Тарлан [Тагай Мурад] (fb2) читать онлайн
- Тарлан [сборник litres] (пер. Сухбат Афлатуни, ...) (и.с. Новая проза) 2.12 Мб, 205с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Тагай Мурад
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Тагай Мурад Тарлан
Перевод на русский язык С. Афлатуни, В. Муратханова, Г. Власова © Тагай Мурад, наследники, 2018 © Абдуллаев Е. В., перевод на русский язык, 2018 © Власов Г. Е., перевод на русский язык, 2018 © Муратханов В. А., перевод на русский язык, 2018 © Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. ООО Группа Компаний “РИПОЛ класик”, 2018***
Тагай Мурад – трагически неуслышанный прозаик. Точнее – недослышанный: узбекскому читателю он хорошо знаком. Но – не было переводов; безумно тяжело (хотя и безумно увлекательно) переводить его. Проза с внутренним поэтическим дыханием; реалистическое письмо, подсвеченное пластом некнижного, живого фольклора; тончайшая психология, яркие, колоритные типы… Проза, заставляющая вспомнить Шукшина, Айтматова, Думбадзе, но при этом совершенно самобытная. Надеюсь, несправедливость будет исправлена и Тагай Мурад зазвучит по-русски. Сухбат АфлатуниТАРЛАН Повесть
Перевод Германа Власова и Вадима Муратханова Переводчики благодарны Луизе Эрсалиевой, Юрию Подпоренко и Ахматхану Муратханову за существенный вклад в работу над переводом повести.1
Беда, братья мои, беда! Проснулся я как-то утром, провел рукой по голове и обнаружил там что-то неладное. Но значения этому не придал. Даже матери своей не сказал. День ото дня болячки все разрастались. Зудело, как при настоящей чесотке. Пошел я к фельдшеру нашего кишлака. Тот брезгливо сморщился, бросил «фу». Повез он меня в больницу в Юрчи. По дороге я выпрыгнул из машины. Но фельдшер меня поймал и снова усадил в машину. А в больнице… Ох, там такое было! Слов нет, доктор этот оказался человеком безжалостным. Ну и показали они мне, где черти водятся, братья… У всех, у кого была плешь, заново выросли кудри. Только моя голова ослепительно блестела. Ни одного волоска не выросло. Сами врачи удивлялись, сказали, мол, редчайший случай. Горько плача от обиды, возвратился я домой. Мать, увидев мою голову, совсем расстроилась. Купил я большущую шапку, натянул ее до самых ушей и не снимал ни летом, ни зимой. Даже в школу в ней ходил. Наш учитель математики пробовал было настоять: – Не начну урока, пока не снимешь шапку. Сидевший на первом ряду староста что-то шепнул учителю. Но учитель был непреклонен: – Ученик на уроке должен сидеть без головного убора! Правило такое! Я еще глубже надвинул шапку и схватился за нее руками. – Ученик Курбанов, тебе говорю! Я не шелохнулся. Учитель сорвал с моей головы шапку и вышвырнул в окно. Класс задрожал от хохота. Все кричали: – Ура-а-а, солнце взошло! Обхватив голову руками, я разрыдался. Бросил чернильницей учителю в лицо. Промахнулся. А потом сбежал. С той поры ноги моей не было в школе. Приходили директор и классный руководитель, упрашивали меня. Мать тоже уговаривала. Но все равно я не вернулся. Так и остался с головой пятиклассника.2
Люди прозвали меня плешивым. Дескать, Зиядулла-плешивый! О, Всевышний! Поначалу от стыда до самых ушей горел. Чувствовал себя глубоко несчастным. Но со временем прозвище «плешивый» перестало меня задевать. Свыкся я со своим несчастьем. Напротив, даже сердился на тех, кто не называл меня Зиядуллой-плешивым. Особенно на нашего почтальона. Как увидит, так сразу: товарищ Курбанов да товарищ Курбанов. Это выводило меня из себя. Сдавалось мне, будто насмехается он надо мной. Один раз я даже накричал на него: – Почему называете меня товарищем Курбановым? Начальство я, что ли, или диплом у меня имеется? Все, что у меня есть, так это моя голова с пятью классами. Нечего надо мной смеяться – хоть волос нет, зато гребень золотой. – Как же мне тогда обращаться к вам? – Зовите, как все, Зиядуллой-плешивым. Мое имя при мне… Ну вот, слава богу, теперь и почтальон стал называть меня плешивым! Сменил я много работ, на которые берут без диплома. Был и сторожем, был и кочегаром. Под конец стал чабаном. Пас овец односельчан. На горных пастбищах играл на свирели. Когда же дыхания стало не хватать, раздобыл старую домбру. Домбра моя зазвучала, а я, глядя на бесконечную гряду холмов, на растекающееся по холмам стадо, на беспрестанно щебечущих на горных вершинах птиц и на белые клубящиеся облака, пел дастаны. Дастаны эти пели еще наши деды на праздниках в долгие зимние вечера – один умолкнет, другой подхватывает. Многих из тех стариков уже нет в живых. Так, как пели они, никто уже не споет. Мы же берем своим зычным голосом.3
Вам, братья, лучше не спрашивать, а мне лучше промолчать… А зовут ее Момосулув. Спросите: красавица она или лицо у нее, как лепешка? Черные у нее глаза или голубые, как цветок? Густые ли у нее брови? А если густые, то изгибаются ли дугой? Никак не могу я ее разглядеть, словно вокруг темная ночь. Брожу, как безумный, по улице, где живет Момосулув. Бледный свет луны пробивается сквозь облака. Брожу, словно что-то потерял. Вот я присел на камень у дороги, подпер ладонями подбородок и завороженно гляжу на луну. И кажется мне, что лицо у луны в пятнах. Сколько таких, как я, влюбленных безнадежно взывали к луне! Кому из них она подарила хоть один поцелуй? Кому из влюбленных луна была верна? Махнул я на луну рукой, поднялся с камня и перескочил через забор Момосулув. Собаки у них не было. Притаившись в тени деревьев, стал я заглядывать в окно, где горел свет. Сорвал несколько яблок и съел. Вдруг свет погас. Тихонько пробрался я на террасу, на ощупь нашел ее постель. Она проснулась, сказала мне, чтобы уходил, а не то закричит. Стал я ее умолять. Протянул к ней руки. Она оттолкнула мою руку, будто отвергая меня. И тут я ее обнял! Ах, братья, мир – это одно, а то, что называют объятиями, совсем другое. Ах-ха! Лежать бы мне тихо, довольствуясь тем, что есть, – наслаждался бы ее объятиями. Но мне, неугомонному, все мало. Захотел я овладеть и ее сердцем! И вот, постепенно, силой своей любви, завладел я ее душой. Это был особенный мир – вокруг кромешная тьма, пусто кругом, ни живой души. И не было в этом мире мужчины, даже следа мужского не было. Будто есть на свете райский уголок. Оглянулся я вокруг и рассмеялся от радости: «В этом раю, кроме меня, никого больше!» Душа моя переполнилась весельем: «Первым ступил я в этот рай!» Ах-ха!.. Открыл глаза – в комнате темень, а я лежу, обняв подушку. Сон оставил меня. Не могу уснуть, все гляжу в потолок. Что правда, то правда: есть в нашем кишлаке такая девушка. И зовут ее тоже Момосулув.4
Утром, позавтракав, завязал я в поясной платок свой обед. Волоча за собой кленовую палку, пришел в загон. Прилег на камне. Люди пригоняли своих овец и коз. Вот и она! Вскочил я, посмотрел на нее. Почувствовал, как лицо мое вспыхнуло. А она бросила прутик вслед своим овцам, повернулась и ушла. Даже не взглянула на меня. Интересно, видела ли она вчера меня во сне? Может, она так быстро ушла потому, что застеснялась? Братья, эта девушка постоянно стоит у меня перед глазами. И днем и ночью. Послал я к ней сватов. Ответила, что не выйдет за меня, потому что, мол, плешивый. О, силы небесные! И что с того, что плешивый? Разве все дело в волосах? Разве есть у волос разум, ведь растут они там, где им вздумается. У одного волосы густые, у другого – редкие. А у иных и вовсе не растут. Что, разве выращивать волосы сродни занятию хлебопашеством? Разве так можно судить о человеке? Если бы сказали люди: вот, он не посеял волос на голове, а если и посеял, то не ухаживал за ними, не поливал, и посевы его высохли. Если так, пусть тогда унижает меня. Пусть говорит, что Зиядулла-плешивый – мужчина бестолковый, что на голове своей размером с кулак волос не смог вырастить. Пусть скажет, что не выйдет из него хорошего мужа. Все равно я не отступился от своего решения. Посылал сватов одного за другим. Просил передать, что немного погодя куплю коня и буду участвовать в улаке[1]. Поломалась Момосулув немного, а потом и согласилась. Сыграли свадьбу. Она робкими шажками прошла за полог невесты. Я же мужественными шагами прошел за полог – женихом. Рассказал ей о том сновидении. Спросил: – Тебе тоже снился такой сон? – Снился, – ответила она. – Темно было. Не смогла опознать, кто это был. – Это был я, – сказал, ударяя себя в грудь. – Вот потому-то я и вышла за вас, – ответила она. Ах-ха! Братья, во сне Момосулув была утренней звездой Венерой, наяву была Луной, а в объятиях моих стала Солнцем!5
Продав несколько овец, я завязал деньги в поясной платок и отправился в Обокли, взяв с собой искусного наездника Намаза. Обокли находится в Оккапчигае. Оккапчигай – это пустыня без конца и без края. Приехали мы сюда в поисках коня. Лошади есть и в других местах. Но лошади Обокли особенные. Братья, у сурхандарьинцев так говорят: «Если берешь коня – бери из Обокли. Если берешь жену – бери из Иргали!» Смысл этого изречения в том, что кони там – что твои сказочные дивы. Лошади нужен бескрайний простор. Лошадь не знает границ, не знает предела. Если и в суровые зимы лошади пасутся в степи, они становятся выносливыми, бока их лоснятся, а сами они широкогрудые и быстроногие. В Обокли как раз и есть такие степи для лошадей. А то, что в Пулхакиме называют Иргали, находится на ближнем берегу Байсуна. Девушки из Иргали крепкие, ядреные. Самая маленькая носит калоши шестого размера! Все они сильные, работящие. Захочешь обнять иргалинку – и не обхватишь! Сыновья, рожденные иргалинскими матерями, сродни самому Алпамышу. Недаром Алпамыш жил в этих краях! Теперь ясно вам, о чем говорит народная молва? Целых два дня выбирали мы коня. В степях Обокли коней полным-полно! Мчатся табунами, поднимая пыль. Каких только коней здесь нет! Жеребята-первогодки – сосунки, трехлетки – стригунки, четырехлетки – бегуны, зрелые – пятилетние кони. Кобылицы здесь с таким крупом, что юрту на нем можно поставить! А какие могучие жеребцы! Поймали мы одного коня, связали ему передние копыта. Ударили кулаком промеж копыт. Кулак не прошел. Если бы прошел, конь был бы хорош. Отпустили. Еще одного осмотрели. Сгодился бы, если б не брюхо – в брюхе был он узок. И этого отпустили. Не тот! Братья мои! Коня выбирай с брюхом быка, а быка – с брюхом коня! Тот конь хорош, у которого задние бабки толщиной с детскую руку. Мы искали именно такого. Но он не попадался. Конь с широким крупом тоже хорош. Но и такой нам не попадался. Высматривая коней в табуне, приметили мы сивого коня. Отловили его. Осмотрели зубы. Хоть и было коню семь лет, но коренной зуб еще не вырос. Обычно он прорезается в пять. Выходит, и теперь не вырастет. Конь без коренного зуба приносит счастье! Братья, пришелся мне этот конь по душе! Отсчитал я три тысячи и сел на него. Подвел его к кузнице, что перед амбаром. Надел уздечку на морду сивого: привязал к нитке палочку и продел через ноздри. Когда он вертел головой, палочка врезалась в челюсть, и сивый переставал дергаться. Коня подковали. Дома, в дальнем углу двора, соорудили ясли. Там я привязал коня. Мать осталась недовольна. – Машина разве не лучше лошади? – сказала она. Братья мои! То, что называют машиной, ведь это железо! Нет у машины души! Железо без души не сможет ужиться с человеком. Это так, потому что нет у железа сердца! Лошадь же подходит человеку. Потому что у лошади есть душа и есть сердце! Стал я ухаживать за своим сивым конем. Приучил к себе и к улаку. Мы с конем хорошо понимали друг друга. Как я его выхаживал и чему научил – не скажу. Сглазите!6
Все стали глядеть на меня задрав нос. И на меня, и на моего коня. Смеялись, пальцем показывали. Я знал, что люди хотят мне сказать: «Эй, Зиядулла-плешивый! Кто ты такой? Кем ты себя возомнил? Сирота, да еще и плешивый, зачем тебе конь? Тебе и ишака за глаза хватит!» Братья мои, так уж устроен человек! На каждый рот сита не наденешь. Если ты преуспеваешь – тебе завидуют; если нуждаешься в чем-то – никто не подаст. Ничего не поделаешь. Хочешь стать человеком – пропускай сплетни мимо ушей, но и не хлопай ими. Братья мои! Сколько бы ни было достоинств у коня, но конь есть конь! Четвероногое животное! Хвостатая скотина! Можно вывести коня в люди? Нельзя! Можно сделать из него человека? Нельзя! Воистину, четвероногая скотина должна еще дорасти до коня! И воспитать настоящего коня под силу не каждому. В здоровом теле здоровый дух – это про меня! Вот потому-то я коня и приобрел! Ах-ха! Сказитель исполняет дастан. Если запнулся – умолкает и, исправившись, поет дальше. Поэт пишет стихи. Если что-то ему не нравится – вычеркивает и переписывает. Художник рисует картину. Не удается ему бровь на портрете или, например, лошадиная тропа – и он перерисовывает заново и бровь, и тропу. А вот наездник коня исправить не может! Четвероногое животное, вроде коня, какой характер смолоду обретет, с таким и останется. К чему привыкнет, на том и стоять будет. Что бы ни увидело, что бы ни узнало, чему бы ни научилось – все в него впитается и в мозгах засядет. И если потом наездник попробует перевоспитать коня, то впустую потратит время. Коня исправить невозможно! Каким будет конь, зависит от способностей наездника. Потому-то я и воспитывал моего сивого коня день и ночь.7
Братья, как, по-вашему, должен выглядеть сивый конь? Он – как отбеленная бязь! А если у него предки породистые, то в девять лет он станет похож на канюка-курганника. На шкуре его появляются темные пятна, похожие на родинки. С этих пор он уже не сивый, а конь-тарлан, канюк-курганник. Канюк-курганник – самый лучший конь! Из ста гнедых только один конь бывает хорошим! Из ста коней масти канюка-курганника только один окажется негодным! Братья, если не разбираетесь в лошадях, выбирайте только из породы тарланов! Когда моему сивому исполнилось девять, радость моя выросла в десять раз. Братья мои, теперь мой сивый стал конем-тарланом, а я – хозяином настоящего тар-лана! Мой конь – лучший из коней, такого коня не найдешь! Конь у меня – бесподобный!8
На тяжелые работы Тарлана я не ставил. Когда пас овец в холмистой степи, резвился Тарлан под моим седлом. В один из таких дней примчался шофер председателя колхоза. Председатель послал его за мной. Сказал ему, мол, привези Зиядуллу-плешивого. Передал, что приехал человек с радио, родом из нашего кишлака. Говорит, чтобы представили ему самого лучшего пастуха, чтобы рассказать о нем по радио. Председатель предложил меня. Сперва я не поверил. Взглянул на шофера с сомнением. Вроде правду говорит. Я поручил овец Асаду, который пас свой скот неподалеку, а сам отправился с шофером. Я был на седьмом небе от счастья. Вот так председатель-ака[2]! Дай Бог вам долгой жизни, сказал я про себя. Выходит, вы захотели, чтобы и мою сверкающую лысиной голову осветило солнце. Потом подумал и добавил: да здравствуют ваши пышные усы! По пути я заехал домой и надел свой еще совсем неношеный халат из полосатой шелковой ткани. Надел шапку. И остался собой доволен.9
Тарлана привязал возле правления колхоза. Перекинул через плечо домбру и хурджун, в котором был мой обед, и вошел внутрь: – Здравствуйте, уважаемый корреспондент! – Ага, входите, брат, входите. Осторожно ступая по ковру, подошел я к корреспонденту, который сидел, развалившись, на почетном месте. Я сразу узнал в нем нашего земляка Рихсиева. Я не знал, куда сесть. Рихсиев указал мне на место. Положил я хурджун на подоконник и сел. Хотел вежливо расспросить о житье-бытье, взглянул на Рихсиева. – Ага, как ваша фамилия, брат? – Зиядулла-плешивый. – А-ха-ха-ха! Нет, фамилию назовите. Курбанов? Ага, хорошо, хорошо! Как здоровье, товарищ Курбанов? Здоровы как лошадь? – Спасибо, уважаемый корреспондент, спасибо. Если и не как лошадь, то на своих двух крепко стоим. Сами-то вы как? Детки ваши резво бегают? Вот я, о чем бы люди ни заговорили, всегда вас хвалю. Глядите, говорю, и из наших писатель вышел. – Спасибо, спаси-и-ибо. Дело вот в чем, товарищ Курбанов, я о вас радиоочерк напишу. – А что это такое, уважаемый корреспондент, радиоочерк? – Что? Ну и ну! Вот тебе на, товарищ Курбанов. Есть такой публицистический жанр! В этом жанре прославляют героев, понятно? – Вот как? Ну и хорошо. А я-то подумал, это что-то нехорошее. Но не стоим мы того, уважаемый корреспондент. – Это уж мы сами придумаем, как сделать из вас достойного человека, товарищ Курбанов. Все в наших руках. Вот вам бумага, пишите. Что, и ручки нет? Это уже непорядок. – Да разве у нас есть что-нибудь, кроме пастушьей палки, уважаемый корреспондент? – Так и быть, и ручку даю. Только пошевеливайтесь. Я пока аппарат буду настраивать. – Дело вот в чем, уважаемый корреспондент, тут одна накладка. В грамоте мы не очень. Голова наша вместила только пять классов. Лучше вы спрашивайте, а я отвечать буду. – Нет уж, пишите. Еще напутаете, наговорите все, что в голову взбредет, а мне потом мучиться, монтировать. Нет. Пишите: «Солнце, распуская свои позолоченные косички, подняло голову из-за горизонта…» Нет, зачеркните. Художественную часть напишу сам. Вам это не под силу. Так, начали: «Еще с детства я мечтал стать пастухом. Эта мечта и привела меня к профессии пастуха. Окончив школу, я по велению сердца остался в колхозе. И вот теперь тружусь не покладая рук…» Ага, теперь пишите о плане, об обязательствах, с кем соревновались. Пишите обо всем этом. Дальше – по сколько ягнят вы намереваетесь получить от каждой овцематки. Вот об этом напишите. Понятно? – Уважаемый корреспондент, так ведь я пасу овец односельчан! – Вот оно что! Ну и дела, председатель ваш из тех, кого пошлешь за тюбетейкой, а он тебе голову принесет. Ладно, продолжайте писать. Ваш трудовой вклад оценен? – А то как же, уважаемый корреспондент. Председатель при каждой встрече останавливает меня, расспрашивает. Спасибо, говорит, брат, спасибо. Служишь народу, говорит. И все по плечу хлопает. – И только-то? Эх, товарищ Курбанов, товарищ Курбанов! Это все абстрактные разговоры. Для радиоочерка нужны конкретные факты, понятно? Ордена, медали, грамоты. Ладно, товарищ Курбанов, вы свободны. Я вернул Рихсиеву ручку и почесал за ухом. Взглянул на магнитофон. – Уважаемый корреспондент, не знаю, слыхали вы или нет, но я и дастаны сочиняю. – Ага, вот как? – Забочусь о том, чтобы песни и сказания дедов остались в памяти. И домбра у меня есть. – Ага. «Зачем свое мне прятать мастерство? Ведь в мир иной не заберешь его?» Алишер Навои! – Долгих вам лет! Я заволновался. Взяв домбру, запел свой дастан. В дастане я рассказывал о том, как в дом приезжает невеста. Как разжигают костер, играют на варгане. Как невеста приехала на коне и конь обошел костер. Лошадиный такой дастан.Девушка, что мне мила,
Сердце в плен мое взяла.
К ней домчит меня мой конь,
Закусивший удила.
За конем следи, чтоб всегда
Были корм у него и вода.
Не ленись расчесывать гриву,
Не жалей на него труда.
10
Я отвел Тарлана в стойло. Привязал его к высоким яслям в конюшне. Отверстие, через которое сбрасывают навоз, на ночь забивал тряпьем, а днем его вынимал. Давал Тарлану утром пять кило ячменя, в обед пять кило и вечером пять. Подавал на ладони сахар, соль. Тарлан брал сахар губами. Соль слизывал с ладони. Кормил я его и подсоленным курдючным салом. Братья мои, с виду этот конь – райский скакун, но пасть его – врата в ад!11
Ровно через сорок дней и сорок ночей я вывел Тарлана из конюшни. Начал его выгуливать. К колышку в центре двора привязал длинный аркан, а другой его конец завязал на шее Тарлана. Выгибая шею, подобно кобре, он бежал по кругу. Ржал, вскидывая передние ноги. Резвился, сильно дергая аркан. Тарлан опьянел! Я разбрасывал клочки сена по длине аркана. Тарлан, кружась вокруг колышка, брал сено то с одной, то с другой кучки. В день давал по одному незрелому арбузу. Он с хрустом его съедал. Одним чудесным утром, накинув на Тарлана легкое седло, я поехал верхом. По большой улице пустил его медленным, неспешным шагом. Занималась заря, кричали петухи, лаяли собаки. Из репродуктора на столбе полилась музыка. В арыках журчала вода. Порывы утреннего ветерка ласкали нас. Звуки копыт Тарлана стучали равномерно: цок-цок-цок… Впереди показался арык. Мы остановились. Я не дал Тарлану перепрыгнуть через него. Перепрыгни он – пропал бы нагулянный жирок. Потом целый год он не смог бы участвовать в состязаниях. Я напоил Тарлана. Мы повернули назад. И снова степенные шаги: цок-цок-цок… Тарлана я выгуливал сорок дней. Он уже не мог стоять на одном месте. Уже ходил, почти не касаясь земли копытами. Резвясь, взбрыкивая, он подпрыгивал до небес. Ему хотелось взлететь, словно вихрь. Сбор хлопка закончился. Начались свадьбы.12
Братья мои, нет такого на свете, о чем бы не знал конь. Снег, дождь и град – конь чувствует все заранее. А особенно он предчувствует свадебные пиры. Вот почему именно на свадьбах устраивают скачки! Наш Тарлан всю ночь фыркал. Я было разволновался. Накинул на плечи чапан[3] и вышел на него поглядеть. Луна яркая, небо ясное. Тарлан, не останавливаясь, бегал вокруг колышка. Я поймал его и погладил гриву. «Наверняка где-нибудь свадьба», – подумал я. Вернулся в дом и лег спать. Вышло, как и думал. На другой день получили приглашение на свадьбу из соседнего кишлака Обшир. Я вычистил Тарлана. Из амбара вынес конское снаряжение – потник, подстилку под седло, которая кладется поверх второго потника, попону, подпругу, подхвостник, уздечку, седельную подушку, седло со стременами. Оседлал Тарлана. Надел на него узду. На лоб ему повесил амулет из боярышника. Раздутый хурджун бросил на седло. Вдел ногу в стремя, взялся за луку седла.13
В Обшир нас поехало двадцать наездников. Мы остановились у порога дома, откуда раздавались звуки сурная. Из трубы поднимался вверх густой дым. Нам выделили на постой дом пастуха Турды. Человек в глубоко надвинутом на голову треухе провел нас по узким улицам к его дому. Ворота оказались довольно низкими. Хозяева смирных коней въехали во двор, припав к седлу. Хозяева резвых коней спешились и повели коней в поводу. Братья мои, оседлав коня, думай о голове, свалившись на землю, думай о коне. Мы расседлали коней. Упряжь развесили на подпорках для деревьев, на дувалах[4]. Дали коням остыть. Я позволил Тарлану поваляться по земле. Он перекатывался то на левый бок, то на правый. Валялся в свое удовольствие. Потом поднялся. Расставил ноги, отряхнулся от пыли и приставших соринок. Я накинул на него коврик, немного затянул подпругу. Ногой вбил в землю колышек. Наездник Сафар вбил колышек для своего гнедого рядом с Тарланом. Это меня разозлило, я сказал: – Сафар-ака, будьте добры, привяжите своего гнедого подальше. – Ничего, места много… – Мне места не жалко. Ваш гнедой недобрый, это меня беспокоит. Гнедой поглядывал недружелюбно на моего Тарлана. Я хотел было сказать: «Вон, видите?», но наездник Сафар уже направился в комнату для гостей. Я махнул рукой и пошел вслед за ним. Мы сели в круг. Из свадебного дома принесли нашу долю – угощения к столу и две бутылки. Все это мы отдали хозяйке. Она развела в очаге огонь и принялась готовить плов. Мы стали нарезать морковь. Вдруг пронзительно заржали кони. Узнав голос Тарлана, я мигом выскочил из комнаты. Гнедой наездника Сафара, фыркая и выкидывая передние ноги, бросался на Тарлана. Я махнул издали рукой и прикрикнул: – Нельзя! Тарлан попятился и стал рыть передними копытами землю. Оскалившись, он заржал, предупреждая гнедого. Мол, не подходи лучше. Я взялся за недоуздок и успокоил Тарлана: – Хватит! Все, все! Все, говорю! Сафар-ака, я разве не говорил, что ваш гнедой – недобрый конь? Вот, обидел Тарлана. Уведите его теперь! Кони наши успокоились. После плова вечером мы смотрели борьбу.14
Наутро, после завтрака, наездники оседлали коней. Отправились в холмистую степь среди горных цепей. На закате степь выглядела бурой. На границе ее росли тутовые деревья с толстыми стволами. Зрители расселись, точно птицы, на ветвях тутовника. А другие группами расположились полулежа на окрестных холмах. Наездники снимали с коней седла, готовя их к скачкам. Мы тоже расположились у одного холмистого склона. Я расседлал Тарлана, дал ему поваляться. Потом надел седло. Обмотал себе ноги портянками, натянул лежавшие в хурджуне сапоги для улака. Сапоги у меня на высоких каблуках, из козлиной кожи. С изнанки кожа стянута внутренним швом. Изнанка обычно бывает блестящей, гладкой. А верх сапог я смазываю нутряным салом. Такие сапоги не пропускают ни воду, ни снег, ни холод. И не рвутся. Я надел надрезанные с обеих сторон шаровары. Я их специально надрезал. Потому что, если во время скачек что-нибудь зацепится за шаровары, они могут совсем разорваться. Я натянул треух на уши. Вдев ногу в стремя, ухватился за луку седла. Помчался в степь. Другие наездники, разминаясь, проехали по кругу.15
В это время поглядывающие в сторону кишлака наездники прокричали: – Везут! Со стороны кишлака показалось двое верховых. Один вез перед собой тушу черного козла. Подъехав к нам, сбросил ее на землю. Наездники дали своим коням обнюхать тушу. Переворачивая, показывали ее со всех сторон. Кони сгрудились. К нам подъехал усатый человек с лицом, напоминающим румяную лепешку, только что вынутую из тандыра. Это был распорядитель. Подняв рукоять плетки над головой, он объявил зычным голосом: – Эй, наездники! Слушай мои слова и правым ухом, и левым! Веревку на добычу не накидывай – раз! Друг друга дурными словами не обзывай – два! Плетку не применяй – три! На упавшего наездника не наезжай – четыре! Если убегает конь, помоги его поймать – пять! А теперь налетай!.. Распорядитель выскочил из круга. Объезжая всадников, он громко объявил: – Первый приз – платок и десять рублей! Не говорите, что не слышали! Наездники сгрудились в круг. Подстегивая лошадей плетками, подгоняя ударами коленей в бока, они бросились к туше, лежащей на земле. Туша лежала посреди множества конских копыт. Руки наездников рвались к ней. И не могли ее достать. – Ну-ну! – Но-но! – Хватай, тащи! Все попытки были безуспешны. Туша по-прежнему оставалась на земле. Всадники и их кони были все в поту. Некоторые уже укротили свой первый пыл. Другие, отирая со лба пот, и вовсе отъехали в сторону и присоединились к зрителям. Игроки снова бросились к туше. Ринулся и я, вертя плеткой над головой Тарлана. Теснимый другими конями, подобрался к туше. Тарлан, сделав круг возле нее, остановился. Сжав зубами рукоять плетки, я потянулся к улаку. Только было поднял, как на тушу надавил копытом чей-то конь, и она выскользнула из руки. Сгрудившиеся лошади оттерли Тарлана назад. Тарлан споткнулся и, покачиваясь, вышел из круга. Чтобы боевой задор Тарлана не пропал, я проскакал галопом почти версту. Как будто мы захватили добычу!16
Увидев, что тушу так никто и не поднял, распорядитель повысил цену: – Эй, наездники, не говорите, что не слышали: сверх того добавлю одного барана! Кони зафыркали, заржали. На крупы с треском сыпались плетки. Наездники с гиканьем пустили коней к туше. Наконец она была поднята с земли. Зрители оживились. Лошади тревожно прядали ушами. Всадники помчались к низовью. Распорядитель объявил: – Улак поднят, улак поднят! Наездники понемногу оживились. Все помчались галопом. Топот, топот, топот… Все скачут вокруг туши козла. Все внимание приковано к ней. – Улак увезли! Улак у буланого и рябого! Почему коня называют рябым? Потому что на лбу у такого коня белая отметина, а на кончике носа – пятнышко. И пах с обеих сторон изукрашен пятнами. Рябой конь может быть разным. Сероватый рябой, черный рябой, рыжий рябой, гнедой рябой! А буланый конь – желтый, грива и хвост – черные, но встречаются буланые и с белыми гривами и хвостами. Рябой с буланым мчатся, насторожив торчащие уши, которые похожи на заячьи. Между ними болтается улак. Одна ножка туши у гнедого, другая – у буланого. Вокруг десятки рук тянутся к улаку. Но не могут дотянуться. А если кто и дотянется, не может вырвать. Окружив их, мчатся и другие кони: топот, топот, топот… – Улак у буланого и рябого! Не выпускай! Улак перешел к буланому, улак у буланого! Гони! Топот-топот-топот… И впрямь, наездник буланого, ловко перекинув ногу через тушу, прижал ее коленом. Наклонившись вправо, потянул поводья вправо. Буланый преградил дорогу сопернику. Многие наездники, поняв, что тягаться бесполезно, один за другим начали отставать. – Чисто! Буланый выиграл честно! Бросай буланый, бросай! Ну и молодчина! Подходи, буланый! Забирай свою награду! Наездник буланого бросил тушу на землю и направился к распорядителю. Мы же кинулись к туше. Снова сгрудились. На этот раз тушу унес всадник на низкорослом гнедом. Гнедой конь – темно-рыжей масти. Шея у него выгнута, как у очковой кобры.17
На третий раз улак выпал на мою долю. Я потерял было всякую надежду, стоял в сторонке. Чей-то рыжий конь выволок тушу из круга по земле. Тарлан повернул голову в сторону рыжего. Когда он к нам приблизился, наездник поднял тушу на уровне колена коня. И тут я нагнулся и подхватил добычу. Выпрямившись, ударил Тарлана коленом в бок и закричал: – Но-о!.. Тарлан рывком отделился от группы. Вслед за мной помчались и другие наездники. Поравнявшись, многие потянулись к улаку. Я наддал Тарлану плеткой. Вместо того чтобы прибавить скорости, он замедлил шаг. Я был в недоумении. Взглянув вперед, я понял, в чем дело. Впереди была довольно широкая речка. Я не знал, как поступить. Пока натягивал поводья, мы очутились у самой кромки. Другие кони от нас не отставали. Тарлан помчался вдоль берега. Тушу я зажал под коленом со стороны реки так, чтобы никто к ней не подлез. Но длиннорукие наездники потянулись к улаку через шею и круп Тарлана. Я не хотел отдавать улак. И Тарлан не хотел его отдавать! И мы мчались вдоль берега. Голоса распорядителя не было слышно. Я опустил поводья и крепко ухватился за тушу, прижал ее к боку коня. Тарлан скакал сам, без понуканий. Но конца руслу реки все не было видно. Нас по пятам преследовали остальные наездники. Тарлан посмотрел вниз на речку, на миг застыл – и, подняв передние ноги, кинулся вниз. Дрожь пробежала по моему телу. Вот-вот глаза выскочат из орбит. Я потянулся к поводьям, но не достал. Почуял, как мы оторвались от земли и я повис в воздухе. В голове молнией пронеслась мысль: вот так и умирает человек. Я крепко зажмурился и выпустил улак. Очнулся от сильного толчка. Сердце мое будто в пятки ушло. Я чуть не лишился чувств. В отчаянии приник к шее Тарлана.18
Когда открыл глаза, то увидел, что мы скачем по сухому руслу реки. Тарлан замедлил ход, а потом остановился. Нагнув голову, он фыркал и тяжело дышал. Я выпрямился, снова закрыл глаза. Сверху раздался голос распорядителя: – Туша на месте! Осталась на месте! Я взглянул наверх. Наездники, выстроившись в ряд на берегу, смотрели на нас. Я наклонился и взял поводья. Направился вдоль речки в поисках тропинки, которая бы вывела наверх. Сверху кто-то рассуждал: – Ну надо же! Голова кружится, когда смотришь вниз. У этого Тарлана два сердца! А если одно, то размером с его голову! Распорядитель предупредил: – Тарла-а-ан, захвати улак! Я сделал вид, что не расслышал. Не хотел возвращаться за улаком. Стал подниматься по пологой тропинке. Дойдя до места, где оставил снаряжение, я расседлал Тарлана. Осмотрел его всего. Погладил его ноги. Ушибов не было. Дал ему поваляться на земле, чтобы остыл. Расчесал коня с ног до головы. Надел узду, привязал его к колышку. Все, больше в сегодняшнюю свару Тарлана я не пущу. Он вышел победителем.19
Тут и моя обидчивая натура заговорила: если на то пошло, в его победе есть и моя заслуга. Хотите, я вам скажу кое-что, братья? Я люблю ссоры из-за обид. Провалиться мне на этом месте! Если, начиная от новолуния и до тридцатого числа, не обижусь на что-нибудь – такое чувство, что не прожил в этом месяце и одного дня. Тоска берет. Хожу, озираясь вокруг, будто чего потерял. Придираюсь к мелочам. Пустяк принимаю близко к сердцу, будто это смертельная обида. Чувствую себя униженным. Впадая в уныние, поминаю покойного отца. Ведь люди знают, что я сирота, и обижают меня нарочно. Но разве виноват я, что вырос сиротой? А потом, в душе просыпается обида из-за моей головы. «Были бы на моей голове волосы – не унижали бы меня так!» – с горечью думаю я. В такие минуты товарищи по стремени начинают меня уговаривать. Придерживая коня за уздечку, они увещевают: хоть раз умерьте свой гнев, наездник Зиядулла. Такие минуты переживания обиды – бальзам для моей души! Нахмурив лоб, я гляжу в даль. Глазом не моргну, не пошевельнусь. Мои товарищи по стремени еще пуще стараются. «Зиядулла, вы славный, великий наездник, но подумайте и о нас», – упрашивают они. Ах-ха! Вот где наслаждение для души! И только пережив подобные минуты, я в знак согласия задумчиво киваю головой. Так и быть, говорю, ваша взяла. Довольный, поворачиваю коня. Давно уже искал я, на кого бы обидеться. И вот выпал случай. Причина подходящая: мол, конь не пожалел себя ради человека. А распорядитель не оценил его самоотверженности!20
Обидевшись, я продолжал сидеть. Несясь, будто бурный горный поток, какой-то всадник на палевом коне подлетел к распорядителю. Палевый – значит, соломенного, бледно-желтого цвета. Ноги в пестрых носочках. Еще у него на лбу может быть белая звездочка. Но у этого коня ее не было. Я не признал бородатого всадника на палевом. Голос наездника звучал требовательно: – Эй, распорядитель! Усы у тебя есть, а совести, как видно, нет! Гляди, откуда бросился Тарлан. Конь сделал это не потому, что испугался тебя или нас, – он рисковал собой ради человека. Если такого смелого коня золотом осыплешь, все равно останешься в долгу. Отдай наезднику приз! – Он выронил улак из рук! – Если не отдашь, я сам для Тарлана одного барана из дома привезу! Так даешь или нет!? – Ладно, наездник! Если кому угощение предложишь, пусть это будет достойный человек; если от чьей руки голову сложишь, пусть это будет достойный человек. Твоя взяла. Распорядитель дал нам одного козла и двадцать пять рублей.21
Окончание состязаний смотрел полулежа, облокотившись на землю. Мои товарищи по стремени так ни разу и не выиграли. Все начали разъезжаться. Товарищи по стремени возвращались с улака несолоно хлебавши. Я начал их корить: – Как будем смотреть людям в лицо? И это двадцать наездников! Весь выигрыш – один козел. И того выпросили. Спутники мои ехали с поникшими головами, в ответ только пожимали плечами. – А что, если мы поступим так. Сделаем в пути привал, а в кишлак въедем, когда стемнеет. Когда до кишлака остался один холм, все спешились с коней. Прилегли отдохнуть. А когда стемнело, сели на коней. Я ехал впереди – на случай, если кого-нибудь встретим. Как-никак, у меня козел. Для отвода глаз… Вышло так, как я и говорил. Только проехали каменистую местность, как неожиданно навстречу показался чей-то черный силуэт. Мы свернули с дороги. Тень подала голос: – Эй, вы там не видели случайно корову-пеструшку? – Не видели. – Зиядулла-наездник? Ты ли это? Со скачек возвращаетесь? – Со скачек. – И что, не с пустыми руками? – А то как же! – Что-то не похоже. Я дернул козла за шерсть. Козел протяжно заблеял. – Голос слышали? – Да, хорошо, хорошо. Говорят же: с пустыми руками лучше не возвращаться. Вы ведь людей представляете. – И такие живые голоса есть у каждого из нас. Не хурджуны, набитые халатами!22
Отправились на свадьбу в Байсун. Из-за грязи, хлюпавшей под ногами, хвосты у лошадей завязали узлом… В Байсуне, братья мои, живет народ склочный! Никому ничего не дадут. Сами ничего не умеют. А если кто-то в чем-то преуспел, на дух его не переносят. Успехов наших не признают, норовят их принизить. Видя чью-то растерянность, злорадно усмехаются. Вот, дескать, бедолага. Что поделаешь: если что впитал с материнским молоком, живешь с этим до самой смерти. Вот и на сегодняшних состязаниях вышло так, как мы и думали. Из Шурчи приехал наездник Файзулла. Шайтан, а не наездник! Конь под ним тонкобрюхий! Скачет, словно водяной змей! Дважды подряд вырывал улак из рук соперников. В следующий раз улак достался мне. Улаком завладевали то шурчинцы, то мы, то вахшиварцы. Наездникам из Байсуна он не давался. Когда Файзулла в третий раз поднял улак, байсунцев словно прорвало. Один схватил коня Файзуллы за уздечку, а другой прямо-таки вынудил наездника выпустить тушу. Но Файзулла снова схватил ее и ускакал. Его тонкобрюхий бежал, как борзая! Наездники из Байсуна остались далеко позади. И только один громадный жеребец его нагнал. Но наездник не смог дотянуться до улака. Тогда жеребец ударил грудью тонкобрюхого коня Файзулы и помчался дальше. В отместку! Тонкобрюхий Файзуллы полетел кувырком, а сам Файзулла перелетел через его голову и упал на землю. Тонкобрюхий поднялся, пять-шесть раз вздохнул. Поглядел на своего наездника. Тот, хотя и сильно упал, вскочил и подбежал к тонкобрюхому. Бог мой! Если наездник свалится с глинобитного дувала, он что-нибудь себе да ушибет. Упадет с ослика – какое-то время лежит, не двигаясь. Но слетев с мчащегося стрелой коня, он вскакивает как ни в чем не бывало! Братья мои, упадешь с осла – он подставит копыто, упадешь с лошади – подставит гриву! Наездник Файзулла подошел к своему тонкобрюхому. Вытер грязь, прилипшую к шерсти коня. Снял съехавшее на брюхо седло и оседлал заново. Отряхнул одежду. Потом пустил коня вскачь, въехал в круг и яростно вцепился в улак. В это время конь кого-то из местных топтал тушу, и Файзулла не смог вытянуть ее из-под копыт. Вылез из кучи-малы и с досадой бросил: – Вот когда научишься, тогда и садись на коня, сукин сын! Чем так бороться, лучше бы тебе подохнуть! Приедешь к нам на улак, тогда поглядим. Тьфу на тебя! Плевок Файзуллы попал на круп громадного жеребца. Его хозяин обиделся. А с ним и его товарищи по стремени.23
Наездники из Байсуна поняли, что не быть улаку в их руках, и выбрали нечестный путь. На улак они накинули веревку! Длиной в половину маховой сажени и толщиной с палец. На концах – петли, в которые можно продеть руку или набросить их на луку седла. Если наездник протянет веревку под лодыжкой и привяжет к руке, выхватить у него улак невозможно. Есть другой верный способ накидывать веревку на улак. Наездники из Байсуна применили именно его. Один из них изловчился и поднял улак с земли. Пропустил веревку под лодыжкой козла, а петли зацепил за луку седла. И поскакал, прижав улак под коленом. Чтобы выхватить такой улак, нужно сбросить наездника вместе с седлом или свалить его лошадь! – Веревка! Веревку накинул! – Эй, распорядитель, гнедой веревку накинул! – Нечестно! Улак гнедого добыт нечестно! Распорядитель все видел, все слышал. И все равно сказал, что честно. Наездники были недовольны. Распорядитель, пожимая плечами, делал вид, будто не понимает: – Веревка? Какая еще веревка? Сегодня вы наши дорогие гости, не нужно клеветать. Подходи, гнедой! Забирай свой приз! Возражения наши остались без внимания. Многие, рассердившись, уехали с улака. Хамдам из Шурчи, уходя, сказал: – Чем так добиваться справедливости, лучше навоз с улицы есть. Вы только посмотрите! Эта низость не по тебе, так по твоим детям ударит, вот увидишь! Распорядитель стоял на своем: – Акун не накидывал веревку, все по справедливости! – Плевать я хотел на такую справедливость! Хамдам, отряхнув полы, пошел прочь.24
Братья, почему уходят, отряхивая полы? Ради справедливости! Почему уходят, сплевывая? Ради справедливости! На что обижаются, уходя? На несправедливость! Из-за кучки подлецов уходят, бросая справедливость в огонь! Вот мы всегда твердим, братья: справедливость, справедливость. Слово это не сходит у нас с языка. А при виде несправедливости – пасуем. Сетуем на судьбу и на жизнь. Мол, справедливости нет, справедливость – она на небе. Братья мои, справедливость – на земле! Под нашими ногами! Лежит, смешанная с пылью. Кто же над ней так глумится? Да мы сами! Я, вы, Файзи-наездник, Хамдам-наездник! Видели, как они убежали?! Вот так всегда: когда справедливость попрана, мы убегаем. Воротим от нее лицо. Делаем вид, будто ничего не случилось. Когда подлец душит справедливость, мы отходим в сторону. От дурного беги, не связывайся, не замечай его, говорим мы себе. Дескать, негоже мне равняться с дурным человеком. А придя домой, говорим: такого-то несправедливо обвинили – правды, оказывается, нет на свете.Но прямо в лицо, открыто не говорим этого дурным людям. Стоим в сторонке, будто ничего и не замечаем. Прикусываем язык. Боимся потерять авторитет и лишиться должности. Или же не хотим наживать себе врагов. Слово правды и родному человеку не нравится, говорим себе и машем рукой: «Да ладно!» И вот все разбегаются. Наши друзья-наездники тоже решили убежать. – Поехали, – сказали они. Я резко ответил: – Никуда я не поеду! Буду участвовать в улаке до конца! Мои товарищи по стремени поддержали меня. Один байсунец прошептал стоящему рядом наезднику: – Вот и хорошо, пусть уезжает. Улак теперь нам достанется.25
Я разозлился пуще прежнего. Отдал Тарлана наезднику Самаду. Сам оседлал его светлого буланого коня. Держался, выжидая, чуть поодаль от наездников, сбившихся в кучу. Один байсунец снова накинул веревку на улак. Я тут же подскочил к нему и не отпускал от себя. Схватил улак за одну ляжку да так и держал. Наконец его конь устал. Он и сам сдался и выпустил тушу из рук. Она упала на землю. Я не успел подхватить ее. Повернул буланого обратно. Вытер рукавом лоб. Освежил грудь, поднимая и опуская ворот рубашки. Ах, какое это блаженство! Я почувствовал прохладу. У меня было такое чувство, будто я совершил благое дело. И снова я стал в стороне от сбившихся в кучу всадников. Светлый буланый конь перенес всю свою тяжесть на задние ноги. Теперь тушу из середины круга вынес байсунский наездник на рыжем коне. Своего светлого буланого я пристроил рядом с ним. Этому я тоже не дал унести улак. Всадник мчался и забирал все левее. «Отпусти! Отдам половину награды», – зашептал он. Сделав вид, будто не слышу, я продолжал скакать, держась за улак. Он выругался от злости. В конце концов бросил тушу. Я не отдал ему улак. Потом улак схватил наездник Юлдаш из Вахшивара. Он отобрал его честно, не накидывая веревки. Я не стал ему мешать. Распорядитель, видя, что своим наездникам улак не достанется, решился на такое, что и последний подлец не сделает. Под предлогом того, что улак весь растрепался, оттащил его в сторону. А немного погодя принес его и бросил перед всадниками. Увидев тушу, мы оторопели. Распорядитель отрезал ляжки и шею туши. Такую тушу невозможно поднять с земли. Потому что не за что ухватиться. Поднимешь за шерсть – сдерешь клок шерсти и только. И все же наездники решились. Как говорится, надежды нет у одного шайтана – они кинулись к улаку. Но так и не смогли поднять его с земли. А распорядитель только того и ждал. Он объявил о заключительном заезде: – Не говорите, что не слышали: кто поднимет, тот и получит! Кто поднимет тушу, получит кило жира, кило риса, да еще и морковь в придачу! Хватай! Есть один способ поднять с земли такой улак. Только он очень трудный. Но будь что будет! Оседлал я своего Тарлана. Предупредив товарищей по стремени, направился прямо к улаку. Потянулся к туше. Схватил ее, крепко сжимая шерсть вместе со шкурой. Рванул что есть силы и положил ее на луку седла. Придвинув к своей груди, придавил тушу локтями. Остальное было за Тарланом! Мой конь мчался, как лиса. Последний приз состязаний достался мне. Я одержал победу! Братья мои, упрям узбек, когда близок успех.26
Рихсиев переехал в кишлак. Одни поговаривали, что его сняли с работы, другие – что, мол, город ему надоел. Сняли его или прогнали, вернулся он сам или не по своей воле, но вернулся. Устроился учителем в школу. Поселился в двух шагах от нас, в старом доме, доставшемся ему в наследство. Хотя стояла зима, он устроил хашар[5], чтобы благоустроить двор. На хашар позвали и меня. А раз позвали – не пойти нельзя. Рано или поздно все равно придется иметь с ним дело. Пошел. Сам Рихсиев не работал. Прилег, постелив курпачи[6] на супу[7] возле ямы, где мешают глину для кирпичей. Братья мои, Рихсиев мне все уши прожужжал! Только и умеет что тараторить. Во всем мире не осталось новостей, которых бы он мне не рассказал. Где идет война, из какой страны высылают; куда поехал король и какой страны; зачем поехал и что сказал; на поезде поехал или на самолете; как здоровался со встречавшими его: обнимаясь или протягивая кончики пальцев. Ничего не упустил, все рассказал. Голова моя гудела. Рихсиев и назавтра решил позвать людей на хашар. – Не приду, – сказал я, – завтра улак. Тут за мной пришли домашние. Не дождавшись плова, я поспешил домой. В доме раздавался плач ребенка. Братья мои, я стал отцом! Теперь у меня сын! Наша тетя Хумор была повивальной бабкой. Ждал до утра, не сомкнув глаз.27
Утром я не дал Тарлану воды. Корма задал поменьше. Отправился на поляну в восточной части кишлака. Лошадей там было немного. Все кони наши. Гостей мало. Снарядил Тарлана, отвел к коням. Но – скажите пожалуйста! – лошадка моя не пожелала скакать! В самый последний момент Тарлан попятился. Загрыз удила, замотал головой. Я ударил его коленом в бок и наддал плеткой. Тот вздрогнул и стал топтаться на месте. Я поиграл плеткой над головой, чтобы припугнуть. А он стоял, прядая ушами, будто говоря: хочешь бить – бей. Я понял, что Тарлан сегодня не в духе. И это правда! У всякого коня, братья мои, свой норов, свой характер. Конь не подчиняется человеку в те дни, когда не в духе. А если ему надоедать, может укусить за плечо или хорошенько лягнуть в пах. В таком случае некоторые наездники бьют лошадь по голове рукояткой камчи. И тогда рассвирепевший конь сбрасывает наездника и убегает. Конь начинает ненавидеть человека, отворачивается от него. Его тянет к своим предкам – дивам! Затосковав по родичам, лошади убегают в степь. Вливаются в табун. Жеребец, завидя кобыл, трется возле них. Дышит воздухом предков! Обнюхивая других коней, он жалуется на человека. Говорит: я был настоящим дивом, но склонил голову перед человеком. Стал его рабом, но не ужился с ним. Нет, когда конь не в духе, не нужно его трогать. Надо считаться с его настроением. Поэтому я не стал заставлять Тарлана, остался простым зрителем. Земля поросла жестким дерном, вокруг было много рытвин и камней, поэтому во время скачек наездникам приходилось глядеть в оба. Берегли коней, чтобы те не споткнулись. Кони с незагрубевшими копытами, как и у нас, стояли в сторонке, были зрителями. Когда кончились состязания, распорядитель объявил: – Эй, наездники, сегодня съехалось мало коней! Ведь дальние и ближние всадники не знали, что улак будет проходить в те же два дня, что и свадьба! Поэтому завтра Кабул-богатырь проведет большой улак! И пусть все ваши желания исполнятся! Дома я вымыл Тарлана теплой водой. Расчесал ему шерсть. В сумерках провел его вокруг свадебного двора, дал послушать звуки карная и сурная, подышать воздухом свадьбы. Потом привязал его к колышку в центре двора. В полночь Тарлан заржал. Я вышел посмотреть. Тарлан передними копытами рыл землю. Стал кружить вокруг колышка. Значит, Тарлан избавился от своего уныния. Дух свадьбы привел его в чувство. Настроил на улак!28
Наутро коней было больше, чем ожидалось. Лучшие кони даже морды свои не смогли просунуть в круг. Прошло столько времени, что можно было приготовить плов, а туша лежала на земле неподвижно. Если и сдвинулась, то на пять – десять шагов, не больше. Наконец наездник на каком-то битюге с широкой грудью сумел поднять улак с земли. Но подстерегавший его в сторонке серый захребетник подскочил к беспородному коняге, вырвал улак и ускакал. На больших состязаниях достаточно вынести улак за круг столпившихся всадников, и добыча считается честной. Вот почему, когда серый проскакал шагов двадцать – тридцать, распорядитель поднял плетку над головой: – Все честно! Бросай, серый, бросай! Ох уж эти захребетники! Они, собравшись в кружок, подстерегают тебя в сторонке. Поэтому их и прозвали захребетниками. Они сами и их кони привыкли держаться в тени. Не могут добыть улак из круга. Ждут в сторонке, готовые кинуться на легкую поживу. Добычу, вынесенную другими, хватают, как лисы, и уносятся прочь. Все старания наездника, вынесшего улак из круга, идут прахом. Преодолев сотни мук, я вынес тушу. И мою добычу выхватил все тот же серый. Я остался ни с чем. Серый захребетник стал для меня напастью, проклятием, избавиться от которого было нелегко. Тогда я пошел на хитрость. Подхватив тушу, я направил коня навстречу солнцу. Серый отстал. Почему он отстал? Да потому, что глаза у серых коней голубые. Они не могут бежать навстречу солнцу. Солнце их ослепляет! – Тарлан победил честно! Забирай свой приз! Теперь, наездники, ставка будет на темную яму! Глядите! Распорядитель показал всем кусок красной материи. Закрепив его на конце шеста в маховую сажень, соорудил подобие знамени. Он воткнул его в дернистую землю по краю от ямы, размером чуть больше обычного очага: – Это и есть отметка темной ямы! Кто донесет улак до ямы и бросит в нее, получит двух овец, пятьдесят рублей и один чапан! Для тугоухих повторяю условия еще раз… Ставка на темную яму – самое сложное и трудное состязание в улаке. Потому и самое почетное. Победа в нем – честь для наездника и его коня. Один раз сбросить улак в яму труднее, чем трижды вынести его из толпы наездников!29
Борьба разгоралась все сильнее. Тут Джура-бобо, пустив коня рысью, подъехал ко мне: – Наездник Зиядулла, испытайте, брат, и нашего гнедого. Он спешился и протянул мне поводья. Я вручил ему поводья Тарлана. Оседлал гнедого Джуры-бобо. Делать было нечего: нельзя не уважить пожилого человека. Ему за шестьдесят. Бездетный. Дважды был женат. И от обеих жен не было детей. Взял в жены третью. И эта не родила. Жены, с которыми он развелся, вышли замуж и обзавелись детьми. Вот и ходит теперь Джура-бобо, не смея головы поднять. На свадьбах держит взгляд ниже скатерти. Ступает по улицам, уставясь на носки сапог. Даже разговаривает негромко. Джура-бобо обратил внимание на то, что его имя почти не произносилось людьми. Люди вспоминали о нем только при встрече или когда им на глаза попадался его дом. При встрече спрашивали, как здоровье Джуры-бобо. Или еще говорили: «Это дом Джуры-бобо». Имена других поселян люди постоянно носят на устах. К примеру, идет соседский сын в школу. Учитель проводит перекличку: «Мурадов!» Соседский сын вскакивает с места и говорит: «Я». За день в класс приходит шесть учителей. А это значит, что имя Mурада-соседа звучит шесть раз. А всего у соседа восемь детей. И все ходят в школу. Вызывая каждого из них, учителя упоминают имя отца шесть раз на дню. Стало быть, всего за один только день сосед сорок восемь раз упоминается людьми. Вдобавок еще на улицах по нескольку раз произносится его имя! Это чей сын? Мурада! А это чья дочь? Мурада! Жизнь для Джуры-бобо стала тяжелым бременем. Однажды за обедом он принял опиум. Решил запить холодной водой, чтобы умереть. Поднес к губам фарфоровую чашку с водой, но вдруг передумал. Решил назло всем совершить какое-нибудь смелое дело. В гневе отшвырнул чашку. Чашка разлетелась вдребезги. Он продал коров, овец. Купил «Жигули». За руль усадил старшего сына соседа. Сказал: – Хватит с меня, чтобы возил, куда укажу. Главное, чтобы машина поднимала за собой пыль, а люди говорили: «Это машина Джуры-бобо. Машина у Джуры-бобо молочного цвета». Так пусть и говорят. А по дорогам пускай гаишники останавливают и, проверяя документы, читают имя… Но душа Джуры-бобо не этом не успокоилась. Продал и машину. На вырученные деньги купил вот этого гнедого. Долю, что берег для неродившихся своих детей, скормил гнедому коню. Растил его для улака. Сам в улаке не участвовал. Постарел, а все равно, как неуемный наездник, готовил своего гнедого для скачек. Вместе с участниками состязаний ездил даже в дальние кишлаки. Если у кого лошадь выбилась из сил или стала непригодной, одалживал своего гнедого. Теперь у Джуры-бобо одна была забота: только бы его гнедой вынес улак из круга. Тогда распорядитель объявил бы, что это конь Джуры-бобо вынес улак. И чтобы он крикнул: «Конь Джуры-бобо! Подходи забирай награду». Главное, чтобы имя его услыхало побольше народу. А если тугие на ухо переспросят, кто выиграл, то и им ответят, что это конь Джуры-бобо. И наездники, и распорядитель смекнули, что было на уме у Джуры-бобо. На состязаниях старались ему угодить. Специально просили его гнедого для состязаний. А когда сам Джура-бобо предлагал коня, наездники никогда не отказывались. Распорядители пришлись Джуре-бобо по душе.30
Показав гнедому Джуры-бобо яму и дав обнюхать ее, я вернулся на место. Через миг лошади с громким топотом сбились в плотную кучу. Чей-то конь, похожий на серую куропатку, вынес улак. Один бок серого был голубой, а другой – белый. Еще на нем были темные пятна. Серый взял левее и оторвался от группы. Захребетники не смогли подступиться к куропатке. Распорядитель, тряся плеткой над головой, объявил: – Не считается! Улак в яму не попал! И правда, улак застрял на краю ямы. А победа засчитывается, только если он попадет точно в яму. Распорядитель поднял улак и, отъехав подальше, сбросил его на землю: – Наездники, ставка прежняя! Налетай! Та же серая куропатка опять решила вынести улак из круга. Засмотревшись на коня, я задался вопросом: почему один только серый берет улак? Даже захребетников оставил с носом. Я стал наблюдать внимательней. Серого окружили несколько его товарищей по стремени. Наездник на сером коне преспокойно поднял улак. Начал протискиваться сквозь толпу. Товарищи по стремени не подпускали чужих лошадей к серому. Скакали, окружив серого и делая вид, будто дерутся за улак. Стегая серого по крупу, помогали ему: – Давай, Дарбанд, гони! Ну же, проворней, Дарбанд! – Жми, Дарбанд, не поддавайся! Получается, это были наездники из Дарбанда. Всадник на сером, прижав коленом улак, несся с гиканьем: – Эге-гей, эге-гей! Ах, ты мой родной! Милый мой отец, ну гони же! Это что же получается, братья мои: дарбандский наездник лошадь называет отцом? Ха-ха-ха! В этот раз куропатка сбросил улак точно в яму. – Честно-о! Серый! Эй, серый! Возьми улак и отвези туда, откуда приехал. Наездники! Следующая ставка: большой бык. Забьешь на мясо – большую свадьбу накормишь! Хватай, и пусть все ваши желания исполнятся! Конники снова пустились скакать к яме. В этот раз улак достался саврасому коню из колхоза «Восьмое марта». – Держись, «Восьмое марта»! Не сдавайся! – Будь осторожен, «Восьмое марта»! Следом мчится карий! – Давай жми что есть мочи! – «Восьмое марта», наддай коню! Бык отошел к наездникам из колхоза «Восьмое марта»!31
Потом улак из круга вынес я. Кони, скакавшие рядом, меня обогнали. Преградили все пути и к яме не подпустили. Братья мои, один конь пыли не подымет, а если и подымет, славы этим не добьется! Не помня себя от обиды, я закричал своим товарищам по стремени: – Вы люди или нет?! Хоть раз помогите! И тут наши опомнились. Я пробрался к улаку. Потянулся и подхватил его с земли. Распорядитель объявил: – Улак поднял конь Джуры-бобо! Конь Джуры-бобо! Вырывая друг у друга улак, вместе с саврасым из колхоза «Восьмое марта» мы выбрались из круга. – Улак у коня Джуры-бобо! Не говорите, что не слышали: улак у коня Джуры-бобо! Взяв меня в круг, мои товарищи по стремени скакали рядом. Чужим коням не давали подступиться. Я стегал гнедого Джуры-бобо и приговаривал: – Ну-ну! Гони, конь Джуры-бобо! Что за гривушка у тебя, так и колышется! Гони же, конь Джуры-бобо! Йе-ху!.. Топот, топот, топот… Кони ржали и фыркали. Яростно грызли удила. Гривы развевались. Хвосты распустились, подобно павлиньим перьям. Пыль из-под копыт вздымалась к небесам. Топот, топот, топот… Конь Джуры-бобо подскакал к яме победителем. Когда он прыгал через нее, я выпустил улак из рук. – Честно-о! Гнедой Джуры-бобо победил честно! Гнедой Джуры-бобо, подходи, забирай свой приз! Получив награду, я подъехал к Джуре-бобо. Он заулыбался. Победно оглядел толпу: видали, мол, наш конь победил!32
Зима подходила к концу, пора свадеб закончилась. В воздухе запахло весной. Вслед за подснежниками расцвели ирисы. Мы полной грудью вдыхали весенний воздух. Но от одной новости наше весеннее настроение вдруг сменилось на зимнее. Краски поблекли. – Наших коней планируют сдавать на мясо. Так объявило колхозное радио. Бригадир обходил дворы и, указывая пальцем наверх, говорил: – Мы тут ни при чем – распоряжение сверху. Человек, о котором рассказывал бригадир, приехал. Я увидел его у конторы. С ним были два милиционера. Они ходили из дома в дом и забирали лошадей. Народ не хотел отдавать, но ведь начальство! Хотели было драться, так ведь рядом милиционеры! Провожали коней до самых ворот. Горе поселялось внутри.33
Как судьбой предначертано, пусть так и будет, сказал я себе. У мясника Хафиза я купил два килограмма баранины. Завязав покупку за пояс, пришел домой. Разделал мясо: мякоть – в одну сторону, кости – в другую. Хитрый Хафиз наложил много костей, пришлось повозиться. В эту минуту Тарлан фыркнул. Я, оторвавшись от мяса, посмотрел в его сторону. Тарлан беспокоился, стучал копытами. Зажал голову между передних ног, потянулся к животу. Ударил по животу хвостом. Присев на задние ноги, качнулся и снова фыркнул. Мне показалось, он что-то лягнул. Я было подумал, что Тарлан играет. Но нет, он не играл. Он увидел муху или овода. Я подошел к нему, осмотрел голову – ни мухи, ни овода не нашел. Удивился. Тарлан опять встрепенулся, дернул уздечку. Я еще раз внимательно его осмотрел. И на этот раз увидел: лошадиная муха! Муха эта с неба не падает, в земле не растет и со стороны не прилетает. Откуда же она взялась? Где лошадь, там и муха. На каждую лошадь находится своя муха. И какое же место она выбирает? Под хвостом! Крепко схватив коня под уздцы, я другой рукой стянул с себя шапку-ушанку. Незаменимая вещь! Как только муха выползла из-под конского хвоста, я прихлопнул ее шапкой. Потом вернулся к разделке мяса. А Тарлан сделал круг вокруг колышка, к которому был привязан. Играет. Рад, что освободился от мухи, – будет теперь играть. Хвост распустил. А я замер: одной рукой держу мясо, другой – нож. А сам наглядеться на Тарлана не могу. Бог мой! Сдать на мясо? Такого породистого? Разве мало для этого других животных? Как разделывают мясо? Вот так же, как я сейчас? Скоро и Тарлан станет таким же? Мякоть – в одну сторону, кости – в другую? Ой-ой… Затем отделят голову. А ноги бросят собакам. Собаки их обглодают. Останутся только кости. Внутренности и хвост закопают. Они сгниют в земле. Такие внутренности? Это не внутренности, а нити. Это не кишки, а струны домбры! Тарлан не просто конь, он герой. О таких, как он, Эргаш Джуманбулбул и Фазыл Юлдаш песни поют, легенды слагают. Разве можно сдавать на мясо прославленных героев? Тарлан резвился. Присел на задние ноги и несколько раз кивнул. Поднял передние ноги. Выше, еще выше. И встал на задних во весь свой рост. Взглянул поверх дувала на дальние дали, на вершины Бабатага. Покрутил головой, обозревая все вокруг, и во весь голос заржал. По всему кишлаку разнеслось его ржание. Такое громкое, что в горах, наверное, отдается эхом. До самого Бабатага доносится его ржание. Братья мои! Сердце мое пело. – Да будет благословен твой голос, – сказал я с улыбкой. Не ржание слышал я, а музыку рубоба. Звуки домбры наполняли мой слух. Друзья мои, конь – это музыка. Будь здоров, Тарлан! Я снова взглянул на мясо и кости, лежавшие передо мной. Ну уж нет, умру, но не допущу этого.34
В полночь я оседлал Тарлана. Поскакал в Обшир. Примчался туда, словно вихрь. В западной части этого кишлака много холмов и взгорий из белой глины. На скатах этих холмов есть промоины. Я привязал Тарлана в одной из таких темных промоин. С восходом солнца вернулся домой. В приподнятом настроении выехал на свое пастбище. В сумерках я смешал десять кило ячменя с мешком резаной соломы. Когда стемнело, взвалил мешок на спину и отправился в путь. В дороге я пропотел; шел, делая передышку. Прислонил мешок к промоине. Зажег спичку в ладонях. Поднес огонь к лицу, чтобы Тарлан меня видел. Прося корма, он зафыркал с мольбой в глазах. Я повел Тарлана в поводу, напоил из протекавшего неподалеку арыка. После этого подвесил в торбе корм. Почесал коня. Перекусив дома, я растянулся в постели. Веки мои тотчас сомкнулись. Проснулся оттого, что меня трясла жена. – Вставайте! – говорит. – Кто-то вас зовет. Я поднялся полусонный и вышел во двор. Олапар, наш пес, не хотел впускать чужака. Издали я прикрикнул на пса. Тот, виляя хвостом, отошел в сторону. Гляжу, на улице стоят председатель и начальники. Поздоровался с ними. Председатель указал на человека в тюбетейке: – Этот человек – уполномоченный из района. Из управления районного сельского хозяйства. – Ладно, ладно. Ну, проходите. Человек в тюбетейке вошел во двор. Остальные последовали за ним. Когда они проходили мимо лампы, я пристально рассмотрел их лица. Лицо человека в тюбетейке было бледным, цвета песка; он, как и я, оказался плешивым. «Надо же, из своих», – подумал я тогда. Плешивый начальник огляделся вокруг: – Где конь? – Какой конь? – Какой? С четырьмя ногами, двумя ушами. – Такого коня у меня нет. – Поищи получше и не морочь голову. Нет времени на пустые разговоры. Таких, как ты, у меня тысячи. – Откуда у меня взяться коню, начальник? Вон, сами посмотрите. Если найдете – он ваш. Плешивый начальник, поигрывая пальцами, сделал знак стоящим рядом: – Обыщите. Сопровождавшие его люди зажгли огромные китайские фонари и принялись обыскивать хлев и конюшню. – Коня нет, а навоз от него есть. – Плешивый начальник уставился на меня. – Как бы вам объяснить, начальник… Должно быть, это лошади гостей оставили после себя кизяк. Им ведь не скажешь: «Лошади гостей, уберите за собой». – Как твоя фамилия? Так-так, Курбанов. Курбанов Зиядулла. В списке ты числишься – значит, конь у тебя есть. Стало быть, завтра снова придем. Найдешь коня – хорошо, а нет – пеняй на себя! Плешивый начальник вышел уверенным шагом. Наш председатель все время то крутился около него, а то семенил сзади. Тут из комнаты показалась моя мать: – Скажи, пусть оставят что-нибудь. Я догнал их у ворот: – Начальник, в доме у нас грудной младенец, назвали Ибрахим-баем. – А мне-то что? – В дом с грудным младенцем нельзя приходить в такой неурочный час. Если кто-то вошел, не зная, должен хоть что-нибудь оставить. – Но откуда же я возьму? – Нам все равно что. Пускай даже маленькая ниточка с края одежды. В доме с младенцем женщины эту ниточку сожгут вместе с исрыком, окуривая комнату. – И мне теперь из-за этого одежду рвать? – Рвать не обязательно, начальник. Сгодится любой волосок, приставший к одежде. Плешивый начальник отмахнулся от меня и пошел своей дорогой. Я вернулся в дом и сказал, что он ничего не дал. Мать, осыпая его проклятиями, ушла к себе. В плоском глиняном блюде зажгла исрык и, трижды окурив комнату младенца, изгнала «злых духов».35
Я думал, что начальники пугали меня для виду. Нет, наутро они пришли снова. Принюхиваясь, осмотрели конюшню. Зашли и в детскую. Их поведение задело меня. Я стиснул зубы. – Ну, и где? – Что значит «где»? – Куда ты дел коня? – На каком базаре вы мне коня покупали, начальник, в Денау или в Шурчи? – Не больно-то скрипи зубами, мы тебя не боимся. Лучше выводи коня по-хорошему. Вон у тебя сколько скотины – овцы, куры, лошадь… Зачем тебе столько живности? В магазине всего полно. Мясо, кефир, молоко. Бери – не хочу. – Начальник… – Или ты капиталистом решил заделаться? Тогда извини! Мы живем в социалистическом обществе. Верно, товарищ председатель? Председатель закивал головой: – Верно, верно! – А может, ты, оседлав коня, решил в басмачи податься? Тогда извини! Или в твоем роду басмачи были? Это надо проверить… – Не говорите так, начальник. Мой несчастный отец за советскую власть свою жизнь отдал. А что до коня, начальник, то конь – спутник мужчины. Если на то пошло, мы проводим улак. – Фу, и в каком же обществе ты живешь? Выходит, все это время я играл на танбуре под ухом у осла? Твой улак – пережиток прошлого! Игра дикарей! – Получается, начальник, что плешивая голова – и не голова вовсе. Я думал, у меня одного такая голова, а ваша-то с моей вровень будет. – А ну, заткнись, мать твою! – Мать мою не трогайте, начальник. Она, бедняжка, в комнате нянчит внука. Такие низкие слова вам не к лицу. – Заткнись, тебе говорят! – Если так, я и вашу мать могу… Я не успел договорить. Плешивый начальник с размаху ударил меня в челюсть. Рука у него оказалась слабая, будто женская, – мне было не больно. Я закончил начатую фразу. Плешивый начальник думал пнуть меня в живот. Я увернулся. В порыве гнева он, не удержавшись, свалился с топчана в яму. Подбежали его люди и вытащили его. Одежда у него была в грязи. Тяжело дыша, он указал на меня: – Держите его, бандита! Два милиционера подошли ко мне и скрутили руки за спину. Дали пинка. Следуя за плешивым начальником, повели меня к правлению. Впихнули в тесную машину. По дороге меня вырвало. Я не выношу запаха бензина, братья мои. От него у меня кружится голова. Мы приехали в район, вышли из машины возле отделения милиции. Следом за плешивым начальником прошли в застекленную комнату. Сидевшие там милиционеры при виде начальника встали. Плешивый, указывая на одежду, принялся жаловаться: – Для сбора лошадей на мясо мы с вашими коллегами прибыли вот к этому типу. Я сказал: «Отдавай коня». Не отдал. Обругал меня бранными словами. И мать мою помянул, и жену. Потом одним ударом свалил в яму. Факт налицо – я весь в грязи. Ваши коллеги – свидетели. И председатель колхоза здесь. Верно, председатель? – Верно, верно! Свалил в яму! Один милиционер, ругаясь, подошел ко мне: – Ах, ты, скотина, еще руку поднимаешь на руководство? Вот бандит! Милиционер ударил меня в живот. Я, схватившись за живот, уперся головой в стену. Меня тошнило. Потемнело в глазах. Люди вокруг двоились и троились. Комната перевернулась и снова встала на место. Милиционер положил перед плешивым начальником бумагу: – Вот, пишите рапорт, отнесете начальнику. Мы его задержим, пусть придет в чувство. Когда плешивый начальник закончил писать, милиционер взял заявление и вышел. Спустя какое-то время вернулся. – Пошли, – сказал он мне. Я вышел за ним во двор по узкому коридору. Мы вошли еще в одну комнату. Там на видном месте сидел толстый человек. По тому, как он сидел, было видно – начальник. На погонах большие звездочки. Плешивый показал на меня: – Вот бандит! Сидящий на видном месте начальник строго спросил: – Товарищ Курбанов, почему бьете начальников? Я рассказал все как было, ничего не добавляя от себя. Начальник, сидящий на видном месте, посмотрел на плешивого вопросительно: что будем делать? Тот вскочил с места: – Обманщик! Он себя выгораживает. Вы нам, руководителям, верите или таким вот пастухам? – Конечно руководителям. Руководители не врут. – Ну ладно! Я чуть не расплакался: – Большой начальник, меня избили ваши милиционеры… – Чего-чего? Избили? – Избили прямо у двери. Я потерял сознание… – Не может такого быть. Сейчас вызовем. На пороге появился милиционер, ударивший меня в живот. Отдал честь: – По вашему приказанию прибыл, товарищ полковник. – Скажите, лейтенант Исматов, вы били этого человека? – Его? Пальцем не трогал! – Говорит, что били. – Честное лейтенантское слово, руки на него не поднимал. Вот и сержант Халилов подтвердит. Можете спросить у него. Положив на живот правую руку, я показал: – Вот сюда ударил. Тогда плешивый начальник подал голос: – Пальцем не трогал, я свидетель. Начальник, сидевший на видном месте, повернулся ко мне: – Вот, слышали, товарищ Курбанов? Советская милиция бить не станет.36
Я лежал в вонючей комнате и не мог понять, день сейчас или ночь. Через какое-то время железные двери с грохотом открылись и закрылись. Кто-то вошел. – Где ты, плешивый? – спросил он. Я сразу узнал голос милиционера, ударившего меня в живот. Я встал, подошел к дверям. Милиционер одной рукой взял меня за ворот. Пару раз встряхнул: – Зачем выдал меня начальнику? – Я не выдал, брат, я только сказал, что ты меня ударил. – Ударил? Когда ударил? – Милиционер пнул меня между ног. – Я ударил? – Милиционер ударил еще больнее. – Тебя ударил? – милиционер пнул со всей силы. – Я? Тебя? Я повалился на спину… На следующий день с раннего утра я убирал в туалете, подметал двор и улицу. Мать с женой принесли еду. Мать сквозь слезы спросила о моем самочувствии. Жена, не скрывая волнения, тоже расспрашивала о здоровье. Мать и жена причитали наперебой и не скупились на проклятия. – Если они унизили моего ребенка, пусть их, начальников, унизит Всевышний! – Боже мой! Да чтоб вам увидеть смерть ваших детей… – Пускай вас вместе с лошадьми сдадут на мясо… – Пусть Всевышний и пророк Мухаммед заступятся за меня, если считают своей, – тогда эти начальники будут наказаны и опозорены перед народом. Я ни словом не обмолвился матери и жене о Тарлане, потому что женщины не имеют держать язык за зубами. Не тому, так другому проговорятся. Если на то пошло, Тарлана я растил для себя. Чужих он к себе не подпустит и из чужих рук корм не примет.37
Ровно через десять дней меня выпустили, и я вернулся в кишлак. Не заходя домой, прямиком помчался к Тарлану. Взобрался на холм, но Тарлан не заржал. Меня охватили дурные предчувствия. Я уже потерял надежду увидеть Тарлана в живых. Застыл возле промоины. Оглянулся. Тут сердце мое так и упало. В промоине стояло существо на четырех палках. Живое или нет, непонятно. Блестят две точки. Или это глаза? Спустился внутрь промоины. Повис на шее у Тарлана и зарыдал горько-горько. Вывел его в поводу из промоины. Когда Тарлан спускался вниз, его передние ноги подкосились, и он чуть не упал. Дал ему немного попить из арыка. Походил вдоль арыка, размял ему ноги. Расчесал, вымыл его. Опять напоил водой. Взял под уздцы, снова завел в промоину. В торбу насыпал корм. Сидел перед промоиной, пока не стемнело. Постепенно Тарлан начал оживать.38
Братья мои, сколько карабаиров, сколько чубарых коней ушли со ржанием, оглядываясь назад. Сколько гнедых и буланых превратились в мясо. Теперь в кишлаке не слыхать лошадиного ржанья. По утрам на улицах перестали цокать копыта коней. И вечерами их копыта не сотрясают землю. В степях табуны коней не бегают больше с веселым топотом за своими вожаками. Будто подростки, у которых с войны не вернулись их молочные братья, загоревали наездники. Теперь и невест привозили не на лошадях, а в машинах. Мир заполонили их сигналы: бип! бип! Об улаке в кишлаке и думать забыли.39
Когда в кишлаке все успокоилось, я привел Тарлана домой. Многие искусные наездники, завязав в поясной платок деньги, отправились в Обокли. Вернувшись верхом на конях, привезли с собой удивительную новость. Оказалось, лошадей забирали не из всех кишлаков. В окрестностях Обокли их даже не трогали.40
Пересуды эти дошли до ушей пяти-шести жалобщиков из кишлака. Они навострили уши. По вечерам ходили из дома в дом и собирали заявления. В один из таких вечеров пожаловали к нам. Главный среди них, Батыр-мираб, предупредил заговорщическим голосом: – Подпереть ворота изнутри. Погасить во дворе лампу. Детей к дому и близко не подпускать. Дверь запереть поплотней. Зашторить окна. Теперь садись напротив. Сделав, как сказал Батыр-мираб[8], я сел напротив. Жалобщики попросили рассказать обо всем, что со мной приключилось. Я решил себя не выдавать – сделал вид, будто не понимаю. Похоже, про те мои десять дней люди успели сложить легенды. В первое время я просто не мог показываться им на глаза. Но теперь случившееся со мной стало забываться. Мне не хотелось ворошить прошлое. – Что было, то было, Батыр-ака, стерлось из памяти. Оставьте вы эти жалобы. – Э-э, сперва думай, а уже потом говори. Кто здесь жалобщик? Мы? Мы же писатели! Запомни, писатели! Мы думаем только о народе, добиваемся справедливости. А те, которые пишут газели, романы… что еще писатели пишут, товарищ Хамидов? Преподаватель литературы, стоявший рядом с ним, добавил: – Поэмы, баллады… – Да, да! Те, которые пишут поэмы, баллады, они не писатели, а мы – писатели! Именно мы! В произведениях тех писателей нет факта и конкретики! Вот, к примеру, наш Тагай, сын бедного Бури! Написал книгу про кураш. Теперь про улак пишет. Написать-то написал, но знающим людям не показал. Народ тратит деньги, чтобы купить книги таких писателей. Тратит время на чтение. Потом, товарищ Хамидов, как называют грустные произведения? Да, верно… трагедии! Если это трагедия, люди плачут. Если… товарищ Хамидов? Вот-вот, если сатира, смеются. Все сплошная болтовня! Никакую народную проблему этим не решить. А проблем у народа полно. Кто окажет народу реальную помощь? Мы! Выходит, настоящие писатели – это мы! Правда, то, что мы пишем, в виде книг не издается. Наши произведения оседают в разных конторах. Но если захотим, можем и издать. В сундуках копии наших жалоб хранятся стопками. Короче, чтобы слово «жалобщик» из твоих уст мы больше не слышали! – Виноват, ака, виноват. – То-то. Теперь рассказывай. С самого начала. – Значит, так. Как-то раз ночью явился ко мне один плешивый – в пять раз плешивее меня. С ним двое в фуражках… – Слушай, разве люди для тебя – это игрушки? Называй человека не «плешивый», а «товарищ такой-то». «В фуражках» – это кто? Милиционеры? Фуражка сама по себе – тряпка, картонка! Фуражку к ответственности привлечь нельзя. Так и говори: «Лейтенант такой-то», «Сержант такой-то». – Ладно. Когда луна повисла над макушкой тополя нашего соседа Кулмата-палвана… – Уф! Ты, случаем, не поэт какой-нибудь? Нет? Тогда почему говоришь о луне, звездах? Спустись вниз. Говори с высоты земли. Оставь лирику в покое. Наше дело имеет конкретное значение, оно народной важности. В судах принимал участие? Нет? Тогда, по крайней мере, слышал мою речь на отчетном собрании колхоза? Излагай так же, как выступал я! Я знал наизусть речь Батыра-мираба на общем собрании колхоза. Точно так же, как мираб, сложил руки на животе. Голову приподнял. Не моргнув глазом, пересказал слово в слово. Мираб остался доволен. Положил передо мной бумагу и ручку: – Теперь напиши так, как было сказано. Почему? Пять классов? Образование твое на целый класс выше моего, а писать не умеешь? Ну ладно. Пишите вы, товарищ Хамидов, а этот уважаемый человек подпишет. Жалобщики побывали в Денау, Термезе и Ташкенте. Бегали из одного учреждения в другое. Они оказались совсем не плохими людьми. А ведь коней у них никто не отбирал. И никто не просил их бегать и ездить, даже копейки никто не обещал. А они вот бегают и бегают по учреждениям, и все за свой счет.41
В одну из поездок взяли с собой и меня: – Все, что с тобой приключилось, сам расскажешь. Спросил, куда едем, – не ответили. Батыр-мираб приложил указательный палец к губам: – Тсс… На автобусе доехали до Душанбе. По дороге меня дважды вырвало. Из Душанбе полетели в Москву. Первый раз в жизни я летел на самолете. Самолет то опускался, то поднимался, и у меня душа уходила в пятки. Потом встала на место. Выглянув в окошко, я поразился: прямо под нами лежали горы хлопка. Самолет их вот-вот заденет. Сидевшему рядом учителю Хамидову я сказал: – Эй, поглядите, сколько хлопка. Тот взглянул и рассмеялся. Взял мой треух и плюхнул его на мою гладкую голову. Я втянул голову в плечи. А он шлепнул по треуху и натянул мне его по самые уши. Как я потом узнал, это был не хлопок, а белоснежные облака. Мы приземлились в Москве, и я поехал вместе с жалобщиками. Сколько же здесь машин! И ни одного коня! Автобус ехал, ехал и наконец доехал до места. Мы стояли на обочине, я голосовал проходящим машинам. Столько машин, и ни одна не остановилась! Я устал голосовать. От долгого стояния отекли ноги. В животе заурчало. Терпение лопнуло. И тогда, гудя, подъехала длинная машина. При приближении к нам замедлила ход. Я догадался, что, если подниму руку, наверняка остановится. – Эй, учитель Хамидов, это что за машина? – спросил я. – Трамвай, – сказал учитель. – Будем стоять как столб? Вот этот трамвай и остановим! Расходы с меня! – сказал я. Учитель Хамидов засмеялся: – На трамвае дороговато выйдет. – Ну и пусть! Даже если возьмут цену одного барана, – ответил я. – Тогда сами и платите. Я побежал, встал на пути трамвая, поднял правую руку над головой: – Эй, трамвай, остановка! Трамвай, позвякивая, остановился. Водитель посмотрел в окно. Поинтересовался, чего я хочу. Я махнул рукой. – Прямо, – сказал я. – Сколько скажете? Заплатим. Водитель трамвая смерил меня взглядом и кивнул. Большим пальцем он показал на дверь. Дверь с шумом распахнулась. Я заскочил в трамвай, вслед за мной – жалобщики. Я смотрел на них с гордостью: – Вот, всего лишь одно мое слово. – Ну ты даешь, Зиядулла, – сказал Батыр-мираб. Трамвай то шел, покачиваясь, то останавливался. Ехали долго. В какой-то момент учитель Хамидов сказал: – Сейчас выходим. Я вышел первым, подумав, что раз я остановил трамвай, то должен теперь платить. Стал рыться в карманах. Тогда Батыр-мираб сказал мне: – Я заплатил. – Ну ладно. Хорошо, – ответил я. Должно быть, это дорого обошлось Батыру-мирабу. Ведь за четверых заплатить не так-то просто. Во сколько обошлось, во столько и обошлось. Разве я просил Батыра-мираба, чтобы он взял меня собой? А раз взял – пусть сам и платит. Жалобщики скрылись в каком-то большом учреждении. Я остался сидеть у входа, возле вахтера. Снова и снова твердил про себя слова, которым научили меня жалобщики. Наконец они вышли. Оказалось, начальникам я был вовсе не нужен. Они поверили на слово. И очень хорошо. А то я боялся, что растеряюсь перед начальством и начну заикаться.42
На следующий день мы вылетели в Душанбе. В этот раз я держался посмелее. Пассажиры знаками подзывали девушку, бегавшую по проходу самолета, будто аист. Девушка приносила им воду в маленьких чашках. Чем я хуже других? Головы моей под шапкой не видно. Решил я себя испытать. Шевеля указательным пальцем, подозвал девушку. Показал себе на рот: воды, мол, хочу. Девушка кивнула и принесла воды. Одним глотком я осушил чашку. Как и другие, мотнул головой: дескать, живите долго. Выпятив грудь, развалился в кресле. Посмотрел из окошка вниз. Мне показалось, что внизу наш Вахшиварсай. Даже дома вроде как разглядел. Неподалеку ползают какие-то черные точки. Хотел спросить учителя Хамидова, не наши ли это овцы. Но промолчал, опасаясь, что тот опять стукнет по голове.43
Прилетев в Душанбе, мы взяли такси и поехали в кишлак. Мне захотелось похвастать: рассказать, куда я ездил. По улице шел степенным шагом. Сердечно приветствовал встречных. Дойдя до конца улицы, развернулся и пошел обратно. Приветствовал встречных, расспрашивал о здоровье их близких. И про житье-бытье не забыл. И хоть бы один из них мне сказал: – Зиядулла-наездник, что-то вас давно не видно! Обидевшись на людей, я пришел домой. Попил чай, прилег. Повернулся на правый бок – сон не идет, повернулся на левый – опять же нет сна. Все, думаю, сейчас лопну! Сунул за пазуху горсть конфет, привезенных из Москвы, оседлал Тарлана и отправился к приятелю Мамату. Заглянул через забор: – Мамат! Невестушка, дома ли Мамат? Разбуди, есть разговор! Из дома, потирая заспанные глаза, вышел Мамат. Я заговорил громко, так, чтобы слышали соседи: – Ну, как ты, жив-здоров? Как поживаешь? Возьми и раздай внучатам вот эти конфеты, пусть полакомятся. Они священные, привез их из далеких земель. – И откуда же, позволь спросить? – Из Москвы! – Из колхоза «Москва», что ли? – Колхоз? Какой еще колхоз? Да за кого ты меня принимаешь? По таким местам я не езжу. Если уж и соберусь, то только в такой большой город, как Москва! Только Москва! Ну, в крайнем случае, проездом могу в Душанбе остановиться. А скажи, в полдень над твоим домом не пролетал самолет? С пропеллерами на крыльях? Мамат задумался. Глянул на небо: – Вроде пролетал, а что? – Живи долго! Хочешь я тебе скажу кое-что? В том самолете я сидел! – Быть того не может! – Сидел с правой стороны! Прямо рядом с пропеллерами, да! – Ух и сукин сын, быть тебе Гагариным! – Кем? Фу, да кто он такой, твой Гагарин! Разок поднялся на небо и тут же назад. За то время, что я летел, можно было четыре раза плов сделать! Сам видишь, я тебе человек не простой. Теперь, прежде чем со мной заговорить, подумай, как следует! – Все, все, понял! Разговора нет. – И еще скажу. Самолет, оказывается, не такой маленький, как бумажный змей. Внутри он – как Обширская промоина. – Заходи в дом, чай пить будем. – Нет, у меня срочное дело. Ехал мимо. Дай, думаю, узнаю, как ты поживаешь. Я выпустил из рук поводья. Братья мои, облегчил я свою душу.44
Говорят, братья, приехал человек из Москвы. На голове шляпа. Собрал руководителей района, взял в оборот плешивого начальника. По действующему закону правительство постановило сдавать мясо, исходя из возможностей каждого. Это распоряжение получили в нашем районе. Руководители района отправили плешивого начальника к нам уполномоченным. Последний, желая продвинуться вверх по служебной лестнице, решил воспользоваться мясозаготовками. Любым путем хотел добиться сдачи мяса раньше срока с перевыполнением плана и тем самым заслужить благосклонность начальства и получить повышение. Поэтому путем насилия запугивал неграмотные массы. Вышестоящие начальники сильно ругали того плешивого и сняли его с работы. Хотели было исключить из партии. Но плешивый начальник пустил слезу. Тогда они его пожалели, сказали, что слезы мужчины равносильны его смерти. Братья мои, верно говорили в старину: «Будешь держаться истины – не узнаешь горя. А если истина тебя проклянет, не будет тебе исцеления». Рассказывали, будто в чайхане плешивый начальник жаловался, что на свете нет правды. Чай в чайнике у него был белым. Что будто сам его себе наливал и пил. Людям на потеху.45
Братья мои, как хорошо, что есть на свете жалобщики! Они не допустят несправедливости. Не дадут спуску мошенникам. Никому не позволят присвоить народное добро. Если не будет жалобщиков, правители смогут купить, как на базаре, совесть своего народа. Если не будет жалобщиков, правители у простого народа изо рта вырвут еду. Я зауважал жалобщиков. В воскресенье пригласил их всех к себе домой. Зарезал барана.46
Кишлак снова наполнился лошадьми. Наездники пустили коней на выпас. Я тоже пустил Тарлана.47
В Карлике играли свадьбу. На эту свадьбу мы и отправились. В дорогеТарлан разбрасывал кизяк. Я удивился. Раньше за ним такого не замечал. Остановились в доме у одного учителя. Я прибил колышек возле самого хлева. Уши у Тарлана обвисли. Он опустил голову и печально уставился на трещину в дувале. От корма отказался. К сахару и губами не притронулся. Душа моя затосковала. В горле стоял комок. Я не сводил глаз с Тарлана. Товарищи по стремени тоже забеспокоились. В Карлике жил старик – большой знаток лошадей. Мы пригласили его. Старик осмотрел коня, обойдя его кругом. Нагнувшись, посмотрел ему в глаза. Покачал головой. Взял меня за локоть, повел в гостиную. Положил мне руку на плечо: – А скажи, прославленный наездник, не продашь ли ты мне этого коня? Даю тебе двадцать овец. Скажи свое мужское слово. Во мне закипела злость. Такое горе у меня, а он мне – о своем. – Сперва скажите, дедушка, что с ним приключилось? – Нет, сначала ответь ты, прославленный наездник. Потом я скажу. – Нет! Не продам его, даже если наступит конец света! Ясно вам?! – Ну, ладно. Тогда слушай, прославленный наездник. Конь у тебя – редкий. Как увидел, сразу это понял. Если не ошибаюсь, недавно он перенес сильное потрясение, верно? Я вспомнил, как Тарлан десять дней голодал в Обширской промоине. Но старику об этом не стал рассказывать. – Да, было дело, хворал. Потом выздоровел. – Хвала тебе, прославленный наездник. Сейчас, думая о предстоящем состязании, твой конь вспоминает об этом. Сомневается, сможет ли из-за перенесенной болезни бегать, как прежде. Вот какая печаль одолевает твоего коня. Я прочитал это в его глазах. Еще вспомнишь мои слова, прославленный наездник. Старик ушел. Мы допоздна просидели за оживленной беседой. Но печаль Тарлана не давала мне покоя. Видимо, она отразилась и на моем лице. Хозяин дома утешил: мол, не переживайте так, старик – знаток лошадей, он все о них знает. А после рассказал, что это был за старик. Оказывается, кони только раз в году жуют жвачку. Когда конь жует жвачку, он горит! Тело его накаляется так, что может даже ослепить. Глаза коня горят особенным блеском. Так ведь конь – это див! Если конь жует жвачку, происходит это в необычном месте и в необычное время. Человек, увидевший, как конь жует жвачку, становится или безумным, или несчастным. А счастливый или мудрый станет еще счастливее и мудрее. По слухам, старик видел, как конь жвачку жевал.48
Улак проходил на незасеянном пустыре. Я проскакал вокруг пустыря, разогрел Тарлана. Тот сразу переменился. Голову держал прямо, играл и резвился. Грызя удила, ржал и рвался в толпу. Звал меня на состязание. Коней собралось много, потому что это было первое зимнее состязание. Оно обещало быть интересным. Причина вот в чем: когда мало коней, поднять улак с земли трудно. Каждый конь, считая себя сильней остальных, сразу кидается к улаку. Кони мешают друг другу, дерутся. А когда коней много, к улаку кидается сильнейший из сильнейших, тот, который всем коням конь. Кони же послабее становятся зрителями. Если бросаются к улаку, сильные не дают им дороги, выталкивают назад. Поэтому на состязаниях, где много лошадей, вынести улак из круга обычно легче.49
Привезли улак. Подгоняя коня, я подъехал к улаку и дал Тарлану его понюхать. Взявшись за ляжку, попробовал его приподнять. Веса в нем было около пятидесяти – шестидесяти килограммов. Мокрый насквозь. Видно, ночью тушу держали в воде. Смысл здесь в том, что улак становится очень тяжелым. И когда его тянут в разные стороны, шкура не отстает от него. А иначе во время яростной схватки не остаться улаку целым! Распорядитель объявил приз: – Одна пара калош и десять рублей! Налетай! Всадники ринулись к улаку. Чей-то рыжий конь вынес его и умчался. Объявили следующую ставку: один баран, один халат и десять рублей! Награда выросла, не зевайте! Я направил Тарлана к улаку. Он рванулся с фырканьем. Примчался к улаку легче и быстрее, чем я думал и хотел. Как обычно, сделав круг возле улака, остановился. Кто-то зло стеганул Тарлана по крупу. Тот вздрогнул, но с места не двинулся. Глаза его были устремлены на тушу. Я, не вытаскивая ноги из стремени со стороны, противоположной улаку, зацепил его за луку седла, а ногу в стремени со стороны улака согнул. Коленом поддал Тарлану в бок, и мой конь проложил мне дорогу сквозь самую гущу! Тарлан подставил мне плечо! Нагнувшись, я ухватился за улак одной рукой. Поднимая голову, выпрямил согнутую ногу и уперся в стремя. Вся тяжесть пришлась теперь на эту ногу. Иначе поднять с земли улак было нельзя. Тут чей-то дерзкий конь наступил на тушу. И снова, ухватив улак за ногу, я поднял его до высоты колена коня. Тарлан, беспокойно поглядывая на тушу козла, устремился вперед. Я намеренно волочил тушу по земле. Подними я ее сразу – налетели бы ждавшие в стороне другие наездники. – Улак поднимается, улак поднимается! Мы пробрались к месту, где наездников было поменьше. Я приготовился поднять тушу. – Улак у Тарлана, улак у Тарлана! Я одним рывком поднял улак. Когда поднимал его, Тарлан покачнулся. Мы мчались вперед. Все остались позади. Только один гнедой не отставал. Его всадник, ухватившись за другую ляжку улака, мчался рядом. – Нет, улак между Тарланом и гнедым! Я прижал улак коленом. Посмотрел по сторонам. Выпустил из рук поводья. Обеими руками схватился за улак. Мы по-прежнему мчались рядом. Многие лошади сначала скачут медленно, а потом убыстряют бег. Наш Тарлан резко берет с места и сразу мчится во весь опор. Другие кони к такому рывку обычно не готовы. Пока сообразят, в чем дело, Тарлан уже оторвался от погони. Так вышло и на этот раз. Еще одно достоинство Тарлана: если его догонит чей-нибудь конь, он скачет с этим конем вровень. Не вырывается вперед. Скачет ровно, будто на большее не способен. Скачущий рядом конь приноравливается к его равномерному бегу. И тут Тарлан делает рывок и уходит от соперника. Тот не подозревает подвоха и остается позади. Мы мчались, и настал тот самый момент, когда Тарлану хватило одного моего слова: – Вперед! Он показал себя настоящим тарланом: внезапно рванулся и ускорил бег. Рука наездника гнедого, скакавшего рядом, выпустила улак. Гнедой отстал. Тарлан не сбавлял хода. Я, разгорячившись, понукал: – Ха-ху, ха-ху, хэй! Тарлан летел как молния. – Чисто-о! Тарлан выиграл чисто! Бросай, Тарлан, бросай! И как это я умудрился поднять с земли шестидесятикилограммовую тушу? Даже усевшись на дувале высотой в сажень, я бы не оторвал от земли такую тяжесть. Обычно, взявшись за мешок в шестьдесят килограммов обеими руками, я еле-еле взваливаю его на осла. А на состязаниях, наклонившись с лошади, одной рукой подхватываю тушу в шестьдесят килограммов! В чем же тут секрет? Дело в том, братья мои, что у коня есть ветер! Этот ветер и гонит улак. Вы, должно быть, заметили, что мой конь не отрывал глаз от улака и пробил мне дорогу в гуще других лошадей? Этим он обеспечил мне преимущество. А когда я поднимал улак, Тарлан покачнулся, как человек, пытающийся получше пристроить ношу на своих плечах. И тут нужно, придерживая тушу, помочь своему коню. Теперь вы понимаете, что восемьдесят – девяносто процентов всех тягот на состязаниях приходится на коня. Вот почему на скачках называют не имя наездника, а масть коня. От начала до конца скачек кличка или масть коня произносится с почтением. Но как Тарлан поскакал с тушей весом в пятьдесят – шестьдесят килограммов, да еще со мною в седле? Предположим, я нагружу коня мешком пшеницы в шестьдесят килограммов и оседлаю. Разве поскачет он так резво? Нет, не поскачет! Но когда дело касается улака, он подобен вихрю. Братья мои, на скачках царит свой особый дух! Он-то и дает коню силу, дает ему крылья! Тарлан показал себя во всей красе. Еще целых два раза я выносил улак. Кто-то окликнул нас из толпы: – Тарлан, подойдите-ка сюда. Подошел, а это вчерашний старик сидит надувале. Прикрывая ладонью глаза от солнца, он улыбался. – Как теперь ваши дела, прославленный наездник? – Спасибо, спасибо. – Вот что я вам скажу, прославленный наездник: сейчас лучше дать коню отдохнуть. А то еще сглазят. Честно заработанный Тарланом халат и деньги я протянул старику, но тот их брать отказался. Оставив приз возле старика, я направился туда, где лежала конская сбруя.50
Братья мои, сосед наш Кулмат-палван вернулся с базара. Проходя мимо его дома, я расспросил его о ценах. На базаре в Денау кишмиш стоит десять рублей. А в Регаре, оказывается, еще дороже. – Если у вас есть кишмиш, везите скорей, не то будете потом жалеть, – так он сказал. Дело в том, что кишмиш-то у нас есть! Целых шесть мешков. Желтый, как самый солнечный день лета. Есть у меня и сыновья – крепкие, здоровые! Каждый говорит: – Вот вырасту – буду скакать на таком же коне, как Тарлан! Кишмиш на их свадьбу собираю. Этой зимой силенок у меня не хватит, а вот в следующую закачу большую свадьбу. Если будет на то воля Всевышнего. В субботний вечер я выволок из амбара мешок с кишмишем. Высыпал на ковре, расстеленном на топчане. Просеял через сито, очистил от пыли. Когда начало светать, оседлал Тарлана и отправился на базар. Переправились через Кызылсу и стали подыматься. Возле скотного рынка есть участок, огороженный проволокой. Приезжающие на базар привязывают здесь своих лошадей и ослов. Тут и я привязал своего Тарлана. Взвалив мешок на плечи, пошел на базар. Согнувшись в три погибели, шел и покрикивал: – Дорогу, дорогу! В нос мне ударил запах мантов. Уселся в один ряд с другими продавцами, развязал мешок и стал нахваливать свой кишмиш. Ниже десяти рублей цену не сбавлял. Человек в галстуке взял в ладонь кишмиш и стал разглядывать. Помял его пальцами. – Сбавьте чуть-чуть, вы же дехканин[9], – сказал он. – Разве дехканин кишмиш на улице находит? – За дары природы десять рублей просите? – Дары природы – это пот дехканина. – В чем здесь ваша заслуга? Солнце и луна светят для всех. – Светят, конечно. Но начиная с вашей одежды и заканчивая едой – все это пот дехканина. Сами-то вы сидите в конторе за бумагами – вам с неба ни еда, ни одежда не падают. Из того, что получил дехканин, он девяносто процентов отдает вам и только десять себе оставляет! Человек в галстуке скажет слово, а я ему – два. Так и не уступил. Братья мои, хоть и нет у меня волос, но расческа из золота. Гляжу, проку от моей торговли никакой. А ну его, решил я и сбавил цену до семи рублей. Примчался какой-то перекупщик и купил товар оптом. Отряхнул мешок о колено. Сложив вчетверо, сунул под мышку. Прошелся по базару, сделал покупки. Взял гостинцев, лакомств. Беременной жене давно хотелось джиды – купил хорезмской джиды. Сыновьям – леденцовых петушков, конфет с собакой на обертке и сушек. Все это сложил в мешок и перекинул его через плечо. Пошел в чайхану.51
Переступил было порог, только просунул голову внутрь – и чуть не задохнулся. Чайхана была набита битком. Духота. Даже на деревянном помосте снаружи полно народу. Если пересчитать, человек сто наберется. Я прислонил мешок к столбу помоста. Поискал, где сесть. Один человек ушел, место освободилось. Я попросил соседа сказать, что место занято. Принес чай, лепешку. Прошел на другую сторону улицы, к рыбной лавке. Усатый человек жарил рыбу в большом котле. Я встал в очередь, купил два кило рыбы. Сел и принялся за еду. Рыба оказалась костистая, и я разозлился. В это время в углу топчана появились два милиционера. У меня сразу пропал аппетит. Глаза б мои не смотрели! Я повернулся к ним спиной. Неужели те самые? – с опаской вспомнил я и присмотрелся. Нет, другие.52
Тут раздался голос: – Держи вора, держи! Из плотной толпы в воротах базара выскочил парнишка. Его нагонял человек в полосатом чапане. Парень бросился через улицу. А сверху, наперерез ему, во весь дух мчалась красная машина. Машина с визгом затормозила. Парнишка кинулся в противоположную сторону. Шлепнулся в арык с темной водой. Весь вымазался в грязи. Гнавшийся за ним мужчина обежал машину. Обеими руками схватил парня сзади за вымазанный воротник. Тот попытался вырваться из рук мужчины в чапане, но не смог. Мужчина сбил парня на землю, ударив по ногам: – Отдавай деньги! Где деньги?! – Это не я. – Ты! Ведь это твою руку поймал я в своем кармане! Отдавай по-хорошему, а не то покажу тебе твою мать из самого Учкургана! – Говорю же, что не я! – Тогда я сам найду. Вытяни руки! Вот этот карман покажи! Народ вышел из чайханы поглазеть. Прохожие тоже останавливались. Зевак собралось видимо-невидимо. Я смотрел, стоя на топчане. Мужчина в полосатом чапане шарил в карманах парня. Сунув руку ему под мышку, вытащил пачку денег. Ткнул их парню в лицо: – А это что? Калым за твою мать? Парень втянул голову в плечи, грязными ладонями закрыл лицо. Мужчина с размаху ударил его в висок. Парнишка снова плюхнулся в грязную воду. Мужчина в полосатом чапане, взяв парня за шкирку, потащил его вдоль арыка. – Я тебе покажу, как шарить по карманам! А ну идем в милицию! Парнишка уперся ногами, дернулся назад. Тут из толпы выскочили два рослых парня. У обоих волосы до плеч. Обтягивающая одежда. Подошва на ботинках толстенная, как копыта у коня. Подошли к человеку в полосатом чапане. Один из них схватил его за локоть. Тот выпустил из рук парня и обернулся. И тут же получил точно рассчитанный удар в лицо от второго детины. Мужчина в чапане оказался человеком крепким. Не упал, а только пошатнулся. Теперь удар нанес первый верзила. Толпа подбадривала дерущихся: – Ну, дай ему в нос! – Бей! На кой черт церемониться, когда есть кулаки! Мужчина в чапане с размаху ударил одного из противников. Парень грохнулся на землю. Второй обошел мужчину сзади и пнул в бок. Тот согнулся. Толпа подзадоривала: – Бей по голове! В это мгновение маленькая черная собачонка с визгом вцепилась в ногу одного из парней. Тот схватился за ногу. Вслед за собакой появился торговец рыбой. Ругаясь, отогнал собачонку. Грохнувшийся было наземь парень вскочил и ударил мужчину ногой в живот. Пнул его и тот, измазанный грязью. Мужчина в чапане сморщился и, хватаясь то за живот, то за бок, опустился на колени. Я возмутился и обратился к сидевшим позади милиционерам: – Вмешайтесь, ведь убьют его сейчас! Один из них равнодушно махнул рукой: – Это нас не касается. Это не наш участок. Наш – в районе винзавода. Толпа подвела итог: – Все, нокдаун! Но нет, этим дело не кончилось. Мужчина в чапане, сидевший на корточках, вскочил на ноги. Ударил головой в лицо того, что пнул его в бок. Парень закрыл лицо руками и согнулся. Сквозь пальцы сочилась кровь. Тогда второй парень, взяв в ладонь что-то черное, ударил мужчину в чапане по лбу. – Ох, умираю! – застонал тот. Со лба у него текла кровь, глаза закрылись, он попятился назад. Когда казалось, что он вот-вот упадет, один из парней, подскочив, пнул его в грудь. Мужчина опал на землю, как осенний листок, и затих. Двое начали бить его ногами. Подошел и тот, кто получил в лицо, и втроем они стали избивать лежавшего на земле мужчину. Я обернулся, а милиционеров и след простыл. Огляделся вокруг, а они потихоньку выходят из чайханы. У меня внутри все защемило. Я сорвался с топчана и, растолкав толпу, протиснулся в середину. Схватил одного из парней за плечи, отшвырнул его прочь! Другому вцепился в волосы и оттащил в сторону: – У-у, совесть потеряли, набросились на одного, слабого! Ведь убьете! Тот, кому я вцепился в волосы, пнул меня в пах. Я опешил и локтем двинул его по морде. Тут засигналила машина. Зеваки, стоявшие возле арыка, посторонились. Это оказалась машина «скорой помощи». Сидевший внутри человек в белом халате поверх очков посмотрел на лежащего в крови мужчину: – Что с ним случилось? Мне стало так обидно, что я заплакал: – Разве не видите этого беднягу? Они втроем, а он один! – Понятно. Пить надо меньше, а не радоваться, что воскресенье наступило! – Заберите его скорее, брат, умрет ведь. – Поступила заявка, мы едем по вызову. Вызывайте другую машину. Трогай, поехали! Не в силах больше сдерживать слезы, я заплакал, прикрывая лицо рукавами халата. Обратился к толпе: – Эх, братья, разве хорошо будет, если бедный человек так и помрет? Дома у него наверняка и дети, и семья! Кто-то подал голос: – Видать, ваш знакомый. Увозите поскорее. Я взмолился перед хозяином маленькой легковушки, что стояла на улице. Тот согласился. С трудом дотащил до машины мужчину в чапане. Какой-то парень подскочил к машине. Я высунулся из окна, подумав: не сын ли это пострадавшего? Но тот спросил у зевак: – Что здесь произошло? – Замечательное было представление! Трое одного так отделали! Трах-тара-рах! Нокдаун!53
Мы повезли мужчину в чапане в больницу. Его не приняли. Женщина в белом халате сказала: – Это судебное дело. Позвонила в милицию. Приехал милиционер, осмотрел мужчину в чапане, сфотографировал его, составил протокол. Потом опросил меня. Я рассказал о себе, милиционер записал. После этого спросил, что случилось. Я обрисовал все точь-в-точь как было. Милиционер записал: – Пока свободны. Потом вызовем через участкового. Хозяину машины я протянул три рубля. Он не взял.54
Вернулся я в чайхану, а мешка моего нет. Спросил у чайханщика. – Нет, – говорит, – не видел. Как там ваш друг в полосатом чапане? – Отвезли, кое-как место нашли, – сказал я ему. – Так-так… Чайханщик нахмурился, вытер руки и приготовился читать поминальную молитву. – Умер, значит? Ой, бедняга… – Нет, в больнице место нашли. – А-а… Ну так бы и сказали. Я снова пошел на базар, купил гостинцев. Завязав все это в поясной платок, подошел к Тарлану. Подвесил узел на луку седла. Отдал рубль старику, сидящему возле ворот базара, и отправился домой. Мне казалось, я упал с луны и только сегодня узнал, что такое жизнь.55
Что ты будешь делать! Бывают, оказывается, и такие дни, когда, шагая вперед, мы пятимся назад. Все, что ни задумаем, совершается против нашей воли. Те, кого зовем удачливыми, с нами не здороваются. Даже последний кусок изо рта позволяем выхватить. Братья мои! Если суждено, счастье улыбается нам даже из дальних стран. Если нет, оно оставляет нас навеки. Так и случилось на скачках, устроенных налоговиком Хуррамом. Я никак не мог протиснуться в середину круга, а когда мне это удалось, не сумел поднять улак. Если и поднимал, его вырывали или я ронял его наземь. Даже когда туша оказалась под коленом – и тут прозевал. Братья мои, богатство и труд не всегда рука об руку ходят. Тарлан недоумевал на мой счет, а я – на его. Так сделаю – не выходит, по-другому – тоже не получается. Хотел даже уехать под предлогом того, что туша воняет. Но черт дернул остаться. Стегая плеткой Тарлана, погнал его к сгрудившимся всадникам. Коней полным-полно. Подбрось шапку к небу – не упадет на землю. Растолкав наездников, я подобрался к улаку. Попытался добыть его во что бы то ни стало. Не смог дотянуться. Да и кони не давали схватить тушу. Сквозь густую пыль различил, как чья-то рука схватила улак. Тут Тарлан правой ногой наступил на тушу. Он сделал это неслучайно. Видел и знал, что делает. Не захотел отдавать улак. Я понял, что надоело Тарлану топтаться без толку вокруг улака. Он жаждал борьбы! Я закусил рукоятку плетки. Шлепнул Тарлана по крупу. Тарлан, мотая головой, заставил расступиться окружавших его коней. Расчистил место вокруг. Потом подогнул передние ноги. Присел на них перед улаком. С трудом разлепив глаза в густой пыли, я вцепился в улак обеими руками. Увидев, что туша у меня, Тарлан вскочил. И не пошел вперед, где нас поджидало несметное множество лошадей, а попятился назад. Выбрался из гущи. А когда мы оказались на свободе, он развернулся к цели. Помчался вихрем. Увидевшие – увидели, не увидевшие – пусть жалеют! Тарлан приблизился к краю темной ямы. Разжав колено, я выпустил тушу. Но голоса распорядителя почему-то не услышал. Обернувшись, с досадой ударил себя по колену: улак лежал на краю ямы, а не на дне! С досады я решил обидеться. С таким расчетом, чтобы услышали все, и особенно распорядитель, я крикнул: – Мы уезжаем! Нам когда-нибудь вообще давали награду по справедливости? И пустился в путь, с силой стегнув Тарлана. Поехали, Тарлан, такие бедолаги, как мы, людям неинтересны! Едем, Тарлан, ведь голова у нас плешивая! Нам, плешивым, награда не полагается! Оглянулся. Надеялся, что друзья-односельчане вернут нас. Придержал Тарлана. Опять обернулся. Хоть бы одна душа за нами поскакала! Проехал мимо людей, сидевших на дувале. Может, кто из них попросит вернуться. Мимо стольких людей проехал, и хоть бы кто словом обмолвился! Не спросили даже: «Куда путь держишь, Зиядулла-наездник?» А еще людьми называются! Да ну их всех! Теперь я обиделся и на зрителей. Ну и сидите здесь, как слепые, а я отправлюсь домой и с удовольствием растянусь на постели, сказал я себе. Поехал по улице, которая вела в кишлак. Остановился возле пересекавшего улицу арыка. Тарлан потянулся к воде. Я не дал ему попить. Привязал к концу палки, торчавшей из-под крыши дома Шакиркула. Отряхнул от пыли одежду. Умыл лицо. Попил воды, зачерпывая ее ладонями. Со вздохом уставился на арык. На глаза мне попался мальчуган. Он сидел у арыка, макал лепешку в воду и ел. Пригляделся, а штанишки у него мокрые. – Чей ты, сынок? – Моего отца. – А кто твой отец? – Шакиркул. – Вот как! И как зовут? Карим? Молодец! Штанишки-то у тебя мокрые, Каримбай? – Мама на свадьбе. – Вот оно что! А сам, значит, переодеваться не научился. А мы вот со скачек едем. Нет больше справедливости на скачках, Каримбай. Выигрывают только свои. – Скачки уже закончились? – Нет, еще идут. – Тогда езжайте туда. Я насторожился. Внимательно посмотрел на мальчугана: – Вы что-то сказали, Каримбай? – Вы ведь попили воды. – Да, Каримбай, попил. Но что мне теперь прикажете делать, Каримбай? – Езжайте на скачки. – Я вроде как решил не возвращаться, Каримбай. Нет больше справедливости для нашего брата. – Если сейчас не поедете, скачки кончатся. – Ну, так и быть, уговорили, Каримбай. Ехать так ехать, будь по-вашему… Отвязал Тарлана, оседлал. – Я возвращаюсь, Каримбай. Не могу отказать в вашей просьбе. А так бы ни в жизнь не вернулся. На обратном пути я все еще злился на зрителей. Сердито глянув на них, сказал про себя: «И вы еще называете себя людьми? Один Каримбай оказался человеком». Я встал в стороне от сгрудившихся всадников. Распорядитель бросил на меня взгляд, что-то сказал стоявшим рядом наездникам. Мол, как собака: сам ушел, сам вернулся. Я уверен, что так он и сказал. И другие так же сказали. Что я им должен был ответить? Что Карим-бай меня вернул? А вдруг спросят: какой-такой Карим-бай? Сын Шакиркула в мокрых штанишках? Э, кто будет разбираться! Скажу: учитель Карим вернул. Односельчанину Самаду я громко, чтобы все слышали, сказал: – На обратном пути Каримбай схватил за поводья. Все не мог успокоиться: вернитесь да вернитесь. И такая мольба была у него в глазах, что не смог ему отказать.56
Отара рассыпалась по горным склонам. Пока ее собирал, уже стемнело. Домой вернулся в сумерках. Выяснилось, что наш участковый оставил какой-то клочок бумаги. Завтра в десять утра мне нужно быть в милиции. Зашел в дом напарника и извинился. Попросил его завтра попасти овец одному. Сказал, что вышло неотложное дело и я отработаю в другой день. Спозаранку вдвоем с Тарланом отправились в город. Привязал Тарлана у входа в милицию, вошел в комнату. Вытащил из-за пазухи бумажку, показал милиционеру, сидевшему у двери. Он провел меня в комнату с обитой кожей дверью. Сидевший в глубине молодой человек встал и вежливо меня пригласил. Представился: капитан Рузиев. Милиционер, который привел меня сюда, вышел. Капитан-начальник кончиком своей ручки указал мне на стул. Я сел. Начальник порылся в бумагах: – Значит, фамилия ваша Курбанов, верно? Почему опаздываете, брат? Время-то уже двенадцать. – По правде говоря, капитан-начальник, ехал я сюда со скоростью Тарлана. – Вот как? И кто этот ваш Тарлан? – Это наш конь, капитан-начальник. – Ах вот оно что! Выходит, вы на коне приехали, когда столько техники вокруг? – А то как же! Техника – это не для нас, капитан-начальник. Я не выношу запаха бензина. – Значит так, ака. Мы бандитов ищем. Устроили очную ставку пострадавшего и подозреваемых. Он показал, это не те люди. А вы не пришли. Придется вызвать вас еще раз. Мы с Тарланом вернулись в кишлак.57
Вечером, когда смотрел телевизор, пришел Рихсиев. Он лег, подмяв под локоть подушку: – Ну что, товарищ Курбанов? Слушали доклад, который я читал по радиоузлу? – Нет, а когда читали? – Ну вот тебе раз, ведь только что и читал. Двадцать минут и сорок секунд! – Я смотрел телевизор. А на какую тему читали доклад? – О международных событиях. – Вот как! И какие же новости в мире? – Международные дела никудышные, товарищ Курбанов, совсем никудышные. Ситуация все обостряется и обостряется. Страны НАТО размещают в Западной Европе крылатые ракеты. В Сальвадоре идут кровавые сражения, обстановка в Никарагуа сложная. Туго приходится народу Палестины. И всему виной империалисты США, товарищ Курбанов. Империализм замышляет провокации. К примеру, империалисты США организовали в Польше провокационно-диверсионные группы. Отравили народы идеологически, вот. Порешили с корнем уничтожить в Польше социалистическое общество. Однако злодейские планы империалистов разоблачили. ПОРП отстояла социализм… Ни единого слова из его рассказа я не понял. Смотрел в телевизор, а ему кивал головой: мол, да, да…58
Через два дня участковый снова принес бумагу. И снова ранним утром мы с Тарланом отправились в путь. На этот раз торопились и прибыли вовремя. Капитан-начальник возил четырех подростков в больницу, устроил им очную ставку с мужчиной в полосатом халате. Потом устроил очную ставку со мной. – Не те, – помотал я головой. – Волосы у них были длинные-длинные. Капитан-начальник рассмеялся. – А не припомните ли, ака, не было у них на лице повреждений? – А то как же! Настоящая рана была на лице, капитан-начальник. – И какая же рана? – У обоих лица были в крови. Ведь мужчина в полосатом халате бил их по головам. – Вот как? Что ж вы раньше об этом не сказали, ака? Это меняет дело. – И потом, у самого младшего одежда была в грязи, капитан-начальник. Капитан-начальник начал быстро писать. Мотнув головой, засмеялся. Почему он засмеялся, я так и не понял. – Скажите, ака, знаете ли вы хотя бы одного человека, кто был свидетелем этого происшествия? – Может, я и преувеличиваю, капитан-начальник, но там было больше ста человек. Как я мог узнать кого-то из них? Там было даже два милиционера. – Как вы сказали? Два милиционера? В самом деле? – Так и есть, капитан-начальник. Сидели прямо за моей спиной и пили чай. – И они тоже всё видели? – А то как же! Видели от начала до конца, капитан-начальник! – Вот оно что! Капитан-начальник вытащил из железного сундука одну большую толстую бумагу и развернул ее. На бумаге было наклеено видимо-невидимо фотографий. – Посмотрите, ака, нет ли среди них тех, кого вы видели. Я разглядывал фотографии, водя по ним пальцем. Наконец узнал одного из них. Ткнул в его лоб пальцем: – Вот он, тот самый! Капитан-начальник посмотрел, наклонившись, и покачал головой. Сложил фотографии и засунул в сундук. Вышел и снова вернулся: – Вы, ака, побудьте пока вон в той комнате. Я сам вас позову. Я вошел в соседнюю комнату и сел. Это была комната без двери. Капитан-начальник опустил бархатную занавеску. Кто-то спросил: – Можно? Капитан-начальник стал задавать вопросы: – Итак, где вы были двадцать четвертого января, в воскресенье часов в двенадцать? – В каком январе? Январе этого года? На участке был. – А нельзя ли поконкретнее? – Вел наблюдение вокруг винзавода. – Так, значит, вы были в районе завода? – Да. – И вам ничего не известно о происшествии в этот день у чайханы? – Что за происшествие? – Там была драка. – Хоть убейте, ничего об этом не знаю! – Хорошо. Подойдите сюда, ака. Я вышел к ним. Парень, стоящий передо мной, точно был одним из тех милиционеров, которые пили чай за моей спиной. Увидев меня, он побледнел. Капитан-начальник показал ему на меня: – А этого человека вы когда-нибудь видели? Тот посмотрел на меня пристально и пожал плечами: – Не припомню. Я чуть было не рассмеялся. Потом напомнил ему о случае у чайханы. Тот глядел в потолок и долго вспоминал. Затем вдруг приставил указательный палец ко лбу: – Ну да, точно! Теперь вспомнил. Я шел к своему участку мимо этого места. Там еще на улице собралось много людей. Я и подумал: должно быть, торгуют чем-нибудь. – Ну и ну! Ведь мы с вами еще разговаривали, брат. И я вам… – Со мной говорили? Быть этого не может! Ложь! У вас ведь борода – думайте, прежде чем говорить. Вы спутали меня с другим человеком. Капитан-начальник посмотрел на меня: – Слышали? Он говорит, что там не был. От удивления я даже схватился за ворот: – О, Всевышний! – Так, вы свободны Кадыров. Может, еще кого вспомните, ака? – А то как же! И чайханщик все видел. – Чайханщик? А еще? – Еще видел продавец жареной рыбы. – Так, продавец жареной рыбы. На сегодня все, ака. Об остальном поговорим в другой раз.59
Когда в следующий раз прислали бумагу, я не поехал. Была причина – умерла бабушка Доно. Пошел на похороны. Старуху завернули в саван, поплакали, похоронили. Я в мрачном настроении лежал дома, когда нежданно-негаданно явился Рихсиев. Сказал жене, чтобы подала чай. – Что это вы не в духе, товарищ Курбанов? – Бабушку Доно отнесли. – Куда вы ее отнесли? Тут я понял, что он не был на кладбище. – Я говорю, что умерла бабушка Доно. – Ах вот как! Стало быть, ее похоронили. Вы сказали «отнесли», вот я и решил, что отнесли какую-нибудь вещь. Я отвернулся и закрыл глаза. Не смог сдержаться. Повернулся обратно. Впервые в жизни я решил дать Рихсиеву мудрый совет: – Рихсиев-ака, вы человек образованный, знаете все новости в мире. Не мне вас учить. Никогда не отрывайтесь от народа, ака. И особенно в двух случаях. Во-первых, на свадьбе. Засучив рукава, подобрав полы, послужите людям, чтобы свадьба прошла весело, радостно. Свадьба – она для всех, да. И во-вторых, будьте с народом во время траура. Горюя и плача, разделите горе людей. Горе, причиненное смертью, человек в одиночку перенести не сможет. Одному это не по силам. Не оставляйте человека одного, разделите с ним его печаль. Именно в этих двух случаях человек и проявляет свою сущность. – Но я не знаю такой старухи. Кто она? На каких должностях работала? – Она – человек, как и все мы. Бедная старушка. Всю жизнь проработала в колхозе. Под старость трудилась сторожем в магазине. У бедняжки Доно не было ни сына, ни дочери. Некому было о ней поплакать. Мы сами ее оплакивали, называя ее нашей тетушкой и бабушкой. Мы ее и хоронили. Народ ее похоронил. – Я что-то слышал краем уха. Когда шел в школу на урок, люди говорили, что кто-то умер. Не придал этому значения. – В этом все и дело. Вот почему на похоронах было так мало людей. С кладбища я вернулся расстроенный. «Неужели такова теперь стала цена человеку?» – спросил я себя. Рихсиев-ака, придет день, когда и мы с вами уйдем. Смерть ждет каждого из нас. И если в такой день мы не пригодимся друг другу, зачем тогда мы живем? Рихсиев слушал меня, раскрыв рот. – Разве обязательно идти всем, товарищ Курбанов? Да хватит и четырех человек из родственников. Поднимут носилки с четырех сторон и понесут. Больше четырех человек не нужно. А впрочем, пусть будет шестеро. Двое будут могилу копать. – Рихсиев-ака, человек не собака, чтобы, волоча его за ногу, выбросить в яму. Человек на то и зовется человеком. Разве есть существо величественнее, чем человек? Рихсиев слушал меня, раскрыв рот. – Да ладно, подумаешь, какая-то там старушка. Всего-навсего сторожиха! Вот если бы она была личностью, имевшей большое международное или, по крайней мере, местное значение, если бы мы стояли в почетном карауле, повязав на руку черную повязку, носили бы траур, речь могли бы произнести… – Рихсиев-ака, больших или маленьких людей не бывает. Все – люди. Хороший ли человек, плохой – живет он одну жизнь. Он жил так, как мог, делал то, что было в его силах, и считал себя человеком. Встречался с нами лицом к лицу, плечом к плечу, жил с нами в одно время. Когда человек уходит безвозвратно, тот, кто не проводит его, разве может считаться человеком? – Смерть старушек, товарищ Курбанов, дело местного значения. Большой важности не имеет. Вон сколько трагедий разыгрывается на международной арене… Иранский шах Пехлеви, оказывается, дал тайный приказ сжечь кинотеатр. В нем было пятьсот человек. Вот что такое настоящая трагедия. Ужас! Я выражаю иранскому народу глубокое соболезнование. Я встревожен международным положением, товарищ Курбанов. Очень озабочен! Международная обстановка с каждым днем обостряется все сильнее…60
Наутро к нам пришел участковый. Не поздоровавшись, встал, заложив руки за спину, у порога и начал выговаривать: – Вам что, советские органы – игрушка? – Что мы такого сделали? – Почему не явились в назначенное время? Я взорвался: – Не захотел идти – и все тут! С женой в кино ходил! Понятно? – Залезайте в машину! Удивившись, я выглянул через дувал на улицу, а возле наших ворот – милицейская машина. Желтая. Мне стало не по себе. – Участковый, брат, так не годится. Убери поскорее свою машину! Не дай Бог никому, чтобы у его ворот стояла «скорая помощь» или милицейская машина. Уезжай скорее, брат, пока никто не увидел! – Будет вам, нечего философствовать. – Вот я перед тобой. Хочешь – стреляй, а в милицейскую машину не сяду! Уж если есть такая нужда, поеду на автобусе. – Тогда чтоб живо следом за мной приехали! Они уехали. Я с тревогой выглянул через забор на улицу: не увидел ли кто милицейской машины? Хвала Всевышнему, людей на улице не было.61
Я отправился в райцентр на автобусе. В дороге меня укачало. Пришел в милицию, открыл обитую кожей дверь. Капитану-начальнику рассказал о бабушке Доно. Тот покачал головой, выразил соболезнование. В комнату вошел милиционер. Подошел к капитану-начальнику: – Некоторые, товарищ капитан, указывают на Мумина – того, что с улицы Коммунизма. – И где этот парень? – Не видать нигде. Я аккуратно расспросил соседей. Говорят, лежит дома, лицо разбитое мазями мажет. – Ясно. Глядите мне в оба, чтобы чего не пронюхал. Доставите, когда скажу. А сейчас приведите чайханщика и продавца рыбы. Спустя некоторое время милиционер вернулся: – Привел, товарищ капитан. Пусть войдут? – Введите. На пороге появились чайханщик и продавец рыбы. Чайханщик согнулся и поздоровался. Капитан-начальник, указывая карандашом на чайханщика, сказал: – Сначала войдите вы. А вы подождите в коридоре. Чайханщик хотел поздороваться с капитаном-начальником за руку. Прижал руки к груди и засеменил по ковру. Капитан-начальник, не поднимая головы, карандашом указал чайханщику на стул. В замешательстве чайханщик чуть было не схватился обеими руками за карандаш. Потом отдернул руки и сел туда, куда ему показали. Прямо напротив меня. Кивнул мне. Капитан-начальник просмотрел кипу бумаг. Повернулся к чайханщику. Записал его имя и фамилию. – А теперь расскажите о драке, которая произошла в вашей чайхане, Саттаров-ака. – Какой драке? – О драке, происшедшей двадцать четвертого января. – Что еще за драка? Уж не сон ли это? Ах, да, вспомнил! История эта произошла не в нашей чайхане, а на улице, капитан-ука[10]. – Точнее, возле вашей чайханы. – Сами понимаете, капитан-ука, в базарный день народу бывает много. Обычно я очень занят. Шум такой, что ничего не услышишь. – Но ведь, наверное, можете отличить простой гул в чайхане от криков драки? – Не отличаю, капитан-ука, совсем не отличаю. В этом все дело. В ушах все время гудит. А кто, о чем – не разберешь. Хотите верьте, хотите нет. Вот, если сосчитать на пальцах, я могу сказать: есть в этом гуле голоса стариков – это раз! Есть молодых – это два! Есть и голоса старушек – это три! А есть и девичьи – это четыре! Еще есть голоса младенцев – это пять! Итого уже пять! Теперь сосчитаем остальное. Кроме перечисленного: шум от проезжающих по улице машин – это раз, мычание коров, возвращающихся с базара, – это два… – Ладно, хватит. Расскажите мне о том, что видели. – Как же так, капитан-ука? Как я мог видеть, если я ничего не слышал? – Но глаза-то у вас есть? – Все верно, глаза есть. Всевышний, как вы можете заметить, и нас тоже ими не обделил. Только знаете, капитан-ука, если бы вам довелось выпить хоть пиал-ку чая в нашей чайхане, вы бы точно заметили, что самовар наш стоит в самой глубине чайханы. Есть одно махонькое окошко, как в ларьке. Во-от такусенькое! Через это окошко я и передаю чай. Окошко вровень с моей грудью. Если даже вот так согнусь и выгляну, улицы мне оттуда не видно. У меня аж поясница разболелась, капитан-ука. Целый день нагибаюсь. – Но, может, вам хоть что-то известно об этой драке? – Известно, капитан-ука. Один раз нагнулся и увидел толпу на улице. Больше ничего не видел. – Ладно, идите. Если понадобитесь, вызовем снова. Спутнику вашему скажите, пусть войдет. Прижимая руки к груди, чайханщик кивнул капитану-начальнику. Быстро засеменил к двери, будто за ним кто-то гнался. Вошел продавец рыбы. Капитан-начальник записал и его имя и фамилию. По тому, как он надменно расселся и как вопрошающе – мол, слушаем – нахмурил брови на капитана-начальника, было видно, что человек он бывалый. У меня появилась надежда. – Итак, теперь мы вас послушаем, Шукуров-ака. Продавец рыбы даже глазом не моргнул: – Что вы хотите услышать? – Как вы знаете… – Знаю, участковый мне говорил. Но я ничего не видел. Все! Могу даже написать. Больше ничего! Я могу идти? Меня работа ждет. На этом все! – Не спешите, разговор наш только начался. Вы наверняка оставили кого-нибудь вместо себя. – Сын остался. Он еще молод, может обидеть посетителей. Все! – Что-то больно часто вы «всекаете». Отвечайте на вопросы! Решается судьба человека! Что неясно? – А вы не кричите на народ. Пользуетесь тем, что сидите за должностным столом. На этом все! – Я разговариваю с вами, а не с народом. – Народ начинается с одного человека. Я – выходец из народа, не кричите на меня. Все! – Я разговариваю, а не кричу. – Нет, кричите. И все тут! – Ладно, не будем кричать. Похоже, Шукуров-ака, вы сегодня не с той ноги встали. Свободны, можете идти. Вызовем вас снова. – Как хотите. Все равно ничего нового не услышите. На этом все! Продавец рыбы ушел задрав нос. Капитан-начальник отпустил и меня. Сказал, что вызовет еще раз. – Капитан-начальник, дома у меня полно дел. Вдобавок столько раз уже пропускал улак. Почесаться некогда… – А как прикажете мне поступить, ака? В общем, так. Свидетели в этом деле нам не нужны – есть медицинская экспертиза. Вы бы только помогли преступников опознать. Те двое – городские. Продавец рыбы с чайханщиком знают преступников. Но вы сами слышали, что они говорят…62
Я шел по обочине дороги. Прошел мимо того места, где была драка. Дорогу мне преградил человек в белом халате. Взглянул ему в лицо, а это продавец рыбы. Он взял меня за локоть, потянул в свою лавку. Сели на длинную скамейку в стороне от котла. Положив мне ладонь на колено, продавец спросил: – Это вы на меня донесли, ака? – Я не доносил. – Нет, донесли. И все тут! Что может быть хуже, чем донос? – Друг, я сказал то, что видел. – Сплетни, уважаемый, дело бабье. Все! Вы ведь нормальный мужчина. «Сказал то, что видел». И что же вы видели? Ну, что? – Сказать по правде, друг, и вы себя вели не совсем подобающе. Ведь вы все видели и не подошли. Собака ваша и та прибежала, хотя у нее человеческого разумения нет. – Это собака! Собака на то и собака. И все тут! Влезает, куда ее просят и куда не просят, и лает. А так какое ей дело до других? Знала бы себе полеживала. Собака делает свое собачье дело. Но мы-то с вами люди. Мы не должны равняться с собакой. Все! И вообще, родственник ваш оказался довольно странным человеком. Ребята свалят его с ног, а он снова поднимается; снова свалят – он снова встает, хоть и шатается. – Что же ему еще было делать? – Лежал бы себе. И все тут! Разве в одиночку он справился бы с троими? Будь я на его месте – после первого удара грохнулся бы на землю. И больше не вставал бы. Все! А поднимешься – все равно свалят с ног. До их ухода притворился бы, что лежу в беспамятстве. Глядишь и отделался бы одним ударом. И не получил бы никакого увечья. Все! Ведь что в результате? Родственник ваш лежит теперь в больнице еле живой. И все тут! Вы его навещаете? Как он сегодня? – Нет, не ходил. – Вот тебе раз! Это еще почему? – Я ведь с ним не знаком. – Ну надо же! Вдобавок ко всему вы с ним еще и не знакомы? – Это правда. Продавец нагнулся, посмотрел мне в лицо. Понял, что я не вру, хлопнул себя по коленям и рассмеялся: – Ну вы даете! Да вы, оказывается, афанди[11]! – Продавец поглядел на собачку, лежащую возле деревянной решетки. Покачав головой, опять рассмеялся. – Вот так штука! Какое же вам дело, если он вам не родственник и даже не знакомый? Нет, вы настоящий афанди! Или вам от этого была личная выгода? – Какая еще выгода, друг? Продавец показал жест, потирая палец о палец. – Деньги? Не говорите так, друг, не говорите так. – Почему ж тогда вы так переживаете? Вот так штука, ну и афанди! Ладно, на этом все! Вы решили снова туда пойти? Тогда вот что, ака: вы меня не видели, а я – вас. Еще раз наябедничаете – и мы сильно поссоримся. Все! Я сел в автобус. Глаза мои слипались. Братья мои, как болит голова!63
Назир-маслобойщик на скачки приехал на кобыле. Всем кобылам кобыла. Круп широкий, крепкий, поблескивает. Тарлан уставился на кобылу, и глаза его стали совсем другими. Пустил его на улак – он пошел в сторону кобылы. Потянул поводья – стал порываться к кобыле. Пустил его за конем с улаком – поскакал за кобылой. Я не знал, что делать. Назиру-маслобойщику высказал свою досаду: – Эй, друг, спрячьте от глаз подальше свою кобылу. Пожалуйста. Наездники, смеясь, отпускали соленые шуточки. Назир-маслобойщик уехал со скачек. Довольный, я пустил Тарлана на улак. Тарлан был рассеянным. А ведь настроение у него, похоже, хорошее. Терпение мое лопнуло. Я разозлился. Рукояткой плетки ударил Тарлана по голове: – Проклятие твоим предкам! Вот тебе, вот! Подняв передние ноги, Тарлан подпрыгнул чуть ли не до небес. Раздраженно заржал. Несколько раз обежал долину. Весь покрылся потом. Пот стекал у него со лба,падал в ноздри, которые то открывались, то закрывались, подобно рыбьей пасти. Я подъехал к толпе всадников. Пустил Тарлана на улак, хлеща плеткой куда попало. Он опять заупрямился. Рукояткой плетки я начал бить его между ушами, по морде: – Что? Тебе все мало? Вот, получай, вот! Чтоб тебя перевернуло! Братья мои, когда находит гнев – уходит разум! Я содрал с Тарлана седло, упряжь, уздечку. Стеганул по голове: – Уходи, зверюга, уходи! Ты конская колбаса, да и только. Позвала тебя кровь предков! Тарлан убежал, потряхивая гривой. Наездники бросились было за ним, но я махнул рукой: мол, не надо. Я не стал дожидаться конца скачек. С седлом и упряжью под мышкой пришел домой. Жена встревожилась, спросила про Тарлана. – Не спрашивай, жена, не спрашивай. Помнишь, приезжали артисты из Термеза, показывали спектакль в клубе? Что в этом спектакле тогда сказал Алишер Навои? Как ни воспитывай скотину, она все равно останется собакой или ослом. Человеком она не станет. Так он сказал. Навои оказался прав, жена! Холил я коня, сам весь высох. Не пил, не ел – все отдавал Тарлану. Даже детей обделял – все ему отдавал. И все равно Тарлан не стал человеком. Я его избил и прогнал. Отказался от него. Ушел Тарлан к своему звериному роду. Вот увидишь, жена: Тарлан ослепнет. Мои хлеб и соль сделают его незрячим. Вот увидишь. – Зря вы так поступили. Лошадь была дорогая. В душе у меня лопнуло что-то и рассыпалось на мелкие-мелкие кусочки. Жалко мне стало Тарлана.64
Поздно ночью послышался стук в большие ворота. – Кто бы это мог быть? – подумал я и, набросив на плечи чапан, вышел во двор. – Кто там? – спросил я. Никто не ответил. Заскрипела цепь на воротах. Я подошел, открыл. О Всевышний, у ворот стоял Тарлан. Один! Он потянулся ко мне мордой и виновато зафыркал. Я не сказал Тарлану ни слова, даже не взглянул на него. «Да, ты стал человеком», – подумал я и отвернулся от него. Тут уж никуда не денешься: нельзя же прогнать человека, который пришел к тебе в дом. Не проронив ни звука, я пошел к конюшне. Тарлан потрусил за мной. Пустив его в конюшню, я запер дверь.65
Наутро пришел Назир-маслобойщик. Позвал меня из-за дувала: – Зиядулла-наездник, можно вас на пару слов? Протянул руку через дувал. Справившись о делах и здоровье, спросил: – Как там наш жених? Я был в недоумении: – Какой жених? – Как какой жених? Тарлан! – А, Тарлан? Ничего, ничего. – Домой пришел? – Да, пришел. А что? – Да просто интересуюсь. Назир рассказал о том, что произошло. Оказывается, Тарлан после нашего расставания отправился прямиком к Назиру-маслобойщику. Сам вошел в ворота. В это время Назир как раз расседлывал свою кобылу. Увидев Тарлана, удивился, но не прогнал. А что он мог сделать? Разве можно что-то сказать жениху, который сам пришел в дом с поклоном? «Жених не постеснялся – придется стесняться хозяину», – подумал Назир. И, прикрыв глаза воротом чапана, вошел в дом. Братья мои, и пророк приветствовал своего зятя. Ах-ха! Я молча слушал, прислонившись к дувалу. Дальше Тарлан с кобылой стали обнюхивать друг друга, тереться мордами. Говорили о чем-то. Объяснившись в любви, стали угождать друг другу… Спустя какое-то время маслобойщик проснулся. Глянул – а жениха и след простыл. Тарлан отдал свою любовь. Олмакуз, кобыла Назира, ее приняла. Ах-ха! – Да, получается, Зиядулла-наездник, мы с вами стали сватами. – Не шутите так, ака, не шутите! – Какие там шутки! Чем вы кормили жениха, Зиядулла-наездник? – Да будет вам уже! – Я всплеснул руками и засмеялся, прикрыв лицо ладонями. – Хватит, ака, хватит! – Ты смотри! А мы-то и не догадывались… – Тише, жена услышит! – А нам-то и невдомек… – Ну вот, наш Тарлан, оказывается, шустрый малый. – Ну да, – согласился Назир. – Весь в хозяина. Недаром говорят: каждая скотина на своего хозяина похожа. – Что-что? – Если скотина не будет похожа на хозяина – как пить дать, подохнет. Отковыряв кусок глины из дувала, я метнул его в Назира. Тот прикрыл лицо рукой. – Тише! Жена услышит, – сказал я. Хлопнув в ладоши, я опять рассмеялся. – Какой же все-таки шустрый у нас Тарлан! – не унимался Назир. Я взял себя в руки, протер слезящиеся от смеха глаза: – Да, бывает такое. Что поделаешь, живая душа. Заходите, сват, чаю попьем. – Нет, сват, нет. Пойду я на свою маслобойню. – Ну хорошо. А где невестка-то, сват? – Вон она, невестка! Я посмотрел через дувал и увидел стоящую возле Назира лошадь.66
Самад-наездник получил на скачках все полагавшиеся ему награды. На обратном пути всех нас пригласил в гости. Когда подъехали к его дому, я призадумался. Все наездники, кроме меня, живут рядом. Они отведут коней – и сразу к нему. Наш дом отсюда далеко. Пока отведу Тарлана домой и вернусь, дважды можно будет плов приготовить. Гости не станут меня дожидаться. Все мясо съедят. А могу и я полениться и не прийти. Думал-думал – и решил остаться. Что ни говори, а желание поесть свое возьмет. Привязал Тарлана к воротам. Когда снимал с седла выигранные на состязании ковер и халаты, увидел на улице братишку жены, Каракула. – Куда путь держишь? – спросил я. – К вам, – ответил он. – Тогда и Тарлана с собой возьми, – сказал я. Поддержав Каракула за ноги, помог ему сесть в седло. У Самада-наездника мы отдыхали, полулежа на курпачах и сладко потягиваясь. Оживленно беседовали, обсуждали прошедший улак. Наездники оценивали коней. О допущенных промахах говорили друг другу в лицо. Когда речь заходила об удачах, одобрительно похлопывали друг друга по плечу. – Вот и молодец, живи долго! – так говорили мы, хлопая друг друга по колену. Ставили друг друга в пример. Самад-наездник снял с гвоздя домбру. Настроил ее. Щелкнул пальцами, заиграл. Каждый из нас погрузился в свои раздумья. Дошла очередь и до меня. Я сел скрестив ноги. Засучил рукава. Настроил домбру на свой лад. Играя шутливые частушки, я подтрунивал над наездниками. Самад, не вставая с места, в такт поводил плечами. В шутки свои я вставлял колкие словечки. Упоминал и о лошадях. У меня получилась лошадиная песня! Вот так!Шире не видел спины —
Молодоженам кровать,
Пар из ноздрей изойдет —
Вспыхнет сухая трава,
Воду пролью меж ушей —
Станет вертеть жернова!
Позовет в дорогу если
Свадьба доброго кунградца,
Если на почетном месте
Сядешь между домочадцев, —
Что скажу, когда обнимешь
Пери, что смешлива вечно?
Сердце стало с ней беспечно!
67
Верно говорят, братья мои, поручишь дело мальчишке – сам беги за ним следом. Только вдумайтесь, что натворил братишка моей жены: из арыка, что возле дома, напоил Тарлана! Тарлан напился воды, когда был весь в поту. Потом Каракул отвел Тарлана в конюшню и привязал. Утром вывел я Тарлана из конюшни, а у него шкура на брюхе ходуном ходит! Так бывает, братья, когда конь опился воды! В Тарлана попала вода! Вот удружил шурин! Ну голова! Что мне ему сказать? Сказать, что, когда конь весь в поту, нельзя его поить и потом запирать в конюшне, не выгуляв хорошенько? Сказать, что иначе конь станет непригодным для скачек? Сказать, что хоть в школе ты и секретарь комитета комсомола, а таких простых вещей не знаешь? Или сказать, как это у тебя, Кадырова Каракула, отличника, без единой четверки, не хватило ума? Или, может, сказать, что на то, чтобы обмениваться под партой записочками с дочерью Омана-музыканта, у тебя ума хватает, а на такие простые вещи – нет? Был бы ты, как я, плешивый, – простил бы. С плешивого что возьмешь? У него ум с волосами выпал. Но ведь на твоей голове копна волос! Но не скажу, ничего не скажу! Шурину такое говорить нельзя, хотя бы ради его сестры.68
И я занялся тем, что, оседлав Тарлана, стал сгонять с него воду. Многие состязания прошлось пропустить. Если и ездил на них, то скакал не на Тарлане. Брал чужих лошадей.69
Так случилось однажды и на состязаниях в Вахшиваре. Вон та белая гора на западе называется Кирагатаг. Она – продолжение Гиссарских гор. Не сказать, что гора Кирагатаг расположена близко. Горы эти громадные, и потому кажется, что до них один шаг. Мелкие пятна на них – это заросли арчи. На самом деле арча не такая уж и маленькая – так только кажется издалека. Арча достигает высоты карагача. Ствол – толщиной с человека. Холмистые степи и горные склоны там покрыты снегом. Долина Корбосды, что находится во впадине горного склона, тоже вся в снегу. Столько снега, что даже сапоги проваливаются. На снегу – следы зверушек. Вокруг следов – куриные перья. Это проделки лисы. Есть и пятипалые следы – волчьи. Небо сияет. Над головой – ослепительное солнце. Глазам больно смотреть. Искрящиеся, как рыбьи чешуйки, снежинки вышибают слезы из глаз. Все вокруг белое и гладкое, как яичная скорлупа. Поди догадайся, где под снегом яма, а где обрыв. В душу мне запало сомнение. Участвовать в улаке не хотелось. Но раз приехал – дай, думаю, попробую. Решил скакать на коне Джуры-бобо. – Осторожней скачи, – сказал старик. Смятение в душе усилилось. Натянув шапку до бровей, прикрыл глаза от солнца. Прочел про себя молитву. Направился к темнеющей вдали кучке людей, сгустившихся на белой, как отбеленная бязь, равнине. Наездники разбрелись, окутанные паром из конских ноздрей. Улак поднимали дважды. Я наблюдал, как скачут лошади. Мне было и жалко их, и смешно. Кони с трудом вытаскивали ноги из снега. Останавливались и снова начинали движение. Словно шли иноходью. Кони не могут быстро скакать по снегу. Снег сковывает им ноги и слепит глаза.70
На состязание меня не тянуло, я отошел в сторонку и стал наблюдать. Взгляд мой упал на одного наездника. Конь у него был низенький, чуть повыше осла. Желтая шерсть на нем, как на теленке, длинная-предлинная. Стремян не было, ноги наездника болтались, задевая снег. Мне захотелось рассмеяться. Но, всмотревшись в лицо наездника, я обомлел. Смех застыл в горле. Это был тот самый – плешивейший из плешивых! Но как он сюда попал? Я подошел к Джуре-бобо, который, оседлав Тарлана, стоял в сторонке. Спросил у него. Джура-бобо ответил, махнув рукой: – Говорят, он приятель хозяина свадьбы. Сразу его узнал? – Как не узнать, если он такой же плешивый, как и я? Стоящий рядом мужчина вмешался в разговор: – Так это тот самый бывший начальник управления? Вот и я тоже смекнул: что-то здесь не так. – Что именно? – Не обижайтесь, что называю его плешивым, Зиядулла-наездник, но лучше бы мне не видеть лица этого плешивого, пропади он пропадом. Эта язва народа сделала свое дело. Как собака, бродит теперь по улицам. – К вам тоже приходил? – Лучше бы вам не спрашивать, а мне не отвечать. Всех лошадей загубил. Хозяин свадьбы приходится ему дружком, а у самого коней не осталось. Шел тогда за своей лошадью и плакал. И вот плешивый заявился к нему на свадьбу. Как хватило у него совести и с каким лицом пришел, мне неведомо. Да что говорить, голова у него – что лицо, одно целое. Взятки гладки! – Но кто дал ему коня? – Сам попросил. Еле идет, весь трясется. Пьяный вдрызг! И вдобавок Хаджикулбай его здорово провел. Будто бы из уважения, подсунул ему мула, похожего на осла. Дескать, все же, как-никак, начальство, поезжайте и присмотрите за состязаниями. Бедняга поверил и примчался руководить. Только бы его лошади не затоптали. Наездники что было сил понукали коней. Хлестали плетками по крупам. С криками и гиканьем гнали их в круг, где находился улак. Распорядитель объезжал столпившихся наездников, подгонял их и подбадривал: – Ну же, давай! Хватай улак! А плешивейший из плешивых призывал орущих во все горло наездников к порядку: – Шумно, товарищи, очень шумно! Пусть будет поменьше шума! Один наездник хлестал плеткой коня за то, что тот не решался подступиться к туше: – Вот скотина, проклятие твоим родителям! Получай за это! Плешивейший из плешивых сделал ему замечание: – Не сквернословьте, товарищ наездник! Здесь общественное место! Наездник его не расслышал, а распорядитель хмуро посмотрел на плешивейшего из плешивых.71
Братья мои, душа моя была не на месте! Если б Тарлан был в порядке, я бы состязался на нем. Я бы показал этому плешивому… Гнедой Джуры-бобо разволновался! Тряхнув поводья, рванулся к улаку. Захотел его унести. В такие минуты не стоит удерживать коня. Это все равно что отвести его к воде и не дать напиться. Так коня только испортишь. Он станет равнодушным к улаку и наезднику. Конь Джуры-бобо опять тряхнул поводья, и я пустил его в круг. Улак вынесли вместе с одним саврасым. Саврасый оказался ловчее: он свернул с дороги, а его наездник наддал коню. Я скакал, держась за улак. Моя замерзшая рука соскользнула с туши. Гнедой Джуры-бобо не отставал от саврасого, и расстояние между нами было в маховую сажень. Но за нами след в след скакали другие кони. В этом случае отставать от улака опасно. Самый проворный из мчащихся следом всадников может протиснуться между нами и сломать протянутую руку. Вот почему я не стал тянуть руку за улаком. Конь Джуры-бобо повернул в сторону. Но теперь меня самого охватил азарт. Тело мое напряглось. Когда тушу поднимал каурый конь, я присоединился к всадникам. Доводилось ли вам видеть коня с шерстью курчавой, как у ягненка, а глазами круглыми, как яблоки? Тогда дай вам Бог удачи! Это и есть каурый конь! Каурый конь с глазами-яблоками! Гнедой Джуры-бобо приблизился к улаку вплотную. Отставать от улака в этом случае очень и очень опасно! Если вырвать тушу, она с силой ударится о грудь, а потом и о колени коня. Конь споткнется и упадет. Чтобы завладеть улаком, правильнее всего вырваться вперед и выхватить его. Я решил так и сделать. Вытянулся в седле, вцепился в улак и ударил плетью коня Джуры-бобо. Но конь Джуры-бобо не чета нашему Тарлану, который скачет только вперед. Он свернул в сторону. Улак перешел в мои руки, но я не сумел сразу его приподнять. Туша с силой ударилась о грудь гнедого Джуры-бобо, а потом о его передние ноги. Гнедой споткнулся и нагнулся вперед. С улаком в руках я перелетел через голову коня…72
Открыв глаза, я увидел небо. С трудом различил голоса людей. Огляделся вокруг. Возле меня стояли Джура-бобо и несколько моих товарищей по стремени. Поодаль стояли кони. Товарищи по стремени оживились: – Ну наконец-то глаза открыл. – Он пришел в себя. Еще раз потрите ему лицо снегом. – Ну что, Зиядулла-наездник, кости целы? Только сейчас я понял, что произошло. Попробовал подняться. Правая рука, которой я держал улак, не шевелилась. Была будто неживая. Напрягся что есть мочи и приподнялся. Рука отозвалась острой болью. В глазах у меня все потемнело, снег сделался черным. Снова упал навзничь. – Он хочет встать. Поднимите его. Когда я снова открыл глаза, то заметил среди других всадников, стоявших вокруг меня, плешивейшего из плешивых. Я всмотрелся в его лицо. Оно было радостным, даже слегка светилось улыбкой. Это он спьяну или надо мной смеется? Плешивейший из плешивых заговорил, поглядывая на окружающих: – Еще много лет назад я утверждал, что улак – пережиток прошлого, он вредит здоровью и опасен для жизни! И вот вам тому подтверждение! Не хотел отдавать своего коня на мясо – и отсидел по закону. Вот вам подтверждение! А сдал бы коня на мясо – не лежал бы, распластавшись, на земле. Хорошо еще, что не умер! Но все равно он теперь стал инвалидом. Все! – Когда хороший человек падает с коня, плохой становится прорицателем! Это сказал Джура-бобо. Он одним выстрелом убил двух зайцев: поднял мне настроение и уколол плешивейшего из плешивых. Я почувствовал непонятный привкус во рту. Пошевелил челюстью, и что-то скрипнуло. Кончик языка прошел между зубов. Попробовал засунуть в рот палец – тот оказался в крови. Сунул руку под мышку и вытер палец. Понял, что непонятный привкус во рту – от крови, а то, что поскрипывает и движется за щекой, выбитый зуб. В душе будто что-то сдвинулось. Правая рука невыносимо ныла. Я приподнялся, опираясь на левое колено. Товарищи по стремени подхватили меня под мышки. Я покачал головой, сказал, что сам справлюсь. С трудом встал на ноги. Голова закружилась, в глазах потемнело. Собрав все свои силы, крепко стиснул зубы. Теперь все вокруг встало на место. Рот до краев наполнился кровью. Еще немного – и прольется наружу. Я не знал, куда сплюнуть. Вокруг меня белым-бело. Если сплюну, снег станет кроваво-красным. А плешивейший из плешивых увидит кровь… Я встретился с ним глазами, тот смотрел на меня в упор! Нет, так не пойдет! Выбитый зуб вместе с кровью во рту – проглотил.73
Не моргнув глазом, шагая, как богатырь, пошел к гнедому Джуры-бобо. Правая рука не двигалась. Взявшись левой за луку, вскочил в седло. Правая рука заныла. Взяв поводья в левую руку, подъехал к наездникам. Тот, у которого я вырвал улак, с сочувствием спросил: – Ну как, наездник, ничего не повредили? Усмехнувшись, отмахнулся здоровой рукой: – Пустяки. Немного вывалялся в снегу. Плешивейший из плешивых слушал разинув рот! Дерг-дерг! Ох, моя рука! Осторожно сунул правую за пазуху. Немного полегчало. Улак был поднят. Я поскакал следом за группой всадников. Машинально высунул руку из-за пазухи. Дерг-дерг! Как больно! Кто унес улак – не знаю. Для отвода глаз следовал за конями. Сунул руку обратно за пазуху. Направил гнедого Джуры-бобо за улаком. Гнедой, видно, только того и ждал – мигом ворвался в круг соперников. Я попал в затруднительное положение. Как я подниму улак? Что, если кони заденут руку и я соскользну с седла? Я растерялся и не знал, что делать. Но тут чей-то саврасый преградил нам дорогу. Гнедой Джуры-бобо не смог пробиться к улаку. Мое сердце успокоилось. Я облегченно вздохнул. Глянул на саврасого и подумал про себя: «Спасибо, что выручил». Дерг-дерг! Прежде, бывало, поджидаешь улак, а он оказывается не в твоей стороне. И надо же, именно сейчас улак мчит прямо на меня! Можно подумать, мне так нужен этот улак, будто он – моя заветная мечта! Вот улак совсем близко. И все смотрят. Особенно плешивейший из плешивых! Стиснув зубы, протянул за улаком больную руку. Сделал вид, будто его схватил и что есть мочи тяну за ляжку. На самом деле я только коснулся пальцами его шерсти. Дерг-дерг! Будто пытаясь вырвать улак, я с гиканьем огрел плеткой гнедого Джуры-бобо: – Ну давай, милый! Гнедой Джуры-бобо отстал от улака. Я покачал головой и, словно от досады, махнул рукой, в которой была плетка. Мол, как жаль: удача мне улыбнулась, но ушла. Дескать, не повезло. Дерг-дерг! Наконец-то все обещанные награды были разыграны и состязание закончилось.74
Я оседлал Тарлана. Мы с другими наездниками вернулись домой. – Позовите доктора, – сказал жене. Пришел доктор со своим чемоданчиком. Потянул рукав с больной руки. Я застонал. Дерг-дерг! Рукав не снимался. Я дал доктору свой нож. Тот разрезал рукав. Глядь, а локоть на правой руке в три раза толще, чем на здоровой. Доктор покачал головой, усадил меня в машину. Повез меня в больницу совхоза «Хазарбаг». Врачи осмотрели мою руку через какой-то аппарат. Потом наложили гипс. – Не бойтесь, – сказали, – обычный вывих. А чего мне бояться? Я, как упал с коня, сразу понял, что вывих! Братья мои, если даже рот ваш полон черной кровью, не выплевывайте ее перед недругом!75
Пролежал я больше двадцати дней. Врачи сняли гипс, отпустили домой. Тем, кто справлялся о моем здоровье, я показывал руку. Хасан-бобо повертел ее, осмотрел и говорит: – Эге, так она у тебя теперь кривая. Я присмотрелся – так и есть, от локтя рука стала кривой. Хасан-бобо посоветовал обратиться к Курбану-табибу. Тот скажет, в чем причина. Наутро, оседлав Тарлана, я отправился в Карахан.76
Когда-то в этих местах жил человек по имени Хидир. Мы называли его Хидиром-мирабом. Он и впрямь был мирабом! Хидир-мираб лечил вывихи и переломы. И такой человек ушел! Куда ушел? Куда же еще, как не в мир иной! Оставил после себя сына Курбанназара. Он унаследовал от отца его искусство. Неудивительно, что отец передал ему свое чудесное умение. Ведь сам он был председатель! И не кичился тем, что занимал такую должность. Одинаково относился и к большим людям, и к простым. В ворота дома этого человека я и постучал рукоятью плетки. Из комнаты вышла женщина. Спросил у нее, где мужчины. Ответила, что на работе. Мол, проходите, они должны вот-вот подойти. Я привязал коня и вошел, отвесив поклон гостиной Курбанназара. Жена его накрыла стол. Я сидел, наливал себе чай. Пришел Курбанназар. Мы поздоровались, обнялись. После обеда я поведал ему о своем горе. Курбанназар, загнув угол скатерти, сказал: – Ну-ка, покажите. Я обнажил руку. Курбанназар осмотрел ее со всех сторон. Ощупал от плеча и до кончиков пальцев. Несколько раз задержался в месте соединения костей. Особенно долго ощупывал локоть. Закрыл глаза. Мне показалось, что Курбанназар прислушивается к моему локтю. Я удивился. Разве мой локоть – радио или телевизор? Всего-навсего кость и кожа. Разве человек слушает руками, а не ушами? Только всего этого я Курбанназару не сказал. Подумал про себя: «Ну-ка посмотрим, что же он скажет?» Курбанназар сказал мне так: – Зря вы беспокоились. Был небольшой ушиб, но теперь рука зажила. Гипс помог. – По правде сказать, я бы и не поехал, но Хасан-бобо настоял: езжай да езжай. – Это ничего. Хорошо, что приехали. Был повод заехать и погостить у меня. А теперь ложитесь, я вас полечу. В другой раз никакие ушибы вас не возьмут. Я растянулся на курпаче, голову положив на подушку. Протянув руку Курбанназару, лежал, глядя в потолок. Курбанназар принялся массировать руку, начиная от кончиков пальцев: – Закройте глаза, так будет лучше. Да, вот так. Можете подремать. Расслабьтесь, как будто вы спите. Кости рук у вас крепкие. Вы и раньше ушибались, падая с коня? – Нет. – Почему это случилось с вами теперь? – Я скакал не на своем коне. Конь Джуры-бобо меня не понял, а я не понял его. Поэтому так и случилось. – Вот оно что! Где же был ваш конь? – В нашего Тарлана попала вода. – Что бывает, когда в лошадь попадает вода, я знаю. А что значит, если в ноги ему попадает корм? – Если в ноги коня попадает пища, то они у него затвердевают, а сухожилия лопаются, как струны. – Вот как? Значит, на таких конях нельзя появляться на скачках? – Конечно нет. – Вороные кони – хорошие или плохие? – Плохие. Вороные кони упрямые, у них злой нрав. – Ага. Сетон-Томпсон тоже так писал. Значит, правда. – Откуда этот наездник? – Он не наездник, а канадский писатель. Он писал так в своей книге «Mустанг-иноходец». – Кто бы он ни был, но лошадей, видать, знает. – Он пишет: конь осоловел. Как это понимать? – Это когда конь зажиреет. После этого он делается непригодным для скачек. Если без разбора кормить коня и скакать на нем, у него накапливается жир. На таком коне целый год нельзя выступать на состязаниях. – Интересно. А вот почему конь не наезжает на человека? – По той причине, что он его уважает. Конь предан человеку. Среди животных такие только лошади и собаки. Какая машина самая лучшая? «Чайка», правильно? Тормоза у коня работают лучше, чем тормоза у «Чайки». Увидит перед собой человека – сразу остановится. А если вдруг растеряется – перепрыгнет через него. – Вот оно что. Говорят еще, будто конь, за которым ухаживала женщина, всегда хорош. Это верно? – А то как же! Ведь конь почти тот же человек. В жилах у него, правда, течет немного крови дива. Когда подходим к коню, чтобы задать ему корма, он всегда тянется к нам, ему хочется потереться о нас, чтобы его приласкали. А мы в ответ кричим, плеткой замахиваемся: мол, стой смирно, какой нетерпеливый! Такие выходки коню неприятны. Если женщина, заигрывая, станет к нам тянуться, а мы ее обругаем, каково ей будет? Вот и конь так же. Душа у коня нежнее, чем у женщины. Женщины не бьют коней! Терпеливо сносят, когда у тех игривое настроение. Мягкий характер женщин коням по душе. Еще одна причина, почему конь, если за ним ухаживает женщина, бывает с хорошим норовом, – это то, что женщина всегда дома. Зайдет в комнаты, выйдет во двор… Глаза коня с утра до вечера видят ее. Стоит только коню заржать – женщина накормит и напоит его. А мы, мужчины, дома бываем реже. А-ай, умира-а-аю!.. В локте у меня что-то хрустнуло. Меня бросило в жар, на лбу выступил пот. Я взглянул на Курбанназара, а тот улыбается: – Вот теперь рука ваша в порядке. Только сейчас я сообразил, что Курбанназар нарочно отвлекал меня разговорами. Лежал я долго. Встал, когда боль утихла. Курбанназар продел мою руку через платок и завязал его на шее. Ни укола не сделал, ни лекарства не дал, даже без рентгена обошелся. – Врачи, зная, что у вас вывих, все же наложили гипс. Они так всегда поступают. Так у них в книгах написано. Если бы вы ко мне не пришли, боль в руке стала бы невыносимой. Теперь все окончательно заживет. Рука ваша будет здоровой, как раньше. Время от времени принимайте мумие, это укрепит кости. Наша оживленная беседа текла до самого вечера. Домой я отправился верхом. На прощание Курбанназар повторил: – Смотрите, не говорите врачам, что это я вам вправил сустав. Бывают люди хорошие, а бывают и плохие. Всю дорогу до дома я думал. Что за врачи такие: знали, что у меня вывих, но взяли и замуровали в гипс? Известно ведь, что, когда кость не на месте, покоя тебе не будет. Боль изведет человека. Станет мучить всю жизнь. Если этого не знаете, спросите у Курбанназара. Или просто скажите: ступай-ка лучше к Курбанназару-табибу. Человек к нему мигом помчался бы. Хорошо, что есть на свете Курбанназар. Пока еще живут на свете такие, как он, но что дальше делать будем?77
Братья, участковый милиционер все-таки стал человеком! Приветлив, общителен. – Как племянники, – говорит, – подрастают? Зажила ли рука? – Ничего, понемногу, – отвечаю. – Дважды к вам заходил. – Жена говорила, что вы проведывали. – С наездниками такое случается. Люди и с самолета падают. Вы упали с лошади. – Ну да. – Теперь-то, ака, поправились. – Да, спасибо. – В таком случае вам известие из района: капитан все время спрашивал про вас, ака. – Хорошо, хорошо, понял. От недобрых глаз подальше снял с шеи повязку. Сунул руку за пазуху. Сел на коня и поехал в райцентр. Вошел в отделение, а там сидит тот самый избитый человек в полосатом чапане. Рана на его лице до сих пор не зажила. Он меня не узнал. Капитан-начальник представил меня. Человек в полосатом чапане крепко меня обнял. На его глаза навернулись слезы. Усевшись рядом, мы разговорились по душам. Расспросили друг друга, кто и откуда, какие у нас общие знакомые. Он оказался из колхоза Навои, звали его Рахманом. Он был взволнован, и голос его дрожал. – Всю жизнь до самой смерти буду преклоняться перед вами. – Не говорите так, за что же передо мной преклоняться? Что я такого сделал? Капитан-начальник рассказал, как обстоят дела. Хулиганов нашли, устроили им очную ставку с Рахманом. Тот их узнал. Но хулиганы не признаются. И теперь дело за мной. Сейчас их приведут, сказал мне капитан-начальник. Тут же милиционер ввел их в комнату. Один из них попытался сесть. Капитан-начальник прикрикнул на него: – Стоять, стоять! Парень застыл, сложив руки на груди. – Вот этого человека знаете? – спросил капитан-начальник, указывая на меня. – Не знаем, – ответил один, уставившись на меня как баран на новые ворота. – Это они? – спросил капитан-начальник, обращаясь ко мне. – Да, они, – кивнул я. – Уведите, – приказал капитан-начальник милиционеру. Милиционер увел их. Капитан-начальник сказал мне, что я свободен. – Большое вам спасибо, брат. После окончания следствия дело передадим в суд. А если вас вызовут в день суда, то приходите. – Я вам так скажу, капитан-начальник. Я много дней проболел. Овец пас мой напарник. Что я ему скажу на этот раз? – Понимаю, брат, понимаю. Вы на суде присутствовать не обязаны. Но негодяи могут отрицать участие во многих содеянных ими поступках. Дело опять зайдет в тупик. Когда у судей возникнут вопросы, вы будете отвечать только «да» или «нет». И это все. Кроме вас, нет больше свидетелей. Ради вашего же товарища, придите еще разок. Капитан-начальник тронул мою душу. Сознательно или нет, но он сказал: «Ради вашего товарища». Слова эти проникли в мое сердце. Я не смог отказать ему – ради своего друга Рахманбая. Рахман хотел повести меня к себе домой. – Я неважно себя чувствую, как-нибудь в другой раз. Он сказал, что в таком случае сам приедет ко мне и мы станем братьями. Я заверил его, что мы и так уже братья.78
О том, что у нашего дома останавливалась милицейская машина, оказывается, знала уже вся округа. Братья мои, все тайное рано или поздно становится явным. Плохая весть летит быстрее ракеты, хорошая – плетется как черепаха! Люди волновались за меня. Вместе с друзьями пришел проведать меня и Рихсиев. Жена накрыла на стол, поставила угощения. Мой будущий свояк Одина-наездник стеснялся моей жены и сидел, не поднимая глаз. Товарищи по стремени смущались, не зная, как завязать разговор. Рихсиев же начал с главного: – Товарищ Курбанов, правда, что из дома вас забирала милицейская машина? – Ничего подобного! – Но ведь все об этом говорят? – Не забирала. Меня только известили, чтобы я явился. Ездил я на автобусе. Я сообразил, что люди мне уже все косточки перемыли. Им только попади на язык! Из мухи сделают слона. На каждый рот сита не наденешь. Придется рассказать им, как было на самом деле. Рассказал. Все, до мельчайших подробностей. Товарищи по стремени, кивая, поддержали меня: – Вы поступили достойно. Рихсиев приподнялся на локте. Обвел удивленным взглядом наездников: – Ну и что тут хорошего? Ходит со сломанной рукой, да еще на следствие таскают. Столько хлопот, столько беспокойства! – Какое там беспокойство! Был повод прогуляться с Тарланом по городу. – Вы, товарищ Курбанов, с кем-нибудь другим об этом пофилософствуйте. Тоже мне, прогулка! Кроме забот и тревог, такие хлопоты ничего не приносят. – Ну, хлопоты – тоже повод для прогулки. – Но вы сами-то теперь поняли? Я, когда жил в городе, тоже, бывало, в такие дела вляпывался. И лучше вас знаю, чем это кончается. Как-то раз в выходной отправили нас на хлопок. Сами знаете, какие сборщики из тех, кто на один день приехал: попьют, отдохнут – и обратно. Я тоже собрал пару килограммов, подложил себе под голову и задремал. Неподалеку от меня текла река. Проснулся от шума и увидел, как несколько ребят – не сборщиков, а местных – задирают друг друга. Я поначалу подумал, что шутят, а потом вижу – дерутся. Двое бьют одного. Тот, которого били, побежал в сторону реки. Над рекой была проложена тонкая труба. Он побежал по ней. На середине реки потерял равновесие и упал в воду. Те двое убежали. Голова парня то появлялась над водой, то исчезала. Когда появлялась, он громко кричал. – А вы что, наблюдали? – спросил я. – А вы как думали! Все происходило прямо у меня на глазах. Оказалось, парень не умел плавать. Течение было не сильное, мог бы спокойно выбраться. Ниже по течению его крики услышал наш молодой оператор. Он бросился в воду, вытащил парня на берег, поднял его ноги вверх, но было уже поздно. Парень умер. Представьте, этого оператора больше месяца вызывали на допросы! Поперек горла встала ему эта история. Будь слеп и глух, сказал я себе. Тебя не трогают – и ты никого не трогай. Так устроен мир, товарищ Курбанов. Знайте свое место и не суйте нос в чужие дела. – Ну, что на роду написано, того не миновать. А что происходит сейчас на белом свете? – Много чего происходит, товарищ Курбанов. Международная обстановка продолжает накаляться. Мир под угрозой. – А кто угрожает? – Империалисты США! Об этом в «Международной панораме» сам товарищ Зорин сказал. Да еще и в газете «За рубежом» напечатали. Можем обратиться к фактам. Администрация США запланировала выпустить в 1983 году химико-бактериологического оружия на восемьсот десять миллионов долларов. – Это что же такое за ружье? – Да не ружье, а ядовитые ингредиенты. – Вы по-нашему, по-дехкански, скажите. Откуда нам, плешивым, такие слова знать? – Ну так вот, ингредиент – это яд, полученный в результате синтеза двух жидких веществ. После чего происходит нервный паралич. За десять – пятнадцать минут можете стать покойником. – И это придумал человек? Чтобы уничтожить человечество? Подумать только! А наши что говорят? – Наше государство стоит на страже мира и всегда будет стоять.79
Гости разошлись по домам. Жена стала убирать со стола. Отдала мне на руки нашего малыша: – Подержите его немножко, а я пока посуду вымою. Я посадил малыша на колени. Он захныкал, протянул ручки к матери, выходившей из комнаты со скатертью. – Ну, хватит, хватит. Мама сейчас вернется. А кто это там на фотографии? Твой братик, да? Скажи: братик. Ребенок не унимался. Все хныкал и хныкал. Покачивая его на коленях, я запел:На коленях мое чадо,
Станешь ты моей отрадой.
Слушай, что тебе спою.
Баюшки-баю.
Конь покрыт попоной – значит,
На коне и ты поскачешь.
Ты украсишь жизнь мою,
Слушай, что тебе спою.
Баюшки-баю.
Ты – в объятия бегущий,
Мне дитя и брат грядущий.
Чабаном ты знатным станешь,
Дом твой – у реки и пастбищ.
Баюшки-баю.
Баю-баю, где твой сон?
Где верблюд? От деда он.
Если твой верблюд, так что ж
Ты верблюда не пасешь?
Если ты пасешь скотину,
Степи где твои, долины?
Баю-бай. Услышь меня,
Отправляй в табун коня.
Баю-бай, засыпай,
Ты мне дорог, так и знай.
Спи, ребенок. Баю-бай.
80
Прислали повестку в суд. Ноги опять в стременах. Пока ехал, передумал о многом. Молил Всевышнего, чтобы закончились наконец эти мучения. Народу на суде было много. По одну сторону сидели парни, которые били, по другую – мой друг Рахман. Начальство сидело сверху. Были вопросы, были и ответы. Те, что били, вины своей не признавали и все валили друг на друга. Здесь я и пригодился. Начальство, что сидело наверху, допросив меня, осталось довольно моими ответами. Когда дали слово защитнику, он спросил у моего друга Рахмана: – А скажите, почему вы избили несовершеннолетнего? – Я его не бил – только головой толкнул. – Все равно считается, что били. На лице у него осталась рана. Раз он у вас деньги украл, а вдобавок если вы его еще и поймали, нужно было сдать его в милицию. – Сил не хватило. – Бить хватило сил, а в милицию отвести – не хватило? – Их трое было – один бы я не справился. – Нужно было позвонить в милицию! Или позвать людей на помощь. Вон сколько людей на улицах! – Людей? Каких людей? Где эти люди? Рахман не мог продолжать от волнения. Он вытирал глаза полой халата. Начальство объявило перерыв на один час. Сами ушли совещаться перед вынесением приговора. Я проголодался и зашел в чайхану. А когда вернулся, попив чая, – люди уже выходили из здания суда. Я понял, что суд закончился. Стал искать моего друга Рахмана, чтобы узнать о решении. И тут наткнулся на женщин. Собравшись в круг, они заливались слезами. Голосили, хлопая себя по лбу и по коленям. До меня дошло: это были родственники тех парней, которые избивали. И я ощутил свою вину в том, что они плачут. Не в силах больше смотреть на их залитые слезами лица, я отвернулся и направился к Тарлану. Мы поехали в кишлак. Миновав колхоз «Восьмое марта», въехали в ущелье Хайрандыра. Вокруг – низкие холмы. Дорога, словно качели, то поднимается вверх, то опускается вниз.81
Наступили сумерки. Сумерки, опустившиеся на мир, опустились и на мою душу. На душе сделалось смутно. Я невольно оглянулся. Заметил вдалеке красную машину. Мы с Тарланом поехали по обочине дороги. Стали подниматься на склон горы. На самой середине склона я снова обернулся. Машина ехала следом. Мы спустились со склона. Из-за того, что склон был крутой, Тарлан припадал на задние ноги. Передние ступали тяжело. Мы спустились в долину. Машина на вершине холма замедлила ход. Я удивился. Обычно машины едут быстро, но эта за все время и одного коня не сумела обогнать. Или, может, в ней что-то сломалось? Мы подъехали к арыку, перерезавшему дорогу. Вода в арыке мутная. Вся в красной глине. Коню будет по колено. Тарлана я в арык не пустил. Прикинул: а не лучше ли будет перепрыгнуть через него? Но сразу же передумал. Дело в том, что берег арыка тоже был весь в липкой грязи. Тарлан здесь мог бы поскользнуться. Мы поехали вверх, вдоль арыка. Искали отмель. Машина спустилась в лощину. Остановилась у арыка. Сидевшие в ней как будто поняли, что здесь не перебраться, и поехали по нашему следу. Мы с Тарланом перескочили через арык, где было поуже. Машина остановилась на том месте, где мы перепрыгнули. Я понял, что по этой дороге они едут впервые. Показал им рукояткой плетки наверх: – Еще немного проедете, и будет разлив! Там машина сможет проехать. И мы отправились своей дорогой. Но тут вслед раздался голос: – Эй, шеф! Тормозни! Голос был незнакомый. Что он сказал, я недопонял. Кем бы он ни был, все же это был голос человека. Я решил, что надо подъехать. Встал на берегу арыка. Из машины вышло четверо. Двое с разбегу перепрыгнули через арык. Испугавшись, Тарлан попятился. Гляжу: двое молодых ребят. И другие двое тоже подошли. У всех на глазах темные очки. Волосы до плеч, ушей не видно. Одеты довольно прилично. Один с бородкой. Сперва я подумал, что он примерно одного возраста со мной. Потом, присмотревшись, понял, что парню под тридцать. – Вы, кажется, звали меня, братья? Они посмотрели на меня и не произнесли ни звука. Бородатый вышел вперед: – А ну слезай-ка с коня, шеф! – Говорите так, я не глухой. – Сказано слезай – значит, слезай! Меня задело, что они обращаются ко мне на «ты». Спешиваясь, я сказал: – Не надо «тыкать», приятель. Ведь я вам, пожалуй, в отцы гожусь. – Видали мы такого отца… Я опешил. Держал в руках поводья и злился. Крепко сжал рукоятку плетки. – Привяжи коня и иди за нами! – Что вы мне хотите сказать, приятель? Говорите здесь. – Сказано, иди за нами – значит, иди! Они двинулись вверх, вдоль арыка. Очков никто из них так и не снял.82
Я накинул поводья на наклоненную голову Тарлана и пошел следом: – А сами-то вы кто такие? Чьи сыновья? Представьтесь же наконец, братья. Они окружили меня. Как будто им предстояло какое-то зрелище. Один из них пробурчал: – Еще успеем познакомиться… Они уставились на меня, будто на какого-то дикаря. О, силы небесные, и какое у них может быть ко мне дело? Да говорили бы поскорее, а то темнеет. – Братья, если у вас ко мне срочное дело, говорите. Или я поеду, чтобы дома не волновались. – Не торопись, еще успеешь поехать. Так поедешь, что больше не вернешься. Со злости я развернулся и пошел к коню. Один из них преградил мне дорогу. Еще один зашел с другой стороны. Я оказался посредине. Решил было протиснуться между двумя. Тот, что справа, схватил меня за плечо. Я сбросил его руку: – Уберите руку, приятель. Он смачно ударил меня в подбородок. Я покачнулся и, отлетев назад, остался сидеть на земле. Вывихнутая рука заныла. Я накрутил плетку на кисть руки. Поднявшись, прицелился в шею парню и с размаху стеганул по ней. Тот, что был сзади, схватил плетку и с силой выдернул. Я опять оказался на земле. Затемпошел на того, что выдернул плетку. Сзади кто-то пнул меня в поясницу. Я упал навзничь. Вывихнутая рука отозвалась болью. С трудом мне удалось сесть. Осмотрелся вокруг. Ни души. Город остался за холмами и горными склонами – теми, что справа. Mой кишлак за холмами и горными склонами – теми, что слева. Только небо над головой. Все далеко. Не докричишься. Мне стало обидно до слез: какое же кругом одиночество, пропади оно пропадом! Я огорчился: все моя поврежденная рука, пропади она пропадом! Вытащил ее из-за пазухи и показал. Сказал жалостливо: – Когда я упал с гнедого Джуры-бобо, братья, то повредил себе руку. Смотрите… Они громко расхохотались. Заговорили между собой: – Кем он ему приходится? – Никем! – Как это никем? Быть не может! Выходит, он по своей воле решил показать себя рыцарем? – Гляди-ка, рыцарь! Рыцарь двадцатого века! – Дон Кихот! – Ха-ха-ха, Дон Кихот! Дон Кихот двадцатого века! Только сейчас я понял, кто они такие. В тысячу раз мне стало обиднее за то, что сказал им про вывихнутую руку и что жаловался им. Я опустил голову. Руку не спрятал за пазуху. Оперся ею, как здоровой, о землю. Рука заныла. Я уставился в землю и стиснул зубы. Лицо горело. Я поднялся. Они окружили меня. Один ударил в челюсть. Я отлетел на стоявшего сзади. Тот, придерживая меня за плечи, ударил по голове. Зашатавшись, я отлетел обратно. Снова получил удар в челюсть, перевернулся и упал. Голубое небо закружилось надо мной. Стало черным-пречерным. Я снова поднялся. Шатаясь, я подошел к одному из них и повис на шее. – Что я вам такого сделал, братья? Обнял его, что есть силы. Тот ударил меня кулаком в живот. У меня перехватило дыхание. Внутри что-то оборвалось. Руки мои ослабли и сползли с его плеч. Ноги больше не держали. Я повалился навзничь. – Скажите, братья, в чем я виноват, в чем моя вина… В ответ получил сильный удар в спину чем-то острым. Потом в бок. При каждом ударе у меня перехватывало дух. – Братья, я ведь тоже человек…83
И тут я услышал ржание. Всю свою жизнь я прожил бок о бок с конем. Разных коней видел, разное слышал ржание. Когда конь ржал от жажды или от голода, я давал ему поесть или попить. Когда конь ржал от тоски по своим сородичам, услышав чье-то ржание или почуяв кобылицу, я седлал его и водил по степи, чтобы он мог остыть, размять ноги и успокоиться. Когда конь ржал при виде змеи, я выбегал к нему из дома, чтобы он чувствовал, что я рядом. Когда он подавал голос, почуяв волка, я гладил его по гриве и оставался с ним, пока не успокоится. От чего заржал Тарлан в эту минуту? Увидел змею? Нет, тогда он заржал бы по-другому. Или он увидел волка? Нет, он ржал бы не так. Наш Тарлан увидел кое-что похуже змеи и волка! Я попытался приподнять голову, чтобы разглядеть Тарлана, но не смог. Взгляд уперся в небо. Небо высоко, земля тверда. Конь снова заржал. Небо было – как черный казан. Повернул голову влево. Сначала ничего не разглядел. Потом начал отличать белое от черного. И вот тогда увидел Тарлана. Изгибая шею, он глядел на нас. Навострил уши и снова заржал. Посмотрел в сторону кишлака. Опять заржал. В этот раз ржание его было отрывистым и жалобным. От этого ржания сумерки стали печальными, но само оно было еще печальнее сгущавшейся тьмы. Сильный удар чем-то острым пришелся мне по левому колену. Я закричал. В глазах потемнело. Голова моя раскалывалась. Кто-то из стоявших надо мной сказал: – Так и будешь тыкать его ногой? Воткни ему разок в бок – и пошли. – А-а-а! Лошадь, лошадь! Беги! Лошадь скачет! Я очнулся и открыл глаза. Тарлан, волоча веревку, гнался за ними. Вытянув морду и навострив уши, он грозно хрипел. Оставив одного, погнался за другим. Они сбежали, перепрыгнув через арык и спрятались в машине. Один все никак не мог спастись от Тарлана. Взял что-то с земли и ударил коня по морде. Тарлан покачнулся и остановился. Тот не мешкая перепрыгнул через арык. Тарлан тоже перескочил и приблизился к машине. Скребя передними копытами землю, Тарлан заржал. Машина умчалась. Тарлан погнался было за машиной, но потом повернул назад. Перескочив через арык, подошел ко мне. Мордой коснулся моих ног. Снова заржал, жалобно-жалобно. Обнюхал мое лицо. Я почувствовал дыхание Тарлана. Он дышал прерывисто, будто унес улак. Я обеими руками обнял его морду. Погладил его челюсти, лоб. Руки мои увлажнились. Поднес их к глазам и посмотрел: кровь. Я всмотрелся в морду Тарлана. Лоб его кровоточил. Я приблизил лицо к окровавленной челюсти Тарлана. Слезы подступили к горлу. Не в силах сдержать себя, я разрыдался.84
Стало совсем темно. Так темно, что ничего нельзя было различить. Я с трудом повернулся на левый бок. Больно! Обнял ноги Тарлана. Пошлепал его по крупу. Тарлан обнюхал мое плечо. Медленно начал сгибать передние ноги. Опустился на них. Я левой рукой ухватился за луку седла, припал к нему грудью. Еле-еле сумел вскарабкаться, лег на седло животом. Глубоко вздохнул. Поджав, перекинул ногу через седло. Вдел ее в стремя. Ногу пронзила боль. У меня потемнело в глазах, я обнял Тарлана за шею. Придя в себя, выпрямился. Взялся за поводья. Ветер облизывал мою голову. Только тут я понял, что шапки на голове не было. Осталась на земле. Хотел было слезть, но представил, каково будет снова влезать в седло. Махнув рукой на шапку, дернул поводья. Тарлан пошел по обочине дороге. Через какое-то время я остановил Тарлана. Развязав поясной платок, отер лицо. Туго обвязал им голову. Мы ехали по обочине большой дороги. Наступила глубокая ночь. Кругом стояла кромешная темнота. Холмы стали подобны темным теням. На душе у меня сделалось черным-черно. Я ехал, покачиваясь в седле и горько рыдая.85
Эх, Тарлан, Тарлан, что же это за дни такие наступили? Во сне это происходит или наяву? Если и ты не различишь, Тарлан, то я точно не в силах ничего понять. Кем были эти живые существа, Тарлан? На них была одежда, они были о двух ногах. С виду как люди. Говорят и смеются, как люди. Не знаю, Тарлан, не знаю. Если ты что и понимаешь, то я не могу взять их в толк. Вот тебя, Тарлан, я понимаю. А те… они мне не братья. Э, нет, Тарлан, ведь это ты – брат мой. Отныне я не буду называть их братьями. Мой брат – ты. Ты – мой младший брат, Тарлан. Ты и впрямь на меня похож. А ведь младший брат должен походить на старшего. Брат мой, Тарлан, что же теперь мы будем делать, а? Что мы скажем дома нашей детворе? А если люди спросят, что мы ответим? Э, нет, Тарлан, ты – мой племянник. Отныне я не буду называть их своими племянниками. Ты – мой племянник. Ты весь в меня. Если племянник не похож на дядю, на кого же он тогда должен быть похож? Тарлан, племянник мой, может, скажем, что упали по дороге? А если спросят: где же были ваши глаза? А мы ответим, что арык был в глине, что поскользнулись. Ну как, годится такой ответ, племянник мой Тарлан? А не то станем для людей посмешищем… Э, нет, Тарлан, ты – мой старший брат. Отныне я не буду их называть братьями. Ты – мой старший брат! Спросят про младшего брата, он у тебя есть – это я. Спросят про старшего брата, он у меня есть – это ты. О чем еще после этого горевать? Э, нет, Тарлан, ты – мой друг. Отныне я не буду их называть своими друзьями. Мой друг – это ты… Э, нет, Тарлан, ты – мой самый истинный брат. До самой моей смерти… 1979ЛЮДИ, ИДУЩИЕ В ЛУННОМ ЛУЧЕ Повесть
Перевод Сухбата АфлатуниЧасть I
– Бабка, ухо разуй, слышишь? Вроде голос чей ветром принесло. Так говорит наш дед наш, лежа возле Сайраксокого холма, бабке нашей. Рот деда полуоткрыт. Правое ухо обращено в сторону, откуда дует ветер. Но слышен только ветер, голоса не слыхать. Прикладывает дед наш к уху ладонь. Не дышит. Весь в слух обратился. Но и так ничего не слышно. Вздыхает. В лунный свет вглядывается. – Похоже, с этой стороны… Ну что, старая, как ты там? Старость – не радость? Поди, шестой десяток скоро разменяешь?..1
Для дома, где девушка есть на выданье, шаги свахи – лучшая музыка! Пришли свахи вечером, в сумерках. Жена хозяина дастархан стелит. Хозяин – само радушие: – Милости просим! – Мир вашему дому, Мясник, мир вашему дому! – откликаются свахи. – Будет воля Всевышнего, большой-большой пир в этом доме будет! – Бог велик! Да сбудутся ваши слова! После плова арбуз режут. Свахи, по обычаю своему, сидят, о разных разностях разговор ведут. Эсана-мясника хвалят-благодарят. Наконец до дела добираются: – На голову вашей младшей сестры птица счастья села – уж вы, Мясник, ей улететь не дайте! – Не зная дела, рта не открывай; не зная удела, девицу не выдавай, – отвечает мясник. – Кто таков этот ваш?..2
Жил в кишлаке паренек. В плечах широк и сложен ладно. Лицо – как лепешка, улыбнется – ямочки на щеках. Волоокий, бровь тонкая, осанка гордая – гусиная. Застынет на одном месте, руки на груди сплетет или на пояс. И уставится в одну точку. Куда смотрит, чего высматривает? Не знаем, не знаем. Похоже, и сам он того не знал. Прежде-то за пареньком такого не замечали. Верно, горе у него тяжкое или задумался так, что забыл, куда шел. Так мы меж собою рядили. Да и характер… Загордился, кроме себя, никого не видит, говорили мы. Вот еще Искандер Двурогий, рога растопырил – не обойдешь[12], добавляли. Правда, с теми, кто его нрав одобрял, он и «ассалом!», и «алейкум!». Дружбу водил, сердце открывал, не таился. А кто ему не по сердцу, тем и «ассалом» не скажет! Видно, паренек нас ни во что не ставит, думали мы. Видно, кто-то из нас ему по душе, а кто-то – не так уж. В глубине-то души он к нам тянулся. Любил нас, сочувствовал и сострадал. Все люди должны между собой быть как братья, которые из одной утробы, – так говорил. Но если хоть что одно плохое от нас заметит… Тут уж, как говорится, руки после нас моет и под мышку себе сует. Явится – ни «ассалома», ни «алейкума». Отвернется, словом ни с кем не перемолвится, бровь хмурит, нос морщит. Как отгадаешь, что у него на душе? Такой нелюдимец! Вдаль глазом упрется – ресница не дрогнет. Мы, конечно, тоже туда глянем, куда он уставился. Пусто до самого края земли. Так вот. Ну, хоть бы облако какое. Так он и жил, удивляя нас и поражая. А спросишь о чем-нибудь, только «да – нет», и весь привет. Дадим ему, бывало, воду. Он на нее вылупится, будто в первый раз увидал. И головой по-своему качает. Нам, конечно, неприятно. Благодарность хочется услышать. «Ты скажи что-нибудь человеческое». «Что сказать?» «Ну хоть “да воздастся вам добром” скажи…» А он сядет, колени обхватит. И вдаль – на вершины Бабатага – задумчиво глядит. И не отрываясь от Бабатага, произнесет: – «Правдивая речь – в сердце, а с языка сорвется – уже ложь». И еще – из всех певцов только одного признавал. Это, говорит, Юнус Раджаби[13]. Когда Юнус Раджаби поет, то, если какие говорильщики и кашляльщики рядом, паренек наш их взглядом прожигает. А уж если зубоскальщики – прямо стрелу в них целит. Сам, когда Юнус Раджаби поет, голову склонит, дивится, слушает. Он… он и сам поет! Пойдет за холм, где трава погуще. Косит-косит, потом вокруг глянет. Никого рядом, совсем один. Из скошенной травы подушку устроит. Руки под голову, глаза – в небо, где облака белоснежные, как хлопковые хирманы[14], и стаи воробьиные чирик-чирик… И давай носом песню мычать. Едва-едва губы шевелятся. Вот от этого паренька и явились свахи!3
Эсан-мясник сразу отрезал: – От кого? От Каплона?[15] Не бывать этому! – Мясник, не торопитесь, не горячитесь. – Хочу – горячусь, хочу – не горячусь! Он же ни «ассалом», ни «алейкум» не знает! – Мясник, говорят: слушай сердцем, не ушами, гляди умом, а не глазами. Уши-глаза обмануть могут. – Да он на человека не похож! Тут уж свахи все свое искусство употребляют. Слово к слову на Мясникова отца разговор переводят, нахваливают: – Отец-то, мир его праху, какой хороший человек был… – Какой храбрый был… – Какой щедрый был… – Эсанбай-мясник немного на отца похож… – Что ты говоришь, Эсанбай – вылитый отец… – Да в чем же вылитый? – А в том: настоящий мусульманин, со словом не спешит, не торопится… Так свахи под конец отца незаметно к сыну приплели, так что Эсан-мясник послушал-послушал, да и смягчился. – Ничего, – говорит, – сейчас вам не скажу. Совет держать буду. В родне недостатка нет, да и супруга моя, которая с детства о девочке заботится… Приходите еще раз, посоветуемся.4
Девушка самой младшей в семье была, с пяти лет круглой сиротой росла. Осталась у брата на руках. Жена брата целый день бровь хмурит, нос морщит. Нахмурит бровь – сиротка не дышит. Только глазами хлоп-хлоп, глаза круглые, как яблоки. Со всех ног бежит. За колыбель племянника обеими рука схватится, давай ее качать, старательно, с душой. «Вот колыбельку покачаю, сноха бровь разгладит, ругать не станет…» Вот о чем сиротка мечтала! Голодает, бывало. Палец сосет. А звука не издаст. Мясничиха дастархан стелет. Сиротку подзывает. Та тихонько к дастархану подойдет. Палец посасывает, на сноху грустно глядит. И на дастархан, палец посасывая, грустно глядит. Наконец, палец изо рта вытащит, к дастархану протянет. Сперва пальцем угол стола тронет. Оттуда уже к самому дастархану тихо-тихо переберется. А там и к краю лепешки притронется. Отломит сиротка кусочек лепешки, на сноху глянет, надкусит, пожует тихонечко. На словах-то сиротка Мясничиху любила-почитала, а в душе обиду копила. По правде, ни брат, ни сноха сиротку от своих детишек не отличали. И все же понимала сиротка, есть в этом доме между ней и племянниками разница. То сиротка – друг искренний, то замкнется, затоскует. Тихоня, одним словом. Жизнь сиротка, точно буковки разглядывала, все мелкие поступки и слова замечала. Самые плохие в сердце складывала. Чуткая. Еще зернышком была, а уже взрослыми глазами на мир смотрела. На все внимание обратит. Такое оно дело сиротское. А ведь сиротка девушкой была, и какой! Кипарис, одним словом! Лицо ее белоснежным назвать – против правды погрешить, смуглым назвать – девушку обидеть. Как спелая пшеница – вот какого цвета! Сама полной луной сияет, саратанской звездой мерцает[16], косы дождем-грозой рассыпает. Косы друг о дружку бьются, словно устремляются к кому-то… Иначе разве струились бы так они, по коленкам шлепая? А черная родинка в уголке тонких губ? А ямочка на подбородке? А про ту, которая на правой щеке, мы и говорить не станем!5
Как сказал Мясник, так и сделал. Теперь как родня-кумовья, собравшись, решат, так судьба сиротки и устроится.6
Снова свахи пожаловали. Два дня с первого их прихода прошло. А родня-кумовья одни одно говорили, другие – другое. Третьи недовольные ушли. Каждый свое слово самым важным считал. Мясник, бывало, усадит каждого, о сестренке речь заводит. Мясничиха на кухню бежит…7
Сиротка Аймомо[17] племянника кислым молоком кормит, на сноху стыдливо поглядывает. На себя посмотрит: с головы расшитый платок ниспадает, на плечи ложится. Платье книзу оттянула, коленки прикрыла. Племянник ручку выпростал, к матери потянулся. Сноха сиротку обняла. Долго-долго на нее глядит, едва-едва заметно усмехается. На грудь ее руку кладет: – Ты что-то сказала? – Что я сказала? – Не притворяйся, скажи хоть что. Сватать приходили. – Кого? – Не меня же! Тебя. – Ах, что я вам сделала? Оставьте меня. Хмурится Аймомо. К казанку, где масло скворчит-шипит, отворачивается. Угли кочергой ворошит. Ярко огонь разгорается. Племянник к матери потянулся: – Нямнямку дай! Нямнямку… Мать взяла его, грудь дала. – Переживай – не переживай, это уже для нашей головы забота. Мы же за тебя тоже переживаем. Смотри, как племянник твой завертелся… – Говорят, замуж выйти – и умереть недолго… Мясничиха на это только усмехнулась. Дитя от груди отняла, говорит: – Я тебе умру, ишь какая… Послушай, не сегодня завтра все равно тебя выдадим… Племянник ручонками своими потянулся-потянулся, снова грудь взял. – Что тут раздумывать, соглашайся. За Каплоном как за каменной стеной будешь. – Не знаю я этого человека… – Теперь знаешь. И отказываться не надо. Что зря красоте усыхать? Аймомо села, за углями следит. У самой лицо как уголь пылает. Мясничиха ребенка Аймомо протягивает. – Молчание – знак согласия, – говорит.8
Мясничиха на совет пошла. Аймомо так ничего ей и не сказала. Свахи вокруг дастархана расселись, лепешками угощаются. О калыме речь заходит. – Та-ак… – Посмотрите, как у других, да и скажите… – Посмо-отрим… – Ладно уж, еще никто, выдавая девушку, через это богачом не становился… – Десять баранов… согласны? – Бог велик, пусть живут до старости неразлучно! Мясничиха вместо сироткиной матери прочла фатиху[18], благословила. Лепешку преломили[19]. Свахи с подарками ушли.9
Устроили от имени жениха фатиха-туй[20]. На туй – один баран, льняное масло, рис, изюм… ну да и хватит. Стали молодые женихом и невестой. Жених-невеста перед родней все потупясь сидят, землю разглядывают. В глаза никому не смотрят, вдвоем с глазу на глаз не остаются.10
Месяц прошел. Невесте ткани на тюфяки-одеяла вместе с ватой прислали. Сполна выкуп за невесту получен.11
Как-то вечером услыхал жених, что Мясник из дому отлучился. Отправился с дружками за невестой подглядеть[21]. Дружки тихонько в окно пощелкали. Выглянула Мясничиха. Жениховы приятели ей хором: – Жених просит дозволения за невестой подглядеть… Мясничиха пути им не дала: – Подглядеть пришли – сперва угощение сделайте!12
Устроили вечером туй[22]. Назвали гостей. Девушек – с невестиной стороны, парней – с жениховой. Девушки к невесте пошли, парни – к жениху. Сколько бараньих голов к жениховым гостям понесли, сколько кувшинов опустело… Песни-напевы в воздухе, как ветерок, веют. В туйхане народу видимо-невидимо. Да еще дети – на всю улицу: – Чашка от невесты пришла, от невесты чашка! В воротах женщины туда-сюда бегают, на плечах-головах угощенья таскают. От невесты десять чашек несут, перед гостями ставят. Гости от души наугощались, пустые чашки со столов убрали. Джура-боши[23] перед гостями большой платок стелит: – Пусть увидит уважаемый жених, кто какой подарок сюда положит! Гости заготовленные подарки с напутствиями на платок бросают. Кто – штуку атласа, кто – отрез шелка. Платок почти весь наполнился. Благодарственную молитву прочитали: – Бог велик, да возвратятся добром все ваши дары!13
Отправился жених с дружками к невесте. Некоторые дома остались, на ночлег устраиваются.14
Невеста в правом крыле дома сидит. Девочки, кто помладше, у окон вертятся, на невесту глазеют. На женской половине не протолкнуться, всё девушки. Кто с любопытством на невесту поглядывает, кто – с печалью. Все ей угождают. Одна, на пальцы поплевав, локоны ей вертит, так что они кольцами вьются. Другая на донце перевернутой пиалы усьму надавила, брови невесте подводит. Глаза невесты – как две махровые розы.15
Тут в сени пять-шесть человек вошло. Дверь во внутреннюю часть дома слегка приоткрыта, перед ней остановились. Хайрулла-дамла[24] вопрос задает: – Вы, Аймомо, дочь Абдыбая, согласны ли с волей вашего старшего брата Эсанбая, сына Абдыбая, передающего вас Каплонбаю, сыну Курбанбая? Тишина. Невеста сидит, таится. – Молчи, молчи, – шепчут подружки. Стали жениховы дружки просовывать через щелку деньги. Девушки быстро деньги взяли, невеста все молчит. Еще денег передали. – Хватит? – спрашивают. – Пусть теперь скажет! – Эй, Халбуви, шепни ей там, чтобы «да» сказала! – Шепну-шепну… Что, прямо сразу «да» хотите? – Да, трудно, что ли? – Это тебе не хлеб проживать! Еще раз Хайрулла-дамла свой вопрос задал. Опять ответа не слышно. Дружки жениха кто замолчал, а кто молчать не пожелал. – Аймомо, – говорят. – Нам что здесь, до утренней зари сидеть? – Аймомо, не слушай, что подружки говорят, они тебе просто завидуют! – Эй, Норгуль, если это твои проделки, на тебя тоже никто не посмотрит! – Уважаемый жених уже терпение теряет! Девушки в долгу не остаются: – Ничего, не потеряет он свое терпение! – Кто сорок раз ждал, еще разочек подождет! – Не торопитесь, много еще утренних зорь будет! Наконец третий раз Хайрулла-дамла невесту спросил. И снова никакого ответа. Что уж после третьего раза спрашивать… Направился дамла к выходу: – Раз невеста не желает – свадьбе не бывать. Тут из-за белой занавески: – Да… – слабый голосок. Все, однако, услыхали. Зашумели дружки: – Еще бы помешкала – без жениха бы осталась! Хохочут.16
Дружки жениха кто дома остался, кто за дамлой увязался, согласия невесты спрашивать. Передали невестин ответ брату-мяснику. Пришел он к дамле, сел, опершись на колени. Жених пришел. Из уважения к шурину кушаком голову повязал, лицо прикрыл. Сидит, глаза в землю. На столике – фарфоровая каса с водой, две тандырные лепешки. Дамла на подушечку книгу кладет, хутбу[25] нараспев читает. Хорошо читает, складно: – Альхамду лиллахил-лази жаъалан. Никоха фасилям байналь халяли вальхаром кама калаллоху: фанкихи ма таба лякум минан-нисан… («Хвала Богу, Творцу всего сущего! Слава Всевышнему, среди дозволенного и недозволенного семейные узы утвердившему. Как сказал Он в Коране: “Берите в жены себе таких женщин, что придутся вам по душе”[26]. Как сказано Пророком в Хадисах: заботиться о семье – долг мусульманина. Кто от семьи лицо отвращает, тот не от меня. Пусть жених и невеста любят друг друга и пользуются общим имуществом по взаимному согласию. Произнеся эти слова, взываем к милосердию Бога».) Спрашивает дамла у Мясника: – Вы, Эсанбай, сын Абдыбая, даете ли согласие младшую свою сестру Аймомо, дочь Абдыбая, отдать в законные жены Каплонбаю, сыну Курбанбая? – Да, даю. Жениха дамла спрашивает: – Вы, Каплонбай, сын Курбанбая, согласны взять Аймомо, дочь Абдыбая, в законные жены? – Согласен. Дамла делает глоток из касы. Жених делает глоток из касы. Дружки жениха свадебной водицы отпили. Дамла к жениху обращается: – Шесть месяцев жену одной не оставлять, шесть месяцев руку на жену не поднимать, босой не оставлять, жить честно… согласны на эти условия? – Да, – кивает жених. – «Да» недостаточно! «Согласен» сказать надо. – Согласен. – Молодец!17
Пока читалась хутба, мать жениха на него халат из шелка-бекасама надела. И давай пришивать его к плечам. Чтобы, как говорится, жених-невеста всегда вместе были, расходиться желания не имели. Пришивает, нить все не кончается. Это чтобы у жениха-невесты жизнь долгой была, так говорят. А еще чтобы обильной была, да и детишек побольше – на голову жениха зерно сыплют.18
Направился жених с дружками к балдахину. На ногах сапоги на высоком каблуке со скрипом, плечи бекасамовый халат стягивает, пояс шелковым кушаком повязан. На голове – кокандская тюбетейка. Перед балдахином – толпа девушек. Прошел жених сквозь девичью толпу, перед балдахином встал. Дружки его, чтобы в таком деле одного не оставлять, сбоку встали.19
Невеста следом за ним по коврику подошла. Лицо под белоснежным покрывалом, голова шелковым платком повязана. Безрукавка из бекасама, платье атласное, на ногах сапожки. На лбу – позолоченные подвески. Подвески в лучах невестиных глаз сверкают-переливаются. В ушах – серьги и восемь длинных ожерелий-зебигарданов. В зебигарданах бирюза переливается. В туйхане от сайгачьей травы[27] аромат стоит. Трава эта у девушек за ушами[28], на груди… Девушки невесте, парни жениху кричат: – Гляди в оба! Не зевай! Говорят же, кто – жених или невеста – первый другому на ногу наступит, то в семье главой будет! Невеста с жениховых ног глаз не отрывает. Слева заходит. Левой ножкой наступить пытается. Жених ловко невестину правую ногу к курпаче прижал, да и наступил на нее. Дружки торжествуют – ха-ха, хи-хи. – Жених наступил, жених – глава! – кричат.20
Стоят жених-невеста рядом. Дружки жениха вокруг них кружком. С девушками шутками-намеками перебрасываются. Сердце сердце ищет, глаза – глаза. То влюбленно-влюбленно глянут, то кокетливо, насмешливо. Играют глаза, веселятся. А сердцá вздыхают, трепещут. Какое сердце полюбило, какое – полюбили. В одно прежняя боль вернулась, в другом новая боль проснулась…21
Ярко подвески на лбу сверкают. На висюльках серебряные завитки-миндалики, стеклянные бусы кольцами. На груди – амулеты-треугольнички, нозигарданы[29], подвески в три ряда, в четыре ряда бусы коралловые. На головах шали, платки «лошадиное копытце», «белая шелковица», «кулми», «черная шелковица», серебристые платки, платки из тонкого шелка развеваются. Тюбетейки теснятся: с узором крестовым, миндальным, четырехлепестковым, бахмальтепинские… Взял народ радугу с неба и перенес ее на ткань. Имя ей – атлас. Вон как на наших матерях, сестрах, дочерях атлас переливается! Атлас достойного цвета заслуживает, цвет – достойного названия. Хан-аталас маргиланский, Вечерний Самарканд, Маргиланский факел, Ферганские дороги, Восьмиударный[30], Лейли, Гюли, Ширин, Луноликая, Шотикапак, Арба-шалаш, Царь-баран, Брови-стрелы, Золотой ключ… В году четыре времени года. У каждого времени свои цвета. Весна – Цветник, лето – Солнце, осень – Милый дружок, зима – Мрамор. Перенес народ времена года на ткань: Вечная весна, Цветущий сад, Райхон, «Гюль и Навруз»[31], Ночная красавица, Капустный лист… Атлас – летопись народа. В атласе – и беды его, и пиры. Атлас – напев, древний и нескончаемый напев народный.22
Собака лает — старуха помирает. По волосам проведут — за руку возьмут.23
Смотренье в зеркало – еще одна забава. Женщины жениху-невесте зеркальце подносят. Те первый раз в зеркальце должны друг друга увидать. Когда невеста смотрит, жених не смотрит, жених смотрит – невеста в зеркальце не глядит. Женщины головы невесты-жениха по очереди берут, лицо в зеркальце направляют. Друг с другом говорить не дают! Жених с братом невесты, невеста с братом жениха шепотом говорят: – Родителям, которые нас вырастили-подняли, тысяча поклонов! – Старшим братьям-сестрам и того больше. – Чтобы верными друг другу были до самой смерти. – Чтобы и после нашей смерти… – Наши дети… – Чтобы держались друг за друга!24
Опустился полог. Жених-невеста – под пологом. Две старухи – снаружи. Пряжу прядут-прядут, молодые годы вспоминают, о том, как сами невестами были. Сидят, глаз не смыкают. Новобрачных стерегут. Подходят к пологу, где жених и невеста. Невеста то на полог глянет, то на жениха. Поглядит и – жениху: – Не сердитесь так, перед бабушками стыдно. Жених на невесту с упреком глядит. Поглядит, и говорит: – Что так трудно было сразу «да» сказать? Друзья уже, как солома, пожелтели! У невесты на губах усмешка заиграла. – Если сразу «да», то «не терпелось невесте» скажут. – А я бы, честно, сразу «да». Не сидел бы, как истукан. – Женихам это не обязательно, это для невест обычай. На самом-то деле, еще когда первый раз спросили, мы уже «да» подумали… Тут старухи забеспокоились, что под пологом как-то слишком тихо. Одна стала тихонько край полога поднимать. Другая туда локотком-локотком. Заглянули под полог, обстановку изучают. – Э-э! – говорят. – Что так долго собираетесь? Нас стесняетесь, что ли? Нас зачем стесняться – мы тоже невестами бывали… Закрыли полог. Тут под пологом засмеялись-захохотали… Старухи тоже захихикали, рот ладонью прикрыли, друг дружку в бок толкают, друг дружку щипают, хохочут: – Ну, слава Богу, слава Богу… Светать начало. Жених полог покинул.25
Стемнело. Человек человека не узнает. Жених с друзьями к невесте отправился. Стали кружком вокруг полога. Дружки поели плова на льняном масле, ушли. Жених один остался. Тут и невеста вошла. Поправила занавеси на окнах. В такче[32] свечу затеплила. Свет погасила. Вошла со свечой под полог. Вошел жених туда на свет свечи. Голову на подушку-валик опустил. На свечу глядит. Невеста платок к груди прижала. На плечи накинула, закуталась. На горящую свечу беспокойно смотрит.26
…Серые горы, серые холмы. Арчи – зеленые. Холмы – как горбы. Или как каменные сковороды. Орешины – большие-большие. На плечах девушки кувшин, к роднику идет. Ставит кувшин на землю. Лицо родниковой водой моет. Видит сквозь капли всадника. Прячет лицо в платок, стыдно. – Не прячь глаза, Аймомо. – Уходите, люди увидят… – Пришел родниковой воды попить. Спрыгнул паренек с коня. Одной рукой поводья держит. В пригоршни родниковую воду набирает, пьет – не напьется. Набрал воды в ладонь – девушку обрызгал. Конь испугался, он ему: «Тис!»[33]. Девушка лицо вытерла: – Напились? Теперь уходите! – Пришел на твои глаза разок посмотреть. – Если такая охота, других глаз много, на них смотрите. – Нет, у каждого только одни глаза, в которые он глядит. Твои глаза – мои. Скажешь: «Не приходи», ладно, не приду. – В глаза глядеть не надо, а родниковой воды пить – приходите…27
Свои желания жених-невеста друг другу не говорят, таятся. Захотелось им наконец узнать, что у другого на душе. – Скажи, – говорит жених. – Сами скажите, – говорит невеста. – Ты скажи. – Нет, вы сперва скажите. – Что сказать? – Что мы вечерами делать будем, как пшеницу с поля собирать будем, скажите. – Лучше ты скажи, как с поля вернемся, как под урючиной остановимся, как урюка соберу, тебе принесу. – Лучше вы сами скажите, как рукой ветку урючины держать будете, а глазами – на меня… – Нет, ты скажи, как твой платок ветром унесет, а я его поймаю, тебе принесу. – Лучше вы скажите, как мою руку, когда я к платку потянусь, вы в свою возьмете, «Не плачь!» скажете – и не отпустите… Тишина, как нагретый камень – тишина. Видится жениху-невесте: падают – тап-тап – плоды с урючин. Кружат – пир-пир – летучие мыши… Слышится жениху-невесте: саранча – чир-чир – потрескивает да сыч ворчит. – Нет, ты скажи, как, стыд потеряв, снохе пожалуешься, что я тебя за руку схватил! – Лучше вы скажите, как я ей скажу, что неправда это, и быстро уйду. – Честно не расскажешь? – Честно. – А если я с глазу на глаз скажу снохе, как на глаза твои глядел? – И тогда не скажу. Доволен жених. Замолчал, потолок разглядывает. А невесту молчание это что-то встревожило. Мысли все в одну сторону. – О чем вы думаете? – говорит. – О наших вечерах. – А не о Зубайде ли? Задела невеста жениха за живое. Все его мечты разом пропали-погасли. – Зачем ты об этом? – говорит. – Да, смотрел на нее, правда. Сказать, одно время на многих глядел. На кого ни погляжу, все тебя вижу. И на Зубайду глядел, правда. Нет, она – не ты. И на Балхин глядел. Тоже не ты. Еще на одну глядел. Она и оказалась тобой… – Это правда? – Правда. Растаяла невеста. Утешилась, расцвела. – Тогда… я вам… во всем подмогой буду!28
Коротка для новобрачных ночь, вот и рассвет. Невеста объятия жениха разомкнула. Жених руки к ней потянул – отстранила их, поднялась. – Довольно, – говорит. – На заре дел невпроворот. В сенях друг на друга воду полили, от грехов омылись. Жених руки отряхивает, к двери идет. За ручку взялся, да и застыл. Через плечо на полог глядит. Скрутила невеста конец платка, играет с ним. На пальцы свои смотрит. – Теперь не заходите, нехорошо, – говорит. Сердце жениха, как заря, просветлело. Вышел, на вопрос, когда вернетесь, ответить не смог. Идет по улице. Весь мир жениху белым-белым кажется. Дорога под ногами белая-белая, как простыня. Дома, стены, деревья. Всё белое-белое. И стаи птиц, как простыня, белые-белые. И вода, что по обочине течет, тоже белая-белая. И журчанье у нее белое-белое – как простыня. Рассвело. Погасли звезды, только одинокая Зухра[34] осталась. Распахнул жених объятия – зарю к сердцу прижал. И небо огромное рассветное, и горы под снегом, и россыпи холмов, и стройные тополя – все в объятиях жениха уместилось. Открыл жених ладони. В воздухе растрепанные волосы зари – ветры рассветные – пригладил. Жених зарю целует… Через арык перепрыгнул, ствол тутового дерева обнял. Ветви его, как волосы, приласкал-пригладил. Обратно через арык перепрыгнул. Навстречу человек идет. Жених на этого первого представителя рода человеческого, который ему встретился, глядит. А это Исмат-охотник, которого никто, даже его собаки, не любили. Только жениху в эту минуту и Исмат-охотник неплохим вообще-то человеком показался. Нет в мире плохих людей, в каждом что-то хорошее имеется. Первый раз в жизни жених с Исматом-охотником поздоровался. А Исмат-охотник и не рассчитывал на «салом»; пройдя, остановился. Удивился, но ответил на приветствие. Долго-долго вслед жениху смотрел. – Арбуз тебе на голову упал, что ли? – прогнусавил. А жениху женщина навстречу идет. Остановился жених. Не знает, сделать шаг – не сделать. Лицо запылало. Приближается женщина… С каким лицом теперь в глаза женщинам смотреть? Какими глазами теперь в лицо женщинам смотреть? Свернул жених с пути женщины в сторону.29
Настал День жертвоприношения – Курбан-хаит. Богобоязненные люди жертвенное угощение готовят. Жертвенное животное режут, кровь пускают. Кто победнее, у мясника мясо берет. Богобоязненные люди нарядные одежды надевают. Из сундуков неношеные вещи достают, наряжаются. Нет в сундуках запасов – просто поопрятнее оденутся. Богобоязненные люди украшаются. В лицо ароматные масла втирают, брови усьмой подводят, ресницы басмой чернят, ногти хной красят. На грудь украшения вешают. Ходят богобоязненные люди друг к другу в гости, с Хаитом поздравляют: – Чтоб Хаит вам поклонился! Жених к невесте пошел с Хаитом поздравлять, невеста – к жениху. От Каплона-жениха пришел один платок французский, пара сапог и много разных сладостей-вкусностей. От Аймомо-невесты прибыла рубашка, покрывало, полотенце и платочек носовой. Все это невеста своими руками шила. На платочке на синем поле – розы алые-преалые, как угли в печке. Словно не розы, а сердце свое невеста жениху посылает – подарок с намеком. Жених платочек к лицу поднес, помял-помял – аромат вдохнул. От платочка… от платочка аромат невесты идет! Жених платочком глаза протер – платочек поцеловал, лоб протер – поцеловал, губы протер – опять поцеловал. Нацеловался, вчетверо сложил, за пазуху сунул.30
На Хаит вокруг речки гулянье. На гулянье нишалду[35] продают, горох-нухат, халву, фисташки. Детвора в глиняные свистульки дует, в дуделки разные. Девушки толпою около большого тутовника собрались. Предводительница девушек самому тощему мальчишке моток веревки протягивает. Тот разулся, пояс веревкой обмотал, по огромному стволу карабкается. – На какую ветку привязать? – спрашивает. – Вон на ту, горбатую, – отвечает снизу предводительница. Мальчонка к той ветке полез. Привязал к ней веревку, концы вниз на землю бросил. От ветки до земли саженей[36] двадцать. Спустился на землю по веревке. На земле концы на ладонь намотал, девушкам протянул. Предводительница девушек возьми да и кулаком в мальчонку ткни: – Вот тебе за то, что мое сердечко колотиться заставил! Тот на землю свалился, захихикал: – Ой, не бейте, а то брату моему Нурали-ака скажу. – Какому-такому Нурали? – Такому, который вас под дикой урючиной обнимал-целовал! – Ой, замолчи, а то пожалеешь! Девушки – гур-р-р – хохочут! Связала предводительница концы веревки – получились качели. Одна девушка на них запрыгнула. Предводительница ее схватила, вперед с ней пошла, назад пошла, потом с силой оттолкнула. Та, на качелях, дальше сама раскачивается: присядет, привстанет. Все быстрее и быстрее раскачивается! Со всех окрестных крыш народ, халвой лакомящийся, на качели поглядывает. Наступил черед Аймомо покачаться. Оглядела себя. Платочек «лошадиное копыто» на шее завязала. Качели оттолкнула – отскочила, оттолкнула – отскочила. Чтобы раскачались. Взлетают качели, Аймомо, уцепилась и вспрыгнула на них. Полетели качели вправо. В воздухе зависли – и вниз понеслись. Аймомо ровненько стоит. От одного ее легкого веса качели вниз несутся. Потом в левую сторону – вверх. То влево, то вправо летят – все выше, выше. Народ за свои тюбетейки-платки схватился, на качели вылупился. С кого тюбетейка свалилась, с кого платок слетел. А у Каплона сердце замерло. – Вой, святые старцы! – шепчет. Халва, какая во рту была, там и осталась, а какая в горле – в горле застряла. Замедлились качели. Спрыгнула Аймомо на землю. Несколько нетвердых шагов сделала. Одна девушка ее обняла, помогла. Тут только Каплон вздохнуть смог. Халву, которая во рту застряла, прожевал, которая в горле – проглотил.31
Вечер Каплон в доме невесты проводил. О качелях, конечно, не умолчал. – Сердце у тебя какое! – говорит. – Ты прямо как ероплан летала! На тебя смотрел – у самого голова закружилась! – Вот так оттолкнусь через месяц-другой, да и полечу… – Ты о чем это? Невеста вместо ответа руку жениха сжала, пальцы его перебирает. Жених тут только смекнул, о чем речь. – Да-а-а… – улыбнулся. Прижал лицо невесты к сердцу, волосы разглаживает, ласкает. – Как назовем? – спрашивает. – Барчиной. – Постой… – Дочка – хорошо же! Мне помощница будет. – Нет, пусть сын. Я уже и имя ему придумал – Хушвакт![37] – А что потом? – Потом Хушвакта вырастим, женим, обустроиться поможем, пойдут внуки-правнуки. Я дедом буду, ты – бабкой. Развеселилась невеста: – Тогда этого человека я буду называть Дедом. – А я тебя – Бабкой. – Дедка! – Бабка! И стали жених-невеста, Хушвакта ради, до самого рассвета охать-вздыхать…32
Весь тандыр лепешками заполнен. Нагрузили на лошадей невестины сундуки, поклажу всякую. Над туйхоной луна восходит. У супы савраска привязана. Справа от нее еще одна савраска стоит, обуздана. Сноха невестку за ноги поддерживает. Невеста на лошадь садится. По обычаю с невестой на лошадь безгрешного мальчика сажают. За честь на лошади с невестой ехать среди ребят спор. Пять-шесть мальчуганов из родни-соседей: – Я с тетей сидеть буду!.. Нет, я – безгрешный, я с ней сидеть буду!.. – спорят. Невеста с собой мальчика-первенца из родни посадила. Остальные – в слезы. Родня-соседи во двор заходят, невесту напутствуют и благословляют. Невеста поехала, справа савраску на поводу ведет. Кто сосед справа – тому и слава. Лошадь через порог переступила. Всё, выдана невеста! Начала невеста, как положено, слезы лить: – Уввв-уввв-уввв… Дом оплакивает – гнездо родное, – что покидает его, от родных-близких удаляется, так можно сказать. Племянники жалобно глядят, слезы рекой льют – по обычаю, так можно сказать. Или плачут, чтобы не сказали, что брат со снохой от нее избавляются, на произвол судьбы бросают? И так можно сказать. Или уходящие в дом жениха радость и веселье оплакивают? Так уж наверняка можно сказать! Невеста племянника за пояс обеими руками обхватила-обняла, еле слышно плачет: – Уввв-уввв-уввв… Савраска звонко ступает: тик-тик, тик… Во дворах собаки залаяли. Слева, с усадьбы, аромат дыни «ловия» донесся[38]. Гости-соседи в ту сторону повернулись, вдыхают, наслаждаются.33
На мосту тени показались. Два паренька с палкой стоят. Пока не заберешь палку, по мосту не проедешь. Пареньки у тех, кто с невестой, требуют: – Жених… дайте! Те, кто с невестой, молчание хранят. Пареньки на своем стоят: – Тогда пути не будет! Тот, кто лошадь вел, из-за пазухи платки достал, невестой сшитые. Каждому из пареньков дал. Взяли палку – путь невесте открыт.34
Прибыли наконец в дом жениха. Детвора навстречу высыпала. – Ура! Невеста приехала! – вопят. Перед воротами костер развели. Невеста вокруг костра трижды объехала. Вся женская родня со стороны жениха, ради чистоты помыслов, себе на лица муку насыпала. У кого платок лицо скрывает, у тех не видно; у кого не скрывает – лица от муки белые-белые. Лошадь перед черной юртой[39] остановилась. Жених невесту с лошади слезть просит. Объятия распахнул, ждет. Невеста жениховы руки отвела, сама спрыгнуть хочет. Все равно в объятия жениха угодила. Родственницы с подругами невесту сразу кольцом окружили. Кайвони-момо[40] невесту за край платка взяла, внутрь дома заводит. Голову невесты вниз наклоняет: – Вот, этому порогу оди-и-ин поклон! Невеста послушно порогу поклонилась. – Деду нашему Адаму, сотворившему нас, один поклон! – Бабушке нашей Хаве, породившей нас, один поклон! – Ниже голову нагибай, это великие люди были! – Ну-ка, поди сюда! Невеста под полог встала, выпрямилась вся. Тесьмой от полога восемнадцать разных невестиных нарядов и рукоделий увязаны. По стенам мешочки для зеркал, для чая развешены, зардевары и сюзане[41]. На сюзане «Добро пожаловать!» вышито. На одном сюзане – роза, на другом – красное яблоко. Еще на одном – голубь, летящий с алым цветком в клюве. Под голубем буква «А» вышита, а в том месте, куда голубь стремится, «К». «А» – Аймомо, «К» – Каплон. Всё – невестина работа.35
Кайвони-момо невесту на поклон к собравшимся выводит[42].Возит воду поутру,
Распевает под домбру,
Учит сыновей добру.
Свекру низкий поклон!
Как небесная звезда,
Бровь, как выдры мех, густа,
Сердцем, как луна, чиста.
И свекровипоклон!
На платке цветной узор,
Обращен на небо взор,
Волос – на прямой пробор.
Тетушке Санам поклон!
В саду юный виноград,
Жениху он друг и брат,
Он на Нургюлой женат.
Бахраму-ака поклон!
Желоб мельничный – длиной,
А халат – как сад весной.
Каланче-ака поклон!
Как солома для мешка,
Как птенец из гнездышка.
Чабану-ака поклон!
36
Невестам рано на заре вставать положено. Невеста в сопровождении женщин[44] дверь открыла, туйнук[45] открыла. В знак того, что этому дому преданной будет, в собачью миску навалила еды. Чашки-плошки по порядку осмотрела. В горящий очаг масла покапала – на счастье. Чтобы, как ей подсказывают, потомство пошло, на руки младенца приняла. Каждый плов поел. Невеста к плову и не притронулась. Хватит уже невесте плов не есть. Чтобы невеста пловом угостилась, дядя жениха окружению невесты два отреза восьмиударного атласа передал. Тетя жениха – отрез кокандского шелка. – Не слишком торопитесь с подарками! – одна из тетушек говорит. По правде сказать, невестино окружение одаривать надо в день келин-чакирик[46]. Невеста снова плов не ест, тут уже свекровь говорит: – Этот дом и всё, что в нем есть, твое! – Да будет так! – откликнулись все. Только тогда невеста к плову руку протянула. Настало время невесте лицо открыть[47]. Открыть лицо невесте кто-то из безгрешных детей должен. Подозвали женщины женихова младшего братишку четырех-пяти лет. Тот мигом прибежал. Схватил за невестино покрывало, на себя потянул. Открылось лицо невесты!37
Участники тоя ушли, той-хана осталась. Жених с невестой остались. Выделили свекор со свекровью молодым угол во дворе, дом строить.Часть II
Так бабка с дедом и сидят все на пригорке. Концы бабкиного кисейного платка на ветру шевелятся, лицо деду ласкают. Блаженствует дед. Ресницы подрагивают, скулы, губы играют слегка. Бабкин платок, как волос ее, бел и тонок. Ветерок летний тихо-тихо веет, телу блаженство доставляет. То подует, то стихнет. Запах земли доносит. – Хорошо, бабка, этим летом все спеет. Плодов много…1
Разболелись ноги у Каплона. В костях что-то ломит все. Горят ноги, ноют. Каплон то на спину ляжет, то на бок. К жене повернулся: – Слышь, бабка… Погода меняется. – Откуда человек об этом знать может? – Аймомо говорит. О боли своей Каплон не стал ей сообщать. – А вот может, – говорит. – Летучая мышь из гнезда не летит – погода, значит, портится. Ни одной летучей мыши вечером не встречал. Заболело сильнее. И в щиколотке заныло, и в подъеме. Поднялся Каплон, наружу выглянул. – Я же говорил, бабка, – говорит. – Луну дымкой затянуло. К хорошему дождю. И точно, ночью дождь голос подал. Застучал по тазу, по окнам защелкал. Не лежится Каплону. Зажег свет на айване, во дворе. Под сточным желобом лужа набралась. Капли в луже булькают, бормочут. Из глубины двора кошачьи глаза поблескивают. Лягушка из травы выпрыгнула. Каплон стоит, запах дождя носом втягивает.2
К утру дождь утих. День заблестел. Аймомо одеяла-тюфяки на проволоку проветриться вывесила. Окна настежь распахнула. Тюфяк под солнечные лучи пододвинула. Дастархан расстелила. А Каплон еще отдыхает, на боку лежит. Телпак[48] на брови надвинул, глаза прикрыл. Солнце его припекать стало. Аймомо на солнце сидит, шьет. В углу двора курица пшено клюет. Медленно ходит, с достоинством. – Кур-кур-кур, – в такт своим шажкам кудахчет. За ней цыплята бегут, видимо-невидимо. Круглые, как комочки. Как лимон, желтые-прежелтые. – Чиёв-чиёв-чиёв! Вертятся, точно по земле катаются. – Чиёв-чиёв-чиёв! Тут тень над двором мелькнула. У Каплона глаз прикрыт, не увидел ее. Аймомо щурится от солнца, тоже не замечает. Черный гриф над двором кругами летает. Вдруг, как метеор, на землю ринулся. Крылья растопырил. Одного цыпленка когтями схватил – и снова взлетел. Аймомо онемела вся. На месте подскочила, руками замахала: – Кыш, да чтоб тебе… Кыш! А гриф уже на верхушку тополя взлетел. В когтях цыпленок пищит: «Чий-чий-чий!» Курица вверх голову тянет, кудахчет, крыльями бьет. За цыпленком бросилась. На крышу взлетела, цыпленка назад зовет. С крыши – на кучу гузапои[49]. «Чий-чий-чий!». С гузапои – на стояк для сушки белья… Только выше оттуда взлететь некуда. На землю слетела. Шею вытянула, вверх все глядит. «Чий-чий-чий!» – совсем издали писк цыплячий доносится. Бросилась курица к Аймомо, вертится вокруг нее, кудахчет. Дитя мое пропало! Ох, беда! Кудахчет, помощи у хозяйки своей просит. Дитя унесли… А дитя уже и след простыл. Слабо-слабо издали писк доносится. Покудахтала курица, поплакала – и замолкла, с судьбой смирилась. Уцелевшее потомство свое в курятник повела. Голову в шею втянула, глаза прикрыла… Аймомо следом за курицей пошла. К курятнику подошла, стоит. – Один цыпленок… А так бы ровно пятнадцать было. Каплон голову повесил. – Бог все видит, – говорит. В сторону удаляющего грифа глядит. Про себя молитву читает. То ли перед дастарханом, то ли по птенцу погибшему, сам не знает. – На все Его воля… Печаль, что сказать. Печаль голову вниз тянет, еще более печальные мысли вызывает. – Что, болит у вас что-то, что ли? – спрашивает его Аймомо. Каплан поглядел на нее. Поглядел-поглядел, упавшим голосом говорит: – Не знаю, бабка. Не знаю. С сердцем что-то. Когтями как будто сжали. Раньше редко-редко так бывало. А теперь ни днем, ни ночью не отпускает, царапает всё. Так бы руку туда засунул, сжал и выбросил… Крепко пожалела Аймомо о том, что спросила. Дыхание перехватило, слова на языке застыли. Каплон снова на нее поглядел. Точно говоря: «Ладно уж… Что делать-то, бабка, будем?» Аймомо взор от дастархана не поднимает. Цветы, на нем вышитые, дрожащим пальцем поглаживает. От камня – тишина тяжкая, от траура – горькая. Дом с детьми – кутерьма, без детей – тюрьма. Аймомо краем глаза на Каплона глянула. Ресницы дрожат. Снова взгляд отвела. «Не знаю, дед, не знаю…» – взглядом говорит. Каплон сапоги натянул. Плеть с кола снял. Плечи размял: – Э-э-эх! Плетью по голенищу сапога хлестнул. Прошелся, тяжело ступая. По лестнице спустился. И уже из дома: – Э-э-эх! Семейный человек!3
На лошади на работу отправился. Вечером вернулся. – Отец ваш прийти велел, – жена сообщает. Каплан, как был на лошади, в отцовский дом отправился. У родителей сваха его сидит. Слышит Каплон такое, чего до сих пор от родителей не слышал. – Сколько так продолжаться будет? – Отец рукой машет. – Отвечай, а? Мать сидит, край платка закусила. Вот-вот заплачет. – Я уже еле хожу, – говорит. – Так и сойду, что ли, в могилу, внуков не увидав… – У вас же вон сколько внуков… – тихо Каплон говорит. – У каждого цветка – свой запах. У одних внуков – свой норов, у тех, которых от тебя пока не видим, свой был бы. – Теперь твоя очередь детьми обзаводиться, – говорит отец. – Хоть сына, хоть дочь – без детей жить невмочь. – Жизнь, как конь, проскачет – моргнуть не успеешь! Каплон на сваху глянул, поддержки ищет. Сваха взгляд его поняла. – Если хотите, развод устроим, – говорит. – Сама соединила, сама и разъединю. Только чтоб потом вы меня за это до конца жизни не проклинали. – Ладно. – Каплон с места поднялся. – Еще подумаем.4
Сколько люди с оглядкой жить будут? Сколько у них терпения на это хватит? До конца жизни? Люди на язык разные. Бывало, все терпит, а потом не вытерпит, вспылит. В лицо все выскажет… Что о таком человеке скажут? Был кувшин цел, да вот разбился! Вот, сколько лет живешь и мучаешься… Встречаешь односельчан, постоишь, поговоришь. Если кто-то и скажет дурость, то: – Да, верно все… – И головой киваешь. А если кто-то вдруг скажет, что это дурость, то все равно: – Верно все, верно… – скажешь. Не возразишь, не прекословишь. Так и глядишь, как дни уходят и жизнь проходит. Сколько так терпеть можно? Так думал всадник, едущий по горной тропе. По обе стороны – горные склоны. От стука копыт эхо по горам гуляет. В сае[50] вода с камня на камень перескакивает, шумит, пенится. Вершины небо целуют, чистые, свежие.Глядит всадник на горы, о своем думает. Секретарь сельсовета, говорит, сторожем тебя возьму. Конечно, без разговоров возьмет. На худой конец, у людей обо мне поспрашивает. Не скажет ли, зачем прежнюю работу бросил, на людей, с кем годами бок о бок работал, наплевал? Или зачем, мол, решил в такую даль ради девяноста «сторожевых» рублей таскаться? Лучше шурпа под боком, чем плов далёко. Что он на это ответит? Скажет, потомства нет, себя ущербным чувствую, от людей подальше хочу быть? Не скажет, промолчит. Все равно на эту работу возьмут. К чему эти жалостливые слова?..
5
Привязал лошадь к столбу у ворот, вошел во двор. Спустился по ступенькам, вглубь по узкой дорожке прошел. Тут кислый голос секретаря услышал. Перед дверью застыл. Загорбком к стене прислонился. – Когда этих провокаторов обуздают, интриганов этих, а? Когда наконец от этих анонимщиков избавимся? Раньше с налогами, теперь вот… Спасибо, корреспондент-ака, пришли, истину восстановили. Вы сами сейчас все наши бумаги посмотрели, надеюсь, больше писанине этих кляузников верить не станете. Незнакомый голос спросил: – А Халлиев Джура? – Есть, в Вахшиваре[51] живет. – Саидов Алим? – Есть, в Зардакуле проживает. – Каримов Халбек? – Жив-здоров! В Лукке, на пенсию вышел. – Пригласите его, пожалуйста. На один разговор. – Корреспондент-ака, Лукка, знаете, как далеко? Ой, так далеко!.. А тут еще от Лукка-сая сель прошел, лошадь не пройдет! – Ландо… Тураева Мингсултан? – Есть такая! – Где? – В Ходжасоате. Пенсию своевременно получает! – Ла-адно. Исламов Бурибай? – Мм… этот поле, где чинаровая роща, сторожит. Пару дней назад туда убыл! Я на остановке как раз утром его старшего брата видел. Я ему, значит, говорю: «Добрый путь!», а он: «Вот, насвай[52] кончился, в Денау еду…» Каплон глаза зажмурил, снова вытаращил. Ноги сами его наружу вынесли; на лошадь вскочил, поводья схватил. Лошадь сама, без понуканий, тронулась. Каплон, на луку седла уставившись, ехал-ехал, потом резко голову поднял. Только теперь заметил, что поводья не держит. Потянулся, ухватил сползшие к конской голове поводья, натянул их. Лошадь вздрогнула, передние ноги приподняла, на середину тропы вернулась. Слева коза подвернулась, объехал. Мимо женщин, возле сая с ведрами стоявших, проехал. Круто в гору поскакал, лошадь плетью подбодрил. Лошадь густо вспотела, дышит тяжело. Каплон, как от тропы в горы поднялся, соскочил с лошади. Лошадь к камню привязал. Сам на другой камень присел, поменьше. Колени обхватил, лбом в ноги уткнулся – и зарыдал в голос! Рыдал… человек, будь ты хоть вор, хоть развратник, но меру знай! Умирать тебе все равно придется. Вера где, ты же человеком называешься… Так сквозь слезы бормотал. Рыдал… да, человек, тебе деньги, человек, нужны. Но деньги же – лишь клочок бумаги, человек… Неужели ради бумажки такое творишь, человек?.. Так сквозь слезы бормотал. Лошадь к хозяину повернулась, уши навострила. Выплакался Каплон. Огонь, тело жегший, остудил. Слезы, горло щипавшие, вылил. Лошадь под уздцы к дороге повел, глаза подолом халата протер. Вздохнул пару раз, на лошадь сел. Покатал во рту слюну, в сторону сплюнул. Перед глазами проходят те, о которых корреспондент спрашивал. Халлиев, Саидов, Тураева… Все уже лет пять-шесть тому назад землю покинули, мир их праху…6
С тех пор секретаря Коплон не видел. И желания не имел. Вспомнит о секретаре – вздрогнет, дрожь по телу пробежит. Вспомнит – головой покачает, в сторону сплюнет. Хотел с людьми поделиться, потом передумал. «Когда Исмат с Маматом-мираб из-за очереди на мельнице ругался, как он его, беднягу, хаял? Ты, говорит, двадцать лет с женой живешь, а детей не сделал – как ты себя еще мужиком считаешь! Чем такое услышать… умереть лучше. А если о том, что я скажу, секретарь прознает, тогда он перед людьми так же меня попрекнет. Так же и подколет. Лучше пока язык прикусить. Хушвакт, дай Бог, родится, тогда я знаю, как с ними поговорить!»7
Снова родители к себе позвали. – Что, в нашем доме змеи завелись? – Отец прищурился. – Нет… О чем это вы? – опешил Каплон. – А что ты к нам носа своего не кажешь? – О чем наш прошлый разговор был? – Да мы стараемся, дай Бог, получится, – пробормотал Каплон. – Если бы получилось, то уже бы получилось. – Не слушайся ты жены! Жена еще не так голову заморочат! – Жена сегодня так скажет, завтра сяк скажет… – А сама к тебе задницей повернется и уйдет. – Так и оставит тебя одиноким… – Что вы о плохом сразу… – Мы тебе говорим: казан должен быть полным – и постель не пустой! Каплон, ни слова не сказав, вышел. Родители вслед ему поглядели.8
Зима на убыль пошла. От земли весной запахло. Бригадир Каплона на обрезку виноградника послал. Каплон в узелок лепешку и горсть кишмиша завязал. Узелок в переметную сумку справа положил, слева – садовые ножницы. В поле отправился. Лошадь у берега арыка привязал. Узелок на плечо положил. Пошел к людям, подрезавшим тут и там виноградник: – День добрый… Бог в помощь… Узелок с обедом к ветке яблони привязал. Полы чапана подвернул, кушаком подвязал. Начал обрезку с кустов у устья арычка между грядками. Побеги с четырехлетних кустов срезает. Крепкие побеги в землю втыкает. Двуствольный куст попался. На каждой лозе – четыре-пять побегов. Тут одной обрезкой побегов не обойдешься. Слишком много для одного куста, виноград мелким-мелким уродится. Каплон один ствол с размаху отсек. Остался куст с одним стволом. Теперь вся сила у него в оставшийся пойдет. В одном стволе сила двух будет. А у тех кустов побеги длинные-длинные, их лучше не трогать. А то изобилие винограда иссякнет. Каплон четырехлетние кусты обрезать здесь не стал, только по шестилеткам ножницами прошелся. К вечеру Каплон на четырех арычках виноградник обрезал. Парни обрезанные побеги собрали. Осенью, чтобы кишмиш сушить, на растопку пригодятся. Поясница у Каплона гудит-гудит, еле на лошадь вскочил. Дома на тюфяк рухнул, улегся на бок и задрых.9
Аймомо достархан расстилает: – В Сине[53], говорят, табиб один есть, народ к нему так и валит. – И что? – У бригадира отпроситесь, и поедем. Каплон на жену хмуро глянул: – И зачем? Аймомо все по-своему вывернула: – Вам бы все только работа, заработок… А о ребенке нашем бедном подумать… Каплон, вспыхнув, вышел. Во двор выбежал, по двору заметался. Полы чапана сжал, не своим голосом крикнул: – Мне, бабка, только если вот этот чапан на мне останется, хватит!..10
Сидит Каплон не в духе, а тут отец в дом заходит. Понятно, с чем пришел. – Иди, делами займись, – Каплон жене говорит. Отец рядышком сел, фатиху прочел. В землю взгляд упер – и давай: – Ну, что ты решил насчет того разговора? – Какого? – Каплон вид делает, что не понимает. – Насчет нашего желания внуков-правнуков иметь. – Э-эх, отец! С моей женой сам разберусь. Оставьте меня в покое, прошу! – Жена – твоя, но и слово тоже твоим было. – Ладно уж… – Раз сказал, подумаешь, надо отвечать за свое слово. Что, так тяжело разве? – Отец, давайте по-хорошему… – Каплон поднялся. – Умоляю, отец, уходите… Отец рот раскрыл: – Что? Что ты сказал? – Оставьте меня в покое, сказал! – Не оставлю! Теперь, после слов твоих, не оставлю! – Не оставите… Тогда широкой вам улицы! Отец аж затрясся: – Во-от оно как! Из дома своего меня гонишь? Меня, да? – Не гоню, только оставить в покое прошу! – Не-ет! Меня, да? Отца своего? Да чтоб… Вскочил отец на ноги. Схватил сына за ухо, во двор ринулся. Ладони поднял, пальцы растопырил, проговорил тяжело: – Омин![54] Отца родного из дома выгнал, так чтоб твоя каса[55] пустой была. Чтоб твою смерть никто не оплакал! Отряхнул полы халата и ушел. Больше не приходил. Еще одна зима наступила, затяжная, с морозами. С той зимы старик уже из дома не выходил.11
Поехали к ворожее – все насчет того же. Авось что нагадает. Каплон с Аймомо на лошади отправились. Приехали в кишлак Обшир. Отыскали дом ворожеи той, слепой Хаджар[56]. В воротах женщина какая-то стоит: – Вечером не гадают, завтра на рассвете приходите. Каплон с Аймомо, не слезая с лошади, восвояси отправились. Путь не ближний. Стали проезжать горный участок, который только недавно по дороге туда проезжали. Лошадь медленней пошла, спотыкается. Ногой вздрагивает. Камни в копыто забились, догадался Каплон. Пожалел лошадку, нагнулся, стал копыто осматривать. – И зачем мы к этой слепой потащились? – процедил. – Не говорите так. Слепая Хаджар всем ворожеям ворожея, говорят. Все несчастья знает. – Да пусть хоть последнюю могилу знает… А я знаю, что с моей лошадью! Я для нее тоже теперь… как твоя Хаджар!12
На заре снова к дому ворожеи подъехали. Аймомо одна внутрь зашла. Стоит, озирается. По всему двору белые куры разгуливают, кудахчут. Следом за Аймомо бегут. Аймомо покышкала на них, отогнала. Не дом, а птицеферма какая-то, подумала. В полутемный дом вошла. В доме в красном углу старуха сидит, вся белая. Платье белое, с плеч белый платок спадает. Пряди из-под платка виднеются, белые-белые. И глаза волосам в белизне не уступают. Лицо у слепой Хаджар строгое, надменное. Словно к потолку обращено. Словно в одну точку уставилась. В самом полусумраке дома какое-то колдовство таится. И в том, как сидит слепая Хаджар, тоже какое-то величие чувствуется. Поразил Аймомо этот волшебный сумрак, величие слепой Хаджар. Стоять ей, сесть – не знает. На пороге мнется. – Заходи, дочка, заходи, садись тут поближе, – говорит слепая. Аймомо, куда велено было, на колени присела. Сидит, в пол смотрит. Слепая Хаджар лицо не опускает, в потолок говорит: – Сядь удобней, дочка… Здесь не птицеферма, здесь слепой Хаджар жилище. Аймомо вздрогнула, растерялась: – А? – Здесь слепой Хаджар жилище, не птицеферма! Аймомо, что сказать, не знает. – Люблю, когда куры кудахчут, – говорит слепая. – Когда петух кричит, тоже люблю. Петух меня рано утром будет. Поэтому кур много держу. Часам не доверяю – в часах души нет. Если в чем души нет, как тому верить можно? – Слепая Хаджар подолом платья машет, себя проветривает. – Да-а… На лошади приехали, дочка? – Да. – То, что в копыто камень попал, в этом, дочка, слепая Хаджар не виновата. – А кто-то сказал, что вы виноваты? – Сказал, дочка, хозяин твой сказал! Последнюю могилу, говорит, слепая Хаджар знает! А слепая Хаджар знает, еще как знает! И могилу знает, и что в земле – знает!.. Аймомо совсем дар речи потеряла. – Что это ты тумар[57] не носишь? – спрашивает вдруг слепая. – Ношу, – говорит Аймомо. – И где? – Вот… Аймомо под левую подмышку руку просунула. Сердце екнуло. Нет тумара на месте! За край платья заглянула. Точно, нет тумара. Вечером вчера наряжалась-прихорашивалась. Тумар на место, значит, привесить забыла… Застыла Аймомо. Так и сидит, под левой подмышкой руку держит. – Теперь видишь, дочка? Знает слепая Хаджар, да, хоть глаза не видят, а слепая Хаджар все знает! И то, что у людей внутри, видит, слепая Хаджар то, что у людей внутри, тоже ведает! Снова Аймомо не знает, что сказать, в землю уставилась. – Ладно, там вон дойра на гвозде висит, сходи принеси! Принесла старухе Аймомо дойру, которая на стене висела. Только слепая Хаджар не дойру взяла, а руку Аймомо. Пульс пощупала. Три-четыре заклинания произнесла. После этого дойру взяла, поудобнее устроилась. Большой палец в петлю продела. На пальцы поплевала. Дойру потряхивает, приговаривает: – Хай, святые, хай, старцы, хай, праотцы! Сердцу не откроете – путь откройте, путь не откроете – суть откройте! С юга, с востока – какая дорога?.. Не идет, дочка, ворожба на тебя, что за горе – чуть позже скажу!.. – Колечками дойры позвякивает, приговаривает: – А-ууф!.. Не идет ворожба, что ж такое, а? Никак! Ты, дочка… На меня не обижайся, на тебе в том вина, только на тебе. Такая уж судьба у тебя, дочка!.. Аймомо кивнула. Деньги, для ворожеи приготовленные, оставила. Молча во двор вышла. Молча к мужу на лошадь подсела. По дороге поясницу мужа обхватила и давай реветь. Лицо в мужнину спину уткнула, всхлипывает. Смекнул Каплон, в чем дело. Лошадь придержал. – Э-э, бабка, что тут расплакалась? Что, слепая эта в душу, что ли, тебе залезла? Что она вообще знать может? Гадалке не доверяйся, на воду не опирайся!13
Один вопрос в этом мире для Аймомо вопросом жизни и смерти стал. Задавал ей его только один человек, да и не словами, а взглядом только. «Что делать-то, бабка, будем?» И ответ на вопрос этот только один человек дать должен – она сама. – К старцу Суфи Аллаяру на поклонение сходить бы… Кто знает, может, поможет. Сел Каплон на лошадь, сзади жену посадил. Впереди жирного барана погнал. В Вахшимор едут. Мазар Суфи Аллаяра в зарослях миндальника утопает. На мазаре барана зарезали, кровь пустили.14
Кто такой был этот Аллаяр? Родом был он из-под Самарканда, из каттакурганского кишлака Минглар. В шестнадцатом-семнадцатом веках жил. В духовной школе учился, потом в бухарской медресе Джуйбар у шейхов учился. Газели писал. Собрания стихов составил: «Цели просветленных», «Путь богобоязненных», «Твердость слабых». В шестьдесят лет вместе с тремя преданными учениками покинул Самарканд. Куда отправился, никому не сказывал. Пропал в ночной тьме. Для чего место насиженное покинул, семью-детей оставил? Для чего место, куда отправился, скрыл?15
В поэме «Твердость слабых» так он пишет:О, братья! Обо мне добра никто не говори!
На внешность – суфий, но скрывал вражду и зло внутри.
Вот потому бежал я в горы, шел сквозь пустыри.
Народу своему я слезы, горе приносил
И, сердцем воспылав, к чужим бежал, что было сил.
И где умру – моим родным о том не говори…
16
Объезжал, сказывают, как-то Аллаяр город. Ехал-ехал, мост проехал. Глянул в воду, а она красная-красная от крови. Подивился Аллаяр. Спросил о том учеников своих. Разузнайте, мол, что такое. Заглянули ученики под мост. А там женщина сидит… Когда увидела издали Аллаяра, от страха под мост залезла. И схоронилась там. Женщина та на сносях была. А как прямо над головой ее конь Аллаяра проскакал, протопал-процокал, так и выкидыш у нее случился. Окрасилась вода кровью. Рассказали о том ученики Аллаяру. Был Аллаяр все-таки поэтом, и изрядно его рассказ этот поразил и страдать заставил. «О горе мне! – воскликнул. – Что я за человек!» Аллаяр после этого от мира отрекся, странником стал. Бродил-бродил, в Каратикан[58] пришел. Из Каратика-на в Кубадиян отправился[59]. Еще прошел, в Вахшимор пришел, там и осел. Чтобы грехи с себя смыть, стал молиться да поститься. И жителям местным всем, чем мог, помогать.17
Увидел, сказывают, Аллаяр, что воды в Вахшиморе совсем нет. Отправился Аллаяр к саю. К берегу спустился. Земля на берегу влажная, вода поблескивает. Вдавил Аллаяр посох в сырую эту землю. Из земли вода выступила. – Вот так, – ученикам говорит, – этот посох в землю вдавливая, в Вахшимор русло проложите. Ученики говорят: – Сай внизу, Вахшимор – наверху, как вода пойдет? – А вы по змеиному следу вдавливайте, извилисто, вода и пойдет. И точно, вода по змеиному следу вверх пошла и дошла до Вахшимора. Снизу вверх потекла! Показал Аллаяр эту воду местным жителям: – Гляди, родник! Стал с тех пор этот родник называться «Гляди-родник» – Карабулак. Русло Карабулака с годами расширилось. Так два столетия уже Карабулак снизу вверх течет, ни летом не высыхая, ни зимой не замерзая. А зимы здесь холодные, летом – жара.18
Вахшимор означает «змеиное место». И правда, змей там раньше было несметно. Змеи Вахшимор посещать любили. Люди от них в вечном страхе жили. Решил Аллаяр помочь людскому горю.19
Написал, сказывают, Аллаяр послание змеиному правителю по имени Белый Змей. Вручил послание своему ученику, кто был похрабрее. – Сходи, – говорит, – отнеси вот это в царство Белого Змея. – Страшновато мне, господин, – ученик отвечает. – Дойдешь до границы, а дальше у тебя незримые стражники будут… Сунул ученик послание за пазуху и отправился в ставку Белого Змея. А ставка эта находилась к западу от Вахшимора, на пустоши, именуемой Илонкара – «Гляди-змея». Добрался ученик до этого места, стоит, от страха трясется. Змей видимо-невидимо! Одни – с палец, другие – с руку, третьи – с жирную ляжку. Желтые, серые, черные змеи, особенно пятнистых полозов много. Застыл ученик, не знает, то ли вперед идти, то ли назад бежать. Разум из головы вылетел, тело гусиной кожей покрылось, пот со лба так и капает. Вернуться целым-невредимым уже не чает! Да и назад дороги нет! Как назад-то вернуться? Как приказ учителя нарушить? Эх, была не была… И ученик решительно двинулся дальше, к ставке Белого Змея. Кругом змеи вьются, шипят, попискивают. С земли на вершок поднимаются, зоб раздувают, черные, как смоль, морды вытягивают. Ученик только пот утирать успевает. На лице ни кровинки нет! Рубашка намокла, к спине липнет. Тело выпрямил, идет дальше. Змеи людей видали, а такого не видели. Идет в самое логово Белого Змея – и не споткнется! А сам с шесток! Попрятался змеи! В ставку Белого Змея уползли. Пошел ученик быстрее. И вот видит возле камня лежит что-то. Тут уже остатки разума из головы его вылетели. Точно огромная свернутая плеть лежит перед ним. Вся белая, мохнатая. А это само его змеиное величество явилось. Застыл ученик, с падишаха глаз не сводит. Руку за пазуху сунул. Вытащил послание, шаг вперед сделал. Вручить, однако, побоялся. Просто ладонь раскрыл. Упало послание на землю. Поклонился ученик змею, голову в плечи вжал. И медленно-медленно отходить начал. Оглянулся, не ползет ли его величество за ним. Рот-глаза широко открыл. Нет, лежит падишах, с места не трогается. Тут уже ученик, как выпущенная стрела, прочь полетел! А Белый Змей стал своих подданных на совет к себе в ставку скликать. Вы, мол, сами видали, человек у нас тут один побывал, спокойствия теперь не будет. Уйдем отсюда, чтобы человек нашу землю не топтал. Бросился он в воды Хаджаипака[60], и все его подданные за ним в воду попрыгали. Потом в Сурхандарью выплыли. По Сурхандарье до Захартепы[61] добрались. Но и там Белому Змею неуютно показалось. Дальше отправился Белый Змей. В Бабатаг направился. Сделал там своей ставкой местность Гавурган[62]. Так уже два века Бабатаг змеиным царством слывет. После того случая прославилось имя Аллаяра. Стал Аллаяр святым почитаться. Окружили люди мазар Аллаяра стенами. Местом поклонения сделали. И в черные, и в благие дни туда на поклонение ходят.20
Аллаяр, умирая, что завещал? «Эй, бездетные, приходите могиле моей поклониться, и дарую вам потомство» – так, что ли, завещал? Аллаяр перед смертью ученикам своим такое завещание оставил:Когда умру, родне не сообщайте
И трупу почестей не воздавайте.
Как сор и грязь, его бросайте смело,
Ведь я при жизни сам стыдился тела.
И за порог холодный прах швырните,
Не в саван белый – в ветошь оберните.
И обо мне не сокрушайтесь боле,
Мою последнюю исполнив волю.
А если вдруг земле предать решите,
Зарыть мой прах несчастный поспешите,
Без лишних слез, свершите все спокойно:
Вслед за молитвою заупокойной,
Взяв за ноги, его в лахад[63] стащите…
21
Молится Аймомо. Всем сердцем молится, всей душой. Причитания, какие припомнить смогла, повторяет: – О, святой дорогой Суфи Аллаяр, да буду я жертвой за тебя, Суфи Аллаяр, да буду служить тебе, Суфи Аллаяр, прояви милость ко мне, потомство дать не пожалей мне! Что за грех я совершила, чем такое горе заслужила? Отпусти мне грехи мои ведомые и не ведомые, Суфи Аллаяр! Пожалей меня, бедненькую, Суфи Аллаяр… Ничего после поклонения этого не изменилось.22
Родовые схватки у матушки-природы начались. Поднатужилась вся и сына родила. Имя сыночку – Навруз. Навруз в нашу землю пришел! С раннего рассвета легкий-легкий ветерок веет, мягкий-мягкий сквознячок по домам пробегает. Все живое гладит-ласкает, все сущее нежит-забавляет. Навруз вселенную зелеными коврами покрыл, серьги подснежников повсюду развесил.23
Навруз семь тысячелетий назад по солнечному календарю отмечать стали. Сказывают, солнце за год весь небесный свод протекает и на пути своем двенадцать башен обходит. В каждой башне около месяца гостит. В день, когда свет и тьма равное время владычествуют, прибывает солнце в башню Овна. И в первый же день своего пребывания в башне Овна мир по-иному раскрашивает. Сразу мир другим становится. Царь Джамшид из семени Тахмураса день этот Наврузом назвал. Затем Каюмарс царем стал. Почитал Каюмарс Навруз, возвеличил его. Навруз возгласами радости встречать повелел. С тех пор днем возрождения от смерти к жизни стал Навруз. Днем освобождения для пленных-невольников стал Навруз. Днем прекращения войн-побоищ стал Навруз. Днем рассеивания горя-печали стал Навруз. Решил Каюмарс год по дням-месяцам расчислить, каждому дню-месяцу имена дать. Определил Каюмарс время на ранней заре, когда солнце в стоянку Овна входит. Собрал ученых-мудрецов, повелел им год в своих книгах-таблицах с того дня исчислять. Ученые-мудрецы согласились. Стал исчисляться год в книгах-таблицах с того дня. Сказывают, тогда в мире богом почитали Изида. Тот бог из своего сияния солнце сотворил, солнце и землю вскормил. Сотворил Изид двенадцать ангелов-хранителей. Четырех послал беречь от всяких бед-несчастий небеса. Четырех снарядил охранять от бед-несчастий горы, и еще четырех – землю. Затем повелел Изид солнцу на все одинаково сияние изливать. И чтобы солнце строго по назначенному ему пути текло. Стало солнце путь свой из башни Овна начинать. Мрак – в одном месте, свет – в другом. Так возникли день и ночь. Установил Каюмарс-царь, чтобы в году триста шестьдесят пять дней было, по тридцать дней в каждом месяце, а месяцев – двенадцать. И дал Каюмарс каждому месяцу имя одного из двенадцати ангелов-хранителей.24
Народу высокопарные призывы не нужны, указы не нужны, лозунги, объявления, афиши разные. Сам по своей воле по холмам, по взгорьям праздничные гуляния устраивает. По лужайкам на холмах чугунные котлы расставлены. По бережкам арыков женщины мяту и сайгачью траву рвут. В котлы булькающие ее бросают. Девушки ирис джунгарский рвут. Помнут-помнут у носа, понюхают. За ухо заложат. Старики подснежник священной травой считают. – Здоровья вам, здоровья… – друг друга одаривают. У стариков и на сердце Навруз, и на языке Навруз. – Бог даст, в этом году Навруз на вторник придется, почтенные? – Умархан-ишан спрашивает. – Так, так… – кивает Намаз-мулла. – Раз на вторник, год голодным не будет, хлебным будет. Ранние посевы хорошо взойдут, снедь вкусной будет. Беда в том, что мало ее будет. – И крови к тому же прольется много. Люди злыми станут. – Сын от родного отца отвернется, дочь – от матери, жена – от мужа… – Правители со своих мест попадают. – Зла больше будет. – А насчет дождей-снегов что предвидится? – Снега мало будет, почтенные. А в конце года сель пойдет. – А скажите, уважаемые, на какой день Навруз прийтись должен, чтобы год хорошим был? – Если на воскресенье, то очень хорошим будет. Смертей-сирот мало будет, козней-плутней, зла разного. С другой стороны, пшеницы маловато будет. – А если на среду, то дороговизна будет. Ради пустого желудка люди кровь проливать начнут. – И козней-плутней больше будет, смуты всякой. – А если на четверг, то болезней. – А в этом году еще, скажите, еще и лунное и солнечное затмение будут. – Да, так оно, почтенные, так… – А если на пятницу выпадет, то дождей будет много. И зима суровая. – А уж если на субботу… будет год воров и мошенников, год кулачества будет. – Бог даст, что будет, то и будет. – Бог даст, почтенные, Бог даст, уважаемые… Ставят на столы сумаляк, халим[64], лепешку с зеленью, самсу с зеленью, плов с зеленью – все это лекарственными блюдами считается. Лица у людей – как цветы, в груди – весна, душа шорохом ненадеванной праздничной одежды, как мелодией, наполняется. Празднующие в кучки сбиваются, играми, кому какие по душе, себя забавляют. На дойрах играют, без конца дастаны распевают. В кружок встанут, дастаны без конца слушают. Канатоходцы по небу без конца разгуливают. Глядит Аймомо на игры девочек, как сама когда-то играла, вспоминает. Загрустила… Тут бабка Киммат пришла. Села, на Аймомо глядит. – Ай-ай-ай, да буду я жертвой за твоего ребенка! – говорит. Аймомо ее точно и не видит. Стала бабка Киммат тоже на девичьи игры глядеть. В каждом селе, в каждом племени такие бабки Ким-мат есть. Где как праздником или поминками запахнет, там сразу и бабки Киммат. Где от очага дым густой повалит, и бабки эти тут как тут. Не зовут этих Киммат ни на праздники, ни на поминки. Не зовут-то не зовут, а они сами являются. Придут тихонько, с толпой гостей смешаются. Во все праздничные дела тут же нос суют, во все хлопоты без маслица влезают. По-разному бабки Киммат приходят, но у всех них одна общая цель…25
Принялись девочки в «кугирчок-кугирчок»[65] играть. Махичехра куклу мальчика на траву уложила, якобы к колыбели привязывает. Склонилась над ним, стала кормление грудью изображать: – Спи, мой сладенький, засыпай… Спи, мой вкусненький, засыпай… Бабка Киммат на Аймомо взгляд перевела: – Небось сердце у тебя при виде этого надрывается, Аймомо? Промолчала Аймомо. Эти бабки Киммат… если чье-то благополучие видят, на душе у них сразу кошки скрестись начинают. На своем масле себя же и жарят. А то и сожгут, один пепел останется. Найдут наконец какой-нибудь кривой волосок, да и выищут, чем бы чужой успех умалить-охаять. Поет Махичехра свои «спи-спи», а дитя засыпать не желает. – Закрой глазки, кому говорю! – говорит Махичехра. – Будешь ты спать или нет? Ну ладно, не спи. Соседка, а соседка! Мукаддас, куклу свою пеленая, отвечает: – Э! Кто тут раскричался не ко времени? Ты что ли, соседушка Махичехра? Что надобно-то? – Да замучалась я, соседушка, с этим капризником, не засыпает, и всё тут! – говорит Махичехра. – Пришли своего курносенького, пусть постоит, колыбель покачает, а я водички пойду попью! – Курносенький мой в школу убежал, соседушка! Если б был тут, я бы с удовольствием его прислала. Бабка Киммат по коленям себя шлепает, кричит: – Вот так оно! У одних детей еще нет, а у других детей уже нет… и смотрят друг на друга, любуются! Побледнела Аймомо, в землю уставилась. Злых людей эти Киммат не любят, сторонятся. Как злых увидят – прочь уходят! Если случится им со злыми одной дорожкой идти, как бабочки порхать начинают, медовым языком сладкие речи льют! Злых людей эти бабки Киммат сторонятся, а к добрым липнут, не отвяжешься. Добрых едким словом все ущипнуть норовят, ядовитой речью подколоть. Какое-такое у добрых-распредобрых людей достоинство? Какое-такое Божье благоволение на них? С чего вдруг Бог так возвеличил их? От всего этого бабки эти и камня на камне не оставят! Невинного виноватым сделают: «Грязный!» Умного дураком ославят: «Малость того…» Богобоязненного – бесчестным: «Дурной!» Разговоры разговаривать они мастерицы. Лицо простодушным сделают, душа – нараспашку, и давай говорить. Послушать – так всей душой за вас болеют, в глазах само внимание. А уж какие бабки Киммат в разговоре находчивые! Мукаддас дитя по подбородку пальцем гладит, ласкает: – Чу-чу-чу, мой сахарный, мой медовый, чу-чу-чу! На подбородке впадинка – чу-чу-чу, сладенька! Вон, на тетю посмотри, тете улыбнись! Улыбнись, улыбнись! Скажи: «Тетя, вы невесту мне еще не нашли?» Отвечает Махичехра с обидой в голосе: – И не буду я тебе невесту искать, раз мне не улыбаешься! Смотрит на меня, как бука, снег с лица летит! – Ну и не ищи, тетя, нам невесту. Еще ему этими невестами успеют голову заморочить, еще в два счета окрутят… Снова бабка Киммат по коленкам своим шлепает: – Вот так оно ведь и будет, а, Аймомо? Так ведь и будет! Аймомо слова ее точно и не слышит. Молча со своего места поднялась, к женщинам пошла. Не добилась бабка Киммат желаемого. Цели своей разговором не достигла. Или почти не достигла. Что ж теперь, бабка Киммат тихонько уйдет? Не уйдет, и не тихонько. А если уйдет просто так, то изведется вся, заболеет. Не есть, не пить не сможет. В траур облачится. Аймомо от греха подальше отошла – правильно сделала. Отошла-то отошла, да недалеко. Бабка Киммат еще своего добьется, еще себя потешит…26
– Эй, народ, на холмы, на взгорья скорей восходите, в оба глядите! К чему это народ на холмы созывают?27
Жил, сказывают, один Бык. И не было никогда среди быков ему подобного. Бык тот священным Быком был. Сотворен был, сказывают, из небесного сияния. Рога его не обыкновенными, не костяными были. Рога его – чистое золото! И копыта у священного Быка не такими были, как у прочих быков. Копыта его из серебра были! Сам по себе, сказывают, священный Бык не ходил, в арбу впряжен был. А в арбе его месяц светлый разъезжал! Не знал священный Бык людского племени, прятался от чужих глаз. Увидеть его было затруднительно. Где его можно было увидеть? Только на небе. В вышине или на краю небес. Какое чудо лицезрение священного Быка производило? Кто из людей хоть раз его видел, у того какое было заветное желание – сбывалось, какая цель была – легко достигал. Потому священный Бык просто так себя не показывал. А если случалось ему на глаза кому-то попасться, прочь бежал, ревел! Один раз священный Бык заревет – год неурожайным будет. Посевы-посадки благодать покинет, голод-нужда придет. А если, даст бог, дважды проревет, год урожайным будет, плодовитым. Сытость будет и изобилие…28
Вот чтобы взглянуть на этого священного Быка, народ на холмы, на взгорья восходит, гулянье устраивает. На холмах, на взгорьях высоко, до небосклона рукой подать, все небо как на ладони!29
Женщины повеселились-позабавились, да и устали скоро. Время такое, костного жира мало![66] Тут одна женщина, силачка Хурсандой, в середину кружка встала. Стала женщин одну за другой в танец вовлекать. Кто уйти пытался, тех под мышки хватала и в кружок возвращала. Кого в кружок вернет, с той давай плясать. Устала та, не устала, про то и знать не хочет. Такая вот заводила! Та Хурсандой в три года отца лишилась. Мать за другого вышла. Рука у отчима тяжелая была, сиротку трудную работу делать заставлял. Вот и выросла она по-мужски сильной. Бабка Киммат думала-думала, чтобы такое сказать, да и сказанула: – Нет, только посмотрите на эту фигуру… Точно от двух мужиков родилась… У Хурсандой настроение мигом испортилось. Все веселье, вся игривость погасли. Глаза на бабку Киммат вылупила, но ничего не сказала. Хоть в пляске, хоть в игре слово – не воробей! Да и грех в Навруз ссоры затевать. Навруз весело пройдет – и год весело пройдет! Земля и небо щедрыми будут! Небо дождь от души прольет! Земля обильный урожай родит! До следующего Навруза народ в радости-веселье будет, в довольстве-достатке! Поглядела-поглядела Хурсандой, приметила среди женщин Аймомо, уныло сидящую. Вывела ее в середину круга. Аймомо назад пятится: – Я танцев никаких не знаю… – А мы, что ли, танцы знаем? – говорит Хурсандой. – Видела, как ансамбль «Бахор» танцует?.. Аймомо края платка на плечи набросила, пальцы к губам поднесла, в пляс пустилась. Жеманится, пальцами прищелкивает. Не танец, а загляденье! Весь кружок в восторг пришел. – Киштала-киш, киштала-киш, киштала-киш! – в ладоши прихлопывают. Глядела бабка Киммат на то, как Аймомо пляшет, глядела, головой покачала: – Такая красавица, какие бы у нее детки красивыми могли бы быть! – Не говорите так, а! – одна из женщин говорит. – Да я сочувствую ей, бабушка Сара, это я от сочувствия! Добра ей, милой моей, желая! – Добра не добра, а лучше помолчите! Бабка Киммат тут же по-другому заговорила, захихикала: – Да это я в шутку, бабушка Сара, в шутку говорила! Шуток не понимаете, что ли? А потом вдруг и прослезилась: – Ой, не могу… Уж если бог всяким кошкам-вошкам потомство дает, то, может, и ей, бедненькой, даст! Точно земля под Аймомо раскрылась… Руки, над головой в танце воздетые, медленно-медленно опустились. Лицо ладонями закрыла, из кружка вон бросилась. Ядом Навруз наполнился! Высох источник Навруза! А народ на холмах, на взгорьях все на небосклон пялится. А там темные тучи клубятся. Кипят-бурлят тучи, разливаются,расплываются. – Вон, вон, идет! – закричал народ. Сам ли это священный Бык приближается? Колеса ли арбы его на небосвод въезжают? Почернел, загремел горизонт. Почернел, загрохотал. – Пришел, пришел! – закричал народ. Арба священного Быка так гремит? Арба ли священного Быка с таким грохотом приближается? Блеснуло на горизонте, сверкнуло в темных тучах. Или это колеса арбы священного Быка о горы-скалы стучат, искры из них высекают? Или это серебряные копыта священного по острым камням бьют, огонь кресают? – Сейчас дождь пойдет! – закричал народ. В черных тучах что-то белое-белое то появится, то исчезнет. Или это месяц в арбе священного Быка покачивается, поблескивает? Разошелся народ по домам. У всех в сердце Навруз, в сердце весна. А у Аймомо в сердце стужа зимняя…Часть III
Луна вышла. Летняя луна – белая-белая. Все небо – звездный сад. Прогуливается по нему луна, мимо звезд проходит, земле сопутствует. Помаргивают, точно звезды, огоньки вдали. На склоне огромная орешина шелестит печально. Саранча стрекочет. С ветки урючины, крыльями захлопав, птица взлетела. Лошади клевер с хрустом пощипывают. То фыркнут, то заржут. Землю копытом роют. Вот и сыч, вестник ночи, голос свой глуховатый подал. – Бабка, вроде человек поблизости ходит… Слышишь? Урюк во дворе в воду плюхнулся. На улице урюк дети обобрали…1
Закрыла вечером матушка Аймомо курятник, камень к дверце придвинула. Присела у курятника на корточки. Подошел к ней козленок, на ножках еще еле-еле держится, упадет-встанет. Улыбнулась матушка Аймомо. Правую руку к козленку протянула, пальцами поиграла: – Ну, иди сюда, мой маленький. Иди, сладкий… Козленок пальцы матушки Аймомо облизал. Поглядел нежно. Пригрезилось матушке нашей, что это дитя, только что ходить научившееся, к ней ластится… Тут дверь на улицу с визгом раскрылась. Вошла соседка Рабия, сынка на руках держит. – Эй, соседушка, сито не одолжишь? Наше совсем прохудилось! Сходила матушка Аймомо на кухню, сито вынесла. Рабия на супу прилегла: – Ой, святые старцы, уморилась что-то я… И давай лясы точить. Есть такие, хлебом их не корми – дай посудачить. Точно пятьдесят языков у нее во рту помещаются! Наговорила, наболтала, ушла. Вскоре снова явилась: – Эй, соседушка! Голова садовая, памяти ни капли нет! Идемте, к бабке Хальдон зовут сумаляк варить. Наши хотят, чтобы вы заправилой-кайвони были. Так что, давайте не опаздывайте. Матушка Аймомо в душе тому обрадовалась. Сумаляк варить, да еще и заправилой при варке быть только уважаемых, достойных женщин зовут. «Меня достойной сочли… достойной… – думает про себя. – Значит, люди от меня не отвращаются, все-таки? Спасибо… Хоть не знаю, чем такое заслужила…» В таком сумалячном настроении матушка весь двор вымела. Жизнь в предвкушении сумаляка повеселее пошла. Вернулся с поля отец наш Каплон, выслушал новость. – Да-а, дело доброе… А мне сумаляка-то принесешь? – Если вам не принесу, кому принесу? Насыпала в платок пригоршню пшеницы, увязала. На сумаляк отправилась.2
Где сумаляк готовить начинают? В месте, где постоянно присмотр бывает. В месте сыром-пресыром. Подальше от солнца, подальше от ветра. В землянке или подвале – вот где лучше всего! Рассыпают там три-четыре пригоршни замоченной пшеницы. В первую неделю пшеница прорастает, нежно-зеленые всходы дает. Всходы друг с другом спорят, теснят друг друга. Сверху они кисеей покрыты, со временем сквозь кисею пробиваться начинают. Всходы водой обрызгивают, под солнечный свет подставляют. Ростки на сумаляк – Навруза знак!3
Собрала бабка Хальдон эти всходы, в деревянную ступу сложила. Матушка Аймомо их в той ступе толчет. Толчет-толчет, старается. Пустили всходы сок. Матушка Аймомо разливает сок этот в глиняные чаши с водой. Сок потихоньку в воде растворяется, с водой смешивается. Выливает матушка Аймомо воду с соком в казан сумалячный. Сходятся на варку сумаляка женщины. Семь пришло, нечетное число. Хорошо бы, чтобы четное было. Стали женщины совещаться, кого восьмой позвать. Рядили-рядили, дошли наконец до одной, некой Мунаввар. – Эту позвать, ерунда получится, а не сумаляк! Это бабка Хальдон выпалила. Задумались женщины. Друг на дружку поглядели. Вот ведь закавыка какая… Головой покачали. – Будь по-вашему! – сказали. Про эту Мунаввар в народе разговор шел, что ведет себя не слишком скромно… Такими вот уважением и честью сумаляк пользуется! Стали женщины сыпать в казан муку, какую с собой принесли. Вокруг казана кружком расселись. Сидят, переговариваются, за казаном приглядывают. Дети их, за матерями увязавшиеся, вокруг дома играют. Перекрикиваются, ссоры затевают. Стали женщины тоже в эти ссоры вмешиваться. Разгорячились, уже и «тыкать» друг другу начали. «И что они в детские ссоры влезают? – матушка Аймомо думает. – Говорят же, дитя безгрешно. Поссорится – тут же помирится». Помыла матушка Аймомо семь камушков с боярку величиной. Помыла, в бурлящий казан бросила.4
Сказывают, жила в этом тленном мире одна бедная женщина. Звали ее Анаизор, «Мать слез». Не было никого беднее ее, никого бесприютней. Ни доли, ни воли не дало ей небо! А что дало ей, так это изобильное потомство. Деток у нее было полон подол! Начнешь считать – собьешься. Вот вечером как-то проголодались детки, стали к матери руки тянуть. – Мама, мама, кушать хотим! – чуть не плачут. Что делать? Анаизор рукава засучила, говорит: – Сейчас приготовлю, подождите… Развела в очаге огонь, казан подвесила. Огонь пылает, казан накаляется. Вот только что в казан бросить, не знает Анаизор. Весь дом обыскала, весь двор облазила. Не нашла такого, что в казан положить можно. Так ничего деткам своим голодным и не смогла дать. Те поплакали-поплакали, да и уснули. Сидит Анаизор над детками, на голодный живот заснувшими. Сидит-сидит, у самой сердце разрывается. Судьбу свою проклинает и кровавые слезы льет. – Ой, бедность моя горькая! Проснулась на рассвете детвора. Голодные, кушать просят, плачут. Корми их! У Анаизор от горя разум помутился, стала бегать вокруг, хоть что-то найти, чтобы в казан бросить. Тут ей на глаза семь маленьких камушков попались. Помыла их в глиняной чашке да и в казан бросила. Потом подняла крышку, заглянула в казан, а он полон снеди! Стала снедь та сумаляком зваться. А сам сумаляк стал главным наврузовским блюдом.5
Исчезли камушки в бурлящем сумаляке… Стемнело. Беседы-разговоры утихли. Одна женщина сидит, веретено держит, другая – вату с хлопкового семени сучит. Раньше рассвета сумаляк не сварится! Тут бабка Хальдон да и говорит: – Давайте загадки загадывать, что ли! – Хорошая мысль вам в голову пришла, – одобрили женщины. – Будем друг другу по очереди загадывать. Кто предложил, тот и начинать должен. Говорит бабка Хальдон: – Ну, вот… Длинная девка, лбом по полу стучит, платком по полу шуршит. Что это? – Станок ткацкий! – Казан с ноготок, да весь с едой? – Орех! – Старушка-вострушка, чужое доброе схватит, к себе скорей тащит? – Мышка! – Тихо живет, себе платок шелковый ткет? – Червь шелкопряда! – Два брата, живут рядом, а друг дружку не видят? – Глаза! А сами все за огнем следят, в очаге шуруют. Если жар хоть настолечко спадет… все, прокиснет сумаляк! Такое вот капризное блюдо! – Птица медная, не бедная, сидит за столом, всем скажет «салом!». – Самовар! – И гору свалит. – Топор! – Не стережет, не лает, в дом не пускает? – Замок! – Блестит-блестит огонек, не погаснет огонек, драгоценней, чем алмаз, самый дорогой дружок! – Глаз! – Ни рук, ни ног, не замок, а дому сторож? – Тесьма юрты! – Еда без соли? Задумались все. Одни одно говорят, другие – другое. Никто отгадать не может! Одна матушка Аймомо, которая эту загадку загадала, улыбается себе, коленки поглаживает. Сидит развалившись, довольная. Наулыбалась, на сумаляк рукой указала: – Еда без соли – сумаляк!6
Далеко еще до сумалячного рассвета. Стали женщины придремывать. Матушку Аймомо тоже ко сну клонить стало. Но глаз не смыкает. Раз уж ты кайвони, гляди за сумаляком в оба. Глядит матушка Аймомо, приглядывает, тут и светать начало. Взяла матушка половник, сумаляк по деревянным чашкам разлила. Женщины по домам стали ходить, сумаляк разносить. Большие, маленькие – все сумаляк с пальцев слизывают! Говорят, в человеке тысяча болезней сидит. Один раз слизнешь сумаляк – сорок болезней как не бывало!7
Взяла матушка Аймомо плошку с сумаляком и домой отправилась. Отец наш Каплон указательный палец в плошку запустил, принялся сумаляк с пальца слизывать. Матушка Аймомо душой воспрянула, телом воспрянула. Искра надежды промелькнула! «За сумаляком всю ночь глаз не сомкнула, – думает матушка. – Если бы грехи какие на мне были, то, наверное, простились они мне за это. А если не было, то еще чище стать должна была. За все в этом мире воздаяние бывает. Может, теперь мечта моя заветная сбудется…»8
Встала матушка Аймомо по обычаю на ранней заре. Повседневными делами занялась. Окна в доме пораскрывала. Во дворе подмела. Цепь на воротах убрала. В собачью миску еды наложила. Камень от дверцы курятника отодвинула. За скотом посмотрела. Корову подоила. Молоко через кисею процедила, в крынку налила. Чтобы муравьи не добрались, к проволоке бельевой ее подвесила. С бригадиром на улице переговорила. Чай вскипятила, дастархан в углу двора расстелила. Тут и отец наш Каплон проснулся. – Бригадир к базарному дню сказал виноградник вскопать надо. – А… И какой? – Который возле рощи диких урючин. – Да уж, хорошая новость… Прямо хоть суюнчи[67] тебе давай!.. – Хорошая новость, не хорошая, мне руки ваши жалко. – А ты их мне хной покрась. Матушка обрадовалась: – Да, верно сказали! Чай попили, сходила матушка Аймомо в амбар, пригоршню сухой хны взяла. В воде размочила, в деревянную ступку слила. Стала каменным пестом толочь. Перед сном ладони отца нашего хной помазала. Сжала их в кулак. Виноградными листом обложила, платком сверху обмотала. Утром отец наш Каплон ладони раскрыл, а они от хны красные-красные! После хны руками никакого вреда от рукоятки кетменя не будет! На следующий вечер снова собралась матушка руки отца нашего Каплона мазать. Тот вдруг заартачился: – Лучше себе брови усьмой намажь! Сколько можно, а! Матушка засмеялась тихонько: – Это чтобы ваше тело здоровье не покинуло, уж согласитесь! Стала отцу нашему зубы заговаривать. Уломала-таки!9
Сели с утра на лошадь, поехали на виноградник. Матушка по дороге говорит: – Тут как раз по пути один табиб живет… – А время, бабка, где взять? Работы вон сколько… – У бригадира отпроситесь. – Бабка, человеку стыд надо иметь. Сначала поработаем, потом поедем, и бригадир слова не скажет. – А вы скажите ему, что другой день за это отработаете. – Ну уж, спасибо, надоумила! – Просто, говорят, очень хороший табиб. – Ну и съездим к нему потом. А так перед людьми стыдно. Люди всё видят, кто работает, а кто отлынивает, поясницу бережет. Так же и дети наши, когда в школе отучатся, работать станут… И Хушвакт наш, если суждено нам его родить… – Да уж, если только суждено…10
Остановились у рощи диких урючин, которую бригадир назвал, с лошади слезли. Повесил отец наш переметную сумку на ветвь урючины. Заступ на плечо положил. К винограднику подошел, к дехканам: – Бог в помощь! – И вам того же! – отвечают дехкане. Заметил отец наш, что припоздал немного. Телиться не стал, выбрал себе арычек между грядками, за работу поскорей взялся. И матушка тоже с ним рядом. Тут к дехканам учетчик подошел: – А, пожаловали, Каплон-ака! Думал, во сне вас вижу! Спасибо еще, что не к концу работы явились! Матушка Аймомо застыдилась, лицо спрятала. – Лицо не прячьте, Аймомо-опа, я с вами разговариваю! – Обещаем, больше так не будет… – сказал отец наш глухим голосом. Учетчик к отцу нашему с матушкой подошел, руки за спину завел: – Если я все ваши обещания в мешок сложу, лошадь не вынесет! Сыт уже вашими обещаниями! – Виноваты мы, учетчик… – Что у вас дома дети маленькие плачут, что ли?! Отец наш Каплон как стоял, склонившись над корнем виноградным, так и застыл. Не знает, то ли выпрямиться ему, то ли нет. Глядит, как у корня желтые муравьи копошатся. – Даже те, у кого дети есть, вовремя пришли! Вон, Хумар, Санам! Кормящие матери, между прочим! Матушка Аймомо заступ в землю воткнула. Правой рукой на конец рукоятки заступа уперлась. Лбом в кисть руки уткнулась, лицо закрыла… Коплон, отец наш, на матушку глядит, сердце еще больше кровью облилось. Так и глядит, не разогнувшись, снизу на него. «Эх ты, мусульманин, а на бедную женщину накинулся… Ладно, со мной одним, но на слабую-то… подумать бы мог…» – И нечего на меня таращиться, Каплон-ака! Я вам ничего плохого не сказал! Я все по закону сказал! Каплон только глазами моргает. «Да чтоб ты с головой барана этот свой закон съел, учетчик…» Отвел отец наш Каплон взгляд от учетчика. К корню виноградному голову опустил. Тут старый Хасан, поблизости работавший, голос подал: – Эй, учетчик! Язык придержал бы немного, хватит уже! – А вы, дед Хасан, не встревайте! Вон, у Санам и Хумар сколько детей? А на работу вовремя пришли! Или у Аймомо-опа рукоятка заступа какая-то особенная?! – Есть у них дети, нет детей, не наше это с тобой дело, это уже Бога дело… – Так у этих мужа-жены других забот нет! А на работу самыми последними явились! – Хватит, говорю, язык придержи! – Были бы у них дети, слова бы не сказал! Их то грудью корми, то баюкай! А эти кого грудью кормят, баюкают, а? Друг друга, что ли, грудью кормят?! Или друг дружку баюкают?! Отец наш Каплон покачнулся… Чуть ничком не рухнул! На заступ оперся, устоял. Рукоятку заступа, что было силы, сжал. Спину распрямил, на отходящего учетчика поглядел. Зубами заскрипел. Снова за работу принялся. Каждую лозу кружком окапывает. Разросшиеся росяные корни подсекает и выбрасывает. Старые лозы выкорчевывает. Матушка Аймомо между виноградными кустами ходит, молодые ветки подтягивает, вверх поднимает. Если на земле их лежащими оставить, под ноги лезть будут, к одежде цепляться, завязь пропадет. А завязь – это же урожай будущий! Работают отец наш с матушкой, пот так и течет. У отца нашего рубашка к плечам прилипла. Матушка тяжело-тяжело дышит, тоже притомилась. Тут уже солнце закатываться стало. Пора работу заканчивать. Учетчик объявил дехканам: – Завтра вовремя приходите! Пока прохладно и работается лучше! И только его и видели. Нурмат безбородый ходит вокруг, выглядывает что-то. – Эй, народ, мой заступ не видали? Дехкане поглядели на него и давай смеяться. – Что скалитесь-то? – обиделся безбородый. – Видели, так скажите! – На базар твой заступ пошел! – хохочут дехкане. Один на плечо безбородого показал. Глянул тот на свое плечо, сам захохотал. Заступ у него на плече, а рукоятка – в руке! Вот до чего люди устали.11
Выдал колхоз отцу нашему и матушке шелковичного червя выращивать. Агроном-шелковод целую пригоршню грены принес. На вид как цветки кашки. Только неживые. Матушка грену во дворе на дощатом настиле[68] разложила. Даже для двух людей за пригоршней грены ухаживать тяжко. Попросил отец наш у бригадира еще кого-то в помощь. Выделил им бригадир бабку Киммат.12
Явилась бабка Киммат, прямо с порога разговор начала: – Бригадир сказал, вот и пришла я. Вы ж мне люди, говорю ему, не чужие, с удовольствием поработаю, с голубушкой моей, с красавицей… Как, милая моя, хорошо ли у вас все, здоровы ли?.. Бабка Киммат с матушкой взяли друг друга за руки, поздоровались. – Ну, дай бог, – говорит бабка Киммат. – Люблю вас, постоянно вспоминаю, молюсь за вас, чтобы здоровенькой были и телом, и душой. А братец мой где? А-а… И его очень уважаю, дай бог здоровья… И по коленке себя хлопает. – Ой, вот ведь жизнь какая, – говорит. – Двор-то вон какой широкий, а живете только вдвоем. А начальство-то смотрит, когда грену раздает. Тут смотрит, двор широкий, а в нем только муж-жена, детей нет… Вот пусть червей и выращивают, говорят… Потемнела матушка Аймомо. Что на это сказать, не знает, в землю уставилась. Что делать, тоже не знает. Веточкой по земле туда-сюда водит. А бабка Киммат ворота оглядела, в дом заглянула, и говорит: – Никого дома нет, а, милая? – Нет, а что? – Да не хочу, милая, чтобы разговор наш кто-то слышал. Люди сейчас, милая моя, сама знаешь какие. – Говорите, одни мы. – Лишний раз спросить не грех, говорят… Всякие разные люди кругом ходят. Заходят-выходят… Точно никого в доме нет, милая? Матушка Аймомо стоит, веточкой по земле чертит. Уперлась взглядом в эту землю почерканную. К чему бабка Киммат клонит, понять не может. – О чем вы? – Да я просто так, милая моя, от простоты. В простоте ведь добра вон сколько, простота, она – сердца чистота. Просто спросила, нет ли там кого… А то, может, разные входят-заходят, а вы с ними то да сё… – Что я с кем? – Да вот то, что разные всякие могут прийти, коли муж не дома… на всякий случай и спрашиваю… Матушка Аймомо на бабку Киммат глядит, лицо, как костер, горит, только глазами хлопает. – Вы, бабушка, думайте, что говорите! – Да я думаю, милая моя, ой, как думаю! Думаю, что же это такой цветочек понапрасну вянет!.. Тут уже матушка вся вспыхнула: – Это с какими же я всякими разными то да сё? У меня ж муж законный есть! – А если от законного света нет, то это даже и не грех, милая… – Вы это… что хотите сказать? Бабка приободрилась: – Да вот хотя бы наш завфермой, как табунный жеребец, чем плох?.. А нет, так вот бригадир наш, и от него детки здоровые получились бы… Матушка Аймомо так и подскочила, с настила вскочила, даже калош не надела. На босу ногу к воротам побежала. Створку ворот широко распахнула, на улицу показывает: – Уходите! Сейчас же уходите! Бабка смутилась, сидит, не шелохнется. – Э-эх, вот что я за свое добро-то получаю… Я ж от любви, от заботы о вас говорила, э-хе-хе… – Говорю вам, уходите, слышите?! – Я же с червями помочь пришла, э-эх… – Да уйдете вы наконец?! Эй, Алапар, – собаку кликнула, – бах-бах, Алапар! Из-за курятника Алапар выбежал. Хвостом машет, матушкино платье обнюхивает. – Уходите, говорю! А то Алапара спущу! Тут уж Киммат, как перышко, взлетела. Калоши на ходу надевает. – Ухожу, милая моя, вот уже, ухожу! Семенит бабка, на Алапара поглядывает. Бочком-бочком Алапара обходит, глаз не сводит с него. И поскорее к выходу, к выходу. – Ой, злая собака, ты, это, с ней не шути… За воротами оказалась, снова осмелела. Спину расправила, на платье горловину оттянула, внутрь «тьфу-тьфу» поплевала. – А когда ж, милая, червячками займемся? – Да чтобы вашей ноги здесь не было! Еще червями с ней заниматься!.. Захлопнула дверь, с лязгом цепь повесила. В щель дверную поглядела. А бабка Киммат все еще перед воротами стоит! Словно внутрь войти собирается. Огляделась матушка Аймомо. Сбегала в конец двора, лестницу приволокла. К стене приставила, забралась наверх, выглянула… Успокоилась немного. В дом вошла, на постель бросилась. Плачет, остановиться не может. Плакала-плакала, да и заснула.13
– Не пущу я больше эту бабку Киммат, – говорит вечером отцу нашему. – В чем дело? – Видеть ее не могу! – Других людей нет, бабушка. И эту бабку бригадир нам еле-еле дал. – Других нет – ладно, сами управимся.14
Отец наш Каплон в сенях настил соорудил. Матушка Аймомо «кашку» по настилу разложила. Хотя дни жарки были, еще печь затопили. Чтобы воздух для червя подходящий был.15
Через неделю «кашка» ожила. Зашевелилась, закопошилась. Время червя на листья пускать.16
Отец наш Каплон на склон сходил, молодых ветвей наломал. Матушка листья с ветвей обрывает, среди грены раскладывает. Червь листья поест, окукливаться начнет.17
Настил в сенях в три слоя червями наполнился. Отец наш с матушкой всю утварь, которая в доме стояла-лежала, из дома вынесли, во дворе под навес сложили. Настил в доме в три этажа и в три ряда соорудили. И он тоже червями наполнился. А червь все родится. Теперь уже из комнаты для гостей всю утварь вынесли, под навес сложили. Настил в комнате для гостей в три этажа и в три ряда соорудили. Вся большая комната для гостей червями наполнилась-переполнилась. Нет больше в доме места. Одна кухня осталась. Все казаны, чашки-плошки вынесли, под железный навес сложили. Настил на кухне в три этажа соорудили. Во дворе всю утварь, какая лежала-стояла, тоже под навес снесли. По всему двору листья для червя разложены. Не осталось для отца нашего и матушки места для жительства. Только рядом с курятником еще место свободное, с ковер величиной. Здесь с зимы куча гузапои осталась. Притащили отец наш с матушкой сюда ковры, чтобы сидеть-лежать было где. – Рядом с курятником даже лучше, – говорит матушка. – Куры кудахтаньем будить будут. Так вот отец наш с матушкой червю весь дом отдали, сами рядом с курами ютятся. Червь в первую спячку впал. Через два дня и две ночи пробудился. Начал листья жадно есть. Пришел колхозный шелковод, поглядел. – Тьфу, – говорит, – чтоб не сглазить. Червь во вторую спячку впал. Снова два дня и две ночи спит. И на этот раз, проснувшись, на листья набросился. Только принесешь, они уже все в дырочку. Настало время третьей спячки. На этот раз через два с половиной дня и две с половиной ночи проснулся. Еще, говорит, листьев, листьев давай! Глядит отец наш Каплон, как червь листья пожирает. – Во даёт, а! – говорит. – Сам с ноготок, и где у него только живот помещается… Пол под настилом весь, как просом, черным пометом покрылся. Матушка только и успевала выметать. Впал червь в четвертую спячку. На полтора дня и полторы ночи заснул.18
Сел отец наш на лошадь, снова за листьями отправился. На взгорьях с тутовых деревьев ветки срезает. Срезал-срезал, руки устали. К стволу тута спиной прислонился, дышит тяжело. Сидит, вдаль смотрит. Глаза сами собой закрываются… Вдруг видит, старец на белом ишаке, в белой чалме через арык едет. Незнакомый старец, не местный. Мимо тута, под которым отец наш сидит, проехал. Показалось, на старика Намаза похож. Склонил отец наш голову, поприветствовал старца. Не ответил старец на приветствие. Насторожился отец наш. За ствол ухватился, в землю поглядел. Нет старца… Как под землю провалился. Отец наш по сторонам глядит. Нет старца! Сердце заколотилось. Оттянул отец наш ворот, внутрь поплевал. Ветки дорезать не стал, связал, сколько было. На лошадь взвалил, восвояси поскакал. Давай-давай лошадь погонять. Боится, что старец тот снова появится.19
Домой не в себе вернулся. Растерянным вернулся, печальным. А тут матушка из хлева за ягненком бежит. – Ну, хватайте же его! – кричит. – Что, мне одной все это хозяйство нужно? Погнался отец наш за ягненком. Носится ягненок по двору. Да и забился куда-то. Поискал-поискал отец наш ягненка. Нашел его, за ноги схватил. Не удержал его, вырвался ягненок. К забору шарахнулся, стоит. «Ягнят гонять – это детей работа, Хушвакта работа», – думает отец наш. Наклонился отец наш, руки развел, на ягненка бросился. Снова не поймал. Дернулся ягненок и вырвался. Отец наш на корточки сел, на ладони поплевал. Ладони все ободранные. Сам весь в пыли с головы до ног. «Эх, был бы Хушвакт, в два счета бы его поймал…» – снова подумал. Загнал ягненка в угол двора, руки растопырил, схватил, к груди ягненка прижал. На этот раз не вырвался. Отнес его в хлев, сел с ним на корточки перед овцой. Пока овца ягненка не видела, доиться не желала. Принялась матушка овцу доить:Я овечку подою, турей-турей,
Ласковую я мою, турей-турей,
С молока овцы моей, турей-турей,
Скоро стану здоровей, турей-турей…
Течет, течет ручейком, турей-турей,
Тыкву[69] полнит молоком, турей-турей,
Такова твоя судьба, турей-турей,
Не печалься ни о чем, турей-турей.
В горы трута не бери, турей-турей,
В реку воды не бери, турей-турей,
Коль сыночка рядом нет, турей-турей,
Близко к сердцу не бери, турей-турей.
Твой сыночек – твой цветок, турей-турей,
Спать пора, поспи часок, турей-турей,
Есть сыночек, ты заблей, турей-турей,
Нет сыночка, не жалей, турей-турей.
20
Червь прямо озверел от жадности! Матушка листьями червей покрывает, справа и слева ветки подкладывает. Отец наш день и ночь ветки таскает, с ног уже сбился. Моргнуть глазом не успеет, снова матушка тормошит: – Идите листьев принесите! – Я ж только что принес! Да нажрется он когда-нибудь или нет? – После четвертой спячки всегда так, ступайте… – Только вздохну, опять «ступай-ступай»! Если бы кетменем махал, так бы не устал. Два дня спать буду, гори все синим пламенем. Всё, благодарствую! – Хорошо, сейчас только не спите, принесите… – В последний раз? Ну, слава богу!.. Стоит, сонные глаза трет. К седлу веревку привязал, за листьями помчался. – Еще раз согласишься червя взять, пеняй на себя! Чтобы со старцем тем не встретиться, с другой горы ветки наломал. Зеленые побеги с длинных ветвей надрал-надрал, вернулся, матушке под мышки засунул. В дом зашел. Дома тьма непроглядная, все окна коврами завешаны. Сел отец наш на подоконник, плечами к стене прислонился. Послышалось что-то. Насторожился отец наш, слух напряг. Снаружи дождь зашелестел. Зашелестел, зачастил… «Теперь и за листьями не поездишь… – думает отец наш. – Да еще суши их, когда привезешь». Поглядел сквозь настил, матушку глазами поискал: – Эй, не слышишь, дождь пошел?! – Что пустяки говорите… – Уши разуй, если не веришь. Вышел в сени, от света глаза зажмурил. Потом огляделся, замер от удивления. Солнышко сияет, на земле – ни капли. Так в дом с разинутым ртом и вернулся. А в доме снова звук дождя. Матушка из темноты спрашивает с ехидцей: – Ну как там дождик? – Да солнце там, бабка… Не пойму. Матушка тоненько засмеялась. Сел отец наш, снова слух напряг. Жрет червь листья, то поодиночке, то несколько червей, то все разом… Вот откуда звук загадочный, на шелест дождя похожий… Тихо, темно кругом. Точно ночь стоит, и дождик шурша-шелестя себе льется: шув-в-в… Падают с настила на пол изъеденные листья: тап-тап… Точно в намокших саманных застрехах камышинки хрустят: кирс-кирс.. А дождик все моросит да моросит: шув-в-в…21
Кончилась морока с листьями. Теперь траву читыр[70] раздобыть надо. Поскакал отец наш в горы. Каменистый склон миновал. На холме с лошади спрыгнул, поводья отпустил. Тел-пак на затылок сдвинул. На дали дальние поглядел. Холмы вахшиварские, как клин журавлиный, тянутся. Вершины горбами верблюжьими друг за дружкой встают. Последнего не видать. В этих холмах-предгорьях травы видимо-невидимо. До пояса вымахала. И волнами-волнами колышется. От маков пылают холмы, предгорья пылают. Ходит отец наш по холмам, весне радуется. Носом запахи нежные втягивает. Вот полынью запахло… Дальше отец наш сквозь запахи весенние идет. А вот и запах от травы, искал которую. Росточком по колено, цветки ярко-желтые. Стебель зеленовато-белый, листья на нем мелкие-мелкие. Веточек много, и пушистые все. Вот она, читыр-трава! Рвет отец читыр-траву, с корнем выдергивает. Сорванная трава еще острее пахнет, нос щекочет. Две связки читыр-травы на лошадь взвалил, домой прискакал. На крыше разложил на просушку. Разбух червь. Кое-как еще листья грызет, больше ленится. Наконец, уже на листья не глядит. Стал от них отползать-отползать… Стал вялый, ленивый стал. В сон червя клонит. Это пятая спячка у червя начинается, последняя. Длилась спячка эта всего часиков четыре-пять. Стали отец наш с матушкой проснувшихся червей читыр-травой обкладывать. Потянулся червь к читыр-траве. Чтобы кокон прясть, червь долго место не выбирает. Где придется, там и начнет. Для чего тогда шелководы ему читыр-траву подкладывают? Одни говорят, что червь запах этой травы любит. Как его учует, так к нему ползет. От этого запаха и прядет хорошо, обильно. Другие говорят, это от того, что у читыр-травы пушок густой-прегустой. От этого пушка червь хорошо-обильно прядет. Как бы то ни было, вот уже один червь пополз-пополз, еле-еле до читыр-травы добрался, на стебель залез. До развилки веток дополз. Подходящее для себя место облюбовал. Как на развилке веток устроился, стал на том месте вращаться, прясть то есть. При каждом обороте нить шелковую из себя вытягивать. Шелк к густому пушку читыр-травы цепляется, как сеть ткется. Все гуще и гуще сеть, уже с большой палец величиной дом себе наткал… Дом этот – кокон белоснежный!22
Никак из дома зловоние от червя не уходило. Ни сядешь из-за него в доме, ни ляжешь. Подмели поскорее отец наш с матушкой дом, помыли. Двери-окна пошире распахнули. Ничего не помогло! Еще пару месяцев запах держался, уходить из дома не желал…Часть IV
Насторожился дед наш. Спину выпрямил, ноги под себя поджал. Колени ладонями сдавил. Чалму на затылок сдвинул. Ветерок приятно лоб взмокший охлаждает. Со стороны лошадей сладко свежескошенным клевером тянет. Поглядел дед в сторону, откуда сыч, вестник ночи, прокричал. Человеческого голоса не слыхать. В лунный луч дед наш вгляделся. Говорит задумчиво: – Наверное, урюка-паданца по арыку больше не плывет, детвора и бродит вдоль забора. А попросить урюк стесняется. Стоит и сторожит, где арык со двора вытекает. А ветер слабый, урюк не падает. Ладно, только чтоб не заметили, сам ветром поработаю, урючину тихо-тихо потрясу. Урюк градом и посыплется… С улицы и послышится: «Лови, вылавливай!»1
Вроде как полдень… В тени тутового дерева Олапар устроился. Морду в передние лапы уткнул, на воду глядит. В арыке, что у стены журчит, то одно красное яблоко проплывет, то другое. Олапар ухо навострил, за яблоками плывущими наблюдает. Съесть, не съесть – не решит никак, снова морду на лапы кладет. Неподалеку от Олапара девочки в кружок уселись, в «босмалым» играют. Одна девчушка пять камушков держит, с черешню величиной, два справа, два слева положила. Один камушек, который в ладони остался, вверх бросила. Ладонью по земле хлопнула, наружной стороной ладони падающий камушек поймала. С нее ловко и легко камушек на ладонь перебросила. Девчушка эта… матушки нашей дочка! Вот только матушка… имени дочки не знает. А девочка все играет в «босмалым» да играет. В легкие виды «босмалым» сыграла, стала посложнее играть: в «дахмана», в «улуг», «эшала», «эшон-кузым», «шелестяшку», «маленькую», «большую», «культепа», «хлопок по земле», «завороты», в «невесту»… Под конец игры в «невесту» правила совсем сложные. То так девочка камешек подкинет, то сяк – этот вид игры точно на фокус какой похож, – быстро-быстро приговаривает: – Невеста – раз, невеста – два, невеста – три… По три раза в почти во все виды сыграла, в «улуг» и «большую» – по шесть раз, в «эшон-кузым» – по девять. Ни разу камешек не выронила, ни разу не ошиблась. Если хоть раз неправильно камешек поймает или со счета собьется, очередь к другой девчушке, которая в «босмалым» играет, должна перейти… Вздрогнула матушка Аймомо, проснулась. Лежит, простоволосая, на топчане. Платком, по подушке разостланным, прикрылась. Одеяло сбившееся коленями обхватила. Заспанные глаза трет, вокруг озирается. Стемнело. Редкие звезды появились. Соседки Рабии дочка плачет всё. «Эх, не могла чуть позже заплакать… – расстроилась матушка. – Так кого же я видела? Сына или дочку? Дочку видела, доченьку! В “босмалым” же играла…» Потянулась, зевнула: – Ну, ладно, пусть дочка будет… Отец наш, рядом лежавший, глаза открыл: – Что такое, бредишь, что ли? – Нет, Рабии дочушка разбудила. – Да плаксивая она, дурная. – Не говорите так… – Тихо, дай поспать еще. Замолчала матушка, глаза прикрыла. «До рассвета далеко, – думает. – Может, еще конец сна досмотрю. Хоть узнаю, как доченьку звать-то…»2
Стали осенью кишмиш заготавливать. Отец наш прежде на своем подсобном участке кишмишом занялся. Урожай знатный выдался. Пятьсот кило кишмиша заготовил. Две самоплетные корзинки в обнимку обхватил, на колхозную заготовку кишмиша отправился. Колышек для коня вбил, где арбузные плети. Переметную сумку на плечо повесил, на виноградник зашел. На участках старики рядком виноград собирают. – Полного хирмана! – приветствует их отец наш. – И недырявого кармана! – отвечают старцы. Отец наш скорее на свой участок пошел. Виноградные грозди с легким хрустом срезает, в корзинки укладывает. Паренек с плетеной торбой виноград к началу участка относит, складывает. Отец наш одну за другой корзинки в торбу высыпает. Переполнилась торба виноградом. Паренек чапан на спине задрал, по самый загорбок. Другую руку в поясницу упер, согнулся. Отец наш кило где-то пятьдесят в чапан пареньку вывалил. Паренек петляя, как змея, на пригорок взбираться стал.3
На пригорке женщины-девчата в кружок сели, виноград чистят. Матушка наша в левую коленку локтем уперлась, тоже чистит. Лицо матушки осунулось. Все вчерашний сон перед глазами стоит. Рядом тетка Барчин сидит. – Что, подруженька… пока старания ваши плода не дали? – тихонько матушку Аймомо спрашивает. – Не дали… – Матушка совсем сникла. – Ай, подруженька, спросить ведь беды нет… Что-то хоть для этого делаете? – Бывает иногда. – Как это «иногда»?! Нельзя такое важное дело оставлять! Чтобы ребенок получился, не покладая рук стараться надо! – Мы уже и ходили… – Куда ходили? Тут уже весь кружок прислушиваться к разговору начал. Бабка Киммат, через одну женщину сидевшая, ушки навострила. – К святому Суфи Аллаяру ходили, – говорит матушка. Стала бабка Киммат головой качать туда-сюда: – Ой, бедна-а-ая, ой, бедняжечка! – Поклонились могиле его. Услышал, думала, святой вздохи мои, надежда в душе зародилась… – Ой, несчастна-а-ая, ой, невезучая-то какая! – приговаривает бабка Киммат. – Потом к слепой Худжар съездили… – Ой, мытарства какие! Видать, так уж ей за что-то суждено! Матушка края платка, на грудь свисавшие, на плечи перебросила. Гроздь винограда взяла, да и в сторону бабки Киммат запустила. Угодила как раз в физиономию, брызнул сок и потек по бабке. Поднялась матушка в сердцах с места, вот-вот на бабку Киммат набросится, клочки полетят… Тетка Барчин матушку нашу, от греха подальше, схватила, не пускает. За локоть тянет, подальше-подальше отталкивает: – В жижу камень не кидайте, себе в лицо попадете! Успокойтесь, подруга, она вам не ровня! У матушки ни кровинки в лице не осталось. На свое место, задыхаясь, опустилась. Руки похолодели, дрожат. Колени обхватила и давай рыдать. – Один раз я стерпела, Барчиной моя, второй раз! – всхлипывает. – Еще родственница называется! Да чтоб я поминальный плов ела, чем такую родственницу иметь! Взбеленилась бабка Киммат. – Я тебе, собака, хоть одно плохое слово сказала? – завопила. – Питье тебе, собака, что ли, хоть раз горькое дала? Я ж тебя, собаку, жалеючи несчастной назвала! – Хотела перепелка соловьем запеть, да охрипла! – одна из женщин говорит. Взвилась бабка Киммат, ладони широко раскрыла: – Омин! Меня, бабушку невинную, седину мою не уважив, ударила, дай бог ей так бесплодной и сойти в могилу! Дай бог, чтоб до моих лет не дожила, молодой подохла! Остолбенели женщины, только головой качают. – Дай бог, чтобы то, что у вас изо рта вышло, в вашем воротнике застряло! – говорит тетка Барчин. Матушка сидит, поддержки ищет, защиты. Глазами, слез полными, вокруг оглядывается. Видит, внизу стоит растерянно отец наш. Представила, как пойдет к нему сейчас, как запричитает, выплачется. Но тогда перед всеми уже стыд будет. Все глядит сквозь пелену на отца нашего, глядит с тоской. А слезы все льются. Уже все рукава ими промочила. – Одна я в мире такая бездетная, – причитает всё. – Сколько настрадалась, что потомства нет! Все верю, все еще надеюсь… Дети ведь и рано бывают, и поздно бывают… Одним детей бог утром дает, другим – под вечер… – Да, Аймомо моя, после зимы всегда весна приходит, а вороны пусть себе каркают! – Я ж ее, Барчиной моя, видела, как есть видела! Мне ее сам Бог в сон вложил, в сердце вложил! Что делать, разве времени мало было, чтобы в утробу мою ее вложил… Все сны ею переполнились, все сердце переполнилось. Что делать, никак утроба моя не наполнится, чрево не затяжелеет… Видела же я ее, Барчиной моя, в полуденный сон, в самый полдень! Сидит с подружками под нашим тутовником и в «босмалым» играет. Мне не верите, Алапар, собака наша, подтвердит. И в одно и то же не играла, а в двенадцать видов… и ни разу не сбилась… Особенно в «невесту» здорово сыграла! Подружки так прямо рты и разинули! Вот только имя ее узнать я не успела, Барчиной… Рабии дочка заплакала, я и проснулась. Глаза снова закрыла, чтобы ее еще разок увидать, а она уже больше не явилась. Все равно еще явится, вот увидите, Барчиной! Приведу вот ее сюда, скажу, чтобы перед всеми вами в «басмылым» сыграла! – Да чтобы ангелы это услышали и «омин!» сказали!4
Отец наш внизу разговор этот слыхал, но виду не подал. Виноград срезал-срезал да на осиное гнездо наткнулся. Осы внутри кишмя кишат, друг к дружке теснятся, жужжат. А если снаружи какая угроза появится, тут же все поголовно отпор дают. Вылетят, обидчика в глаза или уши изжалят. Натянул отец наш чапан на голову, рукава на плечах скрутил. Руки оголенными оставил. Нагнулся тихонько, виноградную плеть, на которой гнездо висело, встряхнул. Закопошились осы, заволновались. Две-три ринулись, отца нашего в глаза и уши рассчитывая ужалить. Однако на чапан наткнулись. Тогда на голые руки набросились, давай его – чим-чим – жалом колоть. Чим-чим-чим!.. Осы ли его – чим-чим – жалят или комары? Отцу нашему все равно. До того на душе тяжко. Окончили к полдню мужчины сбор винограда. Ушли с участков. Женщины мужчин увидали, себя оглядели, быстро в порядок привели. В некоторых гроздьях комья глины остались или вода проникла, те подгнили. Такие гнилушки женщины сложили и в сторону от кишмишевого места отнесли. Помятый виноград на припеке оставили. Он солнечным кишмишом будет. Тут он за лето от жары сам подсушится. Потому самый он полезный. Женщины этот солнечный кишмиш отдельно разложили. За кишмишевым местом огромный полевой очаг. Стали в нем огонь разводить. Подогнул отец наш полы чапана, кушаком подвязал. По лестнице в очаг залез. Подсыпал в казан, в воду со щелочью, еще извести. Растет в полях-пустынях один сорняк. Кишмишники этот сорняк нарвут, в груду соберут. Подожгут, с нее вода по капельке стекает. Если эту воду с золой смешать, как камень затвердеет. Сам серый, и запах у него острый. Это самая щелочь и есть! Забурлил кишмишевый казан. Отец наш черпаком вскипевшую воду помешал, прочистил, в чистую посуду слил. Начисто казан вымыл. Снова щелочную воду с известью обратно в казан слил. Пламя в очаге поддерживает, чтобы не погасло. Женщины виноград в корзины складывают. Парни корзину за петли берут, отцу подают нашему. Отец наш ногу в край очага упер. Корзину аккуратно за петли берет. В кипящий казан, где вода пыхтит, погружает. Стал виноград желтый-прежелтый. Протянул отец наш пареньку корзину. Паренек дал снизу воде со щелочью и известью – шур-шур – стечь и отнес корзину на кишмишевое место. Стали женщины обработанный виноград раскладывать. Отдельно – жавуз, отдельно – хусайни, отдельно – бескосточковый. У каждого сорта свой вкус, своя сладость. Теперь еще недельку виноград на солнце полежит, в желтый-прежелтый кишмиш превратится!5
Когда уже домой собрались, бригадир появился. Отец наш бригадира в сторонку отвел. Намерение свое высказал. Удивился бригадир. Причиной поинтересовался. Молчит отец наш. Глаза скосил, головой встряхнул. Про себя думает: «Не могу я, ука, с нашими ладить, все время язык за зубами держать… Если б раньше пришли, сами бы услышали, какой там, наверху, разговор был…» Высказал, как мог, бригадиру мысли свои. – Так вот оно, бригадир, так выходит… – Еще раз головой встряхнул. – Ладно, сторожем – так сторожем. На склад, что ли? – Нет, поле дай мне, ука, поле. – Ладно, берите поле. Камар пойдет? – Нет, дай нам, ука, Сайракский холм. Мы с женой – вдвоем всего. Я и за жену отработаю, а она мне обед носить будет. – Ну, как желаете. – Мне бы на Сайракский холм как можно скорее отправиться, ука… – Ладно-ладно, разговора нет! Только с Юлдашем-сторожем поговорю, чтобы он его уступил. Как поговорю, так и оформим дело. – Ты уж, ука, сделай, как говоришь… – Пока суд да дело, давайте тут поактивнее, с кишмишем закончить надо.6
«Что делать-то, бабка, будем?» Одними глазами отец наш вопрос этот задает. Не находит матушка себе места. – В Денау, говорят, табиб есть очень хороший, – отцу нашему нашептывает. – Кто к нему ездил, все исцелялись. Поехали отец наш с матушкой к тому табибу. Табиб им сразу выложил: – Что к нам посоветоваться приехали, благодарствуем. Только лучше к дохтуру езжайте. Нечего по ишанам и табибам ездить. Раньше-то дохтуров не было, тяжко было. Вот бедный народ и ездил по ишанам-табибам. Кто мне вруки попадал, было дело, без советов не отпускал. Теперь дохтуров много, вот и ступайте к ним. Только к нашим, денауским, лучше не ходите. В Термезе один хороший дохтур есть. К нему и ступайте. Вот, пишите адрес… Оставили отец наш с матушкой хозяйство под присмотр Рабие-соседке, сами отправились в Термез. Походили-поискали, того дохтура, о котором табиб говорил, нашли. Дохтур направление сказал предъявить. Не оказалось у отца нашего с матушкой никакого направления. – Тогда, – говорит дохтур, – принять не могу. Пожелтел отец наш. – Далековато живем, некому за домом приглядывать… – просить стал. Усмехнулся дохтур, ухмыльнулся… да и принял. К дохтуру по мужским делам очередь заняли, к дох-туру по женским делам заняли. Очередь подошла, зашел отец наш внутрь. Дохтур вопросы разные задал. Бумагу заполнил. Отца нашего осмотрел… Анализ сдавать отправил. – Через три дня, – говорит, – приходите. Матушкина очередь подошла, зашла матушка наша одна к дохтуру. Три дня в Термезе пробыли, в гостинице возле базара. На третий день к дохтуру явились. Первым отец наш зашел. – Что говорит? – спрашивает матушка. – Если от вас ребенка не получилось, говорит, то и от другого мужчины уже тоже не будет. Потом матушка зашла. Вышла печальная, тихая. – Что сказал-то? – спрашивает отец наш. – Луна, говорит, пятнадцать дней темная, а потом пятнадцать дней сияет, – отвечает шепотом. Тряхнул отец наш головой, согласился: – Ну вот, я же тебе говорил, еще все будет… Вернулись отец наш с матушкой к себе.7
Мать отца нашего слегла. Полежала, от еды отказываться стала. Еще полежала, говорить перестала. Еще полежала… к праотцам отошла.8
Ждет отец наш вестей от бригадира. Бригадир свое слово помнил. Отправился к Юлдашу-сторожу. – Вы теперь в Камар поезжайте, – говорит ему. Опешил Юлдаш-сторож. Поначалу вспыхнул даже. Камар далеко ведь. Да и кроме кукурузы, там ничего и нет. А в Сайракских садах и поживиться есть чем. Вспылил Юлдаш-сторож. – И что теперь? – говорит. – А сюда, так сказать, кого? – Сюда другой человек придет. – Постоянно меня с места на место – кыш-кыш – гоняете! – горячится сторож. – Мы что, в нашем, так сказать, колхозе – пасынки, что ли? – Езжайте, ака, езжайте… – Я к председателю поеду, в Камар ваш не поеду! – Э, вы это… полегче! – Хочу – полегче, хочу – потяжелее будет! Хотите прогнать – давайте прогоняйте! С голода с детьми помирать буду, а на работу не выйду! Вот что скажу, так сказать. – Да хватит уже! – Вот только какому, так сказать, любимчику-родственничку это место припасли? – Да Каплону-ака! Ладно, не хотите ехать, не езжайте… Вздохнул бригадир, да и прочь пошел. Юлдаш-сторож руки за спину завел. Поглядел, как бригадир уходит. Постоял-постоял, да и побежал следом. – Если Каплону-ака, тогда ладно, – говорит. – Жалко его… Другому бы – умер, а не уступил бы, так сказать.9
Наутро отец наш приехал. Стал с Юлдашем-сторожем место осматривать. – Вам бригадир, так сказать, ничего не сказал? – спрашивает сторож. – Нет. А что? Отлегло у сторожа. – Я, – говорит, – бригадиру говорю: надоело мне уже тут сторожить, меня, говорю, в Камар, так сказать, направьте. Бригадир говорит, ладно, если так желаете. – Да-а… – Вы, говорит, товарищ Адылов, в своем деле уже как наставник, заместителя себе найдите, говорит. Я ему говорю, я тут один все сторожу, как я кого назначу? Вы уж сами мне назначьте. Тогда, говорит, скажите, какого соответствующего заместителя на ваш участок назначить. Как скажете, говорит, так и решим. Потому что ваше, так сказать, слово – для нас авторитет. – Да, так оно… – Ну, я говорю, ладно, так сказать. Только мне, говорю, подумать надо, поразмышлять. Завтра, говорю, сообщу вам. Наш участок, говорю, другим участкам не чета! Честно говоря, за такими, так сказать, садами-полями присматривать – дело особое. Вот все думал-думал вчера, кому это место доверить. В кишлаке лошадных, так сказать, много, так я всех через сито просеивал, всех на зубок проверял. Утром бригадиру и говорю: на это место Каплона-ака сердечно рекомендую! – Да-а… – Так что теперь знаете, кто и каким образом… так сказать! – Поклон вам. – Вот вам сад, я к вашим, так сказать, услугам. Ну, с богом, так сказать! Сложил Юлдаш-сторож пожитки, да и отбыл.10
Забрался отец наш в шалаш, от сторожа оставшийся, на корточки сел. Колени обхватил. Огляделся вокруг. Сколько ради шалаша этого просить-унижаться пришлось… И чего ему в этом шалаше, спрашивается? Одному Богу ведомо. Посидел-посидел… Да и возроптал на Бога! – Э-э-э, – рукой замахнулся, – где Ты, а? Отец наш… на Бога замахнулся! «Где Ты, Боже мой? Ты есть ли вообще? Если есть, так отвечай, покажись! Явись рабу своему несчастному, поговорим, давай! На беду раба Твоего ничтожного погляди хоть! Ты вот скажи, зачем, для чего меня, раба своего, сотворил? Чтобы меня в этот горький мир отправить, чтобы дни в скорби проводил, для этого сотворил, говоришь? Тогда хоть на позор меня, раба своего, Боже, не выставляй; бездетным, Боже, не делай! Ты же, когда рабов своих творишь, семью творишь им, потомство! Боже, я же, как себя помню, всегда молился Тебе, всегда поклонялся Тебе, верил всегда Тебе. Если до сих пор у Тебя это не получалось, сотвори мне сейчас потомство! Сколько царей в мире было, сколько правителей, сколько начальников… Из-за своей бездетной жизни от всех царей я отрекся, от всех начальников… Только… только от Тебя одного, Боже, не отрекся еще! Ты у меня на сердце, Ты у меня на языке. Если до сих пор у Тебя это не получалось, сотвори мне сейчас потомство! Никому из царей рабы Твои не молятся, никому из начальников не молятся. Ничему рабы Твои не молятся, ничему не поклоняются… Отреклись рабы Твои от веры, отреклись от Бога, отреклись от поклонения! А Ты рабам этим все творишь и творишь потомство! Я же в покорности тебе оставался, в повиновении, в смирении: „Спаси Боже! Дай Бог помощь!“ – говорил. Никогда: „Спаси партия! Дай комсомол помощь!“ – не говорил. А есть ведь такие говорильщики! Вот до чего рабы твои дошли! А Ты, Боже, все потомство им творишь! Бывает, я, раб Твой, на дорожку шайтана иногда сбиваюсь, по злым шайтановым путям временно хожу. Тогда себе говорю: „Эй, раб, побойся Бога!“ Никогда: „Эй, раб, побойся партии! Эй, раб, комсомола побойся!“ – не говорю. А ведь и такие говорильщики есть! Сколько таких, которые от веры отреклись, от Бога отвернулись, сколько таких! А Ты им все потомство даешь, Боже, ряд за рядом потомство даешь им! Что же меня… что же Ты меня, раба своего, без потомства-то держишь, Боже?! Честно скажу, был у меня грех один невольный. Горем своим ни с кем не делился. От горя веру в Тебя терять стал… Так я же в грехе этом раскаялся, покаяние сотворил. „О, Боже, прости меня!“ – говорил. Никогда: „О, партия, прости меня! О, комсомол, прости меня!“ – не говорил. А ведь такие говорильщики есть! Много-премного, видимо-невидимо! Я же Тебя из сердца не выбрасывал, с языка не прогонял! Один Тебя поминал! Что же Ты искреннего раба своего унижаешь, Боже, что Ты насмехаешься-то над ним! Не твори мне того, Боже, потомство, потомство мне дай!..»11
«Я-то мужчина. Ей тяжелее…» Домой собрался отец наш. Не принесла матушка ему ужина. Тянет отца нашего домой. Домой поскакал. Прискакал, а на воротах замок огромный. Удивился отец наш, забеспокоился. Лошадь к колышку у ворот привязал. Сам через забор перелез. Из тайника за испорченным радио ключ достал. В столовую зашел. Чашки-плошки вытащил. Под перевернутым ляганом подносик с пловом нашел. Коврик возле подушек расстелил. Дастархан разложил. Нарезал в маленькую касу помидор с луком. Чай заварил. Сел, ноги поджал. Плов в горсточки сбирает, в рот одну за другой отправляет.12
Тут лошадиный топот с улицы послышался. Голова секретаря сельсовета над забором показалась. – Ассалом алейкум, Каплон-ака! – Ваалейкум, ваалейкум, – отец отвечает наш. – Как жизнь, как здоровье? Настроение как? – Благодарю. Ваше как? – Не жалуемся, не жалуемся… – говорит секретарь, а сам плошку с пловом увидел, запах пловный учуял. Собрался секретарь через забор перемахнуть. Но замялся. Он же секретарь сельсовета! Он же уполномоченный сельсовета! Как такого хозяину дома не пригласить? Так секретарь себе думал. А отец наш ест себе плов да ест. На секретаря и внимания не обращает! – Вроде, – говорит секретарь, – к нам сторожем пойти собирались, что ж не пошли? Отец наш рот пловом набил, говорит: – Да, ука, если так-сяк подумать, лучше шурва под боком, чем плов далёко! Поглядел секретарь на плов, почмокал губами. – Да-а, – говорит. – Плов, говорите, далёко? – Очень далёко, да… – Плов, говорите, на льняном масле? – Этот-то? Нет, куда там на льняном, на хлопковом. – Да-а… И на хлопковом тоже хороший плов бывает. – Очень хороший, да… Вай-вай-вай! И вам такого желаю. Насупился секретарь: – Ну, ладно… У вас тут налог за два года с приусадебного участка не уплачен. Налоговик заболел. А с района уже: давай-давай. Вот, самому приходится ходить-собирать. – Да, дело важное, – отвечает отец наш. – Только, ука, честно сказать, нет у меня денег! Мне деньги на что? На холмах тебе ни магазина, ни базара… – Что делать тогда будем? – Все деньги у хозяйки! А хозяйка наша в гости уехала. Как из гостей вернется, скажите ей, все даст. И целую пригоршню плова себе в рот отправил. А сам на секретаря беспокойно поглядывает. У больших людей ведь ни стыда, ни совести. А что как секретарь с коня спрыгнет, да и к дастархану подсядет? Тогда бы отец наш уже и не притронулся к плову, подальше бы от дастархана отсел. С такими, как секретарь, ни соли, ни плова с одного дастархана есть бы не стал! С человеком, который с мертвых кормится, из одного лягана плов есть? Не будет он, не будет! Не осквернится! Понял секретарь, что напрасно старается. С другого бока разговор повел: – Знаете, нет ли, а мы ведь с вами одного рода-племени. – Да, есть такое дело: седьмая вода… – Седьмая вода – тоже родство! Отец наш сок из касы с помидором и луком отхлебнул. Еще раз в плов пальцы запустил, сам себя подбадривает: – Ай, ешь на здоровье, Каплонбай! Плова все меньше становится. Вздохнул секретарь, слюнки глотает. – Родня все-таки есть родня, – говорит. – Как говорится, ногти от мяса нельзя отрывать… Плов с одного края уже растаял, горка с другого края вниз посыпалась. С ладони отца нашего масло капает. Облизал палец за пальцем, губами причмокнул. Секретарь зубами поскрипел и тоже губами причмокнул. – Родня все-таки… – говорит. Посередке плов еще горячий. Отец наш кончиками пальцев плов ворошит-ворошит, в рот забрасывает. Аромат пловный так с лягана и разносится. Ай, пловный запах, ай, аромат пловный!.. Секретарь тяжко-тяжко вздыхает, ноздрями шевелит. А плов все тает и тает… – Жалко, – говорит, – желающих сторожами поработать много было. Всем отказал. А вам «ладно» сказал… Отец наш чай в пиалушку налил, поболтал, снова налил. Горячего чайка отхлебнул. Отличный чай! – Ну, слава богу! – говорит. Глянул секретарь в ляган, а там уже и рисинки не осталось! Выпил отец наш остаток масла, ляган до донышка вылизал. Фатиху прочел, чай до капельки допил. Спину выпрямил, в зубах поковырял, сидит, отрыжка пошла. – Душа с Богом разговаривает, – говорит. Секретарь руку с забора убрал, хлестнул, что было сил, лошадку. – Это не человек!.. – да и ускакал прочь.13
Собрался отец наш на работу, лошадь оседлал, а тут матушка явилась. Отец наш на нее и глядеть не желает. – Ты где пропадала? – буркнул. Матушка носком калоши землю ковыряет: – В Денау была… – Что тебе в Денау медом намазано? – Да женщины наши: «Поехали, говорят, рыбу поедим!», пришлось быстро-быстро собраться… – Ну да, хозяйка наша там рыбой лакомится, а мы тут голодный сиди! – Сказали, до полудня вернемся, автобус опоздал. – Куда теперь поедешь? В Москву? Может, в Ленинград еще съездишь?! В дурном настроении ускакал.14
Шаймардан-завфермой сынку обрезание делал. Лежит сынок на тюфяке, не дается. Головой то направо, то налево вертит и ревет. Уселся мальчику на колени мастер Маджид, инструменты приготовил. Острый ножичек в руке сжал, подтачивает. – Не бойся, а! Это как комарик укусит, и всё! – подбадривает мастер. – Какой еще комарик? – подхватывает подмастерье. – Просто как ветерок подует! Отец наш Каплон деньги мальчику протягивает: – На, Тарлан, коня купишь! – Вот, богатым стал! – Если б мне бы столько денег дали, всей душой согласился бы! – И за столько денег не дашь? Тогда давай вставай, я сам сюда лягу! Так дед Нурали сказал, на тюфяк лечь пытается. – Дедушка мастер, я же тут лежу! – Брось, пусть он ляжет! Глядит мальчик по сторонам, глазами хлопает. Лица у всех серьезные, все друг подталкивают, на его место лечь хотят. Смирился мальчик. Сунули ему в рот тандырную лепешку. – Кусай, кусай! – говорят. Куснул мальчик лепешку. Тут уж мастер все свое словесное искусство употребил. Давай мальчику зубы заговаривать. Успокоил его. Подходящий момент выжидает… – Ай, молодец! – говорит. – Сколько там денежек тебе дали? На коняшке своей дашь мне прокатиться? Ай, умник! Вот дедушка Каплон правду говорит, на коняшку Тарлан как сядет! Как поскачет: уйдар-уйда-а-ар! – Уйдар-уйда-а-ар! – подхватили остальные. Мальчик лепешку старательно кусает… Тут-то его и обрезали! Аж голос потерял, так закричал. Мастер обрезанное место пеплом от хлопка присыпал. Сверху тюбетейкой нескладывающейся накрыл.15
Отец наш в дом зашел, сел. Пришел и коровий дохтур, завфермой Шаймардана друг закадычный. В дом вошел. Паренька, воду на руки всем поливавшего, поприветствовал. Оглядел всех. На почетное место уселся. Стал с сидящими по правую руку по одному здороваться, о делах расспрашивать. Уже до третьего очередь дошла. Насторожился отец наш Каплон. На дверь поглядывает. Голову склонил, край скатерти мнет. Крышку чайника то поднимет, то опустит. Дошла до отца нашего очередь. Приложил гость ладонь к груди и давай спрашивать: – Как, ака, поживаете?.. Отец наш тоже ладонь к груди поднес: – Благодарю, благодарю… – Сыновья-дочки как? – Благодарю… – Внуки-внучки большие уже? – Благодарю… – Бегают-прыгают?.. Ладонь отца нашего к груди прижата. Сидит, склоненной головой кивает. Все веселье от туя, весь вкус от угощений исчезли разом!16
Вернулся отец наш восвояси сам не свой. Почему все расспросы всегда о детях? Почему про вот этот его прекрасный дом не спрашивают? Про двор его великолепный не спросят? Про лошадь могучую вопрос не зададут? Баранов-овец полным-полно. Коров-быков пара к паре. Овцы каждый год ягнятся, коровы каждый год телятся. Почему про скот домашний никто не поинтересуется? Виноградник каждый год по пятьсот кило кишмиша дает. Почему насчет кишмиша не полюбопытствуют? Да и сам здоров еще как конь. Тело, душа – всё в порядке. За двоих-троих мужиков работать может. Зарабатывает прилично. Что ж об этом не спросят?!17
Вошел отец наш в дом. И тут же на спящую матушку наткнулся. Лежит, растянулась. Поглядел на нее, желваки задвигались. Схватил матушку за руку, да и отбросил в сторону! Матушка наша, как мешок, отлетела, лицом о сундук с курпачами ударилась. Сильно ударилась… От удара как тонкая лепешка на спину повалилась. Опешила матушка, сидит в столбняке. – А-а-а… – застонала тихонько, голос дрожит. Вскочила, села. Ладонями простоволосую голову сжимает. Дышит тяжело. От страха вздрагивает. Слабым, едва слышным шепотом: – Что я вам сделала? – спрашивает. – Что спишь? – Все спят… – Кто тебе спать позволил? – Все ведь спят… – Тебе кто спать позволил? Говори! Что ты все молчишь?!. Схватил матушку за простоволосую голову, волосы рванул. Левой рукой горло сжал. Захрипела матушка: – Хр-р… хр-р… Еще сильней ладонь сжал. – Хр-р… хр-р… Задрался подбородок матушкин. Глаза, как у мертвого теленка, выпучились. Весь цвет карий с глаз сошел. Белыми-белыми стали…18
Вздрогнул отец наш… Разжал ладони… Обернувшись, к выходу попятился. На лестнице как истукан застыл. Дышит тяжело, на мир глядит… Мир с овчинку показался! Кишлак – одними развалинами. Двор широкий – куриной клетушкой… Стал из кувшина на руку воду лить. Не липнет к руке вода. Точно песок промеж пальцев сыплется. Кончилась, подумал, вода. Внутрь кувшина заглянул. От холода поеживается, дрожит, голову поднял. Ручку кувшина с силой сдавил, застыл. То ли бросить кувшин, то ли держать дальше, не знает. Воды в кувшине полным-полно. Из кувшина человек какой-то на отца нашего таращится. Лицо широкое, глаза выпученные… Снял отец с гвоздя плеть. К лошади подошел. Оседлал, в седло уселся. Пригнулся, через ворота проехал. На сторожевую свою работу отправился.19
В сторожевые угодья прискакал, лошадь на выстойку поставил, на клевер. Сам к шалашу направился. У арыка на россыпь диких цветов наткнулся. Нагнулся, носом в цветы влез. Аромата не чувствует. Не стебли, а одни колючки! А на колючках не цветы, а бумажки красные. Нахмурился отец наш, дальше пошел. На холм поднялся. Вытряхнул ковер от нападавших с шалаша веточек-соринок. Курпачу расстелил. Сел, на сложенные курпачи спиной облокотился. Ноги вытянул. Из-за пояса тыквянку с насваем достал. Тыквянку по донцу пощелкал, в ладонь насвай насыпал. Рот распахнул, насвай под язык закинул. Губы выпятил. Ладонь с остатками насвая о халат вытер. Назад откинулся. Хребтом к курпачам прислонился. Телпак на лицо надвинул. Сидел так, сидел… насвай начал голову туманить… глаза прикрылись…20
Накрыла гору черная туча. Из чрева ее бессчетные нити проблескивают: хлынул на гору ливень. Всё чернее тучи, всё ниже ползут. Вот уже все холмы накрыли. Тот холм, где отец наш был, как раз в самой туче оказался. Отец наш точно на краю пропасти, на огромном камне сидит. И нет у пропасти дна… Отец наш вот-вот в эту пропасть провалится. Как оттуда выбраться, никто не знает. И никто не хватится его, никто разыскивать не станет. Ни души вокруг. Кто его хватится? Кто разыскивать станет? Кто о нем вспомнит? Закричал во весь голос отец наш. Руки поднял, закричал. Кто в ответ голос подаст? Холмы? Холмы только эхо разнесли. Точно издевка, вернулся к отцу нашему крик его. Опустились бессильно руки. Теперь, когда ни защиты ждать ни от кого не мог уже, ни надеяться на кого, стал жену свою звать. А что жена сделать может? Только слезы лить…21
Заволокли черные тучи вершины Арчакутала. Уже ни телестанции, ни Тухтамышских холмов не видать. Накрыли тучи предгорья, придавили собой. И тут… и тут среди самых туч старец показался. Одежда на нем все белая-белая. Борода белая-белая. И ишак под ним белый-белый. На коленях посох длинный. Где-то уже отец наш видал старца этого. Подумал-подумал, вспомнил: когда за листьями для червя ездил. Затревожился отец наш. «Кто таков, старец этот?» – думает. Затрещал гром промеж туч. Засверкали туда и сюда нити: завспыхивали молнии. Отец наш вздрогнул, на землю сел. А старец на него внимания не обращает. Подъехал поближе. Лицо уже хорошо видать. Отец наш со старца глаз не сводит. Тревога в сердце растет все. «Кто же этот седобородый? Может, дед Самад? Но у того ишак черный. Или махсум[71] Карши это? Не, у того ишак такой дурной, махсум на него и не садится даже…» Думал отец наш, гадал… Аж за воротник схватился[72]. «Да кто же это? Может, это только кажется, а?» Про себя калиму[73] прочел. Еще раз на старца пристально глянул. «Надо с ним заговорить. Что тут теряться? Может, это моим глазам только кажется. А так всякому ясно станет, кто таков это. Вот и узнаем». Вскочил отец наш на ноги, старцу навстречу пошел. Ладонь к груди поднес: – Ассалому алейкум! – Ваалейкум, сынок, ваалейкум! – отвечает старец. – Садись, в ногах правды нет, садись. Я тут просто человек проезжий. Что ж ты, сынок, с холмов не спустишься, чем тебя это место приворожило? Глядит отец наш на старца во все глаза. Ни одна мысль на ум не идет. – Вы не дедушка Самад, случайно? – говорит. Старец головой покачал. – А-а, вспомнил, вспомнил! – говорит отец наш. – Вы Хасан-мираб. С гор вдоль потока спустились. В каменистых местах опасно сейчас – сель сойти может, – вот вы на холм и поднялись, да? Расхохотался старец. От смеха этого тучи и холмы вздрогнули. Дождь закосил-застучал. Молнии заблестели-засверкали. – Кто же вы? Скажите, не пугайте человека! Подошел отец наш к старцу. Стоит старец, задумчиво на дальние сады, поля хлопковые глядит. – Как дела ваши?.. Как здоровье?.. Шепчет отец наш приветствия и ладонь старцу протягивает. Нахмурился старец, руку отнял. Узнал отец наш старца этого: сам святой дедушка Хызр это! И большой палец без костей, у святого этого большой палец бескостный! Святой Хызр для людей в трудностях помощник, от нужды освободитель, старец-благодетель! Отец наш от радости сам себя позабыл! Тоску как рукой сняло. Вздохнул привольно, жизнь почувствовал! Вот этот святой, вот! Одного только его слова достаточно! Что же он раньше-то его не навещал? А вот в конце-то концов навестил его! Сказал, видать, сам себе, пойдем, есть там один раб Божий, приклоним ухо к его мольбам! Если только святой Хызр скажет, то, чего нет, будет! Хмурится святой Хызр. – Среди всех, кого в пути встречал, ты – самый неразумный, – говорит. – Что же такого сделал я, дедушка Хызр? – Руку поднял, неподобающее сотворил. – Прости меня, святой Хызр, отпусти мой грех! Озирается отец наш вокруг. Ни души, кроме них двоих, кругом нет. Первый раз в жизни… первый раз… перед человеком на колени встал! Руки к человеку тянет. Слезы, как бусы, на скулах висят. Боль-тоску свою выговаривает: – Святой дедушка Хызр! Милость окажите, отпустите мне вину! По табибам ходил, по гадалкам ходил, невежество проявлял, слепоту проявлял! Простите меня, святой дедушка Хызр! Конечно, к вам обратиться должен был! Только куда идти-то не знал, где проживаете-то вы, не знал же я, святой дедушка Хызр! Даже и уразуметь не мог, как до ваших владений добраться. Я простой человек, как я отправлюсь? А тут вы, такой занятой человек, сами ко мне явились! Благодарствую, дедушка, в ноги кланяюсь! Святой дедушка Хызр, несчастный я раб Божий! О потомстве молю вас! Слышите, только о потомстве молю! Что за это хотите, все требуйте, последний чапан продам, что скажете, все с радостью исполню! Только хоть одного ребенка мне дайте, святой дедушка Хызр!.. – Мне из добра-серебра ничего не нужно… – Тогда просто так дайте мне хоть одного ребенка, святой дедушка Хызр! Да не уйдет щедрость из этого мира, святой дедушка Хызр! Ладно, даже если одного Хушвакта дадите, с нас хватит! Нищему и крохи – угощение! Знаете, нет ли, а мы уже все глаза проглядели, Хушвакта ожидая, святой дедушка Хызр! – На этот мир много не сетуй… – Мы к этому миру сильно не привязаны, святой дедушка Хызр! День за днем тела наши все холоднее. Кто наши светильники от копоти очищать будет? Кто меня как отца оплачет? Кто жену мою как мать оплачет? Нет у нас никого, ни чтобы отца оплакал, ни чтобы мать оплакал, святой дедушка Хызр! – Благодари за то, что имеешь. – Если сына не оставишь, кто по тебе траур держать будет, разве ты мужчина? Если дочь после тебя не осталась, которая по тебе в черное облачается, разве ты женщина? Говорят же, в мир пришел, чтобы уйти из него. Не пожалейте уж потомства дать, святой дедушка Хызр! Ко мне сострадания не имеете, к супруге моей проявите, святой дедушка Хызр! Сил уже нет, измаялись совсем, умереть – могилы нет, жить-терпеть – силы нет, святой дедушка Хызр! – Я же вам ребенка давал… – Не давали, святой дедушка Хызр, не давали еще! Вы меня, святой дедушка Хызр, путаете с кем-то! Я на Кулмата-мастера немного похож, может, о нем речь ведете? Точно, у Кулмата дети есть, шестеро даже! А у меня-то ни одного, дедушка Хызр! – Что ты за отец, если своих детей не знаешь? Ладно, дам тебе еще, много-премного. – А? Много-много, говорите? Когда? Скоро? Благодарствую, святой дедушка Хызр, в ноги кланяюсь! Как же, вдруг действительно много будет? Ну, десять – это хорошо, а если сорок… вот это будет номер! А, святой дедушка Хызр? Но старец уже исчез из вида.22
Сумерки. В садах шаги стихли. Отец наш со сторожевых своих угодий тоже возвратился. Отвернулась от него матушка, плачет: – Вот до чего дожила… Помрачнел отец наш: – Не плачь, ладно… Что я тебе сделал?.. Матушка сквозь слезы: – Да всего-навсего задушили до смерти… Опешил отец наш, встал как вкопанный. – Я душил? Я, что ли? – говорит. – Ты что наговариваешь, я же в садах был! – А кто ж еще? Рабии-соседки, что ли, муж? – Тебя душил? Тебя? Когда такое было, когда? – Вот не было печали!.. «Когда-когда»… – Да чтобы я хлеба не ел, если такое сделал! Я ж только с холмов вернулся. – Память у вас на месте? – Да, вроде на месте, на месте, да… – И где же она? – Ладно, ладно… Лучше послушай, суюнчи с тебя полагается… И все матушке про встречу бывшую рассказал. Говорит-говорит, то в потолок посмотрит, улыбнется, то в окно посмотрит, улыбнется. Всю шурпу так, с улыбкой, и выхлебал. – Ну что, бешик-мешик[74] готов уже, бабушка? – Что с бешиком делать? – Нету, что ли? Тогда надо за ним на базар в Денау съездить! – Рано еще. – Лучше заранее. – Я сама скажу когда. – Во-о-от, это ты хорошо говоришь, бабушка!23
Заиграло матушкино сердце, сжалось. Ладонью рот сжала, на небо поглядела да и зевнула тяжело: – А-а-ауф, а-а-ауф!.. Отец наш зевок этот по-своему понял. Обрадовался про себя. «Вот, уже милосердие святого Хызра началось, вот!» – размечтался. Участие проявить решил. – Ты слишком тяжелую работу сейчас не делай, – говорит. – От дурного настроения себя оберегай. Отдыхай побольше. Я вот уже решил одну вещь для тебя сделать. Время придет, скажу. – О чем это вы? – Пока не скажу. Время наступит, скажу тогда. – Сейчас уж скажите. – Нет, не пойдет. Скажу, так ты всем разнесешь. – Не разнесу, скажите уже. Поглядел отец наш в окно, поглядел. – Песню тебе спою, – говорит тихо. Рот матушкин в улыбке расплылся. – Вы песню мне споете? – Ну да… Мелко матушка засмеялась: – Сами споете? – А кто же еще? Уткнулась матушка в подушку и давай хохотать.24
Отказался отец наш холмы сторожить! Устаю, говорит, в дороге, да и матушке тяжко обед носить. Перестал туда ездить, дома остался. Разговоры о всякой всячине ведет, матушку веселит. День за днем проходит, ночь за ночью следует.25
Зажег отец наш масляный светильник, прилег. Дом в потемках. Перевернулся со спины на бок, к матушке лицом. Руку под шею матушкину запустил. Голову матушкину обнял. Левой рукой… к воображаемому бешику Хушвакта потянулся. Дотянулся, качать начал. То вверх, то вниз. Ладонь мягкие-мягкие пелены снова и снова поглаживает. Поглаживает-поглаживает, до места ног дошла… Нет, нет… Ладонь то вниз, то вверх. То вправо, то влево. Спешит ладонь, дрожит ладонь, ладонь ищет… Нет, нет… До места, где голова должна быть, ладонью добрался. Осторожно, бережно ощупал. Точно сердце свое ладонью оглаживал… Нет, нет… Правым ухом к матушкиной груди прижался. Дыхание затаил. Замер. В ухе матушкино сердце – тук-тук – стучит. Есть бешик воображаемый! Вот же девять месяцев и девять дней, как мягкие пелены есть! Хушвакта нет, Хушвакта! Остыл отец наш. Голову к матушкиному лицу приклонил. Стала матушка плакать тихонько. – Не плачь, ладно. Святой дедушка Хызр сказал же… Говорит, а сам матушку гладит-утешает. Прижалась матушка к нему еще крепче. О бороду его щекой трется. Точно после разлуки долгой, не наглядятся. Точно истосковались друг по другу, не нацелуются. Нанежились, наласкались… – Не съездите ли завтра на базар? – Отчего ж не съездить?!26
Разбудила матушка отца нашего ни свет ни заря. Оседал отец наш лошадь – на базар ехать. Матушка во тьму таращится… Месяц еще не взошел, в мире тьма кромешная. Стоит матушка, глядит в место, откуда луна восходит, глядела… не восходит луна, дурной знак! «Это для меня луна не восходит, это судьба моя во тьме кромешной жить», – с тоской думает. С отцом нашим прощается: – Ладно, хорошо съездить – хорошо вернуться. Поглотила всадника тьма. Уперлась матушка лбом в угол ворот. Заплакала с досады… С улицы блеянье козье послышалось. Обернулась матушка. А это козы друг за дружкой за ворота выбежали. Загнала коз обратно, ворота изнутри на цепь закрыла. Задвижку задвинула. Подошла к супе, села. Лбом в колени уткнулась. Снова плакать принялась…27
Все уже в Термезе ясно было. Дохтур тамошний матушке прямо так и сказал. А матушка слова эти отцу нашему… наоборот вывернула!.. Не поверила матушка дохтуровым словам. Тайком от отца нашего в Денау к дохтурам съездила. Обследование у них прошла. Повторили денауские дохтуры те же слова, что в Термезе слышала. Не стала отцу нашему о том сообщать. Рыбу покушать в Денау ездила, так сказала.28
Погасли от скорби с того дня матушкины глаза. В сердце скорбь затаила. Что в сердце-то – никому не видно. Все печали свои в сердце в тайне держала. А вот глаз-то не спрячешь. Глаза тебя и выдадут. Только отец наш не замечал ничего. Ей бы отцу нашему начистоту все выложить… Но как это сказать? Такое сказать – с пылью себя смешать. Честь свою женскую в ничто превратить. Уже и «Я – женщина» про себя не скажешь! Сказать – разговор пойдет, люди разнесут… Ну уж нет! Ни в этом, ни том мире никому не скажет! В одном муженьке, в ненаглядном своем, счастье для нее теперь расцвело. А муженьку-то уже пятьдесят скоро. А все надеется, все мечтает еще! Суетится все, все в нетерпении, все ждет. Ждет мечту свою, все в нее верит, что в ладонь она ему раскрытую упадет! С лицом горящим, с душой горящей все верит! И поехал ведь за бешиком! Моргнуть не успеешь – уже с бешиком вернется. «Вот, бабушка, для Хушвакта бешик…» Так прямо и скажет! Получается… обманывает его матушка. Сама знает, а молчит; бок о бок с ним живет, а скрывает; глаза в глаза глядит, а не откроет. И кого обманывает? Кого больше жизни любит, того, получается, обманывает…29
Тем временем уже и светать стало. Отправилась матушка наша в хлев. За скотиной посмотрела. Корову подоила. Теленка к вымени подтолкнула. Скотину в стадо погнала. Ты прощай, коровка моя дойная, прощай! От входа в птичью клеть камень отодвинула. В клети спящих кур сразу будить – чик, чик! – не стала. Куры – курк-курк – внутри закудахтали. Пригнулась немного. Оглядела клеть. Ты прощай, несушка моя милая, прощай! Вот уже стоит матушка на кухне. Огляделась вокруг. Соскользнувшую кисею подняла, посуду ею прикрыла. Чтобы опять не соскользнула, уголки кисеи под плошки подоткнула. Остатки еды с чашек-плошек дегтем отмыла. Ты невестой меня помнишь, печенька, прощай! Ты невесте мне готовил, казанок, прощай! Подошла матушка к тандыру, концы платка на плечи закинула, пригнулась. В тандыр заглянула. Прислоненные к стенке тандыра щипцы для углей взяла. Золу ими поворошила. Заслонкой тандыр прикрыла. Я невестой хлеб в тебе пекла, прощай! Подмела матушка перед дверью. С потолка копоть смахнула. Окна до блеска выдраила. Дом подмела-поскребла. Подушки-одеяла ровненько-ровненько уложила. Дом, невестой меня встретивший, прощай! Села матушка на корточки на ступеньку. Снова заплакала. Без досады уже заплакала: хик-хик… хик-хик…30
Заиграло солнце в верхушках яблонь. Намотала матушка концы платка вокруг головы. Пошла к воротам. Вышла со двора, вдоль ворот прошлась. На родной двор поглядела. Точно… точно в последний раз глядела… Медленно-медленно пошла, пошла, снова остановилась. Обернулась, глянула назад. Видит, Алапар следом за ней увязался. – На место, на место! Алапар пять-шесть шагов выждал. Снова следом побежал. Матушка остановится, и Алапар замрет. Сидит, на матушку во все глаза глядит. Махнула на него матушка рукой. Путь свой продолжает. С камнем в сердце, сама не зная куда, шагает. Что на пути, рядком-рядком, не дома ли? Нет, это камушки белые, мелкие-мелкие! Комья глины это разноцветные! Топчет матушка камушки и комья, шагает. А это что? Тополя ли? Тутовник? Нет, то старая, никчемная трава. Топчет матушка траву повядшую, шагает! Ладно, а горы эти высокие что? Да какие горы это?! Это куличики из песка, забава детская! Давит матушка куличики песочные, шагает по ним! А снега горные… чернее сажи!31
В это время отец наш к Кызылсуву подъехал. Вдоль мутных вод поскакал, брод помельче ищет. Решил рискнуть, шею обхватил и поскакал. Вода до брюха лошадиного дошла. Выехал отец наш из воды. Поскакал в сторону курганов, что возле реки. Лошадь в конюшне перед курганом привязал. Переметную сумку сложил, под мышку сунул. – Бисмиллохи рахмони рахим! – сказал и на базар зашел. Народа на базаре тьма-тьмущая. Шагу ступить некуда, так и топчутся. В воздухе ароматы самсы, кебаба, мантов так и витают. Ухо от бессчетных голосов глохнет. Кто говорит, кому говорит, что говорит – поди разбери! Точно туча воробьев разом зачирикала! Отец наш среди базарного народа потерся-потерся, потолкался-поталкался, путь прокладывает. Агронома-шелковода нежданно встретил. Агроном на отца нашего смотрит, точно не видит. Отец наш за руку его схватил. Обернулся агроном, отца нашего углядел: – Э-э, Каплон-ака! На базар, что ли, пришли? Отец на сумку под мышкой пальцем показывает. – Да, для дома кое-что нужно, – говорит. – Верно, верно… Пошел агроном своей дорогой. Поглядел отец наш вослед агроному. «Вот тупоголовый! Диплом есть, а догадливости нет, что тут поделаешь…», думает. Пошел дальше. На кишмишевые ряды зашел. Сидят кишмишчики, народ зазывают: – Подходи, из Ходжасоата кишмиш есть! – Подешевле отдаю, десять рублей кило! – Из Сино кишмиш – соленый, так сказать… из Ходжасоата берите! Прислушался отец наш, голос Юлдаша-сторожа узнал. Нарочно мимо сторожа прошел, подошел к нему тихонько, покашлял. – Хорошего пути, Каплон-ака! – Юлдаш-сторож ему. А отец наш, точно до того и не замечал его, голову поднял: – Э… И вам, братишка, хорошей торговли! – Чтоб по вашим словам было! По какой надобности? Отец на сумку под мышкой показывает. – Для дома кое-что, – говорит. – А покупать-то что собрались? Добился… добился-таки своей цели отец наш! – Да, – говорит, – за бешиком на базар приехал! – Вот как? Ну, так сказать, дай бог!.. Просветлел отец наш. – Благодарствую! – голову наклонил. – Кстати, видали моего, так сказать, внука-первенца? – Видал, видал! Задумался Юлдаш-сторож. Что-то сказать хочется. На языке вертится, а с уст нейдет. – Что сказать хотели, братишка? – отец спрашивает. – Вы, Каплон-ака, в возрасте уже почтенном, аксакалом, так сказать, скоро станете! – Ну, скажете уж – аксакалом! – Это я, так сказать, к тому, что вам старый бешик взять лучше, ака! Особенно если бешик, в котором много детишек уже перебывало… От света, так сказать, и свет бывает! – Такой, говорите, бешик взять стоит? – А то! Вот хоть наш бешик возьмите! – Так и поступлю, по вашим словам, братишка! И дальше пошел.32
В лавки заглянул. Не так чтобы купить что-то, просто прицениться. Прошелся по лавкам, до книжной дошел. «Э-хе-хе, – на прилавки глянул, – бумаги-то сколько!» Уже выйти собирался, тут из подсобки девушка выглянула: – А вам, дядя, какую книжку? Отец наш сказать «нет» не может, головой мотнул. – Для сына, для дочки? Сколько лет? Стоит отец наш, выйти, остаться – не знает. И что ответить, тоже не знает… – Сын! – выпалил. Сняла девушка с полки большую книгу. – Вот это возьмите, – говорит. Отец наш стоит, обложку разглядывает. Сидит на обложке большая кошка на задних лапах. «И книга, стало быть, тоже вся про кошку…» – думает. Вернул книгу. Стоял-стоял, думал. Почему бы на самом деле и не прикупить что-то? Хушвакт вырастет, что читать будет?.. Перебрал отец наш в памяти все книжки, о которых слышал-знал. – А из Кумушбиби что-то у вас есть? – спрашивает. – Какой Кумуш? – Ну, Кумушбиби из Маргилана… – Писательница? – Да нет… Атабека невеста. – А, вы про «Минувшие дни»[75] говорите. Есть, есть. Отыскала книгу, вернулась. – А Атабека не нужно? – и улыбается сама. – Где Кумуш, там и Атабек! Вышел из лавки, в чайхану пошел. Два кило жареной рыбы заказал. Половину на обед сам съел, половину в бумагу завернул, в переметную сумку уложил. – Жене нашей, – сам себе сказал.33
Отец наш к соседскому забору подошел, руку ко рту приложил. – Эй, соседи, дома у нас есть кто-то? – крикнул. – Сегодня не видели, – голос подали. Наверное, подумал, у пруда засиделась, судачит с кем-то. Туда наведался. И у пруда нет. На супу присел. Ждать принялся. К каждому шуму у ворот прислушиваться. Тут и стемнело. Стадо вернулось.34
Лопнуло у отца нашего терпение, вскочил на лошадь. К шурину поскакал. С порога, с лошади не слезая, крикнул: – Эй, есть кто дома?! Изнури голос женский раздался. В окне освещенном тень мелькнула. На пороге невестка показалась. – Моя не у вас? – спрашивает отец наш. – У нас, заходите… – У дурных… «У дурных жен домов много, у мздоимцев пиров много», – хотел отец наш сказать. Сдержался. «Может, перед беременностью жена к родне сходить решила», – подумал. – В гостях, говорят, до сумерек сидеть положено, – говорит. – А потом и о хозяйстве подумать надо… Ушла невестка в дом, вернулась: – Не пойду, говорит… – Что-что говорит? – Не пойду, говорит, пусть уезжают… – Э!? Слез отец наш с лошади. Привязал лошадь к воротам, сам в дом вошел. Снова в окне тень мелькнула. В соседней комнате окно засветилось. – Где она? – отец наш спрашивает. – В соседнюю комнату пошла, – говорит невестка. Зашел отец наш в комнату, в какой невестка показала. Вскоре обратно вышел. К невестке подошел. Головой в сторону дома, в котором матушка была, мотнул: – Что с ней? – Если б сама знала. – Я с ней говорю, что она молчит? – Кто знает. Утром сама пришла. Домой, говорит, не вернусь. Спрашивала ее – молчит. – Может, что-то сказали ей? Невестка нахмурилась, голос повысила: – Да что она, девушка юная, что ли? Может, я ее за парня восемнадцатилетнего еще выдам?! – Что ж она ведет себя так? – Я почем знаю? Вот – жена ваша, вот – вы! Сами разбирайтесь! Снова пошел отец наш к матушке. На этот раз долго там был. Снова дверь с треском хлопнула. Невестка из окна выглянула. Отъезжающему зятю вслед поглядела.Часть V
Сияет в саду звездном луна. Точно в молоке ее прополоскали, белая-белая. – Вот сидим, глядим в глаза друг другу… а это гляденье уже само стих напоминает. Может, у кого из поэтов было это или в народе пелось. Скажу тебе, бабушка, это от гляденья в глаза сложилось… Далек-далек лунный луч, Далек-далек свет из туч, Не охватишь целиком этот мир… – Иногда сижу это я, бабушка, нарочно дома, а детвора думает, что нет меня, через забор лезет. На урючины залезут и давай лакомиться. В подол еще наберут, тогда уходят. А я гляжу на них и любуюсь… слышишь, бабушка, дети, говорю, наши урючины облюбовали, дети! Думаю, со стороны улицы надо плодовые деревья посадить. Кто приходит-проходит, попробует… дети, вот, едят…1
Зажил отец наш бобылем. Пока гнев не прошел, не чувствовал, что жены нету дома. Теперь мало-помалу замечать стал. По жене нет-нет, да и заскучает, вздохнет. Подушку руками, нет-нет, да и обхватит, вздохнет. По двору кругами-кругами походит, вздохнет… Скучно без жены!.. На лошадь вскочит, затемно со двора отъедет. К забору шурина подъедет, через забор глянет. В темный двор всматривается. Вздохнет, снова вглядывается… Запах матушки нашей ноздрями втягивает…2
Думал-думал, решил дядю к шурину послать. Дядя просто в бешенство пришел: – Да чтоб тебе ослепнуть! Что натворил, а?! И кулаком по полу стучит. – Язык так не распускайте, – тетка говорит. А дядя все – бух-бух! – кулаком по полу: – Говорил тебе отец твой покойный, говорила тебе мать твоя покойная, брось ее, жизни тебе с ней не будет, говорили! Что, просто так говорили? Как говорили, так и стало! Сам свою жизнь в пыль развеял! Она тоже так вот думала… – Что она думала? – отец говорит. – А о том думала, что что нет мужу до детей дела… «Уйду от него, попробую судьбу свою сама устроить», – вот что думала. – Ладно, ушла, и скатертью дорожка! – тетка говорит. – А тебе жену искать надо! Нож без ножен не оставляют!.. «Неужели до такого она дошла?» – отец наш про себя думает. Сидел-сидел, смелости набрался. – Ладно, – говорит, – придется новую жену заводить.3
Посоветовался дядя с родней, сложившееся положение обсудил. Стали для отца нашего женщин подыскивать. Двух нашли. У обеих мужья в авариях погибли. Одной где-то тридцать пять, бездетная. Второй около сорока, двое детей. Тетка хлопочет: – Дверь увидав, не бери; колыбель увидав, бери, – говорит. – Айгуль больше подходит: дети есть… Дядя на себя заботы свата взял. У родителей женщины согласие получил. На деток ее поглядел. Хорошие детки, ласковые. – Вот и славно, – говорит дядя, – племяннику нашему готовые дети будут.4
Дошли и до матушки нашей эти разговоры. Вспыхнула матушка, как фитиль! На подоконник села, локти уперла. – Ну и ладно, мне-то что… – шепчет. Подбородок в ладони вдавила. Голову чуть влево наклонила, глаза в себя куда-то глядят. Лицо пылает, желваки туда-сюда ходят. Грудь обвисла, точно упадет вот-вот. Тянет грудь обвисшая книзу ее. Нет, не горе это, не ревность это… Груди ее, как чаши, точно на нитках повисли. Вот-вот оборвутся, обрушатся с тела на землю, разобьются вдребезги…5
Затвердела внизу грудь, точно камень стала. Распрямилась матушка. Нет, не прошло. Что затвердело, не размягчиться никак, не опустится. Попробовала матушка грудь размять. Пальцами слегка – пир-пир – по ней прошлась. Не чувствует ничегогрудь. Стала издали пальцами к ней подходить, еще осторожнее. Ладонью тихонько-тихонько поглаживает. Глаза закрыла, поглаживает. Почувствовала грудь пальцы. Наконец, стало тяжесть в груди отпускать немного. На лбу пот холодный выступил. Сидела-сидела, улыбнулась слабо. Словно со словами чьими-то соглашается, головой кивает бессмысленно. – Пусть женится, белая нога черной не станет, – одними губами шепчет.6
По природе своей женское племя само о себе заботиться может, и накормить-напоить само себя может, и детей поднять само может, а все равно… все равно по самому своему имени – слабо![76] Потому женское племя всегда голове своей защиту найти желает. По природе своей женское племя и своенравным быть может, и надменным, а все равно пред защитой своей смиряется. Кто голове женской покров и защита? Начальник? Или нищий? Слепой или плешивый? Или вовсе калека? Все равно племени женскому, все равно! Что красавец, что урод – в четырех стенах всяк сойдет. Так и живет женское племя, под покров головы своей прибегая. Голова непокрытая… По природе своей женское племя и унижение вынести может, и оскорбление вынести. А скажешь «голова непокрытая»[77] – этого не вынесет! «Стерпится-слюбится» – такая поговорка среди них ходит. Что к этому миру ее привязывает, чем племя женское привязано к нему? Скорбь в нем, усталость, до подушки бы голову донести. Для облегчения и дан ей на всю жизнь супруг. Супруг ей, умирающей, в рот воды накапает[78]. Не зря говорят: муж-жена – плоть одна! Люди, к матушке нашей посвататься наверно кто-то захочет, люди! Люди, среди них наверно и такие, кому с женой не повезло, и вдовцы, жен потерявшие и с детьми оставшиеся, и такие будут! Ладно, стерпится-слюбится, ладно! Только вот… за того, кто о детях постоянно тоскует, с тем не уживется! Потому никому не скажет, зачем так поступила! Мужское племя злым не рождается! Для хлопка́ две ладони нужны! Так ведь она с любым сладит. На все, что не скажешь ей, «ладно» отвечает. Волосами, как метелкой, метет; руками, как кочергой, шурует! Ладно, пусть чужие дети матушку нашу своей матерью не называют, ладно! Так ведь зато матушка их, как своих, любит! Как мать, за ними смотрит! О такой жене мужчина только мечтать может…7
Подъехал отец наш к дому шурина. С лошади сошел. Лошадь под уздцы в дом завел. Там уже все в сборе. Стоит отец наш перед всеми, уздечку мусолит, сгорбился. Медленно-медленно разводные слова проговорил: – Два раза «талак»! Хватит? Матушка наша Аймомо, возле окна сидя, ответ свой услышала. Брат старший матушкин только руками развел. Стали родственницы да соседки головами качать, жалеть-горевать. – Ой, сгубила сестричка наша жизнь свою! – невестка говорит. – За другого пошла бы, уже и внуков бы увидала! Соседки подхватывают: – Вот судьба какая, кто б подумать мог… – Может, она еще найдет свое счастье! – Найдется человек – мы ее выдадим! – Ничего, из десяти роз всего одна завяла! – Еще и сыночки у нее, как барашки резвые, будут! – И дочки, как конфетки сладкие, будут! – Бусину с дырочкой на земле не оставляют!8
Спрятал отец наш глаза от людей. В землю глядит, горюет. Глаза поднимет, на дядю своего поглядывает. На душе не сказать как скверно. Под ногами или земля, или что – не чувствует. Стоит как чурбан какой-то. Обернулся назад понуро. Так, от земли глаз не поднимая, лошадь в поводу ведет. Медленно-медленно идет. Все в землю пялясь, идет. Голову понурив, идет. Слышит позади голос дядин: – Ладно, сват, на все воля Божья… Ни вы, ни мы в том не виноваты. Вот все приданое, какое было, приезжайте, назад берите. Я сам присмотрю, все до иголки с ниткой вернем… Поднял отец наш глаза, назад поглядел. Сердце защемило. Лошадь-то, которая гордо всегда ступала, грудь колесом выпятив, тоже голову понурила! Идет, носом в землю тычет. В землю глаза уткнув, идет. «Нехорошо, нехорошо-то как, – отец про себя думает. – Если уж тварь безгласная почуяла…» Прибавил отец шаг. Со двора вышел. В стремя ногу сунул, лошадь хлестнул.9
Вылез отец наш из шалаша. Отвязал лошадь, возле холма привязанную. Домой поскакал. Ворота открыл. Скот, по улице бродивший, в дом загнал. Оглядел его. Коню корм задал. Постоял посреди двора. Тьма во дворе стоит непроглядная. Ни огонька не мерцает. В дом зашел, свет в доме включил. На курпаче растянулся. Из голенища сапога плеть достал, тихонько по голенищу пошлепывает, по курпаче пошлепывает, по стене… И лежать не лежится, и спать не спится. Снова во двор вышел. Лягушка из лужи выпрыгнула. В свете, что из окон падал, замерла. Стал свет отца нашего раздражать. Зашел в дом, погасил его. Под виноградником на землю присел, ноги скрестил. К стояку виноградника прислонился. Голову тоже к стояку прислонил, наверх поглядел. На виноградник темный глядел-глядел, да и вздремнул. От петушиного крика очнулся, от мычания телят пробудился. Поглядел на небо, светлевшее понемногу. Невесело поглядел, с печалью. Был жив отец, на отца опирался. Не стало отца. В жене опору нашел. Была мать жива, на мать опирался. И матери не стало. Снова в жене опору нашел. Теперь единственную свою опору потерял. Единственное утешение свое. Единственный покров головы своей потерял. Как перст один остался. Теперь… О стояк виноградника только и осталось опираться!10
Подошел отец наш к лошади. А тут бараны к нему сбежались, корми их!. Отогнал отец наш баранов, прикрикнул. Оседлал лошадь, на поводу повел. Ворота снаружи запер. Вскочил на седло, ногу в стремя сунул. Зацокала лошадь по улице. Ветер утренний приятно веет. Проезжает отец наш мимо мельницы. Возле мельницы ручей поперек пути с шумом течет. Ослабил малость отец наш поводья. Лошадь головой поматывает, воду пьет. – Ассолом алейкум, Каплон-ака! – знакомый голос послышался. Откуда голос доносится, из-за шума воды не разобрать. – Да тута я, так сказать! Тут отец наш на супе у мельницы Юлдаша-сторожа увидел. Сидит сторож, пшеницу, в сноп связанную, держит. – Что, – говорит, – так сказать, тоже на мельницу? Отец наш, что ответить, не знает. – Да, так… – И головой кивнул. Спрыгнул Юлдаш-сторож с супы. Подступил к отцу нашему с расспросами: – Пшеницу в каком углу тут положили? – А что? – Я бы тогда ее нашел, да и засыпал в мельницу, так сказать. К полудню уже бы вся смололась. В полдень бы на лошадь нагрузили, да и освободились бы уже, так сказать. – Нет, спасибо… – А что «нет»? Вам же сад сторожить, а здесь бы только до обеда посидели. А то воробей весь виноград ваш поклюет, так сказать. А если вот так посидим, то что с того. Кукурузу сторожим. Кукурузу собака не съест, так сказать… Вздохнул отец наш. Вокруг поглядел. На ласточек, телеграфные провода облепивших, уставился. Юлдаш же сторож решил, что отец наш стесняется просто, снова разговор завел: – Может, так сказать, думаете, что те, чья очередь, возмущаться будут? Скажут, вот, так сказать, мельничные колеса по очереди крутятся. Ну так я с мельником договорюсь уж. Так, скажу, и так, так сказать. Отец наш плетью на ласточек на проводах показывает: – Ток в этих проводах есть, а? – Ну да… так сказать, есть. – А почему тогда ласточек током не бьет? – Откуда ж мне знать? Пойти, что ли у Николая-монтера разузнать… так сказать? Лошадь от воды голову подняла. Отец наш ее коленями в бок понукнул. Лошадь пошла вброд, брызги полетели. Отец наш дальше поехал. Юлдаш-сторож долго взглядом его провожал.11
Отъехал отец наш подальше от мельницы. Тело от утреннего ветерка поеживается. Полы чапана распахиваются. Всем телом, всем существом своим… песню разлуки поет… Объехал старую иву, на землю сошел. Лошадь к стволу ивовому привязал. Плечи расправил, дыхание перевел. Разгорячился, ворот распахнул. Через каменную стену перелез. Под огромной орешиной присел, к стволу прислонился…12
Внизу ручей прозрачный течет, тихий течет. Орехи в воду – чулп-чулп – падают. Всплывают, дальше плывут. Напился отец наш пригоршнями из ручья. Рот прополоскал, лицо омыл, телом охладился. По бережку сайгачья трава растет. Сидит смотрит на нее, песню-воспоминание поет…13
«…Месяц, как листик урючины, в небе вечернем безоблачном тихо плывет. Белый-белый вечер, тонкий, как шелк. Заросли сухой осоки на ветру шумят. На ветру плачут, печально поют. Листья урюка в ответ шелестят. Созревшие плоды на землю – тап-тап – падают. Пахнет вечер палым урюком. Сжимает он косу Аймомо… Глядит Аймомо из-за платка с упреком…»14
Взял в песне-воспоминании высокою ноту: – Ха-а-ай… На лошадь вскочил. На холмы свои поскакал. На холмах деревьев видимо-невидимо. Урючины, яблони, джида, орешины, боярышник. Сами посеялись, сами выросли, потому и зовутся дичками. В этом году края листьев желтые-желтые. Зима, значит, поздно настанет. А если б снизу желтели, то ранней бы зима была. Ослабил отец наш поводья. Едет, землю разглядывает… Тут раньше… тут как раз раньше тропка была одна. Из сада вела. По ней Аймомо с садовых работ возвращалась. Вот как раз в этом месте отец наш ее поджидал… Песню встречи отец наш напевает! Исчезли те стежки-дорожки… Песком занесло. Ни следа, ни намека. Все занесло…15
Ящерица в опавшей листве прошуршала. Вздрогнула лошадь, остановилась. Ушами поводит. Потянул отец поводья назад. Лошадь все с тропки норовит вбок съехать. А отец наш ее все прямо скакать заставляет. То по пути клевера, то арык, то спуск резкий. Лошадь то и дело шарахается, перескакивает. Оборвалась песня встречи. Осталась песня под дикими деревьями. На заметенных стежках-дорожках осталась…16
На Сайракском холме натянул отец наш поводья. К седлу поводья привязал. Шея лошадиная, как змея очковая, извилась. Фыркнула лошадь. Передним копытом – тарс-тарс! – землю роет. Отец наш рукояткой плети телпак назад сдвинул. Руку с плетью в бок упер. Плечи расправил, дыхание перевел, покашлял слегка. Горло, во время песни пересохшее, увлажнил. Взглядом сады окинул…17
Сидел вот так, сидел… последнюю свою… самую последнюю песню свою начал. Прощальная это песня, расставания песня! О рассветы широкие, бескрайние! Весь дальний горизонт в заре. Весь Бабатаг в заре. Водохранилище Де-грез горит в заре. Село в заре, сады в заре рассветной. И тополя листва в заре. И стаи ласточек летят в заре рассветной. И гривой лошади играет ветерок в заре рассветной. И в бороду певца крадется холодок в заре рассветной. И в песне между строк огонь рассветный!18
Над тихим садом стая корольков играет. Каждый в стае друг за дружкой летит. Сбились в кучу, на тополь сели. Вдруг снова взлетели. Точно окрик какой-то неслышный их с веток согнал. Над тихим садом жаворонок играет. Пляской своей, рассветом опьяненный, поет. То перевернется, то на спину падет. То вниз нырнет, то вверх взлетит. То в небо взовьется, то на месте застынет. То снова, волнуясь, летит… Достигла песня прощания высшего предела своего!19
Сожгло солнце зарю. Накрыло мир покрывалом белым-белым. С вершин Бабатага встало солнце круглое-круглое, верхушки тополей горят. Взлетели с тополя корольки, загалдели, зажаловались. Змею увидали, от того и взлетели с жалобой. Подошла песня прощанья к концу. – Лалайлам, ла-а-ам!.. Дунули шалые ветры, листья тополиные на изнанку вывернули. Перескакивают корольки в ветки на ветку.20
Показались на тропе со стороны кишлака люди: кто на лошади, кто на ишаке, кто пешим ходом. Одни плетеную корзину на вьючном животном везут, другие ее под мышкой сами несут. Отправились дехкане на сбор винограда.21
Привязал бригадир лошадь на клеверном поле. Рощу тополиную обошел. К тополю, где корольки галдели, направился. Идет, в землю смотрит. Вдруг след на земле увидал. Приложил ладонь козырьком ко лбу, поглядел: – Эй, Каплон-ака! Хватайте лопату, сюда, скорей! Вокруг этого тополя змея обвилась!22
Удалась отцу нашему песня расставания. Первый раз за всю свою жизнь… первый раз со словами песню спел. В конце слово одно само из сердца вырвалось: – Ку-у-уйга-а-ай!..[79] Отец наш песню прощания, на появившихся в полях крестьян глядя, пропел. Напевом крестьян проводил. Чтобы труды их, как напев его, были!23
На тропке красное платье завиднелось. На голове платок кисейный. В руках корзинка. Степенно идет, с достоинством. Это – сама песня. А там где сама песня, там там другие напевы – точно тень! Превзойти ее никто не сможет! Не смог напев сдержать себя, полетел на лошади с холмов.24
Так и застыл бригадир, ладонь ко лбу прижав.25
Конь песне встал поперек пути! Песня пытается слева пройти. Конь встал песне поперек пути! Песня пытается справа пройти. Конь, опять встал поперек пути! Не знает песня, что и делать ей. Стоит, в землю смотрит. Соскочил напев с лошади. На лошадиную шею руку положил. Вдаль поглядел. Платок самой песни на ветру трепещет-плещется. Взял напев корзинку из рук ее. На седло подвесил. Одной рукой лошадь за поводья взял, другой – песню за край платка. Медленно-медленно в сторону села пошли. Идут две песни лицом к лицу, о чем говорили? Наплакавшись, говорит одна: – Сказала тогда, что единственный сын вы у родителей, не могу жить с вами, дедушка, ребенка вам не дав… – Эти мысли с черствым хлебом лучше съешь, бабушка. Ничего, вдвоем это горе одолеем…26
Бригадир уже далеко позади остался. Поэтому и не слышал. На месте застыл, глядел-глядел… – Да, силен сторож наш! – И по своим делам пошел.Часть VI
Глядит луна, точно прищурясь. Дед наш ладонь раскрыл, сжал. – Помнишь, бабушка, – говорит, – и тогда луна светлая была, как лампа светлая… И сухую траву поглаживает. – Пойду, лошадь проведаю, – с пригорка поднялся. – Ты здесь оставайся. Не боишься одна? Встал, через арык перескочил. Пошел к клеверам. Лошадь ухо навострила, назад попятилась. Хозяина узнав, подошла. Дед наш гриву погладил, приласкал. Колышек, к которому привязана лошадь была, выдернул. Забил в землю в том месте, докуда лошадь до того дотянуться не могла. Сбрую к лошади принес, положил. Присел дед наш над сбруей этой, ноги вытянул. Клевер ладонью погладил. Ладонь поднял, лицо погладил, к носу ладонь прижал. Запах клевера вдыхает, насыщается. Тут… тут на арык, мимо текущий, взгляд бросил. Вглядывается, бороду ладонью, клевером пахнущую, нахмурясь, поглаживает.1
Маки не раз заалеть успели. Лепестки облетели, опали. – Дохтуры, они разве внутрь нас залезть могут, а, бабушка? Только и могут говорить чепуху. Джуракул, говорили, на ноги не встанет. Заберите, сказали, его из больницы. Вот, смотри: как конь ходит!.. – Верно, дедушка, верно… – Знаешь, святой Хызр только тем рабам Божьим, кто ему по душе, на пути встречается. Со мной встретиться соизволил. «Дите, – говорит, – дам». Такой человек обманывать не станет. Лицо у него такое доброе, бабушка! – Да будет так, дедушка, да будет так… – Сготовь-ка баурсак или патыр сдобный[80]. Завтра на работу с собой захватим, на покос ячменя. Праздник труда потом будет. – Уф, конца нету этой работе… – Жизнь это, бабушка, жизнь. Чтобы людям в лицо смотреть не стыдно было. Хушвакт-то наш задерживается пока. Если еще за Хушвакта работать не будем, перед людьми стыдно будет. Хушвакт еще придет, мы-то знаем… – Разве начальство допустит так делать? – Э, почему не допустит? Если будет у нас сын, как Хушвакт, чего начальников бояться? Никто и пикнуть не посмеет. А если что, скажем: хватит языком чесать, это вот сын наш работает. Все, ступай своей дорогой, скажем. Пусть им всем стыдно будет! Тогда им придется иметь дело с нашим сыном. Нам, старикам, ничего не скажут, нашего сына побоятся обидеть. Пусть сыну нашему уважение окажут. Пусть уже сейчас ему уважение оказывают, бабушка…2
Дыни не раз созреть успели. Арбузы переспели-треснули. Виноград кишмишом стал. – Слыхала, матушка, в Вахшиворе у одного семидесятилетнего ребенок родился. Еще и мальчик к тому же! Так что, гляди, и ночь днем может стать. Если потерпеть, кислый урюк в халву превратиться. Под терпением золото спрятано. – Да будет так, дедушка, да будет так… – К слову, снова на хлопок ехать надо. В совхоз «Хазарбог», помочь им, на пятнадцать дней. – Вместе поедем? – Нет, бабушка, один поеду. Бригадир так сказал. Знает, что за двоих-троих пахать буду. – Да уж, дедушка, бригадир это знает, это он знает… – Бригадир мне: «Вы чайханщиком будете», – так вначале сказал. Я ему говорю: «Чайханить – это для калек работа, хлопок собирать буду». – А мне-то что, дедушка, делать? – А ты дома сиди, хозяйством занимайся. Свою работу делай. А за Хушвакта я поработаю. Хушвакт пожалует, тогда нам отдохнуть можно будет. – Да будет так, дедушка, да будет так…3
Листья не раз пожелтеть успели. Девушки невестами стали. Юноши – женихами. Стригунки – конями. – Святой Хызр от слов своих, бабушка, никогда не отказывается. А если и медлит, то просто забыл, наверное. Я еще раз ему напомнить должен. Скажу: «Угодник Божий, как там насчет сыночка нашего? Мы уже, скажу, все глаза проглядели…» Спросишь, когда это скажу ему? Знаешь, не знаешь, а святой Хызр человеку трижды встречается. Мне уже два раза встречался. Значит, еще одна встреча должна быть. Тогда, бабушка, и скажу. Просто уверен, он тотчас извинится и все, что обещал, выполнит… – Да будет так, дедушка, да будет так…4
Снега не раз пройти успели. Снега стекли ручьями. – Я вот что тебе, бабушка, скажу… Раз Создатель сказал: «Дам», то уж двумя руками даст… Даже спрашивать нас не станет. «На, раб мой, возьми», – скажет. Вот увидишь, бабушка… – Да будет так, дедушка, да будет так…5
Самый разгар лета. Солнце – пых-пых – так и пышет. Солнце мир жарит-поджаривает. Вода под солнцем бурлит-вскипает. В такие дни месяц рамазан наступает. Не знает народ, держать уразу, не держать уразу. Держишь уразу, так, говорят, день не дышишь, день глаз не откроешь. А если не держишь, говорят, нет, для верующих долг это и обязанность. Отец наш с матушкой долго не сидели, не думали. Даже если бы не солнце так пекло, а огонь обычный, стали бы уразу держать. Перед людьми должниками себя почитали, виновными себя среди соплеменников почитали. К тому же отец наш на Лайлат уль-Кадр[81] надежду возлагал…6
Было это, сказывают, по нынешнему исчислению в шестьсот десятом году. Стоял месяц священный рамазан. Был среди ангелов у Всевышнего один по имени Джабраил. Призвал его к себе Всевышний, чтобы тот к Мухаммаду, пророку его, откровение доставил. Дело это, когда он наизусть все аяты священного Корана читать начал, в первую ночь было. Так Всевышний то одно, то другое откровение пророку нашему Мухаммаду и ниспослал. До шестьсот тридцать второго года, по нынешнему исчислению, продолжалось это. Так, сказывают, весь Коран и возник! Рамазан же месяц священным считаться стал. Раз такая священная и почитаемая книга в нем создаваться стала, то и месяц, стало быть, священный! По этой самой причине правоверные держат в рамазан уразу. В лунном календаре для пророка своего Вседержитель ночь ту, Лайлат уль-Кадр, сотворил. «Лайл» значит ночь. «Кадр» – предопределение. В лунном календаре Лайлат уль-Кадр Ночью предопределения зовется. Теперь люди год по времени обращения Земли вокруг Солнца считают. Потому каждый последующий год по сравнению с прежним на десять где-то дней раньше настает. Был рамазан в лунном календаре девятым месяцем. Стало быть, Лайлат уль-Кадр каждый год на одно и то же время не приходится. В разные ночи настает. В конце рамазана на нечетные дни выпадает. Часто на семнадцатое, девятнадцатое, двадцать первое и двадцать третье приходится. Но чаще всего на двадцать седьмую ночь рамазана. В ночь Лайлат уль-Кадр, что бы правоверные ни загадали, все сбывается. Все мечты заветные, все желания…7
Отец-то наш с матушкой, что Лайлат уль-Кадр… великий человек был такой, вот что думали! – Этот Лайлат уль-Кадр, он, бабушка, не ко всем рабам Божьим приходит, – говорит отец наш. – Только к тем, кого полюбит. Кто уразу по всем правилам держал, только к тем пожалует. Отец наш держал уразу, считая дни рамазана. Каждую ночь начеку был. Каждую ночь во все глаза глядел. Ни одну ночь глаз не сомкнул. Сам в постели, а душой снаружи. Ухо навострит, слушает. Чтобы Лайлат уль-Кадр не вспугнуть, даже кашлянуть боится. Разговаривает только шепотом. Чтоб ни одного резкого звука не вышло. Двери и окна всю ночь широко-широко открытыми держит… Подошел к концу рамазан. Разрешаются правоверные от уразы. Хаит настал. Матушка умылась-причесалась, прихорашиваться стала. В хаитный наряд облачилась. На кладбище направилась. К отцу-матери пришла, светильник на могиле устраивать стала. Из ваты фитилек скатала, в масло льняное обмакнула, лучинку обмотала. В могилу воткнула[82]. Спичкой чиркнула, фитилек зажгла. Горит фитилек – лип-лип – мерцает. Глядит матушка на огонек мерцающий. Мать свою покойную поминает, отца покойного своего. Поминает-поминает, слезу утирает. По пути с кладбища вдов-сироток приветствует, нуждающихся женщин приветствует: – Чтоб Хаит вам поклонился! Каждой по рублю… по рублю на Хаит протягивает. Отец наш в чистые одежды облачился. На предстоящее гулянье на берег пруда направляется. По пути богобоязненных людей приветствует, вдовцов-сирот приветствует: – Чтоб Хаит вам поклонился! Каждому по рублю… по рублю на Хаит в руки кладет. Вдовцы-сироты отца нашего благословляют. На остановках нуждающимся по два-три рубля на Хаит дает. Нуждающиеся отца нашего благословляют. На берегу пруда толпу детишек видит. Детвора в кружок вокруг продавцов нишалды сбилась. Денег нет, а нишалдой полакомиться хочется. Отец наш каждому нишалды покупает. Зачавкали-зачмокали дети нишалдой, на отца нашего глазенками своими глядят. Отца нашего благословляют. Соседей-знакомых, кого по пути встретил, всех с Хаитом поздравил. – Если Лайлат уль-Кадр скажет: «Приду», то в рамазан уж точно придет, бабушка… – отец матушке нашей говорит. – Да будет так, дедушка, да будет так…8
Стала матушка наша полнеть-разбухать. На щеках тут и там веснушки высыпали. – Аймомо наша, никак, затяжелела, чтоб не сглазить. – Дошли до Бога сетования ее, под вечер жизни дитя ей решил дать. – С дитем ей вечер в утро обратиться. – Главное, чтоб жива-здорова была… Так все, кто матушку видел, теперь говорили! По правде… не так всё было! Если женщина о бесплодии своем непрестанно печалится… если всем сердцем своим дитя ожидает… тогда, бывает, начинает вдруг полнеть она, точь-в-точь как на сносях! Такой вот он, дух женский, такое вот оно, тело женское, такое вот оно, сердце женское!9
Все внутри матушки нашей от печали болит. Только никому не говорит о том, в себе держит. Посидела-посидела, к соседке Рабие пошла. Соседка на айване с младенцем своим играет, вверх подбрасывает. Тот пищит, хохочет. Попалась матушке на глаза девчушка, к тандыру сухие навозные лепешки несет[83]. Вот та самая плакса, вон как выросла! Красавица растет! Поглазела-поглазела матушка на девчушку, про себя сказала: «Тогда не заплакала бы, узнала бы я имя своей дочери…» Уложила соседушка младенца в бешик. Говорит, детскому голосу подражая: – Тетя Аймомо, покачай меня, мамочка пока пойдет хлеб в печь поставит… Вырасту, и твоей дочки колыбель покачаю… – Да будет так… – матушка отвечает наша. Пошла соседка с тандыром возиться. Матушка бешик качает. Младенец на матушку глядит-глядит, улыбается. И матушка ему улыбается: – А, ты уже и смеяться умеешь? – Голову наклонила. – Ну, давай посмеемся! Младенец своими ручонками к тумару, на лбу у матушки висящему, потянулся и давай хохотать. А у самого во рту ни зубика! Склонилась матушка к бешику. Аромат… аромат младенческий носом втягивает… Матушка за жизнь свою множество цветов, трав перенюхала, разных кушаний и приправ перенюхала, запахом наслаждалась. Но… чем от младенца запах, вкуснее и приятней запаха за всю свою жизнь не вдыхала! Ай, запах младенца, запах младенца, ай!.. Стал младенец засыпать. Матушка тоже глаза прикрыла, аромат из бешика вдыхает, колыбельную запела:Ала-ала, так и знай, ала-ё, ала-ё,
Поскорее засыпай, ала-ё, ала-ё,
Вот такое вот оно, ала-ё, ала-ё,
Счастье черное мое, ала-ё, ала-ё.
Поспел в степи виноград, ала-ё, ала-ё,
Кто же его соберет, ала-ё, ала-ё,
Горе-злосчастье мое, ала-ё, ала-ё,
Кто разделит, кто поймет, ала-ё, ала-ё…
10
– Соседушка, зовут вас, пришли, глаза откройте… Матушка глаза открывает… На отца нашего смотрит. Лицо, как шафран, просветлело. В погасших глазах слабо свет лунный блеснул. Еле-еле улыбнулась. Пальцы пошевелились-пошевелились, руку отца нашего ищут. Отец руку ее дрожащую в ладонь свою взял. Снова лицо матушкино прояснилось. Запах ладони отца нашего почувствовала! Глаза матушкины то прикроются, то откроются. То откроются, то прикроются снова… Присел отец наш рядом, молчит. Тут одна из женщин отца нашего подтолкнула. Глядит отец наш на подтолкнувшую его, понял, что сказать этим хотела… Заколотилось отца нашего сердце. Над матушкиным лицом склонился. – Бабушка, будь мной довольна, бабушка… – говорит. – Глаза открой, будь мной довольна, бабушка!.. А глаза ее то откроются, то закроются снова. Голова ее без сознания то туда, то сюда качнется. Завыл отец наш…11
Заголосили женщины: – Ой, соседка, соседушка-а!.. Матушку одну ночь в доме погостить оставили. В доме женщины, в кружок сойдясь, в полный голос ее оплакивают. Снаружи мужчины ходят-ходят вокруг, глаза трут: – Эх, тетушка моя, тетушка!.. – Эх, сестричка моя, сестричка!.. – Эх, матушка моя, матушка! На все четыре стороны вестники поскакали. Скачут по улицам-закоулкам кишлака, кричат: – Эй, люди! Все к Каплону-сторожу на молитву заупокойную! Все приходите горе разделить, люди!..12
Сошлись-стеклись люди в дом. Дом окружили. Стали матушку нашу поминать. – Всего, – говорят, – до пятидесяти, бедненькая, дожила. – А щеки-то у покойной, как два граната, алели. – Спросить не грех, а сколько годков-то ей было? – Сорок восемь, говорят. – Да, стало быть, около пятидесяти уже было. – А что же, когда молитву читают, скажут, пятьдесят ей было? – Да-да, когда молиться будут, пятьдесят, скажут. – Говорят, в больнице лежала? – Нет, дохтур, уже ничем не поможешь, сказал, забирайте…13
Принялась молодежь ее, как бабушку свою, оплакивать:В небе сияло сорок звезд,
Все-то упали до одной —
Бабушка моя, бабушка!..
Бабушку целовать хочу,
Попадет, знаю, она в рай —
Бабушка моя, бабушка!..
Во дворе рубят ивушку,
Это носилки новые
Делают погребальные —
Мамочка моя, мамочка!..
14
Уважаемые женщины дома по одному-по одному оглядели. В домах под ковры, края подняв, заглянули-посмотрели. В одном доме под ковром земляной пол, досками не покрытый, нашли. Ковер этот женщины с земляного пола убрали. В середине камышовую циновку расстелили. Два кувшина воды принесли. Взяв нашу матушку на руки, туда принесли. На циновку эту положили ее. Стали уважаемые женщины воду из кувшина лить, матушку нашу… обмывать стали! С головы до ног обмывать, растирать, поглаживать стали… Стали матушку нашу в саван белый-белый пеленать. На погребальные носилки укладывать стали. Чтоб в путь свой последний… в путь последний свой матушка наша чистой-чистой отправилась.15
Покрыли носилки саваном белым-белым. Знак того это, что годы свои прожив, ушел человек. Народ возле носилок… возле матушки нашей собрался, заупокойную молитву читает. Народ на руках носилки… матушку нашу поднял и понес, легонько покачивая. Народ к носилкам… к матушке народ тянется. Носилки… матушку нашу передают с рук на руки, и несут. Дотронуться хотя бы до носилок и то хорошо. Народ носилки… матушку нашу до самого кладбища провожал.16
Матушку в лахад уложили. На могилку земли накидали, дерном обложили. По рублю каждому, кто был, на искат раздали[84]. Белый платочек разорвали, по куску каждому на память раздали. Стал дамла перед могилкой Коран нараспев-нараспев читать: – Аузу биллахи минаш шайтон ир-роджим. Бисмиллах ир-рахман ир-рахим! Табарок ал-лази биядихил мулку ва хува ала кули шайин кодир… («Богу за помощью против шайтана, побиваемого камнями! Во имя Бога милостивого, милосердного! Благословен Тот, в чьей деснице царствие, Он всемогущ. Тот, кто создал смерть и жизнь, дабы испытать, чьи лучше деяния. Он – всемогущий, всепрощающий. Он – тот, кто сотворил семь небес друг над другом. Не увидишь ты в создании Милостивым беспорядка. Взгляни снова. Есть ли хоть какое-нибудь несовершенство в творении? Потом гляди много раз, снова и снова, – вернется к тебе взор твой смиренно, в утомлении»[85].) Слушают люди, ладонями по лицу проводят. Из земли матушка сотворена была, снова в землю удалилась…Часть VII
Тени из травы арычной выглянули. – Ушел, кажется, не видать. – Не, не ушел еще. На боку полежать решил. Девичий голосок деду нашему вроде как знакомым показались. Еще сильней прислушался. – Давайте тут на землю сядем. – Потерпи, платок на траве расстели, теперь садись. – Ух, как мятой пахнет… Эй, не дергайте ее, после нас тоже может, кто придет сюда. Я в руке запах сберегу. Понюхайте. – Не чувствую что-то. Потряси веточкой немного. Слушает дед наш, удивляется. «Вот дела! Голосок вроде соседки Менгтуры дочки. Да как она сюда пролезла? Или… Не-ет. Она ж мала еще. Или она? Точно, еще девочкой такая шалунья была, шайтан. Вот, пока не видел, тихо-тихо и выросла…» А юношеский голос вообще деда нашего смутил. Голосом сына старшего брата бабушки нашей был он. Тишина наступила. Слабый смех долетел. – Хочешь, стихи почитаю. Недавно выучил. Слушай:Вот просветлели все поля,
Пришла красавица-заря,
И, как газель, поют ветра —
Ты звон их помнишь, милая?
Вот жаворонки стали петь,
Несут нам солнечную весть —
Ты песнь их помнишь, милая?
И кости деда моего смешаются с землей,
И косы бабушки моей в ней прорастут травой.
Последние комментарии