Год порно [Илья Мамаев-Найлз] (fb2) читать онлайн

Илья Мамаев-Найлз Год порно

Дизайн обложки и макета Марии Касаткиной

В книге содержатся сцены употребления алкоголя и запрещенных веществ. Редакция предупреждает: алкоголь и наркотики вредны для вашего здоровья!

© Мамаев-Найлз И. С., 2023

© Издание, оформление. ООО «Поляндрия Ноу Эйдж», 2023

* * *

Диме Кириллову

Передо мной была великая печаль человеческой жизни. Не в том смысле, что все мыкогда-нибудь умрем, — это не так уж печально. Я имею в виду, что он не мог рассказать мне, что ему снится, а я не мог сказать ему, как все на самом деле^[1].

Денис Джонсон

Часть 1

Марк не чувствовал своего члена. Он сидел с закрытыми глазами, пытаясь представить Резеду в чем-нибудь обтягивающем, делающей что-нибудь, что делают порноактрисы, просто чтобы проверить, сможет ли возбудиться. Он тревожился, и оттого Резеда в его голове теряла черты лица, короткий нос удлинялся или сплющивался, а темные глаза светлели, голубели, зеленели. Все ее тело меняло форму, пропадало и появлялось. Никакие грязные позы не могли удержать ее на месте.

Он заглушил двигатель, чтобы зря не расходовать бензин. Стало тихо. По другую сторону гаражей стоял дом, в котором жила Резеда. Она обычно просила ждать здесь, чтобы родители его не увидели.

Ночь липла на тело. Внизу футболки напотело и нагрелось. Когда Марк наклонялся вперед, спина немного охлаждалась, но потом он откидывался на спинку, и становилось мерзко. Марк подумал было покурить, но не успел.

Они не поздоровались. Резеда сразу села на переднее сиденье, хлопнула дверцей, а потом снова открыла и, закатив глаза, закрыла медленно.

А, точно. Простите, сказала она.

Они выехали за город. На то же место, что и в прошлый раз. Марк уже подустал каждый день искать что-то новое. Он все чаще ночевал прямо на парковке магазина, в котором покупал завтрак и ужин. Да и ел он теперь чаще готовое.

В свете фар носились мошки и слепни. Над ними было небо, густое и черное. Резеда говорила про звезды, и Марка это раздражало. Он долго молчал. Резеда это заметила и спросила про работу.

Сегодня в кофейню пришел усатый мужчина со своей, как он сказал, дамой. Они были в одежде прошлого, смотрели, как люди из прошлого, и говорили, как раньше. Мужчина звонким кавалерийским голосом потребовал выпивку. Марк сказал, что они алкоголь не продают, на что кавалерист по-армейски в два слога спросил: Причина? И Марк, сдерживая смех, попытался объяснить специфику заведения, в котором продают только кофе.

Полдня думал, как расскажет об этом Резеде. Но вот она спросила, а он ответил нормально, как обычно. Хоть он и злился, но не мог не признать, что ее вопрос — акт самопожертвования и потому должен вызывать если не восторг, то хотя бы уважение. Ведь Резеда не работала, а у неработающих разговоры о работе вызывают тоску.

Марк знал это по себе. Еще пару месяцев назад он и сам жил на деньги родителей. Не то чтобы они давались ему даром — вместо заработка своим трудом он выслушивал, с каким трудом они давались отцу и — если тот особенно горячился — маме.

Обычно отец выбирал какой-то предмет мебели или интерьера, который был перед глазами, и переводил его в валюту маминого времени. Диван стоил год маминой работы, стол — два, а на английский платяной шкаф маме бы пришлось пахать всю жизнь.

Вообще, слово пахать отец использовал, только когда говорил про мужиков на своем заводе. Но после ссоры Марк собирал все компрометирующие реакции и выражения в один образ, чтобы не осталось ни толики сомнений в том, что по сравнению с ним отец был поверхностным, ничего не смыслящим идиотом.

Само слово отец для Марка довольно ново. Его, может, никогда бы и не появилось, но поссорился с папой звучит унизительно. Тогда как случайно вышедшее с отцом как будто придало важность и даже романтику бродячей жизни Марка.

Что это? Лаванда?

Ландыш, сказал Марк.

Пока лучшей была «Свежесть после дождя».

Резеду привлекала романтика. Марк брызгался освежителем воздуха в туалете кофейни, и ей казалось, что это прикольно. Она уже сняла с себя рубашку. Марк приподнялся и стянул футболку. Резеда целовала его шею. Ее короткие волосы щекотали глаза. Она терлась о тело Марка, и он чувствовал под ее майкой лифчик с пуш-апом.

Ее руки были мягкими и прохладными. Прикасаясь к ним, Марк ощущал, насколько горячие у него кончики пальцев. Он провел ими вверх и случайно надавил на подмышки — свежевыбритые, обработанные дезодорантом и оттого нескользкие. Резеда улыбнулась и поцеловала его в губы.

На секунду он ощутил лишь влагу. Тело потеряло границы. Затем от головы, груди и рук кровь резко начала отливать. Трусы и штаны стали жать. Марк обхватил Резеду за талию и положил вместо себя на опущенную спинку кресла. Ему показалось, что она охнула, и это возбудило его еще сильнее. Не раздеваясь, он начал тереть местом, где выпирал член, по месту, где предположительно был клитор Резеды.

Она постанывала, и, кажется, искренне, поскольку звуки выходили страшные. Марк обсасывал мочку ее уха, как виноградину. Левую. Потом правую. Он разделся, встав сначала на одно колено и приспустив штанину, потом на другое. Трусы Резеды снял плавно, потом поцеловал в раскаленный щетинящийся лобок и потянулся к лицу.

Резеда не смотрела Марку в глаза. Ее губы прижимались то к ключице, то к щеке, то к груди — с каждым разом все суше и уже. Марк боялся не меньше, но старался этого не показывать. Резеде он давно соврал, что не девственник, и теперь, даже осознавая, что тычется не туда, продолжал.

Наконец он почувствовал какое-то углубление. Надавил тазом, но член не вошел. Повторил. И еще раз. Сбритые лобковые волосы Резеды впивались в головку, которая больно мялась и высыхала. Член становился мягче и меньше. Марку было страшно. Локти уперлись в ворсистую обивку багажника. Плечи потяжелели. Марк выдохнул и лег на спину.

На стеклах осело их дыхание. Наружный миррасплылся и потерял очертания. Только пара робких полосок разрезали эту влагу. Видимо, задели во время… секса? Прелюдии? Марк не мог подобрать правильного слова.

Я пойду покурю.

Резеда не ответила, но Марк чувствовал, как она смотрит.

Я тоже.

Она сказала это с обидой, и Марк снова на нее разозлился. Они отыскали белье, надели и вылезли через дверцу багажника.

Пахло рожью и овсом. Плотным, теплым, вязким. Реши Марк сказать это вслух, вышло бы пахнет пивом. И когда Резеда бы на это рассмеялась, он добавил бы и говном. С кумысной фермы и правда несло навозом. Марк все равно думал бы про рожь и овес. Про поле как что-то всепоглощающее и русское. Про ночное небо как черный холодный океан — ничей, то есть общий.

Обиднее всего было то, что лицо, тело и одежда Резеды Марку нравились. В платьях она выглядела слегка нелепо, по-детски пухлой и приплюснутой, но предпочитала джинсы, голубые, протертые, и они ей очень шли.

Она сидела в них на крыше машины. Сверху накинула только рубашку и даже не застегнула. Ее живот рябился тонкими складками. Грудь казалась больше оттого, что она держала руки скрещенными между коленок.

В ее пальцах тлела сигарета. Был ламповый свет — Марк думал, как здорово все это смотрелось бы на пленке. Он сам никогда не фотографировал, но лайкал такие посты. Резеда тоже.

Очень красиво, сказала она.

Марк оглянулся и сказал ага.

Прямо чувствую, как наполняюсь энергией.

Она улыбалась и говорила радостным голосом. Будто забыла, что у них снова не вышло.

Окей.

Ну что такое?

Поехали. Мне завтра с утра.

На обратном пути Резеда включала свои загруженные песни, медленные и грустные. Уже в городе она сказала, что ее родители уехали на несколько дней, поэтому Марк может зайти там, умыться или, ну, в душ сходить.

Они все равно оставили машину за гаражами — Резеда боялась, что бабка из ее подъезда их увидит и сдаст.

Резеда провела Марка в ванную, дала полотенце и вышла. В зеркале Марк посмотрел на свою неровно растущую бородку и прыщики на шее и щеках. Какой он грязный и жалкий в этом кирпичном доме со всеми благами цивилизации. Следы воспаления на коже казались страшнее, чем под фонариком телефона. Они выглядели ненормально. Но самым ужасным в его внешности был разрез глаз. Узкий, марийский. Он достался ему от мамы.

За него Марка в школе обзывали черемисом. Или марийцем. Одноклассники считали слова мариец и черемис в равной степени оскорбительными. Одно время Марку нравилась девушка из параллельного класса, и все было хорошо, он даже зашел к ней домой и попил чай с родителями. После этого она перестала здороваться с ним в школьных коридорах и отвечать на эсэмэски. Он ждал ее у подъезда после учебы и просил объяснений. Она ничего не отвечала, но смотрела на него без стеснения. К концу недели ей, видимо, надоело.

Мама сказала, что не нужно встречаться с марийцами. Вы все алкаши.

Я русский.

Посмотри в зеркало.

Перед сном Марк растягивал кожу вокруг глаз в разные стороны. Взрослые говорили, что его тело еще формируется, и он решил, что сможет сформировать себе широкие глаза, если постарается. Однажды он уже пытался так сформировать себе заостренные уши, как у эльфа. Но разрез так и остался узким, а уши круглыми.

Марк включил кран и повернул рычажок. Сверху пошла горячая вода, и Марку сразу стало очень хорошо. Он залез под душ и начал скрести руки, ноги и спину. Стало жечь, и он прекратил. Потом воспользовался гелем и шампунем. Когда закончил, зеркало запотело. Он его не протер. Просто высушился, надел свои твердые вещи и вышел в коридор.

Резеда лежала на кровати. На ней была блестящая ночнушка. Марк лег рядом. Она приблизилась, понюхала и сказала, что все равно пахнет.

Это от поля. Там тащит пивом и говном.

Резеда потянулась к нему, чтобы поцеловать, но Марк сказал, что устал. Ему было неловко. Резеда так хотела прикоснуться к нему, испробовать взрослый мир, догнать бывших одноклассниц и стать наконец нормальной. А ей попался он, взрослый вроде бы парень, который уже месяц как окончил университет, но так и не разобрался с юношескими проблемами.

Ты куда?

Поеду спать.

Можешь остаться.

Марк усмехнулся и направился в прихожую. От жары ноги отекли и теперь с трудом залезали в кеды. Резеда подошла не сразу. Марк видел ее длинную острую тень, которая начиналась, судя по размерам, у окна. Тень не двигалась, а потом стала ходить из стороны в сторону, темнеть и уменьшаться, пока на ее месте не появились ступни.

Пока, сказал Марк.

Он вернулся в поле. Ночь была сияющей, звездной, и на ее фоне все остальное блекло и мельчало. От этого Марку становилось легко.

Когда природа наскучила, Марк нашел в интернете порно с актрисой, похожей на Резеду, и стал мастурбировать. Чтобы не замарать одежду и салон, на заключительной стадии он выбрался наружу. Свет телефона привлекал насекомых. Жужжали комары. Перед глазами мелькали мошки. Марк заблокировал экран и зажмурился. Сердце забилось сильнее и чаще. Воздух раскалился и скользил по шее маслом.

Резеда начала мерцать в голове Марка, будто кто-то баловался светом, и тут вместо нее возникла Леся. Мерцание прекратилось. Светило все ярче и жарче. Марк смотрел в Лесины глаза, а она — в его. Он рассматривал ее тело. На ней не было одежды. Марк почти чувствовал ее кожу, мягкую и гладкую. Он осознал, что пошевелил пальцами, будто бы трогая ее. Поле засияло белым и зазвенело — все громче и громче, пока Марк не стал задыхаться и задирать голову. Из члена несколько раз брызнуло в пыльные кусты, и Марк вдохнул, проглотив вместе с воздухом какое-то насекомое.

Он вытерся влажными салфетками и сел покурить. Тело приятно потяжелело, как перед сном. Сигарета потрескивала и шипела. Завибрировал телефон. Это ответили из студии монтажа, в которую Марк писал с неделю назад, — его готовы взять переводчиком. Видимо, диплом сыграл свою роль, потому что опыта у Марка не было совсем. Только они сразу должны предупредить, что контент — эротика.

Марк улыбнулся. Потом снова. Посмотрел перед собой, чтобы все это забыть. Но мысли рвались обратно. И становилось как-то мерзко и жалко.

А потом — смешно.

* * *

Марк проснулся с солнцем. Он спал на заднем сиденье, и теперь ноги не разгибались. Потный и деревянный, он выполз наружу поссать. Потом открыл багажник, достал пятилитровку и пачку клюквенных пряников. Съел пару штук, запил и поехал на работу.

В городе еще было пусто и прохладно. Светофоры мигали желтым. Другие бездомные тоже просыпались. Кто-то приподнимался на скамейке, кто-то уже шел из парка бог знает куда. Марк включил кофемашину, умылся в туалете, сделал себе кофе и сел за перевод.

Открыл файл, который скинули из студии. Инструкция, как переводить порно. По большей части требования по оформлению. Типа, женские реплики пишутся жирным шрифтом, а детские — цветным. Марк сразу представил худшее, но студия просто отправляла один и тот же файл переводчикам всех жанров. Таким же неуместным казалось и другое требование: используйте богатый русский язык, нецензурную лексику использовать запрещено.

Марк пробежался взглядом по всем пунктам, потом вернулся к письму и перешел по ссылке, где хранились фильмы. Загрузилась новая страница. На иконках видео застыли сотни голых мужчин и женщин. Марк проскроллил до конца и, все еще не веря, что это и правда с ним происходит, нажал на первое попавшееся порно и открыл вордовский документ.

Фильм назывался PantyPenPals. Марк перебрал пару вариантов перевода, ничего нормального не придумал, оставил пустое место и продолжил.

Началось с того, что девушка, болтая по телефону с подругой, посоветовала той посмотреть японское порно. Долго она пообщаться не смогла — пришел ее парень Джонни, который сегодня мистер Маккрей, преподаватель из университета. У них ролевуха: препод и студентка. Они разыграли сцену, Джони сказал трахни меня за оценку, и девушка послушалась.

Вообще секс-реплики — это странно, думал Марк. Он разделил их на несколько типов:

1. Проговаривание действия. Например: девушка прыгает на члене и повторяет я прыгаю на вашем члене.

2. Констатация факта. Например: вы умеете лизать, мистер Маккрей.

3. План на будущее / угроза. Например: я сейчас растяну твою узкую киску.

4. Ну и приказ, принуждение. Например: соси мой палец, чертовски хорошая девочка.

+ Междометия да, о да, да-а, да-а-а-а и др.

С матом возникла проблема. Ладно еще трахать, но как перевести fuck yeah, если не блядь, да? Марк использовал боже. И началось. Дешевая американская порнуха превратилась в крестовый поход, изгнание дьявола, воскресную молитву: английский fucking shit инвертировался в бог ты мой, motherfucker стал русским вот черт (Марк не сразу дошел до батюшки). А в другой сцене герой просил жену сделать ему сногсшибательный минет (да, mind-blowing blowjob), она встала на колени и начала призывать господа. Боже. Боже. О боже. Возьми меня, боже.

У Марка встал. Насколько же он зафакаплен, если его возбуждает божественное порно, но не голое тело Резеды. На экране секс казался таким простым. Будто это что-то само собой разумеющееся, как дыхание. Вдохнул и выдохнул. Вошел и вышел. Марк испугался, что разучится дышать. Он не помнил, как это делать. Легкие как-то сами надуваются и сдуваются. Возьмут и перестанут.

Прозвенел колокольчик над дверью.

Доброе, сказал Марк.

С чего вдруг?

Как обычно?

У Игоря была типичная прическа злого русского в американских боевиках. Марк начал делать ему эспрессо и немного кипяточку. Достал из кофемашины рожок, взял еще чистое полотенчико и протер им внутреннюю полость. Она была влажной и горячей. Подставил рожок к кофемолке, нажал кнопку. Стало шумно. Потом тихо. Марк чувствовал, что Игорь за ним наблюдает.

Не спится вам в воскресенье?

Да на службе был.

В полиции? Армии?

Игорь улыбнулся.

В церкви.

А.

Марк настороженно относился к верующим. Ему казалось, они просто устроили грандиозный пранк и, если на него купиться, расхохочутся до слез от твоей глупости.

Игорь положил на стойку купюру. Марк дал сдачу монетами, Игорь закинул их в банку с надписью «Марку на футболку и шампунь» и вышел на улицу.

От пропавшего возбуждения на лбу выступила испарина. Марк вытер его рукавом, и тот потемнел. Потом он промыл рожок, вставил его в кофемашину и направился на заслуженный перекур.

Игорь, сказал Марк, доставая сигарету. Вы когда-нибудь отправляли кому-нибудь трусы по почте?

А что?

Надо.

Игорь потребовал подробностей. Марк рассказал, что переводит фильм, в котором люди отправляют друг другу письма и трусы.

Не, у нас такого нет. Ну, у меня точно. Перетруска какая-то.

Марк ухмыльнулся, сделал тяжку и подумал, что перетруска, в общем-то, подходит. Друзья по перетруске.

А че ты… как так… ну, начал-то переводить?

Деньги нужны.

А у папы че, нет?

Мы не общаемся. А вы знакомы?

Типа того. Хороший человек.

Отца в городе знали многие, так что Марка это не удивило. Раздражало только, что даже здесь отец его достает. Пытается окольными путями убедить, что он, вообще-то, хороший и это с Марком что-то не так.

Ага. Простите.

Марк ответил на звонок. Бабушка только поздоровалась и сразу расплакалась. Она очень переживала из-за того, что он ушел из дома. Говорила, что он будет жалеть. Марку же было очень хорошо, но, если бы он ей все честно выложил, она бы не поверила. Так что он постоял немного, послушал, сказал, что ему нужно работать, и положил трубку.

Через пару часов приехал Миша, и Марк спросил разрешения оставаться в кофейне после закрытия. Сказал, что нашел подработку — переводы — и хочет накопить денег, чтобы снять квартиру. Но ему нужен интернет и розетка, чтобы подсоединить ноутбук. Миша сказал да, конечно и спросил, что он будет переводить. Марк ответил фильмы.

Какие?

Марк как-то сказал Мише, что зерно, которое тот привез, ну, нормальное. Миша выкинул пачку и не появлялся в кофейне с неделю. Слова могли вогнать его в депрессию, поэтому Марк подбирал их осторожно.

Документалки всякие. Про отношения между людьми, про общество, историю. Вот это все.

Миша кивнул. Они стояли, упираясь в стойку локтями. Молчали. Марк рассказал про мужика, который просил выпивки. Думал, будет забавно. Миша пришел в отчаяние и стал сетовать на то, какой тут народ живет. Миша не местный. Переехал в Йошкар-Олу откуда-то с севера. Марка самого бесило, какой тут народ живет, но услышать это от приезжего было обидно. Он ничего не ответил, и вскоре Миша уехал, не попрощавшись.

Вечером Марк вытер диванчики — внизу всегда оставались следы от пяток, потом протер столы и помыл пол. Он забыл закрыть дверь и внутрь пробрался какой-то бездомный. Некрасивый, грязный и пьяный. Из колонок на полную громкость играла Аврил Лавин. Марк убавил, сказал, что они закрыты. Бездомный сел на диван, тут же уснул и захрапел. Марк решил, что, в общем-то, ладно.

На перевод ушло еще пару часов. Разболелась голова. Глаза слезились. Он чувствовал себя жалко. В детстве у него были светлые волосы. Прямо белые. В летнем лагере ему даже дали индейское прозвище Белый Огонь. Теперь Марк был русый. Он стоял на крыльце, затягиваясь сигаретой, и находил в перемене цвета волос особое значение. Марк зашел на страницу Леси, потом в переписку с ней. Она была онлайн. Пока курил, думал, что бы написать. Заблокировал телефон. Потом разблокировал и позвонил ей.

Кто это? — спросила она.

Я. Ну, Марк.

Кто? А. Я не могу говорить, сказала она шепотом. Не звони мне без предупреждения, окей?

Окей. Извини.

Леся повесила трубку. Марк разбудил бездомного и сказал, чтобы тот шел куда-нибудь. Мужчина спросил, можно ли ему забрать журнал. Старый выпуск National Geographic. Марк отдал ему журнал и повел к выходу.

А че ты, всегда тут по вечерам порнуху смотришь?

Марку стало страшно, он был уверен, что бездомный все это время спал.

Я все слышал.

Я не смотрю порнуху, а перевожу.

Бездомный рассмеялся и спросил а что там переводить-то. Марк показал на дверь.

Это, кстати, мои картины, сказал бездомный, показывая на стену. Там были голые мужчина и женщина с неправильными формами тела.

Хорошо.

Правда?

Что?

Чуть позже написала Резеда. Марк уже шел к машине. Она сказала, что ей не спится, и спросила, какие у него планы. Марк выключил телефон и поехал на речку помыться и поспать.

Уже светало. Поднимался туман. Вдалеке виднелись дома и трасса. Доносились звуки проезжавших машин. Марк разделся и полез через кусты в прохладную воду. Окунулся. Под водой услышал странный звук, открыл глаза, и что-то непонятное пронеслось прямо перед ним. Он вынырнул и увидел перед собой утку. Она была в метре от него, крутила головой, рассматривая его по очереди то левым, то правым глазом. Чуть дальше в тумане Марк разглядел всю стаю. Птицы умывались, приподнимали крылья и выщипывали из-под них грязь, поплавками ныряли в воду, оставляя на поверхности только колышущиеся жопки.

Те, что были поближе, разглядывали Марка. Их взгляды не передавали эмоций, но Марк понял, что его присутствие их пугает. И это они еще не осознали, насколько он громадный по сравнению с ними, — видели лишь голову, которая не превышала по размеру их тела.

Было холодно. Мышцы начало сводить. Марк стал медленно вырастать, оголяя ключицы, плечи, грудь, туловище… Утки отплывали дальше и дальше. Марк шагнул на берег, но земля провалилась под его весом, и он чуть не упал, наделав много шуму. Вся стая взмыла вверх и исчезла в тумане. Марк вернулся к машине и укутался полотенцем. Он ощущал себя… захватчиком? Странно, что в русском нет слова с нужным значением. Марк ощущал себя человеком, выселившим других из их же дома.

Туман рвался как вата, и сквозь дыры проглядывал город. Это не был какой-то живописный вид, просто темные квадраты за зелеными и желтыми полями и лесом. Марку было трудно представить, что кому-то когда-то на полном серьезе не разрешали селиться в этом богом забытом городе только из-за крови, которая в них текла. Что та же кровь текла и в нем.

* * *

Марк подошел к кассе и попросил девяносто второго на триста восемьдесят рублей. Похоже, кассир привык к таким отчаянным дозаправкам. Он без всяких эмоций повторил слова Марка и кивнул, мол, можно оплачивать. Всю дорогу до Коли Марк сокрушался, что нужно было сначала забрать его, а только потом ехать на заправку — вдруг он предложил бы накинуть. Теперь придется ехать без уверенности, что хватит на обратную дорогу, злиться за эти переживания на своего единственного друга и подавлять эту злобу, потому что тот ни в чем не виноват.

Коля вышел из подъезда, вид у него был сосредоточенный. Как на камеру. Высокий и стройный, одет по-питерски, то есть, как он сам говорил, во что попало. Ему шло.

По колесам, сказал Коля, уложив чемодан в багажник. Демонстративно закинул в рот «Ментос», протянул пачку Марку и истерично хохотнул.

Нет, думал Марк. Сам он не догадается. А Марк скорее съел бы себя изнутри, чем потребовал с Коли или кого-нибудь другого денег.

До вылета оставалась еще пара часов. Коля всегда летал через Чебоксары. Оттуда дешевые прямые рейсы до Питера, и это не так далеко от Йошкар-Олы. Коля шутил, что чебоксарский аэропорт — это филиал «Дикси», но Марк не понимал, потому что в Йошкар-Оле «Дикси» нет.

Ну это как «Магнит» или «Пятерочка», только хуже, объяснил Коля.

По пути они заехали в Кокшайск, деревню на Волге, собрать цветов. Коля — своей девушке в Питере. Марк — маме. У нее сегодня день рождения.

Они оставили машину у проселочной дороги и разбрелись. Марк гулял по лугу и, сгибая локоть стебля, срывал цветы, которые ему приглянулись. Росло много вероники и иван-чая. Попадался шалфей. За высокой травой спрятались кусты, названия которых Марк не знал. Они были цвета запекшейся крови. Марк нарвал их с запасом и пошел дальше.

По траве легко можно было определить, докуда в половодье доходила вода и как и куда стекала. В этих руслах она приминалась к земле даже спустя несколько месяцев сухости и тепла. Эта инертность была повсюду, но только теперь, взглянув на нее со стороны, Марк заметил ее и в себе. Что-то в его улыбке — может, угол, под которым губы расходились в стороны; может, прищур, — что-то в его теле явно двигалось вслед за отцом. Хотелось остановиться, развернуться, сбежать — но ведь Марк уже все это сделал, и что с того.

Какой же ты милый, господи, сказал Коля, широко улыбаясь.

Пожалуйста, перестань говорить господи. Это и так кринж, а после порно…

Боже, серьезно?

Марк покачал головой, и Коля рассмеялся. Он насобирал больше вероники, и его букет уходил в фиолетовый. А у Марка — в красный.

Прекрасно, сказал Коля. Твой тоже ничего.

Марк с Колей вместе учились в школе. Потом Коля поступил в Питер и теперь приезжал все реже. Они могли не писать друг другу месяцами, но, когда виделись, общались часами, придумывали тупые шутки и много смеялись. Ни с кем другим у Марка такого не было, поэтому он считал Колю самым близким другом.

Покажи хоть ее фотки, сказал Марк.

Не, я пока не готов.

Да ладно, покажи, даже если она не очень красивая.

Боюсь сглазить. Ну, знаешь, как с детьми: нельзя фотографировать первые сорок дней. Вот тут так же.

Они положили цветы в багажник и поехали в аэропорт. Марк ощущал в теле усталость. Дорога обнимала его обочинами и вгоняла в транс. Ему это нравилось. Обычно он ездил по трассе довольно быстро, быстрее разрешенной скорости, а сейчас — как положено. И ему не было скучно, он посматривал на деревья по сторонам и на трассу. Прижимался к правому краю, чтобы другим машинам было проще его обогнать. К тому же так меньше расходовался бензин.

Мы успеваем, не переживай.

Что? — спросил Коля.

Марк повторил, и Коля кивнул.

Все норм?

Да как обычно.

Марк думал, что Коля сейчас поделится, но тот молчал.

Чего случилось?

Ничего не случилось. Забей. Я просто боюсь летать.

С каких пор?

С тех пор, как самолеты начали падать.

Марк хотел спросить что-то еще, но Коля уставился в телефон. Он скроллил и тыкал так агрессивно, что Марку было слышно.

Тут не ловит связь.

Я чищу галерею.

Марк прибавил музыку и решил сконцентрироваться на дороге, раз уж Коля выбрал закрыться и врать. Когда проезжали по ГЭС, он посмотрел на Волгу. С чувашского берега выпирали высокие холмы. А на воде белели волны. Казалось, река нигде не заканчивается и уходит прямиком в небо.

Красиво так.

Россиюшка, сказал Коля.

Они закурили напротив аэропорта. Коля аж дрожал от нетерпения вернуться в Питер. Он все говорил про него и говорил, стебал Марка, что наконец попьет нормального кофе, сходит в бар, послушает качественную живую музыку, — ему скоро должно было стать так хорошо, что это бесило.

Вчера они болтали в машине, пока наверху, в квартире брата Коли, стирались вещи Марка. Родители недавно переехали за город, так что Коля останавливался у него. Брат был эталоном русского мужчины: крупный, рукастый, с женой и детьми. Марк еще со школы ему не особо нравился. Он никогда с ним не здоровался, а если Марк что-то спрашивал, тот либо просто игнорировал, либо отвечал Коле. Едва ли он помог бы, если бы Коля не соврал, будто ему самому тоже нужно постираться перед отъездом.

Они уложили вещи в стиралку и спустились обратно. Через лобовое стекло виднелись только штампованные многоэтажки нового района, и Коля с Марком их невольно рассматривали. Коля расспрашивал про кочевую жизнь, и Марк рассказывал, как сначала варит на газовой горелке макароны, потом сливает из кастрюли воду, добавляет масло, там же жарит котлеты или мясо и перед тем, как есть, достает запрыгнувших внутрь насекомых.

Фу, то и дело говорил Коля. Какой кайф.

О себе Коля почти не говорил, что на него не похоже. Из них двоих он всегда был громким, открытым и общительным. В юности они любили лазить по заброшкам. Марк прятался в темноте, а потом прыгал на Колю, и тот кричал как сумасшедший. Ответить тем же у Коли не получалось — Марк только цепенел от ужаса, а потом делал вид, что не испугался.

Коля уставился куда-то за спину Марка, делая последние тяжки, потом раз пять щелкнул ногтем фильтр, сбивая пепел, и поднял взгляд на Марка.

Где тут мусорка?

Вон.

Коля вроде как хотел сказать что-то еще, но передумал, развел руками и обнял Марка.

Спасибо, что довез.

Не переживай, летать на самолетах безопаснее, чем ездить на машине.

Чего?

Ну, ты же боялся упасть.

А, да. Хах. Спасибо.

Коля ушел, и Марк поехал обратно.

Чем ближе он подъезжал к родительскому дому, тем страшнее ему становилось. Даже приспичило посрать, и он подумывал заехать в кофейню, но уже не успевал. Не хватало еще опоздать. Марк оставил машину напротив дома. Открыл заедающую калитку. Подошел и нажал на звонок. Дверь открыл отец, а за ним стояла мама. Они улыбались. Обняли его по очереди. Марк вручил букет, и мама сказала, что он очень красивый. Она снова обняла его и шепотом попросила сегодня без ссор. Марк кивнул и сказал, что ему нужно в туалет.

Дорогие люстра и плитка. Биде. Большое зеркало в раме. Под ним беспорядочно пылились флаконы дорогих отцовских одеколонов, бритва, набор лезвий и куча разных тюбиков и упаковок известных марок, которыми никто не пользовался. Маминых вещей не было. Она пользовалась ванной при спальне. Любой гость, зайдя помыть руки, сразу видел семейную драму.

В столовой стоял огромный букет, подаренный отцом. Тоже красивый. В этом он всегда был хорош. Если бы еще и дарил эти букеты только маме, наверное, все было бы по-другому. Хотя Марк порой признавался себе, что ушел не из-за измен отца. Он толком и не знал, из-за чего ушел. Они просто поссорились, и Марк выпалил, что уйдет из дома. В тот момент это казалось ему каким-то прозрением, мол, да, так будет правильно. И чем дольше он сейчас здесь сидел, тем больше убеждался, что не ошибся.

За столом разговор особо не клеился. Родители спрашивали про работу и жизнь, но все, что сейчас происходило у Марка, напугало бы их и только огорчило, к тому же ему до сих пор было больно после их ссоры, так что Марк отвечал односложно, раздраженно. Он рассказал всего одну историю — о том, как мылся в речке с утками.

Ты знаешь, сказала мама, так ведь и появился человек. Однажды на планете был только океан. Потом прилетела утка и снесла два яйца, из которых вылупились два брата. Они были богами. Один из них и создал человека.

В маме всегда как-то уживались взаимоисключающие вещи. По воскресеньям, пока Марк и отец спали, она ездила на службу и возвращалась с пакетиком церковных булочек. Они были не очень вкусными, поэтому часто засыхали на столе нетронутые. Но мама брала их снова и снова, и семья нет-нет да и съедала пару штучек. А с молебнов в священных рощах она привозила трехэтажные марийские блины и лепешки из творога. Их съедали сразу.

А другой, я так понимаю, был кем-то типа дьявола, сказал Марк. И откуда в нем в такие моменты берется этот ироничный принижающий тон.

Отец понимающе закивал в сторону Марка, типа ох уж эти сказки. Марка смутило, что они вдруг оказались на одной стороне.

Что-то вроде того. Но все относительно. И дьявол не всегда только злом занимается.

Так, сказал отец. Сейчас научишь сына. Он еще и сатанистом станет вдобавок.

Вдобавок к чему?

К бомжу.

Ответы Марка постепенно выбесили отца, и начался, даже, скорее, продолжился, спор, из-за которого Марк ушел из дома. Отец сказал, что Марк не понимает, как все работает в этоммире, что он не знает истории и устройства общества. Марк напомнил, что сдал обществознание на сто, а историю на восемьдесят баллов. Да и вообще, он всегда писал хорошие эссе и выиграл олимпиаду.

Было такое, сказал отец, а потом — все.

Просто ничего из этого не работает.

Марк объяснил, что в школе верил в то, что написано в учебниках, а теперь — нет, потому что в реальности все не так. Потому что Болотная. Потому что Крым. Для Марка это было потому что, а для отца — поэтому, вот они и спорили, а мама слушала. Отец сказал, что молодежь просто пришла на готовенькое, не знает ничего об ужасах, которые здесь происходили, о развале, который здесь был. В очередной раз рассказал историю о том, как однажды к нему в офис нагрянули бандиты и направили на него автомат, а он все равно отказался быть у них под крышей.

А вам бы просто пить и веселиться, дело понятное, сказал он. Так вы страну и развалите.

Поможешь мне с чаем?

Я с сыном разговариваю! Сама сделай чай.

Мама покраснела и отвела взгляд. У нее блестели глаза. Самые красивые глаза на свете. Сапфиры цвета маминых глаз. Она несколько раз моргнула и протерла их пальцами. А потом улыбнулась. У Марка кольнуло в груди.

Пойдем помоем посуду, сказал Марк.

Началось неловкое бряцанье тарелок. Посуду отца забрала мама. Марк взял все остальное, и они пошли на кухню. А отец лег на диван в гостиной и громко включил новостной канал.

Ты как? — спросил Марк. Прости, что так вышло.

Ничего, все хорошо. У папы сейчас просто очень непростой период. Ты ни при чем.

У тебя сегодня день рождения.

Все правда серьезно, покачав головой, прошептала мама.

Какие-то проблемы с налоговой, из-за которых отца могут посадить. Мама пообещала потом рассказать подробнее, но, когда однажды зашла к Марку на смену в кофейню и принялась рассказывать, выяснилось, что она и сама не знает деталей. Только просила поддержать отца, дать ему понять, что они его любят. Единственное, на что Марк не был способен.

Домыв посуду, Марк попрощался с мамой, еще раз ее поздравил. Отец вышел с ним вместе на улицу и сказал, что поговорил со своей бывшей одноклассницей, риелтором. Она нашла недорогую квартиру в центре города.

Спасибо, я пока коплю. Когда будут деньги, позвоню ей.

На вот, возьми.

Отец протянул конверт, но Марк покачал головой.

Мама каждый день плачет. И бабушка. Ради них возьми.

Марк посмотрел на отца, пару раз вдохнул и выдохнул. Что-то заскрежетало в его груди. Он чувствовал, как становится меньше.

Это взаймы. Скоро зарплата, я отдам.

Отец усмехнулся.

Про машину ты так же говорил. Не переживай. Копить можно было в мое время, сейчас не получится.

Потом он зашел обратно, а Марк сел за руль. Его так и подмывало быстрее отсюда уехать. Он даже не стал подключать провод к телефону, с которого включал музыку. Сразу вставил ключ в зажигание и провернул. Потом снова. Горела красная полоска пустого бака. Конечно, это должно было случиться именно сейчас.

* * *

В подъезде пахло мочой, пивом и стариками. Такой теплый, кислый, рыхлый запах. Как зимой в подземном переходе. А может, и как летом — Марк всего несколько раз бывал в таких переходах, всегда в московских и всегда зимой, так что ему неоткуда было это знать.

Хозяйка квартиры открыла дверь и зашла, не снимая обуви. Марк проследовал за ней. Обычная постсоветская квартира. Скрипучий паркет, деревянные белые двери, шкаф с сервизом. Марк подписал договор, отдал деньги и закрыл за хозяйкой.

Деревья росли прямо перед балконом и прятали окна от прохожих и машин. Марк очень их полюбил со временем, но пока не видел в этих деревьях ничего особенного. Покурил, зашел обратно, достал ноутбук и подключил его к розетке. Интернета в доме не было, так что он раздал с телефона.

Фильм назывался просто: «Мечты Калифорнии». Писатель-алкоголик страдает от того, что от него ушла любовь всей его жизни. Друзья пытаются свести его с другими, но ничего не выходит. Он хочет вернуть ту самую, и бла-бла-бла. Раз мужчины так охотно используют слово пиздострадания, то, решил Марк, в отношении их можно использовать хуестрадания.

Хуестрадания (существительное, множественное число) — физическая или нравственная боль человека, идентифицирующего себя как мужчину, вызванная потерей любви (обычно человека, которого тот, кто идентифицирует себя как мужчина, идентифицирует как женщину). Сопровождается алкоголем, рассказами о бывшей своим нынешним, суицидальными настроениями, потерей мотивации и убеждением, будто возвращение любимой решит все проблемы.

Марк счел забавной перекрестную сочетаемость гениталий с направленностью страданий (хуй страдает по пизде, а пизда — по хую). Такая закругленная, скреповидная конструкция.

В общем, Фрэнк — так зовут писателя-алкоголика — в итоге добивается своего и возвращает любимую. Делает ей предложение, она соглашается, и они занимаются сексом. Фрэнк снимает платье с Шерон и спрашивает сколько оно мне стоило? Вопрос, который, по мнению Марка, органично бы прозвучал от отца. Но с Фрэнком он ассоциировал самого себя. Хуестрадания, любовь к творчеству, высокомерное отношение к людям — они сходились во многом. Марк вдруг вспомнил (первичное осознание уже когда-то приходило), как жалко это выглядит со стороны, а это — это его жизнь и переживания. Все внутренние порывы Марка, движения его духа сейчас обесценивались и уменьшались до карикатуры, и в то же время в нем разрастался страх. Марк не мог не сопоставить два факта: он похож на Фрэнка и отец похож на Фрэнка. Что могло быть хуже.

Леся как-то сказала Марку, что он любит сломанных. Он тогда подумал, что это правда, но на самом деле Леся перепутала причину и следствие: Марк просто любил ее, а она была сломанной.

Лесе вообще нравилось делать такие проницательные замечания. Как-то раз они всю ночь целовались и обнимались на трибуне дворовой спортплощадки, и Марк чувствовал себя счастливее, чем когда-либо. Кожа была холодной, пропитанной ночным воздухом, внутри тела текла кровь, и ее тепло можно было почувствовать.

Он был рыбой, осознавшей себя в воде. Ощущал течение. Как оно несет его. Как трудно ему противостоять. Они куда-то пошли. Леся прижала его к стене дома, посмотрела в глаза и сказала вот это ты. Видимо, до этого они пытались осознать, кто они. Или, по крайней мере, кто есть Марк. Он помнил только электрический привкус ее языка — как будто лизнул верхушку аккумулятора, Лесины блестящие глаза, тепло, помнил, что она показала на него, холодно-горячего, прибитого к стенке, потерянного, счастливого, сказала, что вот это настоящий он, и ему было приятно это слышать.

Теперь Марк подобного не испытывал. Поэтому он так жалел себя и страдал — и этим очень походил на Фрэнка. Одно дело ассоциировать себя с каким-нибудь Гарри Поттером, совсем другое — находить параллели с героями порно. Тут еще стоит учесть, что, сколько бы раз в детстве Марк ни повторял, что Хогвартс — это его дом, на Гарри он ну совсем не походил. А вот Фрэнк, например, тоже редко мылся.

Хуестрадания, сказал Марк вслух.

В дверь постучали. Ни с того ни с сего Марку стало страшно. Глупая тревога. Как будто задремал днем, проснулся и ничего не понимаешь. Марк закрыл ноутбук и, не дыша, пошел посмотреть, кто там. У самой двери заставил себя сделать вдох, но легкие отказывались надуваться на полную, и получился скорее подавленный зевок. Снова стук. Марк посмотрел в глазок, успокоился и открыл дверь.

Как вы узнали?

Так нам папа позвонил. Давай, помоги деду.

Марк протянул руки, чтобы подхватить телевизор, но дед покачал головой и велел отойти.

Зачем? — спросил Марк, разведя руками. Я не смотрю.

Как зачем? сказала бабушка. А чем тебе тут заниматься?

Марк убрал ноутбук со стола, и дед поставил туда телевизор. Потом он сходил за антенной в машину, поставил на верхнюю полку, подключил и вставил шнур в розетку. На экране захрустел черно-белый шум. Дед подвигал усики антенны, и сквозь шум проступил силуэт новостного ведущего.

За этот год правительством Российской Федерации было выполнено…

Дед провозился пару минут, пока Марк не сказал, что сам потом разберется. Бабушка тем временем ушла на кухню, достала яблоки, пирожки и котлеты. Сунула домашние пельмени в морозилку. Ведерко меда — в шкаф.

Тряпка-то у тебя хоть есть?

Не знаю, я же только въехал.

Дед заметил разбитое стекло на балконе, предложил съездить за новым, но Марк отказался.

Ну и балбес, сказал дед. С отцом так и не разговариваешь?

Нет, все нормально, виделись недавно.

Вот и хорошо, сказал дед и стал пересказывать какую-то кровожадную чушь, которую слышал в новостях.

Телевизор все шипел сбоку, отбрасывая психоделический свет на бабушку с дедушкой. Ребенком Марк нашел кассету с эротикой в шкафу, вставил ее в этот телик и впервые увидел голое женское тело. Тогда ему захотелось кого-нибудь поцеловать. Было интересно, каково это. В восемь лет не так просто найти себе девушку, так что он сформировал из кожи на коленке что-то вроде огромных губ и прижался к ним своими. Губы воображаемой девушки оказались холодными и шершавыми, но чем дольше он к ним лип, тем теплее и мягче они становились.

В душ бы хоть сходил, сказала бабушка. И носки бы постирал. Так никогда себе девушку не найдешь.

Девушек все устраивает.

Бабушка не поверила. Марк пообещал помыться, снова поблагодарил их за все и проводил до двери. Закрыв ее, подошел к телевизору, выключил, вынул шнур из розетки и задвинул поглубже к стенке, чтобы можно было поставить обратно ноутбук.

Пока переводил фильм, снова возбудился и фантазировал о Резеде. Она ему написала, и Марк ее пригласил. Сегодня она была другой, говорила что-то о кино. Кажется, посмотрела Феллини и теперь имела какое-то мнение по поводу его картин. Марк ничего из Феллини не смотрел, но тоже высказывал свое мнение о его фильмах, основываясь на том, что рассказала Резеда. Он осознавал, насколько это глупо, но продолжал. Потом они попробовали заняться сексом на диване, и снова не вышло.

Слушай, может, ты гей?

Нет, сказал Марк и додумал я просто тебя не люблю.

Марк начал рассказывать Резеде о Лесе. Резеда возмущенно вдыхала и выдыхала, как какая-нибудь миссис Беннет. Preposterous, preposterous отдавало у Марка в голове каждый раз, когда Резеда фыркала. Ему было очень смешно и очень мерзко. Он хотел, чтобы Резеда обозвала его как-нибудь, послала, устроила истерику, может, даже ударила — чтобы ему было еще смешнее и мерзотнее от этой ситуации и от себя. Но она только сказала, что ей пора. Оделась и ушла.

Марк остался один. Ходил из комнаты в комнату. Курил, лежал. Потом сел в коридоре в позе эмбриона между двумя холодными стенами и включил музыку. Он думал о том, в какой дерьмовый мир он попал. Ему было очень жаль себя. И стыдно.

* * *

На улице шел дождь, и в квартиру задувал прохладный сырой ветер. Марк лежал на диване, закинув ноги на стену, и рассматривал голени. Там кожа была хуже всего и лопалась, как дно высохшей реки.Знакомых она отпугивала и вызывала у них брезгливость. Из-за нее приятели и не приглашали его к себе ночевать, когда он оказался на улице, — вся квартира потом была бы в белых ошметках опавшей кожи, которые пришлось бы выметать еще с неделю после его ухода.

Я просто оставляю с вами частичку себя, говорил Марк, живший в этом теле с самого рождения и потому искренне не понимавший их недовольства.

Достаточно пробудившись, он сходил в туалет и затем отправился на кухню жарить яичницу. Марк недавно скачал бесплатное приложение — интернет-радио на телефон и теперь включал по утрам то британскую, то чикагскую джазовую радиостанцию и пританцовывал за готовкой. Рядом со сковородкой закипал кофе. Марк включил свет и навис над джезвой — Андрей, бариста-сменщик, сказал, что это правильное название турки. Когда крема достигла верха, Марк взял кружку и медленно перелил в нее кофе.

Пока никто его не видел, Марк воображал о себе что угодно. Его слипшиеся кудрявые волосы щекотали щеки, и, попивая кофеек на скрипучем стуле в дождливом солнечном свете, он ощущал себя французским романтиком середины двадцатого века. Его так радовало это ощущение, что в ушах звучал давно выключенный джаз и Марк отбивал рукой ритм. В такие моменты он забывал, что живет в мало кому известном провинциальном городке, где люди привыкли радоваться другим вещам. И что вот это вот все им было непонятно и даже пугало. Буквально на днях Марк сидел на набережной с томиком Томаса Вулфа в оригинале. Прохожие смотрели на него как на чужого. Один мужчина даже спросил, откуда Марк к ним приехал, и тот рассмеялся.

Я местный, сказал Марк, чем очень озадачил мужчину.

В этом было мало веселого, ведь за границей или в больших городах Марк чувствовал себя еще более чужим. А своим он не был нигде. Пару лет назад он осознал положение дел, и оно его не напрягало. Наоборот, делало счастливым, ведь он был не такой, как все, а значит, ему не грозила эта бессмысленная, всеми миллион раз прожитая жизнь. Но в последнее время все немного изменилось — кажется, Марк был уникален не как какой-то гений, которого боготворят веками после смерти, а как неудачник. Уникальный долбоеб, говорили про него в университете однокурсники. Марк думал, что те просто завидуют, ведь он знал язык лучше и говорил так, что все сначала решили, что он native. Но вот где он теперь — переводит порно и разливает кофе. Вступил на дорогу, которая никуда не ведет, — он точно это знал, потому что в конце той же дороги жил Андрей.

Какие люди, сказал тот, улыбаясь.

Андрей по американской привычке при любом удобном случае оголял свои идеально ровные вставные зубы. Глаза были настоящие, но за пятьдесят с лишним лет выцвели, как советские лозунги на фасадах заводов и домах культуры. Андрей смотрел ими на современную жизнь и вместе с домами настолько ее не понимал, что безумие, которым она ему казалась, отражалось в его взгляде.

Опять поди бухал всю ночь, сказал он, не переставая улыбаться.

Конечно, сказал Марк.

Марк, ты что, бухаешь? — спросила Лена, бухгалтер. Ее застал врасплох выдуманный алкоголизм Марка.

А то! — сказал Андрей. Мы с Марком по вечерам водочкой накидываемся и лезем на церковь.

На какую?

Здесь, во дворах. Которая недостроенная, сказал Марк.

Шутке с церковью было пару недель, так что Андрей проработал уже много деталей.

Серьезно, что ли?

Марк покачал головой и пошел переодеваться, а Андрей продолжал издеваться.

Андрей вырос в стране, которой больше нет, в семье сотрудника госоргана, которого тоже больше нет. По крайней мере, так тогда казалось. После развала Андрей уехал в Европу, где у него не было ни дома, ни постоянной работы. Потом каким-то образом переехал в Америку и сразу во Флориду, хотя до пенсии ему было еще далеко. И там, на пляже у океана, он прожил пару десятков лет, благодаря которым очень полюбил свою жизнь. Он, наверное, там бы с удовольствием и помер, но как-то оказался в Йошкар-Оле у своей тетушки. Андрей никогда не рассказывал в подробностях, как такое могло случиться, но Марк подозревал, что его депортировали, а в России он только тетю и знал — остальные либо его похоронили, либо сами умерли.

После всей этой жизни он стоял тут, за стойкой кофейни, ожидая, когда его сменит Марк, этот парень, единственный, кто ни в лицо, ни за глаза не называл Андрея дурачком. Может, Андрей и был неудачником, но зато как он целовал свою девушку — Марк не видел такой страсти нигде, даже в самом откровенном порно. Его девушка, как Андрей сам ее называл, была, вообще-то, женщиной с сыном-подростком от прошлого брака. Она была обычной, неприметной и довольно жестокой. Стоило Андрею в чем-то провиниться, даже самую малость, она впивалась в него взглядом, отчитывала монотонным шепотом и, игнорируя все его извинения и нежности, резко вставала и убегала, словно вот-вот заплачет и вся ее жизнь рухнет. Андрей сутками отходил от таких сцен. Но целовал он ее так жадно, что наблюдать это окружающим было еще более неловко, чем ссоры. Андрей воспринимал людей источником жизни, поэтому ему и приходилось так трудно.

Как оно? — спросил Марк.

Да опять эти сраные депутаты уселись работать. Я не понимаю, у них что, нет кабинетов? Почему они проводят встречи и заседания в кафе?

Андрей тайком показал фак в их сторону, и Марк улыбнулся.

Я просто не понимаю, как можно настолько не уважать человека. Знаешь, как они заказывают кофе? Поднимают руку.

Андрей продемонстрировал: вальяжно приподнял руку, расслабив пальцы.

У нас тут не ресторан, и я не их раб, чтобы ходить на цыпочках и выслушивать приказы.

Андрей любил говорить об абстрактном. О свободе, справедливости, равноправии. И хотя все это звучало наивно и неправдоподобно, слушать было приятно. Его лицо становилось серьезным в такие моменты, и возрастные изъяны — седина, морщины, подрагивающая челюсть — играли ему на руку, создавая образ премудрого старца.

Ты чего?

Андрей, улыбаясь своей маниакальной улыбкой, показывал депутатам факи то из-под стойки, то из-за стенки, а потом и в открытую. И каждый раз как-то по-новому: то нажмет на ребро ладони, словно на кнопку, и средний палец начнет медленно разворачиваться, то крутанет невидимую ручку, как для открытия окон в старых машинах. Марк показал ему еще один способ — фокус-фак: махнул левой рукой снизу вверх по сжатому кулаку правой руки, и на месте кулака оказался фак. Потом махнул рукой обратно — и снова кулак. Андрей согнулся и задрожал от смеха.

Андрей, крикнул один из депутатов. Еще американо.

Сию минуту, сэр, сказал Андрей в ответ, но те не распознали издевку.

Видимо, только неудачники могут ценить такие штуки и захлебываться желчным удовольствием от своих пакостей. Марк с Андреем хохотали в такие моменты и, хоть и осознавали свою жалкость, очень нравились и самим себе, и друг другу.

Иногда они общались на английском и обсуждали депутатов прямо в их присутствии. Те в лучшем случае говорили на ломаном английском, так что ничего не понимали, как не понимали ни культуру, ни ценности, которые и Андрею, и Марку были близки. Несмотря на это, они то и дело травили анекдоты про американцев, делились теориями заговоров про англичан и в целом выдавали много глупостей с серьезным лицом.

Они же идиоты, часто удивлялся вслух Андрей. Почему они у власти?

Не знаю. Может, потому что они the devil we know.

Этот город, его обреченность со временем совсем покорежили Андрея. Все смотрели на него как на психа, и им он в итоге и стал. Он набивал кулаки о деревья. Придумывал шутки, которые даже Марк уже не мог понять. А однажды, когда Марк попросил показать ему пару приемов рукопашного боя, Андрей чуть не сломал ему бедро и плечо, уложив лицом прямо в грязный пол. Марк пугался его сумасшествия, но очень его жалел. Поэтому нисколько не осуждал Андрея, когда тот решил переехать со своей девушкой и ее сыном в Крым. Может, солнце и морская вода все исправят — Марку тогда казалось, что этого будет достаточно.

Депутаты еще долго обсуждали, что, мол, вот они какие, либералы, — аннексия-аннексия, а сами едут туда жить. Откуда им было знать человека, если они даже не готовы были подойти к стойке, чтобы сделать заказ. Да что уж там, они и здоровались-то через раз.

* * *

Тот бездомный и правда оказался художником. У него было имя — Генри. Наверное, его звали по-другому, но Марку и другим он представился так. И он был не совсем бездомным — снимал место в хостеле. Это походило на правду. Марк и сам думал там поселиться, когда только ушел от родителей, но у входа наткнулся на людей, которые выглядели как сбежавшие заключенные. Ну и передумал.

Генри вполне мог быть одним из них. Тем более что он действительно был бывшим зэком.

Помнишь, какая была раньше набережная?

Да, только деревья и песок.

Там я и закопал пистолет.

Генри называл себя киллером. В девяностых ему заказали человечка, и он его убил. Наверное. Никто точно не знал. Сам Генри предложил несколько версий. Люди выдавали свое нутро, выбирая, какой из них верить. Марк предпочитал верить тому, к чему в этот день склонялся сам Генри.

Генри был высоким, старым и тощим. С маленькой головой, как у младенца. Только лицо у него было вечно распухшее и словно под анестезией. Генри не глотал слюну вовремя и, когда той скапливалось нестерпимо много, всасывал все внутрь и цокал. Из-за этого с ним было не очень приятно общаться, и все его избегали.

У художника из головы растет антенна, говорил Генри. Она соединяет его с богом. Поэтому я просто трансмиттер, Марк. Я ловлю его сигналы и транслирую их на полотна.

Однажды он пришел со своей музой, которая вдохновила его на создание наиболее удачных картин. Саму женщину нельзя было назвать красивой. Обветренная, раздутая, она походила на мешок с углем. Смеялась по-мужски, с присвистом. Но улыбка добродушная, несмотря на то что пара зубов отсутствовала, а другие были желтыми, с отколотыми уголками. Они пришли просить денег, и женщина старалась быть милой. Это пугало. Она напоминала кортасаровскую бездомную под мостом, и Марк невольно представлял, как лежит с ней у Сены и она лезет своей единственной рукой ему в штаны.

Генри любил рассказывать Марку об искусстве, а Марку на удивление нравилось его слушать. Он даже признался Генри, что хотел переводить художественную литературу, но никто его не взял, да и на жизнь этим не заработать — поэтому переводит порно.

Марк, ты тоже художник. Я вижу антенну на твоей голове. Другие этого не поймут, они никогда не увидят, никогда не почувствуют, но я вижу.

Ну нет, я же ничего не создаю.

Создаешь. Просто твоя антенна направлена на людей.

В детстве Марку казалось, что именно такие люди, как Генри, знают о мире больше всех. Подростком он иногда ездил на электричке в Казань и по пути болтал с бездомными обо всем на свете. То есть просто слушал, как те рассказывают обо всем на свете, — отвечать ему было нечего. Слишком уж мало и хорошо он жил, чтобы это было кому-то интересно. Потом приходили проверяющие и высаживали безбилетников. А Марк ехал дальше, уставившись в окно, размышляя о словах бездомных. Они казались ценнее слов других людей, ведь ничего, кроме них, у его попутчиков давно уже не было. А теперь Марк не верил и им.

Генри подрабатывал маляром. Как-то раз он пришел в запачканной рабочей одежде. Один из посетителей спросил его про картину, а он забыл, что он художник. Открывал рот, из которого тянулась слюнка, и не мог ничего сказать. Марк посмотрел ему в глаза и увидел одуревшую пустоту бесконечности. Наверное, туда и попадают после смерти. От одного лишь ее вида Марку очень захотелось жить.

Зимой деревья покроются льдом, воздух затянет обжигающим паром и Генри будет пьяным избивать свою однорукую музу прямо на крыльце кофейни. Она начнет бить его в ответ, и они закувыркаются, матерясь и издавая нечеловеческие звуки. Однорукая женщина окажется тяжелее и сильнее его. Они столкнут литровку пива, и коричневая жижа примерзнет по всей лестнице. Марк потратит час, чтобы отколоть ее от плитки, и на целый день возненавидит Генри. А потом один из посетителей пожалуется, что картины этого мудака, зэка, убийцы висят на стенах кофейни, в которой сидят приличные люди. Их снимут. Генри перестанет приходить. И они встретятся на улице в последний раз — Марк, Генри и однорукая муза. Те увидят Марка курящим и скажут своими беззубыми ртами, чтобы курил не взатяг, иначе зубы пожелтеют и будут плохо пахнуть. Марк даст им пару сигарет. Они вместе покурят и больше уже никогда не встретятся.

Но еще тепло. И Генри зашел в потертой кожаной куртке и выложил на стойку золотой телефон. Это было глупо, учитывая, что сразу после этого он сказал, что не сможет вернуть долг.

Ладно, я не тороплю.

Генри всосал слюну и цокнул. Потом покачал головой и сказал, что хочет вернуть долг картиной. Уверял, что она стоит больше, чем он должен. Марк отказался платить сверху, и Генри расстроился, но положил пакет с картиной на стойку.

Это моя любимая, сказал он.

Марк даже не достал ее посмотреть. Генри помялся у двери, потом махнул рукой и ушел.

Марк увидел картину только вечером. На ней была изображена девушка с сигаретой, смотрящая куда-то вдаль. Она была прекрасна. Никто бы ни за что не признал в ней однорукую женщину Генри.

* * *

Как-то вечером пришел Игорь. Событие неожиданное, потому что тот пил кофе только по утрам перед работой. Он иногда порядочно подбешивал Марка своим графиком, ведь никто больше так рано не приходил и можно было спокойно читать или спать на морозильнике. Но сегодня Игорь заехал вечером, и было интересно, что у человека могло случиться, что он изменил привычке.

Что читаешь? — сказал Игорь вместо приветствия.

Марк положил книгу обратно на стол. Видимо, кто-то ее сегодня забыл. Ведь Марк не помнил, чтобы у них лежала книга Чавайна. Он, в общем-то, даже не знал, что Чавайн был писателем, хотя и ходил мимо его памятника каждый день.

Ничего. Кто-то просто оставил.

Забывашка, значит.

Игорь улыбался, пока ждал свой заказ, переминался с ноги на ногу и, если Марку не показалось, даже что-то напевал. От непонятной радости у него изменился голос — сделался более звонким, пацанским. Ее, этой радости, было так много, что Игорь и сам хотел ею поделиться. Взяв кофе, он не пошел, как обычно, к машине, а закурил на крыльце.

Что куришь? — спросил Игорь, когда Марк к нему присоединился.

«Мальборо» красный. А вы?

«Бонд компакт».

С армии их не курил.

Игорь спросил, где служил Марк, и Марк рассказал.

А вы служили?

Афган прошел.

Игорь улыбнулся, уставился вниз и затянулся.

В Москву вот как раз еду с сослуживцами встретиться. Десять лет не виделись.

Слушайте, а как там было? В Афганистане. Нормально, что я спрашиваю?

Да как — война, сказал Игорь и рассмеялся. Страшно, конечно.

Он докурил, но вместо того чтобы уйти, достал вторую сигарету. Во время службы Игорь доставлял в части провизию. Как такового боевого опыта у него не было, но однажды их экипаж попал в засаду, и его напарник погиб. Игорь рассказывал об этом тихо, почти шепотом, и все это время на его лице держалась улыбка, от которой Марка пробирал холод.

А палец? — сказал Марк.

Че палец?

Там же, в Афгане потеряли?

Игорь рассмеялся и покачал головой. Это ему дочка в детстве случайно заехала, когда они играли. Кость зашла в кость, раздробило, и, значит, пришлось резать.

Игорь приложил сигарету к губам, постарался затянуться, но огонь уже погас. Достал зажигалку, поджег снова.

Он рассказал, как трудно было найти сослуживцев, — их раскидало по всей стране, осталось только несколько телефонных номеров. Как-то по телефонам и собрали, кто еще жив. Игорь глубоко вдохнул и улыбнулся. Он выглядел счастливым и молодым. Марк хотел ему об этом сказать, но постеснялся. Вместо этого предложил завести страницы в соцсетях. Наверняка там кто-то уже есть из его товарищей. Игорь отнекивался, но Марк убедил его попробовать. Потом помог зарегистрироваться и добавил в друзья.

Когда Игорь уехал, Марк зашел обратно и сел на диванчик. Книга лежала прямо перед ним, он взял ее и покрутил в руках. На шершавой тканевой обложке было написано «Элнет». Марк не знал, что это значит. Текст был на русском. Марк попробовал было почитать, но ощутил какое-то отторжение с первых строк, поэтому закрыл и отложил в сторону.

Вместо этого он загуглил биографию Чавайна и просидел с полчаса, переходя с одной страницы на другую. Даже пробежался по отсканированным докладам какой-то конференции о марийской литературе. Оказывается, Чавайн написал первое стихотворение на марийском языке — «Ото», то есть «Роща». И вышел из компартии, чтобы не брать в руки оружие. Его, как и многих других, расстреляли по делу о национализме. Марк совсем ничего из этого не знал.

Ему вдруг пришла в голову одна мысль, и он обдумывал ее все время до конца смены. Он уже и помыл полы, и собрал мусор, а все не мог решиться. И только когда надел куртку и выключил свет, подошел в темноте к столику, взял книжку и сунул ее себе в рюкзак.

Он только много позже узнал, что книгу в кофейне оставила мама.

С того дня он стал иногда курить перед работой не на крыльце кофейни, а чуть дальше, возле памятника. С каждым разом тот все больше его возмущал. У монумента были мощные плечи и торс, широкие советские скулы и русский разрез глаз. От Чавайна остались только тонкие усы, почти незаметные на каменном теле. Даже год смерти изначально выгравировали другой. Иначе тогда объясняли и причину его смерти.

Это как актеры порно, говорил Марк одному посетителю позже. С их идеальными телами, каких в реальной жизни нет.

Разве это плохо? Ну, изобразили его лучше, чем на самом деле. Не наоборот же.

Не лучше, а по-другому, сказал Марк.

Часть 2

Леся сама всех убеждала, что по собственному желанию занялась сексом на стройке с тремя парнями. То же самое она доказывала и Марку, когда они наконец впервые смогли поговорить о произошедшем.

Она взяла из шкафа скомканную футболку и кинула на диван. Потом черные кружевные трусы и лифчик, которые Марк раньше тайком трогал и нюхал. Следом полетели штаны, рубашки, носки. Джинсы с заправленным ремнем сбили часть горки одежды на пол, но Леся не стала поднимать. Она избегала смотреть на Марка, а это все, чего он хотел. Ему казалось, загляни он ей в глаза — и тут же все узнает и ему станет легче. Но Леся стояла к нему либо спиной, либо боком.

Ты можешь мне рассказать, сказал он.

Ты и так уже все знаешь.

И это было правдой. Они с Лесей глупо поссорились из-за чего-то, чего он уже даже не помнил. Наговорили друг другу всякого, что в тот момент казалось правдой-маткой, а на самом деле было обычной жестокостью, которой они резали друг друга, сами не зная зачем. Леся пошла с подругами в клуб, то ли назло Марку, то ли просто отдохнуть. И осталась там после того, как подруги ушли, а вместо них подсели отбитые парни из школы, которые учились на класс старше. Они споили ее и отвезли на стройку. Марк знал все это с их слов, но хотел, чтобы Леся сама рассказала. Даже нет: он хотел, чтобы она рассказала что-то другое. Чтобы эта история была просто байкой. Но Леся молчала.

Она приравнивала его к другим, и это было больнее всего. Он попытался найти слова, которые восстановили бы доверие между ними, но вместо этого Марк с Лесей начали кричать и ссориться. И тогда она повернулась к нему, и внутри него что-то хрустнуло. Ее кофта сползла с плеча, обнажив выпирающую ключицу. Некогда облегающая одежда теперь свободно колыхалась из стороны в сторону, когда Леся размахивала руками. У нее выпирали сухожилия, глаза провалились.

Что ты хочешь, чтобы я тебе сказала?

Марк уже ничего не хотел — он все увидел и понял. Но Леся говорила и говорила, а потом заплакала. Он обнял ее. Она пробормотала что-то еще, уткнулась ему в грудь и просто стояла, иногда вздрагивая и всхлипывая. В школе ее теперь называли дырявой. Сначала это слово вызывало у Марка ассоциации с дыркой на джинсах между ног или с порванной игрушкой, из которой торчит наполнитель. Теперь же он ощущал ямку под ребрами Леси. Он нажимал на нее пальцами, кожа легко поддавалась давлению, и казалось, можно было вытянуть всю руку и так ни во что и не упереться.

Он приходил к ней чуть ли не каждый день, и они так много смеялись, что Леся быстро уставала и, хоть никогда и не говорила этого вслух, хотела, чтобы Марк ушел. Он уходил, а потом возвращался. Приносил ей фрукты и фитнес-батончики. Не отрывая взгляда от Марка, она понемногу ела, глубоко вдыхала и глотала воду, чтобы подавить тошноту.

Она была еще слаба, когда Марк отпросил ее у родителей и отвез на озеро. Они взяли у знакомых лодку. Было тепло. Пахло тиной. Греб по большей части Марк. Иногда Леся забирала у него весла и тоже гребла, пока хватало сил. Сверху озеро казалось зеленым, но, когда оно стекало ручьями с весел, становилось прозрачным и блестящим.

О чем ты думаешь?

Марк вздрогнул и пожал плечами.

Мне кажется, ты думал обо мне.

Ага. Ты нас в болото завела.

Леся оглянулась. Они проплыли мимо пляжа и теперь приближались к зарослям.

Ой. Прости.

Не хочешь заплыть внутрь?

Внутрь?

Там что-то типа заводи. Дед мне однажды показал.

Леся пересела на корму, а Марк — в середину. Деревня исчезала за деревьями и кустами. Болотная вонь все больше резала нос.

Здесь как-то странно, сказала Леся.

Дед рассказывал, что здесь топили белогвардейцев. Привязывали булыжники к ногам и сбрасывали в воду.

То есть под нами, типа, трупы?

Марк убрал весла и развернулся к Лесе. Лодка качнулась в одну сторону и в другую.

Думаю, за столько-то лет их должны были достать.

Леся наклонилась, будто пытаясь разглядеть тела, веревки и камни. Марк тоже нагнулся. На поверхности воды лежало преломленное небо с темно-серыми облаками и темным кругом солнца, усыпанным пыльцой и тельцами мошек.

Видишь что-нибудь? — спросила Леся.

Себя.

Сбоку что-то булькнуло, и они обернулись.

Что это была за хуйня?

Рыба?

Леся уставилась на точку, от которой кольцами шла рябь. Дышала сбивчиво, через рот.

Ты норм?

Представь, сказала она, мы сейчас над нашими мертвыми предками, которых убили другие наши предки. А мы дети и тех, и других.

Марк не нашел, что на это ответить, и предложил плыть обратно. Но Леся будто не услышала. Смотрела по сторонам и вниз. Марк закурил. Предложил Лесе, но та качнула головой.

Мне жарко. Я искупнусь.

Здесь?

У нее выпирали ключицы и ребра. Марк придержал ее за руку, когда она осторожными шагами пошла к задней части лодки. Ладонь была влажной и холодной. С обратной стороны чувствовались тонкие косточки пальцев. Ноги были кривоваты, лишь немного толще его рук. Леся собрала волосы, прихватила резинкой, повернулась к Марку и улыбнулась. Затем села, окунула ступни, проматерилась и скользнула в воду. Лодка зашаталась.

Аккуратнее с водорослями.

Леся проплыла мимо. Белая кожа блестела и охлаждала этот жаркий день.

Интересно, сказала она.

Что?

Леся нырнула. На пару секунд Марк остался один. Он посмотрел вверх, и в глаза ударил солнечный свет. Марк зажмурился и ощутил его остатки под веками.

Что с тобой? — спросила Леся.

Она полезла обратно в лодку, и Марк помог, приподняв Лесю за подмышки. Ее тело покрывала прохладная липкая слизь.

Когда перестаешь плыть, ноги опускаются вниз. Притяжение или что это. И потом их щекочут водоросли. А там, внизу, холодно. Знаешь, такой жутковатый холод? Как мороз по коже. И вот водоросли словно ласкают и тянут вглубь.

Марк и Леся уставились друг на друга и рассмеялись. По ее лицу с волос стекали капли, в них, как и в ее глазах, отражались лес, облака и Марк. А от зрачков расходились десятки, а то и сотни карих колец.

Что? — сказала Леся.

Ничего. Просто у тебя глаза похожи на срез дуба.

Я знаю, ты говорил.

Прости меня, сказала она через несколько секунд.

Нет, ты прости.

Сырая футболка липла к животу и груди. Марк почувствовал прохладу на плечах и шее. Затем на губах. И тут — жар.

* * *

Марк прислонил черный мешок к стенке и закрыл кофейню. Красный огонек сигнализации все мигал и мигал, а потом перестал. Марк убрал ключи в карман, взял мешок и пошел во двор к мусорным бакам. Те находились за сгоревшим деревянным бараком, у входа в недостроенную церковь, на которую Марк с Андреем якобы забирались по вечерам, бахнув водочки.

Как-то раз, когда барак еще не сгорел и одно из окон было открыто, темнота двора растворилась в золотисто-желтом свете. Марк подошел, заглянул внутрь и увидел сонного пожилого мужчину на табурете. Его груди свисали на живот. Тело покрывал седой мох. Сзади стояла женщина с ножницами и стригла его в тазик. Она заметила Марка и улыбнулась.

Теперь барак был чернее прежнего, со стенами- угольками и беззвездным небом, проваливающимся внутрь через разрушенную кровлю. Вокруг валялись банки, бутылки и грязные пакеты. На фоне этого высокая белая стена церкви и золотые купола смотрелись еще ярче, но стоило подойти ближе, и вся величественность, святость глушилась разноцветными граффити и засохшими потеками мочи. Вытянутые оконные проемы стояли без стекол и рам, и потому казалось, что все здание, будто бутылка на дне водоема, за своими стенами удерживало ту же тьму, что окутывала его снаружи.

Все три ржавых бака были переполнены. Вокруг них лежал мусор и потрескивал, когда дул ветер. Марк бросил мешок и остался стоять. Безжизненные и пустые, дома казались декорациями.

На днях он возвращался домой и от скуки заглядывал к людям в окна. Не так, чтобы совсем уж внаглую, просто слегка поворачивал голову. Как бы случайно. В квартирах работали телевизоры: сериалы о какой-то такой любви, которой в жизни никогда не встретишь, и новости, которые никогда не освещали то, что происходит здесь.

Марк видел, как женщина нарезает лук на крохотной кухне и не плачет. Как мальчик прячется за дверью, то ли напугавшись, то ли намереваясь кого-то напугать. На стенах висели ковры, плакаты музыкальных групп и вырезанные из бумаги буквы — поздравления со свадьбой и днем рождения. Из окон, где свет не горел, иногда слышались звуки, которые люди хотели бы сохранить в тайне. Поэтому слушать их было интереснее других. Скрип пружин старой кровати. Клацающее биение. Стон, в котором больше боли, чем удовольствия. И ни одной грязной фразы, а как бы это пригодилось Марку.

Постояв возле баков, Марк таки решился зайти в цветочный. Недавно он встретил Олю, давнюю знакомую, с которой как-то вместе вожатил и весело провел пару месяцев. Они по-пингвиньи, неловко обнялись в зимних пуховиках, обменялись общими фактами о своих жизнях, вспомнили свечки у костра, потом Марк пролистал ее фотки в соцсетях и их давнюю переписку и решил, что можно попробовать влюбиться. Написал Оле, что хочет с ней увидеться. И вскоре уже стоял на остановке с цветами, обернутыми бумагой. Оля вышла из дворов и, заметив букет, улыбнулась.

Так, сказала она.

Марк протянул ей цветы. Пока Оля оттягивала уголок обертки, он вспоминал фотографию школьных времен, где они, юные, худощавые, ослепленные вспышкой, держат зубную пасту и улыбаются рекламно-белыми зубами на фоне поля и гаснущего закатного неба. Оля улыбалась сейчас точно так же. Марк шагнул ближе.

Но нам сначала нужно все обсудить, сказала она.

Обсудить?

Ага. Я скоро переезжаю. Не знаю, есть ли смысл нам с тобой…

Они зашагали вдоль улицы, повернули к Дому правительства, затем обогнули его и прошли мимо миниатюрной Эйфелевой башни возле туристического агентства, снова повернули и прогулялись мимо зданий министерств и правительственной церкви, вернувшись туда же, откуда начали.

Не знаю, есть ли смысл нам с тобой привязываться друг к другу.

Они сделали еще несколько кругов. Марк воспринимал это как брачный танец, для которого сейчас был вообще не сезон. У него онемело лицо и потрескалась кожа на руках. Они оба шмыгали носом и вытирали сопли. В конце концов Оля сказала ладно, давай попробуем.

Поцеловались. Оба холодные, как трупы. Пошли в подъезд. Там покурили и отогрелись. Марк гладил Олю по спине, шее, груди, сжимал ягодицы, целовал губы и мочку уха. Между этим вытирал с носа непрекращающиеся сопли. Оля выдыхала ему в лицо. Ее дыхание обжигало и сушило кожу. Марка от него мутило. Оно напоминало горячий поток воздуха из печки в маршрутке. Отфильтрованные топливные выхлопы. Оля искала его губы, но он зарывался в ее волосы или ворот куртки.

По дороге домой жалел, что все это затеял. Он воображал, как просто возвращается в квартиру после работы, включает сериал. Может, выпивает чего-нибудь. Переводит порно, в конце концов. Короче, живет своей обычной жизнью, которая теперь казалась потерянной. Марк мечтал никогда больше не видеть Олю, стереть из их памяти этот день, но в то же время надеялся, что с ней наконец сможет довести дело до конца. Всю жизнь он был уверен, что выше этой корысти, а оказалось, нет. Ему открылся механизм этой ловушки, в которую угодил его отец, да и многие другие знакомые. Когда Марк покупал цветы, когда представлял встречу с Олей во время смены, когда смотрел на их фотографию, ему действительно казалось, что он влюблен. А теперь, когда Оля стала доступной, она ему опротивела. И вместо того, чтобы закончить на этом, он решил прикидываться влюбленным и дальше.

Она писала ему с добрым утром и доброй ночи, он заставлял себя отвечать, а потом кидал телефон на другую сторону дивана. Она предлагала зайти к нему во время смены, но он находил оправдания, почему этого делать не стоит. Они встречались только по вечерам и большую часть времени смотрели сериал на «Нетфликсе». И это правда было здорово. Марк забывался в чужих историях и жизнях, а когда возвращался в реальность, наступало время уходить.

Однажды, досмотрев сериал, они решили все же прогуляться. Оставили машину на парковке торгового центра и пошли на недостроенную набережную. Под ногами был лед, и Оля держала Марка за руку, чтобы не упасть, хотя он и сам поскальзывался.

Это все так мило, сказала она, глядя на хлопья снега в фонарном свете.

Как налет на зубах.

Что?

Ну, лед на дороге, сказал Марк. Похож на налет на зубах.

А. Ладно.

Оля рассказала Марку о своей семье. О братьях, двоюродных и троюродных, дядях, тетях и, конечно, о маме, которую она просто обожала. Марк кивал.

Они пошли обратно. В машине Оля вдруг перелезла на сиденье Марка и стала его целовать. Она сняла пальто и свитер. Марк водил замерзшими пальцами по ее коже, и Оля дергалась от его касаний. Она сунула его голову себе под футболку и прислонилась к нему грудью. Потом начала тереть член Марка под джинсами, перелезла обратно на пассажирское сиденье, измазав грязью от зимних ботинок магнитолу и бардачок. Взялась за бегунок на ширинке Марка, потянула немного вниз, но остановилась и отпустила.

Марк, я могу тебе доверять?

Не знаю.

Что?

Я не знаю, можешь ли ты мне доверять. Я сам ничего о себе не понимаю.

Ну пиздец.

А что, лучше было соврать?

Не знаю.

Оля надела обратно свитер и уставилась в окно.

Я пойду домой.

Я тебя довезу.

Не надо. Я хочу зайти в магазин.

Довезу до магазина.

Оля взяла бутылку вина и замороженные блинчики с мясом. Сказала, что всегда так делает, когда с кем-то расстается. На кассе Марк предложил заплатить. Оля издала неопределенный звук, по которому было понятно, что лучше бы он промолчал. Но все же села в машину и сказала отвезти ее к подруге.

И что теперь? — спросила Оля.

Не знаю. Наверное, ничего не выйдет.

Пиздец, пиздец, пиздец.

Прости.

Поехали уже.

Марк высадил ее у подъезда. Свет фар бил прямо в дверь подъезда подруги, как софиты. Оля шла в этом ослепляющем белом конусе, держа в руках бутылку и пластиковую упаковку блинчиков. Не дойдя до двери, остановилась и повернулась. Марк сидел неподвижно и смотрел прямиком ей в глаза. Но в таком ярком свете она вряд ли это увидела.

* * *

Женя снимал квартиру в новом доме. Из лифта еще не убрали фанерные стенки, но кто-то уже успел там поссать и все исчеркать. Казалось, здание стоит уже очень давно и время его разрушает, но на самом деле оно просто не достроено. Следуя за Женей по облезлому коридору, Марк думал о том, что жизнь домов похожа на человеческую: и там, и там есть два противоположных временных отрезка, которые одинаковы по сути, — когда еще ничего нет, как в раннем детстве, и когда уже ничего нет, как в поздней старости. Женя прервал его размышление, сказав, что с каждым этажом поднимается цена и соразмерно ей все выглядит приличнее. Он не употреблял слово соразмерно, но, скорее всего, подразумевал что-то подобное, когда говорил наверху у толстожопых пидорасов все ебать лухару.

Сидя в кухне на дырявом матрасе, уставившись на краснеющие угольки для калика, Марк задавался вопросом, как он сюда попал. Понятно, что его пригласил Женя, но зачем было соглашаться? Из всех посетителей Женя, пожалуй, нравился Марку меньше всех. Но вот он его позвал, и Марк пошел.

Я работаю над своим проектом, сказал он. Буду выставлять его на NFT. Но пока не буду показывать, он еще не готов.

Ладно.

У Жени был волнообразный голос, в томсмысле, что он то прыгал вверх и срывался в писк, то уходил вниз в мужицкий бас. Может, Марк пришел именно из-за этого надлома, ведь в такие моменты Женя казался конченым неудачником, на фоне которого Марк был ничего. Когда они взяли по паре литров пива в разливайке и двинулись в сторону Жениной хаты, мимо них прошли две девушки и Женя предложил с ними познакомиться и позвать с собой.

Не, иди сам знакомься, если хочешь.

Ага, конечно, сказал он высоко, я же, блядь, не вижу, на кого бабы смотрят. Будут они со мной знакомиться, когда классный чувак куда-то съебался.

Это было приятно, и Марк на радостях упустил тот факт, что общение у них особо не заходит. Теперь он сидел на матрасе, на плите шипел газ, а Женя ходил из комнаты в комнату в поисках темы для разговора.

Это мой траходром, сказал он. Бабам нравится.

Почему ты их так называешь?

Как?

Бабами.

А че не так? Слово как слово. Есть бабы, есть мужики. А ты как баб называешь?

Девушки. Женщины.

Бля, ну то же самое, что бабы. А ты же любишь, да, читать? — сказал Женя, переворачивая угли.

По дороге Марк неосторожно поделился, что хотел бы переводить художественную литературу, хотя и сам уже сомневался. Тогда это было в тему, он рассказывал про перевод порно, и в таком контексте перевод литературы вроде как оправдывал Марка в глазах малознакомого человека. Но сейчас, узнав Женю поближе, он понял, что заморачиваться не стоило.

Ага.

Обожаю этого, который писал, как бухает и ебет баб.

Буковски.

Да-да, этот.

Марк приложился к бутылке и глотал пиво, пока у Жени не выветрился интерес к теме. Так же глухо они поговорили, покуривая кальян. Потом Марк ушел. День вполне мог забыться, если бы потом по неведомой причине Женя снова не пригласил Марка, а Марк снова не согласился.

На этот раз они прогулялись по городу, остановились на недостроенной части набережной, достали литрушки пива и траву. Воздух был морозный, трава — плохая. У Марка разболелись голова и горло.

Они сидели, пришибленные, на бетонных плитах, подложив под себя рюкзаки, и обсуждали карьерные возможности. Женя собирался продавать свои работы за миллионы в криптовалюте. Для этого он активно сидел на мете и спал по паре часов раз в два-три дня.

Это мои лучшие годы, сказал он, я не хочу их просрать.

Ну, это ведь может отразиться на твоей психике, сказал Марк и даже сморщился от того, как нелепо это прозвучало.

Да-да, мозги плавятся пиздец.

Тебя это не напрягает?

Река зарастала ледяной коркой от берегов. На открытых участках вода текла густой темно-коричневой жижей. Поток был настолько медленный, что, если бы не проплывающие черные ветки и мусор, можно было бы и вовсе решить, что это не река, а пруд или болото.

Наверное, мне нравится литература, сказал Марк, потому что там все это говно обретает смысл.

Женя не отвечал. Марк продолжал смотреть на Кокшагу, но думал уже об Илети. Элнет^[2]. Марк все повторял это слово, отслеживал ощущение во рту. Язык лодочкой. Марк прежде думал, что марийские слова — те же русские, только с — ыште на конце. Так в городе пародировали марийскую речь. А оказалось, там есть такая красота.

События книги Марк проживал, как будто припоминая. Только не так, как вчерашний день или знакомого человека, а как самые ранние воспоминания. Это была память о физическом ощущении, гигантская эмоция, обрушивающаяся всем небом.

Нечто похожее он чувствовал, когда мама показывала его детские фотографии. Вот они всей семьей в лесу, Марк стоит в центре в смешной шапке с длинными помпончиками и красными воспалениями вокруг рта. Как ни старался, Марк не мог вспомнить ни тот лес, ни молодого папу с густыми волосами, ни худощавую маму в светлом дождевике. Но тело помнило жжение на лице. Сладко-терпкий аромат папиного одеколона. И какое-то всеохватное предчувствие жизни. Бесконечный поток света, ослепивший глаза. И теперь тоже, размышляя о тексте, Марк словно припоминал в себе что-то давно забытое. Ощущал легкость. И слабость. Может, трава была не такой уж плохой.

Женя уставился куда-то вбок, где, кажется, были люди. После переводов у Марка испортилось зрение.

Ща я приду, сказал Женя.

Его не было полчаса. Даже чуть больше. Когда Женя ушел, Марк написал Коле, что пьет кофан — так они шифровали траву от спецслужб в соцсетях, — и было все это в 16:43, если верить мессенджеру. А вернулся Женя в 17:15. Марк специально проверил время, потому что был очень злой.

Долго ты.

Пойду сегодня с той бабеной тусить. Еле уломал. Целка.

М.

Женя достал телефон и стал вслух зачитывать, что пишет той девушке.

Где желаете, барышня, сегодня откушать?

Марк заглянул в телефон: Женя действительно так написал, еще и добавил кринжовый смайлик с точкой с запятой и кучей скобок. Сказал, что бабам такое нравится.

Они все виделись и виделись, хотя ни тому, ни другому общение не приносило особого удовольствия. Один раз Женя привел Марка в клуб и, выпив, уже традиционно стал убеждать его, что им нужны либо наркотики, либо шлюхи. За это время у Марка накопилось много невысказанного в адрес Жени, да и он нормально выпил, так что нагнал на него в ответ занудными расспросами, зачем это все тому нужно.

Угораешь, что ли?

Женя сказал, что под веществами открываются настоящие ощущения. Обычная жизнь — хуйня в сравнении с ними. Марк не понимал, потому что не пробовал.

Ты просто настолько на все это дело подсел, что теперь только под наркотой можешь чувствовать то, что люди чувствуют в обычной жизни.

Не, блядь. Ни хуя. Не.

Женя затерялся где-то в клубе. Марк видел, как он пытался сесть за столик к компании девушек, большинство из которых отворачивались или смеялись, а одна, кажется, наехала на него, закачала головой и показала, чтобы тот уходил. Женя постоял, а потом побрел дальше и скрылся. Марку стало неловко, и он ушел.

По дороге домой оказалось, что он очень пьян. Марк шел нараспашку, но все равно было жарко. Наверное, он шатался, потому что прохожий странно на него посмотрел. И плевать. Марку было хорошо. Он разговаривал сам с собой, разговаривал вслух, обращаясь к Лесе, разговаривал со скамейками, машинами и со всем, что попадалось на пути. Кажется, он втирал что-то про счастье. Он ощущал себя юным, и от осознания этого испытывал радость. Наутро, заблевывая унитаз, он вспоминал об этом и думал, что у Жени прошлый вечер прошел так же. Так же, скорее всего, у него сейчас проходило и утро. А если все у них так похоже, то почему Марку казалось, что он чем-то лучше.

Унитаз покрывали засохшие капли мочи и кучерявые лобковые волосы. Они были даже на той скрытой, максимально защищенной части, на которую физически ничего не стряхнуть и не пролить. Марк сидел на забрызганной плитке, но было поздно исправлять ситуацию. Он откинулся назад и запрокинул голову. Холод стены притуплял боль. Плечи, ноги и локти дергались в мелкой приятной судороге. Когда холод распространился на все тело, удовольствие стало нестерпимым, почти прекрасным. Очередной прилив рвоты разрушил эту хрупкую идиллию, заставив Марка снова нагнуться над унитазом и вдыхать едкие пары. Такое положение тела относительно окружающих предметов спровоцировало Марка на размышление о близости. И близость с унитазом казалась ему в те несколько минут похожей на человеческую.

Они взяли паузу. Женя даже в кофейню не заходил. Может, его и вовсе больше не существовало. Это было легко проверить по активности в соцсетях, но Марка не так уж это и интересовало, ведь Женя был мутным типом.

Что-то Доппио давно не заходил, сказала Катя, которая проходила стажировку. Между собой они называли постоянников по напиткам, которые те брали.

Как думаешь, у него все норм? — спросила она через несколько дней.

Наверное, у него передоз, сказала она еще через день. Она знала про Женину NFT-стратегию.

Ты тоже думаешь, что он того? Типа, умер?

Спустя несколько недель сотрудники кофейни окончательно уверовали в версию о смерти Жени, успокоились и переключились на скандальный брак Миши. Но Женя воскрес. Всем назло. Он встал возле панорамного окна со стороны улицы, ударил по нему обеими руками, закричал, показал фак и ушел. Марк только успел заметить, что у Жени распухло лицо и, кажется, отсутствовала пара зубов. Хотя, может, он просто раньше не замечал. Женя написал ему позже в тот день, и они встретились. К тому моменту утренний инцидент уже не казался таким страшным. Он принадлежал другой жизни. Той, в которой Марк еще не сходил в продуктовый магазин и не встретил там Лесю.

Она что-то искала на полках с фитнес-батончиками, а Марк шел мимо, придерживая подбородком башню из йогуртов. Заметив Лесю, он остановился посреди прохода и пару секунд просто стоял и рассматривал ее. Лесины волосы стали короче и прямее. На ней были широкие штаны и заправленная в них белая блузка. Высокие блестящие ботинки. Длинная черная куртка с капюшоном. Кепка. Она совсем не походила на Лесю, которую помнил Марк. Но взгляд был все тот же. Когда она обернулась, Марк оцепенел — его будто ослепило дальним светом фар, вокруг все потемнело, и он ощутил, как что-то несется на него, что-то, что его снесет и раздавит.

Ну привет, сказала она.

Марк кивнул.

Корзинами ты не пользуешься?

Я не думал, что столько возьму.

Леся рассмеялась.

Помочь?

Ага, надо взять туалетную бумагу.

Прекрасно.

Леся приехала повидаться с родителями пару дней назад и завтра уже собиралась обратно. Расплатившись, они вышли на улицу, и Марк достал сигарету.

Давай, может, куда-нибудь отойдем?

До сих пор боишься, что тебя кто-то спалит?

Это Йошкар-Ола, тут невозможно что-тоскрыть.

Они покурили под мостом, поднялись наверх, перешли реку. Они много говорили, смеялись, замолкали, только чтобы перевести дыхание.

Вот тут я живу, сказал Марк, показывая на окна своего балкона. Могу сделать тебе кофе, если хочешь.

Так ты теперь завлекаешь к себе девушек?

В квартире было слишком тихо и тесно. Марк с Лесей никак не могли разойтись в дверном проеме, когда по очереди пошли мыть руки в ванную, и на кухне в узком проходе между холодильником и столом. Они кидали сумбурные фразы, коротко и слишком громко смеялись, потом чаще и дольше молчали. Марк немного успокоился, пока молол кофе и готовил его в воронке, абстрагировавшись от реальности за спиной. Когда Марк развернулся, Леся смотрела в окно — оно выходило на закрытый балкон, который, в свою очередь, выходил на голые деревья, непримечательную дорогу и дома.

Кофе, сказал Марк.

А, спасибо.

Кстати, я теперь перевожу порно.

Я слышала.

Да?

А я снимаюсь в танцевальных роликах для соцсетей одной женщины-сексолога.

Чего?

Леся нашла видео и включила Марку. Рекламный ролик под попсовый мотив, где пелось про запись в личке и секс, секс, секс. На темно-красном фоне танцевала Леся в кожаных штанах и топике, на высоких каблуках. Она опускалась на пол, где изгибалась в разных позах, крутила ногами и с вожделением смотрела в камеру.

Не так плохо, как могло быть.

Да-да, сказала она.

Но ты продолжаешь выступать?

Да. Редко, но бывает, да.

Забавно.

Что?

Я мечтал переводить литературу, а перевожу порно. Ты мечтала танцевать в театре, а танцуешь в роликах для секс-блогеров.

Два лузера.

Ага.

Не очень-то это забавно. Прости.

Леся ответила на звонок. Видимо, ее парень. Она ушла в другую комнату, откуда все равно все было слышно. Он хотел знать, где она и с кем. Леся ему врала. Пассивная агрессия в ее голосе накалялась и накалялась, и наконец Леся закричала.

Да не трахаюсь я тут ни с кем, успокойся!

Марк представлял, как берет Лесю. Прямо сейчас, не дожидаясь, пока она договорит со своим парнем. Как валит ее на диван и целует в шею под воротником. Выправляет блузку из штанов и пробирается ладонями к ее телу. Ощущает ее кожу на подушечках своих пальцев. Сжимает и отпускает грудь. Он был готов отдать что угодно, чтобы это случилось. Сейчас ему было не до ее отношений, не до того, что произошло с ней тогда на стройке и зафакапило ее сексуальную жизнь. Марк зарезал бы всех бабушек в подъезде, если бы это превратило его фантазию в реальность. Его останавливало только одно: он боялся, что с Лесей у него тоже не получится. И тогда непонятно, как вообще дальше жить.

Прости, сказала Леся.

Все норм?

Да. Нет. Не знаю. У нас сейчас не лучший период.

А что…

Покурим?

Марк захватил сигареты с зажигалкой и провел Лесю на балкон. Войдя в прохладу, он вдруг заметил, что вспотел, и пропустил Лесю вперед, чтобы вытереть лицо о футболку.

Кто это тут у нас, сказала Леся, встав напротив портрета авторства Генри.

Сожительница. Мы часто курим вместе.

Мне стоит ревновать?

Определенно.

Определенно, повторила она. Марк такой Марк.

Они облокотились на подоконник, и их предплечья прижались друг к другу. Ни Марк, ни Леся никак это не комментировали и просто стояли молча. Из проезжавших машин гремели басы и третьесортный русский рэп. Незаметно стемнело. Леся слегка шевельнула рукой, и ее кисть коснулась кисти Марка. Вдруг вспыхнули уличные фонари. Марк улыбнулся. Он не повернул голову, но знал, что Леся тоже сейчас улыбалась.

Докурив, они еще ненадолго задержались. Просто стояли, немного высунувшись из окна. Ветер был нежным и теплым. Было слышно, как жужжат фонари.

Мне пора, сказала Леся.

Марка окутала слабость, и он оперся на проем, пока Леся надевала обувь и куртку. Ему казалось, будто это последние секунды сна, когда уже слышишь звон будильника, но еще не понимаешь, что это такое.

Что? — спросила Леся, одевшись.

Они смотрели прямиком друг в друга.

Я не знаю, можно ли тебя поцеловать.

Она подошла к нему, и Марк почувствовал мягкое давление ее губ. Он вытянул руки, скрестил их за спиной Леси и прижал ее к себе. По телу гуляли волны притяжения, миллионы покалывающих шариков в груди, на спине и на поясе.

Музыка, сказала Леся.

Да.

И вот она ушла. Марк очутился в своей квартире совсем один. Он не мог найти себе места — его стало слишком мало и в то же время страшно много. И все напоминало о Лесе: табуретка, которую Леся подвинула к холодильнику, когда вставала, чашка, которую она подносила ко рту. Леся даже приложила ладонь к пыльной полке рабочего стола, и теперь там остался ее отпечаток. Марк замечал ее следы повсюду, и они сводили его с ума.

Тогда-то и написал Женя. Марк тут же согласился к нему приехать. Обулся, накинул куртку и выбежал из квартиры, чуть не забыв ее запереть. Спустился по ступенькам, махнул рукой, чтобы его заметил датчик движения, — загорелся тусклый свет, и Марк вдруг замер. На двери появилась красная надпись «хх».

Марк прикрыл рукой рот и, только выйдя на улицу, расхохотался.

* * *

Женя все-таки показал Марку, над чем работал несколько месяцев, хотя проект до сих пор не был готов. Кровать и шкаф располагались по углам и сливались со стенами. Компьютерный стол с протертым креслом на колесиках занимали центральное место в комнате. К компьютеру с двух сторон тянулись провода, на процессоре и мониторе мигали разноцветные огоньки. Женя поставил Марку стул и открыл папку с работами.

Женя выглядел не так плохо, как Марк себе представлял. Да, пары зубов не хватало, но он подстригся, и довольно удачно. Он вел себя нормально, воспринимал речь Марка, связно отвечал. Короче, кажется, у него просто не задалось утро. Ну и да, он был под чем-то. Или отходил.

Его работы, скорее, отражали состояние, в котором он находился, когда напал на окно кофейни. Если вообще отражали что-нибудь. Серия анимированных роликов по пять-семь секунд. Трудно сказать, что в них происходило. Самой понятной была анимация с бюстом женщины в золотой пещере, которому прилетает в лицо пакет. Женя подтвердил, что хотел показать, как вот все суперлухару, ан ни хуя. Остальные ролики были бессюжетные и бессвязные. Женя использовал кислотные, несуществующие цвета, которые переливались нефтяным блеском. Но с нефтью, по словам Жени, это никак не связано. Марк допытывался, что хотел сказать автор, но, видимо, автор просто хотел сказать, что не хочет ничего говорить.

Ну че как?

Помимо того, что увиденное показалось Марку далеко не новым, скучным и поверхностным, весь проект напоминал визуальный дневник физически разлагающегося человека.

И если это подавать так, говорил Марк, тогда в этом что-то есть. Типа, добавь описание: всем привет, меня зовут Женя, я наркоман. Я не помню, что значит испытывать обычные ощущения. Так я вижу мир.

Не, сказал Женя, это хуйня какая-то.

После встречи с Лесей Марк ощутил практически сакральную связь с человечеством. Мир по дороге к Жене был грешен, но в нем виделось столько любви: снеговики на детских площадках, миски с кормом для бездомных животных у сломанных решеток подвальных окон. Светофоры, в конце концов. В светофорах Марк увидел особую добродетель — наглядное доказательство, что общество хочет, чтобы ты жил. Но идти до Жени было немало, так что это блаженное состояние почти выветрилось.

Хочешь, я тебе почитаю свои стихи? — спросил Женя.

Марк сказал, что лучше прочитает про себя, потому что плохо воспринимает на слух.

Что думаешь?

Рифмы из разряда розы-морозы, нелепости про девушек и признание своего гения.

Это плохо, сказал Марк. Очень плохо.

Простым людям нравится. В пизду вас, академиков.

Женя не настолько расстроился, чтобы выгонять Марка, но один на один с ним оставаться уже не хотел. Он позвонил своему приятелю, который жил неподалеку, и попросил принести кальян.

Вы с ним сойдетесь, сказал Женя.

Почему?

Он вебкамщик.

Денис был миниатюрным парнем, как модель машины или паровоза, то есть пропорционально части его тела соотносились нормально, но в окружении других людей он казался крохотным. Видимо, Марк слишком громко думал об этом, и Денис решил дополнить:

Знаю-знаю. Женя всегда говорит, что меня забыли дотянуть за уголок в «Пэйнте».

Первой в вебкам пришла девушка Дениса — они тогда еще не встречались. Вебкам не помешал им сойтись. Наоборот, сплотил их, что ли. Денис и Кристина решили переехать в Москву и таким образом зарабатывали, чтобы скопить нужную сумму.

А вы трахаетесь просто для удовольствия? — спросил Женя.

У нас каждый день эфиры. Иногда по несколько раз. Чаще уже просто даже не хочется.

Все в семью, значит.

Да-да.

Женя сказал, что наверху открывается неебический вид, и предложил покурить кальян там. Они взяли стулья, калик, пиво и поехали на лифте на последний этаж. Коридоры там действительно доделали. Пол был уложен не самой дешевой плиткой, стены оштукатурены, и все освещалось извивающимися бра. Парни вышли на лестничный балкон и обустроили себе местечко.

Вдалеке возвышалась труба ТЭЦ, на которую в честь приближающегося Нового года проецировали российский триколор. Марк вспомнил, как в детстве стоял в школьной форме на сцене актового зала. Спереди и сзади полукругом выстроились линии учеников, кто младше и ниже — вперед, кто старше и выше — назад. Так никто никому не закрывал вид на экран, на который проектор отображал развевающийся российский флаг.

Марк держал в руках тетрадку с вклеенными в нее распечатками слов военных песен и государственного гимна. Он часто туда подглядывал, потому что никогда не запоминал тексты. Но были строчки и четверостишия, которые сами собой уже врезались в память, как попсовые припевы. Когда Марк их пел, по его спине бежали мурашки. Он поднимал взгляд на флаг и растворялся в восхищении и единении с чем-то бесконечно огромным, что невозможно было ни представить, ни понять. Вспоминая теперь все это, Марк искал в себе то же чувство, хоть что-то схожее, но не находил.

Чего загрустил, сказал Женя.

Залип просто.

На, сказал Денис и протянул трубку кальяна Жене.

Тот стоял согнувшись, уперев локти в перила балкона. Он что-то высматривал внизу, на улице. Марк предполагал, что баб, потому что таким же пристальным дальнобойным взглядом Женя искал вокруг девушек, когда они вместе гуляли. Женя не надел куртку, и его шея, лицо, руки были открыты. Марк думал о том, как трудно будет Жене, если он простынет и разболеется. Едва ли в его жизни было много людей, готовых помочь во время болезни. Марк уж точно к ним не принадлежал. Женя вообще казался сейчас крайне одиноким и несчастным, с одним лишь теплом своего тела против сгущающейся зимы. Хотелось винить его в озабоченности сексом, наркотической зависимости, душевной глухости, хотелось, чтобы его присутствие раздражало и отвращало, но прямо сейчас Марк мог только о нем переживать и жалеть, что Женя не захватил из квартиры куртку.

Слушай, хочешь, расскажу тебе про мой фильм? — спросил Денис.

Твой фильм?

Да, я пишу сейчас сценарий, хочу снять.

А.

Рассказать?

У меня есть выбор?

Денис посмеялся, как будто Марк пошутил. Фильм был про наркотики, корыстных и жестоких полицейских, про главного героя, который во все это ввязывается и погибает. Много перестрелок, крови, предательств и так далее. Все это очень контрастировало с самим Денисом. Он рассказывал путано, быстро, волнуясь и одновременно с удовольствием. Улыбался, смеялся. Особенно его забавляла сцена, где опер заставляет героя рыть себе могилу в лесу, мол, так тот сможет послужить родине — удобрением. Денис посасывал из трубки дым и ощупывал упругие мышцы на руках и бедрах. Кажется, его забавляла собственная наивность и глупость. Он просил Марка высказаться открыто, честно, но, когда Марк так и сделал, затих.

Марк и сам не знал, почему в тот вечер все сурово критиковал. Нечего было спрашивать, думал он. Разговор уже давно свернул на другую тему.

Вернувшись в квартиру, они уселись на полу кухни, но Женя не смог долго бездействовать. Встал и начал расхаживать взад-вперед. Обычный разговор о девушках и отношениях вдруг перерос в спор. Дениса беспокоило, что его девушка чего-то недоговаривает. Она часто уходила гулять, и Денису казалось, что она ему изменяет. Женю это очень раздражало, и он говорил, что каждому нужно личное пространство.

Не надо ни себе, ни ей мозги ебать.

Нет-нет, я понимаю это. Да, конечно, нужно пространство. Я про то… Ну, мы с ней изначально договорились о таких вещах. Обо всем вообще. Что будем на сто процентов честны друг с другом. А она мне не говорит. Это меня и бесит. Ладно, пусть она с кем-то там переспала, пусть, главное, скажет. Я не могу терпеть ложь, понимаешь?

Да ты долбоеб. Не еби мозги девке, и все.

Женя орал и махал руками. Девушка Дениса часто заходила к нему, и они просто сидели болтали, потому что с ней просто охуенно поболтать.

Да-да, нет, я знаю. Ну вот она даже не говорила, что ходила к тебе. Не, я только рад…

Не, ты просто пиздец маленький еще, вот и все. Не еби никому мозги.

Да не, я же насчет тебя не переживаю. Я тебе доверяю.

Вот и правильно, сказал Женя. Марк, ты что думаешь? Ты единственный тут человек с нормальной жизнью.

В смысле?

Ну, химически чистый, работа стабильная.

А.

Да, Марк, сказал Денис, что ты обо всем этом думаешь?

Надо быть на сто процентов честным? — спросил Женя.

Ну, мне кажется, что у всех людей есть… короче, не все можно сказать словами. Иногда очень трудно их подобрать. Иногда, наверное, и не нужно.

Женя продемонстрировал Денису Марка, как будто подразумевая во, я же говорил.

Да, спасибо, пацаны, сказал Денис. Правда. Я понимаю, что еще не умею иногда нормально как-то реагировать и…

Да ты пиздюк еще, жесть.

Ну и это, да.

Быстро стало жарко, скучно и тесно. Закончилось пиво, и они выбрались в ближайший круглосуточный магазин, где Женя втридорога купил на всех виски и закуску, удивив всех своей щедростью и состоятельностью. От одного запаха паленого пойла Марка чуть не вырвало, так что он отказался пить. Парни выпили и закусили колбасой. Скоро Женя стал убеждать всех приобрести наркоты или заказать шлюх, но Марк и Денис отказались.

Зачем тебе вообще шлюхи? — спросил Денис.

Да с ними все проще. Они хоть в монастырь не уходят.

Как-то раз Женя познакомился с девушкой, привел ее домой, дал ЛСД, и они переспали. По его словам, она была девственницей, потому что кровищи было много. После секса он сказал ей убрать квартиру и помыть посуду, и она послушалась. Она приходила к нему какое-то время, и все всегда было примерно так, но однажды он переборщил с наркотиками и случилась хуйня — что именно, он не сказал, — и после этого она перестала с ним видеться. А позже он узнал, что она ушла в монастырь.

Ты, кстати, должен ее помнить, сказал Женя. Помнишь, мы на набережной курили, и я тогда с телкой познакомился? Имя у нее еще такоестранное, на «Р».

Резеда? — спросил Марк.

Да-да, точняк.

Ну ты и мудак, сказал Марк.

После этого он собрался и ушел. Женя что-то говорил ему своим тонким голосом, но Марк не мог разобрать слова. Стены коридора шатались. Ноги стали очень тяжелыми. Марк перебирал их в сторону дома, который, казалось, находился дальше, чем Марк мог пройти.

Он больше не общался с Женей. Случайно встретившись на улице, они не здоровались, только смотрели друг на друга каждый со своей собственной злобой.

А с Резедой Марк увиделся вообще невероятным образом несколько лет спустя. Он выходил из питерского бара, уже довольно поддатый, и тут к нему подошла она. Он ее и не узнал бы, если бы Резеда несколько раз не позвала его по имени. Она теперь всегда держала руки скрещенными спереди, как монашки в фильмах. Резеда отводила взгляд, когда Марк на нее смотрел. И переставала говорить, стоило ему открыть рот. Она стала очень тихой и ходила медленно даже по питерским меркам.

Резеда и правда ушла тогда в монастырь и провела там около года. Она рассказала об этом вкратце во время прогулки несколько дней спустя. Она только вернулась с учебы в православной академии — был уже поздний вечер. Они сели в кофейне неподалеку от ее дома, где Резеда взяла чай и булочку. Она вроде была рада его видеть, но смотрела испуганно, как и на все вокруг.

Они немного прошлись по району. Им пришлось пробираться через большую компанию молодых людей. Пробившись наружу, Резеда сказала, что почувствовала себя молодой, и, судя по ее взгляду, удивилась своим же словам. У Марка ныло что-то внутри весь вечер. Он спросил, нравится ли ей ее жизнь.

Да, сказала она. Я обрела тишину. Можешь понимать это как хочешь.

Нет, я не понимаю. То есть не смогу понять, наверное.

А я не смогу объяснить.

Он довел ее до подъезда и постоял внизу, дождавшись, пока она поднимется в свою съемную квартиру и закроет за собой дверь. Она сама его об этом попросила. Ее соседи были наркоманами.

Часть 3

Коля не предупреждал Марка, что приедет. Поставил перед фактом, когда уже шел в сторону кофейни. В этом не было ничего странного, они, в общем-то, так и дружили — пропадали и появлялись в жизни друг друга. Другой дружбы Марк не знал, поэтому и определял друзей как людей, с которыми можно быть откровенным, сколько бы недель или месяцев ни прошло с последней встречи.

Слушай, сказал Коля, мы тут с братом поссорились. Можно я сегодня у тебя переночую?

Так сильно поссорились?

Ага. Политика, жизнь и прочие прекрасности.

Да уж.

Так что, можно у тебя остаться?

Да-да, конечно.

После смены они сели в пабе неподалеку. С пивом стало живее и теплее. Коля рассказывал про Питер и бар, в котором работает. Он отучился на экономиста, как и требовали его родители, но не хотел связывать жизнь с этой сферой. Ему нравились сидры, ипы, апы, нравилось варить их, придумывать новые сочетания, экспериментировать. И, хотя Марк мало что понимал из сказанного Колей, слушать его было интересно.

По пути в бар Марк предвкушал, как расскажет Коле о встрече с Лесей, обо всей этой ситуации с Резедой и Женей, но на столе множились пустые кружки, а он все слушал и слушал. А если и говорил, то о каких-то странных вещах, об общих знакомых из прошлого, о том, как те превратились в инопланетных существ, обзавелись детьми, работой и ДМС. Недавно Марк выбрался с ними посидеть, и единственное, что они смогли обсудить, это горчицу по акции.

Пиздец, сказал тогда один из них, отрефлексировав положение дел, и они посмеялись.

Пиздец, да, сказал Коля.

Хуйня какая-то.

Они матерились, пока реальность не перестала вызывать экзистенциальный ужас. Потом оплатили чек и вышли на улицу.

О, сказал Коля, я вспомнил, что меня триггерит в Йошке, — таблички на домах.

Тексты на табличках, вывесках магазинов и кафе в республике писались на русском и марийском. Так, можно было одновременно идти и в магазин и в кевыт по улице и по урему. В детстве Марк не находил в этом ничего необычного и только потом, побывав в Москве и Петербурге, заметил, что так пишут только у них, в Йошке.

Почему?

Не знаю, нелепость какая-то. Что это вообще? Зачем?

Ну, у нас национальная республика и два официальных языка.

Марийцы же читают по-русски.

Не все. Да и не в этом суть. Вообще не вижу, в чем здесь проблема.

Проблема в том, что это выглядит нелепо.

Чтобы не разозлиться, Марк разглядывал машины, здания и прохожих, забивая голову бесполезными размышлениями о мощности двигателей и толщине стен. Зрелые мужчины любили рассказывать, как в порывах юношеской любви ударяли по стенам, пробивая их насквозь. Когда Марк давал одиночеству захлестнуть себя полностью и его охватывало безумное отчаяние, он тоже не щадил кулаков. Но стены оказывались крепче. Либо раньше они были тоньше, либо те мужики привирали, как охотники и рыбаки.

Марк понимал Колю отчасти, но тот говорил с таким презрением и брезгливостью, что делал ему больно. Попытайся Марк объяснить, чего в этом такого обидного, у него ничего бы не вышло. Если бы на людях, как на домах, висели таблички, у Марка она бы тоже была на двух языках. А то и на трех. Наверное, он мог так и сказать, слово в слово, и Коля бы понял. Но вместо этого Марк раздраженно и беспомощно молчал.

Все норм? — спросил Коля.

Ага.

О чем думаешь?

О толщине стен.

Какие высокопарные мысли.

Марк и не заметил, что Коля подбивает его на какой-то особый разговор. Уже потом, припоминая, как все началось, он осознал, что Коля пробовал разные заходы, а ни о чем не догадывавшийся и довольно злой Марк считал, что тому скучно и что Коля вообще не может комфортно существовать в тишине. Коля даже припомнил, как лишился девственности с одной девушкой, пока их общий друг спал на той же кровати.

Я помню, да. Ты рассказывал.

Да, в этом и суть. Я не совсем правильно рассказывал. Все было наоборот.

Это ты тогда спал?

Нет.

Улицы были пустыми и беззвучными, и Марку показалось, что их с Колей голоса разносятся по всему городу. Он рассмеялся и сам удивился своей реакции.

Бля, сказал Марк. Да ладно?

Коля казался испуганным, и в его взгляде, который сейчас был направлен куда-то в сторону, считывалось что-то вроде разочарования и сожаления.

Ты шутишь, да?

Из Марка вылетали слова, которых он стыдился, уже когда их произносил. Но его прорвало, и он никак не мог заткнуться.

Прости, сказал он наконец.

Забей.

Это было, типа, на раз или как?

Нет.

Но у тебя же есть девушка.

Теперь стыдно стало Коле. Он начал растягивать слова, которые, видимо, накрепко пристали к его внутренностям и не очень-то рвались наружу. У Коли никогда не было девушки, но отношения, подробностями которых он так охотно делился с Марком, которые они обсуждали в переписке, видеозвонках, во время прогулок, — те отношения действительно существовали. Коля просто менял пол партнера.

Зачем?

Я не знаю.

Пиздец.

Прости.

Для такого разговора город оказался слишком маленьким. Им был нужен маршрут как минимум на час, а они уже видели впереди дом. Марк сказал, что нужно зайти в магазин, купить еды, что было правдой, но не объясняло, почему они не сделали этого раньше, ведь прошли пару продуктовых по дороге. В Йошкар-Оле вообще много продуктовых. И аптек. Минимальный набор для выживания. Марку это казалось издевкой.

Коля взял пельмени и разыскал Марка в отделе готовой еды. Он держал пачку, как инородный предмет, слегка вытянув ее перед собой. Какой нелепый способ держать пельмени, подумал тогда Марк. Но, прикинув альтернативы, пришел к выводу, что нормального способа не существует — не выглядеть глупо с пачкой пельменей можно, только положив их в корзину.

Слушай, сказал Коля, я пойму, если вдруг с впиской все отменяется. Все окей.

Чего?

Если ты не хочешь, чтобы я у тебя ночевал, то ок. Я найду, где остановиться. Ты только скажи сейчас, а то я не знаю, брать пельмени или нет.

Если ты не собираешься меня ночью выебать, то все норм, бери пельмени.

Коля продолжал стоять и тревожиться.

Прости, сказал Марк. Я пытался пошутить.

Марк уронил коробку с макаронами, пытаясь взять ее, и даже сдвинул с места небольшой холодильник с мясными изделиями, облокотившись на него. Казалось, мир вывихнулся и теперь ходит туда-сюда, мерзко хлюпает и хрустит. Уличный воздух вправил его на место, и осталась только слабость и шаткость, которая утихала с каждым шагом.

Марк с Колей пришли домой, разложили продукты и приготовили поесть. Коля рассказал, как брат узнал, что он гей. Коля поссорился с подругой в Питере, и та выдала его секрет брату — написала в ВК. Он спросил Колю, правда ли это, и Коля не стал врать, хотя мог бы. Просто он уже очень устал, и к тому же у него было страшнющее похмелье. Когда Коля приехал в Йошкар-Олу, ничего вроде как не изменилось. Но потом брат не дал Коле играть с детьми, начал вправлять мозги, а когда Коля усмехнулся прямо ему в глаза, ударил. Коля вышел на улицу, даже не забрав вещи, и ходил, ходил, пока не вспомнил о Марке.

Дашь, кстати, зарядник для телефона?

Ага.

Они сидели на кухне, пока у Коли немного не подзарядился телефон, а потом пошли в спальню. Встали посередине комнаты и уставились на диван.

Есть раскладушка?

Не-а.

Я лягу на пол, не проблема.

Окей. Вот тогда тебе подушка, и сейчас дам спальник.

Спасибо.

На дверцах советских шкафов, забитых стеклянными сервизами, сохла одежда. Марк распахнул одну из дверец. На плечо вывалился носок. Марк скинул его на пол. Спальник оказался в соседнем шкафу, заваленный футболками и штанами.

Матраса тоже нет, да? Надувного?

Марк покачал головой.

Сорян.

Может, вместе ляжем на диван, сказал Коля.

Я пинаюсь во сне.

Чего?

Хуй с ним. Ложись.

Коля встал на диван, и противоположная боковина подпрыгнула. Потом шагнул вперед и лег у стенки, накрывшись спальником.

Уверен, что все нормально? — спросил он, когда Марк тоже улегся.

Коля прижимался щекой к подушке. В его широких глазах поблескивал свет фонаря за окном. Они бездвижно смотрели на Марка, и от этого было неловко. Марк проваливался в них, как в сон. У Коли были светлые волосы, бледная кожа и яркие красные губы. Кадык почти не выпирал. Под шеей темнела ямочка, от которой в разные стороны расходились тонкие ключицы.

Да, только, блядь, не смотри на меня так. А то мне кажется, что ты девушка.

Коля рассмеялся и захлопал глазами, как Барби.

Милый, милый…

Марк толкнул его и тоже рассмеялся.

Может, брат поэтому тебя ударил? Из-за того, что ты так на него смотрел?

Думаешь?

Ну мне вот тоже сразу захотелось тебе врезать.

Почему?

Не знаю.

А что не так с моим взглядом?

Он у тебя женственный. От этого страшно. Типа, я ж знаю, что ты парень, а смотрю и вижу девушку.

Раньше тебя мой взгляд не смущал.

Марк еще долго вертелся, размышляя. Коля уже давно храпел, а он открывал глаза и смотрел на привычные стены и потолок. А вдруг они тоже были чем-то другим. Вдруг потолок был на самом деле полом и по нему все это время можно было ходить. Дошло до того, что Марк всерьез задумался, а не гей ли он сам. Коля от души посмеется над этим предположением с утра, но пока, будучи единственным бодрствующим, Марк верил во все на свете. И никак не мог уснуть.

* * *

Но все равно Марк встал первым. Первое, о чем он подумал: как несправедливо и непрактично устроен мир, в котором люди храпят ночью, а к утру затихают. Если так надо, чтобы храп существовал, то пускай существует утром, разглагольствовал Марк про себя, чтобы не мешать никому засыпать и помогать вовремя проснуться. Марк вспомнил и о другом неприятном обстоятельстве: наступила его очередь дежурить по этажу. Желание слезать с дивана пропало окончательно. Но спать больше было нельзя, и прижимало поссать.

Марк не без труда отыскал веник и совок, подмел площадку, зашел обратно в квартиру и вернулся с ведром воды и шваброй. Он не был уверен, что влажная уборка — обязательный пункт дежурства, но решил, что так соседи точно не придерутся.

А я думала, вы наркоман.

Пожилая женщина высунула из-за двери голову и уставилась на Марка. Тот неловко пожал плечами.

Нет, зачем-то сказал он.

Просто вы такой молодой.

Да.

А молодые ведь наркоманы.

Точно?

Теперь уже женщина пожала плечами.

Говорят так.

А вы пол моете, когда ваше дежурство?

Я все делаю.

Пол тоже моете?

Когда как.

Я вот решил помыть на всякий случай. Не знаю, как тут все устроено.

Это хорошо, да. Хорошо. Но я обычно не мою. Слишком уж грязно.

Понятно.

Они постояли молча.

Храни вас бог, сказала она. ПерекрестилаМарка и закрыла дверь.

Коля к тому времени встал и приготовил завтрак. Они поели, и Марк отправился на работу. Открыл смену, разогрел кофемашину, сделал себе кофе и вышел на улицу. Пока он курил, к кофейне подъехал Игорь. С ним в машине сидела девушка, раза в два младше, и Игорь что-то втирал, глядя на нее. Девушка казалась напуганной и плакала. А справа от них, на бульваре, чайка ела голубя, придерживая лапой, чтобы не бултыхался, пока она выдирала клювом его внутренности. Марк растерялся и вернулся в кофейню.

Уже внутри Марк прижался к окну проверить, не вышел ли Игорь из машины, чтобы понять, начинать делать кофе или подождать. Лобовое стекло отражало зимнее солнце и серую пелену облаков. В этой нескончаемой грусти сидели Игорь и девушка. Оба уставились в противоположные стороны и ничего не говорили. Марк вдруг догадался, что девушка — дочка Игоря, и ему стало неловко, что сначала он подумал другое.

Она собиралась переводиться в Москву, потому что тут ничему не учат. Игорь пытался спародировать девичий голос на этой фразе, закатил глаза и возмущенно приподнял руки.

Тут правда образование хуже, сказал Марк.

Да понятно, что хуже. Но там я никого не знаю.

С того дня они стали иногда говорить о Лизе, его дочке, и об их отношениях. Игорь называл Марка своим лазутчиком и выведывал у него тайные шифры молодежи, под которыми он подразумевал слова типа кринж, лол, зашквар, хэзэ. Марк научил его не ставить точку в конце сообщений и попытался убедить не слать всратые открытки на государственные и православные праздники. Игорь в ответ научил Марка немного ботать по фене, но после одного инцидента, когда Марк при полной посадке сказал Игорю, что пощекочет его перышком, если тот разбавит американо водой из кулера, перестал. А Марк и сам не сильно хотел продолжать, потому что не знал, где применять полученные знания.

Жесть, сказал Игорь, зайдя на следующий день после инцидента. Ты вчера рили попутал.

Ага, кринж.

Время от времени Игорь вспоминал о надвигающемся отъезде дочери и начинал быстро говорить либо, наоборот, замолкал. Сначала Марку казалось, что это такая вот отцовская любовь, переживание за дочь, но потом понял, что к чему. Игорь никогда не был женат, Лиза появилась по неосторожности — ее мамы в первую очередь, которая уже тогда не могла не заметить застрявшую в теле Игоря войну. Война торчала из него и тут, и там, но никто будто не видел. Может, это Лизиной маме и понравилось. Она ведь и мамой тогда не была, просто девушкой, которая жила с Игорем и войной в одном дворе. А став мамой, взглянула на ситуацию иначе.

Сбежала от меня, сказал Игорь.

Девочку ему как-то удалось оставить при себе. Он одаривал ее игрушечными лошадьми, детскими платьями, колпаками фей и пластмассовыми автоматами. Купил ей дворец, игрушечный розовый домик в несколько этажей, стена которого открывалась, как дверь, и можно было наблюдать за жизнью его обитателей. В то время Игорь носил во внутреннем кармане пару чекушек. К концу дня их уже не хватало, и он оказывался в какой-нибудь наливайке или в гостях. Он подходил к людям и задавал вопросы, которые их смущали и злили. Улицы, здания, небо — все расплывалось, вертелось и громыхало. Возвращаясь домой, он заходил проверить Лизу. Ее комната казалась Игорю каким-то другим миром, наивным и невозможным. Все на своих местах, даже если бардак. Он подолгу там сидел и, если дочка спала, плакал.

Игорь перепробовал кучу разных способов завязать с алкоголем, от кодирования до заговора моркинской знахарки. Что ему в итоге помогло — непонятно, но вот уже десять лет он не пил, значит, ни капельки. Они с Лизой стали раз в год ездить на море. Садились в машину, включали радио и ехали по убитым трассам, представляя, что будут делать, когда окажутся на берегу.

Море часто мерещилось дочке на горизонте. Она кричала, что вот оно, она его видит, осталось совсем чуть-чуть, хотя они проезжали еще только Воронеж или Ростов. Когда же море действительно показывалось впереди, Игоря обволакивало теплом. Шея, спина, ноги — все, что затекло за тысячу километров пути и мучило Игоря, сразу же расслаблялось и оставалось далеко позади. Они останавливались на первом же съезде к морю, и дочка выбегала его потрогать, а потом отправлялась на поиски ракушек и других интересных вещиц, вымываемых волнами. Игорь же садился на берег, жмурясь от солнца, и просто отдыхал под шум волн и крики чаек.

Там же они устраивали рыцарские бои — находили обглоданные морем ветки и сражались ими, пока у дочки сохранялся интерес, а у Игоря силы. Во время одного из таких боев она и заехала ему по пальцу, который пришлось отрезать в местной больнице. Намекая на заслуженный презент, хирург научил Игоря относиться к жизни реалистичнее и в то же время позитивнее.

Видеть, значит, стакан наполовину пустым, но помнить, что могло быть и меньше.

А я ведь мог просто кисть отрезать, продолжал намекать хирург. Так было бы проще.

Лизе нравилось подглядывать в окна чужих домов, и она искренне не понимала, почему папа так злится, когда она так делает.

Это не твой дом, говорил он ей.

Но я ведь приньсеса.

Ее взгляд был полон доверия и любви. Игорю становилось от него тепло. Никто никогда так на него не смотрел. Он был готов на что угодно, лишь бы Лиза всегда видела то, что видит сейчас. Тогда и сам Игорь видел мир как комнату. Подносил оставшиеся пальцы к небу на горизонте и проверял, не отходит ли уголок обоев.

Со временем дочка начала закрываться у себя, не выходила встречать и провожать. Дворец переехал на балкон в его спальне. Лиза перестала понимать отца. Или он разучился говорить. В любом случае теперь их общение заключалось в том, что Игорь объяснял ей, как устроен настоящий мир, и срывался, кричал, потому что она отказывалась слушать. Лиза уходила к себе и ревела. Бывало, не вставала с кровати целыми днями. Если Игорь пробивался к ней в комнату, дочь отворачивалась к стенке и укутывалась с головой в одеяло. Оно либо замирало, либо дергалось от ее всхлипываний. Игорь водил по нему рукой, и оно шуршало, как спокойное ночное море.

Вот такой сарказм, говорил Игорь, и Марк его поправлял.

В моменты просветления Игорь извинялся и плакал прямо при дочери, отчего ей, казалось, становилось только хуже. Однажды, сидя под ее дверью, Игорь подслушал, как она говорит по телефону с мамой.

Я боюсь его, мам. Он монстр.

Монстр, повторила она, когда мама, видимо, попыталась ее переубедить.

Я что, монстр, Марк?

Откуда мне знать.

Я ей ни разу ничего плохого не сделал. Все ради нее. Всю жизнь.

Марк не ответил, и Игорь накричал на него. Это и правда было страшно. В нем исчезало что-то, что делает человека человеком.

Он как Люпин, писал Марк Коле. Как Люпин в полнолуние.

Игорь пришел на следующий день и извинился. Потом это повторилось. И снова. Марк почитал об этом в интернете и поставил Игорю диагноз: ПТСР. Когда выпала возможность, он сообщил о нем Игорю. Тот сначала посмеялся, а потом стал гнать на Марка, мол, что он, переводчик порно, вообще знает.

Не только у вас такие проблемы, продолжил Марк. Есть союз ветеранов в ВК. Там могут помочь.

После этого Марк долго его не видел. Из интереса он однажды зашел в ту группу и обнаружил Игоря в числе участников. Марк долго смотрел на этот список, листал записи сообщества, воображая Игоря на всех этих общих созвонах и лекциях. Кто знает, может, Игорь и правда попробовал что-то изменить.

Несколько лет спустя они встретились на пешеходном переходе между бульваром Чавайна и Парком культуры. Горел красный, и Марк заметил на другой стороне Игоря в компании нескольких мужчин. Они громко разговаривали и смеялись. Игорь узнал Марка, когда уже загорелся зеленый, и они выдвинулись навстречу друг другу. Кажется, он хотел что-то сказать, что-то вроде: ничего себе, ты, значит, в городе. Но вокруг были люди, так что Марк с Игорем только пожали руки, улыбнулись и разошлись.

Завершив смену, Марк вернулся домой и сел переводить порно. Коля присоединился, и они вместе придумывали грязные реплики для сцен секса. Они так хохотали, что заныли мышцы лица. Марк раскашлялся и покраснел, будто обгорел, но изнутри.

Я сегодня видел, как чайка ела голубя, сказал Марк, когда они уже выключили свет и легли на диван.

Видимо, Коля уже уснул, потому что ничего не ответил. Марку же снова не спалось, и он все пытался найти смысл в увиденном. Чем дольше он думал, тем меньше смысла находил. Сначала в этой ситуации, а потом и во всем остальном. Ему стало как-то жутко, но в то же время легко.

Какого хуя чайка забыла зимой в Йошкар-Оле, сказал наконец Коля.

Было уже часа два ночи. Марк притворился, что спит. А Колю не больно-то и интересовал его ответ. Он пробурчал что-то еще, перевернулся на бок и засопел.

* * *

Вокруг гасли огни заведений. Машины исчезали из виду, разъезжаясь в разные стороны. Исчез и так называемый друг Миши. Они пару часов веселились за дальним столиком, выпивали и ходили за добавкой в «К&Б» по соседству, возвращаясь с таинственными взглядами и вздутыми куртками, под которыми, очевидно, и прятали свои радости. Как будто по их блаженным лицам ничего нельзя было понять. Так называемый друг оказался на удивление трезвым, когда все вышли из кофейни и Марк принялся ставить ее на сигнализацию. То есть достаточно трезвым, чтобы принять разумное решение скинуть Мишу на Марка. И вот он ушел, а Миша еще стоял, но уже неуверенно.

Знаешь, что такое бог, Марк? Бог — это совесть. Он всегда внутри.

Сказал и заржал. Смех чуть не перевесил его и замкнул что-то внутри, вызвав икоту.

Отвести тебя домой? — спросил Марк.

Ну давай, сказал Миша так, будто Марк предложил ему какую-то захватывающую авантюру.

Куда идти?

Миш, где ты живешь? — переспросил Марк, когда Миша не ответил.

Миша развел руками, объяв полгорода, показал на одну из улиц и вызывающе посмотрел на Марка, типа, чего, устроит такой вариант.

Марку было жаль, что день так дерьмово завершился, хотя начался он тоже не очень. Отец написал, что сегодня день рождения дедушки. А деда по отцовской линии Марк никогда не знал, поскольку тот умер еще до его рождения от сердечного приступа. Прямо на улице. Никто не додумался или не потрудился вызвать скорую. Отец напомнил об этом и сразу усложнил простой и понятный день. Марк долго думал, что ответить, но так и не придумал. Он вел пьянючего Мишу наугад и размышлял о том, что в это время года дни вообще не начинались и не заканчивались. Была только ночь, которая текла, как река, и сон разделял ее рыболовными сетями.

Бог — это совесть, Марк. Вот так вот.

Что-то в этой мысли явно забавляло Мишу — он снова расхохотался.

Будешь? — спросил он и достал недопитую бутылку коньяка.

Марк взял ее и положил в карман куртки подальше от Миши. Принято считать, что замкнутые люди думают о чем-то прекрасном, что у них внутри эдемский сад наблюдений и образов, что все они не иначе как поэты: приоткрой их, дай расслабиться, разговориться, и они явят свои душевные богатства и мудрость. Чего только не явил миру Миша в тот вечер.

А ну пшел отсюда! — крикнула с балкона женщина, под окнами которой Миша справлял нужду.

Она замахнулась на него зелеными пластмассовыми плечиками. Действие по сути бессмысленное — Миша сидел к ней спиной, — но сработало. Миша клюнул жопой и завыл. Марк подошел к нему и помог встать. Тот потянул штаны вверх, явно намереваясь их надеть.

Там жопа, Миш. Стой.

Да я знаю, что там жопа, сказал он. Что ты предлагаешь?

Держа Мишу за руки, Марк окунул его пару раз в сугроб. Этот обряд так наглядно показывал стадии очищения, что Марк задумался, не практикуют ли его в какой-нибудь северной религии. Женщина на балконе угрожала теперь им обоим, но Марк погрузился в странное спокойствие, осматривая отпечатки Мишиного тела на снегу. В те несколько секунд, пока Миша застегивал джинсы, Марку показалось, что он уловил житейскую истину: говно конечно. Но как бы не так.

Они познакомились пару лет назад, когда Марк начал ходить в его кофейню. Скорее, даже не познакомились, а примелькались, поскольку первые полгода-год они и не здоровались. Марк видел, как Миша привозит коробки и складывает их в подсобке или занимается какими-нибудь другими хозяйскими делами, а Миша, вероятно, видел, как Марк сидит с книжкой или ноутбуком, — ничего другого Марк там и не делал.

Там же Марк познакомился с Кристиной, женой Миши, которая помогала на сменах. Она казалась ему гостеприимной и дружелюбной, так как расспрашивала о всяком, неловко шутила и смеялась собственным шуткам.

Брак Миши и Кристины был чем-то фундаментально неправильным. Она устраивала разборки прямо при всех и говорила про Мишину несостоятельность как бизнесмена, мужчины и человека. Он либо молча слушал, либо шепотом просил ее остановиться. В одну из ссор Марк взглянул на него, а Миша посмотрел в ответ и улыбнулся. Тридцатилетний мужик, хватающийся за поддержку безработного студента. Марк никогда не встречал такого отчаяния и беспомощности.

Они бродили кругами по предположительно Мишиному району. Марк хорошо его знал, потому что здесь же когда-то жила Леся. В квартирах и наливайках светили желтые лампочки, и прохожие летели на эти искусственные солнца. Как-то раз Марк провожал Лесю домой, и, повернув во двор, они наткнулись на тело мужчины. Оно лежало животом на канализационном люке и не двигалось.

Он умер, да? — спросила Леся.

Или нажрался.

Они прошли мимо, но сразу вернулись. Марк потряс тело за плечо, и по звукам стало понятно, что жив. Мужик оказался каким-то силовиком из местного МВД — по крайней мере, так он сам сказал, — и с полчаса они пытались выведать, где он живет, чтобы вызвать ему такси. Мужчина совсем не помогал. Он был уверен, что его грабят, и все пытался врезать Марку, каждый раз промахиваясь и падая на землю. Лесе это все надоело, и она ушла домой. Марку тоже надоело, и он тоже собрался домой, но смог дойти только до перекрестка. Ночь тогда была для него чем-то другим. Он вернулся к мужику с новыми силами. Тот принял Марка за кого-то другого и сказал, что его пытались ограбить, но он навалял этим сукам. Адрес он все равно не выдавал, но вел себя спокойнее.

На хуя ты это делаешь? — повторял он.

Что?

Что-что, вот это все.

Не хочу, чтобы ты тут умер от обморожения.

А тебе какое дело?

Марк и сам не понимал, какое ему дело. Они вместе задавались этим вопросом, пока Марк наконец не узнал, где живет мужик, и не погрузил его в такси. Он дал водителю пару сотен наличкой, чтобы тот довел пассажира до двери. Мужчина сбивчиво обещал все вернуть и выручить, если Марк во что-нибудь вляпается. Марк кивал, а сам думал, что они не знают ни имен друг друга, ни номеров телефонов, так что ничего из обещанного он не получит.

Ночь тогда была чем-то другим. Марку нравилось возвращаться домой по темному Тархановскому парку, в котором собирались пацанские группировки, идти по дорожке, зная, что вкустах спят бездомные и умирают собаки. Он надевал наушники и включал громко музыку, чтобы не слышать шорохов и не ждать, что кто-то на него прыгнет. С ним так ничего и не случилось. Только один раз к нему прицепились пацаны и преследовали, но ему удалось оторваться, смывшись через дворы. Во время утренних пробежек он находил тела собак и коробки, на которых спали бездомные. Пробегал мимо этого мрака, подсвеченного накаляющимся солнцем, ощущал, как кровь проталкивается по венам, и сладковатый, липкий запах росы на листьях, кустах и траве проникает под кожу.

Тогда за ночью всегда наступало утро. Ночь не наваливалась на Марка всем своим космическим телом, не обездвиживала и не душила его. Она не была частью Марка, не заражала его своей пустотой. Она была чем-то внешним, но Марк так ею надышался, что ночь попала внутрь и распространилась по телу. Он пытался ее откашлять, но ночь встала комом.

Марк, сказал Миша. Куда ты вообще идешь?

Веду тебя домой.

Но я живу не там.

Миша говорил с ним, как с ребенком. Словно Марк решал задачку, ответ к которой он знал. И его забавляли поиски Марка. Миша не сдержался и рассмеялся.

Окей, а где ты живешь, Миш?

Он открыл рот, уверенный, что ответ вылетит из него вот так вот просто и сразу. Оглянулся по сторонам. По глазам было видно, что он совсем ничего не узнает.

Сука, сказал Миша.

На другой стороне были «Продукты 24», и Миша захотел зайти внутрь.

Тебе больше пить, наверное, не стоит.

Да я не буду, дурак, что ли? Кофе взять.

Миша попросил три в одном. Старательно растворив порошок в кипятке, он облизал палочку-мешалку, глотнул из пластиковой чашки и сказал, что это лучший кофе на свете. Марк подумал, что Миша шутит, и обрадовался, что тот трезвеет.

Я серьезно, сказал он. Ничего больше не надо. Дешево и вкусно.

А у него, между прочим, своя кофейня, сказал Марк продавщице.

А вон у того яхта, ответила она. И дом в Малибу.

Ай, сказал посетитель и цокнул. Все никак не поверишь, Люба.

Это обстоятельство, видно, очень его огорчало. Он уставился вниз и закачал головой. Его покрывал ворсистый темный мешок, который когда-то, вероятно, был пальто. Лицо было серым, глаза черными. Он немного пошуршал и повернулся к холодильнику: на нем стоял телевизор, на экране шел какой-то советский фильм. Люба уткнулась в телефон. Никто не говорил и не двигался, и этот крохотный закуток реальности, пестрящий дешевыми товарами и целлофановыми пакетами с пряниками и печеньем, вернулся к привычной гармонии. Фильм все шел и шел. Герои стояли на фоне реки и неба и говорили о жизни и любви. Собравшиеся уставились на ящик и слушали.

Пока Миша думал о фильме — или о чем-то еще, — его осенило: он вспомнил, где живет. Не введя Марка в курс дела, он просто пошел на выход, а Марк двинулся следом.

Вспомнил? — спросил Марк.

Хочешь, выебем ее вдвоем?

Что?

Миша говорил о Кристине. Влад, один из посетителей кофейни, любитель таиландских гей-баров и леди-бо́ев, часто фантазировал вслух о том, что сейчас предлагал Миша. Влада возбуждали Кристинины сиськи и жопа. А еще, вероятно, ее суковатость, но это уже Марк домыслил. Кристина Марку совсем не нравилась, может, поэтому он и отказался, хотя Миша настаивал. И дело вовсе не в сексе, ведь Миша предложил варианты: чтобы он сам, Миша, просто смотрел, или даже чтобы его вообще не было рядом.

Я могу погулять, пока вы это, того. Чтобы тебя не смущать.

Возможно, алкоголь — это не твое, Миш.

Ранее тем вечером Миша спросил у Марка о переводах, мол, продолжает ли он это дело, что там за фильмы и так далее. Марк взял и рассказал все как есть.

Ты же говорил, что документалки переводишь. Порно — это не документалки.

Впечатляюще.

Не, серьезно.

Зависит от интерпретации, сказал Марк.

От какой? — вполне резонно спросил Миша, хотя и не понимал ничего до такой степени, что гоготал с собственных пальцев.

Марк ему не ответил, и тема сама собой закрылась. Но теперь, когда Миша предложил такое, а Марк отказался и они шли молча по хрустящему льду, Марк снова об этом задумался. Порногерои, порносюжеты и порнопроблемы. Мир, в центре которого было соединение двух тел. Количество, конечно, условное, но суть от этого не меняется — жизнь крутилась вокруг секса. Они произносили одни и те же реплики, попадали в одни и те же ситуации. Марк чуть не сошел с ума, только наблюдая за ними со стороны. Но это штампованное существование вскрывало самую сердцевину бытия. Божья искра как пульсирующий стояк и судорога бедер. Секс как праздник жизни.

Миша был далек от всего этого. Как и Марк. Но Миша так об этом и не узнал. Всю дорогу до дома он уговаривал Марка трахнуть его жену. Миша с Кристиной жили в серой пятиэтажной панельке, точно такой же, как справа и слева. Миша отыскал свой дом всего с третьей попытки, и это было настоящее чудо. Марк довел его до квартиры и нажал на звонок. Кристина открыла дверь. Она была в красном растянутом халате, немного оголявшем грудь. Во взгляде читалась самая настоящая ярость. Миша сделал шаг вперед, грохнулся в прихожую и завыл. Кристина выдала Марку гримасу, которая, видимо, должна была сойти за улыбку, отвернулась и закрыла дверь. Марк замер снаружи. Тогда он осознал, что значит мертвая тишина. Вот и все, думал он. Пока, Миша.

Миша заехал в кофейню через неделю или две. Уложил коробки с кофе в подсобку. Прикрутил новую полку на кухне. Проверил давление в помпе кофемашины. Все как обычно.

Но больше никогда не смотрел Марку в глаза.

* * *

Наступила середина декабря. Все растаяло. Вынырнули кусты и мертвая трава. Случилось что-то запретное. Будто выкопали гробы близких и раньше времени вновь увидели их лица. Люди только и делали, что сокрушались, как же теперь праздновать Новый год. Их легкие всасывали прогретый солнцем воздух, обирали его догола и вышвыривали наружу душными байками о трехметровых сугробах, страшных морозах и прилипших к столбам языках.

Вот это была зима так зима, сказал посетитель. Теперь не то. Вам уже никогда не понять.

Однажды вечером, пока Коля смотрел тиктоки и взрывался хохотом в соседней комнате, Марк листал архив «Марийской правды» за тридцатые годы в поисках хоть чего-нибудь о расстрелах в республике. Он так долго читал, что в глазах полопались капилляры и стало больно моргать. Вместо настоящих событий статьи рисовали картины в духе старого доброго советского фильма. Марк узнал их: отец описывал СССР примерно так же.

Со страниц газет на Марка глядели красивые атлетичные люди. Похожие друг на друга, словно одни и те же, только в разных местах. Репортеры цитировали их наивные реплики. Из выпуска в выпуск — все одинаковое. Поверхностные туповатые сюжеты, не имевшие отношения к реальности.

И вот теперь Марк вез Колю и пару приятелей на Мендурское мемориальное кладбище. Он собирался поехать в одиночку, но потом подумал, что Коле тоже стоит там побывать. Все повторял про себя я хочу тебе кое-что показать — заготовленную загадочную фразу, как в кино. Эта поездка казалась ему чем-то большим, чем он, Коля или кто-то другой. Поэтому обычные слова были неуместны.

Воу. Это далеко? — спросил Коля.

Прямо за городом.

Но Коли оказалось недостаточно. Марка мучил какой-то внутренний зуд. Он так погрузился в эту тему, что не мог смириться с тем, что кто-то вокруг даже об этом не слышал. Он обходил столики, за которыми сидели его знакомые, и рассказывал, что задумал.

На кладбище?

Мемориальное, да.

И что делать?

Просто посмотреть.

Круто.

Я не знал, что у нас кого-то расстреливали, сказал один из согласившихся, когда они уже ехали по трассе.

В этом и суть, сказал Марк.

Навигатор повел их по объездной, а потом по проселочной дороге, которая уперлась в покинутые на зиму сады. Они оставили машину напротив одного из участков и пошли пешком, не желая застрять в ледово-глиняном месиве, начинающемся впереди. До точки оставалось метров сто. По мере приближения все приутихли, то ли приплюснутые важностью предстоящего зрелища, то ли уже догадавшись, что приехали не туда.

Не знаете, где тут место расстрела? — спросил Коля, напугав старичка, какого-то черта оказавшегося в саду зимой.

Нет тут такого.

Мемориальное кладбище? Сталинские репрессии?

Мужчина только качал головой.

Зима-то какая выдалась, а, сказал он.

Марк радовался этой оттепели. Ходил нараспашку в зимней куртке и кедах. Коля тоже повеселел. Последние дни его все сильнее тянуло в Питер. Марк видел, как он проверяет цены на авиабилеты, поставив более раннюю дату, но те только дорожали, так что Коле оставалось ждать своего рейса. В ту ночь, вернувшись от Миши домой, Марк рассказал, что случилось. Ему тогда казалось, что это забавная пьяная история, но Колю загнало.

Поэтому я и не люблю сюда приезжать, сказал Коля. Вся эта грязь, одиночество, безнадега…

Разговор зашел в тупик. Марк подлил себе кипятка в чашку с чаем. Коля попросил подлить и ему. Было горячо, так что они подносили чашки ко рту, дули и по-бабушкински всасывали с таким смешным и раздражающим звуком вщииить.

Тебе одиноко в Йошке? — спросил Марк, к своему удивлению.

Звук очень его забавлял, и он боялся, что в любую секунду может расхохотаться.

Да. Да, очень, сказал Коля.

Почему?

А тебе почему тут одиноко?

Ну да, тупой вопрос.

Нет, не тупой. Просто… не знаю. Мне тут не с кем видеться. Вернее, есть с кем, но оно к-а-а-ак-то что-то не то, понимаешь? Никто ведь даже не знает про меня. Ну и как-то это некомфортно.

А почему ты никому не рассказываешь?

А зачем?

Ну я же понял тебя.

Да?

Нет?

Не знаю, сказал Коля.

Внутри Марка разрасталась дыра. Он не подавал виду, но окружающий мир хрустнул и вот-вот должен был рухнуть.

Ладно, я угораю. С тобой норм. Но потому, что это ты. Есть ты, а есть… не ты. Да и, слушай, зачем?

Пауза была длинной, так что Коля решил глотнуть чая. Марк не выдержал и расхохотался.

Прости, сказал он. Этот звук. Очень смешно.

Хотя то декабрьское солнце и грело больше обычного, светило оно по-прежнему недолго. Выезжая, они как раз успевали на золотой час, но потом направились не туда, и лес, дорога, люди — все стало тускнеть, и похолодало. Марк вспомнил, что на Кокшайском тракте был поворот на Мендурское кладбище — он помнил его еще с детства, но не думал, что это то самое, — и они двинулись по объездной в другую сторону. Солнечный шар опускался и скукоживался, будто терпящий крушение аэростат. Марк следил за ним краем глаза и сильнее давил на газ.

Знак, сказал Коля. Там, бля, был ебаный знак.

Теперь уж точно не далеко, сказал Марк, зная, что реплика Коли была направлена не ему, а устройству жизни.

Песчаная дорога шла довольно ровно до Черного озера, на котором располагалась туристическая база или что-то вроде того, а потом стала проваливаться, течь и вздыматься промерзшими земляными наростами. Марк подумал, что со стороны, наверное, кажется, будто он совсем не бережет машину. И это было обидно, потому что было правдой.

Вон.

Ага.

На развилке стояли полуразрушенная могильная плита и металлический щит, поясняющие, что на этом месте было — спецобъект НКВД № 9 — и что здесь теперь. Повсюду лежали огромные искусственные венки, которые Марку попадались только в нулевых. Может, все сюда и свезли.

Компания доехала до небольшой поляны, в центре которой высился крест, — здесь дорога расширялась и ее перегораживал шлагбаум. Марк заглушил двигатель, и все вышли наружу.

На форумах писали, что земля здесь выпирает множеством холмиков, под которыми лежали тела расстрелянных. В тот день были видны только вытянутые линии сугробов, спасшихся от аномалии под ветвями деревьев. Под крестом располагалась братская могила. Марк знал, что большинство убитых так и не нашли, их поглотила сосновая роща и ее обитатели. На стволах деревьев висели фотографии людей, простых горожан, священников, военных. И русских, и мари. А ведь они и правда переселились в деревья, говорил про себя Марк, размышляя о том, как тысячи тел, разлагаясь, распадались на частицы, которые подпитывали корни и разносились по всему древесному туловищу, укрепляя его и прорастая зелеными иголками до самой верхушки.

Ребята прятали свой ужас в ногах, осматривая место с разных сторон. Они вели себя как туристы. Марку казалось, что это позволяет им отстраниться от всего, что они видят и чувствуют. Чуть позже он заметил, что и сам ходит по кладбищу туристом, осматривая его как достопримечательность. Он не мог впустить это место в себя, хотя все эти сосны, мох, песок выглядели и пахли роднее, чем что-либо еще. Может, именно поэтому ему и остальным было так трудно.

Марк закинул голову назад. Небо темнело, и ветки пропадали в нем. Эта картинка застыла у него перед глазами на месяцы и годы, и он вглядывался в уходящий свет и силуэты, толком не понимая, что ищет. Ночь покалывала щеки, ноги сыро мерзли через подошву. Ему казалось, что он никогда не найдет утешения. Что оно недостижимо. А оно было прямо тут, над ним. Он просто пока не был готов его принять.

Они покурили у машины, забрали с собой бычки и поехали обратно. Каждый что-то ощущал и пытался это выразить.

Это важно было увидеть.

Ужас, конечно.

История такая штука.

И от этих слов внутри что-то рвалось, потому что они были неточными и не давали выйти этому чему-то наружу. В город парни вернулись в полной тишине. Улицы вспыхнули электрическими огоньками. Тени столбов и заборов намертво прибило к асфальту и земле. Здания казались коробками. В общем, стало как-то жутковато, и все решили расходиться по домам.

Хочешь выпить? — спросил Марк Колю.

Слава богу. Конечно.

В следующий раз Марк сел за руль, чтобы отвезти Колю в аэропорт. Оказалось, что у него почти нет веселых песен на телефоне, один депресняк, как сказал Коля. Тому всегда хотелось праздника и радости. И дело не в том, что он весь такой позитивный. Коля не умел справляться с разрушительным. Когда до Марка дошло, что это значит, ему стало тоскливо. Ведь, получается, однажды Коля не сможет справиться с ним и пропадет из его жизни.

Солнце било в глаза. Марк щурился и терпел, потому что козырек закрыл бы небо, на которое ему почему-то очень хотелось смотреть. Он почти не видел дороги. Та выгорала светлыми пятнами и дымила тяжелым золотым воздухом. Машину толкало потоками воздуха от проносящихся фур. Марк с Колей много говорили и смеялись. Это было самое близкое к счастью, что Марк за долгое время испытывал. Неудивительно, что это чувство казалось ему переоцененным.

Марк, ты счастлив? — всегда спрашивала Леся после перерыва в общении.

Вопрос вводил Марка в ступор. Это как позвонить рыбе и спросить, как полет. Лесю каждый раз огорчали его ответы.

О чем задумался, сказал Коля.

Марк стал сочинять забавный ответ, но ничего толкового в голову не приходило. Он просто пошевелил улыбающимися губами и так ничего и не сказал. Будь на месте Коли кто-то другой, Марк бы нашелся. Черт, как же обидно его терять.

Пока Коля жил у Марка, они много говорили о всяком. Марк расспрашивал его, каково это — быть геем. Он ожидал услышать страшные истории: как Колю притесняют, как тот страдает от того, что не может открыто ходить по улице, держась за руки со своим парнем, и тем более целоваться у всех на виду. Марк много об этом думал, пытался поставить себя на место Коли. Из тех мыслей и выросли все эти картины. А Коле было норм.

Руки потеют, когда долго держишься, сказал тогда он. Это мерзко.

Прости, что все это спрашиваю. Можешь сказать, чтобы я заткнулся, если хочешь.

Нет, все нормально. Обычно всем интересно другое.

Что?

Подробности про жопу и секс.

А, сказал Марк. Ему тоже стало очень интересно про все это узнать. Но как теперь спросишь.

В школьные времена Коля носил странную прическу — короткий, торчащий во все стороны ирокез. Ребята почему-то увидели в этом подсолнух и так его иногда и называли. Он и правда всегда искал тепла. Даже в Питер поехал за европейской зимой.

Коля работал там дни напролет либо за барной стойкой, либо в цехе, где они варили пиво и сидр. На работе он никому про себя не рассказывал, потому что не видел в этом смысла. Как не видел смысла рассказывать родителям, хотя был уверен, что они его примут. Иногда он ездил по городу, развозил пивные бочки и бутылки по барам. Ему нравилось различать вкусы в напитке, нравилось рассказывать об этом людям, объяснять, чем отличается один сорт от другого. Это занятие занимало большую часть его нынешней жизни, но, хотя он получал удовольствие, иногда этого было мало. То и дело ему становилось одиноко, и чего он только не делал, чтобы это исправить.

Он искал партнеров в «Тиндере». С одним из них встретился за кустами в парке. После они пошли гулять и забрели в Казанский собор. Колю всегда смущали золото и вычурность православных церквей. Да и сама идея бога, сына, мифов о них и спин-оффов. Вселенная «Марвел» в этом плане казалась ему интереснее. Он медленно шагал с тем парнем мимо икон, алтаря и фресок. Коля еще ощущал на себе его тело, слышал на его шее аромат одеколона, перемешанного со сладковато-кислым запахом зелени, запачкавшей штаны и ладони. Они терялись за колоннами, искали взгляда друг друга и не говорили ни слова. Коля только слышал его шаги и шорох куртки.

Я хочу провести с тобой всю жизнь, сказал ему Коля пару часов спустя.

Это так не работает.

Однажды тот парень просто оделся, ушел и больше не возвращался. Коля не мог ему написать в соцсетях — парень везде его заблокировал, — поэтому переводил по рублю на его карту и добавлял в комментарии к переводу их общие приколы. Тот так и не отреагировал.

Коля боялся остаться один навсегда. Вечерами, когда ложился спать, он слышал, как соседи сверху ругаются, а потом занимаются сексом. Судя по другим звукам, у них была собака и маленький ребенок. Женщина порой надевала высокие каблуки и разгуливала в них по всей квартире. Мужчина, кажется, много пил или просто был быдлом, потому что говорил с интонацией тупого жестокого человека. Иногда у них что-то громко падало, и Коле казалось, что кто-то кого-то убил. Он даже проверял, не приехали ли к парадной полицейские или скорая помощь.

Но Коля завидовал этой семейке сверху. Их безумие и тяга к насилию лишний раз напоминали: он настолько одинок, что не в состоянии так ненавидеть другого человека. Это скручивало его изнутри, и он находил в «Тиндере» кого-нибудь, кто поможет пережить вечер. В те редкие моменты, когда он смотрел на свою жизнь со стороны, ему казалось, что так будет всегда. И он спрашивал себя: зачем? Тот же вопрос он постоянно задавал Марку. Но ни у того, ни у другого ответа не было.

На подъезде к Чебоксарам Коля сфотографировал Марка за рулем, потом они сделали несколько селфи. Коля пофотографировал Марка в аэропорту, когда тот пил растворимый кофе из пластикового стаканчика. Годы спустя Марк будет заходить в их переписку, смотреть на эти фотографии, и внутри него будет что-то лопаться, а иногда, наоборот, разливаться теплом по груди. В тот день они не испытывали неловкости, когда молчали. И в тот день их дружба кончилась. Они продолжали по инерции друг другу писать, скидывать смешные видео и мемы, они даже несколько раз виделись, гуляли, пили и смеялись, но близость между ними осталась в прошлом, как и та неделя тепла в декабре. Она тоже закончилась в тот день, и повалил снег. Стоя в очереди на посадку, Коля крутил головой, как будто что-то высматривал. Марк решил, что он ищет его в толпе, и поднял руку. Но Коля искал что-то другое. Марк так и не понял, что именно.

Снег падал огромными хлопьями. Марк буквально вез его с собой, наблюдая, как прямо на глазах белеют рвы, деревья, трава и дорога. По пути несколько раз пытался дозвониться отец, но связь обрывалась.

Извини, я ехал по трассе, сказал Марк. Что хотел?

Езжай домой, сказал он. Мы тут с мамой. Она очень сильно заболела.

Что случилось?

Давай не по телефону.

Когда Марк уже был в городе, отец снова позвонил и сказал, чтобы тот ехал не домой, а в больницу. Они выезжают туда. Марк свернул на другую улицу, продвинулся еще немного и уперся в пробку. Впереди случилась авария, и никто не двигался. Уходить было некуда. Марк прижался лбом к окну, и стекло сразу запотело от его дыхания. Он протер его рукавом и осмотрел улицу безумным испуганным взглядом. Сбоку возвышалась стена дома, на которой мозаикой был выложен советский рабочий, рукой запускающий ракету в космос. Марк наклонился в попытке разглядеть над зданием небо.

Пробка в Йошкар-Оле, пробормотал Марк. Он ни за что мне не поверит.

Часть 4

Мама быстро начала лысеть. Она пыталась скрыть это под розовой вязаной шапочкой, но клочки волос выдавали ее — падали на койку и пол. Марк собирал их и выкидывал в мусорку.

Тебе что-нибудь нужно? — спрашивал он маму время от времени.

Просто уйди, пожалуйста.

Когда пробка на дороге рассосалась и Марк наконец добрался до больницы и зашел в палату, он увидел в глазах матери то, чего в них никогда раньше не было, — злобу и отчаяние. Каждый был виноват в том, что с ней случилось, включая Марка, ее сына. После курса химиотерапии это прошло. Злость сменилась пустотой и болью. Мама сворачивалась в позу эмбриона и плакала. Марк находился рядом и ощущал, как умирает вместе с ней. Больше он ничего сделать не мог.

Прислушавшись к ее просьбе, он сидел в коридоре, выходил покурить и возвращался. Упирался затылком в стенку и постепенно привыкал к мысли, что мама скоро умрет. Отец оплатил отдельную палату. Врачи и медсестры продолжали лечить маму, хотя после первых обследований сказали, что надежды нет. Рак распространился по телу.

Две недели, все повторял за ними отец. Сейчас нужно быть с ней.

Марк с отцом сошлись на том, что им повезло. Оба понимали, что, если бы не отцовские связи и деньги, никто бы не стал начинать курс химиотерапии. А с ним какой-никакой шанс был. Отец сконцентрировал внимание мамы именно на этом обстоятельстве и убедил ее бороться до конца. Она не знала, что девяносто процентов больных в этой стадии умирают и лечить ее сейчас, как выразился врач, значит просто мучить человека в его последние дни.

Город моментально промерз. Оттаявшие было тротуары снова покрыла ледяная корка, а поверх нее намело снегу. Вечерами, когда Марк возвращался домой, пустые дороги отражали холодный свет уличных фонарей, и то тут, то там закручивались поземки. Так дышала зима.

Мамино дыхание было летним. Оно пахло овсянкой, молоком и медом, которыми она по большей части питалась до болезни. В детстве, когда у Марка достаточно окрепли руки, чтобы носить пакеты, мама стала брать его с собой в продуктовый. Они всегда закупались в одном и том же ближайшем к дому супермаркете и продолжали называть его «Перекрестком», хотя помещение часто переходило от одной сети к другой.

Мама набирала продукты, а Марк вез тележку одной рукой или задом наперед, поражаясь своей силе и ловкости. Пока мама расплачивалась, он хватал покупки со стойки и старался быстрее распихать их по пакетам. Порой приходилось нести по четыре пакета, и под весом круп, мяса, фруктов и овощей пластиковые ручки истончались до лески и впивались в ладони. Мама, конечно же, видела, что Марк еле справляется, но ничего не говорила, потому что, как он узнал позднее, растила из него мужчину.

Марк о многом вспоминал в те дни, и у него перехватывало дыхание. Наверное, даже не от самих воспоминаний, а оттого, что связь с мамой становилась одним из них. Он ощущал, как настоящее превращается в прошлое. Больничный коридор превратился в береговую полосу, и из маминой палаты то и дело выкатывались волны. Марк не сопротивлялся им и не отпрыгивал. Они кусали его своим ознобным жаром, убегали и снова выкатывались наружу.

Как-то ночью у Марка случился сонный паралич. Он спал на боку лицом к стене, и вдруг за спиной появилась мама. Она просто стояла, бездвижно и молча. Марк не мог пошевелиться и застонал. Он вспотел и ощущал болезненные удары сердца. Его так зажало на вечность или по крайней мере на полчаса-час. Все это время он только и думал о том, что мама никак не смогла бы попасть к нему в квартиру, а значит, у него за спиной не она. Когда он наконец повернулся посмотреть, никого в комнате не было. Только ночные тени на полках шкафа, в углах и по бокам от кресел глядели на Марка с его же ужасом.

Наблюдая за работой снующих мимо врачей и медсестер, Марк все больше стыдился своих праздных страданий. Действительно, кому было лучше от того, что он отпросился из кофейни и часами сидел, обгладывая образы смерти. Он спросил, может ли чем-нибудь помочь, раз уж все равно проводит тут кучу времени. Оказалось, что в больнице не хватало рук и помощь Марка и правда пригодилась бы.

Его направили к Рите, отвечавшей за всех медсестер. Она была раза в полтора больше Марка, так что он интуитивно остался с ней на «вы», хотя та сразу обратилась на «ты». Рита выдала медицинскую форму и объяснила обязанности. Марк и не заметил, как позиции сменились: только что больница была обязана Марку за его добрую волю и умирающую мать, а теперь он оказался обязан ей. Странно, но Марку полегчало.

Делаешь все, что говорят врачи, сказала Рита. А в свободное время моешь пол.

Ладно. А сейчас мне куда?

Сейчас ничего не нужно. Ты свободен.

То есть мою пол?

На этаже было тихо. Железное лязганье ведра билось эхом вперемешку с бульканьем воды. Видимой разницы между немытым и мытым полом не было. Шаблонные узоры и так, и так смотрелись пресно и старо. Отличить чистое от грязного можно было только на ощупь. Со всем советским так.

Эй, идем сюда.

Марк понял по тону, что это врач. Он быстро просек местную иерархию. Санитары, медсестры и прочие — смертные, а врачи — боги. Марк проследовал в женскую палату. Пожилые пациентки были в больничных халатах — больших слюнявчиках, которые просвечивали и уверенно прикрывали только обвисшие груди, живот и спину.

Так, сказал врач. Давайте-ка вас послушаем.

Бабушка спрыгнула на пол, сняла халатик. У нее была темная жесткая кожа, как у обветрившегося куриного филе. Грудь свисала до живота. Из расплывшихся сосков торчали длинные кудрявые волосики. Женщина напрягала скулы и смотрела грозно, напоминая Родину-мать.

Хорошо, хорошо. Еще раз выдохни. Молодец. Замечательно. Так, сказал врач Марку. Идем сюда. Надень перчатки.

Они встали у койки возле окна. На ней лежала тучная пожилая женщина с распухшей сине-фиолетовой ногой. Марк пытался протиснуть пальцы в перчатку, но они все во что-то упирались. Ему казалось, что у него ничего не выйдет, врач поднимет его на смех и наорет.

Дунь внутрь, сказал врач и проделал это со своими перчатками.

Наконец все получилось. Врач закрепил железные стойки с двух сторон кровати, а потом достал дрель или что-то типа того.

Сейчас установим штырь. Это быстро, не переживай.

Ладно, пробормотал Марк.

Да не ты.

Женщина уже представляла самое худшее, охала, ахала и плакала.

Возьми ее ступню и держи ровно, сказал врач. Смотри, чтобы не сдвинулась.

Марк взял ступню, как слепого котенка. Кисти и пальцы ослабли и слегка задрожали.

Крепче.

Врач поднес к ноге дрель с длинным штырем и выжал пусковой крючок. Раздался чудовищный звук сверления, и металлическая палочка стала исчезать в теле женщины. Комната накренилась, но Марк держал ступню ровно. Разве комнаты умеют двигаться, спросил он про себя и словил нехилую панику. Его руки оставались на месте, но он их совсем не ощущал. Что значит ровно и как ровно держать, он уже не знал. Казалось, что и слова такого не существует. Неизвестно, куда бы привела Марка эта цепочка мыслей и сколько бы он вообще выстоял, если бы с другой стороны наконец не показался кончик штыря.

Ой, сказал врач Марку и улыбнулся. Не туда пошел. Сейчас пересверлим.

И штырь снова пропал в ноге, а потом вырос в другом месте. Врач установил ногу на стойку и отдал Марку окровавленные куски ваты, какие-то пакетики и что-то еще, подлежащее утилизации. Вторую половину коридора Марк мыл, прокручивая в голове эту сцену, и иногда вздрагивал, как на морозе.

От холода, грязной воды и тряпок его руки покрылись сыпью. Кожа потрескалась и кровоточила. Возвращаясь домой, он открывал горячую воду, подставлял руки под струю и счесывал. Несколько мгновений Марк испытывал невероятное блаженство и утопал в нем всем своим существом. Потом отводил руки назад. Пальцы с трудом сжимались и разжимались. На месте сошедшей кожи появлялись ранки, из которых вытекала прозрачная липкая жидкость. Марк включал холодную воду, ополаскивал кисти, протирал их полотенцем и выходил из ванной. Участки разодранной кожи засыхали красными пятнами, и те перемещались по телу.

На первом этаже принимали пациентов, привезенных на скорой. Пикассовский колотый мир с дроблеными челюстями, торчащими костями, вмятыми в позвоночник ребрами и выбитыми глазами. Видимо, в городе работала огромная человекорубка, в которую закидывали бездомных, пьяниц, неверных мужей и жен, работяг и других случайных жертв. Они лежали на носилках, уставившись в потолок, и недоумевали, как такое могло с ними приключиться. Чем они это заслужили. Марк жалел их всех. Даже очевидных отморозков, которые, скорее всего, отправили сюда не одного собутыльника-кореша. В мире, где такому человеку, как мама Марка, ставят безнадежный диагноз, не существовало справедливости.

Вопросом за что? задавалась и пациентка, которую по указанию Риты следовало отвезти в операционную на самом верхнем этаже. Для этого нужно было воспользоваться лифтом, а женщина боялась лифтов до смерти.

Я и дома всегда по лестнице поднимаюсь, сказала она.

А на каком вы живете?

На втором.

Ну а нам на седьмой.

Я не могу! Пожалуйста, давайте как-то по-другому.

Я не подниму вас по лестнице. Это невозможно.

Марк вызвал лифт, и тот стал опускаться с хрустом и скрипом. Женщина еще больше распереживалась, и на ее крики пришел врач.

Что тут такое? — спросил он, и Марк объяснил.

Антипова, сказал врач, нависнув над ее лицом. Что вы тут за концерт устроили? Вас нужно доставить на операцию. Нести по лестнице вас никто не будет, так что давайте вы успокоитесь и перестанете кричать.

Не могу я.

Все вы можете. Все нормально. Вот, смотрите…

Он толкнул тележку вперед. Дверцы лифта куснули металлические бортики тележки и отъехали обратно. Антипова взвизгнула. Врач повернулся к Марку.

Давай вези ее.

Она ж боится.

Ничего, переживет.

И ушел. Марк завез Антипову внутрь, игнорируя ее вопли.

А-а, кричала она. Спасите! Боженьки! Уберите от меня этого марийца!

Пару этажей спустя она затихла. Марк глянул вниз — Антипова упала в обморок. Он так и сказал про себя, задумавшись, как же это она упала, если и так лежала. Словно обморок — это излом реальности, трещина, в которую можно провалиться и очутиться в небытии. Марк ощущал, что и он, и отец, и мама сейчас были в схожем обмороке. И не понимал, как из него выйти.

Когда они добрались до этажа хирургии, Марк вывез из лифта тележку с женщиной и осмотрелся. Он оказался там впервые. И стены, и пол, и потолок — все было белым, как и январское солнце за окном в конце коридора. Откуда-то вышла хирургиня, чтобы забрать пациентку.

Она без сознания, сказал Марк. Очень боится лифтов.

Девушка на него посмотрела, потом взяла Антипову за руку. И за шею. Рутинное недовольство пропало, она крикнула что-то на медицинском, отчего весь этаж зашевелился и зашумел.

Антипова умерла. Кусочек ее тела оторвался и попал в самое сердце. Врачи попробовали как-то это исправить, но воскресить человека у них не вышло. В конце концов, богами они были только в рамках местной системы.

Это я ее убил? — спросил Марк.

Ее убил тромб.

Че, сказал врач Марку, когда тот мыл пол. Так трудно было ее успокоить, что ли, а?

Марк слышал, что врачу попало за то, что он скинул пациентку на волонтера-санитара. Он не нашелся, что ответить.

В больнице во всех разговорах слышались непонимание, обида и страх. Все хотели найти виноватого, но при близком рассмотрении всегда выходило одно и то же. Никто не виноват. И в то же время виноваты все. Позже отец обвинил Марка в том, что мама заболела, мол, он предупреждал, что она будет переживать из-за его ухода из дома. А Марк в том же обвинил отца. Это все его измены, нелюбовь и патриархат. Как будто, если найти виновного, проблема сама собой решится.

К тому времени прошло уже две с лишним недели. Марк бросил волонтерство и вернулся в кофейню. Наступил другой год. Мама все еще была жива.

* * *

В праздники город совсем вымер, и его пустота только усилила ощущение апокалипсиса, которое Марк переживал изо дня в день. От мороза подошвы прилипали к пешеходным дорожкам, и, гуляя, Марк почему-то с интересом за этим наблюдал. Только однажды он поднял взгляд наверх и снова, как в детстве, заметил, что небо перетянуто проводами и троллейбусными путями. Местами на них рядами выпирали темные перевязки, в которых Марк видел лапки навеки неудачно присевших птиц. Те мультяшно поджаривались в его воображении снова и снова, отчего Марк смеялся вслух. Он не пытался подавлять и прятать свою истерику.

Новая партия порно не помогала сохранить здравый рассудок. Посмотрев отрывками пару озвученных фильмов, Марк осознал, что прописывает слишком длинные реплики на русском и актеры иногда не успевают прочитать их полностью. Стало совестно за такую работу. Если он даже порно нормально перевести не может, что же он вообще может.

Мне нравится, как твои яйца бьются об мою киску, зачитывал Марк вслух, потом сокращал, перематывал видео назад и читал снова. Не останавливайся. Продолжай. Прошу, еще.

Стены были тонкие. Пару раз кто-то отключал свет, пока Марк работал. А однажды вечером соседка перехватила его на лестничной площадке и сумасшедше уставилась ему в душу.

Жениться будешь, не то сообщила, не то спросила она.

Да?

Иначе грешно. Уже грешно. А будет хуже.

Марк не улавливал сути.

И даже если женишься, продолжала бабка. Скажи невесте своей, чтоб не орала как резаная. Да и сам тоже потише. Я все слышу, подытожила соседка и закрылась у себя, на этот раз не перекрестив Марка.

От советских батарей воздух в квартире пересох, и у Марка зудело все тело. Он разрывал кожу то в одном месте, то в другом, а потом шел в ванную смывать кровь. В зеркале отражались расползшиеся пятна сыпи. Марку казалось, что они с ним навсегда и дальше будет только хуже. Как-то так он относился и к режиму власти, и к раздору в семье, и к невозможности быть с Лесей, и к другим изъянам на теле жизни.

Я хочу, чтобы мама быстрее умерла, говорил Марк девушке на портрете Генри.

Он считал себя плохим человеком за то, что в его голове возникают такие мысли. Сидел на балконе, положив голову с этими мыслями на руки, и глох от собственного горячего дыхания. Болезнь мамы он ощущал как застрявшую в земле ядерную боеголовку, которая может взорваться в любой момент.

Уж лучше сразу, оправдывался он перед портретом. Я очень устал надеяться, что все будет хорошо.

Однажды он включил медленную музыку и положил телефон на подоконник. Закрыл глаза, вытянул вперед правую руку и согнул ее в локте. Левую приподнял. Стал переступать с одной ноги на другую и тихонько крутиться. Он почти ощущал, как касается тела воображаемой девушки. От ее прохлады унялся зуд и по спине пробежали мурашки. Марк поцеловал ее. Кончиком языка дотронулся до зубов и на секунду-другую поверил в происходящее. Когда он открыл глаза, все исчезло. Только во рту осталось ощущение чего-то недостижимого.

Выступление местного независимого театра показалось ему хорошим способом отвлечься и развеяться. Ребята устроили перформанс, высмеивающий новогодние корпоративы. На сцене стоял длинный стол с типичными новогодними блюдами. За ним сидели актеры в роли работников некоей компании, которых тамада развлекал туповатыми сальными шутками. Когда пришло время новогоднего обращения президента, выключился свет, все встали и на стене загорелось изображение — нарезка из всех выступлений президентов России. Зрители слушали их несбывшиеся пожелания и пустые напутствия.

Многие в зале были младше Марка. Они одевались иначе, общались фразами, которых он не понимал. По-другому реагировали. То и дело кто-то скандировал Рос-си-я, и вокруг смеялись. В нарезке было и последнее выступление Ельцина, где он, уже очень больной человек, растягивал слова, делал паузы и в целом с трудом и плохо говорил. Когда его показывали, раздавались смешки. Сначала с одной стороны, потом с другой. Марк делал вид, что не замечает, постепенно смех подхватывало все больше народу, и в конце уже хохотал весь зал. Пространство скукожилось, а вместе с ним и все, о чем в тот момент думал Марк. Даже когда в детстве родители брали его на посиделки со своими взрослыми друзьями, он не чувствовал себя настолько чужим. Стало вдвойне противно, когда Марк осознал, что смотрит на происходящее глазами отца.

Он и еще пара человек ушли. Одним из них был Вадик, бывший пацан, худощавый тридцатилетний парень под два метра ростом. Он просиживал в кофейне по полдня со своим ноутбуком, но работал мало — больше болтал с кем-нибудь за жизнь. Раскладывал по полочкам ее фундаментальные аспекты. Несмотря на его важный вид и вдумчивый тон, ничего нового такие разговоры никому не открывали. Если только самому Вадику. Но сейчас он молчал. За что в эти несколько минут Марк его очень полюбил и даже забыл, что Вадик его раздражает.

Они вышли во двор и закурили. Марка еще грели остатки тепла собравшихся в одном помещении людей. Он стоял с курткой нараспашку, а Вадик застегнулся. Тот постоянно чем-то болел и носил с собой лекарства. Они покурили, не сказав ни слова, пошли в сторону дороги, и Марк спросил, может ли Вадик подвезти его домой.

Да, сказал Вадик громким басистым голосом.

Ему было не совсем по пути, и Марк считал недовольство на лице Вадика, которое тот быстро работой мысли превратил в праведное спокойствие. Подвозя кого-то куда-то или еще как-то помогая, он, кажется, верил, что имеет дело с вечностью. И что такие добрые дела придают его жизни смысл.

Что-то мне как-то плохо стало, сказал Марк, уточняя, по одной ли причине они молчали. Когда показывали Ельцина и все…

Это была просто жестокость, сказал Вадик, качая головой. Я просто охуел, если честно.

Ага.

Они сели в машину. У обоих изо рта шел пар. На лобовом стекле сверкали ледяные потеки, и через них все вокруг выглядело иначе. Кривым и неправильным. Вадик все поворачивал ключ, срабатывал стартер, но двигатель не заводился.

Да что ж ты будешь делать, гос-па-ди, сказал Вадик после очередной попытки.

Вся в хозяина.

Вадик был из тех тридцатилетних, которые каждые полгода начинают жизнь с чистого листа. Он менял работу, одежду, прическу и читал детские книжки, чтобы не свихнуться. Неизменным оставалось только одно: что бы он ни затеял, все оборачивалось провалом. Марк постебывал его на эту тему, а Вадик терпел.

Дьявол, только отвечал он. Ну, чисто дьявол.

Машина завелась раза с седьмого, и пришлось ждать еще минут десять, пока она разогреется. Тогда Вадик включил Пугачеву, развернулся прямо посреди дороги и повез Марка домой. На перекрестке горел красный. На правой полосе стояла одиннадцатая «Лада» с включенным поворотником. Вадик проехал на своей иномарке по левой полосе и остановился за метр до линии стоп. Так водитель соседнего автомобиля не смог бы повернуть голову и заглянуть Вадику в глаза.

Сидит там какой-нибудь дедушка, не раз объяснял Вадик. Всю жизнь честно работал, чтобы купить машину. А тут какой-то пацан на иномарке. Душу раздирает, когда они на меня смотрят.

Машину Вадику когда-то давно купили родители. Еще до того, как папин бизнес накрылся, а маму сократили и оба раньше времени вышли на пенсию, которая их быстро разорила, состарила и обратила к богу. И даже до того, как Вадик прочитал «Маленького принца» и устыдился своей работы с бывшими пацанами. Они занимались тем, что рекламировали способ похудеть за полчаса и исцелиться от рака с помощью мази. По какой-то непонятной причине люди им доверяли, и в обществе парней уважали за их деловую жилку. Вадик все это потерял, уйдя в свободное беспацанское плавание.

Его длинная низкая черная бэха передвигалась по йошкар-олинским дорогам так же неловко, как и он. Ямы крали у него автомобильные запчасти, царапали дно и мяли диски. Но Вадик не продавал машину. Ему жилось теплее с осознанием, что она у него есть.

Это-то Марка в нем и раздражало — склонность Вадика винить в бедах ямы, а не себя за то, что выбрал автомобиль, не подходящий городу. Один раз Марк подвозил его на своей машине. Длинноногий Вадик уперся коленями в бардачок, но вскоре не выдержал.

Твоя машина меня всего избила, сказал он.

Вадик был инфантилен, но Марк никогда ему об этом не говорил. Вадик и сам догадывался.

Мы любим других за то, кем ощущаем себя в их присутствии, — зачитывал как-то он расхожую мудрость из своих заметок. Марк называл их дневником, и Вадик бесился. Как Марку было любить Вадика, если в его присутствии он превращался в душнилу.

Не хочешь выпить? — спросил Вадик.

Можно.

Они поехали к Вадику, у которого была почти полная бутылка виски. Марк никогда не видел такой строгой организации содержимого холодильника. И столовых приборов. И всего остального. Обсессивно-компульсивное расстройство Вадика еще больше запутало представления Марка о нем. А потом, наоборот, все прояснило. Цитатки из пабликов, житейские мудрости, интервью Дудя^[3] упорядочивали его мир, несмотря на царящий вокруг немыслимый хаос. За порогом его квартиры все разваливалось: подъезд, да и сама жизнь — сосед с первого этажа на этой неделе повесился, у Вадика тапочки стояли носок к носку с уличными ботинками и обувная ложка висела на аккуратно приклеенном желтом крючке.

Колы? Льда?

Нет, ничего не надо.

Я так не могу, сказал Вадик. Желудок.

Гогот над Ельциным определил темы их разговора в тот вечер, который незаметно перетек в ночь и раннее утро. Подвыпив, Вадик расставил широко ноги и принялся серьезно, по-мужски, рассуждать о положении дел в мире и стране. Оказалось, он большой патриот и революционер.

Перед тем как начать встречаться с девушкой, сказал Вадик, я говорю: у меня на первом месте родина, а потом уже все остальное. Если тебе некомфортно, то давай не будем.

Год назад Вадик называл себя гражданином мира и затирал, что любовь есть смысл нашего пребывания на земле, поэтому Марк сидел и внутри себя душнил.

Ясно, только и отвечал он время от времени.

Я чувствую, говорил Вадик, что скоро наступят темные времена. Здесь будут происходить ужасные вещи. Мнеглавное — вывезти родных из страны. А сам я останусь. И буду биться, сколько смогу.

Ты о чем?

Люди не могут вечно терпеть этот режим. Я чувствую, как возмущение нарастает.

Вадик считал себя эмпатом. То, что это было неправдой, знали все, кроме него. Собеседников могло разрывать от трагедий, счастья и отчаяния, а Вадик все сидел прямо напротив них, твердил про свою эмпатическую натуру и судьбы родины и не замечал из всего их внутреннего буйства даже самую малость.

А у меня мама умирает, сказал наконец Марк.

Вадик протрезвел и замолчал — не знал, что ответить, а Марк и не хотел никакой реакции. Они снова выпили. Потом покурили, и Марк пошел к себе.

После виски ему очень захотелось фастфуда. «Макдоналдс» и «Бургеркинг» еще не открылись, шавушные тоже. Он попытался сунуться в магазин, но и тот, судя по вывеске, начинал работать только через час. На крыльце уборщица сметала бычки и разноцветные конфетти к мусорке.

Не открылись еще? — спросил Марк, хотя только что сам дергал запертую дверь.

Нет, ответила уборщица и рассказала, где найти ближайшую наливайку.

Спасибо, сказал Марк, но пошел домой.

Все ощущалось иначе тем утром. Из-за того, что Марк не спал, день получился длиннющим, великанским. Марк наблюдал, как он переворачивается набок и на смену ему выкатывается другой. Дома светлели. Обнажались шрамы от стыков бетонных плит. Прыщами проступала щебенка, наполнявшая стены. Эта грубая обыденность напоминала Вадика. Марк думал, как легко его не любить. И дело было даже не в том, что Вадик говорил и делал. Как-то летом он попросил сфотографировать его на фоне больших красных букв «Йошкар-Ола» на набережной. Только нормально, сказал он. С ногами. Марк сделал фото и вернул Вадику телефон. Тот посмотрел на экран, улыбнулся и перенесся в счастливейший мир.

Спасибо большое, сказал он и чуть не заплакал. Идеально. Я именно так и хотел.

Марк никогда бы не смог испытать что-то схожее. И даже просто понять такие эмоции. Как при подобном раскладе проникнуться к человеку. И зачем. Марк представлял, как Познер и Дудь по очереди задают ему эти и другие сущностные вопросы. Он как-то очень мудро им отвечал в своей голове и был собой очень доволен. Но наутро — то есть уже днем, когда проснулся, — не мог вспомнить ни один из своих замечательных ответов. Все снова стало непонятно, и Марк чувствовал, что это как-то правильно и хорошо. А Вадик бы, наверное, сошел с ума.

* * *

Прости, что отвлекаю, сказал отец по телефону.

Он всегда так начинал разговор, когда звонил Марку. Сразу ставил его в положение, которое подразумевало, что у сына были дела поважнее, чем общение с семьей. Эдакая обвиняющая вежливость.

Ты не отвлекаешь, сказал Марк.

Если у тебя есть время, помоги, пожалуйста, отвезти маме увлажнитель воздуха. Он тяжелый, мне одному трудно.

Да, конечно. Хорошо.

Я за тобой заеду.

Отец припарковался прямо напротив балкона Марка и включил аварийку. Марк закрыл ноутбук с горящими переводами, оделся и вышел.

Привет, сказал он, когда сел в машину.

Отец устало улыбнулся, и они пожали друг другу руки.

По радио играла «Европа Плюс». Отец никогда не слушал эту станцию, а значит, включил ее специально для Марка. Его уверенность в том, что он хорошо знает своего сына, показалась Марку трагически трогательной.

Ты как?

Непросто, ответил отец.

Марк только сейчас заметил, что он весь поседел. На лице набухли родинки и углубились морщины. Глаза были мутные и глядели ознобом. Отец говорил что-то про сухой воздух в маминой палате, про статьи в интернете о его вреде для здоровья и про правильный аппарат, который он купил.

Здорово, отвечал Марк. Здорово.

Когда они приехали домой, отец предложил быстро перекусить, а то он сегодня еще ничего не кушал. На столе лежали засохшие пряники и хлеб, сгнившие бананы и разноцветные конфеты. Холодильник был забит испортившимися продуктами. Марк отыскал еще съедобные яйца и пожарил их.

Стулья в столовой были завешены отцовскими штанами и рубашками. Раньше там же Марк оставлял и свои вещи. Мама утверждала, что это мужской инстинкт — так самцы метят свою территорию. Она раскладывала одежду по полочкам, после чего они никак не могли ее найти, за что по-семейному на нее злились. Теперь мама лежала в больнице, и дом был беззащитен перед отцовскими привычками. По вмятинам на диване, чашкам с прилипшими к стенкам чайными пакетиками и следам ступней на пыльном паркете Марк воссоздавал жутко пустые вечера, которые отец проводил здесь в одиночестве, и узнавал в них свое детство.

Он возвращался сюда после школы и до вечера жил совершенно один. Да и когда приходили родители, нельзя сказать, что он ощущал себя в компании. Бывало, звонила бабушка спросить, когда отец возвращается из командировки, а Марк и не знал, что тот уехал. Они жили разными графиками, так что подолгу могли совсем не пересекаться. В классе пятом-шестом у Марка были проблемы с математикой, настолько серьезные, что про них узнал отец. Он приехал домой днем, чего никогда не бывало, и посадил Марка за стол.

Я могу меньше работать, сказал он тогда. Сидеть с тобой и помогать делать домашние задания. Но тогда я буду зарабатывать меньше денег и мы станем хуже жить. Не сможем ездить на отдых и покупать вкусную еду. Ты хочешь этого?

Нет, сказал Марк и с тех пор не запускал учебу.

Его пугала мысль потерять все, что они имели. Хотя даже тогда он мало что из этого любил. Разве только черешневые деревья за окном и ворон, которые развлекались, катаясь по крыше. То есть то, что им и не принадлежало вовсе.

Сам дом никогда не имел для него значения home. Это было здание, в котором он проводил время и спал. Марк даже никогда не приглашал сюда никого из школы. Те, кто жил в схожих домах, обзывали Марка черемисом, предлагали одноклассницам деньги за минет в туалете и пускали слухи про тех, кто согласился. А те, с кем Марк был близок, жили беднее, и Марку было стыдно за свое благополучие.

Родители построили дом на земле, где прежде стоял цыганский табор. Цыгане попытались как-то раз их обворовать. Перелезли зимой через забор и неудачно прыгнули прямиком в сугроб, где лежал сторожевой пес. Удирали так, что только пятки сверкали, вспоминал дед на семейных застольях.

Марк не помнил ни собаку, ни того случая, потому что был тогда совсем маленьким. Но, видимо, его все же вы́носила эта земля, помнившая, как недолго тут стоят кирпичные стены. Ведь он так и не почувствовал их родными.

Построенный в девяностых и несколько раз отремонтированный в нулевых, дом был воплощением отцовской мечты о новой жизни в новой стране. Он буквально защищал его от бандитов, которым из принципа отказывался платить за крышу. Те пришли к отцу на завод, наставили на него дуло автомата, а он все равно сказал нет и еще несколько недель ночами дежурил посменно с охранниками, держа за пазухой пистолет Макарова, до сих пор имел его при себе.

Охранял он дом и от местных властей, которым отказывался давать взятки. Налоговые и пожарные проверки, судебные тяжбы из-за малейших огрехов в документах и недостаточной ширины коридоров согласно новым постановлениям стали рутиной.

Рабочих, знакомых и даже друзей семьи объединяло то, что они с разной долей успешности пытались обокрасть этот дом.

Ты не хочешь вызвать кого-нибудь тут прибраться? — спросил Марк, пока отец ел яичницу.

Да надо бы, наверное. Пока не до этого.

Нам нужно кое-что обсудить, начал он, когда доел.

Отец рассказал Марку про дело, которое на него завели, и суд, где решалось, заберут ли у него завод, машину и дом. И посадят ли его за решетку. В суд отца вызывали постоянно, поэтому у Марка атрофировалось чувство страха перед подобными процессами.

Насколько все серьезно? — спросил он, еще не вникнув в ситуацию.

Такого еще не было, сказал отец.

А что ты сделал?

Ничего.

Дело было в том, что в бедную марийскую республику ссылали провинившихся глав налоговых ведомств из более состоятельных республик Российской Федерации. Чтобы выбраться из этого болота, они должны были показать хорошие результаты. Видимо не зная, что бы еще такое провернуть, дела заводили на всех подряд, а там уж как получится. Несколько чиновников по подобной схеме уже успешно вернулись со своими семьями в города побогаче, заложив прецедентную практику для других. Один из них когда-то завел дело на отца, и оно все переходило по наследству.

Причем, сказал отец, они пытаются преследовать по делу, которое мы уже давно выиграли.

В смысле? А какая тут логика?

Да никакой вообще. Вот, например, они весь год на каждом заседании просили перенести слушания, а в декабре, в последний день перед закрытием, подали на судью жалобу о задержании хода слушания.

Так суд же в курсе, что они просто врут. Им же самим это невыгодно.

Да, сказал отец и развел губы в беспомощной улыбке или что бы это ни появилось на его лице. Им без разницы. Они просто тычутся, куда могут. Получится — хорошо. Нет — ничего страшного. Зато, если спросят, покажут, что вот, мол, мы работали.

Отец сказал, что так прошлись почти по всем и многие его знакомые уже все потеряли.

Помнишь дядю Сашу? — спросил он.

Конечно, Марк помнил дядю Сашу. В детстве они ездили к нему на дачу, где тот очень дружелюбно общался с ним и давал пострелять из настоящего пистолета по банкам и бутылкам. Тот же дядя Саша часто приходил осенью в кофейню с сыном и женой и общался с Марком как с говном, потому что, видимо, не разделял его выбор профессии. Марк задумывался, готовя им кофе, как бы дядя Саша отреагировал, узнав про порно.

Застрелился.

Чего?

Перед Новым годом. Налоговая отобрала бизнес, дом и дачу.

Отец и сам чуть не сдался. Мысль о самоубийстве на протяжении нескольких недель казалась ему заманчивой, оно бы разом решило все проблемы, и не надо было бы больше ни за кого нести ответственность. Он с трудом заставлял себя встать с кровати и не ел сутками. Когда он это рассказывал, на его лице было детское удивление. Словно он впервые держал за нитку надутый гелием шар и ощущал, как просто его навсегда потерять.

Мама меня спасла, сказал он. Заставила ходить с ней в лес и придумывать какие-то дела, чтобы отвлечься. Вот наконец зубы сделал. А то все откладывал и откладывал.

Он показал зубы, приоткрыв рот и раздвинув губы. Марк зачем-то кивнул.

Вот так вот, в общем. В следующем месяце будет оглашено решение суда.

Марк, запинаясь, невнятно спросил, какие у отца шансы. Тот сказал: пятьдесят на пятьдесят, но, скорее всего, проиграет.

А ты не можешь уехать куда-нибудь? Какой-нибудь Кипр или что-то такое?

Так мы ведь никогда к такому не готовились, сказал отец. Да и как тут маму сейчас оставить?

Он часто говорил это мы, а Марк никак не мог понять, кого отец подразумевает. Это явно были не члены семьи и даже не какие-то конкретные люди. То ли он имел в виду свое поколение, то ли воображаемых, близких по духу людей. Спроси его про этих мы, он и сам, наверное, затруднится ответить.

Мы верили в эту страну, сказал он. А она с нами вот так. Ну, значит, вот так.

Я могу тебе как-то помочь?

Нет, ты, главное, живи. Построй свою жизнь. Постарайся найти счастье.

И, чуть погодя, попросил все же помочь ему с увлажнителем воздуха. Тот и правда был большой и тяжелый. Затащив прибор в багажник отцовской машины, Марк почувствовал, как заныла спина, а им еще нужно было поднять увлажнитель по лестнице в вестибюль больницы и донести до лифта.

Маму увлажнитель не порадовал. Она даже немного рассердилась, потому что отец это решение с ней не согласовал. Отец был одним из тех, кто считает, что во всем разбирается и знает лучше, что нужно другим.

Зачем? Да не надо, все говорила мама.

Отец называл ее по имени и по второму кругу объяснял, какие статьи прочитал и что в них было написано. Мама в ответ называла по имени отца и с трудом дышала. Марк в это время распаковывал и подключал аппарат. Он поставил его рядом с батареей и ощутил ее сушащий жар, от которого начало колоть ладони. На поверхности труб застыли потеки бежевой краски. Марку нравились такие штуки. Они замораживали мгновения из прошлого. Он представлял, как красиво мог застыть осенний дождь и лужи. Когда до Марка дошло, что он просто думает о зиме, он назвал себя идиотом и бросил об этом размышлять. К тому времени родители уже сменили тему и увлажнитель пыхтел паром.

Что-то известно по суду? Когда огласят приговор? — спросила мама тихо, видимо считая, что Марк не в курсе.

Нет, сказал отец так же тихо.

Марк решил не мешать, попрощался и ушел. Он шагал куда-то на автомате, и мысли в его голове не облекались в слова, или, по крайней мере, он этого не фиксировал. У него было ощущение, что он куда-то опаздывает, хотя не помнил, чтобы у него были планы. Редкие прохожие пугали его, и он сходил с пешеходной дорожки в сугроб, не чувствуя, как забившийся в ботинки снег тает на щиколотки и ступни. Каким-то образом Марк оказался под мостом и только тогда остановился привести себя в порядок и понять, что происходит.

Он закурил сигарету, но успел затянуться всего несколько раз. Воняло морозной сыростью и мочой. Над головой гремела и шаталась дорога, которую в темноте не было видно. Удары отзывались во всем теле. Вскоре Марк перестал слышать и чувствовать что-то, кроме прорвавшегося из груди ужаса, воплем разносящегося во все стороны. Он упал на землю. Попятился. Ноги отяжелели и размякли. Марк открывал рот и черпал им воздух. Тот никак не проходил внутрь, и, казалось, ребра стали чьей-то огромной крепкой ладонью, которая сжимала внутренности и выдавливала жизнь.

Я сейчас умру, только и мог думать Марк. Это было так тоскливо — пропасть вдруг раз и навсегда. Ничто не могло быть хуже.

Какие-то парни проплелись с литрушками пива в руках, оглядываясь на Марка, сидящего в сугробе у колонны моста. Марк уже почти отошел и слышал эхо их шепота и гулкий гогот вперемешку с матом. Его штаны и ботинки были мокрыми и в грязи. В пальцах застряла потухшая сломанная сигарета. Марк оторвал верхушку и выкурил то, что осталось.

Часть 5

Суд перенесли сначала на март, потом на апрель. Маме становилось лучше. Совсем недавно врачи считали это невозможным, а теперь — теперь тоже относились скептически и то и дело брали анализы, но те лишь доказывали правоту отца, который повторял, что случилось чудо. От человека, живущего под девизом чудес не бывает, такого не ожидаешь услышать.

Состояние мамы и правда с трудом можно было назвать чудом. Внутри нее все было переломано и выжжено. Взгляд был такой, будто все, что мама видит, пронзает ее и давит. Марк уже и забыл, как она смотрела на мир раньше. Ее тело было бледным и прозрачным, только руки и ноги стали синими от уколов.

Я заметила, говорила она, у вен есть особенность — они прячутся вглубь из-за капельниц. Такое у них чувство самосохранения. Представляешь?

Она стала больше разговаривать и молилась, не дожидаясь, когда останется в палате одна. Свое выздоровление она приписывала Богу и теперь ни за что бы не поверила, что его не существует. Никто и не собирался доказывать ей обратное. Даже самый занудный в этом вопросе Марк не возникал, когда мама складывала руки и шептала молитвы, уставившись на иконы на своей прикроватной тумбочке.

Ей так проще, говорил отец. Что в этом плохого, если ей помогает?

Отец тоже подался в ту сторону. Марк слышал от мамы, что он начал ходить на службы и снова надел крестик. Он теперь много говорил о корнях и роде, вспоминал своих папу и деда и не к делу рассказывал об истории русского народа так, словно солнечный свет шел не из космоса, а из груди воевод, князей и солдат. Марк прощал ему любые сказки в те бесконечные дни.

В один из таких дней Марк оказался на даче у Владимира, постоянного посетителя кофейни, бывшего силовика, теперь курировавшего охранное агентство. Все месяцы их знакомства Марк рассказывал Владимиру о кофе, и тот настолько увлекся, что решил поставить у себя на даче кофемашину. Марк помог с выбором, а потом согласился установить за доп. плату, как выразился Владимир.

Владимир был из тех водителей, которые принимают близко к сердцу все, что происходит на дороге. Единственный раз, когда он посигналил не для того, чтобы научить кого-то уму-разуму, был, когда они проезжали мимо кладбища. Владимир несколько раз надавил в центр руля ладонью, а потом поднял ее и перекрестился, пробормотав что-то неразборчиво.

Зачем это? — спросил Марк.

У меня там родители лежат.

На обратном пути он проделал то же самое, а значит, делал так всегда, проезжая мимо. Марк не понимал, как к этому относиться. Они молчали полпоездки, диапазон марийских радиовышек закончился и все отчетливее слышался шорох колес по заснеженной трассе.

Дача Владимира находилась в деревне, наполненной плотной безвременной тишиной. Стены домов были деревянные, брусчатые. Потемневшие от десятилетий ветров и влаги. Старенькие оконные рамы блестели цветными узорами под светом фар. Марк открыл дверцу машины и ступил на подмерзший снег. Только хруст шагов там и было слышно. Хруст и глубокий выдох машины, выпускающей из себя жар проделанного пути.

Марк быстро установил кофемашину, позвал Владимира, чтобы показать, как ею пользоваться, но обнаружил, что того нет. С соседнего участка доносились голоса, смех и музыка. Сугробы и деревья там светились красным, в центре участка высился флагшток с поднятым триколором. Марк подошел ближе. На веранде собралось с десяток человек. Над ними висела инфракрасная лампа. На накрытом столе стояла водка и шампанское.

О, идем к нам, сказал кто-то.

Приблизившись, Марк признал в позвавшем его мужчине Вову, как тот вскоре предложил себя называть.

Это Марк, представил его Вова и сообщил, чей он сын.

Все затихли и уставились на Марка. Он подумал, это из-за суда, но Вова потом объяснил, что люди просто побаивались его папку. Не потому, что он мог сделать им что-то плохое. По их мнению, он жил как-то очень правильно. Настолько, что им становилось за себя неловко. По крайней мере, так сказал Вова, а у Марка не было оснований ему не верить, ведь собравшиеся — как выяснилось, бывшие и нынешние силовики — и правда старались вести себя сдержаннее, когда перекидывались с Марком фразой-другой.

Одна из женщин вынесла из дома беспроводную колонку. Заиграли песни про офицеров и солдат чеченской войны. Мужчины произносили тост за тостом, закрывали глаза и пели. Марку казалось, что им видятся люди, которых больше нет в живых. Те, кого они любили, даже если сами того не осознавали. Голоса звучали одиноко. Забор на заднем дворе, тот, что отделял участок от леса, исчез в темноте. Она ширилась и углублялась. И выталкивала эхом песни.

Прямо под лампу, где было теплее всего, усадили женщин. Один мужик попытался тудапрорваться, но его не пустили, сказав, чтотому рожать не надо.

А нам оно будто надо, сказала чья-то жена.

И хотя ее фраза вызвала смех, все коротко переглянулись.

Женщины, сказал хозяин дома, качая головой.

Дурехи мы, ответила его жена. Чего только не пизданем.

Женщина, которая пошутила, расхохоталась, словно была очень пьяной, и потом выдохнула ой-й-й.

Ну все, сказал мужчина, наверное, муж. Тебе хватит.

Угу, ответила она, тряся головой и сдерживая за белеющими губами хохот.

Вскоре она напилась уже взаправду и рассказывала Марку, что они с мужем впервые за много лет не встретили Новый год за границей. Но не из-за денег — она распереживалась, что ее поймут именно так, — а из-за работы Васи, который был замом кого-то там.

Он мне вот шубу купил, натуральную, сказала она и протянула Марку руку, чтобы потрогал.

Марк кивал и никак не мог понять, с кем она его спутала.

Сосед Вовы, Александр, отличался от других. Марк понимал, что Вова в нем нашел, то есть почему они стали друзьями. Он был военным не в первом поколении, и его сын, который сейчас наворачивал круги на квадроцикле по сугробам, в этом году поступал в кадетское училище продолжать семейную традицию. Марк смотрел через темноту на проторенные дорожки по периметру участка и думал о том, что как-то так эта семья проходила через вечность. Может, благодаря этой тропе Александр и излучал такое спокойствие и достоинство, которые у Владимира, то есть Вовы, отсутствовали напрочь.

Марк хотел пообщаться с Александром, но когда подошел к кружку мужчин, тот сообщал — он именно сообщал, а не говорил, — что Америка скоро развалится на отдельные штаты и всех темнокожих (Александр называл их по-другому) переселят в одно из этих новообразованных государств. И соседи будут друг с другом воевать.

Он мог сказать какую угодно глупость, и другие бы ему поверили. Наверное, дело было в голосе, по-житейски простом, таким невозможно было нарочно соврать. И в смехе. Смех оставался добрым, чем бы ни был вызван.

Мы, русские, начал Александр.

Марк пропустил основную часть разговора, пытаясь уложить это заявление в голове. Ведь было очевидно, что Александр — мари. Разрез глаз, скулы, строение черепа и скелета — все в нем выдавало марийца. А он рассказывал ту же отцовско-правительственную историю про народ, с которым Бог.

Мы, понятно, нападать не будем, говорил он все тем же чудотворным голосом. Это не в нашей крови. Но если эти темнокожие люди, — на этот раз он назвал их животным словом, — доберутся до ядерного оружия, то…

Марк немного дрожал, потому что стоял вне зоны действия красного искусственного солнца и пил не водку, а пиво, которое нашлось у Александра дома.

Ты зря пьешь пиво на морозе, отвлекся Александр. Горло болеть будет.

Все нормально.

Эх, молодежь.

Опьянев, мужчины заговорили о Сталине, а потом о Путине так, будто те были их общими корешами. Вспоминали геополитические игры, как байки про пьяные приключения и пацанские разборки. Страны и континенты рождались и умирали где-то между мужчинами, завораживая их и перенося мыслями далеко от места, где они на самом деле были, — не на всех картах отмеченной деревеньки, где едва ловила сотовая связь. Внезапно, то ли испугавшись черной пучины вокруг, то ли просто замерзнув, Вася встал с кресла и подошел с раскрытыми объятиями к жене.

Ой, Вась, ну не надо, сказала она.

Он еле дотянулся до ее талии. Его живот упирался в тело жены, и она то и дело жадно вдыхала воздух. Они неуклюже танцевали и смеялись вместе со всеми.

Задумав нечто амбициозное, Вася оттопырил таз и потянулся головой к плечу жены. Не сразу, но Васе таки удалось улечься правой щекой. Он нежился и улыбался. А Марк, как ни пытался, не мог представить ни одной позы, в которой эти двое могли бы смотреть друг другу в глаза, занимаясь сексом.

Вася наклонил жену над покрытым обледенелым снегом полом веранды. Но руки его подвели, и оба грустно грохнулись так, что пол затрясся. Все расхохотались и зааплодировали.

* * *

Но пришла весна. Если бы не календарь, никто бы ее и не заметил. Снег продолжал заметать улицы, щеки покалывал морозец. Только ближе к суду все начало таять и пахнуть новой жизнью. Ветер приносил тепло издалека, и Марк по-детски ему радовался, глубоко вдыхая носом и жмурясь. Таким же обнадеживающим выдался и день, когда по отцовскому делу зачитывали вердикт. После заседания отец не написал и не позвонил. Марк выждал до вечера и набрал сам.

Выиграли, сказал отец.

Ура, сказал Марк. Поздравляю.

Да. Хорошо.

Это ведь здорово, да?

Да.

Ну ладно.

Ты был прав.

В чем?

Во всем. Во всем, что ты мне писал тогда, сказал он прямо так, слово в слово. Ты был прав. По жизни.

Марк не нашелся, что ответить, потому что совсем не помнил, о чем речь.

Спасибо тебе, сказал отец. И прости, если у меня не всегда получалось понять.

Да. Ладно. Спасибо. Ты меня тоже прости.

Ага.

Ты в порядке?

Да.

У мамы все нормально?

Да, все хорошо.

Ну ладно тогда.

У отца был странный голос. Марк тогда списал это на усталость, но потом они встретились лично, и тот объяснил. Из-за того, что он был под следствием, заводу не выдали кредит и они не закупились материалами на предстоящий год. И теперь не могли работать. Марк не сразу понял, что это все значит.

Завода больше нет, сказал отец.

В смысле?

Пришлось продать. Выплатил всем зарплаты и задолженности. И все. Все, да. Больше завода нет.

Но ты же выиграл, сказал Марк, осознавая, как глупо это звучит.

Папа развел руки и положил их на колени. Он слабо улыбался, не замечая, как на его затылок и плечи падает солнце.

Вот так, сказал он.

Без сугробов стало пусто, грязно и гнусно. Потом оттаяла Кокшага, и вернулись причалы, лодки, катамараны. Все это летнее веселье. Находились те, кто даже сейчас, в холод, арендовал их и катался под мостами. К ним относился и Марк. Где его тогда только не было. Он связывался с сомнительными ребятами, которые иногда заходили за кофе. Гулял с ними, наблюдал, как те переворачивают мусорки и гнут дорожные знаки. Не то чтобы эти парни были каким-то там быдлом, нет. Просто у них земля уходила из-под ног, а все вокруг стояло как ни в чем не бывало.

У одного из них от рака умерла девушка. Врачи сказали родителям и близким собрать за неделю два миллиона рублей на лечение, а где им их было взять. Ее не стало, и Олег, кажется, так его звали, делал вид, что это его не тревожит. Но если кто-то пытался до него дотронуться, сразу понимал, как больно тому было жить. Он шарахался и крыл матом. Высмеивал все что можно. Уходил, никому ничего не говоря. Когда Марк спрашивал у него как дела или даже как ты, Олег отвечал а тебя ебет? А Марка и правда ебало, но Олег не разрешал себе в это поверить.

Еще один парень просто потерялся по жизни. Она не радовала его и не держала. Он ходил по краю моста, отрывал руки и даже спускался ниже на балку. В свои почти тридцать он делал то же, что и подростком. Только веселее все равно не становилось.

Были и другие, но именно с этими двумя Марк оказался в лодке. С ними и с Зиной, девушкой, которая носила в сумке водку. Они уже выпили пару бутылок «Блейзера», поэтому с водки стало совсем хорошо. Слишком. Ступая обратно на берег, Зина промахнулась и расшибла коленку о деревянный причал. Они обработали рану свежекупленным «Блейзером» — водка уже кончилась — и приложили сорняк, который спутали с подорожником.

Зина выпила меньше других, но ее вынесло больше всех. Парни довели ее до дома и поднялись в квартиру. Тот, который потерялся, сразу улегся к ней на диван. Марк сказал, что кто-то должен остаться, чтобы вдруг чего не. Олег согласился, собрался и ушел. А Марк и не был против остаться, в последнее время он только и делал, что оттягивал момент возвращения домой, — слишком уж там было одиноко и безнадежно.

Маму недавно выписали из больницы, и все в этом плане вроде как складывалось хорошо. Но отец старел на глазах и пугал своими речами о политике. То, что он тогда говорил про Марка, как тот был прав и все остальное, оказалось неправдой. Отец об этом не знал, конечно. Но он имел в виду не позицию Марка, а то, как он сам ее понимал. В конце концов выяснилось, что он просто снова признал себя правым. А Марк к этому моменту уже не заботился о том, чтобы как-то победить отца. Он просто хотел, чтобы они наконец друг друга поняли.

Зине пришлось лечь на пол к Марку, потому что потерянный парень распластался по всему дивану и сдвинуть его не получилось даже вдвоем. У Марка были вертолеты. Он водил руками то ли в поисках баланса, то ли отгоняя крутящийся перед глазами потолок. Как бы то ни было, он случайно задел Зину и вместо того, чтобы убрать руку, оставил ее на какой-то очень горячей дрожащей части Зининого тела. Дыхание Зины содрогнулось от такой близости. Марк стал ее целовать, она жадно ответила. Во всей этой ситуации его возбуждало только то, что, кроме них, в одной комнате был еще один человек, настолько пьяный, что его ничто не разбудит. И тот никогда и не узнает, что тут происходило.

Зина так дрожала под его телом, что Марк даже через подступающее похмелье ощутил, как давно и сильно ей не хватало того, что происходит. Может, это его и отпугнуло. Он лег обратно на спину и закрылся простыней. И почти сразу уснул.

Наутро, как только вспомнил про вчерашнее, его тут же вырвало.

Прости, сказал Марк Зине.

Ничего. Я уберу.

Марк обулся и ушел, сославшись на работу или что-то еще. Он умирал весь день и повторял похмельное обещание никогда больше не пить. Выпил он уже вечером, а с теми парнями больше не виделся никогда.

* * *

Марк стоял в алкогольном отделе и осматривал полки с пивом. Он потянулся было за бутылкой, но передумал и взял другую, на тридцать рублей дороже. Потом услышал за спиной свое имя и повернулся. Соня по-детски бросилась ему на шею и взвизгнула.

Сколько лет.

Сколько зим, сказала она низким тембром, закатив глаза.

Они улыбнулись, и Соня спросила, чем он занимается.

Шикую, сказал Марк и продемонстрировал неоплаченные товары.

Соня пфыкнула так, что Марку попала слюна на лицо. Он протер и сказал спасибо.

На здоровье. Грант, это Марк. Марк, это Грант.

Черноглазый парень в пальто вяло пожал Марку руку и посмотрел на Соню.

Это друг, сказала она. Бывший моей лучшей подруги.

Которой? — спросил Грант.

Леси.

Соболезную.

А это, начала было Соня, но Марк поднял руку, дав понять, что догадался.

Так чем ты теперь все-таки занимаешься?

Разливаю кофе. Перевожу порно.

Грант улыбнулся. Марк впервые ощутил силу своих жизненных обстоятельств: никто никогда не был знаком с переводчиками порно. Никто наверняка даже не задумывался о том, что порно переводят. Это делало его интересным собеседником. Соня переспросила, чтобы убедиться, не стебется ли он, и, удостоверившись, совсем растерялась, что говорить. Марк поделился парой забавных фактов про перевод мата и все это время ощущал, как имя Леси прошло сквозь него и образовало в легких свистящую дырку, из которой по всей спине тянуло сквозняком.

Гранта позабавили его слова, и он предложил зайти к нему, если у Марка нет никаких планов.

Давайте, сказал Марк.

Грант снимал в центре города старую однушку с таким же скрипучим паркетом и ободранными стенами, как у Марка. Но его квартиру меньше захламляли артефакты советского быта, отчего дышалось и ходилось свободнее. В спальной-гостиной между высокими окнами стоял шкаф с пятью полками, доверху забитый книгами. Марк спросил разрешения посмотреть. Грант сказал конечно и закурил. Он тоже брал «Мальборо» красный. Марк обнаружил много древнегреческих авторов, Cantos Эзры Паунда, пару томиков Жижека.

Не хочешь сыграть в шахматы? — спросилГрант, уже раскладывая доску.

Курить можно?

Грант кивнул. Марк сел к нему за стол и помог расставить фигуры. Потом достал сигарету и закурил.

Нет, это неправильно, сказал он, меняя местами ферзя и короля.

Я давно не играл.

Ничего. В какой руке?

Марк показал на левую, и ему выпали черные. Грант долго обдумывал ход. Марк заскучал и еще раз оглядел комнату. На тумбочке стоял виниловый проигрыватель, под ним лежало с десяток пластинок. Кроме книг и проигрывателя, больше ничего примечательного не было. Наконец Грант сделал ход. Марк ответил.

Какое у тебя любимое порно? — спросил Грант.

Из того, что переводил?

Пусть так.

Марк рассказал про фильм, который он причислил к постмодернистскому порно. Главная героиня как бы проводит экскурсию по порно-индустрии, обращаясь напрямую к зрителю. Она идет по съемочной площадке, знакомит зрителей с операторами, костюмерами и другими актерами, а потом заходит в сцену и играет, как будто забыв о том, что на нее смотрят. Для сцены взяли классический порносюжет с доставщиком пиццы. Женщина усаживает его на диван и запрыгивает сверху, прижимая его лицо к своей груди. Они обмениваются сальными репликами, в которых проводится параллель между доставкой пиццы и доставлением удовольствия, потом актриса поворачивается на камеру и спрашивает кто вообще пишет эти тупые сценарии? И как ни в чем не бывало возвращается обратно в сцену заниматься сексом с курьером, не глядя в объектив.

Знаешь, Жижек сказал, что порно потеряло свое обаяние. Когда актриса начала смотреть на зрителя, порно погибло.

Дрочить под такой фильм я бы не стал, но забавно, что они иронизируют по поводу себя и индустрии.

Грант затянулся, не спеша взял коня за гриву и поставил на другую клетку. Марк осмотрел фигуры, кажется, понял, что тот собирается сделать, и сходил так, чтобы воспрепятствовать ему. Он угадал, потому что Грант глубоко выдохнул так-так-так и начал мять подбородок. У Гранта было крупное и неплохо сложенное тело, но двигался он неуклюже. Когда Грант закинул под столом ногу на ногу, фигуры пошатнулись, и он выставил руки вперед, будто падали не фигуры, а он.

О, а можно потом я?

Ты еще и в шахматы научилась играть?

Она, кстати, неплохо стала играть, сказал Грант. На удивление.

Соня сказала, что вообще отлично играет и выигрывает у Гранта. Он привел пропорциональное соотношение их побед. Они заговорили громче, и Марк почувствовал себя лишним.

Нет, ты не отлично играешь. Ты допускаешь глупые ошибки.

Неправда.

Что это такое?

Да неправда.

Соня, что это такое? Почему ты себя ведешь как ребенок?

Соня повторяла неправда, приближаясь к лицу Гранта, и тот мягко сжал ее щеки пальцами так, что она стала похожа на рыбу. Соня рассмеялась, и он отпустил.

Ребенок, сказал Грант, продолжая на неесмотреть.

Все уже готово, наверное, сказала Соня. Сейчас принесу.

Марк проиграл, но Грант поблагодарил его за интересную партию, и они пожали руки. Поев, Грант лег на кровать, а Марк остался за столом. Соня сидела на полу, пила вино и подливала Гранту, когда тот просил. Они заговорили о литературе, потому что Грант все темы переводил на литературу, а оттуда перепрыгнули к древним грекам, среди которых Грант чувствовал себя максимально комфортно. Марку же было комфортнее в современности. Он заговорил про Салли Руни, про максимально упрощенный язык, воспроизводящий современное общение как в соцсетях, так и в жизни, и Грант потянулся за томиком кого-то давно мертвого, чтобы доказать, что новаторства в этом нет. Соня глядела на порог комнаты и молчала.

Ты не читала Normal People? — спросил ее Марк.

Она покачала головой, но начала делиться мыслями по поводу одной из тем, которую обсуждали.

Нет, Соня, это не так, сказал Грант. Ты просто не разбираешься в литературе.

Потом он взял томик Паунда и стал читать вслух — неуклюже и неправильно.

Вот это настоящая литература, сказал он.

Марк заглядывал к ним время от времени, и все всегда проходило примерно так же. Иногда они вместе гуляли и сидели в кафе. Соня сказала, что ей нужен вот такой вот мужчина с авторитарной фигурой.

У меня такой отец, так что…

Окей, говорил ей Марк. Это твое дело.

Ссоры между Соней и Грантом вспыхивали постоянно и каждый раз внезапно. Вот только что они гуляли в обнимку по городу, обладали им, господствовали над прохожими, подавляли их своей молодостью и красотой. А теперь уже орали друг на друга в магазине якобы из-за вина, и люди их боялись и сторонились. Марк выбирал овощную смесь. Пошел было к ним, но, услышав крики, развернулся и направился к мясу. Пакетик со смесью приходилось перекладывать из одной руки в другую. Пальцы помнили холод упаковки и, снова схватившись за нее, болели не заново, а еще сильнее. Марк схватил кусок говядины и, положив на него смесь, двинул обратно.

Потому что это мои деньги, сказал Грант, уставившись на Соню.

Я могу сама заплатить, сказала она.

Моими деньгами, которые я тебе перевел.

Нет.

А какими?

Мне папа скинул.

Грант посмеялся.

И на много хватит, а, сказал он. На полбутылки или бокал?

Соня смотрела Гранту в глаза.

Пиздец, сказала она, качая головой.

Что пиздец, Соня? Ты пиздец, Соня.

Я хочу вот это, сказала она, показывая на бутылку.

Грант взял несколько бутылок другого вина и сказал Соне, чтобы та шла на кассу.

Плати, сказал он. Ты же говорила, что у тебя есть деньги.

Соня расстегнула сумку, сунула в нее руку и стала рыться, уставившись вперед, куда-то между людьми, стопками корзин, стенами и голубым звенящим небом, просвечивающим через стеклянные двери.

Недостаточно средств, сказала кассирша, когда Соня поднесла карту.

Соня попробовала еще раз, вышел чек, и кассирша повторила то же самое.

Не позорь меня, сказал ей Грант и оплатил покупку.

Идти под жарким солнцем было и без того невыносимо, а теперь просто хотелось сдохнуть. На нелепые фразы, которые произносил Марк, чтобы разбавить атмосферу, отвечал только Грант, и поэтому Марк ощущал себя соучастником его жестокости. У них дома Марк попросил показать ему, где что лежит на кухне, чтобы все приготовить. Соня сказала, что приляжет, потому что плохо себя чувствует. Грант прошел вместо нее, но не сумел помочь Марку отыскать посуду, масло и соль, потому что и сам не знал, где все это лежит.

Этим занимается Соня, сказал он.

Ладно, я разберусь.

А тебе что, нравится готовить?

Что?

Я могу сказать ей, чтобы приготовила поесть.

Ей же нехорошо.

Ей всегда нехорошо.

Все норм, я люблю готовить.

Ну тогда ладно.

Он неловко постоял у стенки, пока Марк доставал из пакета продукты, а потом сказал, что пойдет к Соне.

Окей.

Зови, если что.

Когда Марк закончил, оказалось, что пришли еще люди. Катя, дочка хозяина квартиры, которой Грант преподавал английский. И еще две девушки, Аня и Кристина. Они, как потом узнал Марк, встречались. Все были примерно того же возраста, что и он. Соня сходила на кухню и принесла еще тарелок, чтобы хватило на всех. Потом поставила пластинку кого-то, кого Грант любил слушать, и легла обратно на кровать с бокалом вина.

А ты чем занимаешься? — спросила одна из девушек у Марка.

Он переводит порно, сказал Грант.

Правда?

Ага, сказал Марк. И в кофейне еще работаю.

Марк в очередной раз объяснил, что там вообще в порно переводить, а потом увлекся, рассказывая про то, что его смешило, и спросил девушек, как они называют свой клитор.

Ну, типа, есть какое-то сленговое название?

Эм, ну нет. Клитор. Или просто пися.

Пися, да, сказала ее партнерша.

Вот, начал Марк. В этом и проблема. Мне в одном фильме нужно было перевести штук пять-шесть сленговых названий. Мальчик в лодке. Лысый на корабле. Такие всякие. И с этими еще ок, потому что, ну, они имеют смысл и можно хотя бы буквально перевести. А одно было просто набором звуков. Придумал для него новое — моська-тотоська.

Оу-у.

Это так мило.

Охуенно вообще. Моська-тотоська. Мне нравится.

Они смеялись и пили. В квартире стоял дым от сигарет. Каждая новая на вкус была еще более горькой, чем прошлая, и сильнее обжигала губы, но хотелось курить еще и еще. Хотелось курить постоянно. Даже когда предыдущая еще тлела между пальцами. Девушки рассказывали про свой первый любовный опыт. Аня встречалась с парнем, и ей было больно заниматься сексом. Ей почему-то очень хотелось, чтобы у них все получилось, но тело просто не принимало парня. А когда они расстались, она почувствовала легкость, и то, чего, как ей казалось, она хотела, забылось сном.

Ее подруга, Кристина, была только с девушками. Она поняла, что так будет, еще в школьной раздевалке, когда увидела за зимними куртками девочку без блузки и юбки. Грудь той девушки разбухла, и, казалось, искра, от которой сердце начинает биться, от которой приходит лето и разбухают поля, — эта искра и сила, крутящая землю, — все растило тогда грудь той девочки, ее ягодицы и наливало губы густой кровью. Тогда, в раздевалке, она впервые почувствовала сырость между ног и испугалась, что описалась и что все теперь будут ее стебать. Ей стало до жуткого стыдно. Но мама сказала ей, что настоящая катастрофа случится, если не держать в тайне то, что произошло на самом деле. Кристина долго ей верила и слушалась, но потом само существование стало таким катастрофическим, что хуже уже ничего быть не могло.

Я просто хочу, чтобы ты была счастлива, сказала ей мама как-то раз, смотря на пол и не замечая, что плачет.

Близость случилась у Кристины впервые только на третьем курсе университета, разомкнула ей гортань и расслабила мышцы. Ей стало так просто дышать. Каким удовольствием, оказывается, было ощущать, как поток воздуха проходит по горлу и надувает легкие. О чем бы она тогда ни думала, все представлялось светлым и теплым. И даже самые болезненные, грустные мысли огорчали не больше, чем дождливый день в середине июля. Кристина обитала в вечном лете. Чем это еще было, если не счастьем. А мама смотрела на это счастье, не верила и молчала. Никогда не кричала, только тихо плакала.

У меня тоже первый краш — девушка, сказала Соня. О, она была такая красивая. Мне просто бошку сносило. Когда мы поцеловались, я…

Грант сжал ей пальцами щеки — он часто так делал, — и Соня стала похожа на глупенького потерявшегося ребенка. Она рассмеялась в ответ как-то по-детски и продолжила было говорить, но Грант сидел рядом и слушал ее с такой улыбкой и взглядом, будто Соня пересказывала услышанный по радио гороскоп.

В проигрывателе заело пластинку, но заметила это только Катя, лежавшая на кровати. Она сказала об этом. Соня подошла и подняла иглу. Стало тихо, и веселье пропало. Марк подумал о родителях. Он снова почувствовал себя неловко, и рот свело немотой. Попробуй он что-то сказать, вряд ли вышло бы. Голова отяжелела от вина, и Марк глотнул еще. А потом закурил и закашлялся. Остальные уже говорили о чем-то другом, и Марк так и не смог их нагнать.

Он видел, как за спинами девушек Грант шлепает и щиплет Катю, а она смеется и делает то же в ответ. Как они катаются по кровати, забираются друг на друга. Как Соня оглядывается, замирает, потом разворачивается к остальным и улыбается. Она опять убеждала всех, что ей это нужно. Но, оборачиваясь, шептала пиздец. В ее взгляде что-то умирало. Марку показалось, что она и сама удивлялась, как много в ней было жизни, что она может вот так продолжать и продолжать погибать.

В тот вечер Марк с Грантом поспорили. То ли Марк рассказывал что-то еще о переводах, и Грант прицепился к какому-то слову, которое происходило из древнегреческого, то ли Грант просто перевел разговор на древних греков и их понимание перевода — они сцепились так, что Грант в конце концов начал зачитывать вступления статей из «Википедии», а Марк вспоминал какие-то академические классификации и вбрасывал имена Гумбольдта, Якобсона, Алексеевой и Комиссарова.

Вся культура зародилась в Древней Греции. Если ты не знаешь этот период, то просто занимаешься профанацией.

Ладно, сказал Марк.

Значит, ты профан.

Все лучше, чем не делать ничего. Как ты, например.

В смысле?

Ну да, ты, типа, что-то пишешь,ок. Но ты ведь никуда ничего не отправляешь.

В редакциях поэтических журналов сидят евреи и пропускают только своих.

Точно. Ну, тем не менее ты мог бы просто куда-то выкладывать, да. А так ты, получается, бесполезен для литературы.

Тексты Кафки тоже опубликовали только после его смерти.

Теперь ты сравниваешь себя с Кафкой?

Бесполезен, сказал Грант. А переводить порно очень полезное занятие для общества, да?

Нет? Я еще хорошо готовлю кофе. Это подходит?

Когда кончился алкоголь, они всей компанией пошли в круглосуточный магазин. Руки и ноги Марка онемели. Он ощущал тоску и усталость. У входа в магазин сказал, что пойдет домой. Грант собрался пожать ему руку, шагнул навстречу и, запнувшись, чуть не упал. Марк улыбнулся и почувствовал себя спокойнее. Все обняли его на прощание. Коротко, по-дружески, только Аня — чуть дольше, поцеловала в щеку и как-то очень уж нежно посмотрела в глаза. Стало грустно. Марку казалось, что Кристина любила ее по-настоящему, ведь она становилась такой красивой, когда слушала, как та говорит. Зачем Ане было так смотреть на него или кого-то другого.

* * *

Несколько дней спустя Марк гулял по Сосновой роще после смены. В тени деревьев было хорошо и прохладно. Если бы не комары, Марк, наверное, остался бы там до самого вечера. Но тут позвонила Соня. То есть высветился ее номер, но, когда Марк ответил, раздался голос Леси.

Ты можешь приехать? — спросила она. Тут Соня… в общем, нужна твоя помощь.

Марк сразу догадался, в чем дело, и вызвал такси. Соня заходила сегодня в кофейню. У нее бегали глаза, и она размашисто кивала, отвечая Марку, хотя совсем его не слушала.

Мы вчера с Грантом поспорили, сказала тогда Соня. Он считает, что девушка сама виновата, если парень пристегивает ее наручниками к батарее. Типа, это просто слабая девушка, она сама виновата, что связалась с таким человеком и не ушла от него.

Неудивительно.

Да-да.

Она пыталась говорить об этом, как о какой-то абстрактной философской мысли. И много смеялась.

Слушай, сказала она. А что вообще такое абьюзивные отношения?

Ну, вот то, что у вас с Грантом.

Интересно. Мне так сказали уже несколько человек.

Потому что это очевидно.

Настолько?

Марк даже не стал на это отвечать.

Жопа, сказала Соня.

Мда.

Потом она ушла. И вот теперь с ней что-тослучилось. Пока Марк ехал в такси, почему-товспомнил, что давно уже дал ей Салли Руни в оригинале, а она так и не прочитала. Надо попросить обратно, подумал он, решив, что книга дорогая и терять ее не хочется.

Он сначала приехал к дому Гранта, но оказалось, что надо было не туда, а к Сониным родителям. Вызвал другое такси. До этого дома в старших классах Марк с Лесей провожали Соню, а потом целовались у стенки с объявлениями. Или сидели часами на детской площадке. Эти воспоминания с каждым годом становились все счастливее, и сердце сжималось от них, как жестяная банка.

Соня сидела на бордюре возле подъезда. Все лицо у нее было мокрым от пота и слез. В волосах застрял песок и пыль. Она всхлипывала и дрожала. Марк приобнял Соню, положил на ее голову подбородок и слегка кивнул Лесе, которая стояла напротив.

Привет, сказала она.

Что случилось?

Выйдя из кофейни, Соня встретилась с Грантом, и они поехали на троллейбусе в торговый центр покупать ему ноутбук. По дороге снова поссорились. Соня назвала Гранта абьюзером. Он велел ей замолчать. Соня сказала нет. Тогда Грант назвал ее тупой пиздой, сжал ее щеки и принялся орать матом. Она плюнула ему в лицо, и он ее толкнул. Это случилось на остановке, двери были открыты. Соня прокатилась по ступенькам и выпала на улицу. На несколько секунд она оцепенела. Потом поднялась и побежала. Грант не пытался ее догнать. Даже не вышел из троллейбуса.

Короче, начала Леся. План у нас такой. Мы идем сейчас к нему, собираем Сонины вещи и привозим их сюда. Ты, — обратилась Леся к Соне, — с ним ни о чем не говоришь, понятно? Он ебаный манипулятор. Будет пытаться тебя пристыдить, обосрать и вернуть. Не слушай его и не отвечай.

Хорошо, хорошо.

Они поднялись в квартиру родителей и взяли пару чемоданов и сумок. Мама растерянно ходила по коридору, а отец сидел за столом на кухне и лихорадочно улыбался.

Да, сказал он. Езжайте вы. Если я поеду, то убью его.

Соня то смеялась, то плакала. Они везли по улицам пустые чемоданы, которые подпрыгивали на ямах и переворачивались. Скрежет колесиков заглушал другие звуки и задавал их маршу ритм и воинственную эпичность. Соня останавливалась на каждом углу. Марк с Лесей шутили над своим хипстерско-панковским видом и разрастающимся страхом и убеждали Соню, что это единственно правильный шаг.

Я не знаю, говорила она. Не понимаю, хочу ли я этого.

Да, также говорила она. Мы должны это сделать. Да, я уверена на сто процентов.

Мне кажется, у меня не хватит сил. Я люблю его.

Ты его не любишь, сказала Леся. Это не любовь.

Не знаю.

У входа во двор они снова остановились покурить. Соню трясло, и она пыталась успокоиться, закрывала глаза и по несколько раз долго выдыхала.

Он дома, сказала она.

Откуда ты знаешь? Ты ему написала?

Да.

Зачем ты написала, Соня?

У меня нет ключей, мы бы не попали иначе в квартиру. Я объяснила, зачем мы придем.

Грант ответил на звонок домофона и открыл дверь подъезда. Они поднялись на его этаж и постучали в квартиру. Он вышел на лестничную площадку.

Ты мудак, сказала Леся.

Иди на хуй.

Сам, блядь, иди на хуй. Еще раз дотронешься до Сони, я тебя кастрирую. Уебище.

Вы можете зайти, сказал он, глядя на Соню и Марка. А это животное я домой не пущу.

Чего, блядь? Я сейчас напишу своему парню, он приедет и тебя прибьет.

Значит, они все еще вместе, невольно подумал Марк. Он едва сдержался, чтобы по привычке не пожать руку Гранту. Губы невольно кривились в малодушной улыбке, и Марк сделал вид, будто трет нос, чтобы силой вправить их на место.

Леся, сказал он, опустив руку. Все ок. Мы сами все соберем.

Она ничего не ответила, но развернулась и стала спускаться по лестнице. Остальные зашли в квартиру.

Что надо взять? — спросил шепотом Марк у Сони, осознав, что этот момент они не обговорили. Сонь, сказал он и дотронулся до нее, потому что она не отвечала. Проигрыватель твой ведь, да?

Она кивнула.

Марк отсоединил проигрыватель от сети и свернул провода. Достал из-под крышки оставленную пластинку и положил ее в пустой конверт на нижней полке. Потом взял проигрыватель и опустил его в чемодан. Благо, тот влез, хоть и с трудом.

Колонка?

Колонка моя, сказал Грант.

Соня бродила от шкафа с одеждой к шкафу с книгами и медленно водила рукой в воздухе. По пути сюда она рассказывала, как забыла зарядку от телефона в ресторане, в котором выступала накануне, — Соня пела в кавер-группах и джаз-бэндах. Она сказала Гранту, что сходит в магазин за сигаретами, а сама побежала туда. Перед тем как вернуться домой, сорвала листья лопуха во дворе и вытерла пот. Сейчас она стояла, уставившись на полтора года своей жизни, и никак не могла вспомнить, а что здесь действительно ей принадлежало.

Оставь мне Беньямина, сказал Грант. Я еще не дочитал.

Хорошо, сказала Соня и поставила книгу обратно на полку.

Марк убедился, что Соня уложила в сумку Руни, и открыл второй чемодан. Соня медленно, как лунатик, стягивала с полок вещи и не глядя кидала их в сторону Марка. Не зная, чем еще заняться, он подбирал футболки и платья, сворачивал их и убирал в чемодан. На ткани оставались влажные следы от его пальцев, которые едва заметно дрожали. Леся велела в случае чего набить Гранту морду. Конечно.

Ты же понимаешь, да, сказал Грант. Если ты сейчас это сделаешь, если ты уйдешь, это все, Соня. Я не приму тебя назад. Это навсегда.

Грант много чего наговорил. Марк молчал, убеждая себя, что, если ответит, будет только хуже. Только когда Соню совсем затрясло, а Грант не остановился и начал крыть ее еще жестче, Марк повернулся к нему и сказал хватит. У него перехватило дыхание и заискрило в глазах. Еще какое-то время он хватал одежду с пола на ощупь.

Все нормально, сказал Марк. Мы все забрали.

Они покурили, пока ждали такси. Потом уложили вещи в багажник и поехали. Леся сидела на заднем сиденье, обнимая плачущую Соню. Марк уставился в окно. На ветвях деревьев гасло солнце. Некоторые люди останавливались, поворачивались к нему, потом закрывали глаза и расслабленно улыбались. Марк наконец смог выдохнуть.

Соня вдруг расхохоталась.

Песня, сказала она.

По радио играл припев Sweet Dreams. Марк тоже рассмеялся. Леся лишь коротко улыбнулась.

Дома родители Сони достали весь заныканный алкоголь. Соня выпила бокал-другой и ушла в свою бывшую комнату, где вскоре уснула. Перед этим Леся заставила ее заблокировать Гранта в мессенджерах и пообещать, что она никогда к нему не вернется.

Ладно, хорошо, сказала Соня.

А то я его убью.

Уже неделю спустя Соня стала уходить вечерами и возвращалась поздно ночью. Родители были уверены, что она вернулась к Гранту. Ее отец позвонил Марку и попросил показать, где тот живет. Он хотел поймать их с поличным. Марк провел его до подъезда Гранта и показал окна квартиры. Там горел свет, но кто внутри, не было видно.

Отец остался караулить, а Марк пошел обратно ждать у Сониного дома вместе с Лесей. Где-то спустя час из-под арки вышла Соня. Марк на всю жизнь запомнил, как она тогда на него посмотрела. Этот взгляд стирал всю память о годах их дружбы. Этот взгляд делал его чужим, предателем и врагом. Марк не узнавал ни Соню, ни себя в ее взгляде. Так на него смотрел отец, когда они спорили о политике и жизни.

Соня уходила от Гранта еще несколько раз. Она согласилась пойти к психологу, а потом к психотерапевту и психиатру. Но те ей не помогли. Соня спала с Грантом и его любовницами. Пару раз она просто сидела рядом и смотрела. Ей было смешно и неловко. Она только боялась расхохотаться. А потом у Гранта кончились деньги. То есть родня из Армении перестала их ему переводить. Он поехал разбираться и не вернулся.

Соня рассказала об этом Марку только несколько лет спустя, когда они встретились после ее выступления.

В очередной раз кончилось пиво. Марк предложил еще по одной, но Соня напомнила, что у нее с утра рейс, так что ей надо выспаться.

Точно, окей.

Она вызвала такси. Когда машина показалась вдалеке, они крепко обнялись.

Значит, Стамбул? — спросил Марк, положив подбородок ей на плечо.

Ага, ответила она. А оттуда — в Ереван.

Часть 6

Жара иссушила лес, и тот вспыхнул хворостом. Солнце и небо заволокло полотном дыма. Свет, проходя сквозь него, становился бронзовым. Его можно было вдохнуть. Он не грел, а обездвиживал и душил. Не рассеивал смог на улицах, а только подсвечивал его, чтобы всем стало ясно — от смога не укрыться даже на самом краю города.

О пожаре нельзя было забыть, даже закрыв глаза. На обратной стороне век скапливался дым и жег глаза. От пожара нельзя было отгородиться ни окнами, ни дверями, ни стенами. Тогда многие видели пожар даже во сне. Как вскипает влага в деревьях. Как с каждой ночью все ближе к кровати подходит незнакомец, а ты не можешь ни двинуться, ни закричать. Все понемногу сходили с ума и прели, и, сколько бы ни лили на себя воды в душе, тело все равно пахло жжеными носками так, что кололо ноздри.

Родители Марка тогда гостили в деревне у бабушки с дедушкой, неподалеку от одного из эпицентров пожара. Огонь уже добрался до ближайших к городу деревень, но там пока вроде было спокойно, хотя все могло измениться в любой момент. Трассу, ведущую к дому бабушки и дедушки, перекрыли. Выехать можно было, но обратно уже не вернуться — власти переживали, что все же дойдет до деревни. Поразмыслив, родные Марка решили остаться, чтобы при необходимости тушить пожар. Он понимал их и не переубеждал.

Он и не мог делать вид, что ничего не происходит. Марк понял это во время одной пьяной посиделки с парой знакомых. Все кашляли от смога. Наконец решили, что надо с этим что-то сделать. В компании был Саша, программист, который время от времени заходил в кофейню поработать. Еще осенью Марк явился на смену накуренный и, кажется, втирал Саше про то, как круто нести за кого-то ответственность, про продолжение жизни и прочее. С тех пор Саша успел жениться, и они с женой уже ждали ребенка.

Марк с трудом отыскал правительственный номер, позвонил по нему и записал всю компанию добровольцами. Ему пообещали сообщить, когда и где будет сбор, но прошел день, другой, а никакой информации так и не поступило. Марк нашел в соцсетях людей, которые активно освещали ситуацию и сами все организовывали, и уже через них выяснил, куда подойти и что взять с собой.

Накануне вечером город засыпало пеплом. Серый снег рассеивался на ветру и падал песочной пылью на головы прохожих. Газоны, кусты, деревья — все поблекло в этой серости. Казалось, этот пепел налип даже на стенки легких. Сопли стали черными, а дыхание тяжелым.

Наутро ветер подул в другую сторону, так что, пока на парковке собирались люди в рыбацком и охотничьем камуфляже, всходило то прежнее желтое солнце и пробуждало небо, которое с каждой минутой все больше наливалось безумной синевой. К толпе подъехали десятки автобусов с выцветшими названиями бюджетных организаций и компаний, которые предоставляли транспорт для волонтеров.

Народу пришло много. В Йошкар-Оле столько встретишь только на праздниках перед городским фейерверком. Марк нашел приятелей. Они вместе покурили, а потом сели в автобус и отправились в лес. В проходе горой лежали лопаты, которые пожертвовали люди, и розовые рюкзаки для полива сада, вмявшиеся внутрь из-за отсутствия воды. Пока в голове не укладывалось, как с помощью этого можно что-то потушить.

Все начали сооружать себе марлевые повязки, и Марк тоже. Берцы, штаны с тремя полосками, яркие футболки под камуфляжными куртками, ядовито-желтые очки. Через пару минут все уже походили на киберпанк-боевиков постапокалипсиса. Задыхаясь под слоями марли, они осматривали друг друга и затягивали на затылке узлы.

Не туго? — спрашивали то тут, то там.

Можно еще.

У выезда на трассу стояли машины полицейских, а сама дорога была пустынной, как никогда. Одно это выглядело настолько зловещим, что у Марка свело челюсть и задрожали руки. Поднялся дым. Прямо у дороги пылало пламя, и всех это почему-то удивило. Потом ветер поменял направление, дым рассеялся, и в образовавшейся чистоте мертво выросли черные, обугленные сосны. Сломанные, покосившиеся, они зависли в воздухе, будто пытались, встав на носочки, спастись от огня. Землю под ними на метр прожгло вглубь.

Везде, куда ни попаду, жопа, — сказал пожарный, которого подобрали на трассе, их руководитель. — Уже даже подзаебало.

Сначала устроили общий сбор всех команд на опушке около трассы. Эмчеэсовцы выстроили их по взводам в две шеренги, и те, кто не служил, неловко хихикали и оглядывались по сторонам. Всем коротко — возможно, даже слишком — объяснили, что и как делать, а потом распределили по точкам. Команду Марка отправили окапывать тлеющий участок, который при определенном направлении ветра мог стать главным очагом и прорваться в город. Не то чтобы им прямо так доходчиво все объяснили, на месте им сказали только, что нужно делать, а зачем — они гадали весь день.

Автобус чудом пробрался вглубь леса по взрытым песочным канавам — взял разгон на трассе и не замедлялся, пока впереди не показалась пожарная машина. Марк со знакомыми сидел в самом хвосте, так что их всю дорогу подбрасывало к потолку и они хохотали, орали, дав наконец выход надувшей животы тревоге.

А в семьдесят втором, говорил пожилой мужчина, наполнявший рюкзаки водой из пожарной машины, водку давали. У меня отец тогда тушил, рассказывал.

Нам не дают, сказал Марк. Даже респираторов не хватило.

С водкой оно приятнее было бы.

От веса рюкзака хрустели ключицы и ребра. Шаги тяжелели — тело притягивалось теперь не только к земле, но и к воде за спиной, так что ноги запутались и не знали, куда идти. Спустя какое-то время Марк подпривык и начал ходить нормально.

Они с Сашей отвечали за ближайший участок. Рыли ров, чтобы разделить два мира: разноцветный лес с мягкой мохнатой землей и черное пепелище с дымящимися трупами сосен и елей, вспыхивающими от малейшего ветерка. Почти сразу марлевые повязки почернели, и сколько бы новых ни делали, те не могли защитить. Приходилось вдыхать весь этот пожар в себя, и рассудок с каждым глотком терялся в дыму все глубже.

Саша, то и дело кричал Марк, как им сказали на инструктаже.

Да тут я.

Марк, кричал Саша.

Все ок.

Казалось, они ничем не могли помочь. Земля загоралась, они тушили ее водой или закидывали песком. А мгновение спустя земля загоралась по новой.

Как будто мы здесь жертвы, сказал Саша. То есть это, типа, такое жертвоприношение.

Ага, просто наглотаться дыма за все человечество.

Дым был таким густым, что они с трудом различали очертания крон деревьев в паре метров от себя. Парни поворачивались к дыму спиной и закрывали голову руками. Из глаз катились слезы. Это было удивительно. Они выпили по несколько литров воды за пару часов, и никто не мог пописать. А на то, чтобы поплакать, тело влаги не жалело.

Они всем отрядом уселись пообедать на полянке возле пожарной машины. Ели молча, только изредка перебрасывались парой усталых фраз. У сосны лежал мужчина, который отвечал за эту территорию. Он не спал уже несколько суток и, координируя действия, безостановочно звонил по разным телефонам. После очередного звонка он растерялся и уставился на экран.

Кому бы мне еще позвонить, повторял он. Кому бы мне еще позвонить.

Можете мне, сказал парень, который сидел рядом с ним.

Стало очень смешно, и в тела вернулись силы. Мужчина рассказал, что происходит и что нужно сделать.

Ребятки, несколько раз повторил он, помогите, пожалуйста, спасти молодняк. Очень прошу.

Он говорил о деревьях, как о детях. Как он взращивал их после прошлого пожара и как жалко будет, если они сейчас сгорят. Один пьяный лесник все намеревался поджечь их, пустить встречный огонь, чтобы потушить пожар. А их задачей было этого не допустить.

Ближе к вечеру по рации передали, что в лесу разрастается пламя. Они собрали небольшой отряд и пошли проверять. Нужно было дойти до самого дальнего края вырытого рва, а оттуда углубиться в лес на несколько сотен метров. Лес там уже выгорел напрочь. Все было черным, кроме самых верхушек, из-за которых все и распереживались. Если те загорятся и поднимется ветер, пожар пойдет поверху и никто его уже не остановит. Пламя перекинется на другую сторону трассы, охватит деревья Мендурского кладбища и навсегда уничтожит потерянные тела и память о них. Неужели пара человек действительно может такое предотвратить.

Вокруг со скрежетом и грохотом падали сосны. Ребята перелезали через них и смотрели по сторонам, чтобы, если что, успеть отпрыгнуть. Все там было мертво. Почва хрустела и плавила подошвы ботинок. И так же громко шумела тишина. Однажды в школе Марка спалили за курение и отправили домой — предстояла беседа с родителями. Тело Марка ломило от озноба. Он не мог найти себе места. Приехав, отец сказал не будь ты моим сыном, я бы тебя ударил. Марк так никогда и не понял его логику, но в доме тогда стояла такая же тишина.

Они нашли дерево, по которому взбирался огонь, спилили его и вылили на угольки всю воду из своих рюкзаков. Потом вернулись обратно и поехали на автобусе в город.

Не переодеваясь, Марк с Сашей и еще парой приятелей пошли в кофейню пить эспрессо-тоник. Тоника хватило только на одну порцию, так что они разделили ее на всех, а потом купили холодную сладкую газировку и глотали залпом, шокируя посетителей. Их расспрашивали о том, что они видели, и парни травили байки.

У Марка раскалывалась голова, он молчал и слушал вполуха. Его не тянуло рассказывать, как он дотронулся до дерева и ужаснулся мягкости его коры, превратившейся в труху. Как он сломал его пинком, и изнутри вырвались высокие языки пламени. Оно путешествовало под землей по корням. Сама земля тоже горела, дымилась на черенке лопаты. По спине Марка бегал страх. Он бы не смог рассказать обо всем так, чтобы и другим стало страшно. И какой тогда был в этом смысл.

Он купил домой литрушку молока и лакал его, лежа на диване. Головная боль потихоньку уходила, а с ней и ощущение обреченности. Он съездил на тушение еще несколько раз, пока пожар полностью не локализовали. Видел, как по небу туда-сюда летали вертолеты с тоннами воды. Говорили, что за несколько дней те полностью осушили одно из озер. Эта конечность мира навсегда осела в глазах Марка. Наверное, поэтому он с таким теплом смотрел на родных, когда они таки вернулись в город. А те узнали в этом взгляде что-то очень им дорогое и обрадовались.

* * *

Летом после жары наступает неделя-другая умеренной прохлады, когда ночи снова темнеют, звезды проступают по всему небу и горят ярко и все становится тем, чем и должно быть. Чувствуешь, как тело утоляет голод по жизни. Вот она, здесь. Ничего тогда не происходит зазря, хотя и делаешь от такой красоты и счастья меньше запланированного. То сидишь и разглядываешь толстые могущественные облака и ощущаешь, как тяжелеют желудок и копчик. То гуляешь, не желая куда-то в итоге добраться. Сворачиваешь на одну улицу, потом на другую. Берешь себе мороженого или пива, а то и того и другого. И нисколько не стыдишься такой радости. Холода во рту до боли в зубах. Потраченных денег и времени. Кажется, что и живешь именно ради этих нескольких дней. Даже немного тоскливо в такие моменты размышлять об остальных месяцах. Столько всего проживается в них понапрасну, мимо. Но потом вдыхаешь запах шиповника и крапивы на берегу реки. Ощущаешь ветер под мышками, на щеках и в носу. И забываешь, о чем только что волновался.

Марк думал об этом, сидя на бетонном блоке набережной. Рядом Леся свесила ноги и качала ими, беззвучно ударяясь подошвой кед о стенку. Марк удивлялся, какие большие и плотные у него пальцы. А вот то, что между ними Леся просунула свои, его почему-то совсем не удивляло. Она всегда умела говорить и делать вещи, которые он считал невозможными.

На днях они говорили о чем-то в кофейне, и Марк так пристально смотрел Лесе в глаза, что все его внутренности приподняло и защекотало. Все вокруг расплылось, кроме ее лица. Прямо как на аттракционе в казанском парке развлечений, куда они однажды убежали от ее родителей, хотя оба блевали даже с самых простеньких горок.

Мы же понимаем, что чувствуем друг к другу, сказала она тогда в кофейне, опуская чашку с кофе на стол. Они говорили вообще о другом, но Марк думал о своем, и Леся решила ответить на это. Он только улыбнулся и промолчал. Отреагируй он, как чувствовал, сбил бы ее с ног, как обезумевший от счастья лабрадор.

Марк, почему мы держимся за руки?

Я не знаю. То есть вроде это очень понятно, добавил он.

Да?

Я говорю, что все очень понятно.

Я слышала. Я спросила да, а не а.

Знаю.

Какой же ты дурак, сказала она и рассмеялась.

Они придвигались друг к другу ближе и ближе. Леся уже закинула на Марка ноги, и он поглаживал ее голень. Они сидели так близко, что не видели целиком лиц друг друга, и слова вылетали обычным воздухом, не имея никакого значения и не откладываясь в памяти, место в которой сейчас занимало одно лишь чувство непреодолимого притяжения. Наверное, Луну и Землю так тянет целоваться, как тогда этих двоих.

Марк ощущал на губах тепло и влагу Лесиной кожи, хотя и не дотрагивался до нее. В этой крохотной непроницаемой тесноте накалялся жар, плавил все вокруг, и вот уже было совсем непонятно, где заканчивается одно тело и начинается другое. Марк слегка выдохнул ртом и приземлился на прохладную сладость. Кажется, на помаду налипла цветочная пыльца. Мгновение спустя Марк почувствовал ее уже на кончике языка. Еле ощутимую теплую пыль. Еще секунда, и она пропала где-то внутри них, пока они водили дрожащими пальцами по спинам друг друга. Марк ощущал Лесю всем и везде, а она точно так же ощущала его. Они не расцепились, даже когда по груди ручейками потек пот.

Мне нужно ответить, сказала Леся, посмотрев на экран телефона.

Конечно.

Она говорила по телефону своему парню, что любит его, и в целом вела себя так, словно ничего не произошло. Марк, конечно, знал, что такое бывает, но никогда не видел вживую. Может, порно не такое уж и вычурное, в конце концов.

И что мы будем делать? — сказала Леся, как будто имея в виду что-то более масштабное, чем планы на вечер.

А что-то изменилось?

Ну не знаю.

Можем пойти ко мне.

Хм. Да. Если тебе норм. Не хочу, чтобы ты о чем-то жалел.

Я буду жалеть, если мы не пойдем.

Вот и отлично.

С каждым шагом ноги тяжелели от предвкушения. Марк едва дышал. Даже во время ходьбы кровь не отливала от члена, из-за чего было очень неудобно идти.

У тебя есть какие-то предпочтения? — спросила Леся.

Что?

Как тебе больше нравится? Может, мне что-нибудь надеть?

Колготки, сказал Марк первое, что пришло в голову. Это возбуждает.

Можем зайти ко мне домой за ними.

Не надо.

Я просто хочу, чтобы тебе понравилось.

Марк открыл дверь квартиры и пропустил Лесю вперед. Только теперь он заметил, какой у него срач. Он совсем не готовился к тому, что происходило, хотя и грезил об этом каждый день. Но Лесе вроде было без разницы.

У тебя есть презерватив?

Да, сказал Марк, вспомнив про огромную дорогую пачку, купленную давным-давно с присущим ему некогда оптимизмом.

Леся зашла в туалет и прикрыла за собой дверь, но все равно было отчетливо слышно, как она писает. Марку почему-то стало смешно. Он оторвал один презерватив от связки, положил на кровать. Потом встал у балконной двери и уставился на тюль. Как много в нем дырочек и какие они все одинаково круглые, только и мог думать он.

Привет, сказала Леся, приобняв его сзади.

Марк развернулся и поцеловал ее. Взял за ягодицы, провел пальцами по спине. Ему казалось, что так более чувственно. Леся укусила его за нижнюю губу, немного отдалилась и улыбнулась, не поднимая взгляд. Потом встала на колени и попыталась расстегнуть замок на джинсах Марка. Это оказалось непросто, так что он сделал это сам.

Леся приспустила с него трусы и, немного помастурбировав ему, взяла член в рот. Марку было не слишком приятно, к тому же неловко оттого, что он не сходил в душ. Тело напряглось. Но внутри полегчало. Марк стоял и лелеял мысль, что какой-то важный рубеж жизни теперь пройден.

Вскоре Леся поднялась, прижалась губами к подбородку и шее Марка и стала снимать с него футболку. Он проделал то же с ней, и они в одном нижнем белье легли на кровать. Леся была внизу. Ее руки лежали за головой, и грудь приподнялась, отчего лифчик слегка задрался и впивался косточкой в Марка, когда тот наклонялся целовать тепло Лесиного тела.

Они поменялись местами. Забравшись на Марка, Леся быстро сняла всю оставшуюся одежду с них обоих. Потом взялась за член и, перенеся вес на одно колено, пробовала вставить его в себя. Она немного сморщилась и уставилась в угол комнаты. Марк почувствовал себя беспомощнее, чем когда-либо.

Все хорошо, сказала она, потом плюнула на руку и обтерла ею член.

На Марка со всех сторон навалилась тяжелая сухость и узость. Было так больно, что заслезились глаза. Хотелось все прекратить, но, казалось, тогда станет еще хуже. Они попробовали разные позы. Леся делала вид, что ей нравится, громко постанывала и вскрикивала. Она избегала смотреть Марку в глаза, а может, наоборот, это он отворачивался. Внутри защемила тоска, и, выдержав какое-то время, он сказал, что устал, но ему понравилось, спасибо. Леся хотела что-то ответить, но промолчала и пошла в ванную обмыться.

У тебя не работает свет, сказала она.

Марк улыбнулся.

Он тебе очень нужен? — спросил он. Ему было лень рассказывать про соседку, а это явно пришлось бы сделать, если бы он сейчас вышел на площадку к электрощиту.

Да нет, я уже все.

Курить?

Ага.

Они вышли голые на балкон и закурили в ночной тишине. Издалека доносились звуки веселья и рев машин. На перекрестке щелкал светофор, переключаясь с одного цвета на другой. Скрипел подоконник. Марк с Лесей долго молчали, а потом заговорили. Их голоса изменились, стали усталыми, скомканными, отдаленными, но по-новому близкими.

Мы планируем пожениться и завести детей, сказала Леся.

Ты этого хочешь?

Он хочет. Куда мне деваться.

Не знаю.

Она повернулась к Марку, задержала на нем взгляд, потом усмехнулась и протянула да-а.

Тогда все и кончилось. Марк мог предложить ей остаться у него, и Леся бы осталась. Она бы согласилась с ним жить. Может, даже согласилась бы на следующий же день пойти в ЗАГС. Но Марк вдруг понял, что ничего из этого не хочет. Да и Леся тоже. Неужели все их чувства были обыкновенной жаждой обладания, думал он. Он не верил в это. Леся была все так же ему дорога. Просто теперь все изменилось.

Они еще немного поболтали, скрывая друг от друга, что осознали сегодня. Потом Леся оделась, и Марк закрыл за ней дверь.

Он был рад, что она ушла.

* * *

Многое теперь давалось Марку легко. Не то чтобы он готов был горы свернуть, но что-то очень тяжелое куда-то исчезло, и все стало просто. Настолько, что Марка даже не волновало, что исчезло и почему. Люди перестали казаться ему чужими. А сам он — кем-то особенным. Отличия вообще как-то наскучили. Люди вокруг настолько расслоились, что его куда больше интересовала их схожесть. Он роднился с теми, кто приходил в кофейню, нет-нет да наливал кому-нибудь за счет заведения, а посетители радовались, и их улыбки и взгляды грели и немного смущали.

Время, скоротечность которого он так болезненно недавно ощущал, приостановилось, замерло. Ветер в городе дул мягко, еле заметно. Можно было глубоко дышать и за секунду проживать несколько жизней. И Марка это обнадеживало, ведь раньше ему не хватало времени и на одну.

Он только и думал теперь о том, как с толком использовать тепло оставшегося лета. Не хотелось сидеть дома. Какая глупая трата. Но в стенах дома его держали переводы, которые с собой не возьмешь. Поэтому, когда со студии написали по поводу очередной новой партии, Марк ответил отказом. Так же он ответил и в следующий раз. И еще раз. А потом ему перестали писать. Марка нисколько это не заботило, он успел накопить денег, не очень много, но и не мало, и сейчас даже не представлял, на что их тратить. Никогда больше он не был так богат, как тогда.

Хотелось видеть то, чего никогда раньше не видел, исследовать и совершать открытия. Погода для этого стояла самая подходящая. Земля была еще сухой, и на машине Марк мог добраться куда угодно. В будни он договаривался с кем-нибудь, а на выходных они уже ехали по республике и удивлялись ей, потому что по непонятной никому причине не видели ее раньше и совсем не знали.

На пути попадались дореволюционные здания и обветшалые церкви, путешественники заходили внутрь, осматривали с разных сторон и прикасались к стенам. Ладони покрывались пылью, и кожа еще долго зудела ощущением шероховатости старых кирпичей и отсыревших заборов. Часто Марк со своими спутниками заходил в местные магазины, названные в честь, например, авокадо, которого в тех местах никогда не бывало и вряд ли он там когда-то появится. Но зато в этих магазинах продавали никому не известные стаканчики с мороженым и печенье, дешевое и несоразмерно вкусное. Где бы Марк потом их ни искал, так и не нашел.

Одна из поездок была посвящена горе Чумбылат, которая располагается за пределами республики, в Кировской области, но уже много веков является одним из самых дорогих мест для мари. Марк рассказал по дороге легенду о Чумбылате, царе северных марийцев, все слушали и по-доброму смеялись. А потом рассказывал, как в девятнадцатом веке Казанская епархия решила взорвать вершину горы, где проходили моления, и никто не понимал зачем. И русские, наблюдавшие тогда за всем со стороны, тоже не могли этого понять и жалели марийцев.

Навигатор показывал точку на берегу Немды, но, проехав по вздыбленным холмам и сырому лесу, они попали не туда. У реки стояли машины и палатки, общий стол, за которым сидели обгоревшие подвыпившие люди.

Мужики, не выручите? — спросил Марк, подойдя к ним. Ему теперь на удивление просто давались такие фразы.

Выручила одна из женщин. Она указала на карте правильную точку и объяснила, как доехать. Пришлось сделать большой крюк — они были почти на месте, только с другой стороны, но реку можно было пересечь только по мосту, по которому они проезжали с час назад.

А, значит, мы на той стороне, где захоронен Чумбылат? — спросил Марк.

Да, где-то тут его могила. Но я не знаю где. Где-то в чаще леса вроде, туда не пробраться.

Понятно.

Они поехали так, как сказала женщина, и, приближаясь, очутились в поле с развилками. Земля была такой ровной и сухой, что машина шла мягче, чем по трассе. Колыхались высокие колосья. Поле раскинулось во все стороны и, казалось, не кончалось, только росло и росло. Но потом растения помельчали и пропали вовсе. И тогда они увидели, что все это время были на вершине горы, то есть высокого берега, который травянистым оврагом спускался к самой Немде.

Они оставили машину на обочине накатанной дороги и вышли наружу, уже предвкушая, как при взгляде вниз перехватит дыхание. Так и случилось. Внизу загибалась река, в ней отражалось небо. На долину падала тень, и, пока вдалеке все заливал солнечный свет, ближний берег и начало леса на другой стороне темнели прохладой и свежестью.

На другой стороне было много машин и палаток, играла музыка, кто-то говорил в микрофон. Вадик, присоединившийся к Марку в этот раз, расстроился, потому что ему казалось, это разрушает атмосферу, которую он, по-видимому, ожидал здесь найти. Марк в другой раз с ним и согласился бы, но сейчас это никак его не тревожило. Он не мог перестать улыбаться и получать удовольствие. То, что здесь были люди, что они тоже решили сюда приехать и провести здесь выходные, только приумножило чувство, которое так приятно в нем теплилось.

Держась за деревца и корни, Марк спустился вниз. Ему открылись высокие скалистые валуны, которые сверху были незаметны из-за проросшей травы. Он обогнул один из них, и над его головой нависла скала с марийским орнаментом наверху. Оттуда свисали веревки, и несколько скалолазов спускались по ним, отталкиваясь ногами от скалы. Марк понаблюдал за ними, а потом пошел дальше и, облазив все что мог, забрался по той же тропинке наверх. Ему было так хорошо, он чувствовал себя таким счастливым, что не хотелось ничего говорить. Он сел на бревно, лежащее на краю утеса, и, переводя дыхание, просто смотрел перед собой, пытаясь запомнить то, что видит и чувствует, на всю жизнь.

Марк, сказал Вадик, зачитай стих.

Чего?

Для атмосферы.

Очень не хотелось душнить, так что Марк просто проигнорировал просьбу Вадика, а тот не стал настаивать. Ему тоже было хорошо, но иначе. Вадик не видел того, что сейчас видел Марк, и внутри него происходило что-то другое. Марк снова почувствовал себя немного одиноко.

Еще Марк хотел увидеть кӱсото, одну из священных рощ, которых, судя по тому, что он прочитал в интернете, в республике много, но все никак не мог ее найти. Эти рощи мерещились ему повсюду, и друзья даже уже шутили по этому поводу, а он был не против. Это желание могло показаться странным, ведь внутрь все равно не попасть. Марк прочитал на форумах, что в кӱсото разрешено заходить только на моления, а их каждый год проводят в разных местах. Случается, что в роще десятилетиями не бывает человека. И потом он приходит в девственный лес, который не знает о городах, машинах и заводах, и обитает там всего один день, ощущает что-то, с ним не связанное, много большее его, и молится, а потом забирает с собой все, что принес, и оставляет рощу жить дальше так, как если бы человека никогда не существовало.

Марк не пошел бы в кӱсото, хоть его и манило туда. Во время молебнов в роще люди могли молиться так, как предполагает марийская религия, и просто креститься, как мари веками насильно приучали русские. Казалось, среди деревьев забываются все ужасы и прощаются обиды. Как выглядит такое место. Как бы Марк ни хотел его увидеть, он не был готов пойти туда с остальными на молебен. Смогли бы они принять тот факт, что он верит в людей вместо Бога. Возможно. А если нет.

За несколько выходных они объездили много локаций и теперь рассказывали о них всем, с кем общались. Вот уже и другие отправились по их следам. После этих путешествий многие решили остаться, открыли новое значение места, в котором провели всю жизнь. Но Марк смотрел, как трассы загибаются за холмами, и чувствовал грусть, когда поворачивал назад.

* * *

Секс оказался чем-то таким простым. Марк просто сказал одной знакомой, что скоро уедет и ему это нужно — выпить и заняться сексом, а она ответила, что не против выпить, и они, купив вина, пошли к нему и несколько часов просто рассказывали друг другу о себе. Выяснилось, что Марк совсем не знал эту девушку, хотя они и были давно знакомы. А она мало что знала о нем. Под конец вечера они и забыли, зачем встретились. Она даже чуть было не уехала, но, видимо опомнившись, спросила, можно ли переночевать.

Да, сказал он. Только у меня один диван.

Ничего.

Они улеглись на разные половинки и еще с полчаса делали вид, что пытаются уснуть. Потом Марк повернулся к ней, начал гладить ее тело, а она отвечала. На этот раз все было легко и приятно. Оба постанывали, грелись и, прижимаясь щеками, дышали возле уха друг друга.

У тебя такая странная кожа, сказала она.

Ага, я из-за нее и уезжаю.

Куда-то на море?

Нет, в Москву. Здесь нет ни лекарств, ни оборудования, чтобы ее вылечить.

Потом вернешься?

Не знаю. Думал поискать там работу. Или поехать куда-то дальше.

Марк переспал с ней еще несколько раз, а потом пришло время уезжать, и больше они никогда даже и не списывались.

Перед отъездом Марк завез в кофейню картину Генри и попросил Мишу не снимать ее. Тот пообещал, что не будет, потому что она ему нравится. Коллеги на прощание сделали Марку открытку, на которой написали разные пожелания и подписались. Марк положил ее в шкафчик в родительском доме, где держал все дорогие ему вещи.

Родители спокойно отнеслись к его переезду. Отец сказал, что это правильное решение, а мама пожелала быть сильным. У нее уже отросли волосы, так что она перестала носить парик. Эта шерстка какого-то нового, неизвестного цвета обнадеживала, как ничто другое.

Напоследок Марк планировал заехать в одно место по пути. Родители сказали, что проводят его. Они отправились на берег Волги, где стояла старая православная церковь, а прямо напротив нее росло священное дерево мари.

Сколько лет тут живем, никогда даже не знали, что такие места есть.

Мама, конечно, про место знала, но из вежливости промолчала. А отец посмотрел тогда каким-то другим взглядом на все вокруг. Светило солнце, блестело на монетках, которые люди оставляли в коре дерева. Одинокая сосна, единственная на сотни метров вокруг. Марк никогда не видел таких сосен. Она была широкой и какой-то невероятно живой. Он провел по стволу ладонью и что-то про себя сказал.

Они молча постояли втроем на берегу. Дул ветер, глаза слепило. И родители и Марк что-то говорили и тут же об этом забывали. Никто из них тогда не знал, что скоро они не смогут любить друг друга так просто. Наверное, поэтому им и было так легко.

Чтобы вернуться к машинам, нужно было подняться на холм по высокой лестнице, такой крутой и длинной, что там специально приварили скамейки, где можно было перевести дыхание. Родители добрались до середины и присели отдохнуть. Они запыхались и оглядывались по сторонам. Марк не мог с ними остаться: паром отходил вот-вот, а следующий будет только вечером.

Они обнялись на прощание, и Марк побежал наверх. Оттуда он взглянул вниз и увидел, как родители тихонько поднимаются, держась за руки. За их спинами бесконечным потоком двигалась Волга. Одна волна захлестывала другую. Пена ярко белела длинной полосой, а потом затухала, рассеивалась, пропадала под толщей воды. От бега или отчего-то еще Марк ощутил, как в груди пульсирует сила, толкается, вздымается кверху. Ему казалось тогда, что нет ничего невозможного. Теперь все точно должно было стать хорошо. Он в последний раз посмотрел на реку и родителей. Помахал им рукой, но те не заметили, так как смотрели под ноги, на ступеньки. Марк сел в машину, включил зажигание и, опустив рычаг ручного тормоза, тронулся в путь.

Несколько лет спустя он ехал по той же дороге увидеться с родителями и близкими, которые еще остались в городе и стране. Он опасался этих встреч, не хотел их. Чтобы хоть немного оттянуть время, он свернул к тому месту, где они тогда попрощались с родителями, и спустился на берег.

Трава пожелтела и покрылась инеем. Небо было темным и серым. Шел мелкий снег с дождем. По Волге плыла огромная уродливая льдина. Она резала волны, обездвиживала, усмиряла все под собой. Марк стоял прямо напротив, наблюдал за ней и вдруг заметил, как на ее поверхности стало что-то чернеть. Раздался треск и грохот. Лед зашатался и раскололся, но продолжил плыть дальше.

Он растает весной.

Благодарности

Спасибо Алесе Атрощенко и Жене Некрасовой. Вы поддерживали меня с самого начала, на протяжении двух лет читали черновики, следили за дедлайнами, делились советами и честно говорили, когда меня заносило совсем не туда. Несколько раз я совсем отчаивался и был готов все это бросить, но вы верили в книгу, подбадривали меня, и я заставлял себя писать дальше. Без вас я бы вряд ли завершил книгу и, скорее всего, сошел бы с ума.

Спасибо Леше Алехину. Мне помогли твои отзывы о моих рассказах, наши разговоры о литературе, о том, какое это мучение — вообще что-то писать. Ты раньше других прочитал первый законченный черновик и отправил кучу длинных голосовух. Я все побросал, слушал их и переслушивал. И тогда впервые поверил, что книга и правда может выйти.

Спасибо Юле Петропавловской, Дарине Якуниной, Марии Выбурской и всей команде издательства Polyandria NoAge. Вы очень чутко отнеслись к книге, указали на слабые места и помогли их проработать. Наши обсуждения частей тела героев, как, куда и зачем они двигаются — это отдельное незабываемое развлечение. Мне невероятно повезло, что книга оказалась именно в ваших руках.

Спасибо Максиму Мамлыге. Благодаря тебе появилась совместная серия двух прекрасных издательств «Есть смысл» и Polyandria NoAge. И теперь я всем рассказываю, какие великие дела совершают люди в литературной среде. А еще я долго сомневался насчет названия, пока ты не сказал, что купил бы такую книгу. Возможно, оно понравилось тебе по каким-то своим причинам, норазве это важно.

Спасибо моим родителям. Вы всегда мне помогали, даже если не были со мной согласны. Я очень многим обязан вам. И я рад, что мы смогли посмеяться, обсуждая выход книги, особенно учитывая, что сначала для вас это был шок.

Наконец, спасибо моей жене Нике и нашей кошке. Кошка несколько раз сдирала с доски структуру романа. Приходилось выстраивать его заново, по-новому, и так он становился лучше. А Ника тихо закрывала дверь в комнату, где я писал, и шепотом объясняла кошке, что сейчас я занят, не нужно меня отвлекать. Без вашей поддержки, понимания и терпения у меня бы ничего не вышло. А радость и счастье, которые вы мне приносите каждый день, помогали и помогают мне пережить что угодно. Я очень ценю вас и люблю.

Выходные данные

Литературно-художественное издание

Илья Мамаев-Найлз

Год порно

Руководитель издательской программы «Есть смысл» Юлия Петропавловская

Ответственный редактор Юлия Борзых

Литературный редактор Мария Выбурская

Художественный редактор Ольга Явич

Дизайнер Мария Касаткина

Корректор Ксения Казак

Верстка Марии Касаткиной

Подписано в печать 22.02.2023.

Формат издания 84х108 1/32.

Печать офсетная. Тираж 3000

Заказ № 00940/23

Отпечатано в соответствии с предоставленными материалами в ООО «ИПК Парето-Принт», 170546, Тверская область, Промышленная зона Боровлево-1, комплекс № 3А,

www.pareto-print.ru

ООО «Поляндрия Ноу Эйдж».

197342, Санкт-Петербург, ул. Белоостровская, д. 6, лит. А, офис 422.

www.polyandria.ru, e-mail noage@polyandria.ru

В соответствии с Федеральным законом № 436-ФЗ «О защите детей от информации, причиняющей вред их здоровью и развитию» маркируется знаком 18+

Примечания

1

Пер. с англ. Юлии Серебренниковой.

(обратно)

2

Элнет — марийское название реки Илеть.

(обратно)

3

Признан Минюстом РФ иноагентом.

(обратно)

Оглавление

Часть 1

Часть 2

Часть 3

Часть 4

Часть 5

Часть 6

Благодарности

Выходные данные

*** Примечания ***