Чужое небо (СИ) [Astrum] (fb2) читать онлайн

========== Часть 1 ==========

<Не идеальный солдат, но хороший человек>

Д-р Авраам Эрскин.

14 апреля 1945 год

В небольшом, изначально предназначенном вовсе не для этого, но теперь по всем правилам оборудованном под медицинские нужды помещении, на одинокой койке у стены заходился в приступе кашля мужчина. Чтобы облегчить муки, он бы, наверное, свернулся в защитную позу или перевернулся бы на бок… Если бы не был жестко фиксирован за руки и ноги в положении «на спине». Его правую руку в запястье сковывал обычный кожаный ограничитель, левая же рука от кончиков пальцев до самого плеча, переходящего в грудную клетку, была металлической, и ее в техническом плане фиксировали намного более сложно.

Мужчина был молод, насколько позволяло судить его изможденное, явно запущенное состояние, и все еще крепко сложен. На его груди под лихорадочно поблескивающей от пота кожей играли сведенные напряжением мускулы. Обезвоживание подчеркивало их, делая еще более заметными. Его длинные неухоженные волосы черными змеями липли к лицу, перемежевывались с отросшей щетиной и частично скрывали следы жестоких побоев. В перерывах между приступами он тяжело и хрипло дышал, не дергался, не пытался освободиться и не открывал глаз, словно желая подольше прятаться в лихорадочном бреду, в котором его хотя бы ненадолго могли оставить в покое. Пусть сомнительном, пусть относительном, пусть при каждом вдохе ему казалось, будто он вот-вот выплюнет легкие, чем, разумеется, только спровоцирует их, но в покое. Потому что у него больше не было сил. Потому что он устал, потому что…

К его лицу прикоснулись, он почувствовал. Сначала затем, чтобы убрать волосы, а затем точечно — к ранам, от чего те моментально вспыхнули, но эта боль была настолько слабая, что мужчина даже не отреагировал. Или ему просто очень хотелось в это верить, инстинктивно, потому что осознанно он уже давно не помнил, каково это — верить, каково — хотеть.

— Тшш… — раздалось где-то совсем рядом, чуть справа и сверху, и он рефлекторно вздрогнул, сжимаясь и понимая, что покоя не будет, что они знают о его состоянии и теперь сделают все возможное и невозможное, чтобы вернуть его в сознание. — Тише… Тише, все хорошо. Лекарства подействуют быстро, скоро дышать станет легче.

Он не открывал глаз, но сквозь закрытые веки отчетливо видел тени, продолжающие мелькать у него над лицом, чуял раздражающе сильный запах спирта, продолжающего жечь его раны при каждом новом прикосновении. Сказанные слова, настигшие слух, лишь подхлестнули его страх и неконтролируемую инстинктивную панику. Его руки… рука, которая была живой, напряглась сама собой, натягивая ограничитель. Он не успел перебороть рефлекс. Это наказуемо. Всегда было. Он поглубже вдохнул истерзанными легкими проспиртованный воздух и приготовился к наказанию.

Но его не последовало. Лишь что-то холодное коснулось лба и осталось на нем лежать, неся… облегчение?

Он такого слова не знал.

Зато они знали все о его состоянии. Знали всегда. Как и он знал, выучил до уровня безусловного рефлекса, что произойдет, если он не отреагирует. С ним заговорили. Ответ обязателен.

Медленно, опасливо он попытался открыть глаза, стараясь быть готовым к пучку ослепляющего света, пощечинам, ледяной воде.

— Доброе утро, — его поприветствовал тот же женский голос, теперь подкрепленный становящимся все более четким силуэтом чуть левее точки, на которой он фокусировал взгляд. Его неосознанно затрясло. Если это такая проверка, то он совершенно не понимал, какой реакции от него ждут. А непонимание недопустимо. Непонимание наказуемо. Понимание тоже. И отсутствие ответа, когда к нему обращаются.

— Нет, — слово вырвалось невнятным хрипом, и горло моментально сковал спазм, предшествующий очередному приступу кашля, который он изо всех сил пытался сдержать. — Английский не понимать, — он не знал, чего именно от него хотели, и к чему вообще вся эта провокация, поэтому ответил, как учили, — английский нельзя. Только русский.

— Хорошо, — ответ прозвучал как похвала, на том языке, который был правильным, и мужчина позволил себе надеяться, чисто инстинктивно, что с тестом справился. — Хорошо, я поняла, — женщина в белом халате одобрительно улыбнулась, на что он лишь сильнее сжал челюсти, чтобы не закашлять. — Как твое имя, солдат?

Мужчина снова дернулся, словно реагируя на пощечину, и со свистом выплюнул воздух, который скрежетал в его горле. Понимая тщетность любых попыток, все, что он смог сделать — отвернул лицо в сторону, после чего зашелся безудержным кашлем.

Слабости не прощают, слабость наказуема. Отворачиваться, когда задали прямой вопрос, запрещено. Но кашлять тоже… Противоречия раздирали его хуже, чем страх перед поставленным вопросом.

Как твое имя…

Имя.

Имя?

Твое имя?

Как твое имя?

Все встало на свои места. Теперь солдат точно знал, что это тест. Он не помнил, чтобы такие проводили с ним прежде, но точно знал, дрожью во всем теле чувствовал, как надо отвечать. Четко на поставленный вопрос. Пусть даже он и был провокационным, но ведь это же тест. На запоминание. На усвоение материала.

— Мое имя Солдат.

Выражение лица в его боковом зрении изменилось. Неодобрение? Ответ неверен? Он ошибся?

— Агент? — мужчина отчаянно пытался избежать наказания за ошибку, надеясь, что если он подумает и ответит правильно…

Но лицо, на которое запрещено было смотреть прямо, больше не менялось. Его не хвалили. Значит, ответ все еще был неправильный…

— Как твое настоящее имя? — вопрос переформулировали в более конкретный, и в затуманенном сознании солдата зажглась искра понимания. Это все тот же тест. Проверка. Но ведь он точно знает, какой ответ правильный, он не ошибется и, возможно, в конце концов, его даже не побьют.

— Меня зовут Солдат.

Ответ неудовлетворительный, солдат понял это по глазам и мимике, и снова сжался, ожидая неминуемого, по его мнению, наказания. Назойливый кашель все не отступал. Он закрыл глаза, давясь и думая, что за адским жжением в груди, возможно, даже не почувствует побоев. Или все просто сольется воедино.

Он все еще хрипел, пытаясь выровнять колкое дыхание, когда по закрытым глазам снова мазнула тень близкого присутствия, вернулся едкий запах спирта и жжение прикосновений: на этот раз к правой руке, к живым и по ощущениям содранным в кровь костяшкам.

— Приятно познакомиться, Солдат, — заговорили с едва уловимым акцентом, но все же на русском, и это казалось сомнительным, но все-таки поощрением. Мужчина снова открыл глаза, старательно избегая запрещенного зрительного контакта. — Меня зовут Диана, — она склонилась над его лицом еще ниже, что было верным сигналом к опасности, но он как мог давил в себе инстинкты.

Одна рука в белой перчатке нырнула ему под затылок, вызвав неконтролируемую неуемную дрожь прикосновения, осторожно приподняла, в то время как другая рука удерживала стакан у самых его губ.

— Выпей, — прозвучало не резко, но тренированный слух все равно воспринял приказом, поэтому, не мешкая, солдат обнял губами холодное стекло, с непривычки и неудобной позы давясь и проливая, но большей частью все же глотая. Ему не разрешали хотеть, хотеть было наказуемо, и он об этом прекрасно знал, но пить хотелось. И лишь теперь, внезапно получив желаемое, он понял, насколько сильно. — Вот так… — голос продолжил, когда стакан опустел, а солдат приготовился слушать условие, которое полагалось за воду. — Еще?

Солдат задумался, путаясь в ощущениях, которые туманили сознание, и продиктованной рефлексами выучке.

Еще один стакан — еще одно условие, хотя он и первого еще не знал. Поэтому он единожды, как того требовали, отрицательно качнул головой. Смотреть прямо было нельзя, поэтому подтверждение правомерности своих действий он считывал боковым зрением наискось.

В обзоре при этом оказалась стойка с капельным раствором, от которой тянулась трубка к его живой руке. Рассмотреть саму руку было сложнее, да и делать этого никто не позволял, поэтому он полагался только на ощущения. Ограничитель сдавливал запястье. Похож на кожаный ремень, но мягче.

— Я освобожу тебе руку, солдат, — мягко произнес голос, и акцент, который почти отсутствовал на односложных фразах, снова вернулся. Не идеальный, но все же тот самый русский. — Если ты пообещаешь не драться и беречь капельницу. У тебя вены в дефиците.

Он ничего не ответил. Во-первых, потому что его учили отвечать конкретно на конкретные вопросы. Вышесказанное конкретным не являлось. Во-вторых, потому, что частично не понял, а это уже было опасно. За непонимание языка наказывали, понимание — вбивали.

Он не ответил, но его за это не ударили и пару минут спустя даже освободили руку, для четкости поставленной задачи повторив: «Не драться» и «капельница». Это солдат отчётливо уловил, связав в контексте, додумал и остальной смысл, тайно надеясь, что его промах с непониманием не заметили.

Однако, заново прокрутив в голове последние услышанное, солдат замер. «Do not fight», «IV» — это не было на русском. Это был английский. Он понял, воспринял, слова отозвались где-то внутри и странным образом успокоили. Ровно на время до момента, пока он не осознал свою грубейшую ошибку.

Английский плохо, английский — язык врагов. Но он его понял, он его помнит, и память эта болезненно зудела в неуспевающих зажить уязвимых местах побоев, в покалывающих следах ожогов на висках, куда крепили, били, связывали, чем-то обкалывали, снова били и насильно крепили… что-то.

Он вспомнил боль в изломанном теле и непроходящую слабость, вспомнил жажду и голод, вспомнил сырость и холод, пронзающий униженно обнаженное тело. Он помнил, как били, заставляя повторять на русском, и выбивали признания, помнит, как пытали и вынуждали, помнит, как обещали прекратить… А потом резали, жгли и сжигали. В огне? Или в холоде? Этого он не помнил… Помнил только, как тело в прямом смысле слова разрывало на части, а в голове все плавилось и… и исчезало, огненно жидкое, утекало, как вода, которой ему не давали. Он помнит, как пахло горелым.

Он помнит:

— Повтори!

Он помнит:

— Ответ не верен!

Он помнит:

— Не сопротивляйся!

Он помнит холод и… и непреодолимую тяжесть железной руки, которая немилосердно тянула к земле, ассиметрией перекашивая избитое ослабленное тело.

Солдат дернулся раньше, чем вспомнил приказ «Do not fight» и успел задуматься над неизбежно плачевными последствиями своих действий. Первым же движением он вырвал капельницу, разбрызгивая собственную кровь, остальные сомнительные усилия потратил на то, чтобы попытаться освободить вторую… железную руку. Он безрезультатно дергнулся несколько раз в массивных фиксаторах и даже успел обмануться ложным ощущением, будто те поддались, прежде чем услышал приказ: «Остановись!» — на русском, после чего руку знакомо пронзило разрядом, и мир вокруг опасливо качнулся, грозя сбросить его за край, в холод, боль и забвение.

Доступных, не исколотых вен больше не было, новую капельницу пришлось ставить под ключицу на правую сторону.

— Вам следует ответственнее отнестись к личной безопасности, доктор.

— Что о нем известно? Если о нем сохранились какие-то данные, генерал, мне нужны все. Всё, что возможно найти.

— Проявите терпение, мои люди работают над этим. Вы получите всё и даже чуть больше, доктор.

— Как его звали?

Как твое имя?

Имя?

Ответ неверен.

Солдат.

— Это он?.. Тот самый?

— Не смотрите на меня так, доктор. Не мы решили — судьба решила. А пока имейте в виду вот что: я даю вам полный карт-бланш. Делайте все, что хотите, изображайте, кого хотите, не скупитесь на методы и средства. Но помните: меня интересуют только результаты.

— Ученые ГИДРы. Зола достиг значительных успехов. Они не отдадут его просто так.

— Это не ваша забота. Я гарантирую вам и вашему испытуемому полную безопасность. Работайте.

— Человек, генерал. Не испытуемый. У него есть имя.

— Это все этика, доктор. Работайте. И помните, что работаете вы на результат.

========== Часть 2 ==========

20 апреля — 20 августа 1945 год

Двусторонняя запущенная пневмония, с которой его нашли на отсыревшем бетонном полу лаборатории, была лишь началом. Усиленный иммунитет быстро поборол болезнь. Но затем наступило худшее, то, с чем даже искусственно улучшенная иммунная система справляться была не обязана.

В небольшом помещении в сравнении с количеством людей было до неприличия тихо. Охранники в полной амуниции с заряженным оружием держали на прицеле человека, согнувшегося пополам и уткнувшегося лицом в большое эмалированное ведро. Время от времени напряженная тишина разбавлялась звуками мучительной рвоты.

— Подойди, — фигура в белом халате, держащаяся к человеку ближе остальных, сделала призывающий жест рукой и шагнула еще ближе, нарушая условно безопасную границу. — Помоги мне.

— Доктор, назад! — ее окликнули одновременно несколько охранников, неодобрительно ткнув автоматами в сторону цели, так, словно та, уткнувшись в злосчастное ведро, и вправду могла видеть что-то помимо него. Дальше продолжил лишь один: — Нам приказано обеспечить вашу…

— Вот и обеспечивайте, солдат, — игнорируя предупреждения, фигура в белом склонилась над пленником, осторожно коснувшись ладонью его лихорадочно влажной спины. Подошедший с другой стороны охранник напрягся в ожидании ответной реакции. — Помогите мне отвести его в уборную.

— Приказано не выпускать объект… — но наткнувшись на убийственный взгляд, каким обладали лишь женщины с немалым влиянием и едва ли ограниченной властью, молодой солдат чертыхнулся в мыслях, напряженно сжал одной рукой автомат, а вторую опасливо подставил под играющее мышцами плечо, живое, в то время как вторая рука объекта… — Чижов, помоги! — приказал он строго и сделал соответствующий жест в сторону подчиненного, но оба мужчины были остановлены все тем же убийственным взглядом.

— Отставить, солдат! Я сама справлюсь, — сноровисто подсунув правое плечо под тяжелую бионическую конечность, под шалелые взгляды солдат она только кивнула командиру, чтобы тот усмирил своих псов.

Когда охрана послушно расступилась, освобождая выход, дрожащий и едва стоящий на ногах не без сторонней помощи объект поволокли по затемненным, зловеще пустым коридорам в уборную.

— Принесите ему сменную одежду и ждите за дверью.

— Доктор…

— За дверью, солдат!

Он слышал все обрывками, достигающими его мозга словно сквозь толстенный слой ваты. Его не волновало, сколько вокруг было охраны, была ли она вообще и собиралась ли его пытать. Потому что не могло быть пытки хуже, чем его нынешнее состояние. Его тело выворачивало наизнанку изнутри, раз от раза принуждая выхаркать к чертям желудок, лишь бы полегчало. В его череп, сквозь кости напрямую в мозг раз от раза методично ввинчивался докрасна раскаленный гвоздь, и невыносимо хотелось пробить себе грудь металлической рукой, отогнуть металлизированные ребра и выдрать сердце, лишь бы набат бешенного пульса прекратил долбиться о виски. У него болело буквально все, каждый квадратный сантиметр тела, вплоть до облепивших лицо мокрых волос, все кости и мышцы выкручивало спазмами.

Его ломало, чередуя приступы рвоты и судорог с приступами озноба и горячечного жара. Его держали на агрессивных препаратах, смертельных для обычного человека, слишком долго. Без них ничуть не стало легче, без них он превратился в конченого наркомана, лишенного дозы.

Душ не принес облегчения, обнаженной кожей он остро ощущал каждую отдельную раскаленную каплю, обрушивающуюся на кафельный пол со звуком рушащегося здания. Ему хотелось кричать, молить об избавлении на всех знакомых языках, умолять о смерти, пусть он и знал наверняка, что это не имеет смысла. С трудом поддерживая вес слабого тела в неумолимо вращающемся пространстве, он сгорбился над раковиной и чистил зубы, каждый раз словно проходясь по чувствительным деснам бритвой и сплевывая кроваво-красным в водослив. Опираясь смертельно тяжелой металлической рукой на стену, он боялся опереться на раковину, что могло быть удобнее, зная точно, что сломает. А портить имущество запрещено. Чревато наказанием.

Едва он нетвердой живой рукой и далеко не с первого раза вернул орудие пытки — зубную щетку — в стакан (таким образом, они, наверняка, в очередной раз проверяли его меткость и умение обращаться с хрупкими предметами), как совершенно внезапно его накрыл очередной приступ рвоты, и он метнулся в сторону и рухнул на колени, почти окунув голову в унитаз. Он давно ничего не ел, поэтому тошнило его кровью и обильно желчью.

— Таким образом твой организм выводит накопившиеся токсины, — врач (он и забыл о постороннем присутствии) склонилась рядом с ним и заботливо придержала волосы. — Скоро станет легче.

«Зачем?!» — хотелось ему истерически завопить, но сил между спазмами хватало разве что на рваные вдохи. Конечно, у него все еще был небольшой шанс захлебнуться собственной желчью, но едва ли это его убьет, если до сих пор не убила ломка.

На смену рвоте очень быстро пришел озноб. Он даже не успел оторвать руку от края унитаза и отдышаться, как его затрясло крупной дрожью, а зубы стало невозможно сомкнуть от того, как безудержно колотились друг о друга челюсти.

Его одели (и этому процессу он неосознанно больше мешал, чем помогал), после чего отволокли назад в помещение с кроватью, где сгрузили его на матрас и первым же делом принялись фиксировать.

— Оставьте свободными ноги, — приказал женский голос. — И правую руку тоже.

— Доктор, вы рискуете.

— Я не хочу, чтобы, будучи скованным и не имея возможности перевернуться, он захлебнулся собственной рвотой! Спасибо за беспокойство, Смирнов. На сегодня вы и ваша команда свободны.

За последним из бойцов охраны закрылась дверь, болезненно резанув по слишком чувствительному слуху солдата. Он дернул головой на резкий звук, ерзая головой по подушке. Его все еще колотило, и будь у него силы и свободные обе руки, он бы зарылся в одеяло с головой и сжался бы под ним в комок, даже зная, что ровно через минуту после этого или даже раньше его насильно достанут из импровизированного укрытия.

Ему насильно споили еще один стакан воды, очередной, и какой-то части его сознания стало откровенно дурно при мысли, сколько всего ему придется сделать: сказать, убить — за количество уже выпитых стаканов. И намного больше за все остальное: постель, лекарства, душ и одеяло. И за свободную руку.

— Ты обезвожен, — прозвучало на русском, когда он слабо попытался отвернуться. — Нужно пить.

И солдат пил, сквозь горечь чувствуя вкус, странный, какого у воды не бывает, приторно сладкий, но неожиданно приятный. Потом к его живой руке снова подключили капельницу. А еще чуть позже умотали одеялом вместе с фиксированной металлической рукой по самую трясущуюся челюсть.

Медленно согреваясь и проваливаясь куда-то в никуда, в невесомость между сном и явью, солдат вдруг совершенно ясно (чего не случалось уже очень давно, потому что раньше дозу нейролептиков никогда не снижали и уж тем более их не отменяли, а под ними мыслить ясно было невозможно) осознал, что все происходящее совершенно не соответствует его ожиданиям.

Охранники не били его прикладами и армейскими сапогами, не швыряли в камеру голого на ледяной пол. Его не связывали, если не считать того, что обездвиживали тот кусок металла, что вживили ему вместо левой руки, совершенно не озаботившись тем, насколько он тяжеленный и как под его весом стонут неокрепшие, неадаптированные живые мышцы. Фиксации железной руки он только рад, потому что так ему хотя бы не приходилось в числе прочего задумываться о том, как не убить… скажем, того самого доктора, что всегда подходила к нему так неосмотрительно близко, в моменты, когда он меньше всего себя контролировал. Он очень боялся не только убить ее, но даже покалечить, ведь он-то все слышал. Ему могло быть плохо настолько, что он начисто игнорировал происходящее вокруг, он мог плавать где-то на грани бреда и бессознания, но при этом все слышал, запоминал, а после, в моменты кратковременных передышек, мог воспроизвести и обдумать. Она за ним ухаживала, обрабатывала его раны, меняла капельницы, спорила с вооруженной охраной за его интересы. Она его поила и кормила, пока он был привязан, а сил едва хватало держать голову, словно младенца с ложки, тем же, чем обычно кормят младенцев. И она даже не злилась, когда он выплевывал все ее старания в спешно подставленное ведро или унитаз, как случилось в уборной.

Все это странно, очень странно. Хотя бы потому, что его сознание без химии в венах прояснилось достаточно, чтобы он мог удерживать в голове мысли дольше нескольких секунд и даже выстраивать их в короткие пока что цепи из причин и следствий. Было странно, что засыпая и просыпаясь, теряя сознание и вновь приходя в себя, он видел перед собой всегда одно и то же лицо. Так часто, что он, даже ни разу не взглянув на нее прямо, успел ее запомнить. Было крайне странно и беспрецедентно, почему ее еще не заменили и почему это… она.

Солдат не мог объяснить, откуда в нем эта уверенность, потому что других врачей он и вовсе не помнил, но он все равно точно знал, что женщин до этого не было. Они были слишком слабыми физически, чтобы эффективно подавить его звериную борьбу за свободу и одновременно слишком… мягкими психологически, чтобы стойко выдержать все то, что с ним должны были делать. Женщины от природы были склонны проявлять сострадание, а Солдат сострадания был недостоин, вызывать его в ком бы то ни было запрещалось, а за любые на то попытки предписывалось наказание. Просить было нельзя, умолять — и вовсе бесполезно.

Но сейчас к нему вдруг подпустили женщину. Хрупкую, с волосами белыми, как ее халат, словно в напоминание об исключительной внешности истинных немцев, которую восхвалял в войну Гитлер. И хоть он не помнил, что за война, кто такие немцы и что за Гитлер? или… Гидра? он почему-то нашел во всем этом кажущиеся верными ассоциации. Она всегда крепила капельницу так, что он даже не чувствовал, делала уколы аккуратно и под углом, а не с размаху и на полную длину иглы. Она с ним разговаривала, не обязывая на ответ даже тогда, когда задавала вопросы. Однажды под ее «Доброе утро, солдат» он очнулся достаточно трезвым, чтобы воспринять немецкую речь, а потом, немного погодя понять, что, когда она говорит с ним на русском, акцент у нее немецкий.

Солдат не просил сострадания, жалости, доброты или ласки. Но доктор в белом с белыми волосами была к нему добра, и он очень не хотел ей вредить.

Игла в очередной раз едва ощутимо проткнула вену, на что он даже не вздрогнул.

— Мне нужна твоя кровь, — за манипуляциями последовал комментарий, звучащий так, словно ему это и впрямь могло быть небезразлично, — хочу точно знать, что они с тобой натворили и придется ли это исправлять, — резко, безо всякого предупреждения женские пальцы с ногтями проехались по внутренней стороне его раскрытой ладони, вызвав рефлекторную дрожь… щекотки? — Поработай кулаком, солдат, чтобы дело быстрее пошло, все равно не спишь.

Он послушно стал сжимать и разжимать кулак. Собрав всю волю и строго запретив себе думать о последствиях, солдат рывком повернул голову. В первый раз посмотрел прямо. В лицо, обрамленное светлыми, сегодня кудрявыми волосами, молодое и, будь он способным вспомнить и понять смысл этого слова, красивое. Глаза голубые — это для солдата открытие, потому что прежде он в них никогда не смотрел и цвета увидеть не мог. В голубизне этих глаз не было холода, не было отчужденности, отрешенности и безразличия, они смотрели выжидающе, со спокойным интересом.

Солдат напряженно сглотнул, почувствовав, как в приступе паники сжалось что-то в животе, а все тело вздрогнуло, ожидая надежно вбитого в подкорку наказания. Для себя, ведь на контакт идти запрещалось, он прекрасно это знал, и для нее, потому что она инициировала контакт, раздразнила его надеждой на взаимность. Он не хотел для нее наказания, беззвучно умоляя, чтобы в эту самую минуту за ними никто не наблюдал и не доложил об увиденном начальству. Солдат же поспешил отвернуться, даже не вспомнив, зачем именно обернулся. Хотя имя на языке так и крутилось, и ему до зуда в висках хотелось знать, настоящее оно, или его пропитанный галлюциногенами мозг его просто-напросто придумал.

— По-прежнему не скажешь мне, как себя чувствуешь? — голос мягкий, вопрос свободный и открытый, словно она и вовсе не боялась наказания. — Потому что сегодня, я очень надеюсь, ты сможешь сам дойти до душевой, пока Смирнов с командой слишком заняты игрой в «Пьяницу», чтобы держать тебя на мушке.

Его голова больше не грозила расколоться, более того, он мыслил достаточно ясно, чересчур ясно, чтобы понимать разговоры и их подтексты, чтобы ассоциировать предмет разговора и вызывать, клещами вытягивать из недр памяти нужные ассоциации, которых с каждым днем становилось все больше. Теперь он четко представлял, кто такой Смирнов и кто такая «команда», помнил лица всех. Под словом «душ» он понимал необходимую и даже приятную процедуру, а не поливание ледяной водой под зверским напором из шлангов. Он даже мало-помалу, исключительно через мышечную память и интуитивное смущение снова начал вникать в смысл понятия «личное пространство», поэтому открывшаяся перспектива принять душ в одиночестве где-то глубоко внутри него отозвалась… радостью?

Он слишком глубоко погрузился в мысли, слишком увлекся прежде недоступным простором размышлений, чтобы заметить, как из живой руки исчезла игла, а к железной руке вернулась… нежелательная подвижность.

Солдат сел на кровати, осторожно свесив с края босые ноги и упираясь обеими руками в матрас, чтобы переждать головокружение и дать телу время привыкнуть к вертикальному положению, прежде чем встать.

Его все мучил вопрос, ответ на который он так страстно желал и так боялся последствий.

Он разговаривал редко, неуверенный, позволено ли, не зная, как и о чем, иногда безнадежно теряясь в языках. Он так давно не слышал и не вникал в собственный голос, что даже не был уверен, не разучился ли говорить.

— Твое… имя… — он оказался прав: у него с отвычки хриплый и грубый голос, а язык точно каменный и ворочается с трудом. — Тебя зовут Ди… Диана?

В мыслях солдат долго не мог решить, что употребить лучше: «ты» или «вы», и как построить вопрос, который сам по себе едва ли имел право на существование, так что, в конце концов, он выдал, как было, на одном дыхании.

— Да, — голос за спиной прозвучал удивленно, но не зло, и продолжил, как солдату показалось, поощрительно. — Верно, меня так зовут, — недолгая пауза. Сидя с опущенной головой, сквозь пелену волос солдат все равно смог заметить тень чужого присутствия прямо перед собой. — А как зовут тебя?

Он не смог удержать рефлекторную дрожь.

— Как твое имя?

— Назови имя!

— Имя?

— Неверно!

— 32557…

Фантомная боль внезапно пронзила виски, и он глубоко закусил нижнюю губу, чтобы сдержать вскрик. В том месте на его висках, которое до белых вспышек перед глазами горело, точно насквозь прожигаемое, его живые пальцы ощущали рубец — бесформенный, едва подживший, а из вспышек формировалось лицо мужчины в очках, угрожающе реальное, до дрожи пугающее.

Лицо что-то говорило ему, но он не слышал, а боль не прекращалась, заставляя его сильнее сжимать голову руками.

Имя.

Имя…

Его имя…

— Я не помню! — взвыл солдат, давясь мгновенно накатившим ужасом. Безумными глазами он смотрел на девушку-врача-без-очков прямо перед собой и теперь даже не мыслил отводить взгляд. Его не страшило возможное наказание, ему это было нужно, необходимо. За один только взгляд, за секундный зрительный контакт он готов был заплатить любыми пытками. — Я не помню, как меня зовут! — повторил он окончательно сорвавшимся голосом, глядя в глаза напротив и мечтая найти в них ответ.

В какой-то неуловимый момент не отравленные нейролептиками человеческие чувства взяли верх, прорвали плотину запретов и страха, хлынули наружу и накрыли его с головой, словно волна цунами, крушащая всё и всех на своем пути.

Он вцепился в единственное живое, что было рядом, вцепился, не жалея сил, обеими руками, мог бы ногами и даже, наверное, зубами.

— Пожалуйста, — заскулил он, и запретные слова на запретном английском всплыли сами собой, подходящие, готовые, ждущие своего часа. — Пожалуйста, не… не надо… — подбородок затрясся, сплошным потоком хлынувшие слезы вмиг лишили зрения, превратив все в единое размытое пятно. — Не делайте мне больно. Пожайлу… луйста! Я не помню… Ничего не… не помню! Пожалуйста…

Железные пальцы сжимались, как тиски, все сильнее и сильнее, но она не противилась и не вырывалась, зная, что это бесполезно, что железная рука, с которой он и без того обращался крайне неумело, разожмется лишь тогда и только тогда, когда он сознательно этого захочет. И прямо сейчас он вряд ли почувствует, даже если сломает ей кости. Она не сопротивлялась, она знала, что однажды его боль пробьет себе путь на свободу.

— Тише, — вместо того чтобы сопротивляться или звать на помощь охрану, она прижалась к нему теснее, шепча на родном для него английском слова утешения. Все, что он так отчаянно хотел слышать, все, в чем он нуждался, все, в чем мог нуждаться человек, которого бесконечно долгое время касались только кулаки, сапоги, плети и электрошокеры. — Шшш, я здесь, я здесь, я с тобой…

Она прекрасно знала, что не имела никакого права говорить подобное, ее коробило от каждого произнесенного слова, но что еще она могла? Ему было нужно это услышать! Ему нужен был кто-то рядом. Человек, который не ударит, человек, которого можно почувствовать физически и убедиться, что он реален. А ведь все это время он думал иначе. Он думал — видение, он думал — галлюцинация, он думал — сумасшедший.

В тот день в душ его снова повели, пока он висел мертвым грузом на чужих плечах. В тот день его будто снова накачали до овощного состояния, потому что он абсолютно не понимал, что происходит и где он находится. В тот день в его голове билась, словно умирающая птица в силках, одна лишь мысль:

Имя.

Имя…

Мое имя…

32557241

Ряд повторяющихся чисел, абсолютно бессмысленных, но навязчивых до той степени, что он готов был биться головой об стену до тех пор, пока не раскроит себе череп, лишь бы понять их значение, или же прекратить их повторение.

— Они использовали ток и накалывали тебя психотропными, чтобы заставить забыть, — услышал он в один из вечеров, и хотел было спросить, кто «они» и так ли сильно отличаются «они» от… нее, но вдруг понял, что совершенно ему все равно. Перед полной тарелкой горячей съедобной еды, которая до головокружения соблазнительно пахла и которую он был волен съесть, как его убедили, безо всяких условий самостоятельно (свободными в этот раз были обе руки) он ни о чем другом связно думать не мог. — Теперь ничего этого нет: твой организм чист, препараты вывелись, а физические повреждения, нанесенные мозгу, регенерируют. Ничто не помешает тебе постепенно все вспомнить.

Он ел слишком увлеченно, ему было слишком вкусно и он слишком давно ничего подобного не ел, чтобы хоть как-то реагировать на что-то постороннее. Но отсутствие очевидной реакции вовсе не значило, что он не слушал и не запоминал, чтобы позже все обдумать. А думать на полный желудок получалось заметно лучше.

— Я вспомнил имя. Стив. Я уверен, оно не мое, но я его помню, — он вздрогнул и поморщился, опасливо косясь на собственную металлическую руку, не вполне уверенный, что с ней делать и в какое положение пристроить, чтобы она перестала казаться адски тяжелой, неуправляемой и абсолютно лишней. — Еще я помню «Капитан Америка — враг. Наш враг. Твой враг. И он мертв, поэтому ты должен радоваться», — он процитировал на русском, не себя. Кого — не помнил. Помнил только боль от того, как остервенело вколачивали в него эти слова.

— Враг.

— Мертв.

— Он мертв!

— Он не придет за тобой!

========== Часть 3 ==========

Можно солдата забрать с войны, а как быть с войной внутри?

2 сентября 1945 год

Смирнов и команда больше не увлекались игрой в странную и непонятную уму солдата «Пьяницу», но добрый доктор отвоевала для него право посещать душ без сопровождения. Пару дней это право исправно соблюдалось, но сегодня за шумом воды солдат вдруг услышал тяжелые шаги и последовавший за ними настойчивый стук в дверь. Почти идеальная, без обрывов цепочка, которую солдату помогал выстраивать умиротворяющий шелест, порвалась и рассыпалась на отдельные звенья ровно в тот миг, когда он распахнул глаза на стук.

— Эй! Стальной кулак, я надеюсь, ты там не утопился? Леди Ди такого недосмотра нам не простит. Поэтому давай, закругляйся. Или через пять минут насильно вытащим, — охранник приоткрыл дверь ровно настолько, чтобы просунуть внутрь руку с полотенцем. — В следующий раз сам взять не додумаешься, до кам… комнаты пойдешь мокрый и голышом, — по ту сторону двери раздался рокот смеха.

В следующий раз он, возможно, специально дождется, пока за ним придут и под дулами автоматов погонят в ком… камеру. Потому что связно думалось и вспоминалось ему только под мерный шелест воды в душевой — единственном месте, где он мог обмануться ложным чувством уединения.

Но в этот раз он все же вышел самостоятельно и… почти самостоятельно вернулся в… в камеру? Палату? Комнату? Он все никак не мог определиться, и особенно сейчас, потому что за час его отсутствия здесь все так сильно изменилось.

Рядом с кроватью вместо капельной стойки теперь стояла самая обыкновенная тумбочка, на ней… Солдат даже глаза на миг округлил, забыв скрыть овладевший им, поистине детский восторг. Часы! Он смотрел на самые настоящие часы, которые показывали самое настоящее время. Рядом с ними лежал календарь с ярко выделенной датой.

В два шага преодолев расстояние, он все потрогал, по всему провел живой рукой, чтобы почувствовать, что они твердые, реальные, не развеются дымкой и не исчезнут.

2 сентября 1945 год — сообщал календарь, но солдат не успел, как следует уложить в голове эти цифры, чтобы начать вспоминать и лихорадочно считать, потому что его внимание резко привлекло другое. Кроме тумбочки у другой стены теперь стоял еще письменный стол с аккуратно задвинутым стулом, на нем лежали аккуратной стопкой книги, поверх книг — газеты. Самая верхняя отличалась по цвету, мятая, явно старая (где-то очень-очень глубоко солдат ощутил намек на разочарование, но он не удивился: кто станет снабжать пленника достоверной информацией?) и… знакомая. Подойдя ближе, солдат безотчетно вздрогнул всем телом, потому что вот эту самую газету он помнил — над точно такой же, валяющейся на бетонном полу и распотрошенной на отдельные листы, его избивали, в перерывах между ударами выкрикивая русский заголовок и с каждым замахом тяжелого ботинка заставляя повторить: «Капитан Америка предположительно мертв!»

— Он мертв! Твой дражайший Капитан мертв! Не будет чудесного спасения, как в Аззано. Он не придет за тобой! Никто не придет! Никто не знает, что ты жив и у нас.

Солдат впился в газету голодным взглядом, продираясь сквозь русскоязычный текст как сквозь трясину, заново и заново перечитывая каждое слово в отдельности, затем сплетая из слов предложения, из предложений — цельную статью. Так он мучился до тех пор, пока не заметил, что под одной пожелтевшей от времени газетой лежала другая, такая же, но на английском, с другим заголовком, но почти аналогичной статьей, разве что написанной другими словами, с другой эмоциональной и идеологической окраской.

»…потопил самолет вместе с артефактом. Тело найдено не было».

Теперь никто не мешал ему прочитать и перечитать подробности этого жуткого события. Сегодня ему не пришлось вылавливать смысл из контекста едва ли не по букве заплывшими от ударов глазами, но боль от этого почему-то слабее не стала. В энный раз пробегая глазами по строчкам, солдат впился зубами в ребро собственной живой ладони, чтобы заглушить истерические всхлипы и рвущиеся наружу из самых глубоких потаенных глубин вопли бесконечных сожаления и горя.

Малыш Стив из Бруклина.

Символ нации, широкоплечий и сложенный, что бог греческий — Капитан Америка.

Один и тот же человек. Не кто-то там, не враг — близкий друг, последний, кто видел его, солдата, живым. Единственный, кто видел, как он падал из того поезда.

Стив.

Мертв.

«Никто не знает, что ты жив и у нас».

— Бааакиии!..

— Баки. Я Баки, — твердил и твердил солдат, как заведенный болванчик, невидящим взглядом буравя газетную статью. — Мое имя Баки.

— Рада, наконец, познакомиться, Баки, — на тысячу первом, или тысячу десятом, или миллионном разе, с которым он пытался врезать себе в подкорку собственное же имя, он получил ответ на хорошем английском. — Я знаю, что мои слова ничего не значат, но все же мне искренне жаль твоего друга. Он был… Великим человеком — избранным, и я хотела развенчать для тебя всю ту ложь, которой они тебя пичкали, — она кивнула на газету. — Ты заслужил знать правду о нем.

Он хотел спросить, откуда она знает Стива, хотел спросить, зачем она все это делает, хотел…

— Я знал правду, — в конце концов, совершенно отрешенно и словно механически проговорил солдат, все так же не отрывая покрасневших глаз от статьи. — Но позволил им отобрать ее у меня.

Тем же вечером, когда дело дошло до свежих газет, Баки узнал, что сегодня, 2 сентября 1945-го закончилась война.

— Мы… Они… Они победили?

Да, где-то там его друзья победили.

Оставшись в своей кам… комнате в одиночестве, солдат прижал к груди свежий, еще пахнущий типографской краской номер «Нью-Йорк Таймс» и долго смеялся, истерически всхлипывая на вдохах.

Они победили!

========== Часть 4 ==========

Комментарий к Часть 4

Визуализация

https://s-media-cache-ak0.pinimg.com/736x/2c/61/db/2c61dbbc02e62c01b4782c4ef6486f70.jpg.

Ссылка на страничку автора на Tumblr.

http://panizua.tumblr.com/tagged/panizua/page/2

15 октября 1945 год

В следующий раз, когда солдат проснулся в ледяном поту, сражаясь с невидимыми демонами собственных кошмаров, совершенно нелогично и беспричинно замерзший до полусмерти под толстенным одеялом, он заперся в душевой и заранее не собирался выходить оттуда самостоятельно. Поэтому все предупреждения поднятых не вовремя, оттого чертовски злых охранников он проигнорировал. Однако отпущенный ему пятиминутный срок прошел, а в закрытую дверь так никто и не вломился. Только вода по истечении пятнадцати минут внезапно стала ледяной, на что солдат едва ли обратил внимание, потому что не согрелся даже под обжигающим кипятком. Горячая, затем холодная, вода лилась и лилась, а его все колотило, и перед глазами попеременно мелькали картинки-воспоминания то бескрайнего чужого неба, с которого, не переставая, сыпал равнодушный снег, то морозных, витиеватых узоров на стекле криокамеры, что приснилась ему в кошмаре. Ноги его уже не держали, проклятое, настывшее от холода железо немилосердно тянуло к полу, и в какой-то момент он перестал сопротивляться гравитации, осел на стылый кафель и обхватил руками поджатые к телу ноги, спрятав голову в коленях.

Спустя десять минут после того, как Смирнов перекрыл горячую воду, он понял, что для объекта (черт, пора уже спросить у докторши, как его зовут!) это так себе мотивация. Спустя пятнадцать минут, сперва отборно проругавшись, затем перекрестившись, он с низко опущенной головой вошел в комнату той самой докторши.

— У нас проблемы, док.

Времени проснуться ей не дали, но после этих слов весь сон сняло как рукой.

— Баки? — осторожно войдя в душевую, она невольно поежилась от резкого контраста температур. В следующий же миг стало не до того. — Баки! О Господи! Ты что творишь? До смерти решил себя заморозить?! — вопрос изначально был риторическим. Он упрямо не реагировал ни на осторожные прикосновения, ни даже на более настойчивые шлепки-пощечины. — Очнись, солдат!

— Барнс. Сержант Джеймс Барнс. 32557241…

— Ух ты, даже так подробно?.. Хорошо. Молодец! — она вдохнула поглубже холодный влажный воздух. — Сержант Барнс! Если вы сейчас же не соберетесь с мыслями и не поможете мне вас отсюда увести, придется звать Сми… О, вот так! — получив желаемую отдачу в виде слабой пока что попытки шевелиться, она улыбнулась. — Доброе… почти утро, — от ледяного соприкосновения тел бок о бок, кожей к коже ее пробрала дрожь. Металл руки и вовсе настыл до того, что по температуре мог соперничать с монолитным куском льда.

— Барнс. С… сержант Дже… Джеймс Барнс. Три-два… пять-пять… семь…

Снег все еще шел, белыми, крупными хлопьями оседал прямо ему на лицо. И уже не таял. В ушах безжалостно свистел ветер. Неестественный невыносимый холодкриокамеры обжигал и прожигал насквозь, пробираясь в каждую клеточку его парализованного тела.

— Х… хо… холодно, — безудержно клацая зубами, просипел солдат, абсолютно безучастно наблюдая тщетные попытки его согреть. — Мне… о… очень хо… холодно, Ди… Ди…

— Ди-Ди, и я почти рада, что хотя бы гипотермия вынудила тебя на уменьшительно-ласкательное в мой адрес, но ответь, дурачок, ты зачем…

Глаза у него вдруг стали такие огромные и обиженные, громче любых слов кричащие: «Разве это я? Разве я сам в пропасть с того поезда прыгнул? Разве я сам себя пытал, а после заживо заморозил?» Она не посмела закончить мысль, а он, промерзший до кости и едва способный двигаться, льнул к теплоте ее тела, к прикосновениям-не ударам, словно выловленный из проруби слепой щенок.

Она уже совершила достаточно, уже предала слишком много убеждений, в числе которых клятва «Не навреди», она уже взяла на свою душу достаточно смертных грехов, чтобы всерьез переживать еще об одном. Ему нужен был кто-то живой рядом, нужно было человеческое тепло, и она готова была этим теплом поделиться, потому что лишь она могла, лишь ее одну он подпускал.

Его губы синюшные, мертвенно ледяные, искусанные в кровь и от этого шершавые: они царапали и обжигали холодом. Он ничего про это не помнил, не знал, а если вдруг и помнил что-то, то, наверняка, боялся, поэтому сначала никак не реагировал на ее действия, и это останавливало, отталкивало. Необходимость и желание согреть, наоборот, подталкивало, поэтому она с готовностью взяла инициативу на себя, заведомо согласная гореть за это в аду.

Даже если из него выжгли все эмоции, выбили всю телесную память, должны были сохраниться и сработать инстинкты. Инстинкты — основа, их не так-то просто отключить…

Непросто. Невозможно.

Неопределенное время спустя сержант Барнс лежал на узкой кровати, как можно теснее (ровно настолько, насколько позволяла проклятая железная рука) прижавшись к теплому телу и спрятав голову на женской груди, где так успокаивающе билось живое… человечное? человеческое? сердце. Ему было тепло, ему было спокойно, он помнил свое имя, не имя Солдата, не нечто абстрактное — свое имя на женских губах — он не был брошен в одиночестве на растерзание кошмарам. Но уснуть все равно не получалось, сон упрямо не шел, а мысли неслись скорым поездом в неведомую даль, почти также, как тот роковой… грузовой, что скинул его с себя подобно дикой лошади.

Железная рука по-прежнему доставляла ему неудобство, делала неуклюжим, мешалась, ощущалась чужой, но он все еще хорошо помнил, какой-то особенной моторной памятью, как выбираться из постели незамеченным.

Не выспавшиеся, злые охранники вряд ли оставили душевую открытой и очень вряд ли его не пристрелят, если он снова туда сунется. Но ему вдруг отчаянно, до внезапного невыносимого зуда захотелось именно вымыться. Не просто встать под поток воды и слушать мерный шелест капель об пол — отмыться. Мочалкой, мылом, щеткой, всем, что под руку подвернется, драть тело до тех пор, пока кожа не слезет, потому что это — все это до тошноты унизительно, до слез.

Его мозг мог быть неизлечимо прожарен и отравлен, он мог не помнить очевидных вещей, но он совершенно точно не был идиотом. Все еще… не был.

Кровать прогнулась едва заметно и чуть слышно скрипнула от чужого движения. Солдат напрягся всем телом и стиснул зубы.

— Баки? — теплая рука вскользь коснулась спины, и Барнс едва не завыл. — Давай же, тебе нужно отдохнуть…

В ушах звучит хлесткий удар, и скула вспыхивает фантомной болью.

— Подъем, сержант Барнс! Спать не позволено. Вы не заслужили.

— Баки, — настойчиво звучит в настоящем, и солдат не выдерживает.

— Хватит! — кричит он раздраженно и нетерпеливо. — Хватит, прекрати это!

— Прекратить что?.. — сонный голос звучит растеряно, так правдоподобно, что на секунду ему кажется, он не сможет, но… — Тебе не нравится Ба…

Что-то щелкает в нем, что-то страшное, выросшее из пустоты на месте обиды, стыда и крайней степени унижения. Он оборачивается резко, бьет наотмашь живой рукой, и когда она падает, хватает за горло металлической.

— Прекрати! — он кричит ей в лицо, и на все попытки разжать стальную хватку лишь сильнее стискивает пальцы. — Прекрати со мной играть! Прекрати меня дразнить! Я для тебя никакой не Баки, я все тот же Солдат! Я все тот же пленник! Только теперь я не понимаю, что вам от меня нужно! Скажи мне! Скажи прямо, почему я все еще жив?!

— От… пу… — она дергалась и задыхалась в его захвате, лицо покраснело, а посиневшие пухлые губы рефлекторно приоткрылись и задрожали, пытаясь вдохнуть недоступный, но такой необходимый воздух. — Ба…

Барнсу вдруг стало страшно. От размаха собственной силы, от разрушительной мощи ненавистной железной руки, которая легко могла бы выдрать трахею, стоило только ему захотеть. Ему стало страшно за свои действия, потому что… потому что, кто бы она ни оказалась на самом деле, она была к нему добра, добрее большинства, кого он помнил. Его окатило волной леденящего ужаса от мысли, насколько же он сломлен, насколько позволил этим сукиным извергам сломать себя; от мимолетного представления, что бы сказал… как бы посмотрел (если бы вообще посмотрел) на него Стив, который никогда, ни за что не поднял бы руку на женщину и не позволил бы это сделать никому другому.

Коробя покалеченную душу, зашелестели металлические пластины, ослабляя давление, вынуждая металлические пальцы, в конце концов, медленно разжаться.

— Прости, — с силой выдавил он из спазмически сжавшегося горла, но собственного голоса не расслышал за грохотом адреналина в ушах.

«Прости-прости-прости-прости», — он был готов умолять бесконечно, бормотать также, как очень часто, почти всегда бормотал собственное имя, но этого не было достаточно, чтобы загладить вину, этого было очень-очень мало, поэтому он оставил попытки и просто стал ждать, когда она придет в себя достаточно, чтобы позвать на помощь. И тогда дверь сломает команда Смирнова, взяв его, голого с руками у затылка, в прицел десятка автоматов.

Минуты шли, Барнс, застыв неподвижно, напряженно ловил чутким слухом каждый рваный вдох. Минуты шли, дыхание постепенно выравнивалось, к ней медленно возвращался здоровый цвет лица. Ни слова не говоря, она выбралась из-под него, подтянув ноги к груди и обернув вокруг себя простынь.

Она не кричала, не убегала, просто смотрела ему прямо в глаза, и это было невыносимо.

— Ты жив, — наконец, прохрипела она не до конца восстановленным голосом. — Потому что не захотел умереть. Потому что сильный! — она отвернула лицо в сторону и закашлялась сухим кашлем, а затем вдруг продолжила на совершенном немецком. — Потому что мой отец умер за веру в таких, как ты!

Стянув за собой давно скомканную простынь, она молча направилась к двери и лишь открыв ее, не оборачиваясь, хрипло обронила все на том же, родном для нее немецком:

— Я такая же Диана, как ты — Солдат.

========== Часть 5 ==========

15 — 27 октября 1945 год

«Я такая же Диана, как ты — Солдат».

Этими словами он промучился остаток ночи и все время до десяти утра, пока в дверь не постучали.

Солдат вздрогнул и подобрался, зачем-то поправив и без того идеально лежащее на засланной койке покрывало. Он с волнительным нетерпением ждал этого стука и в это утро боялся, что тот не прозвучит. Не один десяток раз он репетировал в голове все то, что готовился сказать, все то, что сказать его обязывала честь и не полностью вытравленное чувство самоуважения.

Дверь открылась, и буквально в тот же миг его словно швырнули с неба на землю. В буквальном смысле, потому что он отлично знал, как на самом деле это происходит, знал, каково падать, разбиваясь об землю.

— Вижу, ты выспался, да? — Смирнов оскалился ему недоброй ухмылкой, не дожидаясь ответа, прошел глубже в комнату и громко поставил-швырнул на письменный стол железную миску. — Как говорится, завтрак подан, садитесь жрите.

У Барнса был хороший словарный запас русского, как литературного, так и разговорного. Тон охранника и вовсе сомнений не вызывал, поэтому Баки, изо всех сил стараясь держать лицо, лишь напряженно сглотнул, смиряясь с участью.

До сих пор первым, кто навещал его с утра, неизменно была она. Всегда только она приносила ему завтрак, и еще ни разу он не был наложен в миску.

— И да, — громко напомнил о себе охранник, а когда солдат заставил себя прервать неутешительные размышления и сосредоточиться, неожиданно понял, что тот уже уходит: почти вышел и почти закрыл за собой дверь. — Чуть не забыл поделиться всеобщей радостью: твою мамочку срочно затребовало на ковер начальство, а на время ее отсутствия меня уполномочили… быть папочкой, — лицо охранника перекосило гримасой крайнего раздражения. — Правила просты и тебе знакомы: жратва строго по расписанию, душ с шести до шести десяти под конвоем, туалет под конвоем. Кивни, если понял.

Не имея вариантов, по чисто армейской выучке Барнс кивнул. Удовлетворенный охранник тут же скрылся за дверью, повернув тяжелый замок.

В этот раз сержант оказался сам виноват в своем положении. Хотя такое наказание (если вообще это можно было считать наказанием, а не привычным положением вещей) оказалось на удивление намного менее жестким, чем он рассчитывал. А в своих расчетах он исходил, прежде всего, из факта, что охрана знала о ночном происшествии. Не могла не узнать, потому что он точно был убежден, что оставил следы. У нее на шее, на лице… Военных обучают наблюдать гораздо менее очевидные вещи, чем следы побоев. Это если он не навредил ей сильнее, чем ему тогда показалось, что вполне могло бы послужить истинной причиной ее отсутствия. Каковы шансы, что именно сегодня, именно сейчас, после того, после всего… ее вдруг вызвало начальство?

Впрочем, весьма высокие, потому что она в любом случае на кого-то работала — это Барнс понял давно, с этим он смирился, ровно как и с тем, что он все еще кому-то принадлежал. У новых хозяев просто были… другие методы добиться его преданности.

В помятой, на вид будто взаправду собачьей миске оказалась на удивление самая обычная, еще даже не остывшая и по-армейски вкусная перловка с тушенкой.

Строго по часам ему принесли обед, ужин (солдат мог поклясться, что порции не то, что не стали меньше, они стали больше стандартных). В течение дня без какой-либо привязки ко времени принесли графин свежей воды, ближе к вечеру — стакан сладкого чая.

Его водили в туалет, не особо напирая на стандартно требуемые к сопровождению «лицом к стене», «руки за голову», «пошел», «стоять» и так далее. Сопровождающие не страдали излишне извращенным любопытством, оставив нетронутым его право принимать душ без свидетелей.

— У тебя ровно десять минут, водяной. И Бога ради, до греха не доводи!

— А кого нам нынче стесняться, командир? Здесь только мужики остались. Можем легко устроить забег голышом!

— Бабе своей устроишь! — строгий взгляд Смирнова метнулся к Барнсу. — Чего уши развесил? Давай, гарцуй!

Под рокот смеха, как Баки смутно и, вполне вероятно, ошибочно показалось, беззлобного, его втолкнули в душевую.

Следующий день прошел по аналогичному сценарию. И следующий за ним. И еще один…

На пятый день дверь его комнаты безо всякого упреждающего стука распахнулась настежь ровно в семь утра, и широкоплечий командир охраны замер в проеме, по-хозяйски уперев руки в бока.

Баки насильно сглотнул и напрягся.

— А ты, поди, ранняя пташка, — командир присвистнул, кажется, одобрительно, когда увидел солдата одетым и читающим книгу на застланной кровати. — Девяносто пятая страница, четвертый абзац, — он приказал четко и резко, ничего не объясняя, лишь глядя на Барнса выжидающе.

Тот на секунду откровенно растерялся, но затем понял, что к чему. Более точных указаний не следовало, поэтому он продекламировал наизусть абзац целиком.

— Серьезно? — глаза охранника чуть расширились, брови едва заметно дернулись вверх, но в целом он постарался сохранить нейтральное выражение. — Молодец! Я бы предложил тебе пирожок, но… боюсь, если ты дальше продолжить в таких же количествах жрать и при этом отлеживать себе задницу за бессмысленной зубрежкой книг, жиром заплывешь. Милая докторша, конечно, постесняется что-либо сказать тебе на этот счет, но лично у меня уже давно сердце кровью обливается.

Барнс русский знал. Хорошо знал, он цитировал по памяти русские книги, поэтому был уверен, что все понял правильно. Понял и… одновременно вообще ничего не понял, потому что, ну в самом деле, разве им не должно быть все равно? Разве буквально вчера Смирнов не смотрел на него так, словно мечтал пристрелить?

Сейчас это не было важно. От солдата ждали реакции, внятного ответа на не поставленный вопрос, и, видит Бог, Баки понятия не имел, как на подобную тираду правильно отреагировать. Он только моргал ошарашено и пытался… честно пытался, придумать подходящий ответ, но не мог.

— Короче, солдат! Отставить книгу, принять вертикальное положение и шагом марш за мной! Приказ понятен?

По-прежнему глубоко шокированный вопиющими расхождениями ожидаемого и действительного, Барнс чуть было не ляпнул: «Есть, сэр!»

Не мешкая, он сделал точно, как велели, только теперь запоздало сообразив, что Смирнов пришел к нему абсолютно безоружный и даже не в амуниции.

— Значится так, солд… — командир запнулся и резко замер на месте. Барнс замер тоже. — У тебя вообще имя есть? — без лишних церемоний осведомился Смирнов, и тон в этот раз у него был совершенно не командный.

— Сержант Джеймс Барнс, — по форме, с какой-то совершенно необъяснимой внутренней гордостью отчеканил Баки.

— Исчерпывающе, — фыркнул командир и продолжил идти. — А если покороче?

Не то, чтобы Баки хотел, чтобы кто-то совершенно посторонний называл его коротким именем, но он даже близко не владел ситуацией, поэтому и выбирать ему не приходилось.

— Баки, — наконец, ответил он тихо, но разборчиво.

Идущий позади и предусмотрительно чуть в стороне Смирнов ни с того ни с сего подавился смехом, но быстро взял себя в руки, снова остановился и подошел — Барнс считал шаги, чуял чужое присутствие кожей — очень близко, заставив Баки опасливо коситься через плечо и всеми силами давить в себе инстинкт защиты.

— Миша, — Смирнов просто протянул ему правую руку для рукопожатия. — Если на твоем языке это тоже значит что-то смешное, разрешаю посмеяться.

Петляющими, длинными и скудно освещенными коридорами Миша отвел его в место, сверху донизу заваленное разных размеров коробками, ящиками, кейсами и… стройматериалами. Остальная команда уже была там и встретила их удивленно, изучая Барнса подозрительными взглядами. Чижов в первую секунду даже дернулся за пистолетом на бедре, но отчего-то передумал и только ухмыльнулся, бесцеремонно указав в солдата пальцем.

— Ты своей железякой пользоваться собираешься? Или ждешь, когда ржаветь начнет, а остатки мясного плеча совсем атрофируются? — охранник резко вскинул руку, на миг Баки показалось, с пистолетом, но вместо пули ему прилетело что-то другое, и, не имея выбора он, поймал предмет железной рукой. Неуклюжее, непривычно резкое движение моментально отдало болью в лопатку и ещё ниже в поясницу, но Баки не подал вида, куда сильнее озадаченный пойманной… булочкой?

— Подзаправься немного, пока будем доставку разгребать, а там, глядишь, найдем что-нибудь вкусненькое.

— Баки? Нет, серьезно, парень! Это же почти как «бак»…

— Полегче, тяжеловес…

— Эй… Ээээ, стой! Не трогай! Оно хрупко…

— Интересно, какой максимальный вес ты смог бы поднять?

— Мне вот что покоя не дает, Чудище заморское, — беззлобно продолжал глумиться Илья, тот который Чижов, когда они сидели в комнате, в которой Барнс никогда раньше не был: с большим столом и табуретками по количеству человек, газовой плиткой на две конфорки, угрожающего вида мойкой в углу и шкафчиком для посуды, — ты стричься вообще собираешься, или задумал косы русые отращивать?

Ну вот и, спрашивается, что на это положено ответить? Что ему не выдают острых предметов, исключая ложку, которая волос даже при хорошем усилии не разрежет? Что никто не приказывал ему постричься? Не предлагал? Не позволял?

— Я не русый, — наконец, ответил Баки, и хриплый голос прозвучал обманчиво угрюмо.

— Санёк! — крикнул куда-то в сторону все еще захлебывающийся хохотом Чижов, когда всеобщая истерика сбавила обороты. — Тащи ножницы!

Хотя они и провели вместе в одном помещении почти целый день, на контакт с Баки по-прежнему, охотно, по собственной воле и далеко не всегда по воле самого Баки шли только двое: командир и его заместитель. Остальные держали дистанцию и руку на стволе.

— Ильюха, ты самый смелый что ли? Или жить надоело?

— Волков бояться — в лес не ходить! — Чижов подмигнул солдату, ногой двигая табурет подальше от стола, и кивком предлагая ему пересесть. — В конце концов, кто-то же должен его в божеский вид привести!

Баки не видел, потому что не вертелся, а всю концентрацию тратил на то, чтобы утихомирить в себе недобрые предчувствия, но был абсолютно уверен, что, пока Чижов орудовал ножницами над его головой, сразу несколько стволов дышали ему в затылок, готовые среагировать на любое неосторожное движение. От первой до последней секунды Барнс сидел так неподвижно, в таком напряжении, что в конце процедуры почувствовал, как капли пота стекают по его открывшимся вискам, а рубашка липнет к спине.

Если кто-то это и заметил, а Баки был уверен, что не заметить было невозможно, все промолчали.

— Протокол прописывает нам целую кучу запретов в обращении с тобой, но вот что точно не запрещено, а даже приказано — так это кормить твой суперсолдатский рот, как на убой…

— Супер… что? — рискнул переспросить Баки, но был осажен недвусмысленным взглядом и быстро понял, что это как раз из вышеупомянутой категории «запретов».

— …Поэтому держи, — командир протянул Барнсу небольшой тонкий прямоугольник, завернутый в грубоватую на ощупь коричневую бумагу. — Заработал.

Получше рассмотрев предмет, Барнс прочел «ШОКОЛАД» крупными черными буквами на обертке.

Под конец этого неожиданно насыщенного дня Баки ждал сюрприз еще более необъяснимый. Никто не провожал его в комнату. Никто не инструктировал насчет времени, в которое он должен уложиться, принимая душ. Никто не запер за ним дверь.

Ему просто пожелали «Спокойной ночи» и отпустили.

И он почти дошел до своей комнаты, уже толкал рукой дверь, как вдруг совершенно отчетливо услышал разговор. Была ли в том вина говоривших, утративших бдительность, или системы вентиляции, или его не в меру острого слуха из той самой запретной категории «супер», но Баки услышал и ничего не мог с собой поделать.

— Совсем рехнулся, Смирный?! Что вообще все это было?!

— Он пять дней безвылазно сидел в четырех стенах. «Преступление и наказание» выучил наизусть до последней запятой, как стенограмму с донесением. И все остальное, уверен, тоже. Дали бы ему еще фору, он бы от нечего делать научился сквозь стены проходить, а там поди найди!

— Все шутки шутишь, командир?

— Зверь предан тому, кто его кормит, Чиж. За ушком чешет и словцо ласковое молвит! И поверь мне, это сыграет свою решающую роль, когда он будет волен выбрать, кому перекусить глотку.

В тот день Баки узнал, что его боятся. И он честно не имел понятия, как этим знанием распорядиться.

В следующие несколько дней он помог разобрать оставшиеся завалы на складе, отказываясь обращать внимание на ноющую спину, которая в отсутствии металлизированного позвоночника физически не справлялась с нагрузками. Мышцы, или что там от них осталось на месте стыка плоти и металла, ныли, а на шрамированной коже по направлению к груди, в конце концов, расплылся здоровенный синяк. О котором не знал никто кроме собственно обладателя.

Он попробовал водку, но так и не понял, в чем ее смысл.

С ним зареклись играть в шахматы, но в картах обозвали полным профаном. Ровно до тех пор, пока в партии на плитки шоколада, когда Баки, наконец, разобрался в правилах и оставил всех без вожделенной сладости. По итогу, чтобы отыграть себе хотя бы пару плиток, его научили «Пьянице», всем существующим разновидностям «Дурака» и даже «Сундучку».

Все вместе взятое это здорово отвлекало Баки, но мышечную память, память металлических пальцев, сжимающих хрупкую шею обмануть было не так легко.

«Я такая же Диана, как ты — Солдат», — он все еще помнил эти слова и какой-то отдельной, абстрагированной от карточных комбинаций и шахматных ходов частью сознания все еще пытался решить эту загадку.

— Мужики! — пробасил Смирнов, вернувшись откуда-то оттуда, куда Барнсу доступ был закрыт. — Мальчишник объявляется закрытым. Завтра наша девочка возвращается.

В тот вечер Баки снова сопроводили до комнаты, словно напоминая лишний раз о распределении ролей. Смирнов задержался в коридоре чуть дольше положенного, попутно выдумав предлог отослать напарника подальше, а когда тот ушел, повернулся к Барнсу.

— Завтра с утра сиди у себя и не высовывайся. Она приедет в сопровождении, и этому сопровождению тебе лучше на глаза не показываться. Если вдруг попадутся излишние педанты и наведаются к тебе поговорить, отвечай коротко и только на поставленные вопросы. А лучше всего изобрази двинутого с амнезией, с которого спрос не велик.

— Может, ему еще конфетку под язык дать, чтоб он эпилептика изобразил? Тогда вообще никакого спроса не будет.

— Придурок ты, Чиж! — громким шепотом взъелся Смирнов, явно не ожидающий появления напарника, но, перекипев, снова вернул внимание Барнсу. — Бывай, приятель. Если что и было, а оно было, то не держи зла. Я должен был убедиться, что ты… ну, знаешь…

— Не двинутый? — подсказал Баки.

Он заведомо знал, каким-то шестым чувством, что этим вечером видит командира и Чижова в последний раз. Он не задал им ни одного лишнего вопроса. Он знал, что стены слушают и видят. А еще он знал, что таков его рок: все, кто проявлял к нему доброту, в рекордно короткие сроки исчезали из его жизни.

Осознавать это было больно.

Снова и снова убеждаться в этом было страшно.

— Спасибо, — он успел шепнуть ровно за секунду перед тем, как дверь захлопнулась.

========== Часть 6 ==========

28 октября 1945 год

Баки наполовину стоял, наполовину сидел, прислонившись спиной к чему-то очень похожему на высокую столешницу. Хотя чем оно на самом деле было, его не беспокоило совершенно, потому что перед собой в каких-то считанных метрах он видел… кресло, на фоне которого остальное резко теряло значимость.

Его безудержно колотило, у него гремело в ушах, а перед глазами все расплывалось цветными кругами.

И это злило его. Подобная реакция с его стороны была совершенно неоправданна, потому что это было всего лишь кресло. Да, похожее, да, с фиксаторами, но без каких-либо намеков на подведенное электричество. Кроме того, никто не предлагал ему в него садиться, не настаивал и не применял силу. Рядом не было ученых, а у охраны, насколько он успел понять, вообще не имелось доступа в лабораторию. Поэтому он злился на себя за то, что был не в силах контролировать свое же тело, унять этот чертов рефлекс, который моментально отключил в нем все рациональное, превратив в трясущийся комок нервов.

Он злился на свою очевидную слабость, на неспособность разборчиво что-либо сказать, хотя сказать он готовился многое, на овладевшее им, не поддающееся контролю слепое желание убежать, не оглядываясь или упасть на колени и униженно пресмыкаться, умоляя не делать… не делать этого снова.

— Баки, — его позвали, и он честно попытался отвлечься, ответить, но… — Джеймс, — окликнули уже настойчивее, а затем… прикоснулись, лишь слегка потянули за руку. Но этого хватило, чтобы внезапно пробудить в нем до этого беспробудно спавший инстинкт защиты. Мгновение спустя она снова оказалась в его смертельной хватке.

Что случилось дальше, он не запомнил, все смешалось, а очнулся он от согнувшего пополам удара в живот и пронзающих тело электрических разрядов, выдирающих хрипы боли и ярости из его глотки.

— Стойте! Не трогайте его! Он ничего не сделал! Прекратите немедленно!

В четыре руки скрученного, со всех сторон ограниченного близким треском электрических дуг в активных шокерах, дулом винтовки, дышащим в затылок его втолкнули-швырнули в душевую, рявкнув в спину: «Освежись!»

Охрану полностью сменили, и это сказывалось. Это сказалось слишком очевидно уже по прошествии неполных суток.

«Освежись!» значило, что вода текла только из холодного крана.

Чужое присутствие, чужие прожигающие насквозь взгляды он чувствовал на себе сквозь закрытую дверь. Сквозь шум льющейся под напором воды он слышал, как они дышали, представлял, как дрожали их пальцы на спусковых крючках, как поигрывали в их руках шокеры.

В первый раз с момента… В первый раз он оказал сопротивление, в первый раз его желание дать отпор оказалось сильнее страха наказания. Вот только он не ощутил триумфа от своего поступка и не видел в нем никакого смысла.

Он не хотел ей навредить, только не снова! Он не собирался провоцировать охрану и уж точно не думал, что охрана спровоцирует его. Он повел себя агрессивно без весомой на то причины, и вмешательство охранников, все их действия были оправданы. Он должен был подчиниться и позволить им выполнять свою работу, а не бить в ответ.

Он всего лишь хотел извиниться перед ней. Сделать что-то правильное, что-то, что, наверняка, посчитал бы своим долгом сделать Барнс, тот, который не знал ужасов войны, плена и пыток. Он всего лишь хотел… попытаться снова стать собой?

И вот, что из этого вышло.

Ледяная вода обжигала, сбегала ручьями по обнаженной коже, закручивалась равнодушно спиралью и утекала куда-то в никуда. Она сковала мышцы, держа все тело в защитном напряжении и не позволяя расслабиться. Сержант стоял, низко опустив голову, смотрел на свою-чужую руку, и ненависть зажигала в нем вечное пламя.

Они его сломали. Вместе с памятью у него забрали всё, что делало его собой: его личность, его характер, его привычки, его убеждения. Даже честь у него отобрали. А взамен дали только эту… это… железо, которое несло лишь боль, опасность и смерть. С такой рукой он всегда будет сильнее обычного человека, его всегда будут бояться, всегда будут видеть в нем угрозу. У него отняли самое дорогое, самое сокровенное, что могло быть у человека — право называться человеком. Они выдрали из него человечность вместе с сохранившейся после падения частью живой руки, врезав на ее место… это! Этим они клеймили его, сделали своим.

Его правая рука сама нашла границу, где металл внахлест заходил на плоть, вгрызаясь в него с холодным равнодушием. Пальцы сами нашли шрамы — холодные, покрасневшие, уязвимые рубцы на истонченной коже. Он помнил, как они полыхали свежими ранами, помнил упрямо разодранные швы, помнил кровь под ногтями правой руки…

Он безжалостно драл собственную плоть тогда. Драл ее и сейчас с ничуть не ослабшим остервенением, мечтая лишь об одном — убрать их клеймо, отцепить его, выкорчевать прежде, чем оно пустит корни и врастет в него безраздельно.

У него не было никаких острых предметов, ничего, что можно было бы использовать, кроме грубой силы, жгучей ненависти и бьющего все рекорды высот болевого порога. Он выжил, когда потерял руку — свою родную — в первый раз, он выжил, когда в его плечо, зловеще зудя, вгрызалась циркулярка. Он хотел бы все это вернуть, мечтал вернуть ту уродливую кровавую культю, ту агонию, ужас и беспомощность, им овладевшие, все, что он чувствовал тогда, кем тогда был…

Потому что тогда он еще был человеком.

Когда в дверь постучали, он даже не вздрогнул, продолжая невидящим взглядом смотреть себе под ноги, где на белом кафеле, переплетаясь друг с другом, причудливо завивались в спирали ручейки из разных оттенков кровавой палитры. Постучали еще раз, и еще… а затем перестали. Часть его замерла в ожидании, когда его распластают по полу, в то время как другой его части было абсолютно все равно, поэтому он апатично продолжил делать то, что делал.

— Я принесла полотенце, — сообщил спокойный и совершенно не злой голос, но он все равно вздрогнул, — и сухие вещи.

— Уходи! — угрожающе зарычал Барнс спустя несколько мгновений (или минут — он не считал) напряженной тишины, интуитивно стремясь уберечь ее, обезопасить, избавить от своего присутствия — меньшее, что он мог — раз уж сама она была не в состоянии адекватно оценить угрозу. — Держись от меня подальше!

Снова тишина. Солдат не был против, он привык молчать, привык и к тому, что с ним не разговаривали.

— Не могу, — она медленно обошла его справа, выключила льющуюся воду. Затем обернулась и попыталась поймать его взгляд, но он упрямо смотрел в пол, на то, как розовая от крови вода оседала отдельными каплями на ее бежевых туфлях, как стекали по глянцевой поверхности тонкие розовые ручейки. — Хватит, — у нее мягкий голос, просящий, почти умоляющий, и у солдата от него бегут мурашки вдоль позвоночника. — Хватит, Баки, остановись, — она не кричит, не приказывает, просто делает шаг ближе, подходит совсем близко, на расстояние прикосновения и медленно, в конце концов, так и не встретив сопротивления, отводит его правую руку в сторону, осторожно прижав полотенце к его разодранному, кровоточащему плечу.

Он не вздрогнул от прикосновения ткани, но поджал губы и выдохнул чуть резче, так и не подняв головы.

Она не настаивала, лишь выждала немного, прежде чем вернуть его правую ладонь на прежнее место, на левое плечо, поверх своей руки и скомканного полотенца под ней.

— Я сейчас уберу руку, ладно? — она осторожно спросила, пытаясь этим сосредоточить его внимание и убедиться, что он ее понимает. — А ты прижми полотенце и не отпускай. На счет три. Раз… — вдох. — Два… — выдох.

— Я не хотел! — взвыл Баки, резко вскинув голову, чтобы встретиться с ней глазами. И замер, забыв вдохнуть на счет «три», потому что увидел то, что увидеть боялся — дело рук своих, в буквальном смысле.

Кожа с ее правой скулы была стесана, малиново-красный кровоподтек еще саднило сукровицей, и синяк продолжал угрожающе расплывался по направлению к правому глазу.

Один удар. Единственный скользящий замах, в который он даже полсилы не вложил. Ни один человек на такое не способен. Это если умышленно забыть, что ни один подающий надежды зваться человеком не ударил бы женщину.

Он застонал от отвращения, рефлекторно дернулся, пытаясь освободиться и снова вцепиться пальцами правой руки в кожу на левом плече. На деле получилось: в ее ладонь, которая была точно под его рукой и, словно щит, закрывала рану.

— Этого бы не случилось, не будь у меня… ее! — вскричал Барнс и тут же ощутил жгучую необходимость закрыть себе рот и оттолкнуть ее от себя подальше, потому что его грозило стошнить. От самого себя, от собственных жалких, унизительных, ни цента ни стоящих оправданий. — Я никогда… Барнс никогда не ударил бы… Я не хотел!

— Я знаю. Ты ни в чем не виноват, — ее голос по-прежнему звучал незаслуженно мягко. — Просто прижми это, — ловко высвободив руку, она сильнее надавила на его ладонь с комком махровой ткани, — и идем со мной.

Дальше она, не задумавшись ни на секунду, повернулась к нему спиной, идя на каких-то пару шагов впереди, безбоязненно, опрометчиво, легкомысленно. Он был пленником здесь, она была… она работала на тех, кто его пленил, она была врагом, и все его естество сейчас вопило о том, чтобы бороться: использовать шанс на сопротивление, на свободу, на… побег?

— Охранников не ищи, они заняты — перечитывают должностную инструкцию, — объяснила она в пустоту коридоров, словно он действительно что-то спрашивал, — и будут заняты этим еще довольно долго, так что у нас есть время, — они прошли уже знакомый солдату путь до лабораторий сквозь несколько бронированных дверей с кодовыми замками, и везде, где они задерживались на одном месте дольше одной секунды, солдат был уверен, что оставлял за собой след в виде лужи воды, натекающей из его мокрых насквозь штанов, которые он не потрудился ни снять во время душа, ни сменить после. А еще он был босой, а значит, оставил за собой целую дорожку следов, красноречиво сообщающих все его движения.

Свет в помещении с креслом на этот раз был погашен, скрывая от зорких глаз Барнса далеко не все, но хотя бы часть нежелательных подробностей.

— Будь здесь, я сейчас, — и она просто ушла, оставив двери открытыми, оборудование — доступным, а весь исследуемый материал — незащищенным.

Так не поступают враги, ведь им всегда есть, что скрывать.

«Я такая же Диана, как ты — Солдат».

Баки окончательно запутался в понятиях «хороший» и «плохой». Безнадежно потерялся в понимании того, кто друг, а кто враг. Ему нужны были ответы. Ему отчаянно был нужен тот, с кем он мог поговорить.

— Вот, — она появилась в проеме двери, возвращая солдата в настоящее, ее руки были нагружены охапкой вещей, и первым инстинктом Барнса было кинуться помочь, но, вспомнив кое-что, он передумал. А она словно бы и не заметила его короткого, быстро подавленного рывка навстречу, молча сгрузила ношу на свободный стол, после чего выудила из бесформенной кучи сухое полотенце и быстрым движением набросила ему на обнаженные плечи.

Затем она снова ушла, не сказав ни слова, а вернулась уже в белом халате с хорошо знакомым Баки набором предметов, разве что куда более похожим на врачебный, чем на инквизиторский средневековых времен. Ее руки были в перчатках, но белых, а не черных, как в его воспоминаниях, которые он старательно подавлял, запрещая себе искать ассоциации, еще совсем недавно столь желанные и ценные.

— Нет, — он отрицательно покачал головой, и голос его, хоть и был от редкого пользования хриплый, звучал уверенно. — Не трогай.

— Надо обработать.

— Нет, — повторил Барнс и сделал то, на что прежде не осмеливался еще ни разу — отодвинулся в сторону, сознательно увеличивая расстояние.

Она поняла, она не напирала, лишь поймав его взгляд, тихо спросила:

— Почему?

— Само заживет.

Те, кто нашел его сразу после падения, кто врезал в него этот кусок смертоносного металла, скорее издевки ради, чем по реальной необходимости, говорили ему, бредящему в агонии, шептали что-то про обостренную чувствительность, про нервные импульсы, про увеличенную скорость рефлекторного ответа.

Тогда он ни слова не понял, не выучил теорию, поэтому сегодняшняя практика оказалась плачевной. И он совершенно точно не собирался повторять горький опыт.

— Баки, клянусь тебе, я только обрабо…

— Ты прикоснулась к плечу, как раз на границе — и реакция последовала мгновенно, — он принялся сбивчиво объяснять, сильно сомневаясь, что в нужной последовательности и что его надолго хватит, с его-то коммуникативными навыками, но во избежание очередного инцидента он должен был хотя бы попытаться. — Там чувствительность… намного сильнее, любое касание воспринимается как… как, — Баки очень не нравилось крутящееся на языке слово, но все подходящие смысловые синонимы внезапно вылетели из головы, и ему пришлось озвучить единственное, что осталось, — боль. Металлическая рука реагирует быстрее и… Я не хотел тебя ударить!

Она не принуждала. Но была настойчива в своем намерении, а Барнсу и так пришлось слишком много раз за слишком короткий срок перебороть себя, чтобы у него остались силы на еще один волевой поединок.

— Оно не для тебя, — объясняла она, пока Баки по собственной, как он тщетно пытался себя убедить, воле садился в злосчастное кресло, всеми силами гася в себе волну бесконтрольной дрожи. — Точнее, рассчитывалось оно для тебя, чтобы фиксировать твою руку во время медосмотров, но это планировалось прежде, чем я получила возможность узнать, какие ассоциации оно у тебя вызывает. Я бы никогда… — слух обрезал лязг фиксаторов о металлическую руку, и тотчас все его мышцы спазмически сжались в ожидании чего-то ужасного, к горлу подступила тошнота. — Я не хочу это делать, — не сводя с него тревожного взгляда, она остановилась, на миг задержала раскрытую ладонь над его перекошенным от страха лицом, словно желая утешить прикосновением, но в последний момент передумала. — Ты не должен, обойдемся без…

Но он вдруг распахнул до этого крепко зажмуренные глаза и посмотрел прямо на нее, ей в лицо, и глаза у него стали страшные, почти черные от расширившихся в ужасе зрачков, и в то же время безнадежно потерянные в безысходности, умоляющие громче любых слов.

— Я не хочу тебе навредить, — сказал он подрагивающим, но уверенным голосом и живой рукой внезапно ухватил ее за запястье, словно ища телесного контакта. — Пожалуйста, ты только… не молчи. Говори со мной. Просто… просто, чтобы я слышал.

Массивные замки сработали почти одновременно, надежно сковав железную конечность сразу в двух местах. Лоб Баки покрылся испариной.

— Ты выполнил домашнее задание, — завладев его полным паники взглядом, она улыбнулась светло и искренне, и так тепло, что на одну бесконечно долгую секунду Барнс и думать забыл, где находится и что с ним происходит.

— Какое еще задание? — запоздало переспросил он, всеми силами отвлекаясь от ощущения осторожных прикосновений, отнимающих полотенце от его плеча, прикосновений, от которых импульсы уже бежали в его мозг, посылая руке ответные сигналы — пластины шелестели и двигались по направлению от плеча, от точки контакта, к запястью, заставляя пальцы сжаться в кулак. Будь он посмелее, он бы улыбнулся ей в ответ. Будь ему самую малость проще говорить, он бы сказал ей, что Джеймс Бьюкенен Барнс уже давно закончил школу, но… Но. И оно все меняло. Способность легко и непринужденно поддержать беседу у него забрали, как забрали и некогда отточенное до совершенства умение флиртовать и завлекать девушек, которые неизменно проявляли симпатию к молоденькому сержанту.

— Ну… официально это было задание Смирнову и его орлам, но… В общем, как я и надеялась, вы отлично поладили. Мне нравится твоя стрижка.

Баки как раз собирался с духом, чтобы поговорить на тему охраны, и вот так удачно подвернулся готовый шанс, спрашивай — не хочу, но… она упомянула стрижку, она заметила стрижку — и все его скрупулезно выстроенные в логичную последовательность мысли снова перетасовались, точно карточная колода в умелых руках.

Может, это вконец неправильно — думать так в его положении, может, его за это накажут, а может и вовсе заберут воспоминания об этом — он ни в чем не мог быть уверен, но что-то новое занялось в нем после ее слов, или, быть может, всего лишь хорошо забытое старое? Баки польстило даже не одобрительное «нравится», а, скорее, сам факт, что кто-то посторонний заметил перемены в нем, что кому-то постороннему не все равно, что впервые за бесконечно долгое время это было не то внимание, что обычно уделялось ему во время пыток или на операционном столе, сопровождаемое словами: «Следите, чтобы не умер».

— Это ты сказала им, чтобы они меня…

Перестали считать обезличенным объектом? Не бросили в одиночестве?

— …Подстригли? — закончил вопрос Барнс, когда нашел кратчайшую и наиболее безопасную формулировку для одолевающих его разрозненных мыслей.

Вглядываясь в ее лицо с любопытством маленького ребенка, он ожидал любой реакции, но определенно не той, с которой обречен был столкнуться.

Она покраснела — это острый глаз Барнса заметил даже на фоне пестрой цветовой гаммы побоев, и это повергло его в ступор. Он забыл, что сидит в кресле с обездвиженной рукой. Забыл даже о том, поднимающем разом все волосы дыбом чувстве опасности, которое диктовало ему вырваться и уничтожить источник дискомфорта во что бы то ни стало.

— Я… я подумала, что ты, возможно, хотел бы… постричься. Но не была уверена, что вправе тебе это предложить. Вы, мужчины, и особенно военные, больше склонны доверять мнению и навыкам друг друга.

Она покраснела. Не от злости за то, что ее не удовлетворили его слова или действия. Она покраснела, потому что… что? Постеснялась? Смутилась?

Барнс мыслил всегда по-разному: иногда на русском, иногда (в последнее время чаще за неактуальностью прежних запретов) — на английском, иногда — на странной трудновоспроизводимой смеси русского с английским, как, например, сейчас, когда он, сколько ни пытался, не смог подобрать подходящее эмоции слово ни в одном из языков.

Резкая боль швырнула его в реальность на головокружительном аттракционе из эмоций и физических ощущений — он дернул плечом, всецело положившись на сдерживающую силу оков, но движение вышло неожиданно слишком свободным, моментально вздернув его со спинки кресла в положение сидя.

— Хэй, тише… — голос зазвучал успокаивающе, но, опять же, не испуганно, а руки она держала на расстоянии открытыми ладонями вверх.Между пальцами у нее была зажата белоснежная скрутка марли, конец которой, как Баки только что рассмотрел, уже был на несколько широких витков обернут вокруг его левого плеча. — Уже все. Почти закончила. Осталась только повязка, — словно предвидя его недовольство, хотя он даже не планировал его как-то выражать, продолжила: — чтобы ее наложить, мне пришлось тебя освободить. Все хорошо.

Все и правда было хорошо. Умом Барнс это понимал, но вот с искусственными нервами (или что там у бионической конечности отвечало за чувствительность) сладить было куда сложнее. И если совсем недавно это его пугало, то теперь, скорее, злило и раздражало.

— Зачем сменили охрану? — решился на вопрос Баки, чтобы хоть как-то отвлечься от ощущения скованности бинтами.

— Приказ начальства, — она сказала, точно отрезала, и ему не нужно было продолжения, чтобы понять, что тема запретна. Но она внезапно сама захотела продолжить: — Они не хотят, чтобы ты привыкал к окружению. А еще ты окреп физически, и они…

— Вооружились шокерами? — не удержался Баки, о чем моментально и очень сильно пожалел.

Закончив бинтовать, она стала собирать использованный материал и инструменты, застыв над подносом. Потратив немного времени на раздумья и внутреннюю борьбу, Барнс решил ни за что не упускать шанс, даже если сразу после его ожидало безвылазное одиночество в четырех стенах.

— Нет, я не имел в виду. Я не против, я только за, потому что…

Она вскинула на него удивленный взгляд. По обыкновению, от опаски за нарушение правил, Баки запнулся о собственные зубы, но быстро сглотнул ком и продолжил, пока мысль была свежа.

— …Потому что я знаю, я сильнее их. Эта рука, — Баки попытался поднять бионическую конечность до уровня глаз, но вспомнил о повязке и из уважения к чужим стараниям пытаться перестал, — делает меня сильнее. И я не… — признавать собственную слабость в чем-то очевидном для Баки Барнса до войны означало наступить самому себе на горло. Для Баки нынешнего это означало что-то вроде: «Я слаб, я слаб — да, бейте, пытайте, но ради всего святого… Не забирайте память». — Я не…

«…не контролирую ее», — сказал бы Баки, если бы смог выдавить из себя еще хоть звук, признающий его некомпетентность в обращении с собственным телом, насильно измененным в той ужасающей степени, которую он даже представлять боялся.

Он все еще сидел в кресле, вольный встать и уйти, но прежде разнести здесь все до основания, возможно даже, перебить охрану. Но он сидел и не двигался, а она стояла над ним, на расстоянии прикосновения, безоружная, беззащитная — и белый цвет ее халата, словно провоцирующая красная тряпка для быка — напоминал ему о некогда отчаянной и несбыточной клятве однажды вырваться и убить их всех до единого, обречь каждого на те же пытки, что достались ему за грехи, которые он даже не имел возможности помнить.

Здесь и сейчас он был тем же самым пленником, она была тем же самым врачом и, вероятно, ученой, которых он до зубного скрежета, до трясущихся поджилок ненавидел. Роли не изменились.

Но его руки были свободны, и ему хватило бы одного движения. Которого он до сих пор еще не сделал и вряд ли уже сделает. Это изменилось.

— Я знаю, тебе она не нравится, — ее голос звучал совсем не как у докторов, которых он осыпал проклятиями, мечтая сжечь заживо. Он не выражал удовлетворение процессом пытки или ее результатом, не ставил условие в обмен на обезболивающее, не угрожал и не приказывал. Он был таким… вот совершенно таким, какой ему порой хотелось услышать так болезненно сильно, что унизительные слезы безудержно текли по разбитому в кровь лицу — голосом живого человека, который понимает, который… сочувствует. — Я не инженер, но чисто с медицинской точки зрения скажу, что мне она тоже очень не нравится. И я сейчас не о том, насколько сильным она тебя делает. Я о том, насколько в принципе она несовместима с живой тканью. Эй, — она вдруг позвала его, очень тихо и ласково, осторожно коснувшись ладонью металлических пальцев, — посмотри на меня. Пожалуйста, Джеймс, посмотри на меня.

— Это клеймо! — не без внутреннего содрогания, с отвращением к виду разбитой половины ее лица, вскричал Барнс. — Это принадлежит им! И оно способно сделать из меня того, кого они хотят видеть, но кем я быть не хочу!

— Ты и не обязан. Ты мог убить меня дважды. Ты можешь сделать это прямо сейчас, — она выдержала паузу, все также не убирая руки с его пальцев и не отводя взгляд. — Это часть тебя. Она стала частью тебя ровно в тот миг, когда мясники ГИДРы интегрировали искусственные нервы в твои собственные. Знаю, в твоем отношении это мало что изменит, оно и не должно, но… подобная процедура беспрецедентна и надолго опережает время сразу в нескольких научных областях. Аналогов подобной разработки нет ни в одной технической лаборатории мира. А даже если бы была, ни один пациент не пережил бы процедуру вживления. Твоя рука… Слышишь, Джеймс, твоя рука — твоя, не ГИДРы, не Золы, никого другого, уже хотя бы потому, что крепится она к твоему телу, твой мозг ею управляет, ты приспосабливаешься к ней, — ее раскрытая ладонь, теперь уже без перчатки, замерла всего в сантиметре от повязки, скрывающей под своими слоями рваную линию перехода плоти в металл. Живой частью, той самой, что слишком чувствительна, он ощущал ее тепло. Сквозь толщу бинта. И это тепло, даже не прикосновение, не болевые импульсы — бесконтактное тепло — запустило рефлекс, волну металлического движения по всей руке от раздражителя до самых кончиков бионических пальцев. — Она совершенна, Джеймс. И таковой ее сделали не инженеры, таковой ее делаешь… ты.

Из всего, что можно было бы сказать, что оспорить и за что зацепиться вниманием, Барнс совершенно иррационально и необъяснимо для самого себя выбрал:

— Баки. Я Баки, не Джеймс, — он покачал головой и сдвинул руку с подлокотника, разрывая тактильный контакт.

Он не понимал самого себя. Потому что ему одновременно сильно хотелось и сбежать отсюда без оглядки, чтобы только не наговорить чего-нибудь лишнего, и сказать это самое лишнее. Говорить, говорить, говорить — без умолку, о том, что он понимает больше, чем кажется со стороны, что он чувствует и помнит больше, чем стремиться показать; о том, как ему страшно оставаться в одиночестве и как болит «совершенная» рука (вернее сказать, как от нее болит все тело); о том как… как…

— Баки, — ей пришлось чуть наклониться, чтобы заглянуть ему в лицо, которое он старательно скрывал, низко опустив голову. — Баки, я здесь. Я рядом.

Последний шаткий барьер рухнул, размытую, подтекающую с каждым днем все сильнее дамбу прорвало — тонны и тонны боли хлынули наружу, как попало перемешанные с вырванной из разных источников, по кусочкам скрупулезно собранной информацией.

— Они сломали меня. Они изменили меня! Дело не в руке. Не только в ней! Это случилось задолго до, еще в Азанно. Зола сделал что-то со мной. А потом я упал, и… и я выжил! А потом… я помню: «Сержант Барнс. Процедура уже началась. Заморозьте его!» И еще что-то про «кулак ГИДРы». Мне промыли мозги — да! Мне промывали не только мозги! Но… мне все еще знаком предел человеческих возможностей. И я… я уже давно этот предел преодолел. Они изменили меня настолько, что я человеком быть перестал! Я чудовище! Монстр нацистского Франкенштейна!

Я Джеймс Бьюкенен Барнс. Я родился 10-го марта 1917 года в Бруклине, США. Сейчас мне 28 лет и я… вопрос… вопрос… вопрос.

Так Баки жирно написал карандашом на большом листе белой бумаги, каллиграфически выделив заглавные буквы имени, подчеркнув и обведя в кружок все цифры.

— Я привезла тебе кое-что.

Простая картонная папка и надпись русскими буквами «Дело №17». Маленькая, прикрепленная на скрепку фотография.

«Я был сержантом и служил в 107-м пехотном…»

Баки сжимал папку с личным делом мертвой хваткой, готовый за нее умереть. Или убить.

«У меня был друг…»

Прежде чем открыть папку и с головой уйти в чтение, Баки дал себе слово сперва записать все-все, что он вспомнил о себе сам, чтобы потом свериться с досье, собранным на него ГИДРой и, быть может, разочароваться количеством ошибок и неверных попаданий.

«Его звали Стив».

«Он был со мной до конца».

========== Часть 7 ==========

Я помню всё, и всё забыл.

Кого искал, кого любил.

Я проходил сквозь эти стены…

11 ноября 1945 год

Баки беспокойно вертелся с бока на бок на измятой постели, каждый раз подтаскивая за головой подушку и раздраженно подбивая ее живой рукой. Сон в принципе не был его любимым занятием, а на голодный, требовательно урчащий желудок и подавно. В конце концов, оставив бесполезные попытки, он сел и потянулся к выключателю. И почти сразу же — к лежащему на тумбочке блокноту с карандашом вместо закладки.

Открыв нужную страницу, Барнс пробежал глазами по уже написанному, перечел вслух, жадно вслушиваясь в каждый произнесенный звук, чтобы задействовать одновременно несколько видов памяти. Неосознанно покручивая в пальцах карандаш, Баки некоторое время задумчиво смотрел на собственную фотографию, с педантичной аккуратностью прикрепленную в правый верхний угол, после чего сделал несколько нарочито медленных, чтобы запомнить выводимые буквы, пометок и, перечитав их несколько раз, закрыл блокнот.

Не прошло минуты, как снова открыл.

Он знал, что фотографию совсем скоро предстоит вернуть назад в папку с досье, а досье отдать, поэтому он записывал и по несколько раз переписывал все ее содержимое, надеясь врезать себе в мозг как можно больше деталей. Он тренировал пальцы запомнить написанное также намертво, как помнили они, даже после обнуления, форму курка у винтовки и как на него нажимать. Он даже пытался нарисовать собственный портрет, срисовать с фотографии, но художественные способности никогда не были его сильной стороной, а ГИДРа в подобных навыках заинтересована явно не была, чтобы нажимать на их тренировку, поэтому Баки быстро оставил тщетные попытки, а на месте, где изначально задумывался рисунок, написал: «Стив бы нарисовал. Он умел вещи посложнее, чем портрет с фотографии».

Но Стива рядом не было. Если верить информации, которую ему предоставили (а он так и не смог найти достойные причины в нее не верить), Стива вообще нигде больше не было. И это лишало любые, даже самые потаенные его надежды всякого смысла, исключало заведомо несбыточные мечты.

Грифель проткнул бумагу и расчертил ее длинной рваной полосой, хрупкое дерево треснуло в судорожно сжатых пальцах, превратив в щепки очередной по счету карандаш. Баки громко выдохнул и прикрыл на мгновение глаза. Затем бережно разгладил помятую страницу, осторожно закрыл блокнот и не менее осторожно отложил его в сторону.

Ему не спалось, ему не лежалось и не сиделось. Скопившаяся энергия, которой он просто не имел возможности дать выход, кипела в нем, даже несмотря на настойчивое чувство голода. Одним резким движением через правый бок Баки скатился с кровати, роняя себя на пол и, чтобы не упасть слишком грузно, в последний момент подставил левую руку, легко амортизировав удар. В плечо и лопатку привычно отдало, но Барнс давно решил для себя, что это только лишь от не пользования и отсутствия тренировок. Он с удовольствием подкачал бы спину, чтобы уравнять, насколько это возможно, железо и мышечный каркас; он сознательно променял бы пару-тройку завтраков на возможность побегать, заведомо согласный на все условия, вплоть до того, что с ним рядом по обе стороны бегал бы экипированный взвод. Мечты об этом растягивали губы Баки в мстительной полуулыбке, потому что, прислушиваясь к ощущениям собственного тела, требующего нагрузок, он был уверен, что очень быстро загонял бы их всех до седьмого пота и, в конце концов, все равно бегал бы один. Но, глядя в глаза правде, которая всякий раз отвешивала ему пощечины почище гидровских смотрителей, Баки вымучено признавал, что торговаться ему нечем, а понятие «отдал бы всё» не имеет для него ровно никакого смысла, потому что у него ничего нет. Он хотел бы выбраться отсюда даже не ради побега (бежать ему было некуда и не к кому — он знал), но банально ради глотка свежего воздуха, ради того, чтобы снова увидеть небо: ясное, хмурое, светлое, темное — хоть какое-нибудь. Он хотел бы выбраться отсюда просто для того, чтобы снова ощутить, хотя бы ненадолго, как ветер обдувает кожу, как от дождя намокают волосы, как… снег, медленно кружась, касается ладони.

Но ему совершенно нечего было предложить взамен, и всё, что он мог сделать сам для себя, это лежать вот так на полу и часами отжиматься, останавливаясь в подсчете, когда число близилось к тысяче. Начинал он обычно с двух рук, чтобы разогреть спину, но потом это становилось до неприличия просто, и он заводил бионическую руку за спину, поддерживая вес тела одной правой. Это было ненамного сложнее, но хотя бы ощущалась какая-никакая нагрузка, и живые мышцы, в конце концов, благодарно отзывались ноющей болью, напоминая о чем-то очень для Баки важном. Потом он возвращал подвижность второй руке и начинал откровенно дуреть, пробуя все, что только приходило в голову и могло увеличить выход энергии. И этого всегда было мало. Даже с утра на голодный желудок.

Он насчитал семьдесят три отжимания с хлопком, когда защелкали замки, и Баки молниеносным движением с кувырка поднялся на ноги, молясь на чудесным образом отсутствующую одышку. Его взгляд на мгновение метнулся к блокноту — самой ценной вещи, которую он мог формально считать своей и ни за что бы ни отдал — интуитивно желая спрятать, защитить, уберечь его, но затем он отвел взгляд и заставил себя успокоиться.

Пришли не за блокнотом — он знал.

Пришли за ним.

Охранникам не нравился сложившийся расклад, и они не упускали возможность всякий раз об этом напомнить, только изменить все равно ничего не могли. Барнса вооружили наглухо закрытыми кейсами, с одним из которых наказали обращаться бережно и открыли перед ним первую бронированную дверь: запустили его, сами вынужденные оставаться снаружи.

По крайней мере, Баки мог быть уверен, что в конце пути по этим вдоль и поперек изученным, но от этого не менее мрачным коридорам его ждала награда, стоящая всех постных мин охранников и давящего, почти физического и только чудом не трещащего электрическими разрядами напряжения.

Каждый день его встречали искренней улыбкой. В этом замкнутом мирке, где контролировали каждый его шаг, каждый вздох, где смотрели волком и подло целились в спину, в его личном аду он был бесконечно счастлив, что был кто-то, кто ему улыбался, кто его ждал и радовался его присутствию. Неважно, какова была истинная цель и о какое количество подводных камней он вынужден будет в итоге споткнуться. Он чувствовал себя наивным идиотом и, как истинный и неисправимый идиот, радовался до безумия. Потому что его все еще ждали, потому что ему были рады, потому что к нему обращались по имени. Ему этого было достаточно, о большем он запретил себе мечтать.

Баки сел в кресло, чисто рефлекторно выровняв спину и уложив руки на подлокотники, хотя прекрасно знал, что защитная система отключена. С такого его положения прекрасно обозревалось все помещение целиком, так, что он мог осмотреться и подметить, что, кроме принесенных им самим кейсов, здесь изменилось.

Один из высоких столов, что стояли по периметру, сегодня был весь завален папками и бумагами. Случайно прочтя одну строчку, Баки тут же сморгнул и отвел взгляд, запретив себе вникать дальше.

По правую сторону чуть позади кресла снова появилась капельная стойка, но она Баки заинтересовала мало, поэтому мысль «для чего» он даже не стал развивать.

Было не так еще кое-что, чему Баки успел и насторожиться, и удивиться, и, в конце концов, тайно порадоваться. Обычно его кормили до того, как отводили в лабораторию, неизменно в гордом одиночестве. Сегодня случилось иначе.

Чай оказался сладким, как сироп, но Баки не подал вида, его все устраивало. Особенно бутерброды.

— Это… Это курица? — спросил он, все еще увлеченно жуя, и только потом ощутил явно опоздавшее чувство сомнения в культуре собственного поведения, и челюсти его задвигались медленнее.

В конце концов, прошло то время, когда от опасения, что еду вот-вот отнимут, он уподоблялся собаке, готовый вылизывать тарелку до последней крошки. Вот уже полгода его кормили регулярно и сытно, а уж в том, насколько ненасытен его аппетит, виноват никто не был, ровно как и в том, что с утра он всегда был голоден как волк, вне зависимости от того, насколько плотным был его ужин. Однако если на одну секундочку забыть все условности и приличия, то Баки иногда просто не мог совладать с собой хотя бы потому, что даже до его вступления в армию, до Италии, плена в Азанно и всего остального ему не было ведомо такое изобилие в еде. Не то чтобы до плена он часто голодал, но все же бушующая Вторая Мировая вносила свои поправки как в количество, так и в рацион.

В Бруклине он мог позволить себе мясо… раз, при особенно удачном раскладе — два в неделю. Здесь он получал его стабильно два, а иногда все три раза в день, не считая всего остального, от чего порой разбегались глаза, делая его похожим, наверное, на обездоленного африканского ребятенка. Сначала Баки это ничуть не смущало, но теперь… теперь вместе с почти полностью восстановленной личностью в нем постепенно просыпались прежние манеры и культура.

Которая, в конце концов, заставила его насильно сглотнуть сухой не жеванный комок и пристыжено понурить взгляд.

— Это индейка, — она ответила ему с улыбкой, ничуть не возмущенной и не пренебрежительной, скорее — удовлетворенной, от чего в голову Баки закралась совершенно безумная мысль: а не сама ли она делала эти бутерброды? И только он решил, что роль кухарки абсолютно несовместима с ее образом, как она потянулась к тарелке и тоже взяла бутерброд. — В войну ее было не достать, да и сейчас дефицит еще процветает, но… у нас есть некоторые привилегии, — она откусила от своего бутерброда, забавно потянув губами салатный лист, и Баки сам не заметил, как его напряжение ушло, а вся неловкость отступила.

Он ведь и не замечал раньше, что они с ней почти одного возраста, а значит, оба застали войну, пусть и по разные стороны баррикад.

— Просто я вообще никогда… не ел индейку, — признался Баки, чуть смутившись.

— Что ж… Она питательная, — пояснила она достаточно внятно, хотя все еще жевала, — и не жирная. Как раз то, что тебе нужно перед процедурой.

Баки насторожился, но подробные объяснения не заставили себя долго ждать, а после них он успокоился. Сдать кровь в лаборатории, в любом случае, было куда проще и безболезненнее, чем ее терять, лежа с отпиленным плечом на операционном столе.

Часть его ни на мгновение не переставала интересоваться вопросом: «Зачем?», тогда как другая часть хотела ни о чем не знать и просто слепо верить.

В этот раз она его даже не обездвижила, стоически проигнорировав все его предупреждения, а позже — отчаянные попытки воззвать к благоразумию.

— Я не собираюсь трогать твою левую руку. Мне только нужно, чтобы ты посидел спокойно, а с этой включенной штуковиной ты спокойно сидеть точно не сможешь. Поэтому сейчас, пожалуйста, просто успо…

— Мое плечо заживало два дня! — израсходовав все возможные доводы, Баки пошел ва-банк. — Твое лицо — две недели!

Она ничего на это не ответила, просто вдруг подошла к нему сзади, близко, как обычно даже охрана не рисковала подходить. Баки стоило поистине титанических усилий не отреагировать и остаться стоять спокойно.

— Сделай, что диктуют тебе инстинкты, — дразняще произнесла она ему почти в самое ухо, обдав теплым дыханием шею с правой стороны, — ударь меня.

Сознательно Барнс хотел сопротивляться сумасшедшей просьбе, хотел отойти от нее на безопасное расстояние и потребовать прекратить это делать или же объясниться, но с другой стороны: ее голос звучал так ровно, так уверенно и властно, будто она наперед знала, что делает. Знала за двоих. Поэтому Баки рискнул ослабить немного внутренний поводок, отпустить себя. Он резко двинулся корпусом вправо, не нанося удара, но стремясь заблокировать, заломить ей руку за спину… Каково было его удивление, когда она вертко ушла от захвата, поднырнув под его отведенную в замахе руку и оказавшись уже не сзади него, а спереди, подначивая его на открытую атаку лоб в лоб. Баки стало интересно, ему захотелось понять изменившиеся правила…

Медленно, на пробу, словно на тренировке, он отвел руку для удара, стремясь дать ей время увидеть и просчитать его движение. Сперва, два-три удара она делала то же самое, а потом, когда игра сама собой стала набирать обороты, вдруг сделала выпад, вынудив его уклониться в защите, и, пользуясь моментом, снова ушла назад, несильно, но ощутимо и плотно зажав его шею в захвате, который в реальном бою мог бы претендовать на смертельный.

Чтобы соответствующе отреагировать и, вероятно, возвести это безумие на новый, более опасный уровень, Баки оказался слишком шокирован.

— А еще я знаю, по меньшей мере, дюжину способов убийства с помощью бабочки от катетера, — зашептала она теперь уже с левой стороны, и разжала руки, освобождая его от захвата. — Так что, поверь мне, если понадобится, я смогу за себя постоять.

Одним движением Барнс мог бы пришпилить ее к стене или распластать по полу, доказав тем самым совершенно обратное. В его голове роились с десяток готовых аргументов, но он все еще был слишком ошарашен произошедшим, чтобы внятно высказать хоть один.

В конце концов, он просто молча сел в кресло, дожидаясь момента, когда схлынет разгулявшийся в крови адреналин, а мысли придут в норму достаточно, чтобы сформировать адекватные вопросы.

— Баки, ты еще со мной? — спросила она, когда, пощекотав слегка его ладонь, не получила привычной ответной реакции.

Барнс моргнул запоздало, без энтузиазма сжал и разжал кулак.

— Я думал, ты доктор, — произнес солдат, и голос его звучал потеряно, почти разочарованно, хотя он сам не мог объяснить, чем именно, и очень старался этого не выдать. — Учёная…

Перемена была очевидна, и явно не в лучшую сторону. Снова. Ее недомолвки в который раз внесли ненужные коррективы в то, что и без того возводилось титаническим трудом и было все еще слишком хрупким, чтобы вот так запросто рушить.

Один из очень немногих законов жизни, который всегда исправно соблюдался: захочешь как лучше, выйдет как всегда.

Попытки установить солдату катетер остались ждать лучших времен или, по крайней мере, нормализации пульса.

— Прежде всего, я агент. А потом уже доктор, учёная и… все остальное. С другим резюме в МГБ не принимают.

Дальше она ждала, что он засыплет ее вопросами, но вместо этого он продолжил сидеть с каменным лицом, обдумывая что-то, ей совершенно недоступное. Это продолжалось довольно долго, и тишина грозила раздавить, как вдруг он повернул голову и посмотрел на нее с едва заметным, но все-таки читаемым раздражением:

— Выходит, ты могла защищаться. Все это время. Ты могла… Почему ты ни разу не остановила меня?

— Зачем мне было это делать?

Прекрасно скрытое раздражение в его взгляде сменилось очевидным, кричащим непониманием, о котором он просто не смог умолчать.

— Я… Я не понимаю.

Но так ли много у него было шансов рассчитывать на понимание и претендовать на объяснение? Ровно столько, сколько их было на пробежку или прогулку. То есть — по нолям.

Баки отвел разочарованный взгляд и отвернул лицо в сторону живой руки, больше всего теперь мечтая, чтобы все поскорее закончилось, и он мог снова вернуться в комнату, где ждал его блокнот, карандаш и строчки-обрывки прошлой, безвозвратно потерянной жизни.

— Пожалуйста, ответь мне честно, — с затаившейся надеждой попросил Баки, равнодушно наблюдая, как по тоненькой трубке бежит вишневого цвета его собственная кровь, — я подопытная крыса?

Ей потребовалось время, чтобы ответить. Правдой? Ложью? Правдивой ложью?

— Да.

Но правда была в том, что она уже сама не различала, где первое, а где второе.

— Нет.

Баки повернулся к ней, и под этим убитым и убивающим взглядом она едва нашла в себе силы не отвернуться.

— Прости.

Баки молчал какое-то время, апатично сжимая и разжимая кулак, а потом хмыкнул и улыбнулся, как ему самому казалось, отвратительно-фальшивой, но все-таки улыбкой.

— За что? — и пока она удивленно хлопала глазами, закончил мысль: — Это твоя работа. Ты всего лишь ее выполняешь.

Кровь продолжала медленно течь, собираясь в самую малость странные для Барнса, мягкие и прозрачные пакеты, заменяемые по мере наполнения. Видимо, Баки упустил в технологическом прогрессе что-то очень важное, потому что раньше ему доводилось видеть в качестве резервуаров для растворов только стеклянные бутыли. А еще, кажется, он пропустил целый этап в эволюции письменных принадлежностей, потому что такой ручки в глаза не видел. И это всё только за год изоляции…

— Как ты себя чувствуешь? — она все время сидела рядом, контролируя процесс, но большей частью не напоминала о своем присутствии, заполняя какие-то бумаги этой самой странной ручкой с малюсеньким «носиком» вместо заостренного чернильного пера.

Сперва он решил ответить дежурное «хорошо», но потом понял, что на данном этапе, когда по скромным подсчетам наполненных прозрачных пакетов с него должно было стечь уже многим больше пинты, ему самому стало интересно, как же он себя чувствует и где долгожданные симптомы кровопотери?

Зрение было все таким же острым, ориентация в пространстве — идеальной, а самое главное — его не тянуло в сон. Наоборот, все тело зудело, требуя активности.

— Хорошо, — наконец, вдумчиво и взвешенно ответил Баки, по-прежнему косясь на странную письменную принадлежность.

— Шариковая, — проследив заинтересованный взгляд, она оторвала ручку от страницы и протянула ему. — Их совсем недавно стали производить и еще не массово, но я настояла, чтобы парочку таких включили в последнюю доставку. Ими бесполезные кипы бумаг заполнять намного проще.

Вопреки природной любознательности, Баки отказался взять ручку по вполне очевидным причинам: живая рука была занята, а другая… для другой этот предмет был слишком дефицитным и хрупким, чтобы так легкомысленно рисковать.

— Бесполезные кипы? — Барнс скосил взгляд на стол у стены и снова увидел на одной из заполненных форм гербовую печать, насколько позволяли ему судить скудные знания государственного устройства чужой страны, принадлежащую высшим чинам.

— Абсолютно, — игнорируя попытки отказаться, она вложила в его левую руку только что дописанный лист, и Баки далеко не сразу сообразил, что ему с ним делать.

Потому что читать подобное ему совершенно точно не было позволено, но тогда… зачем?

Столько времени тщательно подавляемое, а теперь раздразненное любопытство в Барнсе перевесило чашу весов. Получив нежданный, но такой необходимый, едва заметный одобрительный кивок, Баки мгновенно утонул в рукописной каллиграфии.

И только еще сильнее запутался.

— Это… это обо мне? — спросил он, неохотно оторвав взгляд от текста, который помнил уже наизусть, но почему-то думал, что, стоит ему моргнуть, и написанное тот час изменит свой смысл.

— От меня требуют подробных отчетов, — она кивнула, одновременно отвечая на поставленный, и, вполне вероятно, на десяток последующих вопросов. — Честно говоря, мне уже порядком надоело их писать, но сверху это никого не волнует.

— Но ведь… — Барнс еще раз просканировал взглядом страницу, испытав острую потребность прочесть остальное. — В них ни слова правды. Я не…

Сильнее прочего Баки зацепило «…повреждения мозга необратимы. Объект страдает глубокой амнезией и вряд ли когда-либо сможет назвать собственное имя, не то что вспомнить про идеалы американской демократии».

— Да, ты не объект. И ты уже не страдаешь амнезией. Но им об этом знать вовсе не обязательно.

Баки, больше не ограниченному в движениях катетером и трубками, позволено было встать и уйти, но он остался сидеть и молча складывать в голове кусочки одному ему ведомой мозаики, в которой по-прежнему отчаянно не хватало деталей.

— Значит, МГБ? — пятый по счету лист он едва ли дочитал до середины, задержавшись изучающим взглядом на печати, подтверждающей очевидное несоответствием слов и символики. — Или… КГБ?

— По сути, это одно и то же. «Комитет Гос. безопасности» — пока еще внутриведомственная аббревиатура, фигурирующая во всех документах с грифом «сверхсекретно», но не предъявленная мировому сообществу. Однако все к этому идет.

Баки вновь склонился над страницей.

Пометка: «Программа ‘Зимний Солдат’». Здесь и далее использована аббревиатура ПЗС.

Генералу В. Карпову

Агента Дианы Хартманн

Доклад от 11-го ноября 1945-го года

Доктор Диана.

Агент Хартманн.

Агент КГБ Диана Хартманн.

Баки крутил в голове полученную информацию, терпеливо подгонял разрозненные кусочки друг под друга, нанизывал их, как бусы, до тех пор, пока не вышла цельная логичная цепочка:

Доктор Диана Хартманн, агент КГБ.

— Ты работаешь на русских? — Баки спросил ровно, так, как и должен был спросить человек, которому либо было все равно, либо его осведомленность ничего не меняла.

— Да.

Барнс поднял голову, ища пересечения взглядов.

— И ты лжешь им?

— Да, — ее лицо было нейтральным, и по взгляду Баки не прочел ровным счетом ничего.

Поэтому он задал свой следующий вопрос, где-то очень глубоко ощутив ликование за эту абсолютно бессмысленную и недолгую, но все же смену ролей.

— Почему?

Ответ не звучал очень долго. В конце концов, Баки перестал его ждать.

Предельно аккуратно, как умеют только преданные делу ученые, знающие истинную цену исследуемому материалу, она сложила все пять заполненных кровью пакетов в один из принесенных Баки кейсов, который оказался внутри… надо же, холодильником? — и куда-то унесла.

Баки долго боролся с желанием перевернуть один из очень, по-видимому, важных документов титульной стороной книзу и на изнанке той самой шариковой ручкой приняться записывать все мысли, которые отчаянно колотились о кости его черепной коробки.

В конце концов, точно зная, что все равно ничего кроме самого себя отсюда не вынесет, он отложил ручку и стал просто читать, надеясь найти ответы между строк.

Он сам не заметил, как увлекся чужим сочинением и перестал реагировать на реальность, пока прямо на одну из папок не опустилась тяжелая дымящаяся кружка, а рядом — прямоугольник в коричневой обертке — плитка шоколада.

— Ты потерял больше литра. И пока я не буду уверена, что ты в порядке, отсюда не уйдешь.

Баки хотел сказать, что он остался в сознании, лишившись руки, но решил, что это будет абсолютно лишним напоминанием, поэтому молча обхватил оставшейся живой рукой большую горячую стеклянную кружку.

— Прости, — совершенно не к месту повторилась она, и Баки вынужден был поднять на нее взгляд. — Ты ничего не понимаешь, я знаю, и объяснить я не могу. Мне просто нужно, чтобы сейчас ты это услышал. Прости меня.

Баки очень хотелось узнать, за что именно, но он понимал, что ответа не получит, и спрашивать не собирался.

Стены слышали и видели, и необъяснимо для самого себя Баки очень боялся, что однажды ее заменят также, как охрану, из опасения личностной привязанности, а у ПЗС появится новый куратор, куда менее лояльный и уж точно не играющий двойные игры, будучи агентом русской разведки, вполне возможно, членом «ближнего круга», при этом с шаблонно немецкой фамилией и инициалами.

Вечером, даже по меркам его нескромного аппетита, Баки покормили на убой. А напоили и вовсе чем-то доселе невиданным, ярко-красного цвета, что один из охранников вскользь именовал «морсом».

Время на личную гигиену продлили до невиданного при новой охране срока в полчаса.

Вернувшись к себе, первое, за что Баки зацепился взглядом — новый блокнот или что-то очень на него похожее, едва выглядывающее из-под подушки только при определенном угле зрения и абсолютно незаметное с порога.

Небольшая книжка в толстом кожаном переплете, при детальном рассмотрении пользованная, хоть и очень аккуратно. На корешке, сливаясь по цвету, но выделяясь рельефом, были вытеснены две переплетающиеся буквы инициалов.

A. E.

Внутрь, между форзацем и первой страницей, была вложена полюбившаяся Баки шариковая ручка и белый, сложенный вдвое лист, исписанный сверху знакомым убористым почерком, на этот раз английским: «Папку с делом я забрала. Фотографию тоже. Всю дорогу до Москвы буду сочинять убедительную ложь для доклада в Кремле. Надеюсь, скоро вернусь. P.S. Кроме тебя это никто не должен увидеть. P.P.S. Прости.

Точно зная, что сегодня его больше не должны проверять, Баки на всякий случай осмотрелся и, забравшись с ногами на кровать, раскрыл книгу.

«Здравствуй, папа! По новым документам, очередным, честно не помню, каким по счету, меня зовут Дарья Савко. Мне двадцать один, я гражданка УССР и комсомолка. У меня все хорошо. Меня здесь не найдут. Береги себя. Люблю, твоя Э».

«Я знаю, он не получит это письмо, потому что я его не отправлю. Потому что нельзя. Потому что меня нет».

«Снова здравствуй, папочка! Сегодня я Диана Хартманн. По документам мне целых тридцать. Но так надо. Да, я снова немка по национальности. Я неосторожна, прости. Русская разведка уже роет землю в поисках моей настоящей личности. Они меня завербуют, я знаю. Я им это позволю. Я закончу то, что ты начал, клянусь! Надеюсь, сейчас вы с мамой снова вместе. Люблю и целую. Ваша Э».

«Здравствуй, папа! Сегодня уничтожили базу ГИДРы в Альпах. Не американцы, русские. Меня включили в опергруппу, чтобы найти и забрать наработки Золы по сыворотке. А там ни пробирок, ни стекол не оказалось… Только он. Единственная его наработка, всё, что у них было — живой подопытный…»

«Нет, что же я такое… Ему не нужно это знать! Для любого гения узнать, в каких ужасных целях используют его детище, во сто крат страшнее смерти».

«Здравствуй, папа! Сегодня меня допрашивал Карпов. Одного солдата ему мало. Он хочет чистую сыворотку, он ждет результатов. Я не знаю, сколько еще смогу водить их за нос. Они ничего не получат, знай».

— Бесконечно люблю, твоя Э, — шепотом вслух дочитал Баки, уже перебрав в голове не одну сотню вариантов значения этого чертова Э, которое так и не проскользнуло ни в одной записи.

Фраза: «Я такая же Диана, как ты — Солдат», наконец-то обрела свой жуткий смысл.

За неполные сутки Баки собрал в своей голове почти весь пазл.

Только легче ему от этого почему-то не стало.

Я помню всё, и всё забыл.

Каким я стал, каким я был.

Так мало слов,

Так много пены…

========== Часть 8 ==========

25 декабря 1945 год

Память Барнса все еще подводила, но преимущественно в мелких незначительных деталях, поэтому он был почти уверен, что так в своей жизни переживал только дважды. Первый раз, когда Стив подхватил три пневмонии за одну зиму. Второй… здесь и сейчас, когда ее не было уже полтора месяца, и Баки не знал, что ему думать. Спрашивать было подозрительно, но на исходе третьей недели он не утерпел, попытавшись вложить в вопрос минимум личной заинтересованности, спросил. Но внятного ответа от охраны не получил ни тогда, ни спустя неделю, ни спустя еще две. Предоставленный сам себе и демонам собственных тайн, он передумал всё, что мог. Всё, что не мог — тоже. Что ее раскрыли. Что отстранили от работы над проектом. Или даже убили. В конце концов, Баки решил, что случись хоть что-то из этого — он бы уже знал. Прислали бы нового куратора, или его перевезли бы в другое место, или начали бы новые серии опытов и тестов. Но все было тихо. Только сборники русских поэтов и классические произведения прозаиков постепенно сменились сначала на сборники с задачами по математике, потом — на книги по баллистике. Однажды ему принесли ватман и чертежный набор и сказали сделать чертеж траектории полета пули при заданном ее калибре, известных параметрах ствола и расстояния до цели, с учетом поправки на ветер и иные метеоусловия. На следующий день, когда Баки закончил чертеж, его отвели в помещение, специально отведенное для стрельбищ. Ему дали винтовку, приказали разобрать и собрать ее. Дали патроны, велели выбрать нужные. Указали восемь мишеней. Баки поразил все точно в центр, ни слова не сказав, насколько глупое это задание, ведь не было в наглухо изолированном бункере ни ветра, ни повышенной влажности, ни бликов солнечного света, ни движущейся цели, лишь алюминиевые диски с разметкой.

Давать свободу физической разминки ему по-прежнему никто не собирался, о спарринге не могло быть и речи, поэтому числа декабря на отрывном календаре сменялись все также бесконечно медленно. Баки усердно тренировал в себе искусство не привлекать внимание, при этом не вести себя слишком тихо, что гарантированно вызвало бы подозрение. От нее все еще не было никаких вестей, и Баки все чаще ловил себя на мысли, что хотел бы днями напролет совсем не вылезать из комнаты, где он преспокойно мог бы пытаться высидеть что-нибудь живое из двух зачитанных-заученных книжек, надежно спрятанных под слоями покрывала, одеяла и подушки.

Но такое его затворническое поведение обязательно насторожило бы охрану и, чего доброго, подвигло бы их на обыск. Этого Баки никак не мог допустить и, тем более, по собственной глупости спровоцировать. Поэтому за койку, где хранился его клад, он особенно не цеплялся, из комнаты выходить по привычному маршруту до санузла и кухни не отказывался, вел себя вполне обычно. Во всяком случае, ему отчаянно хотелось верить, что у него это получается, и он не переигрывает.

Календарь показывал 25-е. Насколько Баки успел понять, у Советов отношение к религии было напряженное, хотя на его личные воспоминания это никоим образом влиять не могло. Не то чтобы в прошлой жизни он был преданным католиком, (что очень сказалось на милости к нему Всевышнего), но Рождество он помнил хорошо. Помнил, как дома наряжали елку, как мама готовила ужин и как он, старший брат, готовил сестрам подарки. Баки записывал всё, что вспоминал — яркое, детализированное, живое — не скупясь на слова и описания, но экономя убористым почерком, потому что чистых листов в блокноте становилось все меньше.

Все еще пребывая разумом там, в далеких и безвозвратно ушедших 30-х, в беззаботной юности Джеймса Бьюкенена Барнса, Баки отрешенно штриховал карандашом разлапистые еловые веточки в углу страницы, когда в двери защелкали замки. Отточенными до автоматизма движениями Баки спрятал блокнот и дневник, разгладил до идеального состояния все складочки на покрывале, приготовившись услышать и выполнить заученный приказ.

— На выход! — пробасил охранник, едва приоткрыв дверь.

Привычный расклад был солдату знаком. Уборная, бритье в присутствии двух вооруженных охранников, сопровождение до кухни, где его ждал уже скомплектованный завтрак без права на личный выбор.

Далее полагалось в сопровождении вернуться обратно в комнату, но сегодня что-то пошло не так уже на выходе из кухни, где его без объяснения причин увели совершенно другим коридором. Первые метров тридцать Баки отчаянно пытался вести себя примерно и вопросов не задавать, но потом коридоры начали расходиться развилками, и чутью Баки это очень не понравилось.

— Куда мы идем? — спросил он, хотя спрашивать никто не позволял, и сбавил ход, хотя его эскорт продолжал чеканить шаг в прежнем темпе, поэтому две широкие груди очень скоро врезались в спину Барнса, припечатав где-то между столкнувшимися телами цевья винтовок. — Куда меня ведут? — повторил вопрос Баки, не собираясь уступать.

Двое, шедшие спереди, посмотрели грозно и с недовольством, переглянулись, после чего один из них ответил:

— В град стольный.

И это ничуть не добавило Баки понимания.

— Я не понял, — он посмотрел открыто на того, с кем говорил, ничуть не сдвинувшись под натиском в спину.

Охранники снова переглянулись.

— Приказано доставить тебя в Москву. Поэтому кончай упираться и прибавь шагу, — его ткнули в спину винтовкой, попав не совсем по шрамам, но где-то очень близко, отчего Баки пробрало аж до копчика: пластины железной руки пришли в движение, пальцы спазмически сжались, готовые сию секунду вогнать ствол охраннику в глотку.

И видимо, эта готовность красноречиво отразилась у Баки на лице, потому что ударивший его враз побелел и отшатнулся на пару шагов назад. Трое его напарников одновременно встали в оборонительную стойку и вскинули оружие.

Барнсу терять было нечего.

— Мне нужно вернуться в комнату, — как можно четче выразил он свою претензию, не сводя взгляда с одного из охранников, насколько он знал — не командира, но званием выше остальных.

Где-то позади уже слышался топот бегущих ног и треск ненавистных шокеров, которыйБаки не столько слышал, сколько ощущал кожей, каждым мельчайшим вздыбившимся волоском.

— Что происходит? — это был требовательный голос командира, с остальными членами группы вбежавшего в коридор. Все вместе они обступили Баки плотным кольцом.

— Командир, объект не…

— Я оставил в комнате блокнот, — перебил Барнс, спонтанно решив, что если будет максимально честным, все обойдется, после чего медленно обернулся к командиру лицом. — Я хочу его забрать.

Баки еще не решил, что будет делать, если ему все-таки не позволят вернуться. Не придумал он, как поступит, если они захотят просмотреть записи. Лишь одно он знал наверняка: он не оставит здесь дневник. Он не отдаст им в руки тайны, пусть даже не свои. Особенно не свои, ведь это из-за него, из-за его вопросов она оставила ему дневник. Доверила ему дневник, и если за него теперь придется драться, если за него придется убивать, Баки не задумается ни на секунду.

Напряжение росло и в переносном, и в самом буквальном смысле: со всех сторон разрядами трещали шокеры, в боковом зрении мелькали голубоватые электрические дуги, и Баки незаметно для самого себя принял защитную стойку, готовясь отражать нападения.

— Приказано не калечить! — командир забористо выругался, после чего поднял одну руку открытой ладонью вверх, давая знак команде. — Солдат! — его требовательный взгляд замер на Барнсе. — Кроме блокнота… претензии имеются?

По тону и обстановке в целом Баки быстро сообразил, что это один из тех вопросов, на которые есть только два ответа. Оба предельно конкретны.

— Никак нет! — отчеканил Барнс и, сделав над собой усилие, выровнялся, пытаясь выглядеть менее грозным.

Командир все еще не сводил с него взгляда.

— Приказ: «сесть в машину и ехать, не оказывая сопротивления и не создавая прочих помех» будет исполнен, если с тобой будет твой блокнот?

— Будет исполнен! — ровно и по-уставному внятно ответил Баки.

— Коваленко! И вы трое! — мечущий молнии взгляд наконец-то оставил Барнса, обратившись к охранникам. — Сопроводите солдата назад до его комнаты, и пусть он хоть черта лысого оттуда вынесет! Но сядет, наконец, в хренов грузовик! — проскрипев сапогами по полу, командир направился дальше по коридору, туда, куда изначально сопротивлялся идти Баки, и, развернувшись уже на приличном отдалении, рявкнул откуда-то из темноты. — И оденьте его! Наверху не месяц май!

Лично забрав вожделенный дневник, а под шумок и блокнот, Баки всерьез задумался над происходящим. Привыкшие к его тихому поведению, охранники явно перетрусили, стоило ему лишь продемонстрировать готовность к сопротивлению. Кроме того, его запретили калечить, что заставило их нервничать еще сильнее, потому что, фактически, им связали руки. А еще командир… Он явно был зол, и даже не скрывал этого. Он нервничал. Причем, не из-за самого факта, что Баки оказал сопротивление, а именно из-за того, что им пришлось задержаться, выбиться из графика.

Барнсу выдали свитер, мешковатый и довольно большой, но на него все равно налезший с трудом, и особенно на металлическую руку, которая, хоть и не отличалась особо размерами, гибкостью и мягкостью человеческой коже уступала. С длинным рукавом на стальном протезе Баки чувствовал себя словно в смирительной рубашке. Кроме свитера — штаны, на вид неприлично толстые, словно полярные, но Барнс избирательностью никогда особо не страдал, поэтому надел без вопросов. Армейские сапоги и темно-зеленого цвета ватник, который еще сильнее ограничил в движениях.

Если кто-то из одетых в добротную, строго по размеру солдатскую форму охранников и хотел посмеяться, то злой, как черт командир быстро пресек все поползновения. Барнса молча обступили с четырех сторон и повели к дверям, за которыми ждал лифт.

По пути наверх Баки не считал этажи и даже не пытался прикинуть глубину — было слишком тесно пятерым в замкнутом пространстве, кроме того, он нервничал, предвкушая дальнейшее, еще вчера абсолютно нереальное развитие событий. Его везли наверх. Зачем — неважно. Главное — наверх! Для него — словно в иной мир, огромный и забытый, где воздух не проходит обработку, где дует ветер, а если поднять голову, то станет видно небо, с которого, быть может, пойдет дождь. Или скорее — снег. Белыми, крупными хлопьями он осядет кристально-чистой пеленой на бескрайнюю землю, ту самую, что наверху, ту самую, что обманчиво зовется… свободой.

Зазеркалье Баки Барнса, его личный стеклянный шарик, в центре которого навечно застыл Бруклин 1944-го и вечная метель, стоит только потрясти.

Снаружи ожидал предрассветный мрак. Мороз щипал ноздри и сковывал грудь, мешая сделать глубокий вдох. Чувствительному, отвыкшему от такого обилия запахов обонянию Баки свобода пахла хвоей, металлом, резиной и бензином, и очень по-особому — холодом, обжигающим открытое лицо, кончики ушей и пальцы на правой руке. Небо было высоко, недосягаемо далеко, оно терялось чернильными пятнами в сосновых вершинах, с него крохотными белесыми точками светили незнакомые звезды.

— За бортом минус тридцать два, командир! Тот, кто запросил транспортировку, уверен, что это тепличное растение не окочурится по дороге?

— Тот, кто запросил его транспортировку, сошлет нас всех в ГУЛаг уже к двенадцати полудня по кремлевским часам, и это будет лучшее из наказаний, если мы не поторопимся. Солдат!

Его окликнули громко и зло, и Баки усилием заставил себя опустить голову, сморгнуть резь от ветра в глазах и растеряно посмотреть сначала на обступивших его охранников, затем — на командира. Сам он даже не заметил момента, когда врос в землю и, запрокинув голову, самозабвенно прикипел взглядом к небу, глубоко дыша отчаянно сопротивляющимися неадаптированными легкими. Теперь он чувствовал себя так, словно его оглушило взрывом: огромный, в одночасье расширившийся до необъятных размеров мир дрожал и качался перед глазами. Ему хотелось раскинуть руки и долго-долго, до хрипоты, до сорванного голоса кричать. Просто чтобы кто-нибудь, пусть даже то самое недосягаемое небо узнало, что Баки Барнс не умер. Что он еще здесь! Живой!

В грузовик его затолкали вовсе не потому, что он сопротивлялся, а просто потому, что он слегка… опьянел, причем даже не от переизбытка кислорода, низкой температуры и всего прочего. Он просто потерялся в новизне и остроте забытых ощущений. Слишком много его потаенных желаний сбылось в это рождественское утро, в праздник, о котором атеисты русские, скорее всего, даже не подозревали.

Уже в грузовике, пока охрана активно рассаживалась по местам, командир снял с себя и зачем-то натянул на голову Баки странного вида шапку — меховую изнутри, со свисающими по бокам меховыми лоскутами, полностью закрывающими уши.

Барнс дал обещание не оказывать сопротивления и не создавать прочих проблем, поэтому он ехал молча, охранительно прижав металлическую руку к тому месту под одеждой, куда спрятал чужой дневник и свой блокнот. Конечно, внутренние беспокойство и любопытство раздирали его, конечно, он хотел знать, куда именно и зачем его везут, и кто настолько влиятельный оказался заинтересован его доставкой в Москву. Но охрана, сидящая с ним бок о бок в ограниченном пространстве, совершенно ясно давала понять, что на диалог не настроена, поэтому Баки молчал.

Отвернув голову, насколько позволяло чужое близкое присутствие, он смотрел в окно. Там шел снег.

Баки помнил снег. Много каменно-твердого альпийского снега. Баки ненавидел снег. Но еще сильнее, чем ненавидел, он его любил. Потому что снег падал с неба, а небо Баки обожал. Даже чужое и хмурое.

В России снега было много, куда больше, чем где бы то ни было. Из окна машины, на недосягаемом для прикосновения расстоянии, на переплетающихся веках бесконечных деревьев он казался таким мягким, сверкающим и пушистым. Он отражал в темноте свет звезд и освещал ночь. Магическим образом он завораживал Баки, пленил его сознание, утягивая в омут воспоминаний, в тот ноябрьский день в австрийских Альпах, где вместо заснеженных деревьев на горизонте стояли горы, а прямо по направлению взгляда — мост, по которому, словно дьявол, несся поезд из одного конца преисподней, как позже выяснилось, в другой.

Лес по обочинам занесенной снегом дороги сменился белоснежными полями и едва виднеющимися где-то вдалеке краснозвездными башнями легендарного Кремля.

— Баки, нееет!

В ушах у Барнса все еще звучал тот невыносимый крик отрицания, который не мог слышать никто, кроме него. У него перед глазами все еще стояло перекошенное ужасом осознания, знакомое лицо, и до боли в мышцах хотелось вскинуть руку, ухватиться, удержаться… Но он не мог, знал, что нельзя, знал, что поздно, а тот самый поезд с конечной станцией «Hölle» (нем. Ад) давно уже ушел.

Когда пустынные дороги кончились и начались узкие, смутно Баки знакомые еще по Бруклину городские улочки, рассвет уже давно окрасил мир в серо-белую палитру. Под слоями одежды это не было заметно, но Баки трясло. Не от холода. Происходило то, чего он так боялся. И теперь, когда прошла пьянящая эйфория, остался только страх, медленно перерождающийся в панику. Его перевозили, он не знал — куда, и рядом не было той, кто могла бы ответить на его вопросы или хотя бы просто успокоить.

Грузовик резко встал, инерция толкнула Баки вперед, швыряя из мыслей в реальность, и он не сделал ничего, чтобы этому воспрепятствовать, лишь понадеялся на пару коротких мгновений, что они просто увязли в снегу.

— На выход! — прозвучал приказ, и надеждам не суждено было сбыться. Охранник толкнул дверь и вылез первым, ожидая движений солдата с винтовкой наизготовку. На плечи Баки вместо приклада легли чужие руки, подгоняя и совершенно не давая времени сориентироваться. Он боялся даже вдохнуть лишний раз, чтобы ненароком не спровоцировать, поэтому из машины его буквально выпихнули, заставив увязнуть едва не по колено в здоровенном сугробе.

— Полковник! — услышав этот голос, Баки лишь чудом не наделал глупостей, оставшись в итоге стоять спокойно, только обернулся слегка, чтобы убедиться, что ему не чудится.

— Агент! — охранники возле Барнса засуетились, стали озираться, словно кого-то искали. — Приказано было доставить объект по указанному адресу и передать сопровождению. Где сопровождение, агент?

— Я и есть сопровождение, полковник. Вот подтверждение, — она сдержанно указала взглядом на зажатую в руках папку. — И письмо для вас лично.

Герб, отпечатанный в красном сургуче, что запаивал конверт из желтоватой грубой бумаги, Барнс рассмотрел даже на расстоянии. Но это была недостойная внимания мелочь, потому что весь его интерес был сосредоточен на ней.

Живая и невредимая, она стояла совсем рядом; не считая вооруженных охранников, их разделял лишь грузовик. В длинном темно-сером пальто с погонами на плечах, она выглядела строго и статно, пробуждая в Барнсе воспоминание о другой похожей женщине, американке, с которой он имел удачу познакомиться в свой последний вечер перед тем, как отправиться вслед за малышом из Бруклина в пасть врага.

Стоя лицом к лицу перед вооруженными мужчинами, она сохраняла ледяное спокойствие, терпеливо ожидая, пока командир охраны прочитает письмо и лишь изредка позволяя себе мимолетные взгляды поверх крыши грузовика на Барнса. И даже в этих коротких, едва заметных взглядах Баки видел успокоение, по ярко-красным, чуть подрагивающим в скрытой улыбке губам читал: «Все хорошо».

Баки не мог знать, что было написано в письме, и как менялось лицо командира по прочтении, но когда он закончил читать и поднял взгляд, лицо его было каменное, по цвету сливалось с окружением.

— Заберете нас завтра здесь же, в это же время, полковник. До тех пор можете быть свободны.

Командир молча кивнул, давая понять, что приказ принят к исполнению, подрагивающей рукой протянул ей обратно письмо и сопроводительные документы, которые даже не просмотрел, после чего жестом отдал распоряжение остальным опустить оружие.

В рекордно короткие сроки рассевшись по местам в грузовике, все они уехали, буксуя мощными колесами в снежной каше.

Ошеломленный Баки, переступив с ноги на ногу в разъезжающейся колее, проводил облако выхлопного газа круглыми от крайней степени удивления глазами.

— Что происходит? — немного погодя, выдохнув паром, он все-таки решился озвучить вопрос.

— У нас есть сутки, — ничуть не проясняя ситуацию, последовал ответ, и стремительно приблизившись, она потянула Барнса за правую руку. — Идем.

Баки не сопротивлялся и даже не думал нападать, но как только давление чужих пальцев проникло сквозь слои одежды, как только он ощутил ее физически, здравый смысл предал. Он резко дернул рукой, выворачиваясь из захвата, и тут же сам вцепился в ее руку, притянув к себе ближе, чтобы жадно вглядеться в ее лицо в поисках малейших признаков… чего? Опасности? Лжи? Быть может, следов допроса и плохого обращения? Пыток? Искусный макияж мог их скрывать частично, но не полностью, и никакие косметические трюки не добавили бы блеска глазам. А ее глаза сияли, отражая хмурое небо над их головами.

Так и не найдя подвоха, Барнс ощутил, как медленно отпускает накопившаяся паника. Сохраняя металлическую руку неподвижно прижатой к телу, он притянул ее еще сильнее к себе живой правой и совершенно бездумно, в необъяснимом порыве зарылся лицом ей куда-то в плечо.

— Больше месяца, — прохрипел Баки, не находя в себе сил отступить, но испытав внезапную острую необходимость объясниться. В том числе перед самим собой. — Месяц и две недели! Я думал… Думал, что-то случилось! Думал, они узнали! Ты… Ты в порядке? — порыв угас, Баки почувствовал себя неуверенно в том положении, в которое сам же себя вовлек, голос его подвел.

— Я в порядке, — наконец, собравшись с мыслями, ответила она, и голос у самой шеи Барнса звучал удивленно и растерянно, но даже такой, он не отталкивал, совсем наоборот — подбадривал, как, впрочем, и всегда. — Все хорошо. Никто ничего не знает, — она вдруг надавила ему на грудь обеими руками, силясь отстраниться, но не полностью, как подумалось Баки, а ровно настолько, чтобы заглянуть ему в глаза. На ее губах играло уже не сдержанное, хорошо скрытое подобие, а самая настоящая улыбка. По времени ровно столько, чтобы Баки успел ее заметить, после чего уголки губ стремительно поползли вниз, делая выражение лица виноватым. — Прости. Я не могла дать тебе знать. Было много дел. И много встреч, но… — она снова попробовала улыбнуться. — Все получилось. Все получилось, Баки, слышишь? У нас есть день. И даже ночь, — она настойчиво потянула его за руку в сторону заснеженного переулка между двумя невысокими домами. — Идем! Ты должен увидеть Москву!

Баки не знал, кто написал то загадочное письмо, не знал, что было сделано или обещано ради него, но он совершенно точно знал, кому был обязан в это утро Рождества, 25-го декабря 45-го, за то, что впервые больше чем за год он получил возможность собственными глазами увидеть небо.

Чужое, хмурое, зимнее, но такое же прекрасное, каким Баки его запомнил.

Настоящее.

========== Часть 9 ==========

Комментарий к Часть 9

Последняя часть перед стрессионным перерывом. Если конечно меня снова не долбанет вдохновение прямо в разгар сессии, что случается часто и незапланированно.

Вернусь, предположительно в июле, предположительно живая. Огромное спасибо всем, кто читает! А пока визуализация к новой главе:

https://pp.vk.me/c636423/v636423888/bf3b/230G9pdW4T8.jpg

https://pp.vk.me/c636423/v636423888/bf55/rBsrxPZXCTI.jpg

https://pp.vk.me/c636423/v636423888/bf67/09FRiRpy7pM.jpg

Потрясенно озирающийся в безуспешных попытках определить их местонахождение, Баки запоздало сообразил, что ему, наверное, надо бы снять шапку. Потому что на его памяти приличные люди, оказываясь в помещениях вроде этого, именно так и поступали.

Осторожно потянув головной убор за висящее вдоль лица «ухо», второй рукой Баки машинально попытался пригладить волосы, которые, должно быть, стояли вихром, ничуть не добавляя презентабельности его нескладному виду.

Помещение было большим и хорошо освещенным. Причем, не мигающими по тревоге люминесцентными лампами, а громадными в своей роскоши люстрами, свисающими с непривычно высокого, выбеленного потолка, отдающими в пространство мягкий желтоватый свет. Опустив взгляд себе под ноги, Баки запоздало сообразил, что армейскими сапогами, мокрыми от талого снега, он стоял прямо на красном, с витиеватым золотым узором ковре.

От чувства пристыженности и смущения его уберегло, пожалуй, только то, что и она стояла также, причем, явно нисколько этим фактом не озабоченная. В отличие от застывшего в оцепенении Баки, она уже успела расстегнуть и ловко сбросить с плеч пальто, под которым оказалась штабная темно-серая форма, не мужская и мешковатая, а очень даже женственная: приталенный китель и прямая юбка ниже колен. Барнс невольно засмотрелся, в голове наслаивая один памятный образ на другой. Американка из его воспоминаний тоже умела одеваться по-уставному строго, но неизменно женственно. Она тоже носила красную помаду.

Внезапно Баки осенило, что пока она была в его представлении всего лишь доктором, она всегда носила халат, скрывающий одежду. Там, в лаборатории бункера, она никогда не красила губы так ярко, а еще (он незаметно чуть потянул носом теплый, быстро впитывающий запахи воздух) при нем она еще никогда не пользовалась духами.

Баки засмотрелся. И к собственному безграничному ужасу осознал это слишком поздно. В огромном помещении двоим мгновенно стало слишком тесно, он не знал, куда деть глаза, как обыграть ситуацию, что сделать или сказать.

— Я… эм… — Барнс довел свой русский до совершенства, ужасно глупо было так заикаться, но весь его богатый словарный запас вдруг куда-то исчез, не позволяя связать и двух слов. — Я привез его с собой, — наконец, выдавил Баки и засуетился, спешно расстегивая удушливо тесный ватник, чтобы достать спрятанный в слоях одежды дневник. — Его никто не видел, кроме меня. Я никому не…

— Спасибо, — она сказала на английском вместо русского и забрала неуверенно протянутую книжку, избавив тем самым его от мучительной необходимости продолжать. — Теперь, прежде чем мы выберемся отсюда смотреть город, нам очень нужно уладить пару моментов, — к русскому она так и не вернулась. — Во-первых, на эти сутки ты — вверенный моей опеке иностранный гость, я — твой экскурсовод. В самом буквальном смысле. Поэтому о своих познаниях в русском на сегодня можешь забыть. Во-вторых, — она улыбнулась краешком губ и подалась ближе к все еще стоящему неподвижно Барнсу, — чтобы максимально вжиться в роли, нам нужно переодеться. Вопреки расхожему мнению, бытующему на Западе, по красной площади не ходят в ушанках. Особенно иностранцы.

Лишь теперь Баки, кажется, стал понимать и ассоциировать окружающую обстановку.

— Это магазин? — выпутывая руки из тесных рукавов, Барнс окинул помещение более смелым взглядом. На огромных окнах-витринах висели плотные бархатные шторы, на стенах — хоть и незнакомые, но приятные глазу картины. В центре стояло много мягкой мебели, по периметру — шкафы, стеллажи, вешалки, все завешенные одеждой, как показалось Баки с первого ознакомительного взгляда — на любой случай, вкус и погоду. Со второго взгляда он пришел к выводу, что такого количества новой одежды, собранной в одном месте, не видел никогда в жизни. Во времена Великой депрессии, а потом и в войну как-то не довелось. В плену и подавно.

— Прямо скажу, не всякий с улицы сюда зайдет. Хотя бы потому, что большинство москвичей еще свято верят, будто изнутри это здание — сплошные, оставшиеся после войны казармы. По большей части, они не далеки от истины, но верхи Партии в личных целях уже приступили к восстановлению былого величия ЦУМа, — она показательно развела руки в стороны, давая понять, что есть русское «ЦУМ». — Да, это магазин. Для элиты.

Барнс промолчал, предпочтя просто смотреть и, словно губка, впитывать образы роскоши, которой, оказывается, даже после прокатившейся волной опустошения войны, располагал безжалостно гнобимый всей Америкой Союз.

К элите Баки себя не относил ни до, ни, тем более, после войны, но так уж легли его карты: он стоял сейчас один в огромной костюмерной, словно актер мирового значения, вокруг которого все вились. И пусть не было тех самых «всех», зато была она, одна, для Баки стоящая целой команды обычно шумных и совершенно бесполезных помощников.

Барнс провел в изоляции год, половину из которого он валялся голым на полу или лежал, обмотанный проводами и бинтами, на операционном столе, поэтому у него не было даже смутного понятия о том, какая одежда могла бы соответствовать отведенной ему роли. Это притом, что сама мысль «разрешено смотреть на всё, трогать всё, на что упадет глаз, и совершенно безвозмездно забрать всё, что понравится и подойдет» — казалась ему дикой, нереальной.

Баки видел себя в зеркале почти каждое утро, но оно было маленькое, только для лица, при особенном желании, для шеи и верхней линии плеч, но никак не для всего его роста. Прежние охранники в шутку, а новые всерьез и часто почти в открытую говорили ему, что продовольственная доставка работает едва ли ни на него одного. Он почти не переводил наедаемые калории в физическую нагрузку, и в последнее время этот факт его несколько беспокоил, особенно, в отсутствии достаточного количества отражающих поверхностей и возможности заручиться чужим непредвзятым мнением.

От пола до потолка зеркало в золоченой раме, что стояло в предусмотрительно отгороженной от остального зала примерочной, явило Барнсу не слишком уж печальную картину — все его внушительные размеры складывались не из жира, как можно было ожидать, а из самых настоящих, проступающих рельефом мышц, каких Баки упорно не помнил у себя ни когда преуспевал в спорте, ни даже когда проходил медкомиссию для вступления в армию.

Она не спрашивала его размеров, о которых Баки сам понятия не имел, но вся одежда, что она давала ему, неизменно оказывалась подходящей, и даже надев рубашку и свитер, Барнс не почувствовал себя скованным в груди или плечах. Не ношеные, с чужого плеча, не лежалые и сырые, все вещи пахли как-то по-особенному — новой, дорогой тканью, которая не кололась и от малейшего неосторожного движения не рвалась просто потому, что уже была заношена до дыр.

Волосы Баки снова отросли, всклокоченные шапкой и примеркой, они выглядели небрежно и неухоженно, но заботиться об этом сейчас было просто некогда. Мужчина пытался причесать жесткие пряди пальцами, пригладить их, ровно до тех пор, пока она, устав искоса наблюдать мучения, не подошла к нему сзади. Медленно, зная, что он увидит каждое ее движение в зеркале, она коснулась его головы.

— Для этого придумана расческа, ты знал?

Барнс честно не рассчитывал, что с его лохматой гривой возможно будет сладить, пока вышеупомянутая расческа не появилась в ее ловких руках — и волосы получилось очень аккуратно зачесать назад, чтобы они перестали торчать, как попало. Глядя на свое отражение, Баки был уверен, что сам когда-то давно делал точно также, когда, также как сейчас случалось, что волосы отрастали, а постричь их не было возможности. Баки никогда не был Нарциссом, нет, но сейчас на свое отражение засмотрелся. Гладко выбритый и причесанный, он, оказывается, выглядел почти также молодо, как на той фотографии из досье, хотя самому ему часто казалось, что после всего пережитого он должен быть дряхлым стариком, седым до последнего волоса. И не важно, что прошел только год с небольшим, потому что Баки он все равно показался целой вечностью, а все, случившееся до, словно и не случалось вовсе, не с ним, не в его жизни.

— Вы красивы, агент Хартманн, — несмело, но, насколько сумел внятно выговорил Баки, основательно выпотрошив остатки своей мертвой личности, чтобы найти в себе силы и подходящие слова, и при этом не запнуться о заведомо подставную фамилию.

Если бы Баки постарался чуть лучше, он бы сказал «Вы прекрасны», потому что так оно и было на самом деле. Строгую форму она сменила на платье, пальто с погонами — на богатую шубу в пол, которая уже не могла напрямую выдать ее связь со спецслужбами. Ее губы по-прежнему алели, а освобожденные из прически волосы, завиваясь идеальными светлыми кудрями, ниспадали по ее плечам.

От слов Баки ее щеки вспыхнули хорошо заметным глазу мужчины румянцем, отчего тот облегченно выдохнул, потому что его отвратительная попытка все-таки возымела результат.

— Мистер Барнс, — она произнесла на безупречном английском и кокетливо улыбнулась, — вы меня смущаете.

Баки отвернулся и чуть наклонил голову, чтобы скрыть ответную улыбку.

Когда он в последний раз перед выходом позволил внутреннему любопытству одержать верх и взглянул на себя в зеркало, оттуда на него посмотрел дорого и со вкусом одетый в элегантное пальто молодой мужчина, за плечом которого стояла роскошная женщина. И пусть внутреннее несоответствие между ними было и всегда будет колоссальным, Барнс был приятно удивлен, что хотя бы внешне ему удалось снова примерить на себя личину… значимого человека, которому позволено, как у русских говорят, «выйти в люди»?

— В кризисные тридцатые и военные сороковые, те, что я застал, у нас в Америке так мог себе позволить одеваться только Говард Старк, те, кто на него работал, обязанные держать марку, и, вероятно, те, кто был с ним очень близок, — зачем-то посчитал нужным сообщить Баки, приняв из ее рук пару черных кожаных перчаток, достаточно больших, чтобы вместить его металлическую ладонь, но при этом не бросающихся слишком очевидно в глаза.

— Одежда — это всего лишь действенный способ обмана, иллюзия, позволяющая становиться тем, кого хотят видеть в том или ином месте в то или иное время.

— Как, например, иностранного гостя и его очаровательного экскурсовода? — спросил Баки, слегка осмелев, то ли после предыдущего сомнительного успеха, то ли от обстановки в целом.

— Именно.

Наверное, ему еще долго предстояло возрождать в себе достойного роли джентльмена, потому что, по всем существующим представлениям, джентльмену полагалось вести идущую рядом даму под руку, особенно, по таким жутко заснеженным дорогам и обледенелым лестницам. Барнс же не знал, как к своей даме — такой даме — подступиться.

— Я не могла говорить с тобой в бункере, — вдруг заговорила она, когда, выйдя совершенно другой дорогой, чем попали в здание, они не спеша шли по расчищенной и лишь слегка припорошенной все еще идущим снегом площадке перед центральным входом. — Было слишком рискованно. Но здесь нас никто не услышит, поэтому мы можем говорить, не опасаясь. Ты можешь задавать вопросы. И если… если я смогу, то отвечу на них.

Снег сыпал мелкой крупой, впереди простирался город. Насаждение серых зданий, чьи несовершенства и разрушения так удачно скрывала расстелившаяся повсюду белая пелена, под завесой которой не было видно ни грязи разрытых дорог, ни воронок взрывов, ни прочих ужасов войны, которая и Москву не обошла стороной. Москву не обошла, но Кремль оставила нетронутым, так что его нерушимые стены предстали взору Баки в еще более грозном величии, чем он рисовал в своем воображении, основанном на тех жалких крохах политически профильтрованной информации, что доходила до Запада, просачиваясь сквозь Железный занавес.

Они были все еще достаточно далеко, совершенно с другой стороны от площади, но первые выводы для себя Барнс уже сделал, а красные, стремящиеся в небо звезды не смог скрыть даже снег.

— Почему? — наконец, после долгого молчания, спросил Баки и, оторвавшись от созерцания пейзажей, украдкой посмотрел на нее, на белеющий профиль с кроваво-красным акцентом на губы. — Ты могла бы жить обычной жизнью, никто не знал бы о твоем прошлом. Почему ты раскрыла себя?

— Моего отца убили. А дело всей его жизни, создаваемое во благо человечества, в чужих неумелых руках превратилось в новейшее орудие пытки, Философский камень для разведывательных организаций всего мира и предмет торгов, за который готовы сокрушать режимы, продавать целые страны, людские жизни и все моральные ценности вместе взятые. Зная это, я бы не смогла жить. Ни спокойной жизнью, ни какой-либо другой.

Такая позиция Баки была ясна. Не то, чтобы он до конца понимал все причины и следствия, но он достаточно близко знал человека, для которого честь и мораль стояли выше всего на свете, включая инстинкт сохранения собственной жизни. При этом едва ли было замешано кровное родство. Поэтому он понимал. Хотел верить, что понять ему по силам.

— Почему русские? — он задал свой следующий вопрос, отрешенно глядя вдаль, на те самые красные звезды. — В смысле… Почему ты выбрала Союз и их спецслужбы, а не, скажем, любую другую страну?

— Я не выбирала, — ее голос не изменялся, и Барнсу тяжело было определять эмоции, поэтому он снова вернул взгляд к ее лицу. Они шли медленно, шаг в шаг рядом, почти соприкасаясь руками, и ее профиль читался легко — спокойный, отрешенный, он нисколько Баки не помог. — Мне было шестнадцать. Гитлер только год, как был де-юре у власти, но его заимствованная у Ницше и переиначенная идея о Сверхчеловеке уже нашла своих приверженцев, включая моего отца. Потом ГИДРа отрастила свою первую голову в лице Шмидта, и… уже тогда отец понял, кто встанет у власти де-факто. Мама к тому времени уже умерла, но отец боялся, что мишенью в случае чего могу стать я. Шантаж, угрозы… Он не стал дожидаться, когда в дверь постучат. В его лаборатории случился несчастный случай — я погибла. Той же ночью поездом через польскую границу меня переправили в Союз. Десять лет мы не поддерживали никакой связи. Десять лет я об отце ничего не знала. А потом мир за Железным занавесом провозгласил имя Капитана Америка, и я узнала одновременно две вещи: что отец создал его, того самого Сверхчеловека; и что за это он отдал жизнь, унеся с собой в могилу тайны, цена которых не названа до сих пор. Русских я не выбирала, но их страна влиятельна на мировой арене, у них мощный разведаппарат и лучшая после американцев научная база. Только получив ко всему этому доступ, я смогла узреть истинные масштабы катастрофы, — прервавшись, чтобы поглубже вдохнуть, она еще сильнее замедлила шаг, вынуждая Баки подстроиться, потом вдруг повернулась к нему, ловя на себе его взгляд. — Поверь, я хотела бы ослепнуть.

Улица между сплошными рядами пятиэтажек, по которой они шли, была широкой, более-менее проходимой. По пути Баки заметил несколько человек с большими метлами и лопатами, они сгребали снег, расчищая дорожки. Здесь было много лавочек, заметенных снегом, и кованые фонарные столбы по три белых плафона на каждом. На углу одного из домов в снежной взвези зоркий глаз Барнса прочитал русское название:

«Арбат».

— Что может быть хуже последствий войны, всколыхнувшей весь мир? — спросил Баки, лишь чтобы оформить мысли в хоть какой-то, способный нарушить молчание вопрос, потому что он наверняка знал — может.

— Война не закончилась, она просто видоизменилась, замаскированная под чужие интересы. Как видоизменили они идеи отца. Не идеи Гитлера, не Шмидта — их они воспели, прикрыв благими целями и деньгами. Американцы в том числе. Отец верил в Сверхчеловека прежде всего как в Человека — не гениального учёного, не идеального солдата, не командующего армией сверхлюдей на страже чьих бы то ни было государственных границ. Но хуже всего даже не это. Это закономерный и ожидаемый итог, — она остановилась, развернувшись к Барнсу и заставляя его замереть. — Отец создал его, Баки! Венец своего творения. И его смерть можно было бы даже счесть оправданной и оплаканной в восторженных статьях, если бы Стив… был все еще жив. Но он… он оттого и стал венцом отцовских достижений, что потопил тот самолет, унеся с собой все лучшее, и оставив после себя лишь хаос. Это хуже всего. Это и всё, что случилось после, что происходит до сих пор.

— Мне жаль, — немного погодя, очень четко и даже искренне произнес Барнс, незаметно для самого себя засмотревшись на маленькую девочку, которая со своим, должно быть, братом, резвилась в сквере, мимо которого они шли, и смех ее на слуху у Баки звучал далеким перезвоном колокольчиков.

Малышка смеялась, малышка жила, как жили там, за океаном, его сестры, которые, наверно, уже оплакали его, и тоже научились заново смеяться. Во всяком случае, Баки очень хотел, чтобы было именно так.

Проследив его взгляд, она улыбнулась, и ее полное ненависти сердце вновь наполнилось теплом и надеждой. Потому что он — человек, к которому в свое время никто не проявил жалости, все еще помнил, каково это — жалеть, каково это — жить, пусть и в мире, который методично рушит собственные основы.

— На той базе в Альпах… — она начала неуверенно. — Когда разведка подтвердила данные, всё, что я должна была сделать, единственное, что я поклялась себе сделать — это уничтожить исследования Золы, чтобы никто и никогда больше не смог мешать имя моего отца с грязью, проклиная его за создание монстров. От самого входа, от лаборатории к лаборатории, от тайника к тайнику, от трупа к трупу я шла, ища записи, документы, образцы, кроликов и крыс, наконец. А нашла тебя, — ее голова опустилась, внезапный порыв ветра раздул волосы, скрыв лицо. — Я хотела тебя убить.

Баки не был ни удивлен, ни даже сколько-нибудь задет ее откровением.

— Поверь, я хотел умереть, — признался Баки, надеясь этим успокоить ее совесть.

— Я должна была тебя убить и этим, вероятно, все закончить, но… сделав это, чем бы я отличалась от Шмидта, Золы и всех остальных? Ведь в отличие от Шмидта и даже Стива, это был не твой выбор.

— Но я не… — пытаясь отрицать то, что уже давно знал, но во что отчаянно отказывался верить, Баки почувствовал, как последние кусочки пазла, связанные со словом «супер», в его голове сами собой встали на место. — Я не…

На все его попытки она лишь утвердительно кивала головой.

«Я же не Стив! — хотелось вскричать Баки. — Я не он, и даже ничуть на него не похож!»

Но он и не Шмидт, хотя… кто его теперь знает? Просто нацист прятал под маской изуродованное лицо, а Барнс с тем же успехом скрывал под слоями одежды смертоносную металлическую руку.

— Мне жаль, — заговорив снова, она смотрела прямо Баки в глаза, какой-то своей, особенной и необъяснимой силой мешая ему отвести взгляд. — Прости меня!

— За что? — непонимающе отозвался Барнс. — Это не твоя…

На этот раз движение ее головы было отрывисто-отрицательным, взгляд — обрывающим на полуслове.

— Прости, что не могу сделать больше, — начала она, и Баки посмотрел непонимающе. — Что не могу вернуть тебе то, что у тебя отняли. Дать тебе то, чего ты действительно заслуживаешь. Для планеты война закончилась, Джеймс, для твоей страны и всех, кто тебя знал, она закончилась. Ты заслуживаешь вернуться домой, к родным, к друзьям, которые живы и, наверняка, все еще помнят тебя.

Настала очередь Баки качать головой, запрещая себе слушать и понимать, отрицая заведомо несбыточные грезы.

— Мой единственный друг погиб в этой войне. А мои родные… они уже давно получили похоронку и давно скорбят над могилой того Баки Барнса, которым я быть уже не смогу. И даже если бы был шанс… — Баки поджал обветренные губы. — Я бы никогда не подверг их опасности, как твой отец не хотел подвергать тебя. Как бы все ни сложилось, что бы ни сделала ты или кто-то другой, меня ведь никогда не перестанут искать, вербовкам не будет конца и… и ты уже сделала для меня достаточно, больше, чем кто-либо, больше чем…

Баки не заметил, как исчезло между ними расстояние и как его правая рука оказалась на ее запястье. Притихший было снег снова повалил огромными липучими хлопьями, застелив брусчатку белой пеленой и в одночасье превратив легендарную Красную площадь в несуществующую Белую. Зимнюю. Огромные стрелки курантов на башне, к которой Баки оказался повернут лицом, почему-то показывали странное для двенадцатичасового циферблата и еще только начинающихся сумерек время:

17:09

— Недостаточно, — прошептала она, и уголки алых губ опустились.

Но Баки помнил этот взгляд голубых глаз, теплый, не переполненный ледяным равнодушием. Он помнил руки, касающиеся ран в попытке залечить, унять боль, а не расковырять еще сильнее ржавым скальпелем. Он помнил слова утешения, искренние, в которые хотелось верить. Помнил эти тонкие пальцы, перебирающие его волосы в попытке не дать им, отросшим и спутанным, упасть на мокрое от пота лицо. Баки помнил в деталях каждое мгновение этого полугода. Он впитал в себя всю доброту, какую получил за это время, до последней крупицы, потому что он ее ценил, превознося над всем остальным, как самое ценное и самое дорогое.

В числе прочего Баки очень хорошо запомнил еще кое-что, что уже очень долго не давало ему покоя. В конце концов, в нем сохранилось достаточно того Джеймса Бьюкенена Барнса, которому безо всяких внешних декораций очень хорошо давалась роль джентльмена. И прямо сейчас Баки почувствовал отчаянную необходимость это показать, доказать, что он ничего не забыл, что он благодарен, что он хочет и может отплатить тем же.

— Достаточно, — уверенно прошептал Барнс, медленно подняв правую руку к ее лицу, чтобы аккуратно убрать растрепавшийся на ветру локон, в котором красиво запутались снежные хлопья многогранных снежинок. — Больше, чем я смел надеяться. Больше, чем я помнил о том, что люди вообще способны делать что-то друг для друга.

Баки очень хотелось добавить, что он бы давно сдох, если бы ни она. Причем, сдох не физически, ему бы этого никто не позволил, а психологически, уничтоженный морально, если бы ни она, каждым своим действием, каждым сказанным словом изо дня в день не удерживала его личность, мешая соскользнуть в небытие. Это и разговоры на родном для Барнса английском, и принесенные ему американские газеты, и в самом-самом начале читаемые для него вслух книги, и даже его имя, которое человеку свойственно воспринимать как должное, как нечто неотъемлемое, до тех пор, пока его не теряешь, в одночасье становясь безыменным ничем. Баки хотелось признаться, как неоднократно спасало его простое: «Я рядом, ты не один». Баки хотелось сказать, что он знает цену каждому ее действию, что понимает, как высоки ставки и едва ли оправдан риск.

Он мог бы просто сказать ей «спасибо», но разве было бы оно равноценно? Разве имело простое слово хоть какой-то смысл?

Снег все еще шел, путаясь в кудрявых волосах. Позади них возвышался звездными башнями оплот диаметрально противоположных американской демократии идеалов — краснокаменный Кремль.

Баки все еще не хватало смелости и совсем немного — веры в себя, поэтому, чтобы было легче осуществить задуманное, он закрыл глаза. И медленно приблизил своё лицо к её.

Он помнил прежние поцелуи, какой-то особенной телесной памятью он помнил их все, в том числе — с ней, но этот — осторожный, трепетный — качественно отличался от всех предыдущих. В нем не было вынужденной необходимости, затмевающей разум страсти или жадности. Этот поцелуй выражал благодарность, слов для которой не нашлось бы ни в одном из языков мира, даже выучи Баки их все.

По узким переулкам и маленьким улочкам, по скверам и площадям они гуляли долго, до темноты, до знатно покрепчавшего к ночи мороза, до разгулявшейся метели. Баки наслаждался каждым мгновением.

Они поужинали в закрытом для «простых смертных» ресторане, праздное убранство и показная роскошь которого оставила ЦУМ далеко позади. Там их ждал давно кем-то заказанный столик на двоих. Там не принесли чеков, не спросили денег и не навязывали постороннее присутствие. Там Барнс был рад вспомнить, помимо того, как вести свою даму под руку, еще и то, как помочь ей снять и надеть шубу, как осторожно задвинуть за ней стул.

В конце концов, Баки всерьез подумалось, что, невзирая на мороз и метель, он не прочь провести под открытым небом всю ночь. Но почти сразу же он отказался от этой идеи, потому что из них двоих Зола экспериментировал только над ним, что, несомненно, к счастью, но значит также и то, что лишь он один не устал, едва ли замерз и едва ли чувствует дискомфорт под порывами дикого ветра.

Баки ожидал какую-нибудь роскошную, закрытую для простолюдинов гостиницу, но был приятно удивлен, когда они вернулись на ту самую улицу с вполне обычными, горящими в окнах желтым пятиэтажками, на одной из которых висела табличка с русской надписью «Арбат».

В небольшой квартирке на втором этаже дома №17 стены не были увешены картинами, а с чуть обшарпанного потолка не свисали хрустальные люстры, но здесь было тепло и уютно с мороза, и очень Баки знакомо, по-скромному, по-домашнему, как вечность назад было в его родном Бруклине. Также, как тогда, на старенькой газовой плите свистел закипающий чайник, также, как тогда, на маленькой кухне у стола стояло две табуретки, а третья затерялась где-то в единственной комнате.

Баки сам не заметил, как утонул в воспоминаниях, как они наслоились одно на другое, ломая реальность, как он медленно и неотвратимо поплыл в пространстве времени, сожалея о том, что безвозвратно ушло, скорбя о тех, кто безвозвратно исчез из его жизни.

— Расскажи мне о нем, — прошептала она тихо-тихо, пристроив голову с шелковистыми волосами у Баки на груди. Он не хотел касаться ее бионической рукой, пытался найти отговорки, сопротивлялся, и тогда она просто взяла его левую ладонь,медленно и осторожно, как что-то живое, способное чувствовать, и положила себе на талию, не оставив ему выбора, развеивая его страхи. — Не о Капитане Америка, о нем уже рассказали на века вперед. Расскажи мне о Стиве…

Часть его отчаянно сопротивлялась болезненным воспоминаниям, часть оказалась безгранична счастлива возможности рассказать сокровенные, трепетно хранимые моменты прошлого, рассказать и быть выслушанным.

Баки заснул умиротворенным, почти счастливым. Впервые за очень долгое время ему снилась теплая жизнь взамен холодной смерти. Он снова видел улыбку на лице Стива, они снова дурачились, как беззаботные бруклинские мальчишки, которым по семнадцать лет. А вечером они пошли на танцы, где обоих их ждали… правильные партнерши.

Барнс проснулся рано, задолго до рассвета, с чувством невосполнимой утраты и горького сожаления. Его терзали мысли, и он снова сопротивлялся, снова уходил от утренней ласки, как дикий неприрученный зверь.

— Тебе больно? — она прошептала ему в самое ухо, одной рукой перебирая его волосы, пальцами другой нежно, едва прикасаясь, оглаживая розоватые шрамы вдоль линии перехода плоти в металл. Кожа Баки от первого же касания покрылась мурашками: ему хотелось и дернуться, избегая контакта, и еще сильнее подставиться под ласку, и сбежать от нее. И Баки безнадежно во всем этом потерялся.

— Нет, — наконец признался Барнс, и это была чистая правда. Боль, что он чувствовал, была не физическая, она существовала только у него в голове, глубоко в сердце, и оттуда ее уже ничем невозможно было вытравить. Она просто была. Просто застряла там навечно. — Нет, только… — он не знал, что сказать, поэтому изменил тему, развернувшись, чтобы видеть ее лицо. — То письмо. Кто его написал?

Уголки ее губ дрогнули в так и не проявившейся до конца улыбке, она опустила взгляд на их переплетенные пальцы — ее живые с его бионическими — и долго молчала. А, когда начала говорить, ее ответ был столь же очевиден, сколь абсолютно не понятен.

— Такое письмо в границах Союза мог написать лишь один человек.

Баки вспомнил печать на конверте, но она была лишь половиной его догадки. Вопрос остался открытым и, невысказанный, повис в воздухе.

— В отличие от Гитлера, Сталин реалист, он не питает мистических иллюзий о будущем, кроме, быть может, коммунизма, но кто не без греха? Он не грезит армией суперсолдат, ему даже не нужен национальный герой для лица на коммунистических плакатах. Его заповедная мечта в том, чтобы суперсолдат, лояльный Партии и ее идеям, преданный вождю, пополнил круг его доверенных лиц, вполне вероятно, став фаворитом среди фаворитов. И он заинтересован в тебе, Джеймс.

— Но я думал, что Карпов… — начал было Баки, но прервался, потому что, естественно, ни о чем подобном он не думал.

— Всего лишь военный советник, руководящий Департаментом Икс, как одной из дочерних организаций КГБ. Влиятельный, с железной хваткой — да, но он не Генсек. Послушай, — она сильнее сжала его ладонь, вглядевшись пристальнее в озадаченное лицо, — я знаю, это совершенно не то, о чем ты мечтаешь. Я знаю, что прошу слишком многого. Видит бог, Баки, я никогда не добивалась бы для тебя чего-то подобного, не предлагала бы тебе пойти на это, если бы существовал любой другой вариант, при котором ты мог бы жить вдали от всех лабораторий, в безопасности, имея все привилегии ближнего круга и даже больше. Да, у тебя будет новое имя и советское гражданство, и русский язык станет тебе роднее английского, но… никто, слышишь, никто больше не посмеет сделать из тебя подопытную крысу!

Конечно, это было не то, даже близко не то, чем бредил Баки, мечтая, чтобы Стив оказался жив и ему было, к кому бежать из этого ледяного ада. Сознательно отречься от личности, которую буквально только что себе вернул, скрупулезно склеивая себя из хрустального крошева, — определенно не входило в его планы. Но Стив был мертв, а Баки застрял здесь, и на кону теперь стояло нечто большее, гораздо большее, чем он смел надеяться, одному богу ведомо, каким непостижимым образом осуществленное.

— Зачем ему это? Кого он хочет получить? Цирковую обезьянку в золотой клетке? Или русские вместо обезьян предпочитают медведей?

— Личная охрана в условиях полной секретности, постоянное сопровождение — это все, что ему нужно. Ни полевой работы, ни разведки, никакой ведомственной привязки и отчетности ни перед кем, кроме него лично. Иначе говоря: везде и всюду ты охраняешь его, а его непоколебимый авторитет охраняет тебя, — она вздохнула, как Барнсу показалось, тяжело и как-то обреченно. — Я знаю, как для тебя это звучит, знаю, что это слишком, но… Баки, это все, что я могу. Пока могу хоть что-то.

Поздний декабрьский рассвет над Москвой оказался на удивление солнечным, сверкающим в снегу миллиардами миллиардов бриллиантов.

Отведенные ему сутки на воле стремительно истекали, и лишь в последний момент Баки вдруг понял, что так и не задал самого главного вопроса, мучившего его вот уже полтора месяца.

Они стояли в тени переулка, ожидая машину, их руки были сплетены в замок, отсчитывая последние мгновения, когда Баки поднял к ее лицу неуверенный взгляд.

— Ты скажешь мне свое настоящее имя?

Произнесенное одними губами, ее настоящее имя утонуло в отчаянном поцелуе.

Где-то в бело-сером переплетении улиц навечно потерялся дом под номером семнадцать.

Стрелки кремлевских курантов навечно застыли на девяти часах то ли утра, то ли вечера.

26-го декабря 45-го рассвет над Москвой разлился кроваво-красный.

========== Часть 10 ==========

Декабрь 1945 — февраль 1946 годов

Русский Баки был совершенен на уровне словарного запаса, согласования падежей, родов и чисел, хотя как такового правила он не знал ни одного. Все свои навыки, исключая вбитые в него насильно, он начитал, и была в этом одна небольшая проблема — хромало произношение. Учитывая всё, что ему грозило, над ним еще предстояло работать и работать, чем Баки по возвращении в бункер и занялся. В лаборатории он раздобыл маленькое зеркальце-пудреницу, чтобы точно видеть, куда ставить язык, и ему даже никто не запретил пронести его в комнату, где он практиковался иногда ночами напролет, повторяя вслух то, чему она его учила. К английскому Баки больше не возвращался и даже мысли в блокнот записывал мучительно медленно, но все-таки на русском, каждое утро принося ей на проверку.

В конце концов, от него требовалось так мало в сравнении с тем, что приходилось делать ей. Ему всего лишь надо было выучить язык, углубить и расширить знания о государственном устройстве, прочесть кое-какие политические труды и несколько личных дел. Позже ему, естественно, предстояло от зубов выучить еще и свое тщательно сфальсифицированное досье, которое, ко всему прочему, обещало сильно расходиться с его представлениями о собственной личности, но так ли это было сложно, когда от этого напрямую зависела жизнь и относительная, но все-таки свобода?

От мысли, что он всего лишь ответственно следует пунктам готового плана, Баки иногда становилось дурно, просто потому, что… А чего стоило ей все это реализовывать, продвигая на таких уровнях политической лестницы, какие Барнсу и во сне не снились?

Таких, как она, называли роковыми женщинами, но Баки еще никогда не приходилось всерьез задуматься об истинном значении этого выражения. До встречи с ней.

Украинка Дарья, немка Диана, полька Элзбета — далеко не весь, известный Барнсу список подставных национальностей и псевдонимов. Всегда и неизменно откликалась она лишь на один, и Баки, в конце концов, смирился, что и он не настоящий.

Новый 1946-й год Барнс встретил в бункере. Но праздничной ночью он не остался один, что само по себе было пределом его мечтаний. Маленькое радио в лаборатории вещало новогоднее обращение Сталина к народу, и под бой кремлевских курантов Баки была доверена честь вскрыть здорово перед этим встряхнутую бутылку шампанского. В какой-то миг ему показалось, что лишь благодаря его железной руке выбитая давлением пробка не отправилась в полет крушить лабораторное оборудование.

— Почему? — в который раз протянул Баки, репетируя вопросительную интонацию.

Она медленно развернулась к нему, улыбнулась и коротко поцеловала в уголок губы. На ней снова был белый халат, ее волосы привычно были собраны в аккуратную прическу, а сочно-розовые губы не нуждались ни в какой помаде.

— Потому что ее давно уже нет. Та, которую так звали, умерла в 34-м.

Баки спорить не стал, просто кивнул, заключая ее в объятия обеих рук и утягивая за собой в кресло — единственное место в лаборатории, кроме стола, где можно было сидеть. И он сидел, давно уже не боясь.

— У меня есть идея получше, — заискивающе прошептала она ему в ухо и, поддерживая равновесие, оперлась рукой ему на грудь. — Идем…

Первую ночь нового года Баки был безгранично, безоговорочно, слепо счастлив. Он любил и был любим в ответ, совершенно не думая о том, как все может обернуться в будущем.

Следующий его визит в Москву оказался не менее спонтанным, чем предыдущий. На этот раз вместе с ней, чему Баки не мог не обрадоваться, хотя во время переезда, также, как и в первый раз, пришлось вести себя тише воды, ниже травы. Незачем охранникам было знать об их взаимоотношениях больше, чем те могли лишь догадываться.

Их путь по заснеженным городским улочкам был намного запутаннее, чем в первый раз, и, как выяснилось позже, лежал гораздо глубже. Возрожденные в Баки способности к наблюдению и аналитике быстро привели его к выводу, что если их путешествие по тайным лабиринтам не заканчивалось в подземельях Кремля, то, наверняка, где-то очень близко, все в тех же, оборудованных под бункер, подземельях.

Через каждые сто метров здесь была пропускная система, у герметичных дверей с каменными лицами стояли часовые, но едва ли кому-то из них до Баки было дело, что не могло не радовать и не удивлять одновременно. В любом случае, ради того, зачем они сюда приехали, Барнс был готов стерпеть даже чужое повышенное к себе внимание. Хотя в итоге не последовало даже его.

Боясь поверить своему счастью, Баки тайно предвкушал это всю дорогу: у него зудели мышцы, под кожей почти физически ощутимо растекалось нетерпение, в ушах слегка звенело. И вот, наконец, потратив время, преодолев немалое расстояние и неведомое количество постов охраны, они добрались до вожделенной цели. Она привела его сюда, сделав ему самый лучший подарок, о котором только можно было мечтать.

Зал для тренировок или просто огромное помещение со всевозможным, пусть с первого взгляда не всегда понятным в предназначении инвентарем, где Баки был волен, наконец, дать кипящей в нем энергии свободу.

Здесь были гири различной весовой категории, к потолку за крюки были подвешены груши для битья, а пол устилали маты. И никакой охраны рядом, никаких надзирателей. В голове Барнса проскользнула шальная мысль о том, что если, после всего пережитого, ему все еще положен рай, то выглядеть он мог бы примерно вот так.

Все еще пытаясь осознать внезапно размытые границы запретов и расширившиеся возможности, Баки открыл и закрыл рот в попытках безуспешно сформулировать мысли в связную речь.

Её рука вдруг легла ему на живое плечо, привычно давая понять, что все услышано без слов и понято, даже не будучи сказанным вслух.

— Развлекайся, — в его боковом зрении она напутственно улыбнулась, чуть заметно кивнув на одинокую деревянную лаву у дальней стены, где лежала подходящая для тренировки сменная одежда и в ряд стояли четыре туго скрученных белых рулона, которые Баки мгновенно идентифицировал как бинты. — И чтобы правую перебинтовал, прежде чем идти вразнос, — она сказала наигранно строго, когда он привлек ее к себе, зажимая в благодарных объятиях.

— Есть, мэм! — откликнулся Барнс, но тут же об этом пожалел, в душе ругая давние привычки, которые, прорвавшись не в нужный момент, могли сыграть с ним злую шутку.

Он сам знал, что ошибся, и был благодарен, что она, уходя и предоставляя его самому себе, не стала лишний раз об этом напоминать.

А дальше Баки, что называется, дорвался, потому что… Господи, кто бы знал, как давно он этого хотел, как давно ему это было нужно, необходимо не меньше, чем воздух.

Кое-кто все же знал, и именно поэтому он оказался здесь.

Время перестало существовать, Барнс его не замечал, пространственное ощущение начисто заглушил адреналин, поэтому посреди сплошного звука глухих ударов он не ожидал услышать обращение, столкнувшись в итоге с реальностью чужого присутствия.

— Вижу, ты разогрелся? — она стояла, левым боком прислонившись к дверному проему и скрестив руки на груди, наблюдала, наверное, уже довольно долго, прежде чем сообщить об этом Баки.

На ней больше не было формы, ее сменили слегка широковатые спортивные штаны и майка, по крою видно, мужская. На ногах у нее было что-то, что по смутным понятиям Баки было обувью, в которой танцевали балет. Точный русский эквивалент упрямо не хотел находиться, и Барнс сделал в уме пометку: позже спросить или найти в книгах. Идеальная прическа превратилась в небрежный высокий пучок.

Весь этот образ был Баки чужд, такой ее он еще не видел, и шестое чувство подсказывало — неспроста.

— Идем, — завладев его вниманием, она жестом поманила его за собой к выходу из помещения и дальше по бедно-освещенным коридорам. Они остановились перед закрытой дверью, по ту сторону которой совершенный слух Баки улавливал звуки боя. — Доверься мне, все будет хорошо, — прошептала она, коротко сжав его руку, после чего толкнула дверь.

Новое помещение по размерам и архитектуре мало чем отличалось от предыдущего. Разнилось лишь наполненностью, причем, во всех смыслах.

По периметру вдоль стен стояли лавы, по-видимому, обзорные, для тех, кто с них наблюдал за боем. В самом центре от остального зала был отгорожен ринг, в котором прямо сейчас бились двое, естественно, Баки незнакомые, как и остальная дюжина присутствующих, синхронно обернувшихся к ним на звук захлопнувшейся двери.

— Агент! — басом дюжины голосов прозвучало приветствие, и Баки снова не смог не удивиться тому, что смотрели они, по большей части, на нее, а его словно вовсе не замечали. Ну… кроме сугубо ознакомительных косых взглядов на потеху простому человеческому любопытству.

Пониже натянув на левую ладонь рукав свитера, буквально в последний момент надетого на разгоряченное влажное тело, Барнс держался особняком в стороне, лишь молча наблюдал, стараясь сохранять нейтральное выражение. В его присутствии они продолжили свободно говорить на русском, полагая, очевидно, что он ни слова не понимает: не всегда пристойно и даже вовсе не о нем, но Баки кристально ясно осознавал, что темы их бесед стары, как мир. Зверствующее начальство, красотки-женщины, коих сам Сатана, облачив в военную форму, ниспослал на их головы и, в конце концов, грязные шуточки, без которых не обходился военный контингент ни одной страны и которые Баки тоже прекрасно понимал.

Хотя в какой-то момент перестал, просто потому, что целиком и полностью сосредоточил внимание на происходящем внутри ринга, куда, грациозно перегнувшись через ограждения, зашла… она. Баки замер, прикипев к происходящему не только взглядом, но и всеми остальными своими нескромно развитыми чувствами. Тут, либо Барнс был так воспитан, либо в послевоенном мире что-то шло сильно не так: женщина против мужчины в рукопашном бою? Стив явно не смог бы равнодушно на это смотреть, Барнсу же никто выбирать не позволял, поэтому он мог лишь втайне уповать на Всевышнего, чтобы тот уберег его от чисто природного посыла восстановить искалеченную, с ног на голову перевёрнутую справедливость. В конце концов, Всевышний не оказался глух к его мольбам, потому что… потому что…

Роковая женщина оттого и звалась роковой, что умела не только заполнять бумажки, варить отменный кофе и мило улыбаться разукрашенными губами. Однажды, в качестве праздной игры она это Баки уже доказала. На тот момент не слишком убедительно, но теперь, когда накаченный здоровяк истинно-славянских кровей раз за разом был уложен на лопатки отдыхать, Барнс даже испытал некую внутреннюю радость.

Ровно до тех пор, пока явно выжатый здоровяк не ушел побежденным с ринга, а она не посмотрела цепким взглядом сквозь улюлюкающую толпу наблюдателей прямо на него. Недобро так, с намеком посмотрела, моментально сверзив Баки с небес на землю под обращенные к нему удивленно-выжидающие взгляды.

В одну секунду он перестал быть пустым местом, которое в упор не замечали. Более того, среди бойцов, как шелест листьев от внезапного порыва ветра, покатился рокот смеха. И вот тут уже Баки не понял: смеялись то ли над ним, которого, по их явно проверенному мнению, она должна была в два счета уложить, то ли над ней, что вряд ли, судя по тому, как дюжина взмыленных боем мужчин роптала в присутствии одной лишь женщины.

Пока его прожигали взглядами, пока он выстраивал в голове все догадки, она поманила его рукой и совсем чуть-чуть, так, чтобы лишь он заметил, улыбнулась ему уголками губ.

У Баки не осталось выбора. Выждав в сомнении еще пару секунд, он вскинул руки и потянул со спины свитер, несколько боязливо обнажая чужим любопытно пожирающим его глазам то, что прежде видела лишь она одна. Рокот смеха сменило резко обрезавшее Баки слух мгновение гробовой тишины и всеобщего остолбенения, после чего рокот возобновился, в совокупности похожий на коллективное: «Нихрена себе!»

Усилием воли Барнс заставил себя вспомнить напутственное «Доверься мне» и перестать обращать внимание на сторонних наблюдателей, ограничив мир вокруг себя до самого себя, ее и квадратом замыкающегося вокруг них ринга.

Баки очень хотелось спросить, знает ли она, что делает, но он не был уверен, входил ли этот вопрос в категорию безопасных, поэтому просто посмотрел на нее умоляюще, глазами прося объяснить.

— Я могу за себя постоять, — прочел он по ее губам. — Помни.

— Они смотрят, — также губами произнес Баки.

— Так пусть увидят, — снова ответ лишь губами, а затем она нанесла свой первый удар, и что-то в Баки щелкнуло, не до конца, лишь встало в другой режим, позволяя ему увидеть в ней достойного партнера по спаррингу, биться с которым почему-то было нестрашно. Она знала его, она знала, на что он способен, как он знал черту дозволенного, ощущал ее с ней намного острее, чем с кем бы то ни было.

Она была хороша. Достойный, сильный, тренированный противник, но даже с ней Барнс чувствовал, что не мог драться в полную силу, потому что…

Просто потому, что с ней не мог! Просто потому, что чувствовал, что победит. Он наперед знал, как она движется, предсказывал выпады, блокировал удары, избегал подсечек, и этот смертельный танец мог бы продолжаться бесконечно долго, если бы вдруг не изменились правила.

Баки знал ее трюк с захватом шеи, но акробатического выпада, с которым она, используя за опору его же собственную руку, запрыгнула ему на плечи и обвила тонкими ногами его шею, стремясь повалить, лишить равновесия, он не предвидел. Инстинкт в нем сработал раньше разума, диктуя одним лишь движением левой руки стащить ее с себя, в неосторожном, грубом захвате вцепиться в ее оголенное плечо и следующим же движением со звериным рыком бросить спиной на маты.

Едва-едва в его голове утих набат, позволяя снова увидеть мир в нормальном цвете, Баки хотел закончить, Баки мечтал поскорее прекратить это безумие, но, воспользовавшись его замешательством, она вдруг снова нанесла удар, который Барнс никак не мог предвидеть — прямо в уязвимое место, то, о котором лишь она знала, то, о котором сам Баки имел неосторожность забыть. Дикая боль моментально пронзила все тело от шеи вниз по позвоночнику до поясницы, через ребра и все, что было в них заключено. Вместо болезненного вскрика из глубин его груди вырвался дикий безумный вопль ярости, сей миг окрасивший мир во все красное. Одно мгновение, секунда — и побежденный, уязвленный, обездвиженный отголосками боли, он полетел лицом в маты, чувствуя, как она наседает сверху. Уже не заламывая металлическую руку, не надавливая пальцами на стык плоти с металлом, но это и не было нужно: урок длиною в жалких полсекунды, в одно движение век был усвоен Баки на всю оставшуюся жизнь.

Планировала ли она этот удар, надеялась ли изначально на подобный эффект, или все вышло случайно, Барнс знать не мог. В нем все еще клокотала ярость, эхо боли все еще пульсировало в шрамах, делая любое, даже самое незначительное сокращение мышц по левой стороне тела особо неприятным. Стиснув зубы, он, не встречая сопротивления, медленно перекатился на спину, чтобы посмотреть на нее. Заглянув снизу вверх в ее глаза, он увидел граничащий с ужасом страх и застывшее на приоткрытых губах немое:

«Прости…»

В конце концов, из них двоих именно Баки первым вспомнил, что они на долбанном ринге, и все происходящее — долбанное представление с толпой безнадежно залипших на кульминации зрителей. И если Баки все еще хоть немного смыслил в происходящем безумии, то им обоим терять лицо было никоим образом нельзя, тем более, сейчас, тем более, из-за такой глупости.

Сам виноват, что зазевался. Да и потом, все сложилось даже лучше, чем Баки мог рассчитывать — она победила, с блеском его уложила, уделав одновременно и его, и еще дюжину свидетелей, которые теперь уж точно двести раз подумают, прежде чем согласиться на спарринг с «агентом в юбке».

Нет, все определенно сложилось хорошо, и извиняться тут решительно не за что.

— Рад, что не затмил ваш авторитет, агент Хартманн, — довольно громко, на достойном русском высказался Баки и, перекатившись еще раз, сгруппировался, чтобы в следующую же секунду с кувырка подняться на ноги.

Оказавшись с ней лицом, спиной к нежелательным свидетелям, Баки показательно чуть потер плечо на стыке, и улыбнулся ей мимолетной улыбкой.

— Постоять сможешь, — прошептал он одними губами. — Теперь верю.

Она вдруг посмотрела на него открыто и выразительно, словно отчаянно желая предупредить о том, что не позволено было произнести вслух. Обойдя его справа, чтобы триумфальной походкой уйти с ринга, она вскользь задела его живую руку, выражая всю поддержку и близкое присутствие, какие только можно было, учитывая обстановку.

И пусть Барнс остался далек от понимания деталей, он без слов смог понять, что сейчас должно было произойти что-то важное — та незначительная часть ее плана, которая зависела целиком и полностью от него.

— Мальчики, — обращаясь одновременно ко всем присутствующим, она в приглашающем жесте отвела в сторону руку. — Кто следующий? Прошу не стесняться и выложиться по полной.

Такой поворот Баки ожидал, но очень надеялся, что до него не дойдет. Биться с женщиной, к которой привязан, которой сознательно не хотел навредить сильнее, чем должно, и биться с теми, кого даже не знал — не одно и то же, и провалиться Барнсу на месте, если все это не очередное представление.

Подставляться ему под удары или бить в ответ? Если бить, то насколько сильно? И почему в нем так остро предчувствие, что без крови не обойдется?

Цепляясь мыслями за «Доверься мне» и фантомное ощущения тепла от контакта кожа к коже на тыльной стороне живой ладони, Баки медленно выдохнул, успокаиваясь. В последний раз поверх плеча противника он посмотрел на нее и получил в ответ столь необходимый едва заметный кивок одобрения.

Барнс подарил право первого удара своему противнику, а дальше все пошло по накатанной, заставляя инстинкты срабатывать раньше сознания. Он блокировал удары, он наносил ответные, позволяя телу двигаться раньше, но все еще четко улавливая границу и не позволяя ни на секунду себе за нее шагнуть. Особенно в обращении с протезом.

— Если вы до сих пор не заметили, агент, ваш нынешний противник юбку в качестве формы не носит, — по тону обращения и мелькнувшей в боковом зрении картинке Баки быстро сообразил, что обращались к нему, хотя само обращение прозвучало странно. — Поэтому забудьте телячьи нежности и деритесь уже наконец!

Барнс отвлекся и появление второго противника в пределах ринга заметил не сразу, что, впрочем, не помешало ему легко отбить двойную атаку. Дальше, по мере того, насколько успешно он справлялся, все еще пытаясь держать себя в узде, противников прибавлялось. Уходить от сыплющихся со всех сторон ударов, думая о безопасности нападавших, становилось все сложнее, и в какой-то момент численное превосходство, наконец, сровняло силы. И Баки был рад, он бы справился, предпочтя, чтобы бой и дальше продолжился в подобном ключе, но его противники до этого не просто так, разинув рты, следили за первым спаррингом. Его уязвимое место они запомнили с одного раза, ровно также, как это запомнил сам Баки.

Едва только возник намек на опасность, едва только мозг Барнса просчитал саму возможность повторения подобного приема, его тело все решило за него, что-то в нем с треском сломалось, и, кажется, это была внутренняя привязь, цепь, прежде мешающая ему одержать победу парой точных ударов.

Его руки скрутили за спиной, насев втроем, до боли выламывая, обездвиживая. Четвертый замахнулся, ребром ладони целясь по линии шрамов. Мир замер, словно кто-то остановил запись, а потом вдруг помчался вперед с бешеной скоростью, и Баки уже не было ведомо само понятие осторожности, а ужас от размаха собственной силы еще не наступил, затаился, ожидая своего часа где-то на задворках одурманенного сознания.

Чтобы высвободиться из тройного захвата, Барнсу достаточно было напрячь мышцы, а затем он стал двигаться быстро и расчетливо, бить прицельно и сильно, по болевым точкам, обездвиживая и укладывая пластами на маты одним точным движением руки под горлом. Оставшиеся дееспособными противники сменили тактику, стали наносить удары ногами, и это оказалось величайшей их ошибкой, потому что, отзеркалив такой удар лишь один раз, Баки вынес противника с ринга, отправив в неконтролируемый полет до ближайшей стены, в которую он вписался спиной с такой силой, что бетон осыпался пыльной крошкой.

И вот тогда-то Баки накрыл настоящий ужас. Он замер потрясенно прямо посреди неоконченного боя, тяжело дыша и неосознанно по-звериному рыча, зато вполне осознано, со страхом глядя на своё тело, на руки: туго перебинтованную в запястье и костяшках правую и металлически поблескивающую левую.

Бой должен был закончиться. Сейчас. Немедленно! Баки даже подумал подставиться под удары, вовсе перестав отбиваться, но в зоне видимости вдруг появился отчетливый металлический блик, а воздух вблизи его лица характерно засвистел, рассекаемый лезвием. В последний момент закрывшись от атаки металлической рукой, по которой нож соскользнул с противным скрипом, Барнс резко отклонился корпусом назад, избегая повторного удара, а затем ударил сам, резким движением вывернув в суставе руку с ножом. Его уши, в которых и так гремел адреналин, пронзил истошный, застревающий в глотке вопль: не боевой клич, не ярость, но обнаженные боль и страх. Нож отлетел куда-то далеко. Оставив покалеченную руку, Баки, слепо ведомый внутренним посылом, сжал металлические пальцы на шее противника, вздернул его на ноги, выше роста, выше точки опоры, заставив беспомощно повиснуть в воздухе и извиваться в заведомо тщетных попытках разжать стальные пальцы.

Все, что увидел Баки в глазах напротив — влезающий под кожу предсмертный ужас и затаенная мольба, вырывающаяся бессвязными захлебывающимися звуками из перекошенного от удушья рта.

Разжав пальцы, Баки резко присел, бионической ладонью впечатав противника в маты. Он тщетно старался не усердствовать, но получилось все равно довольно грубо, и самому себе Барнс мог поклясться, что за сбитым, хриплым дыханием услышал хруст ребер.

Нарушая все законы, у Баки сердце отбивало тройной ритм где-то в висках. Ему казалось, что воздух вокруг него закипал, а пространство плыло на штормовых волнах адреналина, который все накатывал и накатывал, не позволяя ни анализировать, ни трезво мыслить.

Вокруг него в пределах ринга и за ним стелились стонущие, униженно прикрывающие наиболее уязвимые места, побежденные противники. Всего пятнадцать, и это даже больше, чем изначально присутствовало в зале. Рослые, крепкие, отменно тренированные бойцы — теперь все они лежали, даже не пытаясь встать. Пятнадцать против одного, и Баки знал, что это не предел, что он мог бы продолжить: доломать отброшенному в стену позвоночник, вырвать трахею парню с ножом и еще много чего он мог бы… если бы захотел.

— Хорош! — вдруг отчетливо прозвучало у Барнса на слуху, и он оторвал взгляд от раскиданных тел, метнув его точно в ту сторону, откуда исходил звук — из распахнутой настежь двери, за которой простирался коридор. С того места, где Баки стоял, говорящих видно не было, не напрямую, лишь тень одной фигуры, но видеть Баки было вовсе необязательно, потому что он все прекрасно слышал. — Хорош ваш американец, Дарья. Даю вам еще месяц. Подготовьте его.

— Но товарищ…

— Я увидел все, что мне было нужно, Василий. И я принял решение. Скажи своим людям готовить документы. Как, говорите, его звали на родине, Дарья?

— Джеймс Барнс.

— Какое русское имя он себе хочет?

— При всем уважении, Иосиф…

— Василий.

— Прикажете писать завещание, товарищ Сталин? Или можно подкурить?

— Готовьте ему легенду, Карпов.

— Так точно!

— Дарья…

По залу прокатилась волна болезненных стонов, отвлекая Баки от невольного подслушивания.

Честь и совесть в нем мгновенно завыли раненым волком, протяжно и жалобно. Он бы кинулся извиняться и помогать, если бы при первой же попытке не напоролся на паникующий взгляд того, кому попытался помочь. Неуверенный, что на ногах получится достаточно быстро, парень просто уполз от Баки на четвереньках, попеременно то хватаясь рукой за поврежденное горло, то в защитном жесте прикрывая ею голову.

— Я не хотел калечить! — все-таки прокричал Баки в спину тому, кого, висящим на плечах, уводили другие двое, менее помятые и лучше стоящие на ногах.

Ответа он не получил, оставшись в одиночестве рассматривать кровавые подтеки на бинтах вокруг костяшек правой руки и смазанные, едва заметные следы чужой крови на бионическом кулаке, сломавшем, должно быть, не один нос.

— Я гораздо сильнее их! Я ведь и убить мог! Не стоило их на это подписывать.

— Они вообще-то отборные бойцы, не парни с окраины. Они знали, что их ждет, — сказала она, закрыв за собой тяжелую дверь, и после добавила уже мягче, успокаивая. — Они бывали в худших переделках. Оклемаются быстро.

— Сталин был здесь, чтобы наблюдать за мной? — сменил тему Баки, выбираясь с ринга. — Все это было напоказ?

— Не я это устроила. Я не знала, что он будет здесь сегодня. Ни он, ни тем более, Карпов, который, очевидно, надеялся совсем на другой исход вашей встречи. Это он подослал к тебе бойцов. Он приказал им использовать запрещенные приемы и лично вложил одному в руки нож. Уверена, он ждал, что ты сделаешь бедняге харакири.

Пользуясь отсутствием свидетелей и закрытой дверью, Баки решительно подошел к ней почти вплотную, жадно впившись глазами в лицо.

— У меня к тебе лишь один вопрос, — начал Барнс, стараясь, чтобы голос его не подвел. — Насколько покровительствует тебе Сталин?

Она удивленно вздернула бровь, ожидая совсем другого вопроса.

— Достаточно. Почему…

— Потому что если бы он не стоял с тобой рядом, Карпов размазал бы тебя по стене! — как Баки ни старался, а голос его от скрытых волнения и злости все равно прозвучал довольно высоко. — Ты хоть понимаешь, что творишь? Ты опустила его в глазах руководителя, первого человека в стране, опустила ниже всех возможных пределов, и будь я проклят, если он это когда-нибудь забудет!

Удивление на ее лице стало еще более очевидным.

— Почему тебя это вообще волнует?

Для Баки эти слова прозвучали крайне обидно, и он раскрыл было рот, но подходящих слов не нашел, обескураженный, задетый.

Потому что она делала все это на краю пропасти, на грани между триумфальной победой и грандиозным провалом. Потому что она рисковала слишком очевидно и абсолютно неоправданно. Потому что делала она все это из-за него, защищая его, Баки, интересы. Потому что ему было не плевать, какой ценой достанется ему свобода.

— Потому что мне не все равно! — наконец, вслух высказался Баки, и голос его охрип от терзающих изнутри эмоций. — Не все равно, что он с тобой сделает! Он знал одну правду, Сталину, очевидно, ты наврала совсем другую, и сегодня Карпов это понял. Он не…

— Он предан режиму и его руководителю! Он выполнит приказ, ведь у него не будет выбора. Против воли генсека он не пойдет.

Как же Баки хотел в это поверить, как же отчаянно он хотел заставить молчать шестое чувство, и просто слепо понадеяться.

— Мне не все равно, — упрямо повторил Барнс, на секунду поддавшись гложущей изнутри обиде. — И никогда не будет!

— Потому что ты чувствуешь себя обязанным? — вдруг спросила она, и к очередному словесному удару под дых Баки оказался совершенно не готов. Потому что это было обидно до боли своим значением, своей правдой, на которую у Баки не было готового ответа. У него вообще не было на этот вопрос ответа, потому что… ну в самом деле, что он мог ответить?

Да! Да, он вечно будет чувствовать себя обязанным, но дело даже не в этом. А в чем было дело, Баки не знал, не хотел знать, не хотел копаться в себе в поисках ответа, который неизбежно бы нашел среди разлагающихся останков прежнего Баки Барнса.

Вместо ответа Баки ударил. Слабо и неприцельно, куда-то в сторону от ее головы, но она ответила тем же, и очень скоро оба перестали нещадно мазать, валяясь в тесной сцепке по полу и натужно рыча в попытках освободиться каждый от своего захвата.

— Кто я… для тебя? — прохрипел Баки, пытаясь высвободить металлическую руку из-под обвивающей ее ноги. Получилось успешно, и одним рывком Баки перекатился, подмяв ее под себя и обездвижив собственным весом. — Неужели все тот же безымянный никто, с которым нужно нянчиться, чтобы только он не захлебнулся собственной рвотой? Кого ты видишь во мне? — требовательно прорычал Барнс, переместив правую руку ей на шею так, чтобы она не смогла отвернуться. — Скажи!

— Баки… — ее голос прозвучал надтреснуто, лицо исказилось в гримасе то ли сопротивления, то ли отчаяния, то ли в пополам того и другого.

— Ты доверила мне тайны, за раскрытие которых тебя уничтожат! Ты доверила мне пытаться убить тебя! Ты спокойно спишь у меня на груди, зная, что я могу свернуть тебе шею двумя пальцами! Но ты все еще врешь мне буквально обо всем, разрешая называть как угодно, только не по-настоящему! И считаешь, что это не должно меня волновать?!

— Потому что не должно! — прошипела она, вызывающе вскинув голову. — Потому что я не та, кто этого достоин!

Баки больно ужалило дежавю, и он понял, что, если срочно что-то не сделает с бушующей глубоко внутри праведной яростью, все рискует плохо закончиться. Однажды он подобное уже слышал, и обернулось все в итоге тем, что считавший себя недостойным его переживаний добровольно подписался на эксперимент, круто изменивший не только его собственную жизнь, но и ход мировой истории.

— Позволь мне это самому решить! — злобно выплюнул Баки, чувствуя, как ярость стремительно переплавляется в необъяснимое, щемящее чувство где-то в груди. — Не отбирай у меня хотя бы это право, прошу! — все еще восседая на ней сверху, Барнс склонился ниже и, повинуясь порыву, впился в ее губы, сперва жадно, грубо, а затем ласково, нежно. Без слов прося, беззвучно умоляя. — Впусти меня, пожалуйста! Пожалуйста… — продолжением должно было стать имя, ее настоящее имя, но Баки передумал, договорив совершенно иное. — Пожалуйста, Ди. Расскажи мне. Поговори со мной! Ты же знаешь, я умею хранить секреты.

— Если это хоть чуточку из чувства долга, из обязательства, прошу, Джеймс, не надо.

— Баки, — исправил он совсем мягко, от прежней бури в нем не осталось и следа. — Я Баки, не Джеймс, сколько раз повторять? И это ни разу не долг. Давно уже нет.

Той ночью они остались в Москве, блуждать по кремлевским подземельям в поисках не похожего на общую казарму ночлега, где можно было понадеяться не быть скомпрометированными.

— Что это? — спросил Баки, с интересом рассматривая оказавшийся в его руках, уже знакомый конверт из грубой бумаги, запечатанный сорванным красным сургучем.

— Билеты в Большой театр на премьеру балета. Он хочет с тобой познакомиться лично. А это он любит делать не слишком навязчиво, но в достойных местах с достойным окружением.

Не то чтобы Баки так жаждал скорейшего знакомства, не то, чтобы у него был выбор, но театр, куда, судя по количеству билетов в конверте, он был приглашен не один, определенно был местом лучшим, чем кабинет Кремля.

Оставив Баки наедине со своими мыслями, она ушла, сказав что-то про еду, но он едва ли слушал. Она ушла, захлопнув за собой дверь, а Баки остался сидеть на узкой кровати и молча смотреть ей вслед, пытаясь унять нарастающую дрожь, не дать зубам снова сжаться слишком сильно, не дать челюсти задрожать.

Роковые женщины прекрасны, опасны и влиятельны, имеют всемогущих покровителей, чье слово вершит судьбы людей и целых государств, но и они… совершают ошибки, и они имеют свои слабости.

Почему-то Баки верил, больше всего на свете желая ошибиться, что до личного знакомства дело не дойдет и билеты ему не пригодятся. Просто не успеют.

Почему-то Баки насквозь видел, нутром чуял всю проржавевшую до основания преданность Карпова существующему режиму.

Почему-то, едва сомкнув веки, Баки увидел на обратной их стороне выбитые кровью слова: знакомые, понятные, но, между тем, абсолютно бессмысленные и слишком глубоко засевшие где-то в самом основании его раскалывающегося черепа:

Желание верить.

Ржавый подонок.

Семнадцать — цифра на доме.

Рассвет над Москвой.

Печь, на которой закипал чайник.

Девять ровно на кремлевских часах.

Добросердечный дурак, который слишком ценил веру погибшего друга в добро, чтобы бежать, спасая собственную жизнь; дурак, которому хватило ума превратить долг в любовь.

Возвращение на родину, в страну, что, забыв обо всем остальном, скорбела о потере Величайшего в истории Солдата.

Один, как ярлык в напоминание о том, что иначе быть не может.

Товарный вагон, тот самый, с которого все началось.

Эти слова горели у него перед глазами, звучали набатом, раскраивали череп пополам, в них ему чудились крики, нечеловеческие вопли безумия, проклятия и никем так и незамеченные отчаянные слезы.

В этих словах ему ясно виделось все то, чего он так боялся и чего быть не могло.

Он вскинулся на кровати, задыхаясь и беспомощно хрипя.

«Доброе утро», — раздалось в голове, и кошмар обрел свое бесконечное продолжение.

«Доброе утро, солдат».

«Я жду приказаний».

— Слышали когда-нибудь про нейролингвистическое программирование, доктор? Боюсь об заклад, что нет. Некий Грегори Бейтсон, благослови господь его гений, совсем недавно стал использовать это понятие в своих трудах. Извольте ознакомиться, фройляйн?

========== Часть 11 ==========

Комментарий к Часть 11

Автор сдал биохимию и все еще жив…

Только я и ты, лишь только мы вдвоём,

а потом я уйду, и снег за окном

напомнит тебе,

что я уже не вернусь…

1-е марта 1946 год

«Слышал когда-нибудь про нейролингвистическое программирование, солдат?»

Желание.

Ржавый.

Семнадцать.

Рассвет.

Печь.

Девять.

Добросердечный.

Возвращение на родину.

Один.

Товарный вагон.

Доброе утро, солдат.

В тот день Баки снова разбудил кошмар: чувство бесконечного падения в никуда и крик до немоты; ломаное пространство, неконтролируемое вращение и удар, сломавший ему все кости разом. И холод, холод – безжалостный, всепоглощающий холод.

Дрожащий и клацающий зубами так, что казалось, на этот звук вот-вот примчится поднятая по тревоге охрана, Баки беспомощно кутался в одеяло и закусывал губы, чтобы перестать трястись. Он даже пытался напеть себе что-то из того, что она ему пела, когда была рядом, какую-то русскую бессмыслицу, которая обычно помогала. Обычно, не сегодня.

- Тебе плохо? – следующее, что спросил охранник вслед за набившими оскомину командами «На выход!» и «Лицом к стене!»

Баки лишь дернул головой, выражая молчаливое отрицание и, собравшись с силами, выдал, как ему показалось, достаточно членораздельно:

- Нет. Мне просто нужен горячий душ.

Ни слова больше не спросив, его отвели в душевую, куда Баки влетел, даже не дождавшись позволения эскорта. Дверь с обратной стороны звучно поцеловали дула винтовок и отборная матерщина, на что Барнс чисто из доставляющей удовольствиевредности согнул пальцы правой руки в соответствующий жест и губами пожелал идти на три веселых.

Кажется, русские называли это «с кем поведешься, от того и наберешься», но Барнса в данный момент это мало волновало. Открутив горячий кран до упора, он в предвкушении шагнул под обжигающе струи и моментально забыл обо всем и обо всех, с головой провалившись в состояние отрешенности.

За закрытыми глазами Баки все еще виделись проклятые снежные вершины, сквозь которые едва-едва проступали очертания Бруклина. За закрытыми глазами сквозь снежную завею Баки виделось лицо Стива, улыбка которого легко могла бы затмить и заменить целое солнце. Баки уже не слышал шума воды, он слышал смех и эхо собственного имени в нем: голосом мамы и Бекки, голосом Стива и даже голосами сослуживцев из 107-го пехотного.

- Джеймс.

- Бак.

- Эй, Барнс! Не спи, не то фрицев проморгаешь!

- Баки! – голос-зов из настоящего, знакомый голос, и Барнсу внезапно показалось, что на него разом упала тонна воды, грозя сшибить с ног и расплющить. Он дернулся, пошатнувшись, и распахнул глаза: дезориентированный, ошарашенный, сбитый с толку – он интуитивно встал в защитную стойку и рывками, как затравленный зверь, несколько раз обернулся кругом себя, пытаясь осознать случившееся.

Рядом по-прежнему никого не было, но все же что-то отвлекло его, выдернуло из размышлений. Перекрыв воду, чтобы не мешала, Баки напряженно замер, обратившись в слух. На несколько долгих секунд воцарилась аномальная тишина, а затем вместо привычных переговоров ни о чем и размеренного дыхания по ту сторону двери Баки услышал хрипы: не наигранные, не подставные – самые настоящие, будто кто-то по-настоящему задыхался. Затем раздался короткий вскрик и одиночный стук-удар в дверь, похожий на неудавшуюся попытку предупредить, после чего – грузный шелест, с которым, охранник, судя по всему, съехал по двери вниз, бессознательный или даже мертвый.

Барнс тут же схватился за полотенце и метнулся к двери. Не слишком обдуманное действие с его стороны, но интуитивно самое оправданное – найти выход. Замок с первого раза не поддался, поэтому Баки попробовал снова, бионической рукой, затем снова, и снова… К четвертому разу из проломленной насквозь и раскрывшейся настежь двери прямо под ноги Баки мертвым грузом свалилось тело охранника. Без видимых повреждений, следов удушья или иных травм на горле. Другой охранник чуть в стороне от своего напарника еще пытался что-то невнятно хрипеть, хотя к тому моменту Баки сам прекрасно понял свою ошибку.

Не удавка, не меткая пуля, не нож, вбитый в глотки.

Значит – газ.

Запоздало спрятав нос в сгиб локтя, Барнс спешно осмотрелся – и догадка обрела свое страшное подтверждение. До какой степени охранники должны были утратить бдительность, или до какой невероятной степени его чувства превосходили обычные человеческие, раз он… увидел газ. Как тот стелился в воздухе: не низко и не слишком высоко, слоем как раз на уровне человеческого роста. Как рябил в люминесцентном свете, словно в насмешку над беспомощностью своих жертв.

Инстинкт гнул Барнса к полу, упасть ниже газового слоя и выбираться ползком, как вдруг совсем рядом, в смежном коридоре раздались звуки борьбы. Не медля дольше ни секунды, Баки сдернул с ближайшего охранника винтовку, нацелив на проход.

И едва не выстрелил, когда оттуда буквально вывалилось сплетение борющихся тел, в котором Баки почти мгновенно вычислил взглядом мечущийся из стороны в сторону всполох светлых волос. Борьба закончилась так же быстро, как превратилась в захват, с которым она, восседая верхом на охраннике, со спокойным сосредоточением методично душила его обвитыми вокруг шеи ногами.

- Можешь дышать… свободно, - слегка дрожащим от сбитого дыхания голосом пояснила она в ответ на недоумевающий, совершенно ошалелый от всего происходящего взгляд Баки. – На тебя газ не подействует.

Баки просто застыл как громом пораженный: все еще мокрый, в одном полотенце, но зато с нацеленной винтовкой, он должен был выглядеть до неприличия комично, особенно, в сравнении с ней – экипированной по полному параду, с пистолетом в руке и обезвреженным противником у ног.

- Что происходит? – спустя несколько долгих секунд осведомился Барнс, опустив винтовку, но не спеша совсем выпускать ее из рук, а лишь косясь недоверчиво на раскиданную по полу охрану. – Они мертвы?

- В глубокой отключке. Надолго, но отнюдь не навсегда, поэтому время ограничено. Идем! – она развернулась, взметнув связанными в хвост волосами, и устремилась вглубь коридора.

Не мешкая, Баки устремился за ней, не обернувшись ни разу на тела.

- Так что происходит? – догнав и поравнявшись с ней, Барнс повторил свой вопрос, как вдруг его пронзило догадкой, и он рассеянно помахал в воздухе рукой, пропуская сквозь пальцы легкую дымку. – Со мной-то все ясно, но почему газ на тебя не действует?

- Я ввела себе вещество, блокирующее действие компонентов газа. И это не сыворотка, если ты про нее подумал, - ее ответ механический. По-прежнему не глядя на него и не сбавляя шага, она продолжила идти вперед, минуя коридоры с напором танка, а Баки послушно следовал за ней след в след, как верный пес.

Они задержались у входа в лабораторию, где она сосредоточенно возилась с панелью электронного замка, от которого остался в итоге лишь искрящий спутанный ком разноцветных проводов.

- Ты знаешь, где найти одежду, - бросила она, на ходу рукой снося со стола все колбы, пробирки и стекла, тотчас разлетающиеся звенящей крошкой по полу. – Одевайся.

Следующие ее действия стали Баки вконец непонятны, потому что, пронесясь ураганом по лаборатории, разбив все, что в принципе разбивалось, она влетела в еще одно небольшое помещение, которое, Баки знал, было хранилищем. Чего – он никогда не задавался целью выяснить.

Здесь, достав с одной из полок большую походную сумку, она стала открывать многочисленные сейфы, горстями выгребая их содержимое. Деньги – скрепленные в пачки купюры: советские рубли, немецкие марки и американские доллары, дождем звенящие монеты. Документы: исписанные кириллицей и латиницей расписки и пропуска с чужими лицами на фотографиях, фальшивые советские, немецкие и американские паспорта.

От всего этого у Барнса медленно, но верно лезли на лоб глаза.

- Что происходит? – он не оставлял теперь уже гораздо более настойчивых попыток добиться объяснений, но она словно вовсе его не слышала, продолжая метаться туда-сюда. – Ты меня слышишь?

Ноль реакции.

- Диана! – Баки прикрикнул, пытаясь при каждом очередном движении встать у нее на пути, но она всегда была слишком верткой и слишком гибкой, чтобы без видимых усилий уходить от его захвата, избегая столкновений. В конце концов, когда дело от денег и документов незаметно перешло к патронам и ножам, терпение Барнса иссякло. При очередном ее повороте от одного стального ящика к другому, Баки схватил ее за плечи, рывком развернул к себе лицом и встряхнул, должно быть, слишком грубо, но иначе не получилось. – Сейчас же объясни, что происходит! – рявкнул он тоже довольно грубо, требовательно, и лишь получив, наконец, возможность встать к ней лицом к лицу, рассмотреть ее с расстояния буквально нос к носу, Баки так и застыл с ладонями на ее плечах, парализованный в один момент открывшимися подробностями.

Не то, чтобы он не заметил их еще в первые секунды, там, в коридоре, во время борьбы, но тогда, удивленный внезапностью, растерянный, он приписал происхождение синяков у нее на лице совсем другим причинам. И только теперь понял, как далеки оказались его предположения от истины.

То была не свежая сукровица из только что нанесенных в борьбе побоев, а цветущие всеми цветами гематомы и подсохшие уже царапины давностью как минимум пару дней. Черно-фиолетовая левая скула, опухшая, разбитая слева губа… Стоило Баки отвести взгляд от лица чуть ниже, как его глазам предстало повторяющее чью-то руку зрелище следов удушья на ее шее, уходящее своими ужасающими подробностями дальше, под слои одежды.

Захват Баки разжался сам собой, а всё отчаянное желание требовать каких бы то ни было объяснений выветрилось бесследно из его головы.

Воспользовавшись этим, она снова юльнула, отворачиваясь от него, только теперь уже не металась, словно белка в колесе, а замерла неподвижно, опершись обеими руками на столешницу и ссутулив обычно идеально прямые плечи.

- Я прошу тебя, Джеймс, поторопись. У нас мало времени, - ее всегда уверенный голос, по обыкновению распространяющий эту уверенность радиально на всех, кто оказывался достаточно близко, дрогнул, и это моментально обрезало Баки слух. Еще ни разу с тех пор, как они были знакомы, он не слышал от нее даже намека на потерю железного самообладания, на… слезы?

Барнс вздрогнул, осознав, что именно услышал в ее голосе.

- Он узнал? – осторожно-медленным движением встав у нее за спиной, чуть левее, чтобы иметь возможность вовремя поймать ее взгляд, спросил Баки. Как менялся его голос, как прокрадывались в интонации металлические нотки ненависти, он заметил не сразу. Не заметил и того, как треснула под его бионической ладонью хрупкая столешница. – Карпов сделал это? – подняв заметно подрагивающую от напряжения живую ладонь, Баки аккуратно и нерешительно отвел ее волосы в сторону и слегка отогнул воротник-стойку на ее куртке. Под ним, прямо у самого горла скрывался свежий след лезвия. – Он сделал это с тобой?! – челюсти Барнса в один момент сжались так, что казалось, будто вот-вот раскрошатся зубы. – Пожалуйста… - тут же процедил Баки, едва удерживая себя от того, чтобы не позвать ее по имени. – Пожалуйста, скажи. Я должен знать!

- Он работает на ГИДРу, - вдруг выдала она, и ненависть в этих словах была достойна соревноваться с ненавистью самого Баки, копимой долго и упорно вот уже полтора года. - Этот сукин сын – агент ГИДРы!

Сам Барнс повидал в своей незаслуженно короткой жизни столько сукиных детей, что наличие еще одного, пожалуй, его даже не удивило. А вот для нее, судя по всему, напротив, это стало полной неожиданностью. Уж точно не по глупости или наивности. О нет! Баки мог перед Всевышним держать ответ, что женщины умнее и сильнее он не встречал.

- Я не удивлен, - все, что он смог придумать, чтобы хоть чем-то заполнить зловещую тишину.

- А я – да. Потому что это не отменяет факта, что он также приближенный Сталина, который о его двуличности даже не подозревает. Ровно как и остальные власть имущие, иначе, если был бы хоть один намек на обратное, его сослали бы в Сибирь или расстреляли еще на заре карьеры. Он бы даже до офицерского состава не дослужился, не то что до погонов генерала.

- А сам Сталин не может быть…

- Нет, – отрезала она, даже не дав ему закончить. – Это исключено. Просто… Просто шмидтовская зараза слишком глубоко пустила корни, глубже, чем кто-либо подозревает, а факт связи Карпова с ГИДРой не пронюхали даже самые опытные ищейки КГБ. А я понадеялась на них! Понадеялась, что, какими бы ни были его личные интересы, в итоге он все равно останется предан своей стране и своему вождю. Еще неделю назад я верила, что иных Сталин близ себя просто не держит.

- А нельзя ему, ну,.. скажем, открыть глаза на правду? - Баки знал, как наивно звучали сейчас его слова, но, тем не менее, они имели смысл. – Ты смогла бы это сделать. Он тебе доверяет, прислушается или хотя бы засомневается и захочет проверить…

- Поздно. Момент для раскрытия карт Карпов подобрал прекрасный. Сталина сейчас нет в стране, а когда появится, все будет уже сделано, и концов не найдут. Уверена, им не составит особого труда обратить весь мой авторитет против меня, особенно, если я не буду иметь права голоса. К тому моменту уже не буду. А тебе… - она резко повернулась к нему лицом, ловя взгляд. - Тебе к тому моменту нужно быть так далеко отсюда, как только возможно. – Здесь, - ее взгляд скользнул по набитой сумке, - достаточно денег, чтобы купить с потрохами самого преданного агента разведки любой из трех стран, не говоря уже о простых смертных. Здесь достаточно подставных личностей, чтобы тебя невозможно было отследить вплоть до американской границы.

Если бы у Барнса было время обдумать открывшиеся обстоятельства, возможно, он бы сказал совсем другое, но времени не было, его совсем не было, и соображать приходилось быстро. Хорошо хоть, в этом он преуспел еще тогда, когда ему приходилось поспевать за несущимися вперед на запредельных скоростях мыслями Стива, когда тот, став Капитаном, за пять минут во всех мельчайших подробностях продумывал план захвата очередной вражеской базы.

- Он по-прежнему хочет того же? – спросил Баки, смутно припомнив, с чего вообще началось его пребывание здесь. – Ему все еще нужна сыворотка? – он перевел взгляд со своей бионической руки на вторую, живую, на которой под напряженными живыми мышцами рисовались наполненные кровью вены.

- Ему,.. Золе, ГИДРе нужна готовая формула. Все остальное послужит лишь приятным дополнением.

- Но разве… - Барнс внезапно совершенно запутался в известных ему фактах. – Разве у них нет собственной формулы? Разве Зола не вывел ее еще в Азанно, когда нашпиговал меня… - он смолк на полуслове, не желая договаривать то, что им обоим было прекрасно известно. Во всяком случае, Баки думал, что ему известно.

- Нет. Сперва я боялась, что, пользуясь наработками отца, он смог подобраться достаточно близко к решению, но потом я получила данные из его лабораторий в Альпах и… тебя. Нет. То, что он испытывал на тебе, даже близко не походило на сыворотку, разработанную отцом. Созданная Золой дрянь позволила тебе пережить падение, но дальше… дальше эффект был обратным – она убивала тебя. Поэтому им пришлось в конечном итоге прибегнуть к заморозке, чтобы остановить процесс разрушения и не потерять последнее, что у них было, или чтобы выиграть время, пока не будет найдено решение. И они… его нашли. Вернее, я сама их нашла. Они рассчитывали, что я буду стремиться во что бы то ни стало спасти тебя, чтобы не дать тебе погибнуть от того, что изначально создал мой отец. Они не ошиблись.

Услышать подобное для Баки стало сюрпризом большим, чем новость о том, что фаворит Сталина – агент ГИДРы.

- Так значит, это ты…

Баки честно не хотел, чтобы окончание фразы прозвучало как: «…сделала меня таким?» - но других подходящих слов на ум упрямо не шло, поэтому он оставил конец открытым.

- Когда я нашла тебя, ты был при смерти. Не от побоев, не от пневмонии или интоксикации – это были, скорее, лишь сопутствующие симптомы. Счет шел на дни, я должна была что-то сделать. И хоть у меня никогда не было доступа к работам и экспериментам отца, как все ошибочно считают, я нашла решение, создав, быть может, не совсем то же самое, что создал мой отец для Стива Роджерса, но что-то определенно похожее по свойствам, потому что прямо сейчас ты все еще жив, совершенно точно здоров и даже… - она отвела руку в сторону, осторожно коснувшись его железного протеза, - вопреки всем законам человеческой физиологии носишь это без особого для себя вреда.

Потратив немного драгоценного времени, чтобы уложить в голове услышанное, Барнс внезапно совершенно ясно понял, что нужно делать.

- Отдай им то, что они хотят. Сыграй по их правилам. А когда Сталин вернется, сдай Карпова с потрохами и всеми доказательствами.

- Я не могу, Баки. Дать им желаемое – значит записать готовую формулу, после чего их уже нельзя будет остановить.

- А если… - Барнс медленно сжал кулак правой руки, и спустя всего пару секунд рисунок вен на ней стал еще более заметен. – Ты ведь брала у меня кровь, - тогда Баки не особо волновал вопрос, зачем и для чего было нужно так много, но теперь прошлый опыт стал более чем актуален. – Долго этому фритцу придется в ней копаться, чтобы самому найти ответ? Или той ему мало? – Барнс доверчиво протянул руку ладонью кверху. – Возьми еще. Отдай им, сколько нужно. Зола азартен в таких делах, я знаю, сам видел. Ненадолго, но он уймется.

В ответ она лишь нежно прикоснулась пальцами к голубоватым на сгибе венам и слабо улыбнулась.

- Твоя кровь, твоя здоровая кровь, без всей химической отравы, никогда не попадала к ним в руки. Поэтому Карпов и вызверился три дня назад: он узнал, что кровь, тот самый литр с лишним, что я из тебя выкачала, по адресу отправлен не был. В декабре, пока я торчала в кремлевской подземке, я не только обхаживала Сталина, но и налаживала кое-какие связи в и за пределами Союза, чтобы иметь возможность отправить посылку… по другому адресу. Не то чтобы я доверяю Штатам, их правительству или их военачальникам, но я определенно склонна доверять некоторым людям, которым верил в свое время мой отец. В их руках его детище будет в безопасности большей, чем я могу обеспечить сама, не рискуя тобой сильнее, чем я это уже сделала. Поэтому – нет, Баки, - ее рука соскользнула по его руке, - больше никаких уловок, никаких подачек им на заклание. Ты уйдешь отсюда сегодня же, и очень скоро весь этот кошмар для тебя закончится. Как и планировалось, и даже еще лучше.

Что-то екнуло в груди Баки после этих слов, встрепенулось, словно птица, ощутившая, как поддались силки, но также быстро, как возникло, странное чувство ушло, и Барнс застыл неподвижно, глядя на нее с растущим подозрением.

- А что будет с тобой?

Она усмехнулась, и это почти вывело Баки из себя, если бы в последний момент внутреннюю бурю не остановили напоминание самому себе об отсутствии времени и вид ее избитого лица.

- Умоляю, Баки! Хоть раз побудь единоличным, тебе судьба эту привилегию сполна задолжала. Хоть раз подумай о себе! – она вдруг резко подалась ему навстречу, обхватив ладонями его лицо. – Прошу! – смотреть в ее глаза стало для Баки невыносимо, они выражали мольбу, в них крупными бусинами стояли слезы, в дым развеивая миф о том, что роковые женщины не плачут, а если плачут – то грош им цена. – То, что они собираются с тобой сделать, то, что они могут сделать с тобой теперь, когда в тебе стабильная и действенная версия сыворотки…

- Что они сделают с тобой?! – Баки перебил, повышая голос, и едва снова не сорвался, чтобы не встряхнуть ее за плечи.

- Ничего! – она тоже закричала, а ее взгляд сверкнул стальной решимостью, которая легко пронзила бы насквозь, став хоть чуточку материальной. – Ничего они со мной не сделают. Без тебя и образцов твоей крови, - подняв к голове руку, она коснулась пальцем виска, словно указывая прямую цель, - это – все что им останется. Они не тронут меня, потому что им нужно то, что есть лишь у меня в голове.

- Ты наивна, словно ребенок, если думаешь, что эта незначительная деталь сделает тебя неприкосновенной для ГИДРы. Поверь мне, их щупальца залазят под кожу. И в мозг они тоже прекрасно залазят!

- Поверь мне, я это знаю! – теперь ее голос звучал так, что не знай ее, Барнс бы испугался. – Карпов оказался бесконечно педантичен, указывая все мои просчеты сверх того, где он оказался приспешником ГИДРы. Особое удовольствие ему доставила та часть, где он подробно расписал мне, где и как именно я ошиблась, исправляя за Золой, за сукиным сыном Золой, а не за отцом, ошибки. Он сказал, что, желая добра, я, в точности как отец, сотворила еще большее зло. Сказал, что промерзни ты еще пару месяцев в их морозилке, пройди пару-тройку сеансов электрошока – и о личности Джеймса Бьюкенена Барнса можно было забыть навсегда и безвозвратно. Осталась бы только мясная оболочка, в которую можно было бы засунуть любую личность, вписать любую программу. Но теперь у них так не получится лишь потому, что мои доработки сыворотки оказались настолько удачными, что теперь ты не только не умираешь, но и восстанавливаешься намного быстрее, чем обычный человек. Твоя нервная ткань способна к восстановлению наряду со всеми остальными, а это значит, что ни один электрошок отныне не даст долговременного эффекта. Они поставили себе цель найти другой метод контролировать тебя и… они нашли его, Джеймс! Поверь мне на слово, ты никогда не должен узнать, в чем его суть.

Барнс получил развернутый ответ на вопрос о том, что происходит, он узнал подробности, которые не хотел узнавать.

- Верхняя полка слева, - сказала она, даже не обернувшись, а лишь сосредоточенно закладывая в сумку стопки шоколадных плиток и первые попавшие под руку консервы.

Баки машинально сунул руку в указанное место и извлек содержимое. На автомате он почти отправил пачку в карман, лишь в последний момент сообразив, чем она на самом деле была.

- «Беломор»?

- Разломи сигареты и натри табаком подошвы. Псы-ищейки не возьмут след – это даст тебе дополнительную фору. Погоди, - окликнула она, прежде чем он мог бы начать выполнять ценное указание, - посмотри сюда, - широким движением раскатав на столе карту, ту самую, которую она неоднократно и как бы случайно оставляла на виду в лаборатории, негласно позволяя пленнику изучать местность, где его держали – леса-леса, сплошные, зимой и доброй полвесны едва ли проходимые подмосковные леса. – Мы сейчас вот здесь, - ее указательный палец ткнул в точку на карте, и только Барнс хотел сказать «я знаю», как она, в принципе не дожидаясь его ответа, продолжила, - пять километров на северо-восток, - палец на карте пришел в движение, обозначая маршрут, который мгновенно со всей точностью отпечатывался у Баки на сетчатке, - там будет дорога. Достаточно крупная, она из основных уцелевших после войны, что ведет из Москвы и области. Они решат, что сколько-нибудь умный беглец туда не сунется, поэтому маловероятно, что станут искать тебя там. Там тебя встретят, помогут добраться до нужного вокзала. Тебе придется немного поездить по России-матушке, чтобы запутать след.

- Встретят? – Баки скосил на нее удивленный взгляд. Вряд ли в их положении они, и особенно он мог позволить себе роскошь кому-то довериться. Не так-то это просто, когда ты официально сбежавший из-под надзора КГБ пленник со сплошь металлической рукой.

- Вы знакомы, проблем не будет, - и словно прочтя все его мысли, сопровождающие односложный вопрос, продолжила: - Смирнов тебя во всех возможных анатомических подробностях видел-перевидел, шарахаться не станет.

- Значит, ты подозревала? – Баки посмотрел на нее открыто, чтобы максимально исключить возможность уйти от ответа. – Подозревала изначально, что с «любимчиком Сталина» и всем остальным… ничего не выйдет?

- Я искренне надеялась, что выйдет. Но жизнь научила меня всегда иметь запасной план, на случай непредвиденных обстоятельств. Начиная от посылки в Штаты и заканчивая твоим сегодняшним побегом – это он и есть.

Шнуруя высокие армейские сапоги, Баки засунул между голенищем и штаниной большой армейский нож. Еще один закрепил под ремнем на спине. На свитер, под удлиненную, в тон снежному ландшафту светлую куртку, чем-то напомнившую американскую «аляску», он надел снятую прямо с бессознательного охранника броню, поверх куртки пристегнул ремень винтовки. Пока она отвлеклась и не смотрела в его сторону, он спрятал в многочисленных карманах одну-единственную гранату.

Сомнения снова стали пожирать Баки изнутри лишь когда они выбрались на поверхность и стояли на цементированной заснеженной площадке, где знакомо пахло хвоей и морозом, над головами возвышались сосны, а на все четыре стороны света простирался лес.

Ее руки были наглухо затянуты в черные перчатки, так, что, кожи было совсем не видно, но, держа ее руку в своей, Баки почему-то был убежден, что под перчатками крылись стесанные в кровь костяшки.

Баки прекрасно понимал, что если его побег удастся, то они с ней, вероятно, видятся в последний раз. Если побег не удастся, то абсолютно точно в последний раз, потому что он пустит себе пулю в висок или горло, взорвет себя гранатой, но живым не сдастся.

В последний раз Баки видел женщину, которая спасла ему жизнь, ценой, которую он сознательно отказывался называть, потому что тогда он просто не смог бы уйти. В последний раз Баки видел женщину, которую он, кажется, имел глупость полюбить.

Джеймс Бьюкенен Барнс совершенно точно счел бы своим долгом признаться в этом вслух, потому что ему очень этого хотелось, потому что это было искренне и по-настоящему,.. потому что было в последний раз. Но как бы сильно ни хотелось, не осталось времени, и не было похоже, что, закрывая ему рот поцелуем, она собиралась позволить ему сказать еще хотя бы одно лишнее слово.

Они целовались, жадно и отчаянно, в последний раз, пока в женской груди не иссяк воздух, и, ткнувшись лбом в его лоб, она не прошептала:

- Уходи. Умоляю тебя, беги так быстро, как только можешь. Не оглядывайся и ни о чем не думай.

Вместо: «Люблю тебя».

- Прости меня.

В ее голубых глазах, словно в зеркале, Баки видел суровую русскую зиму.

Роковая женщина.

Снежная королева.

Черная Вдова в его изломанной судьбе.

- Уходи!

Ты узнаешь о том, где я не был и где был,

и я скажу тебе просто: «Я тебя не забыл».

Всё исчезнет, растворится, всё растает дотла.

Улыбнувшись, я увижу, что меня ты ждала.

========== Часть 12 ==========

Комментарий к Часть 12

Колыбельная: http://pleer.com/tracks/13500392GCo2

Мне бы крылья, чтобы укрыть тебя,

Мне бы вьюгу, чтоб убаюкала.

Мне бы звезды, чтоб осветить твой путь,

Мне б увидеть сон твой когда-нибудь…

10-е марта 1946 год

— Просто чтобы лишний раз напомнить: Сталин не всеведущ и далеко не всемогущ, моя дорогая фройляйн. Впрочем, как и Зола. Он мнит себя великим гением, но наряду с этим у него есть один существенный недостаток. Он не знает того, что знаешь ты. Плюс… нет, для него это, скорее, минус — он не вечен, а значит, при всей его гениальности, держать бразды правления ГИДРой ему осталось недолго. Я терпелив, я подожду, но, когда придет время, и ГИДРА останется безголовой, знаешь, что я сделаю прежде всего?

Как будто ей нужно было это знать, как будто она хотела услышать ответ.

— Я сделаю ГИДРу воистину бессмертной, я дам ГИДРе то, чего ей с момента смерти Шмидта так отчаянно не достает на пути к мировому господству. Я вооружу ГИДРу и себя — да — себя прежде всего — стальным кулаком, а чтобы этот кулак всегда точно знал, когда и куда бить, я дам ГИДРе мозг, — Карпов бесцеремонно ткнул пальцем в ее лоб, рисуя мнимую разметку для прицела, — лучший из лучших, молодой, в чем Золе уже не тягаться, и потенциально… бессмертный. Шпион высочайшего класса, черт меня раздери… вторая Мата Хари! Тебе в наследство досталась власть над миром! Ты могла бы планету вертеть на кончике мизинца, словно настольный глобус, если бы захотела. Хах… Я бы душу продал, лишь бы узнать реакцию ненаглядного папаши на то, как его дочурка распорядилась завещанным, будучи полной дурой и, по совместительству, законченной шлюхой!

Пустые подземелья поглотили очередной яростный вой и следующий за ним хлесткий удар.

— Его не найдешь, не мечтай.

— Не мечтай, что я пошевелю для этого хотя бы пальцем. Боже упаси! Не хочу испортить список жертв, попавших в твои сети.

— Он не придет.

— У меня на языке все крутилась кличка для тебя. Всякое передумал, всякое смаковал, а на помощь, как всегда, матушка-природа пришла. Есть у нее один вид пауков, у которых самки убивают самцов после спаривания. Сколько таких бедолаг на твоем счету, начиная с отца, а, Паучиха?

— Он не придет!

— Вот заладила… Придет. Приползет, как миленький, потому что он уже попал в твою паутину.

Очередной крик отрицания и звук удара улетели в бездну, никем не услышанные.

Баки стоял, обеими руками упираясь в подоконник и невидящим взглядом смотря в никуда. За окном, растворяясь в мути морозных узоров, равнодушно сыпал снег — Баки этого не видел. Сгущались ранние сумерки — этого он не замечал тоже.

Он видел Бруклин и Стива, видел звездно-полосатый американский флаг и свободу, которая в его больном искалеченном воображении отчего-то обрела плотские черты, и ни кого-нибудь, а той самой статуи Свободы. Баки изнутри рвало на части, так, что хотелось орать во все горло и выть, как последнему безумцу.

Свобода была близка и так головокружительно желанна, что у него ком предвкушения сворачивался в животе, а ощущения пьянили во стократ сильнее хваленой русской водки. В его висках набатом гремела одна лишь мысль: «Свобода-свобода-свобода».

Пока на смену ей не пришла другая, и вся его эйфория сошла на нет в одно ничтожное мгновение.

— Нет, без тебя не уйду! — отчаянно вопил в голове его же собственный голос, и Барнсу периодически хотелось раскроить себе череп о первую попавшуюся твердую поверхность, лишь бы заставить голос молчать.

Что с ним случилось? Что с ним сделали такого непоправимого, раз он так сильно, так неузнаваемо изменился?

Свобода была желанна, свобода была близка, и Баки почти физически ощущал на языке ее терпкий вязкий привкус. Везде и всюду кругом себя он видел снег и лед, даже наступившей по календарю весной; он думал, что эта чертова страна, должно быть, не растает никогда, что, задержись он здесь хоть на секунду дольше — сам превратится в ледяное изваяние. Страх толкал его в спину, гнал вперед, а громыхающее сердце очень кстати затыкало вопли в голове.

Какое-то время он даже смог не думать о том, что Джеймс Барнс, плененный и до полубреда запытанный, едва стоящий на ногах и хватающийся за все вокруг ради поддержки, упрямо орал на разрыв легких, что не уйдет, не бросит… друга. А ведь друг тот был ростом выше, комплекцией раза в два шире и мог сам за себя постоять. Друг к тому моменту уже был суперсолдатом.

Баки все же дался разок затылком о стену, позволив эху отрезвляющей боли греметь где-то в висках. Сразу же после ледяной волной его накрыл страх, потому что, даже не сформировав до конца решение, он знал наперед, чем все закончится.

Ему было страшно, не просто страшно — он был в ужасе: лицо полыхало, как ни странно, не от мороза, а от внутреннего жара, живая ладонь вспотела, вещи прилипли к взмыленному телу. Он осознал, что сам себя загнал в ловушку, из которой не было выхода.

Барнс окончательно и бесповоротно сошел с ума, потому что он точно знал, что его ждет, у него было все для того, чтобы этого избежать, спасти себя. Все и одновременно ничего, потому что он просто не мог.

Стив не бросил его, а Баки не бросил Стива — они были друг у друга до самого конца.

Сможет ли он жить, сможет ли он дышать, не захлебываясь от отвращения к самому себе, сможет ли он до конца жизни видеть свое отражение в зеркале, зная, что он бросил, что сбежал, что обессмыслил свое прошлое, единственное ценное в котором — память о Стиве. А кроме нее, что еще у него было? Что в нем было такого особенного, что могло быть достойно спасения ценой, даже намного меньшей, чем чужая жизнь?

Баки ненавидел себя, ненавидел животный страх, который драл его когтями изнутри, ненавидел выламывающие изнутри сомнения, которые все еще способна была затмить дурманящая мысль о свободе. Баки хотел домой, до слез, до боли хотел. Он хотел говорить на родном языке, не думая ежесекундно над правильностью употребления каждого слова, хотел просыпаться сам, а не по команде, хотел сам ходить в магазин за продуктами и готовить себе еду, хотел увидеть родное небо и родные лица…

Баки рисовал в своем воображении, как он пришел бы на могилу Стива где-то на Арлингтонском кладбище, увидел бы воткнутый в землю рядом с надгробной плитой государственный флаг, море венков, цветов, писем, быть может, даже игрушек и даже отпечатков красных губ на белом мраморе. Баки забылся бы там на часы или даже дни, и говорил бы, говорил бы, до сипоты, до севшего голоса. Только о чем, он придумать пока не мог, потому что вместо воображаемого монолога в его голове звучал лишь непрекращающийся шум, как от помех на радио. А потом Баки вдруг с ужасом осознал, насколько деланая и нереальная эта его фантазия, потому что, даже если он вдруг пересечет в скором будущем океан, он никогда, ни за что на свете не позволит себе осквернить своим присутствием могилу национального героя, могилу его Стива, на которой должно, просто обязано быть написано ничто другое, кроме: «Он шел до конца».

Баки выл, давился всхлипами, зная, что никто не увидит его слабости, и живые пальцы, размазывая чернила, бежали по мокрым от слез, чужой рукой написанным строчкам.

«Не идеальный солдат, но хороший человек».

Сержант Джеймс Бьюкенен Барнс — отвратительный солдат, который умудрился промотать преподнесенный на блюдечке второй шанс, так и не вернувшись с гребаной войны, не принеся стране победы, лишь одни проблемы с написанием похоронок и оформлением никому ненужных документов.

Баки Барнс — ужасный человек, мертвый, сгнивший изнутри до основания. Он предал друга, предал посмертную веру в него человека, которого никогда не знал и который не знал его, но, между тем, свято верил, что создает Людей, а не Суперсолдат.

Барнс вытер глаза тыльной стороной правой ладони и запретил себе плакать лишь затем, чтобы слезы не мочили напрасно бумагу. В его бионических пальцах вот уже неизвестно сколько были зажаты две черно-белые фотокарточки. Баки даже не полностью сознавал, что и зачем он делает: он просто перевернул обе обратной стороной кверху и последними чернилами, что оставались в шариковом стержне, размашисто написал, по привычке русскими буквами:

Баки Барнс, 10-е марта 1946 год

10-е марта.

Десятое марта?

Он на миг споткнулся о цифру взглядом, но, в конце концов, не придал ей никакого значения.

На вторую фотографию чернил в исписанной ручке до смешного символично не хватило: он успел вывести только заглавную русскую Э.

Обе одинаковые по размеру карточки он сложил одна на другую и даже с нервозной педантичностью выровнял края, чтобы те идеально совпали. С той же педантичностью он вложил карточки в блокнот, надежно спрятав где-то между исписанными страницами. Сверху на блокнот он положил дневник в кожаном переплете и обоими предметами тихо постучал по подоконнику, ровняя по нижней линии.

После этого Барнс еще долго стоял и невидящим взглядом смотрел в никуда, в чернеющее на фоне глубокой ночи окно и бесконечный снег за ним.

Нет. Эта страна не растает. Никогда. Эта страна вечных льдов, из которых на чужой крови ожидаемо ваяют атрибутику власти, как, например, те самые кремлевские звезды, похожие на резные кроваво-красные льдины.

Смирнов отсыпался в комнате рядом, Барнс это знал, и целенаправленно шел к нему, целенаправленно застыл над его кроватью, целенаправленно громко позвал.

Когда мужчина вскочил, спросонья взяв его на мушку спрятанным под подушкой пистолетом, Баки долго стоял, не говоря ни слова, просто глядя ему в лицо, желтоватое в блеклом свете единственной лампочки Ильича, висевшей слишком далеко, чтобы давать что-то кроме слабых отблесков.

Баки хотел просить, Баки хотел умолять, чтобы командир, прицелившись получше, спустил курок. Баки хотел, чтобы все закончилось, чтобы его больше не рвало заживо на части от двух диаметрально противоположных желаний. Вернее, от собственно желания и невозможности его исполнить.

В конце концов, Барнс все так же молча протянул командиру две книжки, отдать которые было сродни тому, что дать на отсечение вторую руку. Право, Баки казалось, что это далось бы ему намного легче.

— Сохрани, если сможешь, — тихо попросил он на вышколенном русском, всеми силами душа в себе желание сорваться на бессвязную мольбу. — Если не сможешь, — Баки помедлил, с неохотой, бережно опустив книжки на тумбочку рядом с кроватью, — сожги. Уничтожь, чтоб следов не осталось.

— Ты что задумал, салага? — все еще хрипло со сна пробасил командир, взамен испугу формируя на лице подозрение.

В день встречи на той дороге в Подмосковье полковник Михаил Смирнов обозвал его лешим, а еще сказал, что, когда Барнс стрижен и выбрит, похож на мальчишку-салагу, которому по чужим садам бы бегать, яблони обдирать, да из рогатки стрелять по воробьям, а не по лесам ходить со снайперской винтовкой. Баки тогда на полном серьезе ответил, что воровать нехорошо, а птиц ему было бы жалко.

Хотел бы он в эту минуту быть остановленным, хотел бы лишиться выбора, хотел бы, чтобы все случилось, как по волшебству, само собой — и по щелчку пальцев он в одно мгновение пересек бы океан и оказался бы в родной Америке, за тысячи и тысячи километров от этого ада.

Сильнее, чем этого, он хотел лишь заснуть и больше никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах не проснуться.

— Спасибо, — время спустя произнес Баки все на том же идеальном русском. — Спасибо за все, что ты сделал, только я уже выбрал, кому перекусить глотку, — Барнс усмехнулся, ни на секунду не озаботившись тем, чтобы стереть из смешка горечь. — Я дальше пойду один. Пожалуйста, не ходи за мной.

Пожалуйста!

Пожалуйста.

Пожалуйста, Господи, я хочу умереть.

Эти слова никогда не прозвучат, как и Барнс никогда не узнает, пошел ли командир тогда за ним или остался в той лесной сторожке сжигать самое драгоценное, самое дорогое, что Баки имел.

Самое родное и близкое сердцу, что однажды обратили против него.

Уйти у Баки с самого начала не было никаких шансов, хотя боролся он по-звериному дико, как борется умирающий хищник, загнанный в яму: яростно, из последних сил, не щадя себя — только лишь затем, чтобы поубивать как можно больше. Только лишь затем, чтобы не сдаваться без боя.

Его нашпиговали, кажется, равным количеством и пуль, и транквилизаторов. Когда, через неизвестный промежуток времени, он очнулся, то все еще был способен, одним движением разорвав наручники, сломать ближайшему кому-то руку, следом с хрустом переломить хребет и тут же с положения лежа швырнуть так, чтобы звук тяжелого удара о стену еще долго звенел в его раскалывающейся голове. Потом тело с ног до головы знакомо прошили разряды, и он отрубился.

— Десять минут. До точности 9 минут 32 секунды, — сообщил глухой, звучащий как сквозь вату голос, стоило Баки попытаться открыть глаза. — Раньше разряд вполовину меньший отключал тебя стабильно на два часа и дольше.

Не разбираясь долго в причинах и следствиях, Баки прохрипел: «Пошел на хер!» — к собственной гордости довольно разборчиво и очень даже по-русски.

— О твоих грандиозных успехах в познании сакральных тайн великого и могучего я наслышан, можешь не трудиться. Хотя, если в таком положении тебе все еще не в тягость…

Наконец, отыскав говорящего взглядом, Баки красноречиво зарычал и на пробу дернул руками, которых он не чувствовал только потому, что они были отведены за спину на максимум, который вообще позволяли суставы и лопатки, анатомически не способные свестись еще сильнее. Грудина горела от такого положения и еще не полностью затянувшихся огнестрельных ран, хотя добрую половину нагрузки с внутренних органов снял металлический каркас из ребер.

Барнс дернулся снова, сильнее, и зашелся в немом крике, когда по венам, словно жидкая лава, потек очередной разряд.

— Полегче, солдат, шокеры такой мощности — не шутка даже для тебя.

— Где она? — зарычал в ответ Баки, которому внезапно надоело бессмысленно огрызаться.

— Еще раз? — издевательски переспросил Карпов и картинно приставил к уху ладонь. — Я не расслышал. Где… кто?

Баки вызверился матом, который в его состоянии, как физическом, так и эмоциональном, вышел намного членораздельнее всего остального.

— Ах, ты это про свою нацистскую сучку? Да ну! Только не смотри на меня так, будто не знал. Думаешь, ты у нее первый и единственный? Или думаешь, будто безродные немки-сиротки у нас по десять раз на дню становятся фаворитами вождя?

Баки не слушал, лишь припадочно мотал головой из стороны в сторону, отрицая то, чему даже не отдавал отчета. Кровь пульсировала у него где-то в висках, изнутри стреляя остаточными разрядами, в глотке застрял ком подкатившей рвоты. Насильно сглотнув, Барнс выплюнул упрямо:

— Где она?!

Вместо ответа на вопрос Карпов внезапно приблизился к нему настолько, что будь Баки способен освободиться — задушил бы голыми руками, чего доброго, впился бы зубами ему в глотку, как самый настоящий зверь, и вытягивал бы по мышце, по вене, до тех пор, пока не перекусил бы трахею.

— Читай! — приказал Карпов, сунув Баки под нос исписанный разворот блокнота, по формату до боли похожего на тот, которому он несколько месяцев подряд доверял свои самые сокровенные мысли. — Четко, вслух! Читай, и так и быть, я отвечу на твой вопрос.

Нехотя, из чистой безысходности Барнс несколько раз моргнул, старательно собирая зрение в фокус. Он думал, что, быть может, это какой-то компромат, какое-то признание, в которое Баки заведомо запретил себе верить, что бы в нем ни содержалось.

На деле это оказались всего лишь несколько написанных в столбец печатными буквами слов, в двух первый из которых Барнс не уловил никакого ужасного смысла. Вообще никакого смысла, поэтому, не видя ничего преступного в том, чтобы зачитать бессмыслицу, он облизал разбитые губы и, скрежеща зубами, начал:

— Желание. Ржавый. Семнадцать. Рассвет. Печь. Девять. Добросердечный. Возвращение на родину. Один. Товарный вагон.

class="book">— Хорошо. Очень хорошо, солдат. Повторить сможешь?

— Где она? — рявкнул Баки, всеми силами пытаясь подавить в себе заведомо провальные попытки дергаться в борьбе за свободу. — Что ты с ней сделал?! Отвечай!

— Сдалась тебе эта роковая Паучиха… Ты уже по горло в ее паутине, скоро изнутри начнешь перевариваться, — все еще маяча у Барнса перед лицом, Карпов медленно, словно продумывая до миллиметра каждое движение, закрыл блокнот и также медленно поднял его вертикально, удерживая ровно на уровне глаз Баки. — Нравится, да?

У Барнса очередная гремучая смесь выдоха с ругательством застряла где-то на полпути к губам. Блокнот точно такой же: размер, нестандартный формат, цвет, рисунок — все идентично и знакомо Баки до шевелящихся на затылке волос. Это его блокнот, тот самый в малиново-красной обложке, с пятиконечной серой звездой…

Вместо злобного рычания у Баки вырвался задушенный всхлип.

— Я знал, что ты оценишь, — самодовольная ухмылка не сходила у Карпова с лица. — Предпоследнее слово, солдат. Назови.

— Иди к черту!

— Не хочешь, как хочешь. Я тебе помогу. Один. О-д-и-н. О-дин. Один — это целое число между нулем и двумя; один — значит без других, в отдельности от других, в одиночестве, — мучитель впился в свою жертву взглядом. — А ведь так хотелось домой, да, солдат? На Родину, к близким, которые рукоплескали и обливались бы слезами при виде своего живого и невредимого Баки.

Барнс взвыл теперь уже в полную силу вдоха.

— И что же остановило тебя, солдат? Честь и совесть ненаглядного Капитана, бессмертные даже теперь, когда сам он давно кормит арктических рыб? Роковая красота Черной Вдовы? Впрочем, можешь смело хранить свою тайну, я не настаиваю, потому что ты сам сделал свой выбор. Сам вернулся, я для этого не сделал ничего. Но теперь… теперь, когда ты здесь, и мы можем начать все сначала, я ни за что не откажу себе в удовольствии. Один, солдат, — слово было растянуто, раскатано на языке. — Один. Ты должен запомнить это слово на всю свою оставшуюся, на зависть долгую жизнь. Никого не будет с тобой рядом, тебе больше никогда не придется вставать перед подобным выбором, а с прошлыми разобраться я тебе помогу…

Баки кричал, он орал и вырывался, выл и захлебывался собственной желчью, когда терпеть разряды становилось невыносимо.

— Она ценный, поистине уникальный кадр. Вдове с таким богатым послужным списком сложно будет взрастить достойную замену, но…

В какой-то момент ее втащили в комнату и для облегчения узнавания поставили прямо перед Барнсом, так близко, как еще совсем недавно стоял Карпов.

Висящая безвольной сломанной куклой на чужих плечах, избитая до неузнаваемости, она даже не могла сама поднять голову, а когда ее дернули за волосы, показательно открывая лицо, Баки взревел в унисон треску электричества, пронзающего каждый его нерв.

— …Но незаменимых нет. Есть не замененные, — в следующий момент он вскинул руку, и сердце Баки остановилось. Он орал давно уже сорванным голосом, не слыша собственного крика, безуспешно рвался из оков, конвульсивно содрогаясь под непрекращающимися разрядами.

— Ты один, солдат. Отныне и навсегда.

— Ich liebe dich, — прочел он по ее изуродованным от ударов губам за секунду до того, как грянул оглушительный выстрел, но уже не смог понять, что это означало, потому что все его мысли были заняты одним-единственным словом.

Один.

Один.

Один.

Желание, ржавый, семнадцать…

— При всем уважении, товарищ генерал, мы этого сделать не сможем. Защитные системы его организма рано или поздно сведут на нет любой шрам и любые чернила. Татуировка сотрется.

— Значит вытесните в металле руки. Выжгите лазером. Нарисуйте несмываемой краской! Мне плевать, как именно вы это сделаете, но звезда должна стать частью его кода! Всякий раз она должна подтверждать программу, собирая воедино его прожаренные мозги. Солдат должен знать, кому он служит!

…рассвет, печь, девять…

— Что прикажете делать с женщиной, товарищ генерал?

…добросердечный…

— Пусть Зола проведет все тесты. А после заморозьте. Подождем, пока технологический прогресс позволит нам более тонкие способы контроля.

…возвращение на родину, ОДИН, товарный вагон.

— Доброе утро, солдат.

— Солдат?

— Soldat!

Zimnij soldat

— Мы не можем дольше ждать. Будите его.

Мир взорвался миллионами миллионов мельчайших осколков кроваво-красного цвета, перевернулся кувырками и содрогнулся в конвульсиях.

Он хотел сделать вдох, но не смог: первая же попытка отозвалась булькающим звуком откуда-то изнутри. Чьи-то проворные и сильные руки, от которых он не смог бы отбиться, даже если бы помнил, как, тут же, безальтернативно, словно сломанную куклу, перевернули его: со спины на бок, насильно прижав голову к плечу.

— Сплевывай! — приказ вторгся в расколотый, развороченный череп, а тело, хоть и не сразу, но подчинилось. — Сплевывай! Ну же!

Удар по спине между лопаток, определенно, должен был сломать ему позвоночник, если бы тот в принципе имел свойство ломаться, не восстанавливаясь.

Его выворачивало долго и мучительно, чем-то белым и вязким, но, когда перестало, дышать как будто бы и правда стало легче.

Его откинули назад на стол, и по слезящимся глазам мгновенно ударил слепящий свет, на фоне которого в бесконтрольно вращающемся гигантском калейдоскопе двоились, троились и уплывали куда-то за грань бесконечные лица. На белом свету они были непривычно контрастными, слишком темными, но общей обстановки это не меняло, и его тело все еще выламывало: то ли в бесконтрольных судорогах, то ли в бессознательных, заведомо бесполезных попытках защититься.

Перекатив голову влево, чтобы спрятаться от света, сквозь расплывающуюся перед глазами туманную дымку он краем сознания понял, что у него нет левой руки. Снова. Не отдавая своим действиям отчета, даже не помня себя, он рефлекторно дернулся, прогнувшись в спине. Сильные руки вполне ожидаемо припечатали его обратно, насильно надвинули что-то ему на лицо, испортив и без того ужасный обзор.

— Дышите, — где-то сверху снова возникло темное лицо, продиктовав его телу обязательный к исполнению приказ. — Дышите глубже. Вы в безопасности. Все хорошо.

Сделав всего один глубокий, свистящий вдох, наполнивший его легкие спасительным кислородом, он вскинул единственную оставшуюся руку, намереваясь сорвать маску, но этого сделать ему не дали. Более того, незаметным движением ему сунули что-то в ухо. Прежде, чем он это осознал, прежде чем попытался потрясти головой и избавиться от незнакомого предмета, в его раскроенной на множество отдельных кусков голове раздался до боли знакомый голос, мягко напевающий русскими словами мелодию, которая, мешаясь с потоками лекарств, вливаемых в его вены, успокаивала и усыпляла лучше, чем любая химия. Тогда. Всегда.

— Баю-баю-бай.

Ветер, ветер, улетай.

И до самого утра…

Я останусь ждать тебя.

========== Часть 13 ==========

Баки помнил Стива. Баки видел его живым, Баки едва собственноручно его не убил, а после искал о нем информацию в музее, видел его по телевизору в бесчисленных новостях, читал о нем в интернете, книгах, журналах, комиксах для детей – везде, где только мог, везде, где видел ключевые слова. Баки вспомнил Стива прежде, чем вспомнил самого себя. Стив стал его краеугольным камнем, его якорем в океане боли, полном жадных до крови акул, которые заживо его пожирали, раздирая на куски. Стив был настоящим! Стив был живым, к нему можно было прикоснуться, его можно было почувствовать физически, с ним даже, наверное, можно было поговорить.

Но Баки не стал разговаривать, даже приближаться не стал, потому что… потому что какой он к черту Баки?! А Стиву и так здорово досталось, Стив из-за него, того, кто лишь с большой натяжкой выглядел как Баки, едва не утонул в проклятой реке. У Стива друзья пострадали или даже погибли, у Стива на глазах величайшая разведывательная организация буквально развалилась на части, встряхнув всю Америку так, что стране еще долго предстоит отходить. У Стива и без «Баки» забот образовалось по горло и даже чуть выше.

Под громогласный крах того, что во всех источниках массовой информации именовалось ЩИТом, Баки сбежал, если не сказать уполз, словно побитое животное, в неосознанной, инстинктивной попытке спрятаться от жестокости хозяев, хотя был уверен, что те найдут его. Всегда находили.

Баки узнал Капитана Америка – Стивена Роджерса.

Баки медленно, с выворачивающими наизнанку воплями боли, улетающими во мрак ночей, доставал осколки воспоминаний из своего превращенного в кашу мозга. Баки с невыразимым трепетом склеивал воедино каждый мельчайший осколочек. Баки лелеял хрупкую память трясущимися от недосыпов и медикаментозных ломок руками. Баки забывал, как дышать, когда просыпался в очередной раз в холодном поту, и голова его раскалывалась от одной лишь мысли: «Я помню? Я помню!? Я все еще помню, что было вчера?»

Баки помнил Стива. И еще очень много чего он вспомнил: лица, имена, даты, места.

Баки вспомнил и давно принял все воспоминания на веру, как реальные, как однажды имевшие место быть: в мировой истории, которую нередко он сам и определял, и в его собственной кровожадной истории. Баки умел находить информацию, умел читать… языках на двадцати, если не больше, так что барьеров в получении подтверждений тому или иному событию почти никогда не возникало.

Лишь одному он все никак не мог найти объяснение. Воспоминание казалось… казалось реальным, таким же, как и все остальные, только пришедшим к нему намного позже. Оно было четким, цветным и последовательным, и… объемным, как один огромный пазл, разбитый на множество более мелких частей. В нем, так же, как и в воспоминаниях о Стиве, были точные даты, были четкие лица и географически до сих пор существующие места, вот только имен Баки не помнил и не находил подтверждения этим своим воспоминаниям, сколько бы ни искал и как упрямо ни продирался бы сквозь лабиринты перекроенной памяти.

В интернете можно было захлебнуться сошедшей лавиной правительственных файлов любого уровня секретности. В них можно было при желании и должном упорстве отыскать столько компромата, что Баки, у которого желания и упорства хватило бы с лихвой на весь земной шар, потратил на их кропотливое изучение не один, не два и даже не три месяца. Баки вывернул и перевернул вверх дном гигантскую информационную свалку.

Он нашел Черную Вдову. Ту самую, рыжую, как сам Ад, ту самую, что, запрыгнув ему на плечи с гарротой, задела что-то у него внутри, ту самую, у которой псевдонимов, любой из которых тянул на настоящий, было больше, чем жителей в Нью-Йорке. Он нашел Наталию Ульяновну Романову – русскую КГБистку, шпионку мирового уровня, родившуюся в Волгограде в 1984-ом году. Лишь спустя сорок лет от момента, откуда начинались воспоминания Баки.

Ее могли называть Вдовой, и русской она была, и шпионкой, и даже треклятой КГБисткой, специфически тренированной убивать прежде всего своим собственным телом, а только потом оружием. Она была похожа на воспоминание Баки. Русская разведка все-таки взрастила новую… Черную Вдову, достойную настолько, что сломанный мозг Баки, сильно конфликтующий по вполне понятным причинам с интуицией, долго сводил концы с концами, чтобы в итоге окончательно убедиться, что это… не она.

Романова могла бы нацепить на себя тысячи лиц, могла бы седлать и душить его сколько угодно, но ей никогда не стать похожей на то самое аномальное воспоминание, которое Баки в итоге, после всех тщетных стараний найти хоть какое-нибудь доказательство, выбраковал, как ненастоящее, как галлюцинацию, к которым ему было не привыкать. В конце концов, в его мозгу столько всего оказалось сломано и испорчено, что это даже не удивительно и даже… почти не обидно. Это ничего. Баки привык фильтровать воспоминания, даже те, которые казались настоящими, привык вырывать их из себя с мучительной болью, также, как вырывал он бесчисленные трекеры, которыми нашпиговала его щедрая ГИДРа.

Как и воспоминания Баки, некоторые из них оказывались пустышками – пережитками десятилетий, забытыми в его теле просто от ненадобности и замененными по мере развития технологий на более совершенные модели; некоторые – действующими. Какие-то из них вытащить оказывалось несложно, какие-то – едва ли реально, потому что не страдающие дефицитом воображения ученые засунули их в такие места, что без посторонней помощи Баки не имел никакой возможности до них дотянуться. Баки кромсал себя иногда совершенно вслепую только лишь потому, что преследователей упрямо не удавалось стряхнуть с хвоста, и «жучок» приходилось искать методом «проб и ошибок».

Ошибся Баки лишь однажды, и ошибка эта стала для него роковой. Во всех возможных смыслах. Невозможных тоже.

Первый раз он очнулся на разделочном столе гидровских мясников, и все сколько-нибудь важные подробности того пробуждения безвозвратно стерлись из его памяти, потерянные в бесчисленном множестве аналогичных.

Второй раз он очнулся, чтобы узнать, что провалялся трупом, не приходя в себя, две с лишним недели, за которые мир за пределами маленького домика в глуши великого нигде успел который раз побывать на грани уничтожения кем-то или чем-то под названием Альтрон.

Краем уха слушая новостную сводку, Баки сосредоточенно занимался тем, что вытаскивал из себя бесконечные иголки, когда увидел огненно-рыжую вспышку и почти сразу же обмяк на постели, так и не вытащив последнюю проклятую иголку, не иначе как намертво приклеенную к руке. Перед тем, как снова отключиться, Баки успел испугаться того, какой очередной синтетической дрянью его накачали, что все в его голове снова так ужасно перемешалось, сместилось и наслоилось одно на другое. Его давно выбракованное воспоминание было белым, как снега бесконечной Сибири – рыжей была Романова. Его воспоминание всегда и неизменно заканчивалось тем, что гремел оглушительный выстрел, и что-то… кто-то глухо падал на землю. Его воспоминание – целый год его жизни был ненастоящим, ему не существовало никаких документальных подтверждений.

Не было.

Нереально.

Неправильно.

Она ненастоящая. Она умерла. Умерла в 46-ом или давно состарилась и так или иначе умерла. Она! Никогда! Не жила! Он ее выдумал. Его искалеченный разум ее придумал. И заснеженный лес по бокам от дороги, и кремлевские звезды, и кроваво-красное солнце, что играло в ее светлых волосах – все это он нафантазировал под действием наркотиков!

Сумасшедший Баки Барнс от отчаяния придумал в подробностях одиннадцать месяцев своей жизни – вот и вся разгадка аномалии. Спустя семьдесят лет, став еще более сумасшедшим и давно растеряв былое отчаяние, Баки Барнс принял это за аксиому, с которой стало чуть-чуть проще просыпаться по утрам: Диана Хартманн – призрак, еще более ненастоящий, чем он сам – призрак его искалеченного сознания.

Третий раз Баки очнулся, чтобы, вооружившись найденным на тумбочке ножом, на шум льющейся воды прокрасться в ванную. И увидеть призрак своего воображения во плоти. Больше не было никаких раздражающе рыжих волос, которые ему то ли приснились, то ли были искусственными. Волос вообще почти не было, если не считать короткого, клоками обстриженного «ежика», который открыл Баки истинные масштабы того, насколько за семьдесят лет развились технологии тотального контроля.

В сравнении с тем, что вживили ей в голову, в спину и Бог знает, куда еще, «жучок» у Баки в основании черепа казался просто соринкой, достать которую можно было, даже не вспотев.

Даже его бионическая рука против… этого – того, что увидел Баки в той ванной – казалась почти безобидной, любимой и родной.

Баки знал, что ГИДРе известны разные способы подчинения, он знал это на собственном плачевном примере, но… он убедил себя, пожалуй, слишком легко и слишком рано, в том, что ничего тогда, в 45-ом, не было.

Сыворотку она ввела себе незадолго до того, как за ней пришли люди Карпова. Потом случилось все то, чего Баки не помнил. Потом ее заморозили. А разморозили только в 1972-ом, почти сразу после смерти Золы. Она была все также ценна для советской версии ГИДРы, возглавляемой на то время преемником Карпова, молодым и не по годам амбициозным Лукиным. Она по-прежнему была жемчужиной их коллекции, поэтому ее держали вдали от полевой работы, исключая беспрецедентные случаи ликвидации, требующие, помимо навыков убийства, навыки внедрения и шпионажа. Почти всегда по части новейших медицинских и био-разработок, прямо или косвенно связанных с военными целями. О ней не вели записей: никаких журналов, никаких отчетов, никаких сводок, никаких упоминаний нигде, ни под каким именем и ни при ком, кроме тех избранных, кто был посвящен в ее существование. Опасаясь затронуть что-либо, касающееся интеллекта, ей ни разу не стирали память, ее даже не накалывали химией – просто однажды вживили какую-то дрянь, надежно разделившую ее память на ту, что нужна была ГИДРе, и на ту, что надежно хранилась под замком из чипов и микросхем. Нетронутая, но недоступная. До тех пор, пока, благослови Господь Старка-младшего, сотворенный им Альтрон не вынес подчистую всю кибернетику планеты, включая ее программу.

Надолго или нет, но ей этого хватило, чтобы сорваться с крючка, а уже после едва ли кто-то был в состоянии ее найти. Официально ее не существовало. Неофициально в один и тот же момент времени она могла быть десятком разных личностей, с десятком внешностей и десятком подставных биографий, способной свалиться, в самом буквальном смысле, снегом на голову абсолютно любому, и он бы даже не понял, откуда прилетело. Как и Баки не понял, когда, как и зачем она притащила его в тот дом без адреса, раскромсала (на зависть аккуратно, сам Баки так бы не смог) ему череп, вытаскивая трижды проклятый трекер, а потом еще и выхаживала его, пока где-то там в космос улетал целый город.

А потом Баки очнулся и, залетев с ножом в ванную, нашел ее, абсолютно безбоязненно и беззащитно стоящую к нему спиной, вдоль которой от линии роста коротких волос на затылке по позвоночнику вниз тянулась тонкая, мерцающая линия голубоватого цвета – ее приводной ремень, ее шипованный ошейник, с которым имел право тягаться лишь втравленный ему в мозг код Зимнего Солдата.

Плод его больного воображения оказался реальным. Оказались реальными те одиннадцать месяцев с апреля 45-го по март 46-го.

Голова Баки грозила расколоться на части – слишком больно было принять за правду то, что когда-то также больно было назвать ложью.

Стив был настоящим, потому что Баки видел его собственными глазами. Стив был настоящим, потому что о нем не умолкало ни одно средство, способное, так или иначе, передавать информацию.

Но и она… оказалась настоящей, потому что Баки тоже ее видел. Баки ее слышал. Он даже… ее трогал, осторожно и боязливо, как трогают мираж или стараются развеять хмельную дымку. Вот только кроме самого Баки ее не видел больше никто, никто о ней не говорил, мир не кричал направо и налево ее имя. Мир вообще про нее не знал.

Логика Баки горела прахом. На одно бесконечно долгое мгновение он ощутил себя пациентом психушки, который все никак не мог определиться, что же ему делать: паниковать, хохотать до рези в животе, плакать, кричать, бежать или просто упасть на пол и забиться в истерике.

В конце концов, он ничего из этого не сделал, а просто замер на месте, повторяя, как заведенный болванчик, раз за разом, одно и то же:

- Настоящая. Настоящая. Настоящая…

- Настоящая, - прошептала она, отбирая у него нож, глубоко ушедший лезвием в ладонь, пока он неосознанно пытался доказать себе через боль, что не спит, не бредит, что это не очередная игра его расшатанной памяти. – Настоящая, Баки. Я здесь.

А потом, без трекеров внутри, без изнуряющей бесконечной погони и игры в прятки со смертью, без полного и неизбежного одиночества, наступило затишье, то самое, что обычно случается перед бурей.

Потом случился душный, шумный, бурлящий обыденной жизнью Бухарест и крохотная квартирка, в которой, впрочем, сполна хватало места двоим сумасшедшим, в ночной тиши поднимающим весь дом отнюдь не жарким сексом, как всем поголовно казалось, а выкручивающими все кости кошмарами.

Еще чуть позже случилась та самая буря – теракт в Вене – и фрукты с рынка Баки так и не донес домой, своего призрака он там так и не нашел, только Капитана Америка при полном параде и стреляющий на поражение спецназ.

- Не все решается кровью, Баки.

- А она льется и льется.

Пожалуйста. Только не ее кровью, только не опять!

Она ушла, как и полагалось призраку, растворилась в воздухе, не оставив следов своего существования. Такова была их изначальная договоренность: придут за одним – другой должен будет исчезнуть. И она исчезла, исчезли все ее вещи, ее еда – их общая – нормальная еда, из квартиры исчез даже ее запах.

И Баки никому про нее не сказал. Даже Стиву, особенно ему, ни слова не сказал. У Стива и так будут из-за него проблемы, кроме того – и в этом Баки был с собой предельно честен – он все еще не был стопроцентно уверен, что у него окончательно и бесповоротно не съехала крыша и что она – не плод его извращенных фантазий. Что очень могло быть, ведь документально ее нигде не существовало, а каков мог быть толк от его слов, если он сам в них не верил.

Потом случилось возвращение в ненавистную до дрожи Сибирь, и одновременно почти свершились вендетты вакандского принца и известного всему миру американского миллиардера.

В один момент честь и совесть американской нации – Стивен Роджерс – стал преступником, поставившим свое личное, предвзятое мнение выше мнения ста семнадцати стран. И ради кого все? Ради свихнувшегося киллера, который собственным глазам давно не верил и в любой момент мог устроить массовую резню средь бела дня, лишь услышав десяток заветных слов? Ради киллера, однажды посланного его, капитана, убить? Ради киллера, посланного однажды достать сыворотку и ради этого хладнокровно убившего человека, которого некогда знал – хорошего человека, мужа, отца.

Вот именно поэтому Баки к Стиву и не пошел, даже тогда, когда идти было некуда, даже тогда, когда было плохо настолько, что он убил бы себя, если были бы силы нажать на чертов спусковой крючок. Стив был героем и имел для этого все. Баки был… никем и не имел ничего, кроме окровавленных по локоть рук и горы трупов за спиной.

Баки не пошел к Стиву, но он имел неосторожность забыть, что малыш из Бруклина всегда был слишком упрям, чтобы избежать драки.

Стив потерял доверие правительства и мировой общественности, потерял друга, который, в общем-то, ничего такого не сделал, всего лишь хотел оказать Баки услугу и вышибить его повернутые мозги раз и навсегда. Стив потерял свой щит и свой авторитет. А взамен всему этому Баки даже не хватало совести признаться, что он сумасшедший, что помнит события, которых никогда не происходило, и видит женщину, которая никогда не жила.

Он вспомнил пятерых солдат, созданных из добытой им в 91-ом сыворотки – и все пятеро оказались реальны. Он помнил тренировки с ними, помнил, на что каждый из них был способен. Солдат было пятеро, пятеро отборнейших головорезов. Пять криокамер нашлось в бункере, в Сибири, шестая – его собственная. Ни единого намека на существование седьмой: в прошлом или настоящем. Никакой ниточки, никакой весточки, и по-хорошему, Баки бы радоваться, что она далеко от всей этой разборки, вот только ничуть ему не было радостно: в животе кольцами змеился страх, идти из ледяной клетки никуда не хотелось, а ноги не слушались, и он попросил Стива бросить его на растерзание разъяренной Пантере, лишь бы все скорее кончилось…

А затем сумасшествие прошедших дней, а может и всех семидесяти лет окончательно придавило его неподъемным даже для суперсолдата грузом: дышать стало тяжело, словно орудия Железного человека все же совершили невозможное и, помимо бионической руки, сломали ему металлические ребра. Баки потерял сознание, обратив в пустоту набившую давно оскомину мольбу не проснуться.

Баки снились сырые кремлевские подземелья и бродящий по ним призрак женщины с куцей стрижкой и сбритым под ноль затылком, исполосованным шрамами.

Когда он проснулся, призрак стоял рядом, но от этого Баки не полегчало: у призрака были кудрявые светлые волосы, кроваво-красные губы и белый до рези халат, к которому даже был прицеплен опознавательный бейдж. У Баки поплыло в глазах, а к горлу подступил ком, словно он только что прокатился на аттракционе: не на Русских горках Кони-Айленда и даже не на тросе через ущелье на крышу поезда, а на самой что ни на есть настоящей машине времени. Из 2016-го прямиком в апрель 1945-го. Хотя он даже не был уверен, покидал ли он когда-либо тот роковой 45-ый.

- Джеймс Барнс, - хрипло начал он в давно заученном порядке, от спешки и страха проглатывая половину звуков. – Я Джеймс Бьюкенен Барнс. 10-е марта 1917-го, Бруклин, Нью-Йорк…

- …Ты служил в 107-ом пехотном в звании сержанта, все норовили назвать тебя Джеймсом, а ты всегда исправлял на Баки. У тебя был… у тебя все еще есть друг по имени Стив, - она улыбнулась, ободряюще сжав его руку, давая ему физически себя почувствовать, и Баки шанса не упустил, вывернув руку, ухватился за нее, что было силы, и сжимал, все боясь, что пальцы вот-вот пройдут сквозь. – Все хорошо. Все хорошо, Баки, я здесь. Пришлось хакнуть защищенный канал Старка и вспомнить былые навыки общения с мужчинами, чтобы убедить Его Высочество короля Т’Чаллу просмотреть украденные записи, но… Баки, уже все хорошо, отпу…

Дверь в палату резко, безо всякого стука открылась, и она, нацепив на лицо профессионально-нейтральное выражение со скоростью, с которой обычно успевают только моргнуть, отступила в сторону. Раньше, чем Баки успел сообразить, что вообще произошло.

- Со мной все в полном порядке! – заверил кого-то невидимого знакомый голос капитана, пока тот шел от входа до кровати. – Баки, ты как?

- Капитан Роджерс, позвольте поинтересоваться, почему суперсолдаты всегда так возмутительно непочтительны к хлопотам над ними медперсонала?

Баки, совершенно ошалелый от такой беспрецедентной вокруг себя активности, беспомощно метался взглядом от нее к Стиву и обратно.

- На то мы и суперсолдаты, мисс… - Баки видел, как друг мазнул быстрым взглядом по ее бейджу, и на лице его промелькнуло хорошо скрытое удивление. – Мур. Прошу меня простить, - моментально добавил он, решив отчего-то, что повел себя бестактно. – Я думал, что Ваканда – страна закрытая, и…

- …и поэтому белые женщины здесь – явление исключительное, - досказала она за Стива и улыбнулась так, что улыбку эту сумел заметить лишь Баки. – Я не числюсь в штате постоянных сотрудников медцентра, меня вызвали экстренно, по случаю вашего… - она резко оборвала фразу, профессионально сыграв смущение. – Простите. Я оставлю вас наедине, - сделав вид, что проверяет показатели мониторов и капельницу, она скользнула рукой по руке Баки, и тот, как губка, впитал это мимолетное прикосновение. – Капитана Роджерса я обратно уже не уложу. Пощадите меня хотя бы вы, мистер Барнс, останьтесь в постели.

Знала бы она, как отчаянно цеплялся Баки за каждое произнесенное слово, как отчаянно всматривался в ее лицо, не зная, что можно сказать, а что нельзя, как боролся с собой, чтобы не крикнуть вслед: «Останься!» - развеяв разом весь бессмысленный маскарад.

Это же Стив. Его Стив. Он друг. Зачем от него скрывать?

Впрочем, тайна была не его, не ему было ее раскрывать. Ему с лихвой хватило уже того, что Стив ее видел, говорил с ней, как с настоящей, как с реальной, а значит Баки не поехал, значит его призрак – живой.

- Эй… Бак, ты чего? – спохватился взволнованно Стив, когда Баки ни с того, ни с сего стал хохотать, обняв себя поперек груди единственной оставшейся рукой. – Бак, - Стив полуобернулся к двери, - я сейчас ее назад позову, ты меня пугаешь.

Баки едва не ответил: «Зови!» - одернув себя лишь в последний момент.

- Стив… - тихо позвал он, когда истерика немного отпустила. – Я сейчас спрошу у тебя полную чушь, но, пожалуйста, постарайся ответить. Это важно.

Стив с моментально окаменевшим лицом несущего ответственную вахту офицера приготовился слушать вопрос и отвечать на него по всей форме, словно от этого зависела судьба планеты.

- Что угодно, Бак.

- Тот ученый… - Баки в нерешительности облизнул растрескавшиеся губы и погонял во рту вязкую от жажды, с привкусом меди, слюну. – Ну… изобретатель твоих патриотических стероидов, на которых ты вымахал выше меня. Как его звали?

Стив явно не ждал подобного вопроса, он выглядел удивленным и даже не пытался этого скрыть, но с ответом нашелся быстро.

- Эрскин. Доктор Авраам Эрскин. А почему ты спросил?

Баки помедлил, старательно оттягивая момент перед следующим вопросом, предвидя еще большее удивление Стива.

- А он ничего тебе про семью… не рассказывал? У него была жена? Дети? Быть может,.. дочь?

- Нет, Бак… - Стив озадачено чуть склонил голову вниз. – Нет, он ничего такого мне не говорил. Честно говоря, я даже не задумывался об этом никогда. Почему ты спрашиваешь?

Баки внезапно ощутил острую необходимость закрыть поднятую тему так, чтобы Стив сам не захотел ее продолжить. Предлог нашелся удивительно легко, и правдоподобнее его вообразить было трудно.

- Фамилия все крутится в голове. Мне кажется… мне кажется, я мог убить кого-то с такой же фамилией.

Помрачнев хуже грозовой тучи, Стив заладил знакомое: «Не твоя вина, это был не ты» и больше ни о чем допытываться не стал. Баки был ему за это благодарен, хотя и подозревал отчего-то, что друг ни на секунду не купился на сказку о «внештатной сотруднице», которая, как белая ворона среди темнокожих вакандцев.

Через десять минут после ухода Стива, когда Баки решил, что в состоянии, если не покинуть ненавистные белые стены, то хотя бы придать себе более достойное положение, вернулась доктор Мур, в сопровождении, что абсолютно в ее стиле, Его Высочества короля. Все, что до этого Баки делал долгие десять минут, он проделал за одну секунду, встав по стойке смирно и не вспомнив ни разу, что у него нет руки.

- Уверяю вас, мистер Барнс, это лишнее, - низким голосом с акцентом заговорил Т’Чалла, и в отсутствии маски Пантеры это звучало для Баки несколько непривычно.

- Насчет того, что случилось в Вене. Я обязан объясниться, я…

- За вас это уже сделали, мистер Барнс. Я здесь, чтобы принести извинения от имени себя и всего народа Ваканды, который, также как и я, ошибочно посчитал вас виноватым в смерти своего короля.

Баки отвык от извинений в свой адрес, не уверенный, получал ли их когда-нибудь вообще. Кроме того, трупом меньше, трупом больше – он все равно убийца, а перед такими в извинениях не расшаркиваются, каким бы веским ни был повод.

- Обычаи моей страны также подразумевают под извинениями за подобные ошибки нечто большее, чем простые слова. Отныне я буду иметь своим долгом доказать вашу невиновность всем тем, кто верит в обратное. Как и мой отец, вы стали жертвой, и я останусь в вечном долгу перед вами, - Т’Чалла выдал в ее сторону едва заметный полупоклон, - мисс Эрскин, за то, что вы заставили меня вовремя отвлечься от мести и открыли мне глаза на правду. Мои подданные уже получили соответствующие распоряжения и занимаются сбором необходимых данных. Они спрашивали меня о возможности вас осмотреть, чтобы лучше понять устройство, с которым им предстоит иметь дело.

Два дня спустя, когда почти затянулись все раны, а техники подшлифовали металлический отрубок, чтобы не мешался и не искрил, медики дали добро на криозаморозку.

- Баки, ты не обязан, - они стояли у огромного окна, из которого открывался впечатляющий самое искушенное воображение вид на джунгли. Во избежание крена влево, для сохранения баланса Баки расставил ноги чуть шире, чем обычно нужно было человеку с двумя руками. – Это не твоя вина. Не была ни разу за семьдесят лет. Ты не должен себя этим наказывать.

Но оба они знали его ответ, как знали и то, чем закончится спор.

- Они вытащат это из тебя? – Баки притянул ее к себе одной рукой, и силы ему больше, чем хватило, чтобы не дать ей отступить, хотя она и не пыталась, обняв его в ответ. – Они смогут?

- За сорок с лишним лет прогресс нейрохирургии шагнул далеко вперед.

Баки посмотрел на нее, сведя к переносице брови от раздражающей слух легкомысленности.

- Смогут, - шепнула она, рассеянно пропустив пальцы сквозь волосы у него на затылке. – И они снова отросли.

Баки издал неопределенный звук подтверждения и прижал ее к себе еще крепче, в этот момент особенно сильно жалея об отсутствии второй руки. Спрятав голову у него на плече, она прижалась губами к стыку плоти с металлом.

Оба знали ту часть неутешительной правды, в которой не существовало никакой возможности взломать проклятый код, кроме одной и самой верной – пули в лоб.

Оба промолчали.

- Хорошо подумал?

Теперь это был Стив, и Баки беззвучно взмолился, чтобы тот не завел аналогичную песню.

- Я сам себе не хозяин, - Баки выдал голую, всем известную правду, чтобы на корню отрезать любые посылы к началу спора. - Пока кто-нибудь не придумает, как вычистить эту дрянь из моей головы, я лучше подзаморожусь. Лучше для всех.

Стив не рассыпался в контраргументах, он либо все понимал лучше самого Баки, либо просто обладал железной выдержкой. Зная Капитана Америка, Баки был в равной степени уверен в обоих своих предположениях.

Но и Капитан Америка, вопреки расхожему мнению, имел свои резервы. Битва с Тони и решение Баки вычерпали их все подчистую, и на встречу с Его Высочеством Стив пришел выжатый, как лимон, неживой-немертвый, твердо стоящий на ногах лишь на упрямстве едином.

- За ним придут, - отчего-то уверенно заявил Стив, рисуя в воображении, как его пальцы сжимаются на чужой глотке.

Когда он был уже на пороге, в зал вошла, учтиво слегка поклонившись Т’Чалле, та самая белокожая доктор из медцентра.

- Ваше Высочество. Капитан Роджерс. Процесс криогенной консервации запущен. Пациент стабилен. У меня через два часа рейс на Берлин, но результаты мониторинга синхронизированы и будут передаваться на мой ПК круглосуточно в режиме реального времени. На случай, если… возникнут изменения.

Стив набрался дерзости ответить прежде Т‘Чаллы.

- Спасибо. Спасибо огромное, мисс Мур. За то, что подлатали меня и позаботились о Ба… о мистере Барнсе.

- Это мой долг, - протягивая руку для рукопожатия, блондинка в строгом белом костюме сдержанно улыбнулась уголками ярко-красных губ. – И честь для меня, капитан Роджерс. Ваше Высочество.

Стекло вертикальной криокамеры было затуманено конденсатом, на нем рисовала узоры белесая изморозь, совсем как на оконном стекле в тридцатиградусный мороз.

- Мисс Эрскин, - ее позвал невидимый голос из динамиков интеркома. – Команда готова начать процедуру.

- Не называйте меня так, - тихо обронила она в пустоту. – Та, которую так звали, умерла восемьдесят лет назад.

Прикоснувшись ладонью к стеклу, она долго всматривалась в обманчиво безмятежное лицо человека по ту его сторону.

- Мы никогда не сможем исправить то, что они с тобой сделали. Но мы вернем тебе имя, клянусь. Мы скоро встретимся,.. Soldat, - прошептала она, почти коснувшись лбом преграды. – В апреле 45-го. Dozhdis’ menya.

На реанимационном столе, в окружении толпящихся медиков, в тщетных попытках сделать вдох, извивался светлокожий мужчина. Он был весь мокрый, талая жидкость ручьями сбегала с него, как с новорожденного – околоплодные воды. Длинные черные волосы облепили щетинистое лицо, правая рука конвульсивно дергалась при каждой попытке врачей установить катетер, левой руки не было по самое плечо и даже еще выше, где вместо живого сустава поблескивал в ярком свете стылый от криогена металл.

Мужчину, не переставая, била крупная дрожь, он метался и выгибался всем телом, мешая оказывать помощь, вертел головой, упрямо сдвигая кислородную маску.

- Те… телефон. Кто-нибудь. Пусть поднесут ему те… лефон или на… наушник. Дайте ему на… ушник! - все еще содрогаясь в рефлекторной реакции тела на изменение среды существования, бритая наголо женщина сидела на больничной кровати и куталась в одеяло, чтобы унять дрожь и прекратить стучать зубами. Только лишь затем, чтобы смочь сказать, чтобы он услышал. То, что он должен был услышать, то единственное, на что он мог сейчас отреагировать.

Дрожащей непослушной рукой поднеся к губам телефонный микрофон, она плотно закрыла глаза, и, дав себе всего секунду собраться, запела – ровно, мелодично, почти без запинок и акцента, как пела когда-то давно, вырывая слова из бьющегося, словно сумасшедшее, сердца. Голос подвел ее на втором куплете:

Мне бы небо черное… показать,

Мне бы волны, чтобы тебя… укачать.

Мне бы… колыбельную ти… тишину,

Точно ко… корабли, проплавают с… сны…

Слезы застелили и без того не лучший обзор, руки задрожали сильнее, а из горла одно за другим стали рваться глухие рыдания.

- Он стрелял в сторону, Баки, - прохрипела она, хотя телефон у нее давным-давно забрали. – Слышишь? Он не убил меня. Мы живы. Ты жив! Ты в безопасности. Ты… ты больше… больше не там. Ты не один больше. Ты больше не…

…один.

========== Часть 14 ==========

Мы ничего не получим за выслугу лет.

Будем жадно хватать обрывки ушедших историй.

Я сомневался, мне дали надежду в ответ.

И небо над головой дали чужое.

10 - 20 марта 2017 год

Это пробуждение далось тяжело. Тяжелее, кажется, чем все предыдущие вместе взятые, потому что теперь он все помнил, до мельчайших подробностей, до стрелок на часах, до запахов и вкусов: не просто помнил – он в тех воспоминаниях безнадежно потерялся. В тех ощущениях, в событиях того времени, в страхе, боли, словах, аккуратно записанных в столбец в его же блокноте.

В настоящем с ним возилась целая команда медиков, которым позволено было вступать с объектом в вербальный контакт, которые не отволокли его в кресло для обнуления сразу же после мучительной разморозки, которые даже проявили неслыханное ранее милосердие и оставили его в покое, разрешили просто… спать.

Отключившись под звук мелодичного голоса в наушнике, Баки беспробудно проспал, как ему позже сообщила услужливая темнокожая медсестра, три дня. Большой настенный календарь, который кто-то понимающий разместил мало того, что в больничной палате, так еще и прямо напротив кровати, сообщал дату.

10 марта 2017 год

В первый миг Баки накрыл порыв истерически расхохотаться и расквасить лицо тому горе-юмористу, который додумался так пошутить, но после он вспомнил про свой трехдневный сон, с трудом – про элементарную математику и все остальное фрагментами, и любые его желания пропали еще на стадии формирования.

Баки путал воспоминания, реальности и временные промежутки, но между тем, почему-то был убежден, что прошлое его пробуждение здесь же, в Ваканде, далось ему куда легче как физически, так и психологически, что намного ценнее.

Он помнил это. Ну… или верил, что помнил. Его разбудили немногим позже, чем через месяц после событий в Сибири. И тогда уже Стива не было рядом с ним. Со слов Его Высочества, капитан не был даже уведомлен о процедуре внеочередной разморозки. Запоздало, но до Баки дошло, что оно к лучшему.

Кроме единичных медиков и Т’Чаллы при его пробуждении присутствовала… она. У Баки сердце ухнуло камнем в живот, когда он ее увидел, а подключенная к нему аппаратура моментально сообщила его состояние всем и каждому. Баки не привык ее видеть… такой, он сомневался, видел ли когда-нибудь вообще, потому что она никогда не позволяла себе выглядеть уязвленной. Не отличимые от натуральных волос парики, косметика, одежда, вышколенная походка на неизменно высоченных каблуках и непоколебимое выражение уверенности на пути к цели, что не сходило с ее лица… никогда. Такой Баки впервые увидел ее, такой Баки знал ее все время, пока они были знакомы, каждый момент, пока они были близки.

Теперь все это ушло. Теперь были наголо сбритые волосы, стерильно белая больничная одежда (не медицинский халат, а майка и штаны, такие же, как были на самом Баки), мертвенная бледность, бесцветные губы, глубокие тени под потухшими глазами и пластыри на сгибе локтя, фиксирующие катетер и скрывающие синяки от исколотых вен. Такой ее Баки увидел после первого пробуждения вне ГИДРы и кресла.

Скоро медики исчезли, будто их и не было, Его Величество поспешил откланяться, не навязывая свое присутствие. Весьма символично, хотя, едва ли Баки на тот момент помнил о символизме, им дали сутки наедине – двадцать четыре часа на то, чтобы она (именно она, потому что другие не рискнули) ввела его в курс дела.

Всего за месяц его отсутствия врачи Ваканды совершили поистине невозможное, за что не брался до них никто: они вырезали из нее всю дрянь, оставленную на долгую память ГИДРой.Подробности самой процедуры как и восстановление после нее, думалось Баки, навсегда останутся для него тайной за семью печатями, от которой ему достались лишь отголоски в виде шрамов, тоже далеко не вечных, и общее измождение послеоперационного периода. Баки не стал выспрашивать, зная, что подробностей все равно не допросится, но он пообещал себе однажды найти тот самый медицинский файл. Просто потому, что он должен был узнать подробности, просто потому, что она была единственным после Стива человеком, на которого ему было не плевать. Как и она всегда была единственной (когда Стив считался мертвым), кому было не плевать на него. Баки хотел знать, но он не спрашивал, довольствуясь и без того слишком многим – живой ею, пусть даже в не совсем полноценных объятиях, которые позволяла ему единственная рука.

Всего за месяц его отсутствия, коим сполна и не совсем честно (но он привык, он промолчал) воспользовались, Его Высочество зачем-то нанял адвокатов, которым Баки изначально искренне посочувствовал. В конце концов, кому пожелаешь иметь в подзащитных профессионального убийцу, отстаивать невиновность которого все равно, что распинаться, будто небо не голубое.

За целый месяц его отсутствия научные гении не придумали ничего лучше, чем позаимствовать у Старка технологию трехмерной визуализации воспоминаний, надеясь тем самым добраться до сути его кодировки, до того момента, когда она впервые была применена.

Только Баки хотел, не скупясь в выражениях, послать горе-гениев туда, откуда не возвращаются, лишь затем, чтобы они, себя же ради, не лезли в бездонный омут его чертей, как подключились адвокаты, заверяя, что лучшего способа добыть необходимые доказательства придумать нельзя.

Оно конечно! Едва ли где в мире существовала страна, чья судебная система не мечтала бы о возможности воочию лицезреть происходящее в разуме преступника. Вот только Баки было в той же степени плевать на их мечты, как и всему миру было откровенно плевать на его единственную – жить, безуспешно пытаясь наверстать хотя бы сотую часть того, чего он оказался лишен на семьдесят бесконечных лет.

- Мы сделаем это. Мы вернем тебе имя, я обещаю.

Баки изнутри сотрясала мелкая дрожь, которую очень хотелось выплеснуть наружу отчаянным криком. Он убийца, и это тысячу раз доказанный факт, неважно, под какую формулировку подгонят это юристы. Никакое «состояние аффекта» не заставит Старка отказаться от мести, потому что все так, как оно есть: его родители погибли в ночь 16-го декабря 91-го от его, Барнса, руки – карающей бионической длани ГИДРы. Старку даром не нужны никакие судебные тяжбы, никакие доказательства, потому что даже в 21-ом веке балом все еще правила старомодная месть. И Баки был еще, пожалуй, достаточно честен с самим собой, чтобы открыто принять ее, а не прятаться дальше в криокапсуле, вывалив все дерьмо на ничего не подозревающих адвокатов, которым столетний подзащитный по возрасту в деды, а то и вовсе в прадеды годился.

Меньше всего на свете Баки хотел жалости, которая могла скрываться, словно гремучая змея, за тем самым «состоянием аффекта». Что могло ожидать его даже при условии лучшего из возможных исхода? Врачи с их бесконечными тестами на вменяемость? Мягкие белые стены с кормежкой по расписанию и визитами по часам?

Не без усилий, но Баки смог смирить себя и позволить бесконечно обходительным эскулапам Ваканды делать все необходимое. Баки старался быть вежливым и даже улыбался, выражая мнимую благодарность за действия, которые на самом деле заставляли волосы на всем его теле шевелиться. Ровно как и все они – медики – облаченные в белое, с набившей оскомину дежурной улыбкой, дежурными фразами, до автоматизма заученными действиями. Для него все они были демонами, больничные стены – разверзшимся Адом, писк аппаратуры – жесточайшим орудием пытки.

Баки не нравилась роль скрывающегося от всего мира убийцы, но куда сильнее ему не нравилась роль психически больного убийцы, которому вместо тюремной камеры законом полагалась психушка. И это были все его возможные ходы, все открывающиеся перед ним перспективы, если не принять за вариант и дальше слепо полагаться на милость правителя Ваканды, давшего ему убежище.

Хотел ли Баки назад свое имя? Хотел ли право на жизнь, положенное каждому человеку? Хотел бы выходить на улицы родного Бруклина, запрокинув голову и глядя на небо, а не затравленно вокруг себя из-под козырька вечной бейсболки: «А не смотрит ли кто-то слишком подозрительно? А не узнали ли меня? А нет ли на хвосте копов или, того хуже, гидровских ищеек?»

Конечно, Баки этого хотел, хотел до слез, которым никогда не позволит пролиться. Но он не верил, что это все еще возможно. Его швыряли лицом в грязь и забивали до смерти слишком часто, чтобы, в конце концов, уничтожить в нем любое другое умение бороться за жизнь, кроме продиктованного инстинктами животного желания выжить – биологически, без каких-либо высших мотиваций.

Остаток тех суток прошел как в тумане, о них у Баки сохранилась лишь зыбкая телесная память крепких объятий, в которых он прятался, словно ребенок, которому страшно.

А после им рассказали о нововведениях в процедуре криостаза, обусловленных подключением к системам голографического интерфейса, на трезвую пока еще голову дали почитать документы, совершенно, на взгляд Баки, бесполезные, в которых говорилось о неразглашении всеми привлеченными к делу лицами получаемой в ходе расследования (Баки про себя исправил «в ходе просмотра в режиме реального присутствия чужой жизни») информации, о профессиональной врачебной и юридической тайне и многом прочем, что Баки предпочел за ненадобностью опустить. Когда с бюрократией и премедикацией было покончено, их заморозили. На этот раз обоих, насчет чего Баки, конечно, пытался возражать, но кто считался с его мнением?

Обещанные нововведения проявили себя во всей красе лишь в момент очередного пробуждения, спустя девять месяцев от заморозки, с июня 2016-го по апрель 2017-го. Был ли всему виной факт программирования, к истокам которого Баки вынужден был вернуться, сопутствующие ему воскресшие события 45-го или ядерный коктейль медикаментов, насквозь пропитавший его вены, но возврат в мир живых вышел для него ужасным по своей сути и настолько растянутым во времени, как не был еще никогда.

Тело отчаянно сопротивлялось, разум бунтовал, отказываясь принимать на веру простой факт, что в этот раз электричества не будет, что бесконечный поток болезненных воспоминаний ничто не прервет, что с этим ему придется смириться и продолжить жить. Что однажды ему придется проснуться и стойко встретить реальность такой, какой она была.

Но стоило Баки отойти от наркоты и отлежаться, ему слишком быстро надоело сидеть в четырех стенах, апатично хлебать жидкую пищу и лениво поигрывать в руке эспандером.

Ноги держали плохо, а равновесие подводило лишь первые метров двести.

- Не то, не то… - критично бормотал на грани слышимости Баки, и его хриплый с отвычки голос по мере повторения одной и той же фразы креп. Крепло и росло где-то в его груди разочарование. – Все не то. Слишком много личного, – его рука замерла над сенсорной панелью, движение кадров на экране послушно замедлилось до смешанного цветного пятна. – Слишком!

- Воспоминания нелегко фильтровать, - словно стараясь сгладить момент, затараторил под руку молодой техник, с сильным акцентом, но вполне разборчиво. – Я сейчас попытаюсь проще все объяснить, хорошо? – темнокожий парень выглядел неуверенно, даже испугано, и Баки сходу невольно принял это на свой счет, скосив виноватый взгляд на Т’Чаллу и для верности на пару шагов отступив, будто и впрямь сделал что-то запрещенное.

К его руке прикоснулись, словно разубеждая – в чувстве опасности ли, или в пугающем чувстве собственной нестабильности – Баки предпочел не разбираться, он просто был благодарен, спиной ощущая поддержку и близкое присутствие.

Приободренный кивком Т‘Чаллы техник, меж тем, продолжил:

- За каждым воспоминанием у человека закреплены определенные чувственные ассоциации. Чем эти ассоциации сильнее, чем памятнее и важнее образ. Никто не в силах это контролировать. Руководители процесса симуляции со временем научились направлять вас, концентрируя на определенном временном промежутке, в который произошло то или иное важное событие, но добиться большей конкретики никто не смог. Это ведь память – бесконечный поток разрозненной информации, а не видеозапись, которую одним кликом можно поставить на раскадровку, - словно чувствуя необходимость оправдаться (как будто было, в чем), техник обратился взглядом к Его Высочеству и заговорил на языке, Баки уже незнакомом. О приблизительном содержании их короткого монолога позволило судить лишь доведенное до совершенства умение Баки читать универсальный язык тела. Техник явно рассыпался в извинениях. За то, в чем даже близко не был виноват.

- Это бессмысленная затея, - тихо, уже без тени сожаления, констатировал Баки, медленно обернувшись. – Была таковой с самого начала.

- Не будь столь категоричен, - положив ладонь ему на живое плечо, она ненавязчиво чуть подтолкнула его снова обратить внимание на монитор. - Здесь полно материала, в который юристы уже вгрызлись зубами.

Баки грешным делом подумал, что юристы – мазохисты и по совместительству озабоченные извращенцы, раз нашли что-то важное в зачастую слишком откровенном интиме, который легко оставлял далеко позади любое новомодное порно, при условии, если технология проекции воспоминаний работала хотя бы вполовину так, как представлял себе Баки. И она работала, судя по вскользь просмотренным файлам. Еще как работала!

Исходя из увиденного, жизнь Баки являла собой гремучую смесь нечеловеческой боли, перерубающей на корню само понятие самосознания и самоконтроля, животного секса, который сам по себе мало походил на доказательства чего бы то ни было, и бесконечной борьбы далеко за пределами человеческих возможностей, из которой можно было извлечь ненамного больше, чем из боли и секса. Кроме, быть может, особенностей обучения, стиля боя, уязвимых мест и разрозненных криков пополам со звуками ударов металлической руки, хруста костей и хлюпанья крови.

По крайней мере, такую картину событий видел Баки.

Хотя… может, он просто разучился смотреть. Шире схождения линий разметки в прицеле снайперской винтовки.

Все еще обнимая его одной рукой, словно за их спинами не стоял король, она отвела вторую руку в сторону, на кончиках пальцев перенося полупрозрачный прямоугольник с контрольного монитора на пять обзорных, огромных экранов, замыкающих голографическое кольцо по периметру помещения.

- Обрати внимание не на происходящее, - прокомментировала она, движением руки выстраивая проекционный ряд в определенном, понятном, возможно, всем, кроме самого Баки, порядке, - а на даты.

Баки послушно скосил взгляд поочередно на левый нижний угол каждого из экранов. Бессмысленная чувственно-эмоциональная мешанина, оказывается, имела четкую хронологию. Что, впрочем, общей сути не меняло.

- Где-то через три месяца после… начала, - снова напомнил о себе техник, комментируя откуда-то сзади, и, не будь рядом ее, такое положение отсутствия обзора при постороннем присутствии Баки бы очень не нравилось, но сейчас подавить рефлекторную выучку ему удалось легко, а все свое внимание он обратил на экраны, - мы выявили закономерности. Определенные события вы воспроизводили в памяти чаще и детальнее других. Еще спустя какое-то время мы стали маркировать их датами, на которых на момент тех событий вы почему-то фокусировались. Как, например, на 2-ом сентября 1945-го – дне окончания войны… - техник сдавленно кашлянул. – Так команде стало проще тормозить поток образов и возвращать вас к нужному временному промежутку, если возникала необходимость.

- В эти промежутки происходило что-то важное? – все еще сомневаясь в принципах работы голографии, Баки нерешительно повел в воздухе рукой – картинка моментально откликнулась на движение, сместилась, и Баки продолжил уже смелее: пролистал в нужный день, вывел на все пять экранов видео-нарезку с рандомными кадрами на заставках, но от воспроизведения воздержался.

- Да. Определенно. Над более точными событиями работали адвокаты, но они запрашивали видео-файлы, лишь когда точно знали, что ищут.

- И помогало? – Баки все еще буравил скептичным взглядом экраны.

- Почти всегда. Насколько мне известно, иногда они находили лишь причинно-следственную связь, а не прямое доказательство. Так было, например, когда они пытались проследить судьбу тех… гм… тех пакетов с… с вашей кровью. Ваше Высочество, прошу меня простить, я не посвящен в юридические тайны.

Это было сказано на английском, ответ прозвучал на нем же, чтобы стало ясно, что король негласно простил своему подчиненному все мыслимые просчеты, поблагодарил и наградил выходным. Баки было подумалось, что благодарить должен он, а одного выходного будет явно маловато, чтобы восстановиться после кошмара, к которому молодой сотрудник, хоть и выполнял свои обязанности с негнущимся профессионализмом и преданностью, явно оказался не готов. Еще бы! Окажешься тут готовым лицезреть… такое каждый день, еще и ставя на повтор и разбирая по кадрам.

- Косвенно определить судьбу той вашей посылки, мисс Хартманн, юристам не составило труда. Но извлечь из ваших воспоминаний прямые доказательства оказалось затруднительно, поэтому, в конце концов, они сошлись на возможности, что на суде вы сможете подтвердить их догадки словесными показаниями.

- Смогу, - ее ответ прозвучал односложно и уверенно, пока она спешно листала на контрольной панели меченные датами файлы. – У нас ведь еще будет возможность встречи с адвокатами?

- Разумеется. Именно поэтому я распорядился разбудить вас раньше. Слушание вашего дела, мистер Барнс, назначено на 20-е марта, то есть у вас есть необходимое время, чтобы окончательно уладить все юридические вопросы и подготовиться. Насколько я осведомлен, основная стратегия защиты: доказать, что вы и Зимний Солдат – принципиально разные личности.

Вот только проблема – самая нерешаемая из проблем – заключалась в том, что Баки знал правду. Он и Зимний Солдат принципиально одна личность, и это ситуация не походила ни на шизофрению, ни на одно другое психоэмоциональное расстройство, известное медицине. Разве что преданные делу и Его Высочеству адвокаты выдумают что-то принципиально новое по случаю беспрецедентного факта программирования живого человека. Но даже… даже если так случится, это все еще не отменит факта двух зол, ни одно из которых, как ни парадоксально, не станет для Баки меньшим. В конце концов, его ждала либо решетка, либо психушка.

Невиновность и вменяемость – два противоречащих друг другу, недоказуемых обстоятельства в деле, возбужденном целой страной, если не всем миром, против изменника Родине, профессионального киллера – Джеймса Бьюкенена Барнса с кодовым именем Зимний Солдат.

- Стив… - как-то совсем потеряно промычал себе под нос Баки и только потом опомнился, ставя вопрос конкретно и разборчиво. – Стив знает?

- Капитан Роджерс знает о слушании и о том, когда оно состоится. Вопреки протестам обвинения, давящего на его предвзятость, он все же назначен основным свидетелем защиты.

Баки кивнул, принимая информацию к сведению, но внезапно испытал острую нехватку подробностей и продолжил прежде, чем подумал над более удачной формулировкой.

- Я не об этом спросил. Он знает о… - Баки честно не знал, как определить происходящее, поэтому остановил свой поиск на максимально абстрактном определении. – Обо всем этом? Он вообще здесь… был?

Как-то слишком запоздало Баки огрело понимание, что для мира за пределами криокапсулы прошел почти целый год, что за это время здесь, в закрытых и изолированных от всех и вся лабораториях Ваканды из его головы вытягивали самые жуткие, самые болезненные, самые грязные, никак и ничем не профильтрованные подробности его превращения в Зимнего Солдата. Подробности, заведомо предназначенные для всеобщего обозрения, и значило это, что едва ли ни первым кандидатом в зрители, на лучшее место в первом ряду… был Стив.

- За девять прошедших месяцев капитан был здесь дважды и в общей сложности провел в Ваканде около двух с половиной недель, - у Баки от этой информации сердце удар пропустило, и, кажется, кошачий слух Пантеры это уловил. – Не волнуйтесь, мистер Барнс, вашу просьбу о конфиденциальности я уважил настолько, насколько с учетом обстоятельств это было возможно. Также я проявил дерзость, решив из личных соображений, что капитану лучше не узнавать подробности раньше момента, когда это станет неизбежно, поэтому я постарался скрыть сам факт наличия у нас прямого доступа к вашим воспоминаниям. Юристы также настоятельно рекомендовали до решающего момента сохранить в тайне существование такого ценного свидетеля, как вы, мисс Хартманн, в ваших же интересах и в интересах успешной защиты на суде.

«…И в интересах Стива», - про себя закончил Баки, думая, что дальновидный вакандский правитель отнюдь не по чьей-то рекомендации решил избежать очередного международного скандала, который разразился бы из искры в полыхающий вечный огонь, стоило хоть толике информации о ней просочиться за пределы лабораторий.

Она все еще знала слишком много того, чего не знали другие. Она все еще была гражданкой России, что в теории было решаемо, но, кроме того, агентом русских спецслужб, что, как клеймо, которое навсегда.

Нет. Стиву, определенно, не нужны были проблемы такого рода, ровно как и знание подробностей того, что случилось после ноября 44-го.

- Спасибо, - выдал Баки со всей доступной ему искренностью и бесконечным уважением. – Я бесконечно вам обязан.

- Давайте сперва вернем вам американский паспорт, мистер Барнс, - Его Высочество благосклонно улыбнулся. – И… строго между нами, вне постороннего присутствия, зовите меня Т‘Чалла, без неуместного пиетета.

Барнсу в такой ситуации правила элементарного приличия запрещали молчать, и очень хотелось сказать привычное разодранной душе и вырванному сердцу Баки, но в последнее время его столько встречных-поперечных, даже без привязки личного знакомства, норовили так назвать, вываливая в грязи всякое личное, что ему думалось, пора это прекращать.

- Джеймс, - Баки протянул единственную, благо именно правую руку для крепкого мужского рукопожатия.

Накидав им примерное расписание ближайших дней, полных встреч, Т’Чалла, на личном опыте знающий, что такое бюрократия, настоятельно рекомендовал набраться сил и привести себя в форму. Еще он тактично напомнил, что скрывать от Стива факт нынешней разморозки будет слишком подозрительно – а это значит, что со дня на день капитан прибудет в Ваканду, что влекло за собой нежелательные, щемящие Баки грудь, но, между тем, необходимые сложности с конспирацией и подменой ролей.

- И последнее, Джеймс, - обернулся Т’Чалла уже на выходе. – Инженеры просили, чтобы вы заглянули к ним, как будет время.

В последующие дни, словно по какому-то тайному сговору, отовсюду и ото всех Баки слышал одно и то же напутствие: «Отдыхайте». Наверное, после фразы «Извините, я не хотел» это слово стало первым в его словарном запасе африканской языковой группы. И, конечно же, мало кто подозревал, что лучшим отдыхом для суперсолдата, полжизни проведшего в анабиозе, была физическая нагрузка. Баки по определению не знал иного способа привести себя в форму.

Поэтому он занял спортзал, и то ли случайно, то ли по распоряжению свыше, его никто не беспокоил. Она стала единственным человеком, который был вхож в отведенное Баки личное пространство, не рискуя жизнью и, более того, даже его не опасаясь, как и он не опасался навредить ей. Знал, был почти уверен, что не сможет, в каком бы ни был раздрае.

А потом приехал… примчался, точно смерч, Стив, и вхожих негласно стало двое. В разное время, по большей части с совершенно разными целями, но еще никогда Баки не чувствовал себя настолько целым, как в эти несколько дней. Сам он не считал себя достойным (на манер русских) ломаного гроша, на деле же имел то, о чем преобладающее большинство могло лишь мечтать: у него был друг, близкий человек, единственный оставшийся со времен его слишком далекого, слишком ненастоящего детства, по сути – родственная душа; у него –да – у него, у убийцы, проспавшего полвека, была любимая женщина.

- Инженеры хотят вернуть мне руку, - неожиданно для самого себя вдруг признался Баки, задумчиво глядя куда-то вдаль, на душные, густо налившиеся дождевыми облаками джунгли. – Сказали, у них откуда-то есть для этого все необходимое: чертежи, материал, даже старые медицинские данные, - Баки скосил в сторону подозрительный взгляд.

Согласно часам, квинджет Стива улетел с личной стартовой площадки Его Высочества почти сорок минут назад. Значит, оставаясь наедине, они ничем не рисковали.

- А чего хочешь ты сам?

К этому вопросу Баки был готов, но и она давно умела читать его как раскрытую книгу, поэтому ответ повис в воздухе, невысказанный, но услышанный. Как и ее следующий вопрос. И следующий очевидный ответ: «Зачем?» вопросом на вопрос.

Прося у Т’Чаллы убежища и заморозки, Баки и думать не смел, что ему в итоге окажут столько услуг, потратят на него столько сил, средств и времени. Вопрос с кодом в его голове и близко не был решен, он и не собирался решаться. С рукой к нему вернется боеспособность, а с ней и опасность, той степени, когда людей, способных его остановить, можно будет пересчитать по пальцам одной руки. И вот здесь цепь накрепко замыкалась, выдавая искру: проклятый код все еще сидел у него голове.

- Я не хочу причинить кому-то боль. Они сказали, предстоит много работы, и они слишком гуманны, чтобы обойтись крикаином, а значит без наркоза никак. Я после разморозки еле вспомнил себя, и кто знает, что взбредет в мою сумасшедшую голову под наркозом? Если это будет код? Даже без руки меня ни фиксаторы, ни транквилизаторы долго не удержат, а с рукой и подавно. Проверено ГИДРой не один раз. Я их всех перережу и даже глазом не моргну.

- Если это будет код, - она акцентировала первое слово, - и если вдруг они окажутся столь же непрофессиональны, как и те идиоты из ГИДРы, по зелени думающие отключить тебя обычными препаратами.

- А если так и будет? – Баки посмотрел на нее со стальной решимостью во взгляде, которая обычно стопроцентно отпугивала всех. Всех, кроме нее. Она ломала его железную логику, как картонную, и обычно Баки сдавался быстро. - Ты же знаешь, как я отношусь к людям в белом! Ты же знаешь…

- Я-то знаю, - она сжала руки на его правой руке и по жесткой линии ребер на левом боку, заставляя прерваться на полуслове. – И поэтому я буду там, в операционной, следить, чтобы мишка Баки вел себя хорошо, - окончание фразы прозвучало на чистом русском, и Барнс интуитивно занервничал бы, окажись на ее месте любой другой, но с ней он остался спокоен, ей он доверял, даже будучи уверенным, что она знала его код лучше его самого, лучше всех англоговорящих американцев, с произношением, всеми нужными ударениями и интонациями.

- Я не уверен, что сейчас это нужно… - попытался Баки, но был снова прерван, теперь уже поцелуем, и будь он проклят, если это все-таки не подлый сговор за его спиной.

- Очень нужно, поверь, - она задела носом колючую небритую щеку. – Помнишь, что я сказала тебе перед… нашим первым тренировочным боем?

- Так пусть увидят, - прошептал Баки, даже не задумавшись ни на секунду, чтобы в точности воспроизвести в памяти один конкретный момент семидесятилетней давности.

- Пусть они увидят, - коснувшись его лица, она осторожно очертила скулу и, продлив прикосновение, заправила за ухо длинную смоляную прядь. – Не сумасшедшего калеку, неспособного дать отпор и тихо прячущегося за чужие спины. И не Зимнего Солдата, чьи портреты наводнили розыскные базы данных всего мира. Дай им увидеть другого человека, - она смотрела на него, не отрываясь, мешая отвести взгляд, и в глубине голубых глаз плескалась теплая, тягучая уверенность. - Дай им увидеть того самого бруклинского мальчишку, который в 45-ом не вернулся с войны. Баки… Дай им увидеть себя.

Барнс вздохнул, как-то слишком тяжело, словно тропическая духота и впрямь была способна обеспечить ему трудности с дыханием.

- Меня… того бруклинского парня давно нет в живых.

- Как и меня нет, - она все еще не сводила с него взгляда. – Выкапывать себя из собственной же могилы – тяжелый вызов даже для плещущейся в нас сыворотки, но… так нужно. И я это сделаю. Мы сделаем это. Вместе, - она переплела их пальцы в замок.

Следующий вопрос Баки считал абсолютно глупым, но ему вдруг показалось, что настолько невинная глупость простительна вымороженной насквозь, запрограммированной машине для убийств.

- Из чувства долга?

Прозвучавший тихим шепотом ответ только лишний раз поставил штамп, подтвердил, что ничто не было забыто, ни под пытками, ни под вживленной электроникой, ни даже под словесным программированием.

- Давно уже нет.

Тем, кто остался, мои слезы.

Я выбрал жизнь, но слишком поздно.

Нас раздавило чужое небо

Чужое небо, мои слезы.

========== Удалённая глава ==========

Комментарий к Удалённая глава

Отдельные мысли к этой главе набросались ещё перед написанием 15-ой, точнее, они и были 15-ой главой, но потом мне показались они лишними и напрочь выбивающимися из общего сюжета, поэтому их я опустила в манере марвела, как “удалённую сцену”. Но вот буквально вчера наткнулась вк на спор о том, ощутил ли Баки боль, когда Старк отхреначил ему руку репульсором. Бродили мысли среди спорящих, что нихрена Баки не почувствовал, так как протез - железячка, и вообще ему как будто бы было пофиг на отстреленную (в который-то раз) руку. Меня подмыло. Решила вытащить удаленку, доработать и выложить, пусть даже она немного POV и не совсем о том, как вызверился Старк.

Ей не нужно было взламывать правительственные архивы и воровать секретную информацию, чтобы знать, в каких еще целях, помимо боевых, ГИДРА использовала Зимнего Солдата. От нее, с чипом в мозгу, этого не скрывали с тех самых пор, как ввели в практику: в свободное от миссий время Солдата отдавали в руки ученых фармацевтических корпораций, с которыми у ГИДРы имелись теневые, а зачастую совершенно легальные договоры. В них прописывался ряд условий, на которых Солдат использовался в качестве объекта тестирования экспериментальных препаратов, сроки и заранее оговоренные сторонами суммы.

ГИДРА, причём обоих континентов, сдавала Солдата в аренду, при любой подходящей возможности, взамен получая огромные деньги и более совершенные образцы химикатов, которыми в обход сыворотки можно было подавлять волю их бесценного живого оружия. Развивающаяся бешеными темпами фармацевтическая промышленность заполучала себе в ограниченное пользование дорогущую лабораторную крысу беспрецедентного многоразового использования, внутри которой в естественных условиях можно было моделировать развитие практически любого заболевания от момента инфицирования до собственно выздоровления.

Сидя сейчас в медицинском центре Его Высочества, под мерный гул оборудования она могла бы, сильно не задумываясь, накидать внушительный список препаратов, созданных с конца 60-ых по середину нулевых, ныне всем известных и широко применяемых в медицине, минимальная терапевтическая и летальная дозы которых опытным путем были установлены на Солдате. Тем же образом проверялось их фармакологическое действие, побочные эффекты и еще прочее-прочее, что позже просто записали на листках-вкладышах с поправкой на скорость метаболизма.

На Солдате тестировали природные и генно-модифицированные штаммы, на нем отрабатывали вакцины, яды и противоядия.

За подобную возможность ГИДРу щедро осыпали деньгами, ей на блюдце с голубой каемкой подносили усовершенствованные транквилизаторы, нейролептики, миорелаксанты и еще тьму-тьмущую специфических препаратов премедикации для наиболее эффективной электрошоковой терапии, криостаза и выведения из него же в минимальные сроки.

С 1945-го сыворотка Солдата прошла и огонь с агонией, и воду с утоплением, и медные трубы со щедрым отравлением тяжелыми металлами. И лучше бы кто выжег у нее из головы воспоминание о том, как в проклятом 45-ом она спасала жизнь умирающему пленному. Сейчас ей все чаще малодушно думалось, что лучше бы он умер тогда, лучше бы она застрелила его в той сырой камере, на залитом кровью бетонном полу. И себе пустила бы пулю в висок, рухнув рядом, не узнав ни его имени, ни истинного потенциала сыворотки, в которой ее отец видел эволюцию человечества как вида.

Но все в итоге случилось именно так, как случилось, позади осталось больше семидесяти лет, пролетевших в одно мгновение и ознаменованных горой трупов – жертв ее реализованных амбиций.

Семьдесят лет в отсутствии контроля над собственным телом - как один бесконечный, чтобы снова словно вернуться к началу, погрязнув в де жа вю. Опять лаборатория без окон, опять люминесцентный свет белел в хромированных поверхностях интерьера, опять зловещая тишина и мысли, мысли, мысли… скорым поездом несущиеся вперед, грохочущие о кости черепа.

У Баки ускорен метаболизм, на что все время нужно было ссылаться при расчете дозировки. У него отсутствала рука, что тоже вносило свои коррективы. Многочисленные эксперименты так или иначе обеспечили ему привыкание и, как следствие, невосприимчивость к обширному спектру медикаментов, особенно, схожих по химической структуре. Учитывая все эти нюансы, подобрать для него анестезию казалось целью едва ли достижимой.

Прежде всего, он не должен был ничего чувствовать. И пусть она ничуть не удивится, если прямо посреди операции, с распаханной левой половиной тела, он встанет со стола и, полубезумный от боли и страха, пойдет в разнос, это не означало, что до этого стоило доводить или даже рассматривать подобное гипотетически.

Он не должен был безнадежно потеряться в лабиринтах собственного искалеченного разума, погрязнув в омуте галлюцинаций на весь период операции и еще какое-то время после.

Его сердце не должно было остановиться: ни от шока, ни от подавляющего действия анестетиков на ЦНС. В противном случае никто из присутствующих у операционного стола уже не сможет его реанимировать, потому что вряд ли у кого-то хватит сил прогнуть металлизированную грудную клетку. Она знает, она пыталась, и это был кошмар, какого врагу не пожелаешь.

Наконец, его нельзя было с ног до головы оплетать аппаратурой и трубками, просто потому что… потому что нельзя! Потому что Баки за семьдесят лет выработал животный страх перед всем медицинским на уровне подкорки.

Все вместе, это вернуло ее назад, все в тот же проклятый 45-ый, когда перед ней стояла точно такая же невероятная цель – воссоздать сыворотку. Теперь, в 2017-ом, ей нужно было подобрать под сыворотку обезболивающее, чтобы не превращать медиков Ваканды в тех самых гидровских мясников, которые больше полувека назад врезали в Баки руку почти на живую, лишь потому, что имеющиеся у них болеутоляющие не подействовали.

Если Баки запомнит в этот раз хоть что-то, если он хоть что-то почувствует, если он не дай бог закричит… Она не простит себя за это, расширив список всего, в чем она перед ним виновата, до ещё одной бесконечности. Потому что, несмотря на все, что с ним произошло частично по её вине, он в очередной раз, среди десятков потенциальных кандидатов, предпочел довериться ей. Он доверил ей себя и свой худший кошмар – Солдата, побуждения которого он боялся куда сильнее, чем умереть на операционном столе.

Месть Старка лишила Баки руки, но, к счастью, каркас ребер остался нетронут, ровно как и область сочленения, что сильно уменьшало объем предстоящей работы, но не исключало ее как таковую. Нейрохирурги, изучая многомерные голограммы грудной клетки, левого плеча и части спины, плохо скрывали нервозность, хотя немногим ранее имели опыт гораздо сложнее, работая над ее имплантом.

Она едва ли помнила, когда последний раз присутствовала в операционной не в роли пациента, над операционным столом, а не на нем. Она не хотела быть вовлеченной в общий процесс подготовки и, тем не менее, проходила его наравне с остальными, действуя механически. Хирургический костюм, маска, ощущающаяся намордником в пол-лица, специфический запах резины и средств дезинфекции от перчаток, где-то на границе сознания завершающих тот самый, зловещий образ, в котором она ни за что не хотела бы предстать перед Баки. Она слишком сопротивлялась неизбежности увидеть животный страх в его глазах и липкую испарину на лбу.

Величайший убийца столетия, внушающий оправданный ужас всем, кто был посвящен в его существование, боялся врачей до зубной дрожи, до слез, до унизительных молитв.

Она не хотела снова оживлять его кошмар, не хотела снова погружать его в тот ад, зная, что именно ей придется потом возвращать его назад. Потому что никто другой не возьмется, потому что Солдат в слепом ужасе растерзает любого, кто попытается.

Бригады еще не было в операционной, центральная лампа была отключена, отбрасывая тень, и Баки сидел на столе, тщетно пытаясь совладать с защитным окоченением. Она долго представляла себе, как это будет, долго прокручивала в голове именно этот момент, долго искала и не находила слова утешения.

В конце концов, дав себе очередное молчаливое согласие гореть в аду за все свершенное, она сдвинула маску под подбородок. Баки посмотрел на нее, силясь изобразить на восковом лице удивление, и она прильнула к нему ближе, осторожно тронув изоляцию на металлической культе.

- Ты веришь мне? – она спросила тихо, избегая посмотреть в глаза.

- Только тебе и верю, - ответил Баки с некоторой заминкой, несмотря на все старания так и не сумев подавить дрожь, когда тонкие пальцы в перчатках скользнули к катетеру на правой руке и разгладили фиксирующий пластырь.

Поднеся шприц к порту, она лишь тогда нашла в себе силы поднять взгляд, вслепую вогнав обнаженную иглу и так же слепо, медленным выверенным движением надавив на поршень. Её внутренний секундомер уже отсчитывал секунды по колотящемуся в груди сердцу.

Раз. Два. Три…

- Я клянусь тебе, родной, все будет хорошо. Вам не будет больно. Ни тебе, ни ему.

Семь, восемь…

Она привлекла его к себе сильнее, не давая крениться под действием препарата.

- Желание, - зашептала она на забытом, но все таком же идеальном русском, удерживая его голову у своего плеча. – Ржавый, семнадцать, рассвет…

Единственная рука Баки спазмически сжалась вокруг ее талии, до боли, едва не до хруста, то ли в попытке остановить, то ли удержать себя самого на границе сознания, у черты невозврата между двумя сущностями, вынужденными сосуществовать в одном теле.

- Печь. Девять. Добросердечный…

Несмотря на парализующее действие препарата, Баки крупно тряхнуло, выгнув в пояснице.

- Возвращение на Родину. Один… - извернувшись в конвульсивной хватке, она обхватила его обеими руками, всем телом прижав к себе, и договорила. – Товарный вагон.

Она не видела его глаз, но знала, как должен был измениться его взгляд, из горящего агонического превратившись в мутный, словно подернутый ледяной изморозью. Дрожь под руками быстро сменилась стылой неподвижностью.

Отстранившись лишь затем, чтобы выполнить еще одно необходимое условие, она посмотрела ему в лицо и чуть дрогнувшим голосом отчеканила последнюю фразу кода, которую не счел значимой в свое время Земо.

- Доброе утро, Солдат.

И раньше, чем он смог бы убедить ее в беспрекословном повиновении, продолжила:

– Спи, Солдат, - она отдала приказ ровным голосом, весом своего тела толкая его лечь. – Засыпай. С тобой все будет хорошо.

Баки боялся пробуждения Солдата в разгар операции, но он никогда не допускал мысли, что его можно было пробудить до ее начала, в спокойной обстановке подчинить его, отдать ему приказ не сопротивляться. Не только не сопротивляться, но и забрать на себя весь страх. Солдату страх был неведом, Солдат не ассоциировал страх с обстановкой операционной и бригадой толпящихся вокруг людей в белом. Солдат беспрекословно исполнял любые приказы.

- Спи, любимый, - она провела пальцами по разметавшимся в беспорядке волосам и внезапно поняла, что это, похоже, тоже войдёт в её сегодняшние обязанности. Полностью уложив расслабленное тело на стол, не убирая ладони с его лба, она ногой придвинула ближе к столу тележку с расходным материалом и выудила оттуда светло-зеленую сестринскую шапочку. – И ничего не бойся.

Две молоденькие смуглолицые медсестрички и медбрат опасливо заглянули в дверной проем операционной, лишь чтобы удостовериться, что в их услугах не нуждаются, наряду с услугами анестезиолога, которого вообще не приглашали. Пациент уже был распластан по столу, к его единственной руке тянулись сразу несколько трубок, на нее же был надет манжет тонометра, уже подающего сигналы к монитору. Изо рта торчала аккуратно крепленная на пластырь трубка интубации, рядом стоящий аппарат выдавал показатели. Его длинные волосы, на стрижке которых безуспешно настаивали перед операцией, были убраны в шапочку. Верхние лампы ярко освещали поблескивающее на шрамированном стыке с металлом операционное поле.

Оглянувшись на стену, где скрывались замаскированные микрофоны интеркома, она внутренне приказала себе собраться и произнесла вслух ровным голосом:

- Все готово. Можно начинать.

И только после этого в операционной появились посторонние и развернулась бурная деятельность.

Баки и Солдат спали, наверняка мучимые кошмарами, но, по крайней мере, не реальными, происходящими не здесь и не сейчас, на острие скальпеля в руке хирурга. С ожившими демонами подсознания они обязательно разберутся, но позже.

Баки или Солдат… Кто бы из них ни вышел из-под наркоза первым, это не должно было произойти в реанимации, в окружении немилосердно пищащей аппаратуры. Ни Баки, ни уж тем более Солдат, не должны были застать рядом с собой никого постороннего.

Медики, привыкшие к незыблемому соблюдению ряда правил, пытались возражать, но не так чтобы очень сильно.

- Вы уверены?..

- Я справлюсь, - она кивнула и, лишь из вежливости выждав секунду, закрыла дверь за темнокожим хирургом с проседью в курчавых волосах. Не реанимации, не палаты интенсивной терапии, а дверь их общей на двоих комнаты в жилом секторе, и оглянулась на совершенно обычную двуспальную кровать, у которой прямо сейчас из необычных предметов возвышалась только капельная стойка. Освобожденный ото всех приборов, Баки лежал на подушках, его грудь едва заметно поднималась и опускалась в такт самостоятельному неглубокому дыханию.

«Всегда справлялась», - подумала она про себя, мимо воли снова окунаясь в де жа вю.

Тогда, в 45-ом, она тоже была одна. Тогда еще слабая, без сыворотки в венах, она выставляла охрану за порог и проводила бессонные ночи один на один с агонизирующей в судорогах грудой мышц.

Она выдержала тогда, выдержит и сейчас. Обезумевшего от страха перед грядущим наркозным бредом Баки или буйствующего Солдата… Она примет любого. И ни к одному из них не подпустит чужака.

Новая рука, до плеча прикрытая одеялом, отливала бликами в тусклом свете. Лишенная подвижности, пока в той же мере безжизненная, как и кусок обычного железа, она уже формировала идеальный контур бицепса взамен обрывающейся пустотой культи. Новая рука, сулящая бессонные ночи и ряд пустеющих с рекордной скоростью баночек с анальгетиками на прикроватной тумбочке. Она определённо стоила кошмара, через который оба они проходили и который еще не закончился.

Баки стоил того, чтобы снова стать целым, а с его внутренними противоречиями и разрушительной силой новой руки она его обязательно примирит.

Безымянный, до полусмерти запытанный солдат из ее воспоминаний боялся подать знак, что проснулся. Джеймс из настоящего, не открывая глаз, выстонал, более чем ожидаемо, сначала имя капитана, а следом же – ее имя. То самое, на которое она поклялась себе никогда не отзываться.

- Эсма… - слетело с меловых губ на выдохе, и у нее не осталось иного выбора, кроме как послушно податься к дрогнувшей руке.

- Я здесь, любимый. Я здесь, Баки. Это я…

«Это я. Это не ГИДРА. Ты не у них. Ты не с ними сейчас, ты со мной. Ты Джеймс, сержант из 107-го…»

- Ты со мной, Баки. Баки… - медленными, ласкающе-успокаивающими движениями она огладила его лоб, но остановилась, боясь прикосновениями к голове вызвать неверные ассоциации, и вернула руку к его руке, осторожно, но ощутимо сжав. – Баки. Ты Баки… - она снова и снова звала его по имени, зная, что именно это ему сейчас необходимо, именно это он хотел бы услышать, именно с этого он каждый раз начинал свое утро. – Ты Баки Барнс. Ты родился 10-го марта…

Баки не было рядом, когда он был ей нужен, рядом были только чужие лица, которым абсолютно незаслуженно, но от этого не менее сильно хотелось всадить иглу катетера в глаз и попередушить всех по очереди той самой трубкой от капельницы, которая торчала из ее руки. Когда она пришла в себя после операции, Баки спал вкриокапсуле. Он не звал ее по имени, не ждал ее пробуждения, он мерз в криогене. Слава богу, он не видел, как ее поврежденный и заново восстановленный сывороткой мозг заново учили ощущать пространство, держать голову, жевать и глотать, сидеть и ходить. Этого Баки не видел и никогда не должен об этом узнать. Так или иначе, это в прошлом, а сейчас она здесь для него. Она с ним, также, как в адском 45-ом.

- Я здесь, Баки. Это я. Не ГИДРА…

Этой ночью Вселенная в очередной раз сыграла с ними злую шутку. Специально для них двоих в пределах одной жилой комнаты королевского дворца Ваканды она раскрутила циферблат часов в обратном направлении, отправив их по ленте времени назад.

В медикаментозном бреду, хрипло выкрикивая бессвязные мольбы и отрицания, по кровати метался мужчина. От него ни на секунду не отходила все еще одетая в хирургический костюм женщина. И пусть в капельнице сегодня плескался не самодельный Рингер, вены не были исколоты и пациент не был фиксирован к койке ремнями, кошмары себя не изменили.

Солдат кричал во сне, и теперь, в отличие от первого раза, она слишком хорошо знала причину. Он падал в кошмаре в ту самую пропасть, не достав каких-то пару миллиметров до протянутой руки. Он падал, сжимая ее запястье до хруста костей. Падал и разбивался, и умирал, и воскресал, и молил остановиться – так замыкался круг адской карусели, той самой, что брала свое начало на крыше движущегося товарного вагона.

Иногда ей хотелось воззвать к Солдату, невосприимчивому к боли, иногда – очутиться там, в одном кошмаре с Баки, чтобы иметь возможность сказать ему, что все не по-настоящему, что все это было настоящим слишком давно, что теперь все хорошо, и ГИДРА за ним не придет, не протянет к нему свои щупальца. Иногда она почти заканчивала на телефоне набор запретного номера, готовясь умолять в трубку сквозь разделяющие их мили, чтобы прилетел капитан, пришел сюда, сел вот здесь, у его постели и сказал со всей той властью, которую он над ним, осознанно или нет, имел: «Все закончилось, Баки. Ты видишь кошмар. Проснись».

Отложив от соблазна подальше телефон, она сменила неопределенное по счету полотенце на лихорадочно поблескивающем от пота лбу.

Между полным отсутствием боли во время операции и тяжелыми галлюцинациями на период выхода из-под наркоза ей пришлось выбрать последнее. Сыворотка и выжженный в свое время мозг Баки не оставили ей других вариантов.

Слышащий в бреду код, содрогающийся в судорогах прошедших десятилетия назад пыток, Баки отключился только под утро. Вымотанная морально и физически, избитая в попытках не дать ему навредить самому себе, она вырубилась прямо на нем, в той же позе, в который прижимала его к кровати, мешая прогибаться в спине.

Она вырубилась, отстраненно думая, скольких Баки, даже не приходя в себя, мог убить и покалечить, прежде чем его бы распяли на койке по рукам и ногам, лишь бы не дергался. Так поступала ГИДРА, так поступали все, кто боялся монстра с металлической рукой. Но никто ни разу не прикинул, что монстр этот боялся самого себя.

- Что… что он сделал? – впервые осознанно просипел Баки сорванным от многочасовых криков голосом.

- Ничего, - устало прошептала она, даже не пытаясь подняться с его груди, лишь сдвинувшись немного в правую сторону, подальше от заживающих ран. – Мишка Баки вел себя примерно.

В комнату сквозь панорамные окна пробивались первые лучи, играя бликами в лужах разлитой воды, в осколках разбитой посуды, отливая радугой от этикеток на баночках с таблетками, рассыпанными по полу цветными конфетти.

У дальней стены на полу валялся разбитый телефон, через паутину трещин на экране которого просматривалось последнее набранное, но не отосланное сообщение:

«Он зовет вас, Капитан».

- Диша… - позвал Баки, очнувшись во второй раз. И она была рядом, прямо под его рукой, щекоча короткой порослью светлых волос его подбородок.

========== Часть 15 ==========

Комментарий к Часть 15

Эта часть по содержанию и смысловой нагрузке полностью дополняет предыдущую, без временных отрывов, поэтому дата не стоит. Разделила, потому что целиком выходило слишком объемно.

Стив был занят вроде как делами государственной важности, и Баки частично был рад тому, что его не приходилось ежеминутно держать в курсе происходящего, попутно привирая с три короба. Еще больше он был рад отсутствию Стива, несущего вахту в зале ожидания госпиталя и у его больничной койки. Вот, где точно Стив ему был совершенно не нужен. Особенно при случае, если почуявший слабину в контроле Солдат все-таки устроил резню хирургическим инструментарием.

Новая рука блестела, отполированная так, что блики света на металле резали с непривычки глаза. Она приятно тяжелила левую половину тела, вместо пустоты давая тот самый долгожданный противовес для восстановления потерянного центра тяжести. Цельно-серебристая, с рельефом подвижных пластин, по визуальным параметрам она во всем походила на прежнюю, кроме одного – убрали звезду, и Баки все не мог определить, хорошо это или плохо, и почему ему навязчиво казалось, будто именно проклятой звезды и не хватало. Впрочем, у него и времени на внутренние споры было мало, потому что любовался новой конечностью он недолго. Ему на время запретили ее использовать, ограничили в движениях перевязью, какие Баки доводилось видеть несколько раз в рекламах товаров для спортсменов. Почти вся его вновь обретенная рука в согнутом положении вместе с кончиками пальцев пряталась в сплошь черном «кармане» из плотной ткани, подвешенном за широкий ремень, перекидывающийся для равномерного распределения нагрузки через шею на спину. Это Баки еще кое-как стерпеть мог, но прилагался ведь еще широченный бандаж на липучках, крепивший всю верхнюю конечность надежно прижатой к корпусу. Чтоб уж наверняка как в смирительной рубашке.

Врачи говорили, это для того, чтобы дать живым тканям необходимое время восстановиться, чтобы избежать осложнений и дать протезу заново прижиться. Она добавляла, это ради того, чтобы излишне активным пользованием он не обеспечил себя новыми шрамами.

Баки уважал чужие старания и исправно следовал всем советам целых полтора суток. Ровно сколько мир перед его глазами продолжал вращаться, предательски норовя сбросить его со своего края, так что вместо мира он чаще предпочитал смотреть на раскручивающееся по спирали дно унитаза, пока его видавший виды организм избавлялся от химикатов давно знакомым способом. Врачи, наученные тщетностью щадящей медикаментозной терапии, смирились и оставили все как есть: их пациента знатно полоскало ни больше, ни меньше, а ровно столько, сколько потребовалось въедливой наркоте, чтобы естественным путем покинуть его тело.

После возвращения в более-менее адекватное состояние предстояло еще несколько встреч с юристами, хотя Баки искренне не представлял, что мог сообщить им такого, чего они сами еще не узнали или не додумали намного лучше него самого.

Далее по плану шло самое неприятное, причем, как опасался Барнс, вовсе не для него, а для того бедняги, которому поручили его постричь. Взял все свои мысли назад Баки с первого мгновения встречи: его парикмахером оказалась не какая-нибудь худющая, дрожащая на ветру, как осиновый лист девчонка, а накаченный громила, у которого, к слову, у самого на голове был еще тот бардак, новомодно именуемый дредами.

Парень оказался профессионалом своего дела не только потому, что не стал намекать, будто из патлатой шевелюры Баки вышли бы прекрасные дреды, но еще и потому, что где-то глубоко внутри Баки был рад, в конце концов, разуверить свои бойцовские, верещащие на пределе громкости инстинкты, что кто-то, стоящий с колюще-режущим у него за спиной, обязательно должен оказаться или врачом, или убийцей. Или жертвой, в зависимости от обстоятельств.

Так или иначе, Т’Чалла определенно знал, с кем имел дело, а еще он с педантичностью подходил к безопасности своих подданных. Все прошло гладко, но все-таки с бритьем Баки судьбу лишний раз испытывать не стал, решив, что вполне справится с этой процедурой сам.

Их планы на день, изначально подразумевающие расставание утром, пересеклись лишь вечером, в лабораторном секторе, где Барнс пропадал все то время, пока ему был заказан путь в спортзал.

- Это же огромный, необъятный массив информации! – не выдержал, в конце концов, Баки, отчаявшийся постичь хоть какой-то смысл, на котором зиждилась несгибаемая вера остальных в успех. – Никто в здравом уме не выдержит смотреть на это сутками напролет. Месяцами, чего уж там.

- Это и не понадобится, - вмешался суетливый техник, отдать ему должное, быстро привыкший к своеобразной манере общения своего размороженного подопечного. – Не в полной мере, конечно, но все же мы научились контролировать проекцию. Ваш мозг во время процедуры будет способен воспринимать информацию извне. Ключевые слова, даты… Мы сориентируем вас, направим туда, куда будет необходимо.

- Процесс можно прервать? – Баки посмотрел на парня – чертового гения, который, кажется, знал о процедуре и о принципах работы его мозга все и даже много больше, чем Баки бы хотелось. – Скажем, разбить на несколько отдельных сеансов?

Еще одно зачетное очко в пользу техника: свои знания он никогда не применял пациенту во вред, и это было ново. А еще, в те редкие моменты, когда Баки что-то спрашивал, ему почти никогда не приходилось долго мучиться с формулировками – парень умел снимать мысли у него буквально с языка. Это умение Баки тоже ценил.

- Прервать можно, лишь начав все заново.

- Вот тебе и ответ, - Баки одновременно кивнул и бросил прямой взгляд через весь зал. – Мало того, что эту адскую машину никто не контролирует, - не дожидаясь шквала возражений, он поднял вверх бионический кулак, красноречивым жестом отделив бликующий в свете голограмм указательный палец. – Под адской машиной я имел в виду программу в своей голове, - бросил он технику, даже взглянув при этом в его сторону. – И ее уж точно никто даже близко не контролирует. Это первое. А второе: мы ограничены во времени. Как это теперь обзывается? – Баки поискал в голове нужное слово и выдал с некоторым сомнением. – Хронометраж? Так вот мы в него не укладываемся. Потому что никто не станет безвылазно сидеть и часами наблюдать за тем, как меня колотит в истерике, или как я сутками напролет читаю книги, или… или… - Баки послал ей растерянный, извиняющийся взгляд, но внезапно осознав, что каждый здесь в курсе намного больших подробностей, выдал без стеснений и стыда, - как мы с тобой… вместе! Даже с наводкой понадобится время, за которое на экране скачками пролетит туча эмоционального мусора, в котором найти нужное станет невозможно. И никто не предскажет, в какой момент я застряну в том или ином событии.

Она молчала, давая ему возможность сполна выговориться, и Баки знал ее слишком хорошо, чтобы в таком поведении нутром чуять подвох.

Все еще молча она подошла к управляющей консоли и ловким движение обеих рук, словно крупье у покерного стола, раскидала по экранам видеоряды. В две отдельные стопки, внахлест друг на друга, совсем как те самые карты.

- Это твои, - она повела ладонью влево, шевеля левую полупрозрачную «раскладку». – А это мои, - от движения другой ее ладони замерцала правая «раскладка». – Сопоставь даты.

Баки застыл неподвижно, пораженный внезапным открытием, в то время как она продолжила спокойно и размерено объяснять:

- Определяющие твою невиновность события, вне зависимости от того, кто носитель воспоминаний, происходили в одно и то же время. Просто ты помнишь одну часть, которую не могла знать я, а я другую, к которой ты не имел доступа. Со слов адвокатов, зачастую наши воспоминания взаимно дополняют друг друга, образуя единое, логически целостное, - она резко развернулась на девяносто градусов, лицом к молчаливо наблюдающему происходящее технику. – Мне сказали, нас содержали раздельно, на разных уровнях, чтобы обеспечить пространственное удаление криокапсул и исключить неизбежно возникающие при сближении помехи.

Техник закивал, подтверждая.

- Нам даже пришлось, в конечном итоге, экранировать залы, в которых вас содержали, потому что в некоторые моменты, когда наблюдалась повышенная мозговая активность, вы каким-то образом влияли друг на друга. Проекторы сбоили, выдавая мешанину, еще более неразборчивую, чем обычно.

- Значит ли это, что нас можно синхронизировать?

Баки смутно понимал, о чем шла речь, но даже то немногое, что он понимал, ему категорически не нравилось.

- Теоретически. Вероятно, но… Подождите! – судя по враз ставшему ошеломленным лицу, техник в очередной раз продемонстрировал сверхспособность и поймал волну мыслей Баки. Также как и Баки, эта волна ему очень и очень не понравилась. – Даже если это возможно, у нас совершенно нет времени тестировать новую виртуальную среду.

- Вы сказали, нам обоим не хватает стабильности: мы отвлекаемся на эмоционально сильные события и застреваем в них. Если нас будет двое, управляющих одним потоком воспоминаний, концентрироваться станет проще. Мы сможем направлять друг друга, не позволяя уйти слишком далеко.

- Вероятно, - техник согласно, с каким-то нездоровым странным азартом кивнул, и Баки резко почувствовал себя преданным. – Возможно, это помогло бы решить некоторые проблемы, в том числе снизить риск того, что вы, мистер Барнс, слишком надолго задержитесь на моменте… кодирования и проснетесь… эм… не совсем тем, кем хотели бы.

- Возможный риск? – она перешла на короткие уточняющие вопросы, и в голубых глазах Баки уловил холодный профессиональный расчет.

- Кроме того, что вы оба… эм… ну как бы… будете в головах друг у друга?

Отрывистый кивок принятия к сведению с молчаливой просьбой продолжить список.

- Обменяетесь воспоминаниями? – техник мялся, явно чувствуя себя лишним в резко накалившейся обстановке. – Узнаете или даже ощутите то, чего узнавать и ощущать не хотели бы? Не знаю… Одними предположениями здесь сложно апеллировать.

- Угроза жизни?

- Тот список действующих веществ для препарата седации и их… дозировка. Не зная вас, я бы сказал, что они первая и единственная угроза вашим жизням.

- Не расшатав предварительно сознание, из нас и секунды воспоминаний вытянуть не получится, а «Валиум» в случае с нами не помощник. Все же, вернемся к синхронизации. Она может стать угрозой?

- Для жизни вряд ли. Все-таки процесс будет строго контролируем, как с технической, так и с медицинской сторон. Если что-то пойдет не так, мы прервем…

- Я скажу всего одно слово, - Баки напомнил о своем присутствии хриплым басом. – Нет!

Разругаться в пух и прах, разгромить спортзал, чтобы, в конце концов, разойтись, так и не придя к согласию - не лучшее подспорье к предстоящему дню. Судному в буквальном смысле.

Баки в тугой жгут искрутил под собой насквозь вымокшую простынь. Безжалостно душимый тропической жарой, против которой бессильны оказались даже высокие технологии, все еще клокочущий от злости и урагана бушующих внутри эмоций, он даже не стремился их идентифицировать, боясь в них захлебнуться с головой.

Его злил… Нет, даже не так. Его ввергал в слепую ярость тот факт, что вокруг него все вились, что все вокруг внезапно оказались такими добрыми и готовыми идти на умопомрачительные жертвы. Было бы ради кого…

Не окажись у Баки лицо перекошено бессильной озлобленностью и болью, он бы даже посмеялся.

Он не просил этого, черт бы их всех побрал! Он не заслужил этого! Он не помнил, каково это! А вспоминать не хотел, потому что все это приходящее, и когда оно неизбежно уйдет, станет мучительно больно и пусто от зияющей внутри дыры, какая у него разверзлась после падения. Он умирал в том заснеженном ущелье, изломанный, в одиночестве, но не терял надежды. Он ждал, и дыра в груди неотвратимо разрасталась, потому что ожидание никак не окупалось. Он ждал до последнего. До самого конца.

Стив за ним не пришел.

- Вот именно этим ты меня всегда пугал до чертиков, - раздался где-то сверху критичный, громкий в ночной тишине шепот, и Баки бы вскинулся, силясь отбиться, если бы ни сжимал так усердно зубами подушку, глуша рвущиеся наружу крики. – Нет ничего ужаснее, чем пациент с высоченным болевым порогом, считающий, что заслужил боль.

На пробу – а вдруг все-таки заорет – Баки медленно отпустил подушку, все еще прикусывая краешек на всякий случай. Самое главное теперь было лежать смирно и не шевелиться. Это он умел, он снайпер, в конце концов. Быть может, изредка говорить, если никакая из лицевых мышц внезапно не окажется связанной с плечевым поясом и ниже со всей остальной левой половиной тела.

- Ты знаешь, что заслуживаю, - просипел он и… о да, кажется, все же что-то было связано, потому что новая вспышка боли заставила его снова уткнуться лицом в искусанную подушку и глухо замычать.

Прочие ощущения пробивались сквозь огненную пульсацию неохотно, и Баки не был уверен, сколько прошло времени, прежде чем он смог почувствовать руку на своем затылке, ласкающую, мерно поглаживающую коротко обстриженные, влажные от пота волосы.

Баки не услышал ничего про то, какой же он дурак и даже ни намека на причиняющую еще большую боль жалость. Рука с затылка тоже вскоре исчезла, и Баки со смешанным чувством щемящего сожаления и распирающей радости подумал: «Надоело? Нанянчилась? Слава Богу».

- От здешних врачей – ладно, ты их тихо ненавидишь. От Т’Чаллы и всех остальных – понятно, у тебя в подкорке слабость не демонстрировать, - ее голос смягчился до ласкающего слух шепота, не осуждающего, лишь слегка, наверное, разочарованного. – Даже от меня скрывать у тебя были причины, хотя я все твои уловки знаю. Всего тебя знаю, как облупленного.

Баки собирался вымучить из себя хоть какое-нибудь жалкое оправдание, но сильная рука легла на шею, по линии роста волос, мешая повернуть голову.

- Тшш… Лежи. Лежи спокойно, - такая уязвимая поза в сочетании с полным отсутствием обзора напоминала Баки о многом, и будь над ним сейчас кто-то другой, он бы и близко не был также тих и послушен. Но ее словам он повиновался, его тело повиновалось, не проявив ни намека на сопротивление. Лишь когда игла проткнула едва поджившую, излишне чувствительную кожу, моментально запустив качественно новый, более точный и острый каскад болевых ощущений, Баки снова обессиленно замычал в подушку и стиснул в металлическом кулаке одеяло, запрещая себе любые другие движения. – Тшш… - ощущение ласкающих прикосновений к голове вернулось. – Все. Вот так. Так… Уже почти все…

Простая игла простого шприца ощущалась ржавым ножом и кривым скальпелем. Потому что на стыке. Потому что они снова там все раскромсали!

- Уже все…

Продолжением этой фразы Баки совершенно необъяснимо слышал: «Хороший мальчик», и совершенно ясно даже сквозь боль понимал, что любой другой на её месте был бы мёртв раньше, чем с иглы слетел бы колпачок.

Далеко не главная, но все-таки веская причина, почему он сам не попросил обезболивающее.

- Мой мозг снова охреневает от того, как там все в очередной раз расхреначили и перекроили, - на пике боли Баки почему-то всегда вспоминал богатый эпитетами русский.

- Твоему мозгу явно хватит потрясений, - ответ на английском. Осторожно подсунув руку ему под грудь, она помогла медленно перевернуться на спину, приняв на себя максимум двигательных усилий. – На сегодня точно.

Руку с еще одним шприцем Баки вяло перехватил дееспособной правой, посмотрел вымучено, но вполне осознанно.

- Не поможет ведь. Пока само не притерпится. Или пока не разработаю.

Не встречая сопротивления, она осторожно освободилась из слабого захвата и молча продолжила. В грудные мышцы колоть оказалось сложнее. Вовсе не оттого, что больнее, а оттого, что в подушку уже не уткнуться, не скрыть слабость, а она смотрела прямо на него и все видела, и от этого Баки было больнее вдвойне.

- Это поможет тебе поспать, - прошептала она и подалась вперед достаточно, чтобы дать Баки возможность ткнуться лицом ей в плечо и спрятать то, что он так страшился показать. Теплые губы тут же знакомо прижались к виску. – Нужно отдохнуть, родной, завтра тяжелый день.

Баки не считал, что после всего времени, проведенного в криостазе, у него оставалось хоть какое-то право на отдых. Хватит, наотдыхался. Он не умел…разучился спать по-человечески, потому что в кошмарах не сильно-то перепадало отдохнуть. Но суперсолдат, к сожалению, не означало робот. Хотя даже тем время от времени требовалась перезарядка.

Химия притупила боль, сделала ее терпимой. Едва вновь обретя способность двигаться, единственное, что Баки сделал – это прижался теснее, усиливая объятия, позволяя себе зависеть от них, быть слабым и уязвимым, и растерянным, и страшащимся наступления рассвета. Баки знал, что никто не увидит и не осудит его за слабость, во всяком случае, не в это конкретное мгновение. Он знал, что это его единственная отдушина, единственная узенькая щелочка в параллельную реальность, в которой у Джеймса Бьюкенена Барнса могло быть все хорошо.

- Не делай этого, - потеряно запричитал Баки, уже балансируя между сном и явью. - Ты в безопасности… про тебя не знают. Когда узнают, захотят забрать. Захотят использовать. Это никогда… никогда не закончится. Там по-настоящему. В воспоминаниях все… кажется… настоящим.

- Тшш… - миниатюрная ладонь легла на взмокший лоб, оглаживая, постепенно останавливая поток обрывочных фраз. – Все хорошо. Утром все будет хорошо, - свободной рукой отыскав затерянные в складках измятой простыни безжизненные металлические пальцы, она переплела их со своими, сорвав с приоткрытых губ тихий стон. – Вместе. До самого конца.

Она тихо напевала знакомые колыбельные и просто песни: на русском, на английском, немного на немецком, терпеливо дожидаясь, когда он заснет крепче. А потом ей вдруг вспомнилось, как он любил, когда она ему читала. Поздними вечерами в духоте тесной квартирки в Бухаресте. Кажется, последней их книгой была «Мастер и Маргарита»…

«Жила-была на свете одна тётя. И никого у нее не было, и счастья вообще тоже не было. И вот она сперва долго плакала, а потом стала злая».

Снаружи занимался подернутый туманом джунглей рассвет, когда бесшумная призрачная тень скользнула по пустым и тихим коридорам из одной комнаты в другую.

Большое зеркало в кованой раме, что висело в ванной, отразило неизменно молодое женское лицо, с немного чересчур острыми чертами и непроходящими тенями под глазами, все еще опухшими и красными от слез. Почти все время после операции прошло для нее в криокапсуле, где волосы почти не росли. Поэтому она могла довольствоваться лишь несколькими сантиметрами, торчащими мокрым после душа колючим ежом, успевшим наметиться за десять дней вне стазиса.

Вспенив в ладонях гель для укладки, парой небрежных движений она прочесала пальцами короткую поросль, создав подобие небрежной прически, какими пестрили обложки журналов. В современном мире это было нормально, современные девушки предпочитали минимализм, давно забыв о тяготах укладки, «голливудских волнах» и «ракушках».

Жизнь научила ее быть разной, она вынудила ее научиться легко вживаться в любой образ и с любым расставаться. А видеть ее настоящей, видеть ее слабой было позволено лишь одному человеку.

Она тщательно замаскировала все намеки на синяки, накрасила бесцветные ресницы угольно черным, педантично отделив каждую ресничку, подвела бледную кайму губ кроваво-красным карандашом и по идеальному контуру жирно нарисовала красной помадой.

«Не ищи ее, это бесполезно. Она стала ведьмой от горя и бедствий, поразивших ее. Ей пора. Прощай. Э».

Баки не любил белый цвет. Он белое ненавидел, хотя ей никогда бы в этом не признался. Однако с тем же успехом он не признался, что ему больно, и это не помешало ей понять все самой.

Баки ненавидел людей в белом и зиму.

В залитых косыми рассветными лучами коридорах стояла тишина, поэтому тонкие шпильки отбивали свой ритм по мрамору пола бойко и с эхом. На ней была узкая юбка ниже колена и строгий пиджак цвета кофе. В одной руке она держала вешалку, накрытую одежным чехлом в пол, в другой – сложенную идеальным квадратом темно-синюю мужскую рубашку, о которую, коснувшись, можно было порезаться.

Баки все еще спал, фривольно раскинувшись на подушках, когда завибрировал ее телефон, и экран отразил помеченный мультяшной желтой короной контакт: «Кот». Она сбросила, прекращая слишком громкое в тишине дребезжание, и лежащий на тумбочке телефон отключила раньше, чем он неизбежно разразился бы звонком.

Не так должно было начаться это утро. Совершенно не так.

Телефон одиночно пискнул.

«Начало в десять по часам Вашингтона. У вас есть время до девяти».

Набрав в ответ искреннее, хоть и мало что передающее по смс: «Danke schön», она благополучно забыла про телефон.

У нее было два часа. И грош ей цена, если по их истечении хоть кто-то опознает вошедшего в зал суда человека как Зимнего Солдата.

Утро Баки началось, как должно. С поцелуя.

______________

Своего рода тизер к следующей, завершающей части. Идеально при знании английского. (Если кому интересно, как-нибудь могу накидать перевод)

Видео прекрасно.

https://youtu.be/N1J4ZXGOTvc

========== Часть 16 ==========

Я не люблю, когда наполовину,

или когда прервали разговор.

Я не люблю, когда стреляют в спину,

Я также против выстрелов в упор.

Я не люблю себя, когда я трушу.

Досадно мне, когда невинных бьют.

За кулисами долго не могли прийти к единому мнению насчет того, кто, где и когда. Будет ли это Международный суд ООН или Международный военный трибунал, пройдет ли суд в Гааге или в Нюрнберге, будет ли процесс закрытым или открытым. Едва утихла шумиха вокруг Заковианского договора, мировое сообщество очень некстати вспомнило общеизвестного виновника венского теракта, начав в один голос требовать выдачу Барнса. Стив добела сжимал кулаки и стискивал зубы так, что судорога сводила челюсти. Никто даже не думал верить в существование другого виновного, потому что Зимний Солдат в умах толпы идеально подошел на эту роль, и не нужны были никакие новые факты, никакие доказательства, никакое правосудие. Зимний Солдат стал идеальным козлом отпущения, которому без тени сомнения готовы были вписать еще одно преступление в и без того слишком длинный список.

Каждая заинтересованная сторона стремилась перетянуть канат в свою сторону, якобы неопровержимые доказательства причастности Солдата к тем или иным преступлениям в той или иной стране вскрывались одно за другим, этим спорам не было конца. Но вмешался Тони Старк – и все решилось сиюминутно. Для него дело Зимнего Солдата было личным, в той степени личным, что он не готов был поделиться им ни с кем. Как зверь не хочет делиться добычей, принадлежащей ему целиком и безраздельно. Никто не рискнул перечить голодному зверю и гладить его против шерсти.

В итоге, никакой Гааги и Нюрнберга, никакого участия ООН или даже ее осведомленности по делу. Вашингтон Ди-Си, Верховный суд США, закрытый процесс. Ни газетных заголовков, ни телекамер, никакой общественной огласки и круглосуточный контроль над информационной свалкой интернета – все это Старк легко мог себе позволить, лишь щелкнув пальцами со словом: «Хочу!»

И все происходило так, как он хотел.

Без улюлюкающей толпы с кричащими плакатами и цветными растяжками «Казнить/Помиловать», без сумасшедших блогеров с их хэштэгами, без вездесущих и пронырливых репортеров, снимающих прямой репортаж. Тони Старк сделал все, что было в его силах, чтобы остаться единственным линчевателем среди сотен и тысяч потенциальных желающих.

Тони Старк, который был ему другом.

Тони Старк, который стал погибелью для всего героического символизма Капитана, для всей его особенной удали, как он сам однажды не постеснялся сказать Роджерсу в лицо, созданной из пробирки.

Энтони Эдвард Старк – главный свидетель обвинения. Ему благоволили судьи, перед ним расшаркивались адвокаты.

Железный человек, превративший год жизни Капитана Америка в сущий ад.

И сегодня, 20-го марта 2017-го года, в день слушания дела Джеймса Бьюкенена Барнса настал его последний, девятый круг.

Две предшествующие недели прошли для него, как в горячке, пока, из последних сил хватаясь за утекающую, словно вода сквозь пальцы надежду, Стив безнадежно застрял между молотом и наковальней: между Тони, окопавшимся в своей башне, и Баки, запертым в Ваканде.

Только в самолете, преодолев уже половину пути, Стив запоздало сообразил, что ему следовало взять для Баки какие-то вещи. У него ведь ничего своего не было, а держать его все десять оставшихся до суда дней в медотсеке вряд ли кто-то собирался. Рассуждая так и уже не имея возможности поправить ситуацию, Стив почувствовал себя в высшей степени паршиво. Баки, определенно, нужно было хоть что-то из личных вещей: одежда, вероятно, блокнот или дневник, или хоть какая-нибудь безделушка, которую он мог считать своей. Стив не видел друга в сознании почти целый год, а теперь, когда намечалась долгожданная встреча, он даже ничего ему не вез. А ведь Баки, даже если ничем этого не выдаст, наверняка, будет ждать, пусть даже самой нелепой мелочи, потому что,.. если не от Стива, то от кого еще? Это обстоятельство поразило капитана метко в грудь, в самое сердце и насквозь, заставив почувствовать себя последним мудаком.

Он. Ничего. Для Баки. Не вез.

Хотя прекрасно знал, что у того абсолютно ничего нет.

«Абсолютно ничего» в итоге предстало пристыженным глазам капитана приличной одеждой, и не просто для галочки, лишь чтобы не пускать человека голым гулять по коридорам, а по размеру, по ситуации и погоде. У Баки были джинсы и футболки, ни одну из которых Стив не увидел на друге два дня подряд, у него был спортивный костюм и добротная обувь, способная не развалиться после первой же пробежки. От Баки приятно пахло парфюмерией, но у Стива язык не повернулся выяснять, был ли это просто шампунь или что-то посложнее, вроде одеколона. К безграничному удивлению Стива, у Баки имелась даже вся эта мелочь, вроде резинок, которыми он, с явной неохотой и очевидным смущением, от которых у капитана сердце кровью обливалось, просил однажды собрать ему в хвост волосы на время совместной тренировки. Все остальные разы он приходил в спортзал уже с хвостом, гораздо более аккуратным, чем получился у Стива, отчего капитан замучил себя вполне логичным вопросом. Но вслух ничего не спросил.

У Баки нашелся даже ультрасовременный, тонюсенький, но с большим сенсорным экраном мобильный, которым друг ловко управлялся одной рукой.

Хотя все это, в общем и целом, никак не повлияло на совесть и чувство вины Стива. С той незначительной поправкой, что он, оказывается, задолжал безмерно щедрому правителю Ваканды много больше, чем представлял себе весь прошедший год.

На скромный вопрос насчет мобильного Т‘Чалла дал вполне резонное пояснение: ему самому и его людям предпочтительнее было иметь понятие о местонахождении Баки и возможность связи с ним, получившим право свободного перемещения. Ответ на следующий машинальный вопрос, не удержавшийся за зубами капитана, стал и вовсе исчерпывающим: «Иных телефонов, кроме как современных, в Ваканде нет».

О Баки заботились совершенно незнакомые, чужие люди, причем забота эта все меньше и меньше напоминала безропотное исполнение воли короля или служебный долг и все больше – редкую в современном мире человечность. Кто-то совершенно посторонний побеспокоился о том, чтобы подобрать для Баки новую одежду, дать ему шампунь вместо куска хозяйственного мыла… Кто-то оказался вхож в круг его доверия настолько, что каждое утро связывал ему волосы в хвост.

И это точно был не Стив – его, с позволения сказать, лучший друг.

Т’Чалла нанял Баки адвокатов, которые проявляли инициативу и искреннюю готовность бороться за права даже такого бесперспективного подзащитного. Т’Чалла верил в положительный исход дела и какой-то своей тайной властью, подразумевающей негласное подчинение, советовал капитану тоже уверовать.

Совершенно безвозмездно Т’Чалла предоставил все человеку, у которого все отняли и которого каждый первый вне суверенных границ Ваканды мечтал закидать камнями, даже не взглянув ни разу в его сторону.

Девятый круг – он самый страшный, он тот, что полагается за грех предательства.

Тони был безупречен, впрочем, как и всегда. Иного Стив не ожидал, невольно вздрогнув от мысли, каким против него – миллиардера, каждый квадратный миллиметр во внешности которого буквально вопил о его статусе, предстанет простой во всем парень с мешаниной вместо прошлого и пустотой на месте левой руки, которая – эта пустота – мистическим образом перетекала в его усталые глаза, мешаясь с давно признанной виной и молчаливым смирением. Капитан сам лично это видел.

И задавая себе подобный вопрос, он и представить себе не мог, какой получит ответ. За полчаса до официального начала слушания Стив еще пребывал в блаженном неведеньи о том, что его впереди ожидало нечто многим худшее, чем девятый адов круг.

- Стив, я все понимаю. Правда, понимаю, но это суд, и здесь любое слово может обернуться бумерангом. Для тебя, для него…

Но, глядя в одну точку поверх чужих голов, Роджерс ее уже не слушал, он был не здесь и не сейчас. Стены здания Верховного суда дрогнули и растворились, как мираж, само пространство и время распались – и Стив снова оказался в Бруклине семидесятилетней давности, на пыльном крыльце дома, куда он, худощавый паренек, вернулся с похорон матери. Вернулся плечом к плечу с лучшим другом, который, еще не переодевшись с похорон, все еще был одет в строгий темный костюм. Его стриженные волосы были по-мужски чопорно зачесаны назад, хотя гладкое лицо было еще совсем юное, какое бывает лишь у не знавших ужасов войны и мучений плена мальчишек.

- Баки?.. - только и смог выдавить из себя Стив, чувствуя, как его разум все еще плывет во времени.

- М-даа… Похоже, Барнса уже кто-то основательно объездил. Он еще не звал тебя шафером?

Стив Наташу не слышал, то есть совершенно не слушал, а когда до него очень медленно дошел смысл ее вопроса, он смог найти в космической пустоте своих мыслей только глухое и невнятное: «Что?»

Романофф заладила что-то про то, что галстук Баки явно не Т’Чалла повязывал, что рубашку под костюм ему подбирала совершенно точно не та темнокожая грозная шефиня из личной охраны Его Высочества и что вообще… он, Стив, Барнсу вообще-то друг, мог бы и сам заметить.

Стив не слышал и не слушал.

Все еще внимание полностью и безраздельно было отдано одному-единственному человеку.

Когда Стив улетал из Ваканды несколько дней назад, Баки был в порядке, настолько в порядке, насколько это в принципе было возможно. Он был обеспечен всем необходимым и ухожен, но тогда он и близко не выглядел… так.

Теперь в помине не было никакого хвоста и никаких прядей вдоль лица. Волосы были аккуратно сострижены и уложены, судя по коротко подбритым вискам и идеальному затылку, обозревать который Стив получил прекрасную возможность, когда Баки повернулся спиной, явно не дилетантом с парой кухонных ножниц, а профессионалом, постригшим Баки весьма современно, но с едва уловимым намеком на давно забытую бруклинскую моду 40-х.

Не было больше бейсболки и слоев заношенной мешковатой одежды с чужого плеча: их сменил строгий, с иголочки деловой костюм, идеально сидящий на внушительной мужской фигуре. Вместо извечных армейских берцев Баки был обут в лакированные туфли.

И это все меркло в своей незначительности перед ошеломившим Стива обстоятельством, что меньше чем за неделю их разлуки у Баки снова появилась левая рука, идеально симметрично наполняющая рукав пиджака, который не свисал плетью, не был защеплен или подвернут. В нем совершенно точно пряталась рука, даже под складками одежды идеально повторяющая все анатомические изгибы. Совершенно точно Стив видел выглядывающую из-под манжета вполне человеческую кисть с гибкими пальцами, разве что затянутую в черную перчатку, наверное, чтобы не привлекать дополнительное внимание бликами на металле.

Баки не прибыл в зал суда под конвоем и в кандалах, что являлось, по сути, лишь очередным нарушением процедуры судопроизводства, которая с самого начала никем особо не блюлась, потому что не было ни как такового ареста, с пояснением права хранить молчание и предоставлением адвоката, ни предъявления обвинений, ни всех остальных бюрократических и юридических формальностей. Тони это более чем устраивало, а значит, автоматически устроило и всех остальных. Стиву же осталось довольствоваться тем, что Баки снова не засунули в электрическую клетку.

Рядом, едва ли ни плечом к плечу с Т‘Чаллой, Баки совсем не походил на преступника, скорее – на делового партнера Его Высочества, в толпе людей – на юриста, на… на человека, который присутствовал сегодня в этом здании в роли кого угодно, только не подсудимого, чью судьбу собиралось решать жюри присяжных. От него не шарахались, сетуя на недосмотр службы безопасности, на него не оглядывались и не тыкали в него пальцем, его просто-напросто в упор не узнавали. Его сам Стив узнал с трудом, да и то лишь потому, что в груди у него все сдавило щемящей болью оживших воспоминаний. Кроме него, Стивена Роджерса, больше никто в этом здании и, вероятно, во всем Вашингтоне, не знал Джеймса Барнса таким, большая часть из присутствующих здесь еще не родилась к моменту, когда Джеймс Барнс выглядел так, как он выглядел сейчас – молодым парнем, у которого вся жизнь впереди.

На один бесконечно долгий миг Стиву показалось, что он спит и просто видит сон – неправильный сон, от которого хотелось как можно быстрее проснуться и одновременно продлить его на неопределенный срок, в котором туманное будущее так тесно мешалось с безвозвратно потерянным прошлым.

- Бак… - продравшись, в конце концов, сквозь толпу, Стив позвал неуверенно и хрипловато, словно его вот-вот накроет приступ астмы. Баки, чуть помедлив, обернулся, и капитан увидел совершенно то, что ожидал – враз помолодевшее, гладкое, без намека на щетину лицо и глаза… те же голубые, только уже без перспектив: «Куда мы идем? – В будущее!», а покорные и покоренные, усталые. – Ваше Высочество…

- Привет, Стив.

Физически непреодолимой преградой между ними повисло молчание. Единственное, на что Стиву сейчас могло бы хватить сил, единственное, чего он хотел в эту минуту сильнее, чем отменить к чертовой матери этот не имеющий права на существование судебный процесс, так это сгрести Баки в охапку и крепко-крепко обнять. Или хотя бы сжать рукой его плечо, давно забытым бруклинским жестом говоря: «Я здесь, друг. Я рядом с тобой. И пусть небо рухнет, но сегодня я тебя не оставлю».

В итоге Стив не смог себе позволить ничего из этого. Люди, сориентированные на Капитана гори в аду его известность Америка, начали узнавать в Баки… Баки. Солдата. Как искра по бикфордову шнуру, по толпе неотвратимо покатилась молва.

- Ваше Высочество, - делано откланялся Старк и моментально скривился лицом, но, как ни странно, не из-за Баки, которого словно в упор не увидел, а от чего-то, что нашел достойным своего внимания где-то там, откуда только что пришел и куда неопределенно махнул рукой. – Ради восполнения моих зияющих пробелов в познании вакандской культуры: вы всех своих подчиненных женского пола обязываете бриться наголо? – он выразительно посмотрел на темнокожую, стриженную практически под ноль девушку, как тень сопровождающую Т’Чаллу. – Это у вас посвящение в ближний круг такое? Или выражение преданности?

Повисла секундная неловкая пауза, во время которой Стив успел всерьез испугаться возможной реакции телохранительницы Т’Чаллы, явно не знакомой с отвратительной манерой Старка заводить разговор.

- Если я верно понял, о ком идет речь, мистер Старк, то, спешу вас разуверить, мисс Хартманн не моя подчиненная, - ровно ответил Т’Чалла со спокойствием, присущим человеку, полностью владеющему ситуацией. – И она никоим образом не член ближнего круга.

- Очень жаль. В противном случае к ней было бы куда больше доверия, - буквально миг спустя он полушепотом воззвал к пустоте. - Пятница, достань мне досье на… как вы ее назвали? Мисс Хартманн? Она немка, да?

- Стив… - в приоткрывшихся дверях появилось серьезное лицо Шерон. – Они готовы начать.

Уточнить у Т’Чаллы, о ком секундой ранее шла речь, он не успел. Вслед за исчезнувшей Шерон высокие двойные двери призывно распахнулись, и судебный пристав пригласил всех участников процесса пройти в зал заседания. Позволяя толпе себя увлечь, Стив в последний раз обернулся, ища глазами Баки, но тот, так же, как и сам Стив, в это мгновение обернулся на кого-то или что-то позади себя.

Едва только перешагнув порог и еще даже не обозрев как следует истинные масштабы катастрофы, Стив понял, что от него, наивного и до мозга костей простодушного, хранили тайны, намного большие и отнюдь не такие безобидные, как возвращенная к Баки рука, а также все остальное, в чем Стив непринимал ни прямого, ни косвенного участия.

Его больно кольнуло обидой за не оправдавшееся доверие к королю Ваканды, который, Стиву хотелось в это верить, не понаслышке был знаком с понятием чести. Его задела скрытность Баки, но ровно на одну секунду, до того, как в душу к нему вкралось понимание всех возможных причин.

Тот факт, что Тони оказался удивленным не меньше него, не помог. Совсем не помог, потому что, пройдя в громадную концентрическую залу, первое несоответствие действительности ожиданиям, с которыми Стив вынужден был столкнуться, – кресло, установленное прямо в центре, так похожее одновременно и на современное стоматологическое, и на то, которое нашлось в бункере Сибири, и на электрический стул, что кэп невольно сбавил ход, едва подавив в себе отчаянное желание попятиться назад. Кресел при более детальном рассмотрении оказалось целых два, идентичных, стоящих по отношению друг к другу спинка к спинке, подголовник к подголовнику.

Массивные металлические фиксаторы для рук и ног. Переворачивающие все внутри Стива верх дном головные шлемы с чем-то до дрожи напоминающим электроды. Куча прочей аппаратуры и проводов вокруг кресел. Тугие пакеты в капельных стойках и сражающие наповал хладнокровным спокойствием темнокожие медики, все это настраивающие и не оставляющие Стиву никаких сомнений в том, что Т‘Чалла и его люди здесь, пожалуй, единственные, кто ничуть не удивлен. Словно все происходящее в порядке вещей, словно так и надо, словно это – со всей скрупулезной дотошностью воссозданная пыточная – то, что Баки ожидало, словно это было… спланировано изначально.

Капитан Америка был повержен в самое сердце еще до начала заседания. Подлым ударом в спину от того, кому он доверял.

- Стив, спокойно, - сильная рука сдавила его плечо, увлекая в нужном направлении. – Идем, - Шерон подтолкнула его, пытаясь вести, но он не сдвинулся с места. – Ну же… - она зашептала настойчивее. – Все в порядке, так надо. Они знают, что делают, Стив. Барнс все знает.

- Это суд, а не дознание! – не выдержал капитан. - Они собрались здесь следственные эксперименты ставить? Они собрались усадить его в кресло?!

- Стив, пожалуйста, - Шерон положила уже обе руки ему на плечи, загораживая обзор и не оставляя никакого другого выбора, кроме как смотреть ей в лицо. – Это тайна следствия. Меня в нее не посвятили, - сквозь набат пульса в ушах Стив отчетливо видел, как шевелились ее губы. – Но они заверили, что Баки обо всем знает. Это все добровольно.

- Как будто у него спрашивали!

Полубезумный, едва ли видящий что-то, кроме проклятых кресел взгляд капитана метнулся к скамье подсудимых.

Лицо Баки, словно повинуясь какой-то незримой связи между ними, оказалось обращено в его сторону. На миг он прикрыл глаза и едва-едва, почти незаметно кивнул, мол: «Спрашивали. Знаю. Согласен».

Хорошо. Пусть так, но в отношении Стива это не изменило ровным счетом ничего. Невидимыми наручниками у него были скованы руки, во рту торчал невидимый кляп, в шею противно впивалась шипами невидимая привязь – цирковая обезьянка капитан Роджерс имел право голоса только на подмостках, разодетый в цветастый сценический костюм в окружении грудастых и длинноногих девчонок, пока растрясал толстосумов на деньги.

- Какое бы представление ты и твой новоявленный дружок-кошатник ни задумал, Роджерс…

Старк умолк, сделав все возможное, чтобы скрыть, как он подавился застрявшими в горле словами.

Впервые за все время, которое они знались, в моментально почерневших глазах кэпа Тони совершенно ясно рассмотрел такое несметное количество лезущих наружу демонов, словно именно сегодня в аду случился массовый побег.

Стив же имел глупость понадеяться, что этим все закончится.

Еще ни разу в жизни он не ошибался так сильно.

А адов круг, он на то и адов, чтобы умирать и возрождаться для продления страданий. Снова. Снова. И снова.

Названная свидетелем защиты, чеканя шаг стуком каблуков, к трибуне поднялась та самая мисс, белокожая и светловолосая доктор из госпиталя Ваканды, как выяснилось, с фамилией, такой же фальшивой, как и ее длинные вьющиеся волосы, что запомнились капитану при их первом знакомстве.

«Правда – вещь субъективная, - однажды просветила его Наташа. – Все ее видят по-разному, как и меня. Это удобно».

- Вас приводили к присяге, мисс Хартманн. Вы клялись говорить правду, только правду и ничего кроме правды. Сообщите суду, Диана Хартманн – ваше настоящее имя?

- Да, Ваша честь, - ответ ровный, уверенный, он отчего-то обрезал слух, как скребущий по стеклу коготь.

- Настоящее, но не единственное, - утверждение, не вопрос, и на этот раз голосом адвоката, а не судьи. – Пожалуйста, мисс Хартманн, сообщите суду имя, данное вам при рождении.

Стив не смотрел ни на судью, ни на адвоката, он с затаенным глубоко в душе недобрым предчувствием прикипел взглядом к трибуне, за которой неподвижной статуей застыл до этой минуты не заявленный, все еще безымянный свидетель… защиты. Стив видел, как ее взгляд на мгновение метнулся к Баки и… и к нему самому. Из десятков людей по какой-то непонятной причине именно к нему. Стив успел поймать ту сотую секунды, в которую пересеклись их взгляды, успел прочесть переданное через взгляд… что-то непонятное, зашифрованное, субъективное, не то искреннее, не то лживое.

- Мисс Хартманн, вы поклялись…

«…говорить правду, только правду и ничего кроме правды. Которая для всех разная».

Время растягивалось, заминка длилась намного дольше, чем обычно требовалось человеку, чтобы назвать свое имя. При условии, если он хотел его назвать. При двойном условии, если он его помнил.

- Мое имя… - и снова заминка. Она вновь посмотрела не на судью, не на адвоката, задающего вопрос, и уже даже не на Баки. Она посмотрела на Стива, словно для нее не было ничего важнее, чем увидеть его, капитана, реакцию.

«Это мой долг. И честь для меня, капитан Роджерс».

- Мое имя Эсма Эрскин.

Я не люблю, когда мне лезут в душу,

Тем более, когда в нее плюют.

Комментарий к Часть 16

Заключение все-таки будет в нескольких частях, потому что мыслей слишком много для одной.

Думаю, пришло время Стива принять участие в происходящем.

========== Часть 17 ==========

Комментарий к Часть 17

Матчасть хромает. На обе ноги. Я не юрист, увы, хотя периодически посылают/советуют закончить юрфак. Ага… это после шести лет меда.

В общем и целом, в плане уголовного судопроизводства в США все очень и очень условно, кое-как прикрыто сюжетом, в котором Баки изначально не собирались судить по закону.

Автор извиняется за некомпетентность.

Также события в главе местами нехронологичны, чтобы показать растянутость допроса во времени.

Дамы и Господа присяжные.

Перед Вами человек,

который без ведома и согласия

променял одну войну на бесконечное количество других…

- Какое обращение вам предпочтительнее?

- Хорошо. Мисс Хартманн, назовите точную дату и место своего рождения?

- Кем приходился вам доктор Авраам Эрскин? Между вами существовала родственная связь?

- Поясните суду, какое отношение вы имеете к делу Зимнего Солдата?

Адвокаты и обвинение устроили перекрестный допрос, конкретными вопросами, всякий раз бьющими точно в цель, по крупицам, искусно вытягивая информацию. Восприятие которой прошло для Стива в режиме безотчетной машинальной обработки голых фактов, которые копились в нем, под давлением эмоций нагнетались, словно энергия в эпицентре неизбежного взрыва. Вопрос-ответ, обнаженная истина, которую так хотелось поставить под сомнение, но отчего-то не получалось. Мысли уже неслись на запредельных скоростях, в них сама собой уже складывалась целостная картина из бесконечного количества ошибок и упущенных возможностей.

«Тот ученый… Как его звали? Он ничего тебе про семью не рассказывал?»

- Я родилась 13-го августа 1918-го года, в Аугсбурге, в Германии. Доктор Авраам Эрскин, известный в Штатах под псевдонимом Джозеф Рейнштайн, приходился мне родным отцом. В промежуток времени с апреля 1945-го по март 1946-го, а после – в разное время на протяжении семидесяти лет вплоть до 2015-го я являлась куратором программы «Зимний Солдат», а также ее непосредственным основателем.

В голове капитана набатом забились ключевые слова.

Эрскин.

Отец.

Куратор.

Основатель.

Голова ГИДРы во влоти.

Такой же суперсолдат, как сам Стив, или, скорее, как Баки, промежутками спящий в искусственных льдах криокамер.

- Мисс Хартманн, поясните суду, как так вышло, что Джеймс Барнс, в ноябре 1944-го захваченный ГИДРой – организацией, берущей свое начало в гитлеровской Германии, оказался, в конце концов, в руках у русских?

- ГИДРА зародилась в Германии – да, но позже ее идеи получили широкое распространение. Еще во времена Иоганна Шмидта имела место вербовка агентов спецслужб разных стран, в том числе и Советского Союза. К 1945-ому в Советах прочно обосновалась своя ГИДРА, со своей головой и своими способами достижения целей.

- Тогда каким же образом Зимний Солдат снова оказался в Штатах?

- В конце 1992-го года русские продали его США.

- Погодите секунду… Верно ли я вас понял, мисс Хартманн: ГИДРА продала своего же солдата себе же? Не могли бы вы подробнее пояснить суду эту весьма сложную для осмысления махинацию?

- Это была не махинация, а юридически законная сделка купли-продажи. Двухполюсный послевоенный мир распространялся даже на ГИДРу, холодная война Штатов и Советов бушевала даже внутри нее. После успешного возобновления проекта по созданию суперсолдат, в котором участвовали пять агентов, объект «Зимний Солдат» утратил свою уникальность, а значит и ценность. В том же 91-ом распался Союз, страна оказалась в глубочайшем кризисе, нужны были деньги. Американцы предложили выгодную сделку, которая, с одной стороны, избавляла русских от едва ли окупаемых затрат по техническому обслуживанию объекта и от ответственности за все его последующие действия, что было крайне выгодно с учетом тотальной смены руководящего аппарата; с другой стороны, предполагала достойную сумму сверху. Как я и говорила ранее, Солдат был продан в 1992-ом году американским руководителям ГИДРы.

- То есть, продан как… вещь?

- Как оружие. Торговля оружием была распространенным путем притока денег в российскую казну после 91-го.

- Вам известно, кто был покупателем со стороны… - заминка, вместо которой должно было прозвучать «с нашей стороны», но никто не собирался даже формально признавать грехи за сроком давности, пусть и совершенно очевидные. – Со стороны США?

- В официальных документах ГИДРА, как организация, естественно, не фигурировала. Де-юре инициатором сделки с американской стороны была правительственная организация, известная как ЩИТ, непосредственным покупателем, присутствующим на сделке, – ее руководитель на то время – Александр Пирс.

- Как будто нам было мало двоих отмороженных… - вполголоса, но для слуха Стива все равно, что на пределе громкости прокомментировал Тони, а затем, без тени уважения к происходящему, добавил уже в полный голос для всех остальных. - Ваше королевское Высочество, не сочтите за дерзость: где ваши спецы откопали это очередное ископаемое? И зачем?

- Мистер Старк, вы находитесь в зале суда, проявите…

- А вот ничуть. И я сейчас о том, что, дайте Роджерсу в руки «Барретту», и он с огромным удовольствием прострелит вашему ценному ископаемому ее прелестную змеиную головку прямо на глазах у глубокоуважаемого суда и всех присяжных. Эй, кэп? Я ведь прав? Это ведь она над твоим дружком колдовала. Ооо, да ты, я вижу, даже не был в курсе ее существования… Прямо как я насчет смерти родителей. Хоть в чем-то мы с тобой квиты.

В курсе не был никто. Ни суд, ни обвинение. Кроме стороны защиты, тайно ликующей от какого-то своего, никому непонятного успеха, и Т‘Чаллы.

«Он ничего тебе про семью не рассказывал?»

И Баки. Баки был в курсе. Он знал все с самого начала и еще бог знает сколько до начала.

У Стива не осталось сил ни на достойную злость, ни на сполна оправданную обиду. Он даже не мог сносно сообразить, какую выгоду из всего этого собирались извлечь юристы. Какая во всем этом вообще могла существовать выгода? У них и так было несметное количество архивных документов, так или иначе подтверждающих, через что вынужден был пройти Баки в эти бесконечные семьдесят лет. У них был Земо, чтобы доказать факт программирования и отсутствие свободы воли.

«Кем приходился вам доктор Авраам Эрскин?»

«…приходился мне родным отцом».

«Я являлась куратором программы «Зимний Солдат»… ее непосредственным основателем».

Стив молил, чтобы все это оказалось одной большой чудовищной ошибкой. Но ровно с тем же успехом семьдесят лет назад американский сержант в немецком плену молил Господа избавить его от ужаса предстоящих пыток. Но Господь не обитал в камерах концлагерей. Как не было его и в залах судебных заседаний.

Стив думал, хуже уже не будет.

Он тысячу раз ошибся, и расплатой за ошибку грозило стать душевное безумие, от которого, увы, не защищала никакая сыворотка.

- Вы утверждаете, мисс Хартманн, что это вы умертвили солдат, до недавнего времени пребывающих в состоянии криогенного стаза на базе ГИДРы в России?

- Они представляли угрозу. Поскольку не существовало никакой иной сферы применения их навыков, кроме боевой, их следовало ликвидировать.

- И это сделали лично вы?

- Да.

- Почему же полковник Гельмут Земо утверждал во время печально известных событий в Сибири, и много позже на многочисленных допросах, что это дело его рук?

- При всем уважении, я не отвечаю за искренность показаний полковника Земо, также как и за его мотивы лгать следствию. Просчитав его планы и зная о потенциальной опасности их реализации, я прибыла на базу раньше полковника и устранила угрозу прежде, чем она стала бы реальной.

- Допустим, очень сильно допустим: ваши цели действительно были благими. Но не кажется ли вам, исходя из ваших же показаний, мисс Хартманн, что ваши действия по отношению к биообъектам в Сибири противоречат вашим намерениям свидетельствовать в защиту подсудимого? Вы подтверждаете, что хладнокровно убили людей, над которыми сами же, и в этом вы тоже признались, ставили опыты. При этом вы ратуете за невиновность и свободу такого же, как те пятеро, тренированного убийцы.

- Те пятеро были агентами, по совместительству, профессиональными убийцами русского подразделения ГИДРы задолго до применения к ним сыворотки. К делу прилагаются архивные досье на каждого из них. Путь становления агентом-ликвидатором каждый из них прошел добровольно, каждый осознанно согласился на опыты. От начала до конца все они были в полной мере способны отвечать за свои действия. Конечно, как и у всех военных, у них были приказы, но окончательное решение – спускать курок или нет – они принимали сами.

- А подсудимый, стало быть, не имел такого выбора?

- Протестую, Ваша честь! Это провокационный вопрос.

- Мисс Хартманн, поскольку вы едва ли не единственная располагаете подобного рода информацией, не могли бы вы сообщить суду, насколько код в голове подсудимого поддается взлому? Надеюсь, что я верно употребляю терминологию, кажущуюся более чем странной по отношению к… человеку.

- Мне известна теория, такая, какой она была на момент 46-ого года. При непосредственной процедуре программирования я не присутствовала. В дальнейшем меня никогда не привлекали к работе с объектом. Не напрямую.

- Даже после возобновления проекта в 91-ом?

- Даже тогда. Я работала с другими.

- В чем заключалась ваша работа?

- Медицинское обслуживание: наблюдение за физическим состоянием в момент введения сыворотки и после, в покое и в состоянии физической нагрузки. Мониторинг изменений, тесты, тренировки… Все зависело от того, какой конечный результат ждали сверху.

- Остановимся на тренировках. Насколько нам известно, Солдата тоже привлекали к обучению новобранцев. Вы пересекались?

- Нет. Никогда.

- Можете предположить, почему?

- Из того, что мне известно о процедуре нейролингвистического программирования, которому был подвергнут Баки Барнс…

- Вы хотели сказать, подсудимый?

- Из того, что мне известно, процедура программирования основывалась на чувственно-эмоциональном аспекте. Теоретически,.. что, впрочем, капитан Роджерс уже не единожды доказывал практически, можно предполагать, что если внешний эмоциональный или чувственный стимул будет достаточно силен, чтобы сравняться со стимулом внутренним, с силой, приложенной когда-то к созданию триггеров, код можно взломать. Вероятно, именно это послужило первопричиной тому, что ГИДРА тщательно отслеживала, чтобы мы никогда и ни при каких обстоятельствах не встречались. Это могло сбить кодировку.

- То есть, воспоминание подсудимого о вас, выражаясь вашими же словами, могло стать достаточно эмоционально и чувственно сильным?

- Вероятно. Так считали те, кто с нами работал.

- Означает ли это, что вы и подсудимый были близки?

- Таким образом можно было сбить кодировку Солдата, но не вашу. Почему?

- Верно ли я понял, что технология, которую ГИДРА использовала, чтобы контролировать вас, подразумевала полное сохранение воспоминаний? Из медицинских отчетов, приложенных к делу, также следует, что она была более эффективной, а также менее травматичной и более экономически выгодной в обслуживании?

- Почему эту же технологию не применяли к Солдату?

- Протестую, Ваша честь! Вопросы обвинения не относятся к делу.

- Мисс Хартманн, ваши показания наталкивают на неутешительную мысль, что вы виновны гораздо больше, чем стремитесь показать.

- Протестую…

- При всем уважении, разве сегодня судят меня? Если так, то я готова прямо сейчас поменяться с подсудимым местами.

«Вы и подсудимый были близки?»

«Да».

Когда спросили все, что хотели спросить, когда словесных показаний хватать перестало, потому что все слова, в общем-то, были исчерпаны, часы показывали полшестого вечера.

И кто бы знал заранее, что это не конец…

- Ты тоже это видишь? – шепотом на грани слышимости поинтересовалась Наташа, но, заметив направленный, казалось бы, в никуда взгляд капитана, поспешила сориентировать. – Капельницы, Стив. Смесь самопальная, такой не существует, я уверена.

Машинально, по указке, а вовсе не потому, что это имело значение, он прочел мелкий черный шрифт на белом прямоугольнике наклейки.

Промазин. Оланзапин. Трилептал. Вальпроевая кислота, фенобарбитал и еще много чего, ломающего язык простого обывателя.

Вполне имеющие право на существование торговые названия. Некоторые из них Стив совершенно точно где-то слышал, хотя и позабыл обстоятельства. Раздельно. Но еще никогда вместе, и упаси боже, чтобы это оказался рецепт именно того ядерного коктейля, который находился в пухлых капельных пакетах.

- Сюда бы сейчас Брюса, для более точной оценки, но мне кажется, одного такого пакета за глаза хватит, чтобы каждому, здесь присутствующему, обеспечить качественную эвтаназию. Насчет тебя не уверена, но…

- Я должен с ним поговорить, - глухо перебил Стив, опуская все подробности.

- Прошло уже больше семи часов, - где-то в боковом зрении капитана агент Картер сверилась с наручными часами. - У присяжных должны головы гудеть, - сама она устало прикрыла лицо рукой. - Попробую выпросить перерыв.

Перерыв состоялся, о нем не пришлось даже просить. Технической и медицинской бригадам понадобилось время на подготовку оборудования – суд просьбу удовлетворил.

А Стив свою жизненно важную необходимость разговора с Баки – нет. Потому что медики стояли насмерть между Роджерсом и своим пациентом, на ломаном английском пытаясь объяснять, что перед процедурой им видеться нельзя, что капитан плохо повлияет, что мистеру Барнсу сейчас крайне нежелательны эмоции…

- Капитан, - на помощь проигрывающим волевой поединок подчиненным подоспел Т’Чалла, и в какой-то момент Стив испугался возникшего у него едва ли не впервые желания выплеснуть накопившиеся эмоции хорошим апперкотом. Для разнообразия, не в тренажерном зале и даже не с грушей в качестве противника. – Уверяю, ваш друг знает, на что идет.

- Я верил вам. Я верил, что наследуемая веками честь Пантеры достойна доверия!

Т‘Чалла стоически выдержал все нападки, после чего молча передал Стиву послание. Не письмо даже – простой лист белой бумаги, сложенный пополам.

«Прости, - имея возможность придерживать лист левой рукой, Баки писал ровно и разборчиво, хотя почерк Стив узнавал с трудом – слишком изменился. - Я знаю, в каком свете ты все это увидел. Знаю, как в один момент для тебя все перевернулось. Должно было перевернуться… Я мудак, Стив, это я знаю тоже, не трудись над определениями, у тебя особо красочные всегда со скрипом выходили. «Не выражайся» и все такое прочее… Я знаю, что не имею никакого права о чем-то тебя просить, но… набраться наглости ведь могу, верно? Пожалуйста, Стиви, - Роджерс больно споткнулся о собственное же имя, подавившись воздухом на вдохе, - пожалуйста, не смотри на это. Прошу тебя, уйди из зала».

Задетый за живое и от этого разъяренный до абсолютного предела хваленой выдержки, капитан смял бумагу в плотный комок и уже почти ударил сжатым добела кулаком в ближайшую стену, но в последний момент остановился. Костяшки замерли в дюйме от преграды, из горла вырвался тяжелый выдох, больше напоминающий задавленный всхлип.

Уверенным шагом, в упор не замечая ничего и никого на пути, Роджерс вернулся в зал и занял кресло в ближнем ряду.

- Занимательный фильмец наметился. Двухмерный и черно-белый, как в старом добром 45-ом? Моя технология, на заметку тем, кто нагло у меня ее спер, позволяет кое-что покруче. 5D и объемную проекцию с эффектом реального присутствия. Вы знали, Ваша честь, господа присяжные? Не свое зажмодили, дилетанты.

Стив с удовольствием съездил бы Тони по лицу, с еще большим удовольствием он подставился бы под ответный удар, чтобы объединенными усилиями они разнесли здесь все к чертовой матери, но… он этого не сделал. И не сделает. Он дал себе слово.

- Технология проецирует мысли, которые подаются на ее интерфейс, она не отличает настоящие от ложных, проглотит и переварит все, чем ее накормят. Если Барнс нафантазирует розовых пони или белых медведей, гуляющих по Красной площади, то будут нам пони и медведи, и ни грамма освободительной правды, на которую так уповает глубокоуважаемый суд.

- В целях чистоты следственного эксперимента и невозможности мистера Барнса выдать ложные воспоминания за истинные, во время процедуры ему будет вводиться комбинация препаратов, подавляющих волю. Это для простоты определения. С более подробным описанием действия медикаментов на его ЦНС вас ознакомит прилагающийся к делу медицинский отчет.

- Да… Кажется, там было что-то про лошадиную дозу нейролептиков, но, чтоб вы знали, мне этот отмороженный все еще нужен живым. Пускающий слюни овощ я Роджерсу оставлю, чтоб на пенсии не маялся со скуки…

- Мистер Старк, вы нарушаете…

Нарушали поголовно все, и всем было плевать. С той лишь разницей, что Старку было плевать на постоянной основе.

Стив не поднимал на происходящее глаз до тех пор, пока все не утихло. Совсем и совершенно. В воцарившейся гробовой тишине был слышен только ритмичный писк кардиографов.

Баки, надежно фиксированный по рукам и ногам, сидел в кресле. Он был раздет до рубашки, ее правый рукав был закатан выше локтя, обнажая живую руку, к сгибу которой крепился катетер. С ним соединялась прозрачная трубка, идущая к тому самому пакету с содержимым, во стократ худшим, чем «техасский коктейль» для смертельной инъекции.

Глаза друга уже были закрыты, и Стив радовался этому не только потому, что не мог в них посмотреть, но еще и потому, что так Баки не видел и, возможно, уже даже не чувствовал, как на голову ему надевают утыканный проводами шлем.

Второе кресло, спиной к Баки, в точно таком же строго фиксированном положении, с аналогичной капельницей и аналогичным шлемом, заняла… она, но Стиву уже было откровенно все равно.

Он дал себе слово.

На огромных фантомных экранах поплыли первые хаотичные и абсолютно не поддающиеся идентификации изображения: как рябь от помех при плохом сигнале, как некачественная запись, как слишком быстрая перемотка…

- Синхронизация 65%. Доведем до ста в процессе.

В мешанине образов еще никто не увидел конкретики. Стив увидел. Мог поклясться, что услышал. То же, что каждую ночь слышал в кошмарах – вырывающий душу с корнями крик и свистящий в ушах от дьявольской скорости ветер. Забытый всеми богами ноябрь 44-го. Австрийские Альпы.

- 71% и нарастает, - продолжал комментировать голос с акцентом. - Поехали. Подведем их к моменту встречи.

- 13-е апреля 45-го. Мисс Хартманн, что произошло в тот день?

Стив слышал переговоры медиков шепотом, а также выстрелы и взрывы, крики и топот бегущих ног, лязг оружейных затворов и замков на железных дверях – тренированное воображение несостоявшегося художника оживляло далекие во времени события быстрее и ярче любой продвинутой техники.

- Что бы Зола с ним ни сделал, его тело это отторгает. Не только сыворотку. Протез левой руки, металл в ребрах. Он умирает, - Стив вскинул взгляд к экрану, в сердцах проклиная автоматический перевод. Нет. О нет! Он хотел слышать оригинал, слышать все до последнего слова, до эха звука, до малейших перемен в интонациях.

Ему не требовался никакой перевод, чтобы прочесть по губам ту самую фразу.

- Доброе утро, солдат.

- Объединение 100%. Они готовы. Ваша честь, можно начинать.

Стив дал себе слово. Он выдержит. Даже если это будет последнее, что он сделает, как Капитан – честь и совесть всея Америки. И да поможет ему Всевышний.

- Ты могла бы занять место Золы, могла стать идеальным олицетворением ГИДРы. Ты имела для этого все…

Всевышний не помог, как, впрочем, и всегда. Да и с чего вдруг ему помогать тому, чья душа по распределению давно попала в другое ведомство?

Стива сорвало после второго или третьего крика. Кричали не с экрана, не из воспоминаний далекого 45-го, кричали здесь, сегодня, сейчас.

- Они понимают? Они знают, что это все нереально!? – капитан искренне не знал, кому адресовал свой крик души. Мучительная гримаса на покрытом потом лице Баки, его напряженная до вздутых вен живая рука и сжимающаяся в фиксаторах бионическая в сочетании с так и не прозвучавшим ответом заставили сердце Стива заглушать двойной частящий писк кардиографов собственным сумасшедшим биением. – Они осознают себя здесь, в нашем времени?

Ответа не было. Он, подвешенный, парил в воздухе.

Стив дал себе слово. Он поклялся себе, что однажды заполнит семьдесят лет пустоты. Только до этого дня он все не знал, чем именно. Вот теперь узнал. Это должны были быть его семьдесят лет. Его!

Или ничьи.

Не Нью-Йорк стал адом, и не Альтрон. Демонов Капитана Америки не подняли из их братской могилы ни распри Богов, ни армия пришельцев, ни восстание роботов. Все это случилось словно во сне и словно вовсе не с ним.

По единому низкому гулу кардиографов на заднем плане из перекрестно звучащих голосов обвинителей и адвокатов уже ни о чем судить было нельзя: то ли сердце вовсе остановилось, то ли билось, как иступленное. Стив не обращал внимания, потому что слышал, как сердца бились там… там в ушедших безвозвратно годах. Сердца бились в головах единственных оставшихся в живых свидетелей событий, давно ставших историей. Сердца бились в воспоминаниях, будучи индикаторами тех страха и эмоций, той боли и того азарта борьбы.

Стив видел глазами Баки схождение линий в прицеле снайперской винтовки и слышал, чувствовал, как у него колотится сердце, как он делает медленный выдох, выпуская облако морозного пара…

Стив видел ее глазами исписанные русскими буквами страницы документов, заверенных печатями, бумаг, в которых решалась судьба, и слышал, как ее сердце замирало в страхе, пропуская удары в такт тяжелым шагам где-то совсем рядом…

Семьдесят лет вне времени не отразились на лице Капитана ни единой морщиной. Один день зачелся за сто лет.

- 16-е декабря 1991-ый год. С чего начался тот день? Кто отдавал приказ?

Баки задергался в кресле с утроенной силой, хотя откуда те у него брались, никто не представлял, потому что ни у кого из присутствующих их давно уже не осталось.

- При всем уважении… - взмолился неустанно вьющийся над Баки темнокожий мужчина в стерильно-белом халате, и акцент его от волнения стал лишь сильнее. – Не закидывайте их вопросами, они не смогут показать вам несколько различных во времени событий одновременно. Это невозможно.

- Что первое он помнит за 16-е декабря 1991-го? – не адвокат, не обвинитель – Старк. – Что первое ты помнишь из событий того дня, Барнс!?

Крик из прошлого наслоился на настоящий и заполнил зал истошным воплем, долбясь о стены и о виски Стива, медленно концентрируясь где-то в его ноющем затылке. Глазами друга капитан видел поднимающееся стекло криокамеры, дрожь на экране от нестабильной картинки, вспыхивающей и снова погружающейся в полумрак в унисон с сознанием Баки.

А затем он, тот, кто прошел через все ужасы повествования под фамилией Карпов, которому в роковом 91-ом должно… должно было быть под девяносто, стал методично зачитывать код – список слов, истинное значение которых превышало любое возможное, какое только могли нести простые слова. У каждого был свой глубинный смысл, подкрепленный образно, чувственно, навечно заякоренный в боли, страхе и безысходности, замыкающихся в порочный круг, неприступный для взлома алгоритм – программу внутри живого человеческого мозга.

- Желание.

- Н-нет… - ломаный вскрик. Не Баки, женский. – Нельзя. Нет! Не подводите его к этому… Не заставляйте вспоминать… Нет…

- Ржавый.

Баки выгнулся в кресле, чуть не выламывая запястья из фиксаторов, откинул назад фиксированную шлемом голову и раскрыл рот в крике – и грань стерлась окончательно, уже нельзя было различить, что происходило на экране, а что в реальности, где заканчивалась та пытка током и начинался сегодняшний эксперимент.

- Семнадцать.

Металл скрежетал о металл, левая рука Баки в очередной раз испытала на прочность ограничители. И, кажется, те поддались…

- Уведи его от этого! Диана, отвлеки его. Мы не удержим его, если код продолжит звучать…

Со словом «Рассвет» во всю плоскость проекционного экрана разлилось кроваво-красное зарево – рассветное небо, подернутое молочно-белой морозной пеленой.

Стив дал себе слово. Слово капитана, но какое оно могло иметь значение, если даже его погоны не достались ему по чести, если даже звание сержанта было к Олимпу воинской и общечеловеческой чести и долга намного ближе, чем раздутый на пустом месте капитан.

Стив не знал, чего добивался Тони, вполне вероятно, именно чего-то подобного, но ему было уже безразлично. Где-то за его спиной под словосочетание «Возвращение на Родину» раздались новые крики – сорванные и хриплые – Баки, высокие, с бессвязным бормотанием – ее… Дианы? Эсмы? Двойного агента? Тройной дряни? Стив больше не искал ответа, он вылетел из зала, словно оголтелый – полубезумный, прогоревший изнутри до пепла, тлеющий, уничтоженный.

Тони жаждал отомстить ему за то, что он знал про его родителей, но ничего не сказал. У него получилось. Он отомстил сполна.

Стив больше не вернулся в зал. Он не узнал, закончил ли призрак Карпова из воспоминаний Баки чеканить код Зимнего Солдата, и если закончил, то чем это обернулось. Он не узнал, как долго еще продолжался адский процесс и чем он завершился…

- Я просто хочу быть уверена, что ты хотя бы смутно представляешь, что собираешься делать, - вымотанная Романофф вышла из тени и устало прислонилась спиной к гладкому боку квинджета.

Из всей его команды, у которой с недавних пор не все было гладко с законом, она единственная присутствовала сегодня?.. Вчера? Все это бесконечное время в зале суда. Той своей частью, ничтожно малой, которая пережила последние сутки, Стив это ценил, он был благодарен, но не более. На что-то большее его не хватило.

У него до зубного скрежета свело челюсти, и ушло немалое время, прежде чем он силой заставил себя говорить.

- Я его не поймал, Нат. Он вернулся за мной в ад лишь затем, чтобы я не встрял в неприятности. А я его не поймал. Я. Его. Не искал. Он ждал меня там, внизу, он провалялся там неизвестно сколько, один, а я не вернулся за ним и не перевернул то проклятое ущелье вверх дном. Я оставил его на заклание ГИДРе, Нат. Я предал его, и этот грех мне никогда не отмолить.

- Стив… Ты же знаешь, что это не…

- Это так, Нат. Всегда было. И есть прямо сейчас. Дочь Эрскина, дочь человека, которому я обязан всем… Она была инструментом в руках ГИДРы, таким же, как и сам Баки, но за эти семьдесят лет… За два года она дала ему больше, чем я когда-либо смогу. Она боролась за него тогда и борется до сих пор. Это она с ним до конца. Она, не я. Она могла бы возглавить ГИДРу или ЩИТ, или… Эрскину тогда не нужен был я в качестве идеального образца, у него он уже был.

- И что теперь?

- Я не могу вернуться назад в 44-ый и не пустить Баки на войну, и отказаться от участия в эксперименте, но… кое-что мне все-таки подвластно.

- Не думаю, что кому-то из них это все еще нужно.

- Это нужно мне, Наташа. А когда я вернусь, напомни мне между делом наведаться с благодарностью к Земо. Опергруппа сказала, что он пытал Карпова. Надеюсь, достаточно жестоко.

- Обожди, остынь, Стив… В конце концов, ты ведь даже русского не знаешь.

- Знаю, - бросил Роджерс на ломаном, но все-таки русском, и Романофф удивленно выгнула бровь, хотя во мраке ангара это осталось незамеченным.

- С каких пор? – вопрос на русском, видимо, для проверки, но Стиву было плевать, пройдет он ее или нет, поэтому он ответил уже на английском.

- С тех самых, как Баки запрограммировали прямо у меня под носом, а я даже не сообразил, что произошло.

- Скользкая дорожка, Стив…

- Мне полезно поскользнуться.

Стив не узнал, чем закончился суд. Он был слишком занят, добывая информацию, и угоняя квинджет, и препираясь с Наташей, чтобы заметить, как вслед за ним из зала вылетел Тони.

В перекрестии мрачных коридоров его уже поджидала тонкая девичья фигура, взволнованно перекатывающая на пальце одно из многочисленных колец.

- Ты эту историю уже давно знаешь, но я напомню тебе еще раз, - проникновенный шепот Ванды зазвучал в пустоте коридоров так громко, что хотелось заткнуть уши и бежать. – У меня была семья. У меня был брат, и мы жили в доме, который разнесло снарядами с надписью «Старк Индастриз». Ты создал их, но не ты навел на цель и не ты нажал кнопку пуска. Ты сотворил Альтрона, но не ты заставил его уничтожить мою родину. ГИДРА создала Зимнего Солдата, она намечала цели и отдавала приказы, управляла им, как оружием, заставляя делать то, чего Баки Барнс никогда бы не сделал, будь на то его воля. Он был инструментом уничтожения в чужих руках, - на кончиках пальцев девушки задрожали алые всполохи, из воздуха создавая образ остекленевших глаз, смотрящих в одну точку в ожидании приказа. - Как и оружие, которое ты создавал, - прямо посреди коридора возник разрывной, маркированный знаком производителя снаряд. – Так ответь мне, Старк, чем Барнс отличается от тебя? Или чем ты… отличаешься от меня? Ведь ты жив. И я не убила тебя из мести.

- Он убил мою мать! Она была жива, а он просто… он просто… свернул ей шею!

- Ты убил всю мою семью!

- У него был шанс сбежать еще в 46-ом! И те пакеты с сывороткой… Она прислала их отцу, чтобы полвека спустя по ее же наводке Барнса послали изъять их, вернуть назад!

- Так значит теперь она виновата? – глаза Ванды алели. – Тебя еще не тошнит? Не надоело? Каждый раз искать виновного? Ты не изменишь того, что было!

- Он убил мою мать… Не прощу.

- Чтоб ты знал, - мгновенно переместившись Тони за спину, Ванда опустила руку, прошептав скорее в мыслях, чем вслух, - я тебя никогда не прощала.

За двойными дверями послышался тяжелый, вымеренный армейской выучкой шаг. Не спрашивая позволения и не встречая сопротивления, в зал суда вошли люди в незнакомой форме. Двое в штабной темно-синей, почти черной, трое – в камуфляжной серых оттенков, в бронежилетах и с автоматами на груди. Двое имели на плечах погоны полковников, на рукавах – шевроны с тремя заглавными буквами кириллицы.

ФСБ

В руках одного была пухлая папка, а в ней – англоязычный вариант документа – ордера на немедленный арест гражданки Российской Федерации, Дарьи Михайловны Ильиной. Весь остальной внушительный объем папки занимали перечисленные в письменном виде вверенные обвинения.

Телефон по правую руку от судьи разразился звонком, и голос президента по ту сторону телефонной трубки выдал всего одно предложение.

- Отдайте русским то, за чем они пришли.

…Все, о чем я смею сегодня просить Вас,

отбросьте предвзятость.

========== Часть 18 ==========

«Он просит, чтобы ту, которая любила и страдала из-за него, вы взяли бы тоже…»

М. Булгаков «Мастер и Маргарита»

На грани восприятия я вижу тень напротив.

Ты отнимаешь мои силы! Отвечай, кто ты?!

Но тишина в ответ и взгляд как будто сквозь меня.

Я знаю, кто отбросил эту тень. Она моя.

Баки чувствовал, как его пальцы сжимаются, почти целиком замыкаясь в кольцо, на чем-то теплом, мягком и хрупком. Он видел все со стороны, как невольный свидетель, с той лишь разницей, что свидетелей обычно устраняли. Ему такое благословение не полагалось свыше, поэтому он смотрел, бессильный что-либо изменить, неспособный закрыть глаза и не видеть. Потому что это был он, его пальцы сжимались до заветного хруста на чужой шее, а от самого себя не сбежать.

Того, что было, не изменить.

«Никто не изменит того, что они не доехали до аэропорта».

«Он убил мою маму».

«Он убил…»

«Цель миссии: устранить и изъять. Без свидетелей».

«Очень хорошо, Солдат».

«Стивен Грант Роджерс. Агент восьмого уровня. Цель миссии: устранить».

«Николас Джозеф Фьюри. Агент десятого уровня. Цель: устранить».

«Статус: устранена».

«Отчет о миссии: завершена успешно».

«Отлично сработано, агент!»

Баки хотелось кричать, орать на разрыв легких, чтобы они заткнулись, чтобы перестали диктовать ему приказы и хвалить его за то, за что никакими канонами хвалить не полагалось. Но он молчал, из его горла не рвалось ни звука, губы оставались неподвижны, как и его застывшее без малейшего движения отражение в неком подобии зеркала – призрачном барьере мрачных лабиринтов его подсознания.

Баки смотрел и в отражении видел… его, и значило это лишь то, что он остался визави со своим ночным кошмаром. Патлатые волосы, растрепанными прядями обвисшие вдоль затянутого в маску лица, подернутый мутной поволокой взгляд – воплощенная машина для убийства, без имени и звания, без намека на личность, скрупулезно стертую, скрытую и тщательно скрываемую ото всех, кому не повезло увидеть его хотя бы раз. В отражении напротив – взращенное ГИДРой существо, темный близнец Баки Барнса, которого всякий раз пробуждал к жизни определенный порядок слов. Совсем как заклятье в ритуале о вызове нечисти из потустороннего мира, в который Баки не верил. В отражении напротив – оборотень, в которых Баки не верил тоже, но… как иначе все это назвать? Ведь это его собственное отражение, его черты лица, его глаза, его руки по локоть в крови. Даже память обо всех жестоких убийствах – его. Чужой всегда оставалась лишь воля, но этот факт ничего не менял, потому что у него с темным близнецом тело было общее, единовременно в равной степени принадлежащее обоим.

Солдат в отражении смотрел волком, готовый напасть и перегрызть глотку, и Баки думалось, что именно вот так он смотрел на Стива на мосту.

Мысль в мгновение ока обернулась реальностью, и вот они – Баки и Солдат – оба остервенело дерутся в рукопашную с Капитаном Америка, и армейский нож орудием смерти вертится в воздухе, падая в его, Солдата, ладонь. И щит со скрежетом вбивается в уязвимое место на стыке пластин бионической руки. Механизированный ум Солдата мгновенно относит ущерб к несущественному, в то время как Баки, наблюдающий бой словно бы со стороны, сожалеет, что удар не пришелся чуть выше, по самому уязвимомуместу, о котором, к сожалению, с подачи Солдата никто знать не мог.

Солдат смотрел с ненавистью, у него едва заметно играли желваки и дрожали сведенные напряжением челюсти, и Баки знал этот взгляд: так он смотрел на Стива на геликарриере.

И они снова дрались насмерть, валяясь в тесной сцепке по неровной, скользкой обшивке, и Баки отчаянно хотел, но не мог подсказать Стиву, какой захват стал бы наиболее эффективным. А Солдат, словно бешеный пес, или, скорее, раненый волк, бил вслепую, невдумчиво, иррационально, напрасно расходуя силы: бил в лицо бионическим кулаком, снова и снова, методично, лишь бы максимально исказить черты, лишь бы изуродовать так, чтобы цель перестала казаться такой мучительно знакомой, лишь бы ничто не мешало завершить миссию.

Солдат смотрел со страхом, почти с ужасом, и этот взгляд Баки тоже был знаком: так он смотрел на Стива, лежащего без сознания на мокром песке…

Баки снова посажен в кресло. Чеканный код въедается в его мозг, как какой-нибудь паразит, прогрызает себе ходы изнутри, щедро подкармливаемый запредельными уровнями боли.

«Николас Джозеф Фьюри. Агент десятого уровня. Цель: устранить».

Солдату не больно, Солдату не страшно, у него нет ни вопросов, ни сомнений. У него есть задание и всё необходимое для его успешного выполнения: набор отточенных смертельных знаний. Механическим движением Солдат запускает мину под днище бронированного автомобиля – и тот кувыркается по шоссе, словно игрушечный. Цели в итоге удается уйти живой, и в следующий раз они встречаются в неудачное время, но для Солдата это уже беспрецедентный второй дубль, поэтому выбирать не приходится. У Солдата светлый цвет глаз и бледная кожа, они могут бликовать в косых лучах заката, контрастировать с наступающими сумерками – стратегически важное для снайпера обстоятельство, которое следовало учитывать в условиях предстоящей миссии. Поэтому Солдат надел маску и обмазал кожу вокруг глаз углем – идеальная маскировка, стопроцентное обезличивание. Солдат выбрал место – приклад винтовки знакомой тяжестью лег на плечо, а после он долго всматривался напряженным взглядом в прицел, терпеливо выжидая удачного момента. Сердце стрелка изнутри вело отсчет, билось ровно, в такт с дыханием. Палец на курке не дрожал, а выстрелы, даже с учетом всех помех, вышли ювелирно точными.

Цель устранена, миссия завершена успешно. Бионической рукой Солдат на лету останавливает дискообразный снаряд и, совсем как бумеранг, метким броском точно в живот, возвращает его тому, кто его запустил.

Миссия завершена успешно, Солдат исправил свою досадную оплошность, но его за это не похвалили. Его снова усадили в кресло, где сковали по рукам и ногам, и, кажется даже, вовсе не механически. Что-то помимо тяжелых фиксаторов сдерживало его, ослабляло, дестабилизировало окружающую его действительность, ломая пространство на отдельные фрагменты, как картинку в огромном калейдоскопе. Что-то было у него внутри, выжигало вены, погружало в сон, но отключиться полностью не получалось, только застрять где-то между, где четкими оставались лишь тени на грани восприятия и звуки, а все остальное расплывалось, не попадая в фокус.

От звуков чужой требовательной речи голова раскалывалась на части, мутило, к горлу знакомо подступала тошнота, но состояние «между» сдерживало ее также надежно, как ограничивало в движениях. Малейшая активность стоила таких неимоверных усилий, словно металлическими у него были не только рука и ребра, а весь скелет и заодно с ним мышечный каркас. С трудом пересилив себя, Баки единожды перекатил голову по подголовнику. Расплывающаяся дрожащая картинка цветных пятен неожиданно обрела резкость: Баки увидел людей и моментально четко выделил их среди остальных. Он понял, кто они даже раньше, чем вспомнил, где находился и прочел аббревиатуру из трех букв с нашивок на рукавах их формы.

Прочел и протестующе замычал, но, к собственному ужасу, осознал, что рот знакомо забит капой. Его лишили возможности говорить, двигаться, связно мыслить. Прояснившееся ненадолго зрение снова подвело, а шаткое сознание то и дело швыряло его в вязкую темноту, из которой видеть и понимать происходящее решительно не представлялось возможным.

Баки казалось, он кричал, брыкался, пытаясь вырваться, остервенело дергал оковы, расшатанные, податливые, ходуном ходящие вокруг его левой руки. Ему казалось, он даже пытался что-то говорить, добившись в итоге лишь того, что появившийся в зоне видимости темнокожий медик отточенным движением вогнал шприц ему прямо в шею. В ничтожно короткое мгновение между резкой вспышкой сознания, подстегнутого страхом, и кромешным мраком Баки успел лишь одно – почувствовать себя преданным.

В очередной раз.

Больше он ничего не видел, чувствовал тоже с трудом – тело немело. Последним исчез слух, но прежде, чем это произошло, Баки услышал достаточно, он услышал именно то, на что его десятилетиями натаскивали, что он уловил бы одинаково чутко в любом состоянии, как улавливал слова-триггеры – чистую русскую речь.

- Я пойду с вами. По собственной воле. Если это избавит от проблем людей, у которых они могут из-за меня возникнуть.

Прежде чем окончательно сорваться в пропасть кошмаров, за грань сознания, где неизменно поджидала его тень Солдата, Баки из последних сил закричал отрицательное: «Нееет!»– на русском, но из-за капы получился лишь однообразный вой.

«Ты один, солдат, отныне и навсегда».

Глубоко в подсознании Баки, словно поставленный на повтор, снова и снова гремел тот самый роковой выстрел, раз от раза все громче и громче, вот только, как назло, Баки не глох. Раз от раза ему виделись избитые в кровавое месиво лица: Старка старшего, Стива, бесчисленного множества других жертв Зимнего Солдата. Баки виделись аккуратные пулевые отверстия в головах и ножевые раны на шеях под горлом. Мир представал перед ним сплошь обагренный кровью, полыхающий огненным заревом взрывов и затянутый дымной завесой. И этому кошмару не было конца…

В который раз в руку Солдата удобно лег миномет, в который раз по шоссе кувыркался изуродованный броневик, в который раз Солдат обоорачивался, чтобы остановить на лету щит…

Когда, пущенный бумерангом, разукрашенный в цвета американского флага, щит ударил человека-на-крыше в живот, Баки пропустил этот удар через себя, ощутил, как в одно мгновение у него из легких вышибло весь воздух, обратив в ничто отчаянный крик.

Беспомощно задыхаясь в бесплотных попытках восстановить сбитое дыхание, Барнс распахнул глаза, прогнувшись в спине вслед за невидимой силой, тянущей его из глубин кошмара к поверхности сознания.

Раза с пятого что-то получилось, хрипы стихли, а привкус резины и желчи во рту быстро сориентировал Баки в происходящем. Вернее, в уже произошедшем. Видит Бог, подробностей он знать не хотел, хотя какой-то частью сознания понимал, что они неизбежны. Свет был неяркий, но глаза все равно предательски слезились, а закрыть их Баки себе позволить не мог, страшась того, что неизбежно увидит на внутренней стороне собственных век. Его грудь горела на каждый неглубокий вдох, что только лишний раз доказывало постыдный факт того, насколько же долго и громко он орал. Горло саднило на каждую попытку сглотнуть тошнотворную горечь. Все его тело от шеи и кистей, до лодыжек и стоп ломило так, словно его на полной скорости переехал груженый товарный состав, или… или он просто в очередной раз жахнулся с высоты моста над ущельем на мерзлые альпийские скалы. Ощущения, в любом случае, путались своей схожестью, левая половина его тела болела ровно также, как если бы на месте левой руки снова оказалась кровавая культя с торчащим отломком кости.

За всем этим калейдоскопом рвущих на части ощущений Баки даже не сразу заметил отсутствие капы, а как только это до него дошло, он глубоко закусил нижнюю губу, с неким подобием облегчения глотая стоны.

- Пинки Пай приснилась, сержант?

Если бы способность вздрагивать из него не вытравили на уровне инстинкта, Барнс подскочил бы под стать самой трусливой девчонке. Но его реакции долго и упорно подгоняли под машинные, методично отключая в нем самые глубинные защитные механизмы, в числе которых инстинкт самосохранения. Самыми разными способами его отучали удивляться чему бы то ни было, поэтому, в конце концов, на постороннее присутствие Баки отреагировал более чем равнодушно: всего лишь перекатил голову на голос и посмотрел на говорившего мутным взглядом. Не из любопытства, а лишь чтобы убедиться, что память, в данном случае, слуховая, его не подвела, что весьма и весьма вероятно.

- Вижу, что нет, - мужчина охотно сам ответил на свой вопрос, продолжая спокойно и как-то даже по-хозяйски расслабленно сидеть на вращающемся офисном стуле у противоположной стены небольшого, похожего на служебное помещения, куда Баки, должно быть, отволокли отлеживаться прямо из кресла на скамье подсудимых. – Поэтому доброго утра желать не стану.

Барнсу за опытом прожитых лет не полагалось удивляться, а людей, которые могли его удивить, нашлось бы всего двое среди семи миллиардов, поэтому, глядя на темнокожего человека с черной повязкой на левом глазу – того самого, неугодного ГИДРе агента десятого уровня – Баки лишь вяло моргнул несколько раз, убеждаясь, что это не голограмма на основе его кошмаров и не галлюцинация на почве действия отборнейших химикатов.

- Я стрелял в тебя, - наконец, кое-как собрав по закоулкам сознания предательски разбредающиеся мысли, выговорил Баки хриплым, сорванным голосом. – Я… застрелил тебя.

Лицо напротив исказилось в трудно читабельной, с учетом давней травмы, гримасе, могущей означать в одинаковой степени как снисходительное «Да, что-то такое припоминаю», так и мстительное «Да, сукин сын, ты в меня стрелял, но я выжил, и теперь пришел твой час расплаты».

Так или иначе, Баки с выводами не торопился.

- Когда из меня повытаскивали весь свинец, вполне убедительно сообщили, что нашпиговал меня некий русский наемник с засекреченным позывным Зимний Солдат, - выражение лица говорившего превратилось в профессиональный покерфэйс. – Ни о каком Джеймсе Барнсе речи не шло.

Осторожно проверив диапазон доступных движений, на удивление, неограниченный, Баки медленно приподнялся на локтях от кушетки, на которой лежал. Окружающее пространство моментально пришло в самопроизвольное движение, что вынудило Барнса насильно сглотнуть подкативший к горлу ком, но быстро стабилизировалось, давая понять, что в помещении их было всего двое. Тревожный звоночек, который вполне мог быть предвестником той самой катастрофы. По позвоночнику Баки пробежал липкий холод дурного предчувствия.

- Что я сделал? – сосредоточив усталый взгляд на лице единственного присутствующего, Барнс замер в ожидании. Замер вплоть до того, что вовсе перестал дышать, а сердце в его груди пропустило удар от резкой вспышки-воспоминания того, как темнокожий человек в белом халате вонзил иглу ему в шею и как буквально в тот же момент напору бионики окончательно сдались фиксаторы. – Я так и знал…

Баки оказался слишком отвлечен рассматриванием собственных рук, оказавшихся абсолютно чистыми даже под ногтями, чтобы заметить прежнее спокойствие на лице… собеседника? Надзирателя? Еще одной неожиданно выжившей цели Солдата? Еще одного, пришедшего по его душу палача?

- Ты довел медиков до седых волос, насколько мне известно, - ровный голос Баки воспринял отрешенно и отреагировал не сразу, продолжая упрямо выискивать следы очередных чудовищных деяний на своих руках. – Заодно с ними присяжных и остальных присутствующих, но на криминал это не тянет.

- То есть, я не… - Баки соображал все еще довольно медленно из-за бродивших в крови препаратов. Намеки, даже тысячу раз очевидные, доходили до него плохо, ему нужна была оголенная во всех смыслах прямота, для стопроцентного эффекта, сказанная в лоб.

Видимо, уж слишком очевидно это оказалось написано у него на лице, потому что… Фьюри? Вроде бы так звали его внезапно воскресшую цель, не стал дожидаться окончания вопроса.

- Все живы и здоровы, сержант, выдохни.

И только тогда, восприняв слова как приказ, Баки вновь позволил себе дышать, заторможено сообразив, что истерзанные легкие уже какое-то время отчаянно требовали кислорода.

Что ж… Человеку, с которым Барнса не связывало ничего, кроме двух предельно конкретных понятий «киллер-заказ», определенно ни к чему было лгать. Именно так, маловероятно, но все же не исключено, мог поступить Стив, не договаривая правду во спасение, желая уберечь друга от ужасов, содеянных его темным близнецом, в очередной раз вырвавшимся на свободу.

Человек, вроде того, который сидел сейчас перед Баки, или, вернее, перед которым Баки сидел, словно изменник Родины в ожидании неминуемого расстрела, явно был не из тех, кого мог озаботить эмоциональный комфорт преступника, тем более, такого, как Барнс.

Раньше Баки об этом не думал. Исполняющему приказы ликвидатору не положено было думать ни в каком другом направлении, кроме непосредственного выполнения задания, но теперь все изменилось, и кусочки мозаики сами собой вставали на место в его голове: цель с десятым уровнем допуска, на устранение которой были брошены такие силы, цель, телохранителем которой, пусть исключительно волей обстоятельств, но, тем не менее, стал сам Капитан Америка, погнавшийся в тот вечер за стрелком…

Враг ГИДРы, кость в горле Пирса, миссия Солдата – человек, который, вполне вероятно, имел все полномочия и власть решить сейчас его судьбу, отобрав эту привилегию у младшего Старка. И не остановит его ни Черная Пантера, ни Капитан Америка, ни вердикт присяжных. Сам же Баки даже не станет пытаться. Теперь уже нет. Потому что отсутствие кого-либо из знакомых рядом, в общем-то, вполне оправдано, и будь Баки трезв, вспомнил бы быстрее: о том, что Стива он сам попросил уйти, и в кое-то веки тот изменил своему врожденному упрямству, сделав, как было велено. Хорошо, если только по старой дружбе, много хуже и вероятнее, если хваленого капитанского упрямства все-таки хватило но то, чтобы остаться. Тогда он увидел… Увидел достаточно, чтобы понять, сколько раз Баки сознательно упустил шанс не быть превращенным в Солдата. Сколько раз он фактически сам позволил им взрастить из себя убийцу, которого сам же кормил ненавистью и болью, лелеял его, как самого любимого на свете ребенка. У него был шанс сбежать, но заоблачные мечты быть человеком, а не идеальным солдатом обернулись в итоге десятками загубленных жизней. У него был шанс показать себя достаточно сильным и сдохнуть под пытками, но не сломаться. Все эти шансы он упустил, и Стив должен был наконец-то это увидеть, наконец-то понять, сколь ничтожно мало в этом новом веке осталось от Баки Барнса 40-ых.

Будь Баки трезв, он бы не удивлялся и не ужасался отсутствию знакомых рядом, а понял бы сразу: помнил бы людей в форме, сильно отличающейся от формы американских военнослужащих, помнил бы три буквы аббревиатуры…

Баки прошиб холодный пот, в виски ударил пульс, и нельзя было понять, то ли это от страха, то ли наркотики так выводились, грозя подступающей ломкой. События вторгались в расшатанное сознание одно за другим, укладывались там медленно и неохотно, формировали цепь причинно-следственных связей, удавкой завивающуюся вокруг его шеи.

Свесив ноги с кушетки, Баки наклонился вперёд вслед за шатким равновесием и уронил тяжелую, будто свинцом налитую голову на руки. В глазах мгновенно потемнело от резкой смены положения и следом же полыхнуло белой вспышкой от отдачи в левое плечо, но ничто из этого уже не имело значения.

- Они забрали ее? – выстонал Барнс из-под рук, и вопросительная интонация вышла как-то сама собой, хотя в ответе он не нуждался.

- Забрали на законном основании, как официальные представители спецслужб Российской Федерации, - с холодным равнодушием взялся объяснять Фьюри, и за этими его словами Барнсу вдруг послышалось что-то вроде: «Как будто ты другого ожидал?» - Список предъявленных обвинений начинался с измены родине и разглашения государственных тайн и весьма приблизительно заканчивался хищением государственного имущества и убийством госслужащих. Все это при наличии у нее российского гражданства и действующего удостоверения сотрудника ФСБ. Рискни мы помешать, очередной конфликт США с Россией можно было бы считать открытым.

Не издав ни звука в подтверждение тому, что услышал и принял к сведению, Баки так и не отнял рук от лица, продолжая сидеть с опущенной головой.

- Его Высочество и его люди, отдать им должное, попытались вмешаться, но она отказалась от покровительства, заверив, что небольшому по площади африканскому королевству проблемы с Россией нужны еще меньше, чем США. Госпожа Ильина сдалась русскому правительству добровольно.

Баки покоробило от упоминания о ней в русской манере, но он не подал вида. Он знал ее слишком хорошо, чтобы безо всяких объяснений представить: яркой картиной увидеть на внутренней стороне век, как она уходит под конвоем, пошатываясь от действия лекарств, но не принимая поддержки.

Барнс не клял судьбу, потому что давно исчерпал все самые изощренные проклятья, он не молился, потому что не считал, что с его послужным списком ему это сколько-нибудь позволено. Здесь и сейчас он не мог потерять над собой контроль и забиться в истерике, как бы ни подталкивала к этому ситуация и текущие по венам препараты. Не мог, хотя до боли хотелось заорать в голос и что-нибудь разнести в дым.

Барнс не просил. Никогда и никого, потому что эту способность у него отобрали еще во времена создания Зимнего Солдата. Потому что все то время, что он существовал в новом веке вне щупалец ГИДРы, он существовал по законам волка-одиночки, в любой момент готовый кинуться в одиночку на стаю. Потому что не было никого, кого он мог бы попросить, даже если бы помнил, как это делается. Сейчас ему больше, чем когда-либо был нужен рядом человек, которого он мог бы попросить о помощи. Единственный, кто мог бы не отказать. По злой иронии именно этого человека отогнали прочь вскрывшиеся подробности о прошлом Солдата. Именно этот человек уже пожертвовал слишком многим…

Все это возвращало Баки к исходному желанию забить кого-нибудь до смерти или бить что-нибудь до стесанных в мясо костяшек на живой руке.

Потому что он знал, что ему не к кому обратиться, ему нечем торговаться в обмен на чьи-либо услуги, а сам он ничего сделать не мог.

Баки кусал нижнюю губу в тщетных попытках избавиться от осточертевшего привкуса резины, заменив его на медный привкус крови. Тишина давила бетонной плитой, грозя расплющить, никто ее не прерывал и, в конце концов, Баки не выдержал: медленно, очень медленно поднял голову от рук и – терять ему все равно было уже нечего – посмотрел в бесстрастно наблюдающее за ним лицо.

- Они убьют ее, - его голос прозвучал безнадежно и глухо, как со дна могилы. И хуже всего, что он даже не попытался это скрыть.

Все официально – да, возможно, так и есть. Возможно, все документы настоящие, и те, кого за ней прислали, действительно сотрудники ФСБ, но ни американцы, ни даже сами русские не имели никакого понятия о том, где заканчивалась государственная власть и начиналась ГИДРА. Это если на сегодняшний день государственная власть в России вообще имела место быть отдельно от ГИДРы. В противном случае, внутри кремлевских стен все змеилось и шипело, напитывая ядом всех и вся, не хуже, чем до недавнего времени в американском ЩИТе.

«Они же ее убьют», - про себя повторил Баки, но вслух промолчал, потому что… потому что, кроме него, это принципиально никого не волновало и волновать не должно было. Баки оставался один на один со своей совестью, один на один с тенью Солдата. Один он остался и с фактом того, что ее забрали: на суд или на смерть, или… бог знает, на что еще, что даже тренированное воображение Баки, во всех изощренных подробностях знакомое со всеми известными человечеству пытками, воображать почему-то отказывалось, словно оберегая хозяина от неизбежной участи свихнуться окончательно.

Баки огляделся, потерянно и бесцельно, и перед его глазами, как наваждение или галлюцинация, как вшитая навечно в подкорку часть кода, снова промелькнула злосчастная пятиконечная звезда ярко-алого цвета. Баки заторможено моргнул несколько раз, но звезда никуда не исчезла, все так же концентрируя плавающий в пространстве взгляд стойкими бликами на гранях. Чтобы сообразить, в конце концов, что это никакая не галлюцинация и не видение, а самый что ни на есть настоящий кэповский щит, Баки потребовалось многим больше нескольких минут. Все это время он смотрел в одну точку у противоположной стены, но в упор не видел, не ассоциировал, не мог сложить отдельный образ в целостную картинку, замечая только звезду – визуальный триггер, в прошлом неизменно следующий за чередой роковых слов.

- Старк отозвал обвинение, но он не был бы собой, если бы ушел побежденным, не испоганив что-нибудь в отместку, - отпустив туманное пояснение, которое Баки даже не напрягался понять, Фьюри какое-то время помолчал, а затем, все также не ожидая от Баки реакции, продолжил: с интонацией сердобольного папаши, разочарованного своим детищем. - В руках у этих людей судьба планеты, а они ведут себя, как обиженные вниманием дети. Стоило оставить без присмотра, и вот вам пожалуйста – гражданская война, международный конфликт и судебный процесс в одном флаконе. И вот это, - Фьюри кивнул головой на сиротливо прислоненный к стене дискообразный предмет, - смешнее некуда – разрисованный под советскую символику щит Капитана Америка.

Все сетования Барнс благополучно пропустил мимо ушей, залипнув на упрямо не укладывающемся в голове словосочетании «отозвал обвинение» и на щите, брошенном Стивом еще тогда, в Сибири, теперь стилизованном под его, Баки, бионическую руку.

- Отозвал обвинение? – переспросил Барнс, щурясь в попытке связно мыслить сквозь звон в ушах, от которого произнесенные вслух слова ощутимо конфликтовали со своим первостепенным значением. – Почему?

Баки мутило и от мыслительной, и от любой физической активности. Смотреть прямо он не мог, предпочитая прятать взгляд в ладонях: от раздражающего света и от всего остального. Еще он бы очень хотел спрятаться где-нибудь от самого себя, но это решительно не представлялось возможным, поэтому он довольствовался тем, что был в состоянии держать собственное тело вертикально и сдерживать все более частые позывы к рвоте.

Привкус резины во рту перестал быть резким, но ему на смену пришел тонкий, едва уловимый обонятельными рецепторами витающий в воздухе запах алкоголя. А еще, кажется, свежей краски и – сильнее всего – медицинской химии, пота и гремучей смеси мужского и женского парфюма…

- Потому что я почти официально засветился в мире живых не ради того, чтобы весь этот бардак продолжался.

Боясь уже не осилить без последствий простое движение головой, Баки по-прежнему не смотрел на происходящее, но на слух уловил шаги: от того места, где изначально сидел Фьюри, туда, где стоял щит.

- Позже пришлю техотдел за игрушкой кэпа. Пусть срочно перекрасят, пока художества Старка Колсон не увидел, иначе беднягу удар хватит, - отдалились тихие шаги, почти сразу едва слышно открылась оказавшаяся незапертой дверь. – Попросил бы без глупостей, но не уверен, что тебе такое знакомо. Жду снаружи, сержант.

Дверь тихо закрылась, обрушившись на чувствительный слух Баки мощнейшим громовым раскатом, и, перестав сдерживать себя, Баки мучительно застонал в голос. Легче не стало.

Больше всего на свете ему сейчас хотелось сползти на гладкий пол, свернуться в защитную позу, которая на деле ни черта не защищала – он знал об этом наверняка – и сдаться набирающей обороты ломке, забиться в лихорадке. Но, пересилив себя, Баки этого не сделал, потому что это не какая-то там дыра, поеденная крысами и кишащая тараканами, это даже не тесная квартирка в Бухаресте, где его, свернувшегося и дрожащего, никто чужой не трогал бы часами, а то и целыми днями. Это американская столица, здание Верховного суда – публичное место в любое время суток, здесь его быстро найдут и быстро выволокут из импровизированного защитного кокона: медики с нашатырем, охрана с пощечинами, судебные приставы с дубинками или банально уборщики. Баки не позволила снова отключиться набатом бьющаяся мысль о собственной беспомощности, словно он сопливый мальчишка, а не первоклассный убийца и страшилка, которой где-то в России поныне пугают юных разведчиков.

В конце концов, Баки давно научился переносить ломки на ногах почти без ущерба функциональности. Во-первых, потому, что все яды, как природные, так и синтетические в составе медикаментов его организм рано или поздно усваивал без остаточных последствий. Во-вторых, потому, что его тренировали на выносливость в гораздо более жестких условиях, чем навеянная психотропными дезориентация. В-третьих… В третьих, потому, что если бы она была рядом, она бы сделала все возможное, чтобы не дать ему отключиться.

В наскоро оборудованной под медицинские нужды служебной каморке при более детальном изучении нашелся случайно или намеренно забытый медицинский чемоданчик, рядом – пластиковая бутылка с водой и пластиковый стакан, капельная стойка с использованной капельницей. Здесь же оказалась дверь в смежный с помещением санузел, где, в небольшом зеркале над раковиной, Баки, в конце концов, абсолютно без интереса обозрел все мало примечательные подробности своего состояния – отросшую всего за сутки (или… сколько там прошло?) щетину, всклокоченные, слипшиеся от пота волосы, тени под глазами и измятую, у шеи небрежно перекошенную и до середины груди расстегнутую рубашку. Пиджак, снятый с него еще до процедуры, кто-то в итоге свернул изнаночной стороной и подложил ему под голову вместо подушки.

Поскольку его организм активно боролся прежде всего с прямой угрозой жизни в виде препаратов, смертельных для обычного человека, но способных хотя бы временно воздействовать на его тело в обход сыворотки, на правой руке у него до сих пор цвели синяки от ограничителей, на локтевом сгибе – от катетера, на шее – от грубого укола, всаженного по принципу «лишь бы успеть».

В медицинском чемоданчике Баки не нашел ничего с пометкой «смертельно опасно», что автоматически переводилось его мироощущением как «действует на суперсолдат», поэтому он смог облегчить себе участь, только умывшись ледяной водой и небольшими глотками цедя питьевую воду из бутылки. Все это помогало крайне слабо, потому что рядом не было той, которая всегда точно знала, что из аптечки простых смертных можно намешать, чтобы стало легче. Ее не было. А других он бы все равно не подпустил. Не в нынешнем своем состоянии.

Ему никто не оставил часов, но за то время, на которое в эквиваленте по глоткам с произвольным интервалом растянулась литровая бутылка, Баки успел выяснить, откуда так стойко несло алкоголем и почему запах преследовал его некрепкий еще желудок и упрямо не выветривался. Очевидно, потому, что Старк непостижимым образом сумел не только перекрасить щит, но и вплавить в вибраниум литров надцать виски. Или же… он вплавлял их в себя, пока где-то рядом стоял щит. В любом случае, Баки это раздражало ничуть не меньше, чем ядовито-красный рисунок звезды. Потому что ему и без виски было плохо и потому что его взгляд мимо воли цеплялся за чертову звезду. Дальнейшие ассоциации было уже не остановить.

Баки в ярости пнул щит ногой, не прямым ударом, помня об отдаче – скользящим, запустив его бумерангом летать по комнате и оставлять выбоины в штукатурке. Немного погодя Баки изнутри согнуло пополам от спазмов и вывернуло белой пеной с редкими прожилками крови. Полегчало. Озноб все еще бил, но сдерживать его силой воли было куда проще, чем остановить наполняющие голову мысли.

Баки был убежден, что за дверью его ожидал конвой, но не нашел в себе сил удивиться его отсутствию, оказавшись в мрачном пустом коридоре, в котором каждый его шаг мог бы отдаваться эхом, не умей он двигаться бесшумно. У дверей в зал суда он напряженно замер, изнутри раздираемый двумя противоположными желаниями: войти и с честью выслушать приговор, каким бы он ни был, или повиноваться инстинкту и сбежать. Вовсе не потому, что ему так хотелось снова бежать, а потому что бегство стало первой линией обороны, которую он воздвиг между собой и ополчившимся против Зимнего Солдата, против Баки Барнса миром. Сбежав сейчас, он, возможно, еще что-то мог сделать, оставшись, он не сможет сделать уже ничего.

Голоса по ту сторону его слух улавливал неизменно чутко, но общий контекст был потерян и начинался от момента, с которого Баки начал слушать, поэтому получаемая информация напоминала игру в испорченный телефон, и он не смел уповать на ее достоверность.

- Доказано ли, что преступления, в совершении которых обвиняется подсудимый, имели место?

- Ответ: да, доказано.

- Доказано ли, что преступления совершил подсудимый?

- Ответ: да, доказано.

Баки не нужно было знать общий контекст и слышать вопрос, чтобы заранее знать на него ответ. Но он, та незначительная его часть, напрасно жаждущая справедливости, застыла в робком ожидании, встрепенулась давно похороненная в сердце надежда.

- Доказано ли, что подсудимый виновен в совершении вверенных ему преступлений?

Человека, который давно не боялся пыток и в большинстве своем беззвучно выдерживал смертельные уровни боли, на удивление легко было вывести на крик иначе. На истерический смех, на слезы, вынудив до крови кусать губы и костяшки на живой руке. Достаточно было отнять у него надежду, прежде приложив усилия, чтобы доказать, будто она у него когда-то была.

У Баки не было часов, а про мобильный в кармане пиджака он не вспомнил. За пределами его персональной адовой клетки уже давно рассвело. Судя по уровню шума и активности людей, на улице уже давно наступил новый день, хотя плотно затянутое тучами небо отбрасывало пасмурную тень поздних сумерек. Крупными каплями пузырился в лужах ледяной отрезвляющий дождь, и первое, что сделал Баки, выбравшись наружу – это вскинул ошеломленный взгляд на хмурое, по-прежнему враждебное и чужое небо. Баки не оглядывался и никого не искал глазами, он даже не проверял наличие погони. Привычно угрюмо вжав голову в плечи, он испытал острую нехватку длинных волос и бейсболки и прибавил шагу, стремясь быстрее затеряться в толпе. Сделать это было бы намного проще, если бы вместе с пиджаком он забрал пальто, в котором, кажется, даже было немного денег, пусть не его честно заработанных, но и не краденых. Хотя… он ведь не планировал бежать, все оказалось переиграно в последний момент, а значит и сожалеть не о чем.

Машину Баки заметил почти сразу, еще у здания суда. Даже не потому, что та была подозрительной или как-то иначе привлекала внимание, а потому что будила в нем соответствующие воспоминания, сигналила на периферии его зрения ярчайшим маяком и завывала ультразвуковой сиреной.

Барнс не бежал, он шел в ногу с толпой, но с напором, толпе абсолютно несвойственным, на красный свет через перекресток.

История повторилась до неприличия точно, лишь с незначительным изменением реквизита. Опустевшее дорожное полотно, черный внедорожник и… Солдат – навстречу друг другу в неотвратимом сближении, совсем как в детской задаче из старого советского учебника по математике, которые попадали к нему в руки в далеком и частично стертом из его памяти 45-ом.

Баки не был сегодня Солдатом при исполнении, у него не было в руках миномета, в его голове не горланил приказ об устранении цели, поэтому с пути приближающейся махины он так и не сошел.

Какое-то время одноглазый водитель бесстрастно изучал распластанного на капоте человека сквозь целое, на этот раз не испещренное выстрелами стекло, а Баки, с каким-то извращенным наслаждением прижавшийся лбом к ледяному мокрому металлу, позволил изучать себя. Так продолжалось до тех пор, пока с тихим шуршанием не опустилось стекло водительской двери:

- Скажем так, я ожидал от тебя любой глупости, но этой точно не было в списке. Зато теперь я могу официально считать себя отомщенным. И все еще склонным полагать, что даже суперсолдату бежать быстрее на четырех колесах, чем на своих двоих, - тихо щелкнув, открылась дверь с правой пассажирской стороны. – Особенно сорок километров до аэропорта.

Аэропорт в сорока километрах от центра Вашингтона – Даллес – носил статус международного, имевшего годовой пассажирооборот, равный населению среднего африканского государства. Естественно, что частные вылеты совершались с его взлетных полос каждый день: в обход таможни путешествовали политические лидеры, правительственные агенты, криминальная элита, коим априори неведомы были ни очереди на регистрацию, ни досмотр, ни проверка документов.

21-го марта один и тот же частный борт без опознавательных знаков запрашивал взлет и посадку дважды.

Пассажиров видели камеры слежения, но по распоряжению свыше никто не проявил интереса. Все, что требовалось от аэропорта – свободная полоса и полное отсутствие внимания со стороны сотрудников. Никто не заметил коротко стриженную блондинку, плотно окруженную рослыми мужчинами, не то телохранителями, не то конвоирами. Никто не захотел заметить, как эта же блондинка вернулась меньше чем через полчаса, каблуками отстукивая уверенный ритм в одном из залов прилета, а затем – в одном из крытых переходов между терминалами. Ее никто не сопровождал, при ней не было ни багажа, ни даже ручной клади.

В мониторах камер на одном из постов охраны, которую вежливо, но настойчиво попросили взять перерыв на чай, блондинка держалась статно и уверенно, будто точно знала, куда и к кому направлялась. Некая нервозность, осторожные полудвижения головы через плечо, незаметно брошенные на отражающие поверхности взгляды, избегание поднять глаза на камеру – все это при должном старании мог заметить лишь тренированный человек, знающий, на что обращать внимание.

- Она на месте, - ровно произнес мужской голос в интерком, когда цель исчезла с мониторов на пути в женский туалет.

Вылизанная до зеркального блеска обслуживающим персоналом, дамская комната оказалась пуста, и после некоторого промедления в ожидании неминуемого подвоха, девушка подошла к умывальникам, частью сознания не переставая следить за происходящим у себя за спиной через зеркальную поверхность. Все кабинки были пусты, но не успела она повернуть холодный кран и умыться холодной водой, чтобы хотя бы минимально привести себя в чувство, со стороны одной из закрытых кабинок раздался резкий звук, с которым обычно приходят в чат сообщения. Ее сердце, все еще не утихшее на продолжающем бушевать адреналине, выдало в один удар три, вновь распаляя ожесточенную войну между инстинктом остаться и драться или же спасаться бегством. С учетом того, что за дверью, если не туалетной, то на выходе из терминала ее уже мог поджидать спецназ, бегство как вариант отметалось. Осторожно переступив с ноги на ногу, чтобы избавиться от туфель, она бесшумно ступила по плитке босой ступней. Давно разучившись церемониться, не задав ни одного вопроса, она открыла дверь ударом ноги.

На закрытой крышке унитаза, контрастируя по цвету с белой керамикой, лежал набитый до раздутого состояния черный рюкзак. Из бокового кармана, так, чтобы был виден подсвечивающийся экран с открытым окном диалога, торчал мобильный. Отправителем последнего сообщения был абонент…

[2:23:07 PM] Неизвестен

Прямой репортаж из ада. Дееспособных нет и в ближайшее время не будет. Понятия не имею, зачем Фьюри это нужно, но вот вам голая цитата.

К сообщению прилагался аудиофайл. Секунду помедлив, она запустила его, мазнув по сенсорному экрану ладонью. Динамик смартфона заговорил незнакомым голосом:

- Доказано ли, что подсудимый виновен в совершении вверенных ему преступлений? Ответ: нет, не доказано, нет, не виновен. Приговор: оправдать.

Едва закончилась запись, раздался писклявый звук уведомления, и на экране возникло новое сообщение.

[2:26:01 PM] Неизвестен

Время переодеться

В рюкзаке нашлись вещи, намного более подходящие для побега и боя, чем деловой костюм, вещи, способные кардинально изменить имидж засветившейся на камерах бизнес-леди: кожаная куртка, джинсы, ботинки, достойные армейских берцев, черный парик-каре и очки, не солнечные, а те, что простые смертные носят для зрения. Набор для полного перевоплощения, достойный шпиона, но, между тем, не содержащий никакого оружия, никаких посторонних предметов, которые можно было бы использовать как оружие.

Надев парик и спрятав за фальшивыми волосами дужки очков, девушка отмотала бумажных салфеток тут же в кабинке и, не оглянувшись на зеркало, тренированным жестом стерла красную помаду, покусав губы для ускорения процесса. В дверь постучали в тот же момент, когда она утопила мобильный в унитазе и закинула на плечо рюкзак с вещами, которые только что сменила, чтобы не оставлять их здесь, как след присутствия. На этот раз дверь она распахнула рукой, а вот дальше сработали боевые рефлексы.

- Кто вы? – отрывисто бросила она, сходу вывернув темноволосой агентессе руку и вдавив ее лицом в ближайшую стену, не особо заботясь при этом о приложенной силе, но так, чтобы непременно сохранить способность говорить. - Что происходит!?

- Я… Мария Хилл, - ответ прозвучал с некоторой запинкой, но быстро и уверенно. - Меня прислал Ник Фьюри.

Она уже была готова ослабить захват, но позади раздались шаги, подстегивая ее защитные рефлексы, вынуждая при необходимости использовать агентессу как заложницу или живой щит.

- Мисс Хартманн, - в коридоре появился по-деловому одетый человек, сопровождаемый двумя экипированными охранниками, которые по его жесту мгновенно опустили оружие. – Я останусь вам премного благодарен, если мы избежим кровопролития, - человек держался свободно, насколько позволяла ситуация, спокойно, всем своим видом показывая отсутствие враждебных намерений. - Меня зовут Фил Колсон, я временно исполняю обязанности директора ЩИТа. Я уполномочен уладить бюрократические шероховатости с вашим действующим руководством. Вы поможете мне в этом, мисс Хартманн?

Всю дорогу до аэропорта механически надиктовывая обвинения, ее сопровождающие внезапно стихли через десять минут после взлета. Еще спустя пять без объяснения причин развернули самолет. Вряд ли после этого ее могло еще хоть что-то удивить. Но вот она здесь, и названные имена одно за другим услужливо отзываются в памяти наизусть заученными досье.

До некоторой степени ЩИТ и ГИДРА были едины, и она вдоволь насмотрелась изнутри на подобные альянсы, чтобы знать, что провести границу между ними зачастую бывает невозможно.

- ЩИТ был скомпрометирован и пал вместе с проектом «Озарение» и Трискелионом в воды Потомака в 2014-ом. Прискорбно слышать, что после Пирса вакансия директора все еще актуальна.

- Не лучшая страница в истории организации, согласен. Скорее, целая глава или даже несколько глав… Мисс Хартманн, отпустите агента Хилл, и я отвечу на все ваши вопросы. Вижу, у вас их накопилось немало.

Баки вспомнил об имеющемся у него телефоне где-то на полпути в аэропорт и остальную дорогу буравил сосредоточенным взглядом плоский экран, чаще всего спотыкаясь о навязчивую мысль позвонить Стиву. Зачем именно и что бы он сказал, даже если бы дозвонился, он за всю дорогу так и не смог придумать. Впрочем, дозвониться он тоже не смог, оба раза, когда ему хватило силы воли не нажать сброс, наткнувшись на машинную запись «Вне зоны доступа», притом, что зона покрытия у телефона Капитана Америка при желании охватывала весь земной шар. Значит, не было его – этого желания, оттого и телефон молчал.

В Виргинии погода была еще более скверной, чем в Вашингтоне, небо налилось свинцом и почернело, дождь частил стеной и неустанно барабанил в лобовик. Баки, и без того чувствующий себя в высшей степени неуютно на переднем пассажирском рядом с человеком, которому собственноручно обеспечил клиническую смерть, все еще потряхивало, то ли от ломки, то ли от холода после прогулки в мартовскую непогоду. После стольких циклов заморозки-разморозки, далеко не всегда проводимых по правилам, его терморецепторы периодически сбоили, и обычно проблема решалась все той же силой воли, только теперь ко всему прочему мешались препараты и нервы от полного не владения ситуацией. Одно наслаивалось на другое, и в итоге Баки изнутри сотрясало мелкой дрожью. Это становилось все заметнее, это делало его визуально уязвимым, и Баки готов был едва не выть от досады. У него путались мысли. Даже без его обычных проблем с вербальным общением, он не мог… просто понятия не имел, о чем можно было заговорить с рядом сидящим человеком. Ярость Старка и его жажда мести сполна укладывались в картину мира Баки, но вот поведение Фьюри…

Здесь даже абсолютно здоровая и трезвая логика горела синим пламенем.

По крыше машины, по лобовому стеклу остервенело лупил дождь, огни аэропорта расплывались на горизонте, превращаясь в цветные кляксы, и это значило, что большинство ближайших рейсов отменены или задерживаются, и залы ожидания будут забиты пассажирами. Невидящим взглядом прослеживая путь капель по стеклу, Баки сосредоточенно просчитывал в голове варианты: как затеряться в толпе и не наткнуться на блюстителей порядка, как обойти металлодетектор и не поднять сирену, какотбиться от преследования, никого не убив.

Согласно его умозаключениям, паркинг должен был быть переполнен автомобилями, но он оказался внезапно пуст, не считая единственного сиротливо припаркованного внедорожника, такого же, на котором его привезли.

Барнс не задавал вопросов, а Фьюри не был горазд на объяснения, хотя хмурый взгляд Баки мимо камеры заметил даже одним глазом.

- Можешь вволю позировать, фоторобот Солдата с тебя все равно не срисуют. Как один восставший из могилы другому, хочешь, дам дельный совет?

Баки невыразительно кивнул.

- Вовремя состригай патлы и почаще держи в руках бритву – и дополнительная маскировка тебе не понадобится.

Баки тяжело вздохнул, понимая, что ему не отвертеться. Не в этот раз.

До печально известных событий в Вене беглый преступник по вполне понятным причинам избегал людных мест, особенно аэропортов международного статуса, ровно как и путешествий самолетами. Но именно в таком месте он теперь находился. По мере удаления от паркинга люди встречались все чаще. В одном Баки оказался все же прав: залы ожидания были переполнены. Однако еще никто из случайных встречных не посмотрел на Барнса косо, зажав рукой телефон в кармане, чтобы, завернув за ближайший угол, набрать 911: ни бдительные пассажиры, ни сердобольные сотрудники, ни охранники, обычно цепко выхватывающие именно его небритое и угрюмое лицо из десятка других.

Пробравшись сквозь толпу, очень скоро они оказались в коридоре, значительно менее оживленном, но Баки предпочел бы вернуть назад оживление, чем иметь дело с рассредоточенным в пространстве спецназом. Двое с автоматами кивнули, в один голос рявкнув дежурное «Сэр!», после чего один из бойцов вручил Фьюри пухлый бумажный пакет, который тот подхватил буквально на ходу.

У следующих дверей также стояли двое, они также пробасили «Сэр!» и также легко пропустили их дальше.

Преодолев таким образом еще один пост, они оказались посреди спроектированного по балконному типу перехода, с которого прекрасно обозревалось происходящее в атриуме уровнем ниже.

Барнс был обучен видеть то, что другим было недоступно: заглядывать под одежду и слои грима. Но времена менялись, технологии развивались, в том числе и технологии маскировки, позволяющие легко становиться кем угодно в любой угодный момент времени. А ведь даже без всего этого, без Земо, легко примерившего на себя личину Солдата, у Баки был наглядный пример того, насколько условна внешность в опознании личности. С ней Баки никогда не использовал внешность как достоверный критерий идентификации. Фигура, походка, жесты, манера держаться в пространстве, особенности поведения, известные лишь ему одному привычки – что угодно другое, и лишь в самом конце списка – внешность.

- Что происходит? – Баки с трудом оторвал взгляд от происходящего внизу, чтобы посмотреть прямо на Фьюри с немой просьбой об объяснении. Тот лишь кивнул в сторону и вниз, мол: «Смотри сам».

Девушка в рваных джинсах и высоких ботинках, в куртке с молнией на косую и в темном парике, с лямкой рюкзака на левом плече. Абсолютно другая, чем та, что заходила с ним в зал суда, непохожая, но для Баки узнаваемая среди тысяч. Справа от нее, на шаг впереди – сотрудница ЩИТа, Солдату давали читать файлы о ней еще три года назад. Кажется, Хилл. У нее откуда-то свежая ссадина на левой скуле и левая рука напряжена и держится как-то неестественно, вроде не сломана, но явно повреждена. Слева – оперативник в полной амуниции, вцепившийся в оружие.

Среди других присутствующих по другую сторону воображаемых баррикад – русские. По меньшей мере, один представитель, важная шишка, остальные, скорее всего, лишь массовка из охраны. Кроме них, еще один человек, американец, судя по чистоте речи, но его Баки до сегодняшнего дня не знал ни прямо, ни опосредованно. Он что-то активно втолковывал русскому, они о чем-то спорили и следом же о чём-то договаривались. Из-за расстояния и особенностей архитектуры помещения диалог был доступен Баки лишь фрагментарно, но даже этих фрагментов ему с лихвой хватило для понимания общей сути.

Между русским и неизвестным американцем прямо на декоративном парапете стояли кейсы. Самый верхний был широко раскрыт, красноречиво зеленея содержимым.

- Не знаю, какие проблемы с бюджетом у русских сейчас, но на моей памяти они от денег еще никогда не отказывались. Даже в пользу свершения правосудия и во имя исполнения гражданского долга. Самое главное с одного раза не прогадать с суммой.

- Зачем вы это делаете? – спросил Баки, наблюдая происходящее, словно коршун, и в голос его закралась недоверчивая озлобленность.

- Затем, что не хочу, чтобы национальный герой и друг не разлей вода – чтоб вас обоих – символа американской нации ошивался, где попало и с кем попало лишь потому, что его «миссис Смит» не повезло с гражданством.

- Когда Пирс выкупал меня, в его планах была благая с его точки зрения цель установить новый мировой порядок. Если в перспективе вы надеетесь, что она поставит производство сыворотки на поток, запатентовав за США формулу и обеспечив Америку несокрушимыми бойцами – этого не случится! Она не станет на вас работать!

- Не знаю, в курсе ли ты, но за свой «новый мировой порядок» Пирс получил от меня лично пулю в череп. Знал бы я тогда все подробности, не спешил бы с пулей, оставил бы помучиться. А работать на, как ты выразился, «нас» она не станет, даже если захочет, потому что, без обид, ребята, но вам обоим еще очень далеко до работы по специальности.

- И вы готовы заплатить триллионы за… за что? – после всех тщетных попыток Баки так и не нашел подходящей формулировки бродящим в голове мыслям.

- Я готов заплатить больше. Лишь бы золотые мальчики Америки, один твердолобее другого, спали спокойно и не устраивали почем зря супергеройских мордобоев. И чтобы тебе спокойно жилось в не самой образцовой, но все-таки родной стране, к примеру, где-нибудь на Гавайях, и ты не лез в пекло в поисках приключений, в который раз стравливая Штаты с Россией, на этот раз под девизом «Шерше ля фам».

- Я… - к лицу Баки резко хлынул жар. – Я не привык, чтобы люди… вот так…

- Оно и видно, - Фьюри снисходительно ухмыльнулся и неспешно запустил руку в бумажный пакет. - Тебя официально оправдали, но раскаленной докрасна железной броне Старка ещё нужно время, чтобы основательно остыть. Общественности не помешает дать время, чтобы окончательно отделаться от раздутой журналистами страшилки про грозного и ужасного Зимнего, который пожирает девственниц на обед и пьет кровь младенцев. Да и в Кремле пусть угомонятся. Это я к тому, что личность Джеймса Барнса тебе вернут, но позже, а сейчас вам двоим лучше залечь на дно. Ради всего святого, не настолько глубоко, как вы, русские, это умеете, но тем не менее, - выудив из пакета документы, Фьюри протянул Барнсу сразу оба свежеотпечатанных американских паспорта. – Предвидя вопрос, отвечаю: они настоящие. В той степени, в которой могут быть настоящими паспорта у тех, кому стукнула сотня, а выглядят с большой натяжкой лет на тридцать.

Приняв документы с некоторым сомнением, Баки пролистал плохо гнущиеся страницы сразу на последнюю и, прочтя фамилии, приподнял бровь.

- Джеймс и Диана Смит?

- Ты все-таки смотрел фильм?

- Видел ролик в интернете.

- Ну что тут скажешь… У наших спецов из юр.отдела тонкий юмор, - Фьюри протянул ему сразу весь пакет. – Водительские удостоверения, страховки, кредитки. Счета, конечно, не швейцарские, на них не военный бюджет страны, но на первое время хватит. Билеты на ближайший рейс до Гонолулу и в качестве бонуса все от тех же юристов – куча брошюр и рекламных проспектов.

У Баки были проблемы в общении с людьми. Сначала потому, что ему трудно было научиться говорить без приказа, затем потому, что он, по большей части, не умел говорить с людьми, не имеющими отношения к армии, на посредственные, общепринятые темы. Как Маугли был ребёнком джунглей, так Баки был ребёнком войны, он видел мир иначе, чем большинство, самих людей он видел иначе и… он не умел благодарить, прежде всего потому, что этого ему никогда не приходилось делать. Не открещиваться дежурной фразой в супермаркете и не отдавать дань вежливости, а благодарить по-настоящему, искренне, за вещи и услуги, намного более ценные и значимые, чем покупка продуктов.

Обычно случай представлялся спонтанно, вот, совсем как сейчас, и Баки это заставало врасплох, потому что он ничего подобного не ожидал, потому что не знал, что такое вообще бывает, потому что был убежден, что с ним такого никогда не произойдёт.

- Я… Я благодарен. Не думаю, что я стою всего этого, но…

- Расскажешь об этом Роджерсу, под бутылку гавайского рома и пляжную музыку, сержант. А меня избавь.

Баки кивнул, то ли Фьюри, то ли самому себе и снова посмотрел вниз, но на прежнем месте ее уже не увидел, как и остальной стремительно разошедшейся толпы. Кратчайшим путем вниз было бы перепрыгнуть ограждения и сигануть с балкона, но вряд ли этот трюк обрадовал бы все еще присутствующую охрану, поэтому Баки, не встречая запретов, пошел в обход к ближайшей лестнице.

- Баки!

Они оба на инстинктивном уровне выработали в себе способность не выражать чувств при посторонних, но эти сутки продолжались, кажется, целую чертову вечность, и ни один из них не смел даже предположить, что все в итоге закончится… вот так. Все барьеры размылись, оставшись только в их головах, и, не думая больше ни о чем, Баки вжал ее в себя, мечтая в этих объятиях себя навечно похоронить.

Сегодня небо должно было рухнуть на землю, потому что, вопреки изначально сложившемуся положению вещей, сегодня настала очередь Баки сказать:

- Шшш… все хорошо. Уже все хорошо.

- Теперь понятно, кто ставил ей удар левой, - на периферии зрения Баки агент Хилл поморщилась, двигая левым плечом. – Директор…

- Это… это он? О мой Бог! Совсем как в хрониках из музея… Мистер Барнс, меня зовут Фил Колсон, я временно исполняю… неважно. Я много читал о вас и капитане Роджерсе…

- Эй! Мистер и миссис Смит. По прибытии на место не забудьте забрать свой багаж, - окликнула их Хилл уже на пути к стойке регистрации. - Благодаря людям Его Высочества он у вас есть.

- Сержант! - новый оклик, на него Барнс обернулся уже один, крепче прижав к себе свою, пусть и не вполне официальную, но все-таки миссис. – Как устроетесь там, пришлите Роджерсу открытку. Числу, скажем, к четвертому июля. А то он мне жизни не даст, тебя хватившись, - кривая полуулыбка исказила темнокожее лицо.

Баки с больно кольнувшим куда-то под ребра сожалением подумал: «Если бы хватился… Он теперь знать меня не захочет», но тут же пересилил себя и тоже криво улыбнулся, ответив вслух звучное:

- Будет исполнено, сэр!

Их не досматривали, не говорили пройти через рамку металлоискателя, и Баки даже не пришлось никому ничего объяснять.

Двадцать минут спустя, наравне с остальными пассажирами рейса они садились в автобус, который должен был доставить их к трапу самолёта.

Хмурое, тяжелое небо к тому времени стало совсем зимним, вместо дождевых капель с него повалил снег, путаясь в темных волосах на ее макушке и контрастируя кристально-белым на жгуче-черном.

Отвлекшись, как ему показалось, всего на секунду, Баки в итоге застопорил всю очередь, вскинув голову и самозабвенно прикипев-примерзнув взглядом к стылому, металлического цвета небосводу, с которого на лицо ему щедро сыпали снежные хлопья.

Мрачное, грозное и своенравное – такое свое и родное небо, еще совсем недавно везде и всюду казавшееся ему безнадёжно чужим.

- Мое. Оно снова мое, Диша! Как в 44-ом, до ноября и все годы до этого….

- Твое, - прошептала она, касаясь губами колючего изгиба шеи. – Твое, родной. Ты свободен. Мы… свободны. Идем! Небо ждет нас.

«…Без тебя бы мы никак не догадались об этом».

М. Булгаков «Мастер и Маргарита»

Дать бой своим недостаткам – это дать бой системе.

Если в твоем сердце есть место Свету, не бойся тени.

========== Эпилог ==========

Комментарий к Эпилог

Спасибо всем, кто оставался с автором от первой главы до эпилога.

Хотелось верить, что дом на берегу океана в недавнем прошлом был собственностью именно ЩИТа. Вот только сам факт наличия дома в подобном месте и его слишком нескромный по меркам Баки интерьер наталкивал на неутешительную мысль о том, кто на самом деле являлся первоначальным хозяином. В интернете имелся слитый Романовой компромат на все проекты как ГИДРы, так и ЩИТа, там же неоднократно упоминалось, кто финансировал один конкретный – инициативу «Мстители». Финансировал в понятии Старка – значит, обеспечивал всем необходимым, начиная от продовольственного провианта и униформы, заканчивая сверхсовременным оружием и, конечно же, конспиративной и не только жилплощадью, разбросанной, как и миссии Мстителей, по всему миру.

Внутренне Баки хотел сопротивляться обстоятельствам, тому, что его, по сути, снова лишили всякого личного выбора, поставив перед фактом, но сил на сопротивление не было. К тому же, взамен возможности выбирать ему совершенно неожиданно дали нечто большее, за что, так и быть, он примет чужие навязанные правила.

Он устал, они оба смертельно устали изо дня в день жить прошлым, за хмельной дымкой галлюциногенов и изморозью криогена совсем не замечая настоящего, которое все время казалось сном в противовес снам настоящим.

Прежде, чем дальше куда-то ехать, что-то решать, с чем-либо соглашаться или не соглашаться, им нужно было передохнуть, хотя бы чуть-чуть, чтобы осознать произошедшее, примерить все события прошедших дней к себе и убедить друг друга в их реальности. А это было непросто. Вопреки ожиданиям, куда сложнее, чем зарегистрироваться на несколько дней в одном из отелей Гонолулу. Официально, имея при себе паспорта и деньги, в отеле, а не в чужом пустом доме где-то на окраине, который пришлось бы взламывать под покровом ночи. К новым возможностям им еще предстояло привыкнуть, как и ко многому-многому другому.

По прилету, ещё в аэропорту, Баки дозвонился Т’Чалле и по окончании разговора искренне надеялся, что донес до Его Высочества хотя бы малую часть благодарности. Ему ещё предстояло над этим работать, но, во всяком случае, он попытался связать воедино больше двух слов за раз. Сам. Не перекладывая ответственность за собственные долги на других.

Не то, чтобы они ежесекундно ожидали спецназ на пороге, не то, чтобы сильно удивились или разочаровались, появись таковой, но за покупками на местный рынок она его в этот раз не отпустила. Чтобы не тревожить память неизбежными ассоциациями и просто для баланса. На случай, если вдруг, то в этот раз она будет отвлекать шальные пули на себя, давая ему шанс уйти незамеченным.

Март на Гавайях нещадно жарил, а Баки пока еще была чужда сама мысль, что ему позволено оголять руки, в том числе на улице. Естественно, не без косых взглядов встречных, круглых ртов и восклицаний от местной детворы, но все-таки никто не должен был срочно кидать все дела и бежать с дикими воплями в участок, лишь только завидев его металлическую руку. Ну или… Баки просто слишком уважал толерантность местных, чтобы проверять. По старой, в подкорку въевшейся привычке он даже в наглухо закрытом номере, куда безоговорочно уважающие личное пространство горничные десять раз стучали, прежде чем войти, порой совершенно безотчетно стремился натянуть на себя что-нибудь с длинным рукавом, только бы спрятать.

На улице, в пыли узеньких торговых улиц, переполненных людьми, было жарко и душно. В отеле положение спасал кондиционер, но по возвращении она снова нашла его в черной толстовке, неподвижно сгорбленного в кресле напротив телевизора. Со спины видно не было, но она была почти уверена, что его руки сжимались в кулаки, и пульт, если оказался в левой, уже наверняка был сломан.

Ей не пришлось спрашивать, чтобы понять. Только что принесенный пакет, шелестя рассыпающимся содержимым, полетел на пол.

На не прозвучавший, но витающий в воздухе вопрос абсолютно исчерпывающе ответил четкий голос диктора из новостей по «Евроньюс».

- В ночь с 22-го на 23-ое марта в своем загородном доме в Подмосковье был обнаружен мертвым восьмидесятитрехлетний генерал ФСБ в отставке – Александр Яковлевич Лукин. Прокуратура не отрицает, что его смерть имела насильственный характер. Не исключает также, что убийство могло быть связано со служебной деятельностью Лукина еще до образования Федеральной Службы Безопасности, во времена КГБ при Советском Союзе. Подробности убийства и его расследование по неясным причинам содержатся в строжайшей тайне, Кремль отказывается комментировать, а зарубежные спецслужбы, в том числе Соединенных Штатов, всячески отрицают свою причастность к инциденту, - вещал на родном для него русском корреспондент.

- Матерь Божья… - Баки не заметил, как сам заговорил по-русски. – На кой хер его туда понесло?

Разрозненные, намерено зерненые кадры с места преступления и полное отсутствие конкретных имен в репортаже не помешали Барнсу самому сложить два плюс два.

В конце концов, кому еще могло срочно понадобиться угрохать дряхлого старика – пусть тот и был в свое время отпетой мразью – прямо в его доме, столько лет спустя?

Мысли в голове Баки в один миг стали подобны разворошенному пчелиному рою – их было одновременно слишком много, они жалили своим смыслом слишком больно.

Где его нашел Стив? В кресле-качалке? В постели за книгой? В беседке за чашкой чая? Быть может, в цветнике, сгорбленным над любимыми пионами? Он его застрелил или придушил голыми руками? Наверняка, приложил бы щитом, окажись тот при нем. Был ли он в шлеме или хотел, чтобы Лукин его непременно узнал? Вряд ли в случае, подобном этому, он стал бы светить свою звездно-полосатую форму. Не по его это, не по чести. А впрочем, убийство из мести Стиву тоже не к лицу. В уже свершившийся факт Баки упрямо не хотел верить, потому что… ведь это же Стив! Который никогда никого не хотел убивать!

Хотя он ненавидел ублюдков и убивал, когда было необходимо: сначала фрицев на войне, а затем, семьдесят лет спустя, – врагов ЩИТа, всякий раз вынужденный наступать на горло собственным принципам. Он делал это ради Родины, которой преданно служил – это понятно, очень похоже на малыша Стиви из Бруклина, но убийство ради мести…

Впрочем, и это, наверное, тоже похоже на Стива, просто такого его Баки уже не помнил. Перед его глазами, как черная повязка у слепого, всегда вставало то проклятое ущелье, в голове крутился, повторяясь в сотый и тысячный раз, их глупый разговор про изощренную месть за Русские горки на Кони-Айленде. Кому из них было знать тогда, что он и станет последним?

Все, что случилось после, Баки помнил уже иначе: он помнил боль, как сильнейшее из физических ощущений, определяющее все остальные, помнил ожидание, как оно сменилось сперва на совсем детскую обиду, затем – на бессильную злость, и в самом конце – на зыбкое отчаяние, которое с тех пор всегда ассоциировалось у Баки с розовым цветом – алой кровью на белом снегу.

Конечно, он не думал тогда, что Стив вовсе его не бросал, а возвращаться не стал, вполне оправданно, потому, что некого было искать живым после падения с такой высоты. Нет, об этом Баки тогда совсем не думал, все его здравые мысли сожрал без остатка ненасытный страх. Потому что он упал и не умер, потому что вокруг все было чужое, даже небо было чужое, и так страшно было умирать в одиночестве…

- Я думал, он ушел, чтобы не смотреть. Думал, Солдат наконец-то отвратил его, - у Баки предательски дрогнула живая рука, а глаза вдруг повлажнели, от чего размылась картинка на экране. Скрывая слабость, мужчина низко опустил голову и впился зубами в сжатый до белеющих костяшек кулак. – Он не должен был…

- Он посчитал иначе, - опустившись рядом с ним на колени, она обняла его за влажную шею, привлекая ближе и вынуждая ткнуться горячим лбом себе в грудь. - Дурачок ты мой дурачок. Когда до тебя дойдет, что ты этого стоишь?

Ласково поглаживая взмокший затылок, она посмотрела поверх его плеча на оформленное в светлых тонах пространство их отельного номера. По белому ковру контрастно-яркими пятнами рассыпались спелые абрикосы и сливы.

«Наверное, не раньше, чем это дойдет до меня», - закончила она уже про себя и медленно, проверяя, можно ли, отстранилась, осторожно стягивая вверх с живота к торсу и выше его толстовку.

Рубцы на стыке бионики с плотью она всякий раз встречала, как впервые. Грубые, страшные, их рельеф она воспроизводила с закрытыми глазами, оглаживая пальцами каждый шрам, каждую отметину, малейшим прикосновением пуская рефлекторные импульсы металлического движения вниз по руке: от плеча до самого запястья к кончикам металлических пальцев.

- Я их выкину все до единой, если ты и дальше продолжишь одеваться как полярный мишка, - толстовка отлетела в сторону. – Так и будет, я не шучу.

- Я и не сомневаюсь, - губы Баки дрогнули в улыбке. Несмотря на то, что глаза ещё блестели, – почти счастливой. Спокойной и удовлетворенной.

Спустя два часа после дневного выпуска в очередных «новостях» не сообщили ничего нового.

Тайна следствия, подробности не разглашались. На пункте о том, каким образцовым офицером и примерным семьянином был погибший, Баки подмывало впечатать кулак в экран, но он сдержался.

Собака подохла собачьей смертью, и Барнс не ждал облегчения от этого факта, но именно его, в конце концов, и испытал.

Он был отомщен, они оба были, и сделал это сам Капитан Америка – малыш Стив, которому никогда не хватало мозгов убежать от драки и который умел натворить глупостей даже при полном отсутствии любых к ним посылов.

Тогда, в 44-ом, Баки наивно казалось, он все увез с собой на фронт.

Лучи рассвета терялись где-то в сгустившемся над Вашингтоном смоге, дрожа дымкой на самой границе зрения. Готовый к утренней пробежке Стив, погруженный глубоко в свои мысли и абсолютно не смотрящий под ноги, всем своим недюжим весом прошелся по ни с того ни с сего брошенной прямо под самую дверь почте. Грубая бумага захрустела под подошвами его кроссовок, и только тогда Роджерс соизволил опустить недоумевающий взгляд себе под ноги.

Обычно в панельных домах письма доставляли гораздо менее настойчиво, чем под самый порог квартиры.

Сердце суперсолдата не умело сбиваться с ритма от удивления. Тренированное дыхание не мог нарушить даже марш-бросок на много миль. Но скромную надежду капитан все еще был способен испытать почти как обычный человек, несмотря на все выкрутасы сыворотки.

Проснувшись с утра, Стив не посмотрел на число, не вспомнил он о дате на календаре до тех самых пор, пока не достал из хрустящего на каждое прикосновение конверта с индексом штата Гавайи почтовую (совсем как в далеких сороковых) открытку с изображением какого-то пляжа, всего в разлапистых пальмах, растущих прямо из песка.

«Ты все жалел, что мы не смогли отпраздновать тогда мой юбилейный век. (Звучит как плохой анекдот, да?..) Я о том, что теперь нам ничто не помешает наверстать упущенное и устроить двойную вечеринку с двойным поводом.

P.S. C днем рождения, Стив!

P.P.S. C днем Независимости тоже. На Гавайях его, кстати, тоже празднуют».

Кроме исписанной наискось открытки в конверте оказался билет на девятичасовой рейс бизнес-классом из аэропорта Рейгана, вместе с билетом – веер брошюр о гавайских отелях, ресторанах и прочем-прочем, очевидно, призванный придать конверту вес.

Глядя прямо перед собой на лестничную клетку и думая о том, что в кои веки Сэму сегодня выпадет шанс почувствовать себя спринтером Национальной аллеи, капитан улыбнулся широкой белозубой улыбкой.

Стив зашел назад в квартиру и, проходя мимо спальни, первое, за что зацепился взглядом – верхний ящик прикроватной тумбочки. В нем хранились, как в самом неприступном сейфе, пожалуй, единственные предметы, которые ему жизненно важно было взять с собой в эту незапланированную, но долгожданную поездку.

Ежедневно вот уже на протяжении нескольких месяцев Роджерс открывал этот ящик, чтобы всякий раз неизбежно увидеть пятиконечную серую звезду на выцветшем от времени кирпично-красном фоне.

Стив не удержал в узде необходимость знать – он читал записи, потратив на расшифровку рукописного, местами иностранного, местами вовсе многоязычного текста не одну бессонную ночь, но ровно до тех пор, пока хватало его изрядно подорванной выдержки.

Привычно чуть подрагивающими пальцами капитан трепетно отогнул ветхую от времени страницу и нашел там ровно то, что ожидал найти – пожелтевшую, в тонах сепии фотографию, на обороте подписанную кириллицей, до сих пор встряхивающей воображение Стива мощным разрядом не то боли, не то вины, не то всего вместе взятого.

Баки Барнс, 10-е марта 1946 год.

Баки в тот день исполнилось 29. Этим же днем закончился его дневник.

Бережно закрыв одну рукопись, чуть помедлив, Стив открыл другую, чтобы в сотый раз перечесть фразу, которая красной нитью прошла через всю его не в пример долгую жизнь.

«Не идеальный солдат, но хороший человек».

Пробегая глазами по строчкам, давно выжженым на веках, Роджерс сквозь все прошедшие года слышал один только голос и чувствовал, как в грудь ему с беззвучным «Ты!» утыкается палец.

Стив часто задавался вопросом: кто получается из тех, неидеальных солдат и так себе людей?

Несколько месяцев назад он нашел ответ в одном из московских архивов. В закрытой секции, в пыльной и оплетенной паутиной коробке, которую до того момента никто не вскрывал. В коробке лежали две старые записные книжки: одна со знакомой звездой, другая с не менее знакомыми инициалами. Кроме книжек – несколько старых служебных рапортов, написанных в одно и то же время двумя разными людьми, вскрытое письмо с печатью в красном сургуче, два не реализованных билета в театр, датированных февралем 46-го года, и поверх всего этого – клочок бумаги с именем человека, который поместил все эти вещи в архив.

«Михаил Смирнов».

Из плохих солдат и так себе людей получались либо первоклассные убийцы, либо линчеватели.

Кто-то когда-то выбрал за Капитана определение Мститель.

Оно оправдалось и окончательно за ним закрепилось лишь тогда и только тогда, когда Стив Роджерс глаза в глаза смотрел человеку, которого убивал, не испытывая при этом ни капли сожаления, лишь чистейшее, бьющее током, как оголенный провод, удовлетворение.

В тот ноябрь 44-го он не вернулся за Баки. Несколькими месяцами ранее он не поинтересовался, было ли кому скорбеть о смерти человека, ставшего ему кем-то вроде второго отца. Нет, он ничего из этого не сделал. С этим он обречён жить. Он умрет когда-нибудь, и последней его мыслью будет: «Я виноват».

Но он хотя бы будет знать, что отомстил.

Когда Роджерс уже сидел в самолете и рассматривал сквозь иллюминатор облака, ему вдруг вспомнилась одна запись из дневника. В ней Баки упоминал на английском, что хотел бы увидеть небо. Потому что оно голубое и напоминает его, Стива, глаза.

Ближе к концу дневника Баки писал уже на чистом русском, что в России нет голубого неба, что там оно всегда серое, но был один трюк, которым пару раз ему удавалось обмануться: он смотрел на серое небо через отражение в ее глазах и видел голубое.

Стив прижался виском к стеклу, все еще рассматривая облака и по-разному формулируя в мыслях один и тот же вопрос, пробуя слова, тщательно выверяя значение каждого.

Этот вопрос он привез с собой в другой конец страны, вместе с двумя исписанными от первой до последней страницы, старыми, но бесценными в своем содержании дневниками, преодолевшими полмира и испытанными временем в семьдесят лет.

- Бак, какого цвета небо ты видишь?

Забавно, что именно 4-го июля на один день в году небо становилось разноцветным.