду ничего о том, что у евреев что-то отрезано от пениса; он сам обладал таким «поврежденным» пенисом – подобно самому Фрейду.

Представляя Маленького Ганса и Вейнингера так, как будто они неевреи, разглядывающие еврейский пенис и проникающиеся страхом и ненавистью, по моему мнению, Фрейд говорит о себе (или, по крайней мере, о каком-то аспекте себя), разглядывающем свой обрезанный пенис в зеркале и наполняющемся страхом и ненавистью. Во всяком случае, подобная интерпретация неизбежно следует из внутренней логики текста Фрейда. Раскритикованный биограф Фрейда Фриц Виттельс, кажется, понял это, когда писал, что Фрейд утверждает, будто «бессознательно презирает евреев, потому что они кастрированы, и в то же время боится их, поскольку они кастрируют своих детей» [Wittels, p. 358]. Здесь Виттельс правильно прочитал Фрейда. Поскольку страх кастрации был для него бессознательным и потому психически универсальным, как мог Фрейд реагировать на свое собственное обрезание иначе, чем на чье-то еще? Подобное прочтение момента с обрезанием в «Маленьком Гансе», таким образом, подтверждает и повторяет предложенную выше интерпретацию страха перед жутким, который Фрейд испытал у зеркала. Я утверждаю, что, подобно Фанону, Фрейд «постоянно боролся со своим собственным образом» [Fanon, p. 194] – он вел беспощадную войну со своим собственным пенисом – и что еврейство Фрейда представляло собой уже «маскулинный» по природе своей конфликт между потенцией и кастрацией.

Узнав об обрезании евреев, мы начинаем испытывать страх быть кастрированными, утверждает Фрейд, – точно так же, как, увидев гениталии женщины или услышав о строении женского тела, мы начинаем испытывать те же страхи. Если евреи и женщины кастрированы только с точки зрения инфантильных комплексов, из рассуждений Фрейда логически следовало бы, что «здоровый» взрослый не должен так воспринимать ни тех ни других или – что с моей точки зрения одно и то же – они должны восприниматься как кастрированные в той же мере, в какой и все остальные⁸. «Невротик» Вейнингер относился к евреям и женщинам с одинаковой ненавистью, поскольку ни у тех ни у других не было пениса, но и те и другие были кастрированы только «с точки зрения инфантильных комплексов», фазы, на которой остановился в развитии Вейнингер. В то же время по мере «рассасывания» комплекса кастрации эти нереалистичные страхи должны были бы – если мы отходим от «инфантильной» точки зрения невротика Вейнингера – уступить место «нормальному» (неинфантильному) восприятию равноценности женщин и евреев.

Однако, по свидетельству самого Фрейда, убеждение в том, что у женщин чего-то не хватает и потому они ущербны, остается бессознательным корнем мизогинии, причем не только у детей и невротиков: Фрейд считает убежденность в мужском превосходстве общим местом в сознании взрослых мужчин, а не маргинальным или патологическим явлением. В конце концов, «отвержение женственности – фундамент психоанализа», согласно известной формулировке Фрейда 1937 года. Как сказала Джессика Бенджамин: «Мы можем надеяться, что “победоносное презрение” мальчика к женщинам пройдет по мере его взросления, но само это презрение вряд ли считалось патологией» [Benjamin, p. 160]. Подобным же образом выдумка, будто у евреев чего-то недостает, этот полученный в детском саду урок остается бессознательной фантазией, порождающей антисемитизм у взрослых, и пока никто еще не называл антисемитизм чисто детской болезнью. Как писал Джон Бренкман, «простой позитивный эдипов комплекс упрощает восприятие этой гетеросексуальной драмы, чтобы таким образом попытаться объяснить, как так называемый бисексуальный ребенок мужского пола, полный противоречивых представлений о столь интересных ему различиях между родителями, не уверенный в своем собственном гендере или гендере других, <…> полный многочисленных⁹ пассивных и активных сексуальных желаний, направленных на обоих родителей, выплывает на противоположном конце латентного периода и отрочества всего лишь более или менее невротичным гетеросексуальным человеком» [Brenkman, p. 123]. В свете этого дополнения Бренкмана к теориям Фрейда нужно отметить, что ни один из этих неврозов не разрешается полностью во взрослом состоянии [Ibid., p. 17]. Но, принимая во внимание его слова относительно обрезания Маленького Ганса, мы должны заключить, что Фрейд, вместо того чтобы объявить антисемитизм патологией, на самом деле пытался представить его чем-то естественным через комплекс кастрации.

2. Система расы / гендера

В данном случае Фрейд копал на перекрестке, где сходятся дороги расы и гендера и где похоронены секреты обоих. «Расовая» и сексуальная идентичности черпают из одного и того же субъективирующиего момента в комплексе кастрации [Seshadri-Crooks, 1998]. Наиболее убедительным признаком еврейской расовой инаковости, по Фрейду, служит обрезанный пенис мужчины-еврея. Поскольку для него обрезание физически аналогично кастрации, признак расовой инаковости становится практически идентичным признаку половой инаковости. Взгляд на обрезанный пенис – то же самое, что взгляд на кастрированный пенис женщины, и раса соединяется с гендером в субъективности христианского (гетеросексуального) маскулинного субъекта, предположительно обладающего полноценным фаллосом. Совместное действие понятий расы и гендера, приводящее к описанию евреев как «женщин», становится теперь понятнее¹⁰. Если, как замечает Джульет Митчелл, «Фрейд всегда настаивал, что различие между полами маркирует именно наличие или отсутствие фаллоса и больше ничего» [Mitchell, 1985, p. 6], а у евреев фаллоса нет, то из этого ясно следует, что евреи во всех смыслах «женщины» [Carpenter, p. 12]¹¹.

Этот момент взаимодействия расы и гендера, я считаю, не уникален для еврейской расовой инаковости, но критически важен для дискурса о формировании расы вообще. Обрезание или кастрация еврея – всего лишь наиболее заметная метафора наложения расы и гендера в процессе конструирования еврея-мужчины, но это наложение свойственно и другим расовым дискурсам. В отличие от Гилмана [The Standard Edition…, в разных местах] и других, кто видит объяснение психоанализа в ситуации с национальностью самого Фрейда и тем самым обесценивает психоанализ как знание о половых отличиях, я утверждаю, что расовая инаковость самого Фрейда могла помочь ему лучше понять половые отличия и их пересечения с понятием расы в целом. Я предполагаю, что самый важный комментарий к рудиментарной, но уже различимой расовой теории Фрейда – это Black Skin, White Masks Франца Фанона, отчасти потому, что как Фрейд, так и Фанон имели особый доступ к одному и тому же виду болезненного знания. Колонизированная субъективность, которую Фанон одновременно анатомирует и реализует – столь же блистательно, сколь и болезненно, – представляет собой близкое подобие субъективности чуждого своей среде венского еврея fin de siècle¹²: «Еще не белый, больше не полностью черный, я был проклят» [Фанон, p. 138].

В замечании Фрейда о Маленьком Гансе мы видим анатомию не только мизогинии и антисемитизма – интерпретируемых как продукт бессознательного, – но и еврейского или (пост)колониального¹³ презрения к себе, которое тоже подается как почти неизбежное. Другими словами, я считаю, что Фрейд по существу соглашается с доводами Вейнингера – и цитирует его в этом месте именно поэтому, а не как пример патологического антисемитизма неевреев (это был бы действительно довольно странный выбор примера). Тем не менее я должен подчеркнуть, что это отнюдь не идиосинкразия со стороны Фрейда. Джеральд Стиг делает подобное утверждение, обсуждая сходный момент у Кафки: «Не подлежит сомнению, что подобные тексты описывают предметы, лежащие за пределами сферы интимного, и в них мы слышим голос самой эпохи». То, что пишет Стиг далее, просто пугает: «Жутко то, что в подобных текстах самые страшные аспекты национал-социалистической пропаганды, по-видимому, переходят в наиболее интимную сферу, становясь частью личности до такой степени, что оказываются причиной самоистязания» [Stieg, p. 198]. Именно такова, кажется, была и причина самоистязания Фрейда.

Исследователи все больше понимают, насколько повсеместным было мышление, подобное мышлению Вейнингера, и до какой степени он просто собрал и дистиллировал общепринятые в его среде мысли [Arens, p. 124–125]. Именно в этом, разумеется, и заключается его подлинное значение. Как замечает Аренс, «работы [Вейнингера] представляли собой грань дискуссии, приемлемую в науке того времени, а не просто частный случай вторжения в теорию со стороны случайного человека. Вейнингер не был одинок – или, если его подход и казался аномалией, он по крайней мере находился на границе дискуссии, происходившей в научном сообществе, оставаясь при этом в ее рамках. Второй путь, которым творчество Вейнингера вошло в публичную сферу, – это научно-популярный бестселлер, до такой степени пришедшийся по вкусу широкому читателю, что переиздавался даже во время правления нацистов. Он задел струну у многих» [Ibid., p. 130]. Вейнингер и Фрейд служат примерами (но, разумеется, их роль этим не ограничивается) кризиса, переживаемого евреями-мужчинами в немецкоязычных странах (особенно в Австрии) того времени¹⁴.

Согласно моему прочтению, Фрейд был скорее подобен Вейнингеру, чем отличен от него¹⁵. Лишь слегка заслоненный тенью Вейнингера и даже полностью скрытый за анонимным евреем Маленьким Гансом, перед нами стоит Фрейд, «специалист по внутреннему миру еврея» [Gilman, 1986, p. 242; Simon, p. 277]. Таким образом, Фрейд обнажает частичку своего сложного и противоречивого «внутреннего мира» как «еврея-антисемита»¹⁶. Хотя Гилман утверждает, что Фрейд реагирует на этническую ненависть, направленную против евреев, перенося их отличия на абсолютные (т. е. универсальные) различия между мужчинами и женщинами, обозначая расу как гендер, я считаю, что он соглашается с характеристикой евреев как принадлежащих к другому гендеру, а именно женскому, и пытается преодолеть разницу. Более того, Фрейд, по-видимому, по меньшей мере однажды признал эту сторону своей личности, написав в письме к Арнольду Цвейгу в 1933 году: «Мы защищаем себя от кастрации в любой форме, и не исключено, что наша неприязнь к нашему собственному еврейству хитро прячется в этом. Наш великий вождь Моисей, в конце концов, был яростным антисемитом и не делал из этого секрета. Не исключено, что он был египтянином» [Цит. по Le Rider, p. 31]. С учетом значения для Фрейда его самоотождествления с Моисеем [Boyarin, Outing…] это весьма серьезное заявление.

Фрейд, по-видимому, серьезно колебался между принятием, опровержением и отрицанием презрения к себе, свойственного расово подчиненному субъекту. Он дискурсивно прятал или, можно сказать, «скрывал в чулане» свое обрезание. Перед нами в своем роде психический эписпазм¹⁷, воображаемое исполнение желания устранить свое обрезание – чтобы быть мужчиной, как и все остальные. Не только о Вейнингере и Маленьком Гансе, но и о самом Фрейде мы можем сказать: «Он, разумеется, знает, что это правда», что у евреев отрезают кусочек пениса. Скрывая еврейство Вейнингера и Маленького Ганса и затуманивая собственную роль, Фрейд прятал более темную мысль – что еврейское знание о своем обрезании должно неизбежно производить в еврее чувство неполноценности по сравнению с неевреем, чувство неполноценности, которое сам Фрейд разделял. Я утверждаю, что Фрейд пытается избежать именно этой неполноценности, близко связанной с «комплексом неполноценности», который Фанон находит у колониального субъекта.

3. Фрейд читает Фанона, или Мизогиния колонизированного мужчины

Фрейд не единожды прибегает к метафоре расы и колонизации, говоря о психологических идеях. В одном особенно показательном случае он, говоря о фантазии и желая поместить ее смешанную природу между предсознательным и подсознательным, пишет об «индивидах смешанной расы, которые в целом напоминают белых, но выдают свое цветное происхождение той или иной специфической чертой и по этой причине исключены из общества и не обладают ни одной из привилегий белых» [The Standard Edition…, vol. 14, p. 191]. Это краткое и глубоко загадочное место демонстрирует сильнейшую озабоченность Фрейда вопросом расы, а также тот факт, что для него раса и сексуальность неразделимы. Слова «черный континент», при помощи которых он описывает женскую сексуальность, таким образом, для него не просто метафора, а откровенное указание на связь между расой и гендером, подразумеваемую в тексте Фрейда. Согласно отточенной формулировке Давида Казаняна, «эти заявления позволяют открыть его мнение широкому социоисторическому полю» [Kazanjian, p. 102]. Какое именно социоисторическое поле открывается здесь? Как именно гендер, раса, сексуальность и колонизация переплетаются у Фрейда и как он позиционирует себя расово с помощью этих понятий?

Один из первых учеников Фрейда и основатель психоанализа в Индии Гириндрасекар Босе однажды послал Фрейду описание английского джентльмена, прибавив, что именно так представляет себе учителя. Фрейд ответил, что тот не обратил внимания на некоторые «расовые» отличия между ним и англичанином – тут, разумеется, речь может идти только о его еврействе [Seshadri-Crooks, 1994, p. 185, 211, n. 19]. Как следует из этого замечательного эпизода, происхождение Фрейда как Ostjude постоянно конфликтовало с его восприятием себя как буржуа и европейца. Он был одновременно и объектом, и субъектом расизма. С точки зрения колонизированных народов, он мог выглядеть белым человеком, но со своей собственной, как и с точки зрения преобладающих в обществе белых христиан, он был евреем, расово чуждым нисколько не меньше, чем индус. В расистской картине мира конца XIX века евреи на самом деле часто считались мулатами. Самым лучшим описанием «расы» европейского еврея было тогда, по-видимому, «грязно-белая»¹⁸.

В последнее время появилось два возможных прочтения слова «раса» в дискурсе Фрейда: одно, «колониальное», привело бы к интерпретации этого отрывка и других «этнологических» комментариев и текстов Фрейда как относящихся к «черным» и, таким образом, как написанных «белым» человеком [Bhabha, 1994, p. 89; Kazanjian, p. 103–105]. Другое заключается в том, чтобы видеть в словах «черный» и «белый» едва прикрытые эвфемизмы для обозначения еврея и арийца [Gilman, 1991, p. 175; Freud…, 1993, p. 21]. В первом случае Фрейд – колонизатор, во втором – представитель колонизированного народа.

Два прочтения понятия «раса» у Фрейда отнюдь не исключают друг друга, а скорее представляют собой два в равной степени важных аспекта своеобразной расовой ситуации европейского еврея, который, конечно, «белый», но не совсем. Евреи – не белые / не совсем белые, согласно крайне удачной формулировке Хоми Бабы относительно других колониальных субъектов. Фрейд был одновременно «иным» и гражданином метрополии, «семитом» среди «арийцев» и в то же время евреем, отчаянно пытающимся сконструировать собственную «белизну» путем отнесения роли «иных» к колонизованным черным¹⁹. Следы такого двойственного положения практически неразличимы в текстах Фрейда, поскольку евреи воспринимались как полноценно расово иные (в той же мере, в какой афроамериканцы в США), и это парадоксально, поскольку он идентифицировал себя со своими угнетателями. Для Фрейда «отвращение арийца к семиту» было не проявлением «нарциссизма незначительных отличий», а скорее проявлением того же чувства, которое испытывает «белая раса по отношению к цветной», противоположного нарциссизму незначительных отличий [The Standard Edition…, vol. 18, p. 101; довод против Gilman, The Case…, p. 21, 22 и далее в разных местах]²⁰. Я имею в виду, что еврейство в Австро-Германии воспринималось расово и по сути так же, как и принадлежность к «черным» в Соединенных Штатах в наши дни. Использовалась теория «одной капли». Например, типичный антисемит того времени говорил: «Еврейство – как концентрированный краситель: ничтожного количества достаточно, чтобы придать определенные свойства – или по крайней мере следы их – несравненно большей массе вещества» [цит. по Gilman, 1991, p. 175]. Еще один типичный эрудит XIX века говорил об «африканской природе еврея», в то время как Хьюстон Стюарт Чемберлен, зять Вагнера и кумир Гитлера, писал, что евреи – это раса полукровок, образовавшаяся от смешения с африканцами²¹. Еврей вполне буквально был мулатом, как выяснил Уильям Дюбуа как-то ночью в Словении, когда водитель такси отвез его в еврейское гетто [Gilroy, p. 212]. Поскольку Фрейд очень боялся, что какая-нибудь черта выдаст в его мыслях «еврейское происхождение», а его дискурс окажется просто «еврейской наукой», то в «индивидах смешанной расы», разумеется, нужно видеть евреев. В то же время нельзя отрицать, что он совершенно однозначно писал о «белых» и «цветных»²². От «колониального» прочтения Фрейда нельзя легко отмахнуться²³.

Я бы предположил, что Фрейд допускал двусмысленность в употреблении слова «раса» не случайно и что его положение между «белыми» и «черными» отчасти обусловило создание его психологических и этнологических теорий.

Как и Фрейд, Фанон удивительным образом использует понятие «раса» как метафору. «Еврей» играет значительную, тревожную и загадочную роль в текстах Фанона, такую же значительную и загадочную, как и роль «черных» у Фрейда²⁴. Таким образом, довод Фрейда об «индивидах смешанной расы, которые в целом напоминают белых, но выдают свое цветное происхождение той или иной специфической чертой» следует читать параллельно с этим местом у Фанона: «Все равно еврей может оставаться неизвестным в своем еврействе. Он не является в полной мере тем, чем является. Люди обычно ждут и надеются. Его действия, его поведение – это окончательныйдетерминант. Он белый человек и, если не обращать внимания на некоторые спорные характеристики, может иногда остаться незамеченным» [Fanon, p. 115]. Обе стороны воображают, что иной Иной может (почти) всегда «сойти за своего». У Фрейда эта идея проявляется в его подаче обрезания Маленького Ганса, которое не может быть устранено, которое навечно отмечает еврея-мужчину как подходящую мишень для презрения, и в то же время он прозрачно и завистливо рассуждает о мулатах, «которые в целом напоминают белых»! Для Фанона несмываемость его «черноты», очевидно, противопоставляется способности еврея оставаться незамеченным, если он того пожелает. Оба тем не менее признают, что полностью «сойти за своего» для иного Иного не удается. Фанон говорит, что «ни одному антисемиту, например, не придет в голову мысль кастрировать еврея». С исторической точки зрения это абсолютно ошибочно и потому особенно симптоматично. Кастрация евреев, связанная с представлениями о вожделении, которое евреи испытывают к христианским женщинам, отнюдь не является чем-то неслыханным [Fabre-Vassas]²⁵. Слова Фанона выдают его зависть к воображаемому фаллосу еврея.

Процессы модернизации и вестернизации еврейства, известные под общим названием эмансипации, крайне похожи на сдвиги, переживаемые колониальным субъектом, который получал образование в Европе²⁶. Мы можем развить эти аналогии, проследив культурные и лингвистические трудности обеих групп: «Каждая колонизированная группа – иными словами, любой народ, в душе которого комплекс неполноценности поселяется в результате гибели и похорон его локальной культурной самобытности, – оказывается лицом к лицу с языком цивилизующей нации, иными словами, с языком метрополии» [Fanon, p. 18]; «Любой еврей, желавший выбраться из материальной и моральной изоляции, вынужден был, хотел он того или нет, учить иностранный язык»²⁷ [Anzieu, p. 203]. Франц Фанон отлично понял бы злость Артура Шницлера, описывавшего двойные путы колонизированного еврея таким образом: «У еврея был выбор: его могли счесть бесчувственным, надоедливым и невежественным – или же слишком чувствительным, застенчивым и страдающим от чувства загнанности. И если ты умудрялся вести себя так, что ничто не было заметно, невозможно было оставаться совершенно безучастным, как человек даже с полностью обезболенной кожей не смог бы спокойно наблюдать, как ее царапают грязным ножом или разрезают до крови»²⁸ [Schnitzler, p. 6–7]. Фрейд, конечно, называл Шницлера своим Doppelgänger [Bolkosky, p. 1]. Марта Роберт не менее красноречиво очертила положение немецко-еврейских интеллектуалов во времена fin de siècle: она описывает их как раздвоенных субъектов, старающихся изо всех сил носить немецкие маски, но неизбежно приоткрывающих свою еврейскую кожу – их интерпелляцию как евреев. Этих субъектов маркирует как евреев само состояние раздвоенного сознания, а не какая-то глубинная природа. Иными словами, попытка скрыть – в той же мере, в какой и принять – еврейство – это реакция на то, что тебя называют евреем в той или иной культурной формации, и таким образом само исповедание еврейства. Многие еврейские анекдоты, в том числе входящие в Jokebook Фрейда, отдают должное такому положению вещей. Чем сильнее подобные евреи пытаются скрыть свое еврейство, тем больше их отвергают [Robert, p. 17]. В отрывке, который по своей горечи и, с учетом необходимых изменений, по самому своему содержанию мог бы быть написан Фаноном, один такой еврей пишет (еще в 1830-х годах): «Это просто чудо в своем роде! Я сталкивался с таким тысячи раз, но оно по-прежнему для меня ново. Некоторые считают мое еврейство недостатком, другие мне его прощают, третьи даже находят в этом достоинство, но решительно все думают об этом» (Ludwig Börne), [цит. по Robert, p. 18; о Бёрне см. Gilman, 1986, p. 148–167). Фрейд знал Бёрне очень хорошо. В 1919 году он писал Ференци: «Я получил Бёрне в подарок очень рано, может быть, на свой тринадцатый день рождения [sic!]. Я читал его жадно, и некоторые из его коротких очерков очень живо сохраняются в моей памяти, а криптомнезия ей ни в какой мере не свойственна. Когда я перечитал его, я поразился, до какой степени он практически слово в слово говорит то же самое, что я всегда утверждал и думал. Он вполне мог бы быть подлинным источником моей оригинальности» [Sigmund Freud: His Life…, p. 73]. Действительно, Бёрне, вероятно, и является прототипом раздвоенного колониального субъекта. Фанон повторял вслед за ним больше ста лет спустя: «Стыд. Стыд и презрение к себе. Тошнота. Если я нравлюсь людям, они говорят, что это вопреки цвету моей кожи. Когда меня ненавидят, мне указывают, что это не из-за цвета кожи. В любом случае, я заперт внутри проклятого заколдованного круга» [Fanon, p. 115].

Когда Фанон описывает психологию представителя колонизированного народа, аналогии с положением евреев в Центральной и Восточной Европе настолько сильны, что их невозможно игнорировать. В общем, рецепты решения «еврейского вопроса», будь они прописаны «развитыми» евреями или антисемитами, в том или ином виде включали в себя идею цивилизующей миссии. Так, Вальтер Ратенау «видел единственное средство в интеграции еврея в немецкое образование (Bildung)» [Gilman, 1986, p. 223; Cuddihy, p. 25; Spitzer, p. 26; Berkowitz, p. 2–3, 99]. Еще более недвусмысленная идея принадлежит другому ассимилированному еврею – Эрнсту Лиссауэру, утверждавшему, что «еврей, как сверхчеловек Ницше, развивается от примитивной стадии, характеризующейся религиозной идентичностью, к высшей, характеризующейся отождествлением себя с культурными качествами немецкого общества, чтобы в конце этого процесса обрести цельность и полноту» [Gilman, 1986, p. 225]. Гилман подмечает сходство между этой ситуацией и дискурсом колониализма: «Наблюдая Ostjude, – говорит западный еврей, – мы узнаем, откуда мы сами вышли, точно так же как Гегель использует черных африканцев, чтобы показать прогресс европейской цивилизации» [Ibid., p. 253].

Чем более «образован» еврей (подразумевается: образован в культуре метрополии), тем острее его беспокойство²⁹ [Fanon, p. 92–93]. Бёрне возвращается во франкфуртское гетто после семи лет отсутствия, и «все так темно и так ограниченно» [цит. по Gilman, 1986, p. 150]. «Негр родом с Антильских островов, возвращающийся домой из Франции <…>, говорит знакомым: “Как я рад снова оказаться здесь с вами. Боже мой, ну и жара здесь. Я точно не смогу долго здесь выдержкать”»³⁰ [Ibid., p. 37].

Язык в значительной степени отразил масштаб этого разделения: креольский язык или идиш (он же «жаргон») были оставлены ради французского и «высокого немецкого» с большей или меньшей легкостью [Ibid., p. 27–28; Hutton]. Возникает внутренняя иерархия между более «цивилизованным» субъектом с Антильских островов или из Вены и по-прежнему «диким, нецивилизованным» субъектом из Дагомеи или Конго – или же Варшавы [Fanon, p. 25–26]. Немецкоязычный еврей, применяющий антисемитские стандарты к говорящему на идиш Ostjude, являет собой поразительно похожий аналог «развитого» колониального субъекта с его презрением к своей родине, народу, языку и культуре. Ostjude для немецкоязычного венского еврея был тем же самым, кем «Тот, на кого» – «невежественный, неграмотный африканец-язычник <…> тот, на кого Господь поклялся ниспослать свой гнев» – был для европеизированного представителя народа йоруба, такого как Джозеф Мей³¹ [цит. по Spitzer, p. 42]. Мы можем представить себе, какой эффект интернализация подобных представлений о культурной связи и отстраненности производила на «западного» еврея Фрейда, чья мать всю жизнь говорила только на галицийском идише [Hutton, p. 11; ср. Anzieu, p. 204 и далее в разных местах]. Опыт возвращения к себе, наблюдения себя со стороны, я полагаю, и был первым опытом встречи с децентрированным «я» психоанализа.

Я не утверждаю, что существует политически привилегированный доступ к «истине» через линию законного наследования от угнетенного субъекта – гея, женщины, представителя коренного населения колоний, «черного», еврея, – но это скорее условие для возможности доступа к подобной позиции понимания. Дэвид Гальперин также пишет, что

цель заключается в том, чтобы относиться к гомосексуальности как к положению, из которого человек может получить доступ к знанию, как к легитимному условию знания. Гомосексуальность, согласно этому фукодианскому представлению об un gai savoir, «гейской науке», не есть нечто, что можно понять правильно, но эксцентрическая позициональность, которую нужно использовать и исследовать, потенциально привилегированная локация для критики и анализа культурных дискурсов (Saint 61).

Отказ от неполноценности, «эксцентрическая позициональность» – проблематичным, но наводящим на размышления образом выведенная Лаканом в виде отказа от кастрации – устраняет всякую возможную эпистемологическую привилегию, окружающую «постколониального субъекта» перед лицом воображаемого белого мужчины, обладающего фаллосом доминантного вымысла³².

Другими словами, здесь еврейство Фрейда, «укрытое в чулане» (а я использую термин очень аккуратно как исторически, так и с точки зрения дискурсивных и параноидальных последствий), приводит к токсичным последствиям, типичным для любой попытки укрыться в чулане, причем в точности в тот самый исторический момент, который создал эпистемологию чулана. Более того, нельзя сказать, что вывод этой идентичности из чулана приведет к автоматическому исчезновению токсичной энергии антисемитских, мизогинных и гомофобных фантазий [Dean], но выход из чулана будет, возможно, профилактикой, способом защиты себя от полного участия в самых нездоровых формах этого дискурса. Фрейд, утверждаю я, постоянно и выходит, и прячется в квирном [Boyarin, Freud’s baby…] и еврейском чуланах своего дискурса.

Раздвоение сознания имеет свои тревожные последствия, предвещая как «негрофобию» (переживающего модернизацию) еврея Фрейда, так и «антисемитизм» (постколониального) негра Фанона, которые, я настаиваю, являются составными частями одного и того же исторического процесса (а не просто двух аналогичных). Патологические возможности, которые механизмы интроекции и проекции допускают в такой дважды пограничной ситуации – «еще не / уже не целостности», – оказываются наиболее разрушительными в гендерных дискурсах и практиках этих колонизированных субъектов-мужчин: в их мизогинии, гомофобии и презрении к себе:

Чего хочет человек?

Чего хочет черный человек?

Рискуя вызвать ненависть моих цветных братьев, я скажу, что черный человек – не человек [Fanon, p. 8].

Они проявляются также в описании этих эмоций как универсальных концепций в рамках дисциплины психоанализа: как их отделение и попытка сублимации, то есть как возможная универсализация и психологизация³³.

Расово иной – это «он», лишенный фаллоса. «Он» всегда кастрирован. Если, с одной стороны, положение этого расового иного (еврея или «черного») продуцирует знание, подобное gai savoir Гальперина, то с другой – эти пересечения расы и гендера дают патологические эффекты в виде мизогинии и гомофобии у этих самых иных (у мужчин и даже у женщин). «Черные» воспринимались доминирующей культурой как «женственные». Миф о гипервирильности не опровергает этого утверждения, ибо Фанон неоднократно замечает, что «черный человек и есть гениталии» [Fanon; курсив наш. – Авт.]. Мужественность в метрополисе приравнивается к наличию фаллоса, при этом в той же самой культуре положение женщины значит быть фаллосом. Подобный же подход применяется и для негра.

Подобно «черным», евреи в европейской антисемитской культуре воспринимались как женщины. Геллер остроумно сформулировал: «В культурном воображении Западной Европы мужчины-евреи идентифицируются как мужчины, лишенные пенисов, то есть женщины» [Geller, 1993, p. 52]. Гилман также предоставляет нам довольно странное доказательство своей правоты:

Клитор воспринимался как «усеченный пенис». Согласно господствовавшим на стыке столетий представлениям о сексуальной гомологии, в этом усеченном пенисе видели аналог не тела идеализированного мужчины, с его большим неповрежденным пенисом, а обрезанного («усеченного») члена еврея. Это отражено в популярном венском представлении о связи между телом мужчины-еврея и телом женщины. Название клитора на венском сленге было «еврей» (Jud). Женская мастурбация называлась «играть с евреем» [Gilman, Freud…, 1993, p. 38–39].

Черный мужчина – это пенис, еврей – клитор. Фаллоса нет ни у того, ни у другого.

Это могло бы послужить источником убедительной критики гендера и сексуальности как конструктов тех самых колониальных культур, которые Фрейд и Фанон ощущали такими подавляющими, – и оно почти послужило. Хотя и Фрейд, и Фанон располагали критической позицией, с которой могли бы это сделать – и видели с этой позиции еще и многое другое, – но оба они, по-видимому, в конце концов оказались не способны отойти в конечном счете от евроцентричного, колониального универсализма, одновременно и осознать антифаллос, к которому их положение колонизированного субъекта обеспечивало привилегированный доступ, и перейти к политической демистификации фаллоса как просто символа. Вместо этого проекты Фрейда и Фанона, по-видимому, обеспечили, по крайней мере отчасти, наличие фаллоса мужчинам из своего народа и себе, на что указывает и гомофобия, неслучайно присутствующая в обоих их текстах³⁴. Фаллос – это главная белая маска, или laissé passer. Мы теперь можем существенно заострить нашу интерпретацию реакции Фрейда на рассказ его отца о том, как ему пришлось «пассивно» поднять с земли шляпу, сбитую с него христианином-антисемитом. Макграт утверждает, что Фрейд понял бы шляпу в данном рассказе как символ фаллоса, и поэтому «момент, когда шляпа была сбита на землю, мог непосредственно символизировать для него кастрацию Якоба Фрейда» [McGrath, p. 64].

4. Фаллос как белая маска

Писатели движения негритюд, как и ашкеназские раввины, приветствовали «феминизацию»: «Чувства в полной мере стихия негра, как разум – стихия грека» [Леопольд Сенгор, цит. по Fanon, p. 127]. Сам Фанон, однако, воспринимал свою принадлежность к негритянской расе как «кастрацию» и не желал мириться с ней: «Тем не менее всеми своими силами я отказываюсь мириться с этой ампутацией» [Fanon, p. 140]. С этими словами он перешел к главе «Негр и психопатология», в которой оказался чудовищно «неправ», обсуждая гендер в контексте колонизированных народов. Его «неправота», возможно, характерна для положения мужской постколониальной личности, и подобная слепота у человека настолько зоркого, как Фанон, вдвойне поучительна – я говорю о желании мужчины – субъекта колониального дискурса быть белым (необрезанным). Именно здесь присущее как Фрейду, так и Лакану понимание нехватки – выраженной в дискурсе определенной культуры – как кастрации в высшей степени симптоматично по отношению к действию, производимому этой культурой на своих носителей, но только в том случае, если мы не забудем видеть в этом явлении продукт определенной культуры, и не более того. В остальных случаях диагноз всегда рискует, во всех версиях психоанализа, сколлапсировать в болезнь. Упомянутая выше глава, посвященная сексуальности женщин, более всего демонстрирует подобный коллапс у Фанона.

В этой главе Фанон развивает свои скандально известные идеи относительно психологии (белой) женщины. «По существу, разве этот страх изнасилования сам не есть просьба об изнасиловании? Если есть лица, которые просят удара, разве нельзя говорить о женщинах, которые просят изнасилования?»³⁵ [Ibid., p. 156] Высказав это утрированно мизогинистское мнение о психосексуальности «белых женщин», Фанон тем не менее пишет о цветной женщине так: «Я ничего не знаю о ней» [Ibid., p. 180], и в этих его словах странно отзывается «черный континент» женской сексуальности у Фрейда [The Standard Edition…, p. 212]³⁶.

В своем изумительном и страстном крике души, направленном против «Негрофобии», Фанон демонстрирует одновременно и мизогинию, и гомофобию: «Поведение женщин [которые боятся танцевать с негром] совершенно понятно с точки зрения воображения. Дело здесь в том, что негрофобная женщина – не более чем мнимый сексуальный партнер, как и негрофобный мужчина – подавленный гомосексуал» [Fanon, p. 156]. Обратите внимание на показательную перемену предмета, которая в этом предложении отражена в грамматике. Фанон пытается описать желание и страх «негрофобной женщины», но она оказывается «не более чем мнимым сексуальным партнером», грамматическим объектом чьего-то еще желания. Таким образом, колонизированный мужской субъект, который в ситуации частичной деколонизации начинает смотреть на себя глазами белого человека, снова ощущает свою «мужественность» (так, как она определяется в доминантной культуре), патологизируя своих противников, мужчин и женщин, как «женственных». Другими словами, мизогиния и гомофобия колонизаторов сначала интернализируются колонизированными, затем проецируются ими вовне и в конце концов оборачиваются против женщин и геев³⁷. Не я обладаю этими презираемыми свойствами, а они!

Эта защита особенно видна в тексте Фанона, когда он отстаивает отсутствие «гомосексуальности» на Мартинике. Здесь его гомофобия куда острее, чем у Фрейда. На Мартинике есть бердаши (мой выбор термина), но они «ведут нормальную половую жизнь» (его выбор термина), умеют драться не хуже любого «нормального» мужчины и «не бесчувственны к женским чарам» [Ibid., p. 180]. «Ошибки, чувство вины, отрицание вины, паранойя – мы вновь на гомосексуальной территории» [Ibid., p. 183]. И хуже всего, в точности тогда, когда Фанон отвечает расизму, называющему негров чувственными, он чувствует необходимость написать: «Я никогда не мог без отвращения слышать, как один мужчина говорит о другом: “Он такой чувственный!” <…> Представьте себе, как женщина сказала бы о другой женщине: “Она так желанна – она прелесть”» [Ibid., p. 201]. Психический механизм здесь ясен: колонизаторы демаскулинизируют нас, мы будем утверждать свое достоинство, отвергая все, что воняет эффеминированным, женским, гомосексуальным. То, что Фрейд обнаруживал у себя и называл «преодолением гомосексуальной одержимости», представляется мне скроенным из той же психической материи, что и его психический «фундамент» для отвержения женственности³⁸ [Fuss, p. 30].

Паула Хайман недавно дала очень точное описание наиболее актуальной версии этого процесса: «Бросая вызов элементам западной модели, жестко ограничивавшей общественную роль женщин и возвышавшей их в качестве матерей, иммигранты из Восточной Европы и их дети поставили под сомнение границы между частной и общественной жизнью, характеризовавшие гендерные нормы среднего класса. Однако по мере того как они интегрировались в культуру американского среднего класса, евреи-иммигранты и их сыновья – как и их предшественники в западных обществах – перевели на гендерный язык амбивалентность своей идентичности как евреев в нееврейских обществах» [Hyman, p. 8–9]. В результате «мужчины-евреи – сначала в странах Западной и Центральной Европы, а позже и в Америке – сконструировали модерную еврейскую идентичность, обесценивающую женщин – коллективного Иного внутри еврейской общины» [Ibid., p. 134–35; курсив мой. – Авт.].

Интересная параллель к этому явлению возникает в интерпретации Элис Каплан «Детства хозяина» Жан-Поля Сартра. В этом рассказе Сартр показывает, как феминизированный, гомосексуализированный француз конструирует себя как мужчину через ненависть к евреям: «Только антисемитизм оказывается способен дать ему дар мужественности, которого он взыскует» [Kaplan, p. 18]. Точно так же только мизогиния и гомофобия были способны дать Фрейду и Фанону статус белого человека, которого они жаждали. Мизогиния, гомофобия и расизм обоих, как показывает настоящий анализ, представляют собой измерение самоненависти человека, сконструированного в терминах расы и презираемого. Эта самоненависть, согласно Гилману, всегда подразумевает проекцию расистского стереотипа на других членов (или на другие подгруппы) «своей» группы [Gilman, 1986, p. 1–21]: Ostjude, конголезцев, женщин, гомосексуалов. Если мы увидим колонизированных «черных» и евреев так, как видели их европейцы, то есть как членов одной группы, эта мысль становится совершенно ясной: расизм Фрейда по отношению к «дикарям», как и расизм Фанона по отношению к евреям, должен интерпретироваться (по крайней мере частично) как проявление самоненавистничества.

Интерпретация Фаноном негрофобии как продукта гомосексуального желания поразительно близка к интерпретации Фрейдом паранойи Даниэля Шребера, антисемитский (филосемитский) компонент которой был результатом гомосексуальности³⁹. Я не думаю, что Фанон цитирует Фрейда – скорее он воспроизводит ход рассуждений, приведший Фрейда к его выводам⁴⁰. Другими словами, я утверждаю, что интернализированное и направленное на себя презрение, которое колонизированный субъект начинает чувствовать по отношению к своей ситуации бессилия (в случае евреев это связано с обрезанием, а у негров – с репрезентацией себя как пениса), – это мощное средство производства парных болезней: мизогинии и гомофобии – в колониальной ситуации, поскольку их ситуация ошибочно трактуется как женственная. Интрапсихический механизм явления заключается в своего рода расколе, вызванном переходом от одной субъектной позиции – колонизированного субъекта – к другой, где имеет место частичная идентификация себя с колонизатором⁴¹. Субъект начинает видеть себя глазами угнетателя и таким образом пытается отвергать то, что видит как отвратительное, путем проецирования этого на Иного: еврей на черного, черный на еврея, оба – на женщин и гомосексуалов.

Фанон демонстрирует основы этой структуры в себе самом так же ясно, как и Фрейд. Он считает, что его ситуация презрения к себе напоминает аналогичную у всех колониальных субъектов. Используя в своих работах синекдоху «негр с Антильских островов», он имеет в виду «любого представителя колонизированного народа» и приходит к выводу, что колониальный субъект хочет добиться статуса «универсального»: негр – стать белым [Fanon, p. 18; ср. Spitzer, p. 37]. Этот момент очень симптоматичен для Фанона, поскольку он полностью упускает из виду глубокое презрение, которое представитель колонизированного народа может испытывать к колонизатору, и подобная слепота со стороны Фанона глубоко показательна [см. также Bhabha, 1985, p. 162]. Сравнение с исторической ситуацией венских евреев периода fin de siècle дает более внятное и более частное объяснение этих механизмов. В конце концов, только «эмансипированный» еврей хочет стать неевреем, только он смотрит на свое обрезание с презрением⁴². Как указывает Калпана Сешадри-Крукс, «если [до Нового времени] евреи ненавидели свои отличия, обращение в христианство могло бы быть простым путем решения проблемы. Однако этого не произошло». На самом деле в традиционной еврейской культуре только обрезанный мужчина считался «целым» [Boyarin, Boyarin]. Обрезание для традиционных евреев было не источником страха и ненависти к себе, а знаком сопротивления и (приватного) отделения себя от доминантной культуры, разновидностью «потаенных транскриптов» Джеймса Скотта. Даже если, как я утверждал в другом месте [Boyarin, Jewish…], ортодоксальный еврей в поздней античности воспринимал себя как «женственного», отчасти в силу своего обрезания, из этого не следовало, что он чего-то лишен или в чем-то ущербен; наоборот, утверждалось, что крайняя плоть – недостаток, и обрезание – это ни в коем случае не уродование, а украшение мужского тела. Это делалось, я полагаю, для того, чтобы выглядеть человеком традиционной сексуальной ориентации и в то же время пародировать претензии язычников на превосходство над евреями. Лучшей аналогией к этому дискурсу, какую мне удалось найти, служит текст, на который ссылается Дженни Шарп, где два бенгальца обсуждают между собой, почему англичане выиграли бы от изучения бенгальского языка. Этот текст «переворачивает привилегированное положение, которое в глазах колонизаторов обеспечивают расовая чистота и их интеллектуальное превосходство, таким образом, что язык чистоты и интеллектуального превосходства оборачивается против них» [Sharpe, p. 145, но см. также ее скептические примечания к этому тексту]. Как в бытовавшем у домодерных евреев описании необрезанного пениса как уродливого, отвратительного, нечистого, так и в обратном дискурсе двух бенгальцев о превосходстве их языка мы находим пародийное отвержение культуры колонизаторов – как раз то, что Скотт называет «потаенными транскриптами».

Скотт красноречиво оспаривает понятие гегемонии, утверждая, что иллюзия гегемонии представляет собой лишь «публичный скрипт», служащий целям как колонизатора, так и колонизированных в ситуации практически тотального господства: «В этом смысле подчиненные группы – соучастники, они вносят свой вклад в составление очищенного официального транскрипта, поскольку это единственный способ замести свои следы» [Scott, p. 87]. Далее он утверждает, что нечто подобное «настоящей» гегемонии возникает только тогда, когда угнетенная, находящаяся под чужим господством сторона надеется сама когда-нибудь господствовать (разумеется, не над своими нынешними угнетателями, но над другими) – например, когда имеет место система господства, распределенная по возрастам. Я утверждаю, что условие начавшейся деколонизации, для евреев представленная их статусом промежуточной эмансипации в период fin de siècle, а для Фанона – полученным во Франции образованием и всем, что из него следовало, в точности и есть подобное «ожидание возможности осуществлять господство, которое они терпят сегодня». Согласно Скотту, это «мощный стимул, придающий легитимный статус шаблонам доминирования», и таким образом повод ликвидировать «потаенный транскрипт» презрения к угнетателю и перейти к презрению к себе. Таким образом, момент деколонизации (или ее начала) на политическом уровне («эмансипации» для евреев), словно в насмешку, запускает именно подъем гегемонии. В начале XX века американский профессор, еврей по происхождению, заметил, что у его единоверцев в Восточной Европе тела угнетены, а души свободны, в то время как на Западе дело обстоит противоположным образом, предвосхищая таким образом этот анализ гегемонии [см. также Guha].

Именно в этот момент у еврейского колониального субъекта обрезание начинает восприниматься как измененная кастрация⁴³ [Geller, 1993]. Фрейд, глядя в зеркало, воспринимает свое обрезание как «жуткое» и, скрывшись, словно в чулане, за белой маской ученого, пытается объяснить (почти что оправдать) антисемитизм. В той мере, в какой психоаналитики, интерпретировавшие обрезание таким же образом, были (или являются) евреями, эта интерпретация – просто регистрация их неоднозначного взгляда на инаковость еврея-мужчины, зафиксированного в американской культуре у таких легендарных фигур еврейского психоаналитического дискурса, как Александр Портной и Вуди Аллен. Фрейд, таким образом, эталон этой неоднозначной субъективности, и один из сильнейших симптомов этой неоднозначности – частые, но не постоянные проявления мизогинии, гомофобии и расизма в его мысли [Gilman, Freud…, 1993, p. 23]. Именно несовпадение этой мизогинии, гомофобии и расизма с лучшим в наследии Фрейда как мыслителя заставляет меня искать их этиологию, словно для некоего отклонения [ср. Fuss, p. 36].

Самым ярким примером этого социопсихического процесса в уме Фрейда и в его работах служит выбор главного комплекса – эдипова, он же комплекс кастрации, – в качестве основы его идей; это его самый очевидный речевой акт мизогинии. Я возвращаюсь к тексту Фрейда: «Комплекс кастрации – самый глубокий бессознательный корень антисемитизма; ведь даже в детском саду маленькие мальчики слышат, что у еврея что-то отрезают от пениса – кусочек его пениса, как думают они, – и это дает им право презирать евреев. И нет более глубокого бессознательного корня у чувства превосходства над женщинами». Я уже отмечал двусмысленное звучание этого абзаца. Я утверждал, что, по Фрейду, когда мальчики слышат об обрезании, закладывается бессознательный корень мизогинии, антисемитизма, а на более глубинном уровне – еврейской самоненависти: реакции еврея-мужчины на обвинения извне в «кастрации» или «феминизации». Гилман описывает это как «нормальное развитие евреев, которые преодолевают страхи, связанные с собственным телом, будучи вынуждены понять, что действительная разница заключается не между их обрезанными пенисами и теми же органами необрезанных мужчин, а между ними и кастрированными женщинами». Я могу добавить, что по такому же образцу строится мизогиния колонизированного еврея⁴⁴.

Дискурс, раскрывающий этот аспект (культурного бессознательного в психоанализе), – это постколониальная теория и в особенности данная Фаноном картина колониального субъекта-мужчины. Я не отрицаю, что в эти идеологии внесли свой вклад и другие факторы и представления, присущие как Фрейду, так и Фанону. В случае Фрейда мы должны, разумеется, принять во внимание общий подъем мизогинии, приведший к кризису в Западной Европе во времена fin de siècle, как исчерпывающе показал Брам Дийкстра в «Идолах». Что касается Фанона, то влияние на него Фрейда неоспоримо. Оба унаследовали элементы гомофобии и мизогинии от своих культур. Я считаю тем не менее, что в обоих случаях «влияние среды» не может служить единственной причиной, ведь оба мыслителя продемонстрировали незаурядную способность подняться над своим окружением. Вопрос заключается в том, почему они не сделали этого в определенных текстуальных моментах, и их собственное социопсихологическое положение людей «между» – ни «дикарей», ни людей Запада в полном смысле слова – служит убедительным и исчерпывающим ответом на этот вопрос.

В контексте постколониализма универсализованные теории субъективности Фрейда, сосредоточенные вокруг фаллоса: эдипов комплекс, комплекс кастрации, зависть к пенису – выглядят как сознательная защита против феминизации еврейского мужчины. Его эссенциализация мизогинии – тоже способ ему самому, обрезанному мужчине, остаться обладателем фаллоса. Другими словами, теории Фрейда давали ему возможность утверждать, что действительная разница заключается не между еврейским и нееврейским пенисом, а между наличием пениса и его отсутствием. Бинарное противопоставление «фаллос – кастрация» таит третий возможный вариант – тот самый, который Фрейд скрывает в случае Маленького Ганса: обрезанный пенис. Как «идеализация фаллоса, неповрежденность которого необходима для прочности всей психоаналитической системы» [Johnson, 1987, p. 225], так и использование греческих культурных моделей и метафор показывают, что вся теория пропитана чувствами колонизированного народа. В терминах психоанализа эдипов комплекс – это «семейный роман» Фрейда, в буквальном смысле этого термина. Он фантазирует (бессознательно), что он не обрезанный Шломо, сын Якоба, а необрезанный и мужественный грек Эдип, сын Лая [ср. Anzieu, p. 195], так же, как раньше фантазировал, что он Ганнибал, сын героя Гамилькара, а не своего «негероического» еврейского отца. Фанон пишет о «двустороннем процессе, попытке получить – путем интернализации – то, что раньше запрещалось [колонизаторами]» [Fanon, p. 59–60]. Именно так упраздненный пенис доктора Фрейда [Lacan, 1985, p. 82] становится фаллосом – не как достояние, ему принадлежащее, а как то, к обладанию которым он стремился: маска, продукт мимикрии, такой же символ унижения и тайного желания отомстить, как белая маска людей с черной кожей.

В то же время путем диагностирования «патологии» у Вейнингера – и у «себя самого» заодно, «своего рода оппозиции нашему собственному еврейству», как он пишет в процитированном письме к Цвейгу, – Фрейд показывает, каким образом занимаемое им пограничное расовое положение способствует производству как знания, так и невежества. Мое указание на исторический контекст, в котором возникли теории Фрейда относительно пола и гендера, ни в коем случае не умаляет достоинств этих теорий. Предложенный Фрейдом нарратив сексуальной дифференциации как небиологической в своей основе дает больше свободы, чем, например, утверждение Карен Хорни, что люди рождаются мужчинами и женщинами [ср. также Ramas, p. 480–481]. Комплекс кастрации оказывается, таким образом, выдающимся прогрессом по сравнению с представлениями о естественных половых различиях. Величайшее прозрение Фрейда (что половые различия – вещь сделанная, а не приобретенная от рождения) – одновременно и самый темный момент его отвратительной мизогинии: он возникает в точности из того же пункта в его дискурсе, как одно из слов, означающих одновременно прямо противоположные вещи, слов, которые он так любил. Пусть мы и откажемся принимать грубые интерпретации Фрейда, рисующие его только как белого мужчину-женоненавистника, мы тем не менее не имеем права игнорировать гендерные последствия дискурса кастрации. У меня отнюдь нет задачи обесценить вклад Фрейда в науку, ограничив его определенными социальными обстоятельствами. Я вижу цель этого рассуждения в том, чтобы указать контекст для тех мест, где Фрейд выглядит непоследовательным, ненужным или в любом другом смысле бесполезным, – иными словами, указать моменты его слепоты, а не моменты прозрения. Очень важным примером его слепоты мне кажется его нежелание определять сексуальные различия иначе как через фаллос, что, согласно верной интерпретации Лакана, эквивалентно Имени-Отца. Почему мыслитель, готовый так во многом нарушить парадигмы своей культуры, на первый взгляд отказался поступить так же в этом вопросе?

Похоже, словно момент колебания возникает между презрительным взглядом на обрезанный не-фаллос и осознанием презрения к себе как продукту психотического антисемитского воображения [Lacan, 1993]⁴⁵, отделаться от которого Фрейд оказался бессилен, – поистине огромная дистанция между осознанием своих чувств как «защиты от кастрации» и как «хитроумно замаскированной оппозиции нашему собственному еврейству». Это и есть пример раздвоенного сознания колонизированного субъекта, из которого возникает «разделенный субъект, существование которого постулирует теория психоанализа, чтобы опровергнуть миф гуманизма о цельной личности», а также мизогиния, расизм и гомофобия самого субъекта. Теперь в нашем распоряжении находится парадигма, объясняющая странность Фрейда, когда его тексты поддерживают одновременно самые радикальные и самые реакционные из социополитических проектов.

Барратт и Страус хорошо описали последствия этой раздвоенности Фрейда (не связывая ее с его двойным «расовым» позиционированием):

Психология Фрейда одновременно апофеоз современного разума, наследница ценностей Просвещения, укорененных в умозрительно-субъективных и научно-объективных практиках <…>, и в то же время она – предвестница вдохновения эпохи постмодерна, образец дискурсивных практик, освобождающих все, что может быть исключено или подавлено тотализацией аналитико-справочного разума. В этом смысле дисциплина психоанализа занимает весьма значительную, но при этом пугающе неоднозначную позицию в отношении критики патриархата. <…> С одной точки зрения, психоаналитическая доктрина может быть воспринята как одно из последних проявлений патриархальной легитимации, идеологической структуры, систематически рационализирущей маскулинизм [гетеросексуальность]. С другой – психоаналитический метод может быть воспринят как вдохновение для феминистской [квир] критики, загадочный и экстраординарный вызов гегемонистскому структурированию маскулинистских [гетеросексуальных] дискурсивных практик [Barratt, Straus, p. 38].

Моя точка зрения заключается в том, что двойственность социального положения Фрейда породила двойственность внутри его личности, создав его двуликий, как Янус, дискурс, радикальный и реакционный одновременно, – и само его понимание разделения внутри личности. В этом свете характерно американское развитие эгопсихологии, мобилизующее только самую реакционную сторону учения Фрейда о поле и гендере и могущее быть понято как довольно отчаянная попытка со стороны европейских еврейских беженцев избавиться от положения постколониального субъекта.

Библиография

Anzieu, Didier. Freud’s Self-Analysis / trans. By Peter Graham; preface by M. Masud R. Khan. Madison, Conn.: International University Press, 1986 [1975].

Arendt, Hannah. The Origins of Totalitarianism. 2d ed. Cleveland: Meridian-World, 1958.

Arens, Katherine. Characterology: Weininger and Austrian Popular Science // Jews and Gender: Responses to Otto Weininger / ed. by Nancy A. Harrowitz, Barbara Hyams. Philadelphia: Temple University Press, 1995. P. 121–139.

Barratt, Barnaby B.: Straus, Barrie Ruth. Toward Postmodern Masculinities // American Imago. 1994. № 51.1. P. 37–67.

Beller, Steven. Otto Weininger as Liberal? // Jews and Gender: Responses to Otto Weininger / ed. by Nancy A. Harrowitz, Barbara Hyams. Philadelphia: Temple University Press, 1995. P. 91–101.

Benjamin, Jessica. The Bonds of Love: Psychoanalysis, Feminism, and the Problem of Domination. New York: Pantheon, 1988.

Berkowitz, Michael. Zionist Culture and West European Jewry Before the First World War. Cambridge: Cambridge University Press, 1993.

Bersani, Leo. The Freudian Body: Psychoanalysis and Art. New York: Columbia University Press, 1986.

Bersani, Leo. The Gay Outlaw // Diacritics. 1994. № 24. Vol. 2–3. P. 5–19.

Bhabha, Homi K. The Location of Culture. New York: Routledge, 1994.

Bhabha, Homi K. Signs Taken for Wonders: Questions of Ambivalence and Authority Under a Tree Outside Delhi, May 1817 // Critical Inquiry. 1985. № 12. Vol. 1. P. 144–165.

Bolkosky, Sidney. Arthur Schnitzler and the Fate of Mothers in Vienna // Psychoanalytic Review. 1986. № 73. Vol. 1. P. 1–15.

Boyarin, Daniel. Freud’s Baby, Fliess’s Maybe: Male Hysteria, Homophobia, and the Invention of the Jewish Man // GLQ. 1994. № 2. Vol. 1. P. 1–33.

Boyarin, Daniel. Épater l’embourgeoisement: Freud, Gender, and the (De) Colonized Psyche // Diacritics. 1994. № 24. Vol. 1. P. 17–42.

Boyarin, Daniel. Jewish Masochism: Couvade, Castration, and Rabbis in Pain // American Imago. 1994. № 51. Vol. 1. P. 3–36.

Boyarin, Daniel. The Colonial Drag: Zionism, Gender, and Colonial Mimicry // The Pre-occupation of Postcolonial Studies / ed. by Kalpana Seshadri-Crooks, Fawzia Afzal-Kahn. Durham: Duke University Press, 2000. P. 234–265.

Boyarin, Daniel. Outing Freud’s Zionism: The Diaspora Politics of a Bitextual Jew // Queer Diasporas / ed. by Cindy Patton, Benigno Sánchez-Eppler. Durham: Duke University Press, 2000.

Boyarin, Jonathan. Storm from Paradise: The Politics of Jewish Memory. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1992.

Boyarin, Jonathan. The Other Within and the Other Without // Storm from Paradise: The Politics of Jewish Memory. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1992. P. 77–98.

Boyarin, Jonathan; Boyarin, Daniel. Self-Exposure as Theory: The Double Mark of the Male Jew // Rhetorics of Self-Making / ed. by Debbora Battaglia. Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1995. P. 16–42.

Brenkman, John. Straight Male Modern: A Cultural Critique of Psychoanalysis. New York: Routledge, 1993.

Carpenter, Mary Wilson. «A Bit of Her Flesh»: Circumcision and «The Signification of the Phallus» // Genders. 1988. № 1. P. 1–23.

Chasseguet-Smirgel, Janine. Freud’s Attitude During the Nazi Period // Freud and Judaism / ed. by David Meghnagi. London: Karnac, 1993. P. 73–92.

Chatterjee, Partha. The Nationalist Resolution of the Woman Question // Recasting Women: Essays in Colonial History. New Delhi: Kali for Women, 1989. P. 233–253.

Cheung, King-Kok. The Woman Warrior Versus the Chinaman Pacific: Must a Chinese American Critic Choose Between Feminism and Heroism? // Conflicts in Feminism / ed. by Marianne Hirsch, Evelyn Fox Keller. New York: Routledge, 1990. P. 234–251.

Cheyette, Bryan. Neither Black Nor White: The Figure of «the Jew» in Imperial British Literature // The Jew in the Text: Modernity and the Politics of Identity / ed. by Linda Nochlin, Tamar Garb. London: Thames and Hudson, 1995. P. 31–41.

Cuddihy, John Murray. The Ordeal of Civility: Freud, Marx, Lévi-Strauss, and the Jewish Struggle with Modernity. Boston: Beacon, 1987 [1974].

Dean, Tim. On the Eve of a Queer Future // Raritan. P. 116–134.

Dijkstra, Bram. Idols of Perversity: Fantasies of Feminine Evil in Fin de siècle Culture. New York: Oxford University Press, 1986.

Duffy, Enda. The Subaltern Ulysses. Minneapolis: Universuty of Minnesota Press, 1994.

Fabre-Vassas, Claudine. La bête singulière: Les juifs, les chrétiens et le cochon. Paris: Gallimard, 1994.

Fanon, Frantz. Black Skin, White Masks / trans. by Charles Lam Markmann. New York: Grove Weidenfeld, 1967 [1952].

Feldman, Yael S. «And Rebecca Loved Jacob,» But Freud Did Not // Freud and Forbidden Knowledge / ed. by Peter L. Rudnytsky, Ellen Handler Spitz. New York: New York University Press, 1994. P. 7–25.

Fuss, Diana. Interior Colonies: Frantz Fanon and the Politics of Identification // Diacritics. 1994. № 24. Vol. 2–3. P. 20–42.

Gallagher, Catherine. George Eliot and Daniel Deronda: The Prostitute and the Jewish Question // The New Historicism Reader / ed. by H. Aram Veeser. New York: Routledge, 1994. P. 124–140.

Geller, Jay. «A Glance at the Nose»: Freud’s Inscription of Jewish Difference // American Imago. 1992. № 49. Vol. 4. P. 427–444.

Geller, Jay. A Paleontological View of Freud’s Study of Religion: Unearthing the Leitfossil Circumcision // Modern Judaism. 1993. № 13. P. 49–70.

Geller, Jay. Circumcision and Jewish Women’s Identity: Rahel Levin Varnhagen’s Failed Assimilation // Judaism Since Gender / ed. by Miriam Peskowitz, Laura Levitt. New York: Routledge, 1997. P. 174–187.

Gilman, Sander L. Jewish Self-Hatred: Anti-Semitism and the Hidden Language of the Jews. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1986.

Gilman, Sander L. The Jew’s Body. New York: Routledge, 1991.

Gilman, Sander L. Freud, Race, and Gender // American Imago. 1992. № 49. Vol. 2. P. 155–183.

Gilman, Sander L. The Case of Sigmund Freud: Medicine and Identity at the Fin de siècle. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1993.

Gilman, Sander L. Freud, Race, and Gender. Princeton: Princeton University Press, 1993.

Gilman, Sander L. Dangerous Liaisons // Transitions. 1994. № 64. P. 41–52.

Gilman, Sander L. Otto Weininger and Sigmund Freud: Race and Gender in the Shaping of Psychoanalysis // Jews and Gender: Responses to Otto Weininger / ed. by Nancy A. Harrowitz, Barbara Hyams. Philadelphia: Temple University Press, 1995. P. 103–120.

Gilroy, Paul. The Black Atlantic: Modernity and Double Consciousness. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1993.

Guha, Ranajit. Dominance Without Hegemony and Its Historiography // Subaltern Studies VI / ed. by Ranajit Guha. Delhi: Oxford University Press, 1989. P. 210–309.

Hall, David. Epispasm and the Dating of Ancient Jewish Writings // Journal for the Study of Pseudepigrapha. 1988. № 2. P. 71–86

Halperin, David. Saint Foucault: Towards a Gay Hagiography. New York – Oxford: Oxfod University Press, 1995.

Harpham, Geoffrey Galt. So… What Is Enlightenment? An Inquisition Into Modernity // Critical Inquiry. 1994. № 20. Vol. 3. P. 524–556.

Harrowitz, Nancy A. Weininger and Lombroso: A Question of Influence // Jews and Gender: Responses to Otto Weininger / ed. by Nancy A. Harrowitz, Barbara Hyams. Philadelphia: Temple University Press, 1995. P. 73–90.

Hoberman, John M. Otto Weininger and the Critique of Jewish Masculinity // Jews and Gender: Responses to Otto Weininger / ed. by Nancy A. Harrowitz, Barbara Hyams. Philadelphia: Temple University Press, 1995. P. 141–53.

Hutton, Christopher. Freud and the Family Drama of Yiddish // Studies in Yiddish Linguistics / ed. by Paul Wexler. Tübingen: Niemeyer, 1990. P. 9–22.

Hyman, Paula E. Gender and Assimilation in Modern Jewish History: The Roles and Representation of Women. Seattle: University of Washington Press, 1995.

Johnson, Barbara. The Frame of Reference: Poe, Lacan, Derrida // The Purloined Poe / ed. by John P. Muller, William J. Richards. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1987. P 213 – 251.

Johnson, Willis. Henry III’s Circumcised Pennies // British Numismatic Journal. 1995. № 65.

Joyce, James. Ulysses. New York: Random House, 1961 [1914].

Kaplan, Alice Yaeger. Reproductions of Banality: Fascism, Literature, and French Intellectual Life. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1986.

Kazanjian, David. Notarizing Knowledge: Paranoia and Civility in Freud and Lacan // Qui Parle: Literature, Philosophy, Visual Arts, History. 1993. № 7. Vol. 1. P. 102–139.

Kofman, Sarah. The Enigma of Woman / trans. by Catherine Porter. Ithaca: Cornell University Press, 1985.

Kornberg, Jacques. Theodor Herzl: From Assimilation to Zionism. Bloomington: Indiana University Press, 1993.

Lacan, Jacques. The Meaning of the Phallus // Feminine Sexuality: Jacques Lacan and the «école freudienne» / ed. by Juliet Mitchell, Jacqueline Rose; trans. by Jacqueline Rose. New York: Norton, 1985. P. 74–85.

Lacan, Jacques. The Psychoses: 1955–1956 / ed. by Jacques-Alain Miller; ed. and trans. by Russel Grigg // The Seminar of Jacques Lacan. Book 3. New York: Norton, 1993.

Le Rider, Jacques. The «Otto Weininger Case» Revisited // Jews and Gender: Responses to Otto Weininger / ed. by Nancy A. Harrowitz, Barbara Hyams. Philadelphia: Temple University Press, 1995. P. 21–33.

McGrath, William J. Freud’s Discovery of Psychoanalysis: The Politics of Hysteria. Ithaca: Cornell University Press, 1986.

Mitchell, Juliet. Introduction-I // Feminine Sexuality: Jacques Lacan and the «école freudienne» / ed. by Juliet Mitchell, Jacqueline Rose; trans. by Jacqueline Rose. New York: Norton, 1985. P. 1–26.

Mitchell, Juliet. Psychoanalysis and Feminism. New York: Vintage, 1974.

Morgan, Robin. The Politics of Sado-Maschochist Fantasies // Against Sadomasochism: A Radical Feminist Analysis / ed. by Robin Ruth Linden et al. San Francisco: Frog in the Well, 1982. P. 109–123.

Parry, Benita. Problems in Current Theories of Colonial Discourse // Oxford LiteraryReview. 1987. № 9. P. 27–58.

Pellegrini, Ann. Without You I’m Nothing: Performing Race, Gender, and Jewish Bodies // Jews and Other Differences: The New Jewish Cultural Studies / ed. by Jonathan Boyarin, Daniel Boyarin. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1997.

Ramas, Maria. Freud’s Dora, Dora’s Hysteria: The Negation of a Woman’s Rebellion // Feminist Studies. 1980. № 6. Vol. 3. P. 472–510.

Reinhard, Kenneth. Freud, My Neighbor // Lacan’s Christian Science / ed. by Daniel Boyarin // American Imago. 1997. № 54.

Robert, Marthe. From Oedipus to Moses: Freud’s Jewish Identity / trans. by Ralph Manheim. Garden City, N. Y.: Anchor, 1976.

Rogin, Michael. Blackface, White Noise: The Jewish Jazz Singer Finds His Voice // Critical Inquiry. 1992. № 18. P. 417–453.

Roy, Parama. Indian Traffic: Identities in Question in Colonial and Postcolonial India. Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1998.

Rozenblit, Marsha. The Jews of Vienna, 1867–1914: Assimilation and Community. Albany: SUNY University Press, 1983.

Santner, Eric. My Own Private Germany: Daniel Paul Schreber’s Secret History of Modernity. Princeton: Princeton University Press, 1996.

Schnitzler, Arthur. My Youth in Vienna / trans. by Catherine Hutter. New York: Holt, Rinehart, and Winston, 1970.

Scott, James C. Domination and the Arts of Resistance: Hidden Transcripts. New Haven: Yale University Press, 1990.

Seshadri-Crooks, Kalpana. The Comedy of Domination: Psychoanalysis and the Conceit of Whiteness // The Psychoanalysis of Race / ed. by Christopher Lane. New York: Columbia University Press, 1998. P. 353–379.

Seshadri-Crooks, Kalpana. The Primitive as Analyst // Cultural Critique. 1994. № 28 (Fall). P. 175–218.

Sharpe, Jenny. Figures of Colonial Resistance // Modern Fiction Studies. 1989. № 35. Vol. 1. P. 137–155.

Sigmund Freud: His Life in Pictures and Words / ed. by Ernst Freud, Lucie Freud, Ilse Grubrich-Simitis. New York: Norton, 1985 [1978].

Simon, Ernst. Sigmund Freud the Jew // Leo Baeck Institute Year Book. London: Leo Baeck Institute, 1957. P. 270–305.

Spitzer, Leo. Lives in Between: Assimilation and Marginality in Austria, Brazil, and West Africa, 1780–1945. Cambridge: Cambridge University Press, 1989.

Stieg, Gerald. Kafka and Weininger // Jews and Gender: Responses to Otto Weininger / ed. by Nancy A. Harrowitz, Barbara Hyams; trans. by Barbara Hyams. Philadelphia: Temple University Press, 1995. P. 195–206.

The Standard Edition of the Complete Psychological Works of Sigmund Freud. 24 vols. / ed. and trans. by James Strachey, Anna Freud. London: Hogarth, 1955.

Weissberg, Liliane. Stepping Out: The Writing of Difference in Rahel Varnhagen’s Letters // Anti-Semitism in Times of Crisis / ed. by Sander L. Gilman, Steven T. Katz. New York: New York University Press, 1991. P. 140–153.

Wittels, Fritz. Sigmund Freud: His Personality, His Teaching, and His School. London: Allen and Unwin, 1924.

Примечания

Настоящий очерк ранее публиковался в первоначальной своей версии под названием: «What Does a Jew Want? or The Political Meaning of the Phallus» («Чего хочет еврей, или Политическое значение фаллоса») в The Psychoanalysis of Race (ed. by Christopher Lane. New York: Columbia University Press, 1998).

¹ Сьюзан Шапиро (Susan Shapiro) пишет сейчас книгу о жутком как метафоре еврея.

² Для объяснения, что жуткого в этом сходстве, см. [The Standard Edition…, vol. 17, p. 247–248].

³ Любопытно, насколько родственно зеркало Фрейда описанию Дедалом ирландского искусства как «треснутого стекла в подзорной трубе хозяина» [Joyce, p. 6].

⁴ В своем многое проясняющем очерке Джеффри Галт Харпхэм описывает испанских конверсо («насильно» обращенных в христианство евреев) как хрестоматийных модерных субъектов [Harpham, p. 550–551].

⁵ Фрейд, по-видимому, в самом деле подразумевает, что мизогиния связана со страхом потерять пенис. Однако, поскольку он использует «позитивный язык» «чувства превосходства», ему трудно избежать также и позитивного языка чувства обладания.

⁶ Ср. аналогичное место у Геллера: «Обрезанный еврей словно заставляет усомниться в различии полов» [Geller, 1993, p. 56]. Джонатан Боярин предложил еще более пугающее прочтение этого же места, которое допускается оригиналом; более того, оно может оказаться предпочтительным: маленькие мальчики в детском саду слышат о «кастрации» евреев и привыкают ненавидеть их задолго до того, как узнают, что у женщин пениса нет. Ненависть к женщинам выводится из первоначального антисемитизма, поскольку женщины подобны евреям. Антисемитизм (включая еврейский) в таком случае оказывается бессознательным корнем мизогинии.

⁷ Точно так же нельзя прибегнуть к возражению, что, дескать, Фрейд считал этот факт общеизвестным. Он подробно объясняет нам, кто такой Вейнингер, умалчивая исключительно о его еврействе.

⁸ Для меня эти формулировки означают в конечном счете одно и то же, поскольку, как я говорил в другом месте, даже указание на фаллос – уже пример «доминантной фантазии» само по себе. Я отдаю себе отчет в том, что сторонники Лакана найдут мое заявление возмутительным в лучшем случае, но как раз суть моего аргумента заключается в том, что сами термины «фаллос» и «кастрация», если не рассматривать их в исторической перспективе, теряют ту очень показательную силу, которая позволяет применять их для объяснения мизогинии, гомофобии и антисемитизма (или расизма), и невольно становятся соучастниками этих дискурсов. Мы должны, таким образом, вместе с Джульет Митчелл понимать Фрейда не как указание на фаллос, а как указание на указание на фаллос [Mitchell, 1974].

⁹ Я умышленно опустил здесь слова «вопреки мнению Фрейда», поскольку не согласен с ними, и сознательно использую в остальном верную формулировку Бренкмана для нужд собственного текста. Я смог бы поспорить, что Фрейд, по крайней мере иногда, превосходно сознает «многочисленность» этих пассивных и активных целей.

¹⁰ Эту мысль, кажется, часто упускают из виду даже в самых критических обсуждениях Фрейда, в которых принимается без доказательства существование «патриархальной» семьи, пораженной эдиповым комплексом, которую он описывает как естественное продолжение библейского патриархата, а не как европейский феномен, с которым Фрейд идентифицируется со всем отчаянием колонизированного субъекта. Поэтому Берсани пишет: «Эдипов миф психоанализа тоже описывает очень ограниченную ситуацию <…>: фантазматическое поле нуклеарной буржуазной семьи в определенный момент истории Европы и, возможно, конкретный кризис в патриархальной общине, структурированный в соответствии с древними иудейскими чувствами поклонения и ужаса перед отцом, дарующим закон» [Bersani, The Gay…, p. 8]. Однако подобная структура «древних иудейских чувств поклонения и ужаса» представляет собой не более чем фантазию. Ни Бог, ни отец не были вызывающими ужас объектами поклонения ни в одной из известных мне ветвей традиционного иудаизма. Объект болезненного эротического желания, направленного на «подобного матери» отца, – такое определение подошло бы больше. Кризис здесь – это кризис вечно находящегося на преэдиповой стадии еврея, желающего оказаться полноправным участником фантазматического поля буржуазной семьи. Фельдман [Feldman, p. 9–11] тоже очень хорошо подчеркивает этот момент. Об Исааке, одном из патриархов еврейского народа, она пишет: «С трудом можно себе представить, чтобы такая отцовская фигура стала источником фрейдовской угрозы кастрации или лакановского “Нет” Отца» [Feldman, p. 10] – разумеется! См. также у нее n. 1, p. 22.

¹¹ В своем довольно примечательном очерке о Даниэле Деронда (Daniel Deronda) Катерина Галлагер указывает на другую причину того, что евреи ассоциируются с женщинами (в широком смысле), – предполагаемое отсутствие экономической продуктивности у тех и других [Gallagher, p. 130]. Эти два аспекта – обрезание и экономическая бесполезность – сливаются в образе «обрезанной» монеты, как прекрасно сформулировал мой студент Уиллис Джонсон [Johnson, 1995].

¹² Пол Гилрой очень бережно и внимательно рассмотрел моральный и теоретический потенциал сравнения истории черных и евреев, а также его ограничения [Gilroy, p. 212–217].

¹³ Аргументы в пользу употребления «(пост)» в отношении Фанона см. ниже.

¹⁴ Сандер Гилман в своем прочтении текста Фрейда искусно разбирает эту загадку, словно Фрейд лично сообщил ему то, что скрывал, что прятал в «чулане». См. также [Pellegrini], где содержится параллельный разбор того же текста. Согласно Гилману, Фрейд приводил Вейнингера в качестве «примера проблематичных отношений еврея со своим обрезанным пенисом» [Gilman, Freud…, 1993, p. 77]. Далее Гилман утверждает, что «Вейнингер подобен маленькому мальчику (нееврею) в детском саду, услышавшему, что евреи отрезают пенисы, за исключением того, что он, разумеется, знает, что это правда. Его ненависть к евреям “инфантильна”, согласно Фрейду, поскольку остановилась в той точке развития ребенка, когда они узнают о возможности кастрации. Евреи-невротики типа Вейнингера фиксируются на негативных отличиях своего тела от других, “нормальных”, и используют это отличие, как и образ женских тел в собственном воображении, чтобы посредством их определять себя» [Gilman, Freud…, 1993, p. 80]. Гилман относится к Вейнингеру у Фрейда как к пациенту, проходящему психоанализ, а к самому Фрейду – как к ученому, анатомирующему антисемитизм: «Фрейд показал, что еврейский “ученый” Вейнингер на самом деле антисемит». Гилман прямо отделяет Фрейда от «еврейского самоненавистничества»: «Он воспринимал себя как еврея, как иного. И это для него (как и для его современников-евреев, например Теодора Герцля) ни в коем случае не имело негативной окраски» [Gilman, The Case, p. 8]. В другом месте [Boyarin, The Colonial Drag…] я утверждаю, что Герцль представляет собой идеальный пример еврейского самоненавистничества. Подобным же образом Стивен Беллер выводит Вейнингера из рядов евреев-самоненавистников, сравнивая его взгляды с взглядами Герцля [Beller, p. 100], вместо того чтобы прийти к противоположному выводу. Именно это мнение Гилмана я и оспариваю. Там, где Гилман вычитывает у Фрейда анализ патологии Вейнингера как анализанда, я вижу Фрейда, признающего в Вейнингере коллегу-аналитика. Интересно, что в своих предыдущих работах именно Гилман обратил внимание на сходные умолчания в работах Фрейда, например сокрытие еврейства Берты Паппенхайм («Анны О.») и Иды Бауэр («Доры») [Gilman, 1991, p. 81]. В обоих случаях еврейство субъекта анализа, может быть, менее существенно, чем в случае Маленького Ганса, где о нем умалчивается в контексте обрезания и его психологических последствий.

¹⁵ Если бы Фрейд в самом деле, как утверждает Гилман, не «отреагировал бы на самоненависть Вейнингера как на отражение его кризиса идентичности» [Gilman, 1986, p. 251], это было бы классическим примером отвержения реальности, но я утверждаю, что он как раз отреагировал.

¹⁶ См. [Gilman, 1986], где он пишет: «Научный немецкий язык Фрейда, по крайней мере когда он пишет книгу о юморе, представляет собой язык, окрашенный антисемитизмом Вейнингера», – заявление, очевидно противоречащее его дальнейшим утверждениям, что Фрейд относился к антисемитизму Вейнингера как к патологии и таким образом отвергал его. Скорее всего, в 1986 году Гилман стоял ближе к воззрениям на Фрейда, которые я развиваю здесь, чем в своих более поздних работах. См. также его последнее эссе [Gilman, 1995], из которого можно понять, как менялась его точка зрения на предмет. См. [Harrowitz], где разбирается аналогичный случай «ученого», Чезаре Ломброзо, скрывавшего собственное еврейство и писавшего якобы «объективно» об антисемитизме, но при этом на деле обнажавшего свое собственное чувство презрения к евреям.

¹⁷ Эписпазм, операция восстановления крайней плоти, весьма популярная среди эллинизированных евреев в античные времена [Hall].

¹⁸ Достаточно любопытно, что в подобной ситуации, похоже, находятся и ирландцы. Как замечает Энда Даффи, «ирландцы неизбежно должны были оказаться на двусмысленной, ничейной территории между “господствующими” и “черными” расами».

¹⁹ Аналогичные процессы в американской культуре см. [Rogin; Gilman, 1994].

²⁰ Разумеется, [The Standard Edition…, vol. 21, p. 114] можно понять так, что Фрейд относит враждебность к евреям на счет «нарциссизма незначительных отличий», но при внимательном чтении становится ясно, что это не так. См. также [Pellegrini].

²¹ Фрейд читал Чемберлена [Gilman, Freud…, 1993, p. 236]. Подробно «чернота» евреев документирована в [Gilman, 1986, p. 172–175; The Case…, p. 19–21]. Увлекательное объяснение функций подобного дискурса см. в [Cheyette].

²² А «еврейская наука» определенно была расистским, антисемитским термином – факт, ясно показанный в [Gilman, 1995, p. 112–113].

²³ Образцово продуманную версию см. в [Seshadri-Crooks, 1994]. Сешадри-Крукс задается вопросом, воспроизводят ли описания Фрейда, говорящие о его ненависти и высокомерии по отношению к индийским психоаналитикам (тому же Босе), такую же ненависть, поскольку ни Босе, ни его коллеги не догадывались о его ненависти и высокомерии [Ibid., 1994, p. 186]. Мы можем задать этот вопрос и здесь, чуть видоизменив его: если работа Фрейда так неисправимо заражена расизмом и идеологией колониализма, как говорят некоторые, почему же об этом обстоятельстве не имел представления Фанон?

²⁴ Ср. [Gilman, 1991, p. 194–209], который, на мой взгляд, заходит слишком далеко, связывая настоящий, неприкрытый расизм – симпатию к нацистам – Масуд Хана со значительно более сложными чувствами Фанона по отношению к евреям. Не существует доказательств, что Фанон, при всем своем трагическом непонимании положения евреев в Европе, считал их расово неполноценными, вопреки мнению Гилмана [Ibid., p. 200]. С другой стороны, немыслимое восприятие Фаноном нацистского геноцида как «семейной ссоры» нужно рассматривать параллельно с тонким пониманием колониализма у Сезeра как практики геноцида внутреннего иного, о чем см. [Boyarin, Storm…, p. 105–107].

²⁵ Я благодарен Джонатану Боярину за эту ссылку.

²⁶ Джон Мюррей Каддихи был, вероятно, первым, кто понял, что имеет место существенное сходство между еврейской «эмансипацией» и послевоенным процессом деколонизации: «Тот факт, что евреи в Европе являются деколонизованным и модернизирующимся, “развивающимся” народом, пережившим травму – подобно всем “развивающимся” нациям – контакта с более современными и, следовательно, более “развитыми” нациями Запада, остается незамеченным в силу нескольких причин. Во-первых, поскольку они были колонией, внутренней по отношению к Западу; во-вторых, поскольку их деколонизация была постепенной и непрерывной; в-третьих, из-за вежливости, обусловленной демократическим воспитанием Запада (только Макс Вебер называл их народом-парией, то есть ритуально нечистым народом-гостем); в-четвертых, поскольку модернизация и вызванное ею столкновение социальных групп были политизированы и теологизированы обвинением в “антисемитизме”, точно так же как в колониях Запада, географически изолированных от метрополии, обвинение в “империализме” маскирует природу столкновения, в данном случае между людьми, прошедшими и не прошедшими через модернизацию» [Cuddihy, p. 47].

В Épater я отвел довольно много места критике Каддихи. При всем его восторженном отношении к цивилизующей миссии Запада, Каддихи по крайней мере указал на евреев как на ее объект.

Я предпочитаю не пользоваться термином «ассимиляция», поскольку он неявно подразумевает, что раньше можно было говорить о неассимилированной, то есть чистой в смысле культуры ситуации – с любой стороны. Теперь уже ясно, что во всех случаях, кроме самых исключительных, культуры до определенной степени соприкасаются и всегда меняются в результате этих контактов, и таким образом взаимная ассимиляция происходит всегда. В силу сказанного этот термин не выражает в достаточной степени конкретные культурные опасения, вызванные переходом от подчиненного положения колонизированного народа к эмансипации. Более того, термин «ассимиляция», как мне представляется, подразумевает своего рода стабильность «целевой культуры», по отношению к которой происходит ассимиляция, в то время как европейская культура во время эмансипации скорее непрерывно менялась, чем была стабильна. В самом деле, было бы неточностью говорить (как подчеркивал Мартин Джей в несколько другом контексте), что еврейская деятельность в области культуры сыграла роль в создании современной Европы, в то время как мы постепенно начинаем признавать роль колоний и колониализма в этом процессе; см. также [Boyarin, The Other…, p. 82]. Относительно применения термина «колониальный субъект» к «получившему западное образование дикарю» см. [Sharpe, p. 139–140].

²⁷ Мартин Джей предупредил меня, однако, что это утверждение верно в отношении многих социальных групп в Европе девятнадцатого столетия. Поскольку существовало много других внутренних колоний, подобные процессы происходили и в них, разумеется, в рамках их исторической специфики.

²⁸ Лилиан Вайсберг приводит другую, еще более полную пафоса версию этой метафоры Рахели Варнхаген, урожденной Левин, знаменитой «салонной еврейки» Берлина конца восемнадцатого – начала девятнадцатого столетия. Варнхаген, обратившаяся в христианство и вышедшая замуж за протестанта, писала в письме к подруге-еврейке: «Я представляла себе, как сверхъестественное существо, когда меня силой отправили в этот мир, вырезало на моем сердце кинжалом следующие слова: “Да, пусть у тебя будут чувства, узри мир таким, каким его дано видеть немногим, будь великой и благородной, и вечную мысль я тоже не могу у тебя забрать”. Одну только вещь оно не упомянуло: будь еврейкой! И теперь вся моя жизнь истекает кровью до смерти. Если я останусь неподвижной, она может продлиться некоторое время. Каждое движение, предпринимаемое с целью остановить кровотечение, – новая смерть, и неподвижность возможна для меня только в смерти» [Weissberg, p. 144]. Кстати, я не согласен с Вайсберг относительно толкования этого отрывка, в котором она видит попытку Рахели видеть в «своем иудаизме судьбу, врожденный дефект, уродство, роковое родимое пятно». Это слишком упрощенное прочтение Рахели, полностью построенное на концепции «еврейского самоненавистничества». Мне кажется, что Варнхаген здесь описывает боль того, кто отверг свое еврейство. Сверхъестественное существо, давшее ей при рождении дары, а не увечья, забыло об одном даре: будь еврейкой! Именно отсутствие этого дара заставляет ее истекать кровью до смерти. Конечно, дары показаны неоднозначно, при помощи удара кинжалом в сердце – обрезания сердца? [Geller, 1997] – но все-таки мне представляется, что остановить кровотечение мешает отсутствие еврейства, а не его наличие. Другими словами, я толкую эту «притчу» как провозвестие слов, сказанных Варнхаген на смертном одре: «То, что я рождена еврейкой, было доселе главным позором моей жизни, моим самым горьким и тяжким бременем. С этой минуты я не отрекусь от него ни за что» (цит. по [Chasseguet-Smirgel, p. 79]). В прочтении Геллера не «сверхъестественное существо» забывает повелеть: «Будь еврейкой!» – а сама Варнхаген забывает об этом упомянуть (пассивный залог оригинала поддерживает оба чтения). Гораздо более проработанное чтение Геллера поддерживает мое толкование, но значительно более нюансированным и сложным образом.

²⁹ Моя интерпретация Бёрне, таким образом, оказывается полностью отличной от той, что дает Арендт, писавшая: «Антиеврейские выпады Маркса и Бёрне не могут быть правильно поняты, кроме как в свете этого конфликта между богатыми евреями и еврейскими интеллектуалами» [Arendt, p. 54]. Разумеется, никак не может быть назван несущественным тот фактор, что и Маркс и Бёрне были крестившимися евреями – предельный случай гибридного и отчужденного от себя еврейского субъекта.

³⁰ В этом очерке я вслед за Фаноном намерен использовать термин «негр». По очевидным соображениям не годятся ни «африканец», ни «афроамериканец», и я не знаю, какая формулировка более приемлема, «черный» или «негр».

³¹ Я бы предположил, что именно это разделение между Ostjuden и ними заставило венских евреев «сохранить первичное средство отождествления с группой, от которой они отошли» ([Spitzer, p. 38], ссылаясь на [Rozenblit]), т. е. отделяя хороших, культурных, немецкоязычных евреев от плохих, диких, говорящих на идише – тех, которые довольно часто могли оказаться их родителями или бабушками и дедушками! Представление об иудаизме как религии создало то самое «первичное средство идентификации». Знаменитое венское отделение «Бней-Брит» ничто не напоминает так, как Национальное благонамеренное общество йоруба в Сьерра-Леоне [Spitzer, p. 43; Rozenblit, p. 150], см. также [Cuddihy, p. 176].

³² Другими словами, я утверждаю, что существуют ситуации, в которых воображаемое владение фаллосом может быть менее токсичным, чем отчаянное желание завладеть им. Оба чувства, разумеется, в равной степени являются продуктом определенного отношения к доминирующей идее.

³³ См родственный аргумент [Gilman, The Case…]; см. также [Fuss, p. 38].

³⁴ Своим доводом я хотел бы сказать следующее: в точности в той мере, в которой Фрейд находится «в чулане» как еврей и как «квир», его дискурс дискриминирует женщин и геев-мужчин; когда он скрывается в чулане в меньшей степени, мы находим у него поразительно верные догадки, обладающие большой освободительной силой, – мы должны отдать должное внимательности Берсани, обнаружившего их на полях фрейдовских текстов [Bersani, 1986]. Остроумные замечания Энды Даффи тоже представляются уместными здесь: «Прием, использованный в “Цирцее”, когда образ униженной женщины помещается в центр экономики терроризма… повторяется вновь и вновь в постколониальных романах с момента выхода “Улисса”, и это служит свидетельством, утверждаю я, невозможности для текста, написанного в момент деколонизации, представить себе эпистемологически иного субъекта, находящегося полностью вовне колониалистского и маскулинистского дискурса, унаследованного автором-аборигеном. Образ униженной женщины на самом деле вводится в произведение в качестве козла отпущения и должен символизировать отличие (господина-колонизатора и аборигена, а также гендерное), которое внушает страх аборигену» [Duffy, p. 21].

³⁵ Робин Морган поделилась с нами кратким и очень волнующим воспоминанием о своей реакции на работы Фанона и каким образом они придавали ей сил, несмотря ни на что [Morgan, p. 113]. Если мне позволено будет суммировать ее стратегию, то она заключалась в том, чтобы перевести то, что Фанон говорил о мужчинах из числа колонизированных народов, в дискурс о женщинах, исключая и произвольно игнорируя то, что он говорил именно о женщинах.

³⁶ Обратите внимание, что слова «черный континент» даются по-английски. Фрейд, как и Герцль, пытался обосновать превосходство белого мужчины-англосакса.

³⁷ Я, конечно, не подразумеваю, что это единственный источник предрассудков, направленных против аборигенов (см. ниже).

³⁸ Я бы обошелся с Фаноном несколько более жестко, чем это делает Фусс. Она интерпретирует эти слова как «отказ от уравнения “дикарь = инверт”, отмечающего слияние эволюционной антропологии и сексологии», в то время как я увидел бы в нем частный случай мимикрии белой гомофобии, той, которая не отвергает категорий европейской сексуальности, а воплощает и «универсализует» их, чтобы избежать использования сексуальных категорий колонизированной культуры. Формулировка, которую использует Фусс [Fuss, p. 36], выдержана в более критическом тоне.

³⁹ См. также интереснейший разбор этого стереотипа – антисемит как гомосексуал, подавляющий свою природу, – в [Gilman, Freud…, 1993, p. 196–198] и сейчас еще в потрясающей работе [Santner].

⁴⁰ См. также [Cheung, p. 236–238], где содержится параллельный анализ критической работы американки китайского происхождения, в которой происходит «подтверждение традиционной ассоциации между физической агрессией и мужским достоинством», а также «сексистское предпочтение стереотипов, предполагающих хищное насилие против женщин, “эффеминированным”» [Cheung, p. 237]. Из этого тем не менее не следует, что эти эффекты – единственно возможные или необходимые. Хотя некоторые мужчины-евреи, особеннно сионисты [Boyarin, The Colonial Drag…], принимали «мачистскую» модель мужественности, другие мужчины-евреи в такой же политической ситуации были вынуждены скорее идентифицировать себя с женственностью, чем отрицать ее, с совершенно противоположными культурными последствиями. С другой стороны, было показано, что последний эффект более типичен для деколонизации Индии, чем создание «мачо»: см. [Chatterjee], но см. также [Roy], где описывается очень похожий процесс приобретения мужественности у Вивекананды.

⁴¹ У Хаттона содержится весьма интересная интерпретация того, что Фрейд рассказывал идишские анекдоты, как одной из форм этого разделения: «Процесс включает игру между идентичностью “маленького еврея” и интеллектуала, или “внешнего” еврея. Рассказывая анекдот, Фрейд или рассказчик идентифицирует себя с обеими сторонами, видя каждую из них с точки зрения другой» [Hutton, p. 14]. Это несколько более мягкое описание процесса, чем то, которое даю я. См. также очень красноречивый пример, обсуждаемый в [Gilman, Freud…, 1993, p. 162–163].

⁴² Довольно любопытно, что в Соединенных Штатах ситуация сейчас выглядит полностью иначе, поскольку обрезание само по себе приобрело «универсальный» характер, хотя, конечно, в этой области происходят перемены.

⁴³ Я бы даже позволил себе указать переход от спокойного принятия у Рамакришны женственности (что ни в коем случае, как едко отмечает Прама Рой, не «феминистский» ход) и гомоэротичности к агрессивно маскулинистской и гетеросексуальной субъектности его самого известного ученика, Свами Вивекананды, в качестве точной параллели к этой перемене. Как замечает Рой, «я, разумеется, не хочу утверждать, что Рамакришной не восхищался колониализм. На самом деле им, скорее всего, восхищались колониализм и национализм одновременно (я говорю о них здесь как об одной и той же категории), причем совсем иначе, чем они восхищались его самым известным учеником… У Вивекананды, таким образом, индуизм становится посланием колониализму и Западу». Это послание, как показывает Рой, в значительной степени маркировано сменой гендерных представлений таким образом, чтобы привести их в соответствие с западными. «Вивекананда открывает себя в качестве свами, индийца, индуиста, мужчины, что подразумевает гетеросексуального мужчину на Западе, вне пространства индийской нации» [Roy, ch. «As the Master Saw Her: Religious Discipleship and Gender Traffic in Nineteenth-Century India»]. Период наиболее активной деятельности Вивекананды совпал со временем сионистского проекта Герцля и Нордау, а также с началом работы Фрейда.

⁴⁴ Разумеется, я провожу различие – как и повсюду в моей работе – между бесправием женщин в социальной сфере и мизогинией как таковой, то есть выражением презрения и ненависти по отношению к женщинам. Эти два явления очевидно связаны, но, я полагаю, их не следует смешивать. Первое присуще исключительно еврейской культуре; второе, я считаю, носит спорадический характер. Более того, мизогиния как таковая, в указанном смысле, непрерывно нарастает на протяжении всей истории евреев в Европе и достигает максимума, я бы сказал, как раз к моменту модернизации (деколонизации).

⁴⁵ См. также изящное обсуждение переформулирования Лаканом теории психоза Фрейда в [Reinhard].

Мессианизм, мачизм и марранизм: случай Авраама-Мигеля Кардозо
Брюс Розеншток

Я использую слово «марранизм» в названии отчасти ради аллитерации, но, кроме того, хотел бы привлечь внимание к оскорбительному значению слова («свинья» по-испански). Некоторые утверждают, что впервые оно было использовано обратившимися в христианство евреями (cristianos nuevos) в Испании XV века, чтобы таким образом отделить себя от других бывших евреев, которые втайне придерживались традиционных практик, например воздерживались от употребления свинины. (Об истории слова marrano см. [Caro Baroja, vol. 1, p. 383–384].) Со временем термином стали пользоваться все «исконные христиане», чтобы дистанцироваться от всех «новых христиан», вне зависимости от приверженности последних к иудейской вере и ритуалам в частной жизни. В то же время расстояние между исконным и новым христианином могло моментально исчезнуть, если следствие инквизиции устанавливало, что чей-нибудь предок был евреем. Подобное следствие могло быть возбуждено в любой момент против кого угодно по малейшему подозрению в «иудействовании». В силу этой неизбежной опасности термин «марран» был нагружен презрением и ненавистью. Поэтому я не стану пользоваться им так, словно его звучание нейтрально (как, скажем, в [Netanyahu]), прибегая вместо этого к названию конверсо (converso) для обозначения «нового христианина», обратившегося в христианство из иудаизма или потомка обратившихся. А говоря о тех конверсо, кто ощущали себя внешне христианами, но «на самом деле» иудеями, я буду использовать термин «криптоиудеи». Я не подразумеваю, что термин «иудей», используемый в составе слова «криптоиудей», описывает стабильную идентичность, скрытую под маской христианства. В истории, которую я собираюсь рассказать, речь пойдет о конверсо XVII века, криптоиудее Аврааме-Мигеле Кардозо и его довольно мучительных попытках обрести подобную стабильную идентичность.

Авраам-Мигель Кардозо родился в криптоиудейской семье, жившей в Рио-Секо в Испании, в 1626 году. Он покинул Испанию вместе со своим старшим братом Ицхаком¹ в 1648 году. Об Аврааме Кардозо обычно говорят в контексте саббатианского движения, одним из важнейших теоретиков которого он был².

Саббатианское движение ведет свое начало от мессианской лихорадки, охватившей весь еврейский мир в 1665 году, когда харизматическая личность по имени Шабтай Цви (родившийся в 1626 году в Измире) принял почести, подобающие Мессии, от блестящего юного каббалиста Натана из Газы, по собственному желанию взявшего на себя роль пророка при Цви. Шабтай Цви вначале был многими признан в качестве Мессии, но все прекратилось буквально в один день, когда, будучи арестован за «бунт» властями Османской империи и поставлен перед выбором между смертью и обращением в ислам, Шабтай Цви «надел тюрбан» в сентябре 1666 года. Шабтай Цви жил в изгнании в Албании^[37] до самой смерти в 1676 году, и в это время Натан из Газы, а позднее Авраам Кардозо начали разрабатывать каббалистическую интерпретацию обращения Шабтая Цви в ислам как этапа, непосредственно предшествующего полному раскрытию его мессианского потенциала. Довольно много евреев как из раввинских кругов, так и из простонародья сохраняли веру в мессию-отступника, хотя, как правило, скрывали ее под маской ортодоксального иудейства и несколько реже – под маской ортодоксального ислама, вслед за Шабтаем став мусульманами. Многие саббатианцы, как Авраам Кардозо, были сефардами, происходившими из конверсо и видевшими в обращении Шабтая параллель к тому, что им самим пришлось пережить в Испании: необходимость скрывать свою еврейскую сущность под личиной чужой религии. И хотя широкая популярность Шабтая Цви продлилась всего около года, мессианское движение, продолжившее свое существование как подпольное течение внутри иудаизма, имело существенное значение. Гершом Шолем в своем фундаментальном исследовании, посвященном происхождению и ранней истории саббатианства, «Шабтай Цви: мистический мессия» [Scholem, 1973] утверждает, что это движение, бросившее беспрецедентный вызов средневековым структурам власти и веры, воплощением которых был традиционный раввинистический иудаизм, открыло эпоху Нового времени в еврейской истории.

До самой своей смерти в 1706 году Авраам Кардозо неустанно пытался пропагандировать новую еврейскую теологию, отправной точкой которой было мессианство Шабтая Цви. Кардозо почти постоянно подвергался нападкам со стороны раввинских кругов везде, где бы ни пытался поселиться со своей семьей, хотя иногда ему удавалось заручиться поддержкой нееврейских властей, оказывавших ему покровительство. Некоторое время он работал личным врачом бея Триполи, а затем – правителя Туниса. В последние десятилетия своей жизни, уже после смерти Шабтая Цви, он ввязывался в дебаты с ведущими саббатианцами относительно «божественности» Мессии. Кардозо решительно отвергал то, что считал принятием христианской эсхатологии со стороны этих саббатианцев³. Помимо многочисленных трактатов, написанных под своим именем, Кардозо – как теперь считается – является настоящим автором единственной работы, приписываемой Шабтаю Цви, объемного каббалистического труда, посвященного исследованию божественной природы [см. Liebes, 1980; 1981].

В двух заключительных главах настоящего очерка я подробно рассмотрю представления о Мессии, с помощью которых Кардозо пытался определить саббатианское движение последней четверти семнадцатого столетия. Я сосредоточусь на вере Кардозо в то, что Шабтай Цви воплотил только одну из мессианских ролей традиционного еврейского эсхатологического сценария (Мессии из рода Давида), а он сам – вторую (Мессии из рода Эфраима, чьи потомки – колено Эфраима – составили ядро не Иудейского, а Израильского царства). Кардозо провозгласил, что соединение двух мессий станет заключительным актом мессианской драмы, причем он представлял это слияние в однозначно сексуальных терминах. Мессианизм Кардозо был насыщен тем, что я назвал бы «фаллическим нарциссизмом», заимствуя термин у Вильгельма Райха, который применял его к мужчинам, воображавшим себя наделенными невероятной способностью к половому акту – «эректильно суперпотентными» [Reich. p. 164]. Образ «коронованного» фаллоса преобладает в мессианских фантазиях Кардозо (чтобы получить полное представление об этом образе в каббале, см. [Wolfson, 1994, p. 336–345 и далее в разных местах]). Кардозо видит себя человеческим аналогом сфиры Йесод, божественного фаллоса, в составе каббалистического представления о явленном Боге как божественном человеческом существе, состоящем из короны, головы, туловища, конечностей и полового органа, «основания» (Йесод) «полноты» (плерома) десяти элементов (сфирот), образующих человеческое существо.

Хотя Кардозо основывает свои мессианские претензии на вполне традиционных образах из каббалы, я бы не сказал, что одно только ее изучение в достаточной степени объясняет своеобразие его мессианских взглядов. Мессианизм Кардозо необходимо воспринимать в контексте жизненного опыта конверсо и криптоиудея после 1492 года, когда Испания пыталась создавать единую национальную идентичность. Ссылаясь на новаторскую работу Стивена Гилмана об идентичностях конверсо, я утверждаю, что жизненный опыт конверсо лучше всего может быть понят как часть культурного явления, близкого к тому, что Ив Кософски Седжвик называет «двойными оковами» гетеросексуальной нормы современного буржуазного общества, в которой еврею отведено место гомосексуала. Я покажу также, что конверсо испытывал то же психологическое давление, о котором Франц Фанон пишет в отношении «черного» колониального субъекта. В случае Авраама Кардозо подобная психосоциальная динамика, действующая в жизни конверсо, создает нарциссическое противодействие, облекающееся в сексуальную символику каббалы. В завершение настоящего очерка я намечу некоторые выводы из случая Авраама Кардозо, релевантные для понимания пересечения истории европейского еврейства и конструирования гетеросексуальности, связи между каббалой и фаллическим нарциссизмом и, наконец, значимости фигур конверсо и криптоиудея для размышлений о постмодерне.

В поисках конверсо: Стивен Гилман и «парадокс конверсо»

Отправной точкой для моего исследования идентичностей⁴ конверсо служит работа американского ученого, специалиста по испанской литературе Стивена Гилмана. За несколько лет до того, как теория Михаила Бахтина, говорящая о диалогическом разноречии в романе, стала известна западным литературоведам, Гилман разработал свою собственную, отнюдь не чуждую ей точку зрения. Под влиянием своего учителя Америко Кастро, основывавшегося на Дильтее в своем интерпретативном подходе к испанской литературе⁵, Гилман – на основании скрупулезного анализа драмы «Селестина» (La Celestina), написанной за столетие до «Дон Кихота» конверсо Фернандо Рохасом, – утверждал в «Искусстве “Селестины”» [Gilman, 1956], что истоки романа лежат в диалогическом стиле, впервые появившемся у Рохаса. Тот, по его словам,

…настаивает на том, что каждая фраза должна быть адекватно адресована второму лицу, что она существует в контексте говорящего и слушателя, а не просто для того, чтобы информировать или развлечь читателя. Эти вставленные знаки направления на самом деле проявляют внутренние намерения в языке «La Celestina». Это разговорный язык (хотя и не всегда народный) в том смысле, что записан как обращение одной жизни к другой. Каждое слово, как мы увидим, поддерживается и дает доступ как к yo, так и к tú. Диалог для Рохаса – язык, возникающий из встречи двух жизней [Ibid., p. 19].

В соответствии с диалогической природой языка в «Селестине» отсутствуют устойчивые характеристики. Об одном из главных персонажей Гилман говорит: «Однозначное “она” отсутствует, нет никакой Мелибеи в третьем лице, известной автору и читателю, и было бы покушением на художественное мастерство Рохаса пытаться обнаружить нечто подобное» [Ibid., p. 56]. Диалогическая открытость для Гилмана означает открытость себя власти другого, причем этот другой – не обязательно и не в первую очередь человек. Гилман утверждает, что в драме время и пространство как таковые представляются как «чужие» и определяют жизни как «tú – жертву, бессильно привязанную к земле и к моменту. Сознание во втором лице, – продолжает Гилман, – вынужденно восприимчиво, находится в положении, которое ему придали другие, к нему взывают, его убеждают, заключают в рамки той или иной категории» [Ibid., p. 148]. В гилмановской интерпретации драмы физический и социальный мир – поле битвы, на котором осажденное сознание бьется с тем, что Гилман называет «обусловливанием», а мы могли бы назвать неизбежным вторжением инаковости. Рохас не предлагает «командных высот», с которых можно было бы обозревать поле битвы, никаких гарантий наличия у событий сверхъестественного смысла также не дается. Все общие места становятся мишенью для иронии, а сама по себе ирония заключается в границы того, что Гилман называет «этим литературным кошмаром».

Когда Гилман опубликовал свой анализ «Селестины» в 1956 году, многие критики обрушились на него за то, что он внес в него слишком много настроения, носившегося тогда в воздухе: экзистенциалистского отчаяния⁶. Гилман, говорили они, лишен понимания исторической дистанции, он проецирует современное сознание на начало XVI века. В ответ Гилман написал другую книгу, в которой намеревался отреагировать на обвинение в чрезмерно вольном обращении с историей. Проведя большую работу в испанских архивах, Гилман подготовил описание культурной среды, из которой вполне могла выйти La Celestina, как он ее понимал. Эта книга называлась «Испания Фернандо де Рохаса: интеллектуальный и социальный контекст “Селестины”» [Gilman, 1972]. Словно доказывая релевантность экзистенциализма исследованию Рохаса, Гилман активно цитировал неоднозначный текст Сартра «Антисемит и еврей».

В «Испании Фернандо де Рохаса» Гилман подчеркивает крайнее разнообразие стратегий выживания конверсо. Общество, в котором они жили, буквально сходило с ума от страха перед проникновением повсюду криптоиудеев, чье умение сходить за настоящего христианина было настолько хорошо отточено, что само по себе отсутствие подозрений уже вызывало подозрения. В центре предлагаемого Гилманом анализа как жизни конверсо, так и террора инквизиции, пронизывавшего собой каждый аспект испанской культуры того времени, лежит то, что он называет «парадоксом конверсо».

Гилман подчеркивает, что, в отличие от своих еврейских предков, которые могли достичь влиятельного положения в обществе, но никогда не могли попасть в ряды тех, кто занимал высшие политические и церковные должности, конверсо занимали важнейшие властные посты. В то же время – и в этом-то и заключается парадокс – конверсо были социально маргинализованы, поскольку считались носителями «нечистой» крови, с которой наследовали и расовую отметину. Согласно расистским теориям противников конверсо, даже воды крещения не могли смыть отметину еврейской крови. Например, Алонсо де Эспина⁷ объясняет, что эта отметина сама по себе носит демонический характер: как свидетельствует Новый Завет (Ин. 8:44), евреи – «дети дьявола». Именно эта отметина привела евреев к преступлению «богоубийства» и могла снова проявить себя среди конверсо, заставив их вернуться к иудаизму и к вековой ненависти евреев к Христу и его Церкви. «Парадокс конверсо» состоит в том, что конверсо одновременно находятся в центре общества, поскольку многие из них обладают большой экономической, политической и церковной властью, и на его обочине – в силу фобии, которую к ним испытывают. Стивен Гилман пишет:

«Сложилась уникальная в социологическом смысле ситуация: эта каста находилась одновременно полностью внутри общества и в то же время полностью вне его; обладала властью принимать самые важные и трудные решения и в то же время полностью была отдана на милость решений инквизиторов» [Gilman, 1972, р. 137].

Гетеросексуал и террор инквизиции

В размышлениях над тем, что Гилман называет центральным парадоксом касты конверсо: «ее положение полностью внутри и полностью вне общества, в котором она живет», – нам мог бы помочь анализ того, что Ив Кософски Седжвик называет «терроризмом», связанным с «двойными оковами», означающими социальные связи между мужчинами в европейском обществе XIX и XX веков⁸. Седжвик [Sedgwick, p. 184] утверждает, что категория «гомосексуала» в том виде, в котором она использовалась на этом историческом перекрестке, представляла собой часть более общей системы «регулирования мужских гомосоциальных связей, структурирующих всю культуру – во всяком случае, всю публичную и гетеросексуальную». Это регулирование действенно благодаря тому, что мужские социальные связи – Седжвик упоминает в том числе «мужскую дружбу, наставничество, идентификацию с кумиром, бюрократическое подчинение и гетеросексуальное соперничество» [Ibid., р. 186] – образуются благодаря тому же самому инвестированию либидо, которое решительно анафематствуется обществом как «гомосексуальность». Таким образом, формируются двойные оковы, требующие постоянного внимания к своим словам и поступкам, и создается параноидальный страх, что гомосексуалы на всех уровнях общества маскируются под натуралов. Одна из целей Седжвик заключается в том, чтобы продемонстрировать в рамках культуры, определяемой дихотомией «гомосексуал – гетеросексуал», «неустойчивость дихотомии как таковой, обычно формулируемую как одновременное внешнее и внутреннее положение маргинализованного по отношению к нормативному» [Ibid., р. 92; курсив мой. – Авт.].

Рассматривая случай конверсо в испанском обществе, мы находим, что дихотомия «новые христиане – исконные христиане» точно так же неустойчива и что невероятно много сил уделялось поиску несомненного критерия, который бы позволил четко провести границу междудвумя группами. В качестве критерия была выбрана «чистота крови», limpieza de sangre. Поскольку на протяжении всего пятнадцатого столетия смешанные браки между семьями новых и старых христиан были крайне распространены, «чистоту» чьей бы то ни было крови всегда можно было поставить под сомнение. Точно так же как вызванные либидо связи между мужчинами, которые, согласно Седжвик, формируют современное буржуазное общество, невероятно плотно переплетены с осуждаемым гомоэротизмом, кровь, якобы создающая единство всех «подлинных» испанцев, была «смешанной» – без всякой надежды на надежное очищение – с «чуждой» кровью еврея. Смешение «хороших» и «плохих» связей, как и «хорошей» и «плохой» крови, в обоих случаях приводит к одному и тому же результату, а именно к стремлению демонстрировать социальную личину, находящуюся вне подозрений. В испанском контексте чистота крови считалась связанной с определенными внешними признаками, в частности одеждой и жестами. Таким образом, то, что должно было составлять нерушимую основу идентичности старого христианина, – его кровь оказывалась связанной с поведением в обществе, а как мы знаем, любое поведение можно имитировать. «Так ли себя ведет исконный христианин, или это поведение притворяющегося конверсо?» – таким вопросом задавались в отношении не только других, но и себя⁹.

Следствием напряженного внимания к себе – мы сейчас говорим о классе конверсо – в некоторых случаях была исключительная жесткость социальной личины, призванная зафиксировать крайне неустойчивую во всех остальных случаях идентичность. В других случаях результатом было ироническое пренебрежение любой социальной личиной – ведь она была не более чем представлением. Иногда жесткость и пренебрежение сменяли друг друга у одного и того же человека. Гилман суммирует жизненный опыт конверсо следующим образом:

Подозрительные по отношению друг к другу, подозревающие всех остальных, конверсо жили в мире, где ни на какие человеческие связи нельзя было положиться, где одна необдуманная фраза могла обернуться неописуемым унижением и непереносимыми мучениями. Это был мир, в котором нужно было постоянно смотреть на себя глазами чужака, глазами внешних наблюдателей. Это был мир притворства и маскировки [Gilman, 1972, p. 147].

Для Гилмана порождением именно этого мира была «Селестина», пьеса, характерная в первую очередь удивительным исчезновением трансцендентного, эпистемологическим, если не онтологическим отсутствием божественного. Согласно замечательной формулировке Гилмана, мир «Селестины» – это «мир аксиологического сироты, отвергнутого Богом и Историей» [Ibid., р. 203]. Я считаю, что не было бы ошибкой увидеть в этой радикальной десакрализации бытия нечто очень близкое модерну (или даже постмодерну)¹⁰.

Размышляя о существовании конверсо в его отношении к модерному и постмодерному опыту, следует остерегаться одного соблазна: рассматривать конверсо в романтическом свете как пример перформативной и «гибридной» личности, разрушающей стабильные на первый взгляд дихотомии, из которых состоит наша культура¹¹. Подобная романтизация слепа к тому, чем на деле может оказаться опыт одновременного существования «внутри и вовне». Она также упускает из виду вопрос, каким превращениям может подвергнуться конверсо, как только исчезнет нужда в притворстве и маскировке. Гилман приводит несколько примеров авторов-конверсо, занимавших по отношению к себе и обществу позицию, которую можно было бы назвать «игривой», облекавших свое социальное и литературное «я» в определенную трансгрессивную иронию¹². Однако подобная игра с марранской идентичностью – исключение. Большинство конверсо, когда им представлялась возможность оставить свое раздвоенное существование, выбирали более стабильную, на их взгляд, идентичность. Некоторые пытались выдать себя за старых христиан, тщательно перекраивая историю своего происхождения, часто при помощи поддельных документов; некоторые предпочитали быть «евреями» за закрытыми дверями своих домов, строя фальшивые связи через браки с другими такими же «евреями» и таким образом выстраивая альтернативную «субкультуру», где их маски могли быть сброшены; некоторые покидали Пиренейский полуостров и либо присоединялись к традиционным еврейским общинам, либо создавали их сами, хотя в процессе часто бросали вызов господствовавшим представлениям о традиции¹³.

Еврейская кровь как предмет фобии: манихейский бред, мачистский антисемитизм и фаллический нарциссизм

В предыдущей главе я выдвинул предположение, что существовало структурное сходство между тем, что Седжвик называла «гетеросексуальным террором», и двойными оковами, о которых говорит Стивен Гилман, анализируя жизнь конверсо под террором инквизиции. В обоих случаях человек определенного типа – гомосексуал или еврей – проклинается, и могучие социальные силы мобилизуются для того, чтобы согнать этого человека с насиженного места и изгнать из общества. В то же время все общество, особенно его властные центры, получают дополнительные силы путем присвоения и включения в свой состав проклинаемого объекта, но под другой личиной. Хотя евреев изгнали с Пиренейского полуострова в 1492 году, еврейская кровь продолжала течь по жилам испанского общества, особенно его верхних страт, и страх быть заподозренным в тайном иудействовании держал почти всех в напряжении. То, что следовало изгнать – гомосексуализм в одном случае, иудаизм в другом, – включается в самую сердцевину общественного устройства, и в результате строится и наделяется невероятными полномочиями новый аппарат саморегулирования и социального контроля.

Но параллель между «гетеросексуальным террором» у Седжвик и террором инквизиции носит не только структурный характер. Еврейская кровь считалась носителем неистребимой демонической склонности не только к ненависти к Христу и его Церкви, но и к эффеминации (под которой понималось в первую очередь отсутствие воинской доблести) и содомии. Еврейская кровь по природе своей оскорбляла не только божественный (несла в себе дьявольскую ненависть к Христу) и социальный порядок (нарушала чистоту генеалогии испанских семейств), но также и сексуальные порядки. Одним из обвинений в адрес евреев, объясняющих их потребность в христианской крови (приводившую к ритуальным убийствам), было то, что у еврейских мужчин бывают месячные [см. Mirrer, p. 73, Yerushalmi, p. 128). Но еврей страдал не только от «неестественного» истечения крови: считалось, что он также ритуально воспроизводит его в ежегодном убийстве христианского отрока, чья «правильная» кровь должна служить временным противоядием от еврейских кровотечений. В самом деле, неестественное кровотечение, как считалось, сообщает мужской идентичности еврея характер извращения: один испанский текст XIII века («Спор между христианином и иудеем») говорит о крови, пролитой во время обрезания, которую моэль останавливает, отсасывая ее из раны ртом (мецица) [см. Hoffmann, p. 91–92), как составной части тайного гомосексуального ритуала:

Всякий раз, хорошенько задумавшись над этим (вы поймете), что совершаете чудовищное дело, только скрытно: рот вашего раввина, который начинает ваши молитвы, вы превращаете в срамные губы женщины; и даже более того, вы сами прекрасно знаете, что ни носу, ни подбородку там не место. И более того, вы сами знаете, как отвратительно высасывать кровь из такого места¹⁴.

В кастильской средневековой культуре еврей-мужчина считался феминизированным антиподом мужественного христианина. Еврей был первоисточником содомии: «Содомия пришла от евреев… От них она перешла к мусульманам, а потом к плохим христианам», – заявляет Libro llamado alboryque («Книга, называемая Альбораике») 1488 года [цит. по Mirrer, p. 73]¹⁵. В целом среди негативных образов евреев преобладали такие, которые пытались представить его «женственным». Общее мнение заключалось в том, что еврей труслив (существовала пословица: «Еще трусливее еврея»¹⁶) и «рогоносец» (cornudo), что тоже было феминизирующей характеристикой для мужчины [Brandes, p. 90–91]¹⁷.

До тех пор пока еврей выделялся на фоне христианского общества Пиренейского полуострова, сохранялась возможность в буквальном смысле отгородиться от иудейской «грязи» путем чисто физической и социальной сегрегации. Однако появление в Испании XV века большого количества конверсо означало, что однозначно идентифицировать презираемого и демонизируемого Другого, мужчину-еврея, уже не так просто. И после 1492 года мужчина-еврей как таковой исчез со сцены, но опасная еврейская кровь продолжала тайно циркулировать по телу Испании. Конструирование «чистой» испанской маскулинности требовало постоянного слежения за собой, чтобы демонстрировать миру и себе, что твое происхождение не запятнано примесью еврейской крови. Считавшие себя «чистокровными» не только следовали строгому «мачистскому» кодексу поведения, ставившему на первое место воинскую доблесть и агрессивную мужественность, но также пытались проецировать свой страх внутреннего осквернения наружу, на тех, кого считали конверсо. Вышеупомянутая Libro llamado alborayque, где евреи названы источником содомии, написана с целью изобличить конверсо как «ложных» христиан и «тайных» иудеев. Я не стану отрицать, что не-конверсо, подозреваемые в гомосексуальных актах, тоже становились предметом отвращения и в мачистской иберийской культуре полуострова часто приговаривались к смерти¹⁸, но из одержимости чистотой крови следует, что именно женственный, втайне обрезанный мужчина-конверсо был главной мишенью всех проекций мужчины-мачо.

Конверсо, таким образом, оказывался козлом отпущения за все воображаемые грехи, приписываемые еврейской крови. Дьявольская по происхождению, проклятая и враждебная к божественно устроенному порядку, еврейская кровь оскверняла конверсо изнутри, какое бы впечатление ни производила его внешняя «маска». В предыдущей главке мы видели, как опыт жизни конверсо приводил некоторых из них – «аксиологических сирот», по выражению Стивена Гилмана, – к отрицанию наличия порядка в тварном мире, будто бы гарантированного трансцендентностью его источника. Другие, некоторые из них криптоиудеи, а некоторые – пламенные христиане, искали утешения в мессианских ожиданиях конца этого лживого порядка и появления нового, утопического, в котором нынешние ценности уступят место противоположным. Их мы можем назвать аксиологическими мечтателями. Сироты и мечтатели задают полярные реакции конверсо на невыносимое давление, оказываемое на них изнутри (за счет усвоения отрицательных коннотаций, связанных с их кровью) и снаружи (в силу необходимости демонстрировать социальные личины, не вызывающие подозрения). Между этими полюсами конверсо находили множество различных способов освободиться, пусть временно, из своего затруднительного положения.

В наших усилиях постичь психодинамику существования конверсо нам могут помочь идеи Франца Фанона. Как и на Стивена Гилмана, на Фанона повлияло эссе Жан-Поля Сартра «Антисемит и еврей», и в своей книге «Черная кожа, белые маски» [Fanon, 1967] Фанон пришел к формулировкам, удивительно похожим на те, что мы встречаем у Гилмана¹⁹. Фанон попытался проанализировать психическую дезинтеграцию «черного» колониального субъекта под давлением того, что он называл «расовой эпидермальной схемой» белого колонизатора [Ibid., р. 112]. Эта расовая эпидермальная схема представляет собой многогранный образ всего, что в сознании колонизатора представляется уродливым, позорным и опасным. Будучи в «манихейском бреду» [Ibid., р. 183] спроецирована колонизатором вовне, на черного колониального субъекта, усвоившего тот же самый бред в результате обучения в организованных белыми школах и знакомства с написанными белыми текстами, эта полностью негативная эпидермальная схема находится в непосредственном конфликте с присущим черному индивидууму чувством внутренне целостной и обладающей положительной ценностью личности – чувством, связанным с «телесной схемой», выработанной в раннем детстве, до первого знакомства с манихейским бредом колониальной культуры. Со временем целостность телесной схемы нарушается.

Я полагаю, что конверсо испытывает то же телесное самоотчуждение под давлением «манихейского бреда» иберийской культуры, что и «черный» колониальный субъект в анализе Фанона. Однако в случае конверсо расовая схема не реализуется через цвет кожи, а течет в его венах. Конверсо проще скрыться под маской христианской чистоты, чем «черному» сойти за «белого», но психическая травма от этого не менее реальна. В случае как конверсо, так и «черного» колониального субъекта мы говорим об атаке на либидинальные вложения эго в собственный целостный телесный образ, предпринимаемой чуждой расовой схемой, «кожной» или «кровяной», являющейся носителем всех негативных образов гегемонной культуры. Реакцией на подобное давление извне в некоторых случаях оказывается нарциссическая самоидентификация с воображаемой личностью, неуязвимой и чистой. Иными словами, нарциссическая реакция иногда возникает как ответ на атаку со стороны нарциссизма противоположной стороны, поскольку манихейское разделение на «добро» и «зло», присвоение одной группой «добра» и проекция «зла» на другую – само по себе симптом нарциссизма.

Вслед за Фаноном Хоми Баба произвел детальный анализ диалектических отношений в нарциссических противостояниях внутри культур, облик которых определяется манихейским бредом²⁰. Анализ Бабы пытается усложнить однозначное изображение психического распада колониального субъекта, предлагая иную интерпретацию взаимодействия образов, процветающих в его сознании по мере развития конфликта и оборачивающихся в конце концов против себя самих, уничтожая всякую надежду обретения стабильной и нерушимой идентичности. Как я уже отмечал выше, в Испании, под постоянной угрозой суда инквизиции, вряд ли оставалось место для гибридной «игривости», хотя Стивен Гилман указал некоторые формы самопредставления конверсо раннего Нового времени, которые могли бы подойти под описание «гибридности» у Бабы. В случае Авраама Кардозо, с другой стороны, я думаю, что мы находимся на территории нарциссизма, и я постараюсь вскоре обосновать это заявление, рассмотрев мессианские амбиции Кардозо. В контексте мачистских представлений о еврейской крови как дьявольском носителе эффеминации нас не должно удивлять, что у Авраама Кардозо мы находим «супермаскулинный» образ самого себя как исполнителя мессианских надежд Израиля.

Кардозо, Шабтай Цви и мессианские претензии

Мессианизм Авраама-Мигеля Кардозо демонстрирует в крайней форме некоторые последствия жизненного опыта конверсо. Анализ реакции некоторых гомосексуалов на «чулан», выполненный Седжвик, позволяет лучше понять случай Кардозо. Седжвик [Sedgwick, p. 68] описывает «утопический» импульс в некоторых текстах гомосексуалов. В утопических текстах автор развивает исторический нарратив, в котором «центром служит спасительное видение – находящееся в прошлом или в будущем – ее [то есть истории] апокалиптического разрыва». В случае криптоиудеев, а также в случае идентифицировавших себя как христиан конверсо утопическая реакция была связана с надеждой на мессианское искупление, часто воспринимавшееся как близкое²¹. В первую очередь именно в контексте утопической реакции на положение конверсо следует рассматривать мессианизм Авраама Мигеля Кардозо. Когда в 1665 году Шабтай Цви объявил себя мессией и большая часть еврейского мира погрузилась в эсхатологическую лихорадку, Кардозо, как многие бывшие криптоиудеи²², поверил, что их утопические мечты сбываются. Событие, имевшее место 15 сентября 1666 года при дворе османского султана в Адрианополе, радикально изменило природу этих мечтаний. Последователи надеялись, что Шабтай Цви убедит султана принять его претензии на мессианство. Однако, как я уже говорил, выйдя со встречи с представителями султана, Цви обратился в ислам, хотя и продолжал провозглашать себя теперь уже «скрытым» мессией Израиля.

Некоторые из тех, кто желал остаться верным своему убеждению, что с приходом Шабтая Цви настала мессианская эра, решили последовать примеру своего мессии и присоединиться к нему в отступничестве. Другие избрали более умеренную тактику, считая отступничество Шабтая Цви единственным в своем роде актом, не призванным служить примером для других. Наиболее заметным представителем этой группы стал Авраам-Мигель Кардозо. Шолем видел в сохранении Кардозо верности Шабтаю пример влияния, которым «скрытый» мессия пользовался у криптоиудеев, проживших значительную часть своей жизни, скрывая свою истинную религиозную принадлежность [см. особенно Scholem, Redemption…, p. 95]. По крайней мере для Кардозо отступничество мессии не было поступком, которому он стремился подражать.

Кардозо решил создать теорию и практику саббатианской веры путем снижения значимости отступничества и образа униженного мессии. Еврейский триумфальный мессианизм Кардозо – он верил, что мессианское освобождение Израиля должно означать признание христианами и мусульманами, что их «откровения» были лишены всякого зерна истины, – не мог смириться с сосредоточенностью на фигуре униженного мессии или с подражанием ему в самоунижении путем отступничества, к которому прибегли некоторые саббатианцы. Кардозо в полной мере отдавал себе отчет, насколько образ униженного мессии напоминает образ мессии христианского²³. Хотя он и не боялся использовать отрывок из 53-й главы Исайи о «страдающем слуге Господнем» как доказательство мессианского достоинства униженного Шабтая Цви, в то же время он подчеркивал, что унижение Шабтая Цви не подобно унижению Иисуса, поскольку Шабтай не умер в унижении, как Иисус: «И мы можем сказать, что между унижением и славой Мессии, сына Давида, не должно быть смерти, поскольку Мессии, сыну Давида, нет нужды умирать» (из неопубликованного письма Авраама Кардозо к своему брату, цитируемого в [Yerushalmi, p. 337]). Когда же Шабтай Цви действительно умер в 1676 году, не вернув себе славу после своего отступничества, Кардозо разработал теорию двух мессий: одного – потомка Давида, второго – потомка Эфраима, младшего сына Иосифа. (Последнего иногда называют «Мессией, сыном Иосифа, отца Эфраима». Кардозо предпочитает наименование «Мессия, сын Эфраима».) Кардозо идентифицировал Шабтая Цви с Мессией, сыном Давида, а с Мессией, сыном Эфраима – себя самого²⁴.

Кардозо, выросший в обстановке унижения и необходимости скрывать свою подлинную сущность, не мог признать центральность фигуры униженного и скрытого Мессии. Именно поэтому он крепко держался за еврейское учение о двух мессиях: потомке Давида и потомке Эфраима²⁵. Кардозо совершенно ясно высказывается на этот счет в трактате (друш), озаглавленном «Израиль был святынею Господа, начатком плодов Его» (Иер. 2:3), на который мы в дальнейшем будем ссылаться как на Кодеш Исраэль. Этот текст содержит упоминание о смерти Шабтая Цви (1676), но в то же время демонстрирует напряженное ожидание конца еврейского рассеяния (галута). В «Аль а-амара бе-Салоники» («Отступничество в Салониках»²⁶) [Scholem, 1974, p. 278] Кардозо говорит, что в 1680 году он и его ученики начали ждать скорого конца рассеяния, а в дни перед Песахом 1682 года были уверены, что не успеют пройти праздничные дни, как наступит избавление [Ibid., р. 281. Таким образом, мы вполне можем согласиться с Шолемом, полагавшим, что этот текст был написан в течение этого двухлетнего периода и совершенно точно до массового отступничества саббатианцев в Салониках в 1683 году, после которого Кардозо впал в отчаяние и оставил надежды на скорое избавление.

В Кодеш Исраэль Кардозо использует акронимы, составленные из первых и последних букв некоторых библейских стихов, а также выражений «Мессия, сын Давида» и «Мессия, сын Эфраима» (Машиах бен Давид и Машиах бен Эфраим соответственно). В определенный момент Кардозо обращает внимание на совпадение последовательности еврейских букв мем, бет и алеф в словах «Мессия, сын Эфраима» и «Мигель, сын Авраама», то есть своем собственном имени. Далее он утверждает, что у него есть своего рода божественное «прозвище», роши, «моя голова», которое одновременно служит именем его сверхъестественного альтер эго, являющегося ему в качестве духовного проводника (магид). Это прозвище насыщено каббалистическими смыслами. Центральное место в каббале занимает представление о единой божественной личности, раскрывающейся или проявляющей себя в десяти божественных конфигурациях, каждая из которых носит название сфира. Некоторые из этих конфигураций мужские, некоторые – женские. Вместе они образуют одну божественную личность. Однако в области божественного есть некий раскол, в земной истории нашедший свое отражение в рассеянии евреев. Каббалистические практики ставили своей целью исправить этот разлом и добиться освобождения либо самого каббалиста, либо всей общины Израиля, либо обоих. В следующей главке я буду обсуждать одну такую практику, введенную Кардозо. Здесь же я намерен сосредоточиться на каббалистическом прозвище Кардозо и его важности для его собственного представления о себе как о мессии.

Из того, как Кардозо вводит это имя и что говорит о нем дальше, становится ясно – как я намерен показать, – что оно связано со сфирой Йесод, божественным фаллосом. Кардозо объясняет, что согласные этого имени – роши – находятся также и в первом слове Библии – берешит, «в начале». Имя Мессии, сына Давида, – Шабтай – также находится в слове берешит, но только буквы следуют в другом порядке. Другими словами, имя Кардозо записано в первом слове Библии «по порядку», в то время как имя Шабтая Цви – «не по порядку». В отрывке, чрезвычайно важном для понимания того, как Кардозо видел свою собственную роль, он объясняет, почему так должно быть:

Предположим, что роши – это голова [рош] десятой сфиры, и она по прямой изливается в Малхут²⁷, и по этой причине буквы роши находятся на прямой линии и ясно видны в слове берешит. От этого слова остаются буквы «бет» и «тав», и она [бат означает «дочь»] есть Малхут. Поскольку [роши] из Йесод [девятая сфира, божественный фаллос], [роши] представляет собой «зеркало, которое сияет», и его имя сияет в свете слова берешит. И поскольку Мессия, сын Давида, из Малхут²⁸, а малхут – это «зеркало, которое не сияет», его деяния скрыты и его имя записано не по порядку в буквах слова берешит. И подобным же образом в конце Торы, в слове Исраэль, присутствует роши, но не по порядку, потому что он тоже [т. е. Кардозо] придет, чтобы быть с Израилем в состоянии замешательства.

Кардозо идентифицирует себя с Мессией, сыном Эфраима, фигурой, которую он ассоциирует с Йесод, божественным фаллосом, внутри конфигурации сфирот²⁹. Божественное прозвище Кардозо, роши, содержится в первом слове еврейской Библии, берешит, а окружающие его имя буквы складываются в слово бат, «дочь», относящиеся к сфире Малхут, соответствующей Мессии, сыну Давида, Шабтаю Цви. И хотя мы должны вернуться к этому пункту позже, важно заметить сейчас, что в толковании первого слова Библии присутствует образ проникновения мужской сфиры Йесод в женскую сфиру Малхут и в то же время образ союза двух мессий. Этот союз на самом деле и является темой текста Кардозо Кодеш Исраэль. Что Кардозо стремится подчеркнуть в процитированном отрывке, так это то, что он, Кардозо, представляет собой «соответствующую натуральному порядку» версию Мессии, в то время как Шабтай Цви – версию, устроенную «не по порядку». В отрывке, непосредственно следующем за процитированным, Кардозо объясняет, что его собственная мессианская задача состоит в том, чтобы предложить более ясное, более поддающееся пониманию прочтение послания Мессии, касающееся «тайны веры»³⁰.

Что это за тайна веры, которую Кардозо намерен явить Израилю и человечеству? В двух словах она заключается в следующем: божественная Личность обладает как мужской, так и женской сущностью. Эта истина была затуманена, по словам Кардозо, когда в истории Израиля произошло «обращение к философии», когда возобладала концепция Маймонида о сверхличностном, полностью абстрактном божестве. Бог философов – это Первопричина, но Бог Израиля – живая Личность, эманация Первопричины, объединяющая сила в конфигурации десяти сфирот, особенно в мужской сфире Тиферет, называемой также «Святой, благословен Он», и в женской сфире Малхут, также называемой Шхина. В центре сложного представления Кардозо о распределении силы внутри конфигурации сфирот лежит идея, что Бог Израиля проявляется в соединении мужской и женской конфигурации в эманации, которая также есть и плерома, а лишенное каких-либо признаков единство Первопричины не играет никакой роли в истории Израиля и в истории мира вообще. Первопричина не создала материальный мир, не связана с судьбой человечества вообще и с судьбой Израиля в частности. Но раввины, соблазненные философией и ее поклонением абстрактному единству, оставили знание о Боге и его единстве со своей Шхиной, чтобы поклоняться Первопричине.

Кардозо утверждает, что в качестве Мессии, сына Эфраима, он поднялся выше Шабтая Цви, Мессии, сына Давида, в знании и искупительной силе. В отличие от Мессии, сына Давида, утверждает Кардозо, ему не нужно проходить через унижение сокрытия, поскольку он был рожден в этом состоянии. Вместо этого его задача как Мессии, сына Эфраима, заключается в том, чтобы провозгласить скорый конец рассеяния Израиля и приготовить Израиль, чтобы тот занял подобающее ему первое место среди народов. Кардозо использует концепт Мессии, сына Эфраима, чтобы больше не уделять основное внимание отрекшемуся и униженному Мессии. Но принять двойственность мессий как окончательное положение вещей он не может, поскольку это означало бы неизбежность сокрытия и унижения мессии, а для бывшего криптоиудея Кардозо это означает, что невозможно избежать унижений «чулана». Поэтому Кардозо дерзко провозглашает, что он и Шабтай Цви в искупленном мире соединятся в одну фигуру. Тому, как произойдет соединение двух ликов мессии – иными словами, как достичь окончательной победы над раздвоением идентичности и неизбежным при этом унижением, я и собираюсь посвятить оставшуюся часть настоящего очерка.

Соединение мессий и «фаллический нарциссизм» Кардозо

Говоря о соединении двух мессий, Кардозо использует язык и темы каббалы. Кардозо верил, что если два мессии смогут соединиться, то раскол между мужской и женской конфигурациями (сфирот) будет исправлен, а Израиль – освобожден. Согласно Кардозо, окончательный союз двух мессий отражает союз мужской сфиры Йесод, божественного фаллоса, и женской сфиры Малхут, иногда называемой Шхиной. В экстатической каббале, как подробно показал Эллиот Вольфсон [Wolfson, 1994, в разных местах, и 1995], мистик стремится увидеть союз «Святого, благословен Он» и его Шхины, который описывается в явно сексуальных терминах и преобразуется в более емкий образ коронованного фаллоса божественной сущности, соединение сфирот Йесод и Малхут. Когда фаллос коронуется (что представляется как обнажение короны головки пениса), женское вновь соединяется с мужским, и их союз становится полным, несмотря на то что это означает исчезновение женского как отдельной сущности: женская сущность входит в состав мужской в качестве короны на фаллосе.

Когда Кардозо говорит о соединении двух мессий, он использует именно этот образ коронованного фаллоса, называя себя фаллосом и отводя Шабтаю Цви роль короны. В одном чрезвычайно показательном ритуале исправления (тикун), который Кардозо подробно описывает в Кодеш Исраэль, мы видим эротику экстатической каббалы, направленную на соединение Кардозо и Шабтая Цви. Ритуал включает поднятие и соединение пальмовой ветви и плода граната. Кардозо говорит, что пальмовая ветвь, чей плод «совершенен» и имеет как тычинки, так и пестик, представляет его самого, Мессию, сына Эфраима, и его соединение со своей «женской половиной», Шабтаем Цви, Мессией, сыном Давида. А плод граната с его зеленой короной символизирует царственного Мессию из рода Давида. Но гранат также символизирует Мессию, сына Эфраима, поскольку плод, заключающий в себе семя, подобен фаллосу. Есть еще одна причина, почему гранат может представлять Мессию, сына Эфраима. Кардозо объясняет: «Йесод обладает короной [короной фаллоса], и в этом смысле Йесод и есть гранат». В свете этого объяснения мы видим, что гранат символизирует обоих Мессий и в силу этого – их соединение. Корона граната символизирует Мессию, сына Давида, а плод – Мессию, сына Эфраима. Корона и плод, в свою очередь, символизируют коронованный фаллос, образ соединения Йесод и Малхут. Шабтай Цви и Кардозо в своем соединении становятся подобием соединения мужской и женской конфигураций божественной плеромы.

Образ двух мессий, соединенных в виде коронованного фаллоса, несомненно, многое говорит нам об устройстве психики Кардозо, указывая на нарциссические фантазии о собственной маскулинности. Мы уже касались манихейского бреда иберийской культуры, считавшего еврейскую кровь разносчиком феминизирующей заразы. То, как Кардозо представлял себя в роли мессии – воплощенным в человеке аналогом божественного фаллоса, – было реакцией на нападки на его еврейскую идентичность. Фаллический нарциссизм Кардозо определенно имеет гомоэротический оттенок, поскольку подразумевает его соединение с Шабтаем Цви. Тем не менее союз на самом деле представляет собой окончательное исправление скрытого фаллоса, который еще не коронован. Соединение с Шабтаем Цви представляется не столько как сексуальный акт с самостоятельным партнером, сколько как аутоэротическая демонстрация мужской силы. Как показал Вольфсон в отношении вопроса о гомоэротическом элементе в каббале, где мистическое братство идентифицируется с фаллической короной Бога, в действительности мы имеем дело с нарциссическим аутоэротизмом:

«Праведные души [мистиков], которыми доволен Всевышний, – плоды Его труда и поистине Его сыновья и образ Его. Когда люди радуются праведным мистикам, изучающим Тору, – это все равно что Бог радуется Себе. Эротическая связь между Богом и праведником, таким образом, является не кровосмесительной, но нарциссической: любовь Бога к праведникам – это выражение любви к Себе Самому. Бог радуется, когда видит Свой образ, отраженный на лицах мистиков, даже если мистики радуются собственному образу, отраженному на лике Бога. С этой точки зрения можно с еще большей уверенностью утверждать, что гомоэротизм представляет собой аспект божественного аутоэротизма» [Wolfson, 1997, p. 170–171].

Кардозо включает себя в эту схему божественного аутоэротизма, стирая разницу между собой и божественным фаллосом. Мы можем даже взять на себя смелость утверждать, что фантазии Кардозо возникают из страхов, связанных с целостностью его пениса. Доказательства моей точки зрения можно обнаружить в удивительном свидетельстве Кардозо относительно вопроса, который наверняка поднимали многие криптоиудеи, – правильно ли они были обрезаны. Он заявляет [Molho, Amarillo, p. 220–222], что две женщины предъявили ему обвинение (от лица Моисея и Аарона, явившихся им ранее и велевших им идти к Кардозо), что у него есть «изъян» (пегам) на месте обрезания, делающий его «неправильным», и они распространили этот слух в нескольких городах. Они утверждали, что его изъян препятствует приходу мессии и что спасение зависит от «исправления» обрезания. Мы видим здесь обратную сторону фаллического нарциссизма Кардозо, то есть унижение, перенесенное им в период криптоиудейства, и место на его теле, где это унижение записано, вне зависимости от того, был он или не был обрезан в действительности. На самом деле в своем стремлении доказать, что был обрезан как следует, Кардозо доходит до утверждения, что у него на пенисе в самом деле есть «изъян» рядом с головкой, вызванный ошибкой во время ритуала. Ошибка, сообщает он нам, заключалась в том, что он родился без крайней плоти, и, когда он покинул Испанию, моэль удалил кожу зря! Верим мы или нет, что он родился обрезанным (с медицинской точки зрения это не исключено³¹), для Кардозо это, вероятно, означало, что даже если на родине он мог считаться «нечистокровным» новым христианином, то как еврей был чист – на самом деле в смысле чистоты стоял на ступень выше всех еврейских мужчин (которым обрезание необходимо). Но знак его чистоты приобрел «изъян» в силу ненужного вмешательства раввинских властей, не распознавших его уникальности и потому потребовавших подчиниться ритуалу обрезания³². В свете этого мы можем увидеть в его альтер эго, роши, проекцию идеализированного, лишенного изъянов (и обрезанного от природы) фаллоса.

Постоянное чувство собственной ущербности – в своем роде нечистоты – подтверждается еще одним толкованием, которое Кардозо дает соединению двух мессий. Один изъян, как мы только что видели, происходит от того, что он был вынужден удалить кусочек кожи рядом с головкой пениса из-за слепоты раввинских властей, не увидевших его врожденной чистоты как еврея. Эта слепота параллельна общей слепоте раввинских властей к «тайне веры», которую Кардозо открывает миру. Другой изъян связан с маской христианина, которую Кардозо вынужден был носить в своем криптоиудейском прошлом. Согласно Кардозо, соединение двух мессий символизирует воссоединение всего Израиля: дома Иуды с рассеянными коленами Иосифа. Именно этот тезис развивает Кардозо в начале и в конце Кодеш Исраэль, где вспоминает, что родословие Мессии, сына Эфраима, восходит к первому царю Северного Царства, Иеровоаму, сыну Небата, в котором принято видеть величайшего идолопоклонника за всю историю Израиля, по чьей вине в конечном счете были рассеяны колена Севера. Здесь мы снова видим обратную сторону мессианского нарциссизма Кардозо: он потомок величайшего грешника в истории Израиля. Однако разделение между двумя царскими родами, начавшееся при Иеровоаме, должно закончиться с соединением двух мессий.

Вы уже знаете историю Иеровоама, сына Небата, и она простирается до Мессии, сына Давида, и Мессии, сына Эфраима, между которыми будут конфликт и ревность до конца времен, а затем «Ефрем не будет завидовать Иуде, и Иуда не будет притеснять Ефрема» (Ис. 11:13) [Scholem, 1960, p. 253].

Из-за греха Иеровоама, говорит Кардозо ближе к концу своего друша, ему, Кардозо, было предназначено родиться в земле, где его заставили быть «идолопоклонником». Пострадав от необходимости носить маску христианина, Кардозо, подобно Христу, искупил грех Израиля (идолопоклонство). Как только этот грех был искуплен, рассеяние десяти колен пришло к концу. Надежда, что десять колен вернутся в Сион в мессианскую эпоху, была широко распространена в то время как у евреев, так и у христиан³³, а для Кардозо это должно было означать еще и вполне определенную вещь – конец отчаянного положения евреев на Пиренейском полуострове. Мы вновь видим, как сильно опыт криптоиудейства Кардозо определяет его воображение. Его мессианская миссия требует от него возвестить евреям за пределами Пиренейского полуострова истину о Боге и таким образом освободить их от невольного идолопоклонства – поклонения Первопричине философов, и, как только это будет достигнуто, криптоиудеи Пиренейского полуострова будут освобождены от идолопоклонства перед крестом. Очевидно, одной из движущих сил мессианизма Кардозо была самоидентификация со страданием криптоиудеев³⁴. Кардозо превращает свое прежнее униженное и подчиненное положение вынужденного идолопоклонника в мессианский акт искупления и рисует свой будущий триумф как явление своей и Божьей царственной «коронации» перед Израилем и народами.

Можно предположить, что восприятие Кардозо себя как мессии коренится в чувстве глубокого унижения, связанном с его криптоиудейским прошлым. Мессианизм Кардозо следует понимать в ключе его фаллического нарциссизма, обратной стороны травм, которые были нанесены ему в период криптоиудейства. Случай Авраама-Мигеля Кардозо демонстрирует, какие могучие силы могут скопиться в чулане человека, находящегося «внутри и в то же время вовне», и по какой причудливой траектории может последовать жизнь такого человека, как только эти силы выпускаются на волю.

В предыдущих главах настоящего очерка я попытался показать, как иберийская культура после изгнания евреев и место конверсо в ней могут быть продуктивно рассмотрены сквозь призму квир-теории (Седжвик) и постколониализма (Фанон). При помощи Седжвик мы увидели, как контроль инквизиции над циркуляцией еврейской крови в теле общества подобен гетеросексуальному «террору», регулирующему обращение гомоэротического либидо в буржуазном обществе. Фанон дал нам основные термины для понимания манихейского бреда в Испании и его следствия – нарциссического противостояния исконных и новых христиан. В заключительных абзацах я бы хотел предложить некоторые способы, которыми уроки, извлеченные из рассмотрения испанского общества и положения конверсо, могли бы быть применены к другим смежным областям исследования.

Во-первых, я полагаю, что нам следует пересмотреть датировку, предложенную Боярином [Boyarin], книга которого задала направление настоящего исследования, для возникновения «мускулистого еврея» и сопутствующего ему гомофобного отвращения к фигуре женственного еврея. «Именно в тот момент, – пишет Боярин о Европе периода fin de siècle, – обрезание внезапно приобретает новое значение – вытесненной кастрации» [Ibid., р. 240]. В другом месте Боярин объясняет: «Мужчина-еврей, в Европе столетиями носивший на себе ярлык женственности, которая – с момента подъема гетеросексуальности – больше не воспринимается “эмансипированным” евреем как маркер сопротивления и чести, был намерен восстановить свой мужественный образ в смысле, вкладываемом в это понятие маскулинной европейской культурой, отвергавшей и мучившей его. Он искал “мужественности” (курсив мой. – Авт.)» [Ibid., р. 254]. Боярин решительно указывает на еврея как на колониального субъекта внутри самой Европы. Полагаю, что в свете виденного нами в случае Авраама Кардозо мы должны признать, что конверсо и криптоиудей в Испании начала Нового времени занимают место эмансипированного (обращенного) колониального субъекта мачистской культуры Пиренейского полуострова. В случае Кардозо, как я показал, это явление приняло форму фаллического нарциссизма, облеченного в символизм каббалы. Более того, придание расовой окраски «декадансу» евреев – явление, приписываемое концу XX века, – было ярко выражено в иберийской культуре раннего Нового времени.

Однако в случае Кардозо обрезание не прячется «в чулан», как утверждает Боярин в случае Фрейда и других евреев, ощущавших давление маскулинной и расистской европейской культуры [Ibid., р. 235–240]. Это подводит меня к моей второй мысли. Кардозо, как мы видели, утверждал, что был рожден обрезанным, и идентифицировал себя с божественным (то есть онтогенетически обрезанным) фаллосом. Однако были и многочисленные конверсо, определенно скрывавшие «в чулане» свое обрезание, в точности как Боярин говорит о Фрейде. Йовель [Yovel, 1998] указывает на повторяющийся мотив насильственного «выхода из чулана» обрезанного конверсо в поэтических сборниках пятнадцатого столетия – Cancioneros. Кардозо получил возможность относиться к обрезанию иначе благодаря нарциссическому эротизму, неотъемлемой части символики божественного фаллоса и его коронации в каббале. Для Кардозо каббала, при условии ее правильного понимания, была «тайным знанием» о наличии пола у божественной личности, знанием, которым евреи обладали всегда, хотя большинство из них было соблазнено Богом философов, Первопричиной³⁵. Я бы хотел указать, что каббала неслучайно дала Кардозо инструменты для исправления ущерба, нанесенного мачистской культурой Пиренейского полуострова. Неприкрыто сексуальные образы того, что Вольфсон описывает как «божественный аутоэротизм» в каббале, ведут свое происхождение из Кастилии XIII века. И хотя еще два столетия понадобилось, чтобы негативный, феминизирующий образ еврея приобрел расовый характер и был применен к еврейской крови конверсо, кастильская культура того времени была уже насыщена мачистским антисемитизмом, как достаточно ясно свидетельствует процитированный мной текст XIII века о гомосексуальности и обрезании. Нарциссическое содержание каббалы следует рассматривать в контексте этой более широкой кастильской культурной матрицы как насыщенную мессианизмом контрформацию, сходную с той, которую мы наблюдали у Кардозо.

В завершение я хотел бы сказать несколько слов относительно использования термина «марран» как метафоры еврейской идентичности эпохи постмодерна. У нас была возможность видеть, что открытая к самоиронии двойственность едва ли была нормой среди конверсо и криптоиудеев. Тем не менее мы не можем не видеть глубокого родства между нами и теми немногими конверсо, которых Стивен Гилман назвал «аксиологическими сиротами, отвергнутыми Богом и Историей». Возможно, мы могли бы научиться у них не столько ироничному отношению к себе, сколько с таким трудом доставшейся стойкости перед могучими соблазнами нарциссизма.

Библиография

Bataillon, Marcel. Erasme et l’Espagne / ed. by Daniel Devoto, Charles Amiel. Geneve: Droz, 1991 [1931].

Bernheimer, Carlo. Some New Contributions to Abraham Cardoso’s Biography // Jewish Quarterly Review. 1927. № 18. Vol. 2. P. 97–129.

Bhabha, Homi. The Location of Culture. London: Routledge, 1994.

Bodian, Miriam. Hebrews of the Portuguese Nation: Conversos and Community in Early Modern Amsterdam. Bloomington: Indiana University Press, 1997.

Boyarin, Daniel. Unheroic Conduct: The Rise of Heterosexuality and the Invention of the Jewish Male. Berkeley: University of California Press, 1997.

Brandes, Stanley. Metaphors of Masculinity: Sex and Status in Andalusian Culture. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1980.

Carlebach, E. In Pursuit of Heresy: Rabbi Moses Hagiz and the Sabbatian Controversies. New York: Columbia University Press, 1990.

Caro Baroja, Julio. Los judíos en la España moderna y contemporánea. 2 vols. Madrid: Arion, 1962.

Contreras, Jaime. Family and Patronage: The Judeo-Converso Minority in Spain // Cultural Encounters: The Impact of the Inquisition in Spain and the New World / ed. by Mary Elizabeth Perry, Anne J. Cruz. Berkeley: University of California Press, 1991. P. 127–145.

Cultural Encounters: The Impact of the Inquisition in Spain and the New World / ed. by Mary Elizabeth Perry, Anne J. Cruz. Berkeley: University of California Press, 1991.

Dominguez, Virginia. Questioning Jews // American Ethnologist. 1993. № 20. Vol. 3. P.618–624.

Edwards, John. Elijah and the Inquisition: Messianic Prophecy among Conversos in Spain, c. 1500 // Nottingham Medieval Studies. 1984. № 28. P. 79–94.

Engelstein, Laura. The Keys to Happiness: Sex and the Search for Modernity in Fin de siècle Russia. Ithaca: Cornell University Press, 1992.

Fanon, Frantz. Peau Noir, Masques Blancs. Paris: Soleil, 1952.

Fanon, Frantz. Black Skin, White Masks / trans. by C. L. Markmann. New York: Grove, 1967.

Faur, J. In the Shadow of History: Jews and Conversos at the Dawn of Modernity. Albany: State University of New York Press, 1992.

Friedman, Jerome. New Christian Religious Alternatives // The Expulsion of the Jews: 1492 and After / ed. by Raymond B. Waddington, Arthur H. Williamson. New York; London: Garland, 1994. P. 19–40.

Gerli, E. Michael. Performing Nobility: Mosén Diego de Valera and the Poetics of Converso Identity // La corónica. 1996. № 25. Vol. 1. P. 19–36.

Gilman, Sander L. Freud, Race, and Gender. Princeton: Princeton University Press, 1993.

Gilman, Stephen. The Art of La Celestina. Madison: University of Wisconsin Press, 1956.

Gilman, Stephen. The Spain of Fernando de Rojas: the Intellectual and Social Landscape of La Celestina. Princeton: Princeton University Press, 1972.

Gitlitz, David M. Secrecy and Deceit: The Religion of the Crypto-Jews. Philadelphia; Jerusalem: Jewish Publication Society, 1996.

Goldberg, Harriet. Two Parallel Medieval Commonplaces: Antifeminism and Antisemitism in the Hispanic Literary Tradition // Aspects of Jewish Culture in the Middle Ages: Papers of the Eighth Annual Conference of the Center for Medieval and Early Renaissance Studies / SUNY-Binghampton; ed. by Paul Szarmach. Albany: State University of New York Press, 1979. P. 85–119.

Graetz, H. Geschichte der Juden von den altesten Zeiten bis auf die Gegenwart, vol. 10: Von der dauernden Ansiedelung der Marranen in Holland (1618) bis zum Beginn der Mendelssohnschen Zeit (1750). 3d ed. Leipzig: Leiner, 1897.

Harpham, Geoffrey. So… What is Enlightenment? An Inquisition Into Modernity // Critical Inquiry. 1994. № 20. Vol. 3. P. 524–556.

Hoffman, Lawrence A. Covenant of Blood: Circumcision and Gender in Rabbinic Judaism. Chicago: University of Chicago Press, 1996.

Kaplan, Y. From Christianity to Judaism: The Story of Isaac Orobio de Castro / trans. by R. Loewe. New York: Oxford University Press, 1989.

Lazar, Moshe. Anti-Jewish and Anti-Converso Propaganda: Confutatio libri talmud and Alboraique // The Jews of Spain and the Expulsion of 1492 / ed. by Moshe Lazar, Stephen Haliczar. Lancaster, Cal.: Labyrinthos, 1997. P. 153–236.

Liebes, Yehuda. The Ideological Basis of Hayon Controversy [Hebrew] // Sod Ha’Emunah HaShabta’it: Qobetz Ma’amarim / ed. by Yehuda Liebes. Jerusalem: Mosad Bialik, 1995. P. 49–52. Repr. from: Proceedings of the Eighth World Congress. Jerusalem, 1982. P. 129–134.

Liebes, Yehuda. Mysticism and Reality: Toward a Portrait of the Martyr and Kabbalist, R. Samson Ostropoler // Jewish Thought in the Seventeenth Century / ed. by I. Twersky, B. Septimus. Cambridge: Harvard University Press, 1987. P. 221–256.

Liebes, Yehuda. Studies in the Zohar / trans. by B. Stein. Albany: State University of New York Press, 1993.

Liebes, Yehuda. The Messiah of the Zohar: On R. Simeon bar Yohai as a Messianic Figure // Studies in the Zohar / ed. by Yehuda Liebes. Albany: State University of New York Press, 1993. P. 1–84.

Liebes, Yehuda. Michael Cardoso – Author of the book Raza de Mehemnuta which had been attributed to Sabbatai Zevi, and the Mistaken Attribution of «Iggeret Maggen Abraham to Cardoso, part 1» [Hebrew] // Kiryat Sefer. 1980. № 55. Vol. 3. P. 603–616. Repr.: Sod Ha’Emunah HaShabta’it: Qobetz Ma’amarim / ed. by Yehuda Leibes. Jerusalem: Mosad Bialik, 1995. P. 335–346.

Liebes, Yehuda. Michael Cardoso – Author of the book Raza deMehemnuta which had been attributed to Sabbatai Zevi, and the Mistaken Attribution of «Iggeret Maggen Abraham to Cardoso, part 2» [Hebrew] / Kiryat Sefer. 1981. № 56. Vol. 2. P. 373–374. Repr.: Sod Ha’Emunah HaShabta’it: Qobetz Ma’amarim / ed. by Yehuda Liebes. Jerusalem: Mosad Bialik, 1995. P. 35–38.

Marks, Elaine. Marrano as Metaphor: The Jewish Presence in French Writing. New York: Columbia University Press, 1996.

Matthew, Robert. Poetics, Hermeneutics, Dialogics: Bakhtin and Paul de Man // Rethinking Bakhtin / ed. by Gary Saul Morson, Caryl Emerson. Evanston: Northwestern University Press, 1989. P. 115–134.

Menassah ben Israel and His World / ed. by Y. Kaplan, H. Méchoulan, R. Popkin. Leiden: Brill, 1989.

Mirrer, Louise. Women, Jews, and Muslims in the Texts of Reconquest Castile. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1996.

Molho, I. R.; Amarillo, A. Autobiographical Letters of Abraham Cardozo [Hebrew] // Shneur Zalman Shazar Jubilee Volume: Studies and Sources Related to the History of the Sabbatian Movement / ed. by I. Ben-Zvi, M. Benayahu. Jerusalem: Kiryat Sefer, 1960. P. 183–242.

Netanyahu, B. The Origins of the Inquisition in Fifteenth Century Spain. New York: Random House, 1995.

Orlove, Ben. Surfacing: Thoughts on Memory and the Ethnographer’s Self // Jews and Other Differences: The New Jewish Cultural Studies / ed. by Daniel Boyarin, Jonathan Boyarin. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1996. P. 3–24.

Perry, Mary Elizabeth. Gender and Disorder in Early Modern Seville. Princeton: Princeton University Press, 1990.

Popkin, Richard. Isaac La Peyrère (1596–1676). Leiden: Brill, 1987.

Reich, Wilhelm. The Function of the Orgasm: Sex-Economic Problems of Biologic Energy / trans. By Vincent R. Carfagno. New York: Noonday, 1973 [1940].

Révah, I. S. Spinoza et le Dr. Juan de Prado. Paris and the Hague: Mouton, 1959.

Rozen, M. Jewish Identity and Society in the Seventeenth Century: Reflections on the Life and Work of Refael Mordekhai Malki / trans. by Goldie Wachsman. Tübingen: Mohr, 1992.

Rosenstock, Bruce. Abraham Miguel Cardoso’s Messianic Theology: A Reappraisal // Association of Jewish Studies Review. 1998. № 23. Vol. 1. P. 63–104.

Rosenstock, Bruce. «New Men»: Converso Religiosity in Fifteenth-Century Spain. London: Department of Hispanic Studies, Queen Mary and Westfield College, 2002.

Scholem, Gershom. Redemption Through Sin // The Messianic Idea in Judaism and Other Essays on Jewish Spirituality. New York: Shocken, 1971. P. 78–141.

Scholem, Gershom. The Crisis of Tradition in Jewish Messianism // The Messianic Idea in Judaism and Other Essays on Jewish Spirituality. New York: Shocken, 1971. P. 48–77.

Scholem, Gershom. Sabbatai Sevi: The Mystical Messiah, 1626–1676. Princeton: Princeton University Press, 1973.

Scholem, Gershom. Studies and Texts Concerning the History of Sabbatianism and Its Metamorphoses [Hebrew]. Jerusalem: Mosad Bialik, 1974.

Scholem, Gershom. Kabbalah. New York: New American Library, 1978.

Scholem, Gershom. Walter Benjamin: The Story of a Friendship / trans. and ed. by Harry Zohn. New York: Schocken, 1981.

Scholem, Gershom. New Information on Abraham Cardoso [Hebrew] // Abhandlungen zur Erinnerung an Hirsch Perez Chajes / ed. by V. Aptowitzer, A. Z. Schwarz. New York: Arno, 1980. P. 424–450. Repr.: Scholem, Gershom. Mechqerey Shabta’ut / ed. by Yehuda Liebes. Tel Aviv: Am Oved, 1991. P. 393–424.

Scholem, Gershom. Two New Theological Texts by Abraham Cardoso [Hebrew] // Shneur Zalman Shazar Jubilee Volume: Studies and Sources Related to the History of the Sabbatian Movement [Hebrew] / ed. by I. Ben-Zvi, M. Benayahu. Jerusalem: Kiryat Sefer, 1960. P. 243–300. Repr. (without the corrections): Scholem, Gershom. Mechqerey Shabta’ut / ed. by Yehuda Liebes. Tel Aviv: Am Oved, 1991. P. 425–452.

Sedgwick, Eve Kosofsky. Epistemology of the Closet. Berkeley: University of California Press, 1990.

Seidenspinner-Núñez, Dayle. Inflecting the Converso Voice: A Commentary on Recent Theories // La Corónica. 1996. № 25. Vol. 1. P. 6–18.

Sicroff, Albert A. Les Controverses des Statuts de «Pureté de Sang» en Espagne du XVe au XVIIe Siècle. Paris: Didier, 1960.

Smith, Paul Julian. La Celestina, Castro, and the Conversos // Representing the Other: «Race,» Text, and Gender in Spanish American Narrative. Oxford: Clarendon, 1992. P. 27–58.

Thompson, Billy Bussell. Jews in Hispanic Proverbs // Yiddish. 1987. № 6. Vol. 4. P. 13–21.

Trexler, Richard C. Sex and Conquest: Gendered Violence, Political Order, and the European Conquest of the Americas. Ithaca: Cornell University Press, 1995.

Wolfson, Elliot R. Through a Speculum That Shines: Vision and Imagination in Medieval Jewish Literature. Princeton: Princeton University Press, 1994.

Wolfson, Elliot R. Circumcision, Vision of God, and Textual Interpretation: From Midrashic Trope to Mystical Symbol // Circle in the Square. Albany: State University of New York Press, 1995. P. 29–48.

Wolfson, Elliot R. Eunuchs Who Keep the Sabbath: Becoming Male and the Ascetic Ideal in Thirteenth-Century Jewish Mysticism // Becoming Male in the Middle Ages / ed. by Jeffrey Jerome Cohen, Bonnie Wheeler. New York: Garland, 1997. P. 151–186.

Wolfson, Elliot R. Constructions of the Shekhinah in the Messianic Theosophy of Abraham Cardoso: With an Annotated Edition of Derush ha-Shekhina // Kabbalah: Journal for the Study of Jewish Mystical Texts. 1998. № 3. P. 11–143.

Yerushalmi, Y. H. From Spanish Court to Italian Ghetto; Isaac Cardoso: A Study in Seventeenth-Century Marranism and Jewish Apologetics. New York: Columbia University Press, 1971.

Yosha, N. The Philosophical Background of Sabbatian Theology: Guidelines Toward an Understanding of Abraham Michael Cardoso’s Theory of the Divine [Hebrew] // Galut Aher Golah: Mehkharim be-Toledot. Am Yisra’el Mugashim le-Professor Haim Beinart / ed. by Y. Kaplan, A. Mirsky, A. Grossman. Jerusalem: Ben-Zvi Institute and the Hebrew University, 1988. P. 541–572.

Yovel, Yirmiyahu. Spinoza and Other Heretics: The Marrano of Reason. Princeton: Princeton University Press, 1989.

Yovel, Yirmiyahu. Converso Dualities in the First Generation: The Cancioneros // Jewish Social Studies. 1998. № 4. Vol. 3. P. 1–28.

Примечания

Первоначально это исследование было представлено в сокращенной форме на конференции (Im)migrant Identities, проходившей в Калифорнийском университете в Дэйвисе 10–12 октября 1996 года. Я хотел бы поблагодарить профессора Нормана Стиллмана, редактора Association of the Jewish Studies Review, за любезное разрешение воспроизвести некоторые отрывки из моей статьи «Abraham Miguel Cardoso’s Messianic Theology: A Reappraisal». Я также хотел бы поблагодарить Харриет Мурав, чьему текущему исследованию российских евреев и их обращения в русское православие в XIX веке я обязан несколькими отправными точками моего исследования конверсо в Испании раннего Нового времени.

¹ Монография Й. Х. Ерушалми [Yerushalmi] представляет собой фундаментальное исследование, посвященное Ицхаку Кардозо, порвавшему со своим младшим братом из-за вопроса о признании Шабтая Цви Мессией.

² По свидетельству самого Кардозо в сочинении, датируемом приблизительно 1700 годом, он написал шестьдесят трактатов (друшим), “рассеянных по всей диаспоре” [Scholem, 1974, p. 295]. Шолем насчитывает шестьдесят четыре друшим (в том числе несколько “писем”), сохранившихся в виде рукописей. Ицхак Молхо и Авраам Амарильо [Molho, Amarillo] опубликовали несколько текстов, включая важное автобиографическое письмо. Вольфсон [Wolfson, 1998] недавно опубликовал важный текст Друш а-шхина. В этом очерке я цитирую тексты Кардозо следующим образом. «Аль а-амара бе-Салоники»: часть рукописи MS Adler 2432 из коллекции Еврейской теологической семинарии, частично опубликованной Шолемом, название дано им же; номера страниц указываются по шолемовской публикации [Scholem, 1974, p. 278–296]. Игерет далет: послание опубликовано в [Molho, Amarillo, p. 202–235]. Кодеш Исраэль опубликован в [Scholem, 1960, p. 253–270). Все переводы текстов Кардозо в настоящем очерке – мои. Аврааму Кардозо посвящены работы Греца [Graetz, p. 4], Бернхаймера [Bernheimer], Шолема [Scholem, 1980] и Либеса [Liebes, 1980; 1981]. В [Scholem, 1974] содержится удобная подборка прежде опубликованных вариантов трех рукописей Кардозо, снабженных введениями и примечаниями. Многочисленные упоминания Кардозо и подробное описание его друша Маген Авраам содержатся в [Scholem, 1973, p. 814–820; см. «Cardoso, Abraham Miguel» в алфавитном указателе); дополнительно см. также [Scholem, Redemption…; The Crisis…]. Биографическая справка содержится в [Scholem, 1978, p. 396–400]. Краткие упоминания Кардозо есть в [Yerushalmi, ch. 7; Menassah ben Israel…, p. 210–219; Carlebach, p. 98–104; Liebes, Studies in…, p. 104–105; 1995]. Более современные работы о Кардозо: [Wolfson, 1998; Rosenstock, 1998].

³ Именно этот спор представляет собой основное содержание отрывка из Друш кинуим Кардозо, опубликованного в [Scholem, 1980, p. 345].

⁴ Я умышленно использую множественное число, «идентичности», чтобы с самого начала ясно дать понять, что невозможно говорить о какой-то одной, «настоящей» идентичности конверсо. Тонкая критика «эссенциалистских» тенденций в историографии конверсо содержится в [Seidenspinner-Núñez] и комментариях Герли [Gerli, p. 33–34]. До них попытка показать идентичности конверсо (и евреев) в их многообразии, в то же время учитывая культурные и исторические различия между конверсо и «исконными христианами» в пятнадцатом столетии, была предпринята Полом Джулианом Смитом в La Celestina, Castro, and the Conversos [Smith]. Его метод, заключающийся в опоре на Левинаса и Деррида для описания неэссенциализированного «еврейства», вероятно, в большей степени проливает свет на конструкцию «еврея» в западной культуре конца XX века, чем в испанской – XV, но противоположный подход, позитивистское отчаяние при обнаружении какой-либо общей ментальности конверсо закрывает глаза на историческую реальность. Дальнейшее обсуждение методологии изучения конверсо см. в чрезвычайно ценном критическом блоке [Seidenspinner-Núñez]; Форум в La corónica. 1997. № 25. Vol. 2 содержит ответы на блок в предыдущем номере, в которых есть весьма полезные идеи относительно методологических проблем, с которыми сталкиваются исследователи конверсо.

⁵ Влияние Дилтея на Бахтина обсуждается в [Matthew, p. 119, 124–125].

⁶ Он пишет: «Критики называли мою интерпретацию La Celestina либо “экзистенциалистской”, либо “новой критической”, но в любом случае она казалась им анахронизмом» [Gilman, 1972, p. 3].

⁷ Очень влиятельный антисемитский трактат Эспины Fortalitium fidei обсуждается в [Netanyahu, p. 814–854].

⁸ Я благодарен Бену Орлову за то, что тот обратил мое внимание на рецензию Вирджинии Домингес [Dominguez], в которой та обращается к анализу «эпистемологии чулана» Седжвик, чтобы объяснить статус как еврейских антропологических исследований, так и антропологических исследований евреев. Бен Орлов [Orlove] также говорит о «еврейском чулане» по отношению к своей собственной идентичности и идентичности других евреев / антропологов. Понятие «еврейского чулана» также используется применительно к Фрейду [см. Boyarin, p. 239].

⁹ См. [Sicroff, p. 290–297, особенно р. 292, n. 112), где обсуждается популярность в Испании тех лет трактатов о поведении, подобающем благородному дворянину, что указывает на желание различать «подлинное» и «фальшивое» дворянство. Моя монография о наиболее влиятельном испанском интеллектуале пятнадцатого столетия Альфонсо де Картахене, епископе Бургосском, подробно рассматривает попытку изменения самого понятия «дворянства», предпринятую этим конверсо.

¹⁰ Можно даже взять на себя смелость утверждать, что ментальность конверсо помогла создать эту «модерность». Во всяком случае, именно такая точка зрения отстаивается в работах исследователей интеллектуальной истории раннего Нового времени, например [Révah; Popkin; Yovel 1989; Faur; Harpham].

¹¹ Мы находим эту тенденцию, например, в [Marks]. Хотя можно найти основания, чтобы описать «постмодерную» еврейскую идентичность как «марранскую», сходные черты между этими двумя идентичностями не должны заслонять существенные различия между ними. Возможно, важнейшая из них заключается в том, что конверсо и криптоиудеи оказывались марранами не по собственному выбору.

¹² См. особенно его рассуждения о Луисе де Лусине [Gilman, 1972, p. 85, 139]. Лусина попал под суд инквизиции, и один свидетель отозвался о нем как о «хорошо начитанном человеке, с крайней иронией говорящем о святой вере». В качестве примера свидетель показал, что Лусина, когда к нему вежливо обратились «Ваша милость», Vuestra Merced, ответил: «Не называй меня Merced, я всего лишь judío azino», проклятый еврей.

¹³ Пример попытки «сойти» за старого христианина приводит Гилман, рассказывая о потомках Фернандо де Рохаса и их попытках скрыть свое происхождение [Gilman, 1972, p. 26–51). О субкультуре криптоиудеев см. [Gitlitz; Contreras]. О взаимодействии между конверсо и традиционным иудаизмом см. [Bodian; Menassah ben Israel…; Yerushalmi], об этом взаимодействии в Османской империи см. [Rozen].

¹⁴ Перевод [Goldberg, p. 102–103] цит. по [Mirrer, p. 74]. Интересно, что точно такая же связь между обрезанием и гомосексуальностью стала главной чертой в описании еврея у Василия Розанова [см. Engelstein, p. 324–325]. Я хотел бы поблагодарить Харриет Мурав за то, что она обратила мое внимание на параллель между средневековым текстом и Розановым.

¹⁵ См. [Netanyahu, p. 848–854), где дается краткое изложение Альбораике, и [Lazar], где приводится полный текст.

¹⁶ См. [Thompson, p. 15], цит. по [Mirrer, p. 73].

¹⁷ Другие примеры использования унизительных феминизирующих образов в отношении конверсо см. в [Yovel, 1998, p. 12, 16]; Йовель цитирует несколько стихотворений XX века, где некий конверсо называется «кастрированным» и «дефлорированной девственницей».

¹⁸ Про иберийские нормы, касающиеся гомосексуального поведения, см. [Perry, p. 123–126; Trexler, p. 43–63].

¹⁹ Боярин [Boyarin, см. «Fanon, Frantz» в алфавитном указателе] часто прибегает к Фанону в своей интерпретации положения еврея в Европе конца XIX и начала XX века. Боярин характеризует еврея как колониального субъекта внутри европейского общества, и я полагаю, мы можем экстраполировать эту характеристику и на его положение в Испании начала Нового времени. Перри и Крус [Cultural Encounters…] проводят историческую параллель между обращением с еврейским и мусульманским населением Испании и обращением с коренным населением Нового Света: «Инквизиция прилагала много усилий к тому, чтобы удерживать под контролем конверсо (крестившихся евреев) и морисков (обратившихся в христианство мусульман), активно наставляя эти социальные группы и следя за их поведением. В процессе колонизации – более того, в качестве неотъемлемой части этого процесса – меры контроля, разработанные во времена Контрреформации, стали применяться испанцами, чтобы удерживать в повиновении коренные культуры Нового Света» [Ibid., р. x]. См. заключение настоящего очерка, где даются некоторые замечания относительно датировки Боярином превращения, претерпеваемого еврейским «колониальным субъектом».

²⁰ См. в первую очередь Interrogating Identity и The Other Question Хоми Бабы, воспроизведенные как главы 2 и 3 в его The Location of Culture [Bhabha]. Я благодарен Терезе де Лауретис за возможность ознакомиться в рукописи с ее работой «Living in the Space of Otherness: Reflections on Frantz Fanon’s Black Skin, White Masks», которая была представлена публике как лекция в Калифорнийском университете в Дэйвисе в ноябре 1998 года. Ее значительная часть посвящена связи между Бабой и Фаноном.

²¹ Обсуждение криптоиудейского мессианизма см. у Эдвардза [Edwards], Каплан [Menassah ben Israel…, p. 373–377] и Гитлица [Gitlitz, p. 103–110]. Многие «искренние» конверсо находили привлекательными теологические теории, подразумевавшие «утопическую» реставрацию «подлинной» христоцентричной веры (под влиянием Эразма), и / или апокалиптические взгляды – или даже помогали сформировать их. Классическое исследование распространения идей Эразма Роттердамского в Испании XVI века и роли конверсо в этом движении см. [Bataillon, особенно р. 194–196 на тему конверсо]. Обзор других христианских теологических теорий, привлекательных для конверсо, см. в [Friedman].

²² Ерушалми [Yerushalmi, p. 303–306] приводит свидетельства существования мессианизма среди бывших конверсо в XVII веке перед появлением Шабтая Цви. Его исследование биографии старшего брата Авраама Ицхака Кардозо показывает, однако, что не все бывшие конверсо последовали за Шабтаем Цви.

²³ Обсуждение использования христологических мотивов Авраамом Кардозо с целью объяснить унижение Шабтая Цви см. в [Yerushalmi, p. 335–341].

²⁴ Предъявлять подобные претензии на мессианство или делать подобные заявления о ком-либо не так уж необычно, как может показаться. Некоторые ученики Ицхака Лурии считали его Мессией, сыном Эфраима [Scholem, 1973, p. 54–55, 70], и подобные же верования имели место в отношении Самсона бен Песаха из Острополя, принявшего мученическую смерть во время восстания 1648 года на Украине [см. Scholem, 1973, p. 82; Liebes, 1987, p. 244]. Некий р. Нехемия Коэн (!) утверждал, что он Мессия, сын Эфраима, и даже спорил с Шабтаем Цви относительно своих претензий [Scholem, 1973, p. 658–668].

²⁵ Хотя традиционно «главный» мессия – это сын Давида, Кардозо, по-видимому, в некоторых отношениях держится противоположного мнения. Подробнее об этом см. [Rosenstock, 1998].

²⁶ Об «Отступничестве в Салониках» см. примечание 2 выше, где приведена библиографическая информация об этом и других текстах Кардозо, упоминаемых в настоящем очерке.

²⁷ Это название десятой сфиры, которую иногда называют Шхина, и таким образом роши оказывается одновременно прозвищем Кардозо и его особым названием для девятой сфиры Йесод, божественного фаллоса.

²⁸ Кардозо основывается в своих рассуждениях на отрывках из книги Зогар и на том факте, что Давид, будучи царем, относится к сфире, имя которой – Малхут – означает «царство».

²⁹ Либес (Liebes, The Messiah…, p. 14 и в разных местах) указывает, что в Идра раба мессия связывается с конфигурацией Йесод.

³⁰ Хотя понимать слова «по прямой» как намек на гетеросексуальность (в оригинале straight, что означает как «прямой», так и «натурал, гетеросексуал». – Пер.) – явный анахронизм, в то же время нельзя сказать, что мы видим здесь только тот смысл, который нам хотелось бы видеть, если мы прочитаем его как отсылку к эрегированному члену, который Кардозо явно имеет в виду, говоря «изливается» по прямой линии и несомненно используя каббалистическое обозначение семяизвержения из Йесод. Поскольку фактически Кардозо утверждает, что его сила происходит из Йесод, а сила Шабтая Цви – из «женской» сфиры Малхут, вероятно, не будет преувеличением сказать, что здесь Кардозо еще раз утверждает гетеросексуальность своего «союза» с Шабтаем Цви и собственную гетеросексуальность. В следующей главе я вернусь к теме сексуального слияния Кардозо в качестве Мессии, сына Эфраима, и Шабтая Цви в качестве Мессии, сына Давида. Тогда наличие гомоэротических элементов в этой теме станет яснее, но я бы категорически предостерег от вывода о «гомосексуальности» Кардозо. Меня убедили последние исследования, оспаривающие точку зрения на гомосексуальность как на единую на протяжении всей истории особенность психики. Актуальное резюме этой точки зрения и замечания относительно сексуальности в раввинистической культуре см. в [Boyarin, особенно р. 14–23]. С другой стороны, я утверждаю, что Кардозо не просто воспроизводит гомоэротические темы, которые так заметны в каббале [см. Wolfson, 1994, p. 369 и далее в разных местах]. Эти темы также служат фаллическому нарциссизму Кардозо.

³¹ Сандер Гилман [Gilman, 1993, p. 222, n. 2] ссылается на медицинский трактат XVII века, перечисляющий случаи врожденного обрезания как врожденного дефекта пениса. Возможность врожденного обрезания учтена в Талмуде – см., напр., Вавилонский Талмуд, Йевамот 71а.

³² Важно, что причиной изъяна оказывается еврейский ритуальный закон, которому, по представлению Кардозо, предстояло полностью измениться в мессианскую эпоху. Кардозо утверждает свою «врожденную чистоту» как третье условие, стоящее выше, чем еврейская «чистота через Закон» или «чистота через кровь Христову» («духовное обрезание» Павла). Важно понимать, каким образом Кардозо строит свою мессианскую идентичность по отношению к Павлу, послания которого он, по собственному признанию, учил.

³³ Доказательства см. в различных эссе в [Menassah ben Israel…].

³⁴ Вероятно, мы могли бы использовать термин Попкина «марранская теология» для описания мессианизма Кардозо. В отличие от Ла Пейрера (La Peyrère), для мессианских взглядов которого Попкин создал этот термин, Кардозо решительно сопротивлялся обращению евреев в христианство, но его объединяет с Ла Пейрером идея, что спасение всех евреев зависит от мессианской драмы, основным мотивом которой служит криптоиудейское состояние. Обсуждение «марранской теологии» см. в [Popkin, p. 22–24].

³⁵ Теоретический жест Фрейда, на который указывает Боярин, а именно его утверждение о превосходстве евреев над «народами», поскольку Моисей научил Израиль античувственной кантовской этике аскетической власти над собой [Boyarin, p. 259–260] до самого Канта, – это полная противоположность обращения Кардозо к персонифицированным образам божества в каббале в отличие от безличного бога философов. Восхищение каббалой, возникшее среди некоторых немецких евреев в первые десятилетия ХХ столетия, в первую очередь у Шолема и Вальтера Беньямина, отчасти связано с тем, что в ней увидели альтернативный способ легитимации еврейской идентичности, актуальный после разочарования молодежи в философах-рационалистах после Первой мировой войны. Первая работа Шолема, посвященная саббатианству, началась с прочтения им хранящейся в Оксфорде рукописи, приписываемой Кардозо. Вечер, когда тот показал ее Беньямину, Шолем описывает как «памятный вечер, который Беньямин позже называл одной из самых запоминающихся наших встреч» [Scholem, 1981, p. 136].

Призрак прошлой квирной любви: «Дибук» Ан-ского и сексуальная трансформация ашкеназов
Наоми Сейдман

В посвящении к своему роману 1888 года «Стемпеню», адресованном Ш.-Я. Абрамовичу^[38], Шолом-Алейхем цитирует письмо, полученное им от старшего собрата по ремеслу, где Абрамович советует ему избегать формы романа. Обыгрывая двойное значение слова «роман» в идише (оно означает как литературное произведение, так и любовные отношения), Абрамович предупреждает: «Если в жизни нaшeгo народа и бывают романы, то они носят весьма своеобразный характер; это надо учесть и писать их по-особому…» [Шолом-Алейхем, т. 11, с. 23]. Абрамович принимал свой собственный совет близко к сердцу. В ироничном пассаже из предисловия к своему автобиографическому роману он выражает сомнения относительно того, стоит ли записывать историю своей жизни, поскольку опыт еврейской жизни по сути своей не подходит для выражения в литературе:

Ни мне, ни моим предкам не дано было удивить мир своими деяниями. Мы не были ни герцогами, ни военачальниками, ни воинами. Мы никогда не держали в объятиях прелестных молодых женщин, не сражались, подобно козлам, с другими мужчинами, не были секундантами на дуэлях, никогда не учились, как танцевать вальс с юными девушками на балах… Короче говоря, ни одной из тех тем, которые могли бы завлечь читателя, вы у нас не найдете. Вместо этого у нас есть хедер и ребе, свахи, невесты и женихи, старики и младенцы, женщины и дети¹² [Абрамович, с. 259].

Разумеется, у иронии в приведенном отрывке из Абрамовича две стороны: он пародирует популярные клише европейского романа и показывает отсутствие всякого внешнего блеска в образе жизни ашкеназов. В то же время иронические ламентации едва прикрывают более серьезные сомнения относительно еврейской культуры, которые он разделял с представителями восточноевропейской Ѓаскалы (еврейского Просвещения), движения, с которым Абрамович был связан в первые десятилетия своей литературной карьеры. Ѓаскала резко критиковала “средневековую” практику ранних браков по договору родителей, подтачивавшую еврейскую сексуальность и обременявшую молодых людей детьми, прежде чем те могли выучиться профессии, увидеть мир или влюбиться³. Сюжеты европейской литературы до такой степени отводили центральное место романтической любви, что еврейские писатели, стремившиеся выйти на литературную арену Европы, могли чувствовать себя в тупике: их жизнь попросту не давала материала, чтобы строить на нем романы.

Шолом-Алейхем учел предупреждение Абрамовича, но роман написал все равно. В своем «Стемпеню», имеющем подзаголовок «Идишский роман» (что также можно перевести как «Еврейская любовная история»), Шолом-Алейхем искал в еврейской жизни «совершенно другую романтику» в богемной контркультуре странствующих музыкантов-клезмеров, открывая в традиционной ашкеназской жизни, на самых окраинах ее, подавленную эротику. Позже, в рассказах о Тевье-молочнике, Шолом-Алейхем обновил известный сюжет Ѓаскалы, находя романтику в борьбе молодого поколения против старшего⁴. Другие еврейские писатели XIX века, разделявшие мнение, что страстная любовь чужда традиционному еврейскому укладу, пробовали другие подходы. Еврейский писатель Авраам Мапу, например, полностью обошел эту проблему, поместив действие своего романа 1853 года Аѓават Цион («Любовь в Сионе») во времена пророка Исайи, когда сексуально темпераментные еврейские мужчины и женщины, надо полагать, еще встречались.

Сам Абрамович после ранних проб пера в романтической прозе на иврите выбрал другую стезю: стал писать сатиру на идише, найдя свой неповторимый голос в высмеивании традиционной еврейской неспособности соответствовать европейским гендерным идеалам и в демонстрации того, что Дан Мирон называл «заскорузлой дегуманизацией секса и брака в [традиционной] еврейской жизни»⁵. Его книга 1887 года «Путешествие Вениамина Третьего» представляет собой «еврейского Дон Кихота», как назывался перевод на польский, в котором Дон Кихот и Санчо Панса – два одетых в лохмотья «люфтменша» из захолустного штетла, занятые поиском легендарных потерянных колен Израиля. Их отношения представляют собой карикатуру на традиционный еврейский брак: один мечтает, в то время как второй – переодетый в одежду противоположного пола, чтобы не быть узнанным разыскивающей его женой, – добывает пропитание для них обоих⁶. В еврейском мире, словно говорит нам пародия Абрамовича, все рыцари женаты, а драконы, которых они больше всего боятся, – их властные жены, но тот факт, что эти мужчины женаты, не делает их, с европеизированной точки зрения автора, «настоящими» мужчинами – мало того что им не удается играть традиционную роль добытчика и главы семейства, так еще и самые прочные их связи направлены на других мужчин. В романах типа «Вениамина Третьего», высмеивающих традиционных еврейских мужчин как жалких гомосексуалов, просвещенческая критика наиболее ясно показывает свое гомофобное лицо.

Прочитанная в этом контексте знаменитая пьеса С. А. Ан-ского 1919 года «Дибук» представляет собой манифест новой эры, отвергающий поставленный Ѓаскалой диагноз традиционному ашкеназу как иссохшей сексуальной пустыне, ожидающей эротического дождя Ѓаскалы и модерности вообще. Действие пьесы полностью происходит в мире, глубоко погруженном в религиозные верования и практики. В определенном смысле традиционный мир оказывается главным героем: батлоним, завсегдатаи синагоги, которых Ан-ский использует наподобие древнегреческого хора, имеют больше строчек в пьесе, чем юные любовники, которые, по логике, должны находиться в центре сюжета. При этом в пьесу включен удивительно широкий спектр фольклорных мотивов: от хасидских бесед до обычаев помолвки и брака и даже ритуала экзорцизма во всех его технических подробностях. В то же время в пьесе рассказана яркая и страстная история несчастной любви, не уступающая «Ромео и Джульетте» или «Тристану и Изольде»: главные герои – сирота-ешиботник Хонон и девушка из богатой семьи Лия – влюбляются друг в друга и хотят пожениться, но отец Лии Сендер противится браку, потому что надеется найти для своей единственной дочери богатого жениха. Отчаявшийся Хонон погибает, пытаясь добиться Лии при помощи каббалистической магии, и она обручается с человеком, которого выбрал ее отец. Но дух Хонона вселяется в нее прямо под брачным балдахином, и церемония расстраивается⁷. Изгнание дибука Лии – духа, которым она одержима, – выявляет потрясающее обстоятельство: Сендер и покойный отец Хонона давно, еще сами будучи в ешиве, поклялись поженить своих детей. Таким образом, одержимость Лии духом Хонона – просто отражение желаний их родителей, забытых в силу прошедшего времени и погрешностей памяти. Дух Хонона в конце концов вынужден покинуть тело Лии, но в заключительной сцене ее душа соединяется в смерти со своим несостоявшимся женихом.

В пьесе легко увидеть простую критику браков по соглашению, вполне в духе Ѓаскалы, где любовь молодых олицетворяет победу нового над консервативными силами традиции. Но эти темы в «Дибуке» поднимаются в контексте, совершенно не тронутом современностью (за исключением, разумеется, современности самого автора пьесы⁸). Устойчивый маскильский мотив – знакомство молодежи с литературой Просвещения – здесь переворачивается: вместо того чтобы читать Чернышевского и Писарева или же грамматику иврита, как это делали другие ешиботники-бунтари, Хонон берет в руки средневековый каббалистический трактат Сефер Разиэль («Книга ангела Разиэля»). А в сцене, где Хонон убеждает своего друга, что даже «стремление к женщине» может быть свято, Ан-ский подразумевает и обратное – что святость может быть эротична и эта эротика находится в самом сердце традиционного мира:

Хонон (трепетно): Какой грех всего страшнее для человека и всего больше влечет его? Какой грех всего труднее победить? Грех стремления к женщине? Да?

Энех (не поднимая головы): Да!

Хонон (с трепетной радостью): А если это греховное стремление очищать в огне до тех пор, пока в нем останется одна лишь искра Божества, – тогда величайшая скверна превратится в высшую святость, в песню песней, в «Песнь Песней». (Выпрямляется, закрывает глаза и, откинув немного набок голову, тиxo, восторженно поет.) «Ты прекрасна, подруга моя, ты прекрасна…»^[39] [Ан-ский, с. 40].

Но не только характеристика традиционного мира как заряженного эротикой отличает Ан-ского от предшественников из Ѓаскалы. Его мир отличается другой концепцией модерности или, вернее, отношения между модерностью и традицией. Там, где маскилы считали, что предлагают программу критики и реформ средневековых обычаев, бытующих у их соплеменников, Ан-ский направил свои силы на спасение – и восстановление – полезного прошлого. Ан-ский был не только драматургом, но и этнографом, собственно, основателем современной еврейской этнографии, чьи экспедиции по Восточной Европе в 1912–1914 годах дали материал, на котором построен «Дибук»⁹. Но «Дибук» – отнюдь не работа культуртрегера, жаждущего пополнить свой театральный музей экзотическим еврейским фольклором, как предполагали некоторые критики¹⁰. Ан-ский не только собирал фольклор – он трансформировал его в модернистский (а вернее, экспрессионистский) театр. Для него фольклор был хранилищем мудрости, основой современной еврейской культуры, и именно на него, а не на европейские образцы должен был смотреть еврейский писатель. Дибук сам по себе символизирует его националистски-модернистское предприятие: фигура, взятая из средневекового оккультизма, отвечающая в то же время современной убежденности во всемогуществе романтического влечения. В «Дибуке» соединяются суеверие и романтика, эротическая любовь и демоническая одержимость. Хотя в еврейской литературе можно найти десятки примеров историй об одержимости, «никто до Ан-ского, – пишет Дэвид Роскис, – не пытался составлять рассказы о влюбленном, замаскированном под дибука»¹¹ [Roskies, p. xxvii].

То, что в центре пьесы лежат непримиримые противоречия между традицией и современностью, становится еще яснее из недавно найденного пролога, опущенного Ан-ским в окончательном варианте пьесы. Он вводит нас в действие через диалог между отцом-ортодоксом и непокорной дочерью, вернувшейся домой в отчаянии после расстроившегося брака, который начался с ее бегства¹². Пытаясь восстановить связь с отцом, она просит рассказать ей, знал ли он, когда был ешиботником, что-нибудь о любви, которая заставила ее оставить дом. «Отец, ты мне рассказывал, что в молодости учился в ешиве, – говорит дочь. – Там были сотни юношей. Неужели ни с кем из них не случилось ничего подобного? Чтобы кто-нибудь влюбился в женщину. Понимаешь, влюбился!»¹³ Отец, вначале отрицая саму такую возможность, затем вспоминает историю о ешиботнике, который стал дибуком из-за несчастной любви. Он, правда, тут же предупреждает дочь, что «это совершенно не то, что ты думаешь!». Пролог заканчивается первой строкой самой пьесы, отец обращается в рассказчика, а сама пьеса – в крайне неоднозначный, как мы увидим, ответ на вопрос дочери о возможности гетеросексуального романа в мире традиции. Обрамленная прологом и эпилогом, «Меж двух миров» (второе название пьесы) обещает стать историей, объединяющей память уходящего поколения с надеждами того, которое приходит на его место. А дибук, в образе которого сливаются народные верования и сексуальная страсть, оказывается подобием двуликого Януса, обращенного к обоим.

За соединением романтического и оккультного в «Дибуке» стоит еще один, более неожиданный союз. С одной стороны, пьеса следует вполне предсказуемой романтической сюжетной линии в духе Ѓаскалы и рассказывает о двух молодых людях, которые хотят пожениться вопреки желанию и меркантильным интересам старшего поколения. В значительной степени «Дибук» непосредственно взят из законов этого жанра: буржуазный отец, не считающийся с желаниями дочери, бедный ешиботник, получающий в его доме стол и влюбляющийся в богатую девушку, намерение отца выдать девушку за того, кто попросту предложит самые выгодные условия. Ранняя деятельность Ан-ского на самых простых работах в рамках восточноевропейской Ѓаскалы могла бы дать ему множество примеров из жизни для подобного сюжета, где родители выставлялись врагами любви молодых людей и сексуальной свободы, а договорные браки олицетворяли все бессмысленные и репрессивные ограничения традиционного еврейского социального уклада.

С другой стороны, «Дибук» накладывает эту заезженную структуру сюжета поверх истории, следующей совершенно иной традиции: народным верованиям о роковой любви, о браках, заключенных на небесах, – то, что может быть суммировано одним идишским словом башерт. Это слово означает и «предопределенный», и – как существительное – «будущий супруг», «суженый», «истинная любовь», как в последних словах Лии, обращенных к Хонону: Их бин бахефт мит дир ойф эйбик, майн башертер («Я навсегда с тобой, мой суженый / моя истинная любовь») [Ан-ский, с. 60]. Здесь следует заметить, что понятие «суженый» в традиционной системе ценностей находится предельно далеко от свободного выбора. Любовь молодой пары, как оказывается, просто выражение связи, предначертанной судьбой и традицией: Лия и Хонон были предназначены в супруги друг другу, поскольку их отцы поклялись их поженить еще до их рождения, и от того, что один из них умер, а второй забыл всю эту историю, они связаны этой клятвой отнюдь не меньше. Фольклорная традиция верит, что каждая пара предназначена судьбой друг для друга (хотя в роли свата обычно выступает Всевышний), и Лия и Хонон были связаны с момента зачатия, а возникающая между ними любовь – не более чем неизбежное выражение решения, принятого когда-то на Небесах.

То, что Ан-ский накладывает маскильский нарратив сексуального бунта поверх фольклорных верований в предопределенность любви, само по себе неудивительно – сочетание современности и традиции было характерным почерком постмаскильского поколения идишских писателей-модернистов. Как заявил русско-еврейский критик Абрам Эфрос в своем эссе о фольклорной экспедиции Ан-ского, «наш первый имприматур – модернизм, левачество и молодежь; наш второй имприматур – ориентация на наш народ, наши традиции и нашу древность»¹⁴. Если первое поколение писателей Просвещения подражали европейской буржуазии и с пренебрежением относились к традиционному еврейскому обществу, то следующее поколение идишских писателей уже питались как от авангарда международной культуры, так и от своих еврейских корней одновременно. Еврейские модернисты, такие как Перец, создали яркую литературу, «открыв» социалистические элементы, например, в хасидской притче. Чем отличается пересечение традиционализма и модернизма в «Дибуке», так это тем, что Ан-ский взял эти два мировоззрения в точках их наибольшего удаления друг от друга и, сведя их, добился максимального воздействия на зрителя. Он одновременно обличает брак по соглашению и утверждает абсолютную реальность брака, совершенного на Небесах, – такого, решение о котором было вынесено еще до рождения пары. Таким образом, любовь между главными героями мотивируется и определяется двумя на первый взгляд противоположными убеждениями: в том, что молодые люди должны иметь право выбирать себе пару (именно это убеждение выражало и питало еврейскую секуляризацию), и в том, что требования судьбы и традиции таинственно непреложны. У Ан-ского взаимное влечение молодой пары проистекает как из глубины их эротической страсти друг к другу, так и из клятвы, данной их отцами. Ан-ский делает поразительный литературный ход, утверждая, что два источника: один инстинктивный и бессознательный, второй исторический и традиционный – на самом деле одно и то же.

Еще более поразительно, однако, рассмотрение традиции и современности как сексуальной диалектической пары, основанной на симбиозе гомоэротической и гетероэротической любви¹⁵. «Дибук» показывает нам не одну, а две влюбленные пары: двое мужчин, связь между которыми имеет силу судьбы, и юноша и девушка, воспроизводящие любовь своих отцов. Гетеросексуальная любовь и одержимость находятся в центре пьесы, но ключ к пониманию их сверхъестественной силы лежит в гомоэротической дружбе отцов, отказывающейся остаться в прошлом или отойти на задний план. В «Дибуке» гомосексуальная и гетеросексуальная любовь взаимно зависят друг от друга и действуют в самом сердце социального порядка, а не на его окраинах. Еврейский роман для Ан-ского, таким образом, «отличается от романа у других народов»; именно эта разница объясняет нежелание отца в прологе уподоблять историю, которую он собирается рассказать своей дочери, ее представлению о гетеросексуальной любви.

Ан-ский, разумеется, был не первым еврейским писателем, противопоставившим современный сексуальный порядок традиционному, и даже не первым исследовавшим природу отношений между мужчинами в традиционном обществе. Подобно тому как Хонон и Лия, можно сказать, приходятся кузенами модерным влюбленным из маскильского романа, Сендер и Нисон, их отцы, имеют своих предшественников в сатирах Абрамовича и более ранней литературе митнагдим, противников хасидского движения. Как пишет Дэвид Бил, митнагедская литература высмеивала мужчин-хасидов, оставлявших дом, жену и детей на многие недели, чтобы посетить двор цадика. (Ан-ский, что примечательно, показывает клятву молодых людей происходящей именно при дворе цадика во время Дней трепета, времени самой долгой отлучки мужчин из дома.) Когда мужчина присоединялся к хасидам, его жена «оплакивала мужа своей юности, как будто он оставил ее вдовой, а ее сыновья плакали, словно были сиротами»¹⁶. Митнагдим, продолжает Бил,

не верили, что оставление жены и детей может служить какой бы то ни было святой цели; напротив, они полагали, что крайний аскетизм служил покровом для эротической разнузданности, как мистическая доктрина о половом акте со Шхиной была маской для свободного поведения при дворе цадика. Автор антихасидского «Шевер пошим» утверждает, что, когда хасиды собираются в Амдуре на пост Девятого ава, они спят вместе на чердаке, говорят грязные слова и поют по ночам любовные песни. Гомосексуальные намеки были плотно связаны с крепкой мужской дружбой внутри хасидского двора [Biale, p. 146].

Описание отношений Сендера и Нисона у Ан-ского подчеркивает их глубокую привязанность друг к другу и подразумевает, что она процветала в отсутствие их жен. Тем не менее перед нами не «гомосексуальный намек», поскольку в пьесе отсутствует хотя бы тень неодобрения по отношению к их связи. Как раз наоборот, «Дибук» противится всякому предположению, что гомоэротическая связь, служащая мотором действия, носила характер отклонения от нормы. Ан-ский показывает любовь между Сендером и Нисоном как естественную, истинную, даже плодотворную. Подобно тому как он спасает идею браков по соглашению из самых зубов маскильской критики, он придает большое значение ее следствию – «крепкой мужской дружбе» в ешиве и внутри хасидского двора – как способствующей еврейской преемственности, а не разрушающей ее. На «суде» между двумя друзьями, предшествующем ритуалу экзорцизма, дух Нисона, говорящий через раввина, напоминает старому другу об их связи, о дружбе, начавшейся в чисто мужском обществе ешивы и сохранявшей силу и влияние вплоть до их почти одновременной женитьбы (при этом жены не упоминаются), и после нее, и даже в будущем детей, рожденных от их браков:

Раби Шамшон (Сендеру бен Гени). Покойник Нисон бен Ривке рассказывает, что в молодости ты с ним учился в одном ешиботе и вы жили душа в душу. Когда вы оба женились <в течение одной и той же недели> [ир хот бейде ин айн вох хасене гехат], вы встретились на праздниках <во время Дней трепета> у старого тартаковского цадика раби Ицеле и, чтобы сильнее закрепить свою дружбу, дали друг другу руку с клятвенным обещанием, что, если у одного из вас родится сын, а у другого – дочь, вы оба соединитесь в браке^[40][Ан-ский, с. 51].

Последняя фраза, «вет ир зих мисхатн зайн», – пример довольно редкого употребления и означает что-то среднее между «вет ир хасене хобн» («вы поженитесь») и «вет ир верн махатоним» («вы станете сватами», что в традиционной ашкеназской культуре воспринималось как более глубокое родство, чем в современной, секулярной). Молодые люди описаны как родственные души, но обилие возвратных форм в отрывке, упоминание различных этапов жизни,использование для клятвы термина, подразумевающего физический контакт («ткиас каф», рукопожатие), – все это в совокупности создает впечатление, что связь между Нисоном и Сендером носит физически, сексуально и биологически продуктивный характер. Заключительная фраза «мисхатн зайн» усиливает и без того уже сформировавшееся впечатление, что Нисон и Сендер обещают своих детей друг другу, чтобы закрепить предельно интимную, почти брачную связь, какая только возможна между мужчинами в их обществе. И эта связь, далекая от того, чтобы быть бесплодной или ненормативной, выражает себя способами, дозволенными еврейскими брачными обычаями.

Ан-ский сумел указать на гомоэротизм ашкеназского брака, перестроив маскильские нарративы, описывавшие старое поколение как интересующееся в первую очередь деньгами и престижем и потому устраивающее браки детей соответствующим образом (роман Абрамовича 1868 года «Отцы и дети» – классика подобного жанра). Хотя устроенная Сендером помолвка Лии с богатым юношей соответствует условностям этого нарратива, данное им Нисону обещание – ни в коем случае нет. Сендер и Нисон никак не противники юной любви – напротив, они ее поборники, ее символы, в первые же дни брака пообещавшие своих детей друг другу. Таким образом, обещание Сендером и Нисоном своих детей друг другу – не радикальный случай маскильского изображения договорного брака, а скорее его прямая противоположность – победа чувств юных любовников над практическими соображениями. Показывая клятву между такими молодыми юношами и явно придавая сексуальный характер их договоренности, Ан-ский преобразует противостояние поколений в их имплицитный параллелизм, в котором отцы и дети оказываются – вполне в буквальном смысле – родственными душами, выражающими одни и те же чувства лишь на первый взгляд по-разному.

В отличие от отношений между отцами, которые «Дибук» явно считает ценными, отношения между детьми описаны психологически менее однозначно. Там, где Сендер и Нисон видят возможность эмоционального и физического союза, гетеросексуальная связь между их детьми остается неконсумированной (если не говорить о неестественной – и трансгендерной – демонической одержимости), гротескной, бесплодной. Поучительно сравнить абзац, описывающий любовь между Сендером и Нисоном, где используются грамматические и семантические маркеры продолжения рода, с трогательным плачем Лии в заключительной сцене:

Лия (нежно): Не плачь, не плачь… Вернись ко мне, мой жених, мой муж. Я буду тебя, мертвого, носить в своей груди. И в ночных снах мы будем убаюкивать наших нерожденных детей. (Плачет.) Я буду им шить рубашечки, буду им петь песенки:

Баю, деточки мои,

Не родившись, умерли.

Мать – могила для отца,

Овдовела без венца… [Ан-ский, с. 59]

Колыбельная нерожденным детям, которую поет Лия, говорит о ее подавленной любви, но в то же время рисует «естественный» процесс гетеросексуального секса и продолжения человеческого рода – беременность, деторождение, родительство – в виде жутких образов смерти. В то же время главный персонаж пьесы, дибук, обладает весьма неоднозначной гетеросексуальностью. Образ мужчины-женщины, в которую вошел ее мертвый возлюбленный, в одно и то же время беременной им и их нерожденными детьми, говорящей его словами и его голосом, – вот плод и одновременно разрушение связи между двумя мужчинами. Иными словами, одержимая дибуком Лия представляет собой окончательную консумацию их клятвы – соединенная с обещанным ей юношей на всю вечность. В то же время она – кошмарная противоположность биологического союза и продолжения рода, на которые надеялись отцы, и беременна только смертью. В этой пьесе только гетеросексуальная пара не может соединиться – вернее, может только сверхъестественными путями.

Дибук представляет собой сверхдетерминированный образ (более того, он просто олицетворяет сверхдетерминацию и неоднозначность), который находится между жизнью и смертью, между мужским и женским, сверхъестественным и проклятым, положением жертвы и победителя. Поэтому нет ничего удивительного в том, что этот образ открыт разнообразным, даже парадоксальным интерпретациям. (Более того, пьеса Ан-ского позволяет как более традиционное сверхъестественное понимание одержимости, так и более естественное психосексуальное, поскольку режиссеры обычно избегают спецэффектов в сцене одержимости и Лия говорит своим собственным, только более низким голосом.) Как мы можем понимать этот странный взгляд «Дибука» на гетеросексуальную любовь? Очевидно, что одержимость Лии Хононом должна представлять собой – пусть даже только с точки зрения влюбленных – абсолютный романтический акт, союз душ в условиях, когда всякий земной брак невозможен. В то же время дибук – это чудовищное буквальное воплощение стиха Быт. 2:24: «Потому <…> человек <…> прилепится к жене своей; и будут (два) одна плоть», существо странной половой принадлежности, которое должно быть немедленно изгнано общиной. Дибук и переходит границы физической страсти, и окарикатуривает их, воспроизводя гетеросексуальные акты – проникновения и союза, беременности и родов, – причем в такой форме, которая одновременно выглядит и предельно возвышенным духовным изображением любви, и ее предельно отвратительным плотским искажением.

Параллельно с парадоксальным соединением духовного и плотского в дибуке – и нельзя сказать, чтобы независимо от него, – это соединение мужского и женского в одном теле. В дибуке гетеросексуальная страсть, дошедшая до крайности, производит подобие кроссдрессинга, причем мужчина надевает уже не одежды женщины, а само ее тело. Гетеросексуальность в этом радикальном варианте кроссдрессинга обнажает свои внутренние противоречия: фантазия физического соития покоится на иллюзии естественных, стабильных половых различий и иерархий – структуре, которую Джудит Батлер назвала «регулирующей фантазией гетеросексуального согласия»¹⁷¹⁸. Когда эти половые различия рушатся, пусть даже в романтическом единении, гетеросексуальность превращается в свою подавленную противоположность. Именно в сцене свадьбы, в самой сердцевине пьесы, в тот самый момент, когда Хонон входит в тело Лии и сливается с ней, их страсть выражается в гомосексуальных действиях. И когда свадебные благословения оказываются близки к тому, чтобы освятить союз одного жениха с другим (одетым в тело невесты), общину спасает от этого резкий отказ Лии от него – мужчины, который вот-вот должен был стать ее супругом, когда она заявляет «мужским» голосом о своей любви к «суженой невесте»:

Лия (вскакивает, совершенно иным, мужским голосом кричит): Вы меня похоронили! А я вернулся к моей суженой и не уйду от нее [Ан-ский, с. 37].

Разрушение традиционных гендерных идентичностей в сцене свадьбы, каким бы странным и единственным в своем роде оно ни выглядело, тем не менее коренится в маскильской критике традиционного еврейского брака. В негативно-сатирическом ключе (в отличие от позитивно-романтического в других нарративах) Ѓаскала выставляла еврейских мужей и жен как антиподов «правильных», то есть европейских мужей и жен, высмеивая еврейские свадьбы, где пассивных и напуганных молодых людей вели к их грубым женам и тещам, как овец к мяснику¹⁹. Следуя этой сатирической традиции, «Дибук» изображает еврейскую свадьбу, на которой растерянный жених хнычет: «Их хоб мойре <…> мер фар алц форхт их зих фар ир <…> фар дер бесула» («Я боюсь, а больше всего боюсь ее <…> этой девушки») – и в его случае страх оказывается полностью оправданным²⁰ [Ан-ский, с. 36].

Гендерная сатира XIX века (например, «Путешествие Вениамина Третьего» Абрамовича) появилась из зазора между традиционным сексуальным укладом, который отвергала Ѓаскала, и буржуазным европейским, которому она старалась подражать. Кроссдрессинг в произведении Ан-ского, созданном уже после эпохи Просвещения, более глубоко амбивалентен, имплицитно критикуя не только «неправильную» пару – Менаше и Лию, но и «правильную» – Лию и Хонона, – то есть не только традиционный брак, но и союз истинно любящих друг друга, идеал гетеронормативной модерности. В конце концов, именно Хонон в своем страстном обладании женщиной, которую любит, оказывается «женственным» более, чем Менаше, и это одновременно завораживает и отталкивает. И Лия, разговаривая неподобающим мужским голосом, оказывается не только традиционной еврейкой, но и олицетворением новой эры гетеросексуальных отношений. Новая гетеросексуальность, кажется, не может гарантировать настоящей еврейской маскулинности и фемининности в сколько-нибудь большей степени, чем старый порядок. Когда ребе спрашивает странное гибридное создание – Хонона-Лию, женское тело с мужским голосом, – он-она-оно отвечает: «Их бин фун ди, вос хобн гезухт найе вегн» («Я один из тех, кто искал новых путей») [Ан-ский, с. 44]. В этой звучной фразе Ан-ский в полной мере использует ассоциацию в традиционной мысли нового и запретного, современного и опасного. Дибук, таким образом, оказывается фигурой, извлеченной из самых глубин еврейских фольклорных верований, но он же – и самое опасное и пугающее из того, что традиционный мир может увидеть на открывающихся перед ним новых горизонтах: дибук, другими словами, это Новая женщина, отвергающая одного жениха и пускающая в свое тело другого, говорящая чужим голосом – но в этом голосе звучит власть человека, отвергшего традиционные каноны, и это голос маскулинного Другого.

Но было бы ошибкой видеть в дибуке только амбивалентный символ новых возможностей женщины: одержимая женщина – скользкий образ, одновременно и романтический бунтарь, и жертва мужского сексуального господства. В этом втором ракурсе Лия не столько воплощение отцов, обручивших детей друг другу с большей страстью, чем это обычно принято, сколько матерей, невидимых, неспрошенных, чьи тела – не более чем безмолвный предмет торга, символическая собственность, дающая их супругам возможность заключить договор²¹. Гротескно пародируя традиционное использование женского тела как проводника для родства мужчин, тело Лии становится местом встречи двух мужчин, поводом для разговора, лежащим за пределами времени и смерти. «Дибук» становится ареной женской драмы, скрывающей мужской гомоэротический кризис, существование которого отказываются признавать, – и, согласно утверждению Кэрол Кловер, именно так обстоит дело со всеми американскими фильмами 1970-х и 1980-х годов об одержимости²². Крайне необычное поведение Лии, обусловленное ее состоянием, служит не только «прикрытием» для подавленной травмы ее отца и возможностью ее разрешения: голос, исходящий из ее уст, – симптом, выявляющий истерическую правду еврейского мужчины.

Дибук в пьесе Ан-ского, таким образом, одновременно высшая точка программы Ѓаскалы, ставящей своей задачей «гетеросексуализацию» ашкеназов, – и ее тень, ее чудовищный двойник. Если гетеросексуальный роман в изображении Ан-ского становится двусмысленным предприятием, это не потому, что евреи для романа не подходят, как могла бы утверждать маскильская критика. Любовные отношения выглядят в «Дибуке» так гротескно в силу причины, которая свидетельствует в конечном счете против самого Просвещения: эротика, лишенная традиционных связей, вырванная из места в цепочке поколений и в жизни общины, – мертворожденный ребенок. Эротика для поколения после Ѓаскалы, к которому принадлежал и Ан-ский, – это и двигатель еврейской преемственности, и связь между конкретными влюбленными. С этой точки зрения дибук не является продуктом ни прошлого, ни настоящего, но скорее грубо разорванной связи между ними.

«Дибук», таким образом, построен не только на мистико-эротической связи между родителями и детьми, но в еще большей степени – на том факте, что она разорвана. Если связь между Сендером и Нисоном в конце концов уничтожает их детей, это не потому, что их клятва игнорирует желания их детей, а потому, что детям не дают ее исполнить. Неспособность Сендера вспомнить своего друга и их обещание – а также и себя в молодости – загоняет роковую любовь под землю, и только с тем, чтобы она появилась вновь в ужасающей форме одержимости. Именно поэтому изгнание дибука невозможно, пока Сендер не будет призван на суд, играющий роль театра (внутри театра) памяти. Но любовь Сендера к другу никогда не была в буквальном смысле слова забыта – ни детьми, воспроизводящими ее, ни им самим. В сцене, где Сендер оказывается вынужден вспомнить свою полузабытую клятву, выясняется, что его жадность в переговорах с возможными женихами была всего лишь защитой против обаяния возлюбленного его дочери. Когда Нисон устами раби Шамшона спрашивает, почему Сендер никогда не интересовался, кто отец Хонона и откуда он (нормальное поведение для еврейского хозяина дома, даже если у него нет дочери на выданье), Сендер отвечает:

Сендер: Не знаю, не помню… Но клянусь, что душа моя стремилась взять его в мужья для дочери… И когда мне предлагали самые выгодные партии, я нарочно ставил свои невыполнимые условия. Таким образом, три раза различные сваты уезжали ни с чем… Но родственники, друзья настаивали…

Раби Шамшон: Покойник Нисон бен Ривке говорит, что это неправда!.. Ты уловил в сыне сходство с отцом и боялся спросить, кто был его отец. Ты гнался за червонцами, за сытым и долголетним столом для дочери – и по твоей жадности дерево его жизни подрублено под корень и венец с головы его скатился в пропасть [Ан-ский, с. 52–53].

С точки зрения Ѓаскалы, систему браков по соглашению определяет экономика, и это делает родителей глухими к требованию свободы чувств со стороны детей. Ан-ский же берет традиционное противостояние денег и любви и усложняет его: поведение Сендера означает, что он занимал жесткую позицию на переговорах не потому – или не только потому, – что хотел себе зятя более состоятельного, чем Хонон, но как раз чтобы не дать себе привязаться к юноше. В этом случае все хитрые финансовые механизмы оказываются не более чем жалкой обороной от требований памяти и любви – любви дочери к столующемуся у них ешиботнику, любви Сендера к другу своей юности и привязанности к юноше, сыну своего любимого Нисона. Даже если Сендер не обращает внимания на эротические желания своей дочери, то это не потому, что не понимает их, а потому, что не может признаться, что разделяет их.

В сцене суда между духом Нисона и Сендером, служащей необходимой прелюдией к ритуалу изгнания дибука, память играет главную роль. Здесь перед судом оказывается не одержимая женщина (она даже не присутствует в этой сцене), а Сендер, для которого ритуал служит одновременно обвинением в погрешностях памяти и проявлением забытого. Согласно радикальной логике модернистской трансформации маскильского нарратива, гетеросексуальный союз остается без консумации (кроме как через одержимость духом), потому что гомоэротическая связь оказалась забыта – или подавлена, – и настоящее искажено забвением прошлого, которое продолжает определять и преследовать его.

«Дибук», таким образом, присоединяет к археологии еврейского эроса эротику еврейской общинности и преемственности, создавая модернистский театр путем проблематизации и преодоления разрывов, вызванных модернизацией. Для пьесы, исследующей взаимное напряжение между прошлым и настоящим, естественно, что связь между Сендером и Нисоном забывается и вспоминается всякий раз заново в каждом поколении после премьеры спектакля. Гомоэротизм, надежно спрятанный Ан-ским, проявился наиболее заметно в фильме по этой пьесе, снятом в 1937 году Михалом Вашински (Michal Waszinski), где отношения между Сендером и Нисоном подчеркиваются и показываются в специально добавленном прологе – практически полной противоположности гетеросексуализирующему прологу, который Ан-ский опустил. Ив Сикелер описывает пролог как «рапсодическое кинематографическое изображение однополой связи», редкий случай в идишском кинематографе, «не лишенном следа гомофобии»²³ [Sicular]. Если в пьесе Хонон поет Лии Песнь Песней, то у Вашински Сендер поет ее Нисону – те строчки, которые в тексте принадлежат Суламите, женскому голосу, – и камера переходит на восторженное лицо Нисона. Алиса Соломон хвалит постановку Тони Кушнера 1995 года за то, что тот

извлек [гомоэротизм] на поверхность и позволил увидеть пьесу в феминистской перспективе… Кушнер добавляет в фильм феминистскую точку зрения, позволив праздным ученым из первого акта обсуждать запрет женщинам ступать на пол синагоги и вложив в уста дрожащего жениха, подобранного для страдающей от несчастной любви Лии, слова о том, как он в своих ежеутренних молитвах радостно благодарит Бога, что не создан женщиной. Таким образом, грех Лииного отца, давший дибуку возможность войти в нее, <…> теперь расширяется и включает отношение к женщинам как к имуществу [Solomon, p. 121].

Итак, «Дибуку» выпала долгая и сложная «жизнь после жизни», в которой подавленное вновь и вновь выходило на поверхность. В своих различных воплощениях пьеса не только возвращает к жизни гомоэротизм еврейской традиции (как ее видел Ан-ский): кроме этого, она дает возможность укоренить современный еврейский гомоэротизм в богатой, хотя и не всегда хранимой в памяти традиции. Отведя памяти центральное место в пьесе и поместив ее в самом сердце наших страстей, Ан-ский этим говорит, что наш поиск корней – поиск забытых отцов – это разновидность поиска истинной любви во всем ее разнообразии, какое только можно представить.

«Дибук» – глубоко пессимистичное произведение, что неудивительно: пьеса писалась, когда война опустошала Галицию, куда Ан-ский ездил в экспедиции, а закончена была на фоне политического хаоса послевоенных лет. И тем не менее она заключает в себе надежду: это мысль, что само существование еврейского народа зависит от знания, кто возлюбленный дочери, откуда родом гость за столом, – другими словами, от силы нарратива как формы существования непрерывной культурной традиции. Эрос, с такой точки зрения, оказывается больше чем делом личного выбора: это сила, заставляющая отцов искать опору в неведомом будущем, а детей – открывать себя в темном зеркале еврейского прошлого.

Библиография

A Traveler Disguised: The Rise of Modern Yiddish Fiction in the Nineteenth Century. New York, 1973.

Biale, David. Eros and the Jews: From Biblical Israel to Contemporary America. New York, 1992.

Boyarin, Daniel. Unheroic Conduct: The Rise of Heterosexuality and the Invention of the Jewish Man. Berkeley, CA, 1997.

Butler, Judith. Gender Trouble: Feminism and the Subversion of Identity. London; New York, 1990.

Clover, Carol. Men, Women, and Chainsaws: Gender in the Modern Horror Film. Princeton, 1992.

Frieden, Ken. Classic Yiddish Fiction: Abramovitsh, Sholem Aleichem, and Peretz. Albany, 1995.

Hoberman, James. Bridge of Light: Yiddish Film between Two Worlds. New York, 1991.

Hyman, Paula E. Gender and Assimilation in Modern Jewish History: The Roles and Representations of Women. Seattle, 1995.

Irigaray, Luce. The Sex Which Is Not One / trans. by Catherine Porter, Carolyn Burke. Ithaca, 1985.

Konigsberg, Ira. The Only «I» in the World: Religion, Psychoanalysis, and The Dybbuk // Cinema Journal. 1997. № 36. Vol. 4 (September). P. 32–35.

Levi-Strauss, Claude. The Elementary Structures of Kinship. Boston, 1969.

Mintz, Alan. Banished from Their Father’s Table: Loss of Faith and Hebrew Autobiography. Bloomington, 1989.

Roskies, David. Introduction // S. Ansky. The Dybbuk and Other Writings / ed. by David Roskies. New York, 1992.

Sedgwick, Eve Kosofsky. Between Men: English Literature and Male Homosocial Desire. New York, 1985.

Seidman, Naomi. Theorizing Jewish Patriarchy in extremis // Judaism Since Gender / ed. by Miriam Peskowitz, Laura Levitt. New York; London, 1997.

Sicular, Eve. A yingl mit a yingl hot epes a tam: The Celluloid Closet of Yiddish Film // When Joseph Met Molly: A Reader on Yiddish Film / ed. by Five Leaves Publications. Nottingham, 1999.

Solomon, Alisa. Re-Dressing the Canon: Essays on Theater and Gender. London; New York, 1997.

The Initial Responses to S. Ansky’s Reading of The Dybbuk // S. Ansky: Poetry, Novels, Theatre, Essays and Studies on the Jewish Literature / ed. by Samuel Rollansky [Yiddish]. Buenos Aires, 1964.

Werses, Shmuel. S. Ansky’s «Tsvishn Tsvey Veltn» (Der Dybbuk): A Textual History // Studies in Yiddish Literature and Folklore. Jerusalem, 1986.

Werses, Shmuel. The Textual Evolution of Ansky’s Between Two Worlds (The Dybbuk) // Hasifrut. 1986. № 3–4 (Summer).

Абрамович, Ш. Я. Ба-ямим Ѓа-Ѓем [В те дни] // Коль китвей Менделе Мойхер-Сфорим. Тель-Авив, 1958.

Ан-ский, С. Цвишн цвай велтн: Дер дибук // Идишская драма ХХ века [на идише]. Т. 2. Нью-Йорк, 1977.

Бялик, Хаим Нахман. Заметки на полях. Т. 1 [на иврите]. Тель-Авив, 1935.

Дос Менделе бух / под ред. И. Д. Берковича. Нью-Йорк, 1926.

Нигаль, Гедалия. Рассказы о дибуке в еврейской литературе [на иврите]. Иерусалим, 1994.

Шолом-Алейхем (С. Рабинович). Але верк вун Шолем Алейхем. 28 т. Нью-Йорк, 1917–1925.

Примечания

¹ Полный текст письма Абрамовича содержится в [Дос Менделе бух, c. 191]. Кен Фриден в своей книге [Frieden, p. 136–137] обсуждает значимость того, что Шолом-Алейхем написал «в жизни нашего народа» там, где у Абрамовича было сказано «среди нашего народа». Шолом-Алейхем, согласно Фридену, превращает таким образом мысль Абрамовича, отказывающую идишистскому любовному роману в праве на существование, в простое предупреждение о том, что любые попытки отразить в литературе любовные отношения в еврейской жизни должны быть выстроены по особому образцу.

² Стоит отметить, как в своем каталоге Абрамович помещает рядом сражения между мужчинами и ухаживание за женщинами, иллюстрируя тем самым принятое в Европе понимание соперничества между мужчинами как действия, связанного с ухаживанием за женщинами (или завоеванием их).

³ Дэвид Бил суммирует тезис Ѓаскалы следующим образом: «Традиционное еврейское отрочество и в особенности ранние браки приводили к сексуальной дисфункции» [Biale, p. 150].

⁴ Бил утверждает, что правила, диктуемые раввинистической элитой, были на самом деле куда свободнее в других аспектах ашкеназской культуры [Biale, p. 82–84, 169–170]. Бил описывает множество попыток увязать традиционный фольклор с современной сексуальной идеологией, подобных той, которую предпринимает Шолом-Алейхем в «Стемпеню». Он исследует это побуждение у писателей типа Михи Йосефа Бердичевского и С. Ан-ского, которому посвящена настоящая статья. «Дибук» использует традиционный маскильский сюжет конфликта между романтической любовью и традиционным шидухом, но Ан-ский воображает «союз народной еврейской культуры и модерных ценностей, направленный против репрессивной элиты».

⁵ Дан Мирон обнаруживает эту критику у Абрамовича повсеместно. В своем произведении 1869 года «Фишке дер Крумер» («Хромой Фишке»), высмеивающей практику сватовства, преследующего в первую очередь материальные интересы, автор прибегает к шутке гомосексуального характера, когда фарсовые попытки свата организовать брак приводят к тому, что он в конце концов подбирает юноше – юношу. Обсуждение этой темы и романа см. [A Traveler Disguised…, p. 298–299, n. 41].

⁶ Отличия и напряженность между нееврейской формой маскулинности и ее альтернативами, характерными для еврейских гендерных установок, блестяще рассмотрены Даниэлем Боярином [Boyarin]. См. также мою собственную интерпретацию образа еврейского мужчины у Абрамовича как феминизированного по отношению к мужчинам-неевреям и женщинам-еврейкам [Seidman, p. 40–48].

⁷ Термины «вселяться», «одержимость» лишь слабо отражают смысл еврейского понятия «дибук», происходящего из лурианского учения о реинкарнации и грехе [Нигаль, с. 11–60].

⁸ Традиционный контекст любовного сюжета подчеркивается тем, что Ан-ский выводит на передний план персонажей, которым обычно отводится роль фона: батлоним (современный перевод мог бы звучать как «бездельники»), синагогальных завсегдатаев, – в то время как главные герои, влюбленные, едва ли обмениваются парой слов. В результате община оказывается как бы коллективным главным героем, а влюбленные – фоном, на котором ясно проступают конфликты внутри этого коллектива.

⁹ Описание обстоятельств создания «Дибука» и запутанных приключений текста Ан-ского на разных языках и в разных вариантах см. в [Werses, S. Ansky’s…, p. 99–185].

¹⁰ Идишский литературный критик Шмуэль Нигер назвал «Дибук» «антологией фольклора». Слова Нигера приводит Авраам Моревский, один из участников литературных вечеров Ан-ского, на которых он читал черновики своей работы перед немногочисленными группами еврейских писателей, в [The Initial Responses…, p. 269]. Моревский описывает вечер в Вильно в феврале – марте 1919 года, когда писатель был близок к беловому варианту своей работы. Даже переводчик Ан-ского на иврит, поэт Хаим Нахман Бялик, добрый друг автора и горячий сторонник его этнографических изысканий, доверительно признавался Ан-скому, что отнюдь не считает «Дибук» шедевром: «Мне кажется, что, как собиратель фольклора, вы прошерстили все помойки. Вы взяли фрагменты фольклора, соединили остатки одежды всех сортов в лоскуты, а из них уже сшили совершенно безумное одеяло» [Бялик, с. 112–113; цит. по Werses, The Textual Evolution…, p. 156].

¹¹ Роскис, возможно, опирался на результаты Нигаля, подробно описавшего и классифицировавшего тысячи случаев одержимости. Я бы только предложила одно уточнение к замечаниям Роскиса: у одержимости есть несомненная сексуальная составляющая, даже если в целом отсутствует романтическая. Духи, которыми одержима жертва, как правило, мужского пола, в то время как тела, в которые они входят, чаще всего женские. Даже исключения из этого правила очень показательны: Нигаль описывает случай с дибуком-мужчиной, вселившимся в мужчину же, поскольку был зол на то, что его жена вышла замуж спустя три дня после его смерти, и «с тех пор он больше не желал женщин!» [Нигаль, с. 36].

¹² Можно воспринимать эту неудачную попытку бегства из дома и возвращение как аналогию возвращения Ан-ского к его собственным еврейским «корням» после долгих попыток жить среди русских.

¹³ Репринт пролога, впервые опубликованного в сионистском журнале на идише «Земля и воля» (1918), см. [Werses, The Textual Evolution…, p. 189–190]. Версез благодарит идишского ученого Аврама Новерштерна за то, что указал ему на этот пролог.

¹⁴ Аврам Эфрос цит. по [Hoberman, p. 56] (перевод наш. – Пер.).

¹⁵ Задача подбора подходящего словаря для отношений, описанных в пьесе, достаточно сложна. «Гомосексуальны» ли Сендер и Нисон? Если под этим вопросом мы подразумеваем «Занимались ли они сексом?», то дать ответ нам вряд ли удастся (хотя никому не придет в голову ставить под сомнение «гетеросексуальность» Лии и Хонона, сколь бы мало ни сообщала нам пьеса об их физическом контакте). Термин «гомосексуальность» едва ли более точен, поскольку не сообщает, до какой степени Сендер и Нисон желали связи, основанной на родстве и биологии, – связи, возможно, более важной для традиционного ашкеназа, чем связь, основанная на половом акте. Ив Кософски Седжвик использует фразу «гомосоциальное желание», а не «гомосоциальность», чтобы выразить свою мысль: гомосексуальное и гомосоциальное должны быть приведены в соответствие друг с другом. «Вернуть “гомосоциальное” в орбиту “желания”, в орбиту потенциально эротичного, таким образом, означает предполагать потенциальную неразрывность континуума между гомосоциальным и гомосексуальным – континуума, для мужчин в нашем обществе безнадежно разорванного» [Sedgwick, p. 1–2]. Люс Иригарей использует для патриархатов, в которых иллюзия гетеросексуальной влюбленности прикрывает строго маскулинную природу брачных сделок, термин hom(m)o-sexual, и он отчасти описывает традиционный еврейский «обмен женщинами», но не учитывает сексуальный уклад, использующий гетеросексуальность не как «алиби для придания гладкости отношениям мужчины с самим собой», а как средство – едва упоминаемое, само собой разумеющееся – эротической вовлеченности в эти отношения [Irigaray, p. 171]. Седжвик утверждает, что гомофобия представляет собой распространенный и разрушительный аспект патриархата, но при этом не обязательный, поскольку есть примеры обществ, в которых мужское доминирование и открытость к гомосексуальному самовыражению (по крайней мере в некоторых его формах) сосуществовали [Sedgwick, p. 3–4].

¹⁶ Шевер пошим (74a), цит. по [Biale, p. 147].

¹⁷ Принимая во внимание центральную роль гендера в нашем мышлении, следует подчеркнуть, что маскильская критика в адрес договорных браков считала главной жертвой этой практики не женщин, а молодежь, «особенно юношей». Маскильские автобиографии полны ярости по отношению к преждевременному обременению мальчиков-подростков сексуальными запросами и социальными ограничениями брака; их жены, бывшие по крайней мере не старше их, привлекали меньше внимания, поскольку среди авторов этого жанра женщин вообще было мало. Обсуждение брака, подросткового возраста и гендера в маскильских автобиографиях на иврите см. в [Mintz, p. 181–184]. Поскольку феминистская критика была не столь важна для реформизма Ѓаскалы, Ан-ский смог вывести обычай брака по соглашению, не касаясь того, что он уничтожает женскую субъективность. «Дибук» несомненно касается вопросов гендера, но делает это явно, только когда переходит от отцов к детям и от гомоэротического к гетероэротическому, и именно в этом контексте естественность гетеросексуальности и гендерных ролей, на которые она опирается, ставятся под вопрос. Ира Конигсберг [Konigsberg, p. 32–35] развивает совершенно отличный от моего взгляд на отсутствие женщин, обосновывая психоанализом то, что «странная ситуация с родителями влюбленных в их детстве» и «отсутствие матерей» объясняют психопатологию главных героев и являются частью более общей проблемы – отсутствия женского в еврейской религии. Таким образом, там, где я считаю Ан-ского-драматурга пособником исчезновения женских ролей в традиционном иудаизме, Конигсберг полагает, что «Дибук» ставит проблему этого отсутствия и прорабатывает ее. Я благодарна Дж. Хоберман за эту ссылку.

¹⁸ «Насколько драг старается создать единый образ “женщины” (подчас к неудовольствию критиков), настолько он демонстрирует разрозненность тех аспектов гендерного опыта, которые ложно подаются как единое целое благодаря регулирующей фикции гетеросексуального согласия. Имитируя гендер, драг обнажает подражательную структуру гендера как такового, а также его случайность» [Butler, p. 137].

¹⁹ Критика еврейского Просвещения в адрес экономической и социальной власти женщин и его попытки «обуржуазить» их и ограничить рамками дома обсуждаются в [Boyarin, p. 333–334]. Анализ того, каким образом могут совпасть женоненавистничество и договорные браки, см. в [Hyman, p. 60–62]. Как пишет Хайман, «из-за раннего брака, навязываемого не достигшим полного интеллектуального развития юношам, жены и тещи фигурируют в их рассказах как препятствия для самореализации и модернизации. Для молодых людей, воспитанных в традиционном еврейском обществе и жаждущих вырваться на свободу, женщины олицетворяли ярмо традиции и семейных обязательств, накладываемое на незрелых юношей прежде, чем тем предоставлялась возможность реализовать свои мечты об интеллектуальном росте» [Ibid., p. 61].

²⁰ В фильме 1937 года этот момент подчеркнут тем, что жених начинает произносить брачную клятву высоким, дрожащим голосом, даже выше «нормального» голоса Лии.

²¹ Клод Леви-Стросс в своем труде «Элементарные структуры родства» приводит знаменитое описание социальной организации первобытного общества как зависящей от «обмена женщинами»: «Отношение обмена, составляющее брак в целом, устанавливается не между мужчиной и женщиной, а между двумя группами мужчин, а женщина выступает в нем только как один из предметов мены, но не как партнер… Это верно даже в том случае, когда чувства девушки принимаются во внимание, как все чаще и обстоит дело. Смирившись с предложенным союзом, она может ускорить обмен или позволить ему совершиться, но ей не дано изменить его природу» [Levi-Strauss, p. 115].

²² В этом смысле «Дибук» служит предшественником оккультных фильмов об одержимости, анализируемых Кэрол Кловер, в которых экзорцизм над одержимой главной героиней – ужасающе раскрытой, отвратительно беременной, физически колонизированной – провоцирует катарсис у главного героя, охваченного гомосексуальной паникой. «На первый взгляд, – пишет Кловер, – оккультный фильм представляет собой самый “женский” из жанров кинематографа, регулярно рассказывающий нам истории женщин и девушек, попавших в тиски сверхъестественного. Но под женской “обложкой” всегда скрывается история мужчины, переживающего кризис» [Clover, p. 65].

²³ В сноске, напоминающей нам о том, как трудно писать гомосексуальную историю в гомофобном контексте, Сикелер утверждает, что Вашински пользовался репутацией гея (личная беседа с Дж. Хоберман).

Тело Барбры, «смешной девчонки»
Стейси Вулф

Барбра Стрейзанд это Барбра Стрейзанд. Нет иного способа описать ее или объяснить.

Сидни Скольски, New York Post

Следование квирному желанию превращает нас в читателей, представляющих странными, квирными отношения между образами и телами.

Элспет Пробин. Принадлежность к квиру

С момента ослепительного кинодебюта Барбры Стрейзанд в фильме «Смешная девчонка» (Funny Girl) 1968 года, в котором она сыграла Фанни Брайс, она не переставала быть предметом удивления, очернения и восхищения¹. Она звезда среди звезд, чей страх сцены хорошо известен, но слухи рисуют ее и как самовлюбленного, одержимого потребностью все контролировать перфекциониста на съемочной площадке (особенно когда она сама режиссер), и как хрупкую, нервную худенькую девочку, спрашивающую у всех их мнения, мечтающую об общепринятой красоте и об одобрении отца – который умер, когда она была совсем маленькой.

С одной стороны, противоречия, отмечающие звездную личность Стрейзанд, характерны для любой звезды. Как писал Ричард Дайер, звездная идентичность по определению подчеркивает постоянное напряжение между нормальностью и экстраординарностью, между подлинным и придуманным [Dyer]. Звезда должна демонстрировать и уязвимость, и харизму. И Стрейзанд это вполне удается. Более того, если на одном уровне звезда выступает в роли соединения каждодневного и исключительного, то на другом она работает как символ. Получается, что Стрейзанд как «личность» одновременно может быть подвергнута психоанализу, быть мишенью критики и пользоваться уважением, в то время как Стрейзанд-«символ» может олицетворять любовь мужчин-геев к американским мюзиклам, притязания феминисток после «Загадки женственности»^[41], а главное, американскую еврейскую женственность конца двадцатого столетия.

С другой стороны, Стрейзанд – не только и не просто звезда. Обстоятельства ее известности – или, может быть, точнее было бы назвать их странностями – выходят за рамки обычных, легко узнаваемых привычек звездной личности. Ее бросающееся в глаза «еврейство», заметное в виде черт лица (нос), в особенностях речи (частое использование идишизмов) и в поведении (агрессивность), противоречит представлению об идеале «женственности» в американской культуре. Еврейка, отмечает Эми-Джилл Ливайн, «и больше, и меньше, чем “женщина”», или, если воспользоваться описанием, данным Кэрол Окман, «женственность, сбившаяся с пути» [Levine, p. 151; Ockman, p. 138]. Стрейзанд как певица, театральная актриса, киноактриса, режиссер и «персона» дает новое значение самому понятию «звезда», создает новый образ еврейской женщины, который называется просто и тавтологически: Барбра.

Это противоречие образов – «Стрейзанд как обычная еврейская женщина» и «Стрейзанд как единственная и неповторимая» – становится очевидно при взгляде на ее тело. Когда в 1964 году на Бродвее начали давать «Смешную девчонку», один критик назвал Стрейзанд одновременно и «древней хеттской царевной», и «тряпичной куклой». Другой назвал ее (в одной и той же статье) и «циклоном», и «удивительным созданием», и «ненормальной», чьи руки и пальцы «сами по себе представляют произведение искусства, но скорее пугающее, чем интересное». Режиссер и хореограф Джером Роббинс сказал: «Ее движения совершенно неправильны, но при этом бесконечно элегантны». После выхода фильма Джудит Крайст назвала ее «смесью худышки и красивой еврейской девушки, похожей на мальчишку-сорванца и в то же время неуклюжей; она – современная загадка, прекрасный уродец, самим своим существованием отрицающая классические формы»²³ [Prideaux, p. 10; Fay; Robbins, p. 51; Christ]. Она не только исключительна и типична одновременно – обе части уравнения могут читаться с отрицательным и положительным знаком.

В этом очерке я бы хотела рассмотреть, как звездная личность Стрейзанд формировалась в работе над образом знаменитой еврейской комедийной актрисы и водевильной певицы Фанни Брайс, выступавшей также на радио. Как я надеюсь показать, ее роль в популярном мюзикле объединяет квирность и еврейство, чтобы создать «женщину», которая всем – своим телом, жестикуляцией, голосом, характером – и в самом деле «смешная девчонка»^[42].

Способы, которые используются в «Смешной девчонке» для демонстрации квирности: перформативность, ирония, пародия, деконструкция, отрицание, – отличают репрезентацию квирности в этом фильме от более подражательных и «позитивных» репрезентаций, вдохновленных политикой идентичности. «Квир, – пишет Александр Доти, – создает гибкое пространство для выражения всех аспектов не-, анти-, контргетеросексуальной культурной продукции и ее восприятия публикой» [Doty, p. 3]. В «Смешной девчонке» отсутствуют явные квиры или гомосексуалы, но игра Стрейзанд дает многочисленные возможности получения визуального и слухового квир-удовольствия. Во-первых, она часто идет вразрез с ожиданиями миметичности (того, что актер будет стараться копировать своего героя – даже в достаточно свободном стиле мюзикла), создавая зазор между актером и персонажем; во-вторых, путь Фанни – от славы и богатства к браку и разводу – подрывает гетеронормативный нарратив, свойственный мюзиклам; и в-третьих, ее трактовка роли опирается на многочисленные репрезентации еврейских женщин в произведениях искусства до нее, но исключает гетеросексуальность, на которой эти репрезентации строились. Звездная личность, формируемая по ходу действия фильма, его критика, биографии Стрейзанд и слухи о ней – все это в одно и то же время опирается на изображение еврейских женщин до нее, но и противоречит им. Денатурализация гетеросексуальности как «негативной» репрезентационной стратегии подтверждает заявление Черри Смит о том, что «появление квир-движения <…> свидетельствует о падении границ половой идентификации» [Smyth, p. 125].

«Будто слегка потеряла равновесие»

«Смешная девчонка» – музыкальная комедия о жизни Фанни Брайс, знаменитой водевильной и комедийной актрисы, карьера которой началась в «Безумствах Зигфелда» (Ziegfield Follies) в начале двадцатых годов ХХ века⁴⁵ [Lennart]. Пьеса и практически повторяющий ее по сюжету фильм (откуда взяты мои примеры) прослеживают карьеру Фанни от неудачливой хористки до звезды и ее личную жизнь от ухаживаний и брака с ловеласом и игроком Ником Арнстейном до его банкротства и последовавшего со временем разрыва. Пьеса шла с успехом, была показана 1348 раз, а фильм был доброжелательно встречен критиками и был успешен в финансовом смысле; кроме того, Стрейзанд получила за него «Оскара» за лучшую женскую роль (одновременно с Кэтрин Хепберн). Звуковая дорожка тоже стала хитом и, несмотря на конкуренцию с рок-н-роллом конца шестидесятых, неделями держалась в верхней строчке хит-парадов [Karanikas-Harvey, Harvey, p. 45]. «Смешная девчонка» считается последней работой «золотого века» или эпохи «классического» мюзикла, после которого преобладали уже рок-оперы типа «Волосы» и «Иисус Христос – суперзвезда» или «концептуальные» мюзиклы Стивена Сондхайма, такие как «Суини Тодд» и «Воскресенье в парке с Джорджем».

Мюзикл, несмотря на свою популярность у широкой публики и вполне консервативное гендерное, сексуальное и расовое содержание, иногда включает в себя квир-моменты. И если его синекдохического отношения к маскулинности геев недостаточно, чтобы «служить доказательством» квирности мюзиклов, то формальные условности жанра роль доказательства с успехом играют⁶. Мюзикл структурирован вокруг пения и танца, открытой демонстрации вокальных и хореографических способностей – иными словами, вокруг удовольствия от собственной перформативности. Мюзиклы – вопреки традиционным стараниям композиторов, поэтов, либреттистов «увязать» действие книги и музыкальные номера – строятся на брехтовских паузах, пробелах, исчезновениях и «эффектах отчуждения». В мюзикл словно просятся экстравагантные отождествления, агрессивное присвоение чужих черт, продуманные вылазки в сферу воображаемого – короче говоря, странное, квирное использование всего перечисленного.

Прелести мюзиклов были успешно изложены в связи с мужской гей-культурой. Например, Александр Доти, когда пишет о голливудских мюзиклах, интересуется их

«женственной» или «феминизированной» эстетикой, кэмпом, эмоционально заряженными элементами жанра (зрелищными декорациями и костюмами, изощренной хореографией, песнями о романтическом томлении и наслаждении предметом любви) в связи с более скрытой от глаз культурной историей гей-эротики, строящейся вокруг мужских ролей в мюзиклах [Doty, p. 10].

В очерке «Место для нас [Эссе о мюзикле]» Д. А. Миллер поэтически рассказывает биографию гея, обращая особое внимание на его жадную страсть к «жанру в некотором смысле гейскому», то есть бродвейскому мюзиклу. Как и Доти (только совершенно в других выражениях), Миллер называет мюзикл женственным и обладающим способностью сообщать свойство женственности. Он утверждает также, что своим волшебным магнетизмом мюзикл отчасти обязан своей соблазнительной способности сообщать мужчинам (геям) желание быть женщинами (или вести себя как женщины). Называя его «утопией преобладания женщин на музыкальной сцене», Миллер утверждает, что мюзикл представляет собой форму искусства, «чья тайная миссия заключается в том, чтобы дать мужчинам возможность пережить удовольствия женственности как свои собственные» [Miller, p. 89, 90]. Я согласна с Доти и Миллером, что мюзикл как жанр в самом деле сильно зависит именно от актрис и имеет тенденцию помещать женщину в центр действия. Кроме того, женщины в мюзиклах активны и физически ловки, и мюзиклы часто включают номера с одновременным танцем нескольких женщин, создающим гомосоциальную динамику.

Цель моего проекта – дополнить работу Доти и Миллера, используя понятия «странности» – квирности и квир-теории в сочетании с методами феминистской интерпретации⁷. И хотя я отдаю должное переменчивым и многообразным способамрепрезентации сексуальности, я бы хотела оказать предпочтение телам и голосам женщин именно как женщин (и получить от них зрительское удовольствие)^[43]. Даже в таком случае мое «лесбийское» прочтение образа Стрейзанд в «Смешной девчонке» будет легко воспринято квирами всех видов. Как свидетельствуют Доти и Кори К. Крикмур, квирность всегда лежала «в основании мейнстримной культуры, хотя та не переставала утверждать, что ее образы, идеологии и интерпретации всегда были исключительно гетеросексуальными» [Creekmur, Doty, p. 3].

Сам фильм «Смешная девчонка» сделан по канонам жанра, но отдает преимущество женщинам перед мужчинами даже больше, чем принято. За исключением первого куплета в номере Зигфелда, исполняемого «юношами», в фильме поют исключительно женщины. Основная часть экранного времени отведена Стрейзанд, за которой следуют женщины: труппа Зигфелда, мать Фанни с подругами, – таким образом, женщины в фильме зрительно и музыкально преобладают. Ник Арнстейн появляется только в связи с Фанни: в первой части фильма как объект ее желания, во второй – как одержимый страстью к саморазрушению и изнеженный (и потому еще более желанный). Ник и другие мужские персонажи – Эдди, помощник режиссера, милый и беспомощный, и Зигфелд, авторитарный и тоже беспомощный, – женственны до мозга костей. Как говорит миссис Страйкош, подруга матери Фанни: «Разве могут мальчика звать Флоренц?» «Смешная девчонка» не очень старается подчеркивать важность гетеросексуальности, о чем я еще буду говорить дальше.

Кроме того, мюзикл по «природе» своей – в высшей степени еврейский жанр. С самого рождения этой самой американской из форм культуры ее создавали мужчины-евреи (за исключением гея Коула Портера) [Swain, p. 356]. С «Энни, возьми свое ружье» до «Сумасшедшей девчонки», с «Юга Тихого океана» до «Моей прекрасной леди», с «Джипси» до «Мэйм» – все это время евреи, в том числе Ирвинг Берлин, Джером Керн, Джордж и Айра Гершвин, Роджерс и Хаммерстайн, Лернер и Лёве, Джул Стайн, а позднее Стивен Сондхайм и Джерри Херман писали песни для бродвейских мюзиклов (многие из которых, включая «Смешную девчонку», были перенесены на экран)⁸⁹. Ассимиляция американских евреев была так же заметна среди мужчин второго эмигрантского поколения, занимавшихся постановкой бродвейских мюзиклов, как и во всем остальном деловом и артистическом мире Нью-Йорка [Most, p. 77–89; Slobin, p. 29–43]. В свете этого не кажется удивительным, что для еврейских женщин ролей не было. Если мужчины выражали свою ассимиляцию посредством чисто американских мелодий и стихов, то они избегали всего, что могло бы напомнить им о существовании евреек. Подобно Молли Пикон в «Молоке и меде» Хермана (1961), Барбра Стрейзанд была одной из первых женщин-евреек, сыгравших еврейку на сцене бродвейского театра¹⁰. Поэтому ее слава как еврейки высветила ассимиляционистскую маскулинность мюзиклов середины века.

«Ну что – привет, красотка?»

Хотя ко времени своего появления на бродвейской сцене Стрейзанд уже была известной певицей, поворот в ее карьере вызвал к ней новую волну внимания со стороны прессы. Оказавшись исполнительницей главной роли, которые привычно отдавались светловолосым инженю, она вынужденно стала темой постоянного обсуждения – обсуждения ее отличий от этого шаблона. Ее неизбежно сравнивали с настоящей Фанни Брайс в плане стиля и таланта; обеих считали некрасивыми еврейками, способными выступать только в определенном ключе. Многие критики дошли до того, что ее саму называли Фанни Брайс. Практически все они были согласны относительно ее невероятного таланта (даже если находили посредственным само шоу), но многие уделяли особое внимание подробному, почти испуганному описанию тела и лица Стрейзанд. Однако, вместо того чтобы прямо говорить о ее очевидно «еврейской» внешности, журналисты сосредоточили свои усилия на ее нестандартной женственности. Один из них пишет так: «Нос Нефертити… лицо уличного мальчишки, нос слишком велик для него… она отчаянно косит, так что два ее глаза стараются сойтись в один, как у циклопа. Ее волосы, взбитые в высокую прическу, придают ей сходство с цыпленком под грелкой для чайника» [Leonard, p. 13]. Отвращение автора к внешнему виду Стрейзанд просто физически ощутимо, он описывает ее при помощи слов, подчеркивающих огромную дистанцию – географическую, экономическую, мифическую или биологическую, – отделяющую ее от общепринятого идеала женской красоты, но ни разу не говорит, что она выглядит по-еврейски. Другой пишет: «Мечется ли она по сцене в синих блумерах, или пытается кататься на роликах c перекрещенными коленками, или соблазнительно скользит по оранжевой кушетке, выглядит она при этом так же заманчиво, как тарелка горячего пастрами»^[44] [Zec, p. 3]. Он находит ее весьма привлекательной, но – и тут ему помогает неожиданное сравнение – привлекательной как еврейское блюдо.

Подобно критикам, фильм едва ли выражает еврейство Фанни словами, но многократно отмечает еврейское присутствие с самого начала. Барбра произносит первую реплику Фанни, камера переходит с ее спины на лицо, и мы видим ее отражение в зеркале¹¹. Она опускает огромный воротник леопардового пальто и с полуулыбкой говорит своему отражению: «Ну что – привет, красотка?» Иронический полувопрос-полуприветствие, который впоследствии станет таким же характерным признаком Барбры, как ее нос, показывает Фанни как персонажа, играющего «за закрытыми дверями», допуская зрителя до самых сокровенных своих переживаний. Одновременно демонстрируются обе вещи, которые Сандер Гилман называл двумя самыми важными признаками еврейства: нос (пока что скрытый воротником и положением камеры позади Стрейзанд) и голос [Gilman, 1991, p. 10–37, 169–193]. Ее первый характерологический жест напоминает то, что нам уже известно (она еврейка), и подчеркивает это еврейство как основополагающее и значимое качество¹². Оно также соединяет визуальное впечатление со слуховым (эти два вида восприятия исключительно тесно связаны в мюзиклах) и помещает оба в область перформативного. Еврейство Барбры показывается через ее профиль и голос, но ее лицо мы видим только после трех длинных кадров, где она снята со спины: она входит в театр, проходит по длинному фойе, а потом еще по одному, чтобы попасть за кулисы. Единственный звук, который мы слышим при этом, – цоканье ее каблуков. Фильм явно дразнит нас, а нам не терпится увидеть ее лицо, услышать ее голос. Демонстрация еврейства удовлетворяет это желание. С этого момента все, что она делает, и есть еврейство.

Однако при помощи носа и голоса Барбра демонстрирует еврейство, не очень похожее на привычное нам. В середине 1960-х годов пресса много обсуждала отказ Стрейзанд сделать ринопластику, решимость сохранить знак своей инаковости. «Желание стать невидимым, “белым”, лежит в основе бегства еврея от собственного тела», – пишет Гилман [Gilman, 1991, p. 235]. Стрейзанд придерживалась прямо противоположной тактики. Алан Шпигель пишет в своей статье (которая в остальном дает Стрейзанд нелестную характеристику): «Она стремится дать аудитории понять, что вещи, которые считаются слишком необычными, слишком режущими глаз, или – да! – слишком явно еврейскими, абсолютно уместны, несомненно необходимы» [Spiegel, p. 272]. Ее «знак инаковости», на сохранении которого она так настаивает, несет в себе противоположные смыслы: харизму, независимый стиль, даже необычную красоту, но в то же время деловую хватку и дерзость [Geller, p. 243–282].

Если голос Барбры, когда она просто говорит, – например, как в сцене с «Привет, красотка?» – постоянно напоминает нам о еврействе (с примесью Нью-Йорка, Бруклина, Восточного побережья, городского жителя, рабочего класса), то когда она поет, он уносит нас в совершенно другие области – напоминая об афроамериканских исполнительницах блюза, мощном голосе Этель Мерман или глухом и хриплом – нарождающегося рок-н-ролла¹³. Ее певческий голос невозможно не заметить, невозможно принять ее ни за кого другого. В ее голосе есть то, что Ливайн называет «экзотическим, первобытным, атавистическим» – то же еврейство, только выраженное другими словами [Levine, p. 151]. Страстная экспрессивность ее голоса в сочетании с интимностью создает впечатление естественного, непостановочного. Ее певческий голос неразрывно связан с телом, но в то же время отделен от него, от ее существа – он начинает почти в буквальном смысле жить своей жизнью. Его многократно описывали как «берущий за душу», «чарующий», сравнивали с пением жаворонка [Oppenheimer]. Ее необычный, неестественный, чудовищный голос перекрывает пространство между женским головным и грудным голосом. Когда ее пение переходит в крик (бэлтинг) – до, после и во время (почти неслышного момента), когда она берет дыхание, – этот голос работает одновременно вместе и против музыки Джула Стайна, синкопированной, насыщенной перкуссией и медью. Она часто кричит, выделяет голосом строчку, громкость и тон голоса мечутся, достигая то верхней, то нижней границы диапазона. Тем не менее она старается петь в его середине, но энергично, она полупоет, полуговорит, и голос ее при этом очень пластичен. Музыковед Элизабет Вуд говорит о «сапфоническом»^[45] голосе, который «превосходит возможности человеческого голоса и свергает границы, для него поставленные» [Wood, p. 33]. Женщина с таким голосом, пишет она, «может выразить им запретный уровень сексуальности и восхитительную решимость перейти так называемые естественные границы, выразить эротику риска и вызова, желание самого желания» [Ibid., p. 33].

«Величайшая звезда»

В основе «Смешной девчонки» лежит два конкурирующих нарратива: о славе, зависящей от уникальности и неповторимости Фанни, и о гетеросексуальности, подчеркивающей ее одинаковость (по отношению к другим женщинам, социальному порядку, нарративным тенденциям). В конце концов гетеросексуальный нарратив отступает, и в фильме преобладающую позицию занимает нарратив славы: слава достигается ценой разрушенного брака. В последних кадрах мы видим Барбру в роли Фанни в темном платье, выхваченную лучом прожектора на темном фоне, поющую My Man, словно на концерте, – образ, поднимающий Стрейзанд из диегезиса и выдвигающий на первый план уже не исполнение ею роли Фанни Брайс, а ее саму.

В обоих нарративах еврейство Фанни присутствует ощутимо и постоянно и остается определяющей чертой ее характера, хотя о нем и не говорится явно. И пусть многие лесбийские нарративы сосредотачиваются на женской дружбе, женском товариществе или кинематографическом изображении эротического притяжения и желания между женщинами, «Смешная девчонка» выбирает другой путь [Straayer]. Инструментом передачи зрителю эротического импульса и желания служит соблазнительная энергетика, которой заряжена неповторимая игра Барбры в музыкальном фильме. Еврейство Стрейзанд пародирует и разрушает традиционую женственность и препятствует визуальной виктимизации или объективации.

В «Смешной девчонке» нарратив «славы» основан именно на отличии Фанни от других женщин. Ее необычность сначала показана по отношению к одному из самых распространенных образов еврейской женщины после Второй мировой войны – образу еврейской матери¹⁴. Ее мать со своими подругами – что ирландками, что немками – в первую очередь служит символом своей этнической принадлежности и типичным образцом властной еврейской матери, часто изображавшейся в американской культуре от «Евреев без денег» Майкла Голда до телевизионного шоу «Гольдберги»¹⁵. (Даже когда Фанни по сюжету фильма становится матерью, она едва ли вообще заботится о ребенке и по-прежнему воспринимается окружающими в первую очередь как звезда¹⁶.) Подруги миссис Брайс интересуются исключительно замужеством и продолжением рода, находя желание Фанни выступать на сцене глупым. Они ценят красоту исключительно как средство достичь вполне определенной цели, а именно приобрести мужа. Они поют – на мелодию детской песенки: «Если девушка не так красива, как Мисс Атлантик-Сити, она получит от жизни только жалость и похлопывание по плечу» («If a girl isn’t pretty as a Miss Atlantic City / All she gets from life is pity and a pat»). Мать Фанни обыгрывает «угрозу национальной безопасности», которую представляет уникальность ее дочери, в своей партии: «Неужели нос не такой, как у всех, – государственное преступление? Мне что, посадить ее в тюрьму или утопить котенка?» («Is a nose with deviation such a crime against the nation? Should I throw her into a jail or drown the cat?») Фанни при этом откусывает маринованный огурчик, держа его когтеобразными ноготками, и выглядит уверенно и дурашливо неуклюже, как пацанка.

Потом Фанни определяется через контраст с «белыми» женщинами, составляющими хор. Ее отличие от них со временем открывает ей путь к славе. Мистер Кини, режиссер эстрадного театра, возмущенно заявляет ей, когда она, «девица с тощими ногами», практически срывает номер: «Ты выделяешься, вот я тебя и выгоняю!» Она остается совершенно невозмутимой, поскольку знает, что именно так выглядит предсказуемое и неизбежное начало звездного пути, и поет одну из самых известных песен этого мюзикла: «Я величайшая звезда» (I am the Greatest Star). Она пытается льстить мистеру Кини и произвести на него впечатление своими «талантами», переходя от нееврейских шуток и манеры пения (например, подражая оперной манере: «Я – Камилла от природы, я чувствую себя Камиллой, мне есть что предложить» – «I’m a natural Camille, / As Camille I just feel, / I’ve so much to offer») к предметам очевидно еврейским (например, бейглу), о которых говорит с нью-йоркским акцентом и идишской интонацией, то есть поднимая голос на последней ноте. Она полупоет-полуговорит: «У меня есть 36 выражений, от сладких, как пирог, до твердых, как кожа» («I got thirty-six expressions / Sweet as pie to tough as leather»). Ее таланты выходят за пределы гендера. Кини продолжает заниматься своими делами и под конец физически выгоняет ее из здания, но Фанни тут же возвращается. Она поднимается на сцену, где уже нет ни других женщин, ни мистера Кини, ни Эдди, его помощника. Она замирает, оглядывается, и, глядя на снятый дальним планом зал, зритель вместе с ней пытается почувствовать его пустоту. (Точно такой же общий план зала присутствует в начальной сцене фильма, и таким образом начало жизни Фанни связывается с последующими годами.) Музыка вступает тихо, синкопированным ритмом струнных. По мере того как звучание оркестра нарастает, Барбра во весь голос исполняет последний припев, на который невозможно не обратить внимания из-за изменения тональности внутри него: часть нот понижаются на полтона, остальные выдерживают полную длительность в искренней, блюзовой манере. Барбра, в красной матроске, синих блумерах, черных чулках и ботинках, отводит голову назад, раскидывает широко руки и поет и одновременно восклицает: «Во всем мире до сего дня я – величайшая, величайшая звезда!» («In all of the world so far / I am the greatest, greatest star!») Эта сцена – полностью в духе Стрейзанд.

В этом месте сценический образ Стрейзанд сливается с образом самой Брайс. Ее персонаж задолго до своей диегетической славы заявляет, что она – «величайшая звезда», и Стрейзанд заявляет то же самое, в то же самое время, в том же самом теле, тем же самым голосом. Как Фанни Брайс, она поет: «Я – величайшая звезда всех времен, но никто этого не знает» («I am the greatest star, / I am by far / But no one knows it»). Несмотря на явно слышную обиду, своей песней она прославляет себя, этот момент практически аутоэротичен, в некотором роде это каминг-аут. Она знает, что на нее смотрят, и мы не можем отвести глаз. Кажется, что она поет себе, но на самом деле – всегда нам. Длинные ногти, характерные жесты, полные слез глаза, слегка размытые камерой черты: тело Фанни, в тот момент еще не звезды, – в то же время тело Стрейзанд, уже звезды. I’m the Greatest Star – одновременно утверждение и проигрывание на сцене своего статуса величайшей звезды, перформативное высказывание в смысле Дж. Л. Остин. В то время как она – Барбра и Фанни в одно и то же время – утверждает свою звездность, она – Фанни – звездой становится. Игра Стрейзанд и ее звездная личность одновременно и заключают в себе характер персонажа, и превосходят его.

В фильме Стрейзанд всегда играет Стрейзанд. В ее стиле игры всегда есть разрывы, те брехтовские моменты, когда актер отделяется от персонажа. Например, в конце песни I’d Rather be Blue – первого сольного номера Фанни в качестве певицы на роликах – Барбра задерживается на секунду, чтобы поправить бретельку платья. Жест выражает одновременно удовольствие Фанни от собственной игры и ее искренность и простодушие на сцене. Но передача Стрейзанд этого момента многослойна: мы видим, как она сознательно тянется к бретельке, поднимает ее на плечо, а затем дает движению возможность пройти по всему туловищу, ногам, достигнув роликовых коньков. Этот момент выглядит постановочным в большей степени, чем предшествующий ему танец. В этом жесте ожидаемый, привычный слитый образ актера и персонажа распадается на Барбру, играющую Фанни. Здесь и во всех остальных моментах Барбра и есть Фанни Брайс, но она отказывается становиться ею или исчезать в ней.

Необычная звездная личность, возникающая из слияния образов Барбры и Фанни на экране, поддерживается тем, что Стрейзанд всегда подчеркивает свое отличие от других актрис. Биографическая литература и слухи говорят нам, что она опаздывала на съемки, на площадке была непредсказуемой и трудной. С режиссером Уильямом Уайлером она спорила постоянно. Она была перфекционистом и настаивала на многочисленных дублях каждого эпизода. Прическу и макияж она делала себе сама и позволяла снимать себя в профиль только слева. В звуковой студии отказывалась соглашаться на какой-то один вариант записи. Вскоре после начала записи музыки для «Смешной девчонки» музыкальный директор Уолтер Шарф (Walter Scharf) принял решение заранее записать все песни на магнитную ленту, а не на виниловые пластинки, чтобы сэкономить деньги, и подготовить отдельные звуковые дорожки с записью оркестра и вокала, чтобы Стрейзанд потом могла вносить изменения по своему усмотрению [Riese, p. 266]. И она настояла на том, чтобы песня My Man – впервые в истории мюзикла – записывалась вживую [Ibid., p. 291].

Едва начав путь к славе, Фанни обнаруживает, что ее еврейство подрывает гетеронормативность на каждом шагу. Ее слава коренится в ее инаковости, и она воспроизводит ее при помощи юмора и пародий на женственность и гетеросексуальность. Ее первая роль в «Безумствах Зигфелда» – в свадебном номере, где она должна играть вместе со множеством женщин, одетых как невесты. В традиционной для «Безумств» манере они представляют времена года: летняя невеста, зимняя невеста и так далее. Головные уборы украшены символами соответствующих сезонов – например, початками кукурузы и цветами; и невесты выполняют разные действия – например, расчесывают волосы, принимают ванну с пеной, рассматривают себя в зеркале. Во время репетиции Фанни, окруженная высокими блондинками с роскошными формами и прекрасно понимающая, что отличается от них своей еврейской внешностью, отказывается просто и буквально петь «Я – прекрасное отражение любви моего возлюбленного» («I am the beautiful reflection of my love’s affection»). Когда Зигфелд настаивает, чтобы та вышла на сцену, она придает всему номеру странный оттенок, засунув подушку под платье. Выглядя как на восьмом месяце беременности, она поет нужный текст, сначала преувеличенно в стиле британской оперы: «Я ходячая иллюстрация…» – и заканчивает строку с идишской поднимающейся интонацией: «…его обожания?» Поскольку сценка показывает женщин как предмет мужского желания и приобретения (хотя в фильме номер можно понять как пародию на использование женских тел в «Безумствах»), «беременное» тело Фанни доводит эту объективацию до логической крайности, демонстрируя связь между гетеросексуальным желанием, сексом и продолжением рода. В то же время другие ее «естественные» физические отличия от других женщин – она гораздо ниже их, и ее лицо находится практически на уровне груди девушки Зигфелда – полностью исключают ее из тщательно проработанной системы обмена, о которой говорит песня. Когда она танцует с одним из мужчин, ее «тело» вмешивается и не дает им обняться. Когда она поет «Его любовь делает меня красивой» и заглядывает в зеркало, изображая притворный ужас, песня высмеивает гетеросексуальное желание. Номер пользуется огромным успехом, и Зигфелд говорит: «Мне следовало бы тебя уволить, но я ценю талант». Талант Фанни заключается в умении высмеять гетеронормативность посредством своего еврейства и получить за это вознаграждение. Позднее она танцует партию еврейского цыпленка в пародийной постановке «Лебединого озера», высмеивая гетеросексуальную романтику балета и этническую нормативность «белой» европейской формы высокого искусства.

Игра Стрейзанд несет в себе историческую память о подлинной карьере Фанни Брайс, ее «резиновом» лице, неуклюжем комедийном стиле игры, благодаря которым она перебралась из эстрадного театра в Париж, а затем оказалась на американском радио в роли малышки Снукс. Брайс создала новую форму комедии. Как объясняет Харли Эрдман, до Брайс еврейки отсутствовали в водевиле – или были невидимы. «В отраслях, где доминируют мужчины, – пишет Эрдман, – женское тело само по себе выглядело достаточно значимым признаком инаковости, так что сочетать его с карикатурной этничностью было бы избыточно или противоречиво» [Erdman, p. 156]. Большинство диегетических песен, включая Second Hand Rose и I’d Rather Be Blue, входили в репертуар Брайс, и именно ей принадлежит идея «беременной» невесты и неуклюжей балерины. Брайс была больше комиком, чем певицей, и ее версия My Man была такой успешной отчасти из-за того, что она «делилась своим расстройством [от расставания с мужем] с обожающей ее публикой». Как пишет Сочен, Брайс демонстрировала «исключительное комическое чутье на абсурдное». Стрейзанд, как и Брайс, «карьерист до мозга костей» [Sochen, p. 46, 49, 46, 49; Grossman]. И тем не менее ее версия Брайс 1960 года сложно выстроена, комедийна и неизбежно окрашена постхолокостным еврейским ироническим самоуничижением¹⁷. Как пишет один из критиков, в этой звездной роли игра Стрейзанд «превращала неловкость в грацию» [Fay].

«Ты – женщина»

История славы, рассказанная в «Смешной девчонке», ставит талант выше внешности, отличное выше привычного, интуицию выше заранее обдуманных планов. Но, как многие мюзиклы, «Смешная девчонка» располагает историю восхождения Фанни к славе параллельно с другим сюжетом – не только гетеросексуальным, но и гетеросексуализирующим нарративом, который служит для переоценки красоты, условностей, планов и в конце концов терпит поражение или, скорее, переходит в плоскость квира.

Мы впервые видим Ника Арнстейна на повторяющихся стоп-кадрах, и голос Фанни за кадром поет на одной ноте: «Ники Арнстейн, что за прекрасное имя» («Nicky Arnstein, what a beautiful name»). С самого начала он феминизирован как в смысле своего имени, так и описания и подается как предмет ее взгляда, ее желания.

Сцена, с которой начинаются их отношения, происходит в отдельном кабинете в ресторане, заказанном Ником, который не уверен, придет ли Барбра. Она при помощи своих еврейских шуток отклоняет его сексуальные «авансы» и перехватывает контроль над ситуацией. Вообще отсылки к еврейству используются в этой сцене чаще, чем где бы то ни было в фильме. После того как Ник делает заказ по-французски, Фанни говорит: «Я бы заказала ростбиф с жареным картофелем», – на что Ник отвечает: «Я так и сделал». Она выясняет, что паштет («Я пью его целый день») – это «просто подсушенный тост, а сверху немного рубленой печенки». Позже в том же эпизоде Барбра, одетая в длинное платье с глубоким вырезом, лежит на красной бархатной кушетке. Омар Шариф, играющий Ника, целует ее в шею, а она, отвлекшись от его ласк и повернувшись к нему, спрашивает с ярко выраженным идишским акцентом: «А еврейку возьмут в монастырь?»¹⁸ В песне, носящей скорее педагогический, нежели романтический характер (похожей на песню «Шестнадцать, почти семнадцать» из мюзикла «Звуки музыки», слишком явно – хотя и манерно – напоминающей о гендерном порядке гетеросексуальности), Фанни постигает уроки (гетеро)сексуальности, как поет Шариф: «Ты – женщина, я – мужчина. Давай поцелуемся» («You are woman, I am a man. Let’s kiss»). Ее еврейство работает как невинность, неопытность и прямота – и все эти свойства отступают, когда она побеждена желанием и мгновенно гетеросексуализуется.

Игра Стрейзанд в этом номере заставляет вспомнить об образе соблазнительной belle juive, «прекрасной еврейки», – и в то же время отталкивается от него. Этот персонаж был изобретен драматургами в середине XIX века, его образцом считается Ребекка в «Айвенго» или главный персонаж спектакля Огюстена Дейли 1863 года «Лия, или Брошенная» (Leah the Forsaken), пользовавшегося большим успехом¹⁹ [Erdman, p. 44]. Еврейка, как объясняет Эрдман, «становится объектом страстного желания мужчины-нееврея; это экзотическое и подчас опасное создание, которое стремится к надрыву и обманывает желания» [Ibid., p. 40].

В этой сцене всячески подчеркивается то, что Фанни желанна. Она одета в богато отделанное платье с глубоким декольте, ее волосы уложены в роскошную высокую прическу, ее руки и ложбинка между грудями ничем не прикрыты²⁰. Сцена снята при приглушенном свете и под выгодными для Стрейзанд углами; она в ней больше похожа на традиционную красавицу, чем где-либо еще. В сцене показывается всего лишь намерение Ника переспать с ней (ну или принятая в мюзиклах версия секса: его всегда подразумевают, о нем всегда поют, но никогда не показывают), и в основном она состоит из того, что Ник ходит за ней по комнате, пытается заключить в объятия или наклоняется к ней, чтобы поцеловать. Как прекрасная еврейка, она соблазняет его не столько намеренными действиями, сколько природным обаянием и неуправляемой страстью. Она поет: «О, я вся трепещу» («Oh the thrills and chills running through me»). Как пишет Тамар Гарб, «сексуальность еврейки и опасна, и привлекательна» [Garb, p. 27].

В то же время в сцене неоднократно отмечаются инаковость Фанни, ее невежество в области секса и кухни, ее неловкость. В конце желание Ника не остается неудовлетворенным – скорее оно приобретает оттенок квира. Фраза, казалось бы, с очевидным значением: «Ты меньше, поэтому я могу быть выше» («You are smaller so I can be taller than»), будучи пропета, неизбежно вызывает к жизни свою противоположность: как призрак, за ней стоит возможность квирности. Кружевные рубашки Арнстейна, ногти с маникюром, любовь к мраморным яйцам голубого цвета, отсутствие «мужской» работы заставляют подозревать в нем гея. Более того, «иностранная» внешность Шарифа, его умение говорить по-французски и неопределенно европейский акцент придают ему женственность [LeValley, p. 60–70]. «Эротическая увлеченность» еврейки смещается на мужчину-нееврея, выглядящего не по-американски [Garb, p. 26].

В этой сцене и в номере «Его любовь делает меня красавицей» (His Love Makes Me Beautiful) Фанни выбирает роль Женщины. Она изображает женственность так искусственно, что подчеркивает, что это конструкт. В обоих номерах женственность подается как исключительно гетеросексуальная. При этом игра Фанни заставляет эту женственность выглядеть неестественной и негетеросексуальной. Кроме того, обе песни подрывают власть мужчин. Подобно тому как Фанни отказывается выступать в образе (гетеросексуально нормативной) невесты в финале шоу Зигфелда, она отказывается быть соблазненной Ником на его условиях. Зигфелд дает ей возможность выступить на сцене, но Фанни сама делает из себя звезду. Ник заказывает номер и ужин, но она использует номер в качестве сцены для своего спектакля и своими комичными репликами заставляет Ника отойти на задний план²¹.

Оба номера, высвечивающие влечение, которое Фанни испытывает к Нику, сняты – вопреки традиционному сюжету любовной истории – так, чтобы подчеркнуть ее уникальность. Эти песни – People (до сцены соблазнения, описанной выше) и финальная My Man – практически выводят Стрейзанд за рамки диегесиса, когда камера снимает, как героиня идет по улице, вглядывается в даль, опирается на перила лестницы. Только в самом конце песни камера ненадолго переходит на лицо Ника. Обычно подобный кадр располагают в начале последовательности, задавая точку зрения. Мы же смотрим на эту сцену глазами постороннего наблюдателя, и наша точка зрения никак не совпадает с таковой гетеросексуального мужчины.

Далее, номер «Не устраивай дождь на моем параде» (Don’t Rain on My Parade) должен (теоретически) доказать, что Фанни испытывает желание к Нику. По сюжету Фанни стремится догнать Ника, который отплывает на корабле в Европу. Но сама песня не имеет к нему никакого отношения. Она представляет собой яркий спектакль в смысле как декораций, так и игры самой Стрейзанд, перемещающейся в пространстве, переходящей с одного транспортного средства на другое. Стрейзанд пробегает через вокзал в Балтиморе, едет на поезде в Нью-Йорк, берет такси в порт и преследует на паровом буксире корабль Ника, уже к тому времени отошедший. Все это должно было быть типичным для музыкальных фильмов проходным номером, в котором персонаж перемещается физически и меняется психологически²². Она поет во втором лице, но обращается не к Нику, а к любому встречному «ты»: «Не учи меня летать, мне все равно придется, И если кто-то расшибется, это будешь не ты, а я!» («Don’t tell how to fly, I’ve simply got to / If someone take a spill, it’s me and not you!») С психологической точки зрения, она переходит от желания быть с ним к желанию быть собой. Это момент, посвященный себе, независимости и силе, в чем-то похожий на песню «Кто-то» (Some People) Стайна в «Джипси». В конце концов, это песня о любви, но адресована она зрителю. На ее последних словах камера снимает с воздуха, постепенно опускаясь, и мы видим одинокую Барбру на носу буксира, в обтягивающем оранжевом костюме, все еще сжимающую в руке обтрепанный букет желтых роз. Вид статуи Свободы на заднем плане уподобляет погоню Фанни за Ником «американской мечте» иммигрантов, их независимости и решимости²³.

Как всякая еврейская женщина, Фанни после замужества полностью меняется, и здесь фильм тоже идет вразрез со стереотипами восприятия и разрушает их. Фанни в своей песне «Сэйди, Сэйди, замужняя женщина» (Sadie, Sadie, Married Lady²⁴) воскрешает дух «еврейской американской принцессы» (Jewish American Princess, JAP). В ней анахронистично используется имя, типичное для девушки-иммигрантки^[46], и песня тщательно воссоздает образ JAP. Как пишет Рив-Элен Прелл, «она [JAP] не интересуется ничьими потребностями, кроме своих, не шевельнет пальцем для других и тратит всю свою чудовищную энергию на себя» [Prell, 1992, p. 331]. Номер начинается со съемки крупным планом ее руки с огромным бриллиантом на пальце, а потом оказывается набором сцен, показывающих, как она слушает пластинки, ест шоколад, приходит домой смертельно уставшая после целого дня шопинга. Текст высмеивает ее внешность: «Честно сказать, это был удар по моей гордости: жених выглядел лучше невесты» («To tell the truth it hurt my pride: / The groom was prettier than the bride»), – а также ее лень и бесперспективность на брачном рынке: «Сделай для меня, купи мне, подними меня, отнеси меня. Наконец нашла парня, который женился на мне» («Do for me, buy for me, lift me, carry me. / Finally got a guy to marry me»). Как замечает Прелл, «ее тело – поверхность, которую следует украшать, и орнамент на ней будет оплачен потом других» [Ibid., p. 331]. Песня играет на образе JAP как «нарциссичной, сексуально холодной и склонной к манипуляциям», когда показывает, как у Фанни сексуальный экстаз вызывают только тщательно завернутые упаковки и горы мягкой шелковистой одежды [Prell, 1990, p. 258]. Когда Ник возвращается домой, то получает только холодный поцелуй в щеку, и Фанни отправляется ублажать себя покупками дальше.

Sadie, Sadie проходит по тонкой границе между искренностью и пародией. Мелодия напоминает музыкальное сопровождение к номерам Брайс 1920-х годов (и контрастирует с гораздо более современными Don’t Rain on My Parade и People), благодаря чему песня становится комически перформативной. Более того, как показано в фильме, Фанни едва ли представляет собой «пассивное, безжизненное тело» [Prell, 1992, p. 336]. Когда она поет: «Клянусь, я буду делать работу жены: сидеть дома, превращаться в тупую неряху» («I swear I’ll do my wifely job: / Just sit at home, / Become a slob»), – она показывает идею JAP как полную свою противоположность. Фанни не просто кормилец семьи: ее деятельность подразумевает физически активное, потеющее, работающее тело.

В то же время определенные свойства JAP превосходно соответствуют другим чертам характера Фанни: например, она не готовит, не убирает и не делает никакой другой работы по дому. Даже несмотря на то что у нее есть ребенок, она ни в какой степени не исполняет роль матери. Кроме того, между ней и Ником после свадьбы нет никаких признаков сексуального желания (даже чувственного влечения). Словно объединяя стереотипы сексуально ненасытной незамужней еврейки и фригидной замужней, Фанни больше всего интересуется Ником до свадьбы. Но «Смешная девчонка» переворачивает и этот стереотип: ибо именно женственность Ника делает его непривлекательным для Фанни, он несомненно ее боится и избегает контакта с ней. Прелл пишет: «Парадоксально, но еврейская женщина полностью зависима от своего партнера-мужчины и в то же время полностью безразлична к нему». Однако в «Смешной девчонке», наоборот, мужчина (нееврей) зависим от еврейской женщины и безразличен к ней [Ibid., p. 336]. Их брак переворачивает гендерные роли: она зарабатывает деньги, принимает решения и даже находит способ снизить их расходы и завязать деловые связи для него – втайне от него же.

Любовный нарратив распадается во второй части фильма. Если большинство мюзиклов рисует развитие любовного чувства, завершающееся браком в финале, то «Смешная девчонка» прослеживает распад брака через разложение мужского персонажа и утрату им мужественности. И разложение Ника коррелирует с восхождением Фанни к славе и богатству²⁵. Как пишет Левин о «еврейской женщине» (которая ближе к прекрасной еврейке, чем к JAP): «Для нее характерна не только сексуальная привлекательность, но и интеллект, изысканность и попытки действовать решительно и самостоятельно. Все это, в свою очередь, делает ее еще более желанной – но и опасной» [Levine, p. 151]. При этом Фанни продолжает любить Ника до самого горького конца их отношений, переключаясь на роль матери по отношению к нему, что в фильме показано как попытки защитить его, но Нику это явно неприятно. По отношению к ней он всегда женственен²⁶.

Исследователи еврейской культуры называют роман Германа Вука «Марджори Морнингстар» (книга 1955 года, фильм с Натали Вуд – 1958-го) и «Прощай, Коламбус» Филипа Рота (рассказ 1959 года, фильм с Али Макгро – 1969-го) первыми явными источниками образа JAP в американской культуре, благодаря которым в 1970-х годах это стало отдельной темой для шуток. Интереснейшей чертой «Смешной девчонки» является то, что фильм предвидит образ JAP, отсылает к нему и пересматривает его. В этом смысле он выглядит опередившим свое время: использует стереотип, которому суждена популярность, но дает его бесконечно более сложное изображение.

«Жизнь – конфета, а Солнце – шарик сливочного масла»

Образ Фанни Брайс и игра Стрейзанд одновременно используют образы еврейской матери, прекрасной еврейки и JAP и противоречат им. В то же время жизнь Стрейзанд вне сцены удивительно похожа на жизнь другой знаменитой еврейской актрисы – Сары Бернар. Например, Бернар критиковали за сексуальную неразборчивость и, вероятно, бисексуальность. А во время съемок «Смешной девчонки» у прессы был просто праздник, когда Стрейзанд открыто завела роман с Омаром Шарифом, несмотря на то что незадолго перед тем вышла замуж за актера Элиота Гульда²⁷.

Такие ученые, как Гилман, Эрдман, Пелегрини, Окман и Соломон, согласны в том, что Сара Бернар служит классическим образцом «прекрасной еврейки», но также отмечают, что она воспринималась более опасной в силу своей нескрываемой маскулинности и открытой демонстрации силы [Gilman, Salome…, p. 97–120; Solomon, p. 95–129]. По мере того как карьера Стрейзанд двигалась вперед, оставив «Смешную девчонку» в прошлом (но не превзойдя ее), ее звездная личность приобретала все более явные мужские черты. Как и Бернар, она любит командовать и, как каждый человек, добившийся славы и денег, воспринимается как ненасытная, амбициозная, эгоистичная, жадная – одним словом, как классический алчный еврей. Как Бернар, Стрейзанд расширяла свою сферу влияния, от игры перейдя к кинопроизводству. Как и у Бернар, неуместная женственность Стрейзанд воспринималась не только как знак ее «еврейства», но и как нечто, этим еврейством обусловленное. У обеих свидетельством еврейства служило тело: у Бернар – волосы, цвет лица, худоба, у Стрейзанд – недостаток чисто «женского» обаяния. Во время съемок «Смешной девчонки» оператор Гарри Страдлинг использовал для Стрейзанд сдвижной фильтр, смягчающий черты лица, чтобы «она выглядела более женственной» [Riese, p. 278]. Наконец, обе доминировали во всех сыгранных ими ролях. Джордж Бернард Шоу писал о Саре Бернар: «Она не вживается в главного героя – она подменяет его собой» [цит. по Solomon, p. 101]. Алан Шпигель пишет, что «героини» Стрейзанд – «не персонажи вовсе, а лишь средство выразить восхищение актрисы собой» [Spiegel, p. 271]. Короче говоря, обе женщины воплощают и разыгрывают неразрешимые, но полезные в культурном смысле противоречия квирной еврейской женственности. С учетом того, что антисемитизм и мизогиния принимали совершенно разные формы во Франции 1890-х годов и в США 1960-х, параллели, проводимые прессой в отношении образов обеих актрис, весьма примечательны. Обе они – смешные девчонки.

Библиография

Approaches to the American Musical / ed. by Robert Lawson-Peebles. Exeter: Exeter University Press, 1996.

Boyarin, Daniel. Homotopia: The Feminized Jewish Man and the Lives of Women in Late Antiquity // Differences. 1995. № 7. Vol. 2. P. 41–81.

Christ, Judith. Press release. 1977. December.

Creekmur Corey K.; Doty, Alexander. Introduction // Out in Culture: Gay, Lesbian, and Queer Essays on Popular Culture. Durham: Duke University Press, 1995.

Cross Purposes: Lesbians, Feminists, and the Limits of Alliance / ed. by Dana Heller. Bloomington: Indiana University Press, 1997.

Diva: Barbra Streisand and the Making of a Superstar / ed. by Ethlie Ann Vare. New York: Boulevard, 1996.

Doty, Alexander. Making Things Perfectly Queer: Interpreting Mass Culture. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1993.

Dyer, Richard. Heavenly Bodies: Film Stars and Society. London: Macmillan, 1986.

Edwards, Anne. Streisand: A Biography. New York: Berkley Boulevard, 1997.

Erdman, Harley. Staging the Jew: The Performance of an American Ethnicity, 1860–1920. New Brunswick, N. J.: Rutgers University Press, 1997.

Fay, Gerald. Review of Funny Girl // Guardian. 1966 (Spring).

Feuer, Jane. The Hollywood Musical. Bloomington: Indiana University Press, 1993.

Gamson, Joshua. Claims to Fame: Celebrity in Contemporary America. Berkeley: University of California Press, 1994.

Garb, Tamar. Introduction: Modernity, Identity, Textuality // The Jew in the Text: Modernity and the Construction of Identity / ed. by Linda Nochlin, Tamar Garb. London: Thames and Hudson, 1995.

Gavin, James. Intimate Nights: The Golden Age of New York Cabaret. New York: Limelight, 1992.

Geller, Jay. (G) nos (e) ology: The Cultural Construction of the Other // People of the Body: Jews and Judaism from an Embodied Perspective / ed. by Howard Eilberg-Schwartz. Albany: SUNY Press, 1992. P. 243–282.

Gilman, Sander L. Salome, Syphilis, Sarah Bernhardt, and the Modern Jewess // The Jew in the Text: Modernity and the Construction of Identity / ed. by Linda Nochlin, Tamar Garb. London: Thames and Hudson, 1995. P. 97–120.

Gilman, Sander L. The Jew’s Body. London: Routledge, 1991.

Gilman, Sander. Freud, Race, and Gender // Jewish Explorations of Sexuality / ed. by Jonathan Magonet. Providence: Berghahn Books, 1995. P. 135–155.

Grossman, Barbara W. Funny Woman: The Life and Times of Fanny Brice. Bloomington: Indiana University Press, 1991.

Itzkovitz, Daniel. Secret Temples // Jews and Other Differences: The New Jewish Cultural Studies / ed. by Jonathan Boyarin, Daniel Boyarin. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1997. P. 176–202.

Jakobsen, Janet R. Queer Is? Queer Does? Normativity and the Problem of Resistance // GLQ: A Journal of Gay and Lesbian Studies / ed. by Carolyn Dinshow, David M. Halperin. 1998. № 4. P. 511–536.

Karanikas-Harvey, Diana; Harvey, Jackson. Streisand: The Pictorial Biography. Philadelphia: Running, 1997.

Kislan, Richard. The Musical. New York: Applause, 1995.

Lennart, Isobel. Funny Girl: A New Musical / music by Jule Styne, lyrics by Bob Merrill. New York: Random House, 1964.

Leonard, Hugh. Barbra in a Ragged Cloak // Plays and Players. 1966. № 13. Vol. 9 (June).

LeValley, Al. The Great Escape // Out in Culture: Gay, Lesbian, and Queer Essays on Popular Culture / ed. by Corey K. Creekmur, Alexander Doty. Durham: Duke University Press, 1995. P. 60–70.

Levine, Amy-Jill. A Jewess, More and / or Less // Judaism Since Gender / ed. by Miriam Peskowitz, Laura Levitt. New York: Routledge, 1997.

Mayne, Judith. Cinema and Spectatorship. New York: Routledge, 1993.

Miller, D. A. Place for Us [Essay on the Broadway Musical]. Cambridge: Harvard University Press, 1998.

Mordden, Ethan. Broadway Babies: The People Who Made the American Musical. New York: Oxford University Press, 1983.

Most, Andrea. «We Know We Belong to the Land»: The Theatricality of Assimilation in Rodgers and Hammerstein’s Oklahoma! // PMLA. 1998. № 113. Vol. 1 (January). P. 77–89.

Ockman, Carol. When Is a Jewish Star Just a Star? Interpreting Images of Sarah Bernhardt // The Jew in the Text: Modernity and the Construction of Identity / ed. by Linda Nochlin, Tamar Garb. London: Thames and Hudson, 1995.

Oppenheimer. Review of Funny Girl.

Pellegrini, Ann. Performance Anxieties: Staging Psychoanalysis, Staging Race. New York: Routledge, 1997.

Prell, Riv-Ellen. Rage and Representation: Jewish Gender Stereotypes in American Culture // Uncertain Terms: Negotiating Gender in American Culture / ed. by Faye Ginsburg, Anna Lowenhaupt Tsing. Boston: Beacon, 1990.

Prell, Riv-Ellen. Why Jewish Princesses Don’t Sweat: Desire and Consumption in Postwar American Jewish Culture // People of the Body: Jews and Judaism from an Embodied Perspective / ed. by Howard Eilberg-Schwartz. Albany: SUNY Press, 1992.

Prideaux, Tom. Funny Girl with a Frantic History // Life. N. d.

Probyn, Elspeth. Queer Belongings: The Politics of Departure // Sexy Bodies: the Strange Carnalities of Feminism / ed. by Elizabeth Grosz, Elspeth Probyn. New York: Routledge, 1995.

Riese, Randall. Her Name Is Barbra. New York: St. Martin’s, 1993.

Robbins, Jerome. Barbra Streisand // Double Exposure / ed. by Roddy McDowall. 2d ed. New York: Morrow, 1990.

Sedgwick, Eve Kosofsky. Epistemology of the Closet. Berkeley: University of California Press, 1990.

Slobin, Mark. Some Intersections of Jews, Music, and Theater // From Hester Street to Hollywood: The Jewish-American Stage and Screen / ed. by Sarah Blacher Cohen. Bloomington: Indiana University Press, 1983. P. 29–43.

Smyth, Cherry. The Transgressive Sexual Subject // A Queer Romance: Lesbians, Gay Men, and Popular Culture / ed. by Paul Burston, Colin Richardson. New York: Routledge, 1995.

Sochen, June. Fanny Brice and Sophie Tucker: Blending the Particular with the Universal // From Hester Street to Hollywood: The Jewish-American Stage and Screen / ed. by Sarah Blacher Cohen. Bloomington: Indiana University Press, 1983. P. 44–57.

Solomon, Alisa. Queering the Canon: Azoi toot a Yid // Re-Dressing the Canon: Essays on Theater and Gender. New York: Routledge, 1997. P. 95–129.

Spada, James. Streisand: Her Life. New York: Crown, 1995.

Spiegel, Alan. The Vanishing Act: A Typology of the Jew in Contemporary American Film // From Hester Street to Hollywood: The Jewish-American Stage and Screen / ed. by Sarah Blacher Cohen. Bloomington: Indiana University Press, 1983.

Staiger, Janet. Interpreting Films: Studies in the Historical Reception of American Cinema. Princeton: Princeton University Press, 1992.

Straayer, Chris. Deviant Eyes, Deviant Bodies: Sexual Re-Orientation in Film and Video. New York: Columbia University Press, 1996.

Swain, Joseph P. The Broadway Musical: A Critical and Musical Survey. New York: Oxford University Press, 1990.

Van Leer, David. The Queening of America. New York: Routledge, 1995.

Wood, Elizabeth. Sapphonics // Queering the Pitch: The New Gay and Lesbian Musicology / ed. by Philip Brett, Elizabeth Wood, Gary C. Thomas. New York: Routledge, 1994.

Zec, Donald. All Barbra – Heart, Soul, Sound, Music! // Daily Mirror. 1966. April 14.

Примечания

Я бы хотела поблагодарить Кэрол Бэткер, Джилл Долан, Керрик Харви, Дженет Джейкобсен, Лауру Левитт, Мелани Макаллистер, Энн Пелегрини, Дэвида Саврана и Розмари Гарланд Томпсон за их отклики на предыдущий вариант этого эссе. Подробнее затронутая здесь тематика рассматривается в моей книге: A Problem Like Maria: Gender and Sexuality in the American Musical (Ann Arbor: University of Michigan Press, 2002). Эпиграф кэтому эссе взят из [Probyn, p. 9].

¹ Это был ее первый фильм, но Стрейзанд к тому моменту уже добилась известности как певица на клубной сцене Нью-Йорка и как звезда двух телевизионных эстрадных шоу (My Name is Barbra [1965] и Color Me Barbra [1966]), а кроме того, в бродвейских постановках. Начало карьеры Стрейзанд описано в многочисленных биографиях, см. напр., [Riese; Spada; Diva: Barbra Streisand…; Edwards]. Отдельные упоминания ранней карьеры Стрейзанд как певицы см. в [Gavin].

² Об истории создания понятия «звезда» в США и его отражении в сознании публики см. [Gamson].

³ Неполные цитаты взяты из статей, почерпнутых из папок с газетными вырезками в Коллекции театра Билли Роуза в Публичной библиотеке Нью-Йорка.

⁴ Анализ некоторых связей между еврейством и квиром содержится в [Jakobsen, p. 511–536; Sedgwick, p. 75–82; Itzkovitz, p. 176–202].

Исторически мужчины-евреи всегда воспринимались как женственные – см. напр., [Gilman, Freud…, p. 135–155; Boyarin, p. 41–81]. Гилман показывает изображение тела еврейского мужчины в исторической перспективе: нос, ступни, неровную походку. Он считает «тело мужчины-еврея взаимозаменяемым с телом гея» [Gilman, Freud…, р. 196].

Энн Пелегрини точно суммирует антисемитский дискурс, считающий еврейских мужчин женственными, а еврейских женщин – несуществующими. Она пишет: «Все евреи женственны, но ни одна женщина не еврей» [Pellegrini, р. 18].

⁵ О Фанни Брайс см. [Grossman; Sochen, p. 44–57].

⁶ В таких фильмах, как, например, Clueless; In and Out; The Nanny, понятие «поклонники Барбры» синонимично «поклонникам мюзикла», что, в свою очередь, подразумевает в мужчине гомосексуальность [см., напр., Miller]. Сноски, главы, а то и целые разделы, посвященные геям как зрителям и поклонникам бродвейских и голливудских мюзиклов, см., напр., в [Doty; Van Leer; Mayne; Staiger].

⁷ Другими словами, я умышленно рассматриваю феминистское прочтение в сочетании с квир-теорией и политикой. Статьи, разбирающие отношения между феминистскими или лесбийскими теориями и квир-теорией, см. в сборнике [Cross Purposes…].

⁸ Омар Шариф справляется со своими немногочисленными музыкальными номерами, прибегая к речитативу, что в 1960-х годах было обычно для непоющих мужчин в мюзиклах. Впервые эту практику опробовал Рекс Харрисон в «Моей прекрасной леди» с Джули Эндрюс на Бродвее в 1956 году; Джек Клюгман в «Джипси» с Мерман в 1959-м и Кристофер Пламмер в фильме «Звуки музыки» прибегают к той же самой технике.

⁹ С точки зрения формы (в отличие от контекста восприятия) мне кажется важным видеть в «Смешной девчонке» именно адаптацию бродвейского мюзикла для экрана, подобно фильмам «Оклахома!», «Король и я», «Моя прекрасная леди» и «Звуки музыки». При переходе от пьесы к фильму сохраняются некоторые элементы формальной структуры произведения (нарратив, персонажи, их взаимоотношения через пение, танец и диалог, соединение книги с песнями, которые естественным образом не были ее частью), которые у мюзикла, написанного специально для Голливуда, радикально иные. Я говорю, например, о фильмах «Волшебник страны Оз» и «Поющие под дождем» и фильмах Фреда Астера и Джинджер Роджерс [см., напр., Approaches to…; Kislan; Mordden; Feuer].

¹⁰ Разумеется, существовала традиция еврейских женщин-юмористов типа Фанни Брайс и Софи Такер [см. Sochen].

¹¹ Все примеры взяты из видеозаписи фильма (продюсер Рэй Старк, режиссер Уильям Уайлер, Columbia Pictures and Rastar Productions, 1968).

¹² Женственность Барбры подчеркивается, когда мы впервые видим ее исключительно длинные ногти. Вскоре после этого она берет несколько нот на фортепиано, но не способна взять их чисто именно из-за ногтей. В начальной и заключительной сценах, обрамляющих фильм, она показана женственной в исключительной степени, чтобы подчеркнуть, что ее тело принадлежит женщине состоятельной и не занимающейся физическим трудом (то есть работой, для которой потребовалось бы укоротить ногти).

¹³ Это звучание во многом сформировал Петер Матц, которому принадлежит аранжировка многих ее записей.

¹⁴ Считаю нужным подчеркнуть, что интерпретирую эти образы в контексте фильма 1968 года. Разумеется, он отталкивается от широко известного образа еврейской матери.

В середине прошлого века на телевидении появились два взаимоисключающих образа материнства у евреев: классический образ чадолюбивой до безумия Молли Голдберг, созданный и сыгранный неподражаемой Гертрудой Берг, и образ несчастных еврейских матерей, умерших от разных болезней, в сериале Playhouse 90.

¹⁵ Интересно, что мать Фанни, которую играет Кей Медфорд, – мягкая (хотя и ироничная, что скорее ей идет) женщина, обожающая свою дочь и поддерживающая ее. Классическую роль еврейской матери выполняет миссис Страйкош: именно она все время требует от Фанни, чтобы та вышла замуж, делает замечания относительно ее внешнего вида, уговаривает ее сойтись с Ником. Такое смещение образа еврейской матери в фильме позволяет показать, с одной стороны, ее идеологическое действие, с другой – идеализированный образ «настоящей» матери, в то же время не совсем еврейской.

¹⁶ То обстоятельство, что Фанни может иметь ребенка и не заботиться о нем, объясняется наличием у нее служанки-афроамериканки Эммы, которая появляется в нескольких сценах только для того, чтобы поддержать ее уверенность в себе.

¹⁷ В 1960 году в сериале Playhouse 90 появился совершенно другой образ прекрасной еврейки: жертвы изнасилования, вызывающей ассоциации с образом, преобладавшим раньше, до начала девятнадцатого столетия. В этой (мело)драме о временах нацизма очень юный Роберт Редфорд дебютирует в роли молодого нациста с добрым сердцем, который спасает ее (In the Presence of Mine Enemies, транслировался 18 мая 1960 года, видеозапись из Еврейского музея Нью-Йорка).

¹⁸ Это одно из очень немногих мест, где Фанни упоминает свое еврейство. Следует заметить также отсылку к монастырю, традиционно намекающему на лесбийство.

¹⁹ Эрдман прослеживает явление, которое называет «взлетом и падением “прекрасной еврейки”» [Erdman, р. 40]. Он противопоставляет «прежнюю еврейку», олицетворяемую Джессикой из «Венецианского купца», новой «прекрасной еврейке», изобретению европейского романтизма XIX века. К началу 1900-х «необузданная страсть» прекрасной еврейки потеряла свою значимость из-за появления еврейских героинь в постановках по библейским мотивам и практически полного отсутствия актрис-евреек.

²⁰ Как замечает Эрдман, важнейшим семиотическим маркером «прекрасной еврейки» в театре были обнаженные руки, плечи и шея [Erdman, р. 44].

²¹ Эта сцена явно должна была вызвать трудности во время репетиций, поскольку Стрейзанд добавила от себя много реплик и большинство деталей, превратив номер из соблазнения, проводимого Ником, в пародию на соблазнение, разыгранную Фанни. Сидней Чаплин, игравший Арнстейна на Бродвее, возражал против сокращения своей роли в этом и других номерах: «Для Чаплина весь процесс был своего рода кастрацией» [Riese, р. 227].

²² О типичных для голливудских мюзиклов нарративных структурах см. [Feuer].

²³ Шпигель называет эту музыку одной из «арий опьянения собой» у Стрейзанд [Spiegel, р. 272].

²⁴ Как я замечала выше, моя интерпретация основана на фильме 1968 года, когда образ JAP несомненно влиял на производство и восприятие номера. Прочтение Sadie, песни, где провозглашается желание работающей женщины стать замужней домохозяйкой среднего класса, будет разным в контексте сцен «Смешной девчонки», приходящихся на время до и после Второй мировой войны. Благодарю Кэрол Бэткер за помощь в прояснении этого момента.

²⁵ Во второй части фильма еврейство Фанни меньше акцентируется, и она визуально связывается с модой 1968 года через мальчишескую стрижку «боб» и просторные шелковистые ткани разных текстур и теплых, ярких цветов. Стрейзанд снова говорит голосом Фанни, практически на британском английском; «еврейский» акцент, преобладавший в ее речи в первой части, теперь возникает лишь изредка, когда она шутит. Фанни показывает, что полностью переделала себя. Ее выступление в пародии на «Лебединое озеро» ближе к концу фильма напоминает зрителям, что ее ощутимо еврейский стиль игры по-прежнему аутентичен. Она по-прежнему еврейка.

²⁶ Шпигель описывает главных мужских персонажей в фильмах Стрейзанд как «бледных, беспомощных, склонных к саморазрушению или во всяком случае совершенно недостойных внимания ее экранной героини». Он добавляет: «В каждом из четырех самых известных ее фильмов она получает возможность расстаться с партнером и найти себя», – но резко критикует то, что считает ее безграничным эгоизмом [Spiegel, p. 272].

²⁷ Мало того, это был роман еврейки с арабом, игравшим еврея вскоре после войны 1967 года. Студия пыталась подать это как культурную дипломатию, но фильм все равно был запрещен в Египте.

Трагедия и мусор: идишский театр и квир-театр, Генри Джеймс, Чарльз Ладлэм, Этель Эйхельбергер
Майкл Мун

Не знать, плакать или смеяться, – классическая проблема эмоциональной жизни. Смешанное чувство боли, абсурда и смехотворности происходящего, бывшее уделом протоквирных детей и подростков на протяжении последнего столетия, вероятно, в ответе за то, что многие взрослые квиры менее терпимы, чем могли бы быть, к стройным академическим разграничениям комического и трагического. Сила и непредсказуемость, характерные для взаимодействия этих двух, казалось бы, совершенно отдельных друг от друга видов драматического искусства, и составляют главный предмет настоящего очерка, исследующего отношения между двумя возрождениями, пережитыми театральным миром Нью-Йорка: идишского театра в начале XX века и квир-театра в 1960-х годах и позднее.

«Может быть, в самом ближайшем будущем акцент в Соединенных Штатах станет самым прекрасным на свете, настоящей музыкой человечества, – пишет Генри Джеймс в «Американской сцене», – но чем бы мы его ни сочли, мы точно не сочтем его английским языком» [James, 1968, p. 139]. Джеймс не увлекался научной фантастикой, поэтому его предположение, что английский язык в Соединенных Штатах превратится в другой или будет вытеснен совсем, могло бы прозвучать странно в тексте, посвященном его впечатлениям от Америки после двадцатилетнего отсутствия. Однако его слова можно поместить в контекст, если вспомнить, что замечание Джеймса относится к английскому языку, услышанному им в Cafe Royal в Нижнем Ист-Сайде, излюбленном месте еврейских журналистов, художников, драматургов и актеров. Что же слышал Джеймс и как он оказался в этом месте?

Было бы неверно предположить – как это, наверное, часто делали читатели, – что слышанные Джеймсом языки, заставившие его сделать этот прогноз, были идишем и английским с идишским акцентом. Согласно Наме Сандров, ведущему англоязычному историку идишского театра, в конце девятнадцатого – начале двадцатого столетия Cafe Royal было главным местом встречи нью-йоркской русско-еврейской интеллигенции, и в основном там говорили по-русски и по-английски с русским акцентом. «Эти интеллектуалы уважали русский язык как язык русского народа и основу великой литературы, – пишет она, – они всеми силами стремились выучить английский, но при этом презирали идиш как жаргон набожности, колыбельных и шунда [“мусор” на идише]» [Sandrow, p. 135].

Принимал Джеймса в Нижнем Ист-Сайде Яков Гордин, который в предыдущее десятилетие сделался ведущим драматургом идишского театра¹. Гордин вырос на Украине и писал и говорил по-русски лучше, чем на идише. Еще подростком он начал публиковать статьи и другие материалы в русских газетах. Он приехал в Нью-Йорк в 1891 году в возрасте тридцати восьми лет с женой и восемью детьми, спасаясь от царской полиции. Писать на идише ему было по-прежнему трудно, но, поскольку место корреспондента одной из идишских газет в Нижнем Ист-Сайде было единственным, которое ему удалось найти, он согласился.

Гордин и другие близкие ему русско-еврейские интеллектуалы относились с презрением к популярному идишскому театру, которому на тот момент не исполнилось и двадцати лет, предлагавшему в основном грубые переделки старой и новой театральной классики, неуклюжие оперетты, действие которых происходило в неопределенном романтическом прошлом, и безнадежно устаревшие доморощенные мелодрамы. Этот театр, обладавший преданными поклонниками из числа как образованных, так и необразованных представителей рабочего класса, без зазрения совести сочетал средства из сценического арсенала: высокую трагедию и низкую комедию, показную героику и вульгарные песни, скованный приличиями «бизнес» и шутовскую импровизацию.

Первую пьесу на идише Гордин увидел, когда прибыл в Нью-Йорк. Испытывая смешанное чувство отвращения и восторга, он взялся за свою первую работу для театра, которая была в том же году поставлена. Его последующие пьесы – «Бог, человек и черт» (в русском переводе «Сатана»), «Еврейский король Лир», «Миреле Эфрос» – стали основой идишского репертуара, и именно в них сыграли свои знаковые роли некоторые из самых популярных звезд: Джейкоб П. Адлер, Зигмунд Фейнман, Берта Калиш, Эстер Рохл Каминска («мать идишского театра»), Давид Кесслер, Кени Липцин, Зигмунд Могулеско.

Попытки Гордина реформировать идишский театр стали легендой. Актеры обычно повышали интонацию, когда текст казался им слишком плоским, произносили взволнованные монологи или выдавали шутки когда им заблагорассудится и перемежали игру песнями и танцами в те моменты, которые казались им узловыми². Гордин резко порвал с традицией, отказавшись от этих эффектов. Он отчитывал некоторых звезд своих пьес, когда ему казалось, что те возвращаются к старым дурным привычкам, даже выходя из роли, если сам при этом играл, или кричал на них из своей ложи (тем самым внося свой вклад в хаос, который по идее обязан был упорядочивать). В 1904 году, то есть примерно в то же время, когда он должен был водить Генри Джеймса по Нижнему Ист-Сайду, Гордин попытался создать театр, играющий его собственные пьесы, но предприятие потерпело финансовый крах. Через пять лет он умер в возрасте пятидесяти шести лет. Актеры идишского театра оплакивали его, говоря, что теперь, когда он не будет больше указывать им путь, они «вернутся к деревянным мечам и бумажным коронам» пуримских пьес, от которых идишский театр ведет свою долгую историю [цит. по Sandrow, p. 157].

За время своего пребывания в Нью-Йорке Джеймс, по-видимому, посетил две постановки идишского театра. Леон Эдель упоминает о его походе в «театр в Бауэри, носивший космополитичное имя “Виндзор”», где, пишет Эдель, в зале было множество «чужих лиц: молдавских, галицийских, еврейских» [Edel, p. 293]. В действительности, хотя Джеймс и говорит о «галицийском цвете лица и сиянии молдавских глаз» в своем рассказе об этом случае в «Американской сцене», слово «еврейский» у Эделя представляется его собственным добавлением: Джеймс останавливается на более неопределенном, скорее эвфемистичном термине «восточные» [James, 1968, p. 199]. Эдель, по-видимому, не осознает, что «Виндзор» был основным идишским театром в конце XIX – начале XX века. Хатчинс Хэпгуд в своем классическом описании Нижнего Ист-Сайда «Дух гетто» (The Spirit of the Ghetto) мимоходом упоминает, что в это время (за два-три года до приезда Джеймса) «Виндзор» арендовал «профессор» Мойше Гурвиц (Moyshe Hurwitz), вошедший в историю как один из двух основных антрепренеров раннего идишского театра (вторым был Джейкоб Латейнер)³.

Джеймс уделяет описанию своего похода в «Виндзор» довольно много места в пятой главе «Американской сцены» – «Бауэри и окрестности». Он начинает эпизод с упоминания «случайного визита – мрачным вечером в середине зимы – в театр в Бауэри, где молодой актер, в котором я был заинтересован, на тот момент получил хорошую мелодраматическую роль» [Ibid., p. 194]. Джеймс говорит, что чувствовал себя там чужим, и вспоминает, как тот же зал в его детстве заполнялся стопроцентными янки. Его реакция на саму постановку – недоумение от противоречия между «восточной публикой», заполнявшей театр, и «превосходной американской техникой», составлявшей единственное достоинство спектакля: «Чудесная складная кровать, вокруг которой злодей гоняется за добродетельной главной героиней, пытаясь время от времени перегнуться через нее и дотянуться до юной особы, пока по прикосновению ее пальчиков к тайной пружине кровать не складывается, зажав его на манер челюстей крокодила». Спектакль оставил у Джеймса чувство «странной, неуклюжей, неэкономной социальной энергетики» [Ibid., p. 199].

Очевидно, что во время посещения Нижнего Ист-Сайда Яков Гордин сопровождал его в идишский театр и в Cafe Royal. То, что Джеймсу довелось там увидеть, он называет «ярким примером комедии еврейских нравов». Ему вновь не по себе от нее, как и в тот раз, когда он слушал языковую разноголосицу Cafe Royal. Вновь его беспокоит то, что он считает угрозой смешения языков и изменения лица нации: звезды идишского театра стали появляться в постановках на других языках или, по формулировке самого Джеймса, «на языке, который можно определить только следующим образом: актер намеревался говорить не на идише. По-другому его определить не удается». Этот недостаток, если его вообще можно считать таковым, был свойственен не столько актерам идишского театра, утверждает Джеймс, сколько вообще нью-йоркской театральной публике на рубеже веков, когда «зрители особо не знали и особо не интересовались, какой язык они сейчас слышат». Заканчивает Джеймс следующей фразой: «Для Нью-Йорка вообще было характерно это безразличие к языковым различиям» [Ibid., p. 205].

Может показаться странным, что Гордин, пойдя с Джеймсом, знаменитостью англо-американского литературного мира, в идишский театр, повел его на несомненный шунд – «мусор», вульгарный популярный театр, – вместо того чтобы отвести его на какой-то из собственных спектаклей или на какой-нибудь еще стоящий спектакль по реалистической идишской драме. Джеймс вскоре выразил желание уйти из театра. Эдель пишет, оживляя деталями лаконичный отчет самого Джеймса: «В театре было многолюдно, вентиляция оставляла желать лучшего, и, посмотрев отрывок из еврейской комедии нравов, он вышел – это дурно пахнет, едва ли стоит продолжать» [Edel, p. 293–294]. Действительно ли в воздухе театра, куда заглянули Гордин и Джеймс, стоял тяжелый запах, или испытываемая Джеймсом неловкость заставила его проявить сдерживаемый дотоле антисемитизм? Его взгляды на жизнь в Нью-Йорке и в Соединенных Штатах в целом в 1904–1905 годах были почти неизменно пессимистичными, особенно в отношении нарождающейся массовой культуры, но его неоднократные негативные отзывы о еврейском населении Нью-Йорка явно отражают более глубокое, нутряное неприятие, чем отзывы о любой другой группе, – за исключением, пожалуй, сильнейшего отвращения к Оскару Уайльду («низкопробный хам»), в котором Джеймс приватно признавался во время его ареста и суда над ним.

Джеймс в некотором смысле представляет собой продукт предвоенного нью-йоркского патрициата. Его снисходительные и стереотипные замечания в отношении евреев, как в опубликованных трудах, так и в частных бумагах, повторялись Эдит Уортон и подобными ей и Джеймсу уроженцами Нью-Йорка, живущими в эмиграции. Леон Эдель в знакомой ему роли главного апологета Джеймса защищал его от обвинений в антисемитизме, касаясь его замечаний о «роях» евреев, которых тот видит в Нижнем Ист-Сайде. И хотя эта тема заслуживает большего внимания, чем уделяет ей Эдель, другие истории, которые он вспоминает, рассказывая биографию Джеймса, например о его несогласии со своим другом Полем Бурже относительно непростительного, по мнению Джеймса, отношения последнего к делу Дрейфуса, подтверждают, что, хотя Джеймс и разделял некоторую долю антисемитизма, присущую своему классу, он был вполне способен думать в другом ключе – по крайней мере о событиях в странах, отличных от Соединенных Штатов, и городах, отличных от его родного Нью-Йорка⁴.

Как бы отвратительно – и при этом типично – ни было отношение Джеймса к евреям и еврейской культуре, любознательный – как «художника» – интерес к миру часто выводил его за пределы подобных ограничений. Едва ли можно представить Генри Адамса или Эдит Уортон посещающими Нижний Ист-Сайд или пытающимися лично составить мнение об идишских пьесах и драматургах. Может быть, интерес к нарождавшемуся идишскому театру проистекал из его любви к актерам и театру вообще. Кроме того, не стоит оставлять без внимания и его собственное признание относительно причины визита в идишский театр: он хотел увидеть «молодого актера, в котором был заинтересован». И пусть Джеймс не упоминается среди многочисленных авторов, рассматриваемых Даниэлем Ицковицем в его основополагающем исследовании связей между еврейством и квиром в американской литературе XX века, именно его работа навела меня на мысль, что одновременное отвращение и притяжение к Нижнему Ист-Сайду, испытываемое Джеймсом, может быть связано с его сложным и противоречивым отношением к гомоэротическому желанию и субкультурным явлениям, через которые это желание стало проявляться в последние десятилетия XIX века⁵.

В «Американской сцене», как и во всех известных мне исследованиях по истории идишского театра, совершенно не рассматривается одно соображение, которым историк Джордж Чонси открывает свою книгу «Гейский Нью-Йорк»: Нижний Ист-Сайд вообще и Бауэри в частности (как во время визита Джеймса, так и на протяжении первых десятилетий расцвета идишского театра) были «прибежищем и зрелищем»^[47] для мужчин-«дегенератов» и мужчин-проститутов. Paresis Hall и Little Bucks, находившиеся друг напротив друга на углу Пятой улицы и Бауэри, а также примерно полдюжины других салунов и дансинг-холлов в том же районе (Manilla Hall, Palm Club, Black Rabbit, Artistic Club) были указаны в 1899 году следователем как «места, где мужчины ведут себя как женщины; в большинстве своем они накрашены и напудрены, они обращаются друг к другу “принцесса такая-то”, “леди какая-нибудь еще” и “герцогиня Мальборо”; они встают и танцуют как женщины, они изображают из себя женщин; они зовут друг друга сестрами и выбирают себе людей для аморальных целей» [Chauncey, p. 33]. Подобного рода практики имели место не только в перечисленных местах: на рубеже веков они по многу лет продолжались в центре еврейских кварталов. Чонси пишет:

Билли Макглори еще в 1870-х понял, что дурную славу Armory Hall, принадлежавшего ему огромного дансинг-холла на углу Хестер-стрит и Элизабет, можно развить, если нанять «фей» – напудренных, накрашенных, иногда даже одетых как женщины – для развлечения гостей. Смешавшись с толпой посетителей, они пели, танцевали, иногда даже присоединялись к самым щедрым гостям в их кабинках за занавесками. Там они могли вызвать у них либо восторг, либо отвращение своими сексуальными приватными шоу (как еще говорили, «цирком»), которые обычно предлагаются только проститутками-женщинами [Ibid., p. 37].

Маловероятно, разумеется, чтобы кто-нибудь сопровождал Генри Джеймса (и еще менее вероятно, чтобы он сам нашел дорогу) в подобное «увеселительное заведение», но они были всего лишь самыми заметными местами эротического взаимодействия между мужчинами, низшей границей диапазона общедоступных и частично доступных мест – улиц, парков, клубов, баров, фойе театров и гостиниц, городских бань, залов ожидания на вокзалах, – где мужчины искали знакомства друг с другом, иногда ради секса, иногда просто ради заинтересованного и оценивающего взгляда в ответ.

Согласно Эделю и другим летописцам жизни Генри Джеймса, тот по мере приближения к пожилому возрасту – то есть примерно на рубеже веков, как раз когда повторно посетил Нью-Йорк, – утратил если не всю, то большую часть своей прежней сдержанности в выражении (в письмах, в поведении) сильной привязанности и желания по отношению к своим молодым друзьям и поклонникам из числа мужчин (Хендрику Андерсену, Джоселину Персу, Руперту Бруку, Хью Уолполу). Но Джеймс, как я собираюсь показать ниже, и задолго до рубежа веков в своих текстах зарекомендовал себя тонким и вполне открытым ценителем приятной внешности и эротической привлекательности мужчин. Авторитетное свидетельство Эделя, что Джеймс «открыл» возможность романтических взаимоотношений с мужчинами только в конце жизни, отчасти отвлекло внимание от разнообразных проявлений гомоэротических чувств, вдохновлявших существенную часть его произведений задолго до конца XIX века.

В то время как биографы и критики Джеймса стали более готовы учитывать то, до какой степени однополое желание могло присутствовать в окружении Джеймса и наполнять его произведения, подобный шаг еще не был сделан в отношении актеров и драматургов идишского театра⁶⁷. Почти все свидетельства повторяют классические неприличные байки о мужской удали и неразборчивости в половых связях применительно к самым популярным актерам идишского театра: Джейкобу Адлеру и Борису Томашевскому. Тем не менее кажется уместным предполагать, что квир-желание между мужчинами и между женщинами на идишской сцене возникало достаточно часто, что обычно для социальной группы с высоким процентом молодых людей, многие из которых недавно приехали в большой город, были одиноки и пытались отдалиться от своих биологических семей, а также религиозных и культурных традиций.

Но в то же время, вместо того чтобы «выводить из чулана» ту или иную звезду идишского театра, мне представляется более продуктивным рассмотреть одного из них в качестве примера эротики, возникающей между зрителем, знаменитостью и поклонником, которую нас научили распознавать Ричард Дайер, Мириам Хансен и другие историки кинематографической культуры, рассматривавшие именно женщин или квир в качестве зрителей [Dyer, ch. 2; Hansen, ch. 11, 12]. Упоминавшийся выше Борис Томашевский участвовал в создании идишского театра сначала в Восточной Европе, а затем в Нью-Йорке – с первых его дней. При этом он сам был еще юношей с голосом-сопрано, игравшим женские роли (вначале женщинам было запрещено выступать на сцене идишского театра, их роли исполняли мужчины). Театр быстро превращался в постоянно действующее предприятие, а Томашевский стал его первой звездой, красавчиком, изображавшим героических принцев в малобюджетных музыкально-исторических спектаклях, самой что ни на есть вульгарщине (шунд). В первые годы существования театра ответ на вопрос, каким образом выделиться на фоне других ведущих актеров, казался простым – по крайней мере, так вспоминает сам Томашевский:

Если Кесслер носил большую шляпу с длинным пером… то Адлер надевал еще большую шляпу с тремя перьями и золотой шарф… Я надевал на себя во множестве цветные чулки, плащи, короны, мечи, щиты, браслеты, серьги, тюрбаны. На фоне меня они выглядели обычными солдатами… Если они выезжали на сцену на настоящей лошади, я появлялся на золотой колеснице, запряженной двумя. Если они убивали врага, я убивал целую армию [цит. по Sandrow, p. 78].

Томашевский вскоре прославился привычкой не только надевать множество костюмов, но и сбрасывать их – чем производил еще более глубокое воздействие на поклонников. В молодости он отличался массивным телосложением, но имел при этом хорошую фигуру и во многих важных сценах появлялся обнаженным до пояса и в лосинах телесного цвета (он часто позировал для фото и афиш в таком виде). Сандров передает мнения, циркулировавшие в театральной среде того времени: «уважаемые люди» беспокоились, какое действие зрелище его «аппетитных ляжек» и «мягкой, но яркой мужественности» может произвести «на скромность еврейских женщин в Америке»⁸ [Ibid., p. 96]. Но у Томашевского, несомненно, были и поклонники-мужчины, и некоторые из них взирали на его тело с не меньшей жадностью и трепетом, чем их родственницы и подруги. Мужчины в Нижнем Ист-Сайде выставляли себя напоказ, прихорашивались, проявляли восхищение и вожделение в адрес других мужчин далеко не только в стенах Paresis Hall.

В 1898 году Джеймс впервые посмотрел фильм. Это были семьдесят минут боя боксеров Корбетта и Фитцсиммонса за звание чемпиона мира – и Джеймс, по его собственному признанию, «упивался» этим зрелищем [Tintner, p. 188]. Поэтому не следует предполагать, что он оставался бесчувственным к атлетическим чарам актеров типа Томашевского. И Джеймс был обезоруживающе прямолинеен в своих театральных отзывах, говоря о восхищении, которое вызывал у него и других зрителей внешний вид таких актеров, как Х. Б. Конвей, чьей «первой заявкой на славу была его внешность, которой можно любоваться, как портретами других таких же профессиональных красавцев, в половине фотоателье Лондона» [James, 1957, p. 157]. Что же касается звезд-мужчин французской сцены, Джеймс пишет, что «в Théâtre Français едва ли можно встретить мужскую красоту». Только Жана Муне-Сюлли (бывшего несколькими годами ранее любовником Сары Бернар) «можно похвалить за его красоту». Джеймс заходит еще дальше: «Со сценической точки зрения, он Адонис первого разряда» [Ibid., p. 73].

По-видимому, Джеймс был способен наслаждаться самыми разными выражениями мужской силы и красоты: от боя Корбетта и Фитцсиммонса до актера Муне-Сюлли. Сейчас нам вряд ли удастся установить личность актера, посмотреть на которого Джеймс отправился в Нижний Ист-Сайд одним «отвратительным вечером в середине зимы», но по сделанному им самим описанию игры молодого человека ясно, что эти удовольствия ни в коем случае не были невинными. Тщательность, с которой в «Американской сцене» описано странное (возможно, только на его взгляд) сочетание «американской» механической эффективности декораций с экзотическим «восточным» внешним видом и поведением аудитории, наводит на мысль, что его дискомфорт от посещения Нижнего Ист-Сайда мог быть вызван не только лингвистическими пересечениями, смешениями и подобными явлениями. «Странная, неуклюжая, неэкономная социальная энергетика», которую он наблюдал у публики театра «Виндзор», или «безразличие к языковым различиям» у зрителей Нью-Йорка в целом – обе эти фразы говорят, что в глубине чувств отвращения и притяжения, испытываемых Джеймсом, есть ощущение неэкономичных, бесплодных социальных отношений между людьми, недостаточно приспособленными к тому, чтобы точно распознавать, различать и сохранять идентичности и языки. Обеспокоенный Джеймс выбирает для идишского театра слова «странный», «неуклюжий», «неэкономный». В данном случае выбор слов, может быть, показывает, насколько глубоко он задет. Нас, в свою очередь, это заставляет задаться вопросом: не была ли его путаная реакция на самом деле более эротической, чем относительно бесхитростное удовольствие, которое он находил, смотря боксерский поединок или любуясь симпатичным актером из Comédie Française?

Его недовольство тем, что английский вытесняется другими языками в Нью-Йорке или Соединенных Штатах, плохо согласуется с богатым и сложным отношением его письма к любой монокультурной или монолингвальной модели языка, английского в особенности. В частной переписке и в меньшей, но существенной степени в опубликованных художественных произведениях французские термины столь важны для передачи смысла, что читатель, не владеющий французским или английским идиоматическим языком, принятым в высших классах общества на рубеже веков, мог оставаться в заблуждении относительно того, о чем говорится в абзаце или предложении или с какой интонацией это говорится. В самом деле, многие исследователи этой франко-англо-американской смеси культур учили ее – с тех пор давно исчезнувшее – арго, прежде всего читая Джеймса.

Разумеется, посещение Джеймсом Cafe Royal не было его первым или единственным опытом многоязычия. В своей рецензии на игру итальянского трагика Томмазо Сальвини, вышедшей в марте 1883 года в Atlantic Monthly, Джеймс резко критиковал в своей в остальном комплиментарной рецензии великого актера за то, что тот играл роли Макбета, Отелло и короля Лира на итальянском, притом что все второстепенные персонажи отвечали ему «на языке, иностранном лишь тем, что ему не всегда удавалось быть английским» [James, 1957, p. 169]. Формулировка, к которой прибегает Джеймс, предвосхищает определение языка в идишском театре двадцатью годами позже: речь было «можно определить только следующим образом – актер намеревался говорить не на идише». Интересно, что за несколько лет до того в рецензии, написанной им для Nation, Джеймс без всякого неодобрения отметил, что когда мадам Ристори впервые появилась в Соединенных Штатах в 1875 году, то исполняла самые знаменитые свои роли (Медеи и Мэри Стюарт из Шиллера; может быть, речь шла об отрывках из них) на своем родном итальянском [Ibid., p. 29]. Четырьмя годами позже, рецензируя для того же журнала серию спектаклей Сары Бернар и театра Comédie Française во время их коротких гастролей в Лондоне, Джеймс пишет:

Искусство было предложено на суд иностранной аудитории, чьи художественные вкусы противоположны эмоциональной живости, чье ухо не откликается мгновенно на волшебный звук французской речи, чье сердце не сразу найдет дорогу в лабиринте французских чувств. Тем не менее триумф был полным, и Comédie Française и лондонская публика остались совершенно довольны друг другом [Ibid., p. 125].

В отличие от «восточной публики» и «чудесной складной кровати» на сцене театра «Виндзор», вместе создававших то, что Джеймс обозвал «странной, неуклюжей, неэкономной социальной энергетикой», на этот раз театр и его не вполне понимающая речь актеров публика идеально подошли друг другу.

По крайней мере, с такого утверждения Джеймс начинает свою пространную рецензию. Но в его отчете об успехе Comédie быстро появляются вызывающие беспокойство излишества – такова «исключительная популярность мадемуазель Сары Бернар». Джеймс впервые пишет об игре Сары Бернар в 1876 году, в корреспонденции из Парижа для New York Tribune, после того как увидел ее в роли полукровки («дочери раба-мулата и плантатора из Каролины») в L’Etrangère Александра Дюма-сына. В течение нескольких последующих лет Джеймс часто обращается к игре Бернар в Comédie Française, и его мнения сильно различаются: то она обладает «исключительным талантом», «исключительно тонка и разнообразна» [James, 1957, p. 63, 64], но «довольно слаба» в некоторых аспектах своего искусства [Ibid., p. 78], которое само по себе «невелико» по сравнению с талантом старшей и более великой актрисы – мадам Плесси [Ibid., p. 63]. В рецензии на ее гастроли в Лондоне он, кажется, сумел выразить причины своего недоверия к ней: будучи «художником» в глазах Джеймса, она в то же время «знаменитость», но при этом необычная. Она положительно гениальна во всем, что позволяет ей быть героиней сюжетов прессы: «Поистине, ее можно назвать музой газетной полосы» [Ibid., p. 129]. Последний раз она попала в газеты в связи со своим решением оставить Comédie Française и начать планировать то, что позже станет ее первым турне по Соединенным Штатам. Джеймс с великолепной точностью предсказал ей триумф в США, превосходящий все ее прежние достижения. «Она слишком американка, – писал он, – чтобы не преуспеть в Америке»⁹ [Ibid., p. 129].

Как недавно напомнили нам в своих статьях Сандер Л. Гилман и Кэрол Окман, Бернар считалась самым неоднозначным и знаменитым воплощением тех противоречивых смыслов, которые вкладывались в понятие еврейской женственности на протяжении fin de siècle [Gilman; Ockman]. Ее считали в каком-то смысле реинкарнацией Элизы Рашель, знаменитой еврейской трагической актрисы первой половины XIX века. Обеим женщинам отводилось особое место в мизогинистском и антисемитском дискурсе: носительницы туберкулеза и других «болезней», безжалостные манипуляторы, эксплуатирующие мужское желание и наивность, эти знаменитые актрисы выглядят в отвратительном свете подобных представлений поразительно похожими на тех «фей», которые наполняли питейные заведения Бауэри и, по слухам, «производили полноценные сношения» за занавесками отдельных кабинок дансинг-холла на Хестер-стрит. Противоречивые чувства, испытываемые Джеймсом по отношению к личности Сары Бернар, очень похожи на ту неоднозначную реакцию, которую вызывало у него заметное присутствие евреев в районе 14-й улицы и ниже в восточной части Манхэттена, где он вырос, а позже – на «смешанное» отношение (иными словами, крайнее смущение) к открытому обсуждению эротического желания между мужчинами в 1880-х и 1890-х годах.

Американский дебют Бернар пришелся на следующий год после ее ухода из Comédie. Весь репертуар ее труппы был на французском. Как мы уже видели, гастролировавшие в Соединенных Штатах актрисы из Европы, как, например, мадам Ристори, и раньше играли на иностранных языках. Что отличает Бернар в смысле отношения к американской аудитории – она мгновенно приобрела широкую популярность. К любителям всего европейского и ценителям театрального искусства, составлявшим аудиторию Ристори, в случае Бернар добавились десятки тысяч людей, которые в других обстоятельствах никогда не пошли бы на спектакль на французском языке. Можно представить себе, как отреагировал бы Джеймс на толпы зрителей, заполнявших большие залы и цирковые шатры, чтобы взглянуть на Бернар во время ее неоднократных гастролей в Америке. Большинство из них не было способно понять ни одного слова, произнесенного Бернар ее прекрасным и необыкновенно выразительным голосом, но они поддавались очарованию ее интимного стиля игры, музыки ее декламации, великолепных, дававших начало новой моде костюмов и декораций. Многим из них посещение спектакля со скандально известной французской актрисой могло казаться приключением и до некоторой степени нарушением принятых норм поведения, как будто они одновременно сходили в кабак в трущобном районе и посетили гламурное светское мероприятие. В зрительном зале в Хартфорде невнимательные ассистенты по ошибке раздавали на входе программки с кратким содержанием «Федры», и зрители полагали, что смотрят представление шедевра Расина, хотя Бернар на самом деле играла специально для нее написанную пьесу «Фру-фру». Не пожаловался ни один человек¹⁰.

Но не только жующая арахис толпа, по-видимому, чувствовала, как что-то драгоценное передается ей через игру Бернар, через ее голос и личность, даже если (и в особенности если) они не знали французского в достаточной степени, чтобы следить за сюжетом пьесы и понимать реплики. Во время собственного (лекционного) турне по Америке сорока годами позже Гертруда Стайн вспоминает игру Бернар в Сан-Франциско:

Мне было, наверное, около шестнадцати, когда Бернар приехала в Сан-Франциско и провела там около двух месяцев. Разумеется, я немного знала французский, но на самом деле это не имело большого значения: все было настолько чужим, а ее голос – таким необычным, и все – настолько французским, что я могла оставить попытки что-либо понять. Так я и поступила.

Это было лучше оперы, потому что действие постоянно развивалось. Это было лучше привычного театра, потому что не надо было разбираться в персонажах. Манеры и обычаи французского театра были вещью в себе, которая существовала для себя самой, в точности как поэтические пьесы, которые я так много читала. Там было так же много действующих лиц, как и в этих пьесах, и их не нужно было всех запоминать – все они были настолько чужими, а кроме того, чуждые декорации и чуждая реальность заменяли поэзию, а голоса заменяли портреты. Для меня это было простым и волнующим удовольствием [Stein, p. 115–116].

Притом что решение Стайн отбросить переживания и наслаждаться зрелищем было типичным, вряд ли у кого-то так многое зависело от этого спектакля, как у нее: ведь Бернар была объявлена гениальной вопреки – или, может быть, отчасти благодаря – тому, что ее представления были непонятны американской публике. Уже после смерти Бернар в 1923 году Стайн сама станет примером того, насколько непонятен может быть художник и при этом стать знаменитостью – и в Соединенных Штатах, и в Париже. Восхищаясь деятельностью и произведениями Генри Джеймса, она отнюдь не разделяла его решимость защищать «чистоту» английского языка.

Призрак Сары Бернар и ее неземной голос витают над двумя основополагающими моментами в новейшей истории квир-театра. В начале 1970-х годов Джеймс Рой Эйхельбергер, молодой гомосексуальный актер, сын амишей-меннонитов, во время своей краткой поездки в Нью-Йорк из Провиденса, штат Род-Айленд, где он тогда работал в местном театре, зашел в Библиотеку исполнительского искусства при Линкольн-центре. В качестве одного из экспонатов там был выставлен фонограф, проигрывавший восковой цилиндр с записью монолога Сары Бернар из «Федры», пьесы – наряду с «Дамой с камелиями», – где она сыграла одну из величайших своих ролей. Эйхельбергер вспоминал позднее, как он был потрясен голосом Бернар и его выразительными возможностями: «Он изменил мою жизнь. Я слушал запись снова и снова. Всякий раз, когда она останавливалась, я вновь нажимал кнопку. <…> Я понял, что пора идти в другом направлении. Я попытался отступить назад, в XIX век, к “декламации”, поднимающей человеческую речь <…> на ступень выше»¹¹ [цит. по Jeffreys, p. 23]. Решив оставить карьеру в более традиционном театре, Эйхельбергер стал играть моноспектакль, который сам составил, сократив «Федру» в переводе Роберта Лоуэлла. Вначале он выступал в Провиденсе, а позже – в Нью-Йорке, где вскоре поселился. Он взял себе имя Этель, получил лицензию косметолога и стал зарабатывать тем, что делал прически и макияж для театральных компаний в лучших кварталах города. На протяжении двадцати последующих лет он играл серию спектаклей «Сильные женщины в истории», посвященных таким разнообразным героиням, как Медея, Иокаста, Нефертити, Елизавета I, Лукреция Борджиа и Шарлотта, императрица Мексики. Он также появлялся в некоторых спектаклях «Театра нелепостей» Чарльза Ладлэма. Несколько лет он был партнером и любовником Ладлэма.

За десять лет до того как Эйхельбергер открыл для себя Бернар, сам Ладлэм пережил превращение из не хватавшего звезд с неба студента театрального факультета в университете Хофстра в полноценную трагедийную актрису. Сам он называл причиной этой гигантской перемены фильм «Дама с камелиями» с Гретой Гарбо в главной роли, который посмотрел, когда в полубреду лежал в постели с температурой. Едва поправившись, по собственному свидетельству, он начал собирать фотографии и записи великих актрис, исполнявших эту роль, включая Сару Бернар – наверное, самую знаменитую представительницу его коллекции. Примерно через десять лет Ладлэм превратился в любимую «даму скамелиями» ньюйоркцев, сыграв эту роль сотни раз¹².

Следуя примеру драматургов и актеров идишского театра с их героическими или только пародировавшими героику пьесами, Ладлэм превратился едва ли не в самого умелого pasticheur и bricoleur современного театра (в идишском театре о компиляции пьесы из невероятного количества источников – высоких, низких и просто подвернувшихся под руку – говорили, что пьесу «пекут»; выпекать надо было быстро, при максимальной температуре). Деятельность Ладлэма в качестве драматурга, актера и (как его иногда называют) «последнего великого викторианского актера-менеджера» могла напоминать практики звезд-импресарио Второй авеню всякому, кто их застал. В ней легко прослеживается множество связей с идишским театром и его актерской традицией – либо явно, как в пародирующей Вагнера постановке 1977 года Der Ring Gott Farblonjet, либо косвенно, как в практике собирать шоу из невообразимого количества театральных текстов и жанров: Марлоу, Мольер, Ибсен встречаются с «голубым» бурлескным юмором, трюками водевиля и немого кино, стилистическими элементами фильмов-нуар, русского балета и ночной телевизионной рекламы:

Честер (одетый в леопардовую шкуру; издает вопль Тарзана, а затем говорит голосом, почти лишенным выражения – он не актер): Добро пожаловать в магазин «Искусственные джунгли». Привнесите в свой дом любовь, заведя симпатичного домашнего питомца, или добавьте немного экзотики в виде аквариума, тропических рыбок, змеи, ящерицы – или даже тарантула. У нас есть все, чтобы привнести дух приключений в вашу гостиную. Можете взять домой симпатичного хомяка, крысу, мышь или песчанку. Что бы вы ни выбрали, у нас есть все необходимые аксессуары, чтобы превратить ваш дом в искусственные джунгли. Мы открыты шесть дней в неделю. Наш магазин удобно расположен: 966 Ривингтон-стрит, Нижний Манхэттен [Ludlam, 1989, p. 888].

В интервью Нилу Бартлетту около 1988 года Эйхельбергер назвал себя «трагической актрисой», работающей «в рамках американской традиции», подразумевая при этом, что он – дочь Элизы Рашель и Сары Бернар, ставшая актрисой, усвоив весь спектр народных театральных традиций Америки: «В детстве я был танцором чечетки и часто видел (боже мой, я выдаю свой возраст) шоу бродячих менестрелей. Я вырос буквально из самой низовой театральной традиции, и эта традиция жива, проблемы у нас только от академиков» [Bartlett, p. 267].

«Это водевиль, это бурлеск и это идишский театр», – говорит дальше Эйхельбергер, называя основные компоненты «живой традиции», которую, как сам считает, он воплощает и передает. В частности, он говорит об идишском театре:

Эти актеры особенно важны для меня, вы же знаете, что здесь [Эйхельбергер говорил с Бартлеттом в здании, где тогда располагался Театр нелепостей, неподалеку от Шеридан-сквер, в районе Виллидж] был идишский Бродвей, и особенно идишская трагедия была важной местной театральной традицией в Ист-Виллидж, в районе Второй авеню. Во мне чаще видят комедийного актера – что ж, если люди так обо мне думают, хорошо. Я понял, что, если они смеются, это дает мне возможность играть дальше. Пусть смеются [Ibid., p. 267].

Ладлэм делал похожие замечания относительно ролей типа Маргариты Готье в «Даме с камелиями»: «Когда зрители смеялись над моей болью, пьеса казалась мне более трагической, чем когда они воспринимали ее серьезно» [Ludlam, 1992, p. 41].

Делая эти замечания, Эйхельбергер и Ладлэм касаются – как они часто делают – вопроса, имеющего давнюю традицию в театре. Тема зрителей, принимающих трагедию за комедию и наоборот, и автора или актера, нарочно сочетающего или смешивающего то и другое, постоянно повторяется в западных теориях, описывающих положение зрителя, автора и сценическую игру. В конце «Пира» Платона, когда все остальные уснули или ушли домой, Сократ начинает доказывать, что «один и тот же человек мог бы написать как трагедию, так и комедию, трагический поэт мог бы быть комедийным драматургом». Комментарий Маркса к словам Гегеля в первых строчках «Восемнадцатого брюмера» («Гегель говорит где-то, что все великие факты мировой истории и ее персонажи повторяются дважды. Он забыл добавить: первый раз как трагедия, второй раз как фарс») стал знаменитым и придал старому видовому разграничению (или смешению) новую динамику, сделав его маркером исторических повторов, несущих в себе изменения (а то и возмездие).

Маркс был не единственным автором девятнадцатого столетия, увлекавшимся театром и задумывавшимся над отношениями между трагедией, комедией (или фарсом) и разными историями. Чарльз Лэм в своем очерке «Моя первая пьеса» вспоминает, как маленьким мальчиком смотрел комедию Уильяма Конгрива «Так поступают в свете», будучи «серьезен как судья», поскольку ошибочно принимал «истерические выходки» леди Уишфорт за «торжественные и трагические чувства», явно не замечая или не обращая внимания на смех остальной аудитории. Он также вспоминает, как в тот же театральный сезон его повели смотреть пантомиму, и он воспринимал «клоунские выходки» с той же торжественной серьезностью. Уже пожилой Генри Джеймс, вспоминая, как маленьким ребенком смотрел «Хижину дяди Тома», точно так же поражается тому, как можно увидеть смешное и торжественное в одной и той же постановке. Он говорит, что именно тогда у него зародилось понимание, что произведение искусства «ничего не представляет собой, если не вызывает смешанных чувств». Самым важным компонентом «смеси» для него прежде всего было чувство «удовольствия, настоящего удовольствия» наблюдать нежелание свое и своих товарищей различать «трагическое, смешное и красивое» в недостаточно искусной, но вместе с тем сильной постановке. Трагизм истории и грубое механическое скрипение «льдин», по которым убегает Элиза, для него неотъемлемые элементы, составляющие полное впечатление от спектакля¹³.

Как и Джеймс, Ладлэм и Эйхельбергер были с раннего детства очарованы театральностью в разных ее аспектах. Ладлэм видел представление Панча и Джуди на ярмарке в Минеоле (Лонг-Айленд) в 1949 году, когда ему было шесть лет, и вскоре устроил у себя дома кукольный театр. В следующем году он впервые появился на сцене в школьном спектакле «Санта-Клаус в Стране ошибок». Его театральный почерк сформировали мультфильмы, книги комиксов, голливудские фильмы 1940-х годов, переодевание девочкой на Хэллоуин, но в той же мере – ненасытный аппетит к классической драматической литературе четырех последних веков. Шекспир, Мольер, Панч и Джуди, Том и Джерри, Норма Десмонд и Мария Монтес – все это видел и запоминал молодой Ладлэм. «Классика представлялась мне альтернативой театру как “шоу-бизнесу”, – вспоминает он, – хотя моя фантазия работала и в направлении шоу-бизнеса» [Ludlam, 1992, p. 8]. Подобным же образом Эйхельбергер в детстве, протекавшем в городе Пекине, штат Иллинойс, изучал игру на фортепиано и чечетку, писал музыку, вместе с другом организовал танцевально-песенную группу, а в пятом классе играл ведьму в спектакле «Ганс и Гретель». «Мама сделала мне из бумаги черное платье и большую черную остроконечную шляпу. К ней она прикрепила пучок розовой пряжи вместо волос, – вспоминает он. – С тех пор я так и не отошел от этого», – прибавил он, уже будучи взрослым, рассказав эту историю Нейлу Бартлетту [Bartlett, p. 266]. Когда я увидел его постановку «Медеи» в баре S. N. A. F. U. в Нью-Йорке приблизительно в 1980 году, агрессивная изобретательность спектакля захлестнула меня: его Медея сочетала в себе элементы театра кабуки со старомодными плясками и игрой на аккордеоне. Когда ее соперница попыталась уговорить ее, Медея обстреляла ее небольшими, но оглушительными зарядами настоящей взрывчатки («вишневыми бомбочками»), заставив сидевших в партере зрителей, зажав уши, искать укрытия.

Подобная приверженность в буквальном смысле слова «театру смешанных средств» не понравилась теоретикам драматического и актерского искусства. Практики со времен Плавта (называвшего свою пьесу «Амфитрион» трагикомедией) стремились утвердить необходимость по определению «смешанного» жанра – «трагикомедии». Обратите внимание на образцово-академический комментарий на эту тему:

Что, собственно, дала трагикомедия современному драматическому искусству со времен Возрождения? Трагикомедия вне зависимости от того, называли ее этим словом или нет, всегда была основой современной драмы, всегда представлявшей собой компромисс между классической традицией и современным образом жизни, классической трагедией и классической комедией. <…> Сейчас этот термин устарел <…> но большинство значимых современных пьес по-прежнему находятся посредине между трагедией и комедией [Herrick, p. 321].

В этой простой академической формуле трагедия + комедия = трагикомедия; «компромисс» и «середина» представляются необходимыми; и нигде в процессе не возникает противоречия. В предисловии к «Приключениям в искусстве» Марсдена Хартли (1921) Уолдо Франк усложнил вопрос, сравнив различия между трагедией, комедией и трагикомедией с различием между взрослыми и ребенком, близким сердцу такого представителя первого поколения романтиков, как Лэм: «Трагедия и комедия – это взрослые. Мир ребенка трагикомичен». Мне хотелось бы возразить тому, как Франк развивает здесь этот вопрос. Стандартное издание сценария для кукольного театра право в одном важном аспекте, который авторы типа Франка, может быть, слишком спешат упрощенно представить как «слияние». Книга, о которой я говорю, называется – догадайтесь как: «Трагическая комедия, или Комическая трагедия Панча и Джуди». Не просто «трагикомедия», но «трагическая комедия или комическая трагедия»; это неразрешенное противоречие, как мне представляется, хорошо отражает критически важный аспект квирного детства, признание того, насколько плотно могут быть переплетены друг с другом эти два модуса: один, связанный с потерей, психической травмой и скорбью, и второй – с могущественной силой остроумия, смеха, высмеивания.

История идишского театра вполне предсказуемо полна подобных смешений трагедии и комедии. Например, после шумного дебюта Адлера в Нью-Йорке тот отказался выходить на сцену в «Уриэле Акосте» Гуцкова – где позже тем не менее сыграет одну из своих главных ролей – и предпочел сыграть в комедии под названием «Старьевщик». Однако публика, привыкшая видеть в нем восходящую звезду трагедии, восприняла пьесу серьезно (как и юный Лэм смотрел свои первые спектакли), поставив актера и спектакль на грань провала. В других случаях подобное «смешение» служило частью договора между артистом и публикой; Карл ван Вехтен вспоминал в 1920 году, как за несколько лет до того видел превосходную постановку «На дне» Горького, «мрачную трагедию, лишенную малейшего лучика юмора <…>, разыгранную как комедию» в театре популярного актера Дэвида Кесслера [Van Vechten, p. 330–331].

Кажется, чаще подобное «смешение» является следствием не ошибки, особого понимания или непонимания со стороны публики, но общего, хотя отнюдь не всеобщего понимания, разделяемого публикой, драматургами и актерами, густо «смешанных» и плодородных истоков идишского театра, лежащих в популярном театральном гибридном жанре шунда, «мусорного» театра, где каждый найдет себе что-нибудь по своему вкусу. Театральные историки предлагают разные версии происхождения термина «шунд»: кто-то возводит его к шанде, «позор» на идише, другие – к шиндн, «снимать шкуру с лошади»¹⁴. Не обладая достаточной квалификацией, чтобы судить о достоверности этих предположений, я предпочту держаться их обоих – как позора, так и обдирания лошади. Но я бы добавил к ним третью возможную этимологию: Нахум Стучков предполагает, что слово шунд может быть связано со словосочетанием миса мешине, «несчастная судьба или смерть» [Stutchkoff]. Лео Ростен пишет: «Это словосочетание широко используется евреями для выражения скорби: “Что за миса мешине постигла его!” – или проклятия: “Чтоб его постигла миса мешина!”»¹⁵

Великая трагическая и комическая сценическая традиция идишского и квир-театров напоминают нам, что в наступившем новом тысячелетии желание проклинать и оплакивать и желание смеяться и играть не обязательно находятся на безопасном расстоянии друг от друга. Желание скорбеть и желание высмеивать (или смеяться над собой) нарушают привычное нам понимание дистанции между вертепом (старое название театра) и сценами смерти и потери – домом смеха и домом плача.

Ростен замечает, что идишское слово мешина («позорный или несчастный») происходит от ивритского мешуна, означающего «необычный, ненормальный». Ненормальный, странный, порочный – квир? «Что за квирная судьба постигла его!», «Чтоб я (ты, вы, он, она) умер (умерли) квирной смертью!» В начале XXI века евреи и квиры всех видов, к (не)счастью, слишком хорошо способны понять перформативные режимы этой фразы: как проклятия, как жалобы, как благословения, как пожелания.

Библиография

Bartlett, Neil. Speaking Your Mind: Ethyl Eichelberger and Lily Savage // Discourses: Conversations in Postmodern Art and Culture / ed. by Russell Ferguson et al. New York: New Museum of Contemporary Art; Boston: MIT Press, 1990.

Ben-Joseph, Eli. Aesthetic Persuasion: Henry James, the Jews, and Race. Lanham, Md.: University Press of America, 1996.

Bordowitz, Gregg. The AIDS Crisis Is Ridiculous // Queer Looks: Perspectives on Lesbian and Gay Film and Video / ed. by Martha Gever, Pratibha Parmar, John Greyson. New York: Routledge, 1993). P. 208–224.

Chauncey, George. The Bowery as Haven and Spectacle // Gay New York: Gender, Urban Culture, and the Making of the Gay Male World 1890–1940. New York: Basic, 1994. P. 33–45.

Dyer, Richard. Heavenly Bodies: Film Stars and Society. New York: St. Martin’s, 1986.

Edel, Leon. Henry James: The Master, 1901–1916. Boston: Lippincott, 1972.

Gilman, Sander L. Salome, Syphilis, Sarah Bernhardt, and the Modern Jewess // The Jew in the Text: Modernity and the Construction of Identity / ed. by Linda Nochlin, Tamar Garb. New York: Thames and Hudson, 1995.

Gold, Arthur; Fizdale, Robert. The Divine Sarah: A Life of Sarah Bernhardt. New York: Knopf, 1991.

Hansen, Miriam. Babel and Babylon: Spectatorship in American Silent Film. Cambridge: Harvard University Press, 1991.

Herrick, Marvin T. Tragicomedy: Its Origin and Development in Italy, France, and England. Urbana: University of Illinois, 1955.

James, Henry. The American Scene. Bloomington: Indiana University Press, 1968 [1907].

James, Henry. The Scenic Art: Notes on Acting and the Drama, 1872–1901 / ed. by Allan Wade. New York: Hill and Wang, 1957 [1948].

Jeffreys, Joe E. Ethyl Eichelberger: A True Story // Dragazine. 1995. № 8.

Kaplan, Fred. Henry James: The Imagination of Genius. New York: William Morrow, 1992.

Lifson, David S. The Yiddish Theater in America. New York: Yoseloff, 1965.

Ludlam, Charles. Confessions of a Farceur // Ridiculous Theatre: Scourge of Human Folly / ed. by Steven Samuels. New York: Theatre Communications Group, 1992.

Ludlam, Charles. The Artificial Jungle // The Complete Plays of Charles Ludlam. New York: Harper and Row, 1989.

Novick, Sheldon M. Henry James: The Young Master. New York: Random House, 1996.

Ockman, Carol. When Is a Jewish Star Just a Star? Interpreting Images of Sarah Bernhardt // The Jew in the Text: Modernity and the Construction of Identity / ed. by Linda Nochlin, Tamar Garb. New York: Thames and Hudson, 1995.

Rosten, Leo. The Joys of Yiddish. New York: McGraw-Hill, 1968.

Sandrow, Nahma. Vagabond Stars: A World History of the Yiddish Theater. New York: Harper and Row, 1977; Syracuse: Syracuse University Press, 1996.

Sedgwick, Eve Kosofsky. Epistemology of the Closet. Berkeley: University of California Press, 1990.

Sicular, Eve. Gender Rebellion in Yiddish Film // Lilith. 1995–1996. № 20. Vol. 4 (Winter). P. 12–17.

Sicular, Eve. Outing the Archives: Adventures from the Celluloid Closet of Yiddish Film // Davka. 1997. № 1. Vol. 3 (Winter).

Stein, Gertrude. Plays // Lectures in America. New York: Random House, 1935.

Stutchkoff, Nahum. Der oytzr fun der yidisher shprakh [Thesaurus of the Yiddish Language]. New York: YIVO, 1950.

Tintner, Adeline R. Photograph versus Cinematograph: Dark Versus Light in «Crapy Cornelia» // The Museum World of Henry James. Ann Arbor: UMI Research Press, 1986.

Van Vechten, Carl. The Yiddish Theater // In the Garret. New York: Knopf, 1920.

Примечания

¹ Мое краткое описание карьеры Гордина полностью опирается на [Sandrow, p. 132–163].

² Тот факт, что эта сцена напоминает аналогичную в «Гамлете», наводит на мысль, что подобный конфликт – между театром импровизации и театром, жестко следующим тексту пьесы, между народным театром и придворным, – был основным содержанием театральной истории Запада с начала Нового времени.

³ Историк идишского театра Дэвид С. Лифсон также упоминает «Виндзор» в качестве места постановки одной из пьес Гурвица в 1917 году [Lifson, p. 270].

⁴ Подробное описание отношения Джеймса к еврейскому вопросу см. в [Ben-Joseph].

⁵ Ицковиц анализирует таких писателей, как Уилла Кэтер, Джин Тумер, Фанни Херст и других, а также некоторые судебные дела (Лео Франка, Леопольда и Лёба) в своем (готовящемся к печати) исследовании связи еврейства и квира в Соединенных Штатах в XX веке.

⁶ Принадлежащая перу Фреда Каплана биография Генри Джеймса Henry James: The Imagination of Genius [Kaplan] дает возможность заподозрить мужское гомоэротическое желание у Джеймса не только в конце жизни. Каплан рассказывает историю увлечения Джеймса любителем искусства из России Павлом Жуковским (встречаются написания Paul Zhukovsky или Joukowsky). Шелдон М. Новик в своей книге [Novick] выдвигает предположение, что у Джеймса мог быть роман с Оливером Уэнделлом Холмсом-мл. в 1865 году, когда они оба были молодыми людьми. Пытаясь определить значимость квира для письменного наследия Джеймса, я беру на себя смелость предположить, что поиски якобы «отсутствующего» мужского объекта желаний Джеймса (будь то Уильям Джеймс, Жуковский, Холмс или кто бы то ни было еще) гораздо менее важны, чем понимание того, насколько подвижными, разнообразными и отнюдь не всегда направленнными на конкретный предмет могли быть желания у человека, подобного Джеймсу. См. об этом замечания Ив Кософски Седжвик [Sedgwick, р. 8]: «Удивителен тот факт, что из очень большого числа измерений, при помощи которых генитальная активность одного человека может сравниваться с активностью другого, только одно – гендер объекта, на который направлено желание, – возникло на рубеже веков и установилось как главное и единственное измерение, сейчас повсеместно называемое “сексуальной ориентацией”».

⁷ Несмотря на то что на английском языке, насколько мне известно, не обсуждалась какая-либо сексуальность, отличная от гетеро-, в идишском театре, в отношении идишского фильма этот вопрос по крайней мере поставлен. Куратор и историк кино Ив Сикелер открыла обсуждение квир-присутствия в истории идишского кинематографа своими основополагающими статьями о кроссдрессинге и ролях мальчишек-сорванцов, которые играла Молли Пикон, а также о сексуальной ориентации некоторых деятелей идишского кинематографа [Sicular, 1995–1996, p. 12–17; 1997, p. 46–47].

⁸ Об эффекте, который эротическая привлекательность Томашевского производила на зрителей, см. [Lifson, p. 147].

⁹ Восхищение Джеймса Сарой Бернар и неодобрительное отношение к ее умению появляться в прессе, разумеется, связаны с его отношением к таким вопросам, как доступ женщин в сферу общественной жизни и к тому, может ли актриса считаться полноценным художником. Эти проблемы он исследовал в некоторых своих художественных произведениях, например в «Бостонцах» (1888) и «Трагической музе» (1890).

¹⁰ Эту историю рассказывают Артур Голд и Роберт Фицдейл в [Gold, Fizdale, p. 179].

¹¹ Джеффрис опубликовал более полную версию той же статьи в Theatre History Studies (1994. № 14. June. P. 23–40). Исследователи карьеры Эйхельбергера, включая меня самого, глубоко обязаны Джеффрису, чей архив, включающий все выступления Эйхельбергера, сам по себе великолепное свидетельство верности великой традиции.

¹² Ладлэм свидетельствует о преобразившем его опыте («Я увидел фильм с Гарбо [о “Даме с камелиями”], когда учился в колледже, и был просто потрясен») в [Ludlam, 1992, p. 36], см. также [Bordowitz, p. 208–224]. Я бы хотел выразить признательность Бордовицу, своими текстами и видео Fast Trip, Long Drop вдохновившему меня задуматься о квире и еврействе в сочетании друг с другом.

¹³ Джеймс вспоминает свой поход на «Хижину дяди Тома» в 12-й главе книги «Маленький мальчик и другие».

¹⁴ Второй вариант встречается в [Sandrow, p. 110].

¹⁵ См. Leo Rosten, miesse meshina, в [Rosten, p. 244, 338–339].

Странная фигура, или Изнасилование метафоры в «Рассказе настоятельницы»
Джейкоб Пресс

Я склоняюсь к тому, чтобы рассматривать дело как распространенное в наше время сексуальное преступление против ребенка. В самом деле, если сегодня кто-нибудь прочтет в воскресной газете, что найдено тело ребенка со следами физического насилия, он естественным образом предположит работу сексуального маньяка.

В. Д. Липман. Евреи средневекового Нориджа (The Jews of Medieval Norwich)

Буква убивает.

2 Кор. 3:6

Рассказ настоятельницы^[48] в «Кентерберийских рассказах» Чосера в буквальном прочтении представляет собой историю злодейского умерщвления святого христианского младенца злокозненными иудеями – никому никогда не приходило в голову это отрицать. Но речь идет не только об убийстве. Без сомнения, ребенок – жертва преступления, но нам следует поставить под сомнение его «невинность». Конечно, перед нами – рассказ об убийстве, но также и об изнасиловании. Святой младенец одновременно субъект и объект сексуального желания. В его описании гомосексуальная мужская эротика и нарратив формирования идентичности и кроссгендерной идентификации соединяются таким образом, что текст может быть прочитан не только как квир, но и как (анахронистично) «гомосексуальный». Рассказ интегрирует все вышеупомянутое в аллегорию христианской духовной правоты и иудейской риторической трансгрессии, превращаясь в притчу, изображающую семиотику как секс. Пускай ни один пункт моего рассуждения не самоочевиден, в то же время ни один из них не отходит далеко от текста Чосера.

«Рассказ настоятельницы» – один из самых коротких в «Кентерберийских рассказах» и включает в себя тридцать пять строф по семь строк в каждой. Он построен как повествование внешне благочестивой, но подозрительно хорошо разбирающейся в плотских удовольствиях настоятельницы по имени Эглантина (Eglentyne)¹. Первые пять строф заключают в себе пролог, остальные – рассказ о добродетельном мальчике, его убийстве, поисках матерью пропавшего сына, чуде его ожившего мертвого тела и, наконец, о наказании иудеев.

Пять строф пролога представляют собой замечательное размышление о связи между матриархальным Святым семейством и языком как таковым, сцену постоянного переключения, где восхваление божества сменяется восхвалением девы, которая, в свою очередь, удостаивается хвалы как открытый коридор к первому. Первая строфа открывается под знаком Отца: «О Боже, Боже наш (19)², – восклицает настоятельница, – ты велик, поскольку восхваляют тебя все живущие на земле, от “благородных мужей” до “уст детей… сосущих грудь”» (22–24). Можно подумать, ничто не отстоит от молитвы дальше, чем не сознающий себя, инстинктивный акт сосания материнской груди, но божественное общение очевидно распространяется далеко не только на «благородных мужей».

Аббатиса начинает следующую строфу словами о неизбежном несоответствии своего рассказа, восхваляющего Бога, величию последнего. Теперь появляется не только «Господь», но и Его Мать, «которая родила Тебя» (28). В этой строке сущность, восхваляемая как Бог, неожиданно оказывается его воплощением в виде Сына. При этом Его физическая зависимость от Марии подчеркивается приводящей в замешательство, но в то же время значимой близостью к приведенному в предыдущей строфе образу младенца, сосущего грудь и восхваляющего… Господа? К концу строфы возможность того, что божественное начало в облике Марии может занимать главенствующее положение по отношению к другим формам божественности отражается на уровне грамматики: «Ибо она сама честь и сокровище, уступающее только Сыну» (28). Язык не может предложить Марии ничего такого, чего она бы уже не имела, потому что она – сущность, на которую языку остается только указывать. То есть следующая после Сына. Мы не можем забыть о ее Сыне.

Но уже в начале следующей строки, открывающей третью строфу, Сын преспокойно забыт, и Дева Мария царствует в славном парадоксе как божественное воплощение и девственности, и материнства. Аббатиса провозглашает в полный голос: «О дева-мать, свободная дева-мать!»³ Но главной оказывается следующая строфа: согласно рассказу аббатисы, добродетель Девы была столь совершенна, что в награду Она была изнасилована Святым Духом:

Ты была изнасилована божеством,

Благодаря своему смирению – духом, что освящает тебя,

Чьей сияющей добродетелью

Был зачат Разум Отца.

«Изнасилована». Первый глагол сам по себе представляет собой эротический оксюморон: Дева Мария показана как инструмент Своего собственного изнасилования. Перед нами парадокс отказа от собственной воли по своей воле, преступления как предназначенной жертве награды. Пролог к рассказу аббатисы – пример христианской антисубъективности, выраженной через мистическую эротику желанного изнасилования Отцом, в которой Мария как принимающая не-сущность оказывается достаточно могущественной, чтобы устроить собственное добродетельное изнасилование. Активная восприимчивость Марии делает возможным явление Христа – Слова, ставшего плотью⁴.

Прежде чем перейти от пролога к собственно рассказу, я позволю себе пространное отступление. Если рассмотреть христианство XIV века в качестве текста, таким образом можно подкрепить мою мысль, что действия Отца по отношению к Марии существенным образом параллельны действиям евреев по отношению к мальчику. Мне неизвестны случаи, чтобы читателям до меня хотелось «назвать это изнасилованием», заимствуя фразу из словаря феминисток. Ниже я покажу, что, принимая во внимание современные значения слов, которые «Рассказ настоятельницы» вводит в обращение, трудно не увидеть в нем историю о сексуальном насилии.

Широко распространенное поверье, что еврейские общины организуют похищения, пытки и убийства малолетних христианских мальчиков в ритуальных целях, часто используется в качестве доказательства возникновения и быстрого распространения гонений на евреев в Европе XII века. Это поверье не имело прецедентов в прошлом, но мгновенно распространилось по всей Европе⁵. Нам довольно многое известно о его происхождении – что, принимая во внимание природу фольклора, следует считать исключительным явлением. Первое обвинение в ритуальном убийстве возникает в Норидже в 1144 году, и его активно пропагандирует монах Томас Монмутский, особенно в своей книге «Житие и чудеса св. Уильяма Нориджского» (ок. 1150), где сцена убийства воссоздана с пафосом, достойным зависти Кена Старра^[49]:

Пропев гимны, положенные на тот день для службы в синагоге, предводители иудеев <…> внезапно схватили мальчика по имени Уильям, в то время как он обедал, не опасаясь никакого предательства, и мучили его разными ужасными способами. Пока одни из них удерживали его, другие открыли ему рот и вставили туда пыточное орудие, называемое «волосяная шишка», и, закрепив его продетыми через челюсти ремнями, они затянули их у него на затылке так туго, как только было можно… Обрив ему голову, они кололи ее многочисленными терновыми шипами, заставив кровь течь ужасными струями через раны… Затем, пока эти враги Христова имени ликовали в злом духе вокруг мальчика, некоторые из них придумали распять его на кресте, в подражание страданиям нашего Господа… Итак, они наложили свои обагренные кровью руки на тело невинной жертвы и, подняв его с земли и привязав к кресту, соперничали друг с другом в усилиях причинить ему смерть [Thomas of Monmouth, цит. по Anderson, p. 77–78].

Томасу Монмутскому принадлежит честь быть одним из крайне немногих за всю историю авторов, создавших рассказ, который превратился в миф. Основные его элементы стали общим местом обвинений в ритуальном убийстве, распространившихся по всему континенту. В данном контексте примечательны, во-первых, «невинная», уязвимая природа мальчика, противопоставляемая «обагренным кровью» рукам преступников; во-вторых, исполнение убийства руками нескольких неназванных взрослых мужчин-евреев и групповая ответственность за него всего еврейского народа как организаторов и вдохновителей; в-третьих, убийству предшествует причинение боли путем проникновения инструмента пытки в тело мальчика («Пока одни из них удерживали его, другие открыли ему рот и вставили туда пыточное орудие»).

Все перечисленные выше элементы присутствуют в подробном изображении мученичества Уильяма на иконостасе церкви в Лоддоне в Восточной Англии [Cox, 1911, vol. 2, p. 47]. Главное место отведено белой фигуре едва одетого мальчика Уильяма, одетые в пышные одежды евреи помещены слева, а справа человек держит чашу под пронзенным боком мальчика так, чтобы в нее стекала кровь. Описание этой сцены у Томаса Монмутского гласит, что Уильям был привязан не к кресту, а «к шесту, положенному поперек двух других», как животное, которое жарят на вертеле [Ibid.]. Изобразить распятие на таком снаряде крайне трудно. На лоддонском изображении художник достигает нужного эффекта, изобразив поднятые руки ребенка привязанными к перекладине, а ноги – к шестам справа и слева. Таким образом, попытка проиллюстрировать текст Томаса Монмутского выливается в сцену, напоминающую распятие на косом кресте. Завершающим штрихом служит пламя, по-видимому, поджаривающее ребенка снизу: его языки поднимаются от земли и как раз заканчиваются между разведенными ногами мальчика. Как текст Томаса, иконостас изображает ритуальное убийство, подразумевая гомосексуальное групповое изнасилование. Картина ритуального убийства требует впечатляющей картины поруганной чистоты, проколотой плевы невинного мальчика.

Уильям был официально признан святым мучеником приблизительно в 1150 году, и в последующие десятилетия нарратив ритуального убийства набирает невероятную популярность. Убийство христианских детей было приписано евреям Глостера в 1168 году, евреям Бёри-Сент-Эдмундс в 1181-м. Новые случаи имели место в Бристоле в 1183 году, в Винчестере в 1192, 1225 и 1232 годах, в Бедфорде в 1202-м, в Лондоне в 1244 и 1276 годах. Евреи Нортгемптона были обвинены в убийстве христианского мальчика в 1277 году⁶. Но самый известный из подобных случаев – тот самый, о котором говорится в «Рассказе настоятельницы»⁷, – история маленького Хью Линкольнского, записанная в то же самое время Матвеем Парижским:

Евреи Линкольна украли мальчика по имени Хью приблизительно восьми лет от роду. Заперев его в тайных покоях <…> они послали почти во все города Англии, где жили евреи, и пригласили некоторых членов своей секты из каждого города на жертвоприношение в Линкольне, в позор и поношение Иисусу Христу. <…> Они бичевали его до тех пор, пока не пошла кровь, короновали его терновым венцом, смеялись над ним и плевали на него. Каждый из них протыкал его ножом, они заставляли его пить желчь и осыпали его богохульными проклятиями. <…> Вдоволь помучив его разнообразными способами, они распяли его и пронзили его сердце копьем. Когда мальчик умер, они сняли тело с креста и зачем-то выпотрошили его; говорят, этого требуют их магические искусства [Paris, цит. по Jacobs, p. 45–46].

Схема, предложенная Томасом Монмутским, утвердилась в качестве общепринятой: коллективная ответственность иудейских старцев (которую значительно позже будут подчеркивать «Протоколы сионских мудрецов»), унижение чистых и невинных, проникновение в тело мальчика как через имеющиеся отверстия, так и путем создания новых. В то время как другие верили, что отрок был выпотрошен ради «магических искусств», Матвей Парижский имел собственное мнение, но держал его при себе.

Итак, начиная с XII века христиане верили, что мужчины-евреи ритуально убивают их мальчиков. И всякий раз в описании подобного злодейства возникала картина изнасилования мальчика мужчиной. С самого рождения миф кровавого навета тесно переплетается с историей содомии – общим названием для тягчайших сексуальных преступлений, которое само по себе возникло в христианском мире только в XI веке⁸.

Сейчас разумно было бы определить пределы возможного для термина «содомия» в данном контексте. Работа историка Джона Босуэлла успешно показала безосновательность «свертывания» в единый термин всех выведенных из богословских взглядов выражений, обозначавших крайние сексуальные практики, в первое тысячелетие христианства в Европе [Boswell, 1980; 1994]. Но даже в работах Босуэлла позднее Средневековье обозначено как период, когда карательный дискурс по отношению к сексуальным запретам, долго пребывавший в христианстве в скрытой форме, проявляется все чаще, приобретая все более актуальное звучание, – и использует при этом имя «содомия». Этот термин никогда не был однозначным синонимом гомосексуальности. Как отмечает Джонатан Гольдберг, «содомия» означало «практически все за пределами незащищенного вагинального сношения женатой пары» [Goldberg, p. 13]. И сегодня этот термин – отнюдь не лучший инструмент для исследователя европейских сексуальных идеологий раннего Нового времени, которые далеко не всегда обращали внимание на расхождения с христианской теологией [Traub; DiGangi]. Тем не менее нашему контексту термин «содомия» соответствует прекрасно. Алан Брэй в своем труде «Гомосексуальность в ренессансной Англии» (Homosexuality in Renaissance England, 1982) отмечает, что средневековые авторы, как правило, объединяли в одну группу таких персонажей, как оборотни, колдуны, еретики и «содомиты»⁹ [Bray, p. 7–11]. Обратившись к св. Петру Дамиани, средневековому теологу, чьи труды по вопросам содомии цитируются чаще всего, мы получим яркий пример слияния дискурсов о содомите и еврейском ритуальном убийце:

Поистине, этот порок – смерть тела, разрушение души. Он изгоняет Духа Святого из храма человеческого сердца и пускает туда дьявола, возжигающего плотское желание. Он делает человека неправым; он полностью закрывает для правды обманутый ум. <…> Ибо это он уничтожает трезвость, убивает скромность, удушает чистоту и пронзает невосстановимую девственность нечистым кинжалом. Он портит все, пятнает все, пачкает все. И сам по себе он не допускает ничего чистого, одну только мерзость¹⁰[Damian, Цит. по Richards, p. 140].

Именно содомия позднего Средневековья подразумевается здесь под «пороком» – демоническая, антихристианская сила, порочный путь, ведущий к разврату и олицетворяемый фигурой насильника и убийцы¹¹.

Подобные отрывки – полезные напоминания о том, что в Средние века христианская цивилизация была в основном сосредоточена на моральном статусе тела как центра сексуального наслаждения. Очевиднее всего это показывает рост культа Девы Матери, одного из наименее предсказуемых подсюжетов в истории теологии. Согласно остроумной формулировке одного ученого:

Новый Завет не говорит явно, что Мария была девственницей после рождения Христа, только предоставляет нам сделать естественный вывод из упоминания братьев и сестер, что девственницей она не осталась… Практически нет указаний на то, что в первые четыре века существования христианской Церкви имело место что-либо подобное культу Марии [Clayton, p. 3, 4].

Тем не менее к V веку теологи стали определять, кем и чем был Христос, и, следовательно, сущность христианства как такового через конкретную механику отношения Марии к ее сыну. Вкратце, «чтобы отстаивать полностью человеческую природу Христа с одной стороны, и полностью божественную – с другой, в противоположность и гностицизму, и иудаизму, необходимо было подчеркивать как реальность его рождения от Марии, так и ее девственность ante partum» [Ibid., p. 5].

По мере того как в Средние века стабильно набирало популярность поклонение Марии, ее тело превратилось в тело Церкви – тело, которое нужно защищать от нападок евреев и других нехристиан. Поэтому англосаксонская монахиня VIII века по имени Хигебурга (Hygeburg) могла рассказывать следующую историю:

Когда одиннадцать апостолов уносили тело Девы Марии из Иерусалима, евреи попытались выкрасть его сразу, как те подошли к городским воротам. Но как только они протянули руки к гробу и попытались взять ее, их руки присохли ко гробу, и они не могли пошевелиться, пока милость Божия и молитвы апостолов не освободили их. <…> Наконец ангелы забрали ее тело из рук апостолов и унесли ее в рай [Hygeburg, пер. в Talbot, p. 166, цит. по Clayton, p. 19].

Даже в последние земные минуты неприкосновенности тела Девы угрожают хищные руки иудеев. Но они проигрывают поединок, апостолы сохраняют контроль над телом, и она покидает Иерусалим, уносимая в рай руками ангелов, и навсегда избавляется как от угрозы физического насилия, так и от принадлежности к конкретному месту на Земле.

Оппозиция между Девой Марией и евреями становится общепринятой темой позднейшей христианской полемики. Примечательно, что многие стихотворные рассказы об убийстве св. Хью были напечатаны и распространялись в составе популярных сборников «Чудеса Девы» (Miracles of the Virgin). Чаще всего эти истории описывали сверхъестественное вмешательство Марии в судьбы праведных христиан, удостоившихся ее особой благосклонности. Как правило, вмешательство Богоматери так или иначе предотвращало нарушение их неприкосновенности. «Рассказ настоятельницы» принадлежит как раз к этому жанру [Rambuss; Worth Frank, p. 177–188; The Middle English…, p. 33–49].

Как говорилось выше, враги христианства – враги не только Девы Марии. В средневековых источниках они часто изображаются врагами девственности как таковой. Действительно, в раннем Средневековье жития святых женщин часто строятся вокруг их героического сопротивления попытке изнасилования [Tibbetts Schulenburg, p. 214]. Больше всего известна такими рассказами немецкая монахиня X века Хротсвита (Hrotsvitha) Гандерсгеймская. «Моя цель, – говорит она, – прославить достохвальную чистоту дев христианских» [цит. по St. John, p. xxvi – xxvii; цит. в Warner, p. 70]. Писания Хротсвиты представляют особенный интерес в нашем контексте, поскольку среди ее историй о девушках, восторжествовавших над развратными желаниями нехристианских мужчин, есть рассказ о юноше по имени Пелагиус: «Он едва вышел из детских лет / Юность только начала расцветать в нем» [цит. по St. John, p. 33]. Он был «прекраснейшим из мужчин». И Пелагиус предпочитает скорее стать мучеником, чем уступить сексуальным домогательствам пленившего его калифа Кордовы, Абдеррахмана – «язычника <…> запятнанного развратом»¹².

Он взялся за лицо мученика,

Левой рукой обнимая святую шею мученика,

Чтобы запечатлеть наконец один-единственный поцелуй,

Но мученик разрушил хитроумный замысел царя,

Тут же ударив его в губы кулаком [Hrotsvit, p. 36].

В наказание мучеником зарядили катапульту и выстрелили им в скалу за пределами города. «Однако другу Христа не было причинено никакого вреда» [Ibid.], поэтому ему отсекли голову и бросили ее в море; но христиане нашли его останки и, поместив голову на плечи, немедленно узнали «красивое лицо» и похоронили Пелагиуса как святого¹³. Здесь важна не только оставшаяся незамеченной легкость, с какой Хротсвита помещает прелестного юношу в общество девственниц как обладающего физическим обаянием, которое необходимо защищать от мужской сексуальной агрессии, не только его нерушимая телесная целостность как символ и награда христианской добродетели, но также образ содомита – врага христианства, помещенный на спорной границе – на обратной стороне? – христианской Европы¹⁴.

Страшная история юного мученика Пелагиуса, особенно рассмотренная в сравнении с полными ужаса рассказами о ритуальном убийстве христианских отроков евреями, демонстрирует явно общепринятое представление: христианский юноша обладает такой же девственной чистотой, как и девы. Но более тщательное исследование средневековых источников приводит к единственному выводу: благочестивое сближение «юношеской чистоты» с «невинностью» девушек, созданное этими рассказами и служащее их центральной темой, само по себе нагружено эротизированным насилием¹⁵.

Хорошо известно, что ни римской, ни греческой культуре не было свойственно какое-то особое благоговение перед стадией жизни, предшествующей взрослости. Аристипп Киренский утверждал, что то, что человек делает со своими детьми, – исключительно его частное дело, ибо «разве не отбрасываем мы от себя плевки или вшей как предметы, не способные принести никакого дохода, но которые при этом зарождаются и развиваются внутри нас самих» [цит. по Mause, p. 26]. Такой скатологический взгляд на детство можно проследить и при помощи лингвистической археологии: «Новорожденные дети обозначались словом ecrême, а от латинского merdа, экскременты, образовано французское слово merdeux, младенец» [цит. по Ibid., p. 39]. Мнение бл. Августина, основанное на учении о первородном грехе, заключается в том, что дети грешно несдержанны в удовлетворении плотских желаний. В самом деле, противоречие между высшим призванием к духовной жизни и родительской заботой – обычная тема в средневековых житиях: Маргарита Кортонская была, говорят, настолько духовна, что забывала кормить своего единственного сына и крайне редко говорила с ним, в конце концов отослав его и забыв о нем совершенно [Acta Sanctorum, цит. по Shahar, p. 11].

Нетрудно заключить, что в целом для христианской космогонии было характерно замечательное отсутствие интереса к статусу детей – но только до XI–XII веков, когда наблюдается всплеск сентиментальных изображений «невинного» детства, особенно вместе с нежным и заботливым материнством¹⁶. Редкое благочестивое изображение детства в позднем Средневековье обходится без упоминания новоизобретенной невинности, характерной для этого этапа жизни¹⁷. Это следует не только из иконографии Девы-Матери и Младенца Христа, но и из возросшего интереса к таким раньше не пользовавшимся вниманием новозаветным сюжетам, как жестокая сцена с детьми, отрываемыми от матерей, в «Избиении невинных младенцев», безуспешной попытки Ирода убить младенца Иисуса, устроив массовую резню еврейских детей мужского пола (Мф. 2:16). Слово «невинный» становится синонимом слова «ребенок». Бартоломей Английский предлагает примечательную этимологию слова «маленькие мальчики» – pueri, – которых, по его словам, называют так из-за их чистоты, purity. В конце концов, пишет он, их половые органы еще не развиты, и потому они не способны к сексуальной активности [Bartholomew of England, пер. в McLaughlin, p. 39; Shahar, p. 19]. Гвиберт Ножанский (1053 – ок. 1124) развивает ту же мысль: «Сколь велика радость незнания, свойственного маленьким детям! Будучи защищена отсутствием желания, она наслаждается безопасностью ангелов» [Shahar, p. 19]. Новый, идеализирующий взгляд на детство принял в качестве своей центральной идеи невинность, определяемую как отсутствие сексуальности. Вокруг выстраиваемого образа христианского отрочества как девства возводятся стены: пространство зачищено и защищено от соблазнов плоти¹⁸. Зависимость идеио невинности детства от готовности общества принять подобную произвольную мысль выражена в следующем тексте раннего Нового времени, служившем подписью к гравюре Ф. Жерара (F. Guérard), на которой изображались детские игрушки:

Это возраст невинности, в который мы должны вернуться, чтобы наслаждаться счастьем, нашей земной надеждой; возраст, в котором мы можем простить всё, не знаем ненависти, ничто не может омрачить нашего спокойствия, золотая пора нашей жизни, бросающая вызов самому Аду, когда жизнь легка и смерть не страшит, возраст, которому открыты Небеса. Да будет оказано заботливое уважение этим нежным цветам Церкви, Небеса полны гнева на всякого, кто осквернит их (курсив наш. – Авт.) [цит. в Aries, p. 110].

Взрывное распространение идеализированных образов детства, особенно в позднем Средневековье, таким образом, оказывается одновременно распространением подвергающейся опасности природы этого возраста. Как говорит Джеймс Кинкейд о викторианской культуре: «Чистота, как выясняется, оказывается первым шагом, требуемым сексуализацией. Она – необходимое условие любого эротического действия, оказавшееся центральным понятием нашей культуры» [Kincaid, p. 13]. Невинные рождаются в месте своего собственного заклания.

В сравнении с другими «Кентерберийскими рассказами» «Рассказ настоятельницы» был обделен вниманием критики в XX веке. Большинство доверивших свои мысли бумаге видят свою задачу критика как моральную и, соответственно, обсуждают облик как настоятельницы, так и самого Чосера. Боже мой, восклицают ученые, что мы должны думать о клирике, упивающемся кровавым наветом? Некоторые говорят, что аббатиса – отрицательный персонаж, и в этом случае образ самого Чосера оказывается положительным. Пристально читая текст, эти ученые подчеркивают ироническое противоречие, заключающееся в соединении в образе настоятельницы внешней религиозности, преувеличенной женственности и кровавого «предрассудка», особенно в более широком контексте других произведений Чосера-Гуманиста [Anderson; Donaldson; Schoeck, vol. 1, p. 245–258; Robinson; David, р. 209; Howard, р. 277]. Другие говорят, что настоятельница задумана как положительный персонаж, но в отношении самого Чосера следует воздержаться от оценки: выступая с историцистских позиций, они настаивают, что этот рассказ можно воспринимать только как прозрачную притчу, ведь антисемитские взгляды во времена Чосера не считывались и, соответственно, не могли быть объектом сатиры – обстоятельство, в котором автор неповинен, разумеется [Brewer; Ridley; Friedman, p. 118–129]. Мне неинтересно присоединяться к этому спору, более биографическому, нежели литературному. К чему брать такой восхитительно сложный отрывок и пытаться извлечь из него только то, что он говорит об авторе? Можно было бы подумать, что решение Чосера, подобно чревовещателю, говорить чужими голосами делает подобные попытки тщетными с самого начала.

Попыток рассмотреть проблему под альтернативным углом зрения было крайне мало, но две из них по-настоящему достойны внимания. Шерман Хокинс в своей работе «Аббатиса Чосера и жертва восхваления» применяет свою выдающуюся эрудицию, чтобы аккуратно поместить этот текст в теологический контекст. «“Рассказ настоятельницы” опирается на одну из старейших и известнейших антиномий христианской мысли и христианского символизма – оппозицию Церкви (Ecclesia) и Синагоги (Synagoga), Нового и Ветхого Заветов, благодати и закона» [Hawkins, p. 599–624, особ. 605]. Более поколения спустя Луиза Фрейденбург написала о «Рассказе настоятельницы», отталкиваясь от выводов Хокинса. Вдохновленная структурной антропологией Мэри Дуглас и обеспокоенная этическими последствиями способности Хокинса не замечать того, что не только выглядит как неприкрытый антисемитизм, но им и является, Фрейденбург рассматривает проекцию христианских страхов на фигуру опасного чужака-еврея, угрожающую нарушить статическое равновесие дискурса [Fradenburg, p. 69–115]. Мои дальнейшие рассуждения опираются как на Хокинса, так и на Фрейденбург, соединяя их интерпретации и одновременно выделяя сексуальные – еще точнее, гомосексуальные – моменты, образующие структуру рассказа¹⁹. На буквальном уровне перед нами история о ритуальном убийстве, на аллегорическом – духовная биография квирного мальчика, герменевтического девианта, рассказанная в трагическом ключе. Теологическая полемика, семиотическая теория и неприкрытый антисемитизм – вот наши инструменты для препарирования квирного маленького святого.

Закончив пролог – но по-прежнему обращаясь к Деве Марии, – настоятельница продолжает свой рассказ, помещая действие в неназванный город в Азии, где маленькая школа для христианских детей находится на территории еврейского квартала. Среди учеников есть «сын вдовы, маленький мальчик-певчий семи лет от роду» (68–69), приходящий в школу ежедневно. Этот мальчик демонстрирует необычную преданность Деве Марии:

Где бы ни видел он образ

Матери Христа, имел он обыкновение,

как и был научен, опускаться на колени и произносить

«Аве, Мария», а затем идти своим путем (71–74).

Безукоризненно благочестивый мальчик опускается на колени перед изображением божественного материнства и возносит ему хвалу. Настоятельница подчеркивает, что хотя это благочестие «преподается», но отнюдь не школьным учителем: «Так научила эта вдова своего маленького сына» (75). Правила почитания Богоматери сообщаются мальчику матерью.

Но сейчас мальчик в школе, ему семь. Семиотический кризис, вызванный этим фактом, занимает центральное место в рассказе. Во второй строфе объясняется, что дети

В той школе из года в год получали

Такое обучение, которое было принято там,

То есть учились петь и читать (64–66).

Юный школяр, главной чертой жизни которого доселе была неразрывная связь с матерью, проходит двойную инициацию: во-первых, в гомосоциальном мире школы, где и товарищи, и старшие – мужчины; во-вторых, в маскулинном мире сценических выступлений и риторики, сознательного приучения тела обрабатывать и производить лингвистические единицы в соответствии с принятыми нормами.

Возраст семи лет традиционно понимался средневековыми авторами как критическая точка перехода от невинности «младенчества» – буквально доречевой стадии – к обладающему нормальным гендером «отрочеству». Исидор Севильский сообщает нам основные факты: «Первый возраст мужчины – младенчество, второй – отрочество. <…> Младенчество завершается в семь лет» [Hawkins, p. 607]. Начало нового жизненного этапа часто отмечалось формальным выводом мальчика из женского окружения: «Тристан» Готфрида Страсбургского, наиболее полное дошедшее до нас описание детства в Средневековье, рисует идеализированную связь между мальчиком и его матерью, но, когда тому исполняется семь, отец вмешивается и отправляет ребенка в другие места учиться языкам и «скакать на лошади со щитом и копьем» [Gottfried of Strassburg; см. пер. в McLaughlin, p. 136]. Мы отнюдь не находимся здесь на неисследованной психологической территории: Лакан связывает рождение языка с травмой отделения от матери и необходимостью жить по Закону Отца; Фрейд подчеркивает современный нормативный нарратив формирования мужской гетеросексуальной идентичности, согласно которому здоровый мальчик успешно справляется с неизбежной травмой, связанной с необходимостью разделять свою идентификацию с матерью и желание ее путем переноса своей идентификации на отца²⁰ [Lacan; Feminine Sexuality…; Freud, 1975; 1995].

Травматичная инициация в мир закона, риторики и правильного желания превосходно разработана в христианской теологии. Павел отождествляет букву с еврейским Законом, противопоставляя ее духовной сущности христианской веры. При этом, как он пишет, «буква убивает» (2 Кор. 3:6). В Рим. 7:8–11 Павел учит: «Я жил некогда без закона; но когда пришла заповедь, то грех ожил… потому что грех, взяв повод от заповеди, обольстил меня и умертвил ею». Я цитирую Хокинса, цитирующего бл. Иеронима, который, в свою очередь, толкует слово «обольщение» у Павла:

Указанные образы приобретают особое значение для «Рассказа настоятельницы», когда мы видим объяснение Иеронима, что смерть через Закон наступает в конце детства. Св. Павел [желает] «показать, что, пока мы дети, мы полностью невежественны относительно похоти». Но когда мы вырастаем и приобретаем способность отличать добро от зла, закон осуждает нашу похоть.

Хокинс объясняет в сноске: «Очевидно, что Иероним здесь подразумевает Закон Моисея» [Hawkins, p. 611]. Обратите внимание на нюанс в парафразе Павла у Хокинса: сексуальное желание не вносится туда, где оно отсутствовало. Вместо этого невежество невинности уступает место знанию греховности природы сексуального желания. В рамках этой системы христианство представлено мистицизмом Павла, непосредственным экстазом построенной на образах, инфантильной, не связанной границами языков духовности. Евреи же представлены телесным наказанием и уроками грамматики, риторикой и приверженностью к букве закона, которые «буквально» убийственны. Теперь, когда наш мальчик достиг возраста семи лет, он должен быть инициирован в фаллические навыки еврейства, в рамках которого лежат механизмы грамотности и где режим закона и языка самим своим существованием вызывает ужасы, прежде неназываемые и потому прежде не существовавшие. От мальчика требуется перестать быть феминизированным символом, воплощением христианской добродетели и вместо этого превратиться в ненасытного читателя, олицетворяющего сатанинский иудаизм²¹. В своих весьма актуальных размышлениях Лео Берсани определяет фаллоцентризм как отрицание отрицания: «В первую очередь отрицание ценности бессилия как у мужчин, так и у женщин. Я имею в виду ценность не вежливости, неагрессивности или даже пассивности, но более радикальной дезинтеграции и смирения своего “я”» [Bersani, p. 256–257]. Мистическое христианство отрока-певчего, ориентирующееся на пример Девы Марии из пролога, представляет собой в точности такую «дезинтеграцию и смирение». Именно от них он и должен отказаться.

Но этот отрок скорее предпочтет мученичество. За изучением букваря – который во времена Чосера должен был состоять из уроков латинской грамматики – он услышал, как другие дети поют гимн Alma redemptoris, и это возбудило в нем любопытство, хотя слов он не понял. Чосер не приводит текста гимна, но он должен был быть знаком его читателям. Он начинается со следующих строк:

Благословенная Мать Спасителя, всегда открытые врата рая, путеводная звезда мореплавателей, помощница падших, что пытаются восстать вновь [Chaucer, 1989, p. 427].

Мальчик в восторге от этого нового гимна и сам выучил на память первое четверостишие, включая приведенные выше строки. Школяр, таким образом, успешно избег «языка» в обычном понимании, настойчиво и независимо придерживаясь духовной верности принципу материнской власти даже в чуждом ей контексте патриархального закона школы, презирая законы грамматики ради духовной сути гимна. Мальчик почувствовал его смысл интуитивно, без размышления над текстом; его тело оказалось способно воспроизвести гимн, которого он не читал²².

Однако мальчик не полностью отказывается от риторического императива. Оказывается, что смысл гимна его все-таки интересует, и он обращается не к учителю, а к «своему товарищу, который был старше его» (96) и «умолял перевести и объяснить его – просил много раз, стоя на голых коленях» (94–95). Всего несколькими строфами выше он становился на колени перед фемининным принципом, а теперь, очевидно верный этому принципу и желая усвоить уроки своей школы за пределами формальных требований, он становится на колени перед старшим товарищем. Гомосоциальная среда школы уступает место гомоэротическому напряжению частной встречи.

Убедившись, что гимн действительно прославляет Деву, мальчик-певчий решает выучить его целиком:

Пусть за то, что я не выучил букварь,

Меня будут ругать и бить по три раза в час,

Я твердо намерен выучить его в честь Богородицы (107–109).

В этом месте мальчик признается, что его непреклонная преданность Марии создает конфликт между ним и законом школы. Вместо обучения чтению он выучивает услышанную им песню, и пусть он не понимает значения слов, (неточного) пересказа соученика ему достаточно. Ему удается остаться на той стороне, в которую проникают, в противоположность проникающему читателю. Он полностью готов принять буквальное, физическое наказание как последствие своего выбора. Можно предполагать, что наказание должно было последовать от рук директора школы, но, принимая во внимание общую тенденцию рассказа избегать изображения мужской власти, его фигура так и не появляется. Между тем мальчик преуспел в своих попытках получить содействие соученика: «Его товарищ объяснил ему все, что нужно, тайно, по пути домой» (110). Лишенный материнского руководства, мальчик отверг союз с патриархальным институтом грамотности, положившись вместо этого на запретные, тайные и наказуемые встречи с товарищем по школе, происходящие вне институциональных рамок, но позволяющие ему избежать необходимости порвать с материнским началом.

Отрок запоминает песню полностью:

Уверенно, слово за слово, и в точности следуя мелодии,

Дважды в день слетала она с его уст:

Раз по пути в школу и раз обратно.

Его сердце было всецело отдано пречистой Матери Христа (113–116).

Итак, дважды в день слетал с его уст гимн, славящий Марию как «открытые врата». Мальчик «проходил туда и обратно» через «еврейский квартал». Под этим словом понимается не столько квартал, сколько – довольно явственно – проход: «Туда и сюда проходили по этой улице люди, ибо она была свободна и открыта с обоих концов» (59–60). Выученная школяром песня – его торжество, в высшей степени приятное и при этом легко повторяемое:

Сладость Матери Христа пронзила

Его сердце, так, что он не мог перестать

Петь ей хвалу на своем пути, чего бы это ни стоило (121–123).

Образ мальчика, стоящего на голых коленях перед другом, их повторяющиеся запретные встречи, повышенный интерес к горлу мальчика как открытому проходу и тут же – к вагине Девы Марии, тоже как открытому проходу, повторяющееся упоминание движения туда-сюда, приятное «пронзение», которое наш школяр испытывает в вышеприведенном отрывке, и показ всего этого как торжества идентификации с материнским началом над силами маскулинизирующей гомосоциализации вместе изображают мальчика не только участвующим в сексуальных актах между мужчинами, но и, со всей неизбежностью, участвующим в них в силу своей природы, в том смысле, который непосредственно возводит эту историю к ограничительному психологическому дискурсу конца девятнадцатого – начала двадцатого столетия о «гомосексуале»²³. Спешу отметить, что культура средневековой Англии, как правило, не связывала половые акты между мужчинами с гендерной трансгрессией²⁴. Действительно, многие ученые согласны в том, что во времена Чосера сексуальное поведение никоим образом не считалось основой идентичности²⁵. Тем не менее некоторые из этих ученых подчеркивали то, до какой степени конкурирующие, казалось бы, концепции личности сосуществовали в сочинениях средневековых мыслителей²⁶. Необычно то, что Чосер здесь экспериментирует с концепцией личности, напоминающей современную гегемонистскую²⁷.

Строфа, описывающая ликование школяра, выучившего новую песню и таким образом закрепившего успешный выбор своей идентичности – хотя, разумеется, не гетеросексуальной, – немедленно сопровождается «восстанием» карательного закона патриархии, на существование которого намекает упоминание мальчиком безымянной силы мужской дисциплины:

Древний Змей и Сатана, наш первый враг,

Свивший осиное гнездо в сердцах иудеев,

Восстал (124–126).

В то время как христианство символизирует доминирующая фигура Марии, материнская и девственная одновременно, евреи идентифицируются с патриархальным законом и оснащаются карающим фаллосом Сатаны. Как в исторических описаниях ритуального убийства евреи используют тело мальчика, чтобы изобразить извращенную пародию на распятие, так и евреи из «Рассказа настоятельницы» используют тело мальчика для создания извращенной герменевтической карикатуры: это то, куда они могут проникать²⁸.

Убийство было скорым и, по контрасту с современными «историческими» свидетельствами о ритуальном убийстве, не предварялось пыткой. Впрочем, так ли это?

Был нанят убийца,

Устроивший засаду на него в проходе.

И этот проклятый еврей, когда мальчик шел мимо,

Схватил его жестокой хваткой,

Перерезал ему горло и бросил в яму (133–137).

…

Это была выгребная яма,

Куда евреи опорожняли свои кишечники (138–140).

Еврей хватает энергичного мальчика, останавливая его свободное движение туда-сюда. Перерезав, он перекрывает тем самым открытый проход, инструмент зарождения песни, доставлявшей удовольствие мальчику. И если мы перейдем от этих образов, иначе откровенно копрологических, к телесным отверстиям, на которые они указывают: его смерть имеет место «в проходе», «в тайном месте», а тело выбрасывается в полную экскрементов яму, – все они укажут нам на последнее, анальное изнасилование.

Как понимать судьбу этого мальчика? Историки средневековой сексуальности подчеркивают когнитивный разрыв между обычными, бытовыми сексуальными контактами мужчины с мужчиной – скажем, двух школьников, не вошедших еще в подростковый возраст, – и набором моральных ужасов, обозначаемых словом «содомия». Нападение евреев на этого квирного мальчика может быть прочитано как аллегория именно этого травматичного столкновения между когнитивными рамками, столкновения слова с «вещью», яростного вторжения «действительности» в риторику²⁹. В прологе к рассказу нам сообщается, что Мария была одним из инструментов своего собственного изнасилования, потому что привлекла соответствующее внимание Святого Духа. Это главная идея и второго изнасилования: героическое отстаивание мальчиком своей кроссгендерной привязанности и попутно возникающее выражение ее в виде желания к своему собственному полу сами по себе вызывают чудовищный образ еврея-содомита. Изображение секса по обоюдному согласию между школьниками быстро отодвигается на второй план фантазией об изнасиловании его взрослыми сексуальными хищниками. Причем насколько бы ни была ужасна такая фантазия об изнасиловании, она маскирует собой куда худшие вещи. В последовательности образов есть своя собственная логика. Еврей исполняет роль diabolus ex machina, включая только что выявленный союз между христианством и квиром в дискурсивное пространство содомии. В то же время рассказ не позволяет отделаться от чувства, что быть изнасилованным евреем – это редкая честь, а не ужасная кара. Если образец мужской святости – духовная восприимчивость и кроссгендерная идентификация, почему не вообразить ее мистический экстаз в терминах анального изнасилования?

Неудивительно, что вторая часть «Рассказа настоятельницы» посвящена восстановлению христианского социального порядка и сосредотачивается на вопросе о том, как гетеросексуальный патриархат отреагирует на этого героического и невероятного маленького певчего. После пропажи мальчика его обеспокоенная мать обшаривает город в поисках его – и в конце концов попадает в «еврейский квартал» и приближается к яме, где лежит его тело, которое при ее приближении начинает чудесным образом петь Alma redemptoris. Приглашается шериф, представитель государства, – наконец христианская патриархальная система появляется в истории лично. Вполне предсказуемым образом шериф подчиняет материнский принцип патриархальному, вознеся хвалу «Христу, Небесному Царю, а также Его пречистой Матери», и обрушивает на евреев карающую руку закона: «Они были разорваны дикими лошадьми, а затем повешены, как того велит закон» (199–200). Когда государство расправилось с евреями, тело мальчика было отдано Церкви. Прежде чем оно было похоронено, святой аббат просит мальчика объяснить, каким образом он все еще может петь, «притом что, как я вижу, у тебя перерезано горло». Мальчик объясняет ему, что, когда он умирал, к нему пришла Мать Христа и велела ему петь гимн, и, «когда я начал петь, мне показалось, что она положила жемчужину мне на язык» (227–228). Мальчик будет петь, должен петь, «пока с моего языка не уберут жемчужину» (231). Эта «жемчужина» присутствует только в чосеровской версии истории. Слово grayn может быть переведено либо как «жемчужина», либо как «семя». Большинство читателей не понимают, как это объяснить. Для Хокинса, однако, все ясно: «Нет истины, достойной называться жемчужиной, кроме той, которая известна как чистое понимание – чистая, твердая, лишенная любых внутренних противоречий, освобожденная от плотских покровов подобий и слов» [Hawkins, p. 615]. Хокинс утверждает, что мальчик в конце рассказа вознаграждается настоящим маскулинным обладанием внутренней христианской правдой, скрывающейся за буквой. Но образ жемчужной капли на языке согласуется с функцией, которую его горло выполняло при жизни: он был вознагражден за свою исключительную верность Деве не только сексуальным насилием, но и беременностью от семени (матери? евреев?), помещенного в изнасилованную, но чудесным образом оставшуюся невредимой гортань мальчика, – и здесь мы еще раз видим аналогию славной встречи Девы Марии со Святым Духом. Жемчужина истины в самом деле находится в теле христианского символа.

В конце концов школяр оказывается просто вместилищем истины, он ею не обладает. Действуя в соответствии с услышанным, «сей святой монах, под которым я имею в виду аббата, / вытянул его язык и снял с него жемчужину» (237), после чего мальчик погрузился в безмолвие смерти. Подобно тому как первая часть рассказа учит нас, что пересекший границы гендера мальчик не может быть оставлен в живых, так вторая рассказывает о присвоении его исключительной награды патриархальной властью. Святой и добродетельный аббат тоже проникает в рот мальчика, но только для того, чтобы заставить его умолкнуть навсегда. Аббат потрясен последствиями своего поступка:

С солеными слезами, льющимися дождем,

Он пал на свое лицо

И лежал, простершись, неподвижно, будто прикованный к месту (239–242).

За проникновением следует извержение, пусть даже перед нами – картина прерванного акта. Может быть, это и есть величайшее торжество мальчика: представитель христианской патриархальной системы власти лежит перед ним, распростертый на земле. Пускай аббат взял себе дар Девы, теперь он сам лежит вялый и опавший перед телом, находящимся наконец в том же самом состоянии. Евреи давно исчезли, так же внезапно, как появились; именно эта tableau vivant, живая картина содержит решающую встречу всего рассказа: тело ребенка встречается со смиренным священнослужителем, Иисус и его Мать с трудом делят между собой трон. Настоятельница заканчивает свой рассказ молитвой о том, чтобы нам всем удостоиться такой же чести, как школяр:

Да умножит милосерднейший Господь в своем милосердии

Свое безграничное милосердие к нам

В честь Своей матери Марии (254–256).

С помощью Марии да будем мы все освящены так же, как мальчик, который благодаря своему великому благочестию успешно воплотил в себе символ религии и таким образом удостоился чести быть изнасилованным Отцом. Его жизнь была короткой, но впечатляющей. Аминь.

Библиография

Acta Sanctorum.

Alan of Lille. The Plaint of Nature / ed. and trans. by James J. Sheridan. Toronto, 1980.

Anderson, George. Beowulf, Chaucer, and Their Backgrounds // Contemporary Literary Scholarship / ed. Lewis Leary. New York, 1958.

Anderson, M. D. A Saint at Stake: The Strange Death of William of Norwich 1144. London, 1964.

Aries, Philippe. Centuries of Childhood: A Social History of Family Life / trans. by Robert Baldick. New York, 1962.

Bartholomew of England. Liber de Proprietatibus Rerum. Strasbourg, 1485.

Benson, Larry D. A Glossarial Concordance to the Riverside Chaucer. New York, 1993.

Bersani, Leo. Is the Rectum a Grave? // Reclaiming Sodom / ed. by Jonathan Goldberg. New York, 1994.

Boswell, John. Christianity, Social Tolerance, and Homosexuality: Gay People in Western Europe from the Beginning of the Christian Era to the Fourteenth Century. Chicago, 1980.

Boswell, John. The Kindness of Strangers: The Abandonment of Children in Western Europe from Late Antiquity to the Renaissance. New York, 1988.

Boswell, John. Same-Sex Unions in Pre-Modern Europe. New York, 1994.

Bray, Alan. Homosexuality in Renaissance England / with new afterword. London, 1982.

Bredbeck, Gregory W. Sodomy and Interpretation: Marlow to Milton. Ithaca, 1991.

Brewer, D. S. Chaucer. London, 1953.

Burger, Glenn. Kissing the Pardoner // PMLA. 1992. № 107. Vol. 5 (October). P. 1143–1156.

Chaucer, Geoffrey. A Variorum Edition of the Works. Vol. 2: The Canterbury Tales. Part 20: «The Prioress’s Tale» / ed. by Beverly Boyd. New York, 1987.

Chaucer, Geoffrey. The Canterbury Tales: Nine Tales and the General Prologue / ed. by V. A. Kolve, Glending Olson. New York, 1989.

Clayton, Mary. The Cult of the Virgin Mary in Anglo-Saxon England. New York, 1990.

Cox, Catherine S. Grope wel bihynde: The Subversive Erotics of Chaucer’s Summoner // Exemplaria. 1995. № 7. Vol. 1 (Spring). P. 145–177.

Cox, J. Charles. Norfolk. London, 1911.

Cutler, Allan Harris; Cutler, Helen Elmquist. The Jew as Ally of the Muslim. Notre Dame, Indianapolis, 1986.

Damian, Peter. Liber Gomorrhianus.

David, Alfred. The Strumpet Muse. Bloomington, Indianapolis, 1976.

DiGangi, Mario. The Homoerotics of Early Modern Drama. New York, 1997.

Dinshaw, Carolyn. Chaucer’s Sexual Poetics. Madison, 1989

Dinshaw, Carolyn. A Kiss Is Just a Kiss: Heterosexuality and Its Consolations in Sir Gawain and the Green Knight // Diacritics. 1994. № 24. Vol. 2–3.

Dinshaw, Carolyn. Chaucer’s Queer Touches / A Queer Touches Chaucer // Exemplaria. 1995. № 7. Vol. 1 (Spring). P. 75–92.

Donaldson, E. T. Chaucer’s Poetry. New York, 1958.

Edelman, Lee. Homographesis: Essays in Gay Literary and Cultural Theory. New York, 1994.

Feminine Sexuality: Jacques Lacan and the École Freudienne / ed. by Juliet Mitchell, Jacqueline Rose; trans. by Jacqueline Rose. New York, 1982.

Foucault, Michel. The History of Sexuality. Vol. 1: An Introduction / trans. by Robert Hurley. London, 1990.

Fradenburg, Louise O. Criticism, Anti-Semitism, and the Prioress’s Tale // Exemplaria. 1989. № 1. Vol. 1 (March). P. 69–115.

Frantzen, Allen. Between the Lines: Queer Theory, the History of Homosexuality, and Anglo-Saxon Penitentials // Journal of Medieval and Early Modern Studies. 1996. № 26. Vol. 2. P. 255–295.

Freud, Sigmund. Three Essays on the Theory of Sexuality / intr. by Steven Marcus; trans. and ed. by James Strachey. New York, 1975.

Freud, Sigmund. The Dissolution of the Oedipus Complex // Medicine and Western Civilization / ed. by David Rothman, Steven Marcus, Stephanie A. Kiceluk. New Brunswick, New Jersey, 1995.

Freud, Sigmund. Moses and Monotheism / trans. by Katherine Jones. New York, 1997.

Friedman, Albert B. The Prioress’s Tale and Chaucer’s Anti-Semitism // Chaucer Review. 1974–1975. № 9. P. 118–129.

Goldberg, Jonathan. Queering the Renaissance. Durham, North Carolina, 1994.

Goldberg, Jonathan. Sodometries. Stanford, 1992.

Gottfried of Strassburg. Tristan.

Halperin, David M. One Hundred Years of Homosexuality and Other Essays on Greek Love. New York, 1990.

Hawkins, Sherman. Chaucer’s Prioress and the Sacrifice of Praise // JEGP. 1964. № 63. P. 599–624.

Holsinger, Bruce W. Sodomy and Resurrection: The Homoerotic Subject of the Divine Comedy // Premodern Sexualities / ed. by Louise Fradenburg, Carla Freccero; with the assistance of Kathy Lavezzo. New York, 1996.

Howard, Donald R. The Idea of the Canterbury Tales. Berkeley, 1976.

Hroswitha of Gandersheim: Her Life, Times, and Works, and a Comprehensive Bibliography / ed. by Anne Lyon Haight. New York, 1965.

Hrotsvit of Gandersheim: A Florilegium of her Works / trans. with an introduction, interpretive essay, and notes by Katharina M. Wilson. Rochester, New York, 1998.

Hume, A. Sir Hugh of Lincoln; or, An Examination of a Curious Tradition respecting the Jews, with a notice of the popular Poetry connected with it. London, 1849.

Hygeburg. Vita SS Willibaldi et Wynnebaldi.

Jacobs, Joseph. Little St. Hugh of Lincoln: Researches in History, Archaeology, and Legend // The Blood Libel Legend: A Casebook in Anti-Semitic Folklore / ed. by Alan Dundes. Madison, 1991.

Johnson, Willis. The Myth of Jewish Male Menses // Journal of Medieval History. 1998. № 24. Vol. 3. P. 273–295.

Jordan, Mark D. The Invention of Sodomy in Christian Theology. Chicago, 1997.

Julian of Norwich. The Revelations of Divine Love / trans. by James Walsh. New York, 1961.

Kincaid, James. Child-Loving: The Erotic Child and Victorian Culture. New York, 1992.

Kruger, Steven F. Claiming the Pardoner: Toward a Gay Reading of Chaucer’s Pardoner’s Tale // Exemplaria. 1994. № 6. Vol. 1 (Spring). P. 115–140.

Lacan, Jacques. Écrits: A Selection / trans. by Alan Sheridan. New York, 1977.

Langmuir, Gavin. Thomas of Monmouth // The Blood Libel Legend: A Casebook in Anti-Semitic Folklore / ed. by Alan Dundes. Madison, 1991.

Mause, Lloyd de. The Evolution of Childhood // The History of Childhood. New York, 1974.

McLaughlin, Mary Martin. Survivors and Surrogates: Children and Parents from the Ninth to the Thirteenth Centuries // The History of Childhood. New York, 1974.

Medieval Drama / ed. by David Bevington. Boston, 1975.

Michel, F. Hugues de Lincoln. Paris, 1834.

Paris, Matthew. Historia Majorа.

Patterson, Lee. Negotiating the Past: The Historical Understanding of Medieval Literature. Madison, 1987.

Rambuss, Richard. Devotion and Defilement: The Blessed Virgin Mary and the Corporeal Hagiographics of Chaucer’s Prioress’s Tale // Textual Bodies: Changing Boundaries of Literary Representation / ed. by Lori Hope Lefkovitz. Albany, New York, 1997.

Richards, Jeffrey. Sex, Dissidence, and Damnation: Minority Groups in the Middle Ages. New York, 1990.

Ridley, Florence H. The Prioress and the Critics. Berkeley, 1965.

Robinson, Ian. Chaucer and the English Tradition. Cambridge, 1972.

Rokeach, Zefira Entin. The State, the Church, and the Jews in Medieval England // Antisemitism Through the Ages / ed. by Shmuel Almog, trans. by Nathan H. Reisner. New York, 1988.

Ruud, Jay. «I wolde for thy love dye»: Julian, Romance Discourse, and the Masculine // Julian of Norwich: A Book of Essays / ed. by Sandra J. McEntire. New York, 1998.

Schoeck, R. J. Chaucer’s Prioress: Mercy and the Tender Heart // Chaucer Criticism / ed. by Richard Schoeck, Jerome Taylor. Notre Dame, Indianapolis, 1960. Vol. 1.

Schulenburg, Jane Tibbetts. Saints and Sex, ca. 500–1100: Striding Down the Nettled Path of Life // Sex in the Middle Ages: A Book of Essays / ed. by Joyce E. Salisbury. New York, 1991.

Sedgwick, Eve Kosofsky. Between Men: English Literature and Male Homosocial Desire. New York, 1985.

Shahar, Shulamith. Childhood in the Middle Ages / trans. by Chaya Galai. New York, 1990.

Sinfield, Alan. The Wilde Century.

Slutsky, Yehuda. Blood Libel // Encyclopaedia Judaica. New York, 1971. Vol. 4. P. 1119–1131.

Smith, Bruce R. Homosexual Desire in Shakespeare’s England: A Cultural Poetics. Chicago, 1991.

St. John, Christopher. The Plays of Roswitha. London, 1923.

Strack, Hermann L. Blood Accusation // The Jewish Encyclopedia. New York, 1906. Vol. 3. P. 261–267.

Talbot, Charles H. The Anglo-Saxon Missionaries in Germany. New York, 1954.

The Middle English Miracles of the Virgin / ed. by Beverly Boyd. San Marino, California, 1964.

Thomas of Monmouth. The Life and Miracles of St. William of Norwich / trans. and ed. by Augustus Jessopp, M. R. James. 1896.

Traub, Valerie. Desire and Anxiety: Circulations of Sexuality in Shakespearean Drama. New York, 1992.

Warner, Marina. Alone of All Her Sex: The Myth and the Cult of the Virgin Mary. New York, 1976.

Worth Frank, Robert, Jr. Miracles of the Virgin, Medieval Anti-Semitism, and the «Prioress’s Tale» // The Wisdom of Poetry / ed. by Larry D. Benson, Siegfried Wenzel. Kalamazoo, Michigan, 1982.

Ziolkowski, Jan. Alan of Lille’s Grammar of Sex: The Meaning of Grammar to a Twelfth-Century Intellectual. Cambridge, Mass., 1985.

Примечания

Я благодарен Даниэлю Ицковицу (Daniel Itzkovitz) и анонимному читателю из издательства Columbia University Press за их великодушную помощь в подготовке данного очерка, начиная с первых его черновиков.

¹ Мы впервые встречаемся с настоятельницей в «Общем прологе» к «Кентерберийским рассказам», строки 118–162.

² Все цитаты указываются по изданию [Chaucer, 1987] номером строки в круглых скобках. Перевод наш. (Мы не пользуемся здесь русским переводом «Кентерберийских рассказов» [Чосер Дж. Кентерберийские рассказы / под ред. А. Н. Горбунова. М.: Наука, 2012], поскольку нам необходим не литературный, а дословный перевод.)

³ «О» – самое подходящее восклицание для автора, озабоченного входами и отверстиями, особенно в свете последующего превознесения горла ребенка как таинственным образом открытого пути, сопоставляемого со сверхъестественным телом самой Девы Марии. Восклицание «О» появляется в рассказе аббатисы и в прологе вдвое чаще, чем в любом другом месте «Кентерберийских рассказов», в среднем через 21 строку. Главы, следующие по частоте восклицания, даже не приближаются к этой цифре. В рассказе эконома и прологе к нему восклицание «О» встречается приблизительно раз в 40 строк, в рассказе юриста и эпилоге – раз в 44 строки, во всех остальных – еще реже [см. O в Benson, vol. 1, p. 615–617]. Этим наблюдением я обязан Дениз Фулбрук.

⁴ См. подобные размышления в [Rambuss]. Об уместности термина «мистический» в данном контексте можно получить представление, вспомнив важнейшего мистика времен Чосера, теолога Юлиану Нориджскую [Julian of Norwich; см. также Ruud].

⁵ История этого мифа часто указывает в качестве его истока два обвинения против евреев, предъявленные в античные времена. Гэвин Лангмир убедительно показывает, что эти инциденты не были известны широкой публике [Langmuir, p. 12].

⁶ Вера в ритуальное убийство распространилась далеко за пределы Англии. Фольклористы записали французскую балладу, посвященную Хью и созданную всего несколько лет спустя после события [Michel, p. ix – 64; пер. в Hume]. В 1171 году тридцать один еврей был сожжен на костре в Блуа по обвинению в ритуальном убийстве. В Фульде, Гессен-Нассау, тридцать четыре еврея было убито крестоносцами в 1235 году в качестве мести за убийство пяти детей. В 1285 году девяносто евреев в Мюнхене было казнено по подобному же обвинению; в следующем году было убито сорок евреев в Обервезеле. Обвинение появилось в Испании, вблизи Толедо, в 1490 году, в Венгрии, в Тырнау и Базине, в 1494 и 1529 годах и продолжало время от времени появляться вплоть до современности. К тринадцатому столетию в подобных обвинениях практически всегда подчеркивалась потребность евреев в христианской крови – элемент, присутствующий уже на иконостасе в Лоддоне, но отсутствующий в письменном свидетельстве Томаса, а также в самых первых версиях обвинения [Strack, vol. 3, p. 261–267; Slutsky, vol. 4, p. 1119–1131; Rokeach, p. 104–111]. Важная разновидность этого сюжета – евреи похищают освященную гостию и оскверняют ее – имеет место в Крокстонской мистерии о гостии [Medieval Drama, p. 754–788].

⁷ «О юный Хью Линкольнский, тоже зарезанный / Проклятыми евреями, как известно» (строки 250–251).

⁸ «Термин “содомия” – продукт Средневековья. Мне не удалось найти его упоминаний до XI века», – утверждает Марк Д. Джордан в своей книге [Jordan, p. 1]. Не следует обращать внимание на последний абзац этой в остальном полезной книги, где Джордан избирательно возводит те аспекты церковной традиции, которые находит отвратительными, к нехристианским истокам: «Обратите внимание, что истоки ошибочной интерпретации [библейской истории о разрушении] Содома как [притчи, имеющей целью предостеречь от содомии] … лежат в межзаветном контакте евреев с эллинистическим обществом; что осуждение Павлом [мужской гомосексуальной эротики] опирается на языческие философские источники или предрассудки отдельных еврейских общин» [Ibid., p. 173]. Интересно задаться вопросом, что останется от оригинального христианства, если освободить его от всех неаутентичных элементов, заимствованных из эллинистического иудаизма и языческой философии.

⁹ Было бы неверным ссылаться на Брэя, не упомянув крайне плодотворный анализ его диссертации Ив Кософски Седжвик [Sedgwick].

¹⁰ Liber Gomorrhianus была написана между 1048 и 1054 годами. Петр Дамиани выражал крайнюю для своего времени точку зрения, но в конце концов она стала частью христианской доктрины.

¹¹ Современным классическим образцом этой практически вампирической концепции содомии, где активный гомосексуал служит воплощением зла и охотится на невинных маленьких детей, может служить пафос антигейской активистки, певицы Аниты Брайант: христианские дети вовлекаются в содомию.

¹² В книге «Евреи как союзники мусульман» Аллен и Хелен Катлер утверждают, что «средневековый антисемитизм был производным от исламофобии» [Cutler, Cutler, p. 114]. О слиянии антисемитизма и исламофобии также см. [Richards, p. 90–91]: «Отношение изменилось приблизительно в одиннадцатом столетии. <…> Антисемитские настроения нарастали примерно одновременно с антимусульманскими. <…> В 1063 году рыцари, направлявшиеся в Испанию, чтобы отвоевывать у мусульман землю для христианских королевств, напали по дороге на несколько еврейских общин. <…> Затем после провозглашения крестового похода папой Урбаном II <…> бродячими проповедниками создавалась атмосфера религиозной истерии, в которой пропаганда освобождения Гроба Господня кое-где сопровождалась резней евреев».

¹³ Пелагиус реально существовал в истории. Это был тринадцатилетний мальчик-христианин, взятый в плен халифом Кордовы Абд-аль-Рахманом III в 925 или 926 году. Ответив отказом на предложение халифа прислуживать ему во дворце, мальчик был подвергнут пыткам и убит [Jordan, p. 10–28].

¹⁴ Сходство между историей Пелагиуса у Хротсвиты и «Рассказом настоятельницы» у Чосера изумительно: в обоих случаях демонические нечестивцы подвергают сексуальным домогательствам и мученической смерти христиан, отличающихся юностью и чистотой, причем узнаем мы об этом из истории, рассказанной с большим пафосом женщиной, входящей в церковный клир, а о ее праведности мы можем судить только с ее собственных слов. Текстуальный анализ, скорее всего, исключает прямое влияние текстов друг на друга. Хротсвита умерла около 973 года в монастыре в Саксонии, и ее писания оставались совершенно неизвестными до 1494 года. Чосер, вероятнее всего, написал «Кентерберийские рассказы» между 1385 и 1390 годами в Англии [Hroswitha of Gandersheim; Hrotsvit of Gandersheim].

Также следует отметить, что в современных исследованиях часто можно найти примеры средневековой феминизация фигуры еврея, которая, несомненно, имела место на самом деле. Однако см. статью [Johnson], разрушающую ложный научный стереотип, который кочует из статьи в статью.

¹⁵ Относительно эпистемологии детской невинности в современную эпоху см. [Kincaid].

¹⁶ О распространенной в Европе практике оставления детей на произвол судьбы см. [Boswell, 1988].

¹⁷ Евангелие от Матфея служит источником всех библейских отрывков, утверждающих духовное превосходство детства, причем все они выражают одну и ту же тему: «Кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном» (Мф. 18:3–6); «Ты… открыл сие младенцам» (Мф. 11:25); «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне» (Мф. 19:14). Можно сказать, что эти отрывки утверждают статус ребенка как полноценного человека и его достоинство, но также верно, что они указывают на его маргинальный и подчиненный статус. Можно указать параллельные места, относящиеся к прокаженным.

¹⁸ Мишель Фуко доказывает, что в истории детской сексуальности молчание оказывается красноречивым [Foucault, p. 27–30].

¹⁹ Едва ли я могу претендовать на исключительность критических идей, изложенных в этом эссе. Из числа недавних исследователей Чосера, озабоченных подобными вопросами, можно назвать Кэролайн Диншоу, которая в своем труде «Сексуальная поэтика Чосера» утверждает, что весь сборник может быть прочитан как исследование отношений между текстуальностью и гендером, характеризующееся «пониманием литературного предприятия как маскулинного акта над фемининным телом» [Dinshaw, 1989, p. 25]. Диншоу заканчивает книгу превосходной попыткой придать квир-звучание своей парадигме (точнее, объявить парадигму Чосера квирной), обратив внимание читателя на фигуру продавца индульгенций как живую деконструкцию подобной гетеронормативной герменевтики. Я считаю, что перспективы «Рассказа настоятельницы» в этом смысле еще богаче [Dinshaw, 1995, p. 75–92; Cox, 1995, p. 145–177; Kruger, p. 115–140; Burger, p. 1143–1156].

²⁰ Алан Синфилд превосходно суммирует господствующие в наше время настроения, указывая: «В находящейся под действием эдипова комплекса семье не работают любовь мальчика к матери, не уравновешенная романтикой, попытки мальчика заместить отсутствующего или не справляющегося со своей ролью отца, идентификация мальчика с матерью».

²¹ Хотя утверждение, что евреи в этой истории замещают высшее христианское духовенство, может показаться странным, оно не оригинально: «В основе ненависти к иудаизму лежит ненависть к христианству» [Freud, 1997, p. 117].

²² Удивительные примеры средневекового обычая использовать грамматические термины в сексуальном контексте, см. в [Alan of Lille; Ziolkowski].

²³ Я не пытаюсь делать никаких утверждений об общественной толерантности или распространенности обычая в принципе, но считаю неразумным предполагать, что английские мальчики во времена Чосера – как и сейчас, и везде – не вступали время от времени в сексуальную связь друг с другом по обоюдному согласию: «Имеются доказательства, что гомосексуальность считалась нормальной частью жизни не только в университетах, но и в школах латинской грамматики, и даже в сельских» [Bray].

²⁴ «Вплоть до судебных процессов над Уайльдом – то есть гораздо дольше, чем принято думать – небезопасно интерпретировать эффеминацию как определяющий признак страсти к лицам того же пола. В основном она указывала на эмоциональность и длительность времени, проводимого с женщинами. Часто она включала излишнюю привязанность к лицу противоположного пола» [Sinfield, p. 27]. См. также: «С учетом того, что гетеросексуальное желание в шекспировской драме часто ассоциируется с отсутствием эрекции, а гомоэротическое желание – с непрекращающейся эрекцией, именно желание мужчины к мужчине воспринималось как более мужественное» [Traub, p. 134].

²⁵ Сказать, что этот тезис вызывал многочисленные споры, было бы явным преуменьшением.

См., например, основополагающее изречение Мишеля Фуко: «Содомит был временным отклонением, гомосексуал превратился в новый биологический вид» [Foucault, vol. 1, p. 43]. Или см. у Брэя: «Говорить об индивидууме в этом периоде как гомосексуале или негомосексуале значило бы допустить анахронизм и рассуждать в ложном направлении. Соблазн разврата, от которого гомосексуализм ясно не отличался, воспринимался как неотъемлемая часть бытия» [Bray, p. 16]. Или у Гальперина: «Не существовало концептуального аппарата для идентификации неизменной и однозначной сексуальной ориентации индивидуума, тем более для ее оценки и классификации» [Halperin, p. 26]. Или см. у Смита: «Следует сказать со всей определенностью: в XVI и XVII веках сексуальная ориентация, в отличие от нашего времени, не была отправной точкой процесса самоидентификации» [Smith, p. 11]. Или см. у Ди Ганджи: «Гомоэротизм раннего Нового времени не может быть определен как сексуальная практика меньшинства или конкретная эротическая идентичноть» [DiGangi, p. 1].

Противоположная точка зрения, основанная главным образом на интерпретации религиозных текстов, выражена Франценом: «Я бы хотел сделать предположение, что термин “англосаксонские кающиеся” относится к целым категориям людей, а не к проступкам, которые могли бы совершить самые разные люди» [Frantzen, p. 258]. Или см. у Брюса У. Холсингера: «Весьма глубокий смысл заключен в том, как “Божественная комедия” сама по себе, благодаря тщательному разделению грешников, грандиозных сооружений, где происходит действие, тщательно продуманным беседам с грешниками, дает определение их личностям – как в прошлом, так в настоящем и в будущем – через совершенные ими грехи и греховные желания, за которые они наказаны» [Holsinger, p. 244]. Или см.: «Петр Дамиани приписывает содомиту многие черты, которые Фуко находит только в определении девятнадцатого столетия. <…> Идея, что сексуальное удовлетворение от контактов со своим полом может служить основой для выделения отдельного типа личности, – определенно продукт средневековой теологии» [Jordan, p. 163–164].

Менее полемические формулировки см. у Грегори У. Бредбека: «Можем ли мы вообще говорить о содомите? Да, можем. Но при этом мы обязаны постоянно помнить, что этот содомит – удобнейшая мишень для всевозможных субъективных определений – в лучшем случае по касательной относится к действительной риторике, утверждающей, что определяет его» [Bredbeck, p. 185]. Или: «Если буквально следовать Фуко, Ренессанс был раньше, чем были даны определения разных видов сексуальной ориентации, и говорить о них в этом периоде – сущностная ошибка. Это в самом деле так, если сексуальная ориентация понимается как маркеридентичности, определяющий саму суть личности, и эти очерки, как я уже говорил, тщательно избегают говорить, что в имеющихся текстах может быть найдена гейская или лесбийская идентичность. Тем не менее это не означает, что не следует рискнуть прибегнуть к анахронизму, говоря о сексуальности в эпоху Ренессанса» [Goldberg, 1994, p. 5]. См. также: «Я утверждаю, что в мире Чосера существовало переплетение культурных отношений, которое сегодня мы бы назвали гетеросексуальностью, и что оно выполняло роль нормы в том смысле, который имеет в виду Фуко, говоря о сексуальности после эпохи Просвещения. В то же время я хотела бы ясно дать понять, что отклонения, которые я называю “квир”, не складываются в противоположную сексуальную ориентацию в культуре Чосера, но существуют в виде разрозненных типов сексуального поведения – поскольку вынуждены сохранять такой статус в силу гетеросексуальной нормы» [Dinshaw, 1995, p. 82, n. 14]; см. также: «Существуют веские доказательства, датируемые поздним Средневековьем, что в то время сексуальные акты играли основополагающую роль в восприятии индивидуумом себя и своего положения в более масштабных культурных структурах» [Dinshaw, 1994, p. 207].

В моем очерке защите Чосера от анахронизмов и ясности выражений на этот счет уделяется меньше внимания, чем большинству показалось бы разумным.

²⁶ «Не обязательно предполагать равномерное развитие в условиях, когда одна модель характеризует эпоху, а затем заменяется другой. В начале Нового времени в Европе, особенно в аристократических кругах, могли существовать кружки, создавшие нечто подобное нашему понятию индивидуума, ориентированного на свой пол, но эта концепция не была ни непротиворечивой, ни широко известной» [Sinfield, 31].

²⁷ Сексуальные идеологии начала Нового времени «заложили фундамент, на котором позднее могли строиться сексуальные правила и идентичности» [Goldberg, 1992, p. 22]. Также следует обратить внимание на точку зрения Ли Паттерсона: «Чрезмерно упрощенная история <…> служит для шельмования диссонирующих текстуальных элементов как ошибок интерпретации, проявлений современного субъективизма, которые относятся на счет несостоятельности исторического знания» [Patterson, p. 45]. Очевидно, есть место для исследований, подобных Ди Ганджи, в качестве цели которых заявляется «денатурал[изация] ассоциации гомоэротического желания с нарушениями социальных норм». В равной степени очевидно, что настоящий очерк преследует другие цели.

²⁸ Согласно большинству средневековых христианских герменевтических теорий, духовная истина скрывается фемининным телом буквы – и читатель-христианин, таким образом, должен проникнуть внутрь тела текста при помощи маскулинного процесса аллегорической интерпретации. Поскольку нам предлагается антифаллическое христианство, эта идея в данном контексте не используется.

²⁹ В раннее Новое время «мы вступаем в период, когда гомосексуальность заняла в общественных структурах такое место, которое позволяет не только выработать термин для ее обозначения, но и передать ей силу обозначать нестабильность самой функции обозначения per se, в силу слабой связи между обозначающим и обозначаемыми и ее произвольного характера. Она начинает символизировать нарушение теологического порядка через ересь, законного политического порядка через предательство и социального порядка – через нарушение сложившихся гендерных ролей и стереотипов. Или же, напротив, перечисленные явления символизируют ее саму» [Edelman, p. 6].

«Странный еврей» Диккенса и англо-христианская политика идентичности: противоречия внутри викторианских семейных ценностей
Дэвид Э. Х. Хирш

Если евреи не испытывали к Англии материнских чувств, то потому, что она относилась к ним как мачеха.

Томас Бабингтон Маколей. О гражданской неправоспособности евреев и ограничении прав их в Англии

Если попытаться определить общие интересы исследований в области еврейства и квир-теории, то одним из важнейших пунктов «дискурса, общего для евреев и других групп, разделяющих критический подход к политике культуры», может быть роль семьи в формировании индивидуальной и национальной идентичности [Boyarin, Boyarin, p. xii]. Поскольку понятия «еврей» и «квир» определяются главным образом через отношение к семье, а при обсуждении гражданского статуса евреев и (других) квиров политический дискурс часто сосредотачивается на связи между семьей и нацией, то как для исследований в области еврейства, так и для квир-теории критически важно рассмотреть вопросы, связанные с ролью семьи в самоидентификации конкретной личности, и политизированную роль семьи по отношению к государственному порядку. Потенциал упоминания семьи как первоосновы государственного и политического порядка должен быть очевиден для каждого жителя США или Великобритании конца двадцатого столетия^[50], особенно после того как приблизительно в 1980 году пришли к власти правые в лице администраций Рейгана и Тэтчер, и на успех гегемонии среднего класса указывает то, что ценности нуклеарной семьи стали пониматься как моральный абсолют, при этом лишенный истории. Ученые продолжают отодвигать происхождение современной нуклеарной семьи все дальше в прошлое, но тем не менее «семейные ценности» среднего класса превратились в основу культурной политики в Европе и Америке только в начале девятнадцатого столетия. В тот же самый период определение истинных членов семьи постоянно сужалось: если во времена господства более ранних производственных укладов в нее входили подмастерья, слуги, жильцы и прочие, связанные с семейной economia (сам термин «семья», family, происходит от латинского слова «слуга», familus), то «подъем капитализма изолировал семью от социализированного производства и создал исторически новую сферу личной жизни. <…> Идеология семьи как “независимого” или “частного” института, основанного на частной производительной собственности, идет рука об руку с идеей “экономики” как отдельной сферы отношений» [Zaretsky, p. 31, 33; Williams, p. 131–134]. Поскольку семья много лет служила «естественной» основой, на которой строились модели общественного и политического порядка, неудивительно, что понятие семьи на протяжении XIX века играло все более важную роль при обсуждении сексуальной, государственной и этнической идентичности.

В частности, в Англии модерная идеология, отдающая центральное место семье, стала приобретать вес, по-видимому, с Избирательной реформы 1832 года, предоставившей право голосовать мужчинам-христианам из среднего класса. Как показал Дрор Варман, «последствием реформы 1832 года стал не только решительный выход на сцену “среднего класса” в качестве могучей социальной силы, главной части того, что подразумевается под словом “общество”; она также превратила “средний класс” в синоним понятия “частная жизнь”» [Wahrman, p. 381]. Стабильность семейной сферы понималась в середине тридцатых годов XIX века как необходимое условие общественного порядка в масштабе государства: например, журнал Magazine of the Domestic Economy в статье 1836 года под названием «Дом» (Home) непререкаемо заявлял, что, «пока мужчины не обладают чувством единства и принадлежности к обществу, которое приобретается только наличием собственного дома, все когда-либо жившие Солоны и Ликурги тщетно пытались бы создать законы, желая возвысить и прославить их среди обществ и наций» [цит. по Waters, p. 20]. Семейные ценности никогда не были вечной основой социального порядка – они приобрели эту роль в начале XIX века, как признала даже Маргарет Тэтчер, когда ее обвинили в попытке вернуть Англию на сто лет назад за то, что она поддерживала викторианские ценности. «Разумеется, – ответила она, – именно так. Когда мы исповедовали эти ценности, наша страна стала великой» [Weekend World; цит. по In Search of…, p. 1].

Важнейшую роль в распространении семейных ценностей сыграла популярная литература, в частности сентиментальный роман, причем, как отмечалось в очерке 1849 года «Дешевое чтиво» (Cheap Readings), литература понималась как необходимое связующее звено между семейным и государственным единством:

Задача литератора-филантропа ясна: распространять как можно шире, в любой форме, элементы правды; укреплять конструкцию общества путем образования его членов, цементировать национальное единство, воссоздавая социальные и национальные связи. Любовь внутри семьи, порожденная этим незаметным, но мощным влиянием, расширяется и развивается в патриотизм и верное чувство общественной и политической свободы¹ [Proteus, p. 2; цит. по Waters, p. 21].

Главным «литератором-филантропом» того периода был Чарльз Диккенс, чье имя стало синонимом сентиментальных картин домашней и семейной жизни, но его исследователи редко рассматривают вопрос, как изображение «семейной любви» у него незаметно перерастает в националистическую и даже расистскую идеологию. Ниже я сосредоточусь на том, какую роль сыграл его роман «Приключения Оливера Твиста» (1837–1839) в ранневикторианском становлении этнизированного определения христианской семьи как важнейшего условия формирования здорового английского гражданина. История об обретении сиротой семейной принадлежности аллегорически изображает историю нарождающегося среднего класса Англии, который определяет себя не только через противостояние девиантным семейным порядкам, равно свойственным рабочему и высшему классам, но также через расовое и религиозное противостояние странно атомизированному семейному порядку «еврея Феджина». В той же мере, в какой англо-христианская семья определялась чистотой своего замкнутого домашнего мирка, она определялась и тем, кого из этого мирка исключала. То же самое можно сказать и об определении «истинного англичанина», сложившемся после Избирательной реформы 1832 года и распространения в 1828–1829 годах политических прав на протестантов-диссентеров, отколовшихся от англиканской церкви, и католиков, не говоря уже о постоянных попытках евреев приобрести такой же статус. Только рассмотрев роман Диккенса в контексте взаимосвязанной политики дома, церкви и государства, мы сможем приблизиться к пониманию того, как современная английская идентичность была построена на основе семейных ценностей среднего класса. И только проследив происхождение «семейных ценностей» как политической лакмусовой бумажки, современные исследователи и активисты смогут правильно понять непрекращающиеся попытки отказать в гражданских правах отдельным индивидам и группам, определяемым как квир (в самом широком смысле слова), поскольку в нации при этом видят подобие семьи.

Как показал Мишель Фуко и другие теоретики культуры, восхождение среднего класса как моральной и политической силы в XVIII и XIX веках сопровождалось переходом буржуазии «к новым формам тех методов, при помощи которых знать демонстрировала и поддерживала свое кастовое превосходство» [Foucault, p. 124]. Там, где гегемония аристократов поддерживалась при помощи «разворачивания родственной общности: системы браков, развития родственных связей, передачи титулов и владений» [Ibid., p. 106], средний класс преобразовал эту озабоченность чистотой «голубой крови» и «древностью… происхождения» в форму власти, основанной на сексуальности, заключенной в рамки буржуазной семьи:

Нужно помнить, что с середины XVIII века этот класс был озабочен созданием своей собственной сексуальности, формированием на ее основе особого тела – «классового» тела с его здоровьем, гигиеной, происхождением, этнической принадлежностью. <…> «Кровью» буржуазии был ее секс. Это больше чем игра слов: многие темы, характерные для кастовых манер аристократии, возродились в среде буржуазии XIX века в форме биологических, медицинских или евгенических концепций [Ibid., p. 124].

Развитие родственных связей не заменялось сексуальностью. Вместо этого оба фактора соединялись, образуя новую идеологию закрытого семейного круга, характерную для среднего класса. «Семейная ячейка в том виде, в котором она приобрела ценность в течение восемнадцатого столетия, предоставляла структуру, внутри которой сексуальность могла развиваться вдоль двух своих главных осей: муж – жена и родители – дети. Семья – это взаимный обмен сексуальности и родства» [Ibid., p. 108]. Удивительно, что в анализе Фуко отсутствует идея о взаимно усиливающем пересечении двух понятий: указанного выше развития сексуальности, сосредоточенного на семье, и дискурсов национализма и расизма девятнадцатого столетия, в той же степени сосредоточенных на понятиях социального слоя и происхождения. Если понимать семью, государство и этническую принадлежность как взаимосвязанные конструкты, играющие ключевую роль в современной политике идентификации, тогда анализ Фуко может быть расширен так, чтобы учитывать более серьезные последствия викторианской пропаганды семейных ценностей.

Важнейшей предпосылкой утверждения семейных ценностей среднего класса через понятие сексуальности была идея, что чистоту и сексуальную невинность детей необходимо защищать – если не устанавливать силой – при помощи любящей заботы нуклеарной семьи: без надлежащего надзора со стороны родителей физическое и моральное здоровье ребенка могло подвергнуться тлетворному влиянию. В этом свете можно рассматривать «Оливера Твиста» как историю чистейшего ребенка, которому необходимо избежать опасностей, неизбежно вытекающих из его положения сироты, путем восстановления своей идентичности как члена респектабельной семьи из среднего класса. Роман начинается с рождения Оливера в работном доме, жизни в сиротском приюте местного прихода, работы подмастерьем в приемной семье, которая относится к нему хуже, чем к своей собаке, попадания в шайку Феджина, состоящую из карманников, убийц и проституток. Большая часть романа посвящена борьбе Феджина с положительными персонажами за Оливера, которая заканчивается казнью Феджина, возвращением Оливера к его кровным родственникам и восстановлением его семейной принадлежности.

Траектория этого сюжета указывает на предельную важность семьи как определяющего фактора идентичности; при этом каждая социальная ячейка, куда попадает Оливер, описывается в терминах семьи. С крайней иронией Диккенс пишет о «родительской опеке» и материнских чувствах директрисы работного дома, миссис Манн, принимавшей маленьких преступников за плату в семь с половиной пенсов в неделю, причем большую часть этой суммы она оставляла себе² [Dickens, p. 48]. Чуть позже, когда Оливер просит себе добавки за ужином, попечительский совет приюта решает, что он «слишком дорого обходится», и предлагает «награду в пять фунтов всякому, кто избавит приход от него» [Ibid., p. 58, 61]: как объясняет мистер Бамбл, «добрые и милосердные джентльмены, которые заменяют тебе родителей, Оливер, потому что своих у тебя нет, хотят отдать тебя в ученье, поставить на ноги и сделать из тебя человека, хотя это обойдется приходу в три фунта десять шиллингов! <…> И все это для дрянного сироты, которого никто не может полюбить!» [Ibid., p. 63] Будучи продан семье гробовщика, Оливер постоянно подвергается издевательствам своего товарища по работе, Ноаха Клейпола, ощущающего себя бесконечно выше по статусу, чем «сирота из работного дома», чьи родители неизвестны. Ноах, объясняет нам рассказчик, не был случайным ребенком, поскольку

Ноэ был приютским мальчиком, а не сиротой из работного дома. Он не был подкидышем, так как мог проследить свою родословную вплоть до родителей, живших поблизости; мать его была прачкой, а отец – пьяницей-солдатом, вышедшим в отставку с деревянной ногой и ежедневной пенсией в два пенса с половиной и еще какой-то неудобопроизносимой дробью. Мальчишки из соседних лавок давно приобрели привычку клеймить Ноэ на улице позорными кличками вроде Кожаные штаны, Приютский и так далее, и Ноэ принимал их безропотно. Но теперь, когда судьба поставила на его пути безродного сироту, на которого даже самый ничтожный человек мог с презрением указать пальцем, он вымещал на нем свои обиды с лихвой [Ibid., p. 78].

Вновь и вновь ценность Оливера определяется в денежном выражении псевдосемьями, в которых ему довелось жить, и в конце концов оказывается, что она крайне низка в силу отсутствия ясного происхождения. «Он из плохой семьи», – объясняет Бамбл [Ibid., p. 96]. Ложные семьи определяют ценность каждого при помощи суммы денег, которая на него требуется или которую он может принести в сундуки семьи, в буквальном смысле слова назначая цену за голову Оливера.

То, что администраторы прихода проявляют какую-то извращенную форму христианской любви к ближнему, подчеркивается изображением форменной шинели мистера Бамбла с золотым кантом на обшлаге и большими латунными пуговицами с «печатью прихода – доброго самаритянина, врачующего больного и немощного» [Ibid., p. 70]. Притча о добром самаритянине незаметно пронизывает весь роман: человек шел по дороге из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам, которые отобрали у него всё, что было, избили и оставили лежать у дороги, посчитав мертвым. Два человека прошли по той же дороге мимо него, но перешли на противоположную сторону, не остановившись. Но путник-самаритянин, движимый сочувствием, перевязал его раны, посадил на свою лошадь, привез на постоялый двор и заплатил за комнату для него. В романе Диккенса представители приходского приюта, которым следовало бы быть добрыми самаритянами, на деле ничем не лучше воров, которые тоже оценивают Оливера только по тому, что он может принести, а золоченый кант на обшлаге и латунные пуговицы мистера Бамбла – обвинительный вердикт в адрес христианской ограниченности³. Эта пуговица означает фундаментальное противоречие между этикой христианского милосердия, на которой викторианское общество было построено в теории, и капиталистическим этосом, на котором оно основывалось на практике. Религия, основанная на самоотверженном сострадании к ближнему и презрении к благам этого мира, несовместима с системой, построенной вокруг конкурентного, материалистически ориентированного закоренелого индивидуалиста. В притче добрый самаритянин и разбойники занимают противоположные идеологические позиции; но, как показывает роман Диккенса, викторианская культура поддерживала и христианскую, и капиталистическую идеологию, несмотря на их очевидное противоречие.

Капиталистическая этика была неотъемлемым элементом самоопределения нарождающегося среднего класса, поскольку одной из ее характерных черт была вера в то, что статус индивида должен определяться честным трудом, а не происхождением. В отличие от аристократической системы, где статус определяется происхождением и кровным родством, буржуазный капитализм был убежден, что любой предприимчивый индивид может стать «кем-то» в мире, вне зависимости от того, в какой семье рожден. Отчасти потому, что традиционный роман прослеживает формирование (Bildung) подобных индивидов, подтверждая таким образом капиталистическую теорию построения личности, этот жанр был в девятнадцатом столетии ведущим. Однако мы вновь сталкиваемся с идеологическим противоречием: все попечители Оливера твердо поддерживают капиталистическую этику, но в то же время, вместо того чтобы видеть в мальчике без семьи образец предприимчивого индивида, они держатся противоположной идеологии, согласно которой ценность человека определяется его семейным наследием. Это противоречие между капиталистической верой в самостоятельное формирование «ценности» индивида и буржуазным восприятием семейной жизни как определяющей идентичность столь же характерно для викторианской культуры, как и противоречие между капитализмом и христианством. Соединяя эти две дихотомии, мы получаем центральное для «Оливера Твиста» идеологическое противостояние: этика капиталистического индивидуализма против христианских семейных ценностей.

Помня это, нам легко будет понять, почему структурное противоречие «Оливера Твиста» между «настоящей» семьей мальчика – мистером Браунлоу и семейством Мейли – и ложной в виде шайки Феджина также показывается и как противоречие между христианскими и так называемыми еврейскими ценностями. «Семья» еврея состоит из самых радикализованных индивидов: детей, оторванных от своих природных семей, – воров и проституток, обученных ремеслу лично Феджином, «очень старым сморщенным евреем с всклокоченными рыжими волосами, падавшими на его злобное, отталкивающее лицо» [Dickens, p. 105]. Феджин обещает Оливеру, что если он в совершенстве освоит свое ремесло, то скоро станет «великим человеком» [Ibid., p. 112], – и выглядит при этом извращенной пародией на капиталиста из среднего класса. Семья поддерживается философией «взаимного интереса» [Ibid., p. 154], сформулированной Феджином в духе Иеремии Бентама. «В такой маленькой общине, как наша, – объясняет Феджин, – у нас общее число – один; иначе говоря, вы не можете почитать себя номером первым, не почитая таковым же и меня, а также всех наших молодых людей. <…> Мы все так связаны общими интересами, что иначе и быть не может» [Ibid., p. 387–388]. Изображая эту псевдосемью, возглавляемую «евреем», Диккенс одновременно критикует повсеместное при капитализме вырождение семейной любви в эгоистические взаимовыгодные отношения [Ibid., p. 389] и определяет эту хищническую систему как еврейскую по идеологии своей (в значительной степени именно так поступят Маркс и экономисты после него).

В противоположность семейной системе, выстроенной лишенным матери автохтонным евреем, похожим на «омерзительное пресмыкающееся, рожденное в грязи и во тьме, сквозь которые он <…> полз в ночи в поисках жирной падали себе на обед» [Ibid., p. 186], Оливер знакомится с благами буржуазного домашнего круга сначала в доме мистера Браунлоу, образцового доброго самаритянина, который спасает связавшегося с ворами мальчика, выводит его с улицы и поселяет в хорошо обставленном частном доме, «казавшемся раем» [Ibid., p. 143]. Подобное же убежище Оливер находит под крышей Роз Мейли, олицетворяющей викторианского ангела дома. Роз изображена так:

Можно предположить, что в подобные создания вселяются ангелы, если бог, во имя благих своих целей, когда-нибудь заключает их в смертную оболочку…

Облик ее был так хрупок и безупречен, так нежен и кроток, так чист и прекрасен, что казалось, земля – не ее стихия, а грубые земные существа – не подходящие для нее спутники… а главное, улыбка, прелестная, радостная улыбка, были созданы для семьи, для мира и счастья у домашнего очага [Ibid., p. 264].

Здесь проза Диккенса, почти невыносимая для ушей XXI века, соединяет христианскую идею ангельской божественности с буржуазной идеализацией Дома с большой буквы, однозначно выводя хорошую семью как христианскую так же, как раньше выводила плохую – как еврейскую. В отличие от Феджина мистер Браунлоу и семейство Мейли ценят в Оливере его стойкую добродетель и в конце концов дают ему деньги, а также еду, кров и христианское гостеприимство. Своим состраданием семья Мейли воспроизводит притчу о добром самаритянине и исполняет одну из важнейших христианских заповедей – о любви к ближнему.

Противопоставление христианских семейных ценностей и псевдосемейного уродливого круга «еврея» в равной степени строится на расистских идеях об идентичности и на англо-христианском представлении о морали. В знаменитой теперь переписке 1863 года Диккенс так отвечал миссис Элизе Дэвис, английской еврейке, на ее обвинение, что «Чарльз Диккенс, добросердечный человек, в своих романах так красноречиво и благородно вступающийся за угнетенных в нашей стране <…> в “Приключениях Оливера Твиста” поддержал предрассудки против всеми презираемого еврея»⁴. Она с облегчением замечает, что «мы дожили до того дня, когда шекспировский Шейлок изображается совершенно иначе, чем пятьдесят лет назад». В то же время если Шейлока со временем смогли воспринимать сочувственно – как жертву христианского общества, то образ Феджина, пишет миссис Дэвис, «боюсь, допускает только одну интерпретацию». Будучи модерной реинкарнацией образа «проклятых евреев», в которых настоятельница Чосера видела похитителей и убийц христианских детей, Феджин в романе Диккенса многократно уподобляется образу рыжебородого «еврея-дьявола». Например, невинный юный Оливер впервые видит его стоящим у ярко горящего огня и потрясающим вилкой – намек в данном случае совершенно однозначный [Cohen, Heller, p. 6; Heller]. Диккенс ответил миссис Дэвис в вежливой, но в то же время обидной манере, написав, что если евреи полагают, что он «нанес им серьезное оскорбление», то «они гораздо менее разумны, справедливы и уравновешенны, чем я всегда полагал». Две строчки, написанные им в самооправдание, заслуживают нашего особого внимания: «Ни один разумный читатель вашего вероисповедания, будь он мужчиной или женщиной, не мог не обратить внимания, во-первых, что все остальные отрицательные персонажи – христиане, а во-вторых, что [Феджин] называется “евреем” не по религии, а по крови».

В первом пункте своей защиты Диккенс прав, по крайней мере технически: хотя в «Оливере Твисте» и присутствуют два-три еврейских персонажа (отрицательных, разумеется), гораздо больше отрицательных персонажей романа принадлежат к так называемым христианам. Показательно, однако, что ни один из них не удостоился такого места в читательской памяти, как Феджин: фактически «еврей» стал олицетворять все лондонское преступное сообщество, оттеснив даже убийцу Билла Сайкса или загадочную фигуру Монкса – главную угрозу собственности, правильному поведению и правильной идентичности Оливера. Диккенс пытался объяснить миссис Дэвис, что в те времена «класс преступников», к которому относился Феджин, «состоял исключительно из евреев», но даже современник Диккенса, лондонский этнограф Генри Мэйхью, не соглашался с этим утверждением [Baumgarten, p. 48]. Но куда важнее доказательства или опровержения существования связи между национальностью и преступными наклонностями двусмысленность оправдательного письма Диккенса: утверждая, что всегда любил и уважал евреев, считая их «разумными… справедливыми… и уравновешенными», он в то же время считает Феджина в достаточной мере типичным представителем «своей расы», чтобы синекдохически упоминать его в тексте романа как просто «еврея». Гарольд Фиш давно указал, что подобный тип поляризованного «двойного образа» вообще характерен для изображения еврея христианами. Недавно Брайан Шейетт утверждал, что «еврей», как и все «двойные образы», по сути своей неоднозначен и может выражать как «лучшую», так и «худшую» сторону личности [Fisch, p. 15; Cheyette, p. 12]. Как христианин, Диккенс уважает «еврея» за его религию; как англосаксонский ксенофоб, он ненавидит «еврея “за его кровь”».

На заре иудаики было принято анализировать образ Феджина лишь с одной точки зрения: определяя, был ли Диккенс расистом-антисемитом. Именно так строились попытки понять его предназначение в романе. В то же время ни один известный мне критик не сделал следующий после прямых обвинений в антисемитизме шаг и не задал вопроса, почему Феджин должен был быть «евреем». В конце концов, дело было не в достоинствах и недостатках конкретного романа или автора, а в вещах куда более серьезных: следует перейти от перечисления антисемитских действий и мотивов к пониманию, как влияет антисемитский дискурс на культуру в каждый конкретный момент времени. Я бы взял на себя смелость предположить, что Феджин – своего рода козел отпущения, чья демонизация, изгнание из общества и казнь служат частями сложного и в высшей степени симптоматичного ритуала очищения, который многое нам говорит о викторианском англо-христианском менталитете. Если Феджин представляет в романе еврейскую «расу», то не следует удивляться, что Оливер, определенно положительный и невинный герой, символизирует для Диккенса чистую расовую сущность англо-христианства. «Оливер Твист» в своем подходе к образу Феджина показывает механизм кодификации англо-христианской идентичности, а также противоречия, внутренне присущие идеологии семейных ценностей, на которой англо-христианская идентичность построена.

Если христианская буржуазная семья характеризуется благоговением перед чистотой ребенка и самостоятельной борьбой с любыми признаками сексуальной непристойности, то противопоставляемая ей «семья» Феджина, состоящая из малолетних преступников, воров и проституток, представляет собой полный диапазон угроз стабильной жизни среднего класса. В воображении человека викторианской эпохи образы еврея и «падшей женщины» легко соединялись, как предположил Сандер Гилман: «И еврея, и проститутку интересует одно и то же – конвертация секса в деньги и денег в секс. <…> Отношения носят главным образом финансовый характер» [Gilman, p. 122]. И еврей Феджин, и проститутка Нэнси символизируют «неестественные» извращения инстинкта продолжения рода. Подобным же образом член банды Чарли Бейтс, который 45 раз на протяжении издевательски упоминается как «мастер Бейтс»^[51], представляет собой тип ребенка-онаниста, чья бесполезная растрата семени в викторианскую эпоху воспринималась как «нарушение законов природы, аморальное и антиобщественное деяние» [Paroissien, p. 105–106; Vann, p. 117–121]. Эти фигуры соответствуют трем из «четырех великих стратегических сущностей», которые, согласно Мишелю Фуко, запускали присущие среднему классу «механизмы знания и власти, сосредоточенные на сексе»: преступник, получающий «извращенное удовольствие» неестественными путями, истеричная гиперсексуальная женщина и мастурбирующий ребенок, – в то время как четвертая сущность, излишне активно размножающаяся «мальтузианская пара» (подразумевается ее принадлежность к рабочему классу), объясняет сосредоточенность на английских Законах о бедных в начале «Оливера Твиста».

Образ Феджина заслуживает нашего особого внимания, поскольку он не только предвещает возникший позже стереотип педераста, домогающегося юных мальчиков, но также вызывает в памяти старые мифы о кровавом навете, которые в XIX веке еще ощутимо влияли на отношение к евреям в обществе. Гарри Уиллс отмечает, что, хотя Диккенс нигде открыто не называет Феджина педерастом, «как никогда не называет Нэнси проституткой», тем не менее проституция Нэнси очевидно лежит в основе всех ее упреков в адрес Феджина, отправившего ее на панель. Подобным же образом педерастия Феджина определенно лежит в основе удивления и страха, которые испытывает по отношению к нему Оливер [Wills, p. 60–67; The Loves of Oliver…, p. 593–608]. Более того, как показал Ларри Вольф, ассоциация между проституцией (женской) и педерастией была во времена Диккенса общепринятой, пускай и не объясняемой открыто. В год первого издания «Оливера Твиста» Лондонское общество защиты юных девиц и искоренения проституции несовершеннолетних активно обнаруживало и закрывало публичные дома, принадлежавшие (по крайней мере так предполагалось) евреям и еврейкам, включая одно пользовавшееся особенно дурной славой заведение, где «двенадцать или четырнадцать мальчиков от десяти до пятнадцати лет собирались в шабат, и там разыгрывались самые ужасные сцены распущенности – такие, что человеческая природа содрогается при одной мысли о них» [Ryan, p. 148–149, 193–194; цит. по Wolff, p. 236–237]. В связи с этим не выглядит странным, что последняя экранизация романа Диккенса Twisted^[52] изображает Феджина как «мадам» в публичном доме мальчиков-проститутов.

Отношения между Феджином и Оливером настолько красноречивы, что Джеймс Кинкэйд в своей книге «Чадолюбие: эротический ребенок и викторианская культура» выбрал именно этот роман в качестве образцового викторианского произведения о педерастии:

Вот что говорится в истории «О»: Оливер, как и все дети, которых мы любим, при рождении не был обременен ничем: ни родителей, ни имени – ничего, способного поставить преграду между ним и тем, что нам хотелось бы в него вложить. Тем не менее это не история о безмятежном покое, ибо, как только пустой ребенок предстает перед нами, он становится объектом не только желания, но и страха, страсти, жестоко переплетенной с паникой и ужасом. В этом случае Оливер служит нам, чтобы облечь в драматическую форму нашу одновременную потребность и страх перед городским кошмаром, необузданной сексуальностью, разложением семьи и невинным ребенком…

Тогда мы извлекаем ребенка из этого страха и бросаем его в криминальный мир, мир сексуальной эксплуатации детей, мир Феджина. Феджину, разумеется, отведен отнюдь не «мир», а вертеп, сатанинское место, где он ползает, где украденных детей избивают, используют, ломают и превращают во врагов людей, подобных нам. С другой стороны, Оливер и другие кажутся не похищенными, а спасенными, не используемыми, а любимыми, не совращенными, а играющими в эротические игры. Там достаточно пищи, много джина, смех, игры – и даже секс. Именно этого мы так жаждем для ребенка и для нас, что нам нужно сделать это немыслимым – с тем чтобы никогда не переставать думать об этом. В этой истории мы только делаем вид, что убиваем Феджина, понимая, что он жив внутри нас [Kincaid, p. 389–390].

В том же духе высказывается и Кэтрин Уотерс:

Феджин сочетает отцовскую обязанность поддержания дисциплины с материнской ролью хранительницы очага. Он готовит еду, обеспечивает жильем, «обучает» своих учеников и «играет» с ними… Эта тенденция сочетать аспекты материнской и отцовской ролей, определенных семейной идеологией среднего класса, дополнительно подтверждает мысль о наличии сексуального извращения в его портрете. Феджин, как гротескное воплощение смешанной гендерной роли, возникает перед нами зловещей фигурой, чья «забота» о мальчиках омрачается намеками на педофилию [Waters, p. 35].

Таким образом, «семья» Феджина – не только извращение, от которого зависит определение «нормальной» семьи, но также и соблазнительный образ домашнего очага, которым читатели могут втайне наслаждаться, считая его в то же время нехристианским, нездоровым и совершенно неприличным. «Преступное и нормальное, педофил и все остальные, разбойник и законопослушный гражданин… Если бы подобные антиномии служили нам на совесть, – пишет Кинкэйд, – нам не пришлось бы утверждать их так грубо и безоговорочно. Мы с таким страхом ожидаем осквернения от форм, изобретенных нами же самими для нашего собственного очищения, что их названия постоянно у нас на устах, тела Других (больных, уродливых, извращенных) всегда перед нашими глазами – в суде или на сцене» [Kincaid, p. 389].

Итак, Феджин – это фейгелэх?^[53] Конкретное текстуальное доказательство в «Оливере Твисте» (как и в остальной популярной литературе того времени) отсутствует, но в конце концов само это отсутствие красноречиво, а доказательство и не требуется, если вспомнить о настоящей паутине ассоциаций между проституцией, «девиантным» семейным укладом и неистребимыми в культуре фантазиями о еврейском теле, которому присуща патологическая сексуальность. При всей смелости его аргумента Гэри Уиллс неправ, когда утверждает, что еврейство Феджина – только уловка и что «народный антисемитизм, наличие которого [Диккенс] предполагал у своей аудитории и который разделял с нею, в 1830 году был одной из маскировок для педерастии, о которой он на самом деле и писал» [Wills, p. 603]. Взаимосвязь между квирностью в сексуальном смысле и еврейской идентичностью сложнее, чем утверждает Уиллс. Как говорил Даниэль Ицковиц, «попытка разделить гомофобию и антисемитизм не объясняет в полной мере их взаимного влияния друг на друга, равно как и того, как еврейский и квир-дискурсы говорят один через другой. Язык антисемитизма использует дискурс гомофобии и ограничен им более, чем каким-либо другим»⁶ [Itzkovitz, p. 193]. Угроза Оливеру, исходящая от Феджина, понимается как вариация на тему легенд о Симоне Трентском и Хью Линкольнском, версия мифа, что евреи на протяжении столетий похищали христианских детей для ритуального жертвоприношения и добавляли их кровь в пасхальную мацу. Миф о творимом евреями ритуальном убийстве зародился в Англии начиная с истории Уильяма из Нориджа (1144), и, как утверждал Джозеф Джейкобс в конце девятнадцатого столетия, отнюдь не случайное совпадение, что рассказы о мученичестве Уильяма «были обнародованы и стали пользоваться доверием по всей Европе как раз во время Второго крестового похода, когда религиозное чувство людей разгорелось до фанатической ярости и евреи принимали мученическую смерть на всем пути крестоносцев» [Jacobs, p. 197].

Самое известное изображение кровавого навета – в котором следует видеть замещение христианских страхов, окружающих поедание евхаристических хлеба и вина, если не замещение древних обвинений, что именно христиане ритуально пытали, приносили в жертву и ели маленьких детей [Strack, p. 280–286], – это ксилографическая иллюстрация к «Нюрнбергской хронике», или «Книге хроник» Хартмана Шеделя, напечатанной Антоном Кобергером в 1493 году. На ней изображены несколько евреев, представляющих многообразие еврейских типажей, вокруг стоящего лицом к зрителю обнаженного Симона Трентского. Ксилография предлагает нам изображение тела невинного мальчика, которым могли бы услаждаться глаза педераста, причем центром картины служит пенис мальчика, или, вернее, нож в процессе отрезания этого пениса, и кровь мальчика капает в подставленную чашу. (Картина с похожим изображением мученичества Симона, тоже сконцентрированным на манипуляциях еврея с пенисом мальчика, была написана Гандольфини д’Асти в конце пятнадцатого столетия.) Достаточно просто было бы анализировать подобные картины в свете страха кастрации и теорий Лакана о соблазнительном и в то же время запретном виде. Но перед нами образчик страха кастрации с ярко выраженной расовой окраской, который должен пониматься в свете христианского антисемитизма и пугающего христианского увлечения обрезанным еврейским пенисом. Это изображение кровавого навета, соединяющее еврейство и педерастическое убийство, обрезание и кастрацию невинного христианского мальчика, до такой степени заняло центральное место в воображении европейцев, что продолжает циркулировать и в политическом дискурсе конца XX века, и, как отмечает Герман Штрак, оживление мифов о кровавом навете имеет тенденцию совпадать с моментами финансовых и политических кризисов⁷.

Точно так же обстояло дело и во времена Диккенса, что становится очевидным, если заглянуть в популярный очерк Чарльза Лэма 1821 года «Неполные симпатии», где тот пишет:

В принципе, у меня нет какого-то особенного презрения к евреям. <…> Но я предпочел бы не иметь никаких отношений с кем-либо, принадлежащим к их народу. <…> Я раб старых предрассудков. Я не могу стряхнуть с себя память о Хью Линкольнском. Столетия насилия и ненависти с одной стороны и лицемерия, затаенных планов мести и ненависти – с другой между нашими и их отцами склонны и обязаны сказаться на крови детей. Я не верю, что все может быть легко забыто и красивые слова, такие как «искренность», «великодушие», «свет девятнадцатого столетия», не могут излечить раны, нанесенные столь убийственной враждой. Еврей мне ни в какой степени не близок⁸[Lamb, p. 115].

Также и Мария Эджуорт начала свой роман 1817 года «Харрингтон» с «рассказов служанки о евреях, которые, как известно, крадут бедных детей, чтобы их убить, распять или принести в жертву на своих тайных празднествах и мерзостных ночных сборищах», самый запомнившийся из которых говорит о «еврее, который жил в Париже на темной улочке и продавал, как сам говорил, пироги со свининой. Но в конце концов оказалось, что мясо в пирогах было не свининой – они были с мясом маленьких детей». Отталкиваясь от текста английской народной баллады «Сэр Хью», или «Дочь еврея», няня рассказывает маленькому Харрингтону, как жена парижского еврея «стояла у входа в свое логово, высматривала маленьких детей и заманивала их выпечкой и сладостями. В полу кладовки у нее был сделан люк, и дети в него проваливались, и – ах! – во мне вся кровь застыла, когда мы дошли до этого ужасного люка. Есть ли, спросил я, что-то подобное в Лондоне сейчас?» (Забавно – с учетом всеобщего знакомства с историей Симона Трентского, – что страхи героя сконцентрированы вокруг еврея по имени Симон) [Edgeworth, vol. 9, p. 2–3]. Спустя десять лет после первой – журнальной – публикации «Оливера Твиста» ассоциация между евреями и убийством и поеданием христианских детей была достаточно распространена среди англичан, чтобы могла появиться карикатура на одного из первых евреев в парламенте – барона Ротшильда, где он назван «бароном Roast-child», то есть «поджаривающим детей» [Felsenstein, p. 156].

Истинная важность того, что Феджин изображен у Диккенса как «еврей», резко возрастает, стоит нам обратить внимание на связь «Оливера Твиста» с легендами о Хью Линкольнском и Симоне Трентском, а кроме того, с более общим стереотипом, согласно которому еврей-мужчина соблазняет христианских девушек, насилует христианских мальчиков, пьет кровь и семя во время жертвенного ритуала⁹. Обращение Диккенса к традиционной для антисемитов теме ритуального убийства ребенка должно восприниматься как веское слово в шедших тогда активных дебатах о стремлении английских евреев получить полные гражданские права. Угроза Оливеру как символу англо-христианской идентичности со стороны Феджина тянет за собой целый клубок страхов: экономических, религиозных, расовых, связанных с сексуальными извращениями, – проецируемых на фигуру еврея пришедшим к власти христианским средним классом, изо всех сил стремящимся закрепить свое социальное положение, отвергая, приписывая другим и все же невольно демонстрируя при этом противоречия внутри собственного менталитета. В связи с этим показательно, что состояние сына миссис Бэдуин и сводного брата Оливера Монкса (а то и состояние их отца Эдвина Лифорда) обязано своим происхождением британскому колониальному капитализму в Вест-Индии; но тем не менее именно Феджин, мелкий карманный вор местного значения, показан как вампир, высасывающий кровь из тех, кого эксплуатирует ради денег¹⁰.

Очевидно, что Диккенс решительно противопоставляет паразитирующую на капитализме, сексуально извращенную, подлую еврейскую эгоистичную псевдосемью и ангельскую, милосердную и альтруистическую христианскую буржуазную семью. Логика этого противопоставления рушится довольно быстро, несмотря на очевидное намерение Диккенса выставить еврея козлом отпущения запопытку погубить уподобленного Христу Оливера, и ее разрушение обнажает противоречия в самой сердцевине англо-христианской идентичности среднего класса. Давайте еще раз посмотрим на притчу о добром самаритянине и идеал христианского милосердия. Урок самаритянина, как и большая часть христианства вообще, разумеется, взят из Еврейской Библии: «Не враждуй на брата твоего в сердце твоем, – повелевает Бог в книге Левит. – Не мсти и не имей злобы на сынов народа твоего, но люби ближнего твоего, как самого себя. Я Господь» (Лев. 19:17–18). Присваивая еврейскую этику, представляя ее специфически христианским идеалом, апостол Лука делает две примечательные вещи. Во-первых, он отмечает, что один из путников, прошедших мимо попавшегося разбойникам, был левитом, то есть принадлежал к тому колену, по которому получила название книга Левит. Таким образом, Лука осуждает как лицемеров тех людей, которые первыми провозгласили божественную заповедь любить ближнего, как самого себя, и переприсваивает эту заповедь от имени христианства. Во-вторых, он изменяет заповедь таким образом, что милосердие не обязательно относится к «сынам народа твоего», как было сказано в книге Левит, а требует, чтобы эта любовь распространялась за границы «семьи» или народа. С христианской точки зрения, самаритянин так хорош, потому что у него нет ни национальных, ни семейных связей с жертвой разбойников, но тем не менее он проявляет к тому милосердие. При этом левит спокойно проходит мимо.

Переход от ограниченной рамками рода концепции социальной ответственности, характерной для древнееврейского Писания, к более универсальному понятию «братской любви», характерному для христианства, играет центральную роль в отмежевании христианства от его еврейских корней. На протяжении всего Нового времени христиане демонизировали евреев как сторонников социального изоляционизма и расового партикуляризма, требующего чистоты крови. Разумеется, еврейская этика гораздо великодушнее, чем предполагает эта модель, и концепция агават Исраэль, любви к евреям, уравновешивается универсалистским понятием даркей шалом, путей мира, согласно которым благочестивый еврей должен распространять помощь и сострадание за пределы своего народа [Roth, p. 58–75]. Тем не менее во времена Диккенса (как и в наше время) было естественно обвинять евреев в преувеличенном социальном изоляционизме и оправдывать им антисемитскую социальную политику. Евреи повсеместно считались угрозой безопасности английского общества в силу их крайней сплоченности и верности в первую очередь своим партикулярным законам иудаизма и только во вторую – государственным законам Англии. «Говорят, английские евреи не англичане. Они отдельный народ, живущий изолированно на нашем острове, но при этом находящийся в моральном и политическом союзе только со своими братьями по крови» [Macaulay, p. 367]. Будучи парламентским репортером, Диккенс, вероятно, присутствовал на многочисленных дебатах по поводу различных законопроектов, призванных дать право голоса, а с ним и полные гражданские права английским евреям. В начале 1830-х годов противников таких законопроектов представлял сэр Роберт Инглис, который неоднократно выражал следующую мысль: «…еврей никогда не сможет сделаться англичанином, даже если он здесь родился. Пока он мечтами устремлен к другому государству, его симпатии отданы скорее евреям Парижа или Варшавы, чем согражданам или жителям соседней страны»¹¹ [Sir Robert Inglis…, p. 18:50].

Даже такой относительно благожелательный этнограф, как Беатрис Уэбб, позже утверждала в своем исследовании, посвященном «еврейской общине» в Англии, что «превосходные умственные способности еврея» всегда направлялись на «низкий паразитизм, подрывающий мораль и благосостояние сограждан-христиан». Восточноевропейские евреи, «ринувшиеся толпой» на Запад в XIX веке, несли с собой «умение безмолвно уклоняться от требований закона, навыки тайных операций, чувство ненависти и страха перед христианами, среди которых жили и чьему правительству подчинялись» [Potter (Webb), vol. 1, p. 578–579]. Помимо (наследственного) закона, записанного в Талмуде, «благочестивый израильтянин не признает других обязательств; законы и обычаи христиан – это огромное количество правил и постановлений, которые следует обходить, избегать, ни во что не ставить, в зависимости от возможностей, открывающихся в данный момент» [Ibid., p. 580], и если в Ист-Энде много евреев, подчиняющихся английскому закону, утверждает Уэбб, то это потому, что «еврей быстро соображает, что “закон и порядок” и “святость договора” представляют собой sine qua non свободной и ничем не ограниченной конкуренции на свободном рынке… Короче говоря, чужак-еврей полностью игнорирует все социальные обязательства, кроме соблюдения законов страны, заботы о своей собственной семье и благотворительности по отношению к единоверцам» [Ibid., p. 589].

Не следует ли нам заключить, что партикуляризм евреев подобен викторианской сосредоточенности на семейных ценностях? Как христианство, так и буржуазный индивидуализм отрицают важность происхождения в вопросах идентичности и социального взаимодействия, в то время как иудаизм придает ему первостепенное значение. Как отмечает сама Уэбб, «моральные принципы иудаизма сосредоточены на совершенствовании семейной жизни, послушании родителям, самоотверженности по отношению к детям, сохранении девственности до брака, заботе о жене и ее защите» [Ibid., p. 587]. Семейные ценности – это еврейские социальные ценности. Тем не менее евреев боялись и ненавидели именно за установление той родственной сплоченности, которая составляла гордость христиан с их семейными ценностями¹². Пусть это покажется парадоксальным, но та же логика говорит нам, что радикальное христианство по природе своей враждебно ценностям «кровной» семьи. Когда к Иисусу во время проповеди приходят мать и братья, Он спрашивает: «Кто Матерь Моя? И кто братья Мои? И, указав рукою Своею на учеников Своих, сказал: вот матерь Моя и братья Мои» (Мф. 12:48–49). И еще: «Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником» (Лк. 14:26). Христианские семейные ценности в их общепринятом понимании – оксюморон.

В отличие от характеристики, данной Уэбб «еврейской общине», мы видим, что шайка Феджина, не связанная кровным родством «семья», соответствует не столько модели расового партикуляризма, сколько христианской модели метафорического родства. И напротив, именно христианская семья в «Оливере Твисте» ставит родственные связи выше английских законов. В одной из начальных сцен романа Ловкий Плут и его товарищ Чарли Бейтс говорят о верной собаке Билла Сайкса: «А как ворчит, когда играют на скрипке! И ненавидит всех собак другой породы!» – «Настоящая христианка!» – говорит Чарли¹³. «Он хотел только похвалить собаку за ее качества, – поясняет рассказчик, – но его замечание было уместно и в ином смысле… много есть леди и джентльменов, претендующих на то, чтобы их считали истинными христианами, которые обнаруживают поразительное сходство с собакой мистера Сайкса» [Dickens, p. 181‒182]. Диккенс отнюдь не имеет намерения распространять это замечание на персонажей-христиан, предназначенных служить примером читателю, но именно это и происходит – более того, должно произойти, принимая во внимание фундаментальное противоречие между христианским универсализмом и викторианскими семейными ценностями.

Доброта мистера Браунлоу и Роз Мэйли к Оливеру должна казаться образцом бескорыстного христианского милосердия, но после невероятного сюжетного поворота в конце романа они выясняют (и мы вместе с ними), что они не метафорические, а самые настоящие члены семейства Твистов. Мистер Браунлоу, по-видимому, подозревал что-то подобное со своей первой встречи с мальчиком. «В лице этого мальчика, – сказал старый джентльмен, медленно отходя от двери и с задумчивым видом похлопывая себя книгой по подбородку, – в лице этого мальчика есть что-то такое, что меня трогает и интересует… Ах, боже мой! Где ж это я раньше мог видеть такое лицо?» Что же такое это «что-то»? Браунлоу когда-то был помолвлен с сестрой Эдвина Лифорда, друга, давшего Браунлоу портрет своей гражданской жены. Постепенно выясняется, что Лифорд был отцом Оливера, и таким образом Браунлоу оказывается мальчику все равно что дядей. Второй милосердный самаритянин романа Роз Мэйли оказывается давно пропавшей сестрой матери Оливера. Узнав об этом, Оливер обнимает Роз и восклицает: «Я никогда не буду называть ее тетей!.. Сестра… моя дорогая сестра, которую почему-то я сразу так горячо полюбил!» [Dickens, p. 462; курсив мой. – Авт.]. Благодаря внезапно обнаружившемуся и невероятному родству Диккенс разрешает противоречия между бескорыстной христианской любовью и викторианской приверженностью к отношениям, ограниченным рамками семьи. Но делая это, он в то же время выбивает опору из-под претензий христиан на безусловное сострадание: сознательно или нет, все эти добрые самаритяне помогают Оливеру в силу его сходства с членами их собственной семьи и родства. То же самое обвинение, которое Уэбб бросает евреям – что они заботятся только о своих и готовы ради этого забыть законы общества, где живут, – может быть предъявлено Браунлоу и Мэйли, которые вводят полицию в заблуждение относительно участия Оливера в ограблении и дают возможность его сводному брату Монксу, тайному кукловоду всех грязных дел Феджина, скрыться в сельской местности и избежать суда. Как отметил Д. А. Миллер, отказ от урегулирования дела при помощи полиции означает, что границы семьи среднего класса полностью непроницаемы для посторонних и поддержание внутри них порядка и дисциплины – ее внутреннее дело: «Несмотря на приглушенный свет и мягкий добрый тон, а также и благодаря им, наличие средств поддержания дисциплины превращает эту счастливую семью в арену отношений власти» [Miller, p. 10]. То открытие, что все положительные персонажи романа оказываются членами одной семьи, лишает правомочности использование Диккенсом притчи о добром самаритянине как символа их христианской доброты. «Парадоксальным образом, – замечает Деннис Уолдер, – Диккенс следует точке зрения Бентама, что индивид способен пожертвовать своими интересами ради других, “только если связан с ними семейными или иными тесными узами симпатии…”, поскольку Браунлоу и все Мэйли оказываются родственниками Оливера» [Walder, p. 61].

Более того, из этого открытия следует, что Диккенс был в шаге от того, чтобы провозгласить расовую теорию англо-христианской идентичности, в центре которой стоял бы средний класс. Кейтс Бэлдридж и Кэтрин Уолтерс указывали, что, показывая абсолютную доброту Оливера, не запятнанную испытаниями начала жизни, в качестве свойства, унаследованного от своей кровной родни, Диккенс прибегает к аристократическому пониманию идентичности, включающему в себя идею «кровного детерминизма». «Утверждение, что происхождение служит единственным и достаточным объяснением тех или иных черт характера, – говорит Бэлдридж, – одновременно антилитературно и антибуржуазно»¹⁴ [Baldridge, p. 187]. В этом месте угрожает распасться вся внутренняя структура аргументации Диккенса в защиту семьи среднего класса, поскольку сохранение Оливером своего характера вопреки жизненному опыту бездомного сироты решительно противоречит буржуазной причинно-следственной связи между наличием семейного домашнего круга и характером, соответствующим христианской морали.

Вполне может быть верно, как утверждает Уолтерс, что такое присвоение «аристократического понимания семьи» представляет собой попытку Диккенса «написать притчу об идентичности новоявленного среднего класса, миф о происхождении, который мог бы укрепить его слабое чувство социальной легитимности» [Waters, p. 31]. Но та же самая наследственная теория идентичности с трудом согласуется с мнением мистера Браунлоу о свойственной и, по-видимому, врожденной порочности Монкса¹⁵, сводного брата Оливера, – разумеется, если не принимать во внимание той возможности, что порочность, подобно еврейству, передается по материнской линии. Браунлоу замечает, что подверженное припадкам тело Монкса с раннего детства свидетельствовало «о строптивом нраве, порочности, злобе» и теперь отражает «все дурные страсти, порок и распутство» через «отвратительную болезнь, сделавшую [его] лицо верным отображением [его] души» [Dickens, p. 439, 458]. Эта болезнь – вероятнее всего, эпилепсия – может соответствовать и венерической болезни, которой страдала его беспутная мать, принадлежавшая к высшим классам общества, скончавшаяся в конце концов (во Франции, ни много ни мало) от «мучительного и неизлечимого недуга», вызванного ее «суетной жизнью на континенте» [Ibid., p. 435, 459]. Хотя Оливер и Монкс рождены от одного отца, мы вполне можем предположить, что их личность определяется в первую очередь материнскими генами, поскольку – в отличие от сводного брата – у Оливера честность и чистота буквально написаны на лице, и он – «живая копия» портрета своей матери [Ibid., p. 132]. Если эта «теория X-хромосомы» – единственное объяснение противоречивых рассуждений Диккенса о «природе и наследственности» персонажа [Ibid., p. 49], то перед нами евгеническая концептуализация англо-христианской идентичности среднего класса как функции крови и «расы». Независимо от того, открылось бы его происхождение в конце романа или нет, с самого момента зачатия Оливер всегда «был “маленьким буржуа” как в генетическом, так и в литературном смысле» [Sadrin, p. 40–41]. Вспоминая письма Диккенса к миссис Дэвис, мы можем сделать вывод, что Оливер морально неуязвим «не в силу религии, а в силу расы»: одно из многих имен, полученных мальчиком на протяжении романа, – Уайт, «белый»¹⁶.

Отнюдь не только беллетристический ход следует видеть в том, что воссоединение Оливера с утраченной семьей и казнь Феджина в государственной тюрьме происходят одновременно. Неоднократно ассоциируя раздробленность, антагонизм и морально предосудительные качества буржуазного капитализма со странной фигурой еврея, «Оливер Твист» пытается освободить англо-христианскую культуру от присущих ей демонов, подобно тому как Иисус в Гадаре изгонял из одержимых бесов, повелев им вселиться в стадо свиней (Мф. 8:28–33). Одновременно с проекцией пороков христиан на евреев Диккенс присваивает концепции «Возлюби ближнего» и «Возлюби свою семью» как определяющие для христианской добродетели, а не еврейской этики. В отношении Диккенса к Феджину и в его характеристике доброй христианской семьи мы видим процесс соперничества-подражания, аналогичный тому, что разворачивается в притче о добром самаритянине. Еврейские ценности лежат в основе христианских идеалов, но, чтобы объявить христианскую идентичность превосходящей еврейскую, нужен ритуал принесения в жертву козла отпущения. Вызывающий восхищение образец для построения идентичности – здесь мы вспомним «разумных, справедливых и уравновешенных евреев» из письма Диккенса к миссис Дэвис – превращается в презираемого соперника в силу его «избранности»: еврей в англо-христианском мифе о происхождении среднего класса – это тот, «кого следует одновременно победить и ассимилировать» [Girard, p. 26], причем ассимиляция приобретает особенное значение из-за усилий евреев, направленных на приобретение полноценного британского гражданства и идентичности, совпавших по времени с выходом первого издания «Оливера Твиста». Странный еврей, казненный в конце романа, – не столько еврей, сколько нелестное отражение англо-христианства, а его ритуальное убийство – отчаянная попытка очистить викторианское общество от противоречий, неотъемлемо присущих его якобы чистой идентичности, но в то же время разрушительных для нее.

Библиография

Anglo-Jewish Letters (1158–1917) / ed. by Cecil Roth. London: Soncino, 1938.

Armstrong, Nancy. Desire and Domestic Fiction: A Political History of the Novel. New York and Oxford: Oxford University Press, 1987.

Baldridge, Cates. The Instabilities of Inheritance in Oliver Twist // Studies in the Novel. 1993. № 25. Vol. 2 (Summer).

Baumgarten, Murray. Seeing Double: Jews in the Fiction of F. Scott Fitzgerald, Charles Dickens, Anthony Trollope, and George Eliot / ed. by Bryan Cheyette // Between «Race» and Culture: Representations of «the Jew» in English and American Literature. Stanford: Stanford University Press, 1996.

Boyarin, Daniel; Boyarin, Jonathan. Introduction / So What’s New? // Jews and Other Differences: The New Jewish Cultural Studies. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1997.

Charles Dickens and His Jewish Characters / ed. Cumberland Clark. London: Chiswick, 1918.

Cheyette, Bryan. Constructions of «the Jew» in English Literature and Society: Racial Representations, 1875–1945. Cambridge: Cambridge University Press, 1993.

Cohen, Derek; Heller, Deborah. Jewish Presences in English Literature. Montreal: McGill-Queen’s University Press, 1990.

Dickens, Charles. Oliver Twist / ed. by Peter Fairclough. Harmondsworth: Penguin, 1966.

Edgeworth, Maria. Harrington, Tales and Novels. London: Routledge, 1893.

Edwardes, Allen. Erotica Judaica. New York: Julian, 1967.

Emancipation of the Jews // Westminster Review. 1833. № 19 (July 1). P. 215–230.

Felsenstein, Frank. Anti-Semitic Stereotypes: A Paradigm of Otherness in English Popular Culture, 1660–1830. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1995.

Finestein, Israel. Jewish Society in Victorian England: Collected Essays. London: Vallentine Mitchell, 1993.

Fisch, Harold. The Dual Image: A Study of the Jew in English and American Literature. New York: Ktav, 1971 [1959].

Foucault, Michel. The History of Sexuality. Vol. 1: An Introduction / trans. by Robert Hurley. New York: Vintage, 1990.

Gilam, Abraham. The Emancipation of the Jews in England, 1830–1860. New York: Garland, 1982.

Gilman, Sander. The Jew’s Body. New York: Routledge, 1991.

Girard, René. Things Hidden Since the Foundation of the World / trans. by Stephen Bann, Michael Metteer. Stanford: Stanford University Press, 1987.

Heine, Heinrich. Briefe / ed. by Friedrich Hirth. Mainz: Florian Kupferberg, 1950. Vol. 1.

Heller, Deborah. The Outcast as Villain and Victim: Jews in Dickens» Oliver Twist and Our Mutual Friend // Jewish Presences in English Literature. Montreal: McGill-Queen’s University Press, 1990. P. 40–60.

Himmelfarb, Gertrude. The De-Moralization of Society: From Victorian Virtues to Modern Values. New York: Knopf, 1995.

In Search of Victorian Values: Aspects of Nineteenth-Century Thought and Society / ed. by Eric M. Sigsworth. Manchester: Manchester University Press, 1988.

Itzkovitz, Daniel. Secret Temples // Jews and Other Differences: The New Jewish Cultural Studies. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1997.

Jacobs, Joseph. Jewish Ideals and Other Essays. London: David Nutt, 1896.

Kincaid, James R. Child-Loving: The Erotic Child and Victorian Culture. New York: Routledge, 1992.

Lamb, Charles. The Essays of Elia. Vol. 7: Life and Works. Boston: Brainard, 1912.

Larson, Janet. Dickens and the Broken Scripture. Athens: University of Georgia Press, 1985.

Litvak, Joseph. Bad Scene: Oliver Twist and the Pathology of Entertainment // Dickens Studies Annual. Vol. 26. New York: AMS, 1998.

Macaulay, Thomas Babington. Statement of the Civil Disabilities and Privations Affecting Jews in England // Edinburgh Review. 1831. № 53 (January). P. 363–374.

Miller, D. A. The Novel and the Police. Berkeley: University of California Press, 1988.

Mustafa Tlass. The Matzoh of Zion. 1983.

Paroissien, David. The Companion to Oliver Twist. Edinburgh: Edinburgh University Press, 1992.

Potter [Webb], Beatrice. The Jewish Community / ed. by Charles Booth // Labour and Life of the People. London: Williams and Norgate, 1889. Vol. 1.

Proteus. Cheap Readings // Eliza Cook’s Journal. 1849. October.

Roth, Sol. The Jewish Idea of Community. New York: Yeshiva University Press, 1977.

Ryan, Michael. Prostitution in London. London, 1839.

Sadrin, Anny. Parentage and Inheritance in the Novels of Charles Dickens. Cambridge: Cambridge University Press, 1994.

Salbstein, M. C. N. The Emancipation of the Jews in Britain. Rutherford, New Jersey: Fairleigh Dickinson University Press, 1981.

Sharrad, Paul. Speaking the Unspeakable: London, Cambridge, and the Caribbean // De-Scribing Empire: Post-Colonialism and Textuality / ed. by Chris Tiffin, Alan Lawson. London: Routledge, 1994.

Sir Robert Inglis before the House of Commons. 22 May 1833 // Hansard’s Parliamentary Debates, 3d series. London: Hyman, 1830–1891. Vol. 18.

Strack, Hermann L. The Jew and Human Sacrifice / trans. by Henry Blanchamp. New York: Bloch, 1909.

The Loves of Oliver Twist / ed. by Fred Kaplan // Oliver Twist: Authoritative Text, Reviews, and Essays in Criticism. New York: Norton, 1993.

Vann, J. Don. Dickens and Charley Bates / ed. by Fred Tarpley, Anne Mosely // Of Edsels and Marauders. Commerce, Texas: Names Institute, 1970.

Wahrman, Dror. Imagining the Middle Class: The Political Representation of Class in Britain, c. 1780–1840. Cambridge: Cambridge University Press, 1995.

Walder, Dennis. Dickens and Religion. London: Allen and Unwin, 1981.

Waters, Catherine. Dickens and the Politics of the Family. Cambridge: Cambridge University Press, 1997.

Weekend World. 1983. 16 January.

Williams, Raymond. Keywords. New York: Oxford University Press, 1983.

Wills, Garry. Love in the Lower Depths // New York Review of Books. 1989. № 36. Vol. 16 (October 26).

Wolff, Larry. «The Boys Are Pickpockets, and the Girl Is a Prostitute»: Gender and Juvenile Criminality in Early Victorian England from Oliver Twist to London Labour // New Literary History. 1996. № 27. Vol. 3 (Spring).

Zaretsky, Eli. Capitalism, the Family, and Personal Life. New York: Harper Colophon, 1976.

Примечания

Я хочу поблагодарить Сару Чинн, Лайзу Ламперт, Майкла Муна, Чака Прескотта, Кристину Хенн и членов семинара по квир-исследованиям в Университете Иллинойса за их советы в ходе написания этого эссе.

¹ О роли женской литературы середины XIX века в установлении викторианских семейных ценностей см. также [Armstrong].

² Цитаты приводятся по русскому переводу Е. Ланна.

³ О значении притчи о добром самаритянине для «Оливера Твиста» см. также [Walder, p. 44ff; Larson, p. 47–67].

⁴ Переписка миссис Дэвис и Диккенса цит. по [Anglo-Jewish Letters…; Charles Dickens and…].

⁵ О связи между кровавым наветом и «Оливером Твистом» см. Felsenstein, p. 32–35, 148ff].

⁶ См. также: «Большинство критиков и даже такие продвинутые реинтерпретации романа, как недавний фильм Twisted, показанный в 1996 году на фестивалях лесбигеевского кино в Нью-Йорке и Бостоне, оказываются не способны концептуализировать Феджина как еврея и педераста одновременно» [Litvak, p. 43].

⁷ Великолепный анализ истории мифа о ритуальном убийстве, выполненный Штраком, показывает, что подобные обвинения были широко распространены в Европе с конца XII века до начала XVI, а затем возникли вновь в XIX веке. Примеры современных версий этого мифа можно найти на веб-сайтах: www.factsofisrael.com / load. php?p= / blog / archives / 000044. html; www.jewishpost.com / jp0807 / jpn0807c. htm (новостная статья правительства Саудовской Аравии утверждает: «Специальный ингредиент в блюдах на еврейские праздники – кровь нееврейских младенцев»); www.adl.org / egyptian_media / media_2002 / blood. asp (египетская газета утверждает, что еврейская маца должна содержать кровь изнасилованного нееврейского младенца); www.jta.org / page_view_story. asp?intarticleid=3182&intcategoryid=6 (мнение белорусских телезрителей, что евреи ритуально убивают христиан); resistance.jeeran.com / judaism / ritual / chicago. htm (антисемитский сайт, утверждающий, что ритуальные убийства имели место в Чикаго в 1955 году); www.jta.org / page_view_story. asp?intarticleid=3231&intcategoryid=6 (недавний пример использования кровавого навета австрийскими правыми). Также см. книгу Мустафы Тласа, министра обороны Сирии [Tlass] – ее недавно переиздали за границей, как сказано на www.wiesenthal.com / social / press / pr_item. cfm? ItemId=6707. Можно предположить, каким образом этот миф отозвался во время процесса Леопольда и Лёба, несмотря на то что их жертвой стал еврейский юноша, и как его присвоил современный гомофобный дискурс, начиная с сенсационных сообщений о серийном убийце, охотящемся на мальчиков в Дюссельдорфе в 1930 году, во времена Веймарской республики (этому посвящен классический фильм Фрица Ланга «М» с Петером Лорре, восточноевропейским евреем по происхождению, в главной роли) и заканчивая повышенным вниманием современной публики к серийным убийцам-геям, таким как Джон Уэйн Гэйси и Джеффри Дамер.

⁸ Джейкобс отмечает, что даже в конце девятнадцатого столетия «я с удивлением понял в разговоре с [английскими] друзьями-христианами, ни в малейшей степени не подверженными антисемитизму, насколько широко распространена идея, лежащая в основе всех этих обвинений» [Jacobs, p. 198].

⁹ В связи с этим см. [Edwardes, p. 197]. Ассоциация между евреями и содомитами имеет долгую историю в английской культуре. В частности, представление о еврее-мужчине, делающем фелляцию мальчикам, по-видимому, связано с принятым в Восточной Европе ритуалом обрезания, особенно ритуалом мецица, в ходе которого моэль пьет вино из церемониального кубка, а потом помещает свои губы на только что обрезанный пенис (на деле эта практика объясняется анестетическими и антисептическими соображениями) [Gilman, p. 93–94]. Соединение еврейства, содомии и кровавого навета свойственно отнюдь не одному только прошлому, как можно видеть из публикаций Гордона Уинрода, американского пропагандиста антисемитизма: «Каждый еврей – извращенец в силу своей религии… Иудаизм – дьявольская религия, основанная на ненависти к Богу и поддерживаемая тайной темной талмудической доктриной инцеста и содомии, творимой над младенцами. Таким образом, все евреи – убежденные тайные распространители сексуальных извращений по отношению ко всем мальчикам, до которых только могут добраться» [Flier, February 2000]. Дополнительные сведения об Уинроде и цитаты из его работ см. на веб-сайте Антидиффамационной лиги: www.adl.org / special reports / winrod / winrod words. asp.

¹⁰ Как и во многих других романах Диккенса, в «Оливере Твисте» содержится несколько отсылок к Вест-Индии и работорговле, но большинство критиков отказываются видеть в них важный элемент конструирования Диккенсом своих героев и героинь. В викторианскую эпоху общепринятым было сравнивать бедных в «темной Англии» и африканских рабов эпохи колониализма примерно так же, как, видимо, поступает мистер Гримуиг, делая замечание относительно горячки Оливера: «Дурные люди тоже болеют иной раз горячкой, не правда ли? Я знал одного человека, которого повесили на Ямайке за то, что он убил своего хозяина. Он шесть раз болел горячкой» [Dickens, p. 149]. Точно так же юный Бейтс оказывается неявно связан с построенной на эксплуатации колониальной экономикой Вест-Индии, когда крадет «полтора фунта сахару, чуть мокроватого, над которым негры здорово потрудились, пока он не достиг такого совершенства» [Ibid., p. 349]. Соединение образов лондонских преступников и рабов в Вест-Индии у Диккенса существенно отличается от риторических шаблонов ранневикторианских филантропов, стремившихся уничтожить как работорговлю, так и эксплуатацию рабочего класса фабрикантами внутри страны. Вместо этого полемика Диккенса ставит себе целью перенести моральное бремя английского среднего класса, получающего выгоду от колониализма, на евреев и лондонских преступников. Провокационная интерпретация симптоматичного молчания «Оливера Твиста» по вопросу колониальной эксплуатации предложена в [Sharrad, p. 210–217].

¹¹ Об истории борьбы за и против предоставления гражданских прав евреям см. очерк того времени [Emancipation of the Jews], а также [Salbstein; Gilam; Finestein].

¹² Гертруда Химельфарб утверждает подобные же вещи в [Himmelfarb, p. 170–187], тоже ссылаясь на очерк Уэбб 1889 года. Химельфарб приводит еврейское население Ист-Энда в качестве примера сообщества, основанного на индивидуализме, свободной торговле, «семейных ценностях» и благотворительности к своим (все это консервативные ценности, которые пропагандирует Химельфарб); при этом очевидно, что ее интерес к евреям XIX века имеет второе дно. Ее книга представляет собой не столько «объективную» историю, сколько критику «государства всеобщего благоденствия» и либерализма, возникшего в шестидесятых годах XX века, с консервативных позиций. Разумеется, мой собственный интерес к образу еврея в викторианскую эпоху точно так же может быть объявлен лукавым: утверждая наличие исторической преемственности между широкой пропагандой «семейных ценностей» в 1830, 1890 и 1980-х годах, я отчасти пытаюсь оспорить консервативное восхищение Химельфарб «золотым прошлым» и таким образом точно так же повинен в использовании истории XIX века для сиюминутных политических целей.

¹³ Ср. Генрих Гейне, письмо 1823 года к Мозесу Мозеру: «Juden sind hier, wie überall, unaussthliche Schachere und Schmutzlappen, christliche Mittelklasse unerquicklich, mit einem ungewöhnlichen Rischeß, die höhere Classe ebenso im höheren Grade. Unser kleiner Hund wird auf der Straße von den andern Hunden auf eigene Weise berochen und maltraitirt, und die Christenhunden haben offenbar Rischeß gegen den Judenhund» [Heine, ch. 1, p. 89] («Евреи здесь, как и повсюду, считаются несносными торгашами и неряхами, отвратительными христианскому среднему классу, а высшие классы ненавидят их еще больше. На улице другие псы смотрят на нашу собаку свысока и задирают ее: очевидно, что у христианских собак есть какая-то своя особенная ненависть к еврейским»; перевод Дэвида Э. Х. Хирша).

¹⁴ Более того, тот факт, что Оливера не испортила жизнь на улице, противоречит тому значению, которое роман придает любви и заботе биологической семьи как необходимому условию, ограждающему невинность детей.

¹⁵ Псевдоним Эдварда Лифорда – Монкс – (Монахи) иронически обвиняет этого брата-христианина, строящего отнюдь не братские козни против Оливера, и благодаря этому псевдониму Лифорд уподобляется англиканскому жупелу – католику-«паписту». Более подробный анализ антикатолических настроений Диккенса выходит за рамки данного очерка, но мог бы вылиться в более многогранное исследование того, как упразднение религиозной и «расовой» инаковости (католицизм в ранневикторианской Англии ассоциировался главным образом с «черными» ирландцами, которые всего один раз ненадолго возникают вблизи притона Феджина в качестве стереотипных пьяниц) обусловило развитие семейной, национальной и расовой модели британского гражданства.

¹⁶ Энни Садрин [Sadrin, p. 35] отмечает, что в начале романа судебный пристав называет Оливера Томом Уайтом, но она не видит в этом имени никакого особого значения, кроме ассоциаций с невинностью и чистотой.

Выход из еврейского чулана с Марселем Прустом
Джонатан Фридман

Во многих смыслах я идентифицирую себя как женщина, но моя гей-идентификация однозначно мужская, идентификация «как» гомосексуального мужчины, но в ее извилистые и отчуждающие пути тесно вплетены отношения, и для меня это отношения сообщения и знания. (Вероятно, мне следовало бы сказать, что эта крайне нагруженная идентификация для меня как феминистки отнюдь не составляет проблемы: ни одна женщина не становится в меньшей степени женщиной, в какой бы мере она ни применяла к себе «мужскую идентификацию». Можно даже сказать, что женственность всегда (хотя и всегда по-разному) следует искать в извилистости, в странности фигуры, образующейся при соединении однозначной – с точки зрения внешнего наблюдателя – гендерной идентификации и всегда более или менее неоднозначной и искривленной – с точки зрения внутреннего. Женщина, идентифицирующая себя с мужчинами, даже если бы могла существовать в реальности, все равно была бы настоящей женщиной, точно так же как (хотя, несомненно, более неизменно) ассимилированный еврей остается настоящим евреем – более защищенным в определенных смыслах, более уязвимым в других, чем те, у кого пути идентификации пролегли иначе, но сущностно полностью таким же, как они.)

Ив Кософски Седжвик. Пишется стихотворение (A Poem Is Being Written)

Едва ли можно найти более сильные и в то же время сложные определения идентичности, чем те, которыми жонглирует в этой цитате Ив Кософски Седжвик: сексуально трансгрессивного индивида и «еврея». Из ее слов следуют две вещи: во-первых, каждый из этих двух терминов переполнен коннотациями, противоречиями и сложностями; во-вторых, отношения между ними усложняются, если попытаться их соединить. Таким образом, для Седжвик еврейство служит подобием стабилизирующего средства в задаче поиска неизвестной еще идентичности, средством для работы с неопределенностью, направление развития которой еще более неопределенно: по крайней мере мы знаем, кто такие ассимилированные евреи, хотя и не до конца знаем, что это знание означает. Но термин «ассимилированный еврей» открывает в себе новые загадки и противоречия, как только мы пытаемся с его помощью что-либо определить. Что именно автор имеет в виду, когда говорит, что идентифицирующая себя с мужчинами женщина, не говоря уже об идентифицирующей себя с гомосексуальными мужчинами, находится «в более неизменном» положении, чем ассимилированный еврей? Как относиться к глаголу «изменять», невольно напоминающему нам, что многие антисемитские дискурсы приравнивают знак еврейской мужественности, обрезание, к кастрации, а еврея часто описывают как кастрированного или женственного или как кастрированного и женственного – иными словами, как мужчину, идентифицирующего себя с женщинами? И как понимать слова «настоящий еврей»? Может быть, Седжвик использует слова «настоящий еврей» в том же (ироническом?) духе, что и Энни Холл у Вуди Аллена, когда говорит своему другу, что такого человека назвала бы «настоящим евреем» ее бабушка? Или она имеет в виду какой-то конкретный вид или тип еврея? Что есть первое – сложная судьба или утешение? И что есть второе – социологическая характеристика или исторически сложившаяся конструкция? Или оба, как можно заключить из языка Седжвик, особая сущность расы, которую (к счастью?) не может разрушить никакая доза ассимиляции?

Другими словами, для Седжвик отношения между еврейством и квиром – это нагруженный смыслами хиазм, в котором каждый элемент в конечном счете проясняет, иллюстрирует, вытесняет, переходит в другой – и все это одновременно¹. Ее работа учит, что, даже если эти два понятия обречены на соединение, оно может оказаться проблематичным в той же мере, в какой и неизбежным. Термин, представляющийся более стабильным, «еврей», оказывается в той же мере подвержен риску возникновения не только множественных, но и импровизированных его толкований, как и другой, который он призван пояснять и таким образом стабилизировать (женщина, идентифицирующая себя как гомосексуальный мужчина). Далее мне хотелось бы рассмотреть следствия и сложности, вытекающие из этого явления, сосредоточившись на тексте, на который Седжвик опирается в своих рассуждениях: «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста. Великий роман Пруста очень много внимания уделяет связи между фигурами, называемыми «содомит» и «еврей»: как и Седжвик, сначала он ставит их рядом, как метафорические эквиваленты друг друга, причем второй элемент должен пояснять первый в силу своих более очевидных расовых, религиозных и культурных характеристик, но форма оказывается столь же загадочной, сколь и содержание; знак – столь же туманным, загадочным и даже попросту обманчивым, как и обозначаемое им понятие. И эта обманчивость, как мне представляется, в значительной степени недооценивается не только исследователями романа Пруста, но и большинством современных исследователей, которые, подобно Седжвик, как будто знают, что есть еврейство, и часто используют его в качестве метафоры, обсуждая природу сексуальности, идентичности, культуры, даже самого знания, – но каждый раз спотыкаются о тот факт, что еврейство может быть столь же многогранным, как и термины (и идентичности), которые оно призвано определять и таким образом стабилизировать.

Говоря более конкретно, я начну со ставшей общепринятой идеи, заключающейся в том, что в поворотный момент истории – я имею в виду fin de siècle и начало XX века – еврейская и сексуально трансгрессивная идентичность формировались по образу и подобию друг друга. Но я начинаю с этого, чтобы показать, что в произведениях Пруста – если не в его культуре в целом – указанный выше процесс происходил всегда аналогично, но приводил при этом к совершенно иным результатам, что примечательно. Современные исследователи, работавшие уже после выхода трудов Фуко, напоминают нам, что образ «гомосексуала» полностью кристаллизовался в конце девятнадцатого – начале двадцатого столетия в психиатрическом и сексологическом дискурсах. То же самое, следует добавить, верно в отношении нового социального типажа, «еврея»: именно тогда евреев стали определять не как лиц, принадлежащих к определенному вероисповеданию (неважно, униженному или привилегированному), или культуре (то же самое), или даже как обитателей той или иной территории или государства, но в терминах патологии, призванных каким-то образом справляться с тем многообразием двусмысленностей, из которого родился сам термин «еврей».

Действительно, образ еврея (в отношении образа гомосексуала это тоже верно, но не в такой степени) своим рождением обязан семиотической проблеме: недостаточности любых появившихся в XIX веке категорий для объяснения существования и процветания настоящих, живых евреев в таких городах, как Париж, Лондон, Нью-Йорк – современных мировых столицах, c которыми этот образ, как и образ гомосексуала, быстро стал ассоциироваться. В результате эмансипации евреев те быстро могут начать выглядеть, вести себя в точности как коренное население, конкурировать с ним на равных в профессиональной среде (и даже часто заключать с ним браки, тем самым многократно умножая обманчивость для всех участвующих сторон). И без того трудную ситуацию осложняла волна эмиграции, приносившая в города еврейство совершенно другого типа: неассимилирующееся, в основном из Восточной Европы, крепко держащееся за свои обычаи, свои общины и часто даже за свое традиционное платье. Философы, теологи, политики, теоретики культуры – все они пытались предложить категории, которые объясняли бы неожиданную заметность евреев в западном обществе в XIX веке, но при этом терялись перед многообразием еврейской инаковости. Если еврейство определяется принадлежностью к религии, почему среди евреев так много вольнодумцев и сменивших веру? Если – языком, почему они говорят на многих наречиях? Если евреи – это раса, почему выглядят так непохоже друг на друга? Если это нация, в каком именно смысле понимать их гражданство? Еврейство как таковое представало в форме загадки, головоломки или, как предпочитали говорить в XIX веке, вопроса. «Еврейский вопрос вездесущ и в то же время неуловим, – писал один явно антисемитский автор в 1890-х годах. – Он не может быть выражен в терминах религии, государства или расы. Евреям словно судьбой предназначено вызывать сильные чувства у всех, с кем они вступают в контакт» [Al-Fatih, p. 36]. В подобном семиотическом вакууме язык сексуальных отклонений мог бы послужить основой для описания аморфного образа еврея; зарождавшаяся в то же время терминология сексуальных извращений могла предоставить определение еврейской идентичности, которая все больше понималась как гибкая, способная менять облик, неоднозначная. Евреи могли одновременно выступать во многих обличьях – так они и делали. При этом назвать их расой вырождающихся извращенцев означало получить хоть какие-то четкие рамки, чтобы заключить в них ту разрастающуюся загадку, которую они собой представляли.

Подобное перекрещение этих двух дискурсов имело множество следствий. С одной стороны, оно привело к многочисленным оскорблениям и геноцидам, ознаменовавшим несчастную историю отношения к евреям и геям в Европе XX века². С другой – оно привело к возникновению не менее сложного множества возможностей изменения идентичности для «иных» как в сексуальном, так и религиозном, расовом и культурном смысле, а кроме того, поставило под вопрос достаточность расы и сексуальной ориентации – двух сомнительных таксономий, которыми мы обязаны XIX веку, – для определения важнейших свойств живого существа. Или, можно сказать, такова задача, решение которой для меня в первую очередь связано с литературным трудом Марселя Пруста. Его романы давно являются важнейшим полигоном для исследования взаимодействия еврейской и ненормативной сексуальной идентичностей. Можно вспомнить Ханну Арендт с ее знаменитым тезисом, что взаимодействие между «первертом» и «евреем» у Пруста имеет структуру хиазма и таким образом дает возможность воспринимать еврейство как перверсию, а «перверта» – как еврея [Arendt, p. 117–192]. Можно также вспомнить и размышления самой Седжвик о взаимном влиянии идентичностей еврея и «перверта», поводом для которых служит изображение Эстер у Пруста – и ее собственный детский опыт в этой роли, – из которых следует, что еврейство играет роль классического патриархального Другого по отношению к бесконечно более разветвленному мужскому гомосексуальному субъекту. Или же можно вспомнить Юлию Кристеву с ее великолепным, хотя в конечном счете странным прочтением еврейства у Пруста, где оно ассоциируется с партикуляризмом, национализмом и садомазохизмом, с которыми, к сожалению, переплеталось в общественном сознании с девятнадцатого столетия до нашего времени [Kristeva, p. 141–163].

На мою работу повлияли все трое, а кроме того, великолепная попытка деконструкции устойчивого противопоставления еврея и нееврея по обе стороны культурного и социального барьера [Marks], которую предприняла Элайн Маркс, опираясь на творчество Пруста. Но я бы хотел воспользоваться Прустом, чтобы утверждать, что ни один из этих тезисов не описывает в полной мере ни того, насколько разветвленным может оказаться отношение между образом еврея и сексуально трансгрессивной личности, ни (что, возможно, еще более важно) той работы по исследованию общества и определению своего места в нем, которую Пруст мог бы осуществить благодаря этому отношению. Мне бы хотелось использовать это сложное отношение, чтобы выдвинуть два тезиса. Во-первых, я бы взял на себя смелость утверждать, что взаимодействие между образами содомита (всегда уже евреизированного) и еврея (всегда уже сексуально девиантного) у Пруста могло бы указывать на более широкое понимание тесной связи между еврейством и языками расы и нации на момент возникновения всех этих непростых реификаций. Кроме того, я бы утверждал, что постоянная борьба, которую Пруст в своих текстах ведет с проблемами, следующими из этого взаимодействия, может помочь нам сформулировать новое, более комплексное понимание еврейской идентичности в культуре диаспоры, особенно в части подхода к ревизионистским теориям идентичности – расовой, религиозной, личной, – которые используются исследователями, перечисленными мной выше, и ради продвижения которых они читают и перечитывают Пруста.

В первую очередь меня интересует – как и должно быть – знаменитый отрывок о «проклятой нации» в начале «Содома и Гоморры» – тот самый, который имел огромное значение не только для Седжвик, но и для последующих квир-прочтений самого Пруста или отталкивающихся от Пруста прочтений квирности. В наших целях лучше всего начать с очевидного: с факта, что рьяные попытки автора классифицировать «нацию» содомитов, спровоцированные стыдом и интересом, с которыми он наблюдал свидание своего друга барона де Шарлю с портным Жюпьеном, пронизаны отсылками к «нации» евреев:

И еще я понял теперь, почему, когда де Шарлю выходил от маркизы де Вильпаризи, я обнаружил в нем сходство с женщиной: он в самом деле был женщиной! Он представлял собой натуру менее противоречивую, чем это могло показаться: идеалом таких людей является мужество именно потому, что темперамент у них женский и на мужчин они похожи только внешне… Над людьми этой породы тяготеет проклятие; их жизнь – сплошная ложь и клятвопреступление, ибо они знают, что их желания, представляющие собой для всех созданий величайшую радость жизни, наказуемы и позорны, что сознаваться в них стыдно; эти люди – безбожники, ибо если они христиане, то, когда их привлекают к суду и обвиняют в том, что составляет самую суть их жизни, они, перед ликом Христа и клянясь его именем, заявляют, что на них клевещут; это сыновья, у которых нет матерей, ибо они всю жизнь лгут своим матерям, даже закрывая им после их смерти глаза; это друзья, не знающие, что такое истинная дружба, хотяблагодаря своему обаянию они часто внушают к себе дружеские чувства, а так как у многих из них доброе сердце, то они и сами питают эти чувства к другим; но можно ли назвать дружбой чувства, которые произрастают под покровом лжи… если только на их пути не встретится человек беспристрастный, способный понять их, но даже и в таком человеке могут взять верх условности, и, выслушав признание своего знакомого в том, что он страдает таким пороком, этот человек подумает, что, значит, и дружеское расположение его знакомого порождено пороком, а подобное расположение этому беспристрастному человеку глубоко чуждо – так иные судьи легче всего допускают, что убийство совершил подсудимый, в половом отношении ненормальный, а что предательство совершил еврей, и охотно оправдывают и того и другого, объясняя убийство первородным грехом, а предательство – роком, тяготеющим над этой нацией (II:637–638)³.

Подобное описание может показаться неожиданным, ведь жители библейских Содома и Гоморры очевидно были отдельным народом по отношению к еврейскому, тогда состоявшему только из Авраама и Сары, – эту отдельность подчеркивали как речи пророков, так и талмудический комментарий. (Что показательно, многие авторы, разбирающие приведенный выше отрывок, продолжают прустовскую линию до полного слияния этих двух народов: например, Кристева говорит о «еврейских городах Содоме и Гоморре», что все равно как если бы мы говорили о французских городах Франкфурте и Берлине [Kristeva, p. 152]⁴.) Но куда больше, чем странность этого отрывка, удивляет его неизбежность. «Проклятая раса» отсылает к широкому диапазону ассимилированных, принадлежащих к верхушке среднего класса конфигураций еврейства – помимо перечисленных мной выше, к сионистским группам, музыкальным обществам Мендельсона и, что важнее всего, к сторонникам Дрейфуса, – и таким образом обыгрывает традиционное слияние понятий еврея и сексуально неестественного (которое прямо упоминается Прустом в «У Германтов») так, что усиливает их взаимовлияние. Поэтому, например, первые строки книги напоминают о бытующем в культуре стойком поверье, что еврей-мужчина принадлежит к обоим полам одновременно. Как напомнил нам Сандер Гилман, в Средние века еврей считался примером биологической неоднозначности, женщиной-мужчиной, менструации у которого служат знаком, что он проклят в глазах Бога за предательство Христа⁵. Может быть, научная и медицинская мысль подорвали представление о еврейском мужчине, у которого бывают месячные, но оно возникло вновь в популярных антисемитских представлениях XIX века (Гилман прослеживает его вплоть до 1901 года), и ассоциация между евреем-мужчиной и женственностью сохранилась в европейской культуре. Переселившийся в большие города, загнанный в гетто, многократно разбавивший свою кровь в смешанных браках, еврейский мужчина в глазах наблюдателей – и для Пруста важнейшим именем здесь будет Шарко – выглядел как женственный, часто подверженный неврозам и немужественной патологии, истерии⁶.

С учетом подобного психосексуального расового контекста едва ли удивительно, что, когда Марсель пытается анализировать «расу» содомитов, он прибегает к категориям «еврейской» девиантности, порожденной современным ему медицинским дискурсом. Но он идет еще дальше, используя не только псевдонаучные кодификации средневековых суеверий, но и современные ему очевидно антисемитские дискурсы, циркулировавшие после дела Дрейфуса, – то есть язык Дрюмона и Шарко. Из него мы узнаем, что «раса» лжет на суде, обманывает своих друзей, как, согласно обвинениям антисемитов в адрес Дрейфуса в частности и евреев вообще, она может поступать и, скорее всего, поступает. Поэтому одно из ответвлений расы «содомитов», отшельники, полностью уходят в «царство Содома», природа которого маскируется общепринятым восприятием еврея как жителя добровольно изолировавшейся от мира «колонии» – идея, незаметно приводящая на ум традиционные антисемитские обвинения в том, что евреи представляют собой нацию внутри нации и государство внутри государства и таким образом, как следует из приведенного отрывка, потенциальных изменников. В самом деле, этот вывод так надежно вплетен в текст, что, когда явная связь возвращается в конце отрывка – со сравнением судей, которые прощают убийство гомосексуалам, а предательство евреям в силу первородного греха и расовой предрасположенности, – совершенно невозможно различить инверта и еврея, к каждому из которых «первородный грех» и «расовая предрасположенность» может относиться в равной мере.

Отрывок кажется классической – пусть двойной – формой самоненавистничества, прячущей оттенок дегенератства между двумя группами изгоев в качестве способа дистанцирования автора, который может опасаться, что его включат в одну из этих групп, если не сразу в обе. Но при более внимательном рассмотрении оказывается, что отрывок выполняет еще более сложную задачу. В последнем процитированном мной предложении, где юридическое слияние обеих девиантностей демонстрируется особенно ярко, только «иные» судьи оправдывают подсудимых, исходя из своего прочтения инвертности и еврейства, и их права на это оказываются в лучшем случае сомнительными. Вопрос усложняется еще больше, когда мы признаём, что эти пороки несоразмерны тем действиям, которые должны оправдать. Учение о первородном грехе, в конце концов, связано с гетеросексуальным падением – как нам напоминают гомофобы, Адам и Ева, а не Адам и Стив жили в райском саду, – и на протяжении долгой истории христианской теологии ему был соположен вопрос о любострастии в браке. Применять учение о первородном грехе к вопросам инвертности, таким образом, кажется как минимум рискованным. Применимы ли те же неоднозначности к суждениям «иных судей» относительно евреев на основании «расовой предрасположенности»? Если нет, как можно различить расу содомитов и расу евреев? Если так, можно ли сказать, что приговоры обеим «расам», показанные у Пруста как в равной степени произвольные, вынесены при полной отстраненности от сути дела, если не в полном неведении относительно нее?

Этот отрывок поднимает данные вопросы, но оставляет их висящими в воздухе – предоставляя им полную свободу резонировать, как я полагаю, до конца текста. На протяжении всего «Утраченного времени» как еврейство, так и первертность всплывают вновь и вновь как темы таинственные и достойные расследования. Обе обозначают социальную инаковость, способную строить сообщества внутри сообществ, города внутри городов, народы внутри народов, чья привязанность к членам своей группы, с одной стороны, глубоко скрыта, а с другой – образует мощный дестабилизирующий противовес идеологическим и социальным структурам доминантной культуры, в которой проживают как еврей, так и содомит. Часто сравнение между этими двумя, как и в данном отрывке, кажется, определяет еврея как «внешнего» Другого, чей чулан по крайней мере имеет местную прописку и название; в самом деле, поскольку слово «еврей» звучало как синоним «Другого» на протяжении всей долгой истории христианской Европы, содомия в сравнении с ним выглядит более тайной и в то же время более эпистемологически нестабильной, когда вступает с ним в прямой контакт – познаваемая при помощи или определяемая через образ еврея. Но в тот момент, когда фигура еврея определяется так, отношение между этими двумя сущностями переворачивается. Чем больше мы сравниваем ее и определяем ее отличия от путей Содома, тем больше еврейство проявляется как более сложная и, может быть, в конце концов более непознаваемая структура, чем ее содомский близнец; ее собственное определение становится все более эфемерным и неоднозначным, чем больше мы размышляем над ним. Что означает, в конце концов, еврейство, когда Сван и Блок, прирожденный член высшего общества и выскочка, вторгшийся в него, могут быть оба классифицированы как «евреи» – особенно когда первый, как мы позже рассмотрим более подробно, «выходит из чулана» как еврей, несмотря на то что он полагает, будто может сойти за нееврея, а последний трансформирует себя в нееврея, хотя внешне больше похож на еврея? Что означает связь между евреем и чуждостью, когда евреи, обвиняемые в предательстве и германофильстве во время дела Дрейфуса, могут отправиться на поля Первой мировой войны, как полностью заслуживающие доверия французы, в то время как главный представитель настроенной против Дрейфуса реакционной аристократии Шарлю открыто делает антифранцузские заявления на улицах Парижа? Что означает непротиворечивая расовая еврейская идентичность, когда евреи постепенно меняют свой общественный статус с аутсайдера – актрис, проституток, любовниц неевреев – на полностью ассимилированных членов аристократических нееврейских семей, как Жильбер Сван Сен-Лу? Далее в романе содомитские тенденции, наоборот, становятся все яснее: повсеместные и, что, вероятно, важнее, лежащие в основе человеческого желания как такового. Согласно известному утверждению Жиля Делёза, «В поисках утраченного времени» преподает нам урок: «Гомосексуальность есть истина любви», соединение людей одного пола есть неизбежная цель желания как такового. К утверждению Делёза мы могли бы добавить, что чем более гомосексуальность проявляет себя как эта таинственная «истина», тем более еврейство становится той тайной, которой изначально казалась гомосексуальность благодаря своему сравнению с еврейством [Deleuze, p. 76].

Как таковая – в своей относительной и разветвленной неоднозначности, в своей окончательной, но продуктивной неразрешимости, – эта репрезентация еврейства отражает реакцию Пруста на свое происхождение, и, прежде чем продолжить интерпретацию романа, мне необходимо дальше исследовать хитросплетения его происхождения и его отношение к своей сложной судьбе. Потому что здесь, как и в «Утраченном времени», факты ясны, но их значение (технически) непонятно, и эта непонятность ставит самый основательный вопрос о природе и значении как еврейства, так и идентичности tout court: является ли идентичность индивидуально избранной или социально сконструированной, и, если верно последнее, определяется она расой или культурой.

Мать Пруста, которую он очень любил, происходила из сверхассимилированной семьи, но идентифицирующей себя как еврейская. Хотя она вышла замуж за католика, но так и не обратилась в его веру и продолжала втайне отмечать еврейские праздники. Пруст был воспитан в католической вере и идентифицировал себя как католика, но все больше проявлял симпатии к евреям и еврейским делам, особенно во время процесса Дрейфуса⁷. Эта неоднозначность усугублялась тем, что он определенно выглядел как еврей – по крайней мере так его внешность воспринималась в обстановке озабоченной расовыми вопросами Франции эпохи fin de siècle, и этот факт не остался незамеченным его друзьями. В своей книге Profils Juifs de Marcel Proust Жан Реканати приводит комичный перечень перифраз, при помощи которых друзья Пруста описывали его лицо так, чтобы обойти запретное слово «еврей»: «ассириец», «принц Персии», «прекрасное восточное лицо», «необычное лицо и черная борода армянского Христа»⁸. Что удивительно в этом параде попыток избежать очевидного, так это необходимость избегать как таковая, необходимость, хорошо описанная у Реканати в последней цитате из друга Пруста Фернана Грега, послужившего образцом, как принято полагать, для Блока: «Однажды вечером, когда он отпустил бороду, мы увидели, как словно предок-раввин проступил сквозь черты очаровательного Марселя, которого мы когда-то знали» [Recanati, p. 68]. Скрытая, но видимая, избегаемая при помощи эвфемизмов, значение которых совершенно прозрачно, еврейская внешность Пруста утверждала его идентичность, которую он не мог ни подтвердить, ни опровергнуть, – и это была идентичность, которая в его кругу считалась внешней или даже противоположной описанию «очаровательный Марсель, которого мы когда-то знали». В самом деле, смотреть на знаменитую фотографию Мана Рэя, запечатлевшую Пруста на его смертном одре, означает видеть его несомненно еврейское лицо, словно проступающее сквозь обличье франтоватого денди, знакомое нам по прежним снимкам: маленькие, аккуратно подстриженные усы, тщательно расчесанные на пробор волосы превращаются в длинную бороду и длинные волосы; нос, заметный, но не избыточно крупный на предыдущих снимках, на этот раз со всей несомненностью выдает еврейское происхождение⁹.

Еврейская идентичность Пруста не допускает однозначного ответа в техническом смысле, поскольку связана с вопросом, что означает быть евреем в антисемитской Европе, где расовая теория «одной капли» понемногу приобретала решающий вес в вопросах определения еврейства так же, как она приобрела его для афроамериканцев в Соединенных Штатах¹⁰. Несмотря на собственное старание выдвинуть на передний план свое католическое воспитание – как галахически, то есть согласно еврейскому закону, так и в терминах расовой логики своей культуры, – Пруст был евреем либо в силу своего еврейского происхождения по материнской линии (согласно логике раввинистического иудаизма), либо в силу «крови» (согласно логике антисемитизма). Разумеется, большую часть своей жизни он провел, идентифицируясь как еврей, в чем была как искренность, так и угодливость, но в то же время он принял сторону Дрейфуса в момент подъема антисемитизма, будучи в самом центре тех кругов, в которых, как деликатно называет это Тадье, «он мог потерять многое» [Tadié, p. 302]. Для Пруста, другими словами, еврейство было проблемой, которая не только охватывала полностью его идентичность, но и проникала в самую сердцевину вопроса, что вообще служит источником идентичности – и как она может переплетаться с расой, нацией и субъективностью. Вопрос, что такое быть евреем, для Пруста означал задавать вопросы, подобные следующим: откуда происходит наше чувство существования – от матери, от отца, от культуры, от себя самого (что бы это ни означало)? До какой степени оно является предметом нашей воли, может быть исполнено или символизировано? До какой степени оно может быть вписано во внешний вид, в гены, в само тело? До какой степени оно является продуктом культурных предписаний, лежащих вне контроля индивида – и даже, может быть, вне его знания? Как примириться с этой идентичностью в новых конфигурациях расы и нации?

Давайте рассмотрим трудности, которые создавали многочисленные идентичности Пруста, в следующем знаменитом эпизоде. На следующий день после выслушивания антисемитской тирады из уст своего друга – графа Робера де Монтескье – Пруст ответил ему таким письмом:

Вчера я не ответил на вопрос, который Вы мне задали относительно евреев. Причина очень проста: несмотря на то что я католик, как мой отец и брат, моя мать – еврейка. Вы поймете, я уверен, что для меня это достаточная причина уклоняться от подобных разговоров. Мне показалось более уважительным по отношению к Вам ответить письмом, чем устно в присутствии третьего лица. Но я в высшей степени рад представившейся возможности сказать Вам то, чего никогда не думал сказать. Поскольку мы придерживаемся разных убеждений, или, вернее, я не свободен придерживаться убеждений по данному предмету, которых в других обстоятельствах придерживался бы, у Вас есть возможность невольно причинить мне боль в беседе. Я, разумеется, не имею в виду никакой беседы, которая могла бы происходить между нами двумя, поскольку в таком случае я всегда буду заинтересован выслушать любые идеи относительно социальной политики, которые Вы пожелали бы высказать, даже обладай я самыми уважительными причинами не разделять их¹¹.

Проявленная дипломатичность сама по себе великолепна, особенно если антисемитские бредни Шарлю хоть сколько-то напоминают речи Монтескье. Но что производит более яркое впечатление, так это то, каким образом текст формулирует идентичность автора, одновременно открывая и скрывая ее, «пряча в чулане» и «выводя» из него. Синтаксис первого предложения: «Si je suis catholique comme mon père et frère», – заставляет вспомнить о маскулинной идентификации, принятой у неевреев, в то время как прямота второго предложения («ma mère est Juive») напоминает читателю (и самому пишущему?), что по самому факту своего рождения он принадлежит к еврейству, от которого на протяжении всего дальнейшего текста будет пытаться отстраниться¹². Что существенно, эти эффекты – дистанцирование, утверждение принадлежности к идентичности и отстранение от нее в одно и то же время – могут быть достигнуты только в той форме, о выборе которой пишет Пруст, то есть как раз в письменной. Как следует из отрывка, только используя формальные свойства письменной речи (одновременно опосредованная отстраненность écriture и условности самовыражения, дозволенные французской эпистолярной традицией), Пруст способен решить деликатную задачу противостояния своему другу без утраты его дружбы, утверждения своего еврейства без связывания его с предельно заметными знаками своей «расы». Выражая свою идентичность в письменной форме, Пруст может «выйти из чулана» как еврей, при этом в буквальном смысле слова сохранив лицо¹³.

Этот момент не только служит образцом для размышлений о том, как Пруст переписывает свою идентичность в рамках романа, – он также указывает на использование Прустом равенства «еврей – квир» в рамках этого текста. Биографически Пруст, кажется, был значительно более открыт в отношении своей сексуальной ориентации, чем в отношении своего еврейства, поскольку в кругах, в которые он стремился войти, второе, а не первое придавало ему оттенок экзотики, отклонения от нормы. Это не значило, конечно, что сексуальная ориентация Пруста была предметом, который он мог обсуждать во всех контекстах. Его желание защитить мать от знания, которым она, по всей видимости, обладала, было, как напоминает нам Седжвик, просто комичным; в то же время французское общество никак нельзя было назвать свободным от гомофобии, и несколько раздутых прессой гомосексуальных скандалов в Англии и Германии могли только усилить для Пруста давление общества в мире, управляемом прессой, которая гонится исключительно за скандалами. В то же время, если Пруст, как мужчина, испытывающий влечение к своему полу, и мог чувствовать себя в безопасности где-либо во Франции, то этим местом был бы Фобур-Сен-Жермен. Как отмечал Юджин Вебер, дендизм, создавший привлекательную модель аристократической мужской идентичности во Франции времен Прекрасной эпохи, подразумевал, что традиционалистское отношение к La patrie и ее институтам могло вполне мирно сосуществовать со всевозможными ненормативными формами сексуальности [Weber, p. 36–40]. Показательно, что в диатрибах Дрюмона неизменно отсутствовало (традиционное для остальной Европы, а позже и для Франции¹⁴) отождествление еврейства и гомосексуальности. Можно привести и имеющий более тесное отношение к Прусту пример: сверхреакционно настроенный Монтескье до такой степени не скрывал своих сексуальных пристрастий, что был похоронен рядом со своим любовником.

Во Франции Прекрасной эпохи, особенно в кругах, в которых вращались Монтескье и Пруст, Шарлю и Сван, отношение к еврейству было совершенно другим, чем к гомосексуальности. Дело Дрейфуса положило начало французскому антисемитизму нового типа, видевшему в евреях – узаконенных универсалистской риторикой Великой французской революции и получивших полное гражданство при Наполеоне – не полноценных граждан, а чужеродный нарост на теле нации. (Как реагирует Шарлю, когда Марсель говорит ему, что Блок – француз: «В самом деле… Я думал, он еврей» [II:297]). Этот антисемитизм нового типа мотивировался, как говорят нам историки, несколькими факторами, включая резкий рост иммиграции из Российской империи, уродливые проявления капитализма внутри страны и поиски козла отпущения, вызванные национальным унижением после объединения Германии в 1870 году. Чем бы она ни была вызвана, новая форма антисемитизма была крепко связана с двумя принципами правого крыла: почти истерическим национализмом, относившимся к Германии с особой ненавистью, и решительной идентификацией la France с аристократией, католической церковью и армией¹⁵. Во время дела Дрейфуса и после него как антисемитские чувства, так и набор качеств, который правые называли Francité – неопределимое, но несомненное чувство «французскости», – поселились не только в тихих водах провинции, но и в модных аристократических кругах, в которых вращался Пруст. Как горько замечает Сван в разговоре об антидрейфусарских настроениях своего друга, герцога Германтского, «молодые или старые, мужчины или женщины – в конце концов все эти люди принадлежат к другой расе; нельзя носить в крови тысячу лет феодализма без последствий» (II:604). Несмотря на то что Пруст был сторонником Дрейфуса и не скрывал этого («Я первый из сторонников Дрейфуса», – гласит его знаменитое высказывание), он, по-видимому, проводил много времени в Фобур-Сен-Жермен, сводя к минимуму заметность своих еврейских корней, реагируя на антисемитизм Монтескье или Мориса Барре полумерами, которые мы видели выше, и даже доходя до того, чтобы посвятить «У Германтов» одному из самых заметных антисемитов литературного мира – Леону Доде¹⁶.

В таких обстоятельствах соединение «содомита» и «еврея» дает Прусту возможность под видом исследования первого феномена анализировать второй, учитывая все более гетерогенную социальную сферу, где евреи и подобные ему полукровки входили в элиту, смешивались с ней, становились сами людьми влиятельными, и учитывая перемены, которые этот важный процесс мог произвести в реконструкции национальных и расовых категорий как раз в тот момент, когда они и так проходили через радикальную трансформацию. Этот многосторонний процесс наиболее ясно виден, наверное, в отношениях между Блоком и главным примером сексуальной первертности в романе – бароном де Шарлю. Поскольку если, как убедительно показала Седжвик, сложная динамика сокрытия и раскрытия своих сексуальных пристрастий, вокруг которой организовано знание в романе (знание себя, знание других, знание общества), лучше всего демонстрируется на примере Шарлю, то и попытки Шарлю скрыть свои сексуальные шалости лучше всего оттеняются попытками Блока «сойти» за антисемита. Действительно, целое кружево аллюзий, связывающее этих двух персонажей, плетется начиная с Шарлю, поскольку рассказчик сравнивает попытки Шарлю «сойти» за гетеросексуала с тактикой агрессивного самоненавистничества, усвоенной ассимилированными евреями. (Его постоянные разоблачения гомосексуалов сравниваются с заявлениями «еврейского журналиста, который день за днем выступает в качестве поборника католицизма». Есть и более пугающий момент: когда Шарлю угрожает своему другу Бришо тем, что расскажет его начальникам в Сорбонне, «что у него есть привычка гулять с молодыми людьми, это выглядело точно так же, как если бы обрезанный автор упоминал бы к месту и не к месту “старшую дочь Церкви” и “Святое Сердце Иисусово” – без малейшего следа лицемерия, но более чем намекая, что играет роль в спектакле» (III:208–209). Таким образом, и Блок, потомок ашкеназских иммигрантов во втором поколении, еще сохраняющий в речи следы идиша, сойти за нееврея мог, только обличая свой народ:

Как-то раз, сидя вдвоем на песке, мы с Сен-Лу услышали доносившиеся из холщовой палатки, возле которой мы находились, проклятия по адресу израильтян, которыми кишел Бальбек. «Двух шагов нельзя пройти, чтобы не встретить кого-нибудь из них, – говорил голос. – В принципе я не считаю себя непримиримым врагом еврейской национальности, но здесь прямо переполнение. Только и слышишь: “Снаешь, Апраам, я видел Шакопа”. Можно подумать, что находишься на улице Абукира». Человек, который так громил Израиль, вышел наконец из палатки; мы подняли головы, чтобы взглянуть на этого антисемита. Это был мой приятель Блок (I:793).

Действительно, не только логика, но и большая часть образов «чулана», о которых говорит Седжвик, когда описывает Шарлю, может быть с тем же успехом применена к Блоку. Палатка представляет собой идеальный образ самоизоляции: здесь есть и восточный оттенок, указывающий на еврейство Блока, и намек на досуг среднего класса, указывающий на среду, где Блок хочет ассимилироваться. Удивительнее всего в его попытках – их неудача, а точнее, форма, которую эта неудача принимает. Точно так же как подлинные склонности Шарлю известны всем, Блок вынужден раскрывать свою истинную природу, поскольку и его лицо, и имя несомненно свидетельствуют о еврейском происхождении. Его «громовой» голос не выдает его – несмотря на то что Сен-Лу и Марсель ясно слышат своего одноклассника через палатку, в которой он скрывается, как в чулане, они могут идентифицировать его только как la voix – голос, который пытается сойти за нееврейский, передразнивая еврейский акцент во французском. Когда же его безошибочно семитские черты являются на свет, все попытки притворяться отбрасываются; внешность определяет его как самого настоящего еврея – такого, чьи попытки сойти за француза Блок только что передразнивал, чтобы самому сойти за нееврея.

Попытки Шарлю скрыть свою сексуальную ориентацию, всякий раз заканчивающиеся комичной неудачей, Пруст воспринимает как остроумный – если не диалектически противоположный – способ думать о сомнительной ассимиляции Блока. И наоборот. Когда мадам де Вердюрен убеждает Мореля публичным и унизительным способом порвать с Шарлю, Марсель пишет:

Меня утешала мысль, что де Шарлю сотрет в порошок и Мореля и Вердюренов. <…> И вдруг произошло что-то невероятное. Де Шарлю, онемевший, подавленный, обдумывавший свое несчастье, не понимая его причины, не находивший слов для ответа, вопросительно смотревший то на одного, то на другого, возмущенный, умоляющий, казалось, еще не представлял себе размеров бедствия и за что ему придется держать ответ. Между тем де Шарлю случалось применять не только дар красноречия – он мог быть и дерзок. <…> Но инициатива была у него в руках, атаковал он, он говорил, что ему вздумается. (Так Блок подшучивал над евреями и краснел, когда это слово произносили при нем.) (III:321)

Упоминание Блока в этом отрывке придает Шарлю – олицетворяющему, как Монтескье, традиционный порядок и аристократические предрассудки – уязвимость и надрыв, позаимствованные у предмета его частых иронических монологов, еврея. Его неуверенность в этот момент соединяет эти две вещи под знаком изоляции и уязвимости и достигает высшей точки, когда знакомый язык еврейской патологии дальше в тексте переносится на Шарлю: его называют «восприимчивым, нервным, истеричным, импульсивным… наигранно храбрым» – все эти слова во Франции после Шарко, как и вообще в Европе, однозначно указывали на еврея. Здесь к нам возвращается язык евреев как «проклятой расы», но не в юридически-медицинском контексте. Скорее он подчеркивает переживаемые Шарлю чувства отрезанности от других, одиночества, потери. И таким образом он изменяет то, каким образом текст представляет содомита и еврея – наделяя, пусть даже только намеком, образы как злосчастного Блока, так и взбешенного Шарлю определенной трогательностью, если не достоинством, даже – и в особенности – в трудную для него минуту.

Здесь подразумевается следующее: как скрывающийся «в чулане» еврей, так и делающий то же самое гомосексуал должны постоянно следить за тем, чтобы их подлинные идентичности не были названы публично, должны постоянно подстраивать свои личности, чтобы иметь возможность отрицать свою принадлежность к тем, кем они, как всем известно, являются. Но – чтобы последний раз прояснить эту идею – именно еврей, а не содомит достигает успешного исполнения своего желания «скрыться в чулане», и достигает его исключительно благодаря своему умению играть с внешним впечатлением. Так, с этого момента расходятся дороги Шарлю и Блока: звезда первого закатывается, как только его «перверсия» становится гласным знанием, хотя втайне об этом давно знали все; второй же процветает как полностью ассимилированный нееврей, а не еврей, в качестве которого его тоже втайне знают все. Когда Марсель встречает Блока в доме новой герцогини Германтской, он оказывается успешным литератором, выдавшим одну из дочерей замуж за аристократа и взявшим себе имя Жак дю Розье. Это имя, напоминает нам Сет Уолиц, иронически-унизительным образом напоминает нам о рю-де-Розье, главной улице парижского гетто, но, подобно тому как ее название маскируется при помощи употребления разных букв, одинаково читающихся при этом (s / z, Rozier / Rosiers), то же происходит и с его внешним видом [Wolitz, p. 205].

Мне с трудом удалось узнать моего приятеля Блока, который, впрочем, взял не просто псевдоним, но другое имя, став отныне зваться Жаком дю Розье, и теперь понадобилась бы интуиция моего деда, чтобы распознать под этим именем «сладостную долину» Хеврона и «Израилевы цепи», которые мой друг, похоже, разорвал окончательно. В самом деле, английский шик изменил до неузнаваемости его внешность и окончательно сгладил то, что только можно было сгладить. Некогда курчавые волосы теперь были гладко причесаны с пробором посередине и блестели от бриолина. Нос остался таким же крепким и красным, но теперь казался скорее распухшим от хронического насморка, которым можно было объяснить некоторую гнусавость, с какой Блок лениво цедил фразы, поскольку он, похоже, подобрал не только подходящую к цвету лица прическу, но и подобающий произношению голос… И благодаря этой новой прическе, сбритым усам, элегантности, новому английскому типу, волевым усилиям этот ярко выраженный еврейский нос исчез – так кажется почти стройной правильно одетая горбунья. Но, что бросалось в глаза прежде всего, само выражение лица Блока изменилось благодаря ужасающему моноклю. То, что привнес этот самый монокль в лицо Блока, избавляло его, то есть его лицо, от всех непростых обязанностей, каковые обычно вменяются лицу: казаться красивым, умным, выражать благожелательность, волю. Благодаря одному лишь присутствию этого монокля на лице Блока отпадала необходимость задаваться вопросом, красиво оно или нет… С другой стороны, за стеклом своего монокля он обосновался в позе высокомерной, отстраненной, комфортной, словно это было стекло не монокля, а восьмирессорного экипажа, и, чтобы вполне соответствовать этому моноклю и лицу с прилизанной прической, черты его перестали выражать вообще что бы то ни было (III:995–996).

Процитированный выше отрывок – один из наиболее сатирических в книге, но в то же время, как и всегда у Пруста, заключенную в нем иронию невозможно оценить полностью, если понимать его (как это обычно делается) буквально. Ведь именно они, буквальные признаки расовой принадлежности персонажа, оказываются здесь на кону. Именно своими «волевыми усилиями» выглядеть неевреем Блок определил, а вернее, переопределил свой внешний вид, то есть, согласно Марселю, и свою сущность. Но именно превращение еврейской внешности в зрелище, что постоянно проделывает Блок – не только в сцене его первого явления из палатки, но и в салоне мадам де Вильпаризи, где его сравнивают с изображениями людей на восточных гобеленах, – позволяет Блоку сойти за нееврея. Действительно, подобно другим еврейским персонажам книги – великой актрисе Берма или ее неудавшейся преемнице «Рахили-ты-мне-дана», – Блок реагирует на культуру, реагирующую на него как на зрелище, становясь своего рода актером. Или, другими словами, именно потому что Блок понимает свое еврейство как спектакль, он ассимилируется путем простой перемены костюма: выпрямив волосы, поместив монокль на свой выдающийся еврейский нос, усвоив фальшивую английскую манерность речи.

Успех его усилий показан в тексте через отказ от антисемитских топосов, раньше часто мелькавших на его страницах. Ведь лицо Блока нельзя больше прочитывать в терминах еврейства, применявшихся к нему раньше. Отрывок переполнен отсылками к своего рода визуальной семиотике, как и предыдущее описание Блока, но семиотика принимает исключительно негативный характер: его лицо больше не поддается прочтению, значение выдающегося носа изменилось, его черты «перестали выражать вообще что бы то ни было». Как таковой, Блок может быть прочитан как достигший окончательной цели ассимиляции, но его бесстрастное и нечитаемое лицо соответствует податливой, постоянно меняющейся идентичности, которую текст считает одной из характерных черт модернизма. Гладкий, похожий на восьмирессорный экипаж (важный троп в романе, означающий быстрое движение, характерное для нарождающегося нового порядка), Блок олицетворяет те типы идентичности, которые возникают в современную эпоху: мобильные, перформативные, создаваемые для внешнего эффекта и только для него.

Как и в современной ему консервативной полемике – я имею в виду стихотворение Элиота «Бурбанк с “бедекером”, Бляйштейн с сигарой» (Burbank With a Baedecker, Bleistein with a Cigar), написанное в 1912 году, за год до первого издания «По направлению к Свану», – Пруст, по-видимому, связывал полностью ассимилированного еврея с самой худшей стороной модерности. Лишенный какой-либо органической социальной опоры, еврей у Пруста стал воплощать распад культурной целостности, как и в стихотворении Элиота – или, точнее, в антисемитских текстах Дрюмона, друга Пруста Леона Доде или его знакомого Барре¹⁷. Но речь здесь и о более важных вещах, чем культура в целом. В тексте, связывающем вопросы ценности с писательским трудом – и где Марсель постоянно задается вопросом, способен ли он написать текст, который мы читаем, – искажение Блоком стабильных критериев культурной ценности становится особенно вредоносным. Даже более того, Блок как символ деградации культуры явно изображается как комическая угроза самому Марселю или как его внутренний потенциал; их часто – и комически – путают друг с другом. С одной стороны, соседка Марселя по Комбре госпожа де Сазра «была твердо уверена, что именно он написал некое историческое исследование из времен Филиппа II, автором которого на самом деле был Блок» (I:186); с другой – Блок беззастенчиво занимается плагиатом из журналистских публикаций Марселя в Le Figaro. Блок оказывается извращенным двойником самого Марселя, представителем его появления в литературном мире и писательской профессии, придающим самой этой профессии ауру мошеннического, поддельного, которая так часто ассоциировалась с образом ассимилированного еврея. Иными словами, поскольку еврей конструируется в европейской культуре как входящий в общество под маской нееврея – как «внутренний Другой», по прекрасному выражению Джонатана Боярина, который присваивает все черты нееврея, втираясь в культуру, – еврейство Блока наиболее полно показывает себя именно в том, что он во всем использует Марселя как образец, даже когда помыкает им, и, по логике метонимии, которая в данном романе берет на себя расовую репрезентацию, Марсель как писатель и интеллектуал становится своего рода евреем, как Блок.

От безличной натуры écriture до разрушительной игры пародийного самопредставления – во всем писательский труд и открытое признание в своем еврействе вновь оказываются предельно тесно связаны. Но именно в этот момент еврейство как taint, пятно на литературном труде, становится наваждением в тексте Пруста: по мере того как автор переходит от метафоры к метонимии, от стабильного образа перверсии к подвижному примеру живой перверсии, еврейство становится все ближе к самому Прусту, бросая на литературный труд и самого рассказчика подозрение в неаутентичности и обмане. Отсюда до прямого размышления о «спрятанной в чулане» – пусть даже спрятанной всего лишь частично – еврейской идентичности автора остается всего один маленький шаг. Соблазнительно было бы остановиться на этом и диагностировать у Блока очевидный случай типично модерной болезни – самоненависти. В этом случае мы прибегли бы в точности к той же тактике, что Шарлю или Блок, обвиняя постороннего в том, в чем опасаемся сами быть обвиненными, если бы не одна вещь: у Блока (а следовательно, у Марселя, а следовательно, и у Пруста) в тексте есть еще один, куда менее двусмысленный двойник – Шарль Сван. Я не стану – и не могу – подробно рассматривать вопросы репрезентации, поднимаемые Сваном, только предположу, что даже больше, чем Блок, он находит такой способ сосуществования со своим еврейством, который меняет потенциальные возможности как еврейской идентичности, так и еврейского характера. Если Блок понимает, что он может преодолеть свою внутреннюю еврейскость путем изменения своего внешнего облика, то Сван идет в точности противоположным путем. Этот еврей, допущенный в высшие аристократические круги, принятый в Жокейский клуб, тем не менее приходит к тому, чтобы отвергнуть антисемитизм этого мира и еще раз заявить о своей принадлежности к еврейству, уже строго добровольно. Как и Блок, он проходит метаморфозу, но с противоположным результатом. В результате своего добровольного выбора он приобретает физиологические черты расовой идентичности, которую решил признать за собой.

Эволюция еврейства Свана в романе происходит в течение долгого времени: действительно, в начале он представляет собой превосходный образец, как можно подумать, успешной ассимиляции. Если его отец еврейского происхождения и имеет архетипически еврейскую профессию биржевого маклера, то его мать – нееврейка, и, более того, Свана неоднозначно принимают в Комбре. Он, как ясно заявляет антисемитски настроенный дед Марселя, «еврейского происхождения» («d’origine Juive») – в отличие от Блока, в котором безошибочно можно узнать «еврея» («un Juif», I:98), хотя мать Марселя и насмехается над ним из-за его еврейских корней. Еврейство Свана едва упоминается в новелле «Любовь Свана», хотя, как напомнил мне Давид Гальперин, именно его еврейство находится в подтексте многих реакций на Свана клана Вердюренов. Сван как один из amour fou может восприниматься как представитель характерно еврейской тенденции к сексуальным отклонениям, но дальше роман демонстрирует подобные тенденции у многих других персонажей: любовь Шарлю к Морелю имеет в точности ту же структуру. То же относится к чувствам Сен-Лу к Рахили и Марселя к Альбертине.

Сван в гораздо большей степени, чем Блок, воплощает неоднозначный статус ассимилированных евреев во Франции в конце XIX века. Разнообразные представления о Сване его друзей-неевреев и соседей ставят его одновременно вовне и внутри границ Francité и еврейства. Можно добавить, что в силу своего положения Сван становится одной из трагикомических фигур смешанного происхождения, вынужденных быть верными одновременно нескольким конфликтующим сущностям, которыми полна беллетристика модернизма. Он похож, если прибегнуть к более современному примеру, на еврея Леопольда Блума из «Улисса», восхищающегося неевреями, или, если взять пример более трагический, полукровку Джо Кристмаса из романа «Свет в августе» Фолкнера. Действительно, подобно персонажу Фолкнера (но не Джойса), Сван в конце концов оказывается вынужден выбирать, на чьей стороне он будет, из многочисленных возможных там и тогда вариантов. Больной раком, глубоко задетый делом Дрейфуса, Сван становится на сторону своего еврейства – факт, который, по-видимому, выглядит для Марселя полной физической метаморфозой. Хотя он думает, что Сван «сильно изменился» из-за болезни (прямо связанной с его нееврейской матерью), ясно, что эта перемена – результат не только его нового, более низкого социального статуса как следствия женитьбы на Одетте, но также и новообретенного восприятия себя как сторонника Дрейфуса и еврея. Сван, например, приписывает направленные против Дрейфуса настроения Германтов антисемитизму, и эта перемена неприятна Марселю (иногда они оба бывают правы); рассказчик затем прибавляет: «Кроме того, придя к преждевременному концу своей жизни, он, подобно усталому мучимому животному, возвысил голос против этих мучений и возвращался в духовный круг своих отцов» (II:603). Это выглядело так, словно Сван решил стать евреем, чтобы показать свою солидарность со своим народом во время гонений.

Следует отметить две вещи, касающиеся его метаморфозы: во-первых, строго говоря, она проистекает исключительно из свободной воли, а не из необходимости, поскольку культура, к которой Сван принадлежит, воспринимает его как полностью ассимилированного нееврея, а мать Свана, которая – с галахической точки зрения – должна была бы передать ему еврейство, сама нееврейка; таким образом, у Свана нет оснований объявлять себя евреем – только его собственное желание. Его еврейство – вопрос желания, или, как я предпочитаю думать об этом, перформанса, понимаемого не как театральное представление, как в случае Блока, а как перформатив в концепции Джона Остина: высказывание, реализующее то действие, которое описывает. То, что это именно перформанс, свидетельствует сам текст романа, где речевой акт («он возвысил голос») сопровождается физическим действием («возвращался в свой круг»). Это важно, поскольку именно из избранного им по собственной воле еврейства проистекает его физиологическое еврейство. Когда он объявил себя евреем, его лицо меняется в соответствии с новой идентичностью:

То ли потому, что щеки у Свана впали, отчего лицо его стало меньше, то ли из-за артериосклероза, который ведь тоже есть не что иное, как отравление организма, от которого лицо Свана стало красным, как у пьяницы, и который изуродовал его, как уродуются лица под действием морфина, но только нос Свана – нос Полишинеля, – в течение долгого времени остававшийся незаметным на привлекательном лице, теперь казался огромным, распухшим, багровым – такой нос скорее может быть у старого иудея, чем у любопытного Валуа. Впрочем, пожалуй, за последнее время на лице Свана особенно отчетливо проступили характерные внешние черты его расы, между тем как в его душе росло чувство нравственной солидарности с другими евреями – солидарности, о которой Сван всю свою жизнь как будто бы забывал и которую, наслаиваясь одно на другое, пробудили в нем смертельная болезнь, дело Дрейфуса и антисемитская пропаганда. Некоторые иудеи, люди, надо сознаться, очень тонкие, изысканно-светские, держат в себе про запас, прячут за кулисами для того, чтобы, как на спектакле, в нужный момент выпустить на сцену или хама, или пророка. Сван приближался к возрасту пророка (II:715–716).

Здесьмы отчасти следуем видению Марселя, определяющему Свана как типичного еврея в тот момент, когда он решил заявить о своем еврействе открыто. Ведь место Свана в галерее стереотипов совершенно ясно определено. Рак представляет его в образе больного еврея – еврея как носителя червоточины в теле, отражающей его моральное состояние; описание его носа в приведенном выше отрывке могло бы быть заимствовано из любого антисемитского текста девятнадцатого столетия, перечисляющего стереотипные представления о евреях, и его фаллическая тональность («огромный, распухший, багровый») соединяет все ассоциации, обычно приписываемые этому органу у еврея. При этом образ Свана отнюдь не фаллический: как раз наоборот, он истощен, обессилен, с трудом способен продержаться один вечер. Но словно решив подтвердить его еврейство, присвоенное действием воли, физиономия Свана сама изменяется таким образом, что складывается в образ, обладающий собственной могучей жизненной силой. Таким образом, подтверждая эти стереотипы, Сван усложняет их: его распухший нос провозглашает новую жизнь как еврея, хотя физическая жизнь Свана подходит к концу.

Здесь невозможно не вспомнить о данном Грегом описании самого Марселя Пруста, о проступивших чертах предка-раввина по мере того, как время преображало его лицо – причем до такой степени, что наиболее «еврейским» его изображением оказалась посмертная фотография. И хотя нам кажется, что здесь мы далеко ушли от образа «содомита», на самом деле текст отсылает нас непосредственно к нему последний раз, и очень выразительно. Ибо истощенный внешний вид Свана предвосхищает последнюю трансформацию Шарлю. Я имею в виду эпизод в самом конце книги, где Марсель издалека замечает Шарлю и воспринимает его как олицетворение содомита. Сначала он путает его «багровое лицо» с лицом «актера или художника, равно пользующихся дурной славой из-за окружающих их имя бесчисленных содомских скандалов»; когда встреченный здоровается с Марселем, тот узнает в нем Шарлю и замечает: «Можно сказать, что для него эволюция его болезни или революция его порока достигли крайней точки, в которой крошечная изначальная личность индивида, особые качества, которые он унаследовал от предков, полностью затмеваются тем, что через них проходит какой-то общий дефект или болезнь, являющаяся их спутником». В точности как Сван во время смертельной болезни стал выглядеть больным евреем, Шарлю в момент крайнего распада своей личности стал квинтэссенцией «перверта». «Он был собой, – продолжает Марсель, – но его подлинное лицо слишком хорошо было заслонено другим, принадлежащим не ему одному, а многим другим первертам» (III:787). Если здесь Шарлю просто несет на себе столь же узнаваемую печать своей сексуальной ориентации, как и Сван – новоприобретенного еврейства, то использованные далее в тексте метафоры добавляют образу Шарлю трагического театрального великолепия, которое ранее получил Сван. Шарлю появляется у Германтов преобразившимся; его инсульт, волосы, которые он перестал красить, – все это имело такой эффект: «Теперь, словно в результате некой химической реакции, четко проявился и засверкал весь этот металл, который, как гейзер, разбрасывали пряди из чистого серебра, пряди волос и бороды; к тому же эта болезнь придавала поверженному принцу шекспировское величие короля Лира» (III:891). Словарь пророческого величия, ранее использовавшийся для Свана, оказывается примененным к содомиту, и совершенно естественным кажется, что он применяется к Шарлю, а не к кому-то из менее симпатичных товарищей по социальной группе, чтобы произнести окончательное благословение над Сваном (хотя рассказчик, верный своей форме, придает своим словам менее сочувственное звучание): «Аннибал де Бреоте, умер! Антуан де Муши, умер! Шарль Сван, умер! Адалбер де Монморанси, умер! Бозон де Талейран, умер! Состен де Дудовиль, умер!» (III:894) В эту посмертную перекличку покойных аристократов включен только один простолюдин: еврей, еврейство которого основано только на том, что он сам идентифицирует себя в качестве еврея, Шарль Сван. Поступая таким образом, Шарлю полностью переворачивает шаблон, который сам же и создал не только для антисемитских ответов Блоку, но и для противостояния между Francité и еврейством. Таким образом он признает смертность не только свою, но и своего класса, причем через фигуру, которую сам определил в качестве его антитезы: фигуру еврея.

Из моего рассуждения вытекают три следствия, и мне хотелось бы, в заключение, оставить Пруста немного в стороне, чтобы поговорить о путях конструирования еврейской и квир-идентичностей в особенно примечательный исторический момент возникновения обеих; заострить наше понимание перформативных репрезентаций еврейства у Пруста; наконец, воспользоваться сравнением с Прустом, чтобы скорректировать понимание идентичности, вытекающее из постмодернистской теории, в целом скептически настроенной по отношению к процессам, через которые устанавливается идентичность. Тему встречи Пруста с еврейством из постмодернистских теоретиков используют Кристева (которая предупреждает Ханну Арендт и всех остальных не поддаваться самому желанию принадлежать к расе, нации, религии), Элайн Маркс (использующая Пруста, чтобы настаивать на переопределении еврейства под знаком марранской идентичности, иными словами, как трансгрессивной, скрытой ереси вместо утвердительной и, следовательно, сексистской и гетеросексистской ортодоксии) и Седжвик (то приближающаяся к еврейству Пруста, то удаляющаяся от него в попытках утвердить провокационное понимание идентичности, основанной на трансгрессивном сексуальном характере и установке). Пруст, как мне хотелось бы заявить в заключение, действительно скептичен – так же, как скептичны упомянутые исследователи, – но также скептичен и по отношению к скептицизму, который они выражают. И его скептицизм, я предполагаю, основан на чувстве важности его исторического момента, на понимании моральной значимости утверждения еврейства в историческом контексте, в котором (в отличие от Кристевой, Седжвик, Маркс, да и меня самого) данное утверждение имело социально проблематичные последствия.

Первую из этих проблем, я полагаю, решить проще: замечательно богатый обмен смыслов, который Пруст выстраивает на протяжении своего текста, отталкиваясь от взаимодействия между еврейской и сексуально трансгрессивной идентичностями (причем, руководствуясь соображениями места и душевного здоровья, я только начал их обсуждать), напоминает нам, что связь между этими двумя формами инаковости в период fin de siècle и / или модерна может быть лучше всего охарактеризована не как идентичность или даже диалог, а как перекресток, пространство, в котором ассимилирующиеся евреи (геи или натуралы) и гомосексуальные мужчины и женщины (евреи и неевреи) встречали друг друга, направляемые к этому месту культурными дорожными указателями, будучи при этом способны осуществить в этом месте огромную творческую работу. Позже в том же столетии на это пространство легла тень концентрационного лагеря; еще позже оно стало местом, где было решено и решается впечатляющее количество творческих задач, посвященных переосмыслению еврейской и квирной идентичностей.

Однако, говоря с позиции исторически мыслящего теоретика, важно не переходить слишком быстро к катастрофам XX века и периодам восстановления после них: не считать катастрофу неизбежным явлением, особенно когда задумываемся, какая работа разворачивается после ее окончания. Вместо этого мы должны следовать за Прустом и использовать катастрофу для аккуратного разграничения инаковостей. Настойчивое стремление Пруста соединить образы еврея и содомита в момент их самого обманчивого слияния означает такую же настойчивую уверенность в неполноте взаимодействия между расой и желанием – в том, что так или иначе между культурными атрибуциями и индивидуальными идентичностями всегда существует зазор; и таким образом Пруст с удивительной дальновидностью предсказывает, как именно культура, дискриминирующая расовые меньшинства, поступит с разнообразными своими Другими. Вот один изумительно забавный пример, полностью в духе Пруста: “простонародье” отреагировало на слухи о любви принцессы Германтской к Шарлю, появившиеся одновременно с новостями «об образе жизни последнего», намеками, ее супруг стал дрейфусаром под ее влиянием, потому что она наверняка либо еврейка, либо извращенка, либо вагнерианка, а, как нам всем известно, «встретив дрейфусара, достаточно слегка поскрести его. Совсем неглубоко вы обнаружите гетто, чужую кровь, инверсию или вагнероманию» (II:1180). Едва ли можно найти более ясный и в то же время забавный пример метонимических отождествлений, производимых расовым сознанием: «вагнеромания», крайний пример антисемитизма и истерической гипертрофированной маскулинности из мира музыки, становится неопровержимым доказательством инвертности и еврейства в одно и то же время. Именно об объединении на первый взгляд сходных Других в общем пространстве инаковости – в положительном или отрицательном смысле – предупреждает нас снова и снова текст Пруста; и именно об искушении так поступить надлежит нам помнить постоянно в наше время, столь же переломное, сколь и время Пруста.

Но нам следует не упускать из виду еще одно соображение: дискурс о еврейской идентичности подвержен неоднозначности, поливалентности, игре – и то же самое справедливо для дискурса о квир-идентичности, причем главным образом в силу тех же причин. В самом деле, я утверждаю, что для Пруста завуалированная гомосексуальная самоидентификация, которую поддерживает его текст, могла быть более устойчивой – более четко проговоренной, лучше размеченной, – чем сложный и запутанный дискурс о еврействе, и что это взаимодействие представляет собой важный акт маскировки себя со стороны Пруста: он помещает в «чулан» себя как еврея, выводя из «чулана», пусть частично, свои сексуальные влечения и пристрастия. При этом он одновременно делает нечто другое: открывает значение термина «еврей» для той же самой игры онтологической и эпистемологической неопределенности, которую создает, тщательно анатомируя сексуальность. Сван и Блок, если ограничить себя только этими двумя персонажами из той толпы действующих лиц-евреев, которую мы встречаем в тексте, иллюстрируют не только разрыв между ассимилированными и неассимилированными еврейскими семьями, но также и раскол между западноевропейскими и восточноевропейскими евреями, франкофонами и идишеязычными, может быть, также между сефардами и ашкеназами (многие французские евреи принадлежали к первой категории, Блок определенно относился ко второй), между евреями второго и третьего поколения. Еврейство, другими словами, для Пруста (в отличие от Кристевой) означает не маркер групповой идентичности, а пример условности любой подобной идентичности: единственное, что объединяет разнообразных евреев, появляющихся на страницах романа, – это направленные против них предрассудки.

Как таковое, еврейство в тексте Пруста обладает свойством ставить под вопрос непротиворечивость не только «внешних» социальных групп, но и «внутренних». Когда Сван называет аристократов «другой расой», он не только описывает их по модели собственной расовой инаковости, но также напоминает нам, что вопреки заявлениям таких, как Шарлю, будто аристократическая идентичность неизбежно связана с подлинно французской национальностью, на самом деле «тысяча лет феодализма в их крови» – это довольно сомнительный аргумент. Принимая во внимание пресловутые родственные связи между всеми правящими домами Европы, и старый язык «крови», и новый, дополняющий его язык «расы» выставляют связь между аристократией Франции и других стран в сомнительном свете – особенно если учесть происходивший как раз тогда подъем из руин герцогств и княжеств нового милитаристского национального государства в Германии, становящегося угрозой для La Belle France. В этой ситуации лучшей параллелью к изрядно интернализированной аристократии будут не кто иные, как эти интернациональные гибриды, евреи. Сходство между этими двумя группами только усиливается от того, что роман признаёт – сначала в рассказе о деле Дрейфуса, затем в описании Первой мировой войны, – что через один оборот колеса времени эта связь создает аристократам такую же плохую репутацию, какую они прежде создавали евреям. Как писал Марсель, в 1890-х годах:

Все еврейское опустилось вниз, хотя бы это была элегантная дама [имеется в виду леди Израэльс, тетка Свана]; разнообразные темные националисты поднялись, чтобы занять их место. Самым блестящим салоном Парижа считался ультракатолический салон австрийского принца. Если бы вместо дела Дрейфуса вспыхнула война с Германией [что, разумеется, произошло к моменту, когда Пруст писал эти слова], калейдоскоп повернулся бы иначе. Если бы евреи, ко всеобщему изумлению, проявили патриотизм, они сохранили бы то положение, какое занимали, и не нашлось бы человека, который пошел бы к австрийскому принцу и который не постеснялся бы признаться, что он когда-нибудь у него был (I:557).

В самом деле, несколько десятилетий спустя эти кажущиеся антиподы – немец и еврей – окажутся крепко, хотя и неожиданным образом соединены друг с другом. Дочь Блока, когда ее спросили, действительно ли ее отца так звали, отвечала утвердительно, но «с немецким произношением, как это сделал бы герцог Германтский, то есть она произносила “ch” не как “ck”, а как немецкое гортанное “ch”» (II:960)¹⁸. Этим простым речевым актом она старалась выставить себя в приемлемом свете в рамках антисемитской культуры (она была замужем за католиком), используя чужеродность семьи как знак тевтонского превосходства, а не ашкеназского позора. Но в то же самое время герцогу Германтскому не удается получить кресло президента в Жокей-клубе: не только из-за того, что его жена – дрейфусарка, но и в силу того самого факта, при помощи которого Блок пытается замаскировать свое еврейство, а именно рождения в Германии. Действительно, немецкое происхождение Германта прямо уподобляется еврейству, когда мы узнаем, что его кандидатура не прошла в силу широко распространенного убеждения, что «слишком много уважения оказывалось и оказывается иностранным властителям, подобным герцогу Германтскому, который по рождению наполовину немец» (III:32): обвинение в интернационализме, в принадлежности к народу за пределами границ его государства делает из Германта – разумеется, наиболее далекого от еврейства персонажа книги – пародию на еврея. (Он отвечает, словно продолжая эту комическую цепь недоразумений, яростно накидываясь на Дрейфуса, словно в отместку за свои незначительные страдания.) Подобным и даже более радикальным образом Шарлю занимает прогерманскую позицию во время Первой мировой войны, поскольку «его мать была герцогиней Баварской <…> и, следовательно, он принадлежал Германии не меньше, чем Франции» (III:798). Ровно в тот момент, когда евреи с энтузиазмом маршировали по направлению к окопам, крайний антисемит Шарлю провозглашает себя членом клана, ставящего себя выше национальных границ и идеологий, тем самым становясь чистым воплощением еврея, рисуемого антидрейфусарской полемикой: предателя и интернационалиста.

Присутствие евреев в аристократических салонах и кружках Фобур-сен-Жермен, таким образом, деконструирует стабильные конструкции как еврейской идентичности, так и идентичности аристократии, несущей на себе бремя Francité, – и не потому, что присутствие этих евреев означает крушение аристократического порядка Belle Epoque (хотя так оно и есть), а потому, что внутренне присущая им неоднородность, их свойство быть нетождественными самим себе, одновременно будучи как евреями, так и будущими ассимилированными неевреями, разрушает устойчивые представления о наследственности и расе, лежащие в основе реакционной конструкции национальной идентичности. В то время как евреи превращаются в аристократов, сами аристократы оказываются членами смешанной расы, которая не верна ни одному государству, поскольку возникла раньше любого современного национального государства, – иными словами, оказываются подобны евреям. В результате под вопросом оказывается идеологическая связь между рождением и патриотизмом, «кровью» и нацией, и происходит дестабилизация всех перечисленных выше понятий.

Даниэль Ицковиц определил аналогичное свойство ассимиляции евреев в Америке 1920-х годов, отнеся ее результаты под рубрику «еврейской перформативности»¹⁹ [Itzkovitz]. В руках Пруста идея перформативности (понимаемая в смысле Седжвик, которая отчасти опиралась на Пруста) оказывается еще более уместной для конструирования еврейства, поскольку еврейство достигается не только при помощи перформативов, включенных в текст, но и путем создания текста, перформативно обыгрывающего произвольность самой идентичности (и таким образом бросающего ей вызов). В этом смысле еврейская перформативность, которую принято ассоциировать с Прустом, объединяет как онтологические устремления, так и тактическую хитрость. Она ставит под вопрос устойчивые основы идентичности – что означает быть существом с приписанной ему идентичностью, будь то «евреем», «первертом» или «французом»; в то же время она дает возможность людям, не включаемым в те или иные социальные группы или обстоятельства, войти в самые высокие круги благодаря тому же самому акту реконструкции. В еврейской теме во «В поисках утраченного времени» видят только литературно-социологический этюд, в то время как использование еврейской перформативности оказывается одним из инструментов, при помощи которых Пруст разрушал социальные барьеры перед подобными себе людьми в кругах, куда ему хотелось войти. Великий урок, заключающийся в последних томах, состоит в том, что аристократии больше не существует; следует также признать, что одним из факторов, приблизивших ее кончину, было осознание – которое книга не только передает, но и усугубляет – ее архаичности и онтологической нежизнеспособности.

Здесь было бы вполне возможно предположить, что сама теория перформативности в том виде, в котором она в последние годы вошла в литературный и теоретический дискурс, решала ту же задачу, что и у Пруста: действительно примечательно, сколь многие ревизионистские теоретики перформативного – Деррида, Фелман, Седжвик, Кэвелл, Батлер – оказываются учеными еврейского происхождения, которые сделали великолепную карьеру в традиционных областях (философии, литературоведении, «теории»), сумев в их рамках создать пространство для альтернативных идентичностей, философских или сексуальных. По-видимому, такое положение дел любопытным образом сказалось на подъеме интереса к квир-теории среди многих квирных исследователей иудаики, которые до недавнего времени (и настоящий том свидетельствует о происшедшей перемене) не желали или не умели исследовать свое собственное еврейство с такой же убежденностью, как и свою квирность. Но вместо того чтобы подчеркивать эту сторону драмы, я предпочел бы закончить, указав на другую сторону диалектической игры Пруста с идентичностями, которую он осуществлял через соединения «еврея» и «квира», а именно его сопротивление склонности, которую олицетворяет современная теория, к сознательному антиисторизму во имя резкой критики наиболее отвратительных последствий этой самой истории.

Ведь каким бы образом Пруст и его критики ни воспользовались тактикой еврейской перформативности, само применение идеи перформативного к еврейским персонажам Пруста несет еще одну функцию: оно напоминает нам об идее, обратной по отношению к уроку, который обычно извлекается из использования идеи перформативности, а именно – что с определенной вероятностью мы несвободны выбирать ту идентичность, которую нам хочется. Может показаться, что я утверждал (так оно и есть), что помещение Прустом дестабилизированного еврейства в центр шатающихся конструкций расы, сексуальности и национальной идентичности представляет собой еще один пример (как будто их недостаточно) общей склонности идентичностей в романах Пруста растворяться в потоке времени. Именно так используют, как я утверждал, игру соположенных идентичностей «еврея» и «содомита» у Пруста те исследователи, которые разрабатывают эту тему: они используют ее, чтобы утверждать, будто не только сам Пруст был заинтересован в размывании твердых конструкций идентичности, созданных вокруг пола, гендера, религии или природы, но и что подобный распад лежит в самой природе идентичности – и что в природе еврейства лежит сопротивление подобному ветвящемуся дереву возможностей. Разумеется, до определенной степени в этом грехе повинен и я. Чтобы не затягивать, скажу, что и я рискую обнаружить те же недостатки, которые отмечаю: недостаточную ясность в определениях, продуктивную и на самом деле определяющую неразрешимость. При этом, как я и утверждал, еврейству в «Утраченном времени» придается иное значение, что я и хотел бы подчеркнуть в заключение, – разительно отличающееся от того, что придается содомиту или, если на то пошло, любой другой идентичности. Может быть, еврейство – нежизнеспособная категория, но в то же время сущностная – или, наверное, лучше сказать, в исторический момент «Утраченного времени» экзистенциальная. Ведь все еврейские персонажи романа – и, конечно, сам его автор – даже в обстановке неразрешимости должны принимать решения. Блок (как и Пруст) преуспевает на литературном поприще, выбрав не быть евреем, и таким образом прибегает именно к тактике перформативности, чтобы создать нового себя, уже нееврея. Сван, который мог сойти за нееврея, бескорыстно решает открыто заявить о своем еврействе во время смертельной болезни и видит, как изменяется само его тело, когда он (будь это его триумф, или трагедия, или и то и другое одновременно) возвращается именно в ту роль, от которой когда-то отрекся. Аналогичные решения должен был принимать, пускай за пределами текста, и сам наполовину скрывающийся в «чулане» Пруст, в юности вынужденный взвешивать, какую именно степень сочувствия можно ощущать или проявлять по отношению к Дрейфусу, понимающий, что его собственное лицо и тщательно культивируемая невротичность (Вуди Аллен до Вуди Аллена) выдают в нем еврея, хочет он того или нет. И, наверное, важнее всего, что такие же решения вынуждены были принимать бесчисленные евреи перед лицом тех, кто – спустя менее двадцати лет после смерти Пруста – собирался дать евреям собственное определение, чтобы попытаться стереть их с лица земли.

Игра Пруста с его собственным еврейством – и карьера евреев на Западе, которую она так великолепно воплощает, не вопреки, а в силу глубоко присущей ему неоднозначности, – вдвойне актуальна для нас: она может напоминать нам как о причинах отрицать твердые границы идентичности, конструируемые для нас нашими культурами (как убеждают нас поступить Кристева, Седжвик и Маркс – все по-своему), так и о том, почему мы должны осторожно относиться к заявлениям о возможности полностью избежать этих уз. Она говорит нам, что мы не можем создать новый образ себя по собственному желанию – в то время как мы знаем, что не только можем, но и обязаны, – не считаясь с тем, как нас уже вообразили. Она означает, проще говоря, что мы не можем обойтись без истории. А именно история, как однажды напомнил нам Фредрик Джеймисон, и есть то, что болит.

Библиография

Al-Fatih, Zundi. The Jews. 1972.

Arendt, Hannah. Antisemitism // The Origins of Totalitarianism. New York: Harcourt, Brace, 1958. P. 117–192.

Birnbaum, Pierre. Anti-Semitism in France: A Political History from Léon Blum to the Present. Oxford: Blackwell, 1992.

Birnbaum, Pierre. Jewish Destinies: Citizenship, State, and Community in Modern France / trans. by Arthur Goldhammer. New York: Hill and Wang, 2000.

Deleuze, Gilles. Proust and Signs / trans. by Richard Howard. New York: Braziller, 1972.

Gilman, Sander. The Case of Sigmund Freud: Medicine and Identity at the Fin de Siècle. Baltimore: Johns Hopkins Press, 1993.

Gilman, Sander. The Jew’s Body. New York: Routledge, 1991.

Goldstein, Jan. The Wandering Jew and the Problem of Psychiatric Anti-Semitism in Fin de siècle France // Journal of Contemporary History. 1985. № 20 (October). P. 521–552.

Hyman, Paula. From Dreyfus to Vichy: The Remaking of French Jewry, 1906–1939. New York: Columbia University Press, 1979.

Itzkovitz, Daniel. Passing Like Me // South Atlantic Quarterly. 1999. № 98. Vol. 1 / 2 (Winter / Spring). P. 36–57.

Kristeva, Julia. Time and Sense: Proust and the Experience of Literature / trans. by Ross Guberman. New York: Columbia University Press, 1996.

Marcel Proust: Selected Letters, 1880–1903 / ed. by Philip Kolb. London: Collins, 1983.

Marks, Elaine. Marrano as Metaphor: The Jewish Presence in French Writing. New York: Columbia University Press, 1995.

Mosse, George. Nationalisms and Sexualities: Respectability and Abnormal Sexualities in Modern Europe. New York: Fertig, 1985.

Painter, George. Proust: The Later Years. Boston: Little, Brown, 1965.

Plant, Richard. The Pink Triangle: The Nazi War Against Homosexuals. New York: Holt, 1986.

Proust, Marcel. Remembrance of Things Past / trans. by C. K. Scott Moncrieff, Terrence Kilmartin. 3 vols. New York: Random House, 1981.

Recanati, Jean. Profils Juifs de Marcel Proust. Paris: Buchet / Chaste, 1979. P. 68.

Reclaiming Sodom / ed. by Jonathan Goldberg. New York: Routledge, 1994. P. 28–42.

Sodom as Nexus: The Web of Design in Biblical Narrative // The Book and the Text / ed. by Regina Schwartz. Oxford: Blackwell, 1990. P. 145–160.

Strenski, Ivan. Durkheim and the Jews of France. Chicago: University of Chicago Press, 1997.

Tadié, Jean-Yves. Marcel Proust: A Life / trans. by Euan Cameron. New York: Viking, 2000.

Trachtenberg, Joshua. The Devil and the Jews: The Medieval Conception of the Jew and its Relation to Modern Antisemitism. New Haven: Yale University Press, 1943.

Weber, Eugen. France: Fin de Siècle. Cambridge: Harvard University Press, 1986.

Weber, Eugen. The Nationalist Revival in France, 1905–1914. Berkeley: University of California Press, 1959.

White, Edmund. The Past Recaptured // Los Angeles Times Book Review. 2000. August 6. P. 1.

Wolitz Seth. The Proustian Community. New York: New York University Press, 1971.

Zeldin, Theodore. France, 1848–1945. Oxford: Oxford University Press, 1980.

Примечания

¹ Терминологическое замечание: тема сексуальной инаковости тщательно разбиралась как раз во времена Пруста, и поскольку с тех пор она всегда оставалась терминологической трясиной, я попытался ввести несколько дополнительных терминов, призванных подчеркнуть наличие разных модальностей внутри одного и того же явления. Термин «квир» я буду понимать в том смысле, какой ему придавали Майкл Уорнер и Лорен Берлант, то есть как форму сексуальной оппозиции, оспаривающую условия конструирования идентичности в культуре, принимающей гетеросексуальность за норму. Я буду применять термин «сексуальная трансгрессия», говоря о людях, рассматривающих тот же феномен с точки зрения социальной нормативности (позиция, которую лицемерно занимает рассказчик у Пруста). Обсуждая же данный феномен в смысле Арендт или Кристевой, я буду использовать их термин «перверт», но всегда в кавычках, подчеркивая дистанцирование от него.

² Подробности этой прискорбной истории см., в частности, в [Plant].

³ Мы цитируем «Содом и Гоморру» в переводе Н. М. Любимова. В оригинале цитируется по переводу Монкрифа, исправленному Килмартином [Proust]. Ссылки даются по этому изданию, номер тома указан римскими цифрами, номера страниц – арабскими.

⁴ Содом и Гоморра – два города (возможно, деревни) в районе Мертвого моря, через которые проходил Авраам с семьей. При этом степень их родства со странствующими евреями была примерно такая же, как, скажем, у Эдома. Однако не только Еврейская Библия, но и дополняющие ее традиции талмудического комментария решительно отделяют протоевреев от законов, культуры и практик жителей Содома и Гоморры. В Еврейской Библии проблема, как кажется, заключается в нарушении как законов гостеприимства, так и сексуальных табу. Лот предлагает своих дочерей жителям Содома, чтобы те не покушались (возможно, в сексуальном смысле) на его гостей, которые оказываются (чего он не знает) посланниками Бога. Но, как указывают многие комментаторы, поведение Лота не менее предосудительно с моральной точки зрения, чем поведение жителей Содома, от которых его спасают его гости. К тому же Лот так и не входит в число еврейского народа – факт, из которого в талмудической традиции делаются далеко идущие выводы.

Наиболее подробный обзор проблемы на сегодня дается в [Sodom as Nexus…, p. 145–160; переизд. в Reclaiming Sodom…, p. 28–42]. На протяжении всего текста утверждается сходство евреев и содомитов на почве сексуальной трансгрессии, несмотря на явное нежелание теологически настроенных евреев принять такой ход мысли. «Пусть Содом будет для нас таким же символом того, что с нами делают гетеросексизм и гомофобия, – пишет Роки О’Донован, – как [sic!] Холокост стал для еврейского народа. Интересно, что слова “Содом” и “Холокост” буквально представляют собой синонимы: и то и другое означает “сожженный” в переводе с иврита и греческого соответственно» [Reclaiming Sodom…, p. 248].

⁵ Доказательства существования такого поверья в Средние века см. в [Trachtenberg, p. 148, 228; Gilman, 1993, p. 97–98]. Трахтенберг дает теологическое обоснование этому широко распространенному народному поверью: таким образом евреи были в насмешку наказаны за их ответ Пилату «Кровь Его на нас и на детях наших» [Trachtenberg, 228]. Гилман предлагает остроумную медицинскую этиологию: «Ирония заключается в том, что представление о менструации у мужчин-евреев, по всей видимости, имело патологическое происхождение. В тропическом климате по не до конца выясненным причинам паразит Schistosoma haematobium, живущий в окружающих мочевой пузырь кровеносных сосудах, активизируется в раннем подростковом возрасте… Можно представить себе, что евреи, зараженные шистосомозом, воплощали ощущение инаковости, возникающее у европейцев, не страдавших от этого паразита» [Gilman, 1993, p. 256]. Но в любом случае между видом кровавой мочи и предположением о мужской менструации лежит дистанция огромного размера.

⁶ Эти утверждения см. в [Gilman, 1993]; о Шарко см. [Goldstein, p. 521–552; Birnbaum, p. 106–109]. Как замечает Бирнбаум, вывод Шарко «Невроз – болезнь примитивной семитской расы» был быстро усвоен Дрюмоном в качестве дополнительного аргумента для его антисемитских заявлений.

⁷ Биограф Пруста Жан-Ив Тадье отстаивает обе стандартные позиции: защита Дрейфуса «сыном Жанны Вайль» имеет мало общего с его признанием собственных «еврейских корней» (Тадье ссылается ни много ни мало на такую авторитетную фигуру, как Леон Блум, чтобы возражать против этого «поверхностного и грубого объяснения» того, что Пруст был на стороне Дрейфуса), поскольку «обычно еврейский интеллектуал вставал на сторону Дрейфуса лишь вопреки своему происхождению» и, следовательно, склонность Пруста поддерживать Дрейфуса убедительно демонстрирует, что он не считал себя евреем. С другой стороны, это показывает, что Пруст «принял сторону Дрейфуса без колебаний, как только узнал об этом деле, поддержал его эмоционально и рационально, а также и из пробуждающегося чувства солидарности с сообществом, объединенным как минимум воображаемым преследованием» [Tadié, p. 300–302].

Синтаксис Тадье, не менее мучительный во французском, чем в английском, говорит о том, как ему неуютно от этой темы отношения Пруста к его еврейству, что, полагаю, безошибочно соответствует отношению самого Пруста. Но от этого еще далеко до безоговорочного утверждения Эдмунда Уайта, что «Тадье отвергает вульгарное представление о том, что Пруст защищал Дрейфуса, потому что он сам был наполовину евреем, и утверждает, что Пруст не считал себя евреем»: очевидно, оба эти утверждения соответствуют тому, что Тадье (или Пруст) мог бы утверждать, пусть только отчасти [White, p. 1].

⁸ Все эти цитаты взяты из [Recanati, p. 68].

⁹ Историю «еврейского» (он же, в зависимости от ассоциативного ряда, «римский» или «левантийский») носа см. [Gilman, 1991]. «Еврейский» нос в тексте Пруста (выдающийся, как мы увидим, предельно явно на изуродованном раком лице Свана, о чем подробнее будет сказано ниже; на протяжении всего «Потерянного времени» он служит символом испорченности, часто метонимически придающим человеку, который не слишком симпатичен автору, признаки еврея. Когда он подозревает Альбертину, например, он замечает, что «некоторый аспект ее лица (такого милого и прекрасного анфас), совершенно невыносимый для меня, нос крючком, как на некоторых карикатурах Леонардо, казалось, выдает ее порочную сущность, жадность, лживость шпиона, чье присутствие в моем доме наполнило бы меня ужасом и которого этот профиль, кажется, выдавал» (III:74). Представляется совершенно бессмысленным тратить время на коллекцию антисемитских общих мест в этом предложении, но с учетом реакции Пруста на дело Дрейфуса использование дискурса о лживом шпионе, пытающемся прокрасться в домашний круг, кажется в особенности сложнообусловленным. Антисемитский снобизм рассказчика, другими словами, по-видимому, связан с его психосексуальными собственническими инстинктами – особенно хрупкое соединение, в особенности если принять во внимание его сексуальный опыт с «Рахилью-ты-мне-дана». Еврейство, сексуальное желание, мастерство, неспособность женщин встроиться в траекторию сексуального желания автора (ревность у него вызывает, разумеется, направленное на женщин желание Альбертины) – все это соединяется в еврействе, особенно в предполагаемой способности еврея нарушать границы культурных и сексуальных категорий.

¹⁰ Ради ясности я должен сказать, что эти новые расовые идеологии часто использовали язык «крови», принятый до эпохи Просвещения. Согласно Фуко, переход от одного к другому происходит именно в этот период и в тех самых дискурсах, которые конструировали образ гомосексуала, – в особенности в дискурсах криминальной антропологии и психоанализа. Эти дискурсы, согласно Фуко, составили главный вектор, по которому средний класс заменил традиционные аристократические формы общественной власти своими собственными, опираясь на получивший расовую окраску язык «сексуальности» и, следовательно (в конечном счете), контроль над рождаемостью, евгенику и (неявно) геноцид. Текст Пруста располагается в пограничной зоне между этими двумя подходами. Язык «крови», характерный для аристократического устройства общества, используется в «Потерянном времени», чтобы пояснять и критиковать расовый дискурс. В самом деле, можно сказать, что игра Пруста с языком расы и языком сексуальности в соединениях, о которых я пишу здесь, обладает функцией не только разрушения гегемонии аристократических идеологий, но и критики нарождающегося дискурсивного режима.

¹¹ Поскольку я обсуждаю его в тексте, вот оригинал на французском: «Je n’ai pas repondu hier à ce que vous m’avez demandé des Juifs. C’est pour cette raison trés simple: si je suis catholique comme mon père et mon frère, par contre, ma mère est juive. Vous comprenez que c’est une raison absolutement forte pour que je m’abstiennne de ce genre de discussions. J’ai pensé qu’il était plus respectueux de vous l’ecrire que de vous répondre de vive voix devant un second interlocuteur. Mais je suis bien heureux de cette occasion qui me permet de vous dire ceci que je n’aurais peut-être jamais songé à vous dire. Car si nos idées diffèrent, ou plutôt si je n’ai pas indépendance pour avoir là-dessus celles que j’aurais peut-être, vous auriez pu me blesser involuntairement dans une discussion. Je ne parle pas bien entendu pour celles qui pourraient avoir lieu entre nous deux et où je serai toujours si intèressé par vos idées de politique sociale, si vous me les exposez, même si une raison de suprème convenance m’empêche d’y adherer». Письмо было написано в мае 1896 года. Английский перевод Ральфа Манхейма, цит. по [Marcel Proust…, p. 121].

¹² Мак Пигмен сказал мне, что отрывок очень тщательно проводит различие между религиозным и расовым подходом к идентичности. «Я католик, – как будто говорит Пруст, – поскольку был воспитан в католической вере, хожу к мессе, разделяю католические верования и так далее, и это вполне законный способ меня классифицировать – несмотря на еврейское происхождение моей матери, ее продолжающееся соблюдение еврейских религиозных обрядов и зримое доказательство на моем собственном лице». Очевидна практическая польза от такого самоопределения в общественном климате, придающем большое значение вопросам расы, как было в конце девятнадцатого и начале двадцатого столетия. Можно добавить, что оно действенно только в письменной форме: еврейская внешность Пруста выдавала в нем еврейство его матери как факт расы или наследственности – то, что в старину называли «кровью», а на только зарождавшемся тогда языке – «генами».

¹³ Показательно, что, когда Пруст использовал подобную тактику в разговоре, его усилия приводили только к самой жалкой неудаче. Согласно Джорджу Пейнтеру, на званом ужине «Пруст воспользовался возможностью оправдаться перед своим другом Морисом Барре, антидрейфусаром, по поводу антисемитской статьи в La Libre Parole, где имя Пруста было включено в список “молодых евреев, которые ненавидят Барре”. “Поскольку я не мог оспаривать это публично, не заявив, что я не еврей, что, хотя и правда, расстроило бы мою мать, я решил, что бесполезно говорить что-либо”, – объяснил он, но по выражению на лице Барре было ясно, что тот отнюдь не считает это бесполезным» [Painter, p. 21].

¹⁴ О контексте европейского антисемитизма в целом см. [Mosse]; о французском антисемитизме см. [Birnbaum, 1992; 2000]. Подчеркнутое внимание Бирнбаума к взаимоотношениям еврейства и государства оказало существенное влияние на ход моих рассуждений в настоящей работе.

¹⁵ Мое рассуждение опирается на несколько источников. Самыми полезными оказались книги [Birnbaum, 1992; 2000; Weber; Zeldin]. Превосходное описание аналогичного феномена – реформированием Дюркгеймом социологической мысли под давлением новых форм национализма, вызванных подъемом антисемитизма, – см. в [Strenski].

¹⁶ Леон Доде был братом одного из ближайших друзей Пруста Люсьена Доде. Оба брата были снобами в высшей степени, но Леон был гораздо активнее в политическом смысле, вступив в конце концов в организацию Морраса Action Français. Его политические взгляды, однако, не мешали Прусту постоянно льстить ему. Например, в 1904 году Пруст посвятил Доде «Амьенскую Библию». Примерно в то же время, согласно Бирнбауму, «Доде призвал свою аудиторию [на демонстрации Action Français] защищать католическую веру и объявить войну евреям, и толпа ответила криками: “Vive le roi! Vive l’empereur! Смерть евреям!”» [Birnbaum, 2000, p. 128–129].

¹⁷ В своем известном романе 1895 года Les Deracinés Барре пишет, что проблема с евреями заключалась в том, что они «угрожали превратить французов в двойников самих себя, подрывая таким образом психологическую целостность нации». Цитируется по [Hyman, p. 19]. Опасения Марселя за свою писательскую аутентичность в связи с плагиатом, выходящим из-под пера Блока, можно воспринимать как вариант этого страха.

¹⁸ Обратите внимание, что «герцог Германтский, быть может, для того, чтобы придать этой еврейской фамилии еще более чужестранное звучание, произносил не “Блок”, а “Блох”, как произносится немецкое слово hoch» (I:1077). Таким образом, один и тот же звук служит противоположным целям у разных лиц в разные социальные моменты.

¹⁹ Ицковиц убедительно показывает, что еврейская перформативность, связанная как с культурой перформанса, так и с «мимикрией», традиционно приписываемой евреям в культуре (она лежит в основе теоретизации еврейской идентичности Адорно и Хоркхаймером в «Диалектике Просвещения»), играет разрушительную роль в американской культуре, поскольку входит в диалектический конфликт между эссенциалистской и перформативной моделями личности, встроенными в американские дискурсы со времени Эмерсона. Слегка отличная версия этого эссе вышла в [Gay and Lesbian Quarterly. 2001. № 7. Vol. 4. P. 521–552]. Я благодарен Давиду Гальперину за помощь в процессе подачи статьи в журнал, а журналу – за разрешение воспроизвести ее здесь.

Квир на периферии: Кокто, La Belle et la bête и еврейский differend
Даниэль Фишлин

«Один еврей подобен другому в той же мере, в какой объятая пламенем вселенная подобна другой, сгоревшей дотла», – заметил Юкель.

Эдмон Жабес. Книга подобий

Сценарий

Находящаяся на стыке искусств опера Филипа Гласса «Красавица и Чудовище» (La Belle et la bête), впервые показанная публике в Гибеллине на Сицилии в 1994 году, представляет собой переложение фильма Жана Кокто. При этом сам автор определяет ее как «оперу для фильма с оркестром», и она примечательна тем, что вновь выводит на сцену еврейский differend^[54]. Под еврейским differend я имею в виду противоречащие друг другу представления о смысле, герменевтику инаковости и этнической идентичности, воплощенную в еврее как маркере сложных и напряженных связей, соединяющих семиозис и семита. Ростовщик в фильме, очевидная расистская карикатура на носатого еврея, используется Кокто, чтобы сделать более симпатичной фигуру торговца, за коммерческие неудачи которого в конечном счете расплачивается его дочь Белль, пускай и косвенно. Исходя из того, что действие помещено в декорации послевоенной Франции – фильм был снят в 1945–1946 годах, – какой вывод мы должны сделать из попытки еще раз вывести еврея в образе паразитирующего инородца? Чем руководствовался Кокто, решив включить подобный образ в фильм? Как он представлял себе его культурный резонанс? И как нам понимать попытку Гласа воспроизвести этот фильм пятьдесят лет спустя, причем в контексте отнюдь не оперном, так что певцы вынуждены шевелить губами вслед за актерами на экране. Пытаясь найти ответ на вопрос, каким образом Кокто пришел к тому, чтобы воспроизводить и распространять подобный антисемитский образ, полезно обратить внимание на продолжающееся культурное воздействие этого обладающего расистским измерением фильма, перенесенного на оперную сцену американским евреем (ныне буддистом).

Изобретательное использование аналогичного образа в диснеевском мультфильме «Красавица и Чудовище» (1991) достойно внимания хотя бы ради возможности проследить, как алчный ростовщик, угрожающий отцу Белль, превращается в злокозненного месье д’Арка, директора сумасшедшего дома, с носом крючком, серой кожей, кустистыми бровями, – который показан в фильме как подобие Иуды, пересчитывающего в кошельке деньги, прежде чем запереть отца Белль, Мориса, в Maison des Loons, сумасшедшем доме. Д’Арк очевидно отсылает к безымянному ростовщику из фильма Кокто. Даже его имя намекает на nez arqué, нос крючком, – одну из характерных черт его внешности и внешности ростовщика из фильма Кокто¹². Интересно, что ни французский вариант La Belle et la bête мадам Жан-Мари Лепранс де Бомон (1711–1780), ни предшествовавший ей вариант мадам де Вильнев, который был опубликован пятнадцатью годами ранее и послужил Кокто основой для сценария³, ни английский перевод книги Лепранс де Бомон с послесловием Кокто ни словом не упоминают ни о ростовщике, ни о директоре сумасшедшего дома⁴. Отсутствие расовых стереотипов в ранних вариантах сказки означает, что расистски-карикатурный образ был привнесен в сюжет именно Кокто, а потом подхвачен его последователями⁵. Таким образом, мы оказываемся перед вопросом: каким образом политика отчуждения евреев в послевоенной Франции соединяется ссексуальной политикой фильма, созданного гомосексуальным мужчиной, в котором его любовник Жан Маре сыграл несколько ролей, в том числе Чудовища, Авенана и Принца? Короче говоря: как фильм Кокто, недвусмысленно квирный, повлиял на еврейский вопрос?⁶

Мизансцена

В сюжете La Belle et la bête часто видят трансцендентный миф или волшебную сказку [Beauty and the Beast, p. vi – vii], но помимо этого он служит моделью существования чужого в нормативной культуре. Драма La Belle et la bête сильно резонирует с национальной идеологией, ведь нация функционирует – пусть и иллюзорно – как норма, с которой сравнивается инаковость чужого⁷. Этот резонанс сильнее воздействует на эмоции благодаря тому, что уязвимость нации облекается в гендерную форму в образе Белль, беззащитной перед кознями Чудовища-чужого. Роберт М. Хаммонд просто подтверждает это, заявляя следующее: «Уже из первого предложения книги госпожи Лепранс де Бомон очевидно, что ее произведение призвано играть образовательную роль, что оно выражает “мудрость народов” – иными словами, действующие социальные нормы – и что фильм вдохновлен именно этой, основной версией мифа» [Ibid., p. vi – vii]. Согласно Хаммонду, сказка отражает «социальное и моральное беспокойство буржуазии восемнадцатого столетия», озабоченной ценностями брака и добродетели [Ibid., p. vii].

Фильм Кокто представляет эти же ценности в терминах расистской и классовой паранойи, при помощи которых конструировала своего козла отпущения нацистская идеология. На самом деле вырезанная из фильма сцена «Бурлеск галантерейщика», о которой Хаммонд говорит, что Кокто несколько раз упоминал ее в своих дневниках периода производства фильма, аллегорически выражает положение еврея в нормативной культуре. Безымянный галантерейщик – представитель стереотипно еврейского шмоточного (шматех) бизнеса. На протяжении фильма его, как замечает Хаммонд [Ibid., p. xxxiv], часто путают с ростовщиком, так что он тоже оказывается разновидностью маргинализированного еврея. Хитростью лишенный денег, избитый Людовиком и Авенантом, галантерейщик оказывается еврейским антиподом ростовщика, словно создатели фильма не могли оставить еврейское ростовщичество, даже в его смягченной форме, без воздаяния. В результате опасный и эксплуатирующий иной (ростовщик) оказывается уравновешен евреем одураченным, покаранным нормативным обществом (галантерейщик), даже несмотря на то что последняя сцена отсутствует в некоторых копиях фильма или присутствует только в виде фрагментов.

Хаммонд так описывает вырезанную сцену:

Людовик и Авенант решают обманом получить у богатого галантерейщика из их города некоторую сумму денег. Они говорят ему, будто сестры заинтересовались старым богачом. Он приходит в восторг, но хочет удостовериться. Юноши прячут его в шкафу в доме купца, а затем, не сумев добиться содействия от девушек, сами прикидываются Аделаидой и Фелисией. Галантерейщик, которого этот спектакль с переодеванием убедил, дает юношам деньги якобы на покупку более нарядной одежды. Юноши берут эти деньги – разумеется, чтобы играть на них [Ibid., p. xxxiv].

Этот эпизод не только высвечивает гомосоциальность Авенанта и Людовика, но и наказывает еврея-галантерейщика за его инаковость, заодно создавая у нас иллюзорный страх перед смешанным браком между дочерями купца и расово иным галантерейщиком. Более того, кроссдрессинг в вырезанной сцене, причем достаточно убедительный, чтобы одурачить незадачливого галантерейщика, вносит в игру юношей пародийный элемент, поскольку, изображая женщин, они подыгрывают избитой ассоциации еврея и женственности: «На рубеже веков евреи-мужчины были феминизированы и свидетельствовали о феминизации через свой дискурс, отражавший их телесную природу» [Gilman, 1993, p. 163]. Пародия оказывается вдвойне эффективной, поскольку целит не только в еврейство галантерейщика, но и в его вполне вероятную гомосексуальность (Почему он не женат в таком почтенном возрасте? Почему получает такое удовольствие от пародийного зрелища en travesti? Что нравится ему: кроссдрессинговая пародия на маскулинность, скрытый гомоэротизм, воплощенный в сцене en travesti, или топорно сработанное соблазнение, которому он слишком легко поддается?), таким образом соединяя еврея и гомосексуала как звенья общей смысловой цепи. Стереотип мужчины-еврея как фигуры эффеминированной и женственной придает естественность обману Людовика и Авенанта, давая ему возможность пройти (почти) незамеченным, несмотря на то что галантерейщик выходит на передний план в смысловой цепи, соединяющей гомоэротизм, эффеминированность и в конце концов еврейский differend: Людовик и Авенант могут безнаказанно выдавать себя за женщин, поскольку подразумеваемая эффеминированность еврея служит им в качестве алиби.

Сандер Гилман сделал многое для прояснения исторического контекста этой цепочки, в частности, подтвердив, что «образ еврея и образ гомосексуала в медицинской культуре fin de siècle были параллельны» [Ibid., p. 165]. Подобные параллели имели свои аналогии в литературе и массовой культуре, и возможность прочтения смысловой цепочки, связывающей еврея и гомосексуала как представителей маргинализированной инаковости в обоих направлениях, была частью вполне устоявшегося культурного словаря, влияние которого можно обнаружить в урезанной сцене, которую описывает Хаммонд.

Этот эпизод объясняет следующую сцену ([кадры] 247–256), сохранившуюся в американских копиях фильма. Галантерейщик узнал, как юноши разыграли его. Он врывается в таверну, кричит и бьет кулаком по столу. Два молодых человека избивают его и крадут у него часы. Исключение из фильма сцены с переодеванием лишает зрителя всякой возможности понять, кто такой галантерейщик. Сцена в таверне остается его единственным явлением в фильме, поэтому публика принимает его за ростовщика, несмотря на совершенно разные лица; кроме того, простое буржуазное платье галантерейщика заметно отличается от барочного костюма ростовщика – длинного плаща, в котором он выглядит как колдун [Beauty and the Beast, p. xxxiv]⁸.

Помимо удлинения смысловой цепочки – ростовщик – галантерейщик – еврей, – что фильм делает как в вырезанных, так и в сохраненных сценах, момент, когда Авенант и Людовик избивают галантерейщика и отбирают его часы, переводит вырезанную сцену из разряда фарса в разряд карающего насилия. Не исключено, что сцена была вырезана, поскольку симпатии режиссера были слишком очевидны и неуместны в послевоенной Европе, потрясенной ужасами геноцида, проводимого в концентрационных лагерях. В своем изображении карательного антисемитизма эта сцена оскорбительна в том смысле, в каком изображение ростовщика-эксплуататора, чьей жертвой становится буржуазная французская культура, (для кого-то) оскорбительным не является. На протяжении всего эпизода галантерейщик оказывается в положении козла отпущения в силу своей инаковости; сцена избиения подтверждает это и служит параллелью к расистской и классовой паранойе, которая превратила евреев в очевидную мишень для национал-социалистов и тех коллаборационистов, которые облегчали нацистам их работу в оккупированных странах, например во Франции. Фильм Кокто, одновременно воспроизводящий и ликвидирующий этот маргинальный момент, возвращает нас к жестокой логике демонизации, лежащей в основе массового истребления любых иных.

Не делает ли этот эпизод расиста из самого Кокто, не связывает ли он его идеологически с нацизмом? Простого ответа на этот вопрос не существует, особенно в свете того, что квирная и прогрессивная на первый взгляд эротическая политика фильма работает, пусть и под сильным историческим давлением, скорее как контрнарратив по отношению к причастности фильма к расистской идеологии. Если фильм позволяет возникнуть квир-инаковости – каковую, например, можно усмотреть в отношениях между Белль и отцом или между Белль и Чудовищем, между Людовиком и Авенантом, между самим Кокто и Маре, между Чудовищем и его другими ипостасями, – тогда как подобная легко допускаемая инаковость согласуется с антисемитской линией фильма? Что эти два разных отношения к демонизируемому иному говорят нам о политических убеждениях самого Кокто?

Как легко себе представить, политические убеждения Кокто никак нельзя было назвать безукоризненно праведными, если его дружба с Арно Брекером (1900–1991), «официальным скульптором» Гитлера [Cone, p. 159], может о чем-то говорить. Мишель С. Кон признает, что мемуары Брекера, претенциозно названные «Гитлер, Париж и я» (Hitler, Paris, et moi), и ее собственное интервью с Брекером ясно показывают, что он «дружил» с такими светилами мира искусства, как Жан Кастель и Кокто [Ibid.]⁹. Кон признает, что «привязанность к Брекеру, демонстрируемая видными французами, от Кокто до Аристида Майоля, остается необъяснимой» [Ibid., p. 164]. Кокто сам признает, что его дружба с Брекером предосудительна, сказав сразу после освобождения Парижа: «Ce qui compte, c’est Breker, l’article Breker, l’amitié Breker, le seul acte qui puisse servir a me perdre» («Что важно, так это Брекер, статья о Брекере, дружба с Брекером – единственный мой поступок, который может погубить меня»; цит. в [Touzot, p. 142])¹⁰. Наиболее авторитетная биография Кокто, принадлежащая перу Фрэнсиса Стигмюллера, содержит дополнительные подробности относительно дела Брекера, утверждая, что оно было наиболее постыдным поступком Кокто за время войны [Steegmuller, p. 443] и стоило ему серьезного беспокойства. Стигмюллер отмечает, что «в число мужественных французских писателей, отказывавшихся публиковать свои работы на условиях, [навязанных немцами во время оккупации, включая необходимость получать лицензию практически на любую деятельность]» [Ibid., p. 439], Кокто не входил. Он без малейшего сомнения запрашивал одобрение у немцев на постановку своих пьес; он встречался с немцами постоянно, хотя и не у себя дома; в 1944 году он опубликовал сборник стихов, которые, как утверждал, сам написал на немецком: «Я говорил по-немецки в детстве, потому что у меня была немецкая гувернантка. <…> Поэт всегда должен выражать себя, независимо от языка. <…> Французский, английский, немецкий или русский – все это не более чем тонкая оболочка» [Ibid., p. 440].

Во время своих отношений с Брекером, в 1943 году, Кокто опубликовал статью «Приветствие Арно Брекеру» (Salut à Breker), приуроченную к открытию выставки Брекера в Париже. На тот момент Брекер жил в Германии с 1933 года, где, согласно Cтигмюллеру, получил заказ на создание «галереи скульптурных портретов руководителей Третьего рейха в бронзе, а также двух гигантских фигур, “Факелоносца” и “Меченосца”, которые должны были вечно стоять по обеим сторонам от входа в новое здание рейхсканцелярии в Берлине» [Ibid., p. 443]. Статья Кокто, посвященная открытию выставки Брекера в Париже, «вышла в газете Comoedia в мае 1943 года» [Ibid., p. 440]. Один из важнейших отрывков из «Приветствия» гласит: «Je vous [Breker] salue de la haute patrie des poètes, patrie où les patries n’existent pas» («Приветствую тебя, Брекер, из возвышенного отечества поэтов, отечества, где нет отечеств»; цит. в [Touzot, p. 145])¹¹. Кокто утверждал, что скульптуры Брекера «dignes du David» («стоят “Давида”»), и говорил о Брекере как о человеке, к которому Франция «traite avec un irrespect et une ingratitude absolus» («относится совершенно без уважения и благодарности»). Эти строки можно воспринимать в свете анархической (но при этом удивительно банальной) веры Кокто в то, что художник находится вне политики, принадлежа к эстетизированному сообществу, лежащему выше национальных политик¹². Как сам Кокто писал раньше в журнале Le droit de vivre («Право жить»): «Un poète a, par principe, l’esprit trop anarchiste pour prendre une position, fût-elle révolutionnaire. Mais en face des crimes qui s’accomplissent chaque jour contre la liberté de l’âme et du corps il serait lâche de rester immobile» («В поэте в принципе слишком силен дух анархии, чтобы ему занимать какую-либо позицию, какой бы революционной она ни была. Но в свете преступлений, совершаемых каждый день против свободы духа и тела, было бы трусостью оставаться неподвижным»; цит. в [Touzot, p. 127]).

Однако во времена оккупации Кокто казался странным образом «неподвижным» в отношении любых форм сопротивления нацистской идеологии за пределами его сексуальной ориентации, которая, хотя и подвергалась нападкам властей, была ими терпима¹³. И критики, подобные Жану Тузо, заключили, что «l’immobilisme ou le refus de choisir, c’est pourtant le reproche qui sera fait à Cocteau» («неподвижность или отказ от выбора – вот в чем будут упрекать Кокто»; [Ibid., p. 127]). Что касается приветствия Брекеру, то в этом случае Кокто, говорят, в обмен на публичную поддержку «благодаря вмешательству Брекера добился для сотрудников киноиндустрии Франции освобождения от обязанности работать в Германии» [Steegmuller, p. 443]. Подобное освобождение вряд ли может быть названо исключительным актом сопротивления на фоне нацистских зверств. Евреям на тот момент уже было запрещено работать во французской киноиндустрии, и таким образом, они вряд ли были вероятными кандидатами на избавление (согласно сделке между Кокто и немцами) от принудительных работ в Германии. После освобождения Франции, замечает Стигмюллер, Кокто или был «освобожден» от необходимости являться в Conseils d’Epuration, «трибуналы, рассматривавшие дела о подозрении в сотрудничестве с нацистами», или его «вообще туда не вызывали» [Steegmuller, p. 443]. Как отмечают Элизабет Шпригге и Жан-Жак Ким по отношению к периоду после освобождения, «у некоторых из друзей Кокто были серьезные проблемы как у коллаборационистов, и Кокто считал свое положение, отчасти в силу своей дружбы с немцами, довольно опасным. Он подчеркивал свои связи с левыми, Арагоном и евреями, и был очень рад, когда его пригласили в посольство Великобритании» [Sprigge, Kihm, p. 164]. Подобная дерзость и ловкость в выстраивании нужной политической ориентации решительно противоречат мнению многочисленных комментаторов о якобы имевшей место политической наивности или даже аполитичности Кокто.

Более того, как утверждает Кон, антисемитизм во Франции не возник внезапно с приходом к власти Петена, и «возмущение декадансом и связью между ним и еврейством существовало не только раньше Народного фронта Леона Блюма, но даже раньше дела Дрейфуса» [Cone, p. xxii]. Притом что «не допускалось участие евреев ни в какой художественной выставке, проводившейся на территории, принадлежащей французской администрации», а «немцы запретили евреям выставляться где бы то ни было» [Ibid., p. 12], как показывает Кон, многие известные французские художники, в том числе Кокто, Жорж Брак, Пьер Боннар, Рауль Дюфи, Жорж Руо и Анри Матисс, проводили выставки при вишистском режиме, что едва ли может быть названо жестом солидарности с еврейскими художниками, которые в это время были лишены возможности выставляться. Кроме того, Кокто, вместе с Колетт и Луизой де Вильморан, подписывал каталоги, связанные с выставками, которые устраивала галерея Шарпентье [Ibid., p. 29]. Во время оккупации она была широко известна тем, что вырабатывала ревизионистскую историю французского искусства, согласно которой «модернистские работы подбирались таким образом, чтобы демонстрировать гармоничную преемственность французского искусства от эры романтизма» [Ibid., p. 29]. Участие Кокто (и других) в подобных мероприятиях позволяет оценить его политическую ориентацию как солидарность с тоталитарной и расистской идеологией, процветавшей и пропагандировавшейся при режиме Виши. Буржуазные и классовые связи делали возможным подобное соглашательское поведение на фоне немецкой оккупации, пропагандировавшей антидекадентское искусство, которое, в свою очередь, пропагандировало идеалы порядка и конформизма. Результатом стало возвращение к материальным основам буржуазной культуры¹⁴. Примером здесь может служить фирма Orfèvrerie Cristofle, «знаменитый поставщик посеребренной посуды», которая «отозвалась на призыв возродить декоративное искусство, пригласив художников украшать керамические тарелки, металлические блюда и другие предметы роскоши» [Ibid., p. 76]. Неудивительно, что Кокто входил в список художников, сотрудничавших с Orfèvrerie Cristofle¹⁵.

Несмотря на то что подобные доказательства носят в высшей степени косвенный характер и кружат вокруг призрака антисемитизма или сотрудничества с фашистами в той или иной форме, которые неизбежно усложняют и затемняют исторические и личные обстоятельства, полезно помнить, как это делает Пьер Бирнбаум, что:

Антисемитизм как социальный факт, а не чистая идеология, ни в коем случае не ограничен крайними проявлениями. Хотя его нельзя рассматривать в качестве постоянного элемента воображаемой обобщенной французской идеологии и хотя его проявления обычно обнаруживаются в крайне правой части политического спектра, тем не менее в двадцатом столетии он также присутствовал в той или иной форме в рядах великих левых партий (не только среди нонконформистов) и в группах влияния, вдохновлявшихся католицизмом, как это было в конце XIX века [Birnbaum, p. 4]¹⁶.

Далее, как утверждает Дэвид Кэролл, «незначительный антисемитизм, антисемитизм в легкой форме», – возможно, такой, какой можно наблюдать в La Belle et la bête, – «служит достаточной почвой для абсолютного, неограниченного, обобщенного антисемитизма. Культурный или литературный антисемитизм может проявляться шире, чем биологический, строго расовый антисемитизм, который, в конце концов, ограничен необходимостью возводить все к “крови”» [Carroll, p. 180].

Очертания политической ориентации Кокто несложно определить, опираясь на антисемитские стереотипы, очевидные в La Belle et la bête. Но было бы глупо надеть на Кокто ярлык простого антисемита или расиста, учитывая сложные политические и, возможно, аполитичные жесты, которые он имел привычку делать¹⁷. Например, когда в 1953 году были приговорены к смерти Этель и Юлиус Розенберг, Кокто опубликовал на первой странице Lettres françaises практически бесполезное воззвание в их защиту («Initiative de Jean Cocteau pour la réhabilitation d’Ethel et Julius Rosenberg» [Touzot, p. 150]). И раньше, как отмечает Стигмюллер, «непосредственно перед блицкригом Кокто опубликовал антирасистскую статью в одной из тех газет, которые были быстро закрыты новым режимом» [Steegmuller, p. 441]. Кроме того, до оккупации Кокто мечтал предложить «“un asile aux exilés de l’univers”, pour que leur génie étouffé par “un idéal d’uniforme” puisse s’épanouir sur le sol français. On a compris que sont visés les réfugiés politiques, juifs pour la plupart, fuyant la persécution nazie» («“убежище беженцам со всего мира”, чтобы их гений, подавляемый “идеалом конформизма”, мог проявиться на французской почве. Считалось, что Кокто имеет в виду политических беженцев, в основном евреев, спасающихся от преследований нацистов»; [Touzot, p. 124]). Интерпретация Тузо того, кого Кокто видел в качестве «беженцев», удобным образом оставляет за скобками сексуальных диссидентов, которых тот мог иметь в виду в первую очередь. Неоднозначность фигуры изгнанника сильно резонирует как с сексуальной, так и с расовой инаковостью, но такая неоднозначность не обязательно означает политику филосемитизма. Тузо также замечает, пытаясь разобраться с неоднозначной политической ориентацией Кокто, что последний отдавал себе отчет в антисемитизме Вагнера [Ibid., p. 124], что не мешало ему им восхищаться, с учетом того, что «Кокто и его дед принадлежали к поколениям до и после вагнерианского» [Brown, p. 8]¹⁸. На подобные фрагментарные и косвенные доказательства едва ли можно опираться, чтобы выработать однозначное представление о чьих-либо политических взглядах, особенно с учетом того, что противоречивость высказываний самого Кокто может указывать на отсутствие ясного представления об отношениях между эстетикой и политикой.

Более того, как показал Раймонд Бах, Кокто самого обвинили в том, что он испорчен евреями, в памфлете Алена Лобро La Querelle des Parents terribles («Ссора ужасных родителей»), опубликованном в Je Suis Partout («Я повсюду») и «написанном в форме диалога между защитником пьесы [“Ужасные родители” – пьеса Кокто] и Лобро» [Bach, p. 35]. Бах цитирует заключительные комментарии Лобро, однозначно демонизирующие Кокто и сравнивающие его с евреем:

Les héros de sa pièce… sont des êtres flasques et veules glissant sur la planche de leurs passions selon les lois de l’inertie… Mais, de plus, Les Parents terribles résument tous les lieux communs démodés où, pendant quarante ans, s’est complu en France le théâtre juif de Bernstein… [Cocteau] projette sur scène son personnage intérieur, contaminé par les sémites qui régnèrent avant lui sur la scène française [Ibid.]

[Герои его пьесы <…> слабые и бесхребетные существа, движущиеся на сцене по прихоти своих страстей, по закону инерции. <…> Но сверх того, Les Parents terribles словно представляет собой сумму всех старомодных общих мест, которыми еврейский театр Бернштейна во Франции пользовался последние лет сорок. <…> (Кокто) проецирует на сцену свою внутреннюю личность, испорченную семитами, которые вместе с ним правили французской сценой.]

Читая эти комментарии, следует помнить, что, поскольку Кокто был более или менее открытым гомосексуалом¹⁹, его скандальный моральный облик был причиной многочисленных нападок на него. Антисемитская риторика, очевидная в выпаде Лобро, таким образом, может оказаться замещением нападок на его сексуальную ориентацию («по прихоти своих страстей»), подтверждая в очередной раз наличие неприятной аналогии между этими двумя формами чуждой инаковости. И более того, неоднозначный антисемитизм Кокто сам по себе мог быть попыткой предотвратить внимание к своей гомосексуальности путем разрыва смысловой цепочки, соединяющей еврея и гомосексуала, даже если выбор подобной стратегии неизбежно усиливал связь между этими двумя сущностями. В любом случае, цель настоящего очерка не в том, чтобы описать сложную и зачастую неоднозначную картину политических воззрений Кокто в целом, а в том, чтобы прочитать La Belle et la bête как проявление обозримых и противоречивых тенденций, явственных в его творчестве, в связи с более общими антисемитскими шаблонами, которые используются – пусть иронически, – чтобы «запачкать» Кокто. Таким образом, моя интерпретация позиции Кокто по отношению к фигуре еврея в La Belle et la bête отнюдь не ставит перед собой цели увязать его мотивы, личную историю и стихийный антисемитизм с фильмом, чтобы упрощенно рассматривать его как симптом агентности Кокто в подобных вопросах: поступить так означало бы рисковать самими структурами отличия и выбора козла отпущения, которые всегда неявно присутствуют в антисемитских дискурсах. В то же время я не собираюсь закрывать глаза на роль Кокто в материальном воспроизведении расистских карикатур: поступить так означало бы рисковать упустить специфику человеческого поведения перед лицом (предполагаемой) исторической неизбежности и ответственность за него. Моя цель заключается в том, чтобы выделить значимые структуры фильма, который я рассматриваю в качестве симптоматического и помещенного в исторический контекст примера того, как действуе(ю)т и циркулируе(ю)т антисемитизм(ы).

В качестве же симптома La Belle et la bête дает возможность дополнительно рассмотреть, как в фильме подчеркнуто послевоенное восприятие мира, одновременно стремящееся полностью стереть любые следы войны с визуальных образов, но тем не менее символически кодирующее логику инаковости, на которую война опиралась. Антисемитское бессознательное фильма порождает паранойю относительно опасного присутствия иного, и она особенно эффективна, поскольку закодирована на уровне текстуального бессознательного. Этого эффекта фильм добивается при помощи сплава символических техник, включая переосмысление образов евреев, проходящих по краю действия, возрождение якобы классической французской волшебной (Volk) сказки, буржуазный финал, в котором Чудовище превращается в принца, выглядящего в точности как деревенский жених Белль (она в любом случае получает свое), таким образом косвенно восстанавливая утраченное привилегированное классовое положение купца и его семьи, использование главных героев с ярко выраженными арийскими чертами, сложное эротическое измерение фильма, обрамленного квирными рамками взгляда Кокто, формирующего и деформирующего тело своего любовника путем манипуляций с фокусом камеры.

Относительно последнего Алан Уильямс замечает, что Кокто – после практически десяти лет отсутствия —

вернулся в кино во время оккупации, чтобы помочь своему любовнику, актеру Жану Маре, стать звездой кинематографа. Этой цели он достиг весьма успешно уже первым коммерческим сценарием для L’Eternel Retour («Вечного возвращения») Жана Деланнуа. Маре стал одним из первых прототипов послевоенной кинозвезды как секс-символа, играя современного Тристана в паре с Мадлен Сулонь в роли Изольды. Эстетическая трудность, создаваемая занятостью двух очень современных и эффектных исполнителей в «вечном» сюжете, усугубляется характерно арийским внешним видом фильма, но Кокто считал себя выше политики. Если у кого-то создавалось впечатление, что его видение пересекается с нацистскими фантазиями об идеальном герое, это не его проблема. Для него произведение искусства решало личную, а не социальную задачу [Williams, p. 321].

Сочетание открытого карьеризма, сыгравшего роль в возвращении Кокто в кино во время оккупации, и предельного нарциссизма эстетического мировосприятия, претендующего на то, чтобы разделять личное и общественное (как будто эти два понятия не переплетены плотно, не сплавлены друг с другом), не говоря уже о выборе вагнерианского или германского материала, очевидно связанного с нацистской идеологией (все это было очевидно в роли, сыгранной Кокто в определении концепции L’Eternel Retour), – все это помогло создать эстетические обстоятельства, приведшие к идее инаковости, воплощенной в La Belle et la bête. Стоит помнить, что критики обвиняли последний фильм в «наличии немецких черт» [Hayward, 1990, p. 134], а Мишель де Сен-Пьер находил его немецкий характер «отталкивающим» [Ibid.]²⁰.

Два полюса – ариец и еврей – как расовые и идеологические противоположности воплощены в цитируемом Дэвидом Кэроллом отрывке из Эдуарда Дрюмона, автора La France juive и видного националиста и антисемита конца XIX – начала XX века. Отрывок содержит многие подтексты, очевидные в изображении ростовщика в La Belle et la bête.

Семит корыстен, жаден, коварен, хитер. Ариец ревностен, смел, учтив, бескорыстен, искренен, доверчив до наивности. Семит принадлежит к материальному миру, интересы его практически исчерпываются миром сим; ариец – сын небес, высшие стремления постоянно владеют им; один живет в реальности, второй – в идеальном. Семит – торговец по призванию, ариец – земледелец, поэт, монах, но в первую очередь солдат. Семит лишен творческих способностей, в то время как ариец, наоборот, изобретает; ни одно, даже самое незначительное изобретение не было сделано семитом [Carroll, p. 176].

Это предсказуемо злобное и неумное изображение противоположностей задает несколько примечательных парадигм для стереотипизации расовой инаковости по сравнению с нормой, которой якобы служит ариец, – парадигм, которым следует La Belle et la bête Кокто. Буржуазный героизм отца Белль, изо всех сил стремящегося заработать состояние, за которым следуют превратности судьбы, превращающие его в простого земледельца, трансформация Чудовища в принца, за которым следуют заключительные кадры фильма, где Белль и Арден улетают за павильон Дианы, идеализм отношений отца и дочери, сохранение которого требует невероятных жертв, – все это в определенном смысле соответствует извращенной логике арийской идентичности, как ее описывает Дрюмон. Подобным же образом изображение корыстного ростовщика, забирающего мебель из дома отца Белль, его очевидный материализм и алчность и даже резкое недовольство Кокто неспособностью актера справиться с ролью (помните: «Семит лишен творческих способностей, в то время как ариец, наоборот, изобретает»), зафиксированное в дневнике съемок фильма [Cocteau, 1972, p. 88–89], – все это соответствует описанию семита у Дрюмона.

Стоит вкратце остановиться на вопросе о том, насколько эта сказка французская, – хотя бы для того, чтобы увидеть, насколько нарратив – в прочтении Кокто – строится на логике инаковости: сексуальной, расовой или национальной, структурирующей значимые конструкты фильма. Кокто, хотя и постарался сделать сюжет более французским, выбрав его в качестве основы для первого фильма послевоенного периода, когда на кону стояло восстановление французской национальной идентичности, тем не менее называет сказку инородной, пришедшей извне:

Знаменитая сказка «Красавица и чудовище» имеет британское происхождение. Мадам Лепранс де Бомон (1711–1780) некоторое время жила в Англии и наверняка слышала там истории о призраках, а также предания об отпрысках некоторых великих фамилий, которые были спрятаны от всех в силу телесного увечья или недостатка, могущих испугать общество и опозорить благородное имя.

Возможно, один из таких уродцев, запертый в каком-то замке в Шотландии, натолкнул ее на мысль о человеке-чудовище, под пугающей внешностью которого бьется благородное сердце и который обречен на муки безнадежной любви [Beaumont, 1990, p. 35].

Признание Кокто национальной инаковости сказки – только один из аспектов одновременного движения в фильме к усвоению этой инаковости и к отвержению ее. Вспомните, personnage intérieur («внутренний персонаж») Кокто был выбран Лобро в качестве мишени нападок за «зараженность» семитским духом. Фильм одновременно подчеркивает нежелание идентифицировать себя с этой этнической инаковостью, даже если эротическая (квирная) связь в смысловой цепочке, соединяющей еврея и гомосексуала, усвоена как знаковыми структурами фильма, так и личными обстоятельствами любовных отношений Кокто и Маре. Этот ход иронически восстанавливает присутствие еврея в метонимической форме квир-иного, пускай даже изображение мужчин-евреев в фильме Кокто подчеркивает дистанцирование Кокто как от евреев, так и от гомосексуалов. Дистанцирование явно лишь укрепляет идентификацию²¹. Гомология уступает место гибридности, когда конструкт «красавица – чудовище», смысловая основа фильма, увязывается с подобием «еврей – квир», вытесненным на периферию, в сторону от центрального нарратива. Гетерофилия (иной как Чудовище) противопоставляется гомофилии, подчеркивая тем самым логику самотождественности, связывающую еврея и квира на периферии сюжета.

Дальнейшие последствия прочтения этой сказки как происходящей от «преданий об отпрысках некоторых великих фамилий, которые были спрятаны от всех в силу телесного увечья или недостатка, могущих испугать общество и опозорить благородное имя», достойны упоминания в свете других представлений об инаковости, фигурирующих в фильме. Ниже в настоящем очерке я обсуждаю понятие телесного недостатка, физического признака инаковости, которым Кокто был буквально отмечен во время работы над фильмом, и это было глубоко связано как с квир-эротикой, так и с расовыми стереотипами, очевидно присутствующими в фильме. Пока достаточно будет заметить, что, когда Кокто говорит об «отпрысках великих фамилий, которые были спрятаны от всех в силу телесного увечья или недостатка, могущих испугать общество и опозорить благородное имя», он имеет в виду призрак особенной эротики (квира) в той же мере, в какой и угрозу чистоте расы и класса (наследственности), происходящую от «недозволенных» связей – с животными, евреями, слугами и так далее.

Призрак угрозы инаковости – опять-таки сексуальной, или расовой, или национальной – очевидно присутствует в нарративной логике фильма. В этом смысле действие фильма совпадает с действием нации: гетеросексуальная французская нация «загрязнена» чужим присутствием (еврейским, немецким или квирным) – и становится нацией только тогда, когда определяет себя как отдельную сущность по отношению к этому чужому, тем самым достигая иллюзорного чувства автономной инаковости. При этом иной в фильме – не только чудовище, которое со временем превращается в пригодного для брака партнера, несмотря на квирные намеки, заряжающие эротику, окружающую его (или ее) присутствие²². Инаковость вне зависимости от степени ее маргинальности изображается в фильме как минимум в трех различных формах. Они включают в себя ростовщика, выносящего все имущество из дома отца Белль во время его болезни; галантерейщика, который (хотя практически все сцены с его участием вырезаны) показывает, как чуждый иной наказывается, если не истребляется; и сексуального иного, квирного, гомоэротического иного, возникающего в метанарративе об отношениях Кокто с занятым в главной роли актером Маре, в слегка эротизированных отношениях между Людовиком и Авенантом, а также в образе самого Чудовища, который придает новый смысл понятию гомоэротического, будучи тремя мужчинами в одном теле²³.

Не будет слишком большой интерпретационной натяжкой представить отца Белль, купца-патриарха, символом национальной идентичности, которой угрожает опасность со стороны чужого-ростовщика. В контексте биографии Кокто – его отец Жорж покончил с собой, когда сыну было десять лет, – угроза отцу, потеря отца несут очевидную символическую нагрузку²⁴. Более того, в послевоенном контексте нарративная парадигма Кокто не только отсылает к национальной идентичности, которой угрожают немецкие захватчики, но и воспроизводит собственную логику захватчиков. Немецкая гувернантка Кокто фройляйн Джозефина, часто фигурирующая в его воспоминаниях, которая «водила своего воспитанника в цирк, шила костюмы для его игрушечного театра, помогала ему выигрывать школьные призы по немецкому языку, рисованию и гимнастике» [Steegmuller, p. 12], находится на заднем плане хрупких национальных контекстов, демонстрируемых в фильме. То же самое относится к противоречивым измерениям французской национальной культуры, которая тянулась одновременно и к сотрудничеству с немецкими захватчиками, и к сопротивлению им. Более того, личный дневник Кокто, который он вел в период работы над La Belle et la bête, дает нам довольно интересный взгляд на сцену с ростовщиком и шахматами. Запись («Вечер вторника, 10 часов [ноябрь 1945 года]») начинается с того, что сообщает нам: «Я обезображен, съеден этой сыпью на глазах и щеках» [Cocteau, 1972, p. 88]. Затем, описывая съемку сцены с шахматами и ростовщиком, он пишет: «Как только фильм отходит в сторону от основных персонажей и вводится чуждый элемент [“et qu’on y mêle un élément étranger”], ритм нарушается, и восстановить его удается только ценой невероятных усилий» [Ibid.; курсив мой. – Авт.].

Ближе к концу этой записи Кокто пишет: «Наблюдаю бесчисленные ошибки русского актера, играющего ростовщика. Он не способен ни двигаться, ни говорить. Его внешний вид идеально соответствует роли, но в части остального он совершенно безнадежен. Если сцены с ним будут смотреться на экране так же плохо, как были сыграны, мне придется взять эту роль на себя. Мужайся. Мужайся. Мужайся» [Ibid., p. 89]. Текст постепенно переходит от сыпи, обезобразившей Кокто во время работы над фильмом, к «чуждому элементу», мешающему съемкам своим молчанием и неподвижностью, к глупости русского «чужого», играющего еврея-«чужого», а затем к необходимости Кокто обезобразить себя, чтобы сыграть роль «чужого», словно отражая начальные слова записи. Последняя замена важна, так как, подобно физическому безобразию, которое переживает Кокто, оно выдает восприятие им себя как иного, пробивающееся на фоне заразной, усвоенной гомофобии, которая «выходит» в виде сыпи, напоминающей, в свою очередь, о «телесном увечье или недостатке», кратко упомянутых выше в заметках Кокто о британском происхождении истории о Красавице и Чудовище. В этом контексте красная сыпь на его щеках, может быть, служит замещением розового треугольника, который при нацистах должны были носить гомосексуалы, или печально знаменитой желтой звезды Давида, которую обязаны были носить евреи. Но кроме того, сыпь сигнализирует о переходе от Кокто к еврейскому differend и обратно, и ее присутствие символизирует взаимозаменяемость самоненавистничества и ненависти к другим²⁵. Жак Ле Гофф в своем анализе связей между смертью и ростовщичеством называет ростовщика «заразным прокаженным» [Le Goff, p. 50], и психическая зараза Кокто, превратившаяся в зримую сыпь, просто показывает нам пагубную смысловую цепочку, соединяющую сексуальность с этничностью.

Обратимость этой цепочки, ее способность не только отражать разницу, но и инвертировать ее, – это важный момент для понимания того, как образы еврея и гомосексуала сливаются в огорчении Кокто. Он инфицирован болезнью, примером которой служит тело еврея, болезнью со знакомыми антисемитскими обертонами, которую Гилман находит в «восприятии еврея как сифилитика», которое «не было ограничено антисемитскими представлениями конца [девятнадцатого] столетия» [Gilman, 1991, p. 125]. Гилман говорит о Прусте – «чье трудное отношение к еврейству матери омрачало его жизнь почти так же, как его гомосексуальная идентичность» [Ibid.] – и утверждает, что для Пруста

быть евреем, как и быть гомосексуалом, – это «неизлечимая болезнь». Но что служит заметным для всех признаком болезни? В mentalité конца века сифилис у мужчины должен был быть написан на коже, точно так же как он скрыт в сексуальности женщины. Пруст, обсуждающий признаки и симптомы сифилиса с медицински подробным знанием дела в том же томе [ «В поисках утраченного времени»], точно определяет сексуальность еврея по его физиогномике. Она отражается на его лице как «этническая экзема». Это знак сексуальной и расовой испорченности в такой же мере точный, как и композитные фотографии еврея, сделанные в то время Фрэнсисом Гальтоном и призванные показывать «истинное лицо» еврея [Ibid.].

В этом контексте сыпь Кокто обозначает болезнь сексуальной инаковости настолько же, насколько она показывает соответствия между этнической и сексуальной инаковостью, присущие еврею. Сыпь играет двойную роль: не только «этнической экземы», связанной с извращенной еврейской сексуальностью, но и сексуальной экземы, связанной с гомосексуалом. Еврейский differend отмечает то место, где сексуальный differend, квирность самого Кокто, оказывается феноменальным замещением одной формы инаковости, перешедшей в другую, – иными словами, инаковости, которая не просто иная по отношению к какой-то нормативной этничности или сексуальности, но которая отказывается быть определяемой относительно простого акта бинарного различия. Это одновременное замещение одной формы инаковости другой квиризует замысел Кокто в La Belle et la bête. Вездесущие сексуальные и этнические стереотипы, очевидные в фильме, оказываются под сильнейшим семиотическим давлением в силу той самой неоднозначности, которая проявляется, когда они сталкиваются в фигуре еврейского коммерсанта.

Запись в дневнике Кокто символически посвящена опасному «чужому», который обезображивает также и фильм, нарушая его ритмическую согласованность своей неспособностью «двигаться или говорить», своей «безнадежностью», своей очевидной двоякостью по отношению к самому Кокто. Поразительно, что актер, игравший эту небольшую, но важную роль, не был упомянут в титрах, словно все следы его чужеродного присутствия следовало стереть, – жест, который пугающе напоминает стратегию полного уничтожения, принятую германскими гражданами ради мнимой чистоты арийской крови. Франсуа Трюффо в предисловии к книге Андре Базена «Французское кино периода оккупации и Сопротивления» вспоминает «титры, в которых некоторые имена выскребались или замазывались черным так, чтобы их было невозможно прочесть. Идея заключалась в том, чтобы стереть память об имени такого-то, работавшего над фильмом, потому что он был евреем» [Bazin, p. 12]²⁶. Комментарий Трюффо дает основание предполагать, что русский актер оказался еще и евреем, что и привело к исчезновению его имени из титров. Культурный итог подобных жестов нетривиален и требует возвращения к вопросам, которые я ставил в самом начале настоящего очерка относительно переноса фильма в более современные контексты.

Переработка Глассом этой сложной национальной и личной динамики просто усиливает трансцендентное прочтение мифического нарратива La Belle et la bête, игнорируя роль этого нарратива в утверждении нации как продукта ложных представлений о демонизированном ином. Политика подобной эстетической стратегии приводит, хотя и невольно, к слишком знакомым американцам страхам относительно любой формы инаковости, угрожающей мнимой стабильности цельной национальной идентичности²⁷. Совершенно неудивительно, что критик журнала Time Майкл Уолш говорит о работе Гласса, что она «превосходит мультипликационный мюзикл Диснея» на тот же сюжет и «с вагнеровской мощью создает очертания волшебного королевства» [цит. в Gladstone, p. 10]. Ассоциации между оперным переложением фильма Кокто, Диснеем, вагнеровской мощью и волшебным королевством довольно интересным образом символически связаны с американскими национальными образами, состоящими поровну из технологической фантазии, силы и самоуважения, способными произвести «волшебное королевство» как иносказание для американской национальной идентичности. Замечания самого Гласса к постановке оригинально излагают идеологию, встроенную в оперу, и его собственное прочтение сюжета: фильм посвящен «самой природе творческого процесса», «сложно увидеть в путешествии Отца в Замок <…> в начале фильма что-либо иное, кроме путешествия художника в “бессознательное”» [Glass, p. 37]. Что интересно, Гласс превращает купца у Кокто в художника-отца – замена, открывающая возможность эстетизированного прочтения, которое Гласс демонстрирует за счет других идеологических линий, как расовых, так и гендерных, присутствие которых очевидно в сложной символике фильма.

Представление Гласса о фильме как о паломничестве художника в глубины бессознательного устраняет неудобную инаковость, которая мешает очевидной сосредоточенности фильма на чистой (иными словами, находящейся вне политики) эстетике. В случае сексуальных противоречий, показанных в фильме, сопротивление подобному устранению велико. Квир в фильме не только показан как объект чисто зрительного желания и вуайеризма – он (она) также отстаивает себя теми же путями, какими Кокто исследует категорию перверсии, она же категория инаковости. В первую очередь, как и в других текстах Кокто, например в Les Enfants terribles, в его La Belle et la bête подчеркивается, что отношения внутри семьи носят характер инцеста, что демонстрируется на примере пары «отец – дочь». Если прочитывать фильм как фантазию отца, тогда это фантазия о желании, направленном на дочь. Но в тоже время это и фантазия о желании Кокто, направленном на отца, которому в фильме постоянно угрожают силы инаковости, будь то расовая (ростовщик) или сексуальная (Чудовище, которое займет его место в качестве любовника Белль). Поразительное физическое сходство Марселя Андре, играющего роль купца, с Авенантом и принцем словно намекает, что любовники Белль – ее отец, Чудовище, Авенант и принц – по сути, одно и то же лицо. Не стоит оставлять без внимания, что направленное на отца желание Кокто, его страх за судьбу отца (в конечном счете иносказательное название для желания отца в фильме) – все это находило свое соответствие в фактах его личной биографии, включающей самоубийство отца. То, каким образом Белль нечаянно подвергает своего отца опасности, а затем спасает его, служит важной символической опорой фильма, как и твердая любовь купца к дочери. Фильм изображает вину отца в этом смысле и в то же время дает ему фантазию об освобождении: в конце концов, допустимо и отнюдь не чудовищно испытывать желание к своей дочери, предположительно потому, что это желание вплетено в нормальные структуры семейной жизни, в рамках которой он отдает свою девственную дочь юноше – вместо себя. Чудовище просто олицетворяет кровосмесительное желание отца – проекция, заменяющая инцест зоофилией. Короче говоря, преступное желание присутствует в буржуазной (и в конечном счете в национальной) культуре и извращает ее.

Есть в этом тексте и другое извращение: извращенное желание рассказчика, проецируемое через Красавицу и направленное на Чудовище, которое представляет собой желание Кокто, направленное на Маре. Здесь страх эффеминированности и вина очевидны, поскольку оба персонажа, сыгранные любовником Кокто (Авенант и принц), физически напоминают отца как тип извращенно гетеросексуальной маскулинности, которая постоянно подвергается опасности быть уничтоженной многочисленными формами сексуальной инаковости, которые фильм кодирует в мужском теле. Перверсия Авенанта лежит в его желании вмешаться в отношения отца и дочери, а принца (хотя она подается только намеком в заключительные моменты фильма) – в очевидном противоречии между его мгновенно вспыхнувшим желанием к Белль, которая была объектом как животной, так и кровосмесительной любви, и олицетворением в нем мужской квир-красоты, возникающей в кинематографическом (эротизированном) взгляде Кокто. Белль, как девственный объект подобных страстей, воплощает извращенную сексуальность, несмотря на то что ее образ подается как символ чистоты. Отношение к ней со стороны Авенанта и принца сливается в фигуре Чудовища, которое представляет собой одновременно и неоднозначный идеал (принц как образ одновременно гетеронормативный и квирный), и опасного любовника (Авенанта)²⁸, поскольку их играет один и тот же актер. Чудовище концентрирует в себе страхи и вину, которыми пронизаны эти неустойчивые формы желания, изображая тем самым многочисленные конфигурации, усложняющие любую идею стабильной сексуальной идентичности. Таким образом, квир-измерения многочисленных ролей, исполняемых Маре – гомосексуального любовника Кокто, объекта гетеросексуального желания, Чудовища, Авенанта, Ардента, – сообщают фильму заметный смысловой пласт подвижных сексуальных идентичностей, которые не допускают простой категоризации в рамках простой гетеро-, гомо- или даже квир-нормативности.

Чудовище, таким образом, оказывается на одном уровне воображаемым «иным» директора картины, но он (она) также и сам (сама) по себе «иной» («иная»), и фильм подразумевает, что ужасающая любовь Красавицы и Чудовища могла бы дать начало новому человечеству, свободному от проблемного наследия патриархальной семьи, извращения ограниченных форм сексуальной идентичности, парализующего страха перед любыми формами инаковости – сексуальной или какой-либо еще²⁹. Чудовище, конструируемое разными направленными на него взглядами, представляет собой неоднозначный сексуальный конструкт, квир, особенно в прочтении, включающем режиссерский взгляд Кокто в контекст того взгляда, который конструирует Чудовище как объект желания. С этой точки зрения операторская работа в фильме оказывается точкой чувственного соприкосновения между Кокто и его любовником, способом выразить их взаимоотношения в визуальном коде, который непрерывно питается страстью любящего взгляда. На этом смысловом уровне Чудовище оказывается обозначением присутствия квира в фильме, несмотря на (не вполне) традиционную гетеросексуальность, демонстрируемую в финале, которым Кокто был особенно недоволен.

В самом деле, как отмечает Хэйуорд, «Кокто не нравилось окончание фильма» [Hayward, 1990, p. 129], и, «чувствуя, что публика предпочитает Чудовище принцу (как и сама Белль), Кокто жалел, что не закончил фильм смертью Чудовища и не оставил Красавицу оплакивать его» [Ibid., p. 134, n. 4]. Подобный ход усилил бы квирную ипостась Чудовища за счет гетеронормативного идеала, который наглядно демонстрирует нынешний финал. Сам Кокто сделал довольно интригующее заявление, что «многие, посмотревшие фильм, <…> предпочли бы, чтобы чудовище не превращалось в прекрасного принца; как Красавица, они были разочарованы его метаморфозой <…>; но тем не менее, когда принц спрашивает Белль, счастлива ли она, я заставил ее закрыть глаза и произнести: “Мне придется к этому привыкнуть”» [Beaumont, 1990, p. 35]. На самом деле Кокто пытается ретроспективно переписать сценарий; реплики принца и Белль выглядят иначе:

Принц: В чем дело, Красавица?

Красавица: Я смотрю на тебя. Мне придется привыкать [Beauty and the Beast, p. 376].

Кокто очевидным образом оставляет возможность – в обоих вариантах сцены – для сопротивления сильнейшему давлению, оказываемому на нарратив, с тем чтобы он соответствовал нормативному представлению о сексуальности. Эти реплики отражают, по-видимому последний раз в фильме, силу вытесненного на периферию квира – как оказывается, Белль тоже больше привлекает Чудовище, чем идеализированный принц, и превращение первого во второго вынудит ее «привыкать». Собственные желания Белль, то, чего она сама хочет, остаются в самом лучшем случае загадкой для нас; перед ней переплетение дочерних, бестиальных и проблематичных гетеросексуальных возможностей, в которых всегда присутствует инаковость, а квир стремится вырваться наружу. Таким образом, несмотря на то что любовь Чудовища уничтожена, фильм восстанавливает ее через ретроспективное влечение Белль к инаковости, воплощенной в Чудовище и постоянном перформативном присутствии Маре. Из чудовищной любви рождается критика нормативных ценностей у Кокто. Однако нарративная логика этой критики воспроизводит те самые диссонансы, которые лежат в основе проблематичного идеализма в финале фильма. Квир и еврей служат воплощением этих диссонансов, по мере того как фильм борется с неудобством соглашательской позиции в финале.

Кадры, не вошедшие в фильм

La Belle et la bête Кокто учит нас нескольким вещам о послевоенном историческом моменте, когда он был снят и когда понятия «еврей» и «квир» служили символами инаковости, отвергающей монолитные представления о категориях идентичности. На периферии идентичности находится неистребимое отличие от других, инаковость, задающая рамки – как это делает любая периферия – ортодоксальных вариантов идентичности. Или, как формулирует Теренс Хоукс, «периферия – это место, где власть ощущает свои ограничения. Характерно, что само существование тех, кто ограничен периферией, неизбежно ставит под вопрос фундаментальный, смыслообразующий статус центра» [Hawkes, 31]. Благодаря периферии квир обретает постоянное виртуальное присутствие, причем существенным образом связанное с другими формами маргинальности – расовой, этнической, сексуальной, классовой и так далее. Еврей, исторически сверхдетерминированный маркер расовой инаковости, неизбежно должен быть встроен в подобное отношение, становясь означающим потенциальной квирности, базой неизбежной непохожести, отказывающейся встраиваться в дискурсивную экономику, охраняющую границы нормативной идентичности – гетеросексуальной, христианской, буржуазной. Славой Жижек утверждает, что в «антисемитской перспективе еврей – именно тот человек, про которого никогда не понятно, “чего же он на самом деле хочет”, – то есть в его действиях всегда подозревают скрытые мотивы (еврейский заговор, стремление к мировому господству, план морального разложения неевреев и так далее)» [Zizek, p. 114]. Удивительно, что эта перспектива, в которой еврей кодируется в качестве архисимвола тайных политических стремлений, только намекает на сексуальную инаковость, тоже присущую еврею, который, подобно квиру, остается неразгаданным в своих развратных и развращающих желаниях и избегает определенного ответа на вопрос «Che vuoi?». Еврей и квир противоречат структурам желания, которые пытаются сдержать инаковость, установив нормативные требования культурного, национального, сексуального, тропологического характера и другие. Как еврей, так и квир символизируют неоднозначную идентичность, выражающуюся в их ненормативном отношении к нормативным дискурсам, и в то же время отказываются быть простым элементом бинарной оппозиции, по сравнению с которым определяется норма. Обе идентичности остаются чуждыми по отношению к логике нормы, с которой сравниваются, и к попытке конструировать их как «иных» по отношению к произвольным императивам нормы. Представьте себе иного по отношению к иному, который, в свою очередь, оказывается иным по отношению к третьему иному, фантомную герменевтику сокрытия и радикальной инаковости, в которой ничто не является тем, чем кажется. Иными словами, представьте себе, что вы снимаете в фильме сон, в котором мощные стереотипы инаковости болезненно сталкиваются с вашей собственной раздираемой противоречиями инаковостью, – что, на мой взгляд, происходит в La Belle et la bête Кокто. И представьте себе, что противоречивая инаковость в особенности такова для еврея и для квира, ведь они воплощают собой альтернативу логоцентризму, ибо оба определяются через телесные практики – обрезание и содомию, – которые превращают их в дискурсивные шифры, телесные символы практик, имеющих мощные экстрадискурсивные резонансы. Будучи маркерами инаковости, обрезание и содомия противоречат стремлению к «однозначности в интерпретации» [Boyarin, p. 16], угрожая «эллинистическому поиску однозначности, которую Универсальный субъект удаляет от конкретных воплощений и которой мешают женщины и евреи как воплощенные символы инаковости» [Ibid., p. 17].

Но даже акт установления однозначного соответствия между евреем и обрезанием и между квиром и содомией, по сути, оказывается созданием недопустимо упрощенного варианта инаковости, которая на самом деле куда более радикальна, чем следует из любых подобных практик (или предсказуемой герменевтики). На вопросы «кто такой еврей?» или «кто такой квир?» невозможно ответить путем возвращения к нормативным категориям сексуальности, гендера, религиозных убеждений или религиозной практики. Акт установления подобных категорий через дихотомию («еврей – христианин», «натурал – гей», «гей – квир», как это принято в современных эпистемологиях идентичности) кажется дешевым упрощением, приводящим к созданию пустых таксономий, чья политика тесно связана с сохранением контролируемых инаковостей, которые зачастую являются скорее функцией терминологии и идеологизированной риторики, чем чем-либо еще. Поэтому не должно быть ни гей-квиров, ни натуралов-квиров, ни евреев-христиан, ни евреев-палестинцев, ни какого бы то ни было соединения каких-то из или всех перечисленных выше категорий. Решимость, с которой мы стремимся установить категории и терминологии во имя инаковости, маскирует иcчезновение инаковости, которая оказывается под угрозой в подобных сомнительных предприятиях.

Можно ли отделить понятие квир-идентичности от гендера или сексуальности, превратив его в понятие культурной инаковости, не привязанной исключительно к гендеру или сексуальности? Можно ли сделать то же самое для еврея – в национальном, этническом, религиозном понимании этого слова? Подобные смещения, подобные изгнания уже действуют как в теории, так и на практике, как демонстрирует нам фильм Кокто. Он подчеркивает радикальную инаковость, перманентно изгнанную от самой себя (наиболее радикальная форма отчужденности). Парадокс здесь заключается в том, что сконструированное пространство гетеронормативности, по отношению к которому утверждаются все остальные формы сексуального или гендерного отчуждения, может оказаться функцией «квирной» потребности классифицировать такую инаковость, которая позволит достичь своих собственных дискурсивных целей, в то же время учитывая квир, находящийся внутри мнимой чистоты гетеронормативного дискурса. Таким образом, гетеронормативное оказывается демоническим иным по отношению к квиру – искаженное отражение той самой политики инаковости, от которой отталкивается квир. La Belle et la bête неявно задает вопрос, были ли задействованы аналогичные стратегии выделения и истребления иных в том, как еврей определяется по отношению к христианину, как будто эти две категории религиозной и этнической инаковости представляют сущностную и неопровержимую чистоту, которая поддерживает подобное извращенное противопоставление.

Вновь я выдвигаю иного по отношению к иному по отношению к иному как непарадигматическую, зашифрованную инаковость, которая ускользает из рамок любых категорий, даже радикальной инаковости. Не есть ли эта зашифрованная инаковость то, что означает быть евреем и квиром одновременно: всегда уже, всегда потенциально, во всех смыслах сейчас?³⁰La Belle et la bête показывает, что значит быть одновременно красивым и чудовищным, то есть человеком, всегда способным как на инаковость, так и на отказ от нее, всегда способным на то, что Кокто называет «travestis inquiétants. Le sexe surnaturel de la beauté» («Тревожащие трансвеститы. Необыкновенный пол красоты») [Cocteau, 1932, p. 210]³¹. Пародия на бестиальность заключает в себе пугающее сходство с красотой, состоящей из пламени и пепла. Ведь если исчезновение и метаморфоза Чудовища в финале фильма отражают дважды стертую фигуру еврея, скрытую на периферии фильма, тогда Чудовище и еврей слились в символике фильма как символы инаковости: всегда под угрозой, всегда угрожающей.

Библиография

Bach, Raymond. Cocteau and Vichy: Family Disconnections // L’Esprit Créateur. 1993. № 33. Vol. 1. P. 29–37.

Bazin, André. French Cinema of the Occupation and Resistance: The Birth of a Critical Esthetic / trans. by Stanley Hochman; foreword by François Truffaut. New York: Ungar, 1981.

Beaumont, Madame Jeanne-Marie Leprince. Beauty and the Beast / trans. by Richard Howard; illus. by Hilary Knight; afterword by Jean Cocteau. New York: Simon and Schuster, 1990.

Beaumont, Madame Jeanne-Marie Leprince. La Belle et la bête d’après Madame de Villeneuve / illus. by Ludk Maásek. Paris: Deux Coqs d’Or, 1970.

Beauty and the Beast / ed. by Robert M. Hammond. New York: New York University Press, 1970.

Birnbaum, Pierre. Anti-Semitism in France: A Political History from Léon Blum to the Present / trans. By Miriam Kochan. Oxford: Blackwell, 1992.

Boyarin, Daniel. A Radical Jew: Paul and the Politics of Identity. Berkeley: University of California Press, 1994.

Brown, Frederick. An Impersonation of Angels: A Biography of Jean Cocteau. New York: Viking, 1968.

Bryant, Sylvia. Re-Constructing Oedipus Through «Beauty and the Beast» // Criticism. 1989. № 31. Vol. 4. P. 439–453.

Carroll, David. French Literary Fascism: Nationalism, Anti-Semitism, and the Ideology of Culture. Princeton: Princeton University Press, 1995.

Cocteau, Jean. The Art of Cinema / ed. by André Bernard, Claude Gauteur; trans. by Robin Buss. London: Boyars, 1994.

Cocteau, Jean. Beauty and the Beast: Diary of a Film / trans. by Robert Duncan. New York: Dover, 1972.

Cocteau, Jean. La Belle et la bête / directed by Jean Cocteau; music by Georges Auric; starring Jean Marais, Josette Day, Marcel André, Mila Parély, Nane Germon, Michel Auclair. France, 1946.

Cocteau, Jean. Essai de critique indirecte. Abbeville Somme: Bernard Grasset, 1932.

Cone, Michèle C. Artists Under Vichy: A Case of Prejudice and Persecution. Princeton: Princeton University Press, 1992.

Dyer, Richard. Now You See It: Studies on Lesbian and Gay Film. London: Routledge, 1990.

Disney’s Beauty and the Beast / adapt. by Teddy Slater; illus. by Ric Gonzalez, Ron Dias. New York: Golden, 1991.

Fuss, Diana. Identification Papers. New York: Routledge, 1995.

Galand, René. Cocteau’s Sexual Equation // Homosexualities and French Literature: Cultural Contexts / Critical Texts / ed. by George Stambolian, Elaine Marks. Ithaca: Cornell University Press, 1979. P. 279–294.

Galef, David. A Sense of Magic: Reality and Illusion in Cocteau’s «Beauty and the Beast» // Literature Film Quarterly. 1984. № 12. Vol. 2. P. 96–106.

Gilman, Sander. Freud, Race, and Gender. Princeton: Princeton University Press, 1993.

Gilman, Sander. The Jew’s Body. London: Routledge, 1991.

Gladstone, Bill. Reflective Glass: Composer’s Singular Vision Transforms a Film Classic Into a Stunning New Opera // Performance. 1995. № 8 (November / December). P. 9–14.

Glass, Philip. Programme Notes [ «La Belle et la bête»] // Performance. 1995. № 8 (November / December). P. 36–37.

Green, Mary Jean. Fascists on Film: The Brasillach and Bardèche «Histoire du cinéma» // Fascism, Aesthetics, and Culture / ed. by Richard J. Golsan. Hanover: University Press of New England, 1992. P. 164–178.

Greene, Naomi. «La vie en rose»: Images of the Occupation in French Cinema // Auschwitz and After: Race, Culture, and «the Jewish question» in France / ed. by Lawrence D. Kritzman. New York: Routledge, 1995. P. 283–298.

Hains, Maryellen. Beauty and the Beast: Twentieth Century Romance // Merveilles and Contes. 1989. № 3. Vol. 1. P. 75–83.

Hawkes, Terence. Meaning by Shakespeare. London: Routledge, 1992.

Hayward, Susan. Gender Politics – Cocteau’s Belle Is Not That Bête: Jean Cocteau’s «La Belle et la bête» (1946) // French Film: Texts and Contexts / ed. By Susan Hayward and Ginette Vincendeau. London: Routledge, 1990. P. 127–136.

Hayward, Susan. La Belle et la bête // History Today. 1996. № 46. Vol. 7 (July). P. 43–48.

Hoggard, Lynn. Writing with the Ink of Light: Jean Cocteau’s «Beauty and the Beast» // Film and Literature: A Comparative Approach to Adaptation / ed. by Wendell Aycock, Michael Schoenecke. Lubbock: Texas Tech University Press, 1988. P. 123–134.

Hsia, R. Po-chia. Jews as Magicians in Reformation Germany // Anti-Semitism in Times of Crisis / ed. by Sander L. Gilman, Steven T. Katz. New York: New York University Press, 1991. P. 115–139.

Jacobson, David J. Jews for Genius: The Unholy Disorders of Maurice Sachs // Discourses of Jewish Identity in Twentieth-Century France / ed. by Alan Astro // Yale French Studies. 1994. № 85. P. 181–200.

Judt, Tony. France Without Glory // New York Review of Books. 1996. May 23. P. 39–43.

Le Goff, Jacques. Your Money or Your Life: Economy and Religion in the Middle Ages / trans. By Patricia Ranum. New York: Zone, 1990.

McGowan, Raymond. Jean Cocteau and «Beauty and the Beast» // New Orleans Review. 1981. № 8. Vol. 1. P. 106–108.

Michalczyk, John J. Jean Cocteau // The French Literary Filmmakers. London and Toronto: Associated University Presses, 1980. P. 1–17.

Pauly, Rebecca M. «Beauty and the Beast»: From Fable to Film // Literature Film Quarterly. 1989. № 17. Vol. 2. P. 84–90.

Paxton, Robert O. The Uses of Fascism // The New York Review of Books. 1996. November 28. P. 48–52.

Popkin, Michael. Cocteau’s «Beauty and the Beast»: The Poet as Monster // Literature Film Quarterly. 1982. № 10. Vol. 2. P. 100–109.

Savoy, Eric. Review of Richard Dellamora, «Apocalyptic Overtures: Sexual Politics and the Sense of an Ending» // English Studies in Canada. 1996. № 22. Vol. 3. P. 361–363.

Sedgwick, Eve Kosofsky. The Beast in the Closet // Epistemology of the Closet. Berkeley: University of California Press, 1990. P. 182–212.

Shapiro, James. Shakespeare and the Jews. New York: Columbia University Press, 1996.

Sprigge, Elizabeth; Kihm, Jean-Jacques. Jean Cocteau: The Man and the Mirror. London: Gollancz, 1968.

Steegmuller, Francis. Cocteau: A Biography. Boston: Little, Brown, 1970.

The Material Queer: A LesBiGay Cultural Studies Reader / ed. by Donald Morton. Boulder: Westview, 1996.

Touzot, Jean. Jean Cocteau. Lyon: Manufacture, 1989.

White, Edmund. Genet: A Biography. New York: Knopf, 1993.

Williams, Alan. Republic of Images: A History of French Filmmaking. Cambridge: Harvard University Press, 1992.

Zizek, Slavoj. The Sublime Object of Ideology. London: Verso, 1989.

Примечания

Я глубоко признателен Ричарду Делламора, который сыграл активную роль в оформлении основной мысли этого очерка и без которого тот не мог бы быть (и не был бы) написан. Я также хотел бы поблагодарить Донну Палматир Пенни и Марту Дж. Нандорфи за их внимательное прочтение черновых вариантов настоящего очерка. Я благодарен Энн Пелегрини за остроумные замечания, которые заставили меня вернуться к важным тезисам, глубоко запрятанным в первой версии очерка, опубликованной в гораздо более кратком виде в [Textual Practice. 1998. № 12. Vol. 1. P. 69–88]. Я обязан Даниэлю Боярину за краткий комментарий, помогший разрешить важную стратегическую проблему в последнем разделе очерка. Анонимный критик из Columbia University Press указал продуктивные направления развития данного очерка и нашел время, чтобы подробно прокомментировать ключевые аспекты изложенных в нем доводов. Я благодарю их всех за терпение и конструктивные предложения.

¹ Сандер Гилман отмечает, что «в силу цвета кожи в еврее видели одновременно и чужого, и больного» [Gilman, 1991, p. 176] и что «ассоциация между еврейским носом и обрезанным пенисом как отличительным знаком еврея в 1880-х годах пропагандировалась в самой грубой и отвратительной манере. На улицах Берлина и Вены, в грошовых газетах или на недавно установленных Litfassäulen, рекламных тумбах, можно было видеть карикатуры на евреев… Эти ужасные рисунки подчеркивали центральный аспект физиогномики мужчины-еврея – его нос, который иносказательно указывал на скрытый отличительный признак в сексуальной сфере, его обрезанный пенис. Признак еврейской сексуальной инаковости, их сексуальная особенность как индикатор их идентичности, как удивительно точно отметил Фридрих Ницше в своем труде “За пределами добра и зла”, находилась в центре обеспокоенности немцев поверхностным характером его новообретенной национальной идентичности» [Ibid., p. 189]. Целая глава в книге Гилмана посвящена «еврейскому носу» [Ibid., p. 167–193], что указывает на значимость этого органа в телесных дискурсах, связанных с евреем. Джеймс Шапиро замечает, что «вера в то, что у всех евреев большие крючковатые носы, ранее возникала в средневековой Англии (по крайней мере в маргиналиях монастырских писцов), потом появилась вторично в восемнадцатом столетии, но удивительно редко находила отражение в английских гравюрах раннего Нового времени» [Shapiro, p. 33–34].

² Визуальное потдверждение этого см. [Disney’s Beauty and the Beast].

³ Шпригге и Ким утверждают, что сказка «обычно приписывается Перро, потому что <…> была напечатана в серии Bibliothèque Rose, на которой росли все хорошо воспитанные дети, вместе с остальными сказками Шарля Перро» [Sprigge, Kihm, p. 164]. Дополнительные сведения относительно происхождения сказки см. в [Pauly, p. 84–86; Hayward, 1990, p. 127–128].

⁴ В этих версиях сказки присутствует только самая слабая тень ростовщика – беглое упоминание кредиторов, забравших корабль купца и обрекших его таким образом на нищету, «не оставив ему, – как пишет Кокто в своих заметках к фильму, – ничего, так что он даже не мог заплатить за ночлег в портовом трактире» [Cocteau, 1972, p. 1].

⁵ Общая слепота критики по отношению к этому аспекту фильма требует дополнительного разговора о ее соучастии в создании антисемитских образов. Литературные критики, разбиравшие фильм с использованием разных методов и на разных уровнях сложности, постоянно упускали из виду антисемитский образ, описываемый в настоящем очерке. В качестве примера критиков, не обративших внимания на этот аспеект, см. [McGowan; Hains; Hoggard; Bryant; Popkin; Galef; Pauly]. Исследование Наоми Грин, посвященное французским историческим фильмам об эпохе Виши, показывает, каким именно образом отрицание антисемитского наследия Франции продолжает оставаться «правдоподобным, авторитетным, возможным» [Greene, p. 296]. Она приходит к выводу, что, «как показывает приход к власти Ле Пена, глубоко спрятанные убеждения, которые помогли установиться вишистскому режиму и процветали при нем, ни в коем случае не исчезли» [Ibid., p. 297]. Далее она говорит, что отказ кинематографа противостоять прошлому неминуемо ставит нас перед вопросом, «как мы тогда можем принять настоящее» [Ibid., p. 297]. Настоящий очерк задает тот же самый вопрос по отношению к трактовке образа еврея в La Belle et la bête. См. также статью Мэри Грин, под тем же углом зрения рассматривающую канонический труд по истории французского и мирового кинематографа – «Историю кино» (Histoire du cinéma) Робера Бразильяка и Мориса Бардеша, «первую серьезную попытку написать международную историю фильма» [Ibid., p. 164]. Бразильяк (казненный в 1945 г. за сотрудничество с нацистами) и Бардеш, как говорит Грин, «попытались реструктурировать политическую реальность в терминах эстетики» [Ibid., p. 178]; то же самое вполне можно сказать об эстетизации образа еврея в фильме Кокто. Это объяснило бы молчание критиков по данному вопросу: ростовщик достаточно непримечателен, и им можно пренебречь на фоне общей эстетики фильма; как только его образ приобретает политическое значение благодаря прочтению, подобному нашему, его важность резко возрастает.

⁶ Я утверждаю это, даже учитывая наблюдение, которое сделал Ричард Дайер, опираясь на работу Сьюзен Хэйуорд, что La Belle et la bête – это «наименее очевидно гомоэротический» из фильмов Кокто [Dyer, p. 67].

⁷ Ребекка Паули утверждает, что «Красавицу и Чудовище» можно понимать как «притчу о Франции во время войны, при этом Чудовищем оказывается Германия, а роза и Красавица – принесенным в жертву цветком юности, или же можно понимать вишистскую Францию как Чудовище, чья природная доброта скрыта злым заклинанием» [Pauly, p. 86]. Обе эти интерпретации избыточно упрощают плотный и сложный смысловой код фильма, который содержит несколько уровней: сексуальный, национальный, расовый и личностный. Более того, первое толкование Паули не принимает во внимание политического подтекста, который можно увидеть в счастливом конце фильма, соединяющем Красавицу и преображенное Чудовище, а второе не дает оценки идеалистической позиции, согласно которой следует искать «добрую сущность» вишистской Франции, – особенно если учесть антисемитские образы, пропагандируемые фильмом. Тем не менее прочтение Паули закладывает некоторую основу для размышлений о том, каким образом французская нация нашла свое изображение в фильме.

⁸ Об ассоциациях между понятиями еврея и колдуна в Германии эпохи Реформации см. статью Ронни По-чиа Хсиа, который утверждает, что «в борьбе за установление правильной веры и своей власти средневековая церковь постепенно стерла все концептуальные различия между еретиками, магами и евреями, поместив их всех в царство тьмы и нападая в равной степени на них всех как “врагов истинной веры”» [Hsia, p. 116]. Тезис Хсиа заключается в том, что «за столетие между 1450 и 1550 годами произошла удивительная перемена: средневековое восприятие евреев как колдунов постепенно сменилось новым взглядом на немецких евреев, который ликвидировал основания для погромов, но одновременно заложил основу антисемитизма Нового времени» [Ibid.]. Хаммонд, сравнивая ростовщика из фильма Кокто с колдуном, просто повторяет глубоко спрятанные культурные предрассудки, окружающие фигуру еврея. Далее замечание Хаммонда показывает, до какой степени подобные ассоциации бессознательны и интуитивно понятны и как они формируют непротиворечивый символический язык антисемитизма, создающий текстуру фильма.

⁹ На самом деле Кокто знал Брекера «с 1920-х годов, когда тот учился у Майоля в Париже, и идеализированные гомоэротические юноши на рисунках и картинах самого Кокто принадлежат к той же расе, что и благородные “атлеты” Брекера. Кокто, во всяком случае, хватило последовательности сохранить дружбу с Брекером и его женой после войны и дать Брекеру заказ на изготовление надгробия для себя» [White, p. 191].

¹⁰ Более подробный разбор «l’affaire Breker» см. в [Touzot, p. 142–146].

¹¹ См. также заявления Кокто следующего рода: «Je crois être un bon exemple, puisque je ne relève d’aucun groupe» («Я считаю себя хорошим примером, поскольку не являюсь продуктом никакой группы»; цит. в [Ibid., p. 123]). Отказ Кокто соответствовать какой-либо конкретной группе часто используется в качестве доказательства его предполагаемой аполитичности (подобный отказ сам по себе означает определенную политическую ориентацию).

¹² Подобным же образом утверждения Кокто относительно отношений между беллетристикой и историей подразумевают эстетизацию истории, которая могла бы согласовываться с его эстетизированным чувством политики, кое и провозглашает художника выше политики: «Я больше люблю выдуманные рассказы, чем историю, истины которой постепенно теряют четкие очертания. Ложь рассказов постепенно становится своего рода правдой или по меньшей мере новой, таинственной и увлекательной формой истории» [Beaumont, 1990, p. 35].

¹³ Я отдаю себе отчет, что подобное наблюдение подразумевает, что есть ограничения для понимания сексуальной идентичности (в данном случае гомосексуальности) как включающей в себя политическую составляющую. Далее, я отдаю себе отчет, до какой степени глубоко язык терпимости (на враждебном фоне нападок) содействует целям доминантного большинства. Дополнительно усложняет и без того непростой вопрос о политической ориентации Кокто утверждение Уайта: «Кокто подвергался нападкам со стороны вишистских коллаборационистов за свою “Пишущую машинку” (La Machine à écrire, 1941) и, кроме того, был вместе с другими зрителями избит правыми молодчиками за отказ салютовать их флагу во время антибольшевистской демонстрации 1943 года на Елисейских полях, но в то же самое время он был опасно наивен в вопросах политики и отвратительным образом заигрывал с немцами» [White, p. 191].

¹⁴ Фредерик Браун отмечает, что Кокто «изображал себя буржуазным чудовищем» («fils d’une famille bourgeoise, je suis un monstre bourgeois»)» («я сын буржуазной семьи, я буржуазное чудовище» [Brown, p. 6]). Я отмечаю, что «чудовище», ключевой образ фильма, усложняет регистр инаковости, которую олицетворяет, через классовый контекст, подразумеваемый в самооценке Кокто как «буржуазного чудовища».

¹⁵ Среди других художников, входивших в список, были Пьер Боннар, Морис де Вламинк, Юбер Йенсесс и Мари Лорансен [Cone, p. 76]. Вламинк, как сообщает Фрэнсис Стигмюллер в биографии Кокто, был одним из французских художников, участвовавших в «официальном культурном обмене между нацистами и Виши» [Steegmuller, p. 443], как Андре Дерен и Шарль Деспио, которые тоже приняли приглашение посетить Германию. Более подробный перечень дружеских связей Кокто среди симпатизировавших как нацистам, так и Сопротивлению, см. [Touzot, p. 137–138]. Как пишет Тузо, у Кокто были друзья и враги в обоих лагерях. Сам Кокто говорил: «La radio anglaise [the BBC] m’accuse de “collaborer”. La presse franco-allemande m’accuse d’être gaulliste. Voilà ce qui arrive aux esprits libres qui refusent de se mêler de politique et n’y comprennent rien» («Английское радио <Би-Би-Си> обвиняет меня в “коллаборационизме”. Франко-германское радио обвиняет меня в том, что я голлист. Вот что происходит со свободным художником, который отказывается участвовать в политике и не понимает в ней ничего»; цит. по [Ibid., p. 137]). Вновь претензии Кокто на аполитичность оказываются, как я утверждал выше, формой политической позиции, близкой игнорированию проблем и пассивности.

¹⁶ Касаясь сходного вопроса об определении основной идеи фашизма, Роберт О. Пакстон замечает, что в силу «изобилия национальных различий и изменений во внутренних программах фашистских движений оказалось практически невозможным найти несократимое ядро – так называемый фашистский минимум» [Paxton, p. 48]. Пакстон тем не менее утверждает, что «в отношении фашизма аналогия может оказаться полезной. Она может помочь понять исторический фашизм не только по его внешним проявлениям, но и по конкретным функциям, которые он исполнял; и она может привлечь наше внимание к тем политическим возможностям и традиционным политическим союзникам, которые всегда были необходимы, чтобы привести фашизм к власти» [Ibid., p. 52]. Подобным же образом понимание, каким именно образом антисемитский дискурс задействуется, сознательно или бессознательно, в эстетике фильма Кокто, дает дополнительную возможность осознать функцию антисемитского дискурса в особенно напряженный политический момент.

¹⁷ Дэвид Д. Джейкобсон намечает рабочую модель для противоречивых отношений Кокто с евреями, основываясь на внимательном анализе отношений Кокто с Морисом Заксом. Согласно Джейкобсону, «жизни, письма и дневники других, в целом менее ужасающих фигур [французских антисемитов наподобие Дриё ла Рошеля, Мориса Бардеша и Аристида Майоля] показывают <…> внутреннее несоответствие: колебания между вспышками ярости в адрес обобщенной фигуры еврея и почти всепоглощающий филосемитизм по отношению к евреям конкретным. В частных заметках Жана Кокто, например, эта тенденция приобрела особенную отчетливость» [Jacobson, p. 181]. Превосходное исследование Джейкобсона объясняет, в частности, как Кокто мог распространять антисемитские стереотипы в адрес евреев вообще, будучи в то же время способным выступать в защиту конкретных евреев.

¹⁸ Я не пытаюсь сказать, что антипатия к политической позиции Вагнера должна обязательно означать и отвержение его искусства, но в то же время и не пытаюсь показать, что эти два понятия легко разделить, – однако я намерен утверждать, что связь между эстетизацией политики и политикой эстетизации усложняет этическую сторону восприятия творчества Вагнера во всей его полноте.

¹⁹ Утверждать, будто Кокто «вышел из чулана» как гомосексуал, было бы анахронизмом, попыткой спроецировать на него концепцию идентичности, относящуюся к эпохе после стоунволлских бунтов. Открытость Кокто относительно своей гомосексуальности носит противоречивый характер. Эдмунд Уайт отмечает, что «Кокто опубликовал “Белую книгу” (Le Livre blanc) [рассказывающую о гомоэротическом желании] в 1928 году. И автор, и издатель остались анонимными. Издателем был Морис Закс, гомосексуал наполовину еврейского происхождения и автор “Шабаша ведьм”, позже сотрудничавший с нацистами и убитый ими в конце войны. Автор, Кокто, никогда не признавал своего авторства Le Livre blanc, хотя разрешал включать ее в полный список своих сочинений» [White, p. 171]. Позже Уайт заявляет, что «Кокто никогда не хотел писать о гомосексуальности (за исключением анонимной и едва ли позволяющей установить личность автора Le Livre blanc), поскольку не желал огорчать свою мать» [Ibid., p. 196]. Очевидно, что границы готовности Кокто обсуждать свою сексуальную ориентацию публично требуют тщательного рассмотрения контекста.

²⁰ Согласно Хэйуорд, Кокто всегда отвергал подобную критику в свой адрес, за исключением «германского культа тела – как в скульптурах Брекера» [Hayward, 1996, p. 48]; она связывает обвинения Кокто в германофильстве с критикой его «открытости» на тему гомосексуальности.

²¹ Диане Фасс принадлежит полезное замечание по этому вопросу: «Отождествление как таковое делает возможной идентичность, но в то же время ставит ее в условия постоянного риска: многочисленные отождествления внутри одного субъекта могут конкурировать друг с другом, производя новые конфликты, каждый из которых будет требовать своего разрешения; отождествления, когда-то казавшиеся неизменными или неуязвимыми, могут быстро быть ликвидированы привязанностью к новому объекту; в то же время отождествления, которые были “аннулированы или сверхкомпенсированы”, могут восстановиться гораздо позже» [Fuss, p. 49]. Другими словами, отождествление служит основанием для растождествления в смыслах, не соответствующих предсказуемым отношениям, неявно подразумеваемым в бинарной диалектике. Фильм Кокто подробно это показывает, подчеркивая эпистемологии различия и сходства через специфику их как исторических, так и (с чем бы я поспорил) глубоко личных проявлений.

²² Хэйуорд убедительно обосновывает бисексуальность чудовища, основываясь на связи сказки как с греческим мифом об Эросе и Психее, так и с индийским ведическим мифом об апсаре Урваши; ее аргументацию отчасти подкрепляет игра с личными местоимениями в сценарии фильма, благодаря которым чудовище одновременно и «он» (le monstre), и «она» (la bête) [Hayward, 1990, p. 127–128]. Интерпретация Хэйуорд, однако, просто следует очевидной бинарности, которую воплощает чудовище: как «она», чудовище – это ведьма; как «он», чудовище становится соперником. Такое прочтение в то же время оставляет без внимания квир-эффект, который производит Чудовище как бисексуальный объект желания, страха и отвращения.

²³ Существует заметное созвучие между образом чудовища, чье невысказанное желание заключается в том, чтобы высвободить свою сущность принца (он хочет стать самим собой, «выйти из чулана», так сказать, своего чудовищного обличья), и рассказом Генри Джеймса «Зверь в чаще» (The Beast of the Jungle), с его сублимированными метафорами отвержения гомоэротики [Sedgwick, p. 182–212].

²⁴ См. [Galand, p. 294 (который ошибочно сообщает, что отец Кокто покончил с собой, когда Жану было восемь); Pauly, p. 86; Steegmuller, p. 9]. Паули отмечает «одержимость Кокто идеей, что его отец, талантливый художник, <…> был тайным гомосексуалом» [Pauly, p. 86], тогда как Стигмюллер цитирует самого Кокто, который заговорил публично о самоубийстве отца, и то намеками, только в 1963 году, то есть в последний год своей жизни: «Мой отец покончил с собой в обстоятельствах, из-за которых сегодня никто бы так не поступил» [Steegmuller, p. 9]. Стигмюллер утверждает, что Кокто хотел, чтобы «какой-нибудь фрейдист истолковал мне значение сна, который я видел по нескольку раз в неделю, начиная с того времени, когда мне было десять, и до 1912 года. Мой отец, который был к тому времени мертв, был жив. Он превратился в попугая в Pré Catalan, одного из тех попугаев, чей клекот всегда ассоциировался у меня со вкусом вспененного молока. В этом сне мы с мамой собирались сесть за стол на ферме в Pré Catalan, где, как казалось во сне, одновременно были и несколько ферм, и терраса какаду из Jardin d’Acclimatation. Я знал, что моя мать знает, и в то же время она не знала, что я знаю, и мне было ясно, что она пытается определить, в какую из птиц превратился мой отец и почему он превратился в птицу. Я просыпался в слезах из-за выражения ее лица: она пыталась улыбнуться» [Ibid., p. 9–10; также цит. в Galand, p. 294 в слегка ином переводе]. Отсутствие отца или угроза его отсутствия играет центральную роль в La Belle et la bête, как и возвращение и спасение отца. Неудивительно, что в варианте сказки госпожи де Бомон есть показательный момент, где фигура попугая практически заменяет Белль отца и товарища в пути, когда та оказывается одна в замке Чудовища:

La Belle, continuant sa route, aperçut une autre troupe emplumée. C’était des perroquets de toutes les espèces et de toutes les couleurs. Tous en sa présence se mirent a caqueter. L’un lui disait bonjour, l’autre lui demandait à déjeuner, un troisième plus galant la priait de l’embrasser. Plusieurs chantaient des airs d’opéra, d’autres déclamaient des vers composés par les meilleurs auteurs, et tous s’offraient à l’amuser. Ils étaient aussi doux, aussi caressants que les habitants de la volière. Leur présence lui fit un vrai plaisir. Elle fut fort aise de trouver à qui parler, car le silence pour elle n’était pas un bonheur. Elle en interrogea plusieurs, qui lui répondirent en bêtes fort spirituelles. Elle en choisit un qui lui plut davantage [Beaumont, 1990, p. 32].

[Белль пошла дальше и увидела еще одну стаю разноцветных птиц – это были попугаи всех пород и цветов. Увидев ее, они зашумели. Один поздоровался с ней, другой пригласил на обед, третий, более галантный, умолял позволить ему обнять ее. Некоторые из них пели оперные арии, другие декламировали стихи лучших поэтов, и все как один предлагали развлечь ее. Они были ничуть не менее воспитанны, не менее внимательны, чем обитатели вольера для птиц. Их присутствие доставило ей искреннее удовольствие. Она была рада, что те заговорили с ней, потому что тишина ее угнетала. Она задавала вопросы многим попугаям, и они давали ответы, свидетельствующие о глубоком уме. Она выбрала того, который ей больше всего понравился.]

Выдержанный в духе Пруста сон Кокто с попыткой найти на ферме именно того попугая, в которого превратился его отец, и посвященный попугаям отрывок из сказки с его утешительными мотивами товарищества, музыки, стихов, нежной галантности, даже духовности указывают место, где собственная мифология Кокто пугающим образом пересекается с символической структурой сказки госпожи де Бомон.

²⁵ Как отмечалось выше в комментариях Роберта М. Хаммонда, ростовщик одет как колдун – визуальное иносказание, идентифицирующее его со стереотипом еврея, господствовавшим в Германии во времена Реформации, но в то же время и указывающее на кинематографическую систему символов, используемую Кокто как режиссером и сценаристом. В последнем качестве Кокто также считает волшебника способным создавать изображения обезьян в зеркалах, заставлять людей летать, превращать чудовищ в принцев, или, как говорит Джон Дж. Михальчук, «как только Кокто взял камеру, он принял на себя роль ученика чародея. При помощи ловкого обмана он вводит зрителя в гипнотическое состояние коллективного сна наяву» [Michalczyk, p. 12]. Символическая идентификация Кокто с кинематографическим колдовством добавляет еще одно измерение к взаимозаменяемости, проявившейся в отношениях Кокто с евреями, представленными в его фильме.

²⁶ Все это можно связать с желчностью, извергаемой Люсьеном Ребате, «который под псевдонимом Франсуа Винней писал рецензии на фильмы для Je Suis Partout» [Truffaut, p. 13]. Трюффо цитирует одно из самых яростных выступлений Ребате, опубликованное в 1941 году: «Теоретически деятельность в кинематографе евреям запрещена. Похоже, их это не слишком беспокоит. Они удовольствуются официальными посредниками, которых им всегда удается найти. Какие бы решения ни были приняты, какие бы действия ни были запланированы в пользу французского кино, начинать следует с деиудеизации» [Truffaut, p. 13]. Один из первых comités d’organisation (которые Алан Уильямс называет инструментами «олигархического саморегулирования» [Williams, p. 249]), созданных вишистским правительством в декабре 1940 года, был так называемый C. O. I. C. (Comité d’Organisation de l’Industrie Cinématographique) [Ibid., p. 249–251]. Вполне предсказуемо C. O. I. C. ввел в действие новый закон, требующий от всех занятых в киноиндустрии получать «профессиональное удостоверение личности, которое доказывало бы, что его обладатель не еврей». Уильямс отмечает, что «до Виши во французской киноиндустрии антисемитизма было сравнительно мало», но «в послевоенной Франции евреи никогда не были так заметны, как до войны» [Ibid., p. 252]. См. также пересказ Тони Юдтом «исчерпывающего свидетельства Рене Познански о еврейской жизни в вишистской Франции, где он делает парадоксальное утверждение, что правительство Виши не придавало слишком большого значения антисемитизму. Его членам не было особого дела до евреев, разумеется, но у них не было и твердой решимости их преследовать. Антисемитизм был всего лишь одним из способов снискать благосклонность оккупантов и получить концессии. И таким образом, по словам Познански, евреев сначала исключили из национального сообщества, потом лишили национальности и имущества и лишь после этого передали в руки немцев» [Judt, p. 42].

²⁷ Я отмечаю, каким образом это предложение сводит все разнообразие реакций американцев на инаковость к удобному тропу, таким образом воспроизводя неизбежный дискурс отчуждения инаковости, который я считаю нужным подвергнуть критике.

²⁸ Фильм начинается с того, как стрела, выпущенная из лука Авенанта, влетает в комнату, где Белль ухаживает за Фелисией. В конце фильма та же самая стрела превращается в другую, выпущенную из лука Дианы и убивающую Авенанта, который затем превращается в Чудовище, таким образом освобождая от чар принца. Смена тел происходит очень быстро, служа аллегорией невероятной гибкости, с которой усваиваются и отбрасываются сексуальные идентичности..

²⁹ Хэйуорд утверждает, что La Belle et le bête не просто посвящен гомоэротической любви, но и пытается «открыть другое, нефаллическое представление о человеческих отношениях». Трактуя направленное на Чудовище желаниеБелль как попытку избежать «разумного брака», поборов страх инаковости – Белль хочет «испугаться» («J’aime avoir peur [“Я люблю чувствовать страх”]», – объявляет она) [Hayward, 1996, p. 48], – Хэйуорд далее заявляет, что «психология бессознательного, сексуальное пробуждение и открытое проявление женщинами своего желания не демонстрировались на экране со времен авангардных фильмов 1920-х годов. Защита женской субъектности (история рассказывается с точки зрения Белль) и идея равенства, так заметные в этом фильме, вступали в резкое противоречие с идеями, преобладавшими в фильмах конца 1940-х и начала 1950-х годов» [Ibid.].

³⁰ Я повторяю интерпретацию Эриком Савоем желания Майкла Уорнера сделать теорию квирной: «Квир, то есть как: Всегда. Уже. Больше, чем когда-либо. Сейчас» [Savoy, p. 363].

³¹ Французское слово travesti близко по смыслу понятию переодевания в смысле исполнения мужчиной роли женщины, перевоплощения в женщину (drag queen) и, как следствие, также понятиям гомосексуальности и трансвестизма.

Размышления о Германии
Джудит Батлер

Когда я услышала, что издательство Suhrkamp Verlag решило перевести мою книгу «Гендерное беспокойство» (Gender Trouble) в 1991 году, моей первой мыслью было, что меня, может быть, пригласят в Германию прочитать лекцию, и я двадцать лет спустя вновь окажусь в стране, где жила в 1978–1979 годах. Я никогда не понимала вполне, почему с тех пор возвращалась в Германию всего один раз, в 1981 году, и с этого времени, отправляясь в Европу, ездила только во Францию. Дело было не в «этой стране», «the country», как сказали бы некоторые американцы, и не в «этом народе», поскольку благодаря своей жизни в Гейдельберге и многочисленным путешествиям того же года я знала, что таких монолитных понятий не существует – или, вернее, там и тогда, когда подобные грандиозные понятия использовались, они скрывали от глаз гораздо больше вещей, чем проясняли. Мне казалось, что то, что я стала отдавать предпочтение Франции, в некотором роде отражало переход от философии к литературной теории. Моя диссертация была посвящена восприятию Гегеля во Франции, и я стремилась показать, что французы, утверждавшие, что решительно порвали с Гегелем, были ближе к нему, чем они полагали. Затем я сама гораздо серьезнее задумалась над самим понятием решительного разрыва. Существует ли отрицание, которое не возвращало бы неизбежно к еще большему единству? Существует ли мысль о различии, которая не приводила бы к мысли о тождественности?

Вероятно, трудно поверить, что именно мои размышления о Гегеле стали причиной переключения внимания с немецкой интеллектуальной жизни на французскую. Но я хорошо помню тот решающий момент, когда я в 24-летнем возрасте наивно выступила в Дубровнике с докладом, посвященном критике того, что я считала трансцендентальным поворотом у Хабермаса, и вызвала гнев у группы его преданных сторонников. Я хорошо запомнила этот резкий тон непоколебимых защитников универсализма и тогда начала задавать себе вопрос, нет ли определенного самодовольства в этой настораживающей культурной посылке, что в каждом личном речевом акте скрывается универсальная связь с любым другим. Я твердо решила выяснить, не окажется ли мысль более подходящим инструментом для утверждения инаковости вовне.

Я родом из еврейской семьи, и, когда я в двадцать один год отправилась учиться в Германию, моим родителям трудно было это принять. Но моя бабушка, родившаяся в Венгрии, для которой Германия была культурой, где когда-то евреи процветали, была очень рада, что я «возвращаюсь», займу часть пространства в Германии и покажу своим присутствием, что евреи по-прежнему живут там. Словно взяв на себя роль эмиссара, я отправилась в (Западную) Германию и обнаружила все старые еврейские кладбища, следы еврейского сопротивления; я подружилась с небольшой группой пакистанских беженцев, называвших себя «новыми евреями», и ходила на фильмы Фассбиндера так, как голодающий набрасывается на еду. Из визуальных искажений, характерных для его операторской работы, я по крупицам собирала свое визуальное поле. Я подружилась с несколькими немцами, с которыми вела длинные серьезные разговоры о немцах, евреях, истории, политике и сексуальности. Я ходила на лекции в университет и услышала прекрасный рассказ о немецкой философии, как она развивалась органическим и в то же время единственно возможным путем от Канта к Гегелю. Я старалась не переставать дышать, но это становилось все сложнее. Я перестала ходить в университет. Я стала читать сама. Я с нетерпением ждала возвращения домой.

Четырнадцать лет спустя моя книга Gender Trouble увидела свет под названием Das Unbehagen der Geschlechter («Гендерное недовольство»), и мне начали приходить приглашения. Сначала это была группа студентов из Гамбурга, у которых вообще не было денег, но они спрашивали, не согласилась ли бы я все равно приехать. Потом – от Frankfurter Frauenschule, центра культурной и интеллектуальной жизни женщин во Франкфурте, совсем не похожего на известные мне подобные женские учреждения в Европе или Соединенных Штатах; затем – Institut für Socialforschung (Институт социальных исследований) во Франкфурте, где я опасалась встретить уже знакомое мне обращение со стороны тех же самых поклонников Хабермаса; и наконец, Freie Universitat в Берлине, где мою лекцию предлагали организовать две кафедры – социологии и германистики.

Я обнаружила, что студенты из Гамбурга отнеслись к моей книге серьезно, как редко бывает в Соединенных Штатах. С появлением квир-теории и культуры теорий нового типа в США за прочтения стали выдаваться крайне упрощенные карикатуры на сложные интеллектуальные разработки, и я почувствовала благодарность за внимательное прочтение, которое разные студенты были готовы предпринять. Мне напомнили, до какой степени другой была интеллектуальная культура Германии, и серьезное взаимодействие с текстом очень меня радовало. Но когда я попыталась спросить студентов, которые идентифицировали себя в первую очередь как феминисты, как и где феминизм участвовал в борьбе против расизма, выяснилось, что они едва ли представляли себе возможность совместных действий сторонников феминизма и борцов с расизмом. Одна женщина, по-видимому, связанная с феминистским сообществом Берлина, очень хорошо понимала, каким образом они могут работать вместе, и позже, когда я была в Берлине, женщинам, с которыми мне довелось беседовать, было ясно, что связь эта не только очевидна, но что феминистки с самого начала участвовали в организации движения против расизма.

Я читала газеты, чтобы понять, каким образом они освещают акты насилия против турок, и была поражена господствовавшей в прессе тенденцией вникать в психологию нападавшего. Одна статья, посвященная убийству турецкой семьи в Штутгарте, со всеми сочувственными деталями описывала детство напавших на них немцев. Приводились их имена и биографии, у них были плохие матери, плохие отцы, они были алкоголиками, родители их били и обижали. Все эти обстоятельства – на самом деле синдромы – привели их к тому фатальному моменту, когда их жизни были разрушены. Меня поразило, что у турок не было ни имен, ни фамилий, ни детства. Повествование переносило внимание с собственно преступления на психологические «преступления» по отношению к нападавшим и таким образом отвлекало от происшествия и его анализа в социальном и культурном ключе.

Мне казалось ясным, что этот психологический дискурс возник в качестве альтернативы дискурсу поиска виноватого и что этому дискурсу важно было сопротивляться, поскольку единственным возможным его результатом было бы парализующее чувство вины. Психологический дискурс задавал внеморальное и внеполитическое отношение к продиктованному ксенофобией насилию и, по-видимому, отсылал к определенной христианской практике прощения грехов. В известном смысле газета аллегорически представляла собой и кающегося, и исповедника. Кроме того, она пыталась бороться с расизмом через отсылку к понятию nachbarnschaft, соседства, как будто проблема заключалась в том, что люди просто не относились к своим соседям так, как хотели бы, чтобы те относились к ним. Задача, видимо, состояла в моральном и христианском совершенствовании индивида. Особенно примечательным мне показалось, что совместное использование терапевтической и христианской этики одновременно индивидуализирует проблему и расширяет гегемонию христианства.

До моей поездки в Германию в 1994 году я читала о росте числа нападений неонацистов на беженцев, но то, о чем я не читала, а только увидела своими глазами, приехав в страну, было то, что эта реакция представляла собой только один аспект радикально изменившегося культурного пейзажа. Состав населения стал более разнообразным, в некоторых смыслах атмосфера стала казаться гораздо более легкой, несмотря на пугающий рост бедности и полные нищих беженцев из разных уголков планеты вокзалы Франкфурта и Берлина. Однако глубинные вопросы о том, что следует из понимания единой Германии как народа или как нации, особенно с учетом возросшего числа мусульман из Турции и других мест, по-видимому, стали причиной консервативного отката к христианскому дискурсу. И мне показалось, что это прямо противоположно насущной задаче, – поскольку что значит бороться с этническими и религиозными различиями путем возврата и укрепления христианской этики? Разве не означает это продолжать навязывать христианство – трусливая и консервативная реакция на утрату им гегемонии – и попытаться одомашнить культурный вызов религиозной инаковости под знаком тождественности?

Ясно, что политически консервативные последствия терапевтического и обострившегося христианского дискурса были хорошо известны разным женщинам, с которыми я разговаривала. И тем не менее осуждение ими психологического языка, включая словарь психоанализа, показалось мне подозрительным, хотя и в другом смысле. В Гамбурге местные феминистские газеты вели дебаты относительно того, как следует говорить о сексуальных домогательствах и сексуальной травме. Пригласившие меня женщины были против «дискурса жертвы» и выступали за переосмысление отношений силы таким образом, чтобы оставалось место для женского действия. Они, как правило, опирались на критику психоанализа Фуко в первом томе его «Истории сексуальности». Даже среди феминисток, которые обычно выводят все социальное зло из абстрактной концепции «патриархата», находились некоторые, которые утверждали, что женщины, не осуществляя непосредственно расистских нападений, все же были их соучастницами (Mittäterinen). Это, по-видимому, отталкивало от них других женщин, опасавшихся, что любое положение, подразумевающее ответственность, неизбежно означает и парализующее чувство вины. Frankfurter Frauenschule гордилась тем, что организовывала интеллектуальные диспуты, не входившие в «терапевтический дискурс». И там одна достаточно критически настроенная слушательница спросила, интересуют ли меня психические или социальные последствия мизогинии и гомофобии. Я была несколько ошеломлена тем, что здесь предполагалась возможность выбора.

По некотором размышлении я решила, что поляризация дискурсов, в которых обе стороны были болезненно заинтересованы в освобождении себя от индивидуальной вины, очень показательна. И дебаты внутри феминизма показались мне не только попыткой освободиться от национальной ответственности, но и попыткой переноса и болезненным повторением проблемы социальной вины, призрак которой продолжает тяготеть над Германией спустя почти пятьдесят лет после крушения национал-социализма. Терапевтический дискурс пытался избежать вины и ответственности путем создания впечатления, будто индивид представляет собой всего лишь несчастный продукт дисфункциональной семьи. Нарратив предположительно травматичного детства представляет собой в своем роде обоснование расового насилия с социологической и психологической точки зрения и таким образом освобождает действующее лицо от всякой индивидуальной ответственности. Подобный нарратив знаком мне по довольно скверным фильмам, снятым после Второй мировой войны в Западной Германии. Но точно так же мне было ясно, что именно на «крушение института семьи» и, таким образом, «травмирующие последствия феминизма» возлагалась вина за расистское насилие против турецких граждан и беженцев.

С другой стороны, желавшие отрицать «виктимизацию» в случаях «сексуального насилия», казалось, делали то же самое: отгоняли от себя призрак совершенно непростительного акта насилия, за который насильник должен нести полную ответственность, и настаивали на том, что жертва тоже является участником этого акта. Чем было это отвержение статуса виктимизации – дискурсом, ограниченным феминистской проблемой агентности? Или в нем также есть страх немецкой феминистки испытать парализующее чувство вины за расистские акты насилия, творимые другими немцами? Какая национальная травма сосредоточилась в дискурсе о сексуальном насилии внутри феминизма? Тезис о Mittäterin, разработанный феминистками по отношению к проблеме немецкого расизма, по-видимому, имеет более непосредственное отношение к этому вопросу, но по-прежнему остается сверхдетерминированным; действительно, сам термин явно отсылает к коллаборационизму времен Второй мировой войны; он, однако, касается не объекта насилия, а пассивного наблюдателя, не имеющего на первый взгляд ничего общего с актом расизма, свидетелем которого оказался. Кто расплачивается за чьи грехи?

Одна молодая феминистка сказала мне, что американская поэтесса Одри Лорд предложила очень полезное разграничение между чувством вины и ответственностью и что для прогрессивных немецких феминисток важно усвоить его. В то время как «вина» представляет собой парализующий опыт, а не чувство, как настаивает Лорд, ответственность предполагает возможность действия, изменяющего обстоятельства, такого, которое в процессе своего осуществления побеждает вину полностью. Мне показалось интересным, что подобный словарь немецким феминисткам предлагает афроамериканская поэтесса и публицистка. Существенно, что газетные статьи о немецких юношах, которые пришли к расовому насилию в силу неподконтрольных им социальных обстоятельств, сходились в идее, что сами эти обстоятельства имеют свои причины. Если бы добрая христианская семья оставалась неповрежденной, насилия против нехристиан не было бы.

Если, согласно мизогинистским намекам популярных терапевтических дискурсов, феминизм действительно внес вклад в разрушение христианской семьи (и является не называемой вслух причиной расового насилия), тогда внутри феминизма расизм остается неразрешенной травмой, которая переносится и повторяется в феминистском дискурсе агентности и виктимизации.

Мне показалось, что недавнее ограничение либерального закона по абортам в Германии и закрытие границ для беженцев концентрируют в себе эти два страха: распад семьи в силу возросшей экономической и культурной независимости женщин и вызов немецкому христианству из-за притока мусульманских беженцев. Действительно, во втором случае обстоятельства, описанные выше, кажется, имеются в виду в обосновании, предложенном государством: «Германская нация должна закрыть границы, поскольку возросшее число иностранцев привело к росту насилия против иностранцев». Здесь присутствие беженцев оказывается причиной насилия против них; вина возлагается на «жертву» в рамках очевидно аморального дискурса социологической причинности, и участие (или действие, или сознательные усилия) нападающего вновь исчезает.

Я испытала новый опыт еврейства, радикально отличающийся от пережитого мной четырнадцатью годами раньше. Я помню, что тогда пришла в букинистический магазин в Гейдельберге и спросила хозяина, нет ли у него экземпляра Jüdische Schriften Германа Когена; ответом мне было окаменевшее лицо человека, который не мог подобрать слов, чтобы объяснить мне, насколько невозможна моя просьба. Через четырнадцать лет я нашла несколько магазинов, где всегда присутствовали книги еврейских авторов. И если тогда прихожане франкфуртской синагоги говорили мне, что чувствуют себя в этом городе крайне изолированно, то в этот раз мне сообщили о нескольких культурных событиях, возвращающих еврейскую жизнь обратно в центр внимания публики. В еще большей степени я наблюдала то же самое в Праге, где провела пять дней между Франкфуртом и Берлином. Все происходящее казалось мне фантомной попыткой вернуться в 1945 год, чтобы переписать европейскую историю и одновременно преодолеть как разделение между Западом и Востоком, так и традиции антисемитизма. Неожиданное возвращение еврейской культуры как в Берлин, так и в Прагу тоже, казалось мне, было призвано показать, что антисемитизм продолжает жить (только) в рамках коммунизма, где евреи, по существу, были синонимом капитала. Идея «преодоления» коммунизма, казалось мне, заключалась в том, что и «антисемитизм» тоже будет преодолен вместе с ним. Но я вынуждена была спросить, не заключается ли в этом осуждение антисемитизма как коммунистической практики (и таким образом сохранение идеологии холодной войны на Западе). И меня беспокоило, может быть, чрезмерно, что возвращение иудаизма совпало по времени с ростом инвестиций, как будто еврейство всегда означало капитал и ничего другого. Я также задала себе вопрос, не было ли признание культурной и исторической жизни еврейства в Европе просто-напросто легче осуществить, чем противостоять капитальным сдвигам в немецкой культуре, обусловленным присутствием в стране многочисленного населения, которое либо бедно, либо «с Востока», либо из мусульманских стран.

Усилия государства, направленные на признание вклада евреев в немецкую историю, – и, в частности, прошедшая в 1994 году в Берлине выставка (Juden im Widerstand [Еврейское сопротивление: община за мир и развитие, выставка на Хаккешер-Маркт]), показывавшая, что еврейское сопротивление было, – казалось, призваны были отвлечь внимание от расистского кризиса и служить мнимым воплощением его разрешения. Значение подобной экспозиции в эпоху после падения Берлинской стены состояло в том, что она пыталась создать восприятие Берлина как единого города, в котором сотрудничали еврейское и немецкое сопротивление. В каком-то смысле экспозиция была структурирована вокруг ностальгической утопии, в которой «прошлое» служило источником ресурсов для конструирования мультикультурного идеала для Берлина, да только именно прошлое Берлина представляет собой риторическое препятствие для подобного сотрудничества. Попытка показать, что евреи «давали сдачи», воздавая им должное и подчеркивая их агентность, одновременно утверждала существование и немецкого сопротивления и разрушала нарративные конвенции, при которых, по словам Камю, есть только «палачи и жертвы».

Я отнюдь не пытаюсь призвать к восстановлению такой бинарной структуры, я хочу только спросить: почему именно сейчас возникло такое на первый взгляд навязчивое внимание к общественному нарративу? Я говорю «на первый взгляд», поскольку не до конца уверена, где начинается и заканчивается мой собственный нарратив, а где начинается и заканчивается общественный.

Для верности вернусь к тому, что представляется моим собственным нарративом.

Все еще опасаясь поклонников Хабермаса, я приехала в Institut für Sozialforschung и обнаружила, что интеллектуальная атмосфера в нем более сложная и открытая, чем я предполагала. Некоторые исследователи работали на пересечении феминизма, Фуко, Хабермаса, истории науки, философии языка, литературной теории и социологии, и я поняла, что как мужчины, так и женщины принимают меня с интересом, но в то же время довольно натянуто. Один авторитетный историк-феминист невольно сравнил меня с Сократом: не оказываю ли я разрушительного (verderblicher) влияния на моих студентов? Зачем ставить под сомнение такое количество допущений?

В статье Кристель Цальман «Der Korper als Fiktion: Die amerikanische Feministin Judith Butler in Frankfurt» («Тело как фикция: американская феминистка Джудит Батлер во Франкфурте»), которую Frankfurter Rundshau опубликовала в субботу 30 апреля 1994 года, мне было поначалу приятно увидеть, что мою работу воспринимают всерьез. Журналистка внимательно разобрала мою лекцию, процитировала ее, однако затем поместила любопытное, но в то же время симптоматичное описание моей внешности, в котором явно соединились определенные расовые и сексуальные страхи:

Wahrend (die junge Professorin), von wirklicher Leidenschaft erfüllt, über die Schwierigkeit doziert, noch in irgendeiner Form positiv zu bestimmer, was «Körper» eigentlich ist, verwirrt sie das Publikum dadurch, da… sie in doppelter Weise präsent ist: in ihrer Rede und in ihrem Körper, den Traditionalisten ganz einfach als «männlich» bezeichnet würden. Als sympathischer junger Mann, vielleicht italienischer Abstammung, mit exakt geshnittener Herrenfrisur, lebhaft gestikulierend steht sie am Pult und führt vor Augen, was «weiblich» alles einschliesst, besser: wie Überholt und unwichtig es ist, Körpern ein genau definiertes Geschlecht zuzuordnen.

[В то время как молодая женщина-профессор с искренней страстью рассказывала аудитории о трудностях позитивного определения того, что на самом деле представляет собой «тело», она смутила аудиторию двойственностью своего присутствия: и ее речь, и ее тело традиционалисты назвали бы «мужеподобными». Она выглядела как симпатичный юноша, возможно, итальянского происхождения, с аккуратной мужской стрижкой, и при этом стояла на подиуме и с эмоциональной жестикуляцией объясняла всем, что следует включать в понятие «фемининности». Даже лучше: она объясняла, почему задача поместить пол в рамки точного определения – неважная задача, значение которой преувеличено.]

Автор сообщает, как именно традиционалисты должны бы воспринимать мое тело – только для того чтобы оставить предположительный тон и самой занять место традиционалиста: «Als… Mann» («как симпатичный юноша»). Маскулинность, которую мог бы определить у меня традиционалист, внезапно приписывается мне как «мужчине», которого я, очевидно, изображаю или которым внезапно являюсь. Критическая дистанция, которую едва выдерживает первое предложение, во втором полностью теряется, и автор чревовещает голосом сексуального консерватора, который способен прочитывать гендер только как «Frau oder Mann» («мужчина или женщина»). При этом автор отчасти отдает себе отчет, что вся моя работа ставит под сомнение достаточность подобных стабильных и противоположных категорий, но она считает нужным их восстановить, хотя и пересказывает мою лекцию об их дестабилизации. Дело было не просто в том, что в данном контексте нельзя было произносить слово «лесбиянка» и что вызов приобретенному гендеру, который может исходить от термина «лесбиянка», не может быть принят, но и в том, что гендерное беспокойство стало этническим признаком. «Vielleicht italienische Abstammung» («возможно, итальянского происхождения»); созданная ее воображением моя принадлежность к Италии свидетельствует, что еврей продолжает оставаться «невидимым» и «неслышимым» в Германии. Еще лучше: этот южного вида, смуглый, более эмоциональный, жестикулирующий, избыточный Другой становится точкой, где концентрируется страх потерять как гендерные, так и национальные границы.

Если феминизм имеет тенденцию выражать свои расовые страхи через дискурс о сексуальной агентности и виктимизации, а популярный терапевтический консерватизм выражает свои гендерные и сексуальные страхи в дискурсе расовой виктимизации, то не исключено, что и я тоже оказалась вектором выражения этих страхов в немецком дискурсе.

Авторы

Джудит Батлер – философ, влиятельный представитель политической философии, феминизма третьей волны, гендерной и квир-теории, профессор сравнительного литературоведения Калифорнийского университета в Беркли, политическая активистка, выступающая за права женщин и ЛГБТ и против войн и сионизма. Она автор более двух десятков книг, а также многочисленных статей и других работ по философии и феминистской и квир-теории. Среди ее самых влиятельных книг – «Гендерное беспокойство: феминизм и ниспровержение идентичности» (1990), «Тела имеют значение: о дискурсивных границах понятия “пол”», «Отмена гендера» (2004), «Расхождение: еврейство и критика сионизма» (2012), «Сила ненасилия» (2020).

Даниэль Боярин – профессор талмудической культуры и риторики Калифорнийского университета в Беркли. Боярин – автор многих культурологических исследований в области раввинистического иудаизма и взаимоотношений иудаизма и христианства в поздней Античности. Он внедрил в талмудические исследования методологии из различных дисциплин: литературной теории, нового историзма, психоанализа, гендерных и диаспоральных исследований. Среди его книг – «Израиль по плоти: о сексе в талмудической литературе (1993; рус. пер. 2012), “Радикальный еврей: Павел и политика идентичности” (1994), “Негероическое поведение: Утверждение гетеросексуальности и изобретение еврейского мужчины” (1997), «Линии раздела: гибриды, еретики и разделения иудео-христианства» (2004), «Еврейские евангелия: история еврейского Христа» (2012), «Иудаизм: генеалогия современного понятия» (2019).

Стейси Вулф – исследовательница музыкального театра, профессор театроведения в Принстонском университете. Автор книг «“Решить проблему с Марией”: гендер и сексуальность в американском мюзикле» (2002) и «Изменился навсегда: феминистская история бродвейского мюзикла» (2011).

Марджори Гарбер – профессор английского языка, а также исследований визуального и окружающей среды в Гарвардском университете. Автор полутора десятков книг, в том числе «Корыстные интересы: трансвестизм и культурное беспокойство» (1991), «Наоборот: бисексуальность и эротика повседневности» (1995), «Секс и недвижимость: почему мы любим дома» (2000), «Шекспир и современная культура» (2008), «Использование литературы и злоупотребление ею» (2011).

Джей Геллер – профессор еврейской культуры Нового времени в Школе богословия Университета Вандербильта. Автор многочисленных работ о еврейской идентичности Фрейда и о связи между антисемитизмом и формированием современной европейской еврейской идентичности в целом, в том числе книг «О еврейском теле Фрейда: смягчение обрезаний» (2007), «Другой еврейский вопрос: идентификация еврея и осмысление модерности» (2011) и «Bestiarium Judaicum: неестественные истории евреев» (2017).

Дженет Р. Джейкобсен – профессор и завкафедрой исследований женщин, гендера и сексуальности в Барнард-колледже в Колумбийском университете. До прихода в Барнард была доцентом по женским и религиозным исследованиям в Аризонском университете. Автор книг «Рабочие альянсы и политика инаковости: разнообразие и феминистская этика» (1998), «Люби грех: сексуальное регулирование и границы религиозной толерантности» (2002; совместно с Энн Пелегрини); к печати готовится ее новая книга «Почему секс? Религия, секулярность и возможности справедливости». До перехода в академическую сферу была политическим аналитиком и лоббистом в Вашингтоне.

Даниэль Ицковиц – профессор американской литературы и культуры в Стоунхилл-колледже. Автор статей по еврейским культурным исследованиям, квир-теории, кино и американской литературе, редактор романа Фанни Хёрст «Имитация жизни» (2004).

Ив Кософски Седжвик (1950–2009) – крупнейший теоретик квир-исследований, оказала огромное влияние на развитие критической и квир-теории своими книгами «Меж мужчин: английская литература и мужское гомосоциальное желание» (1985), «Эпистемология чулана» (1990), «Тенденции» (1993), «Диалог о любви» (2000), «Чувство соприкосновения: аффект, педагогика, перформативность» (2003).

Майкл Мун – профессор исследований женщин, гендера и сексуальности в Университете Эмори, в прошлом – профессор английского языка в Университете Джонcа Хопкинса, автор книг «Распространяя Уитмена: переработка и телесность в “Листьях травы”» (1991), «Маленький мальчик и другие: подражание и инициация в американской культуре от Генри Джеймса до Энди Уорхола» (1998), «Арабские ночи Пазолини» (2016).

Энн Пелегрини – профессор исследований перформанса и социального и культурного анализа в Нью-Йоркском университете. Автор книг «Тревоги перформанса: инсценировка психоанализа, инсценировка расы» (1997), «Люби грех: сексуальное регулирование и границы религиозной толерантности» (2002; совместно с Дженет Джейкобсен), «“Понятно с первого взгляда” и 20 других мифов об ЛГБТ-жизни и людях» (2013; совместно с Майклом Бронски и Майклом Амико).

Джейкоб Пресс – писатель, редактор и переводчик, живущий в Фейрмонте, Западная Виргиния. Получил степень бакалавра истории и литературы в Гарвардском университете. Изучал английский язык у Ив Кософски Седжвик в Университете Дьюка. Соавтор книги «Парк независимости: жизнь геев в Израиле» (1999).

Брюс Розеншток – профессор факультета религиоведения в Иллинойсском университете в Урбане-Шампейне, автор книг «Новые люди: конверсо, христианская теология и общество в Кастилии XV века» (2002), «Философия и еврейский вопрос: Мендельсон, Розенцвейг и другие» (2010), «Бесконечная жизнь: Оскар Гольдберг и виталистское воображение» (2017). Разработчик электронного архива «Фольклорная литература евреев-сефардов» (http://sephardifolklit.illinois.edu / ).

Наоми Сейдман – профессор в Университете Торонто, в прошлом – директор Центра иудаики имени Ричарда С. Диннера в Теологической аспирантуре Университета Беркли. Автор книг «Брак, заключенный на небесах: сексуальная политика иврита и идиша» (1997) и «Точная передача: еврейско-христианские различия и политика перевода» (2010).

Алиса Соломон – профессор журналистики в Школе журналистики Колумбийского университета, журналист, театральный критик, драматург. Автор книг «Переодевание канона: эссе о театре и гендере» (1997) и «Чудо из чудес: культурная история “Скрипача на крыше”» (2013). Соредактор сборников «Наиквирнейшее искусство: эссе о лесбийском и гейском театре» (2002), «Борясь с Сионом: прогрессивные еврейско-американские реакции на израильско-палестинский конфликт» (2003), «Женщины мобилизуют память» (2019).

Даниэль Фишлин – профессор английского языка и театроведения Гуэлфского университета, шекспировед и музыкант. Соавтор (с Мартой Нандорфи) книг «Эдуардо Галеано: в зеркале» (2002) и «Сообщество прав – права сообщества» (2011), а также соавтор (с Аджаем Хебле и Джорджем Липшицем) книги «Импровизация, права человека и политика надежды» (2010) и соредактор нескольких сборников по рецепции Шекспира в Канаде и музыкальной политике.

Пол Б. Франклин получил степень Ph. D. по истории искусств в Гарвардском университете. Независимый исследователь, живет в Париже, изучает творчество Марселя Дюшана, издал переписку Дюшана с арт-критиком и коллекционером Робером Лебелем.

Джонатан Фридман – профессор англоведения и американистики Мичиганского университета. Автор книг «Исповедания вкуса: Генри Джеймс, британское эстетство и культура потребления» (1991), «Храм культуры: ассимиляция, агрессия и становление литературной Англо-Америки» (2000), «Клезмерская Америка: еврейство, этничность, модерность» (2008).

Дэвид Э. Х. Хирш занимает пост директора академической IT-стратегии в Центре преподавания и обучения Йельского университета. До прихода в Йель он преподавал английскую литературу и квир-исследования в Иллинойсском университете в Урбане-Шампейне и в Гарвардском университете.