Запретная любовь [Халит Зия Ушаклыгиль] (fb2) читать онлайн

Халит Зия Ушаклыгиль Запретная любовь

1

Они настолько привыкли к cлучайным встречам с лодкой из красного дерева, похожим на столкновения, что сегодня, возвращаясь из Календера, опять, казалось, не заметили, что та прошла так близко, что чуть не задела их. Лодка из красного дерева не сумела пробудить ни малейших признаков тревоги в шикарном, элегантном капитане белой лодки, который сидел немного боком, чтобы можно было смотреть по обе стороны. Пейкер даже не повернула головы; Бихтер повернулась спиной к берегу, её серьёзное, тревожное лицо под белой вуалью осталось совершенно равнодушным, а взгляд был устремлён на паром, выпускавший дым на берег азиатской части города; и только их мать обратила полный глубокой неопределённости взгляд подведённых сурьмой глаз из-под выкрашенных в светлый цвет волос и не осталась абсолютно равнодушной к лодке из красного дерева, её укоризненный взгляд таил в себе благодарность.

Как только расстояние между ними немного увеличилось, равнодушная, серьёзная поза трёх женщин вдруг изменилась. Сначала сорокапятилетняя мать, возраст которой ещё не сумел уничтожить мечту о молодости, привыкшая относить на свой счёт улыбки на променадах, сказала:

— Этот Аднан Бей… Уже стало традицией, что мы встретимся каждый раз. Сегодня его не было в Календере, верно, Бихтер?

Бихтер оставила без ответа слова матери, которые под видом жалобы не могли в достаточной степени скрыть тайное удовлетворение. Пейкер сказала, не давая прямого ответа:

— Сегодня и детей с ним не было; какие красивые дети, верно, мама? Особенно сын! Этот взгляд раскосых глаз…

Бихтер, не наклоняясь, спросила кончиками губ:

— Мама, Вы были знакомы с их матерью? Девочка, должно быть, пошла в мать…

Фирдевс Ханым посмотрела на Бихтер тусклым взглядом, будто не поняла её вопроса, затем повернула голову, поискала уже пропавшую из вида лодку, снова посмотрела на Бихтер и, следуя ходу мыслей у себя в голове, сказала:

— Какой у него странный взгляд. Настойчивый взгляд! Когда бы я не посмотрела…

Фирдевс Ханым остановилась, не закончив фразу. Наверное, она собиралась сказать: «Он смотрит на меня», но с достоинством матери, которое не могло совсем угаснуть, увидела необходимость соблюдения небольшой предосторожности по отношению к дочерям и сказала: «Он смотрит сюда».

Осторожность матери в выборе выражения не смогла уклониться от внимательных взглядов Бихтер и Пейкер, которые улыбнулись, понимающе переглянулись, а Пейкер не постеснялась чётко объяснить значение этой улыбки и сказала:

— Да, он не сводит глаз с Бихтер.

Чтобы увидеть воздействие этой фразы, дочери посмотрели на мать; та посмотрела вдаль, чтобы не отвечать.

Фирдевс Ханым уже тридцать лет — с пятнадцати до сорока пяти — играла самую большую роль в особой известности команды Мелих Бея и являлась одним из самых известных символов всех променадов. Эта женщина не смогла стереть своё имя из календаря прогулочной жизни города, и, казалось, пока не сможет этого сделать, с каждым годом всё больше цеплялась за молодость, красила волосы в светлый цвет, чтобы скрыть седину, обильно покрывала лицо пудрой, чтобы скрыть недостаток свежести и настолько обманывала себя в этой иллюзии, что забывала о возрасте Пейкер и Бихтер — одной двадцать пять, другой двадцать два — и считала их детьми, которые не сумеют понять все эти улыбки и наблюдения.

Бесконечные насмешки и война матери и двух дочерей повторялись почти каждый день, хотя и не были до конца ясны; толковое слово Пейкер, безжалостная улыбка Бихтер как будто ударяли по измотанной, постаревшей сорокапятилетней матери, которая всё ещё хотела оставаться молодой.

Когда коварное слово или безжалостная улыбка с ужасным насмешливым свистом кричали ей о возрасте, она с болезненным выражением на губах рассеянно смотрела на Бихтер и Пейкер, с лёгкой дрожью отводила глаза от этой реальности и опять возвращалась к обманчивому удовольствию иллюзии молодости.

Уже четыре месяца ей не давала покоя тревожная мысль: через некоторое время Пейкер сделает её бабушкой. После того, как она узнала об этом, статус бабушки начал ужасно мучать её. «Невозможно!» — говорила она себе, словно желая избавиться от этой мысли.

Бабушка!

Женщины в команде Мелих Бея даже матерями становились с трудом, поэтому стать бабушкой для неё было подобно падению, стыду. Она уже сейчас думала, как с этим бороться и хотела изобрести что-то от статуса бабушки после того, как нашла восстанавливающие средства для седых волос и стареющего лица. Найти то, что позволит ей скрыть упоение от удовольствия иллюзией молодости: ребёнок будет называть мать старшей сестрой, а её — матерью.

Неужели судьба приготовила для неё унижение стать таким странным исключением из правил в команде Мелих Бея? Это событие пугало, подобно грязному пятну до конца жизни, и открыто превращало её во врага Пейкер, как существа, которое сделает из неё бабушку.

После фразы Пейкер все в лодке замолчали. Казалось, про Аднан Бея совсем забыли.

***

Команда Мелих Бея! Определение значения этой команды в жизни Стамбула не может опираться на жёсткие правила. Полвека назад подозрительно и неопределёно было сущестование семьи, которая не имела достаточно благородного происхождения, чтобы утверждать о принадлежности к высшему обществу. Может быть, те, кто много занимается родословными, могут встретить среди членов семьи имена, известные в хронике высшего общества, хоть это и сложно. Настоящая история жизни команды начинается с Мелих Бея, давшего ей своё имя. Название «команда Мелих Бея» является символом духовной истории семьи, выражающим её значение.

Кто такой Мелих Бей?

Не стоит утруждаться однозначным ответом на этот вопрос. После смерти Мелих Бей не оставил о себе ни одного прочного воспоминания: только особняк на берегу азиатской части и группу женщин, проникших почти во все уголки Стамбула и известных сегодня как «команда Мелих Бея»…

За полвека особняк Мелих Бея пережил ряд перемен. Кто знает, кому он принадлежит сегодня? Но, проходя мимо, сердца тех, кто знает особую жизнь Босфора, тайно указывают туда и непределённо, но с большим значением, говорят:

— Особняк Мелих Бея!

Звуки веселья, разливавшиеся когда-то из окон особняка, до сих пор таятся в мелодии волн, омывающих камни набережной, и кажется, что по ночам воды Босфора, когда-то собиравшие здесь потоки радости, по-прежнему сверкают остатками былого блеска. Поэтому, проходя мимо, даже те, кто не знал о том периоде жизни особняка, ощущали его значение, чувствовали сильные желания, присущие неведомым приключениям той поры, и говорили про себя:

— Да, это особняк Мелих Бея!

Для города этот особняк был теплицей, которая выращивала отборный сорт цветов и отправляла эти изысканные образцы в аристократическую жизнь Стамбула. За полвека они разлетелись по разным уголкам этого большого города. Однако семейный титул навечно связывал отправленные цветы в один общий букет. Он, как непотопляемый кусок доски, продолжал держать семью на плаву в реке перемен, которая несла её в потоке волн.

У команды Мелих Бея была странная особенность делать всех похожими на себя: с какой бы семьёй они не связалась, эта семья неизбежно становилась частью команды Мелих Бея.

Соединяясь с другой семьёй, девушка из команды Мелих Бея — вероятно, по особому позволению судьбы все девушки ушли из команды потому, что обязанность оберегать отличия этой семьи передали женщинам — сохраняет особенность делать всех похожими на себя, чтобы её духовная идентичность не исчезла в недрах новой семьи. Фирдевс Ханым — один из самых отборных цветов этой теплицы, своего рода чудо в истории семьи — принесла семейный титул в маленький изящный особняк в европейской части города, когда пришла туда невестой в возрасте всего восемнадцати лет (светло-жёлтный особняк на берегу, куда сегодня направлялась белая лодка после поездки в Календер). С того дня имя мужа было стёрто и о нём говорили:

— Муж Фирдевс Ханым!

Подобно многим девушкам-родственницам, Фирдевс Ханым думала, что нужно не засидеться в девках. Она решила во что бы то ни стало найти мужа — кошелёк, который будет оплачивать расходы на платья и экипажи — по рассуждению своего разума, который легкомысленно не придавал значения ничему на свете, кроме красивой одежды и, по возможности, развлечений. Постепенно набиравшее силу чувство отдаления от семьи, оставляло только променад для знакомств девушкам на выданье… Однажды на реке Гёксу было упомянуто (неведомо как) про замужество Фирдевс Ханым. Этот слух разлетелся с поверхности усиливавшей любовь реки с лёгкой, понимающей улыбкой; потом появилось удивление, вся Гёксу как будто содрогалась, ошеломлённая и растерянная:

— Так рано…

Ей было всего восемнадцать лет и река ещё не успела вдохнуть богатый запах этого цветка, который оставит себе как утешительную реликвию… На следующей неделе (за это время в вопросе брака как будто не произошло значительных изменений) Фирдевс Ханым снова была на реке Гёксу, показала своё присутствие взглядом, собравшим приветствия неделю назад, река глубоко вздохнула и лодки, искавшие здесь любовь, сдались и устремились за лодкой Фирдевс Ханым, которая на сей раз приехала поприветствовать Гёксу не как пораждавшая возможность замужества опасность, полная поэзии и молодости, а чтобы доказать свою верность привычным прогулкам после замужества.

Намерение Фирдевс Ханым выйти замуж (подобно рыбацкому крючку, на конце которого болтается тяжёлый кусок свинца) рисовало на поверхности Гёксу круги, которые становились всё шире. Все хотели остаться за пределами этих кругов, лёгким, робким прикоснованием сорвать немного наживки с крючка и убежать. Они предпочли остаться в положении зрителя, ожидая охоту на доверчивую жертву.

Интерес исчез после того, как стало ясно, кто жертва, было даже позабыто о существовании бедной жертвы. Теперь остался рыбак, у которого сломан крючок, то есть Фирдевс Ханым, которая ждала не чтобы охотиться самой, а чтобы охотились на неё.

На самом деле, Фирдевс Ханым была обманута в браке. Брак не принёс ей ничего из того, что она ожидала, или принёс настолько мало, что она вдруг стала врагом человека, разбившего её мечты. Брак не дал ей даже утешения получить удовлетворение чистого юношеского желания. Действительно, в браке она не почувствовала никакого юношеского любовного влечения. Но она почувствовала горькое сожаление, когда не увидела в своих руках ничего в ответ на то, что принесла в жертву все свои любовные желания. «Почему это стало возможным?» — спросила она у себя и, увидев лица, которыми пренебрегла лишь потому, что с ними был невозможен богатый брак, завершила фразу ещё одним вопросом: «Да, почему тогда не один из них?»

Фирдевс Ханым была полностью свободна. Можно было даже сказать, что эта женщина поменяла обязанности в отношениях и взяла себе звание мужа. За неделю она включила мужа в команду Мелих Бея.

Однажды на виду у мужа в лодку Фирдевс Ханым бросили букет (внутри был наполовину спрятанный розовый конверт). Вечером муж впервые спросил про букет и письмо, желая из ревности затеять ссору. Фирдевс Ханым выпрямилась, пресекая взглядом любые попытки затеять ссору, и сказала:

— Да! Букет и письмо! Если хочешь, можешь прочесть. Я его ещё не разорвала. Но после? Что будет? Я не из тех, кто мешает людям бросать цветы и писать письма. По-моему, если есть что-то, что можно сделать — это не отвечать.

Потом она наклонилась к мужу и пригрозила пальцем:

— Кроме того, мой Вам совет, не выдумывайте вопрос ревности, так Вы, возможно, вынудите меня написать ответ.

Через два года родилась Пейкер, ещё через три — Бихтер. Эти два события для Фирдевс Ханым были подобны двум важным ударам. Теперь она каждый день воевала с мужчиной, дважды сделавшим её матерью; она относилась к нему и детям как к врагам, которые стремились разлучить её с молодостью.

Фраза «Неужели моя жизнь уйдёт на воспитание детей для тебя?» была кнутом, которым она хлестала по лицу мужа в самое неожиданное время. Он подставлял лицо ударам кнута и, улыбаясь, ждал результата этой страшной борьбы. К неприязни к этому мужчине, которого она видела таким ничтожным и трусливым, добавилась ещё и ненависть. Их жизнь на годы превратилась в ад.

Однажды Фирдевс Ханым вернулась из Стамбула, поднялась в свою комнату и сразу застыла, увидев странное зрелище: ящики комода были сломаны и выдвинуты, тут и там были разбросаны нижнее бельё, ленточки, носовые платки. Среди этих вещей она вдруг увидела скомканные, разорванные, разбросанные клочки бумаги и всё поняла.

Спустя годы, её муж, наконец, внезапно почувствовал, что у него в крови взыграли права мужа, пришёл сюда и сломал шкатулку тайн личной жизни этой женщины.

Не теряя ни минуты, с гневным негодованием она выскочила из комнаты; перед ней предстала Пейкер (старшая дочь, которой тогда было всего восемь лет):

— Мама! — сказала дочь. — Отец упал в обморок, лежит больной.

Она оттолкнула ребёнка и побежала в комнату мужа. Ей хотелось всё сломать, порвать с этим мужчиной, обрушить ему на голову все секреты своей жизни. Однако, войдя в комнату, она застыла рядом с лежавшим на диване телом, повернувшимся от этого удара молнии. Он посмотрел на жену взглядом, полным упрёка за запятнанную жизнь… Она впервые не ответила мужу. Она стояла растерянная, не в силах отвести взгляд, её губы дрожали; она увидела в глазах мужа две беззвучно скатившиеся слезы.

Через неделю она стала вдовой. После этого она вдруг почувствовала по отношению к мужу жалость и даже любовь. Она считала себя отчасти виновной в его смерти. Однако это не удержало её от того, чтобы месяц спустя появиться на променадах. На этот раз в её глазах, полных мечтаний, снова ожила и засияла цель, к которой она стремилась десять лет назад: найти кошелёк, но такой, из которого можно было бы черпать горстями без счёта.

Годы проходят с беспощадной скоростью и перед полными мечтаний глазами Фирдевс Ханым сияние сверкающего в золотых лучах кошелька всегда гасло в безмолвной руке судьбы.

Её огорчила фраза Пейкер об Аднан Бее: «Да, он не сводит глаз с Бихтер». Значит, Бихтер лишит её и этого?

Бихтер вслед за Пейкер… Эти две девушки были в её глазах соперницами, врагами, которые лишат её надежды и убьют.

Замужество Пейкер стало для неё ужасным ударом. Как только возник этот вопрос, она воспротивилась идее брака и особенно непростительной виной считала брак по любви, как того хотела Пейкер. Она потратила какое-то время, пытаясь не одобрить этот брак, потом согласилась отступить из последних сил перед угрозой побега Пейкер. Увидев дома зятя, который официально обращался к ней «уважаемая матушка», ей стало больно от того, что она стареет. Постепенно время покрыло эту боль тонким слоем пепла. Однако теперь опасность стать бабушкой развеяла этот пепел.

Бихтер быстро спрыгнула на пристань и протянула руку Пейкер. Беременная Пейкер получала удовольствие от такой, пусть небольшой, заботы о себе и, хотя беременность ещё не стала ощутимым бременем, считала украшением обессиленную позу, которая заставляла чувствовать необходимость помочь ей во время прогулок. Две сестры остановились на пристани в ожидании матери. Та, напротив, не хотела ощущать потребность в помощи. С неожиданной для себя лёгкостью она встала и спрыгнула с лодки на пристань.

Тогда в полный рост показалась редкостная элегантность этих трёх женщин.

Умение одеваться… Помимо развлечений главной особенностью команды Мелих Бея было умение одеваться, недостижимая элегантность, которая по необъяснимой причине никогда не могла быть полностью скопирована, хотя ей подражали все, у кого был вкус.

Никто не мог точно определить, как далеко в развлечениях могли зайти члены этой семьи, особенно наиболее известные нынче Фирдевс Ханым и её дочери. Особая слава поместила их на верхние ступени жизни стамбульского общества и признавалась всеми без особого исследования причин. Их знали завсегдатаи Гёксу, Кягытхане, Календера, Бендлера; за их лодкой больше всего следили в лунном свете на Босфоре; под окнами их особняка чаще всего останавливались в ожидании разоблачения тайн, внимательно следили за звуками фортепиано и изящными тенями за шторами; взгляды публики следовали за их экипажем на берегу Бюйюкдере; где бы они не появились, их сразу замечали, в воздух променада взлетал шёпот «Команда Мелих Бея!», всем становилось интересно и полный тайн смысл словно разлетался от вибраций этого шёпота. Что это? Никто не знает признаков, которые могут дать ясное определение. Есть слухи, с которыми соглашаются из-за привычки людей не утруждаться разбирательствами и с лёгкостью верить в то, что свидетельствует против других. Слухи будут приняты, даже если будет доказано, что это неправда и тогда придётся отказаться от удовольствия верить в них.

Чем меньше внимания на слухи они обращали, тем сильнее становились слухи. В их взгляды и прогулки вкладывали смысл. Однако, они тоже, как будто, были довольны этими слухами. «Если обращать внимание на людей, не надо ничего делать. По-моему, человек должен жить для себя, а не для людей!» — пожав плечами, сказала Фирдевс Ханым, выражая философию семьи.

Однако, что бы ни говорили, они уже полвека были символом элегантности всех променадов. Эта особенность, которая передавалась членам семьи по наследству, постоянно поддерживала их звание лучше всего одетых женщин Стамбула. Они открыли секреты умения одеваться благодаря естественной потребности образа жизни, потребности в элегантности, которая постепенно возникла у всех членов семьи и обнаружили особую гениальность в этом умении, оцениваемом не по особому закону, а только по меркам вкуса. Их изящный и изысканный вкус во всём от самых тайных деталей одежды до вуалей для лица, цвета перчаток и отделки носовых платков, своей простотой низвёл до положения безвкусицы украшения, ради которых больше всего старались и на которые больше всего обращали вниание. С их появлением невозможно было не заметить красоту, но причины появления такого результата ускользали от внимательного взгляда. Перчатки пепельного цвета с чёрной отделкой, купленные в «Пигмалионе», ботиночки из козьей кожи из «Золотого Льва», чаршафы из чёрного лионского сатина, похожие на обычные… Однако эти мелочи, как у всех, создавали настолько целостный образ, что изящная аура окружала их ареолом избранности, поднимала над обыденностью и ставила в положение исключительных товаров другого мира. Их умение одеваться, а не одежду, невозможно было скопировать. Они прикрепляли вуали так, что это отличало их от других. Например, однажды кто-то из них забывал застегнуть одну из перчаток: из-за отогнутого края перчатки по милой небрежности было заметно белое запястье, унизанное тонкими серебряными нитями или изящными браслетами с жемчугом и мелкими кусочками рубинов, расположенных между золотыми цепочками, которое невозможно было забыть, увидев на секунду. Складки чаршафа, ниспадавшие с плеч и бёдер, сразу объявляли о них всем, кто их видел и знал.

Они черпали идеи из того, что видели; сравнивали случайно увиденные в разных местах образы, добавляли к одному детали из другого и полученный образ превосходил все остальные. Мать и две дочери часами обсуждали, спорили и, наконец, заканчивали заседания с радостью, с триумфом изобретателя, придумавшего новый инструмент.

Иногда им нужно было увидеть. Они отправлялись в Бейоглу посмотреть на новые поступления тканией и платья, в которых ходят от Тунеля до Таксима, подобно художнику, который ожидал вдохновения от сельской местности для идей, внезапно пришедших ему в голову. Они заходили в магазин под прелогом покупки какой-нибудь мелочи и часами обменивались идеями рядом с грудами тканей. Они отодвигали не понравившиеся ткани тыльной стороной ладони или отказывали движением глаз, вынося мгновенный вердикт с помощью никогда не подводившего их чувства вкуса, потом одним-двумя умелыми движениями раскладывали на прилавке отрезы, достойные внимания, и долго наблюдали за полученным результатом. Их окончательное решение, уместность которого не вызывала возражений, всегда выслушивалось магазином с почтительностью ученика. Их идеи принимались как вердикт вкуса в одежде и часто сами владельцы магазинов, не ленясь, часами раскладывали перед ними ткани не столько ради того, чтобы продать, сколько ради удовольствия узнать их мнение. Их встречали не как покупателя, а как важного эксперта, который выберёт что-то среди тысячи вещей; тому, что они купили или что им понравилось, придавали особое значение. Сказать покупателю: «Вам не понравилось? Вчера эта ткань очень понравилась кое-кому из команды Мелих Бея!» — было надёжным советом, мгновенно повышавшим ценность ткани.

Самый большой фокус залючался в том, насколько дешёво удавалось создать эту элегантность.

Финансовые ресурсы семьи сделали это основным законом, который невозможно изменить. Эффектная одежда для прогулок рассматривалась ими как необходимость. Эта простая и ограниченная основа была для них бесконечным полигоном. Сегодня в Календере прошла демонстрация нового наряда и впервые было показано, что можно надеть для прогулки в лодке. Это была пелерина, опускавшаяся с плеч немного ниже локтей, дополненная белым и фиолетовым тюлем, прикреплённым ленточками тех же цветов. На голове была очень узкая, длинная вуаль из тонкого японского шёлка с белыми краями, обработанными как старые вышивки, которая обвивала шею, а белые длинные шёлковые кисточки на концах немного скрывали чрезмерное великолепие пелерины, которое хотели утаить от осуждающих взглядов. Юбка из фиолетовой тафты, которую можно было принять за дополнение к пелерине, была не более чем юбкой, которую можно носить дома. Мать не была похожа на своих дочерей. Она начала отделяться от них, поскольку ей не нравилась их манера одеваться. В их одежде появлялись заментное отличие. Конечно, мать хотела показать крайности, в которых она обвиняла дочерей, причиной этого отличия, появившегося из-за разницы в возрасте. Но очень тайное и искреннее чувство подсказало, что она будет смешной, если продолжит одеваться как дочери. Поэтому сегодня она отомстила за то, что не может повторить их пелерины и придумала кое-что другое: надела коричневую, доволько открытую накидку без рукавов, которая спускалась тонкими складками по фигуре до талии, а потом ниспадала вниз волнами, и расположила сзади башлык с элегантной шёлковой кисточкой на конце, чтобы выделить свою накидку среди остальных.

Этот башлык вызвал череду шуток Пейкер и Бихтер. Они тонко подшучивали над бесконечной молодостью матери, когда та одевалась как образец для них. Когда мать стала одеваться по-другому, причина для шуток изменилась. Едва у матери появилась идея с башлыком, они на полном серьёзе спросили: «Для чего он, мама? Вы не возьмёте накидку, а наденете башлык?» Она ответила в защиту идеи: «Нет, он просто будет сзади. Подумай, Пейкер! Очень свободный башлык, края которого обшиты кружевом того же цвета… Знаешь, такой эффектный, похожий по виду на башлык для детей!» Их не удовлетворило это объяснение и они продолжили, добавляя насмешку в поначалу серьёзный вопрос:

— Да, но для чего нужен башлык к накидке, если его не надевать?

— А почему не нужен? Если ночью будет сыро, прекрасно можно надеть.

— В таком случае зачем для дневной накидки нужен башлык, который можно надеть ночью? Кстати, ночью башлык вообще не видно…

Диалог продолжался так до тех пор, пока не стал причиной обиды, продлившейся шесть часов, и слёз матери, как и любой разговор с ней. Мать чувствовала, что право наряжаться постепенно переходило к дочерям, которые должны быть её лучшими подругами, и выходила из таких сражений, рыдая, как беспомощный ребёнок. Нервы, когда-то делавшие её одной из самых вспыльчивых и горячих женщин, давали слабину и заставляли плакать в самых неожиданных случаях. Взрослеющие и хорошеющие дочери были для неё воплощением возражения, живой насмешкой, а отношения этих трёх женщин, никогда не ограниченные лишь чувствами, связывавшими детей с матерью, не выходили за рамки соперничества.

Сегодня она шла впереди, пытаясь новой накидкой подчеркнуть молодость тела, уже начавшего полнеть, а позади улыбались две сестры, указывая взглядами на башлык.

Пейкер шла, опираясь на тонко сложенный белый зонтик, как на трость, словно устала нести себя из-за слабости, добавленной беременностью, а Бихтер в юбке с очень тонкой талией, облегавшей фигуру и сзади переходившей в волны с двух сторон, и пелерине, струившейся с её широких (по сравнению с узкой талией) плеч до чёрного кожаного ремня, остававшегося на два пальца выше уровня талии и соединявшего белую пикейную рубашку с юбкой, держала зонтик и перчатку, снятую с правой руки, и легко, будто не касаясь земли, шла в жёлтых ботинках на низком каблуке. Хотя сёстры шли с одной скоростью, казалось, что одна отдыхает, а другая бежит.

Они свернули за угол набережной. Пароход дал сигнал и приближался к причалу впереди, вдали над голым берегом Пашабахче дрожали бледной травянистой тьмой вечерние тени, залив готовился ко сну, ожидая этот последний пароход. Они всегда сходили с лодки немного раньше и вот так шли до дома.

Вдруг Бихтер указала зонтиком на маленький светло-жёлтый особняк и сказала Пейкер:

— Посмотрите, это же Ваш муж?

Пейкер остановилась и посмотрела:

— Да, должно быть, он сегодня не выходил.

Две женщины и молодой мужчина, стоявший на лоджии, издали улыбнулись друг другу.

Когда они подошли ближе, Нихат Бей, облокотившись на решётку лоджии, широко улыбался, словно приглашая их поскорее зайти в дом. Бихтер сказала Пейкер: «Вашему мужу есть что сказать, смотрите, как он улыбается!»

Умирая от любопытства, сёстры остановились перед лоджией, прежде чем зайти в дом. Они смотрели на него с вопрошающим безмолвием, а он стоял и улыбался, не желая проронить ни слова. Пейкер нетерпеливо сказала:

— Мне надоело; почему Вы так улыбаетесь? Что такое? Прошу, скажите…

Он пожал плечами, и, не меняя позы, сказал: «Ничего!», а потом добавил:

— Заходите и я расскажу. Важная новость!

Тогда две сестры быстро зашли в дом. Фирдевс Ханым зашла чуть медленнее. Нихат Бей встречал их, спускаясь с лестницы без головного убора, в большом белом льняном пиджаке и мягких белых льняных туфлях. Бихтер сбросила накидку и пыталась расстегнуть застёжку пелерины, Пейкер снимала перчатки, Фирдевс Ханым села на стул с затаённым «Ох!», Нихат Бей сказал: «Важная новость!» — повторив фразу, сказанную на лоджии, и, пока три женщины смотрели на него вопрошающими взглядами, сообщил эту новость, словно божественное чудо:

— Бихтер становится невестой!

Все застыли от изумления. Бихтер, которая продолжала расстёгивать застёжку пелерины, первой нарушила паузу, длившуюся всего пять секунд, и со смехом сказала зятю:

— Вы издеваетесь.

Пейкер с матерью ждали продолжения. Нихат Бей вытянул руку как оратор, уверенный в важности и влиянии, которые новость окажет на присутствующих, и серьёзно сказал:

— Всего десять минут назад Бихтер поступило предложение о замужестве. И я официально объявляю об этом всем Вам, особенно Бихтер.

Новость была сообщена настолько чётко и серьёзно, что пока Бихтер с безразличием сбрасывала перчатки и накидку, Пейкер и Фирдевс Ханым разом спросили:

— Кто?

— Аднан Бей!

Бихтер повернула голову, это имя вдруг сотрясло её ударом молнии. Фирдевс Ханым с полуоткрытым ртом была похожа на скульптуру изумления и хотела понять, не шутка ли это.

У неё на губах вертелся вопрос: «Он просит руки Бихтер? Вы уверены?» и она задала бы его, если бы ей не помешал многозначительный взгляд Пейкер.

Вдруг у неё в голове один за другим появились вопросы Аднан Бею: «Ему не стыдно? Человеку ведь за пятьдесят! Чтобы делать предложение ещё ребёнку! Разве не нужно, по крайней мере, следить, чтобы разница в возрасте не была чрезмерной?»

Обобщая все эти вопросы и не решаясь взглянуть ни на кого из присутствовавших, Фирдевс Ханым снисходительно сказала:

— Аднан Бей, которого мы совсем недавно видели… — Потом она вдруг встала и сказала твёрдым голосом, давая понять, что шуток достаточно:

— Я думала, Вы о чём-то серьёзном сообщите, — прошла вперёд и начала подниматься по лестнице, ступеньки которой скрипели под тяжестью её тела.

Пейкер с улыбкой сказала:

— Маме это совсем не понравилось. Бихтер вслед за мной! Ещё один повод для ссор…

Бихтер улыбнулась. Её лицо покраснело. Она с вопросительной улыбкой посмотрела на мужа сестры. Этот взгляд хотел сказать: «Действительно! Правда ли то, о чём Вы сообщили? Если так, то не обращайте внимания на маму, Вы же знаете, что это из-за меня….» Пейкер, будучи сестрой, легко поняла значение этого взгляда и прямо спросила:

— Вы говорите правду, господин? Посмотрите, Бихтер сейчас сгорит от любопытства. Почему Вас заботит моя мать?

Бихтер возразила:

— Зачем мне сгорать от любопытства? Вы говорите странные вещи!

Нихат Бей рассказал сёстрам, что произошло.

Два часа назад, когда он собирался одеться и уйти, у особняка пришвартовалась лодка Аднан Бея, который вошёл со словами: «Сегодня я помешаю Вашей прогулке!» — и прямо в маленькой комнате, после небольшого путанного вступления, сказал: «Я обращаюсь к Вам по вопросу, который может показаться странным». Потом он сделал предложение госпоже Бихтер, поскольку это был единственный способ и попросил помощи, чтобы обратиться к уважаемой матушке.

Пока Нихат Бей продолжал рассказ, улыбка Бихтер сменилась обеспокоенным выражением лица, а Пейкер покраснела. Когда история закончилась, Пейкер вдруг возразила:

— Но дети, Бихтер, что, станет мачехой?

Бихтер ожидала зависти, скрытой за этой заботой, поэтому замолчала, потупив взор. Нихат Бей ответил:

— Ах, дети! Аднан Бей упомянул и о них. Младший мальчик с этого года будет жить при школе. Девочке сейчас двенадцать лет, через несколько лет она, конечно же, выйдет замуж. И тогда?

Нихат Бей посмотрел на Бихтер взглядом, который как будто хотел пронзить душу свояченницы и увидеть, что там, и закончил:

— Тогда этот огромный великолепный особняк останется Бихтер.

Лицо Бихтер покраснело ещё сильнее. Пейкер стояла, выронив оружие возражений. Какое-то небольшое чувство в её сердце, что-то не очень понятное, указывало, что этот брак — плохая идея. Бихтер забрала перчатки, накидку, пелерину и, не сказав ни слова, ушла, решив оставить без ответа последние слова зятя.

Что-то заставило её уклониться от продолжения обсуждения этой темы с сестрой и сообщило, что вопрос замужества объединит Пейкер с матерью. Она поднялась в свою маленькую комнату, чтобы свободно подумать и принять решение о победе или поражении прежде, чем она станет мишенью для возражений. Она закрыла дверь, бросила вещи на кровать, подбежала к окну и толкнула рукой ставни. Якуп, слуга, уже полил сад и выливал остатки воды из последнего ведра под жимолость, которая поднималась до окна Бихтер. Ароматы цветов, смешанные с запахом земли только что политого сада, охладили воздух в комнате, наполненный приятным ароматом одеколона с запахом белой сирени. Теперь в комнату проник сгущающийся тёмный свет, окутавший зелень сада, словно сюда попали отблески готового погаснуть слабо горящего зелёного фонаря. Бихтер села у окна, на подлокотник дивана и сказала про себя, будто ожидая от гармонии звучания этого слова решения важного вопроса, который вдруг встал перед ней:

— Аднан! Аднан Бей!

Новость оказала на Бихтер магическое влияние. Последняя фраза зятя звенела в её ушах пьянящей мелодией, притуплявшей чувства. Быть единственной хозяйкой большого дома!

Она не хотела думать об этом, боясь, что в противном случае всё исчезнет как несбыточная мечта. Но горячий, дурманящий голос тайно напевал одно слово, которое сразу осуществит все её мечты:

— Аднан! Аднан Бей!

Это имя означало красивого, несмотря на свои пятьдесят лет, мужа, шикарного, элегантного, принадлежавшего к самому изысканному обществу, кандидата на множество возможностей для повышения, борода которого (издалека непонятно, седая, или тёмно-русая) была разделена на две стороны, красиво одетого, всегда хорошо жившего, который при каждой возможности смотрел на неё просящим взглядом после того, как его пальцы в тонких перчатках кончиком белого, изящного, льняного носового платка быстро протирали очки в золотой оправе.

Возраст и наличие двух детей не оставляли возможности отдалить это имя от желаний роскоши и богатства двадцатидвухлетней девушки. Аднан Бей был одним из тех мужчин, возраст которых не имел особого значения. Дети? Они, наоборот, нравились Бихтер. Она даже нашла странность, когда думала в ту минуту: «Они будут говорить мне «мама», верно? Такая молодая мама! В двадцать два года быть матерью юной девушки! В таком случае я родила бы её в десять лет! А мальчик! Да, моя сестра права, он так смотрит раскосыми глазами…»

Она даже подумала об одежде, в которую их оденет, а потом улыбнулась своей поспешности.

В этом браке её не пугали ни дети, ни пятидесятилетний возраст Аднан Бея. Это были такие детали, на которые сразу же можно было закрыть глаза из-за элегантного внешнего вида. Если бы Аднан Бей был мужчиной, похожим на остальных, если бы дети не были теми красивыми, хорошо одетыми детьми, которых всегда видели рядом с отцом, она бы пожала плечами, как только возник этот вопрос, рассмеялась в лицо зятю и убежала. Но выйти замуж за Аднан Бея означало попасть в один из самых больших особняков на Босфоре, в окнах которого виднелись люстры, тяжёлые шторы, стулья из резного ореха, крупные светильники, столики с позолотой, а в лодочном домике которого находились белый ялик и лодка из красного дерева, накрытые чистыми белыми чехлами. Особняк во всём великолепии возвышался перед взором Бихтер, а на него сыпались ткани, кружева, драгоценности, жемчуга; на неё обрушился дождь из всех безумно любимых, желанных, но недоступных вещей, и это производило впечатление.

Бихтер очень хорошо знала, что весёлая жизнь матери была веской причиной, мешавшей браку, который откроет для неё блестящую и действительно аристократичную жизнь. К дочерям Фирдевс Ханым, этим последним цветам сияния угасающей памяти о команде Мелих Бея, мог посвататься лишь кто-то, похожий на Нихат Бея, их зятя.

Когда она подумала о зяте, презрительная улыбка появилась у неё на губах. «Дурак! Приехал в Стамбул с расчётом на французский язык, который выучил в прибрежной пивной в Салониках…» Бихтер знала, что зять стал мужем Пейкер не только под влиянием мимолётной страсти, но и чтобы используя семейные отношения, влиться в аристократическую жизнь Стамбула.

“Дурак!» — сказала она громким голосом, придавая силу этому слову.

И вот, наконец, такой муж! Зарплата в несколько сотен курушей, небольшая помощь от друзей, родственников и неизвестно откуда; потом ребёнок, а после? Бихтер потёрла руки и сказала: «А после ничего!»

Вдруг ей пришло в голову., что зять поддержит этот брак, несмотря на то, что Пейкер была против. Этот брак мог оказаться для него полезным, он мог рассчитывать на выгоду от влияния и положения Аднан Бея. Она верила, что зять был достаточно корыстным, чтобы заглушить любые эмоции.

Решив, что зять может быть её союзником в этом вопросе, она подумала о старшей сестре. «Бедная Пейкер! Она стала такой странной, когда услышала имя Аднан Бея. Ещё одна из тех, кто захочет помешать… На сей раз у мамы есть хороший помощник, но…»

Бихтер не сочла нужным закончить предложение, встала и снова посмотрела из окна на маленький сад. Теперь, когда она смотрела сверху на сад, который старательно поддерживали в порядке, в её взгляде было пренебрежение, падающее с высоты мечтаний вниз.

В этом уголке, в этом бедном доме она в один миг увидела двадцать два года своей жизни, однообразно тянувшиеся часы и дни. Развлечения, прогулки, платья, которые до того времени шились и носились с радостью, самые лучшие воспоминания двадцати двух лет жизни вдруг упали в её глазах и превратились в бесполезные пустяки.

Потом она подумала о себе. Она увидела свои лицо, фигуру, волосы, изящное, утончённое тело, которое восхищало взоры тех, кто видел его, проходя мимо, и улыбнулась, прищурив глаза. Она сосчитала про себя детали, которые очень хорошо сочетались с этой красотой.

Несмотря на небрежность и равнодушие Фирдевс Ханым — женщины, у которой никогда не было материнских чувств, благодаря хорошей семейной осведомлённости Бихтер знала всего понемногу: турецкий, чтобы листать журналы и читать рассказы; французский, чтобы использовать в магазинах Бейоглу; греческий, выученный у девушек-служанок, привозимых из Тарабьи; играла на фортепиано вальсы, кадрили, романсы; научилась очень хорошо аккомпанировать себе на лютне во время весьма достойного исполнения песен.

Этих достоинств было достаточно, чтобы её запросы оказались выше, чем уровень Нихат Бея, однако преграду создавали стиль жизни матери и известность всей семьи. В её сердце была глубокая неприязнь к семье, которая мешала надеяться на осуществление желания. О! Теперь у неё найдётся отличная причина отомстить им!

Она уже всё решила. Никакя сила не сможет заставить её изменить это решение.

Она походила по комнате, улыбнулась, проходя мимо зеркала, будто поприветствовала и поздравила жену Аднан Бея, а не бедную Бихтер, столкнувшуюся с опасностью остаться без мужа.

Она снова подошла к окну. Пробравшийся сквозь ставни плющ словно улыбался ей.

Она оторвала от него тонкий росток, задумавшись, поднесла его кончик к жемчужным маленьким белым зубам; закусила его, рассеянно прищурила глаза в темноне, окутавшей комнату, посмотрела на цветы и траву в саду. Сад теперь изменился, стал разноцветной выставкой её желаний.

Сейчас она видела не сад, а сваленные кучи тканей и рассыпанные сверху драгоценности.

Здесь разбилась радуга, разлились потоки зелёного, синего, жёлтого и красного шёлка и казалось, что лучи из изумрудов, рубинов, бриллиантов, бирюзы льются на этот фонтан цвета.

Всё, что она безумно любила, но не могла купить, покорилось самому маленькому желанию её воли и ждало, звало её цветными глазами.

Ах! Эта бедная жизнь, которая заставляла искать элегантность в скромности и учила притворному отвращению, чтобы скрыть боль и тайное разочарование… Она уже устала от этой жизни, устала закрывать глаза, чтобы не видеть этого.

Отправляясь за покупками, они отодвигали дорогие драгоценности и ткани твёрдым движением руки, считая их грубыми. Да, отодвигали, но в сердце Бихтер что-то обрывалось. И вот теперь, она вспоминала, как подолгу стояла с мамой и сестрой перед витринами магазинов, когда видела перед собой все эти потоки красоты. Почти каждый раз они останавливались то тут, то там, не показывая друг другу смущения, и, ничего не говоря, любовались витринами.

Бихтер надевала на шею ожерелье, следом на руку бриллиантовый браслет, намечала в волосах место для крохотной, как горошина в клюве у воробья, жемчужины, в пятиминутном душевном забытьи наряжалась так в своём вооражении, потом, уходя отсюда, хотела сорвать и выбросить звенящие серебряные браслеты и тонкую золотую цепочку с руки.

Когда она думала о том, что всё это может осуществиться, бедность жизни проявлялась яснее, словно эта мечта отдаляла её от правды жизни и точнее показывала детали унижения. Она смотрела на эту правду глазами, привыкшими к великолепию мечты.

Вокруг неё были раздражающие бедная одежда и обстановка. Стулья, на которые бросили что-то вышитое для маскировки изъянов, потрескавшийся старый ореховый шкаф, железная кровать со стёршейся позолотой, уныло свисавшие с окон шторы — все эти вещи, хорошо показать которые уже было не под силу её искусному гению, выглядели как брошенные реликвии далёкого мира бедности; потом вдруг рядом с этим миром бедности открылись залитые светом коридоры и комнаты сверкающего позолотой особняка.

Она заполнит их вещами, которые ей нравились, но были недоступны. Она соберёт одну за другой запомнившиеся ей статуи, вазы, картины, горшки, много разных вещей; заполнит стены и комнаты с неутолимым желанием изобилия. Значит, выйти замуж за Аднан Бея означало возможность сделать всё это. О! Она поклялась, что ни мать, ни сестра, никто в мире не сможет помешать осуществлению её мечты…

***

В дверь постучали. Голос Катины сообщил:

— Кушать подано!

Выходя из комнаты, Бихтер заметила радостную улыбку на молодом оживлённом лице Катины:

— Чему улыбаешься?

Катина сказала:

— О! Разве я не поняла? Знали бы Вы, молодая госпожа, как я рада!

Потом она прищурила свои маленькие блестящие чёрные глаза и сказала Бихтер:

— Меня с собой возьмёте?

Бихтер не ответила. Слова девушки, обрадованной этим событием, придали ей сил. Эти простодушные слова были твёрдым доказательством влияния, которое окажет этот брак.

Во избежание разговоров об Аднан Бее, Фирдевс Ханым за столом говорила обо всём и особенно хотела вовлечь в разговор насупившуюся, не отрывавшую взгляда от тарелки Бихтер, чтобы заключить перемирие, которое предотвратит открытую ссору с ней. Она упомянула о нарядах, которые видела в Календере, о чалых лошадях повозки, ехавшей в Еникёй, о господине, размахивавшем тростью и свистевшем в такт музыке, из бокового кармана пиджака которого торчал красный шёлковый носовой платок. Бихтер понимала цель болтовни матери и в первый раз почувствовала, что ей придётся вести с ней важную, настоящую войну.

Вдруг она подняла голову и переглянулась с зятем. Между ними была отчуждённость и невольная стеснительность, мешавшая искренним отношениям, которые сделали бы из них брата и сестру, держала Бихтер вдали от мужа сестры. В этом отдалении было что-то похожее на физическую ненависть. Когда их взгляды встречались, она чувствовала необходимость с лёгкой скукой отвести взгляд, который не отводила под настойчивыми взглядами незнакомцев на променадах. Когда их взгляды встретились сегодня вечером, Бихтер не отвела взгляд; она настойчиво посмотрела на зятя, заключая с ним союз. В его глазах она увидела покорность, послушную капитуляцию. Так, взглядами, они подписали союз.

Воспользовавшись короткой паузой в разговоре, Нихат Бей спросил у Фирдевс Ханым:

— Вы не придали значения вопросу Аднан Бея?

Словно не услышав, Фирдевс Ханым сначала сказала:

— Катина! Подай-ка графин!

Потомпосмотрела на зятя и добавила:

— Это не то, чему нужно придавать значение… Возраст не подходящий, да ещё дети…

Пока Фирдевс Ханым говорила, Пейкер постоянно смотрела на мужа гневным взглядом, удерживавшим его от продолжения. Ужин закончился в полной тишине.

У Фирдевс Ханым было правило: в жаркие вечера после ужина она выходила на лоджию, ложилась в кресло и слушала плеск моря.

Нихат Бей листал газеты, Пейкер, избегая нежелательных направлений разговора, предпочла замолчать, расположилась в кресле под лампой с жёлтым абажуром и думала с полузакрытыми глазами. Бихтер немного походила, затем под каким-то предлогом ушла в свою комнату, потом снова пришла. Сегодня вечером она не могла усидеть на месте.

Не откладывая на более подходящее время, нужно было сразу сделать то, что пришло ей в голову. Свежий, бодрящий воздух проникал внутрь из открытой двери лоджии, раздувая тюлевые занавески. Когда занавески раздвигались, в неясной белой дымке она видела фигуру матери, расположившуюся в кресле, и отводила взгляд от лоджии, чтобы не сразу пойти туда. Она хотела полистать старые книги на столе и посмотреть картинки. Но видела их как в тумане и раз за разом голос у неё в голове говорил: «Почему не сейчас, а потом? Если сегодня вечером этот вопрос не будет решён, ты не сможешь заснуть до утра». Нарастающий страх предстоящего разговора с матерью уже стал причиной лёгкого сердцебиения. Она очень хорошо знала, что сегодня вечером будут сказаны серьёзные вещи, о которых они избегали говорить до сих пор. Вдруг она упрекнула себя за то, что так боится и, пока Пейкер дремала с закрытыми глазами, прошла перед стеной из газеты рядом с лицом зятя; лёгкими шагами она дошла до лоджии в другом конце зала, просунула голову между тюлевыми занавесками и сказала: «Я иду составить Вам компанию, мама!»

Лёгкий ветерок ласкал море перед ними, пытался прерывистыми, унылыми движениями удлинить до берега тени кораблей и лодок, чёрными глыбами болтавшихся в тёмных водах бухты.

Бихтер села рядом с матерью на небольшой складной стул. В её позе была настырность, свойственная ребёнку, не отходящему ни на шаг от матери. Она медленно положила руку на колено матери и прислонила к ней свою голову с чёрной копной волос. В эту тёмную ночь её глаза некоторое время смотрели на небо, окунувшись в несколько тусклых, обиженно скользивших огней, заставлявших сиротливо дрожать её влажные ресницы.

В какой-то момент её взгляд привлёк встревоженный полёт ночной птицы. Мать не сказала ни слова, как будто заснула и не подозревала о её присутствии. В какой-то момент Бихтер подняла голову и потянулась, желая увидеть в темноте глаза матери.

Мать и дочь посмотрели друг на друга в тусклом свете, который мучительно пробивался на лоджию из зала сквозь тюлевую занавеску. Бихтер с улыбкой сказала медленным, мягким голосом, похожим на затерявшийся в волосах ветер:

— Мама, почему Вы не придали значения вопросу Аднан Бея?

Фирдевс Ханым, несомненно, ожидала такого рода вопроса и, не вставая, ответила таким же тихим голосом:

— Думаю, я уже рассказала о причинах.

Бихтер с улыбкой пожала плечами:

— Да, но причины, о которых Вы сказали, такие незначительные, что я не знаю, достаточно ли их, чтобы Вы не дали согласие на этот брак?

Фирдевс Ханым медленно выпрямилась, теперь им было сложно говорить, обе будто хотели сдержать душевное волнение, которое начало появляться в их голосах. Бихтер подняла голову. Она убрала руку с колена матери.

— Я вижу, Бихтер, что ты очень хочешь выйти замуж!

Бихтер ответила голосом, который пытался отсрочить предстоящую борьбу:

— Да, у меня уже не осталось надежды, что может представиться лучшй момент. Вы хорошо помните, что другая Ваша дочь едва сумела найти Нихат Бея. Я не знаю, чтобы кто-то обращался к Вам насчёт меня.

— Ты меня удивляешь, Бихтер! — сказала Фирдевс Ханым. — Если бы ты сообщила мне, что так торопишься стать невестой…

Несмотря на решимость закончить разговор спокойно, Бихтер вдруг была побеждена своей природой, всегда готовой блеснуть. Резким голосом она сказала:

— О! Нет ничего удивительного, мама! Если двадцатидвухлетняя девушка впервые видит перед собой стоящее предложение выйти замуж и, в конце концов, считает нужным высказать своё мнение, она не торопится. Признайтесь, что Ваши причины отказать Аднан Бею можно принять для другой девушки, но девушка, которая не по своей вине потеряла надежду найти мужа…

Голос Бихтер всё больше дрожал от обиды. Шум большого грузового судна, рассекавшего спокойные воды Босфора и направлявшегося в Чёрное море, заглушил последние слова Бихтер.

Фирдевс Ханым выпрямилась. Мать и дочь сидели в темноте как два врага, желавшие задушить один другого, лицом к лицу, тяжело дыша, пристально глядя друг на друга.

Фирдевс Ханым спросила:

— С каких пор дочери начали свободно говорить с матерями о замужестве?

Бихтер, девушка, которая пришла пять минут назад с кошачьей мягкостью, пряча коготки под ватными лапками, теперь вытащила оружие и быстро ответила:

— С тех пор, как матери начали по непонятным причинам мешать дочерям выйти замуж…

— Бихтер! Ты не умеешь выбирать слова для разговора с матерью. Я думала, что лучше тебя воспитала.

Теперь не осталось силы, которая бы отсрочила превращение борьбы в открытую войну. Их голоса становились громче и, наконец, разразилась буря. Может быть, их могли слышать Нихат Бей и Пейкер, находившиеся в холле. Бихтер приблизилась и ответила, дыша в лицо матери:

— Будет правильным относить это не к недостаткам воспитания, а к тому, что Вы не смогли дать дочерям почувствовать любовь и уважение. Я должна с сожалением отметить, что впервые вынуждена сказать вещи, которые, может быть, никогда не забудутся. Но это Ваша вина… Прежде чем осуждать дочь, приглашаю Вас подумать о себе. Знаете ли Вы точно, почему отвергли Аднан Бея? Из-за возраста и детей, скажете Вы. Нихат Бею тоже было пятьдесят лет? У него тоже были дети? Тем не менее, тогда Вы сделали Пейкер то, что сегодня хотели сделать мне. В конце концов, Вы потерпели поражение, и в этот раз снова потерпите поражение. Однако это поражение для Вас больнее, потому что…

Фирдевс Ханым спросила, задыхаясь от гнева:

— Почему?

Бихтер наслаждалась страданиями противника и, поворачивая нож в нанесённой ему ране, с дикой жестокостью сказала:

— Почему… Вы хотите услышать, верно? Потому что я знаю, что если бы Аднан Бей сделал предложение кое-кому в этом доме…

Фирдевс Ханым мгновенно разозлилась, не в силах больше сдерживаться. Тыльной стороной ладони она ударила по губам Бихтер, желая помешать ей продолжить. Бихтер, как безумная, двумя руками нервно схватила руки матери и свистящим голосом сквозь зубы сказала:

— Да, если бы он сделал ей предложение, она бы с безумной радостью побежала…

Фирдевс Ханым облокотилась на кресло; слабость, снова появившаяся после протеста из последних сил пять секунд назад, детская слабость, уже некоторое время побеждавшая в каждом разговоре, помешала ей ответить. У неё на глазах навернулись слёзы и эта женщина, чьё наказание за все изъяны жизни вырвалось из уст дочери сегодня вечером, долго плакала в свете тусклых, обиженных огней неба, будто проливая печальные слёзы в темноту ночи.

Бихтер застыла, увидев её плачущей в результате борьбы, которая началась неохотно, с надеждой закончить всё двумя поцелуями, но закончилась слезами; она не могла повернуть голову, наблюдая за светом красного фонаря, извивавшегося, как змея.

Она была уверена, что вышла победителем в этом вопросе и слёзы матери служили доказательством победы. Однако теперь они вызывали и у неё желание заплакать. Бихтер испугалась, что не сможет сдержаться, если скажет хоть слово; прикусив губу, она слушала глубокие вздохи матери среди лёгкого плеска волн. Два тела, не сумевшие скрепить сердца узами уважения и любви, связывающими мать с ребёнком, мать и дочь, похожие на врагов, сидели в глубокой, тяжёлой, холодной тишине, как будто распространявшейся из лежавшего между ними траурного гроба.

В их отношениях что-то разладилось на всю жизнь, но вопрос о замужестве был решён.

***

Бихтер вошла в свою комнату с радостью победы. Теперь она торопилась остаться наедине с мечтой, в осуществлении которой была уверена. Желая сорвать одежду, она быстро разделась, дошла до окна в рубашке, соскользнувшей с плеч, закрыла ставни, опустила раму, зажгла лампу, задула свечу, села на край кровати и сняла чулки; потом легла на кровать и задёрнула полог, чтобы оказаться далеко от всего, наедине с мечтой.

Дрожащий свет лампы словно боролся с потаёнными тенями комнаты. На пол падали увеличенные в размере тени бутылок на столе. Бихтер лежала в постели, отгородив реальность от мечты стеной из тюля, в тишине комнаты начинало витать её сонное дыхание. Как белый голубок, ожидавший на краю гнезда, чтобы попросить немного солнца, из-под полога кровати свисала маленькая, белая, пухлая ножка; раскачиваясь, будто кокетливо приглашая, она звала мечты на ложе желаний и говорила: «Да! Идите сюда! Великолепные особняки, белые ялики, лодки из красного дерева, повозки, ткани, драгоценности, все эти красивые вещи, все эти позолоченные желания… Все идите сюда…»

2

Аднан Бей вышел из светло-жёлтого особняка и с большим облегчением запрыгнул в лодку из красного дерева. Наконец, после долгих колебаний, утомлявших его несколько месяцев, было сделано предложение и тяжесть, давившая на сердце подобно большому камню, исчезла. Однако оказавшись в лодке, он, наряду с облегчением, ощутил учащённое сердцебиение. Сегодня, вопреки обыкновению, Нихаль и Бюлент не сопровождали отца. На пустующих местах дрогнула тень двух невинных, растерянных лиц; два голоса, два робких, дрожащих детских голоса спросили:

— Отец! Откуда Вы едете? Что Вы сделали?

Да, что он сделал? Он тоже задавал себе этот вопрос, глядя на холмы противоположного берега, зелень которых улыбалась в последних вечерних лучах. Вмиг снова проснулись сомнения, длившиеся несколько месяцев, пока он не решился сделать предложение. Он мысленно описал историю борьбы, все детали сражения, краткое содержание его этапов. Ему нужно было оправдаться перед собственной совестью. Его бедная совесть, задыхавшаяся под тяжестью причин и доводов, подготовленных для достижения желанной цели, в ответ на небольшое возражение снова услышала грохот атаки тысяч причин и доводов, заглушавший её голос.

Сколько так могло продолжаться? Четыре года назад он посвятил жизнь детям, стал для них матерью, чтобы по возможности не дать маленьким душам почувствовать её исчезновение в доме. Но он больше не видел разумной причины продолжать это самопожертвование. Бюлент пойдёт в школу, а Нихаль через несколько лет станет невестой. Связь с детьми постепенно ослабеет и, наконец, между ними разверзнется пропасть, которая образуется между отцами и детьми, оставляя тем больше пустоты, чем искреннее была между ними связь. Он останется один в пустоте, его брошенное сердце не сможет согреться теплом улыбок детей, иногда в утешение навещавших его, снежинки одиночества толстым саваном покроют его бесполезное самопожертвование.

Разве его прошлая жизнь не состояла из самопожертвования? Чтобы найти оружие против сомнений, он отказался от любовных и поэтических воспоминаний о женитьбе, выдёргивал и срывал цветы с могилы бедной умершей любви, чтобы украсить колыбель второй любви, созданную в мечтах.

Он вёл сравнительно безгрешную жизнь до тридцати лет и женитьба была самым большим любовным событием в его жизни. Шестнадцать лет брака представали в памяти как длинный, голый и беплодный участок земли, лишённый даже жалких ромашек. Эти годы оставили лишь воспоминания о бесконечных болезнях жены. Он боролся с болезнями, много лет занимался спасением матери своих детей; наконец, ожидаемый результат свёл на нет все труды и оставил детей без матери. Потраченные тогда усилия теперь кричали в воспоминаниях, ожидая награды. Долг, исполненный в те дни, теперь стал правом. Однако было невозможно полностью заглушить лёгкое сердцебиение, он не мог решить, как заставить Нихаль и Бюлента принять эти доводы. Он хотел, чтобы причины, которые оправдали его перед собственной совестью, заставили детей простить его.

Вдруг он отвёл взгляд от холмов. Лодка приближалась к Календеру. Он подумал, что может встретить их, встретить Бихтер. Немного повернув руль, он подошёл поближе. Вдали он заметил белую лодку, ещё раз повернул руль и провёл ещё одну пограничную линию. Две лодки оказались на таком расстоянии, чтобы не столкнуться.

Аднан Бей сказал про себя: «Через десять минут они узнают». Он был уверен, что Бихтер согласится. Он ясно прочёл это в глазах молодой девушки, даже заметил в её взгляде что-то похожее на жалобу из-за задержки с предложением.

Он будто напевал про себя: «Да, через десять минут…» Вдруг он вспомнил о Нихаль и Бюленте. Дома у него тоже были дела. Сегодня он хотел подготовить детей, спешил заставить умолкнуть сердцебиение, которое мешало полноте его блаженства.

Сердцебиение участилось, когда лодка из красного дерева рассекала воду и быстро двигалась, будто у неё не было других дел. Он пока не нашёл лёгкого пути, не смог выбрать ни один из придуманных способов. Он думал о Шакире Ханым (женщине, которая была невольницей его жены, а после рождения Нихаль стала служанкой и жила в доме как член семьи) но иногда говорил: «Нет, лучше использовать как посредника гувернантку». Когда лодка подошла к пирсу и к ней подбежал маленький темнокожий Бешир, поджидавший у ворот, Аднан Бей спросил:

— Дети не приехали?

Он почувствовал облегчение, когда понял, что не приехали. Сейчас ему хотелось и увидеть их, и отложить этот момент. Он отправил детей с гувернанткой в Бебек Бахчеси, чтобы остаться одному.

Аднан Бей разделся, надел домашние брюки из тонкой саржи и белую сатиновую рубашку, потом поискал чёрный пиджак из шерсти альпака; нервным движением руки он открыл дверцу шкафа с зеркалом, затем посмотрел на вешалку, стоявшую в углу команты. Он не мог найти пиджак. Тогда Аднан Бей нажал на кнопку звонка и отругал пришедшую Несрин: «Всё в беспорядке! О моих делах не заботятся, вот уже битый час ищу чёрный пиджак.»

Рукав чёрного пиджака свисал с края стула, на который Аднан Бей бросил снятую одежду. Несрин прошла вперёд и вытащила из-под неё пиджак.

«Видите? Вы оставили его на стуле, у Вас нет привычки класть что-то на место…» — сказала она. Каждый раз, когда были видны недостатки в работе прислуги, Аднан Бей привык говорить, что когда в доме нет хозяйки, сколько ни старайся, невозможно рассказать прислуге о своих проблемах. Когда Несрин выходила из комнаты, он спросил:

— Дети не приехали?

Аднан Бей спустился вниз, некоторое время смотрел из окна холла на море и его терпение было на исходе. Потом он пошёл в кабинет; ему хотелось чем-то заняться. Его главным увлечением была резьба по дереву. Свободное время он тратил на вырезание рельефных изображений на ножах для бумаги, чернильницах, спичечных коробках. Уже несколько дней он работал над небольшой тарелкой с профилем Нихаль посередине. Аднан Бей захотел взять тарелку в руки и поработать, но не смог. Он снова нажал на кнопку звонка и в комнату снова вошла Несрин:

— Нихаль и Бюлент не приехали?

Несрин с улыбкой ответила:

— Не приехали, господин, но вот-вот приедут.

Когда девушка вышла, Аднан Бей почувствовал страх. Да, они приедут. И тогда? Что он будет делать?

Он больше всего думал о Нихаль. Кроме доводов, придуманных, чтобы избавиться от сомнений, был страх, который никак нельзя было заглушить, возникший в результате раздумий о влиянии на неё этого события. Аднан Бей был уверен, что нежная, тонкая, похожая на водный цветок девочка не сможет остаться равнодушной, когда другое тело, другая любовь станет преградой между ней и отцом. Он понимал, что когда она ребёнком осталась без матери, ей не было больно, затем она подросла и раз за разом ощущала боль, когда думала об этом и это оставляло на её лице усиливавшуюся печаль сиротского смирения. Когда она улыбалась отцу, её взгляд будто скрывал в глубине слёзы скорби о матери, узнать и полюбить которую не нашлось времени и даже лицо которой было невозможно вспомнить. Теперь вторая мать отчасти заберёт у неё отца. О! Какую горестную рану может нанести второе расставание этому бедному сердцу! Когда он думал об этом, его сердце обливалось кровью. Но он решил, что это неизбежно и нужно позволить этому случиться.

Аднан Бей думал в полумраке комнаты с длинными коричневыми шторами, облокотившись на кожаную оттоманку рядом с рабочим столом и вытянув ноги, и у него перед глазами по кусочкам пронеслась жизнь с Нихаль. Сначала он увидел капризы ребёнка после потери матери, бесконечные слёзы из-за тысяч выдуманных невозможных причин. В то время никто, кроме отца, не мог заставить её замолчать. У неё также была нервная болезнь, нерегулярные припадки которой длились часами и изнуряли крохотное чахлое тело. Он подумал о мучительных ночах, проведённых рядом с маленькой кроватью в период траура и во время нервных припадков. Однажды ночью он услышал, как во сне дочь сказала страшным голосом: «Папа! Папа!», встал с кровати, подошёл к ней и спросил: «Чего ты хочешь, дочка?» Она увидела рядом отца, успокоилась, улыбнулась и впервые после смерти матери спросила: «Она придёт завтра?» Дочь говорила о матери, не называя имени и не объясняя, о ком идёт речь. «Нет, дочка!» Она уже привыкла довольствоваться этим ответом, но той ночью разговор, вероятно, начавшийся с виденного во сне, продолжился: «Она далеко ушла? Тяжело ли оттуда прийти, папа?» Он не ответил и утвердительно кивнул головой на оба вопроса. Со свойственным детям упрямством она непременно хотела услышать ответ: «Раз так, можем мы туда пойти? Видите, она не приходит, совсем, совсем, даже на денёк не приходит.» Увидев умолкнувшего отца, она вдруг высунула маленькие, худые руки из-под одеяла, подвинула его голову, прислонила губы к уху и в дрожащем, слабом свете лампы, будто сообщая что-то тайное, сказала тихим голосом, похожим на дыхание птицы: «Или она умерла?» Правда впервые слетела с её уст. Потом она протянула маленький пальчик и добавила, вытирая стыдливую слезу с глаз отца: «Папа, не умирайте, Вы же не умрёте?»

Он успокоил дочь, заставил лечь и накрыл одеялом, но несколько часов не отходил от кровати, тихо ожидая, пока та заснёт. Ночью ребёнок постоянно вздыхал.

По ночам он какое-то время не отходил от неё, ложился вместе с ней. Даже теперь Нихаль и Бюлент спали в соседней комнате со всегда открытой дверью. Дальше была комната их гувернантки (старой мадемуазель Де Куртон). Одиночество так крепко связало отца и дочь, что они могли получать удовольствие, только находясь рядом. Они всегда гуляли вместе, почти все ночные часы проводили вместе. Гувернантка была другом скорее для Бюлента, чем для Нихаль. Ночью Нихаль ждала, пока Бюлент уснёт, потом выходила вместе с мадемуазель Де Куртон; она получала странное удовольствие от нахождения с отцом, словно такие моменты заполнят счастьем пустоту в её сердце среди невосполнимой пустоты жизни.

Всюду в комнате Аднан Бей видел подробности жизни с дочерью и смотрел на безмолвных свидетелей проведённого с ней времени. Вот высокий, широкий книжный шкаф из резного ореха со стеклянными дверцами, заполненный серьёзными, большими книгами; дальше, сбоку, стену занимала богатая коллекция каллиграфии, собранная из любопытства, беспорядочная, но развешанная с хорошим вкусом и ласкавшая взгляд, когда он был в унынии. На другой стене были реликвии его последнего увлечения: резные деревянные маленькие клетки, рамы для картин, коробки для салфеток, веера, перевязанные ленточками, и в центре голова старика, сделанная из большого куска корня… Сегодня все эти предметы будто смотрели на него странным взглядом.

Он долго смотрел на резьбу на стене. Эти мелочи были результатом времени, проведённого там, под лампой с зелёным абажуром, рядом с Нихаль.

Аднан Бей протянул руку и взял со стола незаконченный портрет Нихаль. Он ещё не был готов; не были видны ни волны волос, как шёлковая рамка обрамлявших лицо, ни болезненная вялость худенького личика. Но под нечёткими линиями он ясно видел больное лицо, вызывавшее желание заплакать.

Ах! Печальное лицо Нихаль, дрожавшее хрупким изяществом розы, которая быстро увянет, белизна которого будто жаловалась на жизнь, а нестойкий розовый оттенок давал обманчивое ощущение радости! Улыбавшиеся глаза, которые во время болезни пытались обмануть вас лживыми улыбками, пытались ввести окружающих в заблуждение лживым счастьем, а в глубине плакала больная душа! Он всё это видел. Он вспоминал болезни дочери, её нервные припадки, начинавшиеся с затылка, неделями длившиеся головные боли. Вдруг ему показалось, что на него смотрит плачущее, грустное лицо Нихаль. Он хотел, чтобы сегодняшний день был стёрт из его жизни за минуту. Да, сегодняшний день должен быть стёрт, день должен был пройти в борьбе, как и все другие, он не должен был проиграть. Сделанное предложение казалось чем-то не поддающимся возмещению. Ему не приходило в голову изменить то, что было сделано или отступить. Позади плачущего больного лица было другое лицо, полное поэзии и молодости, с чёрными волосами, длинными бровями и большими томными глазами, улыбавшееся ему безумной улыбкой.

***

Несрин показалась из-за двери и сообщила:

— Приехали, господин!

Позади послышался голос Нихаль:

— Отец! Вы приехали раньше нас?

В комнату вбежала Нихаль, стройная фигура которой в голубом платье без пояса была слишком высокой для её возраста, а меланхоличное лицо напоминало узкую мордочку козлёнка; она взяла отца за руки, приподнялась на мысочках ботиночек и подставила лоб к губам отца.

— Вы от нас избавляетесь и убегаете, верно? — сказала Нихаль. — Ну, куда Вы ходили? Почему не захотели сказать нам, что собирались выходить? Нам рассказал Бешир. О! Мой маленький Бешир мне обо всём рассказывает.

Отец слушал с улыбкой, а она сопровождала каждое слово каким-то движением, и с непоседливостью, свойственной детям, то трогала что-то на столе, то касалась руками подола платья:

— Мы тоже хорошо провели время! Если бы Вы знали, сегодня странность мадемуазель была на высоте. Она рассказывала Бюленту историю одного попрошайки, которого знала в детстве. Так странно! Так странно! Старик проглотил большой кусок хлеба…

Когда Нихаль рассказывала, она сложила вместе тонкие, худые руки, через которые, казалось, было видно солнце, поднесла их ко рту и словно проглотила огромный кусок хлеба бесцветными губами маленького рта:

— Вот так! Вы должны увидеть, когда показывает мадемуазель… Вы же знаете Бюлента! Все в саду смотрели на нас, когда он заливисто смеялся. Скажем мадемуазель, папа, пусть она за столом и для Вас покажет.

Она сидела на коленях на ковре, прислонившись к коленям отца, и в подробностях рассказывала о прогулке в Бебек Бахчеси, перескакивая мыслями туда-сюда, как порхающая бабочка. Потом вдруг спросила с серьёзным лицом:

— Куда Вы ездили? Расскажите, куда Вы ездили в тайне от нас?

Он ответил, не задумываясь:

— Никуда! — Как только лживый ответ вырвался из его уст, он покраснел от стыда, который невозможно скрыть, и решил исправиться:

— В Календер!

Она сразу обнаружила этот обман благодаря странной способности, присущей детям с нервными болезнями:

— Нет, отец! Вы краснеете, значит хотите что-то скрыть от нас.

Она встала, наклонила голову с притворной обидой, надула губы и косо посмотрела на отца.

В ту самую минуту без подготовки, пока не появилась настороженность, он почувствовал насущную потребность всё рассказать, чтобы очистить совесть перед существом, сошедшим с небес, перед невинным ребёнком, бросить правду, лежавшую камнем на сердце, перед этой худенькой девочкой. Он протянул руку, взял Нихаль за запястье и прижал к себе этого худого ребёнка, похожего на тонкую нежную ветвь, не допускавшую возможности, что из неё может получиться женское тело; запустил пальцы в её волосы, похожие на облако светлого шёлка над маленькой головой. Нихаль, мгновение назад весело щебетавшая, теперь ждала с тревогой на лице, как птица, которая почувствовала дыхание опасности, пролетевшее в тишине над её гнездом. Тогда Аднан Бей не смог сдержаться и спросил:

— Нихаль! Ты же меня любишь? Очень, очень, очень любишь.

С присущей детям хитростью она не захотела отвечать, не поняв смысла вопроса. Отец продолжил:

— Нихаль, я думаю кое о чём для тебя.

Его сердце сжималось, когда он говорил эту ложь:

— Пообещай мне, поклянись, что не будешь возражать и согласишься. Потому что любишь меня, да, потому что любишь меня…

Он не мог закончить фразу и обнаружил в своём голосе что-то, пронизывавшее тело холодной дрожью. Аднан Бей трусливо замолчал, подобно преступнику, не осмеливавшемуся признаться в убийстве. Нихаль медленно убрала руку и на шаг отошла от отца. Она, бледная и безмолвная, посмотрела на него с робким вопросом, застывшим на устах. Но не задала этот вопрос. Почему? Неизвестно. Ничего не предполагая, не пытаясь найти смысл в словах отца, она вдруг почувствовала, что мужчина, которого она любила больше всего на свете, отец хочет сказать ужасную ложь, которая тотчас сломает ей жизнь, а не как обычно обмануть в мелочах.

В комнате было темно, но они видели друг друга среди сумрака. Между ними словно дул холодный ветер. Отец и дочь молча смотрели друг на друга. Разговор, который необходимо было продолжить, вдруг оборвался. Нужно было прервать эту тишину. Аднан Бей упрекал себя. Зачем он решил сказать сегодня, когда ещё ничего не сделано и даже не получен ответ?

Вдруг они услышали похожий на колокольчик смех Бюлента, бежавшего по холлу. Кто-то гнался за ним. Бюлент убегал, его смех и топот маленьких ножек то доносились до места, где произошла эта беззвучная катастрофа, то исчезали в дальних углах холла. Чтобы что-то сказать, Аднан Бей произнёс:

— Наверное, Бехлюль снова гонится за Бюлентом…

Нихаль сказала:

— Попрошу, чтобы перестал. Ребёнок и так устал, сегодня мы всё время ходили пешком.

Нихаль искала повод, чтобы сбежать. Аднан Бей полагал, что разговор нельзя было оборвать и останавливаться опасно и решил обязательно рассказать об этом кому-нибудь другому, если не расскажет Нихаль.

— Нихаль! — произнёс он. — Скажешь мадемуазель? Я хочу её видеть.

Нихаль вышла, исчезнув в темноте, как белая тень. Шум в холле продолжался; Бюленту от смеха уже не хватало дыхания, чтобы убегать от Бехлюля, гнавшегося за ним и он спрятался в угол, за креслами, где взволнованно ждал и наблюдал за выпадами преследователя. Когда происходил выпад, он с криком принимался снова носиться по холлу.

Нихаль вышла из комнаты и серьёзным голосом крикнула Бюленту:

— Бюлент! Хватит уже, снова вспотеешь. Виноват тот, кто тебя дразнит!

Это был открытый выпад в сторону Бехлюля. Нихаль не смотрела на него. Дома они, брат и сестра, были врагами. Нихаль три дня не разговаривала с ним после ужасной ссоры из-за его слов про шляпку мадемуазель Де Куртон.

Увидев её, Бехлюль остановился, смочил языком, высынутым из-за зубов, тонкие светлые усы, и искоса посмотрел с усмешкой. Когда Нихаль схватила Бюлента за руку и повела наверх, Бехлюль почесал кончик носа и крикнул вслед:

— Моё почтение мадемуазель Де Куртон.

Потом добавил, растягивая слоги:

— И симпатичным цветам на её красивой шляпке…

Нихаль не ответила. Такой насмешки всегда хватало для многочасового скандала, но на этот раз она ограничилась тем, что приятно скривила губы и выразила этим то, что хотела. Они с Бюлентом, которого она держала за запястье, бегом поднималась по лестнице. Бюлент чувствовал неудержимый прилив свежих сил, дёргался в руке сестры и прыгал по ступенькам. Когда пришли наверх, он освободил запястье и начал радостно бегать в холле, как жеребёнок, вдруг оказавшийся свободным. Несрин зажигала свечи в люстре и встала на стул, чтобы дотянуться до них. «Ах, мой генерал, если ты толкнёшь меня, я упаду» — сказала она. Бюлент не ответил. Увидев Бешира, который тихо поднялся наверх за ними, он подбежал к нему, маленькими руками дотянулся до пояса и обнял изящного худого четырнадцатилетнего эфиопа, юность которого усиливала изящество невинности. Он просил, умоляя раскосыми глазами, которые так нравились Пейкер, и ожидал согласия Бешира, томное, тонкое лицо которого вызывало желание поцеловать его: «Давай снова поиграем, помнишь, как мы бегали в прошлый раз! Ну же, Беширчик, ну же!» Он просил, забравшись на него и пытаясь подняться выше, чтобы задушить поцелуями лицо, которое уже немного желало согласиться. Взгляд Бешира был прикован к плафонам люстры, которые зажгла Несрин, он смотрел на Нихаль, вспоминавшую, для чего она поднялась наверх; ждал от неё приказа, небольшого сигнала.

Покорный взгляд на Нихаль, счастливый тем, что ему позволяли дышать, получать приказы и участвовать в её жизни бросал душу этого бедного существа к ногам молодой девушки.

Вдруг Нихаль вспомнила и сказала себе: «Мадемуазель!» Несрин закончила работу наверху и теперь со свечой в руке опаздывала спускаться вниз; она сказала Бюленту, который принёс Беширу освободившийся стул: «Но, мой генерал, мне нужен этот стул, я ещё буду зажигать люстру в холле внизу», и выглядывала, чтобы главным образом посмотреть на игру. Нихаль прошла мимо. Из двери холла она вышла в коридор к спальням, и постучала в дверь третьей комнаты.

Каждый раз, переодев детей после прогулки, мадемуазель Де Куртон закрывалась у себя в комнате и оставалась там несколько часов, чтобы помыться и переодеться. В это время личная комната старой девы была закрыта для детей и всех остальных.

Нихаль крикнула: «Мадемуазель! Вы сходите к отцу? Он хочет Вас видеть.» Она убежала, не услышав ответа и снова пошла в холл.

В холле началась игра. Зрителей стало даже больше. Несрин со свечой в руке по-прежнему ждала, когда освободится стул. Джемиле, десятилетняя дочь Шакире Ханым, наблюдала за игрой, страстно желая поучаствовать, Шайесте, ставшая главной служанкой после замужества Шакире Ханым, пришла наверх, чтобы позвать Несрин и смотрела за игрой, время от времени задавая вопрос: «Что стоишь, девчонка? Внизу ни зги не видно, что скажет господин?»

Нихаль присела. Бешир сначала немного заколебался и сделал перерыв в игре, но снова принялся тянуть стул, на котором сидел Бюлент, когда увидел, что она не возражает.

Время от времени мадемуазель Де Куртон привозила детей в Бейоглу и водила по магазинам, чтобы исполнить их желание что-то купить. Во время таких путешествий Бюлента больше всего сводили с ума поездки в фаэтоне. Для него было праздником изредка вырваться из особняка, где они жили круглый год, и прокатиться в фаэтоне.

Сейчас они с Беширом совершали прогулку в фаэтоне по Бейоглу, останавливались возле кресел, заглядывали в магазины и покупали разные мелочи:

— Возница! — говорил он, — теперь в Бон Марше! Ах! Приехали? Да, приехали! Меч в витрине! Скажите, сколько стоит меч? Пять лир? Нет, дорого! Двенадцать курушей…Только хорошо заверните! Готово? Какой длинный! Не влезет в фаэтон.

Неизвестно насколько большим в воображении стал меч, если Бюлент не мог найти места для свёртка, который словно держал в руке. Наконец, он запихнул его в фаэтон и снова уверенно приказал вознице:

— Теперь к кондитеру, к Леброну! В кондитерскую Леброна, возница!

Фаэтон двигался. Джемиле, наконец, не выдержала и включилась в игру, толкая стул сзади; Несрин сказала: «Ах, мой генерал! Ты отвлёк меня от дела!», отказалась от стула и спустилась вниз. Шайесте крикнула издали:

— Бешир, много не бегай! Уронишь ребёнка.

Нихаль сидела неподвижно, безмолвно, с задумчивым вгзглядом и по инерции слушала болтовню Бюлента. Он говорил кондитеру:

— Нет, нет, Вы не поняли! Не та, а другая корзинка, не видите? У неё наверху мешок, а между ленточками птичка. Я отвезу её старшему брату. Поняли, да? Бехлюль Бею… Он всё время привозит мне шоколад. Конфеты положили? Положите также десять абрикосов! Хорошо! Хоть бы не помялись!

С большой осторожностью он будто взял корзинку из рук кондитера и сказал: «Пусть лежит здесь, у меня на коленях!» — а потом снова приказал вознице:

— Мост! К мосту! Мы всё купили. Быстрее, не успеем на пароход, бегом, бегом… Что мы скажем отцу, если опоздаем?

Шайесте снова крикнула издали Беширу:

— Сейчас ты ударишься о тумбочку. Тоже мне! Слушаешь, что сказал ребёнок.

Бюлент теперь подражал мадемуазель Де Куртон и говорил по-французски, как она, держась за голову двумя руками:

— О! Будет казаться, что нас уносит вихрем.

Потом он крикнул по-турецки вознице, но на турецком языке мадемуазель Де Куртон:

— Вёзуниса, стои! Стои!

Бюлент так хорошо подражал манерам, тону и беспокойству старой гувернантки, что на тонких губах Нихаль показалась улыбка. Вдруг она услышала рядом голос мадемуазель Де Куртон:

— Нихаль! Это Вы стучали в мою дверь?

Вздрогнув, будто очнулась от глубокого сна, Нихаль встала и секунду не могла ответить; потом вспомнила, сразу почувствовала сердцем приближение неизвестного несчастья и сообщила:

— Я сказала Вам спуститься к отцу, он хочет Вас видеть.

Она стояла, словно хотела ещё что-то добавить. Потом не сумела найти, что можно добавить, отвела взгляд от мадемуазель Де Куртон и села.

Когда старая дева спускалась вниз, она опять наблюдала за Бюлентом. Бюлент забыл, что приказал вознице ехать к мосту. Теперь они ехали от Таксима. «А! Остановимся здесь,» — сказал он. «Погуляем немного в саду.»

Нихаль не сводила глаз с фаэтона Бюлента, однако уже не слышала, что говорил брат. В её крошечном уме будто разорвалось чёрное облако и всё заволокло тьмой.

***

Вечером за столом все, кроме Бехлюля, молчали. Усталый Бюлент хмурился, ему захотелось спать раньше обычного. Наверное, Бехлюль рассказывал странную историю… Он смеялся, когда рассказывал, его смех передался даже Беширу, стоявшему позади Нихаль.

Нихаль не смотрела на него. что-то привлекло её взгляд; она увидела, что улыбавшийся, чтобы казалось, что он слушает Бехлюля, отец смотрел на неё странным, словно выражавшим жалость, взглядом. Это взгляд разозлил её, она отвела глаза, но постоянно чувствовала тяжёлый взгляд отца.

«Дочка! Сегодня вечером ты опять не ешь мяса?»

Этот вопрос каждый раз повторялся за столом. Она через силу ела мясо. Для Аднан Бея это всегда было проблемой. Она, давясь, ответила: «Я ем, папа!» Кусок у неё во рту становился больше, она не могла его проглотить. Нихаль подняла глаза и посмотрела на сидевшую напротив мадемуазель Де Куртон. Старая дева смотрела на неё задумчивым и печальным, будто скорбным, взглядом. Вдруг она почувствовала глубокое сожаление под жалостливыми взглядами отца и старой девы, смотревших на неё словно со слезами. Два взгляда казались ей результатом встречи отца с гувернанткой, как если бы она увидела явное доказательство несчастья, которое пока не смогла обнаружить. Она всё ещё не могла проглотить кусок. Вдруг что-то застряло у неё в горле, она закрылась и заплакала навзрыд, не сумев вовремя сдержать хлынувшие слёзы.

***

На следующий день утром она вошла в кабинет отца и сказала: «Отец! Будете сегодня работать над моим портретом?» Потом подбежала, не дождавшись ответа на вопрос, который был поводом, чтобы войти, обняла руками шею отца, положила голову ему на плечо и сказала: «Отец! Вы всё равно будете меня любить так, как сейчас любите, да?»

Отец прошептал, целуя светлые мягкие волосы, касашиеся его губ:

— Конечно!

Нихаль замерла на секунду, словно пыталась найти силы сказать, потом, не поднимая голову с отцовского плеча, точки опоры, которую словно боялась потерять и не хотела отпускать, сказала: «Если так, пусть приходит!»

3

Насколько нарядными и эффектными были головные уборы мадемуазель Де Куртон, что делало их предметом насмешек Бехлюля, настолько, наоборот, простой и краткой была история её жизни. Её отец, потерявший последние крохи состояния на бегах на ипподроме Лонгшамп в Париже, уничтожил пулей свои мозги, которых могло хватить лишь на птичью голову. Мадемуазель Де Куртон, опоздавшая выйти замуж, должна была выбрать один из двух путей: или пойти на панель в Париже и запятнать благородную историю семьи, или до конца жизни найти приют у родственников в провинции как бедная, но благородная девушка. Она предпочла второе. Чтобы не оставаться в положении полностью полагающегося на чью-то помощь существа, а зарабатывать хлеб, который ела за столом, она взяла на себя обучение и образование детей в доме. Это изменило направление жизни мадемуазель Де Куртон. Однажды из-за небольшой обиды и возникшей вследствие этого возможности бедная благородная девушка из одного из уголков Франции приехала в качестве гувернантки в известную греческую семью в Бейоглу. Она прожила в Стамбуле много лет, не зная в других мест, кроме переулков и моря от Бейоглу до Шишли, от Моста до Бюйюкдере; особняк Аднан Бея был вторым и, наверное, последним местом её работы гувернанткой.

Нихаль было всего четыре года. Аднан Бею нужна была гувернантка. В числе первых пришли группы девушек, утверждавших, что они только что приехали из Франции, не признававшихся, что бывали только в одном, хорошо, если в двух местах, с плохо выученным в монашеском приюте или в швейной мастерской французским, который они пытались скрыть за фальшивым произношением. Аднан Бею не удалось встретить такую, которая смогла бы покорить его привередливую натуру. Два года проводились постоянные замены с тех, кого считали необходимым мягко отослать на второй же день, на тех, присутствие которых, наконец, можно было выдержать пару месяцев. Аднан Бей так испугался гувернанток, одна из которых заявила, что немка, а на следующий день оказалась софийской еврейкой, другая по приезду казалась вдовой итальянца, а спустя неделю не помнила, что солгала и проговорилась, что никогда не была замужем, что начал думать о другом решении для дочери.

Случай — при поиске гувернантки в Стамбуле можно верить только в случай — нашёл для Аднан Бея то, что он не мог найти: мадемуазель Де Куртон.

Мадемуазель Де Куртон стремилась попасть в Стамбуле в турецкий дом, пожить турецкой жизнью в турецкой стране… Когда она оказалась в особняке Аднан Бея, её сердце радостно забилось, словно она попала в дом своей мечты. Потом биение сердца превратилось в удивление. Она представляла себе большой холл, вымощенный мрамором; купол, поставленный на колонны из камня; диваны, отделанные кое-где перламутром и покрытые восточными коврами; женщин с голыми руками, окрашенными хной ногами, глаза которых подведены сурьмой, а на голове чадра, с утра до вечера спавших на диванах под аккомпанемент темнокожих женщин с дарбуками или не выпускавших из рук трубки, погружённые в рубины и изумруды гранёных кальянов сбоку маленькой серебряной жаровни, источавшей янтарный запах; она не допускала возможности, что турецкий дом может отличаться от легенд и мифов Востока, оставшихся в воспоминаниях западных писателей и художников. Оказавшись в роскошной, маленькой комнате для гостей особняка, она вопросительно посмотрела на проводника: «Вы уверены, что привели меня в турецкий дом?»

Старая дева никак не могла поверить, что обманулась в мечтах. Несмотря на долгие годы жизни в турецком высшем обществе, она хотела верить, что существовала предполагаемая ею восточная жизнь.

Не найдя того, что искала, мадемуазель Де Куртон в первый же день захотела вернуться обратно. И вернулась бы, если бы сразу не почувствовала в сердце смешанную с глубоким состраданием любовь к Нихаль, которая пришла с бледным, вялым, болезненным лицом, усталая и унылая из-за гувернанток, часто менявшихся в течение двух лет, и с трогательной покорностью протянула ей тонкие пальцы крошечной руки. В её сердце было большое желание любить. Постаревшая чистота бедного сердца, не знавшего матери, не полюбившего отца, не сумевшего почувствовать привязанности к кому-либо, бившегося без любви, всегда искала то, чему можно отдать себя; она дружила с детьми, прислугой, котом и попугаем в доме, где жила, и отдавала им спрятанные сокровища своего сердца. Но однажды она внезапно обнаружила пустоту в любимых вещах, с горечью увидела, что фонтан любви, текущий из её сердца, лился в бесплодную песчаную пустыню и стала врагом детям, слугам, кошкам, попугаю, которые пять минут назад были её друзьями.

Не выпуская руку Нихаль, она сказала: «Малышка, давайте я посмотрю на Ваши глазки!» Когда Нихаль подняла длинные светлые ресницы, кончики которых были загнуты вверх, что придавало взгляду выражение странной усталости, и посмотрела на неё с улыбкой, сиявшей весенней чистотой в голубых глазах, мадемуазель Де Куртон повернулась к проводнику и внезапно решила: «Да, я остаюсь!»

На следующий день она подружилась со всеми домочадцами. Не понимая языка, она сразу же полюбила Шакире Ханым, Шайесте и Несрин только за манеру с улыбкой говорить ей «Мадемуазель!»; подняла и подбросила вверх Джемиле, которая тогда ещё ходила вразвалку; погладила подбородок с маленькой ямочкой посередине постоянно улыбавшегося лица Бешира и сказала: «О! Маленькая чёрная жемчужина!» Она была очень довольна воспитанием и элегантностью Аднан Бея; показала ему свою предаанность, особенности за столом. Она не почувствовала явной любви к Бехлюлю, но и холодности тоже не почувствовала. Больше всех домочадцев, даже больше, чем Нихаль, она полюбила хозяйку дома.

Мать Нихаль была больна и беременна Бюлентом. Мадемуазель Де Куртон познакомилась с ней в самую последнюю очередь. Спустя два дня Аднан Бей лично отвёл её в комнату больной. Врачи не разрешали больной ходить и гулять; молодая женщина была заключёна в широком кресле у окна своей комнаты. Как только она увидела тонкое, худое лицо больной в обрамлении светлых волос, казавшееся ещё бледнее в белом платье, в сердце старой девы сразу проснулось сострадание. Больная почувствовала доверие, которое не смогли вызвать увиденные за два года лица гувернанток, к чистой жизни пятидесятилетней старой девы, которая держалась весело и спокойно, и с грустной улыбкой сказала с помощью мужа: «Надеюсь, Нихаль не очень будет беспокоить Вас. Она выросла избалованной, но в её характере есть покорность, которая с избытком заставляет простить избалованность. Я уже долгое времени не могу ею заниматься. Даже не знаю почему, может быть, из страха, что она останется без меня, я хочукак можно меньше видеть её и думать о ней. Это значит, что Нихаль оставляется Вам как сирота. Вы будете для неё больше матерью, чем учителем.»

Эти слова были сказаны дрожащим голосом под влиянием матери, которая больше боялась оставить своего ребёнка одного, чем умереть. Когда мадемуазель Де Куртон слушала Аднан Бея, то пыталась также понять душевное состояние больной и не сводила глаз с её лица, с которого слетали волны просящей улыбки. Последняя фраза тронула самую чувствительную, самую трепетную струну в её душе: Мама! Идея стать матерью Нихаль была самой большой болью среди всех лишений в жизни, находившихся глубоко внутри… Слёзы всевозможных лишений могут утихнуть в сердце бедных женщин, отказавшихся от женской судьбы, но лишь боль остаться лишённой материнства — это незаживающая рана, на которую постоянно капают капли яда. Считается, что природа поместила в глубине женской души колыбель, которая не терпит пустоты. В душе у старой девы тоже были пустая колыбель и похожие на плач колыбельные матери, желавшей хотя бы убаюкать пустоту. Она подумала, что последние слова больной заполнили пустовавшую колыбель и любовь, смешанная с благодарностью, привязала её к больной.

У мадемуазель Де Куртон были чувства, которыми она не могла пожертвовать из-за своего благородного происхождения. Когда она пришла в дом Аднан Бея, они повлияли на формулирование нескольких условий. Она не будет вмешиваться в уход за ребёнком, будет проверять одежду, но не будет вмешиваться в купание. У неё будет комната, будет сделано то-то и то-то… Условия были определены и считались такими же важными, как официальный договор. Вечером после встречи с больной мадемуазель Де Куртон попросила у Несрин горячей воды, чтобы перед сном помыть ноги ребёнку. Когда Несрин мыла ноги и смешила Нихаль, которая больше всего боялась щекотки на ногах, в какой-то момент мадемуазель Де Куртон забыла про своё благородное происхождение, села рядом с Несрин, закатала, чтобы не намочить, рукава, окунула руки в таз, взяла одну из маленьких белых ножек и, лаская и щекоча её, рассмешила Нихаль, словно преподав Несрин урок. Идея стать матерью для Нихаль отменила все условия.

Каждый день около полудня, после уроков, она брала ребёнка, шла в комнату больной и сидела, улыбаясь, пока Нихаль, не в силах усидеть на месте ни минуты, переворачивала всё вокруг вверх дном. Две женщины лишь выражением глаз изливали друг другу то, что было у них на сердце. Они слушали души друг друга в тишине и подружились, без слов понимая то, что хотели сказать.

После рождения Бюлента у больной начали проявляться признаки ухудшения и мадемуазель Де Куртон вместе со всеми поняла, что дети обречены остаться без матери. Больная протянула два года, словно постепенно умирая, как нежный саженец, который медленно засыхал в витрине. Наконец, Нихаль и мадемуазель Де Куртон отправили на остров Бюйюкада к старой тёте Аднан Бея. За пятнадцать дней, проведённых там, ребёнок ни разу не спросил о матери и не тосковал по дому. Только в день возвращения она вдруг поняла правду по заплаканным глазам встречавших и закричала:

— Мама! Я хочу увидеть маму!

Увидев вокруг несчастных домочадцев, отворачивавших лица, не в силах ответить, ребёнок бросился на землю и заплакал, корчась в нервных конвульсиях с воплем «Мама! Мама!», обречённым, к сожалению, остаться без ответа.

Тогда перед старой девой была поставлена возвышенная и священная по своей важности задача: заставить осиротевшего ребёнка забыть, что он остался без матери…

***

Некоторые подмеченные в Нихаль особенности пробуждали небольшой страх в её сердце. У ребёнка были странные, не поддающиеся анализу противоречия. Жалость к ней всегда преобладала в любви отца и домочадцев и чувство, что любят из жалости, делало ещё тоньше и чувствительнее больные, наследственно слабые нервы ребёнка. Это создавало вокруг неё атмосферу покорности и словно распространяло ядовитое дыхание, которое не погубит, но заставит постоянно увядать этот нежный цветок. Поэтому в Нихаль было сиротское страдание, вызванное плачущим выражением глаз окружающих. Может быть, это не привлекало бы столько внимания, если бы не причина. Противоречия делали яснее и определённее тонкость, вытекавшую из покорности. Были моменты, когда Нихаль вела себя настолько избалованно, что казалось, будто она вдруг стала другим ребёнком. Особенно с отцом она иногда становилась избалованным маленьким ребёнком, залезала к нему за колени и хотела поцеловать его губы под усами в месте, где жёсткие волоски не могли поцарапать, словно её не удовлетворяла любовь в такой степени и хотелось быть любимой ещё больше. Нихаль, казалось, постоянно пыталась убежать от непрерывно мучавших её грусти, тайных, глубоких сердечных огорчений, нельзя было ожидать, что она будет оставаться на месте дольше пяти минут, забавляться чем-то больше пяти минут,

Это особенно беспокоило мадемуазель Де Куртон. Она не могла заставить Нихаль полчаса аккуратно заниматься правописанием или играть на фортепиано; уроки постоянно прерывались и состояли из обрывков. Неведомым образом Нихаль усваивала такие постоянно прерывавшиеся уроки.

Если Нихаль не успокаивали истерика и пролитые слёзы, раздражительность продолжалась несколько дней. После слёз, конвульсий и топания ногами её лицо успокаивалось от усталости, будто она много спала, словно приступ утомил и заставил отдохнуть. Слёзы, проливаемые через неопределённые промежутки времени по неожиданным причинам, были следствием излишней хрупкости души и обязательно требовали выхода. Затем начинался период безумной радости; широкие холлы и большой сад особняка тонули в шуме бесконечных прогулок с Бюлентом, Джемиле и Беширом.

Мадемуазель Де Куртон боялась, как бы худое, тонкое тело Нихаль не сломалось среди этих крайностей, как тонкая, нежная, непрочная ветка, случайно попавшая в точку соприкосновения разных ветров.

Они подолгу обменивались мнениями с Аднан Беем, обдумывали разные способы, как можно уравновесить темперамент ребёнка, смягчив, насколько возможно, эти крайности! Но нервная суета постоянно бунтовала против задуманных мер.

Трудности наблюдались особенно в руководстве отношениями с Бюлентом. Нихаль хлопала в ладоши и с радостью принимала известие о том, что из живота матери извлекут младенца, но после его рождения внезапно произошло изменение. Она придумывала всевозможные капризы, чтобы не уходить от матери, привычно приходя к ней один-два раза в день, не оставлять другим возможность заниматься новорождённым, забираться в кровать матери и всё время целовать Бюлента. Пока ребёнок неделю оставался в комнате матери, казалось, что Нихаль сошла с ума от ревности. Когда ребёнка пришлось забрать от больной и поместить в один из уголков особняка, к Шакире Ханым, стало ясно, что Нихаль забыла про Бюлента. Ребёнка приносили матери редко и тайком, Бюлента редко видели в особняке.

Позже ребёнка забрали от Шакире Ханым и спросили у Нихаль, можно ли передать его мадемуазель Де Куртон. Ей сказали: «Мы отдадим тебе Бюлента, будешь его воспитывать, укладывать спать, одевать, теперь он будет твоим.» Казалось, что Нихаль попалась на эту уловку. Она с безумной радостью согласилась с тем, что ей отдадут Бюлента и что Бюлент принадлежит Нихаль, только Нихаль и никому другому.

В ревности Нихаль не было коварства, которое почти у всех детей смешано с ревностью; она не кусала тайком ребёнка за палец и не щипала его тихонько за руку. В её ревности было что-то иное. Она оберегала Бюлента ото всех, а не всех от него и хотела быть к нему ближе всех, поместив себя между ним и другими.

В доме установился обычай (всё началось с шутки, постепенно стало правилом и приобрело силу обычая): когда что-то происходило с Бюлентом, обращались к Нихаль, через неё делали предостережения Бюленту и даже грозили ему.

Потеряв мать, Нихаль по неразличимому велению сердца ещё больше сблизилась с Бюлентом.

Природное чувство как будто побуждало маленькую девочку стать для младшего брата матерью, но такой матерью, которая ревновала бы ребёнка ко всем и у которой разрывалось бы сердце, когда до него дотрагивалась чужая рука.

Как-то Аднан Бей подкидывал Бюлента на коленях. Нихаль не смотрела в ту сторону, чтобы не видеть их. Отец не смог удержаться и поцеловал крошечные пухлые щёчки звонко смеявшегося Бюлента, Нихаль повернула голову, не удержавшись, подошла и прижалась к ним, так ей хотелось опустить занавес над поцелуем. Когда отец остановился и посмотрел на неё, она вдруг покраснела, но призналась и сказала: «Ох! Хватит уже, отец… Мне нехорошо!» В этих словах отразилась чувствительная душа Нихаль. С тех пор Аднан Бей воздерживался от проявлений любви к Бюленту, когда Нихаль была рядом. Но она уже выработала правило и когда неведомо как понимала, что кто-то хочет приласкать Бюлента и боялась, что он сделает это, не получив её разрешения, то говорила что-то вроде: «Вы совсем не любите Бюлента!»

Если в мире существовал кто-то, ушедший от волнений, избавившийся от множества ограничений, не ведавший о том, что происходило вокруг, это был Бюлент. Его интересовало только одно: смеяться… Нихаль смешила его больше всех на свете, выпускала на волю его задорный смех. Особенно когда брат и сестра были одни, без чужих.

Спальни располагались на верхнем этаже особняка и смотрели на сад. Из большого холла к ним вёл широкий коридор. В первой комнате спал Аднан Бей; в третьей была мадемуазель Де Куртон, а дети находились в комнате между ними. Здесь они были одни, но в то же время рядом с отцом с одной стороны и старой девой с другой. Двери между комнатами лишь занавешивали на ночь. В четвёртой, последней, комнате по коридору для детей был устроен класс. Комната, отведённая под класс, была постоянной проблемой для мадемуазель Де Куртон. Она клялась, что во мире не могло быть ещё одного места, настолько обречённого на беспорядок, как эта комната, которая была площадкой для ураганов, а не занятий Бюлента. Аднан Бей, который доходил до крайностей, когда дело касалось порядка и мог поднять страшный шум из-за того, что в доме переставили стул для курения, не заходил в эту комнату и утверждал, что чувствовал нервозность, если входил туда.

Здесь Бюленту разрешили делать всё, что он хотел в обмен на обещание не трогать ни одно другое место в особняке. И Бюлент пользовался этим разрашением как возможностью отомстить за необходимость не оставлять следы разрушений ни в одном другом месте особняка. В классе были маленькие столы для письма, на краях которых он вырезал собственные узоры с помощью нескольких утаённых отцовских инструментов для резьбы. Из экземпляров «Фигаро», регулярно приходивших к мадемуазель Де Куртон, были сделаны кораблики, кульки, корзинки, которые были развешаны на стенах, на колышках окон, на краю чёрной доски. Из старых книг, обложек для нот старшей сестры были вырезаны картинки и прикреплены на окна и на моря карты Европы на стене за дверью. Там был вырезанный зонтик, устремившийся в сторону океана, который словно отправился в путешествие в Америку, подхваченный ветром. Сломанные игрушки, порванные книги, которые каждый день собирали утром и вечером, одним лишь усилием Бюлента расползались по комнате, словно ожившие своенравные котята, не оставляя крошечного места, чтобы встать или сесть. Теперь у Бюлента появилось новое увлечение: он рисовал на стенах простым карандашом. Из его воображения появлялись то корабль, то верблюд, постепенно заполняя всё пространство стены. На стене, куда он мог дотянуться, места больше не осталось, поэтому уже два дня он думал о другой идее. Нихаль пока не разрешила, но у неё была такая привычка. Она сначала не разрешала, потом видела, что Бюлент послушался и больше не считала нужным возражать… О! Как было бы хорошо! Бехлюль принёс ему коробку красок. В ней были все цвета и можно было бы раскрасить рисунки. Он собирался сделать верблюда красным: «Сестра, верблюд бывает красным, да?» Нихаль ещё не смягчилась. «Ты с ума сошёл?» — говорила она и пока не сообщала о цвете верблюда.

В этой комнате проходила почти вся их жизнь. Проснувшись утром, они умывались, одевались, спускались с мадемуазель Де Куртон в столовую, пили кофе с молоком, в хорошую погоду примерно час гуляли в саду, Бюлент бегал с Беширом, Нихаль и мадемуазель сидели под большим каштаном, потом старая дева смотрела на маленькие часы, которые всегда висели у неё на шее, объявляла: «Время вышло!», — и они шли в дом и поднимались в свою комнату.

Начинались уроки. Нихаль переводила небольшие отрывки «нравственных обязанностей», чтобы отец вечером их поправил, превращала в прозу «Эсфирь» Расина, писала письма по повседневным впоросам. Пока мадемуазель Де Куртон была занята с ней, Бюлент не мог вытащить ручку из чернильницы на другом конце письменного стола, чтобы заполнить постоянно отстававшую тетрадь глаголов. Иногда взгляд мадемуазель Де Куртон касался Бюлента и она резким голосом кричала: «Бюлент!» Наконец Бюлент, уставший от глагола, который он старательно записывал вплоть до формы повелительного наклонения во втором лице единственного числа, размещал между повелительным и сослагательным наклонением либо дворец из восьми-десяти кривых линий, либо цветочный горшок с чем-то, не похожим ни на один цветок.

Перерывы из-за Бюлента были чем-то вроде трофеев для Нихаль. Она ждала удобного случая, чтобы перевести дыхание после работы над восемью строками, начать долгий разговор, отталкиваясь от слова, встреченного на уроке или подбежать к окну и посмотреть на сад, пока мадемуазель Де Куртон вставала и убирала дворцы и цветочные горшки из тетради Бюлента. Наконец, урок Нихаль заканчивался и после десятиминутного перерыва начинался урок Бюлента.

Было решено, что когда мадемуазель Де Куртон занята с Бюлентом, Нихаль будет играть на фортепиано, шить или вышивать. Ей было разрешено в любое время переходить от фортепиано к шитью и от шитья к пяльцам, поскольку она не могла в течение получаса заниматься чем-то одним. Старая дева не смогла найти другого решения для этого мотылька.

Мадемуазель Де Куртон уже настолько привыкла, что Нихаль училась всему, ни на что не обращая внимания, ни на чём не состедоточиваясь, что не удивлялась, но не могла удержаться от изумления её успехами в игре на фортепиано. Нихаль, будто нечаянно, вдруг делала то, что может быть достигнуто длительными упражнениями для пальцев. Как скучную игру она прошла все этюды Черни. Теперь она учила «Ступень к Парнасу» Клементи, бросавшую в дрожь даже мадемуазель Де Куртон. Она с лёгкостью исполняла итальянскую музыку из опер Чимароза, Доницетти, Меркаданте, Россини, ноты которых приносил Аднан Бей, под удивлённые недоверчивые взгляды мадемуазель Де Куртон. Тогда старая дева сказала Аднан Бею: «Знаете, этого и за шесть лет нельзя было бы добиться. Но здесь нет ни моей, ни её заслуги. В пальцы девочки, должно быть, вселился дух Рубинштейна…»

Идея, что художественный гений Рубинштейна вселился в пальцы Нихаль объясняла эту загадку музыки, как будто поясняя непонятную реальность для мадемуазель Де Куртон. Ей больше не нужно было искать другую причину.

Наконец, уроки заканчивались. Среди принесённых отцом нот была опера «Тангейзер» Вагнера, которую мадемуазель Де Куртон строго запретила и не разрешала исполнять. Нихаль же каждый день брала запретные ноты и хотела сыграть их на фортепиано в момент, когда Бюлент слишком разозлит гувернантку. Тогда мадемуазель Де Куртон забывала про Бюлента и подбегала к фортепиано: «Но, дитя моё, я вам тысячу раз говорила, что человеку нужны пальцы немца, чтобы сыграть это. Вы сломаете пальцы, а кроме того испортите идею, природу музыки. Представьте: буря сносит трубы, срывает черепицу, вырывает с корнем деревья, катит камни, представьте себе этот шум, сделайте из него музыку и это мосьё Вагнер!»

Она питала непримиримую враждебность к Вагнеру. Когда речь шла о мосьё Вагнере, казалось, что в венах благородной дочери Франции вскипала кровь и принижала гений немца.

Уроки больше не могли продолжаться, старая дева до обеда удалилась в свою комнату, и дети были вольны идти, куда хотели.

Нихаль шла к отцу. Аднан Бей находился внизу в кабинете, то и дело смотрел на часы и с нетерпением ждал утренних визитов дочери.

Ох! Какими радостными и счастливыми были часы, проведённые вместе! Она была привязана к отцу и эту страсть никогда нельзя было удовлетворить. Это была неутолимая потребность в любви, с каждой секундой крепнувшая у неё в душе. Рядом с отцом она становилась более избалованной, чем обычно, говорливой птичкой, озорным мотыльком. У неё был нескончаемый запас слов: она задавала один за другим вопросы отцу по поводу того, что было на уроках, что видела и слышала. Он без устали, с удовольствием, иногда улыбаясь какой-нибудь дьявольской и насмешливой идее Нихаль, вносившей немного задора в эти разговоры, становился ребёнком и между ними появлялось равенство в возрасте.

После обеда Аднан Бей уезжал в Стамбул. Если у детей не было долгой прогулки с мадемуазель Де Куртон, они бродили по особняку до возвращения Аднан Бея. Кухня Шакире Ханым была тем местом, где Нихаль особенно любила проводить время.

Эта кухня была устроена как игрушка на женской половине дома. Иногда Аднан Бею надоедали блюда повара, который долгие годы не нарушал привычного порядка, и он просил Шакире Ханым приготовить фаршированные мидии, татарский пирог или курицу по-черкесски. Это держали в секрете от Хаджи Неджипа, который несколько дней хмурился бы и не показывался на глаза Аднан Бею, если бы случайно узнал об этом.

Однажды он увидел ракушки от мидий и собрался уйти, говоря, что будет стыдно, если за сорок лет работы поваром он не сделал столько же фаршированных мидий, сколько Шакире Ханым.

У него и Шакире Ханым были постоянные разногласия. Когда он выдавал Шакире Ханым продукты из кладовой, обязательно возникали ссоры и Хаджи Неджип то и дело говорил: «Или сделайте кладовую снаружи, или вся кухня должна быть внутри».

Иногда эти ссоры становились настолько сильными, что муж Шакире Ханым, управляющий Сулейман Эфенди, считал необходимым выступить посредником для установления мира. Когда были такие ссоры, два человека в доме бывали довольны: Бюлент и Бешир… Они даже помогали немного распалить обе стороны.

Когда Шакире Ханым просили что-то приготовить, Нихаль умоляла:

— Тётушка! Подожди меня, ладно? Вместе приготовим.

Тогда Нихаль, Джемиле, Несрин и Шайесте, которая иногда приходила, чтобы отругать Несрин, но не спешила уходить, вертелись возле Шакире Ханым и превращали крошечную кухню в вавилонское столпотворение.

Это была солнечная комната с белым мраморным полом и увитыми плющом окнами в сад на втором этаже особняка, всегда очень чистая и вызывавшая чувство аппетита. Ккстрюли и сковороды, купленные в «Базар Алеманд», элегантные и изящные предметы, которые могли считаться вещами из гостиной, сияли чистотой в лучах солнца, проникавших сквозь зелень плюща. Нихаль проводила здесь, на этой симпатичной кухне, время среди людей, связь с которыми чувствовала всей душой, с фальшивыми ссорами, толкотнёй, смехом и чувствовала счастье, согревавшее её сердце.

Вечером она с нетерпением ждала возвращения отца и кричала с лестницы:

— Отец! Сегодня я кое-что для Вас приготовила… Спросите Шакире Ханым, они совсем не помогали.

В хорошую погода они с отцом выходили на вечерние прогулки. Мадемуазель Де Куртон проводила это время в саду особняка с романами Александра Дюма.

Не позволять молодым девушкам читать романы было для мадемуазель Де Куртон самым необходимым правилом воспитания, которое она очень строго применяла в отношении Нихаль.

Но у неё самой была сильная страсть к романам и особенно к Александру Дюма. Она посвящала романам всё время, которое могла освободить от любозательных вопросов Нихаль. Когда эта привычка вышла из-под контроля, что-то от Дюма и ему подобных оказало влияние на её жизнь и чувства. Романы словно одели на глаза старой девы очки, менявшие цвета. Она всегда видела жизнь, в которой получила долю лишь на обочине, через эти очки, обращалась к тому, что помнила из романов, чтобы понять встретившиеся ей лица, составить суждение о небольших событиях жизни, и делала выводы на основании сходства между ними. События жизни, которые не были похожи на страницу одного из романов, сразу опускались до уровня лжи, которой не нужно было придавать значения.

***

Когда вечером Нихаль сообщила, что Аднан Бей хотел видеть её, старая дева отнеслась с подозрением к первой за шесть лет просьбе о встрече. Она сразу подумала о том, в каком из романов можно найти пример. Она всё ещё думала, когда Аднан Бей запутанными речами о том, что его жизнь не может продолжаться в таких условиях, пытался привлечь старую деву на свою сторону. Наконец, идея женитьбы блеснула молнией перед среди мрака облаков этой речи и мадемуазель Де Куртон остановлась изумлённая, ошеломлённая, с полуоткрытым ртом. Ни в одном из романов она не смогла найти пример для этого случая, поэтому не поверила и, не в силах сдержаться, несмотря на груз официальных отношений с Аднан Беем, сказала: «Вы шутите!»

Осознав, что это страшная правда, старая дева не выдержала и вскочила на ноги со словами: «Но Нихаль! Это её убьёт, Вы понимаете?» Аднан Бей опустил глаза и не ответил, но она поняла, что ужасный крик о такой возможности не мог найти отклика у отца, сходившего с ума от головных болей у Нихаль. Наконец Аднан Бей сказал:

— Нет. Вы заблуждаетесь. Вы не сумели внимательно изучить Нихаль, надо только принять некоторые меры предосторожности. Поэтому я обращаюсь к Вам…

Ей было поручено важное задание. Она попыталась не согласиться, даже сказала, что сбежит из дома, чтобы не выполнять это задание. Потом вдруг подумала, что именно в это время Нихаль будет нуждаться в ней. Требовалось сердце, которое бы смягчило столкновение страшной реальности с хрупким телом, и это могло быть только её сердце.

Мадемуазель Де Куртон шаталась, когда выходила из комнаты Аднан Бея. Она сбежала от Нихаль до ужина, а когда смотрела на неё за столом, постоянно хотела плакать.

Она получила чёткое указание в тот же вечер непременно оповестить Нихаль. Когда Бюлент уснул, они тихо поговорили и это успокоило мадемуазель Де Куртон. Она сказала себе: «Возможно, её отец прав».

Она лишь сказала, что в дом придёт женщина, эта женщина будет сидеть за столом вместе со всеми, у неё будет своя комната и что эта женщина будет очень любить Нихаль. Та выслушала всё с полным хладнокровием, не проявила ни малейшего признака удивления, словно ничего нового не услышала. Её интересовали лишь некоторые детали: Где будет комната? Эта женщина красивее Нихаль? Что скажет отец? В какой комнате будет спать? Будет ли она заниматься Бюлентом? Бешир останется в распоряжении Нихаль, верно? Отец… — Она задала этот вопрос в самом конце — Будет ли отец любить Нихаль как прежде?

Получив ответ на этот вопрос, Нихаль смотрела на Бюлента, который спал, улыбаясь, конечно, поездке в фаэтоне, за ещё не задёрнутой москитной сеткой, и думала, думала, думала. Наконец мадемуазель Де Куртон сказала:

— Отец ждёт твоего разрешения и если ты позволишь, она придёт. Дитя моё, ты скажешь отцу завтра утром, не так ли?

Нихаль лишь слегка кивнув головой, сказав беззвучное «Да!», затем, оставшись одна, наклонилась над кроватью Бюлента и поцеловала лицо, счастливо улыбавшееся во сне, словно хотела надёжно закрепить эту счастливую улыбку, а потом в первый раз закрыла дверь между их и отцовской комнатой, словно поняла необходимость возведения стены.

***

— Бехлюль Бей!

— Нихаль Ханым!

— Почему Вы отвечаете, не глядя на меня?

Бехлюль забрался на стул и пытался втиснуть фотографию в угол картины, висевшей на стене. Не поворачивая головы, он ответил Нихаль:

— Разве мы не сердиты друг на друга?

Нихаль сказала со свойственным незлобливым детям стремлением к примирению:

— А! Совсем забыла. Правда, мы были сердиты вчера вечером, верно? Я уйду, если хочешь.

Бехлюль спрыгнул со стула:

— В раме нет зазоров. Если надавить сильнее, стекло разобьётся.

Он смотрел на стены, размахивая фотографией.

— Куда её поместить? Нихаль, можно тебе кое-что сказать? Знаешь, почему ты не можешь сердиться на меня? Потому что не сможешь найти возможность для ссоры, если будешь сердита. Нужно помириться, чтобы снова поссориться.

Нихаль с улыбкой подвинула стул, с которого слез Бехлюль, и села:

— Тут ты ошибаешься. Ты сегодня поедешь в Стамбул, верно? У меня к тебе столько поручений. Вот и хороший повод помириться…

Бехлюль сразу отказал:

— Невозможно, Нихаль, попроси другого. Эти мелочи меня утомляют. К тому же сегодня…

Махнув рукой, он хотел объяснить, как у него много дел. Потом что-то пришло ему в голову:

— Покажи-ка кошелёк, Нихаль, сколько у тебя денег?

— Неуважительный вопрос…

— Как хочешь! Я бесплатно ни за что не берусь. Если у тебя дстаточно денег, чтобы мне одолжить, другое дело.

Нихаль вытащила из кармана кошелёк, открыла его, вытряхнула содержимое на юбку и сказала:

— Если бы ты знал, сколько мне всего нужно… Шёлк, раз; Бюлент разделил ножницы пополам и сделал себе кинжал на пояс, ножницы, два; Бешир давно просит малиновую феску с голубой кисточкой, нужно купить, три…

Бехлюль повернулся и отошёл:

— Я передумал. Вещи для Бешира попросите у другого. Где искать красную феску с голубой кисточкой? Нужно пойти в торговые ряды. К тому же у тебя нет денег, чтобы одолжить мне.

Он опять вернулся к Нихаль:

— Ты выйдешь отсюда, пойдёшь к отцу, покажешь деньги, понимаешь?

Нихаль собрала деньги, положила в кошелёк и сказала:

— Я передумала, — Идея пойти и попросить у отца денег мгновенно изменила Нихаль. Она задумчиво посмотрела на ожидавшего Бехлюля, затем сказала:

— Ты, конечно, знаешь важную новость. От тебя невозможно скрыть…

Они вдруг опять начали говорить как враги. С детства между братом и сестрой постоянно существовала готовая разгореться искра ссоры.

Бехлюль спросил:

— Кто?

Нихаль ответила, поджав губы:

— Он!

— Сказать про отца «он» не совместимо с манерами. Вместо того, чтобы повзрослеть, ты, Нихаль, с каждым днём становишься всё более избалованным ребёнком. Я говорю потому, что в доме нет никого, кто скажет тебе об этом. Мадемуазель Де Куртон находит время только на то, чтобы следить за цветами на шляпке и кружевами на платьях… Почему она как будто плакала за столом вчера вечером?

Нихаль была бледна. Она неподвижно сидела на стуле и слушала Бехлюля. Словно задыхаясь, она, конечно, заглушила слова, которые хотели сорваться с её уст, и сказала:

— Как видишь, сегодня у меня совсем нет желания с тобой ссориться.

Потом опустила руки и добавила:

— У меня нет сил.

В её голосе было такое горькое мучение, что Бехлюль сразу понял, что начавшаяся ссора будет не такой, как в детстве. Они застыли, глядя друг на друга. Потом Бехлюль сказал спокойным голосом:

— Нихаль! Я полагаю, что ты поступаешь плохо в этом вопросе. Если ты увидишь её, то сразу полюбишь. В дальнейшем тебе предстоит стать женщиной. Есть особые правила приличия, которым ты не сожешь научиться ни у мадемуазель Де Куртон, ни у Шакире Ханым. Кроме того порядок в доме… Согласись, что сейчас дом больше похож на что-то другое. Если сюда придёт такая женщина…

Нихаль становилась всё бледнее. Выйдя утром от отца, она пришла сюда с надеждой найти в Бехлюле союзника, подумала, что он, по крайней мере, будет вместе с ней в этом деле. Она сидела всё также неподвижно. Бехлюль продолжал:

— Да, если придёт такая женщина, дом сразу изменится; посмотришь, что будет со слугами, живущими сегодня, как захочется; вдобавок Бюлент, вдобавок ты, понимаешь, Нихаль? Стильная, изящная, молодая, красивая мать для тебя…

Бехлюль не успел закончить фразу, как Нихаль вскочила с места, протянула руки и устало крикнула:

— Ох! Хватит, хватит, Бехлюль, мне становится плохо!

Бехлюль замолчал и сразу осознал ошибку. Он, как обычно, хотел закончить разговор шуткой, но не смог. Нихаль смотрела, пытаясь что-то сказать, потом передумала и медленно ушла.

Бехлюль был из тех молодых людей, которые в двадцать лет полностью изучили жизнь; когда они выходили из школы в жизнь, то даже не чувствовали сердцебиение артиста, первый раз выходящего на сцену; жизнь была для них как комедия, секреты которой они полностью узнали в школе. Они так хорошо её изучили и глубоко поняли, что избавились от малейшего страха, когда вышли на сцену. Бехлюль уже год как вступил в жизнь, которую не мог назвать иначе, как большой сценой для комедии. Его единственным удивлением было, что он не мог найти ничего, что не было предварительно изучено и открыто.

Его отец уехал служить чиновником в одну из провинций, а Бехлюль был оставлен в интернате Галатасарая. Один раз в неделю он ночевал в особняке Аднан Бея. Отец был так далеко, что он решил использовать время каникул, чтобы продолжить и завершить изучение стамбульской жизни, начатое в школе, вместо того, чтобы тратить его на долгое путешествие в ненужное место.

Он не был мечтателем, видел жизнь во всей материальности и заурядности. В школе он не витал в приятных мечтах, положив голову на учебник геометрии и окунувшись в край неба, который был виден из окна. Он учился, чтобы учиться и не быть незнающим. Он не строил воздушных замков на будущее, не сочинял юношеских стихов. Жизнь была для него развлечением. Он считал, что у тех, кто мог больше развлекаться, есть больше прав жить.

Развлекаться… Значение этого слова для Бехлюля изменилось. Его на самом деле ничего не развлекало. Он бегал по развлекательным заведениям, искал всё, над чем можно посмеяться, может быть, смеялся больше всех, но было ли ему весело? Казалось, что да, для него развлекаться означало казаться весёлым. За смехом и весельем скрывалась скука, которая постоянно влекла его из одного злачного места в другое. Он проводил вечер в Тепебашы, слушая оперетту, а на следующий день его видели бродившим за чёрным чаршафом в виноградниках Бакыркёя. В воскресенье он возил в Маслак одну из певиц «Конкордии» в фаэтоне, а в пятницу слушал саз на берегу ручья. Не было в Стамбуле развлекательного заведения, в котором бы не был замечен Бехлюль. В Рамадан он продолжал гулять по вечерам по Диреклерарасы, зимой его окружал весёлый шум на балах в «Одеоне». Ещё в школе он обзавёлся разными друзьями. Дружба, начавшаяся в межнациональной школьной среде, после окончания школы укрепилась и обеспечила ему лица для приветствий и руки для пожатий во всех сферах жизни страны.

Он был знаком с таким множеством людей, распределял любовь между настолько разными людьми, что не мог найти времени, чтобы крепче подружиться с одним из них. Впрочем, для него было важно не ходить по Бейоглу в одиночку, найти кого-то, кто бы выслушал, если он пойдет в кафе «Люксембург», не оставаться одному в фаэтоне, если поедет в Кагытхане. Он считал людей созданными для таких услуг и потребностей, и не было случая, чтобы он не встретил кого-то, кто мог бы сопровождать его.

Все любили его, искали с ним встречи. Его смех дарил радость тем, кто рядом, затмевая самые глубокие печали. Его остроты рассыпались, подобно цветам, там, где он проходил. Они путешествовали по стране, их собирали. Если случалось какое-то событие или было слышно что-то новое, за ним следовало изящное слово, приятная шутка Бехлюля.

Ему всегда было что рассказать. Прочитанная страница из книги, случайно увиденный в газете анекдот становились основой для творчества Бехлюля. Его слушали и непременно смеялись.

Все, кто слушал его и смеялся, были в его глазах дураками, а сам он развлекался. Он считал окружавших лишь инструментами, которые мог использовать для собственного удовольствия, когда было нужно.

Он хотел, чтобы все ему подражали. Это напоминало мерку одежды определённого класса молодёжи. К его мнению обращались как к образцу вкуса по поводу мелочей. У Бехлюля всегда была новинка для подражания, когда речь шла о запахах, галстуках, тростях, перчатках и всех бесполезных, но в той же мере важных вещах.

Каков был моральный облик этого мужчины?

Этот вопрос Бехлюлю было некогда и незачем себе задавать. Он верил в некоторые вещи. Он считал деньги великой силой. Он думал, что красивая одежда — это главное условие для того, чтобы стать хорошим человеком. Он не сомневался в том, что его долг перед людьми заключался в том, чтобы развлекаться вместе с ними, его долг перед страной в том, чтобы использовать променады, его долг перед собой в том, чтобы не притеснять этого успешного парня.

Его ничего в жизни не удивляло, кроме наивности тех, кто не мог согласиться с этой нравственной философией. Лишь ради этого он сохранил в речи слово «удивление». Новое изобретение Эдисона, например, он считал чем-то ожидаемым, похожим на произведение искусства, которое за время показа в цирке надоедает всем. У него была привычка к новинкам и он проходил, пожимая плечами, среди тех, кто опоздал и удивлялся, разинув рот. То, что для всех считалось странным в повседневных событиях, для Бехлюля было банальной старой историей.

Когда друзья рассказывали об изумившем их происшествии, он отваричавался и выносил вердикт: «Не может быть ничего более обыденного». Даже когда Аднан Бей сказал ему: «Ты знаешь, Бехлюль? Я беру дочь Фирдевс Ханым, у тебя будет стильная тётя…» — Бехлюль не выказал даже малейшего признака удивления и сказал: «Я ожидал этого».

Когда ушла Нихаль, Бехлюль захотел забыть о плохих последствиях собственной ошибки, снова взял в руки фотографию, посмотрел по сторонам и, наконец, решил разместить её в японском веере. Он сказал себе, когда прикреплял фотографию: «Этот брак не плох, но кажется нехорошим для Нихаль. Бедный ребёнок!» С детства они задирали и даже злили друг друга, но их дружба, похожая на кровные узы, не могла исчезнуть, несмотря на всевозможные обиды и ссоры.

Их отношения были постоянным конфликтом. Бехлюль по праву восьмилетней разнице в возрасте получил звание «старшего брата», всё детство упрекал Нихаль, был против стиля её воспитания, говорил, что из этой девочки не выйдет ничего, кроме избалованного ребёнка, и получал странное удовольствие, мучая её. Это сводило Нихаль с ума. Острым словом или жёстким поведением она не оставляла без ответа ни одно из возражений Бехлюля и начиналась ссора. Бехлюль старался выйти победителем, осыпая вспыльчивую Нихаль насмешками, на которые она не могла ответить. Им всегда нужно было решить какой-то вопрос, уладить какую-то ссору.

Такие отношения делали из них двух воинов, ожидавших, что им в голову придёт умная и тонкая идея, как одержать победу в бесплодной битве. Они искали друг друга; прижимались друг к другу после каждой ссоры; они начинали с улыбки, забыв о ссоре; вдруг слово, взгляд, пустяк становились причиной и они ссорились, при этом Бехлюль не терял звания человека, которого словно забавляло сердить ребёнка, а Нихаль ещё больше злилась из-за притворного нападения.

Сегодня у Нихаль не было сил возражать. После её ухода Бехлюль почувствовал что-то вроде жалости в глубине сердца и не смог подавить нежелательный возглас этого чувства. Он, наконец, прикрепил фотографию к японскому вееру, отошёл назад, посмотрел и его философия, которая не желала ничему придавать значения, ответила на зов сердца:

— Она привыкнет через неделю, верно?

Он смотрел на фотографию, но не видел её, стоял и думал над этим вопросом. В какой-то момент ему в голову пришли слова дяди и он сказал себе:

— Да. Стильная тётя, стильный брак, стильная мать и стильная сестра! Очень стильно! Мы становимся командой Мелих Бея.

Он взмахнул рукой, желая объяснить какую-то мысль фотографиям, заполнявшим стены его комнаты, внезапно окрылённый желанием танцевать сделал два поворота вальса, устремился на диван и крикнул:

— Ура!

4

Был жаркий августовский день. Пятнадцать дней назад мадемуазель Де Куртон объявила перерыв на каникулы. По утрам они долго сидели в саду, иногда к ним даже присоединялись Аднан Бей и Бехлюль. Сегодня утром в беседке было важное дело. Бехлюль, наконец, привёз Беширу красную феску с голубой кисточкой, но она была мала из-за кучерявых волос на большой голове Бешира, которые отросли длиннее обычного. Они решили коротко подстричь волосы машинкой. Два дня Бешир прятал машинку и скрывался от Бюлента, который не желал оставлять эту обязанность кому-то другому. Бюленту так хотелось сделать это, что Нихаль, наконец, решила вмешаться и сказала:

— Почему ты боишься, Бешир? Он тебя не порежет.

Слова Нихаль мгновенно успокоили все страхи Бешира. Он встал на колени и протянул голову Бюленту. Но Бюлент из-за смеха ничего не мог сделать… Смеясь от щекотки, Бешир вжал голову в плечи с мольбой «Маленький господин, прошу!», а Бюлент, пальцы которого ослабли от смеха, согнулся от смеха. Чтобы не слушать Бехлюля, пересказывавшего в грязных подробностях позорное событие, ставшее темой последних парижских газет, мадемуазель Де Куртон с тенью улыбки на губах смотрела на Бешира и произносила про себя слова, которые словно выражали бунт её чистых чувств: «О! Французы переживают плохие времена, мадемуазель! Заверяю, что Вы поступили правильно, покинув Францию. Тем, у кого в жилах течёт хоть немного благородной крови, невозможно оставаться равнодушным к этим непристойностям.» Это было одно из главных развлечений Бехлюля: он рассказывал благородной старой деве о прочитанных им откровенных рассказах и просмотренных фривольных комедиях, добавляя идеи, касавшиеся морали, и наслаждался её мучениями и тем, как краснело её бледное лицо. На диване в беседке Нихаль пыталась показать Джемиле новый вид рукоделия, которому только что научилась. Такой была природа Нихаль: если у неё не хватало терпения научиться чему-то, она училась, пытаясь обучить Джемиле. В одном из последних номеров женских журналов мадемуазель Де Куртон нашла плетение из тонких разноцветных ленточек, закреплённых бусинками, величиной с горошину. Из него будет сделано покрывало для стула для курения. Нихаль и пыталась сделать сама, и обучала Джемиле и говорила:

— Мы добавили жёлтую и красную, надо продеть бусинку, затем добавим синюю и зелёную.

Потом она обратилась к мадемуазель Де Куртон:

— Верно, мадемузаель? Синяя и зелёная после жёлтой и красной? Ох! Не красиво получается, мне уже начало надоедать, закончу ряд и передам Джемиле.

Мадемуазель Де Куртон подошла к ним посмотреть на сочетание цветов, но главным образом, чтобы скрыться от Бехлюля, который подбежал и отнял машинку у Бюлента, криво подстригшего волосы Беширу и теперь ленившегося доделать. Джемиле хотела заняться рукоделием, подвинулась и слушала советы, которые старая гувернантка давала Нихаль.

Над садом витала дымка, не успевшая рассеяться после жаркой августовской ночи; тяжёлый аромат жимолости, жёлтых роз, жасмина из беседки и гвоздик и левкоев из сада плавал в этой дымке, не в силах вздохнуть, как будто ошеломлённый. Рыжий кот Фындык, который сегодня утром вышел с Нихаль на прогулку в сад, робко вытянул вперёд лапу и трогал упавшие на землю волосы Бешира, желая понять, что это за чёрные кудряшки, у решётки беседки непрерывно кружила жужжащая пчела, потерявшая голову от цветочных ароматов, а в углу сада прыгала туда-сюда пара воробьёв, боявшаяся бабочек.

Над садом словно расправила крылья глубокая счастливая тишина, которая в спокойной атмосфере будто усыпляла этот уголок жизни.

В особняке словно позабыли о большом событии. Никто об этом не говорил. Даже головная боль Шакире Ханым, начавшаяся после того дня, утихла, исчез платок, повязанный вокруг головы. Однажды было упомянуто, что произойдут изменения в спальнях наверху и получено одобрение Нихаль на объединение классной комнаты со спальней и освобождение четвёртой комнаты. Нихаль лишь кивнула головой в знак согласия. Потом и об этом позабыли, и ни она, ни окружающие больше ничего об этом не говорили. Нихаль словно была в сладком сне. Она ни о чём не думала в надежде, что больше ничего не случится. Она прижималась к отцу сильнее, чем обычно, хотела оставить его для себя больше, чем обычно.

Наконец, в особняке поднялось большое волнение, а к пристани подошла баржа. Было шумно, из баржи что-то выгружали. Нихаль подбежала к окну и увидела спальный гарнитур!

Это был красивый гарнитур из клёна. Нихаль вдруг поняла. Причина перестановок в комнатах стала ясна только с прибытием спального гарнитура. Не желая увидеть ещё больше, она убежала в сад.

Два дня гарнитур стоял в холле наверху. Аднан Бей ждал, что Нихаль что-нибудь спросит, но Нихаль два дня проходила мимо беспорядка в холле, словно не замечая.

Сегодня, когда мадемуазель Де Куртон говорила:

— Нет, нет, синяя и зелёная совсем не подходят, надо найти что-то другое, — Нихаль вдруг спросила:

— Мадемуазель! Почему не освободили комнаты?

Старая дева подняла голову. Вопрос был настолько неожиданным, что она не смогла сразу ответить.

— Что, если сегодня освободим?

Мадемуазель Де Куртон с небольшим сомнением ответила:

— Хорошо, но потом придут рабочие, поменяют шторы, комнату…

Она не закончила фразу. «Комнату покрасят,» — собиралась сказать она.

— … Там много работы. Вместо того, чтобы оставаться среди шума… Кстати, мы в этом году не были на острове, верно, Нихаль? Поехать бы к твоей тёте, погостить у неё недельку-другую…

Идея принадлежала мадемуазель Де Куртон. Она то и дело её предлагала и хотела увезти Нихаль перед приездом новой матери, как увезла перед смертью её собственной. Нихаль кривила губы в знак неодобрения. Она боялась, что если уедет, произойдёт то, что отнимет у неё отца. Однажды она без колебаний согласилась:

— Вместе с Бюлентом и Беширом, да? Если так, поедем сегодня, прямо сейчас. Только подождём, пока освободят комнату для занятий, а потом… Потом пусть делают, что хотят.

Бюлент, познавший успех и опять начавший проявлять тягу к парикмахерскому делу, забыл о Бешире, как только узнал, что они освободят комнаты и поедут на остров. Он размахивал новой красной феской Бешира, держа её за голубую кисточку, и кричал:

— Переселение! Переселение! Мы едем на остров, будем кататься на осликах!

Потом подбежал к старшей сестре, обнял её и попросил:

— Мы же будем кататься на осликах, сестра? Я больше не упаду. Тогда я был маленьким, а теперь вырос.

Он стоял, не сутулясь, и старался казаться большим. Все побежали. Вихрем своей радости Бюлент привёл их вособняк.

Аднан Бею сообщили: «Комната освобождается, дети едут на остров, к тёте». Когда мадемуазель Де Куртон говорила об этом Аднан Бею, их взляды словно обменивались мыслями на другом языке. Аднан Бей медленно, беззвучно притянул к себе Нихаль, смотревшую ему в лицо, наверное, собирался поцеловать в знак благодарности. Но не поцеловал, в Нихаль было что-то, избегавшего поцелуя за то, что комната освободится и будет пустой после их отъезда на остров.

Бюлент сходил с ума от мысли об отъезде. Шайесте, Несрин и Бешир, начавшие с холодной и обязательной покорности слуг, не смогли не заразиться радостью ребёнка. Когда фортепиано передвигали в холл, Бюлент продел шнур от клеёнчатой занавески через кольцо в фортепиано, схватился за него, как буксировщик, и довольно громким голосом кричал: «Посторонись, пусть все отойдут, уберите старые ботинки мадемуазель, всех задавим…» Несрин сказала, не в силах удержаться от смеха: «Ах, мой генерал, не смеши, дай закончить работу», запыхавшаяся Шайесте, пользуясь случаем, бранила Несрин и с упрёком сказала: «Сумасшедшая девчонка! Что смешного? Нашла время смеяться…»

Бюлент работал, не покладая рук. Когда Шайесте переносила стул, а Несрин ящики письменного стола, он уцепился за край шторы, которую тащил Бешир, и бежал с криками: «Дорогу носильщикам, чтобы вас не задели».

Нихаль сразу стало скучно среди криков Бюлента и она сказала мадемуазель Де Куртон:

— Уедем! Уедем отсюда!

Ей хотелось уехать из этого дома, сбежать от того, кто её предал.

***

Они находились на острове уже пятнадцать дней. Здесь всё будто позабылось, но по усилившейся больше, чем когда-либо, непоседливости Нихаль мадемуазель Де Куртон понимала, что у неё кошки скребли на душе и ребёнок чего-то ждал, не желая об этом говорить.

Сегодня утром они снова не сумели противостоять настойчивости Бюлента и отправились на прогулку на осликах. Они собирались объехать весь остров по дороге, опоясывавшей его большим кольцом. Нихаль и мадемуазель Де Куртон, ненавидевшая кататься на осликах, были в запряжённом лошадью двухколёсном фаэтоне, принадлежавшем тёте. Чтобы догнать фаэтон, Бюлент и Бешир пытались немного ускорить осликов окриками. Над красной феской на голове Бешира стояло белое облако пыли. Выбившиеся из-под фески влажные от пота, тонкие каштановые волосы Бюлента прилипли ко лбу и вискам, его пухлые щёки горели.

Мадемуазель и Нихаль ехали медленно, чтобы всадники не слишком отставали, и могли слышать позади голоса Бюлента, Бешира и звук крохотных шагов их осликов. Иногда Бешир оставал и кричал тонким и мягким голосом, присущим эфиопам, потерявшим мужественность:

— Мой господин, ты быстро едешь, упадёшь, подожди меня!

Тогда Бюлент кричал старшей сестре:

— Остановитесь, подождите немного, я не могу управиться.

Мадемуазель Де Куртон выхватила вожжи из рук Нихаль, съехала на обочину, чтобы освободить дорогу для редких прохожих, и остановила фаэтон. Они стояли и ждали всадников на ослах, которые потерпели небольшую аварию. Наверное, у Бюлента упал хлыст и Бешир слез с ослика и искал его.

На острове обещал быть жаркий день, в воздухе, в расплывчатой синеве горизонта витала плотная дымка. Вдали будто содрогался в мареве Стамбул с его минаретами, куполами мечетей и множеством зелёных деревьев на холмах.

С утра они перекинулись парой слов. Нихаль повернула голову и смотрела на ослика Бешира, который сейчас медленно шёл вперёд без седока. Вдруг она впервые за пятнацдать дней спросила мадемуазель Де Куртон:

— Когда мы уедем?

— Когда захотите, дитя моё!

Нихаль посмотрела в лицо старой деве, поначалу не сумев сдержать удивлённого восклицания:

— Ой!

Потом немного подождала и добавила:

— Значит мы уже можем уехать. Всё закончилось?

Жизнь Нихаль проходила в узком кругу, она знала о жизни лишь со слов отца, гувернантки, книг и нянь, у неё не было сведующих друзей и не могла знать больше обычных двенадцатилетних детей. Её знания о жизни ограничивались запутанными выводами из небольших рассуждений о том, что она нечаянно услышала или случайно увидела, проезжая по улице в фаэтоне.

Как только она узнала, что в дом придёт женщина, то почувствовала, не думая о ней, эмоциональное, раздражительное огорчение. Её рассуждения никак не повлияли на этот вопрос. Это чувство привильнее всего можно было истолковать как ревность. Она всех ревновала к этой женщине: отца, Бюлента, Бешира, домочадцев, дом, вещи, даже саму себя. Попав в окружение любимых ею вещей, эта женщина украдёт, заберёт их, Нихаль не очень хорошо могла решить как, не могла ясно думать, но душа чувствовала, что после прихода этой женщины уже не сможет любить тех, кого любила.

После таких слов домочадцы избегали её, чтобы не говорить лишнего; когда она входила в комнату Шакире Ханым, Шайесте, стоявшая на коленях и что-то рассказывавшая, внезапно замолкала, Несрин говорила «Ох!», то и дело глубоко вздыхая, и всё это имело какое-то значение. Значит, должно было произойти что-то, чего она до конца не могла понять, и даже сверкавшие на круглом лице Джемиле глаза указывали, что маленькая девочка знала больше, чем Нихаль.

Поначалу она, несмотря на настояния мадемуазель Де Куртон, из непреодолимого любопытства отказывалась ехать на остров. Ей хотелось остаться, присутствовать в качестве аккуратного историка-исследователя, свидетеля, который постоянно наблюдает за всеми подброностями события. Она желала лишь увидеть и понять, ни у кого ни о чём не спрашивая, не говоря ни слова об этом событии. Узнав, что в комнате будет перестановка и туда поставят красивый гарнитур из клёна, она не сумела дольше оставаться и захотела сбежать, потерпев поражение в первом же сражении.

Пятнадцать дней она думала о том, что слышала предсмертные муки уважаемого больного, будто умирающего вдали, но боялась, что приблизит наступление конца трагедии, если произнесёт хоть слово. Она пожалела, что согласилась приехать на остров. Она должна была остаться. Страх в сердце заставлял её думать, что когда они вернутся, особняк и отец будут потеряны и всё унесёт ветром. Но если бы она осталась, ветер не подул бы и ничего не смог бы сделать.

Кроме того, она тайно злилась на отца. Каждый раз, когда они приезжали на остров, он то и дело приезжал, иногда они по нескольку дней оставались вместе. В этот раз он ни разу, ни разу не навестил их, даже никого не прислал поинтересоваться. В последние дни она ни разу не упомянула мадемузалеь Де Куртон об отце.

***

Аднан Бей хотел насколько возможно отложить возвращение детей, но Бихтер каждый день упоминала о них и говорила:

— Привезли бы уже их! Если бы Вы знали, как мне хочется их увидеть!

На самом деле Бихтер тоже боялась первой встречи с детьми. Она верила, что отношения с ними сложатся на основании впечатления от первой встречи.

Сегодня Аднан Бей поцеловал волосы Бихтер и уходил, чтобы впервые после женитьбы поехать в Стамбул. Молодая женщина сказала умоляющим голосом:

— Сегодня отправите известие, верно?

Вдруг они услышали внизу шум и весёлый смех. Аднан Бей остановился и сказал:

— Вот и они! Смех Бюлента… Вы будете слышать его смех каждый день с утра до вечера.

Бюлент взбежал по лестнице и избавился от Шайесте и Несрин, следовавших за ним. Он бросился к отцу, обнял крохотными руками, но губы могли достать только до жилета отца. Переполняемый пятнадцатидневным желанием, он поцеловал белую в мелкий тёмно-синий цветочек ткань, потом вдруг остановился, взглянул на улыбавшуюся женщину, стоявшую напротив, и пристально посмотрел на отца.

Он ждал ответа, приказа, как нужно поступить с этой женщиной. Аднан Бей сказал только:

— Твоя мама, Бюлент, ты разве и её не поцелуешь?

Бюлент поклонился, подошёл с улыбкой и, может быть, немного детским желанием прижаться к стильной, молодой, красивой женщине, положил руки в протянутые руки Бихтер и поцеловал её красивые губы, подставленные для поцелуя.

Нихаль и мадемуазель Де Куртон всё ещё поднимались на последнюю ступеньку лестницы в холл. Чтобы набраться сил, Аднан Бей начал с гувернантки:

— Бонжур, мадемуазель! Наверное, вам надоела старая тётя… Нихаль, ты не скажешь мне «бонжур»?

Нихаль смотрела на Бюлента, который стоял рядом с Бихтер и, улыбаясь, отвечал на её вопрос. В её сердце что-то оборвалось, она отвела взгляд, подошла к отцу и протянула маленькую тонкую руку. Аднан Бей взял её руку, сжал, словно просил у дочери прощения, и потянул. Отец и дочь коротко поцеловались, потом Нихаль с неожиданным чувством, взявшимся неведемо откуда, снова протянула остроконечное лицо к отцу и хотела поцеловать в место без щетины под подбородком, куда всегда целовала.

Бихтер шла к ней. Аднан Бей указал на мадемуазель Де Куртон и представил:

— Мадемуазель Де Куртон.

Молодая женщина и старая дева поздоровались. Бихтер прошла дальше и с милой улыбкой, сразу согревшей первоначальную холодность отношений приятной атмосферой любви, положила руку на плечо Нихаль, другой рукой взяла её за руку и притянула худое тело ребёнка.

Приятный запах фиалок, исходивший от неё, окружил Нихаль пьянящим свежим ароматом весны и голова ребёнка прислонилась к груди Бихтер. Значит молодая красивая женщина с улыбкой на лице, тело которой источало свежий весенний аромат, подобно букету фиалок, была тем, чего она боялась и что мучило её бедную чистую душу в кошмарах приближавшейся ужасной катастрофы? Этот аромат словно растворял и впитывал в себя душу Нихаль. Не убирая голову, она взглянула на Бихтер, которая тоже улыбалась. В её душе, капитулировавшей перед улыбкой, теперь словно распускались розы. Тогда Бихтер сказала, слегка растягивая слоги, словно напевая песню:

— Вы же меня полюбите? Меня будет невозможно не любить. Я так буду вас любить, так любить, что, наконец, вы тоже меня полюбите.

В ответ Нихаль вытянула губы трубочкой, а Бихтер наклонила голову. Два тела, которым следовало быть врагами, поцеловались с любовью, возникшей за минуту, и стали друзьями. Да, они сразу же стали друзьями. Нихаль будто очнулась от страшного сна. Когда они поднимались наверх, чтобы переодеться, она прижалась к мадемуазель Де Куртон и сказала:

— Это же так здорово, да мадемуазель? Ой! Я-то думала…

В руке Бюлента был венок из сосновых веток, с большой аккуратностью привённый с острова, который тот собирался повесить над книжным шкафом. Он побежал вперед гувернантки и старшей сестры. Бюлент направлялся в класс и хотел прежде всего закончить это важное дело. Он толкнул дверь рукой и вдруг воскликнул от удивления:

— А!

Они совсем забыли, что комнаты поменяли. Влекомые неудержимым любопытством, они пошли вслед за Бюлентом. Тот неподвижно стоял посреди комнаты, не в силах поверить, что когда-то здесь были покрытые карандашными рисунками кораблей стены класса, который невозможно было привести в порядок и словно раздумывал, куда в этой элегантной спальне требовалось повесить венок из сосновых веток у него в руке.

В комнату медленно вошли гувернантка и Нихаль. Мадемуазель Де Куртон сказала:

— Идём в нашу комнату, сюда не нужно было заходить, — но тоже стояла на месте, желая посмотреть. Нихаль оглянулась по сторонам и сначала увидела окна. Между приподнятыми в нескольких местах боковыми шторами из голубого атласа, настолько светлого, словно он спрятался под белым облаком, струился белый тюль, образуя маленькие скопления на одном из блёклых ковров, созданных в последнее время в Куле под влиянием западного вкуса. В свете, лившемся через раскрытые ставни, шторы были похожи на пенистый белый водопад, падавший с голубой скалы. Стены тоже были выкрашены в светло-голубой цвет; потолок был натянут атласом того же цвета с тонкими жёлтыми карнизами по краям, в центре висел светильник, изготовленный из различных видов цветных стёкол по образцу плафонов из старых молелен; в углу, вместо фортепиано Нихаль, стояла кровать с москитной сеткой из атласа и тюля, струившейся из большого жёлтого кольца на потолке; напротив, между двумя окнами, находился туалетный гарнитур; сбоку распологались шкаф с зеркалом, створки которого забыли закрыть, длинная тахта, высокий торшер с абажуром опять же светло-голубого цвета, маленький круглый столик на ножке, крошечный подсвечник и несколько книг, напротив шкафа с зеркалом висел портрет отца, нарисованный углём…

Это увидела Нихаль… Бюлент, будучи смелее остальных, прошёл вперёд, наклонился к тысяче разных мелочей на туалетном столике, с опаской, что покажется чья-то голова, посмотрел на шкаф с зеркалом и вслух удивлялся всему, что видел.

Мадемуазель Де Куртон хотела увести Нихаль. Но вдруг ей в голову пришла идея и она прошла вперёд. Ей хотелось пройти через дверь между комнатами, а не через коридор. Нихаль рукой отодвинула тюлевую занавеску, освободила дорогу и сказала:

— Смотрите, мадемуазель! Ваша комната исчезла.

Мадемуазель Де Куртон немного неуверенно ответила:

— Да, дитя моё, разве вам не сказали? Я иду в первую комнату, в бывшую комнату господина. Но мы теряем здесь время. Вы ещё будете переодеваться.

Нихаль была очень бледна. Она ничего не ответила. Бюлент накинул на спину лёгкий креповый палантин с белыми ленточками, забытый на тахте, согнул шею, прищурил раскосые глаза и взволнованно бродил по комнате. Мадемуазель Де Куртон, наконец, стала серьёзной. Она сдернула палантин со спины Бюлента и сказала:

— Маленький проказник. Вам тысячу раз говорят, что стыдно трогать чужие вещи.

Бюлент с улыбкой ответил:

— Да, вы правы, мадемуазель! Даже в книге для чтения есть такие слова, верно?

Нихаль пошла вперёд. Она повернула ручку двери, ведущей в её комнату, но дверь не открылась. Не сказав ни слова, Нихаль вернулась. Гувернантка потянула Бюлента за руку и они все вместе вышли в коридор. Нихаль толкнула дверь в свою комнату и зашла. На этот раз она не смогла сдержать лёгкого крика удивления. Бюлент вихрем бросился за ней.

— Что это? — сказал он. — Ах, сестра! Это наша комната? Какая красота! Какое убранство! Сделали новые москитные сетки над кроватями? В книжном шкафу заменили стекло и покрасили… Смотрите, что-то произошло на письменном столе… Они убрали всю мою резьбу. А шторы… Ой! Теперь у нас тоже шторы из шёлка и тюля.

Вдруг взгляд Бюлента привлекла записка крупным почерком, прикреплённая булавкой к свежевыкрашенной стене.

— Мадемуазель, что это?

Нихаль улыбалась на пороге совершенно изменившейся комнаты, тень беспокойства, которая минуту назад показалась у неё на губах, исчезла, она смотрела на белую с голубыми ленточками москитную сетку, спускавшуюся с купола её железной кровати. Она прочитала надпись, на которую показал Бюлент: «Запрещается рисовать на стенах корабли и головы людей».

Бюлент сказал:

— Дело рук старшего брата! Сестра, значит я смогу рисовать верблюдов, да?

Мадемуазель Де Куртон сказала:

— Отныне Бюленту не будут давать простой карандаш. Теперь нужно содержать комнату в чистоте. Мы также выбросим все ненужные игрушки. Отныне дома Бюлент будет очень аккуратным маленьким мужчиной. Вы же не забудете сегодня вечером поблагодарить господина за эту красивую комнату, Нихаль?

Нихаль не ответила.

5

Мадемуазель Де Куртон сказала:

— Нихаль, Вы упрямитесь больше, чем нужно! Уже ровно час Вы работаете над одним и тем же этюдом Черни. Это что-то новое. За шесть лет я ни разу не видела, чтобы Вы работали час без перерывов. Я запрещаю Вам так утомляться, понимаете?

Нихаль повернулась на круглом стуле и сказала:

— Странная Вы, мадемуазель! Всё время говорили мне, что невозможно научиться играть на фортепиано, не занимаясь. Как только я почувствовала желание заниматься, появилось новое правило.

Вернувшись с острова, Нихаль, вопреки привычке, начала иногда отвечать гувернантке, не в силах совладать с собой. В ответ старая дева лишь бросала укоризненный взгляд. Сегодня она сказала:

— Нихаль, прошу, давай немного подумаем. Цель — занятия фортепиано, верно? Целый час без остановки играть одно и то же упражнение означает уставать просто так и ничего больше.

Нихаль парировала:

— Опять противоречие! Вы всегда говорили, что по-другому невозможно добиться беглости пальцев.

Старая дева с обиженным видом сказала:

— Я не стала бы делать замечание, если бы знала, с каким упорством Вы будете не слушаться меня.

Нихаль замолчала и глядела прямо перед собой. Потом искоса посмотрела на гувернантку и сказала:

— Мадемуазель! Вы меня больше не любите? Видите, Вы не отвечаете.

Она встала со стула и села на диван рядом с мадемуазель Де Куртон:

— Мадемуазель! Когда мы начнём занятия? Разве жаркая погода не закончилась? Знаете, как мне надоело безделье? Сейчас я хочу, чтобы мы учились и учились с утра до вечера в нашей комнате. Пусть учёба никогда не кончается.

***

У Нихаль появился интерес к тому, чтобы уединяться, искать укромные уголки, находить дела, которые давали бы возможность несколько часов не выходить из комнаты. Это проявлялось, когда отец был дома. После его ухода Нихаль становилась прежним непоседливым ребёнком, гуляла по дому и не отходила от Бихтер. Ненависть к этому браку Нихаль странным образом сосредоточила на отце и не допускала холодности в отношении Бихтер. С того дня она избегала отца, словно в уединении её крошечная душа искала отмщения предательству обманувшего её сердца.

Она больше не ходила по утрам в комнату отца, чтобы поднять его с постели. Шутки по утрам полностью прекратились. Пока Бюлент спал, Нихаль просыпалась, обувала тапочки на босу ногу, тихонько шла в комнату отца, где обычно находила того ещё в постели. Нихаль придумывала разные шалости, пока отец специально не хотел вставать.

Когда она была ребёнком и не понимала, что такое близорукость и почему отцу нужно носить очки, то однажды сказала, когда он ещё не встал с постели: «Настало утро, посмотрите на солнце… Или Вы не видите? Принести очки?» Наверное, в тот день она сказала это всерьёз. Но потом это стало шуткой, повторявшейся почти каждый день. Нихаль то и дело брала очки, держала их перед глазами отца и говорила: «Смотрите, теперь Вы видите солнце?», а Аднан Бей хохотал и вставал с постели. Затем Нихаль начинала оказывать мелкие услуги: держала отцовское полотенце, открывала крышку коробочки с зубной пастой, нажимала на грушу флакона с сиреневой водой и орошала ароматным дождём каштановые с проседью волосы Аднан Бея. Все действия сопровождались нескончаемыми шутками и смехом. Главной игрой было то, что во время утренних услуг Нихаль звалась Первин! Нихаль поджимала губы, старалась не смеяться, важно держала голову, становилась маленькой Первин, отзывалась на имя Первин, прислуживала под именем Первин, потом вдруг с раскатистым смехом вместо Первин выглядывало весёлое лицо Нихаль, она обнимала худыми руками шею отца и торопилась поцелуем обозначить себя, словно боялась так и остаться Первин. Иногда Аднан Бей сердился на Первин, сердито фыркал с кислой миной: «Первин! Девчонка, почему ты не почистила мыльницу, разве я не говорил тебе? Что теперь с тобой делать? Говори! За уши выдрать? Или отхлестать по губам?» Аднан Бей так хорошо изображал гнев, что изумлённая, почти испуганная Нихаль внезапно терялась, когда слушала его, забывала, что это игра, то ли она чувствовала жалость по отношению к воображаемой Первин, то ли её тонкая душа не могла выдержать, чтобы в игре в шутку драли за уши и хлестали по губам, но она вдруг прижималась к отцу и прерывисто смеялась, чтобы нарушить серьёзность игры. А однажды она и засмеялась, и заплакала.

Теперь среди этих шуток неведомо как появилось дверь, которую заперли и потеряли ключ. Ох! Эта дверь… Её установили как холодный могильный камень. Если бы между ней и отцом не построили стену, может быть, она простила бы этот брак.

У неё были смутные представления о браке. В её рассуждениях муж и жена были мужчиной и женщиной, которые говорили друг другу «Бей!» и «Ханым!», а дальше познания терялись в таком тумане, что она не могла следовать за полученными выводами. Для неё было важно только одно: когда дверь закрылась между ней и отцом, элегантная дверь, украшенная голубым атласом и белым тюлем, открылась между ней и чужой женщиной…

С той поры она ни разу не зашла в ту комнату. Но она не могла забыть белый палантин, который нашёл Бюлент. Палантин постоянно появлялся у неё перед глазами, когда она слышала шаги и лёгкий смех с другой стороны двери. Что за наказание! Этот палантин докучал ребёнку, мешал спать. Она не выдерживала, когда видела их вместе. Невозможно было избежать обязанности находиться вместе с ними за столом. В первые дни Нихаль старалась не изменять привычке и заполняла разговорами время за столом. Но она заметила такую фальшь в словах, смехе, даже в безмолвии и улыбках вежливо слушавших, которые словно поместили не в то действие, что однажды безо всякой причины разозлилась и ушла из-за стола. После этого она предпочитала молчать за столом.

Аднан Бей со стороны замечал признаки обиды и считал, что время для примирения с Нихаль пока не пришло. Он знал, что Нихаль, удаляясь от него, сблизится с Бихтер. И ему хотелось именно этого.

Бихтер и Нихаль стали подругами. После ухода отца Нихаль на некоторое время убегала из круга, к которому принадлежала, из детского общества, состоявшего из Бюлента, Бешира и Джемиле и приходила к Бихтер со свойственным девочкам от двенадцати до четырнадцати лет желанием вырасти и быть со взрослыми.

Нихаль не могла найти, как обращаться к Бихтер. Для себя она решила, что не будет говорить ей «Мама!» Ничего другого она не могла найти. Когда они были вместе, Нихаль уставала от того, что не могла обратиться к ней. Как-то она собиралась ей что-то сказать. У Нихаль была привычка обязательно обращаться по имени в начале разговора. Она не смогла найти подходящее обращение и потому забыла, что хотела сказать. Бихтер заметила это и с улыбкой сказала:

— Вы опять не смогли найти мне имя. Давайте договоримся. Зовите меня просто «Бихтер», хорошо? Я буду кратко звать Вас «Нихаль». Так между нами исчезнут все сложности.

Нихаль густо покраснела:

— Ой! Невозможно.

Бихтер настаивала, она непременно хотела положить конец затруднительному положению Нихаль:

— Нет, нет, мне понравится. Попробуй сказать: Бихтер! Бихтер!

Нихаль с улыбкой сказала:

— Бихтер!

С той поры их общение стало более непринуждённым, между ними больше не осталось ничего стесняющего, они стали подругами одного возраста. В эту дружбу Бихтер добавляла лёгкое, незаметное значение защиты. Однажды она осмотрела одежду, нижнее бельё и мелкие вещи Нихаль. Ей всё нравилось, она кивала головой и говорила «Хорошо!», пока Нихаль по одной показывала вещи. Когда осмотр закончился, Бихтер сказала:

— Нихаль! Знаешь? Наступает пора всё это выбросить. Я хочу, чтобы была молодой девушкой, а не маленьким ребёнком. Эти короткие юбки… Они очень хороши до двенадцати лет, но после двенадцати…

Идея стать молодой девушкой приятно удивила Нихаль. Она посмотрела на гувернантку. Старая дева была против и сказала Бихтер:

— Но мадам, я думаю, что ещё очень рано… Во Франции дети такого возраста играют в саду. Нужно подождать хотя бы пару лет, чтобы удлинить юбки Нихаль.

Бихтер с улыбкой ответила:

— Да, во Франции, вообще в Европе и даже в Бейоглу… Но у нас Нихаль даже не сможет выходить на улицу с непокрытой головой. Да, Нихаль? Модный чаршаф…

Нихаль ошалела от идеи чаршафа. Она хлопала в ладоши. Потом подбежала к гувернантке:

— О! Чаршаф, чаршаф!

Затем, среди этой радости, внезапно что-то сорвалось с её уст и она сказала Бихтер:

— Вы расскажете отцу, верно?

***

Бихтер хотела изменить обстановку в доме. Теперь она всё время говорила об этом с Нихаль. Она делилась с ней всеми идеями, говорила обо всём, что будет сделано: “Сделаем так, верно?»

Они собирались вместе гулять. Бихтер проверит всё, что касалось одежды Нихаль, и весной, после зимы, они в яшмаках поедут в Кагытхане. Бихтер сразу рассказала Нихаль о яшмаке, который появился в её воображении; та слушала с огромным облегчением, связанным с начавшей просыпаться женственностью; наряды, пьянившие её душу, становились особенными в описывавших их красивых устах с маленькими ровными зубами, тонкими красными губами и улыбкой, согревавшей странным теплом. Вокруг молодой женщины дул такой лёгкий весенний ветерок и был такой кокетливый запах фиалок, что тонкая индивидуальность Нихаль таяла, подобно готовой испариться капле росы. И тогда молодая женщина и девочка, которая ещё только станет молодой девушкой, поцеловались посреди красивой мечты, которая внезапным ударом крыла наполнила их души радостной перспективой.

— Идёт Ваш отец.

Когда голос Несрин сообщил эту новость, Нихаль начал пробирать озноб. Она отодвинула губы и спешила спастись от ядовитого ветра, хотела сбежать из пьянящей приятно пахнущей атмосферы, с нервозностью птицы, попавшей на чужой горизонт.

***

В конце сентября Аднан Бей сказал за столом:

— Нихаль! Я узнал от мадемуазель, что вы уже начали занятия. Когда начнём заниматься турецким? У нас же было столько планов, но, кажется, ты о них забыла.

Турецким языком с Нихаль занимался только Аднан Бей. В этом году он собирался записать с ней старые и новые избранные отрывки из стихов и прозы, сделать из них тетрадь, прочитать и объяснить их, помимо этого он хотел найти способ помочь Нихаль с правописанием, которое никак не исправлялось. Аднан Бей давно отмечал отрывки из прочитанного и создал фонд для тетради, которую он задумал для Нихаль.

В течение многих дней казалось, что Нихаль забыла про слова отца. Аднан Бей тоже словно забыл, но у Нихаль из головы не выходила возможность снова оставаться на несколько часов в маленьком кабинете с отцом. Отчасти она пока предпочитала держаться подальше от отца и была похожа на канарейку, которая провела тёмные дни долгой зимы в клетке, думая о солнце. Однажды вечером, после ужина, Бихтер и Аднан Бей увидели, как Нихаль вошла в кабинет, в комнату, которую, казалось, давно избегала. Аднан Бей с улыбкой сказал:

— Урок?

Нихаль ответила:

— Да, если хотите…

С этого вечера начались уроки, но между отцом и дочерью не было прежней искренности и непринуждённости. Теперь между ними словно чего-то не хватало. Нет, между ними был кто-то лишний, третий лишний…

Первые несколько вечеров уроки прошли в попытках найти прежней искренность. Они даже вместе смеялись, когда Нихаль пыталась прочитать небольшое стихотворение тихим дрожащим голосом. Она никак не могла понять его гармонию. Аднан Бей сказал:

— Удивляюсь, почему ты не понимаешь, Нихаль? Ты очень хорошо читаешь французские стихи, много занимаешься музыкой, а стихотворный размер не что иное, как музыка, возникающая вследствие соседства слов.

Тогда он начал объяснять основные стопы арабского стихосложения, а Бихтер и Нихаль издали переглядывались и улыбались. Неловкость Нихаль иногда добавляла веселья в скучную серьёзность уроков. Однажды вечером Нихаль начала инстинктивно читать размеренно и ничего смешного не осталось. Постепенно на уроках начала складываться обстановка, вызывающая желание зевнуть. Кто был причиной этого? Аднан Бей, который, поглядывая на Бихтер, торопился закончить урок? Бихтер, которая зевала, прикрывая рот книгой, взятой, чтобы скоротать время? Нихаль, которая часто хотела швырнуть тетрадь и сбежать, чувствовуя себя лишней в комнате, когда-то бывшей особым местом для её души? Уроки начали хромать, бессильно ползти как больной ребёнок. В один из вечеров Аднан Бей почувствовал лёгкую головную боль и сказал: «Сегодня вечером урока не будет.» После этого про уроки забыли.

***

У девочек, которые скоро станут молодыми девушками, есть особый период, когда наблюдаются незаметные изменения, вызванные появлением женственности в худых нежных созданиях. Этот период начинается с психических и телесных изменений; в ребёнке беспричинно замечается застенчивость, робость, желание всех избегать. В нём просыпается дикость котёнка, чьё время для игр прошло. Он не протянет Вам, как прежде, руку с детской радостью, не прижмётся с былой абсолютной покорностью, даже когда его губы тянутся к отцу, ощущается холодная дрожь. В словах он немного более сдержан, неожиданно краснеет, когда смеётся, в воздухе, которым он дышит, есть волны нового ветра, которые несут ему что-то странное и чужое. Тогда он убегает, ищет укромные уголки, долго думает, чувствует в себе какое-то изменение, но не знает, что это и лишь понимает, что он больше не ребёнок. Он хочет разорвать детское тело силой развития, вызванной неспособностью обладать новой личностью, вырваться наружу мощным потоком и властвовать. Это жизненное явление является чем-то за пределами воли, знаний и предпочтений ребёнка и следует по линии изменений, определённых природой. Ребёнок чувствует в теле что-то странное, словно у него протекает м развивается какая-то непонятная болезнь. Тогда у него появляются пугливость и неловкость в походке, речи, манере улыбаться и в отношениях со внешним миром. Внезапно кажется, что в его поведении стало меньше вежливости и естественности. Его рост кажется чрезмерно высоким, а тело непропорционально худым, при ходьбе он напоминает птицу с несоразмерным телом на длинных ногах. Исчезла его прежняя приятная манера протягивать руку, держать голову; будто тело отказалось от характерных для него манер и пока не смогло найти подходящих. Во время разговора ребёнок внезапно краснеет. Он не знает причины, не может справиться с переполняющими его проблемами и тогда хочет держаться ото всех подальше, не осмеливается быть со взрослыми, стыдится быть с детьми.

У него жар и кошмары во сне. Внезапно просыпаясь по ночам, он думает о смерти, боится и дрожит, забившись под одеяло.

Этот период открывает новые горизонты в обучении детей. Сами по себе, без чьих-то слов и видимых проявлений начинают что-то значить вещи, которые до сих пор не могли быть до конца понятны и они вдруг понимают многие факты. Как результаты такого обучения появляются в течение особого периода в несколько месяцев? Описать это невозможно; можно сказать, что в это время новая развивающаяся личность, личность молодой девушки, принесла новые знания обо всём в старую личность ребёнка и со словами «Вот так», пролила волшебный свет на страницы, которые до тех пор просматривали мельком в тумане.

В жизни Нихаль был такой период. Когда уроки прерывались, она сердилась, что отец ничего не говорил, чтобы снова начать, но вместе с тем чувствовала тайное удовлетворение. Рядом с отцом и Бихтер, особенно когда больше никого не было, она чувствовала что-то, не похожее на трудности первых дней, почти стыд.

Наступила зима с дождями и снегом. Нихаль и Бихтер ждали ясной погоды. Они собирались поехать в Бейоглу, чтобы купить то, что планировалось уже несколько месяцев, в особенности ткань для первого чаршафа Нихаль. Уже подошло время для важного известия из светло-жёлтого особняка. Бихтер пообещала Нихаль, что когда придёт новость и нужно будет поехать туда, чтобы увидеть крохотного младенца Пейкер, Нихаль поедет не как ребёнок, а как молодая девушка. Сколько дней Нихаль беспокоилась и боялась, что если они не смогут поехать из-за дождя, то могут не успеть подготовить чаршаф.

Наконец настала подходящая погода. Они собирались поехать. С утра Аднан Бей улыбался и говорил со странным многозначительным взглядом:

— О, не забудьте чаршаф для Нихаль Ханым.

Бехлюль добавил комментарий к словам дяди:

— Теперь у нас есть занятие. В доме появится новая дама: Нихаль Ханым! Она должна полностью изменить своё поведеление. А я… Мы больше не сможем ссориться, не будет возможности то и дело ругаться на прежнего озорного ребёнка. Нужно льстить женщине, которая ждёт внимания, верно, Нихаль? Ах! Извините, верно, маленькая госпожа?

Бехлюль встал, склонился перед Нихаль в странном положении и спросил фальшивым голосом:

— У маленькой госпожи сегодня всё хорошо? Маленькая госпожа позволит мне поцеловать кончики её пальцев? Покажет ли лёгкая улыбка маленькой госпожи скромный знак, что ей нравятся мои причуды?

Нихаль покраснела и улыбнулась. Бехлюль добавил:

— Маленькая госпожа изволят иногда приходить в мою комнату немного поругаться?

Потом он вдруг повернулся к Бихтер:

— Невестка! Какого цвета будет чаршаф? Вот что пришло мне в голову. Это будет первый чаршаф, поэтому вы должны найти что-то особенное. Цвет, который привлечёт внимание прохожих. Например, жёлтый, но канареечный, яркий, бросающийся в глаза жёлтый! Подарим Стамбулу модную канарейку. У мадемуазель Де Куртон тоже есть особенный интерес к этому цвету, да Нихаль? Она же сшила как-то летом рубашку из канареечной ткани.

Нихаль ответила с ноткой ссоры в глазах:

— Нет, мы обратимся к Вашему чувству вкуса в этом вопросе. Выберем красный, помидорно-красный, бросающийся в глаза. У Вас же когда-то был красный рельефный галстук с зелёной эмалевой булавкой, который был похож на огромный помидор.

Аднан Бей сказал:

— Начинается ссора!

Бехлюль без колебаний дал ответ:

— Если Вам так понравился тот галстук, подарим его мадемуазель Де Куртон, она наденет его поверх жёлтой рубашки.

Нихаль парировала:

— Такая большая жертва! Будет обидно, он Вам так идёт, а вещи, которые Вам идут, так редко встречаются…

Бихтер вмешалась в разгоравшуюся ссору:

— Нихаль! Если ты не соберёшься, мы опоздаем на пароход. Бешир едёт с нами, да?

Сегодня, когда в голове Нихаль обосновалась идея одеть чаршаф, она чувствовала себя голой на улице в коротком тёмно-синем платье из саржи и длинном пальто, спускавшемся до колен. Будучи ростом почти с Бихтер, она впервые стеснялась находиться на улице без накидки.

У неё не получалось идти рядом с Бихтер, иногда она слишком уходила вперёд и чем больше она старалась отойти, тем сильнее её походка становилась ущербной и неуравновешенной, как сбившаяся с ритма мелодия, в отличие от плавной походки Бихтер. Эта неловкость, вызванная неожиданным превращением в молодую девушку, придавала ей дикую красоту и странную притягательность.

Купить нужно было много чего. Нихаль не хотела оставлять ни один из прежних нарядов. Вся одежда будет сшита заново, а вещи с прошлого года, вдруг ставшие короткими, будут отданы Джемиле. В Нихаль стало просыпаться стремление к женственности, заставлявшее желать вещи, о которых она не думала раньше. Она смущённо попросила у Бихтер духи, не могла скрыть энтузиазма по поводу грядок кунжута для белья. Пока они ходили из одного магазина в другой, появлялись новые желания, а маленьких свёртков в руках у Бешира становилось столько, что их было невозможно нести. Когда Нихаль покупали красивые вещи, в Бешире просыпалось счастливое удовольствие, он взглядом подавал идеи Нихаль. В один момент он указал на зонтик из тюля и ленточек, похожий на чёрную большую розу и тихо сказал:

— Зонтик! Маленькая госпожа, вы не купили зонтик!

Когда обсуждали ткань для чаршафа, он вмешался, наклонился, боязливыми движением руки указал на светло-синюю ткань в тонкую светло-жёлткую полоску, которую выбрали другие женщины чуть поодаль, и тихо сказал Нихаль робким голосом:

— Смотрите, как красиво! Купите такую…

Нихаль вдруг не выдержала:

— Ох, Бешир! Ты замолчишь? Мы обсуждаем ткань для чаршафа.

Бешир отодвинулся. При этом в нём была покорность кота, которого ударили по голове, и такая боль, что Нихаль сразу раскаялась. Она посмотрела на Бешира и сказала:

— Если тебе так понравилась ткань, сошьём из неё платье.

Бихтер ткань тоже показалась неплохой и она сказала:

— Молодец, Бешир!

Решение было принято быстрее, чем по ткани для чаршафа. Наконец, они пришли к единому мнению, что чаршаф должен быть чёрным в мелкую блестящую крапинку. Бешир хотел нести все свёртки, но они не согласились и взяли фаэтон, ведь нужно было заехать ещё в столько мест…

Бихтер сказала:

— Да, Нихаль? После портного мы посмотрим идеи для большой гостиной в «Патриано».

Они успели лишь на последний пароход. Нихаль никогда прежде не была так счастлива побывать в Бейоглу. Рядом была огромная куча свёртков. Было куплено почти всё, что хотела Нихаль. Бихтер ограничилась лишь заказом элегантной колыбели из голубого плюша в «Патриано», чтобы подарить ребёнку Пейкер. Когда они остались одни в каюте, Нихаль в порыве переполнявшего счастья вдруг прижалась к Бихтер, поцеловала её рядом с губами над подбородком и сказала:

— Сегодня я люблю Вас больше, чем когда-либо!

***

Переход Нихаль на одежду молодой девушки был проведён как церемония начала новой жизни.

Наконец-то было получено долгожданное известие из светло-жёлтого особняка. Бихтер и Нихаль собирались туда поехать. В один из тех ноябрьских дней, которые напоминали весну. Аднан Бей и Бехлюль ждали внизу, в большой гостиной. Подготовка продлилась так долго, что они потеряли терпение. Сверху послышался голос Бюлента. Он спрашивал тех, кто был внизу:

— Вы готовы? Мы идём. О, Вы не видите мою старшую сестру!

Наверху была небольшая суета, шёпот, смех, голос Несрин сказал: «Ах, дорогая! Оказывается ты стала большой девочкой!» Потом послышались быстрые шаги Бюлента. Он крикнул: «Шайесте, отпусти! Я сделаю из него флаг, разве бывает шествие без флага?»

Наконец заскрипела лестница. Шествие открывал Бюлент, который пытался идти как величественный знаменосец с флагом, рождённым в его маленьком уме. Флаг был сделан из короткого платья Нихаль, прикреплённого к трости Аднан Бея. Бюлент положил флаг на плечо и размахивал им на ходу:

— С дороги. Здесь пройдёт шествие, не перегораживайте дорогу. Ах! Был бы барабан…

За ним следовали Бихтер и Нихаль. Затем шли Бешир с чаршафом и похожим на розу большим чёрным зонтиком в руке и широко улыбавшиеся Шайесте, Несрин и Джемиле. Из-за шума даже Шакире Ханым оставила Хаджи Неджипа у кладовой, смотрела из дверей гостиной и вытирала уголки глаз, растроганная тем, что увидела Нихаль в таком виде, в одежде молодой девушки.

Аднан Бей и Бехлюль встали и с улыбками ждали. Когда Нихаль спустилась с последней ступеньки и остановилась, будто не осмеливалась сделать ещё один шаг, Бехлюль сказал:

— Ой! Кто это? Кто эта маленькая, элегантная, стройная госпожа? Уверяю Вас, что я с ней не знаком.

Бихтер с улыбкой сказала:

— Представляю Вам: Нихаль Ханым!

Бюлент был вне себя от радости. Он отбросил флаг в одну сторону, трость в другую, и, прыгая вокруг старшей сестры, кричал: «Нихаль Ханым! Нихаль Ханым!», — потом посмотрел по сторонам и добавил пронзительно высоким тонким голосом, будто хотел оповестить весь мир через рупор:

— Понимаете, теперь всегда будут говорить «Нихаль Ханым»? Кто скажет просто «Нихаль», тот напишет в тетради пятьсот раз «Нихаль Ханым», да мадемуазель?

Мадемуазель Де Куртон была на лестнице сзади и улыбалась. Нихаль сделала два шага, она преодолела все преграды и стояла в гостиной с изяществом высокой худой фигуры. Бехлюль был прав, когда не смог узнать её. Из искусных рук Бихтер она вышла совершенно преображённой. Был найден наряд, про который нельзя было сказать, принадлежит он уже молодой девушке, или ещё ребёнку. Юбку оставили немного короткой, что неощутимым образом придавало детскую лёгкость непропрорционально худой высокой фигуре. На спине и под рукавами были кружева, добавленные поверх тюля лимонного цвета, а пока не развитые тело и грудь Нихаль были скрыты под объёмным коротким жакетом. Ещё неоформившаяся детская грудь была скрыта под пышным тюлем лимонного цвета, который спускался с горловины жакета и шёл слоями по спирали между его бортами. Все эти искусные игры с материалами предполагали смутную полноту. Длинные светлые волосы Нихаль были распущены сзади, как память о детстве, но ровно подрезаны и из прядей, взятых по бокам на макушке был сделан маленький пучок, чтобы удерживать вуаль и чаршаф.

Нихаль подставила отцу лоб. Бехлюлю она лишь протянула руку, он возразил и сказал:

— И это всё? Значит, уже будет невозможно поцеловаться с маленькой госпожой в праздники…

Нихаль сморщила губы, немного наклонила голову и сказала глазами «Вероятно!». Бихтер надела чаршаф. «Ну же, Нихаль,» — сказала она. — «Чаршаф, пусть они увидят твой чаршаф.»

Подбежал Бешир. Шайесте и Несрин собрались у головы Нихаль. Даже Шакире Ханым подошла ближе к гостиной. Бюлент спешил с вуалью Нихаль в руке. Подоспевшая Бихтер немного присборила вуаль и прикрепила её на голову Нихаль. Несрин шпилькой застёгивала перчатку Нихаль, потом все вдруг расступились и на этот раз под обманчивыми складками чаршафа Нихаль предстала уже не ребёнком, а молодой девушкой со стройной фигурой. В это время подбежал Бехлюль. Он хотел предложить ей руку, поклонившись и приветствуя её странными движениями рук и ног. Бюлент подпрыгнул, настойчиво пытаясь обнять сестру за шею и поцеловать её. Нихаль наклонилась, не обращая внимание, что новые чаршаф и вуаль могут помяться, и поцеловала Бюлента долгим мучительным поцелуем. Шакире Ханым почти заплакала.

Бехлюль сказал:

— Пусть она пройдёт, а мы посмотрим. Верно, невестка? Она должна уметь ходить в чаршафе, это тонкое искусство, которое показывает всё неповторимое изящество женщины.

Нихаль прошла вперёд с зонтиком в руке и сказала:

— Но вы всё время смотрите на меня. Конечно, я растерялась.

Бехлюль надел монокль и, наклонившись, шёл позади Нихаль широкими танцующими шагами.

— Не получается, бедная Нихаль, не получается, — говорил он.

Походка Нихаль была излишне торопливой, ширина шагов немного портила их размеренность. Казалось, она не знала, куда девать руки. Тогда Бехлюль передразнил её. Он подтянул рукава, опустил руки и странно шёл, передразнивая неловкость походки Нихаль, со словами: «Вот так ты ходишь!» Потом он захотел, чтобы прошла невестка и сказал:

— О! Смотрите, у невестки это искусство достигло точки высшей элегантности.

Бихтер сказала:

— Благодарю. Но у нас нет времени, чтобы угождать Вам. Бешир, ты взял наши сумки? Где Шайесте? Пошла надеть чаршаф?

Потом она спросила у Аднан Бея и Бехлюля:

— Вы тоже едете, не так ли?

6

Бехлюль вытянул ноги и, запрокинув голову, засмеялся как человек, который с трудом смеётся:

— Ох! — сказал он. — Знаешь ли, мой дорогой? Я смеюсь, чтобы не заплакать. На этом пути детские идеи вызывают у меня желание заплакать. «Женщины мечтают о поэтичной любви и поэзия делает их счастливыми в любви.» Красиваяфраза! Ты ставишь под ней свою подпись, отправляешь в один из литературных журналов, и есть тысячи доверчивых людей, вроде тебя, которые скажут: «О! Как красиво!» Красиво? Может быть, но это неправда. Не знаю сколько процентов женщин мечтает о поэтичной любви, в головах, по-видимому, большинства женщин есть поэтичная мечта о любви со счастливыми улыбками на фоне безоблачного голубого неба, но эта мечта характерна только для тумана в их крохотных головах. Знаете, что на самом деле сделают женщины, если вы упомянете о поэзии в любовной жизни? Рассмеются и скажут про себя, а иногда даже открыто «Дурак!» Поэзия? Однако, мой дорогой, то, о чём ты говоришь, очень хорошо в пятнадцать лет. Тогда думают о прогулках в густых лесах, где сквозь деревья пробиваются лучи солнца, мечтают о бесконечных миражах среди мелодий моря и цветов неба в лунные ночи, бросив вёсла лодки; что ещё? Я так спешно прошёл через этот период, что совсем не могу вспомнить. Но любовь, настоящая любовь, любовь в реальной жизни не является одной из них. Мечты, может быть, на время обманут женщин, один раз, два раза, редко три раза, но никогда в четвёртый… Наконец, запутавшиеся в поэзии женщины не находят мечту, потому что это невозможно, скрывают разочарование и, может быть, даже надежду однажды её найти и ищут то, что действительно существует в любви: реальность… Да, реальность, со всей её материальностью, полностью отказавшись от поэзии, мечтаний и цветов! Разве и мы, мужчины, не такие? У нас в жизни есть особый период, когда нашим мыслям нужно постоянно витать над землёй, а желаниям искать удовлетворения в лёгких источниках райских наслаждений. Мужчина поднимается вверх, чтобы преодолеть обманчивую синеву, найти там что-то ещё, другую любовь, но чем выше он поднимается, тем больше синевы нужно преодолеть, и обманчивым горизонтам нет конца. Сколько длится такое путешествие? Это зависит от темперамента, иногда оно может длиться так долго, что уже невозможно вернуться. Ты словно никогда не вернёшься оттуда, никогда не упадёшь на землю. Я? Я даже не испытывал желания летать. Те, кто полетали и упали, кто влачит по земле сломанные крылья, и, наконец, ищет на земле пищу для души, послужили таким явным уроком, что я не счёл необходимым начинать с того места, где они закончили. О! Не говори, пожалуйста, что знаешь всю философию мечтателей. Понимаю, что ты хочешь сказать. Ты расскажешь мне о красных рассветах, Млечных Путях, радугах, разноцветных солнцах, сверкающих наводнениях, об опьянении всем этими красотами путешествия в небо. Куча стихов! Главная поэзия — женщины, а собранные из этих цветов букеты улыбаются благоуханием воспоминаний в хрупких вазах в позолоченных уголках Ваших комнат. В этом, на мой взгляд, заключена философия любви. Составить как можно больше букетов… Любовная жизнь — это цветник и есть те, кто лишь проходят мимо как зрители. Они проходят с надеждой, что сумеют что-то сорвать дальше, наконец, срывать уже нечего, а вернуться назад невозможно. На их надгробии можно выгравировать: «Не жили». Это такой класс, который образовался из неумелых, стыдливых и трусливых. Чуть выше этого класса те, кто выходит из сада любви, прикрепив на лацкан в качестве своей доли всего один бутон, единственный, ещё не распустившийся бутон: Обходятся тем, что есть. Потом те, кто подошёл к краю цветника с пустыми руками или стоит чуть поодаль с пучком высохшей травы в руках, говорит: «О! Как красиво!» и сразу ложится спать под убаюкивающей сенью дерева: Уставшие лентяи. Потом идут добившиеся победы, завоеватели, Александры Македонские и Дарии, Чингисханы и Тамерланы этого цветника, мы, я… Да, я, собирающий цветы в объятиях, желающий собирать всё больше… Если бы ты видел красивые букеты из цветов, собранных мною в разных местах, которые то срывались твёрдой рукой, то перегрызались острыми зубами, иногда были с трудом собраны в кустах, а иногда были добыты, пролив капли самоотверженной крови на их шипы. В них розы с кокетливым смехом, нарциссы с томными любовными взорами, гвоздики с горячим и страстным дыханием, дикие розы, левкои, тюльпаны, гиацинты с тысячей разных значений, цветы, которые заполняют наречия всех поэтов, жасмин и ландыши, рассыпанные в разных местах с крошечными, маленькими, робкими улыбками, даже травы, которые считают бессмысленными, жалкие травы с их скромным, ничтожным, бесполезным видом… Этих букетов будет всё больше и больше пока, наконец, в моей комнате не останется пустого места. В комнате появится сад воспоминаний, постоянно напоминащих о саде любви.

Тогда, только тогда я помещу посреди комнаты чистую, белую, без единого пятна лилию, которая своим чистым сиянием, белой невинностью нетронутой чистоты скроет все эти воспоминания. Пока они сохнут в вазах, лилия будет счастливо расти, обдувая влажным ветром чистоты и радости, и даст частичку радости жизни бедным блёклым воспоминаниям; когда у меня перед глазами мы будем жить все вместе в благоухающем воздухе, исходящем от неё, я, опьянённый, засну в цветочных снах; понимаешь, мой дорогой? Только тогда я засну.

Вдруг Бехлюль схватил трость:

— Ты видел, стоит мне один раз открыть эту тему, как забываю о делах. Завтра большой пикник на природе. Мне заказали кучу разных вещей. Если не справлюсь, пропал дядин праздник.

7

Как только было решено, что состоится праздник, о котором давно думали, но не могли устроить, Бехлюль вспомнил кое-что и сказал:

— Постойте! В прошлом году свадьба была в конце августа, верно? В таком случае это будет годовщина. Мы завершим счастливый для моих дяди и тёти год и откроем для них ещё один счастливый год.

Хотя идея устроить пикник с участием всех домочадцев прежде сводила Нихаль с ума от радости, слова Бехлюля вызвали боль из-за приближения чего-то неприятного. Она бы с удовольствием прогулялась с Бихтер, как они всегда делали. Однако многомесячная подготовка многолюдного праздника, придаваемое ему значение, Фирдевс Ханым и Пейкер Ханым, то и дело по самым незначительным поводам принимавшие участие в их жизни, все, кого она прежде любила, особенно отец, человек, который завершит счастливый год семейной жизни и начнёт ещё один счастливый год… Да, теперь всё её злило, в ней просыпалось что-то, похожее на враждебность по отношению ко всем. Разве они не понимали, разве никто из них не чувствовал, что в этом празднике, в этом счастье, которое являлось причиной веселья, есть осколки её разбитого сердца, дрожащие обломки сердца, которое жалобно стонет неслышным голосом? Разве они не слышали?

Сегодня утром в нервном порыве, внезапно победившем терпение, она сказала мадемуазель Де Куртон, пришедшей разбудить её пораньше для поездки, то, что не говорила целый год. Нервными движениями она взяла чулки и рубашку, будто желала разорвать всё, что попадётся под руку и отомстить за заглушённое горе, и урывками, словно убегая от пожара и иногда останавливаясь, одевалась для поездки на праздник, своим видом говоря «Вы тоже что-нибудь скажите!» и глядя в лицо гувернантке сказала:

— До вчерашнего дня я хотела поехать. Но сегодня… Сегодня я не хочу ехать. Знаю ли я, почему?

Сегодня ночью я всё время думала как не поехать. Нет, не могу найти как… Все мне будут улыбаться и скажут: «О! Нихаль завидует». Вы же знаете, есть такая улыбка, с которой они смотрят друг на друга. Это не обычная, а тайная улыбка, когда медленно поднимается уголок губ только с правой стороны. Одинаковая улыбка и у неё самой, и у матери… Сначала я увидела её у Бихтер. Однажды, что же это было? Я что-то говорила отцу, но вдруг, не знаю как, мой взгляд обратился на неё. Она с такой улыбкой смотрела на отца и хотела дать ему какой-то совет. Вы заметили эту улыбку, верно? Непонятная улыбка: то ли они насмехаются над вами, то ли жалеют вас… С тех пор, когда разговариваю с отцом, всё время думаю, что она опять улыбается этой улыбкой. Мадемуазель, мне надеть жёлтые ботинки, да? Ах! Если сейчас, например, Вы спуститесь вниз и скажете: «Нихаль немного нездоровится, поэтому…» Мать сразу же посмотрит на дочерей, потом они втроём посмотрят на отца и — Нихаль передразнила их — улыбнутся. Знаете, чего я хочу, когда они так улыбаются?

Мадемуазель Де Куртон хотела остановить её и сказала:

— Дитя моё, волосы не будете расчёсывать?

Нихаль, не слушая, продолжала:

— Ах, волосы! Вы подумали про волосы, чтобы не говорить что-то другое. Я знаю, что Вы, Вы всё понимаете. Да, я хочу однажды, когда они опять будут так улыбаться, выйти и крикнуть: «А вы, кто вы? Откуда вы взялись? Оставьте нас, меня и отца…»

Бюлент крикнул снизу:

— Сестра! Мы тебя ждём. Мадемуазель! Скажите сестре, пусть поторопится.

— Всё это ребячество, Нихаль! Вы, должно быть, плохо спали ночью, вот и всё! И не забудьте перчатки.

Нихаль пожала плечами, пытаясь надеть перчатки:

— Ребячество! Плохой сон!

Потом она вдруг раздумала надевать перчатки и сжала их в ладони:

— Уже целый год я плохо сплю, понимаете? И сегодня мы едем устраиваить фестиваль моего плохого сна.

***

Они выбрали четверг, как малолюдный день, и Гёксу. Там были почти все жители обоих домов. Их набралось четыре лодки. Бюлент, обманывая Бешира, пытался грести веслом, их лодка шла самой первой. Чтобы рассмешить Нихаль, мадемуазель Де Куртон с чрезмерным страхом сказала Бюленту:

— Этот юный моряк заставит нас попробовать на вкус воду Гёксу.

В какой-то момент лодка хрустнула. Бюлент выпустил весло из рук и сказал:

— Мы достигли Америки. Может появиться Христофор Колумб. Да здравствует Христофор Колумб! Да здравствует Новый Свет!

Нихат Бей сказал Аднан Бею в лодке позади:

— Видели? Вы сядете на мель, если будете грести четырьмя вёслами.

С момента входа в реку он рассказывал Аднан Бею о ряде строительных проектов, относящихся к Гёксу. В какой-то момент позади послышался голос Бехлюля. Они повернули головы. Бехлюль, Бихтер и Пейкер были на берегу.

Бехлюль сказал:

— Мы придём пешком.

Бихтер не желала идти пешком и предостерегла оставшуюся в лодке мать:

— Из лодки не выходите.

Пейкер протянула руки и старалась, чтобы её узнал крохотный Феридун, сидевший на руках у Катины и странно смотревший по сторонам:

— Моя прелесть! Иди, иди ко мне… А где мама? Дорогой, куда ушла мама?

Наконец, лодка была спасена и Нихаль сказала:

— О! Теперь мы тоже сойдём.

Бехлюль шёл между Пейкер и Бихтер и говорил Пейкер:

— Во мне просыпается непреодолимое желание побегать, когда я выбираюсь на природу. Если бы Вы согласились, мы могли бы сегодня отлично побегать!

Он ещё немного приблизился к Пейкер и добавил голосом, который объяснил, что он имел в виду что-то другое:

— Вы бы убегали, я бы Вас догонял. Думаю, что Вы умеете убегать, но у меня такое бесконечное терпение и решимость, чтобы догонять, что в конце концов…

Пейкер с улыбкой спросила:

— В конце концов?

— В конце концов я Вас поймаю.

Бихтер шла на некотором расстоянии от них, словно в одиночестве, не слыша и не вмешиваясь. На Пейкер была лёгкая белая шёлковая накидка без рукавов, которая застёгивалась на шее и спадала на плечи, очень тонкая муслиновая рубашка, достаточно прозрачная, чтобы показать розоватость кожи до половины груди, оставляла открытыми запястья, которые не могла скрыть отделка широких рукавов; когда Бехлюль говорил: «В конце концов я Вас поймаю,» — его глаза словно искали ответ под тонким белым муслином, в широких рукавах.

Он уже некоторое время преследовал Пейкер такими взглядами и словами. Казалось, Пейкер не сердилась. Для неё это было неким развлечением, естественным продолжением шуток, начавшихся на променадах с детских лет. Пока преследования Бехлюля не выходили за рамки шутки, сердиться на это было слишком хлопотно, это могло быть даже расценено как грубость, которой следовало избегать в соответствии с моральной философией класса, представителями которого они являлись. Однако, когда в действиях Бехлюля появилось слишком много смелости, а преследования прерывались небольшим издевательством, лёгкой усмешкой или странным словом, казалось, что вопрос вышел за рамки шутки.

Бехлюль видел Пейкер как обещанный ему цветок, как то, что нужно добавить к букетам любви. Сегодня он говорил себе:

— Она похожа на меня. Самый верный способ не добиться успеха с Пейкер — направить её в долину поэзии. Пейкер из тех женщин, с которыми либо вечно шутят, либо однажды смело завоёвывают. В таком случае, да, в таком случае надо осмелиться.

Пейкер с усмешкой ответила на последнюю фразу Бехлюля:

— Когда я прихожу на такие празднества, чувствую непреодолимое желание, но не такое, как у Вас: вернуться домой. Мне не придёт в голову бегать, убегать, гнаться за кем-либо, а уж быть схваченной — это не то, что может подойти моему характеру. Скажу Вам, что на свете редко можно встретить женщину, которая бы прислушивалась к себе так долго и которая могла бы видеть путаницу в своих чувствах так ясно, как я. Знаете, что сделает меня счастливой? Вы же приходили ко мне на прошлой неделе, чтобы поговорить о чём-то похожем. Вспомните, что мы делали? Вы видели, как Нихат, лёжа на длинном шезлонге, читал нескончаемые газеты, а Феридун качался на качелях в углу крошечного сада, не так ли? Я тоже была там и думала. Да, думала, что счастье — возможность поместить мои стремления в уголке сада, среди качелей и газет. Конечно, я удаляю Вас из спокойствия этого уголка счастья, удаляю слова, которые Вы пробормотали в тот день.

Пейкер говорила медленно, с улыбкой, водя по траве зонтиком, который был у неё в руке, Бехлюль улыбнулся с подозрительным видом, свойственным тем, кто слышит что-то невероятное, и спросил Пейкер:

— Неужели?

Пейкер ответила искренним голосом:

— О! Это так верно, что прямо сейчас, когда не прошло ещё десяти минут, мне нужно увидеть Феридуна. Я хочу побежать, чтобы его догнать, а не для того, чтобы за мной гнались.

Они издалека увидели мадемузаель Де Куртон и Нихаль. Чуть дальше лодка Бюлента зашла в ещё одну Америку. Бихтер кричала Бюленту:

— Бюлент! Хватит уже, вылезайте!

Бюлент продолжал играть в Кристофора Колумба и указывал Беширу на людей на берегу:

— Вот, — говорил он. — Дикари! Нельзя вылезать, понимаешь? Потом…

Он хотел что-то показать рукой. Наконец, по всеобщему настоянию, он решил причалить лодку. Бехлюль тихонько сказал Пейкер:

— Хотите, отвезу Вас на лодке до конца речки? О! Как хорошо было бы наедине!

Пейкер не ответила. Ей стало надоедать. Все шли вместе. Бюлент шагал впереди. Он сообщил:

— Мы пришли! Мы пришли! Вот отец и Нихат Бей…

Все уже были там. Несрин и Шайесте покрывали ковриками соломенный настил кофейни, Фирдевс Ханым пыталась поставить под дерево специальное кресло, которое привезла с собой. Катина с Феридуном на руках подбежала к Пейкер. Поодаль Шакире Ханым и Джемиле вытаскивали тарелки из корзины.

Нихаль, которая сегодня была всем недовольна, сказала мадемуазель Де Куртон:

— Ну вот, приехали. Теперь, теперь что будет? Будут сидеть так до вечера, да? Мадемуазель, можете сегодня не отходить от меня?

Пейкер села на скамейку и что-то говорила Феридуну. Бехлюль сел чуть позади неё, его лёгкие опалял жгучй, ароматный, пьянящий воздух, исходивший от груди, шеи и волос молодой женщины, находившейся так близко. Казалось, он заинтересовался ребёнком и сказал:

— Ваши глаза…

Вдали, на берегу речки Нихат Бей вытянул руку и рисовал в воздухе карту проекта для Аднан Бея:

— Не знаю, — сказал он, — представляете ли Вы себе речку со всем тем, что я хочу сделать?

Думаю, достаточно придать ей вот такую глубину, чтобы использовать морскую воду.

Сделайте здесь небольшую выставку кораблей, разместите маленькие прогулочные пароходы, элегантные гондолы, по одной из всевозможных лодок, характерных для разных стран мира. По берегам поставьте дворцы из Китая, Индии, Персии, Японии. Там, например, арабский дворец, затерянный среди пальм, впереди пагода среди банановых деревьев, сбоку венецианский дворец и причалившая к нему гондола… Пусть речка будет словно красивое зеркало востока и запада, севера и юга, пусть течёт, окрашенная разнообразными тенями. Пусть поднимающийся вверх воздушный шар видит Босфор, Стамбул, Золотой Рог, Принцевы острова и Мраморное море, когда по берегам бегают омнибусы, работающие на электричестве. Прибавьте к этому, если хотите, слона с маленьким дворцом на спине, паланкин, арабский паланкин, на спинах босоногих индусов, сани, запряжённые козами, даже не знаю, что-то со всех концов света. Тогда Вы сможете назвать это променадом и привести сюда жён, детей…

Пока Аднан Бей с улыбкой терпеливо выслушивал эти радужные мечты, Гёксу текла, словно с лёгкой усмешкой шелестя волнами. Она текла, как расплавленное зелёное солнце, сверкала как зеркало, заржавевшее на августовском солнце, освещавшем её грязные воды, и окрашивалась в черновато-зелёный цвет от островков зелени на берегу, от зарослей травы, которые служили тёмным домом для пугающих змей и лягушек. Казалось, что сильный жар летнего солнца выжег луга вдали, высушил деревья и природа как будто зевала в душном воздухе.

Все казались уставшими. Фирдевс Ханым закрыла глаза в своём специальном кресле. Никто не обращал внимания на Пейкер и Бехлюля. Феридун немного заслонял лицо Катины. Бехлюль тихим голосом шептал Пейкер на ухо, розовый кончик которого он мог видеть сквозь волосы:

— Да, Ваши глаза… Кстати, я вижу вылитую Вас в ещё не оформившемся лице Феридуна: глаза, губы, даже подбородок… О! Этот подбородок, который улыбается человеку лишь ямочкой посередине! Не знаю, означает ли это приглашение поцеловать, прикоснуться…

Пейкер, казалось, не слушала этот шепот за спиной. Она постоянно говорила что-то Феридуну и была занята. В ответ на слова Бехлюля она только сказала: «О! О!» Бехлюль продолжал:

— Да, Феридун — Ваша маленькая копия! Словно художник хотел собрать все Ваши прелести и создать из них маленькое неповторимое произведение.

Бехлюль не смог продолжить. Его лицо обжигал горячий запах свежести полуоткрытой шеи, находившейся рядом с его губами, глаза заволокла пелена, он задыхался в тяжёлом воздухе летнего дня. На голове Пейкер был тонкий тюль, который лишь окутывал её волосы, оставляя открытой всю белизну шеи сзади. Бехлюль был так близко, что пил тепло этой белой кожи и это сводило его с ума. Прядь волос Пейкер касалась вспотевшего лба молодого человека, иногда на секунду прилипая, и заставляла Бехлюля вздрагивать. Эта прядь волос, казалось, добавляла ощущение поцелуя молодой женщины. Бехлюль неотрывно искал эту прядь, ему хотелось касаться её и чувствовать волнение от того, что у него есть что-то от Пейкер. Теперь в нём было непреодолимое желание. Он хотел двумя руками поймать Пейкер за плечи и удовлетворить потребность в поцелуе, обжигавшую его губы, в том месте шеи, которое было похоже на водную рябь, окружённую незаметными маленькими каштановыми волосками. У него настолько пересохло в горле, что застрявали слова. Он совсем забыл о Феридуне. Теперь он говорил только о Пейкер:

— О! Если бы Вы знали. Есть в Вас что-то, что иногда толкает человека на безумства.

Он продолжал, но его голос сейчас был хриплым. Пейкер не понимала, у неё тоже что-то гудело в ушах и мешало слышать.

Бехлюль огляделся. Глаза находившейся поодаль Фирдевс Ханым были закрыты. Он видел спины Аднан Бея и Нихат Бея на берегу речки. Вдалеке медленно шли Нихаль и мадемуазель Де Куртон. Казалось, про них здесь забыли. Никто бы не увидел, не почувствовал этот поцелуй, даже сидевшая напротив Катина, лицо которой закрывал Феридун. Несмотря на всевозможные опасности, Бехлюль настолько хотел поцеловать то место на шее Пейкер, что думал, что умрёт на месте, если не решится на это. Пейкер чувствовала позади его одинокое дыхание, но вдруг словно ощутила в нём обжигающий ветер поцелуя. Её женское чутьё пробудило боязнь поцелуя, который через секунду произойдёт в тени её шеи. Она испуганно отодвинула голову, уклоняясь от приближавшегося прикосновения скальпеля, положила руку на плечо Бехлюля и сказала с уже нескрываемым раздражением:

— Всё! Хватит! Вы заблуждаетесь…

Она сумела сказать только это, потом крикнула матери:

— Мама! Позовите Бехлюль Бея, у него есть для Вас история.

Затем она крикнула мужу:

— Господин! Феридун Вас ждёт.

Бехлюль, очень бледный, быстро встал и в четырёх шагах от себя увидел невестку, словно вдруг там появившуюся. Бихтер и Бехлюль переглянулись всего на мгновение. Бихтер отвела взгляд. Бехлюль направлялся к Фирдевс Ханым, которая, улыбаясь, подозвала его рукой, а Бихтер шла к Пейкер.

Две сестры посмотрели друг на друга, на сей раз Пейкер не почувствовала необходимости сдерживаться и сказала:

— Знаешь, Бихтер? Ваш то ли деверь, то ли племянник странный и смелый парень! Ты же знаешь, что я не смогу стерпеть малейшего нарушения прав мужа. Я вышла замуж не с мыслью предать мужа и буду вынуждена не принимать его у себя, если он не оставит меня в покое.

Бихтер густо покраснела. С тех пор, как она вышла замуж, между сёстрами началась враждебность. Некоторые фразы Пейкер, возможно без причины, оказывали на Бихтер раздражающее, колкое и неприятное воздействие.

Когда сестра сказала: «Я вышла замуж не с мыслью предать мужа», Бихтер почувствовала необходимость ответить, хотя, может быть, это была всего лишь обычная фраза. Но рядом была Катина, которая могла услышать. Теперь к ним присоединились Нихат Бей и Аднан Бей. Аднан Бей погладил подбородок Феридуна, Нихат Бей сказал Бихтер:

— Так пройдёт время до вечера? Придумайте что-нибудь.

Хотя все с большой радостью встретили идею приехать сюда, теперь всех пугала пустота долгих часов до вечера и эта идея не забавляла тех, кто приехал ради развлечения.

Нихат Бей сказал:

— Постойте. А где Бехлюль Бей? Может, пусть он что-нибудь придумает?

Пейкер и Бихтер не ответили. Аднан Бей крикнул Бехлюлю, который теперь сидел на низком табурете рядом со специальным креслом Фирдевс Ханым и, несомненно, рассказывал очень приятную историю:

— Бехлюль! Ты нам нужен. Придумай какую-нибудь забаву, развлечение.

Фирдевс Ханым возразила:

— Нет, оставьте Бехлюль Бея мне, нам есть что сказать друг другу.

Вдруг Нихат Бей крикнул:

— А! Вот и развлечение…

Большой резиновый мяч прикатился к ногам Пейкер. Следом бежали Бюлент и следом Бешир. Бюлент кричал:

— Мой мяч! Мой мяч!

Аднан Бей сказал:

— Бюлент! Мы тоже поиграем с вами.

Как? Отец тоже собирался поиграть? Бюлент обезумел. Он прыгал на месте, хлопал в ладоши и говорил:

— О! Как здорово! Как здорово! — Потом он вдруг захотел поделиться этим с той, о ком подумал.

— Нихаль? — спросил он. — Где Нихаль?

Он оглянулся в поисках Нихаль и крикнул:

— Сестра! Сестра! Где ты? Мы с отцом будем играть в мяч…

Голос Шакире Ханым сообщил издали:

— Маленькая госпожа и мадемуазель пошли прогуляться.

Нихаль был позабыта, Нихат Бей бросил мяч и игра началась. Аднан Бей позвал Бехлюля:

— Бехлюль, ждём тебя!

Фирдевс Ханым сказала:

— Оставьте, пусть играют, посмотрите, как нам здесь хорошо!

Томный взгляд Фирдевс Ханым, казалось скрывавший тайную мысль под большим платком, смотрел на Бехлюля и хотел рассказать, как приятно пройдёт время здесь, под деревом за сокровенным разговором. Она сказала:

— Однажды я Вас заставлю мне рассказать обо всём по порядку… Вы понимаете? Во всех подробностях… О! Кто знает, сколько у Вас хороших историй, странных влюблённостей? Вы мне обо всём расскажете. Однажды в моей комнате Вы, снова сидя у моих ног как ребёнок, признающий вину перед матерью, и я, как мать, которая слушает о провинностях своего ребёнка и получает от этого удовольствие…

Бехлюль улыбнулся:

— О! Мама! Откуда Вы это взяли? Могу я кое-что Вам сказать? Но нет, не скажу.

Фирдевс Ханым настаивала, хотела, чтобы он непременно сказал. Казалось, Бехлюль уступил её настойчивости:

— Ладно, скажу. Когда смотрю на Вас, то иногда сомневаюсь, что Вы можете быть матерью Пейкер и Бихтер. Вы так молоды…

Фирдевс Ханым ответила с кокетливым смехом и странный смысл исходил из глубины её тёмных глаз:

— О! Если Вы ещё немного постараетесь, то красивой фразой объяснитесь мне в любви.

Бехлюль тоже смеялся. Среди смеха не было слышно, что они говорили. Локоть Бехлюля случайно касался колена Фирдевс Ханым, а всё ещё белая пухлая рука Фирдевс Ханым, украшенная разными кольцами, была забыта на руке Бехлюля.

Рядом с корзинами поодаль находилась группа из Шакире Ханым, Несрин и Шайесте. Катина и Джемиле вешали гамак между двумя деревьями, чтобы укачать начавшего капризничать Феридуна. Впереди разгорелась игра в мяч и Бихтер и Пейкер было очень весело. Две сестры сбросили накидки с плеч. Нихаль и гувернантку всё ещё не было видно.

Шайесте, краем глаза указывая на Фирдевс Ханым и Бехлюля, сказала Шакире Ханым: «Для молодого господина нашлось хорошее развлечение…»

Несрин хихикала, не осмеливаясь высказать слишком смелые мысли, и так дополняла фразу старшей служанки. Последнее слово осталось за Шакире Ханым:

— Я не из тех, кто останется в особняке, если будут давать меньше работы. Как только не станет работы, я заберу Джемиле и уйду. Тогда сколько угодно наблюдайте за развлечениями молодого господина.

У Шакире Ханым была строгая, не допускавшая умеренности, мораль. Уже некоторое время она не могла сдержаться, когда видела Бехлюля с Фирдевс Ханым и Пейкер. Если Шайесте и Несрин считали это лишь поводом посмеяться, не имевшим большого значения, ей становилось от этого плохо и она обвязывала голову платком, чтобы сдержать головную боль всякий раз, когда видела Бехлюля рядом с Пейкер или Фирдевс Ханым. Однажды она даже призналась Шайесте и Несрин, что Сулейман Эфенди пытается устроиться сержантом в муниципальную полицию. Тогда муж и жена заберут дочь и покинут особняк.

— Будем живы, увидим, какие беды эта женщина принесёт господину… — говорила Шакире Ханым, имея в виду Бихтер.

С первого дня между ними троими нарастала враждебность, постепенно набиравшая силу протеста и ненависть к хозяйке, которые есть почти у всех служанок, росла по отношению к позднее пришедшей женщине и, наконец, достигла степени враждебности, целиком захватившей их сердца. Они втроём постоянно собирались дома, не стесняясь Джемиле, лишь иногда ограничиваясь угрозой Шакире Ханым в адрес ребёнка: «Если проговоришься, язык тебе укорочу!», говорили о Фирдевс Ханым, Пейкер и, особенно, Бихтер, приходили к суждениям на основании обрывков слов и недослышанных историй.

Наконец, все устали играть в мяч. Бихтер двумя руками повисла на плече Аднан Бея и сказала: «Как странно! У меня кружится голова!» Бюлент ещё не наигрался и бросил мяч группе Шакире Ханым, Шайесте и Несрин. Но когда увидел рядом с ними тарелки и открытые корзины, ему вдруг пришло в голову:

— Мы голодны! Мы уже проголодались!

— Верно, когда будем есть? Скажите! — спросил Бехлюль и Фирдевс Ханым протянула руки молодому человеку, чтобы подняться со специального кресла. У неё уже некоторое время были боли в коленях, которые она скрывала ото всех, но чтобы встать обращалась за помощью к тем, кто рядом.

Аднан Бей спросил у Бешира:

— Бешир, где Нихаль и мадемуазель? Найди их, мы будем есть.

Старая гувернантка и ребёнок пошли к воде, чтобы сбежать. Здесь они только иногда различали тонкий голос Бюлента, сообщавший счёт игры. Было жарко, Нихаль изнывала от зноя, они нашли дерево и сели в тени его редких ветвей. Нихаль больше не видела необходимости

скрывать то, что уже год испытывало на прочность её бедное сердце. Когда она с несчастным выражением лица, сменившим утреннее воодушевление, говорила об отце, разговор за секунду перешёл на Бихтер и Нихаль выплеснула на старую деву все сокровенные страдания своего сердца, всю сиротскую душевную скорбь, накопившуюся за год. Её оглушал и опьянял жаркий августовский день, принёсший обжигающий воздух с полей. У неё пылали глаза, губы, лёгкие.

Когда она рассказывала о своих печалях и ударяла хлыстом Бюлента по выжженной траве, иногда глядя на горы, горевшие вдали белым пламенем и будто таявшие, то вдруг сказала самую большую правду:

— О! Я тоже так думаю. Знаю ли я? Было в ней что-то, что меня обманывало. Я думала, что люблю её, что буду счастлива с ней, что нам вдвоём в доме будет веселее, чем прежде. А теперь! Теперь я понимаю, что это невозможно и не могу найти силы жить с ней вместе. Иногда, мадемуазель, Вы поверите, иногда я становлюсь врагом своей матери. Почему она должна была умереть? Если бы она не умерла, эта бы не пришла, верно? Не знаю, что я предполагала в детстве? У меня всегда была смутная надежда, что-то странное, что заставляло меня думать, будто моя мать воскреснет из мёртвых. Сейчас я говорю себе: «О! Теперь пришла эта женщина и для моей матери не осталось места…» Тогда эта женщина становится в моих глазах воровкой, укравшей место моей матери. Но я уже не ребёнок, не так ли, мадемуазель? Вы всегда говорите мне: «Теперь ты стала молодой девушкой…» Я должна это понять, да, я должна понять, что мёртвые умерли, от них уже ничего нельзя ожидать. О! Если бы Вы знали, как это больно!

Значит теперь я навсегда останусь без матери, верно? Навсегда с этой женщиной… Но она крадёт не только место матери, но и любовь отца, даже Бюлента крадёт, завтра и Бешира украдёт, а, может быть, и Фындык её полюбит… — Нихаль улыбалась, когда говорила об этих страданиях. — Кстати, теперь в доме Вы держитесь со мной как чужая. Даже в Шакире Ханым есть какая-то скованность. Но Вы, мадемуазель, Вы же меня так любили?

Мадемуазель Де Куртон почувствовала, что две маленькие слезинки скатились с глаз и сказала с улыбкой:

— Нихаль, дитя моё, Вы пользуетесь моей слабостью. Вы видели? Ещё немного и все эти Ваши ребячества заставили бы меня заплакать. Хотя эти мысли не более чем повод для смеха. Вы мне с утра не сказали ничего, что было бы логичным. В таких вопросах нужно немного успокоить чувства и рассуждать разумно.

Нихаль скривила губы и била по траве нервными ударами хлыста.

— Разум! Разум! — сказала она. — Этот Ваш разум, мадемуазель! Это ещё одна вещь, которая не понравится…

Старая гувернантка ответила:

— Да, может быть! Но это полезная вещь, Нихаль, если бы Вы знали, что немного разума решает сложные вопросы. К примеру, предоставьте этот вопрос мне и я быстро решу его.

Нихаль покачала головой:

— Да, да, я знаю, Вы разумно решите. Вы придёте к выводу, что меня будут считать самой счастливой девушкой на свете, верно? Не беспокойтесь, я об этом знаю… Но если я уже год хочу умереть, что выйдет из счастья, подкреплённого Вашей логикой? К тому же, мадемуазель, могу я Вам кое-что сказать? Вы же на меня не обидитесь… Вы лжёте, мадемуазель! Вы всё ещё меня любите, поэтому считаете нужным лгать. Всё, что Вы сказали и что хотели сказать — ложь… Знаете, что в Вас настоящего и правдивого? Были же две слезинки, которые недавно скатились с Ваших глаз? Они, и только они, были правдой.

Бледное лицо Нихаль покраснело. Она подняла голову, дитя и старая дева посмотрели друг на друга, ресницы обеих задрожали и мадемуазель Де Куртон сказала хриплым голосом:

— Поплачьте, дитя моё! Иногда слёзы приносят больше пользы, чем разум.

Нихаль зарыдала, а по щекам старой девы текли две безмолвные слезинки.

Бешир замер, когда увидел их плачущими.

— Маленькая госпожа плачет? Почему маленькая госпожа плачет? — спросил он.

Нихаль, улыбаясь со слезами на глазах, сказала:

— Ты что, с ума сошёл, Бешир? Зачем мне плакать?

Когда они вернулись, то увидели, что все были готовы к трапезе. Пейкер и Бихтер сидели по краям коврика с покрасневшими лицами и глубоко дышали от усталости. Бихтер вытянула ноги и были видны её тонкие шёлковые чулки в открытых туфлях.

— Не могу пошевелиться, — сказала она. — Я поем прямо здесь, если Вы подадите мне еду на тарелке.

Эта идея всем понравилась. К ней присоединились Фирдевс Ханым, специальное кресло которой передвинули, и Пейкер, сидевшая на коврике, слегка опираясь на мужа.

Бехлюль сказал: — Я и дядя Вас обслужим!

Все закричали, увидев Нихаль. Отец сказал:

— Куда Вы сбежали? Ты гуляла на солнце, лицо и глаза покраснели…

Бюлент с большим куском холодного куриного мяса в руке сказал:

— Сестра, иди сюда! — он подмигнул, пытаясь объяснить, что место, где он находился, было очень близко к еде. Бехлюль, нарезавший холодное жареное мясо в тарелку у него в руке, спросил у Фирдевс Ханым:

— Две сардины, немного икры…. Вы любите обычную икру? Очень рекомендую, вчера я потратил целый час, чтобы её найти. Дядя, дайте вилку.

Передав тарелку Фирдевс Ханым, Бехлюль повернулся к Пейкер. Он впервые заговорил с ней после того небольшого случая:

— Положить Вам курицы?

— Всего положите. Я нагуляла такой аппетит за время игры, что, кажется, не наемся, — ответила Пейкер.

Они уже помирились. (Бехлюль говорил себе:

— Разве не так всегда начинают женщины, которые завтра бросятся в ваши объятия? Сегодня они говорят о мужьях, детях, долге, чести, а завтра отвергают прежних возлюбленных, отдавшись любовной лихорадке. Кто может заставить меня поверить, что Пейкер, научившись со мной любви, не скажет, что всё, что она чувствовала до того, как попала в мои руки, было кучей лжи? Что она говорила? Она говорила, что является женщиной, которая слушает и изучает себя; какие пустые слова!

Да, они уже помирились.) Бехлюль вдруг подумал о недавней фразе молодой женщины.

— Философская фраза, постоянно повторяемая устами женщин, которые хотят выглядеть немного серьёзными, немного умными! — сказал он. — Слушать себя? Но это невозможно. Смогут ли они среди всевозможных голосов женских сердец услышать тот, который расскажет правду об их создании? Они всегда говорят, что слушают себя и всегда заблуждаются. Женщины обманывают нас, мужчин, но есть те, кого проще обмануть и быстрее ввести в заблуждение: они сами! Поэтому прежде они начинают с себя. Пейкер! Сегодня она пытается обмануть себя. Я должен быть очень наивным, злобным мужчиной, чтобы не понимать и не видеть этого. — Потом добавил:

— Ох, красавица! Как мы посмеёмся, когда будет говорить об этом!

— Бехлюль Бей! Виноград, пожалуйста, подайте мне виноград.

Когда Бехлюль протянул Пейкер виноград на тарелочке, его взгляд хотел сказать: «Теперь мы помирились, не так ли?» Потом он добавил про себя:

— Конечно, помирились. Но надо признать, что сегодня я был более неумелым, чем юноша, преследующий молодую девушку. Здесь, где каждый может увидеть! Кроме того, женщины этого круга не хотят, чтобы их считали обычными кокетками. Это должен быть какой-то неожиданный, внезапный случай, который должен быть больше всего похож на случайность…

Он спросил у Фирдевс Ханым:

— А Вы не хотите винограда?

Аднан Бей и Нихаль оказались рядом. Отец и дочь уже год не сидели так близко друг к другу.

Между ними было что-то, свойственное не видевшим друг друга долгое время. Словно позабыв об окружающих, они оставались одни в толпе, тихо говорили и были заняты друг другом, чтобы полностью ощутить удовольствие от нахождения рядом. Поначалу Нихаль была скована, но одного слова, одного взгляда отца оказалось достаточно, чтобы она забыла все обиды. За пять минут они с отцом вернулись на год назад.

— Нихаль, не подашь мне виноград?

Нихаль, улыбаясь, показала гроздь в своей руке:

— Ешьте отсюда.

Эта идея понравилась Аднан Бею, ему вдруг снова захотелось побыть ребёнком с дочерью.

— Я буду твоим ребёнком, — сказал он. — Я — большой ребёнок, а ты — моя мама, маленькая мама…

Он с детской застенчивостью протянул руку, оторвал одну виноградину от грозди Нихаль и им так нравилась эта простая игра, возникшая на пустом месте, что оба каждый раз смеялись.

После еды мадемуазель Де Куртон сказала Нихаль:

— Поздравляю, дитя моё, я всегда хочу видеть Вас такой. Ваша нервозность с утра так мена напугала…

Нихаль засмеялась: — О! Это было в шутку. Бюлент! Давай играть! Я с утра не бегала.

Фирдевс Ханым попросила Бехлюля принести гамак, который она привезла с собой, но забыла в лодке:

— Он должен быть в лодке…

Фирдевс Ханым хотела, чтобы Бехлюль тихонько покачал её в гамаке, один конец которого привяжут сюда, а другой к дереву. Бехлюль спросил:

— Я и колыбельную буду петь?

Фирдевс Ханым придала этому вопросу слишком большое значение и легонько ударила Бехлюля веером по руке:

— С Вами опасно разговаривать…

Потом ей в голову пришла идея:

— Подставьте мне руку, пойдём к лодке вместе и я немного пройдусь.

Как молодая девушка она шла с немного усталым видом, опираясь на руку Бехлюля. Бихтер крикнула издали:

— Мама! Куда Вы идёте?

Они не ответили. Аднан Бей и Нихат Бей присоединились к игре Нихаль и Бюлента. Мадемузель Де Куртон сказала:

— Но это безумие! После обеда, в такую жару, Нихаль, Вы заболеете. Бюлент! Я запрещаю Вам бегать.

Но они не слушали. Бихтер перебила мадемуазель Де Куртон:

— Оставьте, мадемуазель! Пусть Нихаль немного поиграет, она с утра была сама не своя.

Молодая женщина выразительным взглядом смотрела на старую гувернантку. Они стояли рядом. Чуть поодаль Пейкер, чтобы освободить Катину, уложила Феридуна на коврик и сама легла рядом. Аднан Бей, Нихаль, Бюлент и Нихат Бей разбились на две команды. Бюлент пронзительным голосом объявлял счёт:

— Четыре! Пять!

Молодая женщина спросила старую деву голосом, вдруг ставшим доверительным:

— Мадемуазель! Скажите, что случилось с Нихаль? Вы же знаете все её тайны…

В доверительной интонации голоса чувствовались нотки ссоры, которые невозможно было скрыть, что не могло ускользнуть от наблюдательной мадемуазель Де Куртон. Он совершенно спокойно ответила:

— Мадам, какие тайны могут быть у такого ребёнка, как Нихаль? Я всё знаю потому, что у Нихаль нет никаких тайн и думаю, что все знают то же, что и я.

Бихтер подняла голову и с выразительнй улыбкой посмотрела на спокойное лицо старой девы:

— Мадемуазель, Вы заставляете меня почувствовать ещё больше любопытства. Я не вхожу в число тех, кто понимает чувства Нихаль. Я уже некоторое время замечаю в ней такие мелочи, такие странные обиды, особенно сегодня с утра… Вы поверите? Признаюсь, мадемуазель, иногда я думаю, что в доме есть те, кто хочет воспользоваться слабыми нервами ребёнка. — Улыбка Бихтер стала заметнее. — Например, прислуга, несомненно, входит в их число… Вы же знаете, мадемуазель, что, желая полюбить Нихаль и заставить её полюбить меня, я сделала и делаю больше, чем возможно для женщины?

Между мадемуазель Де Куртон и Бихтер впервые проходил такой разговор. Старая дева вдруг оказалась в сложном положении между падчерицей и мачехой. Она почувствовала, что сегодня, на природе, после этого разговора, который состоялся во время игры в мяч, её положение в доме изменилось и для неё начнётся невыносимая жизнь. Наконец начинается страшная, но неизбежная жизнь, опоздавшая на год, Бихтер и Нихаль, наконец, выпускали зудившие когти, чтобы расцарапать друг друга. Старая дева говорила про себя:

— Кто виноват? Никто! Сам факт… Мачеха и падчерица! Это комедия или трагедия, которая началась с историей человеческой жизни. Как закончится партия между Бихтер и Нихаль? Я боюсь, как бы комедия для одной не стала трагедией для другой.

Она хотела ответить так, чтобы не оставить Бихтер возможности для ещё одного разговора:

— О! Мадам, Вы так хорошо исполняете свой долг, что у Вас получается и полюбить Нихаль, и сделать так, чтобы она полюбила Вас. Не думаю, что могут найтись те, кто попытается воспользоваться её слабыми нервами. Если Вы видите в ней хоть что-то, что вызывает у Вас беспокойство, думаю, будет более разумно объяснять это её слабыми нервами, а не влиянием со стороны. Я знаю в доме тех… — Старая гувернантка вежливой улыбкой давала понять, о ком говорила. — Да, я знаю тех, кто, подобно Вам, верен своему долгу и так же успешен в его исполнении.

Бихтер не сумела скрыть небольшого раздражения. Её руки нервно задвигались. Когда она следила взглядом за мячом, брошенным Нихаль, её пальцы теребили шёлковые кисточки платка. Она сказала сухим голосом:

— Мадемуазель, мне не нравятся уклончивые фразы. Про кого Вы говорите?

Старая дева немедленно ответила:

— Это не уклончивая, а очень простая фраза. Это значит, я хочу сказать про себя.

Старая дева и молодая женщина не сумели полюбить друг друга, хотя до сих пор между ними не было ни единого неуместного слова или жеста. Мадемуазель Де Куртон, склонная любить всех, постоянно ощущала в отношениях с Бихтер что-то, пугавшее её. Она чувствовала, что эта женщина не любит её и считает препятствием на пути к полной власти над Нихаль. Если бы она не смотрела на этого ребёнка, как на единственную отраду в своей участи старой девы, как на единственный цветок в своей бесплодной жизни, если бы утешительные капли любви Нихаль не орошали вечную рану её бедной души, не сумевшей стать матерью, она бы ещё в начале раздумий об этом браке сбежала, оставив всё как есть. Но тогда! Что делала бы одинокая Нихаль, если во время бури её руки не могли найти даже полена? К кому бы она прижималась, где бы лились слёзы, которые хотели пролиться на сострадательную грудь?

Разговор прервался. Бихтер сегодня, не в силах понять причину, почувствовала такую потребность выйти из себя, поругаться с кем-либо, вспылить, что боялась не сдержаться, если старая гувернантка скажет ещё хоть слово.

Две женщины стояли, будто наблюдая за игрой, не желая сбегать друг от друга, пока не появится внешняя причина. Поодаль Пейкер, лёжа на коврике, укачивала Феридуна, позади Фирдевс Ханым, благодаря доброте Бехлюля, раскачивалась в гамаке, который, наконец, принесли и привязали к дереву.

Воздух стал тяжелее. Поляна напряжённо задыхалась от невозможности вздохнуть. Молчание двух женщин, которое продолжалось уже пять минут, казалось, только усиливало тоску жаркой погоды. Чтобы что-то произнести, Бихтер сказала:

— Как жарко! Мы очень плохо сделали, приехав сегодня. В эту минуту я хочу оказаться спящей дома.

Мадемуазель Де Куртон ответила:

— Да, мадам! Душная погода, я не знаю, что будут делать до вечера?

Обе забыли недавний разговор.

Когда под вечер они возвращались обратно, Бехлюль подошёл к Бихтер, которая некоторое время шла одна, и сказал:

— Вы согласитесь, чтобы я был с Вами в лодке? Или меня опять прогонят как приставучего кота?

Пейкер с улыбкой ответила:

— Очень хорошо, когда коты развлекают человека, но если они начнут приставать…

— Их прогонят, верно?Сказать, почему Вы меня прогоняете? Потому что Вы меня боитесь, значит Вы не совсем равнодушны ко мне. Признайтесь, что Вы ко мне не совсем равнодушны.

Пейкер спросила, давясь от смеха:

— Что заставило Вас так думать? Напротив, я думала, что равнодушна к Вам настолько, насколько может быть равнодушна женщина.

— Да, женщина! Но не забывайте, что женщина никогда не сможет остаться равнодушной к бедняге, который хочет отдать ей своё сердце со всей искренностью юности, который бросает к её ногам свою душу с желанием любви, и, наконец, просит разрешения не скрывать своей любви.

Пейкер засмеялась:

— Трагедия — язык влюблённых…

Потом добавила с желанием остановить эту шутку:

— Бехлюль Бей! Позволите сказать? Вы не более, чем плохо воспитанный ребёнок.

Она крикнула мужу, чтобы не слышать ответ Бехлюля:

— Нихат! Где лодки? Пожалуйста, я падаю от усталости.

8

Вечером за столом остались пустыми места Нихаль и Бюлента. Они так устали, что им разрешили сразу пойти в комнату. Бехлюль сказал Бихтер, которая зевала, прикрывая рот салфеткой:

— Могу поспорить, тётя, что Вы уснёте, как только встанете из-за стола. Таковы прогулки на природе: человек едет туда с надеждой повеселиться, а возвращается уставшим и разбитым. Особенно для Вас… Женщины, постоянно живущие дома, в спёртом воздухе комнат, и вдруг выходящие на воздух под палящее солнце, похожи на канареек, которые, желая свободы, улетают из клетки и лишаются чувств, даже не покинув крышу дома.

Бихтер сказала: — О! Как хочется спать! Как хочется спать! Думаю, что просплю целую неделю.

Они почти не дотронулись до еды. Вишенка, которую Бихтер кончиком вилки выловила из варенья, увеличивалась у неё во рту, становилась настолько большой, что невозможно проглотить. Она сказала, вытирая губы салфеткой:

— Я ухожу. Вы позволите?

Ей нужно было побыть одной. Сегодня вечером она чувствовала что-то, заставлявшее её остаться одной, в тишине комнаты, чтобы отдохнуть.

Она поднялась к себе. В комнате было темно. Она тихонько вошла лёгкими шагами, словно опасалась разбудить спящую тишину безмолвной комнаты. Из открытого окна, дрожавшего тусклым серебристым светом среди белого тюля, веяло прохладой ночи. Проходя в темноте мимо шкафа с зеркалом, она увидела свою расплывчатую тень. Чуть дальше дрожала москитная сетка, возвышавшаяся над кроватью, а колпак лампы как будто смотрел на неё, качая большой головой. Прежде всего она хотела закрыть окно, потом в кромешной тьме броситься, не раздеваясь, на ковёр и отдохнуть от невероятной усталости. Ей не хотелось, чтобы сюда проникло хотя бы малейшее дуновение ночи. Казалось, что высокие ветки сливы в саду приближались к ней, протягивая руки. Она думала, что не останется наедине с ночным ветром, будто приносившим из окна дыхание страха странных, ужасных созданий из снов, скрытых в тайнах тьмы, с тенью, которая размахивала руками и, может быть, через секунду войдёт в комнату. Она хотела одиночества, которое было бы похоже на сон без сновидений. Она даже не собиралась зажигать лампу. Слабый свет разбудит души вещей, тогда кровать, диван, шторы, все теперь спящие, умершие и похороненные в темноте вещи, вздрогнув, проснутся, оживут и она больше не будет одна рядом со своим портретом, улыбавшимся ей в зеркале. Одна! Одна! Кроме того, теперь она и себя боялась, если она увидит себя, да, если женщина, которая хотела оставаться в темноте столкнётся с Бихтер, то возникнет опасность, они скажут то, что не следует говорить друг другу и тогда, думала она, безвозвратно исчезнет сон, глубокий, пустой, без света и сновидений, сон, который она искала как средство от одиночества, темноты, отсутствия всего сущего, и боялась этого.

Она подошла к окну. Была прохладная звёздная ночь. Приятный ветер ласкал горизонт влажным дыханием после невыносимой дневной жары, словно щедрая рука брызгала на больного каплями ароматной воды после сильной лихорадки. Её рука немного задержалась на краю окна, прежде чем закрыть его, она вдохнула воздух с жаждой путешественника в пустыне, встретившего прохладный источник после долгого отстутствия воды, и почувствовала огромное облегчение.

Была ли она больна? Что происходило? Облегчение, которое принёс холодный воздух, создавало такой контраст с усталостью, пытавшейся усыпить её внизу пять минут назад, что она вдпуг спросила себя:

— Что со мной? Я больна?

Ей хотелось прислонить голову к холодному месту, бесконечно дышать холодным воздухом, зябнуть, дрожать, словно она осталась голой под зимним дождём. Ах! Если бы она могла озябнуть! Она думала, что это избавит от жара в голове, лёгких и теле, появившегося после прикосновения прохладного ветра.

Есть некоторые болезни в наших сердцах, горящие огнём внутри, не проявляя себя, не сообщая о разрушениях, свойственных скрытым болезням, которые невозможно обнаружить, пока они полностью не проникнут в ткани тела. Огонь, о котором мы не знаем, медленно продолжает делать своё дело; наконец, однажды, вдруг покажет нам, что в сердце пожар. Что за пожар? Откуда он взялся? Мы не знаем, каким шальным ветром этот пожар попал в сердце и разгорелся там.

Сегодня в прохладе ночи Бихтер чувствовала такой огонь и хотела зябнуть. О! Была бы она сейчас в море, в воде. Ветер бы дул, целовал её холодными губами, начиная с плеч, скользя по груди. Чем больше её окружали поцелуи ветра, тем больше она хотела бы открыться для поцелуев. На ней была тонкая накрахмаленная мужская рубашка из пике. Она стянула шейный галстук, расстегнула пуговицы на воротнике и груди, сняла и отшвырнула ремень. Она стояла перед губами, свободно скользившими по груди, которую дрожащая рука оставила без корсета, наполовину скрытой только нижней сорочкой, перед губами, приносившими поцелуи, возникшие словно из горизонтов ночных тайн, из далёкой тёмной глубины небес. О! Да, была бы она в море, в воде, пред мерцавшими то тут, то там жёлтыми глазами тёмно-синего неба, в темноте, среди волн, влекущих её тело в объятия прохладного удовольствия. Она как будто плавала в прохладном воздухе ночи, чувствовала словно волны тихонько касались шеи и груди, ласкали руки и ноги шёлковыми прикосновениями. Ей хотелось ещё больше раздеться, целиком сдаться воздуу, его щедрым поцелуям, отдать тело во всей наготе. Бихтер расстегнула застёжки и сняла юбку. Она сняла туфли и чулки и небрежно отбросила их. Теперь на ней трепыхалась нижняя сорочка из шёлкового эпонжа, державшаяся только ленточками на плечах, которая дрожала на ветру, словно хотела улететь и оставить свежее женское тело совсем голым для жаждущих губ ночи.

— Бихтер! Дорогая, ты ещё не легла?

Она вдрогнула от звука голоса мужа. Он подошёл к окну и теперь был рядом с ней. Он видел её в сорочке, в темноте, во всей прелести наготы, смотрел на жену глазами, молившими не прогонять его, оставить частью воздуха, который свежее тело пропускало сквозь себя.

— Пожалуйста, оставьте меня одну. Я так устала, мне так плохо сегодня… — попросила Бихтер.

— Но это же безумие! Стоять голой, у окна… — сказал Аднан Бей.

Он дотронулся до её тела, посмотрел, держа за плечи, не замёрзла ли она. Потом, когда почувствовал в своих руках тело молодой женщины, вдруг наклонился и захотел поцеловать жену. Она трепетала, боялась мужа, который во мраке ночи вдруг пришёл в её комнату. Сейчас он был похож на чужого, на незнакомого мужчину, на одного из тех чудовищ, которые разрывают жертву, пользуясь ночной темнотой. Бихтер собиралась закричать. Она извивалась в его объятиях, отодвинула лицо, чтобы он не поцеловал, и хотела выскользнуть из объятий.

— Нет, пустите меня, пожалуйста, нет! — хрипло сказала она. — Сегодня ночью я хочу побыть одна.

Сегодня ночью, в эту минуту что-то запротестовало в её теле, она не хотела оставаться в объятиях этого мужчины. Густые чёрные волосы Бихтер, из которых выпали шпильки, накрывали мужа, страстно целовавшего её губы, всё ещё желавшие избежать этого, словно хотели спрятать во мраке ночи поцелуй молодой женщины и старого мужчины.

Оба переглянулись, смущённые тем, что один сопротивлялся, а другой напал. Они казались ошеломлёнными этой схваткой.

— Вы меня обидели! Если бы Вы знали, как я устала, как мне нужен отдых! А теперь уходите, да, пожалуйста, уходите! — укоризненно сказала Бихтер.

Он опять приблизился и спросил, гладя руки жены:

— Ты простила меня, не так ли? Скажи. — Он прижался к её уху. — Если бы ты знала, как сильно я тебя люблю! Если бы ты меня тоже любила, если бы можно было быть уверенным в этом…

Бихтер нервно засмеялась, она подталкивала и хотела выпроводить, выгнать его из комнаты:

— Большой ребёнок! — сказала она. — А теперь уходите. Он отлично знает, что выводит жену из себя и опять придумывает подозрения… А теперь спать! Спать!

Она с улыбкой выпроваживала его из комнаты. Вдруг он сказал:

— Но окно открыто! Я сам его закрою. Заболеешь, если забудешь.

Она не возразила. Он закрыл окно, прошёл через комнату, потом муж и жена коротко поцеловались на пороге.

— Сегодня я закрою дверь, — сказала Бихтер.

Молодая женщина взяла за правило время от времени запирать на ключ дверь между комнатами. Она не услышала ответ Аднан Бея. О! Бихтер оказалась одна в полной темноте после того, как были закрыты окно и дверь. Она глубоко вздохнула.

Что произошло сегодня ночью? Полученный в борьбе поцелуй, любовное подаяние, почти силой захваченное у неё во время схватки, и муж, да муж вдруг заставили её вздрогнуть. Она дрожала от холода, но это был не холод, приносивший прохладу и окутывааший волнами облегчения, а холод, приносивший боль.

Реальность, которая обнаружилась сегодня ночью, причинив боль её телу, началась ещё в начале супружеской жизни. Во время первого поцелуя свежесть её тела возмущённо дрогнула на губах мужчины, страстно скользивших по её лицу, чтобы получить все чистые стремления юношеской любви, и она с нервной дрожью почувствовала, что в браке постоянно будут минуты, заставляющие её вздрагивать. В такие минуты её тело охватывала всё более сильная дрожь, несмотря на твёрдость мыслей и душевную решимость. В его объятиях она хотела закрыть глаза, не видеть себя и его, не проживать с ним часы любви. Наоборот, она хотела отдать ему стремления сердца вместе с молодостью тела. Но что-то удерживало её от этого. Было в его объятиях то, что пробуждало у неё потребность уклониться, растаять и в ту минуту стать мёртвой. Она не могла с этим справиться. Какое-то время она не хотела задумываться об этом чувстве, видеть страшную правду, скрытую за этой дрожью. Она пыталась заставить замолчать тело и разум, чтобы не думать, что после любовной близости она чувствовала вялость сломанного цветка, у которого стало меньше свежести, нет, просто запачканного. После его поцелуев оставались раздражающие следы, особенно уголок рядом с губами, которые, как будто, ныли. У неё несколько дней оставался какой-то озноб после поцелуев, любовной милостыни с её губ, отданных в пылу любовной близости.

Она испытывала мучения любовной близости здесь, в этой комнате, поцелуи в других местах означали для неё не более, чем дружескую искренность. Но она страшилась, когда, оставшись здесь с ним наедине, требовалось смотреть на него не только как на друга, но и как на мужа, вместе с которым будет прочитана любовная книга её жизни. Он был её другом, да, в её сердце было глубокое уважение и даже любовь к этому мужчине. Но, отдав всю душу, она не могла стать его женой. Она любила его в других местах, но не в этой комнате. У Бихтер возникало желание прильнуть, находиться как можно ближе к нему, когда они гуляли, сидели внизу в маленькой комнате, даже в его комнате, да, в рядом расположенной комнате. Она с детской непосредственностью клала голову то ему на плечо, то на колени. О! Если бы так прошла вся супружеская жизнь, она бы любила его чистой любовью. Она была бы счастлива. Но от неё хотели чего-то большего, любви, а не привязанности, и она не могла этого дать, несмотря на то, что считала себя бездушной и несправедливой.

Когда по непреложному праву у неё забрали любовь, которая не была и не могла быть отдана, она подумала, что это было насильно отнято у её тела и сердца и захотела плакать, звать на помощь и корчиться от боли. Значит, её брак был таким. В этом будет заключаться любовь. У неё всегда будут силой забирать любовь, но она не отдаст истинную любовь. Её губы не найдёт поцелуй, который сделает душу чище, она не увидит ничего, кроме поцелуев, вызывающих у неё озноб, всегда, всегда, всегда будет так…

Ей пришлось признать. Борьба, которая считалась необходимой для того, чтобы целый год не видеть эту реальность, ещё сильнее утомила и изнурила её. Да, ей пришлось признать, что так будет всегда.

Сегодня ночью, закрыв на ключ дверь между комнатами, она неподвижно смотрела на тьму, заполнившую комнату любви, словно заполняя этой тьму всю себя и, не задумываясь, заставила себя произнести эту истину яснее, чем всегда. До сих пор эта истина была похожа на голос, которому не разрешали сказать то, что он хотел. А сегодня ночью разрешили. Да, так будет всегда. Тёмная комната любви… Здесь не должно было быть ни прозрачного горизонта, ни золотой улыбки, ни летящего облака, ничего, даже слабого света тусклого светильника. Чёрная, насколько возможно, ночь… Она навечно похоронит жажду любви своей молодости в большой пустой чёрной яме, дрожа от страха во мраке, не ощущая ласкающей освежающей прохлады, словно ощущая холод от раздражающих прикосновений чёрных снежинок, падающих из этого мрака…

Значит, этот брак, столь желанный брак, ради осуществления которого так потрудились, был чем-то тёмным. Теперь драгоценности, ткани и украшения, составлявшие превосходные свойства этого брака, расцветавшие радугой на девичьей постели, рассеивались в темноте комнаты и исчезали как горстка пепла от мечты.

Бихтер села на низкую банкетку рядом с кроватью, положила локоть на колено и задумалась, подперев рукой голову. Она перечисляла про себя плохие стороны брака, возникшие из мелочей, которые будут давить на неё, пыталась найти причины, которые сделают ситуацию больше похожей на бедствие после того, как она сказала правду и решила, что несчастна.

Прежде всего она думала об этом доме. Это был её дом. Она была единственной владелицей огромного особняка, великолепие которого она когда-то ощутила, проходя мимо его окон. Но она чувствовала изъян в своём праве собственности. Существовал изъян, который всегда ощущался, но невозможно было понять его суть, мешавший дому полностью принадлежать ей. Она понимала, что в невидимых уголках дома, в неизменном расположении вещей, в нелюбви к ней слуг, во всех жителях женской части дома были намёки на возникновение отчуждения, даже враждебности по отношению к ней. Душа дома, казалось, убегает от неё. Нечто схожее с тем, что мешало ей отдать себя мужу, помещало холод фальшивого поцелуя между её сердцем и этим домом.

Постепенно она укрепила право быть хозяйкой дома. Теперь в её руках находились все ключи. Она сама проверяла постельное бельё, кладовую и всё, что хранилось в доме. У неё было ревностное отношение к этому, не позволявшее вмешиваться помощнику. Однако среди ключей, звеневших на тонкой цепочке у неё на поясе, не хватало ключа от души дома.

Ей надоело звание мачехи. В течение года она жила в постоянной борьбе за любовь Нихаль. Она любила Нихаль, но была уверена, что эта девочка никогда не сможет полностью полюбить её. Она знала, что как только Нихаль один раз проанализирует свои чувства и поймёт, что любовь к ней является насильной и что женщина, которую она любит, не более чем мачеха, которую не нужно любить, здание искренности, воздвигнутое с таким усердием, внезапно рухнет и на его месте откроется бездна, которую невозможно снова заполнить; да, лишь минутное событие может быть причиной разрушения чего-то между ними. По этой причине два сердца были обречены стать друг другу врагами. Пока не стали, может быть, ещё не собирались стать, но однажды обязательно станут.

Уже некоторое время у Нихаль было стремление положить конец дружбе, тайное желание выйти из мирного состояния, несомненно, тяготившего её, и найти причину для открытой войны. Бихтер испугалась, что сегодня может оказаться последним днём их дружбы. С утра до вечера Нихаль не сказала ей ни слова. Если бы она на минуту потеряла хладнокровие, с завтрашнего дня началась бы адская жизнь и нужно было бы воевать с ребёнком. Чтобы не допустить этого, она была вынуждена сдерживаться, самоотверженно скрывать все горести тайной войны. Её самоотверженность не будет замечена, вокруг не будет никого, кто это оценит.

Напротив, она будет в ответе за несправедливую раздражительность и беспричинные слёзы Нихаль, все будут, скривив губы, враждебно смотреть на неё, у Шакире Ханым снова начнутся головные боли.

Теперь Бихтер видела перед собой недовольную Шакире Ханым, лоб которой был стиснут тонким платком. Шайесте и Несрин, жившие с безрассудной надеждой в доме без хозяйки и теперь питавшие бесконечную враждебность ко второй женщине, и даже Джемиле, постоянно избегавшая её, как существа, которого боятся, были не более, чем врагами. Они окружали Нихаль незаконченными фразами, многозначительными взглядами, молчанием и Бихтер, несмотря на год стараний, не могла целиком завладеть ею.

Лишь с Бюлентом они были друзьями. Существовало то, что объединяло их и делало друзьями: смех. Они объединились на этом основании и всегда будут друзьями. Но эта дружба могла быть преступлением для Бюлента. Дома ребёнок не смог бы никому, особенно старшей сестре, признаться, что любит Бихтер, даже если не как мать, то больше, намного больше, чем мачеху. Вдруг за спиной Бюлента, над его смеющимся весёлым лицом возникло другое лицо: Бехлюль!

Она не думала, не хотела думать. Зачем ей думать? Разве он не был всего лишь чужим в доме? Вспомнив о Бехлюле, Бихтер ещё кое-что вспомнила. Она видела, как его дрожащие губы наклонились к Пейкер, страстно желая поцеловать её шею обжигающим поцелуем. Позже она видела, как он с шаловливым взглядом качал в гамаке Фирдевс Ханым.

Её мысли вдруг остановились. Казалось, они не решались пойти в другую сторону. Бихтер захотела словом отогнать этот мираж, чтобы мысли не задержались и не пошли в другую сторону. Она чётко сказала: «Распутник!»

Да, это было не что иное, как распутство в прямом смысле этого слова. Она злилась на себя. «Если нужно, я скажу, Пейкер права, так делать нельзя…» Да, а Фирдевс Ханым?

Она вдруг вспомнила слова Пейкер. Что та говорила? Что вышла замуж не для того, чтобы предать мужа. Когда Пейкер говорила это, у её взгляда было коварное значение. Что она имела в виду? Что другие, особенно Бихтер, вышли замуж, чтобы предать мужа? Она не собиралась этого делать, не собиралась быть похожей, например, на Фирдевс Ханым. О! Мать была постоянным позором её жизни. Сегодня, когда мать шутила с Бехлюлем, Бихтер хотела броситься к ней и сказать: «Постыдитесь, Вы — пожилая женщина, пожилая, понимаете?» Да, она клялась, что никогда не будет похожа на Фирдевс Ханым.

Когда она клялась себе не быть похожей на мать, ещё кое-что пришло ей в голову. Им с детства говорили, что Пейкер похожа на отца, а Бихтер пошла в мать. Раз все были единодушны, значит она действительно была похожа на мать и боялась этого сходства. Её сердце бросало в дрожь при мысли, что нешнее сходство сделает похожими и их жизни.

Она тоже, подобно Пейкер, должна была быть похожа на отца… У Пейкер были каштановые волосы, широкие плечи, плотное тело, короткие редкие брови, цвет кожи скорее соломенный, чем белый… Несомненно, Бихтер была красивее, но она охотно соглашалась быть менее красивой ради сходства с отцом. В её сердце была глубокая любовь к неизвестному отцу, она полностью отдала сердце, которое не могло быть отдано матери, памяти об умершем и украшала эту память. Бихтер создала биографию отца из случайно услышанных, собранных по крупицам деталей, затем она заставила его жить в мучениях в руках Фирдевс Ханым, семейная жизнь ничего не знавшего честного мужа стала для отца бедствием и, наконец, убила его страшным ударом. О! Как она любила отца! Она завидовала, что Пейкер была похожа на отца.

Бихтер думала, что Пейкер похожа на отца, поэтому будет счастлива в жизни, а она, Бихтер, будет несчастна в браке, состоявшемся по ошибке. Пейкер, конечно, была счастлива, любила мужа, у них был маленький Феридун. Спокойная семейная жизнь! А у неё, что было у неё?

Задавая себе этот вопрос, она сложила руки и находилась в темноте, как будто ожидая ответа от гарнитура из кленового дерева, атласных штор и роскошных вещей комнаты, погружённой во мрак. Любить, она хотела любить. В её жизни не хватало только этого. Но из этого и состояла жизни: любить, да, только так она могла добиться счастья. Маленькая, бедная, пустая комната, железная кровать, белые шторы, два плетёных стула — вот и вся бедная комната любви. Но любить, как она хотела любить! Она любила бы лихорадочной, безумной любовью и была бы счастлива. Теперь она будто была заживо погребена в могиле, облицованной чёрным мрамором, среди богатства роскошной комнаты. Она не могла дышать, задыхалась, хотела выбраться из могилы, жить, любить.

Она вскочила с места. Ей захотелось избавиться от этого мрака. Она тихонько, чтобы не было слышно, забралась на стул, дотянулась до светильника на потолке, похожего на фонарь из старых храмов, и зажгла его. Сначала казалось, что светильник не горит, затем вдруг с лёгким потрескиванием небольшая волна света дрогнула и жёлтым дымом рассеялась во мраке комнаты. В светильнике были жёлтые, зелёные, синие и красные стёкла. Слабый свет тускнел, темнел среди этих цветов и делал комнату похожей на пещеру, утонувшую в красках ночей под зелёным морем. Вещи стояли в беззвучном покое под этим светом, только тонкий прозрачный тюль струился над сменявшими друг друга зелёными, синими, жёлтыми и красными тенями. Струи беззвучного водопада как будто падали над вещами, стенами и зеркалом, отражавшим Бихтер в виде картины.

Бихтер словно перешла из мрачного сна в красочный сон. Вдали, в тусклом свете комнаты, напоминавшей царство фей, в затерянных горизонтах как будто всё углублявшейся зелёной пещеры она увидела Бихтер из зеркала, казалось, приближавшуюся к ней в форме дрожащего образа. Она предполагала, что женщина, нарисованная белым цветом на тусклой серебряной картине, выскользнет из тонкой шёлковой сорочки, станет облаком. С неведомым чувством ей захотелось увидеть голое, совершенно голое тело, дрожавшее в тонкой сорочке.

Она развязала ленточки на плечах и сорочка соскользнула к её ногам, слегка помедлив на груди и поясе. Нервными движениями рук она собрала и небрежно скрепила над головой длинные чёрные волосы, не желая, чтобы они вносили изъян в наготу. Она посмотрела на себя совершенно голую.

Очень долго смотрела она на эту обнажённую картину. Она почти никогда не видела себя в таком виде, это было что-то новое, похожее на другое тело. Значит, вот какой была Бихтер. Она боялась приблизиться. Ей не хотелось настолько чётко видеть. Если ещё немного приблизиться, подтвердится её сходство с этим изображением. Ей хотелось оставаться подальше и издали, словно во сне, любоваться красивым телом.

Да, она любовалась этим телом. У неё в сердце было восхищение, Это было её тело и оно смотрело на неё с лёгкой улыбкой. Казалось, белая картина в зеркале была отделена от пола нечёткой воздушной синей линией, выступала из тонкого синего ореола вокруг, обретала плоть, приближалась, отделяясь от картины, к другой Бихтер, и появились два тела, две Бихтер, готовые броситься в уничтожающие объятия с обжигающим поцелуем, который разовьёт все последующие любовные увлечения. Она смотрела в блёклое зеркало с желанием обладать мужчиной мечты, пришедшим из зелёных горизонтов глубокой пещеры. Её глаза дрожали после небольшой округлости линий ещё девичьей груди, она чувствовала нервную робость дальше рассматривать белизну, казалось покрытую тенями далёких белых облаков. Рука художника, боявшегося после широких плеч и довольно длинного тела сделать слишком узкую талию, словно захотела показать широту, чтобы сгладить скупость линий созданного произведения и создала женщину во всём богатстве свежести, когда начала рисовать тело, которому суждено всегда оставаться молодой девушкой.

Бихтер стояла неподвижно, боясь малейшим движением спугнуть изображение, в котором будто видела не себя, а другое тело и думала, что если протянет руки и губы, чтобы удержать, обнять его, они оба умрут, погибнут в горячке поцелуя. Но ей нужно было так погибнуть, умереть в пылу свидания, разрушившего душу. Эта потребность кричала во всём её существе, становилась мучительным огнём в теле. Да, в тот миг её тело испытывало мучения из-за невинности, взятой силой как будто случайно, из-за поцелуев, не давших хоть немного радости в виде небольшого утешения, из-за объятий, заставлявших её протестовать и причинявших глубокие страдания, из-за мерзких, жалких любовных воспоминаний супружеской жизни, страдало из-за того, что она не могла отдать чистоту души и настоящий поцелуй после того, как они были у неё отняты. Она думала об объятиях, которые заставят дрожать, вымотают, раздавят; она хотела любви, которая оставит пьяняющую слабость в душе. Бихтер сдерживалась, чтобы не корчиться от боли рядом со своим изображением. Она никогда не видела себя такой и почти засомневалась, не чужое ли это изображение. Она считала его красивым, очень красивым и хотела плакать из-за этой красоты. Чёрные волны пышных, курдрявых, густых волос с таким элегантным достоинством украшали довольно крупную голову и довольно широкий лоб, что если бы голова была немного меньше, а лоб немного уже, казалось бы, что рост этой женщины уменьшился и в ней чего-то не хватает. Её длинные брови продолжались дальше висков и кончались, не успев стать тоньше. Ровные брови были направлены вверх, что придавало летящее выражение лицу, особенно взгляду, и солидность всей фигуре, казавшейся выше. Чёрное пламя в её глазах всегда включало в себя тайную улыбку. Казалось, что из глубины взгляда этой женщины на Вас, тайком ото всех, радостно смотрела пара весёлых детских глаз. Тлеющий уголёк детства, заставлявший предполагать, что выражение её лица искренне радуется странному контрасту тайной улыбки и степенной привлекательности, придавал ей шутливую степенность королевы, которую короновали ещё ребёнком. Круглый подбородок с незаметной ямочкой, пухлые, но бледные губы, оставлявшие открытой тонкую белую линию маленьких зубов, дополняли детскую радость её взгляда. Тонкая линия, начинавшаяся прямо под правой бровью и спускавшаяся до губы, словно лежавшая на волоске и продолжавшаяся дальше, оставляла на конце, в уголке правой губы крохотную ямочку, всегда готовую дрогнуть от улыбки. Когда Бихтер собиралась смеяться, река радости, которая словно лилась из её глаз, следовала по этой тонкой линии и выходила из берегов, образовав в уголке губ, небольшой водоворот.

Когда она смотрела на себя неподвижным, задумчивым взглядом, её улыбавшиеся глаза опять следовали по этой незаметной линии, крохотная ямочка над губой была подобна дрожащей тени, а одна сторона губы слегка приподнялась, показывая кончик зуба. Она улыбалась себе, своей красоте и одновременно хотела плакать из-за того, что эту красоту не суждено было использовать. Значит с этих пор, через год после нападения, она всегда будет встречать неудержимый протест молодого тела, её страдающая душа, желавшая любить, забыться в объятиях, будет мучить, изматывать её и эта красота погибнет, испытывая пустые безнадёжные желания.

Она рассуждала про себя и немного улыбавшиеся, желавшие заплакать глаза с глубокой жалостью видели, как красивое изображение, обречённое напрасно потерять красоту, угасает в пустых и безнадёжных желаниях.

Она вдруг вздрогнула, обнаружив себя голой в спящей тишине дома, в полутёмной комнате, где цветные стёкла светильника у неё над головой отбрасывали разноцветные тени, а вещи вокруг как будто оживлял неощутимый ветер и испугалась этого одиночества. Нет, это чувство было ближе к стыду, чем к страху. Ей было стыдно. Она стыдилась, что сделала что-то позорное, невольно согрешила; чувствовала будто внезапно упала в объятия неизвестного возлюбленного, который нашёл возможность войти в её комнату и с непреодолимым трепетом свершился первый любовный грех.

Множество глаз будто смотрели на неё из-за тюлевых и атласных штор, струившихся в тени и особенно поверх двери; руки, появившиеся из мрака ночи, открывали ставни, чтобы посмотреть на тело женщины после первого любовного греха; вещи просыпались от внезапно подувшего ветра жизни и абажур лампы будто смотрел, величественно качая головой. Она даже испугалась изображения, саму себя и захотела отсюда убежать.

Она бросилась на кровать и теперь была в постели. Она лежала, положив голову на подушку и засунув под неё руки. Она опять видела перед собой изображение, которое стало другим телом, но чуть дальше, чуть менее чётко, утопавшее в тени, и словно с улыбкой звала это тело, казавшееся теперь более привлекательным.

Она никогда не чувствовала ничего подобного в своей девичьей жизни, не ощущала мучительного опьянения любовной лихорадки, заставлявшей ныть тело. Все мечты о любви в девичьей жизни состояли из облаков, нарисованных незаметными линиями, но брак не удовлетворил ни одну из них, пробудил стремления, остававшиеся до тех пор тайными, разжёг любовные желания души, не предлагая никакого выхода. Значит, они были смыслом брака, но в её браке ничего не было.

О! Как она ошиблась! Любить, ей нужно было любить, она умрёт, если не сможет полюбить. Но как она полюбит? Любить… Разве теперь это не было для неё чем-то запретным, невозможным?

Она вышла замуж, чтобы предать мужа? Этот вопрос с ужасной насмешкой дрожал у неё в ушах и среди гула, заставлявлего неметь мозг и заполнявшего уши, она с манящей улыбкой звала мечту, утонувшую в далёкой, неведомой тени, хотела отдать ей всю себя.

Она никогда, да, никогда не предаст, не могла предать, и зачем ей предавать? Найдётся ли в измене то, что нельзя сегодня найти в браке? Она подумала о матери, потом о сестре. Её мысли путались, глаза затуманило. Из светильника на потолке зелёной, жёлтой, синей, красной волнами лился свет, диваны, шкафы, шторы, стены — вся комната как будто плавала в воде; цвета и тени смешались и беспорядочно следовали один за другим, вдали под солнцем несла тёмные воды чёрная река, на берегу медленно раскачивался гамак, в воздухе летал туда-сюда мяч, бежал, подняв руки, ребёнок, впереди над её губами склонялось в страстном поцелуе неизвестное лицо, она хотела оттолкнуть его рукой, но рука не поднималась, она думала, что отодвинула голову, но не могла, страстный поцелуй приближался и, наконец, в этой неразберихе Бихтер из зеркала, та другая Бихтер протягивали губы, руки, неодолимо притягивала эту Бихтер, их губы и руки смыкались и обе в пылких объятиях катились в бесконечную пустоту всемирного потопа вместе с лившимися с потолка волнами зелёного, жёлтого, синего, красного света, комнатой с вещами и рекой Гёксу с деревьями.

9

Нихаль играла на фортепиано упражнение на скорость и, не поворачивая головы, спросила у гувернантки:

— Мадемуазель! Бюлент сегодня во сколько приедет?

Бюлент уже неделю был в школе. О том, что его отдадут в школу было столько разговоров, что, слушая странные воспоминания Бехлюля о переменах, солнце во дворе школы, бесконечных играх в пыли вместе со всеми, Бюлент с радостью принял эту идею и когда ребёнок покидал особняк, чтобы вернуться через неделю всего на одну ночь, он почти с улыбкой поцеловал Нихаль. То, что так радовало Бюлента, стало и для Нихаль поводом для радости. Когда Бюлент вышел за ворота особняка, Нихаль побежала к окну и посмотрела ему вслед. Бюлент почти бежал по камням набережной, чтобы быстрее добраться до развлечений, о которых слышал от Бехлюля и которые станут доступны с сегодняшнего дня, он даже не подумал оглянуться и послать последнее приветствие старшей сестре, смотревшей ему вслед. Тогда что-то заныло в душе Нихаль. Бюлент уже исчез за поворотом на углу набережной, а она всё ещё смотрела ему вслед.

Когда вечером она увидела пустыми его место за столом и кровать в их комнате, ей захотелось плакать. Значит, это не было смешной шуткой! Значит, теперь между братом и сестрой появились море, большое расстояние, высокие стены, чужая жизнь! У него будут другие друзья, другие близкие, в его дела будут вмешиваться другие мужчины, ночью он будет спать с другими детьми, всё, всё изменится. Она не могла определить значение этого небольшого события, но её душа полностью ощутила его влияние. Не только они разлучатся, но и их души отдалятся друг от друга. Связи, которые связывали их сердца, одна за другой ослабнут, разрушатся.

В ту ночь она думала об этом в комнате, не в силах заснуть, ощущала, будто осталась в мире совсем одна и чувствовала боль одиночества. Разве они не могли оставить ей Бюлента? Почему был придуман вопрос со школой? Разве обязательно вырывать детей из дома, из любящих объятий и бросать в школы? Разве это была жизнь? Не оставлять два сердца в покое было одним из жестоких законов жизни?

Как только был придуман вопрос со школой Бюлента, она постоянно слышала нотации отца. Жизнь… Жизнь… Что это значило? Было ли это чем-то настолько плохим? В её детских рассуждениях жизнь принимала форму и вид, становилась чудовищем с длинными хищными когтями и страшными обжигающими глазами, внушавшим страх и растерявшиеся, обезумевшие люди не могли спастись от его когтей и укрыться от его взгляда.

Жизнь забрала у неё мать, жизнь изменила отца, затем она, всё та же жизнь, зацепила когтём Бюлента и бросила куда подальше. Все выводы в её рассуждениях в какой-то момент застревали в одной точке и она говорила себе: «Если бы она не пришла, жизнь бы оставила нас в покое».

Да, она возлагала на неё ответственность за всё, даже за то, что у неё не было матери, и говорила: «О! Эта женщина!» Мысли её затуманились, она уже засыпала, но вдруг услышала, что кто-то робко царапал деревянную дверь комнаты. Она вздрогнула и спросила: «Кто это? Фындык, ты?»

Фындык ответил. Сегодня ночью Фындык пришёл составить ей компанию, чтобы она забыла об одиночестве. О! Как она была благодарна Фындыку за эту дружескую доброту!

На следующий день рано утром Нихаль взяла календарь из кабинета отца, пошла в комнату Бехлюля и вместе с ним отметила красным карандашом все школьные каникулы. Хотя она знала, что Бюлент приедет сегодня под вечер, но уже с утра ждала его.

После того, как гувернантка ответила, Нихаль сказала себе: «Надо ещё подождать!» Чуть поодаль мадемуазель Де Куртон вязала себе митенки из шерсти. Долгое время в холле не было слышно ничего, кроме звуков упражнений на скорость. Только Фындык лапой катал туда-сюда моток шерсти, соскользнувший с колен гувернантки, и бросался сзади, подняв хвост.

Вдруг Нихаль повернулась на стуле и сказала:

— Мадемуазель! Знаете, что мне пришло в голову? Вы не будете возражать, верно? Даже если Вы возразите, потом всё равно согласитесь. Сегодня согласитесь сразу, ладно? Могу поспорить, Вы поняли, что пришло мне в голову.

Мадемуазель Де Куртон сказала:

— Дитя моё, Вам в голову часто приходят настолько странные вещи, что невозможно понять, пока Вы не скажете.

Нихаль поднялась со стула и подошла к гувернантке, чтобы проще было её обмануть:

— О! Вы поняли! Вы поняли, вот и улыбаетесь. До того, как они выйдут из школы есть ещё более двух часов. Мы с Вами сели бы на пароход и прямо в Бейоглу… Подумайте, Бюлент выйдет из школы и увидит нас… Ну вот, Вы не можете возразить, Вы согласились. Мадемуазель, я буду готова через пять минут!

Нихаль обняла старую деву за шею и поцеловала её в обе щеки прежде, чем та успела сказать хоть слово. Потом на бегу крикнула с лестницы:

— Бешир! Мы едем забрать Бюлента.

***

Нихаль хотела, чтобы Бюлент в мельчайших подробностях рассказал о школьной жизни. Вопросы не кончались. Что делали в школе, что ели, как спали ночью? Как звали учителей и как они выглядели? Нашёл ли он друзей? Кто были его соседи? Она хотела запомнить имена, снова и снова получить разъяснения, в мельчайших подробностях, чтобы иметь возможность издали участвовать в школьной жизни Бюлента.

Бюлент рассказывал с уловками, свойственными для детей, только что поступивших в школу: приукрашивал детали, преувеличивал то, что рассказывал о школе, немного обманывал, чтобы вызвать чувство зависти у слушателя. Школа оказалась большим бесконечным зданием, каждый из школьных дворов получился в четыре раза больше, чем сад в Бебеке, а все учителя и воспитатели были огромными, крупными мужчинами. Дети… Кто знает, сколько их было? Невозможно было сосчитать… Тысячи четыре? К тому же все они были необычными, красивыми, вежливыми. Он подружился уже с половиной из них. Он перечислял имена, рассказывал историю Намык Бея, случай с Рашит Беем. А еда… Каждый вечер давали десерт.

Вчера вечером они ели что-то похожее на ревани, он в жизни не ел такого вкусного десерта. Теперь он не сможет есть десерты Хаджи Неджипа.

— А меня что, совсем не искал? — спросила Нихаль.

О! Как не искал? В первую ночь он долго, тихонько, чтобы соседи, услышав, не стали смеяться, беззвучно плакал в постели. Бюлент прижался к сестре, когда говорил об этом, брат и сестра поцеловались, движимые состраданием к тому, что в ту ночь думали друг о друге.

— А можешь написать мне письмо из школы? Каждый день, две-три строчки… — спросила Нихаль.

Эта идея понравилась Бюленту и он сказал:

— Как будет хорошо. Ты ведь мне тоже напишешь?

Потом он подумал о трудностях переписки:

— Но кто будет передавать письма?

Нихаль нашла решение и сказала:

— Спрячешь и привезёшь, когда приедешь.

Оба так гордились, что придумали этот способ связи, что в тот же день сообщили в доме всем, начиная с Аднан Бея.

***

С тех пор одним из развлечений Нихаль было каждое утро писать небольшое письмо Бюленту. Она выпросила у Бехлюля коробку бумаги для писем и конверты. Вскочив с постели, она находила что-нибудь, чтобы написать три строчки, а иногда страницу, клала написанное в конверт, подписывала «Бюленту от старшей сестры» и клала на письменный стол. Утром в субботу в конце второй недели было написано такое письмо.

«Сегодня я пойду на кухню Шакире Ханым. Недавно мы с мадемуазель прочитали в книге по домашнему хозяйству рецепт английского десерта. Я приготовлю его для тебя. Посмотрим, будет ли он лучше, чем ревани в школе?»

Мадемуазель Де Куртон никак не могла отвлечь Нихаль от этой идеи. Она непременно собиралась приготовить для Бюлента десерт, который будет лучше, чем ревани в школе.

— Дитя моё, — говорила старая гувернантка. — Это лёгкие рецепты, когда читаешь, но они плохо получаются, когда пытаешься приготовить.

Нихаль спустилась вниз, чтобы подключить к своей идее Шакире Ханым. Она шла к ней в комнату и увидела Джемиле. Увидев Нихаль, девочка, ничего не говоря, повернулась и забежала в комнату. Нихаль услышала шум, потом, когда она только собиралась войти в комнату, дверь заперли изнутри.

Всё произошло таким странным образом, что это невозможно было считать игрой Джемиле.

— Джемиле! Джемиле!

Джемиле не отвечала. Внутри были шёпот и возня. Что просходило? Почему Джемиле убежала и хотела спрятать от неё комнату и тех, кто в ней? Вдруг Нихаль потеряла терпение. Она обязательно хотела увидеть и понять.

— Джемиле! — сказала она. — Почему ты заперла дверь? Думаешь, я не видела, как ты туда заходила?

Пока двери продолжали быть закрытыми, у неё будто что-то давило внутри. Иногда у Нихаль вдруг возникало такое любопытство, которое заставляло её плакать и топать ногами, если сразу его не удовлетворить. Она постоянно трясла, поворачивая, ручку двери и, задыхаясь, кричала:

— Джемиле! Джемиле! Почему не открываешь?

Внутри будто шёпотом совещались. Было слышно, как что-то закрылось. Потом Нихаль вдруг почувствовала, что чья-то рука коснулась двери, ключ медленно повернулся в замке и дверь открылась.

Все были там: Шакире Ханым, Несрин, Шайесте, Бешир, Джемиле… Они смотрели на неё с несчастным видом, будто были пойманы во время большого преступления. Нихаль сначала не поняла. Потом увидела опущенные шторы в комнате, снятый с пола свёрнутый войлочный ковёр, разобранную кровать, сложенные узлы, сдвинутые с места сундуки и поняла, что они что-то готовили тайком от неё. Она смотрела на них, остерегаясь задать вертевшийся на языке вопрос, словно ждала объяснений до того, как вынуждена будет его задать. Несрин не выдержала, разве не достаточно, что они ждали до сих пор, держали ребёнка подальше от всех этих секретных разговоров?

Она посмотрела на Шакире Ханым и сказала:

— Что будет, если Вы сейчас не скажете? Разве она не поймёт, когда не увидит Вас здесь чуть позже? Скажите, и дело с концом.

Начав говорить, Несрин уже не остановилась и, не оставляя возможности другим, повернулась к Нихаль и сказала:

— Они уезжают. Они больше не будут жить в этом доме. Никто больше не сможет жить в этом доме. Мы теперь раздражаем. Вы же понимаете, кого мы раздражаем? Нас по одному возьмут за руку и выкинут на улицу. Пусть успокоятся после того, как от нас избавятся.

Нихаль не смогла устоять на ногах и села на один из сундуков. Она выглядела подавленной. Это неожиданное событие приобрело в её глазах характер большого, ужасного бедствия, ошеломило её.

Значит они уезжают. Так и все уедут. Разве Бюлент тоже не уехал? Все люди вокруг уедут и она станется одна? Одна, без друзей, без приятелей, без защиты, совсем одна… Но эта женщина, да, эта женщина! Что она делает, раз всех любимых Нихаль берут за руку и выбрасывают на улицу?

Все заговорили. Шакире Ханым села на корточки перед Нихаль и рыдала. Мелочи, которые до сих пор с осторожностью скрывались от Нихаль запутанными фразами, которые начинал кто-то один, а заканчивал другой, разные пустяки, вызывавшие жалобы госпожи на прислугу, связь между упрёком, услышанным от господина, и шёпотом госпожи, случайно замеченным однажды, слишком большое значение, которое придавалось простому взгляду, якобы более важные события, от объяснения которых отказались с глубоким вздохом — весь этот поток жалоб обрушился на Нихаль, ей хотели сказать: «Вот видите? Нас крадут, убивают и это происходит у Вас на глазах, а Вы нас не защищаете».

Мелочи, о которых она услышала, оказали на неё огромное влияние. Рассказанного было достаточно, чтобы похитить, убить человека.

Но будетли достаточным просто сидеть и слушать, сцепив руки от бессилия? Неужели она ничего не сделает, чтобы помешать их похищению и смерти? О! Она хотела что-нибудь сделать, чтобы всё вдруг изменилось и снова началась прежняя жизнь, наполненная весельем, радостью и смехом Бюлента. Но что? Да, что нужно было сделать?

Она сказала Шакире Ханым:

— Нет, Вы не уедете, понимаете? Что мне делать, если Вы уедете?

Она смотрела на Джемиле, когда говорила это. Джемиле опустила глаза, чтобы не плакать. Нихаль рассказали, что Сулейман Эфенди нашёл должность и теперь уже невозможно не уехать. Они сняли дом в Эйюпе и небольшая лодка ждала на набережной, чтобы забрать вещи.

Шайесте и Несрин были за уход Шакире Ханым, только Бешир иногда смотрел на Нихаль, желая что-то сказать, а потом опять предпочитал промолчать.

После того, как они объяснили, что оставаться невозможно, Нихаль замолчала, рассеянно посмотрела на Шакире Ханым, Джемиле, собранные вещи и вдруг встала:

— О! Вы меня не любите, — сказала она, — если бы любили, не захотели бы так уехать.

Нихаль ничего не добавила и вышла, не глядя ни на кого из них. Она вдруг на всех обиделась. Она не прощала им желания уехать, оставив её. Выйдя из комнаты, она вспомнила про десерт для Бюлента. О! Теперь все кулинарные развлечения прекратятся. Больше не будут говорить, что это кухня Шакире Ханым. Может быть, и ключ заберут и повесят рядом с другими ключами, болтающимися на цепочке на поясе Бихтер.

Она остановилась, когда проходила мимо комнаты отца. Что, если она зайдёт и скажет? Но что скажет? Она не находила слов, которые выразят её душевную боль. Дверь была открыта, она вытянула голову и посмотрела. В комнате был только отец, она могла войти, броситься ему в объятия и сказать: «Нет! Я не хочу, пусть они не уезжают!»

Но она не вошла…

— Нихаль! Почему не заходишь?

Она не смогла ответить. Она хотела убежать, но не смогла, что-то влекло её к отцу, она дошла до середины комнаты, затем остановилась, не в силах идти дальше. Аднан Бей сразу понял, что произошло что-то необычное. Отец и дочь посмотрели друг на друга. Нихаль медленно сказала голосом, заглушавшим биение сердца:

— Отец! Шакире Ханым и Сулейман Эфенди уезжают.

— Да, дочка.

— Почему они уезжают, отец? Так все уедут? Бюлент уехал на прошлой неделе, они на этой, на следующей неделе кто знает… Что мне делать, отец? Я останусь одна?

Нихаль говорила спокойным, несчастным голосом. Аднан Бей понял опасность разговора, который начался таким образом. Он хотел изменить ход разговора и сказал, пытаясь дать немного жёсткий и серьёзный ответ:

— Ты никогда не остаёшься одна, наоборот, теперь у тебя есть друг, которого нужно предпочесть всем друзьям детства. Дочка, прошу, ты должна действовать разумно в таких вещах. Не мог Сулейман Эфенди всю жизнь оставаться слугой, так ведь? Мог ли я помешать ему иметь свой дом и найти себе должность?

Нихаль села на табуретку и смотрела на отца. Пока Аднан Бей с лёгкой улыбкой ждал ответа на эти вопросы, она не могла найти слов, чтобы выразить свои чувства. Она хотела изложить отцу жалобы, только что излитые ей, и сказать: «Вы видите? Вот почему они убегают, а не так, как Вы сказали, понимаете? Они убегают от неё, от этой женщины», но её мозг словно оцепенел. Что-то перевернулось у неё в голове, она подумала, что сползает с табуретки, и, не в силах удержаться, падает в пропасть.

Она вдруг испугалась, что упадёт в обморок, если останется. Она встала и, ничего не сказав, вышла.

Комната мадемуазель Де Куртон была закрыта. Нихаль тихонько прошла, не желая оповещать её, и вошла в свою комнату. Её словно шатало. Что происходило? Она двумя руками схватила голову. Впервые после печальных времён детства начались боли, казалось, вытягивавшие мозг у неё из затылка. За ушами были точки, которые, казалось, прокалывали буравчиком. Она, не раздеваясь, легла спиной на кровать.

***

Время близилось к полудню. Мадемуазель Де Куртон пыталась дочитать главу, чтобы спуститься вниз и разузнать о десерте Нихаль, когда вдруг услышала, что кто-то тяжело вздохнул рядом с её комнатой:

— Нихаль! Это ты, дитя моё?

Никто не отвечал. Она решила, что ошиблась. Хотя её глаза следили за строчками рассказа, она думала, что слышит чьи-то глубокие и тяжёлые вздохи за дверью. Она отложила книгу, встала и открыла дверь между комнатами. Нихаль спала в постели.

Старая дева удивилась. Когда девочка пришла, когда легла в постель, но особенно, почему уснула?

— Нихаль! Дитя моё, почему ты спишь?

Гувернантка подошла к кровати, наклонилась и вдруг вздрогнула рядом со спавшей в такое время девочкой. Руки Нихаль были вытянуты и сжаты в кулаки, губы стиснуты, будто чтобы сдержать кашель. Ей вдруг припомнились старые болезни Нихаль. Она вспомнила приступы, будто болезнь месяцами мучавшие слабое тело девочки, когда больные нервы раздували мелкие огорчения. Она в особенности подумала об одном из приступов у восьмилетней Нихаль, начавшемся из-за простой причины, о которой теперь уже невозможно вспомнить, и оставившем ребёнка больным на целый год. Он тоже начался с такого сна. Старая дева с болью в сердце склонилась над кроватью и смотрела на сдавленное дыхание, словно волнами исходившее из слабой груди Нихаль и сжимавшее в горле с обеих сторон слабые мышцы шеи. Нихаль будто беззвучно плакала изнутри.

— Нихаль! Нихаль!

Она взяла флакон одеколона и растёрла запястья и шею ребёнка. Нихаль открыла глаза и посмотрела на старую деву туманным, всё ещё сонным взглядом. Мадемуазель Де Куртон спросила:

— Дитя моё, что с тобой? Почему ты спала? Ты не ответишь мне, моя маленькая Нихаль? Могу поспорить, у тебя болит голова. О! Эта твоя идея…

Нихаль смотрела, не в силах вспомнить, и безвольно разжимала кисти. Потом вспомнила, непроизвольным движением убрала руки, что-то дрогнуло в её глазах и старая дева увидела, как две слезы медленно скатились по бледным щекам ребёнка, опасаясь, что не смогут найти дорогу.

Затем за этими слезами последовали другие и, скатываясь по щекам, искали место, прячась в волосах по обе стороны, как будто желали остаться тайными слезами тайной проблемы.

Мадемуазель Де Куртон, не говоря ни слова и не двигаясь, позволила ей вдоволь поплакать. Эти слёзы, казалось, были хорошей новостью. Нихаль села в постели после того, как долго плакала слезами, для которых не смогла найти времени в комнате Шакире Ханым из-за негодования и возмущения. Она посмотрела на гувернантку с мгновенно исчезнувшей улыбкой и сказала: «Кто знает, насколько Вы считаете меня ребёнком!» Затем рассказала, как о большой катастрофе, что Шакире Ханым и Джемиле уехали и что услышала утром.

— О! Он больше меня не любит, — сказала она. — Он любит её, эту женщину… Знаете, мадемуазель, теперь и я его не люблю! Почему я любила его до сих пор? Теперь я тоже хочу cбежать отсюда. Например, уехать вместе с Шакире Ханым… Они уезжают в Эйюп. Где это? Это далеко, не так ли? Я хочу в такое далёкое место… Мы с Вами туда ездили. Почему снова не поехали? Вот бы опять туда поехать, оказаться далеко отсюда… Мадемуазель, поедем, можно?

Затем она вдруг встала с постели и удивилась, почувствовав слабость. Она будто встала после долгой болезни. Эта слабость казалась ей странной. Она со смехом сказала:

— Мадемуазель, думаю, мне будет трудно идти. Пойдёмте в холл вместе? Мы смотрели из окна на пароходы. Уже приедет Бюлент, верно? — Когда они шли вместе в холл, Нихаль тихо спросила:

— Вы обещаете ничего не говорить отцу?

Вечером Бюлент приехал с огромной тетрадью. Он сдержал обещание и написал письма старшей сестре. На тетради был изображён голубь с конвертом в клюве. Поверх изображения Бюлент тонким почерком написал заголовок: Для Нихаль Ханым…

Он хотел сам прочитать все письма. Нихаль тихо, иногда с улыбкой слушала. Потом вдруг остановила брата и сообщила:

— Знаешь, Бюлент, в доме новое событие! Уехали Шакире Ханым и Джемиле.

Бюлент пожал плечами и сказал: — Знаю! Я узнал от Бешира. Не боролась бы она против мамы.

Нихаль непроизвольным движением отодвинула тетрадь Бюлента, его слова нанесли сегодня самую большую рану. Как? Бюлент считал, что эта женщина права, верно? Его мать! Но это Шакире Ханым вырастила его, смотрела за ним, ухаживала за ним с самого рождения. И за всё это такие слова, верно? Его мать! Эта женщина…

Она смотрела в лицо ребёнка, не говоря ни слова. Потом опять отодвинула тетрадь и сказала:

— Я устала, больше не хочу.

Бюлент, не понимая, спросил:

— Сестра, разве ты не написала мне письмо?

Нихаль солгала:

— Нет, не написала. Это так смешно… — сказала она.

Нихаль чувствовала, что в её сердце что-то оборвалось. Она не хотела больше видеть Бюлента:

— Бюлент! — сказала она. — Ты не сходишь к отцу?

10

Декабрь… Уже полчаса крупные хлопья из плотного снежного облака падали в лёгкий вечерний сумрак. Бихтер медленно открыла дверь комнаты Бехлюля и всунула туда голову, будто не осмеливаясь войти. Она искала Бехлюля в темноте, освещённой красным пламенем, выскальзывавшем из дверцы только что разожённой печки.

— Бехлюль Бей! Вы опять забыли про мои конфеты?

Бехлюль стоял у окна на другом конце большой комнаты:

— Это Вы, тётя? Ваши конфеты? Нет, не забыл.

Бихтер вошла в комнату. Бехлюль шёл навстречу к ней. В полутёмной комнате они видели друг друга в форме теней в мерцавшем сиянии пламени, облизывавшего красными языками часть ковра, край дивана и ножки круглого столика.

— Ваши конфеты, Ваши конфеты… Постойте, куда я их положил? А! Вот здесь, на столике…

Когда Бехлюль брал маленькую картонную коробку, что-то соскользнуло со столика и упало на освещённый красным пламенем кусок ковра.

— О! Что это? Как всегда, множество женских фотографий. А какие ещё могут быть у Вас фотографии? Дайте, я посмотрю! — сказала Бихтер.

Бехлюль ответил: — Видели? Все мои провинности разложены у Ваших ног. Кто знает, что Вы теперь подумаете обо мне, какие у Вас возникнут невероятные подозрения! Но если бы Вы знали, с каким чистым, художественным стремлением приобретены эти фотографии. Вот Вы, тётя, улыбаетесь, почему бы Вам не присесть?

Бихтер села на диван рядом с печкой. Бехлюль сел на ковёр у ног молодой женщины и собирал фотографии. Бихтер наклонилась, взяла одну и поднесла к огню, чтобы можно было рассмотреть.

Бехлюль сказал:

— Знали бы Вы, как мне интересны театральные костюмы. Это артисты из труппы итальяской оперетты, о которой я столько рассказывал Вам летом… Они приобретены только из-за странных костюмов…

Бихтер улыбалась:

— Костюмы? Но у них есть всё, кроме костюмов. Дайте их все посмотреть.

Бихтер наклонилась и забрала у Бехлюля все фотографии, а он прислонился к дивану, чтобы вместе их посмотреть.

Бихтер, сморщив лицо, сказала:

— О, Боже! Какое безобразие! Вы остались на всё лето, чтобы на это смотреть?

Они находились так близко, что рука Бихтер касалась щеки Бехлюля. В печке потихоньку угасало пламя, оно застенчиво удалялось, словно стремилось полностью оставить этот уголок в объятиях темноты.

Рука Бехлюля случайно упала на колено Бихтер. Приятное тепло от печки рядом с ними дарило пьянящую расслабленность, за мутным стеклом сталкивались в сумасшедшем танце снежинки. Было темно, Не говоря ни слова, Бихтер сидела, держала в руке фотографии, которые уже нельзя было разглядеть, и неосознанно боялась пошевелиться. Только два красных глаза в дверце печки смотрели на них тусклым, почти полностью скрытым взглядом. Вдруг оба вздрогнули. В уединённой атмосфере тёмной комнаты они в одну и ту же секунду почувствовали что-то, что не давало сказать слово, сделать движение. Они будто были в опасном сне, думали, что любая мелочь может стать причиной неведомо какой опасности.

До этой минуты они так ясно не испытывали это чувство. Бехлюль заметил, что Бихтер словно убегала от себя. Они почти никогда не оставались наедине в темноте. Временами Бехлюль раздумывал в клубах дыма от сигареты и говорил, когда видел лицо Бихтер на дымных горизонтах:

— Невозможно! Это только мои мысли.

Затем он применил одну из своих теорий любви, не в силах удержаться от мысли, что Бихтер всё яснее избегает его:

— Женщина, которая Вас стесняется, боится Вас. Точнее, она боится себя рядом с Вами.

Его преследования Пейкер всегда оставались безрезультатными, внезапно встречая самое неожиданное упрямство на самом ободряющем пути. Он говорил себе: «Глупая женщина! Идиотская честь!», и считал это упорство таким неуместным, что испытывал враждебность по отношению к Нихат Бею и унижение по отношению к Пейкер.

Его рука всё ещё лежала на колене Бихтер, её рука всё ещё касалась его щеки. Прошли минуты, казавшиеся долгими, как часы, когда они не говорили ни слова и не смотрели на фотографии.

Чем дольше длились эти минуты, тем яснее становилось понимание опасности, заставлявшей их сердца дрожать от страха. Несколько безгрешных минут, проведённых здесь, останутся для них преступлением. Вдруг Бихтер нашла в себе силы выйти из этого положения:

— Конфеты! Где конфеты? — сказала она. Чтобы сказать это, Бихтер подвинулась, чтобы встать и была теперь далеко от Бехлюля.

Бехлюль чувствовал непреодолимый страх, ощутив рядом с собой тепло её молодости и пьянящий аромат фиалок, исходивший от её тела, и когда увидел, что она уходит, может быть, убегает, чтобы ещё раз не остаться одной в такую минуту, то вдруг обезумел от дикого желания помешать ей:

— Тётя! — сказал он. — Куда Вы уходите?

Этот возглас заставил Бихтер вздрогнуть и он тёплыми словами спросил:

— Бихтер! Почему Вы уходите? О! Ещё пять минут… Смотрите, в такой темноте…

Бихтер, не желая понимать значение мольбы в его голосе, сказала:

— Вы с ума сошли? Зачем сидеть в темноте?

Она встала. Бехлюль стоял с коробкой конфет в руке и смотрел на неё. В темноте они не могли полностью видеть друг друга, лишь чувствовали тяжёлое дыхание.

Сегодня самым неожиданным образом вдруг прояснилась ситуация между ними, которая до того не могла проясниться. За секунду Бехлюль зашёл так далеко, что отступить было невозможно. В следующую секунду он нашёл время для рассуждений и говорил себе:

— Зачем отступать? Вся жизнь пройдёт с фотографиями, которые только что упали к ногам Бихтер, и продажными желаниями? Вот женщина, которая меня любит, даже если пока не любит, то полюбит завтра, да, женщина, которая обязательно полюбит меня или кого-то другого. В таком случае почему надо позволить, чтобы она полюбила кого-то другого, не полюбив меня?

Он испытывал ужасную ревность, думая о возможности, что она может полюбить другого. Он верил, что если сегодня вечером отпустит Бихтер без того, что навсегда свяжет их, она останется для него лишь мечтой, витающей на недостижимом горизонте, и тогда он умрёт от мучений.

Он подошёл к Бихтер. Касаясь губами её волос, он говорил тихим умоляющим голосом, который в темноте приобретал ещё больше искренности и тайного смысла:

— Не уходите, нет, не уходите. Я так счастлив рядом с Вами! Но когда рядом с Вами только я, понимаете, только я… Как бы мы с Вами были счастливы!

Бихтер не слышала. У неё гудело в ушах. Когда она входила в комнату, то не могла подумать о такой опасности. Теперь она упрекала себя. Зачем она пришла сюда? Раз во время прогулки на реке Гёксу она решила, что нужно избегать этого мужчину, зачем она пришла сюда и, в особенности, почему она не уходила?

Откинув голову, она сказала глухим голосом:

— Бехлюль Бей! Вы безумец, пожалуйста, отпустите.

Потом она вдруг увидела, как Бехлюль наклоняется сзади к Пейкер с дрожащими от страсти губами в тот день на реке Гёксу:

— Я после Пейкер?

Это вырвалось из её уст настолько бессознательно, что она сразу пожалела об этом. Но теперь Бехлюль схватил её руки и безпрерывно покрывал их поцелуями:

— Нет, нет, — говорил он. — Не после Пейкер, Вы прежде всего, только Вы, понимаете? В моей жизни будете только Вы. Подумайте! Почему нам не любить друг друга, да, почему?

Она с невольным страхом отодвигалась, а Бехлюль сзади тянулся за ней. Они оказались перед окном. Бихтер ничего не говорила, Бехлюль в полумраке окна вдруг вернулся к реальности, его грудь как будто вздулась от сердцебиения страшного сна.

Оба смотрели в окно: кругом туман… Непрерывно падавший мелкий белый снег заставлял дрожать очертания противоположного берега. Картина, нарисованная туманом, будто ломалась на куски и падала в море. Бихтер задумчиво смотрела, но не могла думать. В её сознании сейчас тоже было что-то, нарисованное туманом. Все её рассуждения тоже будто мутнели в тумане и кусками падали в море. В эту минуту ей казалось, что её несёт глубокую пропасть что-то, похожее на ночной кошмар после прогулки на реке Гёксу.

Вдруг она повернулась из последних сил и сказала:

— Отпустите меня.

Бехлюль, ничего не говоря, схватил её за плечи и покрывал безумными поцелуями лицо, шею, губы, волосы.

Красные глаза печки опустили ресницы, за окном шёл мелкий белый снег, покрывавший белым туманом горизонт.

11

Это было как сон. Оставшись один в комнате, он не мог поверить. Действительно, минуту или две назад здесь была женщина, и это была Бихтер, верно? Он ходил, шаркая ногами, по ковру, чтобы не натолкнуться на что-нибудь в темноте, как будто искал остатки сна, след, оставшийся там от тела Бихтер. Он не мог упорядочить свои мысли. Затем ему вдруг пришло в голову, что для раздумий чего-то не хватает: света… Да, темнота мешала думать, затуманивала разум. Он водил рукой по столику в поисках коробка со спичками. Его пальцы что-то задели. Сначала он не смог понять. Затем сказал: «Ах! Конфеты!» Он улыбнулся в темноте. Разве это не что-то, оставшееся ото сна с Бихтер? Он открыл коробку и пальцами взял конфету. Как только сахар растаял на языке, он почувствовал знакомый по свежим воспоминаниям запах. Эта была конфета с фиалками: запах Бихтер, дыхание Бихтер, душа Бихтер. Ему почудилось, что Бихтер была ещё здесь, в его объятиях. Этот запах пьянил и он как будто таял в дурманящей фиалковой воде вместе с растаявшей во рту конфетой.

Бихтер на самом деле стала его, не так ли? Этого нельзя было даже посметь желать, это было настолько выше стремлений, что ошеломило его, привело в оцепенение после того, как вдруг, совершенно неожиданно произошло. Он ничего, совсем ничего не почувствовал: ни биения сердца, ни нервной лихорадки, ни помутнения рассудка. Переход от полной безнадёжности к осуществлению надежды произошёл так быстро, что даже не ощутился. Бехлюль удивлялся, что он остался настолько равнодушен и холоден к этому необычному событию.

Он снова поискал спичечный коробок. Бехлюль предполагал, что подавленные и онемевшие чувства разгорятся, если он увидит себя среди вещей в комнате, рядом с мелочами, постоянно сопровождавшими его мысли. Он чиркнул спичкой, подошёл к письменному столу и зажёл свечу, спрятанную за маленьким испанским бубном. Потом протянул руку в коробке сигар на письменном столе и взял оттуда гаванскую сигару.

Теперь он мог как следует подумать в дыму сигары, с улыбкой глядя на мелочи. С этого вечера в его любовной жизни начался необычный период. Он вдруг поднялся выше обычных занятий любовью и убогих отношений. В его жизни завершились небольшие любовные истории и началась долгая история любви со всевозможными страстями, желаниями, горячкой и блаженством. Он считал жалкими и ничтожными все старые воспоминания. Они обесценились как сделанные в детстве наброски, которых теперь стыдятся, хотят выбросить и сжечь. Он напишет уникальный шедевр любви и после этого может закрыть любовную жизнь.

В комнате хранились следы почти всех старых воспоминаний. Его взгляд скользил туда-сюда по стенам, казалось качавшимся в дрожащем свете свечи, оживлял истории, а затем безжалостным ударом превращал эти ценные реликвии любовных воспоминаний в обломки игрушек, которые теперь нужно выбросить. Да, чем ещё, кроме детских игрушек на выброс, они могут быть теперь, после Бихтер? Он удивлялся, что прежде придавал им такое значение. Вот нарисованное простым карандашом расплывчатое лицо молодой женщины, которая была для Бехлюля одним из наиболее сложных увлечений. Целое лето он бродил по набережной Эмиргана, чтобы увидеть её. Любовь глазами… Наконец он получил от неё розовую ленточку, связывавшую четыре разноцветных гвоздики. Бедные цветы, бедный кусочек атласа! Кто знает, что ему хотели сказать разные цвета? От этого приключения осталось расплывчатое изображение простым карандашом на листе бумаги, в рамке из выцветшей розовой ленточки, с засохшими гвоздиками в углу. Дальше, под клеткой, болталась связка бальных книжек, то есть богатый журнал воспоминаний. Он в особенности помнил девушку из немецких евреев, встреченную им на представлении Опера Итальяна, которая обезумела от желания увидеть себя женой турецкого чиновника из-за ходивших в то время слухов, что Бехлюль будет генеральным консулом в модном месте. Каждую встречу с ним она говорила о браке. История закончилась тем, что мать, которая не могла отдать дочь в жёны Бехлюлю, отдалась ему сама. Затем его взгляд упал на элегантную вуаль из красного атласа, запутавшуюся на голове статуи бога Вишну над клеткой. Он сказал про себя:

— Ах, Шарлот! Распутная девица… Как она огорчила меня в ту ночь! Её невозможно было узнать, пока, наконец, он не снял с неё вуаль в Гамбринусе. Кто бы мог подумать, что в карнавальную ночь в Одеоне возможно встретить серьёзную гувернантку, выглядевшую целомудренной, как английский издатель Библии?

Бехлюль улыбнулся, глядя на букет папоротников, засохший в японском цветочном горшке. Он собрал их во время любовной прогулки в лесу Алемдага.

— Бедная Икбаль! — говорил он про себя. — Она обязательно хотела прогуляться со мной в лесу.

Не знаю, прочитала она это в рассказе, или увидела в стихотворении… Она рисковала ради этого. Для неё это была такая жертва, которая лучше любых клятв докажет её любовь ко мне. Болезнь почти всех женщин: казаться самоотверженной…

Так он оскорблял все любовные воспоминания, следы которых находились тут и там в его комнате. Он соберёт их безжалостной рукой, разорвёт фотографии и письма в ящике письменного стола и в его жизни останется только она, только Бихтер.

Вдруг ему в голову пришла Пейкер. Он сказал одними губами: «Глупая!» Почему она не приняла его? Полтора года назад он столкнулся с непроходимой глупостью. В своей философии он находил только одну причину быть отвергнутым женщиной: глупость! О! Как хорошо он отомстил Пейкер, получив Бихтер. Сейчас он хотел подойти и крикнуть ей:

— Вы не знаете, но Бихтер, понимаете, эта изящная женщина была в моих объятиях сегодня вечером. А Вы, Вы не захотели мне дать кончика пальцев…

Но будет недостаточно сказать об этой любовной победе только Пейкер, он хотел рассказать всему миру, что обладает самой избранной, самой красивой женщиной Стамбула. Он сказал себе:

— Как жаль! Об этом буду знать только я.

У него была постоянная привычка рассказывать… Он заводил любовные отношения отчасти из-за желания рассказать о них. Победа, о которой не объявлено, означала половину победы. Он описывал отношения и события с различными дополнениями, то скрывая имена, то, наоборот, позволяя узнать те из них, которые станут поводом для гордости, и чувствовал самое большое удовольствие, когда рассказывал.

Бехлюль глубоко затянулся сигаретой, запах фиалок всё ещё пронизывал его лёгкие, приносил мечту о встрече. Вдруг он ощутил своё сердце в тисках страсти. Он желал Бихтер. В эту минуту ему захотелось снова оказаться рядом с ней, в её объятиях, чтобы его губы ощущали фиалковый аромат её волос. Это было мучительное желание. Раньше он не испытывал такого сильного влечения к Бихтер, даже когда она была здесь он не почувствовал ничего, чего не чувствовал бы рядом с любой женщиной. Но сейчас, в эту минуту, он был во власти такой силы, что мог пойти на любое безумие.

Эта любовь не будет похожа ни на одно из прежних увлечений в его жизни. Он почувствовал, что может потерпеть поражение, хотя он всегда побеждал в любви. На сей раз была огромная разница: не он взял Бихтер, а Бихтер пришла и забрала его. Эта разница могла повлиять на любовь в целом. Решение обладать на этот раз не было его решением.

У него перед глазами предстали все опасности и трудности этой любви. Сейчас его беспокоила сигарета в руке. Он оглядывался по сторонам в поисках, куда её выбросить, когда услышал голос Бешира:

— Молодой Господин! Вас ждут на ужин.

Он, не раздумывая, отказался. Сегодня вечером он не пойдёт на ужин. Он не сможет пойти. Вдруг он спросил себя:

— Но почему? Почему я не хочу идти, хотя голоден?

Он от кого-то убегал. Он сразу почувствовал, что убегал лишь от Аднан Бея, поэтому из его уст невольно вырвался отказ.

Бехлюль пожалел, что отказался. Он считал постыдной слабостью, детской, глупой слабостью, быть невольно побеждённым по такой причине… Несомненно, он любил Аднана, они даже были в некотором роде друзьями и, конечно, он должен был искать любви не в его спальне, а в других местах. Он признавался в этом собственной совести, но затем нашёл много предлогов и постарался, чтобы это предательство не мучило его совесть. По сути эта женитьба была самой безумной вещью на свете. Конечно, такая женщина не могла оставаться верной такому мужу. В таком случае в чём могла быть его вина? Дело было в женитьбе. Тем более, что он ничего не сделал для подготовки этого предатества…

Он присел на корточки перед печкой, открыл дверцу, чтобы выбросить сигарету и задумался. Подобные размышлнеия в такой ситуации заставили его засмеяться. Решение вопросов, доставлявших сложности его философии, всегда заканчивалось таким смехом:

— Хорошо! — сказал он. — Теперь ещё и угрызения совести! Только этого не хватало. Но, мой дорогой Бехлюль, не переживаешь ли ты упадок в своей философии? Поскольку Аднан Бей — самый счастливый муж и, несомненно, не сумеет узнать ничего, что хоть сколько-нибудь навредит этому счастью, в таком случае ничего и не было.

Он заглушал голос осуждения, проснувшийся в его совести, этим простым правилом своей философии. Потом он почувствовал лёгкость, дававшую желание летать и играть. Эта любовь со всеми опасностями и трудностями будет для него чем-то более притягательным, более страстным. Он видел себя героем истории. Он отворачивался от старых увлечений и приходил к выводу, что никогда не видел и не чувствовал того, чего ждут от настоящей любви: волнения, безумств, слёз и страданий, губящих душу. Но Бихтер даст их все, он будет любить именно её, она будет почти единственной любовью его жизни. Другие останутся просто грудой игрушек.

Он ходил по комнате. Чтобы занять себя, он тихонько насвистывал какую-то мелодию.

Необходимость подумать подвела его к окну. Снаружи непрерывно падали мелкие снежинки, которые превращали в сумрак черноту ночи. Ничего не было видно: ни маленького огонька с противоположной стороны, ни крохотного уголка моря… Только что-то белое, смешиваясь, лилось в чёрную бездну.

Он не смог отойти. Глядя на чёрный пейзаж, его затуманенный мозг думал о страстной жизни, которая начнётся с сегодняшнего вечера. Заниматься любовью на виду у всех, не давая никому почувствовать… О! В этой тайне будет такое маленькое блаженство, которое сделает их такими счастливыми, как никогда прежде. Когда он будет держаться отстранённо по отношению к Бихтер при всех, у неё будет такой взгляд, который скажет ему: «Я твоя и только твоя!» Они не смогут сказать друг другу ни слова за неделю, они будут неделю мучаться в разлуке, живя в одном доме, а потом за десять минут, которые можно украсть у любопытных взглядов, они будут вознаграждёны за все муки.

Каждая трудность будет постоянно освежать их любовь, не давая ей умереть, и они всегда будут любить со свежими чувствами.

12

Бихтер словно заболела после первого любовного греха и ничего не слышала, когда выходила из комнаты Бехлюля. Она была как будто во сне, притупившем все её чувства. Не в силах ни о чём думать, она всё время хотела молчать. Она уснула, как только легла в кровать, но открыв утром глаза, ещё в постели обнаружила, что вместе с ней проснулась вся уродливая правда. Значит сегодня утром Бихтер была другой, не обычной Бихтер. Она была не несчастной женщиной, которую нужно пожалеть, а жалким, грязным существом, запачканным несмываемым пятном. Наконец, она стала настоящей дочерью Фирдевс Ханым. Ей хотелось сбежать от себя, как убегают от существа, которое противно, когда она говорила себе об этом. Но почему так случилось? Она не находила причины простить этот любовный грех. Она была уверена, что не любила Бехлюля. Она не чувствовала ничего, похожего на любовь, к этому мужчине, который был не более чем распутным ребёнком. В таком случае почему, да, почему она пошла и бросилась со слабостью обычной уличной женщины в его объятия, когда можно было сбежать оттуда, не слушать его слова, повторенные неизвестно перед кем тысячи раз, и вообще не заходить в его комнату? Она не могла найти ничего, что могло бы искупить вину за это падение. Она не могла ожидать от этого даже немного счастья. Будет ли она счастлива после того, как предала мужа, обязанности, всех, кто уважал её и превратилась в жалкое существо, не в силах найти себе оправдания? О! Сейчас она была противна себе; ей были противны жизнь и всё вокруг.

Наконец она стала дочерью Фирдевс Ханым. Да, только из-за этого она пошла и стала грязной женщиной в объятиях этого мужчины. Она не находила другой причины. Значит у неё в крови было что-то, что тянуло её и без причины и оправдания сделало дочерью Фирдевс Ханым. Она возлагала на мать ответственность за этот любовный грех, за грязь жизни. Она была врагом этой женщины, ненавидела её, злилась на отца, который сделал её дочерью этой женщины.

Что ей делать? Она, как игрушка, перешла в распоряжение Бехлюля. Она согласится и после первого падения у неё появится право и причина скатываться во все пропасти, не так ли? Теперь она будет всем лгать. Она будет смотреть на мужа лживыми глазами, стараться с гордостью сказать Пейкер: «Я тоже люблю мужа, не предала и не предам его». Теперь её жизнь от начала до конца будет ложью, отвратительной ложью. Но как она выдержит? Разве все не будут говорить ей: «Ты лжёшь!»? Разве она не будет краснеть и опускать глаза, когда будут говорить о любви? Как она будет жить в доме с Бехлюлем, сообщником убийства, и дышать с ним одним воздухом?

Нет, ничего такого она не вынесет, по крайней мере не вынесет жизни, состоящей из постоянной лжи. Она пойдёт и скажет мужу: «Вы знаете? Я Вас не достойна, я — жалкое существо. Я — дочь Фирдевс Ханым. Отпустите меня, я уйду к матери! Я достойна только этого. Но разве Вы не должны были тоже подумать? Почему Вы захотели взять дочь Фирдевс Ханым?»

О! Если бы она нашла силы сказать это, если бы сама отомстила за своё убийство, она бы очистилась от этого пятна. Но она не смогла найти сил ни для этого, ни для чего другого. Падение уничтожило её защитные способности и сопротивляемость. Утром, испытывая к себе отвращение из-за волнения после падения, она почувствовала проблеск осознания в тайных глубинах своего существа, что уже невозможно остановить начавшееся падение и не вернуться снова в ту комнату, в его объятия. В воспоминаниях Бехлюля она не могла остаться уличной женщиной, которой он случайно овладел, она должна была завладеть его жизнью. Она должна была принадлежать ему, любить его, попытаться полюбить, то есть она должна была сделать так, чтобы любовный грех не унизил, а возвысил её. Да, только любовь могла это очистить.

Когда утром Аднан Бей вошёл в её комнату со словами: «Дорогая, разве сегодня ты не поцелуешь меня?», Бихтер поцеловала мужа, ничего не почувствовав, не ощутив даже нервной дрожи в губах, и затем удивилась такому безразличию. Значит она без малейшего трепета в сердце смогла прикоснуться губами к мужу, отдав тело кому-то другому. Значит она была настолько бесчувственной и равнодушной. Она удивилась. Когда в ней что-то бунтовало против этого падения, что-то другое, наоборот, принимало его и считало естественным.

Неделю она избегала причин, которые могли подготовить вероятность для второго падения. В отношениях с Бехлюлем, в тех прежних равнодушных отношениях, будто ничего не изменилось, словно воспоминания о том вечере остались сном в темноте. Бихтер не оставалась с ним наедине, особо не смотрела на него, даже не заходила в его комнату, когда того не было дома.

Она особенно избегала этой комнаты, боялась, что задохнётся, если вдохнёт воздух спящих там воспоминаний. За неделю она так отдалилась от ощущения падения, что даже засомневалась. Или ничего не было? И это был всего лишь сон? Бывали минуты, когда у неё в голове со скоростью молнии вспыхивало подозрение, и тогда она хотела крикнуть всем: «Это ложь, ложь! Вы заблуждаетесь.»

Ей казалось, будто все знают о происшествии, но ничего не говорят, жалея её. С того дня что-то как будто изменилось во взглядах окружающих, она повсюду в доме, даже среди вещей, находила смотревшие на неё знающие взгляды.

Бехлюль был тем Бехлюлем, который постоянно рассказывал смешные истории, находил повод разозлить Нихаль, вызывал смех в самое тихое время. В нём не было ни слова, ни взгляда, которые бы напомнили о том вечере.

Его обращения к Бихтер прежним естественным голосом без стеснения удивляли молодую женщину. Бехлюль говорил себе:

— Осторожно! Второе падение всегда труднее и деликатнее первого. После первого падения бывает депрессия, мучения, которые полностью уводят у Вас женщину. Большинство женщин верят, что, мешая второму падению, искупят грех первого. В это время нужно или снова случайно овладеть ими или оставаться к ним равнодушным. Женщины спокойны, когда их преследуют. В большинстве случаев их сердцам хватает, что Вы ещё заняты ими, бегаете за ними, но они никогда не смогут простить Ваше равнодушие и тогда они будут предследовать Вас после первого падения.

***

Однажды Бехлюль выходил из своей комнаты, чтобы поехать в Стамбул и увидел как Бихтер и Нихаль в чаршафах спускались по лестнице.

— Куда едете?

— К моей маме!

Когда Бехлюль увидел высокую Бихтер в чадре, он вдруг почувствовал непреодолимое желание сопровождать её и сказал:

— О! Хорошая идея! Могу поспорить, что Вы поплывёте на лодке. Почти летний день… Вы и меня возьмёте с собой, верно? Подождите-ка, сколько дней я не видел Вашу мать?

Бихтер с улыбкой не соглашалась:

— Вы будете нас стеснять. Мы хотели по-женски поговорить, верно, Нихаль?

Они рассказали Бехлюлю о причине визита. В семье свадьба, на которую всех пригласили и Бихтер пойдёт ради Нихаль. Сегодня они обсудят, что нужно для пошива платьев.

— Не может быть более серьёзной, чем эта, причины взять меня с собой, — говорил Бехлюль. — Вот увидите, я предложу отличные идеи. Дайте мне зонтики и сумки.

Бехлюль взял зонтики и сумки и пошёл вперёди как слуга. В лодке он сел между Нихаль и Бихтер и почти всё время разговаривал с Нихаль. Сегодня был один из его лучших дней. Он сказал:

— Я придумаю для моей маленькой Нихаль такой наряд, чтобы среди гостей на свадьбе не было видно никого, кроме неё. Знаешь, Нихаль, ты становишься модной, приятной девушкой. Посмотри на меня.

Нихаль подняла глаза и спросила:

— Остался ли господин доволен глазами Нихаль? Мне немного улыбнуться? Хотите увидеть мои зубы?

Нихаль скривила тонкие губы и показала зубы, затем наклонилась к нему. Бехлюль постановил:

— Разве нет? Нихаль приятная, модная девушка… Не красивая, знаешь, Нихаль, ты не та, кого называют красивой, но кроме этого всё: элегантная, нежная, как бы выразиться, изысканная, да, изысканная девушка… В тебе, Нихаль есть что-то, что напоминает привезённые из Японии, удивительной восточной страны, рисунки из трёх или четырёх нечётких линий, которые больше чем на человека похожи на цветок, красотой и мягкостью которого нельзя пресытиться, но который сломается, если прикоснуться. Тонкая поэзия, девушка из жасмина, как будто созданная для глаз…

Не отвечая Бехлюлю, Нихаль спросила Бихтер:

— Думаю, меня хвалят. Скажите, как нужно ответить по правилам?

Потом повернулась к Бехлюлю, чинно кивнула головой и сказала:

— Вы ошибаетесь, господин, Нихаль и не красивая девушка, и не хрупкий цветок; Нихаль — японка с маленьким веером в руке и длинными шпильками в волосах…

Вдруг Бехлюлю в голову пришла идея:

— Нихаль! Почему бы тебе не пойти на свадьбу в японском наряде?

Нихаль сразу подхватила эту идею:

— А, — сказала она, — над этим стоит подумать…

Бихтер возражала. Это было невиданно. Все в Стамбуле будут смеяться. Бехлюль отстаивал свою идею:

— Смеяться! Для нас это правило, мы всегда сначала смеёмся. Но это не мешает нам тайно, в душе, в большинстве случаев даже скрывая от себя, завидовать тем, кто так делает и симпатизировать тому, что они делают. Мы смеёмся, словно мстим за разочарование, что не смогли сделать, потом тоже потихоньку делаем, ведь мы не видим препятствий после того, как нам наскучит смеяться, однако время ушло и это уже стало обыденным.

Бехлюль приводил примеры, чтобы доказать своё утверждение. Казалось, Бихтер понемногу соглашалась. К тому же свадьба будет особым случаем. Невеста была дочерью одной из тёток Фирдевс Ханым. Нихаль могла пойти в таком наряде.

— Дай слово, — говорил Нихаль Бехлюль. — Ты помашешь мне веером в таком наряде, да, Нихаль? Потом… — Он указал на кончик тонкой брови Нихаль — Потом поцелуй…

***

Они застали Фирдевс Ханым лежавшей в её cпециальном кресле. Ноющие боли, в наличии которых она никак не хотела признаваться, с наступлением зимы приковали её к этому креслу. Бихтер поцеловала мать и спросила:

— Мама, Вам опять не здоровится?

— Не так чтобы очень, — ответила Фирдевс Ханым.

Затем она притянула голову Нихаль и поцеловала её в лоб. Бехлюль наклонился и сказал ей на ухо:

— А меня не поцелуете?

Фирдевс Ханым сделала знак, словно хотела ударить рукой по губам Бехлюля, и сказала:

— О! Большой ребёнок!

Нихаль и Бихтер рассказывали Пейкер о придуманной идее. Фирдевс Ханым показала Бехлюлю на место рядом с собой и сказала:

— Присядьте-ка там!

Бехлюль придвинул табуретку и сел рядом с ней.

— Знаете, сколько Вы не приходили ко мне? Включая сегодня, ровно восемнадцать дней. Видите, я уже сосчитала дни. Как Вы провели эти восемнадцать дней?

Бехлюль ответил с улыбкой:

— Хотел увидеть Вас…

— Это ложь! Кто знает, сколько Вы можете рассказать, нет, утаить, про эти восемнадцать дней?

Она решила, что находится далеко от Бехлюля и захотела ещё больше выпрямиться в кресле:

— Бехлюль Бей, поправите подушки?

Бехлюль встал, взял её за плечо и поправил подушки сзади. Он чувствовал, что размякшее тело женщины в его ладони тает от желания сдаться.

— Как жаль, что я опоздал ровно на десять лет! — сказал он себе.

Когда подушки были поправлены, Фирдевс Ханым с глубоким вздохом посмотрела на Бехлюля, обессиленно закрыла глаза, протянула руку и с закрытыми глазами сжала его руку, словно прикоснулась к мечте.

— О! — сказал себе Бехлюль. — Вопрос становится серьёзным. В конце будет объяснение в любви. Дочери после матерей, да, но не знаю, есть ли в философии любви обратная версия этого правила?

Бехлюль никогда не думал об установлении с Фирдевс Ханым каких-то отношений, кроме шутливых. Он смотрел на Фирдевс Ханым не как на женщину, а как на образец особого вида, который надо изучить. Он ощутил странное стеснение, когда рука этой женщины сжимала его руку. Бехлюль избегал с ней отношений, которые были бы похожи на что-то, кроме шуток.

Он медленно убрал руку, глядя на закрытые глаза Фирдевс Ханым, как будто пытавшиеся заснуть в далёком сне.

Не сказав ни слова, Фирдевс Ханым открыла глаза и укоризненно посмотрела казавшимся глубоким взглядом. Бехлюль встал. Он обратился к состоявшей из Пейкер, Бихтер и Нихаль группе, которая обсуждала модные газеты, разложенные на диване, на столике и на полу:

— Уверен, Вы не можете решить без меня! Что говорит Пейкер Ханым о наряде для Нихаль?

Они собрали газеты, перенесли их поближе к Фирдевс Ханым и Бихтер показала наряд, который хотела для себя. Нихаль настаивала на идее Бехлюля, несмотря на протесты Бихтер, но когда та перестала возражать, словно отказалась от идеи японского наряда. Бехлюль сказал Пейкер:

— А Вы? Знаете, что бы я сделал на Вашем месте?

Он принялся одну за другой рассказывать теории об искусстве одеваться и применять их к внешности Пейкер:

— Вам, к примеру, стоит избегать резких, грубых цветов, — говорил он. — Ваши светлые глаза, каштановые волосы, светлая кожа — все эти неопределённые цвета требуют матовых, бледных оттенков. Для меня Ваша красота похожа на красоту вечера, когда после захода солнца цвета начинают стираться и становиться приятными. Ей нужна оправа, которая придаст не силу, а слабость робкому проявлению цветов. Вы красивы бледной, неопределённой, как бы это сказать, вечерней красотой.

Бехлюль был слишком занят Пейкер и удивлялся, обнаружив у себя в сердце неутолимое желание к этой женщине. Пейкер рукой остановила его и сказала:

— Хватит! Хватит! Этими правилами Вы совсем нас запутаете.

Бихтер хранила молчание. Она чувствовала необъяснимое стеснение, когда Бехлюль заботился о Фирдевс Ханым, Пейкер и даже Нихаль, ощущала желание бросить всё и убежать. Она нервно листала газеты и ожидала возможности сказать что-нибудь неприятное Бехлюлю.

— Мама, Вы, наконец, решили? — спросила она у матери.

В голове Фирдевс Ханым вертелась идея. Она хотела сделать простой чёрный с красным наряд в форме жакета, струящийся тонкими складками до низа, с небольшим декольте и рукавами, прикреплёнными пуговицами.

— Да, понимаю. — сказал Бехлюль. — Вы покажете всем женщинам, которые боятся стать старше, что несмотря на годы женщина может оставаться молодой и показать грудь и руки.

Бихтер спешила вернуться. Сегодня Бехлюль произвёл на неё впечатление ужасного мужчины и она испытывала отвращение к себе, что оказалась в руках этого мужчины. Вдруг она приняла решение. Она найдёт и скажет мужу то, что спасёт её от этого мужчины.

На обратном пути в лодке они не произнесли ни слова, но Бихтер нужно было что-нибудь сказать Бехлюлю, унизить его, установить враждебность, которую невозможно будет забыть. Она хотела дать ему пощёчину, но не очень хорошо понимала причину.

В особняке Нихаль бегомподнималась по лестнице, а они шли рядом. Бехлюль немного волновался. Он чувствовал бушующий гнев Бихтер. В какой-то мере он сам этого хотел и сам подготовил. Он собирался сделать всё, чтобы вывести её из длившегося неделю безразличия, но сейчас не мог сказать ни слова рядом с ней. Когда пришла пора расставаться, они остановились в холле и посмотрели друг на друга.

— Позволите кое-что Вам сказать? — спросил Бехлюль.

— Говорите! — сказала Бихтер.

Бехлюль указал рукой на свою комнату и сказал:

— Там! Как можно здесь? Подумайте, нас могут услышать.

Он приблизился к Бихтер и говорил шёпотом. Бихтер покачала головой и сказала: «В Вашу комнату? Ни за что!»

Бехлюль с насмешкой спросил:

— Почему? Боитесь меня?

Бихтер не ответила, повернулась и собиралась уйти. Бехлюль взял её за руку, наклонился и сказал на ухо:

— Но почему? Вы не можете уйти, не выслушав меня. Слышишь, Бихтер? Ты не можешь уйти…

Он медленно тянул её в свою комнату. Бихтер пыталась освободить руку, но они уже были в комнате. Обоим мешало заговорить сердцебиение. Они снова посмотрели друг на друга долгим, почти враждебным взглядом. Вдруг Бихтер рухнула на стул и заплакала, гневно прикрывая лицо руками.

Бехлюль сел у её ног, давая возможность поплакать, но плач не продлился долго. Бихтер сказала умоляющим голосом:

— Пожалуйста, отпустите меня, отпустите… Я не знаю что это, но оно меня убьёт. Я была Вам хорошим другом, теперь становлюсь врагом, ненавижу Вас и вместе с Вами и себя ненавижу. Были бы мы с Вами, как прежде, только друзьями, любили бы друг друга безупречной, свободной от страданий любовью.

Бехлюль прислонился к её коленям как ребёнок, который хотел заставить полюбить его, положил голову ей на руку и сказал:

— Есть ли мука, подобная невозможности любить Вас? Если бы Вы знали, как я страдал всю неделю. Я думал, что больше никогда не останусь с Вами наедине, не услышу Вас вот так, сидя у Ваших ног. Как можно, Бихтер? Как я буду жить после того, когда буду вынужден не любить Вас? Любить, умирая от счастья у Ваших ног, любить, будучи счастлив умереть… Ах! Минуты, когда я не мог любить Вас, не мог сказать Вам об этом, были пыткой и мучением. Я издали чувствовал, что Вы тоже меня любили. Что мешало быть счастливыми? Что может заставить нас убить собственными руками блаженство, не заниматься любовью после того, как мы стали счастливы?

Бихтер тыльной стороной ладони прикрыла Бехлюлю рот, чтобы не дать ему говорить и больше не слышать его суждения. Бехлюль поцеловал её руку. Он полагал, что изменился рядом с этой женщиной. Он ощущал то, о чём говорил и больше не был актёром, игравшим в игру, а отдался искренности чувств. Он сел рядом с Бихтер, прижал её к себе и сказал ясным голосом, немного похожим на любовный напев:

— О! Если бы Вы знали, что я получаю, любя Вас: жизнь, себя, существование… Вот что Вы мне даёте. Я был бесчувственным и бездушным, пока не полюбил Вас, всё, ради чего я бегал и старался, было ложью, изобретённой, чтобы заполнить молодость, которую не хотелось провести впустую, понимаете? Эта жизнь была ложью от начала до конца. Я чувствовал, что моя душа испорчена этой ложью и больше не способна трепетать от чистой и возвышенной любви. Вы всё изменили, пробудили наивные и чистые желания души, считавшейся мёртвой. Вы показали, что сердце, которому не хватало сил любить, не любило, но теперь будет любить только Вас. О! Если бы ты знала, Бихтер, как я люблю тебя? Если бы ты знала, как я буду любить тебя до самой смерти, после смерти, навеки… Ты, Бихтер, тоже любишь меня, да? Ты будешь моей, и только моей, верно?

Его губы касались губ молодой женщины, словно желали получить ожидаемый ответ. Губы слились в долгом поцелуе, который на этот раз огём любви тронул их души. Вдруг Бихтер вздрогнула и сказала:

— Но это безумие! Я уже целый час здесь.

Она встала и хотела уйти. Бехлюль тоже стал на ноги, держал её за руки и не хотел отпускать. Они посмотрели друг на друга, потом снова поцеловались и молодая женщина высвободила руки и убежала.

После второй встречи мучения Бихтер прекратились. Теперь она призналась себе, что любит Бехлюля. На любовных горизонтах постепенно стирались последние тревоги и рождалось яркое светлое утро. Запретный вкус любовного греха утолил её любовную жажду, опьянив настолько, что детали остальной жизни были стёрты. Она отдалась этой любви всем существом и не чувствовала ни мучений, ни малейшего беспокойства. Она обнаружила, что счастлива, совершенно счастлива. Чувство страха, изредка появлявшееся в сердце, заставляло её вздрагивать от счастья.

В основном их привлекали трудности и опасности любви. Принадлежавшая только им тайная жизнь на глазах у всех, ещё больше сближала и придавала отношениям больше искренности.

Лишь иногда им удавалось пожать друг другу руку, обменяться небольшим поцелуем, парой слов договориться о встрече. Их встречи были очень редки, они постоянно чувствовали тоску, подобно обручённым, которые не могли найти случая остаться наедине.

У них постоянно оставалось неудовлетворённое желание, даже в редкие и короткие встречи эти двое неустанно тосковали друг по другу. Они всех боялись. Того, что выглядело естественным до начала отношений могло хватить для обнаружения всех секретов. Однажды они увидели, что Аднан Бей смотрел на их улыбавшиеся друг другу глаза и сразу побледнели. Бихтер придала большое значением тому, что их взгляды заметили и весь день боялась, что муж вдруг подойдёт, схватил её за руки и скажет: «По глазам вижу, что ты мне изменяешь!» Она не могла избавиться от подозрения, что домочадцы знают и молчат из жалости и чувствовала необходимость тихо разговаривать рядом с ними и по возможности держаться подальше от Несрин и Шайесте. Если раньше она не упускала возможности пристунить служанок, непослушание которых не ускользало от её внимательного взгляда, то теперь словно отказалась от борьбы с ними.

Бихтер и Нихаль казалось, были далеки друг от друга. После ухода Шакире Ханым между ними возникла неприязнь, которую невозможно было скрыть. Нихаль всё время её избегала. Теперь она избегала и отца, на её меланхоличном лице чувствовалась обида почти на всех домашних.

Иногда в Бихтер просыпалась потребность обнять Нихаль, найти способ, чтобы снова наладить отношения с девочкой. Она придумывала поводы выйти из дома и взять её с собой. Нихаль менялась рядом с ней, но по возвращению домой снова становилась ребёнком, который убегал от неё и забивался в угол с гувернанткой.

Сейчас Бихтер была довольна, что, оставалась порознь с девочкой, находясь в одном доме. Она боялась её, чувствовала, что если бы Нихаль не избегала её, она была бы вынуждена избегать Нихаль.

Однажды она призналась Бехлюлю и сказала:

— Знаешь, я больше всего боюсь Нихаль.

Бехлюль снала не сумел понять и спросил:

— Нихаль? Причина? Дорогая, ты ревнуешь?

Разве возможно было ревновать Нихаль, этого ребёнка? Зачем ревновать? Она лишь сказала Бехлюлю:

— О! Какой странный вопрос!

Других объяснений на эту тему не произошло.

Однажды Бехлюль захотел от неё чего-то большего. Сначала он не осмеливался сказать. Эта просьба могла показаться настолько невыполнимой, что Бихтер отказалась бы, не выслушав его. Он пытался получить обещание, что она согласится, прежде чем сказать, говорил, что это легко, не говоря, о чём речь. Бихтер не хотела давать обещаний наперёд. Когда он, наконец, сказал, она не смогла не воскликнуть с изумлением:

— В моей комнате? Всю ночь! О! Вы сошли с ума.

Она не хотела слушать дальше. Она никак не сможет согласиться. Даже если бы не было всех возможных опасностей, она не запятнала бы комнату, принадлежащую мужу. Иначе она будет считать себя настолько низкой, что не сможет найти сил жить. Словно желая отодвинуть идею руками, она сказала:

— Невозможно!

Потом у неё вдруг появилась другая идея. Ей казалось, что целая ночь с Бехлюлем дополнит блаженство любви, исполнит все невыполненные желания. Это заставит её влюбиться. Она сказала Бехлюлю:

— Нет, не так. Ночь в Вашей комнате…

Эта идея взволновала обоих. Проведя ночь вместе, они подтвердят, что имеют права друг на друга, между ними больше не останется никакой отчуждённости, именно в эту ночь они начнут принадлежать друг другу.

Но как?

— Предоставьте это мне, — сказала Бихтер. — Одна ночь, лишь одна ночь, верно?

В кабинете Бехлюля была дверь для прохода в небольшую спальню, о которой Бихтер узнала, увидев с порога. Для неё это была комната, где хранились тайны души Бехлюля. Да, она проведёт здесь ночь и таким образом завладеет душой Бехлюля.

После появления этой идеи в их личной жизни начался волнительный период. Бихтер поставила всё под угрозу, осмелившись на это. Её отсутствие в комнате могло ощутиться или случайно обнаружиться в неподходящий момент ночью. Бихтер думала об опасностях и от страха идея приобретала особую ценность. От любовной жизни она хотела не покоя, который усыпит нервы, а страха, волнения и третепа. К этому добавлялось и удовольствие самопожертвования. Подвергаясь таким опасностям, она скажет: «Видишь? Всё это ради тебя!»

Ночью, когда все заснут, она выскользнет из постели, наденет тапочки на босу ногу, набросит что-нибудь на плечи и, боясь дышать, откроет дверь… О! Эта волнительная минута! С замиранием сердца она услышит звук шагов, железная рука сожьмёт её запястье и глухой голос скажет на ухо: «Куда идёшь?» Тогда она во всём признается, скажет: «Туда! В комнату другого!», расскажет, что сбежала из комнаты, не дающей ни капли утешения свежим желаниям сердца, побежала в другую, в колыбель страсти любовного греха, и затем будет уничтожена неведомым ударом мести, её жизнь будет разрушена, оставляя страшный водоворот будущего, но она всё равно счастлива, счастлива потерять всё, даже умереть, и всё равно побежит навстречу любви…

Сколько раз она вставала с постели, горя огнём, свойственным тем, кто во тьме двигается в горячке, вызванной мыслью об убийстве, шла до двери комнаты, но останавливалась там и долго стояла неподвижно, устремив взгляд в какую-то точку в темноте. Чего она ждала? Она стояла, будто ожидая вдохновения из тьмы.

Она чувствовала, что в ту минуту кто-то тоже ждал, не осмеливаясь дышать, и думал, ежеминутно теряя сознание от волнения, что у дверей комнаты есть какое-то движение. Она чувствовала странное спокойствие, думая, что её ждали, и отказывалась рисковать.

Бехлюль взглядом говорил: «Вы опять не пришли!» Он постоянно находил момент посмотреть на Бихтер, взглядом попросить её остаться наедине, чтобы сказать только одно слово. Пока Бихтер не подарила ему ночь, она не давала возможности что-то сказать.

Теперь Бехлюль каждую ночь был дома. Он не исчезал ни на одну ночь уже целый месяц, хотя у него была привычка проводить вне дома почти половину недели. Аднан Бей то и дело шутил и говорил: «Бехлюль забросил мирские дела!», затем, придумав ряд причин, приходил к мысли, что уединиться того заставила безнадёжная любовь. Он говорил: «Бехлюль рассказывает обо всех своих успехах, но если бы только можно было заставить его рассказать и о том, чего он не сумел добиться!»

Бихтер отводила взгляд во время этих шутливых разговоров, не в силах смотреть на них. Ах! Если бы было можно, она бы крикнула: «Неужели не понимаете? Бехлюль бросил всё ради меня, только ради меня.»

Да, он всё бросил ради неё, а она не могла дать ему одну ночь, не могла сказать: «Вот и я подвергаю свою жизнь опасности ради тебя!»

Наконец она сумела найти такую ночь.

Уже было решено о проведении свадьбы. Она начнётся с особого развлечения для семьи и очень близких друзей. Фирдевс Ханым с дочерьми и Нихаль были приглашены на это особое развлечение. Они уедут в среду и вернутся под вечер в четверг.

В среду в особняке царила суета. Утром Фирдевс Ханым и Пейкер прибыли с платьями в коробках. Они собирались переодеться и на специально нанятом паровом баркасе отправиться в дом, где пройдёт свадьба. Другого выхода не было найдено, ведь нужно было взять целую кучу вещей, состоявшую из ночных рубашек, туалетных принадлежностей и коробок с платьями для четверга. Все были в замешательстве: Фирдевс Ханым кричала, не в силах найти помощника, Несрин и Шайесте не выходили из комнаты, полагая, что в такой день более уместно позаботиться о себе, а не о других, Бихтер злилась, что не могла найти ключ от шкафа, Пейкер ругалась с мужем, затягивавшим ей корсет и порвавшим ремешок, а Феридун, которого Катина оставила одного, чтобы помочь Фирдевс Ханым, плакал. Бихтер сказала Аднан Бею, который не выходил из комнаты, чтобы ей помочь: «Мне будет удобнее одеваться, если Вы оставите меня одну», но потом вручила ему пуховку от пудры и сказала, указывая на свои плечи:

— Помогите, раз не хотите уходить.

Вдали слышался голос Фирдевс Ханым:

— Бихтер! Прислала бы ты мне свои щипцы!

Бешир, который оторвал, пока застёгивал, пуговицу на ботинке Нихаль, постучал в комнату, где закрылись Шайесте и Несрин, чтобы попросить нитку с иголкой, а мадемуазель Де Куртон нашла, наконец, нитку с иголкой и кричала снизу со своим турецким произношением:

— Бешиг! Бешиг! Иди сута. Сдес эст.

Бехлюль останавливался у дверей и спрашивал:

— Помощник не нужен? В доме есть ничем не занятый человек.

Бихтер была готова раньше всех, но Аднан Бей демонстрировал неожиданную неспособность закрепить ленту на её поясе. Он крикнул Бехлюлю:

— Бехлюль! Иди сюда! Есть дело.

Бихтер с улыбкой застеснялась, считая это слишком личным, чтобы поручить Бехлюлю. Тот опустился на колени, взял иголку из рук дяди и сказал:

— О! Наконец-то! Устал с утра объявлять, что готов помочь.

Когда Бехлюль закончил и поднялся на ноги, Аднан Бей, вероятно, вышел через дверь между комнатами, чтобы посмотреть на Нихаль, чей смех был слышен издалека, Бихтер и Бехлюль остались одни и посмотрели друг на друга.

Бехлюль подвинулся и сказал глухим голосом:

— Как Вы красивы! Мне хочется плакать, когда вижу Вас такой красивой.

Бихтер во всём блеске и красе молодости, с изящным высоким телом в белизне шёлка,

оставлявшего открытыми шею и руки, обвивашего с двух сторон грудь и струившегося длинной юбкой, как будто создававшего волнистую юбку хрустальной статуи весны, была подобна символу торжества красоты.

Она слегка улыбалась, глядя на Бехлюля. Внезапно ей захотелось сказать ему то, чего никогда не говорила, отдать себя ему одним словом:

— Почему? — сказала она. — Ведь я люблю тебя….

Бехлюль хотел взять её за руки и поцеловать. Бихтер оглянулась и прошептала, отталкивая Бехлюля:

— Отпустите, Вы с ума сошли? Завтра ночью…

Завтра ночью! Она сказала это, не задумываясь. Как? Было ли это возможно завтра ночью? Она не знала. Но во взгляде Бехлюля была такая глубокая страсть, в нескольких словах, недавно сорвавшихся с его губ, была такая искренняя мольба, что, возможно или нет, но она собиралась пойти к нему завтра ночью.

Бехлюль не успел ничего сказать. Там уже был Аднан Бей и говорил: «Я веду кое-кого стильного!»

Он привёл Нихаль. Она, в конце концов, отказалась от наряда японки, который казался всем смешным. Ей нашли то, что раскроет изящество её лица. Это был наряд из бледно-жёлтой с белым ткани. Корсет начинался с середины тела, от шеи до корсета была прикреплена манишка, украшенная белыми бусинами, рукава из тонкого тюля оставляли худые руки полуобнажёнными.

Вот и всё; ни другоценностей, ни цветка в волосах… Простое, элегантное платье… Но в этом платье Нихаль была прекрасна такой тонкой, воздушной красотой, что Бихтер не смогла сдержать изумления:

— О! Моя маленькая Нихаль!

Она подбежала, взяла за руки и поцеловала Нихаль, потом, не отпуская рук, отошла, посмотрела на неё, затем сказала, глядя на Аднан Бея:

— Какая у нас красивая дочь!

Бехлюль сказал:

— Знаешь, Нихаль? Что бы ты не надела, я всё равно вижу в тебе японскую девушку. Не знаю, откуда взялась эта идея? Но мне кажется, что ты — японка, которая настолько стройна и грациозна, что может сломаться в руках людей.

Затем он наклонившись к её уху и спросил:

— Нихаль, ты же собиралась дать мне поцеловать кончик брови, похожей на линии на японском веере?

Нихаль отодвинулась, с улыбкой защищая бровь рукой:

— Вы всё ещё считаете меня ребёнком, — сказала она, затем посмотрела на отца и спросила:

— Отец, Бехлюль ведь больше не может меня целовать?

Перед зеркалом Бихтер вытаскивала комплект драгоценностей. После свадьбы Аднан Бей подарил ей прекрасный комплект с изумрудами, надеть который не было подходящего случая. Нихаль его не видела, но слышала о нём от девушек. Сколько они сказали он стоил? Она обиделась, когда услышала цену, которая увеличилась в устах слуг. У Нихаль были только серьги с маленьким камнем, окружённым крошечными жемчужинками. Сколько раз она собиралась попросить у Бихтер увидеть драгоценности. Каждый раз её останавливал страх показать, что она завидует.

Она, конечно, завидовала любым мелочам, а не только этому, и это изматывало её бедную душу. Нихаль очень хорошо осознала это чувство. Она завидовала не самим вещам, а значению, на которое они указывали, тому, что отец постоянно думал об этой женщине, позабыв про неё.

Сегодня Нихаль была счастлива от радости впервые в жизни пойти на свадьбу, но что-то вдруг сжалось в её сердце, когда она увидела закрытую красную бархатную коробку Бихтер, оставленную на диване.

Аднан Бей открыл коробку, указал на булавку, которой можно было и заколоть волосы, и приколоть как брошь, и спросил у Бихтер:

— Заколешь волосы, моя роза?

Нихаль убежала. В холле уже одетая Пейкер обращалась к матери, которая не хотела отпускать Катину из комнаты. Наконец, спустились Шайесте и Несрин. Бешир одел чёрный сюртук и завязал красный галстук. Нихаль возразила против того, как завязан галстук, поправила его и сказала:

— Пейкер Ханым! Посмотрите на моего Бешира, красивый, верно? Он красивее всех нас, верно?

Наконец все были готовы и ждали в холле Фирдевс Ханым. Нихаль застенчиво посмотрела на Бихтер, увидела булавку, серьги и кольцо на пальце. Несрин и Шайесте спускали коробки с одеждой и сумки с ночной одеждой, чтобы погрузить на катер, мадемуазель Де Куртон надевала чаршаф на Нихаль. Бихтер и Пейкер не могли одеть чаршаф из-за длинных юбок и собирались одеть манто. Все нетерпеливо кричали Фирдевс Ханым, которая ещё не вышла из комнаты, а Нихат Бей, которому поручили успокоить Феридуна, стучал в дверь с жалобой: «Ребёнок расстроился, отпустите хотя бы Катину!»

Вдруг Бехлюль крикнул:

— Острожно! Дверь открывается.

Наконец дверь открылась. Катина стояла, уступая дорогу. Все с улыбками ждали. Послышался шорох, который означал, что идёт Фирдевс Ханым. Увидев её на пороге, они не смогли сдержать изумления. Сегодня женщина, которая уже некоторое время старела и дряхлела, вернулась на десять лет назад и полностью преобразилась, словно желала в последний раз блеснуть красотой прежде, чем полностью угаснуть. Ещё немного и они не узнали бы её. Маленький Феридун сообщил: «Мама!»

Даже звание Фирдевс Ханым, страшное звание бабушки, вырвалось из уст ребёнка приглаженным, приукрашенным и помолодевшим. Несмотря на боли, которые до вчерашнего дня приковывали её к специальному креслу, словно скрывая их магией своего искусства, молодая и красивая в возрасте пятидесяти лет, она победно шла, словно не замечая возникшего вокруг изумления. На ней было то задуманное платье: чёрная юбка, красный корсаж, придававший на контрасте с чёрным свежесть белым рукам и груди, и букет крупных красных роз в вырезе на груди…

Фирдевс Ханым оглянулась:

— Я заставила Вас ждать! — сказала она и, глядя на Бехлюля томным укоризненным взглядом, захотела сказать:

— Видите, я всё ещё молода и красива!

Бихтер взволнованно кричала и находила, что сказать и что спросить:

— Несрин! Мамин чаршаф… Пейкер! Феридун будет спать в комнате Нихаль, верно? Мадемуазель, пожалуйста, ночью загляните к ребёнку.

Затем она вдруг что-то вспомнила:

— Сумка? Где моя маленькая сумочка?

Она оглянулась в ожидании ответа. Все одевали чаршафы и были заняты. Нихаль и Фирдевс Ханым не могли поделить зеркало, чтобы прикрепить вуали, Пейкер, одев накидку, боялась, что тонкая вуаль испортит причёску, Несрин и Шайесте забились в угол подальше от дам, чтобы одеть на голову чаршафы, которые свисали с талии. Бихтер посмотрела на Бехлюля и сказала:

— Прошу. посмотрите в моей комнате? Думаю, она осталась там.

Бехлюль выбежал и, когда он исчез в коридоре, Бихтер вспомнила ещё кое-что и спросила себя:

— А перчатки? Положила ли я их в сумочку?

Все спустились по лестнице, Нихаль поцеловалась на прощанье с мадемуазель Де Куртон, Аднан Бей и Нихат Бей высунулись из окна, чтобы увидеть посадку на паровой баокас на набережной. Бихтер убежала за перчатками. Бехлюль был в комнате и искал сумочку среди платьев в белья, разбросанных кругом и разложенных на диванах и стульях.

Бихтер спросила: «Не нашли?» Потом она вдруг увидела упавшую на ковёр сумочку:

— Вот она…

Бехлюль поднял сумочку, но не отдал её и смотрел на Бихтер:

— Завтра ночью! — сказал он.

— Да, завтра ночью! Пожалуйста, отдайте сумочку, все спустились и придадут значение тому, что мы остались одни.

Когда Бехлюль отдавал сумочку, желание, вызванное словами, что они остались одни, заставило его взять Бихтер за руки. Их губы сомкнулись, они поцеловались долгим, почти мучительным поцелуем, у них кружились головы. Может быть в тот миг они упали бы в объятия друг друга. Но вдруг послышался скрип двери и они в страхе оттолкнули друг друга. Бихтер выбежала в коридор. Бехлюль, освободившись от равнодушия, последовал за ней. Казалось, дверь комнаты мадемуазель Де Куртон качнулась, когда Бихтер проходила мимо. Конечно, ничего не было, просто старая гувернантка должно быть вошла в комнату.

***

Наконец, наступила долгожданная ночь. Все в доме спали. Прошло, может быть, несколько часов с момента, когда Бихтер быстро поцеловала мужа и закрыла дверь между комнатами.

Она была в ошалевшем состоянии после почти бессонной ночи до свадьбы, проведённой в сумасшедшем веселье, толчеи и шума четверга. Она грелась у себя в комнате, вытянув ноги к изразцовой печке. Вдруг что-то в сердце подсказало, что настал самый безопасный момент, чтобы пойти. Взяв только накидку, она в ночной рубашке подошла к двери. В её теле не было дрожи и учащённого сердцебиения, как будто поворачивая ручку двери, она делала что-то весьма естественное. Она взяла с собой ключ от комнаты, заперла дверь снаружи и была уверена, что её не услышали. После того, как она прошла по коридору, места для страха уже не было. Её невозможно было увидеть или услышать в холле, на лестнице, внизу. Она приготовила ответ на случай, если встретит кого-то в коридоре. Она собиралась сказать, что ей не спалось и она спустилась, чтобы взять книгу из библиотеки мужа. Она удерживалась от раздумий, когда проходила по лестнице и холлу. Если бы она подумала, засомневалась, то, может быть, вернулась бы, а она не хотела возвращаться и собиралась обязательно пойти. Её тянуло туда как лунатика. Она толкнула дверь в комнату Бехлюля. Он ждал её. Не говоря ни слова, он взял её за руку и потянул, чтобы как можно скорее уйти из комнаты и пойти в полную тайн комнату любви и исключить возможность вернуться назад.

В комнате Бехлюля, пропитанной фиалковой водой, она, наконец, вздрогнула, будто просыпаясь от страшного сна, заставившего её безвольно бродить ночью по пустынному дому, и когда в розовом свете лампы с красным абажуром вдруг увидела тысячу разных мелочей, собранных по желанию Бехлюля, и особенно кровать, словно спрятанную в углу, за занавесками, то закрыла лицо руками, не желая видеть свет, оживлявший этот позор.

Бехлюль тянул её и говорил: «Ребёнок!», затем нашёл слова, чтобы поблагодарить:

— Ты любишь меня, Бихтер! О! Я уверен, ты любишь меня, раз пришла сегодня ночью!

Бихтер хотела поговорить о муках совести, о подлом предательстве. Она верила, что если заговорит об этом, то почувствует облегчение, как после признания в убийстве.

Но она обнаружила в своём голосе то, что пробуждало болезненное ощущение фальшивой ноты даже в собственных ушах. Или всё сказанное было ложью? Она не испытывала никаких угрызений совести, не чувствовала подлости предательства всей душой?

— Зачем Вы придумываете такие идеи? Вы не чувствуете блаженства этой ночи? Перестаньте, пусть блаженство останется безупречным и беззаботным, — сказал Бехлюль.

Бихтер считала, что он прав, она замолчала, потом положила голову на плечо Бехлюля и сказала:

— Да, ведь я люблю тебя!

Как они собирались провести эту долгую ночь? Холодность, отчуждение, дыхание недозволенности отношений между ними, казалось, мешали им заняться любовью. Бихтер ходила по комнате, подолгу останавливалась перед самыми неожиданными вещами, желая рассмотреть их во всех деталях. Она улыбнулась, глядя на фотографии женщин на стене, и сказала:

— Все они куплены из интереса к костюмам…

Вдруг ей в голову пришла идея. Что, если Бехлюль рассказал бы ей обо всех своих увлечениях по порядку, со всеми подробностями? Она хлопала в ладоши, как ребёнок радуясь этой идее. Бехлюль заупрямился. В его жизни не было любви. Его самый большой грех не заполнил бы даже сердце воробья. Хотя среди всех мужчин на свете он был самым наивным, его знали с самой плохой стороны.

Она улыбалась, когда Бехлюль рассказывал. Бихтер настаивала, нет, сегодня ночью она обязательно должна была узнать о его жизни и его прошлом. Тогда Бехлюль придумал истории и рассказал про смешные влюблённости. Эти грехи были настолько странными, что Бихтер всё прощала.

— Неужели Вы совсем, совсем никого не любили? — спросила она и подняла брови, выражая глубокое опасение. В ней пробуждалась тайная печаль, когда она смеялась, слушая эти странные истории. В жизни этого мужчины, к примеру, и сегодня ночью могла быть какая-то странность, которая рассмешит и про которую расскажут другой женщине, чтобы рассмешить.

Понимая это опасение, Бехлюль взял её за руки и прижал к груди:

— Тебя, только тебя! — сказал он, и его голос был настолько искренним, что молодая женщина протянула губы, чтобы испить этот крик души прямо из источника

О, как они были счастливы! Они будут вечно заниматься любовью. Бихтер в какой-то момент захотела начать фразу:

— Но… — сказала она.

— Но? — спросил Бехлюль.

— Если однажды, например, здесь, когда мы так счастливы, случится что-то, что…

Она не могла произнести имени мужа. Бехлюль сразу заверил её:

— Он, как было бы хорошо! — сказал он. — Тогда мы бы вместе ушли отсюда. Тогда мы всё время были бы счастливы!

Бихтер смотрела на него, словно не понимала. Куда они пойти отсюда? Значит он сможет всё бросить, чтобы жить вместе с ней? Значит, они вместе, только вдвоём, в обнимку, могли уйти далеко, чтобы больше не возвращаться? Эта идея делала её счастливой и почти сразу в её сердце даже пробудилось желание, чтобы их увидели. Положив руки на плечи Бехлюля, она спросила, глядя ему в глаза:

— Значит тогда мы бы ушли отсюда! Но куда? Как?

— Могу ли я знать? Далеко, далеко ото всех… — ответил Бехлюль.

Он открыл молодой женщине поэтичные горизонты, спавшие в грёзах любовной оды: они пересекут океан, найдут нежную колыбель для любви, уникальный уголок, который станет домом вечной весны. Рощи, которые будут теряться среди деревьев, водопады, которые будут спать в задумчивости на берегах чистых волн, станут сценой весны их любви. Взявшись за руки, они будут гулять среди птиц, тихонько приветствующих их, и цветов, поздравляющих их чистыми улыбками. Ночью, в свете луны, похожем на мелодию неслышной печальной музыки, они будут возвращаться в свой дом, слушая любовные напевы, идущие из сердца. Они будут заниматься любовью в маленьком, элегантном доме, похожем на утопающую в зелени комнату. Они будут настолько поглощены любовью, что не будут замечать бег времени, будут вечно молодыми, счастливыми и не будут умирать. Может быть этот любовный уголок будет так похож на кусочек рая.

Бехлюль говорил медленно, опьянённый окутавшим и его приятным теплом любовной поэзии. Грёзы уносили Бихтер далеко, бросали её в горизонты неизведанного мира поэзии и любви. Она молчала, опасаясь, что если скажет хоть слово, то испортит эту поэтичную мечту, дарившую блаженство. Она думала только о том, что Бехлюль сможет пойти с ней, бросит всё ради неё. Она хотела броситься ему на шею, поблагодарить и сказать: «Если бы ты знал, как я счастлива!» Да, она была счастлива, она получила награду за любовный грех.

Когда Бихтер решила, что пора возвращаться, то почувствовала страх. Она совсем не подумала о возвращении, когда шла сюда. Она не могла понять, почему боялась. Она собиралась уйти, как пришла. Опасности, ожидавшие на обратном пути, были и по дороге сюда. Она не понимала, почему боится возвращаться, раз не чувствовала никакого волнения, когда выходила из своей комнаты. Она думала, что испугается темноты, дыхания ночи, длинных холлов, стен, всего, что её схватят какие-то руки, что она с криком упадёт от страха в обморок в темноте. Но ей нужно было идти, она не могла больше оставаться, под утро в доме могли проснутся.

Бехлюль оставил дверь приоткрытой. Бихтер схватила накидку и быстро вышла. В темноте она пробежала через холл, когда скрипнула ступенька лестницы, остановилась, не в силах сделать следующий шаг, потом испугалась этой остановки. Она не знала, как добралась до своей двери. Там она вспомнила про ключ. Куда она положила ключ? Прежде, чем подумать об этом, она подумала о последствиях вероятности не найти ключ. Она никак не могла вспомнить, где может быть ключ. Прошла минута длиной в вечность, она собиралась упасть там, словно потратила последние силы в истощающей борьбе. Вдруг она вспомнила, она у неё на груди болтался ключ, привязанный к ленте накидки. Как она могла его не увидеть?

Она дрожала, когда открывала дверь. Она не могла понять, был ли шум, и на некоторое время остановилась, прислушиваясь, после того, как вошла в комнату и закрыла дверь. Не было ни звука. Большой дом спал крепким сном, глубоко дыша и ни о чём не зная.

Значит, её не видел никто, кроме чёрных глаз ночи. Значит, никто не узнал, что эта женщина провела ночь в другой комнате. Бихтер удивлялась, как легко это было. В таком случае она сможет пойти туда завтра ночью или каждую ночь, если захочет.

Наконец, может быть, однажды её могли увидеть, но теперь не было причин бояться этого. Раз она уйдёт вместе с ним, за океан… Бихтер видела себя в зелёном лесу, среди голубых водопадов, в объятиях Бехлюля.

13

Эта свадьба была для Нихаль внезапным развитием множества реалий жизни, которые до сих пор оставались смутными ощущениями и не были ясно поняты. То, что она видела и знала, было ограниченными уголками жизни, видными издали. Она не видела людей, особенно женщин, женщин своего мира, так близко.

Ей совсем не было весело на свадьбе, наоборот, она словно была ранена жёстким ударом реалий, которые до сих пор не были различимы издалека. После возвращения со свадьбы в её голове вертелись увиденные лица, услышанные фразы, мелкие события за два дня, образовавшие цепь событий в доме, где проходила свадьба, шум, музыка, как будто мир взорвался и кружился в облаках в виде жалких обломков.

Что она видела? Что слышала? Она не могла привести это в порядок. Если бы нужно было кому-то рассказать по порядку о свадьбе, она бы потеряла и перепутала события.

Первая ночь была отведена под особое развлечение. Были приглашены лишь родственники и несколько семей, с которыми очень близко общались. Все думали, что она повеселилась ночью. Но Нихаль не знала, было ли ей весело. Толстая молодая женщина с выбивавшейся из корсета грудью несколько часов кричала во всё горло, подражая певицам на сцене в Кадыкёе, наконец, Пейкер села за фортепиано и пастушьим танцем закончила музыкальный пир. Это считалось настолько достойным внимания, что даже слуги, морщась от смеха, толпились у дверей холла. Пожилая женщина, для которой на пол положили специальную подушку, поскольку та не могла сидеть на стуле, то и дело ликовала и говорила «Вот спасибо!», когда пела толстая молодая женщина, а затем окликнула будущую невесту, указывая на что-то рукой:

— Бриллиантовая моя девочка! Подай! Ох уж эта старость! Не даёт мне встать…

Мать невесты иногда поднимала Фирдевс Ханым, они выходили и шли в комнату, одна створка двери которой была закрыта, но через пару минут возвращались, улыбаясь и что-то шепча друг другу на ухо.

Была собрана группа исполнителей на сазах. Пейкер осталась за фортепиано, для Бихтер нашли уд, толстая молодая женщина сказала: «Бубен никому не отдам!». Сидевшая на подушке пожилая женщина крикнула: «Найдите бубен и для моей Фирдевс. Если её не будет, я не смогу слушать», затем подозвала Бихтер и предупредила, чтобы не забыли песню «Сладко ли любить того, кто никогда тебя не любил». Чья-то мать не выдержала, что забыли её дочь и сказала хозяйке: «Сестра! Разве нет правил? Путь Наджийе тоже будет в группе». Нашлись бубен для Фирдевс Ханым и место для Наджийе Ханым. Пухлая девушка с чёрными бровями и чёрными глазами встала, подошла к группе и спросила у Нихаль: «Вы не споёте?» Нихаль не ответила.

Когда Бихтер играла на уде, сидевшая на подушке пожилая женщина закрыла глаза и что-то бормотала, раскачиваясь из стороны в сторону. Исполняли народную музыку. Хозяйка дома и Фирдевс Ханым сидели рядом и смеялись, невеста села рядом с Нихаль и сказала ей на ухо: «Пойдём в другую комнату? Вам, наверное, скучно!» Невеста и Нихаль начали тихо разговаривать. Невеста кратко рассказала про присутствовавших: тостая женщина полюбила офицера и ушла от мужа с двумя детьми, а теперь офицер её не принимал. У исполнявшей песню пухлой девушки на следующей неделе будет свадьба. С господином из особняка рядом с Чамлыджа… Её жениху всего восемнадцать лет, он ещё не окончил школу, поэтому после свадьбы они будут ждать год.

Нихаль изумлённо слушала, не понимая и не отвечая. Голос Бихтер, который был слышен лучше всех, начал петь песню «Не страдай в этом бренном мире». После десятиминутного знакомства невеста запросто спросила Нихаль: «Сестра! К Вам ходят свахи?» Нихаль покраснела и сказала: «Не знаю!» Когда пели строку «Всё есть у одинокого пьяного», хозяйка дома снова подняла Фирдевс Ханым, сидевшая на подушке дама открыла глаза, туманным взглядом поискала невесту и сказала: «Бесиме, дорогая! Где ты? Опять про меня забыла!», невеста не обратила внимания, подняла Нихаль и сказала: «Идём в другую комнату! Здесь мы не можем поговорить…»

Когда они проходили мимо комнаты, одна створка двери которой была закрыта, невеста заглянула внутрь, потом махнула рукой Нихаль. Фирдевс Ханым прислонилась к дивану, обняла мать невесты за шею и притянула к своему плечу, обе закрыли глаза и всё ещё бормотали мотив «Всё есть у одинокого пьяного…»

— Готовы! — с улыбкой сказала невеста. Нихаль не поняла, но не спросила, чтобы не показаться глупой.

Когда они зашли в другую комнату, невеста рассказала историю своей свадьбы. Свадьба была творением пожилой женщины, сидевшей на подушке. Невеста удивилась, что Нихаль не знала эту даму. В Стамбуле невозможно было найти того, кто не знал бы её. За пазухой у этой женщины, этой феи-благодетельницы всех будущих невест и женихов, всегда было несколько фотографий и несколько коротких писем. Матери вели её в укромную комнату и долго разговаривали, а молодые девушки её целовали. Эта женщина, находившая каждой девушке мужа, не смогла найти его лишь для себя. Она с незапамятных времён была вдовой, может быть, и родилась вдовой. Она была настолько занята свадьбами других, что могла пренебречь собой. Однажды молодую девушку в сопровождении этой женщины без всякого повода послали в Калпакчыларбашы. Они гуляли по магазинам, ничего не покупая, но когда заходили в магазин, с ними каждый раз заходил ещё один покупатель, который торговался в другом углу магазина, глядя на них, нет, только на неё. Молодая девушка сразу поняла цель поездки в Калпакчыларбашы. Когда однажды мать показала ей фотографию офицера со штабным значком в петлице, сомнений больше не осталось. Затем…

После некоторых колебаний молодая девушка призналась Нихаль, что всё время переписывалась с женихом через эту женщину. Она рассказала про его письма. В конце концов…

— В конце концов, завтра Вы увидите его: высокий, широкоплечий, всего двадцать пять лет…

Из холла доносился голос пожилой женщины:

— Бесиме Ханым! Бесиме, дорогая! Где ты, моя девочка?

Невеста начала расспрашивать Нихаль. Она хотела обстоятельно узнать про её отца и задавала вопросы о том, как состоялась его свадьба. Потом оборвала невнятный ответ Нихаль и вдруг сказала искренним задушевным голосом:

— Не обижайтесь, но не слишком ли Ваш отец стар для Бихтер Ханым? Если бы это была Фирдевс Ханым… — она засмеялась и не закончила фразу.

Хотя Нихаль ощущала тайную обиду на эту девушку, упомянувшую про возраст отца, она также чувствовала что-то похожее на неявное удовлетворение. Возраст словно мстил за Нихаль, образуя изъян в браке. Разговор естественным образом дошёл до Фирдевс Ханым. Невеста рассказала то, что знала о Фирдевс Ханым.

— Хотя мы и дальние родственники, — сказала она, — Вы тоже не чужие! Вы же знаете больше меня.

Нет, Нихаль ничего не знала. Болтовня Несрин и Шайесте не могла выйти за определённые рамки. Теперь, когда она слушала говорившую, подобно маленькому журчавшему крану, молодую девушку, пелена постепенно спадала у неё с глаз. Значит мать Бихтер… Нихаль не могла подобрать слова и закончить предложение, начатое у неё в голове.

Теперь она всё поняла. О! Внезапно она так много поняла, что не хотела больше слушать. В какой-то момент невеста упомянула Бехлюля. Кто такой Бехлюль? Он молод? Красив?

Почему она про него спрашивала? Потом речь зашла о Нихаль. Не думала ли она о том, чтобы стать невестой? Чьей женой она хотела быть?

— Вы краснеете… — Нихаль не знала, что покраснела, но ей надоел этот разговор с глазу на глаз. В холле царила танцевальная атмосфера. Молодёжь по очереди танцевала. Снова послышался голос пожилой женщины:

— А где невеста? Найдите невесту.

Нихаль встала. Они вернулись в холл. Пухлая девушка с чёрными бровями и чёрными глазами не отставала от Нихаль, хотела, чтобы та обязательно станцевала. Нихаль качнула головой и сказала: «Но я не знаю как!», пухлая девушка наклонилась к Наджийе Ханым, игравшей на кануне, и прошептала:

— Какая нелюдимая! Не поёт и не танцует.

Ночью Нихаль заснула с камнем на сердце. Её ранило всё, что она увидела и услышала. Проснувшись утром в четверг, она спросила у Бихтер:

— Когда мы уедем?

Бихтер призналась, что ей тоже надоело, но уехать нельзя, они приехали именно ради сегодняшнего дня. Сейчас они оденут невесту, оденутся сами, будет церемония, банкет, и наконец…

Нихаль совсем запуталась в событиях того дня. Её слабые нервы никогда так не страдали от шума и толпы. Сейчас, закрывая глаза, она видела невесту, сидевшую на диване. Молодая девушка, постоянно говорившая вчера вечером, сегодня, в свадебном платье, была настолько застенчивой, что даже не улыбнулась друзьям, которые, несомненно, шептали ей на ухо странные вещи.

Сегодня все были очень серьёзны и невозможно было допустить, что толстая вдова, степенно встречавшая приглашённых днём, была болтушкой, подражавшей певичкам из Кадыкёя вчера вечером.

Место свадьбы было собранием противоположностей. Нихаль никогда не сталкивалась с таким странным сочетанием лиц и нарядов, не похожих друг на друга. Самые элегантные и самые стильные туалеты соседствовали с самыми странными нарядами. Пожилая дама в великолепном длинном платье, отделанном лисьим мехом и фиолетовым бархатом, взглядом и движениями бровей ругала молодую девушку в хотозе из жёлтого крепа, не смевшую поднять глаз. Нихаль услышала, что это были свекровь и невестка, которую мучали и заставили надеть на голову хотоз из жёлтого крепа приказом «В наше время было так!».

В холле, переполненном людьми, ходили под руку хорошо одетые женщины, волочившие длинные юбки, которые, несомненно, считали это в высшей степени элегантным и очень гордились длинными юбками, путавшимися у всех под ногами в толпе. Там были женщины, сидевшие на корточках возле места в углу, отведённого для ансамбля, дети, капризничавшие на руках у нянь, и девушки, бросавшие на ковёр скорлупу от съеденных фисташек.

Сзади были неизвестно чего ожидавшие зрители, не снимавшие чаршафы и покрывала с головы, среди которых вперемешку с прислугой Нихаль заметила излишне нарядных женщин. Они пришли посмотреть на невесту. Все стремились в комнату невесты, осматривали оценивающими взглядами шторы, зеркало с тумбочкой, кушетки, диваны, изучали одежду невесты, и, наконец, удовлетворившись собранными идеями, издали смотрели на приданое, бросая взгляды на решётку, поставленную перед дверью спальни.

Люди толкались, прокладывали плечами дорогу на лестнице. Крик служанки, которая не могла пройти с подносом кофе, вой скучающего в толпе ребёнка, который пришёл с матерью посмотреть на невесту, проклятия арабской женщины, которая злилась, что ей наступили на ногу, вопли постаревшей служанки с накрашенным лицом, которую из-за этого ущипнула одна пожилая дама, стук тарелок, который слышался из столовой, тонкий звук саза, который играл наверху какую-то мелодию, весь этот шум и гам витал в воздухе над людьми.

Наконец состоялась долгожданная церемония. Нихаль смогла лишь увидеть её. Рядом с ней были женщины, которые специально принесли с собой платки. Неподготовленные прятали волосы под шёлковыми платочками, закрывавшими лишь пучки волос. Люди вставали на стулья, чтобы увидеть зрелище, достойное внимания.

Наконец, под одобрительные крики со всех сторон, Нихаль увидела красную феску, чёрный костюм с вышитым воротником и рядом голову в белом тюле, сиявшую бриллиантами. Маленькая пауза, громкий шум, потом… Нихаль не могла понять, из воздуха упали белые монеты и ожидавшие вокруг люди, как внезапно обрушившаяся большая волна, бросились на пол, чтобы собрать то, что падало из воздуха.

Денежный дождь разбрасывали горстями в обе стороны и волна лилась сверху, разделяясь и бросаясь то туда, то сюда. Люди хватали эти белые штуки. Больше не было видно ни церемонии, ни жениха. Теперь можно было уйти; но нет, никто не уходил, не собирался уходить; онисобирались бесконечно сидеть здесь, глядя друг на друга, забавляясь этим шумом.

Оказавшись, наконец, одна в блаженной тишине своей комнаты, Нихаль подумала о прошедшей свадьбе, об услышанных и увиденных там вещах и приняла решение.

— Стать невестой? Ни за что! — сказала она.

Её не увидят свахи и не отправят со старой женщиной в Калпакчыларбашы. Она будет жить дома, у себя дома, в своей комнате, сама по себе, одна в мире.

Потом она подумала об отце. О! Если бы и отец был вместе с ней, и между ними, как прежде, никого не было…

У неё появилось желание снова сблизиться с отцом. Проснувшись утром, она почувствовала непреодолимую потребность увидеть отца.

Привычка заходить в комнату отца утром осталась настолько далёким воспоминанием, что она подумала, что делает что-то очень необычное, когда входила в его маленький кабинет, где провела годы наедине с ним.

Аднан Бей склонился над столом у окна и снова что-то вырезал. Он поднял голову и немного недоумённо посмотрел на Нихаль. Нихаль, улыбаясь, стояла перед отцом. Аднан Бей спросил:

— Как вышло, что сегодня утром маленькая госпожа пришла увидеть отца?

Нихаль с улыбкой пожала плечами. Она хотела сказать: «Могу ли я знать?» Да, знала ли она? Почему-то, безо всякой причины, она со вчерашнего дня думала об отце, а сегодня утром пришла в его комнату, повинуясь неизвестному чувству. Было достаточно слова, взгляда, пустяка, чтобы в её чувствах внезапно произошли самые большие изменения. В её сердце раздавался тихий голос, который говорил, что она и сама немного была причиной такого отдаления от отца. Она должна его простить, верно?

Она отодвинула маленький стул, не сказав ни слова, села напротив отца, положила правый локоть на колено, обхватила рукой маленький подбородок и с улыбкой посмотрела на отца, который бросил работу и теперь смотрел на неё. Она как будто изучала его.

Значит, отец был старым. Откуда пришла эта идея? В её ушах до сих пор звенел похожий на бездушный смех издевательский голос, говоривший о старости. Теперь она считала отца настоящим стариком, вдобавок немного похудевшим, со впалыми щеками, побледневшим, он постарел сильнее, чем она думала… Как будто она давно не видела отца и вдруг обнаружила, что он изменился.

— Нихаль! Почему ты так на меня смотришь?

Она не ответила. Что-то дрогнуло у неё на губах, что-то, похожее на улыбку… Затем тень улыбки исчезла и на лбу девочки появилась тень беспокойства. Может быть отец был несчастен; может быть он плакал потому, что и в его сердце была неведомая печаль; может быть он тоже страдал из-за отдаления с Нихаль. Теперь её сердце сжимало чувство вины из-за того, что она отдалилась от отца. Она хотела сказать что-то такое, что за секунду сблизило бы её с отцом и снова сделало бы их друзьями, как прежде. Она ничего не находила. Чтобы нужно было сказать, чтобы после одного поцелуя была забыта долгая безмолвная вражда?

Она протянула руку и взяла кусок доски, брошенный отцом:

— Отец, что Вы делаете?

Это ещё ничем не было. Аднан Бей ещё не решил, что сделает. У него была идея, но…

— Идея меня утомит, — сказал он. — На виноградном листе гроздь винограда, изюмины надо выдолбить, заполнить ватой и обтянуть маленькими кусочками бархата подходящего цвета…. Понимаешь, Нихаль? Элегантная подушечка для иголок…

Нихаль очень понравилась идея:

— О, как мило! — сказала она. — Вы же её мне отдадите?

Потом она вдруг кое-что вспомнила. То, что снова сблизит отца и дочь:

— Помните, отец, — сказала она; — однажды Вы начали вырезать мой портрет, но он остался незавершённым. Где эта вещь? Кто знает, куда её бросили?

Она встала, порылась в кусках досок, инструментах и прочих вещах, которыми был заполнен рабочий стол отца в углу, в поисках воспоминания счастливой поры жизни, которое осталось не законченным и было выброшено в угол.

Аднан Бей остановил её:

— Зря ищешь, Нихаль! Эту вещь невозможно закончить. Тогда ты была ребёнком, а теперь…

Он потянул Нихаль за руку и повёл к окну, чтобы лучше видеть её для принятия решения, и, глядя на худое лицо дочери, которое теперь было скорее похоже на лицо молодой девушки, чем ребёнка, мягкие волосы, венчавшие лоб, тонкую и длинную шею, закончил фразу:

— Теперь ты уже молодая девушка.

В сердце Нихаль будто что-то таяло от удовольствия, когда в нежной атмосфере любви её душу обнимал взгляд отца. Она собиралась броситься в объятия отца и заплакать от счастья, что за пять минут снова нашла его. Но не смогла найти сил. Аднан Бей по-прежнему смотрел на неё. Чтобы что-то сказать, Нихаль сказала:

— О! Молодая девушка! Отец, когда девочка становится молодой девушкой, она, в конце концов, станет невестой, верно? Знаете? Я приняла решение, которое больше не изменится: маленькая Нихаль не станет невестой. Помните, когда я была маленькой, Вы спрашивали: «Нихаль, за кого ты выйдешь?» Я с полной уверенностью говорила: «За Вас!» О! Не волнуйтесь, сейчас у меня нет таких мыслей, но я останусь с Вами, понимаете, отец? Навсегда с Вами…

Аднан Бей с глубокой грустью в голосе сказал:

— Но, дочка, в конце концов тебе придётся стать невестой. Однажды отец, возможно, вынужден будет оставить тебя одну.

Сначала Нихаль не поняла, но потом поняла по дрожащим глазам отца и лишь сказала с горьким стоном, вырвавшимся прямо из глубины души:

— О!

Было ли это возможно? Могло ли такое случиться? После матери и он, отец… Не в силах произнести это слово, она сказала себе:

— Невозможно! — Затем прижалась к отцу и сказала:

— Скажите мне, что сказанное Вами невозможно…

Аднан Бей с улыбкой спросил:

— Откуда такой вывод, Нихаль?

Она сказала отцу правду. Она сделала такой вывод из того, что увидела вчера на свадьбе. Нихаль по-детски оживлённо, в манере, которая странными мимикой и жестами делала забавными все детали, рассказала о том, что видела на свадьбе.

В рассказе Нихаль свадебная история приобретала силу живой комедии, перед глазами Аднан Бея одна за другой проплывали все нелепости и странности места, где проходила свадьба. Нарисовав воображаемую картину свадьбы с вдохновением художника, пробудившего жизнь двумя штрихами карандаша, Нихаль встала напротив отца, чтобы выглядеть правдиво, и передразнивала насупленную невесту.

— Представьте, — сказала она, — пройдёт много часов, целый день, а Вы всё будете так дуться. Вы сердиты на всех, кто пришёл на Вас посмотреть, как будто жалеете, что стали невестой. Кроме того, нет, помимо этого…

Нихаль подняла палец и серьёзно, словно давала наставления, сказала:

— Есть ещё кое-что, настолько же противное, насколько смешное…

Потом, чтобы рассказать про сидевшую на подушке даму, она села на ковёр, с закрытыми глазами медленно, как будто в такт мелодии саза, покачала головой и глухим голосом произнесла: «Вот спасибо!»

Эта женщина повезёт её в Калкапчыларбашы и продаст, словно приглянувшийся товар, совершенно незнакомому мужчине.

Нихаль снова встала и сказала:

— Понимаете, отец? Ни за что! — Когда она говорила, в её тонком голосе была железная уверенность.

Аднан Бей заметил с улыбкой:

— Но, дочка, не все девушки становятся невестами в Калпакчыларбашы.

Из уст Нихаль чуть не вырвался вопрос:

— Где же они становятся невестами? В Календере, В Каытхане, в Гёксу…

Этот пусть и незаданный вопрос так испугал её, что Нихаль побледнела, но, говоря о свадьбе, она хотела найти, с чего начать, чтобы умомянуть о Фирдевс Ханым и о них. Но тогда отец нахмурится и жёстко скажет: «Нихаль! Можешь уйти?» Чтобы не упоминать их, она нашла кое-что другое:

— Позвольте признаться, — сказала она. — Для того, чтобы стать невестой, по-моему, может быть одна причина: драгоценности! О! Вы не знаете, отец, но я захмелела от увиденного. Как будто все эти бриллианты, изумруды, рубины плавились, проникали мне в кровь и кружили голову. У всех, у всех они были.

Она слегка покраснела и, глядя в глаза отцу, добавила с милой улыбкой, чтобы скрыть смущение после признания:

— Особенно у одного человека, Вы знаете у кого, был такой комплект украшений с изумрудами…

Казалось, её что-то душит, в горле был ком, мешавший закончить, и она замолчала. Аднан Бей улыбнулся, расчёсывая её волосы пальцами, и сказал проникновенным голосом:

— Да, но для этого нужно стать невестой. Скажи мне, когда передумаешь, и тогда у маленькой Нихаль будет комплект украшений с изумрудами.

Нихаль со смехом ответила:

— О, бедный комплект украшений с изумрудами! Сколько ему придётся ждать, чтобы оказаться у маленькой Нихаль.

Её не обидела постановка такого условия, сегодня она была так счастлива примирению с отцом, что ни на что бы не обиделась. Сейчас она хотела помириться со всем, со всеми, с жизнью. Способность любить, принесённая неведомым ветром, раскрывалась в её душе как бутон, искавший света и тепла. Она помирилась даже с фортепиано. Сегодня дом несколько часов слушал вальсы Штрауса и кадрили Метра. Она пошла к Бехлюлю и попросила книгу. Мадемуазель Де Куртон начала разрешать ей читать некоторые истории при условии, что сначала увидит их сама. Она на полчаса задержалась в комнате Бехлюля под предлогом книги. Сегодня они болтали как два хороших друга. Она как будто праздновала своё примирение с отцом.

Иногда она с улыбкой спрашивала себя среди бьющей через край радости: если примирение зависело только от неё, почему она ждала до сих пор? Подражая мадемуазель Де Куртон, она поднимала палец и говорила:

— Маленькая Нихаль, теперь ты будешь хорошим ребёнком, не так ли?

***

Но она не смогла быть хорошим ребёнком. И вот между Нихаль и Бихтер, которые до того не сказали друг другу резкого слова, началась вражда. Нихаль была не права, она признавалась себе в этом, когда чувствовала что-то, похожее на неприязнь к Бихтер. Она не могла найти никакой причины для непризни к этой женщине, кроме того, что та была женой отца. Однако её душе была так необходима эта несправедливость, что она бы непременно ей повиновалась. Раз она не смогла стать другом этой женщиной, она собиралась стать её врагом.

Однажды утром Нихаль с улыбкой вошла в кабинет отца, прикрывая лист бумаги в руке. Бихтер маленькой метёлкой смахивала пыль с картин на стене. Нихаль приблизилась к отцу, всё так же улыбаясь, показала и тут же убрала бумагу, как будто опасаясь, что её отберут.

— Что это, Нихаль?

Нихаль развела руками и сказала:

— Страшный расчёт.

Аднан Бей тоже улыбнулся, Нихаль пришла просить деньги. Она объяснила отцу, что они с мадемуазель сделали расчёт, ведь маленькой Нихаль столько всего не хватало… Она перечисляла, глядя на бумагу и загибая пальцы на руке отца: прежде всего они купят ботинки, раз; у неё порвались перчатки, они купят перчатки, два…. Количество покупок возрастало. Нихаль сказала как избалованный ребёнок, привыкший, что ему не отказывали в желаниях:

— Видели? Здесь хватит, чтобы вытащить пять лир из Вашего кошелька…

Аднан спросил Бихтер:

— Не знал, что сегодня Вы собираетесь в Бейоглу.

Забравшись на диван, чтобы достать до высоко висевшей фотографии, Бихтер ответила, не поворачивая головы:

— Я тоже не знала.

Нихаль без стеснения ответила:

— О! Мы с мадемуазель решили, что поедем. Отец! Из-за Вас мы опоздаем на пароход.

— Дочка, почему не подождать, когда поедет мама?

Лицо Нихаль внезапно изменилось. Не желая отвечать и надув губы, она сказала: «Потому что!» затем добавила:

— Сегодня мы хотели поехать с мадемуазель. Я думаю, что молодая девушка может выйти куда-то с гувернанткой.

Сказать ещё слово Нихаль, означало дать повод для некрасивой ссоры на пустом месте. Аднан Бей предпочёл дать деньги, а после ухода Нихаль спросил Бихтер:

— Что у Вас с Нихаль, моя роза?

Бихтер будто не услышала и украдкой ответила:

— С Нихаль? Ничего!

Когда Нихаль вошла в свою комнату после возвращения из Бейоглу, она сразу увидела какое-то изменение. В комнате как будто произошло изменение, опустошившее её. Она стояла, не снимая чаршафа, и смотрела непонимающим взглядом. Затем она поняла: не хватало кровати Бюлента.

Это было настолько поразительно, что она не могла поверить глазам. Она в чаршафе вышла из комнаты и подбежала к лестнице:

— Шайесте! Несрин! Почему Вы убрали кровать Бюлента?

Она, прислушиваясь, ожидала ответа. Потом спустилась вниз и увидела Бихтер.

— Почему ты бежишь, Нихаль?

Бихтер словно решила смело смотреть в лицо неминуемой ссоре.

— Убрали кровать Бюлента! — сказала Нихаль.

Бихтер твёрдым голосом ответила:

— Да, я велела убрать, Бюлент будет спать в отдельной комнате. Мы с ним так решили на прошлой неделе.

Нихаль замерла на месте. Как? В конце концов они забирают у неё Бюлента, не хотят даже на одну ночь в неделю оставлять его со старшей сестрой и эта несправедливость творилась при участии Бюлента и ей даже не сочли нужным сообщить, более того, воспользовались тем, что её не было дома… О!

Она не могла сказать ни слова, смотрела на Бихтер взглядом, полным злобного негодования, и вдруг вышла из себя:

— Но Вы, зачем Вы вмешиваетесь! О! Вы, конечно, обманули Бюлента этими Вашими фальшивыми улыбками… Вы опять улыбаетесь, но теперь я знаю, понимаете? Я знаю эти Ваши улыбки, в них есть что-то отравляющее. Вы всё время отравляете окружающих. Бюлента ради Вас отправили в школу, ради Вас ребёнка туда выгнали, а теперь выгоняют и из комнаты старшей сестры. Куда Вы его выгоняете? На мужскую половину дома?

Бихтер слушала с горькой улыбкой и тихим голосом ответила:

— Ты несправедлива, Нихаль! Зачем ты говоришь в манере, о которой пожалеешь через пять минут? Подумай, Нихаль! Бюлент больше не мог спать в твоей комнате. Это было бы против правил.

— Нет! — cказала Нихаль. — Вы лжёте!

Невольная дрожь сотрясала её нежное, больное тело, губы побелели, в голосе было что-то хриплое, колючее, свистящее:

— Это происходит из-за меня, а не просто так, понимаете? Это делается, чтобы мучить девочку, которая стала лишней в доме. Признайтесь, почему Вы скрываете? Вы хотите отдалить меня ото всех, оставить одну, и делаете это с момента своего появления.

Бихтер побледнела и слушала, кусая губы. Она никогда не видела Нихаль в таком состоянии.

Сейчас та стала раздражительнлй девочкой, которая говорила охрипшим от злости голосом, ни о чём не думая, не желая ничего слушать. Внезапно она приблизилась к Бихтер:

— О чём Вы только что говорили? — сказала она. — Вы вели речь о том, что я пожалею через пять минут, да? Вы ошибаетесь, я наоборот сожалею о том, что не сказала Вам раньше. О! Я Вас никогда не любила, не смогла полюбить. Я Вас ненавижу, слышите? Только ненависть!

У Бихтер гудело в ушах, она полагала, что наверху скрипели половицы, в коридоре медленно открывалась дверь и мадемуазель Де Куртон, Шайесте, Несрин и Бешир с довольными улыбками на губах слушали, как её унижали. Последние слова Нихаль стали хлыстом, который сразу заставил её покраснеть:

— Нихаль! — сказала она. — Идите к своей гувернантке. Вам должны преподать больше уроков воспитания…

Бихтер повернулась, чтобы не услышать ответа девочки, которая, не в силах ответить, дрожала от гнева, в это время дверь комнаты Аднан Бея открылась и Нихаль увидела перед собой отца. Отец и дочь посмотрели друг на друга пристальными, почти враждебными взглядами. Аднан Бей спросил:

— Что происходит, Нихаль?

Нихаль не ответила, она будто задыхалась, гнев отнял у неё последние силы. Теперь она была слаба, ей хотелось прямо там заплакать. Аднан Бей подошёл к ней и в его взгляде было больше жалости, чем гнева:

— Дочка, — сказал он, — зайдёшь ко мне ненадолго?

Она вдруг увидела себя в комнате отца, не в силах заплакать от стыда, не в силах вымолвить хоть слово, умирающей у ног отца, который не желал понимать страдания её бедного сердца, когда он что-то говорил немного сердитым, слегка упрекающим, тревожным, серьёзным голосом, дававшим наставления, которые неизвестно как ранят её сердце; и она так испугалась зрелища, внезапно ожившего в её воображении, что отдёрнула руку от протянутой руки отца, повернулась и, ничего не ответив, убежала.

Через пять минут Нихаль, глядя на оставшееся пустым место Бюлента в комнате, считала себя настолько неправой, что раскаялась. Как она найдёт в себе силы, чтобы спуститься вниз и снова посмотреть в лицо этой женщины? Сейчас она не могла найти причину, чтобы оправдать эту вспышку гнева, показать себе, что права. Ей было так стыдно, что она не открыла мадемуазель Де Куртон, которая постучала в дверь, требуя объяснений.

Казалось, все позабыли об этом происшествии. Бихтер вела себя так, словно между ней и Нихаль ничего не произошло. Но раскаяние Нихаль снова сменилось потребностью найти повод для вражды, в ней было что-то, выводившее её из себя, она успокаивалась только после того, как выплёскивала на Бихтер больше, чем несколько неприятных слов. Теперь мелкие перепалки следовали одна за другой. Любое невинное слово Бихтер толковывалось превратно, любой дружеской идее дерзко возражали, в её обращения к мужу вмешивались. Нихаль становилась невыносимой, вспыльчивой девочкой. Её были обиды на Бихтер длились по несколько дней, один раз она бросила салфетку на стол и ушла посреди трапезы из-за сказанного Бихтер. Заранее оговоренные совместные прогулки откладывались из-за внезапных недомоганий Нихаль. Она возражала из-за самых невозможных вещей, постоянно ожидая возможности пристыдить, выставить несправедливой, с издевательской усмешкой опровергнуть Бихтер и становилась очень раздражительной, когда видела себя побеждённой спокойной улыбкой и сдержанным ответом Бихтер.

Бихтер решила, что у девочки началась депрессия. Самообладание, преодолевавшее волнения, позволяло ей лишь обороняться от Нихаль. Она нарисовала для себя роль матери, которая воспитывала больную дочь, не мучая её. Однажды она попросила мужа:

— Ваше маленькое вмешательство приведёт к тому, что депрессия продлится вечно. Пообещайте мне, что не будете вмешиваться.

Аднан Бей делал вид, что не знал о происходившем вокруг. Иногда он закусывал губу или брал газету в руки, чтобы не вмешиваться в конфликт рядом с ним.

Такая жизнь оказалась адом для Бихтер. Ей нужно было сражаться с Нихаль в самые спокойные и вроде бы самые безопасные моменты. Она была в постоянном напряжении: девочка пристально наблюдала за всеми её словами и поступками, чтобы найти повод для конфликта. Но после того, как началась депрессия, больше всего страдала сама Нихаль. Её раздражительность была подобна непреодолимым приступам страшной лихорадки, опалявшей бедную больную душу. Приступы делали её безрассудной; она с диким опьянением забывалась; затем выходила из этого сражения с расстроенными нервами, дрожащими бледными губами, комом в горле и болью от затылка до висков, подобно безумной птице, бившейся о прутья клетки, и приходила в себя после приступов неистовства, яснее и сильнее напоминавших о депрессии; бежала в свою комнату, чтобы скрыться от стыда этих напоминаний, от взглядов всех, кто будто будет осуждать эти несправедливости, запирала дверь и хотела терзааться в одиночестве, с вытаращенными глазами и скрюченныыми пальцами. Она знала, что несправедлива, читала это во взглядах окружавших. Свидетелями несправедливости были все: от мадемуазель Де Куртон, говорившей: «Но, девочка моя, пожалуйста, подумайте», до Шайесте и Несрин, с улыбкой одобрявших её и что-то бормотавших, проходя мимо. Она считала, что несправедливость, особенно совершённая при поддержке девушек, стала страшее и питала отвращение к себе за то, что опустилась до их уровня и стала их сообщницей. Но почему, почему так случилось? Почему у неё не хватало сил подумать, как говорила мадемуазель Де Куртон? Тогда она бы увидела, что нужно делать, чтобы искупить вину перед собой и окружающими за эти несправедливости. Она бы хотела снова ребячиться с отцом, прижаться к Бехлюлю, осыпать подарками Бюлента, наконец, стать близкой подругой Бихтер, будто ничего не случилось. Но она чувствовала, что окружающие, даже Бюлент, прячут осуждающие взгляды. Она замечала несказанные слова, замершие на устах Бихтер, и, уже не сдерживаясь, искала исправления прежних несправедливостей в новой несправедливости, веря, что, наконец, появилась причина, которая привлечёт всех на её сторону, покажет её правоту. Каждый раз она ошибалась и ни в одном из этих сражений не встретила взгляда, который бы оправдал её. Она была не права, но хотела, чтобы все оправдали и пожалели её. Да, она хотела жалости именно к себе, ей требовалось милосердие. Что-то в её душе искало доброе сердце, которое прижмёт её к себе и увлажнит её волосы своими слезами. Чьё доброе сердце? Она не могла предположить. Но она знала, что эти слёзы, горячие слёзы, которые прольются на её волосы из глубокого источника милосердия, омоют раны её сердца, бедного раненого сердца, очистят от яда и только тогда она избавится от этой страшной, разрушительной горячки.

Чьё это было сердце? Сердца окружающих отдалились от неё. Она не видела ни одного доброго сердца, которое могло бы пролить исцеляющие слёзы. Сейчас она была чужой для всех…

Повторяя про себя это слово как знак горького разочарования, с сиротским отчаянием издавая этот крик в траурное безмолвие своего одиночества, будто мучительный стон, она чувствовала себя такой одинокой, что хотела умереть.

Она дрожала и чувствовала холод, когда мрачные зимние дни обрушивали на неё из окна смертельную темноту. Умереть! О! Кто знает, как это было красиво, но как страшно… Она видела красоту именно в страхе. Чёрная яма, она с побледневшим лицом и светлыми волосами лежит в белом, как снег, саване, а на чёрную землю с чёрного неба медленно льётся, будто лаская могилу молодой девушки, дождь: о эти исцеляющие слёзы! Раз в жизни не было великодушного сердца, которое увлажнит ими её светлые волосы, она найдёт эти слёзы в могиле. Пока небо медленно роняет слёзы со скорбью матери, оплакивающей свою дочь, душа в могиле впитает их, бесцветные губы мёртвой молодой девушки обретут свежесть в счастливой улыбке; потом, как знать, может быть из чёрных коридоров, скрытых под тёмными могильными дорожками, волоча белый саван, ногтями прокладывая дорогу, прийдёт другой мертвец — её мать, чтобы по ночам не оставлять дочь в одиночестве, найдёт губами её ухо и, чтобы не слышали живые, скажет тихим голосом: «Нихаль! Моя маленькая Нихаль! Одна я считаю, что ты права.» Да, только она будет считать, что маленькая Нихаль права.

Когда она в одиночку в комнате думала о смерти, ей представлялась свежая могила молодой девушки, в изголовье которой она будто скорбела с рассеянным взгядом, положив подбородок на руку.

О! Если бы можно было так разделиться. Нихаль, которая мертва и в могиле целуется с матерью, и другая Нихаль, со спутанными светлыми волосами, взглядом, устремлённым на невидимый для людей горизонт, положившая подбородок на руку, неподвижная, как живая траурная статуя в изголовье могилы, которую поставили туда только плакать…

Иногда ей нужен был кто-то, чтобы вместе поплакать, и тогда она обращалась к утешающим музыкальным мелодиям. В горестные часы её пальцы исполняли произведения, которые заставляли стонать фортепиано. В ноктюрне Шопена, песне Шумана, или грустной мелодии Мендельсона душа инструмента и её больная душа бились в агонии объятий, губившей их, затем, сломив, уничтожив друг друга, оставляя в воздухе мелодию глубокой скорби со всхлипом последнего мучения, обессиленные, сломленные, раненые, они словно падали в сторону. Эти стоны, эти музыкальные оды, являвшиеся языком, сложенным из слёз невыразимых страданий жизни бедного человека, проходя через больные нервы Нихаль, заражаясь от её отравленной души, будто заболевая, обретали другое значение, тонкое печальное выражение, похожее на слёзы милосердия, капающие по ночам в могилы из печальных улыбок неба. Нихаль забывалась, со сжатыми губами и сухими глазами, погружённая в увиденные сквозь облако чёрные знаки, в её взгляде, можно сказать высохшем от жалоб, слетавших с безмолвного языка знаков, не было проблеска мысли, будто бесчувственная, будто неживая, она комфортно плавала на волнах сна о собственной смерти.

Когда она с закрытыми глазами играла сложную часть одной из симфоний Бетховета, то представляла белую ночь, горизонт последней ночи жизни, окутанный саваном. По непонятной причине для неё в этой мелодии была такая сила входновения, что когда она играла, в её глазах рождалась белая ночь, окутавшая вселенную саваном, ночь, образованная из света и тьмы, солнца и облаков, мёртвая ночь мёртвого мира.

Белый! Белый! Белый! Большие, высокие деревья поднимали белые ветки, вздрагивали в этой ночи. Среди гор, противостоявшим скоплениям белых облаков, бушевало море, вздымая белую пену на высоких волнах. А наверху застывший после снежной бури белый месяц… Тени, пробегавшие по этой белизне, облака, окутавшие чёрным дыханием смерти этот белый мир, и повсюду безмолвие; ни тихой мелодии облаков, ни лёгкого шелеста волн; нет ничего, только голос, читающий некролог жизни из мрака мёртвой ночи, неизвестно откуда, может быть из другой вселенной; наконец, мелодии, лившиеся как источник милости поверх страданий, покоявшихся под саваном…

Она видела себя в белых одеждах, утекающих в белые волны белого моря, под снегом, на краю замёрзших пейзажей, в качестве единственного зрителя последней ночи вселенной. Человек совсем один в мёртвой вселенной! Сейчас тоже так было, верно? Совсем одна! Тогда она дрогнула из-за сходства мечты и реальности и ей захотелось уйти, отряхнувшись от утешений музыки, которая убивала, пока лечила.

Она почувствовала необходимость сотрясти онемевшие, агонизирующие нервы, чтобы вернуть их к жизни. Только что стонавший инструмент вдруг разбушевался. Лейтмотив симфонии взорвался вихрем, в безумном круговоре заглушил страшным грохотом все звуки печальных мелодий, прежде чем в воздухе в последний раз прозвучали горестные крики.

В этом шуме Нихаль не хотела задумываться, потом усталая, бледная после сражения, повернула голову и увидела глаза старой гувернантки, смотревшие на неё тревожным взглядом. Та почти всегда во время музыкальной горячки тихонько приходила как тень и садилась немного поодаль.

Её взгляд на Нихаль издалека был полон глубокого сострадания и хотел сказать: «О бедное дитя, она убивает себя». Да, музыкальная горячка, приступы жара, которые всегдя следовали за безжалостной болезнью, оставляли слабое дитя сломленным своей разрушительностью. В утешительности этой музыки было пьянящее насмешливое коварство бессмертия.

Она хотела взять Нихаль и почитать ей то, что принесло бы радость, но Нихаль было скучно. Ей хотелось слушать такие книги, которые заставили бы думать о смерти. Она призналась гувернантке:

— Смерть! Смерть! Сейчас я всё время этого хочу, — сказала она.

14

В один из дней Шайесте сообщила Нихаль невероятную новость. Она услышала, что Фирдевс Ханым надолго приедет в особняк. Шайесте дала подробные разъяснения. Врачи говорили, что сырость в её особняке была причиной ноющей боли в коленях и после долгих раздумий она, наконец, решила приехать сюда.

Пока Шайесте в нескончаемых подробностях рассказывала об этой новости, Нихаль стояла неподвижно, не говоря ни слова, с изумлённым взглядом, характерным для тех, кто слушает что-то невероятное. Когда Шайесте закончила, Нихаль ничего не сказала.

Было ли это возможно? Это решение приобретало значение чего-то намеренно организованного против неё. Значит отныне Нихаль будет вынуждена жить в одном доме с Фирдевс Ханым. Но она ненавидела эту женщину, особенно после свадьбы… Она смотрела на неё как на отличное существо, не похожее ни на одну другую женщину. Невозможно, она этого не допустит! Она вдруг решила, что возразит отцу и будет бороться изо всех сил.

Нихаль должна была сразу сделать то, что пришло ей в голову и быстро использовать появившуюся причину для ссоры. Она встала, спустилась вниз, но была вынуждена задержаться в холле.

Сегодня была суббота. Только что приехал Бюлент, она встретила в холле его и Бехлюля. Она расцеловалась с Бюлентом. Нихаль была бледна, её губы немного дрожали. Она хотела побежать к Бихтер и страшной ссорой всё разрушить. Бехлюль спросил:

— Что с тобой, Нихаль? С тобой опять что-то происходит.

Нихаль остановилась. Она внезапно изменила решение. Она подумала, что найдёт сторонников, если расскажет эту необыкновенную новость. Она сказала Бехлюлю:

— Вы, конечно, знаете, что к нам едет гость…

Бехлюль ответил:

— Думаю, ты говоришь о Фирдевс Ханым. Но ты ошибаешься, Нихаль, это не гость, а мать женщины, которая приходится тебе матерью…

Нихаль гневно ответила:

— Да, но эта женщина не может сюда приехать.

Бехлюль подошёл к Нихаль и сказал, как старший брат:

— Нихаль! Уверен, ты сейчас шла к Бихтер сказать то, что сказала мне, верно? Можешь меня выслушать, Нихаль? Но не ругаясь, не злясь, а с улыбкой… Знаешь, мы — друзья, своего рода брат и сестра, несмотря на все ссоры. Брат и сестра, которые раздражают и всё равно любят друг друга… Видишь, ты улыбаешься, злость прошла, теперь ты меня выслушаешь.

Бехлюль повёл Нихаль за руку в свою комнату, следом пошёл Бюлет. Бехлюль посадил Нихаль в кресло, придвинул стул и сел напротив, Бюлент сидел между ними, на полу.

Нихаль была словно размягчённое тело, подчинившее волю другим, лёгкая улыбка тронула её тонкие губы. Она настолько отличалась от прежней Нихаль, что если бы сейчас была рядом с Бихтер, то не смогла бы сказать того, что могла сказать пять минут назад.

Бехлюль спросил мягким голосом брата:

— Верно, Нихаль? Ты собиралась сказать Бихтер, что эта женщина не может сюда приехать.

Нихаль отрицательно покачала головой, и Бехлюль сказал:

— Сейчас тебе стыдно и поэтому ты не признаёшься, что хотела сказать либо это, либо что-то похожее… Видишь, хватило пяти минут и тебе стыдно за то, что ты хотела сделать. Если бы ты ждала по пять минут до того, как сделать то, что делала всю зиму, ничего бы не было.

Нихаль молчала всё с той же улыбкой. Тогда Бехлюль объяснил. Никто не был доволен приездом Фирдевс Ханым, но Бихтер больше всех…

Нихаль открыла глаза, как, разве Бихтер не была рада грядущему приезду матери? Бехлюль сказал:

— Нет, уверяю тебя. Долго объяснять, но как бы она ни была недовольна, другие не могут показать ей своё недовольство, особенно ты, Нихаль, не можешь послать даже небольшой знак. Это не было бы похоже ни на одну из ваших предыдущих ссор. А теперь, Нихаль, если позволишь, скажу тебе то, что давно хотел, но не мог сказать.

Нихаль немного выпрямилась и ждала того, о чём не могли сказать до сих пор. Бехлюль серьёзным голосом сказал:

— Нихаль, ты, не зная того, разбиваешь сердце отцу.

— Как это? Я разбиваю сердце отцу?

Вопрос прозвучал как крик сердца. Бехлюль спокойным голосом продолжил:

— Да, ты, маленькая Нихаль, ты… Неосознанно, не задумываясь, немного из ребячества, немного из вспыльчивости, но в основном из ревности… Всё, что ты сделала в отношении Бихтер, эти несправедливости, да, ты же согласишься, что это было не что иное, как несправедливость. Все ссоры из-за того, что ты не смогла сдержаться, причиняют ему боль.

Бехлюль продолжал подобные рассуждения, но Нихаль уже не могла ничего понять, не могла ясно слушать. У неё был туманный взгляд, когда она смотрела на соглашавшееся лицо Бюлента и гудело в ушах, когда она слышала голос Бехлюля. То, что ей сказали в первый раз, было настолько неожиданным, настолько необычным, что ошеломило её. Казалось, что у неё разрывается сердце. Значит, она разбивала сердце отцу. Да, это должно было быть правдой. Как получилось, что она сама не могла об этом подумать и до сих пор никто не сказал ей правду. Она вдруг почувствовала себя виновной в совершении крупного убийства. Разбить сердце отцу… Да, это было так, это должно было быть так. Что она теперь будет делать? Что она сделает, чтобы он обо всём забыл? Чтобы он всё простил? Несомненно, теперь она не будет возражать против приезда Фирдевс Ханым, теперь она не будет бороться с Бихтер, но как заставить забыть прежнее?

Она не слушала, что говорил Бехлюль, и одно за другим вспоминала прошлые события с участием Бихтер. Она считала себя такой несправедливой. Как она нашла силы и сделала это?

Нихаль вышла из комнаты Бехлюля совершенно другой. Бехлюль сказал ей:

— Видишь, Нихаль? Когда ты почувствуешь что-то, похожее на гнев, приходи сюда и мы немного поругаемся с тобой, если ты захочешь дать выход своему желанию поругаться…

***

Сегодняшний день стал для Нихаль самым спокойным. Она несколько часов слушала книгу, которую ей читала мадемуазель Де Куртон. Сегодняшний день станет началом нового периода в её жизни. Теперь она будет молчать, стараясь найти в своём слабом сердце силы, чтобы подавить чувство протеста, доводившее её до безумия, закроется в безмолвной грусти своего поражения, будет молчать, чтобы не разбивать сердце отцу, замолчит навсегда.

Пока мадемуазель Де Куртон читала, Нихаль думала об этом. Сегодня старая гувернантка тоже отквлекалась во время чтения. Медленно опуская книгу, она устремляла глаза, как будто полные слёз, на Нихаль и смотрела на неё долгим задумчивым взглядом. Проходила минута и они, не в силах ничего сказать, с трудом отводили глаза друг от друга. Дважды Нихаль спросила:

— О чём Вы думаете, мадемуазель?

Губы старой гувернантки зашевелились, будто силясь что-то произнести, потом она сказала: «Ни о чём!»

В тот день Нихаль не придала большого значения сомнениям мадемуазель Де Куртон. Без сомнений старой деве действительно было нечего ей сказать, но на следующее утро из этого пустяка всплыла ужасная правда.

Утром Нихаль разбудила мадемуазель Де Куртон, которая сказала в полуоткрытую дверь:

— Бонжур, Нихаль! Ты ещё в постели, дитя моё? Я ухожу, надо успеть на пароход.

Вчера старая дева сообщила Нихаль, что в воскресенье рано уедет в Бейоглу, чтобы побывать на утренней молитве. Высунув голову из-под одеяла, Нихаль крикнула гувернантке:

— Бонжур, мадемуазель! Пожалуйста, поскорее возвращайтесь, сегодня, кажется, хорошая погода, мы с Вами немного прогуляемся.

Это был один из последних дней зимы, холодный, но хороший день… Нихаль из постели видела, как тусклый, как будто запотевший от ледяного дыхания, свет солнца соскользнул с окна и коснулся края шторы. За окном с подтаявшего, похожего на белую губку куска снега размером с кулак изредка капали капли, которые следовали за крохотной рекой на замёрзшем стекле, удлинялись, избигались и, наконец, исчезали.

Нихаль долго смотрела на луч, касавшийся штор, на тающий кусок снега, на крохотную реку.

Она мёрзла в постели, думая о приятном тепле солнечного дня. Казалось, что-то похожее на ледяное дыхание, затуманившее свет солнца, сковало и её мозг. Всё её тело била мелкая дрожь. Нихаль съёжилась, подтянув ноги, в постели и прижала одеяло к подбородку. Она продолжала смотреть на солнце, кусок снега и крохотную реку. Сегодня, в холодной комнате она никак не сможет найти сил встать с кровати, умыться и одеться. Она с дрожью ещё больше съёжилась в постели, словно чувствовала холод воды и ледяную дорожку между плеч. Сегодня она будет лениться и долго не встанет с постели. Потом нашлась ещё одна причина не вставать с постели: мадемуазель Де Куртон тоже не было дома…

В её глазах появилось томное выражение, продолжая смотреть на окно, медленно опустились ресницы, дрогнули веки с тонкими голубыми прожилками и она снова уснула. Какое-то время она спала, затем внезапно открыла глаза и ей показалось, что комнату встряхнули. Сначала она не смогла понять, но поняла спустя минуту, когда об окно снова разбился летевший снизу огромный снежок. Внизу, конечно же Бюлент держал под прицелом окно старшей сестры.

Она вскочила с постели, побежала к окну и в это время ещё один снежок ударился о край рамы. Нихаль посмотрела на сад. Все были там: Аднан Бей, Бехлюль, Бюлент, поднявшая широкий меховой воротник Бихтер и Бешир, присевший на корточки, чтобы собрать ещё не расстаявший снег…

Они смотрели на неё, подняв головы. Бюлент готовил ещё один снежок. Нихаль, сделав знак рукой, сказала: «Иду!»

Через пять минут она была в саду. В воздухе чувствовалось приятное тепло. Сегодня утром солнце как будто принесло весну, пробудившуюся раньше времени. Нихаль почувствовала, что полностью согрелась, как только вдохнула этот воздух. Снег на дорожках сада стал мягким и рыхлым. С веток, будто покрытых слоем белого мутного стекла, одна за другой падали капли.

Одна из них упала на шею проходившей Нихаль. Она с испуганным криком подняла плечи. В этот миг Бюлент приказал всем, ждавшим её приближения со снежками в руках:

— Огонь!

На Нихаль посыпались снежки и она, подняв руку, прятала лицо. Один снежок попал чуть выше уха, в волосы. Нихаль пальцами стяхнула его с волос и сказала: «Теперь моя очередь!» Она спрыгнула с дороги, под деревом была куча снега, но на другой стороне Бюлент тоже не стоял на месте и между ними началась безжалостная война. Постепенно игра, которая началась как война по правилам, превратилась в борьбу, где дистанция между ними уменьшалась и снежки становились горстками снега, торопливо взятыми, чтобы можно было успеть раньше врага. Все вокруг смеялись, Аднан Бей кричал: «Хватит!» Оба вышли из этой войны уставшими, вываленными в снегу, запыхавшимися. Нихаль спросила прерывающимся голосом:

— Папа, Бюлент проиграл, верно?

Бюлент не верил в поражение и проговорил: — Кто проиграл? Хочешь, начнём ещё раз.

Всё этому помешало. Аднан Бей пошёл вперёд, потянул за собой Нихаль, война закончилась. Бюлент бежал впереди и тряс ветки над дорожкой, когда они проходили. Шаг за шагом, отец и Нихаль попадали в снежную бурю.

Через некоторое время Аднан Бей, словно опасаясь того, что скажет, тихо спросил:

— Нихаль, мадемуазель Де Куртон тебе что-нибудь говорила?

Нихаль остановилась в расстерянности, вдруг обнаружив связь между вопросом отца и нерешительностью в глазах старой гувернантки, пытавшейся что-то сказать вчера, и произнесла, глядя на отца: «Нет!»

Оба остановились, Бюлент, в шаге от них, ждал с веткой в руке. Аднан Бей сказал:

— Она собирается спросить твоего разрешения.

— Но она уже ушла сегодня утром…

— Нет, не то, Нихаль! — сказал Аднан Бей. — Не только на сегодня, мадемуазель Де Куртон говорит, что устала. Немного побыть в родном городе, со родственниками… Понимаешь, Нихаль?

Нихаль очень хорошо понимала. Не отвечая, она с глубокой болью в сердце опустила взгляд. Бюлент спросил:

— Как, отец? Кто, кто? Мадемуазель Де Куртон, да? Ах, этот старый попугай! Она, наконец, думает о поездке в родной город?

Нихаль со слезами в глазах сказала:

— Бюлент! Я запрещаю так говорить о женщине, которая была нам матерью.

Бюлент ответил со смехом:

— О, да, но ты не можешь запретить ей быть старым попугаем.

Затем он выпустил ветку из руки, отряхнул снег, повернул голову и помахал рукой, словно обращаясь к воображаемому старому попугаю, который удалялся и ехал в родной город:

— Удачи, мадемуазель! Большой привет от меня Вашим родственникам!

Бюлент убежал, чтобы не слышать ответа Нихаль, но Нихаль была не в состоянии ответить. Она ничего не могла сказать отцу и слышала позади шаги Бехлюля и Бихтер. Нихаль шла, не поворачивая головы, не поднимая глаз, Аднан Бей шёл рядом.

— О, бедная старая дева! — говорила себе Нихаль и думала, пока эта фраза рефреном повторялась в её сердце. Она думала, что желание мадемуазель поехать в родные края и упоминание об усталости были не более, чем отговоркой. Бихтер испытывала к ней неприязнь, которую никогда не могла скрыть. Её воспринимали как помощь с капризами Нихаль. Сколько раз Бихтер намекала на это старой деве. Её присутствие в доме беспокоило Бихтер. Несомненно, что она это и организовала. Однажды она, должно быть, сказала мужу: «Спасите меня от этой женщины!» Тогда жертвы, которые бедная старая дева беспрерывно приносила все эти годы, были забыты и ей сказали, что покой в доме будет возможен, если она оставит Нихаль одну. После этого элегантного объяснения ей дали возможность попросить об отпуске, чтобы оставить в качестве утешения то, что её не выгнали, как неблагодарную служанку.

Как этот мужчина, о Боже, этот отец не видел, не чувствовал, что после того, как у дочери один за другим будут отняты все близкие, она не сможет жить, да, она не сможет найти в себе силы, чтобы жить в полном одиночестве!

Нихаль опять мёрзла. Она уже не чувствовала тепла солнца, недавно согревшего её, она ощущала лишь талый снег, упавший на шею, когда она спустилась в сад. Эта застывшая капля увеличивалась, как будто превращалась в ледяную воду, заставлявшую её дрожать.

И после этого ей говорили: «Ты разбиваешь сердце отцу!». Но ей тоже разбивали сердце. Она не знала, кто, как и почему, но была несчастна! Сегодня она была несчастна более, чем когда-либо.

Значит сейчас они ждали от неё, от её слабого сердца этой страшной жертвы. Значит если она заплачет, будет протестовать, они возразят и скажут: «Нихаль! Ты разбиваешь сердце отцу!» О! Но кто на самом деле был несчастен? Когда молчаливая Нихаль медленно, не поднимая глаз, шла рядом с отцом, временами кончиком ботинка касаясь кусочков снега, которые ещё не растаяли на дороге и остались в виде маленьких островков, то, собрав все силы, захотела тихонько, в высшей степени мягко, почти умоляя, попросить разрешения для мадемуазель Де Куртон: «Оставьте только её. Подумайте, какая огромная брешь откроется в моей жизни, если она уедет. Сейчас рядом нет никого, кто будет меня любить, все уходят один за другим. Вы, отец, меня больше не слышите, как будто Вы далеко от меня. Шакире Ханым и Джемиле тоже стали чужими. Потом у меня украли не только Бюлента, но и его сердце, он меня больше не любит и всегда с теми, кто меня не любит. А теперь и мадемуазель Де Куртон… Но отец, кто будет заботиться обо мне во время болезни, кто будет поддерживать, когда мне будет одиноко?

Мне холодно от одной мысли. О! Отныне я буду всё время мёрзнуть в этом доме. Как будто и наш дом, наш старый дом уходит с теми, кто ушёл. Вы этого не ощущаете, но я это чувствую.

Дом с изменившимися комнатами и холлами становится чем-то другим, будто потихоньку умирает и вместо него появляется облик другого дома.»

Думая об этом, она видела лицо Фирдевс Ханым с макияжем, фальшивой молодостью и скрытым увяданием. Словно это и был новый, чужой дом, возвышавшийсянад мёртвой душой того старого дома.

Но Нихаль ничего не сказала отцу. Она не видела необходимости говорить из-за отсутствия желания защищаться и апатии, вызванной бессилием побеждённого. Зачем это было нужно? Её не будут слушать, что бы она ни делала и ни говорила. Всегда будут слушаться эту женщину. Сейчас она чувствовала это. Отец был не более чем игрушкой в руках этой женщины, но эта игрушка использовалась как страшное оружие против Нихаль. Она была уверена, что отец не был плохим человеком. Он любил дочь и всё равно убивал её.

Почему так было? Она не знала и не хотела знать. Раз от неё ждали жертвы, она принесёт себя в жертву. Они завернули за угол и пошли по другой дорожке, ведущей к особняку. Нихаль издалека видела Бехлюля и Бихтер у двери особняка. Признавая поражение, она посмотрела на отца прежде, чем приблизиться к ним.

— Отец! — сказала она. — Когда она уедет? Сегодня она не вернётся? Вечером мы собирались на прогулку.

В этой фразе был упрёк маленькой измученной души. Аднан Бей ответил:

— Она придёт вечером, дочка. Она уедет, когда ты разрешишь.

Нихаль снова опустила глаза. Аднан Бей добавил после секундной паузы:

— Поискать для тебя другую гувернантку, Нихаль?

Нихаль подняла голову:

— О! Не нужно, раз к нам приедет Фирдевс Ханым!

Она больше не могла находиться рядом с отцом и убежала, как только из её уст невольно вырвалась эта фраза. Бехлюль и Бихтер ждали их у дверей особняка. Нихаль посмотрела на Бихтер и сказала Бехлюлю:

— Бехлюль Бей, Вы знаете? Мы выгоняем мадемуазель Де Куртон.

Затем она взяла Бехлюля за руку и потянула, заставляя пойти с ней. Они вместе поднялись по длинной лестнице особняка, рука Нихаль по-прежнему держала руку Бехлюля. Наверху, в холле, она остановилась, тяжело дыша, отпустила руку Бехлюля и сказала «Вот!», как будто это слово в деталях объясняло всё произошедшее, её самопожертовавние, эту безмолвную катастрофу.

Потом она рукой повернула стул у фортепиано, села напротив лицом к нему, положила руки на колени и продолжила, быстро произнося слова:

— Да, теперь Вы можете быть мною довольны. Я даже не возразила. Посмотрите мне в глаза, нет ни капли слёз. Но знаете, что на этот раз важнее и больнее всего… Я не считала это возможным, это было настолько немыслимо, что если бы мне поручили найти средство, которое больше всего убьёт меня, я бы не подумала об этом — настолько это казалось невозможным. Но они нашли и сегодня мне только что сообщили о решении: сказали, что она уедет. Хорошо, пусть уезжает, понимаете, пусть уезжает, и всё! Нужно ли им от меня что-то ещё?

Она смотрела на Бехлюля сухими глазами. Бехлюль, при всей его философской стойкости, был ошеломлён ужасным воздействием этого мучения. Ему было очень жаль девочку.

— Моя маленькая Нихаль! — сказал он. — Знаешь, мне тебя жаль!

Нихаль резко засмеялась и ответила:

— Вам действительно жаль? Но почему? Разве всё это не ребячество?

Потом оставила горькую насмешку и серьёзно добавила:

— Сказать Вам правду? Теперь я получаю от этого удовольствие. О! Вы не можете знаете, но есть такое наслаждение в этой мучительной жертве…

Бехлюль не мог удержаться. Он сказал дрожащим голосом:

— Нихаль, хочешь, отныне будем с тобой друзьями, навсегда…

Нихаль протянула руку и сказала:

— Подождите. Раз так, сделаю для Вас то, чего не делала. — Она указала на кончик тонкой брови. — Вы хотели сюда поцеловать, не так ли? Раз теперь Вы будете моим хорошим другом, старшим братом, садитесь сюда, рядом со мной. Я буду несколько часов играть для Вас на фортепиано Ваши любимые произведения…

Она дрожащими руками положила перед Бехлюлем ноты, которые были на крышке фортепиано и стоявшем рядом столике и сказала:

— Пусть все знают, что Нихаль убивают, но она всё равно…

Она почти закончила фразу, с силой хлопнула крышкой фортепиано и по дому начал разноситься хохот шумного галопа из оперетты «День и ночь» Шарля Лекока.

У Бехлюля, преданного поклонника театра Тепебашы, был список весёлых произведений, который он знал наизусть. Он по одному вытаскивал их из груды нот и клал перед Нихаль: отрывки из оперетт «Большая улица», «Гренадёры», «Маскот», «Перикола», «Разбойники»… Череда звуков сумасшедшей весёлой музыки радостным грохотом заполняла дом, Бехлюль то насвистывал, то напевал знакомую мелодию и думал про безумные развлечения в Бейоглу, когда видел худое бледное лицо Нихаль.

15

Он думал о том, что всю зиму оставался вдали от развлечений. Когда он слушал Нихаль, в его воображении возникали уголки, залитые светом и цветными огнями; он видел сцену «Одеона» и безумную кадриль в танцевальном салоне «Конкордия»; у него перед глазами проносились обнажённые плечи, руки, маленькие элегантные туфельки из белого атласа. Он чувствовал глубокую тоску в сердце. Вот в каком волнении должна была вращаться его жизнь. Как вышло, что он провёл бесконечную череду ночей сезона на диванах унылого, старомодного особняка, как постаревший больной кот, удравший от холода смерти под мангал?

Конечно, он любил Бихтер и в его жизни не было такой глубокой и продолжительной любви. Это, безусловно, была его первая и последняя любовь. Но будет ли бесконечно так продолжаться: те же встречи, те же слова, сказанные в одно и то же время, те же поцелуи, которыми обмениваются для подтверждения привязанности, та же рутина, стиль и смысл которой характерны для брака?

В любовном однообразии ему постепенно захотелось чего-то нового. Происходившее в первые недели заставляло их бояться. Они чувствовали волнительный огонь неудовлетворённых желаний, пока не владели друг другом и в их любви оставались препятствия и опасности, которые нужно было принимать во внимание и преодолевать. Но когда кроме продолжения любови не осталось других ожиданий, начались спокойные часы любви, похожие на муки агонии. Не было предполагавшихся страстей, волнения, безумия, слёз, мучений, чтобы больше любить друг друга — никаких затруднений, постоянно освежающих любовную жизнь, они даже не ревновали друг друга…

Вопреки предположениям Бехлюля, Бихтер оказалась мягкой безвольной женщиной. Она приходила в его комнату, будто соблюдала правило, что оказывало на него неприятное воздействие. Они не находили времени желать друг друга. Бехлюль, хоть и не очень ясно, замечал, что в руках этой женщины начал быть женщиной. Он был тем, в чью комнату приходили и использовали при желании. Не очень хорошо разбираясь, он считал такую любовь унижением и глубоко в сердце, даже в тайне от самого себя, чувствовал враждебность к Бихтер.

В любви этой изысканной, по его словам, женщины не хватало красоты. В любви Бихтер была покорной и настолько соглашалась со всеми ненасытными желаниями Бехлюля, что эта жертвенность, может быть, обратилась против неё и превратилась в оскорбления, которые опошляли её и подрывали уважение к ней. Бехлюлю ни в чём не было отказа, ни одно из его желаний не считалось чрезмерным. Хотя он нуждался в удовольствии получить отказ, умолять и с трудом добиваться желаемого.

Однажды ночью он захотел напоить Бихтер, чтобы непремменно получить отказ. Он надеялся, что Бихтер будет сопротивляться, не согласится на его каприз, как простая уличная женщина. Тогда для Бехлюля было бы большим счастьем суметь добиться любовного опьянения этой женщины. Когда Бихтер, наоборот, согласилась, Бехлюлю показалось отвратительным напоить её. Это осталось шуткой. Но в душе Бехлюль злился из-за того, что Бихтер не отказала.

Он не мог уважать Бихтер и это вызывало у него злость. Мужчина должен уважать женщину, чтобы по-настоящему любить её. Он не преминет унизить женщину, потерявшую уважение, даже если сильно влюблён. Опасаясь чётко разобраться в своих чувствах, Бехлюль начал видеть в Бихтер женщину, которая убегает из семейной спальни и ложится в постель другого, поэтому ночью, сидя в кресле рядом с печкой и просматривая страницы безжалостной критики женщин Поля Бурже, он и желал появления Бихтер, и боялся его.

Если бы Бихтер обиделась на него, если бы они несколько недель, да, всего несколько недель, были обижены, если бы Бехлюль много дней ждал подходящего случая, чтобы увидеть её на пять минут наедине и заставить простить его, если бы затем они в слезах снова бросились в объятия друг друга, он не думал бы сейчас о том, о чём невольно думал.

Последние дни этой любви на один сезон оказались для Бехлюля началом периода, когда его чувства ещё не прояснились до такой степени, чтобы ясно понять, что он начал испытывать скуку в любви, но он невольно находил изъяны, в которых можно было обвинить любимую женщину, мечты, украшавшие её в начале любви, теперь поблёкли, а причины, когда-то придуманные для любви, постепенно становились причинами не любить. В глазах Бехлюля Бихтер была всё той же изысканной и избранной женщиной. В том, как она одевалась, говорила, сидела, раскрывала веер, прикрепляла вуаль, одним взмахом пальцев придавала волосам форму, менявшую выражение лица, вскидывала брови с улыбкой, образовывавшей маленькую ямочку в уголке губ, превращала обычные слова в прекрасные стихи, в тысяче прелестей, состоявших из таких мелочей, сохранялось то же воздействие, которое появилось, когда он впервые увидел её. Он знал, что никогда не перестанет желать этой женщины. Но лёгкость, с которой возникла и продолжалась эта любовь, удобство безопасного, без происшествий и шума занятия любовью оставляло столько долгих свободных часов в полноте этого блаженства, что он находил время подумать.

Замечая, что иногда думает про себя, он вздрагивал и не хотел думать. Если в любви замолчит сердце и начнёт говорить разум, эта любовь похожа на больного ребёнка, в жилах которого вместо чистой крови текут ядовитые лекарства. Он не позволял себе думать, чтобы не пускать ядовитые лекарства в вены драгоценного больного ребёнка.

Сколько раз в раздумьях он винил Бихтер за лёгкость, с которой возникла и продолжалась эта любовь. Он считал непростительной виной то падение, которое однажды вечером произошло в его комнате в самый неожиданный момент из-за двух опасных слов, которые он осмелился сказать. Бихтер даже не дала Бехлюлю времени применить его умение. Растерянный подобно артисту, которому апплодируют прежде, чем тот успел показать своё искусство на сцене, он обнаружил Бихтер в своих объятиях. Женщина, которая досталась ему так легко, продолжала отдавать свою любовь с той же лёгкостью. Даже краткий период душевных страданий, последовавший за первым падением, казался Бехлюлю плохо поставленной комедией, которая оборвалась, когда вдруг опустился занавес. С тех пор Бихтер будто вовсе не чувствовала порочности и постыдности этой любви. Но сейчас Бехлюль чувствовал эту порочность и постыдность. Сколько раз держа её в объятиях, он вздрагивал и испытывал желание сказать: «Неужели Вы не чувствуете, что эта любовь является чем-то грязным!» Он прощал себя и причины, которые он находил, чтобы простить себя, становились поводом ещё больше винить Бихтер. Женщина, которая пришла и взяла его, продолжала это делать, а себя он невинно видел безгрешным орудием убийства в её руках.

Пока его разум был занят исследованием ответственности этой запретной любви, он вдруг отвлекался и находил фразу, чтобы защитить свою любовь от своих мыслей:

— Мужчины! — говорил он. — Они никогда не довольны и если не хотят больше любить, то ищут как унизить бедных женщин, взвалить на них вину за отсутствие любви после того, как находят способ возложить на них вину за падение и скуку.

Между тем не любить Бихтер казалось ему непоправимым уроном. Он сравнивал эту женщину с прекрасным любовным нектаром, который будет продолжать пить даже после того, как насытился. Он был уверен, что захочет её в ту минуту, когда потеряет. Бехлюль был похож на больного врача, который измеряет собственный пульс. Но болезнь продолжалась как тайное извержение глубокого вулкана.

Даже в Фирдевс Ханым он находил повод для унижения Бихтер. Эта женщина, когда-то являвшаяся самым ярким лицом светской жизни Стамбула, теперь казалась Бехлюлю такой странной, именно отвратительно странной с её нелепым безумным стремлением оставаться привлекательной, что весь блеск жизни команды Мелих Бея как будто окутывали облака солнечного затмения, тени которых скрывали именно лицо Бихтер на неясном горизонте вдали. Мать казалась следующей страницей для дочери. Он неотсупно представлял, как она тоже сжимала руку ребёнка с только что пробившимися усами, когда сидела в кресле и давала отдых ноющим коленям. Эти странные образы и нелепые платья, которые появились из идей некогда отменного, а затем постепенно угасавшего, чувства вкуса Фирдевс Ханым, были такими странными огорчениями обанкротившейся молодости, что хотелось плакать, глядя на это, как на комедию. Бехлюль видел смотревшие на него глаза женщины, несомненно стиснувшей зубы, чтобы не кричать от боли в колениях, приподнявшейся на подушках, с крашеными светло-русыми волосами, в странном чёрно-красном платье с накидкой, оставлявшей открытыми её дряблые руки и находил такое сходство с глазами Бихтер, что не мог удержаться от того, чтобы не видеть Бихтер в возрасте за пятьдесят с таким же бесвкусно накрашенным лицом.

Иногда он придирался к себе. Он вёл себя как неуклюжий ребёнок, который пытался приобрести первый опыт в любви. Он также ничего не сделал, чтобы вырвать эту любовь из спокойного течения, создать хотя бы искомые страсть и волнение. Наконец он устал и провёл долгую зиму в спокойном любовном сне, положив больную голову на мягкие подушки брака.

Нихаль продолжала играть без остановок, закрывала ноты, когда произведение закончивалось и швыряла их на ковёр, иногда переставала играть то, что ей не нравилось и начинала другую вещь. Когда перед ней ничего не осталось, не поворачивая головы, она спросила Бехлюля:

— Ещё, что ещё?

Да, он весь сезон провёл во сне. Он видел лицо Нихаль сбоку, его глаза задумчиво затуманивались и худое лицо Нихаль как будто возвышалось в дрожащем тумане. Глядя на Нихаль, он насвистывал то же, что она играла. Вдруг ему стало интересно. Что это было?

— Нихаль, что ты сейчас играла?

— Не знаю. Вы только что дали.

Продолжая играть правой, левой рукой Нихаль левой рукой показала обложку нот. Бехлюль наклонился и посмотрел:

— Точно! — сказал он.

Эту мелодию, которую год назад напевали все в Бейоглу, он впервые услышал на сцене «Конкордии» из уст одной голландки. Тогда Бехлюль специально принёс ноты. Сейчас, когда Нихаль играла эту мелодию, Бехлюль видел себя в «Конкордии» со своими беспечными друзьями. Озорная голландка Кетте, улыбка которой обнажала мелкие белые зубы, а светлые, похожие на белые, волосы делали из неё элегантную кошачью мордочку, чьи маленькие жёлтые глазки ещё больше подтверждали пошлые куплеты мелодии, намекавшие на самое грязное содержание, одну за другой, как милостыню, бросала со сцены голодной, страждущей публике мелодии, которые могли быть украдены у её молодости и красоты, и люди, заражённые задором молодой красивой девушки, открывали пересохшие от неудовлетворённых желаний глотки и вместе с ней повторяли их с воем, как будто опустошавшим все томившиеся в них желания.

Казалось, что на сцене девушка с элегантной кошачьей мордочкой, приглашавшая публику нападать, была в диких объятиях рычавшей от безумия толпы, которая сжимала её руками и ломала ей кости.

Между тем все говорили о чести этой девушки. Ей давали не больше шестнадцати лет, придумывали странные приключения. Говорили, что её отец был моряком, который пропал вместе с кораблём у берегов Австралии. Её мать, порядочная вдова, возила девушку по маленьким сценам больших городов. У Кетте была репутация жасмина, который всегда остаётся на плаву и не тонет в грязи этих сцен, что пробудило безумные, бешеные амбиции у тех, кому надоело, что все их желания легко удовлетворялись. Даже те, кто презирал «Конкордию», зимой пришли сюда с внезапно возникшим желанием. Однако все слова и жертвы не двигались дальше сцены, люди оставались у подножия презираемой ими сцены как беспомощные волны, которые бились о неприступный край каменной стены. Лишь несколько раз она согласилась на предложение поужинать, но всегда вместе с матерью, чьи худые плечи в изношенном траурном платье демонстрировали страдания бедной жизни…

Бейоглу сошёл с ума, когда эта шестнадцатилетняя девушка, выражавшая самые фривольные значения литературы, свойственной маленьким сценам, не принимала ничего, кроме простого ужина в сопровождении своей матери. Все были влюблены в неё, все были в «Конкордии», все повторяли ту мелодию.

Вдруг, в конце зимы, о Кетте забыли, затем прошло лето. Слава похожа на нежные цветы и достаточно одного сезона, чтобы их убить. Нынешней зимой Кетте снова была в «Конкордии», снова не принимала ничего, кроме ужина с матерью, но теперь никого не было. Для тех, кто формировал жизнь Бейоглу, период сумасшествия из-за этой девушки прошёл и, конечно, были найдены другие поводы для сумасшествия. Неизвестно, чем было вызвано такое изменение… О Кетте ходили разные истории. Особенно верили в правдивость одной из них. Уверяли, что эта девушка провела всё лето в доме ученика парикмахера, а прежде, чем отправиться на поиски богатого брака пожилая женщина, которая приходилась ей кем угодно, кроме матери, забрала её из дома в Гааге, зарегистрированного полицией. Говорили, что теперь Кетте соглашалась пойти на ужин и без матери, но посвятившие прошлой зимой свою жизнь «Конкордии» настолько верили в эту историю, что им не нужна была проверка.

Бехлюль, вместе со всеми сходивший с ума по Кетте, совсем позабыл о ней, поверив, опять же вместе со всеми, этой истории. Сегодня, когда Нихаль играла ту мелодию, в его мыслях вдруг всплыло лицо Кетте, целый год погребённое в забвении, и он сразу почувствовал неукротимое желание увидеть её снова.

Была ли она всё ещё в «Конкордии»?

Он улыбался, когда задавал себе этот вопрос. Его удивило, как он оказался настолько в стороне от жизни, чтобы не знать. Он пойдёт туда сегодня вечером и сразу пригласит Кетте на ужин. Он принял решение за секунду, затем подумал о Бихтер. Разве это не было предательством по отношению к ней? Ему было жаль Бихтер, он говорил себе: «Бедная женщина!» Если бы она знала, о чём думал Бехлюль, неизвестно сколько бы она плакала. Нет, нет, она никогда не смирилась бы с такой подлостью. Потом он сказал себе:

— Дурак. Ты пойдёшь на это именно ради Бихтер, чтобы больше любить её…

Нет, нет, он, наоборот, должен пойти, это было необходимо ради его любви с Бихтер. Он попросил Нихаль:

— Можешь сыграть ещё раз, Нихаль?

Он хотел ещё раз услышать эту вещь. Теперь Кетте обрела в его сердце совершенно новую жизнь. Да, он пойдёт. Вдруг он кое-что вспомнил. Было финансовое препятствие. Он нашёл решение, остановил Нихаль, которая по его просьба играла ещё раз и спросил:

— Нихаль, сколько я тебе должен?

Бехлюль постоянно был должен Нихаль, между ними были расчёты, которые постоянно оставляли Бехлюля должником. Нихаль не ответила и сжала губы.

— Знаешь, Нихаль, я сегодня становлюсь твоим другом, но ты же знаешь, что не в моём характере делать что-то бесплатно. Где твоя сумочка для денег, Нихаль?

Нихаль, привыкшая к бесцеремонности Бехлюля, указала головой на левый карман своего жакета. Бехлюль высыпал содержимое сумочки на ладонь, он забирал всё. Нихаль тоже была не очень богата, но вместо того, чтобы обоим оставаться наполовину богатыми, удобнее было объединить средства и сделать богатым одного. Кроме того, на будущей неделе он ждал денег от отца, на сей раз он впервые даст Нихаль в долг:

— Не так ли, Нихаль?

Нихаль, не понимая и не слушая, кивнула:

— Да!

— Я ухожу, Нихаль, тебе привезти что-нибудь из Стамбула?

Нихаль перестала играть на фортепиано и повернулась:

— Вы едете в Стамбул? Прямо сейчас?

Да, он едет сейчас, но это была вина Нихаль, её игра на фортепиано вызвала у него желание провести эту ночь в Бейоглу. Нихаль улыбнулась и, не отвечая, снова повернулась к фортепиано.

***

Бихтер столкнулась с Бехлюлем в гостиной, когда тот надевал перчатки:

— Вы куда-то уходите? — спросила она.

Бехлюль, избегая её взгляда и занятый пуговицей на перчатке, которая с трудом застегивалась, сказал:

— Да! Я еду в Стамбул, меня не будет всего пару часов…

Он сразу пожалел, что солгал. В этом сожалении даже было что-то, похожее на злость. Любовь, заставлявшая отчитываться по часам, становилась помехой, которая заставляет протестовать, и он добавил:

— Может быть, я не вернусь сегодня вечером.

Он поднял глаза, чтобы понять эффект последней фразы и увидел, что Бихтер побледнела. После небольшого колебания молодая женщина сказала:

— Но вы мне обещали эту ночь.

Бехлюль забыл об этом обещании. Он с трудом сдержал дерзость, толкавшую его быть грубым, жёстким мужчиной. Конечно, его раздражало, что в его малейшую свободу вмешивалась эта женщина со своей любовью. Он сказал, чтобы не дать неприятного ответа:

— Неизвестно, вернусь ли я. Я говорю это на всякий случай. В такую солнечную погоду что-то кипит в моих жилах, заставляет бежать из душного дома, гулять, свободно дышать.

Он говорил с Бихтер с улыбкой и лживым взглядом. Внезапно ему пришлось остановиться, он замолчал, вздрогнув от холодности своего голоса и этой лжи. В уголке губ Бихтер, в незаметной ямочке, которая всегда дрожала с тенью улыбки, появилась горькая усмешка страданий сердца, почувствовавшего первый крах мечтаний печальной, обманутой женщины. Женским чутьём, чутьём женщины, которую начали обманывать и которая теперь не могла не любить, Бихтер поняла, что голос этого улыбавшегося мужчины, который пытался найти себе оправдание, был ложью. Что это была за ложь? Почему ей лгали? Она не знала, но была уверена, что это ложь, она ясно увидела это в глазах Бехлюля.

Она почувствовала сильное страдание, будто что-то было убито глубоко внутри неё и посчитала, что будет слишком добавить или заставить его сказать ещё хоть слово. Она не ответила, но что-то в её взгляде говорило Бехлюлю: «Ты лжёшь!» Бехлюль понял значение этого взгляда и сказал, желая объяснить свою ложь с помощью другой лжи:

— Сказать правду, Бихтер? Я убегаю от Нихаль, да, именно от неё… Подумай, скоро приедет гувернантка и она устроит скандал. Я знаю Нихаль, она откладывает всю ярость на потом. Кроме того, раз нужно всё сказать, мне немного жаль Нихаль. Я становлюсь таким слабым в подобных вопросах, понимаешь? Лучше всего мне не находиться в этой шумихе.

Бледная Бихтер молча слушала. Бехлюль захотел закончить эту речь, которая как началась, так и не кончалась, и сказал:

— Потом, как знать, может быть ночью, когда никто не заметит…

Он не смог закончить фразу, они оба вдрогнули, услышав вдали шум ссоры Несрин и Шайесте. Разговор тихим голосом в холле был непростительной неосторожностью. Бехлюль громко сказал:

— Тётя, скажете девушкам? Пусть не ложатся, пока не затопят в моей комнате. Может быть, я вернусь ночью…

Наверху Нихаль продолжала играть на фортепиано. Ошеломлённая, будто что-то внезапно упало ей на голову, Бихтер была не в силах думать о смысле события, которое за минуту выкинуло её из казавшегося удобным счастья в страшные мучения и ждала, слушая доносившиеся звуки фортепиано, похожие на шум мира, разрушившегося у неё над головой. Она, как в тумане, говорила себе лишь одно:

— Значит теперь началась ложь!

Она в ту же минуту забыла все подробности этого короткого разговора и не смогла бы вспомнить, даже если бы заставила себя. В её памяти была только ложь, ложь, которая отчётливо читалась в глазах Бехлюля. Затем потихоньку, в вихрях громкой музыки сверху, уносившей обломки разрушенных миров, туман в её голове начал рассеиваться, обнажая воспоминания. За две минуты она одну за другой вспомнила все мучительные подробности этого короткого разговора, услышала лживый голос Бехлюля, одно за другим говоривший все те лживые слова.

Значит, ему было жаль Нихаль и сказать это означало осудить её. Затем рассеявшийся туман обнажил и более далёкие воспоминания, показал все забытые вещи, которым не придавали значения и не считали нужным помнить, слова недавних встреч, пустяки, которые только теперь стали иметь значение. За две минуты молодая женщина почувствовала, что рядом со зданием любви открыла страшный тёмный рот невозможная и невиданная прежде бездна и дохнула ей в лицо холодом. У неё не хватило сил подняться наверх и пройти мимо Нихаль и она бросилась в кабинет мужа.

Когда наверху маленькая Нихаль играла на фортепиано приходившие ей в голову безумные произведения, чтобы с отчаянием задушенного голубя не трепыхаться, не извиваться от страдания, гнева, бессильной ярости поражения, бросив на пол своё бедное, больное тело, дрожавшее от последнего удара страшной блаженной скорби, боль, которая, казалось, вырывала мозг из затылка, с каждой минутой сильнее пронзала когтями голову, вырывала крючками вены.

Вдруг руки ребёнка напряглись, пальцы застыли на клавишах и она с глухим криком застыла, не в силах повернуть голову, как будто в её затылке застрял гвоздь. Тогда она почувствовала, что кто-то подбежал, держал, пока её покачивало, и, немного приобняв, посадил в кресло, где чуть раньше сидел Бехлюль. Обморок продлился всего минуту. Это было похоже на бурю, которая прошла, не успев разразиться. Нихаль очнулась от обморока с улыбавшимися глазами. Тогда она увидела у своих ног Бешира, чьё тонкое темнокожее лицо почти побелело и который сжимал в ладонях её руки, холодные как кусочки льда.

— Бешир, это ты? — спросила она.

Да, это был он. Бешир и сегодня, как верная тень, последовал за ней из сада и ждал на площадке у лестницы, рядом со стеклянной дверью. Он видел, как Бехлюль целовал кончик брови Нихаль. Когда тот ушёл, Бешир тихо ждал, понемногу подходя ближе, чувствуя все страдания Нихаль, у ног которой хотел умереть с неведомой потребностью и безнадёжной преданностью бедного обездоленного существа, ощущая, что его душа тоже раздавлена этими страданиями.

Он смотрел на Нихаль с искрой счастья в глазах. Нихаль хотела улыбкой вселить в него уверенность.

— Маленький обморок! От усталости…

Затем твёрдо добавила повелительным тоном:

— Ты никому не скажешь, понимаешь, Бешин? Я так хочу.

Искру счастья, вспыхнувшую секунду назад в глазах Бешира, вдруг заволокло облаком, облаком слёз, и, не в силах больше прятать свои страдания, он опустил тонкое, чувствительное, похожее на изящную вышитую игрушку лицо на колени Нихаль и заплакал…

Нихаль не мешала ему; она сидела, оперев голову на спинку кресла, в её взгляде было облегчение, словно тепло слёз, падавших ей на колени, утешало её. Наконец, для её невыразимых страданий нашлись слёзы, которые льются открыто и которые не нужно скрывать. Эти слёзы лились из чистой души Бешира, которая неведомо как страдала и мучалась.

16

Сегодня, нанеся Нихаль ужасный удар, Аднан Бей почувствовал, как в его сердце заныло отцовское чувство, глубокое чувство, которое долгое время было скрыто, как будто умерло. С момента женитьбы он не пропустил даже самого незначительного прояления мучений, изводивших душу Нихаль. В его глазах они были настолько обязательными, что он начал ждать их проявления ещё до женитьбы и потом, перед лицом страданий Нихаль, снял с себя ответственность и считал их приступами болезни, которая безвредна и, конечно, пройдёт, но полное выздоровление потребует времени. Он даже смотрел на мучительные удары, постигшие Нихаль, как на тяжёлое, но в итоге исцеляющее лечение. Сначала он решил отдалиться от Нихаль, чтобы сблизить её с Бихтер, и держался вдали от дочери. Затем он решил отстранить тех, кто мог помешать установлению мирной обстановке в доме, злоупотребляя слабостью её чувств, и убрал Шакире Ханым с мужем и дочерью. Теперь в качестве абсолютно необходимой меры он принял решение об удалении старой девы, которая была известна как большой враг Бихтер и считалась вредным гостем, чьи уловки нарушат покой семьи.

Аднан Бей не смог определить причины появления нового мнения о мадемуазель Де Куртон, которую когда-то считал детям второй матерью. Несколько вроде бы невинных слов Бихтер, её взгляд на мужа с красноречивой улыбкой после того, как она смотрела на гувернантку в ответ на раздражительность Нихаль и смысл, выраженный без слов, постепенно проникали, растекались подобно капле масла, случайно упавшей с кончика иглы на шёлковую ткань, увеличивались и, наконец, полностью завладели его рассудком. Наконец, сегодня утром страх, заставлявший его сомневаться в исцеляющем действии ударов, нанесённых Нихаль, страх обмануться, нет, быть обманутым, ужасный, горестный страх пронзил его сердце остриём огненной иглы и заставил ныть отцовское чувство, молчавшее в забытом уголке сердца.

Неужели он убивал дочь?

В саду он задрожал от ужаса перед лицом этого вопроса со страшным обвинением, как только от него сбежала Нихаль. Сначала он хотел выбросить его из головы. Изучая его более практично и здраво для получения ответа, он сумел обнаружить настолько большую ответственность и такое горькое отчаяние, что старался не думать, чтобы избежать этого.

Он пошёл к себе в комнату, чтобы заняться делом. Уже несколько дней он вырезал лицо Бихтер из красивого корня грецкого ореха. Когда он брал его в руки, то неведомо как, может быть интуитивно, искал другое лицо, которое было позабыто и брошено среди сломанных досок, незаконченное лицо Нихаль. Не в силах приняться за начатое лицо Бихтер, он посмотрел томным, нерешительным взглядом, следовавшим больше неясной потребности сердца, чем собственному выбору, на утонувшую в груде мелочей в тёмном углу комнаты фотографию, которую не осмеливались ни убрать, ни поставить на видное место, похожую на стёршуюся от старости фотографию первой жены и подумал, что на сей раз она вдруг ожила, обрела форму, поднималась из тёмного угла и приближалась к нему; искрившиеся от злобы и ненависти глаза приблизились к его глазам и кричали с болью матери, ранившей душу:

— Ты убиваешь мою дочь?

Оставшиеся позади два года супружеской жизни представали перед ним внушительной ответственностью, он постоянно видел Бихтер и Нихаль в виде картинок, появлявшихся и исчезавших со вспышкой молнии. Жена и дочь гонялись друг за другом в его сознании, словно желая заслонить друг друга. Он сидел на стуле с куском корня в руке и думал с большой раной страданий в сердце. Пяти-десяти минут хватило, чтобы появилась эта рана. Было время, когда отец вернулся к дочери. Он испытывал желание плакать из-за Нихаль и хотел подчиниться этому желанию. Затем он так испугался последствий неправильной жизни, которую теперь нужно было признать, и одолевшего его чувства сострадания, что невольно, из опасения, сообщающего о приближающейся в темноте опасности и защищающего от неё, его рассуждения перестали следовать по этим запутанным следам. Когда он насыпал горсть соли, которая успокоит боль, на рану, образовавшуюся в его сердце из-за Нихаль, то не мог помешать ныть другой сердечной ране и эту вторую рану уже нельзя было успокоить, под слоём соли, насыпанной для успокоения боли, рана всегда неожиданным образом открывалась, становилась глубже и просыпалась огненная, ядовитая боль.

Эта рана была раной супружеской жизни. Сначала она была похожа на маленькое, незаметное пятнышко. Его настолько опьяняла надежда быть счастливым с Бихтер, что удавалось не чувствовать ноющую боль в точке прикосновения маленькой иглы. Постепенно игла уходила глубже, точка стала горестной раной и её уже было невозможно не чувствовать. Этим отравлялась вся супружеская жизнь. Он старался выглядеть счастливым, но считал себя таким же фальшивым, как тех, кто скрывает ужасную болезнь за нарядным внешним видом. Раньше свежая радость счастья заслоняла эти мучения, теперь они давили и душили его счастье. У него была депрессия и он решил, что несчастен. Этот брак был ужасной ошибкой. Он понял это, когда почувствовал, что в его объятиях Бихтер была бездушным неживым предметом, бесчувственной мёртвой женщиной, которая не ощущала волнения от объятий, отводила взгляд от его глаз, будто искала на горизонте другую любовь, отдавала тело, а не поэтичное женское тепло. Бихтер, казалось, отдавалась кому-то другому, находясь рядом с ним. Во время самых горячих, страстных поцелуев его губы мёрзли от холодного дыхания и в ту секунду вьюга проносилась над волнующим огнём любви. Казалось, что Бихтер не обнимает, а отталкивает его слабыми руками. Холодные, бездушные прикосновения её губ были похожи на мёртвые, сухие поцелуи во сне. Бихтер отдавала тело, но не себя.

Он смотрел на жену с упрёком, чувствуя, что замёрз до глубины души и стены комнаты блаженства как будто превращались в лёд из-за непонятно откуда взявшегося холодного ветра. Упрёк ноющей от страданий мужской гордости приобрёл такое ясное выражение в этом взгляде, что Бихтер внезапно почувствовала необходимость утешить его, нет, попросить прощения за то, что не сумела сделать его счастливее и, положив голову ему на плечо, лёгкими прикосновениями целовала место, где не было щетины под бородой, которое когда-то целовала Нихаль.

В поцелуях была такая лживая холодность, что он чувствовал желание стряхнуть Бихтер с плеча, схватить за запястья, тряхнуть, с дикой ревностью мучить эту женщину, которая не принадлежала ему полностью. Он ревновал её, но чувствовал ужасную ревность не к кому-то, а к себе, к своей старости, к её красоте и молодости, наконец, к тому, что не смог полностью ею завладеть.

Иногда ему хотелось бунтовать, он чувствовал необходимость отомстить, унизив её больным словом. Сколько раз он заставлял её плакать, а потом стыдил себя, считая эгоистом, хотел забыть и заставить её забыть свою ревность как постыдное унижение. Когда Бихтер хотела ласками и поцелуями выпроводить его из своей комнаты, он пытался отвлечься, чтобы оправдать все её отговорки про усталость и недомогание, но когда в замке двери между комнатами с царапающим скрипом поворачивался ключ, что-то разрывалось в его сердце.

Он говорил себе:

— Она точно меня не любит! — Сколько раз во время депрессий эти слова были у него на устах и он собирался сказать:

— Ты меня не любишь! — Потом он так дрожал от страха увидеть более ясное докательство того, что его не любят, что не осмеливался.

Иногда он часами не мог уснуть в своей комнате, терзаясь сомнениями. Допуская, что Бихтер могла кого-то любить до замужества, он ревновал к воображаемым воспоминаниям о воображаемой любви. Может быть, эта любовь ещё не была полностью стёрта из её сердца, может быть, ещё живые воспоминания мешали этой женщине полностью отдаться ему.

Сколько раз он мастерски расспрашивал её, чтобы найти знак, обнаружить подозрительный момент в прошлом молодой женщины.

Однажды в его сердце закралось подозрение, которого он никогда раньше не чувствовал: Бехлюль! Это подозрение не было вызвано каким-то случаем, он признал, что молодой человек может быть опасен, увидев однажды вечером, как они смотрели книгу с картинками. Но Бехлюль, казалось, был настолько далёк от Бихтер, которая всегда так неохотно говорила о нём, что бояться возникновения чего-то опасного между ними показалась Аднан Бею некрасивым, низким чувством дикой ревности, в котором невозможно признаться без стыда. Он пообещал себе больше не думать об этом. Но иногда он замечал, как некое чувство толкало его следить за Бихтер и Бехлюлем; тогда он обвинял себя в постыдности этого и хотел думать о другом.

Он сказал себе, когда он ещё раз подумал о них:

— Невозможно! — и, словно чтобы добиться прощения за свой воображаемый проступок, сказал:

— Бехлюль! Скажи моей супруге, пусть сыграет нам на уде.

После того как было принято решение «отпустить» мадемуазель Де Куртон, Бехлюль нашёл то, что сразу стёрло все подозрения, невольно возникашие в сознании Аднан Бея. Выбрав момент, когда они были одни, Бехлюль приблизился к дяде и на полном серьёзе сказал:

— Видите, один за другим уходят домашние. Думаю, что после мадемуазель Де Куртон Бихтер Ханым захочет отправить меня. Прошу, не смейтесь, у меня есть очень весомые причины так думать. Не смотрите на внешние проявления, я уверен, что она меня никогда не любила. Мне будет достаточно одного Вашего взгляда, как только у неё появится такое желание. Сказать Вам правду? Мне наскучила жизнь в особняке. Стильный, элегантный номер в «Пера Палас»…

Бехлюль замолчал, услышав голос Бихтер. Подозрения Аднан Бея сводились только к возможности сближения Бехлюля и Бихтер и в его воображении, которое повернуло мысли к прошлому жены, не было сил предположить, что их отношения могли стать достаточно близкими, чтобы оправдать бесстыдную ревность. Но в его сердце была глубокая злость к Бехлюлю. Он не мог быть таким же весёлым, молодым и красивым, как Бехлюль, и когда он видел его рядом с Бихтер, злость заставляла желать, чтобы его там не было. Присутствие этого молодого мужчины в их жизни словно говорило Бихтер о старости мужа.

Аднан Бей осознал это чувство по отношению к Бехлюлю, когда однажды тот проявил желание поступить в одну из дипломатических миссий. Если прежде он очень осторожно относился к подобным идеям Бехлюля, то на сей раз сразу одобрил его идею, заметил это противоречие и без труда нашёл истинную причину. Да, надо было признать, что молодой мужчина был лишним в их жизни.

Он не обсуждал с Бихтер высказывание Бехлюля по поводу мадемуазель Де Куртон. Сегодня он вспомнил об этом, когда сидел у себя в комнате после возвращения из сада. Он спросил у вошедшей в комнату Бихтер:

— Бехлюль ушёл, не так ли?

Бихтер ответила, не глядя ему в лицо:

— Да, наверное, и ночью не придёт.

Аднан Бей улыбнулся:

— Он так послушно провёл зиму, что мы можем отпустить его на одну ночь.

Бихтер села на диван и взяла в руки вышивку. Она не поднимала глаз. Аднан Бей, улыбаясь, добавил:

— Знаете, что мне недавно сказал Бехлюль? Он боится, что после мадемуазель Де Куртон очередь дойдёт до него.

Бихтер подняла глаза и посмотрела, ожидая объяснений:

— Кажется, ты не понимаешь, Бихтер. Известно, что все ушли из-за тебя и Бехлюль считает, что теперь будет казаться в доме лишним.

Аднан Бей встал с места, сел рядом с Бихтер, приблизился к её лицу и сказал с той же улыбкой:

— Кажется, Бехлюль хочет снять жилище в Бейоглу и пытается найти для этого повод. Если у него есть такая идея, я не стану возражать.

Бихтер не отвечала, она чувствовала, как кровь ударила ей в лицо и боялась показаться неравнодушной. В её сердце зародилось небольшое подозрение. Эти слова, сказанные с улыбкой, могли быть искусным допросом, скрывавшим ужасную бурю, и она, задыхаясь, сказала: «Конечно!» Потом пожалела об этом и добавила:

— Хочу сказать, что, по-моему, это совершенно неважный вопрос; только прошу, пусть Бехлюль Бей не впутывает меня, если уедет, мне надоело отвечать за всех, кто уезжает.

Бихтер говорила сердито, а Аднан Бей ещё больше заулыбался, прижался поближе и сказал:

— Нет, признайся, Бихтер. Думаю, ты будешь довольна, если Бехлюль съедет.

Качая головой, она сказала:

— Может быть!

У неё стучало в висках. Сейчас её занимала только одна вещь из этого разговора. Значит, Бехлюль уедет не на одну ночь, а навсегда и кто знает, где и с кем он будет проводить каждую ночь? А что будет с ней, с женщиной, которая отдалась ему всей душой? Внезапно она почувствовала такую враждебность по отношению к Бехлюлю, что захотела отомстить ему и в ту же минуту признаться мужу во всех грязных предательствах. За секунду перед ней будто разрушилась её жизнь. Затем она вдруг нашла чем обмануть себя:

— Но всё это может быть ложью. Может быть, он приедет сегодня ночью, может быть, вернётся днём, сейчас, через час или два…

Ей захотелось побыть одной, она испугалась, что если пробудет с мужем ещё немного, то не сможет оставаться равнодушной и владеть собой. Её спасла Шайесте, которая открыла дверь, чтобы позвать на ужин.

***

Сначала ушли Нихаль и мадемуазель Де Куртон, которая вернулась под вечер, а чуть позже Аднан Бей. Бихтер осталась одна в особняке. Весь день она не могла думать. Казалось, её невольно влекло волной. Когда все ушли, она пошла в комнату Бехлюля и несколько часов думала там, в кресле Бехлюля у открытого окна, с весенним наслаждением вдыхая прохладный воздух, не портивший этот прекрасный зимний день.

Последние лучи солнца сонно касались холмов Канлыджи, вдали белизной мутной бутылки сверкал край белого облака, медленно плывшего со стороны Бейкоза, под которым находилась широкая линия в форме постоянно сгущавшейся тени. Мимо проплывали лодки, касавшиеся спокойных вод Босфора в этот прекрасный зимний день. Пока какой-то пароход оставлял за собой клубы чёрного дыма, скрываввшие особняки на противоположном берегу пролива, крупное английское судно, на палубе которого бегали туда-сюда четыре или пять человек, тихо, как будто одиноко, двигалось к Чёрному морю.

Бихтер, равнодушно смотревшая на такое каждый день, сегодня погрузилась в раздумья. Из размышлений она смогла сделать только один вывод: ждать Бехлюля. Если он не придёт ночью, она решит, что всё кончено. Тогда она станет презренной, несчастной женщиной.

Как он проведёт эту ночь, если не придёт? О Боже! Значит её счастье зависело от такой мелочи. Она говорила себе:

— Но это невозможно. Ложь, придуманная, чтобы обмануть её! Какой дурой надо быть, чтобы не понять этого.

Затем она соединила то, что услышала от мужа со словами Бехлюля и нашла связь между ними. Потом в изнеможении сказала:

— Нет, он не придёт; кончено, всё, всё кончено.

Говоря, что всё кончено, она смотрела на воды, со слабым плеском ударявшиеся о берег пристани. Воды пролива, с младенчества певщие ей колыбельные, казалось, повторяли с искренностью старого, понимающего друга:

— Да, всё, всё…

Она никогда не считала воды моря компаньоном своей совести и другом своих чувств, хотя провела всю жизнь на берегу моря, слушая мелодии воды, бесконечно омывавшей берега и собиравшей неведомо сколько мыслей и искренних разговоров. Наступавшая темнота, словно желая оставить её наедине с собой, начала понемногу стирать пейзажи и затуманивала противоположный берег, выпуская края полупрозрачного тюля. На холме была пара окон, блестевших в последнем мареве заката как красные глаза, которые давно закрыли свой рубиновый взгляд. Глаза, казалось мерцавшие у подножия Канлыджи, открывались и закрывались. С неба медленно струилисьмолчание и тишина, усыплявшие душу. Казалось, что природе поют беззвучную колыбельную. Вдруг звук свистка, нарушавший тишину, заставил Бихтер вздрогнуть; может быть, это был он. Пока что-то в сердце заставляло думать, что он обязательно придёт, что-то другое говорило: «Ошибаешься, он не придёт, теперь всё кончено, всё, всё…», — затем вода повторила с тайной усмешкой: «Всё, всё…»

Её взгляд был невольно прикован к видневшемуся углу пристани, она ждала, что оттуда появится тень. Она высунула голову, увидела Нихаль и старую гувернантку, за которыми следовал Бешир, и отодвинулась, не желая, чтобы её заметили. Теперь её мысли изменили направление и пошли по другому пути. Эта девочка, как привидение, напомнила ей о долгих страданиях. Несколькими незаметными штрихами она нарисовала историю своей супружеской жизни. Она считала её отравленной горькими, пустыми, бесполезными страданиями, постоянными войнами за то, на что она надеялась, но не получила. Чего она ожидала и всё ещё ждёт от замужества? Исполнения, пусть не полностью, желаний, которые когда-то были загаданы в мечтах молодой девушки. Богатство, роскошь, украшения… Сегодня у неё было питаемое ими молодое желание, но сами они стояли с поникшей головой, как печальные дети-сироты. Замужество удовлетворило желания молодой девушки, но оставило неудовлетворённым женское желание. Она давно решила, что обманута и несчастна. Потом на горизонте появился проблеск счастья и она всей душой отдалась ему. Она не думала, что существует сила, которая сможет погасить этот слабый свет. Сегодня впервые шальной ветер — предательское дыхание, дующее неизвестно откуда — захотел заслонить облаком этот свет. Что будет, если он погаснет? Бесконечная тьма…

Она хотела улыбнуться, пока думала об этом. Сейчас он придёт, скажет пару слов для объяснения и всё закончится. В конце концов, что сегодня так напугало её? Она считала себя ребёнком. Ещё не прибыл последний пароход. Она подумала, что, может быть, он приедет ночью. Но как он доберётся? Он доедет до Бебека в фаэтоне. Потом? В мечтах она видела, как Бехлюль, преодолевая опасности, плывёт в темноте на лодке, чтобы приехать к ней. Как она будет ему благодарна!

Она осмотрела комнату и поняла, что не сказала девушкам растопить печку. Вдруг она почувствовала, что у неё нет сил сказать об этом. В комнате было темно. Находиться здесь без причины в такое время показалось настолько неуместным, что она захотела встать и уйти. Может быть, Аднан Бей вернулся и спросил о ней. Но в ту минуту тёмная и пустынная комната, ставшая местом тайных встреч и хранившая воспоминания в спящей темноте, хотела подольше задержать её. Словно если она будет ждать здесь, то вероятность возвращения Бехлюля увеличится. Кроме того, сейчас у открытого окна, заставлявшего её дрожать, издалека слышалась приглашавшая её к разговору утешительная речь, мелодия, которая говорила ей: «Скажите, почему Вы не скажете? Знали бы Вы какие тайны, несчастные мечтания, увядшие цветы, несбывшиеся стремления, умершие надежды выброшены из окон на берегу! Знали бы Вы, какие ласкающие душу траурные слова мы придумываем, в какие саваны из тонкой и мягкой пены заворачиваем этих бедных мертвецов и, качая, уносим в виде скромных похорон под медленно капающие печальные слёзы Млечного пути. Знали бы Вы, сколько страдательных слёз проливается с нами. Есть ли и у Вас мёртвая мечта, чтобы оставить нам, и несколько капель скорбных слёз, чтобы пролить из-за этого? Вы, радостная и весёлая, были так чужды рыданиям. Значит всё кончено, всё, всё…»

Тогда она заметила издевательский смех в утешительной речи и этот беззвучный смех показался ей похожим на чей-то голос: на голос Пейкер…

Она давно поняла, что Пейкер была права. Скромный, бедный, простой брак, но брак по любви… Брак, который согреет Вашу душу теплом, подарит Вам детей; пусть будут муж, дом, жизнь и больше ничего не будет. Она считала Пейкер счастливой, ведь та любила мужа, хотя у неё не было мыслей, похожих на одобрение зятя. О! Если бы она тоже смогла полюбить мужа, но она не смогла его полюбить и никогда не полюбит.

Значит вся жизнь становилась жертвой одной ошибки. Отныне надежда на счастье заключалась в постыдной любви, которую нужно скрывать, и однажды эта любовь могла влепить ей ужасную пощёчину и сказать: «Довольно!» Что тогда она будет делать?

Звук свистка снова заставил её вздогнуть, проходил последний пароход и она почувствовала, что и на этом пароходе Бехлюля нет. В ней вдруг проснулась горькая уверенность. Бехлюль не придёт и сегодня ночью, пока она корчится в страданиях, будет в объятиях другой женщины.

Она не хотела больше оставаться в этой комнате, ей казалось, что ночью море стало меньше, берег приблизился и всё вокруг прижалось друг к другу, воспользовавшись темнотой. Холмы Канлыджи приближались к Бихтер как величественные тёмные массивы, желая раздавить её.

Она встала, оставив окно открытым, в комнату немного проникал пыльный луч света из двери. В этом темном и пустом месте было что-то, что заставляло её дрожать, будто она совершила тайное убийство. Когда она шла, казалось, что ей в лицо била волна холодного воздуха. Дрожа от страха, она шла, словно остерегаясь разбудить спящих в темноте дикарей, левой рукой немного приподняв платье сзади и прикрываясь правой рукой, чтобы не удариться обо что-нибудь. Она шла туда, где рядом с дверью золотился в пыльном, скользившем через щель свете кусок ковра; вдруг чья-то рука пронзила светом темноту, как будто разорвала занавес. Дверь открыли. Бихтер вздрогнула; ещё не разобрав, кто был на пороге внезапно открывшейся двери, она быстро отодвинулась, наткнулась на диван и села туда с непреодолимой слабостью в коленях. Только тогда она смогла понять, что тенью, стоявшей на пороге, была мадемуазель Де Куртон.

Старая гувернантка, в руке у которой было несколько книг, смотрела на тёмную комнату и хотела увидеть, что внутри. Бихтер боялась дышать. Конечно, из этой неприятной ситуации можно было выйти, сказав пару равнодушных слов, но в ту минуту растерянная Бихтер, которую застали на месте преступления, искала спасения в том, чтобы мадемуазель Де Куртон её не увидела. Она замечала что-то глубокое в глазах именно этой женщины, желавшей пробиться сквозь её манеру держать рот на замке и увидеть скрытую правду. Когда она встречала сверлящий взгляд старой девы, то говорила: «Конечно знает!» Как получилось, что эта тайна проявилась в её взгляде? Сначала бессмысленная мелочь приведёт в действие мнительность, она станет наблюдать за каждым вздохом Бехлюля и Бихтер и, наконец, правда будет понятна, пусть и не точно. Правда в её руках могла быть таким страшным оружием против Бихтер, что не в силах обезвредить оружие, Бихтер решила найти способ избавиться от его владельца. Поэтому она отсылала мадемуазель Де Куртон.

Старая дева всегда ждала этого, но главным образом с той минуты, когда вовремя не сумела закрыть свою дверь и случайно узнала тайну Бихтер и Бехлюля в день, когда уезжали на свадьбу.

Поэтому, когда однажды Аднан Бей уклончиво начал искать возможность сказать, что теперь Нихаль достигла возраста, когда ей не требуется сопровождение гувернантки, старая гувернантка сразу поняла суть дела и спасла его от трудного вступления, а свои благородство и достоинство от унижения увольнения, пусть даже вежливого. Она сама попросила Аднан Бея об увольнении.

Больше всего в этом вопросе старая дева думала о Нихаль и расстаться с ней казалось настолько трудно, что мысленно она всегда откладывала эту минуту. Наконец, когда эта минута была уже так близко, что дольше откладывать было нельзя, она не смогла найти сил сказать Нихаль об этом хоть слово и оставила эту обязанность её отцу.

Сегодня, когда мадемуазель Де Куртон вернулась после полудня, Нихаль сразу сказала:

— Я всё знаю, мадемуазель, всё, всё… Вы мне об этом ни слова не скажете, понимаете? Я сообщу, когда Вы уедете, как можно скорее, может быть, завтра… Пусть всё как можно быстрее закончится, думаю, если это будет длиться долго, я не смогу найти сил. Теперь поцелуйте меня и пойдём гулять, словно ничего нет.

Нихаль не упоминала об этом во время прогулки. Она даже была весела, но иногда щурила глаза и поднимала брови, что заметила старая гувернантка и спросила:

— Дитя моё, почему Вы поднимаете брови и закрываете глаза? У Вас болит голова?

— Нет. Может быть, от солнца… — ответила Нихаль.

Когда они вернулись домой, Нихаль сказала гувернантке:

— Мадемуазель, может быть, эта наша последняя ночь вместе. Сразу после ужина мы пойдём наверх и будем говорить много о чём так долго, чтобы нам не пришло в голову увидеть друг друга хотя бы год.

***

Мадемуазель Де Куртон, не заходя внутрь, стояла в дверях комнаты Бехлюля. После небольшого колебания она позвала:

— Бехлюль Бей! Вы здесь?

Бихтер боялась быть замеченной в темноте, ей казалось таким ребячеством прятаться здесь, что она со злостью говорила себе: «Дура!» Было вполне естественным находиться в это время в комнате, особенно когда там нет Бехлюля, подышать воздухом у окна, но прятаться могло показаться подозрительным. Это могло вмиг раскрыть все тайны, особенно в глазах мадемуазель Де Куртон. Старая дева могла войти в комнату, увидеть её, что тогда?

На мгновение ей показалось, что мадемуазель Де Куртон бросается на неё с победным криком, хватает за руку и говорит: «Ах, это Вы, госпожа, прячетесь в темноте, в комнате Бехлюль Бея? Вы выгоняете меня, но, мадам, это не я должна уйти из этого дома, а Вы.» Старая гувернантка, казалось, приняла решение и пошла вперёд. Несомненно, ей хотелось положить книги, которые нужно было вернуть Бехлюль Бей. Она двигалась с нерешительностью идущих в темноте и прошла бы рядом с Бихтер.

Тогда Бихтер машинально встала, словно её выбросило механическим импульсом. Лица двух женщин встретились в темноте. С учащённым сердцебиением, связанным с тем, что она встретила кого-то в тёмном месте, где никого не должно было быть, мадемуазель Де Куртон сказала:

— Ах, госпожа! Вы меня напугали. Я принесла книги Бехлюль Бея.

Бихтер не отвечала, встреча с ней была настолько неожиданной, что мадемуазель Де Куртон тоже не могла найти сил говорить. За секунду она подумала, что Бехлюль тоже мог быть там и можно было допустить, что она специально пришла, чтобы застать их в темноте. Эта мысль показалась Бихтер настолько унизительной для её достоинства, что она захотела одним словом исправить возможное ошибочное суждение:

— Уверяю Вас, мадам… — начала она, но не было возможности продолжить фразу, не давая понять, что она всё знает. Она вдруг замолчала, будто онемела.

Рядом с этой женщиной, которая завтра покинет дом с унижением уволенной прислуги, Бихтер за минуту всей душой ощутила стыд и унижение женщины, предавшей мужа, и задыхающимся голосом сказала:

— Мадемуазель, Бехлюль Бея здесь нет, и я не знаю, почему будто онемела здесь, посидев немного у окна.

В темноте они смотрели друг на друга в неловком тяжёлом молчании. Мадемуазель Де Куртон не ответила на эти слова, похожие в устах этой женщины на подлое признание её греха, сделала два шага вперёд, словно стремясь быть достойно вычеркнутой из тайны, появившейся перед ней в темноте, и, когда Бихтер выходила тяжёлыми шагами, медленно положила книги на порог, даже не желая гадать уже привыкшими к темноте глазами, был ли там Бехлюль.

***

Нихаль, которая хотела допоздна посидеть с гувернанткой, легла рано, но держала её рядом с кроватью, пока не уснула.

Мадемуазель Де Куртон рассказала ей о своих мыслях. Сначала она поедет в Париж, пробудет там всего месяц в гостях у старой родственницы, потом присоединится к своей семье, живущей в дальнем уголке одной из провинций (со спокойной ленностью семьи пауков в крыле ветхого особняка, пока не уничтоженного ударами времени).

Она описывала эту тихую, заброшенную жизнь как сладкую блаженную мечту, иногда наклоняясь к бледному лицу Нихаль и осторожно целуя его:

— Но, — говорила она; — в этом блаженстве я буду плакать, думая о моей маленькой Нихаль.

Ты тоже будешь здесь счастлива и расскажешь мне о своём счастье, верно, Нихаль? Тогда, узнав, что моя маленькая Нихаль тоже счастлива, мне будет не о чем плакать.

Нихаль лишь кривила губы. Старая гувернантка несколько часов будто пела колыбельные. Завтра утром, может быть ещё до того, как Нихаль проснётся, старый попугай улетит из клетки; все вещи — мадемуазель Де Куртон добавила с улыбкой — даже шляпы, против которых так возражал Бехлюль Бей, были уложены в коробки и ожидали сигнала. Мысли старой девы пошли по странному пути в момент, когда она произнесла имя Бехлюля. Она вспомнила про тайну, из-за которой столько времени испытывала ужасные угрызения совести. Идея, которая до сих пор не приходила в голову, шла по незаметным, извилистым следам и не задумываясь более, не в силах остановить слова, о которых, может быть, пожалеет через минуту, она снова наклонилась к постели Нихаль и, глядя в совсем уже сонные глаза, сказала:

— Нихаль, даю тебе последнее наставление, и ты не будешь просить у меня объяснений. (И добавила после секундной паузы:) Остерегайся Бехлюля…

Нихаль открыла сонные глаза, эти слова мгновенно сверкнули в неясном облаке у неё в голове. Она даже не была уверена, что кто-то это сказал, её глаза снова закрылись и с тенью лёгкой улыбки на губах она хотела сказать:

— Но сегодня мы решили, что теперь будем друзьями. — Её губы слегка дрогнули, затем в её голове как будто разлился успокаивающий эликсир. Она спала. Когда мадемуазель Де Куртон снова наклонилась, чтобы поцеловать её в последний раз, Нихаль во сне показала кому-то кончик своей тонкой брови и сказала: «Сюда».

***

Оставшись ночью одна в своей комнате, Бихтер мысленно подытожила события сегодняшнего дня. Они были настолько неожиданными, что расширились до череды событий, которая могла произойти в течение года, их перепутавшиеся подробности казались такими же бурными, как период депрессии. Бихтер захотела добраться до истинной сути этой череды событий, оказавших такое бурное воздействие на её нервы. Ни в одном из них не было ничего пугающего: Бехлюль не предаст их любовь, у Аднан Бея не проснулось подозрение, старая гувернантка не искала возможности отомстить ей. Затем её разум, рассуждая в обратном порядке, пришёл к противоположным результатам. Она видела старую гувернантку, тихим, коварным голосом что-то рассказывавшую её мужу. Может быть, сейчас она постучит в дверь Аднан Бея и захочет закончить разговор о Бехлюле, который не был завершён днём. Когда Бихтер мучилась здесь от страданий, Бехлюль неизвестно где и в чьих объятиях говорил: «В моей жизни есть только Вы!»

Она забывала обо всём, когда видела его в фантазиях, утомлявших её сердце невыносимыми страданиями. Старая гувернантка могла уже сказать то, что знала, и Аднан Бей мог прийти и потребовать от неё объяснений.

Прижимая руки к животу, она корчилась в муках дикой ревности, затем вдруг сказала: «Может быть, он пришёл,» слыша как скрипит от порыва ветра колпак печки и тихонько качается в петлях створка ставни. Неожиданно, после секундного проблеска надежды, она погрузилась в глубокое бессилие, с горькой уверенностью решив, что он уже не придёт, что всё, всё кончено. Тогда она закрыла глаза и с решительностью больного, который старается забыться, чтобы притупить сильную боль, стояла с закрытыми глазами и сжатыми бровями, как будто желала удержать от работы свой мозг. Стоя так, она в какой-то момент подумала, что пробуждается ото сна. Казалось, что она уснула на стуле, прошло несколько часов и кто-то встряхнул её и сказал: «Почему ты спишь? Он пришёл».

Она действительно заснула? Она огляделась, сколько сейчас должно быть времени. Свеча на пороге медленно стекала с одной стороны и капала на черепаховый гребень, забытый рядом с подсвечником. Ей было лень встать, чтобы поднять гребень. Она хотела снова заснуть, остаться здесь с мёртвым безразличием. Но действительно ли пришёл Бехлюль? Встать, потихоньку выйти, в темноте снова пойти в ту комнату… А если он не пришёл? На этот раз глубоко в сердце дрогнуло чувство, до сих пор остававшееся спокойным, чувство женского достоинства, чувство протеста брошенной женщины. Вдруг она оказалась такой униженной, жалкой, ничего не предпринимающей с бессилием избитого ребёнка, что решила найти силы вскочить с места, уверенно и твёрдо встать на ноги, выйти целой и невредимой из-под обломков рухнувшей мечты о счастье и сломать руку, давшую ей эту унизительную пощёчину. Теперь Бехлюль мог прийти, она не пойдёт его искать. Отряхнув своё достоинство, она поднялась с непокорностью разгневанного животного, разорвавшего цепь рабства, и вздрогнула, не желая больше подчиняться. Она не хотела больше думать о Бехлюле. Сейчас она ляжет спать как ни в чём не бывало. Она легла в постель, отшвырнув сорванное с себя платье. Ей хотелось закрыть глаза и сразу уснуть, ни о чём не думая. Затем она невольно открыла глаза и устремила взгляд вдаль, на оставленную непогашенной свечу. Свеча стекала с одного края и медленно, как будто каплями печали её жизни, капала на черепаховый гребень. Она долго смотрела на плачущую свечу пустым взглядом, каждую минуту желая встать и погасить её, но всё время откладывая это дело на следующую минуту из-за большой слабости в теле.

17

Бехлюль вернулся только через три дня. Он боялся встретить Бихтер, когда входил в свою комнату, и едва сдерживал небольшое сердцебиение. Он был уверен, что она по глазам узнает о предательстве. У него не хватило фантазии придумать ложь, которая послужит хорошим объяснением его трёхдневного отсутствия. Кроме того, он чувствовал, что его тело наполнено ароматом молодости и задора сумасшедшей голландки. Женский нос Бихтер обязательно почувствует этот ароматный запах.

Три ночи прошли в безумной лихорадке удовольствия. В первую ночь на выходе из «Конкордии» он посадил Кетте (на сей раз без матери) в фаэтон и отвёз в дом в Шишли.

Прогулка с ней по безлюдным переулкам в темноте была в новинку, словно он похитил девушку. Кетте всё ещё казалась ему невинной девушкой, никогда не покидавшей матери. Расставшись с ней на следующий день, он намеревался вернуться на Босфор. Но он задержался с другом, которого встретил в кондитерской в Бейоглу и сказал себе: «Пароход уже ушёл…» Бехлюль отправил пару слов Кетте и повёл её ужинать. Он так напоил девушку, что вечером на сцене она потеряла голову, сорвала букет со своего платья и бросила ему. В третью ночь Бехлюль захотел лишить посетителей «Конкордии» Кетте. Когда народ толкается из-за неё, он спрячет эту милую девушку в маленькой комнате тихого дома в Шишли только для себя.

После того, как прошло и это желание, он подумал о Бихтер. Кто знает в каких мучениях она провела эти три ночи! Позволит ли он ей узнать об этом предательстве? Какую ложь он придумает, чтобы обмануть её?

Он желал Бихтер, когда думал об этом, Кетте ему надоела за три ночи и он хотел снова увидеть свою комнату, которая была приютом любви, украденной под покровом ночи, и провести там сладостные часы.

Он почувствовал глубокое удовольствие, когда оказался в своей комнате. Словно сложность была только в том, чтобы туда попасть. Окно комнаты оставалось открытым с того самого дня. Край кресла, ковёр и набор для курения намокли из-за дождя, задувавшего в окно. Он чувствовал потребность беззвучно, мягко ступая гулять по комнате; как будто здесь был больной, которого старались не разбудить. Ему было нечего сказать Бихтер, если бы она вошла в ту минуту.

Когда он медленно шёл, чтобы закрыть окно, его взгляд упал на что-то мокрое, белевшее на кресле. Взяв предмет в руки, он понял, что это носовой платок Бихтер… Он непроизвольно поднёс его к губам и из-за запаха мокрого букета фиалок подумал, что Бихтер у него в объятиях. Этот платок прочитал ему целую грустную поэму, рассказал о часах, проведённых у окна в его комнате в муках ожидания, чтобы даже в его отсутствие быть рядом с его воздухом.

— Бедная Бихтер! — сказал он про себя, посмотрел на платок и попросил прощения у страданий, которые будто беззвучно лились с него.

Вдруг дверь толкнули, как будто налетел торнадо, Нихаль ворвалась в комнату и сказала:

— Наконец-то Вы пришли! Где же это Вы были?

Нихаль шла, грозя пальцем, и вдруг увидела мокрый платок в руке Бехлюля:

— Что это за мокрый платок у Вас в руке? О, да здесь образовалось целое озеро! Это Ваши художества?

Она присела, приподнялп край шторы, посмотрела на мокрые места, потом протянула руку и захотела взять платок:

— Будете вытирать это своим платком? А, платок не Ваш, дайте посмотреть, это платок Бихтер…

Бехлюль боялся, что из-за этой мелочи Нихаль узнает всю историю. Он отдал платок Нихаль, та посмотрела на его край и бросила на мокрый ковёр:

— Да, её платок! — сказала она. Затем поглядела на Бехлюля с шаловливой улыбкой и добавила:

— Слышали бы Вы моего отца. Чего он только не говорил о Вас.

Бехлюль внезапно покраснел:

— Что же?

Нихаль скривила губы:

— Пусть Вам Фирдевс Ханым расскажет. Знаете, молодые девушки иногда могут услышать то, о чём говорят рядом с ними, но им не разрешают это повторять. Фирдевс Ханым сейчас у нас! Вы знаете? Вчера мадемуазель Де Куртон уехала, а она приехала. Мне позвать Несрин? Пусть она вытрет это озеро.

Её взгляд снова упал на платок:

— Как он сюда попал? Пусть его отдадут ей.

Не обращая внимания на вопрос о платке, Бехлюль спросил:

— Нихаль, что говорил твой отец? Расскажи. У тебя же есть выражение, которое ни о чём не говорит, но всё объясняет.

Нихаль с улыбкой продолжила:

— Откуда мне знать! Он рассказывал Фирдевс Ханым. Я не очень хорошо расслышала… Потом он сказал, наверное, чтобы подшутить над Бихтер: «Может быть, я тоже иногда останусь в качестве гостя в комнате Бехлюля…» Скажите, у Вас что, есть другая комната? Вы тоже уезжаете?

Бехлюль всё понял. Его трёхдневное отсутствие послужило поводом для шуток дяди. Он снова сказал про себя: «Бедная Бихтер!» Кто знает, как эти шутки её мучили. Чтобы ответить на последний вопрос Нихаль, он сказал:

— Ты в своём уме? Куда уедет Бехлюль? Кроме того, разве он сможет бросить Нихаль, своего маленького друга? Фирдевс Ханым, наконец-то, приехала, верно? Мы с ней хорошо поладим, Нихаль! Она тоже в нами подружится.

Затем он наклонился, словно выдавая великую тайну, и с улыбкой добавил тихим голосом:

— Знаешь, что она — самый больший враг Бихтер?

Когда Бехлюль, наклонившись, говорил, его горячее дыхание всего на секунду коснулось лица Нихаль. В эту минуту Нихаль впервые с неудержимой робостью отодвинулась. Её испугало чувство, характерное для молодых девушек, которые вдруг осознают, что стали женщинами. Немного покраснев, она с улыбкой ответила Бехлюлю:

— Ещё одна Ваша идея…

— Ты недостаточно взрослая, чтобы понять! — сказал Бехлюль. — А теперь можешь оставить меня одного, Нихаль? Мы с тобой потом подробно поговорим на эту тему.

Затем он равнодушно спросил:

— Где твой отец, Нихаль?

Он не смог спросить напрямую про Бихтер. Услышав от Нихаль, что Аднан Бей и Бихтер были в их комнате, он глубоко вздохнул. Увидеть их вместе облегчит встречу после его исчезновения. Бехлюль поздравлял себя за выдержку, когда через пять минут входил в кабинет Аднан Бея. Он нашёл в себе силы равнодушно отвечать на шутки Аднан Бея. Аднан Бей пытался обвинить его в наличии отношений, которые Бехлюль не мог признать, и говорил, глядя на Бихтер:

— Вот увидите, Бехлюль снова исчезнет на несколько недель после того, как проведёт здесь эту и может быть ещё одну ночь.

Бехлюль и Бихтер обменялись печальными, беспокойными взглядами. Бехлюль взглядом хотел сказать: «Вы верите? Это не более, чем несколько старых шуток». Затем он ответил Аднан Бею:

— Кто знает, может быть, Вы правы. Я всю зиму был послушным ребёнком, так что теперь можно всё простить, верно?

Бихтер не участвовала в разговоре и, не поднимая глаз, продолжала лихорадочно вышивать кусок сукна. Аднан Бей со странным упрямством хотел продолжить шутку и вовлечь и Бихтер в разговор. Бехлюль отвечал, продолжая оставаться равнодушным, он демонстрировал апатию, похожую на признание, когда защищался, а затем пытался перевести разговор на другую тему. Это оказалось пыткой для них обоих. Казалось, Аднан Бей специально хотел прижать их. Бехлюль впервые почувствовал подозрение:

— Неужели он знает?

Они с Бихтер ещё не поговорили. Бехлюль в какой-то момент собрал всё своё мужество и спросил:

— Тётя, Ваша мама приехала, верно? Где она? Наверху?

Он встал. Перед уходом он хотел увидеть глаза Бихтер, но они были прикованы к вышивке и оставались глубоко обиженными.

***

Фирдевс Ханым отдали комнату мадемуазель Де Куртон. Утром её сажали в специальное кресло, вывозили в холл, подвозили к окну и почти всегда оставляли этот потёртый цветок Босфора в одиночестве до вечера на фоне зелёных вод в тени холмов Канлыджи, как будто у края могилы жизни. Бехлюль не видел её три месяца. Он лишь слышал кое-что о ней. После долгой молодости, конец которой она по-прежнему не в силах была вынести, Фирдевс Ханым неожиданно потерпела крах, словно усилия, потраченные, чтобы оставаться молодой, привели в беспорядок состояние здоровья старушки. Когда она, высокая, статная, всё ещё красивая, сидела в своём кресле, то была подобна крепкому дереву, которое, иссушив свои соки, однажды вдруг упало на обочину дороги. Её колени постоянно болели; ей нужна была помощь, чтобы утром встать с постели. Больше всего её бесила необходимость ждать милости от другой руки, чтобы подняться, она неистово хотела укусить протянутую ей руку. Поэтому рядом с Фирдевс Ханым дольше пятнацдцати дней невозможно было удержать служанок. Ни одна из восьми девушек, пришедших по очереди на место Катины, которая ушла, собрав достаточно денег, чтобы стать невестой, не смогла заменить её и однажды Пейкер даже пришлось обратиться к Якупу, чтобы усадить Фирдевс Ханым в её кресло. Затем если Фирдевс Ханым была сердита на свою служанку, стало традицией звать Якупа и в его руках сердитая пациентка становилась тихим, безропотным, послушным, мягким ребёнком. В мужских руках словно было такое волшебное свойство, что Фирдевс Ханым говорила о целительном спокойствии несколько дней после того, как он лишь поддерживал её за руки и плечи, усаживая морщинистую груду мяса в её кресло.

У Фирдевс Ханым началось безумие, она будто взбесилась. Теперь она ругалась со всеми, с зятем, с дочерью, с Феридуном, с иногда приходившей Бихтер, а потом кричала, ворчала и плакала, когда все сбегали от такой раздражительности и оставляли её одну в кресле. Наличие больного становилось непосильным бременем для спокойной жизни маленького жёлтого особняка. Узнав, что дочь беременна вторым ребёнком, Фирдевс Ханым пришла в ярость. Она считала это постыдным, непростительным проступком. В доме будет невозможно спокойно поспать пару часов. Это сделали специально, чтобы заставить её сбежать из дома. Пейкер ничего не ответила на безумства матери. Как-то вечером Нихат Бей пришёл домой с важной новостью, которую давно ждали супруги. Наконец, было принято решение об увеличении жалования, связанном с повышением его служебного ранга. Хотя семья ожидала, что Фирдевс Ханым будет очень довольна, она, наоборот, посчитала это обманом, устроенным против неё.

Значит, теперь можно было пожертвовать её существованием, если она захочет покинуть этот дом, никто не будет возражать, что означало своего рода изгнание. Она плакала, всхлипывая как ребёнок, пока супруги удивлённо молчали рядом с этим азартом безумия.

С тех пор Фирдевс Ханым нашла повод для мести за счастье супругов. Каждое утро она говорила зятю и дочери: «Вы знаете? Мне сегодня лучше». Она словно угрожала им возможностью выздоровления. Однажды она ужасно поругалась с Нихат Беем из-за того, что лечащий врач упомянул о сырости в особняке:

— Думаете, я не поняла? — сказала она. — Вы научили его этой лжи, чтобы избавиться от меня! Но Вы забываете, что Вас двоих, а не меня можно выгнать из этого особняка.

Чаша терпения Нихат Бея, наконец, переполнилась. Они уйдут и оставят её одну. Фирдевс Ханым со смехом ответила:

— Одну?

Но зачем ей оставаться одной, она тоже выйдет замуж. Да, просто выйдет замуж, она ещё достаточно молода для этого.

Тогда супруги замолчали, посмотрев друг на друга перед лицом этого безумия. На следующий день Фирдевс Ханым захотела увидеть Нихат Бея и, когда он пришёл, сказала:

— Я передумала. Может быть, сырость в особняке настоящая, я уезжаю к Аднан Бею.

И вот, из-за идеи, за одну ночь родившейся в больном сознании Фирдевс Ханым, она уже два дня находилась в особняке Аднан Бея. Увидев себя в углу большого холла, как брошенный старый сломанный стул, она сразу почувствовала, что этот новый стиль жизни тоже таит в себе долгие часы мучений от печальной скуки. Дочь и зять довольствовались коротким временем, проведённым с ней по утрам и после ужина. Нихаль, появлявшаяся как порыв ветра, не могла оставаться. Несрин и Шайесте проходили мимо, странно улыбаясь издали. Фирдевс Ханым оставили под присмотром немки, специально нанятой Аднан Беем. Единственными развлечениями были маленькое зеркало и небольшая пудреница, которые Фирдевс Ханым то и дело брала со столика рядом с креслом. Если раньше они, как небольшой грех, хранились в её сумочке, то сейчас не нужно было даже накрывать их носовым платком. Даже присутствие Аднан Бея не мешало ей иногда брать их для того, например, чтобы поправить макияж глаз.

Сегодня Бехлюль нашёл Фирдевс Ханым наверху, поправлявшую волосы на висках перед маленьким зеркалом, пока немка массировала ей колени.

Фирдевс Ханым встретила Бехлюля с радостным криком:

— Ах, это Вы? Вы, наконец, смогли прийти? Где же Вы были? Нет, нет, не туда, возьмите тот стул! Эмма, оставьте нас одних.

Она положила зеркало на столик и в ответ на вопрос Бехлюля сказала:

— Я? Совсем неплохо, в последние два дня я чувствую большую разницу. Вы не поверите, за эти два дня они даже ни разу не поинтересовались…

Она говорила о Нихат Бее и Пейкер, её переполяла неприязнь к ним по самым невероятным причинам. Конечно, она не могла простить, что они её отпустили.

— Я не смогла почувствовать к этому субъекту ничего похожего на любовь. Эгоистичный, корыстный мужчина! О! Вы не знаете, что… Скажу Вам, что он сделал Пейкер ещё одного ребёнка, через два года ещё одного, раз в два года… В тридцать лет Пейкер станет матерью шестерых. Потом однажды Нихат Бей оставит её одну с шестью детьми и сбежит. Не смейтесь, думаете, он любит Пейкер? Всегда эгоизм, всегда корысть… Почему Бихтер отдали Аднан Бею?

Почему Вы непонимающе смотрите на меня? Когда больше нечего ожидать от Аднан Бея… Тогда?

Она будто мстила, следуя этим предположениям:

— Вот увидите, — сказала она. — В тридцать лет после рождения шестерых детей Пейкер будет старее меня. Тогда меня будут умолять, целовать руки матери, которую сегодня выгнали.

Фирдевс Ханым говорила, не давая Бехлюлю произнести ни слова; она радовалась, опьянённая вкусом странного эликсира мести, изображая Пейкер несчастной, униженной, с шестью детьми, тридцатилетней старухой, расставшейся с мужем, ожидавшей прощения матери в утешение одиночеству. Материнское чувство этой женщины было настолько хищным, что пугало Бехлюля. Это была не мать, а соперница, враг счастья своих дочерей. После Пейкер Фирдевс Ханым заговорила о Бихтер. Она никогда не была сторонницей её брака. Она была уверена и в исходе этого брака. Фирдевс Ханым смотрела в глаза Бехлюлю, когда говорила о Бихтер, будто опасалась лишних рассказов. Она лишь сделала вывод:

— Бихтер будет похожа на Пейкер. Однажды я ей тоже понадоблюсь. Обе припадут к руке Фирдевс Ханым, которую сегодня забросили. Но тогда…

Прежде, чем закончить фразу, она опять протянула руку, взяла пудреницу и зеркало, подправила макияж и повторила после небольшой паузы:

— Но тогда Фирдевс Ханым не простит.

Как только из её уст со злостью вылетело это слово, она бросила зеркало и пудреницу и её мысль перешла на другую тему:

— Я столько рассказываю Вам обо всяких ненужных вещах. Но мне нужно сказать Вам кое-что важное. Догадайтесь!

Бехлюль наклонился к столику и, глядя на него, сказал:

— Очень легко! Закончился крем «Симон» и нужно купить Вам баночку, когда поеду в Бейоглу…

Фирдевс Ханым обиженно сказала:

— Пожалуйста, прекратите шутить, это очень серьёзный вопрос насчёт Вас… Я два дня жду Вас ради этого. Не смотрите такими игривыми глазами, отнеситесь к этому серьёзно.

Бехлюль улыбнулся:

— Пожалуйста, не требуйте невозможного. Серьёзность! Вы когда-нибудь видели меня серьёзным?

— В первый раз в жизни постарайтесь. Расскажу Вам в двух словах. Я сказала себе, когда приехала сюда и не смогла найти Вас: «Нехорошо оставлять этого ребёнка в таком состоянии. Однажды жизнь заставит его совершить безумство, которое будет невозможно исправить. В таком случае надо что-то делать…» Вы понимаете?

— Я не понимаю настолько, насколько можно не понимать. Вы заставите меня сделать что-то, чтобы не совершить безумство, так? Но из безумств получились самые прекрасные вещи в мире.

Я буду считать жизнь неполноценной, если не сделаю то, что Вы называете безумствами. Какой способ Вы нашли, чтобы удержать меня от совершения безумства?

Фирдевс Ханым немного выпрямилась и ответила:

— Женитьба!

Бехлюль не удержался от смеха:

— Думаю, я не так расслышал. Что Вы сказали, женитьба? Но это и есть главное безумство, которое невозможно исправить и глупое безумство! По-моему, есть три причины для женитьбы: или у Вас то и дело простуда и Вам нужен кто-то, кто будет поить Вас липовым чаем и ставить банки на спину; или у Вас продырявились носки и Вы хотите, чтобы дома находилась женщина, которая их заштопает, или Вы хотите раз в два года становиться отцом, как Ваш младший зять… Я по совету врача ношу красный сургуч и с тех пор избавился от простуды. И Вам советую, у врачей, кажется, нет более действенного лекарства от простуды. Я испытываю непреодолимую ненависть к штопанным вязаным носкам. Что касается детей, я схожу с ума по чужим детям, но уже сейчас презираю маленьких Бехлюлей. В таком случае?

— Есть четвёртая причина, о которой Вы забываете. По-моему, мужчины должны жениться, чтобы не жить так, как Вы. В жизни мужчин, в конце концов, наступает время, когда пора искать счастье жизни в руках молодой девушки, бросив все мимолётные увлечения.

— Довольно поэтичная фраза! Знаете, у поэтичных вещей есть странная сила побеждать меня.

В Вашей фразе есть вторая поэма: молодая девушка! По-моему, молодые девушки — это существа совсем неизвестные, которым ещё нужно набраться опыта. Но этот поэтичный опыт я оставлю на то время, когда устану от других.

Казалось, Фирдевс Ханым решила не проиграть:

— Да, но молодые девушки получают опыт лишь однажды и стремления, которые попадут в их чистые руки, не должны быть чрезмерно гнилыми и потрёпанными.

Бехлюль ответил с улыбкой:

— Если Вы продолжите говорить такими фразами, я прямо сейчас объявлю о своём поражении. Но кто молодая девушка, которую Вы посчитали достойной счастья обладать мною?

Когда Бехлюль задавал вопрос, стеклянная дверь холла открылась и вошёл Бешир. Наверное, он собирался что-то сказать Фирдевс Ханым. Они продолжили, не придавая значения тому, что он ждал. Фирдевс Ханым сказала:

— Вы не поняли? Всё ещё не понимаете? Нихаль, только Нихаль! Эта идея родилась у меня, когда я приехала сюда и увидела, что она выросла и совершенно изменилась за три месяца.

Бехлюль встал с возгласом «Оо!» Он со смехом спросил:

— С каких пор Вы начали творить такие чудеса? Нихаль… Ищите ей не мужа, а наставника. К тому же сейчас мне кажется, что невозможно стать мужем Нихаль. Есть большое препятствие: я — должник Нихаль. Вот теперь Вы не понимаете. Я подсчитал, что должен ей целых восемь лир и сколько-то там курушей, а если посчитать и проценты…

Фирдевс Ханым была совсем обижена:

— А Вы всё шутите. Вы оставите Нихаль, эту драгоценность, кому-то другому?

Бехлюль, глядя на Бешира, ответил Фирдевс Ханым:

— Ошибаетесь, Нихаль — огонь, а не драгоценность. Нет дня, когда мы не ссоримся с ней. Верно, Бешир?

Бешир стоял с безжизненным взглядом, неподвижно, словно затаив дыхание. Казалось, он не услышал, что Бехлюль обратился к нему. Тогда Фирдевс Ханым спросила:

— Чего ты хочешь, Бешир?

Бешир как будто пробудился ото сна и ответил после небольшой паузы, желая вспомнить, что хотел сказать:

— Господин спрашивает, позволите ли Вы накрыть здесь небольшой стол. Чтобы поужинать сегодня вместе…

Фирдевс Ханым сразу согласилась и после ухода Бешира сказала Бехлюлю, по-прежнему смотревшему на неё с улыбкой:

— Улыбайтесь, сколько хотите. Раз я приняла решение, Вы получите Нихаль…

Бехлюль немного наклонился и сказал озорным голосом, без сомнений желая завершить разговор шуткой:

— Но… Вы ещё не настолько далеки от молодости, чтобы посвятить мысли браку других. Пока Нихаль немного подрастёт, в доме есть ещё один человек, кто может убедить меня жениться…

Фирдевс Ханым не дала ему закончить и обиженно сказала:

— Замолчите. Я не люблю шуток, касающихся серьёзных вопросов.

Затем она вдруг вспомнила кое-что ещё:

— Да, чуть не забыла ещё кое-что сказать. Я рассказала ещё одному человеку об этом вопросе.

Она остановилась и, глядя странным взглядом на Бехлюля, ожидала, что он догадается, о ком речь. Взгляд Фирдевс Ханым был таким пронзительным, что Бехлюль не смог ответить и невольно потупил взор. Фирдевс Ханым сообщила совершенно обычным голосом:

— Бихтер! — После небольшой паузы она опять протянула руку к зеркалу и добавила:

— Она считает этот брак вполне естественным.

Бехлюль сразу же понял. Конечно, эта женщина хотела выяснить правду, опираясь только на предположение, не полагаясь на увиденное или услышанное. Первую попытку она предприняла с Бихтер. Как Бихтер смогла выйти из этого испытания? Он сказал, пытаясь немедленным ответом развеять появившиеся подозрения этой женщины:

— Конечно, она одобрит. Она очень хорошо знает, что после моей женитьбы на Нихаль, мы не сможем жить в этом доме, в таком случае, Вы понимаете?

Фирдевс Ханым смотрела со странной улыбкой во взгляде, и словно не понимала. Бехлюль высказал мнение по такой опасной теме и испугался, что не сможет справиться, если продолжит.

Разговор прервался, не закончившись. Бехлюль пришёл к выводу, что эта женщина всё поняла. Она испытывала такую враждебность по отношению к счастью своих дочерей, что в её руках эта тайна могла стать грозным оружием против Бихтер. Вдруг он понял, что их с Бихтер любовь вошла в новый опасный период. Отныне глаза этой женщины, прикованной к креслу, будут следить за ними с тайным коварством врага, пронзая темноту и стены. Может быть, шутка с женитьбой была самым лучшим средством защиты. До этой минуты Бехлюль избегал сложностей встречи с Бихтер, теперь, напротив, он считал необходимым встретиться с ней. Но как встретиться с ней? Он не допускал возможности, что Бихтер снова придёт в его комнату.

Фирдевс Ханым спасла Бехлюля от мучений, вызванных тем, что разговор внезапно прервался:

— Бехлюль Бей! Пожалуйста, позовите Эмму? — сказала она.

18

Какое-то время вопрос женитьбы витал в доме в качестве странной шутки. Всякий раз, когда Аднан Бей видел Бехлюля и Нихаль, он улыбался и говорил: «Жених и невеста!» Даже Несрин и Шайесте смеялись над этим. Больше всего смеялись сами Нихаль и Бехлюль. Для них это была постоянная игра.

Поначалу Бехлюль, как и все остальные, смотрел на шутку про женитьбу как на детскую игру. Однако бывали минуты, когда он чувствовал, как рядом с Нихаль в его сердце что-то таяло и тогда невольно говорил себе:

— А ведь этот брак не такая уж невозможная вещь! — Затем он думал о другой:

— А Бихтер! Что будет с Бихтер?

После Кетте, с которой он впервые изменил Бихтер, какое-то время можно было подумать, что между ними всё кончено. Прошло несколько дней. Он не сумел остаться наедине с Бихтер и пяти минут. Она всегда держалась с обиженным выражением на лице. Он думал, что Бихтер не простит трёхдневное отсутствие, даже не захочет объяснений. Однако он не хотел допускать, что совсем потерял Бихтер и был уверен, что по воле случая она снова вернётся в его объятия. Эта вера была своеобразным утешением для его гордости, задетой стойкостью Бихтер, похожей на безразличие. Бихтер не пришла требовать объяснений и период обиды не только избавил его от большого бремени, но предоставил перерыв в любви, которая начала утомлять и даже дал возможность опять вернуться к Кетте и испить последние глотки любви с этой молодой белокурой девушкой. Он предполагал, что после Кетте вернётся к Бихтер более пылким и страстным, но пока находил в себе желание этой озорной девушки, нуждавшееся в удовлетворении. Он не хотел признавать только одну вещь: Бихтер ему надоела! Это оставит несмываемое пятно на его поклонении красоте в любви. По его мнению, Бихтер была одной из женщин, которых можно предать, но нельзя унизить, бросив их. Напротив, Бехлюль хотел, чтобы Бихтер бросила его для того, чтобы познать боль быть брошенным этой женщиной.

Хотя вера в то, что Бихтер не придёт в его комнату и не будет предлога для возобновления отношений, с каждым днём усиливалась, однажды ночью он увидел её возвращение в давно покинутое любовное гнёздышко. Конечно, Бихтер пришла получить запоздалые объяснения.

Бехлюль поразился, как быстро были сделаны эти объяснения и как легко они были приняты.

Бихтер словно поверила, обманулась, позволила себя обмануть, чтобы заплатить долг женской гордости и спасти облик. На самом деле, она опять пришла в эту комнату, чтобы обмануться.

Женская честь Бихтер уже не мешала делить любовь с проституткой, одной из тех, кто продавал тело каждому страждущему любви. Обнаружив предательство, эта женщина сознательно закрыла глаза, спряталась за чёрными стенами ложной веры, чтобы не чувствовать остатков запаха и не видеть призрака проститутки в руках, которые снова обнимали её.

Бехлюль был уверен, что увидит Бихтер, которая восстала против него, возвысилась из-за переполнявшей гордости, и не смог не почувствовать холод, когда увидел её такой униженной и согласившейся с обманом. Для Бихтер началась совместная жизнь с другими, незнакомыми ей людьми. Бехлюль то и дело исчезал и считалБихтер, которая приходила, покорившись участи быть обманутой, всё более терявшей свою избранность. Тогда он поступал несправедливо и хотел унизить эту женщину. Теперь они провоцировали друг друга в те ночи, когда были вместе. Иногда Бихтер остатками гордости давала ему отпор и, даже не поцеловавшись, уходила, но именно она возобновляла отношения и возлагала на себя ответственность за ссоры.

Эта женщина постепенно становилась в руках Бехлюля жалким существом, которое он растопчет, измучает, в потом сделает орудием самых грязных желаний. Даже моменты их близости несли оттенок страдания. Бехлюль перестал заботиться о поддержании статуса этой изысканной любви. В его объятиях Бихтер с каждым разом всё больше становилась одной из них и не могла найти в себе сил продолжить протест чести, иногда желавшей отшатнуться.

Бехлюль много раз упоминал о Фирдевс Ханым и говорил:

— Она всё знает, однажды Вы увидите, эта женщина расскажет про нас то, что знает…

Бихтер в ответ на этот страх Бехлюля говорила:

— Что могло случиться, если знает?

У обоих не было сил упомянуть об Аднан Бее. Но когда Бехлюль говорил о шутке с женитьбой на Нихаль, то пытался убедить, что это наиболее действенное средство защиты от подозрений, которые могут возникнуть в доме. Когда шла речь об этой шутке, на губах Бихтер появлялась скорбная морщина мучений, она смотрела на Бехлюля потухшим взглядом, не говоря ни слова.

Она чувствовала, что эта идея, которая началась как шутка, перестала быть шуткой и в сердце Аднан Бея воспринималась как нечто большее. Эта женщина, соглашавшаяся на измену Бехлюля с кем угодно, чувствовала такие ужасные страдания из-за шутки с женитьбой, что бледнела когда видела, что Бехлюль разговаривал с Нихаль. Однажды ночью она призналась и сказала:

— Эта шутка убивает меня.

Бехлюль со смехом поцеловал её и сказал:

— Вы в своём уме? Женитьба на Нихаль! Это возможно? Вы забывате, что Нихаль — ребёнок. К тому же, эту шутку невозможно запретить!

Это заверение заставляло Бихтер замолчать, но не могло спасти её от страданий. Да, Нихаль была ребёнком, но пятнадцатилетним ребёнком. Да, эту шутку нельзя было запретить, но как можно было помешать осуществлению этой шутки? Она, сцепив руки, корчилась от страданий, когда спрашивала себя об этом.

Бехлюль не всегда мог оставаться равнодушным к этой шутке. Иногда его взгляд падал на Нихаль, он чувствовал, как что-то таяло у него в душе от тонкой поэзии её изящного лица и спрашивал себя:

— Кто знает? Может быть в ней поэзия и любовь, которые я ищу и не могу найти.

Тогда он невольно анализировал свою любовную жизнь, ещё раз проживал все старые воспоминания и, наконец, завязывал эту цепь воспоминаний последним узлом после того, как сплетал блестящие чёрные волосы Бихтер и светлые, похожие на белые, волосы Кетте и рисовал непонятное лицо, образованное из двух лиц. Что будет в конце? Он находил отсутсвие поэзии, сухость и безжизненность в цветах своих воспоминаний. Кто знает, может быть душа любви и поэзия жизни были скрыты в чистой и наивной груди ещё нераспустившегося бутона.

Он не мог управлять собой в отношениях с Нихаль и начинал видеть в ней молодую девушку, ежедневно понемногу утрачивая звание старшего брата. Иногда он ощущал безумное желание взять Нихаль за худенькие плечи, уткнуться лицом в её светлые волнистые волосы и вдохнуть её молодую душу, как смутный аромат нежного цветка. Затем он упрекал себя и старался несколько дней оставаться равнодушным к ней. Тогда он старался, чтобы шутка про женитьбу оставалась для них игрой, которая давала повод для смеха.

***

Однажды, когда Бехлюль рисовал карандашом странную голову на полях газеты, в его комнату вошла Нихаль и, обойдя Бехлюля, который будто не видел её, наконец, остановилась сзади и схватила карандаш через его плечо. Бехлюль неподвижно и безмолвно застыл с карандашом в руке, будто не подозревал о её приходе, а с его плеча свешивалась маленькая рука Нихаль, тонкое запястье которой касалось его губ. Затем его пальцы медленно задвигались по карандашу и схватили пальцы Нихаль. Она отпустила карандаш, не убрав руку. Бехлюль ощутил, как что-то растаяло в его сердце, когда почувствовал в руке её тонкую, мягкую руку, а у края губ её запястье, на котором виднелись синие вены, как будто оно прозрачное. Он поднёс её руку к губам и вдохнул тонкий запах нежного цветка. Нихаль ещё не отдёрнула руку, её грудь немного касалась сзади плеча Бехлюля. Минута опьянения, растворившая души обоих в мимолётных объятиях, прошла. Внезапно Нихаль вздрогнула, пробудилось что-то, дремавшее в ней, она отдёрнула руку, села рядом с Бехлюлем и сказала:

— Господин жених! Объясните мне, почему женятся?

В этом вопросе была такая странная наивность, в её глазах, ожидавших ответа, была такая милая детскость, что Бехлюль избавился от остатков смятения короткого поэтического момента, только что охватившего его, улыбнулся и сказал:

— Потому что!

Бехлюль приложил огромные усилия, чтобы опять вернуться в равнодушное состояние после краткого поражения. Бехлюль, ответивший «Потому что!» на вопрос Нихаль, не был тем Бехлюлем, который минуту назад невольно поднёс её руку к своим губам.

Нихаль, подражая Бехлюлю, сказала:

— Потому что! Потому что! Знаете, на кого Вы были похожи, когда произносили эти слова? На мадемуазель Де Куртон… Она мне тоже так отвечала. Когда спрашвали то, на что трудно дать ответ, — Нихаль подражала французскому мадемуазель Де Куртон — она, качая головой, говорила «Потому что!». Ах! Сколько я потеряла из-за этих недосказанных «потому что». Вот и теперь я не смогу узнать, почему все женятся.

Нихаль пришла в странное отчаяние, когда говорила это, но вдруг подумала о чём-то другом:

— Постойте, — сказала она. — Объясните мне то, что я никак не могу понять. Чтобы вступить в брак, нужно любить, верно? О! Я знаю это и даже то, что эта любовь — другая любовь… Например, понятно, что это не то, как я люблю своего отца, Бюлента, других… В таком случае что это такое, не похожее на другую любовь?

— Этот небольшой вопрос, Нихаль, может привести меня к вещам, которые невозможно тебе объяснить. Давай выберем самые лучшие примеры. Например, Нихаль, как ты меня любишь?

Нихаль закрыла глаза, пожала плечами и сказала:

— Откуда мне знать? К тому же, люблю ли я Вас? Думаю, что не люблю; наверное, так надо сказать? Не люблю настолько, чтобы выйти замуж. Слушайте, признаюсь, что сначала эта шутка про женитьбу меня очень забавляла, но теперь всё изменилось. О! Полностью! Теперь она меня раздражает!

Нихаль говорила так мило и по-детски жалобно, что её шутливый голос немного дрожал. Бехлюль смотрел на неё рассеянным взглядом. Уже некоторое время он испытывал невольную рассеянность рядом с ней. Он замечал в ней то, чего раньше не видел, а если и видел, то не обращал внимания. Нихаль не была красивой. В ней была неправильная и странная приятность, привлекавшая взор, которая была лучше красоты… Её тело и лицо были образованы из чего-то тонкого; по странному и шутливому совпадению даже от её имени исходило тонкое изящество высокого роста. Хрупкость в сочетании с неопределённостью цвета светлых волос, казавшихся пыльными, голубых глаз, то светлевших, то темневших от беспокойства, бледной кожи с едва заметными розовыми волнами делали Нихаль похожей на маленькое лицо, нарисованное остатками краски, случайно забытыми на кисти художника. Детскость из тонкой, защитной оболочки этого телесного существа передалась и душе Нихаль. Пятнадцатилетняя юная Нихаль, которая сегодня оставалась для всех ребёнком, завтра в звании женщины, жены, матери была обречена снова оставаться ребёнком. Бехлюль был самым близким свидетелем этого. Нихаль перенесла длительный период депрессии с детским протестом против страданий и мучений, оставивших след в её душе. Нихаль, которая, сцепив руки в характерной для неё детской манере, говорила, что теперь шутка про брак досаждала ей, всё ещё была ребёнком, но, может быть, за её ребячествами периода страданий, скрывавших глубокую душевную муку, было скрыто пока неведомое, новое состояние души, причинявшее ей боль. Когда Бехлюль спрашивал себя об этом, пьянящий ветер поэзии будто вселял новую жизнь в цветы любви, сгнившие в его сердце. Возможность впервые пробудить дрожь в чистой душе молодой девушки, зажечь искру поэзии и грёз в её прозрачных мечтах открывала такой чистый и сверкающий горизонт новой жизни для его сердца, уставшего от всевозможных любовных желаний, что побеждённый на минуту Бехлюль сказал Нихаль:

— Почему это тебя раздражает? Что-то мешает серьёзно относиться к этой шутке?

Этот вопрос прозвучал настолько естественно и искренне, что Нихаль пристально посмотрела на него большими глазами, как будто вдруг испугалась. Затем сказала в ответ на первую часть вопроса Бехлюля:

— Знаете, почему меня это раздражает? Попробую Вам объяснить. Но, смотрите, это немного запутано, я тоже не очень хорошо понимаю… Когда я вместе со всеми смеюсь этой шутке, то вдруг чувствую желание обидеться, превратить шутку в ссору. Тогда я заставляю себя не отвечать грубо отцу, Фирдевс Ханым. Подождите, я скажу ещё кое-что. Я же ничего не стесняюсь Вам рассказывать, верно? Вы это прекрасно знаете. Вы не поверите, я сейчас стесняюсь Вам это рассказывать. Я теперь Вас всё время стесняюсь. Видите? Мы решили стать друзьями, но это будет невозможно после появления этой шутки. Не обидетесь, если я ещё кое в чём Вам признаюсь. Сейчас я хочу, насколько возможно, закрыться в себе и держаться подальше от Вас и вообще ото всех, кто причастен к этой шутке. В доме все, кроме Бешира, говорят об этом при каждом удобном случае… О, если бы Вы знали, сейчас я люблю его больше всех. Понимаете, Бехлюль Бей? Я хочу сказать, что если и Вы не будете упоминать об этой шутке, я снова начну Вас любить.

Бехлюль ошеломлённо выслушал эти неожиданные признания чистого детского сердца. Когда Нихаль закончила, он протянул руку, взял её за руку и с небольшой дрожью в голосе сказал:

— Нет, Нихаль, давай поговорим об этом. Зачем этой шутке оставаться игрой?

Нихаль улыбнулась, желая убрать руку, и сказала:

— Теперь моя очередь. — Затем добавила, опять подражая мадемуазель Де Куртон — Потому что…

Бехлюль хотел заставить её сказать:

— Нет, скажи, скажи почему? Почему потому что?

Нихаль ответила без колебаний:

— Разве чтобы жениться, не нужно любить? Все это говорят, только что и Вы вроде согласились. В таком случае, я Вас не люблю. Люблю, но Вы понимаете?

Наконец, Нихаль убрала руку и встала. Она стояла рядом с Бехлюлем. Бехлюль тоже встал и на этот раз искренне признался:

— Но я-то люблю тебя, Нихаль! Я тоже поначалу не придавал большого значения этой странной шутке, но сегодня, особенно в эту минуту, слышишь, Нихаль, я не вижу никаких препятствий для того, чтобы пойти к дяде и сказать: «Эта шутка продлилась дольше, чем следует. Отдайте за меня Нихаль и пусть всё закончится».

Он на одном дыхании произнёс эту фразу. Губы Нихаль были бледны, у неё стучало в висках.

Вдруг что-то зашуршало и они повернули головы. Бледная Бихтер, толкнув дверь, вошла в комнату. Бехлюль закусил губу. Услышала ли Бихтер?

Бихтер сказала хриплым голосом:

— Бехлюль Бей! Вы сегодня поедете в Стамбул? У меня есть для Вас поручение! — Когда Бихтер говорила, она диким взглядом смотрела на Бехлюля. Нихаль, не задерживаясь, вышла из комнаты, а Бехлюль с трудом сдержал страшную вспышку гнева и ответил «Да».

Как только Нихаль вышла из комнаты, Бихтер села и, тяжело дыша, с решительным взглядом сказала с негодованием на всё готовой женщины:

— Эта шутка затянулась и, согласитесь, что больше так продолжаться не может.

В Бехлюле вдруг проснулось неудержимое чувство протеста против этой женщины, которая, невзирая на всевозможные опасности, пришла в его комнату и он ответил:

— Я тоже только что говорил Нихаль об этом. Думаю, этой шутке пора стать реальностью.

Бедная поверженная любовь Бихтер как будто пронзительно застонала. Из её горла вырвался хриплый дикий голос:

— Наконец-то! — сказала она, затем остановилась на секунду и продолжила:

— Значит, Вы, наконец, признаёте, что все игры окончены и Вам не нужно больше обманывать меня? Но этой женитьбы не будет, понимаете? Что угодно, даже Кетте! Видите, я даже знаю её имя, да, даже Кетте, но не Нихаль, этой женитьбы не будет.

Бехлюль мгновенно решил всё сломать, унизить эту женщину и незабывамым оскорблением вызвать между ними враждебность:

— Есть кое-что помимо этой шутки, что продлилось дольше, чем следовало. Отношения, дающие Вам право читать письма, найденные в моих карманах, слушать под дверью, о чём говорят в моей комнате, становятся невыносимой кабалой. Эти отношения не дают Вам права удержать меня от женитьбы.

В эту минуту Бихтер была не измученной, униженной и готовой на всё ради любви к Бехлюлю Бихтер. Она превратилась в Бихтер, о которой мечтал и которую хотел видеть Бехлюль, в Бихтер, которая пришла хищными когтями защищать данные ей права. Она ответила:

— Может быть от женитьбы как таковой, но моя безусловная обязанность — помешать этой женитьбе. — Она с дикой улыбкой продолжила. — Жениться на дочери дяди! Вашего дяди, который… — Вдруг она гневно встала. — Неужели Вы не понимаете, что когда она была здесь, вошедшая женщина могла крикнуть ей в лицо: «Этот человек, который обманывает тебя, до сей минуты обманывал и меня. Он не может быть твоим мужем, потому что уже отдал себя кому-то другому: мне!» Эта женитьба! Это что-то грязное, даже хуже: это убийство…

Бехлюль вздрогнул перед лицом этой угрозы, но не хотел быть побеждённым:

— Вы забываете, что между нами есть что-то более грязное, ещё большее убийство.

Бихтер отступила на шаг назад и ненавистным возгласом ответила на это жестокое оскорбление:

— Ооо!

Значит любовь, о которой он когда-то думал как о чём-то достойном и ценном, оживлявшем его и очищавшем от прогнивших чувств, сегодня стала грязным убийством, обвинение в котором было брошено в лицо бедной доверчивой женщины. Бихтер мгновенно вспомнила слова о зелёном любовном гнёздышке, которые то и дело повторялись устами этого мужчины на случай обнаружения их любви; она поверила этой лжи, как и всей лжи этого мужчины. Ооо! Какой горький обман! Они враждебно смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Был миг, когда Бихтер испугалась, что в рыданиях рухнет перед унизившим её мужчиной, и она, не желая больше здесь оставаться, ушла, не сказав ни слова.

У неё была последняя, смутная надежда… Может быть, этот мужчина не захочет её отпустить, и, когда она будет уходить, побежит, обнимет и скажет: «Нет, если между нами и есть ложь, то вот она. Остальные чувства были настоящими, да, только они настоящие!» Но Бехлюль не двигался и позволил этой женщине уйти, пожалев для неё даже умоляющего взгляда.

***

Выйдя из комнаты Бехлюля, Нихаль поднялась наверх и в холле увидела отца рядом с Фирдевс Ханым. Фирдевс Ханым жестом подозвала её и сказала:

— Нихаль! Послушайте, что говорит Ваш отец? — Нихаль с любопытством подошла. Тогда Аднан Бей с улыбкой сказал, словно речь по-прежнему шла о шутке. Раз Нихаль собиралась стать невестой, значит не осталось препятствий для покупки комплекта украшений с изумрудами, который так ей нравился.

Фирдевс Ханым использовала любую возможность и с каждым днём всё больше приучала Аднан Бея к мысли о женитьбе. Сегодня они кое о чём договорились и она сказала Нихаль, которая пока не дала ответа:

— Нихаль! Мы ещё кое-что решили. Через несколько дней мы отправим Вас к тёте, на остров. Во-первых, эта небольшая смена обстановки необходима для Вашего здоровья, к тому же Ваша тётя так жаловалась, что о ней забыли…

Нихаль не смогла скрыть радости по этому поводу:

— Это правда, отец? — сказала она. — Если бы Вы знали, как мне стало скучно здесь после того, как она ушла…

Нихаль говорила о мадемуазель Де Куртон. После её отъезда время в доме стало долгим и бесконечно скучным. Теперь ей становилось скучно от всего, она не могла читать книги, не могла играть на фортепиано, в доме была какая-то удушающая теснота. Тогда она брала одну из девушек и Бешира, шла на пристань и долго гуляла на свежем воздухе.

Поначалу её забавляла шутка про брак с Бехлюлем. Затем это стало давить на неё. Она невольно думала об этом по ночам и не могла заснуть. «Остерегайся Бехлюля!» — говорил голос в её сердце, похожий на голос мадемуазель Де Куртон. Неужели она сказала ей нечто подобное? Она не помнила. Однажды ночью, как будто во сне, кто-то, вероятно, мадемуазель Де Куртон, наклонился и прошептал ей на ухо эти два слова. С тех пор они звучали у неё в ушах.

Однажды, набравшись смелости, она сказала себе:

— Раз девушке непременно нужно стать невестой, то вместо того, чтобы быть с кем-то другим… Осмелившись один раз произнести, она невольно повторила это и старалась остаться одна всякий раз, когда повторяла, словно совершала большое преступление. Пообещав себе, она несколько дней старалась не вспоминать о шутке про брак. Но шутка преследовала её в доме на каждом шагу. Она начала стесняться Бехлюля. Теперь она не могла быть ему сестрой. Она обнаруживала в себе бесконечный протест. Неведомая рука как будто брызгала ледяными каплями на их отношения после того, как появилась эта шутка.

Нихаль ещё кое-что заметила. Бихтер не говорила об этой шутке, если не была вынуждена. Сначала Нихаль относила это к себе, но потом сделала вывод, что Бихтер была не довольна этим браком. Шутка становилась важной для Нихаль. Не считая уместным мешать тому, что мучило Бихтер, она негласно позволяла всем говорить об этом, иногда даже тайно поощряла.

В один из дней приехали Шакире Ханым и Джемиле. Они приезжали очень редко и всего на одну ночь. На этот раз они привезли важную новость: Джемиле стала невестой, о браке договорились, будет свадьба. К ней посватался сын литейщика, хороший, как говорили, парень, работал в мастерской отца, у которого был дом в Сулеймание. Эти подробности в устах Шакире Ханым были основой длинных историй. Пока Нихаль радостно обнимала Джемиле и целовала её в щёки, Несрин сообщила им о том, что произошло в особняке:

— Вы не знаете, — сказала она. — У нас тоже свадьба.

Шакире Ханым всё рассказали. Об этом больше не говорили как о шутке. Нихаль говорила с Джемиле и разрешила им посплетничать, словно ничего не слышала. Она лишь обратила внимание, как один раз Шакире Ханым краем глаза указала на что-то Шайесте и Несрин и сказала «И?» Казалось, что в этом ничего не выражавшем вопросе крылся глубокий смысл. Нихаль отложила вопрос на неделю. Она надеялась, что в течение этого времени столкнётся с тем, что объяснит его смысл. Нихаль не смогла узнать ничего, что увеличило бы важность этого вопроса после их отъезда, но в воображении она видела, как Шакире Ханым краем глаза указывала на кого-то и говорила «И?» (и неведомо как находила в этом связь с недовольством Бихтер).

Услышав про идею поехать на остров, Нихаль пошла к себе в комнату. Она собиралась закончить письмо мадемуазель Де Куртон. Нихаль получила от неё три длинных письма и в ответ написала чуть ли не небольшую книгу. Она подробно, в мельчайших деталях рассказала обо всём гувернантке. Но пока она не смогла упомянуть только об одном: о Бехлюле… Больше всего она хотела рассказать об этом, но, когда была готова поддаться этому желанию, чей-то голос говорил ей: «Остерегайся Бехлюля!» Сегодня она приложила к письму ещё один лист, чтобы рассказывать о поездке на остров, и написала: «Я возьму с собой только Бешира!» Потом её перо вдруг перескочило на другую тему и она добавила:

— Слушайте, ещё немного и я бы не рассказала Вам о Бешире. Бешир болен… Никто кроме меня этого не видит. Когда я говорю о его болезни, все, включая его, смеются, но поверьте мне: Бешир болен! Как мне это описать? У него такая вялая походка, такой потухший взгляд, такая блёклая, как потускневший лак, кожа, такая горькая, будто что-то рвётся, улыбка, что иногда мне хочется плакать из-за моего Бешира.

Нихаль не ошибалась, Бешир был болен. За прошедшие годы что-то плохое как будто уменьшало, постоянно утончало и делало похожим на сломанную игрушку этого худого, изящного, маленького эфиопа со свисавшими с казалось оторванных суставов руками, шаркавшими при подъёме по лестнице слабыми ногами и сдавленным грузом постоянной усталости телом. Случалось, что он забывался, когда приходил что-то сказать или слушал распоряжение и ему нужно было приложить усилия, чтобы встряхнуться и прийти в себя. Когда Нихаль спрашивала: «Что с тобой, Бешир?» — он открывал тонкие губы и с неведомо насколько горькой улыбкой, показывавшей белые, блестящие, ровные зубы, говорил: «Ничего!», и это «ничего», кажется, лучше любого языка объясняло и хорошо выражало печаль непонятой души, с которой даже сам он не мог справиться, эту неизвестную загадку. Тёмные страдания его души, которые навечно останутся неизвестными, состояли из такого горестного и мучительного «ничего», что это слово, тайным криком страдания стонущее в его улыбке, словно умирающей от яда, всё сказало и всё объяснило.

Однажды Нихаль попросила его руку, чтобы спрыгнуть с разбитой мостовой на пристани. Сквозь перчатку она почувствовала, что в эту прохладную погоду рука Бешира горит:

— Бешир! У тебя жар, ты болен, Бешир? Давай пойдём домой. Тебе нужно что-нибудь горячее! Ты сразу ляжешь в постель.

Нихаль заварила чай, добавила туда много коньяка и заставила выпить. Бешир, казалось, был счастлив умереть, окружённый заботой Нихаль. Но несмотря на приложенные ею усилия было невозможно удержать его в постели дольше одного дня. Улыбаясь и так заставляя простить себя, только в этом вопросе он не подчинялся Нихаль. Она то и дело говорила ему о его болезни, но он говорил, качая головой: «У меня ничего нет!» — и в этом ответе была такая уверенность, что все улыбались Нихаль и иногда даже она приходила к выводу, что ошиблась.

Затем услышали о его прогулках холодными ночами в саду и на пристани. Рассказали, как однажды ночью, после жалоб с мужской половины дома, Шайесте и Несрин испугались и несколько часов просидели под одеялом с мыслью, что это вор. Когда спросили Бешира, он или отрицал вину или говорил «Я не мог уснуть!».

Однажды, после возвращения с прогулки с Нихаль, у него вдруг запершило в горле и он несколько часов мучился от сухого кашля. С тех пор першение в горле повторялось и в особняке, как в гнилой груди, слышался громкий кашель.

Тогда Нихаль удивилась и не могла решить, что делать. Однажды Бихтер увидела, как она снова что-то кипятила для Бешира и сказала:

— Что за тревога? Он просто простыл! Не бродил бы ночами по холоду!

С приходом жарких майских дней кашель Бешира стал мягче. Но после приступов кашля он стал слабым, что заставляло думать, что он разбит и состарился. Нихаль сообщила ему, что они вместе поедут на остров и сказала:

— Мы будем много гулять на солнце, верно, Бешир? Потом мы скажем Бюленту, чтобы тоже приехал, прямо из школы. Вместе опять покатаемся на осликах. Не хватает только бедной мадемуазель Де Куртон…

Бешир обрадовался новости об острове почти как прежде, затем в его глазах появилась тень смутного беспокойства и показалось, что он о чём-то спросит, но он не спросил…

19

Нихаль взяла с собой Шайесте и Бешира. Стараниями тёти, которая узнала, что Нихаль приедет в гости на пятнадцать дней, для неё была подготовлена совершенно белая комната. Маленькая комнатка с видом на море, сверкавшее как большая серебрянная тарелка, наполненная осколками драгоценностей, и зелёный хребет острова Хейбели, на окнах которой развевались занавески из белого тюля, в углу стояла маленькая кровать с белыми пологами, на кресла были положены белые льняные накидки, встретила Нихаль улыбкой чистоты, радовавшей душу. Здесь было так светло от сиявшего солнца, плещущегося моря, простиравшегося длинными отблесками до горизонта неба, что это наполнило её лёгкие, задыхавшиеся за тяжёлыми шторами и частыми решётками особняка, свежим воздухом долгожданной весны. Хлопая в ладоши и целуя в щёки старую тётю, Нихаль говорила:

— О! Прекрасно! Прекрасно! — Но в комнате, как будто свободно открывавшейся в белой рубашке необъятному горизонту, не было ничего прекрасного, кроме весны: ни картины, ни украшений, совсем ничего. Глядя на голые белые стены, Нихаль сказала тёте:

— Пусть эта комната будет моя, только моя, ладно?

Старая тётя с улыбкой ответила:

— Я вижу некоторое затруднение в том, чтобы комната была только твоей. Может быть, есть тот, кто позже, например, в конце лета, хочет разделить её с тобой.

Нихаль снова обняла тётю и сказала:

— Ах, тётя, теперь и Вы начали? Я сбежала как раз от упоминаний об этом.

Старая тётя, улыбаясь, сказала многозначительным голосом:

— Кто знает? — Затем добавила:

— Я и Бехлюля всю зиму не видела. Он ни разу не проведал меня. Очень возможно, что в это время, воспользовавшись случаем…

Нихаль покраснела:

— Если так, я сбегу.

Затем она вдруг по-детски спросила:

— Тётя! Говорили, что для него снимут комнату в Бейоглу. Почему? Вы знаете? Теперь, наверное, он начал охладевать и к этому.

Старая тётя со времён замужества жила вдали от Аднан Бея. Она видела Бихтер раньше. С тех пор, как она высказала мысли об этом браке племяннику, между ними возникла какая-то отчуждённость. Оставшаяся между ними связь сводилась к визитам Нихаль и Бюлента, которых несколько раз в год отправляли к ней.

Но в этом году Аднан Бей приехал к тёте за неделю до приезда Нихаль, попросил прощения и в длинной беседе рассказал о планируемом замужестве Нихаль. Тётя сразу согласилась выполнить свой долг в вопросе замужества с увлечённостью, свойственной всем пожилым женщинам:

— Как хорошо! — сказала она. — Племянник и племянница!

Сегодня после последней фразы Нихаль между ними завязался разговор. Нихаль рассказала тёте о событиях в особняке.

— Ты не рассказываешь о самом важном, — сказала старая тётя и так многозначительно улыбнулась в ответ на вопрос «О чём?», что Нихаль покраснела и сказала: «Ах, тётя, Вы за два дня потеряете меня, если будете так делать!»

В субботу под вечер Нихаль вышла из комнаты, готовая к выходу на улицу. На ней была накидка без рукавов, державшаяся на плечах и свободно падвшая вниз, и тонкий японский тюль на голове, который мог покрыть только волосы. Она была прекрасна свежей, нежной, мимолётной красотой подобно сирени, тонувшей в белой дымке. Старая тётя бросила взгляд на этот изящный цветок и спросила:

— Ты уходишь, Нихаль?

— Да, тётя, если позволите! Мы с Беширом возьмём Вашу бричку… Поедем на пристань, вечером точно приедет Бюлент. Потом, может быть, мы ненадолго поедем к соснам. Думаю, что сегодня вечером будет лунный свет, верно, тётя?

Тётя убылалась:

— Нихаль, ты уверена, что едешь на пристань ради Бюлента?

Нихаль сначала остановилась, не понимая, потом покраснела. Вопрос коснулся того, что даже сама она до конца не определила, как будто раскрыл что-то, скрытое за лёгким покровом. Она волновалась больше, чем следовало:

— Ах, тётя! Вы всё время так делаете, — сказала она. — Видете? Теперь я не смогу поехать. Вы отменили мою маленькую прогулку.

Тогда старой тёте пришлось настоять и почти умолять обиженную Нихаль, которая стояла, опустив глаза. Почему? Она считала излишним такое достоинство Нихаль. Раз Бехлюль был официальным претендентом, значит для неё было естественным ждать его, а не Бюлента. Даже если эта небольшая прогулка при лунном свете будет совершена с Бехлюлем, старая тётя не стала бы возражать. Только…

Старая тётя продолжала упрямо говорить уже смягчившейся и улыбавшейся Нихаль:

— Вы ведь не очень припозднитесь, верно, Нихаль? Я не просто так об этом говорю. Бешир снова кашляет, понимаешь, дитя моё? Ночь, сырость… Мне кажется, этому ребёнку всё время холодно.

Старая тётя не ошибалась. Бешир, который в первые дни, казалось, полностью избавился от першения в горле и кашля, вдруг начал кашлять. В нём словно было что-то, что не могло согреться под щедрым солнцем острова и всё время мёрзло. Он ходил со сжатыми плечами, выпиравшими так, что можно было продырявить одежду и прижатыми локтями, словно хотел заглушить упрямый кашель, сотрясавший тело и причинявший боль, и казалось, что он дрожит от холода и мёрзнет.

Беширу было холодно, он мёрз, как будто в его душе вдруг проснулась тоска по горячему воздуху и раскалённым пескам африканских пустынь, ожили забытые воспоминания и пред его взором расстелилась пылающая пустыня. Несмотря на солнечное, жаркое, долгое лето в его воображении, он мёрз, не в силах согреться, постоянно сжимая плечи и локти от холода. Было что-то, мешавшее ему улыбаться и любить жизнь. Он не знал, что это было; беззвучная агония делала его похожим на ребёнка, который постоянно хнычет, не в силах описать свои страдания.

Он был равнодушен ко всему, особенно к своему дыханию. Теперь он не был Беширом, который бродил, бегал возле всех; он искал укромные уголки. Его частенько находили в неожиданном месте, в дальнем углу, с застывшим взглядом и без всяких мыслей, словно потерявшегося в бескрайних просторах огромной пустыни. Были периоды рассеянности, когда он не осознанал себя. В такие моменты он смотрел пустым взглядом, слушал, слушал и не понимал, когда его звали.

Когда кашель снова начался через два дня пребывания на острове, Нихаль попросила тётю, чтобы Бешира осмотрели. Сказали, что у него ничего нет, но прислали лекарство с запахом дёгтя и посоветовали долгие прогулки под соснами. Нихаль смутно подозревала, что что-то было. Уже три дня она думала о Бешире больше, чем о себе, брала открытую бричку тёти, запряжённую лошадью, сажала Бешира рядом и ехала к соснам. Во время прогулок Бешир не говорил ни слова, но улыбался горькой улыбкой, был счастлив и желал всё время так болеть.

Нихаль сообщила Беширу, что они опять поедут сегодня вечером и сказала:

— Приедет Бюлент!

На этот раз Бешир захотел сидеть сзади. Нихаль управляла бричкой; она взяла тётин маленький перламутровый бинокль, чтобы можно было издали видеть сходивших с парохода. Она доехала до берега моря и остановила бричку там, где можно увидеть прибывших На пристани было многолюдно, остров приготовился к приёму воскресных гостей. Там были матери, ожидавшие детей из школы и молодые девушки, высматривавшие ещё не показавшийся пароход и с замиранием сердца ожидавшие встречи с приятными для них лицами.

Глядя издали на эти группы в открытых, игривых платьях Нихаль спрашивала себя: приехала ли она из-за Бюлента? Не желая давать ответ, она спросила Бешира:

— Бешир! Во сколько Бюлент выходит из школы? По расчёту, он будет на этом пароходе, верно?

Бешир молчал, не услышав её. Вдали послышался гудок парохода, заставивший ожидавших как будто вздрогнуть из-за этого многообещающего приветствия. Группы плотнее прижимались друг к другу; у пристани собралась толпа, кто-то бегал, издалека слышалась музыка, пять или шесть лодок отошли от берега, чтобы встретить пароход. Наступал вечер. В кофейнях зажигали лампы.

Были те, кто поднялся на цыпочки, чтобы как можно скорее увидеть пароход, который теперь, снова гудя, приближался к пристани. Нихаль взяла бинокль, встала и, глядя на столпившихся на палубе пассажиров, спросила Бешира:

— Будет ещё пароход кроме этого?

Бешир, конечно, не слышал. Не вставая с места, он рассеянно смотрел на толпившийся народ. Пассажиры начали сходить. Дети, целующиеся с матерями, гости с сумками, отцы, поприветствовашие ожидавшие у пристани группы и, наконец, присоединившиеся к одной из них. Вдруг Нихаль села и сказала: «Вот!» Затем, покраснев, посмотрела на Бешира и добавила:

— Бюлента нет!

В таком случае на кого она показала? Бешир устремил глубокий, печальный взгляд на Нихаль, как будто ожидал ответа на этот безмолвный вопрос.

— Он нас не увидит, Бешир! — сказала Нихаль и, указывая рукой на пристань, добавила:

— Можешь сходить и сказать?

Бешир, не говоря ни слова, спрыгнул с брички. Бехлюль ушёл с пристани. Беширу пришлось немного пробежать, чтобы догнать его. Бехлюль издали помахал Нихаль. Через минуту он был рядом с ней в бричке:

— Как ты узнала, что я приеду? — спросил он.

Нихаль убрала хлыст и сказала:

— Я не знала! Я ждала Бюлента. Негодник! Почему он не приехал? Я его известила.

Оставив позади толпу на пристани, Нихаль плавно повернула бричку, некоторое время следовала вдоль берега и долго говорила о Бюленте, а её взгляд затерялся во мгле, сгущавшей синеву моря. Она клялась, что больше не любила его. Постепенно душевная привязанность к нему ослабла, и теперь между ними стало ощущаться глубокое отчуждение. Бюлент захотел отдалиться от неё, чтобы прижаться к другим. Говоря об этом, Нихаль сначала пожала плечами и, желая казаться равнодушной к тому, что её покинули, сказала: «Ну и пусть!». Но затем не смогла скрыть боль от предательства Бюлента. Она не постеснялась более откровенного разговора с Бехлюлем и призналась:

— Если бы Вы знали, как тяжело не плакать, когда я вижу, как он бегает от меня! — Она приостановила бричку, вырвавшуюся из проулков на большую улицу, и спросила:

— Куда едем?

— Куда хочешь… В любом случае, не домой, — сказал Бехлюль. — Мне кажется, что это приятный сон: два человека едут вот так, рядом, в бричке.

Нихаль улыбнулась и, дотронувшись хлыстом до ушей лошади, раздражённой из-за небольшой остановки, сказала:

— Ошибаетесь, нас не двое! Вы забывате про Бешира.

Они медленно покачивались в такт лёгкому, размеренному движению изящной двухколёсной брички. Бричка была настолько тесной, что плечо Нихаль, сидевшей немного впереди, чтобы управлять вожжами, касалось Бехлюля. Они ехали по большой улице, направляясь в сторону шахты. Лёгкий ветерок раскрывал накидку Нихаль, отбросывал назад тонкий покров. Дорога была настолько безлюдной, что Нихаль не тревожила такая непочтительность ветра. Изредка мимо проезжали повозки, попадались группы возвращавшихся обратно пешеходов. Постепенно сгущалась темнота, делавшая неясными пейзажи. На безлюдной дороге, на фоне пейзажа, похожего на длинное, чёрное облако, опустившееся на побережье Картала, Нихаль вдруг испугалась темноты, снова натянула вожжи и спросила:

— Скажите, который час? Мы не опоздаем, если поедем дальше? Знаете, я так боюсь темноты…

— Нет, нет, наоборот, поедем дальше! — сказал Бехлюль. — К соснам наверху… Смотри, Нихаль, вешают фонарь, потому что знают, что ты боишься темноты.

Бехлюль пальцем указывал на тусклый месяц в форме жёлтого бумажного фонаря, посыпанного розовой пылью, висевший над их головами. Бричка снова начала двигаться. Вдруг Бехлюль показал Нихаль ещё кое-что. Чуть впереди, на обочине, стояли две брички. Нихаль посмотрела. Она увидела в одной из бричек двух женщин, а в другой мужчину. Мужчина что-то говорил, улыбаясь и заискивая. Бехлюль тихо пробормотал:

— Любовь! Нет ничего, Нихаль, что ценило бы любовь так сильно, как фонарь, блестящий у нас над головами!

Когда Нихаль проезжала мимо бричек, то вдруг сказала с едва сдерживаемым удивлением:

— А, я их знаю. Знаете, кто это?

Они проехали, оставив брички позади. Нихаль объяснила: женщина помоложе была вдовой, которая изображала певицу в доме, где проходила свадьба; а пожилая женщина заставляла всех девушек на выданье целовать себе руку.

— Женщина, которая заставила меня питать отвращение к тому, чтобы стать невестой… — добавила она.

— Кажется на сей раз она занята чем-то, помимо брака. — сказал Бехлюль. Нихаль смотрела, не очень понимая. Бехлюль хотел ответить на последнюю фразу Нихаль и помешал ей попросить объяснений:

— Но теперь не осталось ничего, что мешает тебе стать невестой, не так ли? Я думаю, что сегодня вечером, когда нам придаёт храбрости фонарь над нашими головами, который так ценит любовь, ты тоже, наконец, скажешь такое слово…

Нихаль улыбнулась и, делая вид, что поворачивает бричку, сказала:

— Если так, вернёмся.

Рукой Бехлюль помешал ей:

— Нет, поедем и будем ехать до бесконечности. Будем ехать, пока не скажешь, что согласна.

Бехлюль говорил с печальной дрожью в голосе. Пять дней после мучительного разговора с Бихтер он рассматривал брак с Нихаль как единственное средство, которое принесёт в его душу счастье. За эти пять дней он сбежал из особняка и почти не думал о Бихтер. Поэзия любви молодой девушки словно растворяла всё его существо в пьянящей чистой воде. Он думал только о ней, жил лишь мечтами об этом блаженстве. Наконец, после разговора с Фирдевс Ханым, Аднан Бей сказал Бехлюлю:

— Ты можешь поехать к тёте. Она знает. Если Нихаль согласна…

Сегодня Бехлюль ехал с намерением получить согласие от Нихаль. Получив разрешение дяди, он боялся столкнуться с возможным отказом Нихаль. Разговаривая с ней, Бехлюль был похож на ребёнка, который не прожил жизнь, полную любовных приключений и не мог подобрать слов, которые выразят первую любовь, первый крик сердца. Слегка прижавшись к Нихаль, он продолжил говорить всё ещё дрожавшим голосом:

— Знаешь, Нихаль, что сказал мне твой отец: «Если Нихаль согласится…» Понимаешь, Нихаль? По-моему, счастье зависит от одного твоего слова, одно короткое «да» сделает меня самым счастливым человеком на свете. О! Какой мы будем красивой и счастливой парой.

Нихаль рассеянно слушала с улыбкой на губах, не отводя взгляда, поглаживая кончиком хлыста уши лошади. Вдруг что-то пришло ей в голову, она встряхнулась, медленно повернулась и её волосы приблизились к лицу Бехлюля:

— Замолчите, — сказала она; — Вы забываете о Бешире. После, после…

Бехлюль пожал плечами:

— О! Теперь ещё Бешир! — сказал он; — после, после, когда после? Одно короткое слово! То, что можно сказать так быстро…

Нихаль отвела от него взгляд, теперь её хлыст нервно бил по ушам животного и чем больше животное пугалось, тем сильнее бричка тряслась и прижимала их друг к другу:

— Сейчас, Нихаль, понимаешь? Одно короткое «да»…

В её ушах с мольбой, как будто трепеща от волнения, повторялись слова Бехлюля. Бледная Нихаль сжала губы, чтобы не сказать ни слова, закрыла глаза, кивнула головой, затем вдруг погладила хлыстом живот лошади, погнала бричку со скоростью молнии и сказала по-французски:

— Прошу, замолчите. После, наверху, в соснах… Вы не знаете про Бешира, ничего не знаете, Бешир болен… — Затем с глубоким вздохом добавила:

— И очень болен…

Они приехали, Нихаль остановила бричку у сосен и сказала:

— Теперь немного отдохнём.

Бехлюль спрыгнул с брички и протянул руку Нихаль:

— Сойдёшь, Нихаль?

Нихаль не ответила, протянула руку и, подобрав накидку, спрыгнула, при этом тонкий тюль с её головы упал на плечи. Бехлюль собрал вожжи, отдал Беширу и сказал:

— Будь осторожен, Бешир!

Они с Нихаль дошли до обочины, которую, казалось, посыпали блестящей жёлтой пылью.

Впереди был крутой склон и терраса с редкими соснами, скрывавшая берег. Здесь пейзаж заканчивался, вдали их глаза видели море с тусклой позолотой. Нихаль раскинула руки, будто хотела обнять эту пленительную картину, и сказала:

— О! Как красиво! Как красиво! — Изумлённые, они долго смотрели на поэтичное великолепие пейзажа, не говоря ни слова, неподвижные, словно этот мираж, мерцающая картина из воздуха и света, сотрётся, если они задвигаются. Море, глубоко вздыхая в томном, печальном сне, тихо расстилалось под луной, лившей, подобно райскому источнику в форме жёлтой огненной бутылки, волны пьянящей сладкой воды на горизонты; оно простиралось вдаль, до бескрайних горизонтов, прижималось к извилистым берегам, лежавшим вдали грудами неясных теней, искало более укромные уголки и пустынные, тёмные берега, чтобы спрятаться, укрыться, а вблизи ускользало от островов, у которых виднелись лишь чёрные гребни, чёрных великанов, казалось, смотревших предательским огнём тысяч жёлтых глаз, вдруг вырвавшихся из неведомой пропасти. Казалось, что расстилавшееся море, позолоченное лунным светом, сливалось далеко на горизонте с небом. В этой точке, в кипении блестящей пыли, занималась белая полоса утренней зари, как будто там сливались всё ещё яркие остатки пепла сгоревшего солнца.

В спокойной тишине задумчивого моря была такая печаль, такое томление, что сердца Нихаль и Бехлюль хотели тишины и это мешало им произнести хоть слово.

Нихаль чувствовала себя ребёнком, брошенным на берегу спящего моря и обречённым на вечное забвение. Близкие безжалостно предали, отвергли и оттолкнули её; она осталась совершенно одна. Эта тихая ночь была похожа на другую ночь, белую ночь, когда она играла мелодию, заставившую её чувствовать себя такой печальной, и её терзало, что она осталась одна в мёртвом мире. Одна, совсем одна, брошенная и позабытая близкими!

Казалось, что-то влекло, тянуло её вдаль, когда она смотрела на бескрайние просторы моря, простиравшиеся перед ней. Не было ни надёжной руки, за которую можно держаться, ни ласкового взгляда, который придаст ей смелости. Вокруг совсем, совсем никого не было; дрожа от страха, она отвела взгляд от огромной огненной пустыни на горизонте и с облегчением успокоилась, когда почувствовала рядом присутствие Бехлюля, очнувшись после ужасного сна.

Она незаметно придвигалась к Бехлюлю, словно убегая от одиночества.

Они стояли рядом, их плечи почти касались друг друга. Казалось, Бехлюль тоже застыл в глубоком разочаровании. Он смотрел на воображаемую непонятную чёрно-белую картину вдали, на город, похожий на неясные, как будто стёртые линии забытых воспоминаний, и эта картина совершенно неразличимыми пейзажами и тонущими под чёрными грудами неясными изображениями напоминала старый сон. Глядя на эту картину, похожую на старый сон, он думал о своей жизни, последняя страница которой, может быть, закроется сегодня ночью одним словом Нихаль, и которая превратится в заброшенные развалины с неясными линиями и смазанными изображениями. Та жизнь уже сейчас казалась далёкой, отделённой долгими годами. Все лица, даже Бихтер, все воспоминания были погребены за морем, вдали, под тёмными обломками старых снов. Свежий желанный цветок рядом с ним застенчивым, чистым взглядом обещал ему новые горизонты жизни. Чувствуя, что Нихаль стала немного ближе, прижалась к нему, Бехлюль захотел взять её за руку, увести подальше, в более уединённое и тайное место в тени сосен, где среди тихого дыхания любви, вырывавшегося из глубины леса, припасть к её ногам исказать, целуя руки: «Люби меня, Нихаль!» Думая об этом, он беспокоился, что не сможет дать Нихаль ничего, кроме уставшего, запятнанного сердца и на всю жизнь останется инвалидом рядом с этим ребёнком. Он на мгновение испугался себя. Был ли он уверен, что сделает Нихаль счастливой? Он никогда не задавал себе этого вопроса. Может быть, это была очередная сезонная прихоть. Потом он подумал о Бихтер. С ней всё кончено, теперь между ними не могло быть никаких отношений. С тех пор он провёл в особняке лишь пару часов и не видел её. Как только вопрос о женитьбе был окончательно решён, Бихтер, женщина, после каждого выпада недовольства по-детски демонстрировавшая болезненную слабость, бессилие, поневоле должна была принять этот свершившийся факт.

Нихаль первой нарушила молчание и спросила: «Слышите?» В умиротворяющей тишине спокойной ночи слышался шум жизни острова. Как будто в воздухе у них над головами и в земле у них под ногами ощущалось содрогание от приглушённого, но ощутимого гула водопада, невидимого под спящим морем. Нихаль подняла палец и пригласила Бехлюля прислушаться. В содрогании полного тайн ночного воздуха они услышали другое содрогание, лёгкое, неуловимое дыхание, как будто певшее песню, дуновение, встретившееся со струнами воздушного саза, которое было таким тонким, таким слабым, что едва слышалось.

Сначала казалось, что воздуха касались лёгкие биения робкого сердца, желающего спрятаться за неразличимым словом. Затем робкие волны этого мелодичного шелеста пробудили мелодии, похожие на тишину погружённой в сон природы, и напевы ожидавших пробуждения моря, спавшего в золотых снах, и ветра, мягко касавшегося сосен. Всё вокруг вздрогнуло, как будто дух ночи застонал от удовольствия от мелодии.

— Мандолина! — сказал в ответ Бехлюль. Мандолина! Маленькая мандолина, желая доверить неведомую тайную печаль безмолвию ночи, или проливала печальные слёзы в лунном свете у подножья сосны или оставляла любовный привет щедрому ветру над шальной волной! Этот звук, источник которого они не смогли проследить, произвёл на обоих странный эффект в тишине великолепного пейзажа; они захотели быть ближе, сильнее прижаться друг к другу под неразличимую мелодию, которая приглашала озвучить скрытое в их сердцах. Нихаль лёгким движением взяла Бехлюля за руку:

— Думаю, мы припозднились, — сказала она.

Бехлюль, держа руку Нихаль дрожащей рукой, возразил:

— Нет, послушаем. — Рука Нихаль в его руке тоже дрожала, но на сей раз её маленькая рука была оставлена ему, а не убрана, как подстреленная птица.

Звук, который, казалось, появится в какой-то момент, начал снова заглушаться и исчезать, как будто застенчиво желал исчезнуть после того, как соединил сегодня ночью эти две руки. Какое-то время они не отодвигались друг от друга и прислушивались в надежде снова услышать его.

Вдруг позади, в отдалении они услышали сдавленный кашель, который подобно крику вороны разорвал эту блаженную тишину ночи.

Нихаль вздрогнула:

— Ах! Слышите? Бешир снова кашляет, — сказала она и, не убирая руку из руки Бехлюля, вынудила его повернуться.

— Пойдёмте уже! Знаете, для него так вредна ночная сырость.

Бешир сидел в бричке, у края сосен. Когда они пришли туда, перед ними открылся ещё более впечатляющий пейзаж.

— О! Взгляни на сосны, Нихаль! — сказал Бехлюль. — Всего пять минут и двадцать шагов! Ты не можешь отказаться, Нихаль!

Бехлюль с небольшим усилием потянул маленькую руку Нихаль, которая всё ещё была в его руке. Издали он крикнул Беширу:

— Мы сейчас придём, Бешир!

Они сошли с дороги и оказались среди сосен. Бехлюль вёл Нихаль вперёд по узкой, извилистой тропе. Каждую пару шагов Нихаль говорила:

— Я боюсь! Не знаю почему, но боюсь. Мне кажется, что эти тени, эти деревья оживут и нападут на нас.

Она вдруг остановилась и показала пальцем:

— Смотрите, смотрите! Длинный чёрный рукав, видите, к нам тянется рука с толстыми пальцами!

Она и сама, то и дело улыбаясь, потешалась над своим страхом, но, продолжая бояться, шла немного быстрее, как будто убегала, и сильнее прижималась к Бехлюлю. Вдруг, не желая идти дальше и испуганно глядя на что-то, как будто дрожавшее в тени, она тихо сказала на ухо Бехлюлю:

— Нет, нет, хватит! Остановимся здесь! Или вернёмся, да, вернёмся.

Она опиралась на руку Бехлюля и от страха, рождённого неведомой тишиной природы вокруг, могла лишь мысками ботинок наступать на траву, как будто негодовавшую, что её сминали с глухими шорохом. Бехлюль сказал ей:

— Ты — ребёнок! Мы идём по обочине дороги, если немного пригнёмся, то заметим фонарь брички. Почему мы должны бояться этого невинного леса? Ох! Смотри, как красиво, Нихаль! Ты не считаешь это красивым?

Нихаль закрыла лицо рукой и сказала:

— Красиво, да, красиво, но страшно! — Впереди простирался лес, который взбирался по хребту в свете сгущавшихся, больше похожих на зелёный, чем на жёлтый, огней и, наконец, погружался в темноту и казалось, что из этого леса исходило странное дыхание спавших во мраке фей, которые махали невидимыми крыльями и вызывали неясный гул. Шум жизни острова вдали был похож на величественный водопад, с гулом катившийся в пропасть, будто разверзшуюся во мраке леса и уносивший всё неудержимым потоком. Они были на краю леса, но Нихаль уже остерегалась идти дальше. От страха, что высокий вал, глубоко дышавший тьмой, готов обрушиться, наверху дрожал сосновый бор, казалось бушевавший под зелёным дождём. Чуть ближе приятно улыбались островки зелёно-синего цвета, которые лунный свет окрашивал в цвет зелёной мечты.

Они были на одном из них.

— Хотите, присядем здесь? — сказала Нихаль; — но всего на минутку, пока не пройдёт страх. Если мы сейчас вернёмся, знаете, что я думаю? Весь лес, сосны, которые протягивают длинные руки позади нас, придут в движение, побегут, схватят нас, потом…

Говоря это, Нихаль с дрожью куталась в накидку на плечах. Она мило присела; Бехлюль смотрел на неё стоя. Они секунду смотрели друг на друга в зелёном свете. Пока взгляд Бехлюля был прикован к Нихаль, она чувствовала, что её шатает, как будто что-то повалит её, лишит чувств, а может быть убьёт за минуту. Вдруг она захотела крикнуть от иного, неивестного, проснувшегося в ней страха:

— Держите меня, уведите меня отсюда! В бричку, домой; да, да, домой, домой!

В эту минуту ей захотелось оказаться дома, в своей комнате, в белой постели. Теперь она боялась не только леса с чёрными, страшными призраками, находившегося позади, но и мужчину рядом, смотревшего на неё. Эта ночь была похожа на плохой сон. Чтобы забыть страх, она крикнула Бехлюлю первое, что пришло в голову:

— Признайтесь, приехать сюда ночью — довольно странная идея…

Казалось, Бехлюль не слышал. Он рассеянным взглядом смотрел на Нихаль; потом вдруг сел у её ног и сказал грустным голосом:

— Нихаль! Ты немного любишь меня?

Нихаль тихо и прерывисто засмеялась:

— Ах! Вот! Кажется, мы приехали, чтобы сказать это. Однако это такая простая вещь, что не нужно было ехать сюда, чтобы сказать.

Казалось, Нихаль не хотела, чтобы начавшийся так разговор перестал быть шутливым; она говорила с неестественной улыбкой. Бехлюль, наоборот, ответил очень искренне, даже немного обиженно:

— Уверяю тебя, Нихаль, что сегодня ночью, в эту минуту, твоя малейшая шутка на эту тему может оставить у меня рану на всю жизнь. Ты, да, ты тоже не склонна шутить. Ты хочешь улыбаться через силу, чтобы не отвечать мне… Ох! Не отрицай! Это очевидно. В таком случае почему не сказать? Да, Нихаль, почему? Конечно, ты немного, не очень сильно, но в достаточной для меня степени, любишь меня. Так просто об этом сказать…

Нихаль, улыбаясь, хотела ответить:

— Ошибаетесь; наоборот, я очень Вас люблю. Особенно, когда наши ссоры закончились! Разве теперь мы с Вами не брат и сестра, то есть больше, чем просто друзья?

Бехлюль посмотрел с горькой улыбкой, глубой укор которой сразу стёр шутливость и Нихаль сказала:

— Бехлюль Бей! Можете сказать? Почему Вы хотите жениться на мне? Признайтесь, это была просто шутка. Вы всё могли себе представить; но не могли представить возможность этого, этой шутки, женитьбы на маленькой Нихаль, на девочке, похожей на картинку с японского веера. Так случилось, что перед Вами оказались женщина в инвалидной коляске, пытающаяся развлечься в свободное время, и отец, желающий спокойной жизни с молодой женой. У них в руках была девочка, обречённая быть выданной за первого претендента. Вы были ближе всего, поэтому о Вас подумали прежде всего. Вы разочаровались, устали от жизни и искали небольшого изменения. Вы протянули руку, когда перед Вами оказалась эта шутка. «Хорошая игрушка! — сказали Вы себе; отличный способ некоторое время поразвлечься! Если сломается или испортится, ничего не стоит выбросить…

Нихаль снова с лёгкой улыбкой посмотрела на Бехлюля, а затем мягко добавила с видом ребёнка, бросившего сломанную игрушку:

— Мне кажется, что игрушку пора выбросить.

Бехлюль тихо слушал. Когда Нихаль, говорившая тихо и спокойно, закончила, он неторопливо ответил:

— Важно, что я не хочу её выбрасывать, понимаешь? Да, маленькая Нихаль, да, девочка, похожая на японскую картинку, раз ты так говоришь, пусть так и будет. Ты — игрушка, которая случайно появилась в моей жизни после того, как я пресытился тем, что делал и чем развлекался; но не та, которую можно сломать и выбросить! Драгоценная игрушка, которая всегда, слышишь, всегда будет храниться среди самых мягких и нежных цветов как единственная связь с жизнью! О, если бы ты знала, Нихаль, как я удивляюсь, когда говорю это тебе! Это другой, изменившийся Бехлюль! Потому что ты полностью изменила меня; да, да, полностью… Что-то передалось мне от твоей несерьёзности, от твоей чистоты; как будто из жизни вдруг вырвали несколько лет, заполненных пустыми стремлениями. Я вышел навстречу тебе помолодевшим и, почему не признаться, очищенным. Если ты протянешь мне свою маленькую руку, я буду спасён. Мужчина, которому больше не нужно будет гнаться за другими целями и который будет жить здесь, в счастливом доме, после того, как добьётся счастья… Признайся, Нихаль, тебе нужна такая рука, рука защитника и спутника…

Нихаль опустила глаза и слушала с лёгким сердцебиением, сжимая рукой край накидки. Бехлюль продолжал:

— Да, Нихаль, она нужна тебе! О! Как будто я не чувствую твоего горя, тайно плачущего отчаяния? Сейчас ты оказалась вдали ото всех; ты одинока среди близких, тебе так нужно быть любимой…

Бехлюль вдруг замолчал, наклонился ближе, ему захотелось увидеть глаза Нихаль:

— Ты плачешь, Нихаль? Да, да, ты плачешь. Но почему? Ведь рядом есть сердце, которое тебя любит и всегда будет любить. Если ты тоже немного, да, немного любишь… Ты любишь, верно, Нихаль? Но немного, смотри, теперь ты улыбаешься… Мы с тобой укрылись бы в нашей любви, не обращая внимания на окружающих, не придавая ничему значения, занятые лишь друг другом. Пусть нас убаюкает светлый лес, луна над головой, ласкающая своим светом и зелёный дом счастья повторяющися звёздными снами…

Нихаль больше не плакала. Пока ещё влажными от слёз глазами она смотрела на мужчину, обещавшего ей звёздные сны. В ту минуту в печальной душе ребёнка пробудилась потребность в любви, которая вызывала желание часами слушать эту счастливую мелодию. Она думала о двух годах разочарования и мучений; потом в странном видении увидела неясную тень, похожую на лицо матери.

Быть любимой! Быть любимой! В её больной душе был только этот крик. Теперь был тот, кто любил её. Это повторялось у её ног и взамен от неё хотели лишь немного любви. Разве она тоже немного не любила Бехлюля?

Сколько раз она хотела осмелиться сказать об этом, но что-то ей мешало. Она думала, что, если скажет об этом, Бехлюль будет смеяться, потешаться, со всех сторон сквозь сосны раздастся тысяча насмешек и ей скажут: «Дитя! Над тобой потешались!» О! Тогда, тогда придётся умереть…

Потом что-то смутное в её сердце, какой-то пришедший издалека неведомый голос говорил: «Остерегайся Бехлюля!» Что это значило? Когда она это услышала? Откуда приходил этот голос, не дававший ей покоя в счастливом сне?

Высокий, чувственный голос Бехлюля ласкал её слух счастливой мелодией:

— Ты же согласна, Нихаль? Скажи лишь слово, одно короткое слово, мы встанем и уйдём отсюда, сядем в бричку и поедем сказать старой тёте: «Мы привезли Вам счастливую пару». Да, Нихаль?

Нихаль наклонила голову и тайком сказала Бехлюлю на ухо, как будто прячась от тех, кто будет потешаться над ней:

— Да!

Бехлюль схватил обеими руками нежную, элегантную голову и поцеловал край тонкой линии её брови. Вдали были слышны голоса, шаги животного, обрывки смеха. Нихаль встала и сказала:

— По дороге идут, пойдём и мы! Мы задержались.

Сквозь деревья они увидели фонарь брички; затем услышали долгий, глухой кашель Бешира. Нихаль сказала:

— Бешир снова кашляет! — Потом добавила, указывая себе на грудь:

— Знаете? Я думаю, у меня в груди что-то разрывается, когда он так кашляет.

20

Утром Нихаль встала и сразу открыла окно. Ещё вечером она решила написать письмо мадемуазель Де Куртон и рассказать о том, что не упоминалось до сих пор: о Бехлюле и своём счастье. Зелёные хребты и белые дома острова Хейбели купались в щедрых лучах солнца, лёгкий ветерок ароматными поцелуями касался светлых волос Нихаль и казалось, что сегодня утром белая комната, смотревшая на солнечно-голубые волны моря, улыбалась с особенныым спокойным удовольствием.

Нихаль была счастлива; вечером, сразу после ужина, она помимо воли хотела сбежать от тёти, ото всех, особенно от Бехлюля, уйти в свою комнату, как будто опасалась, что хрупкая счастливая мечта будет задета в суровом столкновении с бесчеловечностью, и захотела, оказавшись одна, чтобы в уединённой обстановке был кто-то, с кем можно было поговорить о её счастье. Тот, чьё присутствие не разрушило бы одиночества, кто был бы похож на воображаемое сочувствие, лишь издали смотревшее на неё. Она подумала о мадемуазель Де Куртон. Она расскажет ей то, что нужно рассказать, пока будет писать увидит весёлое и улыбавшееся лицо старой девы, расскажет о весенней странице, как будто вдруг открывшей в её сердце. Эта страница, страница любви, обещавшая счастье и солнце, следовала после таких безнадёжных, испорченных слезами страниц, прекращала горести с такой светлой весёлой улыбкой, что старая дева, слушая Нихаль, будет счастлива так же, как она. Кстати, разве не об этом она сказала своей маленькой Нихаль в последний вечер? Разве не упомянула, что будет совершенно счастлива, узнав о её счастье?

Сев писать письмо, она засмотрелась на чистый лист бумаги в дрожащем свете свечи и не смогла найти первого слова для светлой страницы любви. Тайный, непреодолимый страх заставлял её вздрагивать, мешал полностью отдаться счастью и как будто проводил на только что открывшемся горизонте едва различимую, тонкую и неясную тёмную черту.

Ей захотелось разобраться в своих чувствах. Она обнаружила глубокое страдание, нывшее в одиноком сердце: женитьба была задумана и устроена не для неё, а ради счастья других. По запутанным, тёмным следам она видела, что отец с помощью Фирдевс Ханым и Бехлюля тайно готовил эту женитьбу и пытался избавиться от вспыльчивой дочери, чтобы спокойно жить. Она с большой неприязнью чувствовала отца своим врагом. Движимая этим чувством, она много раз хотела решиться и положить конец этой шутке, чтобы отомстить им. Но каждый раз чувствовала бессилие, заставлявшее желать бесконечного продолжения этой шутки. Любила ли она Бехлюля? Задавая себе этот вопрос, она считала необходимым покачать головой, чтобы усилить ответ, и говорила: «Не думаю!» Однако был факт, в котором она признавалась себе: может быть, она не любила Бехлюля, но хотела быть любимой им. Ей хватало этого, чтобы быть счастливой.

Сегодня вечером, когда эта шутка стала правдой, Нихаль вдруг прочла в своём сердце то, что до сих пор ставила под сомнение. Да, она тоже любила Бехлюля, но насколько давно? Да, она любила его и только ему могла быть женой. Признав теперь это, она избавилась от тяжкого бремени.

Хотя это и было так, она всё равно не могла найти слов, чтобы рассказать о своём счастье на бумаге. Она передумала писать. Она собиралась написать утром и была уверена, что сможет спокойно сделать это после того, как утихнет волнение; но утром под щедрыми лучами солнца, напротив синего моря смогла написать лишь пару строк.

«Мадемуазель!» — говорила она. — «Ваша маленькая Нихаль, наконец, передумала жить одна, протягивает руку тому, кто хорошо Вам знаком и так счастлива, так счастлива, что не может найти, что написать, кроме этих нескольких слов.»

Пока Нихаль одевалась, в дверь постучали, и тётин голос сказал:

— Нихаль, откроешь? — Когда Нихаль открыла дверь, вошла тётя с несчастным лицом и непричёсанными седыми волосами и сказала:

— Нихаль, ты не знаешь! Беширу было плохо ночью… Он, должно быть, замёрз вчера вечером, ночью у него был жар и только сейчас он уснул.

Нихаль побледнела, в её глазах пробежала дрожь. Старая тётя грустно покачала головой и добавила, опираясь на кровать Нихаль:

— Думаю, что этот ребёнок…

Она не смогла закончить. Они с Нихаль смотрели друг на друга. Сцепив руки, Нихаль сказала с большим сожалением:

— Лекарство, тётушка, лекарство! Оно же должно спасти Бешира, тётушка, Бешир поправится, верно?

Нихаль была настолько взволнована, её просьба о помощи была такой жалобной, что старая тётя вдруг успокоилась и почувствовала необходимость заверить: ничего страшного не было. Врачу уже сообщили. Лекарство с запахом дёгтя все го за пару дней хорошо подействовало. Но вчера ночью кашель, должно быть, из-за сырости усилился. Было ясно, что после сна кашель смягчится.

Они обнаружили обессиленного Бешира спящим. Нихаль, не говоря ни слова и глядя на осунувшееся и побледневшее за ночь лицо Бешира готовыми заплакать глазами, стояла у его кровати и с нетерпением ждала пока не прибывшего врача. В какой-то момент Бешир открыл глаза, увидел Нихаль тусклыми, как будто ещё спящими глазами; захотел невероятным усилием подняться с подушки, потом медленно, рассеянно ей улыбнулся и снова уснул. Нихаль оглянулась, прося о помощи. Тогда она вспомнила о Бехлюле. Где он был? Шайесте сообщила: он ушёл на пристань и не придёт к обеду.

После долгого, нескончаемого ожидания прибыл доктор. Всё время ожидания Нихаль стояла у кровати и глядела на спящего Бешира. Но у неё не хватило сил присутствовать при осмотре. Она ждала у двери комнаты. Доктор обнадёжил её и сказал:

— Зря он Вас напугал! Ему следует быть осторожным, избегать холода и особенно — доктор говорил с улыбкой — ночных прогулок…

Он не закончил, сжал руку Нихаль с незаметной улыбкой, словно оставляя слабую надежду на выздоровление и сказал:

— Отныне, маленькая госпожа, комната больного ни для кого не является очень хорошим местом. Вы понимаете, верно?

Нихаль не слушала и не слышала. Она снова вошла в комнату Бешира, где он проснулся и сидел в постели. Увидев Нихаль, он улыбнулся. Казалось, что Беширу стало лучше от того, что в комнате побывал доктор. Нихаль спросила:

— Как ты, Бешир?

Прежде чем ответить, Бешир огляделся и, не увидев в комнате никого, кроме Шаейсте, сказал Нихаль:

— Уедем отсюда, маленькая госпожа!

— Конечно, уедем, но через несколько дней; тебе нужно немного поправиться, — сказала Нихаль. Бешир покачал головой. Он хотел уехать сегодня, прямо сейчас. У него ничего не было, он встанет, если захочет. Нихаль улыбалась и отвлекала его расплывчатыми словами, которые заставляют ребёнка надеяться, ничего не обещая.

За обедом Нихаль сидела напротив старой тёти, не говоря ни слова, все её мысли были о Бешире, она почти ничего не ела.

***

Нихаль вышла из комнаты после дневного сна и спускалась справиться о Бешире, когда вдруг услышала, что перед особняком остановилась бричка, через минуту раздался голос Бюлента и она бросилась туда:

— Бюлент! Это ты, Бюлент?

Бюлент был с Бехлюлем. Он пожалел, что не приехал вчера вечером и сегодня отправился на пристань, чтобы поехать к сестре. Когда Бюлент говорил, в его лице было что-то, присущее актёрам заученной комедии и казалось, что иногда он улыбался Бехлюлю. Нихаль, не обращая внимания, и даже совсем не слушая, рассказала им про Бешира:

— Теперь Бешир! Кто знает? — она сцепила руки в характерной нервной манере и не закончила фразу, оставляя её в форме ужасного, повисшего в воздухе вопроса. Бюлент отправился в комнату Бешира, Нихаль тоже cобралась пойти, но Бехлюль протянул руку и остановил её:

— Нихаль! — сказал он, — я вынужден оставить тебя здесь одну, мне нужно уехать в Стамбул.

На Нихаль странное впечатление произвела скорее не сама фраза, а то, насколько сухим был его голос. После короткой паузы она сказала:

— Я думала, Вы сегодня останетесь здесь.

Тогда Бехлюль пояснил длинными, уклончивыми фразами. Было дело, о котором он совсем забыл, но внезапно вспомнил, когда оказался на пристани. Он бы сразу уехал на пароходе, если бы не считал необходимым получить разрешение от маленькой Нихаль. Завтра вечером, конечно, уже не останется причины, мешающей ему…

Нихаль воскликнула, не в силах сдержаться:

— Значит, Вы приедете завтра вечером! — Потом она вдруг покраснела, устыдившись наивности своего сердца, и добавила, чтобы казаться равнодушной:

— Если я обращусь с просьбой, Вы сделаете, верно? Письмо, которое нужно опустить в почтовый ящик! Вы же знаете, кому?

Нихаль не хотела, чтобы Бехлюль заставил её сказать больше. Когда он говорил и объяснял минуту назад, она почувствовала что-то, причинявшее ей боль. Похожее чувство забралось в её сердце и чуть раньше, когда она не очень внимательно слушала Бюлента. Она поднялась в комнату, чтобы взять письмо, Бехлюль последовал за ней. Он спросил:

— Что тебе привезти, Нихаль?

Она небрежно ответила, запечатывая конверт:

— Ничего не привозите; но не забудьте про письмо.

Говоря это, она вдруг подумала о письме. Её сердце на миг вздогнуло и она обнаружила, что это письмо, листок бумаги, уполномоченный сообщить приятную новость о её счастье, в некоторой степени стало ложью. Но это ощущение прошло так быстро и оставило такой неясный след, что не смогло помешать Нихаль протянуть письмо Бехлюлю. Он вытащил из кармана бумажник, сделал вид, что ведёт себя очень осторожно и посчитал необходиым положить крохотное письмо Нихаль в надёждное место.

— Здесь, — сказал он, — письмо маленькой Нихаль не сможет потеряться. Бехлюль может потеряться на земле, а земля в небесах, но письмо мадемуазель Де Куртон не сможет потеряться.

Нихаль незаметно улыбалась, но не отвечала. Когда Бехлюль вытаскивал бумажник, из него медленно выскользнула маленькая записка и упала прямо к его ногам. Увидев это, Нихаль собиралась сказать:

— Вы уронили записку! — Но внезапно появившееся чувство остановило её. Нихаль захотела прочесть записку. Она подумала, что записка расскажет ей, почему Бехлюль хотел уехать. Она была уверена, что причины, которые он только что назвал, были придуманы, чтобы скрыть истинную причину, о которой ему не хотелось говорить. Затем в Нихаль началась небольшая внутренняя борьба. Как сможет она протянуть руку к тому, что принадлежало другому? По какому праву она возьмёт то, что от неё скрывали?

Чтобы не отвечать на эти вопросы, она хотела, чтобы Бехлюль больше не стоял там, а немедленно ушёл; после его ухода она останется наедине с запиской, её любопытство победит и она её прочтёт. Это вдруг стало настолько важным, что она решила, что сойдёт с ума и не сможет жить, если не сможет прочитать её.

Бехлюль положил бумажник в карман и по-прежнему не видел записку:

— Ты же не обиделась на меня, Нихаль? — спросил он. Нихаль не смогла найти сил ответить и лишь кивнула головой. Она была бледна. Когда Бехлюль выходил, Нихаль бессильно прислонилась к стене. В конце конце записка осталась там. Её значение росло с каждой минутой. У неё как будто была коварная улыбка, сулившая много странных тайн. В ушах Нихаль гудело, она слушала с замиранием сердца и не двигалась. Она ждала, когда Бехлюль выйдет из дома. До этого она не осмелится. Прошли долгие минуты. Затем послышался шум брички. Нихаль подбежала к окну. Бехлюль повернул голову, помахал ей рукой из брички и через минуту исчез в облаке пыли. Тогда Нихаль подбежала к записке, подняла и раскрыла её. Сначала она прочитала мутными глазами, как будто в облаке, ничего не понимая. Там было всего две строчки: «Она во всём призналась. Эта идея невозможна. Непременно будьте здесь сегодня вечером.»

Нихаль облегчённо вздохнула. В записке ничего не было, но после секундного облегчения она подумала, что в её сердце вонзили раскалённую спицу. Эти две строчки внезапно открыли ужасную правду. Она прочитала ещё раз. Подписи не было. Мелкий почерк из букв, похожих на высохших детей, будто не сумевших подрасти, женский почерк, почерк Фирдевс Ханым…

Да, это была записка от Фирдевс Ханым. Теперь Нихаль видела под парой строк не подпись, а саму Фирдевс Ханым, её лицо, её глаза, казалось смотревшие коварным взглядом из тёмного колодца.

Что это за невозможная идея? Кто во всём признался? Глядя на записку в руке, Нихаль сказала, словно желая узнать из неё ещё больше тайн: «Скажи! Почему молчишь? Теперь ты тоже можешь во всём признаться!»

Вдруг записка будто разорвалась и в центре возникло лицо Бихтер. Бихтер, да, это была Бихтер, это она призналась. В мозгу Нихаль как будто разорвалось облако, которое окутало всё дымом и заволокло чёрной пеленой. Она больше не могла думать, теперь она старалась не слышать вопросы, которые хотели сломать ей голову, и гвозди, которые будто вонзались в её затылок во время нервных припадков, снова бурили её мозг как свёрла, медленно вращавшиеся и вонзавшиеся всё глубже.

Она встала, сжала записку в руке и громко сказала: «Я тоже поеду!» Она оделась и в голове у неё не было ничего, кроме решения уехать. Что она скажет тёте? Конечно, она найдёт, что сказать. Она крикнула Шайесте. Когда та пришла, Нихаль решительным голосом сказала:

— Мы уезжаем! — В ответ на её удивление Нихаль рассердилась, пришла в ярость и крикнула хриплым голосом:

— Что стоишь? Почему так смотришь на меня? Говорю, мы уезжаем, ты что, не понимаешь? Прямо сейчас!

Старая тётя прибежала, услышав голос Нихаль. Она не поняла внезапного решения и хотела от Нихаль объяснений, посчитав, что та обиделась. Продолжая собираться, Нихаль сказала:

— Нет, нет! Нет никакой причины, как мне убедить Вас, тётушка? У меня же иногда бывают странные идеи. Это одна из них! Я вернусь завтра утром.

Она говорила страстно, прерывисто, потом на ходу поцеловала тётю, которая непонимающе смотрела на неё, и у двери крикнула Шайесте:

— Как же ты долго, Шайесте? Всегда ты так.

Когда дел не осталось, Нихаль в чаршафе села напротив тёти и ждала, глядя на неё сухими глазами, не говоря ни слова и быстро стуча правой ногой по деревянному полу. Тётя снова спросила:

— Значит, никакой причины нет?

Нихаль, прищурив глаза и качая головой, хотела беззвучно сказать «Никакой! Никакой!» В комнату вошёл Бюлент и, ничего не говоря, посмотрел на сестру. Нихаль его как будто не увидела. Ребёнок, помогавший, пусть невинно, в этой игре, был в положении преступника, который был заодно с теми, кто хотел её огорчить. Не совсем понимая, Бюлент пришёл к выводу, что внезапный отъезд сначала Бехлюля, а теперь Нихаль связан с тем, что Фирдевс Ханым послала его сюда, чтобы передать маленькую записку. Что же это была за маленькая записка, раз она внезапно устроила бурю в спокойном тётином особняке?

Он вопросительно смотрел на Нихаль, не решаясь сказать ни слова. Нихаль избегала его взгляда. Только когда вышла одетая Шайесте, Бюлент осмелился спросить:

— Сестра! Возьмёшь меня с собой?

— Нет! — твёрдо и категорично ответила Нихаль.

Они расцеловались с тётей:

— Я снова буду здесь через один-два дня, тётя! Не трогайте мою белую комнату, — сказала Нихаль.

Потом вспомнила что-то уже внизу лестницы, повернулась к тёте, спускавшейся за ней, и добавила:

— Тётя, Вы же позаботитесь о моём Бешире? Я вернусь в основном из-за Вас, но немного и из-за него.

В дверях гостиной Нихаль последний раз помахала тёте рукой и остановилась с удивлённым возгласом. Напротив стоял Бешир. Он тоже собирался поехать с ними, на нём была верхняя одежда, которая сидела очень свободно, как балахон, его высохшие бледные губы открывали в счастливой улыбке белые зубы, а улыбка в глазах воскрешала, пробуждала искру новой жизни.

— Невозможно! — сказала Нихаль. Бешир, лучезарно улыбаясь, впервые не подчинился Нихаль и, не говоря ни слова, взял её сумочку с силой человека, уверенного в том, что делает. Все настояния оказались бессильны против его упрямства.

Он окрикнул проезжавшую бричку и спустился по леснице особняка, не желая никого слушать.

Нихаль и Шайесте последовали за ним. На пароход они не успели. Нихаль не подумала об этом.

Только по стечению обстоятельств они не оказались на одном пароходе с Бехлюлем. В окружении носильщиков на пристани они долго ждали отправления следующего парохода. До тех пор, пока пароход не отчалил от пристани, что-то мешало Нихаль думать. Шайесте два-три раза хотела заставить Нихаль говорить, но она, подняв брови, молчала. Её мучала боль в затылке, пронзавшая мозг. Когда пароход тронулся, шум машины как будто пробудил её ото сна.

Она выпрямилась и огляделась. Рядом была Шайесте, которая смотрела на неё и ещё раз спросила:

— Почему Вы вдруг решили уехать? Пришло известие из особняка?

Нихаль сначала спокойно ответила:

— Нет, ничего нет.

Потом разозлилась, что её подвергают допросу. Невозможно было сделать шага, не столкнувшись с множеством вопросов. Все вмешивались в её дела. Ей захотелось уехать, она уезжает, дальше что? Почему они вмешивались во что-то обычное? Дома тоже все будут спрашивать. Прежде всего отец…

Ах! Ей нужно будет именно ему объяснить причину своего желания уехать. И она крикнула в лицо Шайесте: «Слышишь? Именно ему…»

Вдруг что-то застряло у неё в горле. Сначала она подумала, что заплачет, потом ком сжался у неё в горле и, не в силах заплакать, не добавляя ни слова, она откинула голову назад, закрыла глаза и захотела подумать, покачиваясь на волнах в такт с пароходом.

Да, почему она уехала? Для чего? Увидев эти две строчки, ей прежде всего пришла в голову идея уехать с острова и вернуться домой, после чего она не смогла найти время подумать о чём-то другом. Что теперь она будет делать? Когда этот вопрос возникал у неё в голове, она видела себя перед отцом. Смяв в ладони записку, она бросит её отцу в лицо и скажет:

— Так Вы скомкали, превратили в ветошь жизнь дочери; а теперь можете выбросить её из окна.

Значит, женщина, пришёдшая на смену её матери, жена отца, существо, которое медленно и с безжалостной решимостью одно за другим отняло у неё всё, наконец протянуло когти, чтобы забрать и последнюю надежду на счастье. Значит, её обманули? Значит, эта женитьба действительно была шуткой? Это была ужасная игра, подготовленная для её убийства!

Она видела Бехлюля у своих ног, слышала его дрожащий, умоляющий голос. На опушке леса, отворившего теплое любовное гнёздышко под зелёной луной, Бехлюль как будто говорил: «Я люблю тебя, маленькая Нихаль!» Но теперь, да, теперь, особенно с момента его отъезда утром, она тоже любила Бехлюля; она даже понимала, что всегда любила его. Счастье для неё было возможно только в этом браке. Как она была счастлива до сегодняшнего утра! Она подумала о письме мадемуазель Де Куртон, где написала: «Маленькая Нихаль так счастлива, так счастлива!» Спустя полчаса маленькая Нихаль стала так несчастна, так несчастна…

Ох! Лживое письмо! Странным образом это письмо было сейчас в кармане Бехлюля и тайком посмеивалось над лживой новостью о счастье. Скоро рука Бехлюля бросит его в почтовый ящик.

Неизвестно, что случится здесь с Нихаль, когда через несколько дней это лживое письмо обманет того, кто думал о ней вдали?

Значит, этому браку не суждено состояться? Она повторила про себя те две строчки. «Она во всём призналась. Эта идея невозможна. Непременно будьте здесь сегодня вечером!»

Внезапно её сердце дрогнуло в надежде. Может это была ерунда! Может речь шла о том, что никак её не касалось, о какой-то другой идее. Затем, вопреки надежде, она услышала в сердце издевательский смех и почувствовала, будто её грудь пронзила железная рука и вырвала лёгкие. За секунду, в проблеске озарения, возникшего из-за внезапного столкновения неведомых шальных мыслей, она увидела страшную правду, скрытую в этих двух строках. Эта было лишь секундное озарение. До этого она не видела ничего, кроме коварного лица женщины, которая пыталась сделать её несчастной. Теперь за этим лицом она увидела страшное лицо отвратительной, уродливой правды.

Вот, значит, как было!

Она открыла глаза и посмотрела на Шайесте. Может быть, та всё знала. Не только она, все, все знали, но скрывали от неё. Был ещё один несчастный, которого обманули вместе с ней, чтобы сделать её ещё несчастнее и убить более действенным оружием: её отец! Бедный мужчина! Она вдруг нашла странное утешение в том, что стала несчастна вместе с ним, в результате того же смертельного удара. Этот удар убил бы её, но она бы отомстила отцу… Это наполняло её сердце таким диким наслаждением, что она благославила удар, который убьёт её, но отомстит отцу.

Наконец она бы победила; умерла, отдала жизнь, но её бы, наконец, поняли… Она, улыбаясь, побежала бы к отцу и показала записку:

— Вот! — сказала бы она. — Видите? Бехлюль не сможет стать мужем Вашей дочери, потому что он — любовник женщины, пришедшей на место моей матери. Это в некоторой степени убьёт Вашу маленькую Нихаль, но что с того? Раз Вы стали обладатателем самой изысканной женщины Стамбула…

Она скажет это с улыбкой, потом упадёт к ногам отца и умрёт, счастливая и смеющаяся. Да, именно ради этого она хотела сбежать с острова и вернуться домой. Ей следовало умереть, чтобы сполна отомстить отцу. Она с лёгкостью поднялась на ноги, найдя утешение в этой мысли. Затем посмотрела в окно, чтобы больше не думать. Пароход неспешно принимал на борт пассажиров с острова Хейбели. Она долго смотрела на них. Когда пароход отчалил, она продолжала смотреть на волны, бегущие у неё перед глазами. Утром было ясно, а теперь стало пасмурно и собирался дождь. Она посмотрела на погоду с равнодушием, свойственным тем, кто ни о чём не думает, долго следила за сгущавшейся мглой, предвещавшей дождь, потом повернуоась к Шайесте и сказала:

— Наверное мы попадём под дождь; жаль новый чаршаф!

Ей было жаль чаршаф из тёмно-зелёной ткани в незаметную зелёную крапинку, который они с Бихтер сшили на весну. Потом она вдруг сказала себе: «Раз уж я умру!» Значит маленькая Нихаль теперь действительно умрёт. Тёмно-зелёный чаршаф отдадут девочке-сироте. Потом она вспомнила одно за другим с любовью сшитые платья, чаршафы и всевозможные мелочи, заполнявшие ящики её комода. Теперь это были бесполезные вещи, которые выбросят или отдадут сиротам. Хотя в них были скрыты желания её сердца и между ними была тесная связь.

Нужно было забыть их и то, что было задумано. Вдруг перед её взором открылась большая, обтянутая бархатом коробка, которая смотрела на неё с яркой улыбкой в зелёных глазах. Она откажется и от этого комплекта украшений с изумрудами; ведь теперь она не станет невестой.

Вот, значит, как было!

Этот вопрос опять появился у неё в голове, она сидела и думала с закрытыми глазами, слегка покачиваясь на волнах. В её памяти всплывали мелкие детали. Она вспомнила слова Шайесте и Несрин, которые были не понятны в то время, а теперь обрели смысл, затем увидела, как Шакире Ханым сказала «Ну и?», указав краем глаза на кого-то отсутствующего, когда говорили о её планировавшемся браке. Вдруг она вспомнила о носовом платке. Мокрый носовой платок, который был в руке у Бехлюля в его комнате… Тогда этот платок ничего не значил, но всё равно заинтересовал её. Не думая ни о чём, она лишь беспокоилась, что платок Бихтер оказался в руке Бехлюля, а потом забыла об этом. Почему сейчас, через несколько месяцев, в эти мучительные часы она вспомнила то мгновение и эти мысли?

Значит, Ьихтер всё время ходила в комнату Бехлюля. Тогда зачем её, ни о чём не знающего ребёнка, обманули? Значит, Бехлюль её не полюбил и не любил; он лгал у её ног вчера вечером.

Она ощутила, как когти вырвали лёгкие у неё из груди, выпрямилась, открыла глаза и скорчилась, чтобы подавить крик, рвавшийся из ноющей раны в душе. Рядом с ней дремала Шайесте.

Ох! Рядом с ней всегда спали. Но теперь она разбудит их, особенно отца, да, встряхнёт его и скажет:

— Просыпайтесь, Вы убили свою дочь.

Она не могла плакать, в горле был комок, который хотел удушить её. Она прижимала руки к груди, сухими глазами глядя на дремавшую Шайесте, и спрашивала себя в смятении, среди беспорядочных мыслей, заполнявших голову, изредка вздрагивая:

Вот, значит, как было!

***

Она свободно вздохнула, оказавшись на пароходе по Босфору. Они, наконец, прибывали. Она то и дело поворачивала голову и смотрела в окно. Рядом находились говорливые дамы, мешавшие ей думать. Одна дама, севшая в Бешикташе, через минуту после знакомства с двумя женщинами, севшими на мосту вместе с Нихаль, рассказывала о трагедии девочки, умершей от чахотки, и плакала. Глядя в окно на большую чёрную тучу, висевшую над Бейлербейи и готовую пролиться, Нихаль говорила себе: «Как хорошо умереть, умереть от чахотки, когда ты молода, ещё ребёнок!» — и видела отца плачущим.

Потом она увидела дворец Кючюксу, долго смотрела на устье реки Гёксу в поисках чего-то и вспоминала устроенный там пикник. В тот день утром она вышла из себя. Бедная мадемуазель Де Куртон так спешила помешать вспышкам гнева Нихаль. Она тоже, да, тоже знала всю правду.

Это она сказала ей на ухо фразу. «Остерегайся Бехлюля!» Нихаль слышала, как голос старой гувернантки произносил эту фразу и именно в ту минуту поняла смысл этих двух слов, сообщавших о смертельной опасности. В тот день на реке Гёксу, под деревом, когда Нихаль говорила о маленьких горестях, лежавших камнем у неё на сердце, старая дева утешила её ласковым взглядом. Теперь это была уже не одна из тех маленьких горестей, которые мучали и разрывали её сердце, а внезапное крушение её жизни и счастья. Значит Бехлюль, мужчина, который ещё вчера вечером на крыльях пьянящей мелодии унёс её на только что открывшийся яркий горизонт, был монстром, которого следует опасаться потому, что он хотел разорвать её бедное, невинное сердце и выпить кровь до последней капли. И Нихаль полюбила этого монстра. Полюбила ли? Она сказала себе:

— О! Сейчас я, наоборот, питаю к нему неприязнь.

Гёксу и стены старой крепости уже остались позади, но её взгляд всё ещё был рассеянным.

Шайесте сообщила о прибытии. Да, они, наконец, приехали. На пристани Бешир шёл впереди, ёжась в свободном костюме, чтобы не закашлять. Нихаль смотрела на окна особняка. Вдруг она спросила себя:

— Что если не так, если я ошиблась из-за неуместного подозрения!

Записка могла прийти не сегодня. Неизвестно, к какому времени и вопросу она относилась.

Может быть, Бехлюль действительно вспомнил о важном деле, чтобы уйти от неё. Может быть, она через минуту обнаружит, что в особняке всё, как обычно, Бехлюля там нет и даже ночью он не приедет. Как она будет счастлива. Она посмеётся над этим ребячеством и попросит у Бехлюля прощения, не назвав, конечно, причины:

— Простите меня, прошу у Вас прощения, только и всего! — скажет она. Она даже полюбит Бихтер и забудет ребячество, до сих пор мешавшее любить её, когда обнаружится её невиновность.

В особняке она спросила у Несрин, бежавшей по лестнице, чтобы их встретить:

— Бехлюль Бей приехал?

Несрин удивилась. Бехлюль Бея не было видно уже несколько дней. Разве он был не на острове?

Нихаль не ответила на вопрос Несрин. Он не приехал. Это и было ей нужно. Она собиралась броситься на шею Несрин и поцеловать её. Он не приехал и не приедет. Теперь Нихаль была в этом уверена. Она сказала про себя: «Какое ребячество!» — и с улыбкой бросила Несрин свой чаршаф.

Аднан Бей и Бихтер были с Фирдевс Ханым. Все удивились, когда Нихаль появилась в холле. Она, улыбаясь, сказала отцу:

— Я приехала ради Вас — потом, посмотрев на остальных, добавила — ради всех Вас! Утром Нихаль опять уедет.

Они расцеловались с Бихтер. Нихаль подставила лоб Фирдевс Ханым, затем с живостью щебечущей птички рассказала о своей белой комнате, старой тёте и прогулках. Она находила странные слова и прыскала от смеха, передразнивая тётю. Она даже рассказала Бихтер о странной встрече, которая произошла, когда они с Бехлюлем вечером направлялись к соснам:

— Угадайте, кого мы встретили? — сказала Нихаль. Мертвенно-бледная Бихтер спросила, чтобы не показалось, что она обратила внимание на прогулку Нихаль и Бехлюля:

— Кого?

Аднан Бей, улыбаясь, спросил:

— Значит, вчера вечером жених и невеста отправились на прогулку!

Нихаль лишь засмеялась в ответ и рассказала Бихтер про встречу. Вдруг она обнаружила, что вернулась в счастливое состояние. Она была так рада, что это подталкивало её расцеловать отца, Бихтер и Фирдевс Ханым, а потом сказать:

— Вы не знаете из-за какого ребячества я приехала…

Она приняла решение, когда рассказывала Бихтер:

— Завтра утром снова на остров… Он, несомненно, вернётся на остров, не заезжая сюда.

Потом вдруг на весёлом, счастливом лбу возникла горестная морщина:

— Ах! — сказала она. — Я не упомянула о Бешире, а ведь он умирает.

Она подробно рассказала. Они захотели увидеть Бешира, послали Несрин, Аднан Бей попросил Бихтер сообщить доктору. Несрин сообщила, что у Бешира закружилась голова и он, даже не раздеваясь, лёг в постель.

Все заволновались. Аднан Бей и Бихтер побежали, Нихаль последовала за ними, но вдруг вернулась, подошла к Фирдевс Ханым и наклонилась к её уху:

— Скажите отцу, что Нихаль согласилась, — сказала она и убежала.

21

Объяснение матери и дочери произошло быстро и бурно. Со времени последней встречи с Бехлюлем, когда её любовь, какое-то время казавшаяся развлечением и уже надоевшая, была оскорбительно брошена ей в лицо как нечто грязное, в этой женщине начало жить только одно чувство: месть… Отомстить ему, им! Она объединяла Бехлюля и Нихаль, хотела задушить их в тисках гнева и враждебности.

Эта любовь была для неё всем.Она вложила в неё все надежды, обманутые в браке, отдала ей всю душу, всю себя. Любовь к Бехлюлю началась также, как брак с Аднан Беем. Женщине, унаследовавшей при рождении ценности команды Мелих Бея, нужен был особенный брак, с которым бы шёл маленький золотой ключик. Этот брак был возможен с Аднан Беем; она протянула ему руку и не подумала ни о чём другом; но успела понять, что, протягивая руку, не отдаёт сердце. Маленький золотой ключик открыл двери всех её желаний, но сердце осталось закрыто для кусочка золота, прикосновению которого повиновались железные двери желаний.

Рядом с супружеской жиззнью понадобилось создать любовную жизнь, чтобы заполнить пустоту в сердце, возникшую из-за отсутствия любви в браке. Далеко искать не пришлось, рядом был тот, кто смотрел на неё глазами, полными желания. Она сделала шаг и бросилась в объятия Бехлюля. Всего один шаг, но за этим шагом был скрыт край пропасти.

Она не хотела этого видеть. Ей нужна была мечта, которая заставит забыть о пробелах в браке, вот и всё… Она возвращалась к этой мечте, когда закрывала глаза, не желая видеть свою супружескую жизнь. Но это была лишь мечта, так не могло продолжаться вечно. У мечты были свои страхи. Мечта стала настолько необходимой для жизни, что она захотела терпеть эти страхи. Сначала она обманывалась насчёт измен Бехлюля, затем терпела, когда перед лицом неопровержимых доказательств больше не могла обманываться; терпела оскробления, унижения, всё. Такое самопожертвование придавало мучениям дикий привку и делало её счастливой.

Но в глубине души она почувствовала опасность, угрожающую её любовной жизни и воспротивилась этому перед лицом шутки о женитьбе на Нихаль. Этой женитьбы не будет. Бехлюль всегда будет её. Женщина, которая прежде опасалась за свою любовь, за минуту поняла, что эта любовь больше не будет существовать. И она сразу решила: да, эта любовь умрёт, но сея несчастья вокруг…

Ей не было жалко Нихаль, на которую накопились обиды, её прежнее терпение служило поводом для враждебного отношения к девочке и права на месть; но помимо этих причин было то, что Нихаль, которая ещё вчера была ребёнком, сегодня вдруг стала её соперницей. Именно этого она не прощала Нихаль.

Мучительная жизнь, которая начнётся после заключения этого брака, была настолько тяжёлой, что она решила пожертвовать всем, чтобы ему помешать. Прежде, чем пойти к Аднан Бею и признать правду, был ещё один способ, состоявший в том, чтобы руками Фирдевс Ханым, с неугасимой ненавистью следившей за ней с момента замужества, разрушить придуманную ею же игру. Когда на Бихтер обращался глубокий и мрачный взгляд этой женщины, казалось исходивший из души, опечаленной тем, что красота и молодость ушли и не вернутся назад, он обретал свирепость, заставлявшую дрожать молодую и красивую женщину. Два тела, никогда не бывшие матерью и дочерью, были близки к тому, чтобы стать врагами и Бихтер признавала опасностью присутствие Фирдевс Ханым в особняке. Следивший за ней взгляд матери будто думал о предательстве. Она дрожала от чувства, похожего на страх, из-за этих глаз, зелёных кошачьих глаз, сверкавших в темноте.

Однажды она вдруг пришла к убеждению, что её мать обо всём знала. Потом увидела, что вопрос о женитьбе был шуткой, исходившей от Фирдевс Ханым и приняла решение о начале открытого нападения на мать. С тех пор два врага разыгрывали ужасную комедию, пряча под вуалями скрежетавшие зубы.

Когда Нихаль отправили на остров, Бихтер решила, что нужно открыть вуаль. Оставшись наедине с матерью, она подошла к специальному креслу Фирдевс Ханым, села рядом с ней и приказала служанке:

— Оставьте нас!

Мать и дочь пристально посмотрели друг на друга, как смотрят два врага, прежде чем броситься друг на друга. Обе невольно вспомнили взгляд, которым смотрели друг на друга в темноте однажды ночью на лождии светло-жёлтого особняка. Тогда казалось, что враждебность, выраженная этим взглядом, была спрятана в темноте, тогда они ещё были матерью и дочерью накануне спланированного брака. Сегодня враждебность стала явной. Сейчас они были врагами. Бихтер спросила спокойным твёрдым голосом:

— Это Вы отправили Нихаль на остров, верно? Бехлюля тоже, конечно, отправите.

Это было сказано таким тоном, что у Фирдевс Ханым не возникло сомнений в истинном значении сказанного. Она была уверена, чо Бихтер пришла с желанием сражаться, но ответила обычным спокойным голосом, даже с лёгкой улыбкой:

— Да, думаю, он тоже подет на остров в субботу вечером.

Она смотрела на Бихтер со странной улыбкой в глазах, на которую Бихтер, казалось, не обратила внимания:

— Значит, брак становится реальностью?

Фирдевс Ханым наклонила голову и сказала:

— Наверное! Кажется, Аднан Бей принял окончательное решение…

Затем спросила, желая сама задавать вопросы в трудном разговоре:

— Я поражена, что ты требуешь от меня объяснений по этому вопросу, когда ты должна больше меня знать о решениях Аднан Бея.

Бихтер без колебаний ответила:

— Вы должны были понять причину. Вы внушили Аднан Бею мысль о женитьбе, вот я и обращаюсь к Вам, чтобы отговорить его.

Фирдевс Ханым немного выпрямилась:

— Я нашла много причин, чтобы внушить Аднан Бею эту мысль, но не вижу ни одной, чтобы отговорить его.

Прежде, чем ответить, Бихтер посмотрела в глаза матери с горькой улыбкой, затем сказала:

— Вы очень хорошо знаете, что этот брак невозможен!

Фирдевс Ханым не смогла сдержать изумления:

— Я, наоборот, не могла подумать о настолько возможном браке; если не ошибаюсь, ты, да, ты считала брак Нихаль и Бехлюля вполне естественным, когда мы впервые говорили здесь об этом.

Бихтер вдруг надоела такая манера разговора:

— Мама! — сказала она. — Поговорим откровенно? Вы очень хорошо знаете, что никакая сила не сломит моего упорства в принятых решениях. Этого брака не будет, я так решила.

Фирдевс Ханым лишь спросила:

— Почему?

Бихтер рассердилась, на её щеках был едва заметный румянец, губы слегка дрожали, она была будто в нетерпении:

— Вы хотите, чтобы я продолжала говорить, не так ли? Пусть будет так! — сказала она, не отводя взгляда от матери, и добавила, не волнуясь, что ямочки на щеках, всегда появлявшиеся при улыбке, приобрели оттенок страдания:

— Вот что я решила. Если Вы не согласитесь с тем, что от Вас ожидается, я молча подожду возвращения сами знаете кого — Вашего зятя — и скажу ему: «Вы отдаёте дочь Бехлюлю, очень хорошо, но уже год он — любовник Вашей жены!»

Бихтер продолжала медленно, хладнокровно, равнодушно, будто говорила что-то очень естественное, не отводя от матери взгляда, в котором крепла дикая улыбка. На губах Фирдевс Ханым появилась насмешливая и презрительная улыбка. Она выпрямилась, чтобы удерживать дочь от продолжения, и сказала сквозь зубы: «Бесстыжая!» Тогда Бихтер продолжила и добавила:

— Чтобы помешать мужу наброситься на меня, я скажу: «Почему Вы сердитесь? Вы знали, что Ваша жена — дочь Фирдевс Ханым, и, к сожалению, рядом с ней оказался Бехлюль. Наоборот, поблагодарите эту женщину за то, что сегодня пришла к Вам и говорит: «Не отдавайте дочь этому мужчине и выгоните меня с матерью, именно с матерью, из Вашего дома!»

Бихтер замолчала, на этот раз мать и дочь кровожадно смотрели друг на друга. Они замерли на полминуты в раздражающей тишине. Сквозь, казалось, стиснутые зубы Фирдевс Ханым вырвалось ещё одно хриплое слово:

— Невоспитанная!

Бихтер мгновенно ответила:

— Нет, наоборот, я думаю, что не отвергаю полученного от Вас воспитания. И не рассказываю Вам ничего нового. Вы не могли не знать, что я — Ваша дочь и что у меня были отношения с Бехлюлем. Признайтесь, что Вы отчасти, даже целиком, придумали эту женитьбу потому, что знали об этих отношениях. Хотите договоримся? Раз Аднан Бей не возьмёт Вас после меня…

Фирдевс Ханым крикнула, задыхаясь от гнева:

— Бихтер!

Бихтер протянула руку:

— Нехорошо сообщать слугам. Уладим этот вопрос как мать с дочерью. Вот какие условия я предлагаю: Бехлюль уедет — она повторила, горько качая головой, — да, уедет отсюда. Чтобы больше не вернуться… Вы устроите это в два счёта. Женитьба! Это была игрушка, сделанная из дощечек и если Вы дотронетесь кончиком пальца…

— Ошибаешься, они любят друг друга и нелегко расстроить этот брак, — сказала Фирдевс Ханым.

Бихтер твёрдым голосом ответила:

— Даже если нелегко, этот брак следует расстроить потому, что они любят друг друга.

Затем она крикнула со всей горечью вырвавшихся из души любви и страданий:

— Создатель! Поймите, я умираю. Они любят друг друга у меня на глазах… Я корчусь в мучениях и умираю из-за их счастья…

Это был неудержимый крик, после которого силы иссякли, она бросилась к ногам матери, не в силах скрывать переполнявшие её страдания, и впервые заплакала навзрыд от ужасных мучений…

В воскресенье утром Фирдевс Ханым не решила, что делать, но отправила Бюлента на остров. Отдавая ему маленький конверт, она сказала: «Самому Бехлюлю, чтобы никто не видел…» Встретив Бехлюля на пристани, он отвёл его в укромный уголок и потихоньку сунул в руку таинственный маленький конверт.

Сначала в Бехлюле проснулось чувство возмущения. В предыдущих отношениях он не видел подобной настойчивости. Значит, Бихтер была одной из тех приставучих, надоедливых женщин, с которыми невозможно расстаться друзьями. Поскольку эта женщина хотела бороться с ним, помешать его женитьбе, используя их любовь как орудие мести, Бехлюль искренне сказал: «Ты этого хочешь? Очень хорошо, пусть будет так!» Чтобы оставаться равнодушным рядом с Бюлентом, он отвечал на его болтовню и принимал решения про себя. Он собирался соврать Нихаль, поехать к Фирдевс Ханым и сказать:

— Она во всём призналась? У меня тоже есть в чём Вам признаться. Бехлюль любит Нихаль, Нихаль тоже любит Бехлюля и они так влюблены, что никакая сила не сможет их разлучить.

Страх, скрытый в этом решении, заставлял его дрожать. Бихтер стала казаться раздражительной женщиной, способной на всё. Бихтер — женщина, которая пришла к матери и призналась в отвратительном любовном грехе, могла осуществить свою угрозу, пойти к Нихаль и рассказать и ей страшную правду.

Тогда?

Он испугался, что не сможет совладать с собой и солгать Нихаль, если вернётся домой настолько взволнованным. Он захотел провести время, которое оставалось до отъезда в Стамбул, вдали от неё. Тогда ему в голову пришла идея:

— Бюлент, хочешь прогуляться? — Он вытянул руку и обвёл остров по кругу.

Бюлент сначала согласился, потом указал на живот и сказал: «Бюлент голоден!» Бехлюль купил еды для небольшого пикника на природе и они сели в бричку. Бехлюль был уверен в себе и считал, что вернётся с этой прогулки с решением, которое устранит все сложности. В бричке он искусно расспросил Бюлента. Он нашёл повод и предложил Бюленту рассказать о Бихтер.

Была ли она рядом с Фирдевс Ханым, когда та отдавала эту записку? Видел ли её Бюлент, когда выходил из особняка перед поездкой на остров? Бихтер ничего не передавала Нихаль? Он искусно перемежал болтовню Бюлента вопросами, желая по полученным ответам понять состояние Бихтер.

По результатам допроса Бихтер казалась спокойной и хладнокровной. Бехлюль говорил себе: «Может быть, реально договориться!» Вдруг он остановил бричку:

— Остановимся здесь! — сказал он. Это было место, где он и Нихаль остановились прошлой ночью. Они спрыгнули с брички.

— Я не голоден! — сказал он Бюленту. Что-то в горле мешало ему.

Как он был счастлив здесь прошлой ночью! С каким отвращением он оглядывался на пустые воспоминания о любовной жизни, чувствуя рядом Нихаль! Сегодня горизонты затуманились, блеск счастья прошлой ночи улетучился, оставил бледное, обиженное лицо, и стал воспоминанием о далёком сне. Желая стряхнуть глубокую, безнадёжную апатию, он сказал себе:

— Нет, это был не сон, всё другое было сном, Бихтер была сном и плохим сном, а Нихаль — реальность, единственная реальность моей жизни!

Получается, он любил Нихаль; он всерьёз любил Нихаль, этого ребёнка, как охваченный влечением восемнадцатилетний юноша, только что окончивший школу и увидевший в окне мечту. Значит шутка, над которой ещё вчера можно было смеяться, сегодня стала реальностью, управлявшей его жизнью.

О! Только эта чистая и свежая любовь была правильной; все прежние были ложью, коварной ложью. Эта любовь вернула ему возраст восемнадцати лет, школьное детство, неуклюжесть наивной жизни. Пятнадцать минут, проведённые вчера ночью у ног Нихаль, были самым чистым и незаурядным периодом его жизни и когда он касался её маленьких рук, в нетронутых чистых глубинах его души как будто ожила ещё не начавшаяся поэтическая жизнь.

Сейчас он сломает преграду, желавшую помешать ему и, растоптав Бихтер, пойдёт к Нихаль.

Но если эта женщина захочет, то может погубить Бехлюля. Он должен был попытаться договориться с ней. Если потребуется, он будет умолять её, хватать за руки и скажет:

— Для чего? Почему Вы становитесь плохой женщиной? Пытаясь отомстить мне, Вы убьёте Нихаль!

Решение было принято: если потребуется, он упадёт к ногам этой женщины, схватит её за руки и будет умолять остаться друзьями ради драгоценных любовных воспоминаний. Он почувствовал облегчение и сказал Бюленту: «Ну же!» Небольшого решения было достаточно, чтобы играть самые сложные партии. Сыграв с Нихаль, ему пришлось играть против случайно встреченных друзей и самого себя во время двухчасового монотонного рейса парохода, и он удивлялся, что в ходе весёлого разговора мог так равнодушно смеяться, вспоминая причину своего отъезда с острова. «Поздравляю, Бехлюль! Ты — стойкий человек!» — говорил он себе. Он собирался проявить такую же стойкость и по отношению к Бихтер, но вдруг остановился, когда шёл по мосту в сторону причалов Босфора. До сих пор ему хотелось быстрее увидеть Бихтер, чтобы устранить опасность, угрожавшую его счастью. Здесь он, наоборот, испугался трудного разговора и захотел отложить его, насколько возможно. Он собирался отправиться в Бейоглу, взять бричку и устроить долгую прогулку. Он собирался сесть на последний пароход, чтобы трудный разговор состоялся в его комнате, среди горячего дыхания вчерашних любовных воспоминаний. Улучив удобный момент, он собирался сказать ей прежним уполяющим голосом, относившимся к первому пьянящему периоду их любви: «Сегодня ночью, в моей комнате!» Он был уверен, что она вновь придёт и в слезах пожертвует своей любовью.

22

Потратив последние силы на эту комедию равнодушия, усталая и разбитая Нихаль вошла в свою комнату и сразу заперла дверь. Наступил вечер. Бехлюль точно не собирался приехать. Значит, это был детский страх. Как можно было подумать об этом? Она пыталась посмеяться над собой. «Бедный Бешир!» — почти громко сказала она, когда открывала окно, чтобы не думать об этом. Она как будто хотела направить свои мысли на Бешира.

Погода была пасмурной, чёрные тучи сгустились у неё над головой. Собирался дождь. Нихаль села, прислонившись локтём к краю окна. Вдали гулко громыхал гром, редкие крупные капли падали на покрытые пылью листья деревьев. У неё в голове тоже как будто сгрудились тучи и в глубине мозга ревел гул. Когда среди туч быстрым, текучим голубым пламенем вспыхнула молния, она с нервной дрожью сказала молниям, вспыхивавшим у неё в мозгу: «Он не приедет!» Ей снова захотелось думать о Бешире. Сегодня она поверила, что Бешир умрёт. Но она стыдила себя за то, что не могла думать только о Бешире и жалеть его. Почему она не плакала?

Она открыла глаза и смотрела на сад и крупные капли дождя, которых теперь было всё больше. Некоторые из них падали на высушенные солнцем оконные доски. Она протянула руку и на неё полился тёплый летний дождь. Наверху, в темнеющем небе плыли друг за другом тучи цвета сажи, дождь лил всё сильнее, раскаты грома раздавались то вдалеке, то совсем близко, прямо над головой. Воздух был влажным и немного прохладным после поначалу тёплого дождя.

Вдруг чёрные тучи разорвало скорее красным, чем синим, пламенем; пошёл мелкий и частый дождь, омывая деревья и увлажняя песок в саду. Перед взором Нихаль теперь будто протянулась чёрная стена. Наступала ночь.

Она убрала руку и начала вытирать её носовым платком. Медленно вытирая руку, она думала, что Бехлюль уже не мог приехать. О! Как она была счастлива. Завтра утром она отправится на остров, в свою белую комнату. Бехлюль тоже приедет, может быть, даже раньше неё.

Вдруг она услышала мужской голос, отличный от голоса её отца. Как будто кто-то был рядом с Фирдевс Ханым в холле. Она не могла дышать. Это был Бехлюль? Немного отодвинувшись от окна, она прислушалась и услышала ещё один голос: высокий женский голос. Тогда она вспомнила: говорили, что сегодня вечером приедут Пейкер с мужем.

В холле смеялись. Громче всех слышался смех Фирдевс Ханым. Нихаль сказала про себя: «Они промокнут!» Потом она рассердилась на них. Они смеялись, когда Бешир был обречён умирать внизу.

С тоской в сердце она долго смотрела на дождь. Он становился всё реже, в небе проглядывали и тут же исчезали островки синевы. Вдруг чёрные тучи разорвались на части. Дождя больше не было; куски облаков отдалялись друг от друга, оставляя между собой всё больше синевы, тёмной синевы начала ночи; затем они вдруг пришли в движение и летели друг за другом как вереницы удивительных, огромных птиц с расправленными крыльями. Нихаль задумчиво смотрела на них. В какой-то момент небо показалось совсем ясным, затем сумерки как будто стали чуть темнее и темнота сгущалась всё сильнее и быстрее. Наступила ночь.

Нихаль вздохнула с облегчением и повторила про себя: он не приедет. Да, не приедет. Тёмная комната показалась ей мрачной. Теперь она захотела убежать от одиночества этой комнаты.

Снаружи по-прежнему смеялись. Смех, который недавно рассердил, теперь привлекал её. Она бы тоже посмеялась. Ей захотелось встать; но лень одолела её органы и мешала сделать малейшее движение. Поначалу тёплый дождь, прохладный влажный воздух, темнота, казалось, сгущавшаяся в саду, тяжёлый запах, поднимавшийся от мокрой земли — всё хотело усыпить её. Её глаза закрывались, обрывки голосов бессвязно заглушались, будто во сне. Она даже не думала.

Внутренний голос говорил «Я еду!», словно отвечая тем, кто звал снаружи. Сонная, с закрытыми глазами, она ясно сказала «Не приедет!», проснулась от звука собственного голоса, посмотрела туманным взором на открытое окно, на свою тёмную комнату и, не в силах стряхнуть сонливость, снова закрыла глаза.

Спала ли она? После огорчений, изматывавших нервы, появлялась сонливость, похожая на долгую болезнь, которая делала её бледной, слабой, оставляла синяки под глазами. Как долго она была в таком состоянии?

Ей казалось, что она встала со стула, прошла по комнате, зажгла свечу, поправила волосы перед зеркалом, открыла дверь и вышла. Теперь она была в светлом месте, вокруг была толпа, все смеялись и она смеялась вместе с ними. Потом она почувствовала, что оцепенела на стуле, в тёмной комнате, у окна, заставлявшего её мёрзнуть, не в силах стряхнуть с себя сон. Тогда она ощутила потребность, чтобы кто-то был рядом, хотела сказать «Отец!» но ей как будто сдавили горло и закрыли рот.

Вдруг она громко сказала: «Приехал!» Её полные страха глаза открылись в темноте. Приехал! Казалось, как будто это сказал чей-то голос в комнате. Кто-то в темноте холодным дыханием крикнул ей в лицо:

— Приехал!

Она вскочила со стула и сказала себе:

— Да, приехал, сейчас он там, может быть, вместе с ней!

Она была уверена. Бехлюль приехал. Наощупь, как лунатик, она в темноте прошла к двери.

***

Воспользовавшись мментом, Бихтер сказала матери:

— Я уверена, что Нихаль обо всём знает! — Мать и дочь посмотрели друг на друга долгим вопросительным взглядом. Потом Бихтер добавила:

— Бехлюль не приедет…

Надеясь, что по этим вопросам будут приняты правильные и своевременные решения, Фирдевс Ханым твёрдым голосом сказала:

— Приедет! — После этой короткой фразы для Бихтер началось мучительное ожидание. Она под непонятным предлогом бродила внизу, чтобы как можно раньше узнать о приезде Бехлюля. Когда приехали Пейкер с мужем, она на время забылась и даже немного побегала с Феридуном среди стульев.

Наступала ночь. Несрин зажгла от свечи большую люстру в холле. Значит, Бехлюль не собирался приехать и сегодня была последняя ночь её супружеской жизни. Когда Пейкер с зятем уедут, они с мужем поднимутся наверх, но она не пойдёт к себе в комнату, а останется в комнате мужа и во всём признается. Подумав об этом, она не смогла стоять рядом с улыбавшимся мужем, который слушал странный рассказ Нихат Бея. Она говорила себе:

— Бедняга, как он далёк от того, что ждёт его сегодня ночью!

Она хотела сбежать отсюда. Ей нужно было побыть одной. В какой-то момент она захотела найти предлог, чтобы пойти в комнату Нихаль, увидеть её и понять, что та делала в своей комнате. Но она не смогла найти сил для этого. Тогда она спустилась вниз и нашла себе занятие. Она заглянула в столовую, проверила накрытый стол и отругала Шайесте за плохо вытертую тарелку. Потом она вспомнила о Бешире. Она задержалась в его комнате и устроила ему допрос. Он встал с постели, сидел и чувствовал себя очень хорошо. Бихтер хотела поговорить с Беширом о произошедшем на острове:

— Ты простыл на острове! — сказала она. Бешир посмотрел на неё тусклыми белыми глазами и ничего не ответил. Во взгляде Бешира была такая враждебность, что Бихтер не захотела продолжать.

Она задыхалась и не смогла дольше находиться в комнате, наполненной запахом дёгтя. Её волновало, что до момента признания нужно оставаться равнодушной. Какое это было ужасное мучение! Но она почувствует облегчение, как только признается.

Бихтер вышла из комнаты Бешира, прошла по коридору, вошла в холл и направлялась к кабинету Аднан Бея, когда увидела, что дверь комнаты Бехлюля открыта.

Он приехал?

Она на секунду остановилась в раздумье. Ей показалось, что в темноте комнаты движется тень. Она развернулась. Нет, она не пойдёт в кабинет мужа. Сейчас она боялась оставаться наедине с Бехлюлем. Она направилась к лестнице, чтобы подняться наверх. Она почувствовала, что за ней идут, вот она у лестницы, ещё один шаг и Бехлюль уже не сможет идти за ней. Наверху слышались голос мужа и смех Феридуна, но она не смогла сделать этот шаг.

Бехлюль был рядом с ней. Она повернула голову. Бехлюль медленно сказал:

— Почему Вы убегаете? Всего одна минута, для спасения нас обоих…

Бихтер смотрела на него, не отвечая и не в силах пошевелиться. Бехлюль добавил:

— Нихаль обо всём знает. Записка у неё…

Бихтер улыбнулась дикой улыбкой и не ответила. Тогда Бехлюля прорвало:

— Вы улыбаетесь, но это может погубить нас обоих. Вы не можете этого допустить. — Бехлюль угрожающе приблизился к Бихтер. — Среди нас есть невинная девочка, безгрешное дитя. Этого достаточно, чтобы убить её. Понимаете?

Бихтер по-прежнему улыбалась той же дикой улыбкой. Вдруг они услышали неудержимый кашель совсем рядом. Кашель Бешира… Глядя в глаза Бихтер, Бехлюль сказал:

— Бешир! Бешир здесь?

Вдруг он понял и побледнел. Это была Нихаль! Значит, она всё поняла! Он смотрел на Бихтер в глубоком оцепенении, потом сказал властным голосом:

— Вы придёте ночью.

Бихтер не ответила и повернулась к лестнице; в тот момент медленно, на лестнице бесшумно как будто скользнула и тут же упала тень.

Бихтер не смогла сдержать крик:

— Нихаль!

Когда подбежал Бехлюль, мертвенно-бледная Нихаль лежала с закрытым ртом, вытянув руки и ноги, прямая как стрела. Бехлюль опустился на колени и захотел поднять голову Нихаль. Её голова не поворачивалась, губы были сжаты, а корни волос влажными от пота. Бехлюль разгневанно сказал:

— Убили, это мы убили. — Глядя на Бихтер, он добавил:

— Понимаете? Мы, мы вдвоём…

Потом он со страхом крикнул:

— Все сюда, Нихаль упала в обморок!

Все пришли в движение. Быстрее всех, не поняв, в чём дело, с лестницы сбежал Аднан Бей. Он увидел лежавшую на лестнице Нихаль, голова которой была в руках Бехлюля, и понял. Его тело дрожало, он наклонился и взял Нихаль на руки. Склонившись над лицом Нихаль, он умоляюще сказал глухим голосом, глядя в её не открывавшиеся глаза:

— Нихаль! Нихаль! Посмотри на меня! Нихаль!

Теперь все были там. Пейкер спрашивала Бихтер:

— Что случилось? Как это произошло?

Бихтер стояла, прислонившись к краю лестницы, словно не зная, что происходит вокруг, и смотрела безжизненным взглядом.

Аднан Бей легко, будто ребёнка, поднял Нихаль и унёс с лестницы. На руках отца Нихаль глубоко вздохнула, открыла глаза, посмотрела на него долгим взглядом и снова закрыла их, выразив взглядом всё, что хотела.

Когда они проходили через холл, Фирдевс Ханым, которая не могла сдвинуться с места, взволнованно спросила:

— Скажите, что случилось? Нихаль упала?

Бехлюль шёл следом. Предлагая услуги, Нихат Бей сказал:

— Если нужно найти доктора… — В дверях комнаты Нихаль Аднан Бей жестом остановил шедших следом. Он не хотел, чтобы кто-нибудь входил. Он собирался сам заняться лечением.

Он вспоминал похожие обмороки Нихаль; до пяти лет у неё было два глубоких и один лёгкий обморок. Кроме того, Нихаль время от времени испытывала нервные состояния, подобные этому. На сей раз обморок казался глубоким, но немного одеколона…

Пока Аднан Бей в постели снимал одежду с Нихаль, он давал пояснения Бехлюлю и Пейкер, которые не послушали его и вошли. Нихаль ещё раз открыла глаза и посмотрела на окружающих. Аднан Бей попросил:

— Будет лучше, если мы останемся вдвоём.

Пейкер вышла, Бехлюль хотел остаться, но Аднан Бей настоял:

— Нет, нет, я никого не хочу, — сказал он, — увидите, что Нихаль встанет с постели через полчаса. — Потом он разрешил остаться Шайесте и сказал: «Пусть Шайесте останется…»

В сердце Аднан Бея проснулось подозрение. Он принял внезапное возвращение Нихаль с острова за обычное ребячество, но сказал себе: «Что-то здесь есть!», когда увидел её лежавшей у ног Бихтер и Бехлюля. Это подозрение было смутным чувством, возникшим без раздумий о его природе. Потом его взгляд стал неосознанно искать в этой неразберихе Бихтер. Почему там не было Бихтер? Почему она не волновалась вместе со всеми и больше всех?

Он спрашивал себя об этом, растирая запястья Нихаль. Потом вдруг обнаружил, что её запястья настолько тонкие, лицо в обрамлении светлых, прилипших к вискам, волос настолько обессиленное и бледное, что его сердце мучилось от страдания из-за того, что, может быть, он принёс этого ребёнка в жертву собственному счастью и эгоизму.

Оставшись в комнате с Шайесте, он некоторое время ничего не мог спросить. Он хотел объяснений, с какой целью они вернулись с острова. В какой-то момент он сказал:

— Закроешь дверь? — Дверь закрылась, он не решился спросить и смотрел на Нихаль.

Казалось, что Нихаль не в обмороке, а спокойно, глубоко спит. Её руки были расслаблены, грудь поднималась и опускалась в такт дыханию. Некое чувство сейчас заставляло его плакать рядом с этим ребёнком. У него перед глазами как безжалостный упрёк вдруг пронеслись одна за другой все несправедливости. Он признавал, что женитьба была ошибкой, ужасной, может быть, непоправимой ошибкой. Как можно было это исправить? Не упадёт ли вот так однажды, чтобы больше не поднять голову, маленькая Нихаль — жертва этой ошибки, цветок настолько чахлый, что завянет от одного вздоха?

Он наклонился, словно прося прощения за эту ошибку, и потянулся губами к подбородку Нихаль, изящному заострённому подбородку, немного напоминавшему подбородок козочки.

Дверь комнаты скрипнула. Кто вошёл? Может быть, Бихтер. Он не осмеливался поднять голову и увидеть её. Ему хотелось вдохнуть горячий запах Нихаль, похожий на аромат залитого солнцем цветка. Дверь снова открылась и закрылась, кто-то находился в комнате и тогда Аднан Бей поднял голову и увидел у кровати Бешира.

Подобно ожившему страшному призраку с дрожащими пересохшими губами и дикой усмешкой в застывших белых глазах Бешир с глубоким страданием смотрел на Нихаль. Затем его дрожащий взгляд устремился на Аднан Бея, а губы зашевелились в желании что-то сказать. Он вернулся к двери, запер её на задвижку, повернулся и посмотрел, ожидая приглашения говорить.

Аднан Бей спросил:

— Что с тобой, Бешир?

Бешир сухим голосом сказал:

— Маленькую госпожу убивают; теперь я всё скажу.

Бешир опёрся на железные прутья кровати и начал говорить, при этом его глаза избегали взгляда Аднан Бея. Он обо всём знал и с неутомимым любопытством следил за ними холодными ночами, под дождём, то прячась в тёмных уголках, то часами ожидая на лоджии в холле.

Он не смог найти сил рассказать о мучившей его тайне. Беспорядочно излагая всё, что видел и знал, Бешир то и дело говорил:

— Почему я не сообщил Вам? — затем, не в силах ответить на свой вопрос, смотрел на Аднан Бея с мыслью:

— Если бы Вы знали, может быть, этого бы не случилось.

Не отводя взгляда от Бешира, бледный Аднан Бей слушал, не в силах пошевелиться или что-то сказать и гул у него в ушах заглушал всё услышанное. Бешир рассказывал о возвращении с острова сегодня:

— Приехал Бюлент Бей, Бехлюль Бей уехал в Стамбул, — сказал он, потом остановился, чтобы было понятно, что он знает, и перешёл к последнему событию.

Он ждал сегодня большого события; ждал в своей комнате, полуодетый, у края кровати, как ожидают чего-то обещанного. Когда Бешир закончил, его силы вдруг иссякли, он упал у края кровати Нихаль и зарыдал, закрыв лицо руками.

Аднан Бей стоял раздавленный, как будто мир рухнул над его головой, не отводя взгляда от Бешира; потом встал с бешеной яростью, желая что-то сломать, кого-то убить.

Он не знал, что делать и кружил по комнате. Бихтер! Бихтер! Ему нужна была Бихтер; он возьмёт её за руки и убьёт. Он побежал к двери между комнатами.

***

Бихтер словно замерла после совершенно неожиданного происшествия, не в силах последовать за мужем, уносившим на руках Нихаль. Рассеянно глядя по стронам, она ждала другого происшествия, которое уведёт её оттуда.

Сейчас сложилась ситуация, отличная ото всех ею продуманных. Записка, две строчки, которые сообщат обо всём, была в руках у Нихаль; она услышала их и обо всём узнала, когда потихоньку спускалась по лестнице. Конечно, сейчас она рассказывала отцу; обняв его за шею, она со всхлипываниями скажет:

— Отец! Мужчина, которого Вы хотели сделать моим мужем, любовник Бихтер! — Тогда Аднан Бей, обезумев, выкинет её и всех их.

Женщина, которая нашла в себе силы пойти к мужу и признаться, испытывала страх из-за того, что правда обнаружилась таким образом. Значит, она будет униженно выброшена отсюда как грязная, распутная женщина, за пару дней об этом происшествии станет известно и его будут с улыбкой обсуждать повсюду. Тогда для Бихтер начнётся жизнь Фирдевс Ханым. Откроются глаза, которые получат право смотреть на неё с улыбкой, на лоджию особняка будут брошены письма и…

Она дрожала от озноба, пронизывывавшего её тело.

… И ей придётся смириться. Она не сможет их опровергнуть. По какому праву? Разве она не была дочерью Фирдевс Ханым? Разве её не выгнали из дома мужа? Эта унизительная жизнь была обвитой вокруг шеи цепью, которую требовалось влачить, пока та не удушит её.

Она протянула руки, словно хотела сбросить цепь, пытавшуюся задушить её. Она всё стерпит, даже смерть, только не это… Кто-то спускался по лестнице. Она задрожала. Может быть, это был муж. Нет. Это был Бехлюль, который остановился перед ней. Она смотрела на него жалкими, обезумевшими глазами. Вдруг он произнёс глухим голосом:

— Я ухожу!

Он почувствовал опасность лишь после того, как его выставили из комнаты Нихаль. Только тогда он понял, что всё выяснится и решил сбежать.

— Подлец! — сквозь зубы сказала Бихтер. Бехлюль подошёл к ней и сказал, глядя в глаза:

— Почему? Причина — Вы и только Вы! Всё могло закончиться очень хорошо…

Он не смог закончить. Бихтер сделала шаг назад и что-то упало на лицо Бехлюля. Это было так неожиданно, что Бехлюль не сразу понял. Затем он обезумел от желания броситься на эту женщину, сломать ей руки, но сразу же хладнокровно пришёл в себя, в последний раз с яростью взглянул на Бихтер и, не заходя в свою комнату, бросился вниз по лестнице.

Вот и он уходит. Что делать Бихтер? Она увидела, что Бешир вышел из коридора и медленно поднимался по лестнице. Ей показалось, что он смотрел на неё с диким наслаждением, когда проходил мимо. Теперь у всех будет такой взгляд. У матери, сестры, зятя; взгляд приобретёт особенно некрасивое значение у этого типа, который и так заставлял её опускать глаза.

Постоянно жить под этими взглядами… Но зачем? И тогда она подумала о смерти. Да, она умрёт. Вдруг она кое-что вспомнила. В комнате мужа, рядом с кроватью, в ящике небольшого шкафа, лежала вещь, похожая на изысканную игрушку с перламутровой рукояткой, и если она приставит маленькое дуло в ноющую точку раны на сердце и всего на секунду прикоснётся с лёгким нажимом, то всё закончится. И тогда милосердие, которое защищало жалкое живое существо, не сможет защитить мёртвое.

Эта идея вернула ей силы. Она поднялась по лестнице. В углу холла она увидела Пейкер, зятя и Фирдевс Ханым. Три головы были прижаты друг к другу. Увидев её, они подняли головы и посмотрели на неё. Она прошла, не останавливаясь.

На ковре в коридоре сидела служанка и играла с Феридуном. Ребёнок протянул руки и сказал: «Тётя!» Шайесте и Несрин разговаривали, прислонившись к стене. Они не изменили положения, когда она проходила мимо. Ей показалось, что они с улыбкой провожали её. Рядом с комнатой Нихаль она на мгновение остановилась. Что если она войдёт? Может быть, ещё ничего не произошло.

Она тут же почувствовала отвращение к этой лицемерной идее. Разве не было достаточно лицемерия? Она сделала ещё пару шагов и вошла в комнату мужа. Подбежала к небольшому шкафу. Выдвинула ящик. Вещь была там. Она взяла её в руку и подумала, что, может быть, сейчас придёт муж и будет её искать. Это было возможно. Но если предстоит убить преступника, — Бихтер дико улыбалась, когда думала об этом — она сама исполнит этот долг.

Она вошла в свою комнату и закрыла дверь между комнатами на задвижку. Дверь, которая столько раз закрывалась для её мужа, наконец, закрывалась и для его права на месть.

Она взрогнула, когда оказалась одна в темноте с вещью, похожей на элегантную игрушку, в руке. Её силы вдруг угасли. Она действительно сделает это? Молодая, красивая, ещё не успевшая пожить…

Сначала она захотела зажечь свечу. Конечно, она не умрёт в темноте. Умереть, не увидев себя ещё раз… Значит, после смерти всё закончится; она сама тоже закончится, чтобы больше никогда не жить… Она навсегда станет тенью в темноте, в нескончаемой темноте!

Не выпуская оружия, она левой рукой искала коробок спичек; вдруг услышала скрип закрытой минуту назад двери, которую кто-то хотел открыть, и, не в силах стоять на месте из-за внезапной слабости в коленях, в темноте смотрела на дверь, которая скрипела всё громче, и сжимала в руке перламутровую рукоятку.

Дверь была хищной, раздирающей пастью, скрипевшей в темноте от неистового желания мести, которая словно показывала оскалившиеся в дикой улыбке зубы; она дрожала, её мозг застыл, а взгляд был устремлён на дверь. Это был ужасный сон?

Ужасная правда вмиг пронеслась у неё перед глазами. Она так крепко сжимала немеющими пальцами перламутровую рукоятку, что почувствовала боль в ладони. Зачем она сжимала её? Почему она не бросила эту злополучную вещь в ужасную пасть, скрипевшую зубами? Она взяла её с намерением на самом деле убить себя?

Это чудовище прилипло к руке, как будто вцепилось в неё зубами, и она не могла стряхнуть его. Она стала пленницей этого чудовища; как будто помимо её желания, через силу, чёрное дуло этой маленькой элегантной игрушки изгибалось, желая повернуться к ней. Дверь сотрясалась; голос мужа, таившим ужасную бурю под покровом облаков, говорил:

— Откройте! Откройте, говорю, почему Вы не открываете?

Она не могла найти в себе сил ни открыть эту дверь, ни ответить на этот вопрос, ни предстать перед этим мужчиной. Униженная, жалкая и ничтожная, она дрожала и была не в силах убежать, не в силах соврать, не в силах сказать: «Вас обманывают!»… Чёрное дуло маленькой элегантной игрушки у неё в руке изгибалось, желая повернуться к ней и найти её в темноте.

Теперь голос почти умолял через сотрясавшуюся дверь:

— Бихтер! Прошу, откройте. Понимаете? Прошу…

Она сделала шаг в темноте; она сжимала зубы и её лицо как будто разрывалось в нервной улыбке; её дрожащие колени вдруг коснулись низкого стула; перед ней как будто выросла стена, мешавшая идти. Она не сможет открыть!

Она не сможет предстать перед этим мужчиной, а чёрное дуло маленькой, элегантной игрушки у неё в руке всё изгибалось, желая повернуься к ней, найти её в темноте и говорило убедительным голосом: «Да, красивая, молодая, изысканная женщина; только это ты можешь сделать!»

Она выбросит эту коварную вещь, которая хотела её обмануть, и не умрёт; красивая, молодая, изысканная женщина будет жить. Перед трещавшей по швам, уже готовой сломаться дверью, у неё вдруг онемело запястье, как будто какая-то сила согнула, победила её, чёрное дуло, наконец, изогнулось и с коварством змеи нашло в темноте ноющую точку раны на сердце.

***

Нихаль проболела в своей комнате всего три дня, однако её выздоровление длилось уже три месяца.

Врачи сказали её отцу:

— Здесь не оставайтесь, пусть Ваша дочь совершает долгие прогулки на острове, где много солнца и густые сосны! — и уже три месяца по утрам и вечерам отца и дочь встречали на острове в конной бричке их пожилой тёти.

Казалось, что один из них постарел, а другая стала ещё большим ребёнком; они мало разговаривали, сидели в бричке, прижавшись друг к другу, бродили под руку среди сосен и напоминали больных, которые нашли исцеление друг в друге.

Отец и дочь не сказали ни единого слова о Бехлюле или Бихтер. Они избегали злополучного воспоминания, словно совершенно забыли о прошлых годах и иногда мечтали о будущем.

Аднан Бей написал длинное письмо пожилой гувернантке и получил от неё короткий ответ: мадемуазель Де Куртон приедет в начале зимы. Шакире Ханым с мужем выдали Джемиле замуж и собирались провести последние годы жизни в особняке, оставив двух голубков в своём доме. Бюлент не будет ночевать в школе. В саду снова будет беготня, а среди ярких сервизов на маленькой кухне будут готовить десерты по рецептам из книг. Жизнь для них снова станет вечным праздником, ведь отец воссоединился с дочерью, а дочь с отцом.

Не хватало только Бешира.

— Бедный Бешир! — говорила Нихаль, затем добавляла, не желая думать об этом трагическом воспоминании:

— Да, отец? Мы будем смеяться, как прежде…

Пытаясь вспомнить те счастливые времена, она со смехом, похожим на мучительное рыдание, обнимала отца за шею, вытягивала губы и целовала безволосую точку у него под подбородком.

***

Вечером в конце августа отец и дочь снова отправились на прогулку и уже собирались возвращаться. Вдруг Нихаль забрала вожжи из рук отца и сказала:

— Отец, прошу, ещё немного! — затем указала отцу на луну, сиявшую как туская белая страница, и добавила:

— Смотрите, для нас вешают фонарь.

Она говорила с улыбкой, затем улыбка стала выражать скорбное разочарование. Она слегка наклонила голову и её томный взгляд погрузился в темневшую дорогу, будто следуя за призраками воспоминаний. Вот они после помолвки, на прогулке в бричке, запряжённой лошадью, счастливые, сердца полны любви, мчатся в свете фонаря, который повесили у них над головами для тех, кто любит друг друга.

Нихаль, провела хлыстом по брюху лошади и хотела догнать смутную счастливую мечту, поймать то, что ускользало от неё. Затем она вдруг вздрогнула, остановилась, словно поддавшись отчаянию, и спросила:

— Прогуляемся немного здесь?

Чего только она не услышала здесь от него за полчаса, пока пришла в себя. Плещущееся вдали море снова напевало сокровенные мелодии, луна снова томно улыбалась белым светом; но… Чтобы не думать об этом Нихаль с болью в сердце взяла отца под руку, положила голову ему на плечо и сказала себе: «Так будет всю жизнь!»

Да, так будет всю жизнь и она клялась в душе, что будет счастлива. Закрыв глаза, она глубоко в сердце похоронит воспоминание о счастье как назойливое воспоминание об умершем и попытается быть счастливой, взяв под руку отца и положив голову ему на плечо.

Думая об этом, она потихоньку уводила отца. Она хотела вернуться к соснам, в зелёное любовное гнёздышко, в мечту, выгравированную в изумруде. Но что-то остановило её у края сосен и мешало идти вперёд.

Она остановилась и осмотрелась. Может быть, там были счастливые помолвленные, Бехлюль и Нихаль… Её губы дрожали в горькой улыбке. Она заставила себя не думать об этом.

Она боялась, что эта мысль, промелькнувшая у неё в голове, может причить боль отцу. Разве теперь она не была обязана отцу жизнью? Только ему…

Сейчас отец и дочь нуждались друг в друге, чтобы жить. Когда она повторяла это, у неё в голове со скоростью молнии пронёсся страх: вдруг кто-то из них останется один? Чтобы убежать от этого страха, она потянула отца и сказала: «Пойдём!», закрыла глаза и отвечала этому страху с сердечной мольбой:

— Вместе, всегда вместе, живые и мёртвые…

КОНЕЦ