Театральный писатель [Григорий Александрович Быстрицкий] (fb2) читать онлайн

Григорий Быстрицкий Театральный писатель

Часть первая. ЭКСПОНАТ ВЫСТАВКИ

Какой он? Седой старик, который шуршит пером за деревянным столом при свечах, или молодой человек, стучащий по клавишам ноутбука в кофейне… Григорий Анатольевич Завадский, энергичный пенсионер с многолетним устойчивым ником ГАЗ задумался. Седой старик — подходит, даже еще и лысый. Шуршит пером за деревянным столом — не подходит. Молодой человек — нет. По клавишам — да, еще как! В кофейне — снова нет.

Итак, перед вами седой, лысый старик за солидным письменным столом красной кожи с золотыми орнаментами насилует клавиатуру мощного компьютера DELL с большим экраном с целью ворваться в театральный проект фестиваля «Россия» на ВДНХ.

Куратор проекта пригласил простых, в смысле не театральных, людей, «чья добросовестная работа оказывает огромное влияние на общество». Предполагалось, что и в ординарном труде есть своя романтика, и если граждане вспомнят хорошие истории, некоторые из них могут послужить основой для «большого художественного высказывания», которое в свою очередь выльется в моноспектакль. Всего творческой командой будет отобрано 12 историй.

ГАЗ понял, что кого-кого, а охотников порассказать интересные истории наберется в сотни тысяч раз больше, чем профессиональных театральных придумщиков, и что конкурс ожидается огромным. Пусть не все узнают о проекте, но в стране мечтателей и писателей всегда найдется пара десятков миллионов соблазнившихся таким ТЛГ-объявлением. Поэтому приемную комиссию, куратора или кто там у них будет ворошить всю эту виртуальную макулатуру… надо крепко удивить ХОРОШЕЙ историей.

Насчет добросовестности и огромного влияния своей трудовой деятельности на общество ГАЗ не сомневался. Куратор, правда, коварно добавил «и чей труд порой недооценивают», но опытный руководитель на эту удочку «меня, мол, в свое время плохо ценили, так хоть на выставке достижений народного хозяйства исправьтесь, пока не поздно», на такой крючок ГАЗ не попался. Да и незачем, за сорок лет работы за Полярным кругом и открытие массы месторождений нефти и газа он был вознагражден достаточно.

Хорошая история, способная пробить проход к сцене сквозь толпы конкурентов, выглядела так: «В 1953 я уже умел читать. Хорошо запомнил, как в марте, оставив на минуту своих любимых героев, в «Пионерской правде» увидел большой портрет Сталина и жирными буквами «ОТ ЦЕНТРАЛЬНОГО КОМИТЕТА…». Был рабочий день, понедельник, отец пришел на обед с этой газетой, собрался что-то сказать, но увидел меня и снова как-то странно замолчал. Раньше он также из-за меня осекся после объявления с порога «Наконец-то!». Я на всю жизнь почему-то запомнил дату на газетном номере — пятница, 6 марта 1953 г. и рядом, через звездочку — Цена 10 коп.

Дело было на севере Тюменской области, куда газеты доходили с опозданием. Мы там жили, потому что отец руководил буровой партией и искал газ и нефть. Потом он открыл первое за Уралом месторождение, с которого началась известная на весь мир история огромной нефтегазовой провинции.

Позже я узнал много подробностей того периода и понял, почему отец, прошедший всю войну штурман авиации, так необычно реагировал на смерть вождя. Он стал большим начальником в Главтюменьгеологии, и когда пришла пора мне выбирать место работы, без колебаний отправил меня в геофизическую партию на север п-ва Ямал.

Я проработал за Полярным кругом сорок лет и участвовал в открытии многих месторождений. Но главная моя история, это когда зимой 1969 мы начали работать в районе фактории Тамбей, на геологических картах было все белое, а сегодня там построен огромный комплекс для сжижения газа и его отправки по Северному морскому пути».

Знаменитых актеров — исполнителей главных ролей, упомянутых в анонсе, ГАЗ конечно знал, но для правильного воплощения своего образа на сцене выбрал не названного куратором народного артиста Алексея Игоревича Шейнина.

ГАЗ уже видел блестящего Шейнина в образе себя на сцене ВДНХ, слышал овации участников, которые чего только не наловчились изобретать и производить, принимал признание широкой публики, а также поставивших моноспектакль театров. Подобно пьесе юного Радзинского о стюардессе, их с куратором художественное высказывание включили в репертуар сотен драматических театров. Вспоминалось, правда, что перед триумфом Радзинского нещадно поливали за влияние его развратной пьесы на количество разводов и абортов в неокрепшем обществе. Разные номенклатурные деятели тогда бурно возмущались и топали ногами на совсем еще мальчика, посмевшего со своей гнилой моралью посягнуть на высокое звание советского драматурга.

И не зря такое вспомнилось нашему совсем уже не мальчику. Своя Фурцева и даже две в образе жены и дочеричерство прервали полеты его фантазий, заявив, что история его совсем нехорошая и никуда не пройдет. Во-первых, сказали домашние критики, у тебя как-то неясно и неприлично вылез Сталин. А его сегодня ругать нельзя. А во-вторых, вообще все намешано как в салате оливье. Салат, как ты помнишь, был изобретен в здании на Трубной, а твой куратор из театра, который на совсем другой улице.

За Сталина ГАЗ не переживал, у них давно сложились ясные отношения, в которых было три основных направления: факты, предположения, бизнес-оценка строек.

С фактами сложилось трагично: Дед со стороны матери, родной дядя, высокий военачальник со стороны отца, были расстреляны. Деда репрессировали в должности министра путей сообщения Украины. Его арестовали на работе, на квартире произвели тотальный шмон и выселение семьи из правительственного дома, справок и свиданий не дали. Он просто пропал без вести. На дядю в марте 1958 пришел документ — СПРАВКА по форме № 30. В ней сообщалось, что «приговор Военной коллегии от 23 декабря 1937 по вновь открывшимся обстоятельствам отменен и дело за отсутствием состава преступления прекращено». Реабилитирован посмертно.

Подобные факты встречались в большинстве семей, спорить с ними не приходилось, хотя и такие охотники во все времена после 1953 находятся. ГАЗ с детства убежден в преступлениях Сталина. Может и не сам лично, но то, что он организовал массовый террор против граждан СССР, это факт.

Почему он так поступал, чем руководствовался, что было в голове Сталина, ГАЗ пытался понять с помощью Гроссмана, Солженицина, матери Аксенова Гинзбург и других знаменитых писателей. На эту тему написано много, но все остается лишь предположениями. Потому что в чужую голову залезть еще никому не удавалось.

Бизнес-оценку достижений ГАЗ анализировал уже как предприниматель, который полностью принял и погрузился в рыночные отношения с первым законом СССР об акционерных обществах. С деловых и чисто экономических позиций многие проекты Сталина действительно впечатляли.

ГАЗ почти физически представлял солидный совет директоров, каких проводил много у себя и участвовал вподобных на западе. Там без эмоций и страстей сухо и рационально оценивали экономическую эффективность проектов. В свое время он даже поручил специалистам сравнить два известных и грандиозных проекта: советский и американский. Взяли схожие по масштабам, времени строительства и сложности гидроэлектростанции и проанализировали сроки постройки, затраты и эффективность. По всем показателям победил советский проект. Чисто с точки зрения прибыли любой совет признал бы Сталина, незримо стоящего за каждой победой социализма, «эффективным менеджером».

Но если бы любой аудит погрузился во все обстоятельства, стало бы понятно, что высокая эффективность достигнута за счет жертв строителей-зэков. Им не платили, не давали необходимую спецодежду, скудно кормили, силой заставляли работать и быстро заменялисвежими взамен погибших от истощения. Бесперебойным поступлением нового контингента занимались органы НКВД, доблестно добиваясь кратчайших сроков и рекордно низких затрат на стройках Сталина.

ГАЗ хорошо изучил эти стройки в конце 60-х, когда начал работать. На железной дороге от Воркуты через Салехард и Надым до Енисеямногочисленные, на пять-восемь тысяч зеков мужские и женские лагеря располагались на таком расстоянии друг от друга, чтобы истощенным трудягамежедневно не терять много времени на путь из лагеря до места прокладки путей.

Так что по Сталину ему было что рассказать, а по навалу разноплановых историй он вообще разгромил своих критиков. ГАЗ объяснил, что представил на конкурс не синопсис мини-пьесы, а только лишь доходчиво обозначил наличие у него огромного потенциала для выбора историй на любой вкус и цвет.

* * *

Как там в этих конкурсных отборах все происходит, какие тайные цифры на рулетке писательской судьбы вспыхивают… нам эта кухня неизвестна. Однако, заявка была принята, и ГАЗ в соответствии с анонсом куратора ожидал у себя творческую команду по подготовке театрального фестиваля.

Сначала по телефону согласовывали место первой, ознакомительной встречи с драматургом и остановились для начала на территории автора. Посчитали, что в своей квартире при выборе интересной истории для пьесы он будет меньше смущаться камеры и вопросов. Администратор, которая распределяла драматургов, не позавидовала этому конкурсанту.

ГАЗ встретил известную, как он понял в её кругах, авторшу нескольких пьес. Она приехала в дом к пенсионеру, знающему кучу баек, из которых по заказу куратора надо было выбрать что-то более-менее путное для написания пьесы. Дама была раздражена, раздосадована, на конкурсе у неё была своя кандидатура со своей, очень хорошей историей, но команда куратора её не отобрала. Назначили ей подопечного пенсионера, да еще обязали взять съемочную группу, чтобы записать все бредни старого чудака.

Она заведомо обозлилась после прочтения его истории. Там он свалил все в кучу, все касалось жизни на севере, которой она совсем не знала, и вообще непонятно, из чего там можно высосать сюжет даже для маленького представления. Она пробовала сказать это заказчику, но куратор её резко оборвал. «Если вы не увидели огромный потенциал интересных историй у этого ветерана, то это ваши проблемы. Я не настаиваю, могу послать кого-нибудь более сообразительного».

Пришлось ехать к нему домой, такой значительной в театральном мире фигуре к постороннему, старому лоху. Она прибыла уже с претензиями, почти уверенная, что ничего вразумительного он рассказать не сможет. Пока проезжали на машине во двор через КПП и шлагбаум, пока поднимались на зеркальном лифте, проходили через ряд дверей с магнитными замками, по широким коридорам и холлам, зашли в квартиру, устроились в большом зале… — ничего этого она толком не заметила, пропустила в своих переживаниях.

Смущаться он и не думал, разных интервью в своей жизни дал достаточно, двух парней операторов быстро перестал замечать, а вот с важной особы спесь пришлось немного сбить. Эта полная, решительная женщина с коротким ежиком густых седых волос и круглыми очками на лбу сразу вручила ему красивую, плотную визитку с надписью «Виолетта Арно — драматург». Она с самого начала повела себя так, словно из жалости выбрала его из множества претендентов. ГАЗ понимал, что выбирала не она. Её прикрепили к нему для работы, а она, наверное, хотела протолкнуть кого-то своего.

— Кинопробы будете снимать? — Кивнул он на камеру. — Может я сам смогу сыграть в пьесе?

Арно шутки не приняла. Расположились на стульях посреди комнаты, и она даже головы не подняла не его реплику. Покопалась в телефоне, операторам велела подождать, а автору заявила:

— Так. Я еще раз прочитала ваше предложение. Скажу сразу: Сталина мы трогать вообще не будем… так, — сдвинула очки на нос, — нефтегазовую провинцию пропускаем… ну, пожалуй, начнем с вашего Ямала. Посмотрим, что там у вас за интересные истории приключились. — Оператору, — работаем!

— Историй много, — ГАЗ уже начал потихоньку накаляться, — вам что конкретно интересно? На какую тему мне обратить внимание? С чего начнем?

Она резко сдернула очки, крикнула оператору «Стоп!», с трудом подавляя раздражение, начала втолковывать:

— Что мне там может быть интересно? Одна пьянка, думаю, да наркота… Чем там еще заниматься… Рассказывайте что хотите.

— Любезнейшая, — он глянул на визитку, — Виолетта, если вы заранее знаете, что ничего интересного на Ямале нет, зачем вы вообще ко мне приехали? Ваш куратор по-другому все объяснял в приглашении. Впрочем, неважно, расскажу про наркоту, если вам так захотелось. На севере тогда вообще не знали, что это такое, но мне повезло.

Арнополезла в сумочку за сигаретами, услышала довольно резкое «Здесь не курят!» и сразу захлопнула замочек. Она явно не ожидала такого непочтительного отношения старого пня к богеме. Тем не менее, слегка присмирела, камера заработала, и начался рассказ.

— В начале 70-х у меня образовались временные родственные связи в среде высшего московского общества.

— Что значит временные? — Прервала она.

— Это значит, что я был женат, но недолго. На дочке большого столичного чиновника. Давайте меня не перебивать. Пожалуйста!

Впервые подобие интереса мелькнуло в глазах строгой Виолетты. Дальше ГАЗ рассказывал без остановки.

В советской элите, в частности, у моихродственников, был такой, донельзя успешный дом: отец, дядя моей жены, — дипломат, мать — известная красавица, двое сыновей в умопомрачительных шмотках, с «Мальборо», лаун-теннисом и на папиной «Волге».

Лет через десять уже после развода их мать нашла меня и со слезами умоляла спасти мальчиков от зависимости, забрав на любые работы в тундру. До нас наркоманы не доезжали, опыта общения с ними не было, но я хорошо знал историю своего друга Пети Мирошникова — охотника с острова Белый. В западной части острова еще с войны была расположена полярная метеостанция. Петя обосновался в семи километрах от неё, на северном берегу. Больше из разумных существ на острове никого не было.

Сестра упросила Петю забрать к себе своего сына в надежде на излечение от зависимости, при этом дала карт-бланш. Умрет — значит судьба такая, но выносить наркомана она больше не в состоянии.

— Извините, но мне надо уточнить, — прервала воспоминания Арно, — сестра чья, вашей жены?

— Нет, конечно. Охотник Петя, его сестра и племянник наркоман вообще никакого отношения к московской элите не имели. Я про них вам рассказываю в связи с наркотиками на севере. Вы же просили?

Она кивнула с некоторой безнадежностью, рассказ на камеру продолжился.

Надо сказать, что охотничье ремесло на дикой, безлюдной природе — занятие не для слабых мышцами и головой. У племянника было сочетание слабости во всем, кроме дикой жажды наркоты, и Петя с ним здорово намучился.

В первую же пургу в начале октября племянник сгинул. Быстро наметало огромные сугробы у любой неровности, пускать собак по следу было бесполезно. Когда через три дня стихло и даже к полудню показался край солнца, собаки быстро нашли беглеца в ста метрах от избушки. Он залез в яму между кочек, моментально сверху надуло с метр, и он оказался в снежном гроте, отвоевав себе некоторое пространство вокруг. Сама пурга была теплая, снег — очень хороший изолятор и держит внутреннюю температуру, в итоге племянник даже ничего себе не отморозил. Он не стал дергаться, бегать в панике куда глаза глядят, сообразил, что собаки его быстро найдут. В награду за сметливость его покинула ломка, он избавился от зависимости.

Но то Петя, а ятогда отказался лечить наркоманов. Рабочий коллектив вокруг, напряженный ритм, кто за ними присматривать будет… И потом, у меня не было индульгенции на какое-нибудь роковое несчастье с разбалованными мажорами…

ГАЗ замолчал, помолчала и Арно. Оператор намерился спросить, она кивнула, остановила запись и весомо произнесла:

— История неплохая, по крайней мере необычная с этой зимовкой наркомана в снежной яме… Но как её на сцену перенести? — Помолчала. — А вот про становление личности на севере, как человек меняется, мужает или наоборот опускается, что-нибудь такое можете вспомнить?

Следующий рассказ на камеру не перебивался.

На Севере важно иметь хорошую память и не повторять своих или чужих ошибок. Со мной как раз такой случай и произошел. Это было в конце 80-х, в Се-Яхе я командовал уже экспедицией, и очередной раз мы детализировали Тамбейскую группу, в частности, глубоко изучали Западно-Тамбейское месторождение.

Выехали мы на участок работ, строго на север, в декабре, в полную полярную ночь большой колонной тяжелых вездеходов. Впереди на лихом "газоне", за рычагами легкой и быстроходной танкетки главный механик Коля Кайгородов, на командирском месте я. Дорога до Тамбея простая, под берегом, лед в основном лежит на дне. Дальше от берега в Обской Губе после широкой трещины лед ходит вверх-вниз в зависимости от приливов, а у нас путь ровный и понятный. Ясно, мороз градусов сорок, но без ветра.

Долетели до фактории Тамбей часов за десять. Сабетты, где сейчас огромный завод по сжижению газа, тогда еще не было и даже не намечалось. Была фактория для снабжения ненцев, рядом пограничники жили, у них еще, помню, антенна была упакована в огромный белый шар. У командира я чуток задержался, мы выпили с ним немного спирта из банки с надписью "Крысиный яд!"

Далее колонна должна была повернуть налево и следовать точно на запад. Я заявил, что знаю эти места как свои пять пальцев, и никому не надо беспокоиться. Нет ничего проще держать точно на запад при звездном небе с ярчайшими светилами. Километров через пятьдесят мы обязательно пересечем свежие сейсмические маршруты, ориентированные с севера на юг. Мимо не проедешь, там полно следов от тракторов на снегу.

Держать на запад тоже просто, для этого надо высунуться из люка, и Полярная звезда всегда должна висеть над правым плечом как обещанная генеральская. Это в теории. А на практике в Москве Полярная звезда точно на севере, а в районе Тамбея она над головой.

Мы поехали на "газоне", я в люке, Коля за рычагами исполняет мои курсовые указания, сзади нависает десяток кабин высоких и огромных вездеходов, действие спирта быстро проходит или так кажется, но лицо мое в люке начинает страдать от минус сорока, проклятая звезда между тем все время вертится у зенита.

Чуть раньше я уволил одного идиота за подобное невежество и неуважение к Крайнему Северу. Теперь, подобно ему, завожу весь конвой в систему оврагов. Абсолютно человек без памяти, так и не научился на позорном опыте. Потом мой начальственный пыл заканчивается глубоким и неотвратимым сном, а тертые ребята, действительно в частых рейсах изучившие эти места, находят старый след.

Наутро в пищеблоке партии, за длинным столом все участники вчерашнего похода дружно завтракают. После тактичного молчания, среди стука ложек об алюминиевые глубокие тарелки задается невинный вопрос поварихе:

— Брага поспела, что ли? Чего-то первачом несет.

— С ума сошел, — повариха с ужасом озирается на меня, — какая брага, у меня весь сахар записан, а дрожжи только на пироги.

Она так искренне обиделась, что стало ясно, не гонит.

— От кого тогда несет? — Не унимается остряк. — Может перегар это? Вернемся, начальнику доложу, нельзя ведь в поле… А, забыл, Вы ведь здесь, Григорий Анатольевич? Вот прямо и докладываю. Перебрал вчера кто-то сильно. Надо бы выяснить.

Остальные перестали жевать и с интересом ждут развязки.

— Правильные все такие, даже послать некого. Трезвенники херовы. — Тяжело кряхтя, я пробираюсь к выходу под дружный хохот засранцев-подчиненных. — Погодите, попутает кого нелегкая выпить невпопад… — чем закончить, не нахожу.

Попадали все друг на дружку. Как дети малые. А еще элитой среди полярных водителей считаются, в Антарктиду с любым бы поехал.

* * *

— История хорошая, колоритная, слов нет. — Виолетта слегка оживилась. — Слушать интересно, но как это на сцену протащить? Это для застолья хорошо пойдет, где люди травят байки друг другу. Хотя, есть примеры и таких спектаклей. В театре «Около» у Погребничко что-то подобное в спектакле «Магадан, в скобках кабаре»… не видели?

— Смотрел. Не понравилось. Ну, вернее, там все хорошо сделано, актеры старались, зрителям нравилось, но я такую атмосферу посиделок бывших зеков лучше авторов знаю. Застал в детстве в конце пятидесятых, когда они массово освободились, потом на сталинской железной дороге уже на работе. Многим ехать некуда было, остались на Севере. Вот они и собирались в таких самодеятельных, полуподпольных кабаре, пели, травили, пили, плакали… люди с изломанными судьбами.

Арномашинально полезла за сигаретами, на этот раз хозяин предложил лоджию.

— Не верится даже, — она глубоко и жадно затянулась у открытого окна, — что остались живые свидетели того времени… ой, что я болтаю…

— Ничего, ничего…

— Извините! А вы помните этих людей?

— Конечно! Некоторые моменты так врезались, что забыть их невозможно. В детстве, например, ехали с родителями в отпуск на юг по северной железной дороге. Общий вагон переполнен амнистированными зеками, принявшими неожиданную свободу с ожидаемым весельем. Было накурено, пьяно, душно и истерически разгульно. В репродукторе еле слышно пела Шульженко. Изможденный зек с одним, черным от чефира зубом уловил знакомую мелодию и заорал «Тихо, суки! Клавочка поет». Всевраз притихли, и по вагону разнеслось "Давай закурим, товарищ по одной. Давай закурим, товарищ мой…".Зек плакал, уронив голову на столик в боковом отсеке, и товарищи его не успокаивали… Как такое забудешь…

Она докурила, хотела что-то сказать, но остановилась, потом другим голосом:

— Вы все больше про север вспоминаете. А в других местах приходилось бывать?

— Конечно! Могу и про юг, даже про южное полушарие.

— Интересно, там-то вы что делали?

— Работали. В Парагвае нефть с газом искали в Чако. Это прерии такие у них, километров пятьсот от столицы Асунсьон, где у меня офис был. А партия наша как раз в Чако и трудилась. Вот такая, например, история: приезжает в воскресенье вечером ко мне в гости приятель, американец Роберт, и рассказывает, что назавтра к нам в партию собираются нагрянуть местные защитники природы. Конкуренты слухи распускают, что природу русские совсем не ценят, так что имей в виду. Мы конечно тут же собрались и уехали в ночь, чтобы подготовиться.

ГАЗ с гостьей вернулись в зал, операторы включили камеру, и очередная хорошая история предстала во всех латиноамериканских красках.

В лагерь приехали в 5 утра. Для "зеленных" журналистов здесь красовались залежи полезной для скандала информации. Поднятые по тревоге геофизики пытались намекать на целесообразность убийства представителей местной фауны. Они топтались за приезжим начальством и объясняли каждый пример вандализма.

Самыми безобидными по урону выглядели пираньи из соседнего озерца. Они вялились на веревке и были призваны посильно заменить астраханскую воблу.

Дальше рядами стояли доски с распятыми шкурами здоровенных гремучих змей. Как выяснилось, из них собирались пошить ковбойские сапоги. Бригадир сообщил, что тела змеиные пошли как жаренная колбаса, полагая, что это есть толковое оправдание. Он тактично не стал жаловаться на реальную опасность змей. На взгляд начальника оправданием было настырное и агрессивное поведение этих тварей, их постоянное присутствие около жилья. Был даже случай, когда одна из них пыталась влезть под крышку унитаза в общественном туалете. К счастью, из-за больших размеров её вовремя увидели.

В ящиках с просветами между реек томились броненосцы. "Это детям полезно посмотреть" — сказал бригадир, но о санитарном контроле на границе он услышал впервые.

Дальше располагался отдел по выделке лисьих шкурок. Лисы, оказывается, все время жрали разноцветную оболочку сейсмических проводов. За это их наказывали, одновременно поощряя подарками жен в России. Популярный рекламный телеслоган "куплю жене шубу" на деле превратился в "сошью жене шубу". Пока только теоретически.

— Птица-секретарь, занесенная в "красную книгу", кому помешала? — Спросил взбешенный начальник.

— Каркал падла всю ночь, спать не давал. Гонял, гонял его… Как ночью книгу эту увидишь?

В кузове грузовичка в беспомощной позе лежал мертвый 4-метровый крокодил. По его поводу была сложена совсем трогательная сага:

— Моя жена (вторая переводчица) рыбачила спокойно на удочку, пираньи клевали хорошо. Я рядом стоял с ружьем. А этот гад метров за сто от нас круги нарезал. Мы его не трогали, мы же знаем. Потом я только, извините, отлитьотошел, так он как торпедный катер к ней ринулся. Ну и пришлось его того… В целях самообороны.

Я даже не стал выяснять, как же это из дробовика крокодила застрелить можно. Из телевизора знал, что надо попасть в какое-то специальное место сзади головы и не иначе как пулей большой разрывной силы. Но наши, чай, не американцы какие. Что есть под рукой, из того и стреляют. Да и не в этом дело. Дело в том, что пребывание такой банды геофизиков являлось одним большим ЧП для этой маленькой страны.

— Так, голуби. — Начал я зловеще. — Мигом завезти бульдозер, выкопать траншею, пулей покидать туда все ваши трофеи, облить бензином, сжечь и с землей сравнять. На все про все 30 минут, иначе все строем на Родину. А еще раз услышу про подобные подвиги, разбираться не стану… Да, еще… Броненосцев отпустить, а то у вас хватит ума…

Голуби все поняли, неспешно замахали крыльями, но я вдруг заметил небольшой загончик вокруг бутылочного дерева:

— Стоять! А это еще что?

Подошли. В загончике паслась маленькая олениха.

— Вот думаете, товарищ начальник, — обрадовался бригадир — что на шашлык. А вот и не угадали. Разве ж такую красоту можно губить? Она родственница нашим, северным оленям. Отбилась, мы и забрали. Порвут её в этой Чаке.

Камеру остановили, ГАЗ сообщил «ну вот, как-то так на дружественном континенте было, могу еще что-нибудь вспомнить, например, как возил наших северных мужиков в публичный дом…»

— Пожалуй, это будет лишним, — Арно впервые позволила себе улыбнуться, — хотя вас слушать — заслушаться можно, не сомневаюсь, что и публичный дом наглядно получится. Но я вот все думаю, как из такого материала пьесу написать?

— Ну, это уж вам виднее.

— Виднее… Да… А есть к примеру что-нибудь такое про… нет героизм не надо… про выручку товарища в экстремальной ситуации, про находчивость, когда под рукой нет ничего, а из ситуации выходить надо. В такие моменты характер человека раскрывается.

— Мне кажется, более страшно, когда к ЧС приводит невежество, глупость и самоуверенность.

— ЧС, это что у нас?

— Чрезвычайные ситуации. Не зря Шемякин наБолотной изобразил невежество в виде фигуры осла в тельняшке с погремушкой в руках. Рассказать? Камеру запускаете? Тогда вперед!

С осени 1975 у нас в группе партий на полуострове Ямал начал работать старший механик Ч. На разнарядку он приходил в галстуке, чем сильно раздражал главного механика. Какое-то время считалось, что Ч. знает немецкий. Во всяком случае, при общении в бухгалтерии он как-то неясно намекал, что читает Шиллера в оригинале.

С немецким разобрались довольно скоро, подвернулась необходимость перевести маленькую статейку. С листа он переводить не стал, сославшись на важность момента, но и со словарем через пару дней потерпел полный афронт.

Очень любил употреблять незнакомые слова, например, по поводу невозможности исполнения приказа главного механика пояснял с важным видом, что это не его "пререгатива". Главный, настоящий работяга и спец высшего класса, передергиваясь от отвращения, не совсем литературно настаивал, чтобы ему не выедали мозги всякими "презервативами".

Невежество Ч. не было чем-то необычным, мало ли вокруг отсталых и необразованных. Но шемякинская погремушка в руках осла очень точно отражает громкие претензии нашего невежды. С "большой земли" он приехал с должности небольшого начальника, пытался поначалу строить из себя грамотея, но люди быстро определили цену его амбиций. Теоретически всем на его липовые познания было плевать, пока на практике невежество и самоуверенность не привели к печальным результатам.

В начале полевого сезона Ч. вместе с инженером по ТБ приехали в партию для инспекции. Партия состояла из трех отрядов, разбросанных по тундре километров в двадцати друг от друга. Решили под вечер ехать в соседний отряд на тягаче ГТТ — это такой танк, только без башни. Водитель отказался выезжать на том основании, что начинается пурга. Тогда Ч., безусловно лучше разбирающийся в метеорологических особенностях тундры, сам уселся за рычаги, а инженеру не оставалось ничего другого как сесть в кабину.

По дороге уже прошло несколько единиц гусеничной техники и в свете фар в снегу отчетливо выделялись комки вывороченного снега. След был виден отлично и минут двадцать Ч. все не переставал наслаждаться своим мастерством удержания дороги в отличие от трусливого и ленивого водителя.

Потом задуло. Сначала понесло снег впереди капота, но фары все еще выхватывали фрагменты следа, минут через десять свет фар уперся в сплошную белую стену. Где земля, где небо, где верх, где низ определить стало совершенно невозможно. По прикидкам опытного Ч. до следующего отряда оставалось пара километров, а прежний курс он уж как-нибудь в состоянии выдержать. Инженер по ТБ заметил, что по правилам безопасности, если в тундре в пургу не знаешь куда двигаться, надо стать и никуда не двигаться. Но Ч. все правила знал разумеется лучше и тупо продолжал жать на газ и дергать рычаги.

В итоге они нырнули в овраг, причем в сплошной, плотной снежной круговерти узнать об этом можно было только по положению тела внутри стальной коробки. Стали елозить туда-сюда, буксовать и дергаться пока не закончилось топливо. У инженера был фонарик, а из кабины ГТТ можно проникнуть в кузов, накрытый плотным брезентом. Там нашлась бочка с соляркой и ведро, но горловины топливных баков, как выяснилось после долгих поисков, оказались снаружи.

Никому до них не удавалось заправиться из ведра при шквальном ветре и нулевой видимости, но у Ч. было свое мнение по данному вопросу. В результате в баки кроме снега ничего не попало, зато рукавицы и валенки инженера хорошо пропитались соляркой.

Валенки в солярке это приговор валенкам и тому, кто в них. Закончив бесплодные попытки что-то изменить, они остались в холодной кабине, каждый в своем гнезде. С одной стороны сидения был кожух остывшего и безмолвного дизеля, как раз между ними, с другой железная дверь. Пустая консервная банка с куском тряпки и соляркой частично поддерживала внутреннюю температуру внутри вездехода с занесенными дверьми и давала тусклую надежду, что они не совсем в металлическом гробу.

Из еды был мешок промерзлого хлеба, в туалет выходили через люк в крыше.

По сводкам метео аэропорта Мыс Каменный это была наиболее продолжительная и устойчивая по силе ветра пурга в тот год. Девять суток они просидели в своем гробу. ДЕВЯТЬ! И ни разу, даже на несчастные двадцать минут механик Ч. не дал инженеру свои сухие унты.

Я провел десятки часов в кабинах тракторов и вездеходов, но все равно не могу понять, как они выжили, что делали, о чем говорили, что чувствовали. Инженер потом рассказывал, что все время был занят стаскиванием своих валенок и сменой портянок, которые как-то прогревал над их скорбной лампадой.

Вспомнил ту пургу, когда недавно была история с мальчиками в пещере Тайланда. Их там в анабиоз впадать научил тренер, а наших путешественников, видимо, сама жизнь. Обнаружили пропавших в стороне от дороги практически случайно. Вездеход занесло снегом по крышу, а на звук барражирующего ЛИ-2 инженер успел из люка выстрелить из ракетницы.

В Мысу Каменном народ в аэропорту сбежался посмотреть на героев. На одежде и лицах было по пять миллиметров сажи, инженер возбудился, радовался спасению и никак не мог успокоиться, а у Ч. сила духа закончилась. Он сильно изменился, сник, не пытался бахвалиться, ему даже в голову не пришло, как в былое время потрясти побрякушкой и дать любопытным развернутый брифинг.

Спасатели все девять дней были уверены, что пропавшие не голодают, поскольку в кузове оставалась целая оленья туша. Однако, инженер по ТБ в ящиках и закоулках кузова не разбирался, к тому же постоянно занимался сменой портянок, а механик не обследовал вездеход, потому что заранее уверился, что это бесполезно.

Баню для них топили дня два, сажа смывалась слоями, так что механик Ч. был уволен в новой одежде и относительно чистым.

— Вот таких павлинов я больше всего не люблю, — ГАЗ еще не отошел от воспоминаний, — сколько их на разных уровнях, в городах еще как-то, а в экстремальных условиях прямо беда от них.

— Даауж. Это эмоции! Неподдельные, — Арно что-то быстро набирала в телефоне, — А вот местное население на Ямале, что про него рассказать можете?

— Да много чего. Вот я, как большой местный начальник, приглашен на совещание в сельсовет по вопросу переселения ненцев из чумов в поселки. Совещание вполне представительное, человек из райкома пожаловал, ведет мой друг, председатель сельсовета Николай Лачевич. Я беспартийный, но все равно в каких-то рамках держаться должен был. Но надоело их переливание из пустого в порожнее, кушать уже хочется, короче, беру слово и говорю, что незачем их переселять, если не хотят. Чего этих кочевых оленеводов силком в цивилизацию запихивать, нечего им тут делать, только водку пить.

— Так прямо и выступили? — Не поверила Виолетта, оторвавшись от телефона, — там же, наверное, указания сверху были?

— В том то и дело! Циркуляр ЦК они обсуждали.

Райкомовец рот не успел открыть от удивления — мудрость Партии не может же быть под вопросом, как окрыленный Николай Лачевич с жаром и пылкостью, проведя широкий жест в сторону членов Политбюро, висевших рядами на стенке кабинета, воскликнул:

— Правильно! Вот и этим чертям надо сказать! Зачем такое Постановление?

Сомнительный эпитет «Черти» он употребил не в плохом смысле, а как бы дружески. По отношению к своим партийным товарищам, которые немного заблудились. С кем, мол, не бывает.

Лет через 15 мы собрались в круиз по Средиземному морю, и Николай Лачевич попросил меня присмотреть за своим сыном Мишей. Миша Запада еще не видел и мог там растеряться.

Отдельно сообщу, что круиз организовали одни ловкие ребята из Омска для отмывания средств, полученных от Правительства РФ на программу оздоровления российского народа. Это было начало перестройки, и народ остро нуждался в повышении сексуальной потенции при помощи пантокрина. Пантокрин вырабатывался из рогов оленя, которые срезались весной, когда рога были покрыты чем-то типа мха.

Была разработана специальная технология приготовления рогов для транспортировки на заводы. В этом бизнесе хозяйничали южные корейцы, которые завоевали огромный рынок потребителей Китая, Вьетнама и других стран в том регионе. Этим юго-восточным мужчинам внушили, что их проблемой является очень короткий секс, но дело можно поправить с помощью пантокриновых настоек. Так что потребляли они такие снадобья сотнями тонн.

Важно было поставить подготовленные рога. Для этого наша экспедиция вместе с передовыми ненцами и местным авиаотрядом создала одно из первых в России акционерных обществ под названием «Ямальский фермер». Кроме рогов мы еще заготавливали и обрабатывали рыбу ценных сортов, которую раньше ели только члены Правительства и делегаты съездов, а теперь свободные рыночные отношения давали такую возможность всем, у кого были деньги.

Никогда позже мне не удалось создать такое ясное, всем понятное и прибыльное акционерное общество. Ненцы в Совете директоров вели себя идеально: они подавали очень ценные предложения, охотно брались отвечать за какой-нибудь участок работ, когда обещали что-то сделать, можно было не проверять, не жлобились, не крохоборствовали. Работать с ними было одно удовольствие. Одним из директоров был и Николай Лачевич.

Вышеупомянутые ловкие ребята объединили всех оленеводов, ученые им написали программу оздоровления, они выбили деньги, сняли в центре Москвы шикарный офис и зафрахтовали целый круизный лайнер для проведения совещания оленеводов. Стартовали из Одессы.

Подопечный Миша, вопреки опасениям отца, не очень-то растерялся. Первое, что он сделал, — провез через таможню огромную пачку 50-ти рублевок с портретом Ленина. Бесстрастное ненецкое лицо притупило бдительность таможенников. В первом же турецком порту он, к моему ужасу, поменял рубли на местную валюту, выдав рубли за немецкие марки. Конечно он не знал про тайную связь Парвуса с Лениным, но интуитивно догадался, что рубли и марки как-то родственны.

Затем он скупил в караван-сарае всякий хлам, я помню огромное количество использованных батареек, и продал все это во втором порту в Египте. В Порт Саиде он приоделся и стал похож на опытногожиголо. Единственный из участников круиза, он нанимал такси и за один день завел себе кучу знакомых из тех бездельников, которые в кафе постоянно играли в нарды. После обеда, когда мы с женой опять собрались в город, он догнал нас на машине и пригласил подвезти. В городе он непременно хотел представить нас своим новым друзьям, чтобы показать мою жену, а те поцокали языками. В Марселе и Генуе он чувствовал себя, словно там родился. В пределах школьной программы знал английский, но языки для него не представляли препятствийпри общениях.

Внешне ненцы похожи на японцев. Язык у них довольно простой, я даже умел немного разговаривать. Специалисты утверждают, что этимологически ненецкий язык схож с венгерским, который совсем не является простым, но зато самым близким нынче нам в Европе.

ГАЗ излишне воодушевился, тепловспоминая своих ненецких друзей, а Арно выдавила довольно спесивое замечание «Ну да, интересно», брошенное не отрываясь от телефона. Тут же, правда, она спохватилась:

— Решила прогуглить, кто такие ненцы… Очень интересно вы тут рассказываете, прямо захотелось даже на Ямал. Видела по телевизору, там все так красочно… А вот сильные личности, — она неожиданно широко улыбнулась, вперилась прямо в зрачки сидящему напротив Завадскому, — мощные характеры, аура, энергия — все что мы любим на сцене — расскажите, плииз!

ГАЗ встал, потянулся с хрустом и заявил, что устал. Больно много для первого раза. Она тоже вскочила, умоляющим голосом объяснила, что надо ей представить все соображения куратору завтра, что все здорово он рассказывает, но надо бы еще добавить героя, от одного взгляда которого люди бежали бы выполнять его волю.

— И падали ниц? — Поддел он даму. — Север не средневековый султанат, там народ собирается не робкого десятка. Но конечно, силой убеждения некоторые личности безусловно обладают.

— Вот, такого надо! Я неправильно выразилась. Ну пожалуйста! Потерпите еще, надо все сегодня нам закончить.

— Ну ладно, записывайте. Только это правда последняя история. — Устроились на стульях. — Расскажу случай, когда я сам не смог понять, какие надо подобрать слова, чтобы взрослый, далеко не робкий человек не только изменил поведение, но и резко и срочно поменял весь свой жизненный уклад.

Был у нас такой Толя Рязанов. Я встретился с ним в поезде Воркута-Салехард. Катался на горных лыжах на Полярном Урале, потом на полустанке запрыгнул в общий вагон с лыжами и в соответствующей спортивной одежде.

Обычно полный вагон на этот раз был наполовину пустым. Вернее, в первой половине расположился невзрачного вида мужичонка, а остальные пассажиры, преимущественно жены вохровского состава местной исправительной колонии, испуганно набились в другую часть вагона. Мужик в среднем подпитии исполнял оперу местного композитора. В соответствии с либретто там было несколько персонажей, мужик за каждого исполнял партии на разные голоса.

— Григорий, мне сказала Нюра, что в доме отдыха «Прибой» завел ты с кем-то шуры-муры, кого-то видели с тобой, — пел мужик строгим женским голосом.

Потом тихий мужской фальцет как-то слабо отбивался от обвинений.

— Ты не на ту, дружок, нарвался — энергично настаивала женская партия, — не нужен со своим цветком. Отдай пиджак, пальто и галстук, а я пойду писать в местком.

Даже самый строгий современный цензор-депутат ГД РФ не нашел бы в этой опере ненормативной лексики. Но мужик время от времени прерывал пение и кричал в дальний угол вагона:

— ну что, бл. ди, допрыгались?

Дамы не понимали беспочвенности таких зловещих оценок, но в своих разноцветных кримпленовых пальто и одинаковых белых париках действительно могли сойти за этих самых «бл. дей».

Я подсел к нему. Разговорились. История для тех мест типичная: освободился, на работу не берут без прописки, жить негде, т. к. не работает. В лагере за долгую отсидку заработал немного денег, теперь гуляет в поезде.

Выглядел мужик страшновато и на появившегося нарядного, в белом шарфике мента смотрел со злобным удовольствием, словно оценивая, в какой именно момент сможет раздавить его как надоевшего комара. Менту было все ясно, скучно, и он уже тянулся за наручниками. Я попросил его не беспокоиться, поскольку у нас все нормально и дамы могут не переживать. Тогда мент оживился и затребовал мои документы.

Я предъявил удостоверение начальника экспедиции с печатью Мингео СССР. Он был слегка ошарашен, не ожидая от зековского собутыльника в легкомысленной одежде такой предъявы. Помешкавшись, он отвалил, предупредив о соблюдении порядка и пообещав держать нас под контролем.

Я выставил свою бутылку, а мужик встал, протянул жестяную ладонь и назвался Толей Рязановым. В молодости он учился в Нахимовском военно-морском училище по специальности, связанной с радиоделом. На последнем курсе по пьянке подрался и ткнул кого-то отверткой. Сел, там добавили, потом вышел ненадолго, женился и вернулся обратно. Общий срок 14 лет, большую часть которого провел за Полярным кругом.

В таких условиях, надо думать, характер вырабатывается кремниевый. У определенного склада людей. По сути, он не был преступником, так складывались обстоятельства. Он хотел нормально жить, но вокруг было много не справедливого. Домой, в родной Питер он должен был вернуться с каким-нибудь якорем, на ноги прежде стать. Но перспектив было мало.

Прощаясь, я сунул ему номер своего телефона. «Отгуляешь, позвонишь, может? Придумаем что-нибудь». Через неделю он позвонил, и я устроил его в самую северную партию электро-радиомехаником. Работал он хорошо, в коллективе его уважали и звали Анатолием Ивановичем. Каждое лето он зазывал меня в Питер, хотел познакомить с женой и сыном.

Другой герой истории Лукашевич. Этот тип патологически был преступником. Не знаю, сидел ли он, но нутро гнилое его выпирало при каждом удобном случае. Он приехал на Север из Алма-аты. Собственно, по направлению приехала его жена, начальник отдела кадров. Эта несчастная, истеричная женщина была полностью своим мужем подавлена. Он работал оператором котельной, к работягам относился с презрением и поначалу заставлял ее сблизиться с начальством, но как-то у них этого не получилось. Попить в приличной (на его взгляд) компании ему не удалось. Разумеется, виновата жена, за что очередной раз была наказана. Он был высок, жилист, силен, неприятное лицо с широким ртом и толстыми губами определили ему среди народа кличку «Хлебало». Был он также полон какими-то неясными и идиотскими амбициями.

В 90-х началась демократия. Сверху пришел приказ выбирать начальников на собраниях. И как-то так проститутскинамекалось, что начальники могут быть и из простых рабочих. Тогда уже электорат формировали. Нас этим не удивишь, на Севере и до демократии бывали случаи, когда полуграмотный работяга становился вполне приличным командиром. Это дело индивидуальности, а не политики. 90-ые отдаленно напоминали 17 год, когда рабочие или солдаты скидывали спецов и командиров, и наиболее крикливые сами становились вожаками. Но удаленная экспедиция на самом Севере это как отдельное государство, где руководитель и законодательная и исполнительная и судебная власть. Поэтому начальников среднего звена выбирать не позволил, а только ограничился собственными выборами.

По объявлению выборов начальника экспедиции Лукашевич понял, что настал его час. Он рабочий, хлебало громкое, дура-жена на правильной должности по кадрам, словом, все предпосылки. С большой производительностью стали они штамповать от имени передового рабочего докладные, жалобы и прочие записки, вскрывающие преступные действия начальника в области техники безопасности, ущемления в зарплате, увольнения пьяниц, которых на самом деле надлежало воспитывать, и т. д. и т. п. Такие сигналы очень любили в райкоме партии, работяги к подобным фактам относились достаточно безразлично. Ну разве что про зарплату потолковать. Избранное из этого творчества Лукашевич готовился огласить на разоблачительном выборном собрании.

Как и ожидалось, образовалась оппозиция. Для части рабочих должность начальника экспедиции — это, прежде всего, возможность распределять блага. Советские привилегии не были разнообразными: путевки в Болгарию, ковры, хрусталь и, страшно сказать, талон на покупку «Жигулей». На худой конец цветного телевизора. О том, как за 500 км по тундре во-время доставить солярку разве можно думать, когда тут такие богатства?

Оппозиция поступила толково: претендентом они выбрали не какого-нибудь горлопана, а одного нормального парня, кстати, хорошего специалиста. Уговорили, видимо, по пьянке, поскольку парень очень неуютно себя на собрании чувствовал. Я к тому времени больше 20 лет проработал на Крайнем Севере, на тракторе умел ездить лучше трактористов, на сейсмостанции работать не хуже операторов, самолетом АН-2 управлял, правда, под присмотром первого пилота. Парень постоял, попытался что-то продекларировать, потом рухнул на стул, со стоном типа «пошли вы все…» и под дружный хохот публики.

Лукашевич, как опытный полемист и оратор до поры находился в тени и с противной усмешкой следил за этой детской конкуренцией. Его из полевиков мало кто знал, он же на базе работал. Но когда он попросил слова, не спеша поднялся на трибуну, расшнуровал довольно объемистую папку, — народ в ожидании притих. Он важно стал зачитывать текст, составленный бедной женой, потом приводить примеры моих безобразий, минут через пять народ заскучал. Конечно, разоблачение начальника грело душу, но фактура была не убедительной. Народ заерзал, заскрипел стульями, несколько озлобился за свои неоправданные ожидания и захотел курить. Был объявлен перерыв.

В перерыве подошел Толя:

— Ну что, начальник? Не по понятиям оратор излагает. Кто он такой, что-то не встречал его раньше?

— На базе работает, приехал прошлым летом

— Может укоротить его?

— Да ладно, он не мешает

— Мужикам надоел, не положено так. Побазарю с ним?

— Смотри, как хочешь.

Дальше такая картина: около крыльца сельского клуба тесной толпой народ курит, земля уже подтаяла, ни кому не хочется в грязь лезть. Идет редкий снежок, тут же тает. Тихо, безветренно. Толя кивком приглашает Лукашевича отойти. Метров на пять они отходят от толпы, Толя спокойно и без жестикуляций секунд 20 что-то говорит. Лукашевич просто смотрит на него, похоже, ничего не отвечает. Но если в начале беседы Лукашевич был на голову выше, за десяток секунд они незаметно стали примерно одного роста. Все. Возвращаются.

После перерыва Лукашевич с места просит самоотвод.

На следующий день Лукашевичи срочно уезжают с Севера, бросив часть нажитых за год вещей.

* * *

Закончив, ГАЗ поднялся с надоевшего стула:

— Вот что такое в одной или двух фразах можно сказать?

— Какой вы однако… непростой. Честно говоря, не ожидала.

Она впервые внимательно оглядела зал, с удивлением обнаружила рояль, вдруг припомнила процедуру проезда через шлагбаум на КПП, сам дом, расположение… и как-то даже немного смутилась. «Куратор — то прав оказался, тут кладезь историй. А я со своим неуместным гонором…»

— Может, выпьем? — неожиданно предложил хозяин.

— Выпьем, но не сейчас, — она дала знак операторам сворачиваться, — обязательно выпьем. Вот вы скажите, пока я не забыла, а кого из актеров вы бы хотели видеть в роли себя?

— А вы сначала ответьте, почему сразу Сталина забраковали?

— Как вообще вы относитесь к нему? По вашему резюме или там заявке… получается не очень?

— Какой у нас интересный диалог, из одних вопросов… Конечно не очень. Как еще я могу относиться…. Но когда говорят Эффективный Менеджер — так ведь и в этом смысл есть. Или, например, вы же не будете спорить, что он самый гениальный пиарщик своей линии? Вспомните эти митинги, пышные встречи челюскинцев, жизнерадостные фильмы — как все это безотказно работало на массовое сознание. Разве нет? Вот я проводил анализ…

— Стоп! Простите, новы сами и ответили, почему его трогать не надо. Это отдельная, большая, больная… тема. На ходу, просто ради поговорить — трогать её неприемлемо. Так, а что по актеру, все-таки?

— Шейнин, Алексей Игоревич, народный артист.

— Во как! Там в списке его нет. Почему он?

— Мне показалось, у нас с ним по жизни много общего.

— Что общего?! Он гуманитарий, театрал, актер, педагог. А вы чистый прагматик, такой волчара-производственник, вся жизнь среди бруталов. Глаз, правда, у вас приметливый, но это ближе к писательству. Не пробовали?

— Пробовал, три книжки написал. И все, что вокруг меня, уверен — вот это настоящий театр.

— Да, такая сфера мне близка… Север — здесь я вообще не в теме, а театральная жизнь это прямо мое.

— Север, юг, неважно. Важно как люди себя ведут в сложных обстоятельствах.

— Ну да, ну да, только как вы Шейнина тут использовать собираетесь? Будет сидеть на сцене и пересказывать ваши истории?

— Это уж вам виднее, сидеть он будет или стоять на сцене… У меня вообще-то всякие истории есть. В том числе и про театр.

— Вы серьезно?! Уже бояться вас начинаю. С какой это стороны вы в театр попали?

— Так жизнь заставила. Я же говорил, что неважны география, локации или род занятий. Важна психология людей, их переживания, метания, поступки, изменения. Вот вы ко мне пришли такой неприступной, брезгливой интеллектуалкой с претенциозной визиткой. Заставили вас, жизнь заставила слушать какого-то старого пня, а потом еще и пьесу написать. А постепенно поняли что интересно, изменились, прошли процесс превращения от принудительной обязанности до неподдельного интереса.

— Да, вижу вы тот еще психолог. Впрочем, чего удивляться, все время среди людей, да еще каких, да еще в каких обстоятельствах… поневоле психологом станешь. Ну ладно, а что у вас за история про театр? Интересная? Шейнину там есть место?

Операторы ушли со своей аппаратурой, безмолвная женщина расставила на большом столе хрустальные стаканы, лед в ведерке и початую бутылку виски Маккаллан. ГАЗ вкратце изложил замысел театральной истории.

— Не похоже на историю для моноспектакля, — она отпила маленький глоток, — тут на полноценную драму тянет. Заказчик нам такое не поручал.

— Погодите вы с заказчиком, вы же драматург. Попробуйте, а потом посмотрим, что получится.

— Для пьесы мне материала не хватит. Может, вы сами напишете?

— Нет, давайте я вам рыбу в виде рассказа напишу, с диалогами и ремарками, а вы по ней пьесу выдайте. Да так, чтобы Шейнину было что играть.

— Интересный вы тип. Как это я вас раньше не раскусила?

— Зато я тебя сразу понял. Ничего что на ты?

— Да пожалуйста! И что вы поняли, интересно?

— Такая важная, гламурная, с визиткой… Пришла неизвестно куда на встречу с любителем поболтать, выложить свое наболевшее, каких тысячи… время только тратить, да еще пьесу потом по нему пиши… Ну, в общем, такая, типа селебрити… а оказалась нормальным человеком.

— Ох уж эти инженеры человеческих душ, все-то вы знаете… Селебрити… надо же, хорошо учту. Давайте ваш рассказ, а я пока отснятый материал заказчику покажу. Вообще, мне кажется, конкурс минипьес и эту вашу театральную историю смешивать не надо. Ладно, посмотрим. Как хоть называется?

— Дежурное название «Недоразумение»

— Не больно-то оригинально, к тому же двусмысленно, не боитесь?

— Синоним слов «Неправильное толкование». Ты же театральная девушка. Знаешь, что любую пьесу можно трактовать по-разному. Как ты назовешь свою пьесу, потом видно будет, ты сначала напиши. А литосновудля неё я называю так.

Часть вторая. НЕДОРАЗУМЕНИЕ

«Oùsontlesneiges… — Но где же прошлогодний снег?» из Франсуа Вийона «Баллада о дамах былых времён» — дама с карикатуры Домье с инфантильным, далеко не молодым личиком, худенькая, тщедушная, миниатюрная… но с огромным волевым стержнем, очень настойчивая и неутомимая.

Аманда&Том

— Ну что, что еще ты от меня хочешь?! Почему молодые так уверенны в вопросах, которых не понимаете, и жизни, которой вы еще и не нюхали?! Откуда эта безаппеляционность? Напомни, пожалуйста, ты сколько спектаклей в своей жизни поставил? Еще не успел… Понятно. Но к режиссеру, у которого полсотни постановок, приходить с безответственными выводами ты уже успел. К конце концов это даже на хамство смахивает, ты извини, но я и у своих собственных детей это наблюдаю.

Суламифь Давидовна Гогуадзе всей своей грузинской половиной придает рядовому родительскому возмущению крайне экспансивный характер. В своем просторном кабинете художественного руководителя она одна имеет право курить и одна из всех знакомых Сергея всегда курит только папиросы «Беломор». Ко всем сотрудникам театра она относится как к родным дочерям-двойняшкам, только с той разницей, что родные, пользуясь загруженностью матери на работе, давно выскользнули из под её плотной опеки, а театральным деваться некуда. Сергей Максимов, беспокойно сидящий напротив молодой режиссер театра, недавно с помощью некоторых обстоятельств получил право на постановку спектакля и теперь находится в состоянии постоянных споров с худруком по трактовке замыслов драматурга.

Он молчит, взяла паузу и худрук, которую за глаза все зовут Деметра. В кабинете становится тихо, и только синие клубы Беломора плавают, подобно сценическому дыму, усиливая трагизм разговора. Она еще раз затягивается с треском горящего табака, яростно тушит папиросу в массивной хрустальной пепельнице и собирает раскиданные по столу страницы порядком истрепанной пьесы:

— В первой же картине героиня показывает безграничную заботу и любовь к дочери. Читает: «Я хочу, чтобы ты выглядела хорошенькой и свежей…». Это святая женщина, — бросает стопку на стол, — я видела таких матерей, которые жизнь положат, чтобы только дети были счастливы. С чего ты взял, что Аманда из-за своей глупости не замечает, что страстная забота о Лауре и Томе на деле оказалось тяжелымабъюзингом? Слово-то какое использовал… Модничаете все, в тренд вписываетесь…

Сергей знает, что в такие моменты спорить бесполезно, надо дать ей выговориться, душу отвести, пар спустить и заняться другими делами. Но Деметра еще далека от финала:

— Какое право ты имеешь вообще? Судить мать, считать её дурой, деспотом? Еще раз повторяю: это хамство! Уж извини…

* * *

Не будем далее подглядывать в руководяще-творческий кабинет. Пора объяснить всю ситуацию с будущим спектаклем и роль почтенной Суламифь Давидовны по прозвищу Деметра в нашем славном драмтеатре, лучшем месте культурной жизни небольшого сибирского областного центра.

Разнообразию её жизненных перипетий могут позавидовать самые отчаянные искатели приключений. Родилась в Тбилиси от актера местного театра и тихой девушки из небогатой еврейской семьи. Знаменитый в то время Давид Гогуадзе хотел наречь дочь именем Саломэ, но безмерно влюбленная в него, молодая жена проявила неожиданное упорство и упросила дать дочери имя Суламифь.

Школу заканчивала в Тюмени, где поутих грузинский акцент, но зато появились сибирские «ты чо хоть, каво хоть вы там творите…», но и от этого говора избавилась уже на подготовительных курсах. А готовилась Шуля — таким именем еврейская бабушка подчеркивала ее свободу — в ДГВИИ, институт искусств во Владивостоке. И поступила с первого раза на театральный факультет.

Уссурийский драмтеатр выпускницу брал сразу в труппу, но где там: МХАТы-фоменки-бронные, вот достойные сцены для Шули, взрослеющей все больше в сторону ранних фото Раневской.

Если нарисовать на карте маршруты ее передвижений и остановок, получатся летящие линии-стрелы из Грузии в Сибирь, потом на Дальний восток, затем Москва с изломом в Ленинград и, наконец, снова в Сибирь на длительную остановку.

Всякое в актерской карьере бывало, но постепенно склонилась к режиссуре, получила у известного мастера в ГИТИС полное очное образование и после массы приключений осела в областном театре сначала ассистентом, потом режиссером, а в итоге художественным руководителем.

Самостоятельная режиссерская работа пришлась на конец 90-х, когда театры жили на честном слове и денег на новые постановки не было. Но тогда же и вышли у нее серьезные драматические произведения, получившие известность и любовь зрителей. Такие спектакли в отсутствие достаточного финансирования создавались, благодаря таланту, энтузиазму и преданности театру молодой Шули. Она сама погружалась в работу без остатка и без всякой меры, и умела увлекать и заряжать артистов. Получалось очень здорово. Но постепенно материальные заботы нивелировали энтузиазм, при возросших затратах приходилось работать без особых психологических построений и с тем материалом, который был под рукой.

К назначению худруком она уже имела огромный опыт постановок. Шуля превратилась в Деметру, так подчиненные обозначили бегство из семьи её мужа и то, что она не только растит своих детей одна, но и весь коллектив неустанно учит пахать и сеять. А хороший урожай в театр стал приносить репертуар, по её мнению лучше всего подходивший для местной театральной общественности. Ставятся преимущественно спектакли легкие, гротесковые, смешные и желательно по классическим пьесам. Главное, чтобы на сцене было ярко, громко, много суеты, мало издевательств над первоисточником во избежание неприятностей, масса замечательных костюмов и богатство монументальных декораций. Еще лучше, когда при помощи местного мецената удается приглашать в спектакль известных столичных артистов.

Этот меценат тоже получил свое прозвище. Поначалу его звали Иасион, но для удобства и краткости быстро перенарекли Плутосом, который вообще-то по легенде был сыном Деметры и её нового мужа Иасиона.

Сергей Максимов, получивший московское режиссерское образование, тоже изрядно помыкался в обеих столицах в поисках достойной работы и вернулся в родительский город, когда Деметра была в расцвете своего творчества.

Он поработал ассистентом Деметры на нескольких новых постановках, но был еще не столь практичен, чтобы удовлетворяться экономической основой выбора репертуара. Зритель в театр шел, не так конечно как к Богомолову за двадцать тысяч и покупкой билетов за месяц вперед, но зал так или иначе вечером заполнялся и принимал представления весело и дружелюбно. Сергей жаждал настоящего творчества, но как убедить Деметру с какой-то стати менять тематику, не знал.

Помог случай, как это иногда бывает в театральной жизни. Отец Сергея дружил с меценатом и устроил солидную ресторанную вечеринку, где энтузиаст сцены Плутос по душам пообщался с угнетенной жертвой конъюнктурного репертуара Сергеем. Молодой режиссер признался, что мечтает поставить очень сложную психологическую драму по пьесе Теннесси Уильямся «Стеклянный зверинец». Эта драма в 1944 получила громадный премьерный успех на Бродвее, впоследствии воплотилась в бессчетное число театральных постановок, но удач среди них было не много. На фоне привычного репертуара Деметры ставить такой спектакль рискованно, допускал Сергей, но все зависит от правильной трактовки пьесы.

Плутос не был тщеславным, не искал популярности, просто он любил театр и помнил Станиславского: «Я радуюсь, что русский театр нашёл своего Морозова…». Он проникся увлеченностью молодого режиссера, поразился глубине изученности биографии драматурга, уверился в разборе характеров героев, проведенном тут же за столом, и увлекся идеей.

* * *

Первый показ худруку набросков спектакля «Стеклянный зверинец» проходит в репетиционном зале. Впереди в кресле сидит Деметра, за ней несколько человек из труппы и администрации, а также скромно и поодаль Плутос. Выходит Сергей с объявлением:

— Фрагменты картины первой. Вообще эта пьеса — воспоминания Тома. Сентиментальная, неправдоподобная, вся в каком-то неясном свете, как написал драматург, — драма воспоминаний. В памяти Тома все слышится словно под музыку. Вот почему за кулисами поет скрипка, часто выходящая на мелодию лейтмотива спектакля.

Декораций в зале нет, актеры в своей повседневной одежде, на переднем плане пустой стол, за которым сидят Аманда с Лаурой, в глубине за маленьким столиком Том печатает на машинке, рядом на диване неопознанные персонажи — две девушки, почти незаметные в тени. Сбоку сцены, за ширмой виднеется высокая стремянка.

В тишине слышится стук пишущей машинки, Аманда немного ждет, потом вопросительно:

— Том?

Сын не перестает печатать и тотчас мать теряет терпение:

— Том! Томми…

— Да, мама. — Сын продолжает стучать.

— Том, Том, Том, Том, Том, — перебирая пальцами по столу и задорно поглядывая на дочь, настаивает Аманда.

— Да, да, мама, — Том раздражается.

Но тут уже раздражается и Аманда:

— Том! Мы не можем без тебя прочитать молитву и начать есть.

Наконец Том уступает и пересаживается за обеденный стол. Все трое берутся за руки, и сын скороговоркой выполняет привычный и обыденный ритуал. Начинают есть, вернее, актеры изображают процесс еды, и тут же снова вступает Аманда:

— Дорогой, не лезь пальцами в тарелку, прошу тебя. Если нужно пододвинуть кусок, то это делают корочкой хлеба. И, пожалуйста, не спеши. У животных в желудке есть особые отделения, где переваривается что угодно. Но человек должен тщательно пережевывать пищу, а уж потом глотать. Ешь спокойно, сынок, еда должна доставлять удовольствие. Хорошее блюдо вызывает массу вкусовых ощущений — надо лишь подольше подержать пищу во рту, и жевать надо не спеша — пусть поработают слюнные железы.

Она даже хватает сына за руки, показывает мнимую салфетку, которой надлежит пользоваться, и раз пять спрашивает, вкусно ли ему. Том молча и ожесточенно продолжает есть, мать снова пристает со своим «Вкусно?», теперь не выдерживает Лаура и под столом ногой толкает брата, чтобы он наконец ответил. Тут уж Том взрывается. Он бросает воображаемую вилку и хлопает по столу двумя руками. Женщины подпрыгивают от неожиданности, а Том почти кричит:

— Из-за твоих постоянных наставлений, как надо есть, пропадает всякий аппетит. Кусок в горло не лезет: ты, как хищник, следишь за каждым движением. Хочется поскорее кончить и уйти. И эти разговоры за столом… процесс пищеварения у животных… слюнные железы… Пережевывание!

Аманда деланно воздевает руки и беззаботно вскрикивает:

— Подумаешь, какой нежный — тоже мне звезда в Метрополитен-опере.

Том лихорадочно соскакивает под гневный материнский возглас «Кто тебе разрешил встать из-за стола?!», на ходу бросает что хочет взять сигарету, на что моментально получает очередную претензию «Ты слишком много куришь», затем вообще скрывается за ширмой.

Настает черед Лауры. Аманда меняет тон, к дочери она обращается с улыбкой и подчеркнуто доброжелательно:

— Я хочу, чтобы ты выглядела хорошенькой и свежей… когда к нам придут молодые люди!

— Я не жду никаких гостей. — Удивляется Лаура.

— Они приходят, когда меньше всего их ждешь! Как сейчас помню: было это у нас в Блу-Маунтин, и однажды в воскресенье… — Аманда произносит это приподнятым тоном и, отвернувшись, что-то ищет. Потом возвращается к столу и продолжает. — Так вот, однажды в воскресенье, когда мы жили в Блу-Маунтин, вашу маму навестили сразу семнадцать молодых людей — семнадцать! Да что там говорить! Иной раз бывало и посадить некуда. Приходилось посылать негра в приходский совет за складными стульями.

На этих мечтательных воспоминаниях матери на передний план плавно выводится девушка, медленным, изящным и очень красивым танцем подчеркивая красоту и призрачность воспоминаний о той утонченной жизни, в которой жила молоденькая Аманда. Дети танцующую девушку не видят, а мать в ней видит себя и воодушевляется:

— О, я знала искусство светского разговора… Должна сказать, что в наши дни девушки умели вести беседу… Да, и знали, как занять гостей. Тогда хорошенького личика и стройной фигурки было мало, хотя уж меня-то природа ничем не обделила. Находчивой надо было быть и острой на язык… Да, и все мои гости были джентльменами — все до единого! Среди них были самые знатные молодые плантаторы Дельты Миссисипи, плантаторы из рода в род…

Том уже вышел из разговора, он сидит на высокой стремянке, перелистывает свои же страницы и ведет себя так, будто вычитывает все действие, происходящее в комнате, из своей книги. На светлые и радостные воспоминания Аманды, воплощенные в танце девушки, контрапунктом накладываются звуки скрипки. Вторая девушка — скрипачка выводит смычком грустную мелодию, противопоставляя звук изображению и приводя сцену к новому смыслу.

Отрывок заканчивается и наступает черед Сергея. Сопровождающие взрывную Суламифь Давидовну притихли и с интересом ожидают реакции худрука. Деметра выдерживает паузу, Сергей присаживается на ступеньку стремянки, на которой сверху застыл актер, исполнитель Тома. Главные актрисы остаются за столом, а танцовщица с скрипачкой потихоньку уходят в тень.

— Послушай, Сергей, — неожиданно мягко начинает Деметра, — все это неплохо. Местами Аманда даже убедительна… Ну да, кушают условно. Допускаю. Тем более, и в пьесе так… Но знаешь, как-то все скучновато.

— Так тут зачем веселиться? Это тяжелая психологическая драма, — готовится к длительной осаде режиссер.

— Вот именно, «Тяжелая». — Слегка нажимает худрук. — А о зрителях ты подумал? Они что, своих драм не насмотрелись и идут к нам в театр из-за дефицита тяжелой жизни?

— Ну, знаете, Суламифь Давидовна, у нас все-таки драматический театр, а не Петросян-шоу.

— Я-то знаю. А ты вот не перегибай! Молод еще. Послушай лучше, поверь моему опыту. Вот смотри: у тебя откуда-то танцовщица объявилась с печальной скрипачкой — их у Теннесси я что-то не припомню. Но не в этом дело, можно и так решить. А дело в том что, как ты помнишь, автор нам показал Америку. Показал мечту, за которой погнался их папаша, улизнув из семьи. — Тут Деметра перевела дух и продолжила более спокойно. — Мечту, которой грезит и Том, просиживая ночи в кинотеатре.

Сергей от удивления не сразу находит слова. Он смотрит, как художественный руководитель с чувством исполненного долга расслаблено откидывается на спинку кресла, как реагирует её свита от одобрительного поддакивания до замирания в ожидании в какую именно форму выльется ответ посрамленного выскочки. Наконец, его прорывает:

— Да откуда вы это взяли?! Где вы это вычитали?

Деметра резко встает и прерывает бедного режиссера:

— Нет, вы видели?! — Находит взглядом инвестора. — А я ведь вам говорила, предупреждала…

Пока она сдирает со спинки кресла серую пуховую шаль и прилаживает её к пояснице, Сергей еще успевает выкрикнуть:

— По вашему они бегут к ДРУГОЙ, киношной жизни, к празднику и веселью голливудского, тридцатых годов показного мира? Тогда давайте вытащим на сцену джаз, чарльстон негров в золотых цилиндрах и белых гамашах, побольше потешных шуток на огромном, свободном пространстве сверкающей сцены. Так вы хотите показать их мечту, объяснить зрителям КУДА ОНИ БЕГУТ?

Деметра замедляет манипуляции с шалью, обходит как мебель свою вскочившую и застывшую свиту и цедит зловеще:

— А хотя бы и так. А ты-то что можешь предложить? Скрипочку с танцем? Тоску и скучнейшийбеспросвет?

Сергей уже не сдерживается:

— Если вы внимательно читали, пьеса написана в Новом Орлеане, в столице джаза. Тем не менее, про джаз у автора нет ни одного напоминания, а скрипка в пьесе упоминается пять раз. Потому что это драма воспоминаний, сентиментальная, неправдоподобная, вся в каком-то неясном свете, и вот поэтому за кулисами поет скрипка.

Деметра, махнув на него рукой, пробирается к выходу. Сергей почти кричит:

— Они бегут ИЗ ЭТОЙ, реальной жизни в человейнике, из нищеты, беспросветности, усложненной липкими путами любви Аманды. И огромная разница между КУДА стремятся герои и ОТКУДА они бегут.

— С меня хватит! — Худрук скрывается за дверью, с силой захлопнув её перед спешащей следом свитой.

* * *

Инвестор находит худрука в её кабинете. Она уже прикончила Беломорину и теперь вопросительно смотрит на вошедшего. Он непринужденно садится за стол:

— Послушай, Суламифь…

— Деметра! Так меня здесь называют. И дуры мои дома тоже повторяют. Как попугаи. А кто такая Деметра и знать не знают, неинтересно им. А мать дразнить — вот это им интересно. Ладно. Ты что хотел? Плутос. — Такая вроде роль у тебя в нашем театре. За крестника своего заступаться пришел?

— Тебя спасать пришел.

— Или? Интерееесно! — Она пересаживается за стол напротив. — Думаешь, пора уже?

— Послушай, Суламифь Давидовна, ты же умная женщина…

— Деметра я! И не умная. Послушала тебя, на финансирование всех затрат по подготовке спектакля соблазнилась…

— Только на это?

— А на что еще?

— Ну, главное ведь не затраты. Признайся сама себе. — Плутос пропел. — «Я Гамлета в безумии страстейкоторый год играю для себя».

— При чем тут Гамлет?!! Вы что, сговорились все разоблачать меня?

Плутос медленно встал и начал прохаживаться по кабинету. В дверь заглянули, он тут же остановил: «Худрук занята» и сам прикрыл дверь.

— С какой стати ты тут у меня распоряжаешься?

Плутос вытянул обе руки ладонями вниз и плавно пару раз опустил их, осторожно и деликатно осажая разгневанную:

— Шуля, Шулечка, милая! Мне больше нравится как тебя бабушка называла, а не эти твои бесчисленные дети Деметрой…

— Тебе же раньше это имя нравилось, когда с улыбкой смущения и счастья она отвечала Соломону: «Братья мои поставили меня стеречь виноградник, а своего виноградника я не уберегла»… — Спохватывается. — Короче, не морочь голову, у меня дел полно и некогда тут светскими разговорами заниматься.

— Подождут твои дела! — Плутос стал серьезным. — Мы обо всем с тобой на берегу договорились. Так?

Она молчит, сомневающийся энтузиаст театрального искусства вмиг превратился в решительного бизнесмена:

— Так, конечно. И о чем мы договорились? Мы договорились о том, что я покрываю все расходы по постановке спектакля, он у вас как бы экспериментальный, поэтому ты в творческую часть не вмешиваешься, а доверяешься молодому режиссеру. Так?

Деметра собирается ответить, но он не дает:

— Потерпи, дай закончить. Почему мы доверяем Сергею, вернее так, почему я ему доверился? Да погоди ты в бой кидаться! Дай мне сказать, ты уже сегодня наговорила. Две причины для доверия есть. Во-первых, сама пьеса. Ну не обманывай ты себя, Шуля! Взгляни на свои афиши, по названиям виден весь твой арсенал. Все эти любовные приключения, кордебалеты ловеласов, счастья, несчастья и прочие веселые жопы… Нет, я не говорю, что это плохо. Прекрасный жанр, легкий, востребованный, люди хоть на пару часов отвлекаются. Да что говорить, я же сам неоднократно участвовал, спонсировал звезд.

Плутос берет в углу трость из реквизита и опирается на нее как Пушкин на мосту в Питере. Деметра уже не перебивает, ждет развития деловой мысли.

— Но где же, я вас спрашиваю, глубокие драматические спектакли? Или мы о зрителе беспокоимся, что ему скучно будет. Или не поймет. А может, мы просто боимся? Ну, есть ниша, крепкая накатанная дорога, чего тут изобретать…

— Да что ты выдумываешь? А эти постановки…

— Стоп! Лучше признайся, ты сама о серьезных пьесах мечтаешь. И идею мою не отвергла сразу. Дала ребятам поработать, вложения там пока что копеечные, но сделано немало. Я так считаю. Кстати, вторая причина для доверия именно Сергею — это его увлеченность материалом, глубокое изучение всего бэкграунда и, как я очень надеюсь, тонкое понимание замысла драматурга.

— Как вы, дилетанты, меня бесите! — Наконец прорвалась униженная профессиональность. — Бэкграунды, замыслы, тонкие понимания… Ни хера ведь в этом не смыслите…

— В вашем театральном омуте не смыслим. Это правда. Но зато отлично смыслим в жизни, а жизнь, как известно, это лучший из всех театр.

— Поперла демагогия… — Деметре смешны все эти бытовые потуги и пространные, пустые, любительские рассуждения о театре. — Ты знаешь, на кого похож? Я тебе скажу. Есть театральные критики, как правило, люди образованные, театроведческие. Пишут, правда, нередко всякую муру, но не в этом дело. А есть, теперь появились, блогеры. Эти вообще без всякого понятия, но привлекают своих таких же безграмотных подписчиков скандальными историями и разоблачениями… На любую тему и в любой области, хоть даже и театральной.

Плутос отставил бутафорскую трость и присел на край стула напротив:

— Ты как всегда в точку. Не буду оправдываться, что я изучил пьесу вдоль и поперек, с фломастером в руке и биографией Теннесси Уильямса. Да, да! Вот так увлек меня молодой парень. Но не во мне дело. Важна режиссерская версия. Дело в том, что я на этот раз вкладываюсь и финансирую глубокое исследование, а не привычный карнавал. И хочу, надеюсь, чтобы зрители тоже сопереживали, так же как ты с Сергеем разделились. Трагедия отцы и дети. Ты ведь смотришь на историю глазами Аманды, а Сергей со стороны, хотя положение её детей ему конечно ближе. Он их понимает лучше, чем родная мать. И в этом главный конфликт. Из того, что я посмотрел как зритель, я уже готов подсыпать Аманде цианистого калия. Потому что и я в данном случае на стороне детей.

Деметра молча возвращается в свое директорское кресло, достает и шумно продувает папиросу, сминает кончик бумажного мундштука до формы бабочки и закуривает, выпустив громадный гриб дыма.

— Конфликт… Нахватался по верхам и рассказываешь сказки. В кабинете, между прочим, художественного руководителя. Очередной раз возникает, вернее, есть угроза возникновения пошлой ситуации: кто платит, тот и заказывает музыку. В данном случае печальную, скрипичную.

— Ты не права. Никогда я не лез в творческую часть. Но сейчас другой случай. Хорошо поставленный спектакль такого рода может обогатить ваш театр. А мое вмешательство состоит только в том, что я прошу вас с Сергеем спокойно сесть и разобрать пьесу на винтики…

— Какие еще винтики? Ты что, на заводе? Собрать актеров я и так планировала, надо составы утвердить, художника, сроки…

— Постой ты со сроками! И актерам голову пока не морочьте. Вы сначала сами определитесь. Короче, предлагаю встретиться: с одной стороны ты и твоя эта, кудрявая, которая литчастью заведует. С другой Сергей и, не могу его отдать вам на растерзание, и я, ответственный за финансирование.

На том и остановились.

* * *

— А скажи-ка мне, любезная, — Деметра решила начать опасную своей непредсказуемостью встречу шутливым, якобы царским тоном, — кто по твоему мнению является центральным персонажем пьесы?

Завлит, молодая женщина Елена, совсем недавно поступившая на службу, но уже наслышанная о крутом характере худрука, смешалась. У неё было свое мнение, «Стеклянный зверинец» она первый раз прочитала еще в юности, и эта пьеса осталась единственной, над которой она плакала — настолько в ней она увидела себя. Но высказывать свою позицию в данном обществе не спешила. Её смущал малознакомый господин, представленный продюсером, она еще не вполне освоилась в общениях с худруком, да и молодой режиссер уже отличился радикальной нетерпимостью к альтернативным суждениям. Хотя это и было её обязанностью, но в данном случае её смущала необходимость приоткрыть этим людям нечто личное, сокровенное и скрытое от чужих глаз.

— Мне трудно судить, — начала она нерешительно, — потому что мои оценки будут слишком субъективны. Много личного для меня в этой пьесе…

Режиссер даже слегка развернулся на стуле, впервые пристально на неё воззрившись. Инвестора, похоже, тоже заинтересовала такая нежданная для обычно бойкого театрального люда робость. Деметра подбодрила:

— Ну, смелей, при чем тут твоя личность.

— Ну, я вижу в этой пьесе прежде всего Лауру…

— Ну и правильно! — Обрадовалась Деметра. — Правильно ты все поняла. Все действие должно крутиться вокруг покалеченной, несчастной дочери.

Она порывисто встала и начала ходить по кабинету, с каждым шагом как бы утверждая печатью основные принципы построения спектакля. Завлит с облегчением вздохнула, внимание присутствующих с неё переключилось, и она некоторое время не совсем осознавала, в чем, собственно, получила такую могущественную поддержку. А Деметра между тем убеждено продолжает вдалбливать постулаты:

— Лаура, это хрупкое, легкоранимое создание, эта девочка без кожи. Мать чувствует, видит это, видит, как дочь постепенно замыкается и уходит в свой маленький мирок с миниатюрными, стеклянными фигурками зверей, страдает и всеми силами старается вернуть несчастную в социум…

Худрук уже там, с больной дочерью, перестала вбивать указания, сомневается, медленно подходит к столу, теребит пьесу, находит нужное:

— Вот, во второй картине. Я выделила «мои надежды поставить тебя на ноги». Она из последних сил бьется, чтобы спасти дочь. Вот, сейчас… — отбрасывает листки, — ага вот, поймите, пожалуйста, переживания, всю глубину страданий несчастной матери «Так что же нам делать дальше? Сидеть дома и смотреть, как маршируют солдаты? Забавляться стеклянным зверинцем?» Вы не представляете, что это значит для матери, когда ребенок не в порядке, а ты не можешь помочь! Какая это кара небесная, эти ужасные бесконечные вопросы: за что, почему она, может я нагрешила, а она расплачивается… Никому не пожелаю!

На минуту в кабинете воцарилась томящая тишина. Деметра так страстно и убедительно показала безысходность, как будто речь шла не об Аманде с дочерью, а все происходило с ней самой и её детьми. На этом надо бы ей и остановиться, но она продолжила:

— Поэтому я не могу смотреть, когда по телевизору несчастные матери просят помочь, прислать кто сколько сможет на лечение своих детей…

И как-то непостижимо огромное, искреннее и сострадательное чувство начало рассеиваться, и все присутствующие, не сговариваясь, вспомнили, что худрук еще и очень хорошая актриса.

Напряжение спало, Деметра сама это уловила, медленно и осторожно вернулась за стол и более спокойно продолжила:

— Но дочь не единственная забота этой героической женщины. Еще есть Том, такой сынок не подарок, вообще мать не хочет услышать, ничего ему не скажи, весь в сбежавшего отца, возомнил себя писателем, по ночам шляется, курит как паровоз… Но он хоть физически здоров. А с дочерью прямо беда. — В полной тишине она замолчала, глядя в никуда.

И тут Сергей вдруг неожиданно понял, что она пьесу прочитала наспех, наискосок, как это бывает у очень занятых, но опытных людей. Между тем она закончила свой монолог:

— Ну вот. Примерно в таком ключе. — Поворачивается к Сергею. — Что тут непонятного?

Вопрос не повис в воздухе, поскольку Сергей моментально ответил:

— Всё!

— Что все? — Не поняла Деметра и потянулась за коробкой Беломора.

— Ну, во-первых, — ядовито начал молодой режиссер, — если мы дадим себе труд прочитать биографию драматурга, мы узнаем, что его родная мать, миссис Эдвина, в какой-то мере представляла прообраз Аманды. Теннесси, он же Том, в мемуарах вспоминал: она была не такой чуткой по отношению к моей сестре Розе — прообразу Лауры, какой могла бы быть…мать всегда делала только то, что считала нужным, и с этой точки зрения оценивала свои поступки, которые иногда приводили к фатальным последствиям.

— Послушай, Сергей, ты и зрителям собираешься биографию автора пьесы пересказывать, — перебивает Деметра, нещадно насилуя папиросу, — чуткой или нечуткой была мать Уильямса, это сейчас какое значение имеет?

— Я слушаю, очень внимательно вас слушаю, Суламифь Давидовна, но и вы должны согласиться с тем фактом, подтвержденным массой авторитетных источников, что сам драматург считал роль Аманды основной в своем творчестве.

— Это откуда известно, что за авторитетные источники?

— Это известно хотя бы из первоисточника, я дословно помню его слова относительно Аманды: «…карьера театрального писателя оправдывается, если удается создать одну хорошую роль…». Завтра я вам принесу этот текст.

Завлит, все это время тихо сидевшая сбоку от Деметры, глубоко вздохнула, как перед нырянием, и сообщила:

— Да, я тоже это читала.

Худрук всем телом развернулась к ней:

— Читала она… Что же ты, Еленочка, главной Лауру назвала? Если читала?

— Ну, знаете, Суламифь Давидовна, каждый в этой пьесе видит что-то свое, наиболее ему родное или мучительное, и смотрит на всю историю глазами своего близкого персонажа. Вы, например, безоговорочно принимаете сторону Аманды. Вам трогательно, хорошо знакомо безграничное желание матери сделать детей, Лауру и Тома, счастливыми. Вы цените это превыше всего, поэтому и трагедия Лауры для вас превыше всего в этой пьесе…

Плутос с Сергеем переглянулись и одновременно посмотрели в глаза молодой женщины, что было ею расценено как понимание и даже поддержка. Немного приободрившись, Елена, продолжила:

— И я не совсем согласна, что нам в спектакле надо показывать Америку с её орнаментами 30-40-х годов. Такие семейные отношения, трагедии, чрезмерная любовь родителей, которая подчас может стать мучительной для детей, все это может происходить и происходит где угодно, независимо от географии. Депрессия экономики 30-х и бедность конечно усугубляют, но джаз тут явно ни при чем.

— Здрассте, приехали! — Деметра неожиданно осталась в одиночестве, но это её ничуть не смутило. — Время и место событий в произведении нам уже не важны. Но еще смешнее другое. Запомни, моя драгоценная, чрезмерной любви не бывает! Она или есть или её нет, сантиметром не измеришь…

— Согласна, вы совершенно правы, — терять работу Елене не хотелось, — я выразилась не точно. Не любовь чрезмерная, а опека. С благими целями, но до удушения…

— А можно я продолжу? — Пришел на помощь Сергей, потому что женская логика в споре может довести до чего угодно, а ему еще многое надо высказать.

Деметра вбила в пепельницу очередную беломорину и потянулась открыть бутылку «Боржоми». Молчавший все это время Плутос предупредительно перехватил бутылку, открыл и налил в высокий стакан пузырящуюся жидкость. Деметра благодарно кивнула, но задержала на мужчине взгляд, несколько более продолжительный, нежели требовал обычный этикет. Обернувшись, она устало ответила:

— Продолжай! Если есть, что сказать.

— Понимаете, Суламифь Давидовна, не все так просто и однозначно в этой пьесе. — Не реагируя наеё «Где уж нам», он обстоятельно продолжил. — Вот вы зачитывали реплики из второй картины. Помните: Так что же нам делать дальше? Сидеть дома и смотреть, как маршируют солдаты? Но вы пропустили или нечаянно упустили следующую фразу: Мы отказались от попытки обеспечить себе какое-нибудь деловое положение… Дальше она довольно жестоко пошутила над дочерью, что отказались обеспечивать «из-за несварения желудка на нервной почве», попросту от того, что дочь стошнило. И закончила этот фрагмент: Что же нам остается — всю свою жизнь от кого-то зависеть? Уж я-то знаю, каково незамужним женщинам, которые не сумели определиться на работу.

— Ну и что? Выводы какие? — Нетерпеливо бросила Деметра.

— А такие. Вот она дочь попрекает, что та не удержалась на курсах машинисток. А сама она что, даже и не пытается найти работу? Звонит по телефону иногда, распространяет журнал или какое-то там издание, возможно, имеет свои комиссионные от продаж… но все это не систематически, не обязательно и финансовую независимость не дает.

— Вот вы умные, не хотите Америку показывать, — Деметра неприязненно посмотрела на завлита, — а здесь как раз и кроется причина: не может Аманда найти работу во время глубокой американской депрессии!

— Но Лауре, тем не менее, она курсы находит, — парирует Сергей, — могла бы и сама выучится на машинистку. Но не в этом главный вопрос. В её заботе о детях много показного, ненатурального. Вот она попрекает Тома за чрезмерное курение. При этом говорит не о вреде длясыновьего здоровья, а о цене сигарет. А Том, между прочим, один на свои 65 долларов в месяц с долбанного обувного склада содержит всю семью.

— Послушай, Сергей, она утонченная, хорошо воспитанная женщина, и хочет того же детям, — худрук твердо стоит на своем.

— Да где вы там воспитание увидели? — Сергей выискивает в тексте пьесы, — вот: «не лезь пальцами в тарелку… Если нужно пододвинуть кусок, то это делают корочкой хлеба». Я конечно допускаю, что не все янки аристократы, но уж вилкой с ножом они пользоваться умеют. Как думаете, для чего автор такую реплику ей дал? Автор, который в начале пьесы предупредил: «Я питаю слабость к символам»? Да еще подсунул Аманде обсуждение физиологии желудков зверей за столом?

— Ну, слушай, ты за этими микроскопическими деталями главное упускаешь. — Наставительно молвит Деметра, чем приводит Сергея в восторг:

— Вот! Правильно! — Почти кричит он. — Вот мы и вышли на главное. Я вам скажу, Суламифь Давидовна, только вы постарайтесь понять меня и пожалуйста, не перебивайте!

— Я вам скажу адын умный вещ, вы только не обижайтесь, — удачно скопировала она Мкртчяна.

— Ну да, — улыбнулся Сергей, — примерно. Так вот. Людям вашего положения приходится перемалывать массу разного контента. Вы очень опытная и, даже мельком пробежав пьесу, можете сделать вывод, достойна она или нет для постановки в нашем театре. Для начала этого вывода достаточно. Потом, когда вы начинаете ставить спектакль, вы погружаетесь во все детали и закоулки авторских замыслов. А до этого момента все на ходу, на бегу, тысячи других дел и проблем. В голове у вас по конкретной пьесе уже сложился поверхностный, предварительный план, который при работе над спектаклем конечно не раз изменится. А в нашем случае план у вас уже есть, работать подробно вы еще не начали — ну не вы же ставите — но на подготовленную мною почву вы приходите со своим тем, предварительным взглядом, полученным от экспресс-прочтения пьесы сверху вниз наискосок.

В кабинете возникло напряжение. Спич молодого режиссера мог быть истолкован как довольно-таки оскорбительный для худрука. Что незамедлительно и последовало:

— По-твоему получается, что я пьесы не понимаю, а исправлять тебя, крупнейшего знатока творчества Уильямса, берусь? И не просто исправлять, вносить изменения, советовать, объяснять — короче делать обычную необходимую работу художественного руководителя вверенного мне театра — а все портить по причине незнания пьесы, усиленного моим ослиным упрямством, самодурством, глупостью, трусостью и разным подобным аксессуарам сумасбродного руководителя…

Сергей попытался что-то возразить, но тут впервые в обсуждение вмешался инвестор. Он даже встал для такого серьезного дела:

— Чтобы всем было понятно, — он посмотрел на завлита Елену, — поясню, с какой это стати я со стороны, с улицы внедряюсь в священное нутро театра. Шутка. Насчет нутра. А то у вас тут все как-то очень напряженно. Продолжаю. Я и раньше сотрудничал с театром, помогал приглашать известных артистов. А нынче молодой режиссер Сергей увлек меня идеей поставить спектакль по сложной — и это сейчас подтверждает ваша полемика — по интересной пьесе о родителях и детях. Тема неисчерпаемая, вневременная… не стану углубляться — настолько актуальная и спорная, что мне стало интересно и я даже решил полностью финансировать все затраты, связанные с подготовкой спектакля. Теперь по выступлению, которое уважаемая худрук восприняла как оскорбление. Лично я никакого оскорбления тут не вижу. Я давно сотрудничаю с Суламифь Давидовной, вижу сумасшедший график её работы, когда за полгода подготовлены три премьеры, масса встреч, интервью, постоянные репетиции, заботы о реквизите, костюмах, споры с художниками… короче, времени на обдумывание новой для репертуара пьесы нет. И ничего в этом нет зазорного. Начнет она сама ставить, безусловно, вникнет во все тонкости. А если еще не вникала, а только решение по постановке приняла, тогда может быть, — он обратился к Деметре, — простите великодушно, не столь глубоко пьеса вами изучена по сравнению с тем, кто работает над ней уже почти два месяца?

Все посмотрели на Деметру, в лице которой не дрогнула ни одна жилка. Пользуясь паузой, Плутос пошел дальше:

— Вот вы все рассуждаете о глубинных смыслах. А можно, Сергей, тебя попросить пунктирно изложить сюжет? О чем, собственно, весь спор? Не возражаете, Суламифь Давидовна?

Деметра помолчала, потом скорбно и непривычно тихо молвила:

— Как мне возражать? Тут меня уже и не спрашивают. Пусть вон звезда Метрополитен-оперы теперь солирует, упражняет слюнные железы не только перед пустой тарелкой. Надо же получить массу вкусовых ощущенийи жевать добычу не спеша.

За столом поняли, что Деметра опять включила актрису, и обстановка разрядилась. Плутос меланхолично заметил:

— Понять бы еще, кто добыча за этим столом… Давай, Сергей, рассказывай, нам разрешили!

* * *

Рассказчиком Сергей оказался толковым и кратким, но не удержался от собственных трактовок.

Молодой человек, писатель и поэт Том, вспоминает свой дом и пытается объяснить, почему его покинул. В доме остались две любимые женщины, сестра и мать. Живут они в нищете, нуждаются в его поддержке, но оставаться там для него означало похоронить себя. Властвует в доме мать. Находясь в плену собственных фантазий о счастливой молодости, пытается принести былой мифический блеск и изящество в атмосферу беспросветной нищеты. Ничего не умея и не прикладывания никаких сил для содержания семьи, ничего не понимая в жизни, — тем не менее, с большим апломбом и агрессивной настойчивостью принуждает детей жить согласно своим представлениям.

Эта пьеса о ней, Аманде, прообразом которой явилась мать самого автора. Несчастная сестра и её брат Том являются жертвами её всепоглощающей любви и удушающих объятий постоянной опеки. Трагедия Аманды в том, что она не может понять этого в силу недалекого ума и отсутствия материнского такта. Вспомните хотя бы её хвастливую фразу: «…хотя уж меня-то природа ничем не обделила». Это она говорит дочери, которую природа, вот так уж вышло, но обделила… Конфликт усугубляется частой агрессией Аманды (вдруг переходит на визг: Да как ты смеешь?! …разговор оборачивается знакомой пыткой… А мать в свою очередь впадает в привычное воинственное настроение)

Она не минуты не оставляет без нравоучений дочь, но так и не удосужилась объяснить и внушить ей, что её небольшой физический недостаток ничего не значит. За долгие годы дочь так и не дождалась от матери того, что за полчаса смог сделать гость. Его привел брат, и Джим доходчиво и необидно объясняет Лауре что она недооценивает себя, что ей не хватает веры, что её небольшой физический недостаток это сущий пустяк. Просто в её воображении (и не без влияния матери) пустяк вырос до гигантских размеров, из-за чего она замкнулась и боится внешнего мира.

Название пьесы отражает не столько хрупкий мирок Лауры со стеклянными фигурками зверей, оно точно обозначает сферу обитания прайдаУингфилдов — клетки, неволи, бесперспективности. Не все готовы на такую жизнь. Глава прайда сбежал давно, сын выбирается на наших глазах, дочь подавлена и даже уже не мечтает вырваться, и только мать, приспособившись к обстоятельствам и создав свой мир иллюзий, существует в клетке органично. Более того, в придуманном образе идеальной жизни она всеми силами стремится сохранить и реальные семейные связи. Автор подчеркивает, что вся история — правда, принаряженная иллюзией.

Сфера обитания семьи вполне схожа со зверинцем, который зритель рассматривает через прозрачные стены. В своих мемуарах драматург пишет: «В жизнибыло все, как в «Стеклянном зверинце»…Моя дорогая подруга, МарионВаккаро, как-то сказала мне о моей сестре: «Роза — леди, но твоя мать что-то упустила».

Чтобы не быть голословным относительно ума Аманды, приведу описание грандиозной премьеры спектакля, куда Уильямс пригласил свою мать. После спектакля он провел её к исполнительности роли Аманды.

«— Ну, миссис Уильямс, — сказала Лоретта, быстренько рассмотрев ее в зеркало своей грим-уборной, — как вы себе понравились?

— Себе? — совершенно невинно произнесла мама.

Лоретта была очень добра — в отличие от большинства людей театра, населенного практически одними дикими животными, но даже она, ирландка, не могла пройти мимо возможности поехидничать.

— Вы заметили, что я вынуждена носить челку? Дело в том, что по роли я должна играть дурочку, а у меня высокий умный лоб».

В финале, со стороны, когда не слышно голоса Аманды, в ее облике вместо неумной суматошности появляются достоинство и трагическая красота. Автор словно хочет напомнить, что все беды героев от того, что Аманда неумна. Этим подчеркивается неосознанность её деспотизма. Она их и любит и не ведает что творит, но всегда получается во вред детям.

* * *

Закончив, Сергей не стал дожидаться реакции Деметры и сразу подвел итог:

— Эта пьеса еще и тем сложна, что её можно играть с трех позиций, но очень важно, с какой именно. Суламифь Давидовна, насколько я понимаю, смотрит на всё действие глазами Аманды. Елена, — он поклонился в сторону завлита, — могла бы поставить на сцене жизнь Лауры. А я, с вашего позволения, хотел бы остаться на позиции Тома. Вернее так: Режиссер не должен принимать сторону героев, поэтому я с автором, которого, по сути, и представляет Том. Автор пишет: «Он самый реалистический характер в пьесе — пришелец из реального мира, от которого мы чем-то отгородились». Хотя, честно говоря, пришельцем из реального мира я назвал бы Джима.

По завершению Плутос остался совершенно бесстрастным, а Елена слегка смутилась. Деметра завлитаперестала замечать и обратилась к нему:

— А вы что молчите, господин инвестор? Готовы и дальше продолжать финансировать такой вот… спектакль?

— Не просто готов, — задумчиво произнес меценат, — теперь у меня появилась мечта. Не буду загадывать и собирать плохие приметы, но мне кажется, результат может получиться. Я слышал, что первую постановку «Стеклянного зверинца» спонсировал некий таинственный субъект по имени Луис Зингери при первом посещении репетиции его чуть не хватил апоплексический удар. Так вот, удар меня не хватил, наоборот, я полон ожиданий.

— Какой стиль! Вах! — Патетически воскликнула Деметра с грузинским колоритом. — Надо было окрестить тебя Зингером вместо Плутоса.

— Это неважно, главное, чтобы наш Сергей Максимов не превратился в Сергея Максудова, — парировал осведомленный в театральной жизни бизнесмен.

* * *

Через неделю ГАЗ позвонил Виолетте. Они договорились встретиться на нейтральной территории.

Оглавление

Часть первая. ЭКСПОНАТ ВЫСТАВКИ

Часть вторая. НЕДОРАЗУМЕНИЕ