Семнадцатая (СИ) [Родион Примеров] (fb2) читать онлайн

Глава 1

Уважаемая Инга Викторовна! Не имею чести быть знакомым с вами, но мой давний приятель и ваш ассистент, любезно взявшийся передать это письмо, убедил меня воспользоваться вашими профессиональными услугами. В настоящий момент я намерен последовать его рекомендации. Каковы мои ожидания в отношении этого шага? Прежде всего, я рассчитываю на ваш выдающийся опыт, о котором свидетельствует все, что мне удалось узнать о вас за короткое время, а кроме того, полагаюсь на ваше редкое сочувствие к самым противоречивым проявлениям человеческой природы, в чем особо удостоверил меня ваш рекомендатель.

Через несколько дней, при вашем согласии, я увижусь с вами лично, и мы обсудим условия наших дальнейших встреч. Однако историю, с которой мне вскоре предстоит к вам обратиться, я предпочту изложить наперед и непременно в форме письменного пересказа. Ранее мне не раз доводилось сиживать перед лицом ваших коллег, а еще раньше того — склонять под епитрахиль свою детскую голову, и сейчас я вполне убежден, что даже самое чуткое участие стороннего человека не способно извлечь из моего существа тех сокровенных деталей, какие я могу восстановить в памяти и облечь в слова наедине со своими мыслями…

Кто я такой и, в особенности, кто таков мой отец, вы узнаете из уст нашего общего знакомого. Невеликий секрет, но даже в приватном письме я воздержусь, пожалуй, от упоминаний имени своего досточтимого родителя. Так уж меня приучили. Вдобавок, вот вам деталь: мой нынешний паспорт публично отлучает меня от его сакральной фигуры. Тот самый паспорт, что по особому предписанию был выдан мне вскоре после негласного разрыва наших отношений. Девичья фамилия матери, красноречивый прочерк на месте отчества. Своего рода итог его участия в моей жизни. Не знаю, как он устроил эту манипуляцию, да и не сильно интересуюсь знать. Могу лишь засвидетельствовать, что для перемены паспорта в мое прежнее сановное логово был командирован высший чин полиции, пунцовый от переживания отпущенных ему полномочий. Расторопная фемина, приданная ему для практического содействия, в два счета оформила все бумаги и слегка улучшила атмосферу в моем прокуренном кабинете. Стоило ради этого девчонку гонять…

Наши с отцом дороги разошлись пару лет тому назад, когда я вероломно похерил назначенную им для меня карьеру. Однако данный жизнеописательный факт не имеет никакого отношения к истории, которой я хочу с вами поделиться. Если эдипов комплекс и гнездится где-то в моем подсознании, то это последнее, что может меня взволновать. Что же касается до нервного срыва, связанного с тем временем, с ним я справился за полгода и безо всякой терапии: много прогулок на свежем воздухе и еще больше алкоголя. Добавлю лишь, что с той поры мне удалось выкупить кое у каких знакомых одно вполне доходное дело, позволяющее проживать свои дни в пяти ненужных мне комнатах, приобретать массу лишних вещей, столь насущных для поддержания репутации, и оплачивать все свои счета. Сказать по чести, «делом» по-настоящему занят только мой партнер. Я же по сути своей бездельник или всячески стремлюсь таковым стать. Жалкое существование, по определению моего отца… о личности которого, мне кажется, и без того уже слишком много сказано.

Итак, мне двадцать восемь лет. Что еще? Свою мать я не помню: она умерла вскоре после моего рождения и, вероятно, вследствие моего рождения. В посмертный эпикриз меня не посвящали. Судя по старым фото, во мне не воплотилось ни единой черты ее внешности. Словно моя матушка всего-то и сделала, что выносила в своей утробе уменьшенную копию сиятельного супруга. С молодой мачехой, которая шесть лет спустя заняла охладевшую половину супружеского ложа, мы, по семейному укладу, держали дистанцию и сообщались лишь в крайне узких пределах. Еще через год на свет появилась Алена, чье ранее детство я пропустил мимо глаз, зато необычайно сблизился с нею в свои блаженные двадцать два: ровно в тот самый период, когда ее мать получила развод и тишком-ладком растворилась где-то за океаном. Совпадение это или нет, но именно тогда у самой Алены, ученицы малоизвестного широкой публике пансиона, случился первый на моей памяти подростковый кризис. Из того, что я знаю, там всего хватало: от безобидных экспериментов с внешностью (помрачнее и поэпатажнее) до прямой конфронтации со сверстниками и с половиной преподавательского состава. В ходе многочисленных стычек выяснилось, что запрещенных приемов в борьбе с «плохими парнями» Алена не признает. И вот что странно: чем отвратительнее становились выходки сестры в адрес иных наставников, тем большей симпатии к себе она требовала от них взамен. Словно хотела сказать тем самым, что именно такой ее и следует принимать, а возможно и любить ее за те неприятности, которые она причиняла. Никто серьезно не пострадал (за исключением импозантного учителя истории, в буквальном смысле отхватившего от своей воспитанницы по шарам), однако из стен престижного заведения Алену со временем пришлось увезти, зачислив ее в один неприметный экстернат со статусом, но без вывески. Дальнейшее образование сестрицы по большей части проходило на дому и, кстати, было вполне успешным.

На тот момент Алене стукнуло четырнадцать, и казалось, что все эксцессы можно было списать на трудности взросления, положенные ее возрасту. Но так ли это? Не уверен… Пусть я не эксперт, однако, по моему разумению, срывы последних лет мало чем отличались от той, самой ранней, самой первой по счету вспышки ее ожесточенного протеста, обращенного невесть против чего. Против чего-то в окружающем ее мире, чему Алена и названия не могла подобрать. «Для таких, как я, мир не лучшее место, — как-то раз поделилась со мной откровением четырнадцатилетняя декадентка. — А жизнь — не лучший способ в нем устроиться…» Не зная, что на это ответить, я просто ссадил сестру с подоконника, на котором ее застал, и повел к себе дегустировать калифорнийский бренди. Не то чтобы это что-то значило (наши окна покрепче иных стен, о чем Алене известно), но хрупкая фигурка сестры на уровне трепещущих крон каштанов, прилегающих к особняку со стороны ограждения, вселила в меня неуверенность. «Кругом сплошное дерьмо, — сообщила она мне в другой раз. Я осведомился тогда, относится ли это высказывание к самой Алене. «Я тоже дерьмо, еще какое», — уныло подтвердила сестренка, вытягивая руку со смартфоном и делая очередное селфи. «Зашибись! — возмущается она секунду спустя, с отвращением разглядывая свою фотку. — Мало того, что я дерьмо, так еще и выгляжу, как из жопы!» Алене уже двадцать, а ее «подростковые» заморочки, по моему глубокому убеждению, далеко еще не разрешились. Разве что несколько повзрослели вместе с нею, благодаря чему к ее речи добавилось великое множество других, более искушенных и забористых словечек.

Почти четыре года мы с сестрой составляли тандем, в котором возрастные различия таяли с каждым новым днем, а то, что нас соединяло, с каждым днем только крепло и обрастало каркасом из довольно сложного, но устойчивого переплетения гармонии и противоречий. Вместе мы познавали мир. Вместе осваивали азы лицемерия и, на зависть иным сверстникам, не только с легкостью, но и с фамильным изяществом приспосабливались к любой окружающей среде как внутри, так и за порогом отчего дома. Вместе постигали бессчетные условности нашего семейного и общественного бытия. Вместе совершали робкие демарши по адресу нашего общего предка, всякий раз спотыкаясь на первой же предложенной уступке, а то и вовсе после первого серьезного окрика. Поначалу порознь, а затем и в сговоре друг с другом предавались известным радостям молодого возраста, на которые, справедливости ради, глава семьи всегда предпочитал смотреть сквозь пальцы.

Тогда-то мне и довелось убедиться в схожести моих собственных вкусов с заветными пристрастиями Алены. Нам обоим одинаково нравились две вещи: односолодовый ирландский виски и невысокие кареглазые брюнетки… Плохая шутка. Но, по сути, верно: в постели Алена предпочитала девушек. И эта ее склонность до сей поры, насколько я могу судить, находится за пределами осведомленности нашего отца или, во всяком случае, в серой зоне его внимания. Скорее первое, чем второе… На нашу, «детскую», половину юные гостьи попадали сравнительно легко: речь, разумеется, не о профессионалках (с этим все строго) и не о замужних особах (с ними еще строже), а о свободных молодых леди, которых можно было подцепить в офисе или, на худой конец, в клубе. Те, кому надлежит, единожды и весьма ненавязчиво срисовывали их миленькие личности, попутно кодируя в своих летописях некую «цель визита» (всегда под номером 17), а дальше, приди такая девушка во второй раз, мы и вовсе не замечали признаков неусыпного бдения со стороны наших предупредительных стражей. В моем случае, впрочем, второй раз случался не часто… А вот младшенькая, которой представлялось не так много возможностей для заведения знакомств, большей частью западала на какую-нибудь из моих визитерок. Она безошибочно умела определить свои шансы на успех, и, бывало, в продолжении совместного ужина, включив на полную катушку врожденное обаяние, умудрялась переманить красотку в свой лагерь. Почти всякий раз я подчеркнуто не чинил препятствий этому коварному мародерству и деликатно устранялся с пути нашедшей друг друга парочки.

Примечательно, что не мне, а моей сестре с охотой отдавала предпочтение едва ли не каждая, на ком она решала испытать свой шарм. Пасовали даже те ортодоксальные девицы, для которых, по их смущенным признаниям, этот опыт оказывался первым в жизни. Не знаю, в чем тут подоплека. Во внешности Алены довлели исключительно женские черты. Ничего присущего юношескому складу в ней ни в какой мере не сквозило. Даже двусмысленный андрогин не проглядывал в ее облике. Лишь что-то бесконечно наивное брезжило на ее мордашке, когда она исподволь подкатывала к предмету своего увлечения, округляя синие глаза с широкими зрачками и подкупающе приотворяя пухлые розовые губки. Может быть, в этом и дело? В эфемерной детскости? В мнимой неискушенности? Мне ли не знать, что это кроткое личико могло по произволу его хозяйки искажаться самыми шокирующими гримасами, от которых у случайного зрителя мороз шел по коже. Знаете, наверное, коронную ужимку Джина Симмонса? Басиста Kiss из неоновых восьмидесятых… Алена умела точно так же, запросто вытягивая язык до ниже подбородка. К слову, трогательная ямочка, украшающая последний, всегда так сильно умиляла нашего отца, что часто сама по себе служила достаточным искуплением дочерних шалостей. Облизнуть кончик носа? Тоже без проблем. А на то, как она закатывает глаза, оставляя видимыми только белки, я никогда не мог смотреть без содрогания. Отставим в сторону гримасы: повседневное выражение лица Алены — настороженное, а то и агрессивное неприятие всего, на что она вынуждена смотреть в данную минуту. Прохладное свечение ее глаз (меняющих оттенок буквально в зависимости от того, какие джинсы на ней надеты), как кажется, пронизывает вас до глубины души, пока вы случайно не убеждаетесь, что, по существу, ни к душе вашей, ни к вам самим она не испытывает ни малейшего интереса. Вы просто объявились на ее пути, и она напряженно размышляет: с какой стороны вас лучше обогнуть и какой момент правильнее для этого выбрать. Другое дело люди, ее занимающие или, тем паче, ею любимые: этим редким счастливчикам достается, пожалуй, лучшая часть Алены… Нет, не так. По-настоящему близким людям, к числу которых принадлежат два-три имени на земле, достается вся Алена без остатка: со всем, что в ней заложено — и хорошего, и плохого. Принять что-то одно не выйдет — только все сразу и в полной мере…

Привлекательна ли Алена? На мужской вкус, безусловно. В особенности если вам нравятся четко очерченные скулы, высокий лоб и густые, коричного цвета брови вразлет, которые, по счастью, перестали немилосердно черниться еще со времени возвращения сестры из пансиона. Изящно приподнятый, однако несколько крупный нос придает ей особенное очарование, избегая той степени складности, за которой лицо утрачивает свою выразительность. Русые, слегка вьющиеся волосы, отпущенные ниже плеч, имеют свойство рассыпаться на тысячи тонких самостоятельных прядей, свисающих и дыбящихся так, как каждой из них вздумается. Впрочем, в отдельные дни, посвященные бонтонным увеселениям, из волос Алены устраивался французский водопад, и тогда они как-то по-особенному сверкали, переливаясь цветными искрами, в свете театральных люстр или под открытым солнцем загородного клуба. Роста Алене природа отмерила средне, приблизительно под сто семьдесят, а вот фигурой наделила такой, и так рано, что лет в тринадцать девочка всерьез засобиралась в модели, пока фантазерке доходчиво не внушили, что из блестящего сословия моделей ей больше с руки набирать прислугу.

Воздержусь от описания тела своей сестры, хотя сделать это было бы нетрудно: пройтись мимо меня нагишом, если ей что-то понадобилось в нашей общей гостиной, или, скажем, без задней мысли заглянуть в мой кабинет в одних трусах, чтобы похитить немного выпивки, Алене ничего не стоило. Ни секунды не думаю, что ей хотелось щегольнуть передо мной своей выдающейся женской статью: скорее именно таким она воспринимала наше тесное «братство», нимало не испытывая по моему поводу стеснительности, связывающей обычную женщину с противоположным полом. Если сестра и видела во мне объект, имеющий какое-то касательство к гендеру, то исключительно с позиции соперничества, каковое возникало в те моменты, когда ей случалось положить глаз на мою очередную гостью.

Некоторые леди выказывали непринужденную готовность разделить постель с нами обоими, но от такого рода компромиссов мы с Аленой благоразумно уклонялись. Правду сказать, я никогда не имел случая выяснить ее собственную точку зрения на подобную перспективу. В те времена вопрос казался неважным, а все маловажные решения сестра безоговорочно оставляла за мной. Завершая вечер в обществе очаровавшей Алену малышки, в ключевой момент мы с сестрой обменивались выразительными взглядами (свой взгляд она обычно дополняла масленым облизыванием верхней губы), и вскоре у меня возникало неотложное дело вдали от воркующих голубиц. Чаще всего такой роман затягивался на несколько недель, и я исправно препровождал новую фаворитку в наши комнаты для повторных свиданий с Аленой, в то время как на входе в родные пенаты «семнадцатую» неизменно записывали на мой счет.

Мое скандальное переселение, совпавшее с поступлением Алены в университет, убийственно повлияло на ее многолетнее прикрытие. С одной стороны, перед нею развернулись новые горизонты, расширился круг знакомств, да и личной свободы она получила куда больше прежнего. С другой — со всех краев горизонта маячили ревностные фигуры хелефеев и фелефеев, готовых в любую минуту не только заботливо утереть девочке носик, но и отвинтить голову всякому, кто косо на нее посмотрит. Все ее знакомства, постоянные и мимолетные, непременно подвергались систематическому учету и анализу. Примерно так было со мной, а уж в ее случае уровень опеки, смею предположить, держался на отметке «экстра». Уверен, что, случись Алене замутить интрижку с подходящим студентиком или с парнем, вращающимся в правильной орбите, никто и глазом бы не моргнул. Воздадим должное: в чем-чем, а в чрезмерном ханжестве нашего прародителя упрекнуть было трудно (тот еще ходок, кстати, по части статных девиц нордической внешности). Ну, закадрит, положим, дочурка «семнадцатого», тем спокойнее: в конечном счете лучше поест и меньше будет юродствовать на своей половине, врубая после полуночи Мэнсона через унаследованную от брата акустику. Но девушки… Зная отца, его реакцию предсказать было не сложно: все дело в традициях. Блядство — хоть и с душком, но все же традиция (цитирую: «Что есть «блудница» на Руси? Известно, что: «блуждает» девка, мужа себе ищет!»). А вот чтобы девицы взасос целовались и чем попало терлись друг о дружку, такого старик из своих исторических книжек не почерпнул. Могли быть у его дочурки задушевные приятельницы? Почему же нет! На предмет законных девичьих интересов: сообща по бутикам прошвырнуться, в салоне с огурцами на физиономии полежать, о мальчишках посудачить… Сгущаю краски? Может статься. Но палитра та самая.

Тот типаж, что нравился Алене, за подружек по интересам выдать было затруднительно. Совсем иной гештальт. К тому же сказано: «девки на Руси свое тело наколками не поганили и запонку в пупок не продевали». Хотя ей и перепадало от случая к случаю, настоящие сердечные увлечения проплывали мимо нее: вихляя крепким задом в облегающих джинсах и задорно посверкивая карими глазами. Проплывали мимо и исчезали навсегда, в последний раз оглянувшись на бедняжку на выходе из какого-нибудь ночного заведения. Ни за ней не упорхнуть, ни к себе не зазвать. «Насколько вам, натуралам, проще, — посетовала однажды Алена, потягивая Бушмилс в моей гостиной. — Подцепил малютку в клубе, завел в туалет, трусы приспустил и трахнул. А двум девчонкам что делать? Представляешь себе «ножницы» в сортире? Или другое что…» Пришлось признать, что ни «ножниц», ни тем паче чего другого я не представляю. Даже пытаться не хочу. Не пора ли уже Алене отважиться и выложить перед отцом все карты? Что если у нее завяжутся серьезные отношения? Вдруг завтра она встретит девушку своей мечты, с которой захочет сойтись надолго, если не навечно? Что тогда? «Тогда легче сразу вены себе вскрыть! — машет рукой Алена. — Только подумай, как он это воспримет. Я сейчас кто? Его умница, звездочка, папина девочка и все такое… А представь: заявляюсь я к нему завтра пред светлые очи с улетной пацанкой в обнимку. Знакомься, папочка, вот спутница всей моей жизни… Какой жизни, спрашиваешь? А моей сраной будущей жизни — после того, как ты, папуля, вытуришь меня отсюда пинком под зад: без бабла и с волчьим билетом. Жизни, которую я до конца своих дней буду хлебать полной ложкой в холопской лачуге, типа той, где кантуется мой братец…»

Разумеется, Алена так не думала. Вернее, полагала, что не думает, пока до ее ушей не доносились мысли, высказанные ее собственными устами. По сложившейся привычке сестренка пробовала на вкус те самые слова, что всерьез и от сердца могла произнести лишь ее «говенная» половина, которой она изредка давала волю, но чаще всего — решительно наступала на горло. Девочка по-прежнему считала себя если не «дерьмом», как когда-то в детстве, то какою-то двусмысленной личностью. Важно заметить, что, по выношенной Аленой легенде, фрагментами которой она полушутя полувсерьез не раз делилась со мной, в ее испорченной натуре следовало винить родословную. Именно так. Дескать, ее подлая натура не из эфира же соткалась, а досталась ей в наследство: со всеми вывертами, червоточинами и прочими приметами отцовской породы. Равно как и со всеми ее достоинствами, ясное дело… Хотя кого мы тут обманываем? Наши преимущества, которые отличают нас от большинства других людей, есть производная от наших пороков: все семейство — череда циничных, лживых, жестоких и изворотливых выродков. Превосходный букет качеств для того, чтобы процветать в этом мире. А еще мы все как один бесстыдны и сластолюбивы. Что, не так, что ли? Тоже в некотором смысле преимущество — помогает рассеивать дурное семя повсюду, где сыщутся для него животворящее тепло и влага.

Взять хотя бы папашу, — предлагает Алена… Папаша, прости господи, кобель, каких поискать: этих скандинавок ему уже телегами возят. Как-то раз на дочернину половину не постеснялся завернуть — под ручку с одной белобрысой. Типа, поздоровайся, дочка, с восходящей звездой. Звезда или нет, но с виду и впрямь — будто только что с подиума умыкнули. Софией, кажется, зовут: моделью батрачит… Не Анна Эверс, конечно, но Алена бы ей вдула при случае… Вот. И взгляните теперь внимательно на Алену с ее старшим братцем. Да просто плоть и кровь от родимого батюшки: те же, с позволения сказать, яйца, только с разницей в восемь лет.

О брате Алена распространяться не станет: ему и самому все о себе известно. Лично она за четыре года навидалась всякого, так что докапываться до того, что осталось за кадром, как-то даже не тянет… Уж родителя точно перещеголял и количеством, и ассортиментом. Одна балерина в пачке чего стоит: где урвал, как уломал, на чем довез — загадка. Дылда двухметровая еще запомнилась. А ту японочку кавайненькую она братцу в жизни не простит: боже, как можно было единственную сестру с такой куколкой продинамить! Не уступить, не поделиться. Сердца у него нет… А остальные слились в одну сплошную ленту: глазки, задницы, буфера; шампанское, шуточки, смех; музыка, приглушенный свет, поцелуйчики; спокойной ночи, Алена… Короче, господа присяжные, вердикт ясен. Кто сказал, что подсудимый только членом и думает? Брехня! У члена железное алиби. Думать ему было недосуг: все четыре года бедолага либо света белого не видел, либо занят был по горло… Dixi.

Что касается самой Алены, тут все фамильные задатки налицо. Озабоченной она себя помнит лет с двенадцати. В отличие от многих сверстниц ее к тому времени уже сватать можно было. Все, что положено, уже и наливалось, и колосилось, и через край перехлестывало. Еще в пансионе у нее по всякой мелочи и шуры-муры водились и трали-вали, а уж как из пансиона вырвалась, так пошло-поехало. Спасибо Дмитрию Андреевичу за ее счастливое детство… Нет, кроме шуток — спасибо: а иначе она удавилась бы, наверное. Или сдохла бы от рукоблудия. Или горничную, мадемуазель Жанетт, изнасиловала бы до потери сознания. Настолько великую власть имеет над ней эта наклонность… Жанночку, кстати, до сих пор жалко — клевая была девчонка, пока замуж не выскочила, а уж потом ее по причине пуза замылили куда-то… Может, зря она охмурить ее не попыталась, пока та еще в девках ходила и по утрам похмельной Алене пятки щекотала на предмет воскрешения. Ох, там такая грудь, такие икры точеные! А сзади на шейке такая родинка сладкая… У-уу! Ы-ыы! О чем она? Короче, передок Алене точно папенька изваял: не по своему образу и подобию, слава всевышнему, но из того же теста, из которого сам слеплен. И, если честно, она не в претензии. Благослови его за это Бог. Помилуй его, Боже, по предстательству Пресвятой Богородицы и всех святых… Что бы она делала без этой радости? Без нестерпимого желания? Без предвкушения? Без бабочек в животе? Без торжества обладания? И чего уж там: без тех ошеломительных мгновений, когда ты кончаешь в объятиях любимой. Когда внутри все начинает парить, когда теплые всплески, нарождающиеся из одной точки, сплавленной с нежными губами подруги, вдруг разлетаются во все стороны и захлестывают тебя блаженными волнами от ступней до макушки, и тут же — взрыв, извержение, сладчайшая агония, конфетти перед глазами: нет ничего вокруг и ты никто, только экстаз, только нега, только умиротворение…

Спорить с Аленой я не пытался. Не покушался на ее шаткую мифологию, замешанную на перепевах первородного греха, ошметках евгеники и апологии гедонизма. Для начала, она и сама не слишком в нее верила: была, на свою беду, умнее собственных сказок, которые рассказывались ею за тем, за чем обычно и нужны сказки, из вечера в вечер повторяемые матерью у колыбели — успокоить трепетную кроху, унять впечатления прошедшего дня, убаюкать сознание… Она опиралась на них там, где ее взгляд не находил иной опоры, кроме иллюзорной. Нет, не той фундаментальной опоры, какую дает, например, религия, а — практичного, сиюминутного подспорья, вроде камушка в бурном ручье, на который можно ступить дорогой туфелькой и перемахнуть на другую его сторону. Но попробуйте отнять у Алены этот камушек. Отважьтесь лишить ее утешительных басенок и возможности отделываться легковесными анекдотами от преследующих ее бесов. Тогда и ручей перестанет быть ручьем, а обратится в мрачную бездну, из которой мне отнюдь не хотелось заново вытягивать сестру, ожесточенно отталкивающую и жалящую протянутую ей руку, как это случалось не раз и не два в нашем прошлом.

Какой толк в развенчании иллюзий, если нечем их заменить? Точнее, если заменой им могут служить только другие иллюзии, не так важно — лучшие или худшие. Считаете, что в двадцать лет девушке пора взглянуть на мир без розовых очков? Ох, какая свежая мысль… Посоветуйте еще раскрыть ей глаза на действительность, опустить на землю и все такое в этом же роде. Даже не посмеешься такому совету… Но можно вас извинить, если вы не знаете Алены. А я знаю Алену. Знаю, что действительность ей так же отлично известна, как и мне самому: натуральная, очищенная от всякой шелухи действительность — такая, какой она выглядит в своей сердцевине и какой, пожалуй, ее мало кому дано увидеть. Я знаю, что ни на какую землю сестру опускать не требуется: она и так упирается в нее обеими ногами, а иногда и стелется под этой землей скользким червем, постигая то, из чего земля по сути своей состоит… Я хочу сказать, что истинной реальности — той, в которой существовала она, а не вы, — Алене хватало по гланды и взгляд на нее у сестрицы был устрашающе трезвый: поэтому-то она и поступала с нею, как с плохим бурбоном — смягчала реальность бесплотными химерами примерно с тою же целью, с какой разбавляла свой бурбон содовой и швыряла в него три-четыре кубика льда… Поступила бы она так же с хорошим ирландским виски? Ни за что на свете. «Ирландца» полагалось аккуратно нацедить в снифтер и смаковать в чистом виде. Такая реальность в дополнениях не нуждалась: ею можно было наслаждаться в первозданной подлинности — часами, глоток за глотком… Понятно, к чему я веду? К невозможности выбора. К тому, что в одной реальности, от которой ее временами мутило, Алена наслаждалась волшебным «ирландцем», а в другой (просто в «другой», не такой, как эта) — ее ожидало гораздо больше плохого бурбона, чем здесь. Вполне вероятно, больше, чем она способна была вынести. И мало ли, что еще… Так стоит ли что-то менять, кроме колыбельных сказок? Кто поручится, что, сделав попытку по-настоящему изменить свою жизнь, сестра не окажется в еще более удручающем мире, где ее одинаково будет мутить как от самого мира, в котором ей явно не место, так и от бурбона, который в нем наливают? На меня не смотрите — я не поручусь…

В один из таких разговоров, когда Алена особенно разнылась о своей холостяцкой доле (снова какая-то крошка сгинула во тьме вместе с парой коленок, созданных специально для Алениного счастья), я сжалился и предложил ей свою крышу для романтических встреч с ее избранницами. Как-никак бывать и даже ночевать в моем жилище сестре дозволялось свободно: со стороны отца никаких деятельных препятствий не чинилось. В наши нежные отношения мудрейший предпочитал не вмешиваться. Здание, где располагается квартира, считалось вполне безопасным: во-первых, по тем веским причинам, о которых надлежит умолчать — в интересах той самой безопасности, а во-вторых, всякую ночь, как Алена оставалась на ночь у любимого брата, минимум пара лишних ангелов слетала с небес, придерживая серу и огонь подмышкой, чтобы приглядывать за этим несовершенным миром. Так что с этой стороны все в порядке. Для дорогих гостей, как хорошо известно Алене, имеется вторая спальня с собственной ванной комнатой. Что еще нужно? Ах, да: юные леди… Она может привозить их с собой в качестве товарок, а в особенно инфернальных случаях (вроде тату на пол физиономии), прелестницу могу принять я — мою репутацию в глазах отца уже ничто не в состоянии ухудшить… К моему предложению Алена отнеслась так: потушила сигарету, подошла ко мне, уселась на колени, обвила руками мою шею и минуту сидела в полном молчании, опустив голову на братнино плечо.

Случилось это с полгода тому назад, и за все это время только две наложницы опробовали постель во второй спальне. Первая появилась лишь однажды — смуглая «томбой», лет на пять старше Алены. Что-то у них там не сложилось, мне кажется: томбойша ушла за полночь, не проведя с Аленой и пары часов, но дружески поцеловав ее в заключение; сестра же долго еще после ее ухода шелестела душем в ванной, а затем курила голышом в гостиной, куда я из деликатности не стал соваться. Другая задержалась дольше — глуповатая и развязная «бэби-дайк» лет восемнадцати по имени (или прозвищу?) Карма, евшая Алену влюбленными глазами и при каждом касании к ней выглядевшая так, будто не может поверить своему счастью. Эта детка появлялась регулярно на протяжении трех весенних месяцев, меняя наряды и цвет волос, чем здорово поправила сестренке настроение. А затем, в середине июля, уже после экзаменов, которые Алена выдержала на отлично (впрочем, другого от нее и не ждали), произошло то, на чем я хочу сосредоточить ваше особенное внимание.

Глава 2

С Аленой мы не виделись две недели: с того дня, как она заехала ко мне отпраздновать завершение сессии. Праздник вышел невеселым: у сестрицы наклевывалась депрессия, а меня одолевали воспоминания о неприятном утреннем инциденте. С утра мне нанесла визит Кристина — лично уведомить о том, что между нами все кончено, и положить на стол алмазное колечко… Кристина считалась моей невестой. В границах настоящей истории о ней достаточно сказать всего несколько слов. Милая девушка. Нет, правда — милая. Шестью годами меня моложе. Из хорошей фамилии. Помышляла обвенчаться с добрым молодцем, пока тот внезапно не ударился оземь и не обернулся неведомо чем: джокером, темной лошадкой, на которую требовалось поставить собственную молодость и чаяния своего почтенного семейства. В надежде на обратную метаморфозу своего суженого, она, наравне с ее семейством, вытерпела без малого два года, прежде чем решиться поставить точку в нашем романе. Однако вспять мое превращение не сработало. Завершая прощальную сцену, Кристина всплакнула — я мужественно ее утешил. Она обняла меня напоследок — я ею воспользовался. Она приняла душ — я напоил ее кофе и проводил до машины. Вот и все…

Алена выслушала краткий пересказ нашей драмы и, помолчав, со значением изрекла, что Кристинка, по ее разумению, не зачахнет. Дескать, ходят такие пересуды. Видели ее уже пару раз с новым кавалером — таскается за ней еще с весны. Серьезный птенчик. Из деловой семьи, по нефтянке. Поговаривают, что между семьями давно все слажено — и года не пройдет, как свадебку сыграют. Так-то, братец… Она бы мне и раньше на Кристинку донесла, только зря расстраивать не хотела. Болтают-то разное, а сама Алена свечку им не держала. Не то придумала бы, конечно, куда эту свечку приладить… «С другой стороны, Тину тоже можно понять, — рассудила тогда сестренка. — Она же не бешенная в свои двадцать два и с «пятерочкой» в лифчике на твою бурлацкую лямку подписываться. Или кто ты там у нас? Люмпен? Хиппи? Дауншифтер? По любому, тот еще отец семейства… Тине гнездоваться пора, ну а ты-то куда ее из-под венца приведешь, тетерев? Сюда, что ли? Здесь же существовать нереально: из столовой унитаз слышно, и повсюду эти… прохожие». «Соседи», — поправил я Алену.

Сразу после этого сестра ненадолго слетала в Европу, как всегда, осталась ею недовольна и вернулась домой раньше положенного срока. Мы созванивались практически ежедневно: обменивались новостями, сплетничали, болтали о том о сем — среди прочего и о Кристине. Вернее, о ее отсутствии в моей одинокой жизни — дескать, три года встречались, терлись друг о дружку: склеились так, что, поди, нелегко разлепить теперь одним махом. Муторно, наверное? Алену крайне занимало мое душевное самочувствие после свершившегося разрыва: она подозревала худшее и места себе не находила, стараясь выведать, не преследуют ли меня, часом, зловещие мысли. А может, мне уже приглянулся кто-нибудь? Нет? Даже на троечку? Даже поматросить не с кем? А так-то я вообще из дому выхожу, по сторонам оглядываюсь? Ну, разумеется: куда мне, пеньку бездельному… Ладно, но хоть девочку по вызову я могу себе заказать? Есть у нее, Алены, правильный телефончик — зверски дорого и по высшему разряду, скинуть? Я отнекивался и клялся Алене в том, что со мной все в порядке. Она на время успокаивалась, но в следующий раз все начиналось сызнова.

По чести, я и сам не имел понятия, все ли со мной в порядке… Острее всего ощущаешь потерю в те черные дни, когда рассеивается и исчезает туман, которым так мудро, но так ненадолго окутывает надежда, и ты с потрясающей ясностью сознаешь, что с этого момента уже никогда не вернуть того, кого ты лишился. Расстаться и продолжать любить — худшее, что можно придумать по отношению к своему рассудку, который напрасно убеждает в том, что жизнь продолжается, что смысл ее — в нас самих, что ни один человек на земле не должен становиться залогом этого смысла. Ну да, ну да, ну да… И ты сидишь в тишине, кивая в такт увещеваниям рассудка, соглашаясь, что жизнь — распрекрасная штука, а сам между тем сладострастно грезишь о смерти. О том, как славно было бы умереть: не теперь, но как-нибудь впоследствии, например, через пару недель, когда легкокрылый самолет будет мчать тебя над облаками — и тут, допустим, у самолета отвалится мотор или, допустим, кончится горючее… И вот, воображение с готовностью рисует тебе твое бездыханное тело, что лежит себе кротко и неприхотливо где-нибудь на самом краю света, среди каких-нибудь васильков или, еще лучше, маков, начисто лишенное воли, сознания, чувств, пульса и даже эрекции… Можно ли устоять перед этой картиной и не рвануть на первый же авиарейс до маковой благодати, когда такая беззубая, такая убийственно не смертельная боль гложет тебя изнутри?

Что до вопроса — каждый отвечает на него самостоятельно. Тут важно другое: самое свежее, самое, что ли, «кровавое» переживание потери — по сути таковой еще не является. Когда любимый, по-настоящему любимый человек: тот, на ком долгое время была сосредоточена большая часть мыслей, желаний и чувств, уходит из нашей жизни, то место, которое он занимал в душе, пустеет и чаще всего воспринимается нами как рана. Однако самая эта пустота, самая боль сохраняет форму ушедшего, как скрипичный футляр хранит в себе не ничто, а точную копию извлеченного из него страдивария, состоящую из полного его отсутствия…

Пока ты помнишь, нет — пока ты носишь в себе отчетливый образ того, с кем довелось расстаться, твой человек для тебя еще не потерян. И лишь с течением времени, когда рана начинает затягиваться, боль утихает, а мысли и чувства все чаще и все охотнее обращаются на посторонние предметы, вроде работы, быта или плетения макраме, тогда и только тогда ты действительно теряешь все, что было для тебя тем самым «утраченным» человеком и о чем ты, собственно, не успеваешь даже пожалеть, так как в том-то и заключается механика настоящей потери: она совершается исподволь, нечувствительно и навсегда…

Приблизительно такими размышлениями полнились мои дни. Покойные, вялотекущие дни правоверного лодыря, усердно сохраняющего свои руки и голову от всего, что могло бы, не ровен час, оставить след в этом мире и привнести в него твой собственный отпечаток: вероятно, улучшив что-то в одной его части, но с неизбежностью сломав и расстроив в дюжине других… Пусть и не ко времени, но поясню данный пассаж: нет, я не о тщете всего сущего и, вообще, никакому сущему не стараюсь дать здесь оценку, за исключением самого себя и горстки вещей, непосредственно ко мне прилегающих. Проблема не в мире, а в том, кем сам ты привык в нем являться. И, если все, чему ты обучен, это быть лисою в курятнике или, в лучшем случае, козлом в огороде, правильнее для начала сделаться чем-то вроде человека, насколько это в принципе тебе еще доступно, и лишь после этого пытаться применить себя к делу. Иначе твоя козлиная сущность обязательно вылезет наружу и взамен звезд, к которым ты устремлялся, вновь неминуемо приведет тебя к капусте. И я сейчас не в теории это утверждаю… У Алены, к примеру, похожие переживания, но иная тактика. «Я все лучше различаю зверя внутри себя, — говорит мне она. — Он пугает и отвращает меня, но нельзя от него отворачиваться. Нужно всматриваться в его черты все дольше и внимательнее, покуда я не обнаружу себя — внутри зверя…» Интересно, это вообще что-нибудь значит? Что до меня, я пока не слишком далеко продвинулся в своем перевоплощении. Не дальше медведя в посудной лавке, если опираться на улики…

В обычное время безделье представляется мне достойным занятием, но, когда судьба подкидывает столь жирный повод для самоедства, каким рисуется расставание с девушкой (с девушкой, к присутствию которой ты, если честно, привык, и которой, по-хорошему, должен быть признателен за трудное решение, принятое ею за вас двоих), — тогда праздная голова оказывается сущим проклятием. Подобный кусок экзистенции выглядит чересчур лакомым для твоих нравственных челюстей, давно стосковавшихся по излюбленной жвачке… Я твердо решил заняться делом — все равно каким. Соскоблив с лица лишнюю щетину, я второй раз в жизни пересек порог принадлежавшей мне фирмы, где полдня вгонял в дрожь генерального, пытаясь уразуметь, чем занимаются люди, которых я во множестве повстречал в коридорах и офисах своего заведения. Кое-что усовершенствовал сразу: научил его зеленоглазую помощницу подливать в эспрессо бренди, изготавливая для нас каталонский карахильо, а также просветил, сколько пуговиц у нее должно быть расстегнуто на блузке. Потом велел созвать заседание местной верхушки и выслушал каждого, кому нашлось что сказать по вопросу: «Ну, что ж… И как вы здесь, вообще?» Потом порекомендовал всем присутствующим попробовать карахильо — непременно с лимонной цедрой и корицей. Потом подоспел мой партнер, и меня с почетом вернули из зала заседаний в кабинет руководства, чтобы обсудить со мной бесконечные колонки цифр, которые, помнится, я одобрил все до единой, а некоторые даже подписал. Последние свои наставления я выразил молчаливому шоферу, который отвозил меня домой, с уважением посматривая на меня в салонное зеркало. Наутро я припомнил все эти детали и рассудил, что вряд ли способен чем-то еще содействовать процветанию своего бизнеса…

После очередного звонка Алены, преисполненного искренней заботы и наводненного известными уже рецептами счастья, ближайший вечер я решил посвятить телу. В девятом часу я принял душ, с гордостью воздержался от акта самоудовлетворения и отправился в один из тех клубов, с которыми свел знакомство в последние годы. Бар встретил меня взвешенным в воздухе запахом алкоголя, затрапезного парфюма и пота, исходящего от разгоряченных созданий, завернувших сюда прямиком с танцпола. Большей частью создания кучились и клубились вместе, четными группками «мальчик-девочка» от одной до трех пар, хотя попадались и одинокие, непарные экземпляры, среди которых в первые полчаса мой глаз выделил двух представительниц приемлемого пола (возраста, внешности и степени подпития), нуждающихся в моем специальном внимании. Не чувствуя по адресу намеченных целей ни вдохновения, ни азарта, я положился на аппетит, долженствующий прийти во время еды, и последовательно подкатил к каждой из них, с самого начала постаравшись открыто обозначить свои аморальные намерения, с коими, впрочем, сам пока испытывал серьезные трудности. Двойное зеро! Ставка в размере двух коктейлей, заказанных мной для очаровательных незнакомок, отошла в пользу заведения. Незнакомка в красном с милой улыбкой выслушала мои откровения и, ничуть не надувшись по поводу излишней прямолинейности, посетовала на то, что вечер только начался и, как знать, чего ожидать от его продолжения. «Мелкая рыбешка первой клюет, — заявила она, обнаруживая недюжинные познания в рыболовстве. — Найдешь меня здесь часа через два, напомни об этом разговоре…» У незнакомки в сиреневом, напротив, соотношение алкоголя в крови и уровня самооценки сложилось в мою пользу, так что уже через десять минут она вовсю фехтовала передо мной хорошеньким плечиком, а еще через десять — предложила пройти в «отсек» (есть там одна комнатка для тех, кто в курсе). В ответ я рассказал ей о мелкой рыбешке и посоветовал найти меня часа через два… Право, не знаю, что мне в ней не приглянулось. Нормальная была девчонка, по всем статьям нормальная: симпатичная, даже смышленая, судя по нашей трепотне; вероятнее всего, студентка — вырвалась потусить и развлечься, пока молодость не миновала и жизнь не заела до оцепенения. Вот только с кавалером ей на этот раз повезло не слишком…

Потерпев неудачу в баре, я затесался в чилаут, притулился за столиком у стены и сквозь третий по счету хайбол принялся лорнировать немногочисленную по этому времени публику. Мне сразу же бросилась в глаза брюнетка, сидящая неподалеку в компании двух молодых людей. Один из них, белоголовый крепыш, явно претендовал на роль ее парня: ничем другим я не могу объяснить язык его тела — широченная рука блондинчика не отлипала от ляжки интересующей меня особы. В девушке имелось одно замечательное свойство: она все больше напоминала мне Ирину Губанову — времен «Первого троллейбуса» и «Снегурочки», старых советских фильмов, из числа тех, что скрашивали в последние дни избыток моего досуга. Другим замечательным ее свойством я счел стоическую выдержку, с какой она позволяла своей стройной ляжке, обтянутой черным спандексом, преть под десницей бойфренда — могучей, мясистой и наверняка жаркой, как сковорода. Любопытно, на что еще она способна… Я подхватил бокал и переместился за соседний столик, приземлившись на плюшевое сиденье — лицом к лицу с этой парочкой и бок о бок с их ничем не примечательным дружком.

— Вы просто обязаны сняться в моей новой кинокартине, — начал я без предисловий, обращаясь исключительно к брюнетке и тщательно игнорируя насупленные брови ее Дольфа Лундгрена.

— Простите, вы кто? — вежливо поинтересовалась девушка, окинув меня взглядом и по достоинству, как мне показалось, оценив совокупную стоимость моего клубного прикида.

— Продюсер, — отрекомендовался я. — А также инвестор и режиссер. Дмитрий Неверов, к вашим услугам.

— Диана, — машинально представилась брюнетка. — Вы серьезно? Что за картина?

— Даже не знаю, чему отдать предпочтение… Возможно, самое время переснять «Снегурочку». Был такой отечественный фильм в семидесятых. Смотрели? Сколько раз?

— Ни разу не приходилось, — с некоторым разочарованием ответила Диана, хладнокровно накрываяладошкой стиснутый кулак своего соседа. — Если это прикол, то очень странный… По-вашему, я смахиваю на Снегурочку?

— Бог с вами, ничего похожего! С такой пламенной внешностью вы должны сыграть Купаву. Я что, не сказал? Купава — подруга Снегурочки и невеста Мизгиря. Впоследствии — невеста Леля, который поначалу нравится Снегурочке. В которую позже влюбляется Мизгирь. Там сложно, знаете ли…

— Как всегда, — окончательно разуверилась в кастинге брюнетка. — Благодарю, не интересует. Еще что-то или вам уже пора?

— А порно вы смотрите?

— Миша, не напрягайся! — мягко одернула девушка своего спутника, опустившего было челюсть для оглашения какой-то назревшей у него мысли. — Хотите предложить мне сняться в обнаженке?

— Нет, просто поддерживаю разговор. Я, например, обожаю смотреть порно — знаете, там такие лица…

— Не сомневаюсь, — обронила Диана. — Еще что-то?

— Не хочется никого торопить, но у меня не так много времени. Настал момент скинуть туфельку и начать ласкать меня под столом ножкой. А то я могу подумать, что совсем вас не привлекаю.

— Проваливай, приятель! — произнес наконец Миша с неожиданной теплотой. — По-хорошему тебе советую: в первый и единственный раз…

— Как же я могу? — я развел руками, выплеснув часть своего напитка на колени сидевшего рядом парнишки. — У меня тут пикап в самом разгаре…

— Ну, тогда, считай, сам напросился…

Не успел я сфокусировать взгляд, как Миша и его безымянный товарищ бережно, но прочно подхватили меня под локти и, лавируя между столиками, повлекли к занавешенной арке, ведущей в оживленную часть клуба. Споткнувшись о ковролин, я с последней надеждой оглянулся на свою Купаву, великолепную владелицу черной копны волос и тефлоновых ляжек. Она сидела нога за ногу и салютовала мне вскинутым над головой, сверкающим стразами смартфоном, увековечивая заключительную сцену нашего свидания. На выходе из зала мы столкнулись с парой мужчин, один из которых внезапно остановил наше шествие, несильно ткнув указательным пальцем в широкую Мишину грудь, и бесцветным тоном, но так, что Миша сразу ему поверил, произнес: «Дальше мы сами». «Дамочка, позвольте вашу технику», — подал голос второй. Едва ощутимо подпирая меня плечами, мужчины выбрались за мной на воздух и некоторое время безмолвно стояли рядом, позволяя мне проникнуться зрелищем немноголюдной набережной, освещенной желтоватыми фонарями, и темнеющей за ней реки. «Вас подвезти, Дмитрий Андреевич?» — негромко осведомился кто-то из двоих, черствым нечувствительным ногтем ковыряя устланную стразами крышку смартфона, накрепко зажатого в жилистых пальцах. Мне пришлось помотать головой — желтые фонари мельницей закружились перед глазами. «Игрушку верните ребенку», — с отвращением попросил я, обращаясь к порожнему пространству между моими провожатыми. «Обязательно…»

Назавтра случился еще один день: такой же очередной, такой же календарный, как и все предыдущие. Наскучив лежать пластом посреди гостиной (я опустился на пол, чтобы достать закатившуюся под диван сигарету, но затем с полчаса не мог найти повода подняться), я вдруг нехотя принялся за отжимания и после двадцати повторений ощутил беспримерный прилив энергии. Это вдохновило меня на сет упражнений для пресса, по завершении которого я совершенно самостоятельно встал на ноги, оделся в то, что попалось под руку, и, опасаясь растерять рвение, что есть духу помчался в здешний спортзал, располагавшийся на первом этаже дома. По укоренившейся привычке тренировкам я отдавал до шести часов в неделю. Однако в последние месяцы почти все мои привычки стали пошаливать (не исключая части дурных, как доказал вчерашний вечер), так что я не сразу отыскал свой шкафчик со спортивными принадлежностями, а отыскав, вынужден был обратиться к менеджеру за дубликатом ключа. Зато тренировка удалась на славу. После разминки я обошел по очереди все тренажеры, пошатал гантелями и, став на беговую дорожку напротив зеркальной стены, чесал и чесал, шпарил и шпарил по шелестящему полотну, силясь продвинуться вперед, словно вовсе не зеркало с несущимся мне навстречу двойником помещалось передо мной, а сам я наравне со своей двумерной копией стремился выскользнуть из зазеркалья. Еще долго, уже не в силах бежать, я сидел на какой-то скамье и всматривался в свое отражение: в изнуренную, взмыленную, испещренную пятнами пота фигуру, испытывая все возрастающую симпатию к тому, что я вижу, пока барышня в кремовых леггинсах и с золотистым хвостом на затылке не прошла мимо меня, не вспрыгнула на тренажер и не затеяла стричь воздух своими складными ножками. С минуту я еще старался удержать взор на своей выжатой, но исполненной воодушевления личности, однако, когда личность начала оплывать, стушевываться, эволюционировать, а затем нечаянно распалась на две кремовых, мерно скачущих вверх-вниз половинки, мне пришлось подняться со скамьи и на подрагивающих от усталости ногах отправиться в душ.

Одеваясь у шкафчика и едва стряхнув с бедер влажное полотенце, я случайно заглянул в телефон, где меня поджидало нечто непостижимое. Восемь или девять входящих звонков. С приватного номера Алены. И несколько коротких телеграмм с опечатками и душераздирающими рожицами в том ключе, что, оказывается, я куда-то вдруг пропал, все пропало и пропади все пропадом. Белый день на дворе, на секундочку! Три часа пополудни! Что опять на нее нашло? Я нажал кнопку соединения. На экране всплыла аватарка: сестра высаживается из авто в вечернем платье от Веры Вонг и демонстрирует фотографу средний палец. Алена ответила мне мгновенно: «Алло! Димочка, это ты? Это ты? Скажи что-нибудь!» Я сказал. «Ох, блядь… — могу ошибаться, но, кажется, сестренка чуть не разрыдалась. — Куда ты подевался, сукин сын? Чтоб тебе провалиться! Целый день названиваю. Пишу. Ноль внимания! Фух… А войсы мои слушал уже? Нет? Ну, если любишь меня, то лучше не слушай… Короче, я в дороге сейчас — скоро буду. Ты дома хоть? Нормально все у тебя?» Едва я приступил к успокоительной речи, как в раздевалку просочился мешковатый седенький атлет с толстыми окулярами на носу и стал ностальгически пялиться на мою моложавую конституцию. Мне вздумалось закруглить тему: «Ладно, алармистка: все живы и здоровы — можешь остыть. И приезжать ко мне не обязательно. Давай попозже созвонимся. Момент, мягко говоря, неподходящий — я тут, прости великодушно, в чем мать родила. Неудобно…» — «Ничего себе! — немедленно заинтересовалась Алена. — Звучит интимно. А кто там у тебя?» Я покосился на пожилого поклонника физкультуры: «Ну, мужчина один…» — «Как мужчина? Очумел, что ли? Прикалываешься или серьезно?» Пришлось кратко осветить ситуацию. После перенесенных волнений Алену прорвало, и мне довелось послушать, как она заходится в неуемном хохоте, попутно убеждая своего водителя, что с нею все в порядке. «Алло, братец! — вновь вышла на связь Алена. — Я ведь не успела сказать, зачем еду. Помимо спасательной миссии, конечно. Есть, о чем поговорить… Да и соскучилась — жуть просто: если не прогонишь, может, даже заночую у тебя. Ведь не прогонишь сестру?» Уловив знаменитые Аленины экивоки, я солидарным мычанием поощрил ее к дальнейшему развитию легенды. «В качестве компенсации, — продолжила она, — могу свести с потрясающей массажисткой. Алло, слышишь меня? С потрясающей! Сама только вчера познакомилась. Подруга сосватала заведение, захожу — а там она…» Здесь у Алены очень некстати перехватило дыхание (видимо, нахлынули воспоминания о дивной встрече), поэтому ей срочно понадобился еще один поощрительный возглас с моей стороны. «Молоденькая еще девчонка, подмастерье, но руки — золото. Буквально — юное дарование. Сам сможешь оценить…»

Ну, кажется, все ясно… Теперь — моя реплика. Я подыграл ей в том, примерно, смысле, что всей душой заинтересован в услугах хорошей массажистки. Дескать, чем скорее таковая сыщется, тем раньше я вычеркну этот пункт из числа своих ежевечерних молитв. Алена была удовлетворена моим сотрудничеством: «В общем, мы уже подъезжаем. Натягивай портки и иди встречать…» В действительности, подъехали они минут через пятнадцать: я как раз успел подняться в квартиру и вытряхнуть пепельницу в корзину для мусора. Вероятно, переменили маршрут… Сначала со мной связались снизу, осведомились о готовности принять гостей, а затем, как обычно, дважды прожурчал дверной зуммер и в распахнутую мной створку шагнул широкоплечий Эдик, бессменная Аленина дуэнья с тех пор, как сестре минуло шестнадцать. Второй ее спутник, с красной как кирпич рожей, коротко кивнул мне с порога и остался в сенях вместе с подопечной, предоставляя Эдику возможность скрупулезно исполнить свою часть рутинной процедуры. Сама Алена, с отрешенным лицом склонившая голову вправо, на сторону уха, в раковинке которого горбилась золотистая спинка гарнитуры, при виде меня просияла улыбкой и празднично помахала рукой. «Конечно, Вероника Сергеевна», — сказала она при этом. Я обрадованно улыбнулся Алене, вдруг осознав, как сильно стосковался по ней. Эдик же передернул кадыком и продекламировал две фразы, которые повторялись им при каждом посещении — слово в слово и с теми же мерзлыми нотками: «Здравствуйте, Дмитрий Андреевич» и «Вы позволите, Дмитрий Андреевич?» Я ему позволил, и служивый неторопливо направился в комнаты, чтобы совершить ритуальный променад по моему дому: заглянуть под диваны, исследовать холодильник, поправить подушки, опустить сиденье унитаза или чем он там еще занимался, не знаю…

«С этим нельзя не согласиться, — сахарным сопрано произнесла Алена, адресуясь к своему правому уху, и мученически закатила глаза. — Истинная правда, каждый год одно и то же… Ничего не имею против классики, однако, при всем уважении, есть классика, а есть вчерашний день… Ха-ха-ха! Совершенно верно… Золотые слова, Вероника Сергеевна… О, лучше и не скажешь… Вы не поверите, именно так я ему и ответила… А какие им еще нужны доводы? Все и так очевидно… Доказывать свою правоту — увольте меня от такой нелепости… Не может быть, вы шутите! Ха-ха! Что ж, у каждого свой стиль. Один проверит счет до копейки, другой — кинет взгляд и расплатится… Бедолага! Мне кажется, у него потом весь вечер в карманах что-то звенело: уж не мелочь ли… Да, если угодно… Разумеется, зовите и в следующий раз: это наш с вами крест, дорогая Вероника Сергеевна… О, нисколько не отвлекаете… Ах, подъехали уже? Вот так мужчины у вас! Молодцы: минута в минуту… Жаль, жаль… Хорошо, поняла вас… Хорошо, Максиму Федоровичу поклон… Сереженьке тоже… Ха-ха-ха! Тогда и я его целую… Ну нет, этого достаточно. Я девушка скромная, заступитесь там за меня… Ха-ха-ха! Всего наилучшего, Вероника Сергеевна! Берегите себя!»

Алена ткнула пальцем в гарнитуру, отключая собеседницу, и тем же скупым мановением разом обесточила свой фирменный оскал, который так часто можно встретить на ее светских фото. Видели, наверное, этот ослепительный смайл во все зубы? Публика в восторге, а вот доберманы, нужно сказать, всякий раз почему-то пугаются. Затем сестренка увидела меня, просияла улыбкой и празднично помахала рукой… Да, знаю: меня тоже неприятно кольнуло это внезапное дежавю. Даже обожгло, если откровенно… Всего минуту назад она одарила меня ровно таким же знаком внимания, после чего мне стало как-то отраднее жить на этом свете или, по крайней мере, сподручнее переминаться на пороге своего дома, дожидаясь, пока молчаливый Эдик обнюхает все его углы. Но, повторившись «на бис», в точности до нюансов, ее приветливый жест по нечаянности едва не перечеркнул охватившую меня радость, затмив совсем иным переживанием… Каким? Ну, и как же мне это выразить? Случалось ли вам, обознавшись, положить руку на плечо близкого, как вы думали, человека и испытать смятение, когда обращенное к вам лицо оказывалось лицом незнакомца? Случалось ли ощутить мгновенную горечь, когда тот, кого вы так коротко коснулись, холодно отстраняется от вашей руки, превращая в ложь, в глупую ошибку то чувство, что оживилось в вашей груди и теперь отлетает прочь, доставшись призраку, фантому? Кажется, ерунда, сиюминутная неловкость… Так и есть, если речь идет о разных людях, если вам и впрямь посчастливилось обознаться… Простите, что так серьезно это разбираю… Видите ли, Алена… В общем, представить не могу, что будет, если моя сестра, если именно этот человек окажется такой же фальшью в моей судьбе, как и многое другое… Конечно, уже через секунду я нашел ответ и приказал себе поверить, что жест ее вовсе не фикция, не подделка, не то «улыбаемся и машем», что привили нам еще с младых ногтей и которым без участия души мы могли делиться с кем угодно — с безликим скопищем на официальном приеме, с банкетом, аплодирующим в нашу честь, с заведомым ничтожеством в ложе напротив. Конечно же, Алена отвлеклась, запамятовала обо мне на мгновение, а после, стоило ей вновь завидеть брата, совершенно заново, с чистого листа пережила то же чистосердечное чувство, что и минуту назад, и обнаружила это чувство ровно так, как подсказала ее натура…

«Все в порядке», — доложил Эдик, возникая за спиной и словно разрешая своим высказыванием все мои сомнения, из-за чего я насилу подавил в себе абсурдное желание с благодарностью пожать ему руку. Алена была иного мнения: «Какой же ты скучный, Эдичка, — капризно заявила она. — Косишь под Терминатора, а сам душка… Можешь хоть разок побыть человеком? Сказать: «все в ажуре» или «все ништяк»?» — «Когда будет «ништяк», — сухо уведомил Эдик, — я скажу «ништяк». А пока — все в порядке». Алена не стала с ним спорить: она уже проникла в квартиру и ей не терпелось остаться со мной наедине. Своим нянькам она велела подняться за ней ровно через два часа: «Сначала едем куда договаривались. Потом в салон завернем, за Викой. С нею — сюда, уже с ночевкой. Да, насчет ночи — порешайте там все, что надо… Эд, сделаешь?» Эдик подтвердил, что сделает. Когда он выходил за дверь, мне показалось, что мускулы на его лице дали слабину и где-то в районе тонкого, вытянутого в нитку рта проступила угрюмая озабоченность…

Глава 3

Если у меня и сохранялся еще неприятный осадок после злосчастного дежавю, то Алена сразу его истребила, тотчас запрыгнув мне на руки и принявшись душить в объятиях, сопровождая свое легкомысленное поведение потоком невразумительных возгласов.

— Я нашла… Ты представить не можешь, кого я нашла… Ты глазам не поверишь, когда увидишь… — вот, можно сказать, полный и исчерпывающий конспект того, что мне удалось разобрать.

Я отнес Алену в гостиную, стряхнул в кресло и, так как от крепких напитков она отказалась, пошагал на кухню — разведать, чем можно поживиться в буфете и в холодильнике. Не в силах долее удерживать в себе новости, сестра хвостом увязалась за мной, едва не цепляясь за шлевку на моих джинсах, так что пролог ее истории я успел услышать еще в столовой. По сути, сказанное совпадало с официальной версией, ранее изложенной по телефону. Вкратце: подруга посоветовала ей салон. Новый, весьма демократичный. Если не считать того, что помимо популярных услуг его обширное меню включало страничку, доступную не каждому посетителю. Причем не только в смысле ценника, но и в буквальном смысле. Так сказать, для особых клиентов. Что-то там — специальные водоросли, что-то там — уникальные грязи, что-то там — альтернативный массаж… Бла-бла-бла… Сестрица, даром что «пацанка» (по ее собственному убеждению), а бывает удивительной занудой, когда речь заходит о подобных вещах. Временно у меня пропал слух…

Холодильник оказался заряжен на все сто: видимо, на календаре сегодня вторник или пятница, и в мое отсутствие Регина исправно пополнила запасы продовольствия. Я плеснул в стакан сока, утопил в нем соломинку и вручил напиток продолжающей фонтанировать рассказчице. Алена автоматически понюхала угощение, отпила через край и отставила стакан в сторону…

— В общем, лежу я на столе, по уши в масле, а эти две мочалки уже час как не пойми чем занимаются. Нет, ну правда: заурядная тягомотина. Такое удовольствие, небось, в универсамах продают, на выходе — вместе с кондомами. В общем, лежу и думаю: вашу мать, когда уже эксклюзив начнется? Я на авторскую методу подписывалась, если что; на фьюжн, сука: Лакшми и Шиацу в одном флаконе. И где это все? А если у них тут Лакшми, то, стало быть, на меня сейчас с ногами кто-то полезет? Интересно, кто? Одна из этих коров, что ли? Да такую лошадь я и близко к себе не подпущу!

— Так лошадь или корову? — проявил я посильное участие в беседе.

— Что? — осеклась Алена. — А, да ни ту, ни другую. Ты бы видел, какие там копыта… А потом я ведь в масле вся, из одежды — только салфетка на попе. Если эта… тварь на мне поскользнется, у меня же ни одной кости целой не останется.

— Может, перейдем к сути? — предложил я.

— Нет, тут нужно по порядку, — заволновалась сестренка, забираясь вместе с кроссовками на узкий деревянный столик, предназначенный, по-видимому, для приготовления пищи. — Иначе ты не проникнешься… Так вот, значит, зависаю я в этом бедламе: приглядываю вполглаза за своими девицами, чтобы, не ровен час, топтать меня не сунулись. А сама уж раздумываю, не послать ли мне всю эту лавочку в одно место: такое же, как у меня под салфеткой… Приподнимаю в очередной раз физиономию… Матерь Божья, Пресвятая Дева Мария, спаси и помилуй меня, грешную! Возле стенки, что в изголовье, откуда ни возьмись нарисовалась девчонка. Молодая, худенькая, ниже меня ростом. В таком, знаешь, черном парео до колен, вроде пляжного… Уперлась рукой в стенку и следки стягивает с задних лапок. Ну, типа, понятно: антилопу подвезли, встречайте — вот кто на меня сейчас с ногами запрыгнет. Только, смотрю, никакая это не антилопа, а натуральная Вайнона Райдер! Дима, я клянусь! То есть, не просто похожа, а буквально она и есть. Подлинник! Из тех времен, когда она еще в подростках ходила. Ну, «Битлджюс», «Смертельное влечение»… А шевелюра, как из «Ночи на Земле». Или нет, скорее, как у Динки Босетти из этого… да как же его… фак!.. Дима, как фильм называется?

— Не помню, родная, — прислонившись спиной к холодильнику, я посасывал через соломинку какое-то фруктовое пойло и с интересом следил за Аленой: такого свечения в ее переменчивых, но неизменно прохладных глазах мне еще не приходилось замечать. — И что же дальше? Любовь с первого взгляда?

— А снос крыши не устроит для начала? — Алена застряла в телефоне, пытаясь отыскать название фильма, однако, будучи на взводе, не смогла посвятить этому занятию и нескольких секунд. — У меня реально челюсть отстегнулась. Нет, Митя, ну это видеть нужно. Одно лицо! Вот она это, она — и все тут! Глазищи эти ее сумасшедшие, нос, губы. Подбородок… Вот уши, правда, не те. У Вайноны ушки другие, редкие — таких больше не делают. Но у моей-то их не видать было под прической. До ушей я уже потом добралась… Короче, встретились мы глазами: я, понятное дело, пялюсь на нее, как идиотка, дышать перестала, а она смотрит на меня, смотрит и вдруг такое ресницами сотворила… ох, мужик, тебе не понять все равно!.. без толку рассказывать… мне сразу все созвездия явились, все тело полыхнуло — как там моя салфетка на заднице не вспыхнула, ведать не ведаю. И тогда она пошла — прямиком на меня, такой, представь, Вайнониной угловатой походкой, а, проходя мимо, знаешь, что сделала? По волосам рукой провела. Своей рукой. По моим волосам. Ох! Святый Боже! Как так-то? Ты прости, конечно, братец, но из песни слов не выкинешь: я чуть не кончила от счастья. От одного коротенького касания. И это после того, как две звезды меня целый час своим вонючим маслом полировали — при свечах и под музычку… Ты ведь ни аза сейчас не понимаешь, да, котенок?

— Кое-что понимаю, — охотно вмешался я, рассудив, что Алена выпустила критическую порцию пара и взорваться от переизбытка эмоций ей уже не грозит. — Влюбилась ты, сестренка, вот что я могу сказать со всей уверенностью. Втрескалась по самое горлышко. Все приметы налицо — от души тебя поздравляю.

— Есть сигаретка? — спросила Алена, и после того, как я поджег «макинтош», небрежно продетый в уголок ее рта, выпустила в потолок длинную струйку дыма. — Гадость какая… Это я про курево… Много ты понял, как я погляжу. Все, кроме главного. А так, конечно: если не считать того, что случилось невероятное и мне во плоти явился кумир моего детства, то да — походу, я просто влюбилась…

— Кто сказал «просто»? — возразил я, пристраивая возле нее хрустальную розетку взамен оставшейся в гостиной пепельницы. — Кто этот невежа? Не просто влюбилась, родная, а втюрилась до беспамятства. Всем сердцем, если угодно. Тот самый случай, когда размер имеет значение. Кроме шуток: с таким событием можно только поздравить, к чему бы оно в итоге не вело… Между прочим, сестра, ты в зеркало давно смотрелась?

— А что? — Алена машинально схватилась за телефон. — Что не так?

— Чувства. С удовольствием наблюдаю, как эта мордашка впервые не знает, что с ними делать. Очень тебе идет. Светишься, как витрина Картье в Валентинов день.

— Заметно, да? — сестрица за малым не зарделась. — Ну, не смейся надо мной, пожалуйста. Я влюбчивая, ты в курсе: западаю на всех подряд. Чего только нет за плечами: в основном интрижки, конечно, но были же и страсть, и ревность. А разочарований сколько! Думала, что вся эта музыка мне уже известна, весь романтический плейлист. Остается поставить на повтор и хиты переслушивать по кругу. Чем плохо-то? Но вот теперь оказывается, что нет — есть еще одна мелодия, Алена. Еще какая! Ничего похожего ты раньше не знала, ничего подобного не испытывала… Боже, это такой кайф! Я встретила — ее. Она — то, чего я даже не ждала. Как лет с пяти не ждала чудес в новогоднюю ночь, а только — великолепного подарка… Спрашивается, чем нехорош подарок? Ведь с ним приходят удивление, восторг и прочие милые чувства. Но как сравнить их — с этим? С ощущением невероятного чуда, что накрыло меня со вчерашнего дня? Оно везде. Во мне самой, в том, на что я смотрю, в том, что я слышу. Да у меня по сию пору — фейерверки под куполом, ресницы искрятся, пульс в мочках ушей… Представь, какой силы это ощущение, если я никак не могу заткнуться. Если ему не вредят даже те адские банальности, которыми мне, овце скудоумной, приходится его расписывать.

Алена перевела дух и стряхнула пепел со своей сигареты — прямо на сияющее великолепие пола в моей кухне, над которым, по-видимому, изрядно потрудилась сегодня Регина.

— Банальности мне по вкусу, — заметил я, с сожалением рассматривая испорченный пол. — А вот свинарник тут устраивать не обязательно. Вон же штуковина для этих целей стоит, по правую руку…

— Ой, извини, — Алена послушно заглянула в хрустальную утварь возле своего колена, но, кажется, не слишком уяснила себе ее назначение. — Я не виновата. Стоит попасть в твой дурдом, цивилизованные манеры теряются сами собою. Собственно, еще даже попасть не успеваешь. Ступаешь на порог — и на тебе: коврик для вытирания обуви. К чему эта хрень? На что она намекает? Что я в гости с грязными ногами приперлась? Или ноги уже на выходе нужно вытирать? Нет, Дим, ей-богу: здесь у тебя вокзал какой-то. Ты вроде под крышей, а чувствуешь себя, как посреди улицы… вон, кстати, и машины за окном по автостраде рассекают… Как там машины могут быть, если я дома?

Я пропустил мимо ушей очередной навет на свое жилище и присел на табурет неподалеку от свитого Аленой гнезда, где на деревянной столешнице перед ней помещались телефон, недопитый стакан сока и импровизированная пепельница, глядя на которую мне тоже захотелось закурить.

— Мой черед говорить банальности… — начал я, в рассеянье изучая замысловатый дизайн, составленный из множества прорех и заплаток, покрывающих Аленины джинсы. — Как по мне, замечательная история. Я про твою Вайнону, а не про коврик для обуви, если что… Не уверен, все ли оттенки я уловил, но центральное чувство мне точно знакомо. Роскошное чувство, когда находишь ему стоящее применение. Ты, похоже, нашла и… посмотрим, что из этого выйдет… Да, чудесная история: молодец, что решила со мной поделиться. Я, признаться, тронут… И вот еще — не дождешься, сестренка: даже не собираюсь краснеть за свои сентименты.

— А сам покраснел, — немедленно донесла Алена.

— Что ж, ну и пусть. Если стану коричневым, знай, что еще и позеленел от зависти. Зато настроение как поднялось — на два пальца, самое меньшее. Пожалуй, первая хорошая новость за невесть сколько времени…

— А между прочим, сам ты как? — внезапно переключилась сестра, несомненно, зацепившись за последнюю фразу, некстати напомнившую ей о том, что у меня тоже может быть какое-то настроение. — Видок у тебя неважный, если вдруг интересуешься…

— Переусердствовал на тренировке, — едва ли Алена имела в виду мои физические кондиции, но подмена духа материей никогда еще меня не подводила, если срочно требовалось что-то упростить в своей жизни: пусть даже всего-навсего увильнуть от неудобного разговора. В перспективе, конечно, такой ход всегда оборачивается крахом, однако, по крайней мере, помогает дотянуть до этой перспективы. — К вечеру намереваюсь воскреснуть, хотя о завтрашнем дне лучше пока не задумываться. Завтра все будет болеть, как после потасовки.

— Можно подумать, ты знаешь, как это, — усомнилась сестрица. — Что-то не припоминаю тебя с бранными увечьями после героической драки. Расцарапанная спина не считается, чемпион! Уж этого я точно навидалась.

— Ну, как же… А кто мне в глаз засветил два года назад, когда я отчий дом покидал среди ночи? Всего-то и оставалось сделать, что тебя, дебоширку, обнять и в семейный очаг помочиться. Шрам на брови до сих пор остался…

— Дай посмотреть, — отставив в сторону сигарету, которую она попусту держала в пальцах, Алена склонилась со своего пьедестала и, исследовав мою бровь, мягко прикоснулась к ней губами. — Нету там почти ничего… Нашел, что вспомнить. Я тогда рыдала в три ручья и верить не хотела, что так все кончается. И кстати, я тебя обняла! Вот отдирать меня силой — было плохой идеей…

Я поднялся с табурета и несколько раз прошелся по кухне, от холодильника к буфету и обратно, слегка сгибая колени и напружинивая бедра:

— Ногам особенно досталось… По-хорошему, нужно было к Вахтангу заглянуть: мышцы размять после нагрузки, но времени не хватило… А наша новая мастерица мне вряд ли поможет, будь она хоть Джонни Депп в придачу. Босыми прогулками по спине тут дело не обойдется… К слову, как она тебе по этой части? Твоя Вайнона?

У Алены резко напряглись скулы; во взгляде ее внезапно похолодевших глаз застыло подлинное недоумение или даже недоверие, словно я ляпнул нечто такое, чего от меня никак нельзя было ожидать.

— Ответ, наверное, предсказуем, — медленно проговорила она, — Но я все же спрошу… Что значит, как она мне? По какой такой части? Ты о ремесле ее, что ли?

— Верно, — подтвердил я, ощущая себя несколько неуютно (обиделась? рассердилась? ревнует?). — Вспомнилось, как ты ее нахваливала по телефону: золотые руки, дарование и прочее…

— Ох, Димка… — взгляд сестренки уже потеплел, зато теперь она таращилась на меня в точности, как на подаренного ей однажды ослепительно-белого пони, когда ему вдруг загорелось обделаться непосредственно в момент презентации. Здесь, вероятно, не помешает контекст. Подарок был от меня. И прелесть его состояла не том, что пятнадцатилетней Алене грезилось о крохотной белоснежной лошадке. И даже не в том, что такую лошадку можно было обряжать единорогом и раскатывать по всей усадьбе в образе очаровательной феи. Дело не совсем в этом. Пятнадцатилетней Алене нравилась метал-группа Deftones из Сакраменто и в особенности ее третий альбом «White Pony», которым сестра громыхала в своей светлице с утра до вечера. Парни из Deftones также единорогами не бредили, и потому посвятили свой альбом не недоразвитой кобылке, а тому самому «white pony», за которым вы вполголоса обратитесь к драгдилеру на англоязычной улочке. Так что упомянутый конфуз, постигший белогривого Чино, был воспринят Аленой не в качестве крушения идеалов, но со смешанным чувством сожаления и злорадства. Ох, и обосрался ты, братец: любо-дорого смотреть, — примерно так можно было истолковать ее взгляд, направленный сейчас в мою сторону.

— Ох, и дуралей ты, братец, — сказала Алена. — Просто диву даешься, каким ты бываешь придурком. По телефону я врала, это ежу понятно. Как еще девчонку из салона можно отрекомендовать? Она еще и татухи бить учится, но, согласись, под таким предлогом ее в твой дом приглашать не стоило. А приватный массаж — чего лучше…

— Посыл ясен, — мне пришлось задуматься. — Только в чем я обсчитался? Да еще так, что в дуралеи угодил? Все-таки массажистка она у тебя или нет? Как ее, кстати, по-настоящему? Вика?

— Вот поэтому ты и дуралей, солнышко! — Алена сокрушенно покачала головой: ее светлые пряди пришли в движение, а, успокоившись, легли вокруг ее лица с какою-то особенной укоризной. — У меня она: Вайнона, Вика, девушка, подруга, любовница, да хоть телочка — что угодно из этого. Но уж никак не массажистка! Чем нужно думать, чтобы спросить: как она мне в этой роли? Как тебе Кристи в роли официантки?

— Ну, дружочек… Разница в том, что Кристина не официантка. Никогда ею не была и — только не говори никому — быть не способна…

— Ты что, не догоняешь? Да, Вика трудится, добывает свою копейку. У нее есть занятие: любимое, причем… Но, камон! Я не пользовалась Викой в этом качестве. Это совершенно исключено. Невозможно и немыслимо! Она не станет делать что-то для меня — за деньги, о чем бы ни шла речь. Не сделается моей обслугой — никогда и ни при каких обстоятельствах.

Алена расправила плечи, взглянула на сигарету и бескомпромиссно стряхнула на кухонный пол изрядно наросший к этому времени столбик пепла.

— А ты еще сплюнь туда же, — посоветовал я. — Не скромничай…

— Ну, прости, — сестра вхолостую потрясла сигаретой над хрусталем и в сердцах затянулась. — Боже, какая дрянь!

— Выходит, я неверно домыслил твою экспозицию, — великодушно признал я. — Начнем сначала. Итак, ты лежишь на массажном столе, вся в масле и лепестках роз. Босоногая брюнетка в черной тунике направляется к тебе, игриво касается твоих волос, подступает к столу, чтобы запрыгнуть на твою гостеприимную спину… И? Промахивается?

— Трепло! — Алена заржала. — Разумеется, я немедленно прикрыла эту лавочку. Отказалась продолжать сеанс.

— Ах вон что! Остановила мгновение… Да, такого финала я не предвидел. А что твои девицы? Чем ты объяснила свой отказ?

— А я еще и объяснять что-то должна? — сестрица энергично пожала плечами и замерла с гневно перекошенной физиономией. — Зараза! Опять этот дебильный лифчик выеживается! Чтобы я еще когда-нибудь… Все! В топку его!

Она решительно затушила сигарету, свернув ей шею о девственное донышко розетки, и, нашептывая под нос безобразные ругательства, принялась расстегивать блузку. Как только под распахнутым воротом сверкнул изумрудами золотой крестик, оставленный Алене ее матерью, я возвел очи к утыканному светильниками потолку и, присмотревшись, нашел их достойными пристального изучения.

— Выставила всех из кабинета, и все тут, — продолжила рассказ Алена, шелестя и потрескивая своей упаковкой. — Им-то что: люди привычные, они и не пикнули. Велела не показываться, пока сама не выйду. Хотела в душе сполоснуться, да как-то перехотела… Сука, какой же мудак рукожопый это убожество соорудил… Отерлась кое-как, оделась, а выйти духу не хватает… Вот как я сейчас уйду? Эдик проводит до машины, усадит, заставит пристегнуться, спросит: куда? И что я отвечу? А куда мне? Она-то здесь… Шею себе не сверни, исусик! Можешь не париться уже: самое страшное позади…

Я опустил глаза. Алена вежливо придерживала потревоженную спереди блузку, драпируя расчехленную грудь, и протягивала мне свой бюстгальтер. Сливочного цвета и по виду не дешевый. Подарки такого рода когда-то доставляли удовольствие Кристине, так что со временем у меня выковался кое-какой опыт в этой области.

— Держи, — буркнула сестренка. — Уродство! Избавься от него срочно! Есть же здесь какая-нибудь помойка, я не знаю… поганое ведро, выгребная яма…

Пока я избавлялся от уродства, спуская его в выгребную яму с цветным дисплеем и сенсорной крышкой, расположенную в дальнем углу кухни, Алена привела себя в порядок и вновь вернулась к своему повествованию, как всегда застревая на дорогих ее сердцу деталях, часть которых следовало еще и повторить, если слушатель, по ее мнению, недостаточно «проникся».

В несколько усеченном изложении, концовка представлялась такой. Алена, в растрепанных чувствах, металась по опустевшему помещению и грызла ногти, пытаясь сообразить, что ей теперь делать. Больше всего хотелось выйти за дверь, взять за руку местное воплощение голливудской знаменитости и отправиться с ним куда глаза глядят. Ну, или хотя бы уединиться на пару слов где-нибудь подальше от Эдика. С другой стороны, такой поступок казался совершенно немыслимым. Воплощение могло заартачиться: Алену оно видит впервые в жизни и не факт, что хорошо к ней относится. Да, искорка между ними проскочила, очень на то похоже, но уж не померещилось ли это все Алене? Не внушила ли она сама себе несбыточную надежду? Такое с ней случалось и раньше… Тогда преждевременный контакт может все испортить, если, конечно, ее планом «Б» не является захват заложника…

Алена мялась на пороге, без нужды оправляла одежду и кусала губы, силясь принять решение. Если бы речь шла о простом увлечении, ей бы ничего не стоило — выйти, подкатить к предмету, пофлиртовать и посмотреть, как оно склеится. А то и вовсе отложить до следующего раза. Но сегодняшняя встреча произвела на Алену колоссальное впечатление. Девушка, которую она видела от силы минуту, уже казалась ей самым важным событием последних лет, а может, и того круче. Нет, Алена не дура и не соплячка, но в том-то и фишка: уж если ее, циничную стерву, охватил мандраж от ощущения совершающейся здесь и сейчас судьбы, значит, либо все так и есть, все очень серьезно, либо она перенюхала здешних благовоний. Которое из двух? Уйти, не попытавшись ответить на этот вопрос, Алена не смела, а предпринять попытку — трусила. Причем Алену одновременно страшили обе возможности: боязно было убедиться в том, что судьба приперла ее к стенке, подослав человека, который может стать для нее величайшей драгоценностью и, как следствие, величайшим головняком ее жизни, но еще больше она боялась разочароваться в этом предположении… Так! Теперь еще и одна из свечек на столике зашипела вдруг и погасла, крайняя слева. Может, это знак? Но какой? Боженька, не до знамений сейчас, лучше пальцем покажи…

И в это самое мгновение в комнату вошла — она. Вайнона. По-прежнему босиком, но уже не в парео, а в потертых спортивных шмотках: штаны да майка. Вошла без стука. Вошла не спросясь — невзирая на четкий Аленин наказ оставить ее в одиночестве. Затворила за собой дверь и, сделав два шага, остановилась так близко от Алены, будто и понятия не имела о такой штуке, как личное пространство. Или же, напротив, имела понятие о чем-то гораздо более насущном. Заложила руки за спину и посмотрела Алене в глаза: открыто и без затей. Вот прямо так и читалось в ее взгляде: дай-ка я тебя рассмотрю получше, синеглазка, а ты — меня, если пожелаешь. Она, чертовка, еще и на цыпочки привстала, чтобы оказаться вровень со своей визави. Нормально, да? И еще она улыбалась. Совсем чуть-чуть: не Алене даже, а собственным мыслям.

Разительное сходство девушки с ее заокеанским эталоном никуда не исчезло. Однако теперь, на расстоянии поцелуя, стало очевидно, что не одна только прихоть природы сближала ее со знаменательным для Алены обликом… Ну да! Реснички-то у нас, чай, неспроста так распушены, правда, малышка? А бровки мы, значит, вверх расчесываем? Ну, допустим… И тени вон как положены — совсем как у Лидии в том фильме, один в один… Так, а на губках у нас что? Алене неведомо, сколько длилось это противостояние. Возможно, всего миг, возможно, гораздо дольше. И тут девчонка заговорила. И правильно сделала, потому как у Алены язык все равно отнялся напрочь, до самого желудка. Приоткрытым для приветствия ртом у нее получалось только дышать. В сказанном не было ничего особенного, но голос… С первыми же звуками этого голоса как-то сразу вдруг стало ясно, что — аминь, жребий брошен, Лахесис сплела нужные нити и теперь все будет просто офигенно. Как это описать? Девушка говорила так, будто не застыла нос к носу с привередливой незнакомкой при крайне странных и неловких обстоятельствах, а сидит в каком-нибудь шезлонге на берегу океана по соседству с близким другом, колупается пальцами ног в песочке и продолжает давно начатую беседу о всяких пустяках. Ее высокий, отчасти мальчишечий голос ласкался бархатистыми нотками и в то же время в нем слышались различные мелкие дефекты или, лучше сказать, приятные шероховатости: призвук дыхания, легкая хрипотца, возникающие ниоткуда тихие озорноватые колокольчики. Что же касается до самого разговора, состоявшегося с глазу на глаз у этой парочки, он, со слов Алены, не содержал в себе ничего примечательного и выглядел примерно так…

Вайнона. У вас все в порядке?

Алена. Да, благодарю, все нормально.

Вайнона. Могу я предложить вам чаю? Кофе? Воды?

Алена. Нет, спасибо.

Вайнона. Меня зовут Вика.

Алена. Ох ты ж… А меня — Алена.

Вика. Я знаю. Вам все у нас понравилось?

Алена. Да как сказать…

Вика. Планируете к нам вернуться еще раз?

Алена. Очень в этом сомневаюсь.

Вика. Поняла вас… А ко мне?

Здесь Аленина повесть прервалась, в то время как диалог между подругами, напротив, благополучно продолжился, поскольку в этот самый момент Алене позвонил не кто иной, как ее ненаглядная Вика. Сестренка, резво соскользнув со своего насеста, отлучилась с телефоном к окну. Обернувшись ко мне спиной, она сунула в ухо золотистую гарнитуру и стала вполголоса ронять в нее короткие невнятные реплики. При этом обе ладони она запустила в задние карманы джинсов и спустя какую-то минуту, вероятно, под влиянием душевного разговора, принялась мечтательно поглаживать свои филейные части. Я не прислушивался, но пара долетевших до меня фраз навела на мысль, что сегодняшний вечер мне, похоже, предстоит провести в теплой компании: я, бутылка Midleton и две очаровательные гостьи, затворившиеся во второй спальне… «Погнали!» — заявила Алена. Этим неизбитым прощанием у них внезапно все и закончилось. Она медленно отвернулась от окна, и мне незаслуженно достался обрывок нежнейшей улыбки, что без сомнения была посвящена иной, куда более достойной персоне.

— Все идет по плану? — уточнил я на всякий случай.

— Да, — подтвердила Алена, выудив из уха золотого жучка и прислонившись задом к подоконнику. — Последний клиент у нее в восемь. Мужчина. В полдесятого мы ее забираем, здесь будем в районе десяти…

— Что ж, весьма похоже на план: были бы цифры, а смысл появится… Я готов послушать развязку, родная, но прежде предлагаю переместиться в гостиную. Помнится, где-то в тех краях я оставил очень удобный диван…

— Какую развязку? — удивилась Алена.

— Ну, концовку: собственно, чем кончилось вчера. У вас с Викой… В смысле фабулы, разумеется: красочные подробности предлагаю поберечь для мемуаров.

— Так этим все и кончилось, — сестренка состроила недоуменную мину. — А что там еще могло быть? Обменялись телефонами и разбежались. Ты что, не вкурил? Все подробности, братец мой, сегодня ночью должны приключиться. Обещаю не рассказывать…

Мне стало немного не по себе:

— Да нет, ну как же… Ну, подожди, Ален… Сюжет что-то не складывается… На «долго и счастливо» претендовать рановато, но где-то между «могу я предложить вам чаю» и … подробностями у людей обычно что-то происходит… Прости за скучный вопрос, но… Вика знает, зачем ее сюда пригласили?

Алена вытаращила на меня глаза и недоверчиво обшарила взглядом каждую складку моего лица в поисках затаившейся там иронии.

— Ты это всерьез? — ей все еще не верилось. — Димуль… Вот сам ты когда деваху снимаешь, она ведь в курсе, зачем к тебе на хату едет? Не удивляется потом? А почему со мной должно быть иначе? Чем таким, дорогой брат, я от тебя отличаюсь, «цэ́тэрис па́рибус»?

Я обошелся без слов.

— Ах, этим, значит… Вот только на себе не показывай, обормот… Ничего это не меняет. И поверь, Вика знает, зачем ей сюда нужно. Может, даже побольше моего…

— Надеюсь, что так… — осторожно высказался я.

— А ты бы не надеялся, — ворчливо отозвалась Алена, отворачиваясь в сторону. — Ты бы лучше мне доверял в таких случаях. Не все же докладывать… Ну, поцеловались мы, конечно. И еще там всякое, в пределах флирта… В общем, не веришь мне — поверь моей заднице: Вике известно, на какую вечеринку она собралась.

— Заметано, верю обеим, — заключил я с готовностью. — Ален, давай уже диван в гостиной проведаем — не одичал бы он там без меня…

Глава 4

В гостиную мы вошли нагруженные двумя бутылками сока и полудюжиной жестянок с печеньем. Алена выудила их из буфета и всучила мне: дескать, на месте разберемся, что из этого можно употребить в пищу. Она помогла мне разложить принесенное на кофейном столике и, не присаживаясь, с гордостью уведомила о том, что испытывает вдохновение отлить. Отправляясь воспользоваться «нужником» (так она на этот раз выразилась), сестра захватила с собой телефон и свою непременную цацку — наушник в виде золотого скарабея. Должно быть, на случай экстренной связи… С подковырками, задевающими мое обиталище, я давно смирился и редко удостаивал их вниманием. В действительности, Алена неплохо здесьосвоилась и лишь из принципа продолжала поносить дом, главным недостатком которого считала его хозяина. Точнее, тот злополучный казус, что хозяином числился именно я, ее возлюбленный брат, чье истинное место, по убеждению Алены, было совсем в иных эмпиреях. Вот только сказать этого она мне не могла, не нарушив заключенного между нами соглашения. На деле, ей очень нравилось проводить со мной вечера, сидя в приглушенном свете гостиной, где, забравшись с ногами в огромное кожаное кресло, она могла часами рассказывать мне о всяческой чепухе, постепенно теряя нить и обессиленно засыпая посреди очередного рассказа…

Вместо привычного маршрута ноги почему-то понесли Алену в сторону моей спальни. К ней прилагалась ванная комната чуть большего размера, чем та, что была отведена для гостей. Провожая взглядом сестру, я смутно припомнил вчерашний вечер и одну досадную оплошность, которую, кажется, допустил. Мой поздний холостяцкий ужин, очевидно, остался в ванной: там, где мне вздумалось им насладиться, и, если память не изменяет, я не допил его примерно на треть. Шансы, что бутылку заметила и вернула в шкаф Регина, были ничтожными: такого рода услуги не относятся ни к списку ее обязанностей, ни к числу добродетелей… Алена не любит, когда я ужинаю вот так в одиночестве. Ну, будет мне на орехи.

— Димка! — прокричала сестра уже из коридорчика, ведущего в спальню. — Будь котиком, достань мои сигареты из сумочки. В прихожей она стоит, на банкетке. Не хочу сказать ничего плохого, но твою дрянь курить невозможно…

Скромной Алениной сумочке длиною немногим больше моей ладони удалось удивить меня дважды. Сначала она нипочем не желала открыться. С виду замок казался простым, а решение очевидным. Пара золотистых пластин соединялась третьей, слагаясь в подобие буквы «Н». Разумеется, я взялся за третью пластину и потянул ее вниз, затем — вверх, затем потряс… Затем последовала минута, на исходе которой я начал чувствовать себя недоумком. Была лишь одна спасительная версия, способная обелить меня в моем собственном мнении. Дело могло быть не во мне, а в самой сумочке: не исключено, что я вовсе не полный придурок, как кажется, а просто что-нибудь уже сломал. Я находился в шаге от капитуляции, когда замок все-таки отворился. Не могу сообщить, как это вышло, однако плодами своего успеха я немедленно воспользовался.

Сумочка делилась на два основных отсека, в одном из которых мне не составило труда отыскать Аленин «Treasurer» в золотистой коробке. Этим и следовало ограничиться. Я не имел намерения рыться в ее вещах, которых, кстати, здесь скопилось не много (ни грамма косметики, к примеру, сестренка с собою не таскала), но дерзкий коралловый окрас этого не вполне обычного предмета поневоле бросался в глаза. Его назначение я осознал в ту же секунду, и, нужно сказать, не испытал особого потрясения. Подумаешь, интимная погремушка — даже у Кристины нечто подобное хранилось в туалетном столике, и она не делала из этого секрета. Просто найти такую в повседневном клатче, наравне с другими будничными вещицами, было несколько неожиданным. И еще меня немного удивил размер: штуковина казалась крошечной, хотя мне всегда представлялось… но, в конце концов, не моего ума это дело…

Алена вернулась в гостиную тихим шагом, неся на лице приметную печать озабоченности, что всегда можно было прочесть по нижней губе: она закусывала ее изнутри, от чего губа натягивалась и становилась немного бледнее своей соседки сверху. Что ее встревожило? Увидела выпивку в ванной? Это не моя, это все Регина…

— Мерси! — выразила признательность сестрица, заметив свои сигареты на столике. Она сразу же закурила, сделала подряд две-три затяжки, после чего, угнездившись в излюбленном кресле, вперила в меня подозрительный взгляд. — Дима, можно тебя спросить…

Ну, точно: придется менять домоправительницу — эта, похоже, совершенно спилась и даже следов за собой замести не в состоянии… Я продемонстрировал свое внимание, приподняв правую бровь.

— Слушай, Дим, я с серьезным — крепись… Спасибо, конечно, что хороводишься тут со мной, байки мои выслушиваешь, шутки шутишь… Но я же вижу: что-то не в порядке. Что-то сильно не в порядке, иначе бы и цепляться не стала… Что с тобой, Дим? Ты не такой, как обычно. Не такой, каким бываешь даже в самые паршивые дни. Совсем не такой, как до этой истории с Тиной… — увидев, что я собираюсь подать голос, Алена заторопилась. — Я, собственно, к чему… Если я в тягость тебе сейчас, ты просто скажи: сию же секунду свалю к чертовой матери. Без обид. Без вопросов. И вечер сегодняшний отменю — это вообще не проблема. Если я тебе нужна, если что-то могу: давай посидим, поговорим по-людски — хоть до ночи, хоть до утра, я с места отсюда не двинусь. А хочешь напьемся в хлам? Хочешь? И ты мне все расскажешь… Ну, я серьезно, Митя! Опять ты свою улыбочку нацепил. А в глазах-то что? Муть собачья! Хрен поймешь, что у тебя на уме. Вот о чем ты теперь думаешь?

— Я просто… вникаю, — возвестил я, не зная толком, что стану говорить дальше. Такого прямодушного вопроса я не предвидел. Ответом на него могла быть только неправда. Заведомый обман. И, в сущности, любая ложь, какой бы я сейчас ни воспользовался, окажется лучше так называемой правды. Чем лучше? Тем, что прозвучал вопрос. А в правде, которой я обладал, если и имелось что-то настоящее, ему точно нельзя было простить одного — в настоящем не содержалось ответа.

Мне так жаль, Алена… Поймешь ли ты хоть что-то, если заговорить с тобой на моем языке? На языке бесконечного внутреннего диалога, в котором сам я, ты не поверишь, никакая не сторона, никакой не участник, а не более чем вынужденный свидетель? А, главное, чем поможет тебе такое понимание? Лично тебе? Потому что я (собственно, я) — пока не нуждаюсь в помощи. Мне не время еще помогать. Сначала нужно решить, а возможно и выбрать — кому здесь стоит помочь, а кого следует предоставить собственной участи…

Я отнюдь не рисуюсь и не горжусь своей манерой мыслить. И, в то же время, не ведаю, чем можно ее заменить. Это даже не рефлексия. Это черт знает что такое. Попытка соединить в одной мысли две взаимоисключающие правды, принадлежащие двум несхожим личностям. В результате, чем точнее и честнее мне удастся передать то, что происходит внутри меня, тем хуже это будет выглядеть со стороны. На что это будет похоже? На заумь. На ложь. На двуличие… Подлинной правдой является только то, что произносится «от одного лица». Но именно это мне сейчас не по карману.

Нынешняя моя двойственность не выдумка, а вполне ощутимая реальность. Я не считаю ее нормальной, однако и в помешательство свое также не верю. Отсутствие цельности, отсутствие внутренней гармонии — мое привычное состояние. Нет устойчивости. Нет равновесия. Нет пресловутого единства противоположностей… Да, всякое равновесие неустойчиво: чаши весов постоянно покачиваются, никогда не достигая совершенного покоя, однако это все же не маятник. В этой системе все устремлено к равновесию, в ней не заложено той исходной полярности позиций и, что не менее существенно, той смутной движущей силы, каковая заставляет маятник перемещаться от одной точки к другой, «от праведного к грешному» и назад, «от грешного к праведному», пока он не начинает путать одно с другим или, что еще хуже, допускать, что одно ничем не отличается от другого…

Неудачный день для откровений. Я не могу, как прежде, отвечать за каждое свое слово, за каждый свой поступок. Нести ответственность — да, отвечать — нет. Это разные вещи. Я стал излишне порывистым. Порывистым «в разные стороны». Так что, по справедливости, мне следовало бы на каждом шагу вывешивать идиотские предупреждения: «осторожно, я искренен — не доверяйте мне ни в коем случае…»

— Ну? И во что же ты вникаешь? — теплый, приветливый взгляд Алены продолжал с искренним участием вытягивать из меня жилы.

— Во все, что только на ум ни взбредет, — едва не проговорился я, но вовремя поправился. — Вот тебе случайный пример. Не хуже прочих. Любопытные артефакты можно встретить в дамской сумочке, если убедить ее открыться…

— Красавчик! — сестренка тяжко вздохнула, явно осуждая мои шулерские замашки, но не стала ловить меня за руку. — Было бы во что вникать… С «кроликом» знакомство свел, я так понимаю?

— С кем?

— С «кроликом». Ну, бандура так называется, с которой ты подружился… Там два уха у нее, или типа того: вот тебе и кролик. Не разглядел, что ли? Одно ушко покрупнее, второе поменьше — в нем весь прикол… ну, ты понял… — Алена снисходительно зыркнула на меня поверх дымящейся сигареты. — Ой, да ладно, мужик, не напрягайся! Мозги вывихнешь… Кстати, пока вспомнили: нужно бы его, зайку, достать и в спальню мою отнести — он за тем сюда и ехал…

Кажется, в отместку за мою аферу сестрица решила щелкнуть меня по носу той же несуразной картой, которую я не глядя метнул из рукава. И все-таки зубоскалить и препираться с Аленой по пустякам было гораздо веселее, чем загружать ее легкую и по-своему здравую голову отходами своей экзистенции.

— Уж ты сама на сей раз, пожалуйста, — предложил я. — Твой черед: я уже за сигаретами бегал. И вообще… меня однажды морская свинка укусила: не исключено, что у кроликов ко мне тоже душа не лежит…

— Не волнуйся, солнышко, — Алена нехотя вылезла из кресла и пристроила сигарету на край пепельницы. — Кто же тебя в такое пекло пошлет? И в мыслях не было… Ты прав: зверек дикий, неприрученный — только что с витрины. Сама побаиваюсь, если честно… Одного не отнять — в порочащих его связях до сих пор не замечен…

Она гордо удалилась в прихожую и вскоре вновь возникла на пороге, привалившись плечом к косяку и целомудренно укрывая за спиной свою коралловую безделицу:

— Ты же не возражаешь? Дома у меня такой фауны навалом, а этого я нарочно прикупила — для твоей сельской местности. Дачный аксессуар. Пригодится… «Буколики» Вергилия читал? — я в изумлении помотал головой. — А мы вот проходили недавно…

«Первым Пан изобрел скрепленные воском тростинки,

Пан, предводитель овец и нас, пастухов, повелитель…»

— Это к чему сейчас было? — изумился я еще больше.

— Так, навеяло… Короче, пусть его полежит на всякий пожарный…

Возражений у меня не нашлось. Возвратившись из спальни, сестра в один присест докурила ошметок своей сигареты и одну за другой принялась вскрывать жестянки с печеньем. Пару жестянок она отставила в сторону, даже не прикоснувшись к их начинке, а содержимое остальных подверглось придирчивой дегустации. Мне было рекомендовано отведать английского печенья из красной жестянки или немецкого — из черной, от прочего надлежало избавиться. Сама Алена, как выяснилось, запихиваться аппетитными углеводами даже не собиралась. Она состряпала себе стакан томатного сока со льдом и притулилась с ним в своем кресле, умиротворенно любуясь тем, как я поедаю печенье и запиваю его чем-то холодным из клюквы.

— Так правда или вибраторы? — спросила наконец сестренка, сразу воскресив в моей памяти нехитрую детскую игру, которой она обучила меня вскоре по возвращении из пансиона. В то время мы чаще выбирали «правду», и уже одно это, как ни странно, помогло нам двоим быстрее и лучше узнать друг друга. Многое становится проще, когда соблюдаешь правила…

— Аленушка… — я состроил умоляющее лицо и откусил кусок английского печенья. — Ну, прости, родная. Не исповедальное у меня сейчас настроение… И, не сочти за новую уловку, но один вопрос мне все-таки не дает покоя. Откуда взялась твоя зверушка? Конкретно эта…

— Из магазинчика на Тверской. Откуда еще они берутся?

— Чудесно. По злачным местам разгуливаете, девушка… Стало быть, пока ты за нее расплачивалась, наши церберы в дверях караулили? Хотелось бы взглянуть на эту сцену…

— Не наши церберы, а мои, — поправила меня Алена. — А Эдичка скорее бультерьер, а не цербер. На вид страшненький, но с изнанки — душевный… Разумеется, я не сама покупала — отрядила Эдика с этой миссией. Я попросила — он сделал…

— Полезный песик. Как доложил? «Вот ваше спецсредство, Алена Андреевна»?

— Перестань! Шутка, кстати, дурацкая… Все он прекрасно понимает. И то, что у него девица великовозрастная на попечении — тоже понимает. Девицы известно какой народ: если не залетит, так контрацептивами траванется. А тут, можно сказать, все стерильно. Ему же спокойнее…

— А еще это его прямой долг, — не унимался я. — Безопасность прежде всего. Такую сомнительную хреновину не мешает проверить перед употреблением. На предмет взрывчатки, например.

— Ну, понеслось! — сестра скорчила гримасу и совершила движение глазами, которое мне никогда не давалось: она умела вращать ими в разные стороны — одним по часовой стрелке, другим, соответственно, против. Жуткое зрелище. — А мужики вообще взрослеют когда-нибудь? Дорвался до клубнички. Не забудь еще насчет прослушки что-нибудь отмочить.

— Дьявол, — сказал я. — Какая тема. Как же мне-то в голову не пришло…

Алена губами подцепила осколок льда из своего стакана и плюнула им в мою сторону. Почти попала. Осколок ударился о спинку дивана и, отрикошетив вниз, подкатился к моему бедру. Я принял его щепотью и аккуратно уронил в свою клюквенную чепуху.

— Касательно Вики… — произнес я, взявшись за соломинку и перемешивая напиток вкупе с маленькой льдинкой, одиноко тающей в алом омуте. — Как думаешь, этого кролика они тоже проверили?

— Без понятия, — Алена резко дернула плечом. — О да, кайф! Без лифчика значительно лучше… Скорее всего, копнули уже: долго ли умеючи. Иначе Эдичка закочевряжился бы по поводу ночевки. А что?

— Да так, размышляю… Он знает? Эдик?

— О чем? Обо мне? — она вдумчиво облизнула губы. — Вряд ли знает… Возможно, догадывается… Но Эдичка, он такой… если у него и есть что-то по моим художествам, он меня не сдаст.

Алена прикончила томатный сок и удрученно заозиралась кругом себя, высматривая, куда можно сплавить опустевший стакан с кровавой кашицей на дне. Кофейный столик стоял в полуметре от нее, но отрывать свою пятую точку от кресла ей явно не хотелось. Мне пришлось подняться с дивана, чтобы избавить сестру от страданий. Когда я забирал стакан, она благодарно чмокнула меня в руку.

— Что значит — не сдаст? — спросил я, подумав. — Как у него получится? Они сдают тебя каждый день, ты же в курсе. В конце смены: по часам и минутам. «17:33. Шуваловский корпус. Объект вышел из учебной аудитории, имея карамельку за левой щекой. Состояние нормальное, заспанное…»

— Не преувеличивай, — проворчала Алена. — Все не так плохо… То есть, сдают, конечно, но не по всякому поводу. И не Эдик…

— Что-то новенькое в твоем репертуаре, — я нечаянно схватил «Treasurer» вместо своей пачки и закурил, после чего, откликнувшись на Аленину отмашку, сходил к ней снова — воткнуть зажженную сигарету в зубы и поставить на подлокотник кресла вторую пепельницу. — Откуда такая убежденность? Семейная мудрость гласит: человек достоин доверия — и тем больше, чем крепче ты держишь его за яйца. Что у тебя на Эдика?

— Не нужны мне его яйца, — она основательно затянулась и внимательно проследила за тем, как угасает кончик ее сигареты. — Я о другом пытаюсь сказать… Докладывает ли он боссам обо всем, что ему известно? Ясное дело, докладывает: от корки до корки. Как и все они. Но знать и догадываться — не одно и то же. Свои догадки Эдик излагать не обязан. И не станет… Почему? Потому что он такой.

— Потрясающее рассуждение…

— Вот тебе еще. Как по мне, он к этому и стремится. Все силы кладет на то, чтобы дальше догадок дело не шло… Просто землю носом роет, лишь бы не узнать чего лишнего.

— А вот это интересный маневр… Может, и с отцом похожая история? — ненароком вырвалось у меня.

— Прости, не уловила, — при упоминании отца Алена моментально подобралась и приняла защитную позу: низко наклонила голову и взглянула на меня исподлобья — ужасно неудобно, учитывая, что я сидел аккурат напротив нее. Безотчетная реакция. Уже через секунду она снова распрямилась и выровняла осанку, вероятно, даже не осознав своего движения. Характерно, что именно так сестра всегда встречала отца, когда тот внезапно входил в помещение или случайно мелькал на экране телевизора. И это тоже длилось недолго, считанные мгновенья. Поскольку дальше немедленно включалась лучезарная улыбка и демонстрировалась ямочка на подбородке. Не в случае с телевизором, конечно.

— Пока это только теория, — предупредил я. — Допустим на минутку, что у отца такие же догадки на твой счет, как и у нашего Эдика. В конце концов, чем он хуже него? А тут еще родительский невроз. Что, мало пищи для него накопилось за эти годы? Напомни, Казанова, сколько лет ты уже по бабам шляешься?

— Ай, только не «бабы»! Фу-уу! — Алену предсказуемо передернуло. — Я этого слова терпеть не могу, предатель…

— Ладно, перефразирую. Сколько лет уже у тебя мужика не было?

— Вот урод! — сестренка надулась.

— Нет, серьезно. Дочурке уже двадцатник, и что? Где кавалеры? Где безрассудства, положенные ей по праву юности? Забытыми мужскими носками под дочерней кроватью даже не пахнет. Непорядок…

— Про носки тоже — «фу». К чему ты клонишь, солнышко? Телись уже!

— Если позволишь, я сам отвечу на свой вопрос. Лет пять уже продолжается вся эта канитель. Пять лет амурных похождений, более или менее успешных, а чтобы их стушевать — столько же лет шпионских фокусов, успешность которых моя теория ставит под сомнение.

— Благодарю за деликатность, но скорее шесть, чем пять, — Алена скромно потупилась, после чего показала мне длинный язык. — Вдруг это принципиально для твоей теории…

— Тем паче, — бесстрастно кивнул я. — При всей конспирации, трудно было не дать отцу повода для подозрений. А когда у него появляются подозрения, ты знаешь, как он поступает. Хочу сказать: знаешь, как он действует внутри семейного круга — не будем сейчас об инородцах…

— Предположим, не знаю, — воспротивилась сестра. — И как он действует?

— Лично мне известны два сценария: один для эпизодов повесомее, другой для всякой ерунды. Есть кое-что на свете, друг Алена, что мнится ему важным, какой бы кривой меркой эта важность ни измерялась. Коснись дело таких вещей, и он пойдет до упора, не считаясь с ценой: докопается до сути, извлечет мораль, припрет тебя к стенке и огласит свою отцовскую волю. Кончается это всегда одинаково: либо так, как нравится ему, либо так, как никому не нравится…

— Никому, включая меня, — некстати вставила сестрица.

— И второй сценарий. Если, по мнению отца, предмет не стоит его внимания, тогда — все просто: зажигай сколько влезет, пока сам не выдохнешься. Или пока не повзрослеешь, что почти то же самое. Можешь кутить по ресторанам неделями, можешь с байкерами по ночной Ходынке гонять, можешь полстолицы затащить в постель — ему плевать. Глянет, поморщится и отвернется. Дескать, чего не вижу, того и не знаю… Эдика не напоминает? Только он, бедняга, о подобном знать опасается, а отец… как выразиться-то поточнее… брезгует…

— Какая-то лажовая теория, — Алена глубокомысленно почесала в ухе. — Что мы имеем? Имеем гребаную страшилку. Будто бы полная летопись моих искрометных подвигов давно лежит у батюшки под сукном. Спрашивается, нужно ли мне напрягаться по этому случаю? Оказывается, что нет, не нужно. На самом деле, все пучком. Можно расслабить булки и не париться. И почему же, интересно? А потому что все мои завихрения ему, видите ли, до лампочки… Так, что ли, выходит?

— Гуманитарные науки ужасно на тебя влияют, — заметил я вскользь. — Нахваталась словечек в своих университетах… Еще немного, и без специального переводчика мы с тобой не обойдемся. Или придется перейти на английский.

— We fucking should be closer to our common people, bro, — заявила сестра. — With the mob you need to speak in its language… Так я правильно все уяснила? По-твоему, увлечения дочери занимают папулю меньше, чем выступление наших гимнасток на Олимпиаде? Давеча он только что молнии не метал…

— В случае отца — вполне вероятно, — подтвердил я. — С его, прошу прощения, шкалой ценностей никто из нас в подлинности незнаком. Того малого, что знаю я, вполне достаточно, чтобы не стремиться освоить остальное. А ведь мне, наследнику идеи, кое-что из этого он даже пытался привить в свое время… Крошка сын к отцу пришел… и свихнулась кроха…

Алена уже докурила и теперь с тихой ненавистью смотрела на пепельницу, которая мешала ей привольно развалиться в кресле, разбросав руки по подлокотникам. Я снова пришел на помощь и устранил проблему. Стянув кроссовки и белоснежные носки, упавшие на пол там, куда привело их земное тяготение, сестра приняла полулежачее положение и разместила босые ступни на поверхности столика. Как всегда, я едва удержался, чтобы не пощекотать ее розовые подошвы — уж такой, признаться, дурашливый рефлекс они во мне обычно вызывали.

— Предположим, ты прав, — сказала Алена, внимательно разглядывая свои стопы и любуясь тем, как ловко шевелятся на них пальчики. — Я так не думаю, но предположим. Пусть моя личная жизнь у папеньки на тридесятом месте, и его не сильно волнует, с кем конкретно я кувыркаюсь в постели. Только легче от этого не становится. Приоритеты вечными не бывают: сегодня все выглядит так, а завтра не замедлит перевернуться с ног на голову. Напомню, о чем идет речь: мне нравятся девчонки. И, если что, загвоздка будет не в том, что я встречаюсь не с тем перцем, с каким надо бы, а в том, что я трахаюсь не с той половиной человечества. Перца можно заменить другим, если он кого-то не устроит, а вот насчет человечества мои вкусы подменить трудновато. И не сегодня завтра в глазах отца это может сделаться проблемой…

Она замолчала, уставившись куда-то в сторону и нащупывая свой крестик под шелковой тканью блузки.

— С чего вдруг? — поинтересовался я, ощутив явную недосказанность в ее словах. — Откуда такие мрачные предчувствия? Ты что-то услышала, родная? Уловила особые флюиды из отцовских покоев? Невербальные знаки за семейным ужином по четвергам? La vibration du mollet gauche du père est un grand signe?

— Va te faire foutre, — напутствовала меня сестренка. — Я понятия не имею, что сказать… С семейкой ***ских ты знаком, конечно?

— Был, — коротко ответил я. — Теперь раззнакомился.

— Они у нас в чести последнее время. Прикинь, чуть ли не домами дружить начинаем: то визит, то пикник, то утреня, то вечеринка… С какого перепугу — пес его знает. Тайна сия велика есть…

— Не по чину им, вроде, — усомнился я. — Что в них проку для отца?

— А я о чем? Строго говоря, меня это не колышет: если папаня какие-то мосты наводит, мое дело маленькое. Если нужно бумеру очкастому за столом поулыбаться — я поулыбаюсь, нужно с мымрой его почирикать — я почирикаю. Но эти еще и отпрыска повсюду за собой таскают — куда они, туда и он.

— Антона, смею предположить?

— Нет, младшенького. Сережу. Знаешь его?

— Не так хорошо, но знаю… — ответил я, припоминая. — А по Сережиной части что от тебя требуется: улыбаться или чирикать?

— А вот хер разберет, что от меня требуется! — сестра вновь уселась прямо, свернув ноги калачиком. — Папенька его особенно привечает. Разговоры у них, понимаешь ли: здесь политика, там экономика, немного поодаль литература с музыкой, ну а в спорте мы, разумеется, всех порвем и так далее. Мнения его спрашивает и, кажется, мнением этим доволен: жмурится, по плечику хлопает. В общем, нравится ему новое поколение — реально нравится.

— Что ж, если без придирок, о Сергее худого слова и правда сказать не получится, — я еще раз порылся в памяти. — Умный парень, не подлец, не гнида — уже дорогого стоит. И на личность, помнится, далеко не урод. Скорее даже красавчик: высокий, атлетичный, сероглазый… В чем дело, малыш?

Поза Алены меня не порадовала. Она сидела в очевидном напряжении, выдвинув вперед плечи, и, запустив руку в разрез своей блузки, дрочила мамин крестик на груди. Тревожный симптом. А различив в ее глазах сполохи подавляемого страха, я и вовсе забеспокоился:

— Аленушка? Что ты, родная?

— Мне до звезды, какой он у вас молодец, — едва сдерживаясь, пробурчала сестрица. — Пусть у него душа размером со слона и член как ракета, я очень рада. Не нужно только сватать меня за этого супергероя!

— Да кто ж тебя сватает, господи? Тем более… в контексте ракеты…

— Я не вполне уверена, конечно… — Алена помолчала. — С тех пор, как я вернулась… ну, из турне своего… повсюду этот Сережа… Чуть ***ские на порог — зовут меня. На тусовку с ними выехать — опять я. Даже на охоту уже ангажировали — махну с ними в конце августа: вальдшнепов стрелять. И откосить ни единого шанса не дали… Сука, где я и где вальдшнепы! Неспроста все, поверь. Боюсь, уж не прочат ли мне в женишки этого кошерного киндера…

Высказав наконец свои опасения, сестра воззрилась на меня с такой жадной и, в то же время, стыдливой надеждой во взгляде, что я едва не прослезился. Ей очень хотелось, чтобы я немедленно доказал неосновательность ее суждений и развеял все страхи, чем мне и пришлось заняться засучив рукава.

— Сплошные фантазии, — жестко рассудил я. — Домыслы на почве злокачественной андрофобии. Во всей истории я не услышал главного. В нашей секте «делать» означает — «говорить», пусть даже говорится нечто противоположное тому, что делается. Так что следим не за руками, а исключительно за словами. Разговоры были? Намеки? Шуточки?

— Слава богу, разговоров пока не было, — Алена попыталась приободриться и оставила в покое крестик, однако тут же схватилась за большой палец ноги, словно за рычаг управления своим внутренним миром. — Но, пойми: картина реально такая, будто нас умышленно сводят. Подталкивают меня к этому кренделю: мол, приглядись к нему хорошенько, послушай его вкрадчивый баритончик, принюхайся, каким призывным парфюмом он обрызгался сегодня ради тебя. На природный магнетизм уповают, умники. Помнишь, как в «Барышне-крестьянке»? «Время и природа все сладят»…

— Это из фильма, — механически констатировал я. — В оригинале у Пушкина, кажется, не совсем так…

— Да насрать мне, как там у Пушкина! — внезапно сдетонировала сестричка. В голосе послышались слезы. Не помог, похоже, ее предохранительный палец, не выручил в этот раз. — Все очень плохо, понимаешь? Уж больно по сердцу пришелся этот Сережа нашему предку. Смотришь на них, и диву даешься: у старика половина морщин стирается, когда они вдвоем. Он в нем, походу, чуть не второго сына обрел. Своего-то нет рядом! Свой-то вон куда укатился: в четырех стенах сиднем сидит, на вонючих диванах прохлаждается… Здорово устроился, кстати: отвалил в сторонку, а мне теперь за всех отдуваться! Сегодня папенька по сынку утраченному скучает, а завтра что? Внуков ему подавай? При любом раскладе ты, Алена, крайняя: раздвигай, душенька, ножки — муженька тебе доставили… Ну, как так случилось, скажи? Разве нельзя было по-человечески? — к этому моменту слезы уже вовсю катились по ее щекам. — Отец и сын! Родные же друг другу… Как можно не поладить, не договориться? Ведь так хорошо было раньше… Вместе…, и я тоже… и все кончилось… Чего не поделили? Зачем это все? Почему?

Дальнейших слов стало уже почти не разобрать: сестра рыдала, не закрывая лица, тихо и безысходно, твердо зная, что ровно ни одной вещи на земле ее плач изменить не в состоянии, и твердила свои «зачем» и «почему» не в надежде получить ответ, а просто из-за того, что в мире, где нельзя хотя бы продолжать спрашивать, ей было бы совсем невыносимо остаться.

Тогда я поднялся с дивана и предпринял кое-какие действия. Первым делом сходил пожалеть Алену: поцеловал ее в мокрые щеки и тотчас направился в столовую, унося на губах соленую влагу, но, увы, не боль и страхи своей сестры. Алена не шелохнулась, когда после поцелуя я отстранился от ее заплаканного лица, однако коротко взглянула на меня сквозь слипшиеся от слез ресницы. В столовой я подхватил сервировочную тележку и совершил с ней вылазку на кухню, по окончании которой на тележке выстроились: стакан воды со льдом, ведерко мороженого, плитка шоколада и шот виски. Ничему из этого, разумеется, не под силу было утешить сейчас Алену, но минут через пять, как подсказывал мой опыт, что-то вполне могло пригодиться. Возвратившись в гостиную, я дополнил имеющийся набор стопкой бумажных салфеток и Алениными сигаретами, не запамятовав также о чистой пепельнице и зажигалке. Все это я подкатил к сестре и припарковал тележку справа от ее кресла. Запихнув одну из салфеток в оцепеневшую ладонь, я занял свое место на диване и полностью погрузился в чтение бутылочной наклейки, повествующей о достоинствах клюквенного сока и ради моего развлечения составленной на пяти языках…

Алена высморкалась. Я поднял взор: сестренка швырнула на пол смятую салфетку, а затем оприходовала еще несколько, промокнув подсыхающую уже физиономию и шумно исторгнув из носа все, что не нашла разумным там оставить. Потом покрасневшими от слез глазами она обозрела мои подношения и сцапала шоколадку. В течение следующей минуты шоколадный паззл методично разнимался на фрагменты и тонкие глянцевые дольки одна за другой запихивались в пасть.

— На чем я остановилась? — спросила наконец сестра с легким послекризисным прононсом и, отерев пальцы очередной салфеткой, взяла с тележки стакан.

— Насрать на Пушкина? — предположил я.

— Не-еет, — Алена сморщилась и покачала головой.

— Так я и думал… Тогда, может быть, «время и природа все сладят»?

— Ну, вроде того, — согласилась Алена. — В общем, задницей чувствую: эта шатия, во главе с дорогим папенькой, о чем-то сговорилась и теперь подпихивает мне своего Сережу во всем его павлиньем шике. Ждут, когда я, глупая курица, сомлею от такой благодати и по собственной воле грохнусь перед ним на спинку, четырьмя лапками вверх… В смысле, двумя… Ну, курица же…

— Будь это так, — хладнокровно возразил я, — твою зловещую шатию следовало бы считать сборищем сопливых романтиков. Глупее тактики не придумаешь. Ну, сама посуди, родная (только не задницей, пожалуйста, а головой): нынче не девятнадцатый век, никто на время и природу не полагается — времени у всех в обрез, от природы тоже мало что осталось. Давно бы взяли девушку в оборот, если бы имелось такое намерение. Быстрота и натиск — вот какой рецепт из прошлого по-прежнему актуален. Между тем, твой павлин даже на свидание тебя не надумал пригласить… Не хочу никого расстраивать, но, кажется, ты его не прельщаешь, моя курочка.

— А если пригласит? — сестра, кажется, уже успокоилась и ее мысли стали принимать деловое направление. — Вдруг он еще с духом не собрался или ему отмашки не дали? А при новой встрече выйдет со мной вечерком на балкончик, где чай пьют, вдохнет свежего воздуха от речки, посмотрит на звезды и…

— И?

— И давай приглашать! — уверенно закончила Алена. — Что мне тогда делать?

— Это уж тебе самой нужно решить. Самое простое — отказаться. Будто мало парней ты в своей жизни отшила. Если кто-то, помимо поклонника, от такой развязки огорчится, то это его трудности. К тебе какие претензии? Не приглянулся хлопец, вот и весь сказ: сердцу не прикажешь… Но, возможно, стоит согласиться.

— Это еще зачем?

— Разведка боем, дружок. Парочка свиданий позволит тебе без суеты прощупать почву: выяснить, что за вселенский заговор плетется против твоей девичьей чести и существует ли он вообще. А Сереженьке, напротив, за это время ничего стоящего нащупать не светит. Ему для этого полагается по меньшей мере третьего свидания дождаться. Если ты понимаешь, о чем я…

— А что, это мысль. С такой ерундой я, пожалуй, справлюсь, — Алена закурила. — Да, определенно стоит попробовать. Если у нас до этого дойдет, конечно… Ох, что-то мне уже самой на передовую захотелось! Обалденно может получиться. Вечер, столик у Артема… или у Андрея… или куда там он меня потащит… Вкусный ужин, музычка, разговорчики… А под занавес второго рандеву, я такая: «ты очень классный, мон шер, однако нам лучше остаться друзьями…» Или надежнее будет шампанским в морду плеснуть, как считаешь?

— Ужасная идея. И потом, шампанское… С каких пор ты стала пить шипучку, родная?

— Так я нарочно закажу. Не ради питья — ради кавалера.

— Тогда не заказывай брют: он уместен лишь в начале ужина. К десерту подойдет полусухое или полусладкое… А если серьезно, тебе вовсе не обязательно ставить точку на этом этапе. Такого образцового джентльмена, как Сергей, можно динамить месяцами, безо всякого ущерба для твоего целомудрия. Самое удачное место при твоей особе из тех, что можно ему выделить — тотальная френдзона, какой ее задумал Господь еще до грехопадения… Немного накладно для тебя, конечно: совместные посиделки, вечерние променады, лунный загар. Зато, пока один ухажер трется возле твоей юбки, другим сложнее будет претендовать на равнозначный статус.

— Можно и такое устроить, — сестренка что-то прикинула в уме, — только зачем? С другими я до сих пор разбиралась и без лишнего геморроя — они же не папенькины протеже. Мне бы персонально с этим засланцем как-нибудь аккуратненько разминуться, а с рядовыми бойцами-осеменителями у меня проблем не бывает.

— Считай, что уже разминулась: план у тебя имеется. У презренного врага нет никаких шансов — так или иначе ты на коне. Все! Обсуждать здесь больше нечего. Аллилуйя! Стоило из-за этого заводиться и шоколад пачками жрать?

— Шоколада для сестры пожалел? — Алена неловко усмехнулась.

— А знаешь, что и правда удивительно? С чего ты так перетрусила, подруга? Стоило первому же кандидату в женихи показаться на горизонте, и ты за малым в штаны не надула. С непривычки, что ли? Будь уверена, в твоем положении тебе их еще стадами спроваживать придется. Свежее поколение племенных бычков уже подоспело — жди, на твою долю достанутся самые отборные.

— Типун тебе на язык, солнышко! На стадо у меня никаких нервов не хватит. Тут бы с одним бычком расплеваться — так, чтобы не боднул ненароком…

— Ты слишком всерьез принимаешь эти игры, а вдобавок еще и превратно. Запомни, родная, хоть тебе такое и в диковинку: из вас двоих именно ты — девушка, а не он. Здесь все в твоей власти. И роли у вас очевидные: он — пешка, ты — королева.

— И что это за роли?

— Все просто. Он за тобой ухлестывает, ты им помыкаешь, он делает предложение, ты смешиваешь его с грязью — правила примерно такие. Шах и мат. Усвоила?

— Звучит замечательно, — сдержанно отозвалась сестра. — И все путем, пока в твои шахматы играют двое. Один на один я этого мальчика с закрытыми глазами обставлю, даже потеть не придется. А если третий игрок вмешается?

— Ты про отца?

— Нет, про Магнуса Карлсена! Ну, конечно, я про отца…

— Опять все заново? Насчет отца проходили уже, вспомни… Если под его почтенной плешью и блуждают какие-то марьяжные помыслы, то что он сделает против твоего хотения? Ну, не полюбился тебе молодой человек — и все тут: уши противные, ноги кривые, спереди байда какая-то телепается. Полный урод, короче. Несите следующего… А коль скоро жених невесту не устраивает, то родителю чем крыть? Ничего худого с тобой не случится. Насильно под венец не поведут.

— Насильно не поведут, пожалуй, — без особенной уверенности признала Алена. — Здесь я с тобой соглашусь… Димуль, ты уж извини, что я тебе мозг выношу своими фобиями. Сама уже все — кранты, не вытягиваю. Внушаю себе сутками напролет, что все это хня — бояться нечего… но боюсь… Тут вот еще какое соображение. Приневолить меня не могут, это правда, а взять и хорошенечко на волю надавить — сколько угодно. Сам знаешь…

— Бог с тобой! — сказал я…

В действительности, именно теперь сестре и следовало разрыдаться. Названная ею перспектива, в отличие от множества преувеличенных и попросту надуманных страхов, при известных условиях представляла собой не мнимую, а весьма осязаемую угрозу. Надавить могли. И справиться с этим давлением, если ему найдется весомая причина и если оно будет пущено в ход, у нее не оставалось ни малейшего шанса. Вопрос был только в том, имелся ли у отца настолько серьезный мотив, чтобы воля близкого человека превратилась для него либо в объект манипуляции, либо в преграду, которая должна быть сметена невзирая на лица и последствия. В такие моменты в его предельно рациональной вселенной начинали действовать силы, не связанные с рациональностью ничем общим, и он скорее поступился бы самой вселенной, со всем, что ее наполняет, чем теми принципами, согласно которым она, в его понимании, обязана была существовать и эволюционировать.

Предположение Алены, если, конечно, под ним имелись хоть какие-то основания, подводило сестру слишком близко к черте, за которой кончалась прежняя жизнь (не без труда и некоторых жертв подогнанная под внешнюю рамку, но все же привычная и усвоенная ею как единственно для нее возможная) и начиналось нечто, чего ей не доводилось еще испытать, — нечто, что еще только предстояло выбрать, и выбор этот, в границах игры, частью которой она себя считала, совершался за нее (и в этом смысле — вместо нее), а все, что ей самой доставалось, это еще больше труда — с тем, чтобы вытравить из себя то, чем она, по сути, была в прежней жизни, и еще больше жертв, тем менее болезненных, чем страшнее и немыслимее были предыдущие.

Был и другой выбор: тот, который Алена могла бы сделать самостоятельно, если бы могла его сделать… Для этого ей нужно было выйти из игры: перестать быть шахматной фигурой, всецело подчиненной кодексу неоспоримых правил, фигурой, которая не в праве заявить протест, касающийся отдельного хода или предписанного ей способа ходить, если она признает при этом — шестьдесят четыре квадрата и то, что партия продолжается… Однако, как я ни старался, мне не удавалось представить сестру в другой роли. Я боялся — безумно боялся того, что для нее перестать быть шахматной фигурой равносильно тому, чтобы просто перестать быть. Поскольку (уж в последний раз употреблю эту истертую метафору) Алена и не была ничем иным, как только шахматной фигурой. Отнимите у нее эту сущность, и что произойдет? За пределами мирка, ее породившего, вне которого она себя не мыслила, у сестры, возможно, получилось бы дышать, говорить, ездить в метро (сколько было восторгов, когда ей однажды это позволили), но с течением времени здесь, в чужеродном для нее мире, от нынешней Алены, вероятно, останется так же мало, как и в ее собственном, решившем вдруг предъявить права на то, что раньше ему не принадлежало, и обложить непосильной данью самую возможность пребывания в нем. Наверное, вы спросите: уж такая ли великая ценность эта нынешняя Алена, чтобы стремиться сохранить ее от перемен, которые, как знать, могут пойти ей на пользу? Не всякий ли человек проделывает данный путь, меняясь с каждым решительным шагом: или в потугах его совершить, или вследствие его совершения? Я не стану отвечать на это… Я мог бы задать свои вопросы, если бы меня занимало ваше мнение на сей счет: что есть «ценность»? что такое «польза»? В моей Алене заключалось то, чем дорожу лично я, и мне нет нужды оправдывать свое отношение к ней какими-то посторонними ценностями. Перемены, ожидавшие сестру по ту или иную сторону предстоящего выбора, не могли не коснуться самой основы ее характера, частью которого (иронический поворот) всегда была никудышная устойчивость к переменам. Для нее переход к существенно новому состоянию лежал через надрыв, через ломку, сходную с той, что испытывают героиновые наркоманы, и нельзя было исключить, что она просто не переживет такого перехода: не в физическом, возможно, смысле, а в плане ее настоящей личности, смутную тень которой я напрасно буду искать в этих синих глазах, что прямо сейчас взирают на меня доверчиво и немного озабоченно, однако вовсе не собираются оплакивать собственную участь, несмотря на мрачные прогнозы в их отношении, зародившиеся в моей голове…

— Бог с тобой! — сказал я. — Уж на что я не фанат отцовских методов, но в такой исход даже мне поверить сложно. Мы же не о карьере твоей говорим и не о светских повинностях, а о личной, мать ее, жизни и сердечных предпочтениях. Сюда, будем справедливы, отец своими коваными сапогами никогда еще не вторгался…

— Go on, — предложила сестра, когда я на мгновение запнулся, в знак того, что не оспаривает моих слов, но пока не до конца понимает, какую спасительную идею я хотел в них вложить.

— Я к тому, что не его это территория, — продолжил я свое рассуждение, пытаясь вселить в сестру уверенность, которой мне отчаянно недоставало самому. — Твое образование — уж какая чувствительная тема для отца, и, тем не менее здесь он уступил в свое время: выслушал, поартачился, но благословил тебя на твой никчемный исторический. Так с какой стати ему упираться рогом что есть мочи, когда речь идет всего-навсего о твоем спутнике жизни?

— Ты же сам себя слышишь, правда? — решила уточнить Алена.

— Слышу превосходно, — разозлился я на свое косноязычие. — Мысль здравая, просто выразился неудачно. Вношу поправку… Разумеется, отцу небезразлично, что за хрен с горы поведет тебя к алтарю, и, вернее всего, он попробует подрезать крылья вашему Амуру, если хрен окажется не того сорта. Однако одно дело — забраковать твоего избранника, и совсем другое — вынудить к браку со своим собственным… Так, стоп! Это я тоже услышал. Но ты меня поняла: я сейчас о Сергее. Или о любом другом золотом юнце, которого отец сочтетвыгодной партией для своей дочурки. Будет ли он направлять и подталкивать тебя в твоем выборе? Вполне возможно. Но наседать, как он умеет, и, тем паче, приставлять нож к горлу — не думаю. Зачем ему? Не того калибра этот вопрос…

— Так все дело в калибре? — Алена подтянула к себе правую ногу, которую я без труда различал по блескучему браслету на щиколотке (прошлогодний подарок от любящего брата), и довольно бесцельно, на мой взгляд, принялась тереть тонкую кожицу между пальцев. — А если калибр окажется подходящим? Если для папеньки это почему-то принципиально? Если у него какая-то капитальная ставка на мое замужество, о которой мы не знаем?

— Слишком много «если», дружок.

— Вообще-то, одно…

— Да, верно… По сути, одно, но очень значительное. Так что правильнее будет выразиться: слишком большое «если». Именно от него все зависит в нашем ребусе и именно о нем нам ровно ничего не известно, как ты сама только что сказала. Поэтому обсуждать эту тему сегодня немножечко бессмысленно, не находишь?

— Ты так считаешь? — сестра уязвленно насупилась.

— Смею напомнить, что ни черта еще, в сущности, не произошло. Весь сыр-бор исключительно из-за того, что к вам почему-то зачастили ***ские, а их удалой малец еще даже за ручку тебя взять не попытался, не говоря уже о прочем… Знаешь, какими методами Кристине пришлось меня приручать, прежде чем я предложение сделал?

— Да уж догадываюсь, — неприязненно откликнулась Алена. — Ты прав. И о чем я только думала! Сунулась со своим девчоночьим порожняком к мудрому старшему брату. С фига ли, спрашивается? Может, все еще само рассосется, и ему незачем будет беспокоиться, как он, собственно, и привык. Ну, а если вдруг не рассосется, тогда и беспокоиться станет поздно — тоже неплохой вариант. Ни хрена ведь уже не поделаешь, коли так вышло: снова можно не напрягаться и не поднимать своей задницы с дивана… А сестре-то что посоветуешь в ее первую брачную ночь? Какие будут наставления? Расслабиться и получить удовольствие?

— Алена, ну зачем ты так… — я искал на столе сигареты, но никак не находил: их точно ветром сдуло.

— Дима, а как мне нужно? Научи! Если я сейчас не в бреду (еще одно большое «если») и у отца реальный пунктик по части моего замужества, то всему пиздец, понимаешь? Без разницы, что за этим кроется: то ли заскок какой-то, в натуре, то ли деловой интерес. Так и так мне хана. Мои планы, мои желания не в счет: он не остановится.

— Перед желаниями — возможно, но перед чувствами…

— А что ему до моих чувств? Какие вообще могут быть у меня чувства, кроме дочерней признательности? И со своей колокольни он прав: что мне за дело, кто будет меня трахать, когда речь идет о моем же благе? Даже не сомневаюсь, что мое благо там не на последнем месте — такое, каким он себе его представляет…

— Не пойму, ты шутишь или всерьез? И чьи же представления важнее? Благотворителя или его несчастной жертвы?

— Димочка, мне двадцать всего и я дегенератка — откуда мне знать? Папенька целую жизнь прожил и сумел в ней преуспеть, как многим и не снилось. Слышала, на заре молодости его кто только не трахал — и он им позволял, потому что так было нужно. Все это в переносном смысле, надеюсь, хотя какая на хрен разница? Теперь он сам всех трахает — кого ему вздумается и как вздумается. А главное, что его лично никто и пальцем тронуть не посмеет уже никогда в жизни… И от своей дочери он не потребует ничего такого, чему сам когда-то не узнал цену. А если я не захочу — нагнет за милую душу: такую клизму мне вставит, что я вперед себя побегу хоть к Сереже, хоть к черту лысому… Но все-таки я не хочу, не хочу…

— А ты не пересаливаешь, подруга? — я решил зайти с другой стороны. — Не с руки мне защищать отца, но, давай признаем: он все же не чудовище с улицы Вязов, не сказочный Кощей, а вполне земной человек с чудовищным характером. Как лучшие, так и худшие его черты нам более-менее знакомы, в том числе — в своих самых крайних проявлениях. И даже в крайностях он ведет себя скорее как властный и расчетливый засранец, но не как бесчувственный злодей.

— Злодей? — сестра опешила. — Нет, он не злодей. Я об этом всю дорогу твержу, почему ты меня не слышишь? Я твердо знаю, что никакого зла папочка мне не желает, — точно так же, как и тебе, коли на то пошло, — а желает одного только благополучия: всегда и во всем. А все потому, что он нас любит — попробуй сказать, что это не так…

— Не хочу я сейчас о любви, — мне стало тоскливо и все сильнее хотелось курить. — А что касается благополучия, которого ты от него ждешь: то-то, я смотрю, сестренка, тебя заранее в узел скрутило и губы трусятся — не иначе как в предвкушении.

— Благо есть благо, — Алена безотчетно потрогала свои губы. — И я его принимаю: от судьбы, из рук отца, со стороны любого, кто мне его предложит. Отказываться — тупо, я много раз уже тебе это говорила… А когда меня временами корчит от родительских милостей, так здесь, положим, все от того, что я сама такая долбанутая: он-то чем виноват?

— Может, тем, что не способен с этим считаться?

— А он обязан? Или это мы ему обязаны? Без папенькиных благодеяний, — а я кроме шуток называю так все, что он для нас делает, — наша жизнь была бы иной. Начать с того, что не сойдись он в нужный момент с нашими матерями, нас вообще бы на свете не было. Не задумывался об этом?

— Не приходило в голову, — я сцепил зубы.

— А ты задумайся, братец. Благом это было для тебя или, может, злом?

— Алена, это глупо…

— Это непристойно и чуточку сентиментально, но ни разу не глупо, — сестра глядела на меня во все глаза и даже вперед подалась в своем кресле, чтобы лучше видеть мое лицо, словно разговор и впрямь коснулся чего-то крайне важного. — Давай я по-другому спрошу: та прихоть, по которой этот мужчина и твой отец когда-то породил меня (смотри сюда, вот же я сижу!), она, по-твоему, благо? Ответь мне, Димочка: по твоей собственной мерке мое зачатие считается благом или нет? Только честно…

— Честно? — вопрос по-прежнему казался мне невероятно наивным и с ним явно было что-то не так, однако неизвестно почему, стоило ему сейчас прозвучать из уст Алены, как у меня комок подступил к горлу, и я поспешил ответить. — Можно долго умствовать на эту тему, но если слепо обратиться к чувствам, то чувствую я, конечно, одно: да, родная моя, это благо! Безусловное и исключительное — такое, что мне и сравнить его не с чем…

— Вот видишь, — Алена удовлетворенно откинулась назад, как будто доказала мне невесть какую замечательную вещь. — Про тебя я чувствую так же… То есть, в данный момент ты, конечно, натуральный козел и бесишь меня до жути, но это скоро пройдет, а то самое чувство никуда не денется — оно со мной навечно…

И вот здесь я не знаю, что произошло. Я услышал собственный всхлип, и комната передо мною поплыла, то затуманиваясь, то переливаясь всеми цветами радуги. Щекам стало мокро. Я осознал, что плачу, но не мог найти тому причины. Буквально секунду назад я точно не собирался этого делать. Я составлял в уме реплику, быть может, шутку, в ответ на бестолковый лепет своей сестры — отвлекся на мгновение, и вот вам, пожалуйста: словно кто-то посторонний, притаившийся внутри меня, воспользовался моим рассеянием и вырвался наружу, торопясь выплакать за мой счет какие-то лишь ему известные печали. Слезы хлынули из глаз, как вода из крана, перехватило дыхание, где-то под челюстью завязался тугой обжигающий узел, по странной причуде разума напомнивший мне о давно забытом ощущении. Это был галстук… Один из мириада галстуков, брошенных мной умирать в родительском гнезде заодно с прошлой жизнью. И вот теперь ему или его кошмарному призраку удалось дотянуться до меня, мстительно захлестнуть мою шею и начать душить, позволяя мне вдохнуть только сквозь мучительный взрыд…

Сказать по правде, я испугался, так как толком не понимал, что творится. Я не плакал уже много лет — как-то не было повода, а уж такой курьез, чтобы не знать, о чем плачешь, не случался со мной с детства… Вспомнив про Алену, я взглянул на нее и испугался еще больше: ее губы показались мне залитыми кровью, настолько бледным сделалось лицо. От привычной синевы глаз почти ничего не осталось — широченные зрачки чернели едва не во всю радужку. И она что-то говорила: какие-то слова, которые почему-то не долетали до моих ушей или, возможно, не проникали в сознание. А может быть, она только шевелила губами — мне было трудно это уразуметь. Я подал сестре знак, что-то вроде: не волнуйся — все в порядке. Не могу сказать наверняка, правильно ли она истолковала мой жест, поскольку в тот же миг я вскочил с дивана и двинулся к окну. Кажется, мне не хватало воздуха. Простого уличного воздуха, нагретого солнцем и смешанного с запахом недалекой реки, вместо того охлажденного эфира, которым была наполнена моя гостиная, вкупе с парящей вокруг синеватой табачной дымкой.

Уже через несколько шагов мне внезапно стало лучше, а когда я взялся за раму, совсем было отпустило, но тут на меня неистово налетели сзади, повисли на плечах и принялись горячо о чем-то упрашивать. Алена! Всего момент, и она уже стояла передо мной, цепко обвив руками шею, целовала мое лицо куда придется, чаще всего попадая в небритый подбородок, и продолжала бормотать какую-то чепуху, к которой, по-видимому, мне стоило прислушаться…

— Митенька, — говорила Алена. — Что с тобой, милый? Ну, ответь, пожалуйста: что случилось? Это я виновата? Это из-за меня? Дима, ты прости… Прости за все, ладно? Я что-то ужасное сказала? Обидела тебя, да? Димочка, ты не слушай меня, идиотку. Я сама не ведаю, что несу. Даже в голову не бери моих глупостей… Димочка, ты меня слышишь? Очнись, пожалуйста! Посмотри на меня… Я очень тебя люблю! Очень-очень! Только не плачь, только живи… Я все для тебя сделаю. Все, что потребуется. Все, что смогу. Чего ты хочешь? Ну, чего? Скажи мне, мой хороший… Пойдем сейчас со мной. Пойдем присядем… И ты мне расскажешь…

Приговаривая эти слова, сестра упиралась в меня грудью и теснила в глубину комнаты, не расцепляя рук, охомутавших мою шею, и не забывая осыпать беспорядочными поцелуями. Я снова взглянул в направлении окна и отчетливо понял, что надобность в уличном воздухе уже миновала: еще какое-то время, скажем, ближайшие полжизни, я вполне смогу обойтись без него. Ощутив порядочную неловкость из-за своего нелепого срыва, я тут же заключил Алену в объятия и сконфуженно зарылся лицом в ее мягкие волосы, нарочито спутанные по обыкновению последних лет. В ответ сестренка выжидательно застыла, шумно и горячо пыхтя мне в ключицу, а когда, насчитав с десяток прерывистых вдохов и выдохов, я заискивающе поцеловал ее в висок, вздрогнула и стремительно обмякла. Кажется, у нее слегка подкосились ноги, от чего она еще сильнее повисла на моей многострадальной шее.

— Все нормально, — с некоторым усилием прошептал я, чувствуя, как колотится ее сердце. — Извини, родная: какое-то затмение нашло.

— Господи, — сказала Алена. — Да что же это… Так же и кони двинуть можно. Я чуть племянника тебе не родила… Митя, ты как? В порядке? Оклемался?

— Нормально, — повторил я, испытывая некоторые трудности с красноречием.

— Непохоже что-то… Ты сидишь на чем-нибудь?

— На чем же я могу сидеть? — искренне озадачился я. — Разве что на диване…

— Вот только целкой не прикидывайся! Колеса? Кокс? Кисляк? Христом-богом молю: лишь бы не ширялово…

— Малыш, тебя совсем не в ту степь понесло! Все такое вкусное, конечно… но нет, спасибо — пока предпочитаю не связываться. Возможно, ближе к старости…

— Правда? А что с тобой тогда?

— Сказано же было: затмение. Что-то вроде того. Перемкнуло что-то в голове, а что — я и сам не очень понимаю. Как еще объяснить?

— Да нет, затмение я видела, благодарствуйте! Такое себе зрелище — оно мне еще по ночам сниться будет. Вопрос в том, из-за чего это все? Должна же быть какая-то причина…

— Ох уж эта причина, всем-то она кругом должна… Не имею представления, родная моя. Видимо, переутомился…

— Дурачина, — буркнула Алена, поглаживая меня по затылку. — Опять врешь. Ради чего? Думаешь, мне легче от того, что ты ничем со мной не делишься? Собственной сестры не знаешь? Все самое худшее я уже представила, любая правда для меня будет наподобие валерьянки.

— Не зарекайся, милая, — тихонько посоветовал я.

— Не выеживайся, сладкий, — последовал встречный совет. — Надоело. Чтоб все твои девицы так ломались! Давай просто сядем и поговорим.

— Кажется, мы еще с твоими заморочками не закончили…

— Забей! — Алена несильно боднула меня в плечо. — Уж я со своими заморочками никуда не денусь. А тебя надо брать тепленьким, пока слезы не просохли. Когда еще такая масть выпадет…

— А ты, я смотрю, карты под стол не прячешь, — шутливо заметил я.

— С такими махинаторами, как мой братец, нужно либо в открытую, либо никак. Пошли уже — у меня под твоим кондеем ноженьки обледенели…

Глава 5

После такого заявления мне ничего не оставалось, как только подхватить сестру на руки и доставить прямиком в кресло, где ее холеные задние лапы подверглись педантичному обследованию. Босые ступни сделались довольно холодными, но, по счастью, не ледяными, что не помешало мне, опустившись на колени, заняться ими по всей форме: из известных мне личностей первейшим олицетворением простуды служила именно Алена. Второе место занимала Сова из мультика про Винни-Пуха. Ко всем пролитым слезам, нам здесь еще соплей не хватало… Я начал с правой ноги и, сдвинув повыше увешанный драгоценными подвесками браслет, деловито приступил к растиранию Алениной конечности. Мне доставляло удовольствие представлять, как энергия моих ладоней постепенно передается стылой подошве, вселяя в нее утраченное тепло и возвращая потускневшей коже столь радующий меня поросячий оттенок. В другое время сестра насладилась бы приятной процедурой, завалившись на спину и блаженно жмурясь в потолок, однако теперь у нее имелось более интересное занятие. Строго взирая на меня с высоты своего трона, она предусмотрительно поддернула штанину, чтобы, занимаясь ее «ноженькой», я часом не схалтурил и не манкировал окрестностями вокруг лодыжки, после чего сейчас же возобновила разговор на волнующую ее тему:

— Эй, пальцами там сильно не увлекайся! Не забывай — они щекотные… Нужно сказать, солнышко, видок у тебя после «затмения» не улучшился. Как были глаза мученические, так и остались. Что вы за создания такие, мужики: даже прорыдаться толком не умеете… Ладно, Димочка… Можно я не буду вокруг да около ходить? Это все из-за Кристинки? Плохо тебе? До сих пор плохо?

— Аленушка, — мне вдруг подумалось, что с босыми ногами сестры у меня сейчас гораздо больше шансов на взаимное понимание, нежели с ее рассудком, безусловно живым и пытливым, но подходящим ко всему со своей особой прокрустовой меркой. — Пойми, моя славная: не все в людской натуре строится по твоим жестким каузальным лекалам. Есть множество других, еще более кривых вариантов.

— Чего? — насторожилась Алена.

— И с дефинициями у нас тоже беда. Что такое «плохо», например? С чем его отождествить, как измерить? Можно ли так запросто редуцировать человеческую душу — пусть даже столь хилую и невзрачную, как у меня? Ты все-таки не со светофором имеешь дело…

— Дима, какого лешего тут происходит? О чем ты?

— Извини, родная! Светофоры — это такие штуковины, которые встречаются на перекрестках. Ты можешь заметить их с заднего сиденья авто, если как-нибудь отвлечешься от телефона и выглянешь в окошко…

— Сейчас кое-кто пяткой в лоб схлопочет… Я в курсе, что такое светофор. Это единственное, что я поняла в твоем трепе.

— Тогда от него и будем двигаться, — честно говоря, я уже стыдился своей новой попытки уклониться от откровенного разговора с сестрой, но все еще не представлял, как именно должна выглядеть моя откровенность. — У светофора всего три сигнала. Сделайся он вдруг разумным существом, с их помощью он сумел бы, вероятно, извещать нас о своем состоянии. Ну, например: красный — «мне плохо», желтый — «я в норме», зеленый — «как же я счастлив». Три цвета — три состояния. Для светофора, возможно, достаточно, а для меня — маловато. Видишь ли, мне никогда не бывает однозначно плохо или исключительно хорошо. Это оттого, наверное, что я не полностью светофор, а хоть немножечко, но человек…

— Я тебе скажу, кто ты, — торжественно посулила Алена. — Ни хрена ты не человек, Димочка, ты — алкоголик! У кого еще в сортире можно найти полпузыря, и притом в таком знаменательном месте? Только у конченого алкаша.

— Это в каком же месте? — осведомился я с неподдельным любопытством.

— Да он прямо в биде у тебя стоит, ушлепок! Ты, поди, и льда туда же подсыпаешь для пущей роскоши?

— Про лед сейчас обидно было, — расстроился я. — Совсем на меня не похоже…

— И правильно, — подхватила сестра. — Много чести для такого пойла. Жуткий шмурдяк, я нарочно проверила. Отрава! Бухло как сверхидея — годится только для одного: нарезаться в дымину и отрубиться… Ну, что за херня с тобой творится, котенок? Давно ты синьку глушить начал? И как еще глушить, твою налево! Сидя на толчке! Из горла! В одиночку!

Ну, как я и предполагал… Долго же она держала свои наблюдения при себе, прежде чем обрушить на мою голову парочку нравоучительных молний. Мне чрезвычайно не понравилась эта пауза. Сестре не следовало превращаться в меня, обрастать моей черствой непроницаемой раковиной, не столько защищавшей от вреда снаружи, сколько не позволявшей чужому глазу различать его воздействие на рыхлое тельце внутри. Только не Алена! Без ее непосредственной реакции на все, что совершалось в этом мире, я терял большинство своих ориентиров, подсказывающих, как нужно или как не нужно относиться к окружающим нас вещам, но, главное, постоянно напоминающих о том, что ко всем этим вещам положено как-то относиться.

— Во-первых, не сидя на толчке, — с достоинством поправил я, — а культурно отдыхая в ванной. А во-вторых… Впрочем, никакого «во-вторых», пожалуй, уже не будет — все остальное подлинная правда… Но, заметим, это было вчера. Особый случай. Воистину не самый приятный вечер в моей биографии.

— Впервые слышу! — отчитала меня Алена. — Почему я опять ничего не знаю? Раньше ты рассказывал мне о любом дерьме, что случилось с тобой за день, а теперь я сама чуть не клещами вытягиваю из тебя то, о чем должна узнавать за первой же сигаретой. Зачем тебе сестра, если не за этим? А мне кем прикажешь себя чувствовать, когда родной брат даже пошептаться со мной ни о чем не хочет, не говоря уже о том, чтобы посоветоваться? Мурзилкой бесполезной… Ну, что там у тебя стряслось вчера, выкладывай… Дима, ты кожу с меня снять пытаешься? Нормально уже все, завязывай с этим копытом…

— Мне лучше знать, когда завязывать, — солидно возразил я. — Над косточкой еще немного пройдусь… А что касается вчерашнего… И смех и грех. А смешнее всего то, что как раз по части греха дельце у меня и не выгорело. Нацелился закадрить девчонку в клубе, но все пошло через задницу… Пардон, прозвучало как каламбур… В общем, все пошло наперекосяк — так будет точнее.

— Ну, наконец! Заговорила Валаамова ослица! Вот теперь, Димочка, становится интересно, — сестренка оживилась, заерзала в кресле и насильно отобрала у меня свою правую ногу, однако тут же возместила ущерб, милосердно протянув мне левую. — Рассказывай! Все по порядку. И со всеми подробностями!

И я рассказал. Обстоятельно изложил свои вчерашние похождения, не упустив ни одной детали, которая могла развлечь и порадовать Алену, и напрочь презрев те лишенные житейского мяса трансцендентные мелочи, от которых она обыкновенно начинала скучать или расстраиваться. Сочные водевильные оттенки, привнесенные в мое повествование, определенно пошли ему на пользу, выгодно упростив и приукрасив его персонажей, от чего и сам я в качестве центрального героя приобрел вполне пристойные черты: скорее незадачливый Дон Жуан, заплутавший в застежках дамской одежды, чем не ко времени перековавшийся Калигула, рефлексирующий по поводу нравственных аспектов эрекции. Незнакомка в красном снискала у Алены исключительное одобрение, к незнакомке в сиреневом остались вопросы. Сцену с Дианой я решительно скомкал, поглощенный шнуровкой Алениных кроссовок, поэтому сестра вывела из нее только то, что к финалу своей истории я надрался в стельку, попутал рамсы и напрасно позарился на клейменую телочку. Совершенно справедливое суждение, по-моему…

— Короче, тебе попросту не обломилось, братец, — подытожила Алена, когда мой рассказ подошел к концу. — Ну, печалька, конечно… И по этому случаю ты не придумал ничего умнее, как ужраться? В ванной? Голимой текилой? Так, что ли?

— Выходит, что так, — не дождавшись аплодисментов за упомянутые заслуги, я удалился на диван: курить и смирять гордыню. — Считаешь, это чересчур?

— Не то слово, Димочка!

— Считаешь, в моем лице мы имеем дело с аддиктивным поведением? Вероятно, вследствие фрустрации на социокультурной почве?

— С языка снял, — невозмутимо подтвердила сестренка.

— Правда? — простодушно удивился я, крутанув колесико зажигалки и прикурив долгожданную сигарету.

— Точняк, — заверила Алена. — Димуль, хватит уже! Твой выпендреж на меня не действует. Тем паче, что приемчики у тебя говно и не меняются со времен моего детства. Чуть что, давайте выставим сестру дурой и заткнем ей рот навороченными фразочками. Shame on you! Если ты такой умный, то почему ведешь себя, как малолетка? «Ах-ах, противная девчонка мне не дала — пойду наклюкаюсь до усрачки! Не кончу, так проблююсь…»

— Сам себе удивляюсь, родная, — признался я, поглядывая на тележку, стоявшую одесную Алены, на столике которой попусту испарялась в атмосферу порция отличного виски и подтекало вязкой сливочной лужицей невостребованное мороженое. — Однако, заметь, я с самого начала попал под дурное влияние. Твое влияние, заметь. Не ты ли тот бесенок, что надоумил меня пуститься во все тяжкие на склоне моих лет? Человек, можно сказать, со студенческой скамьи дамочек в кабаках не клеил — утратил былую сноровку. А дальше, что ж — видимо, мужское самолюбие взыграло… в комплекте с другими слабостями… У человека случилась меланхолия. Что ему оставалось делать?

— Лучше бы твой человек подрочил!

— Алена! — я твердо стукнул о столик массивной Zippo, гладкие серебристые бока которой до этого момента в рассеянности лелеял в руке.

— А что? Ты спросил — я ответила, — сестра невинно пожала плечами. — Реально лучше, чем белая текила: инфа сотка. А еще лучше, если бы ты пошел с той сиреневой чиксой… Я так и не врубилась, Митеныш, чем таким она тебя не устроила. Молоденькая, симпатичная, поддатая — бери и пользуйся. В чем проблема?

— Если бы я знал это наверняка, малыш… Видимо, что-то у нас не сложилось. Значит, чего-то в ней не хватало…

«Прибавить луч иль тень отнять –

И будет уж совсем не та

Волос агатовая прядь,

Не те глаза, не те уста…»

— Ептыть, — заценила Алена. — Ну, всякое бывает, наверное… Хотя не совсем тот случай, чтобы шибко жалом водить. Ты ведь не невесту себе выбирал, как я понимаю, будущую супругу и мать твоих детей, а цыпу одноразовую. Руки-ноги у нее были на месте? Красота! А все, что тебе нужно, там рядышком. Перетоптался бы разок без агатовой пряди…

— Верно, не невесту, — зачарованно повторил я вслед за сестрой. — Всего лишь суррогат невесты…

— Тьфу ты! — Алена виновато скривилась. — Прости, я не сообразила… У тебя после Кристинки вообще секса не было, так ведь?

— Нет, насколько мне известно… — небрежно бросил я, с недоумением отметив, как Аленина рука снова потянулась к ее спасательному крестику.

— Охренеть! — сестренка опасливо обшарила меня глазами, словно ожидала увидеть следы физического разложения на моем теле. — Димочка, «не те глаза, не те уста» — с этим все понятно, кто бы спорил, но у каждого бывают моменты, когда нужно тупо трахнуться. Вот прямо так и не иначе: берешь под козырек и идешь в койку. Или мозги взорвутся на хрен: тыдыщь — и в дурку, а может и того похуже. Да даже если не взорвутся, хорошего мало: таких вещей можно наделать по шизухе, что мама не горюй… Не я это придумала, Господь нас такими создал. Ну, и папенька тоже постарался с его ядреной породой… Короче, солнышко, я очень тебя прошу: отдайся уже кому-нибудь — ведь сразу легче станет. Ты, походу, сам не представляешь, как тебе это необходимо.

— Почему же, вполне представляю, — я отнюдь не был убежден в доморощенном Аленином психоанализе, однако недоношенным плодам самопознания, имеющимся в моем распоряжении, в последние дни доверял еще меньше. — Не уверен в необходимости, но точно не помешает. Займусь на досуге, обещаю.

— Дима, на каком досуге? Сейчас нужно! — Алена почувствовала слабину и явно надеялась додавить меня во что бы то ни стало, пока я не сорвался с крючка и не ушел в тину — допивать мерзопакостную текилу и вообще заниматься не пойми чем. — Слушай сюда! Есть у меня одна подруга… ну, не то чтобы подруга — сокурсница… Яной зовут. Она у нас красотка — ровно такая, как тебе требуется. В смысле, не то чтобы красотка, но славная, честное слово, и лучшая ее черта — она сегодня в городе. Если все срастется, может эту же ночь провести в твоей постели.

— Само совершенство, — прокомментировал я. — Вряд ли я такого достоин…

— Блин, я серьезно! Но ты не так понял — у меня, походу, мысль с одного на другое перескочила… Давай я сейчас Яночке позвоню — приглашу составить компанию. Двойное свидание: я встречаюсь с Викой, она — с тобой. Все честно и культурно: ужин за твой счет, интим — по желанию. Яночка согласится. А лучшая черта Яночки, чтоб ты знал: она барышня без комплексов. Если ты ей понравишься, ломаться не станет — даст в первый же вечер. Главное, чтобы ее проняло твое мужское обаяние. Сама судить не берусь, но, полагаю, у тебя его до хера. С этим ты уж сам постарайся, мужик. На шару с ней не прокатит: даже не думай, она не шалашовка какая-нибудь. Просто правильная девчонка.

Договаривая последнюю фразу, Алена уже копалась в телефоне, разыскивая номер не то чтобы подруги и не то чтобы красотки по имени Яночка. Я поспешил вмешаться:

— Бога ради: не нужно никому звонить, родная! С кем с кем, а с твоими подругами я точно встречаться не собираюсь.

— Ну почему-уу? — последовал ожидаемый вопрос. — Она классная, вот увидишь…

Я постарался ответить. Причина, по которой нам следовало пригласить Яночку была одна-единственная, и эту причину Яночка буквально везде носила с собой. Что и говорить, это была весьма причинная причина, но в сравнении с множеством других резонов, выступающих против нашей встречи, она весила немного. При всем уважении к прелестям Яночки…

Во-первых, я за себя не ручался. Алена права: со мной далеко не все в порядке, и, хотя я бы не делал из мухи слона, нельзя было предсказать заранее, чем обернется для нас подобная вечеринка. Буйствовать и покушаться прилюдно пить текилу из собственного пупка я, наверное, не стану, но захандрить, как вчера, могу запросто. Здесь, судя по опыту, я все еще над собой не властен. И тогда вместо обаятельного кавалера Яночка рискует получить занудного нытика, и того еще нужно будет собирать с пола чайной ложкой. Выйдет неловко. Негоже разочаровывать Аленину подругу, рядом с которой ей предстоит еще пару-тройку лет скучать на одних и тех же лекциях.

Во-вторых, я предлагал принять во внимание мои чувства. А ну как я все-таки не понравлюсь Яночке? Мужского шарма мне, конечно, не занимать: одного только ирландского виски в шкафчике восемь сортов и где-то еще даже носки свежие должны лежать, если не кончились. Однако вдруг этого не хватит? Вдруг Яночка недосчитается кубиков на моем прессе и захочет остаться со мной друзьями? Чем тогда это будет отличаться от вчерашнего фиаско? Вторая неудача подряд. У меня в таком случае может развиться комплекс неполноценности, а я слышал, это довольно неприятный паразит и крайне трудно выводится. Возможно, мне следует возвращаться в игру постепенно, начиная с менее амбициозных проектов, не требующих от меня таких эмоциональных усилий по извлечению секса из окружающей среды. Скажем, жениться для начала на ком-нибудь, а там посмотреть, как сложится… Шутка, если что…

— Жесть! — сообщила Алена. — А теперь послушай, что скажу я… Шутки кончились, Димочка: тебя реально спасать нужно. Я только сейчас допетрила, кретинка: ведь ты элементарно боишься. Все эти твои отговорки на самом деле означают одно — ты в панике от того, что приходится начинать все сначала.

— Скажи еще, что у меня кровь холодеет в жилах, — смущенно проворчал я. — Любишь ты драматизировать, сестренка… Врать совершенно неохота, поэтому не буду отрицать: в чем-то ты угадала. Определенные сложности с женщинами у меня возникают. Однако сойдемся на том, что мне просто становится малость неуютно в их присутствии. И то не постоянно, а лишь в тех случаях, когда я имею намерение с ними совокупиться.

– О, господи… Вот почему нельзя столько лет спать с одним и тем же человеком. Мало того, что это неестественно, так еще и антигуманно.

— Ты можешь не верить, но это дело вкуса, а не повинность. Один человек в твоей постели — это то, к чему рано или поздно ты приходишь сам, никто тебе этот выбор не навязывает.

— Очень надеюсь, что Тина была поумнее и хоть чуточку от тебя гуляла: чисто во имя здоровья и душевного равновесия. Или, возможно, она все-таки меньший тормоз, чем ты, и умеет скорее расставаться с прежними привычками. Иначе сейчас точно так же мается, сердешная, и втихаря какую-нибудь из старых твоих футболок обнюхивает перед сном…

— Перед сном у нее другая программа… Но это тема для взрослых, а тебе, малыш, нужно еще немного созреть, чтобы постичь некоторые вещи. Например, какой клей годами удерживает пару людей вместе, причем ни один из них и близко не ощущает себя в чем-то ущемленным. Встретишь правильного человека — поймешь… Не исключено, что таким человеком окажется Вика…

— Нет, не окажется! — ни секунды не задумываясь отрезала Алена. — Ты ведь сейчас про любовь мне толкуешь, сэнсэй? А я от любви ничуть не открещиваюсь, только отношусь к ней иначе… Могу ли я полюбить Вику по-настоящему? Да, могу и даже стремлюсь к этому! Но именно потому, что она никогда не возомнит себя единственной на всем свете, кого я обязана хотеть. В ней этой дури совсем не чувствуется… И для самой Вики я единственной на свете становиться не планирую.

— Ну, разумеется, — заметил я, — ведь все дело в планировании…

— Да иди ты! И вообще, речь теперь не обо мне.

— А я уже и в толк не возьму, о чем у нас теперь речь…

— Значит, так! — Алена решительно выпросталась из кресла и бухнулась рядом со мной на диван, прилепившись ко мне плечом и удерживая перед моим лицом экранчик своего телефона. — Выбирай! Какая нравится? Эта? Или, скажем, эта? Фу, на эту даже не смотри… Может, эта?

— Что это? — удивился я, разглядев на экране сногсшибательную брюнетку, одетую в изысканные шмотки, но так, будто их владелица не до конца определилась, идет она на званый ужин или собирается лечь в постель.

— А сам не видишь? — сестренка притулила голову мне на плечо и с нескрываемым удовольствием рассматривала живописно повернутую в профиль фигуру. — Девочка. Шикозная девочка… Офигеть, какая задница — не хуже, чем у меня… Один звонок, и она твоя — с десяти вечера и до десяти утра. Ну, если раньше не захочешь ее вытурить, конечно… Вероятность секса — сто двадцать процентов.

— Нет! — я попытался оттолкнуть телефон.

— Дима, нужно! — Алена не отставала, что живо напомнило мне сцену из прошлого, когда одним похмельным утром, за час до традиционного завтрака с отцом, сестра вот так же настырно силилась запихнуть в меня какие-то чудо-таблетки для придания трезвости, добытые расторопным Эдиком. — Котенок, ты и так уже бешеный, а завтра что будет? Депресняк кромешный? Бухло? Наркота? Нечего тут башкой мотать — не ты это решаешь. Начинается с малого, а чем дальше по этой стремной дорожке, тем жирнее твои тараканы.

— Ну какая еще дорожка? Родная, признавайся: где у тебя выключатель? Да, я не в духе. Да, слегка зациклился на личной ерунде. И — да, совершил пару глупостей: можешь занести в протокол. Но ничего сверхординарного со мной не происходит. Банальная история. А ты, как будто, из петли готовишься меня доставать…

— Димочка, так и я о том же! — меня примирительно погладили по колену. — Зациклился чуток — с кем не бывает. Все поправимо, солнышко, по своему опыту знаю. Всего только и нужно, мой хороший: выпустить пар, и — велкам в нормальную жизнь. Это если не медлить. А уже через месяц я тебя в эту жизнь тягачом не вытяну… Давай, мужик: выходи из ступора и покажи мне девочку, в чьи добрые руки я могу передать своего брата. Что, эта не торкнула? Тут и другие есть…

Несокрушимая убежденность Алены в моем помешательстве на почве недавнего разрыва отношений и сопутствующего ему сексуального воздержания и впрямь начинала сводить меня с ума. Сестра считала себя экспертом в подобных предметах, так как была в курсе самых последних исследований, публикуемых целой дюжиной авторитетных женских журналов. Я не читал ни «Marie Claire», ни «Harper`s Bazaar», ни даже «Cosmopolitan» и потому особым доверием сестры по важным вопросам не пользовался.

— Алена, остановись на минутку! Позволь уточнить: ты кого мне сейчас презентуешь? Блядей, осмелюсь предположить?

— Почему блядей? — оскорбилась сестрица. — Ты хоть знаешь, сколько это стоит?

— А что, — съехидничал я, — в этом бизнесе звание зависит от ценника?

— Безусловно, как и везде! А еще от круга, в котором вращаются наши цыпы. Вот у этой куклы, например, рейтинг выше крыши, и однажды в ресторане я ее с таким персонажем видела, что даже сказать нельзя. Королевна! А за тебя, охламона, мне еще поручиться нужно будет. Думаешь, тут такая простая лавочка? Ха! Ты этот сайтец найди еще…

— Ох, Аленка… Чем-то недобрым запахло… Сама-то пользовалась?

— Да нет, ну что я дура, что ли! — сестра смерила брюнетку сожалеющим взглядом. — И потом, как я такую домой проведу… Это у меня на предмет альтруизма. Приятелям пару раз подарки посылала — одному на днюху, другому так, по приколу… Они этих девочек юзали — до сих пор слюни пускают… так что тема проверенная, барахла не предлагаю…

— Уф! — я тихонько щелкнул Алену по удачно обращенному ко мне носу. — Ты нарочно меня своими словечками изводишь? Бесовщина какая-то. И этим же языком ты в церкви молишься по воскресеньям?

— Димочка, ты правда хочешь выяснить, что еще я делаю этим языком?

— Очень смешно, дорогая… В общем, от таких подарков лучше держаться подальше. Приятелям еще куда ни шло — дари сколько влезет, а меня — уволь.

— Дима! Опять? Проехали уже! Тебе-то что терять, кроме излишков генофонда? Ждешь, пока у тебя бомбанет в одном месте? Повезет еще, если только в штанах, а я вообще-то сейчас на голову смотрю. В конце концов, чем тебе бляди не угодили? Делают то же, что и все, только в десять раз лучше…

— Ничего не имею против их основной профессии, а вот побочные заработки этих леди заботят меня куда больше.

— Вон что… — понятливо споткнулась Алена. — Ты про это самое…

— Именно, — удостоверил я.

— Да ладно тебе, не все они стучат. И сам ты, извини за прямоту, в своем настоящем качестве мало кому интересен… ни конторе, ни прессе… Разве что по инерции или на перспективу… Каковы шансы, что подобная безделица где-нибудь всплывет?

— Кто ты, девочка? — я не мог отказать себе в удовольствии задать этот вопрос. — И куда дела мою сермяжную сестру Алену?

— Иди в жопу! — Алена была расстроена. — Слушай, солнышко. Ну, если подумать: какие секреты ты хранишь в своем клоповнике? Что ценного тут нароет эта гламурная феечка? Что такого может вынести наружу? Размер твоего хозяйства?

— Почему нет? — непринужденно сострил я. — Между прочим, это закрытая информация.

— Ага, закрытая! — сестренка невоспитанно хохотнула. — Ведь все твои девицы глаз не имеют и ничем таким друг с другом не делятся. Елки, да некоторые даже со мной пытались это перетереть, твари бесстыжие! Но я, Димочка, никого не слушала. Веришь?

— Как не поверить, когда ты так жизнерадостно скалишься…

— А насколько веришь? На столечко? Или вот настолько? — степень доверия, отмеренная на ее руке, несколько превышала мои возможности.

— И это меня укоряли в пристрастии к клубничке! Резвишься, как школьница на пижамной вечеринке.

— Revenons-en à nos moutons? — Алена ободряюще толкнула меня плечом. — Рекомендую брюнеточку… Рискнем? Или остались еще отмазки?

— Остались, родная! Видишь ли, я жду гостей сегодня вечером: непутевую младшую сестру и ее новую подружку. И хочу, чтобы им было здесь комфортно. Чтобы ничьи посторонние глаза их не смущали. А если сам я об этом не позабочусь, то за меня все сделают другие. Тот же доблестный Эдик, давно мы что-то о нем не вспоминали. Пока хотя бы мизинец его подопечной освящает мое жилище, он и комара сюда не допустит без надлежащей проверки. А тут не комар, а целая бабочка…

— Зараза! — Алена в запальчивости отшвырнула телефон в дальний конец дивана и вцепилась себе в волосы. — Дим, ну почему я такая тупая? В теории я умница, каких свет не видал, а чуть до дела доходит… Ну, точно! Сегодня у нас пасьянс никак не сойдется, облом. Мы с Викой тебе всю малину портим…

— Никто мне ничего не портит, дружок. Все в выигрыше: и мы прекрасно скоротаем вечер, и Эдику не придется суматоху поднимать.

— Ну, это ты зря! Кипиш Эдичка по-любому не станет устраивать. Хотя, ясный пень, завернет оглобли каждому, кому здесь не место. Спокойненько и без шума. Нашего мнения не спросит.

— А должен бы спрашивать! — последние слова сестры почему-то задели меня за живое, да так, что невольно сжались кулаки, не слишком привычные к такого рода жестам, из-за чего сквозь нахлынувшую пелену гнева мне мельком подумалось о пропущенном с неделю назад сеансе маникюра.

— Дима? — мое героическое движение не прошло незамеченным: рука Алены обеспокоенно легла на правое запястье. — Котенок, ты чего?

— Вот именно: «котенок»! Ленточки на шее не хватает! — я догадывался, что собираюсь выдать что-то не вполне разумное, но должен был дослушать себя до конца, чтобы в этом удостовериться. — Всякий дуболом будет мне указывать, кому место в моем доме, а кому не место. Сыт по горло этой шарманкой: «Здравствуйте, Дмитрий Андреевич!» «Вы полный ноль, Дмитрий Андреевич»… Истукан оловянный! Пусть только сунется еще раз в эту дверь — морду разворочу, солдафону! Хам, медведь дрессированный…

— Трындец! — замирающим голосом проговорила Алена. — Митя, ну что еще за дрянь? Какие медведи? Успокойся! Остынь! Димочка, я прошу… Угомонись, родимый… Кому ты морду собрался бить? Эдику? Он же тебя уроет, если захочет… Только он не захочет. Он адекватный чувак, чего ты к нему привязался?

— И второму тоже морду набью, — непреклонно пообещал я, упиваясь своей решимостью. — Как его зовут, краснорожего? Семен? Степан? Аферист мелкий! От верной тюрьмы его оградили, вот он теперь и выслуживается, из кожи своей медной вон лезет… Листал я их эпические портфолио когда-то — всех твоих гвардейцев… отец в свое время показывал… советовался со мной, по-семейному… Все они один другого стоят, ублюдки. Волки прикормленные! Ненавижу!

— Ой, бля! — пискнула Алена и тут же, зажмурившись, залепила мне слабенькую боязливую пощечину, которая пришлась как раз кстати. — Солнышко, нормально? Помогло?

Меня так и скрючило от смеха. Нет, со мной не случилось истерики, во всяком случае, я так не думаю: мне действительно было жутко смешно. Я смеялся над собой: над своими пустыми угрозами и над тем, как скоро кончился у меня запал, которого хватило всего на минуту. Финальные ругательства я договаривал уже через силу: скорее для того, чтобы довести до логического завершения мысль, а не выплеснуть чувства, внезапно вспыхнувшие и столь же внезапно отгоревшие в моей вялой, малокровной душе. И над Алениным отважным поступком я тоже смеялся: уж очень комично выглядела сестренка, когда наносила мне свой вдохновляющий удар дрожащей от страха ладошкой. А теперь она взобралась коленями на диван, вцепилась в мое плечо и, созерцая мое буйное веселье, решительно не знала, что делать дальше. Послал же ей Господь наказание в виде старшего братца… Сейчас досмеюсь до точки, и нужно будет снова ее успокаивать…

— Аленка, что за новости?! — сестра все-таки определилась с дальнейшими действиями, но перед этим, похоже, слегка повредилась умом: ее рука метнулась к моим джинсам и попыталась расстегнуть молнию, которую, по счастью, заклинило, так что неожиданная попытка обеспечить приток кислорода к моим гениталиям не увенчалась успехом. — Сдурела, что ли?

— Это кто еще сдурел, — огрызнулась Алена: довольно, впрочем, беззлобно и, как мне показалось, с какой-то даже всепрощающей снисходительностью в голосе. — Горе ты мое! Чучело малахольное. Лошарик озабоченный… Давай уже — вылезай из штанов, исцелять тебя будем. Сама все сделаю, пока совсем с катушек неслетел… Блин, да как это откупорить? Где тут у тебя что?

Поскольку сестра продолжала упорствовать в своем несусветном начинании, настойчиво штурмуя неподдающийся ее стараниям гульфик, мне понадобилось временно обездвижить налетчицу, крепко схватив ее за руки.

— Ну чего? — Алена уставилась на меня огромными синими очами, где помимо явственной тревоги, обуявшей ее по поводу моей персоны, сквозили также искорки раздражения из-за чинимых ей препятствий. — Отсосу по-пионерски, и вся история. Дольше кобенишься…

— Малыш, — ко мне неуклонно подкатывал новый приступ смеха, однако теперь я сдерживался изо всех сил, опасаясь обидеть сестренку, которая, по-видимому, воспринимала все очень серьезно. — Ну, ей-богу… Что это ты удумала? Более бредовой затеи в голову не пришло?

— Дима, даже не начинай! Давай сейчас без пафоса: типа, кому что можно и кому что нельзя. Какая разница? Ничего трушного у нас не будет — простая механика. А за романтикой уже к настоящим девчонкам пойдешь, когда прочухаешься малость.

— Ну, спасибо! Умеешь ты огорошить, родная… Механика, надо же! Как это все у тебя в мозгах укладывается? Ты хоть представляешь, о чем говоришь?

— Вот ты странный! — Алена самоуверенно тряхнула волосами. — Думаешь, если я по девочкам, то и члена в глаза не видела? Жизнь — штука извилистая, всякое случалось… Не сказать, что я осталась в восторге, но здесь почти как с фитнесом: если уж до зала доплелась, дальше как-то даже терпимо… Ты руки мои сам отпустишь или грызануть нужно?

— Отпущу. Но от твоего предложения категорически отказываюсь. Не знаю, как это помягче выразить, дружок, только в качестве сексуальной игрушки ты мне никак не подходишь. Это как минимум. Уяснила?

Я выпустил Алену, и она, еще немного постояв подле меня на коленях, недоверчиво уселась на задники своих кроссовок:

— Димуль, уверен? Может, у тебя просто с вдохновением не очень? Хочешь, пуговки на блузке расстегну?

Я издал протяжное рычание.

— Ну, как знаешь! Тогда сам разбирайся со своим тестостероном. Если собственная сестра чем-то не устраивает, найди себе соску покошернее, и в темпе!

Я промычал в знак согласия.

— В следующий раз, когда тебя накроет, я миндальничать уже не буду. Сделаю что-нибудь страшное… Эдика позову!

Я в ужасе ухнул.

— Придурок! Ну и зависай тут совершенно один на своем диване… — Алена горделиво прошествовала в покинутое ради меня кресло, обрушилась в его кожаные недра и, посидев в угрюмой задумчивости какое-то время, решила навести некоторые справки. — Димуль, я по делу… Мне тут подумалось кое-что задним умом… Короче, у тебя там, где положено, нормально все? В смысле, порядок? Заводится машинка? Ведь не в этом затык, правда же?

Должен пояснить, что, в отличие от последнего недоразумения, эта довольно щекотливая в обычном понимании тема считалась у нас с сестрой вполне обиходной. Как-то так сложилось в нашем совместном прошлом, что моя мужская сила постоянно служила Алене мишенью для одобрительных острот и, если не ошибаюсь, в какой-то момент сделалась предметом ее личного тщеславия. Весьма вероятно, что неким непостижимым образом Алена понимала ее, не как исключительно мою, а как «нашу» мужскую силу…

— Спасибо, не жалуюсь, — потешил я самолюбие сестры. — А что у тебя за дело такое?

— Да так… — Алена подозрительно замялась. — Рано еще вдаваться. Концепция на стадии осмысления…

— И снова здравствуйте, мои дурные предчувствия… Родная, может уже остановимся? Предыдущая идея была хуже некуда: сказал бы еще кое-что, но даже обсуждать не желаю. На глупости я и сам мастак, не собираюсь их еще в квадрат возводить с твоей доброхотной помощью. Займись уже собой, сестрица. Люби свою Вику и будь счастлива.

— Так я и люблю! А ты чем таким можешь похвалиться? И до моих идей, Димочка, тебе, как видно, нужно еще дорасти. Не хочешь обсуждать — пожалуйста, но нечего тогда и сестру шеймить почем зря. Я остаюсь при своем: идея зачетная, а ты — валенок.

— А как тебе такой аспект… — я вовсе не стремился переделать сестру: мне хотелось, чтобы она сама разложила все спорные вещи по полочкам, если, конечно, нужные полочки окажутся в ее ментальном хозяйстве. — Представь, что у нас с тобой все случилось. Ты настояла — я уступил, и вот все закончилось. Буквально минуту назад. А вечером, спустя несколько часов, приезжает Вика. Твоя возлюбленная, если я ничего не путаю… Мне интересно, прости за ходульный оборот, как бы ты ей в глаза смотрела после этого?

— Нет, ты серьезно? — изумилась Алена. — «Минуту назад»?! Себе льсти сколько хочешь, но меня-то не позорь. Чих-пых, и все бы закончилось. Речь шла о миссии, а не о телячьих нежностях.

— Уходишь от ответа, дорогая?

— Ты сказал: представь, — напомнила сестренка. — Раз так, я должна представить все правильно… В общем, расклад такой: с тобой мы порешали, ты в ауте — пускаешь пузыри, и вот, значит, приезжает Вика… М-мм… Слушай, Димуль, тебе это не понравится. Во-первых, в ее глаза я буду смотреть не отрываясь, потому что они у нее просто чумовые. Во-вторых, мы поужинаем, побалуемся вкусными напитками и отчалим в спальню. В-третьих, мы трахнемся. Все!

— Все?

— Молодец, подловил… В-четвертых и в-пятых, мы тоже трахнемся.

— И то, что могло произойти между нами…

— То, что могло произойти между нами, Димочка, к Вике не имеет никакого отношения. А если честно, то не только к Вике, но даже ко мне самой, в качестве ее девушки… Боюсь, тебе этого не понять, поэтому тупо прими на веру… Если что, у меня есть еще целых пять минут. Или один чих-пых и полсигареты… Намек ясен?

— Алена, мы закрыли эту тему.

— Закрыли так закрыли. Всего-навсего еще одна тема, о которой мы с тобой душевно помалкиваем. Сколько их еще будет впереди… Ладно, Димуль, обнять-то тебя разрешается пока?

— Конечно! Попробуй только уйти без телячьих нежностей.

Алена все еще сидела на моих коленях, по обыкновению примостив голову на плечо, когда в дверь позвонил Эдик: два сакраментальных звонка — пристрелочный и контрольный…

Глава 6

Проводив Алену до порога и передав ее Эдику чуть ли не по описи (тулово женское — одно, конечности — две пары, навершие декоративное — одна единица), я вернулся в гостиную и приступил к наведению порядка. Начать предстояло с тележки, стоявшей на причале возле опустевшего кресла. На ее стеклянном столике сестрица успела учинить истинный кавардак. Первым долгом я опрокинул в себя стопку виски, налитую мной во утешение Алены и оставшуюся нетронутой посреди прочего негодного тлена. Терпкое, маслянистое и отчасти болезненное тепло, растекшееся вниз по пищеводу, мгновенно отозвалось в моей голове приятным легким туманом. В нем я ориентировался лучше, нежели в мнимой ясности, с какой воспринимались окружающие вещи, когда я взирал на них прямым и, как принято выражаться, трезвым взглядом. За их примитивной очевидностью с трудом проглядывалась суть. Между тем, под правильным углом зрения, скрадывавшим вопиющую явственность деталей, в самых простых и неприкаянных вещах по временам обнаруживалась бездна смысла. «Люди должны есть», — подумалось мне невзначай при виде густого молочного озерца, разлитого по поверхности столика, которым Алена тайно воспользовалась, чтобы нарисовать на стекле что-то неприличное. Мой бедный желудок, удостоенный сегодня лишь горстки английских печений, откликнулся тихим согласным урчанием. Пока я с жадностью глотал растаявшее Аленино мороженое из отсырелого, давшего течь картонного ведерка, меня посетила еще одна удачная мысль, которую на сей раз направляла железная рука дедукции. «Люди должны есть», — продолжил я свое умозаключение. — «Девушки — тоже люди. Алена и ее подруга — девушки. Следовательно, этим двоим нужно соорудить легкий ужин, заказав его в приличном ресторане». Безупречная цепочка посылок и в конце — блестящий вывод. А ведь это всего-навсего один шот…

Бывшему топ-менеджеру, члену совета директоров трех солидных корпораций, мне ничего не стоило за несколько оставшихся часов организовать пустяковое застолье. Плевое дельце. Достаточно было одного телефонного звонка… Задача изрядно осложнилась, когда, дозвонившись до Регины, я выяснил, что за окном сегодня пятница, а значит непосредственно в данный момент она находится за рулем — на пути в свое маленькое имение где-то у черта на куличках и, стало быть, устроением моей вечеринки заняться никак не сможет. Мне пришлось извиниться, пожелать Регине счастливой дороги, повесить трубку и, хорошенько все взвесив, удариться в панику. Я понятия не имел, при помощи какой изощренной магии заказывается ужин из приличного ресторана… Взяв себя в руки, я снова вооружился телефоном и в течение получаса досконально изучил вопрос. В процессе изучения я трижды отправлялся к холодильнику и, глядя на заставленные до отказа полки, старался помыслить, как все это клятое изобилие может претвориться моими собственными стараниями в изящно сервированный стол. Выходило, что никак, поскольку мои житейские привычки, хорошо усвоенные Региной, предполагали лишь один кулинарный трюк: вскрыть упаковку, подогреть содержимое и проглотить готовую снедь у себя на диване — за просмотром какого-нибудь старого фильма.

Было далеко за семь, когда я отыскал наконец подходящее мне заведение и, связавшись с довольно сноровистым клерком, оформил заказ, который обещали доставить самое позднее через час-полтора. Отвечая на вопрос, как именно в моем представлении должен выглядеть «легкий ужин на троих», я проявил взыскательность и сделал несколько основательных замечаний. «Что-нибудь из классики, будьте так любезны», — веско пояснил я вопрошавшему. — «Исключительно европейские блюда — никакой азиатчины. Всецело полагаюсь на ваш просвещенный вкус, мэтр. И не знаю, заслуживает ли это отдельного упоминания, но все должно быть исполнено по высшему разряду». — «Премиум-класс», — понятливо отозвался мэтр. — «Посуда? Столовые приборы?». — «А как же», — снисходительно подтвердил я. — «У меня два фарфоровых сервиза: на шесть и на двенадцать персон. А приборами чуть не полбуфета забито. Есть и серебро…» — «Вопросов больше не имею», — почтительно сообщил мой невидимый собеседник. Спустя всего десять минут я расплатился по весьма умеренному счету, выпорхнувшему из недр моего телефона, и с легкой душой посвятил себя хозяйственным нуждам: собрал с пола сопливые Аленины салфетки, ревностно втоптал в ковер сигаретный пепел, рассыпанный вокруг ее кресла, и отвез на прежнее место изгаженную тележку.

После этого я наведался в ванную и воочию убедился в том, что Алена ничуть не привирала: бутылка с остатками текилы красовалась ровно там, где и было сказано — в плоской жемчужной чаше, для которой, смотрите-ка, мне все же удалось отыскать достойное применение. Что ж, глупо отрицать: скромная горка льда сообщила бы этой картинке некую стилистическую завершенность… Я отнес текилу в столовую и определил ее в винный шкаф, составлявший предмет моей особенной гордости. Высотой в человеческий рост, он занимал почти половину стены и имел три независимых отделения, в каждом из которых поддерживалась положенная температура. Нужно заметить, что собственно вина в шкафу хранилось не так много. Большей частью за его прозрачными дверцами возлежали сосуды, вмещавшие напитки поосновательнее и покрепче. Ирландские сорта виски заполняли здесь целую нишу, далее следовал скотч, далее — бренди, включая полдюжины коньячных флаконов, а засим — всякой твари по паре: джин, водка, ром, текила, а также единственный в своем роде образчик самогона, что достался мне в подарок от такого лица, о каком вы даже и не подумаете. Впрочем, вина здесь тоже хватало: раньше у меня частенько гостила Кристина, чьим утонченным вкусам я был обязан приличным знанием итальянских виноделен и бездарным употреблением трех верхних полок в правой секции… Я немного полюбовался на свой ковчег, протер небольшое пятнышко на стекле, после чего достал обратно только что принесенную текилу и, сходив на кухню, отправил злосчастную склянку в мусорную корзину. Не то чтобы я посчитал ее испорченной или как-то скомпрометированной моим вчерашним обращением, но попадаться на глаза Алене ей, пожалуй, больше не следовало… Мне все еще хотелось есть. Раскопав в холодильнике внушительную упаковку ветчины, я улегся на диван, затолкал в рот первый ароматный ломтик и продолжил смотреть фильм, с которым вчера, ради известных уже клубных приключений, мне пришлось расстаться в разгар весьма захватывающего эпизода, обернувшегося для главного героя инквизиторскими пытками и угрозой мучительной смерти…

Было около девяти вечера, когда моему герою, с помощью друзей и завидного фарта, удалось превзойти все невзгоды и проложить путь к заветной цели, прелести которой я толком не уяснил, но это было не важно, ведь безоглядная одержимость этой целью терзала отнюдь не самого героя, но его злополучного антагониста. Я не очень силен в истолкованиях, но, судя по открытой концовке, победитель оказался выше того, чтобы воспользоваться плодами своего успеха, а значит, стремление во что бы то ни стало лишить соперника вожделенной мечты совершенно бескорыстно билось в его золотом сердце. И в этом, возможно, таился ключ к пониманию картины. Между тем, слушая финальную песню, в которой верные соратники славили и величали своего фронтмена, я начал ощущать первые подступы волнения: до назначенного Аленой времени оставался максимум час, а призванная мной подмога, чьим попечением должен наладиться наш скромный ужин, все никак не объявлялась. Я нажал на «паузу», повторно соединился со знакомым мне клерком и, напомнив ему о своем премиум статусе, выведал последние новости. «Команда выехала вовремя, ожидайте с минуты на минуту», — предложил мне исполненный убежденности голос. Вняв полученному совету, я предупредил ребятишек снизу, чтобы пропустили мой обоз без лишних проволочек, а сам принялся слоняться по квартире, машинально поправляя в ней то одно, то другое — все, что по какой-то причине вызывало во мне смутное раздражение, в природе которого я поначалу не отдавал себе отчет.

Лишь наклонившись за брюками, уютно свернувшимися в клубок на полу спальни, я запоздало осознал, что за червь подспудно гложет мои мысли. И от этого мне сделалось совсем скверно. Проблема заключалась в Эдике, а точнее в том, что, по-видимому, в какой-то момент я вспомнил о нем и, сам того не замечая, стал смотреть вокруг его оловянными глазами. Что может подумать этот мужлан, заглянув сюда с очередным дозором? Сегодня он уже лицезрел — и эти самые брюки, и вывернутое наизнанку поло, распластанное чуть поодаль, и щеголеватые стринги, забившиеся в угол, и вообще все, что заполоняло мой дом в ожидании понедельника: дня великого очищения, когда, засучив рукава, я пойду прогуляться по городу, а сведущие люди, знающие, как со всем этим поступить, как-нибудь со всем этим поступят. Сейчас мне почему-то ужасно не хотелось, чтобы, отворив дверь, Эдик заново окинул взглядом этот пейзаж и с отвратительной усмешкой помыслил что-то вроде: «Ну и свинья же вы, Дмитрий Андреевич». Во-первых, ей-богу, он будет не прав, а во-вторых, что мне за дело до мыслей Эдика? Скрипнув зубами, я подобрал раскиданную по полу одежду и запихнул пестрый тряпичный ком в нижний ящик комода. Потом безо всякой на то необходимости освежил воздух в ванной, а в прихожей тщательно расставил по местам загромождавшую проход обувь. В гостевой спальне царил полный порядок. Мне осталось только упрятать подальше кипу мужских журналов, которые Алена штудировала тут во время последней ночевки, и расправить покривившуюся портьеру на окне. «Команда выехала вовремя!» — мрачно пробормотал я, взглянув на густеющие за стеклом сумерки. — «И где ее нелегкая носит, эту команду?»

Команда пожаловала в половине десятого. Унылого вида парень с отсутствующим, но весьма загорелым лицом молча пропустил вперед свою спутницу, бойкую девушку в белом фартучке поверх сарафана, и, пока та оглушала меня приветственными речами, в минуту загромоздил мою столовую огромными матерчатыми баулами. Управившись с этим делом, он пристально уставился на свои ботинки и, несколько заикаясь, довел до их сведения, что вот, пожалуй, и все — больше перетаскивать нечего. Также ботинкам стало известно, что он подождет в машине, а когда мы тут со всем закончим, нужно звякнуть ему на мобильный — тара, дескать, сама себя не вынесет.

— Постойте, любезный! — встрепенулся я, не вполне понимая, что происходит. — Стол ведь тоже сам себя не накроет, не так ли? Вы же не оставите свою напарницу в одиночестве…

Любезный перевел взгляд на остроносые туфли напарницы и недоуменно застыл.

— Иди уже, Игорек! — распорядилась бойкая девушка. — И проследи, чтобы Рафик кондиционер не выключал — у меня там полная сумка заморозки… А вы не волнуйтесь, уважаемый: я сама со всем справлюсь. Сколько у вас человек ужинает по документам? Три персоны? Ерунда, не о чем говорить… Здесь указано, что столовые принадлежности предоставляет клиент. Так! Вы — Дмитрий, верно? Где ваши принадлежности? Показывайте!

— Поймите, у меня цейтнот, — попытался втолковать я спине ускользающего от меня Игорька. — Время поджимает! Вам бы, друзья мои, явиться пораньше…

— Я же сказала: не волнуйтесь! — девушка деловито вытерла руки о фартук. — Мигом все сервируем, не в первый раз. У меня профессиональный рейтинг — девять с половиной. На сайте есть профиль: можете проверить, если хотите.

— Не хочу профиль, — твердо отказался я. — Хочу ужин на троих, и как можно скорее.

— Тогда покажите, где тут у вас что, и мы сразу приступим. Сами себя задерживаете…

— Ладно, — я подвел профессионалку к буфету и предъявил на ее суд все свои сокровища: два сервиза и груду всяческого металлолома в выдвижных ящиках.

— Сгодится! — оценила она. — Поможете перенести?

— Непременно, — сказал я. — Ведь других помощников не видно…

В несколько приемов я переместил в столовую отобранные ею предметы и, оставив мастерицу наедине с горой принесенной посуды, ушел покурить в кабинет, где заодно вынул из сейфа пару «джексонов» — на случай, если вдруг у нас с девушкой все заладится и дело дойдет до чаевых. Разумеется, наличные можно было найти в портмоне, но в данный момент я плохо представлял, куда оно запропастилось после моего вчерашнего возвращения из клуба. В нем же хранились и все мои карточки, за исключением одной запасной, что служила мне для оплаты разных мелочей, доставляемых на дом: эта всегда была под рукой — торчала за выключателем в прихожей. Когда я вновь появился в столовой, меня там уже с нетерпением поджидали и сразу же озадачили вопросом по поводу рассадки. Где будет сидеть хозяин? Куда усаживаем гостей? Я указал на стул во главе стола и определил два места по краям, одно напротив другого.

— Уверены? — мне явно предлагалось еще раз поразмыслить над столь судьбоносным решением. — А с кем вы ужинаете? Коллеги по работе? Семейная чета? Родитель и ребенок? Если так, то какого возраста ребенок? Примерно… До пяти лет? До десяти? Старше?

— Не все ли вам равно? — справился я, присматриваясь к любознательной девушке внимательнее.

— Я не для себя интересуюсь, — терпеливо пояснила она. — Возможно, ваших гостей лучше усадить рядом.

— Позвольте мне судить об этом самому. И сделайте, как я сказал, пожалуйста. Повторяю еще раз: у нас очень мало времени…

— Как пожелаете, — неохотно уступила девушка и наметила будущие куверты подстановочными тарелками. — Это чисто мужское мероприятие? Или женщины тоже участвуют?

— Вы серьезно? — я так удивился, что даже взглянул своей собеседнице в лицо. — Какое это имеет значение? Вам для сервировки нужно?

— У вас же «премиум», вы в курсе?

— А вы? — обронил я весьма прозрачный намек.

— Разумеется! Об этом и речь. Для женщин поверх салфетки мы положим розочку.

— А для мужчин?

— А для мужчин не станем.

— Грандиозно! — я восхищенно прижал руку к сердцу, ощутив, как в нагрудном кармане хрустнули заготовленные чаевые.

— Это сарказм, да? — девушка немного потрепетала ноздрями. — Если хотите, у меня есть палочки корицы… Можем украсить ими мужские места… Места, за которыми будут сидеть мужчины.

— Как вас зовут, сударыня? — осведомился я, демонстрируя не только поразительное присутствие духа, но и посильную в нынешних обстоятельствах галантность.

— Я вам уже представилась! — напомнили мне в ответ. — Сразу, как только вошла. Вы не очень внимательны, Дмитрий.

— Нет, это вы не очень внимательны, душенька. Иначе запросто могли бы заметить, что я вовсе вас не слушал.

— Полина! — заново назвалась девушка. — Старшая менеджерка. И не зовите меня душенькой, это вульгарно. Кажется, я не давала вам повода…

— Полина, — я бережно вцепился в спинку стула. — Ради всего святого! Не нужно никаких розочек. Не нужно корицы. Просто накройте стол, безо всяких премудростей. И искренне прошу меня извинить, если это возможно. Больше никогда в жизни не назову вас душенькой.

— Хорошо, забыли инцидент, — Полина отступила на шаг от стола и обозрела намеченную диспозицию. — Предпочитаете без декора — пожалуйста. Если честно, здесь я на вашей стороне: не те сейчас времена, чтобы на женщин и мужчин навешивать специальные ярлыки — все равно, что овец от козлищ отделять. Но фирма настаивает… Среди гостей имеются левши?

— Простите? — мне показалось, я ослышался.

— Левши, — повторила она и вскинула вверх левую ладошку, словно принося торжественную клятву умереть, но не упустить возможности довести меня до нервного срыва. — Сенестралы. Леворукие люди.

— Знаете, Полина, — я все еще сдерживался. — За столом я не новичок, и мне совершенно точно известно, что преобладающая рука на сервировку не влияет. Об этом можно прочесть в любом пособии…

— А наша фирма считает иначе! Нельзя пренебрегать человеческими особенностями: ни в жизни, ни за столом. Не следует игнорировать нужды меньшинства, Дмитрий. Между прочим, я сама левшачка, и знаю, о чем говорю… Так что насчет ваших гостей?

— Увы, с ними нам сегодня не повезло. Все мои гости — совершенно нормальные люди, — затравленно нахамил я и выскочил из столовой, затворив за собой неподатливую дверь, к которой, мне кажется, не прикасался с момента своего поселения в этой квартире.

Измеряя шагами гостиную и прислушиваясь к энергичному позвякиванию посуды, доносившемуся из оставленной мной комнаты, я постепенно восстановил самообладание и уже начал сожалеть о своем грубоватом выпаде. В сущности, я был либерал и с одинаковым равнодушием относился к любым убеждениям своих ближних, если только они не мешали мне получить мой ужин в урочный час. Полина имела право исповедовать какие угодно принципы, и в другое время, будь его у меня в достатке, я бы с удовольствием узнал о них больше. Вероятно, ко всему прочему она была чем-то вроде феминистки и, вероятно, не худшего сорта, насколько позволял разглядеть ее нелепый фартучек… Звонок Алены прервал процесс моего раскаяния в его заключительной фазе: я как раз вынашивал план вернуться к Полине и предложить ей выпить мировую. Беспроигрышный вариант: если бы Полина не согласилась, мировую мог выпить я сам — главное, прорваться мимо нее к винному шкафу…

«Димуль?» — несмотря на отменную шумоизоляцию, отличавшую салон неприметной «Ауди», в которой обычно разъезжала сестра, я без труда определил, что она находится в дороге. — «Соскучился по мне? Ну, а как же! Не отчаивайся, братишка, я уже на подходе! Эд, сколько нам еще телепаться? Сколько? Не признается, подлец: секретничает… Тогда хоть делом помоги, если такой умный! Свету здесь прибавь — не видно же ни хрена… Да какие там люди? Где они? Значит, стекла мне затемни по полной: вот и вся твоя «видимость снаружи»… Чего-чего? Эд, ты издеваешься? Мне еще о вас двоих думать нужно? Просто не пяльтесь куда не надо и все… Короче, Димуль, минут двадцать еще, наверное. Ты там как? В норме?» — «Я-то в норме», — сказал я. — «А у тебя что происходит?» — «У меня? А, это я, походу, переодеваюсь. Протаскалась целый день — изгваздалась в чем только могла. Еще и в ресторане огроменное пятно на блузку посадила. Пора освежить прикид…» — «В ресторане? О, так вы с Викой поужинали уже?» — меня охватило разочарование. «Вики со мной нет», — беспечно сообщила Алена. — «А я только так, перекусила малек: половина мне досталась, половина, мать ее, блузке». — «Ничего не понимаю. Ты одна? Изменились планы? Вику мы сегодня не увидим?» — «А ты уж заждался!» — сестренка довольно хмыкнула. — «Все путем! Вика своим ходом подтянется. Ей зайти куда-то понадобилось…» — «По такому-то времени? Куда?» — почему-то удивился я. «Мне-то откуда знать?» — в свою очередь удивилась Алена. — «Я ей не сторож: куда захотела, туда и пошла… Ладно, Дим, у меня тут с топиком проблемка: нужно как-то бирку отчекрыжить. Не знаю пока чем: под руками — одни зубы. А двое мужиков с красными ушами мне, похоже, не помощники… Давай! До встречи, Димуль! Отключаюсь…»

Итак, у меня оставалось еще около двадцати минут. Я топтался возле столовой и прикидывал, как бы мне поласковее пришпорить Полину: так, чтобы эта норовистая особа пошевеливалась, а, упаси боже, не встала сызнова на свои идейные дыбы. И вдруг она сама вышла мне навстречу, резко отворив дверь, из-за которой немедленно потянулись всевозможные гастрономические запахи. Я инстинктивно отпрянул, однако, отступив на два шага, успел собраться с мыслями и принял внушительную осанку, что в иные дни повергала в трепет моих бывших подчиненных.

— Что у вас? — сухо поинтересовался я у Полины, с недоумением воззрившейся на мою выпяченную грудь и появившиеся откуда ни возьмись плечи. — Созрели новые вопросы?

— Я со всем закончила, — пасмурным тоном доложила девушка. — Ужин на три персоны. Европейский стандарт. Типовая сервировка. Пойдемте принимать работу.

— Ну уж дудки! — не поверил я. — Так просто вы меня туда не заманите.

— Вы очень несерьезный человек, Дмитрий! — с горечью посетовала Полина. — Но это не мое дело. Мое дело — сдать вам стол и убедиться, что вы всем довольны.

— Доволен? Как бы не так! Я просто в восторге! — мои слова не сильно расходились с истиной. — Уверен, что стол — загляденье. Выше всяких похвал. Главное, что все готово. Премного вам благодарен, сударыня! А теперь звоните своему приятелю. И пусть он поскорее очистит мой дом от этих ваших рундуков. Даю ему пять минут.

— Так нельзя! Сначала вы должны проверить блюда и сервировку.

— Я так не думаю. Когда я плачу деньги, то уж конечно не за то, чтобы быть кому-то должным. Как правило, у денег прямо противоположное назначение…

— Это ваша обязанность как клиента. Вдруг позже у вас возникнут претензии…

— Помилуйте, откуда? Даже не представляю, с чего бы им взяться… Особенно если через пять минут вас здесь уже не будет.

— Тогда я отмечу в документах, что вы отказались удостоверить исполнение заказа! — не в шутку припугнула меня Полина. — А вам придется расписаться!

— Можно и так, конечно. А можно расписаться в том, что все сделано на высшем уровне. Мне это привычнее… Вы не поверите, с какими заказами я поступал точно так же. В одном из них было восемьдесят семь этажей…

— Смотрите, я уже делаю отметку! — девушка достала из переднего кармана фартука какую-то бумажку и угрожающе занесла над нею перо.

— Левой рукой, как мило… Но сначала давайте вызовем Игорька. Важные документы лучше подписывать в присутствии очевидцев. А заодно пусть все-таки расчистит мою столовую…

Со столовой молчаливый Игорек управился всего за три минуты и исчез из виду по-английски, не попрощавшись ни со мной, ни даже со своими ботинками. Полина пересчитала все пустые баулы (видимо, ее партнер нужными для этого навыками не обладал) и, проводив взглядом его навьюченную фигуру, задержалась на пороге, все еще сжимая в руке подписанную мной бумаженцию. Ее глаза отважно встретились с моими: помимо откровенного вызова в них явственно читалось чувство безмерного морального превосходства. Что ж, возможно, это чувство ее и не обманывало…

— Еще раз спасибо, — сказал я, ощупывая доллары в своем кармане и раздумывая, не могут ли эти деньги, предложи я их Полине в знак признательности, как-нибудь испортить наши чудные отношения. — Простите, если немного вышел за рамки. Могу я чем-то искупить свою вину?

— Я вам не судья, Дмитрий, — отрезала девушка. — Возможно, вы просто не умеете себя вести. В любом случае, моей симпатии вы уже не вернете. Прошу вас расплатиться, и я пойду…

— Мне кажется, я уже расплатился, — сообщил я дрогнувшим голосом, предчувствуя новые трудности, которые, разумеется, не заставили долго себя ждать.

— Но это не так! — с уверенностью заявила Полина, чьи худшие опасения я, по-видимому, не уставал оправдывать. — Зачем вы лукавите? Вот же у меня наряд, видите? Составлен по вашему заказу. Здесь четко написано: форма оплаты — наличные. Скажите, вы владеете нужной суммой, Дмитрий? В наличных денежных знаках…

— Со знаками, признаться, ситуация двусмысленная, — по совести поведал я. — Глупейшая история, но зато чистая правда. Давеча я, растяпа, засунул куда-то бумажник, а куда — не могу вспомнить… Однако дело вовсе не в этом…

— Лапоть! — высказалась Полина.

— Вот так номер! — искренне изумился я. — Если надумали ругаться, госпожа старшая менеджерка, то дождитесь мою сестру. Недолго уже осталось… Тогда-то вы и узнаете, что такое настоящие оскорбления…

— Да нет же, Дмитрий! — возразила девушка. — Кто тут ругается? Вон же у вас на стене два лаптя висят в виде украшения. В одном из них бумажник. А в другом, Дмитрий, пачка контрацептивов. Я еще при входе заметила…

— Надо же, какая удача! — неловко приветствовал я неожиданную находку, тут же завладев своим портмоне и убедившись, что наличных денежных знаков в нем напичкано предостаточно. — И снова, выходит, спасибо! Мне бы вашу наблюдательность… Сам-то я не то что бумажника, но даже лаптей этих давно не замечаю. Кстати, мне их сестра подарила. Тоже, если угодно, не в качестве комплимента…

— Значит, вы все-таки заплатите? — резонно предположила Полина.

— По правде сказать, не уверен… Штука в том, что однажды я уже рассчитался за этот ужин… — и я вкратце посвятил Полину в свои отношения с приятнейшим клерком, счастливо увенчавшиеся списанием известной суммы с моего счета.

— Странно, — опечалилась девушка. — Как же это? У меня же наряд… Впрочем, если так вышло, то нужно во всем разобраться.

— О нет, ни в коем случае! — вся эта оказия мне уже порядком опостылела, да и Алена того и жди должна была показаться на сцене вместе со своим конвоем. — Разбираться нам недосуг. Вот ваши деньги, Полина. Вся сумма целиком, даже с хвостиком. Берите и давайте прощаться. Пусть я и несерьезный человек — здесь вы, пожалуй, угадали, — но сейчас заявляю вам со всей серьезностью: у меня нет больше на вас ни минуты!

— Но это неправильно! — снова заупрямилась противная левшачка. — Как же я возьму, если вы уже заплатили? Необходимо все выяснить…

— Хорошо, но выясняйте без меня, пожалуйста! Если моя версия подтвердится, что ж — оставьте эту мелочь себе. Считайте ее своими чаевыми.

— Здесь слишком много для чаевых!

— Впервые с вами согласен. Однако не забывайте: вы не одна — у вас целая команда. Нужно ведь еще Игорька в люди вывести…

— Простите, но я должна установить истину! Это быстро… — упрямица взялась за телефон и, невзирая на мои воздетые к небу руки, принялась все выяснять и во всем разбираться. Впрочем, закончилось это и правда довольно скоро: Полина выразила кому-то пару нелицеприятных нареканий и пообещала отразить инцидент в документах. — Вот все и разъяснилось, — вернулась она ко мне. — Вы были правы: вопрос с оплатой закрыт. Произошла досадная ошибка. От лица нашей компании приношу вам, Дмитрий, искренние извинения.

— Виновные будут наказаны? — уточнил я для полноты картины.

— Даю вам гарантию! Я лично прослежу…

— С виновными решили, — заметил я, разворачивая кипу наличных в широкий красно-зеленый веер. — А что насчет отличившихся? Как, по-вашему, должны они получить по заслугам?

Полина посмотрела на деньги и в замешательстве весьма сексуально закусила нижнюю губу, сделавшись похожей сразу на два моих любимейших постера, тонко раскрывавших глубину женского образа и украшавших в юности мой кабинет на правах рекламы эксклюзивных мотоциклов. В девушке отчаянно боролись противоречивые чувства: праведное отвращение к моей одиозной личности и какое-то другое: допустим, желание купить кулон хоть чуточку лучше того, что обретался сейчас в отважном вырезе ее сарафана, омрачая своей банальностью вполне замечательный по всем прочим параметрам экстерьер.

— На ваше усмотрение, — выдавила наконец из себя Полина и, кажется, осталась недовольна своим ответом, поскольку тут же добавила. — Я готова принять вашу благодарность, если тем самым вы даете оценку мне и качеству моих услуг, а не пытаетесь откупиться от своей совести. Вы были не на высоте, Дмитрий. Будь вы более сговорчивы, наше сотрудничество могло принести удовлетворение нам обоим.

— Жесткое условие, — признался я. — Однако в данном случае препятствием оно не станет: я хочу оценить персонально вас, и оценка моя будет такой…

С этими словами, будто заправский судья после безупречного выступления фигуристки, я поднял вверх крайне лестную для Полины купюру.

— Очень щедро, — отметила она. — И если вы делаете это от чистого сердца, Дмитрий, то я, пожалуй, не откажусь.

— Сердце тут определенно в деле, не сомневайтесь. Но у меня тоже имеется одно условие.

— Какое? — девушка перевела взгляд с купюры на мое лицо, которое, судя по всему, нравилось ей гораздо меньше.

— Эту милую бумажку я должен положить в ваше декольте. Такие уж у меня привычки.

— Вы опять за свое? — возмутилась Полина. — Именно об этом я и говорила!

— Я не услышал «нет», — справедливо заметил я. — Да, я таков, как есть. У каждого свои особенности, которыми, как известно, не следует пренебрегать. Не вы ли меня этому научили? Так что предложение остается в силе. Вот деньги, вот декольте — вам решать…

На секунду мне показалось, что владелица отвратительного кулона колеблется, поэтому я счел своевременным прийти ей на помощь и повысить ставки:

— А эти две бумажки я могу положить в ваши трусики. Ничего такого, чего бы я не делал раньше. А вы?

— Мерзавец! — Полина невольно прижала к бедрам куцый подол своего сарафана. — Еще одна такая выходка, и вы попадете в черный список нашей компании. Больше я с вами не разговариваю! Прощайте!

Она развернулась на месте и решительно двинулась прочь.

— Душенька, постойте! — окликнул я девушку голосом, полным внезапного просветления.

— Что вам еще?

— Если все дело в том, что на вас нет трусиков…

Старшая менеджерка Полина показала мне один из пяти пальцев своей левой руки и стремительно очистила сцену.

Глава 7

Откровенно говоря, уже какое-то время я чувствовал себя не лучшим образом: вероятно, сказывалась сегодняшняя тренировка, а может, два предыдущих дня, проведенных в деятельном угаре, напоминали о том, что избранная мной стезя — стезя отщепенца и бездельника — требует суровой дисциплины и всякая попытка отступить от ее священных принципов не может обойтись без последствий. Меня неотложно потянуло к моему шкафу — подлечить пошатнувшееся здоровье каким-нибудь подходящим случаю эликсиром, а заодно проверить, что плохо лежит на столе, накрытом приснопамятной Полиной. Однако ничему из этого не суждено было свершиться: двойное журчание зуммера вновь повлекло меня в прихожую, куда я вернулся на заплетающихся ногах и в чертовски дурном расположении духа. И оно отнюдь не улучшилось при виде подтянутой фигуры Эдика, загородившего собой весь дверной проем и выглядевшего так, будто минувший день только приумножил его силы и энергию. Это в одной-то компании с Аленой? Эдик привычно шагнул внутрь и, так как на сей раз я не успел посторониться, по дороге он слегка потеснил меня своим каменным плечом. За ним я обнаружил сестренку, одетую в необычайно жизнерадостные тона и совсем не по-вечернему: в короткие персиковые шорты и синее поло. Впрочем, на ее тарабарском наречии эта синева могла называться как-то иначе: что-нибудь вроде колокольчика, незабудки, виноградного тумана, кипрского бриза, Делла Роббиа, Малибу — чего я только не наслушался от страстной любительницы подбирать всевозможные тряпки под цвет своих хамелеоновских гляделок. Багровая физиономия Степана (так звали второго опричника, чье имя вдруг четко всплыло в моей памяти), безгласно маячившего позади сестры, придавала картине особый колорит: приди мне охота запечатлеть Алену на фоне пламенеющего заката, я мог бы сделать это прямо сейчас.

— А вот и мы! — приподнято сообщила Алена, пребывавшая, по всей видимости, в столь превосходном настроении, что того и гляди готова была взлететь под потолок, как праздничный воздушный шарик.

Я хотел улыбнуться сестре и поприветствовать ее в ответ, но не успел: за моей спиной чеканно прокашлялись, и свинцовый голос Эдика ударил в самый затылок:

— Здравствуйте, Дмитрий Андреевич!

Разумеется, именно это он и должен был сказать. Однако по какой-то причине его обращение подействовало на меня подобно электричеству. На мгновение он словно воскресил во мне того несуществующего уже человека, которому по праву принадлежало названное им отчество и который медленно обернулся на зов, взглянув на посмевшего окликнуть его вассала мертвыми от бешенства глазами.

— Виделись недавно, — мне удалось прошипеть эти слова совершенно по-змеиному, хотя в них не содержалось ни единого пригодного для этой цели звука.

Казалось, что Эдик никак не отреагировал на колкость, но все же следующая в его обойме фраза дала осечку и вышла у него короче обыкновенного.

— Вы позволите? — довольно вежливо осведомился он, указав в направлении жилых комнат одним отчетливым кивком.

— Благоволите выражаться яснее! В каком позволении вы нуждаетесь? — резко отчеканил я, подумав про себя другое: «Благоволите?! Серьезно? Это еще откуда выскочило?».

В моем тылу послышалось неодобрительное хмыканье, произведенное окопавшимся там Степаном. Алена безмолвствовала, но наверняка навострила уши, пытаясь определить, откуда дует ветер. Пока не вникнет, что к чему, — рта раньше времени не откроет: в этом отношении мы прошли с ней одинаковую школу.

— Прошу прощения! У вас какой-то вопрос, Дмитрий Андреевич? — Эдик смотрел на меня сверху вниз, нацелившись своим невозмутимым прищуром ровно в середку моего лба.

— Вот именно, дружище, у меня вопрос! И я только что его задал! Если угодно, могу спросить по-другому: на кой черт вам понадобилось мое позволение?

— Хорошо, я вас понял. Разрешите ответить?

— Я весь нетерпение!

— Отвечаю. Мне потребуется доступ к вашему помещению…

— Для чего?

— Простите, я не закончил… Мне потребуется доступ ко всем комнатам и службам для выполнения рядовой технической задачи. Много времени не займет. Ориентировочно две минуты. Обычная процедура, Дмитрий Андреевич.

— Все еще не понимаю! Что за процедуры в моем доме? Потрудитесь объяснить, чем конкретно вы здесь занимаетесь!

— Обычно?

— Да, обычно!

— Я действую по инструкции.

— Это не ответ! В чем состоит инструкция?

— Не могу сказать, — в голосе Эдика не прозвучало и капли сожаления по этому поводу.

— Чем бы это ни было, — решил уступить я, — считайте, что на сегодня ваша инструкция исполнена. Одного раза достаточно. Нет нужды повторяться.

— Определенные действия я должен производить не каждый день, а каждый раз, — не столько возразил, сколько констатировал Эдик.

— С моего позволения, если не ошибаюсь?

— Верно. С вашего позволения, Дмитрий Андреевич.

— В таком случае вы его не получите!

Лицо Эдика никак не откликнулось на отвешенную ему оплеуху: разумеется, фигуральную, иначе моей руке было бы несдобровать. Похоже, что мое неожиданное сопротивление не вызвало в нем никаких особенных чувств: ни беспокойства, ни досады, ни раздражения, ни даже ответной агрессии. Если бы ранее на этом лице присутствовало какое-то выражение, я бы сказал, что оно ничуть не изменилось. Эдик по-прежнему смотрел на меня в упор и не произносил ни слова, как бы не находя в своей инструкции подходящего к ситуации параграфа. А раз так, то безмозглому киборгу вроде него оставалось лишь выпустить дым из ушей и отключиться. Я частенько видел такое в кино и подобный исход меня полностью устраивал. Вот только в действительности нужный параграф у Эдика имелся, и от касты безмозглых киборгов моего противника отличало хотя бы то, что сейчас он совсем не спешил применить его к делу, а спокойно ожидал от меня следующего шага, желая выяснить, какскоро я пойду на попятную. Ведь все, что я должен был знать о его инструкциях, он когда-то обсудил со мной лично, и, по сути, мне было известно главное: все инструкции должны неукоснительно исполняться. В противном случае…

— А может, не будем ерепениться? — раздался позади меня негромкий скрипучий тенорок, который никак не вязался с Аленой, а значит, методом исключения, мог принадлежать только оставшемуся рядом Степану.

Впервые услыхав его голос, я невольно удивился, так как в моем представлении этот крепкий и даже отчасти грузный дядька должен был разговаривать иначе: этаким гулким перекатистым басом, если, конечно, ему вообще полагалось разговаривать. Эдик, как мне показалось, удивился не меньше: по крайней мере, он моргнул и переместил свой взгляд на новую цель, находившуюся за моим плечом.

— Что вы сказали? — повернулся я к той же цели, которая, скорее всего, рассчитывала на внимание соревнующихся сторон не больше, чем болельщик у телевизора, вследствие чего неуклюже набычилась и покраснела сильнее прежнего.

— Я сказал, что не стоит вам сюда вмешиваться, — любезно перевел Степан свое собственное изречение, постаравшись вложить в перевод чуть более Лозинского и Пастернака, чем содержалось в первоначальной версии.

Алена страдальчески закатила глаза, после чего тихо отошла в сторонку, облокотилась о стену и, взглянув на меня, укоризненно покачала головой.

— Или что? — задал я вопрос, без которого не может обойтись ни один уважающий себя кинобоевик.

— Да не будет у нас с вами никаких «или», господин Неверов, — попытался втолковать мне Степан, подстегиваемый воцарившейся вокруг тишиной. — Нравится вам это или нет, мы все равно сделаем по-своему. Так, как положено. Хотите сохранить лицо — продолжайте оказывать содействие…

Одинокая фигура Степана заволоклась красивой розовой дымкой, крайне идущей к его кумачовому рылу, и, невзирая на некий посторонний шум, народившийся в моих ушах и мешавший четко мыслить, я не раздумывая двинулся вперед, желая выяснить природу такого поразительного феномена. Каждый шаг давался с трудом, будто я карабкался в гору, но я должен был добраться до своей цели. Ведь всякому в данный момент было очевидно, что весь корень зла таился в Степане, что он всему виновник и, следовательно, с ним надлежало покончить раз и навсегда. И тогда все снова станет хорошо…

— Дима, не нужно! — предостерегающе вскрикнула Алена.

Корень зла и виновник всему круто опустил подбородок, посмотрел на свои сжатые в кулаки руки и зачем-то спрятал их за спину. Я подошел к нему вплотную и, чтобы не упасть, надежно оперся о его мощное плечо.

— Ну, вот что! — произнес Степан. — Подурачились и хватит. Давайте не будем усложнять.

— Алена, — попросил я, — зайди, пожалуйста, в квартиру.

Как ни странно, сестренка и не подумала перечить. Она всего лишь на секунду замешкалась, одарила меня безрадостным взором, а затем беспрекословно отлепилась от стенки и не оглядываясь потопала к Эдику, с которым мне тоже требовалось перекинуться парой слов.

— Ваш напарник, — сказал я ему, по-прежнему опираясь о Степаново плечо, — нуждается в моем совете. Приватный разговор. Прошу не нарушать наш тет-а-тет.

— Что вы, я и не собирался, Дмитрий Андреевич, — удивил меня Эдик. — Беседуйте сколько захотите.

— Ну, вот что! — снова заговорила моя живая опора. — Кончайте балаган! Соскучились по неприятностям? Их ведь не так сложно обеспечить, вы это понимаете?

— Слушай меня очень внимательно, Степан Топтыгин, — начал я тихим, проникновенным и, можно сказать, глубоко фамильным голосом. — Ты же у нас Топтыгин, верно? Дурацкая фамилия, потому и запомнил… В пяти шагах за моей спиной стоят наши друзья. Казалось бы, рукой подать… Но я говорю так, что они ни полслова не слышат — проверено многократно. А ты должен услышать, Степашка: вся твоя жизнь теперь зависит от того, услышишь ты меня или нет… Я знаю, кто ты. Знаю, что ты сделал. Знаю, от чего тебя спасли… Я достаточно простым языком излагаю? Ты знатный паршивец. Но до меня тебе далеко. Я — настоящий подонок, к которому ты, шваль, и пальцем не смеешь притронуться. Даже ради своей защиты. А таким подонкам, как я, только того и нужно. Несмотря ни на что за мной стоят огромные средства и власть. Большие, чем ты можешь себе представить. Ничего, что хвастаю? И я не пользуюсь ими лишь по собственной прихоти. А ты, червяк, дразнишь меня и будишь во мне то, чему лучше бы оставаться под спудом… Пока все понятно? Слушай дальше… Мы же не станем тратить время на пустяки, правда? Поэтому за свою ничтожную шкуру можешь не волноваться. А что же тебе еще дорого, кроме нее? Посмотрим… Ты женат вторым браком. Любишь жену и, судя по кольцу на твоем пальце, она тебя до сей поры не бросила. Мои поздравления. У нее есть сын. Сколько ему сейчас? Дай посчитать… Около двенадцати? С ним все в порядке?

— Как вас понимать? — одними губами произнес Степан. — Вы что, угрожаете моему сыну?

— По счастью, он тебе не сын, Степка, — ответил я. — Всего лишь пасынок. Иначе все выглядело бы совсем скверно. Ты что же, бродяга, успел его полюбить? А знаешь, в нашем несовершенном обществе не всякая любовь приветствуется людьми и их отсталым правосудием…

— Да вы с ума сошли!

— Тише, Топтыгин! Пока это исключительно между нами… Такое ведь возможно. А значит, так и будет. По мне, ты типичный растлитель. И нужно ли пояснять, что ничье слово, даже слово несчастного мальчика, не сможет доказать обратного, если такой человек, как я, то есть, совершенный подлец и выродок, возьмется за это дело? Если ты сам вынудишь меня взяться за это дело… Впрочем, это и не дело вовсе, а так — безделица. Все ходы известны заранее. Догадываешься, кто меня этому научил? Твой нынешний хозяин… Тот самый, что защитил твою тушу от беззубой пасти закона, но не станет защищать от другого хищника. И знаешь, почему? Вот тебе поучительный факт: между хищниками так не принято… А теперь у тебя только два варианта: либо спроси меня, чего я хочу, либо поступай как знаешь — на свой собственный страх и риск…

— И чего же вы от меня хотите? — не задумываясь спросил Степан, уставившись на меня почти с благоговейным отвращением.

— Да ты и сам уже понял, Степа. Ненавидь меня сколько пожелаешь, но никогда больше не пытайся добиться взаимности. Даже в этом отношении ты не в моем вкусе… Стой тут, помалкивай и суши штаны.

Я повернулся к нему спиной, испытывая подлинный прилив сил, знакомый, вероятно, всякой просвещенной личности, которой довелось удачно и без особого напряжения напакостить своему менее развитому брату. Эдик торчал на прежнем месте, скрестив руки на груди, и взором полководца озирал покинутое мной поле брани, проницая рассеивающийся дым сражения, а также оценивая понесенный урон в живой силе и орудийной мощи. Что до Алены, она стояла рядом и делала вид, что с головой погружена в содержимое своего телефона. Не знаю, как насчет головы, но свисающие по бокам пряди волос были аккуратно заправлены за уши, что в ее случае могло означать только одно: если сестрица и не расслышала всех нюансов нашего со Степаном разговора, то вовсе не потому, что не пыталась подслушивать.

— Мы тут с вашим товарищем обстоятельно все обсудили, — уверенно заявил я Эдику, — и сошлись во мнении, что всяческие секретные процедуры лучше отложить до следующего раза. Все мы здесь, знаете ли, устали, перетревожились…

— Принял к сведению, — хладнокровно парировал Эдик. — Однако, должен вас уведомить, что по данному вопросу с мнением Степана я считаться не обязан.

— Значит, остается только мое мнение, — заключил я, подходя к своему главному оппоненту. — И оно не изменилось: никаких жандармских развлечений сегодня в моем доме не предвидится. Вы, друзья мои, ошиблись вечеринкой. Сворачивайте знамена, и — на выход!

— Эд, ты его слышал, — внезапно заговорила Алена, решительно усаживаясь на банкетку и закидывая ногу за ногу. — Мне по барабану, чем вы, мальчики, тут меряетесь, но я вас, пожалуй, рассужу. Хорош понтоваться! Все будет так, как сказал мой брат.

Эдик внимательно оглядел Алену и, очевидно, неплохо ориентируясь в языке тела, которое он с таким усердием охранял, счел ее демарш достаточно серьезным, чтобы положить конец холостым спорам и выпалить из своего основного калибра. Выстрел этот, как и ожидалось, пришелся на мою долю.

— Ситуация следующая, — Эдик смотрел только на меня. — Дом ваш, Дмитрий Андреевич, и я шагу здесь не ступлю против вашей воли. Однако, учитывая обстоятельства, Алену Андреевну я оставить в вашем распоряжении не смогу. Сожалею, но это категорически исключено. Сами понимаете: инструкция. Желаю вам приятного вечера и прошу прощения за потраченное время…

Что ж, возможности сохранить лицо мне, по-видимому, уже не предлагалось. Милый, разлюбезный Степан! Почему тебя нет, когда ты так нужен? Всего-то ты и требовал от меня, недоумка: продолжать оказывать содействие. Уж такая малость. А теперь вот придется идти на Эдика врукопашную. Лицу это точно на пользу не пойдет…

— Эдичка, прелесть моя, думай, что говоришь, — Алена заметила свое отражение в зеркальной дверце шкафа и последовательно поправила сначала волосы, а затем грудь. — Умный парень, но, бывает, такое сморозишь. Давай тогда по душам, раз такое дело… Я уже здесь. И никуда отсюда не двинусь. Коснешься меня — пожалеешь. Испортишь мое чудесное настроение — пожалеешь. Откажешься прокукарекать, когда я попрошу, — тоже пожалеешь. Нет, мне не нужно, чтобы ты кукарекал, но нужно, чтобы был готов, если понадобится. Или я, Эдичка, с чистой совестью спроважу тебя к херам собачьим. И сделаю это так, что сначала ты сам туда отправишься, а уж потом тебе твои яйца отдельно подошлют. Как я это сделаю? Ну, смотри: ложь, клевета, подтасовка… слезы еще очень хорошо срабатывают… Знаешь, как меня жалко становится, когда я плачу? Жуть! Кто же такую лапочку мог обидеть? В папеньке просто зверь просыпается… Прости, чувак, но у меня на такие случаи тоже инструкция — прямо в генах прописана. А ведь могли бы жить долго и счастливо… Разве мы не одинаково понимаем наши отношения?

Судя по реакции Эдика, до настоящего момента свои отношения с подопечной он понимал несколько иначе. Но, воздадим ему должное, его массивная, гладко выбритая челюсть недолго провисела в воздухе, а, откатившись на исходную позицию, клацнула довольно громко.

— Благодарю за откровенность, — вступил он вполне официальным тоном, но сразу же сменил его на иной, к которому, как я догадывался, они пришли с Аленой за многие годы вынужденного партнерства. — Алена, то, на чем ты настаиваешь, имеет свои границы. В этот раз речь идет о формальности. Я могу отступить от правил, и никакого кризиса это не вызовет. Здесь нет реальной угрозы, мы все это понимаем. Но в других условиях… В других условиях такой просчет может стать фатальным. Я обеспечиваю твою безопасность и отвечаю за нее не только перед своим нанимателем. Верь не верь, но в первую очередь я несу ответственность перед самим собой. Поэтому мне нужно четко знать, на что я даю свое согласие. Если подобное войдет в норму, и я окажусь не в состоянии сохранять контроль…

— Эд, ты меня уже столько лет знаешь, а все никак не привыкнешь, — Алена сожалеюще развела руками. — Скажи, мне моя задница дорога?

Эдик позволил себе испустить болезненный вздох:

— Боюсь, я не понимаю вопроса.

— Да чего уж там не понять, — отмахнулась Алена. — Для меня дороже нее ничего не существует. Думаю, здесь все такие, но я одна из всех имею смелость это признать. Ну, и с задницей мне, конечно, повезло больше вашего, ребята. Без обид! Такой как не дорожить… Только два человека и есть на всем свете, для которых мне своей задницы не жалко. Но сейчас не об этом… Эд, я часто с тобой спорю, когда дело и правда касается моей безопасности?

— Мне отвечать? — дисциплинированно уточнил Эдик.

— Без разницы: ответ нам обоим известен. Никогда такого не было и впредь никогда не будет. Ответь мне лучше вот на что — это важно: у нас с тобой все в порядке?

— На тех условиях, которые только что прозвучали?

Алена медленно кивнула, глядя ему прямо в глаза.

— Да, все в порядке! — твердо заявил Эдик, совершенно как несколько часов назад, после триумфального рейда по моему жилищу. — Степан, мы уходим. Доброй ночи, Дмитрий Андреевич. Закройте за нами дверь, пожалуйста…

— Увидимся! — крикнула им вслед Алена. — Вику мне там не напугайте, варвары!

Оказавшись наедине со мной, сестренка устроила мне небольшую выволочку: молча покрутила пальцем возле виска и больно ущипнула за складку на животе, о существовании которой я до сих пор даже не подозревал. Поскольку только этим я и отделался, можно было заключить, что настроение у Алены оставалось просто сказочным. Ничто не могло омрачить ее грядущего свидания. Она быстро проверила, на месте ли еще ее отражение в зеркале и не случилось ли с ним за время разлуки какой-нибудь неприятности, после чего занялась мной и энергичными мановениями рук в два счета поправила мою прическу.

— Опять бока отлеживал на своем диване, — благодушно проворчала Алена, пробуя различные положения для моей отросшей челки. — Может, я чего не понимаю в ваших отношениях? Если я ему теперь золовкой довожусь, то так и скажи… Димочка, что с футболкой? Ты жевал ее, что ли? Через минуту Вика появится, а ты у меня вахлак вахлаком…

— И что с того? — возразил я. — Мне-то зачем перед ней красоваться? Прима сегодня — ты.

— Ну еще бы! И во мне должно быть прекрасно все. Даже твоя футболка, если такое вообще возможно… А ну-ка подыши на меня!

— Алена! — я обидчиво отстранился. — У меня уже несколько часов капли во рту не было!

— Уже несколько часов? Ох, жаль все-таки, что ты не женился. Именно это и мечтает услышать всякая любящая жена.

— Между прочим, я нам ужин приготовил, — с гордостью ввернул я. — В столовой все уже накрыто. Чувствуешь какой запах?

— Ах вот это что! — сестрица сильно потянула носом. — А я-то думаю, откуда здесь настоящей едой может пахнуть? То ли холодильник забыли закрыть, то ли ту, другую помойку… Да ладно, Димуль, я шучу! Если глупо, прости: это от нервов… А пахнет действительно вкусно. Умница ты моя! Дай чмокну. Вот Викуля пожалует, тут мы и отужинаем…

Глава 8

Викуля пожаловала практически сразу. Дверь тоненько проверещала каким-то не своим голосом, и я двинулся открывать. Как выяснилось, не в одиночку: не сделав и шага, я столкнулся с Аленой, которая чувствительно впечаталась в меня плечом.

— Хочешь открыть сама? — предупредительно отступил я.

— Нет, давай ты…

На Алену стоило полюбоваться. Такого огненного румянца на щеках своей Белоснежки я, пожалуй, не мог и представить, а ее синие фары сияли так ярко, что впору было призадуматься. Выходит, это все-таки случилось. Моя сестренка втрескалась по самую маковку. То есть, целиком потеряла голову от избытка переживаний, прихлынувших к ее сердцу — достаточно изощренному, но не слишком опытному по части подлинно сильных чувств. Хорошо ли это, девочки? Справитесь ли вы с вашей любовью, если она уже захватила вас хлеще тех мимолетных романов, век которых недолог, зато все отпущенное время измеряется сладкими часами уединения? Знаете ли вы, где окажетесь, единожды взмахнув теми крыльями, что подарены вам судьбой? Примет ли вас в итоге скромная каморка счастья, не тесная лишь для пары избранных друг другом? Что ж, посмотрим…

Посмотрев, я испытал сильнейшее потрясение, к которому меня никто не подготовил. Вика стояла на пороге в совершенном спокойствии и, едва отворилась дверь, с любопытством оглядела меня с головы до ног, уделив при этом больше внимания разноцветным носкам, чем застывшему от удивления лицу. Впрочем, к нему ее пытливый взор вернулся уже через мгновение, наполненный свежими и, кажется, довольно приятными впечатлениями. Я узнал ее с первого взгляда. Вернее, узнал, конечно, не ее. Тем самым оригиналом эта девочка быть никак не могла, а значит, устремив на меня наивные карие глаза, передо мной стояла копия — диковинный новодел, под чьими чарами моя искушенная сестра таяла сейчас, как та Снегурочка в лучах Ярилы. Внешнее сходство с Вайноной, какой она сохранилась для мира в своих ранних фильмах, было и впрямь поразительным. Даже приметная умышленность, проглядывавшая в некоторых чертах этого иллюзорного образа, не умеряла исходящего от него очарования. Однако отнюдь не это ошеломило меня в моей гостье. Неожиданность заключалась в другом. Поднятому ко мне личику впору было глядеть со школьной скамьи, классе этак в восьмом-девятом, лениво щурясь на доску и чавкая противной розовой жвачкой, которой, разумеется, юное создание как раз с упоением и чавкало. Сколько же лет этому бедствию? Четырнадцать? Вряд ли пятнадцать… Что за черт? Алена совсем рехнулась?

Нет, в наши дни бывает всякое. Под своим мешковатым спортивным костюмом Вика могла скрывать какие угодно сюрпризы. Алене, которая и сама созрела раньше срока, сие уж точно известно, а, зная ее вкусы, легко можно представить, что Вике в данном отношении есть чем похвалиться. Только что это меняет? Ранние похождения сестры меня ничуть не волновали (в конце концов, Алена уже тогда была Аленой), но замутить с такой же акселераткой, как она, в свои полные двадцать — это чем же нужно было думать? Если малышке уже пора, так на то есть легион озабоченных сверстников. Ну, или уйма сверстниц, если ей такое больше нравится…

— Привет! — сказало мне бедствие. — Я — Вика. По-моему, вы мне не рады…

— Устами младенца, а? — в дальнем конце холла, у дверей, ведущих на лестницу, расположился Степан, взиравший на нас с нескрываемым ехидством. По официальной легенде эта пигалица пришла ко мне. По гораздо менее убедительной легенде — якобы в качестве массажистки, которой, должно быть, негде больше переночевать, кроме как у случайного клиента. Так что Степану было что припомнить своему недавнему обидчику. Типичная «семнадцатая», как тут ни крути. Классика жанра…

— Пошел прочь! — утомленно скомандовал я. — А вы проходите, Виктория. Порадуемся внутри. По правде говоря, мы очень вас ждали.

— Тот парень проверил мой пакет, — не двигаясь с места наябедничала девчонка, тряхнув огромным черным мешком с логотипом центрального универмага. — Он правда имел на это право?

— Просто ни на что другое он не годен, — успокоил я Вику. — А кормиться как-то нужно. Заходите в дом, и больше мы его не увидим.

И здесь она совершила то, за что мне захотелось ее… ну, я не знаю… поставить «отлично» в ее дневник, если вдруг он находился при ней, втиснутый, к примеру, за пояс необъятных спортивных штанов. Вика воровато оглянулась назад, вытянула изо рта гигантский розовый комок жевательной резинки и бестрепетной рукой прилепила его к стене.

— Вот, посторожите пока, дяденька, — обратилась она к Степану. — Займитесь полезным делом. Буду уходить — обязательно заберу.

И прошла мимо меня в прихожую.

Встреча у девушек получилась немного сумбурной. Алена шагнула вперед и, не решив, очевидно, как ей лучше приветствовать подругу в моем присутствии, обозначила в воздухе какое-то робкое объятие, подкрепленное, впрочем, самой счастливой улыбкой из тех, что я у нее видел.

— Привет! — сказала она. — Бог мой, как же я соскучилась!

Вика поступила иначе. Она поставила на пол свой странный пакет, запросто подошла к Алене и, преспокойно запустив пятерню в волосы на затылке, мягко прижалась к ее губам. Сестренка обескуражено стрельнула глазами в мою сторону, но тут же опустила ресницы и увлеченно ответила на поцелуй, с нежностью проведя ладонью по Викиной щеке. Конечно, я не впервые наблюдал, как целуется моя сестра, однако на этот раз у меня в прямом смысле перехватило дыхание. Снова я начал дышать, лишь когда влюбленные наконец-то отцепились друг от дружки и повернули ко мне свои лучезарные физиономии.

— Знакомьтесь, — предложила Алена. — Димочка, это моя подруга Вика. Я тебе про нее рассказывала: немного, но, если честно, чуть ли не все, о чем сама пока что знаю. Она чудесная, и я очень хочу узнать ее получше… Викуль, а это мой старший брат Дмитрий. Самый любимый человек на земле и единственный, кому я полностью доверяю. Возможно, он тебе понравится, хотя обычно у него это не сразу выходит…

«Надо же, — подумал я, почти растрогавшись. — Откуда что берется. И ведь ни единого раздражающего словечка за целую речь… Только что же ты делаешь, сестрица? С каких пор вместо того, чтобы трепаться и флиртовать, ты выкладываешь, прости господи, все, что за душой имеется?»

— Рад нашему знакомству, — сказал я вслух. — Алена действительно кое-что рассказала, но, боюсь, гораздо меньше того, о чем хотелось бы знать лично мне… прежде чем лично она узнает вас получше.

— Это загадка, да? — предположила Вика.

— Вы так думаете?

— А по мне, какая-то дичь, — выдала свою версию Алена, почуяв что-то неладное. — Димуль, здесь все свои: хватит интересничать.

— Да нет же, — вступилась за меня Вика. — Тут как у Бильбо, помнишь? «Половину из вас я знаю меньше, чем мне хотелось бы, а другую половину люблю вдвое меньше, чем она того заслуживает». Это точно загадка! И, кажется, я нашла ответ…

— Значит, так! — я послал сестре один из экстренных семейных сигналов, призывавших к немедленным действиям. — Алена, можно тебя на пару слов? Нужно кое о чем посоветоваться в столовой… По поводу ужина…

— Мне шестнадцать! — ни с того ни с сего объявила Вика, зачем-то хлопнув себя при этом по мягкому месту. — А будет ужин?

Алена озадаченно посмотрела на подругу, а затем точно такой же взгляд достался мне, но уже приправленный известной долей перца, которая обещала стократ умножиться, если сестренке срочно все не растолкуют.

— Вот как? — признаться, я тоже кое-чего не понимал в этой сценке. — Это крайне любопытный факт, Виктория. Но почему вы решили огласить его именно сейчас?

— Дмитрий, а вам не трудно будет звать меня Викой? Можно — Витой… Не знаю, как вы, а я не выношу своего полного имени. Понимаете, в нем есть такой неприятный сверлящий звук… Будто дрель за стенкой включилась.

— Проще простого, — невольно усмехнулся я. — В таком случае, вы можете называть меня Димой. Примерно по тем же причинам… Но вопрос остается прежним, Вика. Почему шестнадцать?

— Потому, что это и есть ответ на вашу загадку. Разве нет? Шестнадцать. Возраст согласия. Вы же из-за этого беспокоитесь… Если что, я и паспорт с собой захватила, — она снова хлопнула себя по заднему карману штанов. — Показать?

— Дима, это правда? — Алена ласково приобняла меня за талию в поисках какой-нибудь складки на моем теле, подходящей для тайной экзекуции. — Ты что, реально из-за возраста паришься? А паспорту поверишь? Или, может, давай распилим Вику пополам и посчитаем кольца?

— Алена, он волнуется, — опять встала на мою защиту Вика, хотя и в манере, несколько игнорирующей мое присутствие. — Ведь мы с тобой переспим этой ночью, если все сложится. По мне не скажешь, однако со мной все будет очень по-взрослому. Вот увидишь. А у Димы насчет меня сомнения…

— Ох, мать… — столь выпуклый образ ее будущего заставил сестренку задохнуться, и она временно выбыла из игры.

— Понимаю, вам еще рано такое слышать, мадемуазель, — сказал я Вике, — но вы определенно выглядите моложе своих лет. Когда-нибудь это станет поводом для пошлых комплиментов. А пока я должен был убедиться, что никому здесь не придется зубрить природоведение в перерывах между прочими занятиями.

— Природоведение! — кажется, мне впервые удалось насмешить нашу гостью. — Дима, а почему вы прямо не спросили?

— Хороший вопрос… Вероятно, потому, что после моего собственного шестнадцатилетия минуло еще лет двенадцать, и, сказать по правде, ничему сугубо прямому эти годы меня научить не могли.

— Все равно твой косяк, Димочка, — обрела голос Алена. — После моего шестнадцатилетия прошло четыре года, а никакого доверия я у тебя так и не заслужила. Нельзя было хоть разок на меня положиться?

— Девчонки, не взыщите! — потребовал я снисхождения. — У вас, скаженных, мысли уже явно к иным планетам воспарили, так что кто-то должен был сохранять трезвость в этом доме. Кстати, по части трезвости на меня больше не рассчитывайте: моя полицейская миссия выполнена и мне точно пора пропустить пару стаканчиков… В общем, прошу к столу!

— Отлично! То, что надо! Пока я сюда поднималась, вспоминала — что я ела в последний раз. Так и не вспомнила… В общем, я жутко голодная, — порадовала меня Вика и, не наклоняясь, а только переступив с ноги на ногу, каким-то неуловимым движением оставила свои кеды стоять на полу прихожей — один подле другого. Под кедами у нее не оказалось ничего, кроме маленьких босых стоп, которые она с удовольствием размяла, несколько раз приподнявшись на носочках.

— Викуль, да ты бы не разувалась, — запоздало спохватилась Алена. — Мы же не японцы. Пол тут не сказать, что чистый, а в комнатах так и вовсе натуральный хламовник. Там на такое можно наступить, что лучше уж на гадюку, чтобы не долго мучиться… Я только кроссовками и спасаюсь.

— Дома положено ходить босиком, — авторитетно заявила Вика. — Для ног нет ничего вреднее обуви. Ножки должны дышать и радоваться жизни. А у тебя, Ален, считай, два гробика на них надеты. Хотя бы ради меня — не хорони их раньше времени.

— Ах, вон что, — растерянно пролепетала сестрица, в ужасе воззрившись на свои белые мажорские котурны, которые с легкостью добавляли к ней добрых десять сантиметров роста. — Ну, я тогда сниму, наверное…

— Давай помогу, — здесь Вика по-дружески пихнула Алену в плечо, так что та потеряла равновесие и с совершенно потрясенным видом приземлилась задом на банкетку. — Сейчас мы твои ноженьки вызволим, и ты сама почувствуешь… Что тут у нас? Луи Виттон? Ну, знаю… А почему не Найк? Они удобнее… Хочешь, мы вместе в один магазинчик сгоняем? На следующей неделе там скидки будут…

— Чего там будет? — не расслышала Алена.

— Носки тоже долой, — продолжала Вика. — Ну, вот, что я говорила: ножки у тебя полумертвые. Такие славные ножки и в таком состоянии. Куда это годится? А если мы вот так сделаем? Что скажешь?

— Ы-ыы! — сказала моя сестра. В ту же самую секунду с ее лица слетели остатки человеческого рассудка, и она тихонько куда-то поплыла. — Господи, какой кайф…

Тонкие, но крепкие пальцы подруги завладели Алениной ступней и, перемещаясь от одного кусочка к другому, проделывали с ней нечто такое, от чего Алена прогнулась назад, прижмурила веки, разинула варежку и застыла в положении, в котором мне доводилось видеть ее лишь по утрам, дрыхнущей в своей постели после какой-нибудь особенно впечатляющей попойки. Оставалось только пустить слюну изо рта, и дело в шляпе… Не так давно я и сам прикладывал руку к этим неблагодарным лапам, согревая их и разгоняя по ним родную кровь, текущую и в моих жилах, и сейчас, наблюдая, как кто-то другой принуждает сестренку буквально терять сознание от восторга, я испытал внезапный укол ревности. Абсурдность данного чувства была очевидна: разумеется, к большинству удовольствий моей сестры, достающихся ей от проживания в этом мире, мне не нужно было иметь никакого касательства, но я так мало радовал ее последнее время и так много принес горя, что хотелось сохранить за собой хотя бы один простой способ вызвать на ее лице такую же блаженную улыбку, с какой она принимала сейчас ласки постороннего человека. Человека, к которому у меня все еще оставались вопросы…

— Лёся, — позвала Вика, потрепав Алену по щеке. — Возвращайся!

— Охереть, — сказала сестрица, безуспешно пытаясь проморгаться. — Что это было?

— Не ругайся, — Вика прижала палец к ее губам. — Сейчас не нужно. Ночью покажу кое-что, тогда и послушаем, какие в тебе черти сидят.

— Боже, я тебя люблю! — очертя голову выпалила Алена.

А Вика сделала следующее: она соединилась лбами с Аленой и, устремив на нее свой темный детский взор, зашептала ей нечто, что я скорее наполовину домыслил, чем услышал от слова до слова.

— Куда ты так торопишься, синеглазка? У нас еще целый ужин впереди. А после — целая ночь. Сегодня я твоя, можешь не сомневаться. Полностью. До донышка. От этих глаз, что ты видишь, до всего, что пожелаешь. И мне от этого хорошо. Радостно. И эту мою радость ты скоро ох как почувствуешь, обещаю. Мало не будет… А любить меня не спеши. Сначала пойми, кто я. Пойми, кто ты. Ощути, каково это, когда мы вместе. Ладно, красавица моя? А сейчас давай поедим чего-нибудь? У меня в животе бурчит. Хочешь послушать?

«Крайне самоуверенная особа», — решил я, частично дослушав, частично досочинив эту речь до конца.

— Димочка, покорми нас, — попросила Алена.

В столовую я вошел первым, так как по дороге сюда девочки выразили похвальное желание вымыть руки. Не знаю, что за руки они там мыли, но, дожидаясь их за столом, я успел вдоволь насладиться если не хлебом, то зрелищем этого хлеба, который помещался тут повсюду и в самых разных обличьях. Чем дольше я осматривался вокруг, тем больше мучных изделий попадалось мне на глаза. В центре стола располагалось исполинское блюдо, доверху наполненное хлебной нарезкой всех сортов и расцветок. Белый хлеб соседствовал с черным; круглый, как колесо, смешивался с квадратным, как плитка в общественном месте; ровный и плотный прилегал к воздушному и пористому, сплошь состоявшему из дырок, вынуждавших меня изо всех сил обуздывать инфантильные позывы своих пальцев. Такое же ассорти, но размером поменьше, прилагалось к каждому из трех кувертов, выстроенных старшей менеджеркой Полиной в полном согласии с моими заповедями. Тут и там были расставлены плошки, названия которых я не знал, но в которых хватало всевозможных галет, крендельков, сухариков и чего-то макаронистого: то ли соломки, то ли палочек, то ли того и другого вместе. Справа от меня стояла корзинка, битком набитая крошечными круассанами, какими, очевидно, на правах хозяина дома я должен был потчевать гостей, не насытившихся всем перечисленным. А на случай, если бы всего этого оказалось недостаточно для двух моих питомиц, настолько субтильных, что на поверхности земли их удерживало не столько тяготение, сколько страсть к хождению по магазинам, рядом, на сервировочном столике были разложены еще какие-то ковриги, калачи, батоны и целая стопка мацы, представлявшей, по-видимому, жемчужину европейской кухни.

Впрочем, к основному меню я отнесся благосклонно. Пять разных салатов, среди которых не были забыты ни «Цезарь», ни «Мимоза», ни вечный, как бой курантов, «Оливье», выглядели свежими и аппетитными. Закуски могли бы являть больше разнообразия и не состоять наполовину из мясных деликатностей и сыра, которыми и так был завален мой холодильник, однако они были так мило украшены всякими затейными выдумками: то живительным листом петрушки, то блестящей оливкой, то розочкой из вареной моркови, как у меня самого ни за что бы не получилось. Не было недостатка и в бутербродах: с паштетом, с икрой, с ветчиной и грудинкой, с гламурной семгой и золотистыми шпротами, а также с прочей лакомой кровлей, несколько маскировавшей их злачную подоплеку. Три желтые розы, которым мы с Полиной так и не нашли должного применения, были бескорыстно оставлены ею для моих личных надобностей, на что я не мог не обратить внимания, когда беспечно присел на сиденье своего стула. Данное приключение слегка отвлекло меня от начинающейся головной боли, пробудившейся во мне некоторое время назад, приблизительно в момент нашествия Вики, и нуждавшейся, с медицинской точки зрения, в хорошем стаканчике целительного средства из моей богатой домашней аптечки.

О скором появлении девочек меня оповестили сначала их оживленные голоса, а затем предупредительный залп смеха, прогремевший в коридоре, вслед за чем жизнерадостная парочка лихо ввалилась в столовую, шлепая по полу босыми ногами и создавая массу другого необязательного шума. Вика уже рассталась со своей просторной спортивной кофтой, и вполне выдающиеся приметы ее фигуры, преданно обтянутые старенькой футболкой, весьма кстати напомнили мне о правилах этикета. Я вскочил со стула и поприветствовал вошедших дам русским поясным поклоном. Первоначальный замысел был не таков, но мне пришлось поднимать салфетку, машинально положенную мной на колени и слетевшую на пол, как только я встал на ноги. В руках у Вики обнаружился давешний черный пакет, с которым она направилась прямиком в мою сторону.

— Дима, — сказала она, — а у меня для вас подарок.

— Вот уж не ожидал, — подобные жесты, когда они совершались людьми посторонними, всегда вызывали во мне раздражение, хотя моя прошлая жизнь и приучила меня ничем его внешне не проявлять: в моем прежнем доме такого рода подношениям была отведена особая комната, посещаемая лишь прислугой для поддержания в ней подобающей чистоты. — Право же, не стоило, Вика.

— Почему все так говорят? — она недоуменно приподняла и опустила плечи, как бы намеренно заставляя меня признать, что не одна Алена предпочитает расхаживать без лифчика. — Понимаю, что так принято, но очень уж странно… Разве не мне решать, стоит ли человек моего подарка?

— Ну, можно ведь взглянуть на вопрос иначе: нельзя исключать, что ваш человек и сам сознает свою цену, — философски заметил я.

— Вы же еще не знаете, что там. Это очень хороший подарок. И дорогой. Я нарочно за ним проехалась в центр: такого нигде больше не продают. Да и у них этот — последний. Я думаю, он обязательно вам подойдет, Дима. Раньше немного сомневалась, а теперь просто уверена.

— Что ж, вот кое-что о вашем подарке мы уже и узнали… — я подозрительно покосился на Алену.

— Не имею к этому ни малейшего отношения, — тут же открестилась сестренка. — Викуль, а что там? Доставай — не томи!

Очень хорошим и дорогим подарком, обещавшим обязательно мне подойти, оказался шелковый синий халат полосатой породы. Нет, я внимательно его осмотрел и даже ощупал: никакого подвоха — это был настоящий мужской халат с длинным поясом и тремя накладными карманами… По чести сказать, я плохо представлял, как мне следует на это реагировать. Ситуация походила на розыгрыш. Я в жизни не нашивал ни халатов, ни пижам, — как-то не видел в них проку, — и менять своих привычек не собирался. Вика, разумеется, о моих обычаях понятия иметь не могла, но в том-то и соль. Дарить такое незнакомцу, о котором тебе заведомо не известно, что вещь придется ко двору, не только неуместно, но отчасти и нескромно. Перво-наперво нескромно. Все равно что моей сестре преподнести феерический набор для русской бани — ну, знаете: с кедровым запарником, с шайками да ушатами, с фетровым колпаком и прочими вениками. Даже в шутку такого не делайте. С другой стороны, развернув свой гостинец, я без труда определил знаменитую марку, которую хоть сейчас можно было сличить с ее близкой родней, если бы приличия дозволяли расстегивать штаны возле накрытого стола. Если я что-то и знал о своем нижнем белье, так это то, что оно до последнего стежка английское, не наводит аллергии на разные нежные части и обходится в копеечку не только мне, но и Джеку Николсону с Расселом Кроу. Или же мне стоило уволить своего поставщика, посвятившего меня в эти детали. Халат принадлежал тому же бренду, и, хотя я не мог сказать этого с уверенностью, меня посетила мысль, что для шестнадцатилетней Вики его стоимость, скорее всего, должна измеряться не количеством денег, а количеством зарплат в ее жалком салоне. При условии, что юной подручной там в принципе платят чистой монетой, а не какой-нибудь залежалой косметикой и огарками ароматических свечек… Что все это могло означать? Вика уже не казалась мне наивной дурехой, но в любом случае с ней определенно что-то было не в порядке. С ней и с вероятными мотивами ее поступков. Быть может, девочка себе на уме? Конечно, сестренка и сама отличалась отменным нюхом на всякого рода ловкачей, жаждущих проникнуть в ее позлащенный круг, а чуткий, настороженно вздернутый нос недаром занимал столь почетное место на ее лице. Однако сейчас от него было мало толку: его кончик, как стрелка компаса, повсюду следовал за Викой, в каждом горящем глазу отражалось по Вике, а значит, мне предстояло держать ухо востро за нас обоих. Впрочем, поспешных выводов делать тоже не стоило: на ловкачку Вика ничуть не походила — их лисье племя я как раз преотлично понимал, а вот Вику — пока не особенно… Итак, теперь у меня есть халат. И что я о нем думаю?

— Потрясная вещица! — подсказала мне Алена, сильно повысив свои шансы на обзаведение банными принадлежностями. — Натуральный шелк, мне отсюда видно. И цвет такой породистый. Королевский синий. Димочка, золотце, примерь обновку!

— Не нужно сейчас примерять, если не хочется, — неожиданно возразила Вика. — По размеру он в самый раз. Вы можете носить халат вместе с одеждой, тоже полезно, но у меня есть совет. Согласны услышать?

— Давно не встречал человека, которому требовалось бы на это согласие, — с удивлением признал я. — А ведь будь моя воля, без специальной лицензии господа советчики и рта бы не смели открыть. Что ж, в качестве поощрения — валяйте…

— Попробуйте как-нибудь надеть его на голое тело. Особенно, если у вас на душе неспокойно. Очень скоро вы почувствуете себя лучше.

— В самом деле? Боюсь, что раньше я почувствую себя эксгибиционистом.

— Дима, а это плохо?

— Вопрос с изюминкой. Допускаю, что имеются разные мнения на сей счет… А сами вы как считаете, Вика?

— Я просто не знаю, кто это…

— О, — я немного смутился. — В таком случае, пожалуйста: пусть я не буду тем самым парнем, который вам это объяснит.

— Я могу объяснить, — прилежно подняла руку Алена.

— В другой раз, — попросил я. — Прошу прощения, Вика! Не придавайте значения: всего лишь неудачная шутка с моей стороны… Благодарю вас за ценный подарок и в особенности — за ваши инструкции к нему. Мне они пригодятся. Если не ошибаюсь, это первый обломовский шлафрок в моем гардеробе. Когда-нибудь такое должно было случиться…

— Халат, — поправила меня Вика, — это халат. А почему «обломовский»? Вам не нравится?

Я смутился пуще прежнего.

— Викуль, он в восторге, — компетентно пояснила Алена. — Обломов — это один крендель из допотопного фильма. С некоторых пор — Димочкин идеал. Он такую фигню целыми днями смотрит и меня заставляет.

— А у меня идеал — Шерлок, — сообщила Вика. — Вернее, Сара Артур — его стилист и дизайнер по костюмам. Вы знали, что в молодости она начинала с педикюра? Хотя не важно… Но у самого Шерлока халат точно такой же, как этот.

— Ну, разумеется, — утомленно сказал я. — Как бы то ни было, такая штуковина у меня впервые.

— Так я и подумала, — Вика никак не унималась. — Алена показывала мне ваши фотки, и я решила, что вам нужен халат. Именно такой. Дима, вам пока в это не верится, но вы к нему привыкнете. Вы не привязываетесь к своим вещам, а к этой привяжетесь.

— Вы всегда все знаете наперед? — меня несколько возмущала ее категоричность.

— Сердитесь? — она склонила голову набок и зачем-то дважды провела рукой по моему предплечью, будто ребенка погладила. — Нет, я почти ничего наперед не знаю. Но если в чем-то уверена — говорю. С вами не нужно так делать?

— Совсем напротив, — то ли ее слова, то ли легкое прикосновение ее пальцев настроили меня на мирный лад, — в моем доме делайте все, что чувствуете для себя естественным. Кажется, мне это пойдет на пользу… Но, похоже, к вам тоже потребуется сначала привыкнуть, Вика, примерно, как к этому халату.

— Хорошо, — согласилась она. — А давайте теперь поедим. От запахов слюнки текут. Можно мне «Оливье»?

Девушки расселись по своим местам, друг против друга, и, перекидываясь не вполне вразумительными репликами, продолжавшими, как видно, затеянный недавно спор (в нем часто упоминались уши и все, что можно в них воткнуть), собственноручно занялись своими тарелками. Вика навалила себе горку салата, подкинула в него несколько приглянувшихся ей закусок и тут же принялась все это уплетать, действуя в основном десертной ложкой и пальцами. Единственным прибором, что ей понадобился помимо этого, оказался ее собственный язык, которым она зачерпнула на пробу немного бешамели прямо из соусника. Судя по всему, бешамель выдержала испытание, поскольку без остатка перекочевала в ее салат, сделав его, таким образом, если не вдвойне вкуснее, то уж точно вдвойне французистее. Алена выдержала аристократическую паузу, но, заметив, что на ее тарелке так ничего и не появилось, подложила себе туда пару кусочков сыра и, после кратких раздумий, бутерброд с паштетом, понравившийся ей за то, что он оказался ближе всего. Я же, так и не успев присесть, принял на себя обязанности сомелье, поинтересовавшись у девушек, что именно они хотели бы выпить в этот прекрасный вечер.

— Сегодня хочу вишенку, — сделала выбор Алена и, заполучив в лапы стопку эльзасского кирша, пристально рассмотрела ее на свет. — Неплохой, но слишком холодный. Бутылку оставь…

— Семь градусов. Нагреется, будешь ныть, что сивухой разит, — сварливо проворчал я и без особых надежд обратился к ее подруге. — Вам что подать, сударыня?

class="book">— Алкоголь? — осмотрительно уточнила Вика.

— Если пожелаете.

— Так-то я пью алкоголь, — покаялась юная грешница, — только по правилам мне еще нельзя. Сама я постоянно делаю то, что нельзя, но пойму, если в вашем доме такое не одобряется.

— Любопытно, — сказал я, жестом заградив рот собравшейся было высказаться Алене. — Вика, а разве можно делать то, что по правилам делать нельзя?

— Не понимаю, о чем вы спрашиваете, — откровенно призналась Вика. — По правилам много чего нельзя. А без правил все можно. Если знаешь правила и не хочешь их исполнять, делай, как хочешь, но будь готов к неприятностям. А если не знаешь правил, но хочешь обойтись без неприятностей, то лучше о них спросить. У вас какие правила насчет алкоголя?

Алена преподло хихикнула.

— За этим столом правило одно, но крайне строгое, — торжественно заявил я. — Ноги до пола достают?

— Достают, — подкупающе улыбнулась девочка, припрятав за щекой комок недожеванного салата. — По всем параметрам у меня очень длинные ноги.

— Докажите, — с удовольствием потребовал я.

— Помните, мы с вами рядом стояли? — пустилась доказывать Вика. — Вы выше моего сантиметров на двадцать, а линия паха у нас почти на одном ярусе. Не обратили внимания? Еще бы вот столечко, и считай — вровень, ноздря в ноздрю. Значит, от пятки до бедренной кости у вас примерно восемьдесят семь сантиметров. Для вашего роста это коротковато. А для моего — ого-го.

— Все это косвенные доказательства, — не успокоился я, слегка покоробленный ее сравнительной анатомией, особенно что касается ноздрей на линии моего паха.

— Он хочет, чтобы ты потопала, — соскучилась за своим киршем Алена. — Топни ножкой и он успокоится. Ничего не поделаешь — семейная традиция, Викуль…

— Правда? Тогда это гораздо веселее, чем я думала, — из-под стола раздался дробный босоногий топоток.

— Вот теперь доказательств достаточно, — постановил я. — Так что вам налить, мисс?

— Мартини, если можно, — и Вика пододвинула ко мне свой стакан для воды. — Я люблю мартини.

— Мартини, — вдумчиво повторил я. — Тот, что «взболтать, но не смешивать», или тот, у которого отвинчивается крышка?

— Мартини — это такое итальянское вино, — просветила меня Вика. — Вкусное. Вон же у вас наверху стоит зеленая бутылка. Мне ту, которая правее, но белая… А крышка почти у всего отвинчивается — так не угадаешь.

Вика получила свой заказ, вместе с утопленной в нем оливкой, налитым в матовый хрустальный конус на длинной ножке. После этого я плеснул себе скотча и, плюхнувшись наконец на пустующее место во главе стола, с удовлетворением посмотрел на своих сотрапезниц. Алена, воспользовавшись паузой, наскоро отвечала на какие-то послания, заполонившие ее телефон. Вика занималась неведомо чем: сосредоточенно размешивала свой мартини посредством указательного пальца, вынуждая испуганную оливку шарахаться от него из стороны в сторону. Посолила она его, что ли? С нее станется… Девушка облизнула измоченный в вермуте палец, после чего пригубила напиток и легонько поморщилась.

— Еще одно правило для нашего застолья, — устало объявил я, — тостов никто не произносит и каждый делает все, что захочет. Всем все можно. Вы меня слышали, ягнятки. Нарушители сего и подстрекатели к порядку будут строго наказаны…

Между девочками тут же завязалось какое-то яростное перешептывание, сопровождаемое голубыми и карими посверкиваниями в моем направлении, во имя чего Алена даже привстала со стула и улеглась животом на столешницу, элегантно отклячив свой персиковый зад.

— Плетете заговор? — благодушно осведомился я, совершая первый глоток. — Умнички, одобряю! Мое соучастие не требуется?

— Алена подбивает меня выпить с вами на брудершафт, — мгновенно раскололась Вика. — Для того, чтобы перейти на «ты» и все такое. А я говорю, что вы не захотите со мной целоваться.

Невольно взглянув на ее чувственные, влажные от сладкого вермута губы, совсем недавно и с таким откровенным удовольствием целовавшие мою сестру, я внутренне напрягся.

— Если предстоит голосование, — непринужденно отшутился я, — то я решительно против того, чтобы смешивать мой виски и ваш мартини. Такой коктейль мне неизвестен.

— Ты на что это намекаешь, братец? — коварно проворковала Алена. — Приглашаешь меня к вам присоединиться? У меня тут вишневый бренди. Вместе с виски и мартини выходит — «Кровь и песок». Классика, как ты любишь. Одного ингредиента не хватает… Вика, лапушка, передай мне апельсинку…

Не знаю, сколько из всего сказанного усвоила Вика, но, скользнув по моему лицу внимательным взглядом, она убежденно помотала короткими вороными космами:

— Ничего не выйдет…

— Рано спалились, — согласилась с ней Алена. — Только погляди на него. Интеллект на мордасах так и играет, вместе со всеми комплексами, что к нему прилагаются. Нужно было хотя бы до второго стакана дотянуть.

— Какая жалость, что у людей нет иного способа начать говорить друг другу «ты», — посетовал я, пропустив еще один глоток скотча. — Вот если бы он существовал! Без алкоголя и, с позволения сказать, без безе…

— Без безе! — ужасно обрадовалась Вика моему нехитрому каламбуру и тут же разрушила его и без того сомнительный шарм. — Это значит — без поцелуя… «Безе» по-французски — «поцелуй».

— Везде, только не во Франции, детка, — томно заметила Алена. — Захочешь поцеловаться с француженкой, лучше воздержись от этого слова. Скажи ей, к примеру: «Амбрас муа, ма пюс». А заикнешься про «безе» — можешь получить больше, чем ожидала…

— А что я получу? — полюбопытствовала Вика.

Сестренка показала на пальцах, а точнее, соорудила некую композицию из пальцев и языка, которую лучше бы я не видел.

— А-аа, — сказала Вика. — Интересно… Но я другое хотела сказать. В общем, я знаю иной способ.

— Кроме этого? — удивилась Алена, снова задрав вверх два пальца. — Ну, еще бы! Я знаю около сотни…

— Да нет… — Вика прыснула. — Иной способ начать говорить друг другу «ты».

— Ну, для этой цели моя сотня тоже годится… — махнула рукой Алена.

— Возможно, стоит просто взять и начать? — предположил я.

— Нет, так мне самой будет неудобно. Перед этим нужен какой-то контакт… Дима, если это не покажется вам странным… вы должны будете принять пищу из моих рук. А я приму из ваших. Это очень хорошая древняя традиция.

— Секси! — восхитилась Алена. — А чья это традиция?

— Древнего человека, — внесла определенность Вика.

— Мне подходит, — с важностью подтвердил я, позабавленный таким занятным поворотом. — Чем будем угощаться?

— Тем, что в руки попросится. Каждый сам выбирает еду, которой хочет наделить партнера. Вы получите мою оливку…

Вика погрузила свои длинные пальцы в бокал, выудила из него бледно-зеленого оскопленного заморыша, встряхнула пару раз и, ловко вспорхнув со стула, понесла ко мне, ни на секунду не сводя с меня темных проницательных глаз, мерцающих под стать ее ноше, как спелые маслины где-нибудь в тосканской роще после осеннего дождя. Поместив мне на плечо свободную руку, девушка медленно приблизила пряно пахнущую наживку к моим губам.

— Нужно открыть рот, — напомнила мне она, и, когда я повиновался, отважно вложила щепоть со своим подношением глубоко внутрь, чуть не ссадив пальцы о мои резцы. — Жуйте, — скомандовала Вика, конечно же, не преминув обсосать после расставания с оливкой сначала большой палец, а затем два соседних. — Не спешите глотать, почувствуйте вкус… Глотайте… У вас кадык красиво двигается, далеко не у всех так… Теперь ваша очередь — накормите меня…

Я пошарил глазами по столу и наткнулся взглядом на тарелку с фруктовым десертом:

— Персик? Апельсин? Виноград?

— Дима, это вам решать…

Я выбрал дольку инжира.

— Ого, — сказала девушка и порывисто сняла руку с моего плеча.

— Что такое, Вика? Не угадал ваших желаний?

— Да так… Сейчас не важно. Не о моих желаниях речь… Только если уж взялись, не оброните. Кладите мне прямо в рот: не волнуйтесь — не укушу, — и она степенно приняла из моих рук смятый кусочек, блеснув при этом белыми зубками с небольшими, но ярко выраженными верхними клыками. — М-мм, сладкий и нежный… А ведь я оказалась не права, такое со мной тоже бывает…

— Дело сделано? — я промочил горло, стараясь растворить странное послевкусие, оставшееся после ее оливки. — Замечательный ритуал, Вика. Не терпится опробовать его на моем новом тренере по фитнесу… И в чем же ты оказалась не права, если не секрет?

— Да тут и ежику понятно, — хмыкнула Алена, молодецки опрокинув прямо в глотку свой вишневый бренди.

— А ему — нет, — возразила Вика, в который раз выказывая склонность говорить обо мне в третьем лице. — Он мужчина, а мужчинам про самих себя далеко не все бывает понятно… Не беспокойся, Дима, это пустяк. Просто я ошиблась, а Алена говорила правду. Ты все-таки не отказался бы меня поцеловать…

И отправилась восвояси, Вайнона бутафорская.

Трапеза вернулась в свое русло. Обнаружив, что мой стакан опустел, я отмерил себе еще сорок капель, а заодно прислужился Алене с ее киршем и выяснил, что Вике мои услуги без надобности: она самостоятельно восстановила уровень жидкости в своем бокале, долив туда лимонного тоника.

— Теперь мы на «ты», — обратился я к девушке, усевшись на свое место, — а знаем друг о друге по-прежнему только то, что соизволила рассказать моя сестренка. Если никто не против, пока суд да дело, мне было бы интересно продолжить наше знакомство.

Алена откинулась на спинку стула и выразительно двинула подбородком, предоставляя мне полную свободу действий.

— Конечно, — сказала Вика. — Что ты хочешь обо мне узнать?

— Вообще-то, это работает в обе стороны, — решил пояснить я. — Ты тоже можешь спрашивать меня обо всем, что тебя интересует. В том, что касается моей скромной персоны…

— Дима, так я ведь первая и спросила. Просто то, что тебе хочется узнать обо мне, и есть сейчас для меня самое интересное.

— Туше, — провозгласил я. — Однако едва ли я буду здесь оригинален… Итак, тебе всего шестнадцать. Чем занимаешься?

— Всем понемногу. Учеба. Работа. Развлечения. Секс.

— Примечательная цепочка. Перечисляешь в порядке важности?

— О важности я не думала… По-моему, все это одинаково важно или одинаково не важно. Скорее я начинала с того, что мне нравится меньше, и закончила тем, что мне нравится больше всего. Но мне нравится все, чем я занимаюсь. Просто по-разному…

— То есть, в итоге секс на первом месте? — я снисходительно улыбнулся. — Что ж, для шестнадцати лет вполне естественно.

— До шестнадцати было так же, — не согласилась Вика. — Что будет после, мне точно не известно, однако не представляю, как что-то может поменяться… Дима, тебе самому сейчас сколько? Близко к тридцати?

— Да, если два скучнейших витка вокруг солнца — это близко…

— И что же на первом месте у тебя?

— Я не знаю, — честно сказал я. — Быть может, именно это с возрастом и меняется. Утрачиваешь способность с былой легкостью всему назначать свое место. Особенно по той шкале, которую мы с тобой обсуждаем.

— Хорошо, ты можешь не знать, — разрешила мне Вика. — Но тогда ты не можешь утверждать, что чем-то от меня отличаешься. Что отношения и секс не стоят в твоей жизни впереди всех других занятий. Ведь именно этого ты о себе и не знаешь.

— Трудно поспорить, — я немного запутался в ее отрицательных конструкциях. — Кстати, о других занятиях. Где ты учишься, Вика?

— Я студентка, — в голосе девушки впервые прозвучали горделивые нотки. — Учусь в колледже, здесь в Москве. Окончила первый курс. Очень успешно — всего одна четверка. Моя специальность — «Технология эстетических услуг».

— Звучит серьезно… А что это? Макияж? Маникюр-педикюр?

— И это тоже. Вся косметика, какая есть. А еще тату, пирсинг, массаж и прочее. Но все это только техники и процедуры. Чтобы ими пользоваться, нужно изучать анатомию, физиологию, гигиену и многое другое. Ведь главное — здоровье. Где здоровье, там и красота.

— Горько слышать. А есть хорошая новость?

— Это она и была. Не всегда и не полностью, но наше здоровье нам подвластно. Здоровьем можно управлять. А сверх того, ему можно придавать разные формы, чем я и хочу заниматься.

— Викуль, а когда никакого здоровья нет? — не вытерпела Алена. — Когда годы берут тебя за задницу? Тогда что? Сливай воду? Прощай моя земная краса — увидимся уже на том свете, где Боженька дарует нам совершенство? Любопытно, какой станет моя задница на том свете…

«Поджаристой, сестренка», — хотел пошутить я, но не стал, так как авторство шутки, скорее всего, принадлежало не мне, а второму стакану скотча.

— Я знаю, как навести марафет на больного человека, — серьезно ответила Вика, — как скрасить недостатки, вызванные его недугами. Знаю, как освежить красоту человека увядающего и даже старика. Да что там, и мертвый заслуживает казаться красивым в свой последний день на земле — перед тем, как навсегда уйти в могилу. Ему можно в этом помочь, только средства будут радикальными… Ничего этого я еще не умею, но уже понимаю, что нужно делать в каждом таком случае. Однако еще лучше я понимаю другое: пока ты в ладу со своим телом, пока сохраняешь его здоровую основу, красота идет к ней в придачу. Никаких иных усилий прилагать не нужно, только раскрывать эту красоту так, как тебе хочется, шлифуя то одну, то другую ее грань.

«Ну, так мы о Викуле ничего не узнаем», — подумал я. — «Шпарит, как по учебнику. К концу летних каникул все эти неофитские прозрения должны выветриваться практически без остатка…»

— А еще я знаю, как за семьдесят дней превратить тебя в мумию, — заключила Вика, вызвав в Алене мимолетный шок.

— Буду иметь в виду, — сказала она наконец. — А мы можем с этим повременить? Думаю, еще успеется… Ведь я пока достаточно красива, чтобы провести с тобой ночь?

— Кое-что я упустила, — Вика вспомнила о своем мартини и сделала пару больших глотков. — Это не относится к моей профессии, но зато напрямую связано и с красотой и, как ни странно, с мумиями. Не в буквальном смысле, конечно. Кстати, мне это только что в голову пришло… Все дело в глазах… — и она указала пальцем на свои собственные, немигающе устремленные на Алену.

— И что в них? — сестра в свою очередь завороженно уставилась в глаза подруги.

— А сама как думаешь? В них — ты, милая моя Лёся. Такая, какой я вижу тебя прямо сейчас. Яркая, как попугайчик, и немного уставшая. С кусочком паштета под носом и со следами недавних слез… Но ты здесь не одна. Та беляночка, которую я встретила несколько дней назад, тоже ведь никуда не делась. Не могла никуда деться — как запала она в меня тогда, так теперь и сквозит в каждой твоей черточке.

— Это с полотенцем-то на заднице? — тихо пробормотала сестрица.

— Но это еще не все. В той же компании — та, кем ты, возможно, себя не считаешь, но кем рисуешься в моем воображении. Моя собственная Алена, с которой ты можешь быть совсем незнакома… Все вместе — очень красиво, можешь поверить. И если то, что я вижу, вскоре соединится с чувствами, которые я начинаю в себе узнавать, такой я буду видеть тебя всегда. Со мной уже бывало похожее. Не обидишься, если расскажу?

— Да ладно, о чем ты… — умилилась Алена. — Какие обиды? У каждой из нас свой багаж за плечами…

— Тогда слушай. В детстве у меня была собака. Очень красивая, добрая и умная собака. Рыжая, а в солнечном свете — золотистая. По породе почти спаниель. Я нашла ее на улице: грязную, но в хорошем кожаном ошейнике. И на следующее утро повесила несколько объявлений по соседству с тем местом, где она нашлась. А когда за ней никто не пришел, мой отчим мне ее подарил. Она жила со мной еще пять лет, и ее звали Лайза. Но уже на третий год она стала часто болеть: у нее испортилась шерсть, ослабели задние лапы, а под конец она почти ослепла. Отчим сказал, что собака была старой. Я очень ее любила, и сильнее всего в тот последний год, когда она умерла. Наверное, в это время Лайза взаправду подурнела, но я все равно считала ее красавицей. Красавицей-старушкой. Когда мой тогдашний парень назвал ее уродиной, я разбила ему нос. Вообще-то, дерусь я редко, но он сказал это при ней… Понимаешь, я уже не могла разлюбить свою собаку и видела ее красоту так, как никому было не под силу: потускневшую, хромающую, полуслепую, но красоту…

Здесь меня одолела неловкость, как если бы я стал невольным свидетелем при объяснении в любви, хотя, в чем именно пыталась объясниться Аленина визави, мне было не вполне понятно.

— Ты можешь меняться, но не для меня, — продолжила Вика. — В моих глазах твоя красота сохранится надолго — настолько, насколько хватит чувств. Она тоже не останется прежней, но от этого не перестанет быть красивой. Конечно, это касается только нас и никого больше. Ту Алену, по которой ты, возможно, когда-нибудь станешь тосковать, можно будет найти только здесь. Но она не будет потеряна. За ней ты сможешь приходить ко мне, время от времени… Кажется, кому-то из нас пора моргнуть. Мы с тобой, как две дуры, пялимся друг на друга, и тебе, наверное, уже неудобно.

— Ох, жесть, — сказала Алена, снова откидываясь на спинку стула и отирая салфеткой глаза. — Викуль, я даже не знаю, что я теперь чувствую. Пожалуй, мне нужно все это переварить… Конечно, с сукой меня сравнивают не впервые, но никогда еще не было такого, чтобы после этого мне хотелось и посмеяться, и повыть одновременно… Димуль, ты там заснул, что ли?

Я тоже не знал, что мне чувствовать, но, главное, не знал, что мне думать. Единственное, к чему я пришел, так это к тому, что, если в ближайшие пять лет у Алены отнимутся задние лапы и она лишится зрения, ей не придется беспокоиться о том, кто будет ее кормить и вычесывать блох из ее шелудивой шерсти… Подхватив нить беседы, я навел Вику на разговор о ее трудовых буднях и услышал примерно то, о чем мне уже успела рассказать сестрица. В своем модненьком салоне Вика была стажером, но, по ее словам, уже получила приглашение на постоянное место в качестве подмастерья. Занималась всем понемногу, однако коренное свое призвание открыла в массажном кабинете. «Оказывается, у меня огромный талант», — поделилась со мной девушка: как всегда, без лишней скромности и с той же непрошибаемой уверенностью в голосе, с какой ранее сообщала о выдающейся длине своих конечностей.

— Как удачно, — заметил я на это. — С талантом и алгебра не нужна. Некоторые, кому не так повезло, годами учатся, штудируют свое ремесло, а все равно всю свою жизнь вынуждены глотать пыль за прирожденными талантами… А ты у нас, выходит, что-то вроде Моцарта, только вместо клавира у тебя живые человеческие тела. И в чем твой конек? Слыхал, ты мастерски маршируешь по спинам. Что-нибудь еще?

— Я не марширую, — возразила Вика. — Там много различных приемов, и всем я дала свои названия. Всего их десять. Я переступаю, потаптываю, покачиваюсь, проглаживаю, разминаю, растираю, поддавливаю, закручиваю, перекатываю и потряхиваю. Это только самое основное. Вместо того, чтобы, например, разминать, можно приминать или же обминать, и делается это по-разному. А еще я могу торкнуть.

— Торкнуть? — заинтересовалась Алена. — Викуль, это как?

— Это сложно, но попробую объяснить… Есть такие участки на теле, а иногда сразу два, окольно связанные друг с другом, которые для нас что-то вроде ключа или вроде проводника к чему-то. На них можно воздействовать. Одни приходится поддавить, по другим достаточно едва пройтись или даже просто согреть под подошвой. Если все сделать правильно, с человеком что-нибудь произойдет: что-то приметное, что он почувствует сразу или уже через минуту. Но для этого мне нужно хорошо его изучить: обычно требуется два-три сеанса, а с некоторыми и больше.

— Божечки, какая прелесть! А что конкретно при этом происходит?

— Разное, — Вика неопределенно взмахнула рукой, подхватив при такой оказии самую длинную шпротину с лежавшего рядом бутерброда. — Прежде всего эффект зависит от точки, на которую ты воздействуешь. Но также следует брать в расчет качества отдельного человека. Мужчина он или женщина. Молод или уже в возрасте. Правша или левша…

«Вот тебе раз», — подумал я с неудовольствием. — «Похоже, как и у меня, у Полины имеется младшая сестра, и она сейчас перед нами. Теперь мы будем дружить семьями…»

— Ну, а все-таки? — настаивала Алена. — Что может случиться с человеком, если ты его торкнешь? Для примера? Память пропадет? Грудь увеличится?

— Ничего значительного и невероятного с ним, конечно, не случится: только самые примитивные вещи. Ведь это не волшебство, а всего лишь телесный отклик на мое вмешательство. Можно унять боль, но не всякую: от мигрени, например, я избавить в состоянии, а с зубами такого не получится. Можно заставить человека заснуть или, по крайней мере, почувствовать сильную сонливость. Можно, наоборот, вселить в него мгновенную бодрость, только продлится она очень недолго. Если это мужчина, можно вызвать у него возбуждение, точнее — невольный приток крови к пенису. Если женщина — отбить охоту тарахтеть во время сеанса: у нее просто язык не захочет ворочаться во рту…

— Офигеть! Про мужчину желаю знать все подробности! — заявила сестрица, послав в мою сторону один из своих неподражаемых взоров, в котором, казалось, участвовал только краешек хитрой ухмылки да повернутое ко мне ухо, что, однако, не мешало ему пронизывать вас до самого нутра.

— Нет, дамы вперед! Первым делом — про женщину! — поспешно потребовал я. — И непременно с демонстрацией фокуса на живой модели. Есть мнение, что кое у кого из присутствующих язык нуждается в передышке.

Вика по очереди осмотрела каждого из нас и загадочно заулыбалась:

— Я понемногу практикуюсь в разных техниках, где в ход идут и руки, и всевозможные предметы, но с ногами мне действительно повезло. Не знаю, что за ноги у вашего Моцарта, — не видала, — а в моих будто прячется отдельное сознание, которое иной раз поумнее меня. Я чувствую ими человека так, как он сам себя не чувствует: прямо через кожу и плоть. Особенно пальцами и той зоной, что под ними. А вот пятка у меня слепая. Она только для потаптывания и пригодна.

— Видела я твои пяточки, — мечтательно проговорила Алена. — Чистые зефирки. Если бы в кондитерских такими украшали торты, я бы уже тонну весила. Насчет их чуткости не в курсе, а вот к чему они пригодны, Викуш, позволь судить окружающим. Лично у меня на них грандиозные планы…

— Пожалуйста, — сказала Вика, — мне не жалко. Кстати, чуткость — это только половина истории. Похоже на хвастовство, но своими ногами я умею делать уйму всякого — и не обязательно в пределах профессии…

Здесь Алена внезапно подскочила на стуле, после чего в изумлении вытаращилась на подружку и спустя секунду преглупо захихикала. Вика же оскалилась во весь рот и, глядя на Алену, выразила на лице нечто шкодливое, чему я не смог подобрать названия. «И вдруг такое ресницами сотворила, — вспомнились мне невзначай недавние откровения сестренки. — Ох, мужик, тебе не понять все равно!» Их девичьих ресниц я, действительно, так и не понял, но о том, что сквозь зримый Аленин смех под столом творились какие-то невидимые миру нежности, догадаться было несложно. Что ж, здесь все было в порядке вещей — к этой черте нашей юной гостьи у меня никаких вопросов не имелось.

— По нынешним временам, — вновь обратился я к Вике, решив, что капелька стариковского занудства в данный момент не помешает, — ты довольно рано нашла свое поприще. Многие в твоем возрасте о карьере еще не помышляют или не вполне расстались с мечтой стать продавцом мороженого…

— Дима, постой: иногда ты так мудрено говоришь… «Поприще», «карьера» — это про что? Про мою практику в салоне?

— Да, пожалуй, речь идет о практике. Прошу прощения, хотелось как-нибудь приподнять ее статус… Скажи, ты уверена в сделанном выборе? Никакой рефлексии? Никаких сомнений? Так и собираешься до конца своих дней торкать людей за деньги?

— Про конец моих дней мне ничего не известно, — Вика беспомощно раскрыла ладони. — Я даже не уверена, можно ли их называть моими… В конце каждого дня я ложусь спать, а утром следующего — просыпаюсь. Так все выглядит, хотя, может статься, это не совсем верно и глаза по утрам открывает капельку другой человек, считающий, что он — это я. Ну, а мне проще всего считать, что я — это он: ведь в противном случае придется признать, что я не проснулась. Но все это не имеет значения, так как, кем меня ни считай, я встаю с кровати и отправляюсь делать вещи, которые мне нравятся. И так, наверное, будет продолжаться день за днем, пока они не кончатся…

— Откровенно говоря, не совсем понимаю, к чему ты клонишь… — я покосился на Алену, которая до сей поры терпеливо сносила затеянное мной интервью и даже с интересом прислушивалась к репликам, отпускаемым Викой. — Быть может, ты забыла вопрос?

— Извини, не предупредила. Я не отвечаю на твой вопрос, я объясняю, почему не смогу этого сделать… По-моему, меня касается только то, чем я занимаюсь сегодня. А что скажет какая-то старуха, которой придется доживать конец моих дней, это уже ее забота. Надеюсь, она меня не проклянет. А если даже проклянет, мне будет все равно… Вернее, мне уже все равно: иначе бы я сейчас этого не говорила.

— Тем не менее, все, чем ты занимаешься сегодня, направляет тебя к будущему. Другой дороги никому из нас не предначертано. Возьмем сиюминутное понимание этого будущего. Иными словами, как тебе думается прямо сейчас: станут ли нынешние увлечения делом всей твоей жизни?

— Проснулась я именно с этой мыслью. Не считая мыслей о том, что мне срочно нужно сходить по-маленькому, а потом состряпать себе омлет из одного яйца… Мне нравится знакомиться с людьми, нравится улучшать и украшать их тело, и, покуда все так, а не иначе, — да, ты прав: я представляю это своим настоящим делом.

— А нет тела, нет и дела, — автоматически выскочило из меня. — Однако ж, если тебе нравится работать с людьми, на свете есть масса других занятий, где люди ставятся во главу угла, а между тем пачкать о них руки не требуется. Ноги, собственно, тоже…

— Дима, это не про меня. Люди редко нравятся мне целиком. А вот человеческое тело, тело в отдельности — чаще всего внушает симпатию. Оно всегда немножко само по себе. Причем, когда я говорю «немножко», то единственно для того, чтобы ты сразу не отмахнулся и лучше меня понял. Сама я считаю тело почти самостоятельным существом: скорее попутчиком в жизни, чем нашей собственностью, но, если ты попросишь меня это доказать, я скорее всего не сумею.

— Тогда не стану и просить — лучше прокомментирую. Чем питается твое вдохновение, мы уже выяснили, однако не совсем понятна его всеядность. Или тебе необычайно везет на клиентов, или разгадка в чем-то другом. Неужели всякая туша, что плюхается на твой массажный стол в своем натуральном виде, настолько уж симпатична?

— Почему же нет? Не каждым, конечно, получится любоваться, однако абсолютно в каждом заключено что-то любопытное. Какие-то чудачества природы или особые черточки, нажитые человеком с момента рождения. Нас учат, как использовать общие законы человеческого устройства, и это действительно важно, но самой мне всего интереснее различия. Они меня реально заводят. А любой интерес, по сути, и есть симпатия.

— Я бы так не смогла, — поведала вдруг Алена, подозрительно разглядывая добытую с ближайшего блюда тарталетку, доверху заряженную на редкость черной по цвету икрой. — Я барышня брезгливая. К жирдяю, например, и пальцем не прикоснусь.

— И совершенно напрасно, — попеняла ей Вика. — В жирдяях нет ничего такого, чего ты сама не имеешь. Разденься как-нибудь догола и посмотри на себя в зеркало. Фигурка в полном порядке, но никаких костей, никакого рельефа там и в помине не будет. Все гладенькое и кругленькое. Именно жирок и делает тебя такой привлекательной. Ровно на четверть ты состоишь из жирка, и это чудесно.

— Двадцать процентов! — возмутилась сестренка, спешно вернув тарталетку на прежнее место. — Ну, ладно: последние три месяца — двадцать два, но это из-за экзаменов. Не могу сидеть за учебником и не грызть какую-нибудь гадость… Двадцать два процента и это предел. Уж ты мне поверь: я каждое утро взвешиваюсь, и весы мне все в точности докладывают. Кстати, они еще и хвалят меня за мою форму: говорят, что я молодец, только по-французски…

— Ты и правда молодец, — согласилась Вика. — Но весы твои врут. Я же видела тебя голышом, а у меня глаз наметанный. Двадцать пять процентов, самое малое — двадцать четыре, однако каждый из них на своем месте и заслуживает любви. А у какого-нибудь жирдяя их всего-навсего вдвое больше. Что такого? У меня сосед, друг детства, жирдяй: очень симпатичный парень — я на нем всегда практикуюсь с новыми приемами. Массаж тела, массаж лица, массаж против целлюлита. Он ростом с Диму, а весу в нем килограмм сто будет. Возможно, девяносто девять — если выдавить прыщи…

— Фу-уу! — Алена зажала рот и резко отодвинула от себя тарелку с остатками сыра. — Викуль, прости: я таких вещей не выношу, — с трудом пролепетала она из-под ладони, часто-часто мельтеша ресницами и сглатывая после каждого слова. — Ох, это пипец какой-то… Хочешь, чтобы меня при тебе стошнило?

— А тебя сейчас может стошнить? — кажется, Вика заинтересовалась. — Нет, не хочу: ты только что бутерброд доела, будет жалко, если он вернется. Делай, как я скажу. Отступи на три пальца ниже запястья и надави на точку между сухожилиями…

— Да ну тебя, — Алену уже отпустило. — На этот раз обошлось. Просто не делай так больше. Пожалуйста…

— Как не делать?

— Ну, так… Не рассказывай о противном.

— Ален, ты ведь тоже студентка? — неожиданно спросила Вика. — Я еще не успела узнать… На кого ты учишься?

— В каком смысле, на кого? А, ты про факультет… Ну, можно сказать, я учусь на историка.

— Здорово! — одобрила Вика. — История — интересная наука. Она тоже про людей. Правда, про тех, кого давно уже нет и о ком можно узнать только со слов другого человека, который их даже в глаза не видел.

— Понимаешь, Викуль, — на лицо Алены набежало легкое академическое облачко, — исторические источники бывают разные… э-ээ… письменные и устные… э-ээ… вещественные… также еще орудия труда и судовые журналы…

— У нас в колледже историю преподает Сергей Петрович, — прояснила вопрос Вика. — К концу курса, когда он отчитал свои лекции, — а там целых сорок часов, — я прекрасно понимала, кто такой Сергей Петрович, но при этом едва представляла, какими были те люди, чьи имена он велел нам записывать в тетрадку… В общем, с источником все было предельно ясно, а проку от этого источника что от козла молока… И все-таки по истории у меня «отлично».

— Молоток! — похвалила Алена. — Как правило, для экзамена больше и не нужно: достаточно разобраться, кто такой Сергей Петрович.

— Все так и есть, — не стала отрицать Вика. — А еще не будем забывать про длинные ноги. От коленки до трусов запросто можно уместить семьдесят исторических деятелей. Причем заодно с подсказкой, за какие великие заслуги они попали под мою юбку. Я бы справилась и без шпор, но возникли обстоятельства: у меня завалялось несколько конусов хны и руки чесались поупражняться в мехенди.

— Нет, здесь я пас! — Алена с нежностью погладила под столом свои бесценные окорочка. — Автограф Руби Роуз — еще куда ни шло, для него могу выделить местечко, а всяким Хаммурапи с Тутанхамонами тут делать нечего… И потом на мою университетскую программу никаких ног не хватит. История, Викуль, она ведь не столько про отдельных индивидов, сколько про целые народы. И про то, что они вытворяли, лишь бы оказаться в учебнике. Это называется событиями. Хотя всевозможных селебрити там тоже, конечно, чертова пропасть.

— Об этом я и хотела спросить. К разговору о наших жирдяях и о прочих людях, которые от нас с тобой чем-то отличаются… Взять хотя бы твою науку. Что люди, что события не похожи друг на друга и встречаются самые разные: черные и белые, прямые и кривые, яркие и заурядные. Ты же не отказываешься изучать какие-то из них из-за того, каковы они из себя и что собой представляют. Робин Гуд и Шериф Ноттингема уж на что несхожие личности, но одинаково достойны твоего внимания.

— А в чем вопрос?

— Ой, прости! Мой вопрос: не так ли?

— Вообще-то, история тут ни при чем, — сумничала Алена. — Робин Гуд и Шериф Ноттингема — вымышленные персонажи.

— Как же так? — Вика заметно огорчилась. — А это точно? Нет, в самом деле вымышленные?

— Викуль, отвечаю! Можешь у Димочки спросить, пока он еще в сознании…

— Дима, это все правда? — повернулась ко мне Вика. — Разве Робин Гуд не был английским графом? Разбойника еще можно выдумать — понимаю, но не графа же. Всем графам в Англии, наверное, ведут учет и записывают куда-нибудь: в какую-нибудь дворянскую книгу… Разве нет? И Шервудского леса не существует?

— Шервудский лес существует, — заверил я девушку. — Если покопаться в кабинете, могу найти для тебя листок с того самого дуба, где будто бы скрывался Робин Гуд. Но ни сам он, ни жестокий Шериф Ноттингема не имели удовольствия жить на этой земле. Что, впрочем, не мешает им на протяжении многих веков оставаться живыми в легендах, книгах, спектаклях, кино и даже мультфильмах.

— Очень жалко, — совсем приуныла Вика. — Лучше хоть немножко пожить на земле, чем вечно быть легендой или мультфильмом… Но листок ты поищешь? Тот, что с дуба?

Я пообещал.

— К слову о тех, кто достоин внимания, — вернулся я к прежней беседе. — Обратись Шериф Ноттингема за твоими услугами, согласилась бы ты их предоставить? Этакий, знаешь, расслабляющий массаж для нашего героя после многотрудного дня, проведенного за притеснениями простого люда и глумлением над горемыками вроде стариков, вдов и сирот…

— Если он придет в мою смену, — Вика поставила перед собой солонку, чтобы лучше представить себе неожиданного посетителя, — то, конечно, я соглашусь…

— Ой-вей! — сказал я. — Вот вам и вся история… А про вдов и сирот я упомянул? А про чахоточных младенцев? А про корзинку щенков, которых беспощадно лишили… э-ээ… корзинки? Щенки пушистые и с глазами… И во всем виноват Шериф Ноттингема.

— Дима, я не смогу этого объяснить…

— А ты попытайся.

— Ну, хорошо… И все равно я соглашусь. Мне будет интересно поговорить с его телом. Послушать, что оно расскажет. Тело может принадлежать Шерифу Ноттингема, но само по себе оно не Шериф Ноттингема. Быть может, его даже зовут иначе. Джеком, например. Или хотя бы Дороти…

— Не понимаю, о чем ты! — невовремя встряла Алена. — Мое тело — это еще, разумеется, не я целиком, но оно часть меня. Моя часть — это тоже я. Так же, как часть моего тела — нога, например, — есть мое тело и через это снова является мной. А мизинец на моей ноге, есть часть ноги… Ай!

Сестренка снова подскочила на стуле:

— Вот какашка! Да как же можно так щипаться? Ай-ай! Викуль, хватит! Синяки же останутся… Кстати, это только подтверждает мою мысль. Нападаешь на мою ногу — нападаешь на меня.

— Ладно, — Вика на секунду задумалась. — Скажи мне, кто ты?

— В каком смысле?

— Ни в каком. Говори первое, что приходит в голову. Кто ты?

— Чем бы мне это ни грозило… Я — Алена!

— Так я и знала. Сейчас ты отвечаешь заодно со своим телом, и тело с тобой соглашается. Но чуть позже, в постели, у нас может наступить момент, когда я задам тебе тот же вопрос, и ты ответишь иначе. Вернее, ответит только твое тело.

— И что же оно ответит? — сестрица затаила дыхание.

— Дай подумать… Вероятнее всего: «Ы-ыы».

Алена с Викой расхохотались, и на этом неоконченная тема с Шерифом Ноттингема благополучно канула в Лету. Проскочившая между девушками смешинка все никак не угасала и вскоре веселье разгорелось не на шутку. Цепляясь за край стола и глядя друг другу в глаза, подружки усердно ерзали на своих стульях и хихикали не переставая, время от времени дергая головами и громко стукая об пол голыми пятками. Судя по всему, под столом творилось нечто несусветное: то ли рыцарский поединок, то ли лютая схватка мангуста и кобры. Алена сбросила лет пять, и, закусив в азарте нижнюю губу, орудовала ногами как оглашенная. Малолетка, да и только. Вика, казалось, сдерживала свою прыть и не теряла присутствия духа: ее взгляд, обращенный на мою сестру, светился скорее насмешливой лаской, чем подлинным куражом сражения. В общем, каждый делал, что хотел, как и было предписано хозяином дома.

— А не податься ли нам в гостиную, юные леди? — справился я, дождавшись временного затишья. — Червячка, похоже, все уже заморили. Можно освежить бокалы и пойти, наконец, покурить в располагающей к умиротворению обстановке. Включим музыку, притушим свет…

— Ой, Димочка, поздновато уже для гостиной, — запыхавшимся голосом проговорила Алена. — Мы уж сразу под душ и в кроватку, не возражаешь? Тем паче, что в располагающей обстановке я за себя не ручаюсь. Боюсь, как бы тебе не пришлось краснеть за наше с Викулей поведение.

— Быть по сему, — понимающе проворчал я, заметив, как на последних словах язык сестренки красноречиво проехался по верхней губе. — Отправляйтесь-ка вы, младое племя, с глаз моих подальше — вместе со своим поведением. Не все же вам со стариком лясы точить, пора и на боковую.

— Дима, ты иди покури, — неожиданно распорядилась Вика, — а мы с Аленой все тут уберем. Чур я мою посуду!

Предложение вызвало всеобщее замешательство. Пока Алена постигала услышанное, я предпринял попытку непринужденно, в шутливом ключе устранить возникшее недоразумение и разубедить Вику в адекватности ее замысла, но, нужно сказать, потерпел постыдную неудачу. Улыбаясь и согласно кивая, Вика пропустила мимо ушей все мои доводы и принялась собирать тарелки еще до того, как я закончил свою речь. Когда же от имени хозяина дома я попробовал приструнить строптивицу, посоветовав заняться более сообразными ее возрасту и времени суток делами, меня сразу же поставили на место. Выяснилось, что, во-первых, эти дела никуда не денутся, — вон они довольно ровно сидят на своей прекрасной попе и хлопают голубыми глазами, — а во-вторых, мне, как хозяину, по части уборки никто права голоса не давал: я всех накормил, всех напоил и теперь могу спокойно почивать на лаврах, но, желательно, где-нибудь не здесь, чтобы не путаться под ногами. В общем, прозвучало все примерно так, однако настолько вежливо и добродушно, что придраться было не к чему. Вика оказалась крепким орешком. Забавно, что Алена, которая воздержалась от участия в прениях, но явно всей душой была на моей стороне, даже не попыталась подхватить выпавшее из моих рук знамя. Вместо этого она с покорным вздохом поднялась на ноги и тут же внесла свою лепту в происходящее: поправила грудь и горестно, с физиономией под стать Данаиде воззрилась на бескрайние просторы обеденного стола. Разумеется, и речи не могло быть о том, чтобы бросить сестренку в когтях ее ужасающе трудолюбивой пассии. Поэтому я отложил в сторонку свои лавры и, с молчаливого одобрения Вики, самолично впрягся в этот стихийный субботник, хотя, по-хорошему, до настоящей субботы оставалось еще без малого полчаса.

Этого получаса нам вполне хватило на то, чтобы, повинуясь указаниям нашего лидера, перетаскать со стола на кухню все, что не требовало оттирания, и оттереть все, что нельзя было перенести. Оставшуюся еду Вика завернула в прозрачную пленку, добытую, кажется, прямо из воздуха, и запихнула в холодильник, сильно пошатнув при этом мои представления о пределах трехмерного пространства. Посудомоечная машина с кучей полочек, лампочек и кнопочек привела Вику в невероятное возбуждение и подверглась всестороннему изучению, так что понадобилось приложить некоторые усилия, чтобы девчонка не осталась внутри, когда пришло время пустить машину в ход. Здесь же, на кухне, мы с сестрицей в изнеможении опустились на стулья и закурили, а неугомонная Вика обосновалась возле Алены и, заручившись ее утомленным позволением, принялась заплетать ей сбоку некую замысловатую косичку. Одного этого занятия, по-видимому, не хватало для полного счастья, поскольку девушка еще и пританцовывала на месте, затейливо вышагивая босыми ступнями и ловко двигая бедрами в такт едва различимой мелодии, доносившейся с улицы через приоткрытое окно.

«Тарам-пам», — приговаривала Вика, когда под влиянием изменчивого ветра музыка почти совсем затихала и продолжала свое течение лишь в ее странно устроенной голове.

— У меня остался вопрос, — сообщил я Вике, поймав ее рассеянный взгляд. — Можно сказать, напоследок… Если человеческое тело, — допустим, тело нашей Алены, которым мы воочию здесь любуемся, — настолько само по себе, что ему можно давать собственное имя, то что же такое Алена? Кого мы так величаем?

— Понятия не имею, — с легкостью ответила Вика. — Вжизни мне это не нужно, а думать просто так — голову сломаешь… Для того, чтобы общаться с человеком, важно не столько понимать, что он есть, сколько помнить, чем он не является. Человек — это не его тело, не его привычки, не его слова, не его эмоции, не его мысли. Все это только… м-мм… не знаю, как назвать…

— Его черты? Качества? Проявления?

— Нет, но пусть будут «качества»… В разное время ты сталкиваешься с каким-то одним или, по крайности, с несколькими качествами, но никогда — со всем человеком разом. Нужно держать это в уме и не принимать что-то одно за всего человека.

— Хочешь сказать, что Алена есть сумма вещей, ни одной из которых она, по сути, не является?

— Это как?

— То есть, что-то вроде паззла. Совокупность фрагментов, где каждый представляет часть картины, но не дает представления о всей картине.

— Дима, сейчас я ни словечка не поняла, поэтому навряд ли хотела это сказать… Повторю, я понятия не имею, кто такая Алена. Но она не паззл. В отличие от паззла, человек никогда не бывает полностью собран — даже внутри самого себя. А еще меньше мы видим снаружи…

— Однако, в какой-то момент ты выбрала Алену…

— Да, выбрала, — Вика закончила с косичкой и присваивающим жестом положила руки на плечи своей избранницы. — Вот эту…

— И что же ты в ней нашла? Какую ее черту или какое качество нужно благодарить за то, что нынешнюю ночь ты проводишь под этой крышей?

— А можно я не буду отвечать?

— Еще как можно! — вмешалась Алена, быстро поцеловав лежащую на ее плече руку. — Димочка у нас славный, но дай ему волю, влезет в такие закоулки, куда без мыла лучше бы не надо. Не хочешь — не рассказывай. И плевать на то обстоятельство, что мне тоже было бы до чертиков интересно…

— У тебя волосы табаком пропахли, — Вика прижалась носом к Алениной макушке. — И шампунь с утра еще не выветрился. Мне нравится… Не мой их на ночь, ладно?

— Мур! — сказала Алена. — Вот пойдешь со мной в душ, и сама за всем проследишь…

— Заметано, — Вика в задумчивости начала массировать Алене затылок и шею. — Ты кажешься мне очень красивой, Лёся, и обычно этого достаточно. Так я выбираю людей для секса. Ну, чтобы спать с ними, пока не надоест… Но тебя я выбрала не поэтому. В тебе есть кое-что другое, к чему меня ужасно тянет. Или даже не так: во мне самой имеется что-то, что тянется именно к тебе…

— Но что это такое, ты мне не скажешь. Так нужно понимать?

— Обязательно скажу, но попозже. Видишь ли, для этого понадобится много слов. А сначала мне хочется просто побыть твоей девушкой. Только ты и я, и можно делать все, что в голову взбредет. Ты ведь у меня не скромница, правда? О, да у тебя сердечко застучало! Жилка на шее так и лягается…

— Алло, девчонки! — я выпустил в их сторону здоровенное облако дыма. — Похоже, вам пора! Курить и выпивать вы можете где угодно, а вот стучать сердечками попрошу только в специально отведенных для этого местах. Марш отсюда, чтобы глаза мои вас здесь не видели!

— Пошли, Викуль, — Алена поднялась со стула и совершенно по-детски взяла подругу за руку. — Нас здесь не ценят. Димочка в основном через уши все впитывает: такая у него конституция. Ему, слепошарому, и невдомек, как отпадно мы смотримся вдвоем. Нормальные мужики глядели бы и таяли. А Димочка, он не любитель…

— Ты так думаешь? — Вика с сомнением уставилась на мои уши.

— Так-то он потаскун почище меня, только у него, я бы сказала, в своем роде эротическая дальнозоркость. Особенно с недавних пор. Ему бы все по горним ангелам вздыхать, а то, что прямо под носом и само в руки дается — на это он даже смотреть не станет. Не говоря уже о других способах познания.

— Блестящий анализ, док! — отметил я. — Спасибо, что нашла время для частной консультации. Могу даже еще раз повторить: нашла время… Приятно и весьма неожиданно…

— Он смутился, — доложила Вика в своей прямолинейной манере и тут же попыталась сгладить возникшую неловкость. — Не знаю, кто эти горные ангелы, но уверена, что дело не в них. На меня Дима сегодня очень даже смотрел.

— Фигасе! — возликовала Алена. — А как он смотрел? И куда?

— Ален, ну ты тоже как маленькая. Куда обычно смотрят? Вот сюда и сюда…

— Эй, а чего ты на мне-то показываешь? — заржала сестренка. — Во даешь! Может, тебе еще куклу принести?

— Большое спасибо вам обеим! — поблагодарил я. — Конечно, просто так уйти вы не могли. Непременно нужно было позубоскалить над человеком. От Алены я другого не ждал, но ты, Вика… Робин Гуд бы этого не одобрил.

— А что, не надо было говорить? — смешалась Вика. — Извини. Только что в этом плохого? Вот если бы я тебя не привлекала, тогда действительно было бы тревожно. На меня все мужчины заглядываются. На Алену, кстати, тоже.

— Я могу назвать пару журналов, которые никаких денег не пожалели бы, лишь бы тиснуть нас с тобой на обложку, — поддержала подругу сестренка. — Ну, знаешь, вдвоем. Красотки же, куда деваться! Бомбические фотки получились бы…

— Не хочу лить воду на твою мельницу, — сардонически отозвался я, — но, думается, таких журналов найдется во много раз больше, достопочтенная Алена Андреевна. «Желток» и блогеров я даже не считаю. А первейшая бомба заключалась бы в заголовках…

— Я вовсе не об этом, — Алена потускнела. — Ладно, Викуль, пойдем уже. Димочке спать пора: видишь, у него правый глаз в сторону уезжает — верный знак. А косточки мы ему еще перемоем…

— Стоп, это еще зачем? — подивился я такому обещанию. — Вам самих себя не хватает? Косточки! Кстати, что-то не припомню, чтобы я завещал свой скелет вашей парочке.

— Дима, ты довольно интересный человек, — уведомила меня Вика. — И не совсем понятный. Пожалуй, у меня есть несколько вопросов, на которые Алена могла бы ответить.

— А самому мне это не под силу?

— Только не обижайся, но ты слишком умный. Из того, что ты сам про себя знаешь, меня мало что может заинтересовать. Большей части я не пойму, а то, что смогу понять — мне, скорее всего, без надобности. Вот Алена — другое дело: она видит вещи так же, как я, и провела с тобой всю свою жизнь.

— А что, если не секрет, тебя во мне интересует?

— Ну, я же девчонка. То, как ты чувствуешь, разумеется. Что ты любишь, от чего страдаешь.

— Не все ли тебе равно, что чувствуют мужчины?

— Странный вопрос… Нет, мне не все равно. Мужчины меня крайне занимают. Я люблю мужчин. Я сплю с мужчинами. Ты не знал?

— Откровенно говоря, на сей счет у меня почему-то сложилось иное представление.

— Из-за Алены? Так ведь вы, мужчины, не единственные, кто есть на свете. Женщины мне тоже очень нравятся: возможно, даже сильнее. Они определенно красивее, и в сексе отлично угадывают, когда ты больше настроена брать, а когда — отдавать. Если у меня когда-нибудь появится муж, вполне вероятно, он будет женщиной.

— Вика, походу, «бишка», чего непонятного? — недовольно заговорила Алена. — Сразу не видно, что ли? Я же тебе, олуху, тысячу раз рассказывала, что к чему и на что полагается смотреть в первую очередь…

— Про «бишек» не помню, — соврал я, обидевшись на «олуха» и желая устроить маленькую провокацию, — помню по «сиповок».

— Во дурак! — опешила сестренка, в то время как Вика радостно рассмеялась. — Митюш, ты сколько вообще выпил? Это даже по моим меркам неприлично. В смысле, такое я тоже рассказывала, но всему же свое место… Викуль, делай, как я: строим чопорные лица и презрительно удаляемся… Зашибись! Это у тебя такое чопорное лицо?

— Алена, чего ты, — Вика явно развеселилась. — Смешная же шутка. Только я не «сиповка», я «ладушка».

— Серьезно? — невольно отвлеклась Алена. — Добро пожаловать в клуб, детка!

— Превосходно! — сказал я. — Вот теперь у меня точно возникло ощущение, что я слишком много знаю. Убейте меня кто-нибудь!

— Будем убивать? — кровожадно спросила сестрица, обращаясь к ухмыляющейся подружке. — Или оставим мучаться?

— У вас замечательная семья, — неожиданно поведала Вика. — И вы очень нужны друг другу… Ален, давай просто пойдем к тебе. На третий раз должно получиться. Покажи мне свою комнату… Дима, спокойной ночи!

— Спокойной ночи, Вика! — ответил я с огромным облегчением.

— Споки-ноки, братец! — быстро попрощалась Алена. — Нет, дай сперва поцелую на счастье. Все! Спасибо тебе, Димуль! Сладких снов. Люблю, люблю, люблю…

Глава 9

Было далеко за полночь, когда я вновь очутился за стойкой бара, пропитанного запахами алкоголя, парфюма и пота, и бесстрастный бармен, как две капли воды похожий на Эдика, вручил мне мой первый хайбол. «Добро пожаловать в клуб, Дмитрий Андреевич», — сказал он. Слева присела незнакомка в красном, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся Аленой, которая тут же подмигнула незнакомке в сиреневом, что инкогнито сидела от меня по правую руку и в действительности была Вайноной Райдер. «Что, подруга, не клюет?» — осведомилась Алена. «Тише! — громогласно ответила Вайнона, перекрывая ужасное техно, хлещущее из колонок. — Еще клиента мне спугнешь». — «Этого, что ли? — Алена смерила меня глазами, один из которых был синим, а другой зеркальным, и в нем отражалось чье-то неведомое одутловатое лицо. — Рожа как будто знакомая… Кто таков?» — «Родная, — забеспокоился я, — не шути так, пожалуйста. Это же я — Митя. Твой старший брат. А ты — моя младшая сестренка». — «Это не кто иной, как Шериф Ноттингема, — сдала меня Вайнона. — Вернее, только его тело». «Фу», — Алена брезгливо отвернулась. «Аленушка, не слушай ее! — взмолился я, почувствовав поистине смертную тоску. — Я твой брат, разве ты не видишь?» — «Нет у меня никакого брата! — отрезала Алена. — Был да весь вышел». — «Ее брата звали Робин Гудом, — подлила масла в огонь Вайнона. — Только он, подлец, взял и обернулся вымышленным персонажем». — «Алена, прости!» — я схватил сестру за руку, но вышло так, что вместо руки мне подвернулась ее грудь, на которой не оказалось лифчика. «Давно бы так, — похвалила она. — Долго же ты кобенился! Давай отсосу по-пионерски, и вся история». — «История — интересная наука», — поддакнула Вайнона. Я в смятении вцепился в свой стакан и опрокинул его содержимое в глотку — никакого вкуса. Никакого облегчения. Никакого тумана в голове — одна лишь жуткая, бессмысленная ясность. «Зачем это все? — по щекам Алены покатились слезы. — Родные же друг другу… Разве нельзя было по-человечески?» — «Что мне делать? — спросил я. — Как мне все исправить?» — «Я знаю способ! — сообщила Вайнона, расстегивая сиреневую блузку и обнажая приятный округлый бюстик. — Я должна тебя накормить. Это очень красивая древняя традиция». — «И тогда все снова станет хорошо?» — спросил я и, не дожидаясь ответа, припал к ее сладкому, как инжир, соску. Что-то невероятно крепкое и хмельное наполнило мой рот. «Я люблю мужчин, — Вайнона погладила меня по голове. — А потом ты покормишь меня…» Перед моими глазами блеснул изумрудами золотой крестик, доставшийся Алене от ее матери. Теперь он раскачивался между бледными, словно вылепленными из белого церковного воска грудками, и вдруг чьи-то тонкие пальцы, пугающе похожие на Аленины, остановили его движение. «Не может быть!» — отшатнулся я. Передо мной сидела Алена, только что вернувшаяся из пансиона: ей было четырнадцать и с ее волос еще не сошли следы черной краски. Она была в стельку пьяна и, прикрыв глаза, заваливалась на барную стойку. «Димочка, это ты? — пробормотала сестренка. — Мне так плохо. Не оставляй меня, пожалуйста». — «Родная, я никогда тебя не оставлю, — трясущимися руками я пытался застегнуть на ней одежду, но пуговицы осыпались вниз и, превращаясь в золотых скарабеев, расползались из-под ног. — Ведь я твой брат. У меня никого нет, кроме тебя». — «Брат… — Алена расплылась в пьяной улыбке. — Я очень тебя люблю! Очень-очень! И все для тебя сделаю. Все, что потребуется. Чего ты хочешь?» — «Лёся, ты прямо как маленькая, — вмешалась Вайнона, внезапно оказавшись за спиной полумертвой Алены и бережно массируя ее виски. — Он хочет меня, чего непонятного?» — «Он смотрел сюда и сюда, — доложил Эдик, грубо тыкая пальцем в корноухого тряпичного кролика яркой коралловой масти. — Ну и свинья же вы, Дмитрий Андреевич!» — «Такой интересный человек, — не согласилась Вайнона. — Лёся, я хочу побыть его девушкой. Можно? О, да у тебя сердечко застучало… Возвращайся!» Алена вернулась. Ей снова было двадцать, и она строго воззрилась на развязную кинозвезду. «Паспорт!» — потребовала она. Паспорт почему-то поднесла Полина, за что суровый бармен опустил в ее декольте пару засахаренных вишенок. «Возраст согласия, — по слогам прочла Алена. — Ну, допустим… Ладушка?» — «Еще какая, — призналась Вайнона. — Там же все написано». — «Добро пожаловать в клуб!» — значительно вставил Эдик. «Последний вопрос, — объявила Алена. — Ноги до пола достают?» — «У меня очень длинные ноги», — Вайнона без стеснения заголила низ, одним неуловимым жестом заставив свою юбку рассыпаться на тысячу разноцветных фрагментов, которые с картонным стуком попадали к ее босым стопам. Бедра девушки были испещрены мелкими рыжеватыми иероглифами, а в центре красовался огромный дубовый лист с логотипом Шервудского леса. «Ну, Димуль, — сестренка виновато развела руками, — тут без шансов. Молоденькая, симпатичная, с ногами — бери и пользуйся». — «Но она не потопала! — пожаловался я. — Так не считается!» — «А можно я не буду топать? — попросила Вайнона, неприметно сделавшись Викой. — Боюсь, как бы всех тут не торкнуло». — «Устами младенца, — кивнул Эдик. — Берите как есть, Дмитрий Андреевич». — «Я так не могу, — я чуть не плакал. — Вы что, не понимаете? Без этого нельзя. Это все меняет! Она должна топнуть!» — «Топни ножкой, Викуль, — примирительно сказала Алена. — Иначе он не успокоится». Вика закрыла лицо ладонями и топнула. Дубовый листок сорвался со своего места и ринулся на меня, заслоняя собой все происходящее. «Ы-ыы!» — услышал я страстное стенание Алены и проснулся.

Обнаружив себя лежащим в своей постели, я сразу подумал о том, что нужно срочно вставать, натягивать штаны и ехать в этот проклятущий бар, чтобы вызволить оттуда Алену и Вику, пока с полураздетыми девицами не приключилось какой-нибудь беды, и от этой мысли проснулся уже окончательно. В доме было тихо: ни криков, ни иных подозрительных звуков не доносилось из-за дверей моей спальни. Ничего не переменилось и после того, как, опомнившись, я достал из ушей и зашвырнул в темноту вдетые перед сном беруши. Ночник показывал без четверти три. Я спустил ноги с кровати и сразу почувствовал себя разбитым. У меня болело все тело, а если верить ощущениям, то и ближайшие окрестности вокруг него, чему я по старой привычке даже порадовался. Это означало, что вчерашняя тренировка мне не приснилась, и от нее будет толк. «No pain, no gain», — как твердил каждый мой тренер, начиная с двенадцатилетнего возраста, когда я решил, что железо поможет мне стать сильнее моего родителя. Цели своей я так и не достиг, но поговорка впоследствии не раз пригождалась практически во всем, за что, по милости последнего, мне приходилось браться.

Страшно хотелось курить, но перед тем, как выйти в гостиную, мне, по-видимому, надлежало одеться. Девчонки, наверное, уже дрыхли, однако настоящему джентльмену не пристало полагаться на случай и слоняться по квартире в сомнительном дезабилье, от которого после избавления от берушей ничего существенного, собственно, и не осталось. Сначала — исподнее. Я доподлинно знал, где находятся мои боксеры, ибо, поднимаясь, наступил на них правой ногой и немного струхнул, приня́в в первое мгновенье за обрывок Вайнониной юбки из давешнего сна. Покряхтывая и морщась, я кое-как приодел свои чресла и принялся разыскивать футболку, неуклюже ковыляя по спальне и дожидаясь, когда она попадется мне под ноги. Футболка все не попадалась, и, несколько разгулявшись, я пришел к выводу, что снял и оставил ее где-то по дороге сюда: в гостиной или, может быть, в коридоре. Где-то там следовало искать и носки, а вместе с ними — все раздражающие мысли и всех кровавых мальчиков, накопившихся к ночи. Я всегда так поступаю. Таков мой патентованный способ добраться до постели уже в том относительно умиротворенном состоянии, в каком свои объятья мне раскроет милостивый Морфей, а не гнусное скопище Эриний. Порой этого оказывалось мало, и тогда Морфею полагалось шепнуть: «Привет! Я от Бахуса». Наткнувшись на джинсы, я мысленно застонал, представив, как буду натягивать их на свои непослушные, пронзаемые мучительной болью ноги, понуждавшие меня ходить, как андерсеновскую Русалочку после выпитого ею зелья или, если угодно, как диснеевскую Ариэль после эпиляции зоны бикини. И тут я увидел халат, подаренный мне Викой. Он покоился на стуле и, судя по тому, как аккуратно его сложили, сделано это было не моими руками. Вика? Когда это она успела побывать в моей спальне? Вероятно, во время грандиозной чистки в столовой настырная девчонка нашла халат висящим на дверце серванта, куда я его, помнится, определил, и решила доставить поближе к хозяину. «Попробуйте как-нибудь надеть его на голое тело», — пришли мне на память ее слова. Что ж, очень кстати. Халат показался мне весьма приятным и, несмотря на непривычную свободу, которую он предоставлял всем моим движениям, я почувствовал себя достаточно одетым, чтобы выползти из своей берлоги.

В гостиной я поколдовал над освещением и, устроив столь милый Алениному сердцу розовый полумрак, огляделся по сторонам. Самая уютная комната в доме. И почти ничего лишнего. Вот любимый диван, на котором я провел как лучшие, так и худшие часы своей жизни, разделивший со мной как горькие услады одиноких возлияний, так и послащенную последней близостью горечь расставания с Кристиной. Вот мой домашний кинотеатр, обладающий волшебной способностью двигать время, без которого никакому утру, просиявшему над этой землей, не суждено было бы претвориться в вечер. Вот гигантское кожаное кресло — благословенный островок посреди моей обители, где так замечательно прижилась Алена и куда ее постоянно тянуло, в каком бы месте и расположении чувств она ни находилась. Вот кофейный столик, на который Алене полагалось класть ноги, когда по своему обычаю она распластывалась в кресле во весь рост. Вот прочая мебель, что тоже однажды пригодится: рабочий стол у окна, задернутого сейчас плотными шторами; элегантные стеллажи напротив, пока почти пустые, но весьма подходящие, например, для книг и каких-нибудь других сувениров; искусственный камин, купленный для еще большего уюта и никогда не включавшийся с тех пор, как Алена пообещала плевать в него всякий раз, как только увидит эту пошлятину зажженной. А вот и моя футболка — висит себе на дверной ручке и вполне, на мой вкус, гармонирует с окружающей благодатью.

Вокруг по-прежнему царила мертвая тишина, нарушаемая лишь интимным шепотом кондиционера. Придерживая полы халата, я со страдальческим вздохом опустился на диван и — крайне удачно уселся на пульт от кинотеатра. Экран засветился. Сердце замерло. «Бу-ра-ти-но! Бу-ра-ти-но!» — обрадованно заскандировал многоголосый хор. «Да чтоб вы все околели!» — в бешенстве прорычал я и, выхватив из-под себя дьявольскую машинку, учинил беспощадную расправу, одним метким выстрелом отправив в небытие всю оголтелую компанию. Успокоив дыхание и закурив, я вновь опасливо прислушался к спящему дому. Увы, не такому уж и спящему, как можно было надеяться. Моя глупая оплошность явно кого-то потревожила. Сначала на девичей половине наметилась неясная возня, затем отчетливо стукнула дверь гостевой спальни, после чего включился и зашелестел душ. Я был почти уверен, что это не Алена. Во-первых, никто не ныл и не сыпал ужасными проклятиями. А во-вторых, с чего бы Алене просыпаться? Наша принцесса на горошине могла целую ночь не сомкнуть глаз из-за того, что постеленные ей простыни странно пахнут (один раз они пахли у нее «мухоморами», что бы это ни означало), но если уж сестрица засыпала, то будьте покойны — добудиться ее не было никакой возможности. Принцесса превращалась в совершенное бревно, глухое ко всему происходящему, если не считать того, что такое бревно могло крепко куснуть вас за палец, если в попытке воскресить его к жизни вы бы отважились зажать ему нос, как это сделал однажды некий недалекий родственник принцессы…

Не Алена плескалась довольно долго, по всей вероятности, без остановки переключая душ с одного режима на другой и с наслаждением подставляя свое любознательное тельце то под мощный водопад, то под рассеянный дождик, то под пелену водного тумана, в которой можно стоять бесконечно, ощущая, как твоя бренная оболочка постепенно растворяется в теплом приветливом облаке, спустившемся сюда прямо с небес Эдема. Затем, вероятно, нужно было тщательно промыть короткие не русые волосы, испытав на деле несколько диковинных шампуней, натащенных сюда неведомо кем. А еще там имелась целая пропасть разных мочалок, губок, терок и щеток, предназначенных невесть для каких гигиенических ухищрений, которыми можно было поскрести на пробу то тут, то там, а некоторые из них, вполне возможно, годились и для того, чтобы отшлифовать с их помощью свои гениальные подошвы… Я несколько замечтался, представляя, как, выбравшись из душевой кабинки, не Алена увлеченно разглядывает себя в огромном настенном зеркале, играясь с его разноцветной подсветкой, и пропустил момент, когда в гостиной бесшумно возникла невысокая девичья фигурка, завернутая в куцее сиреневое полотенце. Я никогда не понимал, как они это делают и на каком честном слове держится вся эта хлипкая композиция, но по опыту знал, что если сему наряду и суждено упасть, то только по воле его гордой владелицы. Кристина, например, не раз роняла такое вот полотенце к моим ногам одним шаловливым движением бровей. Во всяком случае, так это выглядело…

Я с тревогой посмотрел на густые черные брови вошедшей. Нужно сказать, что с лица Вики уже исчезли всяческие косметические глупости, благодаря которым ее сходство сами знаете с кем достигало степени неразличимости, однако теперь на этом еще более помолодевшем лице отчетливо проступили черты собственного характера девушки, несвойственные, сколько можно судить, ее знаменитому прототипу. Я не великий физиогномист, но нельзя было не заметить, что в Вике заключено гораздо больше здравого смысла, чем могло показаться поначалу, а кроме того, ее облик свидетельствовал о необычайном упрямстве. Легко можно было представить, как этот округлый подбородок строптиво выдвигается вперед и маленький черноглазый бульдозер прет к намеченной цели, превозмогая все трудности и терпеливо снося неудачи. А как быть с препятствиями? В особенности если таковыми становятся люди? Взгляд Вики не выдавал в ней склонности к суровым решениям, однако нельзя было угадать, как исказится это лицо, трогательно облепленное мокрыми волосами, в минуту сильного гнева. Не вздыбятся ли тогда эти самые волосы султаном рассерженных аспидов над грозными, мечущими молнии очами… Впрочем, кажется, я увлекся. Удивительно как разыгрывается воображение по ночному времени. Вот уже и до аспидов дошло… Вика остановилась в трех шагах от моего дивана и, заложив руки за спину, принялась покачиваться на длинных худых ногах, открытых взору настолько, что их задрапированное полотенцем продолжение наверняка называлось уже как-то иначе…

— Привет! — кивнула мне Вика. — Симпатично у тебя тут, ничего не скажешь. По нашему девчачьему разумению так вообще красота. Все такое розовое, как в домике у Барби… Это для настроения?

— Для настроения я предпочитаю спиртное, — хмуро отозвался я, не слишком обрадовавшись такой аналогии. — Не нравится розовый — пульт освещения на стене, справа от выхода: предлагаю им воспользоваться.

— Пультом или выходом?

— А ты молодец… Ладно уж — пультом. Можешь выбрать иллюминацию на свой вкус. Любые цвета, какие пожелаешь…

— Совсем как у меня в ванной, — сообщила девушка. — Знаешь, там есть зеркало с разноцветными лампочками. Можно смотреть на свое отражение и представлять, что ты хамелеон. Только лучше выключить верхний свет и делать это голышом.

— Вот как? У ТЕБЯ в ванной? — заинтригованно переспросил я. — А позволь уточнить: ты сейчас про какую ванную? Про ту, из которой только что вышла?

— Ну да, — подтвердила Вика. — Про ту, что рядом со спальней.

— Рядом с ЧЬЕЙ спальней, интересно знать?

— Дима, ты чего? Рядом с моей, разумеется… — юная интервентка вовсю пожирала взглядом настенный пульт управления вселенной и потому не слишком вникала в тонкости учиненного мной допроса. — В свою ты меня не приглашал…

— Что ж, ясно, — по-видимому, насчет ее умения чувствовать себя как дома можно было не беспокоиться, равно как и о способности четко проводить границы. — Если честно, даже не подозревал, что мы соседи…

— Вот этот пульт? — подойдя к стене, Вика поигралась с кнопками и, после нескольких творческих неудач, вызвавших у нее радостный смех, соорудила в гостиной прохладную синеватую мглу с лиловыми тенями по углам. — Ну, вот: то, что надо… Прости, ты что-то сказал?

— Нет, просто размышлял кое о чем… Чем еще заняться в третьем часу ночи? А, кстати, почему ты не спишь, уважаемая соседка? Из-за меня? В смысле, это я тебя разбудил?

— А разве ты меня будил? Когда? И зачем? — Вика снова вернулась к моему дивану.

— Не нарочно, разумеется. Но мог пошуметь по неосторожности. Вышло довольно громко. Не слышала, как тут громыхнуло?

— Не знаю, возможно. Мне послышался какой-то шум, и я проснулась. Со сна почудилось, будто отчим опять куролесит, а потом я увидела Аленину макушку из-под одеяла и вспомнила, где нахожусь…

— Виноват! Прошу прощения за беспокойство…

— Ничего страшного. С полчасика я, наверное, вздремнула — для отдыха вполне достаточно. Решила, что можно и прогуляться. Поцеловала Алену и пошла…

— Очень мило… Как там у вас, кстати? Все в порядке?

— Более чем, — коротко ответила Вика. — Было замечательно. Алена сразу уснула.

Девушка на мгновение приподняла подбородок, чтобы полюбоваться на красивые синие сполохи под потолком, и я с изумлением различил на ее шее отчетливые отметины, оставленные чьим-то голливудским прикусом. Любопытно. Раньше, мне кажется, сестренка никогда не пыталась загрызть своих любовниц.

— Что ж, если уснула, то уже с концами. Однако до этого, я смотрю, она лихо порезвилась.

— Ты про зубки? — догадалась Вика. — Знаешь, это нормально. Кусаться вообще полезно, а некоторым — просто необходимо. Я рада, что у нее так сразу получилось. Многие люди всю жизнь не разрешают себе делать то, чего они по-настоящему хотят. Даже если отчаянно в этом нуждаются. Не удивительно, что Алена тоже из их числа…

— Не удивительно для Алены? Ты серьезно? Впрочем, понятия не имею, зачем я спросил… Прости, отвечать не нужно. Не хочу вторгаться куда не следует…

— «Куда не следует» — это, видимо, про секс?

— Бинго! Именно это я и имел в виду. Слово чересчур витиеватое — из головы вылетело. Спасибо, что напомнила…

— Ну вот, теперь ты сердишься… Я вижу, что ты волнуешься за Алену. Это понятно. Вы сильно друг на друга похожи, и оба, хотя и по-разному, очень многое себе запрещаете. И в сексе, и в обычных отношениях с людьми.

— Неужели? — очередное самоуверенное высказывание девчонки привело меня в раздражение. — А ты не слишком торопишься с выводами? Боюсь, у тебя недостанет фантазии, чтобы вообразить, сколько всего запретного мы в состоянии себе позволить. И едва ли хватит испорченности, чтобы одобрить хотя бы половину.

— Дима, — Вика задумчиво почесала сзади под полотенцем, — все, что ты сейчас сказал, означает одно: иногда ты совершаешь поступки, которые считаешь плохими. И чему здесь, по-твоему, я должна удивиться? Мне все же шестнадцать, а не шесть. Я видела, как делают плохое. Я сама делала плохое: не раз, не два и не три. И со мной делали плохое. Вряд ли ты можешь оказаться хуже всех людей, которых я встречала в своей жизни. Вернее, я уже знаю, что это не так.

— Не стану спорить. Возможно, для своего возраста ты повидала многое, но, извини великодушно, рассуждения у тебя все еще детские: то — плохо, это — хорошо. И, нужно заметить, ты и меня умудрилась заразить. Не верится, что я веду подобную беседу.

— А это плохо?

— Ну, вот опять. Я не собираюсь разыгрывать суперзлодея, но, поверь, если по поводу моих деяний мы найдем с тобой общий язык, значит, я действительно в тебе ошибся, и ты уже достаточно испорчена для нашей компании. Забавная была бы ошибка, но едва ли такое возможно в твоем случае.

— Моя испорченность тут ни при чем — ты ведь сам не одобряешь собственных поступков, если так о них говоришь. Наверное, тебя редко наказывают, а ты думаешь, что заслуживаешь наказания. Вот и Алена думает про себя то же самое. И, должно быть, поэтому каждый из вас пытается запретить своему телу быть счастливым…

— Давай оставим эту тему. За ужином она себя исчерпала. Твои воззрения я принял к сведению, но имей в виду: мы с моим телом живем душа в душу и надеемся умереть в один день…

— Как хочешь… — Вика слегка замялась. — А можно я с тобой посижу? В этом кресле, например…

— В кресле, говоришь? — вещим взором я окинул скудную сиреневую упаковку девушки, и их совместная будущность не внушила мне особых надежд. — Собираешься усесться сюда прямо как есть? В полотенце? А о последствиях, случайно, не догадываешься?

— Нужно снять? — рука Вики суетливо дернулась к какой-то краеугольной скрепе возле плеча, удерживающей в целокупности все ее ненадежное облачение.

— Господи, Вика! Нет, конечно! — я в изумлении покачал головой. — Что ж такое! Не снять, а одеться по-человечески.

— Ах, в этом смысле… — девушка нахмурилась и осуждающе зыркнула на свои голые ляжки. — По-человечески уже не получится — я только что штаны постирала. А теперь они сохнут: на той горячей штуке для полотенец…

— Просто пейзанка какая-то… Ты что же, руками их стирала? Не в корыте, надеюсь?

— Штаны? Нет, в ванной. А что тут такого? Почему сразу «пейзанка»?

— Да нет, все в порядке. Но в следующий раз рекомендую воспользоваться машинкой. Там и сушилка имеется. Однако тебе, конечно, виднее. Твоя ванная — твои правила.

— Дима, а я придумала. Ты не против, если я позаимствую твою футболку? Ту, что на дверь повешена. Ведь, кажется, тебе она сейчас не нужна…

— Бог с тобой, надень хоть ее. На большее, чувствую, рассчитывать не приходится…

Похоже, Вика как-то по-своему истолковала назначение предписанного ей дресс-кода (возможно, как дань уважения креслу, а не моей персоне), поскольку приступила к переодеванию немедленно — едва развернувшись к дверям. Я насилу успел возвести очи горе, когда треклятое полотенце соскользнуло с ее спины. Однако уже через секунду, с некоторым запозданием осмыслив полученное мельком впечатление, я вновь опустил взгляд. «Какого черта?» — щелкнуло в моей голове… Нет, вовсе не ладная фигурка удаляющейся от меня Калли́пиги завладела моим вниманием, а куда более знаменательная вещица, нацепленная на ее правую лодыжку и по какой-то таинственной причине не замеченная мною раньше. Мой подарок Алене! Золотой браслет с кучей самоцветных финтифлюшек, который я торжественно преподнес сестре всего год тому назад. Алена была в экстазе, а у меня выдался неплохой денек… Как же так, родная моя? Что делает на этой посторонней ноге, какими бы сказочными свойствами она ни отличалась, мой скромный братский дар, сверкающий отнюдь не самыми скромными каратами? Впрочем, нетрудно было догадаться, как попала сюда эта безделушка. Очертания маленькой стопы с весьма изящной розовой пяткой служили тому лучшим объяснением, а стоило взглянуть повыше, и никаких, круглым счетом, объяснений мне уже не требовалось. Безусловно, девушка была хороша. Добавьте к этому крепкому самодовольному заду Аленину влюбленность, помножьте на восторги первой романтической ночи, и развязка вас уже не удивит. Сестренку явно переполняли чувства, которые она не сумела выразить по-другому, иначе как передарив по-настоящему дорогую ей вещь столь же бесценному и, вероятно, до крайности близкому в тот момент человеку. Душевный порыв Алены я более или менее понимал, но с побуждениями ее подруги все было далеко не так вразумительно… Что значила для нее эта сверкающая мишура? Чем она ей представлялась? Залогом вечной любви? Соразмерной платой за ее привязанность? Конфискацией излишков в стиле ненаглядного Робина Гуда?

Моя футболка пришлась Вике почти до колен. Забравшись в кресло, она подтянула под себя ноги и, блюдя приличия, пуритански запихнула длинный подол в пространство между бедрами, от чего вверху под тонкой тканью еще четче обрисовался ее бюст, некстати напомнивший мне ту странную сцену из моего сна… Однако это было уже кое-что, и жаловаться я не собирался. В конце концов, у иных представительниц туземного бомонда я видывал вечерние платья и пооткровеннее, чем этот довольно милый домашний минимализм. Свои влажные волосы Вика наскоро расчесала пальцами и, очевидно, сочла, что и так выглядит лапушкой. Возможно, так оно и было.

— Мартини? — предложил я. — Или, быть может, пропустим стаканчик-другой как взрослые люди? Могу угостить таким кальвадосом, от которого твоя шевелюра высохнет за одну минуту. Обещаю, что маме мы ничего не расскажем…

— Что-то не хочется, — отказалась Вика. — И мамы у меня нет, только отчим. Хотя с ним я тоже уже не живу… Спасибо тебе, что опробовал мой халат. Как ты себя в нем чувствуешь?

— Неплохо, — выпалил я, несколько огорошенный как случайно всплывшим фрагментом ее семейной истории, так и внезапным переходом к халату, с которым я настолько свыкся, что даже забыл о его существовании. — Весьма удачно, что он подвернулся под руку. У меня как раз небольшой кризис по части одежды: она как бы имеется, но находится в слишком многих местах.

— Я знаю, где лежит один носок, — с серьезным лицом поведала девушка. — Могу поискать второй. Только не нужно их сейчас надевать — это лишнее. Лучше мы их постираем.

— Лучше мы о них забудем, — отрубил я. — Если не хочешь пить, то, может, тогда покуришь? Есть сигары. Отменные. А коли хорошенько попросишь, так и быть — сооружу тебе кальян.

— Дима, я же не курю. Вернее, могу покурить за компанию — после секса, если моей паре так нравится, но сейчас немного не тот случай.

— Воистину не тот, — согласился я. — Интересная ты особа. Пьешь мало, куришь редко… Ну, не чаще, чем приходится… Следующий вопрос напрашивается сам собой. Вероятно, матом ты тоже никогда не выражаешься? Или только в моем стариковском обществе?

— Вообще-то, я очень хорошо выражаюсь. В колледже без мата никак — иначе со мной даже разговаривать не станут. Во всяком обществе свой язык: если хочешь найти в нем место, нужно это уважать.

— Да ты, выходит, конформистка?

— А это плохо?

— Знакомый вопрос. Иными словами, ты просто не в курсе, кто это?

— Понятия не имею. Зато теперь я знаю, кто такой эксги… эксги… биционист.

— Даже не сомневался, что Алена не преми́нет заняться твоим просвещением. Тем паче, по такому важному предмету.

— Не такой уж он и важный, как тебе кажется… Про конформистку тоже у Алены спросить?

— Нет, вот этого у нее, пожалуй, спрашивать не стоит. Еще, чего доброго, примет на свой счет… Придется мне самому с тобой повозиться. Ну-с, как бы тебе это объяснить попроще…

— Попроще? Дима, а ты точно справишься? — Вика дурашливо заломила брови. — Ладно, давай попробуем…

— Помнишь, ты рассказывала мне, как давеча представлялась хамелеоном?

— В ванной, перед зеркалом? Конечно, помню… Я тогда еще нагишом была, совсем как эксги… биционистка.

— Не отвлекайся… Грубо говоря, конформист — это человек с повадками хамелеона. Только внешней средой для него служит не природа, а общество. Он старается поступать и выглядеть так, как поступает и выглядит большинство окружающих его людей. Даже если самому человеку такое поведение не свойственно, а иной раз и не слишком по душе. Теперь понятно?

— Похоже, да. Ты очень доходчиво объясняешь… То есть, этот человек хамелеон не потому, что сам так хочет, а оттого, что все вокруг него хамелеоны?

— Постой-ка, — я впал в сомнения. — Дай подумать…

— Дима! — позвала Вика. — Я же пошутила. На самом деле, все ведь понятно. Ты спрашиваешь, приноравливаюсь ли я к другим людям. Конечно, приноравливаюсь. Их много, а я одна. За ними сила, а я почти ничего не значу. Большинство из них прожило долгую жизнь, а я все еще на пальцах могу показать, сколько мне лет. Неохота ноги из-под теплой попы доставать, а то бы ты убедился… Поэтому, если мне это не трудно, я делаю так, как все. А делать, как все, обычно не трудно… Буду теперь знать, что я конформистка… И эксги… биционистка тоже, если тебе интересно.

— А трудно разве не бывает? Что если для того, чтобы делать, как все, требуется превозмочь собственную натуру?

— Как это? — удивилась Вика. — Никакую натуру я не превозмогаю. Я просто открываю рот и говорю… — здесь девушка вставила несколько коротких слов, не имевших прямого отношения к нашей беседе. — Вот и все дела. Всего лишь язык, не хуже прочих. И уж попроще твоего, кстати. А местами и поточнее. Мне даже напрягаться не приходится.

— А я уже не про язык тебя спрашиваю. С ним мы, пожалуй, закончили. Вопрос скорее умозрительный…

— Тогда ничего у нас не получится. Про умозрительное я разговаривать не умею.

— Видишь ли, мне так не показалось…

— Правда? Не знаю, о чем ты, но буду теперь к себе прислушиваться… Во всяком случае, я точно не умею разговаривать про умозрительное специально. У меня от этого голова кружится, как от высоты. Мне нужно на что-то опираться — на что-то прочное.

— Что ты имеешь в виду? Мы попросту говорим о людях…

— Когда я говорю о людях, в мыслях у меня обязательно возникает какой-то знакомый мне человек. То один, то другой, то третий. Я не всегда помню, как его зовут, но хорошо представляю, как он выглядит. Я даже вижу, какая на нем одежда. В тех случаях, когда она у него есть… К примеру, ты, Дима, рисуешься мне теперь исключительно в этом халате. Он очень тебе идет. Ты еще не привык к нему, но уже чуточку изменился…

— Как ты и предсказывала, — вяло съязвил я, снова закурив и обдав струей дыма синие полы, прикрывавшие мои колени. — С каждой минутой чувствую себя лучше и лучше. И все благодаря твоему совету.

— Ну, это ты надо мной насмешничаешь. Совет правильный, только для начала ты должен ему последовать. Хотя на первый раз и так хорошо…

— Погоди! А с чего ты решила, что я не последовал? — я подозрительно поглядел на Вику. — Глаза у тебя, конечно, цыганские, этого не отнять, но не рентгеновские же.

— Хочешь поспорить? — девушка снисходительно наморщила нос. — Дима, я же вижу, как ты сидишь. Осанка, жесты, выражение лица… Будь на тебе один халат, такой, как ты, держался бы иначе.

— Такой, как я? — во мне зашевелилась досада. — А что насчет тебя, беспорточница?

— А на меня можно даже не смотреть. Я сижу, как нравится тебе. Я ведь конформистка, помнишь?

— Кстати, о халате… — решил я переменить тему. — Солидная вещь. Знатная фирма. Сколько ты за него отвалила?

— Почти семьдесят тысяч, — без обиняков призналась Вика, чему я вовсе не удивился (кажется, она совсем не имела представления о том, как можно увильнуть от заданного ей вопроса). — Это дорогой халат. Потому что хороший.

— Дорогой — не то слово, — неискренне пробормотал я, невольно отыскивая взглядом браслет, находившийся ныне где-то под пятой точкой моей собеседницы вместе с ее грациозной щиколоткой. — Как же ты потянула такую сумму?

— Да просто у меня сейчас много денег, вот и все.

— Неужто? — ее уверенный тон произвел на меня впечатление. — Вероятно, это не мое дело, но, как один состоятельный человек другому, не могла бы ты намекнуть на источник своего капитала?

— Чего?

— Откуда дровишки? — перешел я на язык великого народного классика. — На чем сколотила состояние, если не секрет?

— Отчим дал, — сообщила Вика, — чтобы я от него съехала. Половину я потратила на халат, а половина еще осталась.

— Вот что, милая, — заявил я непререкаемым тоном. — Эти деньги я тебе верну.

— Зачем? — непритворно изумилась юная толстосумка. — Я же сказала: у меня есть деньги. Они сейчас в спальне вместе с паспортом. Штаны-то я постирала… Там еще много.

— Поверь, это не совсем так, — деликатно пояснил я. — Много денег — у меня. Много денег — у Алены. А у тебя, дружок… как бы поточнее выразиться… совершенно другая финансовая ситуация. Неужели ты этого не понимаешь?

— Пытаешься сказать, что ты богат? — Вика оглянулась вокруг, после чего зачем-то посмотрела на мои босые ноги. — Ну, наверное… А сколько денег у тебя?

— Затрудняюсь ответить. Скажем так, по сравнению с тобой я баснословно богатый человек.

— «Баснословно»! — рассмеялась девушка. — Прости, мне слово понравилось… Ну, что я могу сказать. Молодец!

— Вот только не делай вид, что деньги для тебя ничего не значат!

— Дима, я знаю, что такое деньги, — Вика с недоумениемвзглянула на мою кислую мину. — Многое из того, что мне нужно, я могу получить, только заплатив. И для этого у меня есть семьдесят тысяч. От того, что ты дашь мне еще столько же, я богатой не стану. Я стану такой же, какой была сегодня утром. В чем же тут смысл?

— Действительно… — мне показалось, я уловил ее намек. — Смысла здесь маловато, особо не разгуляешься… Однако, судя по твоим словам, ты вовсе не против сделаться богатой?

— Богатой я еще не была, — Вика зашевелилась в кресле и переместила согнутые коленки на другую сторону, решив, вероятно, что вид на ее правое бедро мне уже наскучил и настал черед левого. — Должно быть, это интересно. Но, чтобы кем-то «сделаться», нужно что-то делать. Большой вопрос — что именно. Я делаю только то, что мне нравится, и пока не разбогатела. Посмотрим, что будет дальше.

— Если ничего не менять, дальше будет то же самое. Разве не очевидно?

— Ну и ладно! Самое главное — я ни в чем не нуждаюсь.

— Всего-то? И ты согласна всю жизнь мордоваться в каком-нибудь паршивом салоне: месить людские тела, как тесто, только ради того, чтобы ни в чем не нуждаться?

— Сначала в паршивом, потом — как получится… А что ты предлагаешь? Стать в очередь за богатством? Во-первых, я не знаю, где его выдают, а во-вторых, там и без меня наверняка немало желающих. В длинных очередях мне всегда неуютно. Все, что ты видишь — это множество людей, которые хотят того же, что и ты, но при этом все как один повернуты к тебе задом.

— Ты мыслишь, как неудачница, моя дорогая. Зачем обычно стоят в очередях? За бесплатной похлебкой или, ближе к твоей повседневности, за уцененными колготками. Ничего лучшего ты там не получала и впредь не получишь… Вот и извлеки из этого урок. Твоя антипатия к человеческим задам — уже неплохое свойство. Преврати его в свое кредо. Никогда не пристраивайся в хвост, никогда не спрашивай: «кто последний?» В противном случае, можешь не сомневаться: последней окажешься именно ты. А если случилось так, что тебя уже занесло в очередь — выйди из нее.

— Дима, становится умозрительно…

— А между тем, мы разбираем прописные истины. Уже и не вспомнить, кто и когда их высказал впервые. Не исключено, что как-то так говорил Заратустра…

— Вам с Заратустрой легко говорить. Вы с ним, поди, колготок не носите. А знаете, что это такое? Одних хватает максимум на неделю, и то если своими руками каждый раз снимаешь. Бывает, что сразу рвутся. А в колледж, между прочим, без них не пускают, если только ты не в брюках. Вернее, пускать-то пускают, но могут сделать замечание. И кому это понравится — замечания от Лидии Марковны?

— Вика, мы отвлеклись…

— Хорошо, давай посмотрим… Вот выйду я из очереди, как ты советуешь. Скажу очкастой селедке сзади, что ей теперь не за мной, а за той малиновой кофтой впереди. И что дальше? С колготками я, считай, пролетела. А что получу взамен?

— Разумеется, для того, чтобы что-то получить, придется что-то предпринять. Первый шаг — забыть о том, что нравится тебе, и выяснить, что по нраву твоему кошельку. Понять, от чего он становится тугим и увесистым. После чего нужно беззаветно делать для него все, о чем бы он тебя ни попросил, как для любовника, которому ты предана всей душой. А дальше, шаг за шагом, вы приведете друг друга туда, где вам обоим уготовано процветание. Ему и той Вике, в которую ты к тому времени превратишься. И помни: в таком тандеме важнее всего — не останавливаться. Уж если взялась процветать, крути педали до последнего вздоха.

— Вот видишь! Плохо нуждаться в самом насущном. Но нуждаться во все больших деньгах, чтобы с каждым днем становиться малость богаче, ничуть не лучшая участь. И то и другое — нужда. И кончится это тем, что ты будешь замордован собственными руками.

— Для таких, как ты, — тлеющим кончиком сигареты я многозначительно обвел силуэт сидевшей передо мной девушки, — существуют и менее утомительные способы справиться с нуждой. А также весьма действенные и непыльные средства обеспечить себе роскошную жизнь, не натирая прелестных ног о разные тернистые тропы. Буквально за один день. И мне почему-то кажется, что ты великолепно все это себе представляешь…

— Для таких, как я? — задумчиво переспросила Вика, со вниманием проследив за моими художествами. — Ты же в курсе, что утку сейчас нарисовал?

— Отнюдь не утку! Я нарисовал молодую, красивую и не по годам рассудительную особу, в каждой черточке которой брезжит стремление любыми путями завоевать свое место под солнцем.

— Дима, ты серьезно? Тогда если как-нибудь соберешься писать картину, — не в воздухе, а по-настоящему, — начинай сразу с названия… И в натурщицы меня даже не приглашай… — Вика важно покивала подсыхающей головой. — Ладно! Предположим, что все это правда. Пусть я буду молодая, красивая и рассудительная… Кстати, еще и талантливая — здесь я уже от себя добавлю. И что же мне с этим делать, по-твоему?

— С чем, прости?

— Со всем этим букетом качеств. Я знаю, как получать от них удовольствие. Знаю — и уж получше твоего, — какие хлопоты и неприятности к ним прилагаются. Но каким чудом превратить их в золотые горы — об этом мне ничего не известно. Может, ты расскажешь?

— Вика, полагаю, ты меня разыгрываешь… Уж парочкой рецептов ты наверняка владеешь…

— Вовсе нет! Откуда? Но если такие рецепты и правда существуют, я хочу им научиться. Возможно, мне скоро понадобится богатство, чтобы купить одну вещь…

— И все-таки сложно тебе поверить, подруга. Знаешь, я ведь уже далеко не мальчик. Меня не так просто одурачить… — на этих словах девочка тщетно попыталась сдержать ухмылку и, потерпев фиаско, рывком натянула ворот футболки на нижнюю часть физиономии, оставив снаружи только темные, искрящиеся смехом гляделки. — Ну, и что смешного я сказал?

— Извини, — с натугой произнесла Вика, явно готовясь нырнуть под футболку целиком, если с моей стороны воспоследуют какие-нибудь репрессии. — Звучит потешно. Последний раз я слышала похожее от своего однолетки. А вообще, все молодые мальчики примерно так и говорят… Божечки, как тут пахнет! Когда я мылась, пахло елочкой, а теперь даже не знаю, что это… Бергамот? Хочешь понюхать?

— Воздержусь, — сухо отказался я. — Так что там про мальчиков?

— Просто заметила для себя одну вещь. Мальчикам почему-то очень важно, чтобы ты не морочила им голову, а мужчин постарше это уже почти не волнует… Только, Дима, я ведь, честно, не собираюсь тебя дурачить. Что мне сделать, чтобы ты мне поверил?

— Побожись! — в шутку предложил я, так и не распознав в ее щебете ни малейших признаков фальши.

— Бля буду! — торжественно пообещала девушка. — А теперь расскажешь про рецепты? Как мне сделаться богатой за один день?

— Не раньше, чем ты вылезешь из своего хиджаба. Глаза, конечно, зеркало души, но, если по ходу рассказа тебе вздумается показать рассказчику язык или тебя одолеет зевота, я хочу об этом знать.

— Ладно уж… Но знай ты, как тут здорово, у тебя бы духу не хватило меня отсюда вытаскивать.

Вика шумно вдохнула, набрав полную грудь своего бергамота, после чего явила мне лицо, готовое внимать всему разумному, доброму и вечному, что только имелось в моем распоряжении.

— Собственно, ничего сенсационного я тебе не открою, — осторожно начал я свою лекцию. — Для того, чтобы в одно прекрасное утро встать с постели нуворишем, а именно это нас так живо интересует, имеется, по сути, всего два классических средства…

— Дима, постой! — перебила меня Вика. — Кто там встает с постели? Нувориш? Это ведь хорошо?

— Поскольку в этом и состоит наша цель, нувориша мы с тобой считаем верхом совершенства. Я мог бы сказать «богач», но, прости, погнался за красотой слога.

— А про постель там тоже для красоты слога? Или, кроме нее, других средств еще не придумали?

— Успокойся, постель там тоже для красоты. А что, для тебя это принципиально?

— Пока не знаю…

— Тогда хватит болтать… Первое из наших средств всецело зависит от случая. От того, как повернется фортуна. На него трудновато рассчитывать, но сбрасывать со счетов тоже не стоит. Второе — гораздо надежнее, но, скорее всего, потребует от тебя определенных жертв. По меньшей мере, готовности чем-то поступиться…

— Все умозрительнее и умозрительнее…

— А как бы ты хотела?

— Можно пример? Что такое «случай»? Ты ведь, наверное, не в карты предлагаешь играть? Я, конечно, умею, но почти всегда проигрываю…

— Да, здесь ты права. С твоим лицом я бы за покерный стол не садился. Но в играх другого рода это же наивное личико способно склонить удачу на твою сторону. Скажем, расположить к себе кого-то настолько основательно, что этот кто-то совершенно добровольно и бескорыстно тебя… — я сделал паузу. — Ну?.. Что?

— Что «ну что»? Поимеет? А говорил, постель — для красоты…

— Нельзя ли мыслить платоничнее, юная леди? И потом мы все-таки о мамоне рассуждаем, а не о Содоме с Гоморрой.

— Ну, я не знаю… Поимеет и оставит на чай?

— Мне кажется, ты слишком переоцениваешь одни свои качества и в то же время недооцениваешь другие. Короче говоря, этот кто-то совершенно добровольно и бескорыстно тебя озолотит. Обеспечит твое безбедное существование. Как выражаются в народе: за красивые глаза…

— Вот так сразу? — Вика похлопала красивыми глазами. — Разве в жизни такое бывает?

— А разве в твоей жизни такого еще не случалось? — я красноречиво помолчал и, так как девушка всего лишь недоуменно пожала плечами, продолжил. — Взять, например, меня. Безусловно, ты мне симпатична. Почему бы по такому изрядному поводу не предложить тебе огромную кучу денег? Не жалких семьдесят тысяч, а гораздо больше. Под влиянием светлых чувств. Или из каприза. Я чувствителен и капризен — вполне могу себе такое позволить…

— В качестве подарка? — осведомилась Вика.

— Именно! Так мы это и назовем для краткости.

— Зачем тебе дарить мне деньги?

— А сама как считаешь? Вероятно, что-то может меня к этому побудить. Что-то задушевное, к примеру… Зачем, по-твоему, Алена подарила тебе тот самый анклет, что скрывается теперь под твоим чудным седалищем?

— Вот эту штуковину? — девушка вытянула на свет правую ногу и погладила блестящие звенья кончиками пальцев.

— Ее самую. Более подходящего символа для кучи денег и не придумаешь…

— Дима, но это же никакой не подарок. Это просто… Ну, как… Алена попросила меня надеть ее украшение и побыть с ним какое-то время… Недолго…

— Ах, вот в чем дело, — признаться, я ощутил сильнейшую неловкость и не вполне понимал, как продолжать этот разговор: мой менторский азарт весь куда-то улетучился. — А я было подумал… С чего вдруг Алене взбрело такое в голову?

— Ну, видишь ли… — как ни странно, Вику тоже охватило какое-то таинственное смущение. — Это всего лишь причуда. Ей так захотелось. Так нужно было… для секса…

— Прошу прощения! — я поднял вверх обе руки. — Вопрос снимается! Секс — занятие креативное. В таком случае хоть личинами меняйтесь — это не моя забота.

— А что насчет денег?

— Каких денег? Ах, да… Тут все просто. Есть такое выражение: «приспичило». За ним может стоять все что угодно — иной раз сам не знаешь, что тобой движет. Вчера тебе приспичило подарить мне халат — и ты подарила. А сегодня или, допустим, завтра мне точно таким же манером приспичит подарить тебе уйму денег. То самое «богатство», как ты его окрестила. Отчего нет?

— Миллион? — прагматично уточнила девушка.

— Почему миллион? По-твоему, это богатство? Что ты будешь делать с миллионом?

— Не знаю еще… Возможно, куплю что-нибудь, что стоит миллион, если мне это понадобится.

— Ну, естественно… Для примера это не важно, так что пусть будет миллион. Хотя нет, этого даже для примера маловато. Лучше уж семьдесят… Семьдесят миллионов к твоим семидесяти тысячам… Кстати, любопытно: приняла бы ты от меня эти деньги, если я бы вдруг предложил?

— Семьдесят миллионов?

— Да…

— Так нельзя спрашивать, — Вика с укоризной покачала головой. — Сначала предложи, а там посмотрим.

— Почему ж нельзя, моя милая? Не охота отвечать?

— Дима, а сам ты не понимаешь? Я могу ответить на вопрос. Могу ответить на предложение. Но не получится ответить на предложение внутри вопроса. Да и задавать такой вопрос должно быть неудобно… Послушай, как это звучит: «согласилась бы ты стать моей женой, детка, если я бы вдруг предложил?» Ты всегда так делаешь? И как, успехи имеются?

— Если честно, поздравлять пока не с чем… — я внимательно поглядел на Вику, которая тем временем демонстрировала незаурядный цирковой номер: поочередно сгибала и разгибала пальцы правой ноги — то ли в рассеянности, то ли пытаясь таким образом подсчитать, велика ли разница между семьюдесятью миллионами и ее нынешним достоянием. — Сдается мне, что с первым средством мы дальше не продвинемся. Налицо явный мировоззренческий раскол. Конфликт поколений… Имеет ли смысл продолжать?

— Первое оказалось жидковато, — серьезно подтвердила девушка. — Бульон да капуста. Но, надеюсь, хотя бы со вторым повезет. Если все еще помнишь, я осталась без колготок. И, между прочим, по твоей милости. Очкастая селедка их получила, я нет…

— Да, только все это исключительно в твоем воображении…

— В моем? Дима, ты видишь на мне колготки? — Вика звонко шлепнула себя по ляжке. — Не похоже, что они тут есть. В своем воображении можешь рисовать меня в чем пожелаешь, я же не против. Хоть в чулках в сеточку. Но в колледж я в таком виде не пойду…

— Занятная логика… — только и смог выговорить я.

— Кстати, в том магазинчике еще и хипстеры неплохие продавались. Как раз моего размера. Их у меня тоже теперь нет… Поэтому у нас только два пути: или мы с тобой продолжаем, или я сейчас же возвращаюсь в очередь.

— Вика, ты нечто… А может, вместо этого мне просто взять и купить тебе колготки? И эти самые… хипстеры… Не моя в том вина, но к размеру я уже присмотрелся. Единственный вопрос: какой у них цвет в твоих фантазиях и встречается ли подобный в реальном мире?

— Дима, ты такой серьезный, — девушка обезоруживающе улыбнулась. — Я же снова пошутила. Ничего, люди ко мне не сразу привыкают… Я умею отличать фантазию от реальности, это легко: в первой у меня туфельки, как у Золушки, а во второй только мозоли от них.

— То есть, заодно с колготками мы с тобой еще и туфельки покупаем?

— Смешно. Но, заметь, ты снова спрашиваешь, а не предлагаешь.

— На этот раз предлагаю. Дюжину колготок! Килограмм хипстеров! И столько туфелек, что Золушка лопнет от зависти. А взамен мы оставим эту тему и поговорим о погоде… Ветерок от кондиционера сегодня довольно свеж, не находишь?

— Спасибо! Но, пожалуй, я откажусь. Сейчас мне интересно послушать, как делаются богатыми. Очень надеюсь, что это стоит нагоняя от Лидии Марковны…

— Хорошо, вот тебе второе средство. С ним ты можешь преуспеть, если обладаешь чем-то значимым для другого человека. Чем-то, что не имеет твердого тарифа. Чем-то, чья стоимость измеряется лишь силой желания этого человека заполучить некую вещь, представляющую для него особую ценность…

— Вещь вроде этого браслета? Мне кажется, для Алены он очень много значит…

— Этой вещью не обязательно должно быть что-то материальное. Чем только не дорожат люди, в том числе и весьма состоятельные. Информация, власть, авторитет, безопасность, родственные связи, душевный покой, острые ощущения — всего и не перечесть. Крайне длинный и разномастный список. Одни из кожи лезут вон, чтобы сохранить в веках свое доброе имя, а другие готовы платить чистоганом, лишь бы на них, прошу прощения, кто-то помочился.

— И как я могу кому-то такое дать? Ну, с последним — ясно, только мне это не подходит. А остальное? Откуда у меня возьмется чье-то доброе имя, не понимаю?

— Если вдумаешься — поймешь. Главное — распознать, что дорого конкретному человеку… Обычно в такого рода сделках, помимо предмета, переходящего из рук в руки, от тебя — к тому, кто кровно в нем заинтересован, ты вынуждена жертвовать чем-то еще. Чем-то личным. Пусть даже речь идет всего-навсего о принципах, самоуважении и тому подобных субстанциях…

— Дима, давай вернемся к примерам: с ними хотя бы веселее…

— Не уверен насчет веселья, но вот отличный пример. Как нарочно, он напрямую будет касаться моего доброго имени… Представь, что ты знаешь обо мне нечто такое, чем я ни с кем больше не хотел бы делиться. Что-то, что выставляет меня в крайне дурном свете. Зная это, ты могла бы пригрозить мне оглаской и запросить кругленькую сумму в обмен на твое молчание.

— Семьдесят миллионов?

— Цена, конечно, зависит от обстоятельств, но за иного коня и полцарства не жалко отдать. Вероятно, столь смелый поступок потребовал бы от тебя внутренних усилий, особенно если ты в этом новичок, но дельце бы выгорело.

— Чтобы такое представить, мне нужно что-то о тебе узнать, — Вика окинула меня изучающим взглядом, как бы в поисках улик, компрометирующих мою честь и достоинство, но, кажется, не нашла, за что зацепиться. — И что же выставляет тебя в дурном свете?

— Ты это всерьез спрашиваешь? Ай да умничка! Новое слово в тонком искусстве шантажа. Хочешь, чтобы я сам сделал за тебя всю черновую работу? Взял и сам себя преподнес на блюдечке? А гонорар, тогда как, пополам?

— Но я-то ничего подобного в тебе не вижу. Как я буду представлять то, о чем не имею никакого понятия?

— На то и расчет… — тут я осекся. — А, собственно, о чем речь? Что вообще ты можешь во мне увидеть, Шерлок?

— Разное. Всякую девчоночью ерунду… Тебе будет неинтересно.

— Предлагаю размен! — решительно заявил я. — Всю твою девчоночью ерунду меняю на одну страшную мужскую тайну. Ей-богу, себе в убыток…

— У тебя есть страшная тайна? — Вика откровенно воодушевилась. Она достала из-под себя последнюю ногу и уселась в позу прилежной ученицы: ступни опустила на пол, руки положила на колени, взор устремила на учителя. Я сроду не преподавал, но прилежных учениц представлял себе именно так. Идеальная осанка и исключительная сосредоточенность на предмете. Ну, и, конечно, футболка на голое тело…

— Тайн у меня целый вагон. Самой свежей, так и быть, поделюсь, раз уж твоя профессиональная девиация не оставляет нам другого выхода.

— В смысле?

— В смысле, не пощупаешь руками — не ухватишь умом… Однако ты вскрываешься первая.

— Чего я делаю?

— Рассказывай про свою ерунду.

— Ладно, — девушка еще раз оглядела меня с ног до головы. — Но сначала я сбегаю за водой: в жизни столько не разговаривала о серьезном за один присест — от умных слов во рту пересохло…

Спустя минуту, в течение которой я безуспешно пытался припомнить «умные слова», высушившие Викин фонтанчик, она вернулась в кресло с запотевшей бутылкой минералки и, основательно промочив горло, начала так:

— Только потом не расстраивайся: все, что я скажу, и правда сущая чепуха, которая одну меня и занимает… В общем, слушай, что я вижу. Ты пока в хорошей форме, но здесь натура постаралась больше твоего: если не прикладывать усилий, очень скоро тело начнет меняться. Просто время уже пришло. Вряд ли ты сильно потолстеешь, с такими-то запястьями, но твой будущий животик может тебе не понравиться. На боках тоже чуток нарастет, от талии и ниже, а сама талия сгладится лет через пять. За попу в ближайшие годы можешь не волноваться, хотя без правильного ухода и она в конце концов… ну, знаешь… превратится в кисель.

— Вика, а у тебя все наблюдения в том же духе?

— Так и есть. Я же предупреждала…

— Что ж, сделки уже не отменишь. Прошу, продолжай…

— Питаешься ты кое-как, и на коже это уже сказывается. Могло быть и хуже, однако тебе достался очень здоровый организм. Тело настоящего мужчины, как его задумала природа. Ты немного потеешь, но пот у тебя хороший. Качественный. Под этой футболкой, что на мне, не только ведь мной пахнет, понимаешь? И меня все устраивает. Наверняка, твоих девушек тоже — мы отлично такое чувствуем. И, если уж об этом зашла речь, из тебя мог бы получиться классный любовник.

— Мог бы получиться? — невольно заметил я.

— Да, безусловно. Просто до верхней ступеньки, тебе, по-моему, кое-чего не хватает.

— Вот, значит, как? — не то чтобы я принимал ее болтовню всерьез, однако… что еще за намеки такие, в самом деле! — А ты абсолютно в этом уверена, крошка?

— Более или менее… Дима, если что, я говорила о твоем характере. О способности наладить связь с другим человеком. И, похоже, не нужно было мне этого делать… Если же ты сейчас на правах мальчика разволновался, то как девочка могу тебя заверить: беспокоиться здесь совершенно не о чем. В том, что ты прилично оснащен для секса, никаких сомнений быть не может. Тут все очевидно — только слепая не заметит.

— Стал бы я о таком волноваться, как же… А все-таки из чего это следует, интересно узнать?

— Ты о чем? О характере или о своем оснащении?

— Вот обязательно было переспрашивать? …К черту характер, я о последнем…

— Так я и подумала… Во-первых, достаточно на тебя посмотреть. Ногами мы с тобой уже мерялись: по любому они коротковаты. Для танцев не лучшее качество, а для постели — в самый раз. А теперь на тебе еще и штанов нет — все как на ладони. Поглядим еще разик на твои ноги… Нормальные такие ножки, перспективные. Волосы, размер стопы, длина второго пальца… для мужчины это уже кое-что значит. Смотрим на голову. Брюнет, как и я. Еще один плюс. Щетина на твоем лице — густая, прямо на глазах отрастает. Готова поспорить, что грудь у тебя тоже не голая, если только специально с шерсткой не борешься…

— Вика, довольно! Все это лишнее. Поверь, нет у меня никаких волнений на сей счет… Однако, ты сказала «во-первых». Есть и «во-вторых»?

— Есть… А, во-вторых, мне и присматриваться не нужно. Я у Алены все выспросила. Она встречалась с некоторыми твоими девушками, а это считай, что ей каждый раз тебя в новостях по телику показывали. Шила в мешке не утаишь…

— Сама ты шило! И Алена твоя такая же… Больше вам, конечно, потолковать было не о чем…

— Ну, извини: так уж разговор повернулся. Сначала мы Аленину родинку под лопаткой обсудили, потом — почему слезы соленые, потом — кто такой эксги… биционист, а тут уж, само собой, и на тебя перекинулось… Дальше про ерунду рассказывать?

— Благодарствуйте, сыт по горло!

— В таком случае, теперь твой черед. Время для страшной тайны… Хочешь, свет помрачнее сделаю?

— Ох, милая, — сказал я, торопливо роясь в памяти в поисках подходящего анекдота. — Право же, не стоило мне на это соглашаться. Прямо язык не поворачивается сказать…

— Можешь не говорить, если не хочешь, — великодушно разрешила Вика, не в силах, впрочем, скрыть своего разочарования. — А можешь пошептать на ушко, если тебе так легче. Не знаю, странно это или нет, но у меня есть приятель, который именно так и поступает. Приходит иногда по ночам, ложится рядом и вышептывает все, что скопилось у него на душе…

— Признаться, звучит несколько эксцентрично… Или мило, в зависимости от контекста… Прости, у тебя есть приятель, с которым вы настолько близки? И настолько… хм… доступны друг другу? Даже в ночное время? Он живет с тобой, что ли?

— Это я у него живу. У него и у его бабушки. Тот самый жирдяй, о котором я рассказывала за ужином.

— Друг детства?

— Да, только Федя на три года меня старше… Что касается близости, ночью ему часто бывает грустно, и он заглядывает ко мне в постель пошептаться. У него тоже есть секреты, которых тебе знать не нужно.

— Всего лишь пошептаться?

— Ну, да! Спать с мной ему было бы неинтересно.

— Что ж, по-видимому, ты превосходно умеешь хранить секреты, дружок, поэтому я вполне готов доверить тебе свою тайну… Дело в том, что я украл кое-что. Нечто совершенно мне ненужное. Украл только потому, что подвернулась такая возможность и любопытно было посмотреть, что из всего этого получится…

— Такого я не ожидала… — Вика наклонилась ко мне и невольно понизила голос. — Дима, и как же это вышло?

— Я гостил в одном почтенном семействе. Вернее, обедал в кругу других гостей на даче у некоего Семена Ивановича. Под конец обеда, когда начали подавать десерт, я отправился попросить Марью Семеновну, дочку Семена Ивановича, сыграть что-нибудь на фортепьяно…

— У них на даче стоит фортепьяно?

— Говорю же — очень почтенное семейство… Прохожу через кабинет хозяина, смотрю — лежат три рубля… В смысле, не три рубля, разумеется, а три миллиона. Кучкой такой навалены на столике: вероятно, Семен Иванович их специально припас — купить что-нибудь по хозяйству…

— Три миллиона? Дима… И ты их взял?

— Никого же в комнате, понимаешь? Никовошенько! Рука сама потянулась. Положил в карман, и скорее назад, к гостям.

— Три миллиона в карман?

— Вика, я немного волнуюсь. Прости мне мою сбивчивость: не каждый день доводится поведать о себе такое… В общем, распихал я деньги по всем карманам, что были, после чего вернулся в столовую и присоединился к десерту. Сижу, попиваю чай, наслаждаюсь пирожными. И, что самое примечательное, никаких угрызений совести. Один азарт. Помню даже, что пришел от своего поступка в невероятное возбуждение. Болтал за столом без умолку, анекдоты из меня так и сыпались. А через полчаса — денег хватились, стали расспрашивать прислугу…

— В этом семействе держат прислугу? Семен Иванович — нувориш?

— Скорее обычный делец. Таков же был и отец его, Иван Семенович. Исключительно зажиточная фамилия…

— Дима… — Вика протянула руку, словно хотела коснуться меня невзирая на разделяющее нас расстояние. — Возможно, ты поступил, как Робин Гуд… только сам этого еще не почувствовал…

— Ах, если бы… Подозрение пало на некую Дарью. Милая девица, привлекательной внешности, но хромоножка… Хотя нет, это я с другой ее путаю… Как бы то ни было, заподозрили именно Дарью: поставили перед гостями, стали уговаривать сознаться, вернуть покражу — и я пуще всех. Убеждал одуматься, ручался честью за доброту Марьи Ивановны, что, дескать, она обойдется со служанкой по совести, если та во всем повинится…

— А кто такая Марья Ивановна? Сестра Семена Ивановича? Или супруга?

— Разве это существенно? Ну, супруга… Редкая мегера… Но я-то каков! С крадеными миллионами в карманах проповедую несчастной девушке, у которой нательный крестик, и тот из латуни.

— Откуда ты знаешь, какой у нее крестик?

— По-моему, ты не теми деталями интересуешься… Какая разница, откуда я знаю?

— Ты спал с ней раньше? Вот что для меня важно…

— Хм… Драматичный вышел бы поворот, но нет — чего не было, того не было. Просто под занавес дело, как водится, дошло до обыска. Обыскали и комнату Дарьи и, в конце концов, ее самое. Она с перепугу на все соглашалась, только слезы капали… Ничего, разумеется, не нашли…

— И ты сам помогал обыскивать?

— Зачем. Это занятие женское… А я сквозь щелку подглядывал. Упивался, можно сказать, моментом… Так бедняжку и согнали в тот же день. Улик не доискались, но держать в доме тоже не сочли благоразумным. После такого позора, кто поймет, чего от нее ждать.

— Ясно… — Вика помолчала, уставившись на лиловое свечение в углу гостиной и медленно загребая пальцами ног длинный ворс на моем ковре. — Дима, а что было дальше?

— Дальше? Ничего особенного… Эти целковые я тем же вечером пропил в ресторане. Зашел на Моховую, спросил лафиту…

— Я не про тебя, говнюк, я про Дашу… Подожди… Ты пропил три миллиона?

— Нет, это ты подожди! — несмотря на боль, пронизавшую мои бедра, я поднялся с дивана и грозной, надо полагать, походкой приблизился к креслу, где сидела моя обидчица. За те три шага, что мне пришлось преодолеть, Вика не шелохнулась: она только вскинула на меня глаза и поджала губы.

— Как ты меня назвала? — осведомился я с высоты своего положения.

— Говнюк, — спокойно повторила девушка. — А зачем ты вскочил, можешь объяснить? Нервничаешь?

— И ты еще спрашиваешь! Не боишься, что после такого изречения я тебя, секильдявку, в бараний рог сверну? Поучу вежливости, невзирая на каникулы…

— Ты собираешься меня ударить? — в голосе Вики звучал не страх, а какое-то нездоровое любопытство.

— А что, по-твоему, это невозможно? В твоем мире девочек не бьют?

— В моем мире девочек бьют. Причем запросто. Мужчину, который может двинуть мне по морде, я различаю в первую же минуту. Вот только ты совершенно точно этого не сделаешь, поэтому-то и странно. К чему эти угрозы? На самом деле тебе даже не хочется мне врезать.

— А могу я хотеть тебя отшлепать? Или надрать тебе уши?

— Только не сейчас. Сейчас ты скорее расстроен… Все дело в говнюке? Но, Дима, ты ведь и есть говнюк. Скажешь, нет? Ты поступил, как говнюк. И вся твоя история рассказана говнюком, который именно так себя и ощущает. Ты только что не назвался этим словом. Разве тебе не легче от того, что оно прозвучало, пусть и из моих уст? Может, теперь подумаем, как все исправить?

— А что тут можно исправить? Если я и впрямь такой законченный… э-ээ… Слушай, меня натурально коробит от твоего словечка. Как бы я себя не ощущал, с моей утонченной натурой оно не гармонирует. Не найдется ли какого-нибудь другого?

— Мудак? — предположила Вика.

— Значительно лучше, — согласился я. — Звучит гораздо внушительнее. Так вот, если я и впрямь такой законченный мудак, то как ты это исправишь?

— Дима, может, ты присядешь? — подсказала девушка. — Если так и не надумал разбить мне нос, то выглядит все довольно глупо. Смотреть на тебя снизу вверх неудобно, зато очень удобно засветить локтем по твоим яичкам.

— Спасибо за предупреждение, — сказал я, непроизвольно отступая на шаг и пристраиваясь к невидимой футбольной стенке, — и в особенности — за трепетное отношение к суффиксам. А ты готова была засветить, крошка? Без шуток?

— Года два назад была бы готова. Но с тех пор поумнела. Настоящим мудакам это еще ни разу не помогло, а мне больше подходит помогать, чем наказывать.

— Слова не мальчика, но мужа…

— К тому же ты не настоящий мудак, Дима, хотя тайны твои, безусловно, мудацкие. Поэтому исправлять нужно не тебя, а те скверности, которые ты совершил… Ты знаешь, где сейчас Даша? Что с нею сталось после того случая?

— Даша? — я возвратился на свой диван и в рассеянности закурил, даром что курить мне вовсе не хотелось, а хотелось чего-то совсем другого. — А на что мне твоя Даша? Со мной-то как теперь быть? Мне-то как переродиться? Это ведь я получаюсь мудак, и тот, как выяснилось, не настоящий…

— Ты меня не слышишь, — Вика огорченно вздохнула. — Перестань думать о себе, хоть на минутку. Кто ты такой, зависит от того, что ты делаешь. Можешь ли ты изменить себя, упирается в то, способен ли ты переделать сделанное… Ответь, наконец: тебе известно, что стало с Дашей, или нет?

— По-твоему, все упирается в Дашу? — мне стало интересно, что она на это ответит. — А как же Семен Иванович? Марья Ивановна? Марья Семеновна? Они-то пострадали первыми. Шутка ли — три миллиона…

— Да и пес с ними со всеми! — жестко высказалась начинающая Мать Тереза. — Так им и надо! Ты только украл и не осмелился сознаться, а они устроили беспредел: взвалили вину на бедную девчонку, рылись в ее вещах, раздели догола и в итоге выставили за дверь… Поэтому, Дима, ты все-таки Робин Гуд, хотя из мудаков тебя тоже пока рано выписывать.

— Что-то мне это прозвище поднадоело… Допустим, я знаю, где найти сию девицу. И какую епитимию ты рассчитываешь на меня наложить? Что мне должно сделать? Пасть перед ней на колени? Покаяться в своем согрешении? Возместить урон, нанесенный ее гордости и кошельку? Жениться, в конце концов? Предположим, я на все готов, но что выбрать?

— Ой, Дима… — Вика поморщилась и отхлебнула воды из бутылки. — Ты все испортишь. Давай я сама поговорю с Дашей и пойму, что ей нужно. Беда-то не в том, что случилось, — оно, как мне кажется, к лучшему, — беда могла позже произойти. Может статься, у Даши все в порядке, — и с гордостью, и с кошельком, — и она только рада, что какой-то Семен Иванович ей теперь не указ. Тогда и исправлять нечего…

— А как же пролитые слезы? Помнится, они так и капали из ее глаз, так и капали…

— Слезы? — девушка пристально проследила за тем, как я совершаю очередную ленивую затяжку. — Слезы давно в прошлом. Этого ты уже не поправишь и слез ее у нее не отнимешь… Дима! А ведь ты все-таки говнюк! Ты же мне просто голову морочишь! Не было никакой Даши, так? И Семена Ивановича не было?

— Вика, прости! — меня накрыло смехом, от чего дым попал не туда, куда следовало, и я жестоко раскашлялся. — Виноват… Не думал, что зайдет так далеко… кхе-кхе… могу искупить… кхе-кхе… возместить… кхе-кхе… могу жениться, в конце концов… кхе-кхе-кхе…

— Прокашляйтесь сначала, мужчина! — посоветовала мне Вика. — А то жениться будет неудобно… Дима, но зачем? Зачем ты меня разыграл? И часто ты так делаешь?

— Вика, родная моя… то есть, извини, промахнулся… дорогая… Тебе нужен был пример — ты его получила. Велика ли важность, вымысел он или подлинная история. Теперь ты имеешь представление о главном. О том, какими примерно скелетами может быть напичкан шкаф цивилизованного джентльмена, вроде меня. И этот экземпляр еще так себе — детского размера. Лежит на одной полке с мощами замученных котят. Но всякий цивилизованный джентльмен, если он не идиот и не Фердыщенко, готов будет выложить немалые деньги, лишь бы такой скелет не был извлечен из его шкафа на всеобщее обозрение.

— Фердыщенко? А это еще кто?

— Не стоит внимания. Один мой знакомый, большой поклонник лафита…

— Дима, все не так. Никакого представления я по-настоящему не получила. Возможно, для тебя и нет важности, правдива твоя история или все в ней сплошная выдумка, а для меня это первейший вопрос. Правда или фантазия? И то и другое я, конечно, понимаю, как и все люди, только о том и другом думаю, можно сказать, разными половинками мозга… Чего ты ухмыляешься?

— Пустячок… Мозг, строго говоря, состоит из двух полушарий. Тогда как из двух половинок складывается нечто совсем другое… Но ты вольна думать чем тебе сподручнее.

Вика подумала чем ей было сподручнее, после чего предъявила мне все свои зубки, влажно блеснувшие в голубоватой полутьме:

— Смешно, но, строго говоря, неверно. Мозг состоит не из полушарий, а из нервных клеток, называемых нейронами. А вот делится он на два больших полушария, мозжечок и ствол. Что касается моей задницы, на которую ты намекаешь, она, чтоб ты знал, ни из чего не состоит и ни на что не делится. Строго говоря, у меня имеются две ягодицы — правая и левая. Мягкие ткани поверхностей таза, состоящие из кожи, жировой клетчатки и мышц. Ягодицы — сами по себе, существуют отдельно и ни во что цельное не складываются, кроме как в твоем воображении или, строго говоря, в твоем гиппокампе.

— Вика! — промолвил я в притворном замешательстве. — Мерси за науку, конечно, но, помилуй… кто здесь хоть слово сказал о твоей заднице? Наши представления складываются из знаний, полученных наполовину из опыта, наполовину из творческой игры ума. Другими словами, из двух половинок, неравных у разных людей: только не правой и левой, как можно подумать, а — эмпирической и теоретической. Ты явно тяготеешь к первой, тогда как мне милее вторая. Вот все, что я имел в виду.

— Какой же ты жук, оказывается, — не одобрила меня девушка. — Буду за тобой присматривать… Но если говорить не о моих ягодицах, а о твоей миссии, то ты с ней пока не справился. Все твои примеры никуда не годятся. Старайся лучше, или такими темпами я у тебя до утра не разбогатею. А хотелось бы поспать часок перед тем, как идти за покупками.

— Еще лучше стараться? Да на тебя не угодишь, красавица… А кстати, о чем мы вообще беседуем, не напомнишь?

— Напомню, мне не трудно. Осталась куча вопросов. Что такого я могу дать человеку вроде тебя, за что он тут же сделает меня нуворишкой? А, главное, что я при этом теряю? Ты что-то говорил о жертве, о каких-то принципах. Что еще за принципы? Эта часть совсем как в тумане… И нельзя ли, наконец, придумать историю, которая действительно может произойти? Со мной, а не с кем-то другим…

— Настаиваешь? — я сумрачно посмотрел на упрямую девчонку. — Тогда, во-первых, никогда больше не называй себя «нуворишкой». Звучит… чересчур феминистично. А во-вторых, боюсь, нам все-таки придется вернуться к твоей заднице. Не возражаешь, если следующий пример коснется ее гораздо ближе, чем все предыдущие?

— Я с самого начала не возражала.

— Рассмотрим простейший сценарий… Действующие лица: ты и человек вроде меня. Время: томная ночь с пятницы на субботу. Обстоятельства… смотри выше. Двое людей в такую ночь — вот уже и обстоятельства. Фабула, мне кажется, рисуется сама собою… Человек вроде меня, если его правильно настроить, может предложить миллион только за то, чтобы прямо сейчас взять тебя на этом диване.

— В смысле, с человеком нужно переспать? — деловито справилась Вика.

— Именно так.

— Всего за миллион? Уже не за семьдесят?

— Милая моя, остынь! Рукава-то пока не засучивай. Это же для примера.

— И что? Для примера с подарком — миллиона оказалось мало. Твои слова, не мои. А для этого, считаешь, нормально?

— Как ни странно, человеку вроде меня легче раскошелиться на благотворительность, чем на приобретения подобного рода…

— Тогда человеку вроде тебя просто ничего не светит, — с улыбкой заключила девушка и вдруг, раскинув руки, сладко потянулась в своем кресле, в открытую выставляя себя напоказ. — Ох, ну и пожалеет же он, скажу я тебе по секрету. С пятницы на субботу у меня скидка. В другой раз обойдется дороже: сто миллионов, не меньше.

— А сама-то о миллионе не пожалеешь? — не удержался я от вопроса. — В другой раз обстоятельства могут не сложиться.

— Ерунда! Зато хоть какие-то принципы уцелеют. Их у меня не так много сохранилось. Большинство я по малолетке на леденцы и мармеладных мишек обменивала. Только самые дорогие и остались.

— По семьдесят миллионов штука?

— Ладно, уговорил! Пятьдесят миллионов, но я сверху. И выше шеи ничего не трогать!

— Вика, — сказал я, — что именно ты сейчас делаешь, как по-твоему?

— А разве непонятно? Немножко шучу, немножко флиртую. С богатством у нас все равно не заладилось, это я уже сообразила…

— А зачем ты со мной флиртуешь?

— А зачем я вообще сюда пришла? Чтобы переспать с тобой, если пойму, что ты этого хочешь.

— Все еще шутишь?

— Нет, это правда. Шутка была про «выше шеи», — Вика фыркнула. — Между прочим, смешная — для тех, кто знаком со мной лучше. Так-то у меня границ нет.

Вот вам и разговоры с младшим поколением. Если я и был до этого слегка очарован непосредственностью Алениной подруги, и — да, посматривал на нее не вполне отеческим взором (а кто бы не посматривал?), то теперь во мне вскипело праведное раздражение, которым мне и следовало вооружиться.

— Все слишком откровенно! — сказал я не совсем то, что собирался. — Вернее, не в этом дело… Поверь, обычно я ценю прямоту, но ситуация в высшей степени неподходящая. Тебе стоило бы развивать чутье на такие вещи… Абсолютно неприемлемая ситуация. И совершенно не важно, чего я хочу или чего не хочу. Это все мелочи…

— Дима, как может быть не важно то, чего ты хочешь? Это не всегда главное, здесь я согласна, но считать свои желания мелкими… так и до беды недалеко… Возьмем меня. Я довольно сильно хочу с тобой переспать, но, разумеется, бывают штуки и поважнее. Скоро мне понадобится сон, и на первом месте окажешься уже не ты, а мягкая подушка. А под утро мне захочется в туалет: тоже достойное желание, хотя в моем вишлисте его не найдешь…

— И ты действительно хочешь это сделать? Именно со мной?

— Ты про секс, надеюсь? Ну, конечно! Дима, что за вопрос? Ты же не лекарство, чтобы принимать тебя через не хочу.

— Вопрос и в самом деле дурацкий. Не следовало его задавать… И вообще поддерживать этот разговор… Вика, есть кое-что, что делает наш диалог бессмысленным. Точнее выразиться, непозволительным. Жаль, что ты сама этого не понимаешь.

— Кое-что?

— Кое-что или кое-кто…

— А! Ты, наверное, про Алену? — девушка снова фыркнула. — Знаешь, а ты прав. Когда она спит, то иначе как «кое-чем» ее назвать не получится. Такое милое, симпатичное «кое-что». Перед уходом я нарочно ее прямо в нос лизнула, а она и ухом не повела. Тогда я еще и в ухо ее лизнула… Но «кое-кем» она мне нравится больше. Даже передать невозможно,до чего нравится.

— Неужели? Тем не менее, Алена там, а ты здесь. И за ее спиной делаешь авансы мужчине, которого повстречала несколько часов назад.

— Ох, будет непросто… «Авансы» — это секс, правильно? А что значит «за ее спиной»? В смысле, тайком от нее? Так я и не должна у нее спрашивать, как мне проводить время, когда она занята. К «авансам» это тоже относится. Алена не ждет от меня обетов верности и вряд ли когда-нибудь их примет. Это одна из причин, по которым она мне нравится как «кое-кто», а не как «кое-что». Я вправе спать, с кем захочу. Не думаю, что мне будет часто этого хотеться, пока я с ней, но, если честно, мне вообще о таком не приходится думать… Что до тебя, Дима… Тут другое. О тебе мы с Аленой договорились заранее. Она спросила, не могла бы я с тобой «замутить» этой ночью… Это ее словцо, я такими не пользуюсь… Я прикинула и решила, что могла бы. Разумеется, если сам ты будешь не против…

— Поверить не могу! — я был всерьез раздосадован, причем вдвойне: мало того, что моя упертая сестрица не оставляла попыток подложить под меня все, что попадалось ей на глаза, так еще и умудрялась делать это столь топорно, что в каждой такой истории мне неизбежно отводилась курьезная роль праведника и недотроги. — Поверить не могу! Алена попросила тебя улечься со мной в постель? Вот так запросто, без церемоний? Не сомневаюсь, что у нее нашлось крайне веское объяснение для своей просьбы…

— По-моему, ты неправильно понял. Конечно, она могла и попросить, ничто ей не мешало, но все было не так. Алена заметила, что я тебе приглянулась. Ты же не станешь отнекиваться, верно? Поинтересовалась, нет ли у меня желания с тобой «замутить». Я сказала, что пожалуй. Особо не горит, но чувствуется, что скоро пересплю с таким сфинксом хотя бы разок. Очень на то похоже. Она спросила, почему не сегодня? Я сказала: да ну, для него это слишком быстро… А она: нет, правда, не затягивай. Ты видела, какой он? Ну, я ей: видела, понятное дело. Незрячих в мой колледж не берут… А Алена такая: ну вот, а я о чем! Что ты ей на это возразишь? Тогда я обещала, что посмотрю на тебя еще раз. Если ты будешь готов, то о чем тут размышлять? Здесь-то она и уговорила меня надеть свой красивый браслет — ради секса с тобой. Это уже ее фантазии, а не мои. Но, кажется, я ее понимаю…

Словно для того, чтобы я тоже что-то понял, Вика откинулась в кресле и, совсем как Алена, уложила босые ноги на кофейный столик, так что пресловутый браслет сверкнул разноцветными камешками прямо перед моими глазами. А еще перед моими глазами нарисовались две узкие бледно-розовые подошвы («пяточки — чистые зефирки», — вспомнилось мне), и, ровно как с Аленой, невзирая на серьезность момента, я неожиданно ощутил властный позыв пощекотать эту гладкую нежную кожицу и посмотреть, что из этого выйдет. Все тот же идиотский, неведомого происхождения рефлекс, который я со смущением подавлял в себе всякий раз, когда передо мной возникали голые лапы сестрицы.

— А вот я ничего уже не могу понять! — горько пожаловался я, с трудом отводя взор от манящей бездны, принявшей обличье пары крошечных босых подошв, и снова закуривая, чтобы чем-то занять свои блудливые руки. — И в особенности не понимаю браслета. Что он такое? Какая-то верительная грамота? Сим удостоверяется, что податель сего действует от моего имени?

— Возможно, и это тоже, — согласилась Вика. — Но, верней всего, для Алены он значит что-то особенное. Для нее этот предмет не просто украшение, а в первую очередь твой подарок. Вероятно, талисман. Он очень дорог ей и связывает ее с тобой всякую минуту.

— Боюсь, я не улавливаю, в чем суть этой связи. Каким образом она привела браслет на твою ногу?

— Мне кажется, — только не смейся, — Алена думает, что я тоже стану для тебя подарком, и надеется поучаствовать в нем хотя бы самую малость. Я не говорю, что она пытается подарить меня, как дарят щенка или котенка, — это было бы глупо, — но остаться совсем в стороне ей также не хочется.

— Другими словами, отпуская молодую кошечку погулять, она помечает ее ошейником со своими инициалами?

— Дима, если это вопрос, то я только что на него ответила. Я могу понять Алену. Понимаешь ли ее ты — решать тебе самому.

— Здесь ты права… — я перевел дух. — Девчонки, а вам не кажется, что это уже чересчур? Не сомневаюсь в ваших благих намерениях, однако то, что вы творите, просто на голову не наденешь. Ладно моя драгоценная сестренка, у нее свои закидоны, но ты, Вика, немного другого покроя. Ты тоже уверена, что поступаешь совершенно нормально?

— Да, я уверена. А что не так? Все ведь по-честному. О моих желаниях ты теперь знаешь, — я и не собиралась их скрывать, — все теперь зависит от того, на что ты сам настроен. Я даже соблазнять тебя не пытаюсь, хотя могла бы, если бы не считала правильным оставить решение за тобой…

— Значит, так это выглядит, по-твоему? — я прямо задохнулся от возмущения. — А то, что ты сидишь тут со мной наедине — в футболке поверх собственной натуры, это, черт возьми, не соблазнение?

— Вот оно как у нас, — сочувственно заметила девушка. — И для тебя такого достаточно? Ей-богу, Дима, если для того, чтобы соблазниться, тебе довольно одного моего существования, то количеством одежды этого, наверное, не исправить.

— А знаешь, крошка, — сказал я, почти с наслаждением отдавшись накатившей на меня ярости, — будь по-твоему! Видишь тот столик у окна?

— Да, — Вика послушно посмотрела в указанном направлении. — Немного пыльный…

— Это мы сейчас поправим. Главное, что он подходящей высоты… Топай к нему и устраивайся поудобнее. Лицом к окну, разумеется: твоя черноглазая физиономия мне без надобности. Располагайся и задирай футболку — примерно до талии, выше не надо. Ну, сама знаешь, не впервой… А я скоро подойду — вот только докурю, и приступим.

Не представляю, какой реакции я ожидал, но определенно не этой: Вика отнеслась к моим словам безо всякого участия. Она не двинулась с места и даже позы не переменила — лишь слегка шевельнула пальцами на ногах.

— Не получится, — коротко прокомментировала она.

— Это уж моя забота, — ядовито заявил я, — получится у нас или нет. От тебя многого не нужно: стой, как поставили, да помалкивай. Потребуется твоя помощь — свистну.

— А свистеть-то умеешь? — дерзко поинтересовалась девчонка. — Что-то непохоже. Могу научить за три минуты, если есть настроение…

— Я свистел, как соловей, когда тебя еще в проекте не было! — очень по-взрослому парировал я и решил продолжать в том же духе. — Так ты идешь куда велено, звезда малолетняя? Или красной дорожки дожидаешься?

— Дима, перестань! — Вика символически заградила мне уста, высоко приподняв правую стопу и растопырив на ней пальцы. Браслет незамедлительно скользнул от ее щиколотки ближе к выпуклым икрам, указывавшим на то, что эта ладно скроенная ножка является для своей хозяйки не только средством моего обольщения, но и орудием труда. — Если начнем обзываться кто во что горазд, то я непременно выиграю. Тебя легко задеть за живое, а со мной придется попотеть.

— Ничего страшного! Я слышал, мой мужской пот тебе по нраву…

— Вот-вот! Ты сейчас просто грубишь, как всякий растерянный мальчик, и сам от этого страдаешь. А еще вовсю стараешься меня обидеть и оттолкнуть от себя подальше. Конечно, я могу обижаться — небось, не деревянная, но не на такую же дребедень.

— То есть, на стол ты все-таки не ляжешь? — твердолобо осведомился я.

— Да я бы легла, если бы дело того стоило. Если бы ты грубил… ну, знаешь… как раззадоренный самец, а не так, будто я заслонила собой телевизор. Хочешь поставить себя надо мной? Не можешь настроиться иначе? Не великая редкость! В сексе я готова такое понять. Но ты ведь не этого хочешь. Зачем мне делать то, что никому из нас не принесет удовольствия?

— Вот как, оказывается? А чего же я хочу?

— Насчет секса сейчас сложно сказать, — Вика прямо поглядела мне в глаза и каверзно ухмыльнулась. — Но ты определенно хочешь пощекотать мои пятки.

— С чего бы это? — стыдно признаться, но в тот момент я и впрямь запаниковал, как какой-нибудь мальчишка, застигнутый за внеклассными упражнениями в естествознании. — Решительный бред! Умнее ничего не придумала?

— Точно хочешь, даже не спорь! Точнее не бывает, — девушка развела под острым углом соединенные в пятках подошвы и, поджав лишние пальцы, показала мне с помощью оставшихся две весьма убедительные «Виктории». — Смотри, как я могу. Это означает, что я выиграла. Причем трижды: погляди на мои ступни́ — это тоже считается.

— Хоть четырежды! Тоже мне, нашла аргумент.

— Аргумент сидит передо мной. Боже, Дима! Да у тебя, наверное, все зудит, так сильно хочется пощекотать! В жизни такого не видела! Ты и дальше будешь отпираться?

— Ладно, сдаюсь, — я стесненно усмехнулся и зачем-то ощупал щетину на подбородке. — Ты права. Ужасно хочется…

— Так пощекочи, чего ты?

— Брось, не подзуживай.

— Дима, это же просто. Вот мои пятки. Протяни руку и пощекочи.

— Вика, хватит!

— Ничего не хватит. Давай уже, мой герой. Вперед! Щекочи меня… Совершенно бесплатно!

Тогда я протянул руку и пощекотал. Сначала одну бледно-розовую подошву, а затем — другую. И то, как звонко расхохоталась девушка, то, как задергались при этом ее ноги, стараясь перетерпеть суровое испытание, наполнило меня неким бесхитростным, но давно уже недоступным чувством: и теплым, и легким, и приятным одновременно. Похожее тепло в своем сердце я ощущал, пожалуй, только рядом с Аленой, но с нею почти никогда не бывало легко и далеко не всегда бывало приятно. Впрочем, не в легкости и приятности заключалась ее ценность. С Кристиной все обстояло иначе: более приятным легкомыслием, чем у нее, могли обладать только обкуренные коалы, однако особенной теплотой мы с моей бывшей невестой друг друга не баловали. Жаром взаимной страсти в разгар нашего романа — да, горячкой пылких ночей на завершающих его страницах — тоже да, но и только… Между тем, к тому чувству, что возникло во мне сейчас, примешивалась некоторая доля сожаления, а также крупица едва уловимой горечи. К чему именно это относилось, я не смог определить, однако сожаление усилилось еще больше, как только Вика, довольно посмеиваясь, конфисковала у меня свои ноги и, обогнув кресло, устроилась за его массивной спинкой, словно за старинной конторкой, облокотившись на нее худыми предплечьями.

— Надоело сидеть, — сообщила она. — Как ни сядь, в одной позе все тело затекает. А поскольку я нынче скромная, вариантов не так много…

— Ты кажешься неплохим человеком, дружок, — сказал я с искренней сердечностью. — Совсем еще юным и совсем еще неплохим человеком. Возможно, именно поэтому мне трудно тебя понять…

— В основном я неплохая, да! Самой мне тоже так кажется… Только чего же ты во мне не понимаешь? Давай я расскажу, пока есть время…

— Ответь, ты любишь Алену?

— Я очень люблю Алену. Теперь я в этом совершенно уверена.

— Отрадно это слышать, Вика. Представь, я испытываю к ней не менее сильные чувства. Она моя сестра и мой лучший друг.

— Я знаю про твои чувства. Такое нельзя не заметить.

— Тогда как все это вяжется с твоим предложением?

— Каким предложением?

— Обязательно произносить это вслух? С предложением переспать, разумеется: нам двоим, не считая Алениного браслета.

— Э, нет! Разговор такой был, но переспать я не предлагала.

— Прости, мне послышалось?

— Я сказала, что пересплю с тобой, если пойму, что ты этого хочешь. Это не было предложением. Такое случается само собой — нужно только подождать.

— Мудро. Вполне продуктивная стратегия. Если все, что ты надеешься увидеть в своей постели, это труп твоего врага.

— Чего? Какой еще труп?

— Не важно. Положим, ты своего дождешься. И, по-твоему, милая моя, это будет хорошо?

— Ты о сексе? — Вика выпрямилась и величаво оправила на себе футболку, будто на церемонии вручения «Оскара» ее имя выкрикнули со сцены, и ей нужно пройтись за заслуженной наградой через рукоплещущий зал. — Хорошо ли это будет? Дима, я, конечно, не знаю, что за девушки спали с тобой раньше, но, вернее всего, со мною тебе будет так хорошо, как ни с кем другим.

Признаться, после таких слов я тоже чуть не зааплодировал.

— Видит Бог, Вика, что твой ответ не имеет ни малейшего отношения к тому аспекту «хорошо», которым я интересовался. Однако так или иначе он не оставил меня равнодушным. Весьма самонадеянное заявление от едва шестнадцатилетней особы. У виски, что я пью, выдержка и то больше.

— Если я в чем-то уверена, то почему не сказать так, как есть? Ты сам мне разрешил.

— С уверенностью у тебя полный порядок, но к чему она прилагается? Должно же ее хоть что-то подкреплять. Что-то помимо того факта, что ты у нас дорогая штучка и без семидесяти миллионов в кармане к тебе лучше не подходить…

— Дима, хватит уже про миллионы. Проехали. Чтоб ты знал, ко мне удобнее подходить вовсе без карманов… А мармеладных мишек можно и в руках принести.

— Учту твои пожелания… Так что же делает тебя настолько особенной? Такой, что мои бывшие девушки, если я все правильно понял, должны показаться мне бледнее твоей тени?

— Прости! Не только бывшие, но и будущие тоже, — Вика виновато вздохнула.

— Тем более интересно…

— Дело не столько во мне, сколько в тебе. Ты слишком умный — я уже говорила. И ты не похож на парня, которому дано с этим жить. На парня, умеющего отключать все ненужное в голове, когда это требуется. А без такого умения… ну, как тебе, умнику, объяснить… в общем, ты и представления не имеешь, каково может быть в постели с другим человеком. Самому тебе со своей головой не справиться — тут все ясно. Даже выпивка не поможет. А я знаю, как это сделать. Вернее, я просто делаю такое и все. В этом мой талант.

— Еще один, — понимающе кивнул я. — Однако не думаю, что подобному человеку, как я, следует отключать голову. По крайней мере, в присутствии женщин и детей. Или женщин и детей в одном лице… Результат может быть непредсказуемым.

— Ошибаешься, — Вика сложила руки на спинке кресла и уперлась в них подбородком. — Труднее предсказать обратное: как ты поведешь себя, если останешься при своих теперешних мыслях. Я не читаю мыслей, но ты сам многое мне рассказал. Среди них есть такие, которым в постели не место. Ты наверняка попытаешься их перебороть, потому что рядом со мной они покажутся тебе лишними. Или даже стесняющими и неприятными, как дурацкий презерватив. И никто из нас не знает, что произойдет, когда у тебя это не получится. В лучшем случае ты обозлишься на меня, а в худшем… Но этого не будет! Верь мне, я очень хорошо представляю, как все случится, если помочь тебе стать немножко другим. Не нынешним Димой, а проще… Я бы сказала, безымяннее… Всего лишь парнем, у которого есть девушка.

— И как все может случиться? — неожиданно для меня поинтересовался парень, у которого девушки не было уже второй месяц.

— А ты готов это услышать? — усомнилась Вика. — Одно дело увидеть себя со стороны без одежды (а я знаю, о чем говорю), и совсем другое — выяснить, каким ты сделаешься, если окажешься без всего, что привык считать своей натурой. У тебя и с одеждой-то какие-то чересчур тесные отношения, а уж с прочей своей шелухой ты, скорее всего, и вовсе никогда раньше не расставался.

— И все же просвети меня, пожалуйста.

— Ты же понимаешь, что мы сейчас делаем? Мы обсуждаем, каким бы мог стать секс между нами, взамен того, чтобы просто им заняться, когда наступит такой момент. Не считаешь это странным?

— Если задуматься, я считаю странным буквально все, что со мной происходит начиная со вчерашнего дня. Так что, пожалуй, для меня странные разговоры — то, что доктор прописал. Нечто вроде вакцины от странной действительности… Всегда есть шанс, что ими все и ограничится… С другой стороны, я знаю довольно длинную и грустную историю, которая тоже начиналась со слова… А что, дружок, у тебя с этим трудности? С разговорами о сексе?

— Никаких. Мне так же легко говорить о сексе, как и упражняться в нем на практике. Иногда получается делать это одновременно.

— Тогда вперед! Расскажи мне, как все случится, если вместо нормальной девушки со мной окажешься ты… Прошу не для каких-нибудь глупостей, а из чисто академического интереса. Заметь, я даже музыку не стану включать…

— Как знаешь… — Вика долго молчала, разглядывая меня прямым, но в то же время на удивление мягким взором, и вдруг заговорила ровным, почти лишенным интонации голосом. — Ты будешь плакать от нежности. От нежности и от огромного облегчения, когда почувствуешь, что между нами нет никаких преград. Что тебе не нужно от меня защищаться — ни в чем, ни в малейшей мелочи. А, главное, защищаться от самого себя тебе в тот момент тоже не придется. Я сделаю так, что тебя не станет. Того тебя, которого ты боишься. Ни с кем раньше ты не мог зайти так далеко. Никто раньше не соглашался идти с тобой этой дорогой. Я буду доверять тебе бесконечно, потому что не могу иначе. И ты ответишь мне тем же, потому что поймешь, что так можно. И тогда ты захочешь чего-то очень простого. Без вычур, без фантазий — самого простого, что есть на свете. Но как же сильно ты этого захочешь, мой хороший. И я дам тебе это. Столько, сколько пожелаешь взять… А в конце ты почти лишишься сознания, оттого что оно не сумеет вместить все чувства, которыми изойдет твое тело. И мне придется делить их с тобой, принимать в себя тот избыток, который ты не сможешь удержать и пережить в одиночку… И уже после всего ты снова будешь плакать — от счастья, от благодарности и, возможно, от страха, что все это больше никогда не повторится… В общем, будет много слез, и мне это нравится. Слезы — последнее, что ты хотел бы с кем-то разделить, и первое, чем тебе действительно стоит поделиться. И я приму их так, как никто другой. Так, что у тебя и мысли не возникнет прятать их от меня. Так, что ты их даже не заметишь… Вот как все случится, Дима, если вместо нормальной девушки рядом с тобой окажусь я.

— Господи, Вика! — саркастическая усмешка, состроенная мной в начале ее речи, смазалась после первых же слов, и я даже не пытался вернуть ее на место, чувствуя, что моим лицом и всей моей волей завладела сейчас сила, которой я не могу и не испытываю желания сопротивляться. Не знаю, чего здесь было больше: несомненного и в то же время сомнительного магнетизма, исходившего от самоуверенной фигурки напротив меня, или внезапно вспыхнувшего во мне искушения подчиниться ему, этому нахальному магнетизму, вопреки собственным сомнениям. — Не верится, что со мной разговаривает простая девчонка. Я хочу сказать: обычная девчонка, из плоти и крови, а не какая-нибудь Лилит по меньшей мере районного значения.

— Лилит? А кто такая Лилит? Я знаю салон красоты с таким названием, только он ни в каком не в районе, он в Балаши́хе.

— Долго рассказывать. Никогда раньше не встречался с этой особой, но, по слухам, у нее не должно быть пупка.

— У меня есть пупок! — доложила Вика после предварительного фактчекинга, произведенного путем оттягивания ворота футболки и заглядывания внутрь.

— Все равно то, что ты сейчас описала — сиречь мой портрет в постели, выглядит… Как бы ты сама выразилась?

— Замечательно?

— Скорее, устрашающе. Ты и в самом деле так ловко манипулируешь мужчинами? Обращаешь их в младенцев или в животных, — не знаю, что тут больше подходит (одно другого страшнее), — и заставляешь рыдать на своей груди? Зачем это тебе?

— Манипулирую? Дима, что ты там себе вообразил? Свой портрет ты разглядел отлично, а меня-то хоть заметил? Я ведь тоже там была, в одной постели с тобой, и тоже, к твоему сведению, кое-что переживала… Мне не сложно угадать, как будешь выглядеть ты, но себя-то я знаю еще лучше. Боже, да я первая буду рыдать от радости, если человек, с которым я легла, почувствует себя счастливым. Настолько счастливым, что капелька его счастья прольется и на меня. Я ужасная плакса. Ты не представляешь, какой восторг я испытываю, когда такое происходит. Впрочем, можешь и догадаться… Это мой момент, ради него все и делается.

— То есть, в конечном счете, раздаривая счастье направо и налево, ты делаешь это для себя?

— Дима, ты же умный. Конечно, я делаю это для себя. Невозможно иначе. Чтобы получилось иначе, нужно быть машиной, а не человеком. Вот машина, чем бы она не занималась, к примеру, мытьем посуды, моет эту посуду для других, хотя и не сознает этого. Вернее, так выходит именно потому, что она не сознает ни себя, ни других. Если бы посуду мыла я, пусть даже твою посуду, то делала бы это для себя.

— Некоторые считают, что такое возможно. Что каждому из нас дано забыть о себе и сделать что-то для другого человека, если искренне желать ему счастья.

— Ну, что за ахинея! А слово «желать» тут к кому относится? Не к тебе ли самому?…А, поняла! Ты сказал «некоторые», но не сказал, что так считаешь ты сам…

— Верно, — я заложил ногу за ногу, ухитрившись не поморщиться от боли. — Кстати, замечено, что люди желают друг другу счастья значительно чаще, чем смерти. Меж тем, умирают все, а счастливыми становятся очень немногие. Не знаю, что и подумать…

— Тогда ничего не думай, — предложила Вика, подцепив с подлокотника кресла бутылку с остатками минеральной воды и осушив ее до донышка. — Ты столько думаешь, что даже у меня голова заболела — в висках и немного в темечке…

— Дружок, налить тебе чего-нибудь от головы? По-прежнему рекомендую кальвадос. Прямиком из Нормандии, разумеется. Четыре года настаивался на французском дубе, а в бочке из-под шотландского виски дозрел до степени нектара… А если вдруг кальвадос не поможет, где-то на кухне была аптечка. Красная, со швейцарским крестом. Там есть спирт…

— Спасибо, но я уже сама справилась! Могу и тебя научить, — Вика показала мне раскрытую ладонь. — Вот здесь в ямке, между большим и указательным пальцами, находится точка по имени «Хэ-гу», что по-китайски означает «закрытое ущелье». Почему так? Смотри, если пальцы развести, то получается впадинка — как бы вид на ущелье сверху, а если свести — ущелье закроется. Разводим — видим ущелье, сводим — ущелье закрывается. И снова разводим… Тебе оттуда видно?

— Мне видно, — напряженно ответил я.

— За пару минут можно снять головную боль, даже очень сильную. Только нужно давить пожестче, такими короткими пульсирующими движениями… Вот как я делаю… Хочешь попробовать?

— Не хочу, — сказал я.

— Напрасно. А еще массаж этого участка, или, правильнее говорить, «акупрессура», помогает избавиться от сонливости, унять икоту и нормализовать стул… Вздутие живота не беспокоит?

— Н-нет, — сказал я.

— Потливость, слюнотечение, судороги, крапивница, опоясывающий лишай, нарывы по всему телу…

— Нет, нет и еще раз нет!

— Жалко, — расстроилась Вика.

— Полагаю, это все? Будет чудом, если когда-нибудь еще мне захочется поиграть в доктора…

— Язвы во рту? — с надеждой вспомнила юная знахарка.

— Вика, — попросил я. — Если ты не против, давай вернемся к материям попроще. К вопросу: что такое «хорошо». С твоим «хорошо» мы, благодарение господу, закончили. Поговорим о моем…

— Ну, начинай… — девушка вновь облокотилась о спинку кресла.

— Заметим, что сам я не моралист, — начал я издалека. — Не собираюсь валять дурака и указывать пальцем на какие-то скрижали. Но если отбросить скрижали, все еще останутся чувства. Любовь, преданность… нечто подобное… Мне непонятно, как ваши чувства, милые мои девчонки, сочетаются с вашими поступками…

— То есть, мы опять говорим о сексе? — перевела Вика.

— Если угодно. Ты только что была со своей любимой. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что все прошло чудесно. И что же мы имеем сразу после этого? Одна из вас не прочь спариться в соседней комнате с едва знакомым парнем, а другая ее на это благословляет. Как такое возможно?

— Я ведь правильно чувствую, что ты меня не осуждаешь? Ну, из-за скрижалей…

— Ты же знаешь, что это такое, верно?

— Знаю! Отчим читал мне из Библии… а потом перестал…

— Что-то случилось?

— Не важно, что случилось… Ты меня не осуждаешь?

— Нет, я тебя не осуждаю. Клянусь чем хочешь. Я просто не понимаю.

— Тогда я тоже не понимаю, о чем ты спрашиваешь.

— Но ты любишь Алену…

— Ты тоже ее любишь.

— Вика, осторожнее! Прошу тебя… Это разные вещи.

— В чем-то разные, а в чем-то одинаковые. Мои чувства и твои чувства — они ведь не земля и небо, правда? Ты любишь Алену. И при этом ты не против того, чтобы мы с нею были вместе. Так?

— Совершенно не против.

— Прекрасно! Но быть не против — этого мало. Ты рад, что она со мной? Поверь, этой ночью ей было очень хорошо. И я говорю не о простом удовольствии, которое мы получили друг от друга. Секс и так отличная штука, но бывают моменты, когда все чувства, ради которых ты живешь, немеют в тебе, как отсиженная нога, а на их место приходит то, с чем ты не можешь ни ужиться, ни расстаться по собственной воле, и тогда его трудно чем-нибудь заменить… Алена была счастлива. А сейчас ей очень, очень спокойно. Впервые с той минуты, как я ее встретила. Возможно, впервые за долгое время. Ты рад этому?

— До тех пор, пока я не увижу ее своими глазами, поверить в спокойную и умиротворенную сестренку мне непросто. Разве что вы, девчонки, еще и экзорцизмом там занимались помимо прочих аттракционов.

— Экзор… цизмом… — с подозрительным интересом повторила Вика.

— После растолкую, — поспешно откликнулся я. — Но, если ты не ошибаешься, и если хотя бы парочка перепуганных бесов покинула мою сестру, не выдержав твоей конкуренции, то, конечно, я этому рад.

— Чудесно! — удовлетворенно заявила девушка. — А все потому, что ты любишь Алену. Вот и Алена тоже тебя любит, и она не против того, чтобы мы с тобой сошлись. Так же, как и ты на ее счет, она будет только рада, если тебе придется по душе все то, что я могу дать.

— Вика, с Аленой все сложно. Она сама за себя скажет, если понадобится. Давай оставим Алену в покое и будем говорить о тебе… Итак, ты любишь Алену…

— О, боже! — Вика прихлопнула себя по чему-то, чего нельзя было различить из-за спинки кресла, но вышло довольно звонко. — Дима, по-моему, мы запутались. Дай-ка, я попробую сама задавать себе вопросы и сама стану на них отвечать, — возможно, так получится быстрее… Итак, я люблю Алену. Видимо, именно здесь у тебя что-то не складывается… От этого и будем плясать. А теперь викторина — спрашиваем и отвечаем… — Вика, дорогая, привет! Позволь сразу к делу. Можешь ли ты любить Алену и при этом болтать с Димой о всякой всячине? — Да, конечно! Почему бы нет? — Вопрос посложнее. В силах ли ты любить Алену и разрешить Диме… только не падай в обморок… пощекотать твои пятки? — Без проблем! В любое время. — Кто бы сомневался! А способна ли ты все так же любить Алену и, не переставая любить ее ни на одну секундочку, поиметь Диму прямо сейчас и по полной программе? Подумай хорошенько… — А как же! Спору нет, я немного утомилась от болтовни, но все еще не потеряла надежды… Остались еще вопросы?

— У меня имеется! Можем ли мы извлечь какой-то вывод из этого интервью?

— Безусловно! Каждый вопрос состоит из двух половинок. Каждый ответ связывает их воедино. Потому что внутри вопроса нечему сталкиваться, нечему противостоять. Все, что в нем есть, это две мои части — правая и левая, если хочешь. Как две руки, две ноги, две ягодицы, в конце концов. И все на своем месте: там, где и положено. Напротив, останься я нечаянно только при одной из таких частей, было бы по меньшей мере неудобно.

— Мне видится некий изъян в твоем рассуждении…

— Да где же? Нет никакого изъяна! Представь мою задницу без одной половинки. Понравилась бы она тебе так же, как нравится сейчас? По лицу вижу, что нет: отними у нее часть, и ты даже жопой ее не назовешь, не говоря уже о более нежных прозвищах…

— Нельзя ли, наконец, каким-то образом перейти от частного к целому?

— Как раз перехожу. Я как таковая, я — целиком, нравлюсь тебе по той же причине. Я складываюсь из разных частей. Или разделяюсь на разные части — тут как посмотреть. Но найди хоть одну, которая не вязалась бы с остальными. Не сможешь, как ни старайся. Если во мне что-то имеется, значит, оно существует со всем прочим в полном согласии…

— Это же относится и к твоим поступкам?

— К ним — раньше всего. Я бы не стала левой рукой совершать то, чего бы, при случае, не совершила правой, пусть, на первый взгляд, я и делаю ими совершенно непохожие вещи. Просто мне так удобнее… Возможно, тут и кроется то, что тебе не понятно, но именно это тебя во мне и привлекает.

— А все хорошее в тебе находится справа или слева?

— Дима, я же только что про это говорила. Еще вкус во рту сохранился… Если плохое и хорошее, по-твоему, противоположны, то мое правое и левое — всего лишь две стороны одного и того же. Если плохое и хорошее нельзя совместить, то с правым и левым все наоборот — без них не сложится ничего, что можно назвать целым… Улавливаешь, о чем я?

— Не сказал бы, что мы мыслим на одной волне…

— Ладно, а так? Целое — круто, не целое — отстой… Просек фишку? …Короче, вот тебе мое последнее слово. Что бы я ни делала, все это хорошо. Так понятно?

— Всегда? Нет, я услышал: ты во всем поступаешь хорошо. Но всегда ли?

— Вот это правильный вопрос, — Вика на мгновение опустила глаза. — Нет, не всегда. Только последние два года…

— Довольно солидный срок, как по мне. Некоторых хватает едва на шесть дней, а шуму потом до конца света не оберешься… И как же ты определяешь, что поступила хорошо, а не как-нибудь иначе?

— Чувствую, конечно.

— Чувствуешь? Однако словами объяснить не в состоянии?

— Хорошее не нуждается в объяснениях. Оно очевидно: как солнце в небе, как вода в роднике, как спелая ягода на ладони… Хорошее узнается во всем, и, даже если, на чей-то взгляд, оно ведет себя странно, — скажем, глушит горькую от зари до зари и мочится в подъезде, — мы все же его чувствуем. Понимаем, что так все и должно происходить, что только так хорошему и положено существовать в эту самую минуту.

— Все, умываю руки! Подобные притчи моему бедному разуму неподвластны… Но это не твоя вина. Похоже, дело все-таки во мне.

— А что не так с твоим разумом?

— Мы слишком разные, родная. Твой собственный путь прям и широк. Каждый шаг уверенно продвигает к цели, словно некий заботливый провожатый ведет тебя за руку. Или же невидимые рельсы направляют всякое твое движение… От последнего сравнения несколько отдает трамваем, но ты же понимаешь, как трудно бывает подобрать удачное сравнение.

— Дима, я бы возразила, но тогда мы снова будем говорить обо мне. Хотя, с другой стороны, я вовсе не уверена, что ты сейчас ко мне обращаешься… Так что, прости, насчет твоего разума?

— В отличие от тебя во мне отсутствует какой бы то ни было стержень, за вычетом того единственного, что одним своим концом поддерживает мою голову, а на другом вполне мог бы продолжаться хвостом, если бы внешние признаки всегда отвечали внутренней сущности. Я не верю в первооснову, не верю в божественную искру: я не вижу их ни в себе, ни в других. Все что я вижу — это множество милых, красивых людей, которые ходят туда-сюда по бульвару, гордо выпрямив спину и грациозно отмахивая руками: так, что в каждом отдельном взмахе, таком естественном и привычном для нашего глаза, проглядывает не изжитая до сей поры четвероногая натура…

— Понятно, мой хороший… Продолжай, я здесь…

— Что тебе может быть понятно, малыш? — опомнившись, я со смущением посмотрел на Вику, которая, подперев ладонями подбородок, приветливо взирала на меня из синих сумерек, декадентски курящихся язычками табачного дыма.

— Пожалуй, только одно и понятно. То, что ты говоришь уже совсем о другом: не о том, с чего мы начали. Но тебе хочется это сказать, вроде того как недавно хотелось пощекотать мои ноги. Говори, не останавливайся. Я могу не понять, но готова послушать…

— А ты вообще врешь когда-нибудь? — внезапно вырвалось у меня.

— Конечно я вру, — удивилась девушка. — Очень часто. Иначе невозможно существовать. Но только не в отношениях. Если врать в отношениях, то становится непонятно, кто в них ты и за кого тебя принимает твой партнер. Чьи тогда эти отношения? Зачем они?

— Того же ты ожидаешь и от близкого тебе человека? Предельной честности в отношениях?

— Разумеется! Иначе выходит то же самое, но с другого конца. Важно понимать, кем взаправду является тот человек, которому случается быть к тебе даже ближе, чем твоя собственная кожа… Я хочу сказать: тот самый человек, с которым ты свободно делишься и своим телом, и своими мыслями.

— Тогда у меня плохие новости, Вика: тебя должны то и дело обманывать… Вспомни: тебе знакомо ощущение, когда кажется, что делишься только ты и только в одну сторону?

— Бывало и такое, конечно… Но в настоящих отношениях не так легко обмануть. Даже у нас с тобой уже завязалась ниточка, которая не позволит нам лукавить друг с другом в том, что мы считаем важным, даром что порой это важное у каждого из нас выглядит по-разному. А если кто-то один попытается соврать, другому это сейчас же станет очевидно.

— Поспорим? Знаешь такую игру: «Две правды и одна ложь»?

— Ну, еще бы! С детства в нее играла — с мальчишками со двора. И чаще всего — на раздевание. Долгое время мне не везло, а потом я догадалась не скрещивать пальцы, когда лгу.

— Шутишь?

— А как ты думаешь? Видишь, к моим шуткам ты понемногу уже привыкаешь, даже когда они несмешные… Хочешь сыграть? Я согласна, но при одном условии…

— Вика, учти, что я тебе не мальчишка со двора!

— Ой, перестань! Речь совсем не об этом. Здесь я уже выиграла, просто следующий ход не за мной… А условие в том, что игра должна быть про нас. Про Диму, что сидит на диване, и про Вику, которую загнали за кресло. Про то, что мы оба думаем и чувствуем. Мы же насчет чего поспорили? Насчет наших отношений, а не по поводу твоего друга Фердыщенко.

— Что ж, договорились, — я помпезно хлопнул в ладоши. — Начинаем… Во-первых, я считаю, Вика, что ты по-настоящему хороший человек, что бы это в действительности ни значило. Во-вторых, я думаю, что причиной тому — твои юные годы, и со временем ты станешь такой же, как все, если только не пойдешь иной дорогой. Ведь, как ни погляди, в тебе есть все задатки сделаться истинным чудовищем. И в-третьих, кажется, мне легче было бы иметь дело с чудовищем, в которое ты можешь превратиться, чем с тобой нынешней.

— Так нечестно! — возмутилась Вика. — Все это правда! И первое, и второе, и третье. Вернее, прав ты или нет, — об этом я рассуждать не собираюсь, но ты действительно так думаешь. Ты просто использовал игру, чтобы высказать свое отношение ко мне.

— Вероятно, я не успел притормозить. Вот так всегда: начнешь говорить правду, зазеваешься, а тут уже и автострада кончилась… Тебя никак не задевает то, что я сказал?

— С чего бы? Думай обо мне, что хочешь: то, что я есть, заложено во мне самой, а не создается чьими-то словами. Иначе воображаю, как бы я тогда выглядела. Меня можно было бы в цирке за деньги показывать.

— Переиграем?

— Ладно, только теперь не проговаривай все сразу, не то опять забудешь соврать. Первое, второе и третье должны идти по отдельности.

— Первое, — вкрадчиво начал я. — Ты мне очень нравишься. Не только как человек. В буквальном смысле, как девушка, телом которой я не перестаю любоваться ни на минуту.

— Правда! — мгновенно выпалила Вика. — Конечно, ты это уже много раз говорил, но ртом и в самом деле впервые…

— Второе… Пожалуй, мысль о том, что мы могли бы быть вместе, заставляет меня возвращаться к себе снова и снова.

— Извини, я должна уточнить… Кто куда возвращается?

— Перефразирую. Признаться, я не без удовольствия задумываюсь о том, что мы с тобой могли бы быть вместе.

— Ага… «Вместе» — это же про секс, верно?

— Верно, дотошная моя. Это про секс! Про то, с какой охотой я оприходовал бы тебя прямо на этом диване.

— Тогда можно было сразу так и сказать. Мало ли что у тебя на уме. Прости, но к свадьбе я не готовилась… Зато это тоже правда. Значит, сейчас будет ложь.

— Третье и последнее. Меня, конечно, занимает, как просто ты смотришь на все эти вещи, но, черт возьми, этого не будет! Ни о какой близости между нами не может идти и речи!

— Ура-ура! Ложь! Дима, я выиграла! — Вика подпрыгнула за креслом, произведя небольшое землетрясение под своей футболкой, если не считать того, что никакой земли там не было в помине.

— Увы, малышка, это не так. Я опять сплутовал. Извини меня, пожалуйста. Все сказанное было правдой, как бы по-разному мы с тобой к этой правде ни относились…

— А вот и нет!

— Уверяю тебя. Игре конец, пора завершать наше соревнование.

— Дима, видишь этот нос? Когда мне врут про отношения, он начинает чесаться. Сейчас он чешется, как ненормальный. Получается, что последние твои слова — чистейшая ложь. Просто врешь ты, по-видимому, не мне, а себе самому.

— Как бы то ни было, мне это представляется правдой. Возможно, некоему странному паразиту, что живет внутри меня, далеко до твоего носа, но именно он, а не твой нос будет решать, как я проведу нынешнюю ночь. Эту дивную ночь под прекрасным звездным небом, созданным нарочно для того, чтобы наполнять мою душу благоговением и не помню чем еще…

В этот самый момент в коридоре грянул неистовый чих, заставивший меня вздрогнуть, вслед за чем в притворенную створку двери деликатно постучали.

— Дима? Вика? — послышался осипший со сна голосок Алены. — Ребята, к вам можно войти? Я курить хочу…

— Разумеется, можно! — отозвался я не без некоторого горделивого ощущения. — Что за вопрос? По будням и праздникам вход свободный!

— Ну, супер… А ничего, что я голая?

— О господи, Алена! — я взглянул на ухмыляющуюся Вику и почувствовал, что краснею. — Тысячу раз обсуждали! Здесь у меня не пляж и не сауна.

— Можно подумать, — сказали из-за двери. — Кстати, тысячи раз я что-то не припомню… А-апчхи! Вот, правда… Ладно, тогда ждите. Сейчас что-нибудь накину…

— Живо ко мне на колени! — приказал я Вике, как только в коридоре затихло босое шлепанье, сопровождавшее путь сестренки в ее спальню.

— Это зачем еще? — насторожилась девушка.

— Шалость, — пояснил я. — Мистификация. Пустяковая сценка. Разыграем нашу Алену… Вроде как у нас тут романтический момент…

— Не получится, — с сожалением заявила Вика. — Кого-кого, а Лёсю декорациями не одурачишь. Какая здесь романтика? Совсем не та атмосфера в воздухе…

— Дружок, ну пожалуйста! Нельзя упускать такой случай. Возможно, ради этого я и встал сегодня с постели… Скорее — у нас всего несколько секунд!

— Что ж, если так припекло… — Вика не стала медлить и, выскользнув из-за кресла, мигом оказалась возле меня. — Ну? Как садиться? Верхом или боком?

— Издеваешься? У нас романтический момент, а не этюд из Камасутры. Располагайся как можно цензурнее и ничего не трогай.

— В общем, я поняла так, что боком. Уже сажусь, лови меня!

Когда легкое тело девушки опустилось на мои колени, я чуть не взвыл от боли.

— Ох! — сказал я, придерживая Вику за талию. — Вот и смерть моя пришла…

— Дима, ты чего? — испугалась Вика. — Я что-то потрогала?

— Ноги, — пояснил я. — Ноги болят после тренировки. Жуткое дело! Не только они, если на то пошло, но ноги больше всего…

— Чего ж ты раньше молчал? Я бы помогла… Квадрицепсы, да? Четырехглавая мышца бедра. В ней четыре головки: прямая, латеральная, медиальная и промежуточная…

— Тс-сс! Тихо ты, зубрилка… — из коридора снова донеслись шлепающие звуки. «Это моя лягушонка в коробчонке едет», — подумалось мне почему-то.

Вика по собственной инициативе обняла меня за шею и пристроила голову на плечо, чем живо напомнила мне Алену, которая с детства поступала так же и не далее как вчера прощалась со мной на этом же диване совершенно в той же манере. Только Вике каким-то образом удалось переместить свой вес на руки, покоившиеся на моих плечах, от чего моим истерзанным ногам стало значительно легче. Боль отпустила, но на ее место пришли иные впечатления. Девушка вела себя тихо, как мышка, лишь в прижатом ко мне боку отчетливо и до странности часто стукало ее сердце. Сильное горячее дыхание овевало мою шею, а темные растрепанные волосы касались щеки и пахли, казалось, двумя шампунями сразу: одним — бескомпромиссно хвойным и другим — неуловимо цветочным, в котором свежая прозрачность ландыша внезапно заволакивалась маслянистым розовым перегаром. Что ж, вполне вероятно, что на двух шампунях Викаостанавливаться не стала… Держать худенькую девчонку за талию было неудобно — слишком ненадежно и слишком высоко для моей руки. Опустив ладонь к ее бедру, я неожиданно наткнулся на голое тело, нескромно выступившее из-под футболки и буквально ожегшее мои пальцы. Я дернулся от неловкости, а Вика едва слышно хмыкнула носом и тихонько поскребла меня ноготками по загривку.

Алена появилась в гостиной, будучи с ног до головы завернутой в пурпурного цвета одеяло, которое вдобавок тащилось за ней по полу наподобие королевской мантии, и резко затормозила на пороге, подслеповато прищурившись на нас с Викой заспанными очами. Мой звездный час наступил.

— Сестра! — произнес я в театральном смятении. — Ты только не волнуйся! Я все могу объяснить! Догадываюсь, как это выглядит, однако все совсем не то, чем кажется.

— Угу, — кивнула сестренка. — Несказанно надеюсь на это, Димуль. Ведь кажется, что ты абсолютно безнадежен.

— Как это? — растерялся я, тогда как Вика не удержалась и глумливо фыркнула мне в ключицу.

— Я вилку с ножом держу с большей страстью, чем ты — это чудо природы. Фу, глядеть на вас тошно…

— Вообще-то, смотрится все довольно интимно, — не согласился я. — На твоем месте я бы задумался, как твоя девушка провела последние полчаса.

— Ой, да ладно тебе! Минуту назад Вики здесь не было… Уж, конечно, я сначала подглядела, как тут у вас, прежде чем спрашивать, можно ли мне войти.

— Вуайеристка несчастная, — посетовал я. — Никакой приватности в собственном доме! Банальным промискуитетом, — и тем заняться невозможно без того, чтобы кто-нибудь не сунулся под руку…

— Чем-чем ты хотел со мной заняться, прости? — чутко отреагировала Вика, с любознательностью поднимая лицо и заглядывая мне прямо в рот.

— Ты еще здесь? — напустился я на нее. — Чего ждем? Слезай с меня, бога ради, только — бережно. Видишь, фокус не удался. Так что ассистентка мне больше не требуется.

— А я ведь предупреждала, — девушка с осторожностью сползла с моих колен, ухитрившись не потревожить ни одну из четырех головок моих квадрицепсов, и уселась рядом в некотором отдалении.

— Люблю тебя, солнышко! — проворковала Алена, минуя диван, и, на мгновение задержавшись, метко поцеловала Вику в подставленные губы.

— Я тоже тебя люблю, — напутствовала ее Вика, в то время как сестренка, мелькнув замусоренными подошвами, с трудом взгромоздилась в свое кресло и, умостившись в нем на манер клиентки парикмахерского салона, вяло завертела головой.

— Судя по всему, я ничего не пропустила, — констатировала она. — Все по-прежнему. Трындец, кому расскажи…

— Должен заметить, я весьма обескуражен вашей затеей, — начал выговаривать я, но вынужден был остановиться.

— Ой, Димуль, не сейчас! — Алена изможденно поморщилась. — У меня глаза слипаются. Вот курну чуток и пойду. А вы уж как себе хотите… — на этих словах ее глаза действительно закрылись. — А где мои сигареты? Не вижу…

Я сделал движение, собираясь обслужить сестрицу на предмет ее табачной зависимости, но Вика удержала меня за запястье.

— Сиди уж, у тебя с ногами печаль, — она сочувственно улыбнулась и успокаивающе погладила полу моего халата. — Чуть позже мы с ними разберемся, а пока отдыхай…

Девушка довольно умело прикурила Аленин слим и отнесла ей дымящийся гостинец вместе с чистой пепельницей в виде нефритовой ракушки, которую извлекла из маленького бокового ящика в кофейном столике. Верьте или нет, но прежде того я готов был поклясться, что никаких нефритовых штуковин в моем хозяйстве не водилось, не говоря уже о таинственных ящиках в столе. Я решил, что нужно будет заглянуть туда при случае — нет ли еще чего интересного… Как только тонкий золотистый мундштук коснулся ее губ, Алена приоткрыла одно веко и благодарно кивнула своей подружке.

— Как ты, Лёся? — спросила Вика, усаживаясь на подлокотник и поправляя светлые пряди, нависшие над лицом укутанного в одеяло чучела.

— Лучше не бывает! — чучело с наслаждением затянулось и, выпростав из-под одеяла правую клешню, достало сигарету из пасти, чтобы удобнее было дымить и издавать звуки. — Нынче меня язык не слушается. А утром я расскажу тебе, какое ты чудо…

— То же самое я расскажу о тебе, — пообещала Вика.

— Я по-прежнему недоволен, — громко сообщил я всему окружающему миру, не исключая среди прочих и его непосредственного Создателя.

— Димочка, я же сказала: не сейчас! — Алена поискала меня взглядом, но, кажется, безуспешно. — Ну, пожалей меня! У меня такого траха в жизни не было. Я даже злиться пока не могу. Отложим до утра. Утром Вика поведает мне, какая я хорошая, а ты объяснишь, какая я плохая… Викуль, он тебя не обижает? Чем вообще вы тут без меня занимались?

— Ну, что? — Вика метнула в моем направлении быстрый проказливый взор вкупе с выразительным подмигиванием. — Расскажем?

— Эх, была не была… — находчиво подыграл я, с решительностью махнув рукою.

— Да ладно! — вскинулась сестренка и снова закрутила головой. — Неужели?

— Дима пощекотал мои пятки! — торжественно возвестила Вика. — Умышленно! Не по ошибке…

— Тьфу на вас! — сказала Алена, вновь занавешивая глаза. — Нет, ну, поздравляю, конечно! Но больше ко мне с вашими подробностями не лезьте. Не то я обзавидуюсь…

— А больше подробностей и не будет! — внушительно произнес я.

— Викуль? — один глаз нехотя отворился и, прочитав на физиономии Вики некое красноречивое послание, в тот же миг вернулся к своим прежним занятиям. — А! Ну, как скажешь, Димочка. Мы что, мы ничего. Ты в доме хозяин…

Я не нашел, что на это возразить, и принялся строго озирать окрестности. Окрестности вели себя удовлетворительно. Стены по-прежнему сходились друг с другом под прямым углом. Мебель стояла на своих местах. Круглые часы на стене показывали четверть чего-то справа. Алена курила, не открывая глаз, и аккуратно роняла пепел мимо несуразной ракушки, которую тщетно старалась подсунуть ей Вика.

— Поздно уже, — сделал я праздное, но вполне справедливое замечание. — Быть может, юным леди пора на покой? Я имею в виду — всем до единой…

— Дима, мне не хочется, — Вика повернула ко мне встревоженное лицо. — Обязательно уходить? Ты не против, если я останусь?

— Оставайся, дружок, кто же тебя гонит? — тут же уступил я. — Это не намек, всего лишь предложение…

— А можно я тоже останусь? — внезапно заговорила Алена, совершив попытку вывалиться носом вперед — сперва из одеяла, а затем из кресла, не возымевшую успеха лишь благодаря усилиям расторопной Вики. — Кажется, я не дойду… Просто не обращайте на меня внимания… Только сигарету из меня выньте кто-нибудь, если не трудно… И ухо почешите… это самое… которое чешется…

Вика ловко избавила Алену от окурка, прилипшего к ее нижней губе, и почесала ей оба уха, вызвав на осовелом лице благостную улыбку. Собрав волю в кулак и упершись кулаками в колени, я поднялся с дивана. Покачнулся. Устоял. Вдохновленный собственным достижением, я сгреб в охапку одеяло, вместе с его коматозной начинкой, и мужественно потащил в спальню…

— Димочка… — позвала меня Алена, когда, водрузив ее нужным концом на подушку и осторожно вытянув изо рта забившуюся туда прядь волос, я уже запрягал свои ноги, чтобы двинуться назад.

— Да, родная? — склонился я над ее лицом.

— Ты такой классный, такой любимый… Поцелуй ее за меня…

Глава 10

Выйдя из спальни и едва не прищемив дверной створкой край покосившегося на мне халата, я с тоской глянул вдоль полутемного коридора, прикидывая количество шагов до ближайшего поворота. За ним, если повезет обогнуть его без приключений, можно будет увидеть освещенный вход в гостиную, а если и до гостиной доведет меня милосердная фортуна, то там уже и до дивана рукой подать… Я решительно выдохнул и толкнулся в соседнюю дверь, за которой располагалась ванная комната, не так давно оставленная юной приятельницей Алены… юной наперсницей Алены… в общем, во всех отношениях юной и несколько чудаковатой Викой, чей навязчивый образ никак не выходил у меня из головы. Мне постоянно вспоминались мгновения, проведенные ею на моих коленях: пряный запах, исходящий от ее свежевымытой шевелюры, частый стук ее сердца, жаркое дыхание на моей шее, крепкое бедро под моей ладонью с его удивительно горячей кожей…

На сушилке для полотенец были развешаны ее вещи: не только знаменитые штаны, но, судя по ассортименту, все, в чем она пришла в мой дом, за исключением спортивной кофты — толстовки, худи или как там она у них, девочек, называется… Рядом помещалось зеркало с цветной подсветкой, перед которым, по словам моей дорогой гостьи… Алениной дорогой гостьи, она вертелась нагишом, забавляясь с лампочками и изображая из себя хамелеона. Интересно, какого рода хамелеон отражался в этом зеркале: все еще сонный, только что вылезший из-под теплого бока Алены, или мокрый после купания, покрытый мерцающими капельками влаги? …Холодный душ — вот, что мне сейчас нужно! Я скинул одежду, повернул кран и, едва ступив под моросящую струю воды, понял, что именно этого мне и не хватало: ледяного душа, который для пущего благотворного эффекта должен быть чуточку потеплее. Желательно совсем горячим… Несколько минут, проведенных под согревающим дождем, в пелене клубящегося вокруг пара, принесли некоторое облегчение ногам и отозва́лись живительной силой во всем моем теле. То есть, буквально во всем, без каких-либо исключений и оговорок. Я подумал даже, что мудрому мужу стоило бы что-нибудь предпринять по этому случаю, однако не смог припомнить никаких рекомендаций, оставленных на сей счет древними китайскими мыслителями. «Мудрый муж радуется водам, человечный муж радуется горам, — сообщил я своей воспрянувшей плоти и выключил воду. — Так когда-то сказал Конфуций. Хороший человек. Поразмысли над этим…»

Вытираясь единственным оставшимся полотенцем, копией того, в котором давеча передо мной предстала Вика, я внезапно разглядел рисунок, проступивший на запотевшем зеркале и выполненный чьим-то тонким, вероятно, намыленным пальцем. Рисунку недоставало четкости, он весь изошел потеками, однако я без труда опознал в нем дубовый лист с четырьмя окатистыми волнами с каждой стороны и старательно выписанными прожилками. Столь же нечеткое, как и эта затуманенная картинка, в моей памяти всплыло мимолетное обещание, данное мной Вике: показать ей листок, упавший с того самого дуба, под которым укрывался легендарный Робин Гуд со своими не менее легендарными друзьями. Такой сувенир я действительно привез в прошлом году прямиком из Шервудского леса, заложив его, помнится, в какую-то книжку из разряда тех, что покупают в Ноттингемском книжном магазинчике как повод поболтать с хорошенькой продавщицей. У продавщицы очень мило морщился нос, когда она смеялась, а вот что это была за книжка… Нужно будет поискать ее в моем кабинете, — ответственно решил я. Или в спальне… Или на кухне… Я снял с крючка свой новый халат, задумался, повертел в руках, снова задумался… и надел его поверх того, что, по мнению Вики, было почти самостоятельным существом: скорее попутчиком в жизни, чем моей собственностью.

В гостиной меня поджидал сюрприз. Прохладное синее свечение с мертвенным аметистовым отливом, ранее наколдованное Викой, сменилось отрадными желтыми тонами со спелым персиковым аккордом в центре комнаты: ровно там, где стоял мой диван, при виде которого у меня едва не подкосились колени. Мне почудилось, что он сломан. Сокрушен какими-то дьявольскими силами в мое отсутствие. Я попытался сообразить, как можно было покалечить такую махину, начисто лишив замечательно высокой и удобной спинки, и внезапно осознал, что диван попросту разложен… Или расстелен. Или разостлан… В общем, я плохо представляю, что именно делают с диванами. Да и «попросту» — не совсем подходящее слово для данного случая. Раньше я и понятия не имел, что такое возможно. Не знал, что знакомый мне до мельчайшего пятнышка диван может быть превращен в широченное плоское ложе, на котором в настоящий момент было аккуратно расстелено сиреневое полотенце. Другое полотенце, свернутое вчетверо, лежало поверх первого. В изголовье дивана располагалась маленькая подушка, принесенная, по-видимому, откуда-то из кладовки, каковой подушкой это самое изголовье и обозначалось. Вика стояла подле дивана в неизменной, как бы я уже выразился, футболке и усердно разминала руки.

— Что тут происходит? — задал я немного киношный, но вполне уместный вопрос.

— А на что похоже? — совершенно в той же манере поинтересовалась Вика. — Попробуем подлечить твои ноги. Конечно, с крепатурой лучше бороться сразу, но еще не поздно смягчить последствия.

— И как же мы будем их смягчать?

— Расслабим мышцы, ускорим кровоток, разгоним лактат по твоему телу…

— Дружок, ты меня пугаешь. Какой еще лактат?

— Обычный, — Вика слегка усмехнулась. — Если что, к лактации он никакого отношения не имеет. Кормить грудью я тебя не собираюсь. Могу приготовить детскую смесь, если не перестанешь хныкать… А лактат — это соль молочной кислоты. Образуется в мышцах при анаэробных нагрузках.

— Кажется, я уже слышал нечто подобное, — вспомнил я. — Из-за этого у меня болят ноги?

— Короткий ответ — нет. Болят они не из-за этого. Но от лишней «молочки» в твоих бедрах лучше избавиться… Снимай халат и ложись на полотенце. Сделаем это здесь. Диван достаточно жесткий, я проверила.

— Похоже на очередной способ уложить меня в постель…

— Дима, я все-таки профессионал, — девушка подошла ко мне вплотную и ободряюще взяла за руку. — Ну, почти профессионал… начинающий… Поэтому начну я с того, что должно улучшить твое физическое состояние. И эмоциональное состояние. И гормональное состояние… Что случится после этого, уже не мне решать…

С полминуты я задумчиво перебирал в руке костяшки ее тонких сильных пальцев, как перебирают четки во время молитвы, и, не нащупав ни креста, ни хотя бы буддийской черной кисти, я обреченно о́бнял Вику за талию:

— Решать не тебе… Но, видимо, ты абсолютно убеждена, что после непременно что-то случится…

— А ты — нет? — колено Вики невзначай проехалось по моему бедру. — Тебе помочь с халатом?

— Я принял душ, — веско уведомил я.

— Я слышала.

— И надел халат прямо на голое тело. Согласно инструкции…

— Дима, я знаю.

— И несмотря ни на что ты намерена мне помочь?

— А как же! Хотя, если честно, не смотреть ни на что в мои планы не входит. Совсем наоборот… Кстати, я принесла сезамовое масло с кухни. Оно отлично подойдет для нашего сеанса.

— Сезамовое масло?

— Ну, да. Удачно получилось, правда? Сезам, откройся!

С этими самыми словами Вика сноровисто распустила пояс моего халата и, отступив на полшага, распахнула его с таким выражением лица, с каким, наверное, растворяют занавеси на окошке, желая полюбоваться утренним солнышком.

— Ну, вот, — удовлетворенно изрекла девушка. — Все как я и ожидала. Сказать, что я вижу?

— По-моему, никакой загадки тут нет, — пошутил я, свыкаясь с новой тональностью наших отношений. — Все на поверхности, малыш…

— А я не о том, что на поверхности, Дима, — Вика озоровато подмигнула. — Там как раз все в полном порядке. Можешь начинать гордиться: я очарована… А вот мышцы у тебя в гипертонусе. Напряжение, скованность — простым глазом видно. С этим мы и разберемся в первую очередь…

— Мне так нравится запах твоих волос, — невпопад проговорил я, охватив ее локоть и мягко потянув к себе. — Он такой… разный. Можно познакомиться с ним поближе?

— Уж если решил спросить, то лучше не сейчас, — скромно заметила девушка. — Эдак мы, чего доброго, угробим всю процедуру. Прости за спойлер, но с того момента, как ты окунешься носом в мои волосы, дальнейшее будет похоже на лавину. Куда ее понесет — другой вопрос. У меня в уме куча вариантов, но ни один из них не пойдет на пользу твоим ногам. Потерпи, мой хороший…

— Думаю, ты права… — с сожалением подтвердил я, в то время как Вика, очутившись у меня за спиной, стянула, как говорится, с плеч мое единственное одеяние. — И что теперь?

— Теперь ложись на стол… В смысле, не на стол, конечно, а на диван. Головой на подушку… Ох, Димочка… Позволишь мне так тебя называть? Не на спину ложись — на живот. Я уже убедилась, что ты мальчик.

— На живот? — удивился я. — Но ведь ноги…

— Начнем с задней поверхности бедра, — пояснила Вика, усаживаясь рядом. — Руки клади, как тебе удобно: вдоль туловища или возле головы. Одну секундочку… — я почувствовал, как мой зад деликатно накрывают свернутым полотенцем. — С глаз долой — из сердца вон… Ножки слегка врозь… Еще чуть-чуть, не скромничай… В пояснице нет напряжения? Дай проверю… Чудесно! А теперь успокойся и расслабься… Стой! Как включить музыку?

— Передай мне пульт, — попросил я. — Какого рода музыку?

— Любую, какая тебе нравится. Но только музыку, а не песни. Лишние слова нам без надобности. Мы сами будем разговаривать…

Я подумал и запустил свой старинный джазовый плейлист. Заиграл Джон Колтрейн.

— Сойдет, — похвалила Вика. — Все, милый, отдыхай. Сейчас будет хорошо… Не по твоему хорошо, а по моему. Наслаждайся…

И мне стало хорошо — почти сразу, как только ее руки заскользили по моему правому бедру: снизу вверх, из-под колена к ягодице. И снова, и снова, и снова. Все было так, как она обещала. Удивительно, но с того момента, как эта мелкая зазнайка появилась на моем пороге, все складывалось именно так, как обещала она, какими бы детскими и завиральными ни казались ее обещания.

— Выполняем поглаживания, — приговаривала Вика, комментируя каждое свое действие. — Успокаиваем и разогреваем… Превосходное масло, первый раз такое вижу: не люкс, конечно, но на каждый день — просто находка. Расскажешь потом, где купил… Знаешь, не такие уж и косматые у тебя бедра, как я думала: вверху почти ничего нет. Все в икры ушло. А ягодицы так и вовсе голые — прямо укусить хочется… Не напрягайся, трусишка: я после укушу. Это же нормально, что мне твоя задница нравится, правда? Тебе — моя, мне — твоя. По этой части у нас с тобой полное согласие… Переходим к растиранию. Тонизируем и улучшаем кровоток… Дима, ты растягиваешься после тренировки? По-моему, нет… Ладонями до пола достаешь?

— Достаю, — пробормотал я. — Исключительно из положения мордой в пол…

— Я тебя научу, — обнадежила меня Вика. — Ты не представляешь, какая у меня растяжка. Полезно для профессии и для секса невредно… Я вовсе не к тому, что это сильно важно. Секс — не акробатика. Секс — это очень много чувства и еще больше понимания. Но иногда, когда все это есть, можно ведь и пошалить друг с другом. Разве что начинать с этого не стоит… Однако с ногами тебе повезло. Привлекательные мужские ноги — еще большая редкость, чем женские. Я все налюбоваться не могу — от красивого тела у меня всегда мурашки по коже. Вот посмотри, даже на коленках мурашки… Девчонки, наверное, часто тебе такое говорят, верно?

— Как-то до сих пор ничего похожего не слышал… Особенно от девчонок.

— Дуры, — огорчилась Вика. — Прости, мой хороший, но с твоими девчонками что-то не так. Парню, с которым спишь, нужно указывать на его достоинства — это честно и даже в радость. О недостатках рассказывать не обязательно, но достоинства замалчивать нельзя. От твоего доброго слова он к другой не уйдет, а если уйдет, то и ладно. Чему быть, того не миновать…

— Ну, не все мои достоинства остались незамеченными, — рискнул пошутить я.

— Ты же, видимо, не на свой грандиозный нос намекаешь? — девушка понимающе хмыкнула. — Какие же вы, мальчишки, смешные… Внимание, заяц! Сейчас будем разминать и выжимать. Может быть немножко неприятно. Если станет невмоготу — скажи, хотя я и так должна почувствовать… Теперь насчет не носа… Видишь ли, Дима, в этом смысле я не фанатка. Я о ваших мальчишеских игрушках. Играю я в них с удовольствием, чего уж там, но особого значения им не придаю. Однако оценить, конечно же, могу, тем более, если для моего парня это так важно. Вот, посмотри на меня…

Ощутив изрядное сотрясение поверхности, которую мы делили друг с другом, я поднял голову с подушки и посмотрел. Вика показывала мне два больших пальца на руках и столько же на ногах, для чего ей потребовалось высоко задрать последние в воздух и отыскать новую точку равновесия, что отнюдь не прибавило целомудрия ее деви́чьему облику. Впрочем, мне кажется, это ничуть ее не волновало: ни раньше, ни, тем паче, теперь. Стеснительности в ней было не больше, чем у мартышки, на которую она очень сейчас походила в своей немыслимой позе.

— Друг мой, ты прекрасен! — совершенно серьезно заявила девушка. — Никогда в этом не сомневайся. Повторю, я не фанатка, но я в восхищении! Сто очков твоему Гриффиндору! Красивое есть красивое, чем бы оно ни было… Ой! Кажется, я сейчас грохнусь… Димочка, ты доволен?

— Скажешь тоже… — неуклюже проворчал я, укладываясь обратно на подушку. — Но спасибо, конечно…

— Не стоит благодарности, — по-взрослому ответила Вика, вслед за чем ее болеутоляющие руки вновь вернулись к моей скорбной плоти. — А вот этот прием называется «кнедение». Так замешивают тесто или глину. Когда Господь создавал человека, он, наверняка, управлялся так же.

— И правда, в этом есть нечто божественное, — высказался я, истомно прогибая спину.

— А так делает кошечка. Ну, знаешь: когда садится и вот эдак переминается лапками о что-нибудь мягкое. Топчет, тормошит. Какой-нибудь коврик или одеяло. А бывает, что и твое собственное голое пузо или, еще хуже, задницу. Особенно с утра, если Федина бабушка в ночной смене и ее давно никто не гладил… Кошку, а не задницу… И мурчит при этом, зараза… Кошка, а не бабушка… Мур-мур-мур… Чувствуешь коготки?

— Чувствую, — поддакнул я.

— А не должен, — расстроилась девушка. — Не знаю, почему у меня не получается. Я свои ногти чуть не под корень спиливаю, и все равно они чувствуются.

— По правде сказать, мне очень приятно.

— Ты — другое дело, мой хороший. Тебе я отныне почти любовница. Позже ты у меня еще и не такое почувствуешь. А вот клиенту ногтей замечать не положено…

— Почти любовница? Милая моя, это как? Что это за статус?

— Это не статус, это состояние души… А сам ты разве ничего такого не ощущаешь?

— В данный момент я столько всего ощущаю, малыш, что могу запутаться… На что это должно быть похоже?

— Приготовься: сейчас будем рубить, поколачивать и похлопывать. Обожаю эту часть… Дима, я пока не в курсе, как глубоко ты переживаешь близость, но за последние часы в тебе точно многое изменилось… Ты молодец, если что. Твой типаж — рыцарь. Я знаю, как трудно бывает такому мужчине сбросить свою броню. А у тебя, по-моему, целый броневик с плеч свалился вместе с моим халатом. Неужели не заметил?

— Да уж свалился, как видно. И прямиком на ногу…

— А, не считая ног, у моего рыцаря еще что-нибудь есть? Какие-то другие средства, чтобы разобраться со своими переживаниями?

— Помимо ног, у меня есть еще Алена… А теперь, возможно, и ты, моя странная Дульцинея… Объясни, что, по-твоему, я сейчас чувствую? Вроде бы что-то хорошее, но названия этому я подыскать не в состоянии…

— Ладно уж, слушай. Все, что ты должен сейчас ощущать, это: внутренний покой, приятную легкость и естественное влечение к очень даже интересной девушке, что сидит рядом с тобой… Ты ведь понимаешь, что я — твоя девушка? Что нас уже ничто не разделяет, кроме каких-то ерундовых минут? Да и теми можно просто наслаждаться, зная, что каждая из них делает нас только ближе.

— Можно я подумаю над этим?

— Думай, Димочка, думай… А когда устанешь думать — так сразу и поймешь, о чем я говорю.

Некоторое время я провел в блаженной немоте, тогда как Вика продолжила свои нескончаемые речи, из которых мне довелось почерпнуть немало поучительного: как на предмет расположения моих сухожилий, так и касаемо того, что кунжутное масло — штука, конечно, хорошая, но в качестве лубриканта его применять не рекомендуется. Покончив с правой ногой, девушка кратчайшим путем переправилась через меня на левую сторону, и райские двери распахнулись передо мной вторично. Проворные, уверенные руки моей почти любовницы поглаживали, растирали, разминали, скручивали и поколачивали, покуда ее неуемный язык молотил, молотил и молотил. Левая ипостась Вики оказалась резвее и развязнее предыдущей: мне пришлось узнать много нового о стеатопигии, более всего распространенной среди бушменов и зулусов, а также выслушать несколько не вполне приличных анекдотов, последний из которых был почему-то рассказан мне на ухо: вероятно, потому, что он почти целиком состоял из непечатных слов. А может, и потому, что девчонке вздумалось чмокнуть меня в висок, что она и проделала, когда я невольно рассмеялся в ответ на финальную непристойность, поведанную мне жарким, задыхающимся от воодушевления шепотом.

— Все, мой герой! — неожиданно объявила Вика. — Переворачивайся на спину…

— Дружок, — с какого-то момента я начал испытывать необычайную раскрепощенность, передавшуюся мне, по-видимому, через руки моей безбашенной компаньонки, но все же немного замешкался с исполнением ее последней команды, — я должен кое о чем тебя предупредить…

— А то я не знаю, о чем, — снисходительно обронила девушка, сдергивая с моего зада исчерпавшую свою ценность драпировку. — Поворачивайся, мой родной, не смущайся. Все идет как надо. А до времени мы тебя занавесим, чтобы не сглазил никто.

— Почему ты меня так называешь, малыш? — первое, что спросил я, оказавшись на лопатках и встретившись взглядом с ласково улыбнувшейся мне Викой.

— Как называю? Это родным, что ли?

Я кивнул.

— Не знаю, так получилось… Давеча от тебя услыхала. Мне понравилось…

— Правда? Я что, прямо так к тебе и обратился? Странно, не могу вспомнить…

— А что? Не нужно так делать? Тебе неприятно?

— Ну-ка, повтори еще раз.

— Родной мой… — девушка коснулась моего колена.

— Напротив, очень приятно. Приятно не то слово, — я сглотнул. — Это-то и удивительно… Может, прикроешь меня наконец? Самой глазеть не совестно?

— И не спрашивай. Чуть со стыда не сгорела, — невозмутимо сообщила Вика, милосердно заблюрив меня при помощи полотенца. — А теперь все по новой, но — с парадной стороны. Сначала маслице… Поглаживаем в направлении кровотока… Эта техника называется «эффлёра́ж». Что с французского переводится как «скольжение» или «легкое касание»… Хотя после Алениного «безе» я уже ни в чем не уверена… Ножки не напрягай, пожалуйста… Зажмурься и представь, что ты лежишь на пляже. Песок. Солнышко пригревает. Море плещется. Чайки кричат… Красотища… Ты же бывал на море?

— Бывал, — скупо отозвался я, решив не вдаваться в географические тонкости.

— Хорошо там? Купался? Нырял? Волны огромные? Вода сильно соленая? А рыбок видно?

— Смотря о каких рыбках мы говорим… Как раз в эту пору на острове Сен-Барт самый сезон. Есть там такой пляж: Гранд Сали́н. В моем авторском переводе с французского: «большая солонка». Чудное место. По утрам и ближе к вечеру от рыбок глаза девать некуда. На любой вкус… Это нудистский пляж, дружочек, — счел нужным пояснить я, почувствовав, как ладони девушки в недоумении застыли на моем бедре.

— А! Как в Серебряном Бору? — догадалась Вика.

— Не такой злачный, как в Серебряном Бору, но в целом похоже… Постой, малыш! Ты что, никогда не была на море?

— Нет, никогда… — Вика шмыгну́ла носом и возобновила свою возню. — Не получилось. В седьмом классе мне одной пятерки не хватило до моря… А в восьмом я из старого купальника выросла… хотя дело совсем не в купальнике… не только в купальнике… забудь, длинная история… Дима, хорошо там, на острове? Пальмы высокие? А обезьянки водятся?

— Обезьянок не встречал, но есть черепахи. И пеликаны… Не хочешь сама посмотреть?

— На фотках?

— Нет, живьем и в натуральную величину. Интересуешься? Махнешь со мной на Карибы где-нибудь в январе?

— Конечно, Димочка. С тобой хоть на край света. А на Карибах мы сделаемся пиратами. Будем грабить богатые корабли, продавать сокровища, а на вырученные деньги покупать корм — для китов, дельфинов и толстолобиков.

— Вика, я серьезно. А если не туда, то хотя бы в Испанию. Есть там пара годных местечек на побережье… К дьяволу январь, давай прямо завтра! Купальник мы тебе справим уже на месте. Два купальника: один по размеру, а второй — на вырост.

— Ты правда хочешь взять меня на море? — Вика снова замерла, и сквозь прикрытые веки я разглядел искреннее удивление на ее лице. — Без шуток? Поедешь со мной в другие края? Вдвоем? Но… завтра я не могу…

— Завтра, послезавтра, через неделю — когда пожелаешь. После всего, что было между тобой и моими ногами, как честный человек, я обязан окунуть тебя в самые прекрасные и соленые волны, что есть на земле. И в самом роскошном купальнике, который только можно найти… Но, если подумать, хорошо бы совсем без купальника… Ну, знаешь…

«И встала девочка, бела, влажна,

как юный лист, когда он обнажает

свое нутро, — так раскрывалось тело

ее на раннем свежем ветерке…»

— Надо же, как тебя торкнуло, мой славный! — девушка ласково похлопала меня по колену. — Дима, это про меня? А еще можешь?

— «И в чаше бедер розовел живот,

как свежеспелый плод в руке младенца.

А в узкой чарке нежного пупка

была вся темень этой светлой жизни.

Под ним плескались маленькие волны,

по бедрам поднимаясь вверх, откуда

порой струилось тихое журчанье.

Насквозь просвеченный и без теней,

как рощица берез в апреле, срам

был теплым, нетаимым и пустым…»

— Знаешь, нам было бы очень хорошо вдвоем, — сказала вдруг Вика. — Ну, на море… Искупавшись, ты бы возвращался на берег и закуривал свою сигарету. А я бы тайком слизывала соленые капельки с твоего тела. Вечерами мы бы гуляли по щиколотку в воде и собирали красивые ракушки. Из них я бы сделала браслет себе на ногу. А тебе смастерила бы бусы. А по ночам мы бы любили друг друга… В Испании ведь растут пальмы? Представь, какая красота: ночь, звезды, шум моря невдалеке, а на всей земле — только ты, я и пальма…

— Иди ко мне, — попросил я.

— Я еще здесь не закончила…

— К черту! Иди ко мне. Пожалуйста, малыш…

— Ладно, солнышко… Уже иду… Только руки оботру…

Вика ничтоже сумняшеся реквизировала бесполезное уже полотенце, кое-как отерлась от масла и уже через мгновение оседлала мой живот, оперши́сь ладонями о плечи и склонив ко мне голову. Ее колдовские, доныне непроницаемые глаза с любопытством обшарили мое лицо, и я впервые различил зрачки, привольно распустившиеся в темно-кофейном цвете ее радужки и почти слившиеся с ней в отблесках застывшего вокруг нас янтарного полусвета.

— Привет! Вот и я, — поприветствовала меня девушка. — Соскучился, мой хороший? Можно я немножко тебя рассмотрю? Ты тоже приглядись ко мне получше — вдруг я не та, кого ты ждал. Вдруг что-то не так или что-то не там, где нужно… Хотя ерунда, конечно: ведь я идеальна… Вот, значит, как ты у меня зарос. По самые уши. Экое дурнолесье! Щетинке сколько дней? Три? Четыре? Уже мягкая — и на том спасибо… Нос у тебя суперский. Могучий носище. С таким носом у нас быстро все сладится: раз, два и в дамках. Дай поцелую… М-мм… А мой носик нравится? Прелесть, правда? Ну? А чего тогда не целуешь? Ждешь, пока медом намажут? На-на, не тянись, шею надорвешь… Вот! Теперь у меня есть поцелованный нос: лиха беда начало… Это почему у тебя такие губы? О-хо-хо… Ну-ка, расслабь… Расслабь, говорю, — меня тихонько постучали по губам. — А теперь облизнись… Димочка, я серьезно: посмотри на меня, какая я секси, и облизнись… Видишь, как я на тебя облизываюсь? Как лисичка на курочку. Могу еще раз… И еще… И еще… А сейчас — ты… Твоя очередь… Вот, молодец! А помедленней? Совсем другое дело… Ну, а теперь попробуй меня, солнышко… Я коснусь тебя губами, и ты почувствуешь мой вкус. Он особенный, как и у всякой девушки, которая могла быть на моем месте. Важно, чтобы мой вкус оказался тебе в радость. Я в этом ни чуточки не сомневаюсь, но должен увериться и ты… Вот — мое дыхание… Офигенно, да? Вот — мое тепло… Вот — мягкость моей кожи… Губы немножко шершавые, заметил? Это от ветра… А дальше знаешь, что будет? Дальше будет горячо и влажно. Может закружиться голова… Предупреждаю: у меня чумовой язык и острые зубки… Только, родной мой. Это наш первый поцелуй. Не съешь меня, ладно?

Вика была восхитительной. Когда я вновь увидел ее глаза, мне показалось, что они медленно переливаются всеми цветами и оттенками, какие только есть между темно-каштановым и угольно-черным.

— Кто ты? — спросил я, невольно вздрогнув. — Откуда ты? Почему ты во всем права? Как тебе это удается?

— Ну, уж нет! — мгновенно ответила Вика. — Никакого пафоса! Даже не смей! Дима, я — обычная девчонка, которая мечтает с тобой переспать. Вот кто я такая. Самая что ни на есть обыкновенная и притом довольно бесстыжая. Если еще не понял, я сижу голым задом у тебя на животе и прекрасно себя ощущаю. И не только задом, между нами говоря. Ну, там «рощица берез в апреле» и так далее… Не воображай меня той, кем я не являюсь. Я гораздо проще, чем можно подумать. И я делаю простым все, к чему прикасаюсь. Простым, естественным и несущим только радость. А сейчас я прикасаюсь — к тебе… Слышишь? Чувствуешь? Ох, а я-то как чувствую! Мама дорогая, ну и монумент! Сокол мой небесный… Ненаглядный мой…

— Господи… — сказал я. — Я ведь не плачу, правда?

— Конечно нет, — девушка отерла мои щеки ладонями и поцеловала в уголок глаза. — Это всего лишь море. Огромное чудесное море в твоей душе…

— Вика, я хочу тебя!

— И правильно, — она стянула футболку и, приподнявшись на коленях, широко распростерла руки, как бы изображая из себя птицу. — Вот я какая! Грудь, живот, срам — все перед тобой. Ты смотришь на меня прямо и открыто, и я вижу, как сильно тебе нравлюсь. А я очень люблю нравиться — в этом моя жизнь… Хороший мой! Помни одно… Все можно!

Дальше все было именно так, как я хотел. Сам я, наверное, толком и не понимал, чего хочу от этого юного, еще неизведанного мной существа, но Вика знала это за нас двоих. Она поила меня своими поцелуями ровно тогда, когда во мне вспыхивала жажда и я сгорал от желания вновь насладиться тем опьяняющим вкусом, с каким всякий раз ко мне возвращались ее губы. Она сплеталась со мной так тесно, что я переставал различать, где кончается мое естество и начинаются крепкие, невероятно деятельные объятия моей любовницы, чьи руки не останавливались ни на мгновенье, исследуя каждый уголок моего тела и успевая подтолкнуть мои собственные пальцы туда, где им следовало быть в настоящую минуту. Вика не признавала границ: она хотела все рассмотреть, все ощутить, все попробовать — пытливым взглядом, горячими ладонями, чутким ртом. Она настойчиво направляла мои глаза и мое лицо к таким откровениям своей плоти, которые можно было бы счесть отталкивающими, если бы они не были столь великолепны и столь желанны. В какой-то миг, в продолжение какой-то шалости, ее стопа, охваченная памятным Алениным браслетом, опустилась на мой лоб и заслонила от меня все окружающее. Не знаю, какая магия заключалась в этой узкой подошве, в этих крохотных пальчиках, но я целовал их так долго и с таким упоением, что их владелица, развалившаяся на спине в стиле бодлеровской лошадки, стала заливаться тихим хохотом и обещать мне любую плату, на какую она только способна, если я помилую предмет ее профессиональной гордости и оставлю в живых хотя бы пару косточек. Я потребовал выкупа, который был на самом виду, и мне тут же его предоставили. Я немного взмок и временами начинал задыхаться, а она терпеливо пережидала такие моменты, прижавшись грудью к моей повлажневшей коже и шепча на ухо то наивные ласковые прозвища, то смешные непристойности. Когда мы соединились, девушка оказалась наверху, как в самом начале нашего свидания, и я замер, почувствовав, что вхожу — нет, уже вошел! — не в сокровенное женское лоно, но в ту бестревожную гавань, куда стремился долгие годы: туда, где зачинается новая жизнь и где может остаться все то, от чего я пожелаю освободиться. Странная, безумная и, вероятно, до крайности нелепая мысль, однако она завладела всем моим сознанием. Вика представилась мне прекрасным волшебным сосудом, способным принять, преодолеть и переродить в нечто светлое самый тяжкий и самый темный груз, который я готов был исторгнуть из своей души и из своего тела.

— Солнышко мое, — черты склонившейся надо мной девушки слегка исказились от физического наслаждения, коего она совершенно не пыталась утаить и лишь подгоняла пылкими, но в то же время изумительно плавными и расчетливыми движениями своих бедер. Ее горящие глаза жадно ловили мельчайшие перемены, происходившие на моем собственном лице. — Мне так хорошо! Я так счастлива! Уф… А ведь я знала! Знала, что нам это нужно… Знала, какой ты на самом деле! Уф… Просто офигенный… Так ведь и я у тебя что надо… Кто здесь чудо? Я чудо! Фантастика, да? Как же здорово все получилось… Боже, как я тебе нравлюсь! Как же я тебе нравлюсь! Милый мой… Спасибо! Жаль, что так не может продолжаться… уф! …вечно… Смотри на меня… Смотри на меня… Я твоя! И это твое… И это… Все, что ты видишь — все твое… Солнышко, дай руки! Держи меня здесь… Ниже! Крепче! Помогай мне… Веди! Направляй! Ох! …Димочка, я чувствую! Родной мой, я тебя чувствую… Вот оно, мой чудесный… Вот же оно… Близко… Димочка, да! Все так! Все правильно! Ты можешь! Ты готов! Я разрешаю…

— Боже мой, Вика! — янтарный полумрак озарился первой слепящей вспышкой. — Вот сейчас… Господи боже, это сейчас! …Сейчас, слышишь?

— Да, любимый! Да! Сейчас…

— Так нельзя, родненькая… Нельзя… О, дьявол… Сделай что-нибудь…

— Можно, мой хороший! Все можно! Вот, смотри…

Напористые любовные толчки внезапно стихли. Вика упала на меня грудью, ухватилась за волосы и совершила одно последнее усилие. Вернее, не усилие даже, а некое молниеносное содрогание там, внизу, где в этот краткий миг мы с нею сочетались самыми прочными узами из тех, что были нам доступны. А сразу после этого все кругом пошатнулось. Осветилось. Вскипело ослепительным белым пламенем, полыхнуло и взорвалось… И в сгустке этого пламени, как в сияющем подвенечном платье, откуда ни возьмись мне предстала Кристина. Моя прежняя избранница. Моя бывшая невеста. С ее головы срывались жгучие языки огня. В глазницах колыхалась раскаленная лава. Сверкнувшее бриллиантами колечко вылетело из ее руки, промелькнуло в воздухе и рассадило мою бровь. Перспектива подернулась мутной багровой пеленой. Пламя померкло, и рядом тотчас появилась Алена. Совсем нагая, но с материнским крестиком по центру ухоженного бюста. Мой затылок оказался на ее коленях, а сестра, наклонив надо мной спутанные волосы, целовала раненное место алыми от крови губами и беззвучно плакала. Конечно, все это были только видения. Я сознавал это, но не различал вокруг ничего, кроме немых бесплотных образов. И лишь один живой якорь, с бешено колотящимся сердцем, удерживал меня в сокрытом от моих глаз, но все еще осязаемом мире, где мне вдруг страстно захотелось — жить, дышать и сделаться счастливым. Вика! Животворной тяжестью она покрывала меня сверху, упершись носом в плечо, и горячими ладонями заслоняла мои веки, оберегая и от пламени, и от видений, и от всего, чего я страшился в своем одиночестве. Я вцепился в нее изо всех сил, вслепую притиснув к своему телу, и поклялся не отпускать на за что на свете. Ведь она моя. Моя…

Глава 11

Спустя время я обнаружил себя лежащим на правом боку в весьма неудобной позе, окостеневшим от неподвижности и девственно голым, словно Адам до грехопадения, тогда как Вика, моя невероятная Вика, одетая совершенно по той же моде, что и я, по-прежнему оставалась рядом. Она располагалась ко мне спиной, уютно угнездившись мягким местом в укромной котловине, сотворенной моим животом и подтянутыми к нему бедрами, и кончиком пальца в задумчивости вычерчивала какие-то узоры на моей руке, с бульдожьей цепкостью обнимавшей ее за талию. Я уткнулся носом в черную расхристанную шевелюру и глубоко вдохнул.

— Давненько мы так загораем? — справился я. — Кажется, мой недремлющий брегет ненароком отключился… Вполне возможно, я оставил его в других штанах… Привет, красавица!

— Привет, — рассеянно откликнулась девушка. — Точно не скажу… Минут пять… а может, и все двадцать. Я не засекала… Все нормально, мой славный. Отключился, значит, так надо. Меня этим не удивишь: в первый раз немудрено и ошалеть с непривычки. Что тут такого? Классный ведь секс получился… Как тебе ощущения?

— Малыш… — я помолчал, с трудом подбирая слова. — Как по мне, одними ощущениями дело не обошлось. Понимай, как знаешь, но с моей стороны имели место настоящие чувства…

class="book">— Правда? — она немного запнулась. — Ну, и как тебе чувства?

— Спрашиваешь… Бездна впечатлений… Наверняка, ты и сама заметила по моей реакции. Не могла не заметить, с твоей-то восприимчивостью…

— Что было, то было, — Вика насмешливо фыркнула. — При себе ты своих впечатлений точно не оставил. Ни граммулечки… Поделился от души — насилу восприимчивости хватило… Каково же тебе было ходить с такой тяжестью, бедолага?

— Кстати об этом, — я нежно похлопал ее по животу. — Не желаешь смотаться в душ, матушка? Чуть погодя могу и сам присоединиться, если ты не против…

— Конечно, не против… Но давай попозже: мне пока лениво. У меня только-только попа пригрелась…

— Понимаю… Но, может, все-таки поспешить? Дело молодое: одна нога здесь, а другая там. Иначе мало ли что…

— Ты это к чему, Димочка?

— Не подумай, что это я давлю, скорее — законы природы. С природой лучше не связываться. Она дама принципиальная: ее деньгами и подношениями не подмажешь. А нянчиться с детишками тебе, прямо скажем, еще рановато. Самой бы нянька не помешала…

— С детишками? Ах, вот ты о чем! Успокойся, милый… Не грозят нам никакие детишки…

— Неужели? — я несколько замялся, но все же спросил. — И откуда такая уверенность, позволь узнать?

— От верблюда! Мужик, вот оно тебе надо? — ответив так, Вика внезапно встрепенулась и резко ухватилась за мой палец, от чего он отчетливо хрустнул в тишине. — Прости, пожалуйста! Я не хотела… Да что там рассказывать. История нехитрая. Не могу я иметь детей, вот и все. Доказано наукой… Ни зачать, ни родить… И слава богу, я считаю. Какая из меня мамашка?…Ну, и по жизни удобно, опять-таки. С малолетства резинки ненавижу…

— Понятно, — я решил не развивать эту тему, пока что. — Ну, а сама ты какого мнения о случившемся? Я о нас, если что…

— Супер! Просто класс… Дима, ты не сердись, но у меня плохого секса не бывает.

— Ну, а все-таки?

— Что «все-таки»?

— Как тебе со мной?…Лучше, чем с Аленой? — последняя часть вопроса вырвалась у меня непроизвольно.

— Солнышко, уймись! — девушка укоризненно лягнулась задом. — Нашел, о чем спрашивать. Я, конечно, бесстыжая, но не до такой же степени. Секс — это доверие, а я доверия не предаю. И чужих секретов из одной постели в другую не перетаскиваю.

— Пожалуй, соглашусь. Довольно глупо сравнивать нас двоих… и даже как-то… несподручно…

— Да уж взаправду: меряться вам особо нечем… Дима, я все никак не пойму: в чем твоя заморочка? Ты превосходный любовник. Дай бог всякому! Разве для тебя это новость? Нужно похвалить, мой герой? Я могу, мне не трудно…

— Дело не в этом…

— А в чем? Хочешь выяснить, буду ли я спать с тобой и дальше? С большим удовольствием. Меня все устраивает…

— Рад такому известию, кстати. Однако этого мне тоже мало, судя по всему…

— Ну, а в чем тогда дело?

— Если бы я знал, дружок… Если бы я знал… Но по какой-то загадочной причине мне все же хотелось бы услышать, что со мной тебе лучше, чем с кем-либо еще…

— Хм… — Вика проникла рукой между мной и своим задом и что-то там у себя почесала. — Заяц мой, ты ревнуешь, что ли? Уже? Так скоро? Меня — к Алене? Или, может, Алену — ко мне?

— Нет, я размышлял об этом… — я еще раз покосился на отпечаток Алениных зубов, украсивший шею моей девушки, и подавил в себе нездоровый порыв накрыть его поцелуем. — Ревности во мне нет. По крайней мере, к своей сестре я определенно тебя не ревную. Чего, однако, нельзя сказать о зайцах…

— О каких зайцах?

— Ты только что нарекла меня зайцем. Мне это приятно, как и всякое твое слово… Но не могу не думать о том, что я точно не первый, кого ты так называешь. Причем при сходных, скажем так, обстоятельствах. И, видимо, далеко не последний. Не исключено, что даже на сегодняшний день я не единственный заяц в твоей коллекции…

— Ну? А ты на что нацелился? Хочешь быть единственным?

— Если откровенно, мне этого очень хотелось бы.

— Почему?

— Странный вопрос…

— Ничего не странный! Тебе было хорошо со мной, так ведь? Думаешь, будь ты единственным, вышло бы лучше?

— Я думаю совсем не так!

— Дима, в данный момент ты вообще не думаешь. Признай это. Ты попросту ревнуешь и все!

— К зайцам? Возможно… Вдобавок, есть такая вероятность, что я даже не начинал еще по-настоящему… Наверное, я ревнив. Просто до сего времени у меня было не так много поводов узнать себя с этой стороны… Можно прожить всю жизнь, искренне веруя, что ты не Отелло, пока не повстречаешь свою Дездемону… Да, пожалуй, я ревнив! Для твоих отношений это такая редкость?

— Нет, конечно… Скорее, правило, с которым мне приходится мириться. До тех пор, пока у меня хватает на это куража и терпения… А потом все кончается. Обычно по-хорошему, хотя, чего там: от иной пламенной Отеллы можно и в глаз огрести… Ну, невелика плата… Вот только с тобой все могло быть и по-другому.

— Что ты имеешь в виду?

— Ничего я уже не имею. Забудь… — круглый, пригретый моими чреслами зад удрученно отстранился.

— Вика, ответь, пожалуйста.

— Ладно, слушай… Ты ведь не такой, как остальные. Я это сразу почувствовала. Ты мог бы оставить мне свободу… У меня должен быть выбор. Я ничего не обещаю, потому что в этом и смысл, но мой собственный выбор мог бы тебе понравиться… Причем я сделала бы его сама, по своей воле и хотению.

— Серьезно? — я затаил дыхание.

— Конечно! А мог бы и не понравиться. Одно из двух.

— Ну, разумеется… — я нашел родинку чуть ниже ее плеча, поцеловал и подумал о том, сколько еще нецелованных родинок можно было бы отыскать на этом едва знакомом, но уже таком дорогом мне теле… Нецелованных мной, во всяком случае… — Малыш, возможно мы неверно понимаем друг друга. Да, скорее всего, я буду тебя ревновать. Признаю это с предельной честностью… Однако здесь нет ничего, с чем бы я сам не справился. Ты не должна меняться по моей прихоти. Черт, пусть это мало вяжется со сказанным, но, будь моя воля, я бы вовсе запретил тебе меняться! В особенности, меняться так, как было бы угодно мне… Я даже спрашивать не собираюсь, с кем и зачем ты видишься помимо меня. Никаких обязательств я тебе не навязываю… Полагаю, мне еще предстоит многое в себе осмыслить, но… Извини, сейчас будет сентиментально… Я настолько благодарен миру за то, что он позволил мне встретиться с тобой, хотя я вряд ли такого заслуживаю, что готов делить тебя с этим миром на его условиях.

— Правда? — немного посомневавшись, блудный зад вернулся на прежнее место, даже не успев охладеть за время недолгой разлуки. — Дима… Раз так, то я тоже скажу… Если честно, никаких посторонних зайцев у меня сейчас нет. Давно уже не было, с месяц… Теперь у меня есть Алена. И, конечно, ты, мой хороший… В общем, всего два зайца… Смешно получается, как в пословице… Короче, вот! Это чтоб ты понимал… Я даже загадывать не хочу, как все сложится дальше, но… знаешь… интересно было бы взглянуть, ради какого такого случая меня вдруг потянет на новые отношения. Из такой-то семьи, как у нас… Что бы ты обо мне ни думал, я не сплю со всеми подряд.

— Дружок, подобного у меня и в мыслях не было. А вот насчет семьи… Серьезно? Ты так на это смотришь?

— Ты про что? — мне показалось, что Вика слегка напряглась в ожидании ответа.

— Про то, о чем ты только что сказала. Про меня с Аленой. Считаешь нас своей семьей?

— Я не специально так сказала… Ничего особенного я не считаю: ну, просто теперь мы вместе и… В общем, не важно — называй это, как хочешь, — Вика прокашлялась. — Слушай, а давай покурим?

— Надо же! Буквально мысли мои прочла. Но как? В тебе что, какая-то антенна установлена? Где ты ее от меня скрываешь, сознавайся! Здесь? — я игриво боднулся бедрами.

Вика не ответила на шутку — лишь приглушенно прокашлялась еще раз.

— Что, красавица? Лишняя палочка после секса не помешает? — продолжил я изощряться в пубертатном остроумии. — А говорила, что ничего такого и в рот не берешь…

— Ну, во-первых, конечно: ха-ха-ха! Доволен, комик? Господи помилуй, какие же вы все одинаковые… Во-вторых, я не так говорила. А в-третьих, я не хочу курить: я хочу, чтобы покурил ты, — девушка перевернулась на живот и зачем-то ощупала свои губы, словно проверяя, на месте ли они у нее. — Заодно дашь мне затянуться разок-другой… Меня это должно взбодрить.

— Вика, что с тобой приключилось? Утомилась, крошка?

— Да, немного… Тяжелый день выдался. И ночь…

Я дотянулся до пачки и, красуясь перед Викой, проделал замечательный трюк, в заключение которого моя сигарета, несколько раз кувыркнувшись в воздухе, очутилась у меня во рту. Щелкнув зажигалкой, я снайперски поджег ее кончик. Вика ничем не выдала своего восхищения.

— А можешь поставить пепельницу мне на спину? — попросила она.

— Господь с тобой! К чему такое декадентство, милая моя?

— Просто мне так нравится… Воспоминания… Приятные…

— Ну, разве что воспоминания… — я вооружился пепельницей и в нерешительности застыл над нагой фигуркой, распростертой поверх смятого в хлам полотенца, наверняка еще влажного от моего любовного пота. — Куда прикажешь ее определить?

— Попу видишь?

— А то как же! Глаз не могу отвести…

— Ну, глаза можешь оставить, где есть, а пепельницу поставь чуть выше.

— Сделано, — попутно я смахнул какие-то соринки, налипшие на закругленные части девушки с потрепанной обивки моего дивана. — Затянешься, малышка?

— Да, давай… — Вика как следует, по-взрослому затянулась и, на секунду задержав дыхание, выпустила струю дыма в противоположную от меня сторону. — Все, мне хватит… Только голова закружилась… Кури, милый, а я пока полежу…

Она опустила голову и затихла. В пепельнице, установленной аккурат меж симпатичных ямочек на ее крестце, затесалась пара Алениных окурков с золочеными, нервно изгрызенными мундштуками, которые я машинально отделил от кучки своих, отодвинув подальше и придавив к хрустальной кромке. Сидя рядом с Викой, я с наслаждением укорачивал свою жизнь на длину очередной сигареты и с нежностью разглядывал доверчиво открытое моему взору тело, ничуть не озабоченное тем, как оно сейчас выглядит, познанное мной и вместе с тем непостижимое, и прямо в данный момент таинственным образом претворяющее уплетенный за ужином оливье в хитроумные душевные порывы: любовь, самолюбие, тягу к неведомой свободе, мучительные страхи и сомнения…

— Ты ведь называл меня родной, — сказала вдруг девушка. — Родненькой… Зачем?

— Откуда такой вопрос, детка? — выпалил я, огрубев от неожиданности.

— От верблюда! — уже не в первый раз поделилась своим источником Вика. — Ты так меня называл. Что это для тебя значит?

— Видишь ли… — всеми фибрами своей немощной души я ощутил, что нужно отвечать откровенно, безо всяких фокусов. — Для меня это очень многое значит. На всем свете я называю так только Алену… Но выразить, что за чувства воплощаются в этом слове, будет довольно сложно… Это такое состояние близости, для которого у меня нет ни линейки, чтобы его измерить, ни знаков, чтобы передать его глубину, силу, тяжесть, напряжение, накал и все, что оно в себя вмещает… А еще там есть любовь. И задача от этого отнюдь не делается проще… Знаешь, когда-то у меня была невеста…

— Да, знаю. Кристина… Красивая?

— Красивая. Безумно красивая… Но не родная…

— А я?

— Ты тоже красивая.

— Дима, но я не об этом…

— Знаю, что не об этом. Подожди минутку… Я собирался сказать по-другому… — я зажмурился и, прежде чем произнести следующую фразу, изо всех сил постарался понять, верю ли я в то, что готово было сорваться у меня с языка. Как будто я мог себе верить…

— Ты тоже очень красивая, Вика, — сказал я. — Красивая во всех смыслах… И я мог бы тебя полюбить, если бы отважился… Милая моя… Родненькая моя…

— Спасибо тебе… — она шумно задышала носом. — Но почему же тогда… чем мы тогда не семья? Нет, прости! Прости… это не обязательно… я дура… Вчера ты впервые меня увидел, ты совсем меня не знаешь. Слишком быстро, да? И ты мне все уже объяснил, я просто не поняла… нет, ты не объяснял… я сама себе объяснила…

— Вика, о чем ты говоришь?

— Но все же правильно… Ты любишь Алену. Алена любит тебя. Мы с Аленой любим друг друга. А у нас с тобой… у нас все может получиться. Я готова тебя любить… Почему мы не семья? Я не понимаю…

— Судя по всему, для тебя это слово тоже многое означает. Однако в корне не то, чем оно стало в моем собственном лексиконе. Надеюсь, это не прозвучит чересчур резко для твоего слуха, но я ненавижу свою семью.

— Значит, это не семья! — немедля отрезала Вика. — Не настоящая семья. Не близкие люди… Я знаю, о чем ты. Это совсем другое. Это семейка. Свою семейку я тоже ненавижу… Все, что от нее осталось.

— Выходит, мы говорим примерно об одном и том же, только на разных языках. Со мной это бывает довольно часто… И пока мы не научились понимать друг друга без слов или, правильнее сказать, невзирая на все слова, будет лучше, если один из нас воспользуется вокабулярием другого… Хочешь, мы станем называть себя семьей? Потихоньку, между нами?

— Я не знаю, — Вика приподнялась на локтях, и я счел этот момент удачным, чтобы выкрасть с ее спины дурацкую пепельницу. — Вокабулярий? Что это? Нет, не нужно рассказывать… Дима, прости, я устала…

— Еще бы ты не устала, бедняжка! — спохватился я. — Это ты меня прости, остолопа! Развел тут турусы вместо благодарности… Ну? Что теперь? Пойдешь в кроватку? Куда тебе хочется? Ко мне? К Алене? Позволь, я тебя отнесу — разве что халат сперва накину…

— Я хочу к Алене… Не надо со мной носиться, я сама дойду… Только чуть позже… Можешь меня немного погладить? На прощание? — она снова улеглась, свернувшись на этот раз калачиком и явив собой зрелище, каковое в своей душе я нашел вполне раблезианским: непристойным до слез и ангельски чистым одновременно.

— Как тебя погладить, милая? — я опустился на диван рядом с нею. Вика не откликнулась, и я осторожно положил руку на ее волосы.

— Да, — сказала она.

Так прошло минут десять. Все это время я прилежно разглаживал Викины перышки, проникая пальцами до самых корней и разминая кожу на ее голове, как некогда делала для меня одна японка, прелестная девушка с неплохим английским, которую я случайно повстречал в Иокогаме, с которой случайно провел пару месяцев, умыкнув ее из дома и поселив в уютном гнездышке на Ильинке, и о которой случайно забыл, когда однажды Кристина, тогда еще совсем не невеста, твердо взяла меня за руку и отвела в свою спальню.

— Вика, — позвал я.

— Что? — она слегка пошевелилась.

— Я подумал о том, что будет дальше…

— И что надумал?

— Я не хочу тебя терять…

— Так не теряй.

— Как мне это сделать? Чего ты от меня ждешь?

— Ничего. Все, чего мне сегодня хотелось, я уже получила.

— Я могу дать гораздо больше!

— Больше, чем мне хочется? А это как-то связано с насилием?

— Не говори так… Возможно, тебе пора задуматься о том, чтобы… я даже не знаю… чтобы больше хотеть.

— Например, чего?

— Желаешь ознакомиться с меню? Хорошо… Мое фирменное блюдо. Хочешь замуж?

— За тебя?

— Родная моя, вероятно, я псих, но точно не сваха. Конечно, за меня!

— Нет. Я Алене уже обещала.

— Что, серьезно?

— Шучу…

— А если серьезно?

— Если серьезно, тогда просто — нет.

— Ясно… А можешь сказать, почему?

— Почему!

— Дружок, — я потрогал ее за плечо. — Что случилось? Я что-то не то сделал? Что-то не так сказал?

— Извини… Извини, мой хороший. Ты тут совсем не при делах. Похоже, я выдохлась… Пойду водички попью…

— Но ты вернешься? Может, проводить тебя до водопоя?

— Солнышко, не колготись! Вернусь в наилучшем виде… Крепко обнять и пожелать тебе спокойной ночи… Уф! — с этим возгласом она перекатилась к дальнему концу дивана, расчетливо прихватив с собой скомканное полотенце, с виртуозной небрежностью обернула мягкую ткань вокруг бедер и, не оглядываясь, пошагала из гостиной, приятно отсвечивая яркими, нацелованными пятками.

Я всласть потянулся, со вниманием оглядел свои обнаженные стати и, не обнаружив в себе не только ничего раблезианского, но даже сколько-нибудь приапического, решительно облачился в халат. К тому же мне внезапно стало довольно прохладно в моей естественной скорлупе… Оставшаяся из-под Вики футболка опустошенно валялась посреди комнаты. Я подобрал ее с ковра и, украдкой покосившись на дверь, поднес ближе к носу. Увы, если сброшенная моей возлюбленной шкурка и впитала ее особенный запах, то он уже почти полностью выветрился. Впрочем, это было не важно. Викой пахли мои руки. Весь воздух вокруг меня все еще был насыщен Викой, дыханием ее тела и беспечной, безудержной страсти. Растроганно всхлипнув, мы с носом сошлись на том, что, нам нужно крепиться. Что, конечно, между нами говоря, весьма заманчиво было бы всплакнуть от невероятного счастья, посетившего нас в образе простой, диковатой и отчасти первобытной девчонки, однако, как настоящие мачо, наперекор ей и ее шаманским предсказаниям делать этого мы ни в коем случае не станем. Не дождется, наша звездочка… Но почему? Почему именно в ней, столь наивной и, в каком-то смысле, столь искушенной, я в мгновение ока нашел все то, чего не смог найти прежде, встречаясь со множеством прекрасных женщин одного со мной круга и даже, не поймите превратно, одной со мной крови? И что такое я нашел, если задуматься?…А какая, к черту, разница? Свой завтрашний день, не говоря уже о сегодняшнем, я, простите за поэтическую гиперболу, скорее мог вообразить себе без солнца, луны и утренней сигареты, но только не без ее шаткого, хрипловатого голоса, внушающего мне невесть что: не то сущие благоглупости, не то истины, принесенные сюда из иного, более правильного и просто немного несуществующего мира…

Неслышно возникшая в дверном проеме девушка перепугала меня до последней степени: не столько внезапностью своего появления, сколько тем, в каком облике она передо мной предстала. Вика оставалась босой, но неизвестно зачем была одета в свое спортивного вида имущество: широкие штаны и тесную майку, которым, как я знал, полагалось сейчас сохнуть в ванной комнате. Наспех причесанные волосы нескладно наползали на щеки и лоб. Черные глаза растерянно рыскали по комнате, шарахаясь от всего, на что натыкались, и не находя повода на чем-то задержаться. Взглянув наконец на меня, Вика неуверенно попятилась. В одно мгновение я очутился возле нее и схватил за вялые, безвольно поникшие плечи. Ее майка показалась мне сырой, и, быстро проведя рукой по обвислой штанине, я тотчас ощутил влагу на своей ладони.

— Вика, господи, что с тобой? — я не понимал, что мне следует говорить. — Зачем ты оделась?

— Не знаю… — она напряженно смотрела в сторону, будто кто-то невидимый должен был подсказать ей ответ. — Наверное, я лучше пойду.

— О чем ты говоришь? Что значит «пойду»? Куда? Зачем?

— Мне нужно…

— Нужно? Что нужно?

— Идти…

— Ночью? В непросохшей одежде?

— На улице тепло, — произнесла она первую осмысленную фразу. — Это здесь холодно… Пусти меня!

— Нет, постой! — я приготовился силой тащить ее к креслу, чтобы усадить и попытаться привести в чувство, но она покорно пошла сама, стоило потянуть ее за руку, и так же покорно села, все еще глядя в сторону и бессмысленно шевеля губами. Я схватил пульт и выключил кондиционер.

— Вот! Сейчас станет теплее… Это какой же злокозненный вредитель Антарктиду мне тут устроил? — я опустился перед ней на колени. — Вика, посмотри на меня… Что случилось? Ведь что-то случилось?

— Случилось, — обреченно согласилась она.

— Что? Скажи мне, пожалуйста!

— Ох, мама… — девушка заслонила лицо ладонями и часто задышала, словно преодолевая паническую атаку. — Дима, подожди… Подожди, я сейчас…

— Дружок, ты меня узнаешь?

— Конечно узнаю, чего ты? Я же в своем уме…

— Слава богу, хоть это мы выяснили! Но что произошло? Милая, на тебе лица нет…

— А за что, по-твоему, я держусь?

— Лучшая шутка в моей жизни! — у меня немного отлегло от сердца. — Родная, не пугай меня больше! Скажи, что стряслось?

— Я сделала глупость… Ужасную глупость…

— Да? Какую? Поделись со мной, не бойся…

— Я постирала кое-что. Вместе со штанами…

— Что? Документы? Деньги?

— Деньги? Нет, деньги вот, — Вика полезла в карман, достала оттуда комок влажных, изрядно перемятых купюр и зачем-то протянула мне. — Здесь все деньги. Больше у меня нет…

— Ясно! Давай я подержу… — я принял ее жалкие бумажки и не глядя швырнул на кофейный столик. — Но если не деньги, то что?

— Другое… Во внутреннем кармане… Все испортилось…

— Что испортилось?

— Все! Все испортилось! — кажется, она снова готовилась удариться в панику.

— Вика, что ты постирала?

— Лекарство… — девушка приподняла руки, но не сумела донести их до физиономии. — Оно даже не мое. Оно Федино. Ну, тот жирдяй, помнишь? Я должна была ему принести.

— Как же, я помню Федю! Друг детства и твой сосед по квартире… У него есть бабушка… Что за лекарство?

— Просто лекарство.

— Такого не бывает! Для чего лекарство? Или от чего?

— Оно для похудения. Я не знаю, как называется…

— Откуда же оно у тебя?

— От Верблюда…

— Вика, ну пожалуйста… Прошу тебя, ответь!

— Я ответила. Это один парень в нашем салоне… Мы зовем его Верблюдом…

— Ты серьезно? Он горбатый у вас, что ли?

— Нет, плюется… Постоянно… Лекарство я купила у него. На Федины деньги…

— Ты купила лекарство в своем салоне? В салоне красоты? У какого-то парня?

— Ну, да… Оно не совсем законное…

— Ах, вот в чем суть… Ладно, бывает. И что же ты собираешься делать?

— Куплю еще. Заплачу своими деньгами. У меня много… Дима, а где мои деньги? Ты их у меня забрал? Ты отдашь?

— Господи, малыш! Разумеется! Вот они лежат… Но куда ты пойдешь среди ночи?

— Я знаю, где живет тот парень. Он меня приглашал… Я была у него дома, ночевала…

— Он твой молодой человек?

— Нет, что ты… Конечно, он хотел… Но я с ним поговорила, и он отвязался.

— Я сейчас сам с ума сойду… Вика, я понимаю, что ты расстроена. Не в состоянии здраво мыслить. Но послушай меня… С этим точно можно подождать до утра. Это по меньшей мере… Когда ты собиралась передать лекарство Феде?

— Завтра днем… То есть, нет. Не завтра… Сегодня… Какой сегодня день?

— Суббота. Времени навалом. Утром я сам тебя отвезу. И к Верблюду твоему, и к Феде, будь он неладен… А еще лучше не утром, а после обеда. Ближе к вечеру… Федя может начать худеть с вечера? Ведь может?

— Я не знаю…

— Родная моя, ты просто устала. Не спала всю ночь. И как еще не спала, скажем прямо! Тебе нужно отдохнуть. Отоспаться. Прийти в норму.

— Да, наверное…

— Можно тебя обнять?

— Да, конечно… Обними меня, мой хороший… — Вика подалась мне навстречу, и я неловко обнял ее за спину, все еще продолжая стоять на коленях — перед нею, а заодно и перед собственным креслом. «Глубокоуважаемый шкаф», — зачем-то подумал я.

Сырая одежда девушки ничуть не остудила мой порыв, чего, однако, нельзя было сказать о пальцах, неприятно похолодевших от прикосновения к влажной ткани. Вика прильнула ко мне грудью и, охватив за шею, тяжело дышала над ухом. Ее била мелкая дрожь. А я все обнимал ее и нашептывал ласковые слова: все подряд, что только приходили мне на ум, повторяя их вновь и вновь, пока не поймал себя на том, что особенным предпочтением у меня пользуются всевозможные «рыбки», «лягушонки» и даже «снежинки».

— Сосулька ты моя ледовитая, — сказал я напоследок. — Все! Хватит печалиться. Раздевайся!

— Димочка, ты что? — потерянно пролепетали у моего уха. — Правда? Сейчас? Ну, давай…

— Боже ж ты мой! — я не мог не рассмеяться, особенно после того грандиозного нервного напряжения, какое мне выпало перенести. Все еще посмеиваясь, я принялся разоблачать дрожащую Вику, которая старалась повиноваться каждому моему слову, что, впрочем, не всегда выходило у нее с первого раза.

— Молодежь! — приговаривал я. — Только об одном и думаете… У меня, при взгляде на такую ледышку, все мысли только о стаканчике хорошего виски… О целой бутылке хорошего виски, если начистоту… Футболка, дорогая, у тебя ни то ни се. Для конкурса мокрых маек уже суховата, а для домашнего неглиже чересчур сыра. Долой ее! Хенде хох, майне кляйне! Что означает: руки вверх, крошка… Любовь моя! Крошка — это ты, а верх у нас на прежнем месте. Земля от твоей оплошности не перевернулась… Черт возьми, ну и кожа! Пупырышек на пупырышке. Гусям подобное и не снилось. С тобой разве что огурцам соревноваться под силу… Теперь штаны… Штаны, тебе говорят… Дружок, попу приподними немного… Вира! Вот умница: помнишь, где у тебя попа! А ведь на ней ничего такого не написано. И вообще, она предмет воображаемый, как учит нас одна моя знакомая… А сейчас — майна… Так, милая моя… Здесь у нас еще и браслет…

— Точно! — оставшаяся в одних трусах Вика бестолково уставилась на свою правую ногу. — Дима, я забыла его снять…

— Да бог с ним, малышка! Пусть пока повисит: хозяйке он сейчас без надобности… А вот разгуливать с такой блесной по ночным московским улочкам однозначно не следует… Только честных насильников совращать с их праведного пути… Ну, что? С трусиками без меня справишься? Прошу прощения за порядок дискурса…

— Конечно, чего с ними справляться… Ой, тут нитки вылезли… Нужно будет прижечь… Дима, куда все это повесить?

— Одежду оставь здесь — я определю куда следует. А сама прямой наводкой — в постель, под теплое одеяло… Последний вопрос: ко мне или к Алене?

— Я пойду к Алене.

— Не самый плохой выбор… Спокойной ночи, родненькая!

— Да, спасибо… Но утром мы поедем за лекарством?

— Непременно.

— Честное слово?

— А когда я тебя обманывал?

— Наверное, никогда… Дима, послушай, что скажу… Нет, лучше потом — у меня мысли путаются… Спокойной ночи, солнышко…

Глава 12

Оставшись в одиночестве, я одну за другой высадил три сигареты, включил и отрегулировал кондиционер, после чего собрал и вернул на просушку застиранное деви́чье приданое, едва преодолев искушение отправить его прямиком в утиль. Днем я намеревался основательно выгулять Вику, навестив с нею несколько специальных магазинчиков, где мне помогут приодеть ее так, как она того заслуживает. В их светлых нешумных залах, под сводами которых пахло скорее розами, сандалом и хорошим кофе, нежели ситцами и башмаками, вас как нигде встречали по одежке, несмотря на то, что именно за нею вы сюда и пришли. Думается, даже в своем первозданном виде моя юная спутница выглядела бы здесь более уместно, чем в том спортивном отрепье, которое отличало ее нынешний стиль. Впрочем, меня это ничуть не смущало, если не сказать — подзадоривало. По стопам известного персонажа, сыгранного Ричардом Гиром в «Красотке», я хаживал уже не однажды, и, по крайней мере в том, что касается шоппинга, мог дать ему сто очков форы. Но, пожалуй, впервые, предвкушая, как бойкие обходительные барышни, вроде Влады и Алисы с Тверской, станут наряжать и украшать мою девушку, я испытывал подлинное вдохновение. Разумеется, не лишним было бы сличить мои миссионерские прожекты с планами самой девушки, однако я искренне надеялся, что нам удастся прийти к согласию, тем более что о колготках и хрустальных туфельках, как у Золушки, мы, кажется, уже договорились…

Закончив мысленно примерять на Вику кое-какие принадлежности от Сары Шоттон, я отправился в свой кабинет. Мне вздумалось отыскать дубовый лист, который постоянно приходил мне на память с того самого момента, как я заметил его изображение, оставленное на туалетном зеркале чьим-то тонким мечтательным пальцем. Палец наверняка принадлежал Вике, поскольку моя сестра рисовала в подобных случаях всего три узнаваемые вещи, самая приятная из которых, хочется верить, призвана была имитировать сердечко. Я надеялся, что прошлогодний листок, засунутый мною в какую-то английскую книжицу, уцелел, и мне удастся порадовать Вику такой романтической диковиной. Дело представлялось несложным. Много ли изданий родом с Туманного Альбиона можно насчитать в моей библиотеке? Я насчитал пятнадцать, для чего мне потребовалось перекопать всю библиотеку, каковая частью располагалась на книжных полках, частью скопилась под столом, а частью рачительно сберегалась в таких неожиданных местах, каких мне даже называть не хочется. Интрига сохранялась вплоть до шестнадцатой книжки, которая ради вящей путаницы оказалась на немецком, но зато заключала в своих непочатых недрах искомый предмет. Что делал в заштатной Ноттингемской лавчонке поэтический сборник Тилля Ли́ндеманна и какими судьбами он подвернулся мне под руку в груде местной макулатуры — особый вопрос. Видимо, та молоденькая продавщица, с которой мы так мило потолковали, и впрямь была чудо как хороша… Или, как выразился по этому поводу сам Ли́ндеманн:

«Она ласкала сердце языком

и укусила вдруг,

Не слышен боле сердца стук».

Я сел за стол, зажег лампу и внимательно изучил свою находку. Листок знаменитого дуба, носившего прозвище «Майор», смотрелся великолепно: величиною с ладонь, он сохранился нетленным от черешка и до самой верхушки, слегка потускнел, подернулся матовым флером, но так и просился в чей-нибудь школьный гербарий. А еще он как будто беседовал со мной, приманивая взгляд и постепенно завораживая меня прихотливой сетью прожилок, покрывающих его поверхность: этим странным, неисследимым лабиринтом, запутанной паутиной тропок, то и дело расходящихся врозь и с каждым разом, с каждым распутьем, с каждым новым предпочтением, отданным той или иной стороне, тому или другому направлению, все более истончающихся, все менее различимых, пока глазу, пока рассудку, пока мне самому не оставалось иного исхода, как только отступиться: отречься от всех ориентиров, отрешиться от всякого стремления и затеряться в совершенном ничто.

«Нет, жизнь не кончена, — послышалось вдруг в моей голове, — Мало того, что ты́ знаешь все то, что есть в тебе, надо, чтобы и все знали это. И Алена, и эта девочка, которая так хочет считаться частью чьей-то семьи. Надо, чтобы все знали тебя, чтобы не для одного тебя шла твоя жизнь, чтоб не жили они так независимо от твоей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили с тобою вместе!»

«Ну, что еще за бред? — сердито огрызнулся я. — Всякая заморская шушера станет меня наставлять! Выучись для начала говорить по-русски: так, чтобы в ушах не скрежетало. И выражайся подоходчивее. Бери пример если не с Шекспира, то хотя бы с Ли́ндеманна…»

«А ты у нас мастер, знамо дело! — последовал язвительный ответ. — Ошибаешься! Подобному тебе и рта отворять не следует. Всякое твое слово есть умственный яд! Горе и погибель тому, кто сочтет сей яд привлекательным. Только не надейся, голубчик, не сочтут…»

«Кто ты? Я тебя знаю?» — с недоверием поинтересовался я.

«Не о том вопрошаешь, человече, о чем должно бы…» — голос в моей голове многозначительно смолк.

«Для чего ты меня оставил? — нерешительно справился я и, не дождавшись отклика, продолжил наудачу. — Где твое жало? Что есть истина? Что такое человек? Быть или не быть?»

Голос прочувствованно сплюнул.

«Отчего люди не летают так, как птицы? Тварь ли я дрожащая, или право имею? Что такое хорошо и что такое плохо? А был ли мальчик?»

«Проехали…» — буркнул голос и бормоча под нос неразборчивые пророчества стал удаляться.

«И ты, Брут?» — спросил я вдогонку и чуть не выронил листок из ладони, поскольку уже засыпал и лишь отзвук последнего вопроса, произнесенного то ли вслух, то ли единственно в моем сознании, привел меня в чувство.

— Мы еще не закончили, — пообещал я и направился в спальню.

Когда я открыл глаза, был уже полдень или что-то около этого. Я лежал на мягкой изумрудной траве, на окраине какого-то леса, у подножия старого дуба, величаво возносившего свою крону в синие безоблачные небеса. На мне был надет необычный костюм, преимущественно зеленой расцветки, который не вызвал моего удивления, хотя я и не сумел бы назвать ни одного из тех предметов одежды, что находились выше или ниже толстого кожаного ремня с грубой металлической пряжкой. В ногах валялся мой верный лук и колчан с крылатыми стрелами… Верный лук? Крылатые стрелы? Ах, да! Ведь я же Робин Гуд! И почему я постоянно об этом забываю? Впереди, на расстоянии нескольких шагов, в узком просвете между шелестящими купами тростника расстилалось прелестное голубое озеро с плавающими в нем кувшинками и неспешно скользящими по зеркальной глади силуэтами белых облачков, которые не выглядели хуже от того, что в ясном, кристально чистом небе ничто их к этому не обязывало. Просто этак получалось живописнее. Статная молодая девица, стоя по пояс в воде, так чтобы не растрачивать даром высокого, позлащенного солнцем бюста, пристроила сорванную кувшинку к светлым волосам и пристально разглядывала свое отражение. Через секунду кувшинка полетела прочь. «Фуфло какое-то», — донеслось со стороны озера. Кругом было так хорошо и безыскусно, что рядом непременно следовало появиться Вике. И она, конечно же, оказалась тут как тут. Вика лежала слева от меня, на широком красном плаще, одетая в чудесное шелковое платье, и сладко спала, повернув ко мне свое милое личико, немного запачканное возле рта соком лесных ягод. Солнечные зайчики резво скакали по ее щеке и по спутанной шевелюре цвета воронового крыла.

— Заяц мой, — едва слышно прошептала девушка, ни к кому специально не обращаясь.

Я сорвал длинную травинку и совершенно в духе жанра пощекотал приоткрытые губы уснувшей подле меня красавицы. Вика заулыбалась.

— Дружок, — прошептал я в ответ. — Я мог бы тебя полюбить, честное слово. Если бы отважился. Если бы верил, что смогу перемениться. Сделаться другим. Если бы знал, что сумею принести тебе счастье взамен того горя и неудобств, которые обычно приношу каждому, кто пробует связать со мной свою судьбу и надежды…

Плотная серая тень упала на меня и на спящую рядом Вику. Стало прохладно. Я поднял глаза. Перед нами стояла Алена, мокрая по топлес после купания в озере, и, уперев кулачки в крутые породистые бедра, пялилась на нас сверху.

— Ничего, что я голая? — вежливо спросила она.

— Все в порядке, — заверил я. — Меня это больше не заботит… Только откуда тень?

— В смысле? — не поняла сестренка. — Моя тень? А как ей тут не быть, чудик? Я же голая, а не прозрачная.

— Сейчас полдень, — попытался объяснить я. — Солнце в зените…

— Мы же в Англии, зануда, — заявила Алена, укладываясь на незанятую часть плаща по другую сторону от Вики. — Тринадцатый век, если не ошибаюсь. Темные времена. Здесь все иначе… А она красивая, правда?

— Да, очень, — подтвердил я, умиротворенно и без малейшей ревности наблюдая за тем, как нахальная сестрица, орудуя ухваченной с земли веточкой, поддевает шелковый ворот и, сощурив замаслившиеся глаза, заглядывает в получившийся зазор.

— Слишком красивая, чтобы быть человеком… — Алена благоговейно облизнулась.

— О чем ты говоришь?

— А сам не догадываешься? Ты проверял, у нее есть пупочек?

— Конечно! Первым делом…

— И как?

— Что «как»? — я сел и удивленно посмотрел на сестренку. — Почему ты спрашиваешь? Родная, я же знаю, что вы спали вместе!

— Мало ли, что ты знаешь! Я, может, не приглядывалась. Там много чего нашлось интересного… Так есть или нет?

— Есть! И он потрясающий!

— Лучше моего?

— Алена, это другое.

— Что «другое»?

— Ты — моя сестра.

— И что? Пупок — это же чепуха. Что мешает сравнить чепуху сестры с такой же чепухой твоей девушки? Нашей девушки, если быть точной.

— Вот так вопрос… — мне пришлось задуматься. — Но даже звучит он как-то неправильно.

— Ладно, — уступила Алена. — Как будем делить? Тебе правую часть, мне левую? Ох, тут слева такая родинка сладкая… на спине, пониже плеча… М-мм! С другой стороны, правую часть я уже надкусила…

— Нет! — решительно сказал я. — Эта девушка вся твоя. Целиком… И вся моя, полностью и всецело.

— Разве так бывает?

— Оказывается, да. Однако только она на такое способна. И, кажется, не умеет иначе… Разумеется, все это не навечно. А лишь до тех пор, пока она сама готова дарить нам то, что мы в состоянии от нее принять. И пока ей самой хватает тех крошек души, которые в нас еще сохранились.

— А мы? Сможем ли мы когда-нибудь ответить ей тем же? Ну, так сказать, целиком…

— Только не я! Увы, я не целен. То есть, настолько не целен, что даже личностью своей называю лишь малую толи́ку своего существа. Некую простейшую идею, которая живет в моем разуме среди прочих ей подобных, соседствуя, с одной стороны, с понятием истины, а с другой — с представлением о пользе сырых овощей.

— Овощи — это круто, — сообщила мне Алена. — Истина — отстой… Кстати, а что есть истина?

— Неважно что такое истина, важно то, во что ты веришь. Неважно, что все твои ценности относительны, важно, готов ли ты жить ради них. Тут ведь пока даже умирать за них не нужно: просто жить…

— Зачем ты мне такое говоришь?

— Ты спросила об истине…

— Я не спрашивала! Я спросила: она красивая, правда? Димуль, ты заснул, что ли?

— Извини, пожалуйста…

— Любишь ее? — сестра проникновенно заглянула мне в глаза. — Говори, не трусь! Я пойму… Любишь?

— Как это узнать?

— Мужчины… Спроси свое сердечко.

— Сердечко! — Вика встрепенулась во сне. — Полость сердца разделена на два предсердия и два желудочка… Пульс здорового человека составляет от шестидесяти до восьмидесяти ударов в минуту. В спокойном состоянии… в спокойном… Тук-тук, тук-тук…

— Наверное, не люблю, — признался я. — Не представляю, как можно отойти от нее хоть на шаг, однако на любовь это не похоже. Но я очень хотел бы… Хотел бы ее полюбить.

— С этим я могу тебе помочь, — Алена внезапно вскочила на ноги, и в ее руках очутился мой лук с натянутой до отказа тетивой и с острой золотой стрелой, нацеленной точнехонько в мое сердце. — Ну? Как я выгляжу? Чем не Купидон? Да, вот это я, конечно, спросила… Нет, мужик, а если без сексизма?

— Разве после этого я не умру? — растерянно пролепетал я.

— Как знать… — с ледяным спокойствием заметила Алена.

— Родная, я боюсь!

— Боишься смерти или боишься любви?

— Я не смогу на это ответить…

— Дима, да или нет? — лицо сестры стало суровым.

— Я не смогу…

— Да или нет?! Решай сейчас! Между прочим, стремно так стоять — мне грудь мешается…

— Димочка, — сказала вдруг Вика, не открывая глаз, но слепо оглаживая воздух возле себя, словно ласкала и утешала меня в мире своих сновидений. — Хороший мой! Помни одно. Все можно…

— Да! — ответил я.

Алена выстрелила.

Я очнулся в своей постели и, еще до того, как уяснить, жив я или нет, явственно осознал, что наступило утро. Тяжелые шторы на окне почти не пропускали солнечного света, однако он все же угадывался, чувствовался, торжествовал — в каждом углу моей спальни и во мне самом, пронизывая все вокруг незримыми, но вместе с тем едва не осязаемыми флюидами: эфиром, праной, пневмой, маной, ци, Фохатом или чем-то подобным, что довольно трудно было опознать со сна, еще даже не умывшись и не почистив зубы. Утро… Прекрасное утро — для тех, кто счастлив, юн и так положительно оснащен для долгой и радостной жизни… Что ж, однако и нам пора вставать. Давненько я не видал раннего, парного, свежеиспеченного утреннего солнца. Я резво поднялся и впустил его сиятельство в дом, будто огромного рыжего кота, прогулявшего всю ночь напролет по своим котовьим надобностям. Сощурившись, я позволил глазам притерпеться к блеску нового дня, а затем посмотрел на тумбу, стоявшую возле кровати. Листок шервудского дуба пребывал на положенном месте. Рядом лежала моя или, лучше сказать, «та самая» футболка, в которой Вика провела пару приснопамятных часов и которую я в порыве нежности приволок сюда из гостиной: не в качестве трофея, но, если хотите, в видесвоеобразного символа. Талисмана. Оберега…

Определенно не мне одному удалось пережить эту ночь. В доме творилась какая-то кутерьма. Из-за неплотно притворенной две́ри раздавались неясные голоса, главным образом — свирепый Аленин альт, чья проникнутая страстью вокальная партия меня сразу же насторожила. Еще рано было бить тревогу, однако, стоило поскорее выяснить, что за муха ее укусила. За долгие годы я выслушал от своей сестры много чего неприятного, но ради самых мрачных откровений она проваливалась именно в этот утробный регистр. Впрочем, кому бы сейчас ни выговаривала Алена, взрыкивая от возмущения, нельзя было поручиться, что виновником ее недовольства не явился какой-нибудь зловредный предмет, на который она наступила нежной подошвой, или кофейная машина, не поспешившая напоить ее макиато по первому желанию… Я стремительно натянул джинсы, нырнул в заветную футболку, послал к чертовой матери носки и, захватив с собой листок, двинулся на голоса, приведшие меня на залитую солнцем кухню.

Увиденное превзошло мои худшие ожидания. Точнее сказать, ничего подобного я и близко не мог ожидать. Вика сидела на полу, забившись под подоконник, упрятав лицо в колени и накрыв голову руками. Растрепанные волосы, так шедшие к ней во время нашего ночного свидания, сейчас выглядели безобразно и торчали в стороны какими-то слепившимися клочьями. Передние пряди, по-моему, были и вовсе мокры, с них чуть ли не капало, словно девушка только что неудачно умылась или ей плеснули воды в физиономию. Штаны и майка, по виду уже просохшие, но явно нуждавшиеся в утюге, были напялены на нее кое-как: одна из штанин ужасно перекрутилась и вздернулась кверху, открывая взгляду вздутые, до предела напряженные икры. Даже ее босые стопы, встретившись и скрестившись на белом мраморном полу, казалось, стремились защититься от какой-то опасности и едва не цеплялись друг за дружку скрюченными пальцами. Чуть дальше валялась раскрытая аптечка. В воздухе отчетливо разило валерьянкой. Алена располагалась ко мне спиной, опустившись перед Викой на корточки, и, должно быть, переводила дух после продолжительной тирады, к концовке которой я, собственно, и подоспел.

— Ты будешь со мной говорить или нет? — снова зарычала сестрица.

— О чем? Я уже все сказала… — голоса Вики я почти не узнал: он казался глухим и как будто надсаженным, шипел и похрипывал вымученным дыханием, а единственной интонацией в нем была безмерная усталость.

— Все, что ты сказала, меня не устраивает! — объявила Алена.

— Я не знаю, что еще сказать. Мне плохо…

— А мне, думаешь, хорошо? — несмотря на грозный тон, сестра протянула руку и попыталась поправить на Вике ее задравшуюся штанину. — Хорошо мне сейчас, по-твоему?

— Лёся, я не знаю… Прости меня, пожалуйста…

Алена явно не впервые слышала эту просьбу:

— Простить? Вика, хватит уже! Достало! При чем тут прощение? Что мне делать-то теперь прикажешь? С тобой что делать? С собой что делать?

— Я не знаю… Делай, что хочешь… Оставь меня в покое…

Невольно подсмотренная сцена произвела на меня удручающее впечатление. Ситуация походила на ссору, но на какую-то странную ссору. Что за кошка между ними пробежала? Или, нужно спросить иначе? Что за кот? Уж не я ли всему причиной? Что здесь случилось, черт возьми? Размолвка? Сцена ревности? Сестренка проведала о нашей с Викой ночи? А дальше что? Устроила изменщице скандал? Невзирая на всю свою эмансипированную браваду? Бессмыслица какая-то…

— Алена, что здесь происходит? — сурово осведомился я: довольно жалким, как выяснилось, фальцетом.

— Твою мать! — хрустнув коленками, сестра вскочила со своих корточек, словно я застал ее за каким-то не вполне публичным занятием, и повернула ко мне покрасневшее от гнева лицо. — Дима, какого хера? Нельзя было постучать?

— Извини, — обронил я, не обратив внимания на очевидную нелепость ее выговора. — Тем не менее, я задал вопрос. Что здесь происходит?

— Что происходит? — Алена дернула щекой и отступила в сторону. — Вон что происходит! Ты только посмотри на нее!

— Не смотрите на меня, — тут же взмолилась Вика, еще плотнее и еще отчаяннее заслоняясь руками. — Дима… Алена… Дима… Ну, пожалуйста! Не нужно на меня смотреть…

Я шагнул вперед, но ровным счетом ничего не увидел. Вика буквально собралась в комок: свернулась под своим подоконником, как какой-нибудь броненосец, которого я как-то лицезрел в Аргентине, или, к чему ходить далеко, как какой-нибудь ежик из подмосковного леса. Все, что бросалось в глаза, это ее заломленные над головой руки и нервно подрагивающие пальцы: те самые, что совсем недавно, не ведая стыда и сомнений, с нежностью порхали по моему телу. Я попробовал взять девушку за запястье и в ту же секунду с негодующим возгласом отскочил прочь: ее пятка неожиданно и очень прицельно атаковала мизинец на моей ноге, припечатав его к полу. Чертовски больно и крайне несправедливо.

— Не трожь меня! — растолковала свои действия Вика.

— Получил? — позлорадствовала Алена. — А меня она за волосы дернула. Представляешь? Дважды! Это при том, что я просто одеться ей помогала. Сама она была не в возможности…

— Вика! Малыш! Дружочек! — в смятении обратился я к существу, которое в недалеком прошлом с готовностью отзывалось на все эти имена. — Вика, ответь мне!

Вика не ответила.

— Ничего не понимаю! — меня охватил натуральный ужас. — Что с ней? Она больна?

— Она хуже, чем больна! — Алена с отвращением взглянула на скорченную фигурку под окном. — Она дура!

— Сама ты дура… — равнодушно откликнулась Вика.

— Здесь ты, пожалуй, права, — согласилась сестренка. — И я тоже дура. Связалась с тобой на свою голову…

— Алена, ты можешь объяснить толком? — я схватил ее за руку. — Ты не одна с ней связалась, если на то пошло. Я в той же компании… В этом все дело? Это из-за меня? Из-за того, что у нас было? Вы поругались?

— А что у вас было? — Алена ошарашенно уставилась на меня.

— Ты серьезно? Так много вариантов?

— Ах, это! — сестрица сардонически хохотнула. — Успел? Поздравляю! Тогда мы оба в одно и то же дерьмо вляпались!

— Я не дерьмо! — вскрикнула вдруг Вика с таким безраздельным отчаянием, что у меня защемило сердце.

— А кто же ты? — обернулась к ней Алена.

— Не знаю… Я не дерьмо… не дерьмо… нет, я не дерьмо… прошу вас, я не дерьмо!

— Заладила! — сестра снова уселась на корточки. — Вика, успокойся! Ты не дерьмо…

— Спасибо! — девушка судорожно всхлипнула.

— А вот ситуация, что и говорить, дерьмовая, — продолжила свою речь Алена. — Еще раз спрашиваю тебя: что это? Можешь шепнуть по старой дружбе? Что это за дрянь? Или ты со мной в угадайку хочешь сыграть? Ну? Ты этого хочешь? Кивни, если слышишь…

— Ничего я не хочу…

— А придется! Я тоже на такой геморрой не подписывалась! Хотя, с учетом обстоятельств, лучше уж геморрой… Вика, простой вопрос: что это? Отвечай, чучело! Открой варежку и скажи как есть! Это спид, так ведь? В точку? Он? Похоже на то… И как тебя угораздило? Не с тем парнем спуталась? С наркошей каким-нибудь? По «быстрому» с ним пошла? Или это девчонка была? А, не важно! Главное, что прижало тебя по всей форме. Я такое уже видела раньше… Случалось… Любишь скорость, детка, люби и саночки возить.

Лично я ничего такого раньше не видел, но после одного короткого слова, произнесенного Аленой, у меня все поплы́ло перед глазами. Она правда так сказала? Я не ослышался?

— Признавайся, балда! Для твоей же пользы спрашивают! — Алена в сердцах щелкнула Вику по темечку. — Валерьянкой делу не поможешь. Может, есть какое-то средство! Должно быть! Я в момент человека снаряжу. Хотя нет, какое там… Нельзя… Значит, сами достанем! Говори, чумичка: что — это — такое?!

— Я не знаю… — Вика помотала головой и гулко икнула в колени.

— Как можно не знать?! — едва не заорала сестренка.

— Я не разбираюсь… Алена, мне плохо. Мне хуже… Я прошу: не лезь ко мне…

— Это хорошо, что тебе плохо! — сестра клацнула зубами. — Я очень рада!

— Потому что я заслужила? — со странной искоркой интереса спросила Вика.

— Именно поэтому! Сечешь, когда захочешь!

— Ладно… — Вика начала покачиваться, все еще сжимая руками свою голову, будто надеялась ее убаюкать. — Пусть… Пусть будет плохо… Отлично… Так и надо… Да, я заслужила… Только не мучай меня еще больше.

— Алена, отстань от нее! — не выдержал я. — Чем бы это ни было, просто отстань!

— Ах, вон какая тема! — по приподнятому тону можно было решить, что сестра чуть ли не возрадовалась моему вмешательству, если бы не слезы, застывшие в ее глазах, потерянных и неправдоподобно синих, как небо из моего сна. — Приплыли! Значит, ты еще и защищать ее будешь? Ее? Эту мерзавку? Эту блядь придурковатую? Ее — не меня? А мне каково, об этом вы подумали? А со мной что? Меня-то кто защитит? Боже мой, да как же я теперь… Я же любила тебя, идиотка! — снова напустилась она на Вику. — Я и сейчас тебя люблю! Сука ты бестолковая, я же люблю тебя…

— Нет! Нет, не надо! — в каком-то испуге забормотала Вика. — Оставь… Откажись… Не надо меня любить! И трогать меня не надо…

— А что надо? — сестренка яростно вытерла глаза предплечьем.

— Простите меня… Вот и все… Ну, простите… Алена… Дима… хорошие мои…

— Бог простит! — жестко отчеканила Алена. — А я не могу. Уж не взыщи… Но я хочу помочь, если это еще возможно.

— Тогда… — Вика перестала раскачиваться. — Тогда иди в жопу!

— Серьезно? — от сестры вдруг повеяло опасным спокойствием, в котором обычно и совершались ее самые безрассудные поступки. — А, может, ты сама пойдешь? Отличная идея! Что-то ты у нас загостилась, как по мне. Давай-ка, ягодка! Встала и пошла! Сгинь отсюда!

— Да… — не меняя своей пришибленной позы, девушка несколько раз переступила подошвами по полу, словно нащупывая дорогу. — Я пойду… Конечно… Сейчас… Через минутку…

— Вот и иди! — глотая слезы, Алена встала на ноги. — Выметайся! Господи, всю душу мне перевернула… Ради чего? Чтоб через пять минут духу твоего здесь не было! Трусы я тебе в карман положила. В правый. Нет, в левый. Найдешь, короче! Кофта в прихожей… И халат свой вонючий не забудь! Дима, где халат?

— Так, красавицы! — я вышел на середину кухни и на всякий случай стал между ними. — Никто никуда не пойдет! Алена, я понимаю, звучит довольно дико, но это и моя девушка тоже… Мы в моем доме. Здесь я буду решать, кто уходит, а кто остается.

— То есть, это мне нужно уйти? — немедленно ощетинилась сестренка.

— Алена, я такого не говорил!

— Так говори, не стесняйся! Что? Понравилась девочка? Клево трахается, скажи? Обменяемся впечатлениями? Слу-уушай, а ты маляву мою нашел? Я там посылала тебе с оказией. Думала переписку завязать, раз уж такая голубица промеж нас порхает. Эпистолярный жанр, называется… Конвертик — лучше некуда. Практично и сугубо конфиденциально… Нет, не наткнулся? Может, слишком далеко запрятала? Переоценила тебя?

— Родная, перестань! — меня передернуло. — Господи прости! Алена, это гадко…

— А что в этом доме не гадко? Она? Наша прелесть? А нынче она тебе все так же нравится? Ах, да! Ты же еще рожи ее не видел. А ты полюбуйся — она все губы себе изжевала. До крови. Из носа течет. И в пятнах вся, что твой далматинец. Зомби, и те лучше выглядят…

— Что, правда?

— Правда! А если ты к ней до такой степени проникся, чего ж ко мне ее направил? За каким лешим? Чтобы она в моей спальне проблевалась, а не в твоей? А мне еще и отмывать эту нежить пришлось, как долбанной самаритянке… Нет, если нравится, забирай! Дело вкуса! Можешь прямо здесь понекрофилить: уж прости, что одеть ее поторопилась. Ну, справишься как-нибудь. Только я на это смотреть не стану. Я ухожу!

— Алена, я не хочу, чтобы ты уходила. Давай во всем разберемся…

— Не буду я ни в чем больше разбираться! С меня хватит! Я ухожу.

— Алена…

— Я ухожу! — еще раз повторила она, не двигаясь с места и отрешенно глядя в окно, на освещенные солнцем верхушки деревьев и нескончаемую вереницу машин вдалеке. — Выбора нет. Все кончено! Ничего не было… И уже не будет. Ничего не будет… Господи, как же так… За что? Это же не я — она во всем виновата…

Я застыл, позволяя сестре остаться наедине с тем, что происходило в ее голове, но в этот момент, вероятно, услыхав последние слова своей обвинительницы, Вика сползла на пол и очень тихо, очень неброско, делая это исключительно для себя самой и зажав собственные уши, будто не зная, как еще приглушить струны, затронутые внутри нее, властному звучанию которых, по-видимому, никак нельзя было не ответить и чьему голосу невозможно было не вторить, заскулила.

— О, боже! — Алена о́прометью бросилась из кухни.

С болью оглянувшись на Вику, я последовал за сестрой. В прихожей Алена сломя голову пролетела мимо своей сумочки, вспомнила о ней уже на пороге, вернулась обратно, грубо оттолкнув меня плечом, поддела сумочку, подхватила с пола кроссовки и, не обуваясь, принялась ломиться в дверь, которая никак не хотела поддаваться ее усилиям.

— Алена, останься! — я взял ее за локоть, от чего кроссовки и сумочка с шумом попадали вниз. — Если уйдешь сейчас, то ты пожалеешь, поверь мне. Даже когда убедишь себя, что другого выбора не было, все равно не перестанешь жалеть. Потому что никогда не сможешь уверовать в это до конца. Потому что день за днем ты станешь возвращаться мыслями на эту кухню и думать о том, что другой выбор был. Он всегда существует. Просто ты его не сделала. А твой выбор, который казался единственным, в итоге сделал тебя.

— Митя, я не могу, — сестра машинально подняла свои вещи и, выцарапав из кармана телефон, снова повернулась лицом к двери. — Не могу остаться. Поздно — меня здесь уже нет… Я обязательно об этом пожалею, но я как-нибудь переживу… Не волнуйся, ты ни в чем не виноват. Это я виновата. Бесконечно виновата: перед тобой и даже перед ней… Но я знаю, что с виною я справлюсь, а вот с тем, от чего ухожу — никак. Для меня это слишком дорого. Я не готова платить… Открой мне дверь, пожалуйста… И еще! Не вздумай обнять меня сейчас… Эд? Я выхожу… Нет, я сама спущусь, на лифте… На лифте! Глухой, что ли?…А мне плевать, что их четыре: как-нибудь встретите, надеюсь… Короче, знаешь, как говорится: поймаете — я ваша. Все! Разговор окончен!

Алена ушла, а я, защелкнув за нею замок, с минуту проторчал на месте, бессмысленно уставившись на стоптанные кеды, аккуратно стоявшие там, где оставила их Вика. Невысокие, полностью зашнурованные, они явно претерпели не одну стирку, а вместо стелек, насколько я мог судить, в них по какой-то причине помещались женские прокладки, тоже порядочно стоптанные, на мой взгляд. Сделав это бытовое наблюдение, я собрался было осмотреть Викину спортивную кофту, висевшую здесь же, в прихожей, но поймал себя на том, что попросту тяну время. Было страшно возвращаться на кухню одному, без сестры, которая служила мне если не опорой, то хотя бы довольно действенным раздражителем. Без нее, без этого привычного стрекала у меня начисто опускались руки. Вместе с тем я чувствовал настоятельную потребность вернуться. Мне хотелось вновь взглянуть на странную незнакомку, брошенную лежать пластом на белом мраморе, в безлюдной комнате, под пустым и бездушным белым потолком. Право, не знаю, на что я рассчитывал, на что возлагал надежду. Разве что на Огневидную икону Божией Матери, которую моя верующая по воскресеньям сестра с любовью примагнитила к холодильнику… Шервудский листок все еще сохранялся в моих пальцах и, взявшись покрепче, я для чего-то прикоснулся губами к его высохшим мощам, все еще пахнувшим прошлогодним английским ветром и первосортной немецкой типографией…

Вступив на кухню, я первым делом подошел к столу, опустил на него листок, еще раз пробежался глазами по его причудливому узору и лишь затем посмотрел вниз, на пол. Вика по-прежнему лежала ничком, спрятав лицо в ладони, и несомненно плакала, но так, что мне сделалось жутко: она плакала безудержно, сотрясаясь всем телом, но совершенно беззвучно, словно героиня немого кино — какая-нибудь Вера Холодная, от чьей неистовой скорби меня отделяет непроницаемая плоскость экрана и вдобавок целое столетие. Бездна чувств, шквал сострадания и — сто с лишним причин остаться всего только зрителем. Ведь нет ни малейшей возможности донести свое душевное участие до его недосягаемого источника и при этом его единственной достойной цели. Нет ни единого шанса помочь… Я присел рядом и осторожно погладил Вику по голове. От девочки несло каким-то лекарственным запашком, что заставило меня с нехорошими мыслями покоситься на валявшуюся поодаль аптечку.

— Лёся? — спросила вдруг Вика.

— Нет, — с опаской прошептали мои губы. — Это я. Дима…

— Дима… — девушка немного подышала, собираясь с силами для следующего вопроса. — Она ушла?

— Да, — ответил я и зачем-то добавил. — Судя по всему…

— Боже мой… Я все испортила… — и здесь она наконец расплакалась, как нормальная девчонка, заревев во весь голос и попутно, сквозь слезы и рыдания, попытавшись рассказать, как же плохо и неправильно обошлась с ней судьба, или, быть может, что-то другое, столь же глупое и сокровенное. Я не различал почти ни одного слова, но продолжал гладить ее волосы, понимая, что слова сейчас не важны: важно то, что она их произносит, вернее, силится произнести, обращаясь именно ко мне, за кого бы она меня в этот момент ни принимала, разделяя со мной то, чему не находилось выхода, пока здесь была Алена.

— Я так виновата… — в который раз винила себя Вика. — Я знаю… Я сама знаю… Мне очень жаль… А она не простила… И уже не простит… И правильно… Нельзя было ее просить… Нельзя… Она не могла… Она не такая… Но я не понимаю… Почему все так… Ведь это ошибка… Я не хотела… Все должно было быть… по-другому… У меня не получилось…

— Дружок, что произошло? — спросил я, когда она немного затихла. Мне удалось рассмотреть ее лицо, и странным образом это развеяло все мои страхи. Все было так, как описала Алена. Вика выглядела ужасно. Сестра забыла еще упомянуть отчетливый след своей пятерни на левой щеке подруги. Только в этом не оказалось ровно ничего особенного. Ничего такого, почему я перестал бы видеть в ней ту самую девушку, с которой провел ночь, или ту, что спала рядом со мной на красном плаще у подножия старого дуба под голубым небом моего последнего сна. Нынешняя Вика была так же реальна и так же иллюзорна, как и эти два воспоминания. И, что самое важное, она была… — Милая, ты готова рассказать мне, что с тобой случилось?

— Не трогай меня. Оставь… — снова отдалилась Вика, не сделав, впрочем, попытки уклониться от моей руки, перебирающей ее слипшиеся пряди. — Тебя я тоже обманула… Дима, я врала тебе. У нас были отношения, а я тебе соврала…

— Ладно, пусть соврала. И в чем же? Скажи теперь… Скажи правду.

— Какую правду?

— Что с тобой? Ты больна?

— Я не знаю… Наверное… У меня такое… в первый раз… Меня стошнило в спальне… Но на кровать не попало, не думай… Я успела…

— Вот и умница. Не каждой дано успеть… Я сам не успевал тысячу миллионов раз… Тебе что-нибудь нужно? Хочешь в туалет?

— Нет, спасибо…

— Дать воды?

— Нет, не надо… Да, дай, пожалуйста…

Я подхватил Вику подмышки и усадил на полу, прислонив к буфету. Она сильно вспотела. Пятна на ее физиономии слились в сплошной ярко-розовый румянец. Кровь, темневшая на губах, уже подсохла. А на носу налипли кусочки сигаретного пепла. И все равно она была прекрасна. Нет, не так… Конечно, не так. Сейчас ее не вышло бы назвать красивой. На нее больно было смотреть. Но я узнавал ее. За всеми этими переменами я узнавал того человека, который, вполне возможно, без всяких значительных причин, а то и вовсе по чистой случайности сделался мне так близок. И, глядя на нее в упор при свете белого дня, замечая все ее изъяны и несовершенства, как прирожденные, так и навеянные болезнью, я не находил ни одной причины, почему это должно быть не так. И это меня успокоило. Вселило в меня силы, в которых я нуждался. Я не потерял ее. Она была здесь, со мной. Я по-прежнему мог принимать эту девушку с тем же светлым уверенным чувством, какое благодаря ее существованию пробудилось во мне впервые за всю мою жизнь. С тем же чувством, без которого и мне эти строки показались бы излишне поэтическими и, вероятно, даже тривиальными… И, клянусь, она это увидела. Поняла. Оценила. Тревожный и едва ли не приниженный взор, с каким она встретила мое лицо, возникшее напротив ее собственного, измученного и тронутого какой-то хворью, внезапно прояснился. Вика моргнула и немного расслабилась.

— Спасибо… — прошептала она.

Ее рука, с жадностью протянутая за водой, поднесенной мной в низком стеклянном стакане, дрожала слишком сильно. А когда я приблизил стакан к губам, тщетно стараясь не задевать подживающие раны, то услышал, как звонко и часто застучали ее зубы о стекло.

— Не беда, — сказал я в ответ на ее отчаянный взгляд. — Я просто осел, ничего не поделаешь. Не знаю, как ты меня терпишь. Сейчас все исправим…

Соломинка помогла. Пока Вика пила, я держал стакан возле ее подбородка, следил за тем, как сокращается хрустальная, пронизанная солнцем жидкость, утоляя жажду беспомощного человеческого существа, о котором мне почти ничего не было известно, и размышлял о том, почему моя прежняя жизнь сложилась именно так, что, пожалуй, не много в ней было моментов правильнее и счастливее, чем этот…

В дверь позвонили. Вика выпустила соломинку изо рта, оставив на ней алые пятнышки крови, и, рывком подтянув под себя ноги, попыталась подняться. Я удержал ее за плечо.

— Сиди спокойно, дружок. Ты в безопасности. Я никому не дам тебя в обиду. Даже черту. Даже Алене… Я скоро вернусь. А пока отдыхай.

Вика устало опустила веки, а я поплелся открывать, сочиняя по дороге самые верные и самые доходчивые слова для моей перебесившейся на воздухе блудной сестры. Произносить которые мне не пришлось, поскольку за дверью стояла вовсе не Алена, а краснорожий Степан, тоже, возможно, достаточно блудный и перебесившийся, но совершенно излишний в нынешних обстоятельствах.

— Чем обязан? — неприязненно осведомился я.

— Ничем, Дмитрий Андреевич! — с подозрительной бодростью ответил мой гость. — Ничем вы мне не обязаны! А я, прошу заметить, ничем не обязан вам… Тем не менее, вот! — он протянул мне маленький прозрачный пакетик с розовым комочком внутри, в коем я как-то сразу признал незабвенную жвачку, из озорства прилепленную Викой к стене моего холла. Сейчас, когда мой взор невольно метнулся вправо, я увидел там лишь едва различимую кляксу. Следом мне вручили неведомый бланк с треугольным фиолетовым штемпелем и печатным текстом в полстраницы, по которому кто-то старательно прошелся маркером.

— Нашел полезным проинформировать вас, Дмитрий Андреевич, — пояснил свое пожертвование Степан. — Нужное подчеркнуто. Приятнейшего дня…

Привалившись спиной к двери, укрывшей меня от глумливой Степановой ухмылки, я собрался с мыслями и, морщась от отвращения к самому себе, ознакомился с содержимым подброшенной мне бумажки. С этим доброхотным доносом. С результатами анонимного лабораторного теста, согласно которым «анализ представленного образца слюны» содержал то-то, то-то и то-то, а также следы того-то и того-то в такой-то и такой-то концентрации. А еще там были кислотность, вязкость, ферменты и прочая ахинея, похищенная с языка моей девушки… На основании вышеизложенного мне предлагалось сделать «однозначный вывод» о наличии в организме того, что было с великим усердием, в поте тучного багрового лица, выделено кроваво-красным цветом. Боже правый… Проклятый мир! Бедная девочка!

Из кухни послышался грохот опрокинутой мебели и рассыпчатый звон стекла. Я отшвырнул прочь неопровержимые свидетельства своей тупости и помчался на звук: туда, откуда мне не следовало уходить ни на минуту, туда, где я еще могу что-то сделать. Вика стояла на широко расставленных ногах, тяжело опираясь на стол, и с бессильным ужасом взирала на учиненное ею безобразие. На усеянном осколками полу валялась перевернутая табуретка. Стакана, из которого она пила, больше не существовало.

— Я сейчас же все уберу, — заверила меня девушка. — И в спальне тоже…

— Ты не поранилась? — я взглянул на ее босые стопы, а затем на свои, не менее босые, но видом похуже. — Вика, я скоро вернусь. Только надену что-нибудь… Ты твердо стоишь? Голова не кружится?

— Кружится, — согласно кивнула Вика и пошатнулась. И я просто ринулся к ней. По осколкам. Потому что если эта дуреха, этот Шалтай-Болтай, это средоточие мира и залог существования вселенной шмякнется сейчас моськой в пол, то у меня на нее никакой аптечки не хватит. Удивительное дело, но, когда я очутился возле стола и подхватил девушку на руки, на мне не было и царапины. Чем не чудо? Я усадил Вику на стол и тихонько обнял: так, чтобы она не свалилась вниз, но при этом могла свободно дышать. Ее майка оказалась мокрой от пота, будто вновь повторялась та сцена перед нашим ночным расставанием, только теперь тело девушки было не ледяным, а непомерно горячим.

— Дима, не надо, — пробормотала Вика, не отстраняясь, но и не пытаясь обнять меня в ответ. — Я скоро уйду… Ты только прости меня, ладно? Ты можешь?

Безусловно, я мог.

— Мне не за что тебя прощать, малышка. Но, если так нужно, я прощаю. И еще я люблю тебя. Почти наверняка — люблю. Однако если это не любовь, а что-то другое, — мне ли судить, — то, чем бы это ни было, оно заслуживает того, чтобы стоять с нею рядом. Хотя бы в качестве подпорки, как я стою сейчас рядом с тобой.

— Не говори так, пожалуйста… Я плохо тебя понимаю, но все это очень неправильно… Ты не можешь меня любить… И она не может…

— Как же ты не права, моя всезнайка. И как же здорово, что иногда ты умеешь нести такую чепуху. Но, знаешь, всему свое время. Давай поболтаем об этом в другой раз… А сейчас посмотри на стол. Вот сюда… Видишь? Это листок дуба. Он из Шервудского леса: родился там, вырос, повзрослел, прожил жизнь среди тысяч ему подобных и слетел наземь, когда пришел срок. Он твой. Я дарю его тебе. Возьмешь, когда сможешь.

— Спасибо… Я не думала, что ты вспомнишь… Дима…

— Да, дружок?

— Я же тебе соврала. Про лекарство. Ты что, не понял? Оно не для Феди. Не только для Феди… И оно не лекарство…

— Вика, я понял… Не страшно… Не страшно, что соврала. Хотим мы этого или нет, но мы ошибаемся. Мы сходимся друг с другом, заранее зная, что будем совершать ошибки. И лишь надеемся, что так или иначе нам хватит мужества и сил их исправить… К слову сказать, мы с Аленой тоже тебе лгали. Не нарочно, но все равно я должен перед тобой извиниться…

— И в чем же? В чем вы мне солгали?

— Робин Гуд. Он — не вымышленный персонаж. Не обязательно вымышленный. На самом деле никто этого точно не знает… Во всяком случае, не нам с Аленой определять, кто в этом мире вымышлен, а кто нет… Вика, давно?

— Что «давно»?

— Давно ты подсела на эту дрянь? На свое не лекарство…

— Я не подсела… Хотя, может, ты и прав… С зимы… С зимней сессии… А потом все — конец… А потом наступило лето… Экзамены… салон… отчим… Много всего. И все вместе. Я должна была потянуть. И я потянула… Дима, всего одна четверка!

— Я горжусь тобой, моя умница. Но боюсь, это того не стоило… Не уверен, как Алена, а я любил бы тебя и с двумя четверками. И даже, признаться, с тремя… А будь ты троечницей, рискнул бы еще раз позвать замуж. Троечницы обычно сговорчивее…

— При чем здесь это? Кого замуж? — внезапно Вика уперлась руками в мою грудь. — Отпусти меня! Ты не можешь… Не должен…

— Успокойся, милая! Сначала ответь, почему. Почему я должен тебя отпустить?

— Дима, мне нужно сказать… — кажется, у нее снова текло из глаз, а заодно и из других сообщающихся отверстий. — Ты мужчина, ты не понимаешь… Я тебя не люблю! Прямо сейчас не люблю. Ты просто мне нравишься. Мне нравится с тобой спать, вот и все… Это классно, но это не то… А люблю я Алену… Прости…

— Тоже мне новость! Конечно, ты любишь Алену. Как же иначе? Нынче ее только ленивый не любит… А что до той любви, которой у тебя будто бы нет… Вика, это просто еще одно слово. Слово, которым мы дорожим, но которое бог весть что означает… Позволь мне сказать, как я это вижу. Ты не любишь меня, а между тем никто не относился ко мне так, как ты. Никто не чувствовал меня лучше. Никто не подходил так близко ко мне. Ты не любишь меня, но значит ли это, что никогда не сможешь полюбить?

— Хороший мой, я не знаю…

— Вот видишь. Это так много, что дух захватывает. Большего мне и не требуется.

— Дима, послушай…

— Что, малыш? Хочешь мне возразить?

— Нет я про другое… Ты проводишь меня в ванную? Я грязная. От меня пахнет плохо…

— Конечно, милая. Дай мне минутку…

— Ты что, тоже плачешь?

— Еще как! Кажется, это становится моим хобби…

— О, господи, — и тут она обняла меня. Руками и ногами. Приникла ко мне своим болезненно горячим, но неожиданно окрепшим телом. — Димочка… Не плачь… Я могу стать прежней. Той, что была ночью… Для тебя, заяц… Для тебя одного… Это легко… У меня есть деньги… Есть адрес… Поедешь со мной?

— Ни за что на свете.

— Ты не понимаешь! Тут недалеко. Полчаса. И все снова станет хорошо!

— Не станет! Бедная моя, не станет…

— Вспомни, как все было! Вспомни, что я умею! Ты хочешь меня? Хочешь?

— Вика, нет!

— Нет? Дима, подумай… Ты умный, ты должен догадаться… Так всем будет лучше.

— Не всем… Малышка, ты все слышала. Я люблю тебя. И поэтому — нет, и речи быть не может. Пока решаю я, мы никуда отсюда не двинемся.

— Ты обещал… Дал честное слово…

— Выходит, я солгал. Опять… Ты сможешь меня простить?

— Да, — ее хватка ослабла, — я прощу. Ведь сейчас все просто. Сейчас я тебя понимаю. Ты хочешь как лучше… Но лучше не будет. У тебя не получится меня удержать… Я могу быть очень злой. Очень противной. Зачем тебе это нужно?

— Потому что ты моя семья, Вика. Семья, не семейка… Так уж вышло: неведомо как и почему. Ты можешь меня любить. Можешь от меня отвернуться. Можешь возненавидеть, если угодно. Но здесь ты уже ничего не изменишь, родная.

— Это правда? — она поймала мое лицо и, заглянув в глаза, с какой-то неведомой целью подхватила слезу своими истерзанными губами, потрогала ее языком, проглотила. — Ты правда так чувствуешь? Я твоя семья?

— Это единственная правда, в которую я сейчас верю… Вика, ты позволила мне узнать, что это для тебя значит. Я не стал бы тебя обманывать, даже во имя добра…

— Ладно… Если так, то ладно… Я попробую… Нет, я смогу… А как же Алена?

— Алена вернется, дружок… Она всегда возвращается. Ей нужно время, чтобы понять…

— Что понять?

— Кто же на такое ответит… Ей нужно понять что-то свое. То, что мы все рано или поздно понимаем. Каждый на собственный лад… А ты останешься у меня. В своей спальне… Это только просьба и ни что другое. Но, родная, я очень тебя прошу… Я знаю, куда обратиться. Знаю, где нам помогут… Будет трудно. Но мы справимся. Вика, мы справимся… Ты нужна мне. Нужна по-настоящему. Мне ведь тоже не справиться без тебя…

— Тогда держи меня, — сказала Вика. — Люби меня. Люби, пока можешь… Пока не излечишься. Похоже, что я — твое лекарство…

Вика уронила голову на мое плечо и стихла. А я все еще плакал… Как думаете, от чего? Все просто… От воспоминаний о минувшей ночи. От счастья. От благодарности. И от ясного понимания того, что все это больше никогда не повторится.