Лотта Ленья. В окружении гениев [Ева Найс] (epub) читать онлайн

УДК 821.112.2-31 «20» = 161.1 = 03 = 112.2

ББК 83.3 (4Гем)-44

Н 20

Найс Ева. Лотта Ленья. В окружении гениев: роман / Пер. с нем. А. В. Бояркиной. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2022. — 320 с.

ISBN 978-5-89059-468-6

В середине 1920-х годов актриса Лотта Ленья (настоящее имя — Каролина Вильгельмина Шарлотта Бламауэр) встречает будущего мужа, композитора Курта Вайля, под руководством которого шлифует свое мастерство и в 1928-м исполняет роль пиратки Дженни в «Трехгрошовой опере» Бертольта Брехта, что становится отправной точкой в ее артистической карьере.

Опираясь на документальный и эпистолярный материал, Ева Найс дает срез яркой и многообразной культурной жизни Германии накануне Второй мировой войны. Автор тонко и эмоционально рассказывает историю Лотты Ленья, которая была связана со многими известными людьми театрального и музыкального мира своего времени и покоряла современников особенным по тембру и выразительности голосом.

Ева Найс родилась в 1977 году, имеет степень магистра литературы и бакалавра психологии. В своем творчестве она удачно балансирует между вымыслом и реальностью.

В оформлении обложки использован фрагмент картины

Ханса Грундига «Девушка в розовой шляпе» (1925)

Originally published as «Lotte Lenya und das Lied des Lebens: Die Frau, die Kurt Weill und Bertolt Brecht ihre Stimme schenkte»

© 2020 S. Fischer Verlag GmbH, Frankfurt am Main

© А. В. Бояркина, перевод, 2022

© Клим Гречка, оформление обложки, 2022

© Издательство Ивана Лимбаха, 2022

Ева Найс

Лотта Ленья.
В окружении гениев

16+

Редактор О. Ю. Бочарников

Корректор Л. А. Самойлова

Компьютерная верстка Н. Ю. Травкин

Подписано к печати 28.06.2022.

Издательство Ивана Лимбаха

197348, Санкт-Петербург, Коломяжский проспект, 18

(бизнес-центр «Норд Хаус»)

тел.: 676-50-37, +7 (931) 001-31-08

e-mail: limbakh@limbakh.ru

www.limbakh.ru

Берлин, апрель 1955

Лотта танцевала на руинах города. По крайней мере, так казалось, когда она бежала, прыгая через лужи, а прохладный и влажный воздух склепа ударял прямо в нос.

Серый моросящий апрельский вечер подходил к концу, и она не могла припомнить такого весеннего дня, в воздухе которого разливалось бы меньше обещаний. Она съежилась от холода, подняла воротник пальто. Влажная шерсть царапала подбородок. Какое удручающее зрелище представлял собой этот новый Берлин! Скорее бы наступила ночь и темнота спрятала горы обломков.

О прежнем Берлине, который был ее домом, напоминали только несколько неоновых вывесок. На месте некоторых домов, когда-то ярко освещенных, зияли провалы. Разрушен танцевальный зал «Фемина», некогда сверкавший тысячами лампочек. Раньше здесь было такое столпотворение, что с друзьями, которые сидели за соседним столиком, лучше было разговаривать по телефону [1]. Лотта и тогда с нетерпением ждала наступления ночи. Чтобы тьма поглотила все, что шито белыми нитками. Но погрузиться в сверкающее 1000-ваттное безумие — не то же самое, что в этот мрак.

Она не могла удержаться от вопроса: как человек, к которому она шла, после всего, что было, снова мог здесь жить. Лотта умерла бы от тоски. Его дом на Шоссештрассе был недалеко. Она, наверное, могла бы спросить, почему он вернулся. Но в глубине душе ей было все равно, лишь бы он позволил ей спеть ту песню для ее новой пластинки. Думая о своей миссии, она, несмотря на усталость, заставила себя ускорить шаг по пустынному тротуару.

Раньше все им давалось легко, будто незримые силы двигали их вперед. Зарождающееся тогда чудо электричества наполняло воздух и электризовало город вместе с его жителями.

«Фюрер полностью сдержал слово — через десять лет подарить нам Берлин, которого мы не узнаем», — с горечью подумала Лотта.

Или это она изменилась? Может, расстояние и время отдалили ее от этого города? Тогда ведь тоже раненые солдаты и беспризорные дети просили милостыню. Но в воспоминаниях Лотты эти печальные образы светились лихорадочным ожиданием чего-то нового, что после первой большой войны изменило бы жизнь к лучшему. А потом началась вторая, которая, вопреки обещаниям, оставила после себя разрушения и расколотый город.

Огромный мир, казавшийся им безграничным, был теперь за железным занавесом. И только муравьи молодого государства трудящихся заново отстраивали город. То, что некоторые из них выглядели удрученными, можно объяснить осознанием ситуации. Теперь было понятно, что за страшной войной могут последовать еще более страшные последствия. Победоносное будущее, которое обещала война, обернулось обманчивым настоящим. Кто мог гарантировать, что на берегу Шпрее очередной неудавшийся художник не захочет предаться мечтам о мировом господстве? Такой быстро найдет сторонников, сомнений нет. Вторая война могла бы и не начаться, если бы об этом спросили людей. По крайней мере, никто из них не был нацистом, как они уверяли Лотту еще вчера. Действительно, ни одного нациста! Все они проснулись вдруг, потрясенные жертвы кошмарного сна, когда в Нюрнберге вздернули на виселице этих негодяев. Уж лучше никого не трогать, пусть они спокойно зализывают свои раны. Конечно, спасибо красным, что они помогли прикончить коричневых. Но особого подъема в прогулке этим утром по аллее Сталина, первой социалистической улице Германии, как-то не ощущалось. Раньше бы она сказала, что ей до лампочки политическая позиция — красная или какая угодно другая. Но это не мешало ей сокрушаться о Берлине, который знал больше цветов, чем только эти два. Она всегда чувствовала в нем родственную душу: может быть, немного надломленную, но в любой момент готовую выставить этот надлом на свет рампы и, подмигнув, показать публике презрение к смерти.

Разве это было не вчера? Мысль о том, что для Курта все закончилось, — будто что-то может закончиться, — казалась ей невыносимой. Но она вознамерилась заставить мир не забыть Курта, значение которого может пойти на убыль, потому что сам он уже покинул этот мир.

Новая запись, которую она планировала, помогла бы сохранить память о нем. Поэтому Лотта смело шла по тускло освещенному двору, хотя ее и трясло: этот Брехт действительно жил посреди кладбища.Он обосновался на бледных останках Доротеенштадтского кладбища рядом со старыми гугенотскими захоронениями. Нормальные люди чувствовали бы здесь леденящее дыхание в каждом порыве ветра. В таком месте Лотта и минуты бы не задержалась. Но справедливости ради надо признать, что привычные мерки не для Брехта. А когда он открыл дверь, ее страх тут же улетучился. Она сняла этот страх вместе со своим пальто, которое повесила на вешалку, и снова оказалась в его мире.

— Только не будь сентиментальной! — услышала она шепот его молодого голоса.

Лотта научилась у него своим лучшим актерским приемам, и не важно, к каким противоречиям это привело потом. Сняв платок с головы, она громко рассмеялась:

— Как старая babuschka! Клянусь, я такое не ношу. Думала, что здесь так принято. Ну что скажешь, Брехт, как живется посреди кладбища?

Ее взгляд скользнул с кепки на кожаную куртку. Он был одет, будто прямо сейчас хотел выйти на улицу. То ли он и дома не мог перестать быть «Брехтом», то ли не хватало денег на дрова. Особого тепла у него не чувствовалось.

Вежливо поздоровавшись, он всматривался в нее своими черными, глубоко посаженными глазами. Никакого волнения они не выдавали, но Лотта не забыла, насколько обманчивым было это затишье. Спокойствие воцарится в этой вязкой болотной топи, только если Брехта придавит могильная плита. Она знала, что он тайно изучает каждую ее морщинку, каждое движение и позу. Но Лотта с готовностью показала себя, ни разу не опустив глаз. Она редко в своей жизни сдавалась под напором пристального взгляда. Вместо этого, наоборот, вызывающе выдвинула вперед подбородок, который с годами стал чуть тяжелее. Она вспомнила те времена, когда была более осторожной, задолго до встречи с Брехтом. Мужчины появились в ее жизни рано, а еще раньше, ребенком, в борьбе за хлеб она отказалась от всякой бессмысленной застенчивости, которая могла осложнить ей жизнь. Она, смеясь, подбирала каждую крошку, которую солдаты бросали детям из окон казарм.

«Я была молода, боже, всего шестнадцать…» [2] — в ее голове невольно крутились строчки, которые она напевала своим юным голоском. Ей было всего тринадцать, когда какой-то мужчина привел ее в убогую комнатку.

И вот теперь без всякого стеснения она подхватила под руку о-очень важного поэта и таким образом дала понять, что пора пройти в дом. Когда они вошли в кабинет, он неожиданно ответил на ее вопрос.

— А как здесь может житься, Лотта? Думаешь, я боюсь встретиться с будущим? — И он хихикнул.

— Отлично сказано, дорогой Брехт. Как всегда, поднимает настроение. — Лотта скривила уголок рта.

Он расположился на стуле за своим письменным столом и взял недокуренную сигарету из переполненной пепельницы, которая стояла рядом с печатной машинкой. А что стало с его сигарами? Во рту торчал черный окурок. Быстрым движением он зажег спичку и, не успев затянуться, тут же погасил ее. Годы усилили странную асимметрию его черт. Правая бровь поднялась настолько выше левой, что он больше не мог не смотреть с издевкой.

— Что у тебя в большой сумке, Лотта?

— Бутерброд. Я не была уверена, что в этой новой стране найдется нормальная еда. И если меня не выпустят обратно, я хотя бы не буду голодать.

Вот сейчас Брехт рассмеялся именно так, как в самом начале их знакомства, еще до верности линии партии. Это был смех, который сотрясал все его тело. Слезы катились по щекам. Лотта закрыла глаза и ждала фразу, которая обычно следовала за таким приступом.

— Да, такова жизнь.

И он сказал эту фразу. Лотта улыбалась, пока Брехт вытирал руками лицо.

— Ах, Лотта, ты почти не изменилась. Всегда готова удивить, и мало что может выбить тебя из седла. Знаешь, а там Гегель похоронен. Вот что должно нас радовать.

Лотта не понимала, почему могила почившего философа должна ее радовать. Речь шла, в конце концов, только об отсутствии известного человека, которое ничем не отличается от отсутствия почившего уличного торговца. Но на самом деле Брехт просто любил Гегеля, он и раньше выражал свое восхищение постоянно и многословно. Лотта была любознательной, и ей нравилось его слушать. Эти знания из вторых рук ее вполне устраивали. Образованный человек мог написать объемные труды для своих собратьев. Но пока они пылились на полках, другие люди были заняты тем, чтобы прокормить горстку голодных ртов или просто прожить жизнь. Эти философы, похоже, мало в чем разбирались, кроме своей философии. Она вспомнила выражение Брехта: «Еда превыше морали». Конечно, легко обвинять других во всех смертных грехах, если сам сидишь в кабриолете сытый и довольный.

— Должно быть, приятно, если сам Гегель застолбил тебе теплое местечко, — произнесла она сухо.

Брехт осклабился.

— Поверь, было непросто обеспечить там себе могилу. А теперь я еще хочу камень, на который бы с радостью писала какая-нибудь собака.

На него нельзя было обижаться. Лотта громко рассмеялась и почувствовала, что досада на Брехта за то, как он обращался с ее Куртом, исчезла. А к ней Брехт всегда относился с уважением. Этот его злорадный огонек часто забавлял ее. Сколько же им было тогда? В любом случае, меньше тридцати, может, двадцать пять. Как же много времени утекло. Так много, что можно было бы прожить две жизни. Но Брехт, казалось, нисколько не изменился.

Если бы Лотта знала тогда, что совсем скоро сердце этого человека остановится, она бы не поверила. Именно его сердце они с Куртом считали неуязвимым. И вот почти через год она открыла газету и наткнулась на два заголовка: «Лотта Ленья прибыла в Гамбург», и на той же странице — «Бертольт Брехт умер в Восточном Берлине». Ей потом еще долго казалось, что это тайное злорадство судьбы, которая свела их в последний раз. Но сейчас он стоял перед ней живой и отпускал свои шуточки.

— Ну раз ты так хочешь, Брехт. В камнях я не разбираюсь. И в собаках тоже, — начала она. — Но я абсолютно уверена, что ты обязательно найдешь камень, на который с радостью помочится любая собака.

Из-за всей политической и эпической суеты вокруг него Лотта совсем забыла, какой отъявленный пройдоха скрывался под личиной этого господина. Однажды Курт достал у него с полки «Капитал», со словами: «Вот это да, сокращенный вариант. Раньше он был толще». И вдруг на пол упала обложка, которая была явно больше книги. Оказалось, что Брехт спрятал в нее триллер Эдгара Уоллеса.

Лотта взяла протянутую ей сигарету, закурила и откинулась назад, прислонившись спиной к тяжелой книжной полке, пока Брехт снова садился за письменный стол. Она глубоко затянулась, заметила беспорядок на его рабочем месте — многочисленные исписанные неразборчивым почерком черновики рядом с двумя толстыми раскрытыми книгами.

— Слышала, ты едешь в Кремль? — сказала она, чтобы не сразу выпалить главное. Он не должен заподозрить, насколько важно для нее это дело. Пусть поиграет в кошки-мышки. Когда по телефону она сообщила о своем приезде, он болтал только о себе — о своих планах, мыслях. И ни разу не спросил о жизни Лотты или о том, как ее дела. Он казался все еще фанатично убежденным в своей эпике [3] и эффекте отчуждения. Хорошо, что в нем все-таки осталось немного от того молодого человека, который притягивал и радовал ее. Про Кремль она спросила, просто чтобы польстить, но он посмотрел на нее равнодушно. У него трудно было что-то выпытать. После того как большевики исковеркали «Мамашу Кураж», в утешение только и осталось получить в Кремле Сталинскую премию.

— Скажи, Брехт, ну в самом деле, может, вы с освободителями не очень-то любили друг друга?

Его лицо перекосилось.

— Когда я в такое верил?

Так же как и Курт, Брехт после бегства попытался найти себя в Америке. Там его травили из-за коммунистических взглядов, как и в гитлеровской Германии, но, к счастью, не отправили в лагерь. Так что он с красным флагом в руках смог вернуться в Германию, где теперь некоторые считали его творчество слишком претенциозным. Казалось, ему лучше оставаться на своем собственном фронте — в стороне от всех.

Их общий успех мог создать впечатление, что они тесно связаны, но с самого начала у каждого была своя цель. Брехт жаждал революции. Курт хотел возродить оперу, чтобы спасти этот жанр для будущего. Лотта мечтала ступать по деревянным половицам сцены, вдыхать пыльный запах занавеса и ощущать свет прожекторов. Для нее не было ничего более прекрасного, чем отдаться происходящему, когда открывается занавес.

— Лоттхен, ты вдруг стала такой серьезной, я тебя такой никогда не видел, — сказал Брехт.

Для старого грубияна это прозвучало почти ласково. Неужели настольная лампа и его выжидающий взгляд все время были направлены на нее?

— Да нет, ничего особенного, просто город сильно изменился.

— Может, стал лучше? Неужели ты хочешь поговорить со мной о политике?

Она весело покачала головой.

— Нет, думаю, что в этой теме лучший собеседник для тебя — ты сам. Как считаешь, не пойти ли мне на кухню и не подогреть ли молока? Теплое нам сейчас не помешает.

Брехта, казалось, почти не удивило, что гостья хочет накормить хозяина. Он привык, что кто-то о нем заботится. Много лет назад это взяла на себя Вайгель, с которой он все еще был вместе, хотя сейчас она жила отдельно. Лотта видела фотографию Хелены в газете. Она и в молодости выглядела старой, поэтому с тех пор почти не изменилась: волосы туго зачесаны назад, взгляд серьезный и недоверчивый. А теперь она возглавляла новый театр «Берлинский ансамбль» и ставила там спектакли в полном соответствии с идеями мужа, хотя сейчас больше, чем жену, он любил молодую женщину по имени Изот.

И в этом Брехт не изменился, как и в своем отвращении к пустой трате времени. Пока Лотта была на кухне, он низко склонился над одним из фолиантов, лежавших перед ним. Когда она вернулась, карандаш ритмично пульсировал в его руке, будто слова, которые он читал, приводили его в крайнее беспокойство. Лотте пришлось дважды громко откашляться, прежде чем Брехт заметил ее и отложил в сторону книгу, чтобы освободить немного места для молока. Лотта вернулась к книжным полкам и, улыбаясь, кивнула в сторону книги:

— Ты опять за свое? Улучшаешь творения других?

Он был застигнут врасплох и тут же захлопнул том.

— Поверь мне, они от этого только выиграют.

— Может, и мне приняться за твои?

Он на секунду прищурил глаза.

— Мои написаны так, как нужно.

Да уж! Лотта с Куртом не раз смеялись над его манией вносить дополнения и правки в напечатанные произведения. Он вычеркивал целые предложения и исправлял грамматику. Все он знал лучше других, высокомерный подлец. Даже Гегеля не оставлял в покое. Лотта отпила глоток теплого молока и почувствовала его действие. Оно было даже лучше алкоголя, который сначала делает человека бесшабашным, а потом вгоняет в меланхолию. Эта кремообразная жидкость была сладкой на вкус, как прошлое, только без горечи. Лотта не питала никаких иллюзий, будто жизнь могла сложиться по-другому, — и все-таки в эти дни прошлое казалось идеальным, потому что они были молоды и были вместе.

Она вытянула губы и стала насвистывать мелодию Мэкки-Ножа.

— Помнишь, эту балладу можно было услышать на каждой берлинской улице?

Брехт откинулся назад, сложив руки за голову.

— Конечно. Но поначалу она нам не очень нравилась, просто нужна была песня, чтобы Паульзен, этот идиот, чувствовал свою значимость.

— А шейный платок, который он всегда носил?

Они рассмеялись. Потом он снова стал серьезным.

— Я знаю, как сильно ты взволновала публику. Казалось, что эти люди ничего настоящего до этого не испытывали.

Лотта восприняла его слова как комплимент, даже если за ним и скрывался мягкий упрек. Соответствовало ли это его представлению о театре — волновать людей? После «Трехгрошовой оперы» казалось, что весь мир открыт для них. И они никак не ожидали, что та его часть, которая была домом, их отвергнет. Прошло еще два года, и начались первые столкновения с коричневорубашечниками. Знала бы она с самого начала, чем все это кончится! Задним числом всегда все становится ясным, но поначалу в этих отвратительных людях она видела лишь хамов, которые переносят евреев чуть хуже других сограждан. Наверное, ей, как жене еврея, надо было быть подогадливее. Но она выходила замуж за Курта, а не за приверженца той или иной религии.

Ее по-прежнему интересовало, как к этому относился Брехт. Вне всякого сомнения, нацистов он ненавидел. Они вели классовую борьбу не так, как он себе представлял. А кроме этого? Несмотря на все разговоры вокруг истязаний заключенных, Брехту все-таки импонировали драчуны и задиры. Временами Лотте приходило в голову, что он презирает жертв, даже тех, кто случайно попал в беду.

— Теперь ты пишешь свое имя через ипсилон, Ленья. Это выглядит очень современно.

— Это имя все равно никогда не было настоящим, почему бы его не обновить?

Лотте показалось, что они уже достаточно ходили вокруг да около.

— Я хотела бы тебя кое о чем попросить.

— Меня? О чем? Интересно.

Мы хотим записать новую пластинку с песнями Вайля.

Глаза Брехта закрылись, как диафрагма камеры. Лотта тут же пожалела, что не нашла нужные слова. Ей не надо было начинать с «песен Вайля», ведь Брехт каждое произведение считал своим. Это, собственно, и стало причиной, почему сегодня она выступала в роли просительницы.

— Я хочу спеть песню «Сурабайя Джонни», — продолжила она твердым голосом. — Было бы хорошо, если бы ты согласился.

Черты Брехта трудно было прочитать в полумраке. Только напряжение его тела выдавало, что все его внимание направлено на Лотту и ее дело.

Да, ты не единственный, у кого есть дело.

— Песня? Я о ней уже почти забыл! — удивленно воскликнул Брехт. На мгновение он замолчал. — Спой для меня. Пожалуйста! — попросил он хриплым голосом.

Лотта вздрогнула от испуга, ведь ему опять удалось преподнести ей неприятный сюрприз. Это невозможно, как петь перед ним в тишине? Без инструментального сопровождения, за которое можно спрятаться. Сейчас ничто не сможет отвлечь от ее уже низкого и хриплого голоса.

— Может быть, это не достаточно эпично для тебя, Брехт, и тебе не понравится, — колебалась она.

Когда он наконец ответил, его голос звучал нежно.

— Ленья, дорогая, все, что ты делаешь, вполне эпично для меня.

Тогда она закрыла глаза и начала петь. На первых тактах, будто в первый раз, она услышала свой постаревший голос. Но чем дольше она пела, тем быстрее улетучивалась тревога. Она пела, пока все вокруг не поплыло перед глазами и она не погрузилась в картины прошлого.

Так говорят о смерти — время в этот момент как будто растягивается. И перед Лоттой мелькает вся ее жизнь.

«Я была молода, боже, всего шестнадцать…», когда в публичной библиотеке Люнебурга обнаружила запись произведений Курта Вайля, которые исполняла Лотта Ленья. В то время я не знала никого из них, но мне понравилось изображение постаревшей женщины на обложке. Дома я вставила кассету в магнитофон — это были девяностые — и неделями ее не вынимала.

Все, что пела эта женщина с ее раскатистым «р», звучало легко и светло, но одновременно на грани. Она пела с интенсивностью, которая позволяла каждому слову проникнуть прямо под кожу. Брутальная красота ее исполнения «Баллады об утонувшей девушке» оставила неизгладимое впечатление. Долгое время из моей головы не выходил образ молодой женщины, которая медленно уходит под воду и истлевает, забытая богом.

Еще одним фаворитом был безобидный по сравнению с предыдущей балладой «Сурабайя Джонни», который у Лотты тоже был любимым произведением. Я купила ноты и села с ними за старое фортепиано, которое оставил нам мой дедушка. Я пела очень часто, очень громко и очень фальшиво. И всегда с сильно раскатистым «р».

В этом месте я хотела бы поблагодарить моих родителей, которые каждый раз делали вид, что счастливы, когда я издевалась над фортепиано. Но во всяком случае отца, очень музыкального, несколько раз, наверное, передергивало — даже независимо от того, что он предпочитал рок. К счастью для моих домашних, я вскоре поняла, что к пению у меня таланта нет и что я больше люблю писать.

Но любовь к Ленье и Вайлю осталась. Тем больше я радовалась возможности написать книгу о них обоих. И здесь я хотела бы поблагодарить Лисбет Кёрбелин и Сару Маинку, которые способствовали ее изданию, а также Карлу Грош, которая выбрала ее для публикации, и Фолькера Ярка, который помог улучшить текст, внеся много важных предложений и исправлений.

При всем, что я уже знала о своих главных героях, потребовались серьезные скрупулезные исследования, чтобы написать такую книгу. Во время работы над ней мне очень помогло посещение библиотеки Общества Курта Вайля в Дессау — огромное спасибо, дорогая госпожа Хемпель, за уделенное время и ценные советы!

К счастью, сохранилась бóльшая часть переписки Леньи и Вайля. И моя главная героиня в многочисленных интервью откровенно рассказывала о своей жизни, поэтому я даже смогла на время почувствовать себя в ее шкуре. Но все же это роман, в котором каркас из фактов я вынуждена была заполнять элементами вымысла. Иногда я сжимала события для сохранения драматургической цельности или придавала репликам из писем несколько другую форму в диалоге. Там, где сведения были противоречивы, правду Лотты Леньи мне пришлось реконструировать. Ведь не для каждого разговора нашлись свидетели. Поэтому в романе главной героиней остается моя версия Лотты. И если в текст вкрались какие-либо ошибки — несмотря на всю добросовестность, с которой я старалась их избежать, — они полностью на моей совести.

Действие романа завершается вскоре после смерти Вайля, но история Лотты Леньи продолжается. Она не только снова и снова наслаждалась успехом с репертуаром из песен Вайля, но и сделала, независимо от пения, выдающуюся карьеру киноактрисы: за роль подозрительной графини в фильме «Римская весна миссис Стоун» она даже получила номинацию на «Оскар».

Во время работы над этой книгой мне часто задавали вопрос: «Кто такая Лотта Ленья?» — и в какой-то момент я просто ответила:

— Она снималась в фильме о Джеймсе Бонде. Злая русская, у которой отравленный кинжал выскакивает из носка туфли.

Как оказалось, это был лучший ответ. Реакцию узнавания можно продуктивно использовать, чтобы рассказать, что Лотта Ленья еще до 1963 года, до пламенного привета из Москвы, вела вполне увлекательную жизнь.

Last but not least, я хотела бы поблагодарить мою семью и друзей, которые с такой любовью принимают меня, несмотря на причуды, из которых любовь к музыке 1920-х и 1930-х годов — самая безобидная.

Лотта вытерла со лба капельки пота. Соль жгла свежий комариный укус на запястье. Целый рой этих насекомых окружил ее, пока она выравнивала шлюпку. Но Лотта спешила и ни разу не опустила весло, чтобы отмахнуться. И это стоило того — надо было быстро выполнить важное задание. Господин композитор, наверное, уже на вокзале и ждет, чтобы его встретили. Он, видно, пишет музыку к новому либретто гостеприимного хозяина, приютившего ее. Вот уже несколько месяцев она живет в прекрасном особняке у семьи Кайзер и не платит ни гроша. Лотта многим обязана этому семейству, и как только «глава кайзеровской империи» попросил, поспешила отправиться на вокзал, чтобы встретить этого господина Вайля.

— Возьми шлюпку, тогда не придется долго обходить озеро через лес, — посоветовал он.

Сначала эта мысль ей понравилась. Но когда она гребла, стараясь быстрее пересечь озеро, руки просто отваливались. Не страшно! Кайзер описал своего гостя как настоящего кавалера. На обратном пути он наверняка возьмется за весла. Она тщательно пришвартовывает лодку и взбирается на деревянный причал. Место на запястье чешется так сильно, что его приходится намочить. Вспомнив, что при знакомстве ей придется подать руку, она тут же вытирает ее о свое белое платье.

А может быть, и не надо было вытирать, он не обратил бы внимания. Очень даже возможно, что этот прибывший — очередной холуй, готовый ко всему. У Лотты уже был некоторый опыт общения с начинающими музыкантами, которые навязывались господину Кайзеру. Но не все ли равно, приключение не помешает.

Она быстро взглянула на солнце и прикрыла лоб рукой, чтобы защитить глаза от ослепительных лучей. У нее никогда не было так мало забот, как в эти дни. В доме Кайзеров, среди зелени и воды, единственной проблемой, как ей казалось, могли стать только темные тучи, которые удерживали ее от купания. Многого от нее не требовалось — только стать старшей сестрой для детей семейства. А поскольку она выросла в многодетной семье, то легко смогла вжиться в роль. Ей нравилось быть большим ребенком, чего никогда не удавалось почувствовать в собственном доме. И хорошо, что Лотта даже не подозревала, что можно расти в окружении света, солнца и заботы, а то она просто пожелтела бы от зависти. Иногда ей что-то перепадает по хозяйству, но более ответственные задания в доме выполняют домашний учитель, садовник и кухарка.

Единственное, чего ей не хватает, — это сцена. Вопреки ожиданиям, Лотта пока ничего особенного не добилась. И пока она наконец не получит новый ангажемент, ей лучше оставаться здесь — без финансовых проблем, назойливых любовников и миллиона соблазнов выбросить деньги на ветер. Конечно, гораздо разумнее приютиться под крылом любимого страной драматурга. Да и еда здесь намного лучше, чем в ее последнем убогом пристанище, где приходилось уговаривать себя съесть рыбные фрикадельки, когда хозяйка подавала это блюдо странного цвета. В утешение бедная женщина только и могла сказать:

— Да не волнуйся ты, это не кошатина.

Надо было, наверное, пересчитать всех крыс в доме до и после еды, но возмущаться наглостью этой несчастной вдовы, которая пережила войну, Лотта не могла. Что поделать, если приходится выживать с тремя детьми, один из которых болен туберкулезом. Плату за жилье она собирала каждый день, ведь нельзя было предсказать, кто завтра сможет оплатить комнату, — так быстро обесценивались деньги. Лотте нравились эти постоянные приходы и уходы — хозяйка и ее постояльцы, — пока один студент, красивый русский пианист из соседней комнаты, не покончил с собой. Может, ему надоело приходить и уходить. Или он больше не мог себе позволить куда-то уйти. Но даже после этого случая это жилье казалось Лотте лучше, чем ее первый адрес в Берлине, где почти никто не зарабатывал деньги честным путем, а матрац приходилось делить на пятерых.

Она рассказала Кайзерам о жизни в пансионах, будто речь шла о приятной шутке. Хозяева дома смеялись в полном недоумении, и, чтобы не испортить веселье, она умолчала о студенте.

По дороге к платформе Лотта думает, как же ей узнать этого господина Вайля. Она просила Кайзера описать его, на что тот ответил, смеясь:

— Ну как он выглядит? Как все музыканты.

А вот и поезд — она не опоздала. Пока открываются двери, Лотта надеется, что в этом забытом богом уголке Берлина выйдет не так много пассажиров. Но она зря беспокоится. Когда господин Вайль с чемоданом в руке выходит на платформу, она сразу его узнаёт. В том, что это тот самый господин, можно не сомневаться, потому что из поезда больше никто не вышел. Стоит один-единственный чудной паренек, росточком едва ли больше ее. Она подходит к нему, рассматривая темно-синий костюм, тонкий галстук и черное борсалино на голове. Каждый уважающий себя музыкант носит именно такую шляпу. Так что Кайзер в своем описании был прав. Кроме головного убора, ничто в этом человеке не могло бы выдать его профессию. Наоборот. Чем ближе Лотта подходит к нему — сам он не собирается идти навстречу, — тем больше он напоминает ей профессора математики. Или какого-то серьезного ученого, занимающегося исключительно важными делами, в которых, кроме него, никто ничего не понимает. Если бедняга носит такие толстые очки, он, наверное, слепой, как котенок. Поэтому и не шел навстречу. Такие, как он, надеются, что их найдут, если уж договорились.

Но как только она предстает прямо перед ним, в его хитрой улыбке весельчак побеждает ученого. Вблизи он кажется моложе ее, отметившей двадцатишестилетие.

— Вы, случайно, не господин Вайль?

— Да, это я.

Его голос ей нравится. Он мягкий, как дуновение ветра, то есть самый желанный подарок в такой жаркий день.

— Прекрасно. Я приехала за вами и должна отвезти вас к Кайзерам. Меня зовут Лотта Ленья, — говорит она и протягивает руку, которую он пожимает с неожиданным рвением.

— Здравствуйте, госпожа Ленья.

Чем чаще она слышит это имя, тем меньше оно режет ей слух. Но пока она еще не может сказать, что произносит его совершенно естественно. Слишком долго она была Каролиной Бламауэр. Ее спутник, видно, немного напряжен, потому что сильно прижимает к себе локоть, под которым у него зажата папка.

— Охраняете исключительную ценность? — спрашивает Лотта, улыбаясь.

— Мою самую главную ценность, — отвечает он. — Папку с нотами.

— А это что? — Она дотронулась до скомканной бумажки, торчащей вместе с другими из кармана его пиджака.

— Если эта кипа сойдет вашему шоферу за чаевые, их сначала придется разгладить, чтобы тот хотя бы взглянул на них.

Он ловит ее взгляд со смущенной улыбкой.

— Это наброски. Я не умею по-другому. Как только в голову приходит мелодия, я должен ее записать.

Позже она поймет, что ей следовало бы отнестись к этим словам как к предупреждению. Но пока она даже не подозревает, что каждая клеточка этого человека пропитана музыкой и что особенности характера этого незнакомца будут иметь для нее значение.

— Ну что же, следуйте за мной, — говорит она.

Подойдя к пристани, он недоверчиво смотрит на озеро.

— Полная идиллия. Но никакого дома не видно.

Смеясь, она забирается в лодку.

— Вас не затруднит сесть в эту колымагу? Это, вообще-то, наш транспорт.

Увидев его испуганный взгляд, она начинает раскачивать лодку, чтобы подразнить.

— Вы серьезно? — спрашивает он.

Продолжая подтрунивать, Лотта замечает нервное подергивание его верхней губы. Кроме голоса, самое привлекательное в нем — губы. Выдающийся вперед подбородок уравновешивает пропорции, и полные губы не кажутся такими женственными.

Она кивает.

— Сдается мне, вы хотели бы попробовать добраться через лес?

— Да я даже не знаю, — бормочет он.

Он осторожно ставит в лодку одну ногу. От нерешительного движения шлюпка начинает качаться.

— Боитесь? — спрашивает она, моргая густо накрашенными ресницами.

Не удостоив ответом, он протягивает ей нотную папку, чтобы найти равновесие. Наконец ему удается занять место напротив. По его выжидательному взгляду становится понятно, что этот завидный кавалер даже и не собирается взяться за весла. Он правда думает, что она его служанка? До сих пор ни волевой подбородок, ни короткие волосы не мешали мужчинам разглядеть в ней женщину. Она никогда не тешила себя иллюзией, что красива. Но даже мать видела в ней особенный свет, который мог превратить мужчин в мотыльков.

— Они всегда будут любить тебя, — прошептала она однажды.

Лотте нравилась эта мысль. Из того немногого, что имеешь, надо выжать все, что можно.

Руки наливаются свинцом, когда она берется за весла, но в голове и мысли нет показать это. Только тот, кто знает ее хорошо, заметил бы, что она говорит меньше обычного, чтобы не перехватывало дыхание. Но если уж она изо всех сил гребет, он мог бы и поговорить. Лотту раздражает спокойствие, с каким он переносит молчание, ее это все больше нервирует. Звуки издают только весла и утки, которые с громким кряканьем и хлопаньем крыльев жалуются, что им приходится оплывать лодку. Скоро Лотте надоедает молчание и она, слегка задыхаясь, принимается тараторить. Лотта рассказывает гостю, какие добрые эти Кайзеры, какие чудесные их трое детей и как прекрасно в их доме.

Вайль вежливо кивает и закуривает трубку. Ценная папка лежит у него на коленях. Может, чтобы вовлечь его в разговор, ей стоит спеть — он ведь все-таки музыкант? Но не успевает она открыть рот, как тот вытягивает губы и начинает насвистывать. Лотта сразу узнает вальс «На голубом Дунае». Он шутит над ее венским акцентом? К счастью, она не мимоза и шутку в свой адрес оценить может. Она громко смеется.

— Вы попали в самую точку. Я, вообще-то, из Вены, как и король вальса. Но никогда его не встречала, если вам интересно. По крайней мере, насколько помню. Мне как раз исполнился год, когда он умер. Думаю, он нечасто шатался по улочкам пригорода. Я выросла именно там.

Он наклоняет голову немного в сторону и смотрит на нее темными, как у плюшевого медвежонка, глазами.

— Правда? Я не очень хорошо знаю Вену. Мелодия вспомнилась по другой причине. Вы не думаете, что мы уже встречались?

Лотта качает головой. Ничего такого она не припоминает. Но на трепача, который начинает флирт с избитого вопроса, не встречались ли они раньше, он тоже не похож. Она поднимает правую бровь идеально выщипанной формы.

— Встречались? Тогда ваша память намного лучше моей.

Чем больше ее трогает румянец, заливающий лицо Курта, тем меньше она может противиться внутреннему дьяволенку и, подхлестываемая его неуверенностью, старается еще больше его раззадорить.

— Дайте угадаю — я точно встречала вас в ваших снах. — И она поднесла руку ко рту, чтобы прикрыть его, демонстративно зевая.

Лотта с удовольствием следит за лицом Курта, которое приобретает цвет вареного омара. И то же самое происходит с его шеей. Хотела бы она знать, как далеко за воротничок рубашки может распространиться его смущение. Она мягко касается его колена кончиками пальцев правой руки.

— Ну что вы, не берите в голову. Вы не первый, с кем такое случается, господин Вайль.

Это, наверное, ее проклятый голос. Ах, просто много времени прошло с ее последнего выступления.

Но он снова удивляет ее, не отстраняясь, но и не выказывая удовольствия от ее навязчивости.

— Нет, госпожа Ленья, я должен вас разочаровать. Мы действительно встречались раньше, — говорит он спокойно, больше не опуская взгляда. — И не где-нибудь в райских садах, а на бренной земле, на которой мы и находимся.

Значит, поэт. Она его явно недооценила. На фоне его завидной выдержки ей даже немного стыдно свой дерзости. Какой удивительный человек! Хотя она и убирает руку, но прекратить игру пока не готова.

— Сегодня совсем тепло, не так ли? — говорит она как ни в чем не бывало и таким голосом, который мог бы принадлежать скорее девушке с косичками, а не брюнетке со стрижкой под мальчика.

— Думаю, не намного теплее, чем вчера, — отвечает он.

Она сдается. Против такой объективности ничего не поделать.

— Ну что ж. Где это было? — спрашивает она. — Я имею в виду, где мы встретились?

Он смеется.

— Если подумать, то, наверное, не совсем в этом мире. Вы стояли на сцене, а я сидел в оркестровой яме, под вами, в «Волшебной ночи». Вы наверняка меня даже не заметили.

Разрозненные обрывки воспоминаний собираются в одну картинку. «Волшебная ночь». Пантомима для детей.

— Это было ваше произведение, так? — вырывается у нее. — Вы композитор, сидели за роялем, когда я пришла в театр на отбор танцовщиц.

Он кивает.

— Я удивился, что вы потом ни разу не появились. Боялся, что что-то случилось. Или вы не захотели исполнять эту роль?

То, что он уже тогда думал о ней, сразу к нему расположило. Приятно, когда о тебе кто-то заботится. По правде говоря, она с удовольствием сыграла бы ту роль. Было глупо от нее отказываться. И если бы она как следует покопалась в себе, то обнаружила бы гораздо больше, чем только отсвет раскаяния. Но какой смысл вспоминать о нем, если время неумолимо бежит вперед? Его нельзя повернуть вспять, чтобы откалибровать одно колесико.

— Это была серьезная потеря? — спрашивает она, не раздумывая.

— Для нас — да. Не думаю, что мне часто встречались женщины, которые не боятся чудить. А вы просто забросили в угол свои туфли и даже не беспокоились, что нам это покажется странным. Ваши конкурентки, наоборот, слишком старались понравиться. Ни сучка ни задоринки. Все было таким мягким и податливым.

— Так легче из них вылепить что хочешь, — говорит Лотта, смеясь.

Ах, если бы он только знал! Услышав комплимент, она почувствовала себя мошенницей, потому что в душе хочет нравиться ничуть не меньшедругих, а может быть, и больше. Зато Лотта опережает этих сладеньких домашних девочек, делая интересное открытие: чем бесстыднее она, тем успешнее в своем стремлении. Но только до тех пор, пока проявляет неслыханную дерзость, которую все в ней и ценят. И это ведь не ложь, а тщательно отобранная правда. Она уже знает, откуда может выползти тревога, и глядит в оба, чтобы ее не пропустить.

— Мне кажется, ваша манера выдающаяся, — говорит Вайль.

— Теперь я начинаю припоминать вас. — Она смеется над беспокойством, которое чувствуется в его наивной серьезности. — То есть я помню приятный голос из оркестровой ямы. Вы меня очень подбодрили. Как давно это было? Три года назад?

— Два года прошло, — поправляет он.

— Это же почти вчера. Как я могла забыть? — Она подмигивает ему.

— Так и почему же вы не вернулись? — настаивает он.

— Боюсь, что не смогу объяснить. Наверное, каприз.

Она не хочет объяснять, что ей пришлось отказаться из-за Ришара Реви. Он был ее верным наставником в Цюрихе и очень хотел стать режиссером «Волшебной ночи». После того как его кандидатуру отклонили, было бы предательством со стороны Лотты принять это предложение. Вряд ли кто-то заботился о ней так нежно, как Реви. Именно он связал ее с Кайзерами, когда ей было практически нечем платить за квартиру. И он же первым обнаружил объявление о наборе молодых танцовщиц в «Волшебную ночь». Любовнику не стоило особенно рассчитывать на верность Лотты, но товарищ мог положиться на нее всегда, даже если это означало выбросить на ветер три миллиарда марок гонорара. Нет, с такими деньгами не разбогатеешь. Два года назад как раз наступил пик инфляции. Слава богу, он позади. А тогда ничего приличного купить было невозможно, даже еды. Как только она увидела, что появились кактусы, и к тому же дешевые — кто думал о них, ведь и масла нельзя было раздобыть, — она купила сразу три. Сначала они пробуждали мечты о бесконечных пустынных ландшафтах, расположившись на подоконнике ее крошечной комнатки в Берлине; теперь, в ее комнате у Кайзеров, они напоминают Лотте, что от всего можно урвать что-то хорошее.

— Может, это было не лучшее время поближе узнать друг друга, — говорит она, дерзко улыбаясь.

Вайль кивает.

— Тогда я подумал, не случилось ли с вами что-нибудь. На репетиции у меня было впечатление, что вы в совершенном восторге. Поэтому я и удивился, что вы больше не пришли. — Он улыбается. — Потом я подумал, что вы все-таки не очень заинтересовались представлением. Мы никого не звали на сцену несколько раз. И когда вы появились, поначалу казалось, что вы как-то растеряны. Другие девушки старались намного больше.

— Скорее их матери, — мрачно поправила его Лотта. — Малышек даже жалко.

С ужасом думает она о заносчивых бабах, которым больше нечего делать, как только носиться вокруг своих дочерей в поисках изъяна. Они поправляют каждую мелочь и каждый выбившийся волосок воспринимают как смертельного врага, который может разрушить всю жизнь.

— Вы, наверное, правы насчет матерей, — говорит Вайль. — Они — как опасные драконы.

— К счастью, моя не такая.

Мать отпустила Лотту, за что она всегда будет благодарна. Йоханна Бламауэр с самого начала увидела, что из Лотты добропорядочного представителя рабочего класса сделать не получится. Временно ей удалось устроить девочку на шляпную фабрику. И дело как будто пошло на лад. Лотта не была ленивой. Подмастерьем вкалывала за гроши каждый день без перерыва. К счастью, уже с детства она понимала, как преподнести себя правильным людям. Так, еще несколько крон она зарабатывала в богатых домах, поливая цветы или подкармливая попугаев во время отъезда жильцов. Конечно, владельцы даже не подозревали, что Лотта красовалась перед зеркалом в их одеждах и разваливалась на изысканных подушках, как на своих собственных. Но очарование трудом быстро улетучилось, и тело стало выдавать неудовлетворенность работой на мрачной фабрике. У нее вдруг проявилась аллергия, происхождение которой врачи не могли определить. Губы, глаза и горло были воспалены. Так с самого детства ее организм защищался от любой несправедливости. Мать этому не удивилась. Она собрала девочке узелок с пожитками и посадила ее в поезд. Они не обратили внимание на отца Лотты, который язвительно предрекал ей будущее проститутки. Йоханна крепко поцеловала Лотту в лоб.

— Линнерль, будь умницей и, если получится, никогда не возвращайся.

Прошло целых десять лет с тех пор, как пятнадцатилетняя девушка отправилась в Цюрих на пробы балетных танцовщиц и актрис. Потом началась война, и через три года после ее окончания она решила поехать в Берлин, о кипучей театральной жизни которого была наслышана.

После замечания о матерях Лотта и Курт умолкли, но в этот раз Лотта не нарушает молчания. Теперь, когда она узнала в нем человека из оркестровой ямы, он стал ей соратником.

Его доброжелательность рассеяла ужасную робость, которой Лотта до сих пор терзается перед выступлением. Застенчивой она не была, но перед самим выходом на сцену всегда возникает момент, когда она не в силах ручаться, что ее ноги не побегут в другую сторону.

Она опускает весло, чтобы вытереть пот.

— Вы подумали, что мне было не интересно? Я расскажу, почему не сразу вышла тогда на сцену. — Она понижает голос и переходит на шепот: — Я не узнала своего имени, можете представить? — Она смеется, поймав его взгляд. — Нет, правда. Не смотрите так удивленно. Лотта Ленья только-только появилась.

Его недоверчивый взгляд сменяется громким смехом.

— Как же вас раньше звали, госпожа Ленья?

— Каролина Вильгельмина Шарлотта Бламауэр. Реви решил, что такое имя совершенно не подхо-дит артистке. Тогда мы быстро придумали «Лотту Ленью».

— То есть вы Каролина.

Она кивает, задаваясь вопросом, что для него значит это имя и чем оно отличается от Лотты. Это ведь всего лишь имена.

Что значит имя?
Роза пахнет розой,
Хоть розой назови ее, хоть нет.
Ромео под любым названьем был бы
Тем верхом совершенств, какой он есть [4].

С каким удовольствием она сыграла бы Джульетту.

И ей ничего не стоило сдать ее проклятое имя, как костюм после выступления. Новое имя звучит намного веселее. Да и легче жить Лоттой Первой, чем метаться из угла в угол Каролиной Второй, постоянно убегая от отца, который с удовольствием колотил ее из-за этого проклятого имени. Старшая Каролина умерла еще до рождения Лотты. С раннего детства в его глазах и алкогольном угаре Лотта чувствовала, как сильно он ее ненавидит за то, что она носит имя старшей сестры, но не может ею стать. Другая Каролина сидела на его коленях и пела, но не так, как та. Он с гордостью показывал ее всему Кайзерштадту, а потом она умерла.

Лотта до сих пор удивляется, кому пришла в голову эта дурацкая идея — назвать следующего ребенка именем умершего. Не исключено, что это придумал отец, чтобы помучить себя и найти оправдание для пьянства. Других детей в семье он жалел, но не Каролину. Он посылал ее в пивную напротив за кружкой пива, и если видел, что что-то пролилось, колотил ее и кричал: «Никому ты не нужна, никчемное отродье». Иногда он обращался с ней чуть ли не по-товарищески, тогда просил напеть песенки, которые знала ее сестра. В такие дни он проявлял выдержку и заставлял стоять перед его креслом и петь, пока глаза девочки не закрывались от усталости. Однажды у нее получилось так хоро-шо сымитировать голос старшей сестры, что мать в ужасе развела руками. Отец внимательно вслушивался с закрытыми глазами, а когда открыл, их застилала влажная пелена, но как только он обнаружил подлог, стал бить ненастоящую Каролину еще сильнее. До сих пор Лотте снится сон, в котором он тащит ее из постели, схватив обеими руками за горло, будто хочет задушить. Даже если бы она была старше, невозможно в полусне отбиться от такого сильного мужика.

Когда мать успевала, то спешила втиснуться между мужем и дочерью, чтобы Лотта могла снова скользнуть в постель. То есть в ящик на кухне, который мать бережно накрывала доской, если отец не хотел успокаиваться. Это был такой удобный маленький гробик, на котором в течение дня то гладили, то месили тесто. Но мать не всегда успевала на помощь. Тогда не было спасения. Руки сжимали ее шею тем крепче, чем сильнее она увертывалась от него, чтобы не чувствовать перегар. Иногда он что-то кидал в нее. Тогда она прижималась к стене, раздавленная его безудержным гневом. Однажды над самым ухом просвистел нож. Лотта сказала себе, что не должна бояться, а то ее в конце концов действительно убьют. Но несмотря на это, после удара керосиновой лампой ее трясло еще десять дней. Лампа погасла, пока летела в голову, но Лотту охватила такая паника, что началась лихорадка.

Было хорошо выйти из тени Каролины с новым именем. Только она не сразу его узнала, когда Лотту вызвали на свет рампы. Как только она поняла, что зовут именно ее, то бросилась на сцену с трепещущим сердцем. Там ее охватило сценическое волнение. Ей казалось, как всегда, что в этот вечер ее окончательно сровняют с землей. Лотта не могла произнести ни звука. До сих пор все складывалось хорошо, но как она могла быть уверена, что однажды не впадет в ступор прямо на сцене? Она не может сознательно влиять на то, что с ней происходит в свете прожектора.

И лишь мягкий голос вывел ее из оцепенения. Он поднялся к ней из оркестровой ямы и тихо спросил, какую музыку она любит. Выбор, который он ей предоставил, помог справиться с неуверенностью. Она знала, что этот незнакомец, наверное, композитор, но не могла его разглядеть.

— Станцуйте что-нибудь под «Голубой Дунай». Сможете?

Она на секунду задумалась, кусая губы. Предложение молодого человека пришлось кстати, но ей было страшно обидеть или рассмешить его своим собственным выбором. Конечно, любой дурак знал «Голубой Дунай». На ее родине этот вальс звучал на каждом углу.

— Я постараюсь, — приглушенно ответила она.

Но первые звуки, как и предполагал молодой человек, быстро заглушили беспокойство Лотты. Мягкие аккорды рассеяли напряжение. Свет теперь не казался ей таким ярким, скорее согревающим. И в эту музыку она могла скользнуть, как в ароматную ванну с теплой водой. Она так хорошо знала этот вальс, что в голове раздавалось тремоло струнных, хотя аккомпанировал только рояль. Пока она не сбилась с ритма в сложном месте, все шло хорошо. Но как назло, самый известный из всех вальсов до того, как перейти в окрыляющий трехдольный размер, начинался с двухдольного. Лотта начала движение и уже не могла остановиться. Туфли полетели в угол, и она с поднятыми руками качалась, босая, в такт вальса.

— Стоп, — прозвучал голос режиссера.

Музыка остановилась. Сердце Лотты разрывалось от обиды — ей так хотелось показать третью из многочисленных тем, составляющих «Голубой Дунай».

Во время танца Лотта наконец-то становилась самой собой. Теперь она уныло разыскивала глазами туфли.

— Вы можете показать нам что-то другое? — крикнул режиссер.

Ухмыляясь, Лотта снова сбросила туфли, без колебаний изобразила танцующего на канате клоуна и исполнила песню дерзкой проститутки. Лотта получила роль. И хотя речь шла о маленьком эпизоде, это не умалило ее радости. Конечно, она хотела бы сыграть и Джульетту, но больше всего ей не терпелось просто приобщиться к магии, которая во время спектакля разворачивалась на сцене. Это было священное волшебство, завораживающее и дарившее невидимые крылья не только Титании, но и безымянному эльфу.

Покашливание возвращает Лотту в реальность. Она с нетерпением смотрит на собеседника, думая, что тот заговорит, но он опять смотрит на воду. Лотта разглядывает его профиль и обнаруживает еще одно достоинство — уши. Он музыкант, то есть ценит их, наверное, как незаменимый инструмент, но ему определенно никто не говорил, что они еще и красивые. Похожая на улитку форма его ушных раковин идеальна. Он снимает очки, чтобы рукавом пиджака убрать несколько капель воды, которые попали на них из-за сильного гребка. По его лицу, обнаженному и открытому, пробегает тень. Хотя Лотте и в голову не приходит, что он огорчился из-за воды на стеклах очков, теперь она старается грести осторожнее.

— Вы вдруг почему-то расстроились. Очень надеюсь, что не из-за того, что я тогда отказалась от роли, — дразнит она. — Может быть, нам еще доведется поработать вместе.

Вайль качает головой.

— Я тут на какое-то время забыл, что только что умер Бузони. Он любил воду.

О смерти композитора Лотта прочитала в газете на прошлой неделе.

— И теперь вы грустите, что давно не грустили?

— Да уж, звучит довольно глупо. Но это так.

Невозможно не проникнуться этим печальным взглядом.

— Он был вашим другом? – спросила Лотта вкрадчивым голосом.

Вайль кивает.

— И учителем. Я считаю его одним из лучших композиторов.

Она не может позволить этому доброму человеку хандрить в такой прекрасный день.

— Зато теперь вы познакомились с Кайзером! Говорят, он сочиняет великие произведения. Не такие, конечно, как Бузони. Но, может быть, это и к счастью. Я уверена, что вы вместе обязательно придумаете что-нибудь замечательное.

— Да, наверное, вы правы. Именно так и надо смотреть на вещи. В конце концов, это начало нового.

Он смотрит на нее ищущим взглядом близорукого человека. Кажется, он вот-вот что-то добавит, но пока собирается, сильный удар срывает его с места. От резкого движения очки летят за борт.

— Мы куда-то врезались.

Лотта испуганно оборачивается, чтобы понять причину толчка, и обнаруживает торчащее из воды бревно. Рядом с обидчиком плавают очки.

— Они утонули? — спрашивает он испуганно. — Я без них почти слепой.

— Без паники, — бормочет Лотта.

Она пытается веслом развернуть шлюпку так, чтобы дотянуться до очков. Но они постоянно ускользают. Шлюпка вот-вот опрокинется, так сильно Лотта наклоняется вперед. В конце концов, чертыхаясь, она скидывает платье, на что Вайль смотрит, впадая, наверное, в еще большую панику. Нравится ему или нет, но перед тем, как броситься головой вниз, врезаясь в воду с громким шумом и плеском, она предстает перед его расплывчатым взглядом в маленькой летящей комбинации.

— Нет! — слышит она его отчаянный крик перед прыжком, и начинает смеяться, из-за чего вода и ряска забивают ей рот и нос.

Она всплывает, откашливается и оглядывается вокруг. Как только находит очки, хватает их и в два гребка подплывает обратно к шлюпке.

— Помогите подняться, пожалуйста! — просит она, громко дыша. Крепкой хваткой он берет ее и переваливает через борт.

— Да в вас столько силы! — замечает она.

— Это, вероятно, от плавания. Когда удается, то я всегда проплываю несколько дорожек.

— Тогда вам здесь очень понравится, мой спаситель. — Правую руку она подносит к сердцу.

— Вы проявили настоящий героизм, — отвечает он рассудительно.

Она смеется и снова берется за весла.

— Было неразумно с вашей стороны так вот прыгнуть. В этой бурде вообще не видно, что там на дне. Головой можно было удариться о такое же бревно. И теперь вы совершенно мокрая.

Она пожимает плечами.

— Хорошо, что я сняла платье. Видите, я намного разумнее, чем вам кажется. Теперь могу просто переодеться в сухое. Не могли бы вы отвернуться — я сниму нижнее белье? Будет достаточно, если вы просто снимете очки.

Он хватается за дужки очков, но тут же опускает руки. Хорошую вещь он не будет снимать. Вместо этого отворачивается, насколько может. И еще закрывает глаза.

— Всё! Можно смотреть. — У ног Лотты лежит скомканное мокрое тряпье. — Вот, пожалуйста, теперь все так, будто ничего и не было. Как считаете, господин Вайль?

— Да уж, никто в это не поверит, — отвечает он.

Они смотрят друг на друга и впервые вместе громко смеются. Вибрации хохота что-то меняют вокруг, отзываясь эхом, когда они умолкают.

Оба чувствуют: что-то произошло. И Лотте не кажется странным, что он снова снимает очки. Тихие воды глубоки, думает она, когда его лицо приближается к ее лицу. Без всякого колебания она отвечает напору его полных мягких губ. Есть что-то в этом человеке — именно сегодня, — что заставляет ее считать подобные вещи не только возможными, но и совершенно закономерными.

После поцелуя Вайль надевает очки и расправляет складки на своих брюках. Он смотрит на нее, склонив голову немного набок.

— Вы правы, фрейлейн Ленья. Ничего не было.

Смеясь, Лотта брызгает ему водой в лицо. Остаток пути они преодолевают в дружеском молчании. Когда причаливают и Лотта опускает весла, Вайль крепко берет ее за руку.

— Вы, наверное, даже и не думали выходить за меня замуж?

Лотта прищуривает глаза.

— Странно, что вы спрашиваете меня об этом сейчас. Ведь теперь вы надели очки.

Она быстро проводит рукой по его щеке и встает. В улыбке, с которой он поднимается за ней из шлюпки, нет и следа недавней растерянности.

Прошло несколько дней, а Лотта все еще не знала, как себя вести с новым гостем. Все, кто мельком видел этого молодого человека в костюме, могли принять его за хорошего мальчика перед бар-мицвой.

Но у нее было достаточно возможностей узнать, что его трогательная застенчивость вполне непринужденно уживается с завораживающей вседозволенностью. Рано утром он снимает на берегу всю свою одежду и с распростертыми руками бросается в воду. А когда плавает, то преодолевает такие расстояния, что Лотта с беспокойством следит за ним, хотя, кажется, плавает он лучше ее. Однажды она решила подшутить, ожидая его на берегу. Ей трудно было удержаться и не поднять на смех его костюм Адама. Когда он вышел из воды, ничего не подозревая, она появилась из-за дерева и протянула ему очки.

— Только не чувствуйте себя неловко из-за того, что я могу вас видеть, а вы меня нет. И пусть вам не мешает, что я одета, а вы нет.

Он не покраснел, как она ожидала, а спокойно объяснил, что его родители симпатизировали нудистскому движению и что нет ничего приятнее, чем купаться без одежды. И вместо того чтобы испуганно заматывать полотенце вокруг талии, досуха вытирал волосы на голове.

Курт определенно не красавец, но уверенность, с которой он преподносит свое тело, привлекает Лотту — как и его умение наслаждаться. Оно чувствуется в том, с каким удовольствием он ест и как плавает на спине с закрытыми глазами. Ему удалось даже шокировать ее. Не своей наготой. Она слишком много повидала, чтобы мужчина без штанов мог ее смутить. Но вот как могут консервативные евреи, так Кайзер называл родителей Вайля, быть еще и нудистами?

Вся семья, очевидно, такая же противоречивая, как и сам этот человек. Он болтает с Лоттой, будто они старые знакомые, не переходя на «ты» и не пытаясь продолжить дружбу, начатую в шлюпке. Лотте кажется это каким-то нереальным сном. Иногда она ловит странный взгляд господина Вайля. Тогда она представляет, что и он спрашивает себя о том же: неужели мы так и не узнаем, что это было? Ничего серьезного, говорит она себе. А если и было что-то, то еще много времени впереди, чтобы это выяснить. Ведь в начале лета всегда кажется, что оно бесконечно.

Не то чтобы ей приходилось думать о нем каждую минуту.

Если и думает, то только в редкие моменты между заходом солнца и ночной темнотой, когда кажется, что весь мир погружается в состояние неопределенности. Да и детские игры, прогулки, разговоры с женой Кайзера фрау Маргарете и плавание полностью заполняют дни Лотты. Вайль, похоже, тоже занят другими вещами. На прогулках мужчины, увлеченные разговорами, уходят далеко вперед. Женщины следуют за ними и обсуждают свои темы — детей и знакомых.

— Ты слышала?

Новости от друзей из города доносятся до них, как истории из какого-то далекого мира. В сущности, эти сообщения никого не интересуют, но все с радостью следят за ними, чтобы было о чем поговорить.

Завтраки, обеды и ужины они проводят вместе, а потом Кайзер и Вайль исчезают — часто на лодке. Кайзер без ума от лодок. Всё, на чем катаются, ходят под парусом, гребут или заводят мотор, он должен иметь. На лодке мужчины обсуждают свои идеи. Лотта знает, что они собираются создать совершенно новый вид оперы. Речь идет о трехактной пантомиме. Они работают везде, только не дома. Там нет кабинета, и Лотта никогда не видела, чтобы хозяин работал в других комнатах. Будто Кайзер ведет двойную жизнь. Здесь, на окраине Берлина, он состоятельный радушный отец семейства, который щедро увешивает темные стены дома добротной живописью и рогами, будто это чуть ли не комната страха. В городе — напротив, это должен быть изысканный отель. Там опытного мастера с нетерпением ожидают рабочий стол и новая любовница.

Кайзеровская жена постарела. Когда ее муж возвращается из города, на ее губах появляется горькая усмешка. Лотте жаль ее. Он нравится женщинам, но она никогда не чувствовала к Кайзеру ничего такого, что могло бы ранить ее старшую подругу. Лотта благодарна ему за то, что он приютил ее, когда все драгоценности последнего покровителя были распроданы.

Трудно сказать, действительно ли он хорош собой или его украшают элегантность и аура успеха. Но его глаза примечательны. Они горят удивительным серо-голубым цветом — ни теплым, ни холодным, а каким-то нейтральным. Лотте он нравится, но ей бы хотелось, чтобы он реже огорчал свою жену, которая явно достойна любви.

— Он вернулся в город. — В такие моменты вздох Маргарете раздирает душу.

А ведь она старше Лотты и должна бы знать, что нельзя ставить все на одного парня. С годами он высосал из нее не только состояние, но и легкость. Она ему никогда не простит, что когда-то из-за него ей пришлось попасть под семейную поруку и даже сесть в тюрьму. Он растратил не только деньги жены, дочери богатого коммерсанта, но еще и деньги, которые им не принадлежали. За это его взяли под стражу. Жену держали недолго, но этого хватило, чтобы осталось тяжелое чувство стыда. Лотта не верит, что он когда-то думал о чувствах Маргарете или хотя бы извинился перед ней. Вот и сегодня он занят тем, что зализывает раны: насколько недоброжелательным должен быть мир, чтобы наказать его за мошенничество и растрату. А еще и жена что-то требует — это уж, извините, слишком!

К счастью для всех, вскоре он стал самым успешным драматургом страны. Загребает достаточно денег, чтобы избежать неприятностей.

Вечером они все вместе сидят за столом, как одна большая семья.

— Мой новый друг и я будем вас воодушевлять, — произносит Кайзер.

Кёнигсбергские фрикадельки подаются с картофельным пюре и бутылкой шампанского. Шампанское к фрикаделькам! Лотта не имела ничего против шампанского и фрикаделек, просто ей хотелось, чтобы после поездки в город он не выставлял напоказ свое хорошее настроение. Его сын, красавец Ансельм, еще не переодел нарядный матросский костюм, который отец выбрал для него утром. Лотта представляет себе, как он показывает своего модного мальчика с той же гордостью собственника, что и свои лодки. Однако Кайзеру следовало бы знать, что дети не умеют держать язык за зубами. Тем более если они, как десятилетний Ансельм, не знают истинной причины молчания. Перед ужином он честно рассказал Лотте, как они с отцом и какой-то дамой обедали в «Адлоне». Ансельм не мог поверить своему счастью, когда ему достался второй кусок торта. Так отец хотел утешить сына, потому что сам на какое-то время должен был уединиться с молодой дамой, чтобы без помех обсудить деловые вопросы.

— Это прекрасно, если отец и сын могут доверять друг другу маленькие секреты, — ответила она, улыбаясь.

Она надеялась, что ее замечание помешает мальчику рассказать матери эту историю. И в самом деле, свой смелый поход за вторым пирожным он скрыл от матери, но вот приятную девушку — нет.

— Что интересного вы делали в городе? — хочет узнать теперь Маргарете.

Она до сих пор не притронулась к блюду. То, что Георг дополнил ужин бутылкой шампанского, кажется, отбило у нее всякий аппетит. Лотте не по себе, и она надеется, что дело не дойдет до неприятной сцены.

Кайзер щурит глаза. Его пьесы производят впечатление нравоучительных, но его гений измеряется другими категориями. Мир должен ему все, он — ничего. И никакого отчета. Он настолько умен, что Лотта могла бы даже принять его высокомерие, если бы он не обижал Маргарете.

— Я не хочу утомлять вас деловыми вопросами. Ведь было ужасно скучно, правда, Ансельм? — Кайзер поддевает вилкой фрикадельку. При этом улыбается одними лишь губами. — Ах нет, тебе было не скучно, ты был безумно рад торту.

— Да, Ансельм? — спросила Маргарете.

Мальчик уставился в тарелку, покраснев до ушей. Видно, теперь его осенило, что он совершил ошибку.

Если Георг сердится, у него появляется тик. Он дергает головой, как голубь. Когда он поворачивается к дочери, его лицо, искаженное гримасой, не обещает ничего хорошего.

— Может быть, немного музыки для нашего гостя? Мы должны ему что-нибудь сыграть. Сибилла, спой для нас!

Маргарете неодобрительно смотрит на мужа, будто он ее невоспитанный сын.

— Я буду очень рад, — говорит Вайль.

Лотта бьет слишком вежливого музыканта ногой по голени, чтобы он прекратил подбадривать Сибиллу. Почему бедная девочка должна расплачиваться за недопонимание между родителями? Но уже поздно. Сибилла подскочила и в своем энтузиазме чуть было не стянула скатерть со стола. Васильковые глаза сверкают под пшенично-белой шапкой волос — эти дети и правда рождены для лета, думает Лотта, вздыхая. От их здоровой, веселой природы будто отскакивают негативные переживания, когда в других они порождают яд недоверия к людям. Иначе не объяснить, почему Сибилла с такой готовностью соглашается выступить перед отцом. Малышка несколько раз смущенно трет нос указательным пальцем, настолько радует ее внимание, которого она удостоилась.

— Что вы хотите послушать? — спрашивает она смело.

— Может быть, «Поедем в Вараздин»? — предлагает Кайзер. Лотта скрепит зубами. Оперетта, как нарочно, да еще и со сложным ритмом!

Пока Маргарете, задумавшись, смотрит в одну точку на стене, а братья Ансельм и Лоран скалятся друг на друга, Георг позволяет дочери пропеть все строфы. По окончании он хлопает в ладоши.

— Молодец, доченька. Редко услышишь, чтобы произведение так испоганили. Но оно того заслуживает. Я ведь говорил, что Кальман переоценен.

Перемена в лице Сибиллы вызывает у Лотты приступ тошноты. Должно быть, девочка все-таки чувствует иронию в словах отца и растерянно опускается на свой стул.

— Я с удовольствием на тебя смотрел, — говорит Вайль дружелюбно.

Лотта улыбается. От нее не ускользнуло, что он говорил не о музыке. Никогда она еще не встречала человека, который был бы так мил и все-таки удерживался от приятной лжи.

— Я знаю одного художника, который бы все отдал, чтобы тебя написать, — продолжает он.

Сибилла снова сияет.

— Слышишь, папа?

Кайзер закатывает глаза.

— Да, конечно, слышу, даже если мне на мгновение показалось, что я оглох.

Пока кто-то молча продолжает есть, накладывать в тарелки еду и передавать другим, Лотта с любопытством смотрит на Вайля. Он поможет ей вернуть разговор в более безобидное русло.

— Как случилось, что музыкальный театр вы любите больше, чем инструментальную музыку?

— Мне нужны стихи, чтобы вдохновиться, только тогда появляется музыка.

— Значит, вы тоже любите оперу? — восклицает Лотта. — Я от нее без ума.

Он думает, прежде чем ответить:

— Естественно, я тоже. Но считаю, что в традиционном понимании она закончилась на Вагнере и Штраусе. Сегодня нужно что-то другое.

— И вы уже знаете, что это будет? — интересуется Лотта.

— Да, конечно. Я бы хотел создать музыкальный театр, в котором музыка и текст были бы на равных. И этот театр должен быть для всех, а не только для горстки элиты во фраках. Какой смысл что-то создавать, если мы проигноринорируем большинство людей? Я хочу музыкальный театр без восторженной шумихи — он должен быть привязан к реальной жизни и актуальным событиям.

В пылу спора щеки его горят.

— Вот именно такой человек для моих пьес и нужен! — говорит Кайзер, похлопывая по спине своего нового друга. — Этот парень ничего не боится — ни джаза, ни балаганных песенок. Он наведет ужас на критиков.

Лотта изобразила в воздухе энергичный удар кулаком.

— Прекрасно, господин Вайль. Мое восхище-ние. Если вы хотите обратиться к широкой публике и иметь оглушительный успех, то держитесь за Кайзера. Вы ведь слышали, что его «Граждане Кале» добрались до Японии?

Кайзер смотрит свысока, но непринужденная улыбка выдает его — комплимент Лотты вернул драматурга в прекрасное настроение. Жена-рогоносица, кажется, не очень-то довольна, что обидчику льстят, но для Лотты лучше так, чем издевательства над детьми.

— Так вы об этом уже слышали? — весело восклицает Кайзер. — Копию они переправили через океан по фототелеграфу, без всякого кабеля и проводов. Она перелетела через Атлантику из Америки в Швецию — незаметно. Я что, единственный, кто считает это отвратительным?

— Отвратительным? — переспрашивает Вайль. — Разве это не естественно — передавать информацию на длинные расстояния, если на короткие, в пределах Европы, она уже передается?

— Наверное, — неохотно соглашается Кайзер. — Но все же эти изобретения нам не по уму. Или вы будете рассказывать, что кто-то из нас понимает, как это работает?

— Конечно нет, — без колебаний отвечает Лотта. — Но мне это не кажется отвратительным. Я считаю, что это интересно, и особенно потому, что ничего не понимаю. Полная копия пьесы оказывается в далеком далеке? Да это почти волшебство — так соединяться с внешним миром.

Только что, в прошлом году, Лотта восхищалась новым изобретением, которое может передавать голос человека в другой город или даже в совсем отдаленные места. Но Лотта не может позволить себе радио. И не знает никого, кто мог бы заполучить подобное устройство, но все же считает это великим открытием.

— Внешний мир? — вскрикивает Кайзер презрительно. — Звучит так, будто речь идет о таинственном месте, вроде Кумбалумбы. Но я тебе скажу: на другом конце мира сидят такие же люди. И они могут быть мерзкими. И мне не нравится, что аппараты становятся быстрее и умнее нас. Кто в итоге будет ими управлять? Это все оружие.

Человек, который кажется таким деятельным, будто у него в спине заводной ключ, удивляет неприятием новой техники. Это из-за его ужасного пессимизма, думает Лотта. Недавно он написал странную пьесу. В ней речь идет о газе, который сначала питал невиданные новые технологии, а в итоге убивал людей. Безумная идея! Мир, по его мнению, вращается слишком быстро, даже бешено, но автоматизация, которую он осуждает, приносит много хорошего. Она упрощает работу на фабриках. Позволяет людям преодолевать расстояния, которые убили бы любую лошадь. Зажигает свет там, где царила кромешная тьма.

В своих текстах Кайзер симпатизирует рабочим, но об их жизни он почти ничего не знает. Если у них испачканы руки, он думает, что у них потекла перьевая ручка.

— Ах, дорогой Кайзер, — тихо шепчет Лотта. — Если быть бедным, то лучше при электрическом свете, чем в темном углу, правда? Я думала, что вы больше открыты миру. Тем более теперь, когда вас ставят даже в Токио. — Подмигнув, она поднимает за него тост.

Когда Лотта думает о Японии, то представляет элегантных гейш с белым гримом на лице и красными губами. Интересно, а японские граждане Кале носят макияж?

— Я бы хотела когда-нибудь слетать в Японию. Но пока все мои попытки были неудачными.

Вайль поднимает бровь.

— А вы не знали, что самолеты из Берлина летают не дальше Веймара?

— Да что вы! Какие там самолеты, я пыталась взлететь своими собственными силами.

Она вытягивает руки и изображает звуки двигателя.

Дети Кайзера хихикают.

— Что вы смеетесь? Если захотите, я расскажу историю. Хотите?

Все трое кивнули.

— В детстве я видела в цирке прекрасную бабочку. Вообще-то это была женщина, но она летала. Правда! Ладно, ее держал тонкий канат, но я не могла понять, где он крепился. Дома я взяла подтяжки отца. Зацепила их на кухне на крючок, который держал бельевые веревки. Потом поднялась на стул, крепко прикусила ремни и прыгнула.

— И что? — спрашивает Сибилла с интересом.

Лотта прикрывает большим пальцем передние зубы и продолжает, бормоча:

— Когда я пришла в себя, лежа лицом на полу, рядом валялись два молочных зуба.

В этот раз даже Маргарете не может удержаться от смеха.

В эту ночь Лотта никак не может заснуть. Скомканное одеяло лежит на полу. Она открыла окно и сняла ночную сорочку, чтобы легкое дыхание свежего воздуха коснулось прохладой ее горячего тела. Но и снаружи стоит та же неподвижная духота, что и здесь, внутри. Единственное, что проникает в комнату — смесь запахов. В вязком воздухе аромат лунника становится невыносимо сладким. Он наслаивается на затхлый запах земли и смешивается с аккордом из смолы и сухостоя, в который неожиданно вплетается что-то еще. Запах сигарет?

Лотта встает и подходит к окну. Луна, словно огромный серебряный мяч, висит над верхушками елей. Луч освещает человека, который курит под деревом. При вдохе сигарета светится красным.

Лотта быстро набрасывает легкий халат на голое тело и поддается искушению ускользнуть от бессонницы. Она сбегает босиком вниз по лестнице еще до того, как человек успеет скрыться в недрах дома. Эта ночь так медленно тянулась, что не верилось в утешение утра. Наоборот, было ощущение, что переходное состояние, в котором ей приходится оставаться, лишает всякой осторожности. И накрывают мысли, от которых в реальной жизни при дневном свете легко защититься.

— Вы тоже не можете заснуть? — с сочувствием спрашивает Вайль, когда Лотта появляется перед ним.

Даже если он и удивляется ее наряду, то не подает виду.

Лотта берет у него сигарету. И только после жадной затяжки спрашивает разрешения:

— Вы же не против?

Улыбаясь, он забирает ее обратно. Его губы окрашивает красный след губной помады, который она оставила. Вечером у нее не было сил снять макияж.

— У вас закончился табак для трубки? — спрашивает Лотта.

Он откашливается.

— А что, если я скажу, что сегодня утром трубка выпала за борт, когда мы с господином Кайзером катались на лодке, и мы не смогли ее выловить?

Лотта громко смеется.

— Хорошо, что на этот раз не очки. Трубку заменить легче. Кстати, то, что вы сказали Сибилле, мне показалось очень милым. — Она кладет руку на его плечо и тут же ее отдергивает. — Господин Кайзер иногда по-хамски с ней обращается, но она привыкла. «Я знаю художника, который бы с удовольствием тебя написал» — неплохо.

Вайль смеется тому, как она копирует его голос.

— Если вы думаете, что я это просто так сказал, то ошибаетесь.

— Правда?

— Каждый раз, когда я смотрю на Сибиллу, мне вспоминается Цилле [5].

Лотта смеется, прикрывая рот рукой, чтобы не разбудить других. Окна спален открыты настежь.

— А вы не такой уж и милый. Если бы Сибилла знала, что именно этого художника вы имеете в виду, она не была бы так польщена.

Он пожимает плечами.

— И все же его картины мне очень нравятся. И стихи.

— «Плачь, не плачь, ведь все напрасно, эти слезы жизни, ясно, неизбежно в склеп стекут. Шкуру все равно сдерут». Он прав. И вы тоже. В Сибилле действительно есть что-то от ребенка Цилле. Стойкого и закаленного. Только ей никогда не придется пачкать руки, — отвечает Лотта.

В школе она завидовала таким девочкам, как Сибилла. Ведь детям из очень хороших семей разрешалось сидеть впереди, куда тянулась и маленькая Каролина. Низкое происхождение она компенсировала смекалкой. Утверждала, что у нее плохое зрение, поэтому могла занять место в первом ряду, где ее не могли не заметить.

На улочках Вены Лотта встречала много детей Цилле. Сибилла только на первый взгляд похожа на этих грязных, нахальных и нищих существ.

Всех забавляют рисунки Цилле. Но кто действительно всматривается, у того смех застревает в горле. Цилле прячет свою любовь за насмешкой и издевательством, но никогда не скрывает, что у этих детей часто нет ничего, кроме крови, которой они могут харкать на снег. А от фосфора и серы спичечных фабрик у них выпадают ногти.

Когда Лотта снова тянется за сигаретой, Вайль прячет ее за спиной, так что рука девушки вынуждена вытянуться вперед. Он обхватывает ее свободной рукой и быстро целует пальцы.

— Милостивая госпожа, — говорит он насмешливо, — как хорошо, что вы составили мне компанию. Кстати, вы тоже чем-то похожи на ребенка Цилле.

— Вы говорите это как знаток, — отвечает она с издевкой.

Ах, что все это значит? Она делает маленький шаг к нему и целует в губы. Они легко касаются друг друга, пока Вайль не привлекает ее к себе обеими руками. Сигарета падает. На мгновение Лотта беспокоится, что горящий окурок может вызвать лесной пожар. Но потом забывается. Поцелуй этого молодого человека при полной луне кажется ей еще более нереальным, чем в лодке, — и одновременно совершенно нормальным.

Мучительный возглас разъединяет их.

— Что это? — спрашивает он испуганно.

— Кайзеру часто снятся кошмары, — объясняет Лотта. — Он видит себя в большом темном помещении, которое становится все меньше и меньше, пока стены его не раздавят. Наверное, поэтому ему всегда кажется, что он бежит. Чтобы стены его не поймали.

— Плохо, — говорит Вайль удрученно. — Думаю, это из-за войны.

Лотта кусает губы. Она не хочет, чтобы Вайль считал ее сплетницей. Если уж обмениваться сигаретами и поцелуями, то можно доверить и несколько секретов, но не обязательно чужих.

— Пусть это останется между нами. Маргарете однажды со мной поделилась, но мне не следовало об этом знать.

Вайль кивает.

— Не все так блестяще в империи Кайзера.

— Не все. Но достаточно хорошо. Порой я даже не уверена, покину ли это место. Я здесь уже почти год.

— Разве у вас нет дома? — удивленно спрашивает Вайль.

Она задумывается на мгновение и качает головой. Ничто не держало ее, когда Кайзер предложил к ним переехать. Идея была спасительной, и она испугалась, когда вскоре в ее квартиру постучалась Маргарете. Лотта была уверена, что жена Кайзера хотела отменить его легкомысленное предложение. Вместо этого, улыбнувшись, она посоветовала Лотте захватить купальный костюм. Такой была Маргарете, когда муж ее не сердил, — терпимой и великодушной. Лотта рада, что последовала совету. Купальник уже протерся в нескольких местах, настолько необходимым он оказался.

— Я не знаю, почему считаю этот дом своим, — объясняет Лотта. — Здесь райский уголок, но думаю, что моя настоящая жизнь — в Берлине и, наверное, не в каком-то определенном месте, а на сцене.

— Вы где-то играете? — с любопытством спрашивает он.

Она качает головой.

— У меня сейчас перерыв.

После переезда в Грюнхайде новых ангажементов она не искала. Несколько раз писала Реви ни к чему не обязывающие открытки, как ребенок на школьных каникулах: семья очень милая, дом очень красивый, еда очень вкусная. Иногда она выезжает в город, чтобы погулять с друзьями или посмотреть спектакли. Театр — единственное, чего здесь действительно не хватает.

— Надо иметь квартиру в городе и дом на природе, — говорит она. — Кайзеру это удалось. А вам? Есть ли у вас место, которое вы называете домом?

Он медлит с ответом.

— Я снимаю квартиру в Берлине, в которой есть все, что необходимо. Но если вы имеете в виду, есть ли там люди, которых я мог бы назвать своими домашними, то мой ответ — нет.

— Ах, боже мой, похоже, вам разбили сердце, — замечает она.

— Правда? — смотрит он на нее. — До недавнего времени был такой человек, который мог бы разбить мне сердце. Но теперь его нет.

Лотта не расспрашивает дальше, иначе ей придется утешать, а она не представляет, как помочь человеку, который пережил потерю близкого.

— У нее был муж, который и не думал давать развод, — добавляет Вайль.

Лотта смеется.

— Не смотрите на меня с таким ужасом, Вайль. Я смеюсь, потому что предполагала самое страшное. Когда вы сказали, что такого человека больше нет, это прозвучало так, будто у нее чахотка или что-то в духе «Ромео и Джульетты». Кстати, я бы с удовольствием сыграла эту роль.

— Джульетту? — спрашивает он. — Вообще-то вы на нее не похожи.

Теперь Лотта знает, что в его глазах она не Каролина и не Джульетта. Со временем она выведала бы, что она представляет собой по его мнению.

— Ну раз вы так считаете... В любом случае я рада, что вы не Ромео и от любовной тоски не погибли. Будет лучше, если вы сконцентрируетесь на своем произведении. Папочка имеет на вас большие виды. Он утверждает, что вы гений.

— Папочка?

— У вас не было чувства, что мы как приемные дети?

Он морщится.

— Спасибо большое. У меня есть родители, которые хорошо исполняют свою роль.

Он замолкает на мгновение и потом продолжает:

— Вам уже сказали, что послезавтра я уезжаю в Берлин?

— А когда возвращаетесь?

— Не знаю. Боюсь, не очень скоро.

— Как жаль, нам будет вас не хватать.

— Это обнадеживает.

Он протягивает ей руку.

— Могу ли я просить вас немного прогуляться со мной?

— Конечно, — отвечает она.

Под руку они идут по дороге к берегу. У поваленного ствола останавливаются и садятся.

— Спойте для меня еще раз ту песню, — просит Вайль.

— Какую?

— Которую вы пели тогда на репетиции.

— Именно сейчас и здесь? Вы серьезно?

Вайль кивает.

— Конечно. Я бы хотел забрать в Берлин звучание вашего голоса.

— Не ждите от меня колоратур, я не оперная певица.

— Вы же знаете, как я отношусь к опере и к вокальной музыке. Обе прекрасны, но их время прошло. Мир жаждет такого голоса, как у вас. Он звучит естественно, будто создан для моих идей.

Она смотрит на него с некоторым сомнением.

— Вы пьяны?

Он качает головой.

— Ну хорошо, — соглашается Лотта.

Пока она поет, он не сводит с нее глаз.

— Может быть, вы навестите меня на Винтерфельдштрассе? — спрашивает он потом.

— Может быть.

— Может быть, на днях?

— Может быть. Кто знает, что будет завтра. Мы должны использовать каждую минуту, которая у нас есть.

Она поворачивается к нему спиной и смотрит через плечо.

— Разве это не странно? Петь вам было для меня сейчас гораздо волнительнее, чем раздеться.

Лотта спускает халат на плечи, чтобы он увидел ее голую спину. Нервный кашель сопровождает ее по дороге в воду. Она не оборачивается — нет, не из-за чувства стыда, а потому, что знает, что это произведет максимальный эффект. Она наслаждается, спокойно скользя по водной глади. Пока он снимает одежду, она смотрит наверх, на серебряный шар в небе. Она не помнит, чтобы хоть раз еепереполняли чувства так, как теперь, когда он еще не с ней. Это от уверенности, что он вот-вот к ней придет, и от ощущения, что настоящее слияние никогда не будет таким опьяняющим, как ожидание. И вот еще мгновение, и она смотрит, счастливая, на звездное небо, которое в городе никогда не увидишь, потому что люди создали там свой собственный небосвод из неоновых реклам и иллюминаций.

Одним «может быть» дело не обошлось, и од-ним посещением тоже. Снова и снова после его отъезда из Грюнхайде Лотта отправлялась на Винтерфельдштрассе, где Вайль живет в пансионе. Пока ей не бросается в глаза, что каждый угол его квартиры завален нотами. Они написаны не только на предназначенной для этого бумаге, но и на пакетах и салфетках, которые выглядывают из карманов его пальто. Когда Лотта попадает в этот мир бесчисленных немых звуков, она иногда представляет себе, какой ужасный грохот должен возникнуть, если все эти ноты зазвучат одновременно.

В тот холодный январский день Вайль наконец справился с пассажем, который его замучил.

— Хотите послушать, над чем я сейчас работаю, фрейлейн Ленья? — спрашивает он весело.

Она кивает.

— С удовольствием.

Он суетливо разбирает страницы кайзеровской пьесы. Но Лотта уже знает, о чем идет речь. В центре произведения — актер елизаветинских времен, который забыл, как отличать иллюзию от реальности. Зритель увидит не только пантомимы, которые он репетирует — одну комическую, другую трагическую, — но и его реальную жизнь, в которой он в конце концов закалывает любимую сестру, приняв ее за неверного любовника в своей пьесе. Зритель каждую секунду должен осознавать, что видит театр в театре. Поэтому действие сопровождается двумя оркестрами. Один находится в оркестровой яме, другой на сцене — духовой ансамбль герцога. Это довольно безумная, наверное, даже гениальная вещь.

— Мне интересно, понравится ли тебе, — говорит Вайль. — Натан и Ганс считают эту музыку ужасной, они обозвали меня доморощенным музыкантишкой.

— Начинай, тогда я смогу тебе сказать, правы ли твои братья.

Уже через два-три такта Лотта понимает, насколько чуждой эта музыка может показаться любите-лям классических вокальных произведений. И ведь Вайль не радикал. У него главное — музыка, а не какой-то там принцип.

— Пусть Шёнберг хватается за свои двенадцать тонов и ломает все представления о музыке. Меня вдохновляет обновление, которое не отвергает старое целиком, — как-то объяснил он.

В его музыке чувствуется это стремление. Она достаточно новая, чтобы сбить с толку кого угодно, но одновременно в ней много привычного, так что она скорее обогащается новыми приемами, а не просто раздражает. По крайней мере, так кажется Лотте. Но, видно, для Ганса и Натана слишком много незнакомого, и музыка кажется им абсолютно чуждой и атональной.

С волнением Лотта вслушивается в то, что сочинил Вайль и что играют его руки. Она не может точно определить, насколько ее восхищение вдохновляется его восхищением. Его струны постоянно касаются ее струн, так что они колеблются во взаимной вибрации.

— Что ж, господин Вайль, я, возможно, не очень образованна, но могу с уверенностью сказать, что эту музыку считаю превосходной. Твои братья ничего не понимают, — говорит она.

Ей не страшно бравировать нехваткой образования. О жизни она знает намного больше, чем он. В других вещах лучше разбирается Вайль, но ей известно, как он ценит ее непредвзятые советы. Они переходят к отрывкам, которые показались Лотте особенно красивыми или странными. Ей льстит, что он так внимательно следует ее замечаниям, и в душе она ликует, когда в конце над первой строчкой партитуры он размашистым почерком царапает «Лотте Ленье».

— На сегодня хватит, — говорит он. — Я заварю нам чай. Не накроешь стол? — Он указывает на подоконник, где хранит хлеб и масло.

Лотта, сморщив нос, выполняет его просьбу. Она знает, что ее ждет. Черствый, как камень, хлеб и масло, которое еще со вчерашнего дня прогоркло. За столом Лотта все-таки откусывает от своего бутерброда. Пока она развлекает его новыми анекдотами о Кайзере, его взгляд блуждает где-то вдалеке. Она старается не обижаться на его невнимание. То, что он уходит в себя, не имеет к ней отношения, она это понимает. У него внутри играет оркестр, к которому нужно прислушаться, пока дирижер отбивает такт. Лотта знает его уже достаточно хорошо, чтобы не пугаться, когда он хватает газету, чтобы накарябать еле считываемые знаки. Она объясняет себе, что из него все должно выйти, чтобы освободить место для нового, и все же к ее радости примешивается раздражение. Когда наконец Курт возвращается к ней и смотрит живым взглядом, то кажется мальчишкой, который преодолел трехдневный запор. Она не таит обиду. Все сразу прощается, если он в хорошем настроении продолжает беседу.

— Брави сегодня идет с нами в «Скала», — говорит он. — Рафаэлло и Хидэ тоже. Они жаловались, что давно тебя не видели. До премьеры мы все приглашены к Бузони на обед. — Лотта кивает.

— Отлично, чем больше нас, тем веселее. И бесплатный горячий обед не помешает.

Обед у сына Бузони Рафаэлло и его японской жены — всегда большое удовольствие. Но Лотта до сих пор не знает, что ей делать с Морисом Абраванелем, Брави, учеником и верной тенью Курта. Когда он смотрит на нее, ей иногда кажется, что в этом серьезном взгляде содержится упрек. Он всегда учтив с ней, но скорее ради Курта. И раз он не из тех, кто громко говорит, его можно легко игнорировать.

— Интересно, что сегодня подаст Хидэ.

— Мне тоже интересно, — бормочет Вайль. — У меня опять от риса будет вздутие живота.

Лотта смеется над озабоченным видом человека, который только что съел черствый хлеб с прогорклым маслом.

— Курт, если бы твои родители не жили в Лейпциге, ты бы каждую субботу садился за их стол, лишь бы тебе подали наваристый чолнт. А я считаю, что это прекрасно — пробовать что-то новое.

Он внимательно смотрит на нее.

— Ничего не имею против нового, если это касается тебя.

Чуть позже она лежит в его объятиях, спрятав голову в теплую, пряно пахнущую подмышку. Курт, как всегда, говорит ей на ушко забавные имена: Ленья-Бенья, Чирик-чирик, Ангелочек.

— Ты чудесная, — шепчет он ей в волосы. — Думаю, я в этот мир пришел только для тебя, душа моя.

— Ты опять за свое, — мурлычет она, абсолютно довольная.

Другие мужчины предлагали ей больше. На украшения Лотта не надеется. Кроме аккордов, он пока может предложить только слова. Но их он тоже, кажется, использует, чтобы создать игру из мелодии и ритма. Часто вещи, которые он шепчет ей, звучат так невыносимо восторженно, что она смеется над ним.

Курт называет ее своей возлюбленной, своим рассветом, своим закатом. Он на два года моложе и не имеет особенных возможностей изучить все грани жизни. Но и слепым к темным сторонам существования его не назовешь. Однажды он ее сильно напугал, обещав убрать все ужасное с ее пути. Эти слова застали ее врасплох, и она заплакала. Лотта чувствовала себя совершенно беззащитной, тем более что с ним она никогда не говорила о призраках, которые время от времени ее навещали. Она давно знала, как с ними бороться. Особенно действенными оказались театр и желание мужчин. И то и другое заставляло ее чувствовать себя живой и самодостаточной. Внимание зрителей согревает, даже если оно направлено на существо, которым она только что решила стать. Этого достаточно, больше им знать не надо.

И еще ее тревожит, что Вайль, похоже, с самого начала распознал этих призраков. Пожалуй, это невозможно, но иначе как он мог обо всем этом говорить? В некоторые моменты ей кажется невыносимой его мягкая улыбка, словно он видит все ее уловки, а порой и обман. Тогда она затевает ссору и бросает оскорбления, за которые он каждый раз ее прощает. Иногда ей приходится срываться с места и бежать. Кто стоит, тот будет убит.

Ее взгляд блуждает по маленькому зеленому кактусу на подоконнике, который она оставила Курту.

— Чтобы ты всегда думал обо мне, — объяснила она ему. — И не забудь, что я могу уколоть.

— Ничто не ношу я с такой гордостью, как следы твоей любви, — ответил он твердым голосом.

В фойе варьете «Скала» воздух насыщен восточными ароматами. «Шалимар» задает тон. Только у Хидэ что-то еще более изысканное.

— Какой прекрасный у тебя аромат. Будто только что искупалась в розе и жасмине, — шепчет Лотта, когда они идут по красной дорожке. — За обедом запах не чувствовался. Кстати, было очень вкусно.

— Спасибо, — говорит Хидэ, улыбаясь. — Я нанесла аромат только что, перед тем как выйти. Он называется «Мицуоко» — от Герлен, как и «Шалимар».

В окружении высоких и стройных Брави и Рафаэлло Хидэ выглядит еще более изящно, чем обычно. Она производит впечатление экзотического черно-белого существа. Иссиня-черные волосы обрамляют перламутровое лицо. Темные глаза, будто бы без век, сверкают. «Экзотическая и прекрасная», — думает Лотта в восхищении.

— Этот аромат мне вчера подарил Рафаэлло.

Сын почившего идола Курта с любовью обнимает жену.

— Курт, когда ты подаришь мне духи, скряга? — спрашивает Лотта, подмигивая.

— Не знаю, могу ли я позволить себе Герлен, — отвечает он, испугавшись.

Она закатывает глаза.

— Это шутка. Успех настигнет тебя еще до того, как закончится мой последний флакон от парфюмера Шварцлозе. Тогда и купишь мне новый.

Лотта игнорирует неодобрительный взгляд Брави, который напоминает ей, что на прошлой неделе она получила этот аромат от поклонника. И как этот молодой человек может отрицать все чувственное? У него такие полные, изумительной формы губы. Только проницательные глаза за круглыми стеклами очков держат всех на расстоянии.

— Я захотел этот аромат для Хидэ, как только о нем услышал, — говорит Рафаэлло. — Вы знаете, что Герлен вдохновился французским романом? Японка, замужняя дама, тайно влюблена в английского офицера. Во всем атмосфера запрета, чувственности, и в конце концов — война между Японией и Россией. Удивительно, как аромат без единого слова передает суть романа. А мы думали, что только музыка на это способна.

Хидэ, вздыхая, смотрит на Лотту.

— И все из-за чувств, выраженных без слов. Для наших мужчин даже аромат — повод для бурной дискуссии.

Лотта смеется, пока они проходят в зал. В их ряду почти все места заняты, так что зрители вынуждены подняться. К несчастью, изрядно подвыпившая компания займет свои места в середине, только если всех поднимет.

— О, простите, — вздыхает Лотта, споткнувшись. Она оказалась на коленях молодого человека, который хотел ее поддержать. Другого она знает в лицо и щекочет ему подбородок. — Приветик, вы тоже здесь?

Пусть Брави не хмурится, разве он не видит довольного лица Курта? Приличному мальчику пора понять, что в этом храме не почитают других кумиров, кроме веселья и удовольствия. Здесь берлинец узнáет, что значит жить в большом городе. Модная одежда, на которую в этот вечер направлены софиты, в ближайшие дни будет царить на улицах.

С громким выдохом Лотта плюхается на свое место и чувствует мурашки, которые всегда появляются под великолепно расписанным плафоном и перед тяжелым красным занавесом. Я хочу быть к этому сопричастной. Сколько бы раз она ни стояла на сцене, это чувство не покидает ее с тех пор, как маленьким ребенком она наблюдала из окна за цирковыми повозками перед летним императорским дворцом. Для бедняков, живших вдали от всей этой роскоши, представления были недосягаемым развлечением. Долгое время у маленькой Лотты не было желания сильнее, чем заглянуть за деревянные доски, которыми циркачи огораживали свой волшебный мир. В первый раз она осмелилась приблизиться к ним, когда ей было лет пять. Девочка нашла щель в заборе, через которую могла наблюдать хотя бы за частью представления. Кто хотел сидеть на одной из жестких деревянных скамеек перед сценой, должен был отстегнуть десять монет, но Лотта не могла собрать и пяти, которые требовались для стоящих у забора. Когда появился сборщик оплаты, она попыталась развеселить его гримасами и танцем, чтобы ее не выгнали. Ей это удалось. Человек подарил малышке не только улыбку, но и вышитый народный костюм, а еще научил танцевать на канате.

— Да ты создана для сцены, девочка, — сказал он, улыбаясь.

Это был самый счастливый момент ее детства. Задыхаясь от волнения и пара в прачечной, где работала, сгорбившись, ее мать, она рассказала о своем приключении.

— Может, мне кто-нибудь сунет пять монеток, тогда я куплю тебе, мама, кусочек торта.

Мать смахнула со лба пот красными потрескавшимися пальцами.

— Ах ты, моя артисточка, — улыбнулась она, — подожди немного, ты нас всех удивишь. А сейчас помоги мне!

— Конечно! — воскликнула Лотта.

Она помогала матери как могла. Обе смаковали эти безмятежные часы, проведенные вместе. Однажды, когда девочка снова завела разговор о танцах, соседка прошипела:

— А малышка что, считает себя лучше других?

Мать холодно посмотрела на женщину и ответила:

— Моей Линнерль этого не надо.

А позже прошептала дочери:

— Не позволяй таким словам сбить тебя с толку. Я знаю, что у тебя получится вырваться отсюда.

На первых выступлениях Лотта постоянно срывалась с каната. Никто ее не винил. Зрители считали усердную малышку ужасно забавной. Она была не против и думала, что нет ничего прекраснее, чем смешить людей — пока в цирке не появилась женщина-бабочка. Директор купил ее на оставшиеся деньги. Она скользила по канату, будто соткана из материала, на который не распространяется сила тяготения. Эта женщина-бабочка расправляла руки и парила в воздухе, а костюм превращался в крылья с бесчисленными складками и чешуйками разного цвета. Внезапно Лотту охватило чувство, что она просто ничтожная гусеница. Слезы текли по ее лицу, когда женщину окутывали розовый свет и барабанная дробь, и никто не смеялся, никто не находил ее забавной. Она настолько ошеломляла зрителей, что те в ужасе цепенели, когда канат поднимали выше. Позже, встретив артистку в повседневной одежде, Лотта не могла ее узнать. Ни малейшего блеска. В тот момент Лотта поняла, что не надо перевоплощаться в другого человека, чтобы стать бабочкой. Немного театрального грима, удачное освещение и толика смелости сделают свое дело.

И хотя Лотта давно знает, какие приемы помогают пустить волшебную пыль в глаза, этим вечером в «Скала» она снова захвачена представлением. Девушки в золотых пайетках размахивают в воздухе голыми ногами. Потом выходят клоуны, которых сменяет артистка на трапеции, выполняющая еще более смелые трюки, чем женщина-бабочка. Лотта с удовольствием наблюдает, как Хидэ, сидящая справа от нее, закрывает рот рукой, когда девушка совершает особенно смелый прыжок. Лотта не беспокоится о ней. Она завидует, и с удовольствием сама бы кружилась в воздухе, как ослепительная птица. Двое мужчин с обведенными черным глазами борются за расположение артистки. На голове у них тюрбаны, как у восточных принцев, и они напрасно пытаются удержать ее. В шпагате она приземляется на плечи одного и перекидывается в сальто на руки другого. Но и этого она вскоре покидает, чтобы под самым куполом исполнить для себя самой захватывающий танец на едва заметном канате.

От этого зрелища у Лотты заколотилось сердце. Она смотрит на пол, где большая натянутая сеть напоминает о том, что для парящих в воздухе существ нет никакой опасности. Теперь она понимает, что именно музыка ввела ее в заблуждение. Сначала барабанная дробь, а потом мелодия в эолийском миноре.

Курт объяснил ей фокус с этим древним звукорядом, о котором она раньше ничего не слышала. Он появился в те времена, когда черных клавиш на клавиатуре не было. Поэтому нет в этом звукоряде и полутонов, кроме двух натуральных. Минорному звукоряду, который мы знаем сегодня, приписывают печальное звучание, а ведь сочетание интервалов в нем отражает опасности архаичного мира, в котором на каждом углу таится саблезубый тигр, ожидающий добычу.

В конце представления ослепительные девушки «Скала» кружатся над сценой еще раз. Лотта перелезла бы через ряды стульев, только бы смешаться с ними и держать в руках украшенный перьями цилиндр.

Она действительно должна искать новый ангажемент, даже если речь идет о крошечной роли. В приглушенном свете театра ей всегда все виделось яснее: здесь ее настоящая жизнь.

Вайль перекатывается на нее, и Лотта отвечает на его поцелуй, хотя у обоих несвежее дыхание, потому что они слишком мало спят и слишком много пьют.

— Кем я был до того, как встретил тебя? — бормочет он.

— А кто ты теперь?

— Тот, кто желает только одного: утонуть в тебе. Хочу увидеть себя в тебе, идеальном существе.

Она смеется, пока не замечает перемену в его взгляде. Только посмотрел на часы — и уже другой человек. Почти восемь. Теперь даже идеальное существо не может заставить Курта забыть, что у него есть работа, которую надо сделать. Свой ритм он не позволяет нарушать. И в это утро Лотта проклинает его музыку, потому что похмелье делает ее раздражительной, а в его объятиях она хоть на какое-то время с удовольствием спряталась бы от всего мира.

— Ну иди уже, дорогой. — Лотта выталкивает его из кровати, чтобы это было ее решение.

Но, кажется, немного перестаралась, потому что после небольшой потасовки Курт голый сидит на полу и с упреком смотрит на нее.

— Если ты так мило просишь вылезти из кровати, я не могу тебе отказать.

Он надевает вещи, которые вечером аккуратно сложил на стул.

— Кстати, Рут хотела бы встретиться.

— А что скажут твои родители? Они не боятся, что и доченьку я испорчу, как сына?

— У Рут своя голова на плечах, — отвечает он.

— Кажется, Рут это делает только ради тебя.

Лотта смотрит, как он тщательно застегивает пуговицы на рубашке. Она старается не обращать внимания на мнение его родителей, пока оно не влияет на его чувства к ней. Лотте трудно признать, что их неприятие заставляет ее чувствовать некоторую неловкость. Один-единственный раз Курт взял ее к Альберту и Эмме Вайль в Лейпциг. При встрече родители выказывали демонстративную вежливость, которая держала Лотту на расстоянии нескольких вытянутых рук. Она уговаривает себя, что они не против нее лично: родителям мешает то, что она не еврейка. Но вообще-то она убеждена, что старшие Вайли в артистке театра видят не более чем проститутку. Хотелось бы надеяться, что они никогда не узнают, как близки их опасения к правде.

Лотта не испытывает ни стыда, ни гордости, когда думает о временах, когда ей приходилось позволять мужчинам платить себе, чтобы она следовала за ними в дешевые гостиницы с сомнительной репутацией. В этом не было ничего необычного. Многие мальчики и девочки из ее района не были против такого приработка, за который не надо дышать ядовитыми испарениями или часами стоять в темном цеху завода. Лотта предпочитала встречаться с мужчинами, которые притворяются, что от нее без ума, чем позволять избивать себя человеку, ненавидевшему в ней бледный отблеск другой, идеальной девочки. Она по-прежнему наслаждается желанием, которое вызывает у мужчин, следуя всего лишь своим инстинктам.

Даже Курт не подозревает, как часто ее тянет на Тауэнцинштрассе на углу бульвара Курфюрстендамм. Там она наблюдает за девушками, поправляющими свои высокие сапоги. Клиентам достаточно взглянуть на цвет обуви, чтобы определить, какой ассортимент предлагает их владелица. Некоторые женщины берут с собой плетки. Лотте нравится смотреть, как у мужчин стекленеют глаза перед лицом притворной готовности откликнуться на любое желание, каким бы предосудительным оно ни было.

— Может быть, тебе не надо было спрашивать родителей, что дождевой червь делает на дверном косяке, — поддразнивает ее Курт.

— Откуда мне было знать, что это такое? — Лотта соединяет руки за спиной и смотрит на него исподлобья, как школьница, которая объясняет учительнице, что, вопреки очевидному, ничего не натворила.

— Мой ангелочек, что бы ты ни сказала, я не могу представить себе, что ты не знала, что перед тобой мезуза.

С суровым видом он поднимает указательный палец.

Лотта качает головой. И все же оба знают, что он прав. В волнении она порой несет чушь, и даже атрибуты правоверного еврейского дома ее не остановили. Слова вылетели еще до того, как она поняла, зачем эта изысканно украшенная капсула с письмом там прикреплена. Лотта не хотела оскорблять семью. Курт рассказал ей, как гордятся Вайли своими корнями, уходящими, возможно, в четырнадцатый век. Она ответила, что под впечатлением, но действительно не понимает, для чего нужен весь этот хлам, разве что похвастаться. Лотта вообще не хочет знать, чем занимался ее прапрапрадедушка. А если бы и знала что-то замечательное, то вряд ли бы стала гордиться, что благодаря случайности рождения в ее жилах течет малая толика его крови. Но она хотела бы сохранить хорошие отношения с родителями Курта, хотя и считает его семью снобской.

— В следующий раз я буду образцовой женушкой, — мурлычет она. — Они поздравят тебя с удачным выбором, и твоя мать попросит меня называть ее «мама».

Если отец показался ей довольно странным, то элегантная мать Курта, которая безумно любит своего Рильке, даже понравилась ей, хотя и без взаимности.

К сожалению, Курт не ценит самоотверженности, с которой Лотта изображает подавленное состояние. Он уже выходит из комнаты. В нерешительности она смотрит в окно. Если бы не было так серо, Лотта прогулялась бы по городу. У нее достаточно времени. Перед обедом Курт не появится. Она слышит короткие пассажи на рояле, которые внезапно обрываются — наверное, чтобы он мог внести правки в партитуру.

Может быть, ей стоит зайти в кафе «Рейман». Палисадник там отапливается маленькой коксовой печкой, кофе приличный и есть даже теплые пледы, чтобы укутаться. А еще там можно встретить кучу знакомых. Вдруг кто-то слышал, что где-то нужна танцовщица или актриса. Но только она собирается одеться, как начинается проливной дождь. Смирившись, она опускается на кровать, чтобы немного поспать. Потом оставшуюся часть утра раскладывает пасьянсы.

Уже почти полдень, когда Лотта идет к Вайлю в гостиную, чтобы забрать книгу. Она останавливается в дверях на десять минут и все это время остается незамеченной.

— Тебе все равно, что я здесь?

Удивляясь, он подпрыгивает.

— Лотта!

Два больших шага, и она в его объятиях.

— Я буду с тобой через полчаса. Не могу дождаться, дорогая, правда. Никогда не думал, что скажу кому-нибудь подобное. Но после музыки — сразу ты. Такого счастья я не мог себе и представить.

Лотта догадывалась, что Курт одержим своей музыкой настолько, что не замечает остального. Но то, что он признает это без зазрения совести, да еще и считает комплиментом, равносильно пощечине.

После его любовных шептаний Лотта чувствует себя обманутой. Именно она всегда едет в Берлин. Курт почти не приезжает в Грюнхайде. А когда она в Берлине, то бóльшую часть времени он занят другим. Неужели он думает, что она должна быть благодарна за те крохи, которые ей перепадают? Ах, как бы ей хотелось для кого-то быть самой важной в жизни. И как она может быть для него началом и концом, раем и адом, если музыка у него идет до этого начала и выше любого рая?

— Сходим сегодня вечером в кафе «Шлихтер»? — спрашивает Вайль. — Я бы еще поработал сейчас над партитурой, у меня появилась блестящая идея.

— Боюсь, что не получится, — говорит она холодно. — Я уезжаю. Я возвращаюсь в Грюнхайде.

— Почему? — спрашивает Курт озабоченно.

Она не отвечает. Он хватает ее за руку.

— Я тебя чем-то расстроил?

— Ты бы не смог это сделать. Не так много значишь для меня.

Она шипит, как кошка, которую держат за хвост.

— Почему я должна торчать здесь и ждать, пока ты позволишь мне сыграть вторую скрипку после твоего рояля?

Когда она стоит с собранными чемоданами в гостиной, он сидит за роялем, нерешительно наигрывая одним пальцем.

— Не смею тебя останавливать. Прощай, любимый.

Она бросает ему воздушный поцелуй.

— Линнерль, я, кажется, не понимаю тебя.

Она пожимает плечами.

— Теперь у тебя будет много времени на раздумья.

Закрыв за собой дверь, она поняла, как опрометчиво раскрылась перед ним. Этот чертов Вайль! После ее выступления он, видно, считает ее бедной и несчастной, а как же ее гордость? Если бы он не обещал быть с ней всеми фибрами души! С другой стороны, она должна признать, что даже если он чего-то и недодает, все равно это больше, чем у других мужчин, которые отдавали всё.

Теряют ли в цене его подарки, если он не ставит их на первое место в жизни? К тому же он много раз предлагал ей поехать в Грюнхайде. Она отказалась. В самом деле, ей нравится курсировать между двумя мирами и один из них оставлять для себя, как он делает со своей музыкой. Ей надо довольствоваться вторым местом в его большом сердце, пока она остается для него самым важным человеком. Но как же страшно не оправдать ожиданий!

Вайли переводят дыхание, плотно прижавшись спинами к стене дома. Лотта держится за бок, который сильно болит от бега и смеха.

— Подожди, я посмотрю, чтó там сейчас.

Она делает несколько шагов, чтобы выглянуть за угол.

— Курт, они продолжают лупить друг друга.

— А один из зонтов попал в меня, — ругается Курт.

Лотта снова прыснула со смеху.

— Неужели! Разве это не замечательно? Они так еще никогда не злились.

Бурного возмущения Вайли никак не ожидали, отправившись на концерт какого-то не очень известного представителя новой музыки.

— Как они узнаю́т, кто на чьей стороне? — спрашивает Лотта. — Или им все равно, главное — как следует подраться?

— Это всегда одни и те же люди, — объясняет Курт. — Они были готовы вцепиться в горло друг другу еще до первого звука.

— Ну да. Только и поджидали реакции остальных.

К концу вечера началась настоящая потасовка между сторонниками традиционной и новой музыки.

— Это что-то новенькое, непохожее на цивилизованные оскорбления в газетах и постоянные освистывания, — ликует Лотта. — По крайней мере, ты не получил портфелем по голове, как бедняга рядом с нами. — Она дует на лоб Курта, чтобы разгладить его морщины. — У собаки болú, у кошки болú… Ну, не смотри так обиженно, дорогой.

— Он попал в бедро, а не в лоб, — бормочет Вайль.

— Мне что, встать перед тобой на колени? — спрашивает она, приподняв бровь.

Он медлит, будто серьезно обдумывает ответ.

Она громко смеется.

— Я подула на нужное место. Боль может блуждать по странным закоулкам твоей головы. Зонт ведь тебя еле коснулся.

— Иди ко мне, безжалостная госпожа Вайль.

Он обнимает Лотту, она отвечает на его настойчивый поцелуй.

— Ну вот, для этого нам больше не надо прятаться по темным углам. И наши нелюди не могут пожаловаться, даже если увидят.

Нелюди — это соседи в пансионе на Луизенплатц, в котором Лотта живет с Вайлем, своим новоиспеченным мужем. Дом принадлежит Хасфортам, но Вайли переименовали его в «Гринайзен», как известное берлинское похоронное бюро. Квартиру в этом доме им предоставили Кайзеры. Это было очень щедро с их стороны, если бы они только не оставили здесь свою мебель и обстановку. Эти две темные комнаты временами наводят на чудовищные мысли. Вообще-то здесь даже три комнаты, но Кайзеры оставили одну для своих визитов в город.

После того как Вайли переехали, их встретили многозначительные взгляды соседей: «Как, вы даже не женаты?»

И однажды, когда Лотта была в хорошем настроении, она решила показать всем этим любопытствующим:

— А что, Курт, давай поженимся! К черту, надоело уже! Прекратим эти разговоры.

Она сделала ему предложение так, будто сама против. Правда, с некоторых пор ей захотелось хоть раз кому-то принадлежать официально, с подтверждающей бумагой и печатью.

Даже если он и выглядел слегка ошарашенным от ее не очень-то романтичного предложения, то не был против.

— Никто, кроме тебя, не станет моей любимой маленькой нотовыжимательной женушкой, — нежно пробормотал он.

— Только не думай, что мы произведем на свет миллион маленьких Вайлей, — предупредила она, будто это его идея — тащиться к алтарю.

Улыбаясь, Курт осмотрелся в гостиной:

— Так, и где нам разместить дождевых червей, дорогая Ленья?

Она улыбалась в ответ, спрашивая себя, почему в его взгляде появилась веселость. Он не верит, что она могла бы стать матерью. Она не смогла ничего противопоставить его практичности. Вдвоем они еле-еле помещаются в спальне. Кровать так мала, что они могут повернуться только вместе, по команде. Каждая ночь превращается в борьбу, в результате которой кто-то быстро сваливается на пол. Ей трудно будет теперь сослаться на его возражения, тем более что она первая заявила об отказе иметь детей. Но все-таки! Гостиная кажется просторнее, даже если посреди черной мебели и темных стен хочется облачиться в траурные одежды. На мрачных кайзеровских картинах охотничьи собаки травят беззащитную добычу. Поэтому любимыми вещами у Лотты остаются три кактуса, которые составляют почти все ее приданое.

Но несмотря на это, необходимость мириться со всеми этими изящными безделушками кажется Лотте невысокой ценой за квартиру. Зато они могут разместить здесь настоящий рояль и сидеть у шведской изразцовой печи. Она создает такой уют, как запах тушеной говядины и цветочки на лестничной площадке в мелкобуржуазном стиле, что напоминает Лотте ее дом.

— Думаешь, здесь темно? Чтобы прочувствовать эту жуть, ты даже вышла за меня замуж.

— Мое желание исполнилось в полной мере, — ответила она сухо.

Они предпочли скромную церемонию, зарегистрировав брак в городской ратуше, без всякой романтики и роскоши. Но до сих пор она любит смотреть на их свадебную фотографию, которая была сделана на фоне старого здания в Шарлоттенбурге. На картинке у пары мало общего с нарядно одетыми молодоженами и их праздничными лицами в журналах, зато Лотта и Курт такие, какие есть. По ее мнению, именно так нужно выглядеть, когда обещаешь разделить свою жизнь с другим. Вайль в темно-синем, серьезный и правильный на первый взгляд, рядом Лотта в веселом клетчатом пальто с меховыми обшлагами. В руке она держит белый букетик с жалкими веточками, которыми позже украсит квартиру.

А Курт несет белый, хорошо перевязанный пакетик. Вместо своей нотной папки в этот раз он охраняет праздничный обед. Это холодец из селедки. Ничего другого поесть и выпить на те деньги, которые Курт получает за уроки, не удается. Да и у Лотты пусто в карманах.

К концу регистрации служащий, казалось, был рад избавиться от странной маленькой группы. Несколько раз он морщил нос. Что именно его не устраивало, определить было трудно. То ли запах рыбы, то ли свидетельницы, явные лесбиянки. Да и молодожены ему мало чем приглянулись. Казалось, он готов был лопнуть от злости, когда жених очень громко крикнул «да!» и щелкнул каблуками, отдавая честь. Но Лотта уверена, что Курт не хотел высмеивать этого человека. Он на свой манер хотел продемонстрировать, что всерьез намерен следовать клятве служить и повиноваться своей жене. И если для мужа это действительно важно, то он может об этом говорить с легкой иронией, которая направлена лишь на него самого. Никогда до и ни разу после она не наблюдала у него манер военного.

Среди немногочисленных гостей не было членов семьи. Ее мать не могла приехать из Австрии, а по его родителям она не особенно скучала. Как бы мало значения не придавала она своей свадьбе, ей не нравилась мысль, что придется чувствовать, как ее рассматривают под лупой и тем самым унижают. С его братьями и сестрами она ладила очень хорошо, но без родителей они приехать не могли. В общем, Лотта не раз, вздыхая, говорила перед свадьбой, что хорошо быть сиротой. Это удерживало Курта доверить ей свой пакет.

— Как думаешь, Лотта, — говорит Курт, не отпуская из объятий, — зрители и на следующей неделе устроят такой спектакль?

Лотта, улыбаясь, целует его в подбородок. Чемоданы для поездки на премьеру «Протагониста» в Дрездене уже упакованы, и Курт не знает, куда деться от волнения. У Лотты нет сомнений, что надежды Курта оправдаются. Имя Кайзера гарантирует, что люди побегут в кассы.

— Дорогие дамы и господа, — говорит она по-сле долгого покашливания, поворачивается, чтобы стоять рядом с ним, но оставляет руку на его плече. Другой рукой обводит широким жестом воображаемую публику. — Здесь вы станете свидетелями настоящего триумфа всеми любимого и чертовски талантливого господина Вайля. Дудки, дубинки и театральные бинокли получите на входе. И в бой!

Лотта весело смеется. Она никогда не пожелала бы ему провала, как бы ни сердилась иногда, что вынуждена конкурировать с его музыкой. И сейчас, узнав, что через два месяца будет играть роль Фанни в шоу «Разоблачение Бланко Поснета», она в особенно приподнятом настроении, ведь там и до Джульетты рукой подать. Это правда, у обоих дела пошли в гору.

— Вайль, я абсолютно уверена, что ты выйдешь победителем.

И вытянутыми губами она сымитировала звуки фанфар.

— Хотел бы я верить твоим предсказаниям. Не подумай, что я жду всеобщего одобрения, — ответил он. — Честно, если случится небольшой скандал, это хорошо, только бы к опере не остались равнодушными.

Вздохнув, Лотта снова вернулась в его объятия.

— Ах, если бы у меня было больше денег! Я бы купила могучий легион, который бы поднял шум вокруг твоего «Протагониста», прямо как у «Воццека». Но я думаю, тебе это не понадобится. Они сами слетят с катушек.

Неоднозначная реакция на новую оперу Альбана Берга потрясла в конце прошлого года Берлинскую оперу на Унтер дер Линден. Курт, посетивший премьеру в сопровождении Кайзера, с волнением потом рассказывал Лотте об оглушительных аплодисментах и яростных освистываниях.

— Некоторые продолжают думать, что вся музыка должна основываться на напряжении между тоникой и доминантой. А его музыка выражала именно то, что он хотел передать. Как можно было огромную историю Воццека втиснуть в строгий традиционный корсет?

Лотта сомневается, что постановка так сильно возмутила людей, как казалось. Конечно, многие критики и музыканты пытаются защитить свое искусство от любого намека на атональность. А если потребуется, то и силой. Но все же не секрет, что не все бури протеста и восторга, которые постоянно накрывают городские сцены, вызваны истинными чувствами. Часто конфликты разжигаются клакой с тонким расчетом.

— Пойдем домой? — спрашивает Лотта хрипловатым голосом.

Целый вечер музыки и шума разгорячил ее, да и Вайль, похоже, в соответствующем настроении.

— Давай, — бормочет он хрипло.

Когда они, довольные, лежат рядом друг с другом, Лотта зажигает сигарету. Она затягивается и предлагает Курту.

— Знаешь, Брави наставлял меня, чтобы я поступала порядочнее по отношению к тебе.

Курт поворачивается к ней и гладит указательным пальцем контуры ее бровей.

— Что он себе думает? Никто не мог бы поступать со мной порядочнее, чем ты.

Она пристально смотрит на него. Он правда не знает? Или ему все равно?

— Я ему объяснила, что я не делаю ничего такого, о чем бы ты не знал. Но он слишком переживает за тебя. Мне кажется иногда, что ты для него стал Бузони.

При мысли, что такой талантливый молодой человек, как Абраванель, испытывает то же благоговение, что и Курт, льстит ему и заставляет улыбаться. Начинающий дирижер из ученика превратился в самого дорогого друга.

— Ты ведь не возражаешь? — страхуется Лотта, не зная, какой именно ответ хочет услышать.

Она сама не понимает, почему это происходит снова и снова, почему она отдается другому мужчине. Иногда ей кажется, что периодически надо сбрасывать оковы нежности Курта, ставшие необходимыми, чтобы выжить в случае потери любви. Да и потом, муж просто слишком поздно появился в ее жизни, когда мужчины, как и сцена, стали ее работой. Трудно отказаться от упоения, которое она испытывает в объятиях незнакомца.

— Со мной сложно жить, но она прекрасно с этим справляется. Мы ничего не скрываем друг от друга, — защищает он ее от подозрительных друзей.

А Лотте он говорит:

— Да мне даже льстит, если ты нравишься другим, но хочешь остаться со мной.

Они хорошо знают друг друга и стараются не ставить палки в колеса. Но все же ей непонятно, почему он не может проявить свою ревность, когда его еще влажное тело только что в упоении прикасалось к ней. Хотя она подозревает, что именно ее аферы привели брак в равновесие. Ведь без других мужчин они жили бы в любовном треугольнике. Она находилась бы в постоянном клинче со своей неодолимой соперницей — музыкой. Разве можно обижаться на Лотту за то, что квартет с меняющимся составом кажется ей более удобным? Как только он начинает работать над новым произведением, она превращается в соломенную вдову. И стоит его телу разок вынырнуть из очередного своего погружения, дух его продолжает витать где-то между до-диез-мажором и фа-минором. Совсем другое дело, когда он просит ее спеть какой-нибудь пассаж. Только Лотта берет первую ноту, он весь с ней. И если они музицируют вместе, то узнают друг друга в более тесном слиянии, чем слияние их тел.

— Никто меня не понимает так, как ты, — вырывается у Курта в такие моменты.

Может быть, поэтому он проявляет столько понимания во всем остальном.

Ей приятна его похвала, хотя она знает, что почти ничего для этого не сделала. Если бы она читала ноты, то, наверное, смогла бы лучше понять, почему ее голос создает такую захватывающую связь с его музыкой.

Вайль против того, чтобы она училась музыке. Он боится, что это испортит ее безошибочное чутье.

— Ты очень музыкальна. Лучше, если ты не будешь портить свой слух. И потом, мне нравится идея, что ты будешь заглядывать мне через плечо и следить за тем, что я делаю.

Ее мог бы обидеть этот комментарий, если бы, в сущности, ей не нравилось играть роль преданной женушки. Но есть другие, не менее ласковые слова, которые она вряд ли вынесет, потому что они проезжают по ее уверенности, как проволочная щетка по нежной девичьей коже:

— Ты всегда будешь для меня незаменимой из-за своего голоса.

Когда она услышала это в первый раз, то скрыла шок насмешливой улыбкой:

— А как же я сама, дорогой?

— Твой голос и есть ты сама.

За этот преданный взгляд, которым он одарил ее, она могла бы убить. Интеллектом Курт превосходит большинство мужчин. И Лотта не понимает, как он может не замечать, что безжалостно отталкивает ее, пытаясь раскинуть любовные сети. Пока она обижалась, он свернулся рядом калачиком, полный любви, с ангельской, как у младенца, улыбкой. Она не могла на него долго сердиться. Если днем он иногда ведет себя как невозмутимый отец, то во сне напоминает беззащитного ребенка: лежа на животе, держит руки согнутыми так, что кисти лежат на уровне плеч. А большие пальцы слегка сгибает.

После премьеры «Протагониста» Лотта с горящими глазами ждет мужа за кулисами. Ее окружают братья Курта, Натан и Ганс, и его сестра Рут.

— Вы считали? Занавес поднимали раз тридцать, не меньше? — изумляясь, восклицает Лотта и хватает Ганса за руку.

Ганс кивает, а потом качает головой, в полном недоумении.

— Думаю, больше. Я насчитал тридцать два.

— Он все-таки пришел, чтобы увидеть это своими глазами, — с усмешкой замечает Рут.

Лотта смеется:

— Специально увильнули, трусы. Или они просто высокомерные болваны?

— Да, болваны, — отвечает Натан.

Рут и Ганс в один голос кричат:

— Трусы!

Поэт с композитором явились в Дрезденскую оперу слишком поздно и сильно навеселе. Когда, покачиваясь, они зашли в театр, представление шло в полном разгаре. Потом они утверждали, что торчали в баре, напрочь забыв о представлении. Чудо, что Кайзер вообще пришел. Он ведь никогда не бывает на своих премьерах и призывает других не вмешиваться, чтобы избежать суеты.

Она подозревает, что на самом деле Кайзер прогулял премьеру из высокомерия, а Курт, напротив, из-за беспокойства, которое надо было преодолеть.

Хотя среди громких аплодисментов раздаются отдельные свистки, что заставляет Натана тревожно нахмуриться, Лотта уверяет его с довольным, как у кошки, лицом:

— Не волнуйся. Он справится. Именно этого он и ожидал.

— Теперь ему надо будет постараться, чтобы его имя стояло выше имени Кайзера, — в шутку сказал Натан.

— Поэтому его имя напечатано жирно. — Лотта игриво возмущается в ответ. — О, посмотрите, идут.

Когда те наконец присоединяются к ним, она приветствуют обоих мужчин и бросается в объятия Курта.

— Дорогой, это было чудесно! — восклицает она. — Ты чудесный.

— Вообще-то это был я, так ведь? — отвечает вместо него Кайзер.

Лотта утихомиривает его движением руки, перед тем как оторваться от Курта и пожать руку своему другу.

— Поздравляю, дорогой Кайзер.

И тут же морщит носик.

— Мальчики, от вас несет ужасным перегаром. Теперь надо, чтобы и другие пропустили по стаканчику.

Она в опьянении без всякого алкоголя, но от крепкого не откажется.

После такого триумфа Кайзер обязательно угостит бутылочкой шампанского. А ликующей Лотте кажется, что скоро и они с Куртом смогут позволить себе этот напиток из золотых пузырьков.

Кайзер подмигивает ей.

— Ну конечно, фрейлейн Ленья. То есть госпожа Вайль. Придется привыкнуть, что эта девушка вышла замуж за моего композитора.

— Мне тоже, — говорит Курт. — Но ты ведь не держишь на нее зла. Я вот тоже не держу. — Он все-таки еще немного бледен. — Надеюсь, было неплохо. Занавес поднимали раз тридцать?

— Больше, — воскликнули родственники ра-зом.

— Послушай… — Лотта прикладывает палец к губам. — Они там все вне себя от спектакля. Если так пойдет и дальше, мы скоро сможем переехать из этих гробов в милый домик.

— И ты, Курт, сможешь позволить себе подходящий костюм, — говорит Ганс.

Все, улыбаясь, смотрят на брючины Курта, которые подскочили выше щиколоток. От волнения он даже не заметил, что одолженный смокинг слишком мал.

Взгляд Курта беспокойно блуждает туда-сюда.

— Давай не будем забегать вперед, дождемся сначала критики.

— Ах ты, старый пессимист, — ворчит Лотта.— Если и будет подходящий момент отбросить все сомнения, то вот он. Чего еще ждать?

Публика очарована. Конечно, за некоторым исключением, но это только придает необходимую остроту и заставляет быть начеку. Курт и Кайзер осуществили задуманное. Их произведение представляет собой не единое целое, как раньше. Им хотелось соединить большой оркестр и простую пантомиму. Это произведение напоминает жизнь. Оно кажется диким и противоречивым, но одновременно легким и тяжелым, гротескным и серьезным, сухим и поэтичным.

Несколько дней спустя они с Лоттой сидят в кафе, и она перед носом у Курта размахивает страницей.

— Послушай, Курт, — перед тем как он успевает схватить ее, она вырывает у него газету. — Я хочу тебе прочитать, вот слушай: «Никогда еще в опере особенности оркестровых групп не были переданы так проникновенно, так символично».

Она поднимает другую газету.

— И ты вернул им «веру в будущее музыкального театра». Курт, дорогой, ты понимаешь, что они говорят? Ты спас музыку, которая могла стать бессмысленным развлечением.

Его лицо светлеет, пока он не касается глазами другого сообщения.

— А этот вот считает, что речь идет в лучшем случае о второсортном произведении. Второсортном.

Лотта берет у него из рук газету, чтобы самой прочитать эти строки.

— Неудивительно, — громко вздыхает она. — Он же простой обыватель! Очевидно, что это человек из прошлого и ненавидит все, что называется «новой музыкой». «Атональная, какофоническая, немелодичная»? С этим ничего не поделаешь. Если такой человек будет тебя хвалить, ты пропал. Не забудь, что ты рассчитывал на некоторое противостояние. И такое противостояние — предвестник славных времен для тебя.

— Для нас обоих. — Он берет ее за руку и крепко сжимает. — Ты должна знать, как сильно ты меня вдохновляешь.

— Ты уже написал родителям? — спрашивает Лотта.

Она знает, что ему очень важно поделиться своим триумфом со всеми людьми, которые для него что-то значат. Неважно, как к Лотте относятся старые Вайли, в этот момент она должна поддержать его.

Курт удивленно смотрит на нее.

— Как раз собираюсь.

— Оставь немного места на открытке, может, и я напишу несколько строк.

Его не обманывает ее спокойный тон, но он во второй раз сжимает ее руку. Он понял, что эта просьба стоила ей больших усилий.

— Это было бы впервые.

Она пожимает плечами.

— Наверное, я боялась, что меня укусят. Но теперь пусть они увидят, что я не так уж и опасна для их сыночка.

Он громко смеется.

— Ах, Лотта.

В конце концов Курт отправляет своей семье следующее сообщение: «Это правда интересно — стать наутро мировой знаменитостью». Он смотрит на Лотту.

— Не слишком высокопарно?

Она качает головой.

— Хоть сегодня и первое апреля, они все равно должны поверить. Об этом и в газетах написано, и их сыновья и дочь видели. А теперь передай им мои самые теплые пожелания.

Он, улыбаясь, выполняет ее просьбу.

— Так, давай теперь сосредоточимся на твоей большой премьере.

— Ты про шоу? У меня ведь там не главная роль.

— Я принесу всем вина и буду очень горд, — объясняет Курт. — Тем более что после этого ты сыграешь Джульетту.

— Нет, нет, нам нечего сегодня дать. Пожалуйста, уходите.

Строгий голос хозяйки дома доносится с лестницы в гостиную Вайлей.

— Сегодня она кричит особенно громко, — замечает Лотта перед тем как отпить кофе. — Теперь уличный торговец не посмеет приблизиться к этому почтенному дому.

Но, к своему удивлению, она слышит, как незнакомец громко возражает хозяйке.

— Он храбрый, но глупый, — продолжает она.

— Минутку, — вскакивает Вайль. — Это, кажется, он.

— Наш новый знакомый? — спрашивает Лотта удивленно.

Голос ей не показался знакомым. Но у Курта особенно острый слух.

— Лучше я схожу за ним, — озабоченно говорит он, собирается и спешит к выходу.

Вскоре Лотта слышит два мужских голоса, оживленно беседующих друг с другом, которые прерываются криками хозяйки — ее не так легко унять даже заступничеством Курта. Видно, посетитель сильно обидел ее. Тогда с еще бóльшим любопытством Лотта смотрит на человека, который вслед за Куртом входит в гостиную. Бедная хозяйка. Неудивительно, что она приняла его за торговца. Лотта уверена, что он в той же одежде, как и в тот вечер, когда они встретились с ним в первый раз. И хотя синяя кожаная куртка модно облегает его стройную фигуру, она очень контрастирует с коротковатыми брюками нежно-зеленого цвета. Вместе с ним в комнату проникает едкий запах сигар. Все же у него еще достаточно воспитания, чтобы снять в гостиной фуражку. Несколько непослушных прядей торчат посреди очень коротко остриженных волос.

— Добрый день, господин Брехт, — восклицает Лотта. — Как хорошо, что вам удалось победить нашего сторожевого пса. Может быть, чашечку кофе в качестве награды?

— Не откажусь, — бурчит он с кислой улыбкой. — Нам, торговцам, так редко предлагают хлебнуть горячего напитка.

— Об этом торговце я не беспокоюсь, — отвечает Лотта. — Если не ошибаюсь, он в ресторане «Шлихтер» заказал черепаховый суп и мокко.

Это стоит одну марку семьдесят пять. Несмотря на свой запущенный вид, Брехт, видно, не против хорошей жизни.

— Вы очень внимательны, госпожа Вайль.

Его будто застали врасплох, но он тут же обращается к ее мужу:

— А теперь давайте поговорим о вашем намерении написать музыку к некоторым моим стихам. Я вообще-то не возражаю, если вы приложите к этому столько же усилий, сколько приложили к «Протагонисту».

У Лотты перекашивается лицо. Учитывая, что Брехта почти никто не знает, кроме верных последователей, этот парень очень высокого мнения о себе. Она уже заметила это, когда он общался со своими приверженцами в «Шлихтере».

— Я думал о пяти песнях Махагони из вашего сборника проповедей, — объясняет Курт. — В них есть что-то, что очень созвучно нашему времени.

— Если и вам так кажется, то это вселяет надежду, что вы не сделаете из этого оперу?

— Не то, что вы вкладываете в понятие «опера». Если я хочу ее обновить, это не значит, что я ее полностью отрицаю.

Брехт складывает руки на груди.

— Я не воспринимаю эту кулинарную форму театра, когда зрители удобно откидываются в креслах и им прямо в рот кладут кусочки пошлой безвкусицы.

Курт смеется.

— Я тоже не воспринимаю. Мы оба хотим чего-то похожего, и неважно, как это назовем.

Кажется, Брехт доволен.

В продолжение разговора молодые люди танцуют друг перед другом, как флиртующая парочка, проверяя, насколько близки их взгляды. Лотте приходится признать, что Брехт интереснее и привлекательнее, чем она думала. И чем дольше они говорят друг с другом, тем приятнее и спокойнее становится его тон. То ли он застрял в роли, которую играл во время выступлений в ресторане, то ли понял, что внезапная слава Курта может быть ему так полезна, что на незначительные уступки можно пойти. Его громкий смех в ответ на шутки Лотты звучит искренне, и, кажется, он чувствует, что с Куртом они из одного теста.

— Обязательно приходите ко мне, — приглашает Брехт. — И вы тоже, госпожа Вайль. Я бы вам представил нескольких человек. Уверен, они вам понравятся.

Прошло всего несколько дней, прежде чем Вайлям представилась возможность проверить утверждения Брехта. И вскоре они стали частью постоянного состава брехтовского театра. Лотте нравится сидеть в его студии на чердаке и обмениваться идеями с другими артистами. Наклонная часть потолка почти полностью из стекла, так что возникает чувство, что сидишь под открытым небом — если, конечно, клубы дыма не застилают весь вид. В комнате нет никакой мебели. Да и текстиля не найти — ковров, например, или занавесок, которые бы создали ощущение уюта. Атмосферу создают присутствующие. Единственным украшением является мольберт, на котором Каспар Неер, брехтовский сценограф, выставляет эскизы. Поначалу Лотта хотела изменить свое мнение о хозяине дома, когда заметила, как мало он интересуется другими. Но потом поняла, что ошибалась. Он практически не взаимодействует с людьми, но впитывает и перенимает их идеи, если они ему нравятся. Часто он принимает их за свои. Но это удивительно, как уверенно он распознает качество чужих идей и без колебаний использует их.

— Нам нужно больше экзотики, — наконец объяснил Брехт. — Давайте сделаем как с Алабамой.

Все стали смотреть на огромную карту на стене. Брехт наугад ткнул пальцем в какое-то место и скривился.

— Нью-Йорк — слишком известный.

Тогда на очереди был Курт, он тоже наугад ткнул пальцем.

— Бильбао, — прошептал он, несколько раз соблазнительно перекатывая звуки между губами и языком.

Брехт повторил со своим баварским акцентом и громко вскрикнул:

— Точно. Мягкие согласные и темные гласные. Необычное сочетание. То, что нам нужно. У меня сразу появилась идея, — сказал Брехт и стал бренчать на гитаре. Иногда у него получается неплохо, но сочинять он не умеет.

— Интересно, — смело вмешивается Курт. — Может, мне попробовать.

Больше всего им нравилось обводить рукой Северную Америку, благословенный континент ковбоев, джаза и виски. Кажется, не имеет значения, любят они его или ненавидят. Но то, как Джек Лондон описывал этот континент — грубые обычаи, золотоискатели и борьба за место под солнцем, — имело особую притягательную силу, и даже распространение капитализма их не отталкивало.

— Об этом, в общем-то, и речь, Лотта. Не об Америке, — объяснил Брехт. — Нам просто нужен подходящий фон.

В этот вечер Лотта должна ему кое-что спеть. Но только когда уйдут все посторонние. Они с Куртом решили исполнить «Алабамскую песню». Несколько дней назад Курт позвал ее к инструменту, чтобы послушать, как эта песня звучит в ее исполнении. Она пела с неистовым отчаянием, драматично раскачивая «р» и создавая впечатление, что действительно сейчас умрет, если ей не покажут, как дойти до ближайшего бара, где выпьет виски.

Курт смеялся.

— Лотта, это грандиозно. Пожалуйста, спой это Брехту. Может быть, он даст тебе роль. Ты бы хотела?

— Думаю, да. — Она колебалась, хотя именно такую реакцию и ожидала. Инициатива должна была исходить от Курта. — Ты правда думаешь, что ему понравится мой голос?

— Понравится? Лотта, детка, когда он тебя услышит, он поймет, что именно так представлял свое произведение и просто не догадывался, чего не хватает без твоего голоса. Это произошло со мной.

Лотта надеется, что он прав. Брехт и у нее позаимствовал несколько идей, особенно когда речь зашла о девушках легкого поведения.

Все самое важное из общего обсуждения в единое целое собирает секретарша Брехта Элизабет Гауптман, печатая быстрыми пальцами на машинке. Лотта могла наблюдать, какую огромную часть его работы выполняет она, оставаясь полностью в тени. И потом передает Брехту результаты, чтобы он захапал себе все лавры. Несмотря на преданность его идеям, Элизабет — лишь одна из многих женщин, с которыми он спит. Она никогда не жалуется, но все же не может полностью скрыть страдания, которые причиняют его увлечения другими женщинами. А его жена настолько хитра, что даже не появляется на таких встречах.

Лотта спрашивает себя: может, и ее любовники помогают преодолеть такие же страдания, потому что в толпе у каждого меньше веса? Конечно, Лотта не из тех, кто может обвинять Брехта в любовных аферах. Но если он предпочитает стать для своих женщин единственным смыслом жизни и они страдают от каждой измены, то Лотта просто заполняет лакуны, которые возникают, когда муж питает бóльшую страсть к чему-то другому. Но вот зачем Брехту каждый раз становиться отцом? Говорят, Марианна не может ему простить, что Хелена Вайгль забеременела почти одновременно с ней. Особенно после стольких сложностей с сыном от предыдущего брака, с матерью которого он все еще спал, когда уже был с Марианной. Вот такой он у нас, Биди. Курт — единственный, кто не называет его по прозвищу. Он остается на «вы».

— Как я могу работать с человеком, у которого такое нелепое прозвище?

— Так, опять началось, — бормочет Лотта, когда до них доносится громкий шум с улицы. В последнее время жестокие столкновения происходят часто, даже не поймешь из-за чего.

Каспар Неер с любопытсвом выглядывает из окна.

— Вопрос только в том, это красные сегодня скандалят, или мы имеем дело с коричневой сволочью — если коричневые, то давайте им на головы выплеснем наше пиво. Их новый гауляйтер вызывает тихий ужас.

Под громкий смех остальных он неловко хромает. Каспар редко выказывает кому-то уважение, и даже Брехту — привилегия старого друга детства. Когда поэт слишком уж расходится, он закатывает свои голубые глаза и тяжело вздыхает.

— Я это слышал еще пятнадцать лет назад.

— Вызывает ужас? Да, Кас, и не только из-за косолапой ноги, — мрачно соглашается Брехт. — Вы когда-нибудь слышали, как говорит этот Геббельс? Тогда вы знаете, чего мы должны избегать любой ценой. Я не потерплю вокруг себя лживой помпезности! Господин Вайль, вы слышите? Это касается и музыки.

Курт снисходительно улыбается.

— Думаю, до сих пор я с этим очень хорошо справлялся.

Эти два человека представляют собой необычный дуэт. Курт носит чистый воротничок, его руки пахнут мылом, а руки Брехта покрыты никотиновыми пятнами и воротнички мятые. Курт настолько сдержан, что некоторые считают его высокомерным. Брехт порой сдерживает себя, но только для того, чтобы, чувствуя превосходство, подкараулить добычу.

— Главное — чтобы это не стало большой оперой! — весело произносит Лотта.

На ее шутливый намек о требовании Брехта Вайль, покачивая головой, серьезно отвечает:

— Наша вещь не будет похожа на обычную оперу. Песни ведь будут исполнять простые люди. Рамки традиционной оперы не выдерживают сближения c современной жизнью. Поэтому нам надо ее взорвать, чтобы построить новый музыкальный театр, — добавляет Курт. — Мы планируем создать не что иное, как архетип новой оперы.

— Совершенно верно, господин Вайль, хотя боюсь, что сама опера обречена, — гробовым голосом заявляет Брехт. — Давайте назовем наши Содом и Гоморру просто зонгшпиль.

Они решили, что зонги должны исполняться частично на английском и частично на немецком языке.

Кас показывает на мольберт с рисунками, сделанными углем.

— А это моя версия города.

Брехт внимательно изучает наброски.

— Очень хорошо. Посмотрите на этих существ. По ним видно, что ими движут только деньги и жадность, и они в конце концов уничтожат сами себя.

Когда почти все ушли, Курт говорит Брехту, что хотел бы показать свою версию «Алабамской песни» и что Лотта могла бы спеть.

Лотта с напряжением ждет, что ответит Брехт. Она боится не его, а его реакции на свое пение.

— Конечно! Давайте! — вырывается у него наконец. — Спой для меня, дорогая фрау Вайль. Я и сам хотел тебя об этом просить. Все думал: «А умеет ли она петь?»

На минуту Лотта испугалась, что Курт будет ее фанатично расхваливать и этим только усилит плохо скрываемый скепсис Брехта. Но на мужа всегда можно положиться.

— Решайте сами, умеет или нет, — говорит он спокойно и ударяет по клавишам.

Она вздыхает и шепчет в его ритме:

— Oh, show us the way to the next Whiskey bar...

— Стоп! — кричит Брехт еще до того, как Лотта успела перейти к первой строке рефрена.

Она выдерживает взгляд его непонятных глубоко посаженных глаз-пуговок. Он опять выглядит как русский пролетарий.

— Я хочу больше эмоций, но без фальшивой сентиментальности. Нам надо над этим немного поработать, — объясняет он. — Смотри сюда! — Он наклоняется чуть вперед и прикладывает руку ко лбу, как бы вглядываясь в публику. — Смотри на них, чтобы они понимали, что ты обращаешься к ним. Они не должны глупо рассиживать, как загипнотизированные кролики. Втягивай их в действие, чтобы они помогли тебе раскрыть смысл. Только не смотри им прямо в глаза.

Рукой он подает сигнал Вайлю продолжать, но вскоре снова останавливает:

— Хорошо. В этом месте, когда ты обращаешься к луне, вокруг тебя ничего нет, кроме нее. Протяни руки к своей good old Mama.

Лотта вытягивает руки с согнутыми ладонями вверх, как будто хочет поднять шар в небо.

— Не надо по-египетски, — говорит Брехт. — Жест все-таки остается простым.

Он мягко выравнивает ее руки в удобное положение.

— Попробуй так, Ленья.

Лотта, довольная, замечает, что Брехт на этот раз назвал ее сценическим именем. Еще полночи они шлифуют номер Лотты. Конечно, она получает эту роль. Да! С раскрасневшимися щеками и сияющими от триумфа глазами смотрит она на своего мужа.

— Нет повода улыбаться как начищенный пятак, — предупреждает Брехт. — Не забудь, ты умираешь от жажды, а до виски еще далеко.

Брехт с хмурым лицом затягивается сигарой в кафе «Шлихтер».

— Почему я хочу боксерский ринг, спрашивает у меня дирекция. Батюшки мои, а что мне там еще поставить? Диваны из парчи и стены с картинами? Если мы все оставим в привычном виде, зрители будут воспринимать действие в пассивной полудреме. А им надо осознавать, чтó происходит в каждый момент, — поэтому мы сделаем картинку необычной, чужой, чтобы они видели задник сцены и не забывали, где они.

Каспар рассеяно смотрит на свои ухоженные руки. В целом он согласен со своим другом. Его не зря называют «серым Неером». Он предпочитает оттенки серого. Грязь, кровь и мешковина нра-вятся ему, а вот бархат и яркие цвета кажутся отвратительными. Просто он, как и другие, слышит слова Брехта уже не в первый раз. Отвечая на насмешливую улыбку жены Эрики, Каспар закатывает глаза.

Объясняя свою позицию, Брехт кричит, будто окружен не сторонниками, а противниками. Да и на репетициях сегодня ничего не клеилось. Но все же надо признать, что у него есть еще одно достоинство — практически бесконечное терпение к актерам. Этому Лотта была удивлена. Ей это нравится, даже если за терпением стоит лишь снисходительность к щенку, хозяин которого знает, что желаемого нельзя добиться силой.

Актеры с сочувствием воспринимают плохое настроение Брехта. Многие знают, какой удар обрушился на него, то есть на его мужское самолюбие. Желая как-то особенно его продемонстрировать, он размахивает стаканом со смесью джина и рома одной рукой, а другой стряхивает на пол пепел сигары. Развод с Марианной причиняет ему боль. Одно дело быть кукловодом самому, а другое — когда тебя бросают ради молодого актера.

Чем больше он пьет, тем меньше скрывает то, что его действительно беспокоит.

— Тео Линген? Он же молокосос — и теперь будет приглядывать за моим ребенком? Моей доченькой?

Лотта окидывает взглядом его придворных — Брехт без труда развлекает их, не имея в распоряжении обычных средств управления. Славы и денег ему явно недостает. Даже если он и не признаётся в этом, понятно, что ему хотелось бы иметь и то и другое.

Раз никто не реагирует на его нытье, он быстро отказывается от роли отвергнутого мужа.

— Речь идет как минимум о том, чтобы мы могли зафиксировать наше время и чтобы результат мог выйти за пределы этого времени.

— Да уж, — тихо произносит Кас. — Давайте посмотрим на новые эскизы завтра. Думаю, они и правда удались.

Курт кивает.

— Мне кажется, в этих сложных условиях мы много сделали.

Вообще-то зонг-опера «Махагони» должна была стать началом великого современного музыкального театра. Но времени было мало, и они поняли, что лучше уж довольствоваться меньшим, если им не хочется оказаться с пустыми руками на музыкальном фестивале в Баден-Бадене.

— А я рада выйти на боксерский ринг, если тебе интересно, Брехт.

Лотта, как и Брехт, с ума сходит от бокса. Иногда они встречаются в пивной «Фриденау», чтобы посмотреть на боксеров, в основном польских, как они под рев фанфар и «Чингдерасса бум» гладиаторского марша выходят на ринг.

— Я уже видела несколько эскизов. Этого будет достаточно, чтобы встряхнуть публику.

Брехт изобразил легкую улыбку.

— Если они не вызовут шок, у меня есть другие идеи. Ленья, я тут подумал, что в роли Джесси ты должна выйти на сцену в чем мать родила. Вот что нам нужно. Но эти тупицы, руководители фестиваля, встали на дыбы. Я считаю, что мы их дожмем. Ну как, сделаешь мне это небольшое одолжение?

Он что, серьезно? Мысли в ее голове стали бешено кружить, от отказа через сомнение до восторга и обратно. Да это ведь настоящая сенсация — сбросить с себя все покровы? Не станет ли ее нагота высказыванием, то есть посланием? Не то чтобы Лотта могла выразить эту идею так красиво, как Брехт, но она улавливает в его мысли нечто, что не позволяет ей отказаться.

— Вы спросили у руководства фестиваля, не обговорив это со мной? — Курт практически не повысил голоса, но для него это прозвучало резко. — Это было преждевременно, друг мой. Могу заверить вас здесь и сейчас, что моя жена голой на сцену не выйдет.

Все разговоры за столом смолкают, потому что никто не хочет пропустить исход предстоящей дуэли. «Ну вот и решение», — думает Лотта. Она не может больше обнажать себя, не уязвляя мужа. Что ж, остается только разрядить обстановку. Смеясь, она бросается к Курту на колени и обхватывает его шею руками.

— Рыцарь мой! — восклицает она и целует его прямо в губы.

Все дружно смеются, и даже Курт с Брехтом не могут удержаться от улыбки.

Лотта с новой короткой стрижкой под мальчика. Она опускается после генерального прогона на ступеньки курзала.

— Как мне нравится Баден-Баден! — восклицает она. — Здесь прекрасное вино и замечательная погода.

Рядом с ней вытягивает ноги Брехт.

— Слишком тепло. Невозможно думать по-человечески.

Кас смеется.

— Биди, у нас нет времени, чтобы думать. Нам на сцену скоро.

— Слышишь, Брехт?

Она опирается локтями на ступеньку позади себя и щурится на солнце.

— Ты можешь спокойно откинуться назад. Посмотри, как хорошо мы сегодня подходим друг другу. Оба в белом, мы могли бы стать эпическими женихом и невестой.

Хрип Брехта заглушается смехом Ирене Эденс.

Она сидит ступенькой ниже Лотты и теперь поворачивается к ней, подмигивая, как заговорщик. Обе женщины, хотя и совершенно разные, сразу прониклись друг к другу симпатией. Ирене очень элегантная, училась вокалу, у нее колоратурное сопрано. Она уже давно не верит в идеи Брехта, как и те, кто провел с ним много времени.

— Ты, вообще-то, хорошо справилась. — Брехт доброжелательно смотрит на Лотту.

Она поворачивается к нему, удивленная внезапной похвалой:

— Правда?

К счастью, напряжение между Куртом и Брехтом сошло на нет. Хотя сейчас достаточно тепло, чтобы выйти на сцену голой. Она видит под мышками Брехта влажные пятна от пота и счастлива, что может надеть блузку с короткими рукавами и легкую белую плиссированную юбку.

Брехт прав. Она хорошо справилась. Я единственная не сделала ни единой ошибки на репетиции.

Эта мысль заставляет ее улыбнуться. Ее коробит, когда все листают ноты во время пения, подсматривая текст. И потом, рядом с ней Ирене с невероятной легкостью исполняет головокружительные пассажи. Но тем приятнее Лотте, что Ирене не выказывала никакого пренебрежения к ее манере пения. Вместо этого та призналась во время паузы:

— Завидую тебе, как легко ты запоминаешь и исполняешь, будто все идет из тебя самой.

Лотта обнаружила, что у нее есть даже некоторое преимущество. Такие произведения требуют от исполнителя не особого музыкального мастерства, а простой искренности. Вместо того чтобы тратить время на перелистывание страниц и распознавание точек и штилей на нотоносце, она отдается музыке, которая полностью захватила все ее существо при первом же прослушивании. Выражение лица Кур-та после репетиции говорило само за себя — его осчастливило выступление Лотты. Ну вот, она не опозорила мужа, впервые исполнив на сцене его произведение.

Похвала Брехта заставляет поверить, что она действительно могла бы стать органичной частью постановки, которая или закончится катастрофой, или станет настоящим триумфом. Подходит время собираться за кулисами. А там старый страх снова сжимает ей грудь. Я единственная, кто не совершил ошибки, повторяет она про себя снова и снова, пока выступающие перед ними показывают «настоящее» серьезное искусство.

— Мы ломаем все ожидания, — недолго думая, говорит она своим. — Нас разнесут в пух и прах, так ведь?

Кас, утешая, кладет ей на плечо свою огромную лапу.

— Дорогая, почему ты не скажешь себе наконец «да пошли вы все к чертовой матери»?

Брехт поднимает простенькую матерчатую сумку.

— Да ладно вам, я кое-что принес. Берите, каждый по одному.

Актеры нерешительно смотрят друг на друга.

— Оттуда ведь не выпрыгнут кусачие звери, Брехт? — спрашивает Лотта и с любопытством запускает руку. Вдруг вскрикивает и отдергивает руку назад. Все в ужасе смотрят на нее, даже Брехт.

— Да все в порядке, я пошутила.

Она снова запускает руку в мешок и вытаскивает какой-то маленький предмет.

— Это свистки? — спрашивает Ирене, сбитая с толку.

— Чувствую, они вас будут освистывать. Я хочу, чтобы и вы тогда свистели им в ответ, понятно?

Ирене недоумевает. Кто же, извините, выходит на сцену, зная, что его освистают? Но Брехт, кажется, на это и рассчитывает.

— Брехт, да ты гений, — говорит Лотта, откашливаясь.

Конечно, она, как и другие, не очень-то жаждет, чтобы ее освистали. Но теперь они хотя бы подготовлены и могут превратить это в элемент постановки. Как ловко этот человек умеет держать штурвал. Кто слышал заумную болтовню Брехта, никогда бы не догадался, сколько в нем остроумия. И если бы он на публике не превращался сразу в Брехта, похожего на всеобщее бедствие, то понравился бы ей.

Произведение начинается с выстрела из револьвера. Напряженное ожидание, которое ощущает публика, распространяется до кулис. Зрители, которые только что клевали носом, выпрямляют затекшие спины и, очнувшись, смотрят вперед. Они в полной боевой готовности. По залу проходит шепот, когда Лотта и Ирене в коротеньких костюмчиках усаживаются в неприличных позах на канаты ринга, а на заднике за ними проецируются изображения города и непристойных дьявольских морд, придуманных Касом. На остальном реквизите они сэкономили, чтобы зрители не забыли, что это театральная постановка. В ходе разных по стилю эпизодов совершенно опустившиеся герои, ищущие золотой город, замечают, что и там, кроме отчаяния, ничего нет.

— Is here no telephone?

Лотта поет эти слова, понимая безнадежность своего положения, но сохраняя веру в то, что прогресс поможет найти выход из любой ситуации. Даже если понимаешь, что выхода нет.

Публика, которая, похоже, доросла до гротеска, радостно ликует. Наблюдая, как некоторые тянут к уху воображаемую телефонную трубку, Лотта облегченно выдыхает. Господь в конце концов пытается отправить героев в ад. Напрасно, они всегда были там и хотят спокойно дальше пить и распутничать.

После этого зрителей не остановить. На сцене, перед ней и за ней атмосфера наэлектризована. Посреди шумной суматохи Лотта даже рада, что все вокруг свистят, чтобы посвистеть самой. А теперь снова звучат настоящие мелодии, да еще такие простые! Правда? И это посреди нешуточного праздника атональности? А потом в городе греха появляются блудницы и бог собственной персоной! Весь зал наполняется веселым ликованием и свистом, и самый громкий свист в этот раз раздается со сцены. Актеры весело напевают и размахивают в воздухе плакатами с политическими лозунгами. А Лотта под шумок заменила свой плакат на другой, там написано: «Для Вайля». И пусть Брехт бесится сколько угодно, если ему это не подходит.

— Мое издательство не хочет, чтобы я продолжал с вами сотрудничать. — Вайль блуждает взглядом по бутылкам на полках за стойкой бара. — Считают, что эта пьеса примитивна.

— Так об этом и речь, — отвечает Брехт, прислонившись спиной к барной стойке. — Долой лишний декорум.

— Боюсь, они к этому не готовы, — тихо добавляет Курт. Теперь он задумчиво рассматривает профиль своего коллеги. — Видимо, ваша идея с наготой их доконала.

— Недоумки. Эти идиоты ничего не поняли. Да и вы тоже. Если бы Лотта не была вашей женой, вы бы, как и я, нашли вполне нормальным поставить ее голой на сцену.

Лотта обдумывает, нужно ли ей вмешаться в разговор, вообще-то речь идет о ней, но потом решает подождать развития событий.

Курт хмурится.

— Да и в таком случае, уверен, я не смог бы найти в этом смысл. Разве это не какой-то дешевый эффект? Ведь нагота на первый взгляд — откровенное ничто, демонстративное унижение. А зрители больше ничего бы не воспринимали, это как ширма, которая отодвигает содержание и музыку на задний план. Мне кажется, это совершенно противоположно тому, к чему мы стремимся.

— Вы, конечно, опять думаете о своей музыке. Пресса, верно, вскружила вам голову! «The new enfant terrible of Germany»? Я тоже читал. Не забывайте, что музыка должна в первую очередь служить тексту.

Лотта мягко сжимает руку мужа, чтобы он не поддавался на провокации. Она знает Курта достаточно хорошо, чтобы понять, что тот вот-вот потеряет терпение. Равноправие музыки и театра — основа его устремлений. И если Брехт ставит это под вопрос, он получит. Пока именно Брехту выгоден более известный Вайль, чем наоборот, как бы он к этому ни относился. С другой стороны, Брехт не окружает себя людьми, которые не были бы ему полезны. Ах, если бы он мог как-то приглушить свое тщеславие. Конечно, его раздражает, что критики восхваляют прежде всего музыку Курта и естественную манеру игры Лотты. Но если он и дальше будет провоцировать, пока Курт все не бросит, это не пойдет никому на пользу.

Лотта чувствует, что они стоят на пороге чего-то великого, и смогут сделать это вместе. Поэтому она вмешивается, прежде чем один из них скажет что-то, не подумав. Она придвигается ближе к Брехту и дергает за воротничок, как будто его надо привести в порядок.

— Сначала успокойся, Брехт. Иначе не узнаешь, что Курт ответил издателю.

Тыльной стороной ладони она смахивает воображаемые пылинки с его плеч.

— Курт ему сообщил, что полностью и безоговорочно поддерживает тебя. Не надо все портить, хорошо?

Лотта тоскливо разыскивает глазами Хелену, Элизабет, Каса и Эрику, которые уже весело танцуют вокруг. Она не решается последовать их примеру, пока эти двое не поднимут белые флаги. Брехту сейчас даже немного стыдно, наверное, что, вопреки предубеждениям, его коллега проявил лояльность. И это несмотря на то, что Курта часто ранит, что Брехт не проявляет к нему такого же уважения. Брехта просто выводит из себя, если к нему недоброжелательны. Лотта не забыла, чтó он ей сказал после премьеры в Баден-Бадене, прочитав хвалебные гимны Курту:

— Думаю, Вайлю придется привыкнуть, что его имени не будет на афишах.

И его глаза сузились до змеиных щелей.

Лотта рассмеялась — скорее из-за выражения его лица, а не из-за его слов. Но ему, наверное, показалось, что она приняла приглашение к предательству.

— Именно это вы написали, Вайль? — Брехт звучит скорее с вызовом, чем расстроенно. — Так тому и быть.

Затем эти два человека стали молча потягивать вино из бокалов. Лотта смотрит на танцующих, а потом снова на этих двоих за стойкой.

— Очень жаль, что руководство оказалось слишком трусливым для вашей индустриальной оперы.

Не повредит вплести что-то объединяющее, прежде чем она смешается в танце с толпой. Ничто так не сплачивает людей, как общий враг. С кокетливой улыбкой она подражает ковыляющей походке пингвина, приближаясь к танцевальной площадке. Она довольна, что слышит за спиной смех и даже несколько слов, которые в знак примирения произносит Курт:

— Может, нам не надо отказываться от всего собранного материала.

Лотту не удивляет, что случай с индустриальной оперой так сильно рассердил этих молодых людей. Вначале в Эссене все были одержимы идеей почтить этих двоих эпохальным заказом, но затем ответственные лица трусливо ретировались. На эту встречу им разрешено было даже полететь на самолете. Если верить восторженным рассказам Курта, полеты, кажется, настоящее удовольствие, да еще и вполне безопасное.

— В поезде я сильнее нервничаю. Серьезно, в воздухе меньше трясет, — сказал он потом.

Конечно, эти двое были воодушевлены возможностью поставить музыкально-театральное произведение, которое полностью выражало бы интересы региона и его людей. Но после того как Курт и Брехт осмотрели шахты, промышленники и политики, похоже, поняли, что такое произведение им может и не понравиться. Все же они заранее знали, что от Брехта и Вайля уходящей романтики не дождаться. Курт предполагал, что заказчики сначала думали, что смогут контролировать впечатления гостей из Берлина, тщательно выбирая для них маршруты.

— Но было очевидно, что разыгрывается в этом аду под землей, — сказал Курт мрачно. — Ты даже представить себе не можешь, Лотта. Вся долина Рейна полна ядовитым дымом и мрачными заводами. А люди там, внизу, выполняют ужасно тяжелую работу только для того, чтобы Крупп мог прибавить к своим миллионам еще несколько.

Лотту трясло от этих рассказов. Она думала о руках отца, своем маленьком гробике на кухне и могла себе представить нехватку воздуха в темных проходах.

— Ты полностью отомстишь за них успехом следующего спектакля, — ответила она.

Лотта все еще верила в это, пока музыкант и автор текста держали при себе свои разногласия.

Высоко поднимая бокал, она протискивается сквозь танцующую толпу к подруге, которую только что увидела.

— Луиза! — зовет она весело. — Рада тебя видеть.

Они поцеловались, и Лотта рассказала о Баден-Бадене.

— Было замечательно, хотя это, конечно, и не Верди.

Луиза Хартунг — оперная певица, но очень современная. Ее волосы короче, чем у всех остальных девушек, но с одной стороны она оставила длинную прядь челки, которая постоянно падает на лицо. Издалека ее можно принять за невоспитанного мальчишку, пока не увидишь нежные, мягкие черты. Она настоящая красавица. И к тому же невероятно умная и образованная, без налета высокомерия.

Теперь она насмешливо улыбается.

— Верди? А кто это? Серьезно, я завидую тебе, такой опыт. Наверное, интересно было в Баден-Бадене. Слышала, что там случился небольшой скандал. Я рада была прочесть, что ты всем понравилась.

Лотта гордо кивнула.

— Пусть так будет и дальше. Но знаешь, если ты и вправду хочешь в таком поучаствовать, могу тебе помочь. Нам надо только подойти к тем молодым людям за стойкой.

— Ну, я не знаю, — отвечает Луиза нерешительно.

— Ты сделаешь мне одолжение. В этом клане мне необходима настоящая подруга. Но сначала пообещай, что не станешь ученицей Брехта и не забеременеешь от него.

Луиза смотрит на нее смущенно. Затем громко смеется и целует Лотту в губы.

— Поверь, дорогая, опасности нет.

Лотта берет Луизу за подбородок, будто хочет получше рассмотреть. Наконец целует ее быстро в губы.

— Ладно, верю тебе. Пошли.

Лотта кладет руки на плечи своего нового союзника, и они веселыми перебежками пробираются через толпу.

— Никогда, никогда я не буду петь эту мерзость, — визжит Роза Валетти. — Что это? «Великий дух застрял в блуднице»? Вы серьезно, что ли?

Перед лицом такого откровенного недовольства Лотта не может сдержать хохоток. И ведь Брехт для своей «Балладной оперы» выбрал Розу из-за тех ее выступлений в кабаре, которые опирались на острые неприличные шутки. Кто бы мог подумать, что она окажется такой ханжой? Лотта, которую на этом этапе репетиций уже ничем не шокируешь, устроилась поудобнее в кресле перед сценой. Она спокойно ждет своего выхода и наблюдает за вспышками отчаяния у других участников.

— Разбудишь меня, когда продолжится? — шепчет ей Луиза.

Она уже фактически присоединилась к хору проституток этой новой пьесы.

— Давай, — великодушно отвечает Лотта.

Не успела Луиза положить голову на плечо Лотты, как тут же заснула, ровно посапывая. Лотта смотрит на нее. Должно быть, уже четыре часа утра. То есть до премьеры остается еще шестнадцать часов.

Голова у Лотты тоже тяжелая от усталости, но она ни за что на свете не пропустит на сцене такую неразбериху. Кроме Брехта, никто, видно, не верит, что пьеса доживет до премьеры. Даже директор театра Эрнст Йозеф Ауфрихт, который еще несколько дней назад был примером оптимизма, видно, похоронил все надежды. Даже в хорошие дни из-за опущенных внешних уголков глаз он кажется обеспокоенным, если только лицо не озаряет его фирменная мальчишеская улыбка. Но прошло уже много времени с тех пор, когда он показывал ее в последний раз. Теперь он колеблется между гневом и обреченностью. Постоянно потирает лицо ладонями. Может быть, он убирает капельки пота со лба, но, скорее всего, это знак отчаяния. Если случится катастрофа, отвечать ему. Чтобы арендовать театр на Шиффбауэрдамм, он занял у отца сто тысяч золотых марок. Вообще-то ему следовало понимать, что это чистое безумие: открывать свой театр после четырехнедельных репетиций пьесы, которая еще не написана до конца.

Но большее беспокойство у Лотты вызывает Курт. Вот уже некоторое время он мрачно смотрит в одну точку. Раньше достаточно было какой-то мелочи, чтобы вернуть блеск его глазам — чашечки горячего кофе, новой музыкальной идеи, шутки жены. Но теперь, видно, крайнее утомление дошло до предела.

В то утро, которое было похоже на утро предыдущего дня, он застонал:

— Я больше не могу. Давай как можно скорее хоть немного отдохнем и побудем вместе.

— Сейчас? — спросила она в ужасе. — Конечно, репетиции действуют тебе на нервы, они всех нас сводят с ума. Но после премьеры ты посмотришь на все другими глазами. И сразу захочется двигаться дальше.

— Не могу и секунды терпеть этот хаос.

— Но разве это не то, о чем ты мечтал? — спросила Лотта. — Критики тебя хвалят. Мы можем завоевать все сцены Германии. Это тебя не радует?

— Конечно радует, — пробормотал он без особого энтузиазма.

Она не обратила внимания на сомнения Курта, чтобы случайно их не укрепить. Лучше уж скорчить рожу, пока он не рассмеется через силу.

— Ленья, без тебя я превратился бы в рака-отшельника.

Она решила истолковать его слова так: он вовсе и не хотел жить в уединении, просто ждал, когда Лотта вытащит его оттуда.

— Не волнуйся, я прослежу, чтобы ты не превратился в рака.

Тяжелый вздох Курта был перекрыт ее звонким свистом. Поменять многообещающее безумие сцены на спокойное уединение? Этого она бы не смогла никогда. Его стеклянный взгляд должен был вызвать у нее сочувствие, а вместо этого пугает. Лотта с таким трудом выбиралась из темноты к свету, чтобы погрузиться в чужую тень? Она не может больше отказываться от света. И почему другие хотят купаться в страданиях, ей не понятно. Сама она никогда не жаловалась. Если случается что-то плохое, она хорошенько запирает это в дальней комнате и старается ее порог никогда больше не переступать.

У Курта меньше, чем когда-либо, причин с таким скрипом тащиться по жизни. Люди признаю́т его творчество, да и отношения с Брехтом, кажется, снова стали нормальными. Когда Ауфрихт заказал пьесу у Брехта, тот сразу настоял на сотрудничестве с Вайлем. Сначала Ауфрихт брюзжал, потому что боялся испортить открытие театра атональной музыкой. Но потом услышал игру Курта и с радостью согласился. Только подходящей пьесы не хватало. Пока Элизабет не раскопала старинный английский кирпич под названием «Beggar’s Opera» и не перевела его. Вайль и Брехт подхватили идею с воодушевлением.

— Идеальный материал для постановки! — радостно воскликнул Брехт.

Оставалось четыре месяца, чтобы приспособить пьесу к своим идеям и отрепетировать. Мысль отпраздновать премьеру в родном городе приводила всех в восторг. Только Брехт, который терпеть не может сроков, впал в панику. В смятении он с Куртом решили собрать чемоданы и уехать на Ривьеру.

— Мы должны сейчас же уехать из Берлина. Немедленно. Иначе у нас не получится эта «Балладная опера». Здесь нет ни минуты покоя.

Лотта с большим удовольствием сопровождала медоносных пчел на юг Франции. Но настаивала только на отдельных домах, потому что пока у Брехта на буксире были то Элизабет, то Хелена и сыночек Штефан, Курт с Лоттой всем домашним драмам предпочитали купальники. Но на то и на другое оставалось мало времени. Мужчины редко покидали дом, снятый Брехтом. Лотта не огорчалась. Она совершала долгие прогулки, пила вино на веранде с Хеленой и радовалась, когда Курт в свободные минуты плавал с ней в море. Они молчали, но в воде не мешало, что все чаще не находится слов друг для друга. В воде они следовали единому ритму и энергичными гребками преодолевали колеблющуюся синеву. Когда они возвращались обратно, то встречали Брехта, стоящего на мелководье с закатанными штанинами. И даже здесь он не выпускал сигару из руки.

— Боишься воды? — однажды крикнула она и обрызгала его.

Брехт сердито выругался на безобидное подтрунивание, подтверждая ее подозрения. Он ненавидит, когда его ловят на слабости.

— Здесь слишком жарко. Невыносимо. Что за идиотская идея — поехать на Ривьеру, — ворчал он.

— В следующий раз вы поедете в Гренландию, — равнодушно ответила Лотта.

Она бродила по большим оливковым рощам и вдоль лимонных плантаций. Вдыхала свежий аромат, к которому примешивался соленый бриз. Иногда она шла одна в казино, следуя за мерцающими огоньками в темноте. Это было прекрасное завершение пустого, ничем не заполненного летнего дня — окунуться в средиземноморскую ночь, полную звона бокалов, приглушенного смеха и азартных игр. Здесь достаточно было просто быть. Она поняла, что любит безделье и не тоскует ни по Берлину, ни по сцене.

Даже когда она сидела с Хеленой на веранде, то чувствовала легкое опьянение, которое шло не от алкоголя. Звезды казались здесь совсем другими, не как дома. Несколько раз она, не задумываясь, простирала руки вверх,как будто могла поймать одну из них.

— Что ты делаешь? — удивленно спрашивала Хелена.

— Ловлю комаров.

Лотта дала себе обещание когда-нибудь вернуться на это побережье. Одной. Она хотела узнать, какой женщиной она могла бы быть в этом месте.

В начале августа, примерно за четыре недели до премьеры, они снова попали в театр на Шиффбауэрдамм. Лотта, только что мечтавшая остаться во Франции, с таким же удовольствием стояла на сцене. И хотя было самое время начинать репетиции, работа над текстом и музыкой еще не окончена. Да и состав исполнителей не был полным. Лотта никогда не забудет лицо Ауфрихта, когда она вошла в его кабинет под руку с мужем.

— Я хочу завтра представить вам свою музыку, и чтобы моя жена исполняла одну из проституток, — твердо сказал Курт.

Ауфрихт, покачиваясь с ноги на ногу, нахмурился, словно не мог поверить, что этот маленький мягкий человек поставил его перед свершившимся фактом. Но после игривого намека Лотты на книксен он раздвинул брови. С любопытством посмотрел на нее.

— Согласен, — сказал он и вернулся к своей работе, больше не обращая на них внимания.

Очевидно, она соответствовала его требованиям к проститутке.

— Мой муж забыл вам сказать, что он написал для меня Song, — добавила она, выходя.

На его озадаченный взгляд она ответила подмигиванием. Через две недели он признался ей: она сразу ему понравилась, и он находит, что она слишком хороша для своего мужа. Он не пытался приставать к ней. Речь шла о дружеском наблюдении. Даже ее наглость ему понравилась.

— Но, признáюсь, эта идея меня сразу не вдохновила. У меня было слишком много любовниц и жен, чтобы я думал, что у всех есть талант.

Лотта сочувственно кивнула.

— Понимаю. Значит, вам со мной повезло.

Тогда он посмеялся, а пока у него другие проблемы, ему некогда ставить под вопрос достоинства актрисы, играющей второстепенного персонажа. Все идет не по плану. И не все актеры вернулись после летнего отдыха. Как нарочно, Карола Неер, которая должна была играть главную роль, исчезла.

Только через несколько дней они узнали от Ауфрихта, почему у них пока не будет Полли.

— Ее муж в агонии.

— В агонии? — Брехтовские брови взметнулись вверх. — Не может ли он, прости господи, находиться в ней один, как порядочный человек?

— Батюшки, да он умирает! В Давосе, от туберкулеза, и Карола, конечно, остается с ним, — объясняет рассерженный Ауфрихт.

— Конечно, — бормотал Брехт, похоже раскаиваясь. — А когда же она вернется?

— Она считает, что это не продлится долго. Мы не хотим заново распределять роли.

— Отлично, — с удовлетворением подтвердил Брехт.

— Отлично? — прошептал Вайль и многозначительно посмотрел на Лотту.

Она сделала большие глаза, чтобы дать понять, что поддерживает его мнение. Брехт мог бы проявить чуть больше сочувствия к смертельно больному человеку, а не надеяться, что тот поторопится умереть, чтобы не испортить постановку.

Но больше проблем, чем с отсутствующими, возникало все же с присутствующими. Почти никто из них не воодушевился пьесой. То ли тексты им показались слишком неприличными, то ли мелодии сложными, то ли совершенно абсурдной идея Брехта разбить у публики все иллюзии. Они выдерживали репетиции с большим сопротивлением. Несколько дней назад наконец-то появилась Карола, но пробыла, к сожалению, недолго.

— Моя роль слишком маленькая, я не буду ее играть, — завизжала она после своего выступления в роли храброй вдовы.

— Мы это исправим, не волнуйся. Занавес, — спокойно прервал репетицию Брехт.

Лотта вопросительно взглянула на актера, стоявшего рядом. Эрнст Буш, видно, был осведомлен лучше.

— Они уже спят вместе, — сухо объяснил он Лотте.

— Да что ты! Так быстро? Она ведь только что приехала.

Он ответил, ехидно посмеиваясь:

— Она сегодня, конечно, с ним не первый раз.

Лотта закатила глаза. Эрнст подмигнул ей.

— Это началось еще до Давоса.

— Вот почему ему все равно, что там случится с этим беднягой. Что ж, теперь, конечно, Брехт для нее — большое утешение.

— Конечно. Но это значит, что нам придется смириться с ее замашками. Из-за нее прогоним пьесу еще раз. Правда, она чертовски хороша.

Без всякой зависти это приходится признать и Лотте. Когда Карола кокетливо прикусывала свою полную нижнюю губу, все были сражены наповал. Ее темные, как вишенки, глаза заставляли мужчин делать все, что она пожелает. Она не была хорошенькой. Она была красивой, если было настроение — то остроумной, и полной противоположностью Хелены. Когда Лотта однажды листала журнал «УХУ», Карола раскрыла свой секрет красоты, который якобы состоял только из яиц (для волос), льда (для лица), холодной воды (для глаз), гимнастики (для ног, которые в коротких шортах, казалось, доставали до груди) и любви (для сердца).

Насмешливо улыбаясь, Лотта толкнула Эрнста в бок.

— Жаль, что ты не богатый фабрикант или банкир, тогда бы у тебя был шанс. Хотя она, кажется, и режиссеров не обходила стороной.

Карола была известна тем, что всегда находила богатых мужчин. Поэтому Брехт с ней долго не удержится. Даже на сцене ему было сложно ее удовлетворить. Он постоянно подбрасывал ей новые фразы в текст, но она была ненасытной, пока Ауфрихту не показалось, что это чересчур.

— Пожалуйста, зайдите ко мне в кабинет, чтобы все обсудить. Нам надо как-то двигаться вперед. Осталась всего неделя до премьеры.

Карола бросила в него свой потрепанный сценарий.

— Вы торопитесь? Тогда играйте это дерьмо сами, — вскрикнула она, сорвавшись на фальцет, и промаршировала со сцены.

Брехт набросился на Ауфрихта с нервным рычанием:

— Вот зачем ты это сказал? Теперь нам надо заново распределять роли.

— Что? — Ауфрихт схватился за голову, будто хотел выдрать все волосы. — Она, конечно, вернется! Она не может с нами так поступить. Одна неделя! Осталась всего одна неделя. Если я вообще переживу это, мне сразу надо в санаторий. Что теперь делать?

— Охмурите Каролу, — посоветовал Брехт. — Купите роскошный букет и, когда поедете к ней, захватите свадебное платье Полли. Женщины без ума от такой мишуры. Спорим, вы сможете ее убедить в чем угодно, если скажете, что она в этом наряде красивее всех Белоснежек на свете за семью горами у семи гномов.

Лотта недоумевала, почему бедный Ауфрихт должен исполнять эту роль. Разве не больше шансов, если Брехт сам позаботится о своей любовнице?

Когда на следующий день Ауфрихт вернулся после визита к Кароле, то коротко сообщил, что она больше не намерена играть. Все хотели знать, что случилось у Каролы дома. Лотта узнала об этом в тот же вечер от Курта, которому доверился Ауфрихт. Бедняге пришлось простоять перед дверью битый час. Только после этого дива послала служанку сказать:

— Госпожа сегодня не принимает.

Роль Каролы подхватила девушка по имени Рома Бан. Но это не вернуло ситуацию на круги своя. Внезапно Курт решил бить отбой, потому что больше не верил в успех.

— Назначено на 31 августа, — прорычал Ауфрихт. — Считайте это подарком для меня. В этот день я праздную свое тридцатилетие и уже чувствую себя дедушкой. Мои родители специально приезжают на премьеру, и я не планирую их разочаровать. Мы играем! Даже если придется представить незаконченное произведение.

— Без меня! — возмутился режиссер Эрих Энгель, который выглядел еще более напряженным, чем обычно. Его глаза за круглыми очками сверкали гневом. — И хорал в конце надо убрать.

Брехт озадаченно посмотрел на Курта. Но прежде чем тот мог бы согласиться, к нему подпрыгнул Кас, который в этот день был ни за Брехта, ни за Энгеля:

— Хорал остается. Курт, не дай себя уломать, а то разойдемся.

Курт благодарно улыбнулся ему.

— Слышали, господа? У меня нет другого выхода.

— Но тогда вы должны отказаться от меня, — раздраженно вскрикнул Энгель.

— Какая трагическая потеря. — Брехт изобразил небольшой поклон. — К сожалению, мы с вами в свободной стране, и я ни в коем случае не могу вас задерживать. Что ж, тогда мне придется взять эту роль на себя. Господин Ауфрихт, вот ваш новый режиссер.

Под громкое гоготание Энгель исчез со сцены, но Ауфрихт на эту новость никак не отреагировал. После того как он недавно встал на дыбы, у него иссякли последние силы. Лотта подозревала, что со своим золотом он уже попрощался и готов броситься в Шпрее. Слух о приближающейся катастрофе распространился так быстро, что на репетиции каждый день стали стекаться разные театральные деятели, чтобы увидеть своими глазами кораблекрушение на Шиффбауэрдамм. Некоторые проявляли нескрываемое злорадство, другие сбегали, как только могли, чтобы не чувствовать стыд за то, что стали свидетелями колоссального провала. Писатель Лион Фейхтвангер после своего короткого визита подал хорошую идею:

— «Балладная опера»? Название мне не нравится. А как вам «Трехгрошовая опера»?

Так незадолго до премьеры пьеса получила новое название, которое Брехт велел сразу поставить на афише. Следующей выбыла Вайгель, чего никто не ожидал. Ведь она была стойкой, как никто другой. По какой-то необъяснимой причине она настаивала на том, чтобы ей дали играть сводницу в виде одноногой женщины в инвалидной коляске. И требовала затащить ее на стол, чтобы оттуда взирать на своих девочек. Но не успела она водрузиться наверх, как вдруг закричала:

— Больно!

Не первый раз Хелена отклонялась от сценария, поэтому никто не стал беспокоиться. И только когда она скрючилась на столе, решили вызвать врача. Он диагностировал аппендицит и запретил появляться на сцене. Вскоре после этого о своем уходе объявил Эрих Понто. Он должен был играть короля нищих Пичема после того, как Петер Лорре смылся, заявив, что у нет времени для этой пьесы.

— Это что вообще за стиль такой? — с волнением говорил он. — А музыка! Этот бред невозможно ни произносить, ни петь. И что это за безумная идея — затемнить сцену?

Лотта в очередной раз еле сдерживала нервный смех. Репетиции ей уже давно казались полным абсурдом.

— Зонги должны исполняться так, будто они из другой оперы. Поэтому сцена во время пения еще больше бросается в глаза. Это не должно быть реалистично, мы стремимся к эффекту отчуждения, — голос Брехта звучал необычно, с металлическим призвуком. Он, наверное, слишком часто это объяснял.

— Но я не хочу так играть.

— Ну и не надо, — безразлично отвернулся Брехт от Понто, смахнув немного пепла на его ноги.

Не прошло и получаса, как Понто уже стоял с собранными чемоданами и обратился к Ауфрихту:

— Я хотел попрощаться только с вами. Еду на следующем поезде в Дрезден.

— Пожалуйста, — произнес, заикаясь, Ауфрихт, — пожалуйста, останьтесь. Хотя бы на премьеру послезавтра. Пожалуйста.

Было тяжело видеть, как этому бедному человеку приходилось умолять актера. Не думая ни минуты, Лотта подскочила к нему.

— Эрих, дорогой, послушай его. Ты нам так нужен. Подумай о своих бедных коллегах, которым надо кормить сотни голодных ртов.

Понто подозрительно оглядел Лотту. До сих пор она не производила на него впечатления защитницы вдов и сирот. Но, видно, ее преданный взгляд немного смягчил его. В нерешительности Понто искал глаза Ауфрихта, но тот уставился на стену, опустив плечи.

Понто выдохнул.

— Хорошо, Ауфрихт. Я сделаю это для твоей жены и детей, чтобы мне не было стыдно, если меня когда-нибудь снова пригласят к вам на обед.

— И они еще поблагодарят вас на небесах, — сказал Ауфрихт без всякой иронии.

Но теперь наступила очередь исполнителя Мэкхита. После того как кому-то досталось столько внимания, Харальд Паульзен не захотел оставаться в стороне.

За день до премьеры он в своей собственной одежде расхаживал по сцене, как павлин.

Курт уже не знал, смеяться ему или плакать.

— Кажется, это была ошибка — взять для прототипа новой оперы эту тщеславную опереточную звезду, — сухо заметил он.

Лотта тоже не представляла себе преступника в виде мужчины в черном костюме, сшитом на заказ. Хуже всего его шейный платок, голубой, оттенок которого почти совпадает с цветом его глаз.

— Так они заметнее, — объяснял он за сценой Луизе, которая потом со смехом рассказывала об этом Лотте, вцепившись в руку подруги.

Брехт несколько раз откашлялся, прежде чем осторожно обратиться к Паульзену:

— Не думаю, что бандит Мэкхит носил бы такой платок.

— Я без этого платка выступать не буду. Это неотъемлемая часть меня.

Прежде чем Брехт успел возразить, Паульзен продолжил:

— И, кроме того, я требую, чтобы меня поставили уже в первой сцене, а не во второй.

— Это смешно. Мы же играем не оперетту, — ответил Брехт.

— Не смешнее пьесы, которую все равно никто не захочет смотреть, — с достоинством парировал Паульзен.

До сих пор, что бы ни приходило в голову актерам, — Брехт сохранял спокойствие. Он внимательно слушал их, и даже если не слушал, то оставался доброжелательным и старался мягко направить в нужную ему сторону. Но паульзеновский платок, казалось, действовал на него, как красная тряпка на быка. Он не кричал на Паульзена, но говорил довольно угрожающе. Его визави тем временем становился все громче и громче.

Лотта подошла к мужу, который стоял в зрительном зале, прислонившись к стене, и положила ему руку на плечи.

— Хочешь поспорим, будет ли завтра представление?

Вайль дернул уголком рта:

— И кто из нас поставит на то, что оно состоится? Паульзен скоро охрипнет. И если так дальше пойдет, он не сможет завтра петь.

Вайль подошел ближе к сцене и подозвал к себе Брехта. Тот присел на корточки у края сцены и угрюмо посмотрел на Курта.

— Ну что? Лучше, если я оставлю его идиотский наряд. Или я задушу его этим платком.

— Лучше не душить. Он уже звучит так, будто вот-вот сорвет голос.

Они задумчиво посмотрели на фигуру, которая в свете прожектора дергала за воротничок.

Лицо Брехта оживилось.

— Хорошо, может, это и неплохая идея. Посмотрите-ка на него, как он вьется вьюном.

— Тогда, может, дадим ему и первую сцену?

Брехт еще некоторое время понаблюдал за своим Мэкхитом, прежде чем собрался с ответом.

— Можешь до завтра написать красивую балладу? Выпусти мне на сцену шарманщика, и пусть тот поет об ужасных деяниях Мэкки-ножа. Это будет наша первая картина. Пока звучит музыка, пусть Паульзен прогуливается туда-сюда, как сейчас. Посмотри только, как он любуется своим маникюром. Если мы соединим его слащавые манеры c жуткой песней, это заставит всех сильнее содрогнуться от ужаса, чем если он изобразит лицо убийцы.

Лотта практически не верит, что в этот вечер в театре пройдет спектакль. Ее глаза слипаются. Она не спала уже три ночи. После репетиций до четырех утра они собрались для последнего прогона за два часа до начала.

А Курт успел за ночь не только написать балладу, но и разобраться в секретах шарманки, так что зонг соответствует сопровождению. Исполнителя он, конечно, тоже раздобыл. Хочется верить, что Брехт понимает, кого он нашел в лице Вайля.

— Эта песня не будет иметь успеха, — сказал Курт Лотте, вернувшись после встречи. — Но Паульсен теперь в первой сцене, хотя первую песню и поет шарманщик.

— И как он?

— Говорит мало.

Лотта прикрыла рот рукой.

— Надеюсь, он поет?

— Даже очень хорошо. Я прогнал с ним партию три раза и уверен, что он достигнет именно того эффекта, которого хотел Брехт.

— Еще раз с самого начала! — требует Брехт.

Все трещит по швам.

— Мне жаль, господа, но всем надо спуститься со сцены, — кричит сбоку человек Ауфрихта.

— Я не уйду, пока мне кто-нибудь не подаст идею, как включить в действие деревянного коня, — раздраженно требует Брехт. — Он должен доставить гонца на сцену, Ауфрихт. Я не виноват, что твои люди проложили рельсы не там, теперь придумай что-нибудь.

— Мы можем обойтись и без лошадки, — раздраженно отвечает Ауфрихт. Он громко хлопает в ладоши, как будто в последнюю секунду может наколдовать свой авторитет обратно. — Репетиция окончена. Занавес.

— Если сейчас прогоните нас со сцены, то я уйду и никогда не вернусь! — кричит Брехт. — Вы думаете, речь идет о мелочах, когда я спрашиваю о лошади? Все вопросы, которые мы здесь решаем, очень важны и для постановки, и для будущего театра.

Вайль швыряет ноты в угол.

— С меня хватит, я ухожу.

— И на меня больше не рассчитывайте. Ни шагу в этот театр! — кричит Кас.

— Прекрасно, подтвердите мне это письменно? — шипит Ауфрихт.

Лотта послушала бы, чем все кончится, но, к сожалению, уборщицы прогоняют уставших актеров с мест в зрительском зале. Одно дело — играть пьесу, другое — хорошенько подмести театр.

Когда начинается спектакль, все оставшиеся почему-то как один оказались на месте. И как-то появилась на сцене деревянная лошадка, в которую Брехт и Вайль просто влюбились. В самой первой сцене выходит почти весь ансамбль актеров, но на заднем плане, пока Паульзен самодовольно расхаживает по деревянным доскам под мелодию монотонной шарманки. «У акулы зубы-клинья...»

Брехт снова был прав. Эффект этого выхода потому такой грандиозный, что Паульзен ничего об этом не знает. В финале сцены Лотта даже прошипела:

— Это был Мэкки-нож.

Когда становится темно, Лотта пытается вглядеться в лица зрителей. Ни шороха. Не очень-то хороший знак, но это может означать, что они еще не разобрались, а то сразу бы зазвучали первые свистки.

Перед выходом Лотта бросает взгляд на Ауфрихта, который делит ложу с Куртом и Брехтом. Ауфрихт сидит мешком, уткнувшись лицом в перила перед собой. Неужели это провал? Кто посещает театр на Шиффбауэрдамм, избегает классическую оперу. Сюда приходят простые люди, которым Брехт «заглядывал в рот» [6], чтобы написать пьесу. Узнаю́т ли они себя? И понимают ли, что этот Лондон олицетворяет переулки всех больших городов? Смысл не в том, чтобы просто их показать. Они заставляют увидеть, что, когда положение становится серьезным, все, и даже люди из высшего общества, не стесняются действовать по правилами уголовного мира.

После второй и третьей сцены в зале все еще тишина. Что ж, им это не нравится. «Закрывай глаза и иди», — говорит себе Лотта. Она все равно выложится целиком. Половину отыграли. Вот уже коррумпированный полицейский Тигр Браун обменивается с бандитом Мэкхитом старыми военными байками. Актеры берут друг друга под руку и громко маршируют солдатский марш, хотя отчаяние Паульзена от отсутствия реакции публики очевидно.

Желтая, лиловая,
Черного окраса
Попадется раса,
Из нее мы сделаем бифштекс.
Трам-там [7].

И в этот момент что-то в зале меняется. Сначала это только цокот и рокот, потом шепот и гогот, наконец топот и грохот. Люди вскакивают и подпевают. И с этой минуты они хотят все больше и больше. Теперь ясно: они все поняли. Вот это настоящее счастье. Если чужую расу собираются превратить в бифштекс, в этом они с удовольствием примут участие, с удивлением отмечает Лотта. Видно, что они не так воспринимают текст, как хотелось Брехту. О морали задумываться не хотят, приятнее быть таким же, как умный жадный гангстер. С другой стороны, это лучшее, что могло сегодня с ними случиться — громкое ликование не стихало. Оба героя на сцене на мгновение застывают и выжидающе смотрят на Ауфрихта, чтобы понять, как поступить. Тот уже поднял голову. Лотта представляет, как он улыбается, отдавая распоряжение:

— Da capo.

И песня поется с самого начала.

И Джонни умер, и Джимми нет,
И без вести сгинул бедняга Джорджи.
Но у крови по-прежнему тот же цвет
И порядок вербовки тот же!

После этого все волнения уходят. И танго-баллада Лотты неожиданно срывает громкие аплодисменты, которые уносят ее со сцены как на крыльях.

В короткой паузе за сценой она, смеясь, обмахивает себя и других сложенными, как веер, нотными листами.

Громкий крик заставляет всех собраться. Веер падает из рук Лотты. Курт! Случилось, наверное, что-то ужасное. Никогда она еще не слышала, чтобы муж так кричал. Лотта срывается с места и даже не заботится о том, что платье порвется от ее широких шагов. Это недалеко. Прямо за дверью в коридоре он стоит и ругается с Брехтом и Ауфрихтом, но физически вроде невредим. Лотта вздыхает с облегчением.

— Что вы ругаетесь? Все идет замечательно.

Мужчины тут же замолкают и смущенно смотрят на нее. Они говорили обо мне.

— У тебя порвалось платье, малышка, — сухо замечает Брехт.

— Ах, еще один разрез на потрёпанном платье проститутки никто не заметит. Хуже другое — мне показалось, что моего мужа зарезали.

Курт берет ее руки в свои.

— Лотта, ты сегодня больше не выйдешь на сцену. Я им уже сказал.

— Ты о чем? Тебе плохо?

Ей осталось всего-то несколько раз выйти на сцену без реплик, и она хочет насладиться этим вечером до конца. Лотта уже пережила болезненный удар, когда сегодня утром ее лишили «Песни о Соломоне», потому что посчитали, что она слишком растягивает произведение. Это была прекрасная песня.

— Ты спрашиваешь, плохо ли мне? Мерзкое свинство, банда хряков. Это же невозможно! Твоего имени нет в программке. Я не для того боролся за свое имя, чтобы убрали твое.

Постепенно до Лотты доходит, чтó произошло. Курт приложил немало усилий, чтобы называться соавтором пьесы. Все остальное поставило бы его вклад и значение музыки в спектакле под сомнение. Он опасался, что в противном случае она будет восприниматься не как самостоятельное, равносильное слову искусство, а как простое музыкальное сопровождение. Брехт же, напротив, был бы рад приравнять ее к хламу. Хотя Лотта и не верит, что именно поэтому кто-то специально вычеркнул ее имя из списков, но чувствует себя немного оскорбленной. Однако ее стремление вернуться на сцену сильнее.

— Ну это просто описка, Курт.

Ауфрихт дотрагивается до ее руки.

— Мы сами не можем понять, в чем дело. В типографии что-то случилось.

Брехт кивает в подтверждение.

Лотта, которая верит им, ищет возможность снова выйти на сцену, не компрометируя Курта.

— Мне надо кое-что обсудить с мужем.

Она берет Курта под руку и идет с ним в дальний угол, чтобы поговорить наедине.

— Ах, Курт, дорогой, — мягко произносит она. — Эти вещи мне не очень важны. Мы ведь оба знаем, что я — Дженни, какое нам дело до остального?

Он с сомнением смотрит на нее.

— Такого небрежного отношения я допустить не могу. Они оскорбляют нас обоих. Я не могу играть им на руку, отступив сейчас.

— Но, Курт, ты так много работал над пьесой. Я была с тобой все это время и полностью тебя понимаю. Разве не было бы правильно, если бы я была на сцене, представляя твое дело?

— Звучит красиво, когда ты говоришь…

Лотта быстро подносит указательный палец к губам.

— Настаивай до последнего, чтобы они вписали мое имя в программку и, как минимум, наклеили на афишу. Если ты проявишь великодушие, это не истолкуют как слабость.

— Я так и сделаю, если хочешь.

Видно, что он недоволен этим решением. Но все-таки идет к тем двоим и объясняет:

— Ленья достаточно добра, чтобы не заметить вашей ошибки, если недосмотр будет исправлен как можно скорее.

Уголком глаз Лотта ловит подмигивание Брехта.

Она понимает, конечно, что он хочет сказать ей: «Молодец, Ленья, девочка».

Ауфрихт старается улыбнуться.

— Спасибо, Курт. Я сейчас же позвоню в редакцию и сообщу имя вашей жены. Утром мы уже напечатаем новые программки. Обещаю, что мы сделаем все, чтобы имя Лотты Леньи отныне никогда не было забыто.

Даже если Лотта не верит, что это заслуга Ауфрихта, его обещание выполнено. После премьеры она собрала все рецензии в ящике стола. Листки уже изрядно потрепаны, потому что она то и дело читала их, когда надо было набраться мужества. Даже те критики, которые не очень жаловали пьесу, согласны, что исполнительницу Дженни надо иметь в виду.

Поэтому, когда потом «Трехгрошовую оперу» записывали на пластинку, Лотту спросили прямо, не хочет ли она исполнить еще и партию миссис Питчем. Она не колебалась ни секунды и ответила согласием. После успеха постановки и записи Роза Валетти, должно быть, пожалела, что так быстро сдалась. Оказывается, она тогда подписала контракт с другим театром, так как была уверена, что они провалятся.

Лотта наслаждалась мыслью, что все, кто не верил, теперь кусают локти, а она, окрыленная и знаменитая, прогуливается вдоль Шпрее. Другие упустили свой шанс участвовать в «выдающейся пьесе» современности. Только Кароле Неер разрешили вернуться. После успеха она настоятельно требовала дать ей первоначально отвергнутую роль. Конечно, Брехт на все согласился, как бы несправедливо это ни было по отношению к Роме Бан, которая так смело взяла на себя роль Каролы. Но Карола разыграла два козыря — любовницы и вдовы:

— Сейчас это было бы для меня большим утешением. Думаю, что только горе держало меня вдали от вас.

И кто может противиться скорбящей?

«Трехгрошовая опера» уже покорила Вену и Будапешт. С каким удовольствием Лотта сыграла бы там свою роль. Но Курт говорит об уходе, когда другие празднуют успех. Ей жаль видеть его таким грустным.

Если бы у нее было больше одной жизни, то в одной она была бы той женушкой, о которой он мечтает. Она не неслась бы с одного выступления на другое и не пила бы игристое со своими коллегами, а массировала бы шею Курту, успокаивала его душевные страдания понимающими «охами» и «ахами» и гладила бы его рубашки, пока не разгладила последнюю крохотную складочку. Эта жена не целовала бы другого мужчину, но ждала бы, пока ее супруг вернется к ней из своего кабинета — даже если это произойдет через несколько месяцев.

Ведь, несмотря на эмоциональное самочувствие, Курт сочиняет как сумасшедший. Тоска его одолевает только тогда, когда он этого не делает, то есть когда они проводят время вместе. Если Лотта старается развеселить его шутками, от которых он раньше мог закатываться от смеха, он с усилием выжимает улыбку, и она чувствует себя совершенно ненужной.

К сожалению, она не может остановить растущее отторжение. Ей неприятно все время мучиться совестью, не осознавая своей вины. Она не изменилась, он изменился. Вместо того чтобы наслаждаться с ней жизнью в Берлине, он говорит, что его озадачивает положение в мире. Они уже могут себе позволить ездить на «фиате», путешествовать и даже переехать в новую роскошную квартиру. Теперь, когда они могли бы наконец и летать, он надевает на себя кандалы. Хотя они живут в более просторных комнатах, чем раньше, воздух в них кажется Лотте спертым, а молчание между ними — удушающим. Если в квартире они встречают друг друга, что в некоторые дни и не случается, то говорят о покупках, соседях и коллегах. Они наполняют все вокруг шумом, как будто он сможет преодолеть расстояние между ними и сдержать одиночество. Даже на работе они на время разошлись. Ей предложили роль в «Пробуждении весны» Ведекинда — от такого не отказываются. Курт с Элизабет, Хеленой и Брехтом работает сейчас над новой пьесой «Happy End».

В последнее время они практически не пересекаются, поэтому договорились встретиться сегодня днем в кафе на Кудамм. Времени еще много, поэтому Лотта прогуливается дальше вдоль Шпрее. Зимой этот город весь день может наводить тоску, но летом здесь живешь как в дурмане. На раскаленных улицах пахнет борделем, в который только что ввалилась целая команда. Это запах раскаленного асфальта, мускуса и амбра женских духов и особый аромат айланта во внутренних дворах, который удивительно похож на запах мужчины.

Будто ниоткуда появляется рука, выглядывающая из потрепанного рукава, которая преграждает Лотте дорогу. Эта рука нищего с грязью на лице и чашкой без ручки. Он потерял одну ногу, наверное, во время войны. Это было давно, и парню вряд ли больше тридцати, то есть половину свой жизни он, должно быть, провел со своим увечьем, думает подавленная Лотта. Когда он раскачивает чашку туда-сюда, в ней звенят несколько монет. Лотта ищет в своей сумочке кошелек и добавляет к его улову еще марку.

— Спасибо! — Он вытягивает губы и насвистывает первые такты песни Мэкки-ножа. — Я думал, что вы пройдете мимо, госпожа Ленья. Что у вас не найдется для меня и пфеннига, — хрипит он. — А вы ведь так хорошо пели, будто одна из нас.

— Вы меня узнали? — радостно вскликнула Лотта.

Он кивает.

— Может, вам нужен такой, как я, в банде нищих мистера Пичема?

Она сокрушенно поднимает плечи и тут же опускает.

— Жаль, что это только театр. Вы же понимаете.

Улыбаясь, он наклоняется вперед.

— К сожалению, да.

Лотта незаметно вздыхает. Она бы с радостью вместе с монетами положила зубную пасту «Одол». От бедняги ужасно воняет. Позади него за стеклянными дверями шикарного отеля виден освещенный разными цветами фонтан, расположенный в середине зала. Вот было бы удовольствие затащить его через эти стеклянные двери и искупать. Мечтал ли он приблизиться к этим волшебным дверям?

Весь город тем временем погружается в свет. Между ярко освещенных вывесок мерцают рекламные щиты. Для Лотты этот свет и блеск как обещание: больше никогда никакой темноты.

Курт, напротив, видит в этом лишь уход от действительности. Он считает, что быстро распространяющийся электрический свет придуман для кровопийц, он на руку владельцам фабрик, которые по ночам заставляют людей работать, не разгибая спины. А между прочим, дома к электричеству подключено все, чем Курт с удовольствием пользуется. Она могла бы ему рассказать про темные улочки, в которых этот свет очень даже к месту. Конечно, от этого не становится безопаснее, но вы хотя бы можете увидеть, что вас подкарауливает за углом.

Когда Лотта появляется в кафе, Курт уже сидит за одним из столиков. Он сразу ее замечает и тут же встает. После того как их губы мимолетно соприкоснулись и они сели на свои места, она пытается оценить его настроение. Но его неподвиж-ное лицо не дает возможности зацепиться хоть за что-то.

— Как твое выступление? — спрашивает он нежным голосом.

— У меня вчера был прекрасный вечер. Ведекинд хорошо идет. А теперь рассказывай ты. Как вчера все прошло с вашим «Happy End»? У меня не было времени посмотреть газеты, но готова спорить, что это был полный успех.

Из-за того, что ей самой пришлось быть на сцене, Лотта не смогла пойти на его премьеру.

— Пьеса, конечно, хороша, только ее отменили.

— Что? — Лотта несколько раз моргнула глазами. — Я же только что видела репетицию, все было очень убедительно. Все говорили, что новая пьеса будет еще более впечатляющей, чем «Трехгрошовая опера».

— Сначала им понравилось, но потом... — Он бросил на блюдце чайную ложку, которой только что размешивал черный мокко. — В конце Хелена вдруг обругала публику и скандировала коммунистические лозунги. После этого все захотели свои деньги назад. Уже решено, что спектакль отменяют.

— О нет! — вырывается у Лотты.

Курту срочно требовалась поддержка, ведь он описывал репетиции как настоящий ад. Мелочная ревность трех брехтовских женщин действовала ему на нервы — помимо Хелены и Элизабет, вернулась еще Карола со своей партией. Лотта может его понять. И дело не только в женщинах. Брехт на глазах превращается в остервенелого коммуниста без всякого чувства юмора, в чем Хелена, похоже, решила его превзойти.

— Чего же еще хочет эта Хелена? Она уже выиграла.

Ей удалось женить на себе Брехта, хотя у него только что началась афера с писательницей Марилуизой Фляйссер. Никто, кажется, не знает, что произошло, только после свадьбы и Фляйссер, и Элизабет пытались покончить с собой. Потом они стали тайно сговариваться, как и раньше, как будто ничего не случилось.

— Но Брехт меня раздражает больше, чем Хелена, — объясняет Курт. — Он держит в руках все ниточки и был единственным, кто знал, что она задумала. Принципы для него важнее, чем вся работа, в которую вкладываемся мы.

— И что теперь? — с тревогой спрашивает Лотта.

— С Хеленой я больше работать не хочу. А что касается Брехта, не знаю, как в этих обстоятельствах я смогу снова ему доверять.

Лотта кивает.

— Он вел себя просто как свинья. Мне жалко бедную Элизабет, как он мог так поступить с ней после всего, что от нее получил?

Хотя слова песен в «Happy End» принадлежали Брехту, все остальное в спектакле написала Элизабет. Это была ее пьеса. Неужели он мог пожертвовать спектаклем ради удовольствия поднять шум? Лотта сомневается:

— Мне кажется, он намеренно ее унизил, чтобы она по-прежнему оставалась от него зависимой. Он и Хелена всегда делают вид, будто речь идет только о политике. Но ведь странно, что именно в этой пьесе все вышло за рамки приличия. Сколько бы они ни притворялись лучшими партерами и друзьями — Хелена не против саботировать работу Элизабет.

Вероятно, это лишь хрупкий мир, который женщины заключили ради Брехта.

— Если он получит то, чего хочет, то не задумываясь натравит одну женщину на другую, — мрачно подтверждает Курт.

— Ах, взял бы он эту Неер. Она хоть веселая.

Лотта представляет себе вишневый ротик Каролы и тугую кичку Хелены. В чистом виде столкновение тела и духа. Лотта почти уверена, что с новой женой он в конце концов предпочтет секс политике. Хелене, видно, удалось взять своего барашка голыми руками, потому что Карола во время разрыва сбежала с каким-то банкиром. Только у бедной преданной Элизабет не было ни единого шанса. Она не может за себя постоять.

— Помнишь о нашем уговоре? — Курт проницательно смотрит на нее.

— О каком уговоре? — Лотта раскрывает глаза.

— Ты сказала, что переедешь со мной в маленький домик, и мы устроим там отпуск, если женой станет Хелена.

— Курт, ты же не мог принять это всерьез?

С тех пор как Лотта начала играть в покер во время лыжного отдыха в Санкт-Мориц прошлой зимой, она не может насытиться азартными играми. К сожалению, карты часто обманывают ее. И бесполезным оказывается ее талант блефовать.

Курт молча смотрит на нее. Ей становится не по себе. Она и так знает, что ужасно невезучая. К счастью, после каждой неудачи быстро возвращается лихорадочная убежденность, что теперь-то ей повезет.

— Твоя мама благополучно добралась домой? — спрашивает Вайль.

Лотта с благодарностью принимает предложение сменить тему.

— Да, благополучно. Я была так рада, что она приехала на несколько дней в Берлин. Знаешь, что она мне сказала? «Деточка, какой же ерундой ты занимаешься». — Лотта громко рассмеялась.

Лицо Курта выражает сострадание, и это говорит о том, что он по-прежнему видит ее насквозь. Конечно, ей хотелось бы услышать от матери похвалу. Лотта считает, что должна доказать ей, что успех дочери стоил всех ее стараний. Лотта не может забыть тот взгляд, которым мать встретила ее, когда вскоре после побега из Вены она оказалась с одним-единственным чемоданом на пороге дома.

— Почему ты вернулась? — спросила ее мать. Она не выглядела ни разочарованной, ни обеспокоенной, просто усталой.

Лотта обняла ее, улыбаясь, на случай если кто-то их видит:

— Я знаю, что не должна была нарушать обещание, но я соскучилась по своей мамочке.

И только когда за ними закрылась дверь и Лотта убедилась, что в квартире никого нет, она позволила себе сесть за кухонный стол и разрыдаться.

— Все пошло не так, как я думала.

— Ну и что? — буркнула мать и сунула ей кусочек сахара.

Она думает, что это чудодейственное средство от всех бед? Но Лотта не отказалась. Стыд заставил ее молча положить кусочек сахара на язык, чтобы он растворился, как будто она была в состоянии им насладиться. Как она могла рассказать матери, которая так страдала из-за выкидышей, об аборте, который только что сделала? Ведь сама она была еще ребенком, все потерявшим и одиноким. Она пробовала себя в танцах, но поначалу без особого успеха. А в таком состоянии она не могла искать себе нового любовника, чьи дорогие подарки могли обеспечить ее на несколько месяцев. Она скучала по матери. И все же сопротивлялась этому порыву до боли. Ни за что нельзя было дать повод острым языкам соседей с наслаждением препарировать провал никчемной Бламауэр. Когда Лотта все же уехала, то уверяла себя, что в любой момент может вернуться в Швейцарию. Но шла война, да и другие обстоятельства были неблагоприятными. Чтобы Лотта могла уехать во второй раз, им с матерью пришлось надрываться еще больше.

После премьеры, на которую мать приехала в Берлин, Лотта обняла бедняжку и прижалась к ней. Но мать лишь похлопала ее по плечу и пробормотала что-то, что для окружающих звучало бы как неодобрение. Но Лотта знала: ее мать — не утонченная столичная дама. Для нее дела важнее слов.

Лотта помнила, как однажды мать из фарфоровых черепков и обрезков ткани долго делала ей на день рождения куклу.

— На, возьми, — грубо сказала она.

Девочка была на седьмом небе от прекраснейшего подарка, который когда-либо получала. Но мать не виновата, что отец в тот же вечер грубо выбил куклу из ее руки, и та разлетелась на мелкие кусочки. Лотта плакала полночи.

— Перестань реветь, — строго поучала мать, поглаживая ее по щеке и давая последний кусочек сахара. Такой у нее характер.

Хотя если посмотреть, Лотте был сделан большой комплимент. Она смеется.

— И все же она потом дважды ходила на спектакль — и каждый раз утверждала, что театр не для нее. Она могла бы стать подходящим персонажем для нашего Брехта.

«Не так я себе это представляла», — предчувствуя недоброе, думает Лотта, когда они с Куртом приходят на площадь перед Новым театром в Лейпциге, где группа подозрительных людей громко скандирует: «Бойкот! Не смотрите этот спектакль!»

— Боже мой! Кто бы мог подумать, что нас ненавидят.

— Давай тихо пройдем мимо, — шепчет Курт, — пока нас не узнали.

— Мы что, боимся, что ли?

— А что ты предлагаешь?

Она смотрит на орду, в которой добрых пятьдесят человек. Что-то не дает ей, сгорбившись, проскользнуть мимо, как это, похоже, намерен сделать Курт. А ведь он так гордится новым «Махагони», который теперь не просто зонгшпиль, но даже более серьезное произведение, чем «Трехгрошовая опера». В этот раз Курт писал для профессиональных певцов, не слишком заботясь о Лотте. Она празднует собственные успехи и может не особенно вникать в трения Брехта и Курта. А они становятся заметными. Вязкая масса взаимного недоверия теперь липнет даже к тем, кто крутится в атмосфере каждого из них. К личным разногласиям прибавлялось еще и то обстоятельство, что им приходилось искать компромисс за компромиссом, чтобы новую постановку допустили хотя бы до премьеры. Предыдущие заслуги мало чем могли помочь — настроение в стране изменилось. Из-за всех этих обстоятельств никто не удивился, что Брехт решил не присутствовать на премьере. Но во время поездки Лотте все же его не хватало. Они с Куртом дали бы ему говорить, а сами подмигивали бы друг другу, как заговорщики. Вместо этого в тесном купе стало ясно, как мало общего у них осталось. Им еще удается сглаживать довольно частые размолвки забавными ласковыми словами и оскорблениями общих врагов, но надолго ли? С тех пор как Курт идет по жизни с опущенными глазами, а Лотта гордо смотрит вперед, их взгляды почти не встречаются. Она не собирается смотреть в пол даже ради этих коричневорубашечников. Эти парни и без того слишком заняты распространением своего яда, чтобы замечать что-то еще. И даже если Лотта обратит на себя внимание, они не решатся напасть на Вайлей с кулаками.

С другой стороны площади к ним спешат родители Курта. Между ними все уже решено. К ним обоим у Лотты больше нет претензий. Не теперь, когда они наконец принимают Лотту и даже улыбаются, глядя на ее смешные гримасы, которые она корчила на семейных фотографиях.

— Отвратительные люди, — неодобрительно смотрит мать Курта на толпу. — Давайте побыстрее зайдем внутрь! Я не хочу их больше видеть.

— Давайте, — говорит Лотта.

Они беспрепятственно добираются до зала, где занимают места в первом ряду. Когда гаснут лампы на стенах, Лотту охватывает беспокойство, которое она обычно испытывает только на своих выступлениях. Она оглядывается вокруг и обнаруживает, что несколько возмутителей спокойствия сидят в зрительном зале. Напряжение перекрывает тишину. Но Лотта надеется, что семье Курта дадут с нескрываемой радостью посмотреть премьеру.

Она не хочет видеть его родителей в неловком положении. Всего неделю назад Лотта стала свидетелем того, как кто-то из группы мужчин бросил в шею стоящего перед ней человека огрызок яблока. Они обзывали этого человека грязным евреем.

Лотта чуть не рассмеялась, когда тот спокойно сказал, что он истинный католик. Идиоты. Но от каждого такого происшествия у нее перехватывало дыхание, особенно когда она видела полные ненависти лица атакующих: «Еще ты нас будешь учить. Не с такими кривыми ногами и поросячьими глазками».

От удивления она онемела. И никто из прохожих не защитил жертву. Но потом Лотта смогла дать отпор. Два дня назад, когда смотрела в кинотеатре «Ватерлоо» Карла Груне, она услышала, как перед началом фильма группа домохозяек позади нее говорила, что все евреи должны уехать в Палестину. Улыбаясь, она повернулась к горланящим женщинам:

— Дорогие мои, если все евреи исчезнут, вам скоро не на что будет ходить в кино. Не останется ни единого режиссера, как этот.

Пока ни в первом, ни во втором действии не происходит никаких происшествий, напряжение Лотты постепенно уходит. Отдельные безобидные свистки не страшны. В некоторых местах произведение раздражает не только коричневорубашечников, но и любителей традиционной музыки, а еще чувствительные души. В третьем действии раздался шокирующий крик женщины, которая увидела электрический стул. Брехт настоял на том, чтобы этот стул включили в текст. Всех ужаснула фотография казни Рут Снайдер. Практически каждая газета без остановки расписывала, как «Ruthless Ruth» [8] сначала убила мужа, а потом была зажарена сама. До нее, вероятно, только одна женщина была приговорена к такому концу — и это случилось тридцать лет назад, во время неистовой увлеченности новым аппаратом Томаса Эдисона. В случае с Рут фотограф запечатлел именно тот момент, когда пустили ток. Кадр оказался несколько размытым и, возможно, поэтому таким жутким, что его приходится разглядывать очень долго и очень тщательно — волей-неволей.

Этот Джим Махони, который протягивает ноги в «Махагони», по сути, просто бедный ублюдок, который не совершил никакого преступления. История, несмотря на имена и это кресло, не об Америке.

— Такое случается в любом обществе, подобном нашему, — говорил Брехт, — когда бедняге приходится отдать богу душу только потому, что он не смог заплатить за виски и спел не ту песню. Лучше ужприкончить несчастных, чем смотреть на корень зла, нищету, в которой живут некоторые.

Поймут ли коричневорубашечники, что их униформа махагонового цвета вдохновила автора так назвать этот отвратительный город?

Когда в конце спектакля действие переходит со сцены в зал, Лотта сначала воспринимает возникший шум как часть постановки, настолько она не ожидает скандала. Одинокий свист вдруг перерастает в громкие лозунги, полные ненависти. И пока вокруг горящего Махагони ходят мародерствующие банды, в зрительном зале появляется настоящий дым. Лотта смотрит на Курта. По его полнейшему недоумению она понимает, что это уже не часть спектакля. Несколько мужчин вскакивают. Ей кажется, что в некоторых она узнает членов шайки, которые стояли перед театром. То есть ее не обмануло чувство, что с ними в зал проникло что-то злое. Они визжат и топают и ведут себя так отвратительно, что зрители, которые только что свистели, даже начинают хлопать. С этим разношерстным сбродом они не хотят иметь ничего общего. Их, конечно, больше, чем скандалистов, но это не спасает зал от второй зловонной бомбы. Теперь начинается паника. Люди вскакивают и пытаются выйти. В поисках выхода Лотта натыкается взглядом на японского принца и принцессу, которых срочно выводят из ложи. Почетным гостям вечера будет о чем рассказать дома.

Но вот вскакивает отец Курта, чтобы помочь человеку поднять жену, которая упала в обморок. Выход из их ряда заблокирован дракой, так что они не могут выбраться. Раздающиеся вскоре свистки приветствует большинство: на этот раз свистят полицейские, которые добрались наконец до зала и начали выводить оставшихся зрителей. Когда все Вайли вышли в фойе, они удивленно смотрят друг на друга. Потом смотрят на зрителей, которые выглядят не менее смущенными. Что это было?

— Почему эти беспорядки никто не воспринимает всерьез? — спрашивает Курт несколько дней спустя, сидя с друзьями в кафе «Шлихтер». — Неужели они думают, что эти мерзкие сволочи все еще составляют безобидное меньшинство и на них можно не обращать внимания?

Брехт с недовольным лицом закуривает сигару, прежде чем ответить:

— Не знаю, что у вас там было, господин Вайль. Но у нас достаточно озабоченных граждан, которым это очень даже интересно.

Вообще-то спектакль должен был пройти в нескольких городах одновременно, но теперь жители подают наспех составленные петиции, чтобы представления отменили. Очевидно, что они против спектакля не из-за враждебности, а из-за страха перед подобными демаршами.

— И это остается безнаказанным?

Курт поднимает газету и читает:

— «Здравствуйте, незапятнанные господа Брехт и Вайль! Ваши дни сочтены, как и дни вашего мерзкого города Махагони!.. Что было дозволено в 1928 году, больше не дозволено в 1930-м».

Он опускает газету и смотрит на друзей.

— Обратное тоже верно. Такие вопиющие угрозы были бы просто невозможны еще два года назад. С критикой нашего спектакля это не имеет ничего общего.

— Может быть, не обращать особого внимания на людей такого сорта? Иначе они будут выпендриваться еще больше, — вмешивается Кас.

Они с Куртом сблизились, потому что Брехта, похоже, кроме его марксизма, больше ничего не интересует. Но Кас встречает такой брезгливый взгляд, какого Лотта у мужа еще не видела.

— Что? Наш спектакль можно сыграть только при свете дня — и только в сопровождении полицейских. Впервые театры отозвали свои договоры. Кому удавалось такое, каким ничтожным меньшинствам?

— Они просто не понимают этого, — кричит Брехт. — Мы прямо плюем на их народно-сентиментальные чувства. Речь идет об алчности, которой мы поддаемся, если верим в призрачную утопию. Об ответственности, которую несет за это капитализм.

Вайль уходит в себя и мрачно разглядывает свои руки.

— Они шлифуют свою собственную утопию. Когда я вижу, как поступают с нашим спектаклем, я не осмелюсь поверить, что мы сможем победить в борьбе за власть. Хоть у лейпцигцев сохраняется смелость продолжать спектакль.

Брехт ударяет по столу.

— Это борьба, которую нужно выдержать.

Втайне Лотта спрашивает себя, не жалеет ли Брехт, что пропустил скандал в Лейпциге. Курт выглядит совершенно подавленным, а Брехт, похоже, воодушевился этим событием. Он живет столкновениями и процветает в окопах — правда, пока стреляют словами. Другое дело Кас, который добровольно ушел на войну солдатом. А Брехт предпочел работу в лазарете, но зато написал, опираясь на впечатления Каса, «Легенду о мертвом солдате» — раненом, похороненном, а потом откопанном для дальнейшей борьбы.

Но сегодня Кас с угрюмой миной прерывает старого друга, когда тот начинает разглагольствовать о классовой борьбе, которой должно быть подчинено все остальное.

— Все это приобретает диктаторские черты.

Брехт снисходительно смотрит на него:

— А по-другому вы не поймете.

— Мы вообще-то создаем театр или нет? — спрашивает спокойно Кас.

Курт одобрительно стучит по столу.

— Спасибо, Кас. Я тоже хочу сочинять не для идеологий, а для сцены и людей.

Перекошенная физиономия Брехта могла бы заставить боязливого пригнуться. Но прежде чем он успевает что-то ответить, к их столику подходит человек с камерой.

— Извините, нельзя ли сделать фотографию господина Вайля и господина Брехта?

Ни с того ни с сего Брехт бьет его кулаком в лицо. Что-то хрустит, и из носа журналиста течет кровь.

Курт вскакивает, чтобы помочь. Осторожно кладет руку на его плечо:

— Вы в порядке?

Журналист хватается за нос и потом удивленно смотрит на размазанную по ладони кровь, будто хочет спросить, что с ним только что произошло.

— Думаю, да.

— Пошел вон, — с пеной у рта кричит Брехт. — Я никогда больше не буду фотографироваться с Вайлем. Не хочу быть на одной картинке с этим оперным дураком, этим фальшивым Рихардом Штраусом. Музыка ничто без моего текста.

— Будут последствия, — говорит журналист, перед тем как бодро уйти из ресторана.

Курт опускается на свое место. Страдальческий вид мужа вызывает в Лотте желание схватить его за аккуратный воротничок и встряхнуть как сле-дует. Вместо того чтобы тоскливо пялиться в пустоту, он должен был дать хорошенько в морду этому Брехту.

— Почему ты ему это позволяешь? — спрашивает она, когда Брехт на минуту отходит в туалет.

— С такими бесполезно дискутировать, — защищаясь, бормочет Курт. — Но я обещаю, что «Тот, кто говорит да» — мой последний спектакль с ним, а затем уже конец.

Кас склоняется к нему:

— Я за, давай сделаем что-то свое. Это невыносимо.

Курт благодарно улыбается.

Ну вот! Лотта снова испытывает облегчение, что ко всему этому не имеет никакого отношения. Она в очередной раз сыграет Дженни, но теперь в фильме. Как заманчиво! И самое интересное, что ее роль для «Трехгрошового фильма» основательно переработана. Причем для этого они отщипнули песню у Каролы, которая исполняет роль Полли. Эта баллада пиратки Дженни — замечательная вещь. Карола, наверное, плачет по ночам в подушку, но не надо было выкаблучиваться. Лотте на записи разрешили спеть это произведение, и оно приобрело мировой успех. Неудивительно, что и в фильме хотели услышать именно ее.

Будет в этот полдень
тишина вблизи причала,
И отвечу я:
«Казните всех подряд!»

Смутившись, Лотта заметила, что все вылупились и смотрят на нее. Должно быть, она напевала слишком громко. Поднимая бокал, она произносит тост за Курта и Каса:

— «И если голова падает, я говорю: „Ой“». Слава богу, что это не ваши головы, если учесть, что уважаемый господин Брехт, как он показал сегодня, умеет бить не только словами.

Вопреки обещанию, данному когда-то матери, она снова возвращается в Вену — в этот раз как победительница. Лотта прижимается крепче к мужу во время прогулки по знакомым улицам. Она колебалась, прежде чем согласиться на роль в австрийской постановке «Расцвет и падение города Махагони». Не была уверена, справится ли с такой музыкой. И потом, какой-то холодок пробегал при мысли о долгом пребывании в Вене. Но, воодушевленная Куртом, сдалась. Ведь она не то чтобы не хотела петь партию, которая была предназначена именно для нее. Да и прекрасно было бы встретить маму и братьев с сестрами.

Но сначала она собирается познакомиться с другими участниками актерского состава. Молодой режиссер Ганс Хайнсхаймер пригласил всех выпить.

— Мне очень интересно. Хотел бы знать, что ты в хороших руках, прежде чем уеду. — Курт осторожно сжимает ее руку.

— Когда тебе нужно в Берлин?

— Скоро.

Лотте стыдно оттого, какое облегчение приносит ей эта новость. Так тесно и душно стало в Берлине. А теперь еще Курт купил этот маленький захолустный домик в Клайнмахове. Ей хотя бы не понадобились отговорки, чтобы не переезжать туда. С тех пор как одна роль быстро сменяет другую, ее чемодан находится в постоянно сменяющихся отелях.

Знакомые не догадываются о проблемах между ней и Куртом. Она молчала и о том, сколько неприятностей ей пришлось пережить из-за его поведения во время работы над «Трехгрошовым фильмом». Другие бы сразу приняли его сторону и объяснили ей, что надо войти в положение, когда речь идет о творчестве мужчин. Этому мог бы возразить только Брехт, для которого существует лишь его собственное творчество.

Можно подумать, что выступления Лотты — это пустое развлечение?

До съемок Курт делал вид, что считает ее работу равноценной своей. И все же потребовал от нее, чтобы она все бросила, после того как они с Брехтом увидели, что режиссеры фильма перерабатывают материал, расставляя в нем другие акценты. Они сразу же подали в суд на создателей фильма из-за сокращений в их драгоценном спектакле, что заметно усложнило Лотте жизнь на съемочной площадке. Лотта очень сердилась на мужа. Иначе бы она злорадствовала, когда Брехт проиграл свое дело, а Курт выиграл. Суд решил, что изменений в музыке больше, чем в текстах.

Лотта, несмотря ни на что, отказывалась сдать свою роль. Конечно, потом ей пришлось смотреть уже готовый фильм без Курта, хотя для нее было очень важно, чтобы он оценил ее игру. Почему он не мог видеть в фильме и пьесе два разных произведения? Вряд ли они могли считать пьесу священной неприкасаемой коровой, когда вся идея «Трехгрошовой оперы» была заимствована у других авторов.

Но у режиссера хватило ума не вымещать гнев на Лотте. Господин Пабст всегда обращался с ней обходительно и не требовал от нее ничего, кроме выполнения роли наилучшим образом. И эти ожидания она превзошла, об этом он сказал ей сам. Играть Дженни доставляло ей огромную радость. Там, где Карола должна была действовать с благородной сдержанностью, Лотте разрешалось быть вульгарной и выставлять напоказ все что есть.

— Да твоя Дженни — настоящий дьявол, — сказал Пабст. — И как тебе удается заставить зрителей видеть в ней маленькую девочку, которой она была когда-то? Ты воплощаешь собой утраченную невинность.

Лотта пожала плечами.

— Это моя манера игры.

Она поняла, чтó он имеет в виду, когда увидела готовый фильм и сначала себя не узнала. Вместо нее Дженни стояла спиной к окну борделя и почти неподвижно подпирала подоконник. Никаких красивых жестов. Многие советы Брехта оказались на вес золота, и Лотта не преминула ими воспользоваться. Его способность прогнозировать результат безошибочна. Дженни задумчиво смотрела сквозь экран в пустоту. Менялось только ее лицо, которое выражало попеременно то серьезность, то ликование. Настолько убедительную жажду мести у Дженни можно было объяснить, вероятно, тем, что Лотта в этот момент представляла себе отца с его кулаками. В их противостоянии смешивались ненависть, гордость и ярость, которые превращались в безжалостное, почти радостное безразличие к своим противникам.

И под возгласы «гоп-ля» и прибаутки
Будут головы катиться с плеч.
И умчится со мною
Сорокаорудийный
Трехмачтовый бриг.

Лотта тоже стояла у окна. И тоже знала, хотя и не могла видеть, что ее отец сидит в пивной напротив. Там он пропивал все деньги, в то время как его дети радовались каждой крошке хлеба, который бросали солдаты из казармы, а его жена изнуряла себя, стирая чужое белье. Лотта часто представляла, как на ее глазах разрывается бомба и разносит все до основания — и отца-извозчика, и его собутыльников, и соседок, которые считали господина Бламауэра таким шикарным, когда он прихорашивался. Они все должны упасть к ее ногам замертво. «Гоп-ля!»

Но как выяснилось, для такого человека, как ее отец, бомба была не нужна. Он и сам упился до смерти. Когда это случилось, незадолго до премьеры «Трехгрошевой оперы», сестра Лотты написала письмо. Лотта быстро просмотрела листок и выбросила в мусорную корзину, ни секунды на раздумывая, ехать ли на похороны. Она была благодарна Мариедль за новость. С тех пор ей дышалось свободнее. Теперь она может прогуливаться по Вене, не закрывая руками лицо.

— Должно быть, это там, впереди, — показывает Лотта, — Хайнсхаймер сказал, что все актеры, кроме меня, — любители.

— Тогда тебе придется объяснить им, что к чему, — улыбаясь, отвечает Курт.

Когда они входят, режиссер пожимает им руки, а его приятное лицо, напоминающее хомячка с двумя глазками-пуговичками, светится.

— Рад, что вы здесь.

— Боюсь, немного задержались, — расстроенно говорит Лотта. — Мы сидели в кафе и совсем забыли о времени.

Курт опять долго рассказывал о Брехте, а Лотта делала вид, что слушала. Иногда она вставляла: «негодяй», «ублюдок».

Хайнсхаймер сочувственно улыбается. Он выглядит таким молодым и скромным, а на самом деле сделал стремительную карьеру.

Сейчас у него режиссура, еще он пишет об опере как журналист, а с начала двадцатых годов работал в компании «Universal», где поддерживал таких композиторов, как Альбан Берг.

— В венских кофейнях легко заблудиться, — жалуется он. — Но у вас в Берлине тоже. Я редко где пробовал такие торты, как в «Кафе Райман». И эти коксовые обогреватели — чувствуешь себя как в Париже.

Лотта озадаченно смотрит на мужа.

— Этого кафе больше нет, — говорит она резко.

Но Курт не думает этим ограничиться.

— В прошлом году оно было уничтожено штурмовиками. Когда люди праздновали Рош ха-Шана [9].

Сам господин Рейман им рассказывал, как члены еврейской общины на их второй Новый год были внезапно окружены толпой. Их прогнали по улицам, и чернь громила все, что казалось еврейским. У Райманов сломали всю мебель, и хоть бы кто слово сказал.

— Это ужасно, — отвечает Хайнсхаймер. — И ведь такое кафе было и на Курфюрстендамм, и в Ка-Де-Ве [10].

— Новый Берлин вы не очень-то знаете.

Лотта кладет руку на Курта, успокаивая.

— Но сейчас мы в Вене, дорогой. Думаю, мы должны выпить.

— Конечно, — поспешно отвечает Хайнсхаймер.

Он подает знак девушке, которая тут же подносит Вайлям два зекта. Поднимая бокалы, Хайнсхаймер не устает уверять, что невероятно рад поставить «Махагони». На его правой щеке появляется прелестная ямочка. Искренняя похвала настолько поднимает Курту настроение, что он с любопытством оглядывает комнату.

— Извините, — наконец произносит он. — Я заметил там своего знакомого.

— Я еще останусь, — говорит Лотта.

Она следит взглядом за Куртом, пока не замечает молодого человека, который стоит, прислонившись к стене напротив. Со стаканом виски в руке он осматривает зал, как будто это его собственность. Другую руку он свободно держит в кармане брюк.

— Симпатичный парень.

Он не мог этого услышать, но, может быть, заметил ее взгляд, потому что теперь смотрит на нее и поднимает бокал, на что она отвечает тем же.

Хайнсхаймер хмурится.

— Пожалуйста, не нужно неприятностей с нашим тенором! Честно говоря, внешность — самое интересное в нем.

Лотта смотрит на него, улыбаясь.

— Мне ничего не угрожает, со мной мой муж. А как же зовут нашего тенора?

— Отто барон фон Пасетти-Фриденбург. — Размашистым жестом руки он делает поклон Лотте.

— Вы надо мной издеваетесь!

Хайнсхаймер качает головой.

— У него еще докторская степень.

— Конечно, разве вы не знаете, что мы, австрийцы, любим титулы?

— Я из Бадена. Но это от меня не ускользнуло. Интересно, все ли чисто со всеми этими титулами? По крайней мере, наш Пасетти добился их, не прилагая особенного труда и мозгов.

Лотта хлопает его по плечу.

— Почему я до сих пор не заметила, что вы коварный человек? Если вы считаете, что он пустое место, значит, он, скорее всего, поет, как ангел.

— Поет он и правда хорошо.

— Ну, если он еще и выглядит так же, мы не можем требовать большего.

— Госпожа Ленья! Прекратите бросать на него такие взгляды, пожалуйста. Он слишком легко воодушевляется.

Когда Хайнсхаймер поднимает свои брови с изломом, его приветливое лицо на секунду становится похожим на дьявольское.

— Непростительно не смотреть на красивую картину, не так ли? — Лотта отпивает глоток из бокала.

— Если только смотреть, — сухо отвечает Хайнсхаймер.

Лотта снова направляет взгляд в сторону барона. Так выглядит принц из сказки. Волосы уложены блестящими белыми волнами, и глаза, она уверена, должны быть небесно-голубыми. Рядом с таким, как он, жизнь, наверное, невероятно легка.

Другие люди на его фоне бледнеют. И лишь он рельефно выделяется. Даже поглощенная разговором, она физически ощущает присутствие Пасетти, как и его отсутствие, когда он на время покидает зал. Лотта смотрит на дверь, в которую он проскользнул, пока он вскоре не появляется, будто она его позвала. Глаза, кажется, ищут кого-то.

Меня! — понимает Лотта, когда его взгляд останавливается на ней. Он медленно подходит, не обращая внимания на окружающих, будто ждет, что ему уступят дорогу. Только когда Пасетти встает перед ней, она вспоминает о Курте, но не может его найти, визави загораживает ей вид.

— Добрый вечер, госпожа Ленья, — говорит он.

— Добрый вечер. Мне называть вас барон фон Пасетти-Фриденбург? Или лучше доктор?

— Мадам, я могу быть всем, чем вы пожелаете.

Голос его глубокий и обволакивающий. Его герой в спектакле влюбляется в ее героиню.

— Так вы самозванец? — дразнит его Лотта.

— Узнайте сами.

Лотта осматривается в маленькой комнате матери, которая сегодня ей кажется еще более тесной, чем раньше. Она точно помнит, как потертая ткань дивана царапает голую кожу. Мать и сестра Мариедль сидят на диване и смотрят на нее в ожидании. Лотта выбрала деревянный кухонный стул. Он неудобный, зато в обивке не витает неприятный запах отца и отчима. На секунду Лотта жалеет, что не послушала Отто, когда он утром настаивал на поездке в Сан-Ремо.

— Дай мне встать, пожалуйста, — со смехом воскликнула она, отстраняя от него свое потное тело.

Шутливо возмущаясь, он выпрямляется:

— Ты точно не хочешь поехать со мной?

— Я обещала маме приехать.

Она поворачивается на спину и приподнимается на локтях.

— Я буду через два дня. Жди меня на Ривьере. Разве это не прекрасно звучит? — Она с наслаждением повторила свою просьбу, подчеркивая каждое «р». — Жди меня на Ривьере.

С собачьим рычанием он перекатился на нее, прижав крепко к матрацу.

— Но не заставляй меня ждать слишком долго, слышишь?

Лотта не была против, чтобы ее хоть раз взяли силой, приблизила его лицо к своему и поцеловала в губы.

— Мне ведь не надо уходить прямо сейчас.

Ее никогда не впечатляло жеманство других девушек. По ее опыту, редко получаешь то, что хочешь, притворяясь, что не хочешь. В самом начале их романа она все же колебалась, узнав о его ребенке. Он сам тогда, видно, забыл о нем, но их общий коллега Лотте напомнил. Хотя было уже поздно. Они с Отто попали в водоворот страстей, в котором тягчайший грех — не пережить такое большое чувство. Оно оправдывало любые жертвы. Сопротивляться я совершенно не в состоянии. Но мысль о его семье иногда ее задевает. Лота отожествляет себя с ребенком — наверное, потому, что у нее нет своего и она все еще остается дочерью.

В комнате матери она задумывается, не остаются ли в итоге все они детьми, пока есть такая комната и в ней — мать. Как бы ни были тягостны воспоминания, Лотту еще больше пугает осознание того, что не будет никакой Йоханны Бламауэр, к которой она может вернуться. Лотта хотела, чтобы матери не было тяжело в ее присутствии.

— Как Курт? — Упрек невозможно не услышать.

— Замечательно, мама. Он пишет новое произведение. И наверное, даже не замечает, что меня рядом нет. Ты даже не знаешь, мама, каково иногда быть с ним.

— Это хорошо, он парень культурный, твой муж. Толковый, вон из какой семьи, если подумать.

Лотта подавляет смех. Она знает, что бедные люди должны защищаться от богатых, презирая их.

— Он такой, — подтверждает Лотта.

— Курт поедет с тобой в Сан-Ремо? — Мариедль с любопытством смотрит на нее.

Сестра Лотты почти на десять лет младше и уже достаточно взрослая, чтобы обзавестись собственным домом. Но несмотря на это, по-прежнему живет на Амайсгассе. Мариедль — вообще-то ее зовут Мария — остается здесь, хотя ненавидит отчима. Ей не нравится думать, что есть мир за пределами Пенцинга. Понять это Лотта не в состоянии. В последнее время она так много путешествовала, но все равно чувствует, как сдавливает грудь. В объятиях нового любовника это чувство ослабевает, но полностью никогда не проходит, кроме, возможно, моментов соединения с ним.

Лотта качает головой:

— К сожалению, Курт не может поехать. Теперь он знаменитость. Он не отрывается от работы, только сочиняет.

— А ты так похорошела, Лотта.

Мариедль осторожно проводит рукой по ее блузе из нежного струящегося материала.

— Правда? — спрашивает Лотта с улыбкой.

— Да, правда.

Мариедль очень милая. Ни искорки зависти. Сан-Ремо для нее — белое пятно на карте, где, наверное, живут какие-то нереальные существа, которыми она восхищается на экране, но для Мариедль там могли бы жить и драконы. Да и Лотте ее новая жизнь с Отто кажется какой-то нереальной, будто на сцене. В Сан-Ремо они бы без оглядки играли, пили, спали вместе. Лотта была права, когда подумала, что с такими, как Отто, живется легко.Он всегда уверен в себе и легок на подъем. А у Курта наоборот, в голове не перестают крутиться мысли. Как ни странно, после расставания они ведут себя друг с другом совершенно естественно. Иногда ей кажется, что он лучше самой Лотты понимает, что ее притягивает к Отто. В моменты отчаяния она злится на Курта за его полное понимание и истолковывает его как признак абсолютного безразличия. Может, он даже наслаждается тем, что ему не надо больше со мной считаться? И опять же, такое впечатление, что он притворяется, воспринимая все легко, потому что раз и навсегда решил любить ее, даже вопреки ее желанию.

Эта мысль, возможно, даже еще ужаснее, потому что ей хотелось, чтобы ее любили безрассудно. Ее образ, отраженный в глазах нового любовника, укрепляет уверенность в себе, а под испытующим взглядом Курта она всегда чувствует себя немного виноватой. Но Курт сейчас кажется вполне довольным.

— Наконец-то я снова могу заниматься музыкой, — ликовал он во время их последней встречи.

Когда он пригласил ее, она боялась, что предстоит неловкий разговор об их отношениях, но вместо этого он шокировал ее, даже не затронув эту тему. Курт только хотел рассказать о своем новом произведении, для которого Кас сам пишет либретто, а он — музыку. Им надоело подчиняться ограничениям Брехта, сыты по горло.

Лотта не может его упрекнуть. Она ведь тоже пытается оставить все ограничения позади. Но почему у нее все-таки такое чувство, будто кость застряла в горле? Она старается убрать неприятно знакомый запах алкоголика в доме.

— Мы можем открыть окно? Здесь душно.

Не дождавшись ответа, Лотта идет к окну.

Мать смотрит мимо нее.

— А ведь я сегодня утром все убирала.

— Не в этом дело, мама, — уверяет Мариедль.

— Конечно нет, — подтверждает Лотта.

Мысль о том, что ее мать на коленях чистит плитку, чтобы оказать своей дочери из Берлина достойный прием, вызывает у нее резь в животе.

— Это от обоев и обивки. Старик просто курит слишком много, — объясняет Мариедль.

— Не надо так о нем, — предупреждает мать.

Но Мариедль права. Запах выдает в новом мужчине приверженца пороков предыдущего. Курит и пьет он слишком много, как большинство вернувшихся с войны. К тому же Эрнст был не таким уж молодым. Мать подцепила его к концу побоища, после того как окончательно рассталась с Францем. Однажды, когда перед отъездом отец особенно сильно истязал Лотту, Йоханна пригрозила ему полицией. После этого выяснилось, что он ужасно боялся тюрьмы. И сразу притих. Возможно, Йоханна нашла в себе силы выгнать его потому, что только теперь увидела в нем трусливого мямлю. Но это не значило, что она не придерживалась общепринятого мнения, что дом становится респектабельным, только если в нем есть мужчина, даже если он, кроме неприятностей, ничего не приносит.

Когда на сцене появился Эрнст, Лотта уже переехала. Мария, которой тогда и десяти не было, держала сестру в курсе событий. В основном она жаловалась. Ее несчастья начались с того, что однажды у плиты малышка застала мать в выходном платье, которая из скудных запасов пыталась приготовить ароматные блинчики. Мать не была транжирой. Неудивительно, что Мариедль что-то заподозрила. Когда она спросила, не ждут ли они важных гостей, мать без обиняков ответила, что на ужин придет человек и, наверное, останется навсегда. После встречи с ним Мариедль почти в истерике поклялась, что никогда не назовет его отцом. Она держит это обещание по сей день. Как и предшественник, Эрнст заставляет свою жену работать вместо себя. Двух младшеньких, которые все еще жили дома, он распихал по углам и съел их порции. Но бить их не бил. При малейшем намеке на насилие Лотта постаралась бы забрать сестер и братьев к себе.

Она роется в сумочке, пока не находит конверт с деньгами. Как бы ей хотелось, чтобы половина суммы не была от Курта.

— Я какое-то время буду за границей, — гово-рит Лотта. — Но он ведь ничего отсюда не получит, правда?

Йоханна не обращает внимания на протянутую руку дочери, поэтому Лотта кладет конверт на стол. Затем она поднимается.

— К сожалению, мне пора идти.

Йоханна, не смотря ей в лицо, бормочет:

— Наверное, на юге сейчас очень тепло. Где ты еще будешь? В Испании?

— Не совсем, но почти.

Раньше и в более тяжелых обстоятельствах глаза матери были живыми и бойкими. Теперь они тускнеют с каждым днем, будто им и незачем больше смотреть. Серые пряди выбиваются из узла красивых темно-каштановых волос.

Лотта целует ее в щеку.

— До свидания.

Мариедль вскакивает.

— Я провожу тебя вниз.

Когда они закрыли за собой дверь, Лотта схватила сестру за руку:

— Я боюсь за нее.

— За маму? Не надо. Ты же ее знаешь, Лине. — Звучание детского имени заставило ее вздрогнуть. — Она практичная, — продолжает Мариедль. — Она понимает, что без денег не сможет оплачивать аренду. Не думай, что у нее совсем все из рук вон. Она становится упрямее с возрастом. Но Эрнст не такой уж плохой.

Лотта удивленно смотрит на сестру.

— Не думала, что услышу от тебя такое.

Мариедль немного смутилась.

— Когда я была маленькой, мне, конечно, казалось по-другому. Со мной папа никогда не был жесток. Поэтому Эрнст для меня не лучше отца. Теперь я вижу, что он в этом смысле и не хуже его.

— Я думала, что вы ничего не замечали, — тихо сказала Лотта.

Сестра ответила чуть тише:

— Наверное, мы не хотели ничего замечать. Я себя уговаривала, что это кошмары, поэтому ты и кричишь. Я ведь была совсем маленькой.

Лотта обнимает сестру и целует в лоб.

— Тебе не надо оправдываться. Вы ничего не могли поделать. Мама пыталась изо всех сил. Раньше я думала, что можно было сделать и больше. Но теперь понимаю: она знала, что это раззадорило бы его еще сильнее.

— Эрнст для мамы и тебя — выход из положения.

— Меня с ним больше ничего не связывает. Но я тебя уверяю, ни одна женщина не слышит ликование ангелов при виде того, как он снимает пояс. И мама тоже.

Мариедль смеется.

— Ах, Лотта.

— Может, мне надо было тогда поддержать тебя. — Лотта вопрошающе смотрит на сестру.

— Глупости. Тебе пришлось уехать из Вены. Мы очень гордимся тобой. Особенно мама. Она, конечно, никогда об этом не скажет, но ты же ее знаешь.

— Да, знаю. — Слезы подступают к глазам, когда Лотта обнимает сестру в последний раз.

В Сан-Ремо они продержались недолго. Вскоре перебрались в Монте-Карло. В этот вечер казино переполнено, и Лотта сначала тщетно ищет глазами Отто. Она отправила его вперед, чтобы успеть спокойно одеться в комнате. Пока красила губы красной помадой, увидела в зеркале, как он на прощание поцеловал ее в макушку. Его светлые волосы лежали аккуратными волнами, хотя Лотта только что взъерошила их.

Но вот она замечает его за рулеткой. Золотоволосый человек с торжествующим выражением лица. Когда он сидит так сосредоточенно и тихо, то особенно хорош собой.

Подходя к столу, Лотта проводит кончиком пальцев по губам. На руке еще остался запах пряного мускуса от его волос. Он видит ее и улыбается. В такие моменты она не чувствует никаких угрызений совести. Все совсем иначе, когда на трезвую голову она слушает нескончаемую болтовню о его безошибочной системе игры. Тогда в ее жилах начинает появляться холодок, который она пытается сдержать, затыкая уши. Ей не хочется, чтобы это изменило ее мнение о нем. В конце концов, и так понятно, что никто не совершенен. Лотта сразу отвечает на его улыбку затуманенным взглядом. Она собирается подойти к нему, но ее останавливает рука, крепко схватившая за плечо. В раздражении она поворачивается.

— Оставьте меня, мне больно.

Во всяком случае, она надеется, что сказала на своем ломаном французском что-то подобное.

— Мадам, вы понимаете, сколько денег должны казино?

Человек немного ослабляет хватку. Его густые брови и губы в виде «ласточкиного хвоста» напоминают Бела Лугоши в роли Дракулы.

— Вы говорите по-немецки? — спрашивает она, впечатленная таким поведением.

Она слышала, как он говорил на русском, испанском и английском. Кажется, он руководит этим заведением. На его странном лице не шевелится ни один мускул. А в собеседнике его интересует только бумажник. Но у Лотты он абсолютно пуст, так что этой маске безразличия она может противопоставить только свое хамство. Она нежно берет его руку и отталкивает, сочувствующе качая головой:

— Сколько денег я должна? К сожалению, не могу вам ответить.

Она надеется, что играет не слишком плохую копию богатой девушки, которая не беспокоится ни о состоянии своего собственного счета, ни о суммах, которые должна другим.

— Не волнуйтесь. Если я правильно понимаю улыбку моего мужа, вы получите свои деньги сегодня же вечером.

Он отвечает тихим бурчанием, которое все еще звучит угрожающе.

— Надеюсь на это.

Лотта кивает, улыбаясь. Мой муж. Она везде здесь регистрируется как Каролина Пасетти, чтобы они с Отто могли жить в одном номере без всяких сложностей. Когда она поворачивается к нему, он уже не улыбается. Как жаль. Это означает, что им больше нельзя будет показываться в этом заведении. А какое это было прекрасное казино, где блестело все, что казалось золотом. Но хуже всего, что ей снова придется просить денег у своего настоящего мужа, если они с Отто не хотят, чтобы когда-нибудь их подобрали на обочине дороги с переломанны-ми костями. Она пока решила оставить Отто в его горе и пропустить в баре стаканчик. Ей обязательно нужно выпить. Отто наверняка будет в плохом настроении.

— Алгонкин, пожалуйста.

Как всегда, молодой человек за стойкой устраивает громкое представление, чтобы приготовить коктейль.

— У вас руки отвалятся, если вы и дальше будете так трясти. Просто налейте мне.

Она ободряюще улыбается, чтобы не показаться слишком раздраженной.

Наконец он протягивает ей бокал с коктейлем. Лотта так жадно отпивает желтой смеси, что часть напитка попадает в трахею, и она вдруг чувствует, что сейчас задохнется от одурманивающей сладости виски, вермута и ананаса.

— Что случилось? — обеспокоенно спрашивает молодой человек, когда слышит кашель.

— Все в порядке, — отвечает Лотта, с улыбкой махнув рукой. — Вы не виноваты. Я слишком быстро выпила.

И в том же темпе допила остальное, пока бокал не опустел. Ее взгляд падает на бархатную сумочку, в которой лежит непрочитанное письмо от Курта. Связь между ними до сих пор не прервалась. Будто они соединены невидимой нитью — эластичной до определенного момента. Интересно, как далеко она может добежать, чтобы эта нить вернула ее назад или разорвалась? Иногда Лотта чувствует себя собакой на очень длинном поводке. Это очень злит ее, и тогда ей легче просить деньги у Курта. Сама она уже почти не зарабатывает. Конечно, ей скучно без сцены, но она все-таки не может противиться тяге к игре и беспечной жизни на юге. Лотта не хочет верить, что она больше не баловень судьбы, и теперь только и ждет, чтобы поскорее отхватить большой кусок счастья. И ведь дело не столько в деньгах, сколько в моменте перед тем, как шарик выберет не тот слот в рулетке или другой игрок заберет выигрыш в покер. В моменте, когда все возможности открыты.

Наверное, ей стоит вернуться к Отто и сесть за рулетку. Она может начать с малого и сделать ставку на один цвет. Вскоре она уже ставит на ноль. Рискованнее быть не может, но Лотта втайне считает, что это единственный шанс победить и нерешительных покарают за трусость. Лучше я сразу поставлю на ноль. У Отто есть система, а у Лотты — ее вера. Она стоит позади него и, наклонясь, шеп-чет на ухо:

— Ну как, любимый?

Он не поворачивается. Она знает, что он пытается загипнотизировать шарик.

— Плохо. Должно было сработать. Но вот сейчас получится, я чувствую.

Отто вскрикивает. Неудача.

Дракула-придурок все еще наблюдает за ними.

— Нам нельзя оставаться здесь слишком долго, Отто. На нас точат зуб. Ну, может, еще один круг.

— Faites vos jeux! [11] — требует крупье.

Лотта представляет лицо этого жуткого человека, когда она кидает к его ногам пачку денег, и ставит на ноль.

— Rien ne va plus [12].

Затаив дыхание, Отто и Лотта следят за вращением шарика, пока он не закатится в лунку. Лотта так уверена, что услышит «ноль», что уже готова ликовать.

— Vingt et un, rouge.

Ни Отто, ни она не поставили на 21 или на красное. Все кончено. Наблюдавший за ними мужчина уже направляется к ним.

— Смываемся. Сейчас же, — бормочет Лотта.

Прижавшись друг к другу, они спешат выйти из зала. Лотте не верится, что они беспрепятственно добрались до фойе и вышли на улицу.

— Нам почти повезло, — говорит она, как только они свернули за угол.

— Пришло время сорвать настоящий куш. — Отто мрачно смотрит на нее. — Я сегодня вечером слышал о стопроцентно выигрышной системе. Надо бы попробовать.

— Думаю, что для рулетки нет никаких систем, дорогой.

Он кивает.

— Поэтому мы вернемся к покеру.

Лотта пытается уловить логику, но все еще не уверена, что поняла правильно.

— Это не жульничество?

— А тебя это беспокоит?

Отто берет ее за шею и начинает массировать большим пальцем. Он знает, где находятся ее чувствительные точки, но сегодня вечером вместо возбуждения она чувствует только неприятное давление на артерию.

Она делает шаг в сторону.

— Наверное, нет. Ты возвращаешься в номер? Я хотела бы еще немного прогуляться.

— Ты сегодня так странно ведешь себя. Что случилось?

— Ничего. Я бы еще прогулялась, вот и всё. Да, твоя система кажется гениальной, когда я о ней думаю.

— Я же тебе говорил! В этот раз мы обязательно выиграем.

К счастью, он сразу удовлетворился ответом и больше не возражает. Лотта прощается с ним мимолетным поцелуем в губы и затем оставляет пылкого возлюбленного позади, ускоряя шаг. Степень презрения к нему в этот момент поражает ее. Но то, что он предложил, теперь кажется уже не безобидным жульничеством, а настоящим обманом. Ей нравилось, что Отто был одним из тех мужчин, которые не раздумывают, а сразу принимают решения. Но в этот вечер решимость обнажила его жадность и отчаяние. Когда же их игра перестала быть легкой? Они ведь сбежали сюда, чтобы освободиться от всех оков.

Лотта не собирается одну зависимость заменить на другую. Мне не надо играть, правда, не надо. В этом она заверила Курта, который в последнем письме беспокоился, что свой талант она растратит в казино и даже забудет о своей любви к театру. Он ошибается. До встречи с Отто она много и упорно вкалывала. Конечно, она вернется на сцену. Но сейчас заслужила небольшую паузу.

Как только Лотта замечает скамейку в парке, она идет туда. Роется в сумочке, пока не находит свой портсигар и овальную зажигалку фирмы «Hurricane». Лотта взяла ее из гостиной матери. Не исключено, что эта зажигалка — сентиментальное напоминание Эрнста о войне, но пока этот ленивый кобель развлекается за счет других, можно ведь с него взять хоть шерсти клок. Зажигалка ей сразу понравилась. Благодаря ее безотказной прочности она станет на редкость приятным гостем в сумочке, расшитой павлиньими перьями. Она открывает латунную крышку и проводит большим пальцем по колесику.

Сделав несколько глубоких затяжек, Лотта уже знает, как ей быть. Она продолжит верить в Отто и докажет своему мужу в Берлине, что не потеряла все из-за какой-то ошибки. Лотта избегает при Курте упоминать Отто. А если приходится, называет его «Господин П.» — хотя, наверное, такая деликатность и не требуется, потому что ее муж уже давно утешается Эрикой. Кто его упрекнет, если Лотта в Монако, а Кас в Берлине исследует только что обнаруженную гомосексуальную жилу.

Лотта и раньше, еще до побега с Отто, чувствовала, что между Куртом и Эрикой что-то происходит. Мысли об этом жалят ее, несмотря ни на что. Она старается не досаждать Курту и когда речь заходит об Эрике, высказывается с веселым одобрением, которое совершенно не соответствует ее чувствам. Курт всегда был великодушнее ее. Вот и теперь он предложил ей играть в парижской постановке «Махагони», и даже для господина П. нашел роль.

Тихий смешок вывел ее из задумчивости. Молодая пара, не замечая Лотту, проскальзывает мимо ее скамейки, прижавшись друг к другу. Стук высоких каблуков девушки затихает, но когда Лотта вслушивается в тишину, то улавливает что-то еще. Какой-то шум, который, сначала ей казалось, гудел только в ее голове. Теперь она поняла. Как за игровым столом можно было забыть, что через два квартала отсюда находится море? Раньше бы она после приезда первым делом кинулась в волны и поплыла бы далеко-далеко, насколько хватило сил. Но с тех пор как они с Отто в поисках удачи переезжают из одного приморского городка в другой, кроме казино, ресторанов и двуспальных кроватей, она почти ничего не помнит.

А это кощунство — быть так близко к воде и не обращать на нее внимания. Ей хотелось бы хоть ноги намочить. Лотта обматывает запястье ручками сумочки и направляется в сторону, откуда, вероятно, доносится шум прибоя. Резкая боль в правой щиколотке заставляет ее приостановиться. Лотта громко ругается. Ее каблук застрял в асфальте и сломался. Недолго думая, она сбрасывает вторую туфлю и оставляет пару лежать на асфальте. В носкé туфли ей все равно жмут, а завтра, когда она выиграет кучу денег, сможет купить новые. Осторожно снимает она и колготки, прячет в сумке, чтобы защитить нежный искусственный шелк, который придает такой красивый блеск ее ногам. Вероятность встретить людей, которых это могло бы задеть, невелика. А если и встретит — чувство свободы, которое дарит ночная прогулка босиком, стоит любого неодобрительного взгляда.

Камни под ее ногами еще теплые от солнца, светившего целый день. Без обуви можно идти гораздо быстрее. Вскоре она оставляет позади улицы, дворцы и променад и видит перед собой только море. Она узнает очертание большого камня у кромки воды и решает сесть там и задрапироваться, как русалка. Лотту не заботит сырость, которая быстро проникает сквозь тонкую ткань платья. С восторгом нащупывает она ногами прохладное дно. Легкая пена омывает ее щиколотки, а когда вода отступает, чувствуется, как ноги засасывает песок. Она пытается что-то разглядеть вдали, но под неярким светом полумесяца небо и море на горизонте едва различимы.

Лотта достает письмо Курта и зажигалку, чтобы в темноте расшифровать его строки. Читая, она несколько раз останавливается в недоумении. Почему Курт только сейчас сообщает ей, что вот уже какое-то время получает странные письма? «Что такой еврей, как вы, делает в таком поселке, как Кляйнмахнов?» Так звучит, пожалуй, самое безобидное послание. Когда Лотта представляет, как Курт получает это письмо, то злится на саму себя, что в этот момент не с ним. Она видит его перед собой — в оцепенении, свернувшегося от шока калачиком на диване. Окаменевший эмбрион. Лотта представляет, как его верная овчарка Харрас заботливо тычется носом в хозяина, а преданная домработница — которую тоже зовут Эрика — старается изо всех сил вернуть его к жизни крепким мокко.

Курт не сможет ее обмануть. Он описывает события с легкостью, которая ему несвойственна. Эти обстоятельства, наверное, просто невыносимы для него. Но нужна ли ему поддержка Лотты? Может быть, за его описаниями все-таки нет никакой бравады и он уже смог поделиться всей тяжестью положения с женой Каса. В одном абзаце он намекнул на нечто подобное. Лотте остается только надеяться на это, но ее тошнит. Конечно, он доверяет новой подруге свои тайны. Не только физическую, но именно духовную близость Курт ищет в женщинах. Он не придает такого значения страсти, которую Лотта разделяет с Отто. Но не исключено, что он говорит с Эрикой о вещах, которые касаются Лотты как их общей знакомой. Ужасная мысль — способствовать доверительным отношениям Курта с другой женщиной.

Однажды она дала слабину и обратилась к его ученику Брави:

— Объясни мне, что он нашел в Эрике?

— Может быть, ему необходима надежная женщина, которая заботится о нем без капризов.

Самое страшное в Брави то, что он всегда говорит правду. Он не хотел ее оскорбить, поэтому его слова задели Лотту еще сильнее. Она не могла себе объяснить, почему одной рукой цепляется за Курта, а другой отталкивает. Это эгоизм? Самозащита? Тем удивительнеекажутся ей последние строки, в которых он говорит, что она, Лотта, удерживает его от падения, потому что именно в ней он видит красоту и правду, которые способны перечеркнуть все отвратительное.

К своему удивлению, Лотта замечает, что огонь подпалил уголок письма. Она не заметила? Теперь листок горит, пока огонь не добирается до пальцев. Оставшиеся окантованные черным клочки бумаги она бросает в воду. Потом подтягивает колени к груди и кладет на них голову. Она громко всхлипывает. Он и его слова, которые так красиво звучат! Раньше она смеялась над его поэтическими бреднями, но все же была очарована ими, пока ей не пришла в голову мысль, что он пишет их только ради благозвучия.

Лотта сидит на скале, плачет и чувствует себя абсолютно опустошенной. Она посоветует ему переехать во Францию: не из-за нее, а потому, что в Германии уже небезопасно. А еще предложит развод, на котором Отто настаивает уже какое-то время. Курт поймет, что официальное расставание всем пойдет на пользу. Кто знает, что там нацисты еще придумают. Как только Лотта перестанет быть женой еврея, им будет легче сохранить его имущество. Видишь? Я могу быть ужасно разумной.

Лотта слезает с камня и скидывает платье. Обнаженной заходит в воду против течения по самое горло. Затем отталкивается ногами от дна и дрейфует, пока не чувствует, что растворяется в темноте над и под ней.

Когда Лотта сходит с поезда, то удивляется, что на первый взгляд почти ничего не изменилось. Но все-таки она рада, что Курт решил покинуть страну. Даже в ее близком окружении уже были аресты. Она сразу же согласилась помочь ему бежать.

Последние слова Отто перед отъездом все еще звучат в голове как жужжание назойливой мухи. Для взрослого мужчины он может вести себя пугающе глупо.

— Почему тебе вдруг понадобилось ехать в этот жалкий Берлин? Я думал, вы развелись.

Она в отчаянии кидает одежду в чемодан, даже не складывая.

— Я подала документы в январе. Так что мы уже практически разведены. Но ты бы оставил свою жену в беде?

— Ну, это совсем другое, у нас все-таки ребенок.

Ребенок. Неужели, если сравнивать, время, проведенное вместе, годы взаимной поддержки ничего не значат? Ах, если бы ребенок был действительно идеальной связью между двумя людьми, Отто сейчас не был бы с ней. Иногда она все же задумывается: может, хорошо было бы иметь ребенка. Почувствовать эту связь, которую не так легко разрубить, потому что она основана на крови.

Лотта видела, как некоторые матери смотрят на своих малышей — и безусловность их любви вселяла в нее щемящую тоску. Разве это не расточительство — никогда не пережить подобное в своей, скорее всего, единственной жизни? Может, стоит родить ребенка от Отто, чтобы познать суть этой связи. Может, надо было позволить Курту это сделать? Конечно, ей удалось бы его убедить, если бы она действительно захотела. Но она этого не сделала. Она даже не уверена, способно ли ее тело вынести беременность. После второго аборта врач без всяких эмоций сообщил ей, что были осложнения и она, наверное, не сможет больше иметь детей.

Она захлопнула свой чемодан и быстро застегнула кожаные ремни.

— Ну что ты, Отто, я бы с удовольствием никуда не поехала, но я обязана быть с Куртом.

— Ну и оставайся в своем дурацком Берлине.

— Ты теперь говоришь прямо как школьник.

По блеску в его глазах она поняла, что ее замечание вызвало у него стремление доказать свою мужественность. Она позволила ему это сделать. Возможно, это снимет у нее напряжение, потому что и ей было немного страшно перед поездкой в Берлин. К этому прощанию примешивалось что-то окончательное, потому что она бы никогда не вернулась в этот город, если бы там не было Курта. Многие из их компании уже уехали. Брехт убрался еще в феврале, на следующий день после сожжения Рейхстага.

Тем сильнее Лотта удивлена, что на Берлине это почти не отразилось. На деревянных скамейках зала ожидания она видит счастливо смеющихся детей, которых успокаивают матери. Над их головами висят плакаты «Год Рихарда Вагнера». На некоторых изображение композитора замазано. Если бы Курт и Брехт были помоложе, она бы не удивилась, что именно эти двое оставили бы такой прощальный привет. Они яростно ненавидят Вагнера с его идеей слияния всех элементов в единый гезамткунстверк [13]. Лотта много раз говорила о себе то же самое, хотя наслаждается именно тем, против чего хотят бороться эти молодые люди, — безрассудным очарованием естественного музыкального упоения от его опер.

Когда Лотта выходит из вокзала, первым на улице она видит мужчину, который, ругаясь, смотрит на небо. Кажется, что своими громкими воплями он проклинает самого Господа. Вот это по-нашему!

— Мерзкие твари, — восклицает он с отвращением.

Потом Лотта замечает голубиное дерьмо на воротнике его куртки. Проходя дальше, она бросает несколько монет в чашку нищего. Мартовский воздух поднимает ей настроение. Именно в Берлине у нее появляется чувство обещания нового. Воздух чистый и прозрачный. Никаких следов серы или других запахов, которые могли бы остаться от большого пожара. Пусть бы они уже успокоились после ареста и наказания бедного, загнанного в тупик мальчика. Но, конечно, они не хотели упускать такую возможность. Наконец можно было сделать вид, что у них в руках доказательство крупного коммунистического заговора, и выступить защитниками добропорядочных граждан. Как ни странно, эти защитные меры состояли в основном из многочисленных ограничений, которые, казалось, многим даже не мешали. Те, у кого не было знакомых, ставших соринкой в глазу у новых руководителей, и кто не знает, как новая власть к таким относится, могут, наверное, поддержать эти планы. По-другому смотришь на ситуацию, если кто-то из друзей уже исчез в подвалах и возвратился полностью искалеченным. Кто покажется СА подозрительным, пусть лучше не рассчитывает на приватность почтовой, телеграфной или телефонной связи. И смертная казнь, отмена которой обсуждалась совсем недавно, продолжает применяться. С тех пор как постановление, вызванное чрезвычайным положением, разрешает наказывать без суда и следствия, а аресты больше не нужно обосновывать, количество заключенных увеличивается так быстро, что для них построили так называемый политический концентрационный лагерь в Дахау. Хотя все-таки ходят слухи, что их количество сокращается — некоторых коммунистов, которые «открывали» лагерь, уже нет в живых.

За девять дней до пожара они праздновали премьеру «Серебряного озера», которое Курт создал вместе со своим старым другом Георгом Кайзером. В своем произведении эти два человека не побоялись выступить против национал-социалистической подстрекательской пропаганды. Когда их друзья узнали об этом, стали советовать отменить премьеру, чтобы не злить нацистов еще больше, но те отказались.

— Они слишком глупые, чтобы понять это произведение, — насмешливо утверждает Кайзер.

— Да и пока они не могут запретить спектакль, — добавляет Курт.

Так «Серебряное озеро» стало для него одним из величайших триумфов, но и самым страшным поражением. Сначала, казалось, его смелость оправдала себя: спектакль, которому предсказывали ошеломительный успех, вышел на трех сценах одновременно. Публика и многие критики ликовали. Только «Фёлькишер беобахтер» [14] поспешила заявить, что Гитлер скоро покончит со всем нездоровым и вредным, таким как эта захиревшая драма. И газета была права. Вскоре пламя охватило здание, а затем и ноты Курта. На следующий же день после отмены спектакля он был исключен из Прусской академии искусств.

На премьере она впервые за несколько месяцев встретилась с мужем. Вайли были в такой эйфории, празднуя этот день, что случайно поцеловались. Но, быстро опомнившись, обыграли инцидент, объяснив его безобидной шалостью. Если оглядываться назад, то кажется, будто все великие театралы еще раз собрались на представлении для церемонии прощания, перед тем как передать свободному искусству чашу с ядовитой цикутой.

— Лотта? — На другой стороне улицы кто-то машет ей рукой.

— Луиза! — радостно вскрикивает Лотта. Она так торопится к подруге, что по дороге ее чуть ли не сбивает машина.

— Осторожно, дорогая. — Луиза обнимает Лотту, улыбаясь. — Как радостно снова видеть тебя, хотя и не в лучших обстоятельствах.

Лотта крепко обнимает подругу.

— Ах, Луиза. Я так рада, что ты со мной. Не знаю, смогла бы я все выдержать одна.

— Какой позор. — Звонкий голос Луизы звучит даже резко. — Мы не должны были позволить этому зайти так далеко.

— Мы?

— Мы должны были сильнее противостоять этим коричневым, если бы только воспринимали их всерьез.

— Никто из нас не думал, что их нужно воспринимать всерьез. Но многие, похоже, приветствуют их как своих.

— Это хуже всего. Сейчас то и дело чувствуешь себя среди людей совершенно одиноким.

Лотта думает о Курте в своем домике — и о том, что скоро этот домик останется совсем пустым. Тогда его надо будет срочно продать. Ведь если дом долго остается без хозяев, вандалы разбивают окна и мочатся в палисаднике.

— Пойдем выпьем кофе с тортом, прежде чем разберемся с вещами в доме.

— Давай лучше покончим с этим побыстрее! — возражает Луиза. — У нас нет времени, если хотим управиться до вечера.

— Ты права. Но… знаешь, на минутку. Пожалуйста.

Только последнее, совсем тихо произнесенное слово, кажется, смягчает Луизу:

— Ну хорошо.

Они идут в первое попавшееся кафе. Там молча сидят рядом и смотрят в окно. Группа молодых людей с нарукавными повязками проходит мимо. Луиза наклоняется к Лотте и тихо говорит ей на ухо:

— Ни один человек не верит, что бедный парень сам догадался поджечь этот ящик. Мы считаем, что за этим стоят нацисты: они сделали это, чтобы потом устроить еще больший ад. Только посмотри, какая у них теперь красивая униформа. Они ведь ее не должны сами шить из чего попало. Такие хорошие вещи теперь имеют спрос, их изготавливают на фабрике.

Лотта напряженно помешивает сахар в чашке, не решаясь возразить лучшей подруге, несмотря на оптимизм, который на самом деле уже не особенно-то ощущает. До сих пор она опасалась выказывать беспокойство и старалась все смягчать, смеясь:

— Эти недоумки сами себя угробят.

Наконец-то она перестала оспаривать существование опасности, но не потому, что засомневалась, а потому, что знает темную магию слов, которая придает вещам ужасную силу, если их произносишь.

— Может быть, и тебе пора на время забыть обо всем этом, Луиза, — шепчет она. — Здесь у нас больше ничего не осталось, а где-то все двери открыты.

— И куда же мне деться?

— В Лондон, я тоже скоро собираюсь туда. Помнишь, в декабре я выступала в Париже? В зале сидел Эдвард Джеймс. Англичанин, фантастически богат. Он сказал, что хотел бы со мной поработать. Такую певицу, как ты, он просто с руками оторвет. Я спрошу его.

Да, стоило послушать Курта и оставить рулетку ради гастролей «Махагони» в Зале Гаво. Восторженные крики до сих пор звучат у Лотты в голове, как и льстивые похвалы эксцентричного мецената Джеймса, который сидел в зале — и с тех пор обожествляет ее. Он не откажет ей в просьбе.

— Это было бы прекрасно.

Лотта закатывает глаза. Она ловит безучастный тон подруги.

— Ты из Берлина вообще уезжать не хочешь?

— Мне кажется, это неправильно. Что станет со страной, если все здравомыслящие люди исчезнут?

— Тебе не надо оставаться в Лондоне навсегда. Просто посмотри город. Он тебе понравится. Обратно ты можешь вернуться в любое время. Но потом, наверное, будет нелегко на это решиться.

Лотта хватает свою подругу за руку.

— Да согласись же, бестолковая, я бы тебя сразу куда-нибудь пристроила.

— Ну ладно. Ты выиграла, — сказала Луиза.

На этот раз она улыбалась по-настоящему. Лот-та, довольная, откинулась назад. Луизе понравится в Лондоне. Лотте понравилось. Необъяснимо, как же она могла так долго оставаться вдали от сцены.

— Ну что, пойдем? — Она показывает на нетронутый торт со сливками.

— Я попрошу, чтобы его быстро упаковали для Харраса. Ему может понадобиться сладкое утешение, ведь сегодня вечером любимый хозяин уедет.

— А Курт не может взять его с собой? Он ведь так привязан к этому псу.

— Боюсь, что нет, — если бы Курт знал, где остановится... Домработница с Харрасом будет держать оборону, пока мы не продадим дом.

Вскоре они покидают кафе, и Лотта тихо вздыхает.

— Вот так все и заканчивается.

Под мышкой она несет картонную коробку с тортом. На трамвае по дороге в Кляйнмахнов они почти не говорят, и когда сходят — тоже. Не успели они сделать несколько шагов, как громкий крик заставляет их вздрогнуть. В нескольких метрах перед ними падает мальчик. Его окружает группа молодых людей. Один из них на ходу бьет свою жертву в бок так сильно, что тот со стоном скрючивается.

— Эй, вы! — почти одновременно кричат Лотта и Луиза.

Но молодые люди уже исчезли за углом, ни разу не обернувшись.

Луиза вцепилась в руку Лотты.

— Ты видела? Они ударили его исподтишка и пошли себе дальше.

— Столько парней против одного ребенка, — соглашается Лотта. — Трусы.

Они бросаются на помощь мальчику. Лотта подает ему обе руки, чтобы помочь встать. А Луиза аккуратно отряхивает его дырявые брюки, хотя и безуспешно, стараясь убрать хотя бы свежую уличную пыль. Старая грязь все равно остается.

Ему вряд ли больше десяти лет, и он точно не из богатого района.

— Все нормально, — смущенно говорит мальчик. Под носом у него сопли и грязь. — Не надо.

Он вытирает глаза кулаком, но его помощницы уже заметили слезы.

— Ты их знаешь? — Луиза с ненавистью смот-рит в сторону угла, за котором скрылись молодые люди.

Бедный паренек потупил взгляд, бормоча:

— Один был моим соседом.

— Понятно, а теперь вы не очень ладите? — поддразнивает его Лотта, улыбаясь.

— Его брат был моим лучшим другом. А теперь, конечно, он больше не играет со мной.

— Почему? — спрашивает Лотта. — Я бы с удовольствием с тобой дружила.

Мальчик краснеет.

— Они говорят, что мы цыгане.

— Правда? — спрашивает Лотта. — Это так?

— Да, мы цыгане.

— Ну и что?

— Они говорят, что меня и моих братьев не должно быть на свете. Нас слишком много. Но скоро с этим покончат, говорят они.

Лотта смотрит поверх его головы на Луизу и видит, как в ее взгляде отражается ее собственный ужас. Нет, цыганам всегда было нелегко, но Лотта никогда не видела, чтобы цыганских детей прилюдно унижали. Еще ужаснее звучала его интонация, будто он уже смирился с приписанной ему виной, которая основана только на происхождении, ни на чем другом.

Лотта кладет обе руки на его плечи и склоняется, чтобы быть на уровне его глаз:

— Как тебя зовут?

— Энис.

— Энис. Мне нравится это имя. Я даже знаю несколько цыган. Они умеют делать удивительные вещи. И уверена, ты тоже.

— Правда? Что, например? — Он скрещивает руки на груди и смотрит на нее с подозрением. Глаза у него глубокого синего цвета, хотя Лотта думала, что у цыган они темные.

Она нервно кусает губы. Знает ли она вообще хоть одного цыгана? Ей просто хотелось его утешить. В ее окружении почти никого не интересовали национальность или религиозная принадлежность. Мальчик, разочаровавшись, хотел уже было отвернуться, когда Лотту все-таки осенило:

— В одном парижском кафе я однажды видела Джанго Рейнхардта. Невероятно, что этот человек мог вытворять с гитарой. А ведь у него была почти полностью повреждена рука после пожара в таборе. Но он не сдался. Вот! И теперь творит чудеса двумя пальцами, только указательным и средним.

Лотта с силой перебирает струны на невидимой гитаре, и, увидев это, мальчик с Луизой громко смеются.

— Да, и ты, конечно, знаешь Полу Негри. Ее отец тоже цыган.

Энис смотрит на Лотту задумчиво.

— Мой отец говорит, что артист — не профессия.

— А другие говорят, что цыгане и евреи не такие хорошие, как другие. Не надо слушать все, что говорят люди. Это ведь в основном чушь. Скоро они признáют, что ошибались.

— Вы уверены? — Он внимательно смотрит на нее.

— Абсолютно. Безобразия скоро закончатся.

Лицо мальчика просветлело. Надеюсь, что он не так быстро узнает, что и дружелюбные взрослые лгут. Неизвестно, что еще придет в голову его соседу.

— Нам проводить тебя до дома? — спрашивает Луиза.

Энис качает головой.

— Да это было не так страшно, правда.

— Ты смелый мальчик. — Лотта хватается за свою сумочку. — Купи себе несколько леденцов, чтобы забыть этот ужас. Только не отдавай ничего паршивым соседским парням, хорошо?

Когда он трусцой бежит от них со своей добычей, лицо его сияет. Лотта смотрит вслед, а затем поворачивается к подруге.

— Отвратительно. — Луиза сплевывает. — Хуже всего, что он прав. И с этим поколением скоро покончат.

— Что ты такое говоришь?

— Ты здесь не бываешь в последнее время, а до моих ушей долетает, что они планируют издать закон, позволяющий стерилизовать этих людей.

Лотта смотрит на подругу, выпучив глаза:

— Чудовищно.

— Ты еще собираешься отнести Харрасу торт?

— Я про него забыла.

Лотта оглядывается и видит лежащую на земле поврежденную картонную коробку, которую в волнении уронила. Она осторожно поднимает ее и открывает.

— Боже мой! Ну что поделаешь. Хотя Харрас вряд ли будет против.

Лай собаки — первое, что они слышат после того, как Лотта позвонила в дверь.

Им открыла домработница Курта.

— Добрый день, — здоровается Лотта. — Ну вот и мы. Это моя подруга Луиза.

После того как все вежливо поприветствовали друг друга, Лотта, смеясь, опускается на колени, чтобы почесать весело прыгающего вокруг Харраса.

— Прекрасный пес. Я принесла тебе что-то вкусненькое, видишь?

Она кладет на пол коробку с бесформенной массой из сливок.

— Вы же не дадите ему торт? Не знаю, что бы на это сказал господин Вайль. — Эрика хмурит лоб и смотрит на Харраса, будто обвиняет его в предательстве, потому что он лижет руки этой изменнице.

— Да не волнуйтесь вы. Я точно знаю, что мой муж балует его на все лады.

Вставая, Лотта твердо смотрит в глаза домработницы. Она по-прежнему жена хозяина.

— Мы здесь, чтобы разобраться с вещами Курта, — сухо объясняет Лотта.

— Я знаю, — отвечает Эрика.

Подруги уже почти дошли до кабинета, когда домработница хриплым голосом выкрикивает еще несколько слов:

— Это его дом. И полиция не смеет проводить здесь тайный ночной обыск. Это неправильно, что его выдворяют из страны.

— Мы тоже так считаем, — спокойно отвечает Лотта. — Но если бы он остался, это было бы очень опасно. По мне, лучше пусть он сохранит здоровье, чем гордость.

Эрика достает свой носовой платок и промокает глаза.

— Я не хотела вас упрекать. Я знаю, что вы правы. Делайте, что должны, а я пойду прогуляюсь с милым Харрасом. Или могу быть вам чем-то полезной?

— Нет, спасибо. Мы справимся. Присмотрите лучше за бедным Харрасом. Для Курта большое утешение, что вы о нем так хорошо заботитесь.

Эрика кивает.

— Могу я спросить, все ли хорошо с господином Вайлем?

— Конечно можете. У него все хорошо, учитывая обстоятельства. Он остановился у друзей.

Лотта умалчивает, что он нашел убежище у другой Эрики, на диване которой теперь ночует, пока та спит рядом с Касом. Видимость приличия приходится блюсти.

Овчарка изо всех сил сопротивляется наморднику, который Эрика пытается натянуть.

— Не буянь, Харрас. Скоро мы все будем носить такой же, — говорит Лотта.

После того как Эрика и Харрас вышли из дома, две подруги направились в кабинет, где Луиза, глядя на беспорядок, прикрывает рот рукой:

— С чего начнем?

— Хотела тебя предупредить. Его голова настолько наполнена музыкой, что в мире, наверное, не хватит бумаги, чтобы записать ее.

— Так что будем делать? — спрашивает Луиза.

— Подожди минутку.

Вскоре Лотта приносит три чемодана.

— Ноты, важные документы и одежду мы сложим сюда. Есть еще. Спальня битком забита чемоданами, — наверное, Курт одолжил их.

— И как вы собираетесь все чемоданы уместить в одну машину? Вы же поедете вчетвером.

Нееры тоже.

— Конечно, всё мы не сможем сейчас забрать. Что-то придется раздать друзьям. Сегодня нужно взять только самое необходимое. Хорошо, что Курта здесь нет. Иначе бы он взял только ноты и ни одной пары трусов.

Луиза смеется, а потом всхлипывает.

— Трудно представить, что вы скоро собираетесь развестись.

Лотта прикладывает указательный палец к губам.

— Тсс, тихо. Кроме тебя, почти никто об этом не знает. Мы не будем по этому поводу поднимать шум.

Луиза с непониманием смотрит на подругу.

Лотта отвечает, упорно глядя ей в глаза:

— В этих обстоятельствах это лучшее, что мы можем сделать. Ты же знаешь, что евреев, готовых бежать, практически полностью лишают собственности. И его предупредили, что он будет арестован. Если я больше не буду его женой, то смогу свободнее передвигаться и спасти его нехитрое имущество от нацистов.

Луиза поднимает руки, успокаивая Лотту:

— Разумная причина.

— Мы ничего им не оставим, — клянется Лотта с мрачной решимостью, укладывая вещи Курта в коробки и чемоданы. Хоть это она может для него сделать.

Лотта даже Луизе не говорит всей правды об их разрыве, и это заставляет ее чувствовать себя виноватой. И то, что во время сборов ей в руки попадаются бесчисленные сентиментальные сувениры, не облегчает положения. Она находит свои письма, а еще пакетик с сахаром, на котором Лотта во время одного из первых свиданий в каком-то кафе оставила красный поцелуй, — и, конечно, старинную трубку с изысканной резьбой, которую она подарила ему на день рождения. Но к счастью, у Лотты остается на это немного времени. Снова и снова звонят в дверь знакомые, которым она передает упакованные вещи. А между визитами она сортирует и собирает их, пока волосы, мокрые от пота, не прилипают к лицу.

Когда уже поздно вечером Курт — возможно, в последний раз — отпирает дверь этого домика, о котором так страстно мечтал, он обнаруживает там двух полностью изможденных женщин, обессиленно развалившихся на диване. С тоской он смотрит на пустые стены хорошо знакомого места.

— Кажется, вы здорово потрудились.

Лотта бросается в его объятия и прячет голову у него на шее. Она чувствует, как он зарывается носом в ее волосы и глубоко вдыхает. Потом немного отстраняется:

— Ты прекрасно выглядишь, малышка. Тяжелая работа тебе к лицу.

Какой же усталой кажется его улыбка. Эти Нееры должны давать ему больше спать.

— Не бери близко к сердцу, Курт, дорогой. Париж ждет тебя.

Курт ничего не говорит в ответ, только поворачивается к псу, который в этот момент заходит вместе с Эрикой в комнату.

— О, Харрас… — с тоской зовет он. Курт почесывает его за ушами, пока тот не переворачивается от радости на спину, чтобы показать хозяину еще и живот.

От этой сцены у Лотты перехватывает дыхание.

— Я позабочусь, чтобы он приехал к тебе во Францию, — тихо обещает она.

Курт подходит к ней и нежно гладит костяшками пальцев по щеке:

— Ты лучшая, как и всегда.

Прежде чем она успевает ответить, он хлопает в ладоши.

— Ну а теперь давайте поторопимся к Неерам. Они ждут нас на улице в машине.

Лотта кивает.

— Я только попрощаюсь с Луизой.

— А я дам знать Касу, чтобы он помог мне загрузить чемоданы.

Когда Курт выходит за дверь, Лотта обнимает подругу. И шепчет ей на ухо:

— Луиза, можешь сделать мне еще одно очень большое одолжение?

— Скажи какое, прежде чем я соглашусь.

— Уже назначена дата развода. Можешь пойти вместо меня? Курт тоже кого-то пошлет. Лучше, чтобы он больше не возвращался в Берлин.

— Но ведь ты здесь сегодня не в последний раз.

— Конечно нет. А когда все уладится, я заберу свидетельство. Но пока мне лучше быть отсюда подальше.

Луиза смахивает мокрую прядь со лба.

— Вы все-таки странная пара, и даже сейчас, когда расстаетесь.

— Сделаешь мне одолжение?

— Ну конечно, дорогая. А теперь постарайтесь в целости и сохранности добраться до Мюнхена.

Они обнимаются последний раз. Но теперь так крепко, что Лотта все еще чувствует силу Луизиного объятия после того, как запрыгивает к Курту на заднее сиденье машины.

— Вы готовы? — Кас смотрит на пассажиров в зеркало заднего вида.

— Да, поезжай, надо наконец покинуть эту страну, — говорит Курт. — Как же мне все это надоело.

Лотта кладет руку на его ладонь.

— Когда все останется позади, мы будем смеяться.

Лотта поднимает бокал и произносит тост за Ауфрихтов. Режиссер и его жена Марго тоже покинули Германию в марте и переехали в Париж.

— Мне казалось, что мы в шпионской истории, — начинает Лотта свой рассказ, — вы даже не представляете! Не успели сесть в машину, как нас остановили на первом нацистском посту. У всех дрожали колени, пока они везде рылись своими грязными лапами. А когда обнаружили только ноты и белье, их лица просто побагровели. Все банкноты мы спрятали в перчатки, сколько влезало. У меня было больше всего денег, потому что я взяла перчатки у Курта. Благополучно добравшись до Мюнхена, мы бросились друг другу в объятия. Но на этом история не закончилась. После ночевки в Мюнхене нам надо было двигаться дальше, к границе. По дороге мы пробили колесо. На хвосте опять появился полицейский. Когда мы услышали свисток, сердце ушло в пятки. Это было как «O Moon of Alabamа». Он, видно, узнал Курта. Кто мог подумать, что под униформой скрывался псевдореволюционер? В любом случае, этот полицейский очень любезно поставил нам запасное колесо и ничего не потребовал взамен, только сигарету. А на границе, где мы были готовы ко всему, нас пропустили без всякого промедления. И вот на рассвете мы стояли на берегу Сены. Надо сказать, это был самый прекрасный рассвет, который я помню.

Хорошо, что здесь нет Нееров, они бы рассказали, как все было на самом деле. Ауфрихты и Лотта сидели за столом не одни. В среде артистов быстро находятся новые союзники. Во время рассказа новоиспеченные французские друзья, которые отвели их в этот маленький ресторанчик на Монмартре, беспомощно смотрели на Лотту, которая трещала без умолку, выпаливая в бешеном темпе иностранные слова. Улыбаясь, она протягивает поднятый бокал в сторону других и произносит по-французски:

— За счастливых изгнанников. И наших новых друзей.

— Ваше здоровье!

Это Жан Кокто, один из ее новых знакомых. Он так смешно говорит с ними по-немецки. Но не стесняется. И постоянно дурачится, а ведь этот поэт с дикими черными кудрями и огромными глазами на изможденном лице — живой гений. Он пишет сценарии и стихи, выступает на сцене как актер, а еще снимает фильмы. Умеет рисовать и придумывать хореографию для балетных спектаклей.

Большинство соотечественников считают его enfant terrible. Но кадры из его фильма «Кровь поэта» покорили многих, даже тех, кто был совершенно озадачен сюжетом. Да и Лотта на просмотре впала в шоковое состояние. Ей казалось, что она бредет по чужому миру снов, в котором пол в любой момент может провалиться, стены исчезнуть, а одна вещь обернуться другой. Люди превращались в скульптуры, а скульптуры — в людей. Когда она попыталась пересказать сюжет друзьям, стараясь поделиться восхищением, у нее ничего не получилось. Даже сам Кокто делал вид, что не понимает, что такого в этом фильме увидела Лотта, и лукаво смотрел на нее, склонив набок голову:

— Это всего лишь реалистический документальный фильм о нереальных событиях.

Кокто хорошо ладит с Куртом. В отличие от многих сюрреалистов, он интересуется музыкой, и они с Куртом испытывают взаимное уважение к творчеству друг друга.

— Как у него дела? — спрашивает в этот момент Кокто.

— У Курта? Очень хорошо. На следующей неделе я буду в Нанси, мы хотим увидеться.

В последнее время Лотта редко видела Курта. Она считает Париж своим новым местом жительства, но все еще постоянно ездит с Отто на побережье. Тем не менее не проходит и недели, чтобы они друг другу не писали. Отто сопровождает эту переписку колкими комментариями, в то время как Курт всегда вежлив в отношении своего преемника и выражает благодарность за то, что влиятельный отец Отто помогает спасти имущество Курта. Без его связей было бы гораздо сложнее обойти все таможенные и нацистские предписания.

— Передайте, пожалуйста, господину Вайлю, что он мне должен еще одну мелодию.

Лотта кивает.

— Конечно, но не надейтесь, что он найдет для этого время сразу. Он действительно очень занят.

Кокто как будто хочет что-то ответить, но его отвлекает сидящий рядом человек, который намерен показать рисунок, положив его на салфетку.

— Приятно слышать, — отвечает вместо него Ауфрихт. — Давно его не видели.

— Мы как раз планируем новый спектакль. Но это еще не точно, поэтому, боюсь, не могу о нем говорить.

С сожалением Лотта поднимает плечи и снова их опускает.

Марго берет Лотту за руку.

— Помоги мне убедить Эрнста поехать на море. Его нельзя назвать «счастливым изгнанником». Даже дети начали переживать.

— Марго, — тихо предупреждает ее Эрнст.

— Это правда, — настаивает Марго. — Так больше не может продолжаться.

Лотта внимательно смотрит на старого друга. Видно, у него совсем все плохо, если жене приходится искать союзников, чтобы увезти его из города. Лотта еще не видела, чтобы Марго открыто шла против воли Эрнста. Благополучие мужа — это и ее благополучие, а Лотта своему даже с трудом могла пожарить яичницу. Разве Марго — не пример идеальной жены?

— Я не спорю, что обеспокоен, — наконец смиряется Ауфрихт. — Не могу перестать думать о наших друзьях в Германии.

— Это правда трудно пережить. Мой друг, господин Кайзер, тоже упорно отказывается покинуть Берлин.

Марго кивает, помрачнев.

— Но ведь хуже уже некуда, если люди СА избивают нашего короля бельканто.

— Ты имеешь в виду Рихарда Таубера? — Это для Лотты новость. — Неужели? Что они хотели от него? Даже представить не могла, что они возьмутся за такую звезду, известную во всем мире.

Ауфрихт сжимает кулаки.

— Им, похоже, нечего бояться. Пока он лежал на земле, говорят, даже прохожие орали во все горло, что еврейскому выродку в Германии делать нечего.

— Несмотря на это, он все равно остался, — добавляет Марго. — Не мог бросить на произвол судьбы свою новую оперетту. Ты же знаешь, как артисты стоят друг за друга. Главное у них — искусство, иногда оно даже важнее жизни.

Лотта закуривает сигарету.

— Ты права, они такие. Единственное, что радует: наверное, у этих брутальных работничков дома сидят женушки, которые исходят страстью к Тауберу, с вожделением слушая его: «Все мое сердце принадлежит тебе!» [15]

— Лотта! — Несмотря на строгий тон, Марго не может сдержать улыбку.

— Трудно сказать, храбрый он или глупый, — говорит Ауфрихт. — Он даже написал письмо лично Гитлеру.

Лотта удивленно смотрит на него.

— Нет.

— Да.

— Как же так?

— Он хотел сообщить, что все стычки вокруг него, очевидно, какое-то недоразумение. Он истинный католик, даже медаль получил от папы римского. Только дедушка и бабушка со стороны отца были евреями.

Лотта вдруг вспоминает этого маленького цыганского мальчика, который так трезво оценил ситуацию и предсказал свою судьбу.

— Он перед ним оправдывался, да? То есть теперь быть евреем позорнее, чем бить еврея без всякого повода.

Марго смотрит на своего мужа.

— Я вся тряслась, когда они потащили Эрнста на допрос на Хедеманнштрассе.

— Я ничего об этом не знала. — Лотта в ужасе смотрит на Ауфрихта. Она слышала о здании, в котором гестапо делало фарш из своих врагов.

— Но, к счастью, я смог спастись. За пятьдесят марок они потеряли ко мне всякий интерес.

— Ужас, приходится еще и платить этим голодранцам. Мой отец нас предупреждал.

При словах жены Эрнст выпрямляется и неодобрительно смотрит на Марго.

— Легко говорить, если никогда не бывал в такой ситуации.

Марго нежно прикасается к его плечу.

— Не думай, что я виню тебя. Я бы им и сто марок дала, лишь бы ты вернулся ко мне.

— Внимание!

Они вздрагивают, когда на другом конце стола раздается громкий возглас.

Кокто подмигивает, прежде чем продолжить по-французски:

—Не знаю, о чем вы говорите, но это звучит, будто вы затеваете войну. Немецкий — варварский язык.

Он вскакивает, рука поднята в нацистском приветствии. Затем он извергает ряд неразборчивых слов, состоящих из резких согласных. Изгнанники смеются громче всех, но смотрят друг на друга, с трудом скрывая отчаяние.

И снова она опаздывает. Курт, должно быть, ждет ее с нетерпением. Ах, вот бы он согласился на идею Эдварда Джеймса! Каким этот Джеймс может быть обаятельным и невыносимым одновременно. Происхождение не оставляет особого выбора, поэтому приходится допускать больше разных экстравагантностей и капризов. Иначе можно будет подумать, что он просто скучный — со всеми его деньгами, ради которых ему не пришлось и пальцем пошевелить. Он гордо шагает по жизни с непоколебимым высокомерием человека из высшей касты, категорически утверждающего, что он сын принца Уэльского. Зато поддерживает искусство. И прежде всего сюрреализм, который считает особенно потрясающим. Но самое интересное в нем, бесспорно, — его жена Тилли. Она так прекрасна, что некоторые люди опускают глаза в ее присутствии, к тому же она танцовщица. Лотта тоже начинала как танцовщица, но с Тилли она не хотела бы поменяться местами. Лотта считала, что Джеймс обожал искусство, не понимая его, — и это, вероятно, относится и к его жене Тилли. Когда они познакомились, Тилли уже вечером призналась Лотте, что Эдвард ничего не умеет делать с женщинами, только выставлять их напоказ.

— Это не страшно. Иногда я думаю, что и я с мужчинами ничего не могу делать, разве что забавляться их титулами и деньгами.

Губы Тилли в форме сердечка сложились для поцелуя. Лотта весело ей подмигнула. Она поняла приглашение, но не хотела окончательно его принимать. Очевидно, во время их словесной пикировки за ними наблюдал Джеймс. С этого момента он был одержим идеей поставить на сцене балет с пением, в котором две женщины играют близнецов.

— Во многих вещах ты — отражение мой жены. Вы могли бы быть двумя сторонами одной медали. В сущности, одна является зеркальным отображением другой, — заключил он. Так и родилась идея соединить обеих на сцене.

Если бы только Курт был готов написать музыку, то неопределенная идея могла бы превратиться в многообещающую возможность.

Когда Лотта наконец добирается до кафе, нельзя сказать, что ее страстно ждут. Курт, как обычно, погружен в свои записи. Он сидит перед зеркальной стеной, так что Лотта видит, как подходит к мужу, теперь уже бывшему. Она не может увидеть своего лица, закрытого плотным слоем букв, которые сообщают, что сегодня подается тушеный кролик с горчицей. Лотта громко отодвигает стул и кашляет.

Курт наконец поднимает глаза. Напряженная концентрация в его взгляде смягчается теплой улыбкой. Он встает, чтобы ее поприветствовать, и Лотта несколько раз прикасается губами к его щекам.

— Раз мы не в Париже, поцелую тебя четыре раза. — В столице больше двух считается невежливым, но в провинции — то есть везде, кроме Парижа, — люди щедрее.

Смеясь, Курт устраивается на своей скамье, обитой красным бархатом, а Лотта занимает место напротив, на жестком плетеном кресле.

Несколько раз она смотрит в зеркало, которое располагается за ним. Не из тщеславия. Наоборот, она чувствует непривычное стеснение, глядя на себя во время разговора или еды. Но тем не менее она не может противостоять рефлексу смотреть на свое собственное отражение, где бы оно ни появилось. При этом наблюдение пробуждает постоянное желание поправлять себя. Она видит, как ее движения становятся более манерными, и слышит, что ее слова звучат более отчетливо из-за уверенных движений губ.

Так ли меня воспринимают? Бледность лица она объясняет тусклым светом в этом месте.

— Ты мне скажешь, почему мы здесь?

Она кажется непринужденной, хотя знает, что он собирается сказать. Джеймс обожает музыку Курта, но работать он хотел с Лоттой. Она просила его предложить Курту сотрудничество и не упоминать, что уже договорился с ней, чтобы у самого Курта возникла идея ее позвать. Она ни на секунду не сомневалась, что так он и поступит. Но дать ему возможность почувствовать, что именно он владеет ситуацией, — это от нее, раскаявшейся, подарок за все, что он для нее сделал.

— Я получил заманчивое предложение от Эдварда Джеймса. В пьесе две главные женские роли. Одну берет его жена, а другую — я подумал о тебе.

Лотта смеется.

— О, это так мило с твоей стороны. О чем эта пьеса?

Какое облегчение. Конечно, Джеймс бы отказался, если бы Курт решил пригласить кого-то другого. Хорошо, что Эрика не умеет петь. Если послушать Брави, в вопросах чувств она, кажется, впереди Лотты, но музыку Курта исполнять не может.

— Знаешь, что кровать Джеймса по форме похожа на гроб и напоминает походную кровать Наполеона? — говорит Лотта после того, как Курт окончил экскурс в новое произведение.

Брови Курта взлетают наверх.

Лотта, ухмыляясь, качает головой.

— Курт! О чем ты подумал? Но не Эдвард же. Это Тилли мне рассказала. Но не уверена, что и она хоть раз была в этой постели.

Он пожимает плечами.

— В моем положении об этом уже не надо заботиться. С ума сойти — в таком юном возрасте иметь столько денег.

Ей почти больно, что его уже, кажется, не волнует мысль, что она может спать с Джеймсом.

Лотта потягивает из бокала пастис, который ей только что принес официант.

— Нет причин беспокоиться. Он очень хорошо умеет их тратить.

— За что нам следует его от всего сердца поблагодарить. — Курт подмигивает. Лотта ударяет кулаком по столу.

— Именно. — Они смотрят друг на друга и смеются.

— Не человек, а геморрой какой-то! — восклицает Лотта. — Учился в Итоне и Оксфорде, а для чего? В Англии, наверное, так принято. Бездарная трата времени — он не в состоянии отправить даже простого сообщения.

— Что ты имеешь в виду? — Курт озадаченно смотрит на нее.

— Разве ты не знаешь эту историю? После окончания учебы его распределили в посольство Великобритании в Риме. Но они его очень быстро отправили в отпуск на неопределенный срок, потому что он неправильно посылал шифрованные сообщения — с ужасными последствиями.

Курт смеется.

— Бедный парень. Нам нельзя с ним так подло поступать. Если у кого-то есть все возможности и перед ним открыты все двери, то люди с него столько и требуют. В его положении трудно, наверное, не соответствовать ожиданиям.

Лотта кивает, хоть и не очень уверенно.

— Ну да. Остается вопрос — кто напишет либретто?

Курт ставит свой изящный указательный палец на горку сахара, которая образовалась от удара Лотты по столу, и начинает задумчиво рисовать спираль.

— А это и вправду может стать проблемой. Я надеялся на Кокто. «Человеческий голос» меня совершенно потряс.

Пьесу, о которой он говорит, Лотта не видела, но знает, что в ней главная героиня звонит своему возлюбленному, который на следующий день собирается жениться на другой. Отвергнутая пытается в отчаянии вернуть его. Напрасно. В конце концов, похоже, она хочет покончить с собой.

Курт смотрит на нее, и в его взгляде появляется что-то, что она не может истолковать. Сначала ей кажется, что это тоска, и думает, что он, упоминая именно это произведение, хочет что-то сказать. Но потом ухмыляется, и это убеждает ее, что он просто пошутил. Она решает не обращать внимания.

— А мне очень понравилась «Кровь поэта». Все было нереально и одновременно правдиво.

— Меня не удивляет, что тебе понравился этот фильм, — отвечает Курт. — Он такой странный, своеобразный. Стихотворение в картинах, красивый и ужасный одновременно. Мне это кого-то напоминает.

— Ну-ну, все тот же остряк.

Лотта хлопает его по плечу. Когда ее рука скользит вниз к его руке, это происходит как-то случайно. Но она не отнимает ладонь даже тогда, когда понимает неуместность прикосновения. Несколько мгновений они сидят и смотрят на руки. Потом Курт убирает свою.

— Проблема только в том, что Эдвард хочет сыграть премьеру в июне, а у Кокто нет времени написать либретто.

Очевидно, Курт знает больше, чем она.

— Так быстро? Мне это напоминает «Трехгрошовую оперу».

— Да, и у меня появилась такая мысль.

— Ты же не о Брехте сейчас? Я думала, вы расстались навсегда. Разве он не изменил тебе с Хансом Эйслером? — Она прикусила губу. Зачем ей было говорить об измене с риском нарваться на минное поле?

Курт пожимает плечами.

— Никто другой мне не приходит в голову, учитывая такую спешку. С ним я все-таки знаю, на что иду и что в конце концов у нас будет хороший результат. И он оправдает ожидания Джеймса. Да сейчас и ему хотелось бы здесь закрепиться.

Лотта кивает.

— А почему бы и нет, Курт, дорогой? Когда-то мы ведь прекрасно провели время вместе. Тогда Кас может взять на себя оформление сцены. Честно сказать, я немного скучаю по нему. Какие между вами сейчас отношения?

— Это нельзя назвать близкой дружбой, на которую я надеялся.

Неудивительно, ведь ты спишь с его женой. Лотта проглатывает свой ответ. На такую ложку дегтя она не имеет права.

Лотта смеется.

— Он уже повесил на свой автомобиль флажок национал-социалистов? С него станется. Но я все равно его люблю.

Курт вздыхает.

— Я тоже. Конечно, спрошу его. Что до другого, то так просто не разберешься. Думаю, он приспосабливается к ситуации. Он никогда не был убежденным марксистом и точно не станет отъявленным нацистом.

В зеркале Лотта видит пустую тарелку перед собой. Она съела торт, практически не заметив, и теперь чувствует, что ужасно объелась, и не очень этим довольна. Глядя на оставшиеся в тарелке сливки, обнаруживает листочек от клубники. Она не помнит, как съела ее.

Когда она была ребенком, врачи иногда давали ей клубнику после чтения стихов. Она наслаждалась каждой ягодой, которую брала в рот. Они с братьями были постоянными пациентами клиники. Часто приходили с глубокими кровоточащими порезами на ступнях, потому что не могли удержаться и переходили вброд Хальтербах, в котором было много разбитых бутылок от пива. Но клубника стоила того.

Вспоминая это, Лотта улыбается. Иногда ей не хватает голода, который сопровождал ее в прошлом, какой-то ненасытности. Что-то по-прежнему ею постоянно движет, но все чаще появляетсячувство, что это ускользает из-под контроля. Будто в ней сидит другой человек, который говорит за нее «А», а она по привычке почему-то делает «Б».

— Скучаешь по Берлину? — спрашивает Лотта.

— Я себя об этом не спрашиваю, — отрезает Курт. — Эта глава в прошлом, и я больше не трачу ни одной мысли на эту страну.

Лотта вдруг перестает понимать, почему она так волновалась за человека, который с легкостью умеет подводить черту не только под написанным музыкальным произведением.

— И я нечасто о нем думаю. Я ведь будто создана для жизни в изгнании — но все же мне не так легко порвать с Берлином, потому что мы еще не закончили улаживать там дела.

Он смущенно улыбается.

— Конечно, я очень благодарен за твои усилия, поверь мне.

— Не за что, мой лягушонок. Я еще кое-что хотела с тобой обсудить.

— Мистер П. должен получить партию? Я его, конечно, включу.

— Прекрасно, спасибо тебе. — Вообще-то она хотела обсудить что-то другое.

Курт находит глазами точку за ее спиной. Когда Лотта следует за его взглядом, то, к своему удивлению, узнает Брави, который входит в кафе.

— Я не знал, как долго мы с тобой просидим здесь, когда договаривался о встрече, — говорит Курт. — Ты не обидишься?

— Ну что ты, я все равно хотела идти.

Брави приветствует ее без поцелуя в щеку.

— Здравствуй, Лотта. Как ты?

— Очень хорошо. Мне надо бежать. Оставляю вас одних. Конечно, вам есть что обсудить.

Она уверена, что Брави предложат дирижировать новым спектаклем. У двери она еще раз оборачивается и видит теплоту и понимание в жестах и выражении лиц этих молодых людей. Они уже забыли о Лотте.

Когда Лотта вышла из театра Елисейских По-лей, то не могла понять, в каком она городе. На премьере «Семи смертных грехов» было столько старых знакомых, что с таким же успехом можно было находиться и в Берлине.

Cмеясь, они все вместе переходят каменный мост Альма, чтобы добраться до другого берега Сены. Решили продолжить празднование в баре. Даже Брехт приехал, после того как Курт по старой памяти выслал ему тысячу франков. Брехт настаивал, что не может оплатить пребывание в Париже. После того как он предоставил либретто, постановка его уже, видимо, не интересовала. Несмотря на напыщенность Брехта, Лотта должна признать, что ей приятно его видеть.

— Ну скажи, тебе понравилось?

Она подхватывает его под руку.

— Думаю, что было довольно симпатично. — Его взгляд равнодушно блуждает по направлению Сены.

Лотта отстраняется от него.

— Симпатично? То есть спектакль показался тебе абсолютно неинтересным.

— Может, мне просто не понравилась публика.

— Парижане для тебя ведь слишком чопорные? — Лотта смотрит на его поношенные ботинки и кожаную куртку с засаленным воротником.

Он пожимает плечами.

— Думаю поехать в Данию.

— В Данию? — Лотта удивленно смотрит на него. — А что там?

— Там можно, наверное, зайти в бар и завести умную беседу без того, чтобы какая-нибудь девушка легкого поведения села на колени.

Лотта смеется.

— По крайней мере, они будут одеты не так легко. На севере, должно быть, холодно. Но не думаю, что какие-то девушки могут сбить тебя с толку.

Его пьесы кишат проститутками, но в нормальной жизни можно было бы принять Брехта за благовоспитанного отца семейства — если только не обращать внимания, что елки на Рождество он ставит в нескольких домах.

Брехт громко выдыхает.

— Просто трудно следить за разговором, если кто-то гладит шею и спрашивает, пойду ли я в постель с одной или двумя.

— И что?

— Я сказал даме, что не могу ей дать ответ, потому что настолько увлекся беседой о диалектическом материализме, что мысль о еще большем возбуждении практически невыносима.

Лотту передергивает.

— Теперь мне жаль эту девушку.

— Какая ты жалостливая. — Брехт похлопывает ее по плечу и присоединяется в Касу.

Любуясь, Лотта смотрит ему вслед. Тилли обнимает ее за талию.

— Кого тебе жалко?

— Всех, кто не любит Париж.

Они смотрят на огни, отражающиеся в воде.

— А я люблю этот город. Я чувствую себя настоящей парижанкой. — Тилли кладет голову на плечо Лотте. — А ты?

— Мне здесь тоже нравится, но не знаю, хотела бы я стать парижанкой. Мне кажется, я везде как дома — на какое-то время, — отвечает Лотта.

— Разве не говорят, что дом там, где твое сердце?

Игриво приподняв бровь, Тилли кивает в сторону двух мужчин перед ними. И так как речь, скорее всего, идет об Отто и Курте, которые молча идут рядом друг с другом, Лотта не уверена, на кого именно намекает Тилли.

Отто постоянно держит оборону, защищаясь от Курта, что ужасно принижает его, тем более что Курт в ответ выказывает исключительную вежливость.

Я представляла его совсем другим. Как я могла подумать, что в нем есть что-то героическое?

Лотта целует Тилли в щеку.

— Могу тебе сказать, где находится мое сердце. Оно крепко сидит у меня в груди.

Смех Тилли заставляет всех обернуться: Курт, Отто, Брави, Нееры — все смотрят, как Тилли страстно целует свою партнершу по сцене.

— Ты прекрасна, — шепчет она потом Лотте на ухо.

Хотя уличные фонари светят недостаточно ярко, чтобы четко различить выражения лиц других, Лотта готова спорить, что у Отто оно скривилось от злости, а Курт приятно улыбнулся. Ни от кого из них не ускользнуло, что во время репетиций женщины явно сблизились. И Лотте кажется естественным, что в продолжение сценического действия они сливаются в единое целое, ведь Лотта и Тилли воплощают две стороны одного человека. Практичная Анна I, которую играла Лотта, поет, а страстная Анна II раскрывает душу в танце. При этом Анну I можно рассматривать как своего рода продавщицу товара, которым является Анна II. Танцовщица Тилли сразу поняла свою роль и соблазнительно преподносила себя как товар, который Лотта должна была тщательно проверить. Для них это было ново — изучать женское тело, но с самого начала они понимали, как должны прикасаться друг к другу. Они переплетались, пока Лотта не чувствовала мягкую кожу Тилли одновременно везде. Как будто скользнула в сшитое для нее шелковое платье, в котором ничего не стягивало и не сжимало. Они ели в кровати шоколадные конфеты и пили шампанское. И не возникало сомнений, что вслед за последним представлением они расстанутся без всякой боли.

Одной рукой Тилли хватает уличный фонарь и крутится вокруг него, напевая, будто в американском мюзикле.

— И вот он, наш домик в Луизиане.
Теперь мы возвращаемся в наш дом
на реке Миссисипи в Луизиане —

— Это моя партия! — восклицает Лотта, смеясь и подпевая подруге.

После того как они закончили свое маленькое представление, Лотта заметила, что Эрика идет рядом с Куртом. Их локти как бы случайно соприкасаются при ходьбе. Курт шепчет своей спутнице что-то на ушко. Она слегка наклоняется к нему и, кажется, улыбается. В ее поведении нет ничего фривольного. При виде этой картины Лотту пронзает электрический ток. Сдержанная нежность ее жестов кажется более интимной, чем все поцелуи, которыми Лотта обменивалась в этот вечер. Можно подумать, она себе такого не представляла. Но в ее воображении, в отличие от реальности, все было лишено деталей.

Вскоре голос Каса заглушает все разговоры.

— Елисейские Поля — это одно. Но знаешь, Отто, теперь так приятно гулять по Курфюрстендамм. Там нет ни одного еврея.

Все вокруг будто на секунду застывает после этого немыслимого замечания. Лотта подозревает, что Кас движим ревностью из-за Курта. Только тот, кто боится, склонен к такой грубости. Но вместо того, чтобы оставить все как есть, Кас продолжает:

— Курфюрстендамм теперь такой чистый. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Заткни свою пасть, ублюдок. — Абраванель угрожает ему кулаком.

— Что ты сказал? — Кас подходит к нему.

— На сегодня достаточно. — Лотта хватает его за руку. Кас неохотно отступает.

— Ну хорошо, раз дамы здесь.

Лотта с беспокойством смотрит на Курта. Он все еще стоит как вкопанный. Она хочет подойти к нему, но Эрика опережает ее. Она не извиняется за своего мужа, что еще больше накалило бы ситуацию, а берет руку Курта в свою, и его оцепенение медленно проходит. С неподдельным волнением Лотта спрашивает себя, было ли и ее прикосновение для него целительно. Действительно ли они когда-то чувствовали себя настолько связанными друг с другом, словно жили одной жизнью? Наверное, да. И если бы это время не было настолько прекрасно и настолько пугающе, то не случилось бы и всего остального. Но теперь тот мужчина, который хотел раствориться в ней, отдалился настолько, что она к нему не может даже приблизиться.

В баре компания впадает чуть ли не в истерическое веселье. Они танцуют, смеются и поют, будто ничего не случилось. Отто и Брехт уходят рано. Кас тащит Тилли на танцплощадку, пока Курт танцует с Эрикой — по-прежнему без всяких непристойностей, но спрятавшись в непроницаемый кокон своей близости.

В нерешительности Брави и Лотта смотрят на обе пары.

— Что же я наделала? — говорит Лотта.

— По крайней мере, ты понимаешь, что сама подписала себе приговор. — Брави улыбается.

— Я такая ужасная?

— Да нет. Ты просто не та женщина, которая ему нужна.

— А Эрика — та?

Взгляд Брави блуждает от Каса к Эрике и обратно. Один из супругов наблюдает за другим, пока тот не смотрит.

Брави вздыхает.

— Может быть, и нет. Но разве не ты хотела развода?

— Так я ему полезнее.

— То есть ты не хотела оставаться госпожой Вайль, чтобы быть ему полезнее?

У Лотты пот течет по спине. Пыточные механизмы в средневековой тюрьме были бы приятнее упорных расспросов Брави. И если бы она хотя бы была уверена в своих чувствах, то могла бы стать трагической героиней этой печальной истории.

— Ах, Брави, я даже не знаю. Моя голова сейчас лопнет. Как мне это все надоело.

— Фрейлейн Ленья?

— Господи!

Испугавшись, Лотта кладет руки на грудь, когда к ней неожиданно обращается какой-то человек. Она чуть ли не столкнулась с ним головой, так близко он подошел. Его черные глаза кого-то ей напомнили. Увидев его приплюснутый нос, она сначала думает, что это один из боксеров, поединки которых она раньше любила смотреть. Но потом узнает в нем актера, с которым иногда пересекалась на встречах общества художников и актеров.

— Господин Кардан? Александр Кардан?

Она старается не выдать, что обеспокоена его видом. Он не жилец. Его бледная кожа туго обтягивает череп, на котором большие темные глаза, как две пустые глазницы, смотрят из глубины.

— Как приятно в этот серый осенний день увидеть знакомое лицо.

Улыбаясь, Лотта судорожно вцепляется в свою сумку. Только что в Потсдаме она забрала свидетельство о разводе.

— У вас все хорошо, господин Кардан?

— Конечно. — Он прячет от нее свой беспокойный взгляд.

Ей, наверное, станет легче, если она кому-нибудь поможет, а он выглядит так, будто ему нужно отвлечься.

— Давайте поужинаем, могу я пригласить вас?

Лицо Кардана искривляет страшная гримаса, которая напоминает Лотте, что именно те, кто особенно бережет свою гордость, не имеют возможности ее защитить. Шерстяные рукава у него настолько прохудились в локтях, что вот-вот порвутся.

— Мы поговорим о делах, — формально сообщает она, выхолостив из голоса все, что могло бы напоминать о жалости. — Кого-то похожего на вас я как раз и ищу. Мне нужен человек, знающий Берлин как свои пять пальцев и не имеющий никаких дел с нацистами.

Она подмигивает ему как заговорщица. Черты его лица разглаживаются. Ну вот. Вряд ли кто-то может устоять перед доверием, которое выражают ему другие. Кавалер не может отказать женщине, нуждающейся в его услуге.

— Вы сможете меня сопровождать?

— Хорошо, фрейлейн Ленья. Но не ожидайте от меня приятной компании, для меня все очень изменилось.

— Для нас всех, — твердо говорит Лотта. Она указывает на ресторан через дорогу. — Зайдем туда, прямо сейчас?

Он кивает.

— Да, хорошо.

Сейчас слишком поздно для обеда и слишком рано для послеобеденного кофе, поэтому в ресторане много свободных столиков. Лотта предлагает сесть перед белой изразцовой печью.

Она устраивается на стуле.

— Так будет удобнее.

С трудом удается уговорить Кардана заказать жареную курицу.

— Мой муж и я действительно ищем такого человека, как вы.

Она вынимает свой портсигар. Он сразу же достает свой из нагрудного кармана рубашки.

— Возьмите, пожалуйста, мою сигарету.

— С удовольствием, спасибо.

Она крутит сигарету пальцами.

— Теперь даже и не знаешь, какую марку курить. Везде эти картинки с Гитлером прикладывают. Раньше можно было хотя бы известных актеров собирать в альбом.

Кардан громко смеется. Потом замолкает. Но прежде чем Лотта успевает открыть рот, его прорывает поток слов, полных горечи и боли. Его отец выпрыгнул из окна, мать отравилась. Они больше не верили, что у них, евреев, есть будущее.

Лотта жалеет в этот момент, что не сразу вернулась во Францию. Кого бы она ни встретила здесь, никто не мог сообщить ей хороших новостей.

Какой-то человек заходит в ресторан и присоединяется к знакомому, приветствующему его: «Хайт-лер».

Новоприбывший отвечает таким же приветствием.

Они одеты в дорогие костюмы и хорошо воспитаны, что наводит на мысль, что раньше они не принадлежали к тем, что кричал «Хайль Гитлер». Их бормотание говорит о привычке, с которой это приветствие слетает с губ. Теперь оно уже утратило свой провокативный характер. Грабитель становится гражданином, а гражданин — грабителем. Ах, Брехт, дорогой! И зачем же ты ставил свои спектакли?

— Мои соболезнования, господин Кардан.

— Может, и мне просто исчезнуть.

— Надеюсь, вы имеете в виду — за границу.

— Как вариант.

Ясно, что у него нет денег, чтобы уехать. Но это, наверное, можно поправить.

— Сейчас я занята тем, чтобы привести в порядок дела Курта. Речь идет о довольно большом количестве денег. Мне бы пригодилась помощь, которая, разумеется, будет оплачена.

Она скрывает, что у нее уже есть помощник, который все-таки не внушает доверия. Когда Отто продает мебель, не все деньги возвращаются к Курту, и к тому же Отто все еще ездит на его машине.

Кардан смотрит на нее, сомневаясь.

— Пожалуйста, я правда не знаю, к кому обратиться.

Не слишком ли она преувеличила? Даже если они раньше и виделись, она никогда не знала его близко.

— И как же я могу вам помочь? — спрашивает Кардан.

Она объясняет. Прежде всего речь идет о том, что теперь, когда у Курта есть дом, надо собрать разбросанную по городу домашнюю утварь и отвезти на границу. Она не сомневается, что Курт согласится. Их с Лоттой опять пронесло, а этот бедняга теперь круглый сирота. И если так пойдет дальше, то скоро его судьбу разделят многие.

Лотту трясет при воспоминании о той мартовской ночи, когда после побега Курта из Берлина они добрались до отеля в Мюнхене. Только в этот момент она начала осознавать, что их привычный мир действительно исчезает. Покидающие страну артисты, чувствующие приближающийся конец света, слушали шум радио. После пожара и всего остального никто не сомневался, что Гитлер сможет провести свой закон о чрезвычайных полномочиях. Парламент сам лишил себя власти, КПГ [16] была ликвидирована. И, как и следовало ожидать, почти все остальные согласились — кто-то из страха, кто-то по убеждению — с законом о преодолении бедственного положения народа и государства. Только СДПГ [17] с трогательной храбростью отказалась дать согласие.

«Свободу и жизнь можно у нас отнять, но честь — нет». Старый добрый Отто Вельс. Этими словами председатель рабочей партии обеспечил себе первое место в очереди на высылку. Так наутро он лишился немецкого гражданства, но, по крайней мере, остался жив.

После объявления результатов голосования Курт схватился за голову, когда пронзительный голос Гитлера требовал, чтобы искусство отныне ориентировалось на кровь и расу.

Теперь ничего нельзя сделать, — мрачно произнес Курт.

— Я буду рад помочь вам, — серьезно сказал Кардан. — Кстати, слышал, что недавно у вас на родине что-то произошло. И, кажется, ситуация накаляется.

Лотта удрученно кивает.

— Моя сестра видела, как уносили тела.

Меньше недели прошло после убийства и взрыва, на которые никто не обратил внимания. Ожесточенные бои шли практически незамеченными для большинства соотечественников Лотты, потому что ограничивались районами, в которых проживал рабочий класс. После того как канцлер Дольфус позволил вступить в силу закону о предоставлении чрезвычайных полномочий, во многих районах начался хаос. Австрийские социал-демократы оказались более боеспособными, чем немецкие. Самые воинственные из них, Республиканский шуцбунд, открыли огонь. Погибли женщины и дети, но это только ускорило развитие ситуации. Хотя боевики действовали против воли своей партии, их действия послужили поводом для преследования и арестов непричастных товарищей.

— И в Австрии мгновенно было покончено с прекрасной демократией, — говорит Лотта.

Кардан кивает.

— Когда я думаю об этом, то теряю всякую уверенность, что можно куда-то сбежать.

Лай Харраса приветствует Лотту еще до того, как Курт открывает ей дверь. Она слышит пса, стук его лап по паркету. За ним следуют шаги хозяина.

— Заходи, — говорит он, стоя в дверях.

В гостиной Лотта со вздохом валится на диван.

— Это была сложная неделя, но думаю, мы все успели сделать. Спасибо, что передал деньги Кардану.

— Должен признаться, что я немного удивился твоей просьбе. Мы его почти не знаем, и если один раз и встречали, то у меня было чувство, что его медлительность раздражает тебя не меньше моего.

Лотта смотрит на него с удивлением. Она с трудом вспоминает, как познакомилась с Карданом, поэтому не чувствует ни отвращения, ни радости по поводу встречи с ним. Ей немного стыдно за безразличие, которое вызвала у нее эта жалкая фигура, еще недавно сидевшая за столом напротив.

— Наверное, я чувствовала, что мы все теперь должны держаться вместе. Самое малое, что можно сделать против этой мрази, как думаешь? И я правда считаю, что он может нам помочь.

Курт откашливается.

— Он хотя бы не похож на мошенника.

Лотта кусает губы. Еще ни разу Курт не произносил таких резких слов об Отто — и она, в общем, не может с ним не согласиться.

— Бедный Кардан — точно нет. Это так ужасно — вдруг оказаться сиротой, все равно в каком возрасте. Надеюсь, ты смог убедить родителей покинуть страну?

— Они думают обосноваться в Палестине.

— В Палестине? Но это так далеко.

Курт кивает.

— Они не хотят быть незваными гостями и ставят на новое государство Израиль. Да и британцы не хотят впускать в страну так много евреев сразу, чтобы арабов не испугать. Поэтому родители еще ждут.

— Боже мой! Мне не кажется, что там молочные реки, кисельные берега. Твои родители действительно хотят именно туда?

Он пожимает плечами.

— Они ищут новую родину, как и все мы. Кстати, мне очень помогло то, что ты прислала этого верного мальчика. Спасибо еще раз, — он гладит Харраса. — Какое замечательное зрелище он устроил, когда его привезли в огромном ящике и поставили перед домом. Все соседи прилипли к окнам. Он их не разочаровал и показал самый длинный в мире номер отливания мочи.

Лотта смеется:

— О, Харрас!

— Нет, правда, я думал, что он никогда не закончит. Наверное, от волнения сдерживался всю поездку. Он теперь уже не так громко скулит по ночам, как вначале. Я боялся, что пес тоскует по нашему домику в зелени.

Лотта морщится.

— Тебе это будет неприятно, но я рада, что он продан. В пустом доме есть что-то жуткое. Ты уже решил, что делать с остальной мебелью? Кое-что мы оставили на время у родителей господина П.

— Наверное, пусть она побудет там, пока я не найду место, где захочу жить постоянно. Может, я скоро надолго поеду в Голливуд.

Голливуд? Лотта выдавливает из себя улыбку.

— Похоже на сон. Что планируешь там делать?

— Мне написала Марлен Дитрих. Она хотела бы, чтобы мы с ней и Штернбергом работали над музыкальным фильмом.

Лотта не может удержаться от колкости в адрес знаменитой актрисы.

— Помнишь, как она пробовалась для «Трехгрошового фильма», а Пабст ее не взял?

Курт поднимает брови.

— Если я правильно помню, он отказал ей, потому что посчитал ее ноги слишком красивыми, а ее саму — слишком высокой.

Об этом она не подумала. Лотта с раздражением смотрит на свои руки.

— Тогда пусть мебель хранится там, пока не будет ясно, где ты останешься. И, кстати, если ты встретишь симпатичного американца, за которого я могу выйти замуж, привози с собой.

Некоторое смущение не позволяет ей выразить прямо, что она практически полностью потеряла интерес к Отто.

— Господин П., к сожалению, после продажи дома задолжал нам довольно много денег. Надеюсь, когда-нибудь мы увидим его снова.

Конечно, Отто смог найти миллион отговорок, почему Курту возвращается только часть денег.

— С каких пор ты стала такой мелочной? — спрашивал он во время последней ссоры.

— Ах, если бы речь шла только о моих деньгах! Я даже подумать не могла, что ты захочешь сидеть на шее именно у Курта.

— Я не единственный, кто так делает.

— Я никогда ничего не брала без его ведома. И, кроме того, я была его женой. Это все же другое.

Отто пнул ножку стула.

— А я тот человек, который вкалывает, чтобы вывезти ваше имущество из страны. Он же может проявить хоть немного великодушия.

— Великодушия? Да ты и мизинца его не стоишь.

На этот раз никакого примирения в постели не произошло.

Лотта с сожалением смотрит на Курта.

— Мне жаль.

Он удивленно улыбается.

— Ну что ты. Кто знает, может быть, иначе все бы пропало.

— Спасибо тебе за эти слова, Курт. Как было в Италии, прекрасно? Нееры хорошо себя вели? Ты воспользовался моим советом?

— Каким советом?

— Не держать слишком долго твою лысинку на солнце…

— …чтобы я не поглупел, да? Я себя сдерживал — кроме плавания, конечно.

— Как там Нееры? — Что там с Эрикой?

— Кас вел себя странно. Где бы ни встречались эмигранты, поблизости всегда были сотрудники тайной полиции. Думаю, что они специально не скрывали слежку. Люди должны были чувствовать себя не в своей тарелке. Но я заметил, что он явно стеснялся показываться рядом со мной.

— Что за оппортунист! Думает, наверное, что это может навредить ему в Германии. — А что с Эрикой?

— Германия! Как только я выучу другой язык, и слова не произнесу по-немецки.

— Oui, bien sur. That’s the way, — бодро говорит она.

Лучше бы она разочарованно затопала.

— Всегда забываю, какой светской дамой ты стала.

Она плотно сжимает губы.

— Не смотри на меня так сердито, — говорит он, смеясь. — Я серьезно. Я радуюсь, что ты чаще выходишь на сцену.

Лотта выходит реже, чем ему кажется. Если повезет, то сможет погасить некоторые неоплаченные счета. Время, проведенное в казино, не пошло на пользу ее карьере. И когда она притворяется в роли Ангорской кошечки, что «лучше быть богатой, но счастливой», то в голове постоянно раздается голос ее матери: «Девочка, ты продолжаешь заниматься ерундой».

— А как у тебя дела? — спрашивает Лотта.

— Если я поеду в Америку, то, наверное, останусь там.

— Почему?

— Постепенно тучи сгущаются и во Франции. Помнишь серию концертов, которыми должен был дирижировать Брави? Он настоял, чтобы включили в программу и мои произведения. На моей совести, что я не отсоветовал. Вот как далеко здесь все зашло, — он вскочил. — Если бы он меня послушал! Ты даже представить себе не можешь, как потом горланила публика. Какой-то французский композитор показал мне нацистское приветствие. Потом мы с Брави весь вечер не могли смотреть друг другу в глаза, так нам было стыдно.

Лотта хочет поймать его взгляд, но он бродит по комнате, засунув руки в карманы, и не замечает ее.

— Курт.

— Да?

— Я отказываюсь тебя жалеть — как и Брави. Он настоял на твоих произведениях, потому что верит в тебя. Больше, чем в кого-либо другого. И на этот раз он прав. Не обращай внимания на дураков. Ты по-прежнему пользуешься здесь успехом, и это утрет им нос.

Он садится обратно и задумчиво смотрит в окно.

— И все же я не могу понять, нужно ли мне участвовать в новом шабаше ведьм. Я не хочу больше тратить себя на борьбу с этим интриганским сбродом, — тихо говорит Курт.

Внезапно, улыбаясь, он поворачивается к ней с ясным взглядом.

— Что думаешь, Лотта, здорово было бы, если бы ты сюда переехала?

Он серьезно? Боже, что же теперь?

— Для Пасетти двери открыты. Мы бы сэкономили много денег и получили бы столько удовольствия.

Ни один мужчина, который еще привязан к женщине, не пригласил бы с такой невозмутимостью ее любовника в дом, думает Лотта. Но если бы она переехала…

Курт отмахивается, раз она не отвечает сразу:

— Глупая идея. Я отзываю ее сейчас же. Поздравляю, кстати, с твоим новым спектаклем «Лучше быть богатой, но счастливой».

Лотта недоверчиво смотрит на него. А затем выплескивает накопившейся гнев, выдохнув с шипением:

— Ах, Курт, я не та и не другая. А с Пасетти у нас война, если действительно хочешь знать.

— Как жаль.

Если еще секунду ей придется терпеть его приветливое безразличие, она его задушит. И все же это ведь ее вина. В поисках нового она все поставила не на то число.

— Я лучше пойду.

Несмотря ни на что, она не смогла удержаться и не поцеловать в щеку проходящего мимо Курта. Он пахнет мылом и сандаловым деревом. Она закрывает глаза. Он пахнет Куртом.

— Я сама найду выход.

Эта пустота! Она лежит на кровати и рассматривает серый лиственный узор, который обнажила отслаивающаяся штукатурка. В стеклянной чаше потолочного светильника над ней лежат несколько дохлых мух, и никого это не волнует.

Отто ждет ее на море, но она не смогла заставить себя поехать к нему. Она понятия не имела, куда ей вместо этого деваться, и поэтому остановилась по дороге в каком-то обшарпанном парижском пансионе.

Голливуд. Даже если они больше не живут под одной крышей, Лотта никогда не представляла себе будущего, разделенного на два разных континента. Она делает жадный глоток арманьяка, который достала в лавке на углу. Запах гнилостный. Этот магазин на вид не внушает особого доверия, поэтому Лотта не удивится, если в бутылке какая-то другая жидкость. Она думает о служанке, которая отравилась. Лотта была еще ребенком и лежала в больнице из-за необъяснимых воспалений на губах и глазах, когда какую-то молодую женщину положили на кровать напротив нее. Врач сказал, что она, наверное, проглотила лизол, который тогда был очень модным способом покончить с собой. Особенно среди женщин. Из-за безответной любви или бедности. Довольно часто они шли рука об руку. Лотта восхитилась молодой женщиной. Она выглядела такой красивой и благородной, пока монашки, ругаясь последними словами, снимали одну заколку за другой и отчаянно боролись за ее жизнь. Она лежала тихо, будто вся эта суета ее не касалась. Идеальная Офелия в вуали из черных волос. Лотта не могла насмотреться, пока врач не задернул занавеску у кровати. Она уже умерла.

Когда Лотта зашла в узкое фойе этого притона, где портье за стойкой администратора слушал радио: как назло, играла одна из новых песен Курта, для которых она уже давно перестала быть первой исполнительницей: «Je ne t’aime pas». Не к ней ли обращены эти слова? Я больше тебя не люблю.

Она пьет арманьяк, пока его обжигающая сладость не превращается во что-то едкое, комната перед глазами плывет, и она направляется в ванную. Ее так тошнит, что приходится согнуться над унитазом и ждать, чтобы все вышло. Ничего не происходит, только пищевод несколько раз судорожно сжимается. Протрезвев, она стоит у зеркала и смотрит на себя неподвижным взглядом. Ее щеки пошли пятнами, будто у нее температура, глаза налиты кровью.

— Каролина Вильгельмина Шарлотта Бламауэр, ты последняя тварь.

Хватится ли кто-то этой женщины? Хватится ли она сама себя?

Вернувшись в спальню, Лотта садится на край кровати. Шум в голове должен наконец прекратиться. Надо что-то сделать. Сейчас, как только найдет в сумочке маникюрные ножницы. А потом, о высшая сила, будь что будет.

Стук. В дверь. Лотта не сразу понимает, где она. Знает только, что должна встать. Кажется, она попала в один из тех кошмаров, в котором думаешь, что просыпаешься, а глаза открыть не получается. Должно быть, она заснула. Стук прекратился. Но теперь она слышит мужской голос. Если он не прекратит кричать, голова у нее лопнет. Она хочет попросить этого человека оставить ее в покое, но не может произнести ни звука. Наконец ей удается принять вертикальное положение. Она встает, но ноги тут же подкашиваются, и она садится на колени прямо на пол. Пока Лотта приподнимается на руках, проходит целая вечность. Она осторожно ставит одну ногу за другой.

— Лотта, черт, я сейчас попрошу выбить дверь.

Когда она узнает голос, то нервно ухмыляется. Высшую силу я представляла себе по-другому.

— Брави. — Она открывает дверь и в знак приветствия пытается броситься ему за шею. Но он хватает Лотту за руки, чтобы держать ее на расстоянии. Смотрит как-то брезгливо. Она следует за его взглядом и замечает темно-красные борозды на своих руках. Об этом она забыла начисто.

— Ого!

— Это все, что ты смогла придумать? — Брави смотрит на нее с негодованием, перед тем как осторожно обнять за плечи, чтобы отвести назад в постель. — Садись. Я сейчас приду.

— Ты куда?

Не отвечая, он исчезает в ванной. Вскоре возвращается с влажным полотенцем. Осторожно промакивает раны.

— Я вызову скорую.

Лотта качает головой.

— Непохоже, что моя жизнь в опасности. Кажется, я ничего не могу сделать как следует.

Щеки Брави вспыхивают от гнева.

— Зачем ты вообще это сделала?

— Я…

— Несмотря на все глупости, которые ты уже натворила… я до сих пор всегда ценил тебя, потому что ты не из тех, кто так сильно себя жалеет.

Лотта хрипло смеется.

— О, какой комплимент!

Он закатывает глаза.

— Подожди, я схожу вниз и спрошу бинты у портье. Я могу быть уверен, что за это время ты не натворишь дел?

Кивнув, она протягивает ему руку. Он поспешно отстраняется.

— Осторожно, пожалуйста, не трогай меня. Если я появлюсь внизу в крови, меня точно арестуют.

— Бравый Брави — брутальная бестия. Мне бы это понравилось.

— Ты наклюкалась до чертиков. Я ухожу.

На секунду Лотте кажется, что Брави в гневе решил ее оставить. А что, если она все-таки умрет? Совершенно одна в этой задрипанной комнатушке. Ей так холодно, и только щеки ее горят от стыда — она понимает, что он прав. Лотта никогда не хотела умереть, только воскреснуть.

— Мой спаситель… — бормочет она, когда Брави все же возвращается. Под мышкой у него аптечка. Он садится рядом на кровать и молча обрабатывает ей раны.

— Он мне нужен, — вырывается у нее.

— Поэтому ты позвонила мне? Я должен был найти тебя и рассказать ему?

— Я тебе позвонила?

— Ты плохая актриса.

— Нет, это не так — если бы я лгала, ты бы не заметил. Я не помню, чтобы кому-то звонила.

Еще меньше она понимает, почему в такой сложный момент ей ничего лучше не пришло в голову, чем позвонить лучшему другу Курта.

— Я ему ничего не скажу, — твердо говорит Брави.

— Я бы этого тоже не хотела. Правда. Скажи только: есть ли хоть один шанс, что мы снова будем вместе?

— Потому что он тебе нужен?

— Может быть, и я ему нужна.

— Вряд ли. Как такое может кому-то понадобиться?

— Это было глупо, просто срыв. Теперь я понимаю это. Я могла бы быть рядом с ним, заботиться о нем.

— Ты будешь обеспечивать ему тыл, давать отдых, когда понадобится, и вести хозяйство?

В ответ на сомнения Брави Лотта хочет громко крикнуть: «Да». Если, по вашему мнению, именно это и есть брак. Но она больше не может ему лгать. Она доверила ему секрет, который будет их связывать, нравится ему или нет. За это Лотта теперь ему кое-что должна. Как минимум честность.

— Ты считаешь, что я не в состоянии быть ему настоящей женой?

— Я так считаю. Мне жаль тебя. — Тихо, после небольшого колебания, он добавляет: — И его.

Она смотрит на него с удивлением.

— Что ты хочешь сказать? Он скучает по мне?

— Ах, Лотта. Если тебе приходится об этом спрашивать, ты его совсем не знаешь. Пожалуйста, забудь, что я тебе сказал. Я не хотел забивать тебе голову новыми глупостями.

Он поднимает ее лицо за подбородок с необычной нежностью, Лотта даже успела испугаться — не хочет ли он теперь ее поцеловать. Вместо этого он рассматривает ее оценивающим взглядом.

— Если ты его любишь, то оставишь в покое, поняла?

Лотта опускается на один из стульев в баре театра Корсо. Она закуривает сигарету и настраивается через несколько часов стать снова «богатой, но счастливой».

Прошло много времени с тех пор, как она в последний раз видела Курта. Она не может непринужденно сидеть напротив него, пока в голове звучит предупреждение Брави. Друг Курта поставил перед ней непреодолимую ловушку, дав понять, что правдивость своих чувств она может доказать только тем, что спрячет их подальше. Она должна любить Курта так, чтобы он никогда не узнал об этом, чтобы у нее не было возможности во второй раз разрушить его жизнь. Брави, наверное, думает, что она запредельно опасна. И чтобы доказать, что он не прав, ей надо дать голову на отсечение? Слава богу, что она жива, и поэтому лучше уж попробовать испить эту проклятую красоту жизни до дна.

Ее взгляд падает на человека, который расписывает разными цветами огромную нишу в стене. Он стоит наверху стремянки с обнаженной грудью и настолько погружен в свою работу, что даже не замечает ее. Живопись восхищает Лотту, но одновременно кажется ей непонятной, в отличие от театра или музыки. Для Лотты средством выражения является ее собственное тело, которое передает идеи других, словно сосуд. Художник идет противоположным путем, выводя во внешний мир свою внутреннюю сущность — и, возможно, даже нечто невыразимое, которое в искусстве Лотты остается скорее неясным намеком. В любом случае, ей не сразу удается что-то узнать на картине. Она видит, что нет четких очертаний, только плавные округлости. На желтых пятнах — лист всех оттенков зеленого, по форме напоминающий скорпиона. Орнамент из мелких кораллово-красных овалов частично перекрывается. При близком рассмотрении она видит в красных пятнах букет тычинок. Так выглядят, наверное, сны счастливого ботаника.

На загорелой спине художника тонким слоем проступает пот, который придает ей блеск, как у скульптуры из латуни. Его руки настолько худы, что видны сухожилия, очерченные мышцами, которые показывают, что недостатка в силе нет. При каждом движении тени перетекают по выпуклостям его плеч и глубокой выемке между ними. Лотта знает, что перед ней Макс Эрнст, потому что о его появлении было объявлено в газете.

— Так вы и есть тот гений, о котором все говорят? — обращается она к нему.

От испуга он оступается, но быстро встает на ноги и смотрит на нее сверху.

— Добрый день. Я вас совсем не заметил. Вам нравится?

Он даже не собирается спускаться, поэтому Лотта вынуждена и дальше смотреть на него, задирая голову.

— И что это будет?

— Догадайтесь! — Он улыбается, и теперь в нем нет ничего от статуи.

Его взгляд наполнен едва сдерживаемой энергией молодого хищника.

— В садах я ничего не понимаю, — отвечает Лотта.

Макс Эрнст смеется. Он спускается по лестнице и протягивает ей испачканную красками руку.

— Вы видите здесь сад? Неплохо, госпожа Ленья. Тогда это будет «Сад нимфы Анколи».

Ей льстит, что он знает ее имя. Она хватает его руку, не обращая внимания на пятна краски.

— Теперь все ваши пальцы желтые, — говорит Макс. Он пытается оттереть эту краску о свою штанину. — Ничего другого у меня, к сожалению, нет.

Лотта быстро отдергивает руку.

— Оставьте так!

В недоумении он приподнимает бровь:

— Стесняетесь?

— Да, конечно, я бы с удовольствием теперь выставила свою руку на аукцион. Ведь это произведение самого Макса Эрнста.

Смеясь, он запрокидывает голову назад. Затем почти вызывающе смотрит ей прямо в глаза. Его расширенные зрачки выдают сценарий дальнейшего. Ходят слухи, что он любит женщин и оставляет их несчастными. То, что нужно. Ничего, кроме влечения.

— Вы сегодня выступаете? — спрашивает Макс.

Лотта кивает.

— А завтра?

— Завтра нет.

— Не хотели бы прогуляться со мной вдоль Лиммата?

Je ne t’aime pas — видишь, Курт?

— Почему бы и нет.

Ни один из них не моргает, глядя другому в глаза, пока они не убеждаются, что не ошиблись в намерениях друг друга. Затем Лотта оставляет его стоять на месте и, насвистывая, покидает бар. Она знает, не оборачиваясь, что он с ухмылкой смотрит ей вслед, пока она не исчезнет из его поля зрения.

В последние месяцы Лотта не задумывалась о том, что за новые повороты судьбы произошли в ее жизни. Но как только она прогуливается по Монмартру рядом с Брави, чувствует себя падшей воспитанницей монастыря, которая должна убедить строгого священника в своей невинности.

Лотта вспоминает ту самую первую прогулку с Максом. Вода Лиммата блестела, как зеленое стекло. По дороге они обращали внимание на разные предметы, которые им казались красивыми или причудливыми, и смеялись. Они оба знали, что это прелюдия, на которую позже у них не хватит терпения. Долго они не продержались. Не прошло и получаса их прогулки, когда Эрнст притянул ее к себе.

— Сколько еще я должен с тобой прогуливаться, пока ты не пригласишь меня к себе в комнату?

— Я думала, ты никогда не спросишь. Боюсь, ты намного лучше своей репутации.

— Тогда мне придется ее защищать.

Он зарычал и с силой привлек ее к себе, впиваясь своими лапищами в ее шею так, что она чуть не задохнулась. Притяжение, которое она при этом почувствовала, с тех пор почти не ослабевает. Они понимают один другого, растворяясь и забываясь подле друг друга. Как родственные души, не оскорбляя, могут потерять себя в опьянении.

Вспоминая эти ночи, Лотта с трудом выдавливает из себя имя Курта в разговоре с Брави.

— Как у него дела?

Поеживаясь от холода, она цепляется за своего спутника, который не вырывается из ее рук, и с благодарностью ощущает сбоку тепло его тела. В этот холодный ноябрьский день едва заметные капельки моросящего дождя проникают сквозь все слои одежды. Лотта уже достаточно хорошо знает Брави, чтобы понять, что его раздражает ее вопрос, но он все равно на него ответит. Можно было бы ожидать, что после вечера в отеле они буду избегать друг друга. Но вместо этого завязалась робкая дружба, хотя он, кажется, все еще не доверяет ей, да и она рядом с ним чувствует себя неуютно, с тех пор как он видел ее в отеле как есть, без прикрас.

Он с пониманием вздыхает.

— У Курта все хорошо, Лотта.

Ах, Брави, выдай, есть ли в жизни Курта кто-то важный! Курт пишет регулярно, а она ему. Он подтрунивал над ней по поводу ленточных глистов, которые беспокоили ее недавно, а она утешала его по поводу псориаза. Лотта помогала ему застраховать машину, они обсуждали денежные вопросы и никогда не жалели слов для поддержки. Но все это не имело никакого значения.

— Я слышал о тебе и Эрнсте. Рад за вас, — говорит Брави.

Лотта не так глупа, чтобы отрицать это.

— Раньше ты был более деликатным. Но все равно, что ты думаешь: в этой истории нет ничего серьезного, только его имя. Мы просто проводим время вместе. Если честно, мы как брат и сестра.

Брави поднимает бровь.

— Брат и сестра? Надеюсь, со своими братьями ты так время не проводила?

— Почему все считают тебя милым? Отвратительная мысль. Если бы ты их знал, то не говорил бы такого. Мне надо себя чем-то занять, чтобы не вешаться Курту на шею. Разве ты не этого добивался?

— И поэтому, конечно, надо вешаться на шею следующему.

— Господи… Брави, сказать тебе, в чем твоя проблема? Ты слишком большое значение придаешь физическому. Честно, это всего-то как хорошая бутылка вина. Ты получаешь легкое приятное опьянение, но если перепьешь, на языке остается приторный вкус. К любви это не имеет никакого отношения.

Брави щурит глаза, а потом смеется.

— Мне это не нравится, но иногда мне кажется, что жизнь была бы проще, если бы все думали так, как ты.

— Вот видишь.

Она предупредительно покоряется:

— Но твоя жена, наверное, рада, что ты со мной не согласен. Как Фридель?

Ей трудно представить их вместе. В ее понимании Абраванель соблюдает обет безбрачия.

— Мы думаем поехать в Америку, — говорит Брави.

— И вы тоже?

Что-то у нее внутри сжимается. Курт пока еще во Франции, но это ненадолго, потом он покинет страну. Его недовольство быстро растет — как и число тех, кто поносит его из-за еврейского происхождения.

Лотта толкает Брави локтем.

— Я думаю, что буду даже немного скучать по тебе.

Он ухмыляется:

— Да? А я ведь даже не знаю, нравишься ты мне или нет.

— Разве это не объединяет нас, как бы это сказать, в семью? Ты постоянно недоволен мной, но мы все равно связаны чем-то, что не выбирали сами. Как будто Курт — наш всемогущий отец.

— Хочешь сказать, что меня ты считаешь братом? Это кажется опасным — после того, что ты рассказала о вас с Эрнстом.

— Ну, знаешь, волков бояться — в лес не ходить. В твоем случае это был бы откровенный инцест.

— Хорошо, что ты это так воспринимаешь.

Он вежливо провожает ее до отеля. После того как они попрощались, она смотрит ему вслед, пока он не доходит до угла.

— Подожди, Брави!

Он останавливается, услышав крик, а она подбегает к нему. Она смотрит на него, и во взгляде чувствуется раскаяние:

— Ведь после того, что мы с тобой пережили, говорят правду? Я не могу тебе обещать, что оставлю Курта в покое. То, что с Эрнстом… мне сложнооставаться с собой наедине. Думаю, все именно так. Но ты ошибаешься, если считаешь, что я хочу заполучить Курта ради себя самой. Я правда хочу быть с ним ради него.

Она ждет от него нагоняй, но суровых слов не слышит.

Вместо этого Брави кладет обе руки на ее плечи. Лотту доводит до отчаяния то, как он всматривается в нее, явно принимая какое-то решение. Он громко выдыхает:

— Хорошо, Лотта. Тогда и я хочу сказать тебе правду. С Эрикой уже все кончено, и я сыт по горло, вы меня уже достали. В этом вы оба невыносимы. В остальном он намного приятнее тебя.

— Я знаю, Брави. Знаю.

Первые слезы Лотту еще смущают, но она уже чувствует, как с ними уходит ужасная тяжесть. Она нежно целует Брави в щеку.

— Спасибо. Ты же замолвишь за меня словечко?

Он качает головой:

— Не могу, Лотта. Понимаю, что невозможно вас разлучить. Но на мое мнение это не влияет. За остальное отвечайте сами.

В последнем письме Курт ни словом не обмолвился о ее предложении. А ведь в него было включено не что-нибудь, а обещание обеспечить ему тыл и вести хозяйство, а еще предложение съехаться. Предпочтительно в Англии: там можно было бы поучить язык перед поездкой в Америку. Она даже посчитала, сколько денег они сэкономят, представив это практической стороной предложения от доброго друга. На всякий случай, если Брави ошибается.

Она не знает, как понимать его умышленное молчание в ответ на эту часть письма. Когда Лотта думает об этом ночью, не в состоянии заснуть, то приходит к выводу, что он не будет реагировать на ее предложение, пока она окончательно не освободится от Макса. И хотя Лотта больше не играет на деньги, она продолжает верить, что судьба на стороне тех, кто все ставит на одну карту.

И все же Лотта не может заставить себя порвать с Максом. Он благотворно действовал на нее, хотя ей и хотелось, чтобы он меньше вмешивал ее в свои дела. Она пытается не придавать большого значения тому, что сейчас ей неуютно в машине вместе с ним и его сыном-подростком. Джимми, конечно, не станет из этого делать вывода, что у него скоро появится новая мачеха, поскольку уже привык к эскападам отца. Еще маленьким ребенком он стал свидетелем того, как отец делил жену с поэтом Полем Элюаром. Что привело, вероятно, к расставанию матери Джимми и Макса. Тем не менее она разрешает сыну часто навещать своего отца. Макс описал ее как не очень обидчивую и жизнерадостную персону.

Джимми, похоже, унаследовал от своих родителей не так много легкомыслия. Через зеркало заднего вида Лотта заметила смущенное выражение его лица. Видимо, вся необузданность чувств досталась отцу, а сыну ничего не передалось. С другой стороны, ни одному пятнадцатилетнему мальчику не понравится наблюдать, как его отец весьма откровенно трогает какую-то женщину. Макс снова положил руку ей на бедро. С некоторых пор он только и беспокоится о своем возрасте. Почти в сорок шесть он боится потерять потенцию. И свой страх пытается держать за горло, компенсируя его похотью.

— Пока я еще в настроении! — звучал его бое-вой клич в то утро, когда он хотел с ней переспать в третий раз, и Лотта почувствовала легкое пресыщение.

В начале знакомства ее страсть ничем не уступала его, но теперь кажется, что ее желание появляется как непроизвольная реакция на желание мужчины рядом с ней. По крайней мере, эта реакция помогает достичь цели. Поэтому Лотта в это утро снова привлекла к себе Макса и уверила, что в своей мужской силе ему пока не стоит сомневаться.

Но теперь она отодвинула его руку, на что Макс возражает недовольным ворчанием.

Лотта поворачивается к Джимми:

— Я слышала, ты теперь живешь в Глюкштадте и начал учиться на наборщика. Тебе нравится там?

Джимми краснеет.

Макс стучит по рулю.

— Ну скажи что-нибудь, мой мальчик.

И потом, прежде чем Джимми успевает что-то ответить, продолжает:

— Он считает, что ты замечательная. А пластинки с «Трехгрошовой оперой» хранит как самое ценное на свете сокровище.

— Правда? — спрашивает Лотта.

Джимми опускает взгляд.

— Это правда, мне нравится, как вы поете.

— Спасибо. Это большой комплимент для меня. Честно.

Мальчик застенчиво кивает, но теперь уголки его рта поднимаются.

Если Лотте повезет, то мальчика еще можно подкупить сладостями и приключенческими фильмами.

— Надеюсь, кино будет таким же хорошим, как говорят. У меня еще шоколадные конфеты есть, вкусные. Мы прекрасно проведем время.

В кино Лотта устраивает так, чтобы Джимми сидел между Максом и ею. Он должен насладиться «Вива, Вилья!», не беспокоясь о проявлениях нежности взрослых. Похоже, ему это нравится, как и конфеты. Он опустошил коробку почти в одиночку задолго до того, как мексиканского революционера Панчо Вилья — которого называют Ля Кукарача — убивают в конце. Имя актера, выведенное крупными буквами, красуется на плакате перед входом в «Мадлен Синема», иначе бы Лотта его не узнала. Они изуродовали красивое волевое лицо Уоллеса Бири челкой, свисающей прядями, сомбреро и глупыми усами.

После фильма Макс, похоже, в приподнятом настроении.

— Может, пойдем где-нибудь перекусим?

Лотта смотрит на Джимми. Когда он кивает, она тоже соглашается. Но в машине Лотта на мгновение забывает о его присутствии и позволяет скользнуть языку Макса по ее чувствительному ушку.

С заднего сиденья доносится хриплый вдох:

— Я хочу выйти на следующей станции метро.

— Извини. — Лотта смеется и немного отодвигается от Макса.

— Тебе нехорошо, Джимми? — озабоченно спрашивает Макс.

— Тебя это удивляет?

Нахмурив брови, Макс пытается поймать взгляд сына в зеркале заднего вида.

— Ты чего?

— Ничего, я просто хочу выйти.

Эрнст неохотно останавливает машину.

— Ну как хочешь.

Джимми громко захлопывает дверь машины, и этот громкий стук заставляет подпрыгнуть от испуга пожилую даму, проходящую мимо.

Но Макс уже снова давит на газ.

— Это что такое? Завтра я пойду куда-нибудь только с ним одним. Ты уже подумала о моих планах?

— Ты имеешь в виду — сделать из меня живое искусство?

— Я хочу, чтобы ты импровизировала живьем, комментируя в пении картины, и это бы всех провоцировало. Сможешь?

— А ты сомневаешься?

— Конечно нет.

Она закрывает глаза и опускает голову на спинку кресла. Именно завтра я все ему скажу. Завтра, точно. Но необыкновенное насекомое, которое он сделал для нее, она будет хранить под стеклом. И сохранит карикатуру, написанную Эрнстом с них обоих, на которой хищная птица клюет шляпу Лотты. Завтра.

Ни расстаться с Максом окончательно, ни получить ясный ответ от Курта Лотта не могла. Для переспросов она слишком горда. С Максом они уже давно не спят, но не столько из-за их порядочности или предубеждений, сколько из-за ужасной боли внизу живота, которая мучит Лотту. В конце концов она привела Лотту на неудобное кресло в кабинете месье Дальcаса. С высоко поднятой юбкой Лотта лежит перед ним, пока врач деликатно осматривает ее гениталии. Между обсуждением состояния ее здоровья он успевает вести вежливую беседу. Он кажется ей механиком, который ремонтирует машину.

— Мотор сломан?

— Какой мотор? — Он озадаченно смотрит на нее, останавливаясь. — Все нормально.

Она решает, что лучше молчать.

— Кстати, я видел ваш спектакль, госпожа Ленья. «Смертные грехи». Мне очень понравилось.

Наконец-то он вытаскивает из нее холодный металл, который крайне неприятно касался ее лона.

С трудом Лотта сдерживает улыбку.

— Я рада, что вам понравилось то, что вы видели.

Он откашливается.

— Речь идет о полипе в матке. Ничего страшного, но будьте готовы к небольшой операции.

— Полип? Откуда он?

Дальсас пожимает плечами.

— В таких образованиях нет ничего необычного. Они просто иногда появляются.

Тогда хорошо. На секунду Лотта испугалась, что эта болезнь послана ей в наказание за ее неугомонность. Она не считала себя слишком набожной, но кто его знает. В детстве, дойдя до входной двери, она каждый раз возвращалась, если забывала перекреститься у статуи Девы Марии на лестничной площадке.

— Вы сейчас будете удалять этот чертов полип?

— У меня здесь нет такой возможности. Но я вместе с моим коллегой с радостью буду с вами во время операции в клинике.

— Это очень дорого?

Насколько легкомысленно она тратила деньги раньше, настолько же бережно относится к каждому франку теперь. Чтобы не просить Курта о поддержке снова.

— Вас могут прооперировать в госпитале. Там операция не будет стоить вам и франка. Но придется делить палату с несколькими женщинами и рассчитывать на то, что во время операции будет много студентов.

— А в частной клинике?

— Там вы получите отдельную палату, но придется заплатить примерно тысячу франков.

Очевидно, он правильно истолковал ее колебания, быстро добавив:

— Поезжайте в больницу. Я буду с вами.

— Спасибо, господин Доктор. Значит, все не так плохо. Как долго мне придется там оставаться?

— После операции вы сможете быстро вернуться домой. Но кто-то должен будет присматривать за вами, чтобы не позволять вам перенапрягаться.

Лотта думает о своей маленькой комнате в пансионе и ее хозяйке, мадам Шаран, которой все до лампочки.

— Конечно, не вопрос.

Она убирает ноги с кресла и встает. А когда пытается проскользнуть в нижнее белье, врач останавливает ее и показывает жестом на ширму. Лотта удивляется — какая женщина обращает внимание на конфиденциальность, после того как врач все уже видел и трогал? Но Лотта все же выполняет просьбу.

— Сколько я должна за осмотр? — спрашивает она потом.

— Ничего. Для артистов лечение бесплатно.

— Большое спасибо. Очень мило с вашей стороны.

Он улыбается:

— Не благодарите. Так установлено государством.

— Vive la France! — восклицает Лотта на прощание.

Курт не позволил ей оперироваться в больнице и настоял на частной клинике — за его счет. А приходить в себя заставил в его квартире, чтобы добрая мадам Бертон могла готовить для Лотты и выхаживать ее. Они не видели друг друга, потому что он жил в другом месте. Как будто Лотту могло бы это беспокоить! Но, похоже, он изменил планы, потому что через четыре дня сообщил о своем возвращении. И просил не покидать из-за него квартиру, потому что ей еще надо беречь себя. Его слова звучали ужасно серьезно.

Она суетливо ерзает на диване. Наверное, ей стоило уйти. Курт, кажется, не придает большого значения ее присутствию. Чем ближе время его прихода, тем меньше она верит, что сможет переубедить его. Она могла бы спокойно вернуться в пансион, потому что, кажется, вполне восстановилась. Но Лотта осталась.

Она вскакивает, когда слышит, как он отпирает дверь. Потом снова садится и разглаживает складки юбки. Рядом с ней, на прикроватном столике, лежит книга. Она была там со дня ее приезда, но Лотта даже не взглянула на нее. Теперь она открывает ее наугад. «Гекльберри Финн». Курт рассказывал ей, что мечтает создать оперу на этот сюжет. Марк Твен сформировал все ее представления об Америке, как и рассказы Джека Лондона.

— Привет.

Курт уже стоит в комнате. Она смотрит наверх.

— Привет.

Лотте удается казаться удивленной, будто она настолько поглощена книгой, что не заметила возвращения Курта.

— А где Харрас? — хочет узнать Курт.

Она откладывает книгу и поднимается.

— У мадам Бертон.

Они здороваются, целуя друг друга в щеку. Садясь, Лотта отодвигается к краю дивана, чтобы предложить свободное место Курту, но он игнорирует ее предложение и выбирает кресло. После такой демонстрации неприятия она даже не знает, как начать разговор. Сначала расспрашивает его о лондонских приключениях. Он рассказывает, как однажды Скотленд-Ярд [18] появился у него перед дверью, потому что фунтовые банкноты, которые он обменял у Ауфрихта, неожиданно оказались фальшивыми. Она громко смеется над этим анекдотом, но ей тяжело концентрироваться на его болтовне. Между ними пролегает густая дымка невысказанного, как ширма, поглощающая все звуки.

Она беспокойно покачивает ногой. Наконец прерывает его разглагольствования:

— Ты обдумал мое предложение?

Он смотрит на нее вопросительно.

— Я о том, чтобы вместе жить в Лондоне. — Она старается не показаться раздраженной.

Он смахивает воображаемую пылинку со своего локтя.

— Честно признаться, в Лондоне мне не так понравилось, как я думал.

Как будто ее предложение вообще касалось Лондона. Она заставляет себя сохранять спокойствие.

— Мне жаль, что «Трехгрошовую оперу» не часто там ставят. Но, может быть, дать англичанам второй шанс. Они ведь так презирают Гитлера, что не допустят нацизма у себя в стране.

Он смотрит в окно.

— Там действительно можно скоротать время перед отъездом в Америку. Надо ждать получения визы.

— Может быть, ты бы мог подать и на меня. Тебе понадобится человек, который будет вести хозяйство. Я могла бы взять это на себя. Никто не знает тебя лучше меня, и ты сможешь спокойно работать.

Курт на выдохе издает странный звук:

— Как ты собираешься это сделать?

— Я умею жарить яичницу, а с остальным справлюсь, — объясняет она с досадой.

Он смотрит на нее задумчиво.

— Я не могу представить тебя моей маленькой домохозяйкой и не думаю, что ты действительно этого хочешь.

Слезы подступили у нее к горлу, потому что, по правде говоря, ей нечего ему возразить. Лотта была бы просто ужасной домохозяйкой. Даже ради смеха она никогда не приносила тапочки мужчине.

Значит, это всё?

Но, кажется, он колеблется. То ли из-за страха, то ли из-за полного неприятия, Лотта не может определить. Она по-прежнему достаточно хорошо знает его, чтобы понять, что в его сдержанности нет высокомерия, которое некоторые ставят ему в вину. Только разучилась читать нюансы. Лотта так сильно сжимает руки, что проступающие костяшки белеют. Америка. Раньше они вдвоем мечтали об этой дикой стране. Курт должен был покорить ее вместе с ней.

— Ах, Ленья-Бенья, ты уверена, что считаешь это хорошей идеей? Совместная жизнь нам никогда не удавалась.

Теперь Лотта уверена, что проиграла. Курт говорит как человек, который уже принял решение и не оставляет вопрос открытым. Даже если он вынужден был принять это решение рационально и вопреки своим чувствам, он будет его придерживаться. Нерешительность никогда нельзя было причислить к его слабостям. Но Лотта не может пережить отказ с легкой улыбкой.

— Я совсем забыла, что у меня встреча.

Она должна покинуть это место, пока не втоптала в грязь свое достоинство.

Проходя мимо, она целует его в щеку.

— Пока, мой лягушонок. Боюсь, что мне теперь надо поторопиться.

Когда она нажимает на ручку двери, сердце в груди бьется, как встревоженный воробей.

— Ленья, малышка, ты не ответила на мой вопрос.

Лотта замирает. Она отпускает ручку и медленно поворачивается. Его глаза увлажнились, и ее вдруг тоже. Она бежит к нему, опускается на колени и осторожно снимает очки с носа.

— Если они упадут в воду, я прыгну за ними. — Она гладит его лицо. — Правда, Курт, в этот раз я совершенно уверена. Мы должны быть вместе. По-другому нельзя.

Они перестают целовать друг друга, только когда перехватывает дыхание. Курт вдыхает воздух. Он улыбается, отвечая:

— Я тоже так думаю.

Когда прощальный гудок корабля возвещает об отплытии, Лотта машет со своей палубы совершенно незнакомым людям внизу. При этом у нее такой размах, что она случайно задевает человека, стоящего рядом.

— Ай!

Это режиссер Макс Рейнхардт с перекошенным от боли лицом хватается за горло.

Лотта закрывает рот руками:

— О, извините, пожалуйста.

— Ничего, — хрипит тот. — От вас всякого можно ожидать. В вас столько энергии.

— Спасибо за комплимент. Это ведь так интересно, правда?

— Ну да. Вы отправляетесь на новую родину и вам, конечно, интересно. Для меня же это просто гастроли.

— К сожалению. — Лотта старается улыбнуться.

Рейнхардт не реагирует.

— Неужели мне надо уехать и оставить все, что я накопил за тридцать пять лет? Думаете, легко покинуть свою родину?

— Я покидаю не родину, я убегаю из Шербура. А до этого жила в Париже, Лондоне, Берлине и Цюрихе. А родилась в Вене. Моя родина, наверное, стоит впереди. — Она показывает на Курта, который уже отвел свой взгляд от берега и задумчиво смотрит на море. — Может быть, вы передумаете, когда будете там, господин Рейнхардт. Вы обязательно почувствуете вкус этой страны. Подумайте только о Бродвее. Какие возможности там откроются!

Он усмехнулся уголками губ.

— Может быть, нам стоит сначала эту пьесу довести до конца. Кто знает, как американцы ее примут.

— Она им обязательно понравится. Если я правильно поняла, вы хотите сначала показать ее на открытом воздухе под навесом?

Речь идет о первом заказе Курта из Нового Света. Поэт Франц Верфель уже согласился написать текст к спектаклю.

Рейнхардт кивает.

— Гигантский навес. Его поставят в Центральном парке. Я хочу, чтобы для ньюйоркцев, привыкших к сенсациям, это было что-то особенное.

— В Центральном парке? Как удобно. Тогда из отеля мы будем добираться к вам пешком. Я рассматривала Америку на карте. Не думаю, что там часто ходят пешком. Что считаю прекрасным.

В самом деле, мысль о безграничных просторах, имеющих столько возможностей, кажется Лотте восхитительной. Она встретит ковбоев, индейцев, небоскребы и негров, а еще попробует эти булочки с толстой сосиской внутри.

За ужином, когда корабль уже вышел в открытое море, они сидят в зале между колоннами на обитых парчой стульях под великолепно расписанным сводчатым потолком. Официанты неустанно снуют туда-сюда. Несмотря на суету, ни одна салфетка, перекинутая через руку, не падает. Тем временем Макс Рейнхардт рассказывает, как однажды потащил весь актерский состав в театр, чтобы показать Лотту в «Пробуждении весны».

— Я им сказал: «Посмотрите на этот пример жизненной силы. Именно так надо исполнять Ильзе. Так и никак иначе».

Лотта смотрит на него сияющими глазами.

— Правда? Я этого не знала.

— Это моя Лотта. — Курт берет ее руку и игриво целует. — Я уверен, что сам бог восхищается ее энергией. Вы просто чудо, дорогая.

Послушать этих мужчин, так можно поверить, что ей действительно удастся завоевать американский континент. Ведь в Европе у нее уже получилось добиться успеха.

Официанты подают настолько свежее фуа-гра, что оно тает во рту, потом мидии, речного угря и экзотически приправленный ананас. Лотта закрывает глаза и наслаждается восхитительным взрывом вкусов.

— Какая роскошь! Чувствуешь себя виноватой, когда думаешь о тех, кто остался.

Курт озадаченно кивает. Конечно, на ум приходит Ганс Фаллада. Как и многие другие писатели, он не смог расстаться со своим родным языком — важнейшим инструментом для творчества. Его квартиросъемщики написали донос, и его вскоре забрали — этого дружелюбного печального человека, который совсем недавно спас Курта, предупредив через посредника об аресте. Раньше эти подлые квартиранты владели домом. Они рассчитывали по дешевке его вернуть и оклеветали нового хозяина, назвав его врагом народа. Лотта думает, как же им повезло, но все равно кипит от злости. Хотя Фалладу вскоре освободили, он больше не вернулся в этот дом, а как нежелательный писатель скрывался в богом забытом Карвице. Последнее, что Лотта слышала о нем, — что он стал необщительным и напивается до беспамятства.

— Боюсь, что в Нью-Йорке нам придется жить экономнее.

Курт окидывает взглядом колонны, парчу и лангустов.

— Не волнуйся, дорогая. Я буду придерживать наши деньги. Мне много не нужно.

Лотта не отказывается от роскоши, когда ее бросают к ее ногам, но может обойтись и без нее. Она хочет покорить Бродвей и составить компанию своему мужу. Других планов у нее нет. По крайней мере, таких, которые требует особенно больших вложений.

— Когда мы приедем туда, давай, не распаковывая чемоданы, поднимемся на небоскребы на всех лифтах, которые увидим, Курт. И конечно, нам надо посмотреть Бродвей. Да, а еще я хотела бы поехать в Хобокен, чтобы увидеть настоящих негров.

Рейнхардт откашливается.

— Я слышал, что они в основном в Гарлеме.

— Правда? — спрашивает Лотта. — Господи, нам надо было это знать, когда мы играли «Песню Хобокена».

В этой негритянской комедии — таков был подзаголовок — Лотта с коллегами бегала по сцене с черным гримом на лице в полном убеждении, что Хобокен — это вторая Африка. Наверное, драматург имел такое же смутное представление о Хобокене и Гарлеме, как и Брехт — об Алабаме и Бильбао.

— Хорошо, — говорит Курт. — Тогда сначала мы осмотрим небоскребы. Но потом я хочу написать открытку моим родителям. Из Нью-Йорка до Палестины — так далеко наши сообщения еще никогда не путешествовали.

— Они только что эмигрировали, как и мы, но в другую сторону, — объясняет Лотта, обращаясь к Максу Рейнхардту. — Мы будем скучать по ним.

Она опускает голову на плечо своего мужа. Теперь его семьей станет она.

После обеда Лотта и Курт прощаются со знакомыми, чтобы в бассейне, расположенном палубой ниже, проплыть несколько кругов.

— Интересно, остались ли еще колонны в Афинах, — шепчет Курт. Интерьер даже небольшого бассейна очень импозантный.

Не проплыв и круга, Курт снова садится на обогреваемую мраморную скамейку.

— Ждешь, когда я тебе тут устрою водный балет? — И она ныряет, чтобы под водой встать на руки. Потом бьет ногами, так что Курта полностью окатывает водой. Когда Лотта выныривает, ее купание возмущенно прерывает какой-то другой гость, пожилой господин:

— Что это за поведение!

Но Лотта смотрит только на Курта.

— Раньше ты держался подольше.

— Здесь через три гребка доплываешь до конца дорожки. Лучше подожду, пока снова смогу плавать в море.

Лотта хватается на бортик бассейна, чтобы подтянуться и вылезти из воды.

— Ты прав, дорогой.

У пожилого пловца, похоже, начался приступ кашля. Лотта наконец обращается к нему:

— Я заметила, что здесь есть лестница, большое спасибо. Но я всегда предпочитаю прямой путь.

— Она такая, — подтверждает Курт и пожимает плечами.

Лотта берет полотенце, которое он протягивает ей, и вытирает волосы, перед тем как растереть тело. Потом садится на скамейку рядом с Куртом.

— Скоро мы снова сможем плавать в Атлантике. В этот раз с другой стороны. А вообще, в Нью-Йорке есть пляж?

— Наверное, должен быть. В конце концов, часть города располагается на берегу океана, — отвечает Курт.

Лотта потягивается, поднимая вверх руки.

— Думаю, пришло время отдохнуть.

В своей кабине они прижимаются друг к другу, уставшие от теплой воды и слишком обильной еды. Указательным пальцем Лотта водит по обнаженной груди Курта.

— И что подумает бедный Брави?

— Ты обидишься, если я признаюсь, что все мои друзья предостерегали меня насчет тебя?

— Нет. Да. — И что же ты им ответил?

— Что кто-то должен был меня спасти от злых нацистов.

— Это и была причина?

— Нет, конечно. Я еще сказал, что это старая еврейская традиция — мужчина должен прощать свою жену.

Лотта, оскорбленная, поворачивается на спину.

— И никто тебе не поверил. Ты никогда не был хранителем еврейских традиций. И эту придумал сам.

Смеясь, он поворачивается к ней. Она чувствует, как его губы прижимаются к ее ушку, и его шепот проникает прямо в сердце, как это всегда делает его музыка.

— На самом деле это потому, что ты даешь мне то, что не способен дать никто другой.

Успокоившись, она ласкает его лицо.

— А я уже думала, что ты серьезно с этим своим «Je ne t’aime pas».

— Если бы ты дослушала до конца, дорогая, то поняла бы, что это значит. Я люблю тебя.

— И я тебя.

Крик Курта выдернул ее из сна.

— Поднимайся, Лотта! Быстро!

Она в испуге еле-еле открыла склеенные глаза. На улице уже светло. Хотя она и спала долго, но кажется, что просто прилегла на минутку.

— Что случилось, Курт? Ты увидел айсберг?

— Гораздо лучше айсберга, дорогая. Надо быстро подняться на палубу. Я полночи стоял там, чтобы не пропустить такое зрелище. Будешь жалеть, если не поднимешься сейчас же.

— Мы уже на месте?

— Именно.

Лотта быстро проскользнула во вчерашнее платье и чулки. Накинула пальто уже на лестнице, по которой через ступеньку взлетела на среднюю палубу.

Наверху она сильно наклоняется через перила.

— О!..

Курт обхватывает ее сзади. В благоговейной тишине они смотрят, как зеленая статуя с факелом в руке проплывает мимо.

— Мы добрались, Курт. Welcome to New York, Darling. — Она поворачивается и целует его в кончик носа.

Миновав остров Эллис в бухте Нью-Йорка, они добираются до Манхэттена, где смотрят на панораму, которую столько раз видели на фотографиях и экране.

— Будто вернулись домой, — шепчет Лотта. — Но я даже не подозревала, что эти коробки действительно скребут небо!

Обрадованный такому восторгу американец, стоящий рядом, заводит беседу:

— Вы, наверное, здесь впервые?

Они узнали, что он только что от родственников в Великобритании. А они объясняют, что хотят стать истинными американцами.

— Как разумно с вашей стороны.

Человек гордо улыбается, будто успех своей страны принадлежит ему одному.

— Вы знаете отель Санкт-Мориц? — спрашивает Лотта. — Мы остановимся там.

Он кивает.

— Вам, наверное, придется взять такси. Но будьте осторожны. Водителям нельзя доверять. Они парни подозрительные, стоят друг за друга. Недавно опять устроили беспорядки и ранили нескольких человек. Среди них много сутенеров и преступников.

— О, — говорит Лотта. Как интересно.

При виде такси они ни секунды не раздумывают и садятся. Во время поездки Лотта спрашивает Курта: может, он тоже разочарован? Водитель ведет себя на редкость дружелюбно, никакого гангстера и близко. Наоборот, он так рад поделиться любой информацией, что гости в недоумении.

— Кажется, что он постоянно что-то жует, — шепчет Лотта. — Здесь не как в Лондоне.

— Мы скоро привыкнем, — отвечает Курт.

Наконец автомобиль остановился перед какой-то каменной громадиной, которая, если бы не равные по высоте соседи вокруг, показалась бы Лотте гигантским исполином. Тысячи стеклянных глаз, выглядывающих из серо-коричневого песчаника, уставились на них и смотрят. Строение напоминает увеличенную в размерах оборонительную башню. Она состоит из коробки, на которую один на другой выложили квадратные камни, причем на разной высоте, а у некоторых есть еще и зубцы.

Посыльный забирает у водителя багаж и после оплаты счета ведет их в отель.

— Там даже висит настоящий Санкт-Мориц. — Лотта замечает картину на стене. — Господи помилуй, неужели здесь все из мрамора?

— Что-то из золота, — добавляет Курт, улыбаясь.

— А где же лифт? — обращается Лотта к портье у стойки регистрации, прежде чем он успевает поприветствовать ее должным образом.

Брови этого человека несколько раз поднимаются.

— У вас есть на выбор шесть лифтов. Какой вам нужен?

— Все равно, мы поедем на всех.

— Очень хорошо. — Он откашливается. — Если вы обернетесь, то увидите два из них.

— Что скажешь, Ленья-Бенья, этого будет достаточно? — Курт подмигивает ей.

— Как ваша фамилия? — Портье листает свои записи.

Они смущенно смотрят друг на друга.

— Господин и госпожа Вайль, — наконец отвечает Лотта.

Они зарегистрировались как супружеская пара, потому что боялись, что иначе их не поселят вместе.

— Господин и госпожа Вайль, добро пожаловать в наш отель. Номер вашей комнаты указан на ключах. Вы будете жить на двадцать втором этаже. О вашем багаже позаботится один из наших сотрудников, по всем вопросам, пожалуйста, смело обращайтесь ко мне.

— Двадцать второй! А сколько всего этажей?

— Их тридцать три, мадам.

Лотта присвистывает.

— Впечатляет. И конечно, здесь очень много номеров.

— Около тысячи, — отвечает человек без особого энтузиазма.

— Большое спасибо.

Лотта дергает мужа за рукав.

— Давай поймаем уже этот лифт.

После поочередной проверки всех шести лифтов и наслаждения всеми видами Курт сказал:

— Вот именно так можно представить себе полет. — И они покинули здание, даже не заходя в свой номер.

— Бродвей? — спрашивает Курт на улице.

Она кивает.

— Обязательно.

По дороге Курт никак не может оторваться от витрин магазинов. В продуктовом он прыгает от радости:

— Ты видела эти огромные коробки с мороженым?

Они любуются театрами и их подсветкой и останавливаются перед кино. Курт приобнимает Лотту:

— «Dark Angel». Мне кажется, что это идеальная возможность окунуться в наш новый язык.

Держась за руки, они ждут после титров свой первый фильм на американской земле. Но вскоре им становится ясно, что они ошиблись.

— Серьезно? — Лотта фыркает. — Это немой фильм?

От смеха у них льются слезы, пока несколько человек в зале не начинают жаловаться на шум.

Лотта поворачивается к ним, прикладывая указательный палец к губам:

— Тсс.

Она быстро укрывается от гнева остальных, пряча лицо на груди у Курта, который с улыбкой гладит ее волосы.

— Если мы хотим стать настоящими американцами, то мне нужно американское сценическое имя, — шепчет Лотта, когда все уже спокойно смотрят фильм.

— У тебя есть псевдоним, лучше оставь его. Ведь кто-то из американцев знает тебя по записи «Трехгрошовой оперы».

— Я думаю, ты прав. Но в будущем хочу писать мое имя через «Y», а не через «J». Это хорошо смотрится и понятно в любой стране.

— Ладно, Lotte Lenya, через «Y».

Когда в конце фильма она встает, Курт тянет ее обратно и сажает на свои колени.

— Если в отеле мы уже притворяемся Вайлями, может, мы и правда могли бы снова пожениться, что думаешь?

— Конечно. — Она обнимает его за шею. — Если кто-то должен сделать из меня порядочную женщину, я не против, чтобы это был ты.

Теперь, когда глаза Лотты привыкли к темноте в кабинете Брехта, она отчетливее увидела его черты. Но все, что вокруг, показалось ей еще более размытым, чем в начале ее визита. Даже нежная дружеская атмосфера, которая воцарилась в этот вечер, была каким-то сентиментальным эхом. Ведь это явное заблуждение — думать, что они все еще знают друг друга.

Так много людей за это время стали для Лотты чужими. Иногда она думала о Луизе, которая хотя и уехала в Лондон, вскоре вернулась в Берлин. Во время войны прятала евреев. А когда мужчины закончили воевать, была изнасилована русскими. После этого разучилась петь. А потом, уже как политик, боролась в Западном Берлине за молодежь и культуру. Больше они не виделись.

Другие уже ушли из жизни. Кайзер — всего месяц спустя после безоговорочной капитуляции. Курт. А вскоре и мать Лотты. Смерть Курта невозможно было пережить, но она очень тосковала и по своей матери. Когда-нибудь Лотта снова пройдет по Амайсгассе и попросит новых жильцов на минутку ее впустить. Она бы зашла на кухню, в которой в детстве спала. А может, ей разрешат даже зайти в спальню матери. Лотта бы посмотрела оттуда, сияет ли по-прежнему в вечерних лучах покрытый медью купол церкви Ам-Штайнхоф, как и тогда, когда она только была построена.

Курт. Его последние слова к ней:

— Ты действительно любишь меня, Ленья?

— Только тебя.

Больше сказать было нечего. Но если бы она знала, что они уже никогда не поговорят друг с другом, она бы улыбнулась, а не обижалась бы втайне на этот вопрос. Теперь она могла только надеяться, что он поверил, потому что это была правда.

Обманывали только врачи, которые говорили о четырехнедельном пребывании в больнице и выздоровлении и ни слова не сказали, что все могло обернуться иначе. Курт упал во время сочинения новой оперы. Он нашел наконец подходящего автора для своего «Гекльберри Финна» в лице драматурга Максвелла Андерсона и был так этому рад. Но в больнице Лотта все же попыталась забрать у него карандаш, который он взял, как только его руки перестали дрожать. Когда он предупредил ее, что захиреет, если будет просто тихо лежать, она больше не препятствовала его работе. Позже некоторые его друзья обвиняли ее, но не она довела его до смерти. Можно подумать, что хоть раз она могла оторвать его от нот. Она никак не могла понять, почему душа Курта должна была исчезнуть вместе с музыкой, которая рвалась из него наружу.

Когда врач вошел в приемную, избегая взглядов знакомых Лотты и Курта, она уже знала, что он собирается сказать. Но даже после того, как он это произнес, она была не в состоянии понять сообщение. И не поняла этого даже тогда, когда привезла тело в дом, чтобы установить гроб для прощания. Она сидела рядом с ним и говорила, и с сухими глазами писала Альберту и Эмме, что они потеряли еще одного сына. Ганс умер три года назад.

Когда к концу того же года умер Альберт Вайль, Лотта невольно подумала, что он просто не хотел пережить своих оставшихся детей.

Лотта шла за гробом Курта на похоронах, так и не веря, что его действительно больше нет. Она ожидала, что вернется к нему. В их прекрасный, но и в самом деле слишком большой для двоих отдельный дом на Саут-Маунтин-роуд в северной части города. У которого была прекрасная веранда.

Лотта сама выбрала стихи для его надгробия и выгравировала соответствующие им ноты. Это строки из последнего оконченного произведения Курта «Затерянный в звездах». Они были написаны Максвеллом Андерсоном, который произнес их и на церемонии:

Ночная птица сквозь окно
Нежданною порой
Влетает в освещенный дом
Из темени ночной.
И, пролетев его насквозь,
Упархивает прочь.
Вот наша жизнь: из тьмы на свет,
И снова — в ту же ночь [19].

И только позже, когда все ушли и она осталась в доме одна, пришло наконец осознание. Потом ее постоянно, даже в состоянии бодрствования, преследовало чувство, будто она куда-то проваливается: такое иногда испытываешь, засыпая. Она опускалась на дно моря, погребенная толщей воды, которая перекрывала ей воздух. В могиле Курта не могло быть темнее, чем на такой глубине. Самые верные друзья Лотты, включая Ауфрихтов, которые тоже эмигрировали в Америку, навещали ее почти каждый день. Марго даже иногда спала в ее доме, чтобы у Лотты не возникло никакой дурной мысли. Если бы Лотта не была до предела измотанной, она бы ей сказала, что ночью она не нуждается в охране. Именно во снах она чувствовала себя живой. Курт приходил к ней. И только на рассвете снова ускользал. Тогда она вцеплялась руками в его подушку и просила простить ее за то, что не стала ему такой женой, какую он заслуживал.

Одним из свидетельств покаяния, которое она решила принести, было письмо к Касу, в котором она просила сообщить, как именно прошел побег Курта из Мюнхена. Едва ли не больше, чем развод, Лотту тяготило то, что тогда, в Мюнхене, она его оставила, чтобы поехать к Отто в Вену. Уже потом она преподносила это всем в качестве захватывающей истории о добрых жандармах и глупых нацистах по пути из Берлина во Францию, пока сама в нее почти не поверила, потому что не могла заглушить стыд, возникший вскоре после ухода из мюнхенского отеля. Они никогда не обсуждали, что случилось потом. Лотта понятия не имела, как Курт добрался до Франции. Зная, что это будет ее мучить, она потребовала, чтобы Кас все рассказал.

Когда они уехали в Новый Свет, то решили с Куртом не оглядываться назад. Но как бы оптимистично они тогда ни смотрели в будущее, Курт не дал себя принудить зачать ребенка. Он делал вид, что беспокоится о ее здоровье, хотя один врач уверял, что небольшая операция вернет ей возможность родить. И все же Курт опасался, что беременность навредит сорокадвухлетнему организму его жены. Эта его проклятая внимательность!

Лотта была бы счастлива заботиться о каком-нибудь малыше. У нее было достаточно времени. Напрасно все думали, что американцы только и делали, что ждали такую, как она. В последние годы Лотта была не более чем женой чрезвычайно успешного композитора мюзиклов, а Курт тем временем праздновал один триумф за другим.

— Дорогая, я не обязан жить за счет сына, — надеюсь, что мое творчество оправдает себя.

После его смерти новый муж Лотты помог увидеть в словах Курта ее новое предназначение. С тех пор при поддержке Джорджа Дэвиса она заботи-лась о музыке Курта как мать. Джордж был идеальным спутником. Благодаря ему Лотта была верна покойному, как никогда. Он был гомосексуалом и уже поэтому не был заинтересован в том, чтобы заменить бывшего мужа. Напротив, музыка Курта была великой страстью, которую они могли разделить.

— Видишь, теперь я все-таки стала для тебя идеальной женой, — призналась она однажды вечером на подушке Курта.

В Америке выяснилось, что ни Курту, ни Лотте не удается полностью игнорировать противоположный пол. Однажды он чуть не бросил ее ради другой женщины. Но тем не менее до конца его дней они оставались парой. После того как она его окончательно потеряла и пошла ко дну, Джордж ее вытащил. Он был хорошим другом еще с тех пор, как они встретились вскоре после приезда в Нью-Йорк. Он умел ободрять других. В качестве издателя журналов Джордж открыл такие новые имена, как Трумен Капоте и Джейн Боулз. Именно он понял, что Лотте нужна цель.

— Сохрани его наследие, — предложил он.

Лотта пришла в себя. Первые вдохи новой жизни были так болезненны, что она возненавидела своего друга за его старания. Но когда Лотта поняла, насколько он прав, они поженились. Все слухи, что Джордж использует ее в финансовых интересах, она игнорировала. Конечно, он не умел обращаться с деньгами, но никому не удалось сделать то, что получилось у него.

Без настойчивости Джорджа она бы никогда не выступила с произведениями Курта в Таун-холле Нью-Йорка. За несколько минут до своего выхода Лотта проклинала его на чем свет стоит, потому что была убеждена, что провалится.

— Подумай, какую радость ты ему доставишь. — Джордж улыбнулся, не обращая внимания на проклятия Лотты.

Она вышла на сцену с поникшими плечами. Голос сначала звучал слишком тихо, жесты были робкими. Но во время выступления что-то произошло. Неожиданно к ней вернулась часть ее самой, по которой все последние годы она втайне скучала. Лотта взлетела и превратилась в бабочку. В конце зрители аплодировали с такой силой, что у нее потом часами гудело в ушах. На минуту она почувствовала себя виноватой в том, что после смерти Курта еще была способна испытывать такую эйфорию. Но потом поняла, что она его не предает. Вступая в новую жизнь, она исполняет его завещание.

После концерта в Таун-холле продюсеры стали разрывать Лотту на части. Каждый хотел заново поставить «Трехгрошовую оперу». Но она согласилась только тогда, когда нашла людей, которые так же понимают это произведение, как и она. Лотта даже взяла роль Дженни, тоже по совету Джорджа. Он мало получал взамен, если не считать финансовую поддержку. Но после того как его снова избили в бруклинских доках, когда он искал себе мужчину, Лотта выхаживала его как мать. В та-а-кой свободной Америке такие люди, как он, подвергались большей опасности, чем в старом Берлине во время войны.

— Ах, Курт, дорогой! Вот увидишь, мы еще покажем этим немцам. Я тебе обещаю, — сказала она однажды вечером, сидя в его шезлонге на веранде дома.

На старой родине к творчеству Курта относились с опаской. Оно было слишком успешным. «Слишком по-бродвейски», — писали они, как будто это какой-то порок, а Курт — уличная девка, безоговорочно идущая за тем, кто больше даст. Придурки! Конечно, Курт изменился за эти годы, как и все остальные, но при этом он никогда себе не изменял. Кто присмотрится, тот поймет, что «Затерянный в звездах» не так уж далек от «Махагони», только теперь героями были чернокожие Йоханнесбурга, которые оказались в беде, убивали сами и были убиты.

Именно из-за предубеждения немецких критиков Лотте было важно, чтобы пластинка, кото-рую они должны записать, имела успех. Брехту просто нужно дать разрешение на запись «Сурабайя Джонни».

Спев песню, она пристально посмотрела на своего собеседника. Брехт, застывший в одном положении, взглянул на нее в ответ. Потом встал и медленно подошел к ней. Оказавшись совсем близко, он как-то особенно нежно погладил ее по щеке.

— Ты спела эту песню именно так, как я написал.

Лотта улыбнулась. Конечно, ему было бы приятно услышать, что она считает этот текст одним из лучших его творений. Но в одном он ошибается. Очень осторожно положив свою руку на его, все еще лежавшую на ее щеке, Лотта твердо посмотрела ему в глаза. Пусть Брехт читает в них что захочет. Сама Лотта громко и отчетливо слышала внутри то, что хотела сказать:

Нет, я спела так, как написал он.