Это всё для меня… [Татьяна Богдашкина] (fb2) читать онлайн

Татьяна Богдашкина Это всё для меня…

Об авторе

Татьяна Владиславовна Богдашкина. родилась в городе Иванове в ноябре 1949 года. Здесь прошли её детство и юность. Окончила Ивановский факультет ВЮЗИ по специальности «правоведение». Более 30 лет жила в ближнем Подмосковье.

Писала стихи с юных лет. Была членом литобъединения «Ладога» г. Лобни Московской области.

Является соавтором двух сборников: «Чайки над Лобней» и сборника стихов о Лобне.

Печаталась в ивановском областном журнале «Наша Родина — Иваново-Вознесенск», в газетах «Лобня», «Рабочий край», в Ивановской областной газете, в ивановской православной газете «Слово утешения».

I. «Потому что просто — надо жить…»

Встреча

Заскрипел трамвай на повороте,

Значит скоро: улица и дом.

Милые, родные, как живёте

В тихом месте, в домике своём?

Здесь всё так же и не так немножко

Оттого, что долго не была.

Застилает солнышко дорожку,

И у дома вишня расцвела.

Торопливый папин шаг с крылечка,

Стук калитки, возглас, а потом

Вмиг такая чудная улыбка

На лице распустится родном.

Всё как прежде: в кухне ложки-плошки,

У порога новый половичок,

Лезет под ноги всё тот же Прошка,

Тесный коридорчик, дверь, крючок…

Тихо так. Ни шума здесь, ни гама.

Наша пристань. Добрый Отчий дом.

И навстречу мне выходит мама,

Оставляя слёзы на потом.

Я опять беру её за плечи,

Прижимаюсь к бархатной щеке,

И тепло её все беды лечит,

И моя рука в её руке.

Пахнет в доме нашем пирогами…

Будто в песне. Об одном молю —

Чтобы песня эта не кончалась.

Вечным светом грела жизнь мою.

Будем жить от встречи и до встречи,

Потому что просто — надо жить,

Чтобы стариков обнять за плечи,

Чтобы прошептать родным: «Ещё не вечер» —

И мгновеньем этим дорожить.

1997 г.

Хризантемы

Первый снег! И лучшей темы

Не найти мне днём с огнём.

Снег. А в вазе хризантемы

Пахнут поздним ноябрём.

Их изящество стараньем

В прозу жизни не вписать.

Кто подверг вас испытаньям

И сломал, чтоб мне отдать?

Тяжело на тонкой ножке

Прежде взятый тон держать.

Вот — стоите на окошке.

Сломлены. Чтоб поражать!

В Суздальском ополье

Ветер гнал позёмку,

В окна бил упруго —

В Суздальском ополье

Погуляла вьюга.

На прощанье белой

Помахала лапкой

И умчалась к лесу

Канителью зябкой.

Грелся кот на печке,

Кошке снились мыши.

Длинным белым шлейфом

Снег вздымался с крыши.

И кололи звёзды

Лица у прохожих,

И сулили летом

Много дней погожих.

С неба на сугробы

Серебро кидали,

И в сиянье снежном

Голубели дали.

Плавными волнами

Снег улёгся в поле.

Погуляла вьюга,

Порезвилась вволю.

Лобня. Истоки

Растёт наш город и живёт немало,

Исхожен нами вдоль и поперек.

Был неприметен, современным стал он.

А как возник тут, многим невдомёк.

Из нескольких посёлков, деревень,

Объединённых под одною крышей, —

Мы вспоминаем их, ведь, что ни день,

О них читаем, говорим и пишем.

Ну кто не знает нашего Киова

И как красив над озером рассвет.

Раз побываешь и потянет снова,

А ведь древнее в Лобне места нет.

Селу Киово много — пять веков!

Бояре, графы им, князья владели,

И был подъёма век и век оков,

И мор, и глад, но корни уцелели.

Давалось всё упорством и трудом.

Хозяин наезжал с богатой свитой,

Хоромы были тут: и двор, и дом,

И храм воздвиг боярин сановитый…

Ну а вокруг: болота да леса,

Деревня Горки, Нестерина пустошь.

Уходит к Волге Рогачёвский тракт —

Теперь шоссе у легендарной пушки.

Дорога бойкая, да редки села.

Всё больше пустоши, заросшие бурьяном,

Таким же местом невесёлым

Была известная нам всем Поляна.

Поляна — пустоши Венец,

И век у пустоши был долог…

Но землю приобрёл купец,

Настроил здесь для ткачества светёлок.

И застучали по светёлкам станы,

В ткань бесконечно превращая нить.

Вот такова история Поляны…

Потом ей в городе текстильным центром быть.

А знаете, где в Лобне монастырь

Был женский? Правильно, в Катюшках.

Здесь прежде тоже был пустырь,

Потом деревня в тридцати избушках.

Как буйно цвёл здесь монастырский сад!

В обители провидца Серафима

Открыли школу для босых ребят.

Но скорби наши не проходят мимо…

Разрушили. Из брёвен возвели в двадцатых чайную,

Что храмы до небес!

Фундамент нужен был, и неслучайно

Его нашли, чтоб строить МТС.

А наше Букино? Уютный уголок!

Здесь как бы города сердечко.

Теперь тут летный городок,

А раньше извивалась речка

Среди болот. Шумел лесок.

Теперь высотные дома здесь рвутся ввысь без меры,

А раньше здесь, в глухом лесу,

Селились староверы.

Растёт наш город и живёт немало,

Исхожен нами вдоль и поперёк.

Был неприметен, современным стал он.

А как он имя получил своё?

По Лобне — маленькой речушке,

Что протекала сотни лет

(Остался от неё и ныне след)

Среди болот, в лесах да деревушках.

2000 г.

Подарок

Ты так долго не шёл, мой сыночек.

Был ноябрь, и так слякотно было.

На талоны — продуктов кулёчек,

И про радости я позабыла…

Был ноябрь. Нездоровье, невзгоды.

Шёл то снег, то дождём моросило.

Разгулялась вовсю непогода.

Знать бы, где моё чадо носило?

Замираю, открыл кто-то дверь…

Свет и трепет слюды в коридоре.

Наконец-то, родной мой, поверь,

«Перестала и ждать, моё горе!

Разбираю приметы и сны.

Ой, а что это ты мне принёс?»

Руки сына, как лапы у гуся красны,

Держат пять огонёчков из роз…

1996 г.

Выздоровление

Жадно воздух глотаю из форточки,

Вот и март. Как он скоро пришёл!

Расставляет капель свои точки:

«хо-ро-шо, хо-ро-шо, хо-ро-шо!»

А на самом припеке,

У лужицы чистой,

Мне советуют — жить!

Воробьи-оптимисты.

1996 г.

Ночь

А чаепитье продолжалось…

Сама собой строка рождалась,

И шёл парок из чашки тонок,

А за стеной не спал ребёнок.

Сама людским теплом согрета,

Тьма не дарила людям света.

Ночь мысли имена носила…

И были в ней — покой и сила.

Жизнь в снах несмело отражалась,

И за строкой строка рождалась,

И за стеной уснул ребёнок,

И шёл парок из чашки тонок…

Новогоднее

Замерцала звезда голубым

На агатовом небе.

В полночь грянул мороз,

И лохматою веткой

Застыл на стекле.

Обморозил петух себе

Красную бороду, гребень

И забыл кукарекнуть с утра,

Промечтав о тепле.

Громыхнула калитка,

И кто-то невидимый смело

Прошагал, заскрипев на ступенях крыльца.

А на улице тихо сияло всё

Розово-белым…

И «незримый» уже наступил,

Не открыв нам лица.

Январь 2005 г.

Детство. Воспоминание

Тёмная комната.

На ёлке — блёстки.

В приглушённом радио

Песни отголоски…

Белая печка. Тепло.

Тают льдинки на стёклах,

С окна потекло.

Прогулка

Маме и Лене

Вы идёте вдвоём по знакомой дорожке.

Зимний вечер. Уют светит в каждом окошке.

Под ногами хрустит, будто сахар, снежок.

Лает где-то вдали чей-то, пёсик — дружок.

Вы бредёте, неспешно идёт разговор,

И луна вслед за вами ведёт свой дозор.

Ничего нет приятнее этой прогулки.

Снег, родные до слёз огоньки, переулки.

1998 г.

Выдалось лето

Выдалось лето сырое, дождливое,

Мокнут заборы, кусты и дорожки.

Выглянет солнце, как девка стыдливая,

И заиграет в промытых окошках.

Знать, продолжается нить злоключений:

Лето на миг, только было и сплыло.

Как написать о тебе в заключение:

Кончилось ты или не наступило?

Наде

Когда и как мы выбрали друг друга,

Теперь нельзя нам с точностью сказать.

Ты у меня одна — моя подруга.

Как связь разъединить иль разорвать.

Она как пуповина — тут живое,

И годы как связующая нить.

Мы были двое. Будем тоже двое

Хранить друг друга, помнить и любить.

2000 г.

Утро детства

Дуло в окна, и дышалось свежестью.

Жалобно мяукали котята.

Встала на колени — всё заснежено!

И стояла так в постели смятой.

Как светло. И в комнате по-новому.

Прячу плечи в кос разбитых прядки.

Первый снег, как скатертью в столовой,

Мир накрыл, заботясь о порядке.

Осеннее

Рассвет так мрачен, но пора вставать.

Опять дождём сменилось бабье лето.

Земля ещё не хочет остывать,

Хранит тепло под самым сердцем где-то.

Теперь туманов белых полоса,

Как лёгким шарфом, землю опояшет.

Но радуют меня твои глаза,

В которых лучик спрятался и пляшет.

Ивы

А сегодня ещё холодней, чем вчера.

Ветер тонкие ивы у дома сгибает,

То распустит их ветви, как бал веера,

То, как пальчики, вместе листочки сжимает.

И желтеют они, но пока что не смеют слетать,

Ивы кроной прикрыли их, будто в причёске седины.

Утаили несмело белесую прядь,

Чтоб потом свои кудри на землю, пожертвуя, скинуть.

Сад

Сад мой заброшенный, старый, заросший,

Карканьем ворона утром разбуженный.

То припорошенный, то промокший,

Сбросивший листья в серые лужи.

Сад мой заброшенный, друг мой хороший,

То увядаешь ты, то просыпаешься.

Вечером майским с грустью непрошенной

Нежными ветками неба касаешься.

Сон

Я сплю и вижу — старенький погост,

Храм, дом моей прабабки Василисы,

Надгробный памятник как раз в мой рост.

Кресты над храмом в небо вознеслися.

Мне часто снится этот странный сон.

Как жутко было серый камень трогать…

В ушах — печальный колокольный звон.

В глазах — закат и к кладбищу дорога.

1997 г.

Оле

Я не могла писать от боли.

Мы все живём. Уже без Оли…

Я не писала о тебе ни разу…

Прости. Живём вот, радуясь, греша.

Ты девочкой голубоглазою, от нас спеша,

Покинув мир, ушла.

Накрылася фатою подвенечной,

По-ангельски сияя добротой,

Ушла в ту жизнь, что стала бесконечной

Для девочки голубоглазой той…

Бабочка

Мама, мне приснилось,

что я превратилась в бабочку…

Слова, сказанные Олей незадолго до кончины

На тёплых досках старого сарая,

На сером выделяясь, будто брошка,

Застыла бабочка, а я-то знаю:

Моя сестрёнка это — наша Глёшка.

Она узнать хотела, как тут, дома,

Не надо ли кого-нибудь утешить.

Ей дорого здесь всё и всё знакомо

И снова хочется помочь нам, грешным.

И нежным взмахом крылышек в узорах

Погладить воздух тот, которым дышим.

«Я прилетела, встретимся нескоро».

А мы тебя и слышим, и не слышим…

Жар

На лугу, как маки, птицы.

Жар, жар, жар…

Где-то мчится колесница,

Сизым облаком клубится

Над землей пожар.

В храме — свечи, быстры речи,

Близкий путь — далёк.

В жаркой печке тихо тлеет

Жизни уголёк.

Цветник

Посадила цветы своим милым родителям

И спросила тихонько: «Посмотреть не хотите ли?»

Однажды поутру вы выйдете во двор

И не узнаете родного огорода!

Цветы распустятся и сложатся в узор,

И пчёлы соберут нектар для мёда,

И будет так блаженно на душе,

А аромат цветов и терпок, и так тонок —

Как запах из старинного саше,

Которое, смеясь, растряс ребёнок…

1997 г.

Старый Новый год

Закружились у ёлки

Оли, Тани, Марины.

Принимайте подарки:

Шоколад, мандарины,

Не петарды — хлопушки

И снегурки из ваты.

Как давно это было…

Но ведь было когда-то.

2000 г.

* * *

Осыпаются ёлки, пережив новоселье.

В праздник отдана дань гаму, шуму, веселью.

Манят кресло и плед и уют книжной полки,

Начинается год — осыпаются ёлки.

Японский пейзаж

Как змейка речка. Заросли бамбука.

Стоят, не шелохнувшись, камыши.

Луна повисла. И кругом ни звука.

Покой и сон встревоженной души.

Видение

Тёте Кате Овсянниковой

Как будто из другого времени:

Калитка в зарослях сиреневых

И ты с косою длинною

На улице старинной.

С глазами-поволокой

Из юности далёкой.

Флоксы

Флоксы, август.

Дворик пуст.

Солнца не хватает.

Затенило старый куст.

Блики в листьях тают.

2003 г.

* * *

Удача только что была —

И вот уж нет её в помине.

Глас вопиющего в пустыне —

Вопрос твой про мои дела.

До срока снят незрелый плод,

Свели овечку на закланье —

Тяжёлое воспоминанье.

Я всё закончила. И вот…

Опять ты про мои дела,

Я ни ответа ни привета,

Живу, как ждут прихода лета.

Но не готова ждать пока…

* * *

Не пой о замёрзшем в степи ямщике —

Тепло, чаепитье, варенье…

И с нежностью я прижимаю к щеке

Упругие кисти сирени.

Вдыхаю всей грудью — умру, ну и пусть!

Щекой ощущаю прохладу,

Всё сердце вместило — и радость, и грусть.

Май. Вечер. Задумчивость сада.

1997 г.

Маме

Вот и белые мухи, суетясь, за окном замелькали,

Обещая нам зиму в ближайшие двадцать минут.

Всё прикрыв чистым снегом — и землю, и наши печали, —

Заставляют по-новому в чьи-то глаза заглянуть.

Снег идёт и идёт, заслоняя сплошной пеленою

Неприглядность кустов и деревьев сырых наготу.

Снег идёт и идёт, и вселяет нам в сердце с тобою,

Как голубку, надежду на лучшее в новом году.

Мы затеплим лампаду, молитвою душу согреем,

Сбережём всё хорошее, спрячем, как жемчуг, в тайник.

Что имеем — храним, потеряв, заменить не сумеем,

Радуй, трепетный лучик надежды один на двоих.

2003 г.

Город детства

Вот я и снова приехала, милый мой город.

Ты мне ещё больше нравишься в снежную хмарь.

В инее город мой. Ты так же стар, как и молод.

Как же тебя разукрасил суровый январь!

Дай наглядеться на всё, я, боюсь, не успею.

Снова закружит и нас разведёт суета.

Милый мой город, дай сердцем тебя обогрею.

Тот и не тот ты… а я, как и прежде, всё та.

1999 г.

По старым улочкам

Нет, тут в стилях помпезности ты не ищи.

Здесь селились простые и скромные люди,

Где хлебали по пятницам постные щи

И кусками кисель подавали на блюде.

Каждый дом на хозяина чем-то похож:

Основателен, строг и глядит не уныло.

Здесь ценить приучали и книгу, и грош,

А теперь это кануло в Лету и сплыло.

Стало прошлым. Забыты людьми навсегда

Те обычаи, нравы — пишу не в осуду.

Где же нам оценить, что ценили тогда,

Поменялись давно наши ценности всюду.

1999 г.

«Я родом отсюда»

Я родом отсюда, где фабрик гудки на смену будили,

Где по булыжнику — каблуки, а над толпою

Призывы и алое древко плыли.

Я родом отсюда, где особняки купцов, кафтаны, пролётки,

Казёнки на каждом шагу, крикливые тётки.

Колоколов непрерывный звон на Престольный,

Герани раскрытых окон — провинция…

Куда тебе до Первопрестольной.

Но я люблю тебя, город мой, старый и современный,

Такой изменившийся, но родной и такой неизменный.

2002 г.

Майский дождик

Первый, весенний, на листьях настоянный,

Вымочил всех. Пробежался дорожками.

Нас прикоснуться к себе удостоил.

Вымыл берёзке кудряшки с серёжками.

Шумно прошёл, окропив деловито

Почки, бутончики, зёрнышко спящее —

Всё, что от глаз наших временно скрыто…

Наше прошедшее и настоящее.

2005 г.

Букет

В комнатах пахнет черёмухой,

Пряный дурман хмелит.

Лёгкое пенное облако

Над хрусталём парит.

Белое, свежее, чистое,

Всё в кружевных завитках,

Так невесомо пушистое,

Кто ни войдёт, всё — «Ах».

2005 г.

Что тебе подарить?

Я люблю на Восьмое — простые мимозы.

Те, что свежестью нам о весне возвещают.

Подари к дню венчанья мне белые розы,

Пусть, как Светлое Таинство, чистотою сияют.

Майский солнечный день — и черёмух букет.

Хризантем поздних шапки — на мой день рождения.

Не поэт, из цветов мне сложи свой сонет,

Как окрепшей любви твоей нежной творение.

2005 г.

Воробьиха

Детки где-то в гнезде,

Но чирикает мать,

Сад пронзив, чуть на крик не срывается.

Знать, почуяв беду,

Неминучую ту,

Что всегда, не спросясь, вдруг врывается,

Заслонила свой дом,

Вызов бросив врагу,

Даже в страхе свой пост не покинув.

Защищает совсем

Желторотых птенцов

Изо всех своих сил воробьиных.

2004 г.

Отпуск

Разморенность. Жара. Раскалённый песок.

Брызги, визг и речная прохлада.

Пляж народом кишит. Продают воду, сок.

Чуть подальше — цветы, всё для сада.

Ничего не хочу. Ни о чём не грущу.

А дела… Нет, о деле не надо!

Когда всё плохо

Вспомни — мама, огород

Грядки дышат паром.

Летних дней неспешный ход

В памяти недаром.

Просто на душе — темно,

А в июле — солнце.

Светлый лучик заглянул,

Не спросясь, в оконце.

Всё, что надо, осветил,

Веселясь, наладил.

И, сомненья разрешив,

По щеке погладил.

Фотография

Это моя мамочка.

Всё у ней в порядке:

В окнах занавесочки,

Огурцы на грядке.

Улыбнулась весело

Внуку, зятю, дочке,

Будто и не бабушка —

Солнышко в платочке.

2003 г.

Старики

Старый дом вместил в себя их мир —

Чай на завтрак, книги, телевизор.

И, как фейерверк, сюрприз, кумир,

Внук на праздник в гости свежим бризом!

Золотая свадьба (песня)

Пусть метель на дворе, занесло усадьбу,

А у нас торжество — золотая свадьба!

И тепло, и уют, и цветы, и свечи,

И невеста жениха обняла за плечи.

А жених ей шепнул ласковое слово,

И невеста зарыдать за столом готова.

Раскраснелась кумачом, занялась, как зорька.

Что за слёзы ни о чём? Горько! Горько!

Пусть метель на дворе, занесло усадьбу,

А у нас торжество — золотая свадьба!

И тепло, и уют, и цветы, и свечи,

И невеста жениха обняла за плечи…

1999 г.

Дом

Через порог — и ты во власти тепла и пирогов.

Какие страсти? Куда девались?

Здесь только свет, и тени нет,

Ненужных фраз, фальшивых слов.

Наружу то, что в сердце, хоть о ком.

А в горле ком — так это оттого,

Что здесь я не живу, но тут мой дом.

Май

Снова май, и теперь

Как бы не опоздать,

Что весною живу,

Срочно весточку выслать.

Искупаться в сирени

И счастье глотать,

Лепестков обрывая

Нечётные числа!

И гулять по дорожкам

Средь вишен-невест,

В одуванчиках пчёлок

Жужжание слушать.

А кругом — благодать!

И теплынь, и окрест

Всё поёт и порхает

И радует душу!

Свекрови

Как вёрсты, пролетели вёсны,

И как их удержать хотя б за краешек?

Ты помнишь, как тебя все называли

И ласково и просто — Манюшка.

И как ладони согревал ломоть ржаного хлебушка,

И как души в тебе не чаял старый дедушка.

Отсчитывают время на стене простые ходики.

Неслышно, будто за стеной, проходят годики.

Ты прячешь ясный взор на косу русую.

Не Манюшкой тебя зовут уже — Марусею.

И шепчут о тебе: «Как хороша, и работящая, и добрая душа».

Уж сенокос, и плечи обжигает солнышко,

И крынка с молоком в натруженных руках,

И тянет всю её испить до донышка,

Как жизнь, что выпита до дна вся по глоточку,

Но мы с тобой, и не спеши поставить точку.

Воспоминанья будут пусть добром навеяны.

Желаем счастия тебе, Мария Тимофеевна.

2001 г.

Платформа Депо

Я знаю, давно это было…

О чём вспоминаю тайком?

Ты помнишь, как мы обнимали

Берёзы в лесу деповском?

Готовимся спать для проформы,

Чтоб сын не поднялся и в рёв,

А сами сбежим на платформу

Послушать весной соловьёв.

Жизнь нас, как и всех, торопила.

То радовал мир, то пугал.

Ты помнишь тропу, по которой

Наш сын, будто взрослый, шагал?

Не врут зеркала — постарели,

Уж внуков пора баловать,

Да вот соловьиные трели

Уводят нас в юность опять.

Я знаю, давно это было…

О чём вспоминаю тайком?

Ты помнишь, как мы обнимали

Берёзы в лесу деповском?

1999 г.

В деповском лесу

Он сотни лет здесь был — еловый и угрюмый.

И, будто мысли захватив в полон,

Стоял стеной, навечно с мрачной думой,

Дремучий лес с названьем — Завилон.

В могучих елях тут стонала вьюга,

Стволы скрипели, падал в снег сушняк.

Здесь лось бродил, искал себе подругу,

И по лесу кружил и путал след беляк.

А по ночам здесь дико волки выли,

И ждал мужик на двор к себе беду.

О Завилоне бытовали были —

Войдёте в лес и будто путь забыли.

Тропа, виляя, манит: «Заведу».

* * *

Ветры, снежные метели вихрем по полю летели,

Зябкой снежной канителью мчались стуже на поклон.

Не заметили, однако, что с сосулек стало капать,

Кто-то вытащил из шкапа чью-то шубу на балкон…

В шумный город прилетели, заметались, засвистели,

А снега уже осели, взятые весной в полон…

2004 г.

Эухарис

Растение, цветущее в зимний период

Цветы люблю, винюсь, не все подряд.

Как эухариса навязчив аромат…

Но как изящен он в изгибе линий.

О, королева амазонских лилий!

Твой лепесток, как парусника кливер.

Твой лист — перо, венчающее кивер.

Глаза прикрою — океанский бриз,

А с ним восточных пряностей услада.

Окно разрисовал мороз, в снегу карниз,

А у меня эссе из мини-сада.

Мальта

Там растут олеандры,

И морем весь воздух пропах —

Это маленький остров

Из камня в скалистых горах.

Карнавалы, петарды,

Столетья на древних гербах,

И апостола грот,

И кресты на мальтийских плащах

2003 г.

Незабудка (песня)

Незабудка моя, незабудка,

Если вместе, то час как минутка,

Потерял я с тобой свой рассудок:

Нет цветов без моих незабудок.

Будто в мае, всё время с тобою

Незабудок дышу глубиною.

Венчик утром росой окропило,

Нас с тобой само небо скрепило.

Отнимай у меня мой рассудок,

Искупаюсь в волне незабудок.

Спит родная моя, а я в шутку

В светлый локон вплету незабудку.

Тихим светом сияй, моя нежность,

Наша встреча с тобой — неизбежность

Положи мне в ладонь свою руку —

Так и будем идти сквозь разлуку.

Незабудка моя, незабудка,

Если вместе, то час как минутка.

Потерял я с тобой свой рассудок:

Нет цветов без моих незабудок.

2006 г.

Первенец

Внуку Николеньке

Наш мальчик маленький, ты как земное чудо!

Дождинка с облачка, и ты оттуда.

Создание хрупкое, с такою нежной кожею,

Подарок дорогой, посланье Божие.

Ни на кого пока что не похож,

Но как ты мил для нас и как пригож.

Ловлю знакомое в разрезе глаз,

И кажется, ты знаешь больше нас.

2007 г.

Плёс

Мы подъезжаем, вот он, милый Плёс,

Как жалко, что опять я ненадолго.

Какой подарок случай преподнёс —

Его и ширь речную, нашу Волгу.

Я не могу без них, ну как тут быть?

Хоть на чуть-чуть вдохнуть речную свежесть,

И обо всём на свете позабыть,

И пуд проблем принять как неизбежность.

Как хорошо кругом — вода, песок…

И тишины никто нам не нарушит.

В воде мальков резвится поясок,

И плеск волны покоит наши души.

Мой милый Плёс, куда ни кинешь взор,

Везде найдёшь красивое местечко.

Тут привлекает изб резной узор,

Там под мостом впадает в Волгу речка.

Как гор твоих красива крутизна,

И манит вглубь булыжная дорога.

Кого-то вдаль уносит новизна,

А мне и Плёс опять расскажет много.

Я посижу на стареньком крыльце —

Здесь дом художника, а вот ручей, ложбинка.

Как пляшет солнца лучик на лице,

А с горки вниз спускается тропинка.

Всё это в Плёсе видел Левитан —

Реки разлив, булыжные дороги.

На берегу девичий лёгкий стан,

И лошадёнка тащит в гору дроги.

И над покоем вечным тишину,

Храм тот, что назван «Тихая обитель»,

И Волги ширь, и неба вышину,

Посмотрите — и будто ввысь взлетите!

Нам запах рыбы ветерок принёс,

Волны прибрежной шорох осторожный.

Не полюбить тебя нельзя, мой Плёс,

Ну просто сделать это невозможно!

На пристани всегда полно народу,

Сейчас красавец-теплоход причалит…

Пёс прямо из реки лакает воду.

Торговцы рыбой встали в ряд — гостей встречают.

Малыш смеётся. Как глаза его лучисты,

Вот ручки распахнул, вперед бежит!

По трапу вниз спускаются туристы,

Сейчас их тоже Плёс заворожит…

2002 г.

Экспромт

Полячка — устаревшее

Словарь Ожегова

Полячка — гордячка с букетиком роз…

Кто эти цветы к вам на праздник принёс?

Смущаясь, душистый букетик вручил

И лишь реверанс от тебя получил.

Направо, налево — одни реверансы,

Поэт преподносит готовые стансы

И, пальчиков розовых нежность вкусив,

Стоит, опираясь о клавесин.

Полячка — гордячка с букетиком роз…

Свечей жарок пыл, серебрится поднос,

Изящно выводит мотив клавесин,

И тает во рту золотой апельсин.

2005 г.

Леди Зима

Метёт, метёт… И западает в душу

Тот холодок, что ты с собой принёс.

Я миража виденье не нарушу,

Не соберу в пригоршню бисер слёз.

Лети вперёд, как белая лошадка,

Метелица, развеяв шлейфом гриву.

В сиянии миражей взыграет сладко

Тот светлый миг, который был счастливым.

Как ты добра, метель, моя подружка,

Что усыпляешь нас порой так кстати.

И ни при чём здесь теплота подушки,

Ночной уют нетронутой кровати —

Январь вручил ключей прозрачных связку

Зимы, покоя. Сказок снежный ком.

Живу досель в объятьях нежной ласки

Суровой леди за моим окном.

2006 г.

Старый замок (баллада)

Турниры, псовая охота, тени, свет.

В старинном замке исполняют менуэт.

Как плавно кавалеры водят дам.

Одна из них мила, умна не по годам.

Что ждёт её: богатство, знатных пир?

Её влекут охота и турниры.

Ей по сердцу словесные дуэли,

Когда, играя, достигают цели,

Когда на всё про всё готов ответ.

В старинном замке исполняют менуэт.

Улыбку прячет королевский фат:

Здесь ближе к полночи устроят маскарад,

Когда не различим лицом, и даже стать

Тебя гостям мешает распознать.

Кто этот юноша, в ком страсти пыл

Взгляд кроткой девы в сердце заронил?

Свет факела уводит его в тень.

Что принесёт нам завтра новый день?

Зачем преследует гость юную девицу?

А впрочем, та готова покориться.

Её пленила чувства новизна.

А может быть, богатая казна

Вскружила голову без всяческих затей

В среде факиров, карликов и фей.

На юноше богатый плащ, и дерзок взгляд,

Манеры, стать ей много говорят.

За маскою скрывается лицо,

Ну кто же он? Узнай в конце концов!

А кто та ветряница, юная девица,

Которая готова покориться?

Зал двух влюблённых встречи долго ждал.

Никто загадки их не разгадал…

В старинном замке ряженных затеи,

На стенах скрещены рапиры, пляшут тени.

Уходит осень

Берёзок трепетно коснулся и вмиг затих

Осенний вечер. Листьев шорох у ног твоих.

Неужто утром журавлиный услышу клик?

Но прячет осень за туманы свой скорбный лик.

И вот, смирившись, по-вдовьи строгий накинув плат,

Без сожаленья простилась с нами, как год назад.

Шептались сосны, кивали клёны и плакал лес,

И свет струился из звёзд зелёных с нагих небес.

2007 г.

Есенину

Я пытаюсь представить, как юный Есенин,

Затерявшись, бродил под зелёною сенью…

Целовал у берёз белоствольные ножки,

Осыпали его нежным звоном серёжки.

И в дыму голубом расцветала земля…

Шелестели листвой у дорог тополя,

Под гармошку-тальянку кипел русский пляс,

И с икон в каждом доме смотрел кроткий Спас.

И резные окошки улыбались заре.

И дремал рыжий пёс у себя в конуре.

И теснились в метель воробьи на карнизах,

И стояли леса, будто в праздничных ризах.

И над всем — свод небес, как озёрная грусть.

И всё названо это так сказочно — «Русь».

2005 г.

Венчание

Родителям своим посвящаю

Поседели с тобой. Мы с тобою совсем поседели.

Стали оба похожи на белых, как снег, голубков.

Отшумели над нами ветра и черёмух метели,

И пролил тихий свет нам на головы Бог Саваоф…

Эта радость коснулась нас крылышком, будто случайно,

И венцы нам на голову батюшка наш возложил,

Осенил нас три раза, и слышим мы возглас: «Венчай их…»

А за окнами снег, будто яблони цвет закружил.

Вот и стали с тобою мы мужем с женой перед Богом,

Хоть полвека прошли и в супружестве жизни зенит.

Заметает метель в феврале и порог, и дорогу,

Но опять о весне ранним утром синичка звенит.

Поседели с тобой. Мы с тобою совсем поседели.

Стали оба похожи на белых, как снег, голубков.

Отшумели над нами ветра и черёмух метели,

И пролил тихий свет нам на головы Бог Саваоф…

2005 г.

II. «Веры робкое дыхание»

Покаяние

Всё будто не про нас. Чужая повесть…

Зачем вперёд незрячими идём?

Где счёт большому — состраданье, совесть

Определяют наше бытие.

Доход, нужда — всё то не тлена ль тени?

Слепым ль узреть безмолвное сиянье…

Но как же трудно, павши на колени,

Нести в толпе к распятью покаянье.

2001 г.

Икона

Икона старая, темна и без оклада.

Её я раньше не видала.

Но озаряет Светлый Лик лампада,

Чуть различимо одеянье алое.

И хочется упасть в смиреньи ниц,

Ведь путь сюда мне был предписан Богом.

Я долго шла к заветному порогу,

Едва постигнув смысл Святых страниц.

«Свете тихий…»

«Свете Тихий, Святые славы…»,

Не всегда мы бываем правы.

Просвети нас, всехвальный Боже,

Ты всех ближе и всех дороже.

Укажи нам, слепым, дорогу —

Путь нелегкий, но близкий к Богу.

Богородица

Всё нам вечно не так — неудобица,

Будто жизнью мы взяты в полон.

Но спокойно глядит Богородица,

С просветлевших взирая икон.

Землю грешную видит — и молится.

Душу каждого хочет спасти.

Помолись обо мне, Богородица,

Веру истинну дай обрести.

Молитва

Красоту Господню

Зреть хочу все дни.

Встану, помолюся:

«Господи, прости».

Воззову всем сердцем:

«Святый Боже мой,

Помоги душевный

Обрести покой!

Награди смиреньем,

Даруй благодать,

Чтобы не посмела

В суете роптать.

Чтобы сил хватило

Радоваться жить.

И тебя, Всещедрый,

Славить и любить».

2003 г.

«Это всё для меня»

То тесен, то страшен, то радостен мир.

И, как человек в нём, я слаб, грешен, сир.

Но в нём — моя жизнь, где не властна судьба.

Ведь я, как и все мы, Господня раба.

И что претерпеть — это всё для меня

Послал мне Всевышний, скорбя и любя.

И маленьких радостей свет — тоже мой.

Дано так прожить, путь у каждого свой.

2005 г.

Светлое Воскресение

Ночь замерла в каком-то ожидании…

И вдруг сквозь радостью пронзённый благовест:

«Христос Воскрес!» — «Воистину воскрес!»

И славим мы Принявшего за нас страданье

И возлюбившего Свой Крест.

Весь день ликует благовест.

«Нет смерти» — нам вестят окрест,

Раз на земле Христос воскрес!

2002 г.

Летний вечер

Село солнце. Но блики с окон

Задержались на дверцах буфета.

Ты отходишь ко сну и раздета.

И лампада горит у икон.

Летний вечер, помедли чуть-чуть,

Будь молитва тиха и легка.

Будь коротким и верным их путь,

Светлым разум и твёрдой рука.

Со Святым Крещением!

Что важнее для младенца

Таинства Крещения!

Шепчут ангелы на ушко:

«С новым днём рождения!»

И теперь в его сердечке

Божья благодать.

И ему святое имя

Можно в вечность дать.

Вашим сыну или дочке

Со Христом отныне быть.

Будет Ангел белокрылый

Каждый миг вам их хранить.

Крёстным

Нет веселее и серьёзней роли

Быть при младенце кумом и кумой.

Вы разминулись в жизненной юдоли,

Став у купели братом и сестрой.

Ильинский храм

Лет через двести

Здесь не будет ничего,

Что видит нынче наше око,

Но будет всё равно стоять, даст Бог,

Как прежде, храм Ильи Пророка.

И будет всё равно гореть

В окне алтарная лампада,

И снег в безмолвии ночном

На мир усталый тихо падать.

И кто-то, мимо проходя,

Положит крестное знаменье

И скажет, Господа моля:

«Дай мне прозренья и терпенья».

Сколько соблазнов

Сколько соблазнов,

Сколько пороков…

Мир посылает

Всё новых «пророков».

Как же остаться

Верными Богу,

Как же найти к Нему

Грешным дорогу?

Не расплескать веру,

Не потерять,

Всё, что дано нам,

Безропотно взять.

Бога в себе, наконец обрести,

Крест свой принять и c терпеньем нести.

Воскресное утро

…И острова будут уповать на Бога

Ис., 42,4

В солнце тает утро раннее.

Звон и тихое сияние.

Как проспать такое раньше

Я могла!

В них, как вечное звучание,

Душ смиренных покаяние —

В тихой пустыни молчания

Колокола.

Разбудили всё уснувшее,

Всё на время затонувшее,

Будто в памяти безбрежной

Острова.

Жаркой свечки колыхание,

Веры робкое дыхание,

Нет у сердца слов, и в сердце

Все слова.

Боже, зрим твои страдания.

Во грехе нашем признание —

Ниц, упавшая в поклоне,

Голова.

Благодатно утро раннее

Звон и тихое сияние.

Как проспать такое раньше

Я могла!

III. Была война (к 75-летию Великой Победы)

У обелиска

Как наяву, нам весь бой представляется,

Рвутся снаряды всё ближе и ближе.

Грохот, команды. Огонь подчиняется,

Вражеский танк ярым пламенем лижет.

Воздух горяч и свинцом наливается,

Смерть всех подряд, как косою, косила.

Ныне цветов лепестки распускаются

Там, где настигла бойцов вражья сила.

Враг отступает, и бой завершается…

Кто вы, солдаты, так мало пожившие?

Нам рассказать о себе не решаются

Головы с честью на землю сложившие.

Дней тех сражения сердца касаются,

В памяти нашей внезапно возникшие.

Строчкой имён с обелиском срастаются,

Ныне живущие, прежде погибшие.

Подвиги павших в годы военные

Не потускнеют, их жизнь повторяет.

Ваших имён позолота священная

Светлым сиянием мир озаряет.

2005 г.

Зубопротезная амбулатория

Мамочке своей посвящаю

Слепило солнце ярким блеском,

В его лучах сверкал ручей.

Была война, но гибла стужа,

Бежали девочки по лужам

Учиться на зубных врачей.

На фотографии родные лица.

Красивы, молоды, как не влюбиться?

Причёски модные, чтоб сверху валиком,

А на ногах у всех — чулки и валенки.

Зубопротезная амбулатория…

У каждой девушки своя история.

Вмешалась в юность их пора военная.

Какая жизнь была? Обыкновенная.

Они работали, учились,

Влюблялись, ссорились, мирились.

На танцы в «Хлопчик» или «Драм»,

Что жизнь без радостей и драм?

Чем отличались от сегодняшних девчонок?

Да тем, что ждали дома похоронок

И слушали сирены по ночам,

Да хлеб на карточки, по триста грамм.

И было в жизни их ну всё как есть,

Но было нечего надеть и было нечего поесть…

В их школе — госпиталь, а были классы.

Они копали рвы, окопы рыли.

Бойцам глаза и уши из пластмассы

Их тоненькие пальчики лепили.

На фотографии родные лица.

Красивы, молоды, как не влюбиться?

Вмешалась в юность их пора военная,

Какая жизнь была? Обыкновенная…

Послевоенный фокстрот

Моим родителям

Чуть колыхнулся платья нежный шёлк,

Мелькнули туфли на высоких каблуках,

Ещё мгновенье, и оркестр замолк бы —

Так в быстром танце ты была легка.

А он в матросских клёшах так высок,

Так статен, виртуозен и силён…

Неужто танец тот имел свой срок?

Да полноте, закончился ли он…

Фронтовой шофёр

В промокших валенках, по вешним лужам

И под свинцом трассирующих пуль

Прошёл войну, держа в руках натруженных

То пистолет, то заступы, то руль.

И вот Калужской области околицы

И от Маруси ясных глаз ответ.

Как сердце ни покой — не успокоится,

«Держи, дарю трофей — велосипед».

Так сотни жизней строились,

И вы одной из них достойное начало.

Как много зим и много-много лет

Вас с ним встречало и не разлучало…

Дядя Женя (новелла)

Он был очень скромен и стеснителен до болезненности. На фронт ушёл девятнадцатилетним. Их учили где-то в Свердловской области, потом перебросили на передовую.

Совсем ещё мальчику пришлось командовать отделением взрослых мужей, разных по национальности и по складу характера, в этом страшном пекле, где ночь, утро, и день — всё перемешалось, где кругом горело, разрывалось и ухало, кричало от боли и погибало…

Худенький, в солдатской каске с перепачканным копотью и окопной грязью напряжённым лицом, на котором отразилось всё сосредоточение физических и духовных сил, когда забыты страх, боль, всякое неудобство, тоска по дому, по чистому белью — по всему тому, что приходится защищать во всём этом аду, когда уже не чувствуешь своего тела, и движет тобой один порыв, в котором есть уже что-то неземное, поднимающее тебя какой-то неведомой силой над этой истерзанной, измученной, исстрадавшейся матерью-Родиной…

Так и вижу его, именно таким. Так и представляю… Он не был красив, судя по фотографии. Совсем ещё мальчик. По-юношески длинная и тонкая шея, чуть вздёрнутый нос бульбочкой, удлинённый подбородок. Да, подбородок некрасивый, кажущийся слишком длинным на худом лице.

Его ранило осколком от снаряда. Ему оторвало всю нижнюю челюсть. Отбросило в грязь, окровавленного, и уже жалкого, и маленького в своей беззащитности. И какой ужас: он умер не сразу! Какое-то малое время оставался жив. Что он чувствовал, кроме боли, которую невозможно было вытерпеть, что в последний раз мелькнуло в его сознании? У этого мальчика, который ещё ничего не видел в жизни и уже так много выстрадал. Наверное, мама, которую очень хотелось позвать на помощь и крикнуть ей и всему этому миру: «Нет, меня не убили! Этого просто не может быть!». Или он умер, так и не поняв, что убит, и в сознании только и успело вспыхнуть: «Сейчас всё пройдёт».

Когда уходил на фронт, не стерпел, дойдя до половины улицы, оглянулся на дом. У ворот стояла мать, моя бабушка, у которой от его взгляда так и полоснуло по сердцу: «Не вернётся».

Я не знала своего дядю. Меня ещё не было, когда он погиб. Но нет-нет, да и мелькнёт до боли знакомая черточка в моём сыне — Жене, и внутри что-то сладко сожмётся.

Ушёл добровольцем

70 000 ивановцев ушли на фронт добровольцами,

среди них был мой дедушка

Мой дедушка очень хотел, чтобы я сказала ему одно-единственное слово: «Дедя». Мне было около двух лет, и я упорно молчала. Заговорила сразу после его внезапной кончины, через несколько дней, «дедей» называть было уже некого.

Зато со слов бабушки и мамы я знаю, что была у дедушки Коли любимой внучкой. Нянчился он со мной, брал повсюду с собой и любил самозабвенно. В шутку напевал моей бабушке Наде арию князя из оперы Чайковского «Евгений Онегин»:

Надежда, я скрывать не стану,

Безумно я люблю Татьяну.

Мой милый дедушка, как жаль, что я тебя совсем не помню…

Я знаю, что в последние дни своей жизни он читал поэму Пушкина «Борис Годунов». Раскрытая книга так и осталась лежать настоле… Умный, добрый, интеллигентный человек. Любил цветы и классическую музыку. Дома частенько напевал арии из опер. У дедушки был очень приятный голос. А миротворец какой он был… Всех мирил. С любой бедой к нему — утешит, растолкует, успокоит, пошутит. Большой шутник был.

Построил дом, в котором прошли детство и юность его детей и внуков. Вырастил сад.

Дедушка прошёл всю войну, воевал от начала и до конца. А на фронт ушёл добровольцем.

Здоровье и телосложение имел слабое, а сильным-то каким оказался, сильным духом. Только сейчас начинаешь понимать, что значит уйти на войну добровольцем, не имея ни малейшей надежды на возвращение, оставив без своей защиты самых близких тебе людей — жену и дочь. А ведь мог бы, занимая руководящую должность, продолжать честно выполнять свою работу в тылу.

Когда мне рассказывали о том, как дедушка уходил на фронт, меня потряс один эпизод. Он попросил благословения у своей старенькой матери. Значит, будучи членом компартии, насаждавшей атеизм, он где-то в тайниках своей души всё-таки хранил твёрдую и истинную веру в Бога.

В детстве мы с моей младшей сестрёнкой часто перебирали старые открытки — наши семейные реликвии, среди них фронтовые. Непонятно почему, но мне особенно нравилась одна из них — на тонкой бумаге с блеклым рисунком и с напечатанными под ним стихами Михаила Исаковского «Ой, туманы мои, растуманы». Позднее, когда я выучилась читать и поняла, что это слова военной песни, часто мурлыкала её себе под нос:

Ой, туманы мои, растуманы,

Ой, родные поля и луга.

Уходили в поход партизаны,

Уходили в поход на врага…

На открытке почтовый штемпель — полевая почта № 1722, март 1943 года. Я знаю — это был Сталинград. Написанное дедушкиной рукой адресовано дочери моей маме: «Здравствуй, Галка. Целую тебя, а также маму. Открытку твою получил, спасибо. Живу ничего, снаряды сыпятся как горох, только крякают, аж в ушах звенит. От Жени получил открытку из г. Свердловска с дороги…»

Единственный сын моих дедушки и бабушки погиб под Ленинградом 17 июня 1944 года.

IV

. Ты где, снежок? (стихи для детей)

Снежок

Малыш зажал в руке снежок,

И сразу капельки снаружи

Стекают вниз на сапожок.

Ты где, снежок?

В ладошке — лужа.

В ванной

У Андрюшки на макушке

Светлый хохолок.

Он купал в реке игрушки

И насквозь промок.

И повесили над ванной

Зайчика и мишку.

И Андрюшкину рубашку,

И его штанишки.

Не живется без хлопот

Бедной бабе Ане.

Хорошо купались в речке,

А не в океане.

Гриб

В маленькой ладошке

Уместился гриб.

К тёмно-бурой шляпке

Жёлтый лист прилип.

В книжке, на картинке,

Он совсем другой…

В удивленье бровки

Вскинуты дугой.

С настоящей ножкой,

Шляпкой-головой.

Шепчет нежно дочка:

«Мама он живой!»

Синичка

Прилетела в сад синичка,

Желтобокая птичка.

На головке шапка чёрная,

Сама весёлая, проворная.

Видит на кормушке сало.

Покосилась, поклевала.

На окошко кошка села.

Птичка пырх — и улетела.

Мурка

Мурка лапкой носик моет

И глядит на воробья:

«Чивчик весел и доволен,

Но тебя поймаю я».

Сон

Закрываются глаза,

Сковывает сон.

Маше снится стрекоза

И огромный слон.

А в дому — тишина.

Тикают часы.

Улыбается кот плюшевый

В усы.

И игрушки все спят,

Только он не спит.

Он, оставленный хозяйкой,

Мышку сторожит.

Холодное лето

Поймали лета крошку в ладошку,

Насыпали в пригоршню горошку

И покупались в речке немножко,

И побродили лунной дорожкой.

Берёзка и Ксюшка

Позабыты игрушки,

И красавица Ксюшка

Примеряет серёжки

От берёзки на ушки.

Две весёлых подружки

Стоят у дорожки,

И звенят у обеих

В косичках серёжки.

Девочкам Ананьевым

Две девочки-сестрички,

Две тёмные косички.

Всегда они нарядны,

Как вишенки весной.

Приветливые лица,

И нежные улыбки,

И розовые платьица,

Как крылья за спиной.

В храме

Свете тихий. Свете ясный.

Не беда, что день ненастный.

Вьётся ладан над платочком

Ароматным облачком.

Всюду свечи. Светлый взор.

Врат затейливый узор,

Неба голубая марь —

Всё святое — вход в алтарь.

Золотится солнца лучик.

Стали чище. Стали лучше.

Киска

Где-то тихо бродит маленькая киска.

Ей не страшно ночью — светит месяц низко,

За забором тявкнул чей-то верный пёсик,

И учуял мышку чуткий кискин носик.

Родина

Солнце лучистое.

Лужица чистая.

Парки тенистые.

Сумерки мглистые.

Старая улица,

Чёрная курица.

Верба, смородина —

Милая родина.

Рождество

За порогом — тьма и стынь,

Но светло и ново

Входит с первою звездой

Рождество Христово.

Лёгкий хруст под сапожком,

И по всей округе

Веселятся на земле холода

Да вьюги.

А с утра, как солнце встанет

И разбудит мама —

Ярким золотом взыграют

Купола у храма.

Рябина

Вот и осень наступила,

Пожелтели листья,

А рябина порыжела,

Будто шкурка лисья.

Сильный ветер

Оборвал на рябине листья,

Но остались на ветвях

Красных ягод кисти.

Скоро зимушка-зима,

Снег на землю ляжет,

Прилетят к рябине птицы

И спасибо скажут.

Детский календарь

Январь

Мороз пощипывает нос

И пальцы в рукавичках,

И прямо в форточку

Летит бедовая синичка.

Февраль

Завихрило, замело

К садику дорожки,

И не знают, как пройти,

Маленькие ножки.

Март

С крыш — капель,

Большая лужа прямо у ворот,

Сладко жмурится на солнце

Чей-то рыжий кот.

Апрель

Наконец пробилась травка,

Тут и там — росток.

Снегу только у забора

Белый островок.

Май

У берёзок распустились

Листики на ветках,

А у птичек появились

Маленькие детки.

Июнь

Везде чириканье и пенье,

Сел мотылёк в цветок.

И носит юная принцесса

Из солнышек венок.

Июль

Жарко дома и в лесу.

Хорошо у речки!

Тянет в воду, ну и холод!

Замерло сердечко.

Август

По солнечной тропиночке

Я посмотреть иду,

Как зреют груши, яблоки

У бабушки в саду.

Сентябрь

Моет дождь кусты, деревья,

И повсюду видишь ты,

Как цветочки распустились —

Разноцветные зонты.

Октябрь

Листопад, листопад…

На прогулке детский сад.

Ловит жёлтые ладошки,

Те, что с клёнов вниз летят.

Ноябрь

Снег с дождём,

И по окошку снова потекло.

Мы сидим под яркой люстрой,

И у нас тепло.

Декабрь

От огней сияет ёлка,

Дед Мороз сейчас придёт.

Мы подарки получаем

И встречаем Новый год!

V

. Николка

Внуку Коле!

Внук

Ни бровей пока у нас,

Ни кудрей, ни чёлки.

Мы сосём, как леденец,

Погремушку-пчёлку.

Крутим лысой головёнкой.

До чего ж хорош мальчонка!

Зубки режутся

Посмотри, как мышка в норку,

Тащит в рот к себе Николка

Всё подряд: игрушки, книжку,

Ложку, кофточку, штанишки.

Улыбается, плутишка,

И вставляет в рот пустышку.

Дедушка пришёл с работы

Тра-та-та, тра-та-та,

Мы везём с собой кота…

Не разнять усталых рук:

На коленях пляшет внук.

Мобильник

Колесо от пирамидки

Коля к уху приставляет,

Верно, думает — мобильник.

Или точно это знает.

Десерт

Подкрепившись спозаранку,

Николай сосёт баранку.

Перепачкал всю мордашку,

Не узнать теперь бедняжку.

В храме

Коля в храме не робеет,

Подпевает как умеет.

Знает он сюда дорогу,

И летит молитва к Богу.

Мама уходит!

Ты мой зайка, ты мой крошка,

Потерпи совсем немножко,

Ну хотя бы до обеда.

Как поспишь, и я приеду.

Может так оно случиться —

Маме надо отлучиться.

Тут от слёз не будет толку,

Подождёт её Николка.

Папина командировка

Я не знаю дядю этого,

Где-то ездил он по свету.

Новый год уже и ёлка,

Узнавай его, Николка!

Я ползу

Я ползу, ты видишь, папа,

Доберусь сейчас до шкапа,

Загляну под лапы ёлки.

Ты посмотришь — нет Николки!

Причастие

Ах, какое это счастье!

Мы втроём идём к причастию.

Будет нам во всём подмога —

Приняли из чаши Бога.

Проездом в Суздале без Коленьки, но бабушка мечтает

В небе ясная звезда

Холодна и колка.

Эй, лошадка в бубенцах,

Ленты в длинной чёлке!

Скрип полозьев,

Позади церковки и ёлки,

Будто розы, расцвели

Щёки у Николки!

Первые шаги

«Мне купили сандалеты,

Буду в них гулять по свету.

Свет пока не так велик,

Да мешает половик».

От дивана к книжным полкам

Путешествует Николка.

Молитва

Утром бабушка к иконам

Колю поднесла с поклоном,

И иконы по порядку

Целовал младенец сладко.

Свет лампады, в блестке полка.

Может, молится Николка?

День рождения

Вновь пришёл апрель, и вот:

Николаю минул год!

Он теперь не просто крошка,

Он большой и ходит ножками.

Улыбается прохожим,

И они Николке — тоже!

VI

. Упал на землю зрелый плод (миниатюры)

Ребёнок

Не знает, кто такие нувориши,

И новых русских сроду не видал.

Но то, что у людей должна быть крыша,

Когда свой домик строил, точно знал.

1991 г.

Дверь

Как дверь открыть? Оставили лишь щёлку.

За ней стрекочет кто-то без умолку.

Да, нужное ль? Пожалуй, им лишь знать.

А мне решать: открыть? не открывать?

Проза жизни

Лежу. Читаю детектив.

И мыслей не буди моих.

Смотреть на вещи надо просто.

К чему стихи? Живи по ГОСТу.

Кружева

О, как всё верно подсказал

Мне на стекле узор мороза!

А. Фет, У окна

У стужи кружев одолжив рисунок,

Распутываю нить.

Жизнь, я устала от твоих посулок,

Скажи, как дальше быть?

Идти, бежать, иль кое-как брести,

Иль кружева по-своему сплести?

1992 г.

Диалог

Любовь прошла,

Утихли страсти.

Я Вас забыл. Прощайте.

«Здрасьте!»

Ночная бабочка

Отлакированный асфальт,

И дождь как из ведра.

И ты по скользкому пути

Походкой от бедра.

Небрежно этак отвела

Сырую прядь с лица,

Куда опять тебя ведёт

Дорога без конца…

1992 г.

Шоссе

То Петрушкино, то Петровское,

Солнце тусклое в облаках.

«Бар» — деревни пристыженной гордость.

Воздух дизельным смрадом пропах.

2005 г.

Бурелом

«Иду по жизни, как по бурелому.

И тут, и там — нигде прохода нет».

«Как будешь падать, подстели солому», —

Её жалея, кто-то дал совет.

Дилемма

Утончённая и безучастная.

Стиль и шарм налицо, а несчастная.

Ей бы взять, как все бабы, детей нарожать.

Да обеды варить, да картошку сажать.

Только думает женщина у плиты:

«Я — повсюду успеть, а любить — это ты».

Друзья

Вновь всё те же слова и дороги,

И опять дурака им валять,

Промочили и горло, и ноги

Два пьянчужки, что вышли гулять.

Не ухожены, худы, небриты —

Вы не раз уже видели их.

Всё для друга! Душа их открыта,

И бутылка одна на двоих.

1997 г.

Компьютер

Опять на хакеров облава —

Трещит компьютерная клава!

А геймерам подай игрушек —

Палят по юзерам из пушек.

Всю ночь у клавы ты не спишь.

Под носом тихо кличет мышь.

Цветы

Любил весёлый ландыш — Людочку

Ирину — жаркий мак июля.

И вновь попался я на удочку,

Любил зимой фиалку Юлю.

Амур ещё вонзил укольчик:

Любил Танюшку — колокольчик.

Но жизнь со мной сыграла шутку,

Вручив мне в жёны — незабудку.

Избранный

Упал на землю зрелый плод.

И миру возвестил: «Я тот!»

Коронавирус

Коронавирус бьёт и бьёт

И нам покоя не даёт,

Мы ждём, что, наконец, уйдёт!

А он уже на троне.

Сидит себе в короне.

2021 г.

Испытание мудростью

Сидеть на лавке

Ей не комильфо.

Обзоры прессы

Надоело слушать.

Остались книги.

Редко — телефон.

Всё чаще храм,

В котором лечат души.

VII

. Шуточные тосты. Посвящения. Пожелания

Ко 2-му тысячелетию

Веселье искорок в бокале,

Салат и рыба в тесте.

Белёсым льдом стекло заткали

Мороз и вьюга вместе.

Всё замерло. Идёт снежок,

Мир накрывая белой сетью.

Один глоток. Один кивок. Один шажок.

Ну вот и всё. Вперёд, тысячелетие!

1 января 2000 г.

С Новым годом!

Что наша жизнь? Да вечные дилеммы!

Пусть годы мчатся, унося проблемы

(Будь так, пустила бы их вскачь!)

Желаю всем успехов и удач!

В.В. Путин заступил на пост президента

Написала бы что-нибудь про нашего дорогого Путина

Из разговора

Наш славный Путин — добрый малый!

Да и, видать, какой удалый:

На саммит съездил вот в Брюссель,

А это далеко отсель.

1999 г.

Руководителю литобъединения «Ладога» Юрию Петрову

Будет вам и белка,

Будет и свисток.

Поговорка

Мы все птенцы гнезда Петрова.

Когда взлететь настанет срок,

У нас у всех уже готова строка

И белка, и свисток!

2004 г.

Тост

За сильных женщин,

За прекрасных дам!

Но головы своей

Вам не отдам.

И сердце пусть при мне

Устанет биться.

Не дай мне Бог

В одну из сильных дам влюбиться.

2006 г.

Жене и Свете

Это взбалмошное лето

Пронеслось, как эстафета!

Землю солнцем не согрело,

Началось и пролетело.

Ни ответа ни привета.

Но со мной осталась Света…

Октябрь 2005 г.

Паше и Ирише

По жизни стал увереннее шаг:

Ведь Паша — папа, а Ириша — мама.

Боитесь сделать что-нибудь не так,

А дом уже наполнен детским гамом.

И, наклонясь над милым продолженьем,

Хватаете то соску, то пелёнку…

А дочь растёт, и вот: «Надень пальто!» —

Повысив голос, ты кричишь вдогонку.

Пусть будет так, и будет счастлив миг,

Когда на свет «Мы» вечером явились.

Росточек слабый силой в мир проник,

И папа с мамой над тобой склонились.

2002 г.

Юрию Петрову

Спасибо Вам за книгу.

До сих пор читаю полюбившиеся строчки.

Желаю вам, любимый мной поэт,

Побольше добрых и счастливых лет,

Чтоб в творчестве своём не ставить точки.

Чтоб мы из ближних и далёких мест —

Вас слушать никогда не надоест —

Внимали с нежностью, что возвестит окрест

Души озябшей благовест.

2001 г.

Серёженьке

Милого мальчишечку

Вижу лишь на фото.

Ну кому из бабушек

Так смотреть охота?

До чего улыбчив, до чего хорош!

Может быть, на бабушку

С дедушкой похож?

Может быть, на этих,

Может быть, на тех.

Пусть тебя удачи ждут,

Будь счастливей всех!

2011 г.

Третий внук

Счастье это, «а не мука»!

Не тревожусь, а горжусь!

«У меня теперь три внука», —

Вспоминая, спать ложусь.

Распахну свои объятья,

Трое вас, и все вы братья!

10 сентября 2013 г.

Ванечка

Ваня — самый младший.

Лишь увидел мир,

А уже над всеми — главный командир!

Пусть твои способности не уходят в Лету,

Принимай от деда эту эстафету.

2019 г.

Реклама

Для мужчин, взрослых и не очень.

Мы в бытовой не смыслим сфере,

Но как на кухне жить без «Ферри»?

А в туалете, в ванной комнате

Кто нам поможет, как не «Комет»?

Кто нас от ржавчины избавит,

И унитаз блестеть заставит?

Полы помоет «Мистер Пропер»,

А мы втроём пойдём на оперу.

Нам ближе Верди «Трубадур»,

Возьмём на случай «Амбипур».

VIII

. Из старой тетради

14 ноября 1967 года

Сегодня выпал первый снег,

Какой он белый, чистый.

Он молодой ещё совсем,

И он такой пушистый!

На ветках он повис легко,

Укутал лапы сосен.

Он заглянул ко мне в окно,

Меня он выйти просит.

Я вышла. Тишина кругом.

На улице прохлада.

Ну вот и выпал первый снег.

И я, конечно, рада.

1967 г.

Одноклассникам

Подруги, одноклассницы, весёлые сестрички — уплыли…

Школа, мальчики, косички, переклички — уплыли

Не воротятся, а детства жаль чуть-чуть.

И грустно так становится, а сердце шепчет: «В путь.

В путь отправляйтесь, в плаванье, в далёкие края».

А может, в тихой гавани мы встретимся, друзья?

Мы встретимся, все с опытом, все с жизнью за плечами,

И вот уж снова молоды, беспечны, беспечальны.

И снова мы в родном краю, у школьного порога,

Но пусть мы встретимся опять, а детство жаль немного…

1967 г.

Обновление

Обновление, какое диво?

Всё, что новое, у нас красиво!

Это новое уйдёт от старого

Иль сольётся с ним частицей малою.

Обновление везде и всюду.

Всё, и я, конечно, новой буду.

Другие мысли, новые стремления,

Хочу и не хочу такого обновления.

1967 г.

* * *

А «не надо» говорить — тоже надо,

Ведь бывает так и соль слаще винограда.

Мы за малым побежим — многое теряем.

Надо б другу — мы часам больше доверяем.

1967 г.

* * *

Люблю гулять одна, люблю зимой дышать

И слушать засыпающие звуки.

Люблю сама с собой и петь, и рассуждать,

И греть сама себе замёрзнувшие руки.

Люблю снежинки с веточек сдувать,

В снегу бродить, как будто в мыльной пене,

И, словно в царстве сказок, оживлять

Деревьев заколдованные тени.

1968 г.

Песня

Высоко-высоко в небе месяц проплыл

И за облако спрятался, став голубым,

Голубым-голубым, голубым, словно дым,

И за облако спрятался, став голубым.

Мне бы месяцем, месяцем стать бы сейчас

И за облаком спрятаться, в нём растворясь,

И лететь, и лететь в этой синей ночи

Не зови ты меня, не кричи, не кричи.

Высоко-высоко в небе месяц проплыл

И за облако спрятался, став голубым,

Голубым-голубым, голубым, словно дым,

И за облако спрятался, став голубым.

С днём свадьбы!

Надюше

Так и хочется сказать: «Берёзка…

Не в фате, а в зимнем инее».

Ты же девочка, совсем подросток,

Ты, с глазами серо-синими.

Руки тонкие коснулись бережно,

Губы ласковы, глаза чисты.

Как доверчивы её движения,

А слова красивы и просты.

Но не только лаской обвораживать,

Хрупким телом защитишь в беду.

Верю я в тебя, как верит каждый,

Познающий дружбы красоту.

Будь женою славною, лебёдушкой,

Нежности тебе не занимать.

Знаю, сможешь гордой быть и строгою,

И простить, где надо, и смолчать.

А сегодня мы с тобой расстанемся,

Пусть никто не видит наших слёз.

Я желаю, чтобы наступающий

Только счастье для тебя принёс.

2 декабря 1970 г.

Мелодии утра

Проснулось утро летнее — прохладное, росистое,

От солнышка лучистого такое золотистое!

Чирикают воробышки гимн света, пробуждения —

Нехитрая мелодия о новом дня рождении.

Поют трамваи весело свою побудку-песенку.

Сияет в стёклах солнца свет, и шпалы будто лесенка.

И рады все, и петь не лень —

Настал, родился новый день!

1970 г.

* * *

Утром, сегодня утром разбудил меня ветер,

Недруга он на пути своём, видно, встретил.

Недругом этим была зима, он её гнал,

А на подмогу ручьи и весну к себе звал.

Только не шла весна, а ветер всё нарастал.

И полетел снег. Ветру попутчиком стал.

Вместе бились они друг против друга.

А победителем стала — вьюга, снежная вьюга…

Весна поёт

Выйди на улицу мартовским солнечным днём.

Встань и прислушайся… Песни весны слышишь в нём?

Встань и прислушайся… Слышишь, как небо поёт?

Будто к себе в эту высь голубую зовёт.

Встань и прислушайся… Слышишь, запели капели?

Как не похожи их песни на вои метели.

Встань и прислушайся… Слышишь, как дышит весна?

Как просыпается вдруг от покоя и сна?

Июль

Будто осень, позабыв прихода день,

Опустила вдруг на землю мрак и тень.

Дождик капли на стекле оставляет,

Кто там солнышко до слёз обижает?

Ну не хмурься, подари нам хоть лучик!

Раскапризничалось лето сквозь тучи.

Что ж ты осень в лицо мне пахнуло,

Грустным оком прямо в сердце заглянуло.

*

*

*

Вечер подёрнут лёгким туманом — сыплет и сыплет снег…

Замерло всё, даже кажется, будто время застыло навек.

Тонкие вишни в ажур разодеты — белый наряд невест.

Здесь тишиной заколдовано царство, звука не слышно окрест.

Лёгкие звёздочки, белые мухи кружатся — не нагляжусь.

Мне представляется, звёздочки эти с кем-то танцуют медленный блюз.

Музыку им тишина заменяет — песня в живой темноте.

Улица наша кажется новой в белой ажурной фате.

Декабрь 1969 г.

Невеста

Там сейчас так тихо. Только птичья стая

Пролетит над лесом. Снег идёт порхая.

Там стоят рябины. Листья с них слетели.

Покружились птицы, на рябины сели.

Помнишь — лес притихший и свою невесту…

Где-то нежным звоном: «Тили-тили-тесто…»

Зацветёт рябина, ягоды созреют.

Расскажи, чью душу твои песни греют?

Январь 1970 г.

* * *

Потеряла берёзка золотое колечко,

Уронила нечаянно обручальное в речку.

И стоит до сих пор у воды одиноко,

И хоронит печаль свою у стремнины глубокой.

1970 г.

* * *

Это просто рисунок, а я вижу: просторы

Омывает река, берега-косогоры.

Две высоких сосны застоялись в обнимку.

Заплуталась в их лапах предвечерняя дымка.

Белый парусник робко отражается в водах.

Чья-то песня тоскует о промчавшихся годах.

От рыбацких костров вдруг запахло дымком,

Кто-то с берега машет мне белым платком.

Отчего ж на рисунке всё мёртвое ожило —

Что-то очень знакомое душу мне растревожило.

1971 г.

Старый причал

И о нас уже не помнит лето,

И волна у старого причала,

Если я спрошу у ней ответа,

Скажет: «Я вас что-то не встречала».

Только иногда заноет нежно

Сердце, если вдруг какой-то парень

Тронет так же, как и ты, небрежно,

Тронет струны на своей гитаре.

1971 г.

* * *

Не просила весна о милости,

А зиме не хотелось сдаваться —

Снег и дождик идёт. Из-за сырости

Очень хочется дома остаться.

Весенний дождь

Первый дождик — вестник пробужденья

Отдохнувшей за зиму природы.

Встреча с ним — как радость возрождения!

Не ропщу на скверную погоду.

Впитывает влагу рыхлый снег,

Мнут его увесистые капли.

Слышу льдинок звон — хрустальный смех.

Веточки берёз дождём запахли.

1971 г.

* * *

Солнце смотрит украдкой, тяготиться ему не пристало

С золотистым сияньем деревьев в затихшем лесу.

Осень — та же загадка, знать, солнышка стало ей мало,

Как волшебница, в золото красит листву.

А потом ей взгрустнётся — с чего бы уж это, не знаю.

Видно, просто весёлым не может быть вечно никто.

Со слезами проснётся, проводит на юг птичью стаю

И дождинками мелкими вдруг застучится в окно.

Только грех, вам скажу, обижаться, что солнце не светит,

Просто спорить не хочет с соперницею своей.

Ну а осень грустна оттого, что никто не ответит —

Почему это солнце не ласково с ней.

После дождя

Задрожали веточки берёз,

Зазвенели золотом наряда.

И посыпались потоки слёз

С тонких веток бусинками града.

* * *

Как ты пришёл ко мне, из сказки прямо?

Какой ты разный: и послушный, и упрямый.

Как мне назвать тебя — ни «принц» ты и не «нищий»,

Таких, мне скажут, сотни, даже тысячи.

Меня неправда эта не обидела:

Пусть тысячи. Я одного увидела.

1972 г.

Одуванчики

Как кто-то ласковый,

Трава коснулась моих ног.

Ты знаешь, я на голове

Ношу из солнц венок.

1972 г.

Берёзки

Стоят, как стройные подружки,

Им не чета и кедров рать.

Спешу к трамвайной остановке

Берёзкам горсть тепла отдать.

1972 г.

* * *

Убежать бы, убежать бы — я с собой скучаю.

Если спросишь, как живу — письма получаю.

1972 г.

* * *

Вдруг оборвётся ниточка живая?

Тебя о бережливости молю.

Но, будто бы беду опережая,

Боюсь ответить на твоё «люблю».

1972 г.

Оле

Пусть и снег на дворе, и морозы любые,

А глаза у тебя всё равно голубые!

Если б этим глазам да присниться во сне…

Отчего голубые? А ты мне: «К весне!»

* * *

Весенняя открытка пришла к тебе домой.

На ней подснежник синий — держи букетик свой!

1973 г.

* * *

И вдруг всё просто оказалось:

Любить могу за то, что любишь ты.

За то, что я всегда с глазами добрыми встречалась,

За то, что подарил на праздник мне цветы.

За то, что сильный ты, за тёплые родные руки.

И при свидании люблю тебя, и при разлуке.

1973 г.

Сыночку

Солнце греет травку. Вдалеке кузнечик

Весело стрекочет всё одно и то же…

Он сидит в канавке, музыкант беспечный,

А вокруг козявки — в театральной ложе.

1974 г.

IX

. Дом (рассказы о детстве)

Предисловие

Мы жили в провинциальном городе на окраине, в старом дедовском доме в три окна.

Нас с сестрой, как и большинство детей послевоенного времени, для которых детский сад оставался только мечтой, воспитывала бабушка. Родители целыми днями пропадали на работе.

У нас было всё, как и у сверстников: почти мальчиком погибший на войне дядя, слабая здоровьем бабушка, на которой держался весь дом, вечно занятые родители, отсутствие каких бы то ни было удобств, к которым мы так привыкли в современных квартирах, печное отопление в доме, тусклые лампочки в комнатах, тёмные бревенчатые стены дома, немудрёная еда, редкие лакомства, тряпичные куклы, перешитые из старья пальтишки.

Но у нас были весёлые семейные праздники. Мы отмечали и Первое мая, и Пасху, и Рождество, и Новый год, и чьи-то именины, и дни рождения. Что ж, такое было время…

На нашей улице жили соседи, с которыми поддерживались почти родственные отношения.

В доме никогда не выключалось радио, которое в ту пору и развлекало, и учило, и воспитывало хороший вкус.

В кинотеатрах города по утрам шли детские сеансы, в нашем драматическом театре устраивались чудесные новогодние представления. Нам выписывали детские журналы: «Весёлые картинки» и «Мурзилку».

Нас с сестрой всё время неназойливо оберегала разумная и строгая опека бабушки, простой полуграмотной женщины, сумевшей как-то между делом внести в нашу жизнь такие понятия, как честность, чувство меры во всём, по-детски наивную, но неизменно твёрдую веру в Бога.

С нами были нежные мамины руки, урывками сшитые ею обновы для кукол, чтение вслух по вечерам.

Был весёлый папин голос. Гостинцы, привозимые им из дальних командировок, была ёлка с огнями, устроенная им для дочек к Новому году — такое диво в ту пору.

Были проблемы, которые, конечно же, возникали в каждой семье в это трудное время.

И всё это — радостное и горькое, но такое близкое нам и родное — вместил в себя наш Дом, наша малая Родина, дороже которой нет ничего на свете.

Сборник моих небольших рассказов так и называется — «Дом». В них пойдёт речь о двух маленьких девочках, сёстрах, детство которых прошло в послевоенные пятидесятые годы.

Рассказы эти автобиографичны, а воспоминания о том далёком времени очень дороги автору.

Я посвящаю их своей сестре Оле, очень рано ушедшей из жизни.

Бабочки

Зима. Утро. Оля давно уже встала, и мне слышно за тонкой перегородкой, как она бегает в большой комнате, глухо ударяя по полу своими маленькими валенками. Оля и ко мне уже несколько раз подбегала, звала играть. Я не тороплюсь выбираться из-под тёплого одеяла, а всё глазею по сторонам и прислушиваюсь. Бабушка хлопнула дверью, звякнула ведром — принесла воды. Бросила у печки охапку мёрзлых поленьев — скоро затопит. Ещё не совсем рассвело, и в доме лёгкий полумрак. Прямо передо мною единственное окно в бабушкиной комнатке. Всё стекло разрисовано. На нём листья — белые, крупные, расширяющиеся и расходящиеся у концов, как мохнатые перья. Мне очень хочется посмотреть, что нарисовал мороз на остальных двух окнах в большой комнате, где бегает Оля, но вылезать холодно. Подходит бабушка. Она быстро разбирается со мной, стаскивая одеяло и бросая на кровать одежду и чулки: «Самовар простыл, Лёлька давно уже встала, а ты всё тянешься». Путаясь в рукавах, натягиваю платье, попадая несколько раз рукой в ворот. Засовываю ноги в валенки, они тёпленькие (бабушка сняла их с печки), и бегу к умывальнику. На розовые ладошки брызжет вода, которая холодна как лёд и жжётся. Я, сморщившись, провожу мокрыми руками по лицу и окончательно просыпаюсь. Мы бежим с Олей в переднюю и прилипаем к окнам. Смотрим, что нарисовано на каждом из них. На одном — тонкие, длинные мохнатые прутики, а между ними и сверху рассыпаны беленькие звёздочки-снежинки. А внизу… Это же травка! И как её много. Разные, разные листики. На другом трудно разобрать, что нарисовал мороз, но тоже что-то очень красивое. Мы выбираем окна, кому какое. Мне достаётся бабушкино, а Оле — с травкой.

Бабушка зовёт пить чай. Я быстренько выпиваю чашку чуть тёплого бледноватого чая, хлеб с маслом не доедаю, и баба Надя, как всегда, ворчит: «Танюшка, ты опять не доела, всё здоровье оставила». А мы уже прыгаем с Олей то на двух, то на одной ножке по большой комнате, которую у нас называют передней, теряем валенки с поджатой ноги, сбиваем половики, падаем и смеёмся. В валенках прыгать тяжело и неудобно, но весело.

В незамерзающее боковое окно светит солнышко, отражаясь на светлой перегородке. Оля прислоняется к солнечному пятну, заложив ладошки за спину. Теперь солнышко сидит на её фартуке, который она вполне серьёзно называет ляпиком. Моей младшей сестрёнке годика три, она плохо выговаривает слова, и иногда её никто кроме меня не понимает. Я старше её, и все говорят, что я уже большая.

Баба Надя гремит в кухне чугунами и ухватами — топит печку, и в доме немного пахнет дымком. Мы с Олей выволакиваем ящик с куклами из-под маминой кровати и перебираемся играть в маленькую прихожую. Кукол сажаем у перегородки на самом солнышке. Моя любимая — крошечная куколка-голышек, сидящая в маленькой ванночке. Я хочу укрыть её пёстрой тряпочкой — это будет одеяло. Прямо на одеяльце светит яркое, но не греющее солнышко, и мне думается, что моей куколке приятно лежать на солнышке под тёплым одеяльцем. Оля не любит маленьких кукол и вообще слишком мелких игрушек, не умеет в них играть и мне не даёт. Начинается потасовка, в которой я побеждаю и убегаю к бабушке в кухню проситься гулять. «Рано ещё, стужа на улице, дайте хоть потеплеет маленько», — орудуя в печке ухватом и повернув ко мне разгорячённое лицо, заявляет бабушка. По радио идёт детская передача, звучит знакомая песенка: «Угадай-ка». «"Угадай-ка" — интересная игра, тот, кто любит "Угадай-ку", слушать радио пора». Я со всех ног лечу в переднюю к репродуктору, радио — моя слабость. И замираю. Но Олю это не устраивает, она мне мешает. Начинает петь песенки собственного сочинения, невообразимо коверкая слова. А потом, согнувшись, как старушка, и задрав кверху ручки с растопыренными пальчиками, словно крылышки, изображает бабочку. Мне нравится. Я тоже сгибаюсь и начинаю бегать, как она.

По холодной комнате с замёрзшими окнами порхают две маленькие весёлые бабочки.

Козлята

Мы проснулись и уже знаем, что сейчас бабушка принесёт в дом козлят из сарая. У козы народились детки.

Мы с Олей носимся по дому, визжим от восторга, а я то и дело открываю дверь в сени, рискуя получить хороший шлепок — открывать двери в холодные сени строго запрещено. Но терпения моего не хватает.

Мы засовываем носы в ящик с соломой. Его бабушка приготовила для козлят, и надо, чтобы он нагрелся в тепле. Трогаем решётку, приставленную к стене. Решёткой накроют ящик с козлятами, чтобы те не выпрыгнули.

Наконец слышим, как по мёрзлым половицам в сенях тяжело ступает бабушка. Открывается дверь, и в клубах морозного пара появляется её смеющееся лицо. К груди баба Надя прижимает двух маленьких, лохматеньких козлят с мокрыми сопливыми мордочками. Мы тянемся погладить, нюхаем забавные мордочки — они пахнут чем-то незнакомыми, кислым, но всё равно невыразимо приятным. Бабушка ставит их в ящик на слабые ножки, закрывает решёткой и объявляет, что сейчас ещё одного принесёт, беленького. Козлят трое, и все они разные: чёрный, серый, как коза Люська, и беленький. Целый день козлята обсыхают в тепле и набираются сил.

А на следующий день мы с Олей пробуждаемся от их жалобного блеяния. И сразу вспоминаем: у нас козлята. «Куда босиком по ледяному полу!» — слышу бабушкин окрик и всё-таки добегаю до ящика с козлятами и тычусь носом в решётку, в пахучую теплоту. Они там, маленькие и беспомощные, есть просят. Бабушка вытаскивает их по очереди из ящика, тыкает мордочкой в плошку с молоком — они ещё плохо умеют пить, отфыркиваются, с подбородков течёт молоко, слабые ножки разъезжаются по полу. Бабушка снова тычет их в плошку, и потом они уже сами начинают чмокать с аппетитом.

Через несколько дней мы просим: «Баба, пусти козляток побегать». Она загораживает проход из кухни в прихожую табуретками, а вход в свою комнату — скрученным тюфяком, и вот уже застучали по полу копытца, козлята взбрыкивают, прыгают, наскакивают друг на друга, оставляя за собой чёрные орешки. Мы с Олей смеёмся. Радуемся и прыгаем вместе с ними. За всем этим беспорядком наблюдает баба Надя и снисходительно улыбается. «Ну хватит, — заявляет она, — некогда мне тут с вами», — и сажает козлят в ящик. Надувшим было губы внучкам вручает в утешение по куску хлеба с маслом, посыпанному сверху песочком. Мы с Олей садимся на скатанный тюфяк, наслаждаемся лакомством и поём песню, которой научила нас бабушка: «Тятя хлебушко собрал, детей по миру послал».

Куколка

Денёк серенький, хмурый. Оттепель. За окошком снег сырой, набрякший, то и дело ухает с крыши. А там, где ещё держится, грустно постукивает капель.

Мы только что отпили чай с пирогами, как и всегда по воскресеньям. Мама собрала со стола, и все пошли во двор пилить дрова, даже Олю взяли. А мне нельзя — болею. Бабушка говорит, что надо бы дождаться, когда подморозит, но потом папе будет некогда, уедет в командировку.

У мамы на голове мой шарф, который я обычно завязываю под воротник. Папа кладёт бревно на козлы, и они с мамой распиливают его на несколько частей. Работа спорится, смеются. Лица румяные, молодые. Бабушка рядом: то бревно на козлах придерживает, то складывает в кучу уже напиленные чурочки. Потом они меняются с мамой. Бабушка начинает пилить, а Олю мама ведёт за дом. Туда у нас окно прихожей выходит. Оле-то хорошо, мама всегда что-нибудь интересное показывает. А мне сидеть тут и, как ни исхитряйся, всё равно не увидеть в окно, что они там делают. Губа сама собой выпячивается вперёд, и хочется плакать.

Вдруг кукла в окне! Моя небольшая куколка, в которую я обычно играю. Только не голенькая, а в пальтишке с меховым воротничком и в шапочке-колпачке. Это, наверное, ей мама всё сшила, пока я спала. Ну конечно, и держит её у окна мамина рука, а сама она спряталась, но я всё равно вижу. Вон, присела под окошком, и мой шарф клетчатый на голове.

Не успела я как следует рассмотреть обновки на моей куколке, как та исчезла. Я растерялась: «Куда она подевалась вдруг?» А куколка уже в другом окне, кухонном. Прыгает в своём колпачке. А рядом мама стоит и смеётся. И опять обе исчезли.

Я сижу и терпеливо жду, когда взрослые закончат с дровами и мама принесёт мне мою куколку в новом пальтишке. Мечтаю, как буду с ней играть.

Чаепитие

Иногда по воскресеньям коротать зимние вечера мы ходили к другой нашей бабушке, бабе Пане. Чаевничали у неё, и непременно с пирогами. У бабушки Пани были необыкновенные пироги: пышные (нажмешь, и тут же поднимутся), с тёмной корочкой. Папе бабушка старалась хоть парочку испечь его любимых, с мясом. Мы с Олей любили с рисом и яйцом, но баба Паня каждый раз выставляла на стол большой коричнево-румяный пирог с вареньем, украшенный решёточкой и посыпанный запекшимся сахарным песком: «Ну а уж это ребятишкам», — спешила она обрадовать нас с Олей. Мы, чтобы не обидеть бабушку, брали из её рук по большому куску, но, как правило, не доедали, предпочитая сладкому пирожки с рисом.

«Ну что, в картишки перекинемся? Давайте в петуха», — предлагал после чая поиграть в карты папа. Со стола убирали самовар, снимали белую скатерть, и папа, вооружившись карандашом м бумагой, садился записывать очки: «Так, сейчас кое-кто будет с пе-ту-хом!» — заявлял он, посмеиваясь и довольно потирая руки, намекая тем самым на не умеющую играть в карты маму.

Кому-нибудь из детей давали «подснять», т. е. для удачи сдвинуть пальчиком карточную колоду, и игра начиналась… Сначала мы с Олей внимательно следили за азартным шлёпаньем карт по гладкой поверхности стола, смеялись вместе со всеми бабушкиным подтруниваниям над дедом Ваней, папиным шуткам и проигрышам мамы, которая не умела просчитывать карточные ходы, но потом уставали, и, пока кто-нибудь раздавал карты для нового кона, бабушка уводила нас из столовой в зал, включив там свет под красивым нежно-жёлтым шёлковым абажуром с кистями, и снимала с шифоньера большую аккуратную стопку журналов «Огонёк»: «Садитесь на кушетку журналы смотреть». Мы с Олей так любили эти журналы, что забывали обо всём на свете, когда нам разрешали их посмотреть.

Тут были невиданные нами цветные фотоснимки красивейших уголков природы, людей, животных, стоящих на рейде огромных пароходов, мчащихся по рельсам тяжёлых тепловозов, взлетающих ввысь самолётов и много чего привлекательного и интересного для детских глаз.

Были здесь и какие-то юмористические рисунки, которых мы не понимали, но над которыми часто смеялись взрослые. Я любила цветные фотоснимки, причём именно те, на которых были засняты дети. Особенным же моим расположением пользовалась детвора грудного возраста, а того больше новорождённые в розовых байковых распашонках, завёрнутые в одеяла с кружевными уголками, с пустышками во рту. Я просто замирала от удовольствия, когда видела нечто подобное, долго рассматривала малышей, их кружавчики и распашонки, а потом бежала к маме показывать понравившуюся фотографию. Оля бежала со мной за компанию, хотя грудничков явно недолюбливала. После всех своих рассказов и маминых комментариев мы возвращались на заветную кушетку к тёплой изразцовой печке и принимались за новый журнал. Рассматривали мы эти журналы с большой осторожностью, я бы даже сказала, с трепетом, и уж конечно, никогда не рвали — в этом бабушка была уверена и всегда нам полностью доверяла. Мы знали, что журналы эти выписывали дядя Лёша с тётей Тамарой, которые жили где-то далеко-далеко на Колыме.

Когда мама не была занята в игре и кон или два пропускала, то подсаживалась к нам на кушетку, и мы перелистывали журналы уже вместе с ней. С мамой было смотреть ещё интереснее. Она обращала наше внимание на репродукции известных художников, красивые пейзажи, снимки, отображающие смену времён года. «Вот, видите, избушка в лесу», — говорила мама, — огонёк в окне светится, а кругом снег, морозно, луна в тёмном небе. А в избушке тепло, печка топится, блины пекут. Красота какая, хоть картину пиши! «А вот это и есть картина, «Утро в сосновом лесу» художника Шишкина», — объясняет нам мама. — Видите, медвежат своих мама-медведица на прогулку вывела. Тот, который побойчее, на сосну сваленную залез, кругом лес дремучий, деревья огромные, темно, солнечные лучи туда еле проникают, а мишкам хорошо, не страшно. А здесь, видите, на снимке пароход в море, на таком ваш папа плавал, когда был матросом». Мы очень любили мамины рассказы.

В зале, как и везде у бабы Пани, было чисто,уютно: белые салфеточки на тёмном буфете, нарядный трельяж, вышитые подушки-думочки на покрытой ковром кушетке, мягкий свет из-под абажура, приятное тепло, исходящее от изразцовой печки, и мы с Олей, конечно же, засыпали, так и не досмотрев стопку журналов.

Откуда-то издалека доносился стук карандаша по бумаге, и папин бодрый голос, зачитывающий играющим записанные им очки, то затихал, то снова прорезывался сквозь сон: «Я — восемь, папа — шесть, Кока — не иг-ра-ла, Галя — петух, петушка опять схватила!». Мама что-то отвечает ему под общий смех, но слова её уплывают куда-то, и разобрать уже ничего невозможно…

Я просыпаюсь уже одетая, у папы на руках. Он стоит в холодном коридоре, куда дедушка Ваня с грохотом вносит старые плетёные санки. Прямо мне в глаза светит тусклая лампочка, освещая заиндевевший потолок и бревенчатую стену: «Клади их в наши санки, пока не разгулялись», — говорит бабушка и стелет туда что-то мягкое и тёплое, на которое укладывают меня рядом с Олей валетом, и я снова проваливаюсь в сон.

Пробуждаюсь уже на улице от надоевших толчков в спину. Папа быстро везёт наши санки, и, когда они проезжают по снежным бугоркам, то скрипят и толкают меня сзади, лежать становится жёстко и неудобно. Папа, поскрипывая по снегу своими белыми валенками, тянет за верёвку санки, и я вижу впереди его высокую фигуру в чёрном зимнем пальто и меховой кубанке и морозный парок над ней.

Следом за санками торопливо идёт мама, уткнув нос в высоко поднятый воротник. Кругом тишина. Слышно только: пру-пру, пру-пру, пру-пру. Бегут валенки, едут санки. Мороз усердно щиплет меня за щёки, тёмная звёздная ночь смотрит сверху, и кажется, что полная бледно-голубая луна еле поспевает за нами следом.

Лоскутки

Яркое, уже почти весеннее солнце стоит как раз над заснеженным сараем соседнего дома и, пробираясь сквозь заиндевевшие ветви огромной старой груши, приветливо заглядывает к нам в прихожую.

Пока мы спали, бабушка сходила на базар и принесла с барахолки целый ворох разных лоскутков. Теперь разложила их на столе, на самом солнышке, и мы кинулись их рассматривать. Лоскутки прямо с мороза, ещё холодные, некоторые выпачканы в краске, другие — брачные с расплывшимся рисунком, а большинство такие красивые, что хоть платья шей. Но лоскутки есть лоскутки, из них платья не сошьёшь, говорит бабушка, вот разве что фартуки. Для этого она и ходила на базар, чтобы накупить лоскутьев и сшить из них нам с Олей по новому фартучку. «Что платья-то зря пачкать, — говорит баба Надя, — чистых-то не напасёшься». Дома мы с Олей всё время ходим в фартуках. Мой, красненький с маленькими ромбиками из жёлтых горошинок, уже весь вылинял.

Бабушка собирается кроить, а чтобы мы ей не мешали, выбирает в лоскутках каждой из нас по тряпочке. Оле достаётся василькового цвета большой плотный лоскуток — будет одеяло для куклы. Мне — беленькая в маленьких розочках с зелёными листочками тряпочка; это простынка для моей куколки. У нас с Олей тут же разворачивается игра, и мы, обрадованные новым приданым для кукол, забываем обо всём на свете. Бабушка быстренько всё раскроила по старому фартуку и подошла к нам, взяла у нас из ящика с игрушками старого клоуна в намертво пришитом к голове красном колпаке. И рубашка, и штаны, и колпак у клоуна — красные с голубыми цветами. Всё это пришито к туловищу, и ничего не снимается. «Не нравится мне эта кукла, — говорит бабушка, — в неё и дети-то не знают, как играть, всё валяется без дела!» Покачала головой и взяла клоуна с собой.

Весь день бабушка занималась хозяйством: топила печку, что-то шила, доила козу, опять что-то шила. А на следующее утро надела на нас с Олей новые фартучки в разноцветную полоску и вручила нам красавицу куклу с косами из светлой пакли, с ярко-голубыми глазами на розовом личике, как у бывшего клоуна, и в нарядном платьице вишнёвого цвета с белыми цветочками, в котором мы тут же узнали самый красивый бабушкин лоскуток.

На Страстной

Папа с мамой ушли на работу, а бабушка стоит в кухне и молится перед иконами на стене.

На улице пасмурно и скучно. В доме голо, окна без занавесок. Их сняли стирать, будут убираться к празднику.

Мы с Олей наблюдаем за бабушкой, а потом сами встаем рядом и начинаем кланяться и креститься, как умеем. Бабушка сначала старается не обращать на нас внимания, а потом не выдерживает и смеётся: «Уйдите, на грех навели». Видимо, уж очень потешно и неумело мы это проделываем.

Нам уходить не хочется, и, поняв, что бабушка не сердится, мы перестаём относиться к этому серьёзно и начинаем паясничать.

Баба Надя строго шикает на нас: «Будете баловать, Боженька накажет».

Угрозу эту мы уже слышали, и действует она мгновенно. Мы притихаем. Молча смотрим, как бабушка кладёт поклоны и шепчет: «Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми…» Читает молитву, осеняет себя крестом, кланяется и долго повторяет: «Господи, помилуй. Господи, помилуй. Господи, помилуй…» Она закончила, и мы, как обычно, просим: «Баба, дай Боженьку поцеловать».

Бабушка встаёт на табуретку и снимает с гвоздика на стене маленькую иконку Николая Чудотворца и небольшое, но тяжёлое медное распятие. «Вот вам Святой Николай Угодник», — говорит бабушка. Нам очень нравится эта иконка, она из финифти, будто фарфоровая, в нежных розово-голубых тонах. Святитель Николай Чудотворец на ней в нарядном богослужебном облачении, на голове митра. Мы целуем икону и прикладываемся к прохладному медному кресту, на котором распятый Иисус Христос. Бабушка объясняет нам: «Боженьку к кресту гвоздями прибили». Нам жалко Его, но она утешает, рассказывая, что Боженька, которого зовут Иисус Христос, воскрес, поднялся на небо, теперь ему не больно, и он смотрит на нас оттуда и всё видит и всем помогает. «Вот только баловников не любит», — добавляет она и показывает нам, как надо правильно класть крестное знамение. Мы старательно крестимся и снова целуем распятие и иконку.

Бабушка говорит нам, что сегодня смеяться и баловать нельзя — грешно. Начинается Страстная неделя. Христос мучается. Ему на голову наденут терновый венец с колючками, а потом прибьют ноги и руки к кресту.

Она велит нам сидеть тихонько и не шуметь: «Книжки посмотрите, порисуйте, а я пойду трубу печную чистить. В кухню не ходите, вымажетесь в саже». Но нам интересно, и мы смотрим, как бабушка закатывает рукава, обвязывается платком, оставляя одни глаза и нос, подставляет к печке лесенку, отодвигает задвижку и, взяв в руку старый веник, лезет в печную трубу и шарит там. Чистит. На шесток густо падает сажа. Щёки, нос, руки у бабушки — всё чёрное. Она слезает с лестницы, сметает сажу с шестка в ведро и идёт к умывальнику, сморкается, моет руки. Мы подсказываем: «Баба, а нос-то, а щёки?» — «Знаю, не подходите ко мне, перепачкаетесь, потом не отмоешь вас». Бабушка убирает в кухне, выносит вёдра, моет пол. «Ну вот, а завтра отец печку побелит, и будет красота», — говорит она, немного отдышавшись. Мы с Олей идём рисовать.

После обеда, управившись с делами, бабушка кладёт на стол свою книгу, надевает очки и начинает читать по складам. Мы тут же подскакиваем к ней, и она показывает нам картинки: Христос, распятый на кресте, в терновом венце на голове, такой измученный, что хочется плакать, так Его жалко… Зато на другой Иисус Христос весь в сиянии, стоит у гроба, а позади него убегающая прочь перепуганная стража. Немного в стороне красивый белокрылый ангел видит всё это и радуется. А потом ещё картинка: Иисус Христос стоит на лёгком облачке, баба Надя читает по слогам «Вос-кре-се-ние Христ-то-во». «Воскресение Христово», — повторяет она и объясняет нам: «Христос воскреснет, и будет Пасха — самый-самый большой праздник».

Христос Воскресе!

Бабушка что-то шепчет мне на ухо, и я, просыпаясь, открываю глаза. Она торопит быстрым шёпотом: «Вставай скорее, пойдём смотреть, как солнышко играет, радуется Светлому Христову Воскресению».

В доме тихий молочный полусвет. Оля, уже одетая, стоит на табуретке в передней, где спят родители, у окна, выходящего на восток, держится обеими руками за оконный переплёт. Я встаю рядом с нею. Мы смотрим в том направлении, куда показывает бабушка, и ойкаем от удивления. Солнышко, ещё не очень яркое, чуть желтоватое, подпрыгивает, как перламутровая пуговичка, нежно переливаясь разными цветами. Внезапно замирает в своём сиянии, и вдруг в нём что-то начинает биться, будто сердечко, будто прыгает что-то внутри, ликуя от безпредельной радости. Замирает и снова бьётся, подпрыгивает, ликует. Чудо какое! Настоящее чудо! Мы с Олей так и прилипаем к окну, и оторваться не можем, и никак не налюбуемся, и бабушка с нами любуется ликующим солнышком и утирает слёзки кончиком белого головного платка.

Сегодня Пасха. В доме пахнет пирогами. И ещё чем-то особенным — праздником. К завтраку ставят на стол студень, пироги с мясом, а папе бабушка приносит из чулана запотевшую четвертинку. Несёт, прикрывая её фартуком, улыбается смущённо, хмыкает носом. Папа доволен: «Вот тёща так тёща!» — «Христос Воскресе!» — «Воистину Воскресе!» Они целуются, и бабушка даёт всем нам по красному яичку.

После завтрака мы с Олей идём христосоваться к тёте Поле, бабушкиной золовке и нашей соседке. Ещё очень рано, на улице лёгкая прохлада и особая предпраздничная тишина. Тётя Поля, отвечая на наше приветствие, весело христосуется с нами и вручает каждой по пирогу и по крашеному яичку. И пирожки, и яички у неё бледненькие, жёлтоватые, красивые. Мы их долго разглядываем, сравниваем, у кого лучше. Потом кладём в свои корзиночки и отправляемся к другой нашей соседке, тёте Ане — Олиной крёстной. Мы так и зовём её: Кока. «Кока, Христос Воскресе!» — кричим мы прямо с крыльца. Кока выходит на крыльцо: «Воистину Воскресе!», целует нас, смеётся, даёт нам по пирогу и по тёмно-красному яичку. Мы замечаем, что её пироги тоже с тёмной корочкой и чем-то похожи на тётю Аню, темноволосую и черноглазую.

А родители уже собираются к другой нашей бабушке, папиной маме. Нас наряжают в лёгкие пальтишки — майскими называет их баба Надя. На ноги впервые после долгой зимы надеваем с бабушкиной помощью ботинки с калошами. Нам с Олей делается легко и по-настоящему празднично.

Выбегаем на улицу, а там от лёгкой утренней дымки не осталось и следа, всё сияет от солнца! Папа с мамой, нарядные и тоже в лёгких пальто, выходят следом и берут нас за руки. Около домов совсем просохло, земля хоть и влажная, но утоптанная, и идти по ней в лёгких ботиночках одно удовольствие. А вот в переулке — море разливанное! Вода так и переливается на солнце. Мы с Олей и ступить не решаемся. Папа хватает нас обеих себе под мышки — Олю с одной стороны, меня с другой — и несёт через весь переулок, как маленьких котят. Ставит на сухое место и возвращается за мамой, переносит и её. Оба смеются. А у папы и ботинки, и даже брюки — всё мокрое. На Силикатной улице идём по проезжей дороге, здесь суше. У домов, на скамейках, на самом солнцепёке сидят бабушки. От них до дороги далековато, и папа кричит им весело своим громким голосом: «Христос Воскресе!», называя каждую по имени, и они ему так же весело отвечают: «Воистину Воскресе!». Здесь нашего папу все знают. Это его родная улица. Идём дальше, а бабушки всё ещё нам вдогонку что-то весело кричат, и папа смеётся, отвечая им.

Кругом всё искрится и играет на солнце. На тёмной стороне улицы ещё кое-где лежит снег, а на солнечной уже и дорожки стали просыхать. Папина улица широкая и длинная, и нам с Олей она очень нравится. В самом её конце, недалеко от кирпичного завода, бабушкин дом — высокий, с большими светлыми окнами. Он такой же видный и статный, как наша баба Паня. Мы входим в калитку, а нас уже встречают. Дом полон гостей, и всё как всегда у бабушки Пани сияет чистотой. На полу туго натянуты выстиранные половики, на высоких окнах белоснежные занавески, на столе белая накрахмаленная скатерть. А на ней — чудо! Высокий красавец-кулич и рядом ваза с разноцветными яичками! Мы христосуемся с бабушкой, а она подводит нас к столу и разрешает выбрать из вазы любое яичко на свой вкус. Я беру ярко-розовое, а Оля бирюзовое, мы долго их рассматриваем, потом меняемся ими, и пальцы у нас становятся разноцветными.

А папа уже затеял игру. Он давно выбрал себе крепкое яйцо и теперь ударяет по другим его острым носиком и у всех выигрывает. Набрал своим дочкам целую кучу разноцветных яичек. Кругом шутки, смех! А нам с Олей уже и жалко, что папа всех оставил с носом, как он выразился. Куда нам столько? Пусть у каждого будет по крашеному пасхальному яичку…

Садимся за стол. На нём чего только нет, самые разные вкусности. Но мне больше всего хочется ароматной, сделанной из топлёного молока творожной пасхи с изюмом. Баба Паня отрезает нам по куску кулича и намазывает его сверху пасхой. Ничего нет на свете вкуснее этого лакомства!

Жара

Летнее июньское утро. Я ещё не совсем проснулась, лежу с закрытыми глазами, сквозь сон чувствую, что вокруг происходит что-то необычное. Тётя Настя Воротилова, наша соседка из дома напротив, кому-то кричит, что-то громко и весело рассказывая. Мне хочется подольше полежать с закрытыми глазами и послушать её весёлый голос, стук колодезного качка на улице, звяканье вёдер, тревожное куриное кудахтанье где-то во дворе. Все эти звуки кажутся странно близкими, как будто кровать вместе со мной вынесли на улицу и поставили прямо у колодца. Наконец, открываю глаза и обнаруживаю, что окна в доме распахнуты настежь и ветерочек, лёгонький и ласковый, вместе с такими чёткими теперь уличными звуками гуляет по комнатам.

Бабушка надевает на нас с Олей белые лёгкие платьица. Значит, будет жарко. Она так и объявляет нам: «Жарища будет сегодня!»

Мы выходим во двор после чая и закидываем головы к небу. В глубоком ясно-голубом небе жужжит самолётик. Он еле различим — маленькая галочка. Ястребок. И тянется за ним лёгкая дымчато-белая изогнутая полоса по всему небу над нашим двором.

Тепло. Солнечно. Жужжащий самолётик в ясном небе, и ощущение тихой радости и покоя.

Друзья

Мы с Олей вышли на улицу и стоим у калитки. Последние летние денёчки. Я повернулась лицом к солнцу, прищурила глаза и вижу, как тонкие солнечные золотинки играют в Олиных длинных ресницах и в прядке волос, выбившейся из-под шапки.

У соседей, через дорогу от нас, выходит на свою утреннюю прогулку дядя Яша. На нём довоенный картуз защитного цвета и галифе, заправленные в начищенные до блеска сапоги. Он плохо говорит и медленно ходит, опираясь на палочку и с трудом передвигая ноги. Следом за ним выходит из калитки его жена, тётя Таня, и ведёт за руку своего внука Костю. Мы бежим к ним. Костя наш друг. Он спокойный, доброжелательный мальчик, ещё совсем маленький, и мы с Олей его опекаем. В Косте нам нравится буквально всё: и его улыбающееся курносое лицо, и костюм, в который он одет, тёмно-зелёный с красивым узором на груди, и маленькие коричневые ботинки у него на ногах. Мы берём Костю за руки и шагаем вслед за его дедушкой по тропинке, ласково освещённой солнцем. И так до конца улицы, до выложенной булыжником мостовой, по которой то проедет грузовик, то процокает копытами лошадка, таща за собой нагруженную телегу.

Мы некоторое время следим за движением на дороге, и дядя Яша пытается нам что-то объяснить своим непослушным языком. Ни я, ни Оля ничего не понимаем, нам от этого становится совестно, и мы уже с нетерпением ждем, когда Костин дедушка отправится в обратный путь.

Опять освещённая солнцем знакомая дорожка, солнечные блики на стёклах домов. И вдруг выскакивает прямо на дорожку забавная, проворная собачка, совсем ещё щеночек, тявкает и бегает вокруг нас. «Тобик, Тобик!» — зовёт её худенький белобрысый мальчик и, бегая, увлекает собачку за собой. Мальчика зовут Серёжа Виноградов — он наш с Костей общий друг. Мы все вместе начинаем гоняться за Тобиком, забегаем к Серёже во двор и вновь оказываемся на улице, носимся и прыгаем на лужайке перед домом. Тобик тявкает и хватает нас то за ноги, то за одежду, а мы снова убегаем и опять оказываемся у Серёжи во дворе. Костя за нами никак не поспевает, но от восторга топает ногами, хлопает в ладоши и весело смеётся. Дядя Яша пытается что-то сказать и нетерпеливо стучит по земле своей палкой. Пора домой.

Мы берём Костю за руки и ведём его к бабушке. У них во дворе растёт большой куст спаржи, мы её называем ёлочкой. На «ёлочных» веточках, в мягких тонких иголках прячутся маленькие красные ягодки, которые несъедобны, но уж очень привлекательны. Весь куст пронизан лёгкими солнечными лучами и так красив, что мы с Олей долго молча смотрим на него и любуемся. Каждая по-своему. В меня вселяется уже знакомое мне чувство радостного покоя и умиротворения, которое появляется обычно в тёплый летний день.

Мы сажаем Костю на стул около куста и маленькими щепочками чистим ему подмётки ботинок. На Косте всё должно быть красивым и совершенно чистым. Довольные своей работой, мы провожаем Костю к бабушке, которая давно уже наблюдает за нами, стоя у порога, и улыбается.

В свой выходной день мама мастерит Оле новую куклу — гуттаперчевая головка и тряпичное туловище. Мы долго не можем придумать ей имя: то ли Надя, то ли Наташа, и вдруг Оля заявляет: «Это Котя». «Пусть будет Костя,» — подтверждает мама и шьёт кукле красную рубашку и брюки в полоску. Котя всё время был самой любимой Олиной игрушкой, к которой она относилась как к живому существу, несмотря на наши подтрунивания над ней и изрядно постаревшим с годами Котей.

Именины

Тётя Поля — наша родственница, бабушкина золовка и тоже вдова. Она живёт рядом с нами, по соседству. Её внук Серёжка — мой ровесник и наш с Олей закадычный друг.

Сегодня мы идём к тёте Поле в гости. Как говорит моя бабушка, на именины.

Нам с Олей велят надевать шапки и пальто, а мама с бабушкой просто накидывают на себя тёплые платки. Нам тоже хочется идти раздетыми, но просить бесполезно: моросит дождь. Запираем дом, ворота и по тёмной опавшей яблоневой листве в саду пробираемся к калитке в заборе. Её сделал ещё наш дедушка, объединив оба сада — так удобнее было ходить друг к другу в гости.

У тёти Поли празднично убрано, пахнет селёдкой с луком, пирогами и ещё чем-то особым, у каждого дома своим и неповторимым. Все уже в сборе, мы приходим последними. Тёти-Полины сёстры, братья с жёнами, племянники и племянницы — все наши родные сразу оживляются, начинаются взаимные приветствия, объятия и поцелуи. Мы с Олей, задрав носы, путаемся где-то под ногами, ничего и никого толком не видим, но все видят нас и находят, что стали совсем большими. А тётя Катя каждой из нас протягивает свою руку: «Здравствуй, Таня!», «Здравствуй, Оля!».

Раздвигая стулья, гости шумно усаживаются за стол. Тётя Поля быстренько суёт мне, Оле и Серёжке по пирогу и всю троицу провожает в кухню. Нас это нисколько не смущает, т. к. в кухне без взрослых тоже очень весело.

Развлекает Серёжка. Уписывая винегрет, он строит уморительные рожи. Мы следуем его примеру, и хохот не умолкает. Потом лезем на печку, делаем там из валенок что-то наподобие шалаша, который тут же на нас обрушивается. И снова смеёмся. Я хохочу вместе со всеми и всё время прислушиваюсь. Гости поют…

А пели они чудно! Голоса у всех Хохлычевых дивно хороши. Тётя Поля начинает:

Как у нас во дворе-е

Расцветала сирень,

Рас-цвета-ли душистые розы…

Я замираю. Моя любимая песня. Все подхватывают, и так хорошо, что слушала бы их не переставая.

Потом самая грустная, от которой хочется плакать, но тоже любимая — «Цыганка гадала», весёлая — «На Тифлисе есть гора, Севастополь видно. На горе стоит козёл, как ему не стыдно» и ещё, ещё… Мы уже не играем, а сидим и слушаем раскрывши рот.

Наконец, у взрослых под общий гул за столом кто-то вышел, притопнул и завёл:

Во ку — во ку-у-зни-це,

Во ку — во ку-у-зни-це,

Во кузнице молодые кузнецы, во кузнице молодые кузнецы…

Мы узнаём голос тёти Поли и опрометью кидаемся в переднюю. Начинается самое интересное. За тётей Полей выходят из-за стола тётя Катя, тётя Дуся, у каждой за рукавом платок. Ходят по кругу, помахивая платочками:

Они, они куют,

Они, они куют,

Они куют, приговаривают,

К себе Дуню привораживают…

Все зовут мою бабушку: «Надя, давай, давай, выходи!» Бабушка, смущённая, с раскрасневшимся лицом, комкая в руке платочек, выходит и со смехом подтягивает им тоненьким голоском. Все, лихо притоптывая, продолжают: «Пойдём, Дуня, во лесок, во лесок. Сорвём, Дуня, лопушок, лопушок…»

Пол ходит ходуном, вышли в круг мужчины. Папа первый, ему очень нравится весёлая мамина родня. И вот уже:

Ехал на ярмарку ухарь-купец,

Ухарь-купец, молодой удалец…

Стол с шумом отодвигается к стене, все пляшут. Тётя Поля прямо из круга выбегает в кухню разжигать самовар и вступает в круг уже с новой песней:

Я на горку шла,

Тяжело несла,

Уморилась, уморилась,

Умо-ри-ла-ся,

Знамо дело, уморилась, умо-ри-ла-ся…

Мы мешаемся среди пляшущих, лезем под стол. Кто-то суёт нам по конфетке. Мы с Сергеем устраиваемся под столом, меняемся фантиками, а маленькую Олю взрослые вытаскивают в круг, и она, копируя Хохлычевых, ссутулившись, начинает петь, приплясывая и размахивая платочком и неимоверно коверкая слова: «Эх, кума-куманёк, кума матуска». Все умирают со смеху.

Взрослые садятся за чай, а мы уже устали, и тётя Поля, не раздевая, укладывает нас на своей кровати в маленькой комнате прямо на отглаженное голубое покрывало. Над кроватью у тёти Поли висит большой дерматиновый ковёр «Волки напали на лося», на снегу — кровь. Мне не хочется на всё это смотреть, но глаза сами возвращаются на то место, где кровь на снегу. Оля давно уже спит, и у меня глаза закрываются сами, и я уже не хочу открывать их, чтобы не видеть ковёр и кровь на снегу. В ушах — неясный гул голосов и новая песня:

Хас-Булат удалой!

Бедна сакля твоя.

Зо-ло-тою казной

я осыплю те-бя.

Так хорошо поют.

Из гостей нас спящими уносят на руках, и утром мы уже не можем вспомнить, как оказались дома.

После чая Оля, ссутулившись, притоптывая ногами и помахивая платочком, поёт:

Эх, кума-куманёк,

кума матуска

А кума моя Матрёна

Кум мой батюска.

Баба Надя смеётся, утирая слёзы, и живот дрожит у неё под фартуком.

Осенние вечера

За окном сечёт дождь. Порывистый ветер то и дело налетает на огромную грушу в соседнем саду и безжалостно треплет на ней ветки с мокрыми потемневшими листьями. Да и листьев-то на груше почти не осталось, все осыпались, лежат на земле, а дождь их мочит и мочит…

«Целый день льёт», — с досадой говорит бабушка, включает свет и занавешивает окно. «Скоро мать с работы придёт», — добавляет она, взглянув на часы.

Мы с Олей, как всегда вечерами, садимся за стол в маленькой прихожей и раскладываем свои десятки раз перелистанные и пересмотренные книжки. Читать мы ещё не умеем, а только рассматриваем картинки и придумываем к ним какие-нибудь незатейливые истории или просто комментируем их: «Вот какой зайчик хорошенький, пушистый — это я», — объявляю я сестрёнке. «А я — питусок», — показывает Оля на петушка. «А это волчище — серый бочище, стра-а-шный», — и мы побыстрее перевёртываем страницу и для верности хлопаем по ней ладошками.

Бабушка вытаскивает из общей кучи самую потрёпанную книгу, надевает очки, вдевает в иголку толстую нитку и сшивает через край по книжному корешку растрепавшиеся листочки. «Вот теперь можно и посмотреть», — говорит она, — «любо-дорого, а то совсем растрепалась». Проглаживает рукой книжную обложку и читает по складам: «Ра-ду-га дуга». И мы тут же подсаживаемся к ней. Баба Надя читает по слогам и сама рассказывает о рисунках, почти так же как мы с Олей. «Вон, баушка-то повалилась, и коромысло потеряла, и вёдры с водой пролила, и внучка упала, ноги подняла, — и читает: Жили-были ба-буш-ка Да-ша, внуч-ка Ма-ша да ку-роч-ка Ряба. Вот по-шли они раз по во-ду. По воду», — для ясности повторяет бабушка. А мы с Олей замерли и слушаем.

Сказка прочитана, книжки пересмотрены, а мамы всё нет. Бабушка уж и к окну в передней несколько раз подходила, всматривалась в непроглядную темноту, не идёт ли. Нет, не видать. И тут хлопает калитка. Баба Надя идёт в сени открывать. Мы ждём в прихожей у двери. Мама пришла… Мокрый чёрный зонт раскрывает в сенях. «Задержалась, работы много», — говорит она, а сама улыбается и достаёт из промокшей сумки пол-литровую банку с холодными блинами, масло в них застыло жёлтыми разводами на стенках. Мы с Олей прыгаем от радости! Уж очень любим, когда мама приносит блины из кафе, в котором они едят на работе в обеденный перерыв. Уплетаем блины холодными прямо из банки, так они даже вкуснее. А вот и ещё радость — из сумки извлекается завёрнутая в газету большая толстая книга в тёмном переплете. Мы с Олей тут же хотим её посмотреть, да мама останавливает: «Сначала поешьте, руки вымоете, и будем читать, я её из библиотеки взяла».

Книга с цветными картинками, большая, как альбом. Таких у нас никогда не было. На обложке написано крупными буквами: «Сказки Андерсена». Мы с Олей, затаив дыхание, перевёртываем страницу за страницей. Вот красивый белый цветок, в нём — крошечная девочка. «Дюймовочка», — говорит мама. А вот огромная жаба заняла всю страницу, мы с Олей быстренько её переворачиваем и видим птичку с острыми чёрными крылышками. «Это ласточка», — объясняют нам.

Когда все картинки хорошенько рассмотрены и вместе с бабушкой обсуждены со всеми подробностями, мама берёт книгу, садится спиной к тёплой печке и начинает читать…

А мы все слушаем и слушаем эти чудесные, ни с чем не сравнимые добрые сказки, пока маленькая Оля не засыпает прямо у стола.

***

Опять мама долго не идёт с работы. А когда приходит, то ещё и с собой эту противную работу приносит: значит, весь вечер будет сидеть за столом и вырезать и вырезать ножом что-то из белого твёрдого гипса, который будет крошиться ей прямо на колени, на грязный фартук. И пальцы у неё станут белые, будто обсыпанные мукой. «А вы садитесь рядом и рисуйте, всё мне веселее будет», — утешает нас мама.

Мы с Олей достаём свои толстенькие тетрадочки из плохой синеватой бумаги в линейку и садимся творить. У меня будет красный домик с синей крышей. Я усердно орудую красным карандашом, раскрашивая домик, но, к моему величайшему огорчению, карандаш почти тут же ломается. Мама чинит его своим ножом, перепачканным в гипсе, и возмущается: «Ну кто же так раскрашивает. Надо тихонечко нажимать, раскрась сначала уголки, а потом середину… А теперь всё осторожненько разровняй». Я старательно раскрашиваю, закусив губу: «Вот, хороший домик получился?» — «Хороший, — говорит мама, — только что-то он у тебя на пустом месте стоит, ни деревца рядом, ни травки». — «А травку зелёным карандашом рисовать?» — «Зелёным. Хотя сейчас осень, листья с деревьев осыпаются, да и трава уже потемнела». И я рисую рядом с домом неуклюжее деревце с разноцветными листьями, которые падают прямо на тёмную землю, намалёванную чёрным карандашом. «Надо же, до чего хорошо нарисовала. Молодец», — говорит мне мама и своей выбеленной гипсом рукой подрисовывает что-то в Олиной тетради.

Воодушевлённая похвалой, я быстренько изображаю на бумаге ещё один маленький домик, но крыша у него получается какая-то уродливая, вовсе непохожая на крышу дома, а скорее напоминает шалаш. Я недовольно хныкаю: «Ну какой получился!» Мама берёт у меня карандаш и ловко заворачивает края крыши кверху, подрисовывая моё неуклюжее строение и делая его повыше, объясняет мне: «Видишь, у нас теперь не просто домик, а китайское жилище. Помнишь книжку? В таких домах живут китайцы». И легонько раскрашивает получившееся изображение в красно-зелёные тона. Мы все по очереди рассматриваем китайский домик и не можем наглядеться. Это будет мой самый любимый рисунок.

«Ну вот и всё», — мама убирает со стола свой гипс, моет руки и прямо из кухни через прихожую направляется строевым шагом в переднюю, напевая и бодро размахивая руками: «А динь-динь-динь. А динь-динь-динь. А динь-динь-динь». Это наша игра. Мы с Олей кидаемся за мамой и начинаем ходить вокруг стола в передней, подпевая ей и бодро маршируя.

Вдруг мама неожиданно останавливается и равнодушно уходит он нас в другую комнату, будто напрочь позабыв об игре. Мы, недоумевая, смотрим на неё, раскрыв рот, а она озорно улыбается и опять, ещё веселее: «А динь-динь-динь. А динь-динь-динь. А динь-динь-динь…» Мы с криком и смехом бросаемся за мамой, и начинается всё сначала. «Ну хватит уж, что ты как маленькая, — останавливает маму бабушка. — Спать пора». Мама замедляет шаг и водит нас уже потихоньку, негромко и всё медленнее и тише напевая: «А динь-динь-динь. А динь-динь-динь. А динь-динь-динь», будто изредка позванивая и убаюкивая нас маленьким колокольчиком.

Я забираюсь на бабушкину кровать и ложусь к стенке на только что взбитую перину. Бабушка, стоя в одной рубашке, ещё долго молится перед иконами в уголке, и я незаметно для себя засыпаю под её тихий шёпот и шорох дождя за окном.

Будни

Целый день идёт густой мокрый снег, и уже после обеда начинают надвигаться тяжёлые сумерки. Бабушка смотрит на часы-ходики, подтягивает гирю и вздыхает: «Батюшки, только три часа, а уж свет пора зажигать». В маленькой столовой и в кухне вспыхивают тусклые лампочки.

В доме как-то скучно и неуютно. У двери в прихожей и в кухне мокрые следы от бабушкиных калош. Она всё ходит туда-сюда: то за водой, то за дровами, то кур кормить, то козу доить. От её влажной фуфайки резко пахнет сеном и козой Люськой. Оля спит, а я никак не могу найти себе никакого занятия.

Управившись с делами, бабушка надевает очки, берёт шкатулку с бумагами, начинает раскладывать их на столе, искать какую-то квитанцию. Меня эти бумажки совершенно не интересуют, я хочу, чтобы поскорее пришла с работы мама.

Но приходит дядя Ваня Котов — наш сосед. Они с тётей Аней оставляют у нас ключи от своего дома: кто первый идёт с работы, тот к нам и заходит за ключами. Дядя Ваня весь в снегу, и шапка, и пальто облеплены белыми хлопьями. Бабушка смеётся: «Что, Прокофьич, занесло?» Тот шамкает в ответ, чудно шлёпая оттопыренными губами: «Здравствуй, Петровна! Вот снегу-то навалило!». Бабушка снимает с гвоздика на стене большие ключи на мягкой кожаной бечевке и протягивает дяде Ване, но он не торопится уходить, отряхивается от снега в сенях, и у них с бабушкой начинается долгий и скучный разговор. Я ёрзаю на стуле, вожу пальцем по клеёнке с зелёными цветочками, пытаюсь внимательно рассмотреть каждый из них, но веселее от этого мне не становится. Дядя Ваня отправляется домой, и тут же приходит с работы папа. Баба Надя гремит ухватами, достаёт из печки чугунки с супом, с тушёной картошкой. Суп сегодня со снетками, и из кухни плывёт противный запах, я не выношу ни этого супа, ни перепревшей в печке тушёной картошки. А бабушка, как назло, ещё и сообщает папе: «Мы с Лёлькой уже пообедали, а Татьяна опять ничего не ела, прямо беда».

Папа велит немедленно садиться за стол. Я нехотя повинуюсь, сижу за столом, насупившись, смотрю в тарелку и не ем. Он строго поглядывает в мою сторону, доедает свой суп и берётся за меня. Насильно суёт мне ложку с супом в рот, я реву, а суп проливается мне на грудь. Папа в гневе, громко кричит на меня, снова пытается кормить, но это уже бесполезно, я захожусь в надрывном плаче и уже ничего не понимаю и ни на что не реагирую. Он хватает попавшуюся под руку тряпку и вытирает мне нос, да так сильно, что несчастному ребенку кажется, будто нос вместе с его содержимым остаётся прямо в этой тряпке. Я срываюсь с места и бегу в переднюю. Там, уткнувшись лицом в шифоньер, задыхаюсь от плача и начинаю икать, несмело ощупывая рукой свой многострадальный нос.

Оля молча стоит рядом и то ли сочувствует мне, то ли смотрит с любопытством. Наконец-то приходит с работы мама, успокаивает меня, каким-то непостижимым образом уговаривает-таки съесть пару ложек тушёной картошки и даёт нам с Олей по творожному сырку в мокренькой белой пергаментной упаковке с красивой фиолетово-оранжевой этикеткой сверху — невиданное доселе лакомство.

Папа никогда в жизни нас с Олей не наказывал, даже не шлёпнул ни разу, поэтому-то, наверное, и запечатлелась в моей памяти эта первая детская трагедия.

Идём в кино

Я шагаю по дорожке, покрытой утоптанным снегом, и смотрю на свои валенки с калошами и на тёмно-коричневые шаровары, натянутые поверх валенок, потому что баба Паня, которая ведёт нас с Олей за руки, велит смотреть под ноги. Потом она вдруг останавливается, вынимает из своего кармана безукоризненно чистый и тщательно отглаженный носовой платок и звонко сморкается. Я с удовольствием рассматриваю этот белоснежный платок и вдыхаю лёгкий запах нафталина из её выходного зимнего пальто. Бабушка ведёт нас в кинотеатр на детский сеанс.

У дома бывшего фабриканта Бакулина мы с Олей вскакиваем на низенький барьерчик, по которому нам разрешают пройти, и я, задрав голову, рассматриваю перелетающих с ветки на ветку и надрывно каркающих ворон в соседней с бакулинской усадьбе Гарелина. От суетливой вороньей возни с высоких деревьев мягкими клоками падает снег.

Денёк сегодня пасмурный и невесёлый, но настроение у нас приподнятое, в кино мы с Олей ходим нечасто и только с бабой Паней. Бабушка тянет нас за руки и торопит: «Пошли быстрее, а то сейчас трамвай придёт». Но четвёртого трамвая, который разворачивается у нас на кольце, нет и в помине, и мы с бабушкой долго ходим по остановке, вокруг оштукатуренного кирпичного навеса с тремя красивыми светлыми арками. Под навесом стоят большие деревянные скамейки, но мы на них не садимся, чтобы не озябнуть. Тут же в кирпичную стену встроен маленький ларёк, где торгуют сахаром, чаем, карамелью, печеньем и пряниками. Баба Паня покупает нам пряников: белых мятных в глазури, от которых холодит во рту, и несколько штук, напоминающих формой ромашку. Эти очень жёсткие, но всё равно вкусные. Ромашку я только успеваю надкусить, и идёт трамвай. Бумажный кулёк с пряниками перекочёвывает в бабушкину сумку, а она быстро подсаживает нас с Олей на подножку трамвая. Мы едем в город. Так у нас называют центр.

Чаще всего нас водят в кинотеатр АРС, он мне нравится тем, что стены его фойе украшены сверху бордюром, на котором изображены взявшиеся за руки веселые коричневые обезьянки, а между ними вьются розовые цветочки с зелёными листьями.

В фойе стоит лёгкий гул, полным-полно детворы — у школьников новогодние каникулы. Но на игры у ёлки мы уже опоздали. Дед Мороз с белой бородой, в красной шубе и в шапке, отороченной белым мехом, пожелав ребятам весёлого Нового года, выходит из зала. Звонок ещё не возвестил о начале сеанса, и мальчишки начинают носиться друг за другом по залу, роняя шапки, всех задевая и не обращая внимания на замечания. Девочки, чинно выправив на пальто косички с нарядными лентами, хихикают в сторонке и лакомятся мороженым. Ребята, те, что постарше, пришли в кино одни; остальные, как и мы, с кем-то из взрослых.

Бабушка наклоняется к окошечку буфета и вежливо просит: «Будьте любезны, плитку шоколада и три эскимо». Я не успеваю подумать, почему шоколадку в красной обёртке бабушка назвала плиткой, как в руке у меня оказывается вожделенное эскимо на палочке в заиндевевшей фольге. Выслушав наказ бабы Пани лизать мороженое и ни в коем случае не кусать, мы приступаем к тому, из-за чего в первую очередь любим ходить в кино.

После третьего звонка детвора рассаживается в зрительном зале. Постепенно гаснет свет, и всё замирает — на экране «Новогодняя сказка»!

Сенной базар

Зимним и удивительно морозным утром бабушка собралась на базар за сеном для нашей козы Люськи. Почему-то взяла и меня. Я не любила рано вставать, но помню, что бабушкино предложение приняла с восторгом. Тем более что она брала с собой наши детские плетёные санки и, конечно же, всю дорогу до базара обещала везти меня в них.

Мы тихонько оделись — в доме все ещё спали, было воскресенье — вывезли санки и, затворив за собой скрипучую, насквозь промёрзшую калитку, отправились в путь. В то утро скрипело и трещало буквально всё: калитка у дома, снег под бабушкиными валенками, снег под полозьями санок. Было всё необычно и торжественно. Во-первых, в такую рань я никогда не вставала и уж тем более никуда не ездила и не ходила, во-вторых, я впервые в жизни наблюдала рассвет…

А светать только начинало, и ясные звёздочки незаметно исчезали одна за другой с блёклого серенького неба, на востоке розовела полоска. Бабушка сказала, что мы идём на Сенной. Это самый ближний от нас рынок, который все тогда называли базаром. По дороге иногда попадался кто-нибудь тянущий за верёвку козу или ведущий на рынок корову.

Помню, базар был огорожен забором, и мы со своими санками въехали в широкие ворота. Кого я тут только не увидела! Блеяли овцы, козы, изредка грустно и гулко мычали коровы, кое у кого из корзин зычно гыкали гуси. Отовсюду валил пар, под ногами катались мёрзлые орешки. У мешков с зерном уже порхали и копошились воробьиные стайки.

И там и тут было только и слышно: «Почём за мешок? За козу сколько просишь? «Стой, куда прёшь!» Повсюду расхваливают товар, прицениваются, отпускают шуточки, ругаются, смеются. Торговля в разгаре. Заиндевевшие лошади вкусно хрумкают сеном. А тут его было видимо-невидимо, кругом возы и возы, и каждый нахваливает своё.

Бабушка долго торговалась и выбирала, толк в сене она знала, сама родом из деревни. Наконец, загрузили наши плетёные саночки душистым, лёгким, светленьким сенцом. Теперь я бежала за санками, держась за плетёную спинку, старалась уткнуться носом в душистую сухую травку и разглядеть там засушенный цветочек.

Снег скрипел ещё сильнее, и всё вокруг становилось розовым, даже дымок из труб поднимался розоватый, и только высокие сугробы таинственно голубели. Впереди маячил бабушкин рыжий полушубок, и когда она оборачивалась ко мне, я видела её красный нос и заиндевевший воротник.

Вот и наш дом. Окна занавешены. Было чудно, что все ещё спят. Бабушка распахивает настежь скрипучую, покрытую инеем калитку, и мы, тоже со скрипом, еле въезжаем во двор с мешками душистого сена в санках.

Незабываемое

Бабушка приносит из чулана старый черный портфель и кожаную сумку, которую называет планшеткой. Планшетка так замёрзла в холодном чулане и стала такой твёрдой, что даже открывается с трудом.

«Вот вам сумки», — говорит бабушка, — «будете туда книжки свои складывать, чтобы по дому не валялись». Согревает сумки на печке, а потом даёт Оле мягонький потрёпанный портфельчик с замком, а мне — твёрдую непослушную планшетку, закрывающуюся при помощи ремешка с дырочками. Я не очень-то довольна таким приобретением, с завистью смотрю, как Оля обозревает отделы своего портфеля. Нехотя приподнимаю верх планшетки и обнаруживаю в ней большую книжку. Стараюсь вытащить её, но не тут-то было, книжка никаким моим усилиям не поддаётся. «Баба, — зову я на помощь бабушку, — у меня тут никак не вытаскивается, что здесь за книжка такая большая?» — «Это не книжка», — говорит бабушка, — «это альбом для рисования сына моего Евдения». «А где твой сын?» — живо откликаемся мы с Олей. «На войне убили. Молоденький был совсем», — поясняет бабушка, отворачивается от нас и, хлюпая носом, уходит в кухню. Мы с интересом рассматриваем альбом, ничего подобного нам в руки никогда не попадалось. Корки у альбома толстые, твёрдые, на нём что-то написано от руки, очень красиво. А дальше ещё интереснее, в альбоме рисунки! Профили Ленина и Сталина на фоне флага с кистями, какие-то завитушки и круги, начерченные циркулем и обведённые чёрной тушью, танки, бегущие с оружием в руках солдаты в зелёных гимнастёрках, красивый пейзаж — речка с мостиком. А дальше — орнаменты! Из клеточек, ромбиков, ещё каких-то фигур, раскрашенных в нежные-нежные тона: бледно-оранжевые, бледно-зелёные. Такая красота! «Баба, иди скорее, посмотри!» — зовём мы бабушку. Она подсаживается и листает альбом вместе с нами, говорит печально: «Убили. И не пожил ничего. Досыта не поел. Война была». — «А вы бы не пускали дядю Женю на войну», — советуем мы с Олей. «Нельзя. Повестка пришла», — говорит бабушка. «А вы бы яму в огороде вырыли и спрятали бы дядю Женю там, его бы и не нашли», — не унимаюсь я. «Нельзя. Все пошли, и ему надо идти», — прекращая разговор, изрекает бабушка и уходит по своим делам.

Мы с Олей молча смотрим друг на друга, жалеем нашего молоденького дядю, не представляя себе, как это можно было — не пойти на страшную войну, где стреляют и убивают живых людей. «А дедушку Колю тоже на войне убили?» — вспоминаем мы с Олей своего дедушку. «Нет, от сердца помер, после войны, тоже воевал, всю войну прошёл. Сам ушёл на войну, добровольцем. Партийный был. В начальниках. Мы с Галинкой, матерью вашей, в войну все книжки дедушкины в сарае зарыли. Сталина да Ленина книжки были, толстенные. Целая этажерка дома стояла». — «Баба, а зачем вы их зарыли, а где они теперь?» — «Боялись, немцы придут, расстреляют за книжки-то. Где? Истлели все в земле, вымокли. Сколько лет пролежали!» И, глубоко вздохнув, без всякой связи добавляет: «Что теперь? Горюй не горюй. Знать, так Богу было угодно».

«Вот книжка-то, от дедушки вашего осталась», — подаёт нам бабушка старенькую толстенькую книжечку в картонном переплёте, на обложке нарисованы яблоки с грушами. Красная смородина на веточках и крыжовник. «Про садоводство», — добавляет бабушка. «Уж так любил, царство ему небесное, в огороде-то копаться. Вот и растут теперь яблони, все сорта разные. И вишня у нас самая хорошая, "Владимирская", и крыжовник хороший, и малина. А уж цветов-то каких только у нас не было. И жасмин сам посадил, и сирень, и верба раньше была. Беседку поставил, а рядом клумба с пионами, большие шапки, красные».

Мы листаем дедушкину книжку, между страниц цветные рисунки: нежно-жёлтая груша с розовым бочком, огромное красное яблоко во всю страницу, ветка спелых вишен. Всё красочное, яркое. Ну что за весёлая книжечка! Радостная, тёплая.

На чёрно-белой фотографии в книжке пожилой мужчина в белом костюме и белой шляпе придерживает маленькое деревце. «Дедушка Мичурин», — объясняет нам баба Надя. И мы с Олей долгое время почему-то так и думали, что это наш дедушка на фотографии, дедушка Коля, и с такой нежностью всегда на неё смотрели…

Придет весна, расцветут наши красавицы яблони ивишни в дедушкином саду, будут летать над ними пчёлы и светить им ласковое солнышко, наполнится сад свежим нежным ароматом, а потом изобилием плодов и ягод. И каждую зиму как память о лете мы будем листать нашу любимую книжку с нарисованными в ней цветущими веточками вишни и рябины, плодами, черенками и яркими весёлыми яблоками, и грушами, с фотографией «дедушки» в белом костюме и белой шляпе…

Весна

Мы выходим на улицу и жмуримся от яркого солнца. Воздух наполнен забытыми за зиму весёлыми звуками. С крыши уже не капает, а прерывисто течёт вода, то замирающая, то льющаяся потоком, её струя так и переливается на солнце. В выдолбленной ею во льду ямке звонко булькает, и солнечные брызги летят по сторонам. Бабушка тюкает по льду топориком под самым водяным потоком — пробивает дорогу ручью, а мы с Олей берём прутики и прочищаем его. Ручеёк бежит вольно и весело, и даже слышно, как он тихонечко журчит на ледяных бугорках. В густом, но ещё голом вишеннике суматошно чирикают воробьи. Их там видимо-невидимо, радуются долгожданному теплу, ясному солнышку: «Чиф-чиф, чиф-чиф, чиф-чиф», — разносится по всему двору.

Сугробы осели, и потемневшие бока их засверкали причудливыми сосулечками-ледышками, будто хрустальным узорчатым кружевом. Мы с Олей покрасневшими от холодного снега руками тихонечко отламываем кусочки этого ледяного кружева и рассматриваем, что оказалось у каждой на ладошке. У меня что-то похожее на петушка, а у Оли — собачка, прямо как настоящая. Отламываю ещё один ледяной кусочек. Это просто красивый узор, как на подзоре у бабушкиной кровати. Ледяное кружевце так и переливается в солнечных лучах и слегка подтаивает у меня в руках. Расставляем свои сокровища на снегу и начинаем маленькими лопаточками делать в ещё мягком и белом сугробе, в тени сарая, печурки. Вырезаем снег лопаточкой с четырёх сторон, а потом прямо на лопатке вытаскиваем наружу сахарный голубоватый кубик. В сугробе получаются печурки, совсем как на нашей печке. В печных печурках, которые бабушка называет горнушками, сушат наши мокрые варежки, а из этих, в сугробах, так и тянет холодом…

У соседей кудахчут куры, горланят петухи — то где-то далеко-далеко, то совсем близко от нас. И от этих милых звуков на улице ещё уютнее, ещё веселее и необычнее, чем зимой. Кот растянулся на брёвнах, на самом солнцепеке, и то сладко жмурится, то поглядывает на капель, от которой брызги летят прямо на брёвна, и тёмненькие мокрые пятна на бревне слегка дымятся. У нас во дворе тоже крикливо закудахтала курица, она ещё где-то в курятнике, и петух, стоя снаружи, тревожно поддакивает ей, потрясывая шелковистой красной бородкой. А когда та с кудахтаньем выходит, он с довольным видом подхватывает её под крыло: «Ко, ко-ко-ко. Молодец, снесла яичко». Мы с Олей бежим в курятник — и ничего там не видим в темноте после яркого света. Крепко-накрепко закрываем глаза и потом, открыв, различаем насест, куриные гнёзда… В одном из них сидит курица, а в другом на сене лежат три беленьких яичка. По очереди с Олей трогаем их руками. Одно совсем тёпленькое, курочка только что снесла. Берём их в руки и осторожно, чтобы не разбить, несём домой, бабушке. Дома сумрачно и тихо, будто и нет на свете весны. Солнышко, которое приветливо заглядывало с утра в окно прихожей, куда-то ушло, а в кухне ещё не появилось. Нам с Олей сразу становится скучно, и мы бежим снова на улицу. Но бабушка, вытаскивая из печки чугунок с супом, останавливает: «Куда опять? Сейчас обедать будем». Мы нехотя раздеваемся и садимся за стол. Бабушка, увидев наши покрасневшие и разбухшие от воды пальцы, охает: «Батюшки, руки-то, чай, окоченели совсем! Идите, мойте с мылом», — и подливает в умывальник кружку горячей воды. Мы моем руки из умывальника, который стоит прямо у печки. От печки идёт приятное лёгкое тепло, и смотрят с неё на нас своими глазницами три маленьких уютных печурки, из которых торчат носки и варежки. Мы с Олей встаём на лесенку у печки и засовываем в печурку свои холодные красные руки, которые в тепле начинает покалывать мелкими иголочками.

Первомай

Мы с Олей засыпаем под мерное постукиванье тяпки по дну деревянного корытца. Это бабушка с мамой готовят студень. Завтра праздник — Первое мая.

На окне на фоне тёмного неба белоснежные занавески. Сверху — с узором, строчённые, как подзор, пониже — собранные в сборочку белые накрахмаленные «задержки». Так хорошо, так уютно дома, и так сладко засыпать под это «Тук-тук, тук-тук…»

Утром просыпаемся от звучащей по радио песни — приятный мужской голос с лёгким акцентом медленно выводит низким басом:

Ши-ро-ка страна моя родная,

Много в ней лесов, полей и рек!

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек…

Мы знаем: это Поль Робсон, негритянский певец. Вся наша семья очень любит его слушать.

Дома продолжаются предпраздничные хлопоты. Бабушка с мамой собираются печь пироги. У папы на коленях деревянное корытце, он рубит мясо с луком — начинка к пирогам. А у мамы в руках целая охапка зелёных пёрышек, к Маю у нас дома всегда пекутся пироги с первым зелёным луком. Мама порезала его, посолила, перемешала с крутыми яйцами, щедро помазала растопленным маслом и дала нам с Олей на пробу по ложечке. От лука горчит во рту, пощипывает глаза, но нам нравится, и кажется, что так оно и должно быть, так у всех, потому что праздник. По радио звучит бодрый, поднимающий настроение марш:

Нам нет преград

Ни в море, ни на суше,

Нам не страшны

Ни льды, ни облака.

Пламя души своей,

Знамя страны своей

Мы про-не-сем через миры и века!

Нам ли стоять на месте!

В своих дерзаниях всегда мы правы.

Труд наш есть дело чести,

Есть подвиг доблести и подвиг славы…

И от всего этого так становится весело, что хочется бегать, прыгать и визжать, что мы с Олей и проделываем, убежав из прихожей в переднюю.

Но слишком резвиться в чисто убранной комнате нам не разрешают. Мама поправляет сбитые половики, проводит рукой по парадной белой скатерти с голубым узором по краям. И правда, жалко нарушать такой порядок. Комната наша вся беленькая, светлая от строченных занавесок, салфеточек, белого чехла на диване — всё отутюженное и накрахмаленное мамиными руками. Все это очень жалко мять и пачкать. «Хватит, утихомирьтесь», — бросает бабушка, вытаскивая тесто из опарницы. Мы затихаем и тут же вспоминаем о гостинцах, которые нам вчера привёз папа. Он ездил в командировку в Москву и именно вчера, перед самым праздником, возвратился домой, и, как всегда, с подарками. Весело поздравил нас с праздником, чмокнул в щёчки, уколов отросшими за время командировки щетинками, и вручил каждой по круглой жестяной коробочке с карамельками и по большой коробке печенья. На ярко-красных коробочках с карамелью нарисованы золотом солнце и мужчина с развевающимся флагом в руках. А коробки с печеньем ещё наряднее: в бело-голубую клеточку, и в каждой клеточке бело-розовые цветы распустившейся яблони. Мы достаём свои сокровища и снова начинаем рассматривать. Перламутровые карамельки в жестяной коробочке пухленькие, как подушки. Их так и называют — подушечки. Прячем за щёку по конфетке и, весело похрустывая, открываем коробки с печеньем. Бабушка с мамой не разрешают сразу обе открывать: «Сначала из одной съедите, а потом и другую откроем». Открываем мою, свою Оля предусмотрительно убирает подальше. Её бережливости и терпению можно позавидовать. Потом, в скучные серые будни, она будет выдавать мне, а то и взрослым, каждый день по одному печеньицу. В большой коробке под пергаментом чего только нет: и звёздочки, и ромашки, и крендельки, обсыпанные сахаром с корицей. Всё такое сдобное, красивое! Мы берём по штучке себе и подходим с коробкой по очереди к маме, к папе и бабушке. Те тоже выбирают на свой вкус по печеньицу.

Бабушка сажает пироги в печку, а у нас начинается самое интересное. Нам будут надувать воздушные шары! У мамы ничего не получается, а папа дует изо всех сил, и Олин красненький шарик взрывается и тут же обвисает мягкой тряпочкой. Мама прыскает от смеха, а Оля чуть не плачет. Она у нас всё красное любит. У неё даже шапочка красного цвета. Её утешают, как могут. Ничего не поделаешь, придётся играть в жёлтый шар. Мама говорит, что жёлтенький ещё лучше красного, он похож на ясное солнышко. Солнышко приветливо заглядывает из окна в нашу столовую-прихожую и зовёт гулять под звуки нашей любимой песни:

Утро красит нежным светом

Стены древнего Кремля,

Просыпается с рассветом

Вся советская земля.

Холодок бежит за ворот,

Шум на улицах сильней.

С добрым утром, милый город, —

Сердце Родины моей!

Мы с Олей одеваемся в лёгкие пальтишки, «майские», и идём с шарами на улицу.

На улице по-утреннему прохладно, кругом ни души, и тишина стоит такая чуткая, какая бывает только накануне праздника. Солнце тихонько светит теперь из-за лёгкого облачка, и утро, сразу потерявшее свою яркость, выглядит в едва заметной пасмурной дымке присмиревшим и задумчивым. В саду неподвижно стоят с пока ещё голыми ветками яблони и вишни, с выбеленными известкой ножками, будто в белых чулочках.

Мы выбегаем на лужайку перед домом, подбрасываем вверх шары, ловим их или догоняем уже на дороге, прыгаем и резвимся, сколько душе угодно. «Как хорошо, что сегодня праздник». Прыг! «Как хорошо, что дома у нас так чисто, уютно и пекутся пироги». Прыг! «Как хорошо, что все весёлые — папа, мама и бабушка». Прыг! Волосы у нас растрепались, лезут из-под шапок на лицо, а на душе такая радость, что и рассказать об этом невозможно.

У каждого дома из трубы вьётся свой чуть заметный серенький дымок, и по всей улице распространяется ни с чем не сравнимый запах печёных пирогов. К колодцу с вёдрами идёт наш сосед, дядя Коля, в своей неизменной тёмно-синей кепке с пуговкой, он улыбается нам: «С праздничком!». А мы засмущались и не знаем, что ответить.

Открываем дверь в дом, и в нос ударяет запах горячих пирогов. А из репродуктора на весь дом:

Кипучая,

Могучая,

Никем непобедимая,

Страна моя,

Москва моя,

Ты самая любимая!

И голос диктора: «Стройными шеренгами идут ряды демонстрантов». «Да здравствует 1 Мая — День международной солидарности трудящихся! Ура, товарищи!» «Ура-а-а! ура-а-а!» — дружно подхватывают демонстранты.

Мы садимся к самовару, и бабушка, чтобы выглядеть по-праздничному, развязывает свой обсыпанный мукой фартук.

После чая собираемся в гости к бабе Пане — другой нашей бабушке и папиной маме. На папе выходной костюм, нарядный галстук. А мама просто красавица — в чёрных лакировках на высоком каблуке, в модной шляпке с сеточкой. От неё чудесно пахнет духами «Красная Москва», и запах этот сопровождает нас всю дорогу до знакомого дома на Силикатной.

Дом бабушки Пани, как и всегда, сияет чистотой. Стол накрыт, и гостей полным-полно. У нас глаза разбегаются: дяди, тёти, племянницы, сёстры! Все молодые, весёлые, все нас тискают и целуют, особенно тётя Тамара — папина старшая сестра. Она вместе со своей семьёй приехала в отпуск с Колымы, её муж, дядя Лёша работает там начальником золотых приисков.

Мы долго не садимся за стол, кого-то поджидают с демонстрации. Взрослые смеются, шутят, делятся новостями. Тётя Тамара рассказывает о трудном перелёте, и я улавливаю какие-то непонятные, но очень привлекательные слова: Хабаровск, Магадан…

Потом все рассаживаются за длинным столом в зале, а нам, детям, накрывают в столовой и кладут всего понемножку на тарелочки. Мы с Олей ещё не проголодались и есть совсем не хотим, но так тянет попробовать загадочный торт, который купили дядя Лёша с тётей Тамарой в Москве и привезли сюда. Торт в огромной высокой коробке, и нам его уже показывали. Он украшен большими шоколадными медведями, которые пытаются достать своими лапами зелёный виноград. Мы, разумеется, никогда не пробовали и не видывали ни торта, ни винограда…

Среди шумного застолья кто-то подходит к радиоле (такая роскошь в то время), ставит пластинку, и по всему дому под звук кастаньет несётся задорная испанская песенка: «Говорят, я простая девчонка…» Папа стремительно подхватывает нашу лёгонькую маму на высоких каблуках, и они уносятся в быстром танце под одобрительные возгласы за столом, задевая по пути за стулья и табуретки. Бабушка быстренько берёт нас с Олей за руки и выводит из зала: «Идите-ка в ленуськину комнату, а то вас тут затопчут».

Там только деньги,

Здесь только песни,

Ну что же, посмотрим

Кто сильней!

Заканчивается испанская песенка под бурные аплодисменты, которые предназначаются нашим родителям. Жаль, что мы не видели самого интересного.

И вот танцы в полном разгаре, радиола разносит по дому «Брызги шампанского», а мы с Олей сидим за перегородкой в комнате «Лены маленькой», которая гораздо больше нас и, видимо, тоже танцует, и слушаем доносящиеся из зала смех, шарканье ног в такт музыке и непонятные, но очень красивые слова, которые порой выкрикивают танцующие кому-нибудь стоящему у радиолы: «Давай фокстрот», «Нет, что-нибудь помедленнее — танго». «Внимание! вальс-бостон».

В конце концов мы всё-таки пробираемся в зал и вместе со всеми являемся свидетелями заключительных па деда Вани, который всем танцам предпочитает краковяк, но которого под дружный хохот бабушка всё-таки выпроваживает из зала спать. Как давно это было…

После танцев все высыпают на улицу прохладиться. А неугомонная молодёжь затевает игру в волейбол на огромной лужайке перед домом.

К вечеру возвращаемся домой. На нашей улице сидят соседи на лавочке. Папа всех поздравляет с праздником, со всеми шутит и смеётся. Маленький Коля Плеханов, внук нашей соседки, едва научившийся лепетать, поёт нам песенку, которой его научили взрослые. У него получаются пока только два слова, и те одинаковые: «Пани, пани…» Была в то время очень популярна песня:

Парни, парни — это в наших силах —

Землю от пожара уберечь.

Мы за мир и дружбу, за улыбки милых,

За сердечность встреч.

Мы смеёмся и гладим его по головке.

Подруги

В пору раннего детства мы с Олей ходили в гости к нашей подруге Наташе. Никто кроме нас из детей с нашей улицы этой чести больше не удостоился.

Дедушка и бабушка, с которыми жила Наташа, были людьми уважаемыми, и их все у нас звали по имени и отчеству: Пётр Васильевич и Ольга Ивановна. Пётр Васильевич был худой и высокий, в очках, Ольга Ивановна — маленькая, полная, с ямочками на щеках, всё время приятно улыбалась и чем-то напоминала мягкую белую булочку. Оба преподавали в институтах нашего города.

Обычно за нами заходила Наташина няня, тётя Варя, и уводила нас с собой. Нам с Олей очень нравился этот дом, потому что всё в нём было необычно и не как у всех: высокие комнаты с белыми дверями, дорогая красивая мебель, просторная веранда, безупречная чистота кругом и, главное, красивые детские игрушки. Яркие большие мячи висели в сетках на стене веранды, на полу стояли василькового цвета ведёрки с изображёнными на них букетами ромашек, кукольная мебель, коляски. В коробке лежали всевозможные формочки и совочки для игры в песок и даже настоящие деревянные грабли, только маленькие.

Нам хотелось бы всё это хорошенько рассмотреть, с чем-то поиграть, но, к сожалению, я такого случая не припомню, чтобы нам это удавалось.

Подруга сама не могла сосредоточиться на какой-то одной игре и нам не позволяла чем-то от души увлечься.

Наташа была странным ребёнком, с особенностями характера, не присущими ни нам, ни нашим сверстникам, незнакомым с капризами, привыкшим к самостоятельности и бережному отношению ко всему, что нас окружало. Поэтому мы были нечастыми гостями в их красивом доме, а больше любили стоять на улице у них под окнами, иногда вместе с подругами, и слушать, как великолепно играл на пианино Наташин дедушка.

Ну а дружить было веселее с детьми из привычной для нас среды. Мы обожали своих друзей, живших с нами по соседству, Серёжу и Костю. Они были помоложе нас с Олей. Мы любили вместе гулять, играть в их мальчишечьи игрушки, ходить к ним на их дни рождения.

Наши же подружки-соседки, напротив, все были старше нас и относились к нам несколько свысока, но всё равно принимали нас с Олей играть в любые игры. А их в пору нашего детства было великое множество. Мы прыгали через верёвку, играли в классики, в ловички, в прятки, позднее в казаки-разбойники, в различные игры с мячом: в охотники и утки, в замиралы, в стенку. Да всего и не припомнишь! А когда вдоволь набегаемся, садились на чью-нибудь скамейку у дома, и начинались наши тихие игры, в которых принимала участие даже малышня: в садовника, в испорченный телефон, в колечко, в красочки.

Зимой строили пещеры в огромных сугробах, катались с ледяных горок, которые делали и заливали нам взрослые.

Летом очень любили «ходить в поход». Наши старшие подруги учились в школе, и они уже ходили в походы, каждая со своим классом, а с нами они отправлялись в «поход» по нашей улице. Бабушка выдавала нам с Олей по печеньицу, по нескольку штук конфеток-драже, иногда брали по кусочку чёрного хлеба с солью и зелёный лук, картофелину в мундире, огурец. И вот, пройдя от одного конца улицы до другого, устраивали привал и разворачивали свои припасы, быстренько съедали их, иногда чем-нибудь обменивались с подругами, и на этом наш «поход» заканчивался, т. к. интерес к нему был исчерпан.

А ещё мы любили играть в бумажных кукол. В пору нашего детства в магазинах не продавались бумажные куклы со всевозможными наборами различной одежды для них. И кукол, и их одежду мы изготавливали сами, и это тоже была у нас одна из самых любимых летних игр. Причем если остальными играми мы занимались преимущественно вечером, то эта игра была утренней. Летним утром мы приходили в чистенький засаженный цветами уютный дворик тёти Жени Докетовой, к её внучкам, двоюродным сёстрам Ларисе и Алле. И здесь, в зарослях сирени или на новой, ещё пахнущей краской веранде развёртывалась наша игра в бумажных кукол с их бесконечными переодеваниями и приобретением нарядов на все случаи жизни. Модельером была самая старшая из нас — Аля. Она мастерски перерисовывала из модных журналов юбки и жакеты, которые мы заказывали ей для своих куколок. Всё это великолепие вырезалось ножницами и с помощью оставленных при этом бумажных язычков закреплялось на куклах. А шкафчиками для кукольной одежды служили коробки из-под духов. Мне очень нравилась жёлтенькая коробочка одной из девочек с изображённым на ней красным маком и с шёлковой красной кисточкой сверху. Я тоже мечтала о такой.

Так и остались в памяти: летнее утро, новенькая чистая веранда, разложенные прямо на полу бумажные куклы, коробочки из-под духов, наши старшие подруги: Ира, Галя, Лариса, Аля.

Новый год

На улице пасмурно. Я стою в кухне около окна и смотрю на выросшие за окном сугробы. Снег шёл всю неделю, и сугробы росли прямо на глазах.

Мимо окна проходит бабушка в телогрейке, на голове вязаный платок — «вязенка», — переваливается с ноги на ногу, несёт в руке газету, вытащила из почтового ящика и уже посмотрела, улыбается. Входит в дом. От неё пахнет морозом, снегом, чистым зимним воздухом. Вытаскивает из кармана телогрейки праздничную новогоднюю открытку от тёти Шуры. Такая красочная и нарядная: Дед Мороз со Снегурочкой, зверюшки — зайка, лисичка, медвежонок помогают везти санки с игрушками — подарки детям к Новому году. Не успеваем мы налюбоваться новогодней открыткой, как бабушка непослушными покрасневшими руками, которыми только что расчищала снег, расправляет на столе газету, говорит весело: «Вон Мороза-то какого нарисовали и ёлку с шарами, скоро Новый год, сегодня тридцатое, уж это всегда тридцатого-то газету с Дедом Морозом приносят». Мы радуемся красивой картинке, улыбающемуся Деду Морозу, нарядной ёлке, украшенной шарами и флажками — всё в чёрно-белом изображении. Позднее выясняется, что каждый год 30 декабря в «Рабочем крае» печатали предупреждение о противопожарной безопасности в связи с празднованием Нового года и оформляли это предупреждение нарядно и празднично. Мы ничего об этом не знаем, и нас волнует приближение праздника, чего-то сказочного, чудесного и необычного, которое вот-вот начнётся, о чём нам и возвестили поздравительная открытка от тёти Шуры и весёлый газетный номер.

Бабушка, как я теперь понимаю, очень любила этот праздник, который непременно сопровождался наряженными ёлками, детскими гостинцами, весёлыми поздравительными открытками и был так необычен во всей череде праздников, что даже старшему поколению поднимал настроение и вносил особое разнообразие в будничную повседневную жизнь.

«Скажите отцу, чтобы ёлку привёз, а то вон уж, все нарядили, а у вас и ёлки нет», — наказывает бабушка. Мы с Олей задумываемся: «А вдруг папа совсем позабыл про ёлку? Что же тогда будет?»

После обеда мы обе идём на разведку: смотреть в окна домов, у кого на нашей улице уже наряжены ёлки. У Графовых из-за занавески в окне высовывается ёлочная ветка, на ней развешаны редкие серебряные шишечки. Больше никаких игрушек нет, но нам всё равно нравится, нам хоть бы такую ёлочку, мы и этой были бы рады!

У Виноградовых у окна стоит тетя Маша, Серёжина бабушка, показывает нам на маленькую ёлочку на столе. Она вся украшена крошечными бараночками — сушками. Мы смотрим с удивлением на необычное украшение: ёлочка такая пушистая и вся в баранках.

У Червяковых окна с красивыми тюлевыми занавесками. У нас на улице ни у кого таких нет. На боковом окне тюль отодвинут в сторону, а за стеклом красуется нарядная ёлка, украшенная разноцветными шарами, флажками и бусами. Такая красота! Мы с Олей долго стоим у них под окном, рассматриваем игрушки и любуемся на эту чудесную нарядную красавицу. Долго гуляем по улице, заглядывая в окна на наряженные ёлки, а потом, продрогшие и унылые, грустно плетёмся домой.

Бабушка строго спрашивает: «Где это вы так долго гуляли? Чай, окоченели совсем! Залезайте на печку». Занавешивает окна, включает свет: «Что впотьмах-то сидеть». И тут… Громыхнула калитка, потом настежь распахнулась дверь в дом, и папа втащил в прихожую душистую, колючую, холодную огромную ёлку. Бабушка так и всплеснула руками: «Батюшки, куда такую большую!» А мы с Олей замерли от счастья.

Папа — большой, сильный и ловкий — быстро всё наладил: обрубил у ёлки нижние ветки, сделал покороче ствол, вставил в крестовину и, отодвинув мамин трельяж с зеркалом, духами и фарфоровыми статуэтками, который смастерил в своё время сам, поставил пушистую красавицу в передний угол. Ёлка, к нашему изумлению, была до самого потолка! Потом он развернул какой-то свёрток, который принёс с собой, и достал картонную коробку, оказавшуюся в нем; вынув оттуда какие-то тонкие провода, унизанные маленькими лампочками, начал распределять их на ёлочных ветках, закусив по привычке нижнюю губу и приговаривая: «Так, этот сюда, те на середину…» Спрыгнул с табуретки, вставил вилку в розетку, и ёлка засветилась разноцветными огоньками, как в сказке. Мы так и ахнули!

А тут и мама пришла, постояла, не раздеваясь, у входа: «Ну куда ты такую огромную привёз, нам и повернуться-то негде будет», — а сама рада, глаза весёлые, улыбается. Папа доволен: «А нам такую и надо. Что мы, хуже других, что ли?» Обнимает улыбающуюся маму и целует её в щечку. Из маминой полураскрытой сумки пахнет мандаринами. Этот изумительный запах смешался с запахом хвои. Так пахнет только Новый год, а значит, и к нам пришёл праздник!

Внесли ёлочные игрушки. Началась суета, кутерьма, стали рядить ёлку, развешивая самые красивые игрушки на середину и любуясь ими издали.

Потом мы с папой вышли на улицу и долго смотрели на окна своего дома, на которых не было тюлевых занавесок, но сверкала за стёклами всеми своими огнями и всеми блёстками своих игрушек огромная красавица-ёлка.

Утром я открываю глаза и вижу бабушкину комнату, а из-за перегородки смотрит на меня ёлочная звезда, которая достаёт до самого потолка. Сразу всё вспоминаю, натягиваю платье и бегу к ёлке.

***

Сегодня, 31 декабря, мама приходит необычно рано и сразу начинает собираться на новогодний вечер, который у них по традиции устраивается на работе. Папа ещё не пришёл, и она волнуется: не опоздать бы к началу. У них намечается торжественная часть, праздничный стол и танцы под оркестр. Мама надевает чёрное с мелким рисунком платье, оно немного переливается, и нам с Олей очень нравится — настоящее новогоднее. Примеряет туфли на высоком каблуке. Такая нарядная, красивая мама!

Приходит папа, быстро надевает свой единственный выходной костюм, галстук, а на ноги — летние кожаные ботинки на тонкой подошве: не пойдешь же на новогодний вечер в валенках или бурках. Мама предлагает взять с собой ботинки и переобуться — нельзя же в такой обуви на мороз выходить, но папа неумолим и всю дорогу до трамвайной остановки (мы видим в окно) скользит в своих кожаных ботиночках, рискуя упасть, а мама его поддерживает. Бабушка провожает нарядных родителей за ворота и возвращается в уютную тишину прибранного к празднику дома, к притихшим внучкам: «Ну что около ёлки-то не играете, давайте включим огни». В тёмной комнате зажглась всеми разноцветными огоньками наша огромная ёлка. Мы не знаем, как играть около ёлки. Я ложусь на пол, подлезаю под еловые ветки и вижу, как зелёненький огонёчек освещает мою любимую ёлочную игрушку — тонконогого оленя, искусно сделанного из ваты, с красивыми ветвистыми рожками; как будто он в еловом сказочном лесу, тоже освещённом зелёным огоньком, так красиво и загадочно. Мне не холодно в эту морозную новогоднюю ночь, ведь в сказке всё необычно — уют дома и новогодний лес, всё переплелось, перемешалось, как будто мороз кругом, а мне не холодно, я в зимнем сказочном лесу…

Утром просыпаюсь от запаха маминых духов. Захожу в комнату родителей — они спят, вернулись поздно ночью. У мамы на губах плохо стёртая помада, волосы рассыпаны по подушке, вдыхаю запах духов и какой-то незнакомый запах от их праздничной одежды. Подхожу к столу, а там — две маленькие фарфоровые кружечки салатового цвета с белыми горошками, а в маленьких кружечках стоит по куколке. Я зову Олю, мама просыпается, упирается локтём в подушку и смотрит на нас: «Это вам Снегурочка принесла и по кружечке, и по резиновой куколке. Оле — мальчика, зовут его Андрюша, а Тане — девочку, зовут её Светлана». Оля показывает под ёлку — там в бумажных пакетах гостинцы от Деда Мороза. Раскрываем пакеты: на дне — маленькая пачечка печенья, два грецких ореха, ириски «Золотой ключик» и «Тузик», холодилка, тоненькая в нежно-розовой обёртке — «Театральная», три шоколадных конфеты: «Ласточка», «Радий» и «Чио-чио-сан», в уголок забилось маленькое яблочко. Мы не умеем выразить своего восторга, а только перекладываем гостинцы из пакетов на стол и со стола обратно в пакеты. «Из пустого в порожнее», — как говорит бабушка. Потом берём своих резиновых маленьких куколок и идём гулять.

А вечером мы с мамой вдвоём, почему-то без Оли, на трамвае поехали в город, где напротив Горсовета стояла большая наряженная бумажными игрушками ёлка, а рядом с ёлкой стоял ватный Дед Мороз, который был как раз с меня ростом.

У меня уже замёрзли руки и ноги, снег запорошил мамину шапку и воротник, а я всё не хотела идти домой, расставаться с праздником, с украшенным городом, с этим вечером, с огромным ватным Дедом Морозом в больших коричневых варежках.

День рождения

День рождения Оли — 6 января. Но обе наших бабушки заявляли, что нельзя этот день рождения праздновать 6 января — это сочельник, день строгого поста. «Раньше до звезды говели, — рассказывала баба Надя. — Все глаза, бывало, протрёшь, в окно глядя, чтобы звезду не пропустить, а потом в церковь, ко всенощной, Рождество Христово встречать! Я в церковно-приходской школе училась, поп строгий был. Учил Закону Божьему, молитвы заставлял знать назубок, мальчишкам частенько линейкой попадало. Я с поповской дочкой дружила, с Верочкой. Ёлку на Рождество они рядили. Одну зиму в школу проходила, потом в няньки пошла».

Оле отмечали день рождения в Рождество. Приходили в гости баба Паня с дедом Ваней. Как правило, Рождество приходилось на будний день. Родители были целый день на работе, а папа мог вообще в командировку уехать, так что бабушка с дедушкой приходили всегда вечером. А утром баба Надя шла на ближайший от дома рынок, пока мы спали, и покупала Оле небольшой подарочек: то деревянный грибок с красной шляпкой, а то однажды раскрывает свою сумку: сверху купленная ею новая лыковая банная мочалка, а под мочалкой проглядывает что-то разноцветное и весёлое, и вынимает бабушка оттуда расписную матрёшку в красном платочке и фартуке с яркими цветами и даёт Оле в руки: «Это тебе на день рождения».

Приходит мама с работы и почти одновременно — бабушка с дедушкой. Они раздеваются, поздравляют нас с Рождеством Христовым, баба Паня церемонно поздравляет маму и бабушку с именинницей, целует Олю и вручает ей в подарок коричневую сумочку с гладкой красивой кожей, с ручкой-петелькой, какой-то фигуристой необычной формы, с кармашком внутри. Мама в восторге! Такая красивая сумочка, если бы была чуть побольше, и взрослым незазорно с такой пофорсить, поднимает её в руке и всё любуется.

Баба Надя разжигает самовар, выставляет на стол вазочки с вареньем, и начинается чаепитие: «Надежда Петровна, какое у вас варенье вишнёвое, прямо ягодка к ягодке, у меня такое не получается». Баба Надя смущённо хмыкает носом и оправдывается: «Нет, Прасковья Михайловна, переварила немножко я в этот раз. Вот пирожка, капустки попробуйте. У меня молодые-то пластовую любят, а я рублёную ем». Бабушка хоть и скромничала, но очень вкусные соленья и варенья у неё получались. Все хвалили. Дедушка Ваня подкладывает себе капустки и выпивает рюмочку за именинницу: «Ну а теперь, именинница, расскажи нам стихотворение», — и дедушка Ваня ставит Олю на табуретку. «Расскажи, Олечка», — подбадривает её баба Паня.

Колокольчики мои,

Цветики степные,

Что глядите на меня,

Тёмно-голубые?

И о чём звените вы,

В день весёлый мая?

И заканчивает скороговоркой:

Средь некошеной тлавы

Головой катяя.

Все хлопают. Молодец, Олечка, молодец. А мама укоризненно замечает: «Что же ты конец стихотворения так быстро прочитала, без всякого выражения». Оля молчит, берёт свою старую красную сумочку, которая блестит, как лакированная, и носит её за длинную ручку, у сумочки очень тугой замок, и детским пальчикам невозможно его ни открыть, ни закрыть, поэтому Оле приходится то и дело обращаться к маме за помощью. У взрослых за столом свои разговоры, и мама, чтобы никто не услышал, шепчет Оле: «Положи свою сумочку и поиграй в бабушкину. Она лучше и закрывается, так хорошо, на петелку. Поиграй в бабушкину, а то бабушка обидится: подарила тебе такую красивую сумочку, а ты не играешь в неё». Видя, что Оля вообще потеряла интерес ко всяким сумкам, мама стремится исправить ситуацию: «Таня, а теперь ты прочитай стихотворение, которое мы недавно учили». Я тоже встаю на табуретку, так как сама ненамного старше Оли, и начинаю читать:

Некрасов. «Мороз-воевода»

Не ветер бушует над бором,

Не с гор побежали ручьи,

Мороз-воевода дозором

Обходит владенья свои.

Глядит, хорошо ли метели

Лесные тропы занесли

И нет ли где трещины, щели,

И нет ли где голой земли.

Идёт, по деревьям шагает,

Трещит по замёршей воде,

И яркое солнце играет

В косматой его бороде.

Я рассказываю с выражением, нигде не сбиваюсь, и все восторженно хлопают и просят: «Расскажи про корову». Из всех стихов, что я знаю, это самое любимое у взрослых стихотворение, и рассказываю его я, видимо, очень потешно.

На рынке корову старик продавал,

Никто за корову цены не давал.

Хоть многим была коровёнка нужна,

Но, видно, не нравилась людям она…

Здесь я развожу руками и выражаю сожаление. Читаю длинное стихотворение до конца, все хлопают, мама довольна, и я довольна, оттого что довольна мама.

Оля не любит учить стихи и не очень любит играть в девчоночьи игрушки.

Но когда папа ей купил коньки-снегурки, которые с помощью веревочки и выструганной палочки навинчивались на валенки, она быстренько выучилась на них кататься и лихо рассекала по нашей улице, когда, на её счастье, случалась гололедица. Справедливости ради надо сказать, что я вообще за всю жизнь так и не научилась кататься на коньках. И двухколёсный велосипед Оля раньше меня освоила.

А потом уже, будучи молоденькой девушкой, научилась с помощью папы управлять автомобилем, папиными «Жигулями», даже от Москвы до Иванова однажды ехала самостоятельно. Тогда это было похоже на диво. Все оглядывались, видя за рулём молоденькую симпатичную девушку с забранными в два хвостика густыми волосами.

С благодарностью

Я вспоминаю своё послевоенное детство и не перестаю быть благодарной своим родителям и тем людям — близким, соседям и просто неизвестным, — которые разнообразили и украсили нашу небогатую на события жизнь.

Наша соседка и Олина крёстная тётя Аня перед каждым Новым годом неизменно приносила нам огромный кулёк с ёлочными игрушками. Предприятие по изготовлению ёлочных украшений, на котором работала тётя Аня, находилось на соседней улице, и, несомненно, подаренные нам игрушки были фабричным браком, но до чего же они были красивы, и как мы радовались им, и ёлка у нас была всегда самая нарядная на улице.

Другая наша соседка и родственница, тётя Соня, в длинные осенние и зимние вечера иногда приглашала нас с Олей и маму на просмотр диафильмов. У них дома был кинопроектор, тяжёлый, громоздкий, но большая редкость в ту пору. На стену натягивали белую простыню, свет выключали, и мы оказывались в настоящем кинотеатре. Сколько радости было! Крутили диафильмы, пока у взрослых не уставали руки. А мы, дети, готовы были смотреть это «кино» хоть всю ночь.

А ещё на каждый праздник бабушка вынимала из почтового ящика присланные нам с Олей нарядные открытки. Это наша тётя Шура с сыном Валерием спешили порадовать и поздравить своих маленьких двоюродных племянниц с праздником. А ведь открытки, тем более такие красивые, в то время были большой редкостью, и привозила их тётя Шура из самой Москвы.

Ну а баба Паня, вторая наша бабушка, когда мы с Олей гостили у неё, шила нам выходные платья и водила нас в кино. И я не помню, чтобы в раннем детстве с нами кто-нибудь ходил в кинотеатр, кроме неё.

Походы в кино были целым событием в нашей жизни, и под впечатлением детских, а иногда и взрослых кинофильмов мы находились не один день. Я любила пересказывать увиденное своим близким, причём довольно точно, со всеми подробностями и своими собственными выводами.

А какие великолепные кинотеатры были у нас в городе! Самый большой и самый красивый — кинотеатр «Центральный», с непременным выступлением эстрадных артистов перед началом сеанса. У меня и сейчас перед глазами устроенная в огромном полутёмном фойе сцена с тяжёлыми бархатными занавесями, маленьким симфоническим (!) оркестром и похожей на королеву певицей в длинном платье. С каким удовольствием мы слушали эти выступления! Настоящая артистка, настоящий оркестр на настоящей сцене, совсем близко от тебя!

А внизу был буфет. И какой! С правой стороны бело-голубые арочки в снежинках, и в каждой арочке продавщицы в белых фартучках и ажурных коронах на голове бойко торговали мороженым, раскладывая в вазочки ароматные шарики. Настоящий детский рай!

А потом… Приглушённый гул в зале перед началом сеанса, стук кресел, где-то шелест фольги от шоколадки, постепенное затухание света в зрительном зале.

И вот — полная темнота и врывающийся с экрана в зрительный зал поезд с характерным музыкальным сопровождением — начало журнала, который назывался тогда «Новости дня» и рассказывал в основном о достигнутых успехах в стране социализма, о героях труда и немного о происках капиталистов. Но мне в кинотеатре нравилось всё без исключения: и оркестровые мелодии в фойе, и сказочный буфет, и ириска за щекой во время сеанса, и трепетное ожидание того, что покажут — смешное или страшное. И этот журнал, сопровождаемый бодрой, энергичной музыкой и рассказывающий о том, что всё в нашей стране хорошо, всё идёт своим чередом: ткачихи работают у станков, сталевары варят сталь, трактора распахивают поля, дети постигают азы наук. И ничего нам не грозит, потому что люди у нас трудолюбивые, честные и добрые, а страна сильная и богатая.

Конечно, все было не так просто. 1950-е годы были тяжёлыми для многих. Тысячи невинных подвергались репрессиям, попадали в невыносимые условия лагерей и тюрем, послевоенная церковная жизнь находилась под колпаком спецслужб.

Но мы и наши сверстники не знали об этом, и мои представления о Родине связаны со счастливым мирным временем. Наверное, такими они и должны быть у детей.

Что удалось вспомнить из самого раннего детства

Первые воспоминания. Взрослые удивлялись: ну невозможно такому маленькому ребёнку что-то помнить. А я помню! Оля только что проснулась, стоит в своей качке у светлой перегородки, на которой висит самодельный коврик-аппликация «Собачка с кошкой». У собачки болят зубы и щека завязана красным платком. Я не люблю этот коврик, стараюсь не смотреть на него. Оля что-то то ли лепечет, то ли поёт и при этом раскачивается, да так сильно, что кто-то из взрослых побыстрее вытаскивают её из качки, чтобы не упала. Оле где-то годик с небольшим, она крепкая, весёлая девочка, у неё светлые волосы с хохолком на макушке и румяные щёчки.

Больше ничего не помню из раннего детства о своей младшей сестрёнке, да и сама я ещё была мала, часто говорила бабушке: «Баба, положи Лелёку, возьми меня на ручки».

Как было трудно больной бабушке с двумя малышами. Да ещё печка, огород, коза…

Помню высокую никелированную кровать с шишечками, на которой спали мои родители, она стояла в нашей передней комнате, у белой печки. Помню, как на неё, на бледно-голубое красивое покрывало, клали фиолетовую с оранжевыми цветочками пелёнку и укладывали меня на неё, сопротивляющуюся и плачущую, чтобы сделать укол. Рядом стояла наша участковая медсестра, тётя Клава, со шприцем наготове. В комнате пахло пенициллином, горел тусклый свет, и мне было как-то нехорошо: наверное, снова заболела воспалением лёгких и поднялась высокая температура. Как же я боялась и как же не любила эту прекрасную женщину тётю Клаву, буквально ставившую на ноги послевоенных слабых деток, матери которых голодали во время войны и зачастую ели вместо хлеба лепёшки из картофельных очисток, замешанных с мукой.

В пору нашего детства в городе действовал всего один храм вместо бывших двадцати, и добираться туда было очень далеко, поэтому нас наши бабушки очень редко водили причащаться.

Был конец зимы или начало весны, я вместе с другой нашей бабушкой, бабой Паней, стояла на какой-то незнакомой трамвайной остановке. Мы очень долго ждали трамвая, и бабушка волновалась. Небо светлело, две пичужки сели на провода, и я всё время смотрела на них: куда-то меня везут, в какое-то незнакомое место? Я немножко пугалась, а эти птички на проводах как-то сами собой меня успокаивали.

Я была очень мала и не заметила — вернее, не запомнила, — как попала в храм. Храма я не видела и не видела его внутреннего убранства, видела лишь одну тесную толпу взрослых, окружившую меня. В храме было полутемно, и свет падал откуда-то сбоку. Меня раздели, и я оказалась в своём красненьком с мелким рисунком фартучке. Как-то меня это удивило: я ведь не дома, а в фартуке. Подошёл священник, почему-то мне показалось, что он пробирался через толпу или я была в толпе: «Открой ротик», и причастил меня.

Предновогодний вечер. Маленькая ёлочка стоит на столе в передней, а мама с бабушкой её наряжают. Бабушка вытаскивает из коробки что-то завёрнутое в обрывок газеты, разворачивает и вешает на ёлку золотой стеклянный грибок, мы радуемся: «Какой красивый!». А мама вынимает из той же коробки маленькую картонную сумочку, обшитую вишнёвой бархатной тканью, с шёлковым цветочком спереди, немножко потрёпанную, старенькую, но такую хорошенькую.

Вспоминается жаркий летний день, наш двор, песочница с бортиками, на которых можно сидеть, мы играем в песочнице с моим троюродным братом Серёжкой, который живёт по соседству. Нас раздели, мы сидим в песке в одинаковых ситцевых красненьких трусиках в мелкий горошек и играем в деревянную пожарную машину. Олю в песочницу ещё не пускают, наши с Серёжей мамы стоят рядом и весело беседуют. Папа откуда-то сверху что-то шутливо им говорит, пахнет масляной краской, и мне почему-то приятен этот запах.

Помню, мы у тёти Поли, нашей родственницы и Серёжиной бабушки. То ли серые сумерки, то ли день какой-то пасмурный, все взрослые одеты как-мрачно. А мы с Серёжкой бегаем, Оля еле за нами поспевает, и нам очень весело. И тут подходит тётя Поля, улыбается, приседает около нас и пришивает нам с Олей к платьицам сбоку на грудь, а Сергею к рубашке, по круглой пуговичке, сшитой из чёрной ткани. К чёрной пуговичке нашита сверху красная маленькая. Нам с Серёжей достались одинаковые пуговички, а Оле совсем крохотная. Тётя Поля пришивает их нам, а сама улыбается как-то странно и всё плачет, плачет, потом утирает слёзы рукой и говорит: «Сталин умер». Мне было три года. Эти траурные чёрно-красные пуговки долго хранились у нас дома.

* * *

Хотелось бы ещё рассказать о невероятном происшествии, приключившимся со мной в раннем детстве:

Я со всего разбега угодила в раскрытое подполье дома, где хранились зимой разные овощи. У меня не было страха при этом, скорее, произошедшее стало для меня полной неожиданностью. Страх и трагедия была у бабы Пани, у которой я в то время гостила, и которая меня строго предупредила: «Полезу в подпол за картошкой, сиди в столовой на стуле, в кухню не выходи!» — и прикрыла в столовой двери. Я сидела на стуле, мне было скучно, и я стала вспоминать, какие картины висят у бабушки на стене в маленькой комнате, в которую был вход из кухни. Я представила фигурку большой собаки, сидящей на высоком шкафу, рядом с ней кошку с красным бантом на шее, а на стене над кроватью, повыше ковра, висела картина, и, по-моему, там были нарисованы медведи. Да! Это очень красивая картина: дремучий лес, поваленное дерево, и, мне кажется, на поваленном дереве стоит медвежонок на задних лапах. В самом деле так или мне только показалось? Да ведь можно это проверить,сейчас сбегаю и посмотрю!

Я выбежала из столовой, настежь раскрыв белую дверь со стеклом сверху, промчалась по коридору и опрометью через кухню кинулась в маленькую комнату, даже не заметив глубокую яму открытого подполья.

Бабушка согнулась в подполе, вытаскивая набранную картошку, и я угодила ей прямо на спину, сильно подвернув свою правую ногу где-то в лодыжке. Но сильной боли я не почувствовала, заметила только страх на лице побледневшей до неузнаваемости бабушки.

Меня вынули из подполья. Это я помню. Как доставили в больницу, из памяти вылетело. А как накладывали гипс на ногу, очень хорошо запомнила, потому что дали мне много разных книг с цветными картинками, разумеется, на медицинские темы. Мелькали весёлые синие трусики и красные маечки на занимающихся лечебной гимнастикой детях и взрослых. И помню, как я сожалела, почему мы не взяли эти книжки домой, думала, что мы просто забыли их взять из больницы, просила снова их посмотреть, и мне было обидно, что такие весёлые книжечки остались у доктора.

Потом мне, уже взрослой, рассказывали, что от полученного шока я перестала говорить и долго училась ходить после снятия гипса, а впоследствии не могла скакать на правой ноге, когда играли с девчонками в классики. Вот такое случилось со мной в раннем детстве приключение.

Представляю, как переживала бабушка Паня, как себя винила, хотя не была ни в чём виновата. Своей вины я, конечно, не понимала.

X

. Дорогая моя провинция (зарисовки)

Ностальгия

Приезжая в Иваново, всё реже и реже слышу милый сердцу, протяжно окающий ивановский говорок, а уж оригинальные диалоги на местном диалекте вообще нонсенс. Коренных ивановцев в городе как-то становится всё меньше и меньше, да и потомки их давно уже научились «говорить правильно»: дети смягчали своё досадное о, а внуки и вовсе акают, как москвичи.

Вырос культурный уровень населения, школы-то какие в Иванове замечательные, вузы, известные на всю страну. Город студентов! Да и прогресс сделал своё дело. Если с иронией, так одно телевидение чего стоит. Теперь чаще встречается в обиходе общероссийский молодёжный сленг, нежели оригинальные ивановские диалоги.

Всё верно, чем мы хуже других! И всё же… Всё же так сладко защемит где-то внутри, когда вдруг в магазине или на улице услышишь родное окающее: «Лександрыч, снегу-то навалило!» — «Дак чай зима на носу. Разгребаться выходи!»

Подхожу к трамвайной остановке. Бабулька в вязаном платке, в валенках с галошами шагнула к скамейке, хотела присесть, думала, что на земле около скамьи просто лёд, а там глубокая лужа поверх льда — не разглядела! Повернулась ко мне, показывая на промокшие валенки, и с милым смиренным выражением, без всякой досады, объяснила: «Я было туды, а тамоди на-тко (вон что)».

Я смотрю на неё с нескрываемой симпатией и вспоминаю далёкое детство, старенькую свою прабабушку… Так когда-то говорили местные жители, переселившиеся в город из близлежащих деревень.

Дамочки

Аптека. Стою, вернее сижу, в очереди за бесплатным лекарством для больного отца. И справа, и слева от меня — тоже сидят, в основном инвалиды и пенсионеры, некоторые совсем старенькие и беспомощные, узловатые руки опираются на клюшки. Двое тихонько переговариваются.

Одна за другой заходят в аптеку и занимают очередь несколько энергичных и довольно молодых на общем фоне женщин. Они тут же устанавливают наблюдение за очерёдностью и почти сразу же уличают только что вошедшую посетительницу в попытке нарушить порядок и получить лекарство одной из первых. Начинается перебранка. Вошедшая оправдывается, остальные двое нападают, нисколько не стесняясь в выражениях, и постепенно срываются на крик. Мир и гармония, царящие до этого в аптеке, мгновенно нарушаются. Сидящий рядом со мной пожилой мужчина не выдерживает: «Ну и бабьё!». На что одна из нападавших, сверкнув глазами и кокетливо вздёрнув носик, тут же реагирует: «Не бабьё, а дамочки!». «Были бы дамочки, промолчали бы», — с грустью замечает мужчина.

Ода трамваю

Мама рассказывала: «Когда в 1934 году, как раз на Октябрьскую, по городу впервые пустили трамвай, нас с братом папа сразу повёз кататься. Это был праздник! Мы были детьми. Но не поверишь, — восторженно заявляла она, — уже тогда мы испытывали гордость за свой город!»

Потом была война, и на трамваях доставляли раненых бойцов в госпитали — школы, носилки ставили прямо в проходах.

А после Победы на том же трамвае мама спешила на железнодорожный вокзал, чтобы встретить с фронта отца. Он увидел её на трамвайной остановке и не подошёл, не узнал во взрослой симпатичной девушке свою дочку.

Одно из первых воспоминаний моего детства: летнее воскресное утро, мы едем вместе с родителями в переполненном трамвае, папа стоит и держит нас с сестрой на руках. Тепло, окна опущены, мы обе в белых одинаковых пыльниках и светлых нарядных платьицах с оборочками, звенит трамвай, медленно проезжая мимо Рыбного на площадь Пушкина. На глухой стене рыбного магазина красуется огромный щит: морское побережье, пальмы, горы. На переднем плане молодая красивая женщина, тоже в белом пыльнике, в белой панаме с широкими полями, у её ног чемодан. Это была единственная реклама, которую мы могли увидеть в пору нашего детства. Она висела много лет и, видимо, призывала отдыхать на Черноморском побережье Кавказа. Впоследствии она всё время вызывала у меня в душе радостное настроение, отчасти связанное с первой осознанной поездкой на звенящем трамвае, с лёгким ветерком, ласково обдувающим нас в открытые окна, с тёплым летним утром.

Когда в середине пятидесятых на окраинах города стали строиться и были запущены в действие крупные заводы, появился пятый трамвайный маршрут, и, направляясь к заводу автокранов, трамвай стал ходить почти до нашей улицы. То-то была радость! Родители ездили на работу, мама в одну сторону, папа — в другую.

В ту пору, когда двери в трамвае ещё не закрывались автоматически, можно было наблюдать забавное зрелище. Если на стадионе «Динамо» на другом конце города проходили решающие футбольные матчи, то рабочие с заводских окраин спешили поболеть за своих. Сразу после рабочей смены прямо в грязных спецовках, чумазые они садились в трамвай и старались ехать на подножках, едва удерживаясь на них, цеплялись друг за друга и, как гроздья, висели снаружи. Шутки и хохот среди них не прекращались. И всем было весело, глядя на этих сорвиголов. На остановках парни спускались вниз, давая пройти «чистой» публике.

А потом мы с сестрой стали взрослыми, выучились и разъехались в разные концы. Встреча с родным городом стала редким праздником.

Помню, еду в трамвае с московского поезда по ещё не проснувшемуся, умытому летним дождём городу, со сладким замиранием внутри: родные, знакомые с детства улицы, родной, до того приятный (!) звук дребезжащего трамвая, родной ивановский окающий говорок в вагоне. Поначалу не слышишь, как вагоновожатый объявляет остановки, и вдруг как будто проснёшься: «Площадь Ленина», следующая «Областной суд». Какие милые сердцу названия! И кто бы мог поспорить со мной!

Всё тороплю мысленно свой трамвай: «Ну быстрей, миленький, поспеши: "Площадь Пушкина", "Багаева", "Ивановская"» — всё, ещё чуть-чуть, и я дома.

Вот она, вся в вишнёвом цвету, моя улица! И папин торопливый шаг с крылечка.

Однажды я приехала погостить в Иваново зимой. Мы вышли из дома в морозные сумерки. Едва заметный месяц появился над огромной заиндевевшей берёзой, зимний закат золотисто-красными всполохами отражался в холодных стёклах домов, и при всей этой яркости нас удивила нежнейшая голубизна снегов!

Под сапогами редких прохожих так и раздавалось: «тр-пр, тр-пр, тр-пр», морозный пар лёгким облачком разлетался от поднятых воротников.

На соседней улице вынырнул, будто из сказки, весь в окружении пушистых снегов, голубой трамвай, с нежно расцвеченными электричеством заледеневшими окнами, и я читаю на нём: «Трамвай желаний». Это было чудо!

Как потом выяснилось, прошла постановка в Ивановском драматическом театре под названием «Трамвай желаний», и в нашем городе появился такой же трамвай.

В этом году трамвайные пути закатали… Конечно, все привыкнут к другому, пусть не такому чистому в экологическом отношении, но более дешёвому для города и, может быть, более комфортному, чем старые трамваи, виду транспорта. Но так жаль, что в Иванове больше не увидишь этих важно шествующих по рельсам разноцветных вагонов, когда-то очень удобных для нас и оставивших о себе такие добрые воспоминания.

Спасибо тебе, наш трамвай!

Под липами

Моё любимое дерево — липа. Толстая, вековая, с красивой бугристой корой. Всего одно дерево стоит у дома на соседней улице, и, кажется, больше ничего не надо, никаких насаждений, ничего лишнего. Стоит липа, и этим всё сказано. Нет, это дерево не говорит о какой-то утончённости, об изысканном вкусе хозяина; скорее, об основательности, аккуратности, нежелании размениваться по мелочам, возможно, о каком-то внутреннем аристократизме, но это только моё мнение.

Две огромные толстые липы стояли у дома нашей подруги Гали Шутовой. На них устраивались прочные детские качели, и мы взлетали на этих качелях длинными летними тёплыми вечерами к самому небу, и не было большего счастья на свете, чем эти захватывающие, до замирания сердца полёты!

Иду знакомой тропинкой мимо детского сада. Мне нравится здесь ходить. С правой стороны высокие, почти высохшие от старости вековые липы — остатки бывшей барской усадьбы. Скоро они будут спилены в целях безопасности, и ничего уже не станет напоминать нам о прежнем времени, о когда-то манящих своей прохладой тёмных липовых аллеях, по которым прогуливались дамы в длинных белых платьях, с изящными кружевными зонтиками в руках, кавалеры с тросточками. Впрочем, может быть, было всё вовсе не так, но мне приятно представлять всё это.

Когда начинает поспевать клубника, зацветает липа, и разве можно не узнать медвяный аромат цветущей липы или спутать его с каким-то другим! У нашей тёти Агнессы в давние времена был любимым одеколон, который назывался «Под липами»; неужели когда-то выпускали такой? И почему-то сразу вспомнилось название немецкого текста, ещё из средней школы, Unter den Linden — «Под липами». По-моему, так называлась одна из улиц в Берлине. Как красиво.

Мы гуляем с внуком, и я всегда стараюсь пройти маленькой аллейкой из молодых лип. Они цветут и заполняют всё вокруг нежной сладостью, над освещёнными солнцем ароматными кисточками жужжат пчёлы, свежее летнее утро становится светлым и весёлым. Я срываю несколько душистых кисточек и несу их старенькой маме, которая уже не выходит на улицу.

Баня

Милая провинциальная банька. Просторный тихий вестибюль, мирно беседующие друг с другом кассирша с уборщицей. Открываешь тяжёлую дверь в предбанник, и сразу с головы до ног обдаёт тебя тепловатой влажностью, запахом мыла и чистых распаренных тел. По всему предбаннику расставлено рядами множество старомодных деревянных шкафчиков с общими скамьями под ними, всё выкрашено светлой масляной краской. Входишь — и вмиг погружаешься в приглушённо-шумный, но расслабленный и неторопливый банный мир.

«Дежурная, шестьдесят седьмой», — громко выкрикивает вышедшая из облака пара в прохладный предбанник ярко-розовая кустодиевская Венера с тазиком в руках.

А напротив седенькая бабулечка неторопливо надевает на себя чистое, аккуратно выглаженное залатанное бельишко. Уверяю, такого уже не увидишь на наших прилавках, а они всё ещё носят и носят свои трикотажные рубашечки, чулки… Им удобно, привычно и уютно во всём этом, да и не умеют они выбрать на наших пёстрых, многолюдных и дорогих базарах что-то подходящее для себя. Лучше уж это поберегут, залатают и любовно наденут на тело всё чистенькое после долгожданной бани, добраться до которой становится всё труднее и труднее.

Женщина средних лет, энергично растираясь махровым полотенцем, изливает своей одевающейся напротив соседке горькую обиду на грубую и властную подругу, за которой недавно ухаживала во время болезни. «И собой она такая видная, что вслед оглядываются, и богатая, и мужиков полно было, а замуж так и не вышла!» — заключает она. На что немногословная соседка тихонько, с чисто русским горестным вздохом замечает: «Чай, мужики-то тоже помягче любють».

«Пятидесятый закройте, пожалуйста», — совсем рядом взывает к дежурной нежный голосок, и стройная девушка, умеющая держать спинку, с тазиком в руках скрывается в банном отделении. Ох уж эта баня! Входишь, и каждый раз хоть с натуры рисуй. Вот она, пышная бело-розовая русская красота здорового тела! В воздухе расстилается лёгкий пар, снуют тазы, мочалки, шумит вода, льющаяся из кранов, шуршит падающая из-под душа. Жарко! Две женщины по очереди натирают друг другу мочалкой спины и обмениваются рецептами от болей в суставах. Слышится: «…Попринимаешь месяц-другой, и все ненужные соли выведешь из организма».

В маленькой уютной сауне — торжественная тишина, горячий деревянный пол и лавки из сухого светлого дерева. Садишься, и всё тело охватывает приятный жар; правда, подолгу выдерживают здесь только завсегдатаи. А вот и они. Шумно рассаживается весёлая компания. Понятно: закончился рабочий день, и где как не в сауне можно снять накопившееся за день напряжение, расслабиться и поболтать о своём, о девичьем.

А в банном отделении все плещутся, народу заметно прибавилось, очередь в душ, блестят золотые цепочки на груди, серёжки в ушах, красивые ухоженные женщины — тоже в баню прямо с работы.

В этот час становится особенно жарко, появляется желание выйти на воздух. Приятный прохладный душ — и снова в предбанник. Ух, хорошо!

«Дежурная, откройте пожалуйста…» Мокрыми руками тянешь из пакета пахнущее свежестью махровое полотенце и быстро-быстро вытираешься им. Главное — не озябнуть.

Выходишь на улицу с приятной лёгкостью во всём теле, и сразу приходят на ум и постоянно повторяются в такт шагам несколько строф где-то прочитанного стихотворения: «…И каждой клеточкой распаренное тело открыто первозданной чистоте». «И каждой кле-точ-кой рас-па-рен-ное тело от-кры-то пер-воз-дан-ной чис-то-те». Вон оно, верно переданное ощущение.

«С лёгким паром!» — встречают меня дома.

XI

. Из истории нашего рода

Пётр и Василиса

Вся наша семья — коренные ивановцы, осевшие в основном в Воробьёве. Именно в этот кусочек малой родины глубоко проникли наши родовые корни.

В Ильинской церкви венчали, крестили и отпевали моих предков. По тихим зелёным улочкам Воробьёва бегала малолетняя будущая моя родня. В Воробьёвских школах и начальном Ильинском училище постигали науку юные деды и прадеды моего сына. И ему, родившемуся далеко отсюда, теперь уже взрослому человеку, так же дорог этот уголок земли, как и всем нам.

Мне хотелось бы рассказать о своих прадеде и прабабушке по линии матери, которые ещё совсем молодыми перебрались сюда из Гаврилово-Посадского района и для потомков которых город Иваново стал дорогой сердцу родиной.

Мой прадед Пётр большую половину жизни прожил в деревне, крестьянствовал, имел семерых детей, но, устав бороться с нуждой, решил где-то в начале 1900-х перебраться в Иваново. Прадед привык всё делать основательно, поэтому, прибыв в Иваново заблаговременно, устроился работать дворником в усадьбу бывшего ивановского фабриканта Бакулина, возможно по чьей-то рекомендации.

Бакулин, разглядев в Петре человека неглупого, старательного, исключительно честного и глубоко верующего, приблизил его к себе. Как рассказывала впоследствии моя бабушка, барина даже в бане мыть удостаивался чести только Петруша.

Бакулин же и помог Петру со строительством дома. Прадеду выделили участок в Воробьёве, почти напротив усадьбы хозяина. Сюда, отстроившись, Пётр и перевёз всё своё многочисленное семейство во главе с женой Василисой.

Трое старших детей пошли работать на фабрику. Владевший грамотой Пётр устроился в фабричной конторе, моя пятнадцатилетняя бабушка и её старшая сестра стали ткачихами.

Надо сказать, что мою прабабушку Василису прадед сосватал из соседнего с деревней села Ярышева, взяв её в жёны из очень бедной крестьянской семьи за красоту. Была Василиса белолицей да статной, с большими серыми глазами.

Прадед мой никогда в жизни не курил, не сквернословил, не брал в рот спиртного, а уж Василису свою любил… Моя тётя рассказывала: «Кормит барин своих слуг обедом — щи, каша гречневая, булка, так отец мякиш в булке из середины выберет, а туда каши гречневой наложит, Васёне своей отнесёт — гостинец». Прабабушка моя кашу гречневую очень уважала.

Жили Пётр и Василиса в полном согласии. Я впоследствии сама неоднократно слышала из уст моей девяностолетней прабабки запомнившуюся фразу: «Пётр-то меня жалел», что, несомненно, являлось высшим проявлением любви у мудрых наших предков. Семья не бедствовала — старшие работали, прадед управлялся с делами на господском дворе, а ночью ходил вокруг барского дома с колотушкой, показывая, что хозяйское добро находится под бдительной охраной.

В новом доме подарила Василиса Петру восьмого ребёнка — дочку Агнессу.

Но беда приходит нежданно-негаданно. Как-то по весне решил Пётр скинуть снег с крыши каретника. Снег отяжелел, набряк, на дороге наледь. Забравшись на крышу, Пётр оступился неловко и свалился, сильно ударившись обо что-то головой… Когда хоронили отца, Агнессе, младшей из детей, было шесть месяцев.

Василиса, потерявшая свою красоту от безутешного горя, поднимала детей одна, пройдя с ними через войны, голод, тиф, потеряв на Гражданской своего старшего любимого сына, названного именем отца.

Дети с малолетства, приученные к труду и свято почитавшие родителей, не отбились от рук, все вышли в люди. Росли весёлыми, дружелюбными, с интересом принимали все жизненные преобразования, которые принесло с собой новое время. Дом Василисы всегда был гостеприимно открыт для друзей и подруг её детей. Её младшие дочери и сын были членами молодёжного клуба в Воробьёве. Хорошенькие тётушки моей мамы являлись непременными участницами всех самодеятельных спектаклей, которые ставились в то время на сцене клуба. У меня до сих пор хранятся фотографии всей их театральной труппы.

Кирпичное здание бывшего молодёжного клуба и сейчас украшает тихую Кольцовскую улочку в Воробьёве, через дорогу стоит и дом моей прабабушки Василисы, со временем утративший свой первоначальный облик и потерявший прежних хозяев.

Сохранился и бывший барский дом на той же улице. Ещё в конце восьмидесятых отличавшийся красотой и ухоженностью, сейчас он, увы, в довольно неприглядном состоянии. Добротные хозяйственные постройки и забор красивой кирпичной кладки тоже пока ещё удерживают свои позиции. Жаль, если всё это придёт в упадок. Двор усадьбы Бакулина был так сродни «Московскому дворику» Поленова — такой же зелёный, с возвышающимися вдали церковными куполами.

Оставшись вдвоём с младшей дочерью, которая тогда училась на зубного врача, моя прабабушка пустила в дом квартирантов. Квартировал у бабки Василисы в тридцатые годы и никому в ту пору не известный молодой человек, будущий деятель искусств РСФСР, народный художник России Марк Малютин, приехавший в наш город со своей матушкой из Смоленской губернии. В доме запахло красками. Всюду валялись холсты, стояли мольберты. Молодой художник учился здесь писать акварелью, маслом. И позировала ему порой не кто иная, как моя прабабушка Василиса Парфёновна.

Позднее, уже в доме моей бабушки, дочери Василисы, хранились небольшие его картинки на фанере, написанные акварелью, ещё далёкие от совершенства — видимо, первые пробные работы: бабушка Василиса, вынимающая ухватом чугунок из печки, автопортрет молодого художника, краснокирпичное здание молодёжного клуба с возвышающейся над ним белой Ильинской церковью. К великому сожалению, ни одна из этих дорогих нашему сердцу работ не сохранилась.

Моя мама, которую маленькой девочкой приводили в гости к бабушке Василисе, хорошо помнит, как дядя Марк работал над эскизами и набросками. Они ей казались некрасивыми. Зато готовые картины она всегда подолгу рассматривала. Подходила тётя Феня, мать художника, гладила маленькую сероглазую девочку по головке, разговаривала с ней.

В бывшем барском саду, засаженном липами, в глубине усадьбы Бакулина в тридцатые годы прошлого столетия был открыт парк, который обнесли зелёной деревянной оградой. Вековые липы в бывшем старом парке частично сохранились и доныне. По выходным и в праздничные дни играл здесь духовой оркестр. Вечерами со всей округи собиралась сюда воробьёвская молодёжь: одетые по моде того времени девушки в светлых шляпках, низко надвинутых на лоб, принаряженные юноши.

И смотрела из-под руки на новое молодое поколение, стоя у ворот своего дома, моя прабабушка Василиса.

Урождённая Могилевская

Мой папа Владислав Александрович Мотохов рано остался без отца. Отец его умер от заражения крови, поранив на руке палец, и оставил молодую жену, мою бабушку, Прасковью Михайловну, с четырьмя малолетними детьми. Старшей из них, Тамаре, было три с небольшим года. Семья была зажиточной, мой дедушка построил дом на окраине Иваново-Вознесенска в Ильинской слободе, чтобы отделиться от других наследников, с которыми молодая семья проживала вместе в частном двухэтажном доме в центре города.

После смерти мужа бабушке выделили наследство, и она зажила своим домом. Ей было нелегко. Грудных близнецов она не смогла уберечь, у неё на руках остались Тамочка и Славик. За детьми следила нянька, бабушка достраивала дом, шила для артистов музыкальной комедии — она была отличной портнихой — сдавала одну из комнат жильцам и вела хозяйство.

Когда дети подросли, бабушка вторично вышла замуж за Ивана Ивановича Могилевского, и 2 января 1931 года у Славика и Тамары появились брат и сестра, близнецы Боря и Лена.

Иван Иванович был родом из Днепропетровской области, раньше это была Екатеринославская губерния. Учился в семинарии, его отец был священником. Семинарским другом Ивана Могилевского был Иван Сергеевич Паторжинский, впоследствии народный артист СССР, певец (бас), лауреат государственной премии СССР (1942). Видимо, он помог Ивану Ивановичу вместе с сёстрами и братом впоследствии перебраться в Москву. А с моей бабушкой судьба свела их уже в Иванове.

Я расскажу о дочери Ивана Ивановича Лене. Они были дружны с моей мамой, Лена моя крёстная, и как-то моя жизнь была больше связана с ней. У Лены была очень интересная и вместе с тем непростая судьба. В пятилетнем возрасте Лену увезли в Москву, к тёте Антонине Ивановне. Муж её, Николай Матвеевич Пленер, работал конферансье в Большом театре. У них была роскошная квартира на Кузнецком Мосту. Супруги были бездетны. Воспитывали Лену как родную дочь. Ездили на гастроли и везде брали её с собой. Особенно запомнились ей поездки в Крым: море, пляжи, купание. Николай Матвеевич решил отдать Лену в балетную труппу Большого театра. У Леночки были неплохие данные: она красиво двигалась, у неё было чувство ритма, хороший слух. Но мать узнала об этом, была возмущена, что из её дочери хотят сделать балерину, и недолго думая увезла её обратно в Иваново.

Здесь был брат, они с ним озорничали, их за это строго наказывали; в общем, было весело.

А в 1939 году бабушка со всеми детьми уехала на Колыму, так как Иван Иванович уже работал там по договору начальником планового отдела золотого прииска Тонгара. Восьмилетку Лена окончила в Оротуканской школе Магаданской области.

Во время войны, где-то в 1944 году, вся семья была вынуждена уехать на материк. Моего папу сразу же, ещё на Колыме, призвали в Армию, в Морфлот.

И тут нужно рассказать о чуде, произошедшим с семьёй перед отъездом. Иван Иванович стоял в очереди за билетами на пароход. И вдруг такая досада: билеты кончились за одного человека до него. Потом выяснилось, что этот пароход, за билетами на который он стоял, потерпел крушение и потонул. Вся семья каким-то чудом была спасена, следующим отходил на материк пароход «Кочергин». И тут их в открытом море захватил страшный шторм, всех кидало кого куда, у всех была непрекращающаяся рвота. Пароход сопровождали акулы — это дурная примета. Вдруг капитан резко поменял курс; оказалось, что опытный капитан заметил мину, рядом с пароходом шёл японский эсминец. Как только опасность подорваться на мине миновала, эсминец отстал. Чудесным образом семья опять была спасена.

Приехали в Иваново. Война. Отца призвали на фронт. Во время тревоги мать, моя бабушка, прятала детей под корыто. Зенитки стояли в садоводстве и палили так, что стёкла вылетали. Лена рассказывала, что, как тревога, мама кричит: «Дети, скорее все в гряды, головы под корыто!».

После десятилетки Лена училась три года на стенографистку. Вступила в партию. Направили на работу в горком партии города Рыбинска. Начались симпозиумы, встречи с интересными людьми. Однажды присутствовала на внедрении клея БФ. Все были потрясены этим открытием.

Судя по портрету, хранившемуся в семье, Лена была похожа на бабушку, маму Ивана Ивановича — просто одно лицо. Бабушка не была красавицей, но, видимо, обладала стройной женственной фигурой и хорошим голосом. Всё это унаследовала и Лена. Ровным характером она походила на своего отца. Хорошенькая, умная девушка, обладающая чувством такта и знающая, как себя вести в любой ситуации.

Однажды они с братом Борисом, который навестил её перед призывом в Морфлот, завоевали на танцплощадке города первый приз за виртуозно исполненный танец.

Судя по всему, поклонников в этом городе у Лены было много, но она влюбилась ни больше ни меньше как в секретаря горкома. Коротко сказала: «Очень интересный человек».

Работала в Рыбинске с 1949 по 1954-й. Летом 1954-го с Колымы в отпуск приехала старшая сестра Тамара с мужем и дочкой Наташей и забрала Лену с собой на Колыму.

Муж тёти Тамары дядя Лёша работал начальником прииска «Тонгара» по добыче золота. Он и определил Лену в золотоприёмную кассу на время отпуска кассира. Касса была закована в металл. К вечеру приносили кассиру в круглых чугунных контейнерах золото. Лена взвешивала и принимала. Когда из отпуска вернулась кассирша, Лена уволилась и поступила работать в райком комсомола инструктором по пионерской работе. Создавала пионерские организации. Ездила по районам то на тракторе, то на лошади. Раз поехала в один интернат — школ там не было, — туда кое-как проехали, обратно на лошади. Предложили Снежка. Кругом болота. Бывали случаи побегов заключённых-уголовников. Лена трясется на Снежке, позади главный бухгалтер. Ехали в телогрейках, было холодно. Тяжело. В одном месте очень опасно, могут напасть беглецы, надо ехать рысью. Она хлестнула лошадь, поехали. Едут через мост. Лена натянула поводья (забыла) и через голову лошади — в болото. Главбуху удалось вытащить её. Дальше опять рысью — опасный участок. Научилась. Больше не падала через голову лошади.

Была солисткой хора прииска «Тонгар». До сих пор хранятся фотографии этого хора, с солисткой в центре. У такой девушки кавалеров было много, но судьбу свою так и не нашла.

Уехали с Колымы в 1959 году. Устроилась на кафедру Ивановского энергоинститута. В феврале 1961 года командировали в Германию. Полковник областного военкомата пришёл в энергоинститут. Вызвали в деканат. Полковник улыбается: «Хотим предложить вам работу за границей, в ГДР или в Анголе. Подумайте, посоветуйтесь с родителями». Дала согласие ехать в ГДР. Пришла в областной военкомат, стали оформлять. «Ждите полгода». Потом пришла повестка. «Небольшой чемодан. Жилье будет готово».

Мне было лет десять, мы пошли с мамой к бабушке, чтобы проститься с Леной перед отправкой в Германию, но её не застали. Когда шли обратно, падал густой февральский снег. И в пелене этого снега вдруг, как в сказке, появилась Лена в чёрной шубке и белой шапочке. Её кто-то провожал до дома. Мы простились, мама с Леной пошутили друг с другом, посмеялись, расцеловались, и у меня почему-то остался в памяти этот эпизод.

С Леной ехали две женщины и четверо мужчин. Приехали в Москву, у поезда встретил майор. Через два часа поезд Москва — Берлин. Майор ехал с ними. У него все документы.

Из Берлина кого куда. Лену с ещё одной девушкой — в город Стендаль. В комнате камин. Все удобства.

Работали в штабе дивизии, стенографистками в секретном отделе. Выезжали на учения. Работа на износ. Секретная служба. За пределы города выезжать не разрешали.

Там же, в Германии, окончила Институт марксизма-ленинизма. Была солисткой эстрадной группы военного гарнизона. Я представляю её на работе: подтянутая, сдержанная, немногословная, всегда ухоженная. А в быту любящая посмеяться над остроумным анекдотом; помнится, смеялась до слёз, махая руками, над шутками моей мамы. Спортивная — играла в теннис, бадминтон, волейбол. Любила маленьких детей и животных.

Где-то в 60-х вышла замуж. Вернулись из Германии в конце 1966 года. Родила дочку. Но семейная жизнь как-то не сложилась. Муж умер. Отошёл в мир иной отец, Иван Иванович. Долго ухаживала за больной матерью.

И в конце концов осталась вдвоём с дочерью и маленькой внучкой Ксюшкой. В перестройку было нелегко. Жили фактически на одну пенсию, да и ту подолгу задерживали. Но радовала внучка, которую вынянчила на своих руках. Маленькая Ксюша за зиму съедала по большому ведру моркови, выращенной бабушкой. Её огурцы летом, её морковка зимой — это бабушкин подвиг, учитывая, что огород абсолютно не для Лены.

Умная, способная Ксения впоследствии осуществила свою мечту и стала художницей.

Но вернусь опять к тем чудесам, которые дважды уберегли эту семью и оставили жить на земле со всеми радостями и испытаниями. Наверное, неслучайны эти чудеса, ведь у Бога ничего случайного не бывает. Наша жизнь протекает в русле Промысла Божия, но нам часто трудно бывает понять, увидеть Божий замысел в непрерывно меняющихся жизненных обстоятельствах.

Иван Иванович, отец Лены и Бориса, был родом из семьи священника Ивана Григорьевича Могилевского, бывшего настоятеля храма Воскресения с. Могилёва Новомосковского уезда Екатеринославской губернии.

Он родился в 1873 году в семье причётчика Воскресной церкви из Могилёва. Окончил церковно-приходскую школу и Екатеринославскую духовную семинарию. В 1891 году обвенчался с девицей Пелагеей Григорьевной.

В 1897 году возведён в сан диакона.

18 июня 1911 года направлен в Вознесенскую соборную церковь г. Павлограда. 24 декабря 1911 года возведён в сан священника и направлен в Воскресный храм с. Воскресеновка, не оставляя при этом и храма с. Могилёва.

К середине 1917–1918 годов власть на местах контролировалась вооружёнными группами. Священнику Иоанну Могилевскому угрожали: «Прекращай служить». Однажды отец Иоанн возвращался с прихожанами после праздничной литургии из соседнего села. Священника в этом селе убили. Шли пешком. Напала банда. Избивали. Отрывали пальцы на руках, видимо не позволяли креститься. Выстрелили и бросили в колодец. Священник Иоанн Могилевский, настоятель храма в с. Могилёве, был убит в 1917 году.

Священнический синод прославил местночтимого святого Каменской епархии 3 апреля 2019-го. (Каменская епархия УПЦ.)

Священномученик и иерей Иоанн Могилевский канонизирован как местночтимый святой Каменской епархии.

И эти разрозненные сведения с видимыми неточностями удалось узнать не без труда и опять чудесным образом. Днепропетровская область — это теперь Украина, и добыть сведения оттуда почти невозможно. Я поминала в церкви об упокоении иерея Иоанна и молилась ему келейно, советовалась со священниками. Ответ один: «Это же Украина. Тут вряд ли что-то узнаешь». Опять совершилось чудо. Я попросила сына всё-таки узнать через интернет, а вдруг повезёт. И вот в самый канун Благовещения, 6 апреля 2019 года, сыну посчастливилось. Он узнал, что канонизирован священномученик иерей Иоанн Могилевский как местночтимый святой Каменской епархии УПЦ 3 апреля 2019 года! Это было чудо! Ведь, поищи мы сведения об иерее Иоанне Могилевском на неделю раньше, бы ничего не узнали. Что это, как не Промысл Божий?

Был сделан запрос настоятелю Воскресенского храма села Могилёва от имени внучки священномученика Иоанна, урожденной Могилевской Елены Ивановны, с целью дать выслать на сайт ещё какие-нибудь материалы, связанные с жизнью священномученика, уяснить некоторые неточности, узнать о судьбе матушки о. Иоанна. Но, увы, ответа не последовало. Утешает то, что родной дом о. Иоанна односельчане сохранили. На могиле священномученика стоит памятник с надписью: «Блаженны чистые сердцем, яко тии Бога узрят».

Удалось увидеть в интернете икону священномученика Иоанна Могилевского

На ней о. Иоанн такой благолепный в красном облачении. Цвет мучеников в знак крови, пролитой ими за веру Христову.

У о. Иоанна и матушки Пелагеи было семеро детей. Видимо, не все выжили. Я знаю только двоих дочерей — Антонину и Евфалию — и двоих сыновей, Павла и Ивана, отца Лены и нашего дедушку Ваню, с которым связано моё и Олино детство, и детство моих двоюродных брата и сестёр. И ещё на слуху был третий сын отца Иоанна, по-моему, Левон.

Антонина и Евфалия приезжали на годину брата Ивана, и я, будучи молоденькой девушкой, с ними увиделась и познакомилась. Мы сидели за столом, поминали Ивана Ивановича, с интересом слушали о недавних похоронах святейшего патриарха Алексия, на которых присутствовали тётушки, о театре — они были страстными театралками — и просто о жизни. И ещё мне запомнилось, что моя мама поддерживала разговор за столом, и как потом мы узнали, очень понравилась московским тётушкам. Было приятно.

В этом году Лене, внучке священномученика Иоанна Могилевского, исполняется 90 лет. В общем-то преклонный возраст. Но у меня и в уме не укладывается назвать свою крёстную старушкой. Подтянутая, ухоженная, эрудированная, в курсе всех событий в стране и мире, она вызывает у меня уважение, а не снисходительное почитание. Она у нас «молодая», я до сих пор называю её Леной, и даже тётей не поворачивается язык называть её.

А ещё Лена в последние время уверовала. Крепко. Всей душой. Молится. Недавно мы с ней вместе ходили в наш Ильинский храм, на её первую исповедь к настоятелю храма о. Никандру. Обе причастились.

И Борис удостоился кончины «безболезненной и непостыдной». Соборовался и причастился. Так и хочется сказать словами покаянного канона: «Оставих Тя, не остави мене… и сопритчи овцам избранного твоего стада».

Молится, молится за своих внуков великомученик Иоанн Могилевский. За всех своих потомков молятся священномученики, и за нас, грешных, почитающих их и возносящих молитвы к ним.

Моли Бога о нас, священномученик Иоанн Могилевский!

«Днесь лик святых в земле нашей Богу угодивших предстоит в церкви, и не видемо за ны молится Богу…» (Тропарь «Всех святых, в земле Российской просиявших»).

Баба Саша

Так называла свою бабушку по отцу моя мама. Мало что я слышала о бабушке Саше из рассказов родственников, но то, что слышала, заставляло думать о ней, с одной стороны, как о личности типичной для своего времени, а с другой, как о выделяющейся из общей среды и вызывающей у меня уважение и интерес побольше узнать о её жизни.

Родители её были коренными ивановцами, принадлежавшими к мещанскому сословию. Отец Андрей, мать Анисья. Девическая фамилия Александры — Митрофанова. В семье росло пятеро детей: Мария, Елизавета, Александра, Михаил и Анастасия.

Мать семейства Анисья ездила в Москву, покупала старые вещи в хорошем состоянии и перепродавала в Иванове. Старшая дочь Лиза была портнихой. Помогала ей кое-что перешивать.

Единственный сын Михаил работал токарем, перед войной — на фабрике БИМ, занимал должность главного механика. Судя по рассказам, Михаил обладал незаурядными способностями, тянулся к учению. Его сын Саша тоже всё время чем-то увлекался, «был очень дельный», сам собрал радиоприёмник, занимался фотографией.

Сестра бабушки Саши и крёстная её сына — моего дедушки Коли — Мария была по мужу Потехиной. Потехина Мария Андреевна. Не являлась ли родня мужа родственниками известного драматурга и прозаика Алексея Антипыча Потехина, нашего земляка-кинешемца, не удалось узнать.

Младшая сестра бабушки Саши Анастасия жила в Иванове рядом с Преображенским храмом. Тётю Настю Корыгину помню даже я. Она приходила в гости к своим племянницам в Воробьёво. Маленькая сгорбленная старушка с неизменной плетёной чёрной длинной сумкой. Очень хорошая женщина.

Об отце бабы Саши Андрее, к сожалению, ничего неизвестно.

Александру выдали замуж за Фёдора Ефимыча Хохлычева в 17 лет. Говорили, что Фёдор работал на фабрике Гарелина и, по непроверенным данным, был родом из «казаков». После продажи земли в Соснове и дома в Иванове Хохлычевы купили дом-пятистенок в Воробьёве на улице Достоевской. Свёкор и свекровь держали Казёнку — пивную на Ивановской улице. Свекровь пила. Сноху свою Сашу, жену Федора, Анна, видимо, любила. Была Саша умна, характер мягкий, свекровь свою почитала. По рассказам родственников, Саша намоет её, пьяную, в корыте, переоденет, а та её давай благодарить, руки пыталась целовать.

У Саши и Фёдора было семеро детей: Мария, Николай, Пелагия, Сергей, Андрей, Владимир, Екатерина.

Какой был Фёдор, какой у него был характер, любили ли они с Сашей друг друга, ничего неизвестно, даже как выглядел он, мы не знаем, фотографий не сохранилось. Можно предположить, что был он красив, не в него ли младшая из дочерей — Катя.

Бабушка Саша была очень набожна. В доме у неё была небольшая комната, которая закрывалась, в углу — иконы «от потолка до пола». В праздник зажигались все лампады и свечи, и её внучке Гале, моей маме, было немножко жутко, когда она, заходя в гости к бабушке, заглядывала в эту таинственную комнату. В то время, где-то в тридцатые годы, сияющий по праздникам киот был уже редкостью.

В семье любили петь, голоса у всех были дивно хороши. Преобладали городские романсы, модные в ту пору, старинные народные песни. У моего дедушки Коли была любимая песня «Вечерний звон» на слова Ивана Козлова, и моя мама показывала нам, как её папа исполнял эту песню и стоя дирижировал всеми поющими: «Вечерний звон, бом-бом, вечерний звон, бом-бом…»:

Как много дум наводит он!

О юных днях в краю родном,

Где я любил, где отчий дом!

Наверное, он с грустью вспоминал свою родину, когда воевал в Гражданскую, потом в Отечественную войну, вспоминал, как сидел на родном крыльце или на скамейке в саду, о чём-то думал, мечтал, а рядом мамаша — так у них было принято называть мать — сидела молча и слыша колокольный звон, храм-то был рядом, и задумчиво говорила: «Ко всенощной звонят».

А ещё в семье все любили цветы, и как нельзя лучше подходил к ним всем, наверное, в ту пору известный городской романс:

Как у нас под окном

Расцветала сирень,

Расцветали душистые розы,

А в моём сердце больном

Поселилась печаль,

Поселились ушедшие грёзы.

Я, бывая у тёти Поли в гостях, эту песню неоднократно слышала. Она была моей самой любимой. И так подходила ко всем моим тётушкам: тёте Поле, тёте Кате, тёте Мане. Дух той семьи вселился в меня ещё в раннем детстве вместе с этой песней, вместе с незабываемыми голосами, ведь не зря говорят, что чувства формируют память.

Передо мной фотография бабы Саши с двумя старшими детьми, Маней и Колей. Мать сидит в кресле, худенькая, небольшого роста, высокий узкий лоб, впалые глаза, спокойный умный взгляд.

Коля — юный красивый мальчик; неужели это мой дедушка? Любимый сын бабушки Саши. Он вырос исключительно порядочным, умным и добрым человеком. Много учился: в Харькове, в Ленинграде… И всё время занимался самообразованием. Был простым слесарем, а впоследствии занимал должность заместителя управляющего Ивановской конторой Главснаба НКМВ, его приглашали на работу в Москву, но он отказался. Моя мама, очень любившая своего отца, всё время тепло вспоминала о нём, а её рассказы о детстве неизменно завершались фразой: «Если б вы знали, какой у меня был папа!»

Маня — старшая дочь бабы Саши — имела физический недостаток, у неё не сгибалась нога в колене, поэтому она не работала на фабрике, что было традиционным для детей из ивановских семей. Сидела дома, вязала кружева и чулки на продажу на вязальной машине. Как говорила моя мама, «ангельской души была человек». Я её очень хорошо помню, приходила присматривать за нами маленькими, когда наша бабушка лежала в больнице. Доброты была необыкновенной. А в замужестве несчастна. Муж Василий был вздорным, скандальным человеком, особенно в подпитии. Моему дедушке Коле частенько приходилось его урезонивать, поэтому в гости Васю с Маней старались не приглашать. Потом дядя Вася умер, тётя Маня возилась с внуками, Вовой и Сашей. В этих мальчиках чувствовалось что-то Хохлычевское, патриархальное. Видимо, тётя Маня была истинной хранительницей этого духа.

У бабы Саши на фронтах Отечественной войны погиб сын Володя, внуки Витя и Женя и зять Александр, муж младшей дочери, Кати. Баба Саша в войну жила у неё.

Тётя Поля (Пелагея) Федоровна Питева жила рядом с нами. Мы с мамой её любили. Моей бабушке Наде она приходилась золовкой. Помнится, они были дружны. Постоянно проведывали друг друга по соседству. Ссор не было. Моя бабушка была человеком скромным, немногословным, тётя Поля тактична, по-своему умна, лишнего не скажет, как и все Хохлычевы. Муж тёти Поли Алексей был дружен с моим дедушкой Колей. Их сыновья тоже были друзьями. Оба друга, Витя и Женя, погибли в Отечественную.

Я рассказала о простой городской семье, жившей много лет назад, предки которой жили ещё в царской России и принадлежали к мещанскому сословию.

Что это была за семья, какая атмосфера царила в ней в пору детства моего дедушки, приходится только догадываться. Но семья эта мне дорога и близка по духу, так как, судя по характеру моего дедушки и его родственников, для которых я была внучатой племянницей и которых я хорошо помню, это были тонкие, чуткие и простые в обращении люди.

И наверное, немаловажное влияние на детей оказала мать большого семейства, баба Саша. Её молитвы, её спокойная, чуткая, верующая душа отразилась в каждом из них.

Всё хорошо

«Девчонки, приходите в гости смотреть на цветы. Да так, цветут такцветут, весь подоконник заняли. А утром солнышко в окна, а у меня — белая "невеста", красные граммофончики на ветках висят, голубой "жених" расцвёл. Девочки, приходите утром, полюбуетесь. Приходите, приходите!» — такой безыскусной радостью делилась с нами наша тётя Аня, младшая сестра нашей бабушки.

Человек, который радостью в своей жизни был обделён — муж погиб на фронте, одна растила сына на небольшую зарплату лаборантки, чему уж тут завидовать… а поди ты, таким излучающим радость человеком была, такая открытая душа: без всякого лукавства, без зависти. Человек, умеющий радоваться любой мелочи. Всегда в жизни находила что-то хорошее.

Была городской жительницей, хотя и родилась в деревне, в крестьянской семье, в непростые времена перед самой революцией.

Небольшого роста, с вьющимися, пышными волосами, с большими серыми глазами, немного полноватая, говорила о себе: «Я никогда не была худой, это Шурка худая была, локти острые, всё время спать мешала мне, локтями задевала, ведь вместе спали. Я озорница была, так меня мама называла — Нюрка-озорница, в отличие от тихой Нади, вашей бабушки».

Аню любили все и принимали всюду, а вести себя в культурном обществе она ещё не умела. Был поклонник у неё из интеллигентной семьи — Лёша Шишкин. Нравился ей. Пригласил на семейный ужин, хотел познакомить с родными. Голод. Ужин скромный. Но на столе белая накрахмаленная скатерть, серебряные ложки, тонкий фарфор. А угощение: крошечными ломтиками порезанная копчёная селёдка, крутые яйца в вазе, сухарики к чаю. Стеснялась, не знала, как есть, как пить. «Анечка, что-то Вы ничего не едите». — «Сейчас, облуплю яичко и съем». И тут же тихий ласковый шёпот на ухо сестры Лёши, Люды: «Не надо так говорить: облуплю, это не принято». Как стыдно! Готова была сквозь землю провалиться. Так и не сложилось у них с Лёшей.

Но стала прислушиваться, как надо вести себя в обществе, чем интересуются образованные люди. Образования-то не хватало — всего четыре класса начального училища, но Бог наградил Аню природным умом, совершенно безобидным независтливым характером, весёлым нравом, хорошим голосом, приятной внешностью. Все говорили, что она немного похожа на известную артистку Людмилу Целиковскую. Она и сама была артисткой: выступала вместе с сестрой и братом на сцене молодёжного театра в Воробьёве. Увлекалась театром, старалась посмотреть новые пьесы, постановки, музыкальные комедии, оперы, если приезжал оперный театр.

Сестра Шура собралась замуж. Встречалась с парнем, тоже Шурой, больше года, но мать не давала согласия: сначала пусть старшая выйдет. Аня не торопилась. Наконец выбрала себе спутника жизни — Ерёмина Александра. Впоследствии, уже будучи пожилым человеком, рассказывала нам: «Уж так романтично за нами с Шурой наши женихи ухаживали! Однажды летом едут на велосипедах с огромными букетами сирени и вдруг бросают их нам в открытое окно. Так и запомнилось: целый ворох сирени в комнате, аромат, аромат какой стоял по всему дому».

У будущего мужа Ани был маленький двухэтажный дом в центре города: низ каменный, верх деревянный. Внизу жил старший брат с семьей, на втором этаже, в маленьких комнатах, мать. Там и поселилась Аня. Родила сына Юрия, муж перед войной работал в обкоме партии. Жить бы да жить… Да вот война. Погиб любимый муж. Сын рос без отца. Из-за сына она не могла решиться на новое замужество и неоднократно отклоняла подобные предложения. Одной было нелегко, но не унывала, всё время была окружена людьми, заряжала их своим жизнелюбием, жизнестойкостью. И все тянулись к ней, а ведь была человеком с прямым характером. Бывает прямота от доброты, от любви к людям? Вот у неё была! «Кого будем избирать в фабком?» — «Анну Петровну». «Кто у нас годится на роль народного заседателя в суде?» — «Анна Петровна!» Девочки за советом — к ней: «Анна Петровна, я такое платье красивое купила, посмотрите!». — «Я не в восторге! Слишком аляповатое, рисунок грубый, быстро надоест, на один сезон». Бывали и такие советы. И всё равно девчонки не отпускали её. Однажды подарила ей одна из них набор: маленькая немецкая резиновая куколка в нарядном бальном платье, и зеркальце с ручкой в изящно упакованном пакетике. Умеют же немцы! Такой подарочный наборчик для девочек был страшным дефицитом в то время: «За что это мне, миленькая?» — «Да просто так, возьмите, Анна Петровна!»

Наша тётя Аня обладала удивительным вкусом, тут же улавливала что-то новое в моде и шила себе из недорогой материи платье с воланом, костюм, в котором нестыдно и в театр пойти.

Ездила в Москву со своей сестрой, нашей тётей Шурой, к своей младшей сестре Агнессе и, пройдясь по магазинам, покупала недорогую с ярким рисунком косынку, которая шла и к лёгкому пальто, и к костюму, и тут же была предметом зависти всех окружавших её подруг: «Где ты такую купила? Мы бы и внимания на неё не обратили. А ведь как смотрится!»

А ещё сёстры покупали по паре кожаных перчаток, которые были в дефиците, и продавали их подороже, чтобы оправдать дорогу. Ведь надо было и сестру навестить, и дорогу оправдать, обе жили небогато.

Раз вместе с тётей Шурой пришли к нам в одинаковых пёстреньких сиреневых платьях за сиренью. Наломали сирени и со смехом плюхнулись на деревянную скамейку, а она возьми, да и обломись под их тяжестью, и полетели наши тётушки вместе с букетами вверх тормашками. Уж они смеялись, уж они смеялись! А наша бабушка Надя горевала: «Вот толстухи! Сломали мою любимую скамейку. Лёгонькая была, хорошая!»

Во дворе тёти-Аниного дома стоял огромный, наверное, столетний дуб. Племянник, который жил по соседству, уже будучи взрослым, крепко пил. Тётя Аня его очень жалела: «Батюшки, Жорка, ты всё пьёшь. Ты же хороший мужик, нельзя так пить. Бросай!» Часто сидел этот Жорка с друзьями во дворе под дубом, на столе-бутылка. Жёлуди от дуба падают прямо на стол. Решили спилить старика. Тётя Аня встала горой, не дала. А потом хвалилась у нас своим дубом: «Уж столько на дубе жёлудей в этом году, ни разу такого чуда не видала. Девчонки, приходите смотреть. А я вам гостинчик принесла, вот жёлуди от нашего дуба. Посадите, может, вырастет дубочек». Оля посадила один в землю, поставила рядом колышек, поливала. Вот дуб и растёт у нас в уголке, в огороде. Большой стал, крепкий.

Всех племянников и внучатых племянниц она любила, журила, когда надо, сочувствовала, помогала, чем могла. Все её звали в гости: «Тётя Аня, приходи!» И сама всех звала, только не всегда оказывалась дома, племянницы шутили: «Старость меня дома не застанет, я в дороге, я в пути» — так пела наша тётя Аня в хоре ветеранов, а я делала ей модные прически из её пышных волос, чтобы быть красивой на сцене. «У меня никогда не было проблем с волосами. Заколю, и всё. Я в свою бабушку Авдотью кудрявой была, а чтобы кудри не вились, по-молодости сладкой водой волосы смачивала». «Танечка, — обращалась она ко мне, — сделай мне что-нибудь помоднее, ведь выступать иду».

Да и не только родные люди любили тётю Аню, но в общем-то и посторонние. Была народным заседателем в суде, познакомилась с адвокатом Верой Евграфовной Громовой, скромной, удивительно приятной женщиной. Подружились. Тётя Аня была частым гостем у неё дома. Дочки Веры Евграфовны в ней души не чаяли. «Девчонки меня облепили, кто тетрадь с изречениями даёт, кто стихи. Анна Петровна, прочитайте, вы поймёте…»

Больше всего в людях тётя Аня ценила «человечность» — это, по её мнению, было одним из самых лучших качеств людей. «Толя-то, он человечный», — бывало, скажет она.

Детей очень любила и сына своего не ругала за шалости: «На то они и дети!» Одно время пришлось работать ей на кондитерской фабрике. Завезли арбузы, а от арбузов нужны были только корки для цукатов. Так она арбузную мякоть таскала соседским мальчишкам, которые ходили за ней табуном. «Так и ждут меня с работы, курносые, сопливые. До чего хороши!»

Жила со снохой и сыном всё в тех же своих двух маленьких комнатах, воспитывала внука Санечку, в котором души не чаяла. Но что-то не заладилось у сына с женой, и мать Санечки увезла горячо любимого внука в другой далёкий город. Это было главным горем нашей тёти Ани. Она так переживала, так тосковала, но об этом знали только самые близкие люди. Сын женился на другой, но внучат больше не было.

Когда работала лаборанткой на крупной текстильной фабрике, удавалось приобрести бесплатную горящую путёвку в санаторий. Побывала в Ялте, в Сочи, на Кавказе… Приходила к нам весёлая, делилась впечатлениями: «Так хорошо отдохнула, повидала мир, завела хороших подруг!» С одной из них тётя Аня переписывались до конца жизни.

Как-то осенним вечером мы с мамой пошли в прачечную, сдали бельё, и надо было где-то переждать часа два, пока оно стиралось. Домой ехать не хотелось — вдруг придётся трамвая долго ждать. Мама предложила: «Пойдём к тёте Ане». — «Пойдём, я с удовольствием».

Тётя Аня была дома, в маленьких окошках на втором этаже — свет. Она, уютно укутавшись большим платком, штопала бельё, на тумбочке стояла чёрная шкатулка, туфелька-игольница, деревянный грибок для штопки чулок, вверху на полочке — радио. «Как хорошо, что вы пришли! А я вот штопаю и постановку по радио слушаю». — «Ну вот, а мы помешали». — «Ничего, ничего, я её в театре смотрела. Такая хорошая вещь. Наплакалась даже».

Так как во времени мы были ограничены, тётя Аня засуетилась, поставила чайник: «Сейчас чайку горяченького, небось озябли, погода-то вон какая. А я вас сейчас таким вкусным кушаньем угощу — икрой из зелёных помидоров. Не ели такую?»

Она поставила на стол тёмно-зелёные чашки в белый горошек, принесла сахар, сливочное масло, нарезала городскую булку и водрузила на середину стола банку с икрой из зелёных помидоров. Мы пили сладкий горячий чай, нахваливали бутерброды с икрой, просили поделиться рецептом. И действительно, ничего вкуснее этого скромного угощения я не едала!

Тётя Аня всегда очень скромно питалась, без винегрета, пшенной каши и квашеной капусты не представляла своей жизни. А квашеной капустой она приходила угощаться к нам. Бабушка приносила из погреба в большом блюде пластовую хрустящую капусту, крупно нарезала, заправляла растительным маслом, и лучшего угощения для тёти Ани не существовало. «Девчонки, садитесь со мной капусту есть, я уж больно задорно её ем. Садитесь, садитесь, я одна есть не буду. Эх, хороша капуста! Надя, ещё нарезай, нам мало».

Представляю маленькую комнату тёти Ани уже в обветшавшем с годами старом двухэтажном домике: посредине круглый стол, кушетка, платяной шкаф, служивший перегородкой между комнатой и как бы коридорчиком, небольшой сервант со спустившейся вниз роскошной тёмно-зелёной сочной традескацией: «Я её в этом году в гряду посадила. Вон какая стала хорошая!»

На стене картина — пионы в вазе, подарок знакомой художницы. Чувствовалось, что тётя Аня довольна своей уютной комнаткой, не променяла бы её ни на какие хоромы. «Когда куда-нибудь уезжаю, я так скучаю по своему дому и вообще по нашему городу. До чего красив наш город! Я люблю выйти из трамвая на площади Пушкина и дойти до своей улицы пешком. Подняться в гору, пройтись вперёд по тихой улочке с только что распустившимися берёзками и выйти на проспект. А тут вдруг и огни зажглись, но ещё светло, у институтов на проспекте полно студентов, гуляют, смеются. С молодёжью весело. Берёзки освещаются фонарями. Я так люблю наши берёзки! Видела пальмы, платаны, а лучше наших берёзок ничего нет».

Я очень любила смотреть у тёти Ани её альбом с фотографиями: старенькая тёмно-бежевая обложка с вытесненными на ней цветами. Откроешь его, а там вырезанный из какого-то старинного фолианта портрет девочки с большими серыми глазами, с пышными каштановыми локонами, в руке у девочки белая лилия. Милый девичий образ. Всё вытеснено, выпукло, на старинной картинке и кудри девочки, и лилия, и приклеено на толстый картон. Видимо, чей-то подарок.

Семейная фотография: наша тётя Аня, совсем молодая, её муж, маленький сын по тогдашней моде с белым бантом на тёмной рубашке.

А дальше одни племянники и племянницы с семьями и в одиночку.

«Я очень дорожу этими фотографиями, ведь все наши родные, наша кровь. Вот Агнессина Ирочка с мужем Славой в день своей свадьбы.

А это Татка Онтипенок, всё время говорила, что раньше Ирочки замуж выйдет. До чего бойка была девчонка! Да вот с замужеством-то припозднилась. Вот наша Маргаша, как артистка. Вот мой Юра с женой Галей, всё-таки как жаль, что они разошлись. Саночка наш. Это Шура со своими мальчишками. В войну снималась. Худенькая. А это её младший с медведем: Лелеля Молин (Валера Смолин). Вот Лида молодая, со своей сестрой Шурой. Нина Кузнецова в доме отдыха. А здесь мы с Александрой Павловной, тоже в доме отдыха. Любили ездить вместе. Ведь подруги, тоже почти родные. И тоже дорожу их фотографиями. Это наш хор, выступаем на празднике "Алая гвоздика".

А это подруга детства и юности Нюра Никонорова. Я вам ещё дом Никоноровых показывала, через дорогу от нашего был, теперь уж, наверное, всё перестроено».

В последние годы жизни тётя Аня тяжело болела. Пришла к нам в гости в последний раз на 9 Мая. Ноги так опухли, еле влезли в туфли, даже разуваться у нас не стала. Задыхалась. Я тогда приехала с семьёй навестить родителей. Праздник, все радостные. Тётя Аня принялась разучивать с моим малолетним сыном песню «День Победы»: «Этот День Победы порохом пропах. Это праздник с сединою на висках. Это радость со слезами на глазах. День Победы! День Победы! День По-бе-ды!»

Радостный, чуть дребезжащий голос нашей тёти Ани.

В последний год её жизни дали ей всё-таки квартиру в новом доме со всеми удобствами как вдове погибшего, на пятом этаже. На улицу тётя Аня уже не выходила. За ней ухаживала моя мама, приходила к ней после работы или в перерывах на обед, мыла по субботам. Все думали, что это сестра — мама была чем-то похожа на свою тётю.

Помню, приехала я в Иваново, пошла с мамой к уже почти не встававшей с постели тёте Ане, мама её вымыла, я расчесала её мягкие пышные волосы, заплела две косички, закрепила их сверху. Тётя Аня так была рада мне, проводила нас до самой двери: «Как хорошо, Танечка, что ты приехала меня навестить. Как хорошо».

Так и вижу в дверном проёме милое измученное тяжёлой болезнью, но как и всегда улыбающееся её лицо.

XII

. Из серии «Любимые художники»

Морис Утрилло

Перебираю репродукции картин известных художников. Колоритный Караваджо, тяжеловесный Рубенс, гениальные полотна Рембрандта — и всё время невольно возвращаюсь к скромным улочкам, чувствую замечательного мастера Мориса Утрилло. Имя таким дилетантам в живописи, вроде меня, мало известное. Но завораживают зимние городские сумерки, фиолетово-бирюзовое небо, одинокие фигурки людей, то тут, то там засветившиеся бледно-оранжевым светом окна многоэтажных домов. Настроение созвучно моему, живопись близкая мне по духу. На полотнах скромная красота бедных окраин большого города. Хочется узнать об этом замечательном живописце побольше.

Оказывается, все работы Мориса Утрилло посвящены одной теме — Парижу, родному городу художника. В сегодняшнем Париже, наверное, уже невозможно найти те «провинциальные уголки», которые так любил писать Утрилло в 1910—1920-е годы, их, конечно же, безжалостно поглотил огромный деловой город.

Париж Утрилло — это узенькие улочки Монмартра, скромные домики с черепичными крышами и палисадниками, вывески дешёвых кабачков. Часто где-то в отдалении маячит призрачно-белый купол церкви. В образе многоликого города Утрилло открыл новую грань, то, что было оставлено без внимания его предшественниками, — поэзия будничной жизни.

Одно место в Париже было особенно дорого художнику — Монмартр, где он родился и где похоронен. Картины парижского Монмартра принесли Утрилло мировую известность. На протяжении всей своей жизни он не уставал изображать его своеобразную красоту: «Кабачок», «У прекрасной Габриэль», «Ветряные мельницы на Монмартре».

Но мой любимый городской пейзаж, пронизанный чувством щемящей грусти, — «Улица Жанны д’Арк». Мне кажется, в нём частица души художника.

Кустодиев Б.М

1878

—

1927

В свои юные годы я часто отдыхала с родителями в доме отдыха «Порошино» недалеко от города Плёса. Потом уже и моя семья не забывала этот милый уголок. С Порошиным связано имя великого русского артиста Фёдора Ивановича Шаляпина. В 1910 году артист готовился к постановке оперы «Борис Годунов» Мусоргского и совершал поездки по историческим местам.

Красота Плёса настолько пленила Шаляпина, что он решил где-то на берегу Волги присмотреть и купить землю для постройки дачи. Ему посоветовали обратиться к помещику Щулепникову. Так Фёдор Иванович оказался в поместье Утешное. Помогал на сенокосе, играл в городки, рыбачил, а вечером садился за рояль и пел… Хозяева были в восторге от своего именитого гостя. Фёдор Иванович купил у Щулепникова участок земли в двух верстах от Утешного, вскоре была построена и дача. Но прославленный артист своей дачи так и не увидел. Поездку в Плёс пришлось отложить из-за начавшейся в 1914 году войны.

В 1923 году на даче Шаляпина был открыт дом отдыха «Порошино».

Где-то в 1960-х годах в левом крыле дачи разместилась обширная библиотека дома отдыха. Заведовала библиотекой строгая пунктуальная женщина Елизавета Ивановна, которая жила тут же, на территории дома отдыха, в маленьком деревянном домике, утопающем в цветах, выращенных заботливыми руками самой Елизаветы Ивановны. Рядом с библиотекой находилась мемориальная комната Ф.И. Шаляпина. Многочисленные снимки и рисунки на стендах показывали разные периоды творческой жизни артиста. Здесь же радиола воспроизводила с пластинок живой голос Фёдора Ивановича, исполняющего романсы, песни и арии из опер. В комнате был выставлен огромный самовар, который в своё время приобретался для шаляпинской дачи. На видном месте — большой портрет артиста. Елизавета Ивановна была увлечённым человеком, и мы с удовольствием слушали её рассказы о Шаляпине, о его неоднократных посещениях окрестностей Порошина, о его любви к матушке Волге и о его дружбе с помещиком Щулепниковым, об усадьбе Утешное.

Здесь я впервые познакомилась с творчеством Бориса Михайловича Кустодиева, написавшего портрет Шаляпина, копия которого своей праздничной яркостью украшала зал библиотеки.

Я по молодости лет не была в восторге от этого портрета. Мне казалось слишком примитивным творение этого художника, да к тому же Шаляпина он представил каким-то слишком уж барином, в роскошной шубе и в модных штиблетах.

Но со временем творчество Кустодиева заинтересовало. Он был не как все. Почему он любил изображать на своих полотнах дородных купчих за чаем, на прогулках; трактирщиков, извозчиков, роскошно накрытые столы?

Он талантливейший живописец: портретист, жанрист, блестящий художник театра, академик живописи Петербуржской академии художеств. Знаменитая галерея во Флоренции, где собраны автопортреты великих художников Европы, в 1912 году заказывает автопортрет трём русским мастерам: Репину, Серову и ему, Кустодиеву. И вдруг — купчихи… Почему главной темой его творчества стали мир купечества и весёлые, пёстрые разгульные праздники?

Я нашла замечательное высказывание этого талантливого живописца: «Мы, русские, не любим <…> своё, родное, у нас всех есть какое-то глубокое обидное свойство стыдиться своей "одежды" (в широком смысле этого слова)… Необходимо уметь сохранить в себе нечто своё, родное, и делать в этом нечто большое, равноценное тому крупному, что даёт запад».

Он любил всё то, в чём ярко проявлялась талантливость русского народа, всё исконно русское: любил русскую речь, обычаи, уклад жизни, народное искусство, лубок, вятскую игрушку, цветастые полушалки. Привольной и красочной предстаёт Русь на полотнах художника. Народные ярмарки, весёлые балаганы, гулянье на широкую Масленицу — и над всей этой зазывной пестротой обязательно божий храм под крестом. Именно в праздниках раскрывалась широта характера русского народа, оптимизм его мировосприятия и ничем не сломленное ощущение радости бытия.

Весёлое, жизнерадостное искусство и трагическая судьба художника. В 37 лет — паралич позвоночника, полная парализация ног, постепенно отказывает рука. Молодой ещё человек прикован к инвалидному креслу. Но чем тяжелее ему становилось, тем радостнее становились его картины. Он продолжает писать, несмотря ни на что, ликующими и сочными красками!

А время, в которое творил художник, было тревожным. Недавно отгремела братоубийственная Гражданская. Повсюду разруха, голод, на улицах беспризорники. Ночами обыски. Трудно мыло купить и спички.

Но Кустодиева даже в это время не покидали мысли о вечном, что противостоит войнам, страданию, смерти. Они и нашли своё отражение в его полотнах. Это вечное — мечта народа о красоте, о той земной, исполненной сил и здоровья красавице, которая в сказках и песнях служила наградой самому сильному, самому умному, самому храброму. Он доверяет народному вкусу, стремится выразить его идеал. Но почему купчиха?

В среде купечества крепко и бережно сохраняли национальное и в укладе самой жизни, и в одежде, и в строениях, и в привычках, и в манере поведения. Да и купчихи были именно тем типом дородной красавицы, который в народе почитался всегда как самый совершенный: чтобы стать и величавость, а лицо округлое, румяное, с бровями вразлёт да открытое, доброе.

Именно таких красавиц изображали на лубках, в росписях на прялках, сундуках. И наряд был у неё такой же яркий и броский, как её красота. Поэтому в своём творчестве художник отталкивался от озорного, полного юмора народного лубка, от весёлой пестроты народного искусства. Через нарочитое преувеличение, через восторг и удивление зрителю внушается представление о своеобразии, самобытности образа русской женщины. Её целомудрии, её нежной и чистой дородности!

А ещё Кустодиев не мог жить без Волги. Лучше, раздольнее и роднее Волги ему ничего нельзя было себе представить! Каждое лето его вывозили под Кинешму. Даже путешествовал с семьей по Волге. И всё время работал.

И когда зимой, позируя Кустодиеву, друг художника, знаменитый Шаляпин, потихоньку затягивал: «Вниз по матушке, по Волге…», Кустодиев начинал подпевать мягким приятным тенором, а на холсте переливалась всеми цветами радуги зимняя раздольная ярмарка, и Фёдор Иванович Шаляпин в роскошной шубе был как главное её украшение, главное диво, рождённое этой сказочной и могучей страной. Такого же исполинского роста и силы, такого же размаха и красоты. Лучше Кустодиева суть шаляпинского таланта и шаляпинской натуры не передал никто.

Борис Михайлович Кустодиев удивительно тонко чувствовал колорит русского провинциального быта. Любил обычную, ничем не примечательную жизнь русской провинции, ценил её яркое национальное своеобразие.

Площадь небольшого волжского города, в котором с одинаковым успехом можно узнать и Кинешму, и Кострому, с торговыми рядами, с неизменной пожарной каланчой, с огромными смешными вывесками, с булыжной мостовой, сквозь которую пробивается трава, тонущими в зелени одноэтажными домиками, церковкой и особенной тишиной; иногда эта площадь бывает пустой, иногда заполненной народом в базарный день…

Приволжский бульвар. Играет духовой оркестр, чинно гуляют дородные дамы, потупляют глаза кокетничающие с молодыми людьми девицы, сплетничают мещаночки, важно разгуливают тучные купцы и чиновники.

Художник любуется патриархальным укладом провинциальной жизни и вместе с тем смотрит на всё чуть со стороны, улыбаясь и иронизируя мягко и добро.

«Русская Венера». Никто до Кустодиева не отваживался на такие сопоставления. Ведь Венера — это богиня, это эталон красоты, а Борис Михайлович показывает нам типично русскую полноватую, круглолицую девушку, да ещё распаренную, да прямо в бане, с веником в руках. Но ведь нас радует это пышущее здоровьем тело, радуют её длинные золотистые волосы и сизоватый чистый пар в бане. Радует и солнечная зима, видная через оконце в предбаннике. А ведь она, эта девушка, тоже богиня, тоже эталон, только совсем другой красоты — красоты физического и духовного здоровья человека, его нравственной чистоты и доброты — вон ведь какая у неё улыбка.

Кустодиевская зима. Кустодиевские праздники. Кустодиевские красавицы. Кустодиевская Русь… Эти определения стали теперь для нас привычными. «Не знаю, удалось ли мне сделать и выразить в моих вещах то, что я хотел, — любовь к жизни, радость и бодрость, любовь к своему, "русскому". Это было всегда единственным сюжетом моих картин…», — пишет Кустодиев.

Через много-много лет я со своим взрослым сыном и внуком вновь побывала в Порошине. Увы, всё в доме отдыха пришло в запустение. Тишина. Шаляпинская дача встретила нас пустыми глазницами окон, настежь раскрытыми дверями в том месте, где они ещё сохранились, и прогнившими полами…

Мы прошлись по территории бывшего дома отдыха, нашли бывшую танцплощадку, зашли в заброшенную столовую, где нас когда-то так вкусно кормили, и побрели к маленькому деревянному домику Елизаветы Ивановны. И… о чудо! Старенькая Елизавета Ивановна сидит в своём палисаднике на скамеечке, а около неё гуляют куры: рыжие, чёрные, рябые, пёстрые — с красавцем петухом во главе. Мы не удержались и сфотографировали всё это великолепие. Поговорили со старушкой: она жила с кем-то из родственников, лет ей было много. Вспомнили прежние времена, её библиотеку… Елизавета Ивановна дала нам баночку козьего молока и долго не хотела брать деньги.

А мы не могли расстаться с нашим милым Порошиным, и все бродили и бродили по его дорожкам и тропинкам.

Спустились к Волге. Кинули взгляд вдаль, и нас, как прежде, до восторга охватили величавые раздольные просторы матушки Волги! Вечная величавость, вечное раздолье, вечная красота нашей русской реки…

Её неоглядная красота, волжская природа, города, быт вошли в творчество многих писателей, поэтов, художников, в том числе и моего любимого художника Бориса Михайловича Кустодиева.

Раздольная Волга… «Порошино» с его когда-то замечательной библиотекой, имевшей большой, яркий по характеру портрет гордости нашей России, известнейшего певца Фёдора Ивановича Шаляпина, — всё это напомнило мне о первом знакомстве с творчеством этого талантливого самобытного художника, так любившего всё исконно русское, родное, неповторимое и так любившего жизнь!

«Нельзя без волнения думать о величии нравственной силы, которая жила в этом человеке и которую иначе нельзя назвать, как героической и доблестной», — писал впоследствии о художнике Фёдор Иванович Шаляпин.

«Малые голландцы»

Не в самый лучший период для нашей страны, когда началась стремительная смена общественных формаций, называемая перестройкой, и не в самый светлый период моей жизни меня заинтересовало творчество «малых голландцев». Мы тогда все сошли с привычного, понятного пути. Хотелось порядка, покоя, уюта, тишины, спокойного и размеренного быта.

И тут картина — «Комната в голландском доме» Питера Янсена. Ни тебе обшарпанных углов за неимением обоев, ни тебе не менее «привлекательных» полов; здесь не видно роскоши, а вот уютом, аккуратностью, покоем, даже, кажется, чистым воздухом дом поражает: зеркало, нарядный портрет, обитые красной тканью стулья, сундук, на стене — картины, из-за двери видна опрятная кухня. На переднем плане женщина, убирающая и без того чистую комнату.

«Хозяйка и служанка» Питера де Хоха. Самая обычная бытовая сценка: тихий дворик, служанка показывает хозяйке красивое ведёрко с только что купленной рыбой и, видимо, спрашивает, как её приготовить. Аккуратная служанка, спокойная хозяйка. На своих картинах голландские живописцы изображали людей, по-настоящему занятых делом: моют, убирают, шьют, музицируют, готовят пищу, играют в кости. Голландским бюргерам было приятно видеть в живописи отражение своей жизни, узнавать в героях картины самих себя. Интимность изображаемого диктовала художнику выбор небольшого размера картины, так называемого кабинетного формата, а сами художники стали называться «малые голландцы». Заслугой «малых голландцев» было решительное обращение к изображению окружающей человека действительности.

Много веков европейская живопись находилась под обаянием идей и мастерства художников итальянского Возрождения (Тициан, Рафаэль, Микеланджело, Леонардо да Винчи). Других называли примитивами.

Бытовой жанр, отнесённый западноевропейской академической живописью к разряду «низменного и недостойного», в искусстве буржуазной Голландии, напротив, становится одним из самых популярных и любимых. Что там античная мифология и древняя история. Его идеал — уют, чистота, порядок, покой, доброжелательные отношения между людьми.

Голландские художники охотно раскрывают двери своих жилищ, знакомя с укладом жизни соотечественников.

Картина Герарда Терборха, одного из самых знаменитых художников среди «малых голландцев», — «Бокал лимонада». Я как-то прочитала о содержании этой картины — так правдиво написано, как будто со слов самого художника, оставила для себя эту вырезку: «Было это ранней весной или осенью, видимо, в тот день 166… в Амстердаме или Девентере, ветер, набив, как всегда, пегой ватой облака, залихватски свистя, играя светом и тенью, пробирая до костей, хозяйничал вовсю — и в комнатах оттого затопили.

С самого утра у неё болела голова, знобило, и даже домашняя шубка, подбитая мехом, не спасала от этого озноба: раздражал запах жареного лука с поварни, деревянное хлопанье служанкиных сабо, скрип беспрестанно отворяемой дверцы бельевого шкапа, — и она всё прикладывала смоченную в уксусе пуховку к виску своими тонкими, почти прозрачно-розовыми у кончиков пальцами.

Помочь мог только жених, и действительно, как только он влетел, громыхая шпагою, занося с собой в тепло морозный воздух, краснощёкий и золотоволосый, с улыбкой до ушей, тут же сделалось весело. Сели. Жених болтал городские сплетни, смеялся и стрелял в неё часто глазами, ловко орудовал узким ножом на костяном черенке: очищал кожуру с лимона. Первым средством от дурноты и мигрени оказался тот, чуть со сладкой пудрой, лимонад, надавленный в склянке умелым парнем.

Вот и всё. Молодой даме, нехорошо себя чувствующей, поклонник её готовит лимонад под участливым взором почтённой маменьки».

Среди образцов гениальных творений Леонардо и Рембрандта — малоизвестный любителям живописи «Бокал лимонада» Герарда Терборха, но как тепла и жизненна эта картина. Простая жанровая сценка, но тонкий и виртуозный Терборх сумел вызвать ощущение подлинности происходящего.

У картин «малых голландцев» был «кабинетный формат, величиной иногда с ученическую тетрадку, поэтому он требовал от художника особой тщательности исполнения. У них краски совершали полную иллюзию действительности и ложились так прозрачно и эмалево, что техника осталась навсегда тайной; те фигуры, изображённые в обыденном жилище, нарисованы и освещены как никогда и никем во всю историю».

Какие роскошные завтраки возникали на полотнах голландских художников. «Завтрак с ежевичным пирогом» Виллема Хеды. По всей видимости, этот накрытый стол принадлежал богатому бюргеру: мягкий рассеянный свет, скользящий по серебряной вазе, играющий на стекле бокалов, заставляющий искриться даже зёрнышки ежевики. «Тихая жизнь» вещей поэтизирует повседневные будни, помогает человеку почувствовать себя если не счастливее, то благополучнее.

Покупатель живописи мечтал получить воистину «тихую жизнь» не только на картинах, но и в жизни — мир без страстей, страданий, политики. Ведь глядя на полотна голландских живописцев, трудно вообразить себе кровавую эпоху XVII голландского столетия, бойню, которая происходила под знаками английского льва, французских лилий и испанского креста.

Кстати, в Голландии картины ценились дороже, чем украшения из драгоценных камней и золота, и всё равно украшали скромные жилища бюргеров. Когда мой сын стажировался в Голландии, он привёз мне в подарок две репродукции, пожалуй, самого известного, не считая Рембрандта, голландского живописца, Яна Вермеера Делфтского, изготовленных с помощью олеографии: чистенькая, вымощенная плиткой «Уличка» голландского города и «Служанка с кувшином молока» — мои парадные картины любимых мною «малых голландцев».

В небольших полотнах эти «малые голландцы» запечатлели многие своеобразные стороны национального уклада жизни. Они были горячими патриотами своей родины, сравнительно недавно обретшей свободу от испанского владычества, страстными почитателями её непритязательной красоты. С энтузиазмом воспроизводили они туманные равнины, песчаные дюны, медленно текущие воды в каналах и реках. Море, похожее на серый каракуль, корабли в открытом просторе, в городах — рынки, бойкая торговля рыбой, сырами и овощами, небо с вечно бегущими облаками, добропорядочная жизнь в чистеньких комнатах, быт и нравы сограждан.

В явлениях повседневной жизни они увидели особую привлекательность и красоту, дотоле неизвестную искусству.

Нестеров М.В

(1862

—

1942)

Тонкие, хрупкие берёзки с мелкими листочками, затерявшиеся в траве цветы, женщины «не от мира сего», святые отроки на картинах, будто на иконах, — это Нестеров.

Михаил Васильевич Нестеров был одарён страстным темпераментом, неукротимой волей, неуёмными чувствами, но в его душе всегда жила неутолимая тоска по внутреннему миру, по светлой тишине.

Эту светлую тишину Нестеров обретает в своих творениях — живописных поэтических легендах.

«Я избегал изображать так называемые сильные страсти, предпочитая им наш тихий пейзаж, человека, живущего внутренней жизнью», — писал Нестеров в своей книге воспоминаний «Давние дни».

С помощью своих картин художник говорит с нами о непреходящих ценностях человеческого бытия: о Добре, Красоте, Истине, о человеке, у которого душа чистая, освобождённая от всякой скверны.

Первая значительная картина Нестерова, «Пустынник», именно об этом и говорит. Ещё до показа на выставке передвижников картина была куплена Третьяковым. Это было самой высокой оценкой для любого русского художника.

Его старик-монах — чистый сердцем старец, посвятивший себя Богу. В этой картине уже проявляется неповторимый нестеровский мир Святой Руси. Религиозная тема — одна из главных в творчестве художника. Недооценивать роль христианства в творчестве Нестерова значит искажать и обеднять его искусство. Нестеров считал христианство нравственной основой человеческой жизни, жизни, полной высокого смысла, света, доброты, чистоты, помогающей человеку быть в ладу с самим собой и с природой. Человека в единстве с природой видим мы и в картине «Пустынник». Новым для русской живописи был не только образ старца, но и пейзаж. Он лишён внешних красот в наготе ранней зимы. В нём уже появились нестеровская ёлочка, гроздья красной рябины — любимые нестеровские «герои». Художник относится к ним как к живым существам, связывает человека и природу, они словно дополняют друг друга. Природа у него немногословная, строгая и чистая, перед лицом её неприлично суетиться, говорить о пустяках. Природа принимает у него людей красивых и серьёзных.

В конце XIX века в России широко отмечалось 500-летие со дня смерти Сергия Радонежского, сыгравшего огромную роль в деле духовного и нравственного сплочения русского народа.

Русь была разделена на множество княжеств и уделов. Князья делили земли между сыновьями на ещё меньшие доли. Даже небольшой городок имел своего князя. Князья враждовали, отнимали друг у друга земли. Гибли люди, страдало хозяйство. И когда напали на страну полчища монголо-татар, некому оказалось поднять народ на захватчиков. Так прошло сто лет. Враги грабили города, уводили людей в рабство. Всё было в разрушении и запустении.

Но князья, вместо того чтобы объединиться и дать отпор врагам, шли со смирением на поклон в Орду да ещё везли с собой богатые дары. От долгого рабства, казалось, люди измельчали. Князья жаловались друг на друга хану, среди простых людей бытовало воровство, на дорогах хозяйничали грабители.

Как сказал русский историк В.О. Ключевский: «Преподобный Сергий своей жизнью, самой возможностью такой жизни дал почувствовать заскорбевшему народу, что в нём ещё не всё доброе погасло и замерло: своим появлением среди соотечественников, сидевших во тьме и тени смертной, открыл глаза на самих себя, помог им заглянуть в свой собственный внутренний мрак и разглядеть там ещё тлевшие искры огня…»

Преподобный Сергий благословил князя Дмитрия Донского на Куликовскую битву, положившую начало освобождения Руси от монголо-татарского ига. «Знай: Мамая ждёт гибель, а русское войско — победа». Преподобный Сергий стал олицетворением объединения страны, возрождения нравственности, того, что называется Святая Русь.

Мысль написать Сергия уже давно не давала покоя художнику. Им был написан цикл картин, охватывающий все этапы жизни подвижника и святого. Но больше всего его занимал сюжет, взятый из древнего Жития преподобного Сергия. Отроку Варфоломею, будущему Сергию, не давалась грамота, наставники его ругали, сверстники смеялись, родители огорчались, и он втайне часто молился Богу, чтобы тот наставил и вразумил его. Однажды отец послал Варфоломея искать пропавших жеребят. Под дубом на поле отрок увидел святого старца, со слезами творившего молитву. Старец взглянул на Варфоломея и прозрел внутренними очами, что перед ним сосуд, избранный Святым Духом. И спросил его: «Что хочешь, чадо?» Варфоломей попросил святого отца помолиться за него Богу, чтобы он «умел грамоту». Старец, сотворя молитву «прилежну», достал из карманной «сокровищницы» частицу просфоры и подал её отроку со словами: «…Тебе даётся знамение благодати Божия и разума Святого Писания». А когда отрок съел просфору, старец сказал ему: «О грамоте, чадо, не скорби… Дарует ти Господь грамоте умети зело добре». И тут будто свет разлился по полю. Показалось Варфоломею, что он только сейчас раскрыл глаза и впервые увидел мир Божий.

Нестеров писал в своих воспоминаниях: «Я был полон своей картиной. В ней, в её атмосфере, в атмосфере видения, чуда, которое должно было совершиться, жил я тогда… В ней были все мои помыслы: я как бы перевоплощался в её действующих лиц. В те часы, когда я не рисовал, я не существовал». На полотне любовной бережной кистью выписан типичный среднерусский пейзаж: холмы, тонкоствольные деревца, высокие травы. Это узнаваемый образ России и вместе с тем это мир, преображённый явлением чуда. Всё словно светится изнутри; осенние леса, пожухлые травы на первом плане излучают тот же свет, что и нимб святого.

«Видение отроку Варфоломею» было восторженно встречено И.И. Левитаном, В.И. Суриковым, А.И. Куинджи и другими. Третьяков сразу же приобрёл его для своей коллекции. Но у картины были и недоброжелатели: В. Стасов, Г. Мясоедов, Д. Григорович, А. Суворин. Незадолго до открытия выставки над Варфоломеем сгустились тучи. Нестеров вспоминал: «Судили картину страшным судом». Все четверо признали картину вредной в том смысле, что она подрывает «рационалистические» устои художников-передвижников. Третьяков, внимательно выслушав оппонентов, заявил, что от картины не откажется. Передвижническому искусству отражения жизни в формах самой жизни, часто с применением обличительного характера, Нестеров противопоставил искусство преображения действительности с помощью внутреннего мира человека, путь нравственного совершенствования которого должен быть подкреплен истинной верой. А сам Нестеров справедливо считал, что именно благодаря «Видению отроку Варфоломею» он останется в памяти поколений.

Нестеров родился в глубоко патриархальной, традиционно-религиозной купеческой семье в Уфе. Отец художника был человек горячий, прямого характера, независимый. Он славился в городе щепетильной честностью и был уважаем до такой степени, что все губернаторы и архиереи считали своим долгом делать ему визиты, чтобы представиться. А он принимал не всех. В доме царила мать, Мария Михайловна, умная, волевая. Близость к родителям сохранилась у Нестерова до конца их дней. Долгие задушевные разговоры, особенно с матерью, подробные письма о своих творческих успехах и неудачах неизменно находили у неё понимание и сочувствие.

Ум и чуткость родителей проявились в том, что они согласились с советами учителей, подметивших художественные способности мальчика, и, несмотря на то что в Уфе относились к художникам как к людям третьего сорта, предложили ему поступить в Московское училище ваяния и зодчества.

Потом он учился в Академии художеств в Петербурге. Наибольшее влияние на Михаила Нестерова оказали тогда художники-передвижники Василий Перов и Владимир Маковский. Однако Нестеров в отличие от художников-передвижников был далек от обличительного характера живописных полотен. Ему хотелось найти свой собственный путь, пробудить ум зрителя.

Для Нестерова с его повышенным стремлением познать тайны человеческой души внутренний мир русской женщины обладал особой привлекательностью.

Тип «нестеровской женщины» — это тонкие, точёные черты лица, огромные печальные глаза, в которых отражается богатый и сложный внутренний мир героини, и кротость, и смирение, и внутренняя сила.

Его героини — это, как правило, женщины-старообрядки, вышедшие из среды, где особенно прочны были традиционные, веками сложившиеся устои и обычаи. Столь яркий и своеобразный женский тип сложился у Нестерова ещё в самом начале его творческого пути, после трагически рано умершей первой жены художника. Их дочь Ольга Михайловна Шретер, с которой был впоследствии написан знаменитый «Портрет дочери» в костюме амазонки, писала о своей матери: «Слова отца "Ты прекрасна своей душой" ярко характеризуют весь её облик… Вот если можно уловить эту неуловимую прелесть, быть может… не от мира сего, будет и сходство, и понятно станет её влияние на творчество отца».

Черты умершей жены мы видим в картине «Великий постриг» — нежная поэма о красоте просветлённой печали девушки, уходящей в монастырь.

Продолжают живописный роман о женской душе и судьбе картины «На горах», «За Волгой».

В картине «За Волгой» много нестеровской поэтичности, подлинно русской красоты. Художник изображает здесь могучие просторы Волги, её плавные изгибы меж крутых берегов. Вдали пароход тянет длинную баржу… На высоком берегу двое. Женщина сидит, погружённая в свою, только ейпонятную думу. Высокий крепкий мужчина в купеческой поддёвке любуется красотой родной земли. Мужская фигура олицетворяет ту действенную силу, то жизнелюбие, которые всегда восхищали Нестерова. Мне всё время казалось, что эта картина — портрет моих родителей. Самоотверженность в любви, духовная тонкость во всём, любовь к природе — это мама. И всё время с букетиком цветов, куда бы ни пошла, принесет с собой, пусть скромный, невзрачный, но букетик цветов. Так и у женщины на картине в руках скромный букетик, бережно уложенный на колени. А молодой, с гордой осанкой купец — мой отец. Горячая, деятельная натура. Ему бы родиться на полвека назад или на полвека вперед, был бы уважаемым купцом или преуспевающим предпринимателем. Такая жилка у него всегда была в крови от рано ушедшего ещё совсем молодым отца, от зародившегося позднее характера.

Я где-то прочитала, что лица всех героев Нестерова написаны им с конкретных людей. Часто портрет у Нестерова воспринимается как картина с включением нестеровского пейзажа или интерьера, вещи в котором говорят о характере героя.

К портрету Нестеров обращается на протяжении всей своей творческой жизни. Он так глубоко и проникновенно чувствовал душу человека, что просто не мог не обратиться к этому жанру, причём почти все портреты были написаны с людей внутренне близких художнику. Это либо члены семьи, либо люди, личность которых вызывала особый интерес живописца, большинство из которых впоследствии становились близкими друзьями мастера. Он писал Павла Флоренского и Сергея Булгакова — религиозных философов, Льва Толстого, архиепископа Антония, скульптора В.И. Мухину, хирурга С.С. Юдина. Каждый его портрет — история увлечения человеком.

Знакомство с крупнейшим учёным, физиологом Иваном Петровичем Павловым переросло в близкую дружбу. Нестерова потрясла самобытность и непосредственность великого деятеля науки, темперамент человека, разменявшего девятый десяток: «Более яркой особы я и представить себе не мог. Я был сразу им покорён».

Так возник один из лучших в творчестве Нестерова портретов. Художник увидел «своего Павлова, подметил характерный для учёного жест, выражающий страстную динамику, внутренний напор Павлова». Краски портрета — нестеровские, светлые, серебристые — выявляют утреннюю свежесть этой бодрой, прекрасной старости.

Трудно поверить, что этот портрет, замечательный по свежести и остроте восприятия жизни, написал семидесятитрехлетний художник.

Умер Нестеров 18 октября 1942 года в Москве, из которой ни за что не хотел уезжать, терпеливо снося невзгоды военного времени…

Незадолго до смерти художник пророчески написал: «Впереди вижу я события не только грозные, но и светозарные, победные».

Через все социальные и творческие катаклизмы чистой и светлой мелодией проходит искусство Михаила Васильевича Нестерова. Поэтическое, тонкое и мудрое, оно помогает нам ощутить красоту окружающего мира, заглянуть в глубины своей души.

Оглавление

Об авторе

I. «Потому что просто — надо жить…»

  Встреча

  Хризантемы

  В Суздальском ополье

  Лобня. Истоки

  Подарок

  Выздоровление

  Ночь

  Новогоднее

  Детство. Воспоминание

  Прогулка

  Выдалось лето

  Наде

  Утро детства

  Осеннее

  Ивы

  Сад

  Сон

  Оле

  Бабочка

  Жар

  Цветник

  Старый Новый год

  Японский пейзаж

  Видение

  Флоксы

  Маме

  Город детства

  По старым улочкам

  «Я родом отсюда»

  Майский дождик

  Букет

  Что тебе подарить?

  Воробьиха

  Отпуск

  Когда всё плохо

  Фотография

  Старики

  Золотая свадьба (песня)

  Дом

  Май

  Свекрови

  Платформа Депо

  В деповском лесу

  Эухарис

  Мальта

  Незабудка (песня)

  Первенец

  Плёс

  Экспромт

  Леди Зима

  Старый замок (баллада)

  Уходит осень

  Есенину

  Венчание

II. «Веры робкое дыхание»

  Покаяние

  Икона

  «Свете тихий…»

  Богородица

  Молитва

  «Это всё для меня»

  Светлое Воскресение

  Летний вечер

  Со Святым Крещением!

  Крёстным

  Ильинский храм

  Сколько соблазнов

  Воскресное утро

III. Была война (к 75-летию Великой Победы)

  У обелиска

  Зубопротезная амбулатория

  Послевоенный фокстрот

  Фронтовой шофёр

  Дядя Женя (новелла)

  Ушёл добровольцем

  Снежок

  В ванной

  Гриб

  Синичка

  Мурка

  Сон

  Холодное лето

  Берёзка и Ксюшка

  Девочкам Ананьевым

  В храме

  Киска

  Родина

  Рождество

  Рябина

  Детский календарь

  Внук

  Зубки режутся

  Дедушка пришёл с работы

  Мобильник

  Десерт

  В храме

  Мама уходит!

  Папина командировка

  Я ползу

  Причастие

  Проездом в Суздале без Коленьки, но бабушка мечтает

  Первые шаги

  Молитва

  День рождения

  Ребёнок

  Дверь

  Проза жизни

  Кружева

  Диалог

  Шоссе

  Бурелом

  Дилемма

  Друзья

  Компьютер

  Цветы

  Избранный

  Коронавирус

  Испытание мудростью

  Ко 2-му тысячелетию

  С Новым годом!

  В.В. Путин заступил на пост президента

  Руководителю литобъединения «Ладога» Юрию Петрову

  Тост

  Жене и Свете

  Паше и Ирише

  Юрию Петрову

  Серёженьке

  Третий внук

  Ванечка

  Реклама

  14 ноября 1967 года

  Одноклассникам

  Обновление

  Песня

  С днём свадьбы!

  Мелодии утра

  Весна поёт

  Июль

  Невеста

  Старый причал

  Весенний дождь

  После дождя

  Одуванчики

  Берёзки

  Оле

  Сыночку

  Предисловие

  Бабочки

  Козлята

  Куколка

  Чаепитие

  Лоскутки

  На Страстной

  Христос Воскресе!

  Жара

  Друзья

  Именины

  Осенние вечера

  Будни

  Идём в кино

  Сенной базар

  Незабываемое

  Весна

  Первомай

  Подруги

  Новый год

  День рождения

  С благодарностью

  Что удалось вспомнить из самого раннего детства

  Ностальгия

  Дамочки

  Ода трамваю

  Под липами

  Баня

  Пётр и Василиса

  Урождённая Могилевская

  Баба Саша

  Всё хорошо

  Морис Утрилло

  Кустодиев Б.М

  «Малые голландцы»

  Нестеров М.В