Тень (СИ) [Квинтус Номен] (fb2) читать онлайн

Тень

Часть 1 Тень

Услышав шаги, молодая девушка быстро спряталась за диваном — вероятно, единственным местом в кабинете, где ее не могли заметить. Сразу заметить, но важно было выиграть хотя бы немного времени. Или, по крайней мере, не проиграть сразу. Однако у этого места был один крупный недостаток: из-за дивана ничего не было видно. Впрочем, для профессионала с таким опытом, как у нее, это было не очень-то и важно, она и по слуху могла довольно точно определить, что происходит в комнате — и даже практически точно узнать, сколько человек в ней находится. И кто конкретно.

В кабинет зашел лишь один человек. Зашел, сел у стола, начал перебирать какие-то бумаги. Какие — этого по звуку вообще никто не смог бы определить, но это было абсолютно неважно. Важным было лишь одно: как скоро кабинет снова опустеет, так как лежать в очень узкой щели было очень тяжело. Но приходилось терпеть: чувство времени у девушки было развито великолепно, и она точно знала, что лежит так, замерев и практически не дыша, уже почти полчаса. И сколько еще придется так пролежать… Но как раз в этот момент человек в кабинете встал с кресла, сделал пару шагов — и девушка услышала глухой вскрик, а затем — падение тела на пол. И — неразборчивое мычание, свидетельствующее о чем-то, для владельца тела не очень приятном.

— Дьявол, — подумала она, — только этого мне и не хватает. Впрочем, похоже, что я сюда зашла довольно удачно…

Выскользнув из-за дивана, она увидела вполне уже ожидаемую картину: грузный мужчина лежал на полу, причем, похоже он и сознание потерял. «Почти на неделю раньше срока», — подумала она и тихо порадовалась, что решила посетить кабинет «заранее». Ну а все необходимое она уже принесла — правда, всего лишь с целью «позже зайти налегке», но раз все нужное уже под рукой, то можно и приступить к изменению истории. В том, что у нее все получится, девушка ни на секунду не усомнилось: она работала и с гораздо более «сложными» пациентами. А помешать ей выполнить задачу… в этом доме помешать ей не мог никто.

Спустя всего лишь полчаса, когда все необходимое было выполнено, она сама уселась в кресло и немного задумалась — но не о том, к чему приведет завершение ее миссии, а вспоминая о том, как началось ее удивительное путешествие. Началось давно, почти шесть лет назад…

Тогда — впрочем, как и обычно — в зал путешествий ее привез Дракон. Первое время Шэд пугалась чуть ли не до обмороков: ей было совершенно непонятно, чего можно ожидать от этого очевидно сумасшедшего старика, но потом привыкла и в зал въезжала спокойно. То есть официально Дракон стариком еще не был, ему едва сто двадцать стукнуло — но это официально, а на самом деле…

Сколько ему было на самом деле, он и сам точно сказать не мог. А если приблизительно — он говорил, что «наверняка больше пары тысяч лет, но, скорее всего, меньше десяти тысяч». Еще он говорил, что человеческий мозг просто не в состоянии что-то помнить больше нескольких сотен лет, а большинство людей с трудом удерживают в памяти даже самые яркие события всего лишь двухсотлетней давности. Шэд, как опытный врач-регенератор, в этой части ему все же не верила, ведь ей приходилось работать и с людьми значительно старше двух сотен, которые отнюдь не превратились в маразматиков. Но на ее возражения Дракон всегда отвечал одинаково:

— У мозга есть прекрасная способность забывать ненужное, и люди, в большинстве своем, просто забывают о том, что они что-то забыли. Поэтому у тебя будет всего двадцать семь дней на то, чтобы вспомнить самое важное, вспомнить и зафиксировать это на внешнем носителе. Жалко, что у тебя всего одна рука осталась, да и та с тремя пальцами: заранее научиться быстрой фиксации у тебя не получится.

Вот и сегодня он, по пути в зал путешествий, он снова напомнил ей про двадцать семь суток. Напомнил, а потом добавил:

— Я не знаю, получится у тебя хоть что-то или нет, и никогда не узнаю. Но ты настолько сильно ненавидишь этот мир вокруг нас, что я уверен: ты сможешь его разрушить хоть каким-то способом. И еще: если ты там когда-нибудь вспомнишь о Драконе… Глупости это, отправляйся и желаю тебе успеха. Независимо от того, выживешь ты или нет.

С этими словами Дракон быстрым шагом — чуть ли не бегом — покинул зал. Привычно — да, уже привычно — вспыхнули голубым светом транспаранты на стенах зала с никому не нужными предупреждениями, по телу побежали мигающие вспышки коронных разрядов — и Шэдоу Бласс — самая опасная террористка Системы — снова отправилась в путешествие. В последнее свое путешествие…

Глава 1

Пожилой врач отошел от стола: делать ему тут было больше нечего. Впрочем, когда девочку только лишь притащили в приемный покой, он уже понимал, что шансов практически нет — но все же надеялся на лучшее. Но лучшего не произошло… На немой вопрос медсестры он лишь с тоской заметил:

— Прогрессирующая дистрофия, медицина, как говорится, бессильна. Сколько их, таких, еще по госпиталям привезут… и скольких привезли уже, а все равно к такому не привыкнешь. Сколько ей было-то?

— Сегодня… — сестра с трудом справилась с дрожью в голосе, — сегодня ей исполнилось тринадцать. Должно было исполниться…

Свет в приемном покое мигнул: очередной мелкий сбой на электростанции или на заводе снова печь электрическую включили — так что к подобным миганиям все давно уже привыкли. Но в этот раз доктор расстроился: в покое перегорела лампочка, причем самая яркая, на шестьдесят свечей. Оставшихся двух, на сорок и двадцать пять, конечно, хватало для того, чтобы просто разглядеть нового пациента, но разобраться в повреждениях… А на складе, как доктор прекрасно знал, осталось лишь две лампы на сто свечей, которые нужны были для операционной…

Медсестра — тоже женщина пожилая — глубоко вздохнула: про лампочки она была осведомлена не хуже доктора, и в приемном покое воцарилась тишина.

Шэд, когда осознала, что путешествие закончилось, первым делом попыталась «прочувствовать» свое тело. Она когда-то была неплохим регенератором, и даже окончила медицинскую школу лучшей в выпуске. Конечно, не самое великое достижение, когда в потоке всего полтора десятка курсантов — но такой результат позволил ей устроиться на работу в очень неплохой госпиталь. В котором она сотни раз «прочувствовала» организмы пациентов. Неизбежность для начинающего врача — но как еще поставить диагноз человеку, в принципе не способному объяснить, что у него не в порядке? Конечно, для таких процедур требуется специальная аппаратура, которой здесь и сейчас вообще не существовало — но чтобы прочувствовать собственный организм, аппаратура ведь не требуется?

Собственный организм Шэд понравился не очень. То есть почти все можно было регенерировать, причем даже на современном уровне здешней медицины. А дисфункцию меланоцитов… те немногие выжившие подопытные, которые смогли прожить хотя бы пару недель, доказали Дракону, что по каким-то причинам организм перестает подавать меланины в волосы головы. И эти волосы становятся снежно белыми, а почему это происходит лишь на голове, никто изучать не стал: есть факт, так мы его запомним, причины же никого не интересуют поскольку факт абсолютно неважный. И даже то, что брови и ресницы цвет не меняют, никого не заинтересовал. Впрочем, у Дракона исследованиями вообще занималось человек пять… уничтожаемых после выполнения порученной работы. То есть они и так исчезали при каждом путешествии, так что…

Но в процессе изучения собственного организма Шэд внезапно осознала, что теперь у нее снова есть обе руки, и на каждой по пять пальцев! А еще у нее снова есть ноги! И это замечательно: задачи, которые ей поставил Дракон, теперь выглядели выполнимыми. Но чтобы их выполнить, прежде всего ей нужно просто выжить…

А чтобы выжить, нужно понять, куда ее занесло. Вариантов было очень много: машина сама выбирала реципиента, причем уже после начала «путешествия», и предсказать заранее конечную точку было невозможно. Но когда Шэд услышала, как какие-то люди разговаривают на русском языке, кое-что ей стало уже понятно. Россия или СССР в принципе тоже рассматривались как место нахождения реципиента, не самое, конечно, лучшее, но вполне приемлемое. Осталось лишь определиться со временем — и тогда станет понятно, какая из загруженной в ее мозг информация важна, а какую можно и забыть. Но сначала требуется сделать кое-что иное. И прежде всего — выжить…

— Дайте яблоко, — внезапно девочка, лежащая на столе, заговорила. — Быстрее, пожалуйста.

— Яблоко? — пожилой доктор больше удивился просьбе, чем тому, что девочка оказалась все же живой. — Но сейчас нет яблок…

— Яблочный сок? Любой сок? Сироп, наконец?

— У нас есть сироп шиповника, — изумленно произнесла сестра.

— Несите, двадцать грамм сиропа на восемьдесят воды. Побыстрее пожалуйста, иначе я не выживу. А я обязана выжить!

Врач с огромным изумлением и с радостью смотрел на эту бледную девочку, которая лежала на столе практически не шевелясь — и которая пыталась распоряжаться теми, кто не смог ее спасти. Точно не смог: он уже почти сорок лет проработал педиатром и успел повидать очень много. Слишком много для того, чтобы ошибиться в диагнозе — но он же ошибся! Он машинально перевел взгляд на часы, висящие на стене: с того момента, как сердце девочки остановилось, прошло почти восемь минут — и ведь все это время она не дышала! Нет, все же вероятно он слишком переутомился и чуть не совершил страшную ошибку…

Сестра, выбежавшая из палаты, уже вернулась со стаканом, наполовину наполненным коричневой жидкостью:

— Вот, девочка моя славная, выпей…

— Я не могу поднять голову. Пожалуйста, влейте мне сироп в рот маленькой ложкой… медленно пожалуйста…

Когда последняя капля исчезла во рту девочки, она глубоко вздохнула, прикрыла на несколько секунд глаза, а затем снова их открыла:

— Спасибо. Мне нужно давать этот сироп в той же дозировке каждые полтора часа, еще пять раз. А если вы найдете яблоко…

— Таня, — врач посмотрел уже листок, изображавший медицинскую карту, — сейчас нет яблок, сейчас зима… то есть уже весна наступила, но самая ранняя, — и ему показалось, что девочка вздрогнула.

— Откуда вы знаете мое имя?

— В карточке написано. Вот: Таня Серова. Татьяна Васильевна Серова.

— Понятно… Я постараюсь запомнить, спасибо. Какое сегодня число?

— Третье марта.

— А год?

— Ты что, не помнишь? Сорок третий. Тебя вывезли из Ленинграда…

— Что такое Ленинград?

— Город, в котором ты жила…. Ты что, и это забыла?

— Я все забыла. Я открыла глаза и поняла, что хочу яблоко… или сироп. А теперь… Я посплю немного.

— Хорошо, сейчас тебя отвезут в палату…

— Не надо меня трогать, у меня недостаточно энергии. Я посплю здесь, а после второй порции сиропа вы меня отвезите, — доктор обратил внимание, что девочка лежала вообще не шевелясь, да и говорила, едва приоткрыв рот.

— Хорошо.

Девочка закрыла глаза и врачу показалось, что она мгновенно заснула. А сестра, тронув его за рукав, тихо прошептала:

— Иван Михайлович, в какую палату? У нас везде только бойцы лежат, мужчины. Может ее в смотровую родильного отделения поместить? Мы ее быстро подготовим, там только кресло вынести и кровать поставить.

— Да, наверное вы правы. А я…

— А вы очень сильно устали. А сейчас других тяжелых нет, эшелон следующий только утром придет… вы бы тоже поспали, ну прямо здесь, на кушетке. И в случае чего девочке поможете…

— Таня — так Таня, — подумала Шэд, — надеюсь, сейчас это имя достаточно приличное. — Она не заснула, а просто лежала не шевелясь, стараясь сберечь энергию — но для того, чтобы думать, сироп дал энергии достаточно. Вообще-то Решатель предупреждал, что в «путешествии» в чужое тело одновременно с матрицей сознания закачивается энергии достаточно, чтобы организм мог автономно просуществовать до сорока минут и успеть переключиться на «жировые запасы» реципиента — но никто, очевидно, не ожидал, что матрицу загрузят в тело, умершее от голода, ни малейшими такими запасами не обладающее. Еще Шэд про себя усмехнулась странному совпадению: когда-то, еще до того, как в Системе появилась неуловимая террористка Шэдоу Бласс, там мирно жила и работала врач-регенератор Таня Ашфаль…

Дракон рассказывал, что Решатель четырнадцать циклов решал задачу о возможности переноса матрицы в чужое тело. То есть первоначальный результат он выдал еще в первом цикле, но Решатель не умеет думать, а всего лишь решает поставленную задачу — и Дракону потребовалось четырнадцать циклов для того, чтобы задачу сформулировать правильно. Матрица без проблем переносилась в то же самое тело (чем и пользовался Дракон несчетное количество раз), но чтобы ее перенести в другое… Мало того, что тело реципиента должно на генетическом уровне практически совпадать с телом донора, так еще и матрица реципиента должна быть предварительно очищена. То есть он — реципиент — должен умереть, но тело должно быть еще живо, а если мозг еще не очистился, то получившаяся ментальная химера теряла рассудок в течение максимум получаса — если просто не умирала. Обычно временной промежуток между ментальной смертью и физической составляет хорошо если несколько минут — но машина временных ограничений не имеет и в состоянии попасть куда нужно с точностью до миллионных долей секунды. Проблема не в этом, проблема в том, что подходящий реципиент должен не иметь критических травм, смертельных болезней, возрастных изменений, не говоря уже о генной совместимости — а такие попадаются крайне редко. Да и просто генетически совпадающих двойников тоже немного, но они все же есть: обычно один-два десятка на поколение землян — но почему-то они не любят умирать нужным способом. И только во время войн… но когда реципиент умер с голоду, то шансы выжить оказываются тоже не очень-то и велики.

Думала Шэд тоже очень неторопливо, чтобы беречь энергию, так что решить, повезло ей или нет, она так и не успела: сестра принесла ей второй стакан напитка. А когда последняя капля была выпита, Шэд поинтересовалась:

— Если можно, принесите мне список того, чем у вас в госпитале кормят пациентов: я должна выбрать оптимальную восстановительную диету.

— Девочка, у нас, к сожалению, не из чего выбирать. У нас есть хлеб, манка, пшенка, перловка. Еще овес есть, его для лошади осенью завезли, он не обмолоченный — но на кухне как-то научились и из него кашу варить и овсяный кисель. Есть крахмал и, слава богу, есть клюквенный кисель в брикетах — мы его добавляем к крахмалу и варим кисель раненым, правда, не очень часто. Когда война началась, завхоз наш бывший успел у всех в больнице деньги собрать и закупил в кооперации весь, который там был — но его совсем мало осталось… но, думаю, тебе его и отдадим: кому его еще беречь-то? Еще положены жиры — но это уж как повезет: когда есть, а когда их и нет. Но чаще есть, постное масло и иногда топленый животный жир, это по десять грамм в день на пациента положено. Из овощей есть капуста и картошка, иногда привозят морковь и лук. Репчатый.

— А чтобы пить? Сок там, сиропы…

— Девочка, а сиропа у нас больше нет. Говорят, что завтра может быть привезут… но они так говорят уже недели две. Может ты что-то другое хочешь?

— А что есть?

Сестра глубоко вздохнула:

— Про кисель я говорила уже. Хороший, клюквенный, с сахаром. Только сахара очень немного — но, думаю, если у выздоравливающих немножко попросить, специально для тебя…

— Кисель? Это что?

— Это напиток из сока ягод и крахмала, — ответил ей проснувшийся Иван Михайлович, — весьма питательный.

— Крахмал? — Шед задумалась. — Он до сахаров расщепляется в тонком кишечнике, а кишечник у меня почти не функционирует… пока. А есть спирт?

— Хорошо, что ты напомнила! — обрадовался доктор. — У нас есть замечательный кагор! Правда детям…

— Кагор — это вино?

— Да, из лучших сортов винограда. Обычно его дают тем, кто сдает кровь, и нашему госпиталю повезло: позавчера из Азербайджана по просьбе Байрамали Эльшановича его односельчане привезли почти двадцать бутылок. Это наш хирург, — зачем-то пояснил он. — Но я не знаю, можно ли его давать детям…

— Принесите, я попробую и отвечу на ваш вопрос. Если взрослым его можно употреблять, то и детям тоже можно, просто дозировки будут другие.

— Прасковья Ильинична, принесите бутылку… у Байрамли Эльшановича есть открытая, ну, из которой его односельчане угощали. Но тебе, Таня, мы дадим только чайную ложечку…

Результаты изучения собственного организма Шэд не очень порадовали. Печень — отвратительно, впрочем ее-то регенерировать не проблема: единственный орган у человека, регенерируемый без постороннего вмешательства. Желудок и кишечник — плохо, но пока терпимо, нужно только программу полного восстановления под имеющиеся продукты подгонять. Все остальное… врач, когда говорил о дистрофии, даже преуменьшил проблему — но в тринадцать лет все можно привести в норму относительно быстро. Так что сначала займемся желудком…

Иван Михайлович, после того как девочка, проглотив ложку кагора, сказала «годится, мне по две ложки каждый час», не удержался:

— Ты уверена?

— Да. Кагор дает много быстрой энергии, а печень у меня успевает переработать алкоголь из двух ложек как раз за час. Из одной тоже за час, но в одной энергии недостаточно

— Таня, а откуда ты знаешь, что тебе можно и что нельзя? И что твоя печень переработает…

— Я не помню. Я просто знаю. И чувствую. Если я ошиблась, то я скажу. Я узнаю, когда какая-то пища не пойдет мне на пользу.

— А ты знаешь, какая еда полезна, а какая нет?

— Знаю. Сегодня какая-то белковая пища есть?

— Хм… ты и это знаешь? Сегодня рыба, но…

— Принесите… пожалуйста. Я буду ее есть понемножку, чтобы желудок успевал справляться. Если можно, попросите просто порцию рыбы сварить в подсоленной воде. И положить туда, если сейчас есть, лук. Немножко, половину луковицы, не больше.

— Я сейчас принесу, — сказала Прасковья Ильинична, — нынче как раз уху и сварили. Рыбу-то хорошую с колхозу привезли, сомов.

Вечером, когда Прасковья Ильинична принесла Шэд еще кружку рыбного бульона, который она оценила очень высоко, девочка не удержалась от вопроса:

— А почему Иван Михайлович так часто ко мне заходит? Он у меня очень подолгу сидит — а как же другие дети?

— Доченька, так нет у нас в госпитале других детей-то, ты одна у нас. Госпиталь-то военный. А Иван Михалыч всю жизнь в городе педиатром работал, так что ты для него как луч света.

— А как я тут оказалась?

— Так тебя с поезда проходящего, что эвакуированных детей вез, сняли. Решили, что ты уже помираешь — а у нас в городе других госпиталей поблизости от станции и нет. Тут до войны была больница железнодорожная. А что с тобой он сидит — так нынче новых раненых не поступало, докторам работы немного…

— А… а это какой город?

— Ковров. Слышала про такой?

— Не помню. Спасибо, я уже энергии достаточно получила, и белков достаточно, чтобы восстанавливаться, сейчас спать буду. А завтра, наверное, уже смогу есть все, что пациентам дают. Я чувствую что смогу…

Глава 2

Смотровая родильного отделения, куда поместили Таню Серову, оказалась — по нынешним временам — просто райским местом для жилья. То есть так медсестра, которая на каталке Таню перевозила, ей сказала. Большая светлая комната — метров восемь, не меньше — с огромным окном и отдельным туалетом и даже душем. Правда туалет был общим с родильной палатой, в которую вела вторая дверь — но сейчас там устроили вторую операционную и к Тане обычно никто оттуда не заходил. Но вот в дверь, ведущую в коридор, постоянно заходили разнообразные гости.

В первый день пребывания в «отдельной палате» в основном заходили медсестры и Иван Михайлович, регулярно проверяющий состояние девочки. А уже на следующий день потянулись и другие гости, прежде всего — «ходячие» пациенты, в основном достаточно взрослые, чтобы сравнивать девочку с собственными детьми. Эти обычно, забавно смущаясь, клали на тумбочку возле кровати незамысловатые подарки: карамельку или просто кусочки сахара, завернутые в обрывок газетки — но что еще могли ей подарить раненые бойцы, привезенные в госпиталь чаще всего вообще без каких-либо вещей? Еще начали приходить какие-то «пионеры»: совсем уже юные детишки, очень желающие прочитать Тане стишок или спеть песню. Обычно сидящие в палате бойцы и медсестры таким выступлениям очень радовались, а Таня старалась вежливо сообщить детишкам, что ей тоже очень понравилось, но у нее просто сил нет аплодировать и даже улыбаться. Все эти гости ее очень утомляли и очень сильно мешали — но, вероятно, сейчас это считалось очень хорошим делам и Таня старалась «быть как все».

Очень старалась: ведь даже эти пионеры не забывали занести — правда, главным образом на кухню — и другие, очень нужные сейчас подарки: Клязьма ведь рядом, рыбу ловили все, кто имел для этого хоть малейшую возможность — и Тане доставалось «самое вкусное». По крайней мере уже через день в ее меню появилась стерлядь и налим, а уж пескарей и окуней пионеры приносили столько, что рыбный стол стал практически ежедневным для многих обитателей госпиталя. То есть для «тяжелых», но им такая подкормка давала шанс побыстрее поправиться — и врачи шанс старались не упустить. А у Тани даже яблоки появились в изобилии: сначала Прасковья Ильинична принесла несколько яблок «моченых», которые ей передала для «ленинградки» соседка, а чуть позже, когда весть о чуть не умершей пациентке госпиталя разнеслась по городу, какие-то крестьяне, торгующие на рынке, принесли ей из своих закромов и вполне еще свежие. Антоновку, других яблок, способных пролежать всю зиму, не было — но и это было прекрасно.

А через неделю один из гостей — какой-то «красный командир» — сделал ей самый нужный для Шэд подарок: автоматическую ручку. Какую-то очень хорошую, он сказал «швейцарскую, трофейную» — но главное, ей можно было писать не прерываясь, как при письме карандашом, каждую пару минут на заточку затупившегося грифеля. А большую тетрадку (как сказала принесшая ее старшая медсестра, 'амбарную книгу) она получила еще на второй день пребывания в госпитале. Для нее это был действительно наиважнейший подарок — потому что из отведенных ей Драконом двадцати семи суток семь уже прошли…

За эти семь суток Шэд успела исписать примерно треть этой «амбарной книги», и подаренные ей сердобольными медсестрами два карандаша закончились. А теперь у нее была ручка и сколько угодно чернил! Эти чернила медсестры просто купили в магазине: небольшой почти черный брусочек с «красивыми» выдавленными узорами на двух сторонах, который (правда очень небыстро и с изрядным трудом) был растворен в воде — в двух поллитровых бутылках. И за два полных дня этих чернил истратилось хорошо есть пятая часть одной бутылки, а то, что «книга» закончилась — беда небольшая, старшая сестра — теперь уже по указанию Ивана Михайловича — ей еще две выдала. Когда старый врач поинтересовался у Тани, что это такое она пишет, девочка, секунду подумав, ответила вроде как просто, но не очень понятно:

— Ничего. Я почему-то очень плохо руки чувствую, вот и решила развивать мелкую моторику. Силовой-то гимнастикой мне еще заниматься рановато, так хоть так, что зря время терять?

Иван Михайлович, услышав такое, как-то неопределенно хмыкнул — и вопрос с бумагой решился. А вот с тем, что на этой бумаге писалось…

В процессе изучения различных «вспомогательных дисциплин» — в частности, древних языков — Шэд удивилась обилию странных алфавитов, и на ее вопрос Решатель сообщил, что лет через двести после того, как люди окончательно покинули Проклятые континенты, выяснилось, что почти тридцать процентов людей не в состоянии такие буквы распознать. Генетически не в состоянии, а вот уголковое письмо, разработанное какими-то учеными в попытках обучить письменному языку обезьян, они выучить могли — и вскоре в Системе других алфавитов не осталось. Так что ее записки выглядели как набор странных геометрических фигурок, никому особо не интересный. Ну, рисует девочка треугольнички с квадратиками, мелкую моторику нарабатывает — так и пусть рисует, чернил не жалко…

«Оптимальная восстановительная диета» Таню довольно быстро поставила на ноги. То есть спустя десять дней пребывания в госпитале она уже могла самостоятельно вставать и ходить по коридору. Правда, на лестницу она выходить еще не рисковала, но и на втором этаже было много интересного и познавательного. Раненые бойцы ей много рассказывали о современной жизни, медсестры, которые уже все знали, что у девочки «память пропала», с удовольствием учили ее существующим правилам — и Таня потихоньку вживалась в быт воюющей страны. И чем больше она в него вживалось, тем больше у нее возникало вопросов — вопросов, на которые, вероятно, смог бы ответить Дракон, но ведь от него ответ получить уже невозможно. Так что ответы Таня пыталась найти самостоятельно — но пока получалось не очень.

Зато совершенно внезапно отношение окружающих к ней кардинальным образом поменялось: если раньше к ней относились как к «несчастной девочке», то теперь на нее смотрели как на «непонятное, но очень интересное существо». Причем все практически случайно вышло…

Палата, в которой жила девочка, от второй операционной отделялась дверью. Простой дверью с большим застекленным проемом. Это своеобразное «окно» никому особо не мешало — и Таня тоже на него внимания не обращала, так как за две недели в этой операционной никаких операций не делали. А семнадцатого марта, после того, как в Ковров пришел очередной санитарный поезд, операции сразу в трех операционных шли без перерыва уже вторые сутки — и девочка через это окно вдруг заметила, что стоящий у стола хирург — тот самый Байрамали Эльшанович — внезапно рухнул на пол. Вообще-то девочке, к тому же с трудом передвигающейся самостоятельно, до этого не должно быть никакого дела — но врач-регенератор вскочил, в два прыжка преодолел расстояние между помещениями, и «сделал то, что положено в таких случаях».

Операционная сестра стояла в растерянности, на столе лежал раненый боец… Шэд… нет, все же Таня коснулась шеи рухнувшего великана (этот азербайджанец был просто огромного — явно под два метра — роста и телосложения вполне себе богатырского), немного подумала…

Операционная сестра с изумлением услышала, как девочка довольно громко бормочет, как бы «про себя», но очень даже внятно:

— Так, ничего страшного не произошло, что не может не радовать: всего лишь остановка сердца. Правда, веса у меня маловато, не говоря уже о силенках — а затем произошло то, что окончательно вогнало ее в ступор: девочка перевернула доктора на спину и ударила его в грудь ногой! А затем, чуть отдышавшись (видимо, удар ее все же сильно утомил), пнула распростертого на полу мужчину еще раз.

— Так, этого запустили, — проговорила девочка, еще раз притронувшись к шее лежащего мужчины. Ну что стоишь как статуя, — обратилась она уже к застывшей медсестре, — беги за помощью! У него остановка сердца была: пусть кто-нибудь адреналин притащит вколоть или хотя бы камфору! Я же его дальше вытянуть не смогу, у меня сил не хватит! Я его даже не кушетку не подниму!

Когда в операционную вбежал Иван Михайлович, ему тоже чуть плохо не стало: на полу валялся без сознания лучший (и единственный профессиональный) хирург госпиталя, а маленькая девочка стояла у стола и что-то делала с раненым, приговаривая:

— Терпи, служивый, еще чуть-чуть осталось. Ну не знаю я, где тут еще обезболивающие, так что… все, я закончила. Я знаю, больно было — зато теперь рука твоя скоро заживет и как новой будет.

— Что здесь было?

— Иван Михайлович, тут у этого — она махнула рукой в сторону лежащего на полу врача — была остановка сердца: видимо, вторые сутки на ногах, да еще с голодухи… ему адреналин внутривенно, пять кубиков… есть адреналин-то?

— Есть…

— Хорошо. И вертите его поосторожнее, я ему ребро вроде сломала, а может и два. Его — в первую очередь, потом отвезите на каталке в тихое место, пусть выспится. Часик, затем разбудите, накормите рыбным супом и пусть дальше спит.

— А раненый…

— Ему обезболивающее какое-нибудь, я практически на живую операцию делала: тут один шприц с обезболивающим был, не до конца использованный, наркоз уже почти отходит, как бы болевой шок не случился. А мне — у меня в тумбочке полбаночки меда, мне столовую ложку на полстакана воды: энергию восстановить…

— Ты что сделала? — закричала вернувшаяся операционная сестра, — раненого же к ампутации готовили, а ты…

— Зачем здесь ампутация? Ну да, небольшой некроз уже развился, но я пораженные ткани удалила, сосуды и нервы сшила — а что рука на пяток сантиметров короче стала, так потом растянем.

— Как это «растянем»? — удивился Иван Михайлович.

— Потом. Как-нибудь…

— Так мне что, руку не будут ампутировать? — с явным трудом спросил раненый.

— Успокойся, никто твою руку у тебя не отнимет, — очень уставшим голосом ответила ему Таня. — Она, конечно, немного еще поболит… с месяц где-то, но ты парень бравый, вытерпишь. А потом меня на свадьбу позовешь и на руках носить будешь — чтобы самому удостовериться, что руки меня поднять смогут. Договорились?

Когда операционная опустела, Иван Михайлович тихим голосом спросил:

— Девочка, ты кто? Откуда ты все это знаешь и умеешь?

— Не помню. И даже не знала, что я умею, просто когда увидела, как этот дяденька падает… очень специфическим образом падает, то откуда-то все само вспомнилось. А у нас на кухне еще какая-то еда осталась с обеда? А то я очень много сил потратила, есть сильно хочется…

Позже, уже лежа в кровати, Таня думала о том, что показала местным врачам то, что показывать явно не стоило. В Системе врачи были элитой сервов, а регенераторы — элитой элит. Двадцать лет подготовки, навыки, вбитые практически до уровня рефлексов — причем навыки такого, о чем здесь и сейчас медицина даже не подозревает. Ведь даже на извлечение сердца у пациента регенератору всего лишь третьей категории отводилось не более восьмидесяти пяти секунд, а на установку регенерированного на место — триста двадцать (правда, уже для второй категории) — а тут фактически всего лишь простенькая операция по подсадке конечности. Для регенератора второй категории — работы меньше чем на три минуты. Хорошо, что в больнице нет рентгеновского аппарата и врачи просто не увидят, что же на самом деле успела сделать с пациентом тринадцатилетняя девочка. Но все равно они могут задуматься, а это, вероятно, не очень хорошо. Впрочем, еще будет время все поподробнее обдумать…

Двадцать восьмого марта Таня закончила свою писанину. На самом деле довольно многое из того, что она успела записать в уже три амбарных книги, в памяти освежилось — ну а то, о чем она забыла — было забыто, и, возможно, забыто окончательно. Но главное записать она успела, и практически всё, что было влито ей в голову Драконом перед путешествием, теперь казалось совершенно выполнимым. А времени на выполнение задания… нет, времени на выполнение взятой миссии теперь должно хватить. И очень повезло, что теперь ей не придется прятаться от тех, кому может показаться странным то, что маленькая девочка сделала что-то очень удивительное: Тане удалось прочитать присланный ответ на запрос Ивана Михайловича в «соответствующие органы» — как, собственно, и сам запрос. Начальник госпиталя просил всего лишь уточнить, откуда «несовершеннолетняя девушка» могла набраться медицинских знаний, а в ответе сообщалось, что «Серова Татьяна Васильевна, родом из деревни под Рязанью, сирота, с семи лет воспитывалась теткой по матери, которая с осени сорок первого года, после эвакуации из Пушкина в Ленинград, работала медицинской сестрой в Ленинградском госпитале, и девочка постоянно оказывала ей посильную помощь. Уточнить объемы и формы помощи не представляется возможным, поскольку указанная тетка, как и весь персонал хирургического отделения, погибла в результате бомбардировки в ноябре сорок второго года. Однако некоторые бойцы, проходившие там лечение, сообщали, что девочка и на операциях часто присутствовала». Ну да, нагляделась, как настоящие врачи людей режут — и с перепугу сама что-то подобное сотворила, а что результат получился удачный — так это просто повезло. Случайно, ведь всякие случайности случаются…

Однако теперь перед Таней во весь рост вставала новая проблема: она практически выздоровела и ей предстояло определяться с тем, как жить дальше. По закону ей светил детский дом — но пребывание в нем наверняка помешало бы миссии очень пожилой женщины по прозвищу Шэдоу Бласс, и даже с миссии относительно молодого врача Тани Ашфаль, так что нужно было придумать что-то, что позволило бы детского дома избежать. И опыт ренегератора мог помочь в этом очень существенно, но «светить» Ашфаль было определенно глупо. А вот навыки Шэд Бласс…

Глава 3

Байрамали Эльшанович вернулся к работе третьего апреля: Таня ему и в самом деле сломала два ребра, так что пришлось ждать пока ребра хотя бы дико болеть перестанут. К тому же врач из второго корпуса, который до войны работал в скорой помощи в Минске, внимательно расспросил пришедшего в себя хирурга и сказал, что насчет остановки сердца девочка, скорее всего, была совершенно права. Впрочем, сомнений все еще оставалось гораздо больше — но спустя несколько дней, когда у одного из солдат во время операции сердце тоже остановилось и этот «скоропомощник» — буквально от безысходности — просто повторил подробно расписанный ему девочкой «прекардиальный удар», сердце пациенту тут же перезапустивший, все окончательно поверили в то, что жизнь Байрамали Эльшановичу Таня действительно спасла. А саму процедуру назвали «ударом Михайлова»: Таня запомнила имя доктора, которому она «помогала в Ленинграде» и все свалила на него…

Поэтому хирург любую просьбу странной пациентки исполнял не просто с радостью, а буквально с благоговением. Правда, сначала он предложил Тане её просто удочерить, но для Шэд это было «немножко слишком». Так что она, сославшись на то, что наверняка где-то остались ее родственники и их все же можно найти, уговорила его оформить опеку. Которая позволяла ей не отправиться в детский дом. Но вот все прочее…

В госпиталь с Таней принесли все её вещи. Сложенные в небольшой заплечный мешок: пару белья, три неоднократно заштопанных чулка, небольшой шерстяной шарфик и пару ботинок. Еще были вещи, на девочку надетые: белье, платье с коротким рукавом, шерстяная кофта, короткое пальтишко — и всё. Может быть, из Ленинграда Таня Серова еще что-то захватила, но если и так, то все прочее успело где-то потеряться…

Поначалу Таня по этому поводу вообще не расстраивалась: в госпитале она носила казенную одежду и ей хватало. Но теперь ей предстояло посещать школу, даже при наличии опекуна — и отсутствие одежды создавало серьезные проблемы. Однако проблемы оказались решаемыми — просто потому, что помочь «несчастной ленинградке» старались все сотрудники госпиталя и очень многие простые жители Коврова. Например, уборщица «главного корпуса» (которую почему-то называли смешным словом «техничка») тетя Маша очень быстро сшила для нее полный комплект одежды — как «домашней», так и «уличной». Вообще-то до войны она работала закройщицей в городском ателье, и одежда получилась не просто удобной, но и очень красивой, а по нынешней моде — вообще шикарной. А с тканями для шитья тоже вышло удачно: еще в конце февраля в город пришел целый вагон с одеждой. И на то, что одежда была, мягко говоря, специфической (с фронта прислали кучу трофейной немецкой формы) никто особого внимания не обращал, ведь все равно ее распарывали и перешивали на «нормальную». Понятно, что одежда цвета «фельдграу» людей порадовать ну никак не могла, однако анилиновые красители, хотя и бывшие дефицитом, все же найти было можно…

Вообще-то трофейные шмотки пришли в адрес городского детского дома-распределителя (там эвакуированных слегка откармливали, приодевали как могли и потом отправляли дальше в глубь страны), так что запасы тратились довольно быстро — но все же кое-что осталось. И пальто Тане тетя Маша сшила из фашистской офицерской шинели, перекрашенной в какой-то бурый цвет (что, впрочем, не сделало ее менее теплой и удобной) — и Таня отправилась в школу.

Сама школа располагалась практически рядом с госпиталем. То есть просто рядом с бывшей железнодорожной больницей стоял клуб железнодорожников, ставший теперь «вторым корпусом» госпиталя — и его использовали потому, что и клуб, и больница отапливались общей котельной, примыкавшей к больнице. А здание напротив клуба — как раз школа — имела печное отопление, и руководство города решило оставить ее в прежнем статусе. Школа была, даже по меркам провинциального города, очень маленькой — а когда другую школу тоже «забрали» под госпиталь, учеба в ней вообще шла в три смены. Но ведь нельзя детей оставить без образования. Даже детей, которые в Ковров попали случайно и на время, нельзя!

К Тане из школы учителя стали приходить сразу же, как стало понятно, что девочка умирать не собирается — но поначалу врачи их просто не пускали. А когда все же пустили, Таня им сказала, что у нее пока сил на учебы не хватает — но попросила учебники за седьмой класс ей принести. Вообще-то исключительно для того, чтобы понять, до какой степени ей потом свои знания можно проявлять на публике — но оказалось, что один предмет ей точно придется изучать «с нуля»: литературу. Потому что даже Решатель не смог найти в своих бездонных электронных архивах хоть одно произведение этой эпохи…

Впрочем, тренированная память Шэд «впитала» всю программу буквально за пару недель, и Таня, придя в школу, планировала договориться о досрочной сдаче выпускных экзаменов, что позволило бы ей снять с себя эту «обузу». Однако оказалось, что с этим спешить не стоит — просто потому, что кроме четырех уроков в классах ученики седьмого класса еще столько же времени «проходили производственную практику». На пулеметном заводе номер два — и из-за этого оба седьмых класса учились в первую смену, вместе с первоклашками…

Вообще-то на пулеметном заводе для детей особой работы не было. Но вот работы «не особой» было просто завались. В «деревяшечном» цехе именно школьники выпиливали заготовки для пулеметных и автоматных прикладов, в тарном — они сколачивали ящики для перевозки продукции. А еще дети работали на разборке сломанного оружия в ремонтной мастерской завода. И именно в эту мастерскую Таня и попала, ведь для того, чтобы пилить или колотить, у нее «силенок было маловато». А чтобы, скажем, вымачивать в керосине проржавевшие железяки, сил у нее было достаточно.

На самом деле уже за первый месяц Таня смогла набрать почти три килограмма веса и достигла «психологического барьера» в тридцать килограмм — но все равно выглядела она исключительно хилой. Что, вообще-то, действительности не очень соответствовало: специальный комплекс упражнений развивал (пока) лишь силу мышц, а не их объем — но девочка по поводу своих возможностей ни с кем не спорила. Ведь разбирать сломанное оружие — это занятие довольно интересное. Да и, что уж скрывать, лично полезное.

Школьники на завод работать ходили с огромным удовольствием, ведь там их кормили. Один раз, и не очень-то сытно — но для многих это было очень существенной помощью: все же мало кого в городе обихаживали так же, как Таню. Поэтому она всегда «заводскую» еду делила между другими девочками в своей «бригаде», а на завод ходила — и тоже с огромным удовольствием — совсем по иной причине.

В оружии Шэд Бласс разбиралась более чем неплохо, причем в оружии любых эпох. Например, второго «своего» президента Системы она ликвидировала с помощью музейного мушкета — просто потому, что пронести любое другое оружие в президентский дворец было невозможно. А седьмого — с помощью самонаводящейся ракеты собственной конструкции. Ну да, биоселектор, настроенный на конкретную тушку, она использовала готовый, но вот все остальное… так что разнообразные стреляющие изделия, даже в испорченном виде, представляли для нее большой интерес. Особенно в связи с тем, что в ремонтную мастерскую приходили не только пулеметы и автоматы, которые на заводе же и делались: на фронте сортировкой особо заниматься было некогда, так что частенько в поступавших в мастерскую ящиках лежали и пистолеты, и трофейные изделия, причем иногда более чем странные.

Но «вмешательство попаданки в новую реальность» началось совсем не в оружейном деле. Зайдя в деревяшечный цех она увидела, как ребята тащат полные носилки стружек во двор и сваливают их в импровизированный очаг — сложенную из обломков кирпичей круглую конструкцию диаметром около метра.

— Это вы зачем? — поинтересовалась она у парней, но ответил ей пожилой мужчина:

— А чего еще-то с мусором делать?

— Так в городе топлива не хватает, а вы тут сколько дерева сжигаете просто на улице?

— Дочка, ты еще не видела, сколько в тарном цехе опилок жгут. Я и сам вижу, что с топливом у нас хреновато, но опилками-то печь не стопишь. Да и носить их далеко не в чем.

— А сделать из опилок брикеты хотя бы?

— Ты думаешь, что одна такая умная? — рассердился мужчина. — Пробовали уже, но чтобы брикеты делать, клей какой-то нужен, а клейстер не годится. Да и крахмала лишнегонет, он и в еду неплох. Кисель-то, небось, с удовольствием пьешь?

Разговаривать с глупой школьницей он больше не стал — а вот комсорг механического цеха Миша Шувалов ее внимательно выслушал. Потому что про тот ужас, который творился в Ленинграде, в стране были уже наслышаны, а Таня с «совершенно честным лицом» рассказала ему кое-что очень интересное:

— У нас там вообще топлива не было, поэтому каждую щепочку, каждую соринку старались использовать. И один инженер — фамилии его я не помню — придумал, как делать дрова хоть из опилок, хоть из соломы. Вот смотри, тут ничего сложного нет…

Правда, поначалу терпения у Миши хватило лишь на спокойное выслушивание того, что говорила Таня, а воспитания — на то, чтобы не послать ее в очень необычные места. Однако когда Таня принесла изготовленную из обломков трофейного оружия и пары подобранных в куче металлолома кусков стали «машинку», превратившую горсть опилок в тоненький, но цельный стерженек, он задал уже действительно серьезный вопрос:

— Как я понял, твоя машинка может за пять минут из опилок сделать дров размером с пару карандашей…

— Это не машинка, а демонстратор принципа работы. Машинка должна выглядеть вот так, — и девочка на обрывке бумаги нарисовала несложную схему, — и делать за час с центнер нормальных дров. А если мотор взять киловатт на десять, то может выйдет даже три центнера.

Прошлой зимой всем в городе было довольно холодно, так что рабочие на призыв комсорга «сделать машину для изготовления нормальных дров из мусора» откликнулись с изрядным энтузиазмом. И даже притащили откуда-то старый сгоревший электромотор, договорились с электриками, чтобы те его срочно перемотали — а когда из примитивной установки, в которую высыпали несколько ведер опилок, полезли пеллеты, даже скинулись и купили Тане на рынке большой пакет с сушеными яблоками.

Хорошо, когда бюрократия не мешает трудовому энтузиазму: уже через неделю — и силами инженеров завода — была изготовлена установка, перемалывающая в мелкие крошки любые древесные отходы, а первого мая была пущена уже «промышленная» установка с мотором на тридцать пять киловатт, способная переработать до двадцати тонн деревянных отходов в сутки (на первой, «опытной», мотор был от какого-то станка, восьмикиловаттный). То есть запущен был лишь гранулятор, а инженеры срочно «изобретали» барабанную сушилку и разные механизмы, передающие сырье с машины на машину — но никто уже не сомневался, что было придумано что-то исключительно нужное всей стране. Директор завода — как раз первого мая — привез в Москву наркому вооружений Устинову «образцы продукции», а второго вернулся в Ковров с указанием отправить бригаду механиков в Сталинград чтобы на развалинах Тракторного завода поживиться случайно сохранившимися там электромоторами…

Но для Тани главным стало то, что она получила неограниченный доступ к механической мастерской завода и — что для нее было важнее — в небольшую, но очень неплохо обеспеченную оборудованием и материалами заводскую химлабораторию.

Правда, после получения такого допуска в школу девочка ходить практически перестала — но учителя на это особого внимания уже не обращали. Они всего лишь за месяц привыкли к тому, что девочка школьную программу знает лучше всех в классе. Ну да, в Ленинграде-то школьников, вероятно, куда как круче всему учили!

Впрочем, вскоре и большинство других «старших» учеников в школе стали появляться лишь иногда: у каждого почти дома в городе огородик имеется, а раз уж взрослые по десять-двенадцать часом трудятся на заводе, укрепляя оборону, то этими огородами никому, кроме, собственно, школьников, заниматься и некому. Вдобавок дирекция пулеметного выделила каждому рабочему и небольшой участок земли в пригороде «под картошку» — а в том, что эту картошку сажать абсолютно необходимо, ни у кого ни малейших сомнений не возникало. Ну не было в стране избытка продуктов!

Но и времени на земледелие в городе тоже у взрослых практически не было. Таню очень удивило, что строительство новых цехов на заводе велось силами рабочих и просто горожан на совершенно добровольных началах. Рабочие завода после смены, а другие горожане — в свободное время приходили копать, таскать кирпичи, некоторые — кто опыт в этом деле имел — клали стены. И за этот труд никакой оплаты никому не полагалось. Правда, добровольных строителей старались хотя бы покормить дополнительно, но это получалось далеко не каждый день — и тем не менее поток добровольцев не иссякал.

Однако не было в Коврове (как, впрочем, и везде) поголовного трудового энтузиазма и бескорыстия на благо Родины. Отдельные граждане больше пеклись о личном благополучии — и методы достижения такого благополучия не всегда соответствовали моральному облику строителей коммунизма.

Таня по-прежнему жила в своей маленькой палате, ведь другого жилья у нее не было. А Байрамали Эльшанович тоже жилья своего не имел и снимал даже не комнату, а койку в перенаселенном частном доме. Но в госпитале никто не возражал, а наоборот Таню всячески поддерживали — в том числе и исходя из «корыстных интересов»: девочка уже привыкла спать по четыре часа в сутки (обучение «быстрому сну» входило в программу медицинских школ Системы), так что она совершенно спокойно ночами дежурила в приемном покое. Врачи (и уж тем более медсестры) искренне верили, что девочка и первую помощь оказать сможет, и, конечно же, дежурного доктора вызвать сумеет.

Ночью двадцать девятого мая (точнее, уже ранним утром тридцатого — в половине третьего утра) в приемный покой два солдатика притащили заместителя начальника городской милиции. Он — в свете участившихся грабежей товарных поездов — решил лично проверить, как охраняются поезда во время смены локомотивов. Проверил — и увидел, как из вскрытого вагона кто-то шустро выбрасывает тюки с мануфактурой. Увидел, выхватил пистолет и закричал «руки вверх» — думая, как он сам сказал позднее, что грабителей всего двое. Но, во-первых, их оказалось скорее около десятка, а во-вторых, пистолеты и у них имелись. Конечно, на выстрелы сбежалась и штатная охрана станции, так что ограбление удалось пресечь. Но вот изрешеченного пулями милиционера солдатики едва успели дотащить до госпиталя.

Доктору Тане Ашфаль хватило нескольких секунд, чтобы понять: врачи, находящиеся сейчас в госпитале, милиционеру помочь не смогут, так как их квалификации не хватит. Да и вообще нынешние врачи в состоянии лишь горестно развести руками: раневые повреждения печени на нынешнем этапе развития медицины считаются фатальными. Но ведь в приемном покое все, ей необходимое, имеется! Правда, освещается этот покой лишь двумя тусклыми лампочками — но регенератору второй категории и в темноте работать не проблема. Проблема может быть лишь одна: если кто-то из медперсонала сунется в покой чтобы выяснить, кто это поздней ночью в дверь так громко стучался. Но с этим, вроде бы, повезло: преддверие «ведьминого часа», самый крепкий сон…

Если в первой ее операции Тане просто повезло (она как раз перед едой тщательно вымыла руки, а потом, перед тем как солдатика чинить начала, протерла их спиртом из стоящего на столике флакона), то теперь она к дежурствам всегда готовилась так, как будто ей предстояла пересадка органа пациенту, вытащенному из сточной канавы. Руки, конечно же, тщательно вымыты, инструмент в стерилизаторе в полной готовности, флакон со спиртом на столике (правда, прикрытый салфеткой, чтобы своим видом не смущать посетителей). И несколько ампул с новокаином под рукой. А все остальное — у нее в голове и в руках (которые уже полностью восстановились). Так что те двадцать с небольшим минут, которые Таня Ашфаль в одиночестве провела возле каталки, она использовала на сто процентов.

Очень качественно использовала, так что когда Прасковья Ильинична пришла, чтобы сменить ее на дежурстве, все, что можно было сделать, уже было сделано:

— Доброе утро, Прасковья Ильинична. Тут милиционера раненого принесли недавно, я его посмотрела…

— Так что же ты стоишь-то! Надо доктора срочно звать!

— Не надо доктора. Тут ничего особо страшного не было, несколько ран — но не особо серьезных. В него бандиты стреляли, но, видать, издалека, или пули у них отсыревшие были: раны неглубокие, так что я пули вынула и раны зашила. Чего людей-то беспокоить: утром новый эшелон с ранеными придет, им работать и работать. Только вот карточку вы сейчас заполните, пожалуйста: я не могу, руки все же дрожат с устатку. А когда народ проснется, отправим его в палату: пусть у нас полежит на случай осложнений каких.

— Ну ты, Таня, и даешь! Ладно, диктуй что писать, но учти: если Михаил Иванович велит тебя за самоуправство выпороть, пощады от меня не жди.

— Пишите: пять пулевых ранений средней тяжести. Первое: мягкие ткани правого плеча, сквозное, кость не задета. Наложены два шва на входное и выходное отверстие. Второе: касательное ранение левого бедра, по сути — глубокая царапина. Наложен шов. Третье: проникающее ранение в области печени с незначительным повреждением внутренних органов. Пуля извлечена, внутренние повреждения устранены, наложены два шва: один внутренний и один наружный. Четвертое и пятое: левое предплечье, одно сквозное, другое глухое, с повреждением лучевой кости. Пуля извлечена, наложены три шва, требуется фиксация предплечья. Всё. Ах, да: пишите еще: все раневые каналы очищены, прогноз благоприятный. В связи с возможной баротравмой печени на неделю запретить любые спиртосодержащие препараты, рекомендуется экстракт расторопши пятнистой.

— Вот смотрю я на тебя, Татьяна, и думаю: в кого ты такая только уродилась? А если бы…

— Никаких «если бы», Прасковья Ильинична. Я таких операций пару десятков в Ленинграде сама уже сделала и знаю, что сама могу починить, а для чего других врачей звать… более опытных. А Ивану Михайловичу скажите, что если у него вопросы будут, то я на них после школы отвечу — а сейчас я все же спать пойду. И если не сложно, то разбудите меня в половину восьмого: все же немного понервничала, устала, так что сегодня подольше посплю.

— Вы там в Ленинграде все такие… железные? Четыре с половиной часа тебе — это уже «подольше»… Ладно, разбужу. И завтрак тебе в палату принесу чтобы ты время не теряла на столовую. Иди уже… докторша недоделанная!

Глава 4

С милиционером Таня Ашфаль свою работу закончила. А вот Шэдоу Бласс решила, что работа лишь начинается. Не то, чтобы ее хоть как-то взволновали грабежи на железной дороге, но… Вокруг люди вкалывают, не щадят здоровья, помогая родной стране — а кто-то этих людей убивает ради мелкой личной выгоды. Вдобавок, когда какие-то личности развлекаются стрельбой на улице, есть шанс словить случайную пулю, небольшой — но и его игнорировать нельзя. А раз уж такая стрельба — непорядок, который пресечь нетрудно (для нее, Шэдоу Бласс, нетрудно), то необходимо это и сделать. Да и навыки восстановить лишним не будет. Конечно, потерять такие навыки — это из области страшных сказок, однако проверить не мешает. Все же новое тело…

Это тело через два месяца интенсивного восстановления весило уже почти тридцать четыре килограмма. По медицинским нормам — это уже не «чрезвычайно низкий», а просто «низкий» вес, до нормы еще десяти килограммов не хватает. Но жить уже можно, и даже кое-что сделать можно. А если при этом еще и мышцы определенные целенаправленно тренировать…

Однако июнь — не лучший месяц для подобных мероприятий. Ведь ночь коротка, а работать, когда светло — не самая лучшая идея… хотя бандиты-то «работают». Но если проблему требуется решать кардинально, то и подготовиться нужно качественно — а в качестве подготовки все же стоит мышцу подкачать. И тут снова появилась работа для Тани Ашфаль, тем более что летом и времени свободного стало побольше, и на рынке кое-что появилось. За деньги появилось, причем за деньги более чем приличные — но с деньгами внезапно у девочки Тани стало совсем хорошо…

То есть не то, чтобы уж совсем — но на продукты, покупаемые на рынке, они появились. Пулеметному заводу за «изобретение» гранулятора перепала какая-то приличная премия, а директор, порасспросив народ, решил, что та, кто чуть ли не заставила его заводчан изготовить, тоже достойна вознаграждения. И после долгого и обстоятельного разговора с комсоргом механического цеха он и размер вознаграждения определил. В общем, девочке Тане досталась довольно немаленькая часть денег, присланных из Москвы для поощрения изобретателей: семь с лишним тысяч рублей. Заметно больше годовой зарплаты заводского рабочего — но доктор Ашфаль решила, что уж на месяц-то «правильного питания» этих денег хватит.

Потихоньку дни становились все длиннее — и все больше времени школьники проводили на заводе. Это в школу можно не ходить когда огороды не вскопаны — а работу прогуливать просто неприлично. Ведь завод не веники вяжет, а пулеметы делает. К тому же большая часть школьников мечтала «мобилизоваться» в заводское ФЗУ — и «рекомендация с работы» могла этому очень сильно поспособствовать. А если рекомендации не будет, то ребят вполне могли мобилизовать в другие училища, не столь престижные. И только сейчас Таня узнала, что выпускники школ, семилетку закончившие, поголовно подлежат именно мобилизации. Трудовой, как раз в фабрично-заводские училища — но в планы Шэд такое явно не входило. В законе была лишь одна лазейка (точнее, их было три, но всерьез можно было рассчитывать лишь на одну: продолжение обучения в старшей школе), но и при этом резко ограничивалась свобода передвижения по стране. В принципе, все это было понятно: война идет, страна остро нуждается в трудовых резервах — но Шэд это сильно не нравилось.

Не нравилось, да и в ФЗУ мобилизовываться она категорически не желала — но на завод работать ходила. Потому что там есть механический цех и просто горы сломанного оружия. Шэд уже прибрала случайно завалявшийся в груде присланных с фронта трофеев странный пистолетик размером с ладошку Тани Серовой и смешным калибром в шесть с третью миллиметра. И к нему даже имелось четыре патрона — но эту игрушку она припасла исключительно «на крайний случай». А для основной работы она тихо и методично делала себе то, что на вопрос мастера цеха обозвала «малый хирургический набор». То есть мастер и увидел лишь пару причудливых скальпелей, несколько крошечных зажимов и ножницы очень необычной формы — но слухи о том, что эта странная девочка в госпитале иногда и операции самостоятельно делает, уже успели просочиться, так что он лишь кивнул, позволив Тане резвиться у верстаков и дальше. А вот другие игрушки Таня не показывала вообще никому — просто людям вообще не надо знать, что такие игрушки существовать могут.

Что же до странности — когда волосы у нее немного отросли, Таня попросила одну медсестру, до войны работавшую парикмахером (да и в госпитале периодически занимающееся привычным делом) ее постричь. Аккуратно, убрав «старые волосы» — после чего на голове у нее остались лишь «новые». Снежно-белые. Врачи и медсестры, глядя на нее, лишь кивали головами и думали про себя, что же девочке пришлось пережить, чтобы стать совершенно седой, а школьники просто прозвали ее «Белоснежкой» и больше внимания на ее волосы не обращали. Да и в городе люди очень быстро привыкли, вдобавок из вежливости вообще старались на нее не пялиться. Ну, почти все старались…

Четырнадцатого июня Таня сильно задержалась на заводе: мастер попросил ее помочь с подгонкой запоров затвора пулемета. Просто двое из рабочих, которые этим занимались, заболели, а план-то выполнять надо! В принципе, работы была несложной, просто требовала внимания и усидчивости (а так же прямых рук и хорошего глазомера), поэтому ей обычно занимались уже достаточно опытные люди. Но матер-то видел, какие непростые инструменты девочка для своей медицины делала, так что в том, что она с работой справится, не сомневался. Таня тоже не сомневалась — и работу выполнила, но остальные рабочие, зная, что их товарищи еще пару дней на заводе не появятся, решили «поработать в задел» — и девочка подумала, что и ей стоит потрудиться сверхурочно. Так что в госпиталь она пошла уже в двенадцатом часу.

Когда она пересекла железную дорогу, на ее пути появилось трое парней. Давно уже не школьников, и к тому же изрядно пьяных. Увидев Таню, один из них рассмеялся и каким-то блеющим голосом обратился к ней:

— Белоснежка! А пойдем-ка с нами! Мне кажется, что нам сегодня по пути.

— Вы, вероятно, ошиблись, — как можно спокойнее ответила ему уже Шэд, — я вовсе не в жопу иду.

— А она еще и грубит! — воскликнул другой парень. — Девка, ты на кого голос повышаешь? Раз мы хотим, то ты пойдешь с нами! — и в руке у него появился нож…

Утром пятнадцатого в городской милиции все стояли на ушах: возле железной дороги спешащие на завод рабочие обнаружили три трупа. Два из них при жизни были хорошо милиционерам известны, а третьего опознать не смогли — хотя, судя по форменным ботинкам, он был по крайней мере из семьи железнодорожников. А по первым двум начальник милиции точно убиваться бы не стал: оба были уже дважды судимы и жалобы на них в милицию поступали не по одному разу в неделю. Наверное, повздорили с такими же, с фатальными последствиями — но кое-что в этих покойниках казалось странным.

Очень странным: хотя все трое оказались вооружены пистолетами, а двое еще и ножами — незнакомец и один местный были убиты просто сильными ударами в шею, настолько сильными, что у обоих был сломан кадык. А вот третий — у него было разбито буквально в фарш причинное место, но, по мнению срочно приехавшего из Владимира специалиста, умер он не из-за этого:

— Тут на теле есть очень интересные повреждения, вот, сами смотрите: как будто ему кувалдой в грудь ударили, хотя и не очень сильно. Я думаю, что у него после такого удара сердце просто остановилось, скорее всего от сильного испуга.

— Кувалдой? Какой кувалдой?

— Я уж не знаю какой. Но след квадратный… почти квадратный, края слегка закруглены. Рядом с телом ничего похожего не обнаружено?

— Ничего. И, похоже, это убийство раскрыть не получится: их уже холодными нашли, а ночью мимо станции не меньше десятка эшелонов прошло…

— Ну и наплюйте.

— Это как?

— Слюной. Тот, которого вы опознать не сумели, уже больше года вне закона объявлен за убийства, я его хорошо помню, он у меня сумасшедшим прикидывался. Но тогда от расстрела он сбежал, но, оказывается, не очень-то и надолго.

— Понятно… но этого-то кувалдой зачем?

— Может, и не кувалдой, но уж удар очень сильный, а может, просто пугали… в одном вы правы: это не местные работали, и их уже здесь нет. Я днем во Владимир возвращаюсь, так что постарайтесь до обеда рапорт оформить, я подпишусь. За час успеете?

Пара набранных за последние две недели килограммов мышц оказались очень кстати: Шэд двоим любителям молодых девушек проломила шеи практически одновременно. А вот третий — его она решила чуть-чуть попридержать на этом свете. Тужурка железнодорожника ее заинтересовала — и, как оказалось, не зря. После ее удара парень кричать не мог — но сказанное понимал и даже мог тихонько отвечать на вопросы. Собственно, вопрос у Шэд был только один — и объект на него дал вполне удовлетворивший ее ответ. Ну а когда он стал ей больше не интересен, Шэд, немного пошарив у насыпи, подобрала подходящий камешек и «правильно» стукнула им в нужное место. Прекардиальный удар — он не только запустить сердце может, но и остановить его, собственно, поэтому проделывать такой трюк необученным людям категорически не рекомендуется. А вот обученные его могут очень разнообразно использовать…

Понятно, что мысль подозревать хрупкую девочку в столь нетривиальном убийстве никому даже в голову придти не могла. Тем более, что эта девочка, вернувшись с завода, тут же встала к операционному столу: заканчивался очередной понедельник — день, когда пришел очередной эшелон с ранеными — и хирурги от столов практически не отходили, несмотря на разнообразные запреты Ивана Михайловича. Но вот операционные сестры все же не железные, и сестра Байрамали Эльшановича с видимым удовольствием уступила место у стола Тане.

— Спасибо, Танечка, но мы уже почти закончили, — сказал могучий сын азербайджанского народа хриплым от усталости голосом. — Ты сможешь тут зашить? А то у меня, честно говоря, уже руки немного трясутся, — задал он «риторический вопрос», ведь как девочка шьет раны, он уже видел неоднократно. Не процесс, а результат — но результат его удовлетворял.

— Смогу конечно. А вы, я гляжу, уже действительно сильно устали: разрез не очень аккуратно сделали, да и немного лишнего прихватили. Само по себе не страшно, просто шрам слишком большой получается, но я постараюсь так шить, чтобы его было почти незаметно.

— Что значит «лишнего прихватил»? — удивился хирург.

— Если я не ошибаюсь, тут осколок в кости застрял — а чтобы его достать, можно было лишь немного раневый канал расширить и осколок корнцангом изогнутым достать.

— Возможно, ты и права… но ты зашивай, потом поболтаем.

— Я уже зашила.

— Что? Покажи… Как ты это сделала? Минуты же не прошло…

— Доктор Михайлов говорил, что у женщин вообще реакция быстрее, чем у мужчин, а маленькие девочки такую работу при определенной тренировке в разы быстрее делают. Я — тренировалась.

— Невероятно! Слушай, а других сестер ты научишь?

— Могу попробовать, но они-то уже не маленькие девочки. Впрочем, большинство из них тоже сможет довольно быстро шить. А вам нужно с другими хирургами поговорить и всю процедуру операций поменять, иначе вы когда-нибудь у стола окончательно помрете… нанеся этим большой ущерб стране.

— Это как это процедуру поменять?

— Сами смотрите: вы — хирург очень хороший и опытный, в день иногда больше десятка операций делаете. Но на каждую у вас уходит когда полчаса, когда час…

— А ты хочешь, чтобы я резал так же быстро, как ты шьешь? Но я же не маленькая девочка, — рассмеялся врач.

— Это верно. Но за эти полчаса — это если операция простая — вы минут десять готовите и вскрываете операционное поле, а еще минут десять, а то и пятнадцать — шьете. Я же предлагаю, чтобы операционное поле вскрывали врачи с меньшим опытом, или даже опытные сестры. А шили… я, например, шить могу, или те, кого я специально научу. У вас тогда на операцию будет тратиться минут пять-десять, вы не будете уставать до изнеможения даже если за день три десятка операций проведете…

— А в этом что-то есть. Этому тебя тоже доктор Михайлов учил?

— Нет, но на заводе каждый делает одну операцию — и пулеметы собираются очень быстро. Просто потому что именно эту операцию — я про завод сейчас говорю — рабочий делает уже давно и научился именно ее выполнять быстро и качественно. И если в операционной так же устроить…

— Я твою идею понял. Тут, конечно, еще подумать надо, с другими хирургами ее обсудить, но она мне уже нравится. Ладно, или спать уже, да и мне пора: это была последняя операция на сегодня. И, дай бог, на ближайшие дни. Кстати, я тебе молока купил, там трехлитровая банка в леднике стоит. И куда в тебя, маленькую такую, столько молока влезает?

— Это плохо?

— Это хорошо. В среду еще молока принесу, но это уже до следующего понедельника будет, а еще бабка с рынка обещала в среду дюжину яиц принести. Тебе нужно много есть, а то все никак не поправляешься.

— Поправляюсь. Я к сентябрю думаю уже до сорока килограмм набрать. Кстати, о сентябре: а мне в десятилетку можно попробовать поступить?

— Нужно. Завтра я с директором десятилетки договорюсь. Но — завтра… черт, уже сегодня. Иди спать!

Восемнадцатого августа около часа дня начальник ковровской милиции сидел в кабинете заместителя, пытаясь сочинить рапорт в областное управление. Но рапорт сочинялся плохо. То есть он сочинялся-то очень просто, однако областное руководство очень не любило, когда подчиненные используют нецензурные слова — а у ковровского милиционера других слов придумать ну никак не выходило.

— Ну что ты мучаешься? — посочувствовал ему заместитель, сидевший за соседним столом и флегматично прихлебывающий из кружки довольно вонючий напиток. — Ты просто напиши, что «меры принимаются», если хочешь — напиши, что мне, допустим, расследование поручено.

— Почему это тебе?

— А потому что я, пока хлебаю этот бульон из чертополоха, головой думаю — а тут, кроме как думать, ничего сделать нельзя. Разве что по лесам вокруг города поискать — а там мы обязательно что-то найдем. И когда найдем… С бандой Хвоста же прокатило?

С упомянутой бандой милиции пришлось разбираться в конце июля. То есть не столько разбираться, сколько бумагами от области отмахиваться: бандиты напали на склад ОРСа, на выстрелы сбежалась охрана станции — и нашли, кроме тяжелораненого сторожа, десяток бандитских тел, перебитых — как показала последующая экспертиза — из двух немецких пистолетов. Причем два выстрела, которые услышали охранники, сделали как раз бандиты — а вот в кого они стреляли, осталось непонятным. Как непонятным было и то, кто это их самих всех у склада положил, стреляя так, что никто этих выстрелов вообще не услышал. Оставленная на месте бойни (другого слова милиционеры подобрать не смогли) записка ясности не добавляла — правда, уполномоченный из области сделал вывод, что «тут работал человек образованный». Как он до этого додумался, ковровцам было тоже непонятно, ведь буквы были написаны почерком совсем не каллиграфическим, а текст… «Бандитов в плен не беру. Веня Видивицин» — и что тут об образовании говорит? Ну да, фамилия не простая, может, даже, дворянская — но вдруг она вообще не настоящая?

Зато через день мальчишки нашли еще одно тело в лесу неподалеку от города — тело писаря со станции, и с ним было тоже не очень понятно. Правда, на лбу тела было выцарапано «тоже бандит», а в кармане пиджака нашлась записка с перечнем всех членов банды (и троих потом милиция относительно успешно арестовала), но у этого ноги были прострелены, как сказал старый Степаныч, повидавший такое еще в Гражданскую, пулями дум-дум, а убит он был ножом…

Милиционеров удивило лишь то, что двое из арестованных позже бандитов сразу начали петь соловьями, выкладывая все, что они знали о деяниях банды и даже о том, кому и как награбленное сбывали. А третий — он арестовываться не захотел и пытался отстреливаться, так что помер немного погодя, ничего толком и не рассказав. Но ковровские милиционеры в область отрапортавали так, что выглядело, будто они писаря вычислили, но просто взяли неудачно — так что их даже в приказе похвалили. Но то — настоящая банда, а сегодня…

Позавчера в милицию прибежала воспитательница из детдома с жалобой на изнасилование воспитанницы. Причем эта девчонка даже насильника опознала — но, когда его вчера утром привели в милицию, с ним пришли и трое приятелей, утверждавших, что весь тот день они провели вместе — сначала грибы в лесу собирали, а потом их жарили и с пивом употребляли почти до полуночи. И никаких доказательств у милиции против них не было — даже девочка из детдома уже уехала с группой в Пермь. Вдобавок, подозреваемый был еще и сыном заведующей ОРСом, яростно подтверждавшей рассказ о грибном застолье — что тоже милицию сильно напрягало. Так что, почти полдня потратив на допросы, милиционеры были вынуждены парней отпустить — но лишь только те вышли из отделения, насильника немедленно постигла суровая кара: прямо в «орудие преступления» влетела пуля. Все та же пуля «дум-дум»…

А когда милиция пришла к нему в дом, то нашли там эту заведующую, сидящую у стола, на котором грудой лежали ордена и медали. Сидящую с пулей в голове, и сжимающую в руке записку «Воры хуже фашистов. Посмотрите в подвале, там тоже много вкусного. Но таскать оттуда мешки — не царское дело». В подвале только тушенки нашлось четыре ящика, не говоря уже о мешках с крупой, мукой и сахаром. А сегодня утром два «свидетеля» получили по такой же пуле в задницу, а третий — вообще пропал. И что обо всем этом можно было написать в область?

И что можно было написать про то, что лишь к обеду милиционеры заметили толпу горожан, жадно читающих висящий на тумбе возле Горсовета листок, приклеенный поверх ежедневно вывешиваемой там газеты со сводками Совинформбюро? Но на листке не сводка была, а было написано «Даже если ты спер огурец на рынке — ты преступник. Беги в милицию и кайся! Милиция, может, тебя и пожалеет, а я — нет!» И та же подпись…

Собственно, поэтому начальник милиции и спрятался в кабинете раненого заместителя: возле отделения очередь из «укравших огурец» тянулась чуть ли не до середины улицы.

— Ты мне вот что скажи, — обратился «главный милиционер» к заместителю, который все же повоевать на фронте успел. — Стреляли, скорее всего, с завода, хотя там все утверждают, что выстрелов не слышали.

— Ты смеешься? Оттуда же расстояние побольше километра!

— Я вот и хотел спросить: может ли снайпер с такого расстояния пулю точно в яйца отправить.

— А я уже с мужиками с завода об этом поговорил, много интересного узнал. Стреляли-то из германского «Маузера», а заводские специалисты утверждают, что даже в снайперском варианте у него меткость куда как хуже, чем у мосинки. За пять сотен метров из нее хорошо если просто в человека попадешь — а тут точно в… цель пулю влепили. И этим тоже: по куску мяса из жоп вырвали, но, убежден, убивать их цели не было, в воспитательных целях им задницы отметили. Так что тут и винтовка не их простых, и снайпер от бога — а вот где такие водятся, я не скажу.

— А кто скажет?

— Никто. Зато я теперь одно точно сказать могу: у нас в Коврове милиции долго работы не будет. То есть серьезнее, чем пьяные драки разнимать, не будет: этот Веня всех бандитов и всю шпану в городе так запугал…

— Это ты точно заметил…

Глава 5

Шэд Бласс в оружии разбиралась прекрасно, и столь же прекрасно понимала, что попасть из современной винтовки куда нужно — дело практически невозможное, особенно если расстояние до цели превышает две-три сотни метров. Поэтому стреляла она в насильника примерно с сотни метров, из подвала — а чтобы народ выстрелами не пугать, сделала на заводе из поступающего металлолома небольшой складной карабинчик с интегрированным глушителем. И патроны под него сделала дозвуковые, с уменьшенной навеской пороха. А уйти с места работы для нее труда вообще не составило: горожане, дабы девочку не обижать лишний раз, вообще демонстративно ее «не замечали». И Таня — Таня Серова — даже с улыбкой подумала, что ее местные так же не заметили бы, доведись ей пройтись по улице с дымящимся ПТР в руках…

Шэд (и Тане Ашфаль) убитые и подранки душевного равновесия не нарушили. Ей даже было ни капли не жаль медсестру из детдома — мать третьего «свидетеля», который насильнику и «сдавал» информацию о том, когда девочек будут дальше в глубь страны отправлять. Причем, как выяснилось, уже неоднократно «сдавал»: очень ему нравилось «наблюдать за процессом». Эта медсестра повесилась, прочитав записку о том, какого подонка она вырастила — и которого может домой теперь не ждать — но, откровенно говоря, в городе ее вообще никто не пожалел: в своей записке она объяснила, почему самоубивается.

А девочка Таня Серова первого сентября пошла учиться в десятилетку, в восьмой класс — и сразу же подумала, что можно было придумать и что-то другое, чтобы не попасть в ФЗУ. Потому что первым вопросом, который ей задала одноклассница, был вопрос о том, почему она не встала на учет в комсомольской организации.

— Насколько я понимаю, на учет встают члены этой самой организации.

— А ты что, не комсомолка? Так вступай немедленно!

— Я просто не знаю, комсомолка я или нет. Я не помню. Я вообще ничего не помню о том, что было до того, как меня в госпитале откачали.

— Ну ладно, вспоминай пока. А про госпиталь это ты вовремя напомнила. Мы завтра в железнодорожный пойдем, думаю, что и тебе надо идти с нами.

— Зачем?

— Мы для раненых решили концерт дать. Будем песни им петь, стихи читать. Ты петь умеешь? Стихи знаешь?

— Я же сказала: не помню. Ни песен, ни стихов.

— Все равно пошли, раненые любят, когда к ним комсомольцы приходят. Если петь и читать стихи не можешь, поможешь им письма домой писать…

Так что в четверг второго Таня шла домой в окружении новых одноклассниц. А когда пришла в госпиталь, эти самые одноклассницы очень удивились: буквально каждый встречный — и врачи с медсестрами, и раненые — с Таней здоровались и спрашивали, как у нее дела в школе. А когда они в коридоре все же устроили небольшой концерт, его прервал очень большой мужчина в форме военврача:

— Таня, я же просил не задерживаться! Беги в первую операционную, там пациент тяжелый, без тебя не справляемся! Извините, девочки, продолжайте…

Школа — школой, а раненые в госпиталь поступали с удручающей регулярностью. И в слишком, по мнению девочки, больших количествах. Однако хирурги, все тщательно обсудив, пришли к выводу, что Танина идея о «конвейере» выглядит очень неплохо и потихоньку начали ее воплощать в жизнь. Вот только воплощение это пошло несколько «однобоко».

Таня Ашфаль очень старалась, обучая операционных сестер «правильно шить» — но те действительно давно уже не были «маленькими девочками» и учеба продвигалась не особо успешно. То есть шить именно правильно большинство научилось довольно быстро — но вот быстро шить правильно у них никак не выходило. Однако сама Таня делала все не только правильно, но и очень быстро, настолько быстро, что даже немного уставать при этом не успевала — и к концу первой недели сентября все некритичные операции хирурги старались делать после того, как Таня возвращалась из школы. Просто потому, что «шила» после всех операций исключительно Таня…

Врачи девочку «нещадно эксплуатировали» вовсе не потому, что других сестер жалели: они довольно быстро заметили, что зашитые Таней раненые почти поголовно выздоравливали без осложнений. Правда, они пока еще не заметили, что даже те, у кого осложнения все же возникали, тихо и незаметно излечивались этой девочкой в вечернее время. Не заметили они и еще кое-что…

Откровенно говоря, Таню непрерывная работа вообще не раздражала, ведь она делала то, что умела и любила делать. Ну, когда-то в юности любила — а сейчас эта любовь потихоньку возвращалась: ведь людям всегда нравится, когда у них работа получается хорошо. Вдобавок, работа очень быстро возвращала ей «необходимые навыки». Но одних, даже самых продвинутых, навыков, было все же недостаточно — так что Таня Ашфаль в химлаборатории завода быстренько синтезировала один очень незамысловатый препарат. Вообще-то фармакопею она изучала у Дракона полных четыре цикла, а все то же самое, но адаптированное Решателем к технологиям двадцатого века, в нее вложили при последней загрузке знаний — но в любом случае этот, получаемый за тридцать две стадии оргсинтеза из простого скипидара, препарат был жизненно необходим в намеченной миссии, так что два месяца, проведенных в лаборатории, Таня считала потраченными с пользой. И она с улыбкой вспомнила очень забавное сравнение Решателя:

— Дезинф-первый действует на микробов примерно так же, как ДДТ на насекомых: одна молекула их убивает, но при этом не разлагается и продолжает свое действие на всех, кто оказывается рядом.

А полученная после этого информация о ДДТ доктора Ашфаль тоже очень заинтересовала. Впрочем, пока ей хватало дезинфа и регенерата, заставляющего организм срочно восстанавливать поврежденные органы. Жаль, что не все — но остальные нужные препараты в лаборатории изготовить невозможно. То есть кое-что все же можно — но для этого в лаборатории требуется практически жить, не говоря уже о разном дополнительном ее оснащении, но вот времени у нее не было.

Не было до середины октября — ровно до тех пор, пока Тане не сделала для операционных медсестер «швейную машинку». Этой машинкой можно было накладывать лишь наружные швы — но теперь любая сестра эти швы накладывала почти так же быстро, как сама Таня руками. А когда Иван Михайлович прибежал на завод с этой машинкой (и с просьбой срочно изготовить еще несколько таких же), заводские инженеры задумались. Задумались над тем, а уж на самом ли деле они инженеры: конструкция машинки выглядела несложно, но чтобы она правильно работала, большинство деталей требовалось изготавливать с микронной точностью…

К чести советских инженеров нужно отметить, что ни один даже не заикнулся о том, что завод занят производством пулеметов с автоматами, а швейные машинки заводу не по профилю. Поэтому Таню пригласили на специально созванное совещание у главного инженера, где ее попросили рассказать как такие машинки вообще изготовить возможно.

— Дяденьки, ну чего вы ко мне пристали, я же не технолог!

— Татьяна Васильевна, но вы же как-то эту машинку сделали! А мы попробовали… между прочим, лучшие рабочие, слесаря шестого разряда старались — и то, что у нас получилось, работать не хочет! А ваш начальник госпиталя говорит, что с этими машинками получается раненых лучше оперировать, они выздоравливают быстрее — так что мы просто обязаны научиться их делать. Но, кроме вас, никто объяснить не может, как.

— Я тоже не могу, но постараюсь. Как я понимаю, главное тут — чтобы детальки друг с другом совпадали, а руками так точно их изготовить нельзя.

— Но ты же сделала, — недоуменно пробасил какой-то пожилой мужчина, вероятно как раз «слесарь шестого разряда», — а вот у меня ну никак не выходит. Хром слишком твердый… и хрупкий.

— Я не делала… то есть я делала, заранее зная, что так точно их сделать невозможно. И делала не из хрома, а из стали, из германских стволов пистолетных. Поэтому я сделала детальки немного поменьше и стальные, а потом потихоньку на них осаждала хром. Очень потихоньку: осажу микрон-другой, промываю и измеряю, что получилось. Мало получилось — еще осаждаю…

— А если много?

— Хром не только очень твердый и скользкий металл и не ржавеет. Он еще и растворяется в щелочном растворе красной кровяной соли. Так что если лишку нарастила — этот излишек растворяю. Тут главное — просчитать заранее концентрации растворов и нужные экспозиции, тогда все получится быстро. Я это посчитать не умею, так что приходилось много раз то добавлять, то убавлять хром, а если посчитать, то можно почти сразу в размер попасть.

— Ну, теперь понятно, чем ты там в лаборатории так воняешь, — улыбнулся главный инженер. — Я отдельно тогда приказ напишу, что тебе разрешается там химичить сколько угодно и когда угодно, а то уже вахтеры жаловались… Кстати, нам твой гранулятор в план поставили, но барабаны быстро истираются — может их стоит так же хромировать?

— Пусть к нам танки трофейные тащат: немецкая броня для советских дровяных машин вполне подойдет. А заодно и моторы приспособим… хотя нет, танковые не подойдут. Но я видела, что в горсовете мотоцикл трофейный, БМВ — думаю, что если взять оттуда мотор и его скопировать, то грануляторы можно будет не с электрическим мотором делать…

— Ага, бензин на дрова тратить… — пробурчал кто-то.

— Зачем бензин? Сделать газогенератор, который на тех же дровах работать будет. Если к нам танки притащат, то котельное железо на грануляторы больше мы тратить не будем?

— Вот что значит молодые мозги! — рассмеялся кто-то из инженеров.

— А если моторы у нас хорошо пойдут, то можно будет с такими и тележки самоходные делать, всякий хворост из лесов возить… — добавил кто-то. — Тогда дровяные линии в любой деревне ставить выйдет…

— Так, совещание закончено, прочие вопросы в рабочем порядке решим. Таня… Татьяна Васильевна, огромное вам спасибо за помощь. И я вас попрошу зайти в отдел кадров: дадим вам должность в лаборатории, будете хоть зарплату получать за свою работу.

— Но я же в школе учусь и в госпитале работаю…

— Таня! Того, что ты уже наделала, достаточно, чтобы мы тебе зарплату пять лет платили даже если ты на печке валяться будешь и в потолок плевать! Вот и будем платить, и карточки рабочие выдадим — никто, надеюсь, не сомневается, что это справедливо будет? Ну а если ты еще что-то изобретешь, то и премии тебе завод выписать вправе будет.

Когда почти все разошлись, главный технолог тихо спросил:

— Георгич, а ты не погорячился с зачислением девчонки?

— Нет, Ильич, не погорячился. Мне начальник госпиталя сказал, что она каждый день до тридцати операций выполняет — не сама, конечно, ассистирует хирургам. Но всем хирургам, без нее там вообще стараются операций не делать! И у нее ни осложнений, ни тем более умеревших нет. Вообще нет! У других — есть, а у нее… но ее там даже санитаркой зачислить не могут: ей четырнадцати нет, и карточки у нее ученические. Ты на нее сам-то посмотри!

— Да и смотреть-то не на что, пигалица недокормленная.

— Вот именно, а она каждый день, считай, десятки жизней спасает. А сколько еще спасёт! Эта машинка швейная — ведь никто, кроме нее, до такой не додумался. Еще Иван Михайлович сказал, что в госпитале сейчас стали использовать придуманный девочкой зонд, который помогает пули вытаскивать без лишних повреждений… Да она вообще святая, нам на таких молиться надо!

— То-то она, как против солнца идет, нимб над головой несет. Ладно, зайду в отдел кадров, мы там подумаем, как за это тебе по шапке не получить.

Когда серьезные дяди хотят решить какую-то проблему, то проблема скорее всего решается. И решается она чаще всегов положительном смысле. Так что совершенно неожиданно швейная машинка существенно приблизила Шэд к началу выполнения миссии.

Девочка Таня Серова в госпиталь поступила лишь с единственным «документом»: бумажкой, изображающей подобие медицинской карты. И по большому счету этот вырванный из тетрадки листок документом мог считаться лишь потому, что кроме не очень разборчиво написанных букв на нем присутствовала Большая Круглая Печать. Поэтому когда заводские кадровики вдумчиво побеседовали с Иваном Михайловичем, а затем все вместе они поговорили с заведующей городским ЗАГСом, у Тани Серовой появился уже настоящий документ государственного образца. «Копия свидетельства о рождении (выдано взамен утраченного)» — и, согласно документу, девочке Тане было уже полных четырнадцать лет.

Не сказать, что документ прибавил Тане веса или роста — но теперь ее с полным основанием взяли на работу в госпиталь (на должность старшей операционной сестры) и она — так как госпиталь был организацией военной — получала полноценный армейский паек. По тыловой, правда, норме — но и это было очень неплохо. А на заводе — делая вид, что ничего о ее работе в госпитале не знают — ее зачислили старшим лаборантом и тоже поставили «на кормовое довольствие». По правилам ей — как полноценному представителю «пролетариата» — вообще-то полагались рабочие карточки, но чтобы девочке не создавать проблем, если кто-то из завистников «напишет в проверяющие органы», ей выдавали заводские талоны на питание — как это делалось для рабочих, отправляемых в заводской пансионат для поправки здоровья (а точнее — чтобы хоть немного подкормить особо истощенных). Ну, насчет ее здоровья как раз на заводе никто не сомневался: хотя Таня и набрала обещанные сорок килограмм веса, излишне толстой она явно не выглядела — а молоко, выдаваемое в «пансионатском» пайке, для нее лишним точно не было. Да и вообще лишней еды ни у кого не было, а большинство заводчан не умирали с голоду лишь потому, что «доппаек» им обеспечивали огороды и выращенная на выделенных заводом участках картошка.

У Тани был еще один «источник белков»: грибы. В лесах вокруг Коврова грибов всегда было много, и практически все городские школьники летом (да и осенью весь сентябрь и даже в начале октября) активно занимались «тихой охотой», пополняя семейные закрома. Но когда однокласницы Тани выяснили, что за грибами она ходить не может потому что в госпитале раненых лечит, то они объявили «сезон помощи такой замечательной подруге» и сушеных грибов ей натаскали очень много.

А на заводе Главный конструктор, носящий «подозрительную» фамилию Майн, оформил на девочку изобретение «швейной машинки» — и Тане снова перепали денежки. Очень немаленькие: машинку показали товарищу Бурденко, тот восхитился настолько, что о столь полезном устройстве доложил «на самый верх»… в общем, Таня решила, что получаемую зарплату она может тратить на всякие безделушки. Вот только названия нужных ей безделушек вгоняли в оторопь даже давно привыкших ничему не удивляться заводских снабженцев. Вот только оказалось, что они еще по-настоящему и не удивились…

Но удивлялись не одни заводские снабженцы: поводов для удивления и у Тани Серовой было немало. Просто первые месяцы ей не приходилось особо оглядываться на «окружающую действительность», а теперь сама жизнь заставила ее внимательно приглядеться к окружающим ее людям. Очень странным — для гражданина Системы — людям.

С точки зрения Тани Ашфаль жили сейчас люди в абсолютной нищете, но никто из-за этого волосы на всех местах у себя не рвал. Люди просто работали — пытаясь, конечно, обеспечить себя получше, но никто не делал трагедии из-за отсутствия каких-то вещей. Есть они — хорошо, а нет — как-то перебьемся, до тех пор перебьемся, пока они не появятся. Однако даже бросающийся в глаза недостаток разных нужных вещей не был главным признаком нищеты: больше всего Таню удивляло то, что люди хронически недоедали — но даже это не делало людей угрюмыми и озлобленными. То есть никто не отказывался в случае возможности заполучить побольше еды — но и пополнение собственных запасов не было главной их целью.

Практически у всех, с кем успела столкнуться Таня, цель была — если отбросить внешнюю шелуху — исключительно странная: люди реально желали помогать другим людям. Но не всем, а тем другим людям, которые сами помогают еще более другим. Люда Макарова — комсорг класса, в котором теперь училась Таня — просто сообщила одноклассникам, что Таня грибы на зиму запасать не может потому что сильно занята помощью раненым в госпитале — и все одноклассники (да и почти все остальные школьники в единственной городской «десятилетке») каждый раз, возвращаясь из лесу с грибами, приличную часть собранного отдавали Тане. Лучшую часть, то есть те грибы, которые можно было сушить: белые, подосиновики, подберезовики — поскольку понимали, что засолить те же волнушки или грузди девочке просто негде. У них самих были семьи, явно не страдающие от переедания — но каждый искренне считал, что девочке, которая вкалывает в госпитале, помочь с провиантом просто необходимо. Да и не только с едой…

В сентябре возникла и другая, довольно серьезная, проблема: девочка Таня (главным образом благодаря специальной диете доктора Ашфаль) быстро росла — и в том числе у нее росли и ноги. А в результате те ботинки, в которых ее привезли в госпиталь, стали ей безнадежно малы. Пока еще было относительно тепло, Таня в школу ходила в странных тряпочных то ли туфлях, то ли тапочках, купленных доктором-опекуном на городском рынке. Но эта обувь, изготовленная из того, что под руку подвернулось каким-то деревенским умельцем, уже и подизносилась изрядно, и в мокрую погоду промокала мгновенно, да к тому же на холодную погоду вообще не рассчитывалась. А ни Шэд Бласс, ни Таня Ашфаль даже не задумывались в том, что обувкой-то следовало обеспокоиться заранее…

А когда Таня Серова осознала, что ходить-то ей, в общем, не в чем, она внезапно выяснила, что просто пойти в магазин и нужное купить невозможно — и это добавило ей печали. Вообще-то девочка Таня и так особых поводов для радости не имела (ну, кроме, разве что, постоянной заботы со стороны персонала госпиталя и особенно раненых), а теперь она совсем загрустила.

Но один парнишка из девятого класса, просто случайно заметивший «глубокую скорбь Тани дождливым утром», просто принес ей какие-то не зимние, но вполне себе приличные кожаные туфли:

— Белоснежка, мы тут с мамой поговорили… Вот, возьми, это от старшей сестры у нас туфли остались. Она-то их переросла, а мне по наследству их всяко не передадут. Ты бери, не стесняйся: в них хотя бы у тебя ноги не промокнут.

— Я даже не знаю…

— Если у тебя ноги промокнут, то ты простудишься и не сможешь за ранеными ухаживать! Так что бери и носи! А когда они тебе малы станут, то можешь их обратно отдать… если совсем они к тому времени не стопчутся.

— Спасибо, и маме от меня спасибо передай. А почему ты меня Белоснежкой назвал?

— Потому что тебя все так называют, а как тебя на самом деле зовут, я не знаю.

— Таня.

— А я ­– Федя, Спиридонов моя фамилия. Ну ладно, я побежал… Хотя вот еще что:у тебя ведь старая обувка какая-то была? Если она тебе больше не нужна… ведь у тебя младших сестер и братьев-то нет?

— Нет, а что?

— Просто у нас в школе много у кого с обувкой проблемы. Мы тут в комсомольской организации поговорили… мы-то сейчас быстро растем, много вещей малы становятся… в общем, у нас, у кого есть уже ненужная одежда или обувь, а младших, кому ее отдать можно, нет, то мы такие вещи собираем и отдаем тем, у кого с этим совсем плохо. А еще есть такая общая копилка — ну, у комсомольской организации школы есть — из которой мы оказываем особо нуждающимся школьникам помощь. Если вдруг одежду кому купить или обувку ту же… Мы все для этого деньги стараемся сами заработать: или на станции вагоны разгружать ходим, или металлолом собираем…

— Понятно. И по скольку денег вы в нее сдаете? Ну, в месяц. Я, конечно, сколько-то могу добавить, правда, боюсь, не очень много…

— Ты что? Я не об этом. В Горьком на Канавинском рынке очень хорошие валенки продаются, а Светка, у которой там тетка, туда на ноябрьские ехать собралась. Мы хотели Белявину из шестого класса валенки купить: у него отца убили, матери с троими трудно справляться, а если тебе вообще зимой ходить не в чем…

— Понятно. А сколько валенки стоят? И ты не знаешь, где можно ботинки зимние купить? Ну, с мехом внутри?

— Валенки в Горьком сейчас почти восемьсот рублей стоят. Только они без галош, а галоши, наверное, столько же стоят, только никто не знает где их продают. А ботинки — я не знаю. Может, во Владимире есть? Нужно на железной дороге спросить у машинистов.

— Ясно. Значит, с меня тысяча шестьсот: на валенки мне и на валенки этому Белявину, я тогда завтра принесу. Кому деньги сдавать, тебе или Светке? Только я ее не знаю…

— Тань, ты вообще поняла, что я говорю? Я сказал, что если у тебя денег на валенки не хватает, то…

— Есть у меня деньги, у меня валенок нет. И ботинок. Если эта Светка мне валенки купить может, то очень хорошо.

— Ясно. Ты тогда только восемьсот принеси, Белявину мы уже деньги собрали. Пошли к нам, я тебя со Светкой познакомлю.

По пути на второй этаж Федя несколько раз порывался что-то спросить, но умолкал — но наконец его все же «прорвало»:

— Тань, а откуда у тебя так много денег? Я не то, чтобы… может и у других комсомольцев наших получится побольше зарабатывать? А то на станции у нас хорошо если рублей по десять в день заработать выходит — но там поработать выходит только в воскресенья, да и девочек там на работу не берут.

— Не так уж и много у меня денег. Я получаю, как старшая операционная сестра в госпитале, триста восемьдесят пять рублей, и, как старший лаборант на заводе, еще четыреста двадцать. Еще мне положено по тридцать рублей отчислений за каждую швейную машинку моей конструкции, а завод их сейчас делает по четыре-пять штук в день — но эти деньги почти все на еду уходят: мне нельзя есть почти все, что выдают по карточкам и талонам, приходится на рынке еду покупать. Но кое-что сберечь получается… Я завтра старые ботинки принесу, конечно, и деньги на валенки. И в комсомольскую копилку смогу немного денег сдавать. Думаю, рублей по семьдесят получится.

— По семьдесят в месяц⁈

— В день, конечно. Я же говорю: мне только за машинки положено рублей по сто двадцать — сто пятьдесят, думаю, что уж половины мне все же на еду хватит: молоко теперь на заводе в пансионате выдают, мне его можно на рынке и не покупать. И пшенную кашу мне теперь есть можно…

Глава 6

В начале ноября Тане удалось окончательно решить проблему с обувью: один из пациентов госпиталя, оказавшийся по мирной специальности сапожником, сделал для нее зимние полусапожки. С мехом внутри — а чтобы купить на рынке нужные материалы (очень недешевые) — практически все пациенты госпиталя скинулись. Впрочем, и Тане пришлось «скинуться», но она здесь потратила не деньги, а знания: для этих сапожек в лаборатории завода сделала полиуретановый клей. Очень прочный и очень «клейкий» — такой, что даже начальник лаборатории пришел в восторг по результатам его испытаний. Правда, когда он узнал, что для его изготовления используется фосген (который Таня тоже успела нахимичить), он долго орал на девочку, которая «чуть не отравила весь завод». Впрочем, поорал и успокоился, а потом почти неделю вместе с Таней расписывал техпроцесс: конечно, делать такое на сугубо оружейном заводе неправильно — но ведь есть заводы и химические, на которых выпускать столь полезную продукцию грамотные специалисты наверняка смогут без риска уничтожения всего живого в ближайших окрестностях…

Таню в этом деле сильно порадовало то, что никто в лаборатории даже не поинтересовался, «как она дошла до жизни такой» — в смысле, откуда у школьницы появились знания в части органической химии. Всем же известно, что в Ленинграде живут (ну, до войны жили) разные светила науки, которые кого угодно чему угодно научить могли — а как делать изопрен из скипидара — так это каждый химик знает…

Но и сапожки тоже порадовали, может даже больше, чем отсутствие любопытства у заводских химиков. А тут еще родня Байрамали Эльшановича по его просьбе прислала для девочки тулупчик — так что жизнь становилась просто прекрасной. С точки зрения, скажем, Тани Ашфаль прекрасной — а для окружающих людей девочка с утра и до поздней ночи вкалывала совсем не по детски. Обычно ее день начинался в семь: она просыпалась, завтракала и бежала в школу: восьмой класс учился в первую смену. По военному времени занятия шли с восьми и до половины первого — а затем, с часу и до пяти, Таня трудилась в госпитале, в основном помогая хирургам. Время с половины шестого и почти до одиннадцати она проводила на заводе (и в лаборатории, и в механической мастерской — а иногда и в инструментальном цехе завода), а с одиннадцати и до трех утра — дежурила в приемном покое госпиталя.

Но это только называлось «дежурила»: в это время (когда в госпитале оставался лишь один дежурный врач, да и тот спал — в полном соответствии с уставом) в приемный покой «по расписанию» приходили раненые бойцы, которым доктор Ашфаль проводила различную реабилитацию. А началось это, когда Таня случайно поговорила с лежащим в госпитале танкистом. Этот совсем молодой еще парень успел сильно обгореть в своем танке — и в результате сделался мрачным циником. И чем ближе становился день его выписки, тем более мрачным он становился.

Таня как-то попыталась его хоть немного развеселить — но первая попытка оказалась абсолютно провальной:

— Да что ты, девочка, понимаешь-то в жизни! Я же вижу: на морду мою никто без отвращения взглянуть не может — и куда я с ней теперь пойду? Со мной люди разговаривать боятся, даже в госпитале из девушек ты одна со мной по-человечески разговариваешь — да и то потому что мелкая еще.

— А ты, дядя, вроде и взрослый, а дурак дураком. Мужчина — любой — если чуть покрасивее обезьяны — то уже красавец! А еще война, парней миллионами страна теряет. Парней теряет — а девушек остается почти столько, сколько и было. Вот сам прикинь: убьет фашист наших солдат миллионов восемь — значит, восемь миллионов женщин и девушек останется без второй половины. Тут любой мужик, хоть безрукий, хоть безногий и кривой нарасхват пойдет!

— Сама ты дура. Безногий — он всего лишь безногий, а на меня даже смотреть страшно. Ну, даже если и найдется какая-то… слепая, детей мне родит — так меня и родные дети бояться будут! Уж лучше бы я там в танке вместе с другими сгорел…

— Ага, врачи тебя с того света вытаскивали, а ты им вот что в благодарность. А дети твои тебя бояться в любом случае не будут, это ты специально выдумываешь чтобы тебя окружающие жалели. Впрочем… дай-ка на рожу твою страшную поближе посмотреть…

— А чего на нее смотреть-то?

— Руки убрал! Я, между прочим, старшая операционная сестра, и куда и зачем смотреть, точно знаю.

— Ты — операционная сестра? Не смеши меня, мне еще и смеяться больно.

— Ладно, я, что хотела, увидела. Завтра скажу, что, а пока пойду, подумаю.

— Ну и вали!

Разговор состоялся в коридоре, и, когда Таня ушла, к танкисту подошел его сосед по палате, пожилой мужик с рукой на перевязи:

— Очень зря ты девушку обидел. Она ведь на самом деле операционная сестра, причем — это доктора говорят, не я — лучшая в госпитале. Она здесь почти все операции делает. Хирурги — разные, а сестра у них — одна. Доктора говорят, что руки у нее золотые — да, вижу, не только руки: она к тебе со всей душой, а ты… тьфу!

Танкист хотел что-то ответить, но не успел: вернулась Таня.

— Значит так: тебя уже завтра, оказывается, выписывать будут. Но домой ты, как я понимаю, не поедешь — ты же из-под Минска? А в армию тоже не годишься… Я тут поговорила с сестрами, Прасковья Ильинична сказала, что соседка ее вроде готова койку сдать. А в госпитале истопник как раз нужен — так что завтра с ней пойдешь насчет жилья договариваться, потом к завхозу нашему на работу устраиваться: он уже в курсе, сразу на работу возьмет. А я тебе морду-то отрихтую, будешь красотой женские сердца покорять.

— Что ты сделаешь?

— Объясняю для совсем тупых: уберу всю это красоту неземную с морды лица. Причем очень просто уберу, хотя придется тебе потерпеть: на морде у тебя шрамы из соединительной ткани образовались — а я ее уберу. В смысле срежу — а поверх кожу приращу. От пуза чуток отщипну и к роже приклею.

— Это как?

— Ты в детстве царапался?

— Не только в детстве…

— А от царапин детских и следов не осталось. Потому что кожа очень быстро зарастает — ну, если этой соединительной ткани внизу нет. А кожа — она у человека одинаковая что на физиономии, что на пузе или на заднице — и если я чуток с пуза, скажем, отрежу, то там быстро новая вырастет. А отщипнутый кусочек на роже прирастет и тоже закроет больше чем я прилеплю. Конечно, шрамы небольшие все же останутся — но именно что небольшие, а если времени достаточно будет, то я и их потом уберу. Все понял?

— Понял… а почему завтра?

— А потому что для такой операции и инструмент нужен специальный. Я сегодня вечером на заводе его быстренько сделаю — и начнем. Если ты, конечно, не испугаешься — но это всяко лучше будет, чем убиваться по горькой своей судьбинушке и окружающих пугать… причем, заметь, не мордой лица, а грубостью и невоспитанностью. И будет у тебя мордочка гладкая да румяная, как задница у младенца. Правда, борода расти не будет — ну так на бритвах сэкономишь…

Дезинф с регегенератом (при наличии умелых рук и многолетнего опыта, конечно) творят чудеса — так что к новому году физиономия у экс-танкиста стала совершенно сияющей от счастья — не целиком еще, но вполне заметной частью. А у Тани Серовой образовалась немаленькая такая очередь страждущих — что, впрочем, ее не расстраивало: девочка до сих пор не привыкла «нормально отдыхать». В Системе под отдыхом понимали что-то совершенно другое…

Вскоре после нового года расписание у Тани резко поменялось: Николай Нилович Бурденко, наслушавшись восторженных отзывов о «новом хирургическом инструменте», лично посетил сначала пулеметный завод, а затем и госпиталь. Посмотрел, как медсестры накладывают швы прооперированным солдатам, пообщался с ними — и издал специальный приказ. Согласно которому при госпитале была организована специальная школа, в которой военные медсестры должны были срочно обучиться работе со «швейной машинкой».

Вообще-то в госпитале прошли первоначальное обучение практически все врачи и сестры из санитарных поездов, доставляющих в город раненых, но пока число умеющих достаточно свободно обращаться с этой странной машинкой, было все же невелико. Просто потому, что традиционные навыки хирургов в этом деле скорее мешали, чем помогали: ну не могли опытные врачи «забыть» тому, чему их учили в институтах, а поэтому и машинки старались использовать как инструмент, позволяющий немного быстрее двигать иглой. А ведь машинка вообще предназначалась для того, чтобы на сам шов внимания не обращать, она «сама регулировала» все параметры этого шва…

Очень немолодой хирург поначалу вообще не понял, как машинка работает — но не постеснялся обо всем подробно Таню расспросить. Затем он вдумчиво поговорил со всеми медсестрами госпиталя, снова с Таней — и пришел к странному (но совершенно правильному) выводу: учить работе с машинкой нужно как раз малоопытных медсестер, «не отягощенных грузом знаний» — а вот их научить может лишь эта девочка. В том числе и потому, что она тоже явно «не отягощена» и очень хорошо понимает то, как ее машинка работает и что можно с ней сделать.

А еще было бы очень неплохо подучить и молодых врачей, из тех, кто на хирургию переключился лишь из-за войны: опыта у них маловато, но с такой машинкой они на фронте принесут гораздо больше пользы (и нанесут гораздо меньше вреда) — так что по поводу необходимости такой «школы» у него и сомнений не возникло. А вот по поводу возможности обучить очень много людей сомнения были. Поэтому он сначала предложил Тане переехать в Москву, чтобы там заняться обучением медперсонала — а получив твердый отказ, просто прислал в Ковров военно-строительный батальон, который буквально за пару недель возвел большую пристройку к госпиталю (другому, размещенному во второй школе), где теперь Тане предстояло проводить обучение медработников.

Разглядывая новенькие помещения, Таня размышляла не о предстоящей работе, а о том, откуда в город приволокли все необходимые стройматериалы, ведь две современные операционные были отделаны мрамором — причем им облицованы были стены до самого потолка, а полы были выложены настоящим кафелем. А в душевых для врачей вся сантехника была мало что никелированная, но еще и испанская. Палаты, правда, были отделаны попроще — но тоже «не современно»: стены были кафельными до высоты чуть меньше двух метров, полы — по крайней мере по виду — вымощены полированным камнем…

Правда, когда Таня с вопросами пристала к командиру батальона, он — после недолгого офигевания — ответил, что просто других материалов не нашлось, а эти — всего лишь то, что было заготовлено для постройки какого-то клуба во Владимире, и который из-за войны строить так и не начали. А офигел он действительно знатно: пристройка официально называлась «Ковровский учебный госпиталь №3», а приставшая к нему с вопросами девочка-соплюшка отрекомендовалась как «главный врач-педагог этого гадюшника». Все же, отметила Таня, здесь и сейчас люди по крайней мере стараются выглядеть воспитанными: сильно не молодой майор даже смеяться над девочкой не стал, а просто сообщил, что если начальству это интересно, то пусть само придет и спросит, а не посылает к нему с вопросами юных комсомолок. Но ведь Таня не из любопытства пустого на стройку пришла, так что когда майор увидел выданное товарищем Бурденко Танино удостоверение, он где-то с полминуты помолчал, переваривая информацию, затем ответил на вопрос и, в конце, поинтересовался:

— А почему вы назвали этот госпиталь гадюшником? Мы что-то неправильно выстроили?

— К постройке ни малейших претензий у меня нет, я даже Николаю Ниловичу отдельно напишу, чтобы он вас за быструю и качественную работу поощрил как-то. Но кроме главного хирурга армии в медуправлении есть другие чудаки, которые на букву «м»…

Майор на пару секунд завис, потом до него дошло, что же сказала девочка — и он довольно рассмеялся:

— И что же эти чудаки на…чудили?

— Да вышел приказ политуправления сюда в качестве рабочего материала пленных немцев присылать: наверное, кто-то обделался от мысли, что солдат оперировать буду я. Можно подумать, что в первом госпитале их ангелы небесные оперировали, тьфу! В принципе, мне-то это без разницы… то есть на наших раненых мне придется меньше внимания обращать или просто больше работать, но вот медсестры наши теперь этот госпиталь только гадюшником и называют. Ну и я от них нахваталась.

— Так это… что же выходит: мы эти мраморные стены фашистам ставили⁈ А я-то думал, что решетки на окнах, чтобы выздоравливающие в самоволку не бегали…

— Да не волнуйтесь вы, товарищ майор: ну с месяц полечим мы немцев, а потом, по результату, сюда вообще будут только наших высших офицеров направлять — и вот им-то решетки и понадобятся.

— Вы, я гляжу, в себе очень даже уверены… но, думаю, Николай Нилович вам не просто так удостоверение-то такое выписал. Да и насчет офицеров вы, возможно, правы: как здесь закончим, начнем постройку уже нового здания на пустыре за Сенной. Большого, трехэтажного…

Новый госпиталь выстроили рядом со вторым (то есть рядом с бывшей школой) скорее всего потому, что давно, еще до революции, когда вторая школа была женской гимназией, позади нее размещался здоровенный дровяной сарай, и сарай этот почему-то стоял на неплохом кирпичном фундаменте. Сам сарай уже куда-то исчез, а фундамент остался — и на нем-то новое здание (одноэтажное, хотя и кирпичное) и поставили. Ведь если фундамент уже есть, то на нем и зимой стены поставить нетрудно — а если есть и работающая котельная, то внутреннюю отделку можно уже в тепле произвести. Правда, чтобы тепло из котельной попало в свежевыстроенные помещения, нужны еще и батареи — а вот с ними было у строителей неважно. Точнее сказать, было совсем паршиво, настолько паршиво, что всерьез рассматривался вариант забрать радиаторы из здания милиции (там еще не были разобраны давно уже не используемые печи). Но и здесь Таня, узнав, что не хватает лишь самих батарей, а трубы все же имеются, предложила «свой вариант» — и на заводе на водопроводные трубы надели радиаторы из кровельного железа. Откровенно говоря, никто не верил, что такие «батареи» смогут греть помещения — но выбора-то не было, а когда по трубам пустили горячую воду, уважение к странной девочке стало уже просто зашкаливающим…

Но больше всего Таню уважали учителя в школе, а особенно — учительница немецкого Клавдия Михайловна. Еще в самом начале, когда школьники вдруг решили, что учить «вражеский язык» им не нужно и один из парней высказал эту мысль учительнице, девочка встала и, показав пальцем на говорящего, произнесла:

— Ду бист айн идиот!

— Что⁈ — не понял тот. То есть последнее-то слово он понял — и решил возмутиться.

— Я говорю, что ты болван. Вот вырастешь, пойдешь в армию, захватишь в плен фашиста. И фашист начнет тебе военную тайну рассказывать — а ты ни хрена не поймешь! Знать язык врага должен каждый защитник Родины, а тот, кто отказывается его учить — сам становится пособником врага. Так что сядь, подумай немного — и начинай учить язык так, как будто от этого зависит наша победа в войне. Просто потому что она и на самом деле от этого, хоть и немного, но зависит. Вот у нас в госпитале лейтенант один плакал: он случайно в подвале спрятался от фашистов… раненый уже был, а фашисты его не заметили и прямо над ним — он в щелочку видел — генералы фашистские обсуждали, как они наступать собираются. А он вообще ничего не понял! К нашим вернулся, спрашивают его: что видел, о чем узнать получилось? А он в ответ: видел, как генералы фашистские обсуждали какой-то план. Но ничего не узнал, поскольку язык в школе не учил. А потом уже сообразил, что решали фашисты как партизан уничтожить — и они наш отряд разгромили! Ты тоже хочешь, как лейтенант этот, потом всю жизнь плакать?

Плакать не захотел никто в классе, а скоро — и никто во всей школе, настолько никто не захотел, что Клавдия Михайловна даже в вечернее время проводила дополнительные занятия по немецкому. Казалось бы пустяк, но и такой пустяк сильно облегчил Тане жизнь…

В начале февраля все отделочные работы в новом госпитале были закончены и Таня приступила к обучению медиков. Сначала — медсестер, но после того, как один из врачей с санитарного эшелона решил посмотреть, чему в госпитале людей обучают, к медсестрам добавились и хирурги. Просто первый увидел, что девочка-то, чтобы объяснить, как и когда нужно машинку использовать, сначала проводит операцию у пациента — и проводит ее крайне необычно. Необычно, но очень быстро. Молодого хирурга поразило, как девочка практически мгновенно определяет не только тип ранения, но и стратегию предстоящей операции — а там, на фронте, каждая минута важна для спасения жизни.

Посмотреть на то, как Таня самостоятельно оперирует фашиста, зашел и Иван Михайлович. Посмотрел, а потом уже в «своем» госпитале всем со смехом рассказывал о том, что увидел:

— Я-то все горевал, что Таня и не улыбается даже никогда — а у нее, оказывается, чувство юмора посильнее, чем у клоунов в цирке!

— Это как? — поинтересовалась одна их медсестер. — Что она такого веселого там сделала?

— Ей же для обучения в качестве пациентов немцев-подранков привозят, на случай, что если не получится у нее что-то, так вроде и не жалко.

— У нее что, что-то не получилось? — удивился (причем всерьез удивился) Байрамали Эльшанович.

— Все у нее получается, но там другое очень смешно вышло. Прикатили ей в операционную фрица какого-то, вроде как офицера старшего. Может даже полковника, но главное, фриц этот — фон бароном настоящим оказался, и к тому же сам врач, хирург военный. И он так, через губу, и говорит:

— Вы притащили меня чтобы над телом беспомощным поиздеваться? Каждому же врачу понятно, что такая рана неизлечима. А Таня-то наша, глазом не моргнув и с лицом самым серьезным, ему и отвечает:

— Вы должны до конца жизни бога благодарить за то, что вас, вместо того, чтобы оставить гнить посреди русского поля, отправили на демонстрацию высшего хирургического искусства лучшему хирургу нашей планеты. У вас рана такая, что да, любой германский врач вам бы ногу отчекрыжил нафиг по пояс — а в русском госпитале вы не просто живым, но и целым останетесь.

Немец аж взвился: — кто это здесь лучший врач планеты? А Таня так спокойно: это я, кстати, все, операция закончена. И к врачам с сестрами поворачивается: кто чего не понял или не увидел? Спрашивайте, я объясню и подробно расскажу. Только второй раз показывать не буду: немца резать больше нельзя, мне шовный материал тратить жалко…

— Немец что, и русский язык знал? Забавные у них бароны…

— Нет, Байрамали Эльшанович, разговор шел на немецком. Вы же знаете, я-то как раз в Германии медицину постигал, с девяносто девятого года семь лет в Берлине провел, оттого их разговор и понял.

— А что, Таня и немецкий знает? Вспомнила?

— Немецкий знает, но не вспомнила: ее учительница говорит, что у девочки талант… ну вы и сами это уже заметили. Вот она язык и выучила. Кстати, очень неплохо выучила…

В новый госпиталь заходили не только врачи с медсестрами, периодически там появлялся и «строительный» майор Фаддеев (он сам, представляясь, каждый раз предупреждал, что фамилия его пишется с двумя «д»). И постоянно проверял, как работают эти странные радиаторы отопления. А где-то в конце февраля он зашел на завод, долго разговаривал там с Мишей Шуваловым…

Миша вообще-то был очень занят: ему — как студенту-заочнику — руководство завода поручило возглавить производство «дровяных линий». Правда, основной причиной назначения было не то, что он учился уже на третьем курсе, а то, что его старший брат работал водителем в горсовете. У председателя Горсовета имелся автомобиль (очень «подходящий» для среднерусского климата КИМ-фаэтон). А еще в распоряжении горсовета был трофейный мотоцикл с коляской БМВ Р-12. Автомобиль использовался в основном для поездок по городу или в «область», а мотоцикл — исключительно в летнее время — для поездок по району (так как автомобиль по сельским дорогам ехал очень недалеко и недолго). Ну а зимой мотоцикл простаивал в гараже — и Миша, выпросив его «на посмотреть» у брата — вместе со всей своей комсомольской бригадой старался «повторить мотор» мотоцикла. Вообще-то в этом деле определенные успехи уже были достигнуты, и четыре «дровяных машины» с «дровяными» же моторами заработали в окрестных деревнях. Однако успехи эти касались исключительно самого мотора — но тут кто-то из комсомольцев подсчитал, что «девочка Таня» тратит ежедневно больше часа своего драгоценного времени на перемещение между госпиталями, школой и заводом. Прикинув, сколько всего полезного для страны могла бы сделать Белоснежка, сократив это время раза в три, комсомольцы предложили ей поначалу сделать «такой же мотоцикл», но Таня рассмеялась и, как могла, вежливо, ответила, что на мотоцикле ей будет холодно, так что меньше чем на автомобиль она не согласится. Причем не такой даже, какой есть в Горсовете, а «нормальный». И на естественный вопрос о том, что она понимает под «нормальным автомобилем», Таня ответила картинкой. Красивой, как решили ребята после изучения рисунка…

Но, несмотря на всю занятость, с майором Фаддеевым Миша поговорил — а после этого и немолодой майор, и молодой комсомольский вожак стали спать еще на час в сутки меньше. Что, впрочем, из совершенно не расстраивало…

Глава 7

В Системе рядовой день рождения какой-то особенной датой не считался, значения имели лишь десятилетний юбилей (возраст поступления в школы) и тридцатилетний. Так что когда третьего марта девочке утром преподнесли в подарок настоящий торт, она очень удивилась. Еще больше она удивилась, когда Прасковья Ильинична ей (строго по секрету) рассказала, как раненые собирали необходимые для выпечки этого торта ингредиенты: например, шоколадку они очень непростым и довольно кривым путем добыли у летчиков Дальней авиации, а уж где удалось добыть ванильный сахар — это осталось покрытым мраком тайны. Впрочем, даже сгущенку сейчас найти было невероятно сложной проблемой — но солдаты и персонал клиники все нашли и испекли для Тани торт. Причем торт получился очень большой — но вот сесть рядом с Таней и угоститься не согласился вообще никто.

Таня поначалу решила отнести торт в школу — чтобы угостить одноклассников, но Иван Михайлович ее отговорил:

— Девочка ты наша славная, ну сама подумай: во-первых, там каждому достанется вот по такому крошечному кусочку, причем кусочки получатся разные и одноклассники твои, возможно, завидовать друг другу будут. А во-вторых — и, наверное, в главных — все в госпитале старались торт именно для тебя сделать и, если ты его куда-то унесешь, люди на самом деле обидятся. Так что придется этот торт тебе есть…

— Я столько просто не съем!

— Это верно, но к вечеру и медсестры это поймут, так что попьешь с ними чай с тортиком: они же тоже всю душу вкладывают в наших пациентов, так что солдатам такое обиды не нанесет. А для одноклассников — мы с Байрамали Эльшановичем об этом подумали. И испекли для твоих одноклассников блины. Сестры наши для них варенье яблочное сварили… еще осенью, просто тебе не говорили…

В школу в этот день Таню сопровождал опекун: два врача блинов напекли как на Маланьину свадьбу, Таня столько не донесла бы. Зато их хватило и всем одноклассникам, и учителям — причем по две или даже по три штуки! А чтобы и школьники, и учителя в такому неожиданному подарку отнеслись «правильно», Байрамали Эльшанович специально перед всем классом сказал, что это — подарок Тане от бойцов Красной Армии, которых она каждый день спасает, не жалея сил.

Впрочем, и одноклассники подарили ей, что могли. Девочки где-то добыли козьего пуха и связали Тане очень красивую и теплую шаль, а мальчишки изготовили для нее настоящий радиоприемник. Правда, преподнося подарок, они честно признались, что сами изготовили лишь красивый деревянный корпус, а собственно приемник им помогал сделать какой-то Танин пациент. Из третьего госпиталя: девочка все же уговорила одноклассников приходить туда и помогать по хозяйству, а заодно и язык подтянуть…

Но все эти «праздничные мероприятия» лишь немного разбавили ежедневную рутину. После школы — госпиталь, после госпиталя — завод… Однако ночью «развлечения» продолжились: на станцию пришел очередной санитарный поезд и Таня увидела, как врачи суетятся возле вагонов, из которых выгружали раненых. А подойдя поближе, она натолкнулась на очень расстроенного хирурга-богатыря, что-то вслух произносящего по-азербайджански. Ну не знал он, что Шэд «на всякий случай» изучила довольно много языков, поэтому и высказывался, не обращая на девочку внимания.

— Что случилось? Я вижу, что вы чем-то не очень довольны.

— Таня? Хорошо, что ты уже пришла. Нам выгрузили больше сорока человек…

— Что, много операций предстоит? Я смогу хоть до утра ассистировать, вы не волнуйтесь.

— Я не волнуюсь… и ассистировать не надо: сегодня у нас вместе с поездными работает шесть полных хирургических бригад. Так что я не об операциях волнуюсь, просто у нас раненых больше некуда размещать. Во втором госпитале операционной нет, там только выздоравливающие, а тут… впрочем, вот этому парню мы помочь ничем уже не сможем. Может, ты его в третий заберешь?

— Заберу, не вопрос. А почему помочь не сможем?

— Осколок в позвоночнике. Мы его даже достать не сможем, так что в лучшем случае он так и останется парализованным ниже пояса. Но ведь даже это очень ненадолго…

— Я позабочусь. А еще кого?

— Да тут… нет, только его: остальных мы хотя бы прооперировать сможем.

Дитрих фон Дитрих был очень неплохим врачом, так что ни малейших сомнений в перспективах своего существования после ранения он не испытывал. До тех пор не испытывал, пока какая-то юная русская девушка практически мимоходом его неизлечимую рану излечила. Причем так излечила, что уже через полторы недели он самостоятельно ходить мог! А когда решил девушку поблагодарить, он, все же испытывая определенную неловкость, сначала поинтересовался:

— Извините, медшен, как к вам можно обращаться? Я бы хотел…

— Обращайтесь ко мне просто: фрейфройляйн Таня, — и Дитрих ни на секунду не усомнился, что девушка имеет полное право требовать именно такого обращения: и ее поведение, и ее речь не давало ни малейшего повода подумать что-то иное. О том, что девушка по сути спасла всем лежащим в госпитале солдатам не только жизни, но и здоровье, он рассказал каждому пациенту — впрочем, все они и сами это очень быстро осознали. И передавали это осознание привозимым по два-три раза в неделю «сменщикам» — так что пленные исполняли любое ее требование. Ну, если были в силах это сделать — однако силы у всех восстанавливались очень быстро.

Так что когда Таня привезла в госпиталь нового пациента (не сама конечно, два солдата из охраны станции на санках прикатили) и приказала раненого осторожно перенести в операционную, немцы его перенесли так бережно, будто в руках у них была самая хрупкая вещь на свете. А когда она сказала «все вон» — все разбежались по палатам со скоростью, которой позавидовали и спринтеры на стадионе.

Когда девочка начала разрезать на спине солдата повязку, тот — до этого не проронивший ни звука — вдруг подал голос:

— Девушка, вы бы меня оставили, я же слышал, что ваш доктор сказал. Не нужно мне ничего… разве что морфия какого: все же больно… немножко.

— Ага, больно… поболит и перестанет. А доктор сказал, что санитары в медсанбате накорябали в направлении, то есть чушь. Конечно, будет не просто… а очень просто, — Таня приоткрыла дверь в коридор и крикнула, причем не очень громко: — Дитрих, нужна ваша помощь, срочно в операционную!

Кричала она, конечно же, по-немецки: фон Дитрих Великий и Могучий уже пытался изучать, но пока без особых успехов. Да ему и не надо было: кроме как с фрейфройляйн Таней он ни с кем из персонала госпиталя не общался: статус не позволял.

— Дитрих, тут предстоит непростая операция, на спине — а пациенту дышать и так непросто. Так что будете ему качать воздух в легкие вот этой штукой, шесть секунд на вдох и четыре он сам выдыхать будет. И будьте готовы кислород дать: надеюсь, не понадобится, но на всякий случай… Можете смотреть, что и как я делаю, но молча, вопросов, пока я не закончу, не задавайте: меня отвлекать точно нельзя будет. Парень, ты слышишь? Если почувствуешь боль, сразу говори где, ну или просто кричи: терпеть нельзя, мне нужно понимать что происходит. Понятно? Тогда начали…

Немецкий хирург молча, как ему и приказала «баронесса Таня», смотрел, что эта девочка делает. То есть сначала смотрел, пытаясь понять, что же она собирается сделать — ведь с такой раной… хотя и про свою рану он думал, что ничего сделать нельзя. Однако уже минут через десять до него дошло, что он вообще не понимает, что же и как делает эта удивительная девочка. Совсем девочка: Дитрих уже узнал, что ей всего тринадцать. Так что он стоял, качал парню воздух, и потихоньку до него доходило, что рана-то у пациента куда как хуже, чем у него: времени прошло уже минут сорок, а признаков завершения операции он не замечал.

Внезапно раненый буквально прокричал, причем явно стиснув зубы, чтобы не заорать на весь госпиталь:

— Больно! Очень больно!!!

На что девочка совершенно спокойно поинтересовалась:

— Где больно, в левой ноге?

— Да! Очень… уже не очень, но больно.

— Терпи, сейчас будет еще раз больно, но уже в…

На этот раз парень заорал не сдерживаясь — а девочка вдруг довольно улыбнулась:

— Ну что, все получилось? Кто молодец? Я молодец! И ты, парень, тоже молодец: было больно, но ты это вытерпел. Значит так: завтра, когда придет тот здоровенный доктор, скажешь ему, что я вытащила у тебя стальную занозу аж из задницы.

Это русское слово Дитрих уже выучил, поэтому решил уточнить:

— Фрейфройляйн Таня, это не задница, это спина… позвоночник? Или я неверно слово запомнил?

— Спасибо, Дитрих, за напоминание, — и с этими словами Таня полоснула скальпелем именно по заднице пациента, да так, что тот аж завыл от боли.

— Зачем вы это сделали⁈

— Чтобы пациент почувствовал боль и понял, что у него вернулась чувствительность нижней части тела. Задница-то заживет через пару дней, а мысль о том, что ее беречь надо, а голове задержится гораздо дольше…

Вообще-то Таня Ашфаль эту операцию делала вовсе не потому, что её хоть немного волновало здоровье или хотя бы самочувствие раненого солдата. И даже не для того, чтобы проверить какие-то свои прежние навыки. Эта операция нужна было Шэд — чтобы проверить действие как раз сегодня синтезированного, наконец, регенерата-семнадцать, не самого мощного, но все же вполне «рабочего» препарата, используемого для регенерации нервных волокон. Так что то, что ей именно сегодняподвернулся подходящий пациент, было лишь удачным совпадением. Ведь в любом случае какой-нибудь подходящий пациент попался бы, а днем раньше или позже — особого значения не имело. Ну, получилось убедиться в том, что синтез проведен правильно, сразу — и что? Ведь в любом случае Таня (Ашфаль) на ближайшие пару недель была занята другими работами…

Работы Таня считала очень важными: для нее заводские снабженцы откуда-то приволокли столитровый баллон высокого давления, причем не простой, а с открывающейся крышкой. Очень нужный для ее целей химический реактор.

Еще два реактора она изготовила самостоятельно: один — из испорченных (главным образом изогнутых) винтовочных и пулеметных стволов, а второй — из химического стекла (и он, по сути, был небольшим «самогонным аппаратом»). Эти три «ректора» в принципе обеспечивали потребности в «сырье», но еще одним очень нужным видом сырья был простой углекислый газ — и как раз с ним возникли определенные сложности.

Вообще-то завод получал изрядную часть нужного для работы электричества от собственной электростанции, на которой сжигался уголь (его из-под Тулы возили), а при сжигании его столь нужного углекислого газа получалось ну очень много. Однако в трубе он был смешан с кучей всякой дряни — и, прежде всего, с сажей и золой. Поэтому сначала требовалось этот мусор от газов отделить…

Когда Таня подошла к Мише Шувалову, парень горестно вздохнул:

— Еще что-то изобрела? Белоснежка, ты хоть иногда-то спишь или так и ходишь круглые сутки, выдумываешь всякое?

— Зачем для этого ходить? Я и когда людей режу, думать не перестаю. Мне кажется, что если тебя мне на стол положить, то пока я тебя на кусочки кромсать буду, очень многое придумать смогу. А что, опять с работой завал? Я помочь могу?

— Можешь, если придумаешь чем резцы победитовые заменить. Победит-то — он твердый, однако хрупкий, а молодежь старается все побыстрее сделать и резцы ломает слишком часто.

— И ты только из-за этого такой злой ходишь?

— Ты считаешь, что этого мало? Завод же даже план не выполнит! То есть скоро не сможет выполнять!

— И это действительно печально. Но у меня есть предложение: я помогу тебе решить проблему с твердосплавными резцами, а вы изготовите мне турбинку. Маленькую, я думаю, что вы ее за день сделать сможете.

— Сначала резцы!

— А я тебе что сказала? Но сначала покажи мне поломанные резцы. Может, из все же восстановить можно?

— Можно, мы и восстанавливаем, только очень долго получается. Их можно переточить — но в цеху есть только два алмазных бруска, на которых их переточить получается, и за смену хорошо если десяток резцов…

— Все понятно, можешь мне их даже не показывать. Через две недели сможешь перетачивать их за пару минут. Это будет считаться, что я твою проблему решила?

— Да.

— Но потребуется примерно сто киловатт электричества, часов по двадцать в сутки…

— Если проблема решится, то изыщем.

— Тогда ответь мне на два вопроса: где найти чистый кварцевый песок и где взять кокс? Мне годится даже коксовая мелочь, а лучше вообще коксовая пыль.

— Песок… я знаю, где его можно в Клязьме накопать, но сейчас зима… тебе много надо?

— Ведер двадцать для начала хватит.

— Принесем. А вот насчет кокса я тебе ничего хорошего не скажу. Может, у снабженцев спросить?

— Спрошу. Но, пожалуй, сначала со школьниками поговорю, появилась у меня одна идея. Ты вот местный… то есть давно тут живешь. Скажи, камыша вокруг города много? Ну, который с коричневыми такими сосисками?

— Сосиски? Вы их там в Ленинграде что, сосете? — рассмеялся не самый юный комсомолец, ни разу в жизни, похоже, сосиски не видевший. — Это рогоз называется, его вокруг до… довольно много. Раньше его пионеры собирали чтобы спасательные круги для пароходов делать, а теперь вроде не собирают… А тебе зачем?

— Пух — это практически чистая целлюлоза. Если его обжечь без доступа воздуха, то получится чистый углерод. А если смешать этот углерод с песком… посмотри в библиотеке про печь Ачесона: в ней можно из песка и углерода сделать карборунд. А я сделаю клей, и из карборунда получатся абразивные диски для точильных станков, которые этот победит как гвоздевую сталь точить будут.

— Думаешь, мы сможем у себя карборунд сделать из песка и рогоза?

— Я знаю, что сможем. Но про электричество я предупредила…

В начале апреля в изготовленной в инструментальном цехе печки был получен первый карборунд, причем сразу несколько килограмм. Но для изготовления карборундовых точил Танин клей вообще не понадобился: заводские технологи придумали запекать карборунд в медные матрицы — примерно так же, как делались точила алмазные. И проблема с заточкой победитовых инструментов решилась. А Таня тоже получила желаемое: небольшой турбокомпрессор. Который через стальную трубу, проходящую через несколько мазутных форсунок, качал сильную струю раскаленного воздуха через устье тигля, в котором плавилось стекло. Когда Таня эту свою установку запускала, почти половина цеха собралась посмотреть, что же в результате получится Посмотрели, плечами пожали…

Миша не удержался:

— Тань, а теперь ты не расскажешь, какого рожна мы тут корячились почти две недели? Если ты все это затеяла, чтобы матрас себе помягче сделать…

— Миш, я говорила, что ты дурак? — после этих слов Михаил опешил и начал срочно обдумывать, что бы такое ответить, но только без мата. Но тут же передумал: — Не говорила, потому что ты не дурак. Но иногда немного спешишь. Вот, смотри… кстати, руки не тяни, эта дрянь впивается в кожу и кожа будет неделю зудеть от крошечных заноз. Так вот: я эту штуку аккуратно запихиваю вот в эту коробку… видишь, полную напихала. А теперь прижимаю вот этой крышкой…

— И из целой коробки получилось хрен да маненько.

— Да. А теперь смотри: вот здесь включаю вентилятор, а сюда сую факел мазутный. Дым видишь?

— Да ты сейчас весь цех закоптишь!

— Ага, как же. Ты на вентилятор-то погляди: дым в коробку заходит, а наружу уже не выходит. Руку подставь: чувствуешь, как дует? Потому что эта вата стеклянная воздух пропускает свободно, а вот всяка кака вроде копоти и пыли застревает на стекле. Получается шикарный воздушный фильтр. Правда, на выходе хорошо бы еще бумажный фильтр поставить: мне это не критично, а если такой фильтр к мотору приспособить, мелкие стеклянные волоконца могут оторваться и в мотор попасть.

— Хм… интересно. А к автомобилю такой фильтр приспособить можно?

— Я тебе про это и толкую. Его и к автомобилю… да хоть к танку приделать можно! Кстати, я слышала, что в танках фильтры совсем паршивые, так ты подсуетись, найди коробку подходящую, мы сделаем фильтр для танка и ты его отвезешь в Горький попробовать.

— Почему я?

— Наверное, я напрасно не говорила, что ты дурак. Ты головой-то подумай: вот приедет девочка на танковый завод, скажет: я тут фильтр такой замечательный придумала, какой все вы, тупые бараны, за двадцать лет выдумать не могли. Сможет потом эта девочка на своих двоих домой вернуться? А ты все же комсорг цеха, начальник участка, причем экспериментального участка.

— Логично. А тебе такой фильтр зачем?

— А мне для химии нужен углекислый газ. Чистый, но здесь его, кроме как из дымовой трубы, и взять-то негде. А если этот фильтр поставить… кстати, вот тебе еще журнальчик один интересный почитать на досуге. Вот, смотри: мне вот такая штука нужна. Но это не срочно, можешь ее хоть до следующей недели делать…

— Белоснежка, а тебя давно не пороли? Что-то ты слишком много говорить стала толстым голосом.

— Имею право.

— Это какое-такое право ты имеешь?

— Право сильного. Скажу немцам в госпитале, так они придут и тебя побьют.

— Ну-ну… а штука, вроде, не особо и сложная… только здесь опять киловатты такие расписаны…

— А у нас киловатты совсем закончились?

— Совсем. Честно скажу: если бы не ты изобрела дровяную машину, то и на печь Ачесона нам бы электричество не разрешили тратить. А раз три дня в месяц электростанция, считай, на твоих дровах работает, то начальство решило пойти тебе навстречу.

— Мне⁈

— Ну они же поначалу не знали, что всему нашему цеху. Теперь знают, но электричества больше нет.

— А где взять?

— Где-где… ах да, все время забываю, что ты довоенного времени не помнишь совсем. В Ленинграде на Электросиле до войны делали ветровые генераторы, много делали — и их по всей стране ставили. Их еще где-то тоже делали, я в журнале читал: ленинградские были на пятьдесят киловатт и на двадцать пять, а еще какие-то на семьдесят, что ли. И еще делали совсем маленькие, киловатт на семь, но где — уже совсем не помню, может в Воронеже, может еще где. Вот найти бы такие генераторы… только их сейчас уже не делают.

— Миш, ты уже человек взрослый и при должности. Закажи в библиотеке, пусть найдут документацию по этим генераторам. Пусть хоть в Ленинград едут и с завода ее вытащат!

— Ага, тебе я документацию принесу, а потом ты меня заставишь эти генераторы и делать. Фигу!

— Миш, я хоть и совсем блондинка, но думать не разучилась и понимаю, что на пулеметном заводе генератор не сделать… с приемлемыми затратами. Но у меня есть еще одна идея, и чтобы ее продумать, мне нужна как раз документация по ветрогенераторам. Ну что стоишь? Беги документацию добывать!

— А при чем тут блондинка? Волосы у тебя, конечно, необыкновенные, но очень красивые, тебе идет… Ладно, насчет документации постараюсь. А еще я тогда завтра Байрамали Эльшановичу подарок принесу. У меня родственники в Богородске такие ремни хорошие делают! Таким ремнем тебя можно будет пороть каждый день до совершеннолетия, ему сносу не будет! А насчет коробки для фильтра — это я к завтрему решу. Ты на завод-то придешь?

Таня довольно долго обдумывала простой вопрос: из чего ей производить этилен. Проще всего его было делать из обычного спирта — но этот «продукт» сейчас имел слишком высокую рыночную стоимость. Вторым по простоте получения этилена шел бензин — но и его излишка как-то не наблюдалось. Третьим — получение его из ацетона, которого, впрочем, тоже купить было невозможно. Зато ацетон можно было довольно легко сделать, чем Таня и занялась. И даже не сама занялась, а подрядила на это дело пионеров из первой и второй школ. Работа-то несложная и совершенно неопасная: нужно собрать в лесу дрова, притащить их на завод, напилить-нарубить, запихать в стальные реторты (которые взрослые дяди засунут в перегонные печки), а потом в железные бочонки с полученным конденсатом насыпать известь. И всё…

Совсем всё, если не считать того, что и реторты требовалось изготовить, и печки выстроить — но после того, как Миша привез из Горького отчет об испытаниях воздушного фильтра (вместе с предписанием от самого Устинова немедленно начать их серийный выпуск), и сталь для реторт появилась, и с кирпичами для печей проблем не стало. Реторты на заводе вообще за полдня сварили, вместе с нужными бочками и водяными холодильниками, а печки выстроили выздоравливающие немцы.

Таня Ашфаль решила, что свои медицинские навыки она восстановила — и в первом госпитале теперь появлялась лишь ночью — на обычное свое «ночное дежурство» и чтобы поспать. Да и в третьем времени проводила не очень много. То есть положенное для обучения медперсонала время она честно отрабатывала, а потом немедленно мчалась на завод. Или неторопливо шла: с середины апреля она по пути на завод возглавляла колонну «выздоравливающих» немцев. Первое время эта колонна вызывала в городе определенный ажиотаж, но уже через неделю даже милиционеры лишь провожали ее ленивыми взглядами…

Формально Таня была назначена «главным врачом-преподавателем», но официальным начальником третьего госпиталя был назначен (причем «по совместительству») Иван Михайлович, и он, в очередной раз туда зайдя, чтобы проверить как идут дела, лишь поинтересовался у девочки:

— Таня, а почему немцы все тебя баронессой называют? Это ты их заставляешь?

— Не совсем заставляю, я им просто с самого начала представилась как фрейфройляйн. Немцы вообще — а военные особенно — привыкли подчиняться по какой-то своей иерархии. Я тут в книжке вычитала, что в ту войну, если полковник был из простых, а подполковник или даже майор был с титулом, то полковник титулованному немцу вынужден был подчиняться. Не по уставу, а по традиции. А тут этот фон Дитрих: и фон, хотя из юнкеров, и полковник. Ему хоть в чем-то подчиниться простой русской девочке — личное унижение, а вот выполнить просьбу, хотя бы и оформленную как приказ, баронессы — практически обязанность. Нам нужно, чтобы они слушались — ну не драться же мне с ними. А язык-то — он без костей.

Иван Михайлович рассмеялся, представив, как с бравыми (ну, почти бравыми) солдатами дерется маленькая девочка. Хотя германские солдаты по этому поводу имели совсем другое мнение: когда кто-то из них (еще в самом начале работы госпиталя) просто неуважительно прокомментировал Танину просьбу, к нему подошла Шэд — и легонько стукнула. После чего, как бы мимоходом заметив «в следующий раз ты просто сдохнешь», пошла по своим делам дальше — а очень немаленький мужчина почти полчаса в себя приходил…

Но подчинение немцев объяснялось не столько страхом, сколько уважением: притащив на стройку «подранков» в первый раз, Таня Ашфаль объяснила всем, что «заниматься они будут лечебной физкультурой, одновременно принося пользу лично ей — врачу, которая их вернула к полноценной жизни, и тем самым оплачивая ей лечение». А затем каждому рассказала и показала, какие именно «упражнения» нужно делать чтобы быстрее поправиться. И немцы поправлялись, ну а то, что с каждым днем нагрузки возрастали — всем было понятно: ведь и в спорте так, а спорт у немцев культивировался уже многие годы…

Первого мая Таня принесла в первый и второй госпитали изготовленные ей таблетки. Как она объяснила врачам, «лучше аспирина, хотя аспирин и не заменяющие». А изготовила она обычный ибупрофен — чуть ли не единственное лекарство родом из двадцатого века из применяемых в Системе. Правда, никаких упоминаний о том, где его в этом веке делают, она не нашла — но раз его нет в аптеках, то и самой можно постараться с производством. Ведь делать-то их очень просто…

Иван Михайлович лишь поинтересовался:

— А почему «ибупрофен»?

— Если вам не лень будет, то можете называть его проще: изобутилпропионфениловая кислота. А мне — лень.

— Лень — двигатель прогресса! — прокомментировал Танин ответ «студент» из Москвы, работавший начальником отделения в Главном военном госпитале и приехавший лично научиться работе с машинкой. — А кто этот препарат делает?

— Не знаю, этот я делаю: у меня лаборатория на втором заводе специально выстроена. Правда я много сделать не могу, сырья не хватает: мне его пионеры таскают.

— Пионеры — это замечательно, — рассмеялся московский гость, — так, говорите, и против головной боли лучше аспирина?

— Против любой боли. И противопоказаний меньше, чем у аспирина — однако увлекаться им не стоит. Вы сами-то попробуйте — дневная доза до восьмисот миллиграмм, разовая до четырехсот. У меня таблетки как раз по двести, считать легко…

— Я завтра в Москву возвращаюсь, дадите мне с собой немного?

— Можете весь пузырек забрать.

— Девушка, мне не пузырек, мне пару тысяч таблеток… для начала, у меня же не простой госпиталь, а Главный военный госпиталь Советского Союза!

— Да хоть Главный госпиталь Галактики: лаборатория в сутки может изготовить ибупрофена грамм сто, да и то, если повезет. Говорю же: сырья не хватает, мне его пионеры по лесу собирают. Ладно, берите еще два флакона, больше не дам потому что больше уже нет. И до завтрашнего вечера не будет!

Когда Таня ушла, московский гость, повернувшись к Ивану Михайловичу, заметил:

— Руки у нее, конечно, золотые, но норову… ладно, найдем, кто препарат делает. Если американцы или англичане, то закупим, если он действительно так работает. А вот если немцы… Как вы только с ней справляетесь?

А когда Иван Михайлович остался вдвоем со своим хирургом, он, вздохнув, прокомментировал слова москвича:

— Это как она с нами справляется… Веревки же из всех нас вьет, и даже не устает при этом! Верно я говорю, Байрамали Эльханович?

Глава 8

Второго мая, несмотря на то, что международный праздник вроде уже закончился, на заводе начался праздник уже сугубо местный, можно сказать, локальный: из цеха, в котором делались дровяные установки, вышел новый механизм. Очень народу нужный: на базе мотора, изготавливаемого для гранануляторов, комсомольцы собрали небольшой трактор с газогенератором. Совсем простой, на больших железных колесах — но новая техника в колхозы не поступала с начала войны, а очень много старой тоже было отправлено в армию, так что трактор лишним не показался никому.

Однако, несмотря на простоту, примитивным трактор не был, на нем даже фары были установлены и, хотя мотор заводился «кривым стартером», имелся аккумулятор (для производства которых был выстроен отдельных «цех» — правда, представляющий из себя обычный большой сарай). Этот аккумулятор нужен был все же не для того, чтобы ночью фары горели, а чтобы раскручивать вентилятор при запуске газогенератора: все же опыта конструирования подобных агрегатов на заводе ни у кого не было и энтузиасты просто скопировали устройство с газогенератора автомобильного. Правда Таня, посмотрев на трактор, заметила, что раз уж есть аккумулятор и генератор (причем практически «автомобильный»), то глупо не дополнить машину стартером…

Специфика советского менталитета: и парни и девушки в разговорах внутри «однополых коллективов» широко использовали все богатство русской речи — но ни парни при девушках, ни тем более девушки при парнях использование известной части этого богатства считали абсолютно неприемлемым. Вероятно, поэтому гордые конструкторы и строители сельхозагрегата на Танину реплику ответили молчанием. Но, похоже, затаили определенные мысли. Которые воплотились в железо уже через две недели.

Но парни и в самом деле девочке ничего обидного сказать не могли, даже права такого не имели, ведь те же фары на тракторе исключительно благодаря Тане и появились (хотя она никаких особых усилий к этому не прилагала): через первый госпиталь прошел какой-то лейтенант, по излечении комиссованный и уехавший в родной Томск, где стал работать на новеньком электроламповом заводе. Так как в стране всерьез производство осветительных ламп было налажено лишь на двух заводах (ленинградскую «Светлану» еще толком не перезапустили), эти заводы работали вообще круглосуточно ­– но, вероятно под воздействием рассказов лейтенанта о том, как «совсем еще девочка почти в темноте делает операции», томичи дополнительно поднапряглись и специально для ковровского госпиталя изготовили два ящика ламп «сверх плана» — а лейтенанта, как «знакомого с тамошними хирургами», командировали в Ковров, чтобы он ценную посылку доставил куда надо. Иван Михайлович, конечно же, рассыпался в благодарностях, а Таня высказала свое мнение по поводу полного отсутствия «правильных» бестеневых люстр в операционных. Лейтенант-то на заводе инженером работал, поэтому Танины претензии подробно записал с использованием уже понятных ему технических терминов. Которые «на электроламповом языке» звучали так: саму люстру и на местном заводе изготовить недолго, но вот лампы для люстр должны быть совсем другими. С очень детальным описанием этой «другости».

В результате уже в конце апреля на пулеметный завод стали поступать в приличных количествах лампы уже галогенные, а так как «люстры» на заводе уже стали потихоньку делать, то и фары для тракторов вышло изготовить без особых усилий. А наладившиеся неформальные контакты двух заводов позволили эти фары и лампочками (все же обычными) обеспечить. То есть не совсем обычными, а «авиационными»: завод в Томске как раз на таких специализировался, но цоколевка на них была такая же, как и на автомобильных… в общем, трактора могли пахать и сеять даже ночью. Жалко было лишь то, что тракторов делалось всего по две-три штуки в сутки…

Аккумуляторы на оружейном заводе делали, как продукцию «непрофильную», выздоравливающие немцы. Таня их предупредила, что производство это в чем-то вредное, но пообещала, что она им здоровье потом поправит — и несколько человек на работу согласились. С одной стороны, все уже успели наслушаться рассказов Дитриха о том, что «эта девочка-врач вообще чудеса творит», а с другой — за вредность-то дополнительный паек давали. И для многих этот паек сейчас был важнее какого-то вреда здоровью в достаточно отдаленном будущем: ну не было в стране изобилия еды, и пленные это каждый день чувствовали.

Собственно, именно из-за постоянного чувства голода немцы всерьез восприняли Танины слова о том, что колхозы, которые получат новенькие трактора, поделятся — после сбора урожая — продуктами с заводчанами, а первыми в очереди на доппаек будут стоять те, кто трактора эти делал. Ну и кто на них в полях работал «в порядке шефской помощи». Последнее было очень важным дополнением: трактористов практически всех мобилизовали, а оставшиеся в деревнях мальчишки их заменить не могли. На МТС остались лишь довольно немногочисленные женщины-трактористки, но почти все они умели трактором лишь управлять, а чинить их никто так и не научил. Да и оставшиеся там немногочисленные трактора были изрядно изношены — а запчастей не было.

С февраля по начало мая через госпиталь прошло уже больше трех сотен немцев, и большинство из них после излечения так и остались в городе: формально — в наскоро организованном лагере для военнопленных, а по факту — в качестве дополнительной рабсилы. И эта рабсила, как и все остальные горожане, очень хотела кушать…

Когда Таня зашла в городское управление НКВД, то на нее сначала посмотрели как на дурочку. Но чуть позже, когда она снова пришла туда же, но в сопровождении парторга завода, милиционеры ее предложение внимательно выслушали. А затем начальник милиции поинтересовался:

— А ты уверена, что они не сбегут? И что нормально работать будут?

— Если вас интересует исключительно мое мнение, то уверена. И я могу свое мнение обосновать.

— Вперед! То есть давай, обосновывай.

— Убегать немцам практически некуда: языка они не знают — по крайней мере достаточно хорошо, чтобы сойти, скажем, за заблудившегося в лесу горожанина. Жрать в лесу пока тоже нечего, а при первой же попытке зайти за едой в любую деревню их просто убьют и имени не спросят. И каждый немец об этом знает.

— Не очень убедительно, ведь они могут попытаться уйти на поездах поближе к фронту.

— Могут, но делать этого не будут. Они, как и все советские люди, видят, что Советская армия быстро идет к победе — так что возвращаться в Германию и снова воевать с нами… Тут еще такой момент: каждый из этих немцев, прошедший через мой госпиталь, уже один раз почувствовал смерть на расстоянии вытянутой руки — и протянуть ноги ни у кого из них желания нет. Почти ни у кого, был тут один… снайпер, но я ведь его уже вам передала. А вот жрать все хотят, причем желательно каждый день — и для того, чтобы еды стало побольше, они готовы очень усердно поработать.

— И не боятся, что мы их, скажем, используем, а потом еды дополнительной не предоставим?

— Я пообещала, что предоставим.

— И они тебе поверили⁈ Ой, извините, Татьяна Васильевна… просто когда я на вас гляжу, то вижу маленькую девочку… я лучше глаза закрою, потому что говорите вы как человек взрослый и… мудрый.

— Спасибо. Однако любой человек, в том числе взрослый и даже мудрый, может ошибаться. Поэтому я предлагаю поступить просто: по деревням поедут, назовем это, допустим, летучие рембригады. Человек по десять-двенадцать, в сопровождении двух милиционеров.

— Всего двух?

— Чтобы защитить немцев от колхозников на первых порах этого хватит. Так вот, они сначала проверят поломанную технику, что можно — починят, а для того, что починить на месте не смогут — составят дефектные ведомости. По этим ведомостям другие бригады на заводе изготовят нужные запчасти… по прикидкам наших инженеров за пару недель так выйдет отремонтировать около сотни тракторов, а возможно, и больше. А сопровождающие летучки милиционеры посмотрят, как немцев народ принимает, кто из них доверия заслуживает — и подходящих мы, причем уже под ответственность председателей колхозов, отправим пахать и сеять. Просто потому, что больше-то некого отправлять!

— Про некого — это вы верно сказали. А если под ответственность колхозников… Вы ведь уже людей для этих летучек выбрали?

— Да, четыре бригады, получается, что нужно восемь милиционеров.

Начальник милиции посмотрел внимательно на Таню, затем крепко закрыл глаза:

— Татьяна Васильевна, как вы себе это представляете? По штату на город положено сто сорок милиционеров, а у нас всего чуть больше пятидесяти. И в охране станции сорок с небольшим…

— Разве я говорила про городских милиционеров? Бригады едут помогать деревне — так вызовите деревенских милиционеров.

— Да что они-то смогут? Да и в деревнях хорошо если по одному участковому…

— Что надо, то и смогут. Им не конвоировать немцев, а от сердитых баб охранять придется. Бригады будут работать на МТС, каждая из которых по несколько колхозов обслуживает, так что и милицию вызывайте из нескольких сел на каждую бригаду. Товарищ милиционер, ну кто из нас начальник НКВД, а кто маленькая девочка?

— А я глаза закрыл и маленькой девочки не вижу, — усмехнулся милиционер. — И если милиционеры в город приедут завтра…

— А нахрена они в городе? — поинтересовался уже заводской парторг. — Пусть сразу на МТС едут, а немцев туда сегодня же наши комсомольцы проводят.

— Ладно, отправляйте. Но под вашу ответственность.

— Под мою, — ответила ему Таня, — ну я пошла бригады по МТС распределять и отправлять.

Когда девочка вышла из кабинета, милиционер повернулся к парторгу:

— Ну вот объясните мне, почему я с этой… врачихой согласился?

— Это потому, — ответил на вопрос сидящий в кабинете замначальника милиции, — что ты знаешь, хотя и сам себе в этом признаться боишься, что эта девочка всегда выполняет что обещает. И сам очень хочешь, чтобы она и в этот раз обещанное сделала — просто потому, что это вообще единственный шанс на выполнение районом плана сельхозработ. А она — сделает, я видел как немцы ее слушаются.

Немцы на фронте столкнулись с очень большими проблемами и постарались армию быстро «усилить» — так что среди пленных стало попадаться довольно много квалифицированных рабочих. А последнее пополнение Таниного госпиталя почти целиком из таких и состояло. За редкими исключениями: из полусотни доставленных подранков трое оказались вообще инженерами: два машиностроителя и один просто строитель. Ранения у всех доставленных были очень серьезными (троих вообще до госпиталя живыми не довезли, хотя санитарный поезд из-под Пскова доехал меньше чем за сутки) — так что на этом пополнении Таня обучила работе с инструментами почти тридцать человек за три дня.

Откровенно говоря, ей вообще было безразлично, на ком обучать советских медсестер и врачей: Таня Ашфаль спокойно выполняла свою работу, а Шэдоу Бласс готовилась к своей. Однако это было не безразлично другим врачам в Коврове — и уже с середины апреля в третий госпиталь отправлялись и все советские «тяжелые» раненые. В городе любой врач уже твердо знал: если раненого живым дотащили до стола, у которого стоит доктор Серова, то он живым и останется. И поэтому все они старались сделать так, чтобы девочка Таня всегда была полна сил. К концу весны Таня вытянулась до полутора метров, а вес ее даже перевалил за сорок пять килограммов — но все искренне считали ее «слишком худенькой» и постоянно приносили ей что-то «вкусненькое».

Не только ковровские доктора и медсестры, персонал санитарных поездов, уже неоднократно побывавший к городе, тоже старался девочку порадовать — но эти хоть вкусняшками не ограничивались и «радовали» ее более разнообразно. Почему-то медсестры санитарных поездов больше всего переживали из-за того, что девочка «вынуждена носить сапоги». Таню это на самом деле удивляло, ведь санитарки и сами в сапогах ходили — но когда они приносили девочке очередные туфли, Таня их горячо благодарила. Правда, сама продолжала ходить все в тех же сапожках — не зимних, ей тот же сапожник, оставшийся после демобилизации по ранению в городе, сшил еще одни, легкие, на лето. Так что когда девушки с санитарных поездов сообразили, что туфли Таню в принципе не интересуют, уже почти вся женская часть школы (включая и большинство учительниц) приобулась.

А сама Таня зато очень даже неплохо приоделась. Правда тетя Маша, всерьез уже занявшаяся гардеробом девушки, про себя произносила очень много весьма специфических слов — ведь юные красавицы, по мнению городской портнихи, должны ходить в красивых платьицах, а вовсе не в штанах с кучей карманов на самых неожиданных местах. Но Таня Ашфаль, заказавшая у тети Маши «стандартный рабочий костюм врача-реаниматолога», объяснила, что в штанах хирургу работать сподручнее, а без карманов, в которые можно удобно разложить многочисленные инструменты, врачу в операционной будут нужны минимум два ассистента, которых всегда в госпиталях катастрофически не хватает. Ну а то, что она только в таких костюмах и ходила — это тоже понять можно: врач всегда должен быть готов к работе.

И не терять времени даром: пятнадцатого мая рабочие завода подарили Тане автомобиль. Крошечный, двухместный — но с электрическим стартером, большими стеклами, мягкими сиденьями, электрическими дворниками и кучей дополнительных «удобств», которых на серийных автомобилях вообще еще не было. Например, печка в салоне, работающая от отдельного масляного радиатора, или электрические указатели поворота. Машинку сделали в полном соответствии с Таниной картинкой: деревянный полированный сундук, похожий на комод с выдвинутым нижним ящиком. Разве что колеса оказались заметно побольше нарисованных: единственные, которые заводчанам удалось найти, оказались шестнадцатидюймовыми от трофейного «немца» — зато их был полный комплект, включая запаску.

Несмотря на «футуристический дизайн» этого «комода на колесах», машинка было довольно примитивной — но она все же ездила, и Таня подарку обрадовалась. Потому что, по мнению Тани Ашфаль, она слишком много времени тратила на перемещения по городу. Причем не только и не столько на походы из госпиталя на завод или в школу, но и «прогулки» в жилых кварталах. А началось все в самом начале мая, когда кто-то из школьниц (причем не из Таниного класса) подошла к ней на перемене и, сильно стесняясь, спросила, а не может ли Таня зайти посмотреть ее мать, которая «очень сильно заболела». После недолгих расспросов Таня с девочкой бегом рванули к этой самой матери — и юная главврачиха мысленно много раз поблагодарила тетю Машу за хирургические костюмы: все нужное для того, чтобы эту женщину вытащить практически с того света, у нее была распихано по карманам. Ненадолго вытащить — но вызванные школьницей немецкие подранки аккуратно перенесли женщину в третий госпиталь и уложили на операционный стол, а уж там доктор Ашфаль без проблем закончила путешествие несчастной женщины с того света обратно на этот.

Правда, ассистировавший Тане доктор фон Дитрих до конца дня тихо сидел в углу своей палаты, тупо уставившись в пол: ну не знал он, что такое коронарное шунтирование! И даже представить не мог, что хоть что-то подобное можно сделать за неполных двадцать минут.

Доктора все немцы очень уважали. Не так, конечно, как Таню, которая им жизнь спасла, но уж в любом случае не меньше, а просто иначе. Ведь Таня — это спасительница, а полковник медицины — очень авторитетный человек. И когда этот очень авторитетный полковник заявил, что стал свидетелем настоящего чуда — никто из немцев в его словах не усомнился. А когда Дитрих фон Дитрих вкратце это чудо описал, но все обитатели и «выпускники» госпиталя пришли к убеждению, что при необходимости фрейфройляйн Таня любого из них хоть с того света вытащит — но кроме нее этого никто не сделает.

Спасенной женщине (как и ее дочке) Таня рассказывать про операцию на сердце не стала: зачем людей лишний раз волновать. Тем более что после недели, проведенной в госпитале, у женщины и ребра срослись, и шрам на руке практически исчез: регенерат-три работал очень эффективно, а объяснять коллегам, что же для этого применялось, Шэд ни малейшего желания не испытывала. Таня Ашфаль — тоже, но и она не могла придумать удовлетворяющую всех легенду. Ладно, солдатики в первом госпитале: они-то искренне думали, что по вечерам молоденькая медсестра просто выполняет предписания врачей когда поит их разными микстурами с ложечки, и быстрому выздоровлению просто радовались. А вот сами доктора могли и призадуматься… просто пока им некогда было, они и так работали на износ — но когда все это закончится…

Но внезапно проблема с легендированием регенератов решилась, и помог с ее решением парень, которому Таня вытащила осколок из позвоночника. Тогда, примерно через две недели после операции, он — уже вполне ходячий больной — зашел к Тане в кабинет и спросил:

— А вы меня горным бальзамом лечили?

— Чем?

— Ну, персы его называют мумиё. Я хотел вам про него рассказать, но тогда думал, что пора помирать пришла…

— Ну… да. Только у меня его совсем мало, я только в самых тяжелых…

— Я знаю, оно очень редко встречается и стоит дорого… на рынке. Я из Душанбе, у нас его на рынке продают… иногда. Но дома у меня немножко есть, и я знаю, где еще взять. Мне по ранению отпуск сейчас положен, я домой еду — а когда обратно поеду, вам привезу: пусть и другие раненые быстрее поправляются.

Таня с солдатиком поговорила — и забыла. А солдат не забыл, и двадцатого мая заехал в Ковров и передал Тане небольшой — грамм на двести — пузырек с широким горлом и притертой пробкой, наполненный какой-то черной смолой…

Про мумиё Таня Ашфаль кое-что знала, так что подарок ей понравился. Да и проще стало «работать с населением», а этой работы было много: в холле (если этот закуток за дверью можно было так назвать) третьего госпиталя сидел вражеский солдат, который аккуратно записывал все вызовы от страждущих горожан. Стараясь при этом как можно подробнее выяснить причину вызова. Таня, заходя в госпиталь после школы (обычно у нее учеба заканчивалась уже к десяти утра), просматривала этот список — и бежала по адресам самых «неотложных» больных — а по остальным расходились назначенные ею «санитары». Которые выдавали страждущим по столовой ложке «лекарства» или мазали порезы и царапины «мазью» — после чего практически все болячки проходили. Ну да, ядреная смесь дезинфа с альфа-регенератом прекрасно справлялась с любыми простудами (вплоть до пневмонии), а раствор регенератов третьего и седьмого в вазелине практически мгновенно заживлял любые травмы от царапины до трещин в ребрах — однако неприятности с сердечнососудистой системой доктору Ашфаль приходилось «чинить в индивидуальном порядке», и это ее раздражало: время можно было потратить и более плодотворно.

Но заниматься благотворительностью девочка Таня стала не из-за каких-то «высоких чувств». Шэд для подготовки к миссии нужно было точно знать «типовые болезни» нынешнего населения, а Таня Ашфаль просто проверяла качество синтезированных ею лекарств. Однако для этого не было необходимости обследовать каждого жителя города и окрестностей — и Таня Серова методично исключала из числа пациентов мешающих ей «просто недомогающих от голода и бедности» людей. Еще Шэд требовалось, чтобы эти самые люди изготовили много чего, для ее работы нужного — но для этого же люди должны именно работать, а не болеть!

Вообще-то «здоровье нации» основывается на санитарии и гигиене — но это в условиях перехода от первобытного общества хотя бы к оседлому земледелию. А в промышленную эпоху — когда люди чаще калечатся на производстве, чем помирают при встрече с медведем в лесу — это здоровье обеспечивается скоростью оказания неотложной медицинской помощи. Но чтобы помощь эту можно было оказать быстро и качественно, необходимо заранее иметь довольно много информации о каждом гражданине. И собирать эту информацию Таня начала в инструментальном цехе.

Несчастный Миша Шувалов, когда к нему в очередной раз подошла Таня, лишь горестно вздохнул:

— Белоснежка, что тебе на этот раз от меня нужно?

— Я пришла, чтобы выпить у тебя кровь! Но не всю, не волнуйся, я понемножку пить буду.

— Ты у меня уже целый год кровь пьешь! Понемножку-понемножку, а всего уже небось пару ведер выпила!

— Ты не понял: я на самом деле буду из тебя кровь брать. А ты, как комсорг, сделаешь так, чтобы каждый работник цеха мне свою каплю крови отдал, причем добровольно. Можешь их узлом вязать или киянкой по голове оглушать — но до конца недели все мне кровь должны сдать.

— Ты что, реально кровь пить будешь?

— Нет, это для госпиталя, на всякий случай. Сейчас на фронте все только разгоняется, раненых везут все больше — и часто для спасения их жизни требуется переливание крови. Но кровь бывает нескольких разных типов — и было бы очень хорошо, если все будут знать, какая у них конкретно кровь. Пришел раненый, срочно требуется ему кровь, скажем, второй группы положительная — и люди уже заранее будут знать, подходит их кровь или нет. То есть нужно ли им в госпиталь бежать или спокойно продолжать работу.

— Ловко ты придумала!

— Это не я придумала, я просто научилась уже эти группы определять по паре капель. В госпитале и не такому научишься…

— А почему ты всех в цеху проверять хочешь? Ведь некоторые могут не захотеть кровь сдавать, или просто не смогут: я, когда сам сдавал, слышал, что врачи много народу выгоняли потому что «истощение» — а у нас таких… сама видишь.

— Вижу. Но еще я знаю, что если такой истощенный травму получит, ему переливание тоже может жизнь спасти. Но это если уже известно, какую кровь ему вливать можно. А у нас в цеху сколько народ травмируется?

— Ну ты прям как настоящий доктор говоришь!

— В смысле?

— Правильно говоришь и понятно. Ты у людей кровь сосать где собираешься? В медсанчасти?

— Медсанчасть далеко. Зачем людей от работы отрывать? В каморке начальника цеха: я завтра пионеров приведу, они все там вымоют-вычистят…

— Он не пустит.

— Дополнительное тебе поручение: сделай так, чтобы пустил. Ладно, я в госпиталь, завтра с утра встретимся!

Глава 9

Товарищ Завьялов — первый секретарь райкома — очень хорошо прочувствовал на себе старинную русскую пословицу «кто везет — на том и едут». Стоило району перевыполнить план посевной — и опытного руководителя тут же перевели на восстановление Советской власти в освобожденных районах (хотя он, как секретарь именно «городского» райкома, вообще отношения к посевной не имел). А в Ковров первым секретарем назначили еще не до конца выздоровевшего замполита дивизии с Ленинградского фронта товарища Егорова. Чему сам Федор Савельевич был абсолютно не рад: он все же искренне считал, что его место — на фронте. Но начальству виднее.

И не только начальству: первые же его попытки приступить к руководству районом натолкнулись на яростное сопротивление со стороны уже сельского райкома: оба, хотя и сидели в одном здании, формально подчинялись обкому в Иваново — но каждый своему заместителю секретаря обкома, которые, судя по всему, не очень-то и ладили. А поруководить городом ему не давал секретарь парторганизации завода, которая во-первых сама была «на правах райкома», а во вторых в которой числилось больше девяноста процентов коммунистов города. И впервые в своей карьере Федор Савельевич не знал, что же ему делать. Поэтому товарищ Егоров сидел в своем кабинете и размышлял о том, что писать в просьбе все же направить его на фронт. Но внезапно дверь распахнулась…

То есть дверь распахнулась именно внезапно: секретарша обычно в эту дверь стучала прежде чем войти, а все прочие в нее входили лишь после доклада этой секретарши, оставшейся ему от товарища Завьялова. А тут она распахнулась без стука и в кабинет буквально ввалился молодой парень, причем Федору Савельевичу показалось, что его вообще в кабинет впихнули.

— Вы… по какому вопросу, товарищ? — в армии даже к замполиту дивизии имел право с вопросами любой боец обратиться, так что небольшая оторопь, вызванная таким внезапным визитом, у него уже прошла.

— Я… это… я инженер с завода, строитель. И обратился к директору, а он меня послал…

— Ко мне? — товарищ Егоров всерьез удивился, ведь на заводе и свой «райком» имелся.

— Нет… он меня послал… вообще.

— И вы решили, что это здесь находится? — Федор Савельевич сразу понял, куда визитера мог послать товарищ Курятников, ведь и его самого тот пару раз уже… посылал.

— Нет, но Белоснежка сказала, что вы вопрос можете решить. Я ведь инженер, строитель…

Дверь снов открылась, но не так резко, как в первый раз, и в кабинет тихонько зашла девочка. Санитарка из госпиталя, но почему-то в рабочем комбинезоне… Ее Федор Савельевич вроде в госпитале видел раньше, хотя и нечасто.

— Яров, ты когда нормально разговаривать научишься? А где Георгий Михайлович?

— Я за него, — ответил Федор Савельевич, — уже неделю как товарищ Завьялов в освобожденные районы убыл.

— Навсегда?Неважно. Значит так: на стройках не хватает цемента.

— Боюсь, с цементом райком помочь…

— Сначала дослушайте. Цемента нет, зато есть неплохое для него сырье, причем много. Глину у кирпичного завода копать-не перекопать, а известняк… значит так: ваша задача — добиться передачи деревни Мелехово под управления города, будем там поселок городского типа ставить, причем сразу как городской район, — сообщила эта девочка так, как будто имела право распоряжаться. И, глядя на недоумевающего секретаря райкома, пояснила: — Там известняк еще с царских времен ломают, можно карьерчик расширить и его уже для изготовления цемента применить.

— Насколько я знаю, чтобы сделать цемент, требуются еще и печи какие-то… соответствующие, и другое оборудование…

— У Белоснежки один немец сказал, что умеет строит шахтные печи для обжига клинкера, — подал голос инженер Яров, — впрочем, я и сам уже посмотрел в справочниках, это мы выстроить сможем, причем еще до осени. А оборудование — товарищ Курятников сказал, что если горком согласует открытие карьера и передачу его городу, то металлоконструкции он на заводе изготовить разрешит, на субботнике или еще как-то так.

— И с кем согласовывать?

— С сельским райкомом даже пробовать не стоит, там такие дуболомы… — снова в разговор вступила девочка, — мне, чтобы немцев к посевной привлечь, пришлось через НКВД договариваться. Так что берете обоснование… Яров, ты ведь бумажки свои опять в машине оставил, хорошо что я вспомнила и принесла. Берёте вот это обоснование, едете в Иваново — там как раз народ вменяемый, получаете распоряжение по Мелехову — и все счастливы.

— Девушка, извините, а вы-то тут каким боком?

— А я, между прочим, начальник исследовательской химлаборатории завода, которую товарищ Яров мне даже начать строить все не соберется потому что цемента нет. Яров, расскажи товарищу первому секретарю, что ты там в обосновании придумал, а я пошла: мне два вагона немецких подранков привезли…

Закончив с инженером, Федор Савельевич воспрянул духом: теперь у него появилось дело, которое он сможет исполнить. И, судя по всему, по его окончании будет и много других дел. Так что он, в порыве вдохновения, проводил товарища Ярова до лестницы — однако, возвращаясь в кабинет, все же не удержался и поинтересовался у секретарши:

— А почему вы впустили товарища Ярова без доклада?

— Так его Белоснежка привела. И в кабинет впихнула, а потом — видать что-то в машине забыла — сбегала вниз.

— Она сказала, что работает начальником лаборатории на заводе…

— Это ее Курятников назначил, когда запрос пришел на автора нового клея для сапогов. Там еще премию большую прислали, так Белоснежка ее всю как раз на лабораторию и потратила. То есть оборудование всякое купила, химикаты — а ставить-то все это пока некуда. Вот она и суетится, чтобы новый корпус лаборатории быстрее выстроили.

— У нее сестра в госпитале работает? Я там видел санитарку с такими же волосами.

— Нет у нее сестры, это она в госпитале тоже работает. Только она не санитарка, а старшая медсестра.

— Так вот про каких подранков она говорила…

— Ага. Ей всех тяжелых несут: у нее раненые вообще не умирают.

— А вы-то откуда все это знаете?

— Так это Белоснежка, ее в городе каждый знает. Она еще по своей воле по домам за больными ходит, лечит всех.

— А я ее в госпитале и видел-то пару раз…

— Так в госпитале она ночами дежурит, все ночные раненые — ее крестники. И немцы в третьем госпитале. Ну и тяжелые конечно…

— Выходит, героическая девушка… и днем работает, и ночью. Сколько же ей лет? Выглядит-то девчонка девчонкой.

— Да уже четырнадцать. Мы тут думаем, что ей на следующий день рождения подарить…

— Что, для девочки так трудно подарок найти, что даже райком с этим помочь не может?

— Этой — очень трудно. Товарищ Завьялов хотел вроде автомобиль ей в пользование передать горсоветовский, но заводчане для нее машину уже сделали. Лабораторию на заводе, думаю, до следующих ее именин все же этот Яров поставит: это он перед начальством пенек-пеньком, а на стройке — орёл! Но что еще ей подарить можно, мы пока не придумали… Хотя… Вы знаете, если в области договоритесь у нас еще один лагерь для пленных устроить — это будет для нее хорошим подарком. У нее эти немцы так работают — куда там победителям соцсоревнования с ними тягаться! Опять же, огороды такие на заливных лугах разбили: мужики говорят, что капусты всему городу и району на целый год хватит. А редиску уже в школы бесплатно носят и в ОРСе продают по довоенной цене…

Наталья Егоровна, судя по сияющим глазам, была готова еще долго рассказывать о свалившихся на город благодаря этой Белоснежке благах, но работа есть работа и слушать секретаршу Федору Савельевичу было просто некогда. Так что он буквально забежал в кабинет, взял принесенную инженером Яровым папку с бумагами и, бросив через плечо «Я в область, вернусь… когда вернусь», быстро спустился по лестнице. Прикинув, что до Иваново ехать на машине больше двух часов — и время, чтобы обдумать кучу новой информации, у него будет. А может быть, останется и время для обдумывания того, как город получше обустроить. Хотя… что тут думать: если в городе выстроить хотя бы небольшой аэродром… ну да, силами новых немецких военнопленных. Ведь эта девочка как-то умеет их мобилизовать на разные работы?

Товарищу Егорову повезло: к его приезду первый секретарь обкома как раз освободился… не то, чтобы совсем освободился, а решил, наконец, выкроить полчасика чтобы пообедать — и пригласил Федора Савельевича присоединиться:

— Ну, что там у тебя?

— Поступило предложение с мест выстроить методом народной стройки небольшой цементный завод, техническое обоснование уже составлено…

— Это Серова предложила?

— Кто? Нет, инженер Яров со второго завода, строитель. Он говорит, что для этого нужно лишь переподчинить городу деревню Мелехово: там известняк для цемента подходящий.

— А добывать его кто будет? Пушкин?

— Предлагается для этого использовать пленных немцев, в связи с чем они просят еще один лагерь в городе организовать.

— Ну, про пленных — это не ко мне. Хотя… я поговорю с облНКВД, решим вопрос. А почему с заводом в область примчался? Своими силами решить нельзя было?

— Эта девочка сказала, что в сельском райкоме одни дуболомы сидят, с ними ничего не согласуешь…

— Так все-таки Серова! Так бы сразу и сказал. Ладно, только мы иначе поступим: есть мнение, что три райкома в Коврове все же многовато, так что сельский мы ликвидируем — тем более что в освобождаемых районах с кадрами совсем плохо. Как думаешь, справишься ты со всем районом? Хотя что я спрашиваю, у тебя же там Серова…

— Честно говоря, я эту фамилию раньше не слышал — но и на город я всего неделю как назначен.

— Значит, скоро услышишь. Это главврач третьего госпиталя, где немцев раненых лечат. Тетка, по всему видать, суровая, мне на нее по две жалобы в день присылают — но немцы вылеченные у нее так работают, что хоть «За трудовое отличие» каждому на грудь вешай.

— А жалобы тогда о чем?

— Пишут всякие… обижает словесно военных врачей перед лицом младшего состава.

— Это как?

— Я записал, самому при случае такое использовать не стыдно: рукожопый долбоклюй, белый принц на деревянном коне, ну и в этом роде. Говорят, еще любит пинаться больно, но на это жалоб не было: видать, самым стыдно, что их женщина отпинала. Ты с ней подружись… она вроде беспартийная, так что не покомандуешь — а району она пользы много принести может: ее на госпиталь сам Бурденко поставил, так что через нее по медицине району, да и области можно кое-что получить при необходимости. Ладно, доедай спокойно, потом к секретарю зайди — я постановление через полчасика уже подготовлю. И, знаешь что… если с ней подружиться у тебя не выйдет, ты мне на нее жалобы не шли: их и так хватает. Но все же постарайся подружиться.

Таня Серова спокойно стояла у своего верстака в инструментальном цехе и что-то потихоньку точила. Что именно — в цехе никого это не интересовало. Точнее не так: когда мастер цеха как-то поинтересовался, чем это девочка занимается, Таня Ашфаль столь живописно рассказала, как этим кривым ножичком она будет вскрывать черепушки и животы, что мастеру немедленно стало плохо. А девочке ребята изготовили отдельный верстак, поставили его в сторонке — и все старались вообще на нее во время работы не смотреть. Ужасов всем и в жизни хватало, а кто именно у верстака стоит — Таня Ашфаль или Шэд Бласс — снаружи не видно…

Однако иногда случаются и проколы: сегодня к верстаку подошел какой-то лысоватый пожилой мужичонка в гимнастерке, внимательно посмотрел — и, повернувшись, громко поинтересовался у работающего неподалеку Миши:

— Михаил Петрович, чем это тут у вас девушки занимаются в рабочее время?

Тот, не поднимая головы от верстака, пробубнил:

— Белоснежка свои инструменты хирургические делает, ей начальник цеха разрешил…

— Очень интересный у вас инструмент… хирургический получается. Девушка, вы не хотите мне про этот… инструмент поподробнее рассказать?

Даже если обделался по полной, нужно постараться хотя бы удобрение сделать на будущее из полученного дерьма. Так что Шэд, дернув недовольно плечом, ответила:

— Ну да, я пистолет изобретаю. Нынешние-то слишком паршивые.

— И как успехи, позвольте полюбопытствовать? — ехидным голосом спросил мужичок.

— Терпимо. — Шэд быстрыми движениями собрала кучку разложенных на верстаке деталей вместе. Судя по тому, как отреагировал на вопрос Миша, спрашивать мужичок право имел. — Хотите попробовать?

То взял в руки очень необычного вида пистолет, покрутил его, рассматривая со всех сторон.

— Девушка, а вы знаете, что при выстреле оружие испытывает большие механические нагрузки? И что делать пистолеты из карболита просто глупо?

— Знаю, поэтому из карболита их и не делаю. Это полиамид, он вообще прочнее стали. Да и пистолет из него получается на двести грамм легче, чем ТТ, причем вместе с патронами, которых здесь помешается двадцать штук.

— Да что вы говорите!

— Говорить можно много чего, лучше своими собственными глазами посмотреть, что же у меня получилось. Сходим в тир?

— Вы уверены?

— Василий Алексеевич, — вмешался в разговор Миша, — это же Белоснежка, она всегда в своих словах уверена. И может их доказать… Ты что, на самом деле пистолет изобрела? Можно и я с вами в тир?

— Пошли, любитель суровых мужских игрушек, — Шэд достала из верстака четыре уже готовых магазина, — только чур руки к игрушке не тянуть. Сама дам попробовать, но если увижу, что у вас… у тебя, Миша, детство в одном месте играть стало… Заодно и вот это захвати, — она показала на небольшой металлический ящичек, стоящий возле верстака.

— Это что?

— Машинка для перезарядки магазинов. Их можно и вручную, но получается слишком долго. Так что бери и неси!

Пистолета Шэд было очень жалко: она ведь только что довела ствол до нужной кондиции… но раз уж обделалась, то попробуем сделать из дерьма конфетку…

Тир находился в подвале соседнего цеха. Вообще-то на заводе отстреливали все производимое оружие на заводском стрельбище, а тир использовался лишь для отстрела опытных изделий и «контрольных» автоматов, наугад выбираемых из каждой новой сотни — поэтому рабочих там было немного. Когда они зашли, один из рабочих очень обрадовался, увидев девочку:

— Татьяна Васильевна, вы к нам пострелять решили зайти? Давно собирался к вам забежать, спасибо сказать: я почти хромать уже перестал, очень ваша микстура мне помогла — но времени нет, работы очень много…

— Мы вам немного помешаем, можно на пять минут позицию освободить?

— А она и свободна, сегодня в конструкторском тихо, а автоматы только после обеда принесут.

— Вот и отлично. Вы мне не поможете? Пять мишеней на пятьдесят метров…

— С удовольствием.

— А вы уверены, что из вашей этой… игрушки можно попасть в мишень на пятьдесят метров? — все еще довольно ехидно спросил старичок. Таня, высыпав в заряжающую машинку несколько пригоршней патронов, ловко заряжала магазины, а закончив с этим, спокойно ответила:

— Это у кого какие руки, некоторые и с пяти шагов промахнуться сумеют. Готово?

«Надо сделать самую вкусную конфетку», — подумала Шэд и приступила к демонстрации. На каждый магазин она смогла потратить секунд по семь, меняла их тоже очень быстро. То есть старалась менять быстро, но — отвычка… впрочем, получилось все же неплохо. Когда рабочий тира принес бумажные мишени, старичок долго и с явным недоумением разглядывал бумажные листы, в центре которых, в круге диаметром сантиметров десять, были пулями выбиты вензеля: буква «С» и над ней, наполовину ее перечеркивая, буква «Т».

— Не ожидал, честное слово, удивили вы меня. Сразу видно, что… игрушку вы изготовили замечательную.

— Терпимую, у нее все же куча недостатков. Пластик держит температуру до двухсот градусов, поэтому больше пяти магазинов подряд, то есть как я сейчас стреляла, использовать не рекомендуется. Да и ресурс маленький, секунд тридцать всего. Если за пистолетом ухаживать нежнее чем деревенский парень за девицей, которую сосватать хочет, хорошо если до сорока секунд растянуть ресурс получится. И даже если ствол заменить, больше минуты-полутора не выйдет.

— Но вы, вроде бы, стреляли больше тридцати секунд.

— А про рабочий ресурс говорю. Пуля в стволе летит примерно одну тысячную секунды, чуть даже меньше. То есть если без изысков, то пистолет выдержит примерно сорок тысяч выстрелов, а с плясками вокруг него — тысяч шестьдесят. И все, потом его только выкидывать.

— Хм… интересные у вас представления о ресурсе. А мне можно его самому попробовать?

— Конечно, — Таня протянула ему пистолет и предупредила:

— У него отдача более плавная, чем у «ТТ», а предохранитель интегрирован в спусковой крючок, так что просто нажимайте на него спокойно, а как пальцем почувствуете, что предохранитель утоплен, то дальше на ваше усмотрение. И после второго подряд выстрела запускаются турбинки охлаждения ствола, ствол немного при этом вниз ведет… думаю, вы сами почувствуете.

Старичок отстрелял магазин, поднес пистолет к уху, вслушиваясь в тихий шум турбинок:

— Хм… ухом шум почти не слышен, а рукой чувствуется… в общем, интересная у вас игрушка получилась. Но, боюсь, с технологичностью…

— В серийном производстве трудозатраты примерно раз в двадцать меньше, чем у «ТТ». У меня сейчас пресс-машина заправлена, если есть возможность потратить полчаса, я вам покажу как за пять минут изготовить все детали… почти все, кроме ствола, ударной группы и пружин, за пять минут для десяти пистолетов.

— Я с удовольствием посмотрю, но если можно, то завтра. А пока вы не позволите мне этот пистолет с собой взять? Посмотреть повнимательнее…

— Берите. И творите с ней что хотите: я себе еще сделаю. А показуха тогда только на той неделе будет, я на заводе просто раньше не появлюсь. Миша вас заранее предупредит, когда именно. Миш, зарядную машинку здесь оставь, ей и рожки к автоматам заряжать можно…

У Тани до конца недели точно свободного времени не предвиделось: Иван Михайлович сообщил, что в ковровские госпитали приезжает какая-то комиссия из Москвы. Собственно, Тане до комиссии вроде дела и не было, но старый доктор думал иначе. То есть он думал, что это комиссии будет дело до Тани.

И в целом он не ошибся: Николай Нилович Бурденко к Коврову проявлял повышенный интерес. Сначала — следил за тем, как в спешно учрежденном «учебном госпитале» обучаются медсестры и врачи, чуть позже — лично курировал строительство «четвертого госпиталя», а в конце июня, получив очередную сводку по результатам работы госпиталей, очень заинтересовался тем, что во всех трех госпиталях Коврова был нулевой процент смертности пациентов. А, запросив дополнительную статистику, с удивлением обнаружил, что в городе и уровень заболеваний населения колебался в районе статистической погрешности. Мимо такого феномена он спокойно пройти не мог и приехал лично выяснить, что же такое в городе происходит.

Пермский поезд прибыл в Ковров около часа ночи, и на вокзале Николая Ниловича встретил лишь пожилой начальник первого госпиталя. Явно уставший, он сразу предложил Бурденко отправиться переночевать и все прочие дела отложить на позднее утро.

— Почему именно на позднее? — не удержался от вопроса Главный хирург армии.

— А сейчас все врачи сейчас на конвейере стоят.

— На заводе, что ли?

— Нет. Вечером санпоезд пришел, раненых очень много, в том числе и тяжелых, все врачи в операционной. Мы сейчас их обработку как раз на конвейере и ведем, это получается втрое быстрее… и качественнее, конечно.

— Хм… а посмотреть ваш этот конвейер можно?

— Конечно. Только сразу предупредить хочу: смотреть вы будете через окно, никакие советы давать даже не пробуйте: вам же хуже будет.

— Тем более интересно. Далеко идти?

— Да вон туда, в наш госпиталь. Посмотрите, а заодно и перекусите: у нас после конвейера всегда ужин организуется, а хирургам, мне кажется, будет интересно с вами поговорить. Выдержите еще часа полтора без сна? Народ по люлькам сегодня, похоже, не раньше трех разбегаться будет.

Но Иван Михайлович повел Бурденко не в старую больницу, а в стоящий за ним клуб железнодорожников, пояснив по дороге:

— Таня организовала несколько субботников, в зрительном зале бывшем специально для конвейера операционную устроила. Теперь очень удобно стало ранбольных обрабатывать…

Николай Нилович с некоторым удивлением рассматривал большой зал, в котором размещалось сразу восемь операционных столов. В отделенном огромным окном от зала коридоре стояло десятка два медицинских каталок с ранеными, и возле каждого стоял, видимо, санитар в светло-бежевом комбинезоне, а вдоль стены сидело несколько человек в таких же комбинезонах, но уже бледно-зеленого цвета. А в операционной люди были одеты в комбинезоны белые и голубые… Несмотря на стекло, все, проходившее в операционной, было прекрасно слышно — а Иван Михайлович, увидев удивление на лице Главного хирурга, показал на коричневые коробочки, висящие под потолком:

— Тут у нас динамики спрятаны, ведь нужно, чтобы каждый слышал распоряжения дирижера конвейера.

Действительно, все слышно было прекрасно — но то, что было слышно, удивляло Бурденко еще сильнее. Хотя, безусловно, больше всего его удивило то, что «дирижером» была уже знакомая ему девочка, стоящая у шестого по счету стола:

— Ляля, шить, потом во второй отстойник. Следующий! Подготовку пока задержать, я скажу когда… — и стол, который оказался все же именно каталкой, переехал на седьмое место, а к девочке подъехала каталка с пятого. На которой лежал пациент с открытой уже раной…

Неожиданно один из санитаров в бежевом громко сообщил, причем почему-то на немецком:

— Седьмая очередь, у нас остановка!

В ответ девочка громко произнесла слово «цайт», а затем, уже на русском, «Швабра, дефибриллятор, начинай с пятнадцати, отсчет каждые десять секунд», причем все это она сказала, не отрываясь от операции. А спустя несколько секунд, когда девушка в зеленом костюме, подкатив к лежащему в коридоре раненому какой-то ящик, громко сообщила, что «есть контакт», девочка, оторвавшись от операции, распорядилась (опять по-немецки):

— Дитрих, заканчивайте тут, — и выбежала в коридор. Там осмотрев раненого, вынесла вердикт:

— Двести кубиков крови, рану анестезином блокировать, — а на попытку возражение со стороны «зеленого» медика усталым голосом сообщила:

— Я все равно вытащу, но болевой шок его не постигнет. Швабра, совсем устала? Мышка, Швабру срочно подменить! — и снова бегом вернулась в операционную, где к ее месту перекатили уже следующую каталку.

Изрядно обалдевшему от всего увиденного Николаю Ниловичу Иван Михайлович пояснил:

— Сегодня день сумасшедший, наши хирурги выдержать не могут такого наплыва, так что дирижером сегодня у нас Таня. Шутка ли, больше девяноста неотложных ранбольных за день!

— И вы всех сегодня решили прооперировать?

— Таня сказала, что эти ждать не могут.

— А врачи? Они сколько операций смогут сделать?

— Ну, на конвейере Таня разрешает стоять не больше четырех часов, так что на каждого приходится до сорока человек.

— Сколько⁈

— Это же конвейер, тут каждый исполняет свою часть операции. Первые два стола — это медсестры, подготавливают операционное поле. Седьмой и восьмой — раны зашивают, там тоже медсестры. Четвертый и пятый — делают предварительные разрезы по схеме, Таня собственно операцию выполняет…

В это время из динамика снова раздался голос девочки:

— Дитрих, похоже, выдохся. Будите Дылду, пусть часок потрудится вместо Дитриха.

Одна из сидящих у стены девушек подскочила и, пробегая мимо «наблюдателей», поинтересовалась:

— Вам тоже?

— Да, — коротко ответил Иван Михайлович.

— Что «да»?

— Для бодрости сейчас кофе принесут и виноградный сок. Очень, знаете ли, помогает взбодриться. А Байрамали Эльшанович ведь спросонья, ему тоже нужно быстро проснуться.

— Это она его «Дылдой» обозвала?

— Не обозвала, а назвала. На конвейере у каждого есть свой позывной, что ли — короткий, чтобы время зря не терять. Я, например, Дедом зовусь — но меня на конвейер редко допускают, я же не хирург…

— Интересно, а Швабра, или эта, как ее, Мышка?

— Швабра — это у нас лучшая медсестра в реанимации, а позывной у нее такой, потому что зачищает промахи других врачей. Мышка — это Мария Степановна, ее Таня так назвала потому что она — самая высокая женщина в госпитале. Есть еще Лысый — у него шевелюра — любая барышня обзавидуется, но Таня сказала, что «Курчавый» слишком долго произносить… И никто не обижается: все же понимают, что это для дела полезно. А Байрамали Эльшанович себе позывной сам выбрал.

— А кто кроме Тани у вас дирижером?

— Когда раненых немного, то или Байрамали Эльшанович, или, реже, Дитрих. А когда много, как сегодня, например, то только Таня. Кроме нее никто не может восемь часов у стола простоять.

— Она что, все время одна оперирует⁈

— Нет, только когда большое поступление. Но у нее организм молодой, для нее восемь часов у стола — вообще легкая разминка, тем более что утром она не оперировала, на заводе что-то делала. Сами увидите: завтра хирурги и сестры операционные хорошо если к десяти проснутся, а Таня в восемь уже у себя в госпитале работать начнет: немцев-то раненых тоже немало привозят…

— Я бы хотел с ней поговорить… собственно, и приехал я в известной степени из-за нее. Но раз уж она так сильно занята, попробую поговорить завтра. То есть уже сегодня утром.

— Разве что в обед: до полудня она у себя в госпитале будет или в лаборатории на заводе. Досматривать будете? Осталось еще девять человек, это примерно минут на сорок. И ужин…

— Нет, я, пожалуй все же посплю, не хочу людям мешать высыпаться. Гостиница далеко?

— Честно говоря, я вам гостиницу даже не бронировал. Не очень она хорошая…

— Мне и в землянках ночевать доводилось.

— Да знаю я. Просто у нас в госпиталях для дежурных врачей спальни куда как получше, и тараканов с клопами нет, да и перекусить всегда найдется чем.

— Совсем клопов нет?

— Совсем. И тараканов нет: Таня какую-то смесь цветочную сделала, все насекомые из здания убегают. Если не ошибаюсь, там пиретрум, еще что-то — но, главное, теперь насекомых у нас нет.

— Ну что же, показывайте, как тут у вас доктора отсыпаются…

Глава 10

Утром дежурный санитар, оказавшийся, к удивлению пожилого хирурга, немцем, проводил его в небольшую столовую — где уже сидело несколько человек из персонала госпиталя. Столовая была действительно очень небольшая, так что Бурденко подсел за столик к Байрамали Эльшановичу, который уже завтракать явно заканчивал. А когда повариха принесла ему тарелку с завтраком, он с подозрением в голосе поинтересовался:

— Это тут специально для меня такой завтрак приготовили? У вас, я смотрю, мяса в тарелке не было.

— Ну что вы, это нас почти всегда теперь так кормят, а уж после аврала каждый раз. Просто у нас в Азербайджане свинину есть не принято — зато лично мне на обед курица будет. А вот салат сегодня почему-то не приготовили!

— Не приготовили потому что Катя ужин вчера готовила и не пришла еще! — сварливым голосом сообщила повариха. — Совсем девку замучили!

— А Таня…

— А Таня — не девка, она, может, вообще ангел небесный!

— Ангел-то ангел, но ест как тигра, — усмехнулся богатырь от хирургии, — и почему только вся эта еда у нее ни в рост, ни в вес…

— Работает она много… — уже с некоторой грустью в голосе сообщила повариха, — вы бы ей объяснили, что надо и отдыхать хоть когда. Других-то она вовсе не слушает… А сегодня она будет? Я бы ей борщ сварила, борщ она любит.

— Варите, на обед она точно к нам придет: немецкая пища ей совсем не по нраву.

— Почему немецкая? — спросил Бурденко.

— Да там в третьем госпитале у нее повар как раз немец, — ответила повариха, — а он кроме капусты, ничего и готовить не умеет. Хотя сосиски у него и неплохие…

Бурденко с сомнением посмотрел на тарелку, на которой делал приличный такой эскалоп и немаленькая порция картофельного пюре:

— А у раненых какой рацион?

— Почти такой же. Это у нас с подсобного хозяйства продукты, Таня немцев своих, кто из баров…

— Из бауэров! — поправила азербайджанца повариха и, взглянув на него, быстро ушла у себе на кухню.

— Из мужиков, значит, — миролюбиво продолжил тот, — так вот, она их сорганизовала в такое хозяйство. Они редиску выращивают, капусту, свеклу с морковкой, помидоры даже — а еще свиней и кур. Таня по деревням скупила поросят… она тогда премию получила большую, еще в прошлом году, а сейчас у нее штук шесть свиноматок и на откорме больше полусотни поросят. Она с колхозов за работу немцев в посевную тоже поросятами брала, и теперь пару раз в неделю для госпиталей по поросенку на ферме забивают. Она сказала, что за уборочную тоже поросятами брать будет, так что где-то с октября с фермы будет по свинье в день. Но это потом, а сейчас в дополнение к свиньям нам бауэры эти в день десяток кур еще забивают. Раненым, у кого диета специальная, ну и мне… и еще двоим татарам, кто традиции свои блюдет.

— А вы мусульманин?

— Я — коммунист! Но мне Таня жареное мясо есть вообще запретила, сказала, что мне даже думать про кебаб противопоказано года два… после остановки сердца.

— Да, я вчера спросить хотел, но забыл: в операционной была какая-то «остановка»…

— Она и есть. Но теперь Фриц… это его так зовут, Фриц Рихтер, он радиотехник, так вот он сделал по указанию Тани прибор чтобы сердце перезапускать. Дефибриллятор называется. Прибор разрядом тока сердце запускает, а Таня мне его тогда ударом пятки в грудь это сделала. И, пока прибора не было, мы тоже пациентов били… ну а теперь все по науке, пациенты, которые свидетели, жалоб в обком не пишут, а то, что током больнее бьет — те, кому повезло, об этом и не знают: мертвым не больно.

— Это тоже Таня придумала?

— Да, затейница она та еще.

— А кому в голову пришло эту затейницу ставить на операции, да еще на этот ваш конвейер?

— Так конвейер тоже она придумала. Правда, поначалу я обычно главным оперирующим хирургом был, но после того, как ко мне прибежал Дитрих с просьбой научить и его делать операции на открытом сердце… оказывается, она сделала, взяв его ассистентом, а немец решил, что это я Таню научил…

— Не понял, она что, на сердце операцию сделала?

— Подозреваю, что даже не одну. Мы-то только потом выяснили, что она в приемной давно уже операции делала самостоятельно. То есть и раньше знали, но думали — пустяки какие-то, вроде швы наложить или что-то в этом роде. А оказалось, что часто при ночной сортировке она неотложные — то есть самые трудные — тоже делала. И у нее ни разу неудачи не было. Поэтому как новую операционную сделали, то… в общем, отказать ей никто не смог, а при аврале кроме нее никто бы и не справился.

— Интересная у вас девочка… может, из-за нее у вас санитарные потери и прекратились?

— Именно. Оказалось, что в ночные дежурства она обходы в госпитале делала, кого-то долечивала после не самых удачных операций, а иной раз и переделывала за хирургами. К тому же она какие-то свои лекарства применяет…

— Какие именно? Я слышал, она какой-то ибупрофен… кстати, где она его берет?

— Ибупрофен она сама делает, у нее на заводе экспериментальная химлаборатория. А другие… мы их сейчас тоже применяем, но откуда они у нее — хрен знает. Она не говорит. То есть говорит, что средство «народное», а мы больше и не спрашивали. Работает — и хорошо. Вы лучше у нее сами спросите. За обедом: борщ у нас хорош, бульон для него на свиных косточках — а вареное мясо мне можно. И вы отведайте…

Когда Николай Нилович пришел на обед, Байрамали Эльшанович сообщил:

— Таня сказала, что сюда не придет, очень устала: у нее сегодня два десятка операций было. Не сложных, но все же. Но вас она ждет, пойдемте, я как раз ей обед занесу. Это в старом корпусе, тут совсем рядом.

На вопрос Бурденко у Тани Ашфаль был уже подготовленный ответ:

— Я использую раствор мумиё для скорейшего заживления ран и переломов. А в качестве антисептика… я сначала попробовала экстракт тысячелистника, а потом стала проверять, что же в нем такое антисептическое водится. Оказалось, в тысячелистнике много азулена, который микробов и убивает, а я поискала и нашла, как этот азулен оттуда экстрагировать. Чистый, правда, в воде почти не растворяется, но если за чистотой экстракта не гнаться, то с какими-то эфирными маслами из тысячелистника, которые азулен в раствор тянут, неплохо выходит. Траву мне эту пионеры стогами таскают, так что антисептика могу сколько угодно сделать: на госпитали нам хватает и населению остается.

— Понятно, с тысячелистником это давно известно — хотя я и не думал, что так хорошо это работает, а про мумиё я слышал, но, признаться, думал, что это из области восточных сказок. А оказывается — правда. Жаль, никто не знает, где это мумие искать в промышленных масштабах.

— Мумиё — дерьмо.

— Но вы же сами говорите, что работает!

— Нет, вы неправильно поняли. Мумиё — на самом деле дерьмо, мышиное.

— То есть, по вашему, достаточно набрать мышиного дерьма…

— Опять нет. Мумиё — это действительно мышиное дерьмо, но отнюдь не любое. И даже не всегда. Раз в несколько лет в горах специальные мыши — песчанки, но тут я точно не помню — от хороших урожаев трав сильно размножаются. А если на следующий год случается неурожай, то эти мыши начинают жрать ягоды можжевельника, которые в мирное время горькие и противные. Но голод — не тетка, мыши жрут эти ягоды — и в их дерьме появляются разные ферментированные внутри мышей можжевеловые смолы и масла. Но и это еще не мумиё. Нужно, чтобы это дерьмо еще с год-два полежало на солнышке, промерзло зимой, несколько раз промокло-высохло, а потом то, что осталось, должно потихоньку просочиться сквозь камни и песок, набраться разных микроэлементов — и затем начать вытекать наружу. Если все условия окажутся благоприятными, то получится очень даже целебный продукт — вот только случается так хорошо если раз-два в столетие, а бывает, что и раз в двести-триста лет. Мне один раненый, которого я вылечила, в благодарность принес из дому — он из Душанбе родом — пузырек грамм на двести этого мумия, которое еще его прадед где-то насобирал. Мне — повезло, но найдется ли еще что-то подобное при нашей жизни — вопрос весьма спорный. Древние медики специально писали, что «настоящее» мумие склеивает свежую сырую печень — а вы же знаете, что печень склеить вообще ничем невозможно.

— Ну да, невозможно.

— Они, я имею в виду древних, не врали: то, что мне этот солдат принес — склеивает. То есть склеивало, я уже все по этим древним рецептам развела и больше на ерунду его тратить не буду. На одну рану средней серьезности уходит миллиграмм тридцать-пятьдесят, у меня в сутки до пяти грамм уходит — а пузырек был очень маленький. Мне, конечно, по восточным рынкам еще этого дерьма мышиного насобирали бывшие пациенты, причем довольно много — но особой пользы от него я уже не заметила.

— Вы так воодушевляющее начали — и так разочаровывающее закончили…

— Ничего, вот вырасту, в университете каком-нибудь поучусь, химию выучу — и синтезирую все составляющие мумия. Что-нибудь — да заработает!

— А зачем ждать? Дайте мне кусочек, я найду хороших химиков.

— Вам бы раньше зайти… Хотя есть у меня один образец, который тоже ранозаживлению способствует. Хуже, чем душанбинский, но хоть так. Его забирайте, пусть ваши химики попробуют выделить какие-то тонкие фракции… Или с исходными арчовыми ягодами пусть поработают: масла можжевельника и сами по себе — лекарство мощное.

— Обязательно. А вы-то откуда про мумиё все знаете?

— Я, оказывается, когда-то читала, какой-то востоковед писал что ли, или врач с востока. Мне когда этот раненый рассказывать начал, я и вспомнила: у меня бывает, что я что-то вспоминаю по аналогии. Когда в Ленинграде в госпитале рабо… помогала, печку мы топили в том числе и книгами, тетрадками всякими — а я их, перед тем как в печку впихнуть, иногда читала. А теперь вспомнила, причем даже вид странички вспомнила: ручкой написано было, с буквами дореволюционными. Что-то мне ваше лицо, Николай Нилович, не нравится.

— Ну да, постарел, это раньше красавцем был.

— Опять нет: у вас что, давление пониженное?

— Есть немножко…

— Ну-ка, дайте я глаза ваши посмотрю, — Таня Серова протянула руки и пальцами опустила хирургу нижние веки…

Когда доктор Бурденко открыл глаза, он почувствовал, что лежит на кушетке, а Таня прижимает ему к сгибу руки ватку.

— Что случилось?

— Что-что… вы тут, как гимназистка юная, внезапно узнавшая, что она беременна, сознание потерять изволили: я же говорила, что давление у вас пониженное… слишком. Ну ничего, кубик адреналина — и все в порядке. Вот, выпейте — это сок яблочный. Яблоки, конечно, дички, так что особого удовольствия сок не доставит, однако — витамин. Вы, наверное, спешили, когда борщ ели?

— Ну… да.

— И не волнуйтесь: вы не первый гипотоник, кто после борща Никитишны сознание терял. Кровь к желудку приливает, к кишечнику — вот голове и не хватать начинает, особенно с отвычки к сытному сладкому продукту. Замечали наверное, что после сытного обеда в сон тянет? Это кислорода мозгу меньше поступать начинает. А у гипотоников эффект посильнее чувствуется. Но вы можете теперь быть совершенно спокойным: организм к хорошему быстро привыкает, в ближайшие год-два больше ничего такого у вас не случится. Сок вам не понравился: все же горьковат, по лицу вижу. Возьмите конфетку, — Таня открыла ящик тумбочки, в котором лежала огромная куча карамелек, — и не стесняйтесь: мне раненые так и норовят конфетку подарить, а отказываться нельзя, они обижаются…

— Вы отдохнули? Я у вас кое-что еще спросить хотел.

— Нет еще, а что? Мне просто сейчас опять в мой госпиталь бежать надо: новая группа медсестер уже копытом бьет, их учить пока энтузиазм из них не вышел, нужно.

— А сюда вернутся, часиков, скажем в шесть…

— Договорились, в шесть буду. А пока еще посплю минут двадцать…

Когда Бурденко ушел, Таня Ашфаль довольно улыбнулась: получилось всадить в этого очень полезного стране дядьку сразу пять основных регенератов, и он еще лет десять будет бодр, здоров и весел. А потом… для синтеза омеги возможностей заводской лаборатории всяко не хватит, но мир не отграничен Ковровским заводом номер два. А для выхода за пределы завода время еще есть, хотя и не очень-то и много…

Таня, рассказывая Бурденко про мумиё, не особо и фантазировала: регенерат-два когда-то и создали, исследуя действие некоторых видов «горного бальзама». Об этом рассказывали в медицинской школе, еще во втором ее классе — но современникам-то приходится более «реалистичные» истории выдавать — и тут ничего лучше «восточных сказок» и подобрать нельзя. Хотя бы потому, что такие сказки проверить практически невозможно. Но и предлагать практически бесперспективные поиски «универсального лекарства» как-то неправильно, поэтому пришлось добавить в сказку «нотку разочаровния». Что же до лекарства — тут еще подумать нужно, ведь оно необходимо не только в Коврове: сюда-то один из тысячи раненых попадает…

Николай Нилович, все же решивший поверить девочке по поводу «больше не повторится», занялся другими важными делами. Посетил строительство нового госпиталя, вдумчиво поговорил с майором Фаддеевым, тщательно записал, что на стройке из нужного отсутствует…

А в шесть вечера, собрав свободный от дежурств медперсонал возле большой ординаторской (она, хоть и называлась «большой», и половины медиков вместить не могла), дождался прихода Тани и торжественно объявил:

— Все вы прекрасно знаете, как героически работает Татьяна Васильевна Серова. Но об это знаете не только вы — и советское правительство решило за изобретение шовной машинки наградить товарища Серову медалью «За трудовую доблесть».Татьяна Васильевна, прошу вас подойти, чтобы я вручил, от лица правительства СССР, эту заслуженную награду.

Таня, несколько смущаясь, подошла к заслуженному хирургу и, взяв коробочку с медалью в руки, постаралась выразить свои чувства:

— Ну это, спасибо, конечно. В смысле, правительству спасибо. Но ведь это не одна я старалась, на заводе инженеры и рабочие тоже, и медсестры с врачами, которые теперь ими шьют…

Из толпы стоящих за медиками обитателей госпиталя вышел капитан-пехотинец в форме (в госпитале разрешалось — с подачи Байрамали Эльхановича — в нарушение распорядка тем, кому предстояла выписка, ходить в форме, чтобы ее «обмять»), подошел к Серовой и Бурденко, а затем, отвинчивая с гимнастерки орден, высказал несколько иное мнение:

— Вот вы, товарищ военврач, верно сказали, что мы все знаем, как героически работает доктор Таня. И тем более верно, что знают не только здесь: всего три недели назад сестрички в поезде, думая, что я без сознания, говорили: «если к Тане в Ковров этого не довезем, то инвалидом останется, а то и помрет. А довезем — так и выживет, и поправится». А теперь я не только не инвалид, а уже выписываюсь — и так любой в госпитале сказать может. И я думаю, что медали за такую работу маловато. Вот, дочка, это тебе, — он протянул свой орден Тане, — от всех раненых, кого ты уже спасла и еще спасешь. Он теперь твой, ты его точно заслужила.

Почти все раненые дружно зааплодировали, и у Тани Серовой даже горло перехватило от волнения. Таня Ашфаль мысленно пожала плечами: в Системе она привыкла просто выполнять свою работу, и за это никого ничем не награждали: есть же зарплата, за нее люди и работают. А циничная Шэд подняла руку, дождалась, когда стихнут аплодисменты, и довольно ехидным голосом поинтересовалась у капитана:

— Товарищ капитан, вы, когда подвиг совершили, за который этот орден получили, прямо из боя в расположение за орденом пошли?

— Что? Нет…

— Вот именно. Есть такая наука, называется бюрократия. Она, конечно, зло — но она, прежде чем вам орден вручили, тщательно записала когда, где и как вы орден заслужили. И потом, когда ваши далекие потомки найдут его в ящике стола, они пойдут в архив, откроют соответствующую книгу — и узнают, какой геройский у них был предок. Так что этот орден — он не мой. И даже не ваш, этот орден — ваших потомков, позволяющий им гордиться семьей, страной и героическими предками. Поэтому с гордостью его носите, потому что именно вы его заслужили потом и кровью. А мои награды — они пока еще двигаются в моем направлении через дебри бюрократии. И они от меня не убегут — потому что я хочу, чтобы и мои далекие потомки имели, чем гордиться.

На этот раз аплодировали и пациенты госпиталя, и врачи с медсестрами, да и Николай Нилович присоединился. А Таня (Серова), посмотрев на творящееся вокруг, вдруг выдала:

— Еще раз всем спасибо. Но, надеюсь, все уже достаточно ладошками постучали? Раненым надо режим соблюдать, врачам и медсестрам — этих раненых по палатам и койкам разгонять. Пока, к сожалению, дел здесь у всех слишком много — так что всерьез всерьез праздновать будем потом, после того, как мы победим. На этом мероприятия предлагаю считать закончившимся. Николай Нилович, можно вас на минутку?

— Чуть погодя, мне с Иваном Михайловичем кое-что обсудить надо. Но это недолго, где вас искать?

Отойдя в сторонку, Бурденко поинтересовался у Ивана Михаловича:

— Как у вас с наукой бюрократией дела обстоят?

— По больному бьете! Иной раз до утра сижу, отчеты составляю! Но — соблюдаю, отчеты вовремя отсылаю.

— Я немного не об этом. Вы же каждую операцию регистрируете? Указываете, кто оперировал, какой результат?

— Конечно.

— Тогда я вас дополнительную работенку попрошу сделать, и как можно быстрее. Вы можете подсчитать, хотя бы примерно, сколько операций эта девочка сделала?

— Мне и считать не придется: на вчерашнем конвейере Таня открыла шестую свою тысячу. Это, конечно, только официальные операции, а сколько она потихоньку сделала, посчитать вообще невозможно…

— Что, пять тысяч⁈ А какой процент санпотерь?

— Тут еще проще считать: ноль. Нет у нее санпотерь, вообще нет!

— Ясно… хотя и верится с трудом, но сомневаться у меня основанийнет. Вас не затруднит составить мне официальный отчет по всем проведенным ею операциям?

— Немцев включать?

— Конечно, они что, не люди? В смысле, они же тоже ранеными к вам попали. Когда успеете?

Иван Михайлович почесал затылок:

— Думаю, минимум час понадобится.

— Хорошо. Я Пермским поездом в Москву сегодня еду, в свете выступления этого капитана такой отчет мне будет весьма полезен. И огромное спасибо вам за девочку!

Спустя пару минут Бурденко зашел в «медицинскую» столовую, где Таня в одиночестве медленно цедила из стакана компот.

— Вы что-то хотели сказать, Татьяна Васильевна?

— Да какая я Васильевна, я просто Таня. А сказать хотела. На вчерашнем конвейере я попробовала уже не мумие, а сделанный по тому же принципу экстракт можжевеловый, и динамика у всех раненых почти такая же получилась. У меня сейчас экстракта ведра два, вы с собой возьмете или его вам как-то в Москву переслать?

— Два ведра… немного, но… если сможете переслать, то, наверное, будет проще, я сам-то столько не унесу.

— Не очень-то и немного. На одну рану достаточно попрыскать с полкубика, я вам еще и брызгалок дам, мне на заводе их десяток уже сделали. Но я даже не об этом. У нас тут можжевельника в лесах не заросли, да и ягод на лесном немного. А ведро ягод — это уже десять ведер регенерата. Но арча, то есть можжевельник горный — Байрамали Эльшанович сказал, что в Азербайджане его персидским называют — в горах леса образует, и ягод на нем куда как больше. К тому же ягоды на нем ядренее, в смысле, масел в них больше. Если мне прислали бы ягод с арчи побольше, из Азербайджана или из Средней Азии — в Киргизии арчи вообще заросли такие, что человек пройти не может.

— Я думаю, что можно и так сделать, но, возможно, было бы проще вашу технология прямо в Азербайджане или в Киргизии…

— Я не технолог, и просто не сумею описать как делать правильно. К тому же я экстракт во время приготовления на вкус пробую, нюхаю, чтобы определить когда и как продолжать процесс — а как вкус и запах словами-то описать? К тому же я на заводе для этого и оборудование сделала специальное. А вот если вы мне пришлете парочку химиков-органиков, желательно молодых, только что из институтов, у которых головы текучкой не замусорены, то в лаборатории мы все госпитали страны регенератом обеспечили бы, причем практически сразу!

— Идея интересная, мне нравится. Хорошо, химиков я вам найду. Вам обязательно мужчин или женщин тоже можно?

— Мне все равно. Хотя, возможно, женщин было бы даже лучше: женщины вкусы лучше различают. А лучше парня и девушку: парень будет мясорубку крутить, ягоды молоть — а девушка ему будет плешь проедать, что плохо их мелет. А если найдете мужа и жену — то вообще замечательно! Да, сразу скажу: с жильем…

— Да с жильем везде проблемы.

— Я не договорила: с жильем у них будет отлично. Мне Гюнтер — это немец такой, инженер-строитель — обещал к первому октября жилой дом для работников лаборатории выстроить, так что получат отдельную квартиру. Только я пока не знаю, где стекла для окон взять… однако решу вопрос.

— Считайте, что договорились. И со стеклом постараюсь помочь. Это все, что вам нужно, или для производства еще чего-то не хватает?

Таня посмотрела в потолок, почмокала губами:

— Не то, чтобы критично было, но если у вас получится достать для меня пару тонн олова… на этом закончу, а ты вы убежите в ужасе и вообще ничего мне искать не станете.

— Запугать меня крайне сложно. А вот удивить… вам, Таня, это удалось. Впервые, наверное, за все время Советской власти. Но это и к лучшему, — быстро добавил он, увидев, что девочка нахмурилась, — человек, переставший удивляться, теряет смысл своей жизни. Так что спасибо вам и за это. Я хотел сказать, ещё и за это. А за все остальное мне, боюсь, простым спасибом не отделаться…

Глава 11

Василий Алексеевич пистолет Тани Серовой изучил… ну, как смог, так и изучил. Потому что разобрать его он не смог, да и вообще не понял, как его разобрать можно. Но кое-что выяснить все же удалось: попытавшись нагреть пистолет до упомянутых двухсот градусов в ходе стрельбы, он получил очень удивительный результат. Попытка была не самой сложной: один из лучших испытателей просто начал стрелять как можно чаще, даже не пытаясь прицеливаться. Конечно, магазинов было всего пять, включая четыре «запасных», но принесенная Мишей в тир «машинка для перезарядки» действительно позволяла перезаряжать их за секунды, так что из пистолета можно было стрелять вообще без перерыва. Теоретически, однако где-то на восьмом магазине пистолет «стрельбу закончил». И Василий Алексеевич, при эксперименте присутствующий, даже успел расстроиться тому, что оружие от перегрева заклинило, ведь если проблему не решить, то и испытания продолжить не выйдет — а разобрать пистолет не получилось. Однако спустя несколько минут что-то в пистолете тихо щелкнуло — и оказалось, что стрельбу можно продолжить. Продолжили — но вскоре опять пистолет «остановился», и лишь тогда Василий Алексеевич обратил внимание на надпись на пластине, прикрывающий выбрасыватель: «Перегрев, перекур».

Он еще подумал, что подобный «предохранитель» — не самая лучшая опция для боевого оружия, но она (опция) лишь добавила еще один вопрос в списке, который мысленно составлял для Тани Василий Алексеевич. С нетерпением ожидая, когда девочка снова появится на заводе. Миша сказал, что вроде бы в понедельник с утра — но, бывает, обстоятельства изменяются, причем самым непредвиденным образом. Или наоборот — более чем предвиденным…

В воскресенье вечером врачи первого и третьего госпиталей собрались в своей столовой. День выдался не очень напряженным (то есть вообще ничего важного не произошло), народ слегка расслабился и решил уже в своем кругу отметить награждение Тани медалью. Никитишна расстаралась, приготовила вкусный праздничный ужин — по военному времени вообще роскошный: жареная на сале картошка, салат из помидоров, пирожки с яблоками и даже настоящий китайский чай. Так что «ночная смена» в госпиталь пришла пораньше, чтобы тоже вкусить редких лакомств пока картошка не остыла — но в столовую вбежал какой-то мальчишка в железнодорожной тужурке:

— Телефонограмма срочная, из Второво: на санитарном врачу плохо, у стола упал, возможно имфарт. У нас поезд будет примерно через сорок минут.

— Инфаркт, — машинально поправил мальчишку Иван Михайлович.

— Это двадцать шестой? — уточнила Таня.

— Семнадцатый «тяжелый».

— Кто из врачей?

— А там только Демьяненко остался, при погрузке под бомбардировку попали, Анну Савельевну в Москве сняли, здесь приказано двух твоих практикантов к поездной бригаде добавить. Просто не успели в Москве никого найти.

— Давно пора было этого старикашку в тыловой госпиталь отправить клизмы ставить, — пробурчала Таня, — но ничего, если до нас доедет — вытянем. До госпиталя можем со станции не дотащить, в поезде оперировать буду. Со мной Швабра, Ляля, Тор — дедуля тяжелый, нужен сильный мужичонка его ворочать…

— Я тоже сильный мужичонка, — попытался войти в бригаду Байрамали Эльшанович.

— Команды перечить не было, а раз Дылда успел принять водочки, то пойдет Тор. И ассистентом — Дитрих, он уже знает как это делается. Локомотив сколько менять будут, минут двадцать? Постараемся успеть…

— Санитарный это, — сообщил мальчишка, — паровоз уже готов, у нас санитарным локомотивы минут пять меняют.

— Значит, поедем в Горький и по дороге все доделаем.

— Но тогда Дитриха нельзя: ему побег оформят если город покинет, — растерянно сообщил азербайджанский богатырь.

— Иван Михайлович, вы тогда бегом в НКВД, пусть постановление на командировку выпишут. Мария Никитишна, Байрамали Эльшановичу настойку номер два — он на ночном дежурстве остается, нам с собой по бутылке бодрящего коктейля.

— А это-то зачем? — удивился Иван Михайлович, — доедете до Вязников — и назад, я договорюсь, и вас на любой попутный эшелон подсадят, до девяти дома будете.

— Дед, поезд «тяжелый», Степан Игнатьевич ведь не со скуки к столу сам встал. Гнать его в Горький без врачей…

— Мы же двух практикантов посадим…

— Ага, двух педиатров и гинеколога! Мы. Едем. В Горький. А заодно попробуем конвейер в поезде обкатать. Так, еще Наташу-Няшу в бригаду.

— Конвейер в поезде? Таня, ты дура. Но я горжусь тобой и уже бегу в НКВД…

В понедельник обратным рейсом санитарного поезда в Ковров вернулась только Няша (так в окрестных деревнях называли всех Наташ). Они была не медсестрой, а лаборанткой, которая — из-за сильной близорукости — могла увидеть результат пробы на группу крови без лупы, и делала этот анализ быстрее всех — но вот увидеть, что в поезде нет остальных членов бригады, она не смогла. Иван Михайлович только к вечеру смог найти пропавших, а чтобы их отправить домой, потребовалось вмешательство самого Бурденко. Правда, городской военный комиссар, сажая Таню в поезд, в качестве дополнительного извинения сообщил, что идиотов, арестовывающих военных медиков на вокзале, сразу же, после того, как они в себя придут, отправят штрафниками на фронт…

Одному из упомянутых идиотов показались очень подозрительным два явных фашиста в форме вермахта: ночь прохладной выдалась и Дитрих с Тором накинули свои военные куртки поверх медицинских комбинезонов. Конечно, это было не самой лучшей идеей, но идиотов не смутили даже светло-голубые брюки Дитриха и вовсе белые Тора, а когда Тор на вопрос патрульного что-то пролепетал по-немецки, тот ударил его прикладом. Попытался, но не очень удачно: Шэд напинала и первому идиоту, и второму — который, сорвав с плеча винтовку, приготовился «стрелять в диверсантов». А подошедший на шум офицерский патруль увидел феерическую картину: огромный немец крепко держал в руках светловолосую девочку и жалобно при этом ее упрашивал (на немецком, поскольку на другом общаться не мог):

— Фрейфройляйн Таня, не надо их убивать, они все равно не могли бы меня ударить больно…

Командиру патруля подозрительным показалось Танино удостоверение, но, к его чести, драться он не полез, а очень вежливо пригласил всех в комендатуру «для выяснения обстоятельств» — но «выяснение» сильно затянулось из-за того, что какое-либо удостоверение личности нашлось только у Тани, а она вообще не знала, в какой госпиталь отправили раненых с поезда. Который, пока в комендатуре вокзала пытались разобраться со странными задержанными, от вокзала ушел…

Когда же этот вопрос удалось прояснить, «привокзальный» сотрудник НКВД уже успел составить рапорт начальству «о задержании группы диверсантов на Московском вокзале», так что освобождать Танину команду туда приехал военный комендант города лично. И лично извинился, а уже подсаживая Таню в вагон, тихо поблагодарил:

— Уж не знаю, как вы это проделали, но если опять станет плохо, я сам к вам приеду в Ковров с просьбой о помощи.

— Что проделала?

— Сняла с должностей все руководство Сормовского отдела НКВД. Надеюсь, новое не будет боевых офицеров в кутузку сажать за то, что те с Канавинского рынка продукты в эшелоны тащат через пути напрямки, а не прутся лишний километр через вокзальную площадь…

В Ковров бригада приехала во вторник, ближе к обеду. И прямо на вокзале Иван Михайлович, который очень переживал за девочку, спросил:

— Ну, как там все было-то?

— Довольно паршиво. Пришлось, кроме Дьяченко, еще одиннадцать человек срочно оперировать, но справились. И конвейер в поезде хорошо прошел, я отправила Дитриха инструкцию для поедных бригад писать. Я вот думаю, что Тора нужно отправить на курсы медсестер… в смысле, медбратьев: у парня явный талант. Только учителя русского найти бы ему толкового — но, надеюсь, в свои девятнадцать он еще сможет русский освоить.

— Немца на наши курсы?

— А он наполовину швед, Торвальдом же его не смеху ради мать назвала? А Няшу замуж возьмет — вообще каким-нибудь карелофинном станет.

— Да, на Няшу он, издали видать, глаз положил. А она-то согласится? Парень он, конечно красавец, но ведь Няша его даже разглядеть не сможет. Она даже с очками книжки читает, носом по страницам водя.

— Кстати, да… Ладно, зрение я ей починю, да и не к спеху, и вообще не это важно. Важно то, что если семнадцатый в таком состоянии, то как же другие санпоезда выглядят? Надо Фрицу сказать чтобы всех пионеров-радиолюбителей в городе собрал, но чтобы через неделю у нас было штук тридцать дефибрилляторов. Распорядитесь, чтобы с каждого поезда, которые мимо нас ходят, по паре медсестер снимали: обучим их работе с прибором — а на обратный рейс будем уже возвращать их с опытом и готовым устройством. А еще хорошо бы…

— Белоснежка ты наша, я, по-твоему, похож на товарища Сталина, чтобы такие распоряжения отдавать?

— Нет, у товарища Сталина усы, а вы бритый. Но телефон-то Николая Ниловича у вас есть? Ему звоните, пусть он вопрос срочно решает. В семнадцатом даже до нас двое не доехали, а Швабра еще двоих с того света вернуть успела по пути в Горький. Ну а если прикинуть, сколько таких поездов по всей стране колесит…

— Уже иду звонить, а ты спать иди.

— Прям побежала! Мы все бодрящим коктейлем подзаправились, теперь до утра колобродить будем. Новые поступления есть?

— Вчера утром были, дюжину немцев привезли в третий, но их Дыл… Байрамали Эльшанович уже прооперировал, все у них хорошо. А ты бы все же тормозуху приняла, третьи сутки почти без сна все же.

— Я молодая, мне можно.

— Да на тебя глядя все у нас молодыми становятся! Даже Никитишна жаловалась, что больше шести часов теперь спать у нее не получается… хотя готовит она теперь даже вкуснее, чем раньше.

— Это в народе патриотизм нарастает, а он бодрит и веселит. Ладно, раз в госпиталях спокойно, на завод сбегаю: для приборов-то всяко еще корпуса изготовить нужно, а кто, как не механический цех…

— Ой, побьют тебя там когда-нибудь, ты же их работой загружаешь больше, чем плановый отдел. Ладно, беги…

Когда Таня зашла в цех, Миша — вопреки обыкновению — не скривился, а, широко улыбнувшись девочке, послал куда-то работающего рядом практиканта из ФЗУ. А минут через пятнадцать в цех зашел все тот же пожилой мужичок:

— Добрый день, Татьяна Васильевна, меня, откровенно говоря, пистолет ваш очень заинтересовал…

— Пришли посмотреть как их делать? Одну минутку, сейчас стволы готовые заберу и пойдем в мою лабораторию.

Когда они вышли из цеха, мужичок повернул было в сторону старой заводской лаборатории, но Таня его поправила:

— Нам не туда, моя сейчас вон там.

Новое здание было уже почти достроено, а на первом этаже и оборудование строители успели поставить. Формально здание было «на территории завода», но так как его строили все же немцы, разместилось оно за заводским забором, а в заборе специально сделали дополнительную калитку. С охраной, конечно — но охранник у Тани пропуск спрашивать не стал (привык, что она постоянно шастает — и в основном только она), а мужичок был, скорее всего, «из начальства» и тоже вышел через калитку без проблем.

— Вот, — Таня показала на стоящую в углу комнаты машину, — это наша литейка. Только немного подождать придется: я пластик медленно нагреваю чтобы прогрев равномерно шел… это примерно полчаса займет. Чаю хотите? У меня китайский.

— Не откажусь, китайский я уж и не помню когда пил.

— Сейчас заварю… извините, чайника у меня нет, но эти колбы только для воды мы и используем, так что ядовитой химии можно не бояться. Зато чашки — есть, причем из кузнецовского фарфора: мне из них чай пить вкуснее…

Таня щедрой рукой сыпанула в колбу заварки из большой двухлитровой железной банки (в таких, как знал Василий Алексеевич, в госпитали привозили сухое молоко американское — и эти банки очень высоко ценились населением: такую банку окрестные колхозники в госпиталях выменивали на дюжину яиц).

— И вот сахар, конфеты: вы берите, не стесняйтесь, у меня этого добра много, я даже не знаю, куда его и девать. Потому что все стесняются угощаться — но одной их есть, так задница слипнется. Ну, как вам чай?

— Изумительно! Я даже не знал, что такой сейчас где-то купить можно… вы не знаете, где?

— Не знаю, мне знакомые летчики привозят, которые с шестисотого завода самолеты перегоняют — а там этого чая завались.

— Там — это где?

— Где-то в Китае. Я не спрашивала, где точно… но вы заварку берите, у себя в отделе чай с товарищами попьете. Всю банку берите: говорят, что в бумажке чай быстро выдыхается, а мне еще привезут на днях. Эти летчики такие забавные: думают, что я в день два ведра чая выпиваю.

— Наверное, вы им дочку или сестру напоминаете… Но сначала я хочу задать несколько вопросов… про пистолет.

Вообще-то Шэд изготовила почти полную копию старого «Урбана», который служба наблюдения использовала уже не первую сотню лет, лишь немного пересчитав механизм под легкую пулю и маленький по размеру патрон, так что рассказать про пистолет она могла вообще все. Но вопрос оказался настолько неожиданным, что Таня даже растерялась:

— Как ваш пистолет вообще разбирается? Нужен какой-то специальный инструмент?

— Инструмент? Думаю, вполне достаточно не сильно кривых рук… Ой, извините, вы-то привыкли со стальным оружием работать, а это пластик. Вот, смотрите, тут надо просто дернуть: там, внутри, защелки по тридцать пять сотых, их гибкости достаточно чтобы ствольная коробка открылась. А потом вот сюда нажимаете… осторожно, пружина довольно сильная… всё.

Василий Алексеевич с интересом посмотрел на то, что у этого пистолета внутри:

— Хм… у вас тут пружина почти вплотную к стволу, она не перегреется если много стрелять?

— С чего бы? То есть я использовала сплав, который не отпускается до трехсот почти градусов, а ствол даже до двухсот нагреть можно только в костре.

— А где вы этот сплав взяли? — воодушевился старик.

— Сама сварила. То есть я нашла забавную пружинку вот тут — Таня показала на валяющийся в ящике стола полуразобранный карманный пистолетик Дрейзе, произвела анализ сплава и такой же сварила… в тигле.

— Даже не слышал, что такие сплавы существуют…

— Пружина была явно не заводская, и я думаю, что сплав такой случайно получился: там лигатура забавная, такие присадки никто в здравом уме не использовал. Скорее всего, просто горн из «неправильных» камней сложили…

— А вы…

— Снабженцы у нас на заводе — молодцы. Я камни заказала — они их откуда-то приволокли.

— И… и много у вам такой стали?

— Это вообще не сталь. Бронза, но не бериллиевая. Там магний, лантан, неодим и еще кое-что. Правда ресурс у пружины много хуже чем у стальной, порядка пятидесяти тысяч циклов — но пистолету хватит, к тому же она вообще не садится в сжатом положении.

— Пятьдесят тысяч… это в среднем или…

— Это минимум. То есть на наши пулеметы их тоже ставить можно, остается вопрос, где эту бронзу взять. Ладно, вроде установка прогрелась. Значит так, вот в эту форму, прямо вот в эти гнезда, кладем закладные детальки стальные. Форму закрываем, нажимаем кнопочку — сейчас пластик под давлением в два десятка атмосфер в форму перетекает… вот эту ручку дергаем — и полный комплект деталей пистолета вываливается в приемник. Снова закладухи, закрываем, кнопочку, ручку — второй комплект. Еще закладухи… вы время-то смотрите? Третий комплект. Пока всё, пластик закончился. Три комплекта за полторы минуты, теперь собираем готовые изделия… готово. Идем в тир?

После тира Таня с Василием Алексеевичем вернулись уже в цех: девочке не понравилось, что пули пошли не по центру мишени.

— Это тоже в конструкции предусмотрено, после отстрела нужно просто ствол немного повернуть — но захват у меня на верстаке закреплен. Вот, смотрите: тут все пули увело влево — поворачиваем на сорок градусов по часовой. Тут — вправо и немного вверх, против часовой на шестьдесят. Все просто.

— Действительно. Я две вещи только не понял: как пистолет блокируется при перегреве и… впрочем, остальное вообще пока неважно.

— Металл при нагреве расширяется, а ствол — удлиняется. Он же спереди закреплен, когда перегревается — упирается вот сюда и вот эта защелка срывается, удерживая ударник. Но тут еще температурный люфт и трение, поэтому пока ствол не остынет градусов до семидесяти, держатель ударник не отпускает — а когда отпустит, то защелка пружиной снова закрывается.

— Забавное решение… но тут же точность изготовления на микроны идет!

— На пять микрон, а здесь на два — но это в производстве самого пистолета это не критично. Потому что только форму нужно очень точно изготовить, а потом с одной формы можно тысяч десять, а то и двадцать комплектов отлить.

— Такую форму с точностью в пять микрон? Это же… извините, Татьяна Васильевна, это вы машинку швейную для врачей сделали? Тогда понятно… Все вы предусмотрели… и пистолет, я гляжу, у вас получился замечательный, его хоть завтра на вооружение ставить можно. А как насчет автомата?

Шэд мысленно произнесла все нецензурные слова на всех известных ей языках. А девочка Таня вздохнула, пнула нижний ящик верстака, который все считали окончательно заклинившим — и вытащила что-то уж совсем несуразное. А брошенный на рабочих в цехе взгляд казалось говорил: «найду, кто меня заложил…», сопровождая эти слова всеми только что припомненными.

— Это что у вас?

— Автомат. Вы же о нем спрашивали?

— А… а он тоже уже закончен? И из него можно стрелять?

— Можно. Только я в тир больше не пойду: устала очень. Третьи сутки поспать не получается, так что сами его отстреливайте. Магазин, правда, пока только один — вот он, под стволом. Внимательно следите: вставлять его пулями вверх нужно… впрочем, наоборот он и не влезет. Прицел — тут две дырки в ручке. Разбирается… ствол для чистки снимается как на пистолете, а остальное я вам завтра покажу. Или послезавтра: завтра очередной санитарный поезд приходит. Ладно, я пошла домой… извините.

Следующая встреча Василия Алексеевича и Тани случилась уже в пятницу: в среду пришел внеочередной эшелон с пленными немцами — как раз под открытие нового корпуса госпиталя. А трехэтажный госпиталь был рассчитан, по нормам военного времени, на пять сотен пациентов — так что работы хватило и всем городским хирургам (включая двух врачей из заводской медсанчасти), и «практикантам», и срочно вызванным из Владимира и Вязников дополнительным хирургам. Из Владимира — потому что Ковров стал теперь районным центром новенькой Владимирской области, и туда как раз приехала новая команда врачей для организации областной больницы, а из Вязников — потому что там в местной летной школе сразу четверо докторов занимались главным образом пинанием балды.

А то, что там была летная школа, помогло всех дополнительных врачей доставить в Ковров за пару часов: «авиаторы» прилетели на «школьном» самолете, а затем на нем же и из Владимира хирургов доставили: очень вовремя товарищ Егоров выстроил возле города «аэродром»…

Но, несмотря на прибавку персонала, врачи работали буквально «на износ» — и единственное, что позволило им при этом не свалиться от переутомления, был «витаминный коктейль бодрости», который готовила Никитишна: ядреная смесь крепкого кофе, виноградного, яблочного и гранатового сока, в которую Таня Ашфаль подсыпала немного своей «химии». А когда аврал закончился, все врачи и медсестры, стоявшие у конвейеров, приняли по дозе «тормозухи» — другого, уже «успокаивающего» коктейля из валерианки, мяты перечной, пиона, пустырника… и другой Таниной химии. Так что окончательно придти в себя участники «марафона» — включая и Таню — смогли лишь к утру пятницы.

На завод Таня пришла в самом отвратительном настроении: госпиталь-то открыли, а вот с персоналом в нем было паршиво: просто не успели людей набрать на работу. Так что ей пришлось — кроме двух полных смен «дирижирования», еще и заниматься мобилизацией комсомольцев на срочную помощь в госпиталях. Хорошо еще, что выдрессированные ею немцы-санитары смогли разношерстную команду дилетантов сорганизовать и серьезных проколов не случилось — но и самой Тане пришлось побегать и поорать. А вот лекарствами «против последствий ора» она как-то не озаботилась, так что с Василием Алексеевичем она теперь разговаривала хриплым шепотом. Что сильно старичку добавило неудовольствия от этого разговора — хотя начался он в целом не просто радостно, а восторженно-празднично:

— Татьяна Васильевна, мы тут за эти дни с вашим автоматом провели кучу испытаний, и результаты просто потрясающие! Отстреляли больше десяти тысяч патронов, а ствол вычистили — и автомат как новый. Я… мы все в конструкторском отделе убеждены, что его надо немедленно принимать на вооружение. Сначала, конечно, как личное оружие танкистов и артиллеристов, а затем и в пехоту: изделие и легкое, и удобное, и, по всем признакам, безотказное. Я пришел сказать, что в понедельник уже буду в Москве, чтобы показать ваш автомат — вместе с пистолетом, конечно — комиссии, и уверен…

— Василий Алексеевич… я правильно ваше имя-отчество запомнила? Ну так вот: если бы хоть немного подозревала, что оружие можно принять на вооружение, то я сама бы давно уже в Москву съездила. Но так как это оружие в производство запустить нельзя, то я его даже показывать никому не собиралась.

— Почему нельзя? — удивился Василий Алексеевич.

— Потому. То есть сейчас нельзя… погодите, я все объясню, просто мне говорить немножко больно. Пластмассу для пистолета и автомата я изготовила в нашей лаборатории. Даже не я лично, а Любовь Матвеевна — но она в состоянии сделать ее примерно сто граммов в сутки даже если больше ничем заниматься не будет.

— А что за пластмасса? Кто ее вообще производит?

— В СССР — никто. Ее делают американцы, у них она называется «найлон», и американцы завод по производству этой пластмассы строили четыре года, потратив что-то около двадцати пяти миллионов долларов. Зато завод может производить три тысячи тонн найлона в год! Немцы, для производства пластмассы похуже, которая у них именуется «перлон», завод строили гораздо шустрее — за три года справились, и выпускают аж по десять тонн в сутки. Я понимаю: советские люди трудностей не боятся, а стахановцы готовы горы свернуть… но химический завод — совсем не горы, и если в СССР нужный завод выстроят быстрее чем за два года и дешевле, чем за сто миллионов рублей, то я очень удивлюсь. А американцы нам в таком строительстве — точно не помощники, к тому же они и денег за патент потребуют — так что ждем-с…

— Обидно… но тогда, возможно, нам стоит хотя бы пружины…

— Теперь про пружины — потому что они к реальности все же ближе. С медью и магнием я проблем не вижу, а почти все остальное можно наковырять из монацита. Насколько я выяснила в беседах со снабженцами, монацитовая руда у нас промышленно не добывается — но месторождения известны, так что уже месяца через три… нет, скорее к весне, ее можно будет получить в нужных объемах. Но потом ее нужно переработать, в частности, вынуть из нее редкие земли и их потом друг от друга разделить. В лабораторных условиях вытащить из килограмма монацита миллиграмм сорок-пятьдесят относительно чистого неодима, отделив его от празеодима — работа максимум на неделю. Но для массового производства таких пружин нужны все же не миллиграммы, а сотни килограммов этих металлов, так что тут тоже без завода не обойтись. Радует лишь то, что такой завод все же можно выстроить и запустить всего лишь за год, а не радует цена вопроса и отсутствие обученных работе на таком заводе химиков. Еще вопросы есть? Если есть, но они не срочные, то давайте на следующую неделю их отложим: надеюсь, горло за выходные пройдет…

Когда Василий Алексеевич вышел из лаборатории, Таня спросила у работающей там Любови Матвеевны — одной из старейших работниц завода, которую перевели в новую лабораторию потому что на установленном Таней оборудовании исследования по «заводской химии» выполнялись в несколько раз быстрее:

— Да, давно хотела спросить, но забывала: этот Василий Алексеевич — он кто? Вроде какой-то начальник, но на совещаниях у главного инженера я его ни разу не видела.

Любовь Матвеевна посмотрела на Таню с неприкрытой жалостью:

— Это, Танечка, товарищ Дегтярев. Наш завод именно его пулеметы делает!

— И получается полное… — меланхолично и почти неслышно, чтобы не обидеть явно гордящуюся Василием Алексеевичем коллегу, пробормотала девочка. — Впрочем, с таким патроном придумать что-то хорошее практически невозможно. Да и не надо, а вот для Няши что-то полезное подыскать, я же ей обещала…

Таня достала из ящика стола изрисованную странными фигурками толстую тетрадь и принялась ее неторопливо листать. А слова, которые при этом периодически срывались с ее губ, Любовь Матвеевна, к счастью, не понимала…

Глава 12

В последнюю неделю августа в Коврове (а, точнее, рядом с кирпичным заводом) заработала цементная печь. Небольшая, но она стала производить в сутки по сто двадцать тонн ценного продукта. А запущенная уже в начале сентября вторая печь удвоила мощности новенького «цементного завода», для которого все необходимое оборудование изготовили на заводе пулеметном. Вообще-то официальное название завода содержало слово «инструментальный», и кроме оружия завод изготавливал и большое количество различных станков (большей частью уникальных), так что и оборудование для выпуска цемента оказалось изготовить не очень трудно.

А для известнякового карьера оборудование сделали на заводе экскаваторном. Таня — в роли «главного врача госпиталя» еще в середине июля просто зашла к директору завода и предложила очень удивившую товарища Мышенкова сделку:

— Я слышала, что у вас на заводе простаивает недоделанный экскаватор.

— Я очень рад, что военная медицина интересуется нашим производством, — вежливо ответил Иван Георгиевич. Вежливо — потому что он был человеком воспитанным. А ответил он в общем-то, не по сути, лишь потому, что за пять минут до прихода этой беловолосой девочки он — всей мощью русского языка — объяснял главному инженеру и главному технологу, куда и в каком виде они отправятся, если план по выпуску корпусов снарядов будет опять сорван.

— Я рада что вы рады. А еще я слышала, что у вас месячный план под угрозой… молчать! Я же не просто врач, а главный врач военного госпиталя. Ну так вот, у вас план под угрозой потому что рабочие переутомляются, вкалывая по двенадцать часов в сутки, да еще болеют часто — опять же из-за переутомления и недоедания. И брак гонят, потому что устают смертельно и внимательность с аккуратностью на прежнем уровне поддерживать уже не в состоянии оказываются. С недоеданием я вам сразу не помогу, а с переутомлением и болезнями — запросто. Но — не бесплатно. Я же сказала: молчать и слушать! Денег мне, сами понимаете, не надо, да и нет у вас этих денег. Но я оплату натурой приму: у вас рабочие перестают переутомляться и болеть, а вы мне доделываете этот экскаватор. Причем переутомляться рабочие перестанут хоть завтра, а болеть — думаю, к осени и болеть совсем перестанут. Вы согласны?

— Девочка, я знаю, что ты на самом деле главный врач. И лишь это обстоятельство не позволяет мне…

— Вы, вероятно, не поняли: я предлагаю сделать так, что у вас рабочие перестанут гнать брак и болеть. После этого — именно после — вы где-то за месяц доделываете экскаватор.

— И как они перестанут болеть и уставать?

— У нас, медиков, чтобы стоять у стола и оперировать больных сутками напролет, разработан специальный витаминный коктейль. Разные травки там, соки, витамины и минералы… в смысле, как в минеральной воде. Я могу делать этого коктейля побольше, чем нужно госпиталям. Заметно побольше — и если вы заставите каждого рабочего, когда он на смену придет, выпить полстакана этого, сразу скажу, не самого вкусного пойла, то он через двенадцать часов домой пойдет бодрый и веселый. Правда, чтобы он ночь напролет после этого не бодрился, перед уходом с работы ему нужно будет еще глоточек успокоительной настойки глотнуть. Она — тоже не мёд, но поможет рабочему ночью выспаться, силы полностью восстановить — и утром на работу шагать готовым к новым трудовым свершениям.

— Так я эти настойки просто через наркомат закажу…

— А их, кроме меня, никто не делает. А я их делаю ровно столько, сколько сама хочу. Но так как я хочу экскаватор…

— Допустим, я соглашусь. Но зачем тебе экскаватор?

— Мне экскаватор не нужен, мне нужен цемент. Чтобы строить новые цеха на заводах, новые корпуса госпиталей — было бы неплохо все же школы для учебы детей освободить. Да и новые школы чтобы строить, не говоря уже о домах для рабочих. А без экскаватора, причем изготовленного исключительно вне плана и для внутригородского употребления, в городе цемента еще много лет не будет. Вы хоть представляете, сколько нашей стране разрушенных сел и городов предстоит восстанавливать?

— Девочка, тебе сколько лет? Если на тебя не смотреть, а только слушать — то тебе минимум лет пятьдесят и партийный стаж с прошлого века… начинать надо было с цемента. Для этого мы экскаватор доделаем, причем бесплатно.

— Ну, раз уж так разговор пошел, то я вам мои напитки тоже бесплатно делать буду. Хотя нет, не совсем бесплатно: я в одиночку бочку в день сделать не смогу. Мне нужна с вас одна ставка лаборанта, с рабочими карточками, само собой.

— Одной тебе хватит?

— Мне инструментальный четыре уже выделил… было очень приятно познакомиться. Хотя знакомство продолжу, с места не сходя: на втором заводе мы провели проверку всех рабочих на группу крови — это в случае производственных травм раз в десять снижает риск получения инвалидности или тем более смерти. Если я вам лаборантку с медсестрой пришлю, найдете им уголок, чтобы они кровушки рабочей попили?

— Еще и кровь вы собираетесь пить народную…

— Ага. По четыре капли из пальца. Пролетарию — незаметно, а мне, кровопийце, сытный завтрак. Когда им придти?

— Да пусть завтра с утра и приходят, я на проходной предупрежу, встретят и проводят куда надо. Товарищ… Серова? А если бы я вас сразу выгнал?

— Меня выгнать невозможно. Я всегда прихожу когда хочу и ухожу когда пожелаю. Как, например, сейчас: всего доброго, Иван Георгиевич, и всех благ. Уверена, что план сентября вы уже перевыполните.

С известью для цемента к концу лета стало хорошо, с глиной вообще проблем никогда не было, а вот с топливом… Топлива в городе (как и во всей стране) катастрофически не хватало. И все выкручивались как могли — а когда «инициатива на местах» не давится на корню, оказалось, что выкручиваться не очень-то и сложно становится.

Заводская (она же — городская) электростанция каждый час сжигала по двадцать тонн угля. Бурого, который привозился аж из-под Тулы. А чтобы его хватало, инженеры и рабочие завода этот уголь предварительно сушили, для чего была выстроена специальная сушилка, обогреваемая выходящим из трубы дымом. В результате этого (поскольку сухой уголь свое тепло в топке не тратил на испарение воды, которой было в этом угле аж тридцать процентов по весу), то удавалось за этот час пару тонн уголька сэкономить. То есть не то, чтобы сэкономленное можно было на сторону толкнуть: его в той же топке и сжигали, просто теперь электростанция выдавала все «паспортные» киловатты и даже чуть больше. Но имелся вариант и поинтереснее: в топку вместо угля отправлялись дровяные пеллеты, а вот уголь — он как раз мог направляться в цементные печи. По двадцать тонн в сутки на каждую печь требовалось — но столько, при всем энтузиазме трудовых масс, выделить с электростанции не получалось.

Зато получалось кое-что другое: в сорока километрах от города было не самое большое, но вполне себе торфяное болото, и — в значительной степени усилиями товарища Егорова — там было организовано еще одно торфопредприятие, поставляющее торф исключительно в Ковров: болото было возле железной дороги, так что обеспечить доставку торфа в город оказалось довольно просто. На пулеметном заводе инженеры и рабочие, насмотревшись на пеллетные машины, довольно быстро соорудили брикетер для торфа — в сушеные торфяные брикеты оказались в качестве топлива для электростанции не сильно хуже бурого угля. Но главное — выяснилось, что на торфяных брикетах (с довольно небольшой добавкой дров и того же угля) прекрасно работает газогенератор, который заводчане построили в сорок первом, и который полтора года весь завод обеспечивал энергией. Хреновато обеспечивал — но теперь его хватало для того, чтобы произвести газа достаточно, чтобы хватило на обе цементные печи.

Главное же — в город пошел цемент, а это означало, что строить всякое стало возможно. К тому же в Коврове и со строителями проблем не стало: на стройки отправлялись «раненые» из госпиталей. Потому что солдат в госпитали отправляли «на нормативный срок» — и пайки им на тот же срок выделялись, а так как в Ковров давно уже стали отправлять в основном раненых тяжелых, норматив устанавливался примерно в месяц. То есть даже не на полное излечение, а на то, чтобы за это время раны зажили и бойцов можно было отправлять на долечивание в какие-нибудь санатории — но Иван Михайлович, несмотря на то, что находился при этом в состоянии, скажем, глубочайшего недоумения, в среднем уже через неделю пребывания солдат в госпитале отправлял их «долечиваться» на стройки Ковровского народного хозяйства. Ненадолго отправлял: обычно пациенты госпиталей отправлялись (кто в санаторий, кто домой, а большинство все же обратно на фронт) через две недели.

Но не все: Степан Игнатьевич Демьяненко — тот самый врач с семнадцатого санитарного — которого Таня решила в Горьком не оставлять, поскольку «там его не вытянут», теперь «оздоравливался» в новом госпитале. По двум причинам: во-первых, диагноз «обширный инфаркт» был подтвержден, и шестидесятисемилетнего хирурга из армии списали вчистую. А во-вторых, сам он прекрасно знал, что с ним, собственно, произошло — и ему было очень интересно выяснить, как люди с таким диагнозом ставятся на ноги всего за три недели.

На самом деле его Таня «вытянула» за две, а еще неделю просто испытывала на удачном пациенте результат собственного синтеза регенерата-семь: у нее зародилось подозрение, что технологию она в тетрадке записала не полностью и продукт не очень-то и получился. А когда выяснила, что подозрения ее были напрасными, смело и себе провела курс «семерки». Потому что при еженедельной ревизии собственного организма она заметила, что сердечко-то у нее начинает пошаливать: все же полтора года работы в запредельном режиме обычно здоровья не прибавляют…

А Степан Игнатьевич — после того, как окончательно поправился — оказался вообще человеком очень полезным. Во-первых, кто-то в облздраве вздохнул с облегчением, когда главным врачом вместо какой-то непонятной соплячки был назначен врач с огромным опытом, а во-вторых, доктор Демьяненко на самом деле хирургом был «от бога», и те приемы, которые ему показывала Таня, осваивал буквально с лету. Причем не только осваивал, но и умело передавал «подрастающему поколению»: до войны он преподавал хирургию в Харькове и педагогический опыт у него был более чем приличный. Так что у девочки высвободилось очень много времени, а свободное время — это время, которое можно использовать для другой работы.

Девятнадцатого сентября в Ковров приехала целая команда новых врачей, ведь по штату на такой госпиталь, каким стал третий после завершения строительства нового корпуса, полагалось только хирургов почти два десятка. Немцы в госпитале практически закончились, основной поток раненых составляли бойцы Ленинградского фронта из Прибалтики — а там бои шли нешуточные. Так что «новички» с первого же дня приступили к работе в привычном — для ковровских медиков — режиме. То есть для начала их ставили на вспомогательные позиции на конвейер, а затем — потихоньку, внимательно следя за тем, как они работают — должны были им и самостоятельную работу доверять. Но подобная «кровавая мясорубка» в операционных, по мнению Тани Ашфаль, для многих «новых современников» была морально очень тяжелым испытанием, поэтому она следила не только за качеством хирургии, но и за людьми «вообще».

И в начале ноября она заметила (как бы случайно, но у Шэд Бласс случайностей практически не бывает), как две молоденьких «хирургини» поздно вечером тихо плачут в ординаторской. Очень была картина «душещипательной»: девочки плакали по очереди, в режиме «одна плачет — другая ее успокаивает», и как только плачущая рыдания прекращала, реветь начинала «успокоительница». Ну да, девочки: выпускницы мединститута с точки зрения доктора Ашфаль были вообще соплячками, ведь в Системе врач получал право самостоятельно лечить людей лишь в тридцать лет…

— Дамы, о чем рыдаем? — по мнению Тани распускать сопли было верхом непрофессионализма. — На работе врачам рыдать не разрешается. Так что или заткнитесь, или — если причина серьезная — берите отгул и валите в общежитие нюни распускать.

«Дамы» мгновенно вызверились: Степан Игнатьевич пополнению про Таню ничего не рассказывал, «дирижировали» на конвейерах в основном Дитрих и Байрамали Эльшанович (благо, авралов за последний месяц не случалось), так что большинство новичков искренне считали девочку кем-то из «младшего персонала». Так что их реакция была объяснимой:

— А тебе-то какое дело? Шла мимо — так мимо и дальше иди.

— Ну, какое мне дело —объяснить нетрудно. Где-то через полчаса приходит очередной санитарный поезд. По сводке — триста семнадцатый, новый какой-то, перегоном из Череповца, где эвакогоспиталя уже не справляются, а это значит минимум полсотни бойцов, которым необходима срочная операция — а вы готовы встать к столу? У вас же сопли до полу, руки трясутся…

Хирургини набрали было воздуха, чтобы веско ответить нахалке, но в ординаторскую вбежал Дитрих. Несмотря на приличный уже стаж в роли «русского доктора», своих юнкерских манер он не растерял и, встав по стойке «смирно» и щелкнув каблуками, «уставным» голосом доложил:

— Фрейфройляйн Таня, пришло уточнение по триста семнадцатому: он из Череповца нам везет сто шестьдесят «тяжелых», а мы здесь в клубе подготовились только на пятьдесят. Можем, думаю, до шестидесяти без особой перегрузки принять…

Таня посмотрела на него сердитым взглядом:

— Дитрих, не паникуй. Шестьдесят берите вы с Дылдой, остальных ко мне сюда.

— Фрейфройляйн, но…

— Вы по тридцать человек на конвейере выдержите, но вряд ли больше. Дылда в старом корпусе, ты — в клубе, часа за три… за четыре справитесь. Остальных — ко мне: я вовсе не хочу, чтобы вы там сдохли от переутомления, а у меня Старик на подхвате будет. Пришли мне Швабру, Мышку, Зайку и Няшу, я знаю, что Няша уже домой ушла — пусть найдут и хоть на руках ее ко мне принесут. Ассистентом мне Любашу из медчасти зовите.

— Вы же ее дурой всегда называете.

— Правильно называю. Но она дура в жизни, а на работе — хирург очень хороший. И еще: коктейль бодрости только когда раненые на стол доставлены будут: работать придется много, а две дозы в день — это перебор…

— Это-то ясно. А зачем Няшу-то?

— Поезд незнакомый, я не знаю как там группы крови раненым определяли и определяли ли вообще. У вас Люся пусть кровь проверяет, всем без исключений. И кто принимающим пойдет?

— Я пойду, — раздался голос входящего в ординаторскую (и, вероятно, тоже спешащего рассказать об осложнении ситуации) Ивана Михайловича.

— Это хорошо, кого мне в первую очередь отправлять, вы знаете.

— Знаю. Но учти, Белоснежка: сдохнешь у стола — не посмотрю на все твои заслуги и выпорю. И в угол поставлю… я после приемки к тебе приду, Старика подстрахую. И не спорь: мне уже Дылда указал, куда идти… Всё, работаем. Кстати, я уже сказал Никитишне, что всем бригадам после работы нужна восстановительная диета по нулевой норме.

— Это вы правильно сделали. Так, девочки, — Таня повернулась к «нытикам», — если у вас в семье никто не умер, то быстро по коктейлю и к столу. Сегодня нам предстоит веселенькая ночка и, боюсь, не менее веселый день, так что скучать вам точно не придется. Быстро мыться и… твой позывной «Туча», к третьему столу. Твой — «Капля», к четвертому. Бегом!

В триста семнадцатом врачи за сутки тоже успели больше десятка операций провести, поэтому на три конвейера пришлось всего сто сорок два пациента. Процесс был отработан всеми участниками до автоматизма, так что Дитрих за три часа успел прооперировать тридцать два человека, а Байрамали Эльшанович — двадцать восемь (но у него и пациенты оказались посложнее). А Таня у стола простояла больше пяти часов. «Новички», хотя и поражались скорости работы конвейера, сами отработали хорошо — и когда последний пациент отправился в палату, доктор Ашфаль подошла к ним и похвалила:

— Вы сегодня неплохо поработали, поэтому сейчас идем и неплохо подкрепимся. Потраченные калории нужно срочно восстановить, а то неизвестно, когда следующий такой поезд придет. Никитишна умеет нас порадовать вкусными калориями… а теперь рассказывайте, по какому поводу рыдали.

— Уже ни по какому.

— Ну я же не прошу вас всё мне рассказывать, а приказываю сделать это. Итак, слушаю.

— Вчера… к нам танкистов троих привезли, обожженных. Молодые парни совсем, а ожоги… им пока не до этого, а потом, когда получше станет, у них такая депрессия начнется! Я точно знаю, в институте такое постоянно случалось.

— Но врач не должен жалеть своих пациентов. Пациент для врача — вообще не человек, а объект работы.

— А мы не от жалости… то есть и от жалости, но больше от осознания, что мы, врачи дипломированные, учились столько — и ничем, вообще ничем им помочь не можем!

— А хотели бы помочь?

— Конечно! Но ведь это действительно невозможно…

— Понятно. Значит так: по тормозухе и в люлю. А завтра вы, обе две, из общей хирургии уходите.

— Мы не можем! Мы должны помогать раненым! И постараемся сделать так, чтобы… чтобы нюни не повторились. Не отстраняйте нас, ну пожалуйста!

— Вы с завтрашнего утра из общей хирургии уходите и переходите в специальную хирургическую бригаду. Я вас быстренько обучу, как таким погорельцам помочь. Только учтите: никакой жалости к пациентам! Потому что им будет больно, им будет паршиво — зато через месяц-другой им будет хорошо.

— Вы умеете таким раненым помочь?

— И вы умеете, просто не догадываетесь об этом.

— А мы не устали, можем уже сегодня…

— Во-первых, вы устали как собаки, но просто этого не чувствуете: вас коктейль не отпускает, вы же по две дозы приняли. Не примите тормозуху — через месяц сдохнете, причем буквально. Во-вторых, я тоже, между прочим, не железная. И в третьих, нужен специальный инструмент, я вам его до завтра сделаю — тогда и начнем. Так что… быстро все доели-допили — и в люлю бегом! Причем действительно бегом: после тормозухи через десять минут вы и на ходу уснете. А завтра в десять жду вас… я сама вас найду…

Четвертого ноября очередное заседание ГКО закончилось поздно. Обычно такие заседания тоже заканчивались не особенно рано, чаще ближе к полуночи — а это завершилось уже ближе к двум ночи. Почти завершилось: все заранее намеченные вопросы были обсуждены, нужные решения приняты, и Иосиф Виссарионович практически машинально задал «риторический вопрос»:

— Ну, на сегодня заканчиваем? Вопросов больше не осталось? — а затем, заметив вопрошающий взгляд Устинова, уточнил: — Или осталось? Вы, товарищ Устинов, что-то хотите добавить?

— Да. Недели две назад ко мне приехал наш профессор, очень грустный приехал и привез на испытания новые пистолеты…

— Насколько я помню, товарищ Дегтярев обещал нам улучшенный вариант пулемета…

— Пулемет уже на испытаниях, с ним все хорошо. А пистолеты и автомат новый — это на заводе инициативники придумали. Причем, как с обидой Василий Алексеевич выразился, «какая-то сопливая девчонка лучше него разбирается в проектировании оружия». Их начальница заводской химлаборатории разработала и изготовила.

— А грустный он потому, что женщина оружие придумала? Или оно уже совсем никуда, но он пообещал показать и обещание вынужден был выполнить? Женщина-то хоть красивая?

— Понятия не имею, это насчет красоты. А оружие превосходное. А самое главное, Дегтярев утверждает, что производство одного пистолета будет стоить около семи рублей без учета стоимости материалов, а автомата — чуть больше двадцати пяти.

— Он какие-то сказочные цифры называет…

— Подозреваю, что нет: если вы увидите изделия, то тоже поверите. Я образцы у Поскребышева оставил.

— Давайте посмотрим… Это что, инрушка? — удивился Сталин, лишь взяв пистолет в руки.

— Нет, он просто очень легкий потому что изготовлен из пластмассы какой-то. А сам он, по единодушному мнению наших испытателей, удобнее, надежнее и по боевым параметрам гораздо лучше «ТТ». И вообще лучше любого другого пистолета из тех, с которыми им приходилось иметь дело. Заменив ствол с боевой пружиной, на что уходит меньше минуты, и вставив другой магазин, можно использовать девятимиллиметровый патрон от «Парабеллума». Кстати, автомат аналогичным образом изготовлен, и тоже превосходит все известное.

— Так чего тогда товарищ Дегтярев грустил?

— Оружие изготовлено из американской пластмассы… не совсем американской, а аналогичной, которую в химлаборатории произвели. И проблема в том, что американцы такой пластмассы делают около трех тысяч тонн в год, и всю ее направляют на изготовление женских чулок «найлон». А в лаборатории завода больше ста грамм в сутки произвести ее невозможно.

— А кто в СССР такую пластмассу производить может?

— В том-то и дело, что никто. Дегтярев привез вместе с оружием предложение по строительству специального завода…

— Хочет у американцев приобрести лицензию?

— Категорически не хочет. Я уже с химиками связался, она выкладки этой заведующей посмотрели и с ними в целом согласны: у американцев техпроцесс не оптимальный и качество пластмассы получается хуже. Какая-то кристалличность, то есть какую температуру пластмасса выдерживает: американская до двухсот градусов, а наша — чуть больше двухсот двадцати.

— Тогда в чем вопрос?

— По предварительным прикидкам — этой заведующей, мы пока не проверяли — стоимость такого завода, выпускающего десять тысяч тонн продукции, составит не меньше сорока-пятидесяти миллионов рублей. Это если ставить завод в Сталиногорске, там какое-то сырье для пластмассы этой уже делается…

— Дмитрий Федорович, не узнаю вас: вы пришли, не подготовив вопрос…

— Да, я как раз хотел спросить: начинать нам заниматься составлением смет, подбором исполнителей или это подождет? Ведь по расчетам на строительство завода уйдет не менее двух лет.

— А без спроса этим заняться…

— Вот проект постановления ГКО на выделение средств по разработке проектно-сметной документации на завод по выпуску новой пластмассы в сумме трех миллионов шестисот тысяч рублей.

— Вот теперь узнаю наркома Устинова. А теперь у вас всё?

— Последнее: этот пистолет мы на вооружение примем безусловно, хотя и позже. Но не поощрить разработчика…

— Давайте. Орден Трудового Знамени? Вы же сами полномочны…

— Ваша подпись на указе — тоже награда. Я в Ковров сам постановление отвезу, когда орден вручать буду. А вдруг она и вправду красивая?

— Точно. И замужем за здоровенным слесарем с пудовыми кулаками и воспитывает троих детей. Поэтому отправите в Ковров помощника: дорого яичко у Христову дню, так что пусть эта женщина на демонстрацию уже с орденом выходит. Теперь-то всё?

Глава 13

Федор Савельевич потихоньку вживался в роль «руководителя района». Весной он поддержал инициативу городских пионеров по поводу организации летнего пионерского лагеря по выращиванию картошки — и теперь в городе с продовольствием было относительно неплохо. И, хотя эта «инициатива» поначалу далась городским властям с большим трудом (в частности, товарищ Егоров чуть не до драки разругался с парткомом второго завода), сейчас к его мнению стали очень даже прислушиваться. Да и те же товарищи из заводского парткома теперь при встрече с ним не плевались, а интересовались, чем завод помочь городу может.

А дело-то было плевое: на вырубке, оставшейся после того, как полтора года заводчане рубили лес на дрова для газогенератора, пионеры грядки вскопали и картошку посадили, а потом все лето за ней ухаживали. И все, что для этого пришлось сделать — так это выстроить там пару дощатых сараев, где эти пионеры могли бы дождь переждать… десяток дощатых домишек, где они смогли бы переночевать… кухню выстроить, дорогу, по которой дрова возили, в порядок привести, запустить небольшой автопоезд на этой дороге (ну, это комсомольцы второго завода уже провернули: сами поезд на заводе сделали с тремя маленькими вагончиками, сами водителей обучили и даже сами переезд на железной дороге устроили)… Затем картошку нужно было выкопать — но тут успешно поработали инженеры из «моторного» цеха инструментального завода, которые придумали и изготовили несколько машин, цепляющихся к производимым там же тракторам и картошку очень неплохо выкапывающую. Конечно, с посадкой картошки пионеры несколько припозднились — только в конце мая землю удалось вспахать, но погода летом была хорошая, а земля, по словам агрономов, на вырубке была вообще великолепная. Конечно, полторы тысячи тонн картошки на город — не очень много, но как приварок к скудным рационам… По крайней мере теперь в школах детям давали сытные обеды, да и в госпиталя немало перепадало.

На совместном заседании всех парткомов было принято предложение на следующий год каждому рабочему завода или каждому городскому служащему выделить специально под картошку небольшой участок, сотки на две. Начальник бывшего сельхозотдела, когда-то немного отучившийся в сельскохозяйственной школе, подсчитал, что рабочий с такого участка получит — если лениться не будет — картошки килограмм двести-триста (а агроном из колхоза «Экскаватор», случайно в город в этот день заехавший, сказал, что столько рабочий получит если будет вообще ничего на участке не делать, а если хоть немного постарается, то вырастит себе хоть тонну), так что весь сентябрь и половину октября Федор Савельевич мотался по району, подбирая участки для таких наделов горожанам.

Это было очень непросто: все же участки нужны были не заросшие лесом (или которые можно было легко от деревьев расчистить), недалеко от города (у рабочих вообще времени не было куда-то ездить, работа ведь шла по двенадцать часов без выходных), и чтобы вода была поблизости (оказывается, картошку, да и любые овощи неплохо и поливать) — так что большой радости такая работенка не доставляла. Но ожидаемые выгоды заставляли его каждое утро садиться на мотоцикл и вновь рассматривать предлагаемые варианты, следить за обустройством уже выделенных наделов…

Однако первая «выгода» постигла его еще до конца года: Георгий Пальцев, пересевший из кресла первого секретаря Ивановского обкома в аналогичное кресло Владимирского обкома, обратил внимание на деятельность своего случайного протеже — и сам приехал в Ковров посмотреть, чем тот занимается. И разговор получился… взаимно интересный:

— Федор Савельевич, тут мне докладывают, что ты район тиранишь. Но по урожаю ты единственный в области план перевыполнил, да еще затеял школьников бесплатно кормить. Поделись способами тиранства, а то у меня на строительстве тракторного люди буквально с голоду сознание теряют.

— Да делиться-то особо нечем: летом пионерский почин поддержал, заставив заводские парторганизации небольшую помощь им оказать — вот и уложил в городские хранилища полторы тысячи тонн пионерской картошки. Но тут ты, Георгий Николаевич, сам понимать должен: в полях пионеры все лето работали, их оставить без ими же выращенного урожая не по-людски будет, ведь они не только для себя, но и для госпиталей старались. А у госпиталей забирать — Серова сказала, что на тыловой норме быстро раненых вылечить не получается. Приварок вроде и небольшой, но в госпиталях у нас раненые не задерживаются…

— Это да, только я не про пионеров, хотя, думаю, и их почин по области распространить нужно будет. А вот насчет участков земельных рабочим…

— Так Серова еще в прошлом году организовала подсобные хозяйства при госпиталях. Раненые, кто уже подлечился так, что трудиться может, там у нее занимались, как доктора говорят, лечебной гимнастикой. Шутят они, но урожаи в этих хозяйствах раза в три выше, чем в колхозах.

— Это почему так?

— Там один немец заправляет, Августом зовут, он агроном… не университетский, а по жизни: у него своя ферма была в Германии, и он двадцать лет книжки умные читал чтобы и себя прокормить, и на продажу побольше вырастить с меньшими затратами. И он говорит, что колхозник на грядку овощную летом хорошо если один раз выходит, а надо раз шесть-семь. А у нас раненых-то много, и каждый выздороветь норовит, так что ту же картошку полить — так за сезон на каждый куст по трое мужиков получается. Не на куст, конечно, но на сотку точно, и поэтому он с этой сотки выкапывает по полтонны картошки. И он же предложил и рабочим выделить, причем сотки по две: если кто только на посадку и выкапывание на участок придти сможет, то и он мешков пять картошки себе накопает. А у кого детишки летом смогут картошку окучить пару раз и полить ее хотя бы раз в неделю, тот и двадцать пять мешков соберет.

— И зачем ему столько?

— Сам не съест, так в заготконтору сдаст или на рынке продаст. В любом случае и городу выгода, и району, и самому горожанину.

— Если он, конечно, землю вскопать и засадить успеет. Целину-то перекопать — труд немалый, и времени требует, и сил.

— Заводы обещают землю на участках тракторами вспахать, и несколько тракторов городу передать чтобы мы для служащих тоже пахоту провели. А засадить две сотки картошкой по вспаханному — это четыре сотни картофелин в ямки кинуть. Я прошлой весной на пионерском поле «коммунистическую» сотку засаживал, так минут пятнадцать потратил.

— Интересно… кто у тебя этим занимается? Или один крутишься? Я слышал, ты с мотоцикла не слезаешь.

— На мотоцикле я по колхозам мотаюсь. К наделам-то нужно хоть какие дороги проложить, вот и договариваюсь, чтобы колхозники лес с таких дорог вырубали. Ну и участки чтобы подчистили — а за это четверть леса они себе забирают.

— Подсудное ведь дело, не боишься?

— Закон не нарушаю! План по заготовке дров едва на треть выполнен — ну некому дрова рубить. Лесосеки райсовет распределяет, а с ним я все уже решил. Колхозники свои дрова сами вывезут, у них хоть лошади есть. А то, что району — тракторами вывезем.

— И откуда у тебя тракторов столько? У меня во Владимире завод пять тракторов собрал из привезенного из Ленинграда — и всё, теперь обещают к весне только потихоньку выпуск наладить. Да и керосина на них не напасешься. Признавайся, где керосин берешь?

— А у нас трактора на дровах как раз ездят. На инструментальном заводе их как придумали, так и делают по паре штук в сутки. Слабенькие, конечно, тракторишки, восемнадцать лошадок — но кушают даже не овес, а солому да опилки. Вот с маслом для них — это проблема. Но опять же, в лаборатории второго завода немец один обещает наладить выпуск масла из дров.

— А это как?

— Я не знаю, но Серова говорит, что это несложно. Правда ее теперь матерят не только на инструментальном, но и на экскаваторном: она им заказы на оборудование присылает, а отказать-то ей нельзя!

— Это да… познакомишь с ней?

— Конечно! Если застать ее где-то получится: она же на месте вообще не сидит. И ведь не угадаешь, куда она помчалась в этот раз!

— Ладно, в другой раз познакомишь. А я тебе такой вопрос задам: почему на втором заводе тракторов только по паре в день делают?

— А там на производстве всего человек пятьдесят работает, из которых больше двух десятков — немцы из пленных. Это вообще инициатива тамошних комсомольцев, но основная-то работа важнее!

— Людей можно и изыскать…

— Можно, хотя и непросто. Но с завода планы по оружию никто снимать не будет, и на трактора материалы переводить не позволит. Так что все, что сейчас делается — делается из металлолома. Товарищ Ильичев — это главный металлург завода — выстроил плавильную печь электрическую, там они и литейку поставили. Но электричества и так не хватает, литейку хорошо если раз в неделю запускают…

— Значит так: ты на картошку кого-нибудь из помощников назначь, а мне к концу недели составь список всего, что второму заводу надо чтобы тракторов этих хотя бы по десятку в день начать выпускать.

— Нарком Устинов, боюсь, тебя не поймет.

— Немцы, я слышал, за заводским забором работают, так?

— Да, на сам завод их не пускают.

— А мы, постановлением обкома, это зазаборное производство оформим как филиал Владимирского тракторного. Я тебе постановление обкома завтра пришлю, но приступать к работе можешь прямо сейчас. Стране нужны трактора, а их сейчас, кроме этого завода, в стране никто не делает! Ладно, поеду я… а ты с народом поговори: может, сможете найти немного продуктов для Владимира? У меня же там каждый четвертый ФЗУшник с диагнозом «дистрофия»…

А у Тани — после того, как порученец Устинова вручил ей орден — появилось очень много неотложных дел, и в большинстве своем дела эти были не у Коврове. Хотя с орденом они вообще никак не были связаны: просто как раз где-то к ноябрю приехавший в Киев Бурденко выяснил у хирурга местного госпиталя, что тот — прошедший курс обучения у беловолосой девочки — за десять дней вылечил генерала Ватутина украденными у Тани (правда, при молчаливом согласии Шэд) «зельями». Девятого ноября Николай Нилович лично примчался к Тане с кучей интересных вопросов — и все как завертелось!

Настолько завертелось, что по поручению Бурденко Тане даже выделили персональный самолет. Старенький У-2, но в исполнении «лимузин». Правда, «лимузинность» самолета ограничивалась тем, что «ветер в морду не дул» — но с самолетом у девочки получалось быстро решать кучу очень важных проблем. Например, активно пинать стекольщиков в Гусе-Хрустальном, где по поручению Николая Ниловича делались специальные флаконы для «зелья». Или проводить «воспитательную работу» в Сталиногорске, где в лаборатории химзавода для нее делали полиэтилен (из которого уже в Коврове делались «брызгалки» и защитная оболочка флаконов).

На самом деле Таня самолетом почти не пользовалась: в Гусь она съездила всего один раз и директор завода был готов под расстрел пойти, но флаконы для нее поставить вовремя. Таня тогда к нему заехала (на своей машинке), выслушала грустный рассказ о том, как загружен завод другими военными заказами и поэтому какие-то пузырьки производить вообще не может и не будет, а потом тихим голосом сказала:

— Лично мне плевать на все ваши военные заказы. Мне нужны флаконы для лекарств, которые спасут тысячи жизней советских солдат. И если я их не получу… Товарищ Бурденко не просто так назначил меня главным врачом госпиталя. Он меня назначил потому, что я знаю про человеческий организм всё. И если я не получу в срок эти флаконы… — она подошла к директору и тихонько ткнула в него пальцем, а потом нежно погладила это место, — то я приду к вам ночью, еще раз ткну, и вы будете месяц умирать от такой боли, какую вы только что почувствовали. Причем никто, кроме меня, эту боль убрать не сможет. Мне повторить или вы уже все поняли?

Директор, с трудом пытаясь отдышаться, вытер покрывший его лицо холодный пот и молча кивнул — а теперь две девушки-летчицы два раза в неделю привозили оттуда флаконы в Ковров. А в Сталиногорске народ оказался сразу понятливым, да и технология получения полиэтилена без реакторов с высоким давлением их заинтересовала, так что оттуда поставки шли относительно стабильно по железной дороге. И самолет туда летал лишь когда железная дорога груз вовремя не могла доставить из-за безумной перегрузки — но это случалось редко и, конечно, без участия Тани.

Зато время от времени девочка была вынуждена посещать места, куда более отдаленные: весь о том, что «в Коврове люди не болеют», разнеслась довольно широко, и Таня иногда помогала решать вовсе не связанные со здравоохранением задачи…

В середине ноября к ней подошел начальник энергетического цеха:

­– Татьяна Васильевна, на заводе острый дефицит электрических мощностей…

— А я тут при чем? Про электричество я знаю только как вилку в розетку втыкать.

— Не причем, конечно… но помощь оказать можете. Мы тут с Германом, ну, с немцем вашим, который ветровики для карбидной печки строил, подумали и решили, что генераторов нам новых никто не даст.

— У меня тоже нет генераторов…

— Но мы можем их сами сделать. Вы же свинец для аккумуляторов на стрельбище собираете? А медь остается, и нам ее хватит — но нужна сталь специальная.

— Стали у меня тоже нет.

— Ее могут сделать в Кулебаках. Могут, но не хотят: они план по броне с трудом исполняют.

— Не поняла…

— Я знаю, как вы с Мышенковым про экскаватор договаривались. Помогите заводу в Кулебаках заболевания рабочих сократить, а они тогда смогут нам стали нужную сварить: нам же немного и нужно.

— Я что, похожа на добрую фею?

— Нет, конечно. Это самые добрые феи немного похожи на вас, хотя и не дотягивают до вашей доброты.

— Ну, допустим, генераторы вы сделаете, а дальше что? У нас ни турбин, ни даже котлов…

— Герман сказал, что лопасти для ветряков из вашей пластмассы со стеклом можно сделать заметно побольше, под генераторы киловатт на двести…

— А он не сказал, что те ветровики в сутки энергию дают часов по шесть, и то не каждый день? Остальное-то время электричество от дровяных моторов на печь идет.

— Сказал. И мы решили, что можно вон там, на холме, поставить десяток-другой ветровых генераторов, рядом пруд соорудить и от него трубу к Клязьме провести, на которой уже гидрогенераторы поставить. Тоже немного получится, мегаватта два — но не когда ветер дуть будет, а когда электричество потребуется. Я с Кулебаками уже разговаривал, если мы им тонну карбида кремния отдадим, то сталь они уже через неделю сварить смогут — ну, если рабочие у них болеть так сильно не будут. А завод вам в лабораторию еще две ставки лаборантов даст…

— Ну так сами с ними и договаривайтесь, я лишнюю бочку зелья сварить, наверное, смогу… с двумя новыми лаборантами, конечно.

— Да я уже со Скибой договорился… почти. Но он согласен только если вы лично к ним приедете и лично пообещаете зелье им отправлять. Ну, пожалуйста… а я баб своих попрошу, они вам платье как у феи из книжки сошьют! Крепдешиновое!

— То есть теперь вы считаете меня… ладно, когда мне к нему ехать? Но обойдусь без платья: не люблю такие.

— Да хоть сейчас, Скиба — это директор завода — вас ждет когда угодно, у него с планом очень напряженно…

Этот разговор случился в ноябре, а в конце декабря в Ковров из Кулебак пришел вагон нужной стали. И в энергетическом цехе работа перешла на круглосуточный режим — для чего туда пришлось срочно направить много новых «выздоравливающих» бойцов. Советских, а немецких пришлось отрядить на стройки жилья.

С жильем в Коврове проблем было, вероятно, побольше, чем во многих других городах, все же очень много народу в город приехало — чтобы заводы круглосуточно работать могли. Так много, что спешно возведенные бараки людей уже тоже вместить не могли — и все, что оставалось сделать товарищу Егорову, так это опять «поддержать инициативу», на этот раз комсомольцев, по постройке жилья методом народной стройки.

Не совсем «народной», народ в свободное время лишь приходил помогать немцам, эти дома возводящим — но без такой помощи стройки шли бы гораздо дольше. А с помощью — которую оказывали главным образом именно комсомольцы-школьники — дома поднимались буквально на глазах. Правда кирпичный завод давно уже не работал: топлива для него не было. Зато был известняк…

В открытом карьере известняк добывали для цемента. Однако верхний пласт, толщиной метра под три, был из известняка доломитизированного, с большим содержанием магния и для цемента поэтому непригодного — и вот этот пласт рабочие карьера (тоже в основном немцы) аккуратно пилили на готовые блоки, из которых дома и строились. Однако из одного камня (даже с цементом) дом — имеется в виду городской, современный дом — построить не получается, нужны еще всякие металлические изделия, стекло опять же — и девочка отправилась все это «добывать» в Москву.

Николай Нилович ее с большим удовольствием встретил, даже приютил на время у себя дома. И познакомил ее с очень нужным для Таниной затеи человеком — товарищем Кржижановским. Правда, Глеб Максимилианович долго не мог понять, что от него нужно девочке, которую товарищ Бурденко охарактеризовал как «лучшего хирурга Советского Союза», но Таня ему постаралась объяснить:

— Я всего лишь врач, ну, в какой-то степени, и людей лечу — как получается. Поэтому большинство людей, с которыми я общаюсь — больные.

— Боюсь, тут я ничем особо помочь не могу…

— Я к чему это: очень многие люди заболевают от холода и голода, и если с голодом вы действительно особо помочь не можете, но вот с холодом…

— Если вы о том, что я участвую в работе энергетической комиссии Верховного Совета…

— Ну, это тоже вредным не будет. Но я о другом. Люди мерзнут потому что живут в отвратительном жилье, ведь миллионы свое довоенное жилье потеряли. А чтобы выстроить новое — нужно, в числе прочего, и стекло.

— Вот это точно не ко мне, но я, вероятно, смогу познакомить вас с человеком…

— Стекло и сама сварю. Но для этого мне требуется электричество. Которое ребята в Коврове смогут произвести, изготовив ветровые и гидрогенераторы — но чтобы их запустить, им нужен всего лишь металл. Подождите, дослушайте! Я знаю, что сейчас война и в стране гвоздя лишнего нет. Но вы имеете определенный авторитет в среде энергетиков, и если каждый из этих энергетиков поднимет все свои знакомства и договорится, чтобы пустые эшелоны с фронта попутно подвозили к нам в Ковров битое вражеское железо… нужно договориться только о том, чтобы его поблизости от фронта лишь в вагоны грузили, чтобы до Москвы дотащить, а дальше — я сама с железнодорожниками договорюсь.

— И это все, что вам от меня нужно? — удивился сильно пожилой энергетик.

— Пока — всё. А где-нибудь весной я приглашу вас к нам в Ковров, чтобы вы сами посмотрели на стекольную печь, которая впятеро меньше энергии потребляет, чем все современные.

— Хм… насколько мне известно, нынешние печи… а как?

— Если стекольную массу греть не газовыми факелами, которые с продуктами горения из печи девяносто процентов тепла уносят, а электрическим током, пропуская его непосредственно через жидкое стекло, но результат может оказаться очень интересным.

— Но ведь стекло…

— В расплавленном виде ток пропускает довольно неплохо. И сопротивление у стекольной массы достаточное, чтобы почти вся энергия электричества шло на разогрев этого стекла.

— Никогда о таком не слышал… девушка, а в Коврове у вас кто над этим работает? Кто это вообще придумал? У меня есть знакомые, которые с огромным удовольствием сами поработали бы над подобным проектом.

— Ну, присылайте их в Ковров.

— Куда конкретно?

— В Ковров, город такой. Они, как на станции из поезда выйдут, пусть спросят, как им найти Таню Серову — это, собственно, я и есть. С жильем им я помогу, к работе пристрою…

— А у кого они должны будут спросить?

— Да у первого встречного. В городе обычно знают, где меня искать… все знают. Спасибо за то, что выслушали, но не буду дальше отнимать у вас время. До свидания… надеюсь, до скорого, — последнее девочка прошептала почти неслышно, уже выйдя из кабинета. — Ты же у меня тоже в списке значишься…

В Ковров Таня вернулась лишь потому, что там она занималась обучением двух молоденьких врачих: Оля Прохорова и Оля Чекменева — те самые «нюни» — срочно осваивали под ее руководством «пластическую хирургию». Девочки просто искрились энтузиазмом — но доктор Таня Ашфаль учила их вовсе не поэтому. И не для того, чтобы «облагодетельствовать человечество»: ей просто были нужны люди, которые сами, без малейшего ее участия, смогут учить следующие поколения врачей. И которые смогут выступить в качестве «пионеров» новых направлений в хирургии. Ведь если она, Таня, в нужный момент тихо отойдет в сторонку, то неужели они захотят отказаться от падающих на них лучей славы и сопутствующих этой славе материальных благ? Поэтому «девочки» днями напролет (а иногда и ночами) стояли у столов, резали, клеили, шили человеческую плоть. Не обращая внимания на стоны и даже проклятия пациентов: ведь пациенты — уже не люди, они — всего лишь объекты работы. А вот когда они поправятся… им самим разве не будет стыдно за эти проклятия? Вот именно…

Глава 14

Новый, тысяча девятьсот сорок пятый год народ встретил радостно. То есть далеко не везде люди радовались, но в Коврове радовались почти все. А еще люди радовались во Владимире, и особенно радовался Георгий Николаевич Пальцев: на строительстве тракторного почти прекратились прогулы, а дезертирство вообще исчезло как явление. Хотя на стройке по-прежнему люди работали без выходных по двенадцать часов, а с питанием было все так же паршиво — но вот болеть строители практически перестали. То есть пока на работу ходили и работу работали — не болели, а стоило прогулять…

Таня никому не говорила, что состав «витаминного коктейля», который теперь варился практически из одних еловых иголок с небольшой добавкой какого-нибудь сена, она рассчитывала так, чтобы среднестатистический взрослый человек повышенный иммунитет сохранял примерно двое суток. Не потому, что она хотела «повысить сознательность» в работающих на износ людей, а чтобы «лишний иммунитет» не угробил кишечную флору и люди не изошли в буквальном смысле на дерьмо: отсутствие нужных микробов безусловно приводит к дикой диарее. То есть с такой диареей она в принципе знала как бороться, но в окружающей действительности отсутствовали медицинские фабрики, выпускающие бифидо- и колибактерии. Да и вообще проще дисбактериоз изначально не провоцировать…

Но это были Танины резоны — а руководство стройки просто «обратило внимание на результат», и этот результат постаралось донести и до пролетариата. Успешно постаралось — так что Георгию Николаевичу было отчего радоваться. А еще его радовало то, что потихоньку и производство тракторов в Коврове стало расти, ведь многое из недостающего для расширения производства там по плану должно было поставляться во Владимир. А раз завод во Владимире еще сырье и материалы не может превратить в трактора, то почему бы их не передать туда, где уже могут это сделать?

Миша Шувалов с одной стороны очень радовался тому, что его участок стал так бурно развиваться, а с другой — горько об этом жалел, ведь его — постановлением обкома — назначили «главным инженером нового завода». Временно — просто потому, что Дмитрий Федорович Устинов инициативу Владимирского обкома категорически не поддержал, но все равно работы, в том числе и бумажной, на него навалилось сверх всякой меры. Поэтому, когда в его новом «кабинете» (представляющем огороженный дощатыми стенками закуток в цехе) зашла Таня, он глубоко вздохнул — но изо всех сил сдержался и ничего вслух не произнес.

Таня посмотрела на парня изучающим взглядом:

— Ну что, тяжело? Сейчас всем тяжело, так что терпи. Хочешь, я тебе зелье для повышения шустрости сварю?

— Ты мне лучше яду свари.

— Это можно. Но — не нужно, потому что ты мне еще живой пригодишься. У нас, понимаешь, в стране жрать нечего…

— Да что ты говоришь!

— Но, несмотря на отсутствие жратвы, дерьма у нас производится много. Я, допустим, про свиноферму при госпитале говорю, а про людей попозже скажу.

— И что?

— Ты рыбу ловишь?

— Да сейчас ее в Клязьме почти и не осталось.

— А раньше ловил?

— Ну да.

— Где червяков лучше всего копать, знаешь?

— Знаю…

— Ну так вот. Открою тебе тайну: червяки навоз не жрут, они жрут микробов, которые жрут навоз. Если микробов мало, а навоза много, то червяк и сдохнуть может, а нам это не надо. Надо навозец с водичкой развести, в воду кислородику из воздуха добавить — а потом, где-то через недельку, микробов отдельно собрать и уже их, чистеньких и умытых, червяку скармливать.

— Зачем? Червяка, если для рыбалки нужно, накопать проще.

— А если червяками тех же кур кормить… Ладно, это лирика. Мне нужны формы, чтобы в них из полиэтилена отливать вот такие ящики с решетчатым дном. И вот такие диски для запихивания кислорода в воду дерьмоотстойников. Ну и машина, способная в форму затолкать сразу ведро расплавленного полиэтилена.

— Ну-ка, покажи… Нет, лучше яду.

— А я тебе немцев на завод пришлю: там, в последней партии, даже четыре инженера есть и станочников человек тридцать.

— Белоснежка, вот помру я на работе — сама плакать будешь!

— Не буду. А приду, быстренько тебя оживлю, попинаю от души — и дальше работать заставлю. Мне машина и формы будут нужны где-то в середине апреля, так что можешь особо не спешить.

— А из красноармейцев у тебя подходящих рабочих не наберется еще человек сорок? Мне товарищ Егоров сказал, что из области разнарядка пришла: отправить на тракторный завод сразу сто человек. Я тебе не буду пересказывать слова нашего директора, но Василий Алексеевич после этого так в Москву спешил, что просил твой самолет ему дать.

— И что, дали?

— Нет. Но только потому, что твой самолет опять сломался. Мы мотор уже в цех затащили, ребята говорят, что до завтра его починят… может быть. Ты бы новый у Бурденко попросила, этот очень сильно все же изношен.

— А Бурденко у себя в госпитале потихоньку моторы строит? И я что, барыня какая, на личном самолете носиться? Чего ржешь?

— Представил, как вся такая барыня в платье таком, с рюшечками, на самолет лезет…

— Ну ржи дальше. Мне самолет не нужен: пару раз по делам слетала — и хватит. Мое дело — раненых лечить, а не по чужим заводам мотаться. Скоро мной уже людей пугать начнут…

— Почему это начнут? Тобой давно уже их пугают. Лично я уже запуган. Инженеров присылай, я не совсем понимаю, как тебе литьевую машину сделать. А формы… если только начальство Миронова к нам в цех отпустит на недельку, то сделаем. Так что иди в директору и договаривайся.

— Шантажист!

— Белоснежка, мне через месяц уже диплом нужно будет писать, я и так почти не сплю… кстати, говорят, что ты для врачей делаешь настойку чтобы по пять часов в сутки спать. Мне тоже нужно.

— Сделаю и тебе, только учти: нужно будет жрать побольше, так что я тебе и талоны дам в столовую нашей лаборатории. И если будешь обеды там пропускать — будешь ходить невыспанный, понятно?

— А люди что про меня подумают?

— А ты думай не о том, что о тебе люди думать будут. Думай о людях: твой цех сделает для меня эти железяки — и люди уже летом будут получать в сутки по полтонны куриного мяса только за счет червяков, которых из дерьма на ферме получат.

— Вот всегда удивлялся: как ты все это придумываешь?

— А это не я придумываю. Тут неподалеку дедок один в огороде картошки собирает по тонне с сотки, он и рассказал, что землю удобряет навозом, через червяков пропущенном. А червяками он как раз кур и кормит: говорит, что в куче каждый червяк за год тысячу новых производит. Я у него горстку червяков взяла, попробовала. От свиного навоза они все же дохнут — ну, если свежего им поднавалить. А если он недельку в чане побродит — то червяк жрет его аж за ушами пищит.

— И где это ты у червяка уши нашла? Шучу я, а так всё понял. Соберу бригаду специальную, человек пятнадцать. Ты на них свое зелье сделаешь?

— Сделаю. И даже всех накормлю как следует. А насчет сотни рабочих во Владимир… сам к директору зайди, скажи, что я взамен на Миронова эту сотню из госпиталя отправлю. Кстати, а Миронов — это кто? Хотя неважно… список бригады завтра утром мне в школу занеси…

Со школой у Тани было все непросто. С одной стороны, из всей школьной программы ей в новинку была лишь литература, да и ту девочка «выучила» дня за два. А с другой — в Советском государстве человеку были нужны вполне определенные документы, и школьный аттестат входил в число совершенно необходимых. Необходимых для того, чтобы поступить в институт — а это рассматривалось Шэд как абсолютно требуемый шаг к выполнению намеченной программы.

Правда еще в середине сентября, когда Таня стала школу посещать длишь по утрам, завуч сама ей предложила время на это дело не тратить, сказав, что будет к ней вечерами приходить и уроки на дому ей давать. Однако Шэд, горячо, конечно, эту милую женщину поблагодарив, предложение отклонила. Для выполнения некоторых «подготовительных работ» ей требовалась активная помощь со стороны тех же школьников — а где еще с ними общаться-то, как не в школе? А конечном итоге «стороны сошлись во мнениях» на том, что девочка будет ходить в школу на первый урок, все учителя для нее отдельно учебные материалы будут каждый день готовить — а после каждой четверти Таня им экзамены сдавать будет «промежуточные».

И учителям — хотя им и приходилось постоянно выполнять специально для Тани дополнительную работу — это понравилось, в особенности после первого такого «промежуточного экзамена». Только с Клавдией Михайловной случился небольшой конфликт: «немка» заметила, что у школьницы «произношение хромает». Таня с ней спорить не стала, а привела в школу Дитриха, и он Клавдии Михайловне объяснил, что сама училка использует нижнепрусский диалект, а фрейфройоляйн Таня говорит на чистом хохдойче, а точнее — на идеальном Берлинише. Впав в легкий ступор при осознании того, что немец именует девочку исключительно с добавлением титула к имени, она лишь молча кивнула в ответ на предложение фон Дитриха прислать в школу немецкого учителя немецкого, который и школьникам поставит правильное произношение, и самой учительнице — потому что платдойч всеми образованными немцами воспринимается как язык «мужицкий»…

А на зимних экзаменах произошел еще один конфуз. Учитель математики — вероятно, чтобы очень занятая девочка-врач зря времени не теряла — просто дал ей небольшую брошюрку с задачами и поинтересовался, знает ли Таня их решения. Таня тетрадку быстро пролистала и дала удививший многих учителей ответ:

— Да. То есть нет, тут одна на шестой странице… хотя да, просто там опечатка в условии.

— Какая опечатка? Действительно, и как ты только заметила? Я думал, что так быстро даже условия прочитать…

— Я просто быстро читаю.

— Так быстро человек читать не может, — вмешалась учительница литературы (всеэкзамены у Тани учителя принимали одновременно, по той же причине «экономии Таниного времени»). И уж тем более не может хоть что-то запомнить. Ты что, этот задачник раньше изучала?

Вопрос был «с подковыркой», врученный Тане задачник был издан «для учителей» и к школьникам попасть вроде не мог.

— Я быстро читаю и все запоминаю, — повторила Таня и, увидев явное недоверие в глазах учительницы, тут же пояснила: — Я вам как врач сейчас объясню. Человек, когда читает — средний человек — за час собственно чтением занят минуты полторы, а остальное время переводит взгляд со слова на слово и даже с буквы на букву. Но поле зрения у человека достаточно широкое, он может видеть целиком не только слово, но и строчку — или даже несколько строчек сразу. Поэтому очень нетрудно его научить читать, не тратя время на движение глаз. Если эту методику освоить, что скорость чтения возрастает раз в тридцать… Знаете что, я сделаю на заводе машинку специальную, с помощью которой кто угодно сможет научиться читать быстро, и вам принесу. Сегодня уже поздно… я вам ее послезавтра принесу и вы сами всё увидите. А так как вам по работе читать приходится очень много, то через пару недель работы с машинкой сможете экономить на этом деле по паре часов в день.

— Теперь понятно, почему у тебя по всем предметам отличные оценки, — хмыкнула завуч. — Ну, экзамен, думаю, на этом и закончим, а машинку свою неси, посмотрим. И что, все смогут так же быстро читать и всё запоминать?

— Читать быстро любой легко научится. Наверное, не так быстро, как я, все же учиться так нужно, вероятно, с детства, но раз в пять-десять быстрее, чем сейчас, точно любой. А запоминать… то есть смысл прочитанного будет понятен, это несомненно. А вот дословно запоминать — я не уверена. У меня же, Иван Михайлович говорит, память была стерта и в мозгу место есть, куда новую информацию положить — вот я так и запоминаю…

Машинку Таня сделала, даже четыре машинки сразу: да что там делать: панелька с прорезями и шторка с двумя пружинками. А «учебные страницы» ей в заводской типографии напечатали: там уже привыкли, что девочке часто нужно что-то срочно напечатать, вроде очередной инструкции к лекарствам или этикетки для пузырьков с «зельями» — а так же привыкли, что за быструю работу она всех причастных щедро награждает «пряниками» вроде талонов в столовую лаборатории или — чаще — подарками для детей. Очень нужными в это тяжелое время подарками, в основном — обувью. Дети-то быстро растут, а в магазинах с обувью — особенно детской — вообще никак. А немцы со свинофермы делали не самую плохую обувку из свиной кожи на резиновой подошве. Такой, конечно, надолго не хватит, кожа-то плохонькая, но детям — самое оно: за сезон не развалится, а больше-то и не надо.

А чрез неделю после того, как учителя взяли «читалки» на испытания, к Тане подошел директор школы. Инвалид еще финской войны (у него правая рука плохо работала), он обычно со школьниками общался редко, разве что двоечников «морально воспитывал» — хозяйственных забот ему выше крыши хватало. Но к Тане он подошел и пригласил к себе в кабинет по другой причине:

— Таня… мы на педсовете обсудили твое поведение…

— Ну я же не специально прогуливаю уроки, я в госпитале…

— Извини, это привычка, я вообще не про поведение. Все учителя считают, что тебе в школу ходить не обязательно — но все так же прекрасно понимают, почему ты хоть и ненадолго, но в школу заходишь. И мы решили тебе предложить… в общем, если ты захочешь — сама захочешь — то летом можешь экзамен сразу и за девятый класс сдавать, и за десятый. Получишь на год раньше аттестат, причем никто не сомневается, что с отличием, сможешь дальше учиться. Не то, чтобы я настаивал, но знаешь… я в институт учиться пошел в двадцать, и мне так было жаль, что раньше в него поступить не мог…

— Спасибо большое, Михаил Федотович, я, наверное, так и сделаю.

— Желаю успеха. И, если у тебя по истории вопросы какие будут, ты просто ко мне подойди: я же на историка учился, с удовольствием тебе помогу.

— Непременно воспользуюсь приглашением, по истории у меня много вопросов непонятных накопилось. А что в вас с рукой?

— С рукой? Да ранили, еще в финскую. Поначалу хотели ее вообще отчекрыжить — но передумали. Полгода по госпиталям провалялся, а теперь вот так. Но это пустяк.

— Это для вас пустяк. Но вы подошли не просто к девятикласснице, а к главному хирургу-преподавателю военного госпиталя и мне уже с профессиональной точки зрения интересно: смогу я вас починить или нет? Вы же не один такой… да и времени оба терять не будем напрасно: вы мне про историю рассказывать станете, а я вас изучать и латать. Вы не бойтесь, я совсем не больно людей режу, — Таня засмеялась и добавила: — меня на самом деле восстановительная хирургия интересует, а в госпитале раненых в живых бы оставить — а на долечивание они уезжают и я не знаю, можно ли им еще помочь или нет. Вот на вас и потренируюсь, да и вам же лучше будет. Вам сколько, лет сорок?

— Не угадала, тридцать два всего.

— Ну тем более. Как вы невесту на руках носить будете? А я обещаю: будете, если согласны.

— Ну, разве что для этого… Что делать-то нужно?

— Давайте так договоримся: часиков в восемь зайдите в новый госпиталь, скажите там, что ко мне, я вас посмотрю — и тогда всё решим…

Утром четырнадцатого января на пустом заснеженном аэродроме возле Коврова сел самолет. Военный, СБ, и из него вылезли три человека. Один, очень высокий, суетливо огляделся и, выругавшись, быстрым шагом направился к стоящему возле взлетной полосы небольшому домику, над которым на столбе красовалась кривоватая вывеска «Аэропорт Ковров». Подошел, подергал дверь…

Безуспешно подергал, а затем, уже неторопливо, подошел к стоящему за домиком большому странному ангару с полукруглой крышей, в воротах которого была приоткрыта дверь. Со стороны ангара раздавался звук работающего мотора — но на гул самолетного двигателя этот звук походил мало, однако летчик так и не понял, откуда же этот звук раздается. А войдя в дверь, то замер в удивлении: в ярко освещенном ангаре стоял У-2, возле которого суетились два человека в немецкой форме (правда, без знаков различия), а третий такой же, вытирая руки тряпкой, выговаривал двум девушкам в советских летных комбинезонах:

— Фройляйн Вера, я обещать сделать самолет в девять утра, а до девяти еще почти ровно пятнадцать минут. Если вы будете мне говорить слова обиды, я жаловаться и фрейфройляйн Таня вас напинать. Я специально просить вас напинать больно. И по попа!

— Успокойся, Генрих, баронесса нас и так напинает, в особенности если мы вовремя ей пузырьки эти чертовы не привезем. А так как она дерется очень больно, прошу все же работать побыстрее!

— Пустить лететь фройляйн Вера на тот свет я не буду: когда вы умереть и разбиться, фрейфройляйн Таня напинать будет меня, а это очень больно. Если фройляйн Вера очень спешит, может лететь на Шторх, я его хорошо чинить.

— Генрих, гад, а кто обещал меня научить на нем летать и не научил? — девушка обернулась, услышав шум у двери, увидела стоящего там в изумлении летчика:

— Что, товарищ, заблудился? Или с машиной что случилось? Сейчас Генрих с моей закончит и ваш самолет посмотрит.

— Я не буду хотеть смотреть другой самолет, я умей делать Шторх и ваш У-2, и как он сделать — идти спать. Я второй сутки на коктейле работать!

— Нет, — летчик слегка замялся, — Я прилетел куда хотел. И предупредил об этом товарища Серову, но меня почему-то никто не встретил. Вы знаете, кто это — товарищ Серова? И где ее найти?

— Ну вы бы еще ночью прилетели… Белоснежка в школе, где же её еще-то быть в такую рань?

— Фройляйн Вера, — вмешался высокий немец, — ты есть очень глупый дура. Сегодня воскресенье, какой школа? Она в лаборатории. Или в госпитале. Или еще где-то, надо у герр фон Дитрих точно спрашивать. Или у Иван Михайлович.

— Так где мне ее найти? И как туда добраться? У вас в… аэропорту машина есть какая-нибудь? Хоть бензовоз или еще что?

— Я скоро закончить и отвезти вас в госпиталь, там точно знают где она. Один вас, — немец поглядел на еще двух тоже вошедших в ангар летчиков. — Машина небольшой, ее делать для фрейфройляйн, она маленький. А я большой, мне один тесно. Теперь будет тесно уже двух нам, но не долго.

Немец действительно привез летчика в госпиталь в крошечной, очень тесной машинке, по дороге рассказывая о том, как эта «фрейфройляйн Таня» спасает раненых и лечит всех больных в городе. А затем, уже в госпитале, где у дверей дежурили еще два немца в мундирах без знаков различия, провел на второй этаж и, указав рукой на огромное окно, ведущее в операционную, сообщил:

— Фрейфройляйн Таня режет человеков, вы ждать здесь, это недолго. Пять минут.

Действительно, спустя пять минут толпа, собравшаяся у операционного стола, как-то быстро переместилась в коридор, где врачи продолжили что-то бурно обсуждать.

— Здравствуйте, товарищи военврачи! Кто из вас товарищ Серова? Мне с ней нужно срочно поговорить.

К его удивлению, отозвалась на вопрос девочка со странными, совершенно белыми волосами:

— Ну, я Серова. Поговорить… — она поглядела на висящие на стене часы, — можно, а по какому вопросу вы, собственно, пришли?

— Я хотел бы узнать, почему за наш запрос вы ответили «не нахожу целесообразным»?

— А, так это вы это дурацкое письмо мне прислали? Ну, пойдемте в мой кабинет, обсудим, — и девочка, не обращая на летчика внимания, повернулась и пошла к двери.

Летчик, оглянувшись, секунду подумал — и пошел вслед за ней…

­– Я еще раз спрашиваю: кто дал вам право отказываться от поставок в действующую армию…

— Не надо так громко говорить, я и так прекрасно вас слышу. А вот вы, похоже, меня не слышите. Вы же летчик? Самолетом рулить умеете?

— Безусловно…

— Я тоже видела, как девушки самолетами рулят. Но так как вы меня не поняли… даже понимать не желаете…

— Вы правы, я не желаю слушать ваши отговорки.

— Тогда я вам просто покажу, почему вы не правы. Не бойтесь, это не больно…

Он открыл глаза и огляделся вокруг. Тело колотила сильная дрожь, в голове шумело — а сам он лежал на кушетке в небольшом кабинете с отделанными светлым камнем стенами.

— Что происходит?

— Да ничего особенного. Вы спросили, почему я вам не дам коктейль бодрости, я ответила, вы не поверили и начали… сердиться. Тогда я предложила вам самому убедиться в моей правоте… должна сказать, вы — человек очень мужественный, до самой смерти не орали и даже не обделались.

— Смерти? Какой смерти?

— Вашей смерти. Коктейль мой действует очень просто: сильно повышается уровень адреналина в крови, по сути дела запускается своеобразная адреналиновая помпа. На весь срок действия коктейля запускается. Но если случается что-то страшное и происходит выброс этого адреналина, то с коктейлем этот выброс получается в разы мощнее, у человека начинается сильная дрожь и он попросту перестает контролировать свое тело — потому что помпа становится настоящей адреналиновой бомбой. Если этот человек стоит у станка, он может просто присесть рядом, перекурить или просто полчасика отдохнуть — а вот летчик в полете — он просто падает вместе с самолетом. Иногда, как например сейчас с вами произошло, и сердце останавливается — но это если летчику повезло. А если не повезло, то он в диком ужасе просто ждет, пока самолет не упадет и не сгорит вместе с ним.

— Вы хотите сказать…

— Да. Просто сердечко у вас оказалось ни к черту — но ничего, мы вас починим, — девочка нажала какую-то кнопку и негромко произнесла:

— Леночка, бегом ко мне! Ну так вот, сердечко у вас такого ужаса не выдержало, и мне пришлось вас обратно к жизни возвращать, а это… но мозг человеческий — орган очень мудро устроенный, так что все воспоминания об этом ужасе он у вас уже стер, и, надеюсь, навсегда. Леночка, — она повернулась к вбежавшей в кабинет молодой женщине в голубом комбинезоне, — у нас мелкое ЧП: товарищ решил трупом прикинуться, так что ты назначаешься личным врачом рядового Голованова, — и она указала рукой на летчика. — Третья восстановительная программа, о состоянии больного мне докладывать каждые два часа. Круглосуточно докладывать!

— Сделаю, Татьяна Васильевна, — и летчику показалось, что женщина в комбинезоне хищно улыбнулась.

— Я не рядовой…

— А я вас разжаловала в рядовые: у меня в госпитале все рядовые, даже Главные маршалы авиации. Но вы не волнуйтесь, это ненадолго, дня на три. Хотя я с удовольствием бы вас насовсем разжаловала: хлопот от вас… сейчас Николай Нилович наверняка примчится… хотя ему тоже не помешает обследоваться еще раз. Все, Елена Владимировна вас отвезет в палату. И не вздумайте права тут качать: я человек простой, надаю пинков так, что вообще забудете как с врачами спорить!

Когда Александра Евгеньевича на каталке везли по коридору, Елена Владимировна наклонилась к нему и тихо сказала:

— Вы действительно лучше Фею слушайтесь, потому что она пинается очень больно…

Глава 15

Главные маршалы нечасто попадают в госпитали, поэтому уже к трем часам на Ковровский аэродром приземлился Ли-2 с президентом Академии Медицинских Наук на борту. Николая Ниловича на аэродроме встретил Иван Михайлович, проводил его в госпиталь — где Бурденко обстоятельно поговорил с «больным». Затем он плотно пообщался с доктором Серовой:

— Мне очень интересно было бы знать, что произошло у вас в кабинете?

— Да ничего особенного. Этот летчик потребовал, чтобы я ему для летчиков предоставила коктейль бодрости, я ответила «фигушки» и объяснила почему. Он не понял…

— Очень интересно. А дальше?

— Он же упрямый, как стадо баранов, мог бы легко зелье на заводе украсть, а слова он понимать сам не захотел. Вот я ему на собственном, можно сказать, примере и продемонстрировала действие адреналиновой атаки. Обездвижила, вколола ему соответствующую дозу…

— Вы же его просто убили! И сами ему об этом рассказали!

— Ну, попугала дяденьку немножко…

— Он не дяденька, а Главный маршал авиации.

— И что, он от этого стал тетенькой? Зато на собственной шкуре понял и осознал, что летчиков гробить — это не очень хорошая затея.

— Ну да… А если бы он вообще помер?

— Ну что вы, Николай Нилович, у меня в госпитале никто не помирал. Не помирает и не помирать будет.

— Это верно… но в любом случае он маршал, а вы его… обездвижили. Мне ваши врачи, и особенно те, кто обучался у вас, говорили, что вы очень больно деретесь. А если он вас за нападение на старшего по званию…

— Да плевать. Во-первых, я девочка, мне пятнадцать лет. Если он расскажет, что его запинала пятнадцатилетняя девчонка, то над ним все до конца жизни смеяться будут. Во-вторых, он все равно ничего не помнит. Когда человек умирает, он испытывает такой ужас… мозг все воспоминания о нем стирает, иначе человек просто с ума сойдет. Ну, почти всегда стирает. А в третьих, я этот ужас не забыла, и приложу все силы, чтобы другим такого пережить не пришлось.

— А если и он не забыл?

— Я — не забыла ужас, но за это забыла все остальное. И он бы забыл — но ему повезло. А еще больше повезло всем тем летчикам, у которых адреналиновый взрыв в бою не произойдет. Что же до Голованова — у него сильное переутомление, сердечко слегка так пошаливает все же. Но Леночка его по третьей программе за трое суток на ноги поставит и станет наш маршал как молоденький лейтенант.

— Вы так уверены?

— Вообще-то его можно хоть сейчас домой отпускать: все же война, а он на войне отнюдь не балду пинает. Но раз уж подвернулась возможность парня слегка подлечить, я этой возможностью воспользуюсь. Кстати, пойдемте-ка и вы со мной в лабораторию. Мне вас тоже посмотреть что-то захотелось.

— А если я не соглашусь, вы меня тоже… обездвижите?

— Да как вам не стыдно даже подумать такое про маленькую девочку! Для нормальных людей, способных понять произносимые мною слова, у меня есть специально выдрессированные санитары, очень сильные кстати, — Таня рассмеялась. — Но вид у вас усталый, я бы вас тоже к себе в госпиталь на пару дней положила. В санаторий, представьте себе: вкусная и полезная еда, заботливые и красивые санитарки, — девочка изобразила «соблазнительную улыбку».

— Заманчиво. Но — никак, мне еще сегодня вечером… ночью уже, докладывать о состоянии Александра Евгеньевича Сталину.

— Понятно. Но после войны я вас обязательно к себе в госпиталь заберу. А пока, — Таня встала, достала из шкафа какую-то бутылку, налила из нее в маленький лабораторный стаканчик, — выпейте вот это. Не бойтесь, это всего лишь агдамский кагор с добавкой гранатового сока и аскорбинки, вещь довольно вкусная, очень полезная и абсолютно безопасная. Ну, в такой дозе, конечно.

— Ну и гадость же вы сотворили из «Агдама»! Впрочем, послевкусие забавное… Договорились. Но после войны я к вам обязательно приеду и мы поговорим уже обстоятельно. Надеюсь, уже скоро поговорим.

— Поговорим. И я буду очень благодарна, если вы по дороге в аэропорт зайдете к Голованову и расскажете, что он должен помнить для беседы со Сталиным — ну, чтобы его не засмеяли окончательно. А помнить он должен вот что…

Ночью, в кабинете Сталина, Бурденко, внутренне посмеиваясь, изложил «согласованную версию» — согласованную в том числе и с Александром Евгеньевичем:

— Его в госпиталь привез с аэродрома дежурный механик: там людей больше нет, для обслуживания одного У-2 много народу не требуется. Ну этот механик и провел его прямо в операционную. Не в саму, а в зал наблюдений, откуда врачи, на повышение квалификации туда направленные, наблюдают за операциями. Неподготовленному человеку картину операции на сгоревшем танкисте или летчике лучше все-таки не видеть, а он в окно уставился… Хорошо еще, что доктор Серова заметила, что Голованову плохо стало: она маршала подхватила, увела к себе, провела реанимационные мероприятия.

— Какие?

— Реанимационные. То есть, по сути, спасла от смерти.

— Мы думаем, что за это доктора этого следует наградить, а вы как думаете?

— Я тоже так думаю, но…

— Вы что-то добавить хотите?

— Да. За прошлый год доктор Серова провела более шести тысяч операций… сложных, даже очень сложных — но у нее ни один пациент не умер, а более девяноста процентов вернулись в ряды Советской армии. Я думаю, что она прооперировала уже больше раненых, чем любой другой хирург в Советском Союзе…

— Получается, что она делает по двадцать операций в день? Причем, вы говорите, сложных?

— Она делает даже такие, от которых любой другой хирург отказывается, причем просто обязан отказаться, так как риск причинить смерть слишком велик — а она излечивает и тех, кто у любого другого хирурга остался бы в лучшем случае инвалидом. А сколько она делает в день операций… по моим сведениям она при высокой нагрузке на госпиталь и сотню в день проводит, сутками от стола не отходя.

— Да, такой врач заслуживает высокой награды. Вы хотите представить ее на орден Ленина? Я готов такое предложение поддержать.

— Честно говоря, я хотел. Но когда я с ней заговорил о награде, она предложила… Ведь тысячи военных врачей героически работают на фронте и в тылу, рискуя и здоровьем, и даже жизнью! И она предложила учредить специальную награду для военных медиков. Особый медицинский орден. Я подумал, что было бы правильно назвать этот орден именем первого русского военного хирурга Пирогова…

— Интересное предложение. Мы подумаем. Но представление на орден Ленина вы все же подготовьте. А с товарищем Головановым я поговорю… потом, когда он полностью поправится и мы победим в этой войне. Спасибо, Николай Нилович…

Пятнадцатого января Таня первый раз спать пошла на новое место: немцы выстроили рядом с новым госпиталем и новый жилой дом для врачей, а приказом Ивана Михайловича девочке была выделена в нем отдельная квартира. Причем в деревяшечном цехе второго завода рабочие изготовили — специально «для Белоснежки» — довольно приличную мебель, а товарищ Егоров через обком добыл для «лучшего хирурга города» разнообразную посуду и два комплекта постельного белья. Вроде бы пустяк, но даже обычную простыню новую давно уже найти было почти невозможно, а уж все остальное…

Еще Федор Савельевич в районе пошебуршал — и Тане досталась отличная пуховая подушка и стеганое одеяло: эти символы «красивой жизни» соорудили сельские бабы. Шэд — как специалист по всяким технологиям — была просто поражена тому, что эти самые деревенские женщины ручками соткали очень плотную ткань для подушки и легкую и мягкую — для одеяла. Таня Серова примерно знала, сколько стоит на рынке такая обновка — но секретарь райкома ее уверил, что колхозницы, узнав, что это для нее делается, деньги не взяли. И это было очень трогательно…

Таня лежала в уютной кроватке и, сквозь дрему, размышляла о том, что окружающие люди все меньше воспринимались ею как «объекты», и ей все больше хотелось сделать что-то приятное совершенно незнакомым людям — просто потому, что эти люди, сами с трудом выживающие, прилагали все силы чтобы ей жилось лучше. И не потому, что она лично им что-то хорошее делает, а потому, что она делает это хорошее совсем другим, и тоже незнакомым им, людям…

Вчерашний день закончился поздно, уже сегодня, причем уже часов в пять утра: пришел «вне расписания» санитарный поезд, который не смогли принять в Ярославле из-за переполнения тамошних госпиталей. Большинство раненых в поезде были не тяжелыми — но их было много, так что Таня Ашфаль простояла у стола с семи вечера и… в общем, пока раненые не закончились. Большинство, конечно, обошлось перевязками, которые выполняли медсестры, но около сотни операций все же пришлось сделать. Несложных — но после почти десяти часов стояния в операционной было так славно поваляться в кроватке!

Однако долго так нежиться ей не удалось: громкий телефонный звонок вытащил ее из постели, когда еще семи не было. Почему-то — причину Таня понять так и не смогла — телефоны в жилых помещениях было принято ставить в коридоре. А телефон в эту квартиру поставили еще до того, как в доме закончились отделочные работы, ведь ведущего врача могли вызвать на работу в любое время, поэтому даже в ее комнатушке в первом госпитале аппарат имелся. Правда, по Таниному требованию раньше ей не звонили: ножками добежать было как бы не быстрее, чем позвонить — а тут, вероятно, кто-то поленился выскочить на заснеженную улицу. И Таня, подходя к телефону, уже приготовилась объяснить звонившему, что она с ним сделает когда дойдет до госпиталя — однако в трубке раздался узнаваемый голос Николая Ниловича:

— Татьяна Васильевна? Извините, если разбудил…

— Ничего страшного. А что случилось? Товарищ Сталин решил мне пинков надавать за укладывание маршала в госпиталь?

— Нет, об этом вообще не беспокойтесь. Я по другому поводу: восемьдесят второй поезд, который через Вологду в Пермь ходил, везет больше пятисот тяжелых… Немцы при погрузке станцию накрыли и три госпиталя разбомбили, в поезде только врачей больше тридцати и медсестер под сотню… раненых — а врачей в поезде вообще нет! Поезд будет в Вологде через час-двадцать. Танюша, там доктора Воробьев, Буров и Горшкова — лучшие хирурги Ленинградского фронта, которые тоже тысячи раненых спасли… а еще…

— Я поняла, можете не продолжать. До Вологды мне лететь часа два плюс полчаса собраться.

— Спасибо, Танечка дорогая, я в тебе не сомневался. Только на своем У-2 в мороз лететь не надо: через полчаса примерно в Ковров прилетит Ли-2 санитарный.

— Скажите, пусть в Вологде поезд не разгружают и никого не трогают.

— Почему?

— Там и так госпиталя переполнены, всех даже врачей в одном месте не разместить, а я возьму с собой полную бригаду, по дороге до Перми сделаем больше, чем в Вологде смогли бы сделать.

— Ну хорошо… ты уверена?

— Абсолютно. Из Перми я вам позвоню, если там связь есть.

— Постараюсь связь организовать. Удачи тебе, наша добрая фея!

Рассказывать врачам, что такое «срочный вызов», не требовалось, так что когда самолет сел на аэродроме, то бригада — все двенадцать человек — его уже ждала. Десять минут на погрузку, затем час с небольшим полета, пятнадцать минут на дорогу до железнодорожной станции, пять минут на погрузку в поезд…

Правда, на вокзале случилась небольшая заминка: кто-то из вологодских врачей попытался девочку к поезду не пустить. Но товарищ Бурденко, вероятно, такую неприятность предвидел и врача, оглашающего окрестности матерными словами после Таниного пинка, встретившие самолет НКГБшники не очень вежливо отправили заниматься своими делами. А спустя пятнадцать минут, когда мчащийся поезд пронесся мимо полустанка со забавным названием «Паприха», Тор, аккуратно перекладывая тело доктора Горшковой на носилки, высказал свое мнение о происходящем Дитриху:

— Дас ист фантастиш, фюнф вундн ин фир минутн!

— Ты есть дурак. Это не фантастика, а фрейфройляйн Таня. Её же не просто так все русские врачи называют Фея.

— Это ее позывной на конвейере.

— Это — ее суть. Как там милиционеры, в обморок пока не падают?

— Держатся. Мы же самых здоровых с собой взяли.

— Не здоровых, а здоровенных. Но ты поглядывай: мы-то у стола стоим, а они носилки таскают. Чуть что — тут же зелье им в рот.

— Гюнтер следит, он же не зря кондуктором до войны работал: успевает и движение по вагонам регулировать, и за носильщиками приглядывать…

— И ты успевай, — ухмыльнувшись, ответил парню Дитрих. — Фея палочкой своей волшебной быстро машет… этого — во второй вагон. Да не сам! Милиции передай…

Спустя двадцать часов, когда поезд уже миновал Верещагино, Ольга Васильевна Горшкова, полусидя на неуютной лежанке, с грустью смотрела в окно. За окном, конечно, ничего видно не было: рассвет только начинался — но ее пейзажи не интересовали. Ольга Васильевна размышляла, и размышляла она о своей жизни: как опытный хирург, она прекрасно понимала, что работу придется менять — и неизвестно, получится ли у нее вообще остаться в медицине. Мысли у нее возникали очень невеселые — и когда к ней на полку села какая-то молоденькая медсестра, она, мазнув по ней взглядом, лениво сказала:

— Девочка, чего расселась? Папироску мне принеси.

— Перебьешься, — ответила та. — Курить вредно, особенно врачам.

— Тогда мне не вредно, мне врачом уже не быть: с такими ранами в хирургии мне делать уже нечего. А тебе, молодой такой, не стыдно так разговаривать с полковником медслужбы? Так что быстренько сбегай и принеси папиросы, я знаю, в купе начальника поезда лежит запас.

— Хрен тебе, а не папиросы. И вообще отвыкай от этой дурной привычки: у меня в госпитале не курят.

— Ну ты и наглая! Но я-то не у тебя в госпитале, так что…

— Считай, что уже у меня. Я решила, что всех медиков к себе заберу: нехрен вам просто так валяться и продукт на дерьмо бесплатно переводить. А тебя я уже починила, недели через две ты у меня уже к столу встанешь.

— Понимала бы что… с такими ранами мне по госпиталям месяца три валяться, но руки уже никогда не починить.

— Вот ведь зануда! Да починила я тебе руки, починила! Еще раз говорю: через две недели ты встанешь у меня к столу, подучишься немножко конечно — а через месяц сама нормально оперировать сможешь.

Ольга Васильевна, решив, что девочка просто спятила, снова отвернулась к окну. И спустя полминуты решила, что слегка погорячилась в оценке странной попутчицы: возле нее остановился здоровенный санитар и, отдав как-то неправильно честь, с сильным акцентом поинтересовался у девочки:

— Фрейфройляйн Таня, там у нас остановка была. Мышка сердце перезапустила, Дылда сказал, что парень выкарабкается, но может вы посмотрите?

— Тор, тебе не стыдно? Я двадцать часов у стола простояла, а Дылда — врач не хуже меня. По диагностике уж точно не сильно хуже. Да, надо в Перми телеграмму товарищу Бурденко отправить сразу как приедем.

— Мы можем отсюда отправить, тут в поезде есть радио.

— Радио — это хорошо. Пусть Бурденко пришлет три самолета… запомнишь или мне записать?

— Я запомню.

— Три самолета, два санитарных и один пассажирский. Я всех медиков отсюда забираю: незачем ими койки в госпиталях продавливать, пусть людей лечат.

— Так и сообщать?

— Нет, только про три самолета и про то, что я медиков к себе забираю. Он товарищ сообразительный, сам все поймет. А в Пермь пусть сообщат, что у нас осталось чуть больше двух сотен срочных тяжелых… средней тяжести. Скольких мы сами порезать успели?

— Дылда почти сорок человек прооперировать успел, Дитрих чуть меньше…

— Ты арифметику в школе не учил?

— Извините, фрейфройляйн! Я думал, вам примерно. Сглупил. Дылда — тридцать девять тяжелых, Дитрих — тридцать семь. Вы — двести шестнадцать, итого двести девяносто два человека прооперировано, больше тяжелых в поезде нет. Осталось двести шестьдесят два, включая сорок одного легкого, которых уже наши перевязали. В хирургию осталось средних… — парень замялся.

— Двести двадцать один. Тор, ты когда все же учиться начнешь?

— Я учусь, просто устал и уже тормозуху принял.

— Тогда прощаю, беги радио отправлять.

Парень снова отдал честь и убежал. Ольга Васильевна со смесью недоверия и восхищения снова поглядела на девочку:

— Этот парень сказал, что вы провели больше двухсот операций? Это он про какие операции говорил?

— Поезд — тяжелый, врачей, кроме нас, в поезде нет. В Вологде мест в госпиталях тоже нет, так что нам, ждать, пока до Перми сотня раненых живыми не доедет? А операционная в поезде хорошая…

— Мы старались, — довольно ухмыльнулась Ольга Васильевна, — это ведь мой поезд… был.

— Вот именно: был. Война скоро закончится, а в госпиталях врачей все равно будет нужно много — так что будете работать уже на земле, а не на колесах. Ладно, подождем, что Бурденко ответит…

— Подождем… вы что, отправили телеграмму самому Бурденко?

— Ну да. Формально-то он мой начальник, к тому же я ему обещала, что из Перми сообщу как у нас тут дела. Я гляжу, уже приехали…

Поезд медленно вполз на вокзал. Ольга Васильевна посмотрела в окно и выругалась:

— Суки! Опять барыг перед нами поставили!

— Каких барыг?

— Санитарный, сибирского формирования. Их тут три, они отсюда в Омск и в Свердловск раненых возят, а здесь на рынке медикаментами спекулируют!

— Вы что-то путаете…

— Ничего я не путаю! А эти… — тут у нее вырвалось совершенно матерное слово — санитары… Вон, видишь эту шалаву? Неделю на санлетучке с Ладоги в Вологду прослужила, потом вся контуженная и раненая в госпиталь свалила. Ее оттуда выгнали, хотели обратно на санлетучку отправить, так через соплеменников она направление в Свердловск выбила. Я ее туда везла, суку…

Таня Серова лениво слушала, как доктор Горшкова кроет, с широким применением специфических и отнюдь не медицинских терминов, «бойцов зауральского фронта», но вдруг Шэд услышала знакомую фамилию. Очень знакомую…

— Так, вы тут пока отдыхайте, самолетам из Москвы не меньше четырех часов лететь. А я пойду вздремну.

Шэдоу Бласс имя свое получила не просто так: она, вероятно, лучше всех на планете умела становиться незаметной. И навыки свои растеряла разве что немного — но здесь-то не Система, здесь все проще. Гораздо проще! Так что никто не заметил, как она вышла из поезда, и никто не заметил, как она вернулась обратно. Да и замечать это никому не потребовалось, ведь ничего, собственно, и не случилось. А то, что медсестра санитарного поезда номер сто двадцать два внезапно умрет следующим утром — это будет и не скоро, и далеко, да и Таня Серова, скорее всего, к этому времени вернется в Ковров. Шэд точно знала, что никакая современная экспертиза ничего не обнаружит — а то, что ее довольно немаленький список начал сокращаться, было хорошо. Даже замечательно…

Николай Нилович, несмотря на пожилой возраст, густой белой бородой так и не обзавелся, а потому на господа бога не тянул. И самолетов в Пермь он смог направить только два, причем санитарным был лишь один. Так что Таня, погрузив на пассажирский всех «сидячих» больных и половину своей команды и набив санитарный «лежачими» под завязку, отправилась договариваться об отправке остальных «медиков» железной дорогой. Хорошего из этой попытки ничего не получилось — то есть с железнодорожниками договориться не получилось. Однако получилось кое-что другое: коммунист и полковник медслужбы Байрамали Эльшанович посетил обком партии, откуда — после небольшого морбодоя — позвонил сначала Бурденко, а затем Устинову. И — для верности — Лаврентию Павловичу.

Кто их этих товарищей смог быстро провести воспитательную работу среди пермских железнодорожников, так и осталось неизвестным — но санитарный поезд под номером восемьдесят два в три часа дня помчался в Горький. Действительно помчался: уже в Кирове к эшелону подали паровоз «ФД», а расписание… У Тани сложилось впечатление, что поезду дали «литер» и он вообще любое расписание игнорировал. Впрочем, после полутора суток без сна ее это мало интересовало, а в почти пустом поезде было так много удобных спальных мест…

Ольга Васильевна тоже проспала почти всю дорогу — как и остальные пациенты: они, конечно, сами медики, но если медсестра говорит, что нужно выпить какую-то микстуру, её выпить необходимо без возражений. А уж что им наливали — это дело лечащих врачей.

Самое удивительное заключалось в том, что раненая полковник медслужбы так и не рассталась с мыслью по прибытии на место жалобу на наглую девчонку накатать. И лелеяла эту мысль аж до той минуты, когда ее занесли в просторный коридор госпиталя и положили на каталку. Госпиталь ей показался очень ухоженным и красивым, правда пациенты в нем были какие-то странные: выстроились вдоль коридора и этой белоголовой девочке разве что в ножки не кланялись. Но тут же, в коридоре, она с мыслью о «страшной мсте» рассталась — когда увидела, как девочке честь отдал маршал в полной форме:

— Татьяна Васильевна, рядовой Голованов к выписке готов!

— Вольно. Возвращаю вам звание Главного маршала авиации, а теперь валите отсюда. И постарайтесь мне больше не попадаться: в следующий раз я вас разжалую в денщики рядового. Как самочувствие-то?

— Елена Владимировна говорит, что терпимо.

— Значит так, лекарства, которые она вам прописала, глотать по расписанию. Учтите, я проверю! А через месяц обязательно ко мне на медосмотр: ваше здоровье принадлежит не вам, а стране. Когда точно приехать… лучше я вам позвоню, а то придется, как позавчера, срочно эшелон спасать… В общем, договоримся. Выполнять!

— Есть! Ой… извините. Слушаюсь и повинуюсь! А если вам вдруг что-то от авиации потребуется…

— Александр Евгеньевич, идите уже! У меня почти сотня подранков свежих… но если что — я вам обязательно позвоню. До свидания…

Глава 16

В январе у Тани больше особо интересного ничего не случилось. И в феврале тоже: поток раненых был относительно небольшим, авралов в госпиталях не было. Так что большую часть времени она проводила на заводе. То есть в госпитале тоже немало времени проводила: обучала двух Оль противоожеговой пластике (с большим успехом, все же девушки действительно «умели это делать, просто не знали что умеют») и по паре часов в день общалась с Михаилом Федотовичем в процессе лечения его изуродованной руки.

Директор оказался человеком очень интересным: несмотря на то, что окончил Горьковский педагогический со специальностью «преподаватель марксистско-ленинской философии», он люто ненавидел великого борца с русской культурой наркома просвещения товарища Луначарского и сильно недолюбливал его близкого друга товарища Ленина. Ненавидел и недолюбливал за то, что постановлением Ильича, подготовленном Луначарским, в двадцать первом году были ликвидированы все историко-филологические факультеты в стране, после чего советский народ «остался без своей истории и своей культуры». А еще он буквально боготворил товарища Сталина, поскольку тот уже своими распоряжениями в начале тридцатых — буквально на следующий день после смещения Луначарского с поста наркома — кафедры истории во многих учебных заведениях возродил.

Причем и ненависть, и любовь он — благодаря очень неплохим преподавателям пединститута — основывал на глубоком знании всей внутренней кухни наркомпроса и неплохом понимании всех перипетий внутрипартийной борьбы. Конечно, советский учитель никогда бы детям всю подноготную выкладывать бы не стал, но некоторые «обезболивающие», из числа неизвестных современной медицины, дают определенные побочки — для Шэд очень полезные, а для пациента абсолютно невредные (так как пациент в принципе не может вспомнить, что он под «наркозом» говорил и говорил ли вообще). А Шэд впитывала «новые знания» с огромным интересом, ведь теперь она стала лучше понимать творящееся в стране и, что для нее было особенно важно, причины, порождающие всепроникающую взаимопомощь и поразительный патриотизм советских людей. И с каждым днем Таня Серова все больше осознавала, что ее миссия не закончится, скорее всего, с исчерпанием «особого списка»…

И понимала, почему даже когда жизнь становится невероятно трудной, люди все же придумывают что-то новое и интересное. Приехавший еще в декабре с подачи Кржижановского харьковский инженер Терехов, который в прошлом году работал на восстановлении стеклозавода в Мерефе, некоторое время обсуждал идею строительства электрической стеклопечи с инженерами второго завода, затем — после соответствующих посылов с их стороны — с Таней. В свое время Шэд Бласс не то, чтобы сталкивалась с производством стекла, а просто побывала на парочке заводов, чтобы позаимствовать кое-какие «забавные стеклянные вещички для личных нужд» до того, как роботы нанесут на них маркировку — но и мельком увиденного ей хватило, чтобы высказать по-настоящему «новое слово в стеклоделии». Инженер вообще-то задал ей лишь один существенный вопрос:

— Я читал о том, что венецианцы отливали зеркальные стекла на олове, но ведь олово очень быстро окисляется и окись эта намертво к стеклу прилипает. В Венеции это просто вытеснялось к краю листа, и в брак отправлялось до половины стеклянной массы…

— Евгений Станиславович, а заполнить туннель аргоном или хотя бы азотом вам религия не позволяет?

— Какая религия?

— Я не знаю точно… та, которая запрещает плавку стекла желать в атмосфере инертного газа. Или просто в бескислородной атмосфере, ведь олово кислородом окисляется? Закачиваем над печью азот тот же, и все счастливы.

— Интересная идея, но где же взять столько азота?

— Да хоть у меня в лаборатории: мне азот не нужен, я его просто в воздух выпускаю.

— Откуда выпускаешь?

— Из ректификатора. Ах да, вы же не знаете… В лаборатории делают разные лекарства, в том числе ибупрофен. Чтобы делать ибупрофен, нужно много углекислого газа, который я просто вымораживаю из дымовой трубы нашей электростанции. Чтобы его заморозить, я сначала сжижаю воздух турбодетандером, в ректификаторе кислород отделяю — он много кому нужен, а азотом в морозилке охлаждаю выхлоп дымовой трубы. И потом весь этот азот выпускаю в воздух, так как он мне больше не нужен — но могу и в стеклянную печь выпускать.

— Это уже очень интересно. Как думаешь, здесь можно будет поблизости опытную печь выстроить? Чтобы трубу с азотом от твоей морозилки протянуть?

— Дайте подумать… Здесь у меня метров двести… а болотце и засыпать можно… стройте. Я думаю, что уже в начале апреля можно к строительству приступать. Вот только с электричеством… Вы не знаете, где можно найти паровую турбину мегаватта на три?

— Да, с электричеством могут быть проблемы…

— Ладно, я их решу. Считайте, что электричества достаточно, и жду от вас проект экспериментального стекольного завода. К апрелю успеете составить?

Но этот разговор еще в декабре состоялся, а в январе такие интересные собеседники Тане не встретились. А не такие интересные… Двадцать четвертого января Таня тепло попрощалась с выписанным из госпиталя подполковником Мерзликиным, получившим направление в армию генерала Ватутина в Венгрию. На только что учрежденную должность заместителя начальника тыла по трофеям. Вообще-то подполковник до госпиталя доехал едва живым, причем с «приговором» на ампутацию ноги — но Таня его вылечила, ногу так и не отрезав. Вероятно, именно поэтому прощание и было таким теплым:

— Татьяна Васильевна, я вас всю жизнь помнить буду и детям, и внукам завещаю помнить. Вы же мне больше чем жизнь спасли, вы мне будущее сохранили! Я для вас все, что угодно готов сделать!

— Григорий Григорьевич, да ничего особенного я для вас не сделала, я просто людей лечу как умею.

— Но вы-то умеете лучше всех!

— Возможно… но могла бы еще лучше лечить. Но мне здесь электричества не хватает… знаете что, там, у венгров, наверняка есть ненужные им электростанции…

— Это как — ненужные?

— Раз они на нас напали, значит им нужно было что-то у нас забрать. И совсем не нужно то, что у них было. А раз уж им электростанции… небольшие, мегаватт на пять-десять, да хотя бы и на пару всего, не нужны, то я с удовольствием их себе бы взяла. Освещение в госпиталях нормальное бы устроила, питание бы наладила получше и повкуснее. Кстати, если вам попадутся ненужные промышленные холодильники…

— Но я же не могу распоряжаться…

— Я читала приказ по учёту и использованию трофейного народнохозяйственного имущества в службах тыла. Вы, если что-то для меня полезного найдете, накладные на отправку этого в Ковров у Ватутина подпишите — и всё.

— А Ватутин подпишет? Вы, Татьяна Васильевна, не совсем…

— Он подпишет. Потому что сам знает, зачем мне это.

— Обещать не буду, но постараюсь…

В этот же день Николай Федорович распечатал «совершенно секретное» письмо из военно-медицинского управления Советской Армии, в котором товарищ Бурденко сообщил, с какими сложностями сталкивается производство тех лекарств, которые позволили вылечить самого Ватутина, и просил «по мере возможности отправить в адрес Третьего учебного госпиталя г. Коврова трофейные электростанции мощностью до шести тысяч киловатт, можно даже не совсем исправные».

Приехавший в расположение через три дня Мерзликин, прекрасно зная об «особой любви» Ватутина к венграм, даже не удивился, получив сразу же по прибытии приказ, заставивший его лишь хищно улыбнуться и потереть довольно руки…

Через месяц, двадцать третьего февраля, Николай Федорович подошел к телефону «ВЧ»: обычно по этому аппарату шли переговоры со Ставкой или со «смежниками», но дежуривший на телефоне капитан похоже не понял, кто вызывает генерала на этот раз. Да и сам Ватутин понял это не сразу — голос в трубке был… незнакомый:

— Николай Федорович? Ух, наконец-то дозвонилась… Это Серова вас беспокоит…

— Серова? А вы вообще кто?

— Серова Таня, главный врач третьего ковровского госпиталя. У меня небольшая просьба: скажите вашему замначальника по тылу, что мне больше не надо электростанций присылать. Огромное вам спасибо, теперь лекарств мы будем делать сколько надо, и даже с запасом — но нам сейчас просто некуда новые электростанции ставить. Вы не рассердитесь, если я парочку нашим смежникам передам?

— А… понял, какая Серова. Ладно, я распоряжусь, а вы… вы электростанции получили и сами решайте, куда их ставить. Еще чем-то армия вам помочь может?

— Нет, спасибо. Вы, главное, побеждайте побыстрее, мы сами для вас все сделаем. До свидания.

— До свидания… — Ватутин, положив трубку, усмехнулся, и, повернувшись к замершему рядом капитану, вслух выразил свое недоумение:

— Интересно, как эта женщина смогла по ВЧ позвонить?

Капитан, вероятно не сообразивший, что вопрос риторический, с готовностью ответил:

— Это же Ковров, на пулеметном заводе там аппарат ВЧ установлен. А уж если у нас тут про Серову легенды ходят, то уж там ее наверняка каждый знает и пожелания ее готов исполнить.

— В Коврове-то да, но коммутатор ВЧ только в Кремле… значит, и нам нужно ее пожелания исполнять. И раз уж Серова приказала нам побыстрее побеждать, то кто мы такие, чтобы ее приказ не исполнить? Соедините-ка меня со службой тыла…

Строительство новой электростанции (там предполагалось поставить четыре генератора по шесть мегаватт) началось еще в середине февраля. В значительно степени снова методом «народной стройки», только сейчас в числе привлекаемого народа было и более двух сотен пленных немцев. Которых, естественно, охраняли работники НКВД — впрочем, и сами милиционеры от копания и таскания не отлынивали. Приказ охранять немцев никто, естественно, не отменял — но ковровская милиция уже привыкла к тому, что эти самые немцы дисциплину не нарушали, побеги или какие-то другие безобразия не готовили. И вообще, безропотно и даже с определенным энтузиазмом выполняли «поручения» Белоснежки. Так что даже местное руководство милиции закрывало глаза на то, что «охрана» на службу даже оружие не брала: винтовка на плече сильно мешает процессу копания и таскания, а куда ее положить на стройке?

Точно так же «допускались некоторые послабления» и на втором заводе: уже почти сотня немцев официально была принята в качестве рабочих на завод. То есть если уж совсем официально, то они все числились на «моторном производстве», цех которого находился за заводским забором — но по факту почти два десятка немцев трудилось в инструментальном цехе, больше десятка — в энергетическом (причем в последнем трое были вообще инженерами). Конечно, к производству оружия немцев никто не допускал, но без них, работающих на «вспомогательных» участках, план было бы выполнить гораздо труднее.

Настолько труднее, что Дмитрий Федорович Устинов, посетивший завод в конце февраля, «отложил» предложение первого секретаря обкома Пальцева о выделении моторно-тракторного производства в качестве отдельного завода «до окончания боевых действий»: нарком в производственные проблемы по возможности вникал, и после обстоятельного разговора с главным инженером завода согласился с тем, что до возвращения с фронта бывших рабочих удалять с производства сто человек, способных в трудную минуту обеспечить выполнение планов, было бы несколько недальновидно. Правда, он все же поинтересовался у заводских руководителей:

— А вы можете гарантировать, что эти немцы гадить нам не начнут?

— Полной гарантии, конечно, никто не даст: чужая душа, как известно, потемки. Но Татьяна Васильевна к нам направляет людей проверенных, причем под свою уже личную гарантию, а ей не доверять оснований у нас нет.

— Это кто?

— Главный врач госпиталя, в котором в том числе и немцев этих лечили. Гюнтер — это немецкий инженер-энергетик — говорил, что рабочие, которых к нам направляют, приносят клятву верности Татьяне Васильевне.

— И она, конечно, этой клятве верит…

— Она о клятве даже не знает, они клянутся, как Гюнтер говорил, перед лицом своих товарищей… а там в клятве, между прочим, говорится, что кто нарушит клятву, того эти товарищи же на месте и убьют. А каждый клянется, что он и сам любого клятвопреступника, будь он хоть отцом или братом родным, убьет не задумываясь.

— Интересно… и кто эту клятву придумал?

— Я не спрашивал, да какая разница? Важно, что за год ни один клятву не нарушил. А работают они очень хорошо, вон, даже трактор до ума довели окончательно. Говорят, что на Владимирском тракторном именно наш трактор делать будут: ему медь для радиатора не требуется.

— А это как?

— На экскаваторном спрашивайте, это под них трактор улучшали специально…

На экскаваторном заводе Устинов поговорил с Ребровым — главным конструктором именно экскаваторов. Которые сейчас завод вроде бы не делал: все производственные мощности были направлены на выпуск снарядов (точнее, боеголовок к ракетам для «Катюш») и бомб. Но оказалось, что насчет экскаваторов все было не так просто. Правда, предложение «соседей» разработать «небольшой навесной экскаватор для трактора» он просто высмеял: ставить экскаватор на машину с шестнадцатью «лошадками» он счет откровенной глупостью. Но «соседи» его доводы воприняли правильно — и уже через пару недель предложили ему «попробовать» трактор с четырехцилиндровым мотором мощностью в тридцать две силы или даже (но чуток попозже) с шестицилидровым в почти пятьдесят сил. Алексей Сергеевич тут уже отказаться не смог, и на опытном производстве один такой экскаватор изготовил — для городских строек. Товарищ Егоров доложил об успешном проекте «наверх», товарищ Пальцев, ознакомившись с улучшенным трактором, немедленно собрал совещание со специалистами новенького тракторного завода…

Совещание прошло очень бурно: ленинградские товарищи искренне считали, что в каком-то захолустье придумать трактор лучше их «Универсала» никто не в состоянии. Однако Георгий Николаевич к ленинградским инженерам относился… никак, а «ковровский вариант», хотя и казался несколько более сложным в производстве, в любом случае был заметно дешевле «ленинградского» и вдобавок ему не требовался дефицитный лигроин и не менее дефицитный бензин. Но особенно ему понравилось то, что газогенераторный трактор на любой МТС менее чем за день любым слесарем-механизатором мог быть доработан для нефтяного топлива, для чего требовалось лишь снять газогенератор и в мотор вставить прокладки под крышки цилиндров. Конечно, секретарь обкома — фигура не самая важная в государственной иерархии, но получить заключение из НАТИ ему удалось меньше чем за две недели…

Тане пришлось «серьезно поработать с контингентом»: в Коврове-то больше половины «мотористов» были немцами — а для того, чтобы быстро наладить производство этих моторов во Владимире, требовались уже обученные профессионалы. Советские профессионалы — и фрейфройляйн Таня очень настойчиво убеждала таких профессионалов, что подача заявления о принятии в советское гражданство не превратит их в «жидобольшевиков»:

— Вы здесь уже сколько времени работаете? Ладно, про то, как вас тут притесняют, вы и сами видели, а насчет того, что вас кто-то будет принуждать в большевики потом записаться… Вот я к большевикам вообще никак не отношусь, и даже к комсомолу не отношусь. Я просто обычная советская школьница… — при этих словах немцы откровенно заржали, — ну ладно, не совсем обыкновенная, но меня никто в большевики записываться не агитирует. Я работу делаю — и хорошо, а молюсь ли я Марксу по ночам или наоборот, его портретом задницу вытираю — это никого не интересует. Кстати, вам вытирать задницы портретами я не рекомендую: на газетах краска пачкается, а в журналах бумага слишком жесткая…

— Фрейфройляйн, но если мы станем подданными Сталина, то как потом мы сможем домой вернуться?

— Я все же думала, что среди немцев откровенных идиотов немного, но, похоже, ошиблась. Поэтому поясню уже для… ну, вы поняли: вы подаете мне заявления с просьбой принять в советское гражданство. Так как я вообще не Верховный Совет, сама вас в гражданство принять не могу, а могу только резолюцию наложить. Например, «отложить рассмотрение вопроса на три года, в течение которых заявитель должен продемонстрировать, что он может стать достойным гражданином». Вы, как кандидаты в граждане, налаживаете производство во Владимире, затем возвращаетесь обратно в Ковров — и я посмотрю, нужна ли дополнительная демонстрация. И смотреть буду до тех пор, пока всех пленных по домам не распустят. Ну, если кто-то из вас всерьез наше гражданство принять не захочет…

Ранним утром третьего марта — в самом начале девятого, если быть точным — самолет Ли-2 приземлился на Ковровском аэродроме. Вышедший из самолета Николай Нилович недовольно посмотрел на уже стоящий там и очень хорошо ему знакомый СБ Голованова. Недовольно — потому что неделей раньше на встрече со Сталиным у них возник серьезный спор, по результатам которого Иосиф Виссарионович решил, что «вы оба неправы» и предложение Бурденко не прошло. Правда Иосиф Виссарионович вчера свое решение «исправил» — но у Николая Ниловича все же остался определенный осадок…

В госпиталь его доставили на маленьком машинке, сообщив, что «городскую товарищу маршалу выделили», но это на настроении Николая Ниловича никак не сказалось. Как не сказалось и то, что Александр Евгеньевич уже успел собрать в зале госпиталя уже всех врачей.

— Я вам не помешаю? — поинтересовался он у маршала.

— Что вы, я, напротив, очень рад, что и вы присоединились к празднику. Вы начнете собрание?

— Ну, раз уж вы первый приехали, вы и начинайте, — усмехнулся хирург. — Временем я не ограничен, как, надеюсь, и все собравшиеся — а у вас наверняка свободного времени крайне мало.

— Да, с этим вы не ошиблись. Итак, дорогие товарищи, как верно сказал Николай Нилович, времени у меня немного, а потому не будем тянуть. Решением Президиума Верховного Совета медицинский персонал госпиталей Коврова, показавших лучшие результаты среди всех госпиталей Союза ССР, награждается медалями «За трудовую доблесть». Я специально пригласил товарища Егорова вручить каждому их вас эти медали: к сожалению, у меня действительно мало времени. Но я очень рад, что здесь собралось так много врачей и медсестер, которые за ваш героический труд получат эту награду. Подождите, товарищ Егоров, я не закончил. Единогласным решением штаба военно-воздушных сил доктор Серова Татьяна Васильевна награждается и орденом Красной Звезды, и вот его я с радостью вручаю лично. Татьяна Васильевна, подойдите, пожалуйста…

Голованов под аплодисменты всех собравшихся вручил девушке орден. Под бурные аплодисменты, ведь почти каждый сообразил, что раздачей наград все они обязаны как раз Тане. Но сама раздача еще не началась: Федор Савельевич прекрасно понимал, что Бурденко по статусу стоит гораздо выше, так что даже подтолкнул хирурга вперед.

— Ну, теперь моя очередь, и сначала я сообщу то, о чем вы все и без меня узнали бы очень скоро. В «Известиях» сегодня опубликован указ об учреждении специальных наград для военных медиков: ордена Пирогова для врачей и медали Пирогова для младшего медицинского персонала. Это высокие награды: медаль приравнена по статусу к солдатскому ордену Славы, а орден Пирогова — к ордену Красного Знамени. И я с огромной радостью сообщаю, что медалью Пирогова за номером один награждается старшая операционная сестра госпиталя номер один Серова Татьяна Васильевна. Танечка, выйдете сюда еще раз… и не уходите пока: по личному распоряжению товарища Сталина орденом Пирогова за номером один награждается главный врач госпиталя номер три, и попробуйте угадать, как ее зовут…

Вообще-то Сталин хотел первый орден вручить самому Бурденко, но тот настоял, чтобы первый орден дали Тане:

— Она за год провела почти семь тысяч уже операций, и ни одной неудачной — а у меня все же далеко не все пациенты выжили…

— Боюсь даже просить у вас ее портрет мне показать… ну, не сердитесь за шутку. Если вы считаете, что она достойна, то мы согласимся с вашим решением. В конце-то концов именно вы — я имею в виду военно-медицинское управление — и награждаете, согласно статуса ордена, врачей…

По статусу именно так оно и было, это же касалось и медалей — которыми тоже были награждены многие ковровские медсестры. Многие, но не все: все же специально созданная комиссия «ковровые награждения» решила не практиковать. Ордена же среди ковровских врачей получили, кроме Тани, Байрамали Эльшанович, Иван Михайлович и Дитрих фон Дитрих: после «горьковского эшелона» его не только в Коврове, но и в управлении решили считать «полностью своим».

Вечером того же дня в Ковров — и совершенно вне всякой связи с Таниным днем рождения — приехал Евгений Станиславович Терехов. Он как раз завершил исследования по элетроплавке стеклянной шихты, внимательно ознакомился с проектом нового стекольного агрегата — и решил «срочно поговорить с товарищем Серовой»:

— Татьяна Васильевна, мы закончили проект опытного завода по выпуску листового стекла.

— Это замечательно!

— Но вскрылись определенные проблемы, которые, как мне сказали, вы в состоянии решить. Извините, если я скажу глупость — но я лишь передаю сказанное мне. Дело в том, что здесь, в Коврове, по сырью для такой печи почти все необходимое имеется: и доломит, и песок, и даже глинозем на месте получить можно. И электростанцию, мне сказали, в конце апреля уже запустят. Но вот с содой… ее потребуется минимум по десять-двенадцать тонн в сутки, а все, производимое в Березниках уже распределено по другим предприятиям. А если соды не будет — причем самосадная сода не годится — то смысл строить здесь стекольный завод…

— Я поняла. Говорите, нужно по двенадцать тонн соды в сутки? Я постараюсь с заводом в Березниках договориться, так что приступайте к строительству. Как думаете, сколько времени вам на стройку потребуется?

— Я, откровенно говоря, даже не знаю. Начальник отдела капстроительства вашего завода сказал, что при вашей помощи все может быть выстроено еще до лета, но такие нереальные сроки…

— Раз он сказал, значит выстроит. И нам нужно организовать доставку минимум вагона соды в сутки где-то во второй половине мая… ладно, будет вам сода. Я все равно в Березники собиралась, правда попозже — но лучше раньше, чем никогда. В любом случае стекло не помешает.

— Вот в этом вы совершенно правы. Тем более, что ваше предложение по изготовлению литого стекла вместо тянутого… Завод-то в Мерефе производит по шестьсот квадратных метров оконного стекла в сутки, а здесь предполагается выпуск, причем на опытной еще установке, минимум четырехсот пятидесяти метров в час!

— Да мне-то не рассказывайте, я вообще в стеклянном производстве ничего не понимаю. Я только делаю что могу — если мне скажут, что именно делать надо. Вы сказали, что надо соду добыть — я пойду и добуду. Только сначала Ивана Михайловича предупрежу, что меня дня два-три здесь не будет. Евгений Станиславович, а вы не знаете, в Березниках этих аэродром есть?

Глава 17

Семен Владимирович к «заводской медицине» относился, мягко говоря, не очень позитивно. Недолюбливал он эту медицину (как, впрочем, и все советские мужчины). Но указания ее все же старался выполнять: в последнее время она наглядно продемонстрировала, что очень неплохо купирует определенные «инициативы» особо шустрых рабочих, причем — что особо врачами подчеркивалось — благодаря заранее составленным «медицинским картам». Конечно, сам он не носил — как большинство рабочих — нашивку с указанием группы крови и какими-то сугубо врачебными дополнительными буковками, просто потому не носил, что и спецовку надевал не часто, но прекрасно знал, что вся эта информация в медсанчасти где-то записана и хранится. И, если там решили, что нужно еще из народа кровушки попить чтобы эти записи пополнить чем-то для врачей полезным, то на просьбы врачей стоит откликнуться согласием. Так что он смело пошел в медсанчасть, причем всего-то после двух напоминаний…

Однако его ожидания совершенно не оправдались: Белоснежка, вместо того, чтобы тыкать в него своими иголками, начала ругаться:

— Семен Владимирович, ну сделали вы очень нужный стране пулемет — но сделали-то вы его не лучшим образом!

— Что вы имеете в виду?

— А сами не догадываетесь? Вот вы мне скажите сколько выстрелов подряд может произвести этот пулемет? Я имею в виду до того, как потребуется ствол менять.

— Девушка, вы просто не понимаете, о чем говорите. Пулемет это крупнокалиберный, в патроне и пороха больше, и пуля в стволе дольше движется — так что он нагревается гораздо быстрее, чем ствол в ДП.

— Да я вообще не о том: при нагреве ствол достаточно сильно ведет и он еще до того, как перегреется, пули отправляет куда бог на душу положит.

— А вы знаете, как этого избежать? Расскажите, я пос… мне это было бы очень интересно.

— Все вы, гениальные конструкторы, ехидничать мастера, а чтобы послушать знающего человека… Не буду я вам рассказывать, я лучше покажу. Идемте в мой экспериментальный цех. Идемте, или я распоряжусь вас на обследование в госпиталь на две недели положить!

Семен Владимирович про себя выругался, но с девочкой все же пошел: Петра Горюнова эта девочка года полтора назад как-то умудрилась в госпиталь законопатить, и его там три полных недели продержала! Правда тогда Петр Максимович действительно чуть не помер…

Кроме того, именно эта девочка придумала великолепные пистолет с автоматом — так что вероятность того, что она все же не очередную благоглупость выдаст, была велика. А на ее экспериментальный цех посмотреть было бы интересно, ведь для него в инструментальном производстве делались станки, предназначение которых почти никто понять не мог. То есть до того, как она эти станки показывала в работе. Та же литьевая машина для пластмассы…

Шэд в производстве оружия разбиралась более чем неплохо. А еще перед путешествием ее через обучающую машину накачали и разными технологическими знаниями, причем — поскольку временной диапазон путешествия мог варьироваться от первой четверти девятнадцатого века и до конца двадцатого — знаний было закачано очень много. Таня, узнав, куда и когда она попала, успела зафиксировать основы знаний, необходимых как раз для этого времени. Знаний было не особо много, но вполне достаточно для выполнения миссии. В которой предполагалось и широкое использования различного оружия…

Когда они зашли в этот очень маленький цех, Таня Серова кое-что сразу пояснила Семену Владимировичу:

— Честно говоря, чтобы избежать неприятности, о которой я говорила, нужно и материал использовать подходящий, и технологию правильную. Насчет материала — я сварила нужную сталь у себя в тигле, но её и в электропечке нашей наварить несложно столько, сколько понадобится. А по технологии — так это и так каждый знает: чтобы стальное изделие вышло достаточно качественным, то его нужно ковать.

— То есть вы предлагаете перед сверлением ствола заготовку предварительно отковать?

— Семен Владимирович, я хоть и абсолютная блондинка, но не абсолютная дура. Кованную заготовку просверлить в разы труднее, а уж нарезку такого ствола… я вам сейчас весь процесс покажу, если хотите. А нет — я вам скачала покажу результат, а потом вы и процесс изучить точно пожелаете. Просто сейчас у меня машина готова, заготовки прошиты и нагреты, а если позже все заново запускать, то ждать придется уже больше часа.

— Ну, давайте тогда сейчас посмотрим… сколько времени работа займет?

— Долго, минут пятнадцать: машина-то у меня опытная, даже, скорее, демонстратор технологии. Итак, поехали: вот заготовка, вот оправка…

Через пятнадцать минут девочка извлекла из машины светящуюся железяку, воткнула в какую-то рядом стоящую приспособу — в результате чего из железяки вырвался столб пара, а затем, немного подержав ее под струей воздуха, показала Семену Владимировичу:

— Теперь надо тут немного обточить, здесь подправить… смотрите: канал ствола совершенно ровный.

— И сразу с нарезами? Как вы это…

— Вы все сами видели. Ствол, конечно, нужно еще отхромировать… но можно уже и так из него стрелять. Пойдемте на стрельбище, я покажу, что мы имеем в результате.

На стрельбище, где Таня отстреляла шесть лент подряд, она удивила его дважды: и тем, с какой скоростью меняла ленты, и как кучно посылала пули в мишень. А, закончив стрельбу, девочка удивила его еще раз:

— Жалко, что патроны закончились, я хотела ствол докрасна раскалить. Он все равно не испортился бы, но вы бы увидели, что даже в таких условиях его не ведет. Хотя, надеюсь, вам и увиденного достаточно.

— Вот уж… более чем достаточно. Значит, на вашем станке можно по четыре таких ствола за час изготовить…

— Нельзя. То есть я смогла бы, но только я: я же хирург, привыкла руками точно шевелить и заранее продумывать каждое движение. А самый квалифицированный рабочий на нем хорошо если за час что-то приличное сделает, и не потому, что он криворукий, а потому, что станок на обычных людей не рассчитан, я его под себя, то есть под квалифицированного хирурга делала. Да и я на нем хорошо если час проработать без перерыва смогу — но даже пытаться делать это не буду: мне руки для основной работы пригодятся. Вам нужно будет попинать технологов, чтобы они придумали какой-то копир, который процессом ковки без рабочего управлять станет… Да, а насчет специальной стали… я инструкцию нашим плавильщикам составила, ее почти сразу можно будет для всего нашего оружия использовать. Вот только тогда заготовки придется обязательно проковывать, у меня записано как: эта сталь без проковки, как и любой быстрорез, по прочности может поспорить с гвоздевой и отпускается чуть ли не от нагрева на солнышке. И там нужны кое-какие присадки, которые, впрочем, изыскать не очень трудно. Только со снабженцами я разговаривать не буду, они и так готовы меня сожрать.

— Со снабжением, думаю, мы договориться сумеем, — задумчиво произнес Семен Владимирович. — А вот все остальное… скажите, а на вашей машине возможно делать стволы для пушек ШВАК?

— На этой — точно нет: ствол просто в нее не влезет. Но если хотите, я чертежи со всеми доработками технологам передам.

— Вы еще спрашиваете!

— Я не спрашиваю, а просто говорю. Только имейте в виду: я послезавтра где-то на недельку отъеду и до возвращения с технологами разговаривать не буду потому что не готова. А вот как вернусь…

Чтобы вернуться куда-то надо это «куда-то» сначала покинуть — а с этим все оказалось не очень просто. То есть Александр Евгеньевич сильно нетрадиционным образом выполнил данное Тане обещание «подарить ей нормальный самолет», однако чтобы на этом самолете куда-то улететь, требовалось как минимум командировочное предписание. А так как Второй инструментальный к химзаводу в Березниках вообще никак не относился, командировка требовалась от другой организации, причем организации соответствующего уровня. Товарищ Егоров, например, такую выписать не мог — но мог выписать товарищ Пальцев. И выписал, но его пришлось перед этим три дня ловить, товарищу Егорову пришлось. Так что покинуть Ковров Тане удалось лишь двадцать девятого марта. Утром двадцать девятого, а обедала она уже в Молотове: когда есть достаточно быстрый самолет, такое проделать нетрудно.

А самолет у нее был действительно быстрый: Александр Евгеньевич передал в ее распоряжение «не годный для боевого применения» СБ. Таких в авиации было немало: некоторые разбившиеся машины как-то восстанавливались авиамеханиками «своими силами», однако считалось, что они могли летать, но резко маневрировать уже нет: силовой набор мог нагрузок не выдержать. Один такой, фактически собранный из трех разбившихся, был капитально отремонтирован на двадцать втором заводе — но, потяжелев в процессе ремонта более чем на полтонны, там же превратился в «санитарную машину». И именно этот самолет Голованов выделил Тане, для того, чтобы «при необходимости и возможности самый опытный хирург мог быстро добраться до фронтового госпиталя». Две «старые» летчицы из Ковровского авиаотряда — Вера и Марина — были направлены на переобучение, а вместо них «временно» в Ковров приехали сразу шесть девушек-пилотов. Правда троих («с искажением природной красоты морды лица») Таня тут же отправила в свой госпиталь к Олям, а три других… самолет они водили уверенно, и Шэд больше от них ничего и не надо было.

Лететь ей пришлось именно в город Молотов, так как в Березниках аэродрома не было, а дальше Таня думала добираться на поезде — но когда она выяснила, что поезд идет туда почти десять часов… в общем, легкий шантаж (причем со стороны командирши самолета майора Ереминой) проблему решил пока Таня быстренько подкреплялась в офицерском буфете аэродрома: выданный (очевидно Головановым) приказ по ВВС «оказывать любую помощь, самолет заправлять с высшим приоритетом» помог «взять во временное пользование» простенький У-2ВС. Открытый, но если очень спешишь, то и на нем пролететь сто шестьдесят километров все же быстрее, чем проехать чуть меньше трехсот на поезде, который, вдобавок ко всему, вообще раз в сутки ездит. К тому же местные летчики рассказали, где в Березниках находится «летная площадка» в паре километров от центра города, и где даже есть сарай, куда можно У-2 закатить чтобы его дожди не промочили.

В Березники вылетели ранним утром тридцатого: комендант аэродрома в Молотове сказал, что если прилететь туда вечером, то из мест для ночевки получится найти только КПЗ в горотделе милиции (где периодически приходилось ночевать пилотам, летавшим туда по разным делам): все руководство после обеда бегает по заводам так как с выполнением плана там полная задница, а утром кого-нибудь можно и в горкоме отловить — тогда могут и в гостинице место выделить. И он оказался прав: Таня едва успела — в десять утра — поймать уже расходящихся с утреннего совещания городских руководителей. Впрочем, это помогло лишь с очередной ночевкой: секретарь райкома, прочитав написанное в Танином командировочном предписании, криво ухмыльнулся и сказал:

— Если вы хотите что-то получить с содового завода, то можете сразу домой лететь: завод план не выполняет и ничего никому выделить сам не может. И обком не может: никто не может дать то, чего нет.

— А на заводе что за проблемы? Почему план-то не выполняется?

— Девушка, шли бы вы… вот вам ордер в гостиницу, если завтра к семи сюда придете, то главный инженер завода вам все объяснит. Хотя, думаю, вам его объяснения лучше не слышать: места у нас суровые, люди говорят что думают…

Гостиница представляла из себя две комнаты на первом этаже обычного бревенчатого жилого дома о двух этажах, где в большой («мужской») комнате стояло штук шесть двухэтажных нар, а в маленькой, где жила и заведующая — две двухэтажных все же кроватей и диванчик самой заведующей. Из «удобств» был один унитаз, в крошечном закутке имелись две раковины с латунными кранами, из которых текла очень холодная (видимо, по зимнему времени) вода. Рядом с этим закутком, в котором хотя бы окно было, располагался еще один, без окон, который использовался в качестве прачечной.

А средних лет женщина, заведующая этим учреждением (заодно исполняющая обязанности всех прочих работников, включая обязанности истопника) оказалась более словоохотливой:

— Девушки, вы на содовый завод даже не ходите: как в Лисичанске завод запускать стали, так нам сюда ничего больше не дают. А оборудование все разваливается: мастера-то, мужики все почти на фронт ушли, а бабы не справляются. Опять же, с электричеством перебои каждый день…

На следующее утро Тане удалось поймать главного инженера содового завода. Вопреки обещанию секретаря райкома, он произносить те слова, которые ему первыми пришли в голову, не стал: все же в предписании было отмечено, что «направляется начальник экспериментальной химлаборатории завода номер два» — а у него были серьезные проблемы и с химией, и с инструментом, и если эта странная девушка сможет хоть часть их решить… Так что он пригласил обеих (и Таню, и майора Еремину) в свою машину, отвез на завод (до него от горкома было километра три), а затем, усадив в своем кабинете и предложив чаю, поинтересовался:

— И что конкретно вы хотите от нас получить?

— Я сейчас скажу, только пообещайте не ругаться сразу матом и вообще все же меня до конца выслушать.

— Считайте, что мы договорились.

— Мне нужно начиная где-то с середины мая получать от вас по двенадцать-пятнадцать тонн кальцинированной соды.

— Милая… — он замялся, припоминая написанное в предписании имя-отчество, но, похоже, не вспомнил: — девушка. У завода план составляет пятьсот пятьдесят тонн этой соды в сутки. А выпускаем мы сейчас хорошо если триста. Продолжение нужно?

— Я же просила дослушать до конца. То, что у вас дела не лучшим образом на производстве обстоит, я еще в машине почувствовала: тут аммиаком так несет…

— Я вроде не замечал…

— Вы просто принюхались, но и сами травитесь, и народ на заводе травите. Впрочем, эту проблему я помогу быстро решить.

— Устранить утечки?

— Устранить заболевания, с отравлением связанные. Но это для меня вопрос вообще десятый по важности. Вы же должны знать, сколько у вас аммиака течет? В сутки, скажем? Или в час.

— Течет… прилично, но про час или даже про сутки я ничего сказать не могу: у нас течет главным образом когда нам электричество отключают. Да и черт бы с утечками, ребята с двести тридцать седьмого нам аммиак подкидывают — но насосы встают и процессы останавливаются. А электричество постоянно отключают, к нам же в город два десятка заводов эвакуировали, а новую электростанцию уже три года как строят и конца этой стройке не видно…

— То есть если у вас будет достаточно электричества…

— Если бы да кабы да во рту росли грибы…

— А с дровами у вас как?

— Что, в доме командировочных опять дров нет?

— Я не об этом: у нас электростанции в основном на дровах. С углем у вас как?

— Так угля достаточно, но насосы на угле…

— Откуда можно позвонить? Мне срочно с Ковровом связаться нужно.

— Можно и отсюда. Если телефонистам заказ сделать, то где-то через час может и соединят. Или вообще к вечеру. Вы мне номер скажите, я сам закажу: им велено руководство заводов быстро соединять.

— Час — это долго. А у вас ВЧ есть?

— Вы что, смеетесь? ВЧ разве что на азотно-туковом… то есть на двести тридцать седьмом.

— Едем к ним. А вы сегодня-завтра прикиньте, где на заводе поставить электростанцию на пять мегаватт, я скажу, чтобы сегодня же ее сюда отгрузили.

— Издеваетесь?

— Нет, у меня есть несколько лишних… то есть которые мы еще не придумали, кому ставить.

— Даже так? Ну, пойдемте к соседям, попросим их пустить позвонить…

То, что произошло в кабинете директора у «соседей», в памяти главного инженера завода под номером семьсот шестьдесят один осталось, вероятно, на всю оставшуюся жизнь. На завод их пустили без особых проблем: машину «содового начальника» охрана знала. А вот в приемной директора секретарша злобным голосом сообщила: нет его! Не от природной злобы так сообщила, а потому что знала, что у директора и без чужих посетителей забот хватает.

— А он нам и не нужен, — ответила беловолосая девушка, нам только телефон позвонить… вы тоже заходите, — позвала она остолбеневшую от наглости визитерши секретаршу, — чтобы потом не говорили что пришла Серова и что-то важное пропало.

Затем она подошла к аппарату (ни секунды не потратив на размышления, какой из них подсоединен к линии ВЧ), сняла трубку:

— Здесь Серова, соедините меня с заводом номер два в Коврове, с Курятниковым… — а затем, спустя где-то полминуты, продолжила: — Это Серова. Последний генератор, который мне Ватутин прислал, срочно грузите и отправляйте в Березники на содовый завод. Нет, вместе с угольным котлом и турбиной. Оформите как литерный… что Татьяна? Я уже пятнадцать лет Татьяна. Что? Мне самой Устинову по такому пустяку звонить? С генератором пришлите Гюнтера из энергетического, пусть возьмет бригаду монтажников, чтобы они за неделю максимум электростанцию тут запустили. А еще… секундочку, — девушка повернулась к «содовому инженеру»: — у вас-то энергетики найдется? — и, дождавшись утвердительно кивка, продолжила в трубку: — А за это у нас будет стекло. Что? Я тут останусь пока электростанция не заработает, так в госпитале и скажите. Что? Подтверждение телеграфом на содовый… на завод семьсот шестьдесят один. Ладно, завтра выезжаю. Или послезавтра… Всё, до связи.

Положив трубку, она поблагодарила секретаршу и вышла из кабинета. Оставшиеся в нем посмотрели друг на друга так, как будто увидели невероятное чудо и хотели убедиться, что им не показалось. Впрочем, это чудом в какой-то степени и было: на их памяти никто и никогда по этому телефону никому не звонил. Сюда звонили, и довольно часто, а вот отсюда…

Вернувшись в гостиницу, Таня поинтересовалась у словоохотливой заведующей, где в городе можно купить какую-нибудь еду. Та ответила, что на рынке искать уже поздно, там после двух уже нет никого, а в коммерческом все слишком дорого — и вообще, следовало там, куда командировка выписана, «прикрепиться» к столовой. На что Таня, пробормотав «ну, не прикрепились, так не помирать же с голоду», позвала с собой майора-пилота посетить «коммерческий».

— Татьяна Васильевна, — замялась та, — у меня с собой денег нет. А сухпай есть…

— Что за сухпай? Пара сухарей? Ты, товарищ майор, человек военный, и паек тебе начальство должно предоставить. Сегодня я у тебя начальство, и паек по норме я и обязана предоставить. Пошли!

— Татьяна Васильевна!

— И ты решила меня достать! Зови меня просто Таня, или, как полгорода зовет, Белоснежкой. Понятно?

— Понятно, Тать… Таня. А я — Ира.

— Вот и познакомились, пошли, изучим ассортимент Березниковской торговли: нам еще пару дней тут сидеть — и желательно делать это в сытости.

— А может, вернемся в Молотов? Там на аэродроме офицерский буфет… Вы же тут вроде уже обо всем договорились.

— Может и вернемся, но не сразу.

На следующее утро уже в начале восьмого в гостиницу прибежал уже директор азотно-тукового, и буквально с порога принялся убеждать Таню в том, что для ненужных ей электростанций лучшим местом на земле будет как раз его завод.

— Не сказать, что я не разделяю вашего мнения, — таинственно улыбнулась уже Шэд Бласс, — но сейчас я не могу принять какого-либо решения. Где-то через месяц, когда на содовом заводе сделают то, что мне пообещали, я специально приеду сюда чтобы в торжественной обстановке отправить в Ковров первый вагон соды. И вот тогда мы сможем поговорить на эту тему более подробно — а сейчас я завтрак закончу и мы улетаем домой.

— А раньше решить этот вопрос…

— Никак не получится: если сода отсюда ко мне не поедет, мне придется у себя содовую установку делать. Которой, сами понимаете, электричество потребуется — а забирать обратно ту, что на содовый я присылаю, просто слишком долго…

Шагая от гостиницы к «летной площадке», Ира не удержалась:

— Вы думаете, что теперь этот директор бросится помогать соседу?

— Я не думаю, а знаю что бросится. Надеюсь, что в середине мая содовый вернется к полноценному производству, и я получу от них что хочу.

— Но, как я поняла, вы хотите снова сюда вернуться когда они готовы будут. Зачем?

— Сейчас снег еще не сошел, а снег очень много гадости впитывает. Я же пообещала, что помогу горожанам здоровье поправить — а в мае уже пойму, как это сделать. Я же врач… да и просто хочется посмотреть на город, когда зеленая листва прикроет всю эту… Хочется запомнить город красивым, а не как помойку. А в мае любой город красив…

Глава 18

Несколько удивительным было то, что печальное состояние содового завода в Березниках в значительной (если не основной) степени было «спровоцировано» Таней. Завод почти всю войну выпускал необходимые фронту лекарства: сто процентов медицинского гипосульфита, больше половины производимого в стране стрептоцида — но уже летом сорок четвертого потребность в них резко упала. Зачем стрептоцид, если достаточно на любую рану разок брызнуть из «хрустального флакончика»? И на кой черт нужен производимый там же хлороформ, если тяжело раненому бойцу достаточно перед операцией дать пару столовых ложек «тормозухи»? К тому же после хлороформа пациенты просыпались с тяжелой головой, тошнотой и кучей прочих осложнений, а процента два из них вообще засыпали навеки — а после «тормозухи» просыпались полные сил и энергии?

Ну а то, что производство соды упало вдвое — так на фронте и без нее можно обойтись. А вот в тылу… но уже запустился (хотя и не на полную мощность) завод в Лисичанске, так что потеря казалась не критичной. Пока не критичной. В глобальном, так сказать, масштабе. На то время, когда «все для фронта, все для победы».

А с фронтом и с победой дела шли более чем неплохо. Когда Таня полетела в Березники, армии маршала (уже) Ватутина могучим рывком заняла почти всю Австрию. А первого апреля пошла в наступление на Баварию, причем так мощно, что третьего был полностью взят Мюнхен, а шестого советские войска полностью взяли территории южнее Дуная, местами успев его форсировать «на плечах отступающего противника». Успех Ватутина в известной степени был обусловлен и тем, что фашисты все силы бросили на отражение намечающегося наступления советской армии на Берлин, однако решающую роль в успехе наступления сыграло исключительно грамотное управление штабом Ватутина своими армиями.

А тут еще вовремя подсуетился товарищ Конев: видя успехи Ватутина, он начал наступление в сторону Баварии с севера. И эффект превзошел все ожидания: немцы, опасаясь крупного окружения, начали массово отступать на запад — что дало еще один побочный эффект: наступление союзников почти остановилось. Потому что американцам и англичанам пришлось бросить все силы на прием в плен огромных масс сдающихся солдат фюрера…

Однако фронтовые новости Коврова касались лишь очень опосредованно, ведь даже поток раненых сократился до минимума: было уже достаточно госпиталей и поближе к фронту. Так что теперь основной контингент раненых составляли направляемые из других госпиталей «погорельцы», а контингент врачей — хирурги, осваивающие пересадку кожи пациентам. Причем обучение вели исключительно две Оли, так что Таня как врач оказалась совершенно свободна.

Впрочем, свободного времени у нее все же не было, она на заводе трудилась как пчелка. В инструментальном цехе ее последний заказ инженеры и рабочие вообще наперегонки делали, ведь «времени осталось очень мало»…

Десятого апреля Таня позвонила Голованову и пригласила «срочно приехать для получения нового оружия и нового задания». Александр Евгеньевич, услышав такую просьбу, вслух выражать свои эмоции не стал, а затем, немного подумав, приглашение принял. Но, так как человеком он был весьма занятым, в Ковров прилетел уже поздним вечером — и очень удивился тому, что «доктор Серова» встретила его на аэродроме и сказала, что здесь же, в город не заезжая, она ему «все передаст» — после чего повела его в уже знакомый ангар.

— Вот, товарищ Главный маршал авиации, это мой подарок. Не вам, конечно, а гражданину Гитлеру — а вам будет необходимо доставить его адресату.

— Хм… это что такое?

— Это — бомба, а это — система наведения этой бомбы. Этой конкретной бомбы.

— Ну, что бомба — это я и сам заметил. А ради чего вы меня сюда-то позвали?

— Бомба очень тяжелая, я сама ее не донесу. Но с этой системой наведения… Значит так: бомба весит почти четыре тонны, а мощность ее составляет примерно пять тонн тротила.

— Неслабо так…

— Но главное, что с этой системой наведения она с высоты тринадцать километров попадает в пятачок диаметром в полсотни метров. Вотэтими ручками устанавливается скорость полета, высота — заранее выставляются. А вот этими двумя — тоже заранее — выставляется точка прицеливания. Самое сложное — уже вот этим шариком постоянно на карте отмечать текущую позицию самолета. Сразу скажу: никакой штурман или вообще кто угодно нужную точность выставить не сможет.

— Тогда зачем все эти заморочки?

— Я нужную точность выставить смогу. Слушайте дальше, пока я вас снова в рядовые на разжаловала: Гитлер сидит вот здесь, в бункере. А эта бомба, падая со страшной высоты, наберет такую скорость, что войдет в землю достаточно глубоко, чтобы при взрыве весь этот бункер обрушить. Нам необходимо Гитлера убить, не два ему самоубиться и избежать таким образом наказания.

— Нам — это кому?

— Советскому Союзу. Поэтому вы грузите эту бомбу на Пе-8 и садитесь за штурвал. А я рядышком со штурманом приткнусь и бомбу уроню точно Гитлеру на бункер. А если учесть, что в этом же бункере и половина высшего командования фрицев сидит… Потом вас товарищ Сталин попинает, конечно, за самоуправство…

— А тебя?

— А вы ему не скажете, что я рядом со штурманом сидела. Зачем зря волновать пожилого человека? Его нужно только порадовать успешным результатом бомбардировки.

— Таня… Татьяна Васильевна…

— Таня звучит лучше и, я бы сказала, естественней: вы же взрослый дядя, а я — маленькая девочка.

— Это ты снаружи маленькая, а внутри — очень даже большая. Но… а если самолет собьют? Там же, над Берлином, сейчас вся немецкая авиация! Ладно я, но тебе помирать точно рановато.

— Вы, Александр Евгеньевич, очень точно заметили: над Берлином. А эту бомбу мы сбросим километров двадцать до Берлина не долетая. У нее свои крылышки есть, и даже свой моторчик реактивный. А инерциальная система наведения на таком расстоянии как раз пятидесятиметровый круг рассеивания и даст. Соглашайтесь, ведь второго такого случая вам не представится!

— Сталин меня убьет…

— Да. Но — потом. А я вас оживлю и дальше работать маршалом отправлю. Не в первый раз ведь, дело для вас уже привычное и особо бояться вам просто нечего.

— А как бомбу в самолет загрузить? То есть где?

— Здесь. Полосу мы удлинили до полутора километров, так что машина и сядет, и взлетит с бомбой. Думаю, что самым сложным шагом будет посадка с этой бомбой в Минске, но это разве что насчет шасси подломить: без установки взрывателя бомба не взорвется даже если ее бензином облить и поджечь…

— Ты все уже продумала.

— Так без этого и смысла делать такую бомбу не было.

— И когда летим?

— Чем раньше, тем лучше: Гитлер может в любой момент самоубиться, у немцев же на фронтах полная задница. Только к Берлину нужно обязательно днем лететь: если земли не будет видно, то привязку к местности выполнить будет невозможно.

— Тогда готовься. Машину я сюда к утру, думаю, приведу, а из Минска вылет уже по погоде будет…

Число «тринадцать» — несчастливое. В основном для немцев, а еще — для товарища Жукова, примерявшего на себя лавры «победителя немецкого фашизма». Двенадцатого апреля в Берлине «что-то громко бумкнуло» — и старшим военачальником вермахта внезапно оказался генерал-полковник Готхард Хейнрици (остальным «повезло» двенадцатого оказаться в бункере Гитлера на совещании). Будучи генералом весьма грамотным и понимая перспективы, он как раз тринадцатого подписал акт о безоговорочной капитуляции, а с советской стороны капитуляцию приняли маршалы Конев и Ватутин…

Правда, далеко не все немецкие войска побежали сдаваться: СС практически в полном составе продолжили сопротивление, отдельные части вермахта тоже отказались подчиниться «новому командующему» — но это была уже агония фашистов, и двадцать первого боевые действия закончились. Вызвав, правда, определенные мысли у союзников: советская армия заняла большую часть немецкой территории и покидать ее явно не собиралась…

А еще третьего апреля, сразу после того, как Таня вернулась из Березников, ее пригласили в КБ завода — то есть «позвали посовещаться» лично товарищи Дегтярев, Владимиров и Горюнов:

— Татьяна Васильевна, — начал Василий Алексеевич, — мы вас пригласили… вы же изобрели замечательное оружие, хотя и совершенно необычное. А перед нами, перед заводом, партия и правительство поставило новую задачу: разработать оружие под новый патрон. Автоматическое оружие, и, хотя Петр Максимович уже предложил очень неплохую, на наш взгляд, конструкцию, мы бы были очень признательны, если и вы ее оценили бы и, если сочтете необходимым, сделали бы предложения по ее улучшению, как в конструктивном, так и в производственно-технологическом плане. Товарищ Симонов из Саратова еще в том году разработал весьма неплохой самозарядный карабин — но нам все же интересно предложить стране более мощное оружие.

— Да, Василий Алексеевич, конструктор из вас куда как лучше, чем оратор. Но я поняла, и скажу так: посмотреть или что-то самой предложить — это я могу. Но, скажем, недельки через две: во-первых, это сейчас вообще не к спеху, война уже почти закончилась. А во-вторых, я сейчас просто немного занята. А этот новый патрон — его-то посмотреть можно?

— И посмотреть, и попробовать, — улыбнулся Горюнов. — Мы для исследовательских целей этих патронов уже несколько тысяч получили.

— Отлично, вы тогда отложите для меня полсотни — как освобожусь, то из вашего автомата постреляю, посмотрю что в нем может быть не так. Если увижу, конечно: к вашему пулемету у меня претензий вообще не нашлось. Разве что ствол по новой технологии начать делать, но это когда уже станки ковочные подоспеют.

Шестнадцатого Таня вернулась в Ковров «из Минска» — пропустив бурное ликование и стихийный праздник тринадцатого, двадцатого — когда Левитан объявил по радио о том, что «последние очаги сопротивления фашистов подавлены» — тоже никуда ликовать не пошла. По этому поводу Петр Максимович даже выразил свое видение ситуации Семену Владимировичу:

— Мне кажется, что Татьяна Васильевна вообще какая-то… ненормальная. Все победу празднуют, а она на заводе работает. Вообще одна, по крайней мере в инструментальном цехе одна!

— Петя, ты, наверное, сам слегка переутомился и от жизни отстал. Белоснежка на самом деле не очень-то и нормальная. Во-первых, она, как доктора в госпитале говорят, один раз уже умирала. Во-вторых, разве может нормальный человек быть и лучшим конструктором оружия, и конструктором еще всякой очень полезной всячины, и врачом, лучшим даже не в городе, а во всей стране и, возможно даже, лучшим в мире? Она не нормальная, она — гений. А что у гениев в голове, то нам, нормальным людям, не понять. Те же ее станки: пока она не покажет, как они действуют, никто понять не может зачем они вообще нужны. А когда она все покажет и расскажет, никто понять не может почему до этого раньше не додумались и как раньше без них обходились.

На самом деле Тане Ашфаль, как и Шэд Бласс, победа в войне была… безразлична. То есть она (или они) знали, что эта победа произойдет, а когда именно — этого «попаданка из будущего» не знала. Победили — и хорошо, теперь можно в спокойной обстановке своей работой заняться. Не особо спеша, зато выполнить ее качественно. А всякие попутные дела — они же попутные.

В понедельник тридцатого апреля Таня снова зашла в КБ и положила на стол Семену Владимировичу два очень странных изделия:

— Я сделала что вы просили. Это — карабин самозарядный, а это — автомат. Сразу скажу: автомат Горюнова, за мелкими не особо важными деталями, получился практически идеальным, да и карабин Симонова, насколько я с ним ознакомиться смогла, у меня вопросов не вызвал. А эти игрушки и в производстве гораздо сложнее и дороже, и ресурс у них весьма ограниченный…

— А… зачем…

— Зовите Петра Максимовича, я покажу их в работе на стрельбище. Только обратите внимание, — продолжила она уже по дороге, — я тут патроны тоже немного доработала. Так, мишени установлены, смотрите…

Оба конструктора лишь едва бросили взгляды на принесенные мишени, в которых — практически лишь в «десятках» — очень кучно собрались дырки от пуль.

— Ну что, нравится? Звука нет потому что и пули дозвуковые, и вот тут глушитель интергированный. Сами понимаете, в армию такие штучки отправлять не стоит, а вот спецназу, мне кажется, они очень даже пригодятся. Ладно, сами разберетесь: я их вам оставляю, можете порезвиться. Только стандартный патрон в них все же пихать не стоит: глушитель после пары выстрелов разнесет. А теперь извините, мне пора… да, конструкторскую и технологическую документацию я вам по внутренней почте отправила…

Утром девятого мая Таня снова отправилась в Березники. Потому что оттуда пришла телеграмма о том, что завод готов отправлять в Ковров «всю сверхплановую соду до пятидесяти тонн в сутки» — и торжества по этому поводу Таня пропустить не могла. Правда Ира во время полета тихонько ругалась сквозь зубы: в телеграмме говорилось, что полоса возле города «расширена для приема самолетов СБ», но девушка опасалась, что сейчас эта полоса состоит больше из грязи, чем из земли.

Однако все оказалось не так грустно: взлетную полосу действительно хорошо расчистили и укатали, так что посадка прошла без проблем. И даже самолет получилось закатить в сарай — а уж предоставленная экипажу гостиница оказалась вообще выше всяких похвал. Только вот майору Ереминой Таня «предоставила почетное право» выступить на митинге, посвященном отправке соды в Ковров, резонно заметив, что выступление на митинге «совершенно гражданской девочки пятнадцати лет от роду» народ может неправильно понять. Да и время нужно беречь: пока майор выступает, Татьяна Васильевна сумеет решить уже сугубо производственные вопросы на азотно-туковом заводе.

На этом, двести тридцать седьмом, заводе Таня плодотворно пообщалась с директором, главным инженером, начальником отдела строительства и рядом других специалистов: из Минска она связалась (через Голованова) с Ватутиным, а затем и непосредственно с Мерзликиным, которого — вместе с повышением в звании — назначили начальником трофейной службы в Венгрии. Григорий Григорьевич Таниным запросам откровенно удивился, но пообещал «по возможности их обеспечить» — и еще неделю назад прислал достаточно подробную спецификацию «обеспечения».

— Я все же не пойму, почему нельзя поставить генераторы, как на содовом заводе, прямо на территории? — недовольным голосом высказал свое мнение главный инженер.

— Потому что там электростанцию ставили мои специалисты, которые таких же уже три поставить в Коврове успели. Конечно, если вы будете настаивать, и я у вас могу поставить один генератор на шесть мегаватт, но ведь два по десять будет лучше?

— Гораздо лучше…

— Я тоже так думаю. Проблема же в том, что генераторы будут венгерские, нам незнакомые, и ставить их будут именно венгры. Проще говоря, недобитые фашисты. Ну, не совсем уж фашисты, однако таких пускать на оборонное производство…

— Теперь понятно…

— Я вижу, что не до конца понятно. Генераторы… весь комплект электростанции будет доставлен уже в первых числах июня, и к этому времени по крайней мере фундаменты должны быть уже полностью готовы. Стены и крышу электростанции тоже было бы неплохо иметь, но их-то можно и позже поставить, по крайней мере никто не запретит их поднимать пока венгры будут оборудование монтировать. А если не будет готовых фундаментов, то венгры оборудование просто сгрузят и домой уедут. И, поверьте мне, без них вы эти электростанции еще год запускать будете!

— Вы, Татьяна Васильевна, вероятно не совсем себе представляете объем необходимых работ…

— Я-то представляю. Я, между прочим, руководила зимой сорок четвертого строительством госпиталя на тысячу раненых, и этот трехэтажный госпиталь был выстроен меньше чем за три месяца в чистом поле. Знаете что? Дайте мне покопаться в кадровых документах отдела капстроительства, и я уже завтра-послезавтра смогу сказать, каких специалистов для этой стройки вам не хватает. Тогда смогу их, понятное дело, от сердца оторвав, вам из Коврова прислать.

— Вы серьезно?

— Дяденька, я на своем втором заводе только за эту весну подняла два новых цеха и выстроила отдельный стекольный завод. Конечно, строитель из меня вообще никакой, но как раз с кадрами, для строительства необходимыми, я разбираюсь очень хорошо. Так, по вашим сияющим физиономиям вижу, что вы мне не верите. Но вон телефон простаивает, позвоните по ВЧ Курятникову, он вам в деталях и красках расскажет, кто на стройки второго завода людей набирал…

Спустя час Шэд Бласс с огромным интересом просматривала личные дела строительных подразделений завода. Пожилая кадровичка, скривив губы, по очереди передавала ей папки с бумагами, искренне считая, что девочка лишь притворяется, будто что-то читает — но та время от времени некоторые «дела» откладывала в сторону, а иногда, изображая откровенное недовольство увиденным (или прочитанным), что-то записывала в блокноте. Впрочем, продолжалось это занятие не очень долго: прибежала секретарша директора и позвала Таню на обед.

— Я, конечно, только немного дел успела просмотреть, — заметила Таня, закончив с очень неплохим вторым, — но, кажется, догадываюсь, кого вам остро не хватает. И, боюсь, среди оставшихся дел я нужную кандидатуру не найду, но это не страшно: я пришлю своего прораба. Он, правда, немец, из пленных, но уже подал заявление о приеме в советское гражданство и успел заработать орден «Знак почета». В любом случае с ним приедет и наш НКВДшник, который будет его охранять, так что эта кандидатура вам проблем не создаст.

— Отрадно это слышать.

— А вот кого вам придется искать на месте, так это землекопов и грузчиков: я не думаю, что вам сверху отсыпят цемента для такой стройки, у нас полстраны в цементе остро нуждается — но в Коврове есть собственный завод, и я, отправляя назад вагоны из-под соды, погоню их не порожняком, а загруженные цементом. На постройку электростанции вам хватит, а вот где конкретно ее строить… Я еще денек похожу тут вокруг, посмотрю, подумаю…

— Ну уж не знаю, ходить вокруг оборонного завода…

— Во-первых, майор Еремина не только мой личный пилот, но еще и чемпион ВВС по стрельбе из пистолета. Во-вторых, я же не одна ходить буду, обязательно приглашу сопровождающих из отдела капстроительства: сквозь землю-то я глядеть не умею, а кто мне про грунты еще рассказать сможет?

— Про грунты? Это, пожалуй, вам не строители нужны будут, я пришлю вам Зыкова. Он токарь, но раньше, когда еще завод строили, у геодезистов подвизался и все про территорию эту знает.

— Договорились, я с бумагами завтра до обеда закончу, вы его к этому времени в отдел кадров и пришлите.

На следующий день товарищ Зыков — мелкий мужичонка «неопределенного возраста» — ходил по грязи вокруг завода и рассказывал непонятной девчонке о том, как там или там много лет тому назад копал шурфы. Пару раз девочка, сунув ему в руки лопату, «раскопки» просила повторить — но токарь не возражал: после каждого такого раскопа девочка устраивала неплохой перекус, да и над душой во время работы не стояла. А вечером, «вернув» его в отдел кадров, даже попросила:

— Мне товарищ Зыков очень помог, да и для завода то, что он сегодня сделал, много пользы принесет. Вас не затруднит по форме, на вашем заводе принятой, приказ на премирование его написать? Я его у директора сейчас подпишу… думаю, в размере половины месячного оклада…

Двенадцатого мая начальник райотдела милиции лениво выслушивал отчет участкового. Дело было простым, как три копейки, однако приходилось все положенные бумаги заполнить — а так как участковый и фамилию свою без ошибки написать не мог, он диктовал результат «расследования» дежурному. А так как райодтел весь размещался в одной комнате, не услышать его рассказ было затруднительно, да и случай был, в принципе, довольно забавным:

— Не повезло пацану, подавился, на лестнице поскользнулся, башкой об лестницу хряп…

— Ты так не пиши, а пиши: головой о лестницу ударился, — поспешил начальник сообщить дежурному.

— Да знаю я, в какой раз рапорты за Петровичем пишу уже…

— Видать, сознательность потерял и выкашлять не смог, от чего и задохнулся. Я только одно не понимаю, где он в мае яблоко нашел…

— Да эти, из Коврова которые прилетели, яблок центнеров пять с собой привезли. На содовом в столовую почти все отдали…

— Так то на содовом!

— Будто бы ты Борьку этого не знаешь: отобрал у кого в школе. Заводские-то, поди, все яблоки детям приберегли…

— Мораль, — с серьезным видом провозгласил участковый, подняв вверх палец и изобразим серьезность на лице, — не обкради ближнего своего! Да ладно, хрен с ним. Ты рапорт-то мой записал?

— Петрович, а может, тебя в школу отдать? Война-то закончилась, сейчас народ с фронта возвращаться будет, а у нас участковый неграмотный. Стыдоба!

— Грамотный я, только вот пишу с ошибками. Между прочим, не такого приказа, чтоб рапорты без ошибок писать!

— Нет. Но есть приказ рапорты отдавать начальству сразу, а не через неделю. Ладно, со школой потом решим. А вот где мы сегодня обедать будем, решать нужно уже сейчас. Петрович, твоя Матрена из наших продуктов обед нам не сварганит? А то я уже проголодался почти…

Глава 19

Шестнадцатого мая сразу несколько человек испытали бурную радость, и первым был главный инженер азотно-тукового завода в Березниках. Первым — просто потому, что у него утро наступило на два часа раньше, чем в Москве. А поводом для радости для него стала то, что на завод прибыла бригада строителей из Коврова, тут же приступившая к закладке фундамента под электростанцию. Еще он — на этот раз «ретроспективно» — порадовался тому, что когда директор устроил разнос «соседу» за то, что он неизвестно кого привел к нему в кабинет и позволил сделать звонок по ВЧ, не удержался и спросил, что же стало поводом для столь явного нарушения всех правил безопасности.

— Эта девочка пообещала мне электростанцию за пару недель поставить!

— И ты поверил? Неизвестно кому, девчонке паршивой, поверил настолько, что решил на такое нарушение пойти? Если мы сейчас позвоним в НКГБ…

— Во-первых, у нее командировка была подписана первым секретарем их обкома. А во-вторых на, читай — и он показал телеграмму, в которой сообщалось, что «комплект электростанции отправлен трехвагонным составом под литерой „срочный груз военного назначения“, сопровождается бригадой монтажников под руководством инженера Винклера» с требованием обеспечить срочную разгрузку. И «таинственным голосом» добавил: — Она сказала, что у нее несколько электростанций не распределено.

Тогда директор на следующее же утро к девчонке побежал договариваться о передаче еще одной электростанции азотно-туковому заводу, и почти договорился — но эта девочка оказалась не так проста, по сути дела вынудив «азотовцев» всеми силами помогать соседям в монтаже и пуске приехавшей через трое суток станции. Зато теперь у них намечалась электростанция куда как более мощная…

Вторым бурно радующимся человеком был Александр Евгеньевич Голованов. Как он, собственно, и ожидал, Иосиф Виссарионович втык ему устроил весьма серьезный, и единственное — по мнению самого маршала — что его спасло от немедленной отставки, был рапорт командира экипажа бомбардировщика. А в рапорте русскими буквами было указано, что штурман-наводчик отказывался лететь с кем либо за штурвалом, кроме самого маршала, по той причине, что «манера пилотирования товарища Голованова мне известна, а любой другой пилот с иной манерой пилотирования не позволит мне точно навести бомбу на цель». Командир, конечно, был очень недоволен тем, что Голованов его ссадил с самолета, но, похоже, причину глубоко осознал и счел необходимым донести свое мнение аж до Сталина.

А пятнадцатого Сталину принесли отчет о результатах этой бомбардировки, составленный по результатам допросов сдавшихся фашистов, из которого прямо вытекало, что генерал Хейнрици стал главнокомандующим именно из-за нее, и из-за нее же и подписал так быстро капитуляцию — поэтому Иосиф Виссарионович Голованова к себе вызвал и теперь уже поблагодарил:

— Александр Евгеньевич, есть мнение, что за эту бомбардировку вам нужно присвоить звание Героя Советского Союза. А весь экипаж следует наградить орденами Красного знамени.

— Товарищ Сталин…

— Мы не думаем, что здесь следует спорить. Товарищ Жуков в при взятии Берлина планировал наши потери свыше трехсот тысяч человек, из которых свыше ста тысяч убитыми…

— Я не об этом. Просто вся заслуга этой бомбардировки принадлежит штурману-наводчику капитану Серовой…

— Если вы так считаете, то, скорее всего, вы правы. И капитану Серовой тоже это высокое звание необходимо присвоить. Хотя я и удивлен: в вашем экипаже женщина…

— Капитан Серова — единственный человек, умеющий управлять это системой наведения. А я лишь исполнял ее указания по ведению самолета. Замечу при этом, что для выполнения точного прицеливания капитан Серова полчаса на максимальной высоте провела без кислородной маски…

— Но её указания вы исполнили на отлично, так что… Вы сможете завтра в двенадцать привезти капитана Серову в Кремль?

— Боюсь, Иосиф Виссарионович, это невозможно. Серова сейчас в госпитале…

— Да, я уже понял, что полет был в исключительно трудных условиях. Тогда завтра в Кремле вы получите свою звезду Героя, а её — вручите лично, когда сочтете возможным. Да, принято решение указ о награждении не публиковать.

— Понятно, товарищ Сталин!

Насчет Тани Голованов Сталину не наврал: когда командир машины начал свои возражения обосновывать тем, что «не позволит какой-то „гражданке“ занять место в штурманской кабине», маршал с ним спорить не стал, а просто в соответствии со своими полномочиями проблему на месте решил:

— Татьяна Васильевна, призвать вас в армию я права не имею. Но если вы готовы вступить в ряды армии добровольцем… скажем, часа на четыре…

— Часа на четыре? Можно. Но бумажки всякие писать…

— Мне достаточно будет вашего устного заявления.

— Тогда прошу призвать меня в армию на четыре часа.

— Ваша просьба удовлетворена. Случайте боевой приказ… мне тоже бюрократию разводить некогда: присвоить добровольцу Серовой звание капитана ВВС. Товарищ капитан, займите место штурмана!

Полет Голованову тоже запомнился, главным образом откровенным нарушением Таней всех правил безопасности. Летели на максимальной высоте — не тринадцать, конечно, километров, но все же поднялись почти на одиннадцать. И когда до Берлина оставалось чуть больше сотни километров, девочка сняла кислородную маску и приникла к окуляру своего «прицела». А на предостерегающий крик маршала она спокойно ответила:

— Команды орать не было. Я знаю, что делаю, и мне ничего за это не будет. Рядовой Голованов, полтора градуса вправо!

Александр Евгеньевич вообще не понимал, как девочка на такой высоте просидела без кислорода почти двадцать минут — но она просидела, причем при этом делая какую-то очень непростую работу. А закончив ее и сбросив, наконец, бомбу, она все же маску надела, да и то предварительно сообщив экипажу:

— Всё, пошла, родимая! Так, быстро домой, товарищ штурман, попробуйте пролезть на свое рабочее место, а я посплю. Александр Евгеньевич, что бы я не орала, через полчаса меня обязательно разбудите чтобы я не сдохла прямо в самолете, мне нужно будет лекарство принять…

После посадки девочку из самолета вытаскивали на руках, но уже через час она снова скакала как заводная. А когда радионаблюдатели сообщили, что у немца в эфире откровенная паника поднялась, подошла к маршалу:

— Ну что, пришло время гнать меня из армии.

Голованов выстроил экипаж бомбардировщика, в ряд поставив и Таню, а затем зачитал свой приказ:

— Товарищи, сегодня одна очень белобрысая девица просидела двадцать минут без кислородной маски на высоте свыше десяти километров. Можно было бы назвать эту девицу дурой, но мы так делать не будем — потому что в результате, по некоторым сведениям, нам удалось отправить к чертям в ад самого Гитлера и еще нескольких сволочей рангом пониже. Поэтому за проявленное мужество и героизм мы награждаем эту белобрысую орденом Красной звезды. Все мы понимаем, что эта награда лишь в минимальной степени отражает наше восхищение капитаном Серовой, но эта награда не от всего Советского Союза, а лишь от наших ВВС. Танюш, ты извини, но у меня просто под рукой другого ордена нет, а за такое награждать нужно сразу…

Третьим бурно радующимся товарищем стал Павел Анатольевич Судоплатов. Именно шестнадцатого он, после приглашения Горюнова и Владимирова, добрался до Коврова, где ему дали пострелять из новеньких карабина и автомата. Заодно ему показали и Танины мишени:

— Это Таня стреляла с дистанции в двести метров, — сообщил ему Петр Максимович.

— Из этих обрубков?

— Да, но она всегда очень метко стреляет. А еще она сказала, что если калибр увеличить до девяти миллиметров с соответствующей доработкой патрона, то пулей весом в восемнадцать грамм можно будет так стрелять на расстояние до пятисот метров.

— Да уж, гляжу, стрелок она от бога… и под другой патрон смогла выстрел прикинуть. Но все же мне кажется, что мнение стрелка, даже великолепного, должен конструктор все же проверить.

— А эти машинки она и спроектировала. И сама же сделала. И патроны под них сама доработала. И конструктор она великолепный, и с металлом работает лучше, чем иная с тестом на кухне. Должен сказать, что я вообще горжусь тем, что в моем автомате она не нашла практически никаких недостатков. А Василий Алексеевич именно по ее советам на основе этого автомата делает пулемет под тот же патрон.

— Да уж… придумать такое оружие — это же какую фантазию иметь надо!

— С фантазией у нее всегда хорошо было. Ее ПС — просто песня какая-то, а АКС — у меня просто слов нет от восторга. Жалко, что пока их в серию запустить мы не можем.

— А что такое ПС и АКС?

— Пистолет Серовой и автомат компактный Серовой. Подождите, мы сейчас вам и их покажем: в малом количестве их мы изготовить можем, а для вас они, думаю, будут очень полезными.

— Хм… Серова… никогда этой фамилии не слышал.

— Еще услышите, — улыбнулся Семен Владимирович. — Татьяна Васильевна у нас начальник экспериментальной лаборатории, и она такого уже наэкспериментировала!

— Тогда осталось лишь попробовать эти бесшумные машинки с девятимиллиметровым патроном. Эта Серова, она не сказала, когда это получится сделать?

— Карабин можно уже сегодня: она, как всегда, сменные стволы изготовила, а патроны у нас в мастерской переделывают. Только пока их хорошо если десяток готовых, так что на автомат не останется…

Люди — благодаря Тане — ликовали, а Шэд Бласс, вычеркнув из своего списка одну позицию, мучительно размышляла над тем, зачем Тане Серовой срочно понадобилось искупаться в речке Егорлык. Особо позитивных мыслей как-то не возникало — ровно до тех пор не возникало, пока товарищ Берцев как главный инженер завода не задал Тане Серовой простой вопрос:

— Татьяна Васильевна, вы — по мнению Семена Владимировича — придумали неплохую технологию изготовления стволов малых и средних калибров. Проблема лишь в том, что на той машине, которую вы в экспериментальном цеху поставили, даже после доработки нашими технологами мы сможем делать по одному пулеметному стволу каждые два часа, причем только для пулемета Семена Владимировича…

— Так я машинку под этот ствол и делала.

— Я не с претензиями, помилуй бог… то есть я не ругаться пришел, а за помощью. Владимиров мне сказал, что у вас практически готовы чертежи промышленной машины, и если мы ее сделаем на инструментальном производстве…

— Даже не мечтайте. В моей игрушечной машинке восемь маленьких гидропрессов, и их мне сделал Алексей Сергеевич с экскаваторного, причем исключительно в силу моего неотразимого женского обаяния — а больше он их делать не будет.

— Неотразимого женского обаяния? Это как? — товарищ Берцев с любопытством и откровенным недоумением уставился на белобрысую девочку.

— Это так: я сделала умильную мордочку и попросила мне эти гидропрессы сделать. А потом добавила, что если он их не сделает, то в тормозуху рабочим завода добавлю такое слабительное, что весь завод неделю с горшка не слезет. Ох он и ругался! Но отразить мое обаяние не смог, тогда не смог — а теперь сможет: ему уже расписали план по возобновлению выпуска экскаваторов, причем при нормальном восьмичасовом рабочем дне. Так что ему и бодрящий коктейль, и тормозуха теперь без надобности.

— А у нас эти гидропрессы…

— У нас станков нужных нет. Хотя… я слышала, что в городе Сальске есть литейно-механический завод.

— И что?

— Фашисты его, конечно, полностью развалили, но сейчас вроде завод восстанавливают. И если вы сможете Дмитрию Федоровичу внушить идею этот завод восстановить так, чтобы он начал выпуск остро стране необходимого гидропрессового оборудования…

— Забавно ты мыслишь, Татьяна Васильевна. Однако остается вопрос: сколько времени там понадобится чтобы наладить выпуск нужных нам машин?

— Думаю, что в любом случае гораздо меньше, чем нам самим такое производство налаживать. Опять же, на восстановление того завода какие-то фонды уже выделены, а нам на какие шиши его создавать? А чтобы они там особо дурака не валяли, я лично поеду в этот Сальск и всем там пинков надаю чтобы побыстрее шевелились.

— Вот если на тебя, Татьяна Васильевна, не смотреть, когда ты говоришь… И почему ты в доктора пошла, а не в главные технологи к нам?

— Потому что в войну хороший хирург нужнее хорошего технолога: если хирург напортачит, то человек умрет, а если технолог, то какая-то железяка просто окажется немного подороже. Но сейчас острая нужда в хирургах уже вроде прошла… нет, и об этом даже не заикайтесь: мне сначала нужно хотя бы школу закончить и в институт пойти учиться.

— Ну и зараза же ты, дорогая Татьяна Васильевна… ладно, я завтра же к Устинову лично поеду. Но если ты потом в Сальске налаживать производство откажешься… нет, на тебя даже обидеться — и то невозможно. В любом случае ты совершенно права: тебе и школу закончить надо, а через год и в институт поступить. Я считаю, что за учебу тебе наш завод заплатит, ты уже столько сделала, что с нашей стороны не заплатить было бы свинством. И, кстати, сколько ты своих денег в лабораторию вложила?

Из Москвы Берцев вернулся в субботу девятнадцатого — и поспешил Таню «порадовать»:

— Татьяна Васильевна, Дмитрий Федорович твои аргументы принял и Сальский завод пообещал в наркомат вооружений перевести уже к следующей неделе. Но под обещание, что мы — именно мы — наладим там выпуск нужных нам станков. А для начала требуется определить, какие станки потребуются самому заводу чтобы делать то, что ты придумала. Когда сможешь туда в командировку съездить? Устинов ее уже подписал, только дату не проставил.

— Зачем долго ездить если можно быстро слетать? Там рядом вроде аэродром шикарный фашисты построили. Только вот…

— Что?

— Знаю я, как там… то есть на освобожденных территориях, с транспортом. Небось на город полторы машины, одна в райкоме, другая в ремонте. А ножками бегать — подметки сотрутся, да и сами ножки быстро устанут.

— А ты… ты машину ведь водишь, а с мотоциклом как?

— Справлюсь.

— Тогда я тебе дам мотоцикл, чешский. Он в твой самолет должен поместиться, да и весит меньше центнера.

— А он точно в самолет войдет?

— В твой — войдет, нам его как раз на СБ притащили. По личному указанию товарища Устинова… кстати, чуть не забыл. Приказом наркома вооружений товарища Устинова Дмитрия Федоровича товарищ Серова Татьяна Васильевна награждается орденом Трудового Красного знамени. Поздравляю, держи заслуженную награду и носи на здоровье. Только учти: товарищ Устинов очень трепетно относится к своим кадрам и требует — особо подчеркну — требует, чтобы все работники, награжденные в нашем наркомате орденами, их носили.

— Пусть дальше требует: я из наркомздрава.

— Я тебе говорил, что ты зараза? Ладно, я слова его передал, а ты уж сама решай. Ведь строго формально ты не работница нашего завода, а прикрепленная на практику школьница. Но если тебе интересно лично мое мнение…

— Интересно, но я его в следующий раз выслушаю, хорошо? А пока пойду думать, как мотоцикл в самолет погрузить. Ладно здесь, мне его парни погрузят. А в Сальске как его выгружать?

— Лебедкой бомбовой цепляешь ­– и поднимаешь. А там так же вниз опускаешь. Ты и одна справишься, а у тебя две крепких летчицы, помогут в случае чего.

— Ясно. А зачем вам Устинов мотоцикл прислал?

— На предмет подумать, можем ли мы производство таких у себя наладить. Но парни уже его посмотрели, сказали, что лучше уж германский повторят, по крайней мере у нас для немцев производство моторов налажено.

— Тоже верно. Ну ладно, за орден спасибо, а я пошла. Надеюсь к концу следующей недели вернусь со списком необходимых станков…

— Успеха!

Двадцать первого рано утром Таня запихивала мотоцикл в самолет, яростно молча в сторону собравшихся вокруг техников и пилотов, выразивших желание ей помочь. Поэтому когда эту звенящую тишину разорвал рев моторов садящегося самолета, никто в его сторону и не повернулся: все выбирали момент, когда можно будет в относительной безопасности все же дать Тане полезный совет. Однако когда подошедший к ним Голованов обрадовано произнес «как хорошо, что я тебя застал», все к маршалу повернулись — и встали по стойке «смирно»: Александр Евгеньевич был в парадном мундире с полным комплектом орденов.

— А что это ты тут делаешь? — поинтересовался он, глядя на Танины упражнения. — А, понятно. А руль повернуть тебе кто запретил? Без этого он точно в бомболюк не влезет. Вот, смотри…

— Спасибо! — сердито ответила девочка. — Но держать руль повернутым и крутить лебедку одновременно у меня не получается. Кстати, гляжу, звездочку на вас повесили, поздравляю.

— А раньше у тебя другими командовать неплохо получалось… а за поздравление спасибо. Ладно, времени у меня в обрез, так что всем команда «строиться»!

Все окружающие тут же выстроились в шеренгу, за исключением немцев-техников, которые растворились в тени где-то за ангаром.

— Товарищи! Татьяна Васильевна, подойди ко мне и встань рядом. Да, вот так. Товарищи! За выполнение ответственного задания Родины Государственный комитет обороны постановил: капитану Серовой Татьяне Васильевне присвоить внеочередное звание подполковника. Ура, товарищи!

— Александр Евгеньевич, я же уже не в армии.

— Ошибаешься, Татьяна Васильевна. Тогда всё как-то закрутилось и я просто забыл тебя выгнать. Оказалось, удачно: не пришлось врать товарищу Сталину о том, кто у меня штурманом был. Но ты не переживай, я и подполковника на гражданку выгнать имею право, и правом этим почти немедленно и воспользуюсь.

— Ясно… а вы почему товарищу Сталину не сказали, сколько мне лет? –шепотом спросила Таня. — Тогда бы…

— Я ему сказал, — так же шепотом ответил маршал, — что штурманом у меня была капитан Серова. Но если бы я сказал, что пятнадцатилетний капитан Серова, то с тобой бы я сейчас не разговаривал, и сидел в психушке. Так что стой спокойно и молчи. А теперь вторая часть, — уже громко объявил Александр Евгеньевич. — Товарищи! За проявленные при выполнении ответственного задания Родины мужество и героизм Президиум Верховного Совета присваивает подполковнику Серовой Татьяне Васильевне звание Героя Советского Союза и награждает ее орденом Ленина. Товарищ Сталин поручил мне вручить Герою Советского Союза товарищу Серовой высокие правительственные награды… Таня, бери их и цепляй… нет погоди. Мы в штабе ВВС специально для тебя… подчеркиваю: в штабе, я тут вообще не причем, только мерки у твоей портнихи взял, так вот, мы тебе мундир парадный построили. Сейчас принесу, померяешь.

Сбегав к самолету, Голованов вернулся к ангару:

— Подполковник Серова! Разрешите от имени Партии и правительства вручить вам медаль Героя и орден Ленина!

— Спасибо, Александр Евгеньевич…

— На здоровье… действительно, из тебя подполковник как из меня балерина. Приказываю, — Танюша, слушай внимательно и запоминай, если я вдруг забуду письменно приказ оформить, напомнишь: подполковника Серову отправить в отставку с правом ношения формы. Всё, теперь ты снова простая школьница. Вольно! Разойдись! Танюша, какие у тебя планы?

— Да вот в Сальск лечу.

— А это зачем?

— Устинов тамошнему заводу план готовит по выпуску нужных нам станков. То есть второму заводу нужных, и вообще для всех заводов, стрелковое оружие выпускающих. А меня Берцев — это главный инженер — попросил составить список нужного там оборудования. Вот слетаю, посмотрю что уже есть, чего не хватает…

— А директором там кто?

— Не знаю. Завод немцы развалили, его, по сути, заново отстраивают.

— Тогда послушай совет взрослого и, главное, опытного товарища. Сейчас на восстановление в основном суют увольняемых из армии офицеров, пока чаще тыловиков. А они еще к мирной жизни не привыкли, гражданскими как солдатами командовать норовят, так что ты вот прямо сейчас мундир надевай, все, что есть, ордена и медали цепляй — вот тогда они с тобой будут нормально разговаривать. Ты уж меня извини, но сейчас ты выглядишь как школьница, стащившая у родни лётный комбинезон. А в мундире, да с медалями и орденами будешь сразу серьезным человеком. Понимаешь?

— Да. Спасибо. А медали с орденами все надевать?

— Чем больше, тем ты будешь солиднее выглядеть. Но чужие все же не цепляй, нехорошо это. Да, вот еще, — маршал отстегнул медаль со своего мундира, — и эту повесь. Тебе положено, просто отчеканить их достаточно не успели. А они без номера, и я себе потом другую возьму. Бери-бери, ты же воевала, а она всем, кто в армии хоть час в войну прослужил, вручается.

— Спасибо большое. Я тогда сейчас домой быстренько съезжу… вы сразу улетаете?

— Нет, тут тебя дождусь, ты же ненадолго? Я думал, что придется тебя по госпиталям искать или на заводе, а мне сам товарищ Сталин приказал тебе награды вручить, так что получилось, что часа полтора я сэкономил.

— Ладно, я пулей… да, Александр Евгеньевич, тут Генрих… он очень неплохой авиамеханик, просится в советское гражданство. Вы ему в этом помочь можете? А то я к товарищу Пальцеву обращалась, а он сказал, что парткомы такие вопросы не решают. А кто решает, он не сказал.

— Калинин решает. Но я как раз в пятницу его встречу… решу вопрос. Давай, беги уже…

Когда Таня вернулась на аэродром, Александр Евгеньевич был краток:

— А тебе китель наш очень идет… ого!

Стоящие рядом девушки-летчицы вообще молча смотрели на девочку, буквально остолбенев от увиденного. И тишину опять нарушил лишь удивленный голос маршала:

— Не ожидал… два Трудовых знамени, ну, Звезда — это от ВВС, а это что за орден?

— Орден Пирогова, он только для военных медиков.

— Понятно… Трудовое отличие, две Трудовых доблести, а еще…

— Медаль Пирогова, для младшего медицинского состава. Я же медсестрой в госпитале сначала была.

— Да уж… я знал, что ты молодец, но даже не подозревал насколько. Но — горжусь, что удалось с тобой летать в одном экипаже! Надеюсь, что и внуки мои будут хвастаться среди одноклассников: «Мой дедушка у самой Серовой однажды пилотом был!» В общем, так: телефон ты мой знаешь, если тебе что-то вдруг понадобится… ну хоть что-то — звони, не стесняйся. Хотя ты и так никогда не стесняешься, так что просто звони! Я буду рад… ладно, тебя уже пилоты заждались, беги!

Глава 20

В правоте маршала Голованова Таня убедилась, едва вылезя из самолета на аэродроме Сальска. Все же даже на высоте в пять километров уже слишком прохладно, за три часа в тесной кабине бортстрелка был шанс даже обморозиться — так что летела она, укутавшись в толстый меховой плед и надев плотную куртку. И, когда она, отсидев все места, с трудом вывалившись на поверхность земли, попросила сидящих неподалеку парней в рабочей форме помочь с разгрузкой самолета и позвать начальника, она с некоторым удивлением убедилась, что даже простые деревенские парни способны на создание весьма изощренных словесных кружев. Однако узнать до конца, как следует варить борщ «разной сопливой девчонке» ей не удалось: как только она скинула куртку (все же температура в Сальске к полудню явно перевалила за плюс двадцать пять), два весьма взрослых мужчины встали по стойке «смирно» в ожидании приказов, а молодой парень, которому было задано направление движения мощным пинком одного из «стариков», уже мчался звать коменданта.

Комендант же — сильно прихрамывающий подполковник ВВС, правда, всего лишь с одной «Красной Звездой» и какой-то медалью на груди — поглядев на выгружаемый мотоцикл, предложил для передвижения Таниной команде свой «виллис»:

— Дороги у нас тут пыльные, на мотоцикле ваш китель серым станете еще до того, как в город въедете. Виллис, конечно, тоже пыли поднимает немало, но если вы на переднее сиденье сядете, то почти не запылитесь. А вам, собственно, куда?

Прочитав командировочное удостоверение, подписанное Устиновым, он хмыкнул:

— На завод директором назначили майора Малкина, с ним вообще вам разговаривать смысла нет: в армии был политруком, в производственных вопросах не разбирается и толькомешает работе по восстановлению завода.

— А вы-то откуда это знаете? — прищурившись, спросила Таня.

— Так отец мой мастером на заводе до войны был, а я сюда и назначен был чтобы после ранения поправиться на домашних харчах…

— А с кем там разговаривать можно?

— С главным инженером Березой, только он сейчас болен.

— Болен — это значит еще не помер. А у вас телефонная связь с Москвой есть? Ну, хотя бы с Головановым?

— Товарищ подполковник, вы бы еще про связь с товарищем Сталиным спросили. Хорошо еще, что городской телеграф в апреле запустили.

— Печально… и обращайтесь ко мне просто «Таня», а то «товарищ подполковник, товарищ подполковник»… вы дольше звание произносите, чем нужные слова.

— Тогда я — Максим.

— А по отчеству? Вы же меня вдвое старше.

— Хм… Максим Федорович.

— Да, так лучше будет. У вас на аэродроме еще дела есть? Я имею в виду неотложные дела?

— Откровенно говоря, и неотложных немного: ваш самолет первым за две недели прилетел. Ремонт зданий и ангаров выполняется потихоньку, мне солдат подгонять не приходится. А что?

— Тогда поедете вместе со мной к этому главному инженеру, и отца вашего захватим.

— К Березе поехать не проблема, а вот где отца моего искать на заводе…

— Тогда едем без него. Ира, достань мою сумку, самолет заправить, в комендатуре вам с Верой на довольствие встать… и все, сидите, отдыхайте, наслаждайтесь природой. Когда домой полетим, не знаю, но подозреваю, что несколько деньков нам тут придется попрохлаждаться.

Инженер Береза действительно было болен, настолько болен, что Таня Ашфаль решила, что без срочной медпомощи на местном кладбище новая могилка могла появиться еще до конца недели. Все же длительное недоедание человеку возрастом явно за шестьдесят здоровья не прибавляет — а прогрессирующая мышечная дистрофия, неизбежная в таком состоянии, быстро приближает человека к завершению его земного существования. Да и сердцу биться становится все труднее — однако с регенератом-три перспективы уже не кажутся настолько мрачными.

Таню инженер встретил, сидя в плетеном кресле и укрывшись, несмотря на жару, каким-то сильно вытертым пледом — но, приняв полстакана «витаминного коктейля», слегка взбодрился и очень подробно рассказал ей про заводские дела. Причем «политруковское прошлое» нынешнего директора его уже не пугало: очевидно, он и сам считал, что долго не протянет, а потому не боялся говорить очень неприятную, но правду.

— Ну что же, огромное вам спасибо, Сергей Николаевич, перспективы завода мне теперь ясны. Но, что важнее, они ясны и вам, так что сделаем так: директором мы назначим вас, пока по совместительству, ведь другого человека на вашу нынешнюю должность у нас пока нет…

— Девушка, не говорите чушь. Если вы не заметили, то я едва передвигаюсь и, уверен, что вряд ли доживу хотя бы до июля…

— А если вы не заметили, то обращаю ваше внимание вот на эту красивую висюльку, — Таня ткнула в висящий на груди орден. — Этим орденом награждаются исключительно врачи, причем награждаются, если не предаваться ложной скромности, за выдающиеся заслуги в части излечения человеков. Я не просто заметила, что вы больны, но уже и диагноз точный поставила, и программу вашего излечения составила. Сегодня вы еще дома отдохнете, а я еще пару раз заеду и кое-какие микстурки вам дополнительно дам. А уже завтра вы сможете и ходить самостоятельно, и на подчиненных орать. Последнее, впрочем, не обязательно… Максим Федорович, сейчас возвращаемся на аэродром, а потом я все же воспользуюсь мотоциклом: мне что-то захотелось на окрестности поглядеть, вздохнуть воздуха деревенского. То есть на аэродром, потом на телеграф, а потом на мотоцикл…

На аэродроме комендант сильно удивился, услышав, как Таня командует:

— Ира, уже подкрепилась, ты одна домой долететь сможешь? Отлично, тогда сейчас летишь, забираешь у меня в госпитале полевой набор номер пять, с собой захватываешь Яну Зеленову — это врач у нас практику проходит, штурманом Марину — и назад. Точнее, сама штурманом назад летишь — хоть отдохнешь немного, а Марина пусть пилотирует. Ивану Михайловичу вот это письмо отдашь, а товарищу Берцеву — вот этот пакет. Берцеву — лично в руки, тебя на завод не пустят, вызовешь его с проходной.

— А если он не выйдет?

— Выйдет, скажи, что пакет от меня срочный. А если его просто на заводе нет — зови Курятникова…

Но когда майор в ответ подполковнику лишь кивнула и пробормотала что-то вроде «ладно, поняла, уж не последняя я и дура», он не выдержал:

— Товарищ майор, как вы обращаетесь к старшему по званию?

— Максим Федорович, — тут же вмешалась Таня, — она все правильно делает. Я же уже в отставке, хотя и с правом ношения формы.

— Ну, извините, товарищ майор. Хотя все равно непорядок… — и, обращаясь уже к Тане, сообщил: — А я-то все понять не мог, почему летчика послали с заводом разбираться, да еще приказом Устинова…

— Посылают тех, кому доверяют. Теперь Вера: вот тебе деньги, тут немного, всего тысяча — твоя задача купить сколько денег хватит кур. Будем бульон варить, больных выхаживать. Да, Ир — крикнула она уже поднимающейся в самолет летчице, — когда подлетать к нам уже будешь, отдельно у фрицев запроси, чтобы они в самолет и пяток кур живых погрузили. Максим Федорович, можно лейтенанту на пару часов вашу машину взять?

— А вы?

— А я на мотоцикле покатаюсь, в окрестных селах погляжу, где еще диетической курятиной разжиться можно: из Коврова-то мы кур не навозимся, а рабочий комбинезон в пыли испачкать не жалко…

Лейтенант Харитонов сильно не выспался, но то, что рассказывала очень молодая девушка в форме подполковника ВВС, всю сонливость прогнала:

— Я думала, что он просто присосавшийся к партии дурак, но что-то мне подсказывает, что так считать было бы ошибкой. Заведующая ОРСом при заводе — родная сестра его жены, и там — с явного одобрения этого проходимца — творятся дела весьма любопытные. Например, ОРС получил десять дней назад две туши коров, но в столовой мясо это не появилось. А вот на рынке мясо было, хотя в селах для забоя скотины время не самое лучшее. Кстати, посмотрите во внутренних накладных завода, что-то мне подсказывает, что по документам все это мясо было отправлено как раз в столовую…

— Что именно подсказывает?

— То, что в них написано. Я их поглядела… незаметно.

— Понятно…

— Это хорошо что понятно. Вы один сюда из Ростова приехали?

Лейтенант НКГБ при этом вопросе поморщился, вспоминая, как полночи провел в кабине попутного паровоза:

— Когда такое руководство срочное задание выдает, то понятно, что дело будет не самое простое. Со мной шесть человек, двое раньше в СМЕРШе служили, да и остальные не промах…

— Но вы, товарищ лейтенант, постарайтесь все же без стрельбы обойтись. Важно, причем для всех в городе это важно, чтобы состоялся открытый суд над расхитителями социалистической собственности, а мне кажется, что если все проделать быстро… я, как вы первичную проверку документов проведете и виновных арестуете, специально в райком зайду, попрошу поспешить, чтобы суд состоялся до отмены военного положения в стране. Статьи-то получаются расстрельные?

— Вот умеете вы в авиации все по полочкам разложить! Не волнуйтесь, к обеду все сделаем.

Вечером, перед погрузкой в самолет, Ира сердито выговаривала Тане:

— Опять всю ночь не спала? Глаза у тебя красные…

— Спала, а глаза — тут дороги на самом деле очень пыльные. Я по деревням окрестным прокатилась, договорилась с мужиками, чтобы в городскую больницу продукты они привозили не особенно дорого…

— Ага, — рассеялась Вера, — эти мужики за паршивого цыпленка двести рублей просить не стесняются.

— Ты, Вер, не путай лейтенанта авиации с врачом. Яна так с мужиками поговорит, что они тех же кур приносить будут и еще денег приплачивать, чтобы она их взяла. Мужики тут особо не голодают, а вот с лекарствами в деревнях — полная сама знаешь что. Ладно, завод этот ковровцам нужен, и, что важнее, он уже нужен Устинову. Так что, девочки, готовьтесь пересаживаться за штурвалы Ли-2: есть мнение, что рейс Ковров — Сальск уже в июне будет регулярным и вообще ежедневным…

Двадцать третьего в Большом Кремлевском дворце состоялся праздничный обед для офицеров Советской Армии, где Александр Евгеньевич встретился с Михаилом Ивановичем и тот, немного подумав, утром двадцать четвертого разослал по обкомам постановление Президиума Верховного совета о том, что принятие пленных немцев в советское гражданство может производиться руководством облсоветов совместно с обкомами. Товарищ Пальцев, о просьбе Серовой помнивший, тут же издал постановление о принятии в советское гражданство товарища Генриха Егера, о чем немедленно известил и товарища Егорова.

А в пятницу двадцать четвертого товарищ Голованов объяснял товарищам Сталину и Устинову, что бомбы, несмотря на то, что обойдутся они лишь самую малость дешевле Пе-8, изготовить можно, но вот управлять ими будет некому:

— Я вам проще скажу: с высоты в десять километров отмечать местоположение самолета с точностью до десяти метров нормальный штурман физически не может!

— А ваш штурман…

— Во-первых, у женщин реакция быстрее, чем у мужчин, а во-вторых… это сугубо индивидуальная особенность ее организма: большинство людей даже десять минут без кислородного прибора на такой высоте не продержатся, а нужно продержаться минимум минут пятнадцать. Это сейчас нужно, пока прибор прицеливания не доработан. По ее рекомендации мы привлекли к этой работе старшего лейтенанта Ляпунова, очень хорошего математика. У него вроде есть уже предложения об усовершенствовании прибора прицеливания…

— Это сколько ему времени потребовалось, чтобы уже об усовершенствованиях говорить? — скептически усмехнулся Сталин.

— А он не один работал, мы так же привлекли к работе Людмилу Келдыш и академика Лузина. Кстати, Николай Николаевич особо отметил, что принципы, заложенные в систему прицеливания, сами по себе тянут на выдающееся открытие, но вот реализация прибора… Лейтенант Ляпунов именно недостатками реализации занимался, по его мнению, у нас не хватает качественной… он сказал, элементной базы. То есть радиолампы недостаточно хороши для такого устройства, прочие радиодетали…

— Хорошо, Александр Евгеньевич, мы вас поняли. Отложим этот вопрос до тех пор, пока не поправим дела с этой базой… элементной. Тем более что у нас уже есть другие проекты, где эта база будет иметь очень важное значение. На сегодня, Дмитрий Федорович, мы вроде все вопросы исчерпали?

— Не совсем. Точнее, раз уж товарищ Голованов здесь… представитель завода номер два в Сальске прислал ряд рекомендаций по мероприятиям, позволяющим произвести пуск завода в запланированные сроки, и среди прочих, там значится использование определенных стимулирующимх препаратов, как раз в Коврове и изготавливаемых. Проблема лишь в том, что препараты эти хранятся только около трех суток и требуется регулярная их доставка на завод самолетами. Причем, мне кажется, было бы неплохо такую доставку производить не только в Сальск, поэтому я бы попросил рассмотреть вопрос о выделении Коврову шести самолетов Ли-2.

— Ясненько, — усмехнулся уже Голованов, — Белоснежка решила весь Союз облагодетельствовать своими зельями…

— А готовить их на местах? — наклонив голову набок, поинтересовался Сталин.

— Я консультировался по этому поводу с товарищем Бурденко, по его словам действие препаратов как-то связано с использованием именно растений из-под Коврова: медицина несколько раз уже пыталась повторить препарат на других фармзаводах, но безуспешно.

— Я немного в курсе запросов Ковровских медиков, — прервал это обсуждение Голованов, — но выделить сразу шесть Ли-2 мы возможности не имеем. Зато можем выделить, причем сразу же, пять Юнкерсов Ю-52, а чуть позже, примерно к середине июля, после ремонта машин и переподготовки экипажей сможем еще столько же машин им передать. Это, мне кажется, будет даже лучше: в Коврове уже есть специалисты по обслуживанию таких машин, я с тремя такими лично знаком. Правда, у медиков тамошних свои особые пожелания… но ВВС способно и их удовлетворить. Надеюсь, этим мы вопрос полностью закроем…

В этот же день Наташа Попова — агроном колхоза Новый Егорлык в одноименном селе и комсорг колхоза — бурно обсуждала с председателем идею, которую ей подкинула заезжавшая в село в поисках кур для городской больницы летчица:

— Она рассказывала, что у американцев в такой же степи тоже ветры почву сносили, а урожаи сильно упали. У них даже название было для этого, пыльная яма — а вот когда они вдоль дорог в полях посадили полосы деревьев, пыльные бури закончились да к тому же урожай сильно вырос. А у нас еще сильнее вырастет! Оно и понятно: деревья и кусты зимой снег на полях задержат, почва воду для зерна накопит…

— Откуда эта летчица знает?

— Говорит, что американские летчики рассказывали. Поэтому она и про полосы пересказывала их слова в футах: шириной, говорит, нужно в полях по двадцать пять футов или больше, а вдоль основных дорог, где движение постоянное — по пятьдесят. Я в метры уже перевела…

— Дура твоя летчица, это же сколько земли под эти полосы займется?

— Я тоже подсчитала, получается примерно три-четыре процента. А урожай вырастет минимум на десять процентов!

— И через сколько лет? Через десять?

— Через два года, а может и через год: кусты-то быстро растут, а деревья… а деревья небольшие в овраге накопаем и вдоль дороги высадим.

— Ладно, давай так договоримся: у нас сейчас четыре поля возле оврага под паром, ты тогда их деревьями и кустами обсади. Ты же у нас комсорг? Вот комсомольцев и пионеров на субботник выводи, пусть поработают чтобы твою правоту доказать. А… ладно, через два года сравним с другими полями, и если ты права, в институт тебя отправим за счет колхоза.

Институт был Наташиной мечтой, ведь пока она лишь техникум окончить успела, да и то заочно. А в колхозе на учебу денег не заработать — но если эта летчица права…

А Шэд Бласс думала, что всю нужную информацию она собрала — но девочка с белыми волосами на красном мотоцикле, причем подполковник ВВС и Герой Советского Союза не могла оказаться незамеченной. Так что вероятно придется сменить обличье… впрочем, это не срочно. А из срочных дел прежде всего нужно было закрыть вопрос со школой и, по возможности, с дальнейшим образованием.

Со школой вопрос закрылся практически сам: про Танину Звезду в городе не говорили разве что немые (каковых, по правде говоря, в городе и не было), поэтому когда она пришла на первый экзамен, оказалось, что он же стал и последним: все учителя собрались вместе, каждый задал по одному-два вопроса (если в девятом и десятом классе очередная «наука» рассматривала разные вопросы), а менее чем через два часа Михаил Федотович сообщил, что школу она закончила с одними пятерками и, следовательно, с «отличием» — и выдал ей уже заполненный и подписанный аттестат. Таня сначала даже не поняла «зачем весь этот цирк» если в школе все заранее решили, но тут появилась какая-то незнакомая дама — которую Михаил Федотович представил как «инспектора облотдела образования», и она Тане вручила свидетельство, подтверждающее, что школу она закончила «с отличием». Девочка, конечно, горячо ее поблагодарила, хотя по физиономии этой дамы можно было предположить, что эту бумажку она из фамильной сокровищницы изъяла. Но бумажка давала право поступления в любой институт страны без экзаменов, так что она действительно была очень ценной…

Четвертого июня, в понедельник, Таня отправилась в Москву. На своем «СБ», и, когда она вылезла их кабины бортстрелка, Ирина издала даже не крик, а рев. Рев восторженного слона: по пути Таня причесала волосы, обильно смачивая расческу в захваченном с собой пузырьке, и вышла, сияя абсолютно золотыми волосами.

— Ир, по какому поводу орем? — поинтересовалась она.

— Сейчас, — суетливо копаясь в планшете, ответила майор Еремина, — я зеркало только достану и ты сама заорешь. Чем это ты волосы покрасить-то успела? Но получилось здорово! Слушай, а меня так покрасить можно?

— Да уж, — пробормотала Таня, глядя в зеркальце, — это я слегка перестаралась. Вообще-то я думала просто блондинкой стать, но краски, видимо, лишку мазнула… да плевать, я сегодня сюда ненадолго.

Первый раз она добралась до столицы, и на поиск нужного места ей пришлось потратить почти три часа. Девочка очень сокрушалась по поводу невозможности использования в Москве красного мотоцикла, потому что городской транспорт вызывал у нее весьма негативные эмоции — но все же к полудню она добралась куда хотела. Пожилая вахтерша у дверей поинтересовалась, что девочке надо, и направила ее в канцелярию.

Там, когда в помещение вошла золотоволосая девочка в черном комбинезоне, все на нее уставились — но после того, как Таня сообщила, что пришла поступать в университет, ее пригласила к столу молодая и очень приветливо настроенная женщина:

— Присаживайся. Что-то ты рановато пришла, или ты решила заранее все разузнать?

— Нет, я пришла подавать документы. Только я не знаю, какие нужно.

— Ну, прежде всего потребуется аттестат, как получишь, то сразу с ним и приходи.

— У меня аттестат с собой.

— Ты в прошлом году что ли школу закончила? А выглядишь… ладно, сейчас все оформим: ты у нас в этом году первая, так что специально для тебя устроим обслуживание по высшему разряду. Погоди, что-то я не пойму: это ты аттестат только что получила? Но ведь еще экзамены…

— А я в госпитале работала, мне в РОНО разрешили экзамены пораньше сдать.

— Да еще с отличием… ну, тогда понятно. Ладно, раз аттестат есть, и экзамены тебе сдавать не надо, то сейчас анкету заполним… Фамилия, имя и отчество?

— Серова Татьяна Васильевна.

— Место рождения?

— Село Некрасовка, Ермишенский район Рязанской области.

— Год рождения?

— Тридцатый. Ой, двадцать девятый.

— Ладно, запишем двадцать девятый… Родители?

— Из крестьян. Отца не помню, он еще до моего рождения умер, мать — когда мне семь лет было. У тетки воспитывалась, в Пушкине под Лениградом.

— Эвакуировалась?

— Да, весной сорок третьего, в Ковров попала.

— Понятно… то-то я гляжу, ты такая… миниатюрная. Так ты сюда из Коврова приехала? Наверное, общежитие получить думаешь? Но у нас с общежитиями очень плохо, не хватает их: студентов много, а вот с жильем… хотя… — женщина поглядела на Танину куртку, на которой одиноко висела медаль «За победу над Германией». — Вижу, успела повоевать. Еще награды есть?

— Вы только о военных спрашиваете?

— О каких военных?

— О наградах.

— Обо всех. Обо всех орденах и медалях, если у тебя кроме этой еще есть. Есть еще?

— Есть. Просто мне эта больше всех нравится: она на булавке, ее куда угодно можно цеплять, а остальные на винтах, я их обычно не ношу.

— А зря. Народ должен знать своих героев. Ладно, дело твое, говори, какие еще награды есть, я запишу — может, они помогут тебе и общежитие получить: мы все же героев уважаем и стараемся им помочь. Итак, давай по порядку.

— Сейчас, я постараюсь не перепутать… первая — медаль «За трудовую доблесть», потом «За трудовое отличие»…

— Это как? За доблесть после отличия вроде дают.

— А мне разные ведомства давали: первую «За доблесть» в госпитале, «За отличие» на заводе. И вторую «Доблесть» на заводе дали.

— Так у тебя две «Доблести»? — очень удивилась женщина.

— Две, только вторая позже была. А перед ней еще был орден Трудового Красного знамени, потом медаль Пирогова, орден Пирогова — и только после них вторая «Доблесть».

— Это всё тебе?

— Это не всё. Потом второе Трудовое знамя, Красная звезда, потом медаль «Золотая звезда» Героя Советского Союза и орден Ленина. И «За победу» самая последняя.

— Послушай… Серова Татьяна Васильевна, тебе всего шестнадцать, так что все же фантазию стоит умерить. Честное слово, мне просто не хочется твою анкету переписывать…

— Не переписывайте, у меня все наградные документы тоже с собой. Вот, посмотрите, и проверьте на всякий случай, не перепутала ли я что за чем получала. Только… извините, я некоторые награды по закрытым постановлениям получала… можно от вас позвонить? — Таня показала рукой на стоящий на столе телефон.

— Конечно, звони…те… может, чаю пока?

— С удовольствием. Только… если не трудно, заварите вот этот, мне обычный… не рекомендуется.

— Хорошо, сейчас заварим. Лена! Помоги! Тут девушке надо чай заварить… потом допишешь, быстро, я сказала!

После Танинного разговора по телефону женщина окончательно впала в ступор, так что с трудом могла произнести слово «да». Ведь отвечала-то она не кому-нибудь…

Таня сняла трубку, набрала номер:

— Штаб ВВС? Дайте мне Голованова, скажите, Серова звонит по срочному вопросу. Да мне плевать, передайте ему, что по срочному… Александр Евгеньевич?

Мембрана в телефоне был довольно громкая, а в канцелярии, после того, как девочка упомянула про звание Героя, установилась мертвая тишина, так что заполняющая анкету женщина слышала, что говорится на том конце.

— Да, Танюша, что за вопрос такой срочный?

— Я не знаю, писать ли в анкете про звание Героя и орден Ленина, ведь мне их закрытым постановлением…

— Какую анкету?

— Я в университет поступаю.

— Тебе вообще ничего ни в каких анкетах про награды писать не нужно. А ты что, уже про остальные написала?

— Мне тут женщина в канцелярии помогает анкету заполнить.

— Понятно… передай ей трубку.

Когда женщина дрожащими руками взяла трубку, уже Таня услышала инструкции, которые давал маршал:

— Здесь главный маршал авиации Голованов, как к вам обращаться?

— Екатерина Евгеньевна…

— Значит так, Екатерина Евгеньевна, в анкете товарища Серовой укажите только трудовые медали и, пожалуй, медаль «За победу», все остальное пропустите. Еще вот что: я слышал, у вас автобиография тоже требуется, так вы отметьте, что товарищу Серовой приказом ГКО заполнять автобиографию запрещается. Нет, лучше укажите, что ее автобиография хранится в штабе ВВС и выдается по отдельному запросу. Еще кто-то слова Серовой про ордена у вас слышал?

— Да…

— Предупредите всех, что эта информация относится к категории «военная тайна», пусть все остаются на месте, я сейчас пришлю особиста и он со всех возьмет подписки о неразглашении. Вы меня поняли?

— Да…

— Вот и хорошо, передайте трубку обратно Фее… Серовой.

— Танюша, я не в претензии, но лучше будет, если ты в следующий раз такие вопросы будешь мне заранее задавать. Надеюсь, ты в университет хоть не в парадном мундире приперлась?

— Нет, в рабочей одежде.

— Ну, хоть это сообразила. Быстро дооформляй документы и езжай ко мне домой, я своих предупрежу, они рады будут с тобой лично познакомиться.

— Нет, мне срочно возвращаться в Ковров нужно.

— Жалко… да, тогда ответь сейчас на такой вопрос: Иосиф Виссарионович распорядился тебе передать десять Юнкерсов Ю-52, пять я завтра отправлю, а пять где-то в течение месяца. Ты по-прежнему настаиваешь, чтобы все летчики в твоем отряде были женщинами? Может, все же согласишься на парней?

— Александр Евгеньевич, а вы зачем глупые вопросы задаете? Знаете же, что не соглашусь.

— Но спросить-то я был должен. Ладно, успехов в поступлении и учебе! Заканчивай с бумажками и беги в свой Ковров, там тебя уже заждались. И, надеюсь, скоро встретимся: для тебя, похоже, еще работенка намечается…

Глава 21

Когда Таня положила трубку, Екатерина Евгеньевна все еще находилась в полной прострации, поэтому будущая студентка постаралась вернуть ее к созидательной жизни:

— Екатерина Евгеньевна, вы тоже чаю выпейте, он хороший. Мне его летчики знакомые из Китая привозят. Просто мне обычный пить не стоит, у него аромат более резкий, а я химией занимаюсь, иногда не очень для здоровья полезной, так что приходится за чутьем следить.

— А… да, конечно, спасибо. А на какой факультет вас записать?

— На химический. Хочется продолжить занятия этой самой химией. Как вам чай?

— Хороший… очень хороший, просто необычный.

— Называется «жасмин», только к нашему жасмину он отношения вообще не имеет. Обычный — это камелия китайская, а «жасмин» — тоже камелия, но другая. И это он так по-китайски называется, просто звучание случайно совпало.

— А… ну да. Очень вкусно, и пахнет необыкновенно. Вы когда хотите в общежитие заселяться? Просто сейчас, до выпуска, с местами там…

— Уж точно не сегодня. А когда учеба начинается?

— Первого сентября. Это в субботу, поэтому настоящей учебы еще не будет, так что можно и третьего в понедельник придти. Но лучше, если вы сможете хотя бы числа тридцатого, августа я имею в виду…

— Так и решим: я приеду тридцатого. Куда приходить?

— Куда? Наверное сюда же, мы вам направление в общежитие выпишем, уже будет известно, в какую комнату…

— Так, Екатерина Евгеньевна, поглядите на меня. Я всего лишь школьница, которая три дня назад школу закончила. Вы меня слышите?

— Что? Да, конечно…

— Вот и хорошо. Соберитесь и ответьте мне: что еще мне нужно сделать для поступления в университет?

— Вроде больше ничего. Анкету заполнили, аттестат вы мне отдали. Еще вам нужно будет в комсомольской организации отметиться, но это уже в сентябре можно будет сделать. Да, всё уже.

— Раз все, то я пошла. Спасибо, извините, что побеспокоила случайно…

— Вы чай забыли.

— Екатерина Евгеньевна, мне летчики его килограммами таскают, так что если вы здесь его попьете, то я лишь спасибо скажу. Всего вам хорошего и до свидания!

Через несколько минут, после того как золотоволосая девочка вышла из канцелярии, в нее вошел обещанный маршалом особист. Майор НКГБ, который, поинтересовавшись, не выходил ли кто из помещения, взял со всех присутствующих подписку о неразглашении. Причем у Кати сложилось впечатление, что майор сам не очень понимал, чего же девушкам разглашать не положено:

— Так, девушки, внимательно прочтите и подпишите. А в дополнение к написанному устно сообщаю: все, что вы сегодня здесь услышали, является государственной тайной и вы не имеете права никому, включая даже непосредственное начальство и ближайших родственников, рассказывать что-либо, прямо или косвенно раскрывающее суть вами услышанного. Нарушение этого будет караться по всей строгости закона… все подписали? Да, то, что я к вам приезжал и брал подписку, тоже является частью этой тайны. Всем хорошего дня и, надеюсь, прощайте.

Спустя всего лишь неделю Голованов снова прилетел в Ковров по Танину душу:

— Танюша, нашему руководству твоя бомба уж очень понравилась, а твой Ляпунов говорит, что систему наведения он хорошо если через год до ума доведет.

— Александр Евгеньевич, я просто сдохну если снова полечу бомбу такую бросать. Да и война уже закончилась, или руководство ее британцам подкинуть хочет? Ведь до Америки нам пока лететь не на чем.

— Раз уж ты лично Гитлера в ад отправила, то, думаю, тебе можно многое рассказать. Иосиф Виссарионович американцам пообещал вступить в войну с Японией через три месяца после победы над Германией, а уже полтора месяца прошли…

— У японцев разве есть такие бункеры?

— Но ведь бомбу можно и не на бункер скинуть, а, скажем, на главный штаб…

— Дяденька, вы летчик или пионер-фантазер? Я сделала именно противобункерную бомбу, а штабы, пусть они даже в подвале каком спрятаны, ей бомбить смысла нет. То есть для штабов нужна другая бомба.

— И ты знаешь, какая именно? Причем такая, которую можно будет через полтора месяца в дело пустить?

— Знаю. И даже через месяц таких уже десяток, вероятно, сделать смогу. Ваш самолет сколько поднять может, пять тонн или больше?

— Ну, если постараться, то я смогу пять тонн поднять. Сама же видела.

— Так, пять тонн общей, четыре сто, получается, рабочей… вот: бомба будет мощностью в двадцать пять тонн примерно. Ее можно и в трехстах метрах от цели взорвать, она все равно всё снесет.

— Тань, я же сказал: максимум пять тонн. А двадцать пять вообще ни один самолет…

— Я сказала «мощность», а не «вес». Весить она будет как раз пять тонн. А чтобы мне эту бомбу сделать… начальству сколько их нужно-то?

— Просили одну, но если ты сможешь сделать штуки три…

— Я сейчас напишу, что мне для этого потребуется… только вы уж как-нибудь с Устиновым договоритесь, чтобы он к нам сюда не приезжал пока я не закончу работу.

— Уж об этом можешь точно не беспокоиться, я потому к тебе и прилетел, что у него честь с тобой договариваться выторговал. Не надо ему с тобой знакомиться…

— Понятно. То есть непонятно, ну и ладно. А я вот что спросить хотела: почему вы для университета все мои ордена так быстро засекретить решили?

— Потому что ректор наверняка всем раззвонит, что у него такая вся из себя героическая студентка учится. А Иосиф Виссарионович два плюс два сложить умеет — и если он узнает, что я взял убивать Гитлера пятнадцатилетнюю пигалицу, то… ладно, я и в отставке не пропаду, а вот что с тобой он сделать захочет…

— А особист товарищу Берии про подписку, которую брал с теток в канцелярии, рассказать забудет. Я уже прям в это поверила…

— А он не знает, о чем подписка, и тебя не видел: я же тебя не просто так из канцелярии этой гнал побыстрее. А ему сказал, что случайно в канцелярии университета была озвучена несекретная информация, но если ее сопоставить с другой, в университете уже имеющейся, то враги смогут вычислить людей, выполняющих особое задание товарища Сталина. Он парень сообразительный, лишних вопросов задавать не стал…

— Вот теперь всё понятно. Но жалко: я хотела своими глазами посмотреть, как новая бомба взрываться будет.

— Посмотришь. Японцам на десяти километрах нас сбивать просто нечем, так что можно им бомбу просто на голову ронять и тебе не придется без маски полчаса сидеть. Полетишь со мной?

— Ну… я вас за язык не тянула. Полечу конечно, это же лучше любого кино будет! Тем более, что за оставшееся время я не смогу объяснить вашим наводчикам, как правильно бомбу наводить… Вот сам списочек, тут ничего невозможного нет: лист стальной, стекло борное, еще по мелочи… остальное у меня в лаборатории есть сколько нужно.

— Ох и не хрена себе у тебя запросы, ты что, решила весь город споить?

— Город столько не выпьет, и вообще это только сырье. Ладно, не буду вас задерживать… а готовность двух бомб считайте десять суток после поставки этих материалов. Насчет третьей не обещаю: элементная база у нас паршивая, а успею ли подобрать годные детали — этого вообще никто не знает. Полтора месяца, говорите…

— Иосиф Виссарионович сказал, что начинать будем тринадцатого июля.

— Тогда точно успею. У меня тут еще кое-какие дела, нужно одно поручение Устинова закончить…

Миша Шувалов, институт успешно закончивший и по общественной линии ставший парторгом инструментального, директора выслушал с еще более мрачным лицом, чем он обычно выслушивал просьбы Белоснежки. Хотя и тут без этой паршивки не обошлось:

— Миша, товарищ Устинов специально подчеркнул, что выполнение работ по проекту Серовой сейчас будет главным заданием всего завода. Он даже сказал, что завод имеет право вообще все остальные планы завалить, нам никто слова не скажет даже если мы ни одного пулемета или автомата не изготовим, но эту работу мы сделать обязаны, причем точно в срок.

— Да у нее половину того, что она просит, кроме нее самой никто вообще изготовить не может! Мы можем хоть круглые сутки в цеху просидеть, спин не разгибая…

— А ты не психуй, посмотри сначала чертежи. Я, когда Дмитрий Федорович мне позвонил, сам чуть в штаны не наложил — а оказалось… вот смотри.

— Это что? Бочка?

— Ну, почти. Оказывается, Белоснежке нашей именно бочка и нужна. Да, не самая простая, вот тут лючки, винтовыми крышками закрываемые, по нулевому квалитету должны делаться, но у тебя сколько слесарей такую работу сделать смогут?

— Да уж десяток, не меньше… И это все что ей надо?

— Она сказала, что остальное сама сделает. Что конкретно — не спрашивай, мне Устинов тоже спрашивать запретил. Хотя три цистерны со спиртом на какие-то размышления и наводят…

— Она в этих бочках спирт собирается возить куда-то?

— В спирте химики много чего растворяют. Например, при изготовлении порохов нитроглицериновых… но ее лаборатория все равно в трехстах метрах от завода, а если стекла у нас и повыбивает, то стекольный-то уже работает!

— Ага, только стекольный с лабораторией почти рядом…

— Миш, ты подписку давал? Иди и работай.

— Уже иду… да тут работы-то дня на три, не больше. Сделаем, у Дмитрия Федоровича претензий к заводу не будет.

— Я надеюсь…

Таню Серову сообщение о предстоящей войне с Японией заинтересовало лишь в плане возможного поступления большого числа раненых, Таню Ашфаль — вообще никак не заинтересовало. А Шэд Бласс сильно задумалась. Потому что, хотя в базовую программу Корея вообще не входила, но как побочный вариант она все же рассматривалась. Там, в Системе — но вариант считался настолько «побочным», что его в память перед отправкой не грузили и все, что она знала о Корее, было почерпнуто из обсуждений «маловероятных вариантов» с Решателем. То есть фактически Шэд помнила, что если американцы не займут половину Кореи, то будет хорошо — а что именно хорошего будет и как это осуществить, ни малейших даже намеков в памяти не сохранилось.

Знаний нет, но мозги-то работают! И десятого июня Таня зашла к Василию Алексеевичу:

— Доброе утро, Василий Алексеевич, я тут шла мимо и подумала, а не слишком ли вы много времени проводите у себя в кабинете?

Василий Алексеевич, едва вернувшийся из цеха, где он уже четвертый день с мастерами дорабатывал технологию производства нового пулемета, лишь улыбнулся:

— Ну, ноги у меня еще немного пройти смогут. Опять что-то принесла нам в тире или сразу на стрельбище показывать? А может, опять на процедуры? — Танины «процедуры» Дегтяреву уже начали нравиться, ведь после них он реально чувствовал, как тело наливается бодростью.

— Нет, ни в тир, ни на стрельбище я вас не потащу, и в медсанчасть не потащу. Потому что потащу на полигон, откуда вы сразу же в Москву полететь захотите.

— Зачем это мне в Москву?

— Увидите. Ну что, пошли?

— Вот приходит красивая девушка, подмигивает, приглашает пройтись — ну как тут отказать? На машине, конечно, поедем?

— Да, только на моей…

На полигоне обычно отстреливались и «приводились к нормальному бою» пушки, поэтому он — в отличие от стрельбища — был длинной под два километра и обвалован пятиметровой высоты земляными насыпями. Но, что для Тани сейчас было гораздо важнее, на нем толпы народу не шастали, так что единственное, о чем ей пришлось побеспокоиться, чтобы «не толпы» под руку не лезли:

— Так, всем слушать сюда! Можете смотреть, но близко не подходить, особенно сзади: тут будет зона огневого поражения метров на двадцать. Все свалили? Тогда начинаем. Вот это, Василий Алексеевич…

— Дай догадаться: ты фаустпатрон изобрела? Но вообще-то это не наш профиль.

— Да, пока не наш, а это не совсем фаустпатрон. То есть совсем не он. Смотрите, вот вставляем эту штуку в трубу, прицеливаемся — тут открытый прицел, но можно и без него обойтись, потом нажимаем на спуск… и все.

— Танюша, это ты что такое придумала? Если бы я не видел, как ты стреляешь, то решил бы, что это шестидюймовка…

— Ну, по мощности примерно так и будет. В радиусе десяти метров от взрыва ничего живого не остается, а метрах в двадцати пяти не будет и боеспособных подранков. Я просто другой проект делаю, а у меня немного сырья лишку химики нахимичили…

— Да уж…

— Так что вы едете сейчас к Устинову и показываете ему эту штуку. Честно говорите, что наш завод таких может уже начиная с завтрашнего для по тысяче штук в сутки изготавливать, и по три-четыре тысячи вот таких фиговин. Только взрыватели мы делать не сможем, но они довольно простые, их много где выпускать можно, и еще скажите, что на каждую такую хрень нужно по три литра чистого спирта… технически чистого, и по ведру серной кислоты. Это если срочно нужно таких штук наделать, а потом можно и без спирта с кислотой производство наладить, но потребуется месяца три-четыре…

— Затраты, выходит, невелики, а технологию ты, как всегда, уже отработала. А почему прямо сейчас мне к Устинову лететь?

— Потому что товарищ Сталин выполнит взятые на себя обязательства перед союзниками. Например, об объявлении войны Японии через три месяца после победы над Германией… только я вам этого не говорила, а вы вообще после такого грохота ничего не слышали.

— У тебя сколько таких… фиговин готово?

— Два пусковых устройства, гранат десятка полтора, вы все с собой берите, у меня к вечеру еще пара комплектов будет сделано. Но, прежде чем ехать, вам самому стоит научиться из нее стрелять, так что показываю еще раз, а потом вы сами раза три бахните…

— Важнейшей особенностью данного боеприпаса является то, что если он взорвется даже снаружи дота, личный состав внутри все равно будет поражен, — Дегтярев пересказывал Устинову «краткую инструкцию», которую ему для «почитать по дороге» сунула Таня. — Причем в силу простоты и высокой технологичности изделия завод номер два в состоянии выпускать до тысячи изделий в сутки. Думаю, не с первого дня работы, пару дней на отработку техпроцессов еще уйдет. А обучить солдат применению — меня обучили примерно за пять минут.

— Что-то не очень верится в те характеристики, которые вы назвали.

— А не надо верить, проще посмотреть. Если мы доедем до полигона Грабинского завода, вы меньше чем через час сами все увидите.

— Если рассказанное вами хотя бы на четверть правда, то не убедиться в этом было бы преступлением. Едем в Подлипки!

Шэд последние три недели работала часов по восемнадцать в сутки: изучив доступные материалы, она пришла к выводу, что вывод будущей Кореи из-под влияния США — дело вполне возможное. А для этого нужно всего лишь быстро разгромить Японию, причем разгромить ее быстрее, чем спохватятся американцы. И если успеть все проделать за две-три недели… А Егорлык — он все же не к спеху, с ним не будет слишком поздно поразвлечься и попозже, уже после окончательной победы. Но тем важнее эту окончательную победу максимально приблизить…

Утро тринадцатого июля Таня Серова встретила в Артеме, точнее, на аэродроме Кневичи. Александр Евгеньевич вчера несколько раз прошелся по аэродрому, что-то недовольно бормоча, затем не удержался и спросил у Тани, что случится с бомбой если самолет взлететь не сможет:

— Ладно мы — мы и не почувствуем ничего, но ведь аэродром разнесет!

— У нас здесь три бомбы. Хотите, я одну подожгу? Она где-то за полчаса аккуратно сгорит, а вы успокоитесь.

— Нет уж, лучше мы лишнюю бомбу на японцев сбросим…

Но утром его настроение резко улучшилось: подул довольно сильный ветер и взлетать на перегруженном самолете стало проще. Хотя окончательно он перестал волноваться лишь после того, как машина действительно взлетела…

Через три часа, которые Таня просто проспала, самолет оказался над Порт-Артуром и она приступила к работе. Которая поначалу свелась к тому, что она отдавала Голованову разные команды, цель которых Александр Евгеньевич не совсем даже понимал: он пролетел над городом сначала с северо-запада, затем с юго-востока и третий раз с северо-востока. У него даже возникла мысль пошутить на тему, что Тане нравится город со всех сторон разглядывать, но девочка после третьего пролета пояснила:

— Я уточнила разницу приборной и наземной скорости, то есть узнала откуда и как сильно ветер дует, а теперь я эту нашу бочку положу прямо на крышу этому Ямаде, пусть порадуется.

— Чему? — удивился маршал.

— Столь скорому свиданию с Аматерасу, это ихняя японская богиня. Правда, перед ней он предстанет в хорошо прожаренном виде… так, полградуса влево… так держать… пошла, а теперь уходите, как договаривались, в циркуляцию: бомбе полторы минуты падать, и мне ее все время нужно видеть чтобы в нужное место направить.

— Ну у тебя, Танюша, и зрение! Эту бочку за километры на фоне города…

— Нормальное у меня зрение, на бомбе красный фальшфайер горит, ее только слепой не заметит… сверху. А вы хорошо на цель вышли, корректировать почти не приходится… если ляжете в вираж, то тоже бабах увидите. Успели? Ну и как вам пейзажик?

— Тань, а там хоть что-то целое осталось?

— Можем спуститься и поглядеть, но я бы не стала: товарищ Сталин за такие развлечения попу надерет. Но я сфотографировала, с цейссовским объективом картинка получится четкая, так что дома посмотрим.

— Ну, раз ты обещаешь…

— Вы, товарищ Главный маршал, без меня посмотрите, мне домой срочно нужно. В университет готовиться, то-сё… Кстати, а меня в командировку в Германию нельзя на недельку отправить?

— Это зачем?

— У меня в Коврове прекрасная квартира, но в ней из мебели только табуретки ковровского табуреточного комбината. А у немцев, я слышала, сейчас можно недорого мебель красивую купить…

— Хоть ты, Танюша, и штурман высшего класса, но все равно… особа женского пола. В смысле маленькая, но женщина, о домашнем уюте даже на задании думаешь. И это правильно, кто ж как не вы об этом думатьбудет и о нас, мужчинах, заботиться? Я подумаю, как это устроить, и даже подумаю, как тебе под это дело Ли-2 подсунуть невзначай. А ты подумай над тем, сможем ли мы еще одну бомбу сегодня скинуть в Харбине, там неподалеку одно очень неприятное заведение японцы держат.

— А сколько сейчас времени? Да, должны успеть. А обратно тогда уж сразу в Хабаровск вернемся.

— А третью бомбу?

— А второй самолет Корею бомбить мешками с навозом полетел?

— Ты права, просто я под впечатлением от твоей бомбы забыл и захотел повторить это еще и еще… Ладно, слетаем в Харбин — и домой. А насчет мебели завтра по дороге поговорим.

Американцы очень спешили — но все равно чуть-чуть, да опоздали: третьего августа, после того как Советская армия захватила Хоккайдо, они подписали акт о капитуляции. А еще им не повезло с разделом «японского наследства»: товарищ Ким со своей почти стотысячной армией (и сопровождаемый более чем полумиллионной армией уже Советской) провозгласил независимость Корейской народно-демократической республики. Иосиф Виссарионович на всякий случай сообщил янки, что СССР республику признал и уже не только установил с ней дипломатические отношения, но и подписал Договор о дружбе и сотрудничестве, в котором, между всем прочим, говорилось, что при нападении врагов «стороны обязуются поддерживать друг друга военной силой» — что Шэд изрядно порадовало.

А с Германией все получилось просто: комиссар второго ранга Серов, назначенный командующему военной администрации Ватутину замом по делам гражданской администрации, серьезно поработал над запуском захваченных германских промышленных предприятий — и каждому такому предприятию требовались по крайней мере специалисты-плановики. Естественно, советские плановики, так что регулярная авиалиния Москва-Берлин выполняла иногда и по три рейса в день. А обратно самолеты чаше летали вообще пустыми — и один такой Голованов «передал» Тане. Товарищ Серова пару дней покаталась по Баварии, а затем, обнаружив какой-то, по ее словам, «недоделанный замок», решила посмотреть «что там внутри». Внутри ее встретила изможденная женщина с парой мелких детишек. Таня голодных детишек пожалела, а Шэд — после того, как женщина сказала, что ее муж-инженер погиб еще полтора года назад во время американской бомбардировки, довольно потерла ручки и предложила испуганной хозяйке продать ей кое-какую мебель. Исключительно чтобы было на что детей кормить. Названная сумма сделала сделку практически неизбежной, а отделение солдат из ближайшего городка с удовольствием помогло подполковнику-Герою с очень знакомой фамилией погрузить покупку в машину (удовольствие к тому же подкреплялось спецталонами на внеочередную отправку посылки домой в СССР).

Так что уже десятого августа немцы из третьего госпиталя всю мебель расставили в Таниной квартире, а Шэд, объяснив окружающим, что она «сильно вымоталась в командировке и нуждается в паре суток здорового сна», исчезла из поля зрения окружающих. Впрочем, никому особо и не было интересно, чем занимается девочка Таня Серова: всем же ясно, что на Дальнем Востоке раненых было все же немало, а девочка действительно работала всегда на износ…

Глава 22

Иван Александрович Серов был довольно неплохим руководителем гражданской администрации Германии — точнее, той ее части, которую успел отвоевать Советский Союз. И в процессе создания именно администрации немецкой он очень неплохо подсчитал доставшиеся СССР производственные мощности — после чего предоставил Сталину обстоятельный доклад о реальном положении дел. Иосиф Виссарионович с докладом ознакомился, долго над ним поразмышлял — а в результате на конференции, посвященной послевоенному переустройству Германии отверг практически все предложения британцев и американцев. Краткий итог переговоров мог быть выражен одной фразой: что кто взял, тот тем и управляет.

Потому что отдавать ту же Баварию под управление американцам было очевидной глупостью: даже если успеть вывезти большую часть станков и оборудования с захваченных заводов, это лишь в минимальной степени сможет компенсировать потери СССР — а вот если эти заводы будут производить промышленную продукцию и поставлять ее на советские заводы и фабрики, то лет за несколько чисто экономический ущерб Германия возместит. Ну а потом можно будет поговорить и о возмещении вреда уже морального…

Поэтому уже в начале июня сразу четыре завода концерна БМВ приступили к производству нужных советским людям вещей, а два авиационных завода концерна Юнкерс возобновили постройку самолетов. Пассажирских и грузовых: немцы начали строить Ю-252, причем Аэрофлот и ВВС дружно заказали почти восемь сотен таких машин. Что было на первый взгляд не очень понятно: три мотора вместо двух (к тому же более слабых и дешевых) на Ли-2, самолет вдвое тяжелее Ли-2, дальность полета — та же, и все это из-за четырех «дополнительных» пассажирских мест… Но если копнуть глубже, то «немец» с полным грузом летал на то же расстояние, что «американец» пустой, причем летал он на четверть быстрее своего «конкурента», а самым главным его отличием была герметичная кабина, поэтому полет на высоте в восемь километров не требовал кислородных масок для экипажа и пассажиров. Еще были отличия неглавные: более короткая ВПП, что позволяло летать туда, где аэродромы были совсем уж паршивые и гораздо более низкая цена готового самолета. Потому что комиссар второго ранга НКВД и сами самолеты, и комплектующие для них получал «по себестоимости», прибыль капиталистов в цену не закладывая.

Были в этом подходе (конкретно, в подходе с закупкой самолетов) и определенные недостатки: заказчики начали массово отказываться от отечественных машин. Конечно, «немцы» жрали заметно больше бензина, но он-то стоил такие копейки, что никто на это внимания не обращал.

Почти никто: все же Иосиф Виссарионович обратил внимание на то, что завод в Ташкенте может остаться вообще без заказов, и — сугубо для начала — пятнадцатого августа пригласил к себе пообщаться на эту тему Главного маршала:

— Товарищ Голованов, мне тут товарищ Лисунов жалуется, что вы отменили заказ на восемьдесят самолетов, заказав взамен германские машины. Вы считаете такое ваше решение верным?

— Я бы сказал, что частично верным. Во-первых, вместо восьмидесяти машин из Ташкента мы получим сто две машины из Германии за те же деньги. Во-вторых, для нужд ВВС немецкие машины, как более неприхотливые к аэродромам, подходят лучше Ли-2. В третьих, в грузовом варианте Ли-2 берет на борт две тонны груза. А Юнкерс — уже шесть тонн…

— Хм… мне эти данные не сообщали…

— Кроме того, Ли-2 на пять лет старше Ю-252, а за это время авиация сделала очень большой шаг вперед. Те же американцы сняли с производства пассажирский вариант еще три года назад, а в этом году прекратили выпуск и грузового варианта как окончательно устаревшего. Но главное, конечно — это цена: в Ташкенте стоимость самолета на треть превышает стоимость новенького американского прототипа, а ведь капиталисты в цену и немаленькую прибыль закладывают. Я считаю, что товарищу Лисунову стоит отправить технологов в Германию, пусть они изучат современные технологии постройки самолетов — и, мне кажется, они смогут сократить стоимость своей машины минимум вдвое. То есть, я думаю, что должны ее сократить вдвое — и тогда, я уверен, заказы на машину снова появятся.

— Интересный у вас взгляд на авиапромышленность… но мне он нравится. И вы верно заметили: то, что в СССР лучшим пассажирским самолетом является копия того, который американцы уже три года как сняли с производства — это непорядок. Мы подумаем над этим вопросом… а пока попросим товарища Лисунова навестить заводы в Германии и выяснить, как у немцев получается строить самолеты так дешево. Отказываться от изучения передового опыта, даже если это опыт капиталистов, по крайней мере неумно, а если этот опыт можно получить бесплатно, то и преступно…

Разговаривая со Сталиным, Александр Евгеньевич изрядно нервничал — но вовсе не по поводу этого разговора. Потому что еще вечером четырнадцатого к нему внезапно примчалась «товарищ Серова», причем вид у нее был такой, как будто она увидела на кухне мышь. То есть не Таня увидела, а какая-нибудь другая женщина увидела бы…

Семья маршала отдыхала на даче, так что чай девочке заваривать побежал на кухню сам Александр Евгеньевич, а когда чай вскипел и заварился, он усадил девочку… нет, все же уже молодую девушку, за стол на кухне и заботливым голосом поинтересовался:

— Ну, что у нас случилось на этот раз?

Таня отхлебнула чай, сморщилась, положила в чашку три кусочка сахара, тщательно его размешала, попробовала, что у нее получилось — и выдала новость, от которой сам товарищ Голованов стал выглядеть… ну, как будто он увидел мышь… размером с носорога, имея в качестве оружия перочинный нож:

— Я тут в Германии себе мебель купила, наверное старинную. Шкаф, комод, кровать большую деревянную, два кресла и шесть стульев.

— Эта мебель начала ночью бегать по квартире и кусаться?

— Лучше бы так. Это какой-то гарнитур был, ящики в шкафу и комоде одинаковые… ну, почти одинаковые. Я утром обратила внимание, что комод немного потемнее, а в него вставлен ящик из шкафа, посветлее.

— И ты приехала спросить у меня разрешения переставить ящики местами?

— Нет, я сама переставила. То есть стала переставлять, и ящик от шкафа уронила, а он развалился.

— Тебе нужны деньги столяру заплатить? Это не вопрос, сейчас…

— Да погодите вы, дослушайте! И из этого ящика выпала тетрадь, точнее что-то вроде амбарной книги. Вот она.

— Ну, она-то явно не старинная.

— Я, когда мебель у какой-то фрау покупала, спросила откуда они и когда сделана, а тетка сказала, что этот гарнитур муж купил у каких-то бауэров, которые ее вообще на дрова откуда-то везли.

— Ну, ночь впереди длинная, так что если глотнуть твоего бодрящего зелья…

— Вы же знаете, что с немецким у меня проблем нет, так вот, я из любопытства тетрадку-то пролистала. Заглавие на первой странице меня заинтересовало: как увеличить мощность бомбы на порядки.

— Да, вот это точно твоя тема. У тебя бомбы во сколько раз мощнее толовых, раз в шесть?

— Вот именно, в разы, но не на порядки же! Я и стала читать… в общем, здесь написано, как изготовить бомбы невероятной мощности. Я же и физику на пятерку… в общем, тут подробно расписано, как изготовить бомбу мощностью в миллионы тонн, а тетрадка эта, мне кажется, вся посвящена атомному проекту. На таком уровне физику я, конечно, не знаю, но для тех, кто этим занимается в СССР, это может быть очень интересно. И вот я думаю: как ее подсунуть Лаврентию Павловичу?

— Откуда ты знаешь про атомный проект? И кто тебе сказал, что им занимается Берия?

— Ой… я не знала про Берию, я думала, что если он главный по разведке… а про атомный проект — не помню. Вы же знаете, я иногда что-то вспоминаю если такое же снова вижу — но откуда у меня эти воспоминания… где-то когда-то, наверное, это слово слышала… Неважно. Важно, что тетрадку нужно передать нужным людям, а вот объяснить, откуда она у меня взялась… вы же не имели права меня в Германию посылать, я же уже в отставке. И уж тем более мебель оттуда самолетом тащить…

— Да уж, Танюша, везет тебе на приключения. И мне с тобой везет. Но давай так поступим: я тетрадку Лаврентию Павловичу передам, постараюсь тебя в эту историю не впутывать… Завтра утром лети обратно в свой Ковров и забудь об этом, как о страшном сне. А я попробую что-нибудь придумать, чтобы никто тебе и не напоминал. Договорились?

— Да. То есть я сейчас же и полечу, меня девушки на аэродроме ждут. А если в тетрадке всякая ерунда написана, то мне все же будет стыдно.

— Не будет: ты никогда не узнаешь, что же в ней написано. Уж это я тебе пообещать могу.

Домой Шэд летела умиротворенная: все же не зря она просидела двое суток, записывая в гроссбух всякую всячину. Конечно, все это описанием технологии изготовления термоядерной бомбы даже в пьяном бреду назвать было нельзя, Шэд всего лишь изложила общие принципы, которые изучила в начальной школе — но для специалистов базовые идеи и подходы к реализации нужных технологий окажутся очень полезными. Сама Шэд об этих технологиях знала лишь то, что они есть — но в СССР было уже немало ученых, которым эти писульки позволят понять, в каком направлении двигаться и как, двигаясь по намеченному пути, сэкономить очень нужные стране миллиарды. Много миллиардов…

Двадцатого августа Таня снова прилетела в Москву, на этот раз по просьбе Голованова:

— Танюша, тут Василевский приказ подписало награждении всех экипажей «Петляковых», которые твои бомбы кидали.

— И из-за этого вы меня в Москву вызвали? — довольно сердито поинтересовалась девушка.

— Это — хороший повод тебя вызвать. Знаю я, как ты к наградам относишься, так что вот, держи Боевое Красное знамя, я тебя, соответственно, поздравляю, а теперь садись и слушай: тетрадку твою я Лаврентию Павловичу передал. А тебе стоит, на всякий случай конечно, знать официальную легенду: мне тетрадку передала девушка, из ВВС в отставку вышедшая и поступившая теперь в университет. Девушка в школе немецкий учила и «Карл унд Марте баден» может пять раз без запинки сказать, так что заголовок разобрала, но так как учиться решила на мехмате, ей про бомбы неинтересно было, вот она мне тетрадку и принесла. Тетрадку вынула из мебели, купленной на дрова, а с собой захватила потому что думала, что в Москве тетрадей может и не быть, а тут только четверть листов исписана… Имя девушки не называл, да Лаврентий Павлович и не спрашивал.

— А зачем ему имя спрашивать? Много ли отставных летчиц в университет поступило?

— Ты не поверишь: только Героев три человека, а летчиц, думаю, чуть не полсотни.

— Это радует. Ладно, вы мне рассказали, я уже все забыла… да, а где у вас новенький орден?

— Глазастая. А мне новый орден не положен, ибо нечего Главным маршалам лично на бомбежки летать. Товарищ Новиков на меня жалобу непосредственно Сталину накатал…

— И что сказал Сталин?

— А сама как думаешь? Приказ-то о бомбардировке мне лично Иосиф Виссарионович подписал… Да и летели-то мы не за орденами, уж ты-то точно не за ними.

Оставшиеся до начала учебы дни Таня Серова, освободившаяся от всех забот в госпитале, бегала по заводу, стараясь закончить все дела, связанные с Сальском. По новому механическому заводу: товарищ Устинов решил, что производство оборудования все же лучше разместить не на оружейном предприятии, и два экспериментальных цеха были выделены в отдельное предприятие. Но определенные этому новому заводу планы в двух цехах всяко было не выполнить, так что велась постройка и трех новых — так что ей приходилось и немцев-строителей распределять, и новое пополнение по нужным местам расставлять. А еще — приводить это «пополнение» в работоспособное состояние.

Так, на завод был распределен молодой выпускник Бауманского института Василий Кудрявцев — который этот институт как раз весной сорок пятого и закончил. Потому что его в армию не взяли из-за очень плохого зрения: человек с глазами «минус восемь» воевать точно не может. А Таня методику восстановления зрения уже на Няше отработала, так что теперь она диктовала подробные инструкции для новенького заводского врача — тоже «совсем зеленой» выпускнице мединститута. По Таниным прикидкам, Вася где-то через полгода сможет нормально видеть без своих даже на вид страшных очков, но для этого процедуру лечения требовалось соблюдать исключительно точно. Евдокия Семенова — эта молоденькая врачиха — поначалу стала капризничать (ну, не нравилось ей работать по восемнадцать часов в сутки), но чуть позже (и после соответственного внушения со стороны старожилов ковровской медицины) она в работу втянулась и даже не сильно удивлялась тому, что человек может прекрасно высыпаться всего за четыре-пять часов…

Однако всего намеченного Тане сделать так и не удалось, и тридцатого августа она отправилась в Москву уже надолго. Предварительно поселив в своей квартире двух Оль в качестве «местоблюстительниц» — вымогнув с товарища Егорова обязательство докторам выделить отдельные квартиры в день их свадеб…

Тридцатого августа Юлий Борисович, сидя напротив Лаврентия Павловича, изрядно волнуясь, говорил:

— На первый взгляд написанное выглядит… не совсем убедительно, однако все же содержит некоторые довольно интересные положения. Теоретическая часть по литиевой бомбе вообще основана на какие-то не до конца ясных предположениях, однако…

— Что «однако»?

— Описание технологии получения тяжелой воды законам физики не противоречит, я уже попросил подготовить экспериментальную установку… лабораторную, и, мне кажется, мы уже осенью сможем ответить на вопрос, имеет ли это какой-то смысл. Еще… насколько мне удалось узнать, в Коврове на оружейном заводе выпускают установки по получению аммиака малой производительности, и если бы нам удалось такую заполучить, то в рамках проводимого исследования это бы дало мощный толчок.

— Насколько я знаю, аммиачные установки представляют собой огромные реакторы весом в сотни тонн и…

— Я не совсем понял, для каких целей используется ковровская, но она действительно небольшая, ее вроде бы делают на основе орудийных стволов чуть ли не трофейных танков.

— Хорошо, я уточню этот вопрос, что еще?

— Еще представляет определенный интерес предложенный математический аппарат расчета плутониевого ядра для бомбы. Он, конечно, тоже изложен без каких бы то ни было обоснований, но вот результаты таких расчетов — они пока полностью совпадают с полученными нами экспериментальными данными. Но главное, и это я считаю самым важным в этой тетрадке — подробно расписана работа атомного котла, настолько подробно, что можно приступать к разработке и даже постройке промышленного котла, в котором можно уже нарабатывать плутоний для основного изделия. Там же очень хорошо и понятно описано, как производить требуемого качества графит для него.

— Но Игорь Васильевич считает, что без проведения экспериментов…

— Я не говорю, что Игорь Васильевич в чем-то не прав, напротив, я тоже считаю, что опытный котел строить необходимо. Но если воспользоваться тем, что изложено в этой тетрадке, такой котел может быть построен уже в этом году. По крайней мере мы не станем предпринимать попытки использовать природный графит: в тетради очень детально расписано, почему этот подход не даст результата. К тому же, насколько удалось выяснить, требуемого нам качества графит уже производится, хотя и не в таких объемах, какие нам требуются. Но если мы сможем увеличить на том заводе объемы производства, что на первый взгляд вполне возможно, то почти гарантированно пустим экспериментальный котел не позднее марта следующего года.

— Оказывается, у нас и графит для атомных работ уже производится. И где же?

— На инструментальном производстве завода номер два: у них для изготовления карбида кремния выстроено несколько печей, в которых они попутно и графит делают для щеток электрических машин. Так вот этот графит…

— У вас есть кому поехать на завод и выяснить, что им потребуется для увеличения производства?

— Тут все же не физик нужен, а инженер. Человека-то послать не сложно, а вот насколько быстро получится результат…

— Ладно, я найду кого в Ковров послать. Это все по документу?

— Ну, если не считать того, что здесь в общих чертах описана схема обогащения урана, которую мы предлагали еще в тридцать девятом… то есть метод центрифугирования, но пока этот вопрос поднимать явно преждевременно. Но думаю, что уже после запуска котла промышленного к этой части нужно будет вернуться…

Таня после посещения канцелярии университета отправилась в общежитие, расположенное на Стромынке. И всю дорогу радовалась тому, что от метро «Сокольники» там идти буквально пять минут — однако как только она зашла внутрь здания, вся ее радость куда-то испарилась. Конечно, Голованов предлагал ей поселиться «хоть у меня, а хочешь — я тебе служебную квартиру предоставлю», но тогда девушка это предложение с негодованием отвергла, а теперь размышляла над тем, а не погорячилась ли она.

Когда она нашла выделенную ей комнату, там уже сидели четыре девушки, причем девушки новой соседке явно были не рады. Скорее всего потому, что все четверо были в гимнастерках, причем офицерских — а Таня приехала в город «одевшись попроще», то есть в привычном и удобном «медицинском комбинезоне номер четыре» голубого цвета. Не хирургическом, а рабочем, надеваемым как правило поверх хирургического если нужно было по улице куда-то пойти и не запачкаться. Или чтобы на улице не замерзнуть: комбинезон был с теплой шерстяной подкладкой. Красивый, в Коврове многие молодые девушки и почти все девочки-школьницы себе что-то подобное сшили — но в общаге МГУ он выглядел несколько вызывающе.

— Здравствуйте, меня в эту комнату поселили, — представилась Таня, а «аборигенки», смерив новую соседку в меру презрительными взглядами, тоже назвали свои имена и указали Тане на стоящую в углу кровать:

— Это твоя будет, а здесь Нина, она сейчас обед готовить вышла. Ты кто и откуда?

— Я Таня, приехала из Коврова, буду учиться на химическом.

— Школьница?

— Я закончила школу в этом году.

— Ты хоть ела сегодня? — с тем же недовольным видом поинтересовалась девушка с погонами старшего лейтенанта, представившаяся Евдокией. — У нас тут немного печенья осталось, подкрепись если голодная: Нинка нескоро с обедом придет, там к плите очередь сегодня часа на полтора. Даже чаю не вскипятить…

— А чайник у вас есть? — Таня с любопытством поглядела на «воинственных» соседок, которые явно старались за суровыми лицами скрыть заботу о младших товарищах.

— А что толку? — попыталась огрызнуться Люба, лейтенант в отставке, как она сама отрекомендовалась, — разве что холодной водички хлебнуть захочется, но у нас для этого и графин со стаканом имеется, — она кивнула на подоконник, где стоял упомянутый предмет.

— Ну чайник-то можно и в комнате вскипятить, — пояснила Таня, — у меня кипятильник с собой. Только вы сначала чайник достаньте, кипятильник по объему посуды заправляться должен, его раньше потушить нельзя.

Таня достала из сумки изготовленную по ее чертежам стальную банку с перфорацией по краям верхней крышки, посмотрела на чайник, который вытащила из-под кровати Люба.

— Где тут воду набирают?

— Он полный… только не кипяченый. Я утром хотела чаю вскипятить, налила — а места на плите не было…

— Значит сейчас вскипятим, — Таня достала из сумки складную проволочную подставку, разложила ее на табуретке, примерила чайник. Затем вынула фляжку с бензином и стальной мерный стаканчик:

— Так, в чайнике вода комнатной температуры, чуть выше двадцати… значит, четыре с половиной кубика хватит. — Она отмерила бензин, залила в отверстие вверху вдавленной крышки банки, — вроде все, через примерно четыре минуты чай вскипит. А заварочный чайник есть?

— Ты знаешь, нет, — уже всерьез разозлившись, ответила Люба. — И даже сервиза фарфорового нет.

— А чего злишься-то? Ну нет — так нет, пока в кружке чай заварим, а посудой попозже разживемся.

Танины соседки с изумлением глядели на то, как из дырок по краям банки вырывались небольшие голубые струйки пламени.

— Это у тебя что? — спросила, когда чайник вскипел, девушка с погонами капитана, представившаяся Антониной.

— Это походная бензиновая горелка. Штука иногда полезная, если знаешь как с ней бороться: ее тушить нельзя, она должна до конца весь бензин сжечь чтобы потом весь остаток бензина в виде пара наружу не высадить, так что приходится точно считать сколько в нее заправлять чтобы что-то сготовить. И долго она не горит, так что суп на ней сварить хотя и можно, но сложно. Но я вас научу, раз уж тут такие сложности с кухней, и попрошу мне еще несколько таких же сделать.

— А внутри она очень сложная?

— Очень. Там вата специальная, в смысле стеклянная, тут вот дырочки — и всё. Но открывать не советую: вата очень колючая, неделю потом чесаться будете. Я в воскресенье домой съезжу и принесу вам.

— Ох и хорош у тебя чай! — заметила лейтенант Марина, — ты его больше не трать, оставим на праздники. У нас есть, не такой хороший, конечно, но много.

— У меня тоже много, так что ваш оставим на черный день, — улыбнулась Таня. Девушки покосились на Танину очень небольшую сумку:

— А ты чемодан в кладовой оставила? Там мыши, лучше все продукты оттуда забрать.

— Нет у меня чемодана. Да и зачем он, если что нужно будет — скатаюсь к себе в Ковров, что нужно возьму.

— В ковров свой за каждой мелочью не наездишься, да и денег на дорогу не напасешься. Ты уж лучше на эти деньги чего-нибудь вкусненького на рынке купи.

— Тоже вариант. А вы что из вкусненького хотите?

— Тань, — очень серьезно произнесла Антонина, — ты деньги зря не трать. Тем более нам что-то покупать не нужно. Мы уже люди взрослые, а ты молодая, неопытная. Останешься без денег — что жрать-то будешь? Мы, конечно, поможем в случае чего…

Дверь открылась в нее ввалилась еще одна девушка-лейтенант:

— Вот, нашла местечко, суп готов.

— Школьница, у тебя хоть миска-то есть? — тем же серьезным тоном поинтересовалась Тоня. — Присоединяйся, отпразднуем твое новоселье. — И, глядя, на несколько удивленную Таню, добавила: — с тебя нынче на обед чай, а с нас — щи. Нинка щи очень хорошо готовит… Ну что, девоньки, поднимем кружки за школьницу! Этот чай получше любого вина будет…

Глава 23

Ночь в общежитии Таню очень не порадовала, и, хотя соседки пытались ей доказать, что клопов в комнате было совсем немного потому что «на прошлой неделе дезинфекцию провели», местная фауна девушке очень не понравилась. Причем вовсе не потому, что ее кто-то покусал: как и всегда на новом месте она попрыскала на кровать универсальным инсекцидом, а потому что соседки всю ночь ворочались. Еще ей не понравились скрипучие кровати, белье постельное, которое хотя и было выстирано и выглажено, выглядело ну очень ветхим. Откровенно говоря, ей вообще в общежитии ничего не понравилось, кроме его обитателей. А вот народ подобрался неплохой, и единственной причиной даже не конфликтов, а мелких недопониманий была единственная дровяная плита на кухне, которой категорически не хватало населению общаги.

Борьбу с неудобствами Таня начала уже за завтраком — ну, если чай с парой печенек можно было назвать этим словом:

— Товарищи офицеры, вы уж извините, но мне категорически не понравилось то, что вы всю ночь ворочались и чесались. Это, конечно, личное дело каждого, однако кровати-то скрипучие!

— А ты сходи к коменданту, скажи ему, чтобы он кровати нам поменял. А заодно чтобы клопам приказал покинуть помещение, — огрызнулась Люба. Еще две девушки тоже набрали воздуха, чтобы ответить на очевидно хамское выступление «школьницы», но Таня успела первой:

— Комендант клопов прогнать не сможет, а я — очень даже могу. Я просто про них не знала, но по привычке свою постель опрыскала жидкостью против насекомых, а теперь поняла, что и вам нужно это же сделать. У меня ее, правда, не очень много, но на ваши постели хватит, а потом я еще привезу: я думаю, когда наши клопы сдохнут, то ждать пока новые от соседей придут, не стоит. Так что попробую привезти столько, чтобы на весь корпус хватило — и придется нам потом жить без клопов, без тараканов и вшей… никаких домашних зверюшек не будет.

— Это что за жидкость такая? Она не ядовитая? — осторожно поинтересовалась Марина. — У фашистов от насекомых газ был, Циклон-Б, так они им людей в лагерях травили.

— Хочешь, я его глотну у тебя на глазах? Она убивает только насекомых, причем не всех. Комаров она не трогает, а вот клопы с тараканами и вши дохнут. Правда от вшей лучше другую использовать: эта гнид не трогает, а другая, специально против вшей которая, их на корню изничтожает.

— Нет, не глотай, а то нам на постели не хватит, — рассудительно заметила Тоня. — А если даже немного останется, то соседкам отдадим. Ты же точно еще привезешь?

— Привезу, я клопа с детства как-то не залюбила. Так что уничтожить его считаю почетной обязанностью.

— Надо будет вечером постели побрызгать, — предложила Нина, — а то мы сейчас клопов убьем, а к вечеру новые придут.

— Не придут, эта жидкость дня три действует так, что клопы даже в комнату зайти побоятся. А сейчас лучше видно, так что я налью ровно сколько нужно — тогда и соседям что-то останется.

— Ладно, уговорила, — рассмеялась Тоня, — а теперь давайте подумаем, что на обед готовить и на завтра на завтрак подкупить.

Тридцать первого августа состоялось заседание ГКО — последнее, так как было принято решение Комитет ликвидировать «в связи с завершением военных действий». Ну и в связи с тем, что — по данным разведки — союзники решили все же войну с СССР не начинать. Военные действия на самом деле уже почти месяц как закончились, однако Молотов предложил перед ликвидацией органа подвести итоги — и заседание как раз итогам войны и было посвящено. А так как итогов было довольно много, заседание было собрано «в расширенном составе».

В конце заседания, когда уже подбивались итоги войны с Японией, маршал Василевский как бы мимоходом заметил:

— Мне особо хочется отметить, что предложенные наркоматом вооружений гранатометы с боеприпасом ТБГС-800 оказали просто огромную помощь в достижении победы, причем не только в Маньчжурии и на Хоккайдо, но и в Корее. Товарищ Ким не только прислал заявку еще на несколько тысяч… десятков тысяч этих боеприпасов, но и выразил желание лично поблагодарить тех, кто их разработал. По его словам, японцы в Корее после пары выстрелов просто бросали позиции и убегали. Именно убегали, это даже паническим отступлением нельзя было назвать. Наши бойцы, правда, несколько иного мнения — но лишь потому, что перед нашими войсками они не убегали, а массово сдавались и приходилось много сил тратить на прием и охрану пленных.

— Интересно, чем же эти гранаты так японцев-то напугали? — с усмешкой поинтересовался Молотов.

— Мало того, что взрыв этой гранаты по мощности превосходил взрыв снаряда из шестидюймовки, так еще оказавшиеся поблизости солдаты противника превращались… в общем, выглядели как пережаренные цыплята. А если граната взрывалась рядом с дотом, то в доте они задыхались, так как воздух становился непригодным для дыхания. А у японцев предстать перед богиней в жареном виде или задохнувшимся — это величайший позор. Вдобавок, товарищ Кузнецов высказал мнение, что наличие гранатометов у наших десантников на Тайване и Окинаве привело к тому, что американцы воздержались от высадки там своих десантов: ведь если каждый пехотинец носит с собой в вещмешке шестидюймовое орудие…

— То есть боеприпас оказался не только в боевом применении очень мощным, но и в плане психологическом весьма эффективным, — резюмировал Сталин. — Товарищ Устинов, мы думаем — надеюсь, это единодушное мнение ГКО — что разработчиков этого оружия нужно наградить, причем всех. И именно от лица ГКО. Дмитрий Федорович, как скоро вы сможете составить поименный список всех участников разработки? Даже если работало полсотни специалистов, мы можем, мы обязаны наградить каждого… как минимум орденом Трудового Красного знамени.

— Нет.

— Извините… вы что, товарищ Устинов, против награждения этих весьма заслуженных специалистов? — в голосе Сталина зазвучал металл.

— Вы меня не так поняли. Я уже поднимал этот вопрос с заводом-изготовителем, и товарищи Курятников и Берцев во-первых, резко отвергли предложения о награждении руководства завода…

— Скромность решили проявить…

— А во-вторых, они сообщили — точнее подтвердили сказанное мне еще товарищем Дегтяревым — что разработку гранатомета и боеприпаса ТБГС произвела начальник экспериментальной лаборатории завода, и она же изготовила установочную партию. Одна разработала и изготовила, причем, как Василий Алексеевич подчеркивал, в качестве отхода… побочного продукта при разработке изделия ОТАБ-250. И она же, в инициативном порядке, разработала и изготовила более ста экземпляров изделий ОТАБ-45. Правда, сами изделия ОТАБ все же изготавливались работниками завода: они просто по размеру очень большие…

— Значит, разработала женщина… в одиночку… как это возможно: такое оружие в одиночку разработать?

— Возможно, — ответил Сталину Берия. — Сотрудники НКГБ в Коврове доложили, что она — химик, причем неплохой, а само по себе оружие, можно сказать, примитивно, все дело в использованном взрывчатом веществе. Самым сложным было придумать, как это вещество — довольно, кстати, распространенное в химическом производстве — использовать. Правда, они ее охарактеризовали как «стерву неуправляемую», сказали, что допускает рукоприкладство, однако, по результату работы, это можно ей пока простить. Есть мнение…

— Есть мнение, что эту женщину наградить необходимо, — прервал Берию Сталин. — И вместо многих орденов Красного Знамени её можно представить к званию Героя Социалистического труда. Александр Николаевич, подготовьте постановление Президиума Верховного Совета, пусть наш всесоюзный староста его сегодня же подпишет.

— Закрытое постановление, — уточнил Берия, — пока наши союзники не знают, что это оружие настолько несложно…

— Да, закрытое. А вы, Лаврентий Павлович, сделайте так, чтобы союзники этого не узнали как можно дольше. Дмитрий Федорович, организуйте ее награждение у себя, мы думаем, что не стоит привлекать к этому внимания…

Первого сентября девушки вскочили рано, еще шести не было. Позавтракали очень неплохо: Таня на своей горелке сварила кастрюлю макарон, в которую щедрой рукой вывалила две банки «второго фронта». Правда Антонина тут же сделала ей выговор:

— Школьница, спасибо, конечно, но ты так через неделю голодать начнешь. Тебе хоть стипендию-то назначили? А то даже печеньки не на что купить будет.

— Я про стипендию не спрашивала… но с голоду точно не помру. А «второй фронт» заводском пайке выдают, так что в понедельник я еще привезу.

— Это хорошо, но ты не увлекайся угощениями, — заботливо посоветовала Марина. — Мы уже вокруг осмотрелись, прикинули, как кормежку организовать — а консервы твои пусть пока полежат: если уж совсем трудно будет, то запас пригодятся.

Наряды девушки приготовили еще с вечера. То есть погладили гимнастерки и юбки (у Марины нашелся трофейный электрический утюг, а в комнате все же обнаружилась розетка), сапоги начистили: изобилия одежды ни у кого не наблюдалось, что, впрочем, девушек ни в малейшей степени не расстраивало. На ночь они форму повесили на спинки кроватей и одежда не измялась, так что после завтрака они принялись лишь награды на гимнастерки вешать.

— А что? — недоуменно спросила Таня, — в университет обязательно при параде ходить со всеми наградами?

— Нет, — усмехнулась Дуся, — но ведь праздник же! Всем хочется нарядными быть! А у нас пока ничего понаряднее нет, — с легкой грустью добавила она, — но с наградами мы уже очень неплохо выглядим. А у тебя что, — спросила она, видя, как Таня надевает «рабочий комбинезон номер три» (такой же, как «четвертый», только светло серый — Таня его выбрала, чтобы не выделяться из однотонной толпы), — ничего нарядного нет? Ты бы сказала, мы бы у девчонок поискали что-нибудь понаряднее…

— Не, мне и так красиво. Да и рано пока выпендриваться перед парнями… а вот вас, товарищи офицеры, нужно в ближайшее время сделать красавицами неотразимыми. Чтобы по весне вокруг лежали штабелями ваши почитатели и вы их так брезгливо перебирали, палочками ворочали со стороны на сторону, выискивая парней получше…

— Почему палочками?

— Ну, чтобы руки о простолюдинов не запачкать, — рассмеялась Таня. — Но что, пошли уже?

— Ах да, тебе же еще билет в метро покупать…

— Нет, я абонемент заранее купила.

— Надо перед руководством университета поставить вопрос, чтобы для студентов проезд бесплатным сделать, — высказала «умную идею» Нина. — А то даже если только не метро ездить, то рубль в день уходит!

— Неправильно ты рассуждаешь, — с очень серьезным лицом ответила Тоня, — нужно чтобы студентам такси бесплатное обеспечили! Чтобы студенты ноженьки не растаптывали и обувь берегли!

— Девушки, ну так мы идем?

Доехав до Охотного ряда, Таня попрощалась с соседками:

— Я на химфак, сегодня в общежитие не вернусь, сразу в Ковров поеду. А в общежитие — наверное уже вечером в понедельник: мне удобнее будет сразу в университет ехать с дороги.

— Так, а… там же макарон еще больше чем полкастрюли осталось!

— Вот и доешьте: до понедельника иначе все протухнет, а выкидывать жалко. Ладно, я побежала!

Занятия, а точнее вводные лекции, закончились уже к двенадцати, и девушка, прыгнув обратно в метро, поехала в аэропорт. Туда несколько раз в день прилетали самолеты из Коврова, привозившие «зелья» для московских предприятий, так что девушку в сером комбинезоне на площадку пропустили: точно в таких же ходили и грузчики из Коврова, часто выходящие из аэропорта чтобы чем-то поживиться в окрестных магазинах. А уж погрузиться на ближайший борт Ковровского авиаотряда вообще проблемой не было: Таню там все знали, так что около двух она уже заехала на «табуреточный завод».

Вообще-то это был не совсем завод, а отдельный цех, в котором работала артель, состоящая из пациентов госпиталей, требующих относительно долгой реабилитации. Начальником артели был пожилой — то есть возрастом сильно за сорок — старшина, которому Таня с огромным трудом сохранила ногу, но на полную реабилитацию, по ее мнению, требовалось около года. Старшина был одинок (вся семья погибла в оккупации), ехать ему было некуда — и он, будучи неплохим столяром, принял предложение Тани Серовой возглавить артель по производству немудреной мебели. То есть поначалу немудреной…

Когда Таня зашла в цех, Клим Миронович радостно вышел ей навстречу:

— Татьяна Васильевна, очень хорошо, что ты зашла! Пойдем, я покажу, какую наши немцы штуку придумали!

— Потом покажешь, чуть позже. А сначала посмотри: мне вот таких кроватей нужно три штуки, сможете сделать?

— Хитро придумано… сейчас у Герхарда спрошу, по петлям он у нас мастер. Герхард, глянь сюда!

Подъехавший на инвалидной коляске немец внимательно посмотрел на чертежи, затем поинтересовался:

— А тут обязательно рояльные петли ставить? Если по четыре простых, то я уже сегодня все петли сделаю, а рояльные… Видите ли, фрейфройляйн Таня, у нас сейчас нет таких больших кусков латуни.

— Мироныч, а простые петли ровно поставить сможете?

— Обижаешь, Татьяна Васильевна! А теперь пойдем смотреть, что мы придумали, как раз под ваши эти кровати получается. Это матрас, как ты говоришь, опредический: на заводе сделали нам, наконец, этот вулканизатор для пенорезины. Попробуйте, какой мягкий получился! И не потный уже: мы-то поначалу холст прямо на резину клали и получалось так себе, а теперь кладем прокладку из камышиного пуха…

— И когда я смогу кровати получить?

— За неделю точно справимся. В вашу квартиру ставить?

— Нет, мне в Москву, в общежитие: там такие кровати, что здоровый инвалидом станет.

— В Москву? Надо будет с товарищем Берцевым насчет машины договориться, но это я сделаю.

— Не надо, я с летчиками договорюсь, на самолете привезете.

— Ты, Татьяна Васильевна, глупости-то не говори! На самолете разве что на аэродром привезешь, а по Москве как? Там-то товарища Берцева нет.

— Да уж, это я не подумала. Но все равно перед отправкой на аэродром зайди: Ира или Марина тебе скажут, что в общежитии университета говорить. Я-то пока коменданта про кровати не спрашивала…

— Обязательно. Остался один вопрос: дуб, бук или орех?

— Тебя послушаешь — ты как будто не столяром был, а начальником коммерческого отдела. Давай бук. А что, ты уже и бук где-то раздобыл?

— Делать-то всяко из березы будем, откуда у нас дерево дорогое? А вот как морить под лак…

— Я в этом не разбираюсь. Делай такой, ну, светло-коричневый.

— Понял. А зеркало на шкафы вешать? На стеклозаводе уже научились зеркала неплохие делать.

— Зеркало? Может, я ересь скажу, но зеркало было бы неплохо –­ только не на дверцы, а вот тут, на боковую стенку. И — одно на все три кровати.

— Да видел я эти общежития, понимаю: места для верчения перед зеркалом особо нет. Так и поступим. Еще что-то нужно будет?

— Пока, пожалуй, всё. Разве что тумбочек прикроватных, такого же цвета… шесть.

— Будут… Так, товарищи! Татьяна Васильевна хочет, чтобы мы ей мебеля сделали срочно, так что заканчиваем перекур…

— И еще, Мироныч, прикинь, сколько все это будет стоить.

— А вот это не надо. Мы же не спрашивали, почем наше лечение — и ты нас не спрашивай. Всё, иди уже…

Соседок Таня все же немного обманула: в Москву вернулась с последним рейсом в воскресенье вечером. Прикорнула в комнатке отдыха экипажей, а ближе к семи уже звонила в дверь Александра Евгеньевича:

— Товарищ маршал, у меня небольшая просьба: в общежитии университета кровати чтобы из людей инвалидов делать, да и вообще сплошная антисанитария и развал…

— Танюша, я могу тебе пару орденов на грудь повесить, могу пяток самолетов выделить — но кроватей у меня нет.

— И не надо: вы просто зайдите в общежитие, в моюкомнату заскочите: там три летчицы между прочим. А потом, уходя, скажите коменданту, что берете шефство над ними. Я уже на своем заводике договорилась, там все сделают — но если я к коменданту приду, то он меня пошлет сами знаете куда. А если к нему зайдет на пару слов Главный маршал авиации, то он эти кровати еще затаскивать лично бросится.

— Вот ведь затейница! Это срочно?

— Мебель через неделю привезти уже должны.

— А комендант — он до скольки работает?

— Мне кажется, круглосуточно, он ведь сам в общежитии живет.

— Ладно, заеду к вам на неделе… завтра или послезавтра, если завтра вдруг не смогу, примерно в двадцать часов ровно. Только ты уж постарайся там мне на глаза не попадаться, договорились?

А днем товарищ Устинов дозвонился до товарища Курятникова:

— Здравствуйте, товарищ Курятников. Было принято правительственное решение наградить вашу начальницу лаборатории экспериментальной, по закрытому постановлению, так что вы ее ко мне в командировку завтра отправьте… то есть чтобы завтра в одиннадцать она была у меня.

— Не получится, товарищ нарком. Она сейчас у нас не работает, на учебу уехала.

— Вы ее что, уволили⁈

— Ну… не совсем, на учебу направили, так точнее будет.

— Раз вы направили, значит, знаете где она. Когда сможете ее ко мне привезти?

— Завтра точно не сможем, а вот послезавтра…

— Послезавтра… в шестнадцать часов жду. Её жду… или вас лично.

— Понял, товарищ нарком! Сделаю!

Повесив трубку, директор завода номер два — произнося, хотя и про себя, разные, но довольно однообразные выражения, поехал на аэродром. Где ему неслыханно повезло: он застал собирающуюся в рейс до Москвы майора Еремину.

— Товарищ майор, у меня к вам большая просьба: сегодня же отыщите в Москве Татьяну Васильевну и передайте ей, что послезавтра в шестнадцать часов ее ждет у себя товарищ Устинов. Ей очередную награду вручить собирается… вы Татьяну Васильевну особо предупредите, чтобы она при всем параде была. То есть пусть хотя бы те награды наденет, которыми её наш наркомат награждал.

— Да не волнуйтесь вы так, я знаю где ее искать и обязательно ей все передам.

— А когда вернетесь, доло… вас не затруднит сообщить мне о результатах? Ведь если она опять…

— Да перестаньте так волноваться! Фея только о себе почти не заботится, а вот других она никогда не подводит. Нужно к наркому всей в наградах придти — придет!

— Да знаю я… но все равно… спасибо, я постараюсь не волноваться.

Выходя из Московского аэропорта Ирина заметила знакомый голубой комбинезон, а, подойдя к дежурившему по аэродрому лейтенанту, с радостью узнала и находящуюся в этом комбинезоне Таню, о чем-то горячо спорящую с дежурным. Тот, заметив Иру, обратился уже к ней:

— Товарищ майор, ну хоть вы ей скажите: я не могу такси вызывать, не положено…

— Товарищ подполковник, разрешите обратиться…

Лейтенант хотел было едко ответить, но не успел: девочка в комбинезоне ответила «обращайтесь», а затем, повернувшись к майору, радостно воскликнула:

— Ира! Привет, давно тебя не видела. Только ты давай, бросай свою привычку подкрадываться тихонько и людей пугать.

— Есть бросать привычку! А правильно тебя товарищ Голованов из армии выгнал: из тебя такой же подполковник, как из меня Главный маршал авиации. Правда, я бы тебя еще и разжаловала, и награды боевые все бы отобрала, а он пожалел. А к тебе я по делу: послезавтра нарком Устинов ждет тебя в шестнадцать ноль-ноль у себя. Опять тебе какой-то орден выдать хочет.

— Ну и пусть хочет!

— Или тебя, или директора второго завода, с которого голову снимет за то, что ты не пришла.

— Ладно, передай, что я приду.

— При всем параде! Товарищ Курятников сказал, чтобы ты хотя бы награды от наркомата надела.

— Вот черт! Слушай, ты завтра снова прилетишь?

— Прикажешь — прилечу, что делать-то надо?

— Забеги ко мне домой, скажи Олям, пусть тебе передадут мой синий халат, две медали и орден, остальные пусть пока полежат.

— Товарищ подполковник, ты что, вконец сдурела? К наркому в халате⁈

— Это платье у меня такое, на пуговках. Единственное платье, а к Устинову же не в парадном мундире ВВС переться?

— Логично рассуждаешь… будет сделано. У меня завтра два рейса, утром — но я тебя утром не найду, и вечерний. Найдешь где бедному майору на ночь приткнуться? А то я на обратный рейс не успею… Вера одна домой полетит.

— Да там в общежитии народ друг на друге спит, я даже не знаю… но если ты фронтовых навыков не утратила, поспим вдвоем в кровати.

— В кровати — это уже хорошо.

— Товарищ майор, — встрепенулся лейтенант, — у нас тут есть неплохие комнаты для отдыха экипажей. Сейчас ночных рейсов практически нет, они по ночам всегда свободны.

— Спасибо, товарищ лейтенант, тогда этот вопрос решен. А ты чего мальчика тиранила?

— Такси просила вызвать. Я сумки санитарные приперла, а что по Москве их в руках таскать, не подумала. Дотащить-то я их дотащу, но ведь руки испорчу…

— Давай я помогу. Куда их переть-то?

— Так вам сумки только перевезти? — снова встрепенулся дежурный. — Так бы сразу и сказали, я бы машину развозную вызвал…

— И чего ждете? — ухмыльнулась Ира. Лейтенант снял трубку телефона и что-то в нее забубнил.

Когда вызванный солдат потащил тяжелые сумки и Таня ушла вслед на ним, Ира снова обратилась к лейтенанту:

— Вызов машины запишите по приказу майора Орловой из Ковровского авиаотряда. А больше здесь никого не было и вы, кроме приказа моего, ничего не слышали.

— Есть, товарищ майор! Вам на завтра комнату отдыха бронировать?

— А развозную машину можно? Тут ехать-то полчаса, так что и на обратный рейс не опоздаю…

— Я тогда и машину забронирую и комнату: успеете — так с комнаты бронь снимите, а нет — будет где спокойно переночевать…

Вечером Таня, едва дотащившая до своей комнаты тяжеленные сумки (машину она остановила в квартале от общежития, чтобы не смущать шофера лишними знаниями), отдыхала, закрыв глаза. Таня Ашфаль тщательно прокачивала организм, чтобы снять усталость и восстановить едва не порванные мышцы, а Шэд с огромным интересом прислушивалась к разговору соседок. Мир студентов довольно тесен, и девушки обсуждали удивительного сотоварища из совсем другого института. Который в восемнадцать лет перевелся в Москву из далекой республики сразу на пятый курс.

— Так, — подумала она, — послезавтра нужно посетить наркома. Но завтра-то после занятий я совершенно свободна! И осталось придумать, как все проделать незаметно.

Наконец, соседки угомонились и легли спать. А Шэд размышляла о том, что еще предстоит сделать — и завтра, и вообще…

Глава 24

Утро вечера мудренее, особенно если утро сытое. Вчера вечером Танины соседки активно делились с обитателями общаги «средством от клопов и тараканов», и в результате при их появлении на кухне плита мгновенно освободилась: одна ночь — и народ серьезно зауважал борцух с мелкими домашними тварями. Таню, правда, в число борцух не включили: пока девушки перезаправляли из канистры брызгалки, она спокойно лежала на кроватке в углу комнаты и «не отсвечивала». Зато соседки попытались ей скормить чуть ли не половину «подарков от поклонников»: им половина обитателей общаги принесли в дар печеньки, карамельки, пряники и прочие незамысловатые вкусняшки.

И Таня, выбирая печеньку повкуснее, решила, что прежде чем принимать решение, нужно сначала решить, что же собственно она собирается решать. Заводить разговор с соседками она не рискнула, зато уже в университете смогла кое-что выяснить. Например то, что заинтересовавший ее институт посещают отнюдь не товарищи в гимнастерках: там учились дети людей солидных, способных чад своих и приодеть, и во время войны от учебы на пустяки не отвлекать.

Не то, чтобы это Таню смущало, однако Шэд запятнала бы свое имя, явившись туда без должной подготовки — поэтому девушка сосредоточилась на визите к наркому. Так что после занятий она забежала на Центральный телеграф. Директор завода на самом деле волновался по поводу вызова товарища Серовой к наркому, а потому передал ей через Иру талон спецсвязи, являющийся мощным виртуальным ускорителем для советских телефонистов — и, к тому же, исключающим прослушивание линии: за такое нарушение наказание было «вплоть до смертной казни». Так что когда Таня сунула этот талон вместе с бумажкой, на которой был записан «вызываемый абонент», в окошко переговорного пункта, сидящая там женщина тут же пригласила ее «в первую кабинку», правда, предупредив, что возможно придется пять минут и подождать. Но уже через пару минут в трубке раздался голос директора.

— Добрый день, это Серова. Я завтра к Дмитрию Федоровичу иду, и мне хотелось бы знать, что ему обо мне известно: не хочется не оправдать его ожиданий. Конечно, пинать я его точно не собираюсь…

— Вы бы, Татьяна Васильевна, посерьезнее к этому отнеслись, как-то попараднее оделись бы, и по поводу наград…

— Все это будет в лучшем виде. А все-таки, что ему про меня известно?

— Имя-фамилия, должность. Должность начальника экспериментальной лаборатории. Вроде всё… хотя вроде Василий Алексеевич упоминал про вашу… седину, но, говорят, вы волосы покрасили? Во всяком случае фотографию вашу Дмитрий Федорович не запрашивал… или вы про возраст? В наградных листах он, конечно, указывается… но вы же сами свой год рождения не знаете точно, у вас даже в копии свидетельства о рождении написано «неизвестно, возможно двадцать девятый» — а такая запись в графу просто не поместится, так что в ваших только «неизвестно» указано…

— Спасибо, все, что хотела, я узнала. И не беспокойтесь: я не подведу!

После телеграфа Таня забежала в магазин ВТО на Герцена, который поразил ее совершенно копеечными ценами, затем заглянула в парочку коммерческих магазинов. Продуктовые ее вообще не интересовали: свои студенческие карточки она отдала Антонине вместе с полутора сотнями рублей (стипендию, как и карточки, выдали в понедельник на факультетах), а вот промтовары ее заинтересовали. Правда и в коммерческих выбор был… небогат, но Таня нашла примерно то, что искала: четыре метра серого «подкладочного» сатина. А затем зашла в попавшееся по дороге ателье, где ей меньше чем за час сшили из этого сатина юбку и что-то вроде пиджака. Хотя — видимо ателье было из «пафосных» — ей поначалу ничего шить даже не захотели, но когда Таня сказала «мне для спектакля, чтобы из зала на английский костюм похоже было», отношение к ней изменилось… а окончательно изменилось, когда закройщица назвала стоимость работы и Таня, глазом не моргнув, выложила сумму заметно большую:

— Мне бы еще таких белых отложных воротничков, шелковых, штуки три. Это возможно?

Около шести вечера в общежитие заехала Ирина, передала Тане сверток с одеждой. Критически оглядела комнату и на вопрос Тани «останешься?» отрицательно мотнула головой:

— Меня машина ждет, минут через сорок домой летим. Побегу уже…

На вопрос соседок Таня ответила:

— Знакомая, из Коврова. У нас там авиаотряд, они в Москву что-то самолетами каждый день возят. А мне завтра в гости нужно идти, я попросила мне все же платье захватить. Жалко, телефона у нас нет: я бы все нужное, что дома забыла, через них и перетаскала бы потихоньку — но они и сами не знают, когда у кого рейс на Москву. Сюда они просто так заехать не смогут — а на аэродроме, не зная расписания, их ждать бесполезно…

Без пятнадцати четыре на проходную Наркомата вооружений пришла женщина:

— Мне Дмитрий Федорович приказал к шестнадцати к нему прибыть, я Серова, вот мои документы — и она протянула потертое заводское удостоверение. — Я в Москве по делам, паспорт не захватила, так что если этого недостаточно, то вы уж товарищу Устинову сообщите, что я приходила.

Сотрудница бюро пропусков, которой из секретариата наркома уже дважды звонили, спрашивая насчет Серовой, лишь кивнула:

— Вполне достаточно, вам на третий этаж по лестнице и направо до конца коридора.

Никакой инструкции она не нарушила, в наркомат часто приходили сотрудники многочисленных заводов с подобными документами, так что даже рассматривать «корочку» она пристально не стала: фамилия-имя совпадает — и достаточно, там лучше знают кого приглашают.

Таня не спеша поднялась, прошлась по коридору, зашла на пару минут в туалетную комнату…

Ровно в шестнадцать секретарша поднялась и пригласила посетительницу в кабинет — предварительно все же спросив у Устинова, освободился ли он. Когда Таня вошла в кабинет, Дмитрий Федорович тоже поднялся ей навстречу, остановился в паре шагов и внимательно посмотрел на посетительницу. Увидел он примерно то, что и ожидал: явно молодящаяся женщина, скорее ближе к сорока, чем немного за тридцать, темная блондинка вроде как с проблесками седины… наверное даже немного за сорок все же… несколько нелепое платье, на груди аккуратно прикреплены две медали и орден…

— Татьяна Васильевна, рад с вами познакомиться лично.

— Мне тоже очень приятно, — ответила та низким и каким-то хриплым голосом. — Извините, химия на здоровье не лучшим образом действует.

— Вы присаживайтесь, — засуетился нарком.

— Спасибо, но я имела в виду голос: нюхнула какой-то гадости, теперь и говорю с трудом.

— Тогда постараюсь говорить сам… хотя у меня один вопрос остался: в наградном… вы, вероятно, уже знаете, что я вас пригласил, чтобы награду вручить, так в наградном почему-то пропущен год вашего рождения.

— А я и сама его не знаю. Память-то я еще в ту войну потеряла, а милиция… ну, нашли они подходящую, по их мнению, потеряшку, сказали, что я двадцать девятого, что ли, года… вам смешно? А мне вот ни капельки. А в документах у меня так и записано: год рождения неизвестен.

— Извините… поступим проще: я графу заполнять не буду, а вы сами, когда вспомните… если вспомните, его в свое удостоверение и впишете. А в постановлении так и напишем: неизвестен. Ладно, с этим покончили. Татьяна Васильевна, Государственный комитет обороны и Советское правительство за разработку серии боеприпасов объемного взрыва, способствующих быстрой победе Советской армии в войне с Японией, присуждает вам высокое звание Героя социалистического труда и награждает вас орденом Ленина. Мне поручено от имени партии и правительства вручить вам эти высокие награды.

— Спасибо…

— Не напрягайтесь, я вижу, как вам больно, а вручение награды — все же не пытка. Единственное, что я хочу сказать в дополнение: постановление это, как и по вашей предыдущей награде, — нарком кивнул в сторону ордена на платье, — закрытое. Поэтому… товарищ Сталин лично просил вам передать — некоторое время вам не стоит носить эти награды на публике… без особых поводов, конечно. Надеюсь, это некоторое время будет не очень долгим… хотя, честно признаюсь, как нарком вооружений я бы желал, чтобы оно все же оказалось максимально продолжительным: вы изобрели очень эффективное, но весьма простое в производстве оружие и лично мне бы не хотелось, чтобы враги его скоро сами смогли воспроизвести.

— Да и я бы не хотела, но вы не волнуйтесь: я наградами при людях сверкать вообще стесняюсь…

— Вот и замечательно. Скажу прямо: я хотел бы устроить для вас праздничный обед, но — дела…

— И у меня дела: защита государства — это работа, которую откладывать ну никак не получается. Еще раз спасибо, и товарищу Сталину мою благодарность передайте — а я, пожалуй, пойду.

— Вам машину вызвать?

— Спасибо, не стоит беспокоиться. Да ножками-то оно и для здоровья полезней: гимнастикой некогда заниматься, а вот пешие прогулки ее неплохо заменяют…

Все же Шэд не зря называли неуловимой: изменить за две минуты внешность так, чтобы «постареть на двадцать лет» не очень и просто. Но вполне возможно, а «обратно помолодеть» и за полминуты несложно — так что охранник на проходной выпустил ту же молодую женщину, которую и впустил полчаса назад. Шэд по дороге зашла в пару школ (которые работали в две смены и не запирали двери аж до семи вечера), прокатилась на метро до Павелецкой, за десять минут дошла до нужного места — и в канцелярию института вошла черноволосая женщина средних лет с явными восточными чертами лица. Там ей через десять минут все интересное рассказали, а через полчаса эта женщина зашла в довольно замызганный подъезд старого, еще, похоже, дореволюционного дома неподалеку от Пятницкой.

Оттуда Шэд вышла еще минут через сорок, в течение которых ей удалось узнать «много нового и интересного». Причем вышла она уже привычной соседкам по общежитию светлой блондинкой, и скорее даже школьницей, чем студенткой… По дороге в общежитие Таня Ашфаль размышляла о том, может ли современная московская медицина определить примененный ею препарат через сутки или стоит еще день подождать. Или даже неделю…

Когда Таня Серова появилась в общежитии, девушки-соседки чуть ли не лопаясь от радости, рассказали ей, что в общежитие заходил сам Главный Маршал авиации, и не Новиков, которому они подчинялись во время войны, а Голованов. И что маршал даже расстроился, увидев, как живут бывшие летчицы, выбравшие свой дальнейший жизненный путь в науке — и пообещал «что-то сделать», а потом еще о чем-то долго разговаривал с комендантом. Почти пять минут он с ним говорил!

— Ну, поздравляю вас, товарищи офицеры… а маршал вам руки-то пожал?

— Да! — от восторга голос у Нины, которая воевала все же в пехоте, поднялся чуть не до визга.

— Значит, теперь вы до весны руки мыть не будете… а хотите, я вам перчатки резиновые привезу в следующее воскресенье? Я могу их в госпитале попросить, а вы сможете в баню ходить, не боясь, что рукопожатие маршала смоется!

— Дура ты, школьница, — совершенно беззлобно ответила на предложение Евдокия, — ну да ничего, поумнеешь со временем. Ужинать садись, мы картошку поджарили, на настоящем сале: к Ленке родня заезжала, сала ей привезли, и она нам кусочек отрезала приличный.

— Картошка — это хорошо, а я на рынке огурцов соленых купила.

— Дорого же!

— Надо знать когда и у кого брать, тогда совсем дешево будет. Там тетка какая-то из бочек рассол выливала, а оказалось что в бочке огурцы на дне завалялись. Покупателей-то больше не было, вот она мне эти огурцы и продала всего за трешку. Да какая разница, дорого, дешево, да хоть бесплатно — огурцы есть и их нужно съесть. Кстати, а маршал не обещал героическим вам мясца прислать пару кусков таких по полпуда?

— А зачем столько? Самим нам не съесть, а на все общежитие не хватит. Столько разве что зимой хорошо заполучить, когда мясо за окном мороженное долго хранить можно. Тьфу ты, опять издеваешься?

— Я просто шучу. Потому что устала немного, вот и стараюсь отвлечься. А мяса… мяса я привезла. Тушенки, вон в сумке лежит. Может, добавим в картошку? Банку на всех ­ совсем же понемногу получится.

— А потом, когда картошки не будет, и ничего не будет, что жевать-то станешь? Банка — она вещь, конечно, вкусная — но маленькая.

— Да одну-то банку можно…

— А у тебя их что, много?

— Не очень… — Таня несколько смутилась. — Я всего десять штук привезла…

— Ох и ничего себе у тебя родители заботливые! — удивилась Дуня.

— И богатые, наверное, — добавила Люба.

— А у меня нет родителей…

— Ой, извини.

— А чего извиняться-то? Ты их, что ли, убивала? Они еще до войны умерли, отец — так я еще не родилась, а мать — мне лет семь было.

— И как же ты? В детском доме? — действительно ужаснулась Антонина.

— Нет, с теткой жила, под Ленинградом. Но она тоже погибла, в сорок втором… ладно, все это давно было.

— Ой ты бедненькая, — расстроено пробормотала Нина.

— Я — богатенькая, у меня вон сколько тушенки!

— А… а где ты ее взяла? — с подозрением в голосе поинтересовалась Люба.

— Я же на заводе работала… они меня не уволили, а на учебу направили. Я же говорила, «второй фронт» пока еще в пайки входит, вот я ее и взяла за две прошлых недели и за следующую. Я за весь сентябрь взяла, просто больше привезти не смогла потому что тяжело. Жалко, что больше ее не будет: мне в ОРСе сказали, что американцы нам тушенку перестали отправлять, вот они там и постарались ее побыстрее раздать тем, у кого усиленный паек. И поэтому у меня и деньги есть: мне зарплату тоже завод платит.

— Заботливое у вас на заводе начальство…

— Это да… А давайте сегодня картошку так съедим, а завтра на сале из тушенки новой нажарим.

— Умнеешь на глазах, школьница, — улыбнулась Тоня. — Сколько там у тебя огурцов-то?

В вечерний чай Таня по уже заведенной традиции (своей личной традиции) сыпанула девушкам «тормозухи», и, когда они уже заснули, уселась на кровати: лежа что-то думалось плоховато. Заинтересовавший ее мальчик в «программе» был отмечен как цель глубоко второстепенная, но обстоятельный с ним разговор заставил Шэд задуматься о том, достаточно ли точно Решатель расставил приоритеты. Вчера еще она ничего, кроме фамилии, о парне не знала — а теперь размышляла о том, насколько глубоко здесь, в СССР пустили корни те, кто очень много погодя создал Систему. Хотя… скорее всего здесь просто покровители мальчика сыграли на чьей-то жадности: ведь если исключить мысль о том, что кто-то что-то сделал за приличные деньги, то объяснить даже то, что парень, в восемь лет даже по-русски не говорящий, через пять лет окончил семилетку, а еще через год — в нарушение всех правил и даже законов — проучившись год в сельской узбекской школе (при этом по-узбекски так и не выучивший ни слова) вдруг поступает в институт, который в Самарканде и Ташкенте русские называли не иначе как «институт будущих баев». И уж совершенно невозможно понять, как он, отучившись три года в Самарканде, легко переводится в самый престижный (в определенных кругах) институт Москвы сразу на пятый курс!

Шэд хмыкнула, вспомнив, как пересказал ей парень слова самаркандского раввина: «ты должен знать, что перевести тебя в Москву и на пятый курс — это примерно как торговца дынями с нашего базара перевести на должность заведующего отделом тканей в московский ГУМ». Но парня в Москву перетащили — и Шэд знала, кто именно. Правда, пока не знала как — но уже начала понимать для чего. И уже совсем поняла, почему Решатель и его включил в первый список — но Решатель не смог вычислить того, что самая опасная террористка Системы даже изначально не собиралась становиться простым исполнителем непонятно как рассчитанных планов и списком может не ограничиться. А может быть и смог, поэтому и подсунул ей такую мишень… Так что мальчика можно пока не трогать: пусть побудет живцом, на которого Шэд поймает… судя по всему, много кого. А вот то, что одновременно невозможно, причем чисто физически, учиться в двух институтах — это было грустно. Ведь интересно же, чему там молодежь учат… и кто конкретно. Впрочем, если найти там какого-нибудь не очень обеспеченного студента — что, хотя бы теоретически, возможно — то материалы тамошних лекций заполучить выйдет. А вот потом… Шэд «выключилась», а Таня Ашфаль запустила «программу индуцированных снов»: во сне иногда в голову приходят довольно интересные идеи.

Ничего нового сон Тане не принес, но сон индуцированный — он мозг загружает очень активно, поэтому после него наступает эдакая «интеллектуальная расслабуха». И Таня Серова, на водной лекции по физике химии, которую студентам читал Николай Николаевич Семенов, расслабилась до такой степени, что при упоминании вопроса о катализаторах искренне удивилась — причем вслух — замечанию профессора, что «механизм действия катализаторов в целом неизвестен».

— Ну почему неизвестен? Там же все просто…

— Вот как? — улыбнулся профессор. — Вы знаете, как работают катализаторы?

— Да все это знают: они работают в три этапа: адсорбция, реакция адсорбатов на активных центрах, десорбция. И единственное, что требуется при синтезе или выборе катализаторов, так это учет того, что энергия адсорбция исходных реагентов должна быть на порядки мощнее чем энергия дисорбции полученного продукта при том, что энергия основной реакции имеет значение лишь в случае эндотермического ее прохождения, а это — задача вообще для старших классов школы…

— Хм… вы, как я понимаю, школу закончили, и следовательно, по вашим же словам, задачки подбора катализаторов решать умеете. Тогда скажите мне: если требуется, допустим, окислить этилен до окиси так, чтобы его полностью не сжечь… вы можете предложить подходящий, по вашему мнению, катализатор?

— Конечно. Серебро на окиси алюминия, и активными центрами будут как раз места соприкосновения серебра с глиноземом. А если серебро при этом еще активировать эрбием или, лучше, иттербием…

— И вы думаете, что такая комбинация будет работать?

— Так работает же!

— И где?

Последний вопрос был задан таким тоном, что Таня окончательно проснулась:

— Давайте, я вам после лекции расскажу? А то вы не успеете весь материал нам дать сегодняшний…

Так как заданный вопрос в голове Семенова всплыл не случайно, он мгновенно сообразил, что девушка имеет в виду и, закруглившись с обсуждением химического катализа, перешел к другим вопросам. Но вот после лекции он Таню отловил, приволок на кафедру и явно был готов устроить ей допрос третьей степени с пристрастием. А вот Таня была к этому совершенно не готова:

— Николай Николаевич, вы же вопрос свой не из головы выдумали, сами понимаете: я подписку давала о неразглашении. А вот если вы мне покажете соответствующую форму допуска и вдобавок отдельное разрешение на разглашение от НКГБ, то я вам все, конечно же, расскажу. И, подозреваю, рассказать я могу гораздо больше, чем вы можете сейчас предположить — но кое-что я могу сказать уже сейчас. Мне, честно говоря, физхимия вообще неинтересна, я хочу заняться химией органической.

— Тогда я задам, с вашего позволения, вопрос по органической химии. Сейчас у нас в стране наблюдается острая нехватка авиационных бензинов…

— Достаточно, я поняла ваш вопрос. Давайте так сделаем: после второй пары у нас будет перерыв на обед, мы с вами пойдем куда-нибудь пообедать в тихое спокойное место… вы не волнуйтесь, финансовый вопрос приличного обеда меня вообще не волнует. И там я вам подробно расскажу, как дешево и быстро получать высокооктановые бензины, причем с заранее рассчитанными параметрами по испаряемости, температуре вспышки и так далее…

— Даже так?

— Ага. А вы тем временем подумайте вот на чем: есть такой странный металл под названием рений — и вы подумайте пока о его странности с физикохимической точки зрения.

Когда закончилась вторая пара, Николай Николаевич уже ждал Таню возле аудитории. Когда они вышли из здания, Таня, на минутку остановившись, вдруг спросила академика:

— Николай Николаевич, вы же тоже подписки разные давали? О неразглашении?

— Ну да…

— Тогда я предлагаю пойти пообедать в ресторан гостиницы «Москва».

— Да уж, неожиданное предложение… а какое отношение к этому имеют подписки?

— Такое: вы не разгласите, почему мы туда пошли. Вы знаете, что автору рацпредложения положено выплачивать премию в два процента от нанесенного экономического эффекта, причем три года подряд?

— Что-то такое слышал.

— А я нанесла нашей стране эффект примерно на семьдесят миллионов в год. Детали я вам как-нибудь попозже расскажу, а сейчас у нас разговор о важных вещах пойдет и я не хотела бы, чтобы вы, вместо вопросов химии, думали о цене предстоящего обеда. Ну что, пошли?

Когда обед закончился и Николай Николаевич с некоторой грустью высказался в том плане, что теперь ему не осталось смысла заниматься наукой, Таня возразила:

— Вы совершенно не правы, наука, наоборот, становится еще более интересной. Ведь даже по простым веществам, тем же металлам: можно прогнозировать свойства интерметаллидов, но чтобы прогнозы оправдывались, необходимо еще более глубоко исследовать как раз физические свойства этих самых простых веществ. А если мы шагнем всего лишь чуть-чуть глубже, в область хотя бы солей, то уже объемы подлежащего исследованию материала увеличиваются на пару порядков. Я уже не говорю о химии органической, а там и кремнийорганика пойдет, и металлоорганика — и даже для того, чтобы просто систематизировать уже имеющиеся знания, потребуется гигантская исследовательская — и очень интересная — работа. И вот когда эта работа хотя бы частично будет выполнена, великие умы вроде вас должны будут увидеть и сформулировать общие закономерности процессов, выработать работоспособную теорию всей этой вонючей дряни…

— Но получилось-то это у вас, а не у, как вы говорите, великих умов…

— Николай Николаевич, мне просто не повезло: я когда-то один раз умерла, причем по-настоящему умерла, а когда меня реанимировали, оказалось, что полностью утратила память. И мой мозг — чтобы выжить в абсолютно незнакомом обществе — приспособился строить какие-то модели этого общества, причем модели адаптивные. И если модель по результатам оказывается отражающей действительность, то она начинает развиваться дальше. И с химией у меня то же самое: я построила на основании каких-то обрывочных знаний модель, попробовала — работает. Но это модель очень узкой области, шаг вправо, шаг влево — и она уже ломается. Потому что знаний как раз не хватает для построения более адекватной модели. А у вас знания есть, и, по сути, я в вашу модель добавила лишь ма-аленкую детальку. Но вы, с вашими знаниями и опытом, сможете эту детальку поставить на нужное место, а я даже не представляю механизма, от которого эта деталь…

— Таня, у нас организовано эдакое общество исследовательское, студенческое. Вы бы не хотели присоединиться? Вообще-то в него берут студентов начиная с третьего курса, но мне кажется… я бы вас рекомендовал.

— Будете моим научным руководителем? Я согласна…

— Я вообще-то так вопрос не ставил… но тоже согласен. Вы закончили? Когда у вас следующее занятие?

Вот интересно устроен мозг человеческий: пока Таня Ашфаль рассказывала академику Семенову про «коварство» рения, Шэд «по аналогии» решила задачку о коварстве хомо сапиенсов. Например о том, что подсадная утка приносит охотнику пользу лишь пока она крякая привлекает диких тварей. Но если вдруг утка крякать перестает, то охотник высовывается из камышей, чтобы узнать, куда она делась. И если стоит задача обнаружить охотника, то утку можно — и даже нужно — куда-то убрать…

Глава 25

Про деньги — большие деньги — Таня случайно узнала, когда по телефону рассказывала товарищу Курятникову про свой визит к Устинову. Ну тот девочку и порадовал. А вышло все случайно: майор Фаддеев, закончив в свое время постройку госпиталя с «жестяными» радиаторами отопления, подал официальную заявку даже не на рацпредложение, а на изобретение. Заявку, как положено, зарегистрировали — и забыли о ней. Даже положенные триста рублей премии Тане тогда не выдали. Но когда в стране началось массовое восстановление разрушенных городов, майор об «изобретении» вспомнил (он как раз был направлен восстанавливать Харьков), снова оформил документы по поводу «начала использования изобретения в народном хозяйстве», причем «экономический эффект» он посчитал только по одному городу, в котором (вместе со многими другими строителями) и работал. Эффект получился достойный: чистая экономия от того, что не нужно использовать чугунные радиаторы, составил двадцать один миллион рублей. В одном-единственном городе…

Однако сумма «авторского вознаграждения» смутила слабые умишки отдельных ответственных товарищей, и рапорт уже подполковника Фаддеева был куда-то заботливо спрятан. Но товарищ Фаддеев был настоящим коммунистом, борцом за справедливость — и где-то через полгода очередной его рапорт пришел в Наркомат государственного контроля…

Нарком госконтроля Попов Василий Федорович с огромным удовольствием и этим рапортом пришел проконсультироваться к товарищу Сталину: при нужной резолюции он мог провести весьма серьезную разъяснительную работу среди тех, кого подобная сумма в чужом кармане смогла столь сильно опечалить, что они и закон, глазом не моргнув, нарушили. Иосиф Виссарионович резолюцию наложил, а заодно попросил одного грамотного статистика пересчитать все же цифры, высчитанные подполковником Фаддеевым…

Станислав Густавович считать любил и делал это быстро, поэтому уже через неделю он зашел к Сталину и доложил:

— Ты не поверишь, конечно, но по всему выходит, что только в этом году чистая экономия составит не менее семидесяти миллионов рублей. А в следующем будет раза в три больше, и это я уже не говорю о том, сколько сэкономится чугуна.

— А почему не говоришь?

— А потому что нечего экономить: нет этого чугуна, и взять неоткуда. Так что эти жестяные батареи не только денег сэкономят я уже сказал сколько, но и позволят… я тут сам расчет опущу, а то опять заскучаешь… в общем, восстановление только жилья в разрушенных городах провести менее чем за три года, а не за семь, как мы считали раньше.

— Тогда эта жестяная батарея еще и на орден Ленина минимум тянет.

— И не на один, я бы предложил каждый год изобретателю по такому ордену давать. Ты представляешь, сколько людей на годы раньше в человеческих условиях жить станут!

— Я-то представляю, а ты, вижу, и раз в месяц человеку орден бы выдавал, а еще деньгами бы…

— А зачем ему еще и деньгами-то? Вознаграждение положено? Положено, нужно просто… я тут форму отчета составил, пусть ее строители заполняют и наверх отсылают. Тогда мы будем ежеквартально подсчитывать точную сумму экономии. И если автору наркомфин будет деньги так же ежеквартельно выплачивать по реальному результату…

— Ну ты и жук! Ладно, давай свою бумажку, дам поручение Госплану твоему ее утвердить как обязательную форму квартального отчета. А это что?

— А это я отдельно посчитал, сколько денег мы уже сэкономили, с даты начала использования изобретения в народном хозяйстве. И поручение в наркомфин… подписал? Я им сам передам, все равно завтра с утра у них буду. А про орден — он, конечно, уже заслужен, но ты лучше постановление подпиши как раз когда срок выплаты авторских закончится. Тогда в поздравительной речи сможешь вслух назвать такую внушительную сумму, что никто в заслуженности ордена не усомниться.

— Опять паясничаешь? Но насчет ордена по концу выплат за изобретение ты, пожалуй, прав. Орден-то дают за совершенные уже деяния…

После этого бюрократические колеса неторопливо завертелись в обратном направлении, товарищ Попов еще довольно много народу отправил лично выяснять, сколько денег может заработать простой дровосек в сибирском лесу (что тоже машину бюрократическую подтормаживало) — и только четвертого сентября письмо из наркомфина достигла канцелярии завода номер два. Там еще оставалось кое-что по мелочи из бюрократии выполнить, например Тане следовало оформить сберкнижку в городской сберкассе — но это было уже не особенно к спеху: девушке пока вполне хватало и того, что она наполучала по прежним своим разработкам — просто стало возможным не заниматься «мелочной экономией»…

В воскресенье девятого из Коврова в общежитие прибыл грузовик: все же в выходной день одну машину можно было и выделить для «такого дела». Прибывшие на машине четверо мужчин зашли к коменданту, сказали (как передала им Таня через Ирину), что они «по поручению товарища Голованова», выгрузили очень много чего — пока лишь в склад, находящийся во дворе общаги, и машина уехала обратно. А четверо рабочих остались. И в понедельник утром, когда девушки разбежались на занятия, они приступили к работе…

Когда Танины соседки вернулись с занятий, то комнату они не узнали: мало того, что вместо старых скрипучих железных кроватей в ней стояли три деревянных двухэтажных, у которых вдобавок одна из стенок представляла собой шкаф, так еще и пол бетонный усилиями приехавших спецов преобразился неузнаваемо. То есть не до конца еще преобразился, так что Таня застала одного из них, аккуратно укладывающего красивые плинтуса. Девушки же сидели на стульях, расставленных вокруг обеденного стола, и с огромным интересом наблюдали за меняющейся на глазах комнатой. А затем с еще большим интересом наблюдали за тем, как Таня общается с рабочим.

— Так, что здесь происходит? — поинтересовалась она, зайдя в помещение. Рабочий, который, похоже, дело свое закончил, встал по стойке «смирно» и доложил:

— Фрейфройляйн Таня, фройляйн Ирина сказала, что у вас в комнате пол более подходит общественному сортиру на вокзале. А на кирпичном как раз наладили изготовление такой плитки, она теплая, даже лучше деревянной — и мы решили вам пол ей и застелить. Надеюсь, вам понравится.

— Уже нравится… а кто придумал плитку под дерево красить?

— Я точно не знаю, но думаю, что дочка мастера Емельянова, которая в лаборатории над эмалями работает. Я сам видел, как она в муфеле похожие рисунки пробовала…

— Так, Алоис?

— Яволь, фрейфройляйн.

— А скажи-ка ты мне, Алоис, что ты делал в лаборатории? Ладно, можешь не отвечать. Но если что…

— Я специально сюда приехал: товарищ Егоров сказал, что мое заявление подпишет только после вашего поручительства.

— Давай, я подпишу.

— Я… я не взял с собой, я приехал только спросить…

— Ну и дурак, я же только через неделю домой заскочу. Ладно, если получится, позвоню ему, а нет — жди до воскресенья.

— Спасибо. Я еще хотел сказать… — он оглянулся на замерших у стола девушек.

— Да говори уже, не стесняйся, здесь все свои.

— Я был в туалете… мужском. И он мне показался отвратительным. А если и женский туалет столь же плох…

— Продолжай, ты действительно умеешь замечать самое важное.

— У меня фетар… сын дяди… я слышал, что сейчас многие германские заводы начали работать на Советский Союз… я знаю, где делают хорошие унитазы и знаю кто их делает. Фетар на этом заводе мастером работал, он писал мне письмо в том месяце, жаловался, что у них пока работы нет: завод администрация запускать не хочет… пока.

— Ты что, думаешь, что я товарищи Сталин и Ватутин в одном лице? Прикажу и там завод запустят?

— А если поступит заказ от самого московского университета…

— Ты удивишься, но ректор университета — тоже не я. Ладно, иди женись уже. Вы ведь все закончили? Когда у вас поезд?

— Мы да, закончили, и будем уезжать в девять часов. Надеюсь, теперь комната вам нравится.

— Гораздо лучше чем была, это точно. Разве что стены крашеные теперь гармонировать с полом и мебелью перестали и напоминают о былом гадюшнике… Иди уже, девушкам свои дела делать надо.

— Медхен, я попрошу еще пять минут немного ждать: я принесу остальные вещи, они пока на складе лежат.

— Это кого он медхеной назвал? — с подозрением в голосе поинтересовалась Люба.

— Всех вас, — хмыкнула Таня. — Медхен в переводе с немецкого значит «девушки».

— А что он еще принести собрался?

— Не знаю.

— Но его-то ты знаешь, и он тебя… откуда?

— Это пленный немец, у меня в бригаде работал. Их там много было…

— А что он за поручительство у тебя просил?

— Ну я же бригадой руководила… а когда на советское гражданство заявление пишут, на нем должны поручиться за бывшего солдата вермахта все руководители. В смысле, что против советской власти не замышлял, работал усердно и так далее.

— А тебя он фрефройлен называл…

— Фрей по-немецки — это свободный. Они же пленные… — рассудительно начала пояснять Антонина, но ее прервал стук в дверь и в комнату снова зашел Алоис с огромными свертками:

— Это наша бригада вам собрала, фройляйн Ира сказала, что вы на бельё жаловались. Это все новое, льняное: мы из Вязников недавно получили, но у нас и старое очень хорошее осталось. Тут всем вам по два комплекта… и полотенца, это фон Дитрих где-то достал… только полотенец всего шесть. Ну, я побежал, если еще что-то нужно будет, вы через фройляйн Ирину или фройляйн Марину передайте…

— Школьница, ты кто? — спросила уже Антонина. — Немцы перед тобой тянутся, подарки собирают…

— Ладно, вам я скажу, только это большой секрет, так что сначала пообещайте, что никому не расскажите. Никому-никому!

— Клянемся!

— Нет, каждая из вас… вот и молодцы. Тогда слушайте: — Таня понизила голос и пригнулась к столу. Девушки тоже пригнулись к ней.

— Я — бывшая школьница, а теперь студентка Московского университета Таня Серова.

— Опять издеваешься? Тьфу на тебя!

— Ну я же говорила, что на заводе работала. А еще я немецкий хорошо знаю, поэтому немецкими бригадами и командовала. Поначалу-то пленные по-русски знали только «Гитлер капут»…

— Ладно, давайте теперь кровати делить. Жребий, что ли, бросать будем?

— Вы бросайте, а я тут, в уголке, пожалуй, размещусь. У кого-то возражения есть?

— А я тогда сверху, — обрадовалась Нина. — Я всегда в поезде любила на верхней полке спать.

— Тоню слева от окна снизу, она здесь старшая, — высказала свое мнение Марина.

— Ну что, места поделили? Давайте теперь белье делить: в Вязниках льняные простыни очень хорошие всегда делали…

На следующий день девушками стало в обновленной комнате очень неуютно: студенты устроили паломничество в их «скромную обитель», и каждый второй спрашивал, как им удалось для себя такую роскошь выбить. А каждый первый интересовался, через кого… Через два дня вечером в комнату зашел комендант,огляделся, поцокал языком и неожиданно сказал:

— Товарищ Серова, можно вас на несколько минут ко мне пригласить?

А когда он закрыл дверь уже в своей комнатушке (больше напоминающую по размерам большой шкаф, нежели жилую комнату), спросил:

— Вы не знаете, сколько стоят ваши кровати? Ваш брат студент уже замучил меня вопросами… Тут ко мне немец приходил, насчет отхожих мест, он сказал, что кровати в Коврове делали, в подарок — но вы же из Коврова? Ведь если все общежитие такими заставить, то можно поселить будет гораздо больше студентов… нет, вас-то я уплотнять не собираюсь, но слишком много народу какие-то углы снимает, отчего недоедают… а сейчас-то помочь мы им не в состоянии. Денег, конечно, у нас нет, те двенадцать рублей, что за общежитие берутся, даже на прачечную не хватает, а еще лампочки постоянно перегорают… но если точную смету составить, то, может, получится из университета какое-то финансирование получить? Или тех же парней, что хотели сами такие купить, на подработку поблизости устроить: я, наверное, смогу со станцией договориться или со стройками соседскими, там людей всегда не хватает… Мне, если я цену хотя бы узнаю, будет что людям отвечать.

— Я не знаю, но попробую узнать, в понедельник скажу. А насчет отхожих мест вы о чем договорились?

— А ни о чем. Если унитазы ставить… я даже не говорю, что денег на такую закупку нет, но там же все перестраивать надо, а как? У меня в штате строителей нет, только дворники да прачки. Я, конечно, начальству скажу, но что-то сомневаюсь, что им сейчас о сортирах думать время есть… и желание.

— И не думайте. Я на заводе поговорю, там есть отдел капитального строительства, может чем помочь они и смогут… Но не обещаю.

— Ох и серьезная ты! Самая младшая в общежитии, и самая ответственная. Про кровати со шкафами узнаешь — и за это большущая благодарность будет, а про строителей ты даже не узнавай, все равно у нас денег на перестройку отхожих мест нет и не ожидается. И — спасибо. Ты извини, что побеспокоил и сюда пригласил, но мне при народе спрашивать не хотелось: подумали бы, что я уже приготовился мебель менять и вопросами бы потом замучили «когда»…

В пятницу Шэд собралась было на работу сходить, Таня даже предупредила старосту группы, что утренние семинары пропустит — но не получилось. Девушка, после того как соседки умчались в университет, аккуратно собрала все нужное в сумку, оделась «как положено» — но немного задержалась: на улице пошел сильный дождь. А зонт — даже если бы он и имелся — во время работы стал бы существенной помехой, так что Таня, чтобы не сидеть с грустным видом в комнате, пялясь в окно, решила зайти на кухню что-нибудь приготовить — и заметила в коридоре необычную суету. Очень необычную: как правило в учебное время в общежитии народу вообще практически не было — а тут какие-то женщины бегали, кричали друг другу что-то непонятное на лестницах…

— Что здесь происходит? — с очень серьезным лицом спросила Таня, заходя в кухню — но тут же поняла, что ответа можно и не ждать: на полу лежал комендант, возле которого суетились две женщины, вроде как работницы прачечной. Одна из них к Тане повернулась и сообщила очевидное:

— Коменданту плохо стало. Мы сейчас «Скорую» пытаемся вызвать…

Как Таня прекрасно знала, в Москве «Скорая» специализировалась главным образом на травмах — а тут налицо был инфаркт. Не очень опасный, но если врач «скорой» решит тащить коменданта в больницу (а он наверняка решит), то инфаркт, скорее всего, разовьется и тогда вытащить этого мужчину будет огромной проблемой…

— Отставить «Скорую». Я в госпитале работала, уже вижу, что нужно сделать — а у них на «скорой» нет ничего для оказания нужной помощи.

— И что же, нам ждать пока ему совсем плохо не будет? — женщина явно не хотела даже упоминать слово «умрет».

— Нет конечно, у меня-то все нужное есть. Удачно он на нашем этаже свалился… сейчас, я через полминуты все принесу.

Уже на пороге кухни Таня Ашфаль переключилась на режим «аварийной реанимации», так что буквально через несколько секунд она снова вбежала на кухню с коробочкой «срочной кардиопомощи». Очень срочной, ведь прежде чем начинать реанимационные мероприятия, нужно было развитие инфаркта остановить. Препарат нужный в наборе есть, а добраться до сердца — проще всего через паховую вену…

— Пошли все вон! Чего уставились, мужика не видели? Я-то операционной сестрой была, а вы — просто бабы. Скройтесь с глаз и не мешайте! За дверью стойте и ждите!

Так, препарат введен, примерно через минуту тело можно и начинать ворочать. Придется ворочать, ведь на полу кухни все остальное проделать нельзя…

Ошалевшие от зрелища тетки замерли наподобие статуй, так что на просьбу маленькой девочки Тани, легко несущей на руках немаленького мужчину, идти за ней, среагировала лишь одна. Но хорошо, что хоть так:

— Открой дверь, сама не заходи, — Таня аккуратно положила тело на заранее раздвинутый стол. — А теперь закрой дверь с той стороны и подожди за дверью, я крикну если помощь понадобится.

На регенерацию после операции на открытом сердце потребуется минимум трое суток, но ведь мужика хрен заставишь трое суток неподвижно проваляться в постели. Да и врач «скорой», который наверняка все же приедет, к ее рекомендациям прислушиваться не будет и заберет коменданта в больницу, где следы операции безусловно вызовут нездоровый интерес. Так что остается лишь установка стента, а их в кардиокомплекте целых три штуки. Хотя, пожалуй, и одного будет достаточно…

Таня Ашфаль, несмотря на ситуацию, думала о том, что зонд у нее всего один, а снова провести его стерилизацию в Москве не получится — но это, если новых инфарктов до конца недели не случится, и не страшно. А паховая вена уже все равно проколота, так что даже врач, когда припрется, на нее особого внимания не обратит…

Понятно, что никаких интровизиров у Тани не было, но регенерологу второй ступени… В Системе среди мадларков бытовало мнение, что врач второй степени может подключиться таинственным образом к мозгу пациента и все про него узнать. Многие и среди гавернов так думали, и даже некоторые сервы (правда, лишь самые молодые, еще обучение не закончившие) иногда в такое верили — но на самом деле без систем подключения к пациенту это было невозможно в принципе. Да и с системой подключения можно было лишь реакции периферийной нервной системы ощутить. Но вторая степень давалась тем, кто по внешним реакциям организма мог с очень высокой точностью определить причины этих реакций — а доктор Ашфаль со второй степенью проработала больше десяти лет. Поэтому поставить стент в нужное место ей удалось всего-то минуты за две…

Затем — интенсивные регенераты на паховую вену (через полчаса любой современный врач сможет лишь сказать, что «несколько дней назад в нее что-то кололи»), затем — общий регенерат, чтобы организм смог самостоятельно ходить часов через шесть. Еще бы этот организм подкормить чем-нибудь качественным…

Таня аккуратно переложила коменданта на свою кровать, сложила стол и направилась к двери, чтобы спросить у столпившихся там женщин насчет «правильной еды», но дверь открылась сама и в нее ввалился все же врач со «скорой помощи»:

— Где больной?

— Пациент спит, в госпитализации не нуждается, тут вам делать нечего, так что извините за ложный вызов.

— Дайте-ка посмотреть…

— Нечего смотреть: голодный обморок, я ему вколола глюкозу и немного адреналина. Чтобы вы окончательно успокоились, сообщаю: я работала старшей операционной сестрой в военном госпитале и таких случаев насмотрелась достаточно. А у меня, по счастью, медицинский комплект инструментов с собой был взят… на всякий случай: сами же знаете, что медик должен быть всегда готов оказать помощь ближнему. Вот я и оказала.

— Эти… женщины сказали, что вы ему что-то кололи в…

— В паховую вену. От нее кровь быстрее всего доходит до сердца, а оттуда уже по всему организму расходится. А этому организму — она показала рукой на лежащего мужчину — нужно было побыстрее подкрепиться. Сейчас уже все в норме, если хотите, то можете сердце послушать, легкие… просто усталость взяла свое и он, питание получив, просто расслабился и уснул. Думаю, через пару часов проснется и будет как новенький… эй, застывшие за дверью, кто-нибудь: где сейчас можно курицу купить? Коменданта хорошо бы бульончиком отпоить когда проснется.

— Курицу можно на Преображенке купить наверное, но… ладно, мы сейчас денег соберем и…

— Потом соберете, я в воскресенье премию получила, вот, возьмите и бегом на рынок! А еще обязательно лука и морковки купите: витамин в бульоне тоже лишним не покажется.

Врач, судя по уставшей физиономии, не успевший смениться с суточного дежурства, еще раз поинтересовался:

— Так вы уверены, что тут все в порядке? Может, мне его все же посмотреть?

— С суток не успели смениться? Езжайте, отдыхайте, я за ним посмотрю. Тормозуха у вас есть? Обязательно примите, вы и так, я вижу, сегодня сильно переработали. Если что не так пойдет, к кому обратиться знаю. Вы же не один врач на станции? Сменщик уже на линии?

— Вы и на «скорой» работали? Пожалуй, я действительно пойду. Но если что…

Когда врач ушел, Таня посмотрела на часы: на работу идти уже поздно. Часы у нее были хорошие: швейцарский «армейский» хронометр, его ей подарил кто-то из немецких офицеров, не «раздетый» по пути в госпиталь. И часы эти явно показывали, что времени на работу уже не оставалось — а в четыре должен был начаться семинар «студенческого научного общества» у Семенова. Но если Семенову рассказать про коменданта, не вникая, конечно, в детали, то он не обидится за пропуск занятия.

Таня еще раз сказала женщинам, как сварить бульон, сказала, что «пробежится по аптекам» и, подхватив приготовленную сумку, убежала…

Арик Каценелинбойген грустно стоял у окна, не замечая сновавших вокруг студентов. Да и чего их замечать: они всего лишь народ, которым нужно управлять. А народом управлять должны люди особые.

Арик с детства знал, что ему уготовано стать большим начальником: внучатый племянник Главного раввина Санкт-Петербурга (а потом и Ленинграда) не мог стать каким-то рабочим. А когда стало окончательно ясно, что детям двоюродного деда начальниками стать власти не дадут…

Власти — после того, как Сталин окончательно захватил власть в стране — сторонников сионизма стали очень сильно притеснять, так что детям и внукам главного идеолога сионизма в СССР жилось несладко. А кроме них и самого Арика в стране не было настоящих коэнов…

В тридцать пятом, когда это стало очевидным для всех, отца, на всякий случай добавившего к фамилии одну букву, смогли перевести в Подмосковье. Правда отцу «лишняя буква» не помогла, но Арика и его мать репрессии не коснулись. В подмосковной деревушке Ростокино, в сельской школе еврейский мальчик, ни слова по-русски не знающий, проучился шесть лет — и мать его заставляла там учить лишь русский язык и арифметику, а как у нее вышло получить для сына свидетельство об окончании семилетки, он не интересовался. Затем — эвакуация, год в узбекской школе в ауле под Самаркандом (где по-русски могли говорить лишь директор и учительница русского языка) — и самый престижный в республике Узбекский институт народного хозяйства. То есть в республике престижный, а вне Узбекистана он котировался на уровне сельских техникумов — поэтому после третьего курса его перевели уже в институт московский, причем сразу на пятый курс. Еще год потерпеть — и он станет по-настоящему свободным человеком. Вот только здесь (в отличие от Самарканда) и на занятия требовали каждый день ходить, и какие-то работы писать. Правда с последним ему помогали приходящие работники: специально для Арика снятую квартиру не прямому же потомку бен Бецалеля убирать…

Но сама необходимость каждый день переться в институт и смотреть на резвящееся вокруг стадо его все же раздражала — так что он стоял у окна, грустил и думал о том, что уж год-то он как-то продержится. Неожиданно к нему подошла девушка яркой восточной наружности, схватила его за запястье:

— Арон, ты меня помнишь?

— Нет, а ты кто?

— Я никто. Не помнишь — ну и ладно, — она отпустила его руку, легонько толкнула в грудь, повернулась и неспешно пошла по коридору. А куда пошла — этого Арон уже не видел…

Глава 26

Закончив работу, Шэд задумчиво гуляла по московским улицам. У черной краски для волос была неприятная особенность: она сходила и сама, но на это требовалось часа полтора, а нейтрализатор аромал довольно сильно, если его использовать без мыла. Но на улице мыть голову с мылом было бы неосмотрительно, так что проще было просто погулять. Да и с городом было бы неплохо вблизи познакомиться. Спокойно и без суеты: у мальчика в Плехановском просто произошла спонтанная остановка сердца — ситуация, медицине давно известная…

На Октябрьской площади ей подвернулся автобус, направляющийся к Калужской заставе, и Таня с удовольствием в него забралась: днем в общественном транспорте было относительно свободно и девушка даже смогла сесть у окошка. Но шесть остановок автобус проехал слишком быстро, так что она вышла — и, имея в виду дождаться обратного рейса (водитель сказал, что он назад через сорок минут поедет) принялась бродить неподалеку, рассматривая строящиеся дома: еще с начала лета в Москве приступили к массовому строительству жилья. И, проходя мимо очередного забора вокруг какой-то стройки, она услышала знакомую фамилию: конвоир явно ругал кого-то из заключенных, с очень неумелым использованием великого и могучего, качественно разбавляемого подходящими терминами на другом, но немного знакомом ей языке…

Сагит Омаров еще раз ругнулся — больше для практики, чем по делу, но тут же застеснялся содеянного: к нему, тронув за плечо, обратилась немолодая женщина, причем обратилась на казахском. Немного странном (Сагит подумал, что женщина, наверное, из старшего жуза, а может и вообще горянка), но он в Москве вообще казахскую речь за все проведенные в городе полгода не разу не слышал. Возможно поэтому он и не сразу сообразил, что же у него спрашивает женщина:

— Ты меня слышишь вообще? Где Женис?

— Не знаю я никакого Жениса…

— Я сама слышала, как ты его ругал, русскими словами ругал. Так где он? Я племянника с начала войны не видела…

— Да не знаю я никакого Жениса! Извините… это я не казаха ругал, это у русского дезертира фамилия такая странная.

— Точно у русского?

— Да. Вот он, на леса сейчас поднимается: разве он похож на нас?

— Ой, ты уж меня извини… от племянника с сорок первого ни весточки не было… на, держи, — женщина сунула руку в сумку и достала пригоршню карамелек, — на службе-то, небось, не очень сладко… — женщина сгорбилась и медленно пошла по улице, а Сагит, глядя ей вслед, подумал о том, сколько еще таких женщин все еще ждут и готовы даже в шорохе ветра слышать имя любимого человека.

Шэд с большим трудом вспомнила пару десятков так нужных сейчас слов. Не все, например слово «брат» ей вспомнить так и не удалось — но вспомненного хватило. Правда, солдатик еще некоторое время пялился ей в спину, но все же он вскоре вернулся к своим обязанностям, а заборы возле строек вероятно специально ставили так, чтобы компенсировать отсутствие уличных туалетов — тем более что охранников на стройках хватало. То есть хватало для обычных людей, в для Шэд вся эта охрана выглядела не опаснее стайки обожравшихся лемуров.

К автобусу Таня успела, правда в последнюю минуту и место нашлось только рядом с кондуктором. Поэтому она услышала, как эта молодая девушка спросила и забежавшего уже после Тани в автобус мужчины:

— То там за суматоха на стройке, не знаете?

— Сам не видел, но судя по крикам там кто-то с лесов упал. Охранники сильно ругались, там же заключенные работают…

— А, заключенные… Товарищи, кто еще не взял билеты?

По дороге в общежитие Таня заскочила в какую-то встретившуюся аптеку, где купила пузырек ибупрофена (и ее очень порадовало, что препарат уже стал массово выпускаться), а так же удивившую ее маленькую картонную коробочку с десятью таблетками глюкозы, примерно по четверти грамма каждая. Правда цена этой коробочки была уж очень немаленькой — но, вероятно, такую поставили чтобы народ не раскупал глюкозу вместо дефицитного сахара. Однако и ассортимент аптек оказался на удивление скромным, а большинство лекарств делались «по рецепту» непосредственно в самой аптеке, и, зайдя с улицы, купить их было невозможно. Так что еще Таня купила пакетик с какой-то лекарственной травой: ей все эти лекарства было вообще не нужны, но требовалось «продемонстрировать результаты» долгого отсутствия в общежитии.

Впрочем, когда она вернулась, комендант уже ушел к себе. Соседки рассказали, что он проснулся около четырех, немного побухтел, и — с помощью парней из соседних комнат — уковылял, сказав, что Тане передает «большое спасибо», которое чуть позже занесет «в материальном виде».

За «спасибом» Таня пошла к коменданту сама, заварив купленные травки в недавно приобретенной кастрюльке (и бросив в нее нужные для коменданта регенераты), а зайдя к нему в комнату, высказала все, что думала по поводу его «самовольного ухода»:

— Меня одно интересует: сказали вам оставленные дежурить женщины, что вы меня должны были ждать или нет?

— Сказали… но ведь неизвестно было, когда ты вернешься, а чего я буду девчонок-то смущать?

— Сейчас объясню, — Таня выглянула за дверь, убедилась, что никого в коридоре нет, и продолжила: — У вас был сильнейший сердечный приступ. Если бы у меня случайно — я подчеркиваю, совершенно случайно — не оказалось бы очень мощного препарата, который я просто забыла выложить из сумки, уезжая из госпиталя, то сейчас студенты скидывались бы вам на венок, возлагаемый на могилу. Но побочные действия этого препарата… короче, примерно неделю любая царапина, даже сильный синяк приведут к тому, что вы умрете от потери крови. И если бы вы, не приведи господь, на лестнице упали иди даже о косяк сильно ударились, то вас бы уже никто не спас. Так что… вот я вам пойло сварила, три раза в день, утром в обед и вечером, будете выпивать по полстакана. Не больше и не меньше! Завтра вечером я еще принесу — и так неделю! На ночь, перед сном — по одной таблетке глюкозы, но тоже только по одной и перед тем, как вы уже спать ложитесь. И никому — вообще никому — про то, что с вами случилось, не рассказывайте: если узнают, что я препарат применила… и откуда он у меня вообще оказался…

— Понятно… извини, я не знал. Слышал я, что в Ковровских госпиталях с ранеными чудеса творят… Что я смогу для тебя сделать?

— Ну, во-первых, выздороветь, то есть неделю делать то, что я сказала. Во-вторых… вы тут все же по хозяйству… не знаете, где можно швейную машинку купить? Я имею в виду на каком рынке — про магазины я и сама знаю.

— Я даже не знаю… у меня сейчас столько денег нет, но я займу…

— Дяденька, ты рускаго изыка панимаиш? Я спросила где, а купить и сама смогу. Мне тут премию большую выписали… а еще… впрочем — это не вот прям сразу, а как раз через недельку: мне нужна командировка в Германию от университета.

— Таня, я лишь комендант общежития, и максимум, что могу сделать — это обратиться в хозотдел университета, но с такими запросами они меня…

— Договоримся проще: вы меня с начальником хозотдела сведите, я ему сама все объясню.

— Думаешь, тебя он туда послать постесняется? Зря.

— Думаю, что я смогу его убедить, что меня послать необходимо. И не туда, а именно в Германию. Договорились?

— Ну что с тобой делать? А занятия опять пропускать будешь?

— Мне туда ненадолго нужно, почти ничего и не пропущу.

— Ладно, тебе виднее. Я на той неделе всяко туда поеду… на машине, аккуратно. Только это утром будет, пропустишь одну лекцию?

Честно говоря, Таню Серову здоровье коменданта вообще не волновало — ровно так же, как и здоровье всех окружающих ее людей. Ну, сейчас, правда, не совсем всех… Таня Ашфаль навыки свои полностью восстановила и даже в чем-то приумножила, однако Шэд Бласс успела сообразить, что комендант «знает», что комнату девушкам обустроил товарищ Голованов, а вот если его заменят, то новый может и не сообразить, с чего это простым студенткам такие привилегии предоставлены. Так что лучше все оставить по-старому, ну, хотя бы на некоторое время. К тому же, старый комендант тоже может быть весьма полезен, особенно сейчас — и одной командировкой он точно не отделается…

Ну а то, что она сегодня одного человека спасла от практически неизбежной смерти, а двух отправила на тот свет — это просто работа. Миссия, которую желательно выполнить. Очень желательно…

В субботу Таня забежала к Семенову, рассказала ему про коменданта, извинилась за пропуск занятия — а Николай Николаевич, выслушав девушку, в ответ на ее вопрос сказал:

— Боюсь, что он у тебя не возьмет ни продуктов, ни денег. Он же фронтовик, у них понятие гордости высоко ценится. Но есть один интересный вариант: я могу поговорить с профсоюзом, они ему путевку в санаторий дадут бесплатную.

— Когда, летом?

— Как раз летом было бы странно: на летние путевки уже очередь выстроилась. А вот где-то в октябре… Только ты меня пойми правильно: я исхожу из того, что у тебя сейчас с деньгами более чем благополучно и ты все равно хотела их потратить. Ммм… так вот: у нас на кафедре одна лаборантка как раз путевку получила, на две недели — но у нее двое детей и мужа нет. Я не думаю, а просто знаю: если ей предложить сколько-то денег, то она с огромным удовольствием в санаторий не поедет. У нее и мать где-то в Подмосковье в деревне живет, как раз рядом со Звенигородом — она и там отдохнуть может, так что санаторий для нее — это лишь усиленное питание, а с деньгами… для нее деньги сейчас — самое важное. А начальник ХозО, если кто-то из медчасти ему расскажет про голодный обморок коменданта, сам в профком прибежит, и если там появится горящая путевка… Извини, если мои рассуждения…

— Так, где эта лаборантка? На помощь — вашу помощь — я обижаться даже не собиралась, а деньги… сами понимаете, мне их все равно девать-то некуда.

— Катя, — обернулся Николай Николаевич, — подойдите на минутку, разговор есть небольшой.

Лаборантка Катя, женщина лет под сорок, да и Николай Николаевич тоже слегка обалдели: после того, как Семенов вкратце описал суть аферы и Катя кивнула, вопросительно глядя на академика, Таня поинтересовалась:

— Я вижу, что в принципе вас это устроило бы, вопрос лишь в сумме. Тысячи рублей хватит? Если нет, то вы говорите прямо…

— Какой тысячи? Я думала, что сто, может сто двадцать… — растеряно ответила Катя.

— Что вы думали, меня вообще не волнует. У вас двое детей, которых нужно кормить, поить и одевать. В общежитии комендант с голода в обморок падает. Вы, отказывая себе в исключительно полезном отдыхе, стараетесь помочь и детям своим, и незнакомому мужчине, а это, с какой стороны не смотри, героизм, сравнимый с подбитием фашистского танка. А расценки на танки государство наше само установило, и не мне их отменять. Когда у вас путевка начинается?

— Восьмого октября…

— Это понедельник, значит шестого, желательно после обеда, вы идете в профком и от путевки отказываетесь. Вот, берите деньги…

— Я… я не могу. А вдруг не получится отказаться или путевку не тому отдадут? Или кто-то сам откажется еще раньше?

— А это вас уже касаться не должно. Огромное вам спасибо! Николай Николаевич, когда следующее занятие кружка?

— Тоже в пятницу…

— Спасибо всем вам, я побежала: до семинара три минуты осталось…

После окончания занятий Таня, предварительно заказав такси через канцелярию (Екатерина Евгеньевна отказать ей в мелкой просьбе не смогла), помчалась на четвертую станцию «Скорой помощи». Там она узнала, где можно найти вчерашнего врача, заехала за ним домой, приволокла в профком. В профкоме доктор рассказал, что да, комендант общежития упал в голодный обморок и ему был бы крайне показан отдых в санатории. Не бесплатно он, конечно, поехал с Таней и нужное там рассказал: девушка пообещала ему «концентрат бодрящего коктейля для медперсонала» и «тормозуху в варианте для хирургов». Правда, сначала он спросил, а в чем разница между ними и обычными препаратами, и Таня его ответом поразила:

— После бодрящего зелья я, бывало, по сорок часов у операционного стола стояла, причем не один раз. А спецтормозуха даже после такого коктейля человека аккуратно усыпляет на четыре часа — именно усыпляет, а не глушит, человека можно, как и при обычном сне, разбудить хоть через час. К тому же после хирургической тормозухи, если просыпаться самостоятельно, полная ясность в голове и руки не трясутся.

— А где ты это возьмешь? Судя по тому, что нам ее не дают…

— Её делают в лаборатории в Коврове, а там у меня близкие подруги, они для меня сделали чтобы я на лекциях не спала и задания дома делать успевала. Но сейчас мне времени хватает, учеба только началась еще — а вам моего ненужного запаса на пару месяцев хватит. Правда больше я вам вряд ли достать смогу…

— А ты не врешь?

— Где я живу, вы знаете. Приедете и надаете мне тумаков. Но в любом случае хорошего мужичка отправите в санаторий, а это — дело благое.

— С этого начинать надо было, а ты: зелья, зелья… В профкоме я в таком деле и без зелий помогу.

— Тогда я вам зелья просто так отдам: бодрый врач на дежурстве гораздо лучше заспанного и усталого. У нас хирургов от столов прогоняли после восьми часов просто потому, что чисто физическая усталость при такой работе и с коктейлем набегает, но вам-то не у стола со скальпелем стоять и людей резать…

Второго октября комендант захватил Таню с собой к начальнику хозотдела, но слушать их разговор не стал: убежал по делам, только представив девушку начальнику.

— Итак, что вас привело ко мне?

— Отхожие места в общежитии.

— Девушка, неужели вы думаете, что если бы у нас была хоть какая-то возможность…

— А я не просить пришла, а предлагать. Я раньше в госпитале работала, а тут один немец-ремонтник приезжал из тех, кто там лечился, и он сказал, что у него брат на унитазном заводе работает. В Германии.

— Это замечательно, но мы-то в Москве!

— Выпишите мне командировку в Германию, и я привезу унитазы. И даже договорюсь об их установке.

— А в хозотделе денег нет на командировочные.

— И не нужно. Мне нужна только бумажка, вы ее даже не регистрируйте у себя, я ее нужным людям там покажу и они все сделают. Просто этот немец с братом переписывается… там завод никак не запустят, и он предложил — немец предложил — что если московский университет попросит, то завод запустят, а за это университету этот завод все бесплатно сделает.

— То есть вы приедете, попросите — и завод запустится?

— Между прочим, моя фамилия — Серова. Таня Серова.

— И что? А… понятно.

— Ничего вам не понятно, я даже не родственница, но там — и я даже знаю кто конкретно — подумает точно так же, как и вы. В конце-то концов, чем вы рискуете? Если меня возьмут там за задницу, то скажете, что я просто бланк у вас со стола украла…

— А как вы в Германию попадете?

— У меня хорошие подруги туда через день летают, грузы всякие возят. А я — маленькая, самолет не перегружу…

— Девушка, вы определенно сошли с ума…

Шэд огляделась: в крошечной комнатушке в подвале, служившей начальнику хозотдела кабинетом, никого не было, да и за дверью было тихо…

— Тогда еще раз напоминаю: если что, то­ я у вас бланк украла.

— Какой?

— Вот этот: с печатью и вашей подписью. Кстати, смело говорите, что подпись тоже поддельная. Да свидания!

— Ну точно сумасшедшая! — подумал начальник хозотдела, так и не заметив, что у него из жизни куда-то пропали пять минут…

В субботу вечером, то есть около шести, Таня, забежав на минутку на «табуреточный завод» и попросив Клима Мироновича ее дождаться, появилась в кабинете первого секретаря райкома.

— Белоснежка, рад тебя видеть… надеюсь, что рад. Или ты опять чего-то придумала?

— Ничего я не придумала. Товарищ Егоров, как вы наверняка знаете, в стране не хватает мебели.

— Значит придумала. Ну продолжай…

— Повторяю: я ничего не придумала. В стране мебели не хватает, а на табуреточном заводе места нет для расширения производства. При том, что рядом с третьим госпиталем просто так пустырь простаивает.

— Давай поподробнее…

— Кирпич есть, цемент…

— Третью цементную печь на неделе запустят, а дальше?

— Стекло тоже есть, но нужна направляющая воля партии. И люди, которые к ноябрю цеха новые выстроят.

— Люди… людям нужно зарплату платить…

— Месяц, сто человек…

— Это уже тысяч тридцать-сорок.

— Вы про премию мою уже слышали? Я Миронычу на счет артели двести переведу, а не хватит — то и добавлю. Черт, я же в сберкассу никак не успеваю… нотариус до скольких у нас работает?

— Суд до семи, она еще на работе.

— Тогда к ней зайдем, я вам доверенность выпишу, сами деньги переведете.

— Ладно, я займусь. Слушай, а облигации военного займа? Город план недовыполняет…

— Федор Савельевич, Федор Савельевич… знаете же, что я даже не комсомолка и патриотизма во мне ни на грош. Табуреточной фабрике ведь не только здания нужны, но и станки всякие, опять же материалы и прочее. А новым артельщикам и жилье потребуется, которое тоже выстроить бесплатно не выйдет.

— У тебя весь патриотизм на ехидство переработался. Но на твоем ехидстве у нас даже немцы патриотами СССР стали. Мне Георгий Николаевич сводку спустил: по стране у нас немцев чуть больше четырех сотен советское гражданство запросили, и из них больше четверти в Коврове и с полсотни во Владимире, причем все из твоих пациентов. Слушай, может ты все же в партию вступишь? Я рекомендацию…

— Я артели заказ большой принесла, от университета. Но, чтобы его выполнить, мужикам потребуется еще довольно много леса… березы.

— Ты что, первый раз ко мне пришла? Я же все твои хотелки не запомню!

— Не первый, просто я не хочу, чтобы вы при прочтении вот этой записки меня за глаза ругать стали. В глаза — оно как-то душевнее получается.

— Ох, и не завидую я твоему будущему мужу! Ладно, ты партию не подводишь — и партия тебя не подведет. У тебя всё на сегодня? Тогда пошли к нотариусу, я тебя потом за глаза пообзываю…

Клим Миронович на простой Танин вопрос ответил несколько замысловато:

— Тут ведь, понимаешь, нужно считать почем лес нам обошелся, а он когда за деньги, а когда и забесплатно. Опять же, лак-то из лаборатории мы получали, и цену я вообще не спрашивал. А парни наши работали-то с душой, не за деньги…

— Клим Миронович, я не из любопытства спрашиваю. Есть заказ, большой, от университета. То есть будет, как только университет узнает, сколько заказ стоит: там-то люди важные, им сначала смету подавай, потом сто бумаг подпиши…

— Татьяна Васильевна, а сразу сказать? Я думал, ты еще кому из подруг, а вот ежели государственный заказ… сейчас, погодь две минутки. Вот, — продолжил он, раскрыв какую-то тетрадку, — тут у меня все записано. Только учти: это не по тем, что мы для тебя делали, а вообще… значит, лес, скобянка, а петли мы наверное на заводе закажем, нам много самим не сделать… так… и лак из лаборатории, но это нужно будет отдельно у них спросить. В прошлый раз они говорили, что вроде восемнадцать рублей за банку… это мы для табуреток брали, а на шкаф с кроватью полбанки… четыреста восемьдесят шесть рублей. Я парням зарплату по средней посчитал, нормально?

— Вполне.

— И сколько таких кроватей нужно?

— Для начала, думаю, восемьсот штук хватит, а там посмотрим: в Москве университет не один общежития держит.

— Сколько⁈ Да мы столько за год не сделаем! То есть за год-то и сделаем… наверное.

— Ясненько… поэтому на счет артели товарищ Егоров в понедельник положит двести тысяч. Из которых будет платиться зарплата тем рабочим, которые на пустыре за госпиталем два новых цеха мебельного завода к ноябрю построят. А с тебя — список нужного оборудования, которое на фабрике понадобится. В следующую субботу прилечу, и список должен быть готов: я в Германию слетаю и там все куплю. В смысле, заказы на оборудование по тамошним заводам распихаю, а что готового есть, то сразу к вам отправлю.

— Это как?

— Это так. На стройку товарищ Егоров кирпич, цемент и стекло обеспечит, столярку сами сделаете. Рамы там оконные, двери… ладно, я пошла уже, а ты еще подумай, где еще народу в артель найти.

— А…

— А жилье для новичков немцы строить будут, им платить тоже из этих денег. Не хватит — я добавлю.

— Так это все ты…

— Мне мою премию до старости не проесть, не пропить. А людям мебель нужна. Ладно, пойду уже…

Вечером в воскресенье Таня зашла к коменданту аэродрома. Александр Евгеньевич как-то умудрился приписать Ковровский аэродром к дальней авиации, а комендантом там стал Максим Федорович Плетнев, бывший комендант аэродрома в Сальске: его по Таниной просьбе сюда Голованов перевел, под обещание «подлечить подполковника до летных кондиций».

— Максим Федорович, это что у нас за чудо на взлетке готовится к отправке?

— Это, Татьяна Васильевна, нам машины меняют. Старые Юнкерсы на новые. Очень удобно: летчикам переучиваться практически не требуется, а машины и груза втрое поднимают, и летят быстрее… и дальше.

— Что быстрее — это радует. Я к вам вот по какому вопросу: мне в следующее воскресенье нужно будет в Берлине побывать, вы договоритесь о рейсе с товарищем Головановым…

— Это как?

— У вас же связь со штабом Дальней авиации есть? Позвоните, позовите маршала к телефону, скажите, что Тане Серовой срочно нужно в Берлин, пусть коридоры выделят.

— Товарищ подполковник, я ваше чувство юмора уважаю, но…

— Кстати, как нога?

— Должен сказать, что врачи здесь, в Коврове, просто чудеса творят. Мне уже летную годность вернули, я как раз на двести пятьдесят второй машине и норматив сдать успел. Пока только на второго пилота…

— Вот вы со мной в Берлин вторым пилотом и полетите. А кто на первого уже из девочек сертифицирован?

— Да все уже… — с некоторой досадой в голос ответил подполковник. — Один я здесь в курсантах хожу…

— Марина! — Таня помахала рукой идущей к самолету летчице. — Я уже здесь!

— А почему не в самолете?

— А потому что не поняла, что за самолет такой тут стоит. Мне же никто не сказал, что машины поменяли.

— Не поменяли, пять старых у нас остаются, пока остаются. А эти — их сначала пять штук придет… две уже пришли. А остальные только в начале года на такие же поменяют. Или не поменяют, разговоры разные идут: куда-то ведь грузы небольшие, а эти бензин жрут хоть полные, хоть пустые. Не надоело тебе так каждую неделю мотаться?

— Дела… кстати, а ты что, вторую полоску на погон получила? Поздравляю!

— Спасибо. Только что толку-то с полоски? Как летала в Москву и обратно, так и летаю. Надоело уже, думаю, может уйти мне уже с этой работы…

— Значит так, ты завтра всех девушек собери, узнай, у кого какие размеры.

— Размеры чего?

— Обуви, одежды. И кому чего хочется: мы с тобой в следующую субботу, сразу как я из Москвы прилечу, летим в Берлин. Ты первым пилотом, вторым Максим Федорович. Еще двоих сама подберешь. У меня там кое-какие дела, а вы сможете по магазинам пройтись… я постараюсь о машине договориться, а нет — такси возьмете. И всем всё купишь.

— Так это… а денег-то немецких у нас ни у кого нет.

— Там сейчас за наши даже скидки в магазинах делают, то есть уступают немного в цене. А деньги на закупки у меня получишь. Ну что, повеселела?

— С тобой, Фея, точно не соскучишься…

Глава 27

Подполковник Плетнев, немного поразмыслив, позвонить Главному маршалу авиации все же решился. Ведь товарищ Голованов сам его сюда назначил, сказав при этом «будешь пока авиаотрядом Серовой командовать», намекнув тем самым, что хотя он, подполковник Плетнев, и командир, но распоряжается в нем все же эта Серова… Впрочем, субординация самому маршалу ему звонить не позволяла, поэтому он на следующее же утро позвонил всего лишь в штаб дальней авиации, представился, и передал, что у него есть сообщение от Серовой для товарища Голованова — а маршал уже сам ему позвонил:

— Здесь Голованов. Доброе утро, что Серова велела мне передать?

— Товарищ Голованов, вы уж извините…

— Не извиняйтесь, Танюша много чего ляпнуть может. Так что?

— Она просила обеспечить ей рейс из Коврова на Берлин в ночь на следующее воскресенье, и обратный в ночь на понедельник, с посадкой в Москве, чтобы ее там высадить…

— Так, товарищ… Плетнев? У вас там должна стоять «арочка» Серовой, седлайте её и срочно летите ко мне в Монино. Срочно, я вас жду через час-полтора.

Вот придумали же товарищи из НКГБ правила, запрещающие по телефонам звания называть… и список тем, которые по телефону обсуждать запрещается. Секретчики… хитроумные, ведь эти телефоны врагам прослушать невозможно. Или уже нет? Но, с другой стороны, так и разговоры короче получаются, а звания… каждый и так свое звание знает.

Когда дежурный сообщил Александру Евгеньевичу о звонке ковровского коменданта, Главный маршал авиации занимался важным делом: перевешивал награды на парадном кителе. Этим он всегда сам лично занимался — поскольку перевешивать их приходилось не часто, а вот вспомнить какая награда была за что получена, было приятно. Но сейчас, когда нужно было повесить новый орден — в соответствии со старшинством наград — он как раз думал лишь о последнем.

В четверг Лаврентий Павлович пригласил его «зайти, побеседовать недолго» — и когда маршал зашел в кабинет Берии, тот, приглашающее указав рукой на кресло, сказал:

— Я вас действительно на пару минут пригласил, но пригласил именно сюда вот почему, — и вытащил их ящика стола две коробочки. — Это вам, а это — той самой девочке, которая тетрадку вам принесла.

— Ну… а мне-то за что? И я девочке сказал, что она никогда не узнает, что в тетрадке написано.

— Девочки, которые не понимают в ней было написанного, на такие факультеты не поступают. А вам — за то, что нам тетрадь так быстро передали. Наши умники говорят, что тетрадка нам пару лет сэкономила… Да, когда уточните установочные данные на девочку, зайдите к нам в наградной отдел, они их в постановление и удостоверение впишут. Только — вы и сами понимать должны почему — это сделайте лично. И — до того, как ей орден вручите.

Похоже, товарищ Берия проверил всех летчиц в университете, но не вычислил пока, что конкретно тетрадку принес. Или не захотел вычислять? Но если захочет, то наверняка Таню найдет… Александр Евгеньевич Танины «установочные данные» прекрасно помнил, так что выйдя из кабинета Берии сразу же пошел в наградной отдел. Где он в этом известном всей стране здании, он не знал — но первый же встреченный охранник маршала туда проводил…

Когда Плетнев упомянул о Серовой, маршал немедленно пригласил его, чтобы уточнить детали — и все время, пока подполковник летел в Монино, он размышлял о том, что же еще интересного Фея могла в Германии отыскать…

— Еще раз добрый день, что конкретно потребовала Серова?

— Обеспечить ей рейс на Берлин и обратно, в Берлине попросила предоставить ей две машины. Одну для себя, вторую для экипажа, чтобы — извините, я ее слова цитирую — девочки могли по магазинам прогуляться.

— Состав экипажа?

— Первый пилот — майор Смолянинова, вторым она попросила меня лететь…

— Даже так? Поздравляю с возвращением к летной работе. И можете начинать гордиться: вы стали вторым мужчиной в истории, которого Фея согласилась взять к себе пилотом. Значит так, летите двумя бортами, на резервный борт командиром назначается майор Еремина. Установочные данные экипажей пришлете мне завтра, полетные задания и документы вам в четверг доставят. Рейсы через Минск проведем… Задание понятно? Кстати, она не говорила, зачем ей так срочно в Берлин понадобилось лететь?

— Нет.

— Ладно. Вернется — сама расскажет.

В понедельник после занятий Таня забежала проведать коменданта:

— Я про кровати узнала, они по четыреста восемьдесят шесть рублей обойдутся.

— Это мы обойдемся, — с грустью ответил комендант. — Без кроватей этих обойдемся. Железные-то стоят сто двенадцать рублей за штуку, но даже на них фонды не выделяют. В этом году нужно было почти полтораста штук, а фонды дали — едва на четыре десятка хватило. Сломанные ремонтируем как можем.

— Это паршиво. Совсем паршиво: у ребят выспаться нормально не получается, усталость не снимается, учеба страдает, я уже о здоровье не говорю. Ладно, придумаю что-нибудь. Я-то думала, что просто мебель купить негде…

— И это тоже, но главное, что денег нет. Хозотдел только городской прачечной уже несколько тысяч задолжал.

— Так в общежитие же своя есть!

— Ага, шесть теток с корытами. Мы у себя стираем только то, что прачечная городская не берет: спецовки там, халаты рабочие, полотенца из лабораторий…

— А что, так быстро спецовки пачкаются?

— Таня, в хозотделе университета работает почти двести человек. Дворники, слесаря, электрики, уборщицы те же. Всем нужно зарплату платить и спецодеждой обеспечивать. А страна деньги тратит на восстановление народного хозяйства, нам дает сколько может — но может-то она дать крохи! Воти экономим как умеем…

— Ладно, поняла. Я постараюсь что-нибудь придумать…

В среду, когда Станислав Густавович уже собрался идти обедать, в его кабинет зашла молодая женщина:

— Добрый день, Станислав Густавович, я хочу вас пригласить пообедать со мной.

— Очень, знаете ли, неожиданное предложение, — усмехнулся он, глядя на китель, одетый на эту даму. — Меня как-то не приглашали на обед такие красивые…

— Я не собираюсь вас соблазнять, мне нужно с вами поговорить сугубо по деловому вопросу. По экономическому, но совершенно частному. Так что вам лучше соглашаться.

— А если не соглашусь?

— Придется вас скрутить и кормить насильно. Мне на самом деле очень важно с вами поговорить, и займет наш разговор не больше получаса.

— Считайте, что уговорили: я не люблю, когда меня насильно кормят… наверное не люблю, раньше просто подобного не испытывал. Но… у вас есть талоны в нашу столовую?

— Нет и не надо: я приглашаю вас в «Москву», там талоны не требуют.

Станислав Густавович ни на секунду не усомнился в том, что эта женщина может себе позволить обед в ресторане «Москвы»: такого количества орденов и медалей он еще ни на одной женщине не видел. Но вот насчет собственной платежеспособности у него были определенные сомнения, которые, впрочем, тут же рассеялись:

— Поскольку вопрос касается меня лично, считайте этот обед платой за предлагаемую работу.

— Хм… женщина приглашает меня на обед и собирается заплатить за это… и как я буду себя чувствовать мужчиной после такого?

— А вы чувствуйте себя экономическим консультантом, пола не имеющего, — усмехнулась подполковник авиации, — Значит так: мои друзья в Коврове собираются расширить производственные мощности мебельной артели…

— Я не совсем хорошо знаю эту область.

— И не надо ее знать, тут вопрос исключительно экономический. Поскольку денег у них на это нет, они деньги у меня берут — а мне всего лишь хочется знать, смогут ли они их когда-нибудь отдать.

— А если окажется, что не смогут?

— Тогда мне придется отказаться от закупки бриллиантов с изумрудами и носить, как последней оборванке, лишь золотые украшения… Вот, тут я составила что-то вроде финансового плана, вы просто поглядите, не сделала ли я каких-то грубых ошибок, — она протянула Струмилину тоненькую тетрадь, распахивая дверцу такси.

— Ну, что вы на это скажете? — продолжила Таня разговор, усаживаясь за столик в ресторане.

— Я понял, ведь это вы придумали эти жестяные батареи?

— И как вы догадались? — в Танином голосе прозвучала едва уловимая насмешка.

— Просто я не знаю других женщин, имеющих возможность потратить на потенциальную аферу почти миллион рублей. Хотя я даже не вижу каких-либо не уголовных способов хищений хотя бы десяти процентов их предполагаемых затрат. А вот насчет ошибок… Вы закладываете абсолютно нереальные сроки на строительство новых зданий. Да, я в производстве мебели мало что понимаю, а вот в строительстве разбираюсь более чем неплохо.

— Уже радует, что не зря за обед чужому дядьке решила раскошелиться. А каковы ваши прогнозы?

— Татьяна Васильевна? Я правильно запомнил?

— Да.

— Я не могу прогнозировать с таким незначительным объемом данных. Да и никто не может, поэтому для хотя бы приблизительного прогноза нужно посмотреть проектную документацию, ознакомиться — хотя бы вчерне — в количеством привлекаемых рабочих сил…

— Я была бы благодарна, если бы приехали в Ковров и со всем этим ознакомились на месте.

— У меня, честно говоря, работы хватает, а тратить день только на дорогу…

— Вот вам телефон в Коврове, когда… если выкроите время, позвоните — и через полтора часа в московском аэропорту вас будет ждать самолет. Который вас и туда доставит, и обратно, причем в любое удобное для вас время. А это — телефоны первого секретаря райкома и руководителя артели, они вам все расскажут и покажут.

— Интересное предложение…

— А вот денег за работу я вам даже предлагать не буду, знаю, что не возьмете. Но если вам вдруг — в жизни всякое бывает, так что не спорьте — что-то понадобится, я вам это что-то обеспечу.

— А если мне вдруг понадобится электростанция на шестьсот мегаватт?

— Вы не поверите, Станислав Густавович, вы просто не поверите…

В пятницу Таня впервые пришла на семинар студенческого научного общества. Правда, семинар этот оказался совсем не тем, что себе она представляла: несколько студентов рассказали, что они успели сделать по каким-то исследовательским программам, двое преподавателей сообщили о возможных темах новых исследований и спрашивали, кто из студентов готов за эту работу взяться. В целом, было совершенно неинтересно — а в конце народ просто разбился на мелкие группы и принялся обсуждать что-то своё. Таня попросила Семенова просто список тем ей сообщить — и, когда услышала что-то знакомое, решила уточнить:

— Это просто открытая тема или какое-то предприятие такое исследование заказало?

— Это просто тема интересная, — пояснил Николай Николаевич. — Вот только почему-то среди студентов почти никто к ней интереса не проявляет. Может быть ты займешься? А то над темой только одна Лена Зайцева работает, а в одиночку там много не сделать. Кстати, это может тебе тоже интересным оказаться: ты же сама мне говорила про какие-то принципы выбора катализаторов.

— Не очень-то и интересная, но эта работа, вы правы, очень важна для народного хозяйства. А кто это — Лена Зайцева? Я просто здесь вообще никого не знаю.

— Займешься? Пойдем, я тебя с ней познакомлю, это с четвертого курса студентка.

— Николай Николаевич, — с горящим взором повернулась Таня к Семенову, после того как он представил Тане высокую девушку, — вы нашли для меня просто идеальную тему!

— Хм… две минуты назад у тебя было…. несколько иное мнение.

— Как вы не понимаете! Лена — она ткнула рукой в направлении стоящей со снисходительной улыбки девушки, — уже второй год этим занимается, на голову выше меня в этой теме. А я буду за ней тянуться и, скорее всего, быстро вырасту — как химик и как личность.

Николай Николаевич, глядя на полуторамеровую Таню, стоящую рядом с Леной, ростом явно за метр-восемьдесят, с трудом удержался от того, чтобы в голос не рассмеяться после этой Таниной пафосной фразы. Но профессорам и академикам смеяться над студентами не пристало, поэтому он лишь выдавил из себя, с трудом удерживаясь от смеха, одно:

— Ну, так как я пообещал тебе стать научным руководителем твоей работы в студенческом обществе… Лена, вы тоже с любыми вопросами обращайтесь теперь и непосредственно ко мне.

Самым важным на семинаре для Тани стало получение расписания работы студентов в лабораториях, и специального пропуска в эти лаборатории практически в любое время. Не совсем, конечно, в любое, в только «в рабочее время», но, в отличие от заводов и фабрик, лабораторный корпус «открывался» в семь утра, а работу было желательно заканчивать к десяти вечера. Впрочем, некоторые реакции длились сутками, и было нетрудно получить дополнительный пропуск для работы по ночам…

Но это — в светлом будущем, а Таня — сразу после окончания этого семинара — помчалась в аэропорт, где ее уже ждал самолет и Вера, сама приплясывая от нетерпения, доказывала диспетчеру, что самолет ну никак не может отправиться в ранее указанное время… Оказалось — зря: Таня примчалась к самолету без пяти шесть, а по графику рейс отправлялся в половине седьмого…

В Коврове Таня пересела на свой «автомобиль», заехала домой (где Оли уже все нужное приготовили), вернулась на аэродром. Где товарищ Плетнев сообщил ей, что рейс на Берлин отправляется в половине девятого…

Сообщил, а затем, отведя в сторону, передал ей приличных размеров пакет-«бандероль»:

— Товарищ Голованов велел это передать вам до отлета и приказал вам распечатать пакет немедленно по получении, но не при посторонних. На словах велел передать «это за тетрадку» и сказал, что вы сами знаете, что это значит. Мой кабинет в вашем распоряжении, если потребуется что-то сжечь — меня товарищ маршал предупредил — можете воспользоваться печкой, там стоит специальная подставка для бумаг…

После того, как Максим Федорович вышел из кабинета, Таня распечатала пакет и с интересом прочла вложенную в него записку от Голованова: «Танюша, ты любишь нарушать правила, но не заставляй их нарушать офицеров АДД. Советским людям запрещено в Германии расплачиваться рублями, в конверте я передаю двадцать тысяч наших марок, вернешь рублями когда возвратишься. Орден — носи, заслужила, и не я один так думаю. Веди себя хорошо, на аэродроме тебя встретят»…

Николай Федорович Ватутин проснулся в настроении не самом радужном. То, что в воскресенье отдохнуть не получится, его волновало не очень: давно уже привык к такому. Но вот вчерашний разговор по телефону с маршалом Головановым оставил у него не самое хорошее впечатление. Вообще-то Александр Евгеньевич вроде бы женским полом, в отличие от довольно многих иных командиров, не увлекался — но он так просил «позаботиться о девочке», что мысли возникали самые неприятные. А когда Николай Федорович решился спросить у заместителя, что он думает об этой странной просьбе, тот ответил:

— Мы в курсе, и все необходимое сделаем. Единственное, мы думаем, что она может попросить встречи с вами, поэтому вам стоит быть завтра на работе…

На работе… а самолет, по плану полета, ожидался в пять утра. Впрочем, ему незачем в такую рань переться на работу, так что девочка, если ей очень нужно, и подождет…

Вопреки Таниным ожиданием самолет в Минске не садился, просто на подлете к городу к нему пристроилась парочка Пе-3, проводивших два Юнкерса до самого Берлина. На аэродроме самолеты встретил полковник из Дальней авиации, подождавший, пока оба экипажа не покинут машины и проводивший их в явно техническое здание на краю летного поля:

— Товарищи офицеры! — обратился он к выстроившимся экипажам, — моей обязанностью является в том числе и разъяснение некоторых особенностей пребывания советских граждан в Германии. Вам сейчас предоставят транспорт, чтобы вы, согласно программе визита, могли посетить разные магазины… так вот: немцы с удовольствием принимают советские деньги, но советским гражданам не рекомендуется ими расплачиваться. Насколько мне известно, вам выданы определенные суммы в наших марках… ими вы расплачиваться можете где угодно. И советую обратить внимание: цены указываются почти везде в наших марках и в рейхсмарках, но иногда только в рейхсмарках. Так вот, в наших марках цены на четверть дешевле, так что если видите одну цену, уточняйте, в чем они указаны.

— Хорошо знать немецкий как Фея, — пробурчала майор Еремина, но полковник ее замечание услышал:

— Вам так же будут предоставлены переводчики. К сожалению, мы нашли лишь двух женщин-переводчиц, так что еще двое будут мужчинами. Но им приказано не заострять свое внимание на сугубо… женских товарах, так что можете не стесняться, если понадобится что-то на эту тему спросить. А если вы взяли с собой какие-то суммы в рублях, сообщите мне и вам их поменяют на марки… а перед отлетом обратно неистраченные марки поменяют на рубли.

— Это уже совсем хорошо, а то про выдачу определенных сумм я что-то, видимо, упустила… — довольно ехидно высказалась майор Смолянинова.

— Это потому что я еще сама вам не сказала: мне деньги перед самым отлетом для вас выдали, но вы-то в кабинах сидели, а я в салоне, — быстренько замяла неудобный вопрос Таня. — Вам по две тысячи пятьсот марок выдано, сейчас раздам…

Встречающий полковник, услышав это, аж икнул: в него самого месячный оклад составлял тысячу восемьсот, а тут на однодневную командировку… впрочем, то, что летчицы прибыли не самые простые, он еще вчера уже сообразил, когда его товарищ Голованов инструктировал…

— А вам, товарищ… Серова, сейчас тоже машину предоставят. Только мне было указано, что о цели ваших поездок вы должны будете меня предупреждать заранее… не позднее, чем за десять минут до отъезда. Я буду вас сопровождать…

— Товарищ полковник, а насчет завтрака тут можно что-то сообразить? Магазины-то сейчас вряд ли уже открыты, так что можно время ожидания потратить с некоторой пользой.

— Это верно, даже вещевые рынки открываются сейчас где-то в полвосьмого… Так что мы сейчас пройдем в офицерскую столовую, она круглосуточно работает. Стандартный завтрак бесплатно, но можно и что-то сверх того заказать, очень недорого. Выбор, понятное дело, не как в ресторане, но готовят там сытно и вкусно.

— А за заказ тоже в марках платить?

— В рублях. И там еще рядом маленький магазинчик, в нем тоже в рублях оплата идет. Он для летного состава, кстати, многие летчики там своим женам разное закупают.

— Так, девочки! Всех предупреждаю: покупать можете все, что хотите, при условии, что купленное можно в самолет запихать!

— Фея, а я рояль купить хотела, — вдруг выдала Вера, — как думаешь, он в самолет влезет?

— Впихнем. А если не влезет, то привяжем сверху веревками. Ты когда-нибудь рояль на горбу возила?

— Тань, в самолет даже автомобиль влезает, у него же сзади рампа грузовая есть, — заметила Марина.

— Так, уточнение: автомобили покупать запрещаю!

После завтрака — действительно вкусного и сытного, пока девушки разглядывали товары и аэродромном магазинчике, полковник подошел к Татьяне:

— Извините, они действительно могут рояль купить?

— Имеют право, а что?

— Да ничего… просто я им легковые машины подготовил. Ладно, оставлю один грузовик на дежурстве: если рояль купят, пусть позвонят, отправлю им машину…

— Спасибо. Теперь вопрос уже к вам: когда я смогу застать Ватутина?

— Сегодня воскресенье… вряд ли раньше восьми, но было бы правильнее к нему приехать в девять или чуть позднее.

— Разумно… тогда я немного вздремну вон там в кресле, а часов в восемь поедем к Ватутину. Я с вами поеду, а девочки и Максим Федорович пусть как хотят, мне они до вечера не нужны. И да, а сколько рублей вы можете поменять на марки?

— У меня приказ поменять вашей группе любую сумму. Разумную сумму…

— Пятьдесят тысяч рублей поменяете? Я, честно говоря, не ожидала, что АДД мне сразу марки выдаст.

— Сто тысяч марок? — полковника названная сумма несколько ошарашила, но приказ есть приказ. — В кассе нашей части столько нет, но я могу заказать в городской комендатуре… если мы выедем отсюда в восемь, то как раз к девяти в штаб попадем… после того, как вам деньги поменяют.

— Отлично, тогда я до восьми посплю…

В девять с небольшими минутами адъютант доложил маршалу Ватутину, что к нему на прием прибыла подполковник Серова. И, когда она вошла в кабинет, все нехорошие мысли относительно Голованова у Николая Федоровича сразу же отпали: сразу стали понятны причины столь трогательной его заботы об это «девочке». Вообще в АДД Героев было немного, а дваджы… тем более, что одна Звезда — вообще Героя труда. И ордена: Ватутин вообще еще не встречал женщин с таким большим «иконостасом». А когда он разглядел ордена повнимательнее, то понял, что с таким набором в стране, вероятно, вообще больше никого нет. Боевое Знамя, два Трудовых, а еще… Николай Федорович просто не сразу обратил внимание на довольно редкий орден Пирогова. Особенно странным выглядящий на кителе подполковника авиации…

— Товарищ Серова? Так это вы, которая эликсир Серовой…

— Ну, допустим, однако это не важно, я по другому делу вас побеспокоила. Мне нужно довольно срочно приобрести в Германии кое-какие станки и инструменты…

— Слышал уже, Асександр Евгеньевич меня предупредил. Я вызвал полковника Мерзликина, он у нас в этом лучше многих разбирается. Только я его на десять вызвал… может, чаю? Или кофе? Тут можно найти довольно неплохой кофе. Правда, дороговато, но я-то могу себе позволить угостить им юную девушку.

— Лучше чай тогда, и не потому, что мне ваше угощение принимать не хочется: я на эликсире бодрости сегодня, а он с кофе не очень сочетается.

— Ну что же… а кроме станов и инструментов вам что-то еще может потребоваться?

— Спасибо, что напомнили, а то я забыла почти. Тут неподалеку от Берлина есть унитазостроительный завод, который администрация все никак запустить не может…

— Вот ведь прохиндеи! Даже до вас добрались! Его не пускают потому что на заводе этом все склады забиты под крышу. А спрос на их продукцию пока не сформировался, немцы в Берлине лишь завалы разгребают, а нового строительства практически нет. Мы им уже сколько раз говорили: освободите склады — дадим уголь, а нет — уголь вам не нужен.

— Понятно. А можно эти унитазы у них купить так, чтобы в Москву отправить? У меня-то на железной дороге знакомых нет, а на самолетах унитазы возить — извращение.

— И много вам надо?

— У нас в общежитии полторы тысячи человек, а по уставу сколько положено?

— Одно очко на десять-двенадцать человек, — на полном автомате ответил Ватутин и сам смутился из-за обсуждения такой темы с довольно молодой девушкой. Но та сама не смутилась ни капли:

— Это для мужчин, а у женщин запросы побольше будут. Скажем, полтораста унитазов я готова хоть сейчас забрать… кстати, прежде чем брать, было бы неплохо и цену узнать сначала.

— Вы, Татьяна Васильевна, не поверите: они нас уже так достали, что их цены в штабе даже, наверное, дневальные знают. Семьдесят восемь марок за комплект, но без установочной арматуры. То есть там какие-то винты еще потребуются, чтобы их к полу привинчивать…

— Винты сделаем, а по такой цене я и двести сразу возьму. А то, понимаете ли, студенты — это будущее нашей науки и промышленности — вынуждены гадить в простую дырку в полу. И ладно бы в деревенском сортире — там ароматы хоть торфом присыпать можно, так нет: в символе, можно сказать, советского высшего образования! Так что вы мне скажите, куда платить, как с железнодорожниками договариваться…

— Сейчас полковник Мерзликин подъедет, он все сделает. А пока его ждем, не будет с моей стороны неуместным спросить, где вы воевали? На фронте, в особенности от бойцов после госпиталей, о вас легенды ходят…

— Извините, товарищ маршал, но этот вопрос будет абсолютно неуместным. А вот на мои вопросы извольте отвечать: я вас теперь как врач спрашивать буду. Чувствуете ли вы боль чуть пониже раны, когда утром просыпаетесь? Если погода пасмурная, у вас голова по утрам не болит? Это не праздное любопытство, я вам должна подготовить соответствующий курс лечения. Да вы не бойтесь, в госпиталь не положу. А вот всякие травки попить — это придется. И не попить испорченную кровь невинно удавленного винограда — тоже…

Глава 28

Григорий Григорьевич приказ получил недвусмысленный, но и исполнял он его с явным удовольствием. Хотя иногда им не совсем понимал, для чего Татьяне Васильевне будут нужны некоторые станки. Но раз уж государство ей выделило такие средства, то уж наверняка покупаемые на эти средства машины ему, государству, нужны именно для работ доктора Серовой. Еще его сильно радовало то, что один из его помощников — капитан Морозов — хорошо знал, где почти все оборудование можно заказать: до войны он работал технологом на мебельной фабрике и неплохо ориентировался в изготовителях нужного оборудвания, а, попав в Германию, успел посетить если не большинство, то уж точно очень много таких заводиков. Ну а так как особой срочности в заказе не было (разве что некоторый инструмент Татьяне Васильевне хотелось получить «еще вчера»), то все заказы были размещены у проверенных чуть ли не поколениями мебельщиков изготовителей станков…

Ну а некоторые устройства — они, скорее всего, с химией были связаны, но и для них изготовители были найдены. Тут, правда, со сроками исполнения заказов было хуже — но немцы клялись, что быстрее них такого никто в мире сделать не сможет.

Кроме того, что его теперешняя работа пойдет на пользу Татьяне Васильевне, полковника Мерзликина радовала еще «небольшая тонкость», особо в заказе упомянутая: кое-какое оборудование ему следовало доставить в Ковров «лично». Причем в соответствующем приказе говорилось, что он будет обязан оборудование не только доставить, но и «проследить за установкой» — А Татьяна Васильевна его предупредила, что за установкой кое-чего она его следить не пустит, а вместо этого отправит на побывку домой. А когда он, как всякий честный советский офицер, начал было отказываться от такого «подарка», она, глядя на него строгим взглядом, пояснила:

— Вас, если вы увидите, как это оборудование монтируется, вообще к людям выпускать нельзя будет. А так вы лишних тайн не узнаете, никто из вас государственную тайну не вытащит… и, поверьте, не одной мне так будет спокойнее.

О подробностях Григорий Григорьевич ее расспрашивать не стал.

Двадцать шестого октября Струмилин, после посещения Коврова, зашел у Сталину. Сам зашел.

— Ты хочешь что-то интересное рассказать? Рассказывай, только быстро: работы много. Успеешь во время ужина?

— Может и успею. Пункт первый: в Коврове используют очень интересные кирпичи. Там просто берут землю — любую, которую из ям выкапывают под фундаменты, смешивают с цементом — его немножко берут — и золой из пылеуловителя местной электростанции — а ее в землю процентов десять уже добавляют. Прессуют в особом прессе, ручном — а потом такой кирпич просто кладут на землю вылеживаться. Так вот, уже через три дня кирпич становится по прочности почти как глиняный после обжига, а через месяц-полтора — уже более чем вдвое прочнее. Даже прочнее бетонного блока, а по цене — раз в пять дешевле даже силикатного. И, главное, при его изготовлении топлива почти не тратится. Кстати, мне сказали, что можно и цемент не добавлять, просто тогда придется не три дня ждать, а пару недель… мне и такие кирпичи показывали. Там бригада из восьми человек, причем все восемь — инвалиды войны, за смену делает на двух прессах больше десяти тысяч таких кирпичей двойного размера, а вся механизация у них — это два бетономешалки электрические, где они землю с золой перемешивают, и два пресса этих. Вообще-то ковровцы сказали, что таких прессов на заводе уже штук двадцать понаделали, просто остальные по деревням окрестным разошлись и несколько во Владимир забрали.

— Это было интересно. Да ты кушай…

— Спасибо. Пункт второй: эта изобретательница жестяных батарей почти все деньги потратила на закупку в Германии станков для мебельной артели, и других станков, нужных, чтобы мебельные станки потом самим делать. А потом принесла мне, вроде как на проверку, финплан артельный.

— Ну кому как не тебе артельные финпланы-то проверять!

— Вот именно, поэтому мне и стало интересно. Между прочим, эта ехидная дама…

— Что, еще более ехидная, чем ты?

— Я ей в подметки не гожусь. Она вроде как артельный финплан принесла, но… Я уже сказал, что она все деньги на мебельную артель потратила? Не совсем все, а на артель чуть больше семисот тысяч, причем это со строительством жилья для новых членов артели. Так вот, к началу весны все ее вложения окупятся и появятся деньги и на начало строительства станкостроительного заводика, и много еще на что. Я к чему: финплан артели, который она мне подсунула, она мне подсунула не как финплан артели…

— Ты на вино-то не налегай, а то понять тебя становится трудновато.

— Да я вообще ни глотка еще не сделал! Она мне подсунула образец структуры предприятия, которое окупается за полгода, обеспечивает остродефицитные товары народного потребления и, что особенно интересно, выводит соответствующую отрасль народного хозяйства на цикл саморазвития. Если этой артели не мешать, то через полтора года они, без копейки финансирования от государства, выстоят завод, который мебельные фабрики будет по пять штук в год запускать!

— А каждый из них через полтора года… я эту игру знаю. И зачем нам столько мебельных фабрик?

— Этой артели нужна фабрика для производства мебельных лаков, фабрика для изготовления каких-то деталей из пенорезины, химическая фабрика, где каучук будут для этого производить. Так вот, пять таких мебельных фабрик все необходимые заводы сырья за год выстроить смогут, причем полностью за свой счет!

— И кто им мешает?

— Мы. Стартовое производство предполагает, что все оборудование будет заказано в Германии, у нас просто никто ничего подобного не делает.

— Мы думаем, что если эта дама желает деньги потратить на закупку чего-то в Германии…

— То не надо ей препятствовать. Мы платим германским заводам, эти заводы платят зарплату своим рабочим, рабочие покупают у нас продукты. У нас ведь в планах заложены огромные объемы поставок продуктов освобожденным странам, так давай мы их будем не дарить, а продавать!

— Если у нас будет, что продавать: в этом году у нас недобор по сельхозпродукции какой? Ладно, эта дама пусть свои деньги тратит в Германии, но мы не можем это разрешить всем. Нашим заводам и фабрикам тоже деньги нужны за произведенную продукцию. Всё, ужин закончен, я буду работать. А ты — иди… а про кирпичи из земли ты мне в письменном виде всё изложи, это действительно интересно.

С материалами института народного хозяйства получилось гораздо проще и быстрее, чем предполагала Таня. Профессора в институте были людьми солидными, но там работало и довольно много людей попроще — и девушка нашла там ассистента с кафедры, который работал в робкой надежде когда-нибудь добраться по карьерной лестнице хотя бы до доцента, а пока трудился, получая совершенно копеечную зарплату. Но в его обязанности входило, в том числе, и проверка студенческих конспектов, которые самим студентам после окончания очередной сессии были, в общем-то, не нужны — и из которых профессора компилировали свои «труды» в качестве учебных материалов для будущих поколений советских экономистов. Переписывать «стратегические запасы» он, конечно, не стал — но просто дать их почитать (за весьма умеренную плату) Тане не отказался. Так что Шэд Бласс смогла прильнуть к «источнику мудрости».

И черпала она из этого источника с огромным интересом. Просто в первом списке миссии упоминались люди, которым просто не надо жить, но были там и отмеченные особо: им тоже жить, в общем-то, было нежелательно, однако Решатель счел целесообразным, чтобы число живых они покидали (при возможности, конечно) публично и «по закону». Если не получится — их можно и немного попозже устранить — но Шэд стало очень интересно, чем же товарищи заслужили такую честь. И студенческие конспекты, сколь ни странно, многое для нее прояснили.

Вот взять, к примеру, ректора института товарища Вартаняна. Мушег Хачатурович вроде был человеком грамотным и руководителем неплохим — но уж слишком не любил он отсутствие личного комфорта, а потому за мзду невеликую, комфорта ему прибавляющую, допускал некоторые не совсем одобряемые законом действия. Шэд очень удивилась, узнав, в какую сумму обошлось зачисление еврейского мальчика с незаконченным даже школьным образованием на пятый курс. Ну да все документы для справедливого советского суда, решила она, можно уже в следующем году подготовить, а пока на эту мелкую сволочь можно не отвлекаться. Потому что есть сволочи и покрупнее, от которых реально зависит, будет жить или умрет несколько десятков или даже сотен тысяч человек…

Николай Алексеевич Вознесенский работал, можно сказать, героически, днями и ночами трудился для построения светлого будущего. Причем в буквальном смысле днями и ночами: часто, возвращаясь с работы, он садился у себя в кабинете (а в квартире и кабинет был, и парадная столовая, и столовая обыкновенная) и продолжал работать. А работа у него было очень трудная: нужно было думать о счастье трудового народа. И придумывать, как этот народ семимильными шагами к счастью приблизить. Правда, на пути постоянно встречались помехи: какие-то люди крутились, все время хотели всякого не по чину…

Вот и пятого ноября он вернулся с работы уставший, но полный новых идей. Которые требовалось срочно подкрепить расчетами, так что он, взяв принесенную домработницей кружку с чаем и пирогом с яблочным вареньем на тарелочке, уединился в кабинете. Сел поудобнее в кресло, подвинул поближе несколько листов бумаги…

И почувствовал некоторое неудобство. Сильное неудобство, но ему потребовалось секунд, наверное, пятнадцать или даже двадцать, прежде чем он осознал, что сидит к креслу крепко привязанный, а рот у него чем-то заклеен. Он зажмурился, дернулся — но руки и ноги так и остались крепко связанными, а когда он открыл глаза, то увидел перед собой странный силуэт. Как у уличного художника: абсолютно черный, только в отличие от творений уличных мастеров, силуэт этот двигался. Он еще раз дернулся — и услышал голос. Явно женский, но очень низкий:

— Зря дергаешься, отвязаться не получится. А если получится, то ты немедленно и бесповоротно умрешь. Так что слушай меня внимательно, мразь, и постарайся запомнить то, что я скажу: повторять не буду. Ты меня понял? Если понял, кивни. А если не понял, то голову тупую твою я просто отрежу.

Николай Алексеевич увидел в поднимающейся руке силуэта огромный нож — и кивнул.

— Вот и отлично. В стране неурожай, может даже голод наступить. А может и не наступить, поскольку в госрезерве, которым ты распоряжаешься, запас продуктов есть. А вот на местах кое-где продуктов практически не осталось. Так вот, где-то со следующей недели товарищи на местах будут просить о выделении продуктовой помощи из госрезерва, и если хотя бы одна такая просьба не будет удовлетворена в течение одной недели — для особо тупых поясняю, что неделя состоит из семи календарных дней — то твою семью начнут постигать тяжелые утраты. Сначала — старшая сестра, затем — младшая, потом за братьев примемся… то есть ты примешься. Одна неудовлетворенная в срок заявка — один родственник. Понял? Кивни…

Николай Алексеевич снова кивнул.

— Тогда продолжу: с обеспечением заявок с мест — это одна часть твоей работы, которую ты и так обязан выполнять. А вот что выполнять не обязан, но лично я рекомендую все же выполнить: никаких поставок в дар дружественным странам и никаких продаж продовольствия капиталистам. Здесь мои наказания будут построже: если хотя бы тонна зерна уйдет во Францию, то умрет тоя старшая дочь. В Польшу — младшая. К румынам — жена. И меня не волнует, как ты этого добьешься, а если не добьешься, то уж не обессудь. Как говорят буржуи, ничего личного, только бизнес. Да, еще: попытка уволиться приведет к тому, что все перечисленные умрут, а ты умрешь после того, как всех похоронишь. Мне твой преемник-заместитель очень не нравится. Самоубьешся — твоя семья тоже умрет, но уже мучительной смертью. И если ты просто кому-нибудь о нашем разговоре расскажешь, произойдет то же самое: вы все умрете. Что? А за меня ты не беспокойся: меня никто не поймает и смерти ваши предотвратить не сможет. Впрочем, это ты сейчас и сам поймешь…

Силуэт взмахнул рукой и Николай Алексеевич зажмурился: ему показалось, что его будут сейчас бить по лицу. Но удара не последовало — а когда он открыл глаза, то понял, что и к креслу он не привязан, и рот неизвестно чем не залеплен. Он оглянулся, осторожно оглянулся: в кабинете никого не было.

— Наверное, переработал, — подумал он, — уже кошмары сниться начинают… Надо просто пойти и лечь спать в кровать.

Но, встав с кресла, он увидел на столе смятый кусок медицинского пластыря, приколотый к столешнице большим ножом…

Николай Николаевич случайно зашел в лабораторию, где две девушки готовили какой-то очередной опыт. Зашел — и заслушался «расскащом» молоденькой девочки о том, как она представляет себе металлы. Очень необычно представляет:

— Ну вот возьмем рений…

— И где мы его возьмем? Я слушала, что это очень редкий металл.

— В тумбочке у меня возьмем, я припасла пару килограмм для опытов. Мы же сейчас теоретически рассуждаем! Так вот, этот рений — самый кривокосый металл, поэтому на его примере проще всего всю физику процессов рассказывать.

— А чего в нем кривокосого?

— А он имеет окислительный потенциал от минус одного и до плюс семи. То есть может сам себя окислять, и вообще слиток рения можно рассматривать как соединение рений-рений семь. Точнее, рений-рений шесть все же, и поэтому любые рядом лежащие семь атомов рения имеют один общий электрон.

— Ну… да.

— Вопрос лишь в том, что именно любые семь атомов. Уберем из первой кучки пару атомов, возьмем два других — не физически, а именно что мысленно — и общий электрон будет и у этой семерки. А если уж совсем абстрагироваться от конкретных атомов, то выходит, что общих электронов в куске рения столько же, сколько и атомов. На самом деле много меньше, конечно же, нам надо кристаллическую структуру учитывать, так что электронов вдвое меньше чем атомов получается.

— И что?

— Над поверхностью металла плавает целое облако таких электронов. Следовательно, автоэмиссия у рения такова, что если сделать из него, скажем, катод электронно-лучевой трубки, то для ее работы этот катод даже нагревать не придется.

— Хм… интересно. Надо бы попробовать немного этого рения добыть и проверить эту идею.

— Потом, сейчас другое интересно: это облако именно общих электронов приводит к тому, что рений очень хорошо адсорбирует маломолекулярные вещества и очень плохо — многомолекулярные. А еще именно на рении адсорбированные атомы и молекулы могут, будучи притянуты друг к другу довольно близко, вступить в свою реакцию.

— И что?

— Пока ничего. Но вот водород рений не адсорбирует практически, зато платина его на себе собирает очень даже лихо. И, чуть менее лихо, кислород — поэтому если в смесь кислорода с водородом сунуть кусочек платины, на поверхности металла водород с бешеной скоростью начинает окисляться. Но воду-то платина плохо притягивает…

— Понятно… с водой.

— А теперь мы в платину добавим рений. Немного, так, чтобы между атомами рения был промежуточек… что мы там катализировать собрались? Промежуток в четыре-пять атомов платины. Платина — металл, ток, то есть электроны, проводит. И что мы получаем? Платина притягивает водород, рений прилепляет к себе, скажем, октан, отбирая, точнее, оттягивая на себя электрон. А тут рядом водород весь из себя такой с валентным электроном крутится, аж приплясывает! Октанобезэлектроненый тут же с водородом вступает в недозволенную общественной моралью связь, получается циклооктан, или циклоеще кто-то, его рений уже держать не хочет и не может — и в реакционную среды отваливает кусок высокооктанового бензина. И все, то есть катализатор снова готов к работе.

— То есть просто сплав платины и рения этого?

— Не сплав. Давай договоримся так: мы будет четко различать сплавы и интерметаллиды. Так вот, получается, что интерметаллид платины и рения, причем рения должно быть примерно полтора процента… одна шестьдесят третья молей от объема платины, даст нам бесплатно сколько угодно высокооктанового бензина по цене прямогонного или даже дешевле.

— Забавная теория. Но мы-то ее не проверим, я просто не знаю, где этот рений вообще взять.

— Я же сказала: у меня в тумбочке. Я привезла кусок, примерно два килограмма… его в Германии уже лет пятнадцать добывали для какой-то фигни, и скоро снова добывать будут. Так что единственная у нас проблема — это где взять тигель из окиси циркония чтобы платину в нем расплавить. А платиновый тигель на такое и вовсе не жалко потратить…

Николай Николаевич не удержался и вышел из-за высокого химического стола:

— Серова, ты собираешься испортить ценную химическую посуду?

— Могу и не портить, тогда дайте мне другой кусок платины.

— А у тебя что, на самом деле есть рений?

— Ладно, повторю в третий раз: я принесла с собой в университет кусочек для опытов, килограмма два весом кусочек.

— А где ты его взяла?

— Где-где… украла. Смародерила. Иду, гляжу: валяется дохлый фашист, а в руке сжимает кусок рения — а вот вы что бы в такой ситуации сделали? Шучу, — уточнила Таня, глядя на ошарашенные физиономии собеседников. — Мне знакомые принесли… но именно что для опытов.

— А тебе обязательно тигель из окиси циркония? — спросил академик, у которого аж мурашки побежали по коже от открывающихся перспектив.

— Нет, я могу, конечно, попросить высокочастотную печь с магнитной левитацией, но, боюсь, ее весь физфак будет полтора года изобретать…

В воскресенье Таня в Коврове зашла с мелкой просьбой к Мише Шувалову и встретила там новенького инженера, которого звали Володя Кудрявцев. И который должен был на новеньком «механическом» заводе заниматься вопросами изготовления небольших турбин для уже выпускаемых там электрогенераторов.

— Володя, ну-ка, отойдем на секундочку… Ты его не слушай, — Таня ткнула рукой в стоящего рядом и с ехидной улыбкой Танины излияния слушающего Мишу, — а смотри вот сюда. Если здесь поместить вот такой компрессор как на турбодетандере, а вот тут собственно турбину… связанную с компрессором, понятное дело, а вот здесь турбину уже свободную…

— И что тогда получится?

— А если вот сюда подать газ из газогенератора…

— Я знаю, что это, нам на последних занятиях про такие…

— Знаешь — молодец. Вот тебе списочек сплавов — это какие где применять чтобы все не сгорело нафиг, и делай, как тебе начальство и велело, турбину. Я думаю, что если у тебя мозги есть — а на вид и не скажешь, что их кто-то удалил — то, надеюсь, за год у тебя получится что-то работоспособное мощностью киловатт так в пятьсот и весом под центнер. А если кто-то, вроде вот этого, — она снова ткнула рукой в Мишу, — будет к тебе приставать и требовать чего-то другого, ты мне скажи…

— Да не буду я от него другого требовать! У меня ребра болят даже когда я про тебя просто вспоминаю!

— А грудь не болит?

— Какая…

— Ну, где орден тебе повесили…

— Белоснежка, пожалей холопа нерадивого! Да не трону я его, а от меня-то тебе что надо было?

— Вот такой станочек чтобы вот такие петли делать. Петли, пар пять-шесть, тоже сначала табуреточникам отдай, пусть приспособятся. Сделаешь?

— А куда же я денусь-то… злыдня! В смысле, солнышко ты наше…

Глава 29

Когда двум хозяйствующим субъектам нужно что-то одно, причем достигаемое усилиями обеих сторон, то, как правило, они приходят к согласию. Руководитель артели КТК приехал в Москву, плотно пообщался с начальником ХозО Университета. Оба они были фронтовиками, оба награды на фронте получили — поэтому отнеслись друг к другу с должным уважением и нашли удовлетворяющий всех компромисс. Правда, денег у хозяйственников университета не появилось — но были определенные неформальные связи в московском руководстве, и благодаря им КТК получил право воздвигнуть свой павильончик на Преображенском рынке. Небольшой, так что его собрали из привезенного бруса буквально за неделю. А затем павильончик открылся, и в нем началась торговля мебелью. Поначалу — табуретками и тумбочками, а чуть позже — и подержанными кроватями из общежития университета.

Все сломанные железные кровати КТК забрал по условной цене в сорок рублей, и за двенадцать кроватей поломанных он передавал общежитию одну комбинированную двухэтажную со шкафом. Поломанные в Коврове как-то ремонтировались и продавались на рынке населению уже по шестьдесят рублей. Или по семьдесят «с доставкой на дом», причем доставку осуществляли студенты, а лишний червонец зачислялся в оплату новых кроватей. К тому же «зачислялся» не только этот червонец: с каждой проданной табуретки или тумбочки по два рубля тоже шло в счет «погашения долга», что на приклеенной снизу этикетке особо указывалось: спальные месте КТК передавал общежитию «в кредит». То есть «в рассрочку и без процентов».

На самом деле артель деньги свои получала в полном объеме, просто невыплаченные общежитием выдавала Таня из своей огромной премии, но тоже как бы в качестве «беспроцентной ссуды». Исходя из простого тезиса: в нищей стране богатым живется плохо. А так — каждый студент знал, что о нем заботятся, просто лично до него забота придет «чуть позднее», и Тане с подругами не завидовал.

Совсем не завидовал из-за того, что определенную заботу каждый житель общаги уже прочувствовал на собственном желудке. Семен Михайлович первым делом расселил большую комнату, в которой ранее стояло аж двенадцать кроватей («уплотнив» ребят в нескольких других, ставших как бы «более просторными» комнаты, где простые кровати уже двухэтажными заменили) и в этой комнате другая артель под названием «Ковровский комбинат питания» открыл маленькую студенческую столовую «полного самообслуживания». В которую любой мог зайти со своей посудой и получить — всего за рубль — приличную порцию картофельного пюре. С маслом. А за еще три рубля — и небольшую котлетку. Очень заманчиво пахнущую мясом…

Так же на весьма умеренные деньги там можно было поживиться квашеной капустой, солеными грибами, прочими сезонными дарами природы (перед Новым годом самым сезонным фруктом стали яблоки: антоновка к этому времени становилась уже не такой уж и кислой).

Масло было, правда, совершенно растительным — но таким, какого «ни у кого не было». На самом деле не было: масло было люпиновым. Новый «сельскохозяйственный» секретарь райкома послушал одного их пленных немцев — и засеял все «свободные» поля (то есть те, на которых любую сельхозпродукцию выращивать было уже бесполезно из-за полного истощенияпочвы) люпином, который перед самой войной вывел немец фон Зенгбуш. В этом сорте практически не было страшно ядовитых люпанина, лютинидина и спартеина, от которых даже скотина, при поедании люпина, запросто сдохнуть может, а Таня слегка «доработала» выжимаемое из семян масло: эти алкалоиды прекрасно в воде растворялись, так что масло из семян выжималось, остатки экстрагировались бензином, затем его превращали в водную эмульсию — а когда оно отстаивалось, его можно было есть. И даже нужно: в масле чего-то полезного было в разы больше, чем где-то еще.

К тому же в этом масле легко растворялись кое-какие полезные добавки, окончательно сводящие вред от алкалоидов к нулю и изрядно иной пользы потребляющему это масло организму наносящее. Правда Таня переживала из-за того, что масла получалось примерно по восемьсот килограммов с гектара, а не по четыре с половиной тонны, как на полях Системы — но, наверное, еще нужные сорта не вывели. Впрочем, на неделю общаге хватало и одной двухсотлитровой бочки…

Столовая пользовалась огромной популярностью: уже к ноябрю Преображенский рынок практически опустел и с едой стало все очень непросто. Так что возможность сыто и недорого поесть стала для всех обитателей общаги огромным подарком (ну а то, за этот подарок ковровским артельщикам в основном платила Таня, никто и не подозревал).

Еще «в кредит» в общаге все же создали нормальные удобства: туалеты перестроили, а в комнатах, к этим туалетам примыкавшим, вместо людей «поселили» душевые кабинки. И студенты с огромным интересом следили за тем, как перестраивались комнаты рядом с душевыми, пытаясь догадаться, какие еще элементы роскошной жизни им готовит администрация. Впрочем, сама администрация тоже пока терялась в догадках, молча (хотя и вздыхая тяжело) подписывая очередные акты приемки обновленных помещений.

Начальник хозотдела в разговоре со Семеном Михайловичем по этому поводу высказался однозначно:

— В наркомате мне же пообещали в следующем году эти деньги выделить, так что самое страшное, что с нами могут сделать — это отдать под суд, но в суде мы оправдаемся: у меня бумага из наркомата есть. Еще могут просто уволить, но зато у ребят еще много лет будет нормальное жилье с удобствами.

— А за столовую нам даже и отвечать не придется, — постарался подбодрить начальника комендант общаги, — есть договор о шефской помощи, а с такими, как у них, ценами остается только удивляться, что народ с улицы в общежитие через окна не лазит.

— Да уж, цены у них что в столовой, что у строителей… подозреваю, что если бы это делали другие предприятия, то миллионом университет бы не отделался. Так ты выяснил, что в новых-то помещениях они ставить собираются?

— Молчат, как партизаны на допросе. Единственное, что удалось узнать, что до Нового года вроде по их планам все закончить предполагается…

Двадцать седьмого декабря, в четверг (то есть в день вполне рабочий и ничем не примечательный) к общаге приехали сразу три грузовика, из которых рабочие вытащили здоровенные деревянные коробки, которые они затащили в одну эти «таинственных» комнат. А в пятницу утром двери этих комнат открылись и все любопытствующие увидели стоящие в два этажа белые эмалированные ящики с круглыми стеклянными окнами…

С этими «окнами» Тане пришлось отдельно помучаться. В Коврове-то стекло варили оконное, и все его на стеклянные листы и пускали. А здесь требовалось стекло во-первых боросиликатное, а во-вторых «повышенной прочности». Об их изготовлении пришлось договариваться в Судогде, где на дореволюционном еще «бутылочном заводе» стояли печи горшковые, в которых можно было при необходимости любое стекло сварить. А затем и нужные стекла из него изготовить: были еще там старые мастера-стеклодувы. Так чтобы со стекольными мастерами договориться, Таня пообещала (и послала бригаду немцев обещание выполнять) новенький трехэтажный жилой дом «с удобствами» — зато как раз в середине декабря первый заказ был выполнен. А все остальное делалось на механическом заводе под руководством Миши Шувалова.

Именно после этого заказа Миша перестал вздрагивать при появлении Тани в поле зрения. Он как раз успел жениться, хлебнул глоток семейной жизни и осознал, что «Белоснежка плохому не научит» — а стиральная машина, которую можно и дома поставить — это как раз что-то очень хорошее. Правда для общаги на заводе изготовили «коммерческий вариант»: машина включалась лишь после того, как в нее опускался специальный жетон…

Правда поначалу там посадили специальную тетку, которая и жетоны продавала, и специальную «стиральную жидкость» (мылом пользоваться запрещалось), и всем показывала как машинку запускать… Горячую воду сделали еще при обустройстве душевых (существенно модернизировав котельную), а на машинах красными большими буквами было написано «Шерстяные вещи не стирать!», и тетка всем объясняла, почему этого делать не стоит. То есть предполагаемая «прачечная самообслуживания» этого самообслуживания поначалу студентам не предоставила — но сама возможность постирать вещи, не выворачиваясь наизнанку, всеми была воспринята как самый желанный подарок к Новому году.

Всеми, кроме Тани. Она, «пользуясь личными связями в среде авиаторов», перед самым Новым годом проникла на четыреста восемьдесят второй завод, где «взяла за хобот» Ивана Ляпина — ведущего конструктора забавного самолетика Ще-2.

— Иван Васильевич, я к вам с простым вопросом: вот вы Ще-2 спроектировали, если я не ошибаюсь, меньше чем за полгода.

— Да чего там проектировать-то было… просто собрали из всего готового.

— Я о другом. Мне нужен примерно такой же самолетик…

Довольно молодой еще инженер покосился на Танин парадный китель и ответил ей по возможности спокойно:

— Машины выпускают в Чкалове, и если вы можете…

— Я сказала «примерно такой же», а не «этот». Представьте, что у вас есть примерно такие же моторы… то есть весом килограмм по сто двадцать, только мощностью сил так в шестьсот-восемьсот.

— Таких моторов, насколько я знаю, не бывает.

— У меня такие моторы будут, я думаю, уже к лету. И мне желательно к этому времени иметь самолет, который может возить… ладно, пусть, как и в Ще-2, четырнадцать пассажиров.

— До шестнадцати.

— С комфортом возить, то есть в самолете и туалет должен быть. А еще самолет в грузовом варианте должен поднимать не меньше двух тонн груза.

— С такими сказочными моторами можно и на три тонны замахнуться, но…

— Война, насколько я слышала, закончилась. И мобилизационный режим отменен. А в Коврове вас ждет прекрасная квартира, подобающая главному конструктору самолета…

— Я вам, возможно, открою великую тайну, но удержаться не могу: самолет конструирует целый коллектив.

— А я не закончила. Квартира, которую вы сами выберете в доме, который будет построен специально для сотрудников этого КБ. Или даже в нескольких домах, вы мне только заранее скажите, сколько их выстроить надо. Вы на погоны мои не смотрите, я в самолетах понимаю лишь то, что они летят потому что мотор жужжит. А как их делают… да, мне все же желательно самолетик не из палок и тряпок, а металлический. Это поначалу, а потом вы узнаете и о новых, более современных материалах.

— Скажу честно: если бы не уважение к вашим звездам…

— Стопроцентной гарантии не дам, но если у меня летом нужный мне самолет появится, то вот на такую — Таня показала на звезду Героя труда — вы уже сможете рассчитывать, а Знамя — оно практически гарантируется. То есть если вы хотите, Знамя я вам через неделю на блюдечке принесу.

— С голубой каемочкой?

— Как пожелаете. Но тогда, если летом я самолет не получу, мне придется вас убить.

— Ну, допустим — чисто теоретически допустим, что мы такой самолет сконструируем. А кто его будет производить? Насколько мне известно, все заводы сейчас полностью загружены.

— Да, вопрос важный. А вы не можете составить мне список оборудования, которое потребуется на новом авиазаводе?

— Вам тогда лучше не со мной разговаривать, конкретно по Ще-2 производством занимался товарищ Вентцель. Но, боюсь, его ответ будет мало отличаться от моего.

— Тогда пойдем с другой стороны. Если я соберу условное студенческое конструкторское бюро, вы бы не отказались дать студентам некоторые консультации? Ну, чтобы они принципиальных глупостей не наделали в проекте. Работа, естественно, оплачиваемая, и оплачиваемая хорошо. В кассе МАИ — это я заранее предупреждаю возможные вопросы.

— Консультации в МАИ? Это, думаю, возможно, но не знаю, как к этому отнесется руководство нашего КБ.

— Ну, мы это потом узнаем. Спасибо!

После того, как девушка ушла, Иван Васильевич зашел к начальнику, который, собственно, и привел к нему эту странную посетительницу:

— Владимир Михайлович, что за пигалицу в погонах вы ко мне направили? Она какие-то сказки мне рассказывала, сказала, что конструкторское студенческое бюро собирается в МАИ организовать и меня консультантом туда приглашала…

Мясищев на секунду задумался:

— Ходят слухи… тоже сказочные, а потому к распространению категорически не рекомендуемые, что эта, как вы сказали, пигалица была штурманом маршала Голованова при последней бомбардировке Берлина и что она лично уронила с десятикилометровой высоты ту самую бомбу, промахнувшись на семь метров от точки прицеливания. Поэтому когда она снова к вам зайдет… за консультацией, я вам выпишу командировку в МАИ на все время нужной ей работы, и всем остальным инженерам, которые вам при выполнении ее задания могут потребоваться. Подозреваю, что зайдет она очень скоро, поэтому начинайте думать над тем, кто вас сможет подменить по текущим проектам… Кстати, а что она конкретно хотела-то?

Двадцатого января сорок шестого года Георгий Николаевич Пальцев проводил выездное заседание областного парткома. Было воскресенье, но иногда приходилось смотреть не на календарь, а на доступность некоторых граждан — а Татьяна Васильевна Серова в этой доступности оказывалась лишь по воскресеньям. Причем исключительно в Коврове, поэтому и заседание проводилось там.

— Миша, — Таня с совершенно серьезной физиономией обратилась к товарищу Шувалову, — я все понимаю, но головой-то ты должен думать, а не только шапку на ней носить. Ты же сдохнешь, если будешь управлять производством такой кучи самых разных вещей — и кого я пинать буду, когда мне что-то эдакое понадобится? Так что послушайся Георгия Николаевича и выводи производство стиральных машин на отдельный завод.

— Но почему в Судогде? В Коврове что, место для новых строек закончилось?

— Михаил Петрович, — разъяснять вопрос начал Федор Савельевич, — вы как раз в точку попали: место закончилось. Не спорю, новый цех или даже два есть где выстроить, но ведь работникам этого цеха потребуется и жилье, и магазины разные, и школы для детей с детскими садами. А вот это город уже не потянет: водопровод и так работает на пределе, а канализация…

— К тому же, — добавил Георгий Николаевич, — часть производства уже в Судогде идет: фритты-то для эмали на бутылочном заводе производятся. И рабочие баки там же теперь эмалируются.

— А остальное-то в Коврове делается! Баки привезти несложно, на одну машину там эмалированного железа килограмм пятнадцать всего, а машина в сборе — уже почти девяносто!

— Есть предложение, подкупающее новизной, — усмехнулась Таня, которую Георгий Николаевич позвал исключительно для того, чтобы уговорить товарища Шувалова «сделать все по уму». — Сейчас в Судогду идет относительно приличная проселочная дорога из Владимира, и возить детали из Коврова во Владимир, а потом на грузовиках в Судогду действительно глупо. Но можно быстренько проложить узкоколейку туда и от Владимира, и от Коврова. Сделать такой полукольцевой маршрут. Тогда можно будет потихоньку налаживать в Судогде сначала сборочное производство, потом постепенно переносить туда же и выпуск разных деталей стиралок — и, глядишь, к концу года там появится совершенно укомплектованный завод с полным циклом производства.

— А что мешает нынешним транспортом то же самое проделывать? — не удержался Пальцев. И под взглядом Татьяны Васильевны, почувствовал себя чуть ли не школьником-двоечником:

— Мы, конечно, можем учитывать энтузиазм масс, как это было на постройке тракторного завода. Но тот же тракторный показал, что энтузиазма сильно прибавляется, если массы видят строящееся жилье для них, новые школы и больницы, прочее всякое разное. А в Судогде максимум, что получится выстроить своими силами, так это пару сельских магазинчиков из прессованного кирпича. А если будет хоть плохонькая, но железка до Коврова, то со стройматериалами в городе проблем уже не станет. Да и всякое тяжелое из Владимира тоже будет не так трудно подтащить. Я уже не говорю, что деревни вдоль дороги неплохо наполнят городские рынки продуктами, причем и рынки Владимира и Коврова в том числе.

— Но это же почти сто километров дороги! Не говоря уже обо всем прочем, я не уверен, что область получит фонды на рельсы в таком объеме. Да что рельсы, там просто металл на это не выделят! Как я всё это обосную в том же Госплане?

— А как Госплан обосновал разнарядку на выпуск стиралок? Он просто сказал «стране нужно», но, кроме слов, ничего области не дал. Вот и мы… вы скажете «области нужно», а снизу, мелкими буквочками припишете «а не будет рельсов — шиш вам, а не стиралки».

— Мне нравится ваш взгляд на вещи, Татьяна Васильевна, но, боюсь, такая аргументация в Госплане не сработает. Так что нам придется…

— С металлом проблема решаемая. Вы же партия! Мобилизуйте пионеров, пусть они металлолом соберут.

— Пионеры за войну даже гвозди из заборов лишние — и те собрали. Да и что мы с ломом сделать можем? Электропечь на ковровском заводе в сутки тонн пятнадцать переплавить может…

— Десять и то отлично будет. Но… Вы сможете выбить поставки, скажем в Петушки, эшелона угля в сутки? Бурого, он подойдет.

— Я думаю, если экскаваторный завод простимулировать на выпуск сверхплановой продукции, то туляки могут нам пойти навстречу…

— Стимулируйте. Я у немцев оборудование закуплю для завода по переплавке металлолома, у венгров электростанцию закажу, откроем в Петушках артель «Петушинский рельсовик»…

— Но я же сказал: нет металлолома, выбрали в области уже все до последнего ржавого гвоздя!

— Я, конечно, человек принципиально беспартийный и вы можете мои советы мимо ушей пропустить. Но если вы поговорите с товарищем Пономаренко… ведь в Белоруссии этого металлолома просто завались на полях и в лесах… а мы еще специально для белорусских комсомольцев металлоискатели понаделаем… пообещайте ему за каждые, скажем, три вагона с ржавым железом к следующей посевной отправить по сверхплановому трактору.

— А где мы эти трактора возьмем? Всю продукцию Владимирского завода, включая в том числе и сверхплановую, Госплан уже распределил года на три вперед!

— Миша, ты как насчет детство вспомнить беззаботное? Сможешь выделить на заводе уголок совершенно самостоятельной артели «Ковровский тракторишко»? А они, я думаю, твои старые достижения по выпуску трех тракторов в сутки повторить смогут…

— Ну, наша корявая оснастка Владимирскому заводу не нужна оказалась, так что… думаю, где-то за месяц-полтора возобновить производство получится. Вот только где рабочих взять?

— Я только даю глупые советы, а их реализацией пусть умные люди занимаются. Только вот что мне скажи, а то я забыла: у нас в стране крепостное право уже отменили? Холопы могут по своему желанию куда-то переезжать и на работу наниматься?

— Танечка, дорогая, — к разговору опять подключился товарищ Егоров, — для холопов-то халупы какие-никакие потребны…

— Не, на хоромы у меня денег уже не останется… так что энтузиазм городских масс сами поднимайте.

— Тогда у меня вопрос возник, пока безответный, — поинтересовался товарищ Пальцев, — а у немцев завод закупать у вас деньги-то есть?

— А мне наркомфин заплатил изобретательские за четвертый квартал прошлого года. На венгерскую электростанцию хватит, только котлы дровяные вы уж как-нибудь сами в Сормово закажите, венгры таких просто не делают. И на плавильную печь и маленький прокатный стан тоже деньги тоже имеются… то есть на аванс хватит, а в апреле мне же еще денежек подкинут.

— Ну вот, Татьяна Васильевна все наши проблемы решила, — рассмеялся Георгий Николаевич, — нам осталось лишь ее решения в жизнь воплотить. Но у меня вопрос остался: когда мы узкоколейку закончим, рельсовый заводик куда девать будем?

— Рельс из металлолома получится совсем паршивый, а вот арматура для бетона выйдет уже вполне годной. Артельщики валки переделают или что там нужно будет — ведь стройки не остановятся? Каждый год в стране все больше всякого разного строить будут?

— Ну что, расходимся? Осталось договориться с товарищем Пономаренко, выстроить… очень много чего, народ подыскать на всё это дело… За что мы заслуженно получим по шапке, но оно того стоит. Савелий Федорович, не возьмешь на себя разговор с Пантелеймоном Кондратьевичем? Эти трактора-то у тебя сконструированы были, он про них тебе скорее поверит…

Москва постепенно возвращалась к мирной жизни. Возвращалась, но еще постепенно, многие прежние магазины так и стояли закрытыми, так как в них продавать было нечего. Поэтому городское руководство легко восприняло идею первого секретаря Владимирского обкома об открытии на нескольких рынках города и в ранее недействующих магазинах «артельные» заведения по продаже остродефицитной мебели. С Таниной подачи сервис в этих торговых точках был поднят на недосягаемую высоту: на механическом заводе для каждой были изготовлены маленькие грузовички и купленную мебель (конечно, превышающую габаритами табуретку) за небольшую денежку привозили на дом покупателю.

Как очень точно «предсказал» Станислав Густавович, новые цеха для КТК смогли запустить лишь в январе — но Клим Миронович заранее провел обучение новых рабочих, так что уже в середине месяца каждый день в Москву уходил полный вагон разнообразной мебели, да еще на двух грузовиках не поместившееся в вагон довозили. И это было лишь для торговли изготовленное, поставки в общежитие шли отдельно и на университетском транспорте.

Выручка артельщиков радовала, хотя отдельные товарищи и высказывали Климу Мироновичу свое недоумение по поводу того, что большая ее часть уходила на строительство других заводов, к артели вроде бы отношения не имеющих. Однако и они старались недоумевать не очень громко…

Радовался и товарищ Сталин, всё чаще встречая по дороге в Кремль ярко-желтые маленькие фургончики с большой надписью на борту «Ковровский табуреткостроительный комбинат». Эти тарахтящие малютки наглядно показывали, что жизнь людей становится лучше. А чем конкретно лучше –это ему и предстояло сегодня обсудить…

Глава 30

Просто главный конструктор от Главного Конструктора отличается тем, что первый — делает, что ему сказано делать, а второй — думает, что из того, что он сделать в состоянии, будет востребовано. Владимир Михайлович Мясищев был Главным Конструктором, поэтому он, обсудив вкратце с главным конструктором самолета Ще-2 запросы «пигалицы», поехал к маршалу Голованову, уточнил у него, где эту странную девушку можно найти — и отловил Таню в общежитии. Помня предостережения Александра Сергеевича, в общежитие он пришел как «совершенно гражданское лицо», попросил девочку с ним «немного прогуляться и поговорить», и за время этого довольно короткого разговора ему кое-что пришло в голову:

— Татьяна… извините, отчества не знаю.

— Просто Таня.

— Хорошо. Просто Таня, вы товарища Ляпина несколько озадачили, но мне кажется, что он просто не понял того, что вы просили. Вы можете несколько уточнить, в каких целях предлагаемый вами самолет будет использоваться?

— Легко. Видите ли, у меня основные производства сосредоточены в Коврове, но огромное количество смежников, с которыми требуется поддерживать постоянный контакт, рассредоточены — или будут рассредоточены — по всей области. Ладно Владимир, до него можно и на поезде добраться, хотя тратить два часа на поездку ради пятиминутного разговора и глупо. Но есть, например, Судогда, куда наземным транспортом добираться часа четыре в хорошую погоду, а в распутицу вообще не доехать. Расстояния там, в целом, не очень-то и большие: от сорока до полутора сотен километров, но с дорогами там, мягко говоря, приличных слов просто нет. Так что такой самолетик, способный перевезти полтора десятка пассажиров или пару тонн срочного груза, мне бы очень пригодился. У меня, конечно, есть и «арка» персональная, и целая эскадрилья Юнкерсов грузовых — но, сами понимаете, гонять такую машину… К тому же в городках и аэродромов подходящих нет, а стоить их там — просто деньги на ветер выбрасывать.

— Интересная позиция: чтобы упростить путешествия по области, вы предлагаете сконструировать новый самолет! И, я слышал — и не ругайтесь, если это была какая-то глупая шутка — вы готовы самостоятельно целый авиазавод построить чтобы этот самолет изготовить.

— Это не шутка, и не глупая. Да, мне такой самолет нужен в личных целях. Но я где-то слышала — и не смейтесь, если меня наивную такую кто-то обманул — что в СССР есть и другие области, кроме Владимирской. А некоторые даже гораздо больше по размерам, да и наши, владимирские дороги покажутся по сравнению с тамошними просто скоростными шоссе. Именно поэтому мне нужен самолет а: небольшой, способный садиться на поляну, с которой на скорую руку скосили кусты и большие пеньки убрали, б: способный летать хоть на двадцать километров, хоть на тысячу и в: который можно хранить без ангара хоть в Кара-Кумах, хоть на Новой Земле.

— Вот это уже больше похоже на техническое задание.

— На техническое требование. К заданию сейчас только подобрались: понятно, что самолет нужен цельнометаллический и, желательно, с герметичными салоном и кабиной. С носовым колесом: на полянках лесных обзор, как правило, не очень хороший, да и разбег желательно сокращать.

— Это ты… вы верно заметили.

— Товарищ инженер-генерал-майор, разрешите обратиться!

— Что? — Мясищев даже несколько опешил от такого обращения. — Обращайтесь…

— А по имени ко мне никак нельзя? Когда меня взрослые дяденьки на «вы» называют, я сразу чувствую себя старой каргой…

— Понял, исправлюсь, — усмехнулся Владимир Мизайлович. — Просто про сокращение взлетной дистанции с носовым колесом большинство летчиков и не подозревает, а напрасно.

— Так я и не летчик… но это неважно. Продолжим: раз уж есть мощный мотор, то нагрузку на крыло можно слегка увеличить, фюзеляж потолще сделать, но взлетную и посадочную скорости необходимо не то что сохранить по сравнению с Ще-2, а даже уменьшить… раза в два уменьшить. Со взлетной оно понятно: моторы вытянут, а вот с посадочную — тут и развитая механизация крыла важна, и требуется винт с изменяемым вплоть для реверса шагом.

— До реверса чего?

— Ну, чтобы тормозить пропеллером. Я чуть позже объясню.

— Я уже понял… интересная задачка получается.

— Гораздо интереснее, чем вы уже подумали. На машине потребуется сделать так, чтобы она устойчиво летала с передней и задней центровкой, гуляющей в широких пределах. Сядет шесть пассажиров в передние кресла или в багажное отделение сзади навалят чемоданы с книжками и слитками золота — самолет должен с этим добром лететь как ни в чем не бывало. Ну и последнее, его должен легко пилотировать не то что летчик второго класса, а даже такие чучела как я.

— Вы… ты не похожа на чучело.

— Да я не про внешнюю красоту. Внешне-то я любой красавицей стать могу, а вот учеба мне с трудом дается. То есть по верхам я быстро все хватаю, а вот вглубь копать…

— Ничего, с твоим упорством ты все, что угодно, выучишь. Давай так договоримся: ты пока студенческое КБ не организуй… просто потому, что у меня это легче получится. А твоя идея насчет самолетика для местных авиалиний мне нравится. Я подумаю немного, составлю уже нормальное техзадание, потом мы вместе посидим, его посмотрим и подумаем, что и когда из этого получится сделать.

— Договорились. Только вы мне на завтра пропуск к себе закажите, я зайду и принесу кое-что про новые материалы. Я же на химфаке учусь, порезвилась немного с интерметаллидами. Есть алюминиевые сплавы, которые прочнее инструментальной стали. И титановые, которые еще прочнее… вам понравится. Только это, я думаю, информация из-под грифа «совершенно секретно», так что вам я их дам, а дальше пусть Николай Николаевич решает.

— Это кто?

— Семенов, академик. Он у меня научный руководитель…

Иосиф Виссарионович зашел в зал, где уже собрались некоторые члены Комитета по Сталинским премиям в области науки, военных знаний и изобретательства. Очень некоторые, но все представления были уже рассмотрены в подкомитетах и собравшиеся должны были утвердить несколько «спорных» вариантов. Точнее, они должны были рассказать Сталину, что же в номинациях оказалось спорным, а уж Иосиф Виссарионович сам должен был принять по ним окончательное решение. Собственно, поэтому в зале были и люди, а Комитет не входящие, но мнение которых Иосифу Виссарионовичу было важно.

Сталин оглядел сидящих вокруг стола товарищей, обратив особое внимание на ехидную физиономию Станислава Густавовича. Единственного, пожалуй, человека, от которого Иосиф Виссарионович относительно безропотно сносил даже матерную брань (впрочем, об этом, кроме него самого и, пожалуй, Власика никто и не догадывался). А уж его ехидные замечания… Похоже, некоторые выдвижения сегодня будут по-настоящему спорными.

— Итак, начнем, товарищи…

— Начнем, — Струмилин не смог удержаться от привычного образа паяца. Правда Сталин прекрасно знал, что эту «маску» Слава надевает, когда опасается, что его аргументацию не поймут, а потому старался слушать его очень внимательно. — Тут некоторые товарищи предлагают удостоить премии третьей степени за изобретение в сорок третьем году машины по изготовлению топливных гранул.

— Я не вижу причин, по которым это изобретение можно считать спорным, — тихо, но «увесисто» произнес Иосиф Виссарионович. И заметил, что Берия при этом широко улыбнулся.

— Спор тут не о важности изобретения, а о премии как таковой. Потому что наркомуголь считает, что премия должна быть не менее чем второй степени.

— Почему?

— Потому что по их подсчетам, внедрение этой машины дало уже в сорок третьем году стране больше полумиллиона тонн условного топлива, получаемого буквально из мусора.

— Я думаю, что к мнению наркомата угольной промышленности следует прислушаться.

— А я думаю, что надо прислушаться к мнению наркомата электростанций: по их подсчетам, топливные гранулы, только не древесные, а изготовленные вообще из соломы, обеспечили только электростанциям по полтора миллиона тонн условного топлива в год!

— И кто из них, по твоему мнению, должен победить?

— А вот товарищ Мехлис считает, что автору этого изобретения вообще премию давать не надо!

— И чем же Лев Захарович недоволен? Или он считает, что этот изобретатель замышляет против Советской власти?

— Он считает, что изобретатель не дорос до Сталинской премии, потому что изобретатель — это четырнадцатилетняя девочка!

— То есть он думает, что в нашей стране девочкам запрещается изобретать? И получать премии⁈ В этом он, нам кажется, глубоко заблуждается. Сколько, ты говоришь, она нам сберегла условного топлива?

— Я посчитал немножко, в прошлом году получилось примерно три с половиной миллиона тонн.

— Одна девочка дала стране больше, чем тысячи стахановцев… мы думаем, что премия первой степени будет достойным выражением уважения этой девочки нашей страной.

— Следующий номинант: товарищ Бурденко выдвинул на соискание премии первой степени изобретателя… нет, разработчика технологии конвейерных хирургических операций, которая позволила резко сократить время хирургического вмешательства и повысить… нет, сократить смертность при проведении таких операций практически до нуля.

— Я даже слушать не хочу о чем тут можно спорить. Выдвижение Николая Ниловича мы, надеюсь, утвердим единогласно.

— А вот его же выдвижение на премию первой степени за изобретение прибора под названием дефибриллятор, который оживляет пациента даже после остановки сердца…

— И кто-то с таким выдвижением не согласен?

— Лев Захарович. Он опять считает, что юность изобретателя не дает ему права претендовать на премию.

— Мы же уже решили, что он ошибается.

— Я тоже так думаю, а теперь перейдем к следующим изобретениям. И сложность в том, что опять Николай Нилович, но уже в сорок четвертом подал два представления на премию первой степени. За изобретение шовной хирургической машинки, с помощью которой десятки, если не сотни тысяч раненых были успешно прооперированы и вернулись в строй…

— Я много об этой машинке слышал прекрасных отзывов, думаю, что тут вопросов для споров нет.

— А еще за изобретение препарата «дезинф», практически полностью исключающий бактериологическое инфицирование ранбольных. И подавление уже занесенных в раны инфекций.

— Да, — Николай Нилович поднялся с кресла, — я еще раз хочу сказать, что этот препарат помог излечить более миллиона раненых, и несколько сотен тысяч помог не сделать инвалидами: даже при очень тяжелых поражениях ампутация перестала быть неизбежной.

— Но я снова не вижу причин…

— А Лев Захарович видит! — едва удерживаясь от смеха, выдавил из себя Струмилин. — Потому что он считает, что четырнадцатилетняя девочка таких изобретений сделать не может!

— Какая девочка? — удивился Сталин.

— Четырнадцатилетняя.

— По-моему, мы с возрастом изобретателей все уже решили.

— Я тоже так думаю. А следующий номер нашей программы, барабанная дробь, объявляет товарищ Судоплатов, выдвигающий на премию первой степени изобретение бесшумной снайперской винтовки «иммун» и бесшумного автомата «велит».

— Должен заметить, — высказался в защиту своего представления Павел Анатольевич, — что и то, и другое — просто потрясающее оружие. Диверсионные отряды с таким оружием мало что практически потерь не имели, но и на самом деле ужас на врага наводили: ведь враг видит, что его убивают, но не понимает кто и откуда… Оно нам в Венгрии и Австрии немало жизней спасло, в том числе и из-за паники у врага.

— Что это за названия такие… непонятные?

— Наверное, эта девочка начиталась книжек исторических про римские легионы…

— Какая девочка⁈

— Четырнадцатилетняя! — Струмилин заржал в голос. Иосиф Виссарионович сердито взглянул на Берию, но Лаврентий Павлович, не переставая улыбаться, лишь успокаивающее кивнул.

— Слава, сейчас кому-то станет не до смеха.

— А я что, виноват что ли, что эта юная зараза, не иначе как нам назло, изобретает всякое направо и налево? Ты бы, Иосиф Виссарионович, запретил Льву Захаровичу читать представления на Сталинские премии, а то его от злости кондрашка хватит.

— Какая юная зараза?

— Эта. Которая все, что мы сейчас обсуждали, изобрела. Одна. Изобрела все, о чем мы сейчас говорили. И никто даже не знает, чего она еще наизобретала, но никому об этом не рассказала…

— Ну ладно… а почему Мехлиса от чтения представлений отстранить нужно?

— А потому что по сорок пятому году на изобретения это девочки уже шесть представлений поступило. А сколько еще поступить до пятнадцатого марта, я и не знаю…

Сталин снова взглянул на Лаврентия Павловича, но тот, не переставая улыбаться, знаком показал, что «потом»…

— Ну что же, мы не видим причин, по которым можно отклонить эти номинации. Ведь премии полагаются за конкретные работы, а если человек смог несколько столь значимых работ такого уровня сделать, значит человек он действительно достойный. У нас еще какие-то номинации остались для обсуждения? Тогда на этом и закончим… Лаврентий Павлович, а с вами мы хотели еще кое-что обсудить…

Пантелеймон Кондратьевич приглашающее махнул рукой, усаживая Савелия Федоровича в кресло, и спросил:

— Мы с тобой вроде уже встречались?

— Было дело, в сорок первом.

— Ну да… рассказывай, зачем прилетел-то?

Товарищ Егоров в Минск именно прилетел, на Таниной «арке» прилетел — но все же предварительно в ЦК Белоруссии позвонил и о своем визите предупредил заранее. Не пояснив, впрочем, причину визита.

— Рассказывать долго… минут пять, но ты выслушай. У нас в Коврове артель новая создалась, под названием «Ковровский тракторишко»… ты не смейся, у нас, считай, все артели с названиями… им названия одна юная дама придумывает, а мужики, понятное дело, только ржут довольно. Так вот, ребята в артели грамотные, это они новый «Универсал», что во Владимире сейчас выпускается, и придумали.

— А мы тут при чем?

— А при том: артель — есть, а вот металла у них, чтобы трактора выпускать, нет. Вот я и подумал, что Белоруссия им помочь может.

— Ты когда сюда летел, сверху много заводов металлургических увидел? А то вдруг где-то спрятались, а я и не знаю.

— Заводов нет, а металла у вас много. По полям и лесам он кучами валяется.

— Да весь лом с полей еще в сорок четвертом собрали!

— Танки всякие и прочие большие железяки — да, собрали. Но валяется много железяк и поменьше. Я даже про гильзы разные не говорю, но оружия поломанного, прочих мелочей… я тебе как партиец партийцу скажу: если поднять на сбор металлолома хотя бы пионеров…

— Ну поднимай.

— Я далеко, а ты — близко. Просто тебе недосуг этим заниматься, я понимаю. А потому с предложением от нашего обкома и прилетел: вы нам лом, а мы вам — трактора. Сто тонн лома — один трактор. Вне всяких планов.

— Научи из лома трактора делать, а то у нас никто пока не придумал как.

— У ребят этих есть печка, электрическая. Небольшая… но они сейчас уже собираются и большую поставить. Я не об этом: мужики трактора делать умеют и готовы поделиться. Артели-то госплан заданий не навешивает, и трактора они могут куда угодно отправлять. Но госплан на них и металл не выделяет, так что мы тут можем сильно помочь друг другу.

— А сто тонн лома за один трактор не жирно будет?

— Артельщики считают, что не жирно: они же и нам трактора поставлять хотят, да и в стружку много металла уходит.

— Пятьдесят тонн — и, считай, договорились. Даже если десяток тракторов нам поставишь, и то хорошо будет.

— Парни говорят, что к следующей посевной до тысячи поставить смогут, только металл им подавай. А про пятьдесят тонн… нет, шестьдесят минимум, они там все очень долго считали и меня предупредили: минимум три вагона на трактор. А ты пионеров поднимай, комсомольцев… армию опять же уговаривай: там ведь всякое в полях попадается, так мужики из другой артели готовы хитрые миноискатели поставить,причем их вообще бесплатно, в порядке, так сказать, шефской помощи. Но пионеров-то мины да бомбы выковыривать нельзя посылать.

— И когда тебе лом нужен?

— Можешь хоть с завтрешнего утра отправлять. Там парень, что на моторном производстве сидит, сказал, что будет металл — трактора через месяц уже появятся. И, думаю, много: вторая очередь Владимирского тракторного — это из Коврова перенесенное производство. Но у нас почти вся оснастка осталась, не подошла она владимирцам: наши-то ребята ее под производство моторов для дровяных машин ставили, а мощностей, оказалось, получилось лишку, если только под грануляторы их использовать.

— А если я эту артель просто к себе сосватаю?

— Не выйдет. Там народ семейный, а семьи все, почитай, или на других наших заводах работают, или в наши же детсады и школы ходят. Но даже не в этом главная причина… На досуге заезжай в гости, сам увидишь почему никто уезжать не захочет.

— А у себя новую артель создать? Твои опытом поделятся или как?

— Засиделся ты, я гляжу, у себя в кабинете. Небось уже полчаса рассиживаешься… давай завтра к нам слетаем, я тебе все покажу… ну, что НКГБ показать разрешит. Тебе понравится. А насчет опытом поделиться — опыта-то не жалко, но одним опытом трактор не сделать. Артельщики станков немеряно у Германии закупают…

— Так запрещено же в обход Внешторга!

— Это тебе запрещено… там другие отношения. У нас же был госпиталь специально для немцев, вот через этих немцев… кстати, в артели и немцев тоже немало. Но тут вообще дела другие: артельщики станки закупили не только для тракторов, но и для завода, который будет станки для выпуска тракторов делать. И если за каждый трактор пришлешь по сто тонн лома, то в следующем году будешь первым в очереди стоять на станки для своего завода уже тракторного.

— Что-то ты сказки страшные рассказываешь… но интересные.

— Да я уже третий год и живу в сказке. Да, забыл вот еще что сказать: за сто тонн к каждому трактору приложим картофелеуборочный комбайн. В районе в прошлом году всю картошку ими выкопали, комбайном за световой день по пять гектаров собирали, даже по шесть — и потери меньше, чем если вручную ее копать! Соглашайся…

— А почему ко мне прилетел? На Украине, говорят, лома побольше будет…

— Белоснежка говорит, что с тамошним народом ничего хорошего не выйдет. Что-то не любит она украинцев…

— Это кто такая? Белоснежка которая?

— Да есть у нас одна девочка… тебе с ней точно надо познакомиться. Ну что, летим завтра к нам?

— Завтра же воскресенье, что я там в выходной увижу?

— Белоснежка в Ковров только по воскресеньям и прилетает, а без нее вообще что-то показывать смысла нет. Это она в немецком госпитале главным врачом была, из-за нее у нас эти немцы и работают как проклятые. Да и не только они, но ты и сам все увидишь.

— Заманиваешь… Ладно, я насчет металлолома сегодня же с людьми поговорю, есть у меня на примете один комсомольский работник, он такое организовать сумеет. Но вот к тебе в гости… я же не могу работу-то на самотек тут пустить, даже пара дней — и то…

— Сегодня вечером вылетим, в ночь на понедельник вернешься. Самолет-то за Дальней Авиацией числится, у них рейсы за десять минут согласуются. А пилоты у меня — их товарищ Голованов лично назначал, лучших выбрал.

— Мне вот буквально интересно стало, что же за жизнь у вас такая в Коврове, если секретарь райкома на личном самолете летает куда захочет? Ладно, ты сейчас сходи пообедать… поужинать уже, скорее, я тут с людьми по этому поводу поговорю — и полетим. Но учти: не вернусь к понедельнику, то шкуру с тебя будут спускать долго и изощренно.

Когда на минском аэродроме товарищи первые секретари — Ковровского райкома и ЦК Белоруссии усаживались в самолет, Пантелеймон Кондратьевич удивленно поинтересовался:

— А тебе не стыдно было самолет так роскошно отделывать? Будто в карету какую графскую сажусь.

— А это не мой самолет, а Белоснежки. Она говорит, что в полете лучше поспать или делами позаниматься, а на деревянной скамейке ничего умного в голову придти не может.

— Ну ладно, я понимаю: мягкие кресла, но…

— А ей как раз немцы кабину пассажирскую и отделывали. И ты не очень-то и ошибся: среди этих немцев графьев, конечно, не густо было, но баронов — целых три штуки. И я единственное, чего до сих пор не понял, так это где они бархат голубой нашли… Ладно, нам еще три часа лететь, так что отдыхай, а то с нашей работой только вот в таком самолете нормально отдохнуть и удается…

Иосиф Виссарионович тяжело плюхнулся в кресло и поднял глаза на усаживающегося напротив Лаврентия Павловича:

— Лаврентий, что за цирк вы устроили на заседании Комитета? И, главное, зачем?

— Никто никакого цирка не устраивал, — все с той же легкой улыбкой на губах ответил Берия, — оно само так получилось. Слава, как я понимаю, сам обо всем узнал уже когда все собрались и мнениями обмениваться начали — а уж у него устроить клоунаду при случае точно не заржавеет. Ты же главное-то из его, так сказать, выступления запомнил: Льва Захаровича нужно держать подальше от Комитетов. Я уж не знаю, кто ему доложить успел то, что мы сами только сегодня днем поняли, но истерику он устроил изрядную. Как, какая-то девчонка, да еще и не комсомолка даже, получит кучу орденов и миллион рублей в придачу?

— Эта девочка, она что, еще пионерка?

— Нет. И я думаю, что и комсомолкой она никогда не станет. Но девочка она очень интересная, мы ее заметили еще в сорок третьем… Есть полчаса послушать удивительную историю? Сразу предупрежу: братья Гримм от зависти к этой сказке в гробах перевернутся, а Жюль Верн тихо будет рыдать в уголке, оплакивая свою убогую фантазию… Только попроси чаю принести, а то и у меня уже в горле пересыхать начинает от волнения.

— Есть мнение, что ты эту сказку хочешь рассказать едва ли не сильнее, чем я ее услышать. Начинай, я слушаю…

Глава 31

Николай Николаевич приглашению посетить неприметный особнячок в центре Москвы не удивился: его уже туда неоднократно приглашали для консультаций по определенным «химическим» вопросам. Однако на сей раз никого из тех, кого он консультировал ранее, в кабинете, куда его пригласил высокий мужчина в сером костюме, не оказалось…

Лаврентий Павлович поздоровался с академиком, предложил чаю — и Семенову показалось, что тот просто опасается задать какой-то очень важный вопрос.

— Лаврентий Павлович, я уже все возможные подписки ведьдавал, и если вопрос важен, то…

— Да не в подписках дело. Видите ли, Николай Николаевич… у вас в университете есть одна несколько необычная студентка…

— Вы правы, Татьяна Серова — если о ней идет речь — действительно очень выделяется. И вызывает сожаление лишь то, что она воинствующе безграмотна.

— Что вы имеете в виду, говоря о ее безграмотности?

— Именно то, что сказал. Она придумала какую-то свою теорию по поводу атомного строения вещества, но так как она вообще не владеет научной терминологией, понять ее практически невозможно. То есть даже я в большинстве случаев не понимаю, что она имеет в виду: все используемые ею термины вроде «кривокосости» или «близкосвзяности» совершенно непонятны. А уж ее убеждение в том, что химия — это всего лишь неформализованная часть атомной физики… она в ином смысле этот термин понимает.

— Есть мнение, что она его понимает и в том самом смысле лучше многих… впрочем, продолжайте.

— То есть, я хочу сказать, что ее теории непонятны ни опытным химикам, ни физикам — однако, сколь ни странно, молодежь ее как-то понимает. Видимо из-за того, что эта молодежь так же пока не полностью включилась в используемую в физической химии терминологическую среду. А понять, что же напридумывала эта девушка, было бы крайне важно.

— И почему? Меня интересует ваше мнение.

— А потому что на основе своих, причем с научной точки зрения выглядящих крайне необоснованными теорий, она уже получила выдающиеся результаты. Работая, например, с четверокурсницей Зайцевой, она всего за пару месяцев разработала уникальный катализатор для нефтепереработки, позволяющий получать высокооктановые бензины дешевле, чем сейчас мы получаем самые дешевые прямогонные сорта. И глубина переработки нефти у нее достигает девяноста двух — девяносто пяти процентов! На опытной установке, которую используют эти две девушки, они получают бензины с октановым числом в районе ста из топочного мазута! А сама Зайцева, как-то понимая теоретические выкладки Серовой, разработала катализатор для получения практически любых видов жидкого топлива из тяжелых фракций нефти и природного газа.

— Хм… и сколько университет потратил на эту установку?

— А… а вот этого я не знаю. Вы, вероятно, и сами в курсе, что Серова получает высокие вознаграждения за какое-то изобретение — и установку она за свой счет заказала, на заводе в Коврове, если я не путаю. Сейчас я сумел Зайцевой и еще двум студентам, правда с физфака, в качестве курсовой и дипломных работ дать задания на составление проекта промышленной установки, с соответствующими сметами, конечно — но результат будет, я надеюсь, где-то ближе к маю.

— С физфака? В какой части общего проекта?

— Для промышленной установки катализатор должен в вакууме наноситься на пористый субстрат, но температура испарения нужных металлов составляет многие тысячи градусов… Серова предложила металл испарять с помощью электронной пушки. Кстати, и некоторые ее предложения по конструкции такой пушки тоже являются, похоже, по сути настоящим открытием в физике…

— Даже так? Впрочем, я не удивлен и, скорее, ожидал чего-то подобного. Я… мы отдельно рассмотрим вопросы финансового обеспечения исследовательских работ этой ненормальной девочки, и, думаю, в самое ближайшее время их решим. Но вас я пригласил по иному поводу. Видите ли, изобретательская деятельность Серовой несколько более обширна, чем видите это вы. И комитет по Сталинским премиям…

— За катализаторы она точно достойна получить премия высшей степени!

— И, думаю, получит — по результатам сорок шестого года. А вот ее более ранние достижения… товарищ Сталин согласен с тем, что и более ранние ее работы должны быть соответствующим образом отмечены. Но по ряду причин он не может лично поздравить лауреата, я вообще к затронутым областям науки отношения не имею, поэтому Иосиф Виссарионович просил меня передать вам его просьбу провести эту церемонию… наверное, здесь. Вы будете представлять советскую науку, к тому же вы ее научный руководитель и лучше других ее знаете, так что вам и карты в руки. А постановления решено не публиковать, решение о награждении принято на закрытом заседании Комитета и проводится по секретным проектам. На самом деле не все они секретные, но Иосиф Виссарионович решил — и я его в этом полностью поддерживаю — что было бы неправильно секретить лишь некоторые из премий.

— Награждения? А кого, кроме Серовой…

— Награждения Татьяны Васильевны Серовой. Которой присуждены шесть Сталинских премий первой степени. По результатам работ сорок третьего и сорок четвертого года.

— Это…

— Это очень необычно, но я уже упоминал о том, что девушка ненормальная. В том числе и в медицинском смысле. Но пусть вас это не пугает и не смущает: есть же люди, скажем, с ампутированными конечностями, что очевидно ненормально, но людей это не должно делать объектами какой-либо неприязни…

— Должен признаться, что у меня даже мысли как-то путаются.

— Вы не представляете, как они путались у меня! Но я просто решил принять сложившуюся ситуацию такой, как она есть. Да, скажу еще заранее, чтобы у вас было время эти спутавшиеся мысли в порядок привести заранее: по результатам сорок пятого года Серовой будет, скорее всего, еще шесть таких же премий присуждено, а возможно и больше. А по сорок шестому — вы, как я понимаю, свое представление уже сделали. И напоследок: предварительно мероприятие намечено на второе февраля…

Николай Алексеевич, получив их наркомата внешней торговли «интересное предложение» весь покрылся липким потом. Потому что еще вечером десятого января его супруга внезапно заболела: высокая температура, озноб, потом и потеря сознания… Ее немедленно увезли в больницу, но врачи лишь разводили руками и ничего внятного сказать не могли. Но уже утром одиннадцатого она проснулась совершенно, вроде бы, здоровой. Доктора в спецбольнице на всякий случай порекомендовали ей еще несколько дней провести в стационаре под наблюдением, но так и не смогли понять, что же с Марией Андреевной случилось.

А после обеда у него зазвонил телефон, и знакомый голос, заставивший Николая Алексеевича буквально оцепенеть, произнес в трубку:

— Хорошо, что советская медицина умеет лечить болезни, которые она даже определить не может. Но это всего лишь везение, причем, боюсь, редчайшее. Да, у Докучаева, если не ошибаюсь, было отмечено, что в России засухи и неурожаи случаются с удручающей регулярностью каждые двенадцать лет. Есть мнение, что это связано с циклической активностью Солнца… Вы не знаете, снега-то на юге у нас в полях достаточно выпало?

Далее в трубке настала тишина, а уже через неделю по срочному запросу из Госплана регионы прислали результаты проверки снежного покрова. Очень, мягко говоря, обескураживающие результаты: половина черноземов и степей остались вообще голыми. То есть нечему было на этих полях таять и насыщать почву водой…

Поэтому сейчас Николай Алексеевич, стараясь все же обойтись в пределах нормативной лексики, составлял ответ Внешторгу, объясняя, почему продажа шестисот тысяч тонн зерна во Францию абсолютно недопустима. Сильно стараясь, но в ответ все же попала фраза «находясь в критической ситуации по продовольствию, мы не можем советским зерном спасать французских свиней от недоедания». Что в целом истине соответствовало: французы зерно явно на корм скотине закупали, по крайней мере ценовые предложения их, хотя Внешторгу и показались привлекательными, были даже ниже текущих мировых цент именно на зерно фуражное.

А еще он точно знал, что в самое ближайшее время ему предстоял серьезный разговор со Сталиным: Госплан (естественно, с его прямого указания) «зарубил» поставку уже девятисот тысяч тонн пшеницы полякам. Правда тут у него было «железное обоснование»: маршал Рокоссовский, сам поляк, после обстоятельного разговора с Болеславом Берутом — председателем национального совета, исполнявшего роль польского правительства — выступил с ходатайством предоставить Польше в большом количестве трактора и автомобили, так что «на зерно денег не осталось». Ну а технику — ее вообще немцы делали…

Пантелеймон Кондратьевич сидел у себя в кабинете с очень довольной физиономией: поручив заняться сбором металлолома секретарю Минского горкома комсомола, он даже не ожидал, что результат проявится так скоро. Парень не только комсомольцев области поднял, но и «по старым связям» несколько других областей «взбодрил». Правда, он пока не стал пионеров привлекать к сбору потенциально взрывающихся железяк, а провел «инвертаризацию» железа, валяющегося по обочинам дорог и собранного запасливыми мужиками на МТС. Такого «легкодоступного металла» оказалось неожиданно много, так что главной текущей задачей, которую решали комсомольцы, была доставка его к ближайшей железной дороге. Ну, по санному пути это было сделать не очень-то и сложно, так что уже довольно много где возле станций и полустанков собрались уже огромные кучи ржавого железа.

Еще комсомол провел серьезную «агитационную работу» среди военных, и те тоже стали серьезно готовиться к летнему сезону сбора металла. В Минске по инициативе горкома комсомола даже было создано небольшое предприятие, наладившее выпуск миноискателей по присланным из Коврова чертежам. И в этом Пантелеймон Кондратьевич видел уже «тройную выгоду»: ну, лишнее железо не помешает, однако попутно и много угодий сельскохозяйственных очистится от всякого взрывающегося хлама. А заодно и специалисты в радиоделе свои появятся. По крайней мере вопрос об открытии радиофакультета в университете был практически решен и сейчас именно комсомол занимался поиском преподавателей для нового факультета.

Воспоминания о визите в Ковров заставляли его рассматривать новые, ранее никоим образом не предполагаемые, направления развития республики. Республики, где кроме торфа полезных ископаемых не было — но не было, оказывается, по мнению не самых осведомленных людей. Все же имелась глина, известняк а торф — он, оказывается, и в строительном деле более чем полезен. Если его использовать в газогенераторах, от которых цементные печи запитываться будут…

Единственное, о чем жалел сейчас Пантелеймон Кондратьевич, так это то, что до весны многочисленные стройки, уже внесенные в республиканский план, запустить невозможно. Но можно — и даже нужно — обучить специалистов, которые будут работать на выстроенных за следующее лето предприятиях. С железнодорожниками, конечно, пришлось повоевать — но первый ежедневный скорый по маршруту «Минск — Владимир» уде поставлен в расписание, а к марту они обещают и второй запустить…

Ну а то, что почти половина этих новых планов основала на устном обещании непонятной девочки… товарищ Пальцев, хотя и сам, по его же словам, ее опасается, рекомендации ее старается исполнить, а результат Пантелеймон Кондратьевич и сам видел. А то, что она рекомендовала упор сделать на создание и всемерную поддержку артелей — она врач, ей виднее, как инвалидов войны к делу приставить.

Первый секретарь ЦК ВКП(б) Белоруссии задумался: из Коврова точно никого переманить не получится. И даже не из-за жилья, которое в Коврове (да и вообще во Владимирской области) инвалидам предоставляется такое, какое и артистам, на весь Союз известным, не всегда достается. Эти люди искренне верят, что «Таня нас починит». Руки-ноги им новые отрастит… Ну как советские люди могут поверить в такой бред? А девочка-то непроста: говорит, что «не сразу, но через несколько лет»… — и в ее словах почему-то никто там не сомневается. И готовы ждать, хотя никто им не говорил, сколько. Но товарищ Серова «гарантировала, что каждый инвалид дождется полной реабилитации»…

Да, надо в Ковров и врачей на переобучение послать: то, что там делают с обожженными на войне солдатами, тоже похоже на чудо. А если Советская власть хотя бы такое чудо смогла осуществить, то оно просто обязано стать доступным всем воевавшим солдатам!

Товарищ Пономаренко оторвался от своих размышлений о светлом будущем и снова открыл переданную ему Таней толстую тетрадку…

Сама Таня продолжала усиленно учиться: Николай Николаевич ей пожаловался, что не может большей части ее идей воспринять просто потому, что без знаний нынешней научной терминологии никто просто понять не может, что она, собственно, пытается объяснить. А это было бы очень полезно сделать: для выполнения миссии Шэд нужно было очень много такого, что без посторонней (и очень существенной) помощи сделать было бы невозможно. Простой перечень нужных реактивов занимал в Таниной тетрадке семь полных листов бумаги, исписанных с обеих сторон — и девяносто процентов из этого списка нынешней науке были неизвестны. А половину и синтезировать можно было лишь на огромных заводах…

Второго февраля Семенов пригласил Таню на, как он сказал, «торжественное мероприятие государственного уровня», причем предупредив, что ждут ее там «при полном параде и со всеми уже врученными наградами». Причин не последовать этому совету Таня не нашла (тем более Шэд уже узнала, кто именно стоит за приглашением), так что девушка с огромным удовольствием смотрела на ошарашенные физиономии уже знакомых ей товарищей. Первым из ступора вышел товарищ Судоплатов, произнесший по этому поводу «поздравительную речь»:

— Вы уж извините, Татьяна Васильевна, но поразили вы всех нас в самое сердце. Зато и успокоили: все же, думаю, у каждого где-то в глубине души шевелился червячок сомнения, а не напрасно ли мы никому неизвестную девушку на пьедестал так резко возносим. А теперь всем понятно: не возносим, так как выше возносить уже некуда, в просто отдаем должное за другие, я бы даже сказал, очередные подвиги на благо нашей Родины. От души вас поздравляю с заслуженными наградами…

— Спасибо…

— Таня, правительство поручило мне вручить вам эти награды, — выступил уже очнувшийся академик Семенов, — и я горжусь тем, что в качестве вашего научного руководителя могу их вам вручить от имени всего Советского Союза. Надеюсь, что в скором будущем мне еще неоднократно выпадет такая честь… только должен предупредить…

— Я знаю, не надевать их на публике в течение некоторого необозримого времени. Но я и не буду: мне этот пиджак уже тяжело носить, а если еще наград понавешают… Шутка. Прошу передать правительству благодарность за оказанное доверие… но сейчас меня один вопрос интересует: а как насчет праздничного банкета или хотя бы торжественного обеда? Я, откровенно говоря, сегодня даже позавтракать не успела.

— Я бы пригласил всех в ресторан «Москва», тамошняя кухня, насколько я успел заметить, вам нравится…

— Николай Николаевич, и как вы это себе представляете? Шесть взрослых, очень даже взрослых дядек, причем явно не родственников, к тому же в лицо известных половине Москвы, пляшут вокруг какой-то девочки… я же не в мундире этом обедать пойду…

Подошедший в Семенову высокий молодой человек что-то шепнул академику на ухо, и Николай Николаевич «достойно вышел их положения»:

— Тут мне сообщили, что обед, самый что ни на есть торжественный, уже ждет нас в соседнем зале.

— Танюша, ты уж извини, что торжественность будет ограничена шестью очень взрослыми дяденьками, — усмехнулся Николай Нилович, — но даже лекарства твои решено считать государственными секретами высшей степени важности.

— А можно ваше общество за обедом разбавить майором Смоляниновой? Она мне мундир с наградами привезла, про них всё знает… в смысле, что они у меня есть, а сейчас сидит бедная, несчастная и голодная в приемной. Секретность она подписывала, звонить всем о новых наградах точно не станет. Да и вам будет за кем за столом поухаживать…

Скорость строительства металлургического заводика в Петушках даже Георгия Николаевича удивляла. Правда, удивляла все же не очень: люди на стройке работали по десять часов в день, а стройка вообще круглосуточно велась. Чему очень способствовали две «передвижных» электростанции венгерского производства по двести киловатт, так что на площадке даже ночью было светло почти так же, как и днем. Кстати, лампы в фонарях тоже были венгерскими. Строительство жилья для будущих рабочих велось гораздо неторопливее, но ведь и рабочие должны были к работе приступить когда завод уже пустят — а это ожидалось хорошо если в середине июня, так что время еще было. А вот выпуск тракторов в Коврове начался уже в конце февраля, хотя, как и обещал товарищ Шувалов, по три штуки в сутки. Этому производству пока хватало и старой электропечки, которая как раз около десяти тонн стали в сутки и переплавляла. А она переплавляла эту сталь потому, что для нее электричества в городе хватало, все же Татьяна Васильевна успела натащить в войну новых генераторов в город. Слабеньких, но много. Правда теперь в области раздумывали над тем, как всю эту кучу разномастных генераторов поменять на парочку более мощных, что, по идее, позволило бы тратить на электричество меньше топлива — но это было уже не очень критично. На экскаваторном сделали «сверх плана» два экскаватора, которые были отправлены тульским горнякам, а те — в качестве «расплаты за предоставленную роскошь» — теперь ежедневно присылали по двадцать вагонов тоже сверхпланового угля.

Правда, половина этого угля сначала попадала в химический цех артели КТК, где из него делали «буроугольный кокс» — мелкую, в принципе ни на что не годную крошку, а из коксового газа они много чего делали, включая средства для стирки белья и мебельный лак. Впрочем, и крошку там, смешивая с торфом, преобразовывали в топливные брикеты — которые, правда, шли уже не на электростанцию, а в котельные города и окрестных животноводческих ферм.

Со скотиной в области стало теперь совсем хорошо: прошлогодние эксперименты с люпином показали, что крестьяне могут прокормить скотины раза в три больше, чем это было до войны, так что весь приплод прошлого года было решено на мясо не отправлять, а оставить на развод. Тем более, что немцы как-то договорились с соплеменниками в Германии, и в область только породистых свиней (каких-то датских) завезли около двух сотен. А весной обещали и коров породистых с полсотни привезти…

Но все же все это было пока лишь «планами на будущее», а сейчас Георгий Николаевич Пальцев почти все свое время тратил на решение вопросов по обустройству новых жителей области. Население-то росло очень быстро, каждый день чуть ли не сотня новых владимирцев появлялось. То есть и дети рождались «ударными темпами», но секретаря обкома пока волновали лишь люди взрослые. Способные пользу стране и области приносить… некоторую. Он сильно подозревал, что наплыв инвалидов разной степени работоспособности вызван в первую очередь слухами о том, что в Коврове из любого инвалида полноценного человека сделать могут, но подозрения делу-то не помогут. А то, что вот уже два десятка артелей активно инвалидов на работу приглашали…

Ну, приглашали, что было, в общем-то, не очень и страшно, ведь новым работникам эти артели жилье сами и строили. Однако нужно было запланировать места, где это жилье должно было строиться, обеспечить стройки цементом, стеклом — а это было не самой простой работенкой. Договориться о поставках той же соды — уже это было сродни подвигу. Средненькому такому подвигу, но все же. А выстроить вторую линию стеклозавода — тут уже пришлось долго спорить и ругаться и с руководством второго завода, и с плановиками, стремящимися область оставить без лишнего кусочка уже изготовленного стекла…

Поэтому вечером шестого апреля он лично примчался в Ковров и встретил товарища Серову еще на аэродроме:

— Татьяна Васильевна, на тебя вся надежда. Я понимаю, у тебя своих забот хватает, но… признаю, партия с задачей справляться перестала. Но и ты меня пойми: с нового года в область переехало четырнадцать тысяч инвалидов войны, а у меня ни стекла на стройки жилья не хватает, ни терпения без мата со вторым заводом об оборудовании договариваться. Ладно, с матом я как-то в заводом договариваюсь, а вот насчет соды для стеклозавода… Сможешь помочь или нам запретить в области инвалидов на работу приглашать?

— Георгий Николаевич, я что, по вашему мнению, волшебница? Палочкой взмахну и всё сразу появится?

— Нет, конечно, не волшебница. Ты фея, причем фея добрая. Ну помоги? Деньги в области на все есть, я их у тебя не прошу. А вот насчет договориться… Я помню, ты украинцев почему-то не любишь, но у них теперь, как ДнепроГЭС запустили, сода есть…

— С ними я договариваться не буду. Но сода — это всего лишь соль, тщательно перемешанная с электричеством. И еще немножко угля, лучше всего антрацита. Как насчет поменять вагон антрацита в сутки на пять вагонов соды?

— Ты серьезно?

— Более чем. По Клязьме баржи тонн на двести почти все лето ходить могут… тонн на сто, точнее. Моторы на механическом можно брать или, лучше, на тракторном, причем в дровяном варианте, баржи можно и деревянные строить — соль на них возить из Соликамска, там ее уже девать некуда. Электричество у нас пока есть… Больше я вам ничего пообещать не могу.

— А если я антрацит добуду…

— Тогда через три месяца у нас своей соды окажется в достатке и не потребуется ее где-то выпрашивать. У вас еще вопросы остались?

— Пока нет. И — спасибо, теперь мне, по крайней мере, понятно, в какую сторону двигаться. Кстати, все оборудование для металлического завода в Петушках немцы уже отгрузили.

— Ну и молодцы. Да, хорошо, что напомнили, мне же еще с разными смежниками тоже договориться не мешало бы. Ну, чтобы вам со вторым заводом больше матом ругаться не пришлось…

Глава 32

Двенадцатого апреля Таня познакомилась с семьей Александра Евгеньевича. Не смогла не познакомиться: маршал пригласил ее отметить годовщину одного «важного события». Посидели, чаю попили с тортиком… А потом Голованов поинтересовался:

— Танюша, а что это ты за задание дала Мясищеву? Он ко мне приходил, просил посодействовать скорейшему рассмотрению и утверждению проекта.

— Никакого задания я никакому Мясищеву не давала. А… так вот какая у мужика фамилия, значит, была. А он что, авиаконструктор?

— Ну, в общем, да. И он сказал, что ты поручила ему спроектировать небольшой самолет. Правда, говорил про какие-то небывалые моторы… но у меня подозрение имеется, что про моторы ты ему вовсе не сказки рассказывала.

— Не сказки, но мотор еще не готов. Я этот мотор попросила вообще не для самолета сделать, просто подумала, что если где-нибудь на стройке срочно нужно много электричества, а дизельную электростанцию туда по дебрям не дотащить, то моторчик на пятьсот киловатт, который четыре мужика куда надо переставить смогут, окажется очень кстати. И который при нужде может и на дровах работать.

— Самолет на дровах? Интересные у тебя иногда идеи появляются. Хотя, судя по тому, что я уже видел, вполне реализуемые.

— Нет. Мотор я придумала газовый, и даже не сама придумала. У немцев такие моторы давно уже есть, и, вроде, у англичан тоже есть. Просто я решила, что если мотор может работать на керосине, то никто не запретит вместо керосина туда подавать горючий газ. А газогенераторы к нас много кто неплохие делает уже. А что за проект этот Мясищев вам показывал?

— Ну, если в двух словах, то он решил свой старый, еще довоенный самолет ДВБ-102 скрестить с Ще-2. У него-то самолет цельнометаллический с прекрасной аэродинамикой, а у Ще-2 крыло с развитой механизацией. Владимир Михайлович сказал, что если будут моторы, про которые ты ему говорила, то самолету потребуется полоса стометровая, а будет он возить или двадцать пассажиров, или две тонны груза. Я, правда, так и не понял, как он умудрился при таких параметрах вес машины уложить менее чем в две тонны…

— Это-то просто, — задумчиво ответила Таня, — я ему параметры новых сплавов сообщила, они позволяют вес самолета чуть ли не вдвое уменьшить. А вот с моторами… Я же ему русским языком говорила: моторы будут летом! А мне теперь что, идти пинать конструкторов чтобы они быстрее работали?

— Танюш, не надо никого пинать. У Мясищева этот самолет только на бумаге нарисован, даже если проект и утвердят, то живьем машина никак раньше конца лета не появится. А еще неизвестно, утвердят ли: стране сейчас не до пассажирских машин. Американцы бомбу сделали куда как мощнее твоей, и есть опасения, что они ее против товарища Мао применят.

— Американцы бомбу сделали, а наши что, сидят-боятся или все же делом занимаются?

— Ох ты и любопытная! Скажу так: у наших конструкторов сейчас две задачи. Первая — сделать истребитель, который гарантированно американский бомбардировщик никуда не пропустит. И вторая — сделать бомбардировщик лучше американского.

— Тоже мне, задачи… значит, мне придется ребятишек в Коврове все же попинать… Спасибо, Александр Евгеньевич, спасибо, Тамара Васильевна, все было очень вкусно! А я побегу, завтра же тоже учиться надо…

Когда за Таней закрылась дверь, Тамара Васильевна спросила мужа:

— Ну что ты так вздыхаешь? Или…

— Мне ее безумно жалко, когда на нее гляжу — слезы наворачиваются.

— Не похоже, что по ней слезы лить надо. Девочка как девочка, вежливая, спокойная…

— Ей всего шестнадцать, а она совершенно седая. Волосы просто красит, чтобы народ не пялился. И у нее вообще нет никаких чувств. Ни любви, ни жалости. Страха тоже нет, вообще ничего. Знаешь, что она сказала, когда бомбу на Гитлера сбросила? Ой…

— Я не расслышала… так что?

— Сказала — я это по гроб жизни помнить буду — «ой, поспешила на шесть десятых секунды, ну да ладно, все равно попадаю». И всё, ни малейших эмоций! Она войну закончила — и лишь небольшое сожаление, что работу сделала неидеально!

— Ты… преувеличиваешь, не может такого быть!

— Может. Она ведь один раз уже умирала, и помнит, каково это — умирать. Я — не помню, поэтому, наверное, и сплю спокойно. А она… Ладно, это я тебе на ночь страшную сказку рассказал…

— Бедняжка… я твои сказки забываю сразу же, не беспокойся. А может…

— Тамара, мне ее жалко, но это не значит, что мы должны вмешиваться в ее жизнь. Помогать — если попросит — обязаны, а вмешиваться…

— Поняла, успокойся. Она сейчас к себе в общежитие пошла?

— А куда же еще?

Николай Николаевич собрался уже спать идти, когда раздался звонок телефона:

— Добрый вечер, это Таня Серова звонит. Я просто предупредить хочу, что завтра меня в университете не будет, друзья позвали отметить победу над Германией.

— Добрый вечер. Ты, Танечка, не беспокойся, завтра в университете хорошо если четверть студентов появятся, так что празднуй спокойно. Эту годовщину, я думаю, всем праздновать необходимо, а уж тем, кто к победе руку приложил… Поздравляю с победой!

Марина Смолянинова с Ириной Ереминой вслух обсуждали, куда их занесет судьба на празднование годовщины капитуляции. По аэродрому ходили упорные слухи, что в правительстве решили объявить день разгрома последних фашистов двадцать первого официальным праздником «День победы», а день подписания капитуляции особо не отмечать — но то на аэродроме (где, понятно, каждый второй новости из правительства получал чуть ли не раньше Сталина). А вот в не самой просторной кабине «арки» мнения высказывались различные, да и вопросы обсуждались несколько более важные:

— Мне вот интересно, куда это Фею понесло на ночь глядя? — произнесла в пространство Марина.

— Она скажет куда, а с чего бы это тебя так сильно заинтресовало? — с интересом спросила Ира.

— Да пригласили меня… на свидание. Вот и думаю: успею до времени вернуться или нет.

— Не успеешь: Плетнев в Москву звонил, просил заправщик приготовить чтобы мы с полными баками оттуда взлетали. Может, ей опять что-то в Берлине срочно потребовалось?

— Ну да, как же! В Берлин без эскорта истребителей ее и раньше не пускали, а теперь и с эскортом не пустят. Хотя и жалко, я бы там кое-что подкупила… к свадьбе.

— Поздравляю! Но ты не переживай, купишь еще, говорят, что рейс на Берлин скоро будет регулярным.

— Так это из Москвы…

— Нет, грузовой рейс из Коврова. Фон Дитрих получил разрешение вернуться в Германию, вроде собирается там клинику открыть для реабилитации немецких инвалидов — а без лекарств, которые в лаборатории Феи делаются, ничего же не выйдет у него. А раз уж лекарства эти долго не хранятся… рейс не ежедневный, а раз в неделю вроде намечается, но нам с тобой больше-то и не надо.

— Если нас пустят к немцам летать…

— Нас-то как раз пустят: из штаба АДД циркуляр пришел, нам с тобой и Вере со Светланой по звездочке на погоны добавляют и переводят на международные рейсы. Потому что мы иностранный язык знаем.

— Ага, хенде хох и Гитлер капут.

— Это Фея опять начальству что-то наплела, а нам просто нужно сделать вид такой независимый и молчать в тряпочку. Если что, Фея нас отмажет. Когда меня чуть не поставили на соревнования по стрельбе, отмазала же!

— Тебя? По стрельбе?

— Так она же и слух пустила, что я чуть ли не чемпион по стрельбе из пистолета… я только не понимаю, зачем она такие небылицы сочиняет.

— А вот чтобы нам лишние звездочки на погоны поместить. Она вроде и девчонка девчонкой, но заботится о своих соратниках как мамочка о детишках своих. Разве что шарфики с варежками не вяжет… ладно, сейчас все узнаем, вон уже аэродром светится…

— Ну что, по «бодрячку»?

— Это уж как Фея скажет. А пока команды не было, воздержимся: если она узнает, что мы без команды, таких пинков надает!

— Странно…

— Что странно?

— Ты знаешь, я никому себя бить не позволяла никогда. Но Фея меня пару раз пинала, а я, вместо того, чтобы ее возненавидеть, для нее готова… ну, на что угодно готова. И вовсе не потому, что мы в квартирах таких живем, не нуждаемся вообще ни в чем, а… я не знаю почему.

— Потому что она даже пинки нам отвешивала с любовью. А вот как у нее получается людей пинать так, что люди ее любовь даже от пинков ощущают, вот это совершенно непонятно. И не потом — потом-то ясно уже, что пинками она от крупных неприятностей тебя спасает, а сразу, когда от боли на стену лезть готов… Так, полоса свободна, следи как я на глиссаду захожу…

— Так, товарищи уже подполковники, мы сейчас летим в Сальск, — сообщила Таня, встретив самолет у конца взлетной полосы. — Во сколько проснулись сегодня?

— Мы с ночного рейса, в два часа для, причем после «тормозухи». Так что часов до двух ночи бодрость нам гарантирована.

— Отлично, тогда полетим без усилителей бодрости. А я посплю, завтра много работы. Заказ второму заводу уже почти на две недели задерживается, придется там кое-кого попинать…

— Фея, а может ну его нафиг, этот Сальск? Если ты просто по телефону скажешь, что собираешься им пинков надавать, они уже от этого взбодрятся так, что планы месяц перевыполнять будут на двести процентов.

— Можно подумать, что у меня дел других нет… Но тут устными внушениями отделаться не выйдет, им непосредственно на месте требуется напомнить о важности выполнения планов.

— Ага, непосредственно на мягком месте. Фея, ты хоть поесть-то успела? Мы там кое-что захватили…

— Я из гостей, сытая. Но спасибо, просто в меня больше не влезет. Все, полетели, меня разбудите когда уже сядем…

К удивлению девушек, вечером в субботу Таня приказала им лететь не в Москву и даже не в Ковров:

— Тут я узнала кое-какие важные детали… мы во Владимире сесть сможем?

— Легко! А вот насчет бензина там…

— Я уже запрос отправила, будет нам бензин. Мы там ненадолго задержимся…

Утром в воскресенье трое слесарей с МТС со слегка опухшими «после вчерашнего» физиономиями сидели в кабинете начальника районной милиции. За физиономии милиция из ругать не стала: все трое были фронтовиками, и отметить годовщину капитуляции Германии — а, точнее, помянуть не вернувшихся с фронта товарищей — было совершенно ненаказуемо. Однако милиционеров интересовал совсем другой вопрос:

— Ну, и кто из вас мальчишке наливал?

— А мальчишка-то тут при чем? Он не воевал, товарищей не терял. С чего бы ему наливать-то?

— А я говорил, что он пасюк! Полбутылки он и отлил да водой и разбавил! Я же сам… нормальная водка у меня была! Что, товарищ милиционер, напился и буянил? А вы сейчас думаете, как внука райземотдела под выговор не подвести? Не выйдет, мы здесь ни причем, он сам…

— Если бы буянил… его под утро нашли, в канаве по дороге с МТС, он в блевотине захлебнулся и замерз.

— А вот нехрен было воровать у нас!

— Мужики, к вам претензиев не имею, все говорили, что вы спокойно в уголке товарищей поминали и никому не наливали. А кто-то еще на МТС заходил? Из станицы, или вообще незнакомый кто-то?

— Да не было никого. Утром Валерьяныч заходил топоры точить, так это когда еще было, мы еще и не начинали. Потом… мы работу закончили, трактора все уже какую неделю починены стоят, чего на МТС кому делать-то? А… нет, еще Василий был… так он с нами и остался. И троцкист этот…

— Почему «троцкист»? — насторожился милиционер.

— А это мы поспорили, что он матерно неделю ругаться не будет, а других приличных слов он и не знает, — довольно заржал один из мужиков. — Я же не стесняясь скажу: пасюк он. Отец у него — человек приличный, а он, видать, в деда пошел… ну, туда ему и дорога. Сам посуди: мальчишка, а ему и лучший трактор, и наряды в самый богатый колхоз… но бог — он правду видит…

Шэд точно знала, что современная медэкспертиза обнаружить следы моментального блокиратора не может в принципе. А уж проехать незаметно десяток километров по степи от колхоза, где она объясняла Наташе Поповой, что если поля залить водой даже после посева, то хуже не будет — вообще задачка для дошкольника… Труднее было слесарям с МТС в самогон добавить нейтрализатор вкуса: они буквально глаз с этой бутылки не сводили. А все остальное — вообще рутина. Блокиратор, вливание стакана водки, затем объект направляется в нужную сторону по дороге, а когда движения его теряют четкость — легкое щелчок, вызывающий приступ рвоты и слабый удар, приводящий к резкому вдоху. А все остальное доделает прохладная апрельская ночь… то есть на ночь Шэд все же не рассчитывала и уехала обратно, лишь убедившись, что еще одну строчку в первом списке можно вычеркивать. Но время-то бежит быстро, а список такой длинный…

Откровенно говоря, Таня и не собиралась кого-то пинать на Сальском заводе кузнечно-прессового оборудования: причины, из-за которых завод планы постоянно срывал, она и так знала. Но вот Шэд было нужно, чтобы Сергей Николаевич Береза эти причины сообщил ей вслух и, желательно, при свидетелях. Впрочем, подтолкнуть заинтересованного человека к произнесению нужных слов нетрудно. Немного труднее сделать так, чтобы эти нужные слова и нужные люди услышали и запомнили, но для профессионала почти ничего невозможного нет, так что ранним утром воскресенья разбуженный ни свет, ни заря товарищ Пальцев, что-то бормоча про себя, выписывал Тане командировку на турбинный завод:

— Татьяна Васильевна, если ты сможешь и нас заодно турбину выбить…

— Я, конечно, попробую, но куда мы ее втыкать будем? Турбина без генератора — уголь на ветер.

— А эти венгры…

— Во-первых, на венгров у меня денег не осталось. А во-вторых, даже если вы мне денег и дадите, то они умеют генераторы делать мегаватт максимум до десяти, а турбина будет мегаватт на пятьдесят. Есть, конечно, вариант…

— Выстроить собственный завод?

— Я похожа на дуру непроходимую? Мощные генераторы делает Сименс и Электросила… а я да, похожа на дуру: одного завода на всю страну явно недостаточно. Я-то сначала подумала, что пусть венгры у немцев генератор купят и нам за свой продадут, но уж проще напрямую в Германии купить. Проще, но это будет неправильно. А правильно — вы совершенно правы — свой завод выстроить.

— Я слышал, что в Лысьве еще до войны собирались такой завод строить.

— Но пока не выстроили, я попробую все же с немцами договориться. Не получится — и турбину себе просить не буду, а в Сальске-то генератор уже стоит… без турбины. Поэтому второй завод планы не выполняет… то есть не очень сильно перевыполняет, а товарищу Мао всё оружия мао да мао… американцы Гоминьдану много всякого шлют, а мы…

— Ладно, хоть и не для себя, но для общего дела — выбей из них эту турбину! Эх, ну почему ты еще не в партии?

— Сами же видите: дура я непроходимая. А зачем такие в партии? В партии дур и без меня… в партии дуры не нужны! Спасибо, я поскачу уже…

— Ох, доскачешься ты, товарищ Серова. Хоть в Харькове язычок свой попридержи… Успеха!

Честно говоря, Таня не рассчитывала, что в Харькове на ее просьбу хоть кто-то откликнется. И предчувствия ее не обманули: на харьковском турбинном заводе на девочку посмотрели как на сумасшедшую и единственное, что не позволило послать ее матом, был очевидно юный возраст. Девушка же, выслушав все, что харьковчане думают о пожеланиях сальских и владимирских руководителей, спокойно покинула кабинет, пробормотав напоследок «ладно, война придет — попросите вы у меня хлебушка». И неторопливо пошла осматривать достопримечательности города. Откровенно говоря, пока еще осматривать было почти нечего, восстановление города, хотя и шло «ударными темпами», продвинулось не очень далеко — но Таню это вообще не волновало. Как не волновало и Шэд: у нее была совсем другая задача…

Почти полтора десятка свидетелей показали, что Евсей Григорьевич спокойно спускался по лестнице, никого не трогал, ни с кем не сталкивался — а затем упал и даже не пытался встать. Просто упал — и, когда к нему добрались врачи из «Скорой» — оказался совсем мертвым.

Шэд прекрасно знала, кого люди не замечают — собственно, именно поэтому ее и не замечал никто, когда ей этого хотелось. А сегодня ей этого очень хотелось — и наработанный опыт снова не подвел. Ей иногда даже было интересно попробовать перед тем, как выполнить очередную работу, что-нибудь громко прокричать, обращаясь к окружающим — но это было очевидной глупостью и выработанные многими десятилетиями инстинкты все равно не позволили бы ей это сделать. А так — незаметно пришла, работу сделала, ушла незаметно. На соседней улице поймала «левака» (причем автомобиль был грузовой, с полным кузовом каменного мусора с очередного «восстанавливаемого» здания), доехала поближе к аэродрому, прошлась пешочком немного, села в самолет и отправилась в Москву. Мысленно вычеркнула еще одну строчку в своем списке — и уснула: день предстоял хлопотный, нужно было выспаться заранее…

Лаврентий Павлович спокойно слушал очередную сводку:

—… покинув квартиру Голованова, она позвонила, как позже выяснилось, академику Семенову, отпросилась с занятий и, вызвав скоростной самолет из Коврова, вылетела в Сальск. Там у нее состоялся не очень приятный разговор с директором завода Березой, который в очередной раз задержал поставку ротационного кузнечного пресса заводу номер два…

— Причины очередной, как вы говорите, задержки известны?

— Более чем: заводу не хватает электричества, а электростанция… оборудование электростанции пришло некомплектное. То есть пришел германский генератор, а паровая турбина… ее изначально не было. Об этом, собственно, товарищ Береза и сообщил, в довольно резких выражениях. Тогда она потребовала у него письмо о необходимости срочно поставить турбину, а когда Береза ей отказал, то вылетела во Владимир и такое письмо и командировочное предписание получила у первого секретаря обкома. Вылетела ранним утром в Харьков, поехала на турбинный завод…

— А разве он уже заработал?

— Обещают пуск завода произвести этим летом, но вся его продукция…

— Дальше.

— Получила отказ, в очень грубой форме. Тоже нагрубила, сказал «война начнется, попросите у меня хлебушка», вернулась на аэродром, вылетела в Москву. Ужинала в ресторане гостиницы «Москва», заказала…

— Это неважно. Важно то, что она все же пытается хоть как-то помогать в восстановлении народного хозяйства… а еще важно, что пытается она это делать без особого успеха. Что, в общем-то, печально…

Домой, то есть в общежитие, Таня приехала в настроении очень задумчивом. В комнате была только Нина, которая, взглянув на соседку, предложила ей «быстренько чайку заварить» и сбегать за ужином в столовую:

— Там сегодня очень вкусные котлетки дают, причем не по одной, а сколько попросишь. Я такие первый раз в жизни пробовала: с мясом и грибами. Только там рецепт не знают, им в столовую уже готовые привозят. Мне вот даже интересно стало: как это они из Коврова котлеты возят, а они совсем свежие.

— Очень просто, они же все продукты на машинах везут, причем ночью, когда довольно холодно. Вот котлеты испортиться и не успевают… знаешь что, купи на всех картошки с котлетами, по паре штук. Деньги возьми.

— Мы уже поели, а деньги…

— А я премию получила, нужно ее торжественно отметить. Так в столовой еще что-то вкусненькое есть сегодня?

— Еще салат из огурцов, со сметаной!

— Значит и салат бери. Будем праздновать!

— По какому поводу кутеж? — поинтересовалась Люба, заходя в комнату.

— По поводу премии мне, такой всей из себя талантливой, — хмыкнула Таня. — Вот ты математику изучаешь…

— Ну да.

— Тогда ответь мне на такой вопрос: почему у нас в стране заводов по выпуску генераторов электрических штук пять, а по выпуску турбин для них — только два?

— Ели тебя арифметика интересует, то можно предположить, что генераторы сложнееделать, и два турбинных завода успевают турбины делать для генераторов, которые пять заводов выпускают. Но это мое мнение. А что?

— А то… Интересно, а в каком институте учат тех, кто турбины делает и генераторы?

— Про турбины я тебе точно скажу: в Бауманском. Там вообще любых инженеров обучают, и выпускники Бауманского любую машину сделать могут. А про генераторы… А зачем тебе все это?

— А затем. Мы тут с Леной придумали химическую установку высокооктановый бензин выпускать. И сейчас договорились, что нам делают что-то вроде действующей модели, чтобы режимы работы оптимальные подобрать. Но даже маленькой модели нужно почти мегаватт электричества, а где столько электричества взять, непонятно. Вот я и подумала, что может какие-то другие студенты не знают, куда им свои проекты курсовые или дипломные приткнуть, и мы бы могли свои работы как-то объединить.

— У тебя же академик Семенов руководителем? У него точно какие-то совместные работы с бауманцами есть, так что спроси у него. А если не получится, то у Гали из двадцать шестой комнаты брат двоюродный в Бауманке вроде учится.

— Очень вовремя я зашла, — увидев накрытый стол, сообщила вернувшаяся откуда-то Антонина. — Кого поздравляем и с чем?

— Таню с премией, — ответила ей Нина. — Она такая грустная зашла, я даже подумала, что случилось что-то. Вот и предложила печаль заесть.

— Заесть — это очень правильно. А что за печаль?

— Знакомые сказали, что на юге степи зимой без снега были.

— И что?

— А это значит, что будет засуха. И неурожай.

— Ой, — Нина даже тарелку отставила, — и что же делать?

— А что мы можем тут сделать? Вокруг везде дома и дороги, даже огород не разбить… девочки, а вы бы хотели в земле поковыряться, грядки там покопать и всякую вкусноту повыращивать?

— Сама же говоришь: вокруг дома и дороги.

— А если я договорюсь, что нам неподалеку земличку выделят?

— И кто это такой заботливый будет?

— Установка, которую мы с Леной делаем, вообще-то взрывоопасная, ее по-хорошему надо за городом где-то собирать и испытывать. И я даже знаю где. Осталось уговорить Семенова это место подгрести — а уж место для огорода там найдется. Вы как, согласны в пейзане записаться?

Глава 33

Товарищу Вознесенскому не пришлось оправдываться перед товарищем Сталиным за срыв французского контракта: вся статинформация в Госплане проходила через Струмилина, и Станислав Густавович первым успел доложить руководству о предстоящей засухе. Причем так доложить, что Иосиф Виссарионович попросил Лаврентия Павловича внимательно проверить, кто и почему этот контракт старался провести через плановые органы.

В том же направлении двинулись и поставки зерна в Польшу. Иосифа Виссарионовича просто взбесило сообщение от Берута о том, что из ста тридцати восьми тысяч тонн зерна, поставленного полякам в сорок пятом году, они сто тысяч поместили в «неприкасаемый государственный фонд».

— У нас люди голодают, а они неприкасаемые фонды создают из нашего зерна?

— Похоже, крошки со стола они собирать точно не будут, — прокомментировал слова Сталина Струмилин. — Если у них есть возможность по четыре килограмма хлеба с человека просто на склады положить, эти килограммы для них явно не критичны. А вот сколько мы недоберем в этом году… боюсь, у нас критичны будут и лишние сто грамм.

— Типун тебе на язык! — ответил Иосиф Виссарионович. — Ты всерьез думаешь, что у нас все так плохо будет?

— Статистика — она наука упрямая, говорит даже то, что люди не хотят слышать. Например, говорит, что в России каждые двенадцать-тринадцать лет случается засуха, причем по два года подряд. Я где-то слышал, что это связано с какими-то солнечными циклами, но в астрономии я не силен, а вот статистике доверяю полностью. В сорок пятом мы наблюдали первый год засухи, и я не вижу причин, почему она в этом году не случится. Зима наглядно показала, что с дождями ничего хорошего нам ждать не приходится, по крайней мере в европейской части СССР. Но и на Сибирь я, честно говоря, особых надежд не питаю: та же статистика сообщает, что во время засухи здесь там все наоборот просто заливало.

— А у тебя предложения хоть какие-то есть? Ну, кроме приостановки любого экспорта зерна?

— Если тебя удовлетворят именно «хоть какие-то», то есть. Не ахти что, но есть шанс, что нам немного поможет. Обычно засухи не задевают Белоруссию и области к северу от Тульской. Зерна мы там, конечно, много не соберем, но если сделать упор на овощи и картофель… по моим расчетам, если мы больше половины техники перевезем туда с юга России, Украины и… нет, в Молдавии и так ничего нет. То есть если сосредоточить все силы на картошке, капусте с морковью и свеклой, и резко расширить посевы кормовых культур вроде той же кормовой свеклы и турнепса… у немцев есть довольно высокоурожайные сорта.

— Пусть этим профильный наркомат занимается… а ты проследи, чтобы они не напортачили. А если вернуться к Польше…

— ПРП готовит дурацкий референдум, по сути якобы доказывающий, что у партии есть широкая поддержка народа. Но референдум покажет, что их народ не поддерживает…

— Почему? Я знаю, что ты, как коренной белорус, к полякам несколько неравнодушен, так что не говори что «народ такой», а объясни суть.

— Ладно, объясняю суть: народ такой. В основной своей массе — фанатичные католики, а ксендзы поголовно против коммунистов, и их крестьяне слушают. Далее, большая часть интеллигенции убеждена, что раз они такие все из себя хорошие, то «заграница нам поможет» — и готова всеми силами поддержать власть Рачкевича. Ну и последнее: в Польшу вернулось больше трехсот тысяч бывших бойцов Армии Крайовой, в большинстве своем Советский Союз и все, что с ним связано, ненавидящие.

— Мы думаем, товарищ Завадский сможет справиться с ситуацией в Польше, но мы должны подумать, какую ему оказать помощь.

— Вот ему и вообще Войску Польскому помощь мы, вероятно, должны оказать максимальную. Но и здесь нужно учитывать польский характер: если помощь будет оказываться просто так, бескорыстно, то они уже через полгода сядут нам на шею и ножки свесят.

— Александр Завадский в конце мая в Москву приедет, тебя на встречу с ним звать?

— Зачем я там? Мне, похоже, работы со статданными по сельскому хозяйству будет невпроворот… интересно даже, как это Николай Алексеевич додумался статданные по снегу запросить? Не сделай он этого, так мы бы хорошо если в июне узнали бы о грядущей беде.

— Опытный специалист, знает, куда смотреть.

— Нет, он запрос этот делал в состоянии серьезной такой паники, мат стоял такой, что на соседних этажах слышно было. Его кто-то чем-то очень сильно напугал…

Николай Николаевич сам удивился, с какой скоростью ведомство Лаврентия Павловича среагировало на просьбу студентки Серовой «выделить для испытания экспериментальной установки для производства высокооктанового бензина развалины какой-нибудь усадьбы в ближнем Подмосковье». Он-то просьбу передал дословно, но уж никак не ожидал, что ее столь же «дословно» сотрудники НКГБ и выполнят: уже второго мая он, Таня и двое сотрудников упомянутого ведомства осматривали «выделенные помещения». Которые все же были именно помещениями, там в нескольких кучно стоящих посреди заброшенного парка домов даже крыша не везде провалилась. Впрочем, и остатки крыш особой преграды дождю и снегу не представляли…

Таня «подарку судьбы» очень обрадовалась — а еще больше обрадовалась, когда узнала, что и весь парк вокруг передается под «исследовательскую лабораторию факультета химии МГУ». Причем руководителем филиала (с правами буквально диктатора и в чем-то даже самодержца) был назначен товарищ Семенов.

— Да, Танюша, надо было пожелания свои точнее формулировать, — высказал он свое мнение, осматривая развалины. — Здесь лабораторию университету за десять лет не создать. Да еще руководство университета скандал устроит за то, что на баланс такие развалины принимаем…

— Но ведь вы, как я поняла, тут главный? Что угодно право делать имеете?

— Право-то я имею. А что толку? Сюда даже добираться…

— Поставите на баланс лаборатории пару автомобилей, автобус, чтобы студентов возить. На машине-то полчаса ехать, не больше.

— Что-то я вокруг автомобилей не вижу.

— Это пока не видите. Я закажу автобус на базе Опель-Блица, еще грузовик — вон там как раз гараж под них сделаем.

— Танюш, здесь даже электрических линий поблизости нет, а как сейчас без электричества? Я даже не знаю, с кем договариваться чтобы…

— А мы вот в том сарае свою электростанцию поставим. Здесь как раз будет опытная установка для крекинга, рядом газовый генератор — он и электростанцию газом обеспечит, и установку…

— Хм… а где ты возьмешь электростанцию?

— У меня на заводе ребята уже заканчивают. Небольшую, примерно киловатт на шестьсот-семьсот, но лаборатории хватит.

— Тань, у кафедры химии весь бюджет на исследовательские работы…

— Николай Николаевич, мне же вы сами вручили премии на миллион двести тысяч рублей.

— А я думал, что ты в фонд восстановления…

— Я как раз восстановлением и занимаюсь. Конкретно — восстановлением советской научной школы. Ну что мы в лаборатории в Москве нахимичить можем? То есть я знаю что, но если студент криворукий попадется, мы что, весь центр города отравим? А здесь — трави не хочу. То есть я не хочу, конечно, травить…

Разрушенное «поместье» площадью чуть меньше шести гектаров неподалеку от подмосковной деревни Медведково Тане Ашфаль очень понравилось. Двухэтажный домик (от которого, правда, остались лишь одни стены), что-то вроде каретного сарая (одноэтажное просторное помещение, на котором даже крыша не провалилась) и небольшой флигелек (точнее, фундамент и кирпичные, местами сохранившиеся на высоту до полутора метров, стены) по ее мнению можно было привести в порядок за пару месяцев. Понятно, что университет если и может помочь в ремонте, то разве что послав студентов на расчистку территории от мусора — но она изначально на помощь альма матер не рассчитывала. А вот на помощь как раз студентов…

В одном Николай Николаевич был полностью прав: своим ходом сюда добраться от университета или от общежития было крайне проблематично. Поэтому девушке пришлось «позаимствовать» один из грузовиков продуктовой артели, на котором каждый день студенты-волонтеры привозились на несложные работы. И не столько на разгребание мусора, сколько как раз на копание грядок. Проводимое под видом «благоустройства территории». А для всего прочего…

Таня не очень хорошо представляла, сколько сил и упорства пришлось потратить Георгию Николаевичу Пальцеву, чтобы договориться с железнодорожниками о перевозке «срочных грузов», но уже в двадцатых числах мая сюда было доставлено из Коврова несколько вагонов кирпича, а к концу месяца все три строения были подведены под крышу. Еще территорию обнесли деревянным забором — временным, Таня решила, что лабораторию стоит оградить «капитально», но железную ограду запланировала поставить, когда продукция заводика в Петушках полностью закроет спрос на рельсы для узкоколейки.

А второго июня на грузовике из Коврова доставили электростанцию, для которой к каретному сараю, ставшему гаражом, приделали отдельную пристройку. Ну доставили и доставили, ведь даже несмотря на то, что электростанция была «заводской готовности», ее устанавливали и налаживали целую неделю. А когда наладили…

На пуск электростанции в следующее воскресенье Таня специально пригласила Владимира Михайловича:

— Вот, смотрите: это здесь генератор парового контура с паровой турбиной, сто сорок киловатт. А вот это — генератор первого — газового — контура, он уже шестьсот двадцать киловатт мощностью. Но на генераторы вам должно быть плевать, а вот это — то, о чем мы договаривались. Гаховая турбина, она может работать и на генераторном газе, правда, для полной мощности карбюрированном, или просто на керосине. Я вас, получается, обманула немножко: мощность мотора получилась не шестьсот, а восемьсот пятьдесят лошадиных сил. Но по весу как обещала: сто двадцать килограмм. Без редуктора, конечно, а в сборе выходит уже почти сто сорок пять…

— Татьяна Васильевна, как я понимаю, этот мотор вы для самолета не отдадите. А когда можно будет получить двигатели уже самолетные?

— Честно скажу, не скоро. Володя Кудрявцев, когда этот привез, сказал, что сейчас производство больше двух моторов в месяц не выдаст, так что вы моторы получите не раньше июля.

— А с ним когда и где поговорить можно будет? Нам-то в любом случае нужно и систему управления двигателями придумать, и прикинуть, как их на самолет поставить. Да и ресурс было бы желательно знать.

— Про ресурс я вам сразу скажу: небольшой он. Володя же по техзаданию мотор делал, который на полной мощности будет работать хорошо если час-два в сутки, а в основном тянуть киловатт на триста-четыреста, причем с учетом парового контура. Вот в таком режиме он долго работать сможет, а полную мощность… боюсь, не больше полутора месяцев, а то и месяц выдержит.

— Месяц непрерывной работы на полной мощности⁈

— Ну да… вы его не ругайте: во-первых, он лишь начинающий инженер, а во-вторых, и мотор больше экспериментальный. Первая, так сказать, попытка, первый блин…

— Таня, где я могу этого Кудрявцева найти? Да за такой первый блин ему как минимум «Знак почета» положен!

— Ну где… в Коврове. Хотите, я вам самолет вызову, слетаете быстренько, обсудите все вопросы. Только уговор: первый свой самолет с такими моторами вы мне отдайте.

— Таня, я же всего лишь конструктор, самолетами не распоряжаюсь… но приложу все силы, чтобы вам одна из первых машин все же досталась. Хотя и не очень понимаю, зачем она вам: вы и так самолетами распоряжаетесь, куда хотите летаете когда вам нужно…

— А нужно летать и куда нужно. Вон там, возле Яузы, прекрасная такая лужайка — но на нее сейчас разве что немецкий Шторх сесть может. Но тот, что вы мне обещали, тоже сможет — однако на нем будет летать и быстрее, с удобнее. В Шторхе-то не поспишь!

— Действительно, очень точное и своевременное замечание…

Савелий Федорович очень гордился тем, что в городе ему удалось обеспечить великолепное снабжение населения продуктами. Причем не только хорошим «по калориям», но и вкусным. А так же, как отмечали врачи из городских госпиталей, «витаминным». И своих заслуг он в достижении этого не преувеличивал, хотя и не считал это исключительно своим достижением: рабочие заводов выстроили несколько огромных теплиц совершенно самостоятельно.

Вытроили они их, правда, когда Танюша обозвала мужчин рядом не самых хороших слов (хотя и в рамках правил приличия), объяснив, что излишнее тепло, вылетающее на электростанциях в трубу, можно и с пользой для личного рациона потратить. А раз уж стекло тут же и выделывалось… вот тут-то Савелию Федоровичу и пришлось приложить и организационные навыки, и «связи в верхах»: все же даже добыть очень много лампочек для освещения теплиц в зимнее время оказалось очень непросто, да и много других материалов, для стройки необходимых, на дороге не валялись. Да те же трубы, по которым текла горячая вода от новых теплообменников (а про сами теплообменники даже вспоминать не хочется).

Но новенький орден товарищ Егоров повесил себе на грудь не из-за тепличного комплекса. По его личной инициативе в городе заработал технологический институт, который уже был готов к первому выпуску новых советских инженеров. Ну да, некоторые вернувшиеся из армии недоучившиеся в свое время студенты разных институтов закончили образование менее чем за год (институт-то только в октябре заработал), но дипломы-то они получат именно ковровские! И которые наверняка не посрамят: преподаватели в институте тоже были далеко не из последних. Правда, по поводу некоторых у него были серьезные «терки» с товарищами из НКГБ, так как для укомплектования преподавательского коллектива туда были приглашены несколько пленных немцев — но и в госбезопасности люди чаще всего не глупые работают: сразу к репрессиям не приступили, а как-то приглашенных немцев у себя проверили и успокоились.

Сам Савелий Федорович к первому выпуску особенно трепетно отнесся: разнарядок на выпускников еще не поступало, все новые инженеры должны были в городе остаться, усилив и заводы, и многочисленные уже артели. Причем как раз артели сильнее всего: на заводах-то особо много вакансий не было, такие предприятия даже в войну стараются кадрами полностью укомплектовать. А вот с артелями… но и тут вроде особых проблем не намечалось: все городские артели официально были «артелями инвалидов», а больше половины выпускников тоже таковыми числились, попав на студенческие скамьи из городских же госпиталей. Ну а то, что уже очень многие из артельщиков почти полностью вернулись к нормальной жизни — так госпиталя-то не просто так работают!

Опять же, сытая жизнь… Область избытком своего хлеба порадовать не могла, зерна даже вместе с завозом сильно не хватало, но Август Вольцоген, практически «прописавшийся» уже в сельхозотделе райкома, по результатам прошлого года много интересного предложил. И теперь носился по району на мотоцикле и предложения воплощал. То есть воплощать-то он их начал еще в конце апреля, а сейчас контролировал исполнение своей не очень обычной программы. Правда, чтобы все это организовать, пришлось даже товарища Пальцева к работе привлечь. То есть Георгий Николаевич лично разрешил немецкому военнопленному вступить в коммунистическую партию СССР — зато теперь немец мог на совершенно законных основаниях внедрять решения партии в окрестных колхозах.

Правда, пока лишь решения райкома, хотя и обком начал что-то подобное в области внедрять: уж больно результат оказался удачным. В прошлом году все пары — то есть чуть больше пяти тысяч гектаров — были засеяны немецким люпином. И с этих практически уже бесплодных гектаров получилось собрать почти восемь тысяч тонн люпиновых бобов. Та еще отрава… но из них было выжато восемьсот тонн масла, которое — правда, после не самой простой переработки — оказалось не хуже подсолнечного. А еще получилось больше шести тысяч тонн шрота, который в качестве корма для кур или свиней был весьма неплох (хотя и с ним пришлось изрядно повозиться для того, чтобы он стал полностью съедобным). Но еще оказалось, что если этот шрот перемолоть в муку… при добавке до десяти процентов его в муку уже пшеничную хлеб получался даже лучше, чем чисто пшеничный. Теперь такой хлеб и в Ковровской пекарне пекли, и во Владимирских, да и колхозники от такого подарка не отказывались. А Август пообещал, что в этом году, когда люпином уже вдвое больше площадей засеют, с продуктами еще лучше будет. Причем даже не вдвое лучше: товарищ Пальцев где-то выяснил, что такими неядовитыми сортами люпина в ВИРе давно уже занимались, и урожаи отечественного обещают на треть превзойти немецкий. Правда, вроде отечественные бобы посложнее обрабатывать придется, в них отравы больше — но Татьяна Васильевна вроде уже что-то придумала свое, химическое… Даже жалко, что из люпиновой муки в чистом виде ничего путного не получается — но вот с куриными яйцами в районе, да и, пожалуй, в области теперь все будет великолепно. Да и со свининой, наверное, тоже… Георгий Николаевич даже намекнул, что если район намеченное по сельскому хозяйству в этом году хотя бы на восемьдесят процентов выполнит, то орден Трудового Красного Знамени очень даже заслуженно украсит пиджак Савелия Федоровича…

Лаврентий Павлович Станислава Густавовича несколько недолюбливал, и вообще удивлялся тому отношению, которое демонстрировал к Струмилину Сталин. Но, будучи человеком умным, приязнь Сталина к Струмилину он понимал и свое к нему отношение тщательно скрывал. Тем более это отношение было совершенно иррациональным, и основано, скорее всего, на некоторой показной наглости поведения плановика, но Иосиф Виссарионович несколько раз уже объяснял, что так Струмилин ведет лишь от сильного волнения. А сегодня, похоже, поводов для волнения у него накопилось немало.

Это странное (и абсолютно спонтанное) совещание на веранде загородного дома Сталина никого из присутствующих врасплох не застало: все давно уже привыкли, что рабочие вопросы могут обсуждаться где угодно и когда угодно, и к ответам на традиционные вопросы были готовы. Но вот на вопросы действительно неожиданные…

— Лаврентий, вот тут Станислав Густавович интересуется… — когда Сталин называл людей по имени и отчеству, это обычно означало, что разговор будет уже совершенно деловым, — оправдались ли его прогнозы по тому, куда эта девочка денежки с премий промотает.

— Я думаю, что полностью оправдались. Как Станислав Густавович и говорил, она их потратила с большой экономической выгодой, правда не совсем так, как он думал. Примерно две трети премии она истратила на оборудование лаборатории химической физики… или физической химии, тут даже товарищ Семенов точно определить не решается. И, кстати, уже продемонстрировала, что потратила их не зря: на опытной установке она продемонстрировала процесс получения выскокооктановых бензинов, которые обходятся дешевле самых обычных сортов.

— Я уже видел результаты работы этой установки, — пробормотал Струмилин, — но до сих пор решить не могу что выгоднее: сразу все нефтеперегонные заводы остановить на модернизацию или вообще их закрыть и новые выстроить.

— Ты серьезно? — очень удивился Иосиф Виссарионович.

— Нет конечно, у нас пока средств для такого нет. А главное — нет ресурсов, то есть сырья для производства нужных катализаторов.

— А где такое сырье есть?

— Пока что в заслуживающих интересах количествах только в Германии. Там было предприятие по получению рения, его там производили по сто двадцать килограммов в год.

— Это же крайне мало…

— На катализатор в одну нефтеперерабатывающую установку его потребуется граммов сто в год, товарищ Серов уже это предприятие перезапустил, хотя пока вроде на половину мощности. Но это действительно крайне мало: этот металл, оказывается, и в авиационной промышленности может быть крайне востребованным. Николай Николаевич, правда, сообщил, что теперь в СССР мы его сможем в год без особых затрат добывать многие тонны, возможно что и десятки тонн. Правда, он ссылался на слова Серовой, а насколько ей можно верить… она же ненормальная.

— Она — особенная, — усмехнулся Сталин. — У нее голова устроена не так, как у нормальных людей, но это, вероятно, он недостатка знаний, которые нормальные люди получают в детстве. Но мы попросили товарища Семенова приложить особые старания, чтобы ей такие знания дать. А то она что-то там, у себя в голове, придумывает, но другим людям объяснить это не может.

— Словами — да, часто не может, — поддержал Сталина Берия. — Она делами показывает, что надо делать. Кстати, она же делом показала своему однофамильцу в Германии, что предложение маршала Ватутина о том, что Германия репарации быстрее нам выплатит новой продукцией, а не старым оборудованием, совершенно верно. В Петушках с помощью нового, специально заказанного оборудования всего за три с небольшим месяца был выстроен и запушен завод, производящий из металлолома более ста тысяч тонн в год. Сейчас такой же завод в Белоруссии товарищ Пономаренко строит.

— Да, интересный завод получается, — добавил Струмилин, — по моим расчетам таких стране нужно штук тридцать. Как ни крути, металлолома у нас производится много и везде, а ту же арматуру на стройки лучше на местном заводе выделывать чем через полстраны возить. Правда, тут возникает необходимость в новых электростанциях… но, по крайней мере у Пономаренко, эту проблему тоже можно решить, привлекая освобожденные от фашизма страны. Пантелеймон Кондратьевич для двух новых гидростанций оборудование у венгров заказал…

— И как это он через Внешторг свой заказ провел?

— А никак! Ты не поверишь: ему это оборудование снова Серова заказала, и сама же и оплатила! За жестяные батареи-то у нее премии ежеквартально получаются, а для нее прямые закупки за границей ты же сам приказал разрешить.

— С этой… особенной девочкой всё понятно, за сорок пятый год мы ей тоже выплаты по Сталинским премиям задерживать не будем. Слава, ты говоришь, что она их очень эффективно тратит? Так не будем ей мешать.

— Хотел бы я пораньше узнать, куда она еще миллион двести тысяч потратит: она как-то находит самые эффективные ниши для вложения средств, я бы тоже туда же свободную копеечку вложил.

— Миллион шестьсот: с января на нее еще два представления пришли по результатам сорок пятого. А откуда у тебя свободная копеечка?

— Ну зарплатой-то своей я распоряжаться могу… может ей для чего-то таких крох и не зватает!

— Для чего?

— Нам этого не понять, — на вопрос ответил Лаврентий Павлович. — Из того, что она заказала для университетской лаборатории, больше половины является агрегатами, назначения которых никто не понимает. Мне Михаил Петрович Шувалов — директор и главный инженер Ковровского механического — говорил, что, цитирую, зачем нужно то, что заказывает Белоснежка, не понимает вообще никто до тех пор, пока она это на запустит и не покажет как оно используется. Ну а после этого никто не понимает, как раньше без этого жили. Это у вопросу о том, что она словами объяснить многое не может… кстати, Николай Николаевич спрашивал, не стоит ли девушку привлечь к спецпроекту. По его мнению, она слишком много по этой теме знает… то есть не о спецпроекте, а…

— Мы думаем, что при необходимости пусть товарищ Семенов задает ей конкретные вопросы по конкретным проблемам. И ее ответы передает тем, кто спрашивал, как… как свои. Нам кажется, что слишком много народу замечают ее… особенность. Мы думаем, что не надо привлекать к ней лишнего внимания.

— Она сама внимание привлекает. Одно то, что она полуниверситета за свой счет кормит…

— А вот это, нам кажется, совершенно неправильно. Страна должна найти средства, чтобы хотя бы досыта накормить тех, кто обеспечит ее будущее. Надо подсчитать, сколько она уже на это денег потратила и найти форму возврата ей этих средств. Есть мнение, что она их сможет потратить более эффективно, чем на закупку картошки…

Глава 34

Состоявшееся в начале августа вручение Тане Сталинских премий изрядно повеселило и Лаврентия Павловича, и Иосифа Виссарионовича. Они, конечно, на нем не присутствовали (награждение, как и в прошлый раз, прошло «в закрытом режиме»), но рассказ Николая Николаевича довел Сталина чуть ли не до слез:

— Я ей долго и старательно рассказывал, за что вручается каждая премия, она, как всегда, молчала, пока последнюю не получила. А потом сказала «Спасибо, передайте Сталину мою благодарность» и спросила: «А тут обменного пункта нигде нет? Чтобы пять маленьких медалек поменять на одну побольше? А то сказано же в положении „носить выше всех остальных наград“, а они у меня только в три ряда помещаются, и какие из них носить выше других? Опять же, если я эти в три ряда повешу, мне ордена что, на пупке что ли цеплять?»

Иосиф Виссарионович, едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться в голос, высказал свое мнение по этому поводу:

— Менять мы, конечно, ничего не будем, но мысль этой девочки о дополнительной медали, заменяющей при ношении пять маленьких… в этом что-то есть. А почему именно пять? Или она думает, что у нас для нее награды скоро закончатся?

— Она это тоже объяснила, — ответил Семенов, тоже улыбаясь во всю ширь лица. — Говорит, что в один ряд помешается максимум шесть медалей, поэтому лицам, получившим меньше тридцати Сталинских премий, не придется мучиться с проблемами, какие надевать выше, а какие ниже.

— Разумное замечание, — хмыкнул уже Лаврентий Павлович. — Особенно в свете того, что еще лето не закончилось, а у нее уже три представления на премии за сорок шестой год. Правда, одна совместная…

— Две совместных, — решился уточнить Николай Николаевич.

— Тогда уже четыре, я ваше представление еще не видел.

— А что она еще натворила? — спросил Сталин.

— Два представления написал товарищ Мясищев. Одно — на разработку каких-то невероятных авиационных сплавов, а другое — за разработку принципиально нового авиационного двигателя. Турбовинтового. Вообще-то его вроде изобрел инженер Кудрявцев, хотя и по прямому поручению Серовой, но сам он в разговоре с Владимиром Михайловичем сказал, что наша Белоснежка ему выдала довольно детальную схему мотора и подробнейший перечень материалов с указанием из чего какие узлы делать. Он, конечно, тоже постарался: у него, разработавшего первый в жизни мотор, ресурс двигателя составляет не менее тысячи часов.

— Да, это заметный шаг в двигателестроении, — заметил Сталин.

— Еще какой, ведь этот мотор весит менее ста пятидесяти килограммов и мощность имеет восемьсот пятьдесят сил. И работает на простом керосине… если его на самолетах использовать.

— А где еще его можно использовать?

— А товарищ Серова его распорядилась делать вообще для небольших передвижных электростанций, причем в таком варианте этот мотор может работать даже на дровах. То есть на генераторном газе.

— Да, такой мотор премии явно заслуживает.

— Думаю, что еще одну премию за этот же мотор потребует для Серовой Люлька: ему для постройки двигателей уже турбореактивных по ее требованию переданы рецептуры сплавов и технологии их обработки, позволяющие — по мнению Архипа Михайловича — на порядок долговечность его моторов поднять.

— Вот когда пришлет представление, тогда его и рассматривать будем. А Николай Николаевич по поводу катализаторов для переработки нефти, вероятно, представление готовит?

— Да, совместное с Еленой Зайцевой. И тут, раз уж разговор зашел, хотел узнать ваше мнение вот по какому вопросу. Насколько я понял, по катализаторам девяносто, если не девяносто пять процентов работы выполнено Татьяной Васильевной. То есть я это даже работой назвать не могу, она просто сообщила, как их получать и из чего. Но именно работы по получению этих катализаторов и их испытанию провела как раз товарищ Зайцева…

— Но это же нельзя назвать изобретением или открытием, обычная работа химика, — отреагировал Берия.

— Вы правы, но Таня… товарищ Серова, очевидно подозревая, что я ее к какой-то награде за это представить попытаюсь, мне прямым текстом сказала, что если Лена не получит такую же, то она от своей откажется. А еще я просто боюсь, что она вообще перестанет…

Сталин внимательно поглядел на Берию, тот почти незаметно кивнул, и Иосиф Виссарионович прервал Семенова:

— Мы примерно этого и ожидали, и думаем, что товарищ Серова, вероятно, лучше понимает, какая часть работы здесь важнее. Поэтому готовьте представление на обеих, мы, я думаю, его поддержим. Ну а ей, мне кажется, об этом сообщать…

— Да если она узнает, что я вам об этом рассказал, со мной здороваться скорее всего перестанет.

— А мы так не думаем, — почему-то эти слова академика опять развеселили Сталина, — но проверять наши подозрения не будем. А чем товарищ Серова сейчас занимается? Выдумывает какие-то новые катализаторы?

— Я знаю чем она занимается, но совершенно не представляю зачем. В ее лаборатории в Коврове, насколько я понял, несколько человек занимаются извлечением из угольной золы нескольких редких металлов и металлоидов, а в лаборатории университета несколько студентов с физфака, по сути сманенных Серовой на, как она говорит, «летнюю подработку», выращивают кристаллы этих веществ, их солей, окислов и интерметаллидов. И она за это ребятам платит вполне приличные деньги… но мне она сказала, что как раз к катализаторам эта работа никак не относится. К полупроводникам имеет, но, насколько я понял ее пояснения, к идеям Кенигсберга ее исследования вообще никак не относятся.

— Значит, узнаем, когда она эти исследования завершит, — флегматично подвел черту обсуждению Берия. — А что она ответила на ваши вопросы по урану?

— Что-то странное. Сказала, что уран слишком тяжелый и что про изотопный обмен можно даже не думать. А потом — что она не готова ответить на вопрос, а ответит, скорее всего, весной…

— Я так и думал! Ладно, пусть занимается чем хочет. Лично я, получив такие деньги, поехал бы домой, спал бы до обеда и ел бы шашлыки из осетра. Но мне столько денег не дают… да и не надо. Все же работать интереснее, чем брюхо набивать: работа — она каждый день новая, а даже лучший шашлык когда-нибудь приедается…

В середине августа закончилось строительство узкоколейки от Владимира до Судогды и далее до Коврова. Правда во Владимире лишь в конце августа началось строительство моста через Клязьму для этой узкоколейки, так что пока все грузы отправлялись через Ковров — но строительство завода стиральных машин и жилья в городке пошло ударными темпами. Втройне ударными, ведь в Судогду решили перебраться еще две артели: крошечная артель «Старт», выпускающая свечи зажигания для моторов и артель «Радиоприбор». Переезжать они решили по совершенно обоснованным причинам: в Коврове с местом для расширения производственных площадей стало совсем плохо.

Еще, после долгих обсуждений, в Судогду было решено переместить к следующему году производство электрогенераторов, но под это дело «артель» была учреждена более чем серьезная: «членами артели» стали Ярославский, Рязанский и, конечно же, Владимирский обкомы партии, а так же ЦК Белоруссии. Однако юридически это новое предприятие было оформлено именно как артель инвалидов, что давало участникам определенные преимущества. И главным было то, что артель работала без ценных указаний со стороны Госплана на тему кому отправлять готовую продукцию. Было, конечно, и недостатков такой организации немало, и в первую очередь это выражалось в том, что Госплан не предоставлял артели требуемого сырья, а вторым — что «артельщики» не могли обеспечить артели ни финансов, ни оборудования: полномочия местных властей ограничивалось выдачей разрешений на строительство (и выделение земли под такое строительство) и — иногда — передачей в аренду готовых помещений…

Во владимирской области это производство решили разместить по трем причинам, и первая заключалась в том, что в Коврове уже умели делать небольшие генераторы, так что новая артель стала «укрупнением старой». Вторая — что «экспериментальная химлаборатория завода номер два» производила довольно много смол, из которых делалась изоляция проводов, но тары для их перевозку куда-либо практически не было, да и «срок хранения» химиката исчислялся сутками. А третья — для небольших электростанций мощностью киловатт под тридцать использовались газогенераторные «тракторные» моторы, тоже производимые в Коврове.

Тане (точнее, полковнику Мерзликину) удалось заказать довольно дорогой станок, с помощью которого (теоретически и когда-нибудь в будущем) можно было делать генераторы аж до шести мегаватт. Но даже самый расчудесный станок — это всего лишь одна из десятков (если не сотен) нужных в производстве машин. Еще несколько станков ей удалось заказать на механическом заводе у Миши Шувалова, но обошлось ей это «очень дорого». Не в деньгах, летом девушке пришлось чуть ли не половину времени проводить в «химлаборатории», изготавливая для механического завода ведра и бочки «взбодрителя» и «тормозухи». Основная проблема этого производства заключалась в том, что реальную технологию синтеза Таня Ашфаль никому раскрывать не собиралась, так что уже почти полсотни сотрудников (то есть главным образом сотрудниц) этой, уже выделенной в отдельное предприятие, лаборатории подготавливали лишь прекурсоры ценных эликсиров. А на попытки других, главным образом фармацевтических, предприятий, наладить выпуск чего-то такого же у себя все сотрудники лаборатории отвечали просто:

— Татьяна Васильевна определяет качество продукции на вкус. А мы сами не знаем, почему иногда получается хорошо, а иногда — вообще отрава. Может быть, на синтез влияет даже состав стекла? Татьяна Васильевна как раз в стекле очень хорошо понимает, на ощупь отличает натриевое стекло от борного и оба — от кварцевого.

«Волшебные эликсиры» выпускались, конечно, и без прямого Таниного вмешательства. То есть без ежедневного вмешательства: в огромные бочки травяных и хвойных отваров и настоек лаборанты строго по расписанию вливали по полстакана «базового прекурсора», который Таня Ашфаль делала лично где-то раз в месяц. Но вообще-то этот «прекурсор» был, как правило, различный в зависимости от того, куда его отправляли. А самым «ядреным» был тот, которым Таня поила ковровцев. Причем всех: на заводах рабочие принимали «тормозуху» со спецдобавками, в школах и детсадах детишкам наливался «витаминный компот» с несколько другими «дополнениями». И то, что в городе (и вообще в районе) резко сократилась смертность, не смогли не заметить не только в области, но и в Москве…

Тридцатого августа, когда перед началом учебного года Таня Серова собиралась на учебу, к ней подошел новенький инженер, работающий у Володи Кудрявцева:

— Татьяна Васильевна, мне Володя велел вам передать, что его вызвал товарищ Хруничев и, похоже, заберет его на новый завод, на котором его турбодвигатели для авиации выпускать будут. И он сказал, что мне нужно с вами согласовать назначение меня на его должность…

— Ясно… а я-то тут при чем? Хруничев, если я не ошибаюсь, теперь нарком авиастроения, у него, думаю, Володя мотор доведет до полностью авиационного качества. И спрашивается вопрос: если эти двигатели будет делать авиапром…

— Дело в том, что я этот двигатель немного доработал, он теперь может и на генераторном газе работать, и на светильном, и на природном. Правда, для самолетов он в таком виде вообще никак не подойдет…

— Так это тебе прямая дорога в артель «Генератор», я тогда напишу распоряжение о передаче им турбомоторного производства.

— А можно им меня не передавать? Мы с Володей вроде уже проект нового двигателя вчерне подготовили, даже всего блока электростанции, на полтора и, возможно, на два с половиной мегаватта. В артели-то серийное производство только нужно будет, а на эксперименты времени совсем не останется… и денег тоже.

— Я иногда в зеркало все же гляжусь, и чего-то семейного сходства с Рокфеллерами не замечала… знаешь что, давай-ка в два часа в клубе железнодорожников соберем съезд ковровских артельщиков. Всех, ты сейчас работу притормози, разошли людей по артелям, пусть в клубе все соберутся. Вы такой, маленький съезд проведем, минут на пятнадцать…

— Товарищи! — произнесла с трибуны Таня, когда зал клуба заполнился народом, — мне тут отдельные товарищи стали рассказывать, что я — ну вылитая внучка Рокфеллера. Но, должна вам сказать, я — не она. Однако развитие нашей промышленности, в том числе промышленности артельной, нуждается в финансировании, а денег на это развитие у новых артелей не хватает. То есть их просто нет. И вот что я хочу вам предложить: все артели — и давно уже работающие, и только организуемые, могут собраться, подумать, выделить некоторые суммы в общий котел, из которого будут оплачиваться закупки всего, для развития производства необходимого. С продуктами у вас, слава богу, все довольно неплохо, жилье есть, медицина — она вообще бесплатная и, мне кажется, неплохая. В Ковровском районе неплохая, но нам, вам для развития района маловато будет. И я думаю, что расширяясь в соседние районы, было бы неплохо туда же расширить и нашу продовольственную удовлетворенность, отсутствие проблем с жильем, опять же обеспечение медицинское. И все прочее, что делает жизнь советских людей счастливой. Ну а то, что такие вложения — я имею в виду денежные — вернутся сторицей… не в виде денег, а в форме счастливых и благодарных людей, которые тоже смогут сделать очень многое для того, чтобы и вам жилось лучше…

— Татьяна Васильевна, не надо нас за советскую власть агитировать, — с места выкликнул Клим Миронович, председатель КТК. — Ты лучше прямо скажи, кому и сколько денег на то, что ты говоришь, выделять.

— А это вы сами решайте. Я тут примерно расписала, что было бы желательно сделать и во что каждое из этих дел обойдется. Так что соберитесь все вместе, я имею в виду руководителей артелей, бригадиров, инженеров. Прикиньте, что можно быстро сделать, на что нужно еще деньжат подкопить, причем за счет выпуска новой продукции. Просчитайте возможности свои — и вперед. Просто я-то уже не могу за всем уследить, и вообще я сейчас учусь, времени лишнего совсем нет…

— То есть, я понял, что теперь мы будем решать куда деньги тратить, а не ты?

— Ну сам-то, Клим Мироныч, подумай: а зачем еще я вас вылечивала? Чтобы по гроб жизни сопельки вам вытирать? Вы — люди взрослые, знаний у вас всяко больше, чем у меня — это если всех вас вместе взять. Конечно, если понадобится помощь… медицинская, вроде как кому-то мозги вправить или копчик помассировать, то зпвите, не откажу.

— Копчик помассировать — это ты про пинки? Ладно, Татьяна Васильевна, мы поняли, сделаем. Но и ты нас не забывай: если тебе вдруг помощь какая понадобится, то тоже нас звать не стесняйся. Конечно, таких пинков, как ты раздаешь, нам не освоить, но толпой мы за тебя кого хошь затопчем! Ну что, мужики, я приглашаю всех председателей… и бухгалтеров артелей ко мне: самовар у нас двухведерный, чай — китайский… Расходимся, кого не позвал — работать идите, копеечку зарабатывать на общее и личное благо…

В днем тридцать первого, в субботу,в исследовательской лаборатории университет Таню радостно встретили два студента-пятикурсника:

— Таня, смотри, получилось! — чуть ли не прокричал один, протягивая ей два небольших, почти черных цилиндрика.

— Молодцы, что еще сказать-то. А как насчет дислокаций, проверить успели?

— Ну… не совсем, — ответил второй. — То есть теоретически вот в этом их не должно быть больше одной на десять тысяч, а здесь… теории-то вообще нет, но если было так, как ты рассказывала, то скорее всего где-то в районе одной на сто тысяч. Мы этот камешек прогнали через рекристаллизатор восемь раз. А предыдущий образец мы гоняли двенадцать, и, начиная с четвертого прогона, брали пробы. Так после пятого спектрометр уже изменения не фиксировал. Это не значит, что их не было, просто чувствительности спектрометра уже не хватает. Что еще делать?

— Ребята, завтра в школу, причем к первому уроку. Так что еще — учиться.

— Тань, я вот что подумал… мы же эту работу делали не ради того, чтобы нолики после запятой считать. Может, ты через Семенова на Конобеевского надавишь, чтобы нам и на диплом тему по кристаллографии дали?

— Смеетесь? Семенов — и надавить на ректора физфака? Хотя… Сергей Тихонович же рентгеноструктурным анализом увлекался?

— Я не знаю…

— Я знаю. Попробую ему подсунуть ваши камешки на предмет определения количества дислокаций. Только я не через Семенова их подсовывать буду, есть идея и получше…

Лаврентий Павлович в пятницу сидел у себя в кабинете, прикидывая, чем он займется в субботу. Дел было слишком много, а выбрать самые важные нужно было, по-хорошему, «еще вчера». Но внезапно зазвонил телефон — и «программа на субботу» коренным образом поменялась.

— Добрый вечер, Лаврентий Павлович, это вас Таня Серова беспокоит. По очень срочному вопросу. Касающемуся, в том числе, и того вопроса, который мне Николай Николаевич задавал. Мы можем срочно встретиться? Скажем, там же, где мне маленькие медальки выдавали…

— Вручали, — машинально поправил девочку Берия.

— Главное, что вы поняли где. Мы можем сегодня встретиться, в любое удобное для вас время. Или завтра.

— Знаешь что, Серова! По тому вопросу, который Николай Николаевич задавал? Сегодня через час тебя устроит?

— Как только вашей душеньке угодно будет. Там дядька здоровенный у входа сидит, он меня пропустит? Я не в кителе ведь приеду, вдруг он меня не узнает?

— Он — узнает. Через час, на втором этаже… найдешь?

— Только я вас попрошу взять с собой карманный фонарик на батарейке. На квадратной батарейке, это очень важно.

— А ананасов с рябчиками… фонарик на квадратной батарейке?

— Ну, если нет, то можно и жужжалку с динамкой. У меня-то есть, но в общежитии, да и дядька этот меня с фонариком не пропустит.

— Не пропустит. Ладно, приеду с фонариком. И даже его тебе подарю, но если вопрос окажется не срочным…

— Срочным-срочным! Все, я побежала, а то опоздаю…

Вешая трубку, Лаврентий Павлович подумал о том, что вообще-то номер прямого городского телефона в его кабинете известен очень немногим людям…

Зайдя в небольшой зал, Берия увидел стоящую у стола Таню. И с огромным интересом разглядывал эту девочку, которую вживую вообще первый раз мог разглядеть. Да, маленькая девочка, вряд ли выше отмеченных в анкете метра сорока восьми. И какая-то… недокормленная, выглядящая очень тощей и слабой. Что данным анкеты явно противоречило. А вот снежно белые волосы — сухие слова на бумаге впечатления от их вида не могли передать даже в малой степени…

— Еще раз добрый вечер. У меня, как я сказала, очень срочный вопрос. И еще один не то чтобы очень-очень срочный, но тоже отлагательства не терпящий. Начну с первого.

— Погоди, ты хоть сядь, а то на бегу с тобой и не поговоришь толком.

— Спасибо. Так вот, насчет вопроса Николая Николаевича. Я сказала ему, что ответ дам весной, но товарищ Хруничев хочет забрать к себе инженера Владимира Кудрявцева, отчества я не знаю. Так вот, пусть он заберет другого парня, тоже Володю, но Румянцева, он с начала лета по этой же тематике работает, но Хруничеву пользы больше принесет: он уже придумал, как мотор довести до двух с половиной тысяч сил и, думаю, где-то за год его и до серии довести сможет. А если Хруничев заберет Кудрявцева, то на вопрос Николая Николаевича мне ответить будет нечего.

— Он знает, как разделять…

— Он знает, как сделать то, что разделение сделает не более сложным, чем сварить борщ в автоклаве. А с предметом работы — нет, не знаком. Да ему и не надо.

— Понятно… а ты до весны…

— Я же сказала: весной. Март — это уже весна, но и май — еще весна. Точнее сейчас не отвечу.

— Хорошо. С этим вопросом всё?

— Пока да. Теперь перейдем ко второму. Фонарик принесли?

— Вот, держи. Зачем он тебе? Впрочем… нужно — так забирай.

— Мне он не нужен, он вам нужен. Смотрите: я его включаю — и что мы видим?

— Ну, фонарик зажегся…

— А теперь — фокус-покус. Я лампочку выкручиваю, вкручиваю свою, включаю…

— Это что⁈

— Это — новый источник света. Тут лампочка мощностью в пять ватт, а горит как обычная мощностью в шестьдесят. Экономия электричества на освещении — в двенадцать раз. Широка страна моя родная? Сколько в ней таких лампочек нужно, чтобы мегаватты электричества сэкономить? Вот список того, что потребуется для массового их производства. Да, еще, там ребята на физфаке хотят дипломы по кристаллографии выполнить, поможете? Эти работы очень сильно ускорят производство…

— У тебя всё?

— На сегодня всё. Я пойду?

— Иди, если понадобишься…

— То я найдусь. До свидания!

Глава 35

По дороге домой Лаврентий Павлович вдруг подумал о том, что он сам не осознал как девочка по сути дела вынудила его принять нужное ей решение. Несколько решений, ведь она даже ушла когда захотела. Чтобы отвлечься от этих странных мыслей, он открыл переданную Серовой тетрадку, прочитал несколько фраз, затем внимательно перечитал их… Приехав домой, он, скинув шинель, заперся в кабинете и внимательно изучал написанное до трех часов ночи. Конечно, ничего из изложенного этой странной девочкой не касалось самого важного проекта в Советском Союзе… напрямую не касалось…

Таня же с понедельника приступила к учебе, причем с огромным энтузиазмом. И не только она: практически все жители общаги этим энтузиазмом буквально лучились. Ведь в воскресенье, за один массовый выезд в лабораторию им удалось накопать почти сто двадцать тонн картошки! Что было очень важно, так как с продуктами стало как-то совсем неважно…

Это в Москве стало неважно, а в некоторых других местах ситуация с ними выглядела вообще катастрофически. Например, в Молдавии почти на половине полей урожай даже собирать не стали: нечего было убирать. Правда, это привело и к определенным позитивным изменениям в настроениях тамошнего населения: в немногочисленных еще колхозах хоть какой-то урожай все же собрали, а у частников в подавляющем большинстве вообще ничего не выросло. Так что этот самый частник вроде бы понял, что в колхозе оно как-то поспокойнее и побезопаснее, но чтобы он, хотя бы в следующие год-два в число колхозного крестьянства влился, ему требовалось хотя бы дожить до этого…

Если бы Струмилин не поднял панику еще в конце зимы, то, скорее всего, на юге — то есть в Молдавии, на Украине и в нижнем Поволжье (вплоть до Оренбурга) — начался бы реальный голод, сопровождаемый массовым вымиранием пейзан. Но кое-какие меры удалось предпринять заранее, так что вроде бы настоящего голода в стране удавалось избежать. Весной в Нечерноземье, куда перебросили больше половины тракторов с черноземной зоны, удалось засеять больше шести миллионов гектаров «северным зерном»: овсом, рожью и ячменем. И, как выяснилось, очень вовремя это сделали: средний урожай овса слегка даже превысил четырнадцать центнеров с гектара, ржи собрали больше почти шестнадцати центнеров, а ячмень дал больше двадцати центнеров. Правда, валовой сбор овса оказался самым большим: были некоторые проблемы с семенами и посеяли просто всё, что нашли…

На очередном совещании по проблеме наступающего голода (закрытом таком совещании, «в очень узком составе») Станислав Густавович не смог не отметить выдающуюся роль партии в решении всех проблем:

— Лично я хочу отметить, что, скажем, в Молдавии, да и в южных областях Украины партийные организации делают все, чтобы голода не было. По крайней мере, в тех отчетах, которые они присылают в Москву. Наши специалисты, посланные в ту же Молдавию, докладывают, что в селах вообще жрать нечего, люди там реально падаль есть начинают — а если судить по присылаемым ими отчетам, все просто замечательно! А ведь на дворе только октябрь наступает…

— И что ты предлагаешь?

— Направить туда Андреева с пулеметом, вот что! Я тут посчитал, немцы в этом году нам только грузовиков своих поставили почти пятнадцать тысяч, еще пять до конца года пришлют — и я думаю, что все они должны быть направлены на юг чтобы продовольствие возить со станций в деревни. Хотя с Украиной и Молдавией я не уверен, что это сильно поможет…

— Это почему?

— Зимой там почти все дороги непроходимыми становятся, их снегом заметает — а никто эти дороги не чистит. Потому что тамошнему народу проще сдохнуть, чем жопу от лавки оторвать и что-то для себя сделать! У них неурожай такой дикий главным образом из-за того, что они все лето вообще лишь баклуши били! Вот сам суди: деревня Голошница, это на севере Молдавии. Один мужик собирает со своего поля по двадцать семь центнеров с гектара, а в среднем по селу — всего два!

— Так не бывает…

— Бывает. Мой аспирант сам не поверил, людей опросил: этот мужик с женой и тремя детьми малолетники с апреля начиная каждый день за километр воду с речки в поля свои возил. Там рядом Днестр как раз протекает… Так вот, во всем селе лишь один — работал, а остальные — в потолок плевали все лето! Но хуже всего, что местный райком у этого мужика весь урожай забрал, а самого его чуть не посадили, ибо кулак. Там похожих случаев я сразу десятка полтора назвать смогу, и везде парторганизации — это я тебе как коммунист коммунисту говорю, для сведения — тех, кто все лето горбился в полях, спину не разгибая, наказали, а дармоедов и бездельников стараются прикрыть, мол, все дело в погоде!

— У тебя эти материалы в письменном виде есть?

— На, держи. Только скажи, когда по ним решение примешь: я Андрееву патроны подавать буду, их ему очень много потребуется…

— Критику мы услышали, а что делать будем? Ждать, пока лентяи помрут?

— Да пусть бы помирали, мне их не жалко. Но у них дети, из которых могут и нормальные люди вырасти.

— Что-то ты сегодня какой-то кровожадный…

— Будешь тут кровожадным… Мне Бурденко прогноз по болезням, связанным с недоеданием занес — там просто ужас ужасный.

— Он же хирург, или уже тоже своих спецов на юг послал?

— Я что, похож на ясновидящего?

— На обезьяну ты похож: пришел, критику навел, руками размахиваешь и рожи корчишь. А по делу ничего сказать не можешь.

— Могу, меня как раз Николай Нилович надоумил. Надо все управление на юге передать армии, а Бурденко туда и передвижные госпиталя отправит. Немцы нам в этом году уже пятнадцать тысяч грузовиков передали? Вот в них госпиталя и разместить. А армия по селам пункты питания поставит: и народ накормит, и с отчетностью у них хорошо дело поставлено, не как у молдавских парткомов…

— Про парткомы я же все понял, займутся ими. А с продуктовыми запасами, по твоему мнению, мы продержимся до нового урожая?

— Должны. В Белоруссии еще и картошки весьма прилично собрали… продержимся.

На другом совещании, проходящем в составе несколько более широком — но тоже совершенно «закрытом», товарищи ученые излагали свои профессиональные мнения по переданным им материалам. Мнение Николая Николаевича Семенова о том, что «это — настоящее открытие», Лаврентий Павлович уже знал, поэтому с интересом прислушивался к мнениям его оппонентов. То есть оппонентов в обычной жизни, но тут все как сговорились:

— Я даже не могу сказать, что предложенные материалы могут существенно продвинуть науку, потому что это даже не шаг, а огромный прыжок вперед, — пылко высказался Сергей Тихонович Конобеевский. — Но с точки зрения промышленного потенциала это вообще переворот! Я совершенно убежден, что для преподавания этих материалов необходимо организовать даже не кафедру в университете, а новый факультет…

— Который вы и возглавите, — усмехнулся Семенов.

— Мне, слава богу, и нынешнего хватает, но совершенно очевидно, что возглавить его должен тот, кто сделал это открытие. Правда, меня несколько смущает используемая автором терминология…

— Ну да, конечно, — рассмеялся Николай Николаевич. Хотя бы «дырчатая проводимость» чего стоит! Хотя… суть-то термин передает верно, а другого, устоявшегося, вообще нет, так почему бы и не оставить его?

— Товарищи, я уже понял, что все вы считаете это открытие не только интересным с научной точки зрения, но и, в перспективе, весьма полезным в развитии экономического потенциала страны, — прервал бурное обсуждение Берия. — Но меня сейчас интересуют два вполне конкретных вопроса. Первый: имеет ли это открытие отношение к работе Спецкомитета. И второе: можно ли подождать с началом работ по внедрению всего этого в производство?

— Я считаю, — немного подумав, ответил на вопрос Лаврентия Павловича Мстислав Келдыш, — что сама возможность использования самонаводящихся средств доставки стоит практически любых затрат. То есть, с моей точки зрения, предлагаемые затраты разумны и стране стоит на них пойти. Конечно, остаются некоторые вопросы, которые нужно будет адресовать химикам и, возможно, геологам — но это лишь вопросы возможной экономии, причем в достаточно отдаленном будущем, а если рассматривать перспективу двух-трех лет… мне кажется, что как раз за три года это окупится только на одном освещении.

— Спасибо, Мстислав Всеволодович. Другие мнения есть?

— Есть, — поднялся со стула Юлий Борисович. — Я считаю, что нужно не отдельный факультет в университете создавать, а отдельный институт, причем институт строго закрытый. Причем сделать это необходимо максимально быстро. Исходя из приведенных в материале параметров — а все наши специалисты, ознакомленные с материалом, считают, что их привели специально для использования в нашей тематике — при синхронизации процессов до миллионных долей секунды возможно создание системы зажигания на порядок более компактной и надежной, да и количество рабочего металла сокращается чуть ли ни на треть… а автора стоит немедленно направить к нам для более качественного обучения наших разработчиков систем управления процессом.

— Так, еще какие-то мнения есть? Нет? Николай Николаевич, останьтесь, нам нужно будет еще одну небольшую проблему обсудить…

На переданное ей Николаем Николаевичем предложение Берии Таня ответила однозначным отказом:

— Я хочу учиться органической химии, с металлами мне возиться неинтересно. И, честно говоря, у меня никаких новых идей в этом направлении нет. Все, что я придумала, я уже сделала… то есть не я, а другие люди, я только им некоторые мысли свои постаралась объяснить — и те, кто меня понял, сами все и придумали. Передайте Лаврентию Павловичу, что его предложение просто смысла не имеет, пользы от меня будет гораздо меньше чем вреда.

— Это какой же от тебя вред-то? — недоверчиво хмыкнул Семенов.

— Развлечения мои очень дорого обходятся, а эти денежки можно на более нужные вещи потратить. Вон, например, в Гомеле завод по выпуску картофелеуборочных машин строится. Строится, но медленно, потому что средств не хватает. А картошку в полях люди лопатами копают и в это время не делают какую-то другую нужную работу.

— Ты все о картошке…

— Да. На поляне возле лаборатории сколько картошки собрали? Вся общага до следующего лета будет сытой и довольной! А сытый студент учится гораздо лучше, чем студент голодный, это я вам как врач говорю.

— Глядя на тебя этого не скажешь. Выглядишь, как жертва концлагеря. Ты бы о своем питании подумала, денег-то должно тебе хватать на полноценное питание, а ты…

— А я полноценно и питаюсь.

— Не похоже: за год небось ни на килограмм не поправилась…

— А это я специально: маленькой тушке меньше еды нужно. Сейчас с продуктами сложно, но мне хватает, а как будут полные магазины всякого вкусного, тут я расти и начну. Я уже прикинула: рост мне нужен где-то метр семьдесят три, вес шестьдесят два. Как раз к окончанию университета а так и сделаю.

— Обещаешь?

— Нет, просто информирую. Я, как врач, себе программу развития организма наметила и ее выполню.

— Ладно, тогда у меня еще вопрос к тебе будет. Послушай, как врач ты наш, там отдельные товарищи хотели лекции твои послушать по поводу этих самых полупроводников дырчатых. Между прочим, настаивают на открытии отдельного института… учебного и исследовательского. А я предложил создать не факультет, а пока кафедру физхимии в Московском механическом институте. Пойдешь ко мне туда?

— Нет, я продолжу с органической химией возиться. Есть некоторые идеи по поводу синтеза лекарств…

— Вот не пойму я: как это ты так шустро скачешь от катализаторов к лекарствам?

— Вы просто не врач. Вся жизнь на земле — это продукт каталитических преобразований органических веществ. То есть в какой-то степени всего лишь физика — поскольку химия — это тоже физика, просто недостаточно еще классифицированная. Нефтяной катализ, или катализ полимеров — это самые примитивные, что ли, каталитические процессы. Примитивные потому, что работа идет с простыми веществами. А лекарства… это тоже катализаторы, и если представить, какие реакции в организме нужно ускорить, а какие замедлить… просто там очень много очень разных и очень сложных веществ, трудно заранее вычислить, какие катализаторы подойдут — но если речь идет об одном процессе, типа заражения микробом конкретным, то можно разработку упростить. Не совсем, конечно, еще требуется просчитать всякие побочные реакции — но это-то и интересно!

— А какого микроба ты сейчас гнобить собралась?

— Николай Нилович говорил, что с голодухи туберкулез активизируется, а это нехорошо. Но я этого микроба уже рассмотрела, попробовала — и мне кажется, что теперь знаю как его победить. То есть уже точно знаю, осталось лишь придумать, как при этом человека не угробить…

Иван Александрович Серов, получив очередной орден Ленина, специально заехал к Ватутину с бутылкой коньяка. Орден ему дали за то, что гражданская администрация так наладила работу верфей в Щтеттине, что к осени почти полторы сотни сейнеров вышли на Балтику ловить рыбу. А вот в Данциге, хотя там верфи и побольше были, едва семьдесят корабликов построить успели. А к Ватутину Иван Александрович поехал с благодарностью из-за того, что маршал как-то смог убедить Сталина полякам ни Пруссию, ни несколько областей Германии не передавать. Конечно, аргумент у него был весомый: на стороне Гитлера поляков воевало даже больше, чем на стороне Советского Союза — однако как он смог так повернуть вопрос сугубо политический, оставалось загадкой. Но ведь смог же!

А сейчас у заместителя Ватутина «по гражданским делам» дел этих стало слишком много, но Ивана Александровича работа никогда не пугала. А с немцами и работать было как-то приятнее. Поначалу товарищ Серов периодически из себя выходил, когда немцы отказывались какую-то работу выполнить — а теперь привык, что они сначала тщательно подсчитывают, за какой срок и какими силами работу сделать можно — но вот потом они ее в этот срок и этими же силами выполняли. И раз они сказали, что новые станки будут поставлены в конце февраля, то единственное, о чем ему следовало позаботиться — так это о том, чтобы к названной дате на путях уже стояли вагоны, в которых эти станки повезут.

А еще ему теперь нравилась обстоятельность немецких инженеров и их ответственность, что ли, за выполняемую работу. Когда он привез на завод в Данциге заказ на станки для Липецкого завода, Федор Бреннер — главный инженер — спросил:

— Вы строите завод по производству моторов? Можно посмотреть на чертежи этого мотора? Мы сделаем станки более специализированные, но ваши рабочие с теми же затратами смогут моторов выпускать в полтора раза больше.

А получив чертежи новенького Д-35, прокомментировал:

— Очень хороший мотор. Мы можем сделать очень хорошие станки, на которых вы будете выпускать моторов не в полтора, а в два раза больше, но это будет на треть дороже. Вы согласны? А еще я хотел бы получить лицензию на этот мотор для Германии…

Отказываться Иван Александрович не стал, ведь германский завод все равно денег получал лишь на зарплату рабочим, а «цена станков» учитывалась лишь в сумме начисленных репараций. Что же до лицензии — так будет вообще неплохо, если германские запчасти к советским тракторам подойдут. Теперь Липецкий тракторный действительно стал тракторов выдавать заметно больше плана, так что он вообще написал представление на Бреннера к ордену «Знак почета». А с новым заказом для тракторного завода уже в Минске он вообще решил немца в Белоруссию свозить: вдруг и там получится плановые задания перекрыть вдвое…

Георгий Николаевич Пальцев в преддверии Нового года тоже провел совещание, на этот раз совещание партактива области. И вопрос он на рассмотрение поставил очень непростой:

— Товарищи, тут одна юная особа предложила нам кое-что для народа сделать…

— Если вы о Серовой, то просто скажите, что нам делать надо, а на обсуждение вопрос можно и не ставить, — высказался кто-то и районных секретарей.

— Придется ставить. Татьяна Васильевна сказала нам именно подумать, и подумать вот о чем. У нас в стране, как все вы прекрасно знаете, огромные людские потери, причем наибольшие потери среди взрослых мужчин. Тысячи, миллионы женщин по всей стране остались без мужей, без кормильцев их семей…

— Георгий Николаевич, — заметил Савелий Федорович, — давай по конкретике.

— В общем, она предложила, чтобы мы матерям-одиночкам в приоритетном порядке предоставляли жилье — это тем, кто в городах, или, если мать в селе живет, ремонт домов делали качественный… то есть она сказала, что просто новые дома чтобы мы таким женщинам строили. А еще за счет области детей, без отца родившихся, до двенадцати лет одевали-обували и кормили.

— Это что, Татьяна Васильевна рожать, что ли, собирается?

— А промолчать, чтобы дураком не выглядеть, никак нельзя было? Она себе не то что дом — дворец выстроить может, и пару соседних деревень кормить и одевать, чтобы за ее дворцом те ухаживали. Но я продолжу? Средства для этого она предлагает брать из выручки, которую область получить сможет, продавая продукцию наших артелей в других областях. Я тут прикинул: если мы огурцы из Ковровской теплицы только в Москве продавать будем, то всех одиноких женщин района обеспечим не хуже королевен каких. А по другим районам…

— А пусть в каждом районе подумают, что они в такой котел дать смогут, причем не только вот прям сейчас, а с расчетом на новые артели, — заметил кто-то. — У артельщиков сейчас отдельная кубышка вроде уже собирается на создание новых артелей, с ними поговорить можно… нужно. А так — идея неплохая, и бабам оно с детьми полегче будет, и стране в людях прибыток. Белоснежка — она далеко вперед смотрит, думает, как державе утраты компенсировать. А со строительством — это мы и сами справимся, есть где, есть кому и есть из чего строить. А как насчет стекла? Я думаю, что огурцы с помидорами не только в Москве людям понравятся…

Новый год — это новые свершения. И результаты этих свершений заметили люди и в Москве, и в Ленинграде. А так же в Горьком, Молотове, Ярославле, Иваново, Рязани и всех небольших городах вдоль железной дороги из Москвы в Горький: там появились прачечные самообслуживания. С одной стороны, вроде и не такое уж достижение — если в планетарном масштабе смотреть. А если вопрос рассмотреть более приземленно…

Стиральная машина сама по себе — это просто несколько кусков эмалированного железа. Потому что для проявления своей стирающей сущности ей требуется горячая вода в трубе и электричество. И вот везде возле новеньких прачечных появились небольшие котельные, которые и воду горячую обеспечивали, и электричество. Электричества немного они давали, но на нужды прачечных его хватало, а интересны они были самим фактом своего появления: Ковровская артель «Генератор» наладила их массовый выпуск. Массовый настолько, что уже изрядная часть этих электростанций стала закупаться деревнями, в которых все еще источником света служила керосиновая лампа.

Продукция артели оказалась настолько востребованной, что даже Госплан снизошел до ее нужд и выделил меди достаточно, чтобы год эти установки производились без снабженческих проблем. Правда, при этом сотрудники этого самого Госплана начали очень внимательно приглядываться к тому, что еще Владимирские артели делают — но пока лишь с точки зрения выделения требуемых ресурсов.

Впрочем, Госплан артелями занимался «по остаточному принципу», у них и без того забот более чем хватало. Например, забот по обеспечению очень много чем серьезно модернизируемого авиазавода в Смоленске: туда планировалось к лету передать производство нового самолета конструктора Мясищева. И еще более тяжких забот по обеспечению разными (и крайне редкими) материалами завода вовсе Рыбинского и моторного: именно там началась подготовка в выпуску двигателей уже турбовинтовых.

Самолет Владимир Михайлович разработал и построил очень быстро, но в серию было решено все же запускать «упрощенную и утяжеленную» его версию: некоторых материалов пока просто не хватало, а некоторые — например сплав титана с неодимом — было просто неизвестно, как обрабатывать с приемлемыми затратами. Но и «упрощенная» версия особо хуже не стала: конструкторы пошли на уменьшение дальности полета и за счет топлива утяжеление скомпенсировали. Но две «экспериментальные» машины были все же уже изготовлены и испытаны. И Владимир Михайлович лишь немного удивился, что когда он изложил Лаврентию Павловичу просьбу Татьяны Васильевны, тот лишь спросил:

— Ей машины с налетом пока хватит или придется еще одну с этими самыми вашими суперсплавами строить?

Но что удивило его уже всерьез, так это заказ на машину уже серьезную: четырехмоторный дальний бомбардировщик (под перспективные двигатели по две с половиной тысячи сил). И удивил не столько сам заказ, сколько то, что Туполеву подобного заказа не досталось…

Глава 36

После завершения зимней сессии большая часть обитателей общежития разъехалась на каникулы к семьям, и Таня осталась одна в комнате. То есть это так называлось «в комнате», но она там за все каникулы и побывала лишь пару раз. А в основном она проводила время в экспериментальной лаборатории в Медведково, развлекаясь какой-то непонятной для окружающих «химией». Другие оставшиеся химики (и физики, которые тоже выполняли в лаборатории свои курсовые работы) ее вообще не беспокоили. То есть в ее помещение не заходили, уж больно там ароматы могучие раздавались…

И именно там ее застал Николай Николаевич:

— Послушай, как врач Таня, я тебя кое о чем спросить хотел…

Таня поглядела на довольно грустную физиономию академика и ответила:

— Ну так спрашивайте. Или уже перехотели?

— Видишь ли, тут вопрос… непростой.

— Если он связан с тем, который вы мне уже задавали… я, конечно, подписок никаких не давала…

— Лаврентий Павлович почему-то убежден, что с тебя их и брать не надо. Потому что не надо тебя вообще в подробности посвящать.

— Не надо меня в подробности, они не очень-то и интересные. Насколько я в курсе, что-то интересное Юлий Борисович только делает, но и у него столько ошибок… но он-то как раз на своих ошибках учится, и очень быстро.

— Так…

— Да не переживайте вы, Лаврентий Павлович ведь не переживает, а он персонально за всю секретность проекта отвечает.

— Ладно, в крайнем случае меня всего лишь расстреляют…

— Я приду посмотреть на это. А когда вас расстреляют, я вас быстренько оживлю, вылечу, и под чужой фамилией отправлю в Ковров, химию в школе детишкам преподавать. Ну, в чем дело-то?

— Ты ведь знаешь, что такое радиация…

— Это когда откуда-то лучики разные вылетают, слышала.

— Так вот, там несколько человек этой радиации, мне кажется, несколько лишку хватанули…

— Печально. Они уже померли или только собираются?

— И это все, что ты хочешь по этому поводу сказать?

— Я всего лишь пытаюсь из вас извлечь хоть сколько-нибудь полезную информацию. Ну, давайте, тужьтесь, тужьтесь сильнее, еще немного — и информация сама попрет.

— Вот ведь ты…

— Зараза? Есть такое. Но вы продолжайте, я вас слушаю.

— Врачи… я имею в виду тех, кто там работает, говорят, что положение их крайне тяжелое.

— Значит еще не померли. Облучение какое? Гамма, бета или альфы хватанули сверх меры?

— Я не знаю.

— Ладно, ждите здесь. Я где-то через полчаса сварю для них зелье, а вы пока позвоните в Ковров, вызовите мне самолет. Вот по этому телефону, просто наберите номер ноль-ноль-сто один, это диспетчерская. Скажете, что самолет мне нужен, «арку» закажете, но полетите на ней вы. Да, не забудьте Лаврентия Павловича предупредить, вот его номер… а то собьют мой самолетик наши доблестные защитники мирного неба на подлете к… к чему надо на подлете. Вон, пока чайку попейте, я новый китайский привезла, а вот в том шкафчике печенья вкусные… печенья вам минимум две штуки съесть обязательно, они лечебные. То есть после них те, кто у меня чарующих ароматов нанюхаются, даже не сдохнут…

Спустя чуть больше получаса она вернулась из соседней комнатушки с полулитровой бутылкой в руках:

— Вот, всем пораженным по столовой ложке. Вылечить их это не вылечит, но минимум на сутки разложение тел приостановит. Потом грузите всех в вагон и тащите ко мне в Ковров, в третий госпиталь — там я их починю. А еще тащите ко мне Харитона, Зельдовича, Хлопина… кого забыла? Ах да, Курчатова тоже можно. Этим сделаю прививку от радиации, чтобы они в случае инцидента успели ко мне приехать без вот этой вот бурды.

— Как врач, ты что, успела за полчаса сварить лекарство от радиации⁈

— Ну я же не волшебница, и просто взяла готовый препарат, только слегка его усилила. Зелье не от радиации, оно всего лишь заставляет организм посильнее с последствиями радиации бороться. И с последствиями отравлением тяжелыми металлами, фосфорорганикой и прочим дерь… не очень полезным химикалием. Тут, знаете, студент шустрый пошел, его только успевай откачивать, так что запасец в лаборатории у меня всегда наготове. Самолет-то вызвали?

— Вызвал. Там какая-то Светлана была, спросила, что еще взять, но я ответил что не знаю…

— Ничего не надо. Вам комбинезон меховой на аэродроме добудем, у них много. Куда лететь — мне не говорите, Свете скажете. И не волнуйтесь: я со Светой давно уже летаю, девочка свою работу знает. Хорошо знает, Красную Звезду за эту хорошесть на войне получила. И еще: обратно сами тоже на поезде возвращаетесь, нечего вам лишний раз рисковать. Да, Лаврентий Павлович-то в курсе?

— Можно я не буду пересказывать, что он мне сказал?

— Можно. А то мне захочется ему сказать еще больше… да, я еще пару дней тут буду, вы, когда в поезд грузить товарищей станете, позвоните: скажете, когда вас в Коврове ждать и хватит ли зелья на дорогу. Пораженным — по столовой ложке раз в сутки, желательно в одно и то же время. Ладно, едем на аэродром… если что — можете мне хоть из самолета звонить. Там рация специальная установлена, аэродромы АДД всегда доступны, а через них со мной соединят. Только на всякий случай: все такие разговоры слышат по крайней мере диспетчера Дальней Авиации…

— Как врач, может ты сама полетишь?

— А лекарства кто готовить будет?

— Я, конечно, позвоню…только в Ковров их, скорее всего, уже завтра привезут.

— Значит, Саров… ладно, посижу ночку, завтра к обеду буду там. Их и без меня встретят, я распоряжусь…

— А в госпитале тебя послушают?

— Ах да, вы же не в курсе. Вообще-то меня с должности главного врача третьего госпиталя так и не уволили, так что послушают и всё в лучшем виде сделают. Все, приехали… самолет минут через пятнадцать сядет, пойдемте пока вам кухлянку добывать…

Спустя двое суток Николай Николаевич в тихом кабинете докладывал, стараясь сохранить хотя бы видимость спокойствия, о происшествии:

— Должен признаться, я действительно инструкцию нарушил… там же мой ученик был, один из лучших…

— Этот вопрос мы рассмотрим отдельно… когда-нибудь. Но вы сказали, что вас кое-что сильно удивило, причем в прямой связи с проектом. Вы имеете в виду то, что у нее оказалось готовое лекарство?

— Это не лекарство, это, как она сказала, зелье, позволяющее просто не сдохнуть некоторое время. Оно действительно сработало, всех троих в Ковров доставили в полном сознании и сопровождающие врачи меня заверили, что самочувствие у них стало заметно лучше. Еще меня, признаться, удивило, как в госпитале исполнялись ее распоряжения. Подозреваю, что если бы она приказала врачам всем в окна выпрыгнуть, они бы молча выпрыгнули.

— Вы тут не правы, они бы спросили в одежде прыгать или все же раздеться перед прыжком чтобы санитарам не пришлось трупы раздевать… говорят, она всех врачей и сестер очень больно била, если те ее распоряжения не выполняли, так что у них это уже рефлекс. Но это лирика, а если по существу вопроса?

— Она мне назвала всех физиков-участников проекта, и потребовала их всех доставить к ней в госпиталь для, как она сказала, проведения прививок от радиации. Мне кажется, что о проекте она знает слишком много. Но, по ее же словам, никаких подписок она не давала и давать не собирается…

— Это мы знаем. Собственно, и вопросы, которые вы ей задавали, связаны с тем… я теперь абсолютно уверен, что Юлий Борисович работает по методике, которую она лично и расписала. А подписки — она делом доказала, для чего она работает по двадцать часов в сутки вот уже почти три года. А чтобы вы больше не переживали из-за пустяков, сообщу: то, что вы ей рассказали об… инциденте… вы тоже поняли, почувствовали, что ей можно полностью доверять. А врач она действительно уникальный. Для вашего полного успокоения сообщаю: она стала первым кавалером ордена Пирогова, и на этом настоял товарищ Бурденко, которому Иосиф Виссарионович предполагал орден за номером один вручить. Эта девочка в войну, бывало, по сорок и больше часов у операционного стола без перерывов стояла, она провела больше девяти тысяч операций — и ни один из ее пациентов не умер. Честно говоря, когда мне стало известно об инциденте, у меня тоже первой мыслью было к Серовой обратиться, но вы просто успели раньше. Да, сегодня вечером будет небольшое совещание у товарища Сталина, вам, наверное, тоже стоит соприсутствовать. Это по поводу Сталинских премий за сорок шестой год, и, вероятно, вручать ей премии Иосиф Виссарионович снова вас попросит.

— Не могу удержаться от вопроса: а в этом году сколько?

— Скорее всего, на одну больше, чем думает товарищ Сталин. Ваши слова полностью меня убедили, что материалы для Юлия Борисовича она же и подготовила, а за такое никаких наград не жалко. А если окажется, что она и лекарство от радиации…

— Надо и на следующий год что-то оставить, нет?

— Вы правы, мы тут слишком спешим. Но она в любом случае в этом году на премии наработает, и, мне кажется, не на одну и не на две. Чем она сейчас занимается, вы не знаете?

— Мне тут одну забавную историю рассказали, — насыпая сахар в чашку, поделился Станислав Густавович. — На девушку одну, агронома Наталью Мелентьевну Попову, пришло представление на «Знак почета».

— И что тут забавного? — лениво поинтересовался Иосиф Виссарионович, в столовой на даче у которого чаепитие и происходило. — Наверное, неплохой агроном, раз ей орден вручить хотят.

— Если не считать того, что девушке двадцать лет, то особо ничего. Ах да, к ордену ее представили за то, что на полутора сотнях гектаров она собрала по двадцать с лишним центреров пшеницы.

— Хороший урожай…

— А на остальных полутора тысячах гектаров в том же колхозе в Сальских степях собрали по восемь. И она — единственный агроном в колхозе, так что остальные поля — тоже ее работа.

— А может, там немного отчетность поправили? Знаешь же, некоторые председатели родственникам своим приписывают…

— Я проверку послал, товарищи все проверили. И она председателю не родственница, но дело вообще не в этом. Эта агрономка весной сорок пятого как раз эти поля обсадила деревьями и кустами, эдакие защитные полосы вокруг двух полей создала.

— Мне уже наши сельскохозяйственные специалисты рассказали про полосу Нестора Генко…

— А нашей агрономке эти полосы порекомендовала высадить какая-то летчица. Причем так порекомендовала, что девушка взяла и послушалась. И все комсомольцы с пионерами в колхозе послушались, ведь когда тебя на трудовой подвиг толкает совсем молоденькая девушка-подполковник, да еще со звездой Героя на груди, этот подвиг как-то сам собой становится осознанной необходимостью.

— А вот это уже интересно…

— Летчица агрономке рассказала, что ей про такое американские пилоты сообщили…

— Она же ни с какими иностранцами…

— Вот именно. Я отдельно проверил… то есть у Лаврентия Павловича уточнил: не встречалась. Вот немецкие… может, она просто на фашистов ссылаться не захотела?

— Это возможно… А сколько комсомольцев и пионеров принимали участие в лесопосадках?

— Вроде бы все комсомольцы и пионеры колхоза. Тогда, в связи с победой, у людей энтузиазм был на высочайшем уровне, оставайся он таким же, то и голод бы не случился.

— Он и так, можно сказать, не случился. Так, что-то вроде поста получилось… кстати, надо товарища Бурденко особо отметить, его передвижные госпиталя большую работу сделали.

— Да уж… но я о другом: если подобную практику — я о лесополосах говорю — расширить…

— Ты когда-нибудь будешь читать что-то, кроме твоих сводок статистических? В сельзхозотдел Госплана уже направлен запрос на финансирование работ по исследованию территорий на предмет лесонасаждения. Люди уже работают… но ты прав, энтузиазм масс из виду упускать нельзя, в такой работе он сильно помочь может. Ты там по своим каналам эту Попову потереби, пусть предоставит полный список тех, кто в ее лесопосадке участие принимал. Дело они сделали важное и нужное, обеспечили тысячу восемьсот центнеров прибавки к урожаю, причем ведь на годы вперед, думаю, обеспечили. И было бы правильно этим энтузиастам-первопроходцам вручить медали «За трудовое отличие». А еще, наверное, и какую-то летчицу этой же медалью наградить нужно, ведь уговорить столько народу — тоже труд не самый простой…

— Хорошая идея, мне нравится. Только куда ей сейчас-то медали вешать? Как она сама говорит, место для наград только на попе осталось…

— Есть у вас что-то общее… ты тоже, когда волнуешься, всякую чушь несешь. Место для награды всегда найти можно, а этой… ей — даже нужно. Мне тут товарищ Бенедиктов доклад принес: на тех полях, где применили её дихлордифенил… в общем, отраву для насекомых, потерь урожая капусты не наблюдалось. И на горохе вредителей тоже не обнаружено, и на других культурах. По это подсчетам, на обработанных этой отравой полях урожай минимум на десять процентов выше среднего был собран.

— А людям как это отраву есть?

— Американцы же едят, но тут другое интереснее. Мне Николай Николаевич как-то говорил, что она химию понимает совсем иначе, чем сами химики. Как я понял, эта гадость на производстве получается в четырех разных формах, и та, которая вредителей уничтожает, бесследно исчезает за три месяца. Разлагается на что-то безвредное, вроде на соль и воду. А три других насекомые ложками есть могут, им оно не вредно — но такая химия не разлагается в природе долгие годы. Так эта… студентка предложила и даже внедрила процесс разделения этих форм и уничтожения ненужных так, чтобы они природу тоже не портили. У Ивана Александровича в минсельхозе химики тоже грамотные есть, они урожай проверили: чист он, в пищу полностью пригоден. А вот те, что американским препаратом на экспериментальных делянках обрабатывали, концентрация яда в продуктах повысилась в несколько раз. Как думаешь, такое изобретение достойно награды?

Постановление о награждении ученых Сталинской премией вышло в начале апреля сорок седьмого года, и в нем, естественно, не было ни слова о какой-то там Серовой. Что, естественно, саму «товарища Серову» совершенно не расстроило, ведь еще четыре медальки товарищ Семенов ей вручил. А затем, отведя в сторону, поинтересовался:

— Как врач, ответь мне на простой вопрос: ты можешь проконсультировать одну женщину по химии? Перед ней поставили одну не самую простую задачку, но раз уж ты видишь металлы насквозь… да, это по металлам задачка, точнее, по их разделению.

— Я же сказала, что отвечу на вопрос… когда смогу. Еще я не готова.

— Нет, там вопрос чисто химический. Разделение разных металлов.

— Тогда попробую помочь. Надеюсь, никуда для этого ехать не надо?

— Лучше все-таки поехать, но недалеко. В Электросталь…

Зинаида Васильевна очень удивилась, когда у ней привелималенькую светловолосую девочку. То есть вид девочек ее обычно удивлял не очень, но эта конкретная ее удивила тем, что во-первых, ее привел лично академик Семенов, а во-вторых, что он представил ее как «консультанта по вопросам получения чистого металла». И, наконец, в третьих — всем тем, что за этим последовало.

Хотя нет, Зинаида Васильевна успела еще немного удивиться, пока Николай Николаевич сказал ей, что если ей потребуется срочно что-то уточнить «по процессам», то лучше позвонить «вот по этому телефону и к вам немедленно вылетит специалист», добавив, что вылетит этот специалист из деревни Медведково и в Электросталь прилетит через пятнадцать минут. Для чего рядом с забором института солдатики срочно расчищали небольшую взлетную полосу — но это удивление было незначительным. А вот когда он, уединившись в отдельном кабинете, начал рассказывать девочке, что же за консультация от нее требуется, эта девочка, даже не дослушав, вдруг заявила:

— Николай Николаевич, а вы мне все это в лаборатории не могли сказать? Я бы по пути сюда подумала, что и как делать, а сейчас я вообще пока не знаю, с чего начинать.

Правда, это заявление Николая Николаевича сильно рассердило:

— Таня, куда и когда ехать, решаю не я. И не я решаю, кому, что и где рассказывать. К тому же я бы хотел… да, именно я хочу, чтобы ты не просто все рассказала, но и показала в лаборатории как все это делается.

— Можно подумать, что Зинаида Васильевна — рукожопый имбецил и головой думать не умеет. Ладно, покажу, если придумаю чего показываать. Но сначала кое-что сама спрошу… и первый вопрос: какая защита у вас стоит в рабочей комнате? Я имею в виду, какой толщины стекла стоят… кстати, стекла у вас свинцовые?

— Да, конечно, — ответила Зинаида Васильевна.

— Это плохо, надо бы плутониевые… ну да ладно, пока плутоний в дефиците… плутониевые через год поставите.

— Что вы имеете в виду под плутониевыми стеклами?

— Ну это такие, где вместо окиси свинца в шихту окись плутония добавляется. У него радиус захвата заметно побольше, гамму тоже ловит на порядок сильнее — а всех лечить от лучевой болезни у меня скоро госпиталя не хватит. Ладно, стекла я вам сделаю… немного попозже, а теперь переходим к чистой химии…

Затем Зинаида Васильевна довольно подробно описала, как она собирается получать чистый металл, а девочка, все внимательно выслушав, снова повернулась к Семенову:

— И зачем вы меня вообще сюда притащили? Зинаида Васильевна все не хуже меня знает, и даже лучше… впрочем, Зинаида Васильевна, на семнадцатом этапе лучше использовать трилон-Б, тогда, правда с потерей примерно полупроцента вещества, вы сможете опустить две следующих этапа, и суммарные потери даже уменьшатся.

— Трилон-Б?

— Да, не сообразила… сейчас это БАСФ производит, но его и самим сделать несложно. Николай Николаевич, передайте Лаврентию Павловичу, что срочно нужно наладить производство динатриевой соли этилендиаминтетрауксусной кислоты, я технологию распишу до завтра. Там действительно несложно, в Сталиногорске наладить выпуск требуемого количества уже через неделю смогут. Смотрите Зинаида Васильевна, тут реакция получится очень забавная…

В мае Таня записалась в аэроклуб, действующий при Центральном московском аэродроме. Причем процедура записи выглядела очень комично: она пришла в клуб в кителе с подполковничьими погонами (правда, орденов и медалей надев по минимуму: боевое Знамя, Красную Звезду, и медали «за победу над Германией» и «победу над Японией». Ну и Звезду Героя с орденом Ленина не забыла, так что на вопрос «а нельзя ли в клубе в качестве курсанта навыки восстановить» ответ она получила однозначный.

Ну а дальше — навыки Шэд и хирургическая точность движений Тани Ашфаль помогли ей получить свидетельство «пилота самолеты По-2» уже через две недели. Правда, на следующем этапе намеченной программы Александр Евгеньевич Голованов поначалу «встал в позу». Но все же, слетав на «кукурузнике» вместе с девочкой, согласился на предложенную ею авантюру: задним числом зачислил ее в летную школу в Саратове и тут же ее «направил на переобучение» на завод к Мясищеву, попросив провести это самое «переобучение» своего старого знакомого, работающего у Владимира Михайловича испытателем.

Где-то через месяц, приехав в КБ для обсуждения параметров нового дальнего бомбардировщика, он зашел на заводской аэродром и поинтересовался, как успехи у юной пилотессы.

— Ну сам подумай, Александр Евгеньевич, чему подполковника-героя может научить простой капитан? Это она меня многому научила. Сесть без пробега — такое я раньше только на Шторхе видел, а самому не доводилось. Зато теперь могу, и на трехколесном без опасений сажусь, спасибо за такую ученицу. Ей что, просто налет на машине нужен чтобы в ГВФ перейти? Ну, она уже часов двести только у нас получила, сколько ей еще на первый класс осталось? Можешь смело записать ей и то, сколько она на «Петлякове» налетала, а на «эмке»… зачем эй вообще «эмка», на ней же и второго класса много будет.

Пассажирский турбовинтовой самолет Мясищева, получивший официальный индекс М-7 и народное прозвище «эмка» действительно в управлении был куда как проще и бомбардировщиков, и того же «Ли-2», и уж тем более Юнкерсов. Но для Шэд главным было то, что при приличной скорости — в районе четырехсот километров в час — машина действительно могла сесть на любую поляну. Ну, и взлететь с нее.

Но когда Лаврентий Павлович узнал, что товарищ Серова теперь сама водит свой самолет, у него появились очень интересные вопросы к товарищу Голованову. Настолько интересные, что он попросил маршала его как-нибудь навестить, причем чем скорее, тем лучше. Но, когда Александр Евгеньевич приехал на Лубянку, Лаврентий Павлович, хотя и встретил его в своем кабинете, вопросами его мучить не стал:

— Извини, Александр Евгеньевич, ты мне в письменном виде подготовь пожалуйста ответ, как смог допустить Серову к самостоятельному управлению самолетами.

— Но ведь это запрещено только конструкторам…

— В письменном виде, ты уж извини, у нас некоторая запарка случилась… я к тебе завтра… нет, на следующей неделе заеду и мы побеседуем спокойно. Все, я побежал…

Запарка в НКГБ действительно случилась, и именно «некоторая»: сразу четверо осужденных Марфинской шарашки покинули ее прямо посреди белого дня. Покинули, перебравшись на тот свет путем перерезания горла — а кто и почему это сделал, было абсолютно непонятно.

Глава 37

Шэд своей работой в Марфино осталась не очень довольна: в ее списке было двое, подлежащих «уничтожению по возможности», но она, внимательно изучив дела заключенных, пришла к выводу, что там практически половину контингента было бы неплохо «сократить». Главным образом, из-за того, что они явно понимали, что в их работе сотрудники не разбираются, и просто пускали немаленькие средства на ветер. Но по-хорошему, если так рассуждать, то можно и половину московской интеллигенции под нож пустить, так что те двое, кто не вовремя в спальное помещение зашел, просто не вовремя зашли…. А может быть и вовремя: после недолгого расследования в шарашке пришли к выводу, что имела место ссора между основными целями, а еще двое… да, не вовремя зашли куда их не звали.

Еще у Шэд мелькала забавная мысль о том, оставят ли организацию после того, как руководству НКГБ станет ясно, что деятельность ее — пустая трата времени и денег, тем более что ясно это должно стать еще до конца года. В выстроенном к началу нового учебного года втором лабораторном корпусе в Медведково не покладая рук (а так же не выключая мозги) работало больше полусотни студентов физфака и мехмата. И — периодически — доцент Борис Павлович Демидович и профессор Андрей Николаевич Колмогоров. Последние двое — так же периодически, то есть при каждом посещении лаборатории — пытались уговорить Таню перевестись на мехмат.

А началось все еще в конце предыдущего семестра. Ведь университет дает и образование университетское, так что химикам тоже преподавали высшую математику. Конечно, обычно лекции у химиков читали аспиранты, да и семинары чаще они же вели — но однажды какой-то аспирант заболел и замещать его пришлось Демидовичу. На семинаре возник спор по поводу того, поможет ли математика в работе химика, и Таня «вступилась за математику». Правда, с какой-то странной позиции вступилась, попытавшись объяснить что-то «химическое» на примере «необходимости предсказания свойств интерметаллидов» и невозможности по составу вещества понять его структуру, и спор плавно ушел в сторону подстановочного шифрования.

— Интересный пример, — решил прервать дискуссию среди студентов Борис Павлович, — но вы несколько ошибаетесь в выводах: чтобы расшифровать сообщение, достаточно получить ключ шифрования.

— Глубочайшее заблуждение. Если использовать несимметричное шифрование, то наличие ключа шифрования ничего не даст. Этот ключ можно хоть в газете напечатать, хоть по радио разослать… что, кстати, очень удобно…

— Хм. А поподробнее можно?

— Можно. Возьмем, к примеру, два простых числа…

Поняв, что дальнейшее обсуждение всем студентам вообще не интересно, Борис Павлович попросил Таню этот подход пояснить ему более подробно после занятий, а поняв, что же ему рассказала самая юная «химичка», поделился обретенным знанием с Андреем Николаевичем. Колмогоров знание воспринял, посчитал что-то на бумажке, а затем лично подошел к Тане и сказал, что «как математическая задачка ее метод выглядит очень интересным, но в силу невероятного объема потребных вычислений практического интереса представить не может».

— Вы глупости-то не говорите, все же профессор. Что значит «невероятный объем»? Если у нас есть машина, способная выполнить сотню-другую тысяч арифметических операций в секунду, то задачка-то становится вообще тривиальной!

— А где вы такую машину видели? — с некоторым ехидством поинтересовался Андрей Николаевич. Я как-то не могу представить себе арифмометр, способный крутить колеса с такой скоростью.

— Я тоже. Но есть такая замечательная штука, как электричество. Вот смотрите: — Таня нарисовала примитивный триггер на двух лампах — это у нас логический элемент. Соединяем три таких элемента — и получаем машину, способную складывать два однозначных числа со скоростью света. То есть ноль плюс ноль будет ноль, ноль плюс один — один, а один плюс один — переполнение. А чтобы переполнения не было, мы сюда еще пару триггеров поставим, потом еще и еще… А теперь возьмем другую схемку на этих же триггерах, называется инвертор. А дальше — простая математика… не совсем простая, но вполне понятная.

— У американцев вроде уже есть подобная машина…

— У американцев машина делает пять тысяч коротких операций в секунду, а нам нужна такая, которая их будет делать сотни тысяч длинных в ту же секунду.

— Что значит «коротких» и «длинных»?

— Короткая — это сложение, длинная — умножение, которое по сути последовательность сложение. Не линейная, но все же.

— Так, а вы можете все это поподробнее расписать? А то со слуха…

— Завтра вам занесу, но не безвозмездно: для такой машины нужно еще и схемы узлов продумать, а тут как раз студенты-математики мне бы очень пригодились.

— Вам⁈

— Ну я же все это затеяла, мне и поручили всю работу курировать… там просто в самом начале была химия кристаллов, если разрешат, то я вам попозже все поподробнее расскажу.

Подробности профессору Колмогорову рассказала правда не Таня, а специально назначенный куратор проекта, после чего отобранные куратором студенты и аспиранты приступили к очень творческой работе. А математики продолжали «облизываться» на «юное дарование», без особого, впрочем, успеха. И без особого рвения, больше «по привычке»: и профессору, и доценту уполномоченные товарищи «довели», что девочка тоже не баклуши бьет…

Таня работой занималась сугубо химической: новые авиационные сплавы много кому понравились, и неавиационные — тоже. Правда, когда Лаврентий Павлович узнал, почем нынче простенький алюминий… ну, не совсем простенький, по прочности многие стали превосходящий… в общем, он лишь присвистнул. А потом у одной юной особы решил лично и персонально спросить, как она дошла до жизни такой…

Очень, скажем, финансово-затратной жизни: показав «высокой комиссии» свой ответ на давний вопрос Николая Николаевича, она заодно и смету на новый завод предоставила, на триста с лишним миллионов рублей смету:

— Володя Кудрявцев на имеющемся оборудовании может изготовить один такой бочонок примерно за двое с половиной суток. А если поставить в ряд двести таких бочонков, то они за двое суток произведут кило урана с обогащением в пять процентов. И возникает вопрос: где взять двести бочонков? А вот если потратить немножко денежек да Володе какой-нибудь орден Ленина на грудь повесить, то через жалкие полгода он будет по пять бочонков в сутки на-гора выдавать, а может и десять.

— Завод Лаврентий Павлович скорее всего выстроить согласится, — осторожно высказал свое мнение Николай Николаевич. — Но остается простой вопрос: где ты металлы нужные для своих сплавов брать будешь?

— На простой вопрос всегда находится простой ответ. Некоторые, извините за выражение, ученые думали, что для бомбы и торий сгодится как-нибудь. Но торий не сгодится, а сколько под эти мечты радужные уже монацита накопали… так вот, если мне этот монацит дать, ну и заводик небольшой химический выстроить, то с металлами у нас проблем не будет.

— Еще заводик⁈

— Небольшой, он вообще миллионов в сто всего встанет. Я предлагаю его поставить возле нового карьера в деревне Андреево: там известь из-под себя таскать можно, а кислоту ей гасить — самое милое дело. Заодно и гипса наделаем для цемента…

— А ты сумеешь вытащить их монацита то, что нам надо?

— Ну вытащила же! Или вы думаете, что я эти металлы наколдовала? Просто я крохи в лаборатории получила, а надо сотни килограммов, если не тонн. Соответственно, эшелоны кислоты — а отработку-то в речку не сольешь…

Лаврентий Павлович Таню встретил все в том же неприметном особнячке:

— Татьяна Васильевна… вы, мне кажется, вообще не меняетесь… извините. Вы предлагаете выстроить химический завод в деревне, и практически гарантируете, что этим обеспечите сырьем производство центрифуг. Монацит вам для этого передать — проблема небольшая, но стоит ли овчинка выделки? Есть предложения, и от геологов, и от химиков, по получению этих же материалов из другого сырья — и, есть мнение, что их предложения менее затратные.

— Такой акт тоже имеет место быть. Однако я эту смету все же не от балды составляла. Предлагаемый мною химзавод можно будет запустить — по крайней мере первую его очередь — еще до октябрьских праздников. Тут очень уместна поговорка «время — деньги», просто ее понимают в основном неправильно. Время можно поменять на деньги — и мы, потратив немного больше денег, сэкономим очень много времени, а как раз время сейчас — наиболее критический ресурс. Но это лишь одна сторона предлагаемого проекта. Вторая заключается в том, что торий, конечно, для бомбы не годится, но для других целей он вполне подойдет. Правда не сразу, а лет через десять-двадцать, а торий в чистом виде несколько удобнее хранить чем монацитовый песок.

— Но стоит ли закладываться на столь далекую перспективу?

— Стоит, но интереснее третья часть. По моим прикидкам, этого песка наковыряли несколько десятков тысяч тонн… примерно восемьдесят тысяч. Вот, держите…

— Это что?

— Это всего лишь кусочек урана, который я вынула из примерно полутоны монацита. Полтора кило химически чистого урана, а из восьмидесяти тысяч тонн я вытащу урана уже двести пятьдесят тонн. То есть не я вытащу, а люди, которые там работать будут, я — как физическое лицо — на заводе вообще не нужна буду. Да и не хочется мне: там радиация, а молодому растущему организму она как-то не очень полезна.

— Двести пятьдесят тонн… А организм — да, у вас он молодой, но насчет растущего… — Берия широко улыбнулся — извините, я что-то этого не замечаю.

— Это пока не замечаете, а потом я буду высокой, толстой и рыжей.

— Это верно, просто подождать надо. Но мне сказали, что вы придумали какую-то прививку от радиации.

— Лаврентий Павлович, вы такой большой, а в сказки верите. Можно ли придумать прививку от пули? Если пуля попала в человека и не вышибла ему при этом мозги, то врач максимум что может сделать, так это постараться оставить человека живым, пулю извлечь, рану зашить и ждать, пока больной сам не поправиться. Мне повезло, и я догадалась, как ускорить регенерацию органов, а еще я придумала, как побыстрее радиацию из организма убрать. То есть все, что я сделала — убрала, хотя и не сразу, пораженные радиацией элементы… знаете, радиоактивные вещества несколько более активны в химическом плане, и я — как химик — придумала как их связать, а как врач — как при этом человека не угробить и получившуюся дрянь отправить в прямую кишку по назначению.

Берия рассмеялся:

— А вы знаете, что Николай Николаевич Семенов вас так и называет: «как врач». Но именно как врач вы достигли прекрасных результатов, так что слово «как» в обращении можно и не использовать, вы же людей действительно лечите.

— Я всего лишь помогаю людям не сдохнуть до тех пор, пока они сами не поправятся. Вон у меня трое пациентов из Сарова в госпитале, так они просто живыми за счет «бодрячка» туда доехали, там их за месяц прочистили — и они весь этот месяц чувствовали себя в аду, зато живыми остались. А теперь они будут еще полгода, а то и год восстанавливать порушенное… сами восстанавливать, мы лишь немного им в этом помогаем. Но в любом случае они полностью восстановятся лет через шесть…

— Понятно. Жаль… но и то, что вы людей спасли, уже замечательно. Думаю, что ваш проект мы утвердим… и, я чисто из любопытства спрашиваю: а куда мы торий лет через десять-двадцать сможем с пользой применить?

— Если речь идет не о бомбе, а об энергетическом реакторе…

— Помню, в вашей тетрадке про такой реактор было весьма подробно написано.

— В найденной мною тетрадке, случайно найденной.

— Ну, если вы настаиваете… верю, безусловно верю. Спасибо за исчерпывающие ответы, вы очень мне помогли в принятии верного решения…

Сорок седьмой год вернул народу уверенность в том, что «все будет хорошо». В первую очередь, что хорошо уже стало с главным: насчет пожрать, и помогло с голодом справиться сразу три фактора. Первый — это, конечно, что засуха была послабее, чем в сорок шестом. А еще то, что даже в сорок шестом упор на развитие сельского хозяйства в нечерноземной зоне себя оправдал и в году текущем это развитие лишь усилилось, чему серьезно поспособствовали и новые трактора, и новые прицепные орудия. В Гомеле белорусы (под руководством партии большевиков, конечно же) воспроизвели на новеньком заводе картофелеуборочные прицепные комбайны, разработанные в Коврове — но у республики и ресурсов нашлось побольше, чем у девочки Тани с ее артелью «Ковровский тракторишко». Так что комбайнов (благо они просты были до примитивности) наделали достаточно много. А чтобы было к чему их цеплять, «тракторишек» тоже сделали немало. Правда последние — в значительной степени «по кооперации с Ковровым»: маленькому трактору с двухцилиднровым опозитником на шестнадцать сил было даже с «Универсалом» не тягаться, но вполне достаточно было, что он комбайн тягал уверенно — а вот моторы эти пока делались только в Коврове. В расчете на то, что их на мотоциклы ставить будут… когда-нибудь.

Ну а третьим фактором стал массовый сев люпина товарища Иванова. Сорт, конечно, от алкалоидов ядовитых не самый свободный (хотя селекционер и сокрушался, что «сладкость» люпина очень быстро «вырождается» и раньше «сорт был гораздо лучше». Но и нынешняя его репродукция бобы на корм для кур давал вполне приемлемые. Ведь если ясно видишь цель, то перед кормежкой те же бобы можно в воде и трое суток продержать: лишние хлопоты, зато курам можно зерна не давать, а использовать это зерно для откорма человеков…

Еще один фактор (который совершенно никто вроде не учитывал) заключался в наличии в Коврове некоей экспериментальной химической лаборатории, давно уже по размерам и масштабам производства всякого разного тянущей даже не на фабрику, а на целый комбинат. На одном из производств которой выпускался «витаминный прикорм для домашней птицы и скотины». То есть прикормов выпускалось сразу четыре: отдельно для птицы (с упором на кур), один для свиней, один для овец и последний для КРС (в смысле, крупного и очень рогатого скота). И если этот «прикорм» живности давался в указанных на пакетах дозах, то куры просто не болели кучей заразных болячек, свиньи росли заметно быстрее и сало почти не запасали, ограничиваясь диетическим мясом. С овцами было интереснее: они приносили минимум по четыре, а чаще до шести ягнят и делали это два раза в год. Ну а с КРС было вообще очень интересно: на упаковках большими красными буквами писалось, что прикорм быкам давать ни в коем случае нельзя, если бык предназначается для работы по увеличению поголовья. Зато коровы увеличивали количество молока, да и жирность его повышалась. Правда и жрать они требовали гораздо больше, но когда есть много тракторов, то перепахать луга и засеять их тем же донником, который к засухе относится индифферентно — не самая сложная задача, так что летом коровки в поле отъедались вволю. А так как много полей этим донником были засеяны еще в прошлом году, когда стало понятно, что на них все равно ничего не вырастет, то с кормами было относительное благополучие…

А еще уверенности в светлом будущем народу добавил автомобиль «ВАЗ». В Вязниках была создана артель, занявшаяся выпуском «доработанной» версии Таниного автомобильчика, все с тем же многострадальным двухцилиндровым оппозитником. Правда, здесь моторы артельщики уже сами делали, а Таня помогла им в приобретении нужных для этого дела станков. Как могла, так и помогала: например, прессы для штамповки деталей колес она попросила изготовить в Сальске, и даже договорилась, что их сделали без предварительной оплаты (артельщики потом с Сальским заводом кузнечно-прессового оборудования «расплатились» готовыми автомобилями), хонинговальные станки просто купила за свой счет в Германии, еще несколько станков механический завод в Коврове им сделал (и тоже «с оплатой натурой»). А самым проблемным участком производства было изготовление автомобильной рамы и передней части кузова с капотом: они из стального листа делались, который артели никто поставлять не желал. Так что снова пришлось обращаться к немцам, которые для завода в Петушках изготовили небольшой листопрокатный стан…

Автомобиль получился непохожим ни на что в мире: эдакий параллелепипед на колесах с малюсеньким моторным отсеком спереди. Но при цене в шесть тысяч рублей он мгновенно стал бестселлером. То есть машины раскупались сразу же, и те двадцать штук, которые сходили с конвейера ежесуточно, даже в крупные города редко успевали доехать, их колхозы расхватывали еще на площадке перед заводом в Вязниках. Но и заметная выручка позволяла артельщикам сильно вкладываться в расширение производства…

Назывался автомобиль просто, по названию артели: «ВАЗ». Но артель по сути занималась лишь сборкой автомобилей, большую часть комплектующих приобретая на стороне. Конечно, они сами делали раму, коробку передач, подвеску — но всю «мелочовку» закупали, и далеко не все удавалось найти в нужных количествах. Тане даже пришлось слетать в Венгрию, чтобы договориться о поставках электрических стартеров, и переговоры прошли очень успешно (для «ВАЗ» успешно). Ну а то, что после ее возвращения в Москву на еврейском кладбище Будапешта появилась могилка юноши по имени Дьёрдь — то причем тут Таня? Это всё коварная и злобная Шэд…

Сорок седьмой год закончился на очень позитивной ноте. Особенную позитивность новогодним настроениям обитателям центра Москвы придало окончание подготовки к испытаниям нового советского изделия в далекой казахской степи. Подготовку-то закончили, но Юлий Борисович очень настойчиво уговаривал начальство с самим испытанием подождать:

— Я думаю, что сейчас, пока мы с огромным трудом набрали материалов на одно изделие, нет большого смысла его использовать. Просто потому, что в нем все мы уверены, а вот во второй схеме у нас все же остаются большие сомнения. В то же время до завершения сборки изделия по второй схеме нам остается буквально пара месяцев — но набрать материала на изготовление зажигания для него мы сможем хорошо если к осени следующего года.

— А если ваши сомнения оправдаются? — нехорошо прищурившись, поинтересовался Лаврентий Павлович.

— Тогда мы просто потеряем центнер лития. Не ахти какая потеря, но и тогда научный результат окажется исключительно важным.

— Можно подумать, что речь идет о чем-то копеечном, вроде магния или алюминия, — пробурчал министр. — Вы хоть представляете, во что обошелся стране этот литий?

— Прекрасно представляю. И тем более не использовать его при испытаниях было бы неправильно: если результат окажется отрицательным, то мы со спокойной душой можем прекратить столь дорогостоящую добычу. Хотя и не очень-то и дорогостоящую, этот ртутный цикл обеспечивает прекрасные результаты по разделению, хотя, признаться, здоровья работникам он и не прибавляет.

— За здоровьем у нас есть кому проследить… я визирую вашу заявку, но пока обещать ничего не буду. Если комиссия примет решение о проведении испытания, то оно должно быть проведено в течение недели. Вам понятно, Юлий Борисович?

— Понятно… но я своего мнения не изменю.

— А его и не надо изменять… я, например, в целом вашу мысль поддерживаю. Но, сами понимаете, политическую целесообразность определяет комиссия ЦК, а не я. Вы сами едете на полигон?

— Я бы предпочел полететь…

— Абсолютно исключено! Нам хватает одной персоны, которая, перелетая из одного места в другое, заставляет седеть десятки человек… Только поезд, и вы сами прекрасно понимаете, чем это обусловлено. Идите, готовьте испытания, а я все же пойду попробую их отложить… на сколько, вы говорите, на два месяца? Возьму на всякий случай паузу в три. Попытаюсь взять…

Глава 38

Сорок восьмой год в университете начался со склок, которые, впрочем, мало коснулись физфака и физмата и совсем уже не коснулись химфака. Но вообще-то большинству сотрудников университета (как и вообще большинству граждан страны) было не до склок: в конце сорок седьмого была проведена денежная реформа и благосостояние граждан заметно ухудшилось. Что, впрочем, в какой-то степени компенсировалось отменой карточной системы.

В Таниной комнате в общежитии настроение стало совсем уж грустным. Марина, которая уже получила диплом и поступила в аспирантуру, начала думать об уходе из университета, сказав, что на стипендию ей точно прожить не получится. Антонина, которой учиться осталось полгода, сказала, что тоже в аспирантуру не пойдет и будет подыскивать место… где-нибудь: математики почему-то на заводах и фабриках не особенно требовались. Нина — та вообще подумывала, а не бросить ли ей учебу…

Относительно спокойно себя чувствовала только Евдокия, которая на своем четвертом курсе подключилась к какой-то работе по заказу военных авиаторов и получала за эту работу и небольшую зарплату. А Любаша прикидывала, останется ли у нее время на учебу если она примет предложение поработать в вечерней школе учителем и тоже особенно не переживала.

— Школьница, а у тебя какие планы? — спросила у нее Антонина, когда Таня после окончания зимних каникул снова появилась в комнате.

— Планы у меня простые, — с очень хмурым лицом ответила она. — Надо срочно вырасти на голову и потолстеть, а то на меня парни даже в общежитии не смотрят влюбленными глазами.

— А что мешает?

— Чтобы расти, нужно чтобы окружающие были веселыми. А чтобы толстеть, они должны быть еще и нарядными. Поясняю: если все вокруг ходят с хмурыми рожами, то хочется пригнуться и вообще стать незаметной, а когда вокруг все в красивых платьях, от восхищения аппетит зверский пробуждается. Ну, понимает организм, что если не жрать и не толстеть, то даже смысл у соседки платье красивое спереть пропадает. Поэтому поступаем так: раз сегодня еще каникулы, мы все вот прям щяз одеваемся и едем по магазинам платья вам красивые покупать.

— Не трави душу…

— А я и не травлю. Я вас всех записала в студенческий кружок научный…

— Вот уж спасибо!

— Да пожалуйста. Там математики позарез нужны, и за работу платят приличную денежку. Причем работа вся — по учебным планам проведена, идет в зачет курсовых работ и диплома. А тебе, Марин, пойдет как тема для диссертации. Но в кружок только красивых берут, поэтому я вашу зарплату за январь уже забрала и мы пойдем ее тратить.

— И много там этой зарплаты?

— Много. Повременная — тысяча четыреста в месяц, а за закрытие этапов работ премии от тысячи до пяти. Учтите, этапы там помесячно расписываются… ну что сидите как клуши? Быстренько оделись, быстренько встали и быстренько пошли. Очень быстренько, на улице машина ждет!

— Какая машина?

— Какая-какая, обыкновенная. Товарищ Сталин лимузин свой покататься дал. Дурацкие вопросы вечером задавать будете, а сейчас времени нет. Товарищи офицеры, вы давно пинков не получали?

Деньги, причем очень немаленькие, университету выделил Лаврентий Павлович, сразу после того, как Андрей Николаевич посвятил его в сияющие перспективы несимметричного кодирования сообщений. А так как примерно за неделю до этого профессор Конобеевский докладывал ему о прогрессе в деле создания определенных полупроводниковых приборов, то он выделил не только более чем приличный фонд зарплаты, но и отдельный особняк неподалеку от университета, из которого в срочном порядке выгнали какую-то заготконтору Мосторга. А теперь как раз в здании ремонт закончили и «процесс пошел».

Лаврентий Павлович по этому проекту все подробно докладывал начальству:

— Капица за кислород не зря Героя соцтруда получил. Оказывается, что его установки эти кислород, можно сказать, вообще в качестве отхода вырабатывают, но… в Липецке одну установку запустили, теперь у них производительность домны на треть выросла за счет кислорода, а эта паршивка и тут не упустила случая еще выгоду для народного хозяйства извлечь. Мне в медведковской лаборатории университета показали новую лампу, так она светит ярче прожектора дугового, и, что изобретатели особо подчеркивают, спектр у нее практически солнечный. В Коврове, кстати, этими лампами стали теплицы освещать, в магазинах огурцы свежие не переводятся и помидоры уже появляются.

— А почему в Коврове?

— А потому что там, на тепле от электростанций, этих теплиц уже гектаров пять выстроено. И лампы там же делаются… просто в университете по ее схеме студенты с аспирантами именно прожекторной мощности лампу изготовили. Между прочим, специально для того, чтобы в звезды кремлевские их поставить, они пообещали к весне таких двадцать штук уже сделать.

— А при чем здесь Липецк?

— В Липецке установка кислородная как раз ковровского производства поставлена, и при производстве этого кислорода ковровские ребята выделяют благородные газы, причем в приличных количествах. Неон — он на Конобеевский проект идет, а ксенон как раз на эти лампы.

— А что за границей с кислородным дутьем?

— Пока вроде не слышно, но липецкий опыт показывает, что дело это стоящее. Кроме сокращения времени плавок там еще и кокса на столько же меньше тратится.

— Госплан вроде ничего не говорил о том, что в Липецке новые технологии обкатывать будут.

— Не говорил, в Госплане об этом вообще ничего не знают. В Вязниках артель, которая автомобили делает, трудности с металлом испытывала, и как раз они в Липецк с идеей и приехали. Договорились, что они за свой счет эту установку поставят и наладят, а Липецкий завод им за это десять процентов сверхпланового проката отдавать будет.

— Это же…

— Это уже дает стране тридцать тысяч тонн стали в год сверх плана. А когда они все шесть установок запустят, страна получит уже тысяч двести, по сути ни копейки в это не вкладывая. Но уже есть проекты в Липецк руду из Губкина возить…

— Сколько? Вагон в день? Там шахту-то еще до конца не восстановили. А с чего это ты вдруг металлургией заинтересовался?

— Работа у меня такая… в том числе интересоваться, чем занимается она неугомонная девочка. А она предложила товарищу Пальцеву существенно нарушить советское законодательство…

— Любишь ты тайны из всего делать.

— Прям спасть не могу, пока тайн не наделаю. Товарищ Пальцев в преступном сговоре с товарищем Ребровым, тайно сконструировавшим новый экскаватор, договорился с парторганизацией Курской области о том, что ковровцы наделают сверхплановых экскаваторов новой конструкции для того, чтобы в Губкине куряне отрыли с помощью этих экскаваторов карьер для добычи железной руды…

— А преступный сговор о чем?

— Рабочим за изготовление этих сверхплановых экскаваторов платить никто не собирается, им просто новые квартиры в городе выстроят. А рабочие на заводе тоже преступно будут работать по четыре часа сверх плана… добровольно… потому что одна неугомонная особа им сказала «надо!»

— А в чем новизна экскаватора? В Коврове ведь не карьерные делают…

— Новизна в двигателе, на него вместо нашего восьмидесятисильного КДМ-46 будет ставиться германский мотор на сто двадцать сил.

— Хороший мотор?

— Наши рыбаки не жалуются. Это судовой, его немцы на малые траулеры ставят, которые у нас на Балтике рыбу ловят. И которые с этого года будут ее ловить и на Севере, и на Дальнем Востоке. Тяжелый, но надежный, для экскаватора в самый раз. А проект менять пришлось потому что он и по размерам великоват немного оказался…

— Есть мнение, что этого преступника — я товарища Пальцева имею в виду — надо снять с Владимирской области… и поставить первым секретарем… наверное, Курскую область тоже, по примеру Ивановской, поделить стоит. А Георгий Николаевич с этой девочкой сработался, и на новом месте сумеет из нее пользу извлечь.

— Неизвестно, кто из кого что извлекает. Впрочем, тут главное, что для страны польза выходит…

Работы в экспериментальной лаборатории велись буквально бешеными темпами. Все — и студенты, и преподаватели — понимали, что они создают что-то принципиально новое и исключительно интересное, а приличная доплата всем участникам проекта и солидные премии за достижение даже промежуточных результатов этот энтузиазм лишь подхлестывали. Прототипы электронных блоков собирались на электронных лампах, а затем Таня лично, ручками, рисовала схемы. Не электронные, а топологические…

Сама рисовала просто потому, что точно знала: никто другой эти схемы с нужной точностью просто нарисовать не сможет. Ведь даже в масштабе один к тысяче требовалось проводить линии с точностью до десятых долей миллиметра, а взять масштаб покрупнее пока было технически невозможно: лучшая оптика, специально заказанная на заводе Цейсса, без существенных искажений и этот едва обеспечивала. Можно было, конечно, и подождать, пока немцы — или отечественные специалисты — придумают что-то получше… но ждать-то было нельзя! И Таня рисовала…

Под руководством Николая Николаевича специальная группа (в которую студентов и даже аспирантов не взяли, ибо опыта и знаний маловато) разрабатывала специальные фотоэмульсии, обеспечивающие зернистость на уровне нескольких микрон, другая — и уже совсем засекреченная группа — изобретала мощные ультрафиолетовые лампы под эту эмульсию. А в Коврове Миша Шувалов героически трудился над очередным механизмом совершенно непонятного назначения: в большую герметичную коробку вели с трех сторон каскады герметичных же шлюзов…

Отдельно юный химик Илья Березин разрабатывал технологии получения чистой воды. То есть совсем чистой, не содержащей ни ионов посторонних, ни даже газов растворенных. Но этот парень был единственным Таниным сокурсником, допущенным к работе над проектом, да и то Таня его скорее из «профессиональной солидарности» на работу взяла: у него отец был когда-то ректором медакадемии, а мать — тоже доктором медицинских наук. Впрочем, сказать, что парню повезло, было бы в корне неверно: задачка была исключительно сложной — ведь даже самая чистая вода, будучи налитой в стакан или даже в химическую колбу, через считанные секунды из стекла какие-то ионы вытаскивала. И такие трудности попадались буквально на каждом шагу, причем не только в работе Илюши…

Второго марта на полигоне в Семипалатинске что-то громко взорвалось. Настолько громко, что Лаврентий Павлович, нарушив им же изданный приказ, в Москву прилетел на самолете.

— Юлий Борисович опять остался в полной растерянности, — рассказывал он самому заинтересованному лицу. — По его прикидкам должно было получиться порядка полутора миллионов тонн, даже чуть меньше. А предложенная в той тетрадке методика расчетов давала два миллиона восемьсот тысяч, то есть разница в два раза. И оказалось, что в тетрадке-то формула верная, но у Харитона вообще никто не понимает, откуда эта формула была выведена.

— Это они сделали сто американских «Толстяков» в одном корпусе?

— Да, и уложились в две с половиной тонны веса. Это со свинцовым корпусом!

— Но свинец же мягкий…

— Да там такое давление образуется, что любую сталь как бумагу порвет… туалетную. Поэтому важна только масса оболочки, урановая будет лучше свинцовой, но, согласно тетрадке, она радиацией полпланеты загадит. А прочность — ее алюминиевой оболочкой корпуса обеспечили.

— Из её алюминия?

— Да. Хотя можно было из любого делать…

— Но сделали из этого. Я насчитал три ее работы, за которые можно Героя труда давать, а ты сколько?

— Если полупроводниковый проект оправдается, что тоже три. Но это — пока три.

— Значит, уже четыре… ладно, пока мы просто это запишем. Что с производством новых изделий?

— Юлий Борисович говорит, что в этом году гарантированно сделает еще три, а возможно и четыре: там вроде получается меньше металла тратить на систему зажигания. Есть, конечно, риск, что в этой формуле все же ошибка, но летнее испытание покажет. А Ермакова обещает выдавать металла на два десятка изделий уже с середины следующего года. Думаю, что пока можно несколько сократить финансирование новых строек, по нашим данным мы уже по производству изделий американцев обгоняем. Правда, товарищ Курчатов предложил что-то уже совсем новое, но…

— Семенов сможет задать нужные вопросы?

— Он попробует…

Георгий Николаевич так, с глазу на глаз, с товарищем Сталиным встречался уже два раза: когда назначался на пост секретаря Ивановского промышленного района и при назначении на Владимирскую область. Но все равно он испытывал сильное волнение. Однако, узнав причину вызова, успокоился:

— Георгий Николаевич, вы очень неплохие результаты продемонстрировали во Владимирской области…

— Но, должен сказать…

— Мы знаем, что вы хотите сказать. Принято решение о создании новой области, отделив от Курской южную часть, и в области Белгородской первым секретарем обкома решено назначить вас. Кого бы вы порекомендовали на ваше прежнее место? Если в области есть подходящие кандидатуры…

— Безусловно товарища Егорова. Он, кроме всего прочего, прекрасно разбирается в том, что связано с закрытыми, скажем так, работами, умеет налаживать взаимодействие с руководством предприятий, хорошо знает нужды трудящихся и имеет большой опыт по связи города и деревни.

— Что вы имеете в виду под последним пунктом?

— Буквально то, что сказал. Савелий Федорович глубоко понимает, что нужно деревне чтобы обеспечить город продовольствием и что предприятия города… городов могут деревне дать из этого необходимого. За последние три года в область переселилось более двухсот тысяч человек… главным образом, конечно, нуждающиеся в реабилитации инвалиды войны с семьями, и больше половины из них в том числе и стараниями товарища Егорова получили работу, нужную и области, и стране именно в Ковровском районе. А большая часть из остальных переселенцев стали работать в других районах на предприятиях, создаваемых, опять же, в качестве филиалов ковровских заводов и фабрик или, если говорить о деревне, как подсобные хозяйства этих предприятий.

— То есть товарищ Егоров может, по вашему мнению, взять на себя и управление областью?

— Да, я в том не сомневаюсь. А если у него и возникнут проблемы, ему Белоснежка поможет. Она умеет поднимать энтузиазм народа.

— А как она это делает? Ведь, если мне не изменяет память, это очень молодая девушка, к тому же сейчас она в Москве на учебе…

— Я даже не говорю про Ковровский район, где ее каждая собака знает, но большая часть новых жителей области обязана ей жизнью и здоровьем, или своим, или жизнью и здоровьем члена семьи. Им этот энтузиазм даже поднимать не требуется, Белоснежка скажет «надо» — и им этого достаточно. А другие… просто не хотят выглядеть белыми воронами: трудовой энтузиазм, как говорит Белоснежка, заразен — и это хорошо.

— Действительно хорошо. Мы учтем вашу рекомендацию, а вы готовьтесь к переезду в Белгород. Мы даем вам на передачу всех дел и переезд неделю… а по новому секретарю обкома мы решение примем, скореевсего, завтра. И ждем успехов Белгородской области…

Шестнадцатого июля Иосиф Виссарионович пригласил к себе Семенова «для просветительской беседы»:

— Николай Николаевич, мне очень нужно вас кое о чем спросить. Мне сегодня прислали вот такой замечательный доклад, подготовленный товарищем Лысенко к сессии ВАСХНИЛ, которая состоится в ближайшее время. Но я не очень хорошо разбираюсь во всех этих ламаркизмах-вейсманизмах…

— Я тоже, Иосиф Виссарионович, только слова эти где-то слышал.

— Нам это известно. Но у вас учится одна удивительная девочка… которая, между прочим, по мнению Николая Ниловича, является лучшим врачом даже не Советского Союза, а всего мира. Я не буду оспаривать его мнение, но думаю, что хороший врач обязательно и биолог не из худших. И мне очень хотелось бы, чтобы вы, от своего имени, узнали ее мнение о разгорающейся сваре, я другого слова просто не подберу, среди наших советских биологов. И затем мне бы ее мнение сообщили. Я думаю, что широкой общественности не обязательно знать, что товарищ Сталин интересуется мнением какой-то студентки…

— Полностью я сами в этом вопросе согласен. Вы мне копию доклада передадите?

— Нет. Мне интересно ее мнение не по докладу, нам вполне понятно, какие слова в нем нужно поправить. Меня интересует, что она думает обо всех этих ламаркизмах и вейсманизмах-морганизмах и ее отношение к мичуринскому подходу в выведении новых сортов растений. И, особенно, животных: мне докладывали, что какие-то ее препараты существенно увеличивают привесы и удои, так что уж в этом-то она точно что-то понимает. Да и ее химикаты для увеличения урожаев тоже это доказывают. Нам известно, что воскресенья она проводит в Коврове, но если вы ее мнение узнаете хотя бы на следующей неделе, то я готов вас принять в любое время.

От Сталина Николай Николаевич вышел в некоторой растерянности: о роли Тани в росте укосов и удоев он раньше и не подозревал. Но ведь, наверное, Сталина не просто так интересует мнение этой девушки. И чем раньше товарищ Сталин получит ответ, тем будет лучше — поэтому он поспешил в университет, где еще не закончилась третья пара.

Таня на прямой вопрос академика ответила так же прямо:

— Я как раз проголодаться успела, так что давайте-ка зайдем пообедать в «Москву». Там и готовят неплохо, и я не буду грязно ругаться в общественном месте. Договорились?

— Что ты ругаться не будешь? Считай, что договорились.

— Ну что, теперь поговорим о биологии, — сказала она, закончив с супом. — Хотя тут и говорить-то особо не о чем. Большинство этих вейсманистов-морганистов — обычные шарлатаны от науки, гнать их поганой метлой нужно куда подальше. Некоторых и расстрелять было бы неплохо, но пусть специально обученные люди этим занимаются. Процентов пять из них — это люди, добросовестно заблуждающиеся, но пока с ними ничего сделать нельзя: экспериментальная база не наработана, а объяснять им истину без такой базы просто бесполезно. Что же до ламаркистов… — она отломила вилкой кусок котлеты, оглядела ее со всех сторон, сунула в рот, прожевала и запила компотом. Немножко поразмышляла, то ли над вкусом съеденного, то ли над поставленным вопросом и продолжила:

— Американцы — народ в целом прагматичный, и они Мичурину миллионы сулили не из благотворительных намерений. Однако мичуринские выводы, в силу отсутствия у него образования, антинаучны. Он набрал огромную статистику, но вот осмыслить ее не смог. С Лысенко — та же ситуация: он великий труженик, эмпирически выстроил какие-то свои теории — но его теории тоже антинаучны, хотя и дают заметный практический результат. Но не в силу верности его теорий, а из-за того, что при таком количестве опытов чисто статистически некоторое количество позитивных результатов должно было появиться. В этом лишь и заключается разница между ламаркистами-мичуринцами и вейсманистами-морганистами: и те, и другие несут в массы околонаучную ахинею, но у Лысенко, который работает в поле, результаты есть, а у чистых генетиков результатов нет и не ожидается.

— Ты так уверенно это говоришь…

— Я говорю как врач: если больного лечить, то есть шанс, что он вылечится. А если думать о том, как его лечить более изощренным способом и проверять эти способы на червяках, то больной, скорее всего, помрет, лечения так и не дождавшись.

— Как врач, а ты знаешь, какая теория верна, а какая нет?

— Знаю. И вы, кстати, тоже знаете. Если есть факт, теории противоречащий, то он теорию эту опровергает, и получается не теория, а устаревшая ошибочная гипотеза. И фактов, противоречащих что ламаркизму, что морганизму-вейсманизму, море целое.

— А почему бы тебе на этой сессии на выступить?

— Потому что эта сессия — вообще к науке ни малейшего отношения не имеет. Люди дерутся за сладкие места руководителей с большими зарплатами и без малейших обязанностей, и я в это драке участвовать не собираюсь. Но, стоя где-нибудь сбоку, буду болеть за команду Лысенко. И не потому что он прав, а потому что его команда дает результат. Криво, косо — но дает, причем даже более заметный, чем все эти иностранцы, на которых так любят ссылаться морганисты. Я могу поспорить на что-нибудь… на бутылку французского коньяка против моего самолета: сразу после этой сессии за рубежом в научных якобы журналах поднимется вой, что Лысенко гнобит советскую науку. Причем независимо от того, кто на сессии возьмет верх.

— А зачем тебе коньяк, да еще французский? Ты же не пьешь… или я ошибаюсь?

— Не пью. Ну так вы и спорить не будете.

— Знаешь… с тобой — точно не буду. Ладно, я на семинар сегодня опоздаю, меня тут внезапно по проекту вызвали знаешь какому. Проведи его без меня, хорошо?

Глава 39

Первое сентября торжественно отметили первокурсники, впервые перешагнувшие порог Университета, и историки, вернувшиеся с каникул. Еще эту дату отметили биологи ­– но отметили грустно: больше половины преподавателей биофака были из университета выгнаны. А химики, физики и математики просто продолжили не прерывавшуюся на лето учебу: денежки-то за реальную работу им платили, некогда отдыхать было.

Таня тоже начало учебного года отметила относительно торжественно: с нее сняли обязанность вкладывать знания в головы студентов новообразованной кафедры вычислительной математики. Заведующим этой кафедры назначили Демидовича (который от высоты оказанной ему чести впал в некоторую прострацию), но звание профессора и все же огромный багаж знаний его несколько примирил с ворохом свалившихся на него обязанностей. Самым смешным, как заметил Николай Николаевич, в этой истории было то, что Борис Павлович по этому поводу сказал, что «раз уж девочка-химик разобралась в предмете, то уж математику стыдно этот предмет не освоить». И он — освоил, причем буквально за пару месяцев, вдобавок освоил так, что даже учебник успел написать для студентов. На базе, так сказать, практических работ: например, девушки-математики (все, как одна, соседки Тани по комнате) разработали алгоритм решения одной не самой простой задачки и даже смогли его реализовать «в железе». На самом деле там не совсем все же железо было: арсенид галлия — он вообще не металл, но у уже «комплексной экспериментальной лаборатории университета» внезапно появилось то, что и людям показать не стыдно.

Поскольку «авторские» за рацпредложения и изобретения выплачивались всего три года, ежеквартальная «госкормушка» у Тани иссякла — но не остаться голодной ей помогло участие сразу в нескольких артелях. Автомобильная артель «ВАЗ» приобрела для Тани здоровенный Бюссинг военного выпуска, и переоборудовала своими силами бортовой грузовик на четыре с половинной тонны в седельный тягач, полуприцеп которого был рассчитан уже на восемь с половиной тонн. На экскаваторном завода, бормоча сквозь зубы разные сугубо отечественные слова, рабочие изготовили (совместно с ВАЗовцами) уже и сам прицеп, у которого, кроме всего прочего, и собственный моторчик имелся (тракторный четырехцилиндровый оппозитник, крутящий генератор на двадцать киловатт). А в экспериментальной лаборатории завода номер два на этот прицеп погрузили тяжелую железяку весом под восемь тонн, которая заехала в лабораторию уже университета на пару дней и обзавелась там новеньким, буквально еще теплым, блоком электроники. И все это чудо — после того, как Лаврентий Павлович был проинформирован о великом достижении артельно-инженерной мысли — на специальном поезде отправилось в приволжские степи…

Восемнадцатого сентября Таня сообщила соседкам интересную новость:

— Так, завтра никто из вас замуж не выходит?

— А что? — с подозрением спросила Люба.

— Если никто, то завтра мы отправляемся все на экскурсию. Начало экскурсии в шесть утра, так что я всех разбужу уже в пять. Форма одежды — красивая, синоптики обещали погоду сухую и теплую. Отказы не принимаются! Можете выбирать платья покрасивше, там будет много симпатичных мужчин. Прически делать не надо, эти мужчины предпочитают естественную красоту…

— То есть волосы дыбором? Интересно, где ты таких мужчин отыскала?

— Места знать надо… впрочем, вы их завтра и узнаете. Да, с нами на экскурсию отправляются Николай Николаевич и, вроде бы, Сергей Тихонович. Но он отправится не как ваш декан, а как обычный экскурсант, так что можете не волноваться.

— А можно эту экскурсию пропустить? — робко поинтересовалась Нина.

— Я же сказала: нельзя. Сергей Тихонович может отсутствие его учеников интерпретировать как неуважение к нему и всей математической науке. Ну что, напугала? А чтобы вас ночью кошмары не мучили, быстренько принимаем по полстакана тормозухи и в люлю! Кто не согласен, становись в очередь пинки получать.

— Школьница, а ты вообще драться-то умеешь? Пятый год с тобой в одной комнате, и ты все пинков надавать грозишься… ладно, ладно, я пошутила, не надо мне доказывать мою неправоту!

За пятнадцать минут до шести утра девушки въехали на Центральный московский аэродром, но пока и ЗиС их не навел на подозрения: такие машины и в такси уже появились, а на шестерых пассажиров другая машина явно была бы маловата. Когда машина подъехала к самолету, бывшие летчицы встретили это с восторгом, ведь «эмки», о которых уже даже в журналах писались восторженные отзывы, были еще редки, а поглядеть на самолет вблизи и даже руками потрогать им было очень интересно.

— Ну и что стоим как клуши? Залезайте внутрь!

— А его что, можно и изнутри посмотреть?

— Даже нужно…

Девушек несколько удивил и смутил тот факт, что внутри уже удобно устроились в креслах товарищи Конобеев и Семенов, а когда Таня, залезшая в самолет последней, закрыла за собой дверь, в их головы стали закрадываться смутные подозрения:

— Школьница, а ты вроде не говорила, что мы куда-то летим…

— Татьяна Васильевна, а где пилот? Вы же дверь уже закрыли…

— Так, граждане пассажиры, я приветствую вас на борту нашего самолета. На креслах имеются специальные ремни безопасности, я рекомендую их застегнуть, показываю как. Чтобы ремень расстегнуть, вам нужно будет нажать вот на эту красную пипочку… так, товарищи летчицы, вас это тоже касается! Сейчас мы взлетим, и вот тут будет гореть транспарант «Застегнуть ремни», и отстегивать их можно будет только когда транспарант погаснет: сейчас на низких высотах может довольно сильно трясти, так что испытывать соседнее кресло зубами на прочность не рекомендуется.

— Как врач, а где летчик-то?

— Сзади вас в креслах сидят четыре прекрасные летчицы… вам что, мало? — Таня уселась в кресло пилота, включила рацию: — Вышка, я Фея, разрешите запуск моторов.

— Фея, запуск моторов разрешаю, как будешь готова, сразу выруливай на полосу.

После короткого разбега — бывшие летчицы даже удивились, что машине этого достаточно — самолет достаточно круто пошел вверх.

— Граждане пассажиры, в кармане кресла напротив вас лежит бутылка с водой и бутылка с яблочным соком, на ваш выбор. Пробки на бутылках винтовые… извините, о стаканчиках позаботиться я забыла. Там еще лежит по пачке печенья и карамельки кислые, если будет укачивать, советую такую в рот засунуть. А если нет, то не советую: лимон послаще будет. Девушки, вы за Ниной последите, я-то забыла спросить как она полеты переносит. В случае чего что делать вы знаете. Ожидаемое время полета два часа десять минут, туалет в задней части салона, я вас пока не слышу…

Спустя пятнадцать минут, когда Таня вывела самолет на эшелон и сняла наушники, Антонина поинтересовалась:

— Школьница, а почему ты нам не говорила, что тоже летчик?

— Потому что я не летчик, а так, мимо проходила. Это же «эмка», она специально сделана под пилотов-рукожопов… ой, Николай Николаевич, Сергей Тихонович, извините, случайно вырвалось.

— А можно рядом с тобой посидеть? И, кстати, почему ты без второго пилота летишь?

— Посидеть можно, только ничего не трогай, тут управление совсем не как на твоем бомбере.

— Это я поняла… а долго на такую машину переучиваться?

— Тоня, ты у нас кто? Математик, вот арифметикой и занимайся. А за штурвалами пусть сидят суровые дядьки, управление самолетом — работа совершенно не женская.

Дружный смех в салоне прервала Нина:

— А мне вот вообще не смешно, я вообще первый раз в самолете лечу и мне нравится. Но сама им управлять я бы забоялась.

— Ну а все-таки, где второй пилот?

— Я же не просто так спрашивала, у кого сегодня свадьба. Вот как раз у второго моего пилота она и есть. А экскурсию откладывать нельзя… ладно, обо всем потом поговорим, когда с экскурсии вернемся. Граждане пассажиры, ожидаемое время возвращения с экскурсии — сегодня в пятнадцать часов тридцать минут. Или пораньше, или попозже, тут уж как получится…

Ветер был попутный, и самолет приземлился через два часа после вылета. Вышедших из самолета пассажиров несколько удивил огромный грузовик с прицепом, наворачивающий круги вокруг самолета.

— Итак, товарищи экскурсанты, вот та здоровенная дура на грузовике и есть изделие, на которое все вы работали последние полгода. И сейчас все мы увидим, как оно теперь само работать будет…

Из зеленого вагончика с вращающейся на крыше антенной вышел очень знакомый «экскурсантам» человек. Увидел стоящих возле самолета людей, подошел:

— Фея, ты что за… цветник сюда привезла? Это что по-твоему, цирк?

— Лаврентий Павлович, — ответила Таня, сморщив нос, — разрешите представить: бригада математиков, которые написали программу управления изделием.

Лицо Берии стало несколько менее сердитым:

— Ну а здесь они зачем?

— Мне нужно. Если изделие не сработает, то я их расстреляю перед строем или даже попинаю немножко.

— А если сработает?

— А тогда вон тот дядька их же перед строем орденами наградит и медалями. Орден за изделие, а медаль — за то, что не побоялись со мной сюда лететь.

Подошедший Борис Львович даже обиделся:

— А почему это ты меня называешь дядькой?

— Потому что если я вас назову теткой, то это будет неверно по существу и вызовет нездоровый смех у подчиненных. А по званию… я же человек сугубо гражданский, в этих звездочках на погонах не разбираюсь…

Бария не смог удержаться от смеха:

— Ты, Борис Львович, лучше с ней не препирайся, она любого переспорит и, что самое противное, даже возразить ей будет нечем. Фея, а долго твой грузовик будет тут круги нарезать?

— Испытание же должно быть в условиях, максимально приближенным у боевым. Как только вы… командир полигона выдаст экипажу координаты цели, то можете начинать отсчет времени.

— Борис Львович, командуй…

Когда генерал-полковник махнул рукой, выглядывающая в дверь вагончика физиономия скрылась внутри, и через несколько секунд машина с «изделием» поехала куда-то вдаль.

— Это они куда? — поинтересовался несколько озадаченный Берия.

— Ракета в капсуле пролежала почти четыре года. Я, конечно, рассчитывала на двадцать лет хранения, но береженого бог бережет. А три тонны топливного заряда в случае нештатного срабатывания могут слишком много радости детишкам принести, поэтому им и приказано отъехать на километр. Да какая разница, время-то уже пошло. Так, девочки, смотрите: через минут десять вы увидите уникальный фейерверк…

— Ты же говорила про пятнадцать минут…

— Товарищ маршал, это я официально говорила, а перед подругами-то мне выпендриться можно? У них же часов нет… кстати, а это очень неправильно…

— Вот умеешь ты так ненавязчиво намекать… каких именно у них нет часов?

— Вы не поверите: у них нет часов Лонжин, женских, прямоугольных таких, золотых… без бриллиантов, конечно.

— А что так скромно?

— Бриллианты царапаются между прочим, ими стекло резать хорошо, а руки и тем более обшлага кофточек — плохо. Сами знаете, в стране с красивыми женскими кофточками дела обстоят не очень… пока, а девушки хотят быть красивыми каждый день.

Девушки стояли рядом буквально оцепенев: сам Лаврентий Павлович… и он будет смотреть на их работу! Правда, они пока и сами не понимали, какое отношение их работа имеет к творящемуся вокруг… непонятно чему. А затем раздался шум, точнее даже рев невыносимый — и с о стоящего вдали грузовика взлетела огненная стрела. Берия посмотрел на свои часы:

— Ты и тут оказалась права! Девять минут всего… девушки, поздравляю с успехом!

— Рано их поздравлять, посмотрим, насколько мы промахнулись.

Еще минут через десять из вагончика выскочил очень довольный Ванников:

— Лаврентий Павлович, наблюдатели докладывают, что отклонение составило около ста двадцати метров!

— Борис Львович, а у тебя случайно с собой нет шести орденов…

— Пяти, Знак почета, — тут же вставила Таня.

— Почему? Я думаю, что Трудовое Красное знамя будет более уместно, — то ли спросил, то ли сообщил Берия.

— Потому что по заданию КВО устанавливался в сто метров, а получилось сто двадцать.

— Послушай, белобрысая, — в спор вступил Ванников, — КВО означает, что только половина снарядов попадает в это расстояние!

— Я знаю. Вот когда ракету достанем, заберем регистратор, который записывал все сигналы навигационной системы, убедимся, что отклонение не вызвано ошибкой программы, то тогда да, Знамя. А пока и такого хватит, тем более что если в программе ошибка обнаружится, то никаких Знамен пока они ошибку эту не исправят.

— Когда можно будет провести следующее испытание? Борис Львович прав, надо все же статистику набрать.

— На заводе была сделана только одна ракета, еще в сорок пятом, если сейчас производство возобновить, то к новому году там смогут делать по три-четыре ракеты в месяц.

— А почему мы узнаем, что ракета была готова еще в сорок пятом? — немедленно вскипел Берия.

— Потому что без системы управления, которую почти три года делали ребята из Бауманского и артель «Радист», она на пятистах километрах хорошо если бы попала в круг диаметром километров в сто. Без новой системы корректировки курса, которую вам сейчас и показали, круг был бы километров в двадцать. Я уже не говорю о том, что пять лет назад в стране вообще не было ни одного предприятия, способного топливо для этой ракеты сделать…

— Лаврентий Павлович, — тронул его за рукав Ванников, — ты же сам говорил, что с ней лучше не препираться. Девушки, с собой мы орденов не захватили, но завтра вы получите… полностью заслуженные награды.

— А с часами придется подождать, — слегка улыбнувшись реплике Ванникова, дополнил его слова Берия. — Пока закажешь, пока их из Швейцарии привезут… Фея, у тебя хоть документация на ракету есть?

— Есть. И смета на строительство серийного завода тоже готова.

— Завтра чтобы все было у меня на столе. Девушки, от лица партии и правительства выношу вам благодарность, — Берия прошел вдоль выстроившихся в ряд девушек и каждой крепко пожал руку. — Я так понимаю, что в ближайшее время продолжения не ожидается? Тогда расходимся по домам.

Когда все садились в самолет, Николай Николаевич подошел к Тане и тихо спросил:

— Как врач, а я-то тут зачем был нужен?

— По двум причинам. Первая — Лаврентий Павлович попросил, а вторая — там действительно топливо не самое простое, и вы сможете подобрать специалистов-химиков, которые организуют его производство. А это, кроме всего прочего, укрепит ваши позиции в советской химической науке и упростит финансирование уже ваших исследований.

— А… а тебе-то это зачем?

— Вы же мой научный руководитель, и сможете меня большему научить.

— Тебя учить — только портить.

— Я так не думаю. Я еще очень многого не знаю, да и то, что знаю, мало кому объяснить могу. А это — неправильно…

— Ну что, Лаврентий Павлович, — заметил Ванников, когда они погрузились в поезд, отправляющийся в Москву, — у нас теперь есть носитель для изделия. Принимаем на вооружение?

— У нас пока нет ракеты, и даже нет изготовителя этой ракеты. Но это мы быстро исправим и на вооружение ее поставим. Меня один вопрос интересует, хотя ответа я, наверное, никогда не получу: Королев уже два года возится, у него чуть меньше половины пусков окончились неудачей, причем почти на каждой при подготовке к старту приходится разные детали менять потому что они портятся пока ракету на полигон везут. А эта девочка, имея всего одну ракету, причем пролежавшую три года в каком-то сарае, не постеснялась устроить показательный пуск, да еще девиц своих мордой по столу повозила за то, что ракета слегка от цели отклонилась… Как это у нее получается?

— Главное, что получается, Лаврентий Павлович. А направление Королева, мне кажется, можно уже закрывать. Там, мне кажется, только деньги на ветер пускают…

Девушки молчали до тех пор, пока не вернулись в комнату общежития.

— Ну и что это было? — очень сердито поинтересовалась Антонина, когда дверь за ними закрылась и все расселись вокруг стола.

— Это была экскурсия, — весело ответила Таня. — Вас на нее позвали, чтобы вы своими глазами увидели, что же получается в результате вашей работы. И, честно говоря, чтобы вы постарались улучшить достигнутые результаты. Но пока об этом говорить рано, сначала обработаем на стенде данные с регистраторов: есть мнение, что это или датчики координат неточно информацию обрабатывали, или — что более вероятно — рукожопые вояки координаты станций передачи информации о местоположении определили криво. Потому что если координаты станции введены на полста метров вбок от истинных, то на пятистах километрах отклонение от точки прицеливание уже метров на триста уползет.

— Я не об этом спрашиваю. Почему мы вдруг внезапно узнали, что ты сама самолеты пилотируешь? И почему товарищи Ванников и Берия тебя на месте не расстреляли за развязное твое поведение?

— На второй вопрос ответить вообще просто: товарищи видели перед собой маленькую и, очевидно, глупую девочку — а глупых девочек за то что они дуры, вроде у нас по закону не расстреливают. На первый… я вообще-то в аэроклуб ходила, научилась По-2 водить, меньше года назад научилась. А потом дядька знакомый предложил и «эмку» освоить, он как раз её испытывал. Там, оказывается, в техзадании на самолет было записано, что управление должно быть настолько простым, чтобы оно было доступно даже туповатым девочкам — а тут как раз я подвернулась. Оно на самом деле простое, вы бы за пятнадцать минут его освоили.

— А откуда тебя товарищ Берия знает? И почему он тебя феей называл? Это же твой позывной в авиации?

— Честно? Наверное, Лаврентию Павловичу стало интересно познакомиться с маленькой девочкой, творящей разные чудеса, а тут я на самолете. А феей меня еще в аэроклубе называли: маленькая и с крылышками. Ну а в этом рейсе… штатный пилот действительно замуж сегодня вышла, ну не портить же ей такой день. А самолет… вы же сами видели: это даже не серийная машина, еще опытная… на аэродроме привыкли уже, что на ней и я летаю… часто.

— Ну, допустим, — склонив голову набок, с сильным сомнение в голосе произнесла Люба. — Но ты-то почему там оказалась? Тебя-то кто и почему туда позвал?

— Ну, вы девочки уже большие, подписок с вас взяли ворох, а завтра еще столько же возьмут, так что расскажу. Я придумала очень непростое топливо для этой ракеты, а все остальное — это всего лишь обрамление этого топлива. Поэтому меня же весь проект курировать и поставили: решили, что я просто лучше всех знаю, что вокруг топлива нужно соорудить чтобы получилась ракета. Поэтому я тоже полетела посмотреть, насколько правильно все вышло. Вы, надеюсь, внимание обратили: вам ордена дадут, подарки ценные — а мне никто ничего не предлагал, причем даже и речи об этом не было. Потому что вы — работу работали, а я — ходила мимо и просто смотрела, кто больше на этой работе потеет.

— То есть ты сделала боевую ракету⁈

— Ну почему умные женщины, встретив красивых дядек с большими погонами, сразу превращаются в дур бестолковых? Я — придумала топливо, это работа у меня такая, химик я, если вы забыли. Ракету построили в Коврове на механическом заводе. Систему управления для нее ребята из Бауманки три года делали, систему наведения — в нашем студенческом обществе, и вы, кстати, все это в единое целое связали. Еще сколько народу над ракетой трудились и где — я даже не представляю. А вот Лаврентий Павлович наверное знает, поэтому вам — ордена и подарки ценные.

— Но тебе за такое тоже, наверное, орден положен.

— Вот именно: положен. Где-нибудь рядом. Ты на меня посмотри: мне этот орден вешать некуда.

— Кстати, а тебе, похоже, уже скоро будет куда орден повесить, — заметила Марина.. Ты вроде потихоньку уже становишься на женщину похожей. И даже, кажется, в росте прибавила.

— Ну да, я же обещала, что к окончанию университета стану большой и толстой. С питанием сейчас сильно полегчало, можно и расти начинать…

На заседании, созванном в рамках подготовки к ноябрьским праздникам, Лаврентий Павлович сообщил:

— По предложению товарища Ванникова серийное производство ракеты Серовой налаживается на заводе в Воткинске, в качестве временного решения. А новый завод начал строиться в Тюмени.

— Вы считаете, что в Воткинске с задачей не справятся?

— Есть предложение ракету выпускать в трех вариантах, и систему наведения для противокорабельных ракет береговой охраны артель «Радист» обещает обеспечить уже к началу марта.

— Опять артель? А как насчет военной тайны?

— Мы с точки зрения сохранения военной тайны здесь сомнений не испытываем, в артели из примерно сотни работающих только двое мужчин имеют менее трех боевых наград. И у них вопросов по поводу организации в артели секретного отдела НКГБ вообще не появилось. То есть появился один, руководитель спросил, какую зарплату им следует платить нашим сотрудникам.

— Это хорошо, а какие еще варианты?

— Тактические ракеты, с возможностью установки специальной боевой части. С ними пока требуется серьезная подготовка, не можем же мы их ставить на доработанные в гаражах трофейные германские грузовики. Перед товарищем Лихачевым задача уже поставлена, он пообещал за год ее решить. А третий вариант — корабельная установка с возможностью пуска как противокорабельного варианта, так и тактического. Тут требуются уже доработки самих кораблей, поскольку газы ракетного двигателя довольно ядовитые и очень горячие, но технические задания уже составлены и переданы профильным КБ.

— А что вы думаете о предложении товарища Ванникова? Насчет КБ-88?

— Лично я ничего не думаю, Иосиф Виссарионович. Но одна известная особа говорит, что нынешняя конструкция ракеты имеет не очень большой потенциал развития, а то, что предлагает товарищ Королев, в перспективе может обеспечить доставку изделий по всему земному шару. Пока принято решение работу КБ-88 не останавливать, тем более что товарищ Королев все же успел продемонстрировать определенные положительные результаты. Сейчас специалисты готовят предложения по установке на его изделия систем наведения, используемых на ракете Серовой…

— Чем Серову к празднику награждать будем?

— Ничем. Ей наградой будет вручение ценных подарков команде математиков. Я уверен, что она этому обрадуется больше, чем очередной медали Героя соцтруда.

— Лонжин?

— Да.

— Это будет правильно. Только я думаю, что вручать надо шесть штук… она же еще девочка, а девочки любят красивые безделушки…

Глава 40

Ванников все же девушек-математиков слегка обманул: ордена им вручили не на следующий день, а спустя почти две недели. Зато вручили их в Кремле, и вручал их лично товарищ Калинин. Вместе с ними еще почти сотня человек там ордена получали, так что скорее всего «обман» объяснялся именно бюрократическими процедурами.

Еще им сказали (не в Кремле, а вовсе даже в одном из кабинетов в Университете), что носить ордена можно и нужно, а на вопросы любопытствующих следует честно отвечать, что награды получены за решение важных математических задач. Получился неплохой такой рекламный трюк: за неделю после этого события в ректорат поступило больше сотни заявлений от студентов, желающих перевестись с исторического или биологического факультета на мехмат.

Ну а к Новому году и физфак получил резкий рост популярности: почти все студенты и все преподаватели, работавшие в экспериментальной лаборатории, тоже получили правительственные награды. Студенты в большинстве — медали «За трудовую доблесть», а часть преподавателей и орденами обзавелись. В основном «Знаком почета», но пятеро (включая, кстати, и Семенова) повесили на грудь Трудовое Красное знамя.

Николай Николаевич правда, получая орден из рук Лаврентия Павловича, не удержался от вопроса:

— А Серову вы награждать не предполагаете?

— Не волнуйтесь за нее, Николай Николаевич, мы ее без наград не оставим. Просто пока мы решили, что стоит прислушаться к ее же собственным словам о том, что новые награды ей вешать некуда. Но список того, что ей куда-то повесить все же придется, мы ведем и ни одну награду не пропустим. Больше того, все постановления о ее награждении уже подписаны, но у нас есть опасения, что она просто… обидится. По каким-то причинам награды она очень не любит и стесняется их носить. Мы заметили довольно много странного в ее поведении, однако было бы более удивительно, если бы человек, помнящий свою собственную смерть, вел бы себя… обыкновенно.

— Это верно… надеюсь, со временем это у нее пройдет. Она ведь очень хорошая девочка…

Весь первый семестр Таня не вылезала из химической лаборатории. То есть на лекции и семинары ходила, и успехи в учебе демонстрировала хорошие — но вот все свободное время тратила на «вонючую химию». Соседки даже не каждый день ее в общежитии видели, и лишь перед Новым годом она там провела целый день. Ну, во-первых, потому что праздник и нужно к нему приготовить много вкусной еды. А во-вторых, Лаврентий Павлович велел ей сидеть в общежитии. Не просто так велел: он лично туда приехал и в скромной компании (состоящей из собственно девушек и трех преподавателей, к работе причастных) вручил им «ценные подарки». Золотые часы Лонжин…

Лаврентию Павловичу кто-то из помощников подсказал, так что всем Таниным соседкам часы были вручены именно такие, о каких она и говорила: небольшие, «женские». А самой Тане Лаврентий Павлович вручил здоровенный «мужской» хронометр, такой же, какой у нее уже был, только в золотом корпусе. И на всех «подарках» имелась гравировка, сообщающая владельцу, что вручаются они «за ответственную работу на благо Родины». С подписью товарища Сталина…

После праздника работы у девушек меньше не стало: началась серьезная доработка программ под управление ракетой не только от координатных датчиков, но и от данных с устанавливаемого на ракете радара — так что все они по шесть дней в неделю трудились под «бодрячком» и спать отправлялись с помощью «тормозухи». Однако работа была очень интересной, их никто не принуждал трудиться с такой интенсивностью — но они сами на предмет «химии» Таню теребили. Ну с этими-то препаратами проблем не было…

В начале марта к Тане зашел опечаленный Николай Николаевич:

— Как врач, тут такое дело… у Леона Абгаровича Орбели, ты его знать должна, он тоже врач известный, дочка приболела.

— Внимательно слушаю.

— Он пытался сам что-то придумать, но… у девушки лучевая болезнь.

— Интересно, где это она ее в Ленинграде-то подхватила? Там же, наверное, причется полгорода срочно лечить начинать!

— Не придется, уже всех, кто в работе этой участвовал, проверили.

— Так, что за работа?

— Маша занималась исследованиями осколков при делении тория.

— Ну почему глупые тетки лезут туда, где написано «проход запрещен»! Ясно же было написано: к торию в ближайшие лет двадцать не лезть, опасно для жизни! Пока не будут доступны плутониевые экраны… вы знаете, каково ее состояние?

— Жива пока, но… Леон Абгарович особо не распространяется.

— Дикий народ, дети гор: у него дочь умирает, а он… Николай Николаевич, меня тогда где-то с недельку в университете не будет, я этой дурой займусь. Сколько ей лет?

— Тридцать два вроде бы… а почему «дурой»?

— Потому что даже когда я ее вылечу, детей у нее не будет. В ряду тория столько гадости получается, там радиацией ей все яйцеклетки уже испорчены. Они же у женщин все еще до рождения закладываются… а их восстановлением мне пока заниматься некогда. Хотя… может, годам к пятидесяти я и это починить смогу, посмотрим. Ладно, я в Ленинград сейчас слетаю, посмотрю, может еще не все так плохо. А если этот врач будет резко возражать против того, чтобы я эту великовозрастную… в госпиталь себе забрала, мне кому звонить чтобы ему по рукам надавали?

— Он сам мне звонил, спрашивал насчет тех, кого ты уже вылечила.

— Еще не вылечила, пока лишь живыми оставила. Надеюсь, и ее смогу. Ладно, я побежала.

В доме Орбели царило уныние. Леон Абгарович даже не удержался, позвонил едва знакомому академику Семенову — ходили какие-то слухи, что у того есть знакомый врач, который знает, как излечить лучевую болезнь. Вряд ли даже близко к истине лежащие, ведь глава семьи сам был выдающимся врачом и о творящемся в медицине прекрасно разбирался. Однако часа через два Семенов позвонил уже сам и сказал, что в Ленинград вылетел, как он сказал, «единственный врач в мире, способный помочь». И уныние на некоторое время озарилось светом надежды. Однако, когда в дверь вошла какая-то совсем молодая девица и представилась, настроение старого врача поменялось на гнев:

— Вы что, издеваться приехали? Или товарищ Семенов вас сюда послал посмотреть, действительно ли моя дочь умирает? Убирайтесь! Прочь из моего дома!

Таня спокойно выслушала поток брани, села на стул и сказала:

— Заткнись, архар. Заткнись и слушай, что я скажу.

— Что вы себе позволяете? Я, между прочим, генерал-полковник медицины и гораздо старше вас!

— Оба тезиса сомнительны. Мне приходилось и маршалов в рядовые разжаловать, правда я его потом обратно в маршалы произвела — но лишь потому, что он все осознал и пообещал больше так не делать. Спросите у Голованова, он подтвердит. Вы попросили о помощи, я — единственный человек на планете, кто такую помощь оказать может — все бросила и прилетела к вам. А вы мне хамите. Ну и кто вы после этого? Баран и есть, причем горный. Давайте, одевайте вашу дуру-дочь, я ее забираю к себе в госпиталь. Или не забираю, тогда месяца через два-три вы отвезете ее на кладбище.

— А вы еще и больного человека оскорбляете! Как вам…

— Я констатирую факт. Ваша дочь — непроходимая великовозрастная дура. Ничего не понимая в химии и почти ничего в атомной физике, она сунулась исследовать то, на чем было большими красными буквами написано «не влезай — убьет». У нее не столько лучевая болезнь, сколько отравление полонием, который, между прочим, сам по себе является сильнейшим ядом, даже если не считать вреда от радиации. А чтобы хватать руками это вещество, нужно быть абсолютной, непроходимой дурой. Ладно, это лирика. Вам повезло в том, что сегодня эта непроходимая… женщина мне интересна как подопытный кролик, так что ее я точно вылечу. У меня из пациентов еще никто не умирал.

— И много у вас было пациентов?

— Только прооперировала я больше одиннадцати тысяч человек, а терапевтических больных я после двадцати тысяч и считать перестала.

— И когда это вы успели? — желчным тоном спросил академик от медицины.

— В сорок третьем я в хирургии починила чуть больше тысячи человек, в сорок четвертом — тысяч, наверное, шесть или больше. В сорок пятом поменьше, а сейчас я в основном с хирургией закончила. Но вот трех идиотов, руками потрогавших полтора года назад цепную реакцию урана, я вытянула, и они у меня теперь потихоньку так поправляются. Конечно, дело это не быстрое, вашу Машу я живой и здоровой где-то лет через семь выпущу, но уже осенью она станет похожей на человека, а не на труп ходячий.

— Сколько же вам лет⁈

— У женщин такие вещи не спрашивают. Где эта великовозрастная… пациентка? У меня машина простаивает!

— А… а можно мне ее сопровождать?

— Да ради бога. Только денег с собой захватите: обратно вам придется своим ходом добираться.

— А… а где этот ваш госпиталь?

— В Коврове. До Москвы — на поезде четыре часа, сколько билет стоит — я просто не знаю. Ну что стоите? Поехали, нам надо туда засветло добраться, я не люблю в темноте приземляться…

За следующие три дня Таня провела кучу анализов, подтвердив свой первоначальный диагноз об отравлении «тяжелыми металлами» — правда «металлов» оказалось больше, чем она предположила сначала. Ну а после уточнения диагноза она оставила «великовозрастную идиотку» в госпитале, назначив ей крайне неприятный курс «очистки организма» и вернулась в университет. Леону Обрели все же не пришлось возвращаться «на перекладных», девушки из Ковровского авиаотряда подбросили его на попутном «грузовике с лекарствами» обратно до Ленинграда.

Когда Таня (Таня Ашфаль) говорила, что молодая женщина интересна ей как подопытный кролик, она вообще не лукавила. Среди огромной кучи препаратов, синтез которых она когда-то «пронесла» в памяти, два «доставились» с явными сбоями — и теперь Таня пыталась точную процедуру синтеза восстановить. Но чтобы понять, получился этот синтез или нет, требовался смертельно больной пациент — а специально кого-то доводить до предсмертного состояния было неправильно. Но если пациент сам постарался — то почему бы его и не использовать для благого дела?

Просто на обычных регенератах Таня продержала ленинградку в живом состоянии где-то до начала лета: как раз к окончанию сессии у женщины организм очистился от радиоактивных «присадок». И летом доктор из будущего начала испытывать на ней новые синтезируемые препараты. Которые вреда, конечно, не наносили, но выздоровлению не очень способствовали. Что всем в госпитале было понятно: «организм сам восстанавливается, а задача врача — не дать ему за это время помереть». Тем более рядом были «живые примеры», которые всячески Марию Леоновну подбодряли и рассказывали, что «еще год-другой — и вы сами сможете по улице гулять»…

Удача улыбнулась Тане Ашфаль в середине сентября: очередная версия препарата показала сильный прогресс в восстановлении поврежденного организма. Для контроля Таня применила его же на трех «старых подранках»: результат опять оказался положительным. Татьяна Васильевна Серова (а так же Таня Ашфаль и Шэд Бласс) вытерли пот со лба и стали готовиться к следующему шагу мисси. У Шэд было твердое убеждение, что «в нужный момент она просто не узнает, что момент уже наступил», а доктор Ашфаль была убеждена, что ее тогда просто никто к пациенту не допустит со всем необходимым для проведения лечебных мероприятий. Так что девушка решила это «все необходимое» приготовить заранее…

Пять месяцев работы по восемнадцать-двадцать часов в сутки не оставляли Тане времени даже на то, чтобы следить за внешним видом. Когда у нее прилично отрасли волосы, она просто не стала больше на них обращать внимание и просто смыла краску, снова превратившись в беловолосую девушку. Не девочку: все же еще год назад Таня запустила цикл роста организма и теперь подросла на двадцать пять сантиметров и в весе прибавила очень пропорционально, как девушкам и положено. Да и в силе тоже: иногда врачам физическая сила очень даже нужна. И не только врачам: Шэд считала, что не перепрыгнуть через трехметровый забор с места — гарантия провала.

В этот кабинет она уже зашла в четвертый раз. В первый раз подыскала места для тайников, потом принесла необходимые инструменты и «долгоиграющие» препараты, а теперь — приготовилась заложить в тайник и ампулы с регенератом-БТ. Но в этот раз что-то пошло не так…

Когда Сталин очнулся, он обнаружил, что лежит на диване, а напротив, в его кресле, сидит какая-то тень: против света настольной лампы разобрать было сложно, кто именно.

— Что здесь происходит?

— Ничего страшного, — ответил ему женский голос. — Просто вы вдруг решили сделать шаг в могилу, а я случайно оказалась рядом и решила, что в могилу вам еще рановато. Ну и оттащила вас, как смогла. Сейчас минут через десять голова у вас окончательно пройдет… я рекомендую вам после этого просто пойти поспать. Сразу скажу: а всего лишь оттащила вас от края могилы, но вы в любой момент снова можете в нее шагнуть… а мне такого не надо. Так что я теперь буду всегда за вами следить, буду везде вас сопровождать… как тень: почти незримо и не слышно.Так, охрану звать не надо: я из всех убью, а они люди хорошие, верны делу коммунистической партии и вам лично. И не волнуйтесь: кроме меня к вам вот так никто не пройдет, товарищ Власик вашу безопасность поставил на высочайший уровень.

Сталин сел: голова вроде на самом деле болеть стала меньше. Сидя он смог лучше рассмотреть гостью — и заметил ее очень белые волосы.

— А я вас знаю, — не удержался он.

— Нет. Вы знаете, точнее вы думаете, что знаете ту, обликом которой я пользуюсь. Но и ее вы не знаете. Но вам пока и не надо: я зайду… послезавтра, попробуем вас направить в противоположную от могилы сторону.

— Я предупрежу…

— Не надо никого предупреждать, я прихожу куда хочу когда мне надо и ни у кого при этом разрешения не спрашиваю. Я просто приду послезавтра и мы, если вам захочется и у нас будет время, поговорим. Надеюсь, вам захочется, вы на суицидника не походи.

— На кого?

— На суицидника, то есть на самоубийцу. Вам хочется жить, мне необходимо, чтобы вы жили — так что у нас интересы, получается, общие и нам будет о чем поговорить.

— Ну… хорошо. Но если я вас не знаю, то как к вам обращаться? Я же не могу разговаривать неизвестно с кем.

— Логично рассуждаете, и это радует: значит, последствия инсульта мне купировать удалось. А обращаться… я приду послезавтра, примерно в это же время. И в разговоре обращайтесь ко мне по имени. Меня зовут Тень…

Оглавление

Часть 1 Тень

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40