Русские на Индигирке [Алексей Гаврилович Чикачев] (fb2) читать онлайн

Постепенно большая часть русских промышленных людей обзаводились семьями, женились на «прекрасных юкагирках» и превращались в постоянное промысловое население. В конце XVII века на реках Оленек, Лена, Яна, Индигирка, Колыма и Анадырь возникли небольшие, но постоянные русские поселения. Их жителей по месту проживания стали называть индигирщиками (русскоустьинцами), колымчанами (походчанами), анадырщиками (марковцами) и т. п. Так, ужо в 1652 году на Индигирке оброк уплатили 142 человека: устюжане, вятичи, усольцы, холмогорцы, новгородцы и чердынцы [Гурвич, 1966, с. 55].

Вплоть до конца XIX века в низовьях Лены существовало четыре русских поселения, в устье Индигирки — 29 и на Колыме —20. Общая численность постоянного русского населения севера Якутии составляла ко времени Октябрьской революции около д: ух тысяч человек [Сафронов, 1961, с. 106].

В середине XVII века Зашиверский острог был прообразован в город, поэтому всех индигирских промышленников^[1] приписали к нему и стали именовать зашиверскими мещанами. Загадочный русский город на Индигирке Зашиверск — «якутская Помпея» — имел свои периоды расцвета и упадка, однако вплоть до начала XIX века был одним из главных форпостов русского влияния на северо-востоке Азии. До наших дней сохранился уникальный архитектурный памятник этого города — здание Спасо-Зашиверской церкви, которое вывезено под Новосибирск и установлено на территории музея под открытым небом.

В 1805 году Зашиверск был упразднен как город, все административные учреждения были переведены в Верхоянск, а индигирских «промышленников» стали называть верхоянскими мещанами. (В. П. Ногин, отбывавший ссылку в Верхоянске в начале нашего века, писал: «Любопытно отметить административный курьез. Официально Верхоянск можно считать городом без жителей, так как верхоянские мещане живут на расстоянии 2000 верст от Верхоянска на Русском Устье реки Индигирки и никто из них в Верхоянске не бывал» [Ногин, 1923, с. 44].) В этом сословии они и встретили Октябрьскую революцию.

Общее количество русских жителей Индигирки на протяжении XVIII–XX веков не превышало в среднем 500 человек.

На протяжении этого периода русское старожильческое население изредка пополнялось новыми поселенцами, однако общее его количество не увеличивалось, а иногда даже резко уменьшалось. Так, с 1864 по 1897 год оно уменьшилось почти на 100 человек. То же самое происходило и в соседнем Нижнеколымском сельском обществе.

Год — Количество жителей — Источник

1750 — 493 — Зензинов, 1914 а, с. 27

1782 — 329 — Кабузан, Троицкий, 1966

1858 — 390 — ЦГА ЯАССР, ф. 414, on. 1, д. 90

1864 — 415 — Там же, д. 57

1897 — 336 — Якутия, 1927, с. 386

1927 — 413 — Агафонов и др., 1933, с. 69

1985 — Свыше 500 — По подсчетам автора

Уменьшение населения в указанных обществах объясняется оспенной эпидемией, свирепствовавшей в Колымо-Индигирском крае в 1884 году, которая унесла около трети населения. В местечке Лобазно на старом кладбище свалена большая куча дров. Старики объясняли, что во время оспы мертвых не успевали хоронить, да и сил не было. Поэтому их свозили на кладбище и закладывали дровами. И таких могил было немало.

Отбывавший ссылку в Среднеколымске соратник В. И. Ленина С. И. Мицкевич писал: «Есть что-то роковое в условиях жизни северо-востока Сибири, может быть вообще полярных стран. Племена, которые имели несчастье поселиться там, как бы осуждены на вырождение и вымирание. Все национальные группы Колымского края уменьшаются в численности: одни скорее, другие медленнее» [Мицкевич, 1902, с. 85].

Небольшой группе русских людей, закинутых в глухую якутскую тундру, пришлось вести трудную борьбу с тяжелыми природными условиями, внося в северный быт элементы более высокой хозяйственной культуры. Они завезли на север промысловый инвентарь — обметы на соболя, кулемы, пасти, плашки, а также новые средства для рыболовства — неводы, сети, пешни, топоры и т. п. Это способствовало появлению у коренных народностей более современных орудий труда, содействовало развитию производительных сил.

В свою очередь пришлое русское население восприняло у местных жителей все необходимое для жизни в условиях Крайнего Севера: одежду, обувь, пищу, средства передвижения.

И надо отметить еще одно немаловажное обстоятельство: постоянное проживание русских среди аборигенов способствовало прекращению кровопролитных межродовых войн. У всех народностей Севера, которые в течение столетий жили с русским народом в одном государстве, возникло и развивалось чувство того, что Россия является их общей Родиной.

В XIX — начале XX века на Индигирке, кроме Зашиверска, было 29 русских селений, в каждом из них было от двух до семи дворов. Три селения — Ожогино, Полоусное и Шанское — находились в лесной зоне, а все остальные в дельте реки Индигирки — это Русское Устье, Косухино, Лобазно, Стариково, Кузьмичево, Осколково, Марково, Косово, Федоровское, Станчик и другие. Во всех этих селениях жили мещане, только в Косово и Колесово — крестьяне, причисленные к устьинскому крестьянскому обществу. Центром мещанского общества было Русское Устье, где находились управа, церковь и жил староста.

В трех «верхних» селениях (Ожогино, Полоусное и Шанское) проживавшие там мещане назывались «ожогинцами». Они, хотя и принадлежали к одному с русскоустьинцами мещанскому обществу, но относились к другому церковному приходу — Полоуснинскому. Жители этих селений в последующие годы сильно объякутились и утратили свои этнографические особенности. Русскоустьинцы же, окруженные со всех сторон нерусским населением, на протяжении веков упорно говорили на родном русском языке, сохранили русские обычаи, русскую культуру, которая заметно воздействовала на соседние народности.

Фамилии индигирских русских указывают на их происхождение. Киселевы, Струковы, Антоновы, Щелкановы, Чихачевы, Шкулевы часто встречаются в документах XVII века — в различных «отписках», «челобитных», «расспросных речах». В 1648 году в Якутске было восстание ратных людей, которые убежали вниз по Лене и далее на восток, среди них встречаются русскоустьинские фамилии: «рядовые казаки Ерофей-ко Киселев и Гришка Онтопов».

Как известно, при расспросах Чикачевы, рассказывая о своем происхождении, упорно утверждали: «Мы Чихачевы — из Зырян». По всей видимости, предком Чихачевых был казак Федор Чюкичев из отряда Дмитрия Зыряна, пришедшего на Индигирку в 1640 году. Позднее Ф. Чюкичев неоднократно плавал по Индигирке, бывал на Алазее и Колыме. Следует подчеркнуть, что Ф. Чюкичев — первый из русских, встретившийся с чукчами. Он сообщил: «На Алазею к ясачному зимовью приезжали чухчие оленей продавать. А живут-де те чухчие промеж алазейскою и колымскою реками на тундре» [Открытия русских…, 1951, с. 59].

Названия местностей по реке хранят имена первопроходцев. Селение Ожогино названо, видимо, по фамилии И. Ожегова, плававшего по Индигирке в 40-е годы XVII века; холм Горелова и остров Горелова, по всей вероятности, имеют отношение к мореходу Андрею Горелову. Булдаковские Холмы и Меркушинская Стрелка напоминают нам о мореходах Тимофее Булдакове и Меркурии Вагине. Две Малыгинские лайды и заимка Колесово — свидетели былых походов М. Колесова и Н. Малыгина. Название протоки Голыженской, скорее всего, произошло от корня старинной фамилии русских поселенцев этих мест. (Но фамилия Голыженский в старину иногда писалась Галугинский. Известно, что Осип Голыга на коче морехода Андрея Горелого был направлен из Якутска на Индигирку. В губе Омолоевой их «взял замороз», и дальнейший путь они проделали на собаках.)

Все это дает основание полагать, что заселение Индигирки русскими людьми началось в основном в середине XVII века. Постепенный выход русских от Зашиверска на север, очевидно, связан с освоением тундры, богатой песцом, на который возникает спрос как казны, так и частного рынка, поскольку соболиные богатства тайги начиная с конца XVII века стали истощаться.

В то же время нельзя полностью отрицать тот факт, что какая-то часть предков индигирщиков могла проникнуть на Индигирку с Лены, Енисея и из Мангазеи морским путем. Ведь находили же стоянки полярных мореходов XVI–XVII веков на восточном берегу Таймырского полуострова и даже на Новосибирских островах. Более того, в октябрьском номере американского журнала «Славянское и восточно-европейское обозрение» за 1944 год напечатана статья «Потерянная колония Новгорода на Аляске». Автор ее на основании письма, присланного в 1794 году русским миссионером на Аляске Германом настоятелю Валаамского монастыря, и раскопок, произведенных в 1937 году на Кенайском полуострове (Аляска), при которых были обнаружены остатки древнего поселения, пришел к выводу о существовании там Новгородской колонии, основанной в 1571 году [Бадигип, 1956, с. 160].

В 1650 году из Якутска отправились морем два отряда — Булдакова и Горелова. Судьбу мореходов, затертых льдами, живо рисует рассказ Тимофея Булдакова: «Против Устья Хромы постигла ночная пора, стало темно и наутро море замерзло. И мы, Тимошка, стали пятью кочами на простой воде, а с земли недалече. И стояли в том месте три дня, и лед начал быть толщиною на ладонь, и хотели волочиться по земле на нартах, а в Семенов день (1 сентября) волею божию потянули ветры отдерные от земли, и нас со льдом отнесло в море, и несло нас пятеры сутки…

И как мы, Тимошка, со служилыми и торговыми и промышленными людьми пошли с кочей к земле, а в те поры льды на море ходят и достальные кочи ломает и запасы (выгруженные из кочей) темы льдами разносит, а мы на нартах и на веревках друг друга перволачивали, со льдины на льдину перепихивали и, идучи по льду, корм и одежду дорогою метали, а лодок от кочей с собою не взяли, потому что, морем идучи, оцинжали, волочь не вмочь, на волю божию пустились и от ночей по льду до земли девять дней, а вышед на землю, поделали нартишки и лыжишки. И холодны, и голодны, наги и босы достигли Уяндинского зимовья» [Якутия, 1953, с. 57].

«Сообщение о плавании Булдакова, — писал А. Е. Норденшельд, — заслуживает особого внимания, потому что в нем рассказывается о встрече с двенадцатью кочами с казаками, купцами, зверопромышленниками, направляющимися частью из Лены на восток, частью из Колымы и Индигирки на Лену. Обстоятельно это доказывает, что в этой части сибирского Ледовитого моря существовало в то время большое движение» [Норденшельд, 1935, с. 369].

Какая-то часть людей из этого движения, возможно, поселилась на участках, богатых рыбой и песцом.

Участник экспедиции Ф. П. Врангеля (1820–1823 гг.) штурман П. Т. Козьмин вот что сообщает об индигирском восьмидесятилетием мещанине Р. Т. Котевщикове: «Родился он в Киренске, на 15-м году жизни взял его брат с собой в путешествие вниз по Лене. Вместе с Котевщиковыми поехали до 40 человек мужчин, женщин и детей. Они отправились под начальством киренского мещанина Афанасия. Две зимы провели они в безлюдной тундре, скудно питаясь рыбой, но собрали много мамонтовой кости.

На вторую зиму многие из спутников умерли, в том числе Афанасий. Тогда старший Котевщиков принял начальство над остальными. Они достигли моря и долго плавали вдоль берегов, наконец потерпели кораблекрушение около устья Индигирки. Спаслись только братья Котевщиковы. Они построили хижину, провели там зиму.

На следующее лето увидели двух человек и решили убить их, но люди оказались русскими. Договорились вместе вчетвером совершить путешествие вверх по Индигирке, но ночью сбежали обратно в свою хижину. Почему сбежали? Старик ответил: «В то время, если товарищи на одном судне разделялись на две партии, существовало обыкновение при первой добыче выходить на берег и решать вопросы оружием, кому она должна принадлежать».

Видя, что товарищи сильные и здоровые люди, не надеясь с ними справиться, Котевщиковы решили лучше возвратиться в свою пустыню. Здесь провели они еще полтора года, и, наконец, на пятую зиму, преследуя оленя, случайно приблизились к селению Русское Устье, состоящему тогда из шести изб. В нем жили 15 человек русских. Котевщиковы также тут поселились» [Врангель, 1948, с. 211].

Из сказанного следует, что русскоустьинцы — это в основном потомки русских землепроходцев и мореходов XVII века, которые обосновались в дельте Индигирки в связи с повышением спроса на песцовый мех.

Позже, когда якуты поняли значение песцового промысла, хозяйство их стало перестраиваться и постепенно приняло русское направление — рыболовецкое и охотничье-промысловое. Но промысловые (песцовые) угодья, равно как и неводные «пески», были захвачены русскими, и началась тяжба [Биркенгоф, 1972, с. 88].

Судя по материалам, почерпнутым В. Зензиновым из архива мещанского старосты, в 1831 году якуты, пришедшие на Индигирку позже русских, подали в комиссию по переобложению инородцев жалобу на русских, захвативших, по их мнению, лучшие рыболовные места и расставивших «по лицу тундры» песцовые ловушки. В этой жалобе якуты писали: «Заселились к нам несколько русских семейств, мещан упраздненного г. Зашиверска и Якутска, которые дошли до такой степени свободы, что, оставив свое жительство, расселились по разным местам, инородцам принадлежащим». Иркутский губернатор дал предписание выселить с Индигирки мещан «незамедлительно и не принимая никаких отговорок».

С таким решением индигирщики не согласились и начали длительную переписку с начальством, отстаивая свое право на жительство. Борьба была длительной и упорной. Русские вынуждены были дать согласие на переселение, по из года в год откладывали его под различными предлогами, отказывались даже от звания мещан и просили переписать их в крестьянское сословие, надеясь этой жертвой умилостивить начальство; посылали старосту Ивана Чихачева в Иркутск. Вот что они писали 10 апреля 1831 года: «Предки наши — отцы и деды — имели жительство на реке Индигирке на местах Уяндипо, Ожогино, Шанское и Русское Устье, но с какого позволения, вовсе нам неизвестно: впоследствие времени опытностью от старших дознано нами токмо то, что река сия первоначально найдена какими-то русскими кочами, потом предки наши имели постоянное жительство при Шанском посте, тут же земскую избу и молитвенный дом, когда же открылся г. Зашиверск, в который не переселяя нас, переименованы мы мещанами этого города».

В другом документе, датированном 15 марта 1832 года, они утверждали: «…постоянное жительство наше с предков, как опытностью от старших известно, более 150 лет» [Зензинов, 1914а, с. 12]. Следовательно, предки русскоустьинцев появились на Индигирке не позже 1682 года.

В результате всех этих усилий мещанам удалось добиться своего. Они остались на своем месте и в прежнем, то есть мещанском, звании. По всей видимости, было принято компромиссное решение. Часть охотничьих угодий по Средней протоке в дельте Индигирки была передана якутам. Многие местности по правой стороне Средней протоки и по сей день носят якутские названия: мыс Омуллях, селение Хатыстах, заимка Якутское жилье. Участок тундры между протоками Средней и Уларовской до сих пор называется Якутским морем, на котором вплоть до 1945 года находились песцовые ловушки аллаиховских якутов.

Два слова о русскоустьинском архиве. Еще В. М. Зензинов с большим сожалением отмечал, что в Русском Устье и в других северных местечках Сибири гибнут цепные архивы. Так, в некоторых архивах Колымского округа были документы XVII века, запечатленные на бересте. Эта береста ушла на растопку печей.

Что же произошло? В середине 20-х годов пришло головотяпское указание об уничтожении архива. Заставили людей выдолбить прорубь и спустить туда кипы ценных бумаг. Затем поступила новая команда: был допущен перегиб — надо спасти документы. Снова стали рубить лед и вымораживать их со дна. Несколько глыб льда вместе с вмерзшими в них папками вытащили и положили на крышу амбара. Больше к ним никто не подходил. Со временем дождь и ветер окончательно уничтожили бесценные сведения о далеком прошлом. (Записано со слов И. Л. Киселева, 57 лет, 1962 г.)

Итак, факты позволяют утверждать: на Индигирке издавна обитает небольшая группа русских людей. Живя в окружении местных народностей и отчасти смешиваясь с ними, они тем не менее, в отличие от объякутившихся вилюйских, амгинских, устъянских и других русских крестьян Якутии, сохранили почти в неприкосновенности родной язык, устное народное творчество и русское самосознание. И даже часть их соседей — якутов, юкагиров и эвенов — забыли свой язык и переняли русский. Видимо, поэтому многих путешественников удивляла одна странная особенность: чем дальше едешь на север по Якутии, тем больше распространен среди аборигенов русский язык.

Основными факторами, обусловившими удивительную национальную устойчивость индигирских русских, самобытность их языка, на наш взгляд, являются:

во-первых, компактность расселения как следствие оседания «промышленных» людей в дельте Индигирки, богатой рыбой и белым песцом;

во-вторых, полунатуральный характер хозяйства. Единственной товарной отраслью были песцовый промысел да заготовки мамонтовой кости. Все это приводило к замкнутости быта и хозяйства;

в-третьих, определенная территориальная обособленность и отдаленность от окружающих их коренных народов Севера ввиду сравнительно редких браков с якутами и юкагирами;

в-четвертых, то обстоятельство, что сравнительно многочисленное мещанское общество время от времени пополнялось новыми поселенцами — русскими людьми.

Браки совершались в основном внутри общества, часто женились (пли выходили замуж) на колымских русских, реже — на устьянских. Местная традиция разделяет все русскоустьинские фамилии на четыре вида:

а) «корневые» (коренные, то есть старожильческие) русские фамилии — Чихачевы, Киселевы, Струковы, Антоновы, Щелкановы, Голыженские, Рожины, Шкулевы, Шелоховские, Черемкины, Суздаловы;

б) «некорневые» (то есть пришлые), принадлежавшие поздним поселенцам: Скопины, Гуськовы, Каратаевы, Журавлевы, Поневы, Шаховы, Котевщиковы, Шульговатые;

в) «некорневые», принадлежавшие поселенцам из крестьянского сословия: Портнягины;

г) фамилии обрусевших юкагиров и якутов — Варакины, Щербачковы, Новгородовы, Клемовские.

Эти факторы способствовали тому, что, принеся с собой более высокую культуру, русские переселенцы не подвергались ассимилирующему влиянию соседей. Восприняв у них все необходимое для жизни и ведения хозяйства в условиях Севера и героически сопротивляясь полярной стихии, они не утратили своего этнического облика.

Как известно, регулярные плавания на восток от Лены с начала XVIII века прекратились. Иидигирщики оказались в особых условиях существования, лишенные самых важных предметов первой необходимости, оторванные от всего русского. Тем не менее они с удивительным упорством, на протяжении веков любовно хранили и передавали из поколения в поколение лучшие образцы народного поэтического наследия — древние песни, сказки и обряды, давно забытые в других местах России.

Первые сведения об их устном народном творчестве сообщил И. А. Худяков, записавший в 1868 году в Верхоянске от уроженца Русского Устья восемь сказок и две былины.

В 1912 году В. М. Зензинов услышал в Русском Устье вариант песни о Стеньке Разине, который, как это ни удивительно, полностью совпадает с записью А. С. Пушкина:

Во городе то было во Астрахани:

Появился детина, незнакомый человек…

Экспедиция под руководством Т. А. Шуба в 1946 году записала 62 сказки, 11 былин и свыше 100 песен, в том числе много исторических: «Скопин», «Ермак», «Сынок Стеньки Разина», «Милославский» и другие.

Характерной особенностью русскоустьинцев является то, что они до последнего времени с особым старанием хранили памятники русской старины, находя большое духовное удовлетворение в сказывании сказок и исполнении песен. Автору этих строк довелось не раз слушать известных в Русском Устье знатоков народной поэтической традиции Н. Г. Чихачева (Гавриленка), Н. Н. Шкулева (Микушошку) и С. П. Киселева (Хупая).

На память приходят картины, навеянные далеким детством. Зима. Полярная ночь. За степами избушки воет пурга. Ярко горит камелек. Звучит напевная русская речь. Все мы, и взрослые и дети, с замиранием сердца слушаем сказочника о далекой прародине, недосягаемой «мудрой» Руси: «…и призывает царь князей, бояр, думных сенаторов, приближенных министров. Придумайте, говорит, пригадайте, присоветуйте — как достать в Вавилонском городе, где Вавилонские змеи, скипетр и венец…» или «…и не было у них детей, и стали они бога просить, молебен служить, приклады прикладывать: «Дай нам, боже, не то сына, не то дочь, при младости — на утеху, при старости — на замену, при смертном часе — на помин души…»

Вспоминаются песни, которые певали деды. Вот две из них:

* * *

Туча с громом прогремела,

Три дня ровно дождик лил,

К нам приехал гость нежданный,

Знаменитый господин.

Он, родимый, пред полками

Сизым соколом летал,

Сам ружьем солдатским правил,

Сам он пушку заряжал.

Тут одна злодейка-пуля

В шляпу царскую впилась.

Знать, убить его хотела,

Да на землю улеглась.

Видно, шведы промахнулись,

Император усидел,

Шляпу снял, перекрестился,

Снова в битву полетел.

* * *

Стихни ты, ветер, с полуночи,

С подвосточной дальней стороны.

Ты разбрызгай, крупен дожик,

Промочи ты грязь земли.

Гробова доска, откройся,

Ты восстань, родная мать,

Со мной ты реченьку промолви —

Свой прекрасный разговор.

Знанием старины гордились, считая это признаком образованности. Вот что рассказывал мне в 1947 году известный знаток старины С. П. Киселев: «Ты, брат, наверно, знаешь, что на заимке Домнино похоронен русский солдат… Давно это было. Шла война. Пришел указ послать на войну солдат. Жребий пал на трех братьев Голыженских. Всех троих отправили в рекруты. Старший брат был женат. Прошло несколько лет, от солдат нет вестей. Ждали-ждали и ждать перестали. Женщина вторично вышла замуж.

…Однажды летом все мужики ушли по гуси. Видят бабы: сверху лодка едет, подъезжает к берегу и выходит из нее человек по-городскому одетый — в сапогах, в картузе и медаль на груди.

Увидала его жена — в ноги к нему упала. Это был старший Голыженский. Поднял он жену и сказал: «Я прощаю тебя. Ведь я сам не чаял живым остаться». И приезжий рассказал, что младший брат рекрутчины не выдержал и его шомполами запороли. А средний брат до того выслужился, что его «сами люди обувают, сами люди одевают, без доклада к нему не заходят».

И привез солдат царскую грамоту, золотыми буквами писанную: из рода Голыженских за их усердную службу больше никого в солдаты не брать. Мой отец эту грамоту своими глазами видал».

Остается предполагать, что эти солдаты были участниками Крымской войны 1854–1855 годов. В обороне Севастополя участвовало 17 дивизий. Одиннадцатая дивизия состояла из Селенгинского, Якутского, Охотского и Камчатского полков. Якутский полк сражался на Малаховой кургане. Он состоял в основном из казаков и других русских старожилов Якутии [Башарин, 1971, с. 85].

После Октября

Установление Советской власти пробудило общественное сознание широких масс.

В политическом отношении Русское Устье являлось одним из самых сознательных регионов северо-востока Якутии. Из его населения никто не участвовал в белобандитском движении. Распоряжения поручика Деревянова, окопавшегося со своей бандой в Аллаихе, русскоустьинцы упорно и молчаливо игнорировали.

К 1928 году в Русском Устье и в Аллаихе скопилось много невывезенной пушнины. Этим воспользовалась американская разведка. Надеясь на слабость Советской власти, она поручила своему резиденту бывшему колчаковскому офицеру и авантюристу Шмидту захватить пушнину и переправить ее на шхуне в Америку. Жители Русского Устья создали боевую дружину для охраны государственных ценностей и помогли известному чекисту Г. С. Сыроежкину (оп участвовал в поимке Б. Савинкова, за что был в 1924 году награжден орденом Красного Знамени) раскрыть преступную деятельность Шмидта.

Старая школа, Постройка XIX века. (Фото Б. В. Дмитриева.)

В 1931 году русскоустьинцы объединились в два колхоза — «Комсомолец» и «Пионер». Ожогинцы создали отдельное хозяйство. Однако созданные коллективы оказались крайне слабыми. Фактически колхозники жили за счет личного хозяйства. Перегибы, грубые нарушения принципов коллективизации не обошли Русское Устье. Коснулись они, в частности, и моего деда, которого в 1931 году посчитали зажиточным человеком и раскулачили. Он имел две зимние избы, два невода, около трех десятков сетей, три собачьих упряжки и коня. Одну избу, которая находилась в Русском Устье, отобрали, а самого объявили лишенцем, то есть запретили присутствовать на собраниях. Дед с бабкой стали почти безвыездно жить на заимке Лобазное. Ретивые чиновники настаивали отправить деда в ссылку, но общество заступилось. Тогда уполномоченный предложил выслать дедова сына. Старшим его сыном был мой отец, Гавриил. Но он вел отдельное хозяйство и первым вступил в колхоз. Тогда решили взяться за среднего, двадцатилетнего сына, Пантелеймона. Как известно, дальше Русского Устья — Ледовитый океан. Поэтому пи в чем не повинного Пантелеймона отправили в ссылку на юг Якутии. А на младшего Ивана стали «ронять контрольные цифры», то есть заставляли выполнять бесплатно самую трудную и неблагодарную работу. Всего из Русского Устья в ссылку попали три человека, двое из них — за «грехи отцов»…

В 1931 году в Русском Устье силами населения была выстроена школа, церковь переоборудована под клуб, открылся государственный магазин и полярная метеорологическая станция.

В связи с закрытием церкви произошел следующий эпизод. Приехал начальник из района. Собрал народ на собрание и предложил закрыть церковь, сделать из нее клуб. Начался тихий ропот. Мужики чесали затылки, по открыто протестовать боялись.

В защиту церкви дружно выступили три брата, бедняки Шкулевы:

— Нет, нет. Мы свою церкву закрывать не дадим. Матерь Божью шевелить — тяжкий великий грех!

Уполномоченный пытался разъяснить, что бога нет, что в прошлом году аллаиховские якуты церковь закрыли и ничего с ними не случилось. Но Шкулевы стояли на своем:

— Они, аллаиховские, и раньше-то православный крест шибко-то не бардовали. Ноне будут бардовать?! Им бы только шаманы были. Храм Божий на ногат пустили — таперича с голоду падают. Пускай — пускай кишки-те прочигиркают, тогда узнают, как над святой церковью дековаться!

Это сильно рассердило уполномоченного, он резко заявил:

— Это кулацкие вылазки!

— Ну, никакие, брат, не кулацкие вылазки! Чево пусто место баешь! Вохшу не вылазки.

Уполномоченный пришел в ярость. Он начал расстегивать и застегивать пустую, как потом выяснилось, кобуру нагана и кричать:

— Вас, подкулачников, расстреливать надо. Я вас посажу в каталажку, я вас лишу голоса!

Запричитали бабы, некоторые стали креститься. Сильно оробели и Шкулевы. Больше всего их поразило то, что у них могут отнять голос. Они наивно думали, что могут оказаться немыми. Кто-то стал их уговаривать:

— Бог с вами! Христос с вами! Наши, идите покайтесь-ле, чево-ле. Утартают куда-нибудь в тайболу.

Тут вперед выбежала жена старшего из братьев Соломонина и грохнулась на колени перед уполномоченным:

— Господин товарищ начальник, не губи православных хрестиан! Прости нас, грешных людей. Не отымай у них голосу. Грех! Какие они люди без баянья будут. Енвалиды. Ни уяхать, ни прияхать. (Записано со слов А. А. Черемкина, 68 лет, 1965 г.)

Во всех селениях были созданы пункты по ликвидации неграмотности. Эту работу проводили командированные «счетные»^ торговые работники, учителя, участники экспедиций, а также первые выпускники русскоустьинской начальной школы. Население, особенно молодежь, жадно тянулось к знаниям. Вот что рассказывает об этом периоде Н. Г. Чикачев, который в 1937 году в возрасте 13 лет от роду был «ликвидатором»: «Люди охотно шли на занятия. Чтобы постичь премудрости грамоты, каждый приспосабливался по-своему. Например, Микунюшка каждой букве присвоил свое название. Он их сравнивал с предметами обихода: А — ураса, Ф — штаны подтягивает, Г — топорок, Т — костылек, П — окладес и т. п.

Большой Егорша говорил: «Ты, Микунюшка, восьмерку писать не умеешь. Делай, как я. Черчу косой крестик, соединяю верхние и нижние концы — вот тебе и восьмерка!» Бабка Пичугина очень хотела, чтобы ее 23-летняя дочь Огра научилась читать и писать. Она даже прикрикивала на дочь, когда та не справлялась с заданием.

Очень трудно давалось деление. Например, сорок разделить на десять. Сначала никто не смог. Но когда было дано задание 40 селедок разделить 10 собакам, каждый без промедления сказал, что будет по четыре. Уезжая на промысел, некоторые говорили: «Ты мне, Коля, чего-нибудь задай. Лучше всего цифры. С ними легче, в уме можно подумать, сколько чего будет. Иногда можно на снегу решать».

К 1940 году основная масса населения умела читать и писать. В это время простейшие производственные объединения перешли на устав сельхозартели, поднялась производительность труда, развернулось строительство хозяйственно-культурного центра.

Большое облегчение получили жители этого края с 1935 года — с началом регулярных торговых рейсов морских пароходов к устью Индигирки. Прекратились изнурительные поездки на Яну и Колыму. Резко увеличился завоз товаров. В домах появились патефоны, швейные машинки, часы и другие новые предметы культурного обихода. Люди стали лучше питаться, чище одеваться. В 1937 году в поселке была установлена радиостанция, начались плановое гидрографическое изучение реки Индигирки и судоходство, что внесло большое оживление в общественную и культурную жизнь.

В 30-е годы возникли комсомольская и партийная организации. Первыми коммунистами из Русского Устья были Н. К. Рожин, И. Г. Киселев, С. А. Чикачев и другие. В общественную жизнь включились женщины. Хотелось бы назвать самых активных — Е. А. Чикачеву, Е. IL Киселеву, А. П. Новгородову, А. И. Чикачеву.

Вспоминается март — апрель 1939 года. Я хожу в первый класс. Однажды в школу зашел радист дядя Тарас и объявил, что завтра прилетит аэроплан, поэтому нам вместе со взрослыми надо делать аэродром. Все село дружно принялось за работу. Площадку подготовили на реке, по концам ее поставили бочки, на которые положили тряпки, пропитанные бензином. Ждали два или три дня.

…Я пришел из школы и играл с годовалой сестренкой Юлей, вдруг раздался гул самолета. Все, кто был в доме, — и взрослые и дети — выбежали на улицу и кинулись на берег, а я… я остался и залился горькими слезами, потому что не с кем было оставить сестренку. Хорошо, что мама вспомнила обо мне. Но в дом она не зашла (ей ведь тоже хотелось увидеть диковинную железную птицу), а залезла на крышу и крикнула мне в печную трубу, чтобы я привязал Юлю на длинной веревке к кровати, а сам бежал на улицу. Я быстро оделся и побежал к реке. Аэроплан заглушил моторы. Это был двухмоторный самолет, похожий на нынешний ЛИ-2, но несколько иной конструкции. Помню и его номер — Н-177, и надпись спереди — «Авиаарктика». Он стоял на Индигирском льду, краснокрылый, как розовая чайка, но более загадочный, чем эта редкая птица.

Вышли летчики в меховых унтах, в кожаных куртках и шлемах. Был один штатский в белой шубе. Все они пошли в клуб, где человек в белой шубе сделал доклад. Позже я узнал, что в это время завершил работу XVIII съезд партии. Видимо, это была пропагандистская группа.

Самолет остался на ночевку. На другой день занятий в школе не было — все мы во главе с учительницей чуть свет крутились около самолета. Летчики устроили для нас что-то вроде экскурсии: заводили кучками в самолет и даже разрешали заглянуть в пилотскую кабину.

Когда самолет улетел, несколько человек на собачьих упряжках во главе с моим отцом отправились на побережье моря километров за семьдесят и привезли бензин, доставленный туда летом пароходом в больших плоских банках. (Позже из этих банок понаделали охотничьи печурки.) Примерно через неделю самолет снова прилетел, чтобы заправиться горючим. Причем командир самолета Н. Ф. Бузаев зашел к нам в избу, поговорил с отцом и выдал ему расписку. Эта расписка долго хранилась в нашей семье. Помню ее содержание дословно: «Дана настоящая расписка председателю колхоза «Пионер» т. Чикачеву Г. Н. в том, что мною, зам. командира Чукотской авиагруппы Н. Ф. Бузаевым, полностью получен бензин, доставленный в Русское Устье».

Родители мои угощали Николая Федоровича юколой и строганиной, а он нас шоколадом и конфетами «Мишка на Севере» (шоколад мы тогда пробовали впервые).

Почему я об этом рассказываю? Потому, что хочу показать, какой, как говорится, богом забытый край связала тогда с Большой землей авиация. Ведь каждый из земляков мота поколения сначала полетел на самолете, а потом уже поехал на поезде. Да что там поезд! Самую обыкновенную телегу, и ту увидели позже самолета…

В годы Великой Отечественной войны иидигирщики проявили себя истинными патриотами. Они самоотверженно трудились, стремясь помочь фронту усиленными поставками рыбы и пушнины; помогали отправкой в армию теплых вещей, сбором средств на постройку танковых колонн, эскадрилий самолетов. В 1943 году создан Индигирский рыбозавод и сформировано несколько крупных рыболовецких бригад, лучшими были бригады В. Д. Шкулева, М. Г. Шахова, П. Н. Рожина…

В послевоенное время пришло телевидение, появился авиационный транспорт, начались экскурсионные поездки в центральные города страны… Помню, как восприняли старики введение пенсий: «Бают, будто мы-то, старики, хоть вохшу кумельгой на кроватях лежать будем — нам все равно деньги будут давать… Сумлительно…» Много «сумлительного» — много добрых перемен вошло в наш дом, в нашу судьбу, несмотря на все препоны и превратности жизни…

Сподвижники полярных исследователей

Итак, в конце XVII века русские окончательно осели на Индигирке и превратились в постоянное промысловое население.

Суровые, подчас экстремальные, условия Севера, постоянная борьба за выживание, обстановка промысловой жизни, принуждающая пренебрегать опасностями ради добычи рыбы и зверя, — все это на протяжении веков закалило характер русских колонистов, воспитало их физическую выносливость, неприхотливость в быту, спокойствие и смелость.

Переняв трудовой опыт юкагиров, эвенков, якутов, они стали такими же тонкими знатоками и следопытами северной природы, хорошо изучили топографию обширной территории между Яной и Колымой. Смело пускались в самые опасные переправы и путешествия, на утлых одноместных лодках — «ветках» — переплывали морские заливы шириной в 20 километров или в полярную ночь, без компаса, на собаках отправлялись по льду на 200–300 километров в глубь океана; в поисках новых территорий, богатых рыбой, пушным зверем и мамонтовой костью, удалялись на большие расстояния, открывая малоизвестные или совсем не известные места. Песцовые ловушки индигирщиков были расположены на сотни километров по побережью Ледовитого океана по обо стороны Индигирки: на восток они тянулись до реки Чукочьей, на запад — до Меркушиной стрелки.

В долгие полярные ночи, находясь в пути, охотники ориентировались по «кол-звезде», известной современному читателю как Полярная звезда, умели довольно точно предсказывать погоду, определять расстояние и время. Известный исследователь Арктики Ф. П. Врангель в своей книге «Путешествие по северным берегам Сибири и по Ледовитому морю, совершенное в 1820—24 годах» пишет: «Жители сибирских тундр совершают большие путешествия по нескольку верст по безлюдным однообразным пространствам, руководствуясь на направления своего пути единственно застругами. Я должен упомянуть об удивительном искусстве проводников сохранять и помнить данный курс».

При езде на собаках делали остановки через 10 километров, точнее — через час. Время определялось благодаря особому- навыку, который, по словам известного знатока Севера П. Ф. Анжу, помогал следопытам: «…в один час редко ошибались на пять минут».

На всем севере Сибири добывали мамонтовую кость — в среднем около 2000 тысяч пудов в год. Клыки мамонтов вывозили через Кяхту в Китай и через Москву в Англию, где они конкурировали со слоновой костью. Стоимость мамонтовой кости на внутреннем рынке колебалась от 20 до 60 рублей за пуд [Пасецкий, 1970, с. 102].

Индигирские и устьянские промышленники, занимавшиеся добычей мамонтовой кости, положили начало выдающимся открытиям на Северо-Востоке в начале XIX столетия, впоследствии вызвавшим огромный интерес не только в России, но и в Европе. Индигирщики регулярно посещали Новосибирские и Медвежьи острова. «Для отыскания мамонтовых костей промышленники ежегодно ездят на дальние острова. Они отправляются в путь с марта и апреля месяца. Путь свой они направляют по положению торосов льда и наметов снега. Долговременная опытность научила их, как распознавать надлежащее направление для достижения желаемых островов. Достигнув желаемых островов, промышленники остаются на оных; при берегах ищут мамонтовой кости, ловят зверей и рыбу; и по наступлении осени, как скоро море покроется льдом, они отправляются к домам, и уже на следующий год, с наступлением марта месяца, переводят весь свой промысел» [Геденштром, 1829, с. 166].

В начале XIX века на Новосибирских островах промышляли песца и добывали мамонтовую кость жители Русского Устья Иван Портнягин, Фаддей Чихачев, Роман Котевщиков, Иван Рожин и другие. Они стали первооткрывателями острова Новая Сибирь, на берега которого вступили весной 1806 года. Расстояние до него от устья Индигирки 30 «днищ», то есть 300 километров.

Рассказывают, что в старину жил знаменитый каюр Степан Силыч, который в любую пургу выводил свою упряжку точно к заданному месту на острове. Любопытно, что промышленники на маршруте строго придерживались 150-го меридиана восточной долготы, который проходит через устье левой Индигирской протоки и Песцовый мыс на Новой Сибири.

В 1805 году казацкий сотник, командир «Шанского поста» Григорий Солдатов обратился с рапортом к зашиверскому комиссару и областному начальнику, в котором писал: «Узнал я от жителей шанских и устьинских, что в тамошнем Ледовитом море против матерого берега в морском проливе в недалеко прошедших годах зашиверским мещанином Портнягиным найден остров, называемый Большой, расстоянием от Большой земли примерно в двухстах верстах, на пути к которому есть два острова. Первый в 60-ти, а второй в 90 верстах. На острове сем производил промысел зверей и прииск Мамонтовой кости якутский купец Ляхов, а после его смерти достался он и упоминаемые два острова в ведение якутскому купцу Сыроватскому. Бывшие на оном для промыслу мещане якутский Яков Чирков и зашиверский Роман Котевщиков объясняют, что большая часть его лежит на северо-восточную сторону, в некоторых местах есть наподобие хребтов, расстояние к западной стороне по перешейку полагают 80 верст» [ЦГА ЯАССР, ф. 8, on. 1, д. 20].

Солдатов считал, что на острове есть жители, которых надо привести в подданство России. Он просил снарядить под его руководством команду из 25 казаков, снабдить ее жалованьем на три года.

Интересно, что М. М. Геденштром встречался с Г. Солдатовым в Шанском, затем направил докладную на имя зашиверского комиссара: «Милостивый Государь мой, Иван Ефремович! Сотник Солдатов Григорий находится здесь при так называемом Шанском посте уже 20 лет и более, по-видимому, для караула.

Сей караул состоит в одном самом Солдатове, который еще и сотник, а Шанск заключается в одной избе его. По какой надобности Солдатов состоит еще при Шанском посте и в чем его может быть занятие?

Вашего благородия покорнейший слуга Геденштром. Русское Устье, февраля 28 дня 1810 года» [ЦГА ЯАССР, ф. 8, on. 1, д. 18].

В 1847–1849 годы якутский купец Соловьев и мещанин Е. Чихачев неоднократно снаряжали артели промышленных людей на остров Новая Сибирь [ЦГА ЯАССР, ф. 8, on. 1, д. 36]. Об этом сохранилось такое предание: «Досельные люди баяли, что давно жил Егор Чихачев по прозвищуХудой Егор. Он был колдун. Его все боялись, проклинали. Однажды он отправил людей на морские острова кость искать. На другую зиму сам за ними поехал вместе с Игнатием Голыженским. Люди все умерли с голоду. Остался один парнишка. Худой Егор ударил паренька прудилом — убил и закопал в снег. Видимо, чтобы не было свидетелей. Игнатий страшно испугался. Обратно ехали несколько дней и почти не баяли. Когда подъезжали к Русскому Устью, остановились. Худой Егор показал на церковь и сказал: «Поклянись, Игнашка, перед святым крестом — что ты… не скажешь никому». Игнашка поклялся. Он хранил тайну много лет. Когда умирал, покаялся об этом сыну». (Записано со слов Чикачевой-Стрижовой, 80 лет, 1950 г.)

Выше рассказывалось об участии индигирщиков в экспедиции Д. Лаптева. Добавим, что в 1739 году матрос Лошкин провел опись морского берега между Индигиркой и Алазеей, а штурман Щербинин и геодезист Киндяков — съемку дельты Индигирки. Весной 1740 года Киндяков засиял берег между Алазеей и Колымой, Щербинин и Лаптев — между Яной и Индигиркой. Все эти работы проводились при активной помощи местных жителей. Ценные сведения Лаптеву о морском пути на Колыму сообщили русскоустьинцы Василий Кудря, Петр Антипин и Кирилл Наумов [Мостахов, 1966, с. 88].

В 1763 году отряд под начальством сержанта С. Андреева был направлен для обследования Медвежьих островов. Хотя отряд направлялся из устья Колымы, сержант взял проводника из индигирских жителей. Для этого он в марте отправился на Индигирку за казаком Григорием Шкулевым. Г. Шкулев решил послать вместо себя проводником своего крестника, новокрещенного якута Василия Шкулева, так как сам был болен «французскою болезнью» [Зубов, Бадигин, 1953, с. 87].

В эту же зиму с Колымы на Индигирку пешком пробирался известный полярный мореход Никита Шалауров с тремя спутниками. Они испытывали тяжелые лишения и голод. Возле речки Вшивой группу Шалаурова обнаружили русскоустьинские охотники, спасли их от неминуемой гибели, доставили в Усть-Янск.

В 1808 году для получения подробных сведений о Новосибирских островах была снаряжена экспедиция под руководством М. Геденштрома. В начале 1809 года она прибыла в Усть-Янск. Требовалось много продовольствия и транспортных средств, и Геденштром обратился к местным властям Усть-Янска и Верхоянска. «Верхоянские жители безвозмездно передали экспедиции 20 коней. Было собрано 306 пудов говядины, 29 тысяч ряпушек, 120 собачьих упряжек, 63 оленя» [Мостахов, 1966, с. 89].

В экспедиции Геденштрома участвовало много нижнеянских и нижнеиндигирских жителей.

В середине марта 1810 года экспедиция выехала из Русского Устья на 29 нартах и на одиннадцатый день прибыла на остров Новая Сибирь, а в начале апреля отправилась на собачьих упряжках по морскому льду на восток. Пройдя 85 километров, она была остановлена открытой водой и повернула на юг, выйдя на берег около устья Колымы. Переход, продолжавшийся более двух педель, оказался крайне трудным и опасным. Нарты из-за торосов часто ломались, не хватало топлива и корма для собак. К счастью, удалось убить несколько медведей. Цель рискованного перехода заключалась в том, чтобы проверить гипотезу о существовании якобы непрерывной цепи островов от о. Котельного до Американского материка [Визе, 1948, с. 77].

В связи с отзывом М. Геденштрома в Иркутск опись Новосибирских островов была поручена геодезисту Пшеницыну. В начале марта 1811 года он выехал из Русского Устья на остров Новая Сибирь и описал его. После этих походов, видимо, и утвердилось среди жителей Севера мнение о наличии в Ледовитом океане «Великой полыньи».

Благодаря экспедиции Геденштрома на географической карте появились все известные в то время острова Новосибирского архипелага: Большой и Малый Ляховские, Столбовой, Бельковской, Котельный, Фаддеевский — и соединяющая два последних острова Земля Бунге. Экспедиция не только составила карту Новосибирских островов, но и собрала первые сведения о строении берегов, о полезных ископаемых, растительности, рыбах, птицах, млекопитающих, о древних юкагирских жилищах, о зимовье безвестных русских промышленников.

В 1820–1824 годы на северо-востоке Якутии работали две экспедиции: Янская под руководством П. Ф. Анжу и Колымская во главе с Ф. П. Врангелем. Работа этих экспедиций также проходила при активном участии местного населения.

Сотрудник Колымской экспедиции П. Козьмин летом 1821 года проводил опись местности между Колымой и Индигиркой. Он был радушно принят жителями Русского Устья, где провел три месяца. Ценные сведения о побочных реках и протоках Индигирки сообщил ему местный старожил, бывалый промышленник Роман Котевщиков. Осенью того же года русскоустьинцы отправили для Ф. П. Врангеля 45 собак.

В Русском Устье П. Козьмин встретился с экспедицией П. Ф. Анжу, которая прибыла туда 22 августа с Яны. Ее сопровождали два якута, казачий урядник и крестьянский староста. Почти два месяца П. Ф. Анжу, Бережных и его спутники странствовали верхом на лошадях по тундре, нанося на карту речки, заливы, озера, возвышенности. Осенью индигирщики доставили экспедицию Анжу в Усть-Янск.

В конце февраля 1822 года П. Ф. Анжу из Усть-Янска выехал на Новосибирские острова. В экспедиции было 156 собак, запряженных в 12 нарт. Закончив работы на острове Новая Сибирь, Анжу решил предпринять еще одну поездку по льду для поисков земли, которую видел Я. Санников на северо-востоке от этого острова.

Однако, как и Геденштром двенадцать лет назад, Анжу вынужден был повернуть на юго-восток, так как поблизости чувствовалось наличие открытой воды, стояли туманы, продовольствие и корм для собак подходили к копцу. В конце апреля путешественники вступили на Большую землю и отправились к реке Колыме, где произошла встреча П. Ф. Анжу с Ф. П. Врангелем, который в своем дневнике писал: «4 мая приехали в Походск, где нас встретил друг и сослуживец лейтенант Анжу. Он прибыл сюда со своей экспедицией с Новой Сибири, чтобы через Нижнеколымск возвратиться на Яну берегом» [Пасецкий, 1958, с. 51]. В конце июля Анжу выехал из Нижнеколымска через Русское Устье в Усть-Янск.

Американский лейтенант Берри в марте 1882 года на 36 собаках отправился из Нижнеколымска в Усть-Янск для поисков пропавших моряков с корабля «Жанетта», проводником у него был русскоустьинец Федор Шульговатый.

Большую помощь оказали местные жители и экспедиции замечательного полярного исследователя Э. В. Толля. Об этом говорит следующий факт: Якутское областное управление в 1904 году просило верхоянского исправника предоставить данные о мещанине Е. Н. Чихачеве «к пожалованию высочайшей награды за услуги, оказанные русской полярной экспедиции». Е. Чихачев три года был проводником экспедиции, совершил ряд трудных походов со вспомогательной санной партией геолога К. А. Воллосовича [ЦГА ЯАССР, ф. 21, on. 1, д. 247].

Лено-Колымская экспедиция под руководством К. А. Воллосовича провела в 1909 году точную съемку морского берега между Леной и Алазеей. В мае Воллосович и два его сотрудника отправились на шести нартах из Русского Устья на восток до реки Большой Куропачьей. Описав морской берег, партия из-за весенней распутицы с большим риском для жизни вернулась на базу. 19 июня экспедиция вдоль морского побережья двинулась к устью Яны. Ее сопровождал индигирский юкагир Егор Варакин, который в совершенстве владел русским языком и прекрасно знал местность.

Перед экспедицией стояла очень трудная задача — описать берег Ледовитого океана от Меркушиной стрелки до Святого Носа. Чтобы добраться до Меркушиной стрелки, надо было обойти два морских залива: Хромскую и Омулляхскую губы. Для сокращения пути по совету местных промышленников было принято решение перейти устья указанных губ вброд, тем самым был обеспечен успех работы экспедиции. Участник ее астроном Е. Ф. Скворцов писал: «Они (русско-устьинцы. — А. Ч.) пускаются в самые опасные переправы, и очень охотно. Имена наиболее энергичных и отважных промышленников долго сохраняются в потомстве. К числу их относится некто Чихачев, увековечивший свое имя открытием кратчайшего пути от индигирских поселков на отдаленную Меркушину стрелку. До него путь туда лежал в обход двух огромных губ — Хромской и Омулляхской, что было, особенно летом, связано с большими затруднениями. Он первый сделал попытку перейти обе губы вброд на лошадях, и попытка эта увенчалась полным успехом. После первой попытки Чихачев стал совершать подобные поездки ежегодно и построил на своем пути (том самом, каким шла экспедиция) две поварни, сохранившиеся до настоящего времени» [Скворцов, 1910, с. 169].

В 1929–1930 годы на Индигирке работала экспедиция Наркомвода СССР под руководством Ю. Д. Чирихина. С 1933 по 1940 год здесь базировалась особая гидрографическая экспедиция Главного управления Северного морского пути СССР. Триста лет спустя после первых русских землепроходцев полярные исследователи как бы заново открыли эту большую сибирскую реку, выявив ее возможности для морского и речного судоходства. В результате этих работ был составлен гидрографический атлас реки Индигирки.

Местные жители активно помогали гидрографическим экспедициям. Особо хотелось бы рассказать о первом индигирском лоцмане Павле Иосифовиче Шахове. Как хорошего знатока арктического побережья Русско-Устьинский сельский совет направил его на помощь гидрографам. Он был человеком крепкого телосложения, смелым и неутомимым, не боялся пускаться в самые рискованные путешествия. На утлой «ветке-душегубке», или на двухвесельной шлюпке, по собственной инициативе выходил в море и два года искал «борозду», то есть фарватер, и одним из первых пришел к выводу, что судоходной может быть средняя протока Индигирской дельты, что и подтвердилось впоследствии. У него было какое-то особое чутье на характер реки. По его самодельным картам работали первые индигирские речники.

В 1935 году открылась коммерческая морская навигация на Индигирке. Выгрузка с морских судов на речные производилась далеко за баром реки километрах в 60 от берега. Ответственность за проводку речных караванов через бар лежала на П. И. Шахове. Он был одновременно лоцманом и капитаном берегового катера. При его непосредственном участии создавалось путевое хозяйство от устья Индигирки до Дружины. Зимой он работал каюром, участвовал в зимних промерах. В послевоенные годы Шахов водил санно-тракторные поезда для промера глубин в Восточно-Сибирском море, не раз объехал на собачьих упряжках побережье от Яны до Колымы. На водном транспорте П. И. Шахов проработал более двадцати лет…

Глава II

ТУНДРА — НАШ ДОМ

Природа и экономика

Хозяйство индигирщиков имело, как уже сказано, две основные отрасли: рыболовство и пушной промысел при полном отсутствии земледелия и скотоводства. Дополнительными промыслами были заготовка мамонтовой кости, добыча нерпы и ленных гусей, забой оленей во время летних переправ, сбор яиц. Все это служило основой жизни и носило натуральный характер. Лишь продукция пушного промысла и мамонтовая кость являлись средством обмена, связывающим промышленников с рынком. Дополнительный доход индигирщики иногда получали от продажи собак устьянским и колымским охотникам.

Пушнина обменивалась непосредственно на товар, причем обмен зачастую был неэквивалентным. Для сравнения можно привести цепы на отдельные товары, существовавшие в 1911 году. (Данные взяты из книги В. М. Зензинова «Очерки торговли на севере Якутской области», вышедшей в Москве в 1916 году.)

Товар — Цена в Якутске — Цена в Русском-Устье

Мука ржаная (1 пуд) — 1 руб. 60 коп. — 7 руб.

Мука пшеничная (1 пуд) — 2 руб. 70 коп. — 10 руб.

Сухари из крупчатки (1 пуд) — 25 коп. — 1 руб.

Чай (1 кирпич) — 70 коп. — 1 руб. 50 коп.

Сахар (1 фунт) — 20 коп. — 50 коп.

Ситец (1 аршин) — 16 коп. — 30 коп.

Сукно (1 аршин) — 1 руб. 20 коп. — 1 руб. 70 коп.

Песец белый (1 шкурка) — 30 руб. — 8 руб.

Торговые операции совершались купцами путем беззастенчивого обмана. «Я приведу только один пример такого грабительства, в котором в 1810 году лично и официально удостоверился. Индигирский мещанин просил якутского торгаша заказать ему серебряную ризу с позолотою на образ святого Николая Чудотворца. Риза была привезена и стоила 70 рублей. Мещанин доплатил тогда 56 песцов, или по меньшей мере 56 рублей, и остался должен 14 песцов. По прошествии семи лет, в продолжение коих мещанин в разное время заплатил еще 86 песцов, торгаш взял у него обратно ризу и сверх того вексель на 1200 рублей за то, что он в первый раз не доплатил ему 14 песцов» [Геденштром, 1830, с. 101].

Северяне платили государству различные подати и несли ряд повинностей. Возможность же эксплуатации охотничьих и рыболовных мест у большинства хозяйств была крайне ограничена и зависела от средств передвижения и орудий охотничьего и рыболовного промысла. Например, успешная охота на песца зависела в первую очередь от количества ловушек (пастей), расставленных на огромной территории вдоль побережья Ледовитого океана. Сделать это мог лишь тот, кто имел много собак. Построивший пасти приобретал как бы монопольное право на лов песца на освоенном участке. Другие же охотники должны были ставить свои пасти не ближе 5—10 километров от ранее построенного пастника (то есть линии ловушек) или же только перпендикулярно к нему. Пасти переходили от отца к сыну, что в конечном счете порождало наследственное владение определенными участками земли.

Бедняки, имевшие мало собак, орудий рыболовства и охоты, были не в состоянии осваивать далекие и более продуктивные участки. Зато состоятельные хозяйства приобретали как бы исключительное право пользования богатыми охотничьими и рыболовными угодьями.

Одному хозяйству из четырех человек, имеющему упряжку в 10 собак, на зиму требовалось примерно 9 —10 тысяч ряпушек и 1000–1200 круппых рыб (примерно 3,5–4 тонны). Для заготовки такого количества рыбы необходимо минимум 15–20 сетей и один невод. Из 64 хозяйств мещанского общества в 1901 году таким минимумом орудий лова располагало только 31 хозяйство [ЦГА ЯАССР, ф. 25, on. 1, д. 258]. Поэтому основная масса хозяйств была неустойчивой, чувствительной к любым изменениям условий — как природных, так и экономических; передки были голодные годы. В 60-е годы XIX века мещанское общество было не в состоянии даже вносить за себя подати; они, видимо, не без выгоды вносились якутским купцом Ф. Соловьевым.

Проникновение торгового капитала в Восточную Сибирь вело к усилению эксплуатации местного населения. В важнейших пунктах торговли на Севере — Булуне, Казачьем и Среднеколымске — сосредоточивались отделения крупных товарных фирм: «Наследники А. И. Громовой», «Наследники А. И. Кушнарева», «Рыков и Лесников» и других. Они постепенно захватили в свои руки скупку пушнины на Севере, вытесняя мелких торговцев и скупщиков или делая их своими контрагентами [Шелихова, 1972, с. 34].

Тяжелый пушной промысел с дальними рискованными объездами, нерентабельный собачий транспорт отнимали массу времени и сил. А торговые операции велись так умело и хитро, что простодушные и доверчивые индигирские промышленники всегда оказывались должниками купца. Поэтому они были вынуждены отдавать пушнину только «своему» купцу, у которого в обмен по ростовщическим ценам могли покупать пряжу для сетей, боеприпасы, а также часть продуктов питания и материал для пошива одежды и обуви. В то же время характер хозяйственной деятельности находил отражение в социальном развитии населения.

Слабое развитие производительных сил, суровые климатические условия сдерживали процессы имущественного расслоения, поэтому мещанское общество по своему составу, в общем-то, было однородным, за исключением двух-трех семей.

Охотничий промысел

Освоение русскими людьми нового места для жительства шло одновременно с развитием рыболовного и охотничьего промысла. Говоря о значении высокой промысловой культуры, которую принесли в Сибирь русские, В. II. Скалой писал: «Они осуществили колоссальное по своему размаху и трудоемкости строительство пастника, покрывающего полосу тундры от Урала до Тихого океана» [Скалон, 1960, с. 321].

Основной вид добываемой здесь пушнины — белый песец — постоянный мигрант: осенью с островов Ледовитого океана он выходит на берег и в поисках кормов движется в сторону лесотундры, откуда в марте снова мигрирует в сторону моря. Гоп у песцов начинается в конце февраля. Самки щенятся через 50–55 дней. Для устройства поры (капища) песец выбирает сухое возвышенное место — холмы, бугры. Нора имеет большое количество входов и глухих отнорков.

Старинная охотничья избушка — «поварня» («ночлег»).

(Фото Б. В. Дмитриева.)

Основой пасти — ловушки для песца — является трехстенный короб, длина которого 1 м, ширина 25 см и такая же высота. Над коробом сверху располагается массивное бревно — «гнеток», длина его около 4 м, диаметр 20 см. Одним своим концом он свободно укрепляется на козлах («озаднике»), поперек другого конца прикреплена крестовина («коромысло»); одно, более длинное, плечо коромысла клалось на кол («коромысленный кол»), другое — оставалось свободным.

Сторожевой механизм считается ответственной частью орудия, от его точности зависит безотказное действие пасти. Он состоит из сторожка и симки. Сторожок — плоская планка длиной примерно 12 см, шириной 2,5 см и толщиной 1 см. В нижней части сторожок имеет отверстие, куда вставляется симка, верхний конец сторожка привязывается к прыгальцу — прочной планке длиной 1 м. Симка — плоская планка толщиной 1 см, длиной 4 см, шириной 1,5 см. В нижней части симка имеет выступ, при помощи которого и вставляется в отверстие сторожка. К верхнему концу ее прикрепляется конский волос, другой конец которого закрепляется на противоположной боковине пасти. Снизу симка при помощи веревочки прикреплена к боковине.

Настораживается пасть следующим образом: гнеток с коромыслом поднимают, а под свободный конец подводят конец прыгальца, под прыгальце подставляют колышек («подымальник»), а другой конец прыгальца при помощи сторожка соединяют с симкой. Затем конский волос, идущий от симки, закрепляют на противоположной боковине. Наживу кладут под волос, иногда даже привязывают к нему.

Песец, почуяв запах пищи, залезает в пасть и задевает волос, отчего симка выскакивает из сторожка и гнеток падает. Для того чтобы гнеток был тяжелее, на него иногда кладут дополнительный груз. Чтобы пасти не заносило снегом, их, как правило, устанавливали устьем против господствующего в данной местности ветра.

Каждый охотник имел около 150–200 пастей. Расстояние между ловушками около 1 километра. Таким образом, чтобы осмотреть все ловушки и вернуться домой, охотнику необходимо было проехать расстояние по безлюдной тундре в 200–300 километров.

Для того чтобы остановить песца в районе своих угодий, охотники применяли искусственную подкормку. Для этого около пастей закапывали в яму рыбу, потроха оленей и птицы. Ранней осенью (в октябре) над ямой пробивали маленькое отверстие, чтобы шел «кислый дух», который должен привлечь песца. Или же к боковине пасти прикрепляли специально высушенную ряпушку («бульдырок») или более крупную рыбу («юхалу»).

Пасти и охотничьи избушки требуют почти ежегодного ремонта. Поэтому летом, в июле — августе, промышленники отправлялись верхом на лошадях в тундру или по речкам спускались на ветках «ладить пасти и ночлеги», попутно занимаясь ловом рыбы, отстрелом гусей и оленей для корма собак и приманки песцов.

Многие промышленники держали по одной-две лошади, но пользовались ими только летом для ремонта пастей. Из конского волоса плели сети. Сено для лошадей не заготавливали, косить никто не умел. На зиму лошадей отпускали на волю, они сами себе добывали корм из-под снега.

Осенью по глубокому и рыхлому снегу песца травили собаками. Для подобной охоты пригодна была не всякая собака, обычно выбирались лучшие самки, которые всегда легче на бегу, чем кобели. Эти «промышленные» собаки высоко ценились среди тундрового населения и пользовались гораздо большим вниманием со стороны хозяина, чем остальные. Правда, срок службы песцовой собаки всего два — четыре года.

Применялся также метод отлова песца путем разрушения нор (капищ). Рано осенью, когда песец еще окончательно не покинул капище, охотник, заранее зная, что тут должен быть песцовый выводок, приезжал на капище. Песцы, почуяв охотника, скрывались в норах. Выходы из них закладывали дерном, оставляли один-два. Наклоняясь низко к норе, охотник издавал звук «ух-ух», песец «отвечал» на это негромким лаем. Охотник раскапывал нору и при помощи длинного багра («макуна») вытаскивал песца из норы. Это называлось «рубить капища». У отловленных из капищ песцов, как правило, был недозревший мех. Поэтому после отлова их держали в клетках. Из-за небрежности отлова, плохого кормления во время держания в неволе, отсутствия специально подготовленных клеток (типа звероводческих шедов) большого эффекта не было, и такая пушнина зачастую шла низким сортом. Разрушение ясе песцовых пор являлось злостным видом браконьерства, поэтому от такого метода лова песцов пришлось отказаться.

Песцовый промысел был известен русскому населению северных областей задолго до выхода в Сибирь, П. Н. Павлов считает, что песца издавна промышляли на Европейском Севере [Павлов, 1972, с. 81].

«Судя по терминам охотничьего промысла, некоторым обычаям и религиозным представлениям, русские на Индигирке, освоив новые места для жительства, сами самостоятельно стали заниматься пушным промыслом. Есть данные, что народности Севера — юкагиры, эвены и северные якуты — научились промышлять пастями песцов от русских. На это отчасти указывает употребляемое у якутов и эвенов слово «паас» — от русского «пасть» [Алексеев, 1948, с. 65].

О давнем промысле песца свидетельствуют и единые для всего Севера русские термины, обозначающие возраст зверька: норник, крестовник, чаяшник, недопесок и т. п. «Название — песец, то есть маленький пес, данное ему русскими, вполне к нему подходит; его острая мордочка напоминает полярного пса, а гавкает он точно так я?е, как щенок» [Иохельсон, 1898, с. 69].

Пушной промысел составлял главный источник существования охотников, так как, только продав шкурку песца, можно было купить какие-либо товары. Однако даже при удачном промысле охотник едва мог обеспечить себе жалкое существование. По сведениям И. А. Худякова, в 1867–1884 годы шкурка песца стоила 80–90 копеек. Надо отметить, что мех несортового песца широко использовался в быту: из него шили одеяла, шапки, шубы, рукавицы.

«Костер» дров, заготовленных на зиму.

(Фото В, В. Дмитриева.)

Весной, после окончания охотничьего сезона (после запуска пастей), охотники выезжали на собаках в море и переключались на добычу нерпы. Для этого надо было иметь «нерпичью собаку» — индигирскую лайку, обладающую высокими промысловыми качествами, специально натасканную на розыск нерпичьих лежбищ и лунок во льдах, у которых дышат нерпы. Собака, почуяв запах нерпы, разыскивает лунку и лаем дает знать хозяину.

Лунка, через которую выходит нерпа, обычно скрыта под толстым слоем снега. Снег раскапывают и лунку расширяют. Для добычи нерпы применялась сеть из толстого шпагата с ячеей в 30 см. Сеть крепится к раме, получается подобие мешка. Рама готовится из палок толщиной 3–4 см. Размер рамы 132 × 132 см. Сеть-мешок устанавливается подо льдом напротив лунки. Нерпа подплывает к лунке и выходит на лед, чтобы подышать воздухом. Затем она вертикально погружается в воду и попадает в сеть. Мясо и сало нерпы использовались на корм собакам, а шкура — на изготовление непромокаемой одежды и обуви.

Промышляли оленей во время их переправы через Индигирку. Спасаясь от жары и гнуса, стада диких оленей из лесотундры в июне уходили к Ледовитому океану, в конце августа возвращались обратно. Зная места их переправ через Индигирку, охотники устанавливали круглосуточное дежурство. Охота велась коллективно, ружьями не пользовались. Окружали оленей на ветках и кололи копьями. Каждый охотник имел, как правило, два копья. Одно длиной 3–4 м, другое — короткое — 1 м. Среди оленей попадались так называемые дракуны, которые при виде подъезжающего охотника ложились на бок и задними копытами били по ветке. В этих случаях применялось короткое копье: не доезжая до оленя нескольких метров, охотник кидал его в бок оленю. В такой охоте требовалось большое искусство и хладнокровие: находясь в неустойчивой ветке, необходимо было поразить оленя с одного удара. Следует напомнить, что никто из охотников не умел плавать, и иногда охота заканчивалась трагически.

Если оленей было больше десяти голов, считалось недопустимым перебить все стадо (табун), не оставив ни одного оленя, иначе «осердится Сендуха» и не будет удачи. Так что совершенно неправильно утверждение Н. М. Алексеева о том. что якобы у русскоустьинцев не было традиции охранять зверей. Иногда применялся и такой способ: часть охотников оставалась дежурить на реке, остальные два-три человека брали собак и старались загнать оленей в реку — это означало «ходить в Сендуху загоном».

Распределение добычи начинали с выделения одной туши хозяйству, не имеющему трудоспособных мужчин. Остальную часть делили поровну между охотниками.

В марте-апреле охотились на оленей на собаках. Запрягали в нарту 8 —10 собак, садились в нее по двое и ехали в тундру «оленей гонять». Завидя в тундре пасущихся оленей, старались незаметно к ним подъехать с противоветренной стороны, иначе «дух упадет на оленей» и они убегут. Подобравшись незаметно к оленям на 1–1,5 километра, направляли упряжку на оленей и начиналась погоня, которая продолжалась 30–40 минут, после чего олени «давали круг», то есть разворачивались на 180 градусов, и пробегали мимо охотников на расстоянии 100–200 метров. В этот момент один охотник останавливал упряжку, а второй стрелял. Все зависело от меткости охотника, а также от своевременной и прочной остановки упряжки. Хорошие стрелки в «одном кругу» убивали по пять-шесть оленей.

Летом тоже охотились на оленей с ружьями. Завидев в тундре оленей, подбирались к ним ползком и стреляли. Если не было ружей, пользовались луком.

Охотник, убивший оленей или гусей, половину всегда отдавал встретившемуся в тундре товарищу. Это называлось «давать нимат».

Была у русскоустьинцев попытка заняться оленеводством. В 1938 году пришло указание, обязывающее русскоустьинскпй колхоз завести оленей. Долго думали мужики, как выполнить эту директиву. Никто из них не знал, с какого боку подойти к оленю. Наконец придумали. Купили 50 оленей у юкагиров. Их же, во главе с Петром Едукиным по прозвищу Кобахчан, наняли пастухами.

Наступило лето. Однажды в Петров день вдруг примчался из тундры большой табун оленей и прямо у деревни кинулся в Индигирку. Мужики быстро вооружились копьями, пешнями, ружьями, закололи больше 20 животных, остальные спаслись бегством. Разделили мясо, развезли по заимкам. Это был праздник.

Примерно через неделю явился Кобахчан и заявил, что потерял колхозных оленей. Все стадо. Ему грозил по тем временам строгий суд, о чем официально было объявлено. Попик головой Кобахчан. Не пьет, не ест, ни с кем не разговаривает. Молча ходит по «сметищам» (свалкам) и что-то ищет. Думали, тронулся человек с горя… Шло заседание сессии сельсовета. Вдруг резко открывается дверь, входит Кобахчан и молча кладет на стол президиума большой олений рог с отпиленными верхушками. Затем гордо обводит взглядом присутствующих и так же молча уходит. В зале — немая тишина. Оказывается, мои земляки в охотничьем азарте перебили собственное стадо, приняв его за дикое. С тех пор русскоустьинцы и слышать не хотят об оленеводстве…

Зато они издавна в массовом количестве промышляли гусей во время линьки. Промысел ленной птицы, гусевание, практиковалось вплоть до середины 50-х годов. Автору этих строк приходилось дважды принимать участие в гусевании, в последний раз — в 1952 году на лайде Немкиной. Охотникам на 10 лодках удалось «упромыслить» 1270 гусей.

Следует подчеркнуть, что охота велась лишь на «холостых», то есть молодых, гусей и никогда объектом промысла не был «детник» — гуси с выводками. На них можно было охотиться лишь после первого Спаса — 15 августа (по новому стилю), когда птицы будут на взлете.

В июле в период линьки гуси большими массами собирались на сточных озерах («лайдах») и на речках. Точной датой начала охоты на ленных гусей считалось 20 июля (по новому стилю) — Прокопьев день. Собирались артелями по 10–15 человек и отправлялись к морю на ветках. Уезжали за 150–200 километров на Моготоевскую лопатку. Этот путь был крайне опасен и труден: приходилось на утлых ветках переезжать двадцатикилометровой ширины морской залив Характерно, что поблизости были места, на которых можно было бы успешно промышлять гусей, по приверженность к старине, к традициям предков брала свое. «Вера у нас такая, деды наши на Моготоевскую и Крестовскую лопатки ходили и нам велели», — любили говорить индигирцы.

Добравшись до места промысла, разбивали лагерь и ждали ясного безветренного дня. Дождавшись его, выезжали на поиски гусей. Гуси днем обычно плавали стадом посередине большого озера. Завидев охотников, они старались выйти на берег и перебежать на другое озеро. Тут вперед отправлялись два-три лучших гребца, задача которых — быстро выехать на противоположный берег и выгнать гусей на середину лайды. Все участники гребут в быстром темпе и окружают «стадо», иногда грести вокруг лайды приходилось четыре-пять километров без передышки. Это называлось «огребать лайду», что требовало выносливости («пертужины») и быстроты езды на ветках. Постепенно гуси оказывались окруженными. Охотники держались в некотором отдалении от гусей и дрейфовали на ветках. В эти моменты запрещалось громко кричать и шуметь. Лишь иногда раздается команда старшего: «Лодка, близко не загребай! Попугивай, попугивай!» пли «Лодка, держи нос на каргу! Подтабанивай!» Так продолжалось четыре-пять часов, постепенно кольцо вокруг гусей сжималось, они сбивались в плотную кучу и, гогоча, устремлялись к берегу. В этот момент два человека на берегу ставили невод: вытянутым полукругом устанавливали полутарометровые вешки, на которые натягивали нитяную сеть. Нижнюю часть невода прикрепляли к земле спицами, крылья невода выводили в воду. Таким образом, получался своеобразный загон длиной 15–20, шириной 3–4 и высотой полтора метра. Гусей постепенно подводили к берегу, ветки становились впритык друг к другу, нос одной ветки соприкасался с кормой другой. Иначе в образовавшуюся щель гуси могли уйти. Некоторые охотники, раздевшись, отважно спускались в ледяную воду и двигали ветки руками. Наконец гусей загоняли в невод и закрывали ворота. Два-три охотника заходили в загон, свертывали гусям шеи и выкидывали их через невод. Бить гусей палками или стрелять из луков и ружей категорически запрещалось, в противном случае гуси могли порушить невод и разбежаться.

При удачной охоте в один загон промышляли одну-две тысячи гусей. Этот метод охоты требовал исключительной внимательности и дисциплины. Поэтому выбирался старший, распоряжения которого беспрекословно выполнялись. Провинившихся на охоте наказывали оригинальным способом: снимали с него штаны и сажали на пять — десять минут в лужу.

Добытых гусей делили следующим образом: на невод выделялся один пай, который, в свою очередь, распределяли между теми, кому он принадлежал (обычно двум-трем совладельцам). Каждый взрослый охотник получал равный пай. Присутствующие дети (мальчики) тоже получали свою долю. Ребенок до семи лет получал 1/8 пая, от семи до 12 — 1/4, от 12 до 16 — 1/2 пая и старше 16 лет — полный пай.

По окончании в загоне оставляли одного гуся, которого выпускали на волю со словами: «Вот мы тебя живого оставляем и на Сендуху выпускаем, ты нам за это на будущий год приведи сюда побольше своих товарищей» [Зензинов, 19166, с. 78].

Из добытых гусей дополнительно выделялись два пая. Один покупал кто-нибудь из охотников, и на вырученные средства в церкви заказывали молебен в честь Николая Чудотворца — главного покровителя охотников и рыбаков. Второй пай шел на призы («веса») победителям соревнований на ветках, которые устраивались сразу же после завершения промысла на расстояние 8—10 километров. Устанавливали обычно три приза, каждый — определенное количество гусей, к которым какой-нибудь состоятельный хозяин добавлял от себя осьмушку чая или пару листов табака. Победителя называли «гребцом». Следует указать, что в Русском Устье гребцами назывались не просто люди, умеющие плавать на ветке, а хорошо и быстро плавать. Причем гребцы были двух видов: «пертужие» гребцы, которые не боялись встречного ветра и могли за день свободно проплыть против течения 70–80 километров, и «хлесткие» — гребцы на короткие дистанции. Рассказывают, что будто бы в старину были такие молодцы, которые на расстоянии двух-трех километров не отставали от летящей чайки.

Добытых гусей ощипывали и складывали в ледовые ямы, птица в этом естественном холодильнике сохранялись довольно хорошо. Зимой яму вскрывали и смерзшихся гусей привозили домой. Неощипанные гуси сохранялись хуже.

Бывали случаи, что из добытых гусей зимой охотник не находил ни одного: их «съедала пакость», то есть уничтожали песцы. Часть гусей везли домой. Возвращаться против течения и встречных ветров приходилось четыре-пять дней. Чтобы гуси не испортились. из них делали «балбахи»: у неощипанного гуся особым образом удаляли внутренности и кости. В образовавшийся своеобразный мешок можно поместить мясо двух-трех гусей.

Куропаток осенью и весной ловили силками («шил-лями»). Этим промыслом вблизи селений занимались чаще всего дети и женщины. В основе промысла куропатки — две подмеченные особенности ее поведения: первая — она двигается в основном вдоль берегов речек и по опушке тальниковых рощиц; вторая, — встретив препятствие, птица не перелетает через неги, а обходит.

Учитывая это, поперек предполагаемого пути куропаток сооружается небольшой заборчик из тальника и снега («огород») с пятью-семью воротцами, где насыпалась приманка (ягоды и почки тальника) и укреплялась петля из ниток или конского волоса. Одним концом петля привязывалась к палке («кунелге»). Куропатка, привлеченная рассыпанной приманкой, входила в воротца и попадалась в петлю.

Бывало, в марте — апреле, утром рано, еще до занятий в школе, мать будит: «Сынок, сегодня хороший утренник. Крупашечки кричат. Сбегай-ка, проведай свой огородик». Накинув пальтишко, резво бежишь по утреннему морозцу. В случае удачи, переполненный счастьем, сознанием, что ты кормилец, не спеша, с мужской солидностью возвращаешься домой.

Иногда по берегам речек на высоких шестах растягивали сети, в которых также запутывались куропатки. Силками ловили и уток на гнездах. Когда находили утиное гнездо, в нем оставляли только одно яйцо. Над гнездом строили из травы и мха небольшой двухстенный шалашик и устанавливали петлю.

На медведей охотились в берлоге копьями и ружьями. Если медведь встречался зимой в тундре, то поступали следующим образом: спаривали две нарты собак и гнались за медведем. Сначала отпускали двух собак, которые должны были «облаять» и остановить медведя. Когда его догоняли, то хозяин правой упряжки командовал своим собакам бежать направо, а хозяин левой — налево. Медведь оказывался в окружении собак и садился на баран нарты. В это время его закалывали копьями.

Рыболовный промысел

Рыболовство было основным занятием русских старожилов. Именно оно поставляло главный продукт питания для людей и корм для собак. Слова «рыба» и «еда» здесь были идентичны, часто можно было услышать выражения: «Еда появилась», «Еду хорошо промышляли», «Без еды сидят» и т. п. — все это о рыбе.

Основные виды рыбы, которую промышляли в Индигирке, — омуль, муксун, ряпушка, чир, нельма.

Все рыболовные участки традиционно были закреплены за отдельными хозяйствами. Причем участок переходил от отца к сыну, от сына к внуку.

Рыбаки испытывали острую нужду в конском волосе, конопле, пряже — в самом необходимом для изготовления рыбачьих снастей. Старики рассказывали, что были даже случаи, когда женщины косы обрезали и плели из них сети.

В апреле 1901 года русскоустьинцы обратились с ходатайством в Якутское областное управление о выделении им ссуды в сумме 916 рублей 50 копеек для приобретения рыболовных снастей. Ответ они получили через два года: «Общее присутствие не признало приговора верхоянских мещан о выдаче им в ссуду 916 рублей 50 копеек сроком на 5 лет заслуживающимуважения^[2] (разрядка моя. — А. Ч.), а потому журналом от 29 ноября 1903 года за № 546 определило: означенное ходатайство оставить без удовлетворения, о чем и объявить мещанам через верхоянского исправника [ЦГА ЯАССР, ф. 8, on. 1, д. 258]. Лишенные какой-либо материальной поддержки со стороны государства, люди продолжали упорную борьбу за свое существование.

Лов рыбы неводом начинался с Федосьина дня то есть с 29 мая (здесь и далее даты даются по старому стилю), и продолжался до 14 сентября (Воздвиженьев день). После этого невода «вешали», так как рыба после нереста «поворачивала» к морю.

В результате длительной и тяжелой трудовой деятельности по освоению края у индигирщиков выработался довольно четкий промыслово-хозяйственный календарь. Например:

Егорьев день (23.04) — прилет гусей.

Весенний Никола (9.05) — солнце не заходит за горизонт.

Федосьин день (29.05) — добыча «свежины», то есть начало лова рыбы по открытой воде. Существовала поговорка: «Егорий с травой, Микола с водой, Федосья с едой».

Прокопьев день (8.07) — начало гусевания и массовый ход чира.

Успенье (15.08) — начало массового хода ряпушки («сельдятки»).

Ильин день (20.07) — солнце первый раз заходит за горизонт.

Михайлов день (8.09) — начало полярной ночи.

Покров (01.10) — начало езды на собаках.

Дмитриев день (26.10) — насторожка пастей.

Крещение (06.01) — выход солнца, конец полярной ночи.

Евдокии день (1.03) — запрещается пользоваться освещением.

Алексеев день (17.03) — выезд на лов нерпы и т. п.

Неводом рыбачили в основном женщины и дети. На более богатых промысловых участках собиралось несколько семей. Избирался староста участка. Неводной лов назывался «неводьбой», а отдельное притонение — «метанием тони».

Время между окончанием одного притонения и началом другого — «нажидание тони» — устанавливалось по солнцу и отдельным ориентирам и не должно было превышать примерно одного часа (хотя часов ни у кого не было). Если кто-либо не придерживался этого времени, его «понужали», то есть велели поторопиться, что иногда вызывало недоразумение.

Наиболее удачными для промысла, особенно в августе и сентябре, считались утреннее (в период восхода солнца) и вечернее (в период захода) притонения. На утреннее притонение — «пристройку» — и на вечернее — «закатну» — устанавливалась очередность. Невод длиной 70–80 м состоит из двух крыльев, из которых одно, «бережное», делалось короче и ниже. Крылья эти связывались из отдельных сетей («мереж») от 10 до 15 м длиной и до 4 м высотой. Крылья невода пришивались к мотне, имеющей форму мешка. Нити мотни делались толще, ячеи меньших размеров — обычно в два пальца диаметром. Мотня вязалась отдельно.

Через ячейки верхнего и нижнего краев невода пропускалась тетива — веревка толщиной 1 см. К верхней тетиве через 25–30 сантиметров привязывались деревянные поплавки («плавки»), а к нижней — грузила («кибасья»). Поплавки длиной 20 см и шириной 10 см делались из сухого корня лиственницы овальной, несколько удлиненной формы, с отверстием на одном конце, сквозь которое пропускалась веревка для подвязывания к тетиве. Грузила неводные («кибасья») размером 8 X 5 см делались из мамонтовой кости или из оленьих рогов.

Выдаваясь на 2–4 см от концов невода, тетивы соединялись вместе треугольником и образовывали «уши», у которых нижняя сторона длиннее. К концам «ушей» привязывался деревянный поплавок («наплав») длиной около 50 см для того, чтобы «уши» невода плавали по верху, не опускаясь на дно. К «ушам» привязывались длинные веревки — «клячи» («речник» и «бережник»), посредством которых тянут невод. Над мотней на верхней тетиве привязывался большой поплавок («логда»), который представляет собой два полукруга диаметром 30 см, скрепленных между собой поперечиной под прямым углом. Один полукруг имеет посередине круглое отверстие, а второй — крестообразный вырез. Мотня имеет длину 3–5 м.

Закидывали невод, как правило, втроем: один шел по берегу («бережничал»), второй — сидел на веслах («выгребал»), а третий — выкидывал невод («выбрасывальщик»), Если не хватало третьего человека, то нанимали со стороны за 1/3 улова («работник из части»).

Во время массового хода рыбы, особенно в августе, устанавливалась круглосуточная неводьба.

Вспоминаются тяжелые военные годы: скудное питание, нехватка одежды, обуви. Ноги и руки в постоянной сырости. Иногдаприходилось рыбачить босиком. Зачастую мы, дети, и не радовались хорошим уловам, потому что для нас это был тяжелый изнурительный труд. Ведь пойманную рыбу надо было отвезти на лодке за 5—10 километров и сдать на приемный пункт, все это делалось вручную. Чего греха таить, мы иногда в душе молились: «Хоть бы низовая погода упала да по плесу и дунула на три дня, вот бы отоспались!».

Небольшие речки, вытекающие из больших озер, по которым рыба шла на нерест или возвращалась обратно в море, коллективно перегораживали. Из крепкой неводной дели изготавливали ставной невод — «паек» — и устанавливали его на прочных жердях («тычках») поперек реки. В такой коллективной ловле активно участвовали женщины, но распределение добычи шло по количеству мужских душ в хозяйстве. Один пай выделялся владельцам «пайка».

Мужчины ловили рыбу сетями. Ее плели (вязали) из конского волоса. Высота сети 2 м (27–29 узлов), длина 18–20 м (300–350 ячей). Размер ячеи определяли при помощи пальцев (перстов). На омуля применялась сеть «пятирик» — пять перстов (что соответствовало 50 мм), на чира — «шестирик» (шесть перстов), на муксуна и нельму — «семирик» (семь перстов). Сети, предназначенные для лова ряпушки, назывались «сельдевиками», размер ячеи — три перста (30 мм). Каждая сеть, как и невод, имела верхнюю и нижнюю тетивы, к ним привязывались поплавки и грузила. Сетные поплавки были трех видов:

а) поплавки для крупноячейных сетей — «трупки». «Трупка» — деревянная пластинка длиной 10 см, шириной 3 см и толщиной 1 см прикреплялась к тетиве постоянно на весь срок службы сети;

б) поплавки для «сельдевой» — «плавки». Это деревянные круги диаметром 7–8 см с вырезом посередине для продевания веревок и связывания их вместе, когда сеть находится в сложенном виде;

в) временные поплавки — «наплавы». Это толстые круглые палки длиной 50–60 см, которые привязывались во время установки сети. Если сеть снимали, наплавы отвязывали и сушили на солнце. Иногда вместо наплавов привязывали небольшие чурочки («кирбены»).

Сетевые грузила («кибасья») делались из мелких камней, прикрепляемых корнями тальника к деревянному кольцу диаметром 10–14 см. Деревянные кольца изготавливались из наружного крепкого сухого слоя лиственницы — «крепя» — и пропаривались в горячей воде. Кольца хорошо предохраняли камни от запутывания в ячеях сети.

Для плетения неводов и нитяных сетей употреблялись:

а) костяная или деревянная игла — челнок, на которой наматываются нитки;

б) дощечка, служащая меркой ячеи (в зависимости от вида рыбы имела различную ширину).

Техника плетения волосяной сети такова: нить для плетения сучится на коленях и составляется из пяти-семи волосков. Полученные таким образом две нитки соединяются между собой на одном конце двойным узлом. От этого узла посредством костяной или деревянной мерки («садки»), имеющей по краям зарубки для различных ячей, откладывается необходимая для ячеи сети длина и делается второй узел. Таким образом, получается первая ячейка сети. И когда таких ячей накопится 50 штук («столбик»), их продевают на особую костяную (деревянную) пластинку, заключенную между двумя концами костяной (деревянной) дужки («сетной головки»). После этого, опять же измеряя меркой («садкой»), продолжают делать второй ряд ячей, соединяя одну нить первой пары с нитью второй пары. Когда нити близки к концу, снизу привязывают другие. Таким же образом делаются и другие ряды узлов. Когда будет завязан 29—31-й ряды узлов, готов один «столбик» сети. Для сети требуется шесть-семь таких «столбиков». Готовые «столбики» стоймя соединяются между собой при помощи волосяных ниток. Тетиву для сетей сучили тоже из конского волоса. Сучили на колене, для этого на него надевали «наколенник» — кусок замши, — время от времени посыпая его золой.

Изготовлением и ремонтом невода занимались женщины. Мужчины для него делали лишь поплавки и грузила. Ранней весной, во время половодья, сети ставили в лайдах, курьях и в небольших речках, летом в «уловах» на реке — заводях. Все улова были на учете и закреплялись за отдельными хозяйствами или заимками.

Осенью, в сентябре, в глубоких местах сети опускали на дно реки («спускали на яму»), где ловились, в основном, муксун и нельма. После ледостава ставили сети на реке и озерах. В декабре все рыбаки выезжали на устье Индигирки «метать сети», то есть ставить их на морского омуля.

Методика постановки сетей подо льдом такова. Пешней продалбливали прорубь, затем отмеряли расстояние но длине сети и продалбливали вторую лунку. Опускали под лед длинную тонкую жердь («норило»), за конец которой привязывали длинную веревку («прогон»), «Норила» на всю длину сети не хватало, поэтому посередине прорубали вспомогательную лунку, куда спускали палку с крючком на конце («крук»), при помощи которой ловили норило. Норило проталкивали к следующей лунке при помощи специальной рогулины («вилки»). Для выкидывания льда из проруби применялся «сак» — палка длиной 1,5 м с деревянным переплетенным обручем на конце. Каждый рыбак устанавливал в ряд поперек реки восемь — десять сетей («ярус»).

В декабре лед на Индигирке достигает полутарометровой толщины, в этих условиях установка сетей — дело исключительно трудоемкое, требующее физической закалки и уменья.

Рассказывают, что в старину были удалые люди («долбцы») — мастера подледного лова. Будто бы хороший долбец в декабрьский мороз за четыре часа мог один установить восемь сетей, на пяти-шестиметровой глубине со дна реки при помощи пешни и веревки мог достать упавший в воду нож или трубку. Наконец, под полутораметровым слоем льда сращивал два норила и т. п.

Осенью производился подледный лов налима переметами при помощи «уд». «Уда» — деревянная или костяная спица длиной 7–8 см, концы которой остро заточены. К середине спицы привязывалась крепкая нить длиной 20 см, другой конец нити прикреплялся к поводку. Нажива (обычно полрянушки) прикреплялась на одном конце уды.

Индигирщики, как и все русские старожилы Севера, были и остаются прекрасными рыболовами и охотниками. На основе векового опыта они выработали навыки бережного отношения к природе и рационального использования ее ресурсов. Особенно это относится к рыбе, которая была их основной пищей. У них имелись своеобразные заказники, в которых они или вовсе не рыбачили, или занимались промыслом только в определенное, строго ограниченное время.

Запрещалось, например, заниматься подледным ловом до Дмитриева дня, то есть до 26 декабря (по старому стилю) в следующих местах: ниже Степанова по Русско-Устьинской протоке, ниже Карбаса — по Новой, ниже Туркуна — по Средней и ниже Колесова — по Колымской протоке. Это были места зимнего нагула рыбы.

Ездовое собаководство

Собачий транспорт на северо-востоке Азии на протяжении столетий был одним из главных средств передвижения. Только благодаря ему можно было успешно вести пушной промысел, рыболовство, обеспечивать хозяйственные нужды населения, почту, административные и торговые перевозки. Благодаря ему географическими экспедициями исследовались огромные пространства, открывались новые земли, осваивался этот далекий край.

Содержание собачьей упряжки, как известно, обходится дорого, но этот вид транспорта необходим до сих пор. Лишь в последние годы в тундру пришла техника и потеснила его.

Следует указать, что по упряжному собаководству Сибири имеется значительная литература. Исследование методики езды на собаках мы находим в работах Б. О. Долгих, М. Г. Левина, Л. П. Лащук, А. П. Степанова, Н. М. Михеля, П. Третьякова и других.

В названиях отдельных деталей нарты и в системе ведения собаководства у русского населения Индигирки и Енисея имеется много общих черт. Однако у индигирщиков есть некоторые отличительные особенности.

Мастерство колымо-индигирских русских старожилов в воспитании и дрессировке собак высоко оценивалось известным полярным исследователем Р. Амундсеном. «Единственное средство передвижения у них — нарты и собаки. Зато они на редкость опытны в этой области, и сущее удовольствие смотреть, как они подкатывают к кораблю без шума, гама и понукания собак. Они даже не пускают в ход бича. Короткими возгласами они в совершенстве управляют своими собаками.

Животные так хорошо выдрессированы, что с величайшей легкостью и спокойствием передвигаются там, где мы с бранью, проклятиями и свистом бичей не можем заставить своих сдвинуться с места.

Впрочем, причина заключается не только в том, что они могут направлять своих животных куда хотят, но и в самом способе упряжки. Мы применяем гренладский способ — веерообразный, который требует чрезвычайно много места и как нельзя хуже использует тяговую силу животных. А здесь собаки привязаны к длинной веревке по две с каждой стороны, и таким образом тяговая сила их используется полностью.

Кроме того они обледеняют полозья нарт, так что последние скользят очень легко. Мы никогда не удосуживались это делать, и, вероятно, много от этого теряли. Другими словами — в езде на собаках эти русские и чукчи стоят выше всех, кого мне приходилось видеть» [Амундсен, 1936, с. 325].

Полозья индигирской нарты (длиной 3–3,2 м, шириной 8 —10 см и толщиной 2–3 см) изготовлялись из моченой березы или дуба, а в случае отсутствия этих пород дерева — из молодой лиственницы с сохранением лубяного слоя. (Последние называются «соковыми», они крайне непрочны и почти вышли из употребления.) Делались полозья также из наружного затвердевшего слоя старой сухой лиственницы. Наружный слой такой лиственницы называется «кренем», а полозья из него «креневыми». (Из креня, который обладает хорошей упругостью, делали также луки и кольца для сетяных грузил.)

Индигирская нарта. (Фото Б. В. Дмитриева.)

Обычно в сентябре полозья — как старые, так и новые — на две-три недели погружают в воду, в результате чего они получают гибкость и «хорошо держат лед» — то есть зимой, когда полоз покрывают тонким слоем льда, он дольше сохраняется.

У каждого хозяина имелось несколько пар полозьев, и в течение зимы в зависимости от состояния снежного покрова он несколько раз менял их. Осенью по рыхлому сырому снегу употреблялись креневые или дубовые, полозья, которые не «вайдают», то есть не покрывают льдом. В холодное время года ездили на березовых полозьях, а весной, по насту, вновь заменяли их дубовыми. Зачастую весной пользовались и стальными полозьями, которые прибивали к обычным. Весной и ранней осенью применяли также полозья из китовых ребер, которые назывались «костяными». Они подвязывались к обычным полозьям ремнями. Китовые полозья стоили дорого, поскольку привозились с Чукотки. К полозьям крепятся четыре пары копыльев на расстоянии примерно 35 сантиметров пара от пары. Каждый копыл имеет на конце конический шип («нянуг»), который вставлялся в гнездо на полозе. К полозу копыл прикрепляется при помощи специального крепкого ремня («кипары»). Для закрепления каждого копыла в полозе просверлено четыре отверстия, куда особым образом пропускается кипара.

Каждая пара копыльев соединена между собой при помощи крепкой поперечины («вязка»), концы которой имеют коническую форму; кроме того каждая пара копыльев ниже и выше вязка стянута «поясками». Между верхними поясками и вязками вдоль нарты пропускаются две тонкие и крепкие жерди — «вардины».

Пространство между доской и вардиной переплетается тонкими ремнями — «кутагами». Передняя часть полоза («головка») загнута при помощи специального шаблона («бала»). Перед тем как загибать головки, их распаривают в горячей воде. К головкам полозьев прикрепляется горизонтальная дуга («баран»). Чтобы полозья не разогнулись, концы барана натуго соединены ремнями («подъемами») с передней парой копыльев. Концы барана стянуты также поперечиной, на которую кладется передняя часть настила. Копылья на палозе установлены вертикально и несколько отклонены вовнутрь. По ширине нарта имеет три измерения: по полозьям, по вязкам и по вардинам. Наибольшая ее ширина всегда по полозьям (65 см), наименьшая — по вязкам (62 см), поэтому у нарты хорошая устойчивость. К передней паре копыльев прикрепляется вертикальная дуга, которая служит своеобразным рулем и опорой для возницы. В задней части нарты к вардинам также прикреплена небольшая горизонтальная дуга, пространство между ней и настилом переплетается ремнями, в образовавшийся небольшой кузовок укладываются необходимые дорожные вещи.

В задней части нарты есть специальное приспособление — четыре тонких столбика высотой около 1 м, прикрепленных к двум задним парам копыльев. По верху столбики с трех сторон соединены планками. Для прочности передние два столбика укреплены при помощи двух наклонных планок, идущих от их середины к верхней части средней пары копыльев. Пространство между горизонтальными планками к вардинам переплетено ремнями. Этот своеобразный кузов («кратка») — очень удобное приспособление при перевозке пассажиров (особенно женщин с детьми) и грузов. При необходимости вместо кратки делали другое приспособление — «кибитку».

Полужесткое крепление нарты делает ее гибкой и прочной. Кроме каюра на нарту кладут груз в 2–3 центнера в зависимости от количества собак и времени года, из расчета в среднем 25 кг на одну собаку. В отдельных случаях весной в марте — апреле, когда хорошее скольжение, 10–12 собак везут до 5 центнеров груза.

Нарта жителей Русского Устья отличается от всех других ее типов легкостью, хорошей проходимостью и долговечностью. Кто имел хорошие ремни и березу (ремни обычно из моржовой или из лосиной кожи, а их не просто было приобрести), тот имел хорошую, прочную нарту, он ездил дальше, больше перевозил грузов, следовательно, и больше зарабатывал.

Нарта, состоящая из четырех пар копыльев, называется четверкой, или дорожной нартой, она предназначена для дальних поездок. Для мелких хозяйственных нужд использовалась «домашняя», или «бабья», нарта, она состоит из трех копыльев и называется «тройка-нарта».

Копылья нарты, дуга и баран обычно окрашены. Хорошая прочная и удобная нарта говорит о деловитости ее владельца. Сделать нарту может не каждый. Изготовление ее — процесс трудоемкий. Копылья и полозья делали специальные мастера. Сборка же нарты из готовых деталей занимает 2–3 часа.

Для остановки упряжки использовался прикол — «прудило». Прудило — круглая березовая палка длиной 1,2 м, в верхней — «ручной» — части несколько утончена, на самом конце имеет некоторое расширение — «шляпку». Это сделано для того, чтобы его удобно было держать в руке. На другой — нижний — конец прудила одевалось железное кольцо — «обойма» и вбивался стальной шип. К верхнему концу прудила прикреплялось несколько колец, которые при быстрой езде бренчат и тем самым в какой-то мере разнообразят утомительно-однообразное движение. Прудило служило также и погонычем для нерадивых собак. Иногда каюр кидал прудило непослушной собаке на спину. Кольца не дают упавшему прудилу откатиться в сторону, и каюр, не вставая с нарты, мог на ходу подхватить его, нарта не останавливалась ни на секунду. При остановке нарты прудило продевали в петлю, привязанную к правому переднему копылу, и глубоко вбивали его в снег, упряжка оказывалась на надежном приколе. По длине нарты шился широкий мешок из прочной ткани — «чум». Чум клали на нарту, в него завертывали все то, что подлежит перевозке, и стягивали от вардины к вардине несколько раз прочным ремнем — «позором».

Способ расположения собак в запряжке индигирцев — парный. Собаки пристегиваются к поводку («потягу») попарно на расстоянии полутора метров пара от пары. Поводок изготавливали из моржовой или лосиной кожи. Для лучшей прочности и эластичности его смазывали рыбьим жиром и коптили. Общая длина поводка на упряжку из десяти собак — примерно восемь метров. Поводок одним концом привязывается к барану, к другому концу его пристегивается два передовика. Посредством свободного короткого тонкого ремешка вся упряжка во время остановок привязывается к какому-либо неподвижному предмету.

Собачья упряжь («алык») — кожаная петля с двумя, а иногда даже тремя перемычками посередине. Лямка проходит по бокам собаки, к ее концам через металлический «вертлюк» прикрепляется узкий и длинный ремень — «свара», при помощи которого собака пристегивается к поводку. Каждый алык имеет ремень, проходящий под брюхом собаки, — «подбрюшник». Алыки шились из нерпичьей или свиной кожи, снаружи зачастую обшивались сукном и орнаментировались. Иногда наиболее красивым и заслуженным собакам повязывали вышитый ошейник («галстук») и даже маленький колокольчик («шеркунец»).

Впереди запрягаются, как правило, две собаки: одна главная — передовик, вторая — наиболее «смышленая» молодая собака — будущий передовик. Щенков, впервые запряженных, «чтобы не бросались в сторону и научились тянуть», а также ленивых собак привязывали к поводку кроме алыка дополнительным ремнем — «нагорликом». Хорошо выученная передовая собака — главное богатство хозяина упряжки.

Ценность передовой собаки не только в том что она ведет упряжку и делает ее управляемой, а и в том, что в полярную ночь, в пургу не сбивается с маршрута, заданного хозяином, на далеком расстоянии чувствует жилье и «хорошо гонит дорогу», то есть различает давно занесенную снегом дорогу. Нередки случаи, Когда застигнутые пургой охотники ехали наугад, полагаясь на чутье собаки-передовика, и обычно она выводила упряжку к жилью.

Улучшению породности собак всегда уделялось большое внимание. Покупали на Яне хороших производителей. Осенью в период случки обменивались кобелями. Для содержания ощенившейся суки у каждого владельца имелось специальное помещение — «стая», в котором содержали щенков до двухмесячного возраста. Все кобели, предназначенные для упряжки, в первую же осень своей жизни (9 —10 месяцев от роду) кастрировались. Не кастрированный кобель плохо работает в упряжке, худеет.

Существовали неписаные правила собаководства. Например, если собака часто худела при нормальном питании, у нее отрубали кончик хвоста. После этого собака будто бы становилась плотнотелой. Бывают собаки, которые имеют привычку поедать упряжь (алык, поводок). У них разрезали среднюю часть языка и якобы «вытаскивали черву».

Осенью после долгого перерыва, езда начиналась с разминки собак, то есть с поездок на короткие расстояния в 2–3 километра. Постепенно поездки удлинялись, и через неделю начиналась обычная езда. В зимнее время при езде на собаках делали кратковременные остановки — «поберда» — на 5—10 минут через каждые 4–5 километров, весной «поберда» делали через 10–12 километров. С утра делали частые кратковременные остановки, а к вечеру дистанции между ними увеличивались, зато «поберда» становились более продолжительными.

Как уже говорилось, для лучшего скольжения полозья покрывали слоем льда толщиной примерно один сантиметр. Это делали следующим образом: нарту переворачивали вверх полозьями и кусочком шкуры, смоченным в воде, проводили по полозьям. Операция повторялась несколько раз, пока на полозьях не образовывался достаточно толстый и гладкий слой льда. Весной (в мае — апреле), чтобы лед с полозьев не выветривался на больших остановках, нарту закапывали в снег. В холодное время года (январь — февраль) при встречном ветре бывают частые случаи, когда собаки с короткой шерстью отмораживают пах, после чего они оказываются почти непригодными к упряжке. Поэтому каждый каюр имел с собой несколько «ошейников» — повязок, сшитых из песцовых или заячьих шкурок. Такие ошейники подвязывали к паху собаки. При нехватке собак вынужденно запрягали суку через неделю-две после щенения. Для того чтобы она не обморозила соски, шили для нее большую теплую меховую повязку — «нагрудник». Обморозить собаку считалось признаком крайней бесхозяйственности, и такой хозяин вызывал не только насмешки, но и презрение товарищей.

Индигирские ездовые собаки. (Фото Б. В. Дмитриева.)

Весной при длительной езде по насту или гололеду у собак образуются рапы на лапах. Во избежание этого шили из крепкой и толстой ткани специальные «сапожки», или «торбоски», которые надевали собакам на ноги. Пораненные собачьи лапы теперь смазывают йодом, а в старину в таз с горячей водой насыпали порох и в таком растворе промывали собакам раны.

Кормили собак один раз в день, обычно в обеденное время, если не предстояла поездка. Во время же езды собак кормили только после того, как был закончен дневной маршрут. Если же они только что накормлены, то никакие обстоятельства не заставят каюра ехать: езда на сытых собаках вызывает у них рвоту, собаки худеют и долгое время не могут поправиться. Кормили их рыбой, из расчета полтора килограмма рыбы в день на собаку в зимнее время, один — весной. Иногда рыбу варили с примесью муки. Весной давали собакам нерпичье сало: 100–200 граммов сала и 0,5 килограмма рыбы. Кормили собак в специальном деревянном корыте длиной 2,5–3 м. Одновременно в нем можно кормить 8 —10 собак.

Управлялись собаки командами: «подьпо!» — направо; «кур-р-р!» — налево; «потьца!» — вперед; «то-о-о!» — стой. У индигирских якутов команды были другие: направо — «тях-тях!», налево — «нарях! нарях!».

Управлять нартой далеко не просто. Каюр сидит с правой стороны. Левой рукой он держится за дугу, а в правой у него прудило, правая нога стоит на полозе. Особенно тяжело управлять нартой при быстрой езде по хорошо укатанной дороге с частыми спусками, подъемами и поворотами. Если каюр замечает, что нарта делает крутой правый поворот, то он становится на полоз и свешивается на правую сторону, если же левый поворот — он ложится поперек нарты и свешивается на левую сторону.

При быстрой езде каюру необходима быстрота реакции на всех спусках, поворотах и т. д. Зазевавшийся возница в одно мгновенье может оказаться под нартой и упустить упряжку. Много забот у каюра, когда едет несколько нарт, и особенно утром: надо внимательно следить, чтобы полоз не попал на испражнение — иначе прилипший к полозу и сейчас же замерзший кал будет большим тормозом; в таком случае нарту опрокидывали и ножом соскабливали наледь с полоза.

Чтобы управлять упряжкой, надо обладать не только сноровкой и опытом, но и в определенной степени мужеством и выносливостью. Можно только представить картину: глухая полярная ночь, безбрежная, однообразная снежная равнина. По этой снежной целине движется собачья упряжка, вокруг на десятки километров ни жилья, ни кустика, ни деревца.

Чем ориентируется каюр? В ясную погоду — по звездам да по ему одному известным приметам на голой тундре. Если нет звезд, каюр обычно свою правую ногу волочит по снегу. Он знает, какой ветер дул накануне и в каком направлении образовались снежные барханчики. Ногой он определяет угол их скоса и тем самым держит заданное направление. Ориентировались также по ветру, по наклону травы под снегом, по корягам на речных отмелях и т. п. Компасом русскоустьинцы не пользовались, целиком полагаясь на свой опыт и интуицию.

Случалось, что пурга вынуждала ночевать прямо в снегу. Единственное спасение в таком случае — собаки. Остановив нарту, каюр обкладывал себя собаками и, согреваясь их теплом, пережидал пургу.

Собачьи нарты имеют несколько ограниченное значение как грузовой транспорт, так как берут сравнительно мало полезного груза, особенно при поездках на большие расстояния, когда значительную часть его составляет корм для собак. Однако в освоении северо-востока Сибири собачий транспорт сыграл исключительно большую роль. Все северные экспедиции, начиная с экспедиции В. Беринга вплоть до наших дней, успешно пользовались этим транспортом.

С 1911 года начались ежегодные пароходные торговые рейсы из Владивостока к устью Колымы. Товары для колымо-индигирского края разгружались в порту Амбарчик, а оттуда развозились по тундре. Русско-устьинцы ездили в Амбарчик вплоть до 1935 года — до начала регулярных морских рейсов к устью Индигирки. Каждому хозяйству давалось твердое задание: за зиму из Амбарчика доставить для общественных нужд не менее 20 пудов грузов. С учетом того, что с собой надо было брать корм для собак, груз на одну нарту достигал 500–600 килограммов. И его надо было доставить за 700–750 килограммов.

Известны случаи, когда одна упряжка без смены проходила с Яны на Индигирку или с Индигирки на Колыму за трое суток, то есть — более 700 километров. При этом следует отметить одну из ценнейших особенностей собачьего транспорта, отличающих его от конного и оленьего. Собаки обычно идут до тех пор, пока у них есть силы, и в случае хорошего корма и относительно благоприятной погоды способны работать изо дня в день очень продолжительное время.

Индигирская лайка всегда была предметом купли на Яне и Колыме, и к умению езды на собаках индигирщики относились очень ревниво. Искусство езды на собаках подразделялось на три вида. Первое — это умение натренировать собак на скорость, второе — возможность перевозки наибольшего количества груза и на наибольшее расстояние. Третье, самое главное, — умение ориентироваться на местности при любой погоде. Ежегодно мещане отправлялись в Нижнеколымск пли в Усть-Янск. Каждый запрягал по 12–15 собак, половину из них он там продавал.

«Собачий вопрос» в жизни русскоустьинца, как и в жизни походчанина, занимал большое место. Собак называли скотом или скотинкой, а конуру — стаей, стайкой (очевидно, в память о домашнем животноводстве, которым занимались предки в «мудреной» Руси). При встречах, за чашкой чая зимними вечерами заводились бесконечные разговоры о собаках, об их повадках, о лучших ездоках и т. д. и т. п. Тут же совершалась купля-продажа или обмен собаками. Были некоторые заядлые собачники, которые знали «в лицо» чуть ли не каждую собаку на Нижней Индигирке.

Такой повышенный интерес местных жителей к собакам объясним, ибо от хорошего состояния собачьего транспорта зависело благополучие не только отдельных семей, но и большинства жителей тундры.

Все изложенное выше дает нам основание отнести индигирское упряжное собаководство к восточно-сибирскому типу, носителем которого является в основном русское старожильческое население. Русские еще в XVII веке сталкивались с юкагирами на Индигирке и Колыме, но «юкагиры ездили на собаках в санях своеобразной формы» [Шренк, 1883, с. 71]. И только с приходом русских на Индигирку этот тип упряжного собаководства получил широкое распространение, вытеснив в ряде районов другие, устаревшие типы, что является одним из свидетельств благотворного влияния передовой хозяйственной культуры русского народа на Сыт и культуры народностей Крайнего Севера.

Другие средства передвижения

Для передвижения летом старожилы использовали два типа лодок: «карбас» и «ветку». Карбас — большая двухвесельная лодка, предназначенная для неводного лова рыбы или перекочевок. Строилась она из лиственничных досок внахлестку. Доски между собой сшивались распаренными прутьями тальника, щели и пазы конопатились мхом. Длина карбаса достигала 4–4,25 м, грузоподъемность — до 500 кг [Биркенгоф, 1972, с. 131].

Ветка — лодка для постоянных разъездов: на охоту и рыбную ловлю на дальние расстояния, на ней осуществлялась в летнее время связь. На ветках ходили «но гуси», переплывая морские заливы шириной около 20 км, и преодолевали тяжелые волока с одной протоки на другую. Ветка изготовлялась из пяти досок: одна шла на изготовление днища, а четыре — бортов. Размеры досок выдерживались такие: для дна — длина 4,3 м, ширина 0,25 м, толщина 2,5 см. Нижние бортовые («набой») имели длину 4,5 м, ширину 18–20 см и толщину около 1 см; верхние бортовые доски («наводка») — такой же длины и толщины.

Доске, предназначенной для днища лодки, придавалась заостренная форма. К ней пришивались борта лодки. Но предварительно набой и наводка сшивались между собой тонким канатиком, скрученным из конского волоса (но не из оленьих жил, как ошибочно указывает А. Л. Биркенгоф).

После того как набой и наводка были сшиты между собой и пришиты к днищу, ветка при помощи распорок («пангилов») получала соответствующую форму. После этого лодка по швам шпаклюется («серится») лиственничной серой.

Серу добывали следующим способом. Весной выезжали в лес, где собирали натеки лиственничной смолы, обрубая их вместе с кусками коры. Набрав достаточное количество коры, ее клали в котел, закрывали плотно решеткой, заливали водой и разжигали костер. Когда вода в котле закипала, сера в виде красной пены всплывала над решеткой. Время от времени пену снимали деревянной ложкой, охлаждали и сминали в комок. Получившийся комок серы вновь опускали в кипящую воду. Сера становилась тягучей массой, в нее добавляли оленью или заячью шерсть. Сера, постепенно смешиваясь с шерстью, густела, тогда ее с помощью деревянных вилок вытаскивали, клали на стол, предварительно облитый холодной водой, и раскатывали в лист толщиной 0,5 см. Когда серный лист затвердевал, его разрезали ножом на отдельные ленты («прутья»).

Прут прикладывали к шву ветки, размягчали его при помощи тлеющей головешки и большим пальцем правой руки, смоченным слюной, плотно прижимали к швам. Всего при постройке ветки необходимо было 2,5–3 килограмма серы, а для того, чтобы получить такое количество, нужно было собрать и выварить 20–22 килограмма коры.

Управляли веткой, сидя в ней и вытянув ноги, поясницей упираясь в задний пангил и доставая носком левой ноги до переднего. Правая нога согнута. Гребли двухлопастным веслом, уперев его в колено правой ноги.

При летних перекочевках русскоустьинцы практиковали иногда буксировку карбаса упряжкой собак, ни парусом, ни другими типами лодок здесь не пользовались.

Жилые и хозяйственные постройки

Жили индигирщики в небольших селениях-заимках, которых к началу XX века насчитывалось около 30. Многие поселения исчезали, затем появлялись вновь, некоторые существуют и в наши дни.

Причины этих исчезновений и появлений вполне объяснимы. Так как все поселения находились по берегам Индигирки, а река часто меняет свое русло и размывает берега, то с течением времени одни заимки оказывались в стороне от основного русла, другие — смытыми водой. Но названия мест остались: Хубулино, Орехино, Липино, Марково и т. д.

Русский человек на Севере, не связанный с земледелием, довольно легко менял место жительства, стараясь построить жилище поближе к местам, богатым рыбой и зверем. Известно, что в Лобазном жили Чихачевы, в Федоровском — Шкулевы, в Осколково — Рожины, Киселевы, в Косухино — Голыженские, Плавшевские, в Косово — Портнягины, Черемкины, в Шанском — Струковы… Некоторых людей называли по месту их проживания. Так появились лица с двойными фамилиями: Косовский Петруша (Портнягин), Лундинский Тихон (Новгородов), Кузьмичевский Егор (Чикачев), Горлышкин Семен (Чикачев) и т. п. И это создавало даже некоторое удобство, так как было много однофамильцев.

Каждая семья жила в отдельной избе. Бедняки же, особенно зимой, часто жили по две семьи в избе, называя друг друга якутским словом «дюкак».

Административным и торговым центром мещанского общества было селение Русское Устье, где находились мещанская управа, церковь, школа, рыбная, мучная и соляная стойки.

«P.-Устье состоит из девяти жилых домов и довольно большого числа небольших амбаров. Все дома рубленые с плоскими крышами. Кроме того, в поселке есть несколько домов, построенных по якутскому типу, но они заброшены и пустуют. Одним из лучших домов является дом мещанской управы, где останавливались экспедиции. Он состоит из двух комнат с камельком» [Скворцов, 1910, с. 166].

Большинство индигирщиков жили в рубленых домах русского типа с плоской крышей. Зажиточные имели пятистенные дома — «горницу с прихожей», вдоль стен широкие лавки. Оконные рамы держались на задвижках из мамонтовой кости. В рамы вместо стекол вставлялась слюда, на зиму рамы снимались, и вместо них вставлялись льдины. Льдины изнутри покрывались толстым слоем инея, поэтому ежедневно по утрам иней счищали ножом («окошки частили»), а снаружи обметали веником («пахали окошки»).

Каждая заимка состояла из двух — семи дворов. Зачастую заимки были двух типов: зимние («зимны») и летние («летны»).

«Летны» располагались на островах или около песчаных кос, где происходил неводной лов рыбы, а также по мелким протокам Индигирки.

Зимние поселения находились недалеко от района охотничьего промысла, обычно на противоположном от летних — высоком — берегу реки. И «зимны», и «летны» зачастую носили одинаковое (всегда русское) название и принадлежали одним и тем же хозяйствам.

Любое жилое помещение русских индигирщиков (изба, балаган, ураса) устанавливалось всегда с запада на восток. Входные двери всегда находились с западной стороны, передняя степа на восточной, на которой располагалась полка с иконами. Передняя (восточная) и правая (южная) стены имели по два окна и считались лучшей, мужской, половиной дома, левая (северная) сторона имела одно окно.

Камелек («чувал») располагался налево от входа, в северо-западном углу. (У якутов же наоборот — вход в дом всегда с восточной стороны, а камелек — справа от входа, в северо-восточном углу [Ионова, 1952, с. 265].)

Основание для чувала делалось из шестиугольного набитого глиной ящика без дна. На это основание слегка наклонно устанавливалась деревянная труба из длинных и тонких жердей, заключенных вверху над крышей и внизу над телом камина в деревянную раму. Изнутри камелек обмазывался толстым слоем глины, перемешанной с оленьей шерстью. Во время топки глина обжигалась и постепенно становилась огнеупорной. Два-три раза в месяц камелек подновляли, покрывая тонким слоем глины. По состоянию камелька судили об опрятности и деловитости хозяйки дома и ее взрослых дочерей. Топили камелек четыре раза в день, дрова в нем укладывали стоймя, после каждой топки трубу закрывали специальной затычкой («трубочицей»), сшитой из оленьих шкур. Нередко люди угорали. Камин был хорошим вентилятором, но давал тепло только во время топки.

Жителям Русского Устья в условиях безлесья приходилось строго экономить топливо. «В Русском Устье уже не раз случалось добывать леса настолько мало, что нельзя было думать о том, чтобы топить помещения. В таких случаях в камине разводят огонь утром и вечером, при том столько времени, сколько необходимо, чтобы сварить пищу, а затем гасят и во время суровых холодов обходятся только шубами и одеялами» [Майдель, 1894, с. 298].

Устьем своим камелек был обращен в передний угол — к юго-востоку. Перед камельком на веревках подвешивалась небольшая деревянная решетка, на которую клали обувь для просушки, лучины, мясо и рыбу для оттаивания. Около чувала в стене имелось отверстие для проветривания помещения — «буйница». Левая сторона рядом с чувалом называлась «застойной», там размещались кухонный столик, шкаф для посуды. Рядом со шкафом к стене прикреплялась планка с небольшим зазором, куда стоймя втыкались ложки и вилки.

В домах русского типа вдоль стен стояли лавки или кровати, а в юртах-балаганах строились ороны («уруны»). Ороны были земляные, обвязанные с внешней стороны плахами — «переводинами». На правой и передней стороне избы было по две лавки, а на левой — одна. Каждый орон отделялся от соседнего невысокой перегородкой.

Кровать хозяев дома всегда находилась на правой стороне в юго-восточном углу. Семейные и женские кровати завешивались занавесками. В верхнюю часть занавески вставлялась топкая круглая рейка — «занавесный корбосок», к концам которой подвязывались шнурки (посредством их и подвешивалась занавеска).

Помещение освещалось «лейкой» — плошкой, куда наливали рыбий жир и опускали фитиль, скрученный из тряпок. Лейка устанавливалась на деревянной лопаточке, которая посредством черенка вставлялась в столбик на передней стене. Над лейкой подвешивался небольшой матерчатый абажур, который предохранял потолок от копоти.

Избы у русскоустьинцев были довольно просторны. Сначала шли рубленые сени, как правило, с двумя дверями — с южной и северной стороны. Это делалось на случай нередких заносов. К северной стороне сеней пристраивалось зимнее помещение для собак — «вывод», где в период сильных холодов и пург животных укрывали и кормили. В сенях неподвижно крепились полки («патри») для хранения хозяйственного инвентаря и продуктов, между бревен втыкались деревянные крючья для развешивания одежды. Двери в сенях и амбарах обязательно открывались вовнутрь. В случае заноса снегом их всегда можно открыть и выбраться наружу.

Сенные двери закрывались на деревянный засов, который легко можно было открыть снаружи. Это делалось для того, чтобы любой человек мог свободно зайти в помещение, не тревожа хозяев.

Снаружи по углам сеней устанавливались четыре жерди с перекладинами, на которых развешивали сети, одежду и шкуры для просушки. Одна из этих жердей была длинной, на верхнем конце ее прикреплялся деревянный флюгер («сорочка»). Сорочка представляла собой деревянную раму с вставленной в нее доской со сквозным вырезанным изображением креста или утки. Рама свободно вращалась на шесте.

По сведениям авторов, зимние помещения содержались в чистоте. Полы в избе мыли горячей водой с мылом, иногда скоблили. Не реже двух раз в год мыли стены и потолки.

Летом жили в «русских урасах». Русская ураса, как называли русскоустьинцы свое жилище, представляет якутскую «дулгу», то есть сооружение четырехгранной пирамидальной формы. Основные четыре жердины («козла»), к которым прислонены на перекладинах стены, далеко выступают над всей постройкой. Сверху устраивается потолок в виде настила из плах, покрытых дерном. В середине потолка устраивалось отверстие — труба. Внизу на полу напротив трубы устанавливался деревянный ящик, набитый и обмазанный глиной, — шесток.

В стенах прорубали окна, вместо стекол использовали налимью кожу, которую натягивали на раму. В урасе вдоль стен устраивались ороны. Двери в ура-се делали на деревянных петлях — «пятах». Ручками для открывания служили кожаные ремешки с узлом на конце. Открывались двери наружу и благодаря своему наклонному положению сами захлопывались.

В урасе под потолком вдоль трубы были укреплены две параллельные жерди («градки»), на них поперек клали другие жердочки с юколой, предназначенной для копчения. На градках же закреплялся деревянный крюк, за который подвешивали котел или чайник. Пол в урасе был земляной.

Зачастую вместо урасы строили маленькие избушки типа якутского балагана, называемые «юртушками».

Применение русскими таких жилищ, как балаган и ураса, в условиях Заполярья объясняется отсутствием леса. Примерно такие же типы жилищ были обнаружены М. И. Беловым при раскопках заполярного города Мангазеи.

Каждый хозяин имел и определенные хозяйственные постройки.

Амбаров обычно было не менее двух. Один амбар строился обычно на стойках («городках»), высотой 30–40 см, он предназначался для хранения одежды и различной домашней утвари. Другой был надстройкой над погребом и служил для хранения продуктов.

Некоторые состоятельные хозяева на зимней заимке имели «баньку» — небольшой амбар с деревянным полом. Посередине бани устраивался шесток, на который укладывались камни. Над очагом в потолке имелось отверстие — труба. Таких бань, по сведению старожилов, в конце XIX века насчитывалось около десяти.

Для хранения собачьего корма сооружали «коспох» (название, видимо, произошло от якутского слова «хоспох»), который представлял собой подсобное помещение типа шалаша, обложенного дерном.

Для хранения рыболовных принадлежностей и различного хозяйственного инвентаря служил «рубодел» — небольшой, в два дерева, сруб с полом, установленный на двух козлинах.

Обязательной хозяйственной постройкой на летних заимках был «сарай» — сооружение, представляющее собой две параллельные козлины длиной примерно по 4 м и высотой около 2 м, над которыми сооружался небольшой, покрытый дерном навес. Расстояние козлин друг от друга 2,5–3 метра. На них укладывались топкие гладкие жерди («корбосья») для вяления юколы. Во время дождя корбосья вместе с юколой заносили под навес. Зимой сарай служил для храпения собачьего корма и различного инвентаря.

Каждый хозяин на основном рыболовном участке имел один-два погреба и, кроме того, погреба на сезонных угодьях: на лайдах, на главных озерах и т. п. Погреба были невелики по размеру: глубина 2,5–3 м, площадь 6–8 кв. м. Температура в них в летнее время не превышала минус 2–3 градуса. Спускались в погреб по бревну с зарубками-ступенями.

Расположение строений на летней заимке было примерно таковым. Основное жилище находилось недалеко от воды (50–60 м), что было удобно для промысла. Полоса берега шириной 10–15 м оставалась незастроенной — здесь стояли лодки и располагались вешала для просушки невода. С южной стороны от урасы стоял сарай — вешала для юколы, с северной — амбары и погреба. Дальше располагалась длинная деревянная козлина, к которой привязывали собак. Рядом с ней стояло собачье корыто.

По всем маршрутам расположения пастей на расстоянии 15–20 километров друг от друга имелись промысловые избушки для остановок и отдыха — ночлеги, поварни. Там всегда можно былонайти небольшой запас дров и продуктов. Все неуклонно соблюдали неписаный закон, согласно которому считалось тяжким грехом трогать, тем более брать чужие вещи. Каждый должен был заботиться о другом охотнике, который придет после него. Эти избушки представляют собой или маленькие якутские балаганы, или русские урасы.

Хозяйственные постройки и летние жилища индигирщиков имели большое сходство с постройками якутов. Но следует подчеркнуть, что индигирские якуты жили исключительно в балаганах и в урасах конического типа — «голомо». Основным же зимним жилищем старожилов была рубленая изба русского типа.

Из культовых сооружений до наших дней сохранилась маленькая деревянная часовня в местечке Стапчик, построенная в конце XVIII века. На первый взгляд она примитивна и малопримечательна, однако известный московский ученый, доктор архитектуры А. В. Ополовников посвятил ей следующие строки: «В ее незатейливых формах и простых пропорциях столько искренней задушевности и доброты чистого человеческого сердца! Неброско, ненавязчиво заставляет она нас вспомнить об извечном стремлении человека к прекрасному…

В естественной простоте форм и заключается секрет чарующего обаяния часовни. Ее спокойно-задумчивый вид, лишенный каких-либо внешних эффектов, напоминает мудрого, доброго странника, остановившегося после нелегких дорог в безлюдной тишине огромного пространства» [Ополовников, Ополовникова, 1983, с. 94].

В Русском Устье есть старое здание, перевезенное из местечка Полоусное и в 1931 году перестроенное из церкви в школу. Этому зданию не менее 120 лет, так как церковь построена была в Полоусном не позже 1866 года [ЦГА ЯАССР, ф. 144, оп. 1].

Эти постройки свидетельствуют о довольно высоком уровне плотницкого мастерства строителей.

Пища

Основными продуктами питания русскоустьинцев были рыба, мясо оленей и гусей. Главное место занимали рыбные блюда. Из-за нехватки и дороговизны очень мало было хлеба, крупы. Мучные продукты употребляли в основном зимой. Овощей вообще не знали, как и молочных продуктов: коров не держала ни одна семья. В малом количестве употребляли соль. Вся пища подразделялась на три основных вида: 1) «еда», пли «своя едишка», — рыба; 2) «молочное» — мясо; 3) «съестное», или «провиант», — мука, хлеб, сухари и т. п.

Часто в рационе присутствовала рыба с душком, или так называемая кислая рыба. Об использовании старожилами кислой рыбы в научной литературе высказывались противоречивые суждения. Но наиболее убедительной представляется точка зрения Д. К. Зеленина, который указал, что кислая рыба издавна входила наравне с другими квашеными продуктами в рацион питания русского населения Севера, и, учитывая, что закисание — брожение — предполагает деятельность бактерий, ее употребление было не только безопасно для людей и животных, но и полезно [Каменецкая, 1986, с. 341]. И это, видимо, действительно так. Ведь в традиционной кухне всех народов Севера всегда можно найти продукты, употребляемые в квашеном виде. Помню, дед мой, II. Г. Чихачев (Гаврилопок), говаривал: «Мы, Чихачевы, известные жироеды и кислоеды». Летом иногда он обращался к бабушке: «Дука, чего-то кисленького захотелось. Сквась-ка омулька, жарину доспей». Бабушка брала свежего омуля, заворачивала его в зеленую травку и клала в теплое место. На другой день рыба была с душком, из нее бабушка делала жаркое.

Способы приготовления мясной и рыбной пищи были аналогичны тем, которые использовали коренные жители этого края: якуты и юкагиры. Однако меню у русских старожилов отличалось довольно широким разнообразием, особенно по части рыбных блюд (пе менее 30 названий). Из рыбы готовились исконно русские блюда, такие как пироги, копченая рыба, фаршированная рыба, «тельное» и т. п., чего нет в якутской и юкагирской кухне.

Щерба — уха из рыбы. Подавалась, как правило, на ужин. Причем сначала ели рыбу, а потом «хлебали щербу». После ужина обязательно пили чай. Остаток вареной рыбы оставляли на утро и подавали как холодное блюдо. На уху шли чир, нельма, муксун. Омуля варили только за неимением другой рыбы.

Щерба была в жизни индигирщиков такой же универсальной пищей, как молоко в крестьянском хозяйстве Центральной России.

Роженицу, чтобы молоко появилось, необходимо поить щербой. Отощавшему человеку что дают в первую очередь? — Щербушку. Обмороженное или обожженное место на теле чем смазывают? — Жирной щербой. От простуды первое дело — горячая щерба. Горло заболело — попей горячей щербушки, обмякнет. Отняли ребенка от груди матери. Чем заменить материнское молоко? — Щербой. Обувь пересохла. Надо размягчить — смазывают щербой. Надо кольца (кибасья) для грузил гнуть. Сначала их распаривают в горячей щербе. Некоторые кузнецы даже ножи закаливали в щербе: говорили, что получается гибкое и прочное изделие. Какое самое простое, горячее и сытное блюдо в дороге, которое можно приготовить на скорую руку? — Щерба. Вскипятил воды в котелке, бросил несколько стружек строганины — вот тебе и щербушка! Похлебал — ив дорогу!

Строганина — мороженая рыба, настроганная тонкими стружками. Подавалась в обед и в полдник. Строганину ели каждый день и по нескольку раз, и на охоте и на рыбалке. На строганину шла только «живая» рыба, то есть не умершая в сети. Строганину делали изо всех пород рыбы, кроме частиковых.

Весной ели погребную строганину или рыбу с душком, ибо свежая рыба под воздействием весенних ветров становилась невкусной.

Юкола — вяленая и копченая рыба, приготовленная особым образом. На юколу шла только свежепойманная рыба. Ее очищали от чешуи. Вдоль спины делали два глубоких надреза, затем, ведя нож вдоль скелета, отделяли последний от мякоти. Скелет вместе с головой и внутренностями удаляли. В результате получались два одинаковых пласта без костей, соединенных между собой хвостовым плавником. После этого на мякоти делали частые, глубокие наклонные надрезы до кожи и коптили. Непрокопченная юкола называлась «ветросушкой», а копченая — «дымлянкой». Счет заготовленной на зиму юколы вели «беремами». Беремо — 50 юкол большой рыбы или 100 юкол из ряпушки. Юколу подавали к завтраку, обеду и полднику. Ели ее небольшими кусочками с солью, макая в рыбий жир. Русскоустьинские женщины славились искусством изготовления юколы. Как по почерку можно определить автора письма, так и по виду юколы — ее изготовителя. Каждая хозяйка имела свой «почерк». Юколу беремами, то есть связками, вывозили в конце XIX века на Анюйскую ярмарку.

Варна. Приготавливалась из юколы. Юколу толкли в ступе, в результате получалась волокнистая сухая каша. Затем ее заливали жиром. На зиму барчу заготавливали в бочонках, кадушках.

Варка — это толченая и вареная в жире рыба. Ее тоже заготавливали на зиму. Барча и варка — это высококалорийные продукты, своеобразный рыбный пеммикан (пеммикан — высококалорийный продукт из мяса и жиров, специально изготовляемый для полярных экспедиций). Достаточно съесть две-три ложки этого продукта, чтобы быть сытым на полдня.

Хороша юкола, приготовленная Ириной Иннокентьевной Портнягивой. (Фото Б. В. Дмитриева.)

Тельно — рыбу отделяли от костей и толкли в ступе, пока не получалась густая тягучая масса, добавляли туда немного муки и соли и жарили в виде больших лепешек. Зачастую тельно делали с начинкой. Начинку приготовляли из пережаренных и перемешанных кусочков кожи, рыбьих желудков и икры.

Кавардак рыбный — пережаренные кусочки кожи, икры, желудков и брюшных частей рыбы. В кавардак иногда добавляли «макаршу» — змеиный корень.

Чир фаршированный — у очищенной рыбы надрезают кожу у головных плавников. Затем под кожу вводят палец и отделяют ее от мякоти и сдирают чулком. Из мякоти приготавливают котлетную массу, добавляя лук и соль. Затем кожу чира заполняют фаршем, стараясь придать форму рыбы и поджаривают на сковородке.

Рыбьи кишки — рыбьи желудки — варят, очищают, охлаждают и заливают жиром.

Нелемная кишка — желудок от нельмы — выворачивают наизнанку, кладут в него кусочки жира, натягивают на веретело и стоймя поджаривают на костре.

Жареные пичанки — печень чира или омуля поджаривают на сковороде или на костре.

Рыбья колбаса — рыбий пузырь начиняют кровью, жиром, кусочками желудка, печенью, икрой. Затем варят и нарезают кружочками.

Жарина — рыба, поджаренная на сковороде.

Налимная макса — печень налима: макса жареная, макса вареная, макса мороженая. Максу слегка поджаривают, затем сильно замораживают и едят в мороженом виде.

Налимный хвост — хвостовую часть налима запекают в горячей золе.

Сырая рыба — рыбу очищают от чешуи, отделяют мякоть вместе с кожей. Лишнюю мякоть с кожи удаляют (толщина мякоти на коже должна быть не более 0,5 см), очень острым ножом нарезают маленькими кусочками и посыпают солью. Считается, чем мельче нарезана рыба, тем она вкуснее. На сырую рыбу идет только свежепойманный чир или муксун. Особенно хорошо это блюдо из небольшого осетра. В этих случаях его делают не из верхнего пласта, а из всей массы рыбьего тела. Зимой сырую рыбу не едят, так как в изобилии строганина.

Вешаные сельдятки. В конце сентября небольшие партии ряпушки подвешивают на вешалах и слегка подвяливают в несоленом виде. Зимой эту ряпушку пекут стоймя у печки или камелька.

Нелемная шагла — очищенные промытые жабры нельмы едят в сыром виде с солью.

Соленые пупки — у свежей рыбы вырезают брюшную часть и засаливают.

Копченая сельдятка — соленую ряпушку подвяливают и коптят.

Икряные блины (оладьи) — мороженую икру толкут в ступе или мнут руками при помощи волосяной сетки, затем пекут из нее блины и оладьи.

Перженники — пирожки с рыбой.

Летом наряду с рыбными продуктами в рационе питания большое место занимало мясо оленей и птиц, зимой же мясная пища употреблялась мало.

Вот некоторые мясные блюда.

Селянка — нарезанное кусочками оленье мясо, и залитое водой и тушеное.

Мясной кавардак — мясо гусей, уток и гагар, нарезанное кусочками и жаренное на собственном сале.

Костный жир из берцовых костей оленя и сухожилия считались особенно вкусными и употреблялись в сыром виде.

Гусиные мучильки — очищенные гусиные желудки, особенно чуть протухшие, ели в сыром виде.

Среди напитков — чай и пережар.

Пережар — это оригинальный дорожный напиток, по всей вероятности, и изобретенный русскими северянами. Приготавливался из пережаренной в рыбьем жире муки. Пережар клали в стакан и заливали крепким чаем, получалось подобие кофе.

Чай для северян был универсальным напитком. Они были необыкновенно пристрастны к нему. Каждый старался прежде всего запастись чаем. Это в какой-то мере объяснимо. Как известно, заваренный чай содержит эфирное масло, придающее напитку своеобразный аромат, дубильные вещества, способствующие накоплению в организме витамина «С», кофеин, который возбуждающе и тонизирующе действует на организм, что крайне необходимо в Суровых Климатических условиях. «Если позволят средства, здешний русский будет нить чай пять, шесть раз в день, и каждый раз с равным наслаждением» [Булычев, 1856, с. 212]. В чай иногда клали лавровый лист и гвоздику.

«Режим» питания был примерно таким.

Завтрак: чай с юколой или с холодной вареной рыбой, оладьи.

Обед: чай, жареная рыба, жареное мясо, оладьи, тельно.

Вечерний чай (в 17 часов): строганина, чай, юкола.

Ужин (в 22 часа): уха, чай.

По большим праздникам утром пили чай из самовара. Подавался хлеб или оладьи. Обед состоял из трех блюд: на первое подавали рыбный пирог, на второе — вареную рыбу или вареное мясо, на третье — уху или мясной бульон. В завершение выпивали по стакану чая.

Из дикорастущих ягод и растений впрок заготавливали морошку и голубику, а также змеиный корень, который ели с икрой. Грибы не собирали и не ели совсем. Кроме повседневного употребления в пищу, рыбу заготавливали на зиму: хранили в мороженом виде на сараях, потрошили и складывали в погреба и в ямы. на зиму заготавливали также рыбий жир. Летом рыбьи внутренности, мелкую рыбу клали в котел и, залив водой, варили длительное время. Ложкой снимали сверху жир и сливали в котелок. Остывший жир — в бочонки. Зимой на рыбьем жире жарили рыбу и оладьи, а также использовали его для освещения.

Несмотря на однообразную пищу, русскоустьинцы, по наблюдениям ученых и путешественников, производили впечатление крепких и здоровых людей, не болели цингой.

«Сии русские, подобно соседям их якутам, не употребляют хлеба, который им, к счастью, не по вкусу. Они едят рыбу, гусей, уток и всякое мясо. Охотно едят протухшее мясо и предпочитают его свежему. При сей пище они бодры и здоровы. Даже венерическая болезнь, к несчастью, здесь также повсеместная, не имеет тех ужасных последствий, которые известны в теплых странах, хотя жители лишены здесь всех врачебных пособий» [Геденштром, 1830, с. 102].

Ветеран труда Е. С. Чикачев.

Курили большинство мужчин и женщин. Курили в основном листовой табак. Его резали, затем перетирали деревянным пестиком в долбленых чашках — ступах. Нюхательный табак хранили в небольших деревянных табакерках, а курительный — в кисетах. Трубки («ганзы») делали из «креня» — корня березы и из мамонтовой кости. Края чубука трубки оправлялись медью или свинцом. У женских трубок к нижней части головки на небольшой цепочке прикреплялась заостренная металлическая пластинка, при помощи которой прочищали трубку.

Иногда в целях экономии табака пользовались разборной трубкой. Она представляла собой конус, состоящий из двух равных половин. Внутри конус был пустотелый, к нему прикреплялась головка трубки, и головка и обе половинки конуса скреплялись между собой путем замшевой обмотки. Поэтому иногда такую трубку называли «ганзой-завертушкой». В случае отсутствия табака обмотку разматывали, трубку разбирали и выскабливали из нее образовавшийся нагар. Этот нагар смешивали с остатками табака и древесной коры — получалось «повое» курево.

Водку пили очень редко и мало, поскольку доставка ее была затруднена. Употребляли ее только мужчины, женщины могли лишь пригубить при угощении. Никаких других алкогольных напитков не знали и не умели изготавливать.

Одежда

Изучение типов одежды дает возможность ярче показать те коренные изменения, которые произошли в быту, укладе жизни, во всей материальной культуре северного люда. Однако изучение одежды имеет не только исторический интерес, но и практическое значение для современных художников-модельеров, особенно для тех, кто решает проблему создания теплой, удобной и красивой одежды для жителей Крайнего Севера.

Основными видами материала, из которого шили свою одежду индигирские старожилы, были оленьи и песцовые шкуры, а также ткани — сукно, холст, ситец, покупаемые в Усть-Янске и Нижнеколымске. Для отделки использовались волчьи, лисьи и бобровые шкурки. Обувь иногда изготовлялась из нерпичьих и коровьих кож. Нитки для шитья одежды и обуви из шкур изготовлялись из оленьих сухожилий.

Обработка шкуры и шитье одежды было чисто женским занятием. Снятую шкуру, прикрепив к стене амбара мехом внутрь, сушили в течение трех-четырех дней. Обработка ее начиналась с выскабливания скребком верхнего слоя мездры. Скребок («скребалка») представлял собой деревянную палку длиной 60–70 см с вделанной в нее посередине острой металлической пластинкой. Затем мездру шкурки смазывали «мазанкой» — кашей, приготовленной из смеси вареной печени с ржаной мукой. Шкуру складывали мездрой внутрь и оставляли лежать двое-трое суток. Потом печень соскабливали, снова смазывали мазанкой. Операция повторялась несколько раз до тех пор, пока шкура не становилась мягкой.

После того как она была выделана, мездру для большей прочности красили краской, приготовленной из ольховой коры: кору клали в ведро, заливали кипятком и оставляли примерно на сутки, получался раствор желтоватого цвета. Высохшую после покраски шкуру разминали деревянным серпообразным скребком — «кидираном». Иногда шкуру красили обожженной глиной — «пичиной».

Изготовление замши производилось следующим образом. Шкуру в течение нескольких дней держали в воде, затем тупым ножом, чтобы не повредить мездру, легко удаляли шерсть. После этого замшу сушили, мазали мазанкой и разминали, потом растягивали, затем коптили. В результате получалась замша темножелтого цвета — «ровдуга», которая шла на изготовление летних штанов, перчаток, сапожек, рукавиц.

Одежда женщин. В будничные дни женщины носили обычное платье — капот — такой длины, чтобы прикрывались икры ног, с длинными рукавами и закрытым воротником. Платье застегивалось спереди. Поверх платья надевали сарафан — «передник», который застегивался на спине и имел два накладных кармана и надплечные крылья — буфы. Носили также длинную, до пят, широкую сборчатую юбку. На нее выпускалась кофта, с длинными рукавами и стоячим воротником. Полотняные или ровдужные штаны заправлялись в меховые, сафьяновые или замшевые сапожки, причем юбка или платье должны были быть такой длины, чтобы из-под них не было видно штанов.

Голову повязывали платком или шалью обычным русским способом, то есть углом на спину и узлом под подбородком. Замужние женщины носили «наколку»: плотно обтягивали голову платком, оставляя лоб и часть волос спереди открытыми, и связывали концы платка надо лбом. Пожилые женщины носили чепчики.

Зимой носили полотняный, слегка приталенный жакет, подбитый изнутри песцовым мехом и с меховым воротником; манжеты, карманы и полы обшивались мехом лисицы, росомахи или тарбагана. В дорогу надевали длинную меховую шубу, крытую бархатом, гарусом или сукном. На голову сначала повязывали тонкий платок, поверх него надевали меховую лисью или бобровую шапку — «ермолку» — низкий цилиндр с коническим верхом и матерчатыми наушниками, которые подвязывались под подбородком тесемками — «швесками». Поверх ермолки набрасывали большую шаль — «накидку»; сложив на груди крест на крест, ее связывали узлом на спине или застегивали спереди булавкой. Иногда в дорогу женщины надевали «парку» — глухую одежду из оленьих шкур мехом наружу длиной ниже колен, немного расширяющуюся к подолу. Парку опушали песцовым или лисьим мехом, украшали по подолу узкими полосками сукна. Этот вид одежды, по-видимому, заимствован русскими у соседей: юкагиров или чукчей.

Обувь женская. Торбоса — меховые сапоги, сшитые из оленьих камусов. К верхней части голенищ пришивали узкую полоску волчьего или лисьего меха и суконные «верха», обшитые по краям красной или голубой материей. Подошва торбосов изготовлялась из шкуры старого оленя, которая подвешивалась мехом вовнутрь. В торбоса и во всякую другую обувь клали стельки из травы. У щиколоток обувь подвязывалась «оборами» — длинными полосками из нерпичьей кожи, с которой предварительно была удалена шерсть. Под зимнюю обувь надевались меховые чулки — «чажи», сшитые из подстриженной шкуры молодого оленя.

Окляны — это сапожки с голенищами из ровдуги. Головки таких сапожек, не захватывающие всего подъема ноги, изготовлялись из черного сафьяна или хрома. От подъема к носку на окляны накладывался полуовал цветного шелка или сукна, вышитый мелким бисером, золотой илп шелковой нитью. Окляны также подвязывались оборами у щиколоток внизу и вверху под коленом.

Полусарки — сапожки с голенищами из сафьяна, снизу подвязывались оборами. Верхняя часть голенищ обшивалась черным сукном или бархатом, украшалась одной или двумя разноцветными полосками материи.

Обутки — сапожки из прокопченной шкуры молодого оленя, мехом внутрь. Снизу они также подвязывались оборами, а верх голенищ обшивался материей.

Одежда мужчин. Рубаха русского покроя со стоячим воротником, подвязывалась кушаком и напускалась на брюки. Поверх носили песцовый жилет, крытый материей. Меховое полупальто, крытое сукном или вельветом, с маленьким стоячим воротником из меха бобра или росомахи. Головным убором мужчин был малахай — капор из пыжика чукотского покроя. По переднему краю опушался бобром пли мехом росомахи и украшался разноцветными кожаными или суконными полосками. Изнутри подбивался песцовым мехом или пыжиком. К нижней части малахая пришивались тесемки — швески, с помощью которых он подвязывался под подбородком. Летом тоже носили малахай, подбитый изнутри мягким сукном или фланелью. Летом наушники малахая не опускались вниз, а, наоборот, поднимались и при помощи тесемок завязывались на темени, это называлось «носить малахай с бирками на подвороте». Зимой при сильных морозах сверх обычного надевали дорожный малахай, сшитый обычно из волчьей шкуры.

Дундук — меховая рубашка, сшитая из летних оленьих шкур мехом наружу, длиной до колен. Подол дундука обшивался волчьим мехом.

Паровой дундук — две меховые рубашки, надетые одна на другую, внутренняя рубашка носилась мехом внутрь, а наружная — наоборот. К нижнему дундуку пришивался большой отложной воротник из волчьего меха, который выпускался поверх верхнего дундука. Нижний дундук имел два накладных кармана и надевался прямо на рубаху. Поверх дундука для предохранения его от влаги надевали «камлейку» — широкую матерчатую рубаху с капюшоном.

Кухлянка — большая меховая длиной ниже колен рубаха, с капюшоном или без него, сшитая из оленьих шкур. Надевалась поверх пальто или дундука вне помещения.

Штаны мужчины носили полотняные, ровдужные и ватные. Зимой в дорогу надевали шаровары — штаны чукотского покроя, сшитые из оленьих лап — камусов, длиной до щиколотки. Шаровары по гашнику стягивались ремешком на вздержке. Нижняя часть штанин орнаментировалась. Шаровары носились навыпуск поверх меховых ботинок-плек и по низу стягивались ремешком на вздержке. В осеннее и весеннее время носили также шаровары из нерпичьих шкур. Повседневная обувь мужчин почти такая же, что и у женщин, но окляны мужчины не носили.

Хорош улов!.. (Фото Л. Т. Капицы.)

В дорогу под шаровары мужчины надевали «плеки» и «шаткары». Плеки — меховые ботинки, сшитые из оленьих лап. Подошва сделана из шкуры зимнего оленя мехом внутрь. Они надевались на меховые чулки — «чажи» и завязывались оборами. Шаткары отличались от плек только тем, что их подошва изготовлялись из оленьих щеток, подшивались мехом наружу и были более прочными.

Будунёнки — сапоги, сшитые из нерпичьей шкуры мехом наружу.

Летом мужчины и женщины во время рыбной ловли носили «бродки» — мягкие сапоги из ровдуги. Головки таких сапожек изготовлялись из нерпы. Бродки подвязывались у щиколотки и под коленом. Подошва — из шкуры молодого оленя, подшивалась подстриженным мехом внутрь. Носили также «сары» — непромокаемые сапоги из лошадиной шкуры. Их покупали у якутов.

На руках носили: летом — перчатки («персчанки»), сшитые из ровдуги и вышитые поверху елочкой, зимой — рукавицы из оленьих лап мехом наружу.

Спальные принадлежности состояли главным образом из пуховых перин и подушек. Одеяла шили из песцовых шкур. Поверх перины всегда стелили оленьи шкуры, простынями почти не пользовались. Дорожные спальные принадлежности мужчин состояли из шкуры зимнего оленя («постель»), небольшой подушки и мехового одеяла, крытого сукном.

Таким образом, можем утверждать, что большое влияние на русское население Индигирки оказали окружающие их малые народы, от них было воспринято в первую очередь то, что имело явное преимущество практичностью и удобством и было приспособлено к условиям полярной природы. Это относится прежде всего к меховой промысловой одежде, все элементы которой (дундук, плеки, шаровары, малахай и т. п.), на наш взгляд, содержат немало черт одежды чукотского типа.

Особенностью промысловой одежды русскоустьинцев является ее глухой покрой. Это распространено у народов Крайнего Северо-Востока (коряков, чукчей, эскимосов и ительменов).

Необходимо отметить, что русские, заимствовав меховую промысловую одежду, дали ей свои, чисто русские, названия: «шаровары», «дундук», «шаткары», «малахай», «бродки» и т. п.

В то же время русскоустыинцы, несмотря на огромную временную и территориальную оторванность, сохранили и целый ряд черт северно-русского костюма, таких как: форма повязки головного платка, сарафан с передником, шапка-ермолка, мужская рубаха с жилетом, меховой приталенный женский жакет и многое другое.

Самые близкие к индигирским русским соседи — эвены — переняли у них покрой рубахи и платья. Способ повязывания платка и шали у эвенов почти ничем не отличался от русского.

Глава III

ПАМЯТЬ О «МУДРЕНОЙ» РУСИ

Устное творчество

Во главе Верхоянского мещанского общества стояли староста и два старшины, которые избирались на три года. В администрацию, как правило, выбирались представители зажиточной верхушки. Общество нанимало писаря, обычно из ссыльных.

Три раза в год — на Николу зимнего (декабрь), Афанасьев день (февраль) и Николу весеннего (май) — собирались общие собрания («сборы») членов общества. На них решались вопросы, связанные с промыслами, распределялись повинности, выносились наказания ва недостойные поступки.

Например, на зимнем сборе рассматривались такие вопросы: подведение итогов летнего лова рыбы, создание страхового рыбного запаса, ремонт общественных зданий (управы, церкви, школы, изолятора, «караулки»), установка маяков на зиму, распределение голодающих «на кормление» по хозяйствам, разбор жалоб и т. п.

В Русском Устье было три общественных амбара — «стойки»: мучная, соляная и рыбная. Заведовали ими так называемые вахтуры, а охраняли — капралы.

Тяжбы разбирались «своим» судом — старостой или общим собранием. Виновных сажали в «караулку» и приставляли сторожа. На случай инфекционных заболеваний общество имело изолятор — избу, которая находилась в некотором отдалении от селения. В этой же избе, при случаях насильственной смерти, проводили вскрытие трупов. (Однако это совершалось очень редко и с большими задержками. Так, например, вскрытия трупа повесившегося в 1867 году мещанина Ф. Черемкина пришлось ожидать около года [ЦГА ЯАССР, ф. 144, on. 1, д. 434].)

Сборы — время наибольшего оживления в жизни общества. Только здесь могли встречаться все вместе разбросанные по всей тундре промышленники. Поэтому во время таких съездов решались и другие, самые разнообразные, дела: купля-продажа, обмен, знакомство, сватовство и т. п.

Другим важным моментом в общественной жизни мещан был приезд священника. Обычно он приезжал один-два раза в год и все необходимые религиозные отправления исполнял одновременно — крещение, венчание, отпевание, поминание и т. п. Поэтому были нередки случаи, когда жители имели по два христианских имени. Одно — данное родителями при рождении, второе — попом при крещении. К примеру, моя бабушка — А. П. Стрижова — имела два имени: Евдокия и Александра.

Кроме мещан в низовьях Индигирки проживали русские крестьяне — 40–45 душ, которые принадлежали к устьинскому крестьянскому обществу. Двух своих представителей они один раз в год командировывали на собрание в Устьянск.

В других случаях индигирщики между собой встречались довольно редко, правда, мужчины несколько чаще — во время рыбного промысла и гусевания.

Наезды администрации из Верхоянска были очень редки. Исправник мог посетить этот захолустный уголок в лучшем случае один раз в два года. Почта в Русское Устье с нарочным приходила всего два-три раза за зиму. С мая по октябрь сообщение с внешним миром прекращалось.

Во время рождественских праздников и пасхи население пыталось сосредоточиться в центральном селении, Первая неделя святок называлась «виноградцы».

В это время ходили группами по домам с пением «виноградья»:

Да мы золотой гребень возьмем,

Да на вине пропьем,

Виноградье красно-зелено!

Мы золотой перстень возьмем

Да на вине пропьем,

Виноградье красно-зелено.

Да у нас губки ширбят,

Пирожки исти хотят,

Виноградье красно-зелено.

Да ты позволь, позволь, хозяйка,

В твою спаленку войти,

Виноградье красно-зелепо.

Да хозяйка-та в дому —

Да как оладьи на меду,

Виноградье красно-зелено.

Вторая неделя называлась «машкараты». Молодежь наряжалась до неузнаваемости. Девушки одевались в мужскую одежду, мужчины — в женскую. Костюм машкарата состоит в основном из меховой одежды: надевали ее навыворот, лицо закрывали платком, масок не носили: не знали, из чего их делать.

Пришедшим машкаратам хозяева обязаны были организовать музыку: играть на балалайке или петь плясовую. Машкараты пляшут до тех пор, пока не надоест хозяевам, затем молча уходят в другую избу. Основная задача машкаратов — веселить хозяев и не быть узнанными.

Перед пасхой обязательно мыли стены и полы дома, скоблили столы и скамейки. Во время праздника ходили друг к другу в гости и христосовались, то есть троекратно целовались, говоря: «Христос воскрес!», на что другие отвечали: «Воистину воскрес!»

В это же время молодежь собиралась для игр на улице. Гоняли кожаный, набитый оленьей пли коровьей шерстью мяч, бегали наперегонки или «куликались» (игра, напоминающая современный хоккей на траве).

Был еще такой обычай. Если на заимке случалось несколько именинников, то старший из них посылал кусок праздничного пирога младшим.

На вечорках плясали «досельный» танец «под язык», ибо музыкальных инструментов почти не было. Группа «припевальщиков» напевали своеобразный мотив: «тру-та ту-та ту-та ту-та… цер-лиль-ли-да, дер-лиль-ли-да…» — и притопывали ногами. Иногда раздавались возгласы: «Ца-ца! ца-ца! выше! выше!»

Танцевали двое — мужчина и женщина. Сначала выходил мужчина, танцуя и кланяясь, приглашал даму. Дама плавно вертится на месте, затем грациозно плывет по комнате, помахивая платочком.

Кое-кому на первый взгляд такой танец может показаться и непонятным. Это естественно. Вроде бы и музыки-то нет. Но ведь не все, как известно, понимают и классическую музыку. Так и тут. Но если внимательно вслушаться, вдуматься, то постепенно сам невольно заряжаешься этим волшебным ритмом, который незаметно набирает силу и овладевает тобой. А музыка есть! Она внутри твоего существа. Тебя охватывают какие-то непонятные, но приятные переживания и настроения: тут и молодецкая удаль, и тихая грусть, и еще что-то глубокое, необъяснимое, от чего то замирает, то вновь стучит сердце и играет кровь. Танец очень напоминает деревенские пляски жителей русского Европейского Севера. Но, как правильно подметил А. Л. Биркенгоф, здесь, пожалуй, было даже больше изящества и легкости.

Случилось так, что этот танец с легкой руки невежественных культпросветработников 40 —50-х годов получил новое странное название «омуканчик», или «омуканово».

Дело в том, что жил в Русском Устье обрусевший юкагир Семен Варакин по прозвищу Омуканчик (умер в 1942 году). Он очень любил плясать и припевать. Поэтому во время пляски некоторые припевальщики в шутку напевали:

Омуканчик припеват,

Как собака пропадат.

Омуканова-та, весела-та,

Собачья-та, зараза-та,

Ту-та, ту-та…

И вот, не разобравшись, «деятели» культуры перекрестили древний русский народный танец в «омуканово». Он даже транслировался по центральному телевидению: группа лиц, одетых в якутские малахаи, нелепо подпрыгивая, размахивая руками и издавая нечленораздельные ввуки, шумно двигались по кругу. Беру на себя смелость со всей ответственностью заявить, что эта была грубая пародия.

В последние годы XIX века в моду стала входить кадриль. Любимыми танцами были «подгорная», «рассоха». Припевальщики, прихлопывая в ладони и притопывая ногами, напевали частушки типа:

Ты подгорна, ты подгорна,

Широкая улица,

По тебе никто не ходит,

Только мокра курица.

Или

В колыме на улице

Едет поп на курице,

Попадья за ним пешком,

Подпоясана мешком.

В этот момент выходят в круг два парня, и начинается своеобразное состязание. Они танцуют по очереди, стараясь перещеголять друг друга в сложности колен. Повторять коленца нельзя, всякий раз надо было показать что-то новое, то чечетку, то присядку и т. п. Это называлось «плясать задачами».

Любили сочинять и распевать частушки. Они выполняли роль устной сатирической газеты, высмеивая различные недостатки. Однако для понимания некоторых частушек надо не только в совершенстве владеть местным говором, но и в подробностях знать взаимоотношения персонажей, упоминаемых в частушках, или сущность критикуемого факта, ибо частушки зачастую сочинялись по конкретному случаю и направлены против определенного лица. Слушатели прекрасно понимали, в кого нацелена частушка, и переживали всеми фибрами души.

В 20—40-е годы лучшими сочинителями частушек считались Петр Чикачев (Кокора), Иван Чикачев (Замарай) и Гаврил Шелоховский.

Вот для примера известная частушка Кокоры, сочиненная в конце 20-х годов:

Ушла Ванькина мерёжа,

У баб стала крива рожа,

Как мережу-то нашли,

Во кружок бабы пошли.

Эта частушка обличает лесть и угодничество. Ванька Щелканов был известный богатей, кулак. У него унесло водой сеть («мерёжу»), и вот в угоду «сильному мира сего» бабы притворно плачут, жалея его снасть. Когда же пропажу нашли, бабы не без влияния своих мужеи-подхалимов «пошли во кружок», то есть пустились в пляс.

Частушки очень оперативно фиксируют многое из жизни индигирщиков и распространяются молниеносно. Случилось, например, Суздалову Ивану перевернуться с возом дров, как на другой же день все Русское Устье распевало частушку:

Неуклюжий, нестатной.

Не сумел нарту держать,

И пришлось Суздаленку

Вверх полозьями лежать.

В последние десятилетия очень были популярны частушки Ваньки-Замарая, который обладал способностью сочинять их экспромтом:

Сенокосная бригада

Косить собирается.

Без единого рубля,

Бедная, скитается.

* * *

Канцелярия сбочилась,

Без подшива потолки,

Постарайся, председатель,

Собери с людей долги.

* * *

Я по Русскому иду,

Все меня качает,

В магазине больша бочка

Денежки кончает.

Если «поэзия» Замарая и Кокоры была больше сатирической, то частушки Шелеховского — лирическими:

По Полярнинской заимке

Гусь-губенник пролетел,

Вновь приезженький товарищ

Моей милкой завладел.

* * *

От Стариковой на Полярно

Протянулся волосок,

Долго-долго не слыхал я

Моей милой голосок.

* * *

В Русском Устье тучи ходят,

В Чокурдахе гром гремит,

Русскоустьинца полюбишь,

Сразу сердце заболит.

* * *

Индигирочка-река,

Твои крутые берега.

Скоро, скоро уезжаю,

Прощай, милая моя.

В наши дни молодежь с помощью магнитофонов и радиоприемников усваивает современные песни. Частушки почти забыты, их, к сожалению, уже не сочиняют.

Большое распространение в прежние времена имела картежная игра. Случались большие проигрыши и затяжные долги.

Изредка играли в шахматы. У моего деда были шахматы, вырезанные из мамонтовой кости, очень похожие на те, которые обнаружены в 1940–1941 годы при раскопках на острове Фаддея, в заливе Симса (восточный берег Таймырского полуострова). Играли в шахматы по правилам шашек. Стороны делились на «мужиков» и «баб». Фигуры «мужиков» были тоньше и изящнее, а «баб» — несколько толще и с большим количеством вырезов.

Вплоть до 1928 года индигирщики почти все были неграмотны, хотя общество предпринимало попытки открыть школу. 25 сентября 1885 года на пожертвованные средства открылась народная школа, но через три года закрылась из-за «малограмотности учителя». В 1890 году школа вновь открылась. Учителем назначается И. Архангельский — ссыльный, бывший канцелярский служащий из Вологды, который одновременно был писарем и наблюдателем метеорологической станции. Он пытался наладить преподавание, неоднократно обращался к исправнику с просьбой прислать доступные книжки для чтения, учебные пособия, узаконить продолжительность учебного года и т. п. Однако ощутимых сдвигов в просвещении ему добиться не удалось, большинство обучающихся «не усвоили порядочной грамотности». В 1905 году в связи со смертью И. Архангельского школа закрылась окончательно, прекратились и метеорологические наблюдения.

Если случалось русскоустьинцу написать какое-либо прошение, то в конце его, как правило, была приписка: «К сему прошению по личной просьбе мещанина (следовала фамилия) якутский купец (мещанин) такой-то руку приложил». Зачастую вместо подписи прикладывали палец либо налагали именную печать. Владелец печати бережно хранил ее в маленьком мешочке, в поездках брал с собой, клал в нагрудный карман рубахи и привязывал на веревочку. Основой печати служила круглая деревянная ручка, нижний конец которой был залит свинцом. На него наносились начальные буквы фамилии и инициалы владельца. Изготавливал печати единственный в обществе грамотный человек…

Оторванность от культурных центров, постоянная борьба за существование наложили отпечаток на характер и поведение русскоустьинцев. Их, как отмечают многие авторы, отличали осмотрительность, боязнь новизны, ограниченность представлений о внешнем мире.

На предложение одного из участников экспедиции объяснить принцип определения времени по часам староста упорно возражал: «Где нам, темным людям, понять такую премудрость. И не объясняй лучше, все равно ничего не пойму» [Скворцов, 1910, с. 167].

По свидетельству И. А. Худякова на вопрос индигирщику, слышал ли он о покушении на царя, тот ответил: «Если царя убьют, какие мы люди будем?! Прольют царскую кровь — земля загорится» [Худяков, 1969, с. 98].

А вот отрывок из разговора В. Зензинова со своим спутником:

— Ты слышал про войну с японцами?

— Слышали.

— А из-за чего война была?

— Сказывают, они больно на нас насядали.

— А кто победил?

— Мы победили, русские.

— А слышал, что после войны мы им половину Сахалина отдали?

— Ну вот-вот, из-за этого Сахалина, бают, и война началась.

— Как же ты говоришь, что мы победили, а им свою же землю отдали.

— Ну уж не знаю я этого. Ты знаешь, ты свет видел — а мы что?! [Зензинов, 1913, с. 7–8].

Самая северная русская церковь в местечка Станчик. Постройка XVIII века, (Фото Б. В. Дмитриева.)

В то же время, несмотря на сильную отсталость политических и социально-экономических отношений, русскоустьинцы были сдержанны в выражении своих верноподданнических чувств, проявляя иногда даже открытое безразличие к царствующей особе. В феврале 1867 года староста получил два предписания окружного исправника о сборе средств по случаю спасения царя Александра II отвыстрела Д. В. Каракозова: «Верхоянскому мещанскому старосте. Во исполнение предписания господина управляющего Якутской областью от 11 октября за № 237 окружное управление при сем препровождая книжку предписывает тебе о подписке для сбора приношений на сооружение храма — сада часовни в память чудесного спасения жизни Государя императора. Предлагаю тебе предложить жителям твоего ведомства пожертвовать денег для означенной цели и деньги вместе с книгою прислать ко мне. Верхоянский окружной исправник».

Второе предписание требовало провести сбор пожертвований на покупку в Петербурге дома дворянину Комиссарову-Костромскому, «спасшему от покушения на жизнь Отца Отечества».

Ответ мещанского старосты гласил: «Во исполнение предписания оного управления от 16 февраля 1867 года за № 30, при оном присланную книгу на записку пожертвований якобы (разрядка моя. — А. Ч.) на покупку в Петербурге дома дворянину Комиссарову, на предложению моему нихто из общественников моих к оной подписке желающим не оказались».

Так своеобразно отреагировали «верноподданные» далекой окраины на апрельские события 1866 года.

Между тем в характере индигирщиков наблюдались доверчивость, дружелюбие и бескорыстная взаимопомощь. Как особенно приятную черту отмечали многие путешественники отсутствие среди них брани и сквернословия. Обычным обращением в речи служили ласкательные имена: золотце, крошечка, нянечка, Мишенька, Дунечка и т. п.

Если путник заходил в дом, даже ночью, хозяева вставали, разжигали очаг и угощали приезжего. А он обязан был за это расплачиваться новостями. Гостям подавались лучшие блюда. Если варили уху, то рыбью голову на отдельной тарелке подавали гостю — проявление уважения. Отказываться от угощения считалось признаком невоспитанности. Такому человеку обычно говорили: «Чего чай не пьешь? Видно, от себя отгораживаешь!»

Особо почитали человека, приехавшего издалека. Заносили его постель и готовили ему ложе в переднем углу, во время «гостевания» он сам и вся его упряжка собак содержались за счет хозяина.

С уезжающим передавали устные приветы («поклоны») своим родственникам и знакомым: «Няне Арине от всех нас большой поклон скажи» пли «Дедушке Егору и бабушке Анне поклон скажи» и т. п. Приезжий поклоны передавал обязательно, обращаясь персонально к каждому адресату: «Дядя Ваня, тебе Большой Егор поклон заказывает», «Няня Арина, тебе Анна Шкулева поклон заказывает». Адресаты на это отвечали: «Спасибо, дай бог ему (ей) здоровья!»

Была распространена пересылка поклонов в виде разноцветных тряпочек. Желтый цвет означал измену, черный — печаль, белый и красный — радость. Например: две полоски одного цвета, связанные вместе, означают себя и любимого. Если любимый изменял, то его «изображают» в виде длинной новой полоски с двумя узелками, а себя на старой тряпочке с одним узелком. Молодой человек мог послать девушке поклон-признание в любви в виде двух одинаковых тряпочек, связанных вместе, одна из них с двумя узелками посередине, гели девушка отвергала его, то высылала ответ в виде двух тряпочек с одним узелком на каждой. (Записано со слов А. И. Шкулевой, 70 лет, 1972 г., пос. Чокурдах.)

Издавна русскоустьинцы поддерживали товарищеские отношения с окружающими их соседями — якутами, эвенами и чукчами. Особенно дружескими отношениями были с эвенами — «юкагирами», как они их называли. Если у эвенов случался голод, русские снабжали их рыбой, если бедствовали русские — эвены делились мясом. Эвены, отличаясь рыцарским благородством, исключительно уважительно относились к русским соседям. Большой честью считал эвен заиметь крестного отца из русских и относился к нему с благоговением.

Русскоустьинцы, как и все сибиряки, сдержанны в проявлении своих чувств, немногословны. Внимание и забота о человеке проявляется у них неброско, незаметно и, самое главное, бескорыстно. Бытовало мнение: не сделать человеку добро — грех, а сделать и укорить — тяжкий, великий грех.

Взаимопомощь и поддержка остались доброй традицией, которая старательно передается из поколения в поколение. Да это и попятно. Ведь в краю пурги и холода первое дело — приютить, обогреть и накормить человека. Особое внимание проявляется к тем, кто приехал надолго, с добрыми намерениями, по делу, кто так же, как и хозяева, доброжелателен и бескорыстен. Таких людей со временем воспринимают всем сердцем, как родных: «Мы его шибко сильно жалеем». Вообще, в Русском Устье слово «любить» редко употребляется. Вместо него существует в обиходе более емкое слово — «жалеть». В это понятие входят и любовь, и внимание, и уважение. А про тех, кто приехал на короткое время, обычно говорят: «Этот по огонь приезжал» или «Приезжал сам себя показать».

Семейные отношения

Среди русских, пришедших на Крайний Север, женщин не было, и мужчины приводили в дом девушек из соседних нерусских племен. Прижитые от местных женщин дети вливались в среду русского населения. Через два три поколения число жителей смешанного происхождения значительно возросло, что и позволила заключать браки в основном в своей среде.

В практике заключения браков у русских поселенцев сложились определенные традиции: они старались жениться или выдать своих невест за колымских или устьинских русских старожилов. Брачные связи с якутами и эвенами поддерживались сравнительно редко.

Замуж выходили в 17–18 лет, женились в 18–20. По сведениям информаторов, существовала некоторая свобода нравов, поэтому были нередки случаи рождения детей до замужества. Такие дети назывались «девьими», «прижитками» и «заугольниками». Фамилию и отчество им, как правило, давали по отцу или старшему брату матери.

В народной памяти сохранился случай, происшедший примерно в середине 80-х годов прошлого века. Известная красавица, певунья и плясунья Агафья Шкулева родила третьего «девьего» ребенка, причем все дети были от разных отцов. Староста принял решение наказать ее розгами. Перед началом экзекуции при явном сочувствии мужской половины общества она задорно пропела несколько частушек, затем пустилась в пляс. Очарованный чудным голосом и лихим танцем молодой женщины присутствовавший при этом помощник исправника отменил наказание.

В устном народном творчестве русских старожилов немало песен, частушек, посвященных любви. Интересно отметить, что почти каждый молодой человек (или девушка) «опевал» любимую, то есть посвящал ей «свою» песню — на свои слова, свою мелодию. Эта песня исполнялась наедине или в кругу близких друзей. Приведем примеры таких песен-куплетов:

Толста Маша-загородка,

Да гулять волю не дала,

Да уруллю, руллю, руллю,

Да уруллю, руллю руллю.

* * *

Я свою-то чернобровку

Да только под божницу не сажу.

* * *

Где я Дашкин след увижу,

В обе стороны деру,

Моей Дашке-то следок —

Словно пестрый шахматок.

* * *

Да любил пташек,

Да любил Машек,

Любил от желанной,

Любил от души.

Влюбленные называли друг друга придуманными ласкательными именами: «ачилинка», «дугудушка», «тумтаречка», «ханечка»… Сочиняли шуточные любовные частушки:

Ачилинка, воротись!

Шаровары твои нашлись.

• • •

У меня была папаха.

Из кольца в кольцо вилась,

А походская девчонка

Три версты за мной гналась.

(Записано со слов А. И. Шкулевой, 70 лет, 1972 г.)

Когда сыну исполнялось 18–20 лет, отец и мать старались присмотреть ему подходящую невесту. Основные требования к избраннице — хорошая внешность, здоровье, добрый нрав, уменье вести домашнее хозяйство. Однако при равных условиях последнему достоинству отдавалось предпочтение, которое выражалось поговоркой: «Красоту не лизать». Неуменье, не-удачливость, леность считались пороком как мужчин, так и женщин.

Насильственная выдача или женитьба встречалась крайне редко. Выйти замуж без согласия родителей («уйти ногами») считалось позором. Такую самовольницу другие женщины во время ссоры упрекали: «Я не ногами, как ты ушла, а с тятиного благословения».

Православная церковь запрещала браки родственников вплоть до седьмого колена и вменяла священнослужителям в обязанность выяснить степень родства будущих супругов. Однако в Русском Устье с разрешения попа допускались браки троюродных братьев и сестер. Но случалось всякое… Так, в 1866 году мещанин Егор Голыженский дал письменное обещание священнику, что он не будет проживать в одной местности с девицей Анной Чихачевой или ездить к ней. На этом обещании наложена резолюция благочинного Льва Шицицына: «Прошу развести сих блудников, которые состоят родственниками во втором колене» [ЦГА ЯАССР, ф. 144, он. 1, д. 80].

Как правило, предварительной договоренности о приданом не существовало. В качестве свата посылали наиболее уважаемого человека, иногда кого-либо из родни. Сами родители никогда в роли сватов не выступали. Сваты, явившись в дом невесты, вели сначала с родителями разговоры о посторонних делах, затем переходили непосредственно к сватовству. Главный сват или сваха, уличив момент, заявляли следующее: «Мы пришли к вам не пировать, не столовать, а с добрым делом, со сватовством. У вас есть товар, у нас есть купец — станем родство заводить».

Они давали лестную характеристику и жениху, и невесте. Делали заключение, что это подходящая пара. Если родители не согласны, то отвечали: «Молода еще, надо в девках побывать, отцу-матери помогать». Спрашивали согласия невесты. Если она была согласна, отец говорил: «Волей выбрала молодца — не взыскивай С отца». Завершалось сватовство тем, что свату выдавали платок невесты в качестве залога, что означало: предложение принято. Сваты передавали платок жениху.

Через несколько дней происходило «второе действие» — «рукобитие», тоже не публичное. Отец и мать жениха вместе со сватами приезжали в дом невесты, для окончательного удостоверения и личного «удара по рукам».

Оба отца подавали друг другу руки, а присутствующие приговаривали: «На счастье! Господи, благослови!» Старший сват или кто-нибудь из уважаемых людей (крестный отец) разнимал руки отцов. В этот момент отец жениха вручал невесте и ее отцу какой-либо подарок: шкурку песца или несколько золотых монет.

Затем невеста подходила к отцу. Он снимал с полки самую ценную икону, поднимал ее над головой, целовал дочь и произносил: «Благословляю тебя Казанской (Смоленской) Божьей матерью! Бог с тобой!» (Записано со слов А. И. Шкулевой, 70 лет, 1972 г.)

Спустя три-четыре дня происходило обручение, где жених и невеста официально встречались при людях и менялись кольцами. Венчание приурочивалось к приезду священника. Поэтому часто случалось так, что супруги, прожившие совместно полгода, шли наконец венчаться в церковь.

Свадьба начиналась с девишника. В доме у невесты ее подруги пели песни. Полагалось исполнить 12 песен. Первая песня:

Не стук стучит, братцы, во тереме,

Не гром гремит во высоком,

Благословляется дочь у батюшки,

Благословляется дочь у родной матушки:

— Благословите меня во злат венец,

— Благословите меня с суженым.

После этой песни невесту закрывали от присутствующих, расплетали ей косу и пели:

Тут расплакалась душа красна девица

По своей по русой косе,

По своей девьей красоте:

— Час тапериче русу косу не чесывать,

В золотой куст не переплетывать.

Когда жених с друзьями и тысяцким приезжали за невестой, чтобы везти в церковь, их встречали песней:

На дворе, дворе, Ивановом дворе,

Вырастало кипарис-дерево.

 Слеталися девять соколов,

Со десятой бел крыльчат сокол,

Съезжались девять боярей,

Со десятой князь молодой.

Выходила его суженая,

Золотым кольцом обрученная.

Она мылась и белилася,

В чисто зеркале смотрелася,

Резным гребешком чесалася.

По обычаю тысяцкий должен выкупить невесту, а брат невесты — продать ее. Жених стоит у порога, брат невесты сидит за столом. Тысяцкий кладет на блюдце копейку и придвигает ее к брату. Тот говорит: «Я не за это поил-кормил» — и отодвигает блюдце. Тысяцкий снова подает на блюдце монету и подвигает к брату. Так повторяется до трех раз. Наконец брат берет невесту и подводит к жениху. В это время поют:

Не вылетай, утка, из острову,

Не выпорхай, птица, из гнездышка,

Не выходи, наша душечка, из терему.

Невесту везут на собаках в церковь. После венчания едут в дом жениха. У дома молодых встречают с хлебом-солью мать и отец жениха; присутствующие в это время поют:

Не белы ветры навеяли.

Нежданны гости наехали,

Сокол летит, земля ютит

[Зензинов, 1914а, с. 63].

Свадьбу вел тысяцкий, выбираемый из наиболее уважаемых людей.

Во время свадебного пира девушки-подружки невесты — пели хвалебные песни («опевали») в честь молодых, тысяцкого и присутствующих гостей. Тот, к кому относилось «опевание», должнен был бросать на блюдце деньги.

На свадебный стол обязательно подавался запеченный лебедь, а также вареная кость от лебяжьего крыла. Обязательным был ритуал ломания лебяжьей кости: сначала ее брал тысяцкий и делал вид, что пытается сломать, затем передавал жениху. Жених должен был сломать ее руками без применения каких-либо посторонних предметов, что символизировало его удаль и силу.

В конце свадьбы пели обычные песни и плясали.

Признавался законным и повторный брак, однако устанавливался срок траура по умершему супругу — не менее года. О нарушавших этот срок осуждающе говорили: «У мужа (жены) еще ноги не замерзли, а она (он) уже новую судьбу ищет».

Начало беременности узнавали по отсутствию «красок» — менструаций. (Период менструаций называли словом «мылась», «моется». Женщина в этот период не должна была спать в одной постели с мужем, чтобы не «запоганить» его. Когда менструации заканчивались, она должна была вымыться и всю свою постель протрясти над огнем, а сама несколько раз должна была перешагнуть через костер — «окуриться».) Беременных называли: «непростая», «нездоровая», «в интересном положении», «грузная». При наступлении срока родов — «на тех порах» — заручались «бабушкой» (повитухой). К ней проявлялось особое уважение. Девушки и нерожавшие женщины повитухами быть не могли.

Во время родовых схваток повитуха массажировала живот у роженицы и читала молитвы. В это же время ставили свечку или затеплили лампадку в честь святой Соломонины — покровительницы женщин.

Роженице расплетали волосы, развязывали все узлы на одежде, расстегивали все пуговицы; развязывали также узлы и на ненадетых юбках, фартуках, отпирались все замки на сундуках, на амбарах и т. п. — чтобы облегчить роды. Если они были продолжительные, муж выходил на улицу и стрелял из ружья.

При задержке последа роженице разминали живот. Послед обычно закапывали в землю недалеко от дома. Отпавший остаток пупочной культи («пупок») мать, завернув в тряпочку, хранила, считала, что это дает хорошую память ребенку. Кормящая мать остатки грудного сцеженного молока не выливала в помойное ведро, а уносила недалеко от дома и выливала на чистую землю.

Новорожденного младенца обмывали теплой водой, заворачивали в пеленки, затягивали веревкой («покромом») и укладывали в колыбель («зыбку»). Зыбка — небольшое продолговатое лукошко с навесом над головой. Ребенка закрывали одеяльцем и зашнуровывали ремнями, привязанными к краям зыбки. Подстилка — обычный ватный матрасик, под которой подстилались крошки гнилого измельченного дерева пли сушеный мох.

Переход колыбели от одного ребенка к другому допускался лишь в том случае, если ранее родившийся ребенок был жив, в противном случае для новорожденного делали новую колыбель. В течение первых недель ребенка мыли каждый день, обычно вечером. Разводили огонь в камельке, нагревали воду и обмывали его с мылом. Затем пеленали, схватывали двумя пальцами носик, потягивали несколько раз, приговаривая: «Не будь курнос». При этом издавали полусвистящий звук.

В течение первой недели после рождения ухаживала за ребенком бабушка-повитуха. До 40 дней ребенок находился в пеленках, после чего его одевали и пеленали только на ночь. Зыбку ставили обычно около постели матери. Грудью детей кормили долго — вплоть до четырех лет.

По истечении шести недель после родов женщина должна совершить перед образами 40 поклонов на коленях, «окуриться» и сходить в церковь. После этих процедур она считается «молитвенной», то есть чистой.

Ребенка крестили на восьмой день. Обходились обычно без священника. Наливали в чистый таз теплую воду, опускали в нее серебряный крест, после чего вода становилась «святой». Крестный отец несколько раз окунал ребенка головой и ногами в воду со словами: «Крестим раба божьего Николая (Петра и т. д.)».

Крестные отец и мать почитались почти наравне с родителями. В случае смерти последних они опекали своих крестников.

В старину обычно детям давали по два имени. При крещении, например, давали имя Петр, а все звали Иваном. Или давали детям клички собак, названия птиц и зверей: мальчиков звали «петушками», «соловьями», «снегирями» и т. п., девочек — «уточками», «пташечками», «мартышками»… Предполагали, что если болезнь, или «порча», будет искать «Ивана», то не найдет, так как фактически его зовут «снегирем». Этот обычай имеет, по всей видимости, древнерусское происхождение. В целях обмана «нечистой силы» на Руси ребенку иногда меняли имя. Отец или дед выносил хворого ребенка из избы и через некоторое время приносил его обратно, называя не старым именем, а «найденом» или «ненашем»: дескать, услышат бесы, что это другой ребенок, и отступятся от него [Федосюк, 1971].

Верили, что умершие могут возвращаться с того света под видом новорожденных — «приходить ояви». «Возвращались» они обычно к родственникам пли друзьям. Обнаружить личность «вернувшегося» помогало чье-либо сновидение, прижизненное заявление самого умершего, какие-либо родимые пятна, рубцы на теле младенца, которые якобы были у ушедшего из жизни, а также другие особенности (например, левшачество и т. п.). Зачастую «вернувшегося» узнавали, когда ребенок начинал говорить, проявлять определенные склонности, подобные тем, которые были у умершего: любовь к лошадям, пристрастие к картам, кузнечному ремеслу и т. п.

Рождению мальчика радовались больше, чем девочки. Отношение к детям было спокойное и ласковое. Интересна вежливая форма обращения к ним. Мальчика звали «тятей», а девочку «мамой». «Тятя, сбегай-ка на угор, принеси-да весло» или «Мама, подай-да огонек».

Детям не ленились рассказывать сказки, петь колыбельные песни-импровизации, песни-потешки:

Баю, баю, баю-бай,

Мой сыночек, засыпай,

Будешь в золоте ходить,

Чисто серебро носить.

Мой сыночек, засыпай

И скорее подрастай,

Ты скорее подрастай,

Тяте — маме помогай.

* * *

Утренее встала,

Чайнички сварила,

Чайнички сварила,

Тятю напоила.

* * *

Солнышко, солнышко,

Выгляни в окошко,

Твои дети плачут,

Серу колупают,

Собакам бросают, нам не дают.

* * *

Белогребенный петушок

Полетел на холмышок.

Да ликаточек-ликаток,

Да ликаточек-ликаток.

Старшие дети часто нянчили младших, особенно в небольших семьях, где не было свободных от работы взрослых. Младшие постоянно видели в лице старших поддержку и защиту. Дети за любовь и ласку родителей и старших братьев и сестер платили им полным повиновением, называя отца и мать ласковыми словами: «тятя», «тятюка», «мама», «мамука». Младшие дети не имели права называть старшего брата пли сестру по имени: сестру звали няней, брата — батей.

Игрушек у детей было очень мало: пустые спичечные коробки, гильзы, чурочки, шплипки — обломки фарфоровой посуды. Мальчики с четырех-пяти лет начинали стрелять из лука, а девочки — приучаться к кройке и шитью. Коллективными играми мальчиков были «лапта», «мячик пинать» (подобие футбола), «куликаться» (игра, напоминающая современный хоккей с мячом). В последней играющие разделялись на две партии, каждый вооружался небольшой палкой («куликой»), ворота отмечались колышками; каждая партия стремилась загнать в ворота противника деревянный шарик (иногда он был облит свинцом). Гол именовался словом «сало». Говорили, например: «Мы им два сала забили». А вот еще одна игра: на расстоянии 10–15 метров устанавливали колышки («приметы»), в которые стреляли из лука. Любимой коллективной игрой как детей, так и взрослых была также игра «в жмурки», которая у индигирщиков носила свое название — «чурить».

Обстановка, окружавшая детей, разговоры взрослых об охоте или рыбной ловле — все это вводило ребенка в круг их интересов. Поэтому вполне естественно, что игры имитировали такие процессы, как езда на собаках, добыча песцов, рыбы и т. п. С очень раннего возраста детей приобщали к посильному труду.

Мальчики 10–12 лет считались помощниками отцу: ездили на ветках, помогали на рыбной ловле, кололи дрова, носили воду, ставили петли на куропаток и т. п. Девочки были активными помощницами матери. Они помогали присматривать за младшими, начинали учиться шить и вышивать, готовили пищу, убирали помещение. Возраст ребенка определялся не количеством лет, а той пользой, какую он приносил в хозяйстве. На вопрос: «Велик ли у тебя сын?» — можно было услышать следующее: «Большенкой! Лучком-тамаричком стреляет», «Большой! На лоде сам ездит» или «У меня парень совсем большой. Один по пастям ездит».

Главой семьи был муж. По самому своему положению женщина Севера не могла стоять во главе семьи: будучи привязана к домашнему очагу, она была не способна вести дела, выходящие за пределы дома и маленького хозяйства.

В основном между супругами существовали добрые отношения, муж считал необходимым советоваться с женой. Разводов почти не было. И все же положение женщин было приниженным и далеко не равноправным. Она не присутствовала на ежегодных сборах мещанского общества, раздел добычи производился только по количеству мужских душ. Муж мог наказывать жену, и никто не имел права за нее заступаться. Женщины были покорны судьбе своей, что нашло отражение в их поговорках и присловьях: «Без вины бить не будут», «Не лезь, баба, в мужское дело» и т. д. В доме правый, или красный, угол («переднее место») принадлежал мужчинам, а левый — женщинам. Питались женщины, как правило, отдельно от мужчин, на левой половине избы — за «бабьим» столом. Женщина не смела громко петь и смеяться при мужчинах. Она должна была говорить мало, не вмешиваться в разговор мужчин. Девушка не должна расплетать косы при мужчинах, а замужняя — являться без платка на голове.

Жена главы семьи — старшая в доме женщина — наблюдала за порядком, занималась обучением домашним работам младших членов, воспитанием внучат. Она была наделена большими полномочиями в отведенном ей кругу обязанностей. Члены семьи должны былц поступать согласно ее распоряжениям.

Тяжелым было положение молодой женщины, вошедшей в большую семью. Ей полагалось вставать раньше всех и позже всех ложиться, безропотно выполнять указания свекрови. Положение снохи несколько улучшалось с рождением ребенка: с нее снималась часть домашних работ.

В больших семьях, где были женаты несколько сыновей, часто возникали конфликты между невестками. Поэтому каждая пара старалась отделиться и завести самостоятельное хозяйство. При отделении женатого сына отец выделял ему часть из общесемейного имущества: несколько сетей, собак, ветку и кое-что из утвари. Однако промысловые условия требовали коллективного ведения хозяйств. Так, неводной лов был подсилен не менее чем трем работникам. Нехватка жилья, топлива, транспорта принуждали к совместному проживанию нескольких малых семей. Все это способствовало стойкому сохранению неразделенных семей.

Состоятельные родители, не имевшие сыновей, боясь потерять часть имущества, принимали неимущих зятьев в свою семью, которые зачастую потом находились в положении работников.

Всю домашнюю работу выполняли женщины: готовили пищу, шили одежду, ухаживали за детьми, кололи дрова, заготавливали воду, варили корм для собак. Неводной лов рыбы тоже входил в обязанности женщины.

Представления о внешнем мире

Способы лечения болезней

Газета «Речь» в 1913 году писала: «Русское Устье совершенно отрезано от внешнего мира. Лежит оно на пределе человеческого жительства вообще, дальше идет ледяная пустыня Ледовитого океана. Если реально представить жизнь русского интеллигента в Русском Устье, то становится страшно» [Речь, 1913, № 330]. Однако в мировоззрении русскоустьинцев не было той обреченности, беспрекословной покорности судьбе и подавленности, которую наблюдали исследователи в глухих сибирских деревнях.

«Согласно описанию Сокольникова, марковцы производят впечатление жалких, вырождающихся людей. Русскоустьинцы такого впечатления не производят. Они кажутся народом крепким, здоровым, устойчивым и веселым. «Дурная болезнь» (сифилис) им вовсе неизвестна» [Зензинов, 1914 б, с. 160].

Основой для описания обрядов и примет (о чем пойдет речь ниже) послужили личные впечатления и наблюдения, которые автор вынес из своего детства, а также опросы старших — знатоков старинных обычаев. Необходимо иметь в виду: то, что наблюдалось 40–50 лет назад, сейчас осталось в прошлом и в современной жизни практически не встречается.

Жители Русского Устья в основном пользовались теми же методами народной медицины, которые были присущи всем сибирякам. Но у них были и особенности, связанные с условиями тундры, бедностью растительного мира и т. п. Так, не имея возможности предупредить цингу теми способами, которые были у сибирских крестьян (настой еловых шишек, шиповника, свежего лука и чеснока), они прибегали к иной профилактике — употреблению в пищу строганины и рыбьего жира.

Многие из методов лечения и предупреждения болезней представляют определенную научную ценность, однако нередко в них переплеталось рациональное с иррациональным, с элементами мистики, к которым можно, наверное, отнести заговоры, заклинания (что, впрочем, тоже требует изучения). Вот некоторые из народных рецептов русскоустьинцев:

— от желтухи давали пить настойку из сушеной медвежьей желчи;

— при золотухе пили воду с примесью наскобленного золота;

— когда болели глаза, применяли кусочки коксового мыла или молотый сахар;

— при появлении бельма на глазу старались резким криком испугать больного, иногда даже стреляли у его уха; причем кричали через медное колечко, это и называлось — «сгонять бельмо»;

— при ячмене на глазу также старались испугать больного криком, при этом показывали кукиш или брали иголку и подвешивали ее на нитке напротив глаза: верили, что ячмень боится железа;

— при растяжении связок («жила отстает») под сухожилием несколько раз пропускали иглу без нитки;

— при растяжении мышц больное место придавливали кольцом ножниц и на тело клали горящий трут. Он горел две-три минуты, больной корчился, кричал, но его крепко держали. Такой метод лечения назывался «ставить енно»;

— от ломоты в руке обвязывали ее у кисти черным конским волосом;

— при появлении чирья отыскивали какой-либо сук, крестили его безымянным пальцем, приговаривая до трех раз: «Как сук сохнет, так и чирей сохни». А также брали кусочки старой заячьей шкурки, намыливали мездру мылом и прикладывали ее на чирей;

— панариций — гнойное воспаление надкостницы пальцев, вызванное инфекцией, проникающей при повреждениях, — у русскоустьинцев носит название «змеёвец». Утверждали, что в пальце зарождается какой-то мохнатый червь, который, если его вовремя не уничтожить, может размножиться. Лечили путем прикладывания к больному месту свежего человеческого кала;

— при колотье в ухе клали в него листовой табак или засовывали тряпочку, смоченную в трубочном соке; при шуме в ушах вставляли в ухо воронку, сделанную из бумаги, и широкий ее конец поджигали;

при зубной боли в дупло клали листовой табак пли трубочный сок («оскрепки»); если зуб шатался, к нему привязывали длинную и крепкую нитку, а другой ее конец — к топору. Топор кидали — зуб выдергивался;

— при ожогах кожи на пораженное место накладывали куски сырой рыбы или мяса, иногда смазывали слизью из носа;

— обмороженные части тела смазывали гусиным салом;

— весной, когда очень ярко светит солнце и снег отражает солнечные лучи, у людей, не пользующихся светозащитными очками, порой развивается острый конъюнктивит; лечили его так: острым ножом делали на переносице неглубокий надрез и выдавливали небольшое количество крови. Или же к глазам прикладывали кусочек полузамерзшего мяса или рыбы;

— при головной боли типа мигрени измеряли голову ленточкой по лобно-затылочной окружности. На ленте делали отметки напротив носа, ушей и с двух сторон от подзатылочной ямки. Затем мерку складывали вдвое, сгибая по отметке «нос». Отметки над ушами и подзатылочной ямкой у здорового человека должны совпадать, а если болит голова — не совпадают: одна половина головы якобы становится больше, так как мозг из одной половины головы «переходит» в другую. Тогда делали массаж головы по лобно-затылочной окружности, потом снова измеряли. Операция повторялась несколько раз, пока отметки на ленте не совпадут. Затем голову крепко стягивали платком. Эта болезнь называлась «переходом мозга», а лечение — «правлением головы»;

— от поноса пили воду с толченым березовым углем или круто заваренный чай;

— при носовых кровотечениях намачивали голову и переносье снегом или водой. Старались больного устроить так, чтобы кровь капала на горящую головешку;

— при запорах «ставили пешку» (заостренный кусочек мыла);

— при переломе костей накладывали лубки и поили больного водой с примесью скобленой меди;

— опрелости у детей присыпали обожженной глиной («печиной»), толчеными гнилушками дерева или пережаренной мукой;

— «сорванный пуп» лечили так: больного клали на спину с согнутыми в коленях ногами. «Правщик», массажируя живот против «токающего» (пульсирующего — сорванного) пупа, постепенно «направляет» его на свое место при помощи черенка ножа или курительной трубки. Захватив затем рукой кожу живота у пупка, завертывает ее направо и держит до тех пор, пока пуп не перестанет «токать»;

— от бородавок старались избавиться следующим способом: велели кому-нибудь сосчитать количество бородавок, тогда они якобы исчезали, или в период полнолуния выходили на улицу и показывали бородавки луне, или давали их лизать собаке;

— при болезни горла привязывали как жаропонижающее листья мать-и-мачехи. При ломоте в глазах тоже прикладывали мать-и-мачеху.

Иногда, если человек болел тяжелой и продолжительной болезнью, не поддающейся лечению «своими» методами, русскоустьинцы обращались к помощи шамана; кто-нибудь из родственников больного отправлялся за ним к эвенам или якутам. Его встречали как дорогого гостя, обильно угощали. В шесть-семь часов вечера начиналась подготовка к камланию: зажигали огонь в камельке, заносили шаманскую одежду, сушили бубен, на пол стелили «депшу» — вышитую бисером шкуру молодого оленя — неизменный шаманский атрибут. Все домочадцы выходили на улицу и справляли естественные надобности, ибо во время камлания выходить на улицу запрещается.

Старейшая жительница Русского Устья Мария Ивановна Чикачева. 1987 г.

(Фото Б. В. Дмитриева.)

Последним на улицу выходил шаман: там он сначала молился на восток и просил духов помочь ему вылечить больного. Затем начинал свистеть — звать духов («врагов»), «Заполучив» их, он, нахлобучив на глаза малахай, входил в избу. В тот момент, когда шаман подходил к депше, кто-нибудь огнивом высекал огонь, с тем расчетом, чтобы искры падали на депшу. Это делалось для того, чтобы согнать с нее недобрых духов. При свете огня на шамана надевали меховое полупальто — «кукашку», украшенную бисером и побрякушками, на голову — малахай с большим вырезом на темени, также украшенный бисером.

После того как шаман усаживался на депшу, двое из присутствующих садились спиной к нему, начинали колотить бубен и петь. Шаман начинал подпевать и постепенно входил в экстаз, тогда «раздразнители» отдавали ему бубей и колотушку, а сами уходили к зрителям. Во время выбора шамана подбирался его переводчик — «толмач». Через него шаман спрашивал, для чего приглашен. Родственники, тоже через толмача, рассказывали о больном и просили помочь. Шаман отвечал, что постарается помочь, но при неудаче просил не обижаться. Затем начинал звать своих духов, те приходили и спрашивали, по какому поводу он их вызывал, шаман рассказывал им об истории болезни… «Посовещавшись» с духами, шаман с пением подходил к больному, наклонялся к нему, искал болезнь — «худобу», «находил» ее и сильно бил в бубен. Наконец избитую, измученную худобу «клал» на бубен и начинал рассказывать окружающим, откуда и как она пришла; обещал, что постарается ее спровадить. Затем «брал» худобу и уносил в «дальнюю дорогу» — топтался у порога минут 15–20, бил в бубен и пел. После возвращения из дальней дороги шаман садился на депшу и рассказывал, что худобу он спровадил и что она не вернется, если будут исполнены его наказы: больному нельзя три дня брать железный, остроконечный предмет, нельзя стучать, бренчать. Больному должен быть обеспечен полный покой. Его нельзя вечером одного выпускать на улицу, а то он может «сдрогнуть» (испугаться) и т. п.

Верили, что у каждого человека есть «стень». Когда она улетает, человек болеет, появляется сонливость, слабость, плохое настроение. Наконец, он может умереть, тогда шаманы «приводят» стень обратно. Поэтому больного нельзя пугать: иначе он может «сдрогнуть» и стень может снова улететь. Шаман заявлял, чтобы после его отъезда остался шаманский дух, надо было выбрать «телохранителя», а своего «караульщика-беса» он через три дня снимет с поста. Постоянным караульщиком назначалась обычно выбранная шаманом собака, песцовая шкура или платок с черным рисунком — все это называлось «дилбиром». Если после отъезда шамана больной заболевал, его натирали дилбиром или привязывали около него собаку-дилбира. Камлание заканчивалось тем, что шаман прощался со своими духами, пел и бил в бубен. Потом он переодевался в повседневную одежду и уходил.

Иногда шаманов просили «ладить счастье», «присушивать». Под «счастьем» понимали фарт, удачу при лове песца, рыбы и т. д.

Верили, что природа неравнодушна к тому, что делается в жизни людей, она так или иначе отзывается на людские горести и радости. «Умрет сердитый человек — пурга подымется, умрет тихий, добрый человек — день ясный, безветренный стоит». Необыкновенная удача, чрезмерно богатый промысел рыбы, песца, оленя тоже считались нехорошим признаком — «счастье шибко торопится». Считали, что жизнь человека определяется еще при рождении. Если женщина долго мучается при родах, то делали предположение: «Верно, бог ему еще судьбу пишет». Считалось, что от самого человека судьба не зависит, все зависит от бога. «Молодостью не жить, а старостью не помереть» — такой поговоркой выражается мысль, что не всегда умирает старый, оставляя место молодому. Верили также в то, что некоторые явления могут быть предвестниками смерти. Так, если собака воет по ночам, опустив голову вниз, или роет во дворе яму — это предвестие смерти.

Вообще существовало множество примет, предвещавших чью-либо смерть: матица в доме трещит или зеркало в доме разобьется — к покойнику; видеть во сне, что выпал зуб с кровью, — умрет кто-то из близких.

Пожилые люди к смерти готовились заблаговременно. Прежде всего запасали «смертную лопоть» — одежду и обувь. Завещали хоронить себя обычно на высоких местах вблизи проезжих дорог, чтобы кто-нибудь из путников мог добрым словом помянуть усопшего. Следует сказать, что слово «кладбище» было малоупотребительно. Вместо фразы: «Он ходил на кладбище» —. говорили: «Он ходил к покойникам» или «Он ходил к родителям».

Момент смерти представлялся так: вместе со смертью являлся и ангел, посланный богом по душу. Душа умершего выходит через рот и улетает на небо.

Усопшего обмывали, поливая, теплой водой с мылом. Если человек умер вечером, то обмывание должно совершиться до того, как погаснет заря. Одевали и клали в передний угол под иконы, накрывали белым и вешали занавес. Постель и одежду его увязывали в большой узел и вывешивали на высоких жердях около могилы. Через сорок дней узел снимали и использовали кому как угодно.

Покойник лежал в доме три дня. Все эти дни около него устанавливается круглосуточное дежурство, читается псалтырь, жгутся восковые свечи, кадится ладаном и т. д. Считали, что умерший в течение трех дней все слышит, только сказать ничего не может.

Покойника кладут в гроб перед самым выносом, при этом приговаривают: «Цветы крепки, цветы бессмертны». Во время выноса тела было принято усиленно плакать — выговаривать свое горе. Определенных, сложившихся текстов причитаний не было. Можно привести такой — жена плачет о муже:

Сокол ты мой ясный,

На кого ты меня покинул,

На кого ты оставил малых детушек!

Во время прощания покойника целуют в лоб, при этом стараются не уронить на него слезу, иначе каждая слеза на том свете его колоть будет. Крышку гроба заколачивают в помещении. Из окна глядеть на похоронную процессию нельзя, следует выйти на улицу, осенить ее крестным знамением и совершить несколько земных поклонов.

Несли тело ногами вперед, при этом приговаривали: «Вот мы тебя хорошо проводили, за что ты на нас не станешь сердиться».

Могила — глубиной не менее полутора метров. В нее сначала спускается деревянный сруб. Гроб опускается в него на веревках и закрывается крышкой сруба, каждый из присутствующих бросает в могилу горсть земли. В восточной части могильного холма, в ногах, ставится деревянный крест. Впоследствии над могильным холмом устанавливается деревянное надгробие — «голбас». Для кладбища выбиралось возвышенное сухое место в 1–1,5 км от дома. Кресты на могилах четырех-, шестиконечные, иногда с покрытием. Часто на кресты прибивали иконы. На могиле разбивалась посуда, которой пользовался больной. В гроб клали кусочки пищи, курительную трубку, табак. Если родственники хотели, чтобы умерший «пришел ояви», то есть вернулся в образе младенца, то в крышке гроба делали отверстие. А если, наоборот, не желали его возвращения, то вбивали в могилу осиновый кол.

Верили, что покойник, особенно если это пожилой человек, уносит с собой души других людей. Поэтому, возвращаясь о погребения, по дороге ставили кресты — «запирали дорогу».

Пока совершается погребение, в доме умершего идут приготовления к поминкам. Сжигают во дворе стружки от гроба, моют пол и т. д. Когда в доме находится покойник, моют и подметают пол от порога к переднему углу. Как только вынесут гроб — сразу же моют от переднего угла к порогу.

Пришедшие с кладбища непременно умываются и окуриваются. Обязательным блюдом на поминках считались оладьи с примесью толченой икры.

В первую ночь после похорон также устанавливается дежурство; на кровать, где лежал умерший, никомусадиться нельзя раньше чем через сутки: считалось что ангел-хранитель еще в течение суток должен прилетать в дом. Поминки справляются на девятый день, сороковой и в годовщину смерти. Родственники в день поминания должны сходить на могилу, разжечь там небольшой костер и бросить в него кусочки пищи.

Поверья, приметы, толкование снов

Православные христиане, как именовали себя индигирщики, в душе оставались язычниками, верили в лешего («сендушного»), черта («пуженку»), водяную хозяйку, «суседку» и «шулюканов», прибегали к помощи колдунов и шаманов.

«Сендушный», или леший, — хозяин тундры в образе человека, только без бровей и ресниц. Одевается в обычную одежду, которую застегивает наоборот — правую полу на левую. Он семейный. Ездит на нарте, запряженной волками, боится креста, в церковь не заходит. Любит играть в карты, но без трефовых мастей, так как они напоминают крест. Уверяли, что некоторые знахари, колдуны («знатоки») нередко играли с сендушным в карты. Под конец игры русскоустьинец якобы вытаскивал из кармана трефовую карту и кидал ее на стол со словами: «Кресты-козыри!» Тогда сендушный говорил: «Я проиграл» — и молча уезжал. После этого охотник успешно промышлял песцов. Но случалось проигрывать и охотнику. Тогда из его семьи кто-нибудь исчезал бесследно, обычно молодая девушка.

Сендушный ездит по тундре и распевает:

Цветы алые бракую,

Милой не дарю,

Цветы алые вышиваю,

Милой отсылаю.

Холостой мальчик гуляет,

Девушку принимает,

Не садись, моя милая,

Против холостого.

Не ходи, моя милая,

К соседу до беседы,

Холостой бровями водит,

Из ума выводит.

Не садись, моя милая,

Против холостого,

Холостой мальчик гуляет,

На двор вызывает.

Излюбленным местом встречи колдунов с сендушным считалось устье речки Волчьей. Русскоустьинские «знатоки» тоже сложили свою песню, связанную с этими встречами:

На усть-Волчьей к китычку

Собирались ершички,

Стали в картушки играть

Трефовую потешать.

Вот бубновым он сходил,

Я пиковым перекрыл,

Вот червоным-то он стукнул,

Я трефовым перестукнул.

(Записано со слов И. И. Каратаева, 65 лет, 1966.)

На случай встречи с сендушным в тундре существовали «правила безопасности». Увидев его, следовало перекреститься и обвести вокруг себя черту или поставить деревянный крестик.

Водяная хозяйка представлялась в виде женщины-русалки с распущенными волосами. Она ведала богатствами рек и озер.

«Пуженка» и «кикимора» — носители дурного, злого начала. Считалось, что кикимору закладывали в виде маленькой деревянной куклы во время строительства дома злые люди. Пуженка ходила по ночам, стучала, являлась в различных образах и всячески отравляла жизнь его обитателей. Поэтому, прежде чем поселиться в новом доме, его окуривали и окропляли святой водой.

Верили также в «еретиков», то есть в тени умерших безбожников, которые бродят по ночам. Существовало даже выражение: «Что ты бродишь по ночам как еретик?»

По мировоззрению индигирщиков в каждом доме должно быть мифологическое существо «сушедко». Это добрый дух, хранитель домашнего очага, который перекочевывал вместе с хозяином из старого дома в новый. Он представлялся в образе маленького грязного старичка с белым песцовым воротничком. Взрослые обычно упрекали неряшливых ребятишек: «Что весь испачканный ходишь, как сушедко».

В каждом доме, в углу за камельком, обязательно висела одна юкола, символизирующая пищу доброго сушедки. Дух его был тесно связан с духом огня. Когда семья поселялась в новом доме или переезжала из летнего дома в зимний, хозяйка разводила огонь в очаге, бросала туда кусочки пищи и приговаривала: «Дедушко Сушедушко, кушай!»

«Стихея» в глазах индигирщиков — существо могущественное. Она выступала наравне с богом. Почитание стихии выражалось в обращениях к морю, тундре, Индигирке. Бросали в море подарки с восклицаниями: «Батюшко сине-море! Прекрати погоду! Не дай погибнуть православным христианам». Когда после ледохода первый раз переезжали Индигирку, обязательно бросали в нее разноцветные лоскутки, приговаривая: «Матушка Индигирка, прими от нас подарки».

«Сендуха» — это не только тундра, а понятие более широкое: суша, окружающий природный мир. Она кормит человека. Поэтому отношение к ней было особое. На сендухе нельзя громко кричать, плакать, смеяться и т. п. Когда в пути останавливались на чаепитие, обязательно «кормили» огонь, оставляли пестрые лоскутки на палочках. «Где человек огонек топил, где чаечек попил, то место три года радуется, — говаривали старики.

Очень боялись грома, Особенно женщины, считали что Илья-Пророк разъезжает на колеснице. Как только начинал греметь гром, все заходили в дом, не разводили большого огня. Во время раскатов грома женщины крестятся и повторяют: «Свят дух! Свят дух!»

Накануне крещения девушки гадали. Основной темой гадания было замужество. Старались узнать, в какую сторону выйдешь замуж, сколько будет детей, долго ли проживешь и т. п. Вот примеры.

Пытаясь узнать облик будущего мужа:

— пристально смотрели в колечко, которое опускается на дно стакана с водой, пока не привидится образ суженого;

— уединившись в бане, смотрелись в зеркало. Садились затылком к зеркальцу, другое зеркало держали перед собой и оставались в неподвижном состоянии довольно продолжительное время (около часа), уставившись в одну точку: в зеркале должен показаться образ. Этот метод гадапия применялся редко, так как бань было мало, а также потому, что он требовал большой выдержки и самообладания.

Чтобы узнать, в какую сторону выйдешь замуж или откуда возьмешь жену:

— ночью выходили на улицу и слушали, в какой стороне залают собаки — оттуда и ожидай сватов пли в той стороне твоя невеста;

— выходили ночью и кидали через сени обувь, утром выходили смотреть: куда ляжет носком, в том направлении ищи невесту или оттуда приедет жених;

— состригали ногти и поджигали, направление дыма якобы указывает, в какой стороне суженая.

Количество будущих детей предполагали по числу кружков вокруг месяца, которые отразятся в наведенном на него зеркале. Или наливали в миску воду и выносили на улицу. По количеству замерзших пузырьков воздуха и «определяли» число детей.

С новогодней ворожбой было связано и представление о «шулюканах» — демонах, которые живут в воде и выходят из проруби во время святок. Шулюкан имеет вид маленького, с кулак, человечка. Он может забираться в избы, в амбары, из-за чего продовольственные припасы быстро расходуются. Чтобы шулюканы не остались после святок, на стенах, окнах и дверях домов ставили углем крестики.

Узнать, будет ли скоро гость, можно было таким простым способом: взять лучину, укрепить ее стоймя в пол, верхний конец расщепить и в расщелину вставить небольшую поперечную палочку. Палочку надо поджечь посередине. Если огонь отскочит в передний угол, то будет гость.

Считали, что шмель («будуница») является чуть ли не священным насекомым. Рассказывали следующее: «Когда Христа распяли, хотели пригвоздить его в сердце, будуница прилетела и села на его грудь, тогда жиды сказали: «Он уже пригвожден в грудь!» — и не пригвоздили». Поэтому убивать «будуницу» — грех.

Отправляющиеся в путь вели в основном разговор о том, какая погода ожидает их в пути. Ведь от этого зависел успех дела. И естественно, что ворожба, приметы и поверья направлены в основном на то, чтобы умилостивить стихию, задобрить ее, создать благоприятные условия для жизни и труда.

Если гагара летит против ветра, то ветер должен стихнуть и небо прояснится. В таком случае, завидев летящую гагару, распевали: «Гагара-аа, лети на низовой, на низовой (или на верхоской), небо чисти, небо чисти».

Зимой, если долго стояли ясные морозные дни, призывали облака, для этого женщина собирала кусочки шерсти («мохнашки»), тряпочки, различный сор с пола («сметье»), кидала в огонь и приговаривала: «И, и, батюшка cap-огонь, дай морок (облака), дай тепло моему дитятке!» Если же долго стояли пасмурные, ненастные дни, то бросали в огонь кусочки мамонтовой кости со словами: «Будь ясно, будь ясно!» При затяжных ветрах делали маленький деревянный крестик, ставили его в тундре со словами: «И, и, Николай Чудотворец, погоду укрути!» Иногда выносили икону на улицу, молились перед пей, прося ее «утихомирить стихею». Против непогоды применялся и следующий метод: человек, родившийся в тихую ясную погоду, раздевался догола и бегал по тундре с криком: «Будь ясно! Будь тихо! Будь такой день, в какой я родился!».

Верили, что некоторые люди могли «спускать сату», то есть создавать на некоторый срок определенную погоду. Спускание саты, видимо, перенято у якутов. И. А. Худяков считал, что «сата» — камень, обладающий магической силой. Человек, имеющий такой камень (камень он никому не показывал), мог вызвать необходимую ногоду. Если он желает дождя, то приговаривает: «Пусть шесть суток идет дождь со снегом!» Если желает ветра и холода: «Пусть холодный сток три дня будет!» «Сату спускают» большей частью весной, чтобы снег подмерз от ветра и легко было ехать, когда незавершены какие-либо хозяйственные дела.

Во время летних длительных ветров старики специально рассказывали былины о Садко, время от времени восклицая: «Садко, гость богатый, погоду укрути!» Считали эту былину счастливой. (Записано со слов С. Н. Рожина, 62 года, 1966 г.)

Много поверий и запретов было связано с рыболовным и охотничьим промыслом. К примеру, охотники, ожидающие диких оленей, переправляющихся через реку, должны были держать щепку во рту, чтобы их думы не могли узнать олени. Охотники не употребляли слов «добывать», «убивать», «промышлять», «ловить», «стрелять» и т. п., а говорили: «пошли караулить оленей», «под оленей поползли», «пошли на сендуху», «поехали по пастям», «пошли гусевать», «поехали неводить», «пошли на лайду» и т. п.

При разделке дикого оленя охотник никогда не отдаст голову, чтобы вместе с ней не отдать и свою Удачу.

Отправляя на охоту сына или мужа, женщина осеняла его крестным знамением. Со двора заносила щепки и клала их у камелька. Они означали добытых песцов, оленей, гусей.

В день отъезда мужа в дальнюю дорогу или на рыбалку мыть пол в избе категорически запрещалось, иначе он не вернется.

Медведя называли «дедушкой». Его не «убивали», а «промышляли». Если дома шел разговор о медведях, тут же обращались к огню: «Батюшко cap-огонь, не сказывай». Есть медвежье мясо матери охотника и беременным женщинам запрещалось. Голову и легкие убитого медведя закапывали. Считали, что огонь, медведь и горностай являются братьями, а вода — их старшая сестра.

Запрещалось вынимать из пасти (ловушки) песца против направления его движения, а также класть его на нарту головой назад. Нельзя кормить головой песца собак.

Топтать шерсть пушных зверей — грех.

Запрещалось также кормить головой нерпы не «нерпичьих» собак.

Есть беременной женщине головы гусей и уток нельзя.

Нельзя женщине перешагивать через весло: у гребца руки будут болеть.

Жарить озерную рыбу нельзя — озеро «осердится». Ходить зимой по озеру в крашеной (дубленой ольхой) обуви — озеро также «осердится».

Вновь изготовленный невод окропляли «святой» водой, которую готовили простым способом: брали икону, ставили ее в чистую миску и сверху поливали кипяченой водой, после этого вода становилась «святой».

Бывали случаи, что невод «уросил», то есть плохо ловил, тогда клали в чашку ладан, зажигали его и махали над неводом, это означало «окуривать невод». Если не было ладана, то его заменял обыкновенный багульник. Вообще багульник играл универсальную роль: им окуривали не только невод, но и избы, гробы, женщин после родов и т. д. К «уросливому» неводу применяли еще один метод. Ловили бабочку («липка»), зашивали ее в тряпочку и привязывали к неводу, после этого снова поливали «святой» водой.

Если случалось, что через ружье перешагнет женщина, тогда ружье тоже окуривали багульником. Если ружье «уросило» и окуривание не помогало, то шли на крайний метод: клали его под порог с расчетом, чтобы через него нечаянно перешагнула женщина — клин клином вышибали.

Снятую обувь нельзя класть вверх носками — помрешь.

Шапку крутить в руках — голова будет кружиться.

Класть шапку на стол — должником будешь.

Поливать воду умывающемуся наотмашь нельзя — умрет.

Утираться одновременно двоим одним полотенцем — счастье воровать друг у друга.

Двум беременным женщинам нельзя равняться ростом или спать на одной кровати — грех.

Запрещается маленьким мальчикам есть птичье сердце — будут трусливыми.

Срывать в тундре грибы (погоду) категорически запрещалось будет непогода.

Маленьким детям нельзя играть ключом, тем более брать его в рот — заиками будут.

Девушке не разрешается подметать и мыть пол с отдыхом — муж будет бить (тоже с отдыхом).

Женщине нельзя перешагивать через собаку — родятся волосатые дети.

Нельзя в изголовье человека класть сети — «ум будет путаться» (то есть будет помешательство).

(Все эти поверья и запреты записаны со слов М. С. Портнягиной, 70 лет, 1965 г.)

Последний сказочник Егор Семенович Кис и в. 1987 г.

(Фото Б. В. Дмитриева.)

А вот некоторые другие приметы.

Ребенок капризничает («нямгается») — гостей ворожит.

В левом ухе звенит — радостные вести будут.

Язык зудится — к ссоре.

Под ногтями рук появляются белые пятнышки — обнова будет.

Поленья в огне трещат («огонь щелкает») — гости будут, вести новые привезут.

Грудь у женщины ноет («титьки ломит») — к болезни или смерти ребенка; если ребенок находится в другом месте, значит он болеет или голодает.

Если из огня отскочит кусочек угля и упадет на пол в передний угол («огонь скакнул») — гость будет.

Если во время разговора, при утверждении чего-нибудь «щелкнет огонь» — говорящий лжет или случится нечто противоположное утверждаемому.

Младенец или собака портит воздух — к сытости.

Если собаки зарываются в снег — скоро будет непогода.

Ломит кости — к ненастью.

Пульсация в висках («голову бьет») означает приезд гостей (или падет ветер определенного направления).

Облака быстро движутся — к ветреной погоде.

Багровый закат — к плохой погоде.

Лупа восходит наклонно — к теплой погоде.

Лупа в радужном кругу — к пасмурной погоде или к пурге.

Появление радуги при плохой погоде — будет солнечный день.

Гусь высоко летит — к теплой погоде, низко — к холодной.

Песец осенью рано белеет — будет ранняя весна.

Копь зевает — к ненастью.

Куропатка весной рано сереет — к ранней весне.

Паук на паутине поднимается вверх — будет подъем воды в реке, опускается вниз — будет спад.

Приведем также некоторые толкования снов.

Собаку во сне видеть — к приезду друга.

Вши — к деньгам.

Есть во сне мясо — к неприятностям.

Кровь во сне — к встрече с родней.

Если во сие женщина надевает серьги, кольцо, берет ножницы и т. д. — родится девочка. Видеть же топор, ружье, лук — родится мальчик.

Слышать во сие ружейный выстрел — к новостям.

Видеть во сне веревку, значит предстоит длинная дорога, если веревка белая — дорога будет хорошей, если черная — с неприятностями.

Надо каждое утро со стола стирать пыль, так как за ночь Сатана-антихрист оставил свои следы, которые могут совратить православных против Христа или натолкнуть на какой-либо грех.

(Записано со слов А. Н. Шкулевой, 75 лет, 1973 г.)

Глава IV

ЛЕКСИКА ДОСЕЛЬНОГО ГОВОРА

В основу предлагаемого читателю словаря положены личные наблюдения автором живой народной речи. Следует отметить, что нынешнее поколение русскоустьинцев многих слов, зафиксированных здесь, не употребляет. Многие диалектные слова исчезают бесследно. Хотелось бы сохранить их для потомков, чтобы они могли живо представить себе историю материальной и духовной культуры, языка, всего того, что составляло содержание жизни предков.

Нижнеиндигирский говор, несомненно, принадлежит к северо-великорусским, так как первые освоители этого края, как и большинство вемлепроходцев Сибири, были выходцами из северных губерний России. При сличении его лексики с лексикой архангельского и новгородского наречий находим много общего, например: «хивус» — сильный мороз; «баран» — горизонтально расположенная дуга; «вадига» — глубокое место реки; «калтус» — мокрое ровное луговое место; «заструга» — небольшой снежный бугор; «веретье» («веречча») — высокое открытое место; «бриткой» — острый, хорошо бреющий; «шелонник» — юго-западный ветер.

Кроме того, свидетельством принадлежности данного говора к северо-великорусскому наречию является ряд фонетических черт, таких как оканье, еканье, взрывное «г», ассимиляция звонких шумных губных и переднеязычных звуков под влиянием последующих сонорных носовых согласных и т. д.

Русские люди, оказавшись на крайнем северо-востоке страны и избежав на длительное время влияния литературного языка и других русских говоров, вынуждены были на протяжении столетий пользоваться тем запасом лексики, который был свойствен говорам Европейского Севера в XVII веке. Вот почему зачастую в их словарном запасе мы встречаем слова, которые ныне едва ли можно встретить в других говорах: «вичь» — дневная норма пищи на упряжку собак; «повор» — веревка для привязи груза на нарте.

Есть у жителей Русского Устья такое выражение: «отбить папоротки», что означает «избить, победить, наказать». Близкое по форме слово «папорозь» в старину означало «наплечник», «верхняя часть брони», «крыло».

«Днище» («нишшое») — расстояние в десять верст. Сравните: «…И те, государь, аманаты сказали в распросе, что-де есть отсюдова недалеко по Индегирской реке, выплыв море правою протокою, а морем бежать парусом от устья до Алазейской реки небольшое днище» (Открытия русских…, 1951, с. 134).

Русскоустьинцы никогда не говорят: «начался ветер», «началась пурга», вместо этого они скажут: «погода упала», «пурга упала» (сравните выражение древних мореходов: «И упала на море великая погода»).

К приезжему человеку индигирские жители зачастую обращались с вопросом: «Что нового? Какие вести-повести?». Сравните в «Слове о полку Игореве»: «Почнемъ же, братiе, повъстъ ciю отъ старого Владимира до нынъшняго Игоря».

Можно было бы привести много других примеров, свидетельствующих об архаичности отдельных слов и выражений говора индигирских старожилов.

Вот, например, первое впечатление В. М. Зензинова: «Когда за чаем завязался разговор, я не мог не подметить особенных слов и выражений, иногда не совсем попятных, но, несомненно, русских, которых никогда до того не приходилось встречать в живой речи и которые почему-то смутно напоминали старинные русские книги. Все эти впечатления были особенно ярки в первые дни моей жизни в Русском Устье, и я но мог отделаться от мысли, что попал в какой-то странный уголок Древней Руси, сохранившийся на далеком Севере как обломок далекой и чуждой для нас жизни». В другом месте он добавляет: «…не знаю и не понимаю, куда я попал… После полуторамесячного странствия… Я вдруг снова очутился в России. Светлые рубленые избы, вымытый пол, выскобленные столы — чистая русская речь. Это, конечно, Россия, но Россия XVIII, быть может, даже XVII века» [Зензинов, 1913].

«Речь индигирцев отличается от других русских говоров своей мелодикой. Она своеобразная, напевная; ударная гласная последнего слога во фразе произносится с ярко выраженным музыкальным топом, повышением тона голоса, и последний слог растягивается. Особенно мелодична речь женщин; в одном слове она (интонация) может смениться несколько раз, повышаясь в начале, достигая наибольшей высоты в середине и затухая в конце» [Самсонов, 1982, с. 177].

А вот что сказал В. Г. Распутин: «Говоря о звуковой красоте «Слова о полку Игореве», я хочу вспомнить одно место на севере Якутии, где русские люди, по преданию, живут со времен Ивана Грозного.

Живут они в устье Индигирки. Здесь сохранился архаичный язык, каким говорили наши предки, близкий к «Слову…». Видимо, община была крепкая, вокруг инородцы, русская община охраняла язык от чуждого влияния, охраняла обычаи и традиции, фольклор, который они принесли с русского Севера. Послушайте их, и вы узнаете, как звучала древняя русская речь. Ведь по письменным источникам, которые дошли до нас, мы знаем, каким языком говорили в XVII веке, даже каким еще раньше говорили. Но мы не знали, как звучала та речь.

Если мы станем слушать, как говорят эти люди сейчас между собой на русском, подчеркиваю, языке, понять их нам будет трудно. Дело не в архаике, а в том, как звучит эта речь. Это поистине какое-то природное звучание, без резких, эмоциональных понижений, которыми пользуемся мы. Их речь в неточном сравнении напоминает то ли далекий шум ветра, то ли шелест травы, ковыля, что-то естественное, под стать природному голосу.

Слушать их для меня было очень интересно. Здесь я услышал то самое звуковое совпадение, о котором мы вспомнили в связи со «Словом о полку Игореве».

Народ живет очень интересный в этом Русском Устье. И как многое там осталось того, что есть в «Слове. И у них есть двоеверие. Они до последнего времени соблюдали обряды, которые были на русском Севере в XVII, а может быть, даже в XVI веке. Но они и язычники, ибо всегда целиком зависели от природы, от Индигирки, от тундры, от смены полярной ночи и дня.

Для них окружающая природа не площадка для пропитания и процветания, как начинаем смотреть мы на землю, а кормилица и судьба. И относятся они к ней с той святостью и почитанием, которые, очевидно, были характерны для всякого русского в прошлом» (Беседа о «Слове…», 1986).

Следует отметить, что словарный состав этого говора не подвергался еще изучению. Он незамедлительно ждет детальных исследований, на основании которых можно было бы получить ценные сведения для тех, кто интересуется историческим прошлым нашего народа.

Словарь

— А —

Абешшéниться — просчитаться

Аблай (-ка) — скандальный, неуживчивый человек.

Авидень — употребляется в значении: проделать путь туда и обратно за один день («Съездить авидень»),

Аводить — заговаривать, завораживать,

Агéды — длинные меховые сапоги.

Адáмщина — а) старое гнилое дерево; б) глубокая старина.

Адрень — ветхость.

Аивáться — увиваться около кого-нибудь.

Айдан — скандал.

Айданщик (-ца) — скандалист (-ка).

Акипóнок — детеныш нерпы, белек.

Акляны — летние домашние сапоги из замши (ровдуги).

Алáчики — башмаки из юфты, к которым пришивают голенища из ровдуги.

Алгажни — деревянные палки, куда вставляется металлический скребок для обработки шкур.

Алдовать — накликать беду.

Аллясить — бредить.

Алык — шлея для собачьей упряжки.

Алырить — бездельничать, валять дурака.

Амалáхтоваться — закутываться, плотно одеваться.

Аманáт — заложник.

Амсыкáться — жадничать.

Анагдышь — недавно, намедни.

Анамéнись — недавно, несколько дней назад.

Анадыльщина — а) песенное предание; б) лирическая песня, сочиненная для себя и про себя.

Антиях — глыба льда, выброшенная на берег во время ледохода.

Апризóрить — сглазить.

Арáнда — употребляется в значении: конечно.

Арахлéй (-ка) — неряха.

Аргабáс — старая, потертая замша (ровдуга).

Асляпина — громадина.

Атрачить — украсить одежду (обувь) отделкой.

Ахитять — убирать, подчищать за кем-либо.

Ахлипéснуть — дать пощечину.

Ачилипка — любовница, зазноба,

Ашшивýльник (-ца) — подлиза.

Аян — небольшое озеро, соединенное с рекой.

— Б —

Бабкой ходить, бабничать — принимать роды.

Бадарáн — топкое, болотистое место.

Баклышóк — шишка, нароет.

Балбáх — тушка гуся, из которой удалены кости и внутренности, а мясо оставлено на коже с перьями. В этот своеобразный мешок складывают разделанных гусей. Мясо в таком «мешке» дольше сохраняется.

Бáло — деревянный шаблон, по которому гнут полозья.

Барабан — большая лепешка из муки.

Барáн — деревянная дуга, горизонтально расположенная в передней части нарты.

Бáрдовать — стесняться, бояться.

Барчá — кушанье из сушеной и толченой рыбы.

Бáсник (-ца) — сплетник(-ца).

Бáсничать — сплетничать.

Бáсни таскать — распространять сплетни.

Бáсня — сплетня.

Бáтя — обращение к старшему брату, к старшему по возрасту,

Баюн — разговорчивый человек.

Бáять — говорить, рассказывать.

Беда — употребляется в значении: очень.

Бедóвый — удалой.

Безголик — насмешник.

Бель — еле различимый свет.

Бердéть — ушибать.

Бéрдить — трусить, бояться.

Бéрдо — загородка из тальника.

Бережник — веревка, при помощи которой тянут невод на берег.

Берéмо — ноша. При заготовке юколы на зиму счет вели беремами. Сто юкол — одно беремо.

Бистер — течение реки.

Битва — шумное событие.

Бичевщик — человек, идущий в бичеве, в лямке.

Блажь — истерика.

Блáзница — чудится, мерещится.

Блюдолизник — подлиза.

Богáт — может быть («Богат, пурга завтра будет»).

Бог простил (о женщине) — родила.

Бороздá — фарватер реки.

Братан — двоюродный брат.

Бриткой — острый, хорошо бреющий.

Брóвить — говорить много.

Бродить — ходить вброд.

Бригáть — обижаться.

Бродки — летние сапоги из ровдуги.

Брóння — самодельные сапоги, предназначенные для ходьбы в воде.

Бугýл — копна сена.

Будунёнки — сапоги из нерпичьей кожи.

Будуница — пчела, шмель.

Буйница — бойница, форточка.

Бýкишка — междометие, выражающее страх, удивление, соответствует слову «Господи».

Булдыр — шишка.

Булдырóк а) маленькая шишка; б) нажива из сушеной рыбы для приманки песцов.

Бурундýк — веревка, протянутая с носа лодки к бичеве, которая служит управлением при тяге лодки.

Бус — мелкий дождь.

Бывáльщина — быль.

Быстриться — зло смотреть на кого-либо.

— В —

Вáдига — глубокое тихое место на реке.

Вáйданка — банка, из которой помазком берут воду для оледенения полозьев.

Вáйдать — мазать, смазывать.

Вайм — чурка — зажим при обработке дерева.

Вáра — заварка чая.

Вáрдина — тонкий шест, который прикрепляется к верхним концам копыльев нарты, нащеп.

Вáрка — кушанье из вареной и толченой рыбы.

Варнáк — хулиган, разбойник.

Великáтный — привередливый.

Величáться — гордиться.

Вéра — привычка, обычай, традиция.

Верéчья — сухая, возвышенная гряда среди болот.

Верь чести — истинная правда.

Вéсильна — козлина, на которую вешают сети для просушки.

Вéска — деревянная палка, используемая вместо цепи для привязки собак.

Весновáть — промышлять весной.

Вéспусь — прошлой весной.

Вестимо — конечно.

Вéтка — одноместная лодка.

Вéтошь — сухая трава.

Вечéрник — вечерний заморозок.

Вечéрша — вчера вечером.

Вешникóвина — шкура весеннего оленя.

Взáпуски бегать — соревноваться в беге (в езде).

В зáрах-те — не помня себя, в аффекте.

Вздремениться — проявиться, ясно обозначиться, получить видимые очертания.

Вздрогнуть — сильно испугаться, прийти в стрессовое состояние.

Виска — маленькая речка.

Вичь — дневная норма пищи на одну упряжку собак.

В нýжду гонить — притеснять.

Водиться — нянчиться.

Вó-длинна — длинновата.

Воздухом болеть — болеть гриппом.

Вóйда — тонкий слой льда, специально наносимый на полозья нарты для лучшего скольжения.

Вó-коротка — коротковата.

Вó-легка — легковата.

Волкотóржина — задранный волками олень.

Вóлок — участок пути между озерами и речками.

Волтóрить — говорить без умолку.

Вóнный свет — загробный мир.

Воóчью — на виду, явно.

Во плотé — давно, вовсю.

Во поимени сидеть — быть в отрешенном состоянии.

Вопроклáд сидеть — быть без дела, без забот.

Ворохнýться — шевельнуться.

Вострýшка — небольшая нельма.

Вó-тяжела — тяжеловата.

Вб-узка — узковата.

Вó-широка — широковата.

Вóхшу — вообще, воистину, вовсе

В пень прийти — сильно устать.

Впрохонпýю — беспрерывно, часто.

Вракýн — врун, лжец.

Всéуш-таки — все-таки.

Вскóрмленник — воспитанник.

Вскóрости — недолго.

Всякие деяния — разные дела, события.

Выворотень — гордый, высокомерный человек.

Выдра — балка, на которую стелют пол.

Выжурáвлпваться — высовываться, стараться быть выше, других.

Выклáдывать (о собаке) — кастрировать.

Вымодеть — зачахнуть, захиреть.

Выпестрить — украсить орнаментом.

Выпороток — шкура новорожденного оленя.

Выпрягаться — выходить из себя.

Выпýчиваться — гордиться, чваниться.

Выпученой — гордый, чванливый человек.

Вытарáщиваться — хвастаться, гордиться.

Вытулить — выгнать из дому.

Вышепечить — украсить.

Вязóк — перекладина, соединяющая копылья нарты.

— Г —

Гад — мусор, нечистоты.

Гáже — хуже.

Гайтáн — шнур от нательного креста.

Галáнить — бездельничать.

Гáлиться — насмехаться, издеваться, глумиться.

Гальбá — насмешка.

Гáмузом — сообща, гуртом.

Ганзá — курительная трубка.

Гасить чужой огонь — посягать на чье-то семейное счастье.

Глинтина — гнилое дерево.

Глухо сказать — намекнуть.

Глыза — глыба льда, снега.

Глянется — нравится.

Гнетóк — падающая, давящая часть ловушки.

Гóлбас — надмогильный памятник.

Голк — гул, раскат (грома),

Голову обносить — головокружение.

Голь кабацкая — нищета, беднота.

Гóльный — ничем не приправленный, чистый, несдобренный («Гольный кипяток пьем»).

Гонить — а) догонять, преследовать] б) выслеживать; в) притеснять.

Гóрло — узкий короткий пролив.

Градобóй — мелкота.

Грáтка — топкий шест, подвешенный около печки, на котором сушат вещи.

Гребчится — мнится, думается.

Грéховать — опасаться чего-либо, избегать.

Губа — залив.

Гýзно — зад.

Гылыга — замухрышка, голяк, босяк, голытьба.

— Д —

Дабá — китайская бумажная ткань.

Дáром — пустяки, все равно, безразлично.

Дáстовать — загораживать, заслонять свет.

Дать на руки — поручить.

Дéва — фамильярное обращение к женщине.

Дéвьий — внебрачный ребенок.

Дéковаться — издеваться.

Делать в конец рук — делать из рук вон плохо, некачественно.

Дендюр — поперечная дощечка на задней части нарты.

Деннóе — обед, дневное чаепитие.

Депшá — шкура молодого оленя, предназначенная для камлания.

Денщик — посыльный.

Деревинка — деревяшка.

Дéржаная вещь — амулет.

Дери не стой — беги без оглядки.

Дивля — выражение удовлетворения в смысле: хорошо, достаточно.

Диво — удивительно, ново.

Дивовáться — дивиться, удивляться.

Дикой (о человеке) — несмышленый.

До кички наполнить — заполнить полностью.

Домекнýться — догадаться.

До повиданья — до свидания.

До потýх зари — до поздней ночи.

До пристáтку дойти — сильно устать.

До прокý — до следующего года.

Дорôгу гонить — ехать по дороге.

Досéль — давно, в старину.

Досéльный — старинный.

Доспéть — сделать, изготовить, создать.

Дотапéря — до настоящего времени.

Дрáзнить — подражать.

Дрéвить — говорить бессмыслицу, болтать.

Дробить — плясать, выбивая чечетку.

Дрóгнула (о воде) — пошла на убыль.

Другéрить — вторично, повторно.

Дубравушка — суша, природа, растительность.

Думу подумать — сглазить, околдовать.

Дундук — меховая глухая рубаха из оленьих шкур.

Дунчéть — гудеть.

Дурéть — шалить.

Дурнóй — шалун, непоседа.

Душа-ноша — сильная усталость, слабость.

Душник — форточка, отверстие в стене.

Душу поднимает — тошнит.

Дыгать — бояться, трусить.

Дымоволок — дымоход.

Дюкáк — сосед.

Дюдя — ласковое обращение к деду.

— Е —

Едёмный — съедобный.

Éдома — небольшая гора, возвышенность.

Ез — плетень, городьба поперек реки для лова рыбы.

Ездá — вид движения упряжки. Различают четыре основные скорости: вскачь (галоп), рысь, езда и ступь (медленный шаг).

Елань (елонь) — расчистка в лесу.

Еннó ставить — прижигать больное место.

Ердáнь — большая четырехугольная прорубь.

Ересливый — неуживчивый.

Ереститься — ссориться, враждовать.

Еретик — тень умершего безбожника.

Ермóлка — старинная шапка-ушанка.

— Ж —

Жалéть — любить.

Жáрина — жареная рыба.

Жгóта — изжога.

Железница — насекомое, божья коровка.

Жерéбец — а) кобель, самец собаки; б) жеребец.

Живкóм — живьем.

Живóт — а) имущество, наследство; б) жизнь.

Жилиться — жадничать.

Жиловатый — жилистый.

Жильная нитка — нитка, изготовленная из оленьих жил.

Жилы не поднимают — слабость, бессилие.

Жóлость — желчь.

Жýлькать — мять, стирать.

— З —

Забáять — заговорить.

Зáберга — вода, выступающая из-подо льда у берега реки во время прилива и половодья.

Зáбуль — правда, истина.

Завáлок — обрыв под водой.

Зáведь — запястье руки.

Заветéрье — подветренная сторона.

Завéрток — портянка.

Завертýшка — маленькая посылка.

Завéртыш — небольшая заводь в реке

Завóд — хозяйственный (рыболовный) инвентарь.

Завóйки — завязки у штанов.

Заганýть — загадать.

Заглýмка — улыбка.

Заглýмки давать — улыбаться.

Заглýмый — улыбчивый.

Загнéтка — жар в печи.

Задéва — затонувший предмет, мешающий тянуть невод.

Задéлье — предлог, второстепенное дело.

Задóриться — сердиться.

Задóрный — сердитый.

Зажуриться — запечалиться.

Заимка — хутор.

Закáз править — передавать просьбу в устной форме.

Закáржевать — заржаветь.

Закомóлда — здоровяк.

Закружáть — заблудиться.

Закулемéшить — плохо сшить что-либо.

За лишек зайти — переборщить.

Залычить — заездить.

Замулёваный — невзрачный.

Занáволочье — зарастающее озеро.

Запаперéтиться — застрять, завязнуть.

Запáрыш — насиженное яйцо.

Запендрéчивать — заваливать непосильной работой.

Запирáть — притеснять, не давать.

Заповурáть — запаковать.

Запýтрить — запутать.

Зáрность — жадность.

Зáростель — глубокий снег под берегом.

Застóйка — место, где находится кухонная утварь.

Застрýга — небольшая снежная гряда.

Затишь — спокойный участок воды.

Заугóльник (-ца) — внебрачный ребенок.

Захарлить — присвоить.

Захóд — отхожее место.

Зáходы заходиться — громко смеяться.

Зачепáться — зашататься.

Зачичереть — захиреть, захряснуть.

Зашиверская погань — черная оспа.

Зашухýмиться — зашуметь, заволноваться.

Звоз — подъем с речной переправы.

Звóнная вода — морская (светлая) вода.

Здор — оленье сало.

Зимны — зимнее жилище.

Зимýсь — прошлой зимой.

Злоимка — ненавистница.

Злóчесть — напасть, несчастье.

Злыння — остатки, отходы.

Змеёвец — панариций, гнойное воспаление надкостницы.

Знатóк — знахарь, колдун.

Зорóн — неправильно связанные, перепутанные ячеи у сети.

Зуёк — морской кулик.

Зыбýн — топкое место, трясина.

Зыск — упрек.

Зысковать — упрекать.

— И —

Иверень — большой кусок, большая часть чего-либо.

Излáдить — исправить.

Измадéлый — несвежий, протухший, измученный.

Измóрхаться — похудеть, подурнеть.

Изполошить — напугать.

Икрáница — каша из икры.

Ик-да нету — применяется в значении: не дал ответа, не отреагировал.

Илуга — выражение зависти («Илуга! Он новые часы купил»).

Инде — в другом месте.

Исказовáться — издеваться.

Исподка — меховая подкладка у рукавиц.

Иссельной — натуральный, настоящий.

Истóк знать — знать причину чего-либо.

Истопель — одна топка дров.

— К —

Кабýть — здоров.

Кавардáк — кушанье из жареной мятой рыбы.

Калáвуж — небольшой мешок для мелкого хозяйственного инвентаря.

Кáлтус — равнина, мокрый луг.

Кáмень — горный хребет, каменистая гора.

Камлéйка — верхняя дорожная рубаха.

Канкáр — дорожная сумка.

Капище — песцовая пора.

Каравáшка — твердая кожа.