Либерализм и его недостатки [Фрэнсис Фукуяма] (fb2) читать онлайн

@importknig

 

 

Перевод этой книги подготовлен сообществом "Книжный импорт".

 

Каждые несколько дней в нём выходят любительские переводы новых зарубежных книг в жанре non-fiction, которые скорее всего никогда не будут официально изданы в России.

 

Все переводы распространяются бесплатно и в ознакомительных целях среди подписчиков сообщества.

 

Подпишитесь на нас в Telegram: https://t.me/importknig

 

Фрэнсис Фукуяма «Либерализм и его недостатки»

 

Оглавление

Предисловие

Глава 1. Что такое классический либерализм?

Глава 2. От либерализма к неолиберализму

Глава 3. Эгоистичный индивид

Глава 4. Суверенное Я

Глава 5. Либерализм ополчился на самого себя

Глава 6. Критика рациональности

Глава 7. Технологии, частная жизнь и свобода слова

Глава 8. Существуют ли альтернативы?

Глава 9. Национальная идентичность

Глава 10. Принципы либерального общества

 

Предисловие

Эта книга призвана стать защитой классического либерализма или, если этот термин слишком чреват определенными историческими коннотациями, того, что Дейрдре Макклоски называет "гуманным либерализмом".Я считаю, что сегодня либерализм находится под серьезной угрозой во всем мире; если раньше он воспринимался как нечто само собой разумеющееся, то теперь его достоинства должны быть четко сформулированыи вновь прославлены

Под "либерализмом" я понимаю доктрину, впервые возникшую во второй половине XVII века и отстаивающую ограничение полномочий правительств с помощью законов и, в конечном счете, конституций, создающих институты, защищающие права индивидов, находящихся под их юрисдикцией.качестве ярлыка для левоцентристской политики; этот набор идей, как мы увидим, разошелся с классическим либерализмом в некоторых критических направлениях. Не относится оно и к тому, что в США называют либертарианством - своеобразной доктрине, основанной на враждебном отношении к государству как таковому.Я также не использую термин "либерал" в европейском смысле, где он обозначает правоцентристские партии, скептически относящиесясоциализму . Классический либерализм - это большая палатка, включающая в себя целый ряд политических взглядов, которые, тем не менее, сходятся на основополагающем значении равных прав личности, закона и свободы.

Очевидно, что в последние годы либерализм отступает. По данным Freedom House, политические права и гражданские свободы в мире росли в течение трех с половиной десятилетий с1974 года до начала 2000-х годов, но до 2021 года пятнадцать лет подряд падали, что получило название демократического спада или даже депрессии.

В устоявшихся либеральных демократиях именно либеральные институты подвергаются непосредственной атаке.Такие лидеры, как Виктор Орбан в Венгрии, Ярослав Качиньский в Польше, Жаир Болсанаро в Бразилии, Реджеп Тайип Эрдоган в Турции,и Дональд Трамп в Америке, были избраны законным путем и использовали свои избирательные мандаты для атаки на либеральные институты в первую очередь. К ним относятся суды и система правосудия, беспартийные государственные бюрократические структуры, независимые СМИ и другие органы, ограничивающие власть исполнительной власти в рамках системы сдержек и противовесов.Орбану удалось довольно успешно заполнить суды своими сторонникамии поставить большую часть венгерских СМИ под контроль своих союзников. Трамп был менее успешен в своих попытках ослабить такие институты, как Министерство юстиции, разведывательное сообщество, суды и основные СМИ, но его намерения были примерно такими же.

последние годы либерализм подвергается сомнению не только со стороны правых популистов, но и со стороны обновленных прогрессивных левых. Критика со стороны этой части общества развилась из обвинения в том, что либеральные общества не соответствуют своим идеалам равного отношения ко всем группам.временем эта критика расширилась до нападок на основополагающие принципы самого либерализма, такие как утверждение прав отдельных людей, а не групп, предпосылка о всеобщем равенстве людей, на которой основаны конституциии либеральные права, а также ценность свободы слова и научного рационализма как методов постижения истины. На практике это привело к нетерпимости к взглядам, отклоняющимся от новой прогрессивной ортодоксии, и использованию различных форм социальной и государственной власти для ее обеспечения.Инакомыслящие были вытеснены с влиятельных постов, а книги фактически запрещены,часто не правительствами, а влиятельными организациями, контролирующими их массовое распространение.

Популисты справа и прогрессисты слева недовольны современным либерализмом не из-за фундаментальной слабости доктрины, как я полагаю. Скорее, они недовольны тем, как либерализм эволюционировал за последние несколько поколений.Начиная с конца 1970-х годов,экономический либерализм превратился в так называемый неолиберализм, который резко увеличил экономическое неравенство и привел к разрушительным финансовым кризисам, от которых простые люди пострадали гораздо больше, чем богатая элита во многих странах мира. Именно это неравенство лежит в основе прогрессивной аргументации против либерализма и капиталистической системы, с которой он ассоциируется.Институциональные правилалиберализмазащищают права всех, в том числе и существующей элиты, которая не желает отказываться ни от богатства, ни от власти и поэтому является препятствием на пути к социальной справедливости для исключенных групп. Либерализм является идеологической основой рыночной экономики и, следовательно, в сознании многих связан с неравенством, порождаемым капитализмом.Многие нетерпеливыемолодые активисты поколения Z в Америке и Европе считают либерализм устаревшей точкой зрения бэби-бумеров, "системой", не способной к самореформированию.

же время пониманиеавтономииличностинеуклонно расширялось, и она стала рассматриваться как ценность, превосходящая все другие представления о хорошей жизни, в том числе и те, которые выдвигались традиционными религиями и культурой.Консерваторыувидели в этом угрозу своим самым глубоким убеждениям и почувствовали, что подвергаются активной дискриминации со стороны основного общества. Они считали, что элиты используют множество недемократических средств - контроль над СМИ, университетами, судами и исполнительной властью - для продвижения своей повестки дня.факт, что консерваторы побеждали на выборах в этот период в СШАи Европе, не способствовал замедлению приливной волны культурных изменений.

Недовольство тем, как развивался либерализм в последние десятилетия, привело к тому, что и правые, и левые стали требовать замены этой доктрины в корне и полностью на другую систему.чтобы гарантировать сохранение консерваторов у власти независимо от демократического выбора; другие в качестве ответа на угрозу прибегают к насилию и авторитарному правлению.Левые требуют масштабного перераспределения богатства и власти, признания групп, а не индивидов, основанных на фиксированных характеристиках, таких как раса и пол,а также политики, направленной на выравнивание результатов между ними. Поскольку ничего подобного не может быть достигнуто на основе широкого общественного консенсуса, прогрессисты с удовольствием продолжают использовать суды, исполнительные органы и свою значительную социальную и культурную власть для реализации этой повестки дня.

Эти угрозы либерализму не симметричны.исходит справа, является более непосредственной иполитической, ачто слева, - прежде всего культурной и потому более медленной. Обе они вызваны недовольством либерализмом, которое связано не с сутью доктрины, а с тем, как некоторые здравые либеральные идеи интерпретируются и доводятся до крайности. Ответ на это недовольство заключается не в отказе от либерализма как такового, а в его умеренности.

План этой книги таков. В главе 1 дается определение либерализма и приводятся три его основных исторических обоснования. В главах 2 и 3 будет рассмотрено, как экономический либерализм эволюционировал в более экстремальную форму "неолиберализма" и вызвал сильную оппозицию и недовольство самим капитализмом.главах 4 и 5 будет рассмотрено, как базовый либеральный принцип автономии личности был абсолютизирован,и превращен в критику индивидуализма и универсализма, на которых базировался либерализм. Глава 6 посвящена критике современного естествознания, которая была начата прогрессивными левыми, но вскоре перекинулась на популистских правых, а в главе 7 описывается, как современные технологии бросили вызов либеральному принципу свободы слова.главе 8 ставится вопрос о том,естьли у правых или левыхжизнеспособные альтернативы либерализму; в главе 9 рассматривается вызов, брошенный либерализму потребностью в национальной идентичности; а в главе 10 излагаются широкие принципы, необходимые для восстановления веры в классический либерализм.

Я не ставлю перед собой цель написать историю либеральной мысли. Существуют десятки важных авторов, внесших свой вклад в либеральную традицию, истолько же критиков либерализма.сотни, если не тысячи книг, посвященных их вкладу.Я же хочу остановиться наосновныхмойвзгляд, идеях, лежащих в основе современного либерализма, а также на некоторых серьезных недостатках либеральной теории.

Я пишу эту книгу в период, когда либерализм столкнулся с многочисленнымикритиками и вызовами и представляется многим как старая и изжившая себя идеология, не отвечающая на вызовы времени. Это далеко не первый случай критики. Не успел либерализм стать живой идеологией после Французской революции, как на него обрушились критики-романтики, считавшие, что в его основе лежит расчетливое и бесплодное мировоззрение.Далееатаке подверглись националисты, которые к началу Первой мировой войны захватили власть, и противостоявшие им коммунисты. За пределами Европы либеральные доктрины пустили корни в некоторых обществах, например в Индии, но быстро были опровергнуты националистическими, марксистскими и религиозными движениями.

Тем не менее либерализм выдержал эти испытания ик концу ХХ векастал доминирующим организующим принципом большей частимировой политики. Его долговечность объясняется тем, что он имеет практические, моральные и экономические обоснования, которые привлекают многих людей, особенно после того, как они исчерпали себя в жестокой борьбе, которую ведут альтернативные политические системы.Это не "устаревшая" доктрина, как считает Владимир Путин, а доктрина, которая по-прежнему необходима в нашем современноммногообразном и взаимосвязанном мире. Именно поэтому необходимо заново сформулировать обоснования либеральной политики, а также причины, по которым многие люди сегодня считают ее несостоятельной.

Особенно после 2016 г. появилось множество книг, статей и манифестов, в которых анализируются недостатки либерализма и предлагаются советы по его адаптации ксовременным условиям .Я провел большую часть своей жизни, занимаясь исследованиями, преподаванием и написанием статей о государственной политике, и у меня есть множество идей относительно конкретных инициатив, которые можно было бы предпринять для улучшения жизни в современных либеральных демократиях.Однако в данном томе мы не будем предлагать такой список, а сосредоточимся на базовых принципах, лежащих в основе либерального режима,выявим некоторые из их недостатков и, исходя из этого, предложим пути их устранения. Какими бы ни были недостатки, я хочу показать, что они по-прежнему превосходят нелиберальные альтернативы. Я оставляю за другими право делать более конкретные политические выводы из общих принципов.

Я хотел бы поблагодарить своего британского издателя Эндрю Франклина из Profile Books за то, что он подтолкнул меня к написаниюэтого тома. Эндрю опубликовал все девять моих предыдущих книг и на протяжении нескольких десятилетий был для меня замечательным редактором и помощником. Я также хотел бы поблагодарить своего американского редактора Эрика Чински из издательства Farrar, Straus and Giroux, который давал мне бесценные советы как по содержанию, так и по стилю.Мои литературные агенты Эстер Ньюберг, Каролина Саттон и Софи Бейкер проделали свою обычную превосходную работупо представлению этой книги широкой аудитории. Осенью 2020 года я вместе с Джеффом Гедмином и другими коллегами создал новый интернет-журналАмериканская цель", для которого я написал главный очерк, на котором основана эта работа. 5 Этот очерк должен был определить цели "Американской цели", что, надеюсь, будет способствовать политической и идеологической борьбе, в которой мы сейчас участвуем.Я хотел бы поблагодарить своих коллег и сотрудников журнала, а также Сэмюэля Мойна, Шади Хамида, Яна Бассина, Джета Хира, Дхруву Джайшанкара, Шикху Далмиа, Аарона Сибария, Джозефа Капицци иРичарда Томпсона Форда за их комментарии к этой оригинальной статье.Я хотел бы поблагодарить ряд людей за советы и комментарии, в том числе Тару Изабеллу Бартон, Герхарда Каспера, Шикху Далмиа,Марка Кордовера, Дэвида Эпштейна, Ларри Даймонда, Матильду Фастинг, Дэвида Фукуяму, Билла Галстона, Джеффа Гедмина, Эрика Дженсена, Яшу Мунка, Марка Платтнера и Эйба Шульски. Наконец, я хотел бы поблагодарить Бена Цуерчера за его работу в качестве ассистента.

 

Глава 1. Что такое классический либерализм?

 

Существует несколько общих характеристик, определяющих либерализм, отличающих его от других доктрин и политических систем. По словам Джона Грея,

Общим для всех вариантов либеральной традиции является определенная, характерная для современности, концепция человека и общества. Онаиндивидуалистична, поскольку утверждает моральный примат личности против притязаний любого социального коллектива; эгалитарна, поскольку наделяет всех людей одинаковым моральным статусом и отрицает значимость для правового и политического порядка различий в моральной ценности людей; универсалистична, утверждая моральное единство человеческого рода и придавая второстепенное значение конкретным историческим объединениям и культурным формам; мелиоративна в своем утверждении исправимости и улучшаемости всех социальных институтов и политических устройств. Именно такая концепция человека и общества придает либерализму определенную идентичность, которая преодолевает его огромное внутреннее разнообразие и сложность.

наиболее фундаментальным из которых является право на автономию, т.е. возможность делать выбор в отношении речи, ассоциаций, убеждений и, в конечном счете, политической жизни. В сферу автономии входит право владеть собственностью и совершать экономические сделки. Со временем автономия стала включать в себя и право на участие в политической жизни через избирательное право.

Нет необходимости говорить о том, что ранние либералы имели ограниченное представление о том, кто относится к числу правоспособных людей. Первоначально в США и других "либеральных" режимах этот круг был ограничен белыми мужчинами, владеющими собственностью, и лишь позднее был расширен за счет других социальных групп. Тем не менее, эти ограничения прав противоречили утверждениям о равенстве людей, содержащимся как в доктринальных трудах либеральных теоретиков, таких как Томас Гоббс и Джон Локк, так и в основополагающих документах, таких как Декларация независимости США или Декларация прав человека и гражданина времен Французской революции. Противоречия между теорией и практикой обусловили, наряду с мобилизацией низовых групп, эволюцию либеральных режимов в сторону более широкого и всеохватного признания равенства людей. Этим либерализм резко отличался от националистических или религиозных доктрин, прямо ограничивающих права определенных рас, этносов, полов, конфессий, каст или статусных групп.

Либеральные общества закрепляют права в формальном праве и, как следствие, имеют тенденцию к высокой процессуальности. Право - это просто система явных правил, определяющих порядок разрешения конфликтов и принятия коллективных решений, воплощенная в наборе правовых институтов, функционирующих полуавтономно от остальной политической системы, чтобы политики не могли злоупотреблять ими для получения краткосрочной выгоды в большинстве развитых либеральных обществ эти правила времени постепенно усложняются.

Либерализм часто объединяются термином "демократия", хотя, строго говоря, либерализм и демократия основаны на разных принципах и институтах. Демократия подразумевает правление народа, которое сегодня институционализировало в виде периодических свободных и справедливых многопартийных выборов при всеобщем избирательном праве. Либерализм в том смысле, в котором я его использую, подразумевает верховенство закона, систему формальных правил, ограничивающих полномочия исполнительной власти, даже если эта власть легитимирована демократическим путем на выборах. Таким образом, мы должны правильно называть "либеральной демократией" тот тип режима, который преобладает в Северной Америке, Европе, некоторых странах Восточной и Южной Азии и других регионах мира с момента окончания Второй мировой войны. Соединённые Штаты, Германия, Франция, Япония и Индия стали либеральными демократиями ко второй половине ХХ века, хотя некоторые из них, например, США и Индия, в последние несколько лет отступили на второй план.

Именно либерализм, а не демократия, подвергается в последние годы наиболее острым нападкам. Мало кто сегодня спорит с тем, что правительство не должно отражать интересы "народа", и даже откровенно авторитарные режимы, такие как китайский или северокорейский, утверждают, что действуют от его имени. Владимир Путин, как и многие другие де-факто авторитарные лидеры в мире, по-прежнему считает необходимым проводить регулярные "выборы" и, похоже, заботится о поддержке населения. Другой стороны, Путин заявил, что либерализм - это "устаревшая доктрина", и прилагает все усилия, чтобы заставить замолчать критиков, посадить в тюрьму, убить или преследовать оппонентов, а также ликвилюбое независимое гражданское пространство. Китайский лидер Си Цзиньпин отверг идею о том, что власть Коммунистической партии может быть ограничена, и ужесточил контроль над всеми аспектами жизни китайского общества. Виктор Орбан в Венгрии прямо заявил, что стремится построить "нелиберальную демократию" в самом сердце Европейского Союза.

Когда либеральная демократия регрессирует, именно либеральные институты выступают в роли "капельниц в угольной шахте", сигнализирующих о грядущем более широком авторитарном наступлении. Либеральные институты защищают демократический процесс, ограничивая исполнительную власть; как только они разрушаются, под ударом оказывается сама демократия. В этом случае результатами выборов можно манипулировать, применяя маневрирование, правила квалификации избирателей или ложные обвинения в фальсификации выборов. Враги демократии гарантируют, что они останутся у власти независимо от воли народа. Среди многочисленных посягательств Дональда Трампа на американские институты самым серьезным, безусловно, стало его нежелание признать свое поражение на президентских выборах 2020 года и мирно передать власть своему преемнику.

С нормативной точки зрения я считаю, что и либерализм, и демократия морально оправданы и необходимы как вопрос практической политики. Они представляют собой два из трех столпов правильного правительства, и оба являются критическими в качестве ограничений для третьего столпа - современного государства, что я подробно описал в серии книг "Политический порядок". Однако современный кризис либеральной демократии в первую очередь связан не столько с демократией в строгом понимании, сколько с либеральными институтами. Более того, именно либерализм в гораздо большей степени, чем демократия, ассоциируется с экономическим ростом и процветанием современного мира. Как мы увидим в главах 2 и 3, экономический рост в отрыве от соображений равенства и справедливости может быть весьма проблематичным, однако рост остается необходимым условием для большинства других благ, к которым стремятся общества.

На протяжении столетий три основных обоснования либеральных обществ. Первое - прагматическое: либерализм - это способ регулирования насилия и возможность мирного сосуществования различных групп населения. Второе - моральное: либерализм защищает базовое человеческое достоинство, и в частности автономию человека - способность каждого индивида делать выбор. Последнее обоснование - экономическое: либерализм способствует экономическому росту и всем тем благам, которые возникают в результате роста, защищая права собственности и свободу сделок.

Либерализм тесно связан с определенными формами познания, в частности с научным методом, который рассматривается как наилучшее средство понимания внешнего мира и манипулирования им. Предполагается, что индивиды лучше всего оценивают свои собственные интересы и способны воспринимать и проверять эмпирическую информацию о внешнем мире при вынесении таких суждений. Несмотря на то, что суждения могут быть разными, либералы считают, что в условиях свободного рынка идей хорошие идеи в конечном итоге вытеснят плохие благодаря обсуждению и доказательствам.

Прагматический аргумент в пользу либерализма необходимо рассматривать в историческом контексте, в котором впервые возникли либеральные идеи. Эта доктрина появилась в середине XVII века в связи с завершением религиозных войн в Европе - 150-летнего периода почти непрерывного насилия, вызванного протестантской Реформацией. По оценкам специалистов, в ходе Тридцатилетней войны погибло до трети населения Центральной Европы, причем если не от прямого насилия, то от голода и болезней последовавших за военным конфликтом. Религиозные войны в Европе были обусловлены экономическими и социальными факторами, такими как жадность монархов, стремившихся захватить церковную собственность. Но их ожесточенность объяснялась тем, что воюющие стороны представляли различные христианские секты, стремившиеся навязать населению свою интерпретацию религиозных догм. Мартин Лютер боролся с императором Карлом V, Католическая лига - с гугенотами во Франции, Генрих VIII стремился отделить Англиканскую церковь от Рима, внутри протестантского и католического лагерей возникали конфликты между англиканами высокой и низкой церкви, лютеранами и многими другими. Это был период, когда еретиков регулярно сжигали на костре, либо привлекали и четвертовали за то, что они исповедовали такие вещи, как "транссубстанция", - уровень жестокости, который вряд ли можно объяснить только экономическими мотивами.

Либерализм стремился снизить устремления политики не как средства поиска благой жизни, определяемой религией, а скорее как способа обеспечения самой жизни, т.е. мира и безопасности. Томас Гоббс, писавший вразгар гражданской войны в Англии, был монархистом, но сильное государство он рассматривал прежде всего как гарантию того, что человечество не вернется к войне "каждый против каждого". Страх насильственной смерти был, по его мнению, самой сильной страстью, которая разделялась всеми людьми в той мере, в какой не разделялись религиозные убеждения. Поэтому первой обязанностью государства является защита права на жизнь. Отсюда и пошло выражение "жизнь, свобода и стремление к счастью", содержащееся в Декларации независимости США. Опираясь на эту основу, Джон Локк заметил, что жизни также может угрожать тираническое государство и что само государство должно быть ограничено "согласием управляемых".

Таким образом, классический либерализм можно понимать как институциональное решение проблемы управления разнообразием, или, говоря несколько иначе, мирного регулирования разнообразия в плюралистических обществах. Наиболее фундаментальным принципом, закрепленным в либерализме, является принцип толерантности: вы не обязаны соглашаться с вашими согражданами по поводу самых важных вещей, но только то, что каждый человек должен иметь возможность решать, что это такое, без вмешательства с вашей стороны или со стороны государства. Либерализм снижает температуру в политике, снимая вопросы о конечных целях: вы можете верить во что угодно, но делать это должны в частной жизни и не стремиться навязывать свои взгляды согражданам.

Разновидности разнообразия, с которыми могут успешно справляться либеральные общества, не безграничны. Если значительная часть общества сама не принимает либеральные принципы и стремится ограничить фундаментальные права других людей, или если граждане прибегают к насилию, чтобы добиться своего, то либерализм оказывается недостаточным для поддержания политического порядка. Именно такой была ситуация в США до 1861 года, когда страну раздирал вопрос о рабстве, из-за чего она впоследствии впала в гражданскую войну. Во время холодной войны либеральные общества Западной Европы столкнулись с аналогичной угрозой со стороны еврокоммунистических партий во Франции и Италии, а на современном Ближнем Востоке перспективы либеральной демократии пострадали из-за сильного подозрения в том, что исламистские партии, такие как "Братья-мусульмане" в Египте, не принимают либеральных правил игры.

Разнообразие может принимать различные формы: в Европе XVII века оно было религиозным, но также может быть основано на национальности, этнической принадлежности, расе и других типах верований. В византийском обществе существовала резкая поляризация между "синими" и "зелеными" - командами, выступавшими на ипподроме и соответствовавшими христианским сектам, исповедовавшим доктрины монофизитов и монофелитов соответственно. Сегодня Польша - одно из самых этнически и религиозно однородных обществв Европе, и все же она резко поляризована между социальными группами, проживающими в космополитических городах и более консервативными в сельской местности. Люди очень хорошо умеют делиться на команды, которые вступают в войну друг с другом в метафорическом или буквальном смысле; таким образом, разнообразие является преобладающей характеристикой многих человеческих обществ.

Важнейшим аргументом в пользу либерализма остается прагматический аргумент, существовавший в XVII веке: если такие разные общества, как Индия или США, отходят от либеральных принципов и пытаются строить национальную идентичность на основе расовых, этнических, религиозных или иных субстанциональных представлений о хорошей жизни, они приглашают вернуться к потенциально насильственным конфликтам. Соединенные Штаты пережили такой конфликт во время Гражданской войны, а Индия Моди приглашает к общинному насилию, меняя свою национальную идентичность на индуистскую.

Второе обоснование либерального общества - моральное: либеральное общество защищает человеческое достоинство, предоставляя гражданам равное право на автономию. Способность делать фундаментальный жизненный выбор - важнейшая характеристика человека. Каждый человек хочет определить цели своей жизни: чем он будет зарабатывать на жизнь, на ком он женится, где он будет жить, с кем он будет общаться и вести дела, что и как он должен говорить, во что он будет верить. Именно эта свобода придает человеку достоинство, и в отличие от интеллекта, внешности, цвета кожи и других вторичных характеристик она является универсальной для всех людей. Минимум, закон защищает автономию, предоставляя и обеспечивая соблюдение прав граждан на свободу слова, общения и вероисповедания. Но со временем автономия стала включать в себя право на долю в политической власти и на участие в самоуправлении через избирательное право. Таким образом, либерализм стал связан с демократией, которая может рассматриваться как выражение коллективной автономии.

Взгляд на либерализм как на средство защиты базового человеческого достоинства, сформировавшийся в Европе к моменту Французской революции, сегодня в виде "права на достоинство" вошел в конституции бесчисленных либеральных демократий по всему миру и фигурирует в основных законах таких разных стран, как Германия, ЮАР и Япония. Большинство современных политиков затруднились бы объяснить, какие именно человеческие качества наделяют людей равным достоинством, но они смутно представляют себе, что речь идет о способности выбирать, принимать решения относительно своего жизненного пути без излишнего вмешательства со стороны государства или общества в целом.

Либеральная теория утверждала, что эти права распространяются на всех людей универсально, как, например, во вступительной фразе Декларации независимости "Мы считаем эти истины самоочевидными, что все люди созданы равными". Однако на практике либеральные режимы проводили неблаговидные различия между людьми и не считали всех людей, находящихся под их юрисдикцией, полноценными человеческими существами. Соединенные Штаты не предоставляли гражданства и избирательных прав афроамериканцам до принятия Четырнадцатой, Пятнадцатой и Шестнадцатой поправок после Гражданской войны , а после Реконструкции позорно отняли их обратно в период, который длился вплоть до эпохи гражданских прав в 1960-х годах. А женщины получили право голоса только после принятия девятнадцатой поправки в 1919 году. Аналогичным образом, европейские демократии открывали избирательные права для всех совершеннолетних только постепенно, снимая ограничения по признаку собственности, пола и расы в медленном процессе, который растянулся до середины ХХ века.

Третье важное обоснование либерализма связано с его связью с экономическим ростом и модернизацией. Для многих либералов XIX века наиболее важной формой автономии была возможность свободно покупать, продавать и инвестировать в рыночную экономику. Права собственности занимали центральное место в либеральной повестке дня, наряду собеспечением исполнения контрактов через институты, снижающие риск торговли и инвестиций с незнакомыми людьми. Теоретическое обоснование этого очевидно: ни один предприниматель не станет рисковать деньгами в бизнесе, если он думает, что на следующий год он будет экспроприирован либо государством, либо конкурентами, либо преступной организацией. Права собственности должны были поддерживаться большим правовым аппаратом, который включал в себя систему независимых судов, адвокатов, адвокатуру и государство, которое могло бы использовать свои полицейские полномочия для исполнения судебных решений в отношении частных лиц.

Либеральная теория не только одобряла свободу купли-продажи в пределах национальных границ, но и с самого начала выступала за создание международной системы свободной торговли. В работе Адама Смита "Богатство народов", опубликованной в 1776 году, были показаны способы, с помощью которых меркантилистские ограничения на торговлю (например, требование Испанской империи, чтобы испанские товары перевозились только на испанских кораблях в испанские порты) были крайне неэффективными. Давид Рикардо своей теорией сравнительных преимуществ заложил основы современной теории торговли. Либеральные режимы не всегда следовали этим теоретическим положениям: Великобритания и США, например, защищали свои ранние отрасли промышленности тарифами до тех пор, пока они не выросли до масштабов, позволяющих конкурировать без государственной помощи. Тем не менее, в истории существует тесная связь между либерализмом и свободой торговли.

Права собственности были одними из первых прав, которые гарантировались растущими либеральными режимами, задолго до права на объединение или права голоса. Первыми двумя европейскими странами , в которых были установлены прочные права собственности, были Англия и Нидерланды, в которых сформировался предпринимательский коммерческий класс и наблюдался бурный экономический рост. В Северной Америке английское общее право защищало права собственности до того момента, когда колонии обрели политическую независимость. Германский рехтштат, основанный на гражданских кодексах, таких как прусскийAllgemeinesLandrecht1792 г., защищал частную собственность задолго до того, как в немецких землях появился намек на демократию. Как и Америка, автократическая, но либеральная Германия в конце XIX века быстро индустриализировалась и к началу XX века превратилась в экономическую великую державу.

Связь между классическим либерализмом и экономическим ростом отнюдь не тривиальна. человека в либеральном мире вырос почти на 3000%. 7 Эти достижения ощущались как вверх, так и вниз по экономической лестнице: рядовые работники наслаждались уровнем здоровья, продолжительности жизни и потребления, недоступным для наиболее привилегированной элиты в прежние эпохи.

Центральное место прав собственности в либеральной теории означало, что самыми ярыми сторонниками либерализма, как правило, были новые средние классы, ставшие побочным продуктом экономической модернизации - то, что Карл Маркс назвал бы буржуазией. Изначальные сторонники Французской революции, давшие в 1789 году клятву на теннисном корте, были в основном юристами из среднего класса, которые хотели защитить свои имущественные права от монархии и были мало заинтересованы в предоставлении избирательных прав неквалифицированным слоям населения. То же самое можно сказать и об американских "отцах-основателях",, которые почти все были выходцами из преуспевающего класса купцов и плантаторов. Джеймс Мэдисон в своей "Речи на Виргинском конвенте" утверждал, что "права личности и права собственности являются теми целями, для защиты которых было создано правительство". В своем сочинении "Федералист 10" он отмечал, что социальные классы и неравенство неизбежно возникнут в результате необходимой защиты собственности: «Из защиты различных и неравных способностей к приобретению собственности немедленно вытекает обладание различными степенями и видами собственности; а из влияния их на настроения и взгляды соответствующих собственников вытекает разделение общества на различные интересы и партии».

Нынешние проблемы либерализма не новы: идеология на протяжении веков то выходила из моды, то возвращалась, но всегда возвращалась благодаря своим сильным сторонам. Она родилась на почве религиозных конфликтов в Европе; принцип, согласно которому государства не должны стремиться навязывать другим свои религиозные взгляды, способствовал стабилизации ситуации на континенте в период после Вестфальского мира 1648 года. Либерализм был одной из первых движущих сил Французской революции и первоначально был союзником демократических сил, стремившихся расширить участие в политической жизни за пределы узкого круга элиты высшего и среднего класса. Однако сторонники равенства разошлись со сторонниками свободы и создали революционную диктатуру, которая в конечном итоге уступила место новой империи Наполеона. Последняя, тем не менее, сыграла важнейшую роль в распространении либерализма в форме закона - Кодекса Наполеона - в дальние уголки Европы. Впоследствии это стало якорем для либерального правового государства на континенте.

После Французской революции либералы были оттеснены другими доктринами как справа, так и слева. Революция породила следующего серьезного конкурента либерализма - национализм. Националисты утверждали, что политические юрисдикции должны соответствовать культурным единицам, определяемым в основном языком и этнической принадлежностью. Они отвергали универсализм либерализма и стремились наделить правами в первую очередь ту группу, которой отдавали предпочтение.XIX веке Европа перестраивалась с династической на национальную основу: произошло объединение Италии и Германии, усилилась националистическая агитация в многонациональных Османской и Австро-Венгерской империях. В 1914 году это вылилось в Великую войну, унесшую миллионы человеческих жизней и подготовившую почву для второго глобального пожара в 1939 году.

Поражение Германии, Италии и Японии в 1945 г. заложило основу для восстановления либерализма в качестве руководящей идеологии демократического мира. Европейцы увидели глупость организации политики вокруг эксклюзивного и агрессивного понимания нации, и создали Европейское сообщество, а затем и Европейский союз, чтобы сознательно подчинить старые национальные государства совместной транснациональной структуре.

Свобода для индивидов неизбежно предполагала свободу для колониальных народов, завоеванных европейскими державами, что привело к быстрому распаду их заокеанских империй. В одних случаях колонии получали независимость добровольно, в других метрополия сопротивлялась национальному освобождению силой. Этот процесс завершился только с распадом заокеанской империи Португалии в начале 1970-х годов. В свою очередь, США сыграли важную роль в создании нового комплекса международных институтов, включая Организацию Объединенных Наций (и связанные с ней бреттон-вудские организации, такие как Всемирный банк и Международный валютный фонд), Генеральное соглашение по торговле и тарифам, его преемницу Всемирную торговую организацию, а также такие региональные предприятия, как Североамериканское соглашение о свободной торговле. Американская военная мощь, обязательства перед Организацией Североатлантического договора и ряд двусторонних договоров о союзничестве с такими странами, как Япония и Южная Корея, лежали в основе глобальной системы безопасности, которая стабилизировала в Европе и Восточной Азии во время холодной войны.

Другим основным конкурентом либерализма был коммунизм. Либерализм связан с демократией через защиту индивидуальной автономии, что предполагает юридическое равенство и широкое право на политический выбор и избирательное право. Однако, как заметил Мэдисон, либерализм не ведет к равенству результатов, и начиная с Французской революции и далее наблюдались сильные противоречия между либералами, приверженными защите прав собственности, и левыми, которые стремились к перераспределению богатства и доходов через сильное государство. В демократических странах это выражалось в форме социалистических или социал-демократических партий, опиравшихся на растущее рабочее движение, таких как Лейбористская партия в Великобритании или германские социал-демократы. Но более радикальные сторонники демократического равенства выступали под знаменем марксизма-ленинизма и были готовы полностью отказаться от либерального правового государства и отдать власть в руки диктаторского государства.

Наибольшая угроза либеральному международному порядку, после 1945 г., исходила от бывшего Советского Союза и союзных ему коммунистических партий в Восточной Европе и Восточной Азии. Агрессивный национализм, возможно, и потерпел поражение в Европе , но он стал мощным источником мобилизации в развивающихся странах, получив поддержку со стороны СССР, Китая, Кубы и других коммунистических государств. Но в 1989-1991 гг. бывший Советский Союз распался, а вместе с ним и предполагаемая легитимность марксизма-ленинизма. Китай при Дэн Сяопине сделал поворот в сторону рыночной экономики и попытался интегрироваться в развивающийся либеральный международный порядок, как и многие бывшие коммунистические страны, которые присоединились к существующим международным институтам, таким как Европейский Союз и НАТО.

Таким образом, в конце ХХ века в развитых странах мира наблюдалось широкое и в целом благополучное сосуществование либерализма и демократии. Либеральная приверженность правам собственности и верховенству закона заложила основу для мощного экономического роста после Второй мировой войны. Сочетание либерализма с демократией сгладило неравенство, порожденное рыночной конкуренцией, а общее процветание позволило демократически избранным законодательным органам создать государства всеобщего благосостояния с перераспределением средств. Неравенство удерживалось под контролем и становилось терпимым, поскольку большинство людей видели, что их материальное положение улучшается. Прогрессирующая деградация пролетариата, предусмотренная марксизмом , так и не произошла; напротив, представители рабочего класса, видя рост своих доходов, превратились из противников в сторонников системы. Таким образом, период с 1950 по 1970-е годы, который французы называют тремя великими" (les trente glorieuses), стал расцветом либеральной демократии в развитых странах.

Это был не только период экономического роста, но и период роста социального равенства. В 1960-е годы возникла целая серия социальных движений, начиная с революции за гражданские права и феминистской революции, которые требовали от общества соблюдения либеральных принципов всеобщего человеческого достоинства. Коммунистические общества претендовали на решение расовых и гендерных проблем, но в западных либеральных демократиях социальные преобразования происходили за счет мобилизации низов, а не за счет указов сверху, и поэтому оказались более масштабными. Круг правообладателей в либеральных обществах продолжал расширяться, и этот процесс не завершен и продолжается до сих пор.

Если нужны доказательства позитивного влияния либерализма как идеологии, то стоит обратить внимание на успех ряда государств Азии, которые десятилетийот бедных развивающихся стран до развитых. Япония, Южная Корея, Тайвань, Гонконг и Сингапур не были демократическими государствами в период своего высокого роста, но они приняли ключевые либеральные институты, такие как защита прав частной собственности и открытость для международной торговли, что позволило им использовать преимущества глобальной капиталистической системы. Реформы, проведенные Дэн Сяопином в Китае после 1978 года, такие как закон об ответственностидомохозяйств или система предприятий в городах и деревнях, заменили централизованное планирование ограничением прав собственности и стимулированием крестьян и предпринимателей к риску, поскольку им было разрешено пользоваться плодами собственного труда. Существует обширная литература, объясняющая, почему страны Восточной Азии так и не приняли ничего похожего на полноценную форму рыночного капитализма, существовавшую в США, - ведь и европейский капитализм выглядел совсем иначе. В Восточной Азии и в Европе государство оставалось гораздо более важным субъектом стимулирования экономического роста, чем в США. Но эти "государства развития" по-прежнему опирались на либеральные институты, такие как частная собственность и стимулы, которые привели их к замечательным результатам экономического роста.

Тем не менее, либерализм имел и ряд недостатков, часть из которых была вызвана внешними обстоятельствами, а часть - присуща самой доктрине. Большинство доктрин и идеологий начинаются с истинного или даже откровенного понимания, но когда это понимание доводится до крайности, доктрина становится, так сказать, доктринерской, то все идет не так.

Как правые, так и левые сторонники либерализма доводили его основные принципы до крайности, вплоть до подрыва самих этих принципов. Одной из основных идей либерализма является признание и защита автономии личности. Но эту базовую ценность можно завести слишком далеко. Автономия означала прежде всего право свободно покупать и продавать, без вмешательства со стороны государства. Доведя это понятие до крайности, экономический либерализм в конце ХХ века превратился в "неолиберализм" и привел к гротескному неравенству, о чем пойдет речь в следующих двух главах. Слева автономия означала личную самостоятельность в отношении выбора образа жизни и ценностей, а также сопротивление социальным нормам, навязываемым окружающим обществом. По этому пути, либерализм начал разрушать свою собственную предпосылку толерантности, превращаясь в современную политику идентичности. Эти крайние версии либерализма вызвали обратную реакцию, которая и стала источником правых популистских и левых прогрессивных движений, угрожающих сегодня либерализму.

 

Глава 2. От либерализма к неолиберализму

Одной из важнейших областей, где либеральные идеи были доведены до крайности, стала экономическая мысль, где либерализм превратился в то, что получило название "неолиберализм".

Неолиберализм сегодня часто используется как уничижительный синоним капитализма, однако правильнее использовать в более узком смысле для обозначения школы экономической мысли, часто ассоциируемой с Чикагским университетом или австрийской школой, и таких экономистов, как Милтон Фридман, Гэри Беккер, Джордж Стиглер, Людвиг фон Мизес и Фридрих Хайек, которые резко отрицали роль государства в экономике и делали акцент на свободных рынках как стимулах роста и эффективных распределителях ресурсов . Эти экономисты, многие из которых были удостоены Нобелевских премий, дали высокопарное обоснование про рыночной и антигосударственной политике, проводимой Рональдом Рейганом и Маргарет Тэтчер в 1980-х годах. Эта политика была продолжена левоцентристскими политиками, такими как Билл Клинтон и Тони Блэр, которые способствовали дерегулированию и приватизации экономики своих стран, что заложило основу для роста популизма в конце 2010-х годов. Этот прорыночный консенсус был воспринят целым поколением молодых людей, многие из которых впоследствии были разочарованы великим финансовым кризисом 2008 года, кризисом евро 2010 года и последующими экономическими трудностями.

На более популярном уровне неолиберализм был связан с тем, что американцы называют либертарианством, основной темой которого является враждебность к всевластному государству и вера в святость индивидуальной свободы. Либертарианцы солидаризировались с экономистами чикагской школы в своем неприятии государственного регулирования экономики и убеждении, что государство только мешает динамичным предпринимателям и новаторам. Однако убежденность в примате индивидуальной свободы заставляла их выступать против действий государства и в социальной сфере. Они весьма критически относились к огромным и, казалось бы, постоянно расширяющимся государствам всеобщего благосостояния, которые были созданы в большинстве либеральных демократий в течение десятилетий, и не одобряли попытки государства регулировать такие формы поведения личности, как употребление наркотиков и сексуальная жизнь. Некоторые либертарианцы считали, что человек должен сам заботиться о себе. Более вдумчивые из них утверждали, что социальные потребности могут быть лучше удовлетворены за счет частных действий, чем за счет крупных государственных бюрократических структур, будь то сам частный сектор или гражданское общество (некоммерческие организации, церкви, добровольные группы и т.п.).

Неолиберальная революция Рейгана-Тэтчер была основана на реальных проблемах и решала их.. Девятнадцатый век стал расцветом нерегулируемого рыночного капитализма, при этом вмешательство государства не играло практически никакой роли в защите человека от жестокой формы капитализма или в смягчении последствий спадов, депрессий и банковских кризисов, которые происходили с большой регулярностью.

Все изменилось к началу двадцатого века. Начиная с 1880-х годов, реформаторы прогрессивной эпохи основы регулирующего государства. В Соединенных Штатах Америки была создана Межгосударственная торговая комиссия для регулирования железных дорог, которые повсеместно разрастались. Законы Шермана, Клейтона и Федеральной торговой комиссии наделили правительство полномочиями по ограничению роста монополий, а тяжелый банковский кризис 1908 года привел к созданию Федеральной резервной системы США. Великая депрессия породила множество регулирующих органов, таких как Комиссия по ценным бумагам и биржам, а также Управление социального обеспечения для организации пенсионного обеспечения. Кризис глобального капитализма в 1930-х годах придал государствам гораздо большую легитимность в ущерб частным рынкам, что привело к появлению в Европе и Северной Америке государств с развитой системой регулирования и социального обеспечения.

К 1970-м годам маятник качнулся в сторону чрезмерного государственного контроля. Многие отрасли экономики США и Европы подверглись чрезмерному регулированию, а щедрые обязательства по созданию систем социального обеспечения привели к тому, что многие богатые страны столкнулись с огромной долговой нагрузкой. На Ближнем Востоке1973 году и повышения цен на нефть ОПЕК в четыре раза. Экономический рост остановился, а инфляция выросла во всем мире, поскольку мировая экономика пыталась приспособиться к росту цен на ресурсы. Наиболее разрушительными оказались последствия для развивающихся стран, где банки денежных центров перерабатывали излишки нефтедобывающих стран в долговые обязательства, которые страны Латинской Америки и Африки к югу от Сахары использовали для поддержания уровня жизни. Это оказалось неустойчивым: одна за другой страны объявляли дефолт по своим суверенным долгам, что привело к обвальному падению занятости и гиперинфляции. Лекарством от этих проблем, предложенным международными финансовыми институтами, стала Чикагская школа: жесткая экономия бюджетных средств, гибкие валютные курсы, дерегулирование, приватизация и жесткий контроль над денежной массой внутри страны.

В США и других развитых странах дерегулирование и приватизация дали положительный эффект. Цены на авиабилеты и тарифы на грузоперевозки стали снижаться по мере того, как государства отступали от введенного ими повсеместного контроля над ценами. Самым героическим моментом в жизни Маргарет Тэтчер стало ее противостояние с Артуром Скаргиллом и профсоюзом угольщиков: на том этапе своего экономического развития Британия не должна была заниматься добычей угля, а также владеть такими компаниями, как British Steel или British Telecom, которые более эффективно управлялись частными операторами. Экономическое возрождение Великобритании после удручающего десятилетия - 1970-х годов - во многом было обусловлено неолиберальной политикой.

Однако неолиберальная повестка дня была доведена до контрпродуктивной крайности. Правильное понимание превосходной эффективности рынков превратилось в нечто вроде религии, в которой государственное вмешательство противопоставлялось в принципе. Приватизация проводилась, например, даже в случае естественных монополий, таких как ключевые коммунальные предприятия, что привело к таким трагедиям, как приватизация мексиканской компании TelMex, где государственная телекоммуникационная монополия была преобразована в частную и способствовала приходу к власти одного из богатейших людей мира Карлоса Слима .

Самые тяжелые последствия были ощутимы в бывшем Советском Союзе, который распался как раз в тот момент, когда неолиберальная идеология достигла своего пика. Социалистическое централизованное планирование было справедливо дискредитировано низкими показателями коммунистической экономики во всем мире. Однако многие экономисты считали, что частные рынки будут формироваться спонтанно, как только будет ликвидировано централизованное планирование. Они не понимали, что сами рынки функционируют только тогда, когда они строго регулируются государствами с действующей правовой системой, способной обеспечить соблюдение правил прозрачности, контрактов, прав собственности и т.п. В результате значительные куски советской экономики были поглощены ловкими олигархами, чье пагубное влияние сохраняется и по сей день в России, Украине и других бывших коммунистических странах.

Даже обеспечив два десятилетия быстрого экономического роста, неолиберализм сумел дестабилизировать мировую экономику и подорвать свой собственный успех. Дерегулирование было полезно во многих секторах реальной экономики, но оказалось губительным, когда в 1980-х и 1990-х годах оно было применено к финансовому сектору. Бывший глава Федеральной резервной системы США Алан Гринспен и другие экономисты того времени полагали, что последний сможет регулировать себя сам. Однако финансовые институты ведут себя совсем не так, как предприятия реального сектора экономики. В отличие от производственной корпорации, крупный инвестиционный банк является системно опасным и может нанести огромный ущерб экономике в целом, если примет на себя чрезмерные риски. Именно это мир увидел в результате краха Lehman Brothers в сентябре 2008 года, когда тысячи контрагентов по всему миру оказались не в состоянии выполнить свои собственные обязательства из-за того, что были связаны с Lehman. Глобальная платежная система замерзла, и спасти ее удалось только благодаря массированным вливаниям ликвидности со стороны ФРС США и других центральных банков. Если когда-либо аргументы необходимости крупного централизованного государственного института, то это был именно такой случай. Либертарианцы забыли, что отсутствие центрального банка и зависимость от золотого стандарта до принятия закона о Федеральной резервной системе 1919 года приводили к периодическим финансовым кризисам, подобным тому, который потряс США в 1908 году.

Действительно, американские неолибералы были подняты, так сказать, на свой собственный флаг. С 1980-х годов Министерство финансов США и такие организации, как Всемирный банк и МВФ, рекомендовали странам мира открыть счета капитала и обеспечить свободное движение инвестиционных средств. Они стремились отменить контроль над движением капитала, введенный после банковского кризиса 1930-х годов. С момента окончания Второй мировой войны и вплоть до 1970-х годов мировая финансовая система отличалась высокой стабильностью. В дальнейшем, когда под влиянием неолиберальных идей ликвидность стала беспрепятственно перемещаться через международные границы, финансовые кризисы стали происходить с пугающей регулярностью. Это началось со стерлингового и шведского банковских кризисов в начале 1990-х годов, кризиса мексиканского песо в 1994 году, азиатского финансового кризиса 1997 года, дефолтов в России и Аргентине в 1998 и 2001 годах. Кульминацией этого процесса стал кризис субстандартного кредитования в США в 2008 г., когда глобальный капитал устремился на плохо регулируемый американский ипотечный рынок и, вытекая оттуда, разрушил реальную экономику.

Неолиберализм, поддерживающий свободную торговлю, привел к проблематичным последствиям. Основная доктрина верна: в странах, снижающих торговые барьеры расширяются рынки и повышается эффективность, что ведет к росту совокупных доходов всех заинтересованных сторон. Подъем Восточной Азии в конце XX века и резкое снижение уровня бедности в мире в этот период были бы невозможны без расширения торговли.

Однако те же самые теоретики торговли должны объяснить, что не каждый человек в каждой стране выиграет от свободной торговли. В частности, на сайте можно увидеть, что низкоквалифицированные рабочие в богатых странах могут потерять работу и возможности для столь же квалифицированных рабочих в бедных странах, поскольку транснациональные корпорации выводят свои предприятия за пределы страны. Типичный ответ на эту проблему в то время заключался в том, что потерявшие работу работники будут компенсированы за счет переобучения и других форм социальной поддержки. Администрация Клинтона откупилась от профсоюзной оппозиции против Североамериканского соглашения о свободной торговле, пообещав подобные программы. Однако мало кто из неолиберальных сторонников свободной торговли тратил на эти программы столько времени, сил и ресурсов, сколько они тратили на упрощение процедур торговли. Многие неолибералы поддерживали открытую иммиграцию, опять же на том основании, что перемещение рабочей силы в точки наибольшего спроса приведет к повышению эффективности. Они снова были правы, полагая, что мобильность рабочей силы повысит совокупное благосостояние, но не обращали внимания на ее распределительные последствия и социальную реакцию, которую она вызовет.

Во всех этих случаях существовала политическая проблема: немногие избиратели мыслят категориями совокупного богатства. Они не говорят себе: "Ну, может быть, я и потерял работу, но, по крайней мере, кто-то другой в Китае или Вьетнаме ( ) или новый иммигрант в моей стране живет пропорционально лучше". Не радует их и то, что доходы владельцев компаний, которые их только что уволили, выросли, а цены на их акции и бонусы увеличились, или что они могут использовать свою страховку по безработице, чтобы купить в местном Walmart более дешевые потребительские товары, произведенные в Китае.

Неолибералы критиковали не только государственное вмешательство в экономику, но и социальную политику, призванную смягчить последствия и неравенство, порождаемые рыночной экономикой. И снова они исходили из верной исходной посылки: государственные программы, направленные на помощь людям в трудные времена, часто создают моральный риск. То есть они поощряют большее количество тех действий, последствия которых они должны смягчить. Если государство предоставляет широкую страховку по безработице, то это может побудить работников отказываться от работы, на которую они могли бы устроиться в противном случае. Программа помощи семьям с детьми-иждивенцами (Aid to Families with Dependent Children, AFDC) в США времен депрессии выплачивала пособия женщинам, воспитывающим детей в одиночку. Изначально она предназначалась для помощи женщинам, чьи мужья были нетрудоспособны или умерли, но к 1980-м годам стало очевидно, что она стимулирует бедных женщин не выходить замуж или рожать вне брака, чтобы получать пособие. Существовала и другая группа перекошенных стимулов: администрирование социальных программ привело к созданию огромных бюрократических структур во многих странах, и эти бюрократические структуры были заинтересованы в защите самих себя, независимо от результатов своей деятельности. Во многих странах профсоюзы государственного сектора становились все более влиятельными, даже когда их коллеги из частного сектора теряли свои позиции.

Это привело к длительному периоду, когда неолиберальные реформаторы стремились сократить государственный сектор путем прекращения или сокращения социальных программ, увольнения бюрократов или передачи программ частным подрядчикам или организациям гражданского общества. В США эти усилия увенчались принятием в 1996 г. Закона о согласовании личной ответственности и возможностей трудоустройства (Personal Responsibility and Work Opportunity Reconciliation Act of 1996), который полностью прекратил действие программы AFDC и перевел ее финансирование на уровень блочных грантов штатам. Само его название указывает на неолиберальные предпосылки, лежащие в основе этого закона. Международные организации, такие как Всемирный банк и МВФ, поощряли аналогичные сокращения в развивающихся странах в рамках так называемого "Вашингтонского консенсуса ", а в некоторых случаях навязывали странам-клиентам жесткие меры экономии.

Идея "личной ответственности" - это либеральная концепция, построенная на истинном понимании, но доведенная неолибералами до крайности. Моральный риск - это реальность: если государство платит людям за то, чтобы они не работали, они будут работать меньше; если оно страхует людей от слишком большого количества рисков (например, от строительства домов в поймах рек или в лесных массивах с высокой пожароопасностью), то они будут рисковать неразумно. В основе многих либеральных опасений по поводу чрезмерного вмешательства государства лежала моральная озабоченность тем, что чрезмерная зависимость от государства ослабит способность людей заботиться о себе.

Однако неолибералы и некоторые старомодные классические либералы периодически доводили эту идею до катастрофических крайностей. Одним из самых позорных исторических случаев стало решение Великобритании продолжать экспорт зерна во время ирландского голода конца 1840-х годов вместо того, чтобы направить его на пропитание ирландского населения. В результате погибла треть населения Ирландии. Реакция Чарльза Тревельяна, помощника секретаря британского казначейства, представляла собой пример веры в личную ответственность: он писал, что Бог предписал голод, "чтобы преподать ирландцам урок, что бедствие не должно быть слишком смягчено... Настоящее зло, с которым нам приходится бороться, - это не физическое зло голода, а моральное зло эгоистичного, порочного и буйного характера народа"

Либерализм в правильном понимании совместим с широким спектром социальных гарантий, предоставляемых государством. Человек должен нести личную ответственность за свою жизнь и счастье, но существует множество обстоятельств, когда он сталкивается с угрозами, которые находятся далеко за пределами его контроля. Когда человек теряет работу из-за бушующей пандемии, временная помощь государства не способствует развитию иждивенчества, равно как и всеобщий доступ к медицинскому обслуживанию не делает людей ленивыми и нерадивыми. Многие люди не откладывают достаточных средств на пенсию или не предвидят непредвиденных обстоятельств, мешающих им работать. Принуждение людей к откладыванию сбережений на протяжении всей трудовой карьеры не нарушает их основных свобод, а в долгосрочной перспективе способствует их свободе.

Основной принцип либерализма должен заключаться в том, что человек должен сам отвечать за свое счастье и жизненные результаты, но при этом государство имеет полное право оказывать ему поддержку, когда он попадает в неблагоприятные обстоятельства, не зависящие от него. Степень такой поддержки зависит от ресурсов и других обязательств, которыми располагает государство. Скандинавские страны с их обширным государством всеобщего благосостояния остаются либеральными обществами, как и США или Япония с их относительно меньшим государственным сектором.

В значительной степени неолиберальная враждебность к государству просто нерациональна. Государства необходимы для обеспечения общественных благ, которые рынки сами по себе обеспечить не в состоянии, - от прогнозирования погоды до здравоохранения и судебной системы, от безопасности продуктов питания и лекарств до полиции и национальной обороны. Размер государства гораздо менее важен, чем его качество. В Скандинавии жители часто платят более половины своего годового дохода в виде налогов, но взамен получают качественное образование вплоть до университетского, медицинское обслуживание, пенсии и другие блага, за которые американцам приходится платить из своего кармана. В отличие от этого, многие бедные страны попадают в ловушку, когда государство низкого качества не обеспечивает предоставление услуг, ослабляя способность правительства взимать налоги и обеспечивать себя необходимыми ресурсами. Правительство может стать раздутым, медлительным и бюрократическим, и в то же время чрезмерно слабым и неспособным предоставлять необходимые услуги. Либеральные государства требуют достаточно сильных правительств, чтобы обеспечить соблюдение правил и создать базовые институциональные рамки, в которых люди смогут процветать.

Результатом неолиберальной политики целого поколения стал возникший к 2010-м года мир, в котором совокупные доходы населения были высоки как никогда, но при этом неравенство внутри стран также сильно выросло. Во многих странах мира сформировался небольшой класс олигархов - мультимиллиардеров, которые могли конвертировать свои экономические ресурсы в политическую власть через лоббистов и покупку медийной собственности. Глобализация позволила им легко переводить свои деньги в юрисдикции низкими налогами, лишая государства доходов и затрудняя регулирование. Во многих западных странах стало увеличиваться число иностранцев, чему способствовали кризисы, такие как гражданская война в Сирии, в результате которой в 2014 году в Европу прибыло более миллиона беженцев. Все это подготовило почву для популистской реакции, которая ярко проявилась в 2016 году в результате голосования по Brexit в Великобритании и избрания Дональда Трампа в США.

 

Глава 3. Эгоистичный индивид

Проблемы неолиберальной политики не ограничиваются ее непосредственными экономическими и политическими последствиями; существует более глубокая проблема с самой экономической теорией, лежащей в ее основе. Это не делает ее ошибочной, но должно напомнить нам, что она, как и все теории, чрезмерно упрощает наше понимание человеческого поведения. Это означает, что мы должны быть осторожны в практических выводах, которые мы делаем на ее основе, поскольку реальность всегда будет сложнее, чем предполагает теория.

Возьмем, к примеру, вопрос о правах собственности, который с самого начала был одним из центральных в либеральной доктрине. В последнее время интерес экономистов к правам собственности возродился в начале 1980-х годов благодаря работам таких авторов, как историк экономики Дуглас Норт, который изменил теорию развития, введя фактор институтов, то есть устойчивых правил, координирующих социальную активность, в качестве ключевой объясняющей переменной экономического роста.(Как ни трудно в это поверить, но до Норта большинство ортодоксальных экономических теорий роста не учитывали ни политику, ни культуру, ни другие неэкономические факторы). Когда Норт говорил об институтах, он имел в виду прежде всего права собственности и обеспечение исполнения контрактов, и целое поколение экономистов, занимавшихся вопросами развития впоследствии рассматривало эти институты как священный грааль экономического роста.

Конечно, в акценте на правах собственности есть важная доля истины: в таких странах, как бывший Советский Союз, Куба или Венесуэла, где была проведена массовая национализация частной собственности, возникли огромные проблемы с инновациями и ростом. Никто не будет вкладывать серьезные деньги в бизнес, если считает, что они будут капризно отняты государством. Но сосредоточенность на правах собственности не является ни волшебной формулой развития, ни путем к справедливому обществу. Как показала Дейрдре Макклоски, Норт никогда не демонстрировал эмпирическим путем, что гарантированные права собственности были ключом к взрывному экономическому росту Европы после XVII века, в отличие от других факторов, таких как сдвиг в сторону буржуазных социальных ценностей, произошедший в то же время, или развитие научного метода.

Более того, решительная защита любого существующего набора прав собственности оправдана только в том случае, если первоначальное распределение собственности было справедливым. Многие экономисты неявно исходят из предпосылки Джона Локка о том, что частная собственность возникает, когда человек заселяет необитаемую территорию terra nullius и смешивает свой труд с "бесполезными вещами природы" для создания имущества, полезного для человека. Но что делать, если эта собственность изначально была приобретена путем насилия или кражи? В основе аграрных обществ лежали гигантские поместья аристократам, чьи предки были воинами, просто завоевавшими эти территории. Их землю обрабатывали крестьяне, которые после неурожая или болезни влезали в долги, а при невозврате долга их имущество конфисковывалось по правилам, установленным местным сеньором. Такая форма собственности стала огромным препятствием как для экономического роста, так и демократии в современных странах от Пакистана до Филиппин. Напротив, Япония, Южная Корея и Тайвань под американским патронажем в конце 1940-х годов провели масштабную земельную реформу, в ходе которой были разрушены крупные поместья. Это перераспределение собственности многие считают основой их последующего экономического успеха, не говоря уже об их способности превратиться в успешные либеральные демократии.

Локковская история о происхождении частной собственности вызывает сомнения и в США, и в других местах, которые когда-то назывались землями "нового заселения", например, в Канаде, Австралии, Новой Зеландии, Аргентине или Чили. Разумеется, эти регионы были заселены европейцами только недавно, а до этого их населяли самые разные коренные народы, предки которых переселились туда, возможно, 12 тыс. лет назад. Эти народы были убиты, обращены в рабство, согнаны со своих земель, ограблены, а то и умерли от европейских болезней. Эти коренные народы в большинстве своем не имели ничего похожего на европейские права собственности с их аппаратом кадастровых съемок, земельных кадастров и судебных систем. Скорее, будучи скотоводами или охотниками-собирателями, они пользовались тем, что сегодня можно было бы назвать правом фуражировки или доступа.

Несомненно, права собственности европейского образца сделали землю гораздо более продуктивной, и этот более высокий уровень производительности, возможно, повысил уровень жизни всех, включая тех, чьи земли были присвоены. Однако цель не всегда оправдывает средства. Коренные народы потеряли не только землю, но и весь уклад жизни, поскольку их земля была превращена в современную частную собственность .

Еще одно направление неолиберальной экономической теории, которое по своей сути является сомнительным и привело к весьма проблематичным политическим последствиям, связано с возведением благосостояния потребителей в ранг высшей меры экономического благополучия и последствиями этого выбора для таких областей политики, как антимонопольная и торговая. Этот сдвиг был тесно связан с Чикагской школой и такими фигурами, как Аарон Директор, Джордж Стиглер и, прежде всего, ученый-юрист Роберт Борк.

С момента принятия в 1890 г. антимонопольного закона Шермана американские политики были обеспокоены влиянием гигантских корпораций (или "трестов") на американскую демократию. В течение последующего столетия Министерство юстиции США и Федеральная торговая комиссия инициировали антимонопольные иски против крупных корпораций, которые использовали свою рыночную власть для подавления конкуренции. Кроме того, существовала школа, связанная с судьей Луисом Брандейсом, который считал, что закон Шермана должен был служить и политическим целям, например, защите мелких производителей.

Ученый-юрист и впоследствии генеральный солиситор Роберт Борк утверждал, что антимонопольное законодательство должно преследовать одну и только одну цель - максимизацию благосостояния потребителей, понимаемого либо в терминах цен, либо в терминах качества. Борк утверждал, что Закон Шермана никогда не преследовал политических целей, и что антимонопольное законодательство станет непоследовательным, если не будет иметь единственной измеримой цели, такой как максимизация благосостояния потребителей. Он доказывал, что крупные корпорации часто становятся таковыми потому, что они более эффективны, чем мелкие, и что государство не должно стоять на пути их развития. Он и его соратники из Чикаго успешно убедили два поколения экономистов и правоведов принять стандарт потребительского благосостояния в качестве единственного показателя экономических результатов в антимонопольных делах, привело к гораздо более спокойному отношению государства к крупным корпорациям и мегаслияниям.

Борк был прав в том, что стандарт благосостояния потребителя предоставляет правовой системе полезный способ разрешения определенного класса экономических споров. Если, например, Walmart или Amazon выходят на рынок и угрожают существованию множества мелких розничных магазинов, то как расценивать требования последних о защите от конкуренции? По стандарту благосостояния потребителя, они должны уступить место гигантским розничным сетям, поскольку те продают те же товары по гораздо более низким ценам. Современная экономика диктует, чтобы эти "малые и большие" розничные торговцы закрыли свои магазины и реинвестировали свое время и капитал в другую, более продуктивную деятельность. У брандейзианцев не было четкого правила, как распределить потребительский излишек между потребителями и розничными торговцами , которые оказались в состоянии борьбы с нулевой суммой.

И все же многие общества могут защищать и защищают мелких производителей в ущерб экономической эффективности, поскольку считают, что существуют и другие социальные блага, кроме благосостояния потребителей. Так поступили, например, Франция и Япония, которые стремились заблокировать выход на свои рынки огромных американских корпораций. Если бы Франция лучше, если бы тысячи ее кафе были вытеснены из бизнеса компанией Star-bucks, даже если бы последняя предлагала более дешевый или более качественный кофе? Улучшится ли качество жизни в Японии, если на смену маленьким суши-барам и ресторанам темпуры придут крупные американские сети ресторанов? И действительно, будет ли лучше для Соединенных Штатов, если их розничные магазины в центре города будут вытеснены из бизнеса сначала такими крупными магазинами, как Walmart,, а затем и интернет-магазинами, такими как Amazon?Возможно, все это технологически неизбежно, но можно подумать, что компромисс между благосостоянием потребителей и такими нематериальными благами, как районы и образ жизни, должен быть открыт для демократического выбора. Возможно, экономическая теория и не определяет, как сделать этот выбор, но он может быть сделан в ходе демократического политического противостояния. Нет причин, по которым экономическая эффективность должна превалировать над всеми остальными социальными ценностями.

Потребительское благосостояние также проблематично как стандарт экономического благосостояния, поскольку оно не учитывает нематериальные аспекты благосостояния. Современные крупные интернет-платформы могут предлагать потребителям бесплатные услуги, но при этом они получают доступ к частным данным, о которых потребители могут не знать и которые они могут не одобрить.

В основе этого политического вопроса лежит более глубокая философская проблема: является ли человек просто потребляющим животным, благополучие которого измеряется количеством потребляемого, или производящим животным, счастье которого зависит от его способности формировать природу и реализовывать свои творческие способности. Современный неолиберализм однозначно склоняется к первому варианту, однако существуют и другие традиции, утверждающие, что человек является одновременно и потребляющим, и производящим животным, и что счастье человека находится где-то в равновесии между этими двумя вариантами. Философ Гегель утверждал, что автономия человека заключается в труде и способности преобразовывать данную природу; именно это в современном мире придавало достоинство рабу и делало его равным господину. Карл Маркс унаследовал эту идею от Гегеля и говорил, что человек - это одновременно и потребляющее, и производящее животное.

Коммунистические общества, как правило, ценили производство, а не потребление, что приводило к плачевным результатам: у них были "герои социалистического труда", но не было продуктов на полках магазинов. Рост неолиберализма сдвинул маятник далеко в другую сторону. Американским рабочим, потерявшим работу в пользу менее дорогого труда за рубежом, сказали, что они все равно могут покупать более дешевые товары, импортируемые из Китая. Сегодня мало кто захочет вернуться к коммунистическому стилю, когда производство ставится выше потребления. Но готовы ли люди пожертвовать некоторым потребительским благосостоянием ради сохранения достоинства труда и средств к существованию у себя дома? Это выбор, который не был предложен избирателям в условиях гегемонии неолиберальных идей .

Возможно, окажется, что этот компромисс не так велик, как мы думаем. Экономист Томас Филиппон утверждает, что американские потребительские цены сейчас значительно выше европейских по сравнению с тем, какими они были два десятилетия назад, именно потому, что США не обеспечили соблюдение антимонопольного законодательства и позволили крупным корпорациям подавить конкуренцию. Промышленная концентрация имеет и другие негативные последствия: крупные корпорации имеют большие карманы и могут финансировать легионы лоббистов, чтобы закрепить свои преимущества. Это становится острой проблемой для демократии, когда основным бизнесом таких корпораций становятся новости и информация, формирующие политический дискурс, и это одна из причин, по которой крупные интернет-платформы - Twitter, Facebook и Google - оказались под особым контролем .

В конце ХХ века в неолиберальной мысли укоренилось еще одно направление, представляющее альтернативную модель коллективного действия по сравнению с основной неоклассической экономикой, - теория спонтанного порядка, выдвинутая австрийской школой Людвига фон Мизеса и Фридриха Хайека. Хайек, в частности, заметил, что порядок мы наблюдаем в естественном мире , не является результатом деятельности божественного дизайнера, который научил птиц петь или пчел делать мед, а возник в результате случайного эволюционного взаимодействия атомов и молекул, которые в конечном итоге организовались в цепочку существ возрастающей сложности, от клеток до многоклеточных организмов и растений и животных, населяющих наш мир. Он утверждал, что человеческий социальный порядок возник аналогичным образом: отдельные человеческие агенты взаимодействовали между собой, более успешные социальные группы воспроизводили себя не генетически, а культурно, а те, которые приводили к плохим результатам, исчезали. Великим примером этого стала эволюция рынков, где индивидуальные покупатели и продавцы, взаимодействуя незапланированно, устанавливали цены, сигнализирующие об относительном дефиците, и таким образом распределяли товары более эффективно, чем это когда-либо удавалось централизованному планированию. Хайек также утверждал, что английское общее право превосходит гражданское право континента в том, что оно формируется на основе решений бесчисленных децентрализованных судей в соответствии с принципомstare decisis (прецедент), а не диктуется централизованно экспертами-юристами. 7

Хайек был прав в том, что рынки обладают более высокой аллокационной эффективностью; Но он, по сути, выиграл свой знаменитый спор в 1940-х годах с другим великим экономистом того времени, Йозефом Шумпетером, о том, какая экономическая система будет более эффективной - рыночная или централизованная. Его идеи были подхвачены другими. Когда в 1990-х годах появился Интернет, многие технолибертарианцы увлеклись идеей спонтанного порядка и рассматривали зарождающийся цифровой мир как один из его чудесных продуктов. Теория сложности, разработанная в таких институтах, как Институт Санта-Фе, стремилась формализовать идею самоорганизации и пришла к подлинному пониманию, что порядок часто возникает децентрализованно - от стайных птиц до общин коренных народов, соглашающихся делить ресурсы без участия правительств.

Однако теория может быть доведена до крайности. И Хайек, и технолибертарианцы враждебно относились к государству, которое, по их мнению, часто мешало самоорганизации человека. Но эта враждебность была продиктована скорее идеологией, чем эмпирическими наблюдениями. Как признает большинство экономистов, существует множество видов общественных благ, которые рынки просто не смогут обеспечить; даже если жесткое централизованное планирование само разрушительно, государство часто выполняло помогающие, координирующие функции, что, например, способствовало экономическому росту в таких странах, как Япония или Южная Корея, в периоды их высоких темпов роста. Сам Интернет не был продуктом спонтанного порядка; лежащие в его основе технологии были созданы в результате инвестиций правительства США, часто осуществляемых через Министерство обороны, в такие вещи, как полупроводники, интегральные схемы и обязательные сетевых протоколов, таких как TCP/IP. После того как Интернет был приватизирован правительством США, он не остался децентрализованной сетью, а быстро превратился в доминирующую силу двух-трех гигантских корпораций, чья власть могла быть оспорена только правительствами - если вообще могла быть успешно оспорена.

Таким образом, идеи о важности прав собственности, благосостояния потребителей и спонтанного порядка гораздо более неоднозначны по своим экономическим, политическим и моральным последствиям, чем можно было бы предположить, исходя из неолиберальной доктрины. Но есть и еще более глубокие проблемы современной экономики, которые возникли не в Чикагской школе, - проблемы, восходящие к фундаментальной модели, лежащей в основе всей современной неоклассической экономики.

Современная экономика строится на предположении, что люди - это "рациональныемаксимизаторы полезности", то есть они используют свои значительные когнитивные способности для максимизации своих индивидуальных интересов. Не вызывает сомнений, что люди, как правило, жадны, индивидуально эгоистичны и умны, и поэтому они реагируют на материальные стимулы так, как предполагают экономисты. Без индивидуальных стимулов централизованно планируемая коммунистическая экономика была катастрофой. Когда в Китае крестьянам разрешили не работать в колхозах, а оставлять себе доходы от своих семейных участков в рамках системы ответственности домохозяйств, производство пшеницы за четыре года выросло с 55 до 87 млн. тонн.

Однако ключевые части этой модели глубоко ошибочны и противоречат нашему повседневному опыту. Мы обсудим вопрос о том, действительно ли человек рационален, в одной из следующих глав,, а максимизационная часть теории подвергалась сомнению критиками, начиная с Герберта Саймона и заканчивая современными поведенческими экономистами. Но сейчас я хочу остановиться на другом аспекте модели, а именно на предположении, что человек действует прежде всего как личность.

На этой индивидуалистической предпосылке экономисты строят целую теорию социального поведения. Экономическая теория коллективных действий утверждает, что люди объединяются в группы в первую очередь для максимизации своих индивидуальных интересов, а не в силу естественной общительности. Это предположение опять-таки позволяет сделать ряд важных выводов. До выхода в 1965 г. книги Манкура Олсона. Логика коллективных действий" многие наблюдатели полагали, что люди от природы склонны к сотрудничеству. Олсон отмечал, что у людей есть стимулы вступать в группы, чтобы пользоваться теми благами, которые предоставляет группа, например, национальной обороной или стабильной валютой. Но у них также есть стимул пользоваться этими благами бесплатно, особенно когда размер группы растет и трудно контролировать поведение отдельных ее членов. Это объясняет различные формы поведения - от отлынивания от работы до уклонения от уплаты налогов.

После выхода в свет книги Олсона для понимания того, при каких условиях индивидуумы соглашаются сотрудничать в группах, было использовано огромное количество теории игр, и некоторые из них привели к по-настоящему полезным открытиям. Существует большой пласт экономической теории под названием "теория принципала-агента", которая использует эти индивидуалистические предпосылки для объяснения поведения людей в крупных иерархических организациях. Теория особенно применима к узкоэкономическому поведению, например, к тому, как фирмы решают, когда сотрудничать, чтобы зафиксировать цены, или как торговцы облигациями будут реагировать на изменение профилей риска. Но в конечном итоге она оказывается радикально неадекватной для понимания всей совокупности человеческого поведения.

Хотя люди часто ведут себя как эгоистичные индивидуумы, они также являются очень социальными существами, которые не могут быть индивидуально счастливыми без поддержки и признания со стороны своих сверстников. В этом они руководствуются не столько рациональностью и материальными желаниями, сколько своими эмоциями. Чувства гордости, гнева, вины, стыда связаны с общими социальными нормами. Хотя конкретное содержание этих норм определяетсякультурой, склонность человека к следованию нормам генетически за во всех, кроме самых закоренелых социопатов. Это видно на примере поведения маленьких детей на детской площадке, которых родители не учат испытывать стыд или смущение, когда они нарушают неформальные нормы своей игровой группы. Просоциальная сторона человеческой жизни проявляется в сильных муках и депрессиях, которые испытывают изолированные люди, что стало очевидным для всех в результате недавней эпидемии Ковида, заставившей всех отдалиться от своих друзей и коллег.

Таким образом, "функция полезности" человека включает в себя не только материальные предпочтения. Человек также жаждет уважения - интерсубъективного признания другими людьми его ценности или достоинства. В экспериментальной экономике есть известная игра - "ультиматум два игрока делят между собой банк с деньгами. Первый игрок может разделить банк по своему усмотрению; второй игрок может принять любую долю, которую выделит первый игрок, или вообще отказаться от банка. Многократное проведение игры показывает, что если доли делятся примерно поровну, то второй игрок почти всегда соглашается на раздел, но если оставшаяся часть банка падает ниже определенного процента, второй игрок очень часто отказывается от денег из-за неравенства раздела. Это было бы нерациональным выбором, если бы игроки просто максимизировали свои индивидуальные интересы, но имеет смысл, если мы предположим, что они испытывают чувство гордости или самоуважения.

Более того, человек жаждет уважения не только к себе, но и к внешним вещам, таким как религиозные убеждения, социальные правила и традиции, даже если это стремление приводит его к индивидуально дорогостоящему поведению. Это означает, что человек не может "максимизировать" в том виде, в котором это предлагается базовой экономической модели, предполагающей наличие у людей стабильных предпочтений. Они вынуждены идти на компромисс между несовместимыми желаниями, который трудно предсказать заранее. В этом и заключается суть человеческой автономии: люди постоянно делают выбор между материальными интересами и нематериальными благами, такими как уважение, гордость, принцип, солидарность, причем таким образом, который невозможно учесть в рамках базовой модели максимизации полезности. Это особенно верно в организациях, где поведение обычно соответствует ожиданиям, задаваемым коллегами, а не простому расчету индивидуальных интересов. Если бы люди были простыми максимизирующими машинами, они бы никогда не служили в армии и даже не тратили время на голосование.

Поэтому индивидуалистическая посылка, на которой базируется либеральная теория, не является ошибочной, а скорее неполной. Если взглянуть на это с исторической точки зрения, то индивидуализм - это то, что развивалось на протяжении веков и стало центральным элементом современного самопонимания. На более ранних этапах социального развития человечества – когда доминирующими формами организации были группы, сегментарные роды или племена - большинство людей были тесно связаны в фиксированные социальные группы и имели мало возможностей для выражения индивидуальных предпочтений. Отсутствие самостоятельности касалось не только экономического выбора, но и решений о том, где жить, с кем вступать в брак, какой профессией заниматься, какие религиозные убеждения исповедовать. Модернизация, происходившая в течение последнего тысячелетия, постепенно освобождала людей от этих социальных ограничений.

Индивидуализм в семье - мать всех индивидуализмов. В традиционных обществах родственные связи являются доминирующим структурирующим принципом социального порядка. Не правительства, а родственники устанавливали правила, ограничивающие индивидуальный выбор. Как я объяснял, расширенные родственные группы начали терять свою силу сначала в Европе, где католическая церковь в раннем средневековье изменила правила наследования, чтобы ослабить способность родственных групп контролировать наследование имущества. Германские варвары, захватившие Римскую империю, были организованы в патрилинейные племена, но их обращение в христианство быстро разрушило эти родовые связи и заменило их более договорными и индивидуалистическими отношениями господства и подчинения, которые мы называем феодализмом. Европейское законодательство стало официально защищать право отдельных лиц, а не родственных групп, покупать, продавать и наследовать имущество, распространяя эти права не только на мужчин, но и на женщин. Наиболее ярко эта тенденция проявилась в Англии, которая, что неудивительно, стала родоначальницей современного индивидуализма.

Поэтому не случайно, что Англия стала и родиной современного капитализма. Современные рынки зависят от обезличенности сделок: если вы вынуждены покупать и продавать в основном у родственников, то масштабы и эффективность экономики, которых вы можете надеяться достичь, будут ограничены. Институты прав собственности и обеспечения исполнения контрактов с помощью третьих лиц, таких как суды и арбитражи, были призваны расширить сферу действия рынков и позволить взаимодействовать незнакомым людям. Таким образом, экономический рост, которому способствовал экономический индивидуализм, стал одной из главных движущих сил его распространения по всему миру.

Абсурдно думать, что на данном этапе истории мы можем изменить курс и каким-то образом отбросить современный индивидуализм, что означало быотбросить назад последние тысячи лет человеческой истории. Либеральный индивидуализм не исключает и не отрицает человеческую общительность, он просто означает, что большинство социальных связей в либеральном обществе в идеале будут добровольными. Вы можете объединяться с другими людьми, но то, к каким группам вы присоединяетесь, в максимально возможной степени является вопросом личного выбора. Именно это и создает то гражданское общество, которое мы видим вокруг себя. Основная идея либерализма - защита индивидуального выбора - по-прежнему остро востребована современными людьми, причем не только на Западе, где зародились либерализм и индивидуализм, но и по всей планете, в каждом обществе, которое находится в процессе модернизации. Но поскольку человек - существо социальное по своей природе, этот растущий индивидуализм всегда воспринимался неоднозначно. Хотя индивидуумы всегда возмущались строгостями, налагаемыми на них "обществом", они в то же время жаждали узов сообщества и социальной солидарности и чувствовали себя одинокими и отчужденными в своем индивидуализме.

Таким образом, проблема неолиберализма в экономике заключается не в том, что он исходил из ложных предпосылок. Его предпосылки часто были правильными, просто они были неполными и часто исторически условными. Дефект доктрины заключался в доведении этих предпосылок до крайности, когда преклонялись перед правами собственности и благосостоянием потребителей, а все аспекты государственной деятельности и социальной солидарности принижались.

 

Глава 4. Суверенное Я

Индивидуальная автономия была доведена до крайности правыми либералами, которые думали прежде всего об экономической свободе. Но до крайности довели ее и левые либералы, которые ценили иной тип автономии, ориентированный на самореализацию личности. В то время как неолиберализм угрожал либеральной демократии, порождая чрезмерное неравенство и финансовую нестабильность, левый либерализм перерос в современную политику идентичности, разновидности которой стали подрывать предпосылки самого либерализма. Концепция автономии была абсолютизирована таким образом, что поставила под угрозу социальную сплоченность, и на ее службе прогрессивные активисты стали использовать социальное давление и силу государства, чтобы заставить замолчать голоса, критикующие их программу.

Расширение сферы индивидуальной автономии происходило в двух областях. Первая - философская, где значение личной автономии неуклонно расширялось от выбора в рамках установленной морали до возможности выбора самой морали. Вторая - политическая, где автономия стала означать автономию не отдельного человека, а группы, в которую он включен. В первом случае автономия абсолютизировалась над всеми остальными человеческими благами, а во втором оспаривались некоторые исходные положения либерализма, например, его акцент на универсализме человека или требование толерантности.

Автономия, или выбор, долгое время понималась в западной мысли как характеристика, которая делает человека человеком и, таким образом, является основой человеческого достоинства. Это начинается с истории Адама и Евы в книге Бытия: Адам и Ева ослушиваются Божьего повеления и едят с дерева познания добра и зла, после чего изгоняются из Эдемского сада. Они делают неправильный выбор, и этот первородный грех отныне обременяет человечество болью, трудом и заботами. Но он же наделяет их способностью к нравственному выбору, которой они не имели в первоначальном состоянии невинности. Эта способность к выбору придает человеку промежуточный моральный статус. Они выше остальной сотворенной природы, поскольку, в отличие от животных и растений, могут делать выбор, а не просто руководствуются своей природой; но они ниже Бога, поскольку могут выбирать неправильно. Можно добавить, что в библейском повествовании их способность к выбору не распространяется на создание самого морального закона, а лишь на подчинение ему; только Бог обладает такой способностью определять природу добра и зла.

История, изложенная в книге Бытия, содержит очень глубокие сведения о природе человека. Мы видим переход от невинности к познанию добра и зла в развитии каждого человеческого ребенка. Никто не обвиняет младенца в том, что он плачет или намочил пеленки; дети рождаются, в некотором смысле, без нравственных знаний и действуют по инстинкту. Но по мере того, как они превращаются из маленьких детей во взрослых, они сталкиваются с идеями добра и зла, и их моральное чувство развивается таким образом, что позволяет им делать выбор. В различных культурах и правовых системах мира устанавливается разный возраст перехода к взрослой жизни, но ни одна культура не возлагает на взрослых ответственность за соблюдение своих правил. Мы знаем, что индивидуальный выбор в значительной степени обусловлен окружением, в котором растет ребенок - семьей, друзьями, социально-экономическим статусом и т.п., а также генетическими факторами, которые человек не может контролировать. Во многих правовых системах эти экзогенные факторы рассматриваются как смягчающие обстоятельства, влияющие на отношение общества к нарушителю правил. Однако ни одно общество ни сегодня, ни в прошлом не заявляло, что его члены таким образом освобождаются от любой формы личной ответственности, и все правовые системы мира основаны на представлении о том, что существует некий резервуар индивидуального выбора, который заставляет людей отвечать за свои действия.

Это первоначальное иудео-христианское понимание было развито Мартином Лютером и стало доктринальной основой протестантской Реформации. По мнению Лютера, сущность христианства заключается только в вере, внутреннем состоянии, которое может быть недоступно даже самому верующему. Она не зависит от соответствия человека ритуалам и правилам, установленным католической церковью. Это заложило основу для последующих идей о существовании закрытого внутреннего "я", отличного от внешнего "я", видимого остальному обществу.

Идея внутреннего "я" характерна не только для западного христианства. Индуизм, например, построен на идее внутренней души, которая может перемещаться во времени и в разных физических телах. Однако в большинстве обществ исторически сложилось так, что соответствие внешним правилам установленным, превалировало над выражением желаний внутреннего "я". Лютер изменил соотношение внутреннего и внешнего: вся институциональная структура католической церкви может быть неправильной, а отдельный верующий с верой - правильной. Протестантизм строился вокруг отдельных верующих, читающих Библию, которые могли делать собственные выводы о Слове Божьем. Это революцию против церкви и погрузило Европу в полуторавековую религиозную войну за место христианской веры.

Превознося внутреннее "я", Лютер не освобождал тем самым "я" от необходимости выбирать все, что ему заблагорассудится. Лютер оставался в христианских рамках: у человека есть право выбора, но это право - верить в Слово Божье или нет. В последующие века мыслители эпохи Просвещения начали ставить под сомнение авторитет не только церкви, но и религии как таковой. Акт выбора стал рассматриваться как нечто отдельное и более ценное, чем суть того, что выбирается. К моменту Французской революции христианская свобода Лютера превратилась в права человека. Эти права были связаны с выбором, но не были связаны с религиозными рамками, в которые он был встроен.

Превознесение внутреннего над внешним получило светскую форму, в частности, в работах Жан-Жака Руссо, который утверждал, что все человеческое зло началось тогда, когда счастливые, изолированные друг от друга люди в состоянии природы объединились в общество. Руссо перевернул библейский сюжет, согласно которому Адам и Ева были виновны в первородном грехе, для искупления которого требовалось. Он утверждал, что человек от природы добр и становится плохим только тогда, когда попадает в общество и начинает сравнивать себя друг с другом. Но он утверждал, что люди также "совершенны", т.е. не зависят от того, что мы сегодня называем культурной средой, и могут по своему усмотрению вернуть свою природную доброту. Он выдвинул идею, ставшую основополагающей в современной мысли, о том, что мы обладаем глубоко скрытой внутренней природой, которая заглушается слоями социальных правил, навязанных нам окружающим обществом. Автономия для него означала восстановление аутентичного внутреннего "я" и освобождение от социальных правил, которые его лишали свободы.

Другим мыслителем эпохи Просвещения, сыгравшим решающую роль в становлении самопонимания современного либерализма, был Иммануил Кант. Кант подхватил идею Руссо о совершенстве и превратил ее в ядро своей моральной философии. В начале "Оснований метафизики нравственности" он говорит о том, что единственное безусловно хорошее - это добрая воля, а способность к моральному выбору - это то, что отличает нас от человека. Человек - это самоцель, и он никогда не должен рассматриваться как средство достижения других целей. В этом можно усмотреть светский отголосок христианской идеи о том, что человек, созданный по образу и подобию Божию, обладает способностью к нравственному выбору. Но в отличие от христианской свободы, кантовская мораль опирается на абстрактные правила разума, а не на богооткровенное Слово. Она закладывает основу либерального универсализма и равенства: люди разных национальностей обладают равной способностью к нравственному выбору. Как и в случае с Вселенской церковью, это равное достоинство означает, что ко всем людям должно быть одинаково уважительное отношение, оформленное через систему законов.

Кант отдавал приоритет самому акту выбора, а не каким-либо конкретным целям или "благам", к которым стремится человек. Этот приоритет не был обусловлен эмпирическими наблюдениями за природой политических конфликтов. Скорее, этот приоритет вытекает непосредственно из его метафизики.Кант различал феноменальную и нуменальную сферы. Первая - это мир, представленный нам в обыденном опыте, хаотическое нагромождение ощущений, воспоминаний и восприятий, организованных человеческим субъектом через многообразие времени и пространства. Вторая сфера - это царство целей, область, в которой находятся индивидуальные "выбирающие субъекты", и которая не подчиняется детерминированным законам физики. Выбирающий субъект предшествует своим конкретным атрибутам, таким как семья, социальный статус, имущество. Моральные правила, выведенные Кантом, например, правило, согласно которому к людям следует относиться как к самоцелям, а не как к средствам достижения цели, были правилами разума, вытекающими из его априорных предпосылок, а не из какой-либо формы эмпирического наблюдения. Такой подход к обоснованию морали иногда называют "деонтологическим", поскольку он не связан с какой-либо онтологией или содержательной теорией человеческой природы, определяющей цели, которые на самом деле преследуют люди.

Англо-американский подход к либеральной теории был отнюдь не деонтологическим. Томас Гоббс начинает "Левиафан" с эксплицитной теории человеческой природы, представляя каталог человеческих страстей, в котором страх насильственной смерти ставится во главу угла человеческих "плохостей", которые его общественный договор стремится смягчить. Гоббсовское описание "естественного состояния" - это фактически метафора теории человеческой природы; хотя оно отличается от теории Джона Локка. Во «Втором трактате о государстве», они оба основывают свои теории на явных представлениях об иерархии материальных целей, преследуемых человеческими существами. Их теории естественного права были продолжены Томасом Джефферсоном, который основывал свои требования американской независимости на "самоочевидном" положении о том, что "все люди созданы равными".

Сегодня практически никто из теоретиков не верит в аргументы естественного права Гоббса, Локка или Джефферсона. Во времени в либеральных обществах все больше проявляется нежелание утверждать, что материальные цели человека имеют приоритет над другими целями, а приоритетным является сам акт выбора. Англо-американская традиция либерализма сходится с континентальным подходом Иммануила Канта в лице Джона Ролза, профессора Гарвардского университета, чья "Теория справедливости" стала доминирующей формулировкой современной либеральной теории.

Роулз, как и Кант, стремился вывести правила для либерального общества, не основанные на содержательной теории человеческой природы или эмпирическом наблюдении за целями, к которым на самом деле стремятся люди .Он, как и Кант, утверждал, что справедливость предшествует благу, т.е. что правила, защищающие выбор благ, имеют приоритет перед любым конкретным благом, к которому стремятся индивиды. Однако Ролз не хотел опираться на метафизику Канта с ее постулатом о существовании нуменальной сферы, отдельной от феноменального мира .Его способ добраться до этих абстрактных правил заключался в концепции "исходной позиции", т.е. ситуации, в которой индивиды могли бы договориться о справедливых правилах для своего общества, если бы они были лишены какого-либо знания о реальном положении, которое они занимают в этом обществе . За этой "завесой неведения", утверждал Ролз, никто не станет выбирать правила, ущемляющие интересы слабейших членов общества, поскольку не будет знать заранее, попадет ли он в эту группу. Далее он утверждал, что человеческий субъект отделен от своих атрибутов, таких как собственность, богатство, социальный статус, характер или даже генетическая одаренность, которые являются условными фактами, распределяемыми произвольным образом. Это закладывает основу для его обоснования широкого государства всеобщего благосостояния в либеральном обществе. Он утверждал, что такие условные атрибуты, как собственность или даже природные способности, являются общим достоянием всего общества и могут быть перераспределены в интересах наименее обеспеченных слоев населения.

Роулсианский либерализм стал центром современных дискуссий о либеральной теории и остается доминирующим самопониманием многих либералов, особенно в академическом и юридическом сообществах. Существует параллель между переходом от экономического либерализма к неолиберализму и эволюцией локковско-джефферсоновского либерализма к роулсианской версии. В обоих случаях сильная базовая идея (преимущества свободных рынков в одном случае, ценность автономии индивида в другом) была доведена до непосильной крайности. В случае Ролза проблема заключается в абсолютизации автономии и возвышении выбора над всеми другими благами человека. Такая абсолютизация не только теоретически неприемлема, но и проблемно проявляется в либеральных обществах.

С момента публикации "Теории справедливости" в 1971появилось множество критических замечаний в адрес Роулза, 2 наиболее известными из которых были нападки либертарианских мыслителей, таких как Роберт Нозик, оспаривающих утверждение Роулза о том, что индивиды в некотором смысле не "владеют" ни своим физическим имуществом, ни своими способностями. Однако существует и другая значительная часть критики, исходящая от так называемых "коммунитарных" мыслителей, таких как Аласдэр Макинтайр,Чарльз Тейлор, Майкл Уолцер и Майкл Сэндел, которые оспаривают абсолютный приоритет, отдаваемый Роулзом выбирающему "я", и справедливости над благом.

Майкл Сэндел описывает роулсианский либерализм как освободительный проект, который в конечном итоге лишает нас смысла:

Освобожденный от диктата природы и санкций социальных ролей, деонтологический субъект устанавливается как суверен, как автор единственных существующих моральных смыслов... Как независимые личности, мы свободны выбирать свои цели и задачи, не ограниченные... обычаем, традицией или унаследованным статусом. Но они не являются несправедливыми, наши представления о благе имеют вес, какими бы они ни были, просто в силу того, что мы их выбрали.

Но автономное "я", оторванное от всех прежних лояльностей и обязательств, "означает не представление об идеально свободном и рациональном агенте, а представление о человеке, полностью лишенном характера, нравственной глубины":

Те, кто оспаривает приоритет права, утверждают, что справедливость относительна к добру, а не независима от него. В философском плане наши размышления о справедливости не могут быть отделены от размышлений о природе благой жизни и высших целей человека. В политическом плане наши рассуждения о справедливости и правах не могут проходить без обращения к представлениям о благе, которые находят свое выражение во многих культурах и традициях, в рамках которых эти рассуждения ведутся.

Проиллюстрировать эти достаточно абстрактные рассуждения можно на простом примере. Сравните двух людей в современном либеральном обществе. Один из них проводит время, играя в видеоигры, сидя в Интернете и живя на субсидии, которые получает от своей обеспеченной семьи. Он едва окончил среднюю школу, но не потому, что ему не хватало средств или инвалидом , а просто потому, что ему не нравилось учиться. Он любит курить травку (которая только что была легализована в его штате), не интересуется чтением о текущих событиях (и вообще чтением) и любит проводить время, покупая товары в Интернете, когда он не сканирует Facebook или не оставляет язвительных комментариев в Instagram.Помимо общения в социальных сетях, он не особенно активно посещал сайт и не поддерживает свой круг друзей; когда его попросили помочь пострадавшим в ДТП, свидетелем которого он стал, он ушел.

Вторая особа окончила среднюю школу и поступила в муниципальный колледж, где ей пришлось работать во время учебы, поскольку ее мать, воспитывавшая ее в неполной семье, не могла позволить себе оплачивать обучение в колледже. Она внимательно следит за общественными событиями, читает столько газет и книг, сколько может выделить времени. Она надеется со временем получить четырехлетнее высшее образование и, в конечном счете, стать юристом или пойти на государственную службу. Как человек она щедра и поддерживает глубокие дружеские отношения с самыми разными людьми, а в своей жизни она шла на риск, отстаивая интересы людей, которые, по ее мнению, были несправедливо обвинены. Ни она, ни первый человек не действуют, чтобы помешать другим людям вокруг них сделать аналогичный выбор.

Теория справедливости Джона Ролза не позволила бы ни государственным органам, ни всем нам вынести приговор этим двум людям и сказать, что мы считаем женщину морально выше мужчины в каком-либо отношении. Оба они следуют жизненным планам, которые они для себя определили. Ролз утверждает, что на эти планы сильно влияют такие условные социальные факторы, как семья и район, в котором каждый из них вырос, а также генетические задатки, данные им родителями. В этом смысле они не являются полностью автономными агентами, но в значительной степени подвержены влиянию своих условных характеристик, что, по его мнению, и объясняет их различный выбор. Но если эти индивиды не стремятся помешать другим людям действовать автономно, то нет никаких высших оснований, на которых кто-то из нас мог бы выносить суждения об их относительных достоинствах. Если локковский либерализм предписывал терпимость к различным представлениям о благе, то роулсианский либерализм предписывает не осуждение жизненного выбора других людей. Более того, он склонен отмечать различия и разнообразие как таковые, как освобождение от угнетающих социальных ограничений.

Если бы два человека в моем примере различались по расе, национальности или религиозному наследию, то Ролз был бы прав в том, что либеральное государство не может проводить между ними дискриминацию, поскольку это характеристики, над которыми они не властны. Но где они различаются, так это в характере: насколько они общественно активны, щедры, вдумчивы, содержательно связаны с окружающими их людьми, мужественны, хорошо информированы и заинтересованы в самосовершенствовании через образование. Характер - это то, что может сознательно культивироваться индивидом, что является важной частью его автономии. Реализация этих добродетелей представляется важным требованием либеральной республики. Действительно, существует традиция, описанная Дж. Г.А. Пококом, которая началась с "Рассуждений" Макиавеллии пересекла Атлантику, оказав влияние на мысли некоторых американских основателей, согласно которой хорошо устроенная республика должна строиться вокруг граждан с общественным духом и выживать или падать в зависимости от содержания их характеров.

Ролз утверждал, что характер человека - например, общественный или узкоэгоистический - не является внутренним автономного "я", а представляет собой условный атрибут, определяемый культурным или генетическим наследием, не отличающийся от цвета кожи или религиозного воспитания. Он, как и Кант, утверждал, что желание быть образованным или жить в обществе образованных людей - это представление о благе, которое не имеет особого приоритета перед другими представлениями или требованиями справедливости. (Канта, кстати обвиняют в непоследовательности в этом вопросе, поскольку в других местах он высказывается в пользу образованного гражданства).

Роулсианский либерализм дал философское обоснование освобождению внутреннего "я", которое происходило одновременно в обществе в целом, и все более широкому пониманию сферы личной автономии.1950-е годы, вероятно, стали высшей то социального консенсуса и конформизма как в США, так и в Европе. В Америке Республиканская партия пришла к принятию Нового курса и государства всеобщего благосостояния и в значительной степени совпадала по своим политическим взглядам с Демократической партией. В Европе существовало общее согласие с необходимостью создания сильного государства всеобщего благосостояния, которое в Германии и Франции было построено при значительном участии правоцентристских христианско-демократических партий. Религиозная принадлежность к основным протестантским и католическим церквям в США была высокой: 50% американцев сообщили, что регулярно посещают церковь.

Однако под этой оболочкой социального конформизма формировались новые интеллектуальные течения. Личные цели все чаще определялись не институционализированной религией, а потребностью в "самоактуализации". Возвышение самоактуализации можно рассматривать как современное проявление внутреннего "я" Руссо, того аутентичного существа, которое было задушено и подавлено социальным регулированием. Социальный психолог Абрахам Маслоу поставил самоактуализацию на вершину человеческих потребностей, выше более простых забот, таких как семья или социальная солидарность. В этом его поддержала новая и быстрорастущая инфраструктура терапевтических психологов, которые все больше вытесняли пастора или приходского священника в качестве источника социального утешения для людей, испытывающих проблемы или отчуждение.

Поколение битлов 1950-х годов и контркультура, возникшая в 1960-е годы, взяли под прицел конформизм как главное зло, препятствующее реализации человеческого потенциала. Бунт распространился на политику, где появились "новые левые", бросившие вызов мелиоративной политике основных американских либералов, втянувших страну в войну во Вьетнаме. Аналогичная радикализация политики произошла и в Европе, где события 1968 года привели, например, к свержению с поста президента Франции легендарного Шарля де Голля.

В США произошла быстрая политическая реакция против социальных потрясений 1960-х годов, которая привела к победе Ричарда Никсона в 1968 году и его переизбранию в 1972 году. Неудача во Вьетнаме и Уотергейтский скандал усилили цинизм многих американцев и европейцев в отношении собственных институтов, но не помешали приходу к власти нового поколения консервативных лидеров - Рональда Рейгана и Маргарет Тэтчер в 1980-х годах. За следующего поколения кампусы колледжей успокоились, и студенты стали больше думать о безопасности работы и карьерном росте, чем о социальных проблемах или политике.

Основное направление политики рейганизма было ориентировано на другую версию либеральной автономии - неолиберальную программу отстранения государства от регулирования частных рынков и максимизации экономической свободы. Тем не менее,, неустанно атакуя государство и идею коллективного действия, рейганизм способствовал делегитимации существующих институтов и росту цинизма в отношении потенциальной роли правительства. Хотя Рейган оставался лично популярным на протяжении всего своего президентства, всеобщее социальное недоверие начало свое неуклонное восхождение вверх именно в этот период.

грифом социально-политического консерватизма скрывались масштабные изменения, происходившие под землей. Стремление к самореализации не исчезло, оно просто переключилось с политики и открытого контркультурного активизма на нечто более глубоко личное. Тара Изабелла Бертон описывает эту трансформацию как "ремикс религии", когда на смену конформизму институциональной религии пришла "интуитивная" религия, которую можно было собрать из любого количества частей по индивидуальному выбору. Многие американцы дополнили или просто заменили христианство различными восточными религиями, такими как индуизм или буддизм, которые открыли им путь к духовности, казавшийся заблокированным основными церквями. Миллионы других людей стали практиковать смягченные версии индуизма в виде йоги и медитации, которые непосредственно направлены на восстановление внутреннего "я". Они считали, что занимаются этим в поисках физических упражнений или душевного здоровья, но при этом неосознанно верили в то, что восстановление их глубоко спрятанного "я" станет для них высшим источником счастья.

этого поиска внутреннего "я" были и другие аспекты, такие как движения "велнес" и "забота о себе", а также акцент на личном здоровье с помощью таких практик органических продуктов питания Конечно, люди должны заботиться о своем теле, но понятие "велнес" приобрело для многих американцев духовный смысл, активно пропагандируемый корпорациями, стремящимися заработать деньги, убеждая потребителей в том, что их продукция улучшит не только тело, но и душу. В качестве примера Бертон приводит SoulCycle - студию физических упражнений, которая предлагает не просто аэробные тренировки, но, согласно рекламным материалам, путь к совершенствованию личности ("ренегат, герой, воин"), а также чувство общности, которое когда-то давала традиционная религия. Другими проявлениями постоянного поиска внутреннего "я" являются курсы по осознанности, приложения для медитации, а также продукты по уходу за собой, в которых товары для здоровья, органические продукты, и кремы для кожи рекламируются как средства для восстановления и защиты "аутентичного я". Если в 1950-1960-х годах психотерапевты начали вытеснять священников и церковнослужителей в качестве врачевателей душевных страданий, то в 2000-х годах "авторитеты" в Интернете вытеснили психотерапевтов из числа тех, к кому следует обращаться за помощью.

Движения за заботу о себе и велнес - это просто современные проявления Руссо "полноте" внутреннего "я". Это "я" хорошо, и его восстановление - изначальный источник человеческого счастья. Но оно было загрязнено внешним обществом, которое кормит нас нездоровой пищей с пестицидами и искусственными ароматизаторами, которое ставит перед нами цели и ожидания, порождающие тревогу и неуверенность в себе, а также соревновательные порывы, подрывающие нашу самооценку. Вместо того чтобы поклоняться Богу, нам нужно поклоняться самим себе - себе, скрытому сомнениями и неуверенностью, как когда-то Бог был скрыт от Мартина Лютера. Вместо того чтобы искать ложного уважения у других, мы должны уважать себя. Именно это, в конечном счете, дает нам власть и контроль над нашей жизнью.

Роулсианский либерализм начинался как проект защиты индивидуального выбора от деспотичного социального контроля. Ролз явно ориентировался на утилитарные версии либерализма, сформулированные такими мыслителями, как Джереми Бентам, которые утверждали, что благо большего числа людей может превалировать над правами индивидов. Защита Роулзом справедливости над благом коренится в желании защитить инакомыслящих людей от устоявшихся взглядов, например, тех, которые пропагандируются традиционными религиями. Хотя в современных либеральных обществах мало кто читал Роулза, его взгляды во многом проникли в массовую культуру, а также в американскую правовую систему. Мы считаем, что у нас есть внутреннее "я", свобода которого ограничивается множеством существующих институтов - от семьи до рабочего места и политических властей. Во многих кругах прославляется инакомыслие и осуждается осуждение. Свобода выбора распространяется не только на свободу действовать в установленных моральных рамках, но и на выбор самих рамок.

Можно спросить, что такого ужасного в обществе, в котором люди стремятся актуализировать себя различными способами - от йоги до оздоровительных диет и Soul Cycling - при условии, что они не нарушают принцип справедливости Ролза и не мешают другим людям актуализировать себя? В каком смысле это является угрозой либерализму, а не реализацией либеральных идей?

На этот вопрос есть два ответа. Первый заключается в том, что вера в суверенитет личности усиливает тенденцию либерализма к ослаблению других форм общественной активности, в частности, отвращает людей от таких добродетелей, как общественная активность, которая необходима для поддержания либерального государствав целом. Он удерживает людей "маленьких сообществах" семьи и друзей заметил Токвильа не в более широком политическом пространстве.

Вторая проблема противоположна первой. Многие люди никогда не будут удовлетворены тем индивидуальным суверенитетом, который, как им говорят, они могут свободно осуществлять. Они поймут, что их внутреннее "я" не суверенно, как предлагает Ролз, а в значительной степени сформировано внешними силами, такими как расизм и патриархат. Автономия должна осуществляться не столько отдельными людьми, сколько группами, членами которых они являются. Утверждение Роулза о том, что рациональные индивиды согласятся с принципами исходной позиции, переоценивает человеческую рациональность и представляется эмпирически неверным. Тот тип либерализма, который стремится быть неустанно нейтральным по отношению к "ценностям", в конечном итоге оборачивается против самого себя, ставя под сомнение ценность самого либерализма, и становится чем-то нелиберальным.

 

Глава 5. Либерализм ополчился на самого себя

 

Как объясняется в моей книге "Идентичность", идея о том, что каждый из нас обладает аутентичным внутренним "я", требующим уважения и признания, существует в западной мысли уже давно. Такие идентичности разнообразны, многочисленны и вездесущи. В другой стороны, "политика идентичности", как правило, фокусируется на фиксированной характеристике, такой как раса, этническая принадлежность или пол. Эти характеристики рассматриваются не просто как одна из многих, принадлежащих индивиду, а как важнейший компонент внутреннего "я", требующий социального признания.

Во многих регионах мира политика идентичности выражена очень ярко. Балканы, Афганистан, Мьянма, Кения, Нигерия, Индия, Шри-Ланка, Ирак, Ливан и другие страны разделены на четко демаркированные этнические или религиозные группы, и лояльность к этим малым идентичностям часто превалирует над более крупными национальными идентичностями. Политика идентичности затрудняет внедрение либерализма в таких обществах; политические стратегии, используемые для согласования требований признания групп, я рассмотрю в главе 9.

В США политика идентичности получила свое начало в левых кругах, где маргинальные группы, такие как афроамериканцы, женщины, геи и другие, начали требовать равного признания в ряде социальных движений, начиная с1960-х гг. Политика идентичности была мощным мобилизационным инструментом, который мог помочь продвинуть права этих сообществ. Она помогала людям понять, каким образом они страдают от несправедливости и неравного обращения, и что общего у них с другими членами их группы.

Политика идентичности изначально возникла как попытка реализовать обещания либерализма, который проповедовал доктрину всеобщего равенства и равной защиты человеческого достоинства в рамках закона. Однако в реальности либеральные общества оказались не в состоянии соответствовать этим идеалам. После Гражданской войны и принятия Тринадцатой, Четырнадцатой и Пятнадцатой поправок во многих регионах США укоренилась сегрегация и крайне неравные возможности для афроамериканцев. В большинстве стран либеральной демократии женщины получили право голоса только в 1920-х годах, а до 1960-х годов они были в значительной степени исключены из сферы труда. А лесбиянки еще дольше оставались социально закрытыми. В международном масштабе колониальное господство в большинстве стран мира продолжалось вплоть до окончания Второй мировой войны, причем лидирующие позиции занимали либеральные державы, такие как Великобритания и Франция.

Женщинам с незапамятных времен приходилось терпеть целый ряд оскорблений, начиная от сексуальных домогательств и заканчивая изнасилованиями и другими формами насилия, и эта ситуация стала критической благодаря их массовому выходу на рынок труда начиная с 1960-х годов. В большинстве случаев эти проблемы решались индивидуально, пока не возникло движение #MeToo, которое, как показал хэштег, показало, что домогательства - это общий опыт, разделяемый широкой категорией женщин. Именно этот сдвиг в сознании общего опыта привел к политическому движению, направленному на изменение законов и норм, касающихся взаимодействия женщин и мужчин. Аналогичным образом, афроамериканцы были и остаются непропорционально большими жертвами арестов и лишения свободы, получают более длительные сроки заключения за равнозначные преступления и долгое время подвергаются таким повседневным унижениям, как полицейские остановки и обыски, чего не делали белые люди. В демократической политической системе исправить такое неравное обращение можно только с помощью политических действий: граждане, как черные, так и белые, должны понимать природу расизма и мобилизоваться, чтобы требовать политических действий для борьбы с ним.

В таком понимании политика идентичности направлена на завершение либерального проекта и достижение того, что, как надеялись, должно было стать "обществом без цвета кожи". Именно под этим лозунгом движение за гражданские права 1960-х годов покончило с узаконенной сегрегацией и привело к таким важным изменениям в законодательстве, как законы о гражданских правах и избирательном праве. Активисты начали оспаривать дискриминационные законы по всему Югу, жестокие действия полиции и дружинников подстегнули общественное мнение, и движение стало расти. Цели лидеров движения, таких как Мартин Лютер Кинг, сводились к тому, чтобы афроамериканцы были полностью включены в более широкую национальную идентичность, как это было обещано Четырнадцатой поправкой.

Однако со временем критика стала смещаться от неспособности либерализма соответствовать своим идеалам к критике либеральных идей как таковых и основополагающих положений доктрины. Критика была направлена на индивидуализм, претензии на моральную универсальность и связь с капитализмом.

В последние годы в США идет шумная борьба вокруг "критической расовой теории" и других критических теорий, связанных с этнической принадлежностью, полом, гендерными предпочтениями и другими вопросами. Современные аватары критической теории - скорее популяризаторы и политические пропагандисты, чем серьезные интеллектуалы, ведущие серьезную полемику, а их правые критики (подавляющее большинство которых не читали ни слова о критической теории) - еще хуже. Критическая теория выступила с серьезной и последовательной критикой основополагающих принципов либерализма, и здесь важно вернуться к истокам теории. Более экстремальные версии критической теории перешли от критики либеральной практики к критике глубинной сущности либерализма и попытались заменить его альтернативной нелиберальной идеологией. И снова мы видим, как либеральные идеи растягиваются до предела.

Одним из предшественников критической теории был Герберт Маркузе. Его книга "Одномерный человек" 1964 года и эссе "Репрессивнаятолерантность" послужили "дорожной картой" для последующей критической теории. Маркузе утверждал, что либеральные общества на самом деле не являются либеральными и не защищают ни равенство, ни автономию. Напротив, они контролировались капиталистической элитой, создавшей культуру потребления, которая убаюкивала простых людей, заставляя их подчиняться ее правилам. Свобода - это мираж, который можно преодолеть только путем создания радикально иного общества:

И проблема обеспечения такой гармонии между каждой индивидуальной свободой и другими заключается не в том, чтобы найти компромисс между конкурентами, между свободой и законом, между общими и индивидуальными интересами, общим и частным благосостоянием в сложившемся обществе, а в том, чтобы создать такое общество, в котором человек не будет больше порабощен институтами, которые с самого начала виктимизируют самоопределение.

Аналогичным образом, свобода слова не является абсолютным правом; нельзя мириться с неправильными высказываниями, если они осуществляются репрессивными силами, защищающими статус-кво.

Маркузе, как и многие радикалы "новых левых" того времени, утверждал, что традиционный рабочий класс перестал быть потенциально революционной силой и вместо этого стал контрреволюционным - по сути, он был перекуплен капитализмом. В дальнейшем он писал о сексуальности как факторе борьбы за освобождение человека. Таким образом, Маркузе стал важнейшим мостом на стыке между прогрессизмом ХХ и ХХI веков, который все больше определял неравенство не в терминах широких социальных классов, таких как буржуазия и пролетариат, а в терминах более узких групп идентичности, основанных на расе, этнической принадлежности, гендере и сексуальной ориентации.

Системная критика основополагающих принципов либерализма имела несколько различных составляющих. Она началась с отказа от исходной предпосылки доктрины - изначального индивидуализма. Как и Маркузе, прогрессивные критики утверждали, что в существующих либеральных обществах индивиды фактически не способны осуществлять индивидуальный выбор. Либеральные теоретики, такие как Гоббс, Локк и Руссо, или Ролз в его "исходной позиции", представляли изолированных индивидов в состоянии природы, которые добровольно решили заключить общественный договор, создающий гражданское общество. По словам Джона Кристмана,

Известно, что западная политическая философия в современную эпоху, в которой доминирует то, что в целом характеризуется как либеральная теория, исходит из того, что модель личности, которая должна использоваться в этих контекстах, является фундаментально индивидуалистической... Кроме того, образ гражданина справедливого государства не включает никаких конкретных ссылок на знаки социальной идентичности, такие как раса, пол, сексуальность, культура и так далее, которые многие реальные люди могли бы немедленно упомянуть при описании себя. Образцовый человек в либеральной традиции характеризуется без существенных связей с прошлым или настоящим других людей или внешними по отношению к "нему" социальными факторами.

Ранние критические теоретики, такие как Чарльз У. Миллс, осуждали Роулза за то, что он написал теорию справедливости, в которой не рассматривается конкретно один из крупнейших исторических источников несправедливости - доминирование одной расы над другой. Это, конечно, было особенностью, а не ошибкой методологии Роулза, поскольку его исходная позиция требует лишения индивидов всех "контингентных" характеристик.Но тонкость оставшегося автономногосубъекта была серьезным недостатком теории. В этом отношении Миллс составлял подгруппу "коммунитарных" критиков Ролза, утверждавших, что не существует выбирающего индивида до того, как у него появились конкретные атрибуты, такие как раса, пол или сексуальная ориентация.

Критики либерализма также утверждают, что индивидуализм - это западная концепция, которая не согласуется с более общинными традициями других культур. Утверждалось, что индивидуализм не прижился в Восточной и Южной Азии, на Ближнем Востоке или в Африке к югу от Сахары так, как в Европе и Северной Америке; либеральная вера в универсализм индивидуальных прав человека, таким образом, является следствием близорукого европоцентризма.

Вытекающие из этой критики первобытного индивидуализма критические теоретики далее ссылались на неспособность либерализма признать значение групп. Либеральная теория склонна считать, что индивиды сами организуются в группы, будь то семьи, компании, политические партии, церкви или организации гражданского общества, причем все это на добровольной основе. Критики теории утверждали, что она не учитывает того факта, что в реальном мире общества организованы в недобровольные группы, в которых люди распределяются по категориям в соответствии с такими характеристиками, как раса или пол, над которыми они не имеют никакого контроля. По словам Энн Кадд,

Мы - индивиды, принадлежащие к социальным группам, некоторые из которых мы выбираем сами, а некоторые - независимо от того, выбрали бы мы их или нет, если бы могли. Однако социологи, философы и теоретики часто затуманивают эт укартину социальной жизни, игнорируя, сокращая или отрицая один или оба вида социальных групп.

Либеральная тенденция считать, что все членство в группах является добровольным, напрямую связана с теориями коллективных действий, исповедуемыми экономистами-неоклассиками; как отмечалось в главе 3, группы существуют только для того, чтобы удовлетворять интересы своих индивидуальных членов. Критическая теория, напротив, утверждает, что наиболее значимые группы являются продуктом доминирования одних групп над другими.

Из этого наблюдения вытекает обвинение в том, что либерализм не смог предоставить достаточной автономии культурным группам и стремится навязать культуру, основанную на европейских ценностях, разнородному населению с другими традициями. Группы определяются не просто своей виктимностью, а глубокими культурными традициями, которые их связывают. Таким образом, либеральный плюрализм должен признавать не только автономию индивидов, но и автономию культурных групп, составляющих то или иное общество. Культурная автономия заключается в способности группы контролировать образование, язык, обычаи и нарративы, определяющие понимание группой своего происхождения и нынешней идентичности.

Третья критика либерализма связана с использованием теории договора. Гоббс, Локк, Руссо и Роулз прямо ссылаются на общественный договор, согласно которому справедливое общество может быть сформировано на основе добровольного соглашения между его членами. Разумеется, между ними существуют различия: Гоббс считает, что люди могут добровольно подчиниться монархии, а Локк полагает, что договор должен быть одобрен явным согласием управляемых. Но все они исходят из того, что участниками договора являются индивиды, способные осуществлять выбор.

В книге "Сексуальный договор" писательница-феминистка Кэрол Пэйтман подвергла атаке волюнтаристские постулаты классической либеральной теории. Она отметила, что многие ранние теоретики контрактов верили в легитимность рабского договора: если слабый человек стоит перед выбором между жизнью в рабстве или смертью от рук более сильного человека, то первый может добровольно выбрать рабство. Аргумент Патеман перекликается с марксистской критикой концепции "свободного труда" в капиталистических обществах: контракты, заключенные между людьми с очень разным уровнем власти, не являются справедливыми только потому, что они кажутся добровольными. Она отметила, что это особенно относится к сексуальным отношениям. Джону Локку в его "Трактатах о государстве" традиционно приписывают нападки на патриархальную теорию Роберта Филмера, в которой монархическая власть прямо обосновывалась властью отца над семьей. Однако, по мнению Патеман, Локк отделял политическое общество от естественного общества семьи: первое было добровольным и консенсуальным, а второе оставалось естественным и иерархическим. Она утверждала, что сформированное таким образом новое политическое общество освобождает только сыновей:

Секс-право или супружеское право, первоначальное политическое право, становится полностью скрытым. Это сокрытие было выполнено настолько хорошо, что современные политические теоретики и активисты могут "забыть" о том, что частная сфера также содержит - и имеет свой генезис- договорные отношения между двумя взрослыми людьми. Они не находят ничего удивительного в том, что в условиях современного патриархата женщины, в отличие от сыновей, так и не выходят из "нестарости" и "защиты" мужчин, не взаимодействуют в гражданском обществе на тех же основаниях, что и мужчины.

Женщины исключались из договора и не могли быть включены в гражданское общество, поскольку у них «от природы отсутствуют способности, необходимые для того, чтобы стать гражданскими индивидами».

Чарльз Миллс распространил эту критику теории контрактов не только на расовую, но и на гендерную принадлежность. Конституция США была явным договором о создании новой страны, но она была основана на исключении афроамериканцев из гражданства и открыто учитывала их как три пятых человека для целей распределения. Миллс утверждает, что, как и в случае с сексуальным контрактом, это исключение было скрыто от глаз на фоне праздничного благоговения, которое белые граждане США выражали по отношению к своему происхождению.

Четвертая критика либерализма утверждала, что эта доктрина не может быть отделена от наиболее хищных форм капитализма, а значит, будет продолжать порождать эксплуатацию и грубое неравенство. В главах 2 и 3 выше я утверждал, что "неолиберализм" - это особая интерпретация экономического либерализма, которая преобладала в США и других странах в определенный исторический момент. Сэмюэл Мойн, в частности, утверждает, что эта связь была не случайной, а неизбежной: либерализм с его акцентом на индивидуализм и права собственности неизбежно ведет к неолиберализму.

Теоретики критики нападали на либерализм за его тесную связь с колониализмом и за доминирование Европы над небелыми народами. Постколониальная теория, сформулированная такими писателями, как Франц Фэнон, атаковала западные представления о культурном превосходстве, обесценивающие не западные народы и их взгляды. Она также связала колониализм с капитализмом.XVI-XVII веках португальцы, а затем англичане создали систему трехсторонней торговли через Северную Атлантику, в рамках которой сахар, ром, а затем и хлопок обменивались на промышленные товары и рабов. Хлопок, ставший важнейшим сырьем для британской промышленной революции, собирали черные рабы на американском Юге. Панкадж Мишра пишет о том, как либерализм приобрел неприятный запах в колониальных странах, таких как Индия или Алжир, где ведущие либералы, такие как Джон Стюарт Милль или Алексис де Токвиль, были сторонниками европейского господства над другими народами. По мнению Мишры, западные либералы верили в универсальность либеральных ценностей и лежащую в их основе модель человека как автономной личности только потому, что не знали о совершенно иных культурных традициях и представлениях на завоеванных ими территориях.

Последняя критика либерализма носит скорее процедурный, чем содержательный характер. Поскольку либеральные общества ограничивают власть с помощью конституционных механизмов сдержек и противовесов, в них очень трудно изменить политику или институты. Они полагаются на обсуждение и убеждение, но это в лучшем случае медленные средства, а в худшем – постоянные препятствия на пути к исправлению существующей несправедливости. Справедливое общество потребует огромного и постоянного перераспределения богатства и власти, чему будут яростно сопротивляться их нынешние обладатели. Таким образом, политическая власть должна осуществляться за счет этих сдерживающих и уравновешивающих институтов.

Таким образом, значительная часть критической теории не ограничивается обвинением либерализма в лицемерии и неспособности соответствовать своим принципам, а осуждает доктрину по существу. Различные направления критической теории используют варианты аргумента Маркузе о том, что якобы либеральные режимы на самом деле вовсе не либеральны, а отражают интересы скрытых властных структур, которые доминируют и извлекают выгоду из существующего положения вещей. Связь либерализма с различными доминирующими элитами, будь то капиталисты ,мужчины , белые или натуралы, не является случайным фактом истории; скорее, доминирование является существенным для природы либерализма и причиной, по которой эти различные группы поддерживают либерализм как идеологию.

Однако все эти критические замечания не попадают в цель и сводятся к обвинению в "вине по ассоциации". Каждая из приведенных выше критических статей о либерализме не показывает, насколько эта доктрина неверна по своей сути. Возьмем, к примеру, обвинение в том, что либерализм слишком индивидуалистичен, и что либерализм - это исторически обусловленная характеристика европейских обществ. В главе 3 я объяснил, как справедливо это обвинение может быть выдвинуто против современной неоклассической экономической теории, утверждающей примат индивидуальных интересов как универсальную человеческую характеристику. Однако тот факт, что в человеке есть просоциальные, так и эгоистично-индивидуалистические стороны личности, может быть легко учтен в более широком понимании либерализма.

Человеческая общительность принимает самые разнообразные формы, и практически все они могут процветать в настоящих либеральных обществах. Частная ассоциативная жизнь получила огромное развитие, поскольку общество стало богаче и может направлять все большую часть своих излишков на социально ориентированную деятельность . В современных либеральных государствах существуют густые сети добровольных организаций гражданского общества, которые предоставляют общественные, социальные услуги и защищают интересы своих членов и политического сообщества в целом. Либерализм также не препятствует росту государства как локуса сообщества. Государства всеобщего благосостояния и социальной защиты с конца XIX века сильно выросли до такой степени, что во многих развитых либеральных демократиях на них приходится почти половина ВВП.

Индивидуализм действительно имел исторические корни в некоторых частях Европы, которые предшествовали появлению современного либерализма почти на тысячелетие. Как отмечалось в главе 3, он возник после введения католической церковью ряда правил, запрещавших разводы, наложничество, усыновление и браки двоюродными братьями, что значительноусложняло сохранение собственности в поколениях.

Но индивидуализм вряд ли является "белой" или европейской чертой. Одной из вечных проблем человеческих обществ является необходимость выхода за рамки родства как источника социальной организации и перехода к более безличным формам социального взаимодействия. Многие неевропейские общества использовали ряд стратегий, направленных на снижение власти родственных групп, например, использование евнухов в Китае и Византийской империи или османская практика обучения захваченных рабов, которых отбирали по способностям и запрещали заводить собственные семьи, в качестве солдат и администраторов. Меритократия была просто еще одной эффективной стратегией, позволявшей избежать необходимости нанимать своего двоюродного брата или ребенка на работу, для которой он явно не годился, и выбрать человека, наиболее подходящего для выполнения поставленной задачи.

Некоторые современные сторонники культурной автономии полагают, что количественные и качественные навыки мышления, измеряемые на практике стандартизированными экзаменами, культурно предвзяты по отношению к расовым меньшинствам. Тот факт, что некоторые расовые и этнические группы в целом лучше других справляются с различными видами деятельности, свидетельствует о том, что культура действительно является важным фактором, определяющим результаты. Но решение этой проблемы должно заключаться в устранении культурных препятствий на пути к успеху, а не в девальвации самого критерия успеха.

Мнение о том, что меритократия каким-то образом связана с белой идентичностью или евроцентризмом, отражает парохиализм современной политики идентичности. Меритократия и стандартизированные экзамены имеют явные корни в других незападных культурах. Экзамены были приняты в Китае, поскольку правители, находившиеся под давлением острой военной конкуренции, обнаружили, что без них они не могут набрать компетентных лейтенантов и администраторов. Они использовались в государстве Цинь до объединения последнего с современным Китаем в 221. до н.э. и стали регулярными практически для всех последующих китайских династий. Действительно, подготовка молодежи к сдаче конкурсных стандартных экзаменов - одна из самых древних и глубоких традиций китайской культуры, принятая за много веков до того, как они стали нормой в западных административных государствах. Китайские правители сталкивались с теми же структурными и природными условиями, что и их европейские коллеги раннего нового времени, и изобретали сопоставимые социальные институты, несмотря на физическую разделенность и культурные различия.

Поэтому, хотя либеральный индивидуализм и является исторически обусловленным побочным продуктом западной цивилизации, он оказался весьма привлекательным для людей самых разных культур, когда они познакомились с той свободой, которую он несет. Более того, современная экономическая жизнь зависит от того, насколько человек освобождается от ограничивающих общинных уз, характерных для традиционных обществ, и в последние годы миллионы людей стремятся покинуть эти места, чтобы перебраться в юрисдикции, которые обещают не только большие экономические возможности, но и большую личную свободу.

Связанное с этим обвинение в том, что либеральные государства не признают группы, в целом неверно. Либеральные государства признают и предоставляют правовой статус, а иногда и финансовую поддержку самым разным группам. Что они делают с большей неохотой, так это наделяют фундаментальными правами недобровольные группы, основанные на фиксированных характеристиках, таких как раса, этническая принадлежность, пол или унаследованная культура. И это есть веские причины: каждая из этих групп включает индивидов, чьи интересы и идентичность могут сильно отличаться от тех, что приписываются группе в целом. Кроме того, существует серьезная проблема репрезентативности: кто говорит от имени афроамериканцев, или женщин, или геев как категории?

Мультикультурализм может быть относительно нейтральным существительным, которое просто описывает реальность разнообразных обществ, в которых люди разного культурного происхождения живут вместе. Индивидуальная автономия часто подразумевает выбор групповой идентичности, и либеральные общества должны защищать эту свободу. В либеральных обществах, таких как США, Австралия и Канада, крупные города отличаются огромным культурным разнообразием, которое придает жизни богатство и интерес.

Однако существуют виды культурной автономии, которые не согласуются с либеральными принципами. Ряд мусульманских иммигрантских общин дискриминируют женщин, гомосексуалистов и тех, кто хочет покинуть веру, что не соответствует либеральным нормам об автономии личности. Классическим примером этого является мусульманская семья, которая хочет заставить свою дочь вступить в брак по расчету против ее воли. В Европе это поставило государство перед необходимостью выбирать между защитой общинных прав иммигрантской общины и индивидуальных прав данной женщины. Казалось бы, либеральному обществу ничего не остается, как встать на сторону женщины и ограничить автономию группы.

Обвинение в том, что теория контрактов не отражает соотношения сил между различными социальными группами, достаточно справедливо, но, опять же, в либеральных обществах эти проблемы со временем были исправлены. Действительно существовал расовый контракт при основании Америки, примером которого является положение о трех пятых Конституции США не считавшее чернокожих полноценными людьми. Этот документ был договором, представлявшим собой компромисс между сторонами, стремившимися сохранить рабство, и теми, кто хотел отменить или хотя бы ограничить его масштабы. Моральная проблема рабства будет и в дальнейшем определять американскую политику и, как отметил Линкольн в своей второй инаугурационной речи, станет основной причиной Гражданской войны. Принятые после войны поправки к Конституции в корне изменили характер договора. Потребовалось еще сто лет для того, чтобы этот договор был выполнен юридически, и последствия первородного греха рабства сохраняются до сих пор. Некоторые современные расовые теоретики утверждают, что этот расовый договор сохраняется и что существующие институты по-прежнему основаны на превосходстве белой расы. Однако не сам факт и не природа договора являются движущей силой нынешнего расового неравенства.

Обвинение в том, что либерализм неизбежно ведет к неолиберализму и эксплуататорской форме капитализма, игнорирует историю концаXIX и XX веков. В этот период доходы рабочего класса росли на протяжении нескольких поколений, а неравенство доходов, измеряемое коэффициентами Джини, снижалось до середины ХХ века. Практически во всех развитых либеральных обществах с конца XIX века были введены в действие широкие меры социальной защиты и трудовые права. Либерализм сам по себе не является достаточной доктриной управления, он должен быть сопряжен с демократией, чтобы можно было вносить политические коррективы в неравенство, порождаемое рыночной экономикой. Нет никаких оснований полагать, что в будущем такие корректировки не смогут произойти в рамках широко либеральной политической системы.

Точка зрения, согласно которой либерализм и капитализм каким-то существенным образом связаны с колониализмом фундаментальную методологическую ошибку, пытаясь втиснуть сложные, многофакторные события в рамки одной моно каузальной теории. Сахар и хлопок, выращенные рабами, действительно сыграли определенную роль в экономическом развитии Великобритании и США. Но существует гигантская научная литература о том, почему Запад оторвался от остального мира в плане экономического развития, демократического правления и военной мощи. В этом исследовании важную роль сыграли климат, география, культура, структура семьи, конкуренция и просто удача. Колониализм и расизм не объясняют, почему другие части не западного мира, такие как Восточная Азия, добились подобного в конце XX и XXI веков. Ранние теоретики капитализма, такие как Адам Смит, прямо выступали против необходимости колониального господства как пути к процветанию, мотивируя это тем, что свободная торговля экономически гораздо эффективнее. И действительно, после разрушения колониальных империй мир в целом стал намного богаче.

Это дало повод критикам либерализма утверждать, что либерализм просто заменил формальные формы господства неформальными, а свободная торговля между странами, значительно отличающимися по силе, на самом деле не является свободной. В качестве примера часто приводится разрушение местной текстильной промышленности Индии в условиях конкуренции с британскими товарами в XIX веке. Однако в противовес таким примерам следует обратить внимание на подъем Восточной Азии, которая смогла догнать Запад, а теперь грозит обогнать его в некоторых отраслях именно потому, что приняла условия либеральной глобальной экономики. Сегодня существует огромная индустрия международного развития, благодаря которой перечисление ресурсов из богатых стран в бедные обеспечивает поддержку государственных бюджетов во всех странах Африки к югу от Сахары. Можно утверждать, что эти усилия в конечном итоге не увенчались успехом, за исключением сферы здравоохранения, но они ни в коей мере не эквивалентны с моральной точки зрения усилиям бельгийского короля Леопольда по изъятию ресурсов из Конго.

Последнее обвинение в адрес либерализма касается сдержек и противовесов, которые либеральные режимы устанавливают для осуществления власти, что препятствует радикальному перераспределению власти и богатства. Это обвинение справедливо в той мере, в какой оно справедливо. Такая авторитарная страна, как Китай, может быстро провести радикальные изменения, как это произошло, когда Дэн Сяопин открыл экономику для рыночных сил после 1978 года. Столь быстрые изменения в фундаментальных экономических институтах были бы немыслимы в конституционной республике, подобной США. В некоторых кругах современных прогрессивных левых возродился интерес к трудам Карла Шмитта, теоретика права начала XX века, традиционно ассоциировавшегося с правыми, который выступал за осуществление дискреционной исполнительной власти.

Однако либеральные ограничения власти следует рассматривать как своего рода страховой полис. Сдержки и противовесы нужны для того, чтобы предотвратить авторитарное злоупотребление властью. Отсутствие конституционных ограничений в Китае сделало возможными не только реформы Дэн Сяопина, но и катастрофические "Великий скачок" и "Культурную революцию" при Мао. Отсутствие системы сдержек и противовесов способствует сегодня централизации диктатуры при Си Цзиньпине. Американские системы сдержек и противовесов ограничивают возможность проведения реформ, желаемых сегодня молодыми прогрессистами, но они же защитили страну от попыток злоупотребления властью со стороны Дональда Трампа. Вполне возможно изменить институциональные правила либеральной демократии, чтобы, например, устранить филибастер как препятствие для принятия в Конгрессе законов. В другом месте я утверждал, что Америка превратилась в "ветократию", в которой политические решения крайне сложно принимать из-за большого количества пунктов вето, накопившихся в американской политической системе. Но неспособность полностью ограничить власть - это всегда опасное предложение, поскольку мы не знаем заранее личности будущих носителей власти.

Действительно, исторически либеральные общества колонизировали другие культуры, дискриминировали расовые и этнические группы в пределах своих границ, отводили женщинам подчиненные социальные роли. Однако утверждать, что расизм и патриархат были неотъемлемой частью либерализма, значит эссенциализировать исторически обусловленные явления. И факт, что в прошлом самопровозглашенные либералы одобряли нелиберальные идеи и политику, не означает, что доктрина была неспособна признать и исправить эти ошибки, что признает и сам теоретик критической расы Чарльз Миллс. Более того, либерализм сам дал теоретическое обоснование своей самокоррекции. Именно либеральная идея о том, что "все люди созданы равными", позволила Аврааму Линкольну аргументировать моральность рабства перед Гражданской войной, и именно эта же идея послужила основой для расширения полноправного гражданства для всех цветных людей в эпоху Гражданских прав.

Последнее обвинение, выдвигаемое прогрессистами против либерализма, связано с теми способами познания, которые тесно ассоциируются с либерализмом со времен Просвещения, а именно с современным естествознанием. Именно в этой области угроза либерализму сегодня наиболее остра, поэтому мы остановимся на более узком наборе институтов, связанных с познанием и речью.

 

Глава 6. Критика рациональности

Критические теории, связанные с политикой идентичности в США, породили критику не только либеральных принципов, но и связанных с ними форм дискурса. Именно в этой сфере они дают наиболее очевидный эффект. В своих крайних вариантах эта критика вообще отрицает возможность реализации либерального идеала рационального дискурса. Это направление мысли идет от структурализма через постструктурализм, постмодернизм и, в конечном счете, к многочисленным формам современной критической теории. Как и критика либерализма, о которой говорилось в предыдущей главе, она начинается с ряда верных наблюдений, но затем доводится до неподтвержденных крайностей. В процессе многие аргументы, выдвинутые прогрессивными левыми, перекочевали к правым популистам. В сочетании с современными коммуникационными технологиями эта критика приводит нас в когнитивную пустошь, где, по словам Петра Померанцева, "нет ничего истинного и все возможно.

С самого начала своего существования современный либерализм был тесно связан с характерным когнитивным режимом, присущим современному естествознанию. Он предполагает существование вне человеческого разума объективной реальности, которую человек может постепенно постичь и, в конечном счете ,манипулировать. Основоположником этого подхода был философ Рене Декарт, который начал с самого радикального скептицизма в отношении существования этой внешней реальности и постепенно продвигался к структурированной системы, с помощью которой ее можно постичь. В основе такого понимания лежат эмпирические наблюдения и экспериментальный метод, основанный Фрэнсисом Бэконом и направленный на установление причинности путем контроля за наблюдением коррелирующих событий. Именно на этом методе основано современное естествознание, и сегодня он преподается во всех базовых курсах статистики в мире. Либерализм, таким образом, прочно ассоциировался с проектом овладения природой с помощью науки и техники, а также использования последних для изменения мира в соответствии с целями человека.

Современные демократические государства переживают глубокий когнитивный кризис. Социолог Макс Вебер отличал факты от ценностей и утверждал, что рациональность может определять только первые. Если мы не можем согласиться с утверждением типа "человеческий эмбрион морально эквивалентен младенцу", то мы можем согласиться с истинностью или ложностью такого утверждения, как "сейчас на улице идет дождь". Современные общества уже много лет живут в условиях морального релятивизма, утверждающего сугубую субъективность всех систем ценностей. Современный либерализм, по сути, был основан на предпосылке, что люди не смогут договориться о конечных жизненных или понимании добра. Постмодернизм, однако, пошел дальше - от морального к эпистемическому или когнитивному релятивизму, в котором даже фактическое наблюдение рассматривается как субъективное.

Джонатан Раух отмечает, что подход к фактической истине, сформировавшийся в эпоху либерального Просвещения, основан на доверии к социальной системе, которая придерживается двух правил: никто не имеет права последнее слово и что знание должно основываться на эмпирических данных, а не на авторитете говорящего. К этому необходимо добавить целую батарею методов, которые направлены либо на проверку эмпирических предложений посредством индуктивного рассуждения, либо на их фальсификацию посредством простого наблюдения, как Карл Поппер. Эти методы известны под общим названием "научный метод". Знание о внешнем мире - это кумулятивный социальный процесс, в котором применяется этот метод. Этот процесс может быть бесконечным, и его выводы никогда не бывают более чем вероятностными. Но это не означает, что некоторые наши убеждения о том, как устроен мир за пределами нашего субъективного сознания, не являются более обоснованными, чем другие.

Возникновение научного метода сыграло решающую роль в борьбе либерализма с укоренившейся религией. Либеральное Просвещение понимало себя как победу человеческого разума над суеверием и мракобесием. Помимо божественного откровения, существовало множество альтернативных досовременных способов познания, таких как чтение скрытых знаков и символов в природе или исследование своего внутреннего сознания. Современное естествознание смогло победить эти альтернативные подходы в конечном счете потому, что могло получать повторяемые результаты. Манипуляции с природой привели к созданию современного экономического мира, в котором постоянный рост за счет технологического прогресса можно считать само собой разумеющимся. Научные подходы к здоровью привели к огромному увеличению продолжительности жизни, а технологии дали государствам огромные военные преимущества, которые можно было использовать как для обороны, так и для завоевания. Иными словами, современная наука прочно ассоциировалась с властью, что, пожалуй, наиболее ярко символизировало грибовидное облако, взорвавшееся над Хиросимой в августе 1945 года.

Именно потому, что современное естествознание было так тесно связано с существующими структурами власти, оно вызвало длительную критику, которая ставила под сомнение оправданность его господства и то, действительно ли оно служит истинному процветанию человека

Путь к критике современного естествознания начался в маловероятном месте - в трудах швейцарского лингвиста конца XIX века Фердинанда де Соссюра. Соссюр утверждал, что слова не обязательно указывают на объективную реальность, находящуюся за пределами сознания говорящего; скорее, они связаны бинарными отношениямиsignifiant ("означающее") и signifié ("означаемое"), в которых сам акт говорения ответственен за формирование восприятия внешнего мира. 5 Означающие были связаны в систему, которая отражала сознание тех, кто использовал язык, и поэтому различалась в разных культурах.

Идеи Соссюра были развиты в 1960-1970-е годы рядом французских авторов, в том числе психоаналитиком Жаком Лаканом, литературным критиком Роланом Бартом и философом Жаком Деррида. От Соссюра они взяли понятие радикальной субъективности: внешний мир, который, как нам кажется, мы воспринимаем, на самом деле создается словами, которые мы используем, говоря о нем. Хотя Деррида критиковал Соссюра, вдохновленный им деконструктивизм стремился показать, что все писатели были бессознательно соучастниками в отражении социальных структур, в которые они были встроены. Вы читаете Шекспира или Гете не для того, чтобы извлечь авторский смысл или мудрость; скорее, вы раскрываете, как сам автор предал свои собственные намерения или отразил несправедливые властные отношения своего времени. Вытекающий из его трудов структурализм не делали обобщений о сущностной субъективности всего языка; это сделал деконструктивизм. Последний подход дал интеллектуальное обоснование для атаки на западный канон - набор основополагающих книг, начиная с Гомера и еврейской Библии и заканчивая Марксом и Фрейдом, который был основой для бесчисленных курсов по западной цивилизации в Америке и Европе.

Предшественником этого подхода был Фридрих Ницше, утверждавший, что "нет фактов, есть только интерпретации". Но мыслителем, систематизировавшим это направление и оказавшим наиболее сильное влияние на последующие тенденции, был Мишель Фуко. В серии блестящих книг Фуко утверждал, что язык современного естествознания используется для маскировки осуществления власти. Определение безумия и психических заболеваний, использование тюремного заключения для наказания за определенные формы поведения, медицинские классификации сексуальных отклонений и другие практики не были основаны на нейтральном эмпирическом наблюдении за реальностью. Скорее, они отражали интересы более широких властных структур, стремившихся подчинить себе и контролировать различные классы людей .Якобы объективный язык современного естествознания кодировал эти интересы таким образом, что скрывал влияние носителя власти; таким образом, люди бессознательно манипулировали, утверждая господство определенных идей и групп, стоящих за ними.

С появлением Фуко деконструкционизм перерос в постмодернизм - более общую критику когнитивных моделей, которые на протяжении веков прочно ассоциировались с классическим либерализмом .Эта критика была легко включена в различные разновидности критической теории, распространившиеся в американской академии начиная с 1980-х годов, и использована как метод атаки на расовые и гендерные структуры власти того времени. В книге Эдварда Саида Ориентализм" 1978 года теория власти и языка Фуко была использована для атаки на преобладающие академические подходы к кросс-культурным исследованиям, заложив основу для последующих постколониальных теоретиков, отрицавших возможность "объективного" знания, не обусловленного идентичностью производителя знания. США имели долгую историю расовой иерархии и несправедливости, которые не могли не проникнуть практически во все их институты, и постмодернизм предоставил готовую основу для понимания этих проблем. Язык и закодированные в нем властные отношения оставались центральным элементом этой критики: например, прилагательное "американский", как правило, было нагружено многочисленными предположениями о расовой, гендерной и культурной принадлежности субъекта. Современные споры о гендерных местоимениях - это лишь последнее проявление чувствительности групп идентичности к тому, как язык тонко и часто неосознанно навязывает властные отношения.

Понимание Фуко языка не как нейтрального пути к объективному знанию, а как инструмента власти объясняет, таким образом, крайнюю чувствительность людей, воспринявших его идеи, к простому выражению слов. Во многих студенческих городках и элитных культурных учреждениях сегодня люди жалуются, что простое употребление некоторых слов, будь то в устной или печатной форме, представляет собой насилие и заставляет их чувствовать себя "небезопасно" и подвергаться травматическому стрессу. Тот, кто сталкивался с реальным насилием, знает, что есть большая разница между тем, чтобы получить удар по лицу, и тем, чтобы услышать, как произносятся некоторые неприятные слова. Но по логике Фуко, слова сами по себе являются выражением власти, и эта власть, как утверждается, может заставить человека чувствовать себя физически небезопасно.

В основе либерального проекта лежит предположение о равенстве людей: если отбросить обычаи и накопленный культурный багаж, который несет в себе каждый из нас, то можно обнаружить основополагающее моральное ядро, которое все люди разделяют и могут признать друг в друге. Именно это взаимное признание делает возможным демократическое обсуждение и выбор.

Эта основополагающая идея подверглась нападкам в связи с растущим осознанием сложностей, связанных с идентичностью. Индивиды не являются автономными агентами либеральной теории; они формируются под воздействием более широких социальных сил, над которыми они не имеют контроля. "Жизненный опыт" различных групп, в особенности тех, кто маргинализирован основным обществом, не воспринимается теми, кто находится в основной массе, и не может быть разделен другими людьми с иной жизненной историей. Интерсекциональность - это признание того факта, что существуют различные формы маргинализации и что их пересечение порождает новые формы предрассудков и несправедливости. Это то, что в первую очередь понимают люди, фактически находящиеся на этих пересечениях, а не более широкие сообщества. В более широком смысле знание о мире не похоже наряд эмпирических фактов, которые любой наблюдатель может просто взять и использовать. Знание встроено в жизненный опыт; знание не является абстрактным когнитивным актом, а тесно связано с действиями, поступками и поступками.

Многие из этих идей невозможно просто отвергнуть, поскольку они исходят из наблюдений, которые несомненно верны. Идеи, которые выдвигались как нейтральные, научно обоснованные выводы, на самом деле отражали интересы и власть тех, кто их высказывал.

Например, эволюционный биолог Джозеф Хайнрих писал о том, что социологи, исследующие поведение человека, обычно используют в качестве испытуемых для наблюдений или экспериментов людей, которых он называет "странными" (WEIRD) - западных, образованных, промышленно развитых, богатых, и демократических. Эти исследования претендуют на описание универсальных человеческих характеристик, но на самом деле, как утверждает Хайнрих, отражают культурно обусловленное поведение и отношение к таким вопросам, как родство, индивидуализм, обязательства и государство. Странные люди, как выясняется, являются исключением, если рассматривать поведение людей в мире в более широком смысле.

Аналогичным образом, вся неоклассическая экономика представляла себя как нейтральное применение научного метода к изучению экономики. Однако эта дисциплина также отражала властные отношения в обществе, особенно на неолиберальном этапе, о чем говорилось в предыдущих главах. Среди обществоведов экономисты наиболее далеко продвинулись в попытках формализовать свои теории в абстрактных математических моделях и в разработке строгой эмпирической методологии для их подтверждения. Их часто характеризуют как страдающих "завистью к физике", надеющихся превратить свою науку в нечто подобное наиболее абстрактным и математизированным естественным наукам.

Это не помешало экономике стать жертвой притяжения власти и денег. Дерегулирование, жесткая защита прав собственности, и приватизация были продиктованы богатыми корпорациями и частными лицами, которые создавали аналитические центры и нанимали известных экономистов для написания научных работ, обосновывающих политику, отвечающую их частным интересам. Это не подавляющее большинство экономистов обвинялось в откровенной коррупции, хотя в определенных обстоятельствах это могло иметь место. Скорее, речь идет о так называемом "интеллектуальном захвате": когда вас обучают определенным образом, и все ваши коллеги утверждают тот же набор убеждений, вы, как правило, также принимаете эти рамки и одобряете их, причем совершенно искренне. Не помешает и то, что защита этих позиций приносит гонорары за консультации и приглашения на конференции в хорошие курорты.

Поэтому многие критические замечания в адрес современногоестествознания и когнитивных подходов, ассоциирующихся с классическим либерализмом, были вполне обоснованными. Однако многие версии критической теории выходили далеко за рамки нападок на конкретные случаи неправильного применения научного метода и переходили к более широкой критике науки в том виде, в каком она развивалась со времен Просвещения. В ней утверждалось, что поиск человеческих универсалий, лежащий в основе либерализма, был просто упражнением в силе, в котором присутствовали расизм, патриархат и стремление навязать идеи одной конкретной цивилизации всему остальному миру. Никому не удавалось подняться над идентичностью, в которой он родился, или принять более высокую перспективу, которая бы позволила преодолеть различные группы идентичности. Писательница-феминистка Люс Иригарай утверждала, что в физике твердая механика - это мужской способ взгляда на мир, а механика жидкостей- женский. Вместо стремления к накоплению растущего объема знаний о внешнем мире путем тщательного наблюдения и рассуждений критическая теория утверждала радикальный субъективизм, укореняющий знания в живом опыте и эмоциях.

В критике науки Фуко также присутствовал элемент конспирологического мышления. Он утверждал, что природа власти в современном мире изменилась. Когда-то она была атрибутом, открыто используемым монархами, которые могли приказать убить любого из своих подданных за неподчинение приказу. Современная власть осуществляется более тонким образом, она структурирует институты и язык, используемый для регулирования и обсуждения социальной жизни, что он назвал "биовластью". В своих поздних работах Фуко утверждал, что власть пронизывает практически все виды деятельности, что, по мнению критиков, лишает его концепцию реальной объяснительной силы. Тем не менее это давало аргумент, который последующие критические теоретики могли использовать для объяснения того, как якобы объективная наука на самом деле служит интересам определенных элитных групп - белых европейцев, мужчин, "гетеронормативных" людей и т.п.

Постмодернизм и его ответвления критической теории существуют уже давно и подвергаются критике и даже насмешкам. Многие люди, работавшие в этой области, начиная с постструктуралистов, таких как Лакан и Деррида, писали так, что казалось, будто они намеренно затуманивают свою мысль и ограждают себя от ответственности за противоречия и слабую логику. Казалось, что это эзотерическое увлечение, ограниченное некоторыми академическими кафедрами, но оно продолжает служить основой, с помощью которой прогрессисты могут интерпретировать мир. Убийство Джорджа Флойда в мае 2020 года вызвало огромный и вполне оправданный гнев и протесты против полицейского насилия по всем Соединенным Штатам. Но оно также породило антирасистскую литературу, в которой много отголосков критики прошлого. При таком прочтении расизм не рассматривается как атрибут отдельных людей или как политическая проблема, требующая решения. Скорее, это состояние, которое, как утверждается, пронизывает все американские институты и сознание. Подобно биовласти Фуко, он отражает лежащую в основе структуры власти господство белых, которое заложено в языке и скрывается даже от прогрессивных людей, считающих себя антирасистами.

Постмодернистская критика либерализма и связанных с ним когнитивных методов сегодня перекочевала в правые круги. Белые националисты сегодня рассматривают себя как осажденную группу идентичности. Во время эпидемии Ковида гораздо более широкая группа консерваторов по всему миру использовала ту же конспирологическую критику современного естествознания, которая была заложена критической теорией и левыми. Они создали зеркальное отражение "биовласти" Фуко, утверждая, что инфраструктура общественного здравоохранения, рекомендующая социальное дистанцирование, ношение масок и закрытие предприятий, не отражает "объективную" науку, а скорее обусловлена скрытыми политическими мотивами. Правые пошли гораздо дальше, стремясь подорвать доверие к авторитету ученых вообще и к институтам, использующим науку. Маловероятно, что современные консерваторы, начиная с Дональда Трампа, прочитали хоть слово из постмодернистской теории, которую они предают анафеме, но ряд интеллектуалов, привлеченных этим движением, таких как Эндрю Брейтбарт и Питер Тиль, сделали это. Они просто применили то, что начиналось как критика истеблишмента, к современному прогрессивному доминированию в якобы нейтральных институтах, таких как академические круги и ведущие СМИ.

Подрыв классического либерализма и связанных с ним способов познания прогрессивными группами был предпринят на основе предположения, что такие усилия пойдут на пользу группам, исторически маргинализированным либеральными институтами. Таким образом, эти группы получат достоинство и равное признание в том виде, в котором они были обещаны либерализмом , но так и не

В этом отношении Фридрих Ницше был гораздо более честным и острым пророком возможных последствий свержения либеральной рациональности, чем его последователи начала XXI века в области критической теории. Он утверждал, что современный либерализм стоит на структуре предпосылок, в основе которых лежит христианская мораль. Христианский Бог когда-то жил, но теперь, когда Бог умер, открылась дверь для переоценки всех ценностей, включая ценность равенства. Ницше характеризовал христианство как религию рабов и восхвалял "белокурую бестию", которая была им приручена и одомашнена. Принцип, согласно которому слабые должны получать такое же отношение, как и сильные, не более обоснован, чем принцип, согласно которому сильные должны управлять слабыми . По сути, единственным универсальным мерилом ценности остается власть и "воля к власти", которая лежит в основе любой человеческой деятельности. Если перевести на постмодернистский язык, то если Мишель Фуко утверждает, что научный метод кодирует власть и интересы скрытых элит, то мы должны спросить, какая скрытая программа власти движет самим Мишелем Фуко. Если не существует никаких подлинно универсальных ценностей, кроме власти, то почему нужно стремиться к расширению прав и возможностей любой маргинальной группы, которая просто заменит одно проявление власти на другое?

Именно этот аргумент сегодня взяли на вооружение правоэкстремистские группировки в США, открыто высказывающие опасения, что их "вытеснят" цветные люди. Этот страх сильно преувеличен, но он становится правдоподобным, если отбросить либеральное предположение о том, что любой человек, независимо от расы, этнической принадлежности или пола, может на равных участвовать в широкой либеральной идентичности. Эти экстремистские группы борются не за сохранение либерального порядка, сохранение своей власти в борьбе с другими этническими группами с нулевой суммой.

Хотя либеральные общества согласны не соглашаться с конечными целями, они не смогут выжить, если не смогут установить иерархию фактических истин. Эта иерархия создается элитами разного рода, которые действуют независимо от тех, кто обладает политической властью. Американские суды имеют право отклонять иски, не имеющие добросовестного обоснования с точки зрения фактов и закона, и могут наказывать адвокатов, которые им лгут. Научные журналы не публикуют исследования, не прошедшие экспертную оценку, и отзывают их, если выясняется, что они подложны или основаны на недостоверных данных. Ответственные журналисты имеют системы проверки фактов, а ответственные СМИ отзывают материалы, которые оказались неверными или вводящими в заблуждение. Ни одна из этих систем не является надежной, и все они могут быть необъективными. Но они не создаются элитами, контролирующими их, специально для того, чтобы лишить права голоса или манипулировать обычными людьми .

Таким образом, существует две версии современной политики идентичности. В одной из них стремление к идентичности рассматривается как завершение либеральной политики: исторически доминирующие элиты не могут оценить специфическую борьбу маргинальных групп и, следовательно, не могут признать их общую человеческую сущность. Цель этой формы политики идентичности - добиться признания и равного отношения к членам маргинальной группы как к личностям, исходя из либеральной презумпции общей человечности.

.Такое понимание идентичности во времени полностью совпадает с историческим национализмом, который чаще всего ассоциируется с правыми. Национализм зародился в начале XIX века как реакция на универсализирующие притязания либерализма. Националисты утверждали, что у каждого народа есть своя история и культурные традиции, которые необходимо сохранять и беречь в противовес либеральной политике, признающей людей просто аморфными индивидами. Немецкие романтики, например, отвергали научный и эмпирический подход английских либералов и отстаивали истину, основанную на чувствах и интуиции.

Все это говорит не о том, что политика идентичности ошибочна, а о том, что мы должны вернуться к либеральной трактовке ее целей. Либерализм с его предпосылкой о всеобщем равенстве людей должен стать рамками, в которых группы идентичности должны бороться за свои права.

 

Глава 7. Технологии, частная жизнь и свобода слова

Один из основополагающих принципов классического либерализма связан с защитой свободы слова. Эта защита зафиксирована в Первой поправке к американскому Биллю о правах, а также закреплена в основных законах многих либеральных демократий и во Всеобщей декларации прав человека. Речь имеет как внутреннюю моральную ценность как место мысли и выбора, так и практическую ценность, позволяя человеку общаться сложными способами, на которые не способен ни один другой вид. Речь необходима для создания институтов, которые делают возможным координацию и сотрудничество во времени и в гигантских масштабах. Свобода слова подразумевает свободу мыслить и является основой для всех других свобод, которые стремятся защитить либеральные порядки.

В рамках более широкой атаки на либерализм свобода слова оспаривается как правыми, так и левыми. Она также подвергается серьезному сомнению в связи с изменениями в технологиях, которые предоставляют новые и непроверенные каналы, по которым общество может общаться.

В основе свободы слова в либеральном обществе лежат два нормативных принципа. Первый связан с необходимостью избегать искусственной концентрации власти над речью. Второй, менее очевидный, но столь же необходимый, заключается в том, что и государство, и граждане должны уважать зону приватности, окружающую каждого члена общества. Эта зона может быть определена в терминах фундаментального юридического права, как это имеет место в Европе, но лучше понимать ее как норму, а не как право, подлежащее защите в судебном порядке, поскольку она должна влиять на частное поведение граждан по отношению друг к другу и рассматриваться как продолжение добродетели толерантности. Оба эти принципа оказались под угрозой в результате технологических изменений в способах коммуникации, а также других социальных изменений, таких как политическая поляризация.

Сегодня власть над словом концентрируется несколькими способами. Первый - это извечная попытка авторитарных правительств или потенциальных авторитаристов в якобы демократических странах монополизировать и контролировать речь. Классический либерализм с большим недоверием относится к такого рода государственной власти, и действительно, речь обычно является первой мишенью любого авторитарного режима. Нынешняя Коммунистическая партия Китая осуществляет все более жесткий контроль как над традиционными СМИ, так и над Интернетом, а Владимир Путин в России поставил все основные СМИ под свой контроль или контроль своих приближенных. Интернет способствует слежке в небывалых масштабах с помощью датчиков и устройств слежения, которые стали повсеместно использоваться в повседневной жизни. Китайская система социального кредитования объединяет слежку с масштабным анализом данных и искусственным интеллектом, что позволяет правительству следить за мыслями и поведением своих граждан, как мелких, так и крупных.

Вторая угроза исходит не от правительств, а от частного контроля над унаследованными СМИ и коммуникациями, пионером которого стал бывший премьер-министр Италии Сильвио Берлускони. Берлускони стал богатым олигархом благодаря, владея крупной медиа-империей Mediaset, в которую входили газеты, издательства и телерадиовещание. Этот контроль позволил ему стать знаменитостью, которую он превратил в премьер-министра в начале 1990-х годов, когда политический строй Италии, сложившийся после Второй мировой войны, рушился в связи с распадом Социалистической и Христианско-демократической партий. Оказавшись во власти, Берлускони смог использовать обретенное политическое влияние для защиты своих бизнес-интересов и ограждения себя от уголовной ответственности.

Успех Берлускони в совмещении СМИ и политической власти с тех пор стал предметом многочисленных подражаний. Владимир Путин, не будучи сам медиабароном, рано осознал важность подчинения частных медиаканалов своему контролю или контролю своих приближенных. В результате он лично стал одним из самых богатых людей в России, если не в мире. Виктор Орбан в Венгрии и Реджеп Тайип Эрдоган в Турции использовали личный контроль над медиа-каналами для укрепления своей политической власти и семейного богатства. Интернета в конце 1990-х годов традиционные СМИ стали менее привлекательными для инвестиций, и многие медиа были куплены местными олигархами, которые рассматривали их не столько как привлекательные бизнес-предприятия, сколько как путь в политику. Страна, в которой олигархический контроль над традиционными СМИ зашел наиболее далеко, - это Украина, где практически все основные радио- и телеканалы контролируются одним из семи олигархов.

Третья серьезная угроза свободе слова возникает, как это ни парадоксально, огромным объемом высказываний, который стал возможен благодаря Интернету. Когда в 1990-х годах Интернет каналом общественной коммуникации, было широко распространено мнение, что он окажет глубокое демократизирующее воздействие. Информация - это источник власти, а более широкий доступ к информации приведет к более широкому распространению власти. Интернет позволил бы каждому стать своим собственным издателем, минуя привратников" - издателей, редакторов, медиакорпорации и правительства. Интернет также позволяет проводить народные мобилизации и в значительной степени способствует восстаниям против авторитарных и коррумпированных режимов на Украине, в Грузии, Иране, а также восстаниям, произошедшим во время "арабской весны". Он позволил изолированным друг от друга людям, страдающим от жестокого обращения или преследований, найти друг друга, несмотря на географические ограничения, и перейти к коллективным действиям.

Но, как заметил Мартин Гурри, новая информационная вселенная, в которой цифровые медиа объединились со старыми, стала переполнять всех большим количеством информации, чем то, к которому они когда-либо имели доступ или могли осмыслить. Во времени стало очевидно, что большая часть этой информации была некачественной, ложной, а иногда и намеренно оружием для достижения определенных политических целей. В то время как одни люди, наделенные определенными полномочиями, такие как Ваэль Гоним в Египте, могли помочь свергнуть арабскую диктатуру, другие могли в одиночку распространять дезинформацию о вакцинах или фальсификации результатов голосования. Совокупный эффект этого информационного взрыва заключался в подрыве авторитета существующих иерархий - правительств, политических партий, медиакорпораций, и т.п., которые ранее были узкими каналами распространения информации.

Классическая американская теория Первой поправки направлена на ограничение только первого из этих источников концентрированной власти над словом - правительства. Предполагается, в отсутствие государственного контроля рынок мнений, и со временем хорошая информация вытеснит плохуюв процессе демократического обсуждения. Аналогичная идея лежит в основе европейского понимания свободы слова, например, приоритет, который Юрген Хабермас придает "публичной сфере" в демократической теории. Как и любой товарный рынок, рынок идей лучше всего работает, если он большой, децентрализованный и конкурентный.

С классической теорией есть серьезные проблемы. Во-первых, не все голоса в демократической дискуссии на самом деле равны друг другу. "Конституция знания" научного метода децентрализована, открыта и не опирается на какой-либо один источник авторитета для подтверждения своих выводов. Но в этой системе знание накапливается на основе эмпирического наблюдения, подкрепленного рациональной методологией установления причинно-следственных связей. Ее эффективность зависит от широкого нормативного предпочтения эмпирической строгости. Человек, рассказывающий анекдоты о влиянии того или иного медицинского лечения на его родственников, не должен иметь такого же статуса, как научное исследование, в котором приводятся результаты крупномасштабного рандомизированного испытания. Партизанский блогер, утверждающий, что тот или иной политик крайне коррумпирован, не должен иметь такого же веса журналист-расследователь, который полгода тщательно изучал финансовые документы этого политика. Тем не менее, благодаря Интернету эти альтернативные мнения выглядят одинаково убедительными.

Идея о том, что существует внутренняя иерархия информации, заложена в современных правовых системах. При вынесении обвинительного приговора "вне всяких сомнений" (по выражению американской судебной практики) суды всегда стараются ограничить влияние слухов; например, того, что что-то утверждается в Интернете, недостаточно для того, чтобы это считалось юридически допустимым доказательством. В профессиональной журналистике также соблюдается иерархия информации, предъявляются требования к проверке источников и их прозрачности.

Это становится острой проблемой, поскольку крупные интернет-платформы работают по бизнес-модели, в которой приоритет отдается вирусности и сенсационности, а не какой-либо тщательной проверке информации. Скандальная и ложная история может быть распространена этими цифровыми платформами с такой скоростью и в таких масштабах, с которыми не сможет сравниться ни одно традиционное СМИ. Сетевая экономика (т.е. тот факт, что сети становятся тем ценнее для своих пользователей, чем они больше) гарантирует, что власть по распространению или подавлению информации будет сосредоточена в руках всего двух или трех гигантских интернет-платформ. Современный Интернет не рассеивает власть, а концентрирует ее.

Стандартная модель человеческого познания, лежащая в основе либерального Просвещения, предполагает, что человек рационален: он наблюдает внешнюю по отношению к себе эмпирическую реальность, делает каузальные выводы из этих наблюдений, а затем способен действовать в мире на основе разработанных им теорий. Джонатан Хайдт и другие социальные психологи предположили, что на практике многие люди следуют совсем другой когнитивной модели. Они не начинают с какого-либо нейтрального наблюдения эмпирической реальности. Скорее, они начинают с сильных предпочтений в отношении реальности, которую они предпочитают, и используют свои значительные когнитивные способности для отбора эмпирических данных и разработки теорий, которые поддерживают эту реальность в процессе, названном "мотивированным рассуждением".

Интернет-платформы широко используют мотивированные рассуждения. Они располагают огромным количеством данных о предпочтениях своих пользователей, что позволяет им очень точно направлять контент таким образом, чтобы максимизировать взаимодействие этих пользователей с. Никто не заставляет пользователей вести себя подобным образом, для них это выглядит как добровольный выбор, но на самом деле основано на сложных закулисных манипуляциях со стороны платформ. Вместо того чтобы способствовать социальному процессу, в ходе которого новая и разнообразная информация проверяется, переваривается и обсуждается, платформы, как правило, укрепляют существующие убеждения и предпочтения. Делают они это не из каких-то прямых политических побуждений, а для повышения собственной прибыли, подрывая тем самым нормальное функционирование демократического обсуждения.

Второй принцип, который должен регулировать речь в либеральном обществе, - это необходимость соблюдения как правительством, так и гражданами зоны приватности, окружающей каждого члена общества. В Европе неприкосновенность частной жизни была включена в базовые законы многих стран и ЕС в целом как одно из основных прав. Уважение к частной жизни должно распространяться не только на правительства и крупные корпорации, но и на отдельных людей в их поведении по отношению друг к другу.

Существует несколько причин, по которым защита зоны приватности является критически важной для работы либерализма. Первая вытекает непосредственно из природы самого либерализма. Если мы понимаем либерализм как средство управления разнообразием, то мы предполагаем, что консенсуса по поводу содержательных представлений о хорошей жизни не будет. Это не означает, что индивиды должны отказаться от своих моральных обязательств, но лишь то, что эти обязательства должны соблюдаться в частной жизни, а не навязываться другим людям. Граждане либеральной республики должны проявлять толерантность, что означает уважение к разнообразию и отказ от стремления заставить других людей соответствовать собственным глубоким убеждениям. Именно публичный образ человека, его поведение по отношению к другим людям, а не характер его внутренних убеждений, должен быть предметом заботы.

Уважение к частной жизни других людей может показаться бесспорным требованием, однако оно часто вступает в противоречие с другими принципами, такими- идея о том, что поведение человека должно быть прозрачным и что он должен нести за него ответственность. В последние годы наблюдается мощный толчок к повышению прозрачности и подотчетности во всех сферах деятельности. В первую очередь это касается государственных институтов, таких как законодательные и исполнительные органы власти, но затем это требование распространилось и на управление частными организациями - от католической церкви до бойскаутов, корпораций и неправительственных организаций. Без прозрачности невозможна подотчетность: коррумпированные чиновники, недобросовестные руководители, распространители детской порнографии и торговцы сексуальными услугами могут скрываться за завесой тайны. Действительно, многие считают прозрачность безусловным благом, где большее всегда лучше меньшего.

Хотя в определенных обстоятельствах приватность и прозрачность могут быть взаимодополняющими товарами, они так же часто враждуют друг с другом, и не существует либерального общества, которое может быть полностью прозрачным или отказаться от потребности в приватности. Дискуссия и переговоры не могут существовать в полностью прозрачном мире. Никто, покупая дом, не хочет, чтобы продавец имел доступ к информации о его обсуждении с риэлтором окончательной цены предложения; никто не будет честным в споре о найме или продвижении по службе, если его откровенные мнения будут известны всем, включая кандидата. Так называемые правила "Чатем-хауса" применяются на закрытых встречах именно для того, чтобы побудить участников к откровенному разговору. В США ряд законов, таких как "Закон о Федеральной консультативной комиссии" и "Закон о правительстве в условиях солнечного света", был принят в 1970-х годах в результате Уотергейтского скандала. Наряду с круглосуточным телевизионным освещением работы Конгресса, эти обязательные правила прозрачности широко обвиняются в исчезновении дискуссии как в исполнительной, так и в законодательной ветвях власти.

Развитие Интернета в сочетании со старыми вещательными средствами массовой информации привело к серьезному разрушению зоны приватности. Частные мнения, которые раньше высказывались приличной встрече или по телефону, теперь опосредованы электронными платформами, где они остаются в неизменном виде. В Китае именно правительство имеет доступ к этим данным, которые оно может использовать для контроля над поведением своих граждан. В демократических странах доступ к этим данным имеют крупные интернет-платформы, и такие компании, как Facebook (теперь Meta), используют то, что им известно о ваших самых сокровенных мыслях и предпочтениях , для продажи вам товаров.

Но проблема не начинается и не заканчивается на крупных платформах. Многие пользователи выражают свои, как им кажется, личные взгляды по электронной почте или в социальных сетях небольшим группам людей. Однако любой человек, получивший сообщение, может передать его всему миру, и в последние годы многие люди попадали в неприятности просто за то, что честно высказали свое мнение в частной, как они считали, обстановке. Кроме того, в Интернете не существует срока давности; все, что вы говорите, становится частью постоянной публичной записи, которую впоследствии очень трудно дезавуировать.

Все эти тенденции были проиллюстрированы случаем с Дональдом Макнилом, ветераном-репортером газеты New York Times.время учебной поездки в Перу с группой студентов старших Макнил был обвинен в использовании расового эпитета, причем не от своего имени, а в качестве цитаты, и в целом в высказываниях, которые некоторые студенты восприняли как расистские. Эта история стала сенсацией в социальных сетях и привела к огромной мобилизации возмущенных сотрудников газеты, которые потребовали извинений от Макнила и в итоге вынудили его уйти.

Свобода слова включает в себя право частных организаций на дисциплину и контроль за тем, что говорят и делают их члены, выступая от их имени. Безусловно, Макнейл мог сказать нечто такое, что могло бы привести к его дисциплинарному наказанию со стороны газеты в рамках внутреннего процесса. Проблема заключается в новом стандарте оценки расистского поведения. Редактор TheTimes ДинБаке пришел к выводу, что "мне не показалось, что его намерения были ненавистными или злонамеренными"; однако современные активисты антирасистского движения стремятся отделить расизм от намерений. Теперь недостаточно, чтобы люди вели себя нерасистски; считается, что их частные мысли пронизаны скрытым расизмом и должны быть приведены в соответствие с господствующей ортодоксией. Существование социальных сетейNew York Times не смогла решить проблему тихо, используя свои внутренние процессы, а превратила инцидент в предмет общенациональных дебатов. Дело Макнейла показывает, как частная жизнь разрушается в результате слияния нескольких более широких тенденций: во-первых, убежденности в том, что прозрачность должна распространяться на все формы частного поведения; во-вторых, чрезвычайной чувствительности к языку, порожденной политикой идентичности, объединяющей язык и власть; в-третьих, технологической способности превращать частные слова в публичные высказывания.

В США частная жизнь защищена в некоторых ограниченных областях, таких как медицинская информация, но нет национальных законов, защищающих другие формы частной жизни, которые были бы сопоставимы с европейскими Общими правилами защиты данных (GDPR).Однако, как показывает пример Макнейла, формальное регулирование частной жизни было бы очень трудно осуществить и потребовалось бы детальное вмешательство государства в частные коммуникации, что легко могло бы привести к контрпродуктивным последствиям. Защита частной жизни может опираться на четкий закон, но в конечном счете ее лучше осуществлять с помощью социальных норм, которые уважали бы возможность сограждан придерживаться неприятных или спорных взглядов.

С другой стороны, защита частной жизни требует совсем иных норм в отношении публичных высказываний. Граждане должны соблюдать нормы вежливости при общении друг с другом. Значительная часть политической речи в США сегодня не направлена на привлечение людей с другими аргументированными мнениями, во многих случаях она призвана намеренно спровоцировать оппонентов или вызвать согласие со стороны единомышленников.

Таким образом, свобода слова оказывается под угрозой как в результате концентрации власти, дающей определенным субъектам огромный контроль над речью, так и в результате неуклонного размывания зоны приватности, которую стремится защитить либеральное общество. Совещательная функция свободы слова ослаблена не только чрезмерными требованиями к прозрачности, но и ростом различных фантастических миров, ставших возможными благодаря переходу нашего социального взаимодействия в сферу онлайн-коммуникаций.

В США в 2021 г. значительная часть американских правых живет в мире фантазий, в котором Дональд Трамп победил на президентских выборах в ноябре 2020 г. с большим отрывом, но у него их украли путем массовых фальсификаций демократов. Это привело к реальным последствиям, таким как штурм Капитолия 6 января 2021 года толпой сторонников Трампа. Это также привело к тому, что политики-республиканцы в таких штатах, как Джорджия, Техас, Флорида и Аризона, приняли законы, призванные решить несуществующую проблему путем ограничения доступа избирателей и предоставления себе права отменять результаты выборов в будущих опросах, если они не покажут республиканцев в качестве победителей. В связи с развертыванием в стране вакцинации в ответ на пандемию Ковида многие консерваторы выступили против вакцинации как политически мотивированного правительственного заговора. Меньшее, но все же значительное число консерваторов присоединилось к еще более необычным теориям заговора, например, к версии QAnon о том, что Демократическая партия является частью международной группировки педофилов.

Распространение таких-нарративов напрямую связано с развитием Интернета. Правая паранойя всегда присутствовала в американской политике, начиная с "красного устрашения" 1920-х годов и заканчивая Джозефом Маккарти в 1940-х, но подобные теории заговора обычно изгонялись на обочину политического спектра.Д о появления Интернета информация контролировалась небольшим количеством вещательных каналов и газет, что делало очень трудным для проигравшего политика заявить о фальсификации выборов в отсутствие реальных доказательств. Однако Интернет предоставил неограниченное количество каналов для распространения дезинформации.

Обычно, если предпочтительная версия реальности достаточно сильно расходится с действительностью, наступает окончательная расплата: человек не получает работу, не добирается до нужного пункта назначения, от болезней. Но и здесь современные информационные технологии наложили свой отпечаток на когнитивный ландшафт человека. Все чаще мы не взаимодействуем с внешним миром напрямую, осязая, ощущая, прогуливаясь, разговаривая с другими людьми. Сегодня эти действия чаще всего опосредованы экранами, на которых мы видим аватары внешней реальности. Наши социальные связи вышли далеко за пределы тесного круга семьи и друзей, с которыми мы были связаны поколение или два назад. Компьютерные симуляции реальности со временем стали невероятно реалистичными, что привело к размыванию представлений людей о том, что реально, а что - симулякр. Нигде это так не проявляется, как в мире онлайн-игр или в фантастическом мире голливудских супергероев, которые занимают огромную и все возрастающую долю времени молодых людей. В игровом мире человеку не приходится жить с тем телом или социальной идентичностью, с которыми он родился, и он практически не несет ответственности за свои поступки, поскольку может оставаться анонимным. Страх смерти, который обычно заставляет нас ограничивать рискованное поведение, например безрассудное вождение или насилие над другими людьми, в сетевом мире отсутствует. Таким образом, это является технологическим фоном для современной ситуации в США, где люди, находящиеся по обе стороны нынешнего политического раскола, не просто расходятся в идеологии и политических предпочтениях, а видят разные версии реальности.

У прогрессивных левых есть своя версия сетевого фэнтези. Эта версия гораздо мягче и менее значима, чем правая, и не угрожает основам либеральной демократии. Но она имеет последствия с точки зрения возможности левых реализовать свою собственную повестку дня.

Как мы видели, традиция критической теории, связанная с политикой идентичности, уделяет огромное внимание словам и языку как сигнификаторам лежащих в их основе властных структур. Это часто приводит к тому, что слова принимаются реальной власти. В таких сферах, как университеты и искусство, произошло масштабное расширение понимания того, что является вредом для других. В некоторых случаях простое произнесение некоторых запрещенных слов трактуется как эквивалент насилия, поэтому их запрет оправдывается соображениями физической безопасности.

Интернет дал людям возможность выразить свои чувства по поводу социальной справедливости, избавив их при этом от необходимости добиваться ее реального воплощения. Достижение социальной справедливости в условиях либеральной демократии - задача не из легких: она начинается с мобилизации населения, которая требует повышения уровня сознания людей в отношении несправедливости по таким вопросам, как раса, пол, инвалидность и другие условия дискриминации. Онлайн-активизм идеально подходит для этого. Но затем необходимо перейти от мобилизации к действиям: кто-то должен сформулировать политику и законы для исправления ситуации; необходимо участвовать в выборах, одерживать победы и формировать правящее большинство; необходимо убедить законодателей выделять ресурсы на решение проблем; необходимо отстаивать политику в судах, а затем реализовывать ее в широких масштабах. Многие из этих этапов требуют убеждения сограждан, которые изначально несогласны с проблемой социальной справедливости, что, в свою очередь, может потребовать адаптации своих целей к политической реальности.

Интернет позволяет людям принимать речевые акты за действия, влияющие на результаты в реальном мире. Блокируя выступающего, которого считают расистом, активисты убеждают себя в том, что они действительно нанесли удар по расизму. Они просто сместили место высказывания и стали объектом обоснованной критики со стороны правых. Компании, работающие в социальных сетях, искусно создали системы поощрения, убеждающие людей в том, что они делают что-то важное, если набирают "лайки" или ретвиты, в то время как на самом деле такие меры значимы только в закрытой среде самих социальных сетей. Это не означает, что социальные медиа не могут привести к мелиоративным результатам в реальном мире. Однако большинство людей довольствуются тем симулякром реальности, который они получают при общении в Интернете.

Атака на современное естествознание и подходы к познанию эпохи Просвещения началась слева, когда критическая теория выявила скрытые цели элит, которые их продвигали. Этот подход часто отрицал возможность подлинной объективности и ценил субъективные чувства и эмоции как источник достоверности. В настоящее время скептицизм перекинулся на правых популистов, которые считают, что элиты используют те же научные когнитивные режимы не для маргинализации меньшинств, а скорее для виктимизации бывшего мейнстрима. Прогрессисты и белые националисты сходятся в том, что ценят сырые чувства и эмоции над холодным эмпирическим анализом.

Долгосрочным решением проблемы альтернативной реальности, порожденной Интернетом и цифровыми коммуникациями, не может быть отказ от принципа свободы слова путем использования власти для простого пресечения неугодных форм высказываний, будь то со стороны правительств, корпораций или цифровых сетевых толп. Даже если кто-то согласен с использованием такой власти в краткосрочной перспективе или для предотвращения немедленного подстрекательства к насилию, должно быть ясно, что такая власть очень опасна и со временем неизбежно будет использована другими субъектами, с которыми человек не согласен. Необходимо восстановить нормативную базу либерализма, в том числе, его подход к рациональности и познанию. Важнейшей нормой является вера не в "науку", которая никогда не выступает с единым авторитетным голосом, а в научный метод, который является открытым и зависит от эмпирической проверки и фальсификации. Свобода слова зависит также от норм вежливости и уважения к чужой приватной зоне. По-прежнему существует объективный мир за пределами нашего субъективного сознания, и если альтернативная реальность слишком далеко от него отклоняется, то достижение реальных целей становится невозможным, как бы нам ни хотелось, чтобы эта альтернативная реальность была истинной. Мы можем проглотить таблетку не того цвета, но в конце концов проснемся от сна.

 

Глава 8. Существуют ли альтернативы?

Существует множество обоснованных критических замечаний в адрес либеральных обществ: они склонны к потребительству; они не дают сильного чувства общности или общей цели; они слишком все дозволены и не уважают глубоко укоренившиеся религиозные ценности; они слишком разнообразны; они недостаточно разнообразны; они слишком халатно относятся к достижению подлинной социальной справедливости; они допускают слишком большое неравенство; в них доминируют манипулирующие элиты и не учитывают пожелания простых людей. Но в каждом случае необходимо задать вопрос: какой высший принцип и форма правления должны прийти на смену либерализму? Этот вопрос стоит в двух разных смыслах: с нормативной точки зрения,, существуют ли альтернативные принципы, которые должны заменить те, которыми руководствуется либерализм, заменить его универсализм, предпосылку о равенстве людей и зависимость от закона? И, во-вторых, с точки зрения практической политики, есть ли способ прийти к альтернативному политическому порядку, который был бы реалистичным?

Начнем с более конкретного изложения недовольства, выражаемого правыми политиками. Они сосредоточены на очень фундаментальном для либерализма вопросе, который неоднократно поднимался на протяжении веков существования либерализма. Классический либерализм сознательно опускал прицел политики, стремясь не к хорошей жизни, определяемой или иной религией, моральной доктриной или культурной традицией, а к сохранению жизни как таковой в условиях, когда население не могло договориться о том, что хорошая жизнь. В результате либеральные порядки оказываются в духовном вакууме: они позволяют индивидам идти своим путем и создают лишь слабое чувство общности. Либеральные политические порядки действительно требуют общих ценностей, таких как толерантность, открытость к компромиссам и обсуждениям, но это не те крепкие узы, которые есть у тесно сплоченной религиозной или этнонационалистической общины. Либеральные общества часто способствуют бесцельному стремлению к материальному самоутверждению, обществу потребления, которое одновременно жаждет статуса, но никогда не удовлетворяется тем, чего может достичь каждый конкретный человек.

Этот вакуум вызывает сожаление у таких консервативных интеллектуалов, как Сохраб Ахмари и Адриан Вермюле, которые связывают либерализм с разрушением религиозных норм морального поведения. Они атаковали именно расширяющуюся сферу индивидуальной автономии, о которой говорилось в главе 6. По словам Ахмари, "движение, против которого мы выступаем, тоже прежде всего призывает к автономии; более того, его конечная цель - обеспечить индивидуальной воле как можно более широкое поле для определения истинного, хорошего и прекрасного вопреки авторитету традиции". Адриан Вермюле предлагает альтернативную систему, выходящую за рамки автономии: "Теперь можно представить себе содержательный моральный конституционализм, который... также освобожден от всеохватывающего сакраментального нарратива леволибералов, неустанного расширения индивидуалистической автономии". Религиозные правила были особенно важны в регулировании семейной жизни и сексуального поведения .Христианские консерваторы уже давно осуждают распространение абортов как посягательство на святость жизни, а также связанные с ними практики, такие как эвтаназия. Быстрое принятие либеральным обществом гомосексуальности и гендерной изменчивости в последние годы усилило это недовольство. В более широком смысле многие религиозные консерваторы считают, что либерализм способствует общей моральной распущенности, когда человек поклоняется себе, а не какому-либо трансцендентному Богу или моральному принципу. Хотя эта точка зрения ассоциируется с консервативными христианами в США, она также характерна для консервативных иудеев, мусульман, индуистов и представителей других конфессий.

У националистов есть претензии, схожие с претензиями религиозных консерваторов: либерализм разрушил узы национальной общности и заменил их глобальным космополитизмом, который заботится о людях в далеких странах не меньше, чем о своих согражданах. Националисты XIX века основывали национальную идентичность на биологии и считали, что национальные общности уходят корнями в общее происхождение. Эта тема продолжает оставаться актуальной для некоторых современных националистов, таких как Виктор Орбан, который определяет венгерскую национальную идентичность как основанную на венгерской этнической принадлежности. Другие современные националисты, например Йорам Хазони, стремятся дистанцироватьсяо т этнонационализма ХХ века, утверждая, что нации представляют собой целостные культурные единицы, позволяющие их членам разделять общие традиции питания, праздников, языка и т.п. Патрик Динен утверждает, что либерализм представляет собой форму антикультуры, которая растворила все формы долиберальной культуры, используя властьлиберального государства для внедрения в каждый аспект частной жизни и контроля над ней. Важно отметить, что он и другие консерваторы разошлись с экономическими неолибералами и стали открыто обвинять рыночный капитализм в разрушении ценностей семьи, общины и традиций. В результате категории ХХ века, определявшие левых и правых в терминах экономической идеологии, не вполне соответствуют современной действительности: правые группы готовы согласиться с использованием государственной власти для регулирования как социальной жизни, так и экономики.

Безусловно, религиозные и националистические консерваторы во многом пересекаются. Среди традиций, которые хотят сохранить современные националисты, есть и религиозные; так, партия "Право и справедливость" в Польше тесно связана с польской католической церковью, перенял многие культурные претензии последней к поддержке либеральной Европой абортов и однополых браков. Аналогичным образом, религиозные консерваторы часто считают себя патриотами; это, безусловно, относится к американским евангелистам, которые составили ядро движения Дональда Трампа "Сделаем Америку снова великой".

В некоторых уголках американских правых нежелание терпеть разнообразие распространяется не только на сограждан не той расы, национальности или религии, но и на широкие группы людей, фактически составляющих большинство населения. По словам Глена Эллмерса из Клэрмонтского института, в действительности я имею в виду многих уроженцев США - некоторые из них живут здесь со времен "Мэйфлауэра" - которые формально могут быть гражданами Соединенных Штатов, но уже не являются американцами (если вообще ими были). Они не верят, не живут по тем принципам, традициям и идеалам, которые до недавнего времени определяли Америку как нацию и как народ. Не совсем понятно, как следует называть этих неамериканских американцев; но они - нечто иное.

Для этого автора критерием "истинного" американца является то, голосовал ли он за Дональда Трампа в 2020 году, что делает более 80 млн. человек, проголосовавших за Байдена, "неамериканцами"

Существует и отдельная консервативная критика либерализма, связанная не столько с содержанием либеральной политики, сколько с процедурами, с помощью которых она проводилась. Либерализм укоренен в праве и защищает автономию судей и судов. Хотя судьи теоретически интерпретируют законы, принятые демократически избранными законодателями, они иногда обходят последних и продвигают политику, которая якобы отражает их собственные предпочтения, а не предпочтения избирателей. Кристофер Колдуэлл утверждает, что революция в области гражданских прав 1960-х гг. была в значительной степени вызвана судьями и была расширена судами до других областей дискриминации, таких как права женщин и однополые браки. Это, по его мнению, привело к созданию конституционного порядка, альтернативного тому, который изначально задумывался основателями в 1789 г., т.е. такого, при котором важные решения принимаются не демократическим большинством, а неизбираемыми судьями.

Параллельно консерваторы жалуются на то, что правила, касающиеся таких социально чувствительных тем, как гендерные роли и сексуальная ориентация, устанавливаются неподотчетным административным государством, часто работающим по указке таких же неподотчетных судей. В США многие государственные правила разрабатываются штатами и местными школьными советами, которые могут устанавливать учебные программы не на основании законодательных актов, а на основании бюрократического произвола. Иногда, когда эти правила выносятся на всенародное голосование через референдумы, терпят поражение (как в случае с калифорнийским предложением о запрете однополых браков); тем не менее их результаты могут быть отменены в результате последующих судебных решений.

Хотя в Европе судебный активизм не является такой большой проблемой, как в Америке, правые все же громко жалуются на то, что суды имеют право отменять выбор населения. Европейский суд по правам человека и Европейский суд выносили обязательные для исполнения решения по статусу беженцев, что ограничивало возможности стран-членов ЕС самостоятельно решать этот деликатный вопрос. После кризиса с сирийскими мигрантами в 2014 году это усилило недовольство популистов европейскими институтами и стало одним из факторов, способствовавших выходу Великобритании из Евросоюза в 2016 году. Еще большую проблему для европейских правых представляет бюрократия ЕС, которая гораздо мощнее американской в сфере экономической политики и лишь в слабой степени подвержена какой-либо прямой демократической подотчетности.

Консервативная критика либерализма по существу - о том, что либеральные общества не дают сильного общего морального горизонта, вокруг которого можно было бы строить сообщество, -достаточно верна. Это действительно особенность, а не недостаток либерализма. Вопрос для консерваторов заключается в том, существует ли реальный способ отбросить секуляризм современных либеральных обществ и вновь установить более плотный моральный порядок.

Некоторые консерваторы, возможно, надеются, что их общество сможет вернуться к воображаемому христианскому моральному порядку. Однако современные общества сегодня гораздо более разнообразны в религиозном отношении, чем во времена религиозных войн в Европе в XVI веке. Существуют не только конкурирующие религии и религиозные секты, но и глубокие разногласия между религиозными и светскими людьми, которые привели к резкой поляризации в Польше, Израиле и США. В последнее десятилетие в США наблюдается широкое сокращение числа молодых людей исповедующих какую-либо из устоявшихсярелигий, и тем самым США вслед за Европой движутся к секуляризму. Идея отмотать время назад и восстановить общий моральный горизонт, определяемый религиозными убеждениями, не имеет практического смысла. Те, кто, подобно премьер-министру Моди, надеются на такое восстановление, приглашают к притеснениям и межобщинному насилию, за которыми он наблюдал в бытность свою главным министром штата Гуджарат.

Если такого отката не удастся добиться путем убеждения, некоторые консервативные интеллектуалы флиртуют с идеей откровенно авторитарного правления. Так, например, профессор права Гарвардского университета Адриан Вермюле выступает за так называемый "конституционализм общего блага":

качестве отправной точки при таком подходе должны быть взяты основополагающие моральные принципы, способствующие общему благу, принципы, которые должностные лица (включая судей, но ни в коем случае не ограничиваясь ими) должны вычитывать в величественные общие черты и двусмысленности писаной Конституции. Эти принципы включают в себя уважение к авторитету власти и правителей; уважение к иерархии, необходимой для функционирования общества.

Цель конституционализма общего блага- это, конечно, не максимизация индивидуальной автономии или минимизация злоупотребления властью (в любом случае это несовместимая цель), а обеспечение того, чтобы правитель имел власть, необходимую для хорошего правления". Некоторые консервативные авторы считают, что Виктор Орбан из Венгрии или последний диктатор Португалии Антонио Салазар могут служить примером для будущих американских лидеров. Крайне правые заигрывают с насилием как способом остановить прогрессизм. В США всегда было много владельцев оружия, а в пандемическом 2020 году произошел огромный взрыв в приобретении оружия. Все чаще оправдание владения оружием переходит от спорта и охоты к необходимости противостоять тираническим правительствам, к которым эта группа относит любую администрацию, контролируемуюд емократами.

Можно представить себе весьма неприглядные сценарии развития событий в США в связи с будущими спорными выборами, но все же представляется крайне маловероятным, что вооруженное восстание в этой стране когда-либо будет успешным. Не представляется вероятным и то, что американцы когда-либо примут открыто авторитарное правление в том виде, в котором его предлагает Вермюле. Признавая эту реальность, консервативные писатели , такие как Патрик Динен и Род Дреер, рекомендуют уходить в малые общины или даже в монашество, где единомышленники могли бы исповедовать свои убеждения, огражденные от больших течений в либеральном обществе. В современном американском либерализме нет ничего, что мешало бы им делать это сегодня; они не столько выдвигают альтернативу либерализму, сколько используют присущую либерализму открытость к разнообразию.

Консервативные процедурные жалобы на роль неподотчетных судов и бюрократических структур, продвигающих непопулярные культурные программы, отражают реальную проблему демократического выбора. Но, опять же, эта жалоба касается особенности либерализма, имеющей важные исторические корни. Ни одна либеральная демократия не предоставляет демократическому большинству неограниченную власть, поскольку основатели либерализма понимали, что народ сам может сделать неправильный выбор. Особенно это касалось американских основателей, которые потратили немало времени, беспокоясь об эксцессах демократии, и разработали сложную систему сдержек и противовесов для ограничения полного демократического выбора. Кристофер Колдуэлл утверждает, что революция в области гражданских прав1960-х годов положила начало новому конституционному порядку, при котором суды могут регулярно отменять выбор народа, однако это серьезное непонимание как природы системы, так и американской истории.

Центральным вопросом, вставшим перед американцами после основания государства, был расовый. На Юге в эпоху антисемитизма подавляющее большинство избирателей поддерживало институт рабства, право голоса принадлежало только белым мужчинам. В своих дебатах с Авраамом Линкольном Стивен Дуглас отстаивал приоритет демократического выбора: ему было все равно, проголосует ли народ за рабство или нет, главное, чтобы его воля была уважена. Линкольн ответил на этот аргумент тем, что на кону стоят более важные принципы, чем демократия, а именно: постулат о том, что "все люди созданы равными", содержащийся в Декларации независимости. Рабство противоречило этому принципу, оно было неправильным независимо от того, поддерживало его демократическое большинство или нет.

Из-за выбора, сделанного избирателями Юга, отмена рабства не могла быть достигнута демократическим путем, для этого потребовалась кровопролитная гражданская война. Не хватило демократии и для того, чтобы спустя столетие покончить с юридической сегрегацией и законами Джима Кроу. Большинство белых избирателей на Юге поддерживали сегрегацию, и убедить их в обратном было невозможно. Широкое использование судов и бюрократии вместо законодательных органов в эпоху борьбы за гражданские права необходимо рассматривать в контексте расовой истории страны, в которой сами избиратели не всегда выбирали либеральную политику.

Не совсем понятно, есть ли у Колдуэлла реалистичная альтернатива описанным им бедам. Его рассуждения о том, как либерализм перевернул первоначальную конституцию Америки, подразумевают, что он хотел бы вернуться к ситуации, существовавшей до Брауна против Совета по образованию, когда демократическое большинство могло голосовать за ограничение основных прав определенных категорий граждан. Гораздо более реалистично то, что будущие суды и административные органы будут проявлять большую сдержанность в принятии решений, посягающих на прерогативы законодательных органов. В США первые открыли новые фундаментальные права, а вторые расширили простые законодательные формулировки, запрещающие расовую и гендерную дискриминацию, до сотен страниц подробных инструкций о том, как школы и университеты должны регулировать сексуальные отношения. Законы должны развиваться в соответствии с меняющимися условиями, и суды и административные органы призваны способствовать этим изменениям, когда законодательные органы не спешат действовать. Но если они будут слишком сильно опережать общественное мнение, то рискуют лишить себя легитимности. Позволив использовать себя в качестве средства опережения законодательного процесса, суды и ведомства стали объектом резкой критики и политизации.

Критика либерализма со стороны прогрессивных левых имеет как содержательный, так и процедурный характер. По существу, речь идет о том, что огромное неравенство по классовому, расовому, гендерному признаку, сексуальной ориентации и т.п. существовало на протяжении десятилетий. Политики основной массы научились с этим жить, потому что образованные профессионалы могли строить достойную жизнь, отгородившись от остального общества. После революции Рейгана-Тэтчер 1980-х годов многие левые политики, от Билла Клинтона и Тони Блэра до Барака Обамы, сместились вправо и приняли неолиберальные аргументы о необходимости рыночных решений, жесткой экономии и инкрементализма. Проблема насилия полиции в отношении афроамериканцев, замалчивались, хотя разрыв в результатах между расовыми группами оставался неизменным или даже увеличивался. Новые проблемы, такие как изменение климата, породили огромный конфликт поколений и не могли быть серьезно решены из-за власти укоренившихся игроков, таких как компании, производящие ископаемое топливо, и консервативных избирателей, не верящих в реальность изменения климата. Таким образом, либеральный инкрементализм потерпел полное фиаско в выработке решений, соответствующих уровню стоящих перед обществом задач.

Эти критические замечания по существу приводят затем к процедурным претензиям, которые являются источником напряженности между многими активистами поколения Z и их старшими товарищами, родившимися в поколении "бэби-бума". Либеральные демократии построены на сложных правилах, которые требуют обсуждения и компромисса и часто служат для блокирования более радикальных форм изменений. В такой сильно поляризованной стране, как США, это означает, что Конгресс, разделенный поровну, не может договориться о таких простых вещах, как годовой бюджет, и уж тем более о новой радикальной социальной политике, направленной на решение таких проблем, как расовое неравенство или бедность. Более того, со временем правила стали более ограничительными, как, например, в случае с рутинной процедурой филибастера, требующей недостижимого большинства голосов для принятия важных законов. Именно поэтому отмена филлибустера стала одним из главных приоритетов прогрессистов в администрации Байдена. Эти претензии по существу и процедуре заставили многих молодых прогрессивных активистов утверждать, что провальной оказалась не конкретная политика или лидеры, а сама система, которая была заточена против фундаментальных социальных изменений.

Как выглядела бы прогрессивная левая альтернатива либерализму? Многие американские консерваторы убедили себя в том, что они уже живут в кошмарном мире, в котором тираническое "крайне левое" государство попирает их права. Они представляют себе мир, в котором правительство плавно переходит от обязательного использования масок и вакцин в случае чрезвычайной ситуации в области здравоохранения к тому, когда бандиты в кафтанах ходят по домам и насильно отбирают у людей оружие и Библию.

Более реалистичное представление о том, как будет выглядеть прогрессивное постлиберальное общество, требует несколько больше нюансов. В отличие от правых, очень немногие левые задумываются об откровенно авторитарном правительстве. Напротив, крайние левые скорее склонны к анархизму, чем к статизму. В таких левых городах, как Портленд и Сиэтл, активисты стремились создать свободные от полиции районы, например, автономную зону Капитолийского холма, и выступали за отказ от финансирования полицейских департаментов по всей стране. Эта политика оказалась самоокупаемой: автономные зоны страдают от преступности и наркомании, а идея отказа от финансирования полиции стала огромным альбатросом на шее более центристских политиков-демократов.

Более вероятным сценарием прогрессивного постлиберального общества было бы значительное усиление существующих тенденций. Вопросы расы, пола, гендерных предпочтений и других категорий идентичности войдут во все сферы повседневной жизни, станут основными при приеме на работу, продвижении по службе, доступе к здравоохранению, образованию и другим отраслям. Либеральные стандарты, такие как меритократия без учета цвета, отойдут на второй план, уступив место явным предпочтениям по расовому и гендерному признаку. Хотя до сих пор применение позитивных действий в США было ограничено такими решениями Верховного суда, как "Регенты Калифорнийского университета против Бакке", ситуация может измениться, и категории идентичности могут быть прописаны в законе. Серьезные изменения произойдут и в том, как постлиберальное общество будет относиться к внешнему миру . Такое общество может решить просто отказаться от усилий по управлению границами и ввести бессрочную систему предоставления убежища. Под влиянием глобальных угроз, таких как изменение климата, в законодательстве и политике может появиться гораздо большее уважение к решениям, принимаемым международными акторами, а не национальными судами и законодательными органами. Гражданство может быть еще более размыто и превращено в бессмысленную путем предоставления негражданам права голоса.

В экономической сфере не совсем ясно, что прогрессивная программа обязательно будет постлиберальной. Такие политики, как Берни Сандерс, не призывают к отмене частной собственности или возврату к централизованному планированию; скорее, они стремятся к очень широкой форме социал-демократии, которая с переменным успехом была опробована в других либеральных обществах . Государство должно предоставлять широкие социальные услуги, оплачивать высшее образование, финансировать здравоохранение, гарантировать рабочие места и минимальный доход, регулировать, а то и национализировать финансовую систему, а также направлять инвестиции на предотвращение изменения климата. Все это будет оплачиваться за счет столь же масштабных новых налогов на богатых или, в соответствии с современной монетарной политикой, за счет проверенного временем механизма печатания денег.

В настоящее время не похоже, что прогрессивная программа будет реализована в полном объеме. Если экономическое перераспределение пользуется достаточной популярностью среди избирателей, то привлекательность культурной составляющей программы сильно ограничена. Поляризация в США не была симметричной. Справа значительное большинство избирателей, придерживающихся консервативных взглядов , перешли на позиции, которые раньше считались крайними, сосредоточившись на теориях заговора, связанных с фальсификацией результатов голосования и вакцинами. Левоцентристские избиратели, напротив, остаются гораздо более разнообразными. С середины 2010-х годов появилось более экстремальное прогрессивное крыло, хотя на данный момент оно не представляет собой ничего похожего на доминирующую точку зрения в Демократической партии. Таким образом, последние годыокно Овертонав американской политике расширилось, и явный нелиберализм стал гораздо более открыто выражаться как справа, так и слева. Ни одна из крайностей не предлагает реальной альтернативы классическому либерализму, но обе они сумели подмять под себя либеральные идеалы и дискредитировать тех, кто стремится их поддерживать.

Перефразируя слова Уинстона Черчилля о демократии, можно сказать, что либерализм- это худшая форма правления, не считая всех остальных. Это не является ярким подтверждением классического либерализма, для этого необходимо обратиться к другим источникам.

 

Глава 9. Национальная идентичность

Еще одно недовольство, порождаемое либеральными обществами, - это их частая неспособность представить своим гражданам позитивное видение национальной идентичности. Либеральная теория испытывает большие трудности с проведением четких границ вокруг собственного сообщества и объяснением того, что причитается людям внутри и за его пределами. Это связано с тем, что теория построена на претензии на универсализм. Как утверждается во Всеобщей декларации прав человека, "Все люди свободны и равны в своем достоинстве и правах"; далее: "Каждый человек должен обладать всеми правами и всеми свободами, провозглашенными в настоящей Декларации, без какого бы то ни было различия, как-то в отношении расы, цвета кожи, пола, языка, религии, политических или иных убеждений, национального или социального происхождения, имущественного, сословного или иного положения". Теоретически либералы обеспокоены нарушениями прав человека независимо от того, в какой точке мира они происходят. Многие либералы не приемлют партикуляристских привязанностей националистов и считают себя "гражданами мира".

Как же совместить утверждение об универсализме с разделением мира на национальные государства? Не существует четкой либеральной теории относительно того, как должны проводиться национальные границы. Это привело к внутри либеральным конфликтам по поводу сепаратизма таких регионов, как Квебек, Шотландия и Каталония разногласиям по поводу правильного отношения к иммиграции и беженцам.

Если строить такую теорию, то она должна быть примерно такой. Любое общество нуждается в применении силы, как для сохранения внутреннего порядка, так и для защиты от внешних врагов. Либеральное общество делает это путем создания мощного государства, но затем ограничивает эту власть в рамках правового государства. Власть государства основана на общественном договоре между автономными индивидами, которые согласны отказаться от части своих прав делать то, что им заблагорассудится, в обмен на защиту государства. Она легитимируется как общим признанием закона, так и, если речь идет о либеральной демократии, путем всенародных выборов.

Либеральные права бессмысленны, если они не могут быть обеспечены государством, которое, по известному определению Макса Вебера, представляет собой легитимную монополию силы на определенной территории. Территориальная юрисдикция государства обязательно соответствует территории, занимаемой группой индивидов, подписавших общественный договор. Люди, живущие за пределами этой юрисдикции, должны уважать свои права, но не обязательно обеспечивать их соблюдение со стороны государства.

Поэтому государства с ограниченной территориальной юрисдикцией остаются важнейшими политическими акторами, поскольку только они могут легитимно применять силу. В современном глобализированном мире власть осуществляется самыми разными структурами - от транснациональных корпораций и некоммерческих групп до террористических организаций и наднациональных органов, таких как Европейский союз или Организация Объединенных Наций. Необходимость международного сотрудничества как никогда очевидна - от проблем глобального потепления до борьбы с пандемиями и регулирования авиационной безопасности. Однако одна из форм власти – способность обеспечивать соблюдение правил путем угрозы или реального применения силы -по-прежнему под контролем национальных государств. Ни Европейский союз, ни Международная ассоциация воздушного движения не направляют свою полицию или армию для обеспечения соблюдения установленных ими правил. Если правила нарушаются, они по-прежнему зависят в конечном счете от принудительных возможностей государств, которые наделили их полномочиями. Сегодня существует большой массив международного права, напримерacquis communautaire Европейского Союза, который во многих областях вытесняет право национального уровня. Однако в конечном итоге международное право по-прежнему опирается на правоприменение на национальном уровне. Когда государства-члены ЕС расходятся во мнениях по важным вопросам политики, как это было во время кризиса евро 2010 года или кризиса мигрантов 2014 года, конечные результаты определяются не европейским правом, а относительной силой государств-членов. Иными словами, конечная власть по-прежнему остается уделом национальных государств, а значит, контроль над властью на этом уровне остается критически важным.

Таким образом, нет необходимого противоречия между либеральным универсализмом и необходимостью существования государств. Хотя права человека могут быть универсальной нормативной ценностью, правоприменительная власть таковой не является; это дефицитный ресурс, который обязательно применяться в территориально ограниченном виде. Либеральное государство вполне оправданно предоставляет разный уровень прав гражданам и негражданам, поскольку у него нет ни ресурсов, ни полномочий для универсальной защиты прав. Все лица на территории государства пользуются равной защитой закона, но только граждане являются полноправными участниками общественного договора с особыми правами и обязанностями, в частности, правом голоса.

Тот факт, что государства остаются центром принудительной власти, должен заставить нас с осторожностью относиться к предложениям о создании новых наднациональных органов и делегировании им этих полномочий. У нас есть несколько сотен лет опыта, чтобы научиться ограничивать власть на национальном уровне с помощью правовых и законодательных институтов и балансировать власть таким образом, ее использование отражало общие интересы. Мы не представляем, как создать такие институты на глобальном уровне, где, например, глобальный суд или законодательный орган мог бы сдерживать произвольные решения глобальной исполнительной власти. Европейский союз - наиболее серьезная попытка сделать это на региональном уровне; в результате получилась неудобная система, характеризующаяся чрезмерной слабостью в одних областях (фискальная политика, внешние сношения) и чрезмерной силой в других (экономическое регулирование). Европа, по крайней мере, имеет определенную общую историю и культурную идентичность, чего нет на глобальном уровне.

Нации важны не только потому, что они являются центром легитимной власти и инструментом контроля над насилием. Они также являются единственным источником сообщества. Либеральный универсализм на одном уровне природе человеческой общительности. Самые сильные узы привязанности мы испытываем к самым близким людям, таким как друзья и семья; по мере расширения круга знакомых наше чувство долга неизбежно ослабевает. По мере того, как человеческие общества становились все более многочисленными и сложными на протяжении веков, границы солидарности резко расширялись от семей, деревень и племен до целых государств. Но мало кто любит человечество в целом. Для большинства людей во всем мире нация остается самой крупной единицей солидарности, к которой они испытывают инстинктивную лояльность. Более того, эта лояльность становится важнейшей основой легитимности государства, а значит, и его способности управлять. Катастрофические последствия слабого национального самосознания мы наблюдаем сегодня во всем мире - от борющихся развивающихся государств, таких как Нигерия или Мьянма, до несостоявшихся государств, таких как Сирия, Ливия или Афганистан. 2

Этот аргумент может показаться похожим на те, которые приводит Йорам Хазони в своей книге "Добродетель национализма" (2018 г.), где он отстаивает идею глобального порядка, основанного на суверенитете национальных государств. Он прав, предостерегая от тенденции либеральных стран, таких как США, заходить слишком далеков стремлении переделать остальной мир по своему образу и подобию. Но он ошибается, полагая, что нации - это четко разграниченные культурные единицы и что мирный мировой порядок можно построить, принимая их такими, какие они есть. Сегодняшние нации - это социальные конструкции, являющиеся побочным продуктом исторической борьбы, часто включающей завоевания, насилие, насильственную ассимиляцию и сознательное манипулированиек ультурными символами. Существуют лучшие и худшие формы национальной идентичности, и общество может самостоятельно выбирать одну из них.

В частности, если национальная идентичность основана на фиксированных характеристиках, таких как раса, этническая принадлежность или религиозное наследие, то она становится потенциально исключающей категорией, нарушающей либеральный принцип равного достоинства. Таким образом, хотя между необходимостью национальной идентичности и либеральным универсализмом нет необходимого противоречия, тем не менее между этими двумя принципами существует мощная потенциальная точка напряжения. В этих условиях национальная идентичность может перерасти в агрессивный и эксклюзивный национализм, как это произошло в Европе в первой половине ХХ века.

По этой причине либеральные общества в нормативном порядке должны не признавать группы, основанные на фиксированных идентичностях, таких как раса, этническая принадлежность или религиозное наследие. Но бывают случаи, когда это становится неизбежным, и либеральные принципы оказываются неприменимыми. Во многих регионах мира этнические и религиозные группы на протяжении многих поколений занимают одну и ту же территорию и имеют свои глубокие культурные и языковые традиции. Во многих регионах Ближнего Востока, на Балканах, в Южной и Юго-Восточной Азии этническая или религиозная идентичность де-факто является неотъемлемой характеристикой большинства людей, и ассимиляция их в более широкую национальную культуру крайне нереальна. В Индии, например, признается несколько национальных языков, а в прошлом штатам разрешалось проводить собственную политику в области образования и правовой системы. Федерализм и передача полномочий субнациональным единицам часто необходимы в таких разнообразных странах. Власть может быть формально распределена между различными группами, определяемыми культурной идентичностью, в рамках структуры, называемой политологами "консорциумом". Ливан, Босния и Ирак, где самобытные группы оказываются втянутыми в борьбу друг с другом с нулевой суммой. Эта практика приводит к катастрофическим последствиям. Поэтому в обществах, где культурные группы еще не превратились в самодостаточные единицы, гораздо лучше работать с гражданами как с личностями, а не как с членами групп идентичности.

другой стороны, существуют и другие аспекты национальной идентичности, которые могут быть приняты добровольно и, следовательно, разделяться более широко: от литературных традиций, общих исторических нарративов и языка до еды и спорта

Квебек, Шотландия и Каталония - регионы с ярко выраженными историческими и культурными традициями, и в каждом из них есть националисты, стремящиеся к полному отделению от страны, с которой они связаны. Нет сомнений в том, что в случае отделения они останутся либеральными обществами, уважающими права личности, как это сделали Чехия и Словакия после того, как стали отдельными странами. Это не означает, что разделение желательно, но только то, что оно не должно противоречить либеральным принципам. В либеральной теории существует большая дыра в отношении того, как реагировать на подобные требования и как определять национальные границы государств, которые в основе своей являются либеральными. Результаты определяются не столько на основе принципов, сколько под влиянием различных прагматических экономических и политических соображений.

Национальная идентичность представляет собой не только очевидную опасность, но и возможность. Национальная идентичность - это социальная конструкция, и она может быть сформирована таким образом, чтобы поддерживать, а не подрывать либеральные ценности. Исторически сложилось так, что нации формируются из разнородного населения, которое может испытывать сильное чувство общности, основанное на политических принципах или идеалах, а не на аскриптивных групповых категориях. США, Франция, Канада, Австралия, Индия - все страны, которые в последние десятилетия стремятся к формированию национальной идентичности, основанной на политических принципах, а не на расовой, этнической или религиозной принадлежности. США прошли через долгий и болезненный процесс переопределения понятия "быть американцем", постепенно устраняя барьеры для получения гражданства по классовому, расовому и гендерному признаку, но этот процесс не был завершен. Во Франции формирование национальной идентичности началось с Декларации прав человека и гражданина, принятой во время Великой французской революции, в которой был сформулирован идеал гражданства, основанный на общности языка и культуры. И Канада, и Австралия в середине ХХ века были странами с доминирующим белым населением и ограничительными законами в отношении иммиграции и гражданства, например, печально известной политикой "белой Австралии". После 1960-х годов обе страны перестроили свою национальную идентичность на нерасовых началах и, как и США, открыли себя для массовой иммиграции .Сегодня в обеих этих странах иностранного населения выше чем в США, а поляризация и "белая" реакция в Америке практически отсутствуют.

Тем не менее, не стоит недооценивать трудности формирования общей идентичности в резко разделенных демократических государствах. Мы часто забываем о том, что большинство современных либеральных обществ были построены на базе исторических наций, чье понимание национальной идентичности формировалось нелиберальными методами. Франция, Германия, Япония и Южная Корея были нациями до того, как стали либеральными демократиями; Соединенные Штаты, как отмечают многие, были государством до того, как стали нацией. Процесс определения нации в либеральных политических терминах был долгим, трудным и периодически жестоким, и даже сегодня оспаривается людьми как слева, так и справа с резко конкурирующими нарративами о происхождении страны.

Если либерализм будет рассматриваться только как механизм мирного регулирования многообразия без более широкого чувства национальной цели, это можно будет считать серьезной политической слабостью. Люди, пережившие насилие, войну, диктатуру, хотят жить в либеральном обществе, как это делали европейцы в период после 1945 года. Но по мере того как люди привыкают к мирной жизни в условиях либерального режима, они начинают воспринимать этот мир и порядок как должное и стремятся к политике, которая направит их к более высоким целям. В 1914 году в Европе почти столетие не было разрушительных конфликтов, и массы людей с радостью шли на войну, несмотря на огромный материальный прогресс, который произошел за это время.

Возможно, мы находимся в аналогичной точке человеческой истории, когда мир уже три четверти века не ведет крупномасштабных межгосударственных войн, а наблюдается огромный рост глобального благосостояния, который приводит к столь же масштабным социальным изменениям. Европейский союз был создан как противоядие национализму, который привел к мировым войнам, и в этом отношении он оказался успешным сверх всяких ожиданий. Однако ожидания населения растут еще быстрее. Молодые люди не благодарны ЕС за то, что он создал мир и процветание, а, напротив, раздражаются против его мелких бюрократических навязываний. Слабое чувство общности, лежащее в основе либерализма, в этих условиях становится еще более тяжелым бременем.

В позитивном видении либеральной национальной идентичности гораздо больше, чем успешное управление многообразием и отсутствие насилия. Либералы, как правило, сторонятся апелляций к патриотизму и культурным традициям, но это не так. Национальная идентичность либерального и открытого общества - это то, чем либералы могут по праву гордиться, а их тенденция преуменьшать значение национальной идентичности позволила крайне правым претендовать на эту позицию. Привилегии, предоставляемые гражданам, в последние десятилетия неуклонно разрушались судами в Европе и США, и даже оставшееся различие между гражданином и негражданином - право голоса - было поставлено под сомнение. Гражданство должно быть двусторонней сделкой, выражающей согласие с общественным договором, и должно быть предметом гордости. Обещание либеральной американской идентичности было запечатлено романистом Майклом Шара в мыслях, приписываемых полковнику Джошуа Лоуренсу Чемберлену, офицеру Союза, чьи действия решили исход битвы при Геттисберге во время Гражданской войны:

Чемберлен вырос с верой в Америку и человека, и эта вера была сильнее, чем вера в Бога. Это была земля, где ни один человек не склонит голову. Здесь, наконец, человек мог встать, освободившись от прошлого, от традиций, кровных уз и проклятия королевской власти, и стать тем, кем он хотел стать... Факт рабства на этой невероятно красивой новой чистой земле был ужасен, но еще больше был ужас старой Европы, проклятие дворянства, которое Юг переносил на новую почву... Он боролся за достоинство человека и таким образом боролся за себя.

Исторически либеральные общества были двигателями экономического роста, создателями новых технологий, ярких произведений искусства и культуры. Это происходило именно потому, что они были либеральными. Список можно начать с древних Афин, которые Перикл прославил в следующих словах:

У нас есть форма правления... [которая] называется демократией. В ней, хотя и существует равенство между всеми людьми с точки зрения закона в их частных спорах, тем не менее при присвоении достоинств одному человеку отдается предпочтение перед другим, и то в соответствии с репутацией не его дома, а его добродетели; и он не отбрасывается назад через бедность из-за неясности его личности, пока он может приносить пользу обществу. И мы живем не только свободно в управлении государством, но и друг с другом без зависти, касающейся повседневного образа жизни друг друга; не обижаемся ни на кого за то, что он следует своему собственному нраву.

Города-государства Северной Италии, такие как Флоренция, Генуя и Венеция, были скорее олигархиями, чем демократиями, но гораздо более либеральными, чем окружавшие их централизованные монархии и империи, и с эпохи Возрождения стали центрами искусства и мысли. Либеральные голландцы отметили Золотой век в XVII веке, а либеральная Британия стала изобретателем промышленной революции. Либеральные Соединенные Штаты, в свою очередь, стали главным производителем мировой культуры - от джаза и Голливуда до хип-хопа, Силиконовой долины и Интернета - за те десятилетия, что они принимали беженцев из закрытых обществ.

Именно способность либерального общества стимулировать инновации, технологии, культуру и устойчивый рост будет определять геополитику будущего. Китай под руководством Си Цзиньпина утверждает, что он может стать доминирующей державой в мире в авторитарных условиях, а Запад, и особенно США, находится в состоянии неизбежного упадка. В настоящее время мы не знаем, сможет ли эта несвободная политическая и экономическая модель генерировать инновации и рост на пути, а также породить что-либо похожее на привлекательную глобальную культуру. Во многом удивительная история роста Китая за последние четыре десятилетия стала результатом его собственного флирта с либерализмом, открытости китайской экономики, начавшейся с реформ Дэн Сяопина в 1978 году, и создания активного частного сектора. Именно частный сектор, а не дремучие государственные предприятия, обеспечил большую часть высокотехнологичного роста страны. Сегодня Китай вызывает всеобщее восхищение своими экономическими успехами и технологическим прогрессом. Его несвободная социальная модель пользуется гораздо меньшим уважением, и миллионы людей не стремятся стать гражданами Китая.

Вопрос будущего, на который нет ответа, заключается в том, смогут ли либеральные общества преодолеть внутренние разногласия, которые они сами создали. То, что начиналось как институциональный механизм управления разнообразием, породило новые формы разнообразия, которые угрожают самим этим механизмам. Поэтому либеральным обществам придется скорректировать свой курс, если они хотят конкурировать с растущими авторитарными державами мира.

 

Глава 10. Принципы либерального общества

В этой книге предпринята попытка изложить теоретические основы классического либерализма, а также некоторые причины, по которым он вызывает недовольство и оппозицию. Если мы хотим сохранить либерализм как форму правления, нам необходимо понять источники этого недовольства. Такое понимание могло бы дать длинный список политических мер, которые могли бы смягчить сегодняшнее недовольство и неуверенность в себе, - от безработицы, политики здравоохранения и налогообложения до охраны порядка, иммиграции и регулирования Интернета. Вместо этого я хочу изложить некоторые общие принципы, которыми следует руководствоваться при разработке более конкретной политики, - принципы, вытекающие из базовой теории.

Многие из этих принципов особенно актуальны для США. США долгое время были ведущей либеральной державой мира, а в прошлые годы являлись "маяком свободы" для многих людей во всем мире. В других статьях я утверждал, что американские институты со временем обветшали, стали жесткими и трудно реформируемыми, а также страдают от захвата элитами. В сложной конституционной структурой сдержек и противовесов и растущей политической поляризацией американские институты зашли в тупик и оказались не в состоянии решать многие базовые задачи управления такие как принятие ежегодных бюджетов. Это состояние я назвал "ветократией". Если США не устранят свои основные структурные проблемы, они не смогут эффективно конкурировать с растущими авторитарными державами мира. Многие из проблем, наблюдаемых в США, затрагивают и другие либеральные демократии, поэтому способность Америки формулировать и отстаивать либеральные принципы может иметь более широкое применение.

Хотя классический либерализм можно понимать как средство управления разнообразием, как националистически-популистские правые, так и прогрессивные левые испытывают проблемы принятием реальногоразнообразия, существующего в их обществе. Твердое ядро националистическо-популистских правых - это те, кого можно назвать этно-националистами, и они были широко представлены среди участников беспорядков, ворвавшихся в Капитолий США 6 января 2021 года. Разнообразие, которого они боятся, связано с такими категориями, как раса, этническая принадлежность, пол, религия и сексуальная ориентация. Эти опасения вызваны изменением демографической структуры США и возможностью "замены" таких людей, как они сами, небелыми иммигрантами или воинствующими светскими прогрессистами, число которых в городской Америке неуклонно растет.

Проблема, стоящая сегодня перед американскими консерваторами, ничем не отличается от той, с которой исторически сталкивались другие консерваторы, которым постоянно приходилось с изменениями демографической ситуации и социальными переменами. В Европе XIX - начала XX века основной социальной базой консервативных партий в Великобритании и Германии были землевладельцы, зависимые от существующей социальной иерархии, а также некоторые группы аристократов и представителей среднего класса, видевшие в индустриализации угрозу своему образу жизни. В каждом обществе происходили быстрые социальные изменения, поскольку крестьяне покидали сельскую местность, а городское население росло. Городское население все больше мобилизовалось, начали возникать профсоюзы, а также социалистические и коммунистические партии, опиравшиеся на новый рабочий класс. Аналогичная ситуация сложилась в начале ХХ века в Аргентине, где класс крупных землевладельцев и промышленников опасался роста городского пролетариата, организованного левыми партиями, которые постоянно увеличивали свою долю голосов на очередных выборах.

В условиях меняющейся демографической ситуации консерваторам предстоит сделать один из двух выборов. С одной стороны, они могут пойти в откровенно авторитарном направлении и просто захватить власть, отменив демократические выборы или прибегнув к жесткому манипулированию результатами выборов. Немецкие консерваторы впервые попытались установить контроль над избирательным правом и ограничить законодательную власть после объединения страны Бисмарком в 1871 году. В итоге многие немецкие консерваторы поддержали Гитлера и его нацистскую партию как альтернативу, более предпочтительную, чем крайне левые. В Аргентине консерваторы поддержали военный переворот 1930 г., первый из нескольких, произошедших в течение следующих двух поколений.

Британские консерваторы, напротив, реагировали иначе, принимая социальные изменения и стремясь управлять ими. Именно премьер-министр-консерватор Бенджамин Дизраэли в 1867 году провел второй билль о реформе, который значительно расширил избирательные права. Соратники-консерваторы осудили его как предателя своего социального класса. Но, как показал Дэниел Зиблатт, Дизраэли за основу для последующего доминирования консерваторов в британской политике на протяжении всего XIX века. Что вновь получившие право голоса избиратели находили много других причин поддерживать политиков-консерваторов, например, их акцент на патриотизме и поддержку империи. Именно консерваторы укрепили британскую демократию, приняв растущее классовое разнообразие общества и социальные изменения, на которых оно основывалось.

Современные американские консерваторы стоят сегодня перед аналогичным выбором. Консервативные экстремисты убедили себя в том, что насилие может быть единственным способом защиты от левых. Маловероятно, что этой группе удастся привлечь американских военных к антидемократическому захвату власти. Но, учитывая масштабы владения оружием среди этой группы населения, легко предположить, что открытое насилие станет постоянной проблемой.

Гораздо более серьезной угрозой являются открытые усилия консерваторов по ограничению избирательных прав и манипулированию выборами. Это началось задолго до выборов в ноябре 2020 года, но стало центральной проблемой этой партии на основании ложного утверждения Дональда Трампа о том, что он стал жертвой массовых фальсификаций результатов голосования. По признанию самого Трампа, если бы каждый американец, имеющий право голоса, принял участие в выборах, "в этой стране больше никогда не избирался бы республиканец".

Многие из консерваторов, поддерживающих эту повестку дня, в принципе не порывают с идеей демократии. Они совершенно искренне верят в то, что выборы были украдены противоположной партией, потому что их бывший президент и его союзники в СМИ сказали им об этом. Они не обладают авторитарными инстинктами, а являются продуктом информационно-медийной системы, которая ратифицирует их прежние предпочтения и подкрепляет их мотивированными рассуждениями. Результат, тем не менее, антидемократический, предвидящий необходимость отмены результатов будущих выборов и превративший Республиканскую партию в антидемократическую.

Прибегать к таким методам, разумеется, не стоит - это не формула здоровой политики, и она создает экзистенциальную угрозу американской либеральной демократии. Вместо этого консерваторы могли бы взять на вооружение опыт Дизраэли и принять демографические изменения, осознав, что многих избирателей может привлечь не правая политика идентичности, а консервативная политика. В выборах 2020 года многие группы меньшинств увеличили свою поддержку республиканских кандидатов; это говорит о том, что у многих есть причины голосовать за республиканцев, помимо одобрения этно-националистической повестки дня. Многие группы недавних иммигрантов социально консервативны и продолжают верить в более старую версию американской мечты, а не в ту, которую преподносит левая политика идентичности. Они могли бы послужить основой для создания настоящего консервативного большинства, а не того, которое является результатом манипуляций с системой голосования.

Вот что означало бы для консерваторов принятие классических либеральных принципов: им необходимо принять факт демографического разнообразия и использовать его для поддержки консервативных ценностей, не привязанных к фиксированным аспектам идентичности.

Аналогичная проблема существует и у прогрессивных левых, неспособных принять реальное разнообразие страны. Под разнообразием для этой группы понимаются прежде всего конкретные виды социальных различий, связанные с расой, этнической принадлежностью, полом, сексуальной ориентацией. Оно часто не включает в себя ни политическое разнообразие, ни разнообразие религиозных взглядов, если последних придерживаются консервативные христиане. Критическая теория возвела большую интеллектуальную конструкцию, которая позволяет прогрессистам списывать весь этот элемент общества как часть расистской, патриархальной структуры власти, незаконно цепляющейся за свои былые привилегии. Глубоко укоренившиеся религиозные убеждения по таким вопросам как аборты и однополые браки, не представляют собой приемлемых альтернативных пониманий важных моральных проблем, а являются лишь примерами фанатизма и предрассудков, которые необходимо искоренить.

Прогрессистам, со своей стороны, придется смириться с тем, что примерно половина страны не согласна ни с их целями, ни с их методами, и что в ближайшее время они вряд ли смогут просто победить их у избирательных урн. Консерваторам необходимо смириться с изменением расового и этнического состава населения страны, с тем, что женщины будут и впредь занимать самые разные позиции, как в профессиональной, так и в частной жизни, и с тем, что гендерные роли претерпели серьезные изменения. Обе стороны негласно надеются, что значительное большинство их сограждан втайне с ними согласны, и выразить это согласие им мешают только манипуляции СМИ и ложное сознание, распространяемое различными элитами. Это опасная уловка, позволяющая партизанам просто желать реального разнообразия. Классический либерализм сегодня необходим как никогда, поскольку США (как и другие либеральные демократии) стали более разнообразными, чем когда-либо.

Существует несколько общих либеральных принципов, которые могут помочь в управлении этими различными формами разнообразия. Прежде всего, классические либералы должны признать необходимость государства и преодолеть неолиберальную эпоху, когда государство демонизировалось как неизбежный враг экономического роста и индивидуальной свободы. Напротив, для нормальной работы современной либеральной демократии необходим высокий уровень доверия к правительству - не слепого доверия, а доверия, основанного на признании того, что правительство служит важнейшим общественным целям. Сегодня в Соединенных Штатах мы находимся на той стадии, когда граждане выдумывают самые причудливые теории заговора о том, как теневые элиты манипулируют их правительством, чтобы лишить их прав, и вооружаются в ожидании того момента, когда им придется защищаться от государства с помощью силы. Страх и ненависть к государству существует и у левых: многие считают, что государство было захвачено могущественными корпоративными группами, что ЦРУ и Агентство национальной безопасности продолжают вести слежку и ущемлять права простых граждан, а полиция существует в основном для того, чтобы обеспечивать соблюдение привилегий белых. Обе стороны склонны считать правительство некомпетентным, коррумпированным и нелегитимным.

Актуальная проблема для либеральных государств не связана с размером или масштабом правительства, над которой левые и правые бьются уже не одно десятилетие. Вопрос скорее в качестве правительства. Невозможно обойти вопрос о дееспособности государства, то есть о наличии у него достаточных людских и материальных ресурсов для оказания необходимых услуг населению. Современное государство должно быть безличным, то есть стремиться к равному и единообразному отношению к гражданам, а не к личным, политическим или семейным связям с политиками, обладающими властью в данный момент. Современному государству приходится решать целый ряд сложных политических задач - от макроэкономической политики и здравоохранения до регулирования электромагнитного спектра и прогнозирования погоды, и для успешного выполнения своей работы ему необходим доступ к хорошо образованным профессионалам, обладающим чувством общественного предназначения.

Либеральные государства добились значительных успехов в обеспечении долгосрочного экономического роста, однако совокупный рост ВВП не может рассматриваться как единственное мерило успеха. Распределение этого роста и поддержание определенного уровня равенства доходов и богатства важны как по экономическим, так и по политическим причинам. Если неравенство становится слишком сильным, совокупный спрос стагнирует, а политическая реакция на систему растет. Идея перераспределения богатства и доходов вызывает неприятие у многих либералов, но факт заключается в том, что все современные государства в той или иной степени перераспределяют ресурсы. Задача состоит в том, чтобы установить социальную защиту на устойчивом уровне, при котором она не подрывает стимулы и может поддерживаться государственными финансами на долгосрочной основе.

Еще одним либеральным принципом является серьезное отношение к федерализму (или, говоря европейским языком, субсидиарности) и передача полномочий на самые низкие уровни управления. Многие амбициозные федеральные программы в таких областях, как здравоохранение и охрана окружающей среды, разрабатывались в расчете на их единообразную реализацию на уровне штатов. Серьезное отношение к федерализму означает передачу полномочий на более низкие уровни власти по более широкому кругу вопросов и предоставление этим уровням возможности отражать выбор граждан. Хотя в таких областях политики, как здравоохранение или охрана окружающей среды, может быть более желательным применение единых стандартов, демократическое самоуправление должно превалировать над единообразием их применения, каким бы желательным оно ни было. В целом штаты, округа и муниципалитеты вынуждены решать насущные проблемы, такие как вывоз мусора и охрана порядка, и поэтому склонны к более прагматичным подходам. Одной из главных проблем американской политики последних лет является то, что эти местные уровни оказались заражены поляризацией, существующей на национальном уровне, и это препятствует их способности реагировать на местные условия.

Однако есть решения, принимаемые на уровне штатов, которые на самом деле бросают вызов фундаментальным конституционным правам и затрагивают основы либеральной демократии как таковой. Права штатов" были тем знаменем, под которым защищалось рабство, а затем и "Джим Кроу", и федеральное правительство сыграло решающую роль в принуждении штатов к юридическому равенству афроамериканцев. Этот вопрос, к сожалению, возвращается в американскую политику. Республиканские законодательные органы многих штатов приняли или предложили законопроекты, которые фактически позволяют отменять результаты демократических выборов и затрудняют голосование, особенно для афроамериканцев. Право голоса неоспоримо гарантировано Пятнадцатой поправкой к Конституции. Избирательные права - это фундаментальные права, которые необходимо защищать силой национального правительства.

Третий общий либеральный принцип, которому необходимо следовать, - это необходимость защиты свободы слова при соответствующем понимании ее границ. Свобода слова находится под угрозой со стороны правительств, которые по-прежнему являются надлежащим объектом для беспокойства. Но ей может угрожать и частная власть в лице медиаорганизаций и интернет-платформ, которые искусственно усиливают голоса одних над другими. Соответствующим ответом на это является не прямое государственное регулирование высказываний этих частных субъектов, а предотвращение накопления больших объемов частной власти с помощью антимонопольных законов и законов о конкуренции.

Либеральные общества должны уважать зону приватности, окружающую каждого человека. Конфиденциальность - необходимое условие, способствующее демократическому обсуждению и достижению компромисса, необходимого для того, чтобы люди были честны своих взглядах. Она также является следствием либерального принципа толерантности. Признавая фактическое разнообразие общества, граждане не обязаны придерживаться единообразия мышления. Принцип лежит в основе Первой поправки к Конституции США, а также прав на свободу слова, закрепленных в других базовых законах по всему миру. Однако в США федеральное правительство в последние годы вплотную приблизилось к тому, чтобы регулировать не только сексуальное поведение молодых людей, но и то, как они думают о сексуальности.

Тем не менее, речь, особенно публичная, должна регулироваться целым рядом норм, одни из которых устанавливаются государством, а другие гораздо лучше обеспечиваются частными структурами. Хотя либеральные общества будут расходиться во мнениях относительно конечных целей, они не смогут функционировать, если не придут к согласию относительно основных фактов и не обратят вспять свое сползание к эпистемическому релятивизму. Существуют хорошо отработанные методики определения фактической информации, которые годами используются в судопроизводстве, профессиональной журналистике, научном сообществе. Факт, что некоторые из этих институтов периодически оказываются ошибочными или предвзятыми, не означает, что они должны потерять свою привилегированность как источники информации или что любая альтернативная точка зрения, высказанная в Интернете, является столь же обоснованной, как и любая другая. Существуют и другие необходимые нормы, способствующие цивилизованности и аргументированному обсуждению, которые лежат в основе демократических дискуссий в либеральном обществе. Кроме того, нормы, касающиеся публичных выступлений, должны применяться повсеместно; личность выступающего не должна определять, что ему разрешено говорить.

Четвертый либеральный принцип касается постоянного примата прав личности над правами культурных групп. Это не противоречит высказанным ранее в этой книге соображениям, что индивидуализм является исторически обусловленным явлением, которое часто противоречит естественным склонностям и способностям человека к социальному поведению. Тем не менее есть несколько причин, по которым наши институты должны сосредоточиться на правах индивидов, а не групп.

Люди никогда полностью не определяются своей групповой принадлежностью и продолжают проявлять индивидуальную самостоятельность. Важно понимать, как они сформировались групповой идентичности, но социальное уважение должно учитывать и индивидуальный выбор, который они делают. Признание группы грозит не исправлением, а закреплением групповых различий. Неравенство в групповых результатах является побочным продуктом множества взаимодействующих социальных и экономических факторов, многие из которых политика не в состоянии исправить. Социальная политика должна быть направлена на выравнивание результатов всего общества, но она должна быть направлена на такие изменчивые категории, как класс, а не на такие фиксированные, как раса или этническая принадлежность.

Несмотря на то, что индивидуализм может быть исторически обусловленным, он настолько прочно вошел в сознание современных людей, что трудно представить, как от него можно отказаться. Современная рыночная экономика в значительной степени зависит от гибкости, мобильности рабочей силы и инноваций. Если сделки должны происходить в ограниченных культурных границах, то размер рынков и инновации, которые возникают благодаря культурному разнообразию, будут неизбежно ограничены. Индивидуализм не является неизменной культурной характеристикой западной культуры, как утверждают некоторые версии критической теории. Он является побочным продуктом социально-экономической модернизации, которая постепенно происходит в различных обществах.

Последний либеральный принцип связан с признанием того, что автономия человека не безгранична. Либеральные общества исходят из равенства человеческого достоинства, которое коренится в способности человека делать выбор. Поэтому они стремятся защитить эту автономию в качестве одного из основных прав.

Но хотя автономия и является базовой либеральной ценностью, она не является единственным благом человека, которое автоматически превалирует над всеми другими представлениями о хорошей жизни. Как мы видели, сфера автономии с течением времени неуклонно расширялась: от свободы подчиняться правилам в рамках существующей морали до самостоятельного выдумывания этих правил. Не каждый человек считает, что максимизация его личной автономии - это самая важная цель жизни, и что разрушение всех существующих форм власти - это обязательно хорошо. Многие люди с удовольствием ограничивают свою свободу выбора, принимая религиозные и моральные рамки, которые связывают их с другими людьми, или живя в рамках унаследованных культурных традиций. Первая американская поправка была призвана защищать свободу вероисповедания, а не защищать граждан от религии.

Успешные либеральные общества имеют свою культуру и свое понимание хорошей жизни, даже если это понимание может быть более тонким, чем то, которое предлагают общества, связанные одной религиозной доктриной. Они не могут быть нейтральными по отношению к ценностям, необходимым для поддержания себя как либерального общества. Для их сплочения приоритетными должны быть общественный дух, толерантность, открытость и активное участие в общественной жизни. Для экономического процветания им необходимо поощрять инновации, предпринимательство и рискованность. Общество, состоящее из индивидуумов, заинтересованных только в максимизации личного потребления, не будет обществом.

Человек - это не свободно плавающий агент, способный перестраивать себя по своему усмотрению, это происходит только в виртуальных мирах. В первую очередь мы ограничены своим физическим телом. Технологии сделали многое для того, чтобы освободить человека от ограничений, накладываемых его физической природой. Они освободили людей от изнурительного физического труда, значительно увеличили продолжительность жизни, преодолели многие формы болезней и инвалидности, умножили опыт и информацию, которую каждый из нас способен обработать. Некоторые техно-либертарианцы представляют себе будущее, в котором каждый из нас станет полностью развоплощенным сознанием, которое можно будет загрузить в компьютер, что позволит нам жить вечно. Наше восприятие мира все больше опосредуется экранами, которые позволяют легко представить себя в альтернативной реальности или в качестве альтернативных существ.

Реальный мир, однако, продолжает оставаться иным: воля заложена в физическом теле, которое структурирует и одновременно ограничивает степень индивидуальной свободы действий. Нельзя сказать, что большинство людей хотят освободиться от своей собственной природы. Наша индивидуальная идентичность по-прежнему укоренена в физических телах, и во взаимодействии этих тел с окружающей средой, в которой мы живем. То, кем мы являемся как личности, - это продукт взаимодействия нашего сознания и физического тела, а также воспоминаний об этом взаимодействии с течением времени. Эмоции, которые мы испытываем, коренятся в наших ощущениях, связанных с нашим физическим телом. И наши права как граждан строятся на необходимости защищать как физические тела, так и наше автономное сознание.

Последний общий принцип либерального общества можно было бы позаимствовать из книги древних греков. У них была поговорка μηδεν αγαν (mēden agan), которая означала "ничего лишнего", а σοφροσυνη (sophrosunē), или "умеренность", считалась одной из четырех кардинальных добродетелей. В наше время этот акцент на умеренности в значительной степени отброшен: выпускникам университетов регулярно советуют "следовать своим страстям", а людей, живущих в меру, критикуют только тогда, когда это вредит их физическому здоровью. Умеренность предполагает и требует самоограничения, сознательного отказа от стремления к наибольшим эмоциям и достижениям. Умеренность рассматривается как искусственное ограничение внутреннего "я", полное выражение которого, как утверждается, является источником человеческого счастья и достижений.

Но греки, возможно, что-то и замышляли, как в отношении индивидуальной жизни, так и в политике. Умеренность - неплохой политический принцип вообще, а тем более для либерального строя, который с самого начала был призван успокаивать политические страсти. Если экономическая свобода покупать, продавать и инвестировать - это хорошо, то это не значит, что снятие всех ограничений с экономической деятельности будет еще лучше. Если личная автономия является источником самореализации человека, это не значит, что неограниченная свобода и постоянное разрушение ограничений сделают его более реализованным. Иногда удовлетворение приходит через принятие ограничений. Поэтому восстановление чувства умеренности, как индивидуальной, так и общественной, является ключевым для возрождения - более того, для выживания - самого либерализма.