Коровье бешенство

[выдержка]

В статье, опубликованной… Центром Контроля Заболеваний, [сообщается], что в Соединенных Штатах коровы убивают примерно 20 человек в год. <…> В 16 случаях, «считается, что животное намеренно нападало на жертву», говорится в отчете. <…> Все жертвы, кроме одной, умерли от травм, нанесенных в область груди или головы; последний мужчина умер после того, как корова сбила его с ног, и шприц, лежавший в кармане, уколол его антибиотиками, предназначенными для коровы. По меньшей мере в одном из случаев животное атаковало со спины.

The Times

[выдержка]

Если мой рассказ о событиях, произошедших на прошлой неделе, покажется вам сумбурным, даже истерическим, простите меня. Обычно я довольно спокойная. По правде говоря, события, о которых я собираюсь рассказать, кажутся настолько пугающими именно потому, что произошли они в столь живописном месте. Действительно, ферма Пьюдников в Нью-Джерси может соперничать с картинами Констебла^[13] если не по размерам, то уж точно по пасторальному спокойствию. Всего в двух часах езды от Бродвея, где последний мюзикл Сая Пьюдника «Вирус, пожирающий плоть» собирает полные залы, именно сюда, в окружение покатых холмов и зеленых заливных лугов, знаменитый лирик приезжает, чтобы расслабиться и подзарядить свое вдохновение. Заядлые фермеры выходного дня, Пьюдник и его жена Ванда, выращивают собственную кукурузу, морковь, помидоры и много других любительских культур, а их дети хозяйничают с дюжиной кур, парой лошадей, ягненком и вашей покорной слугой. Без преувеличения, для меня дни, проведенные здесь, словно время, проведенное в раю. Я могу пастись, размышлять и жевать свою жвачку в гармонии с природой, а увлажненные кремом «Килс» руки Ванды Пьюдник будут бережно доить меня по расписанию.

Одна вещь, которой я особенно наслаждалась, – это когда Пьюдники приглашали к себе гостей на выходные. Какое же наслаждение для интеллектуально недооцененного существа вроде меня быть в непосредственной близости от роскошной нью-йоркской элиты. Подслушивать рассказы актеров, журналистов, художников, музыкантов, которые обмениваются идеями и остроумными анекдотами. Они, возможно, слегка сложноваты для кур, и никто, кроме меня, так не оценит хорошую историю Анны Винтур^[14] или свежесочиненную песню Стивена Сондхайма, особенно если ее исполняет сам Стивен. Именно поэтому, когда на прошлой неделе в список высокопоставленных гостей был включен сценарист-режиссер, работающий в кино, с длинным послужным списком, хоть я и не была знакома с его работами, я ожидала особенно блистательный День труда. Когда я узнала, что этот автор иногда снимается в главной роли в своих картинах, я вообразила себе режиссера-кинозвезду, такого же внушительного, как Орсон Уэллс, и такого же красивого, как Уоррен Битти^[15] или Джон Кассаветис. Представьте себе мое удивление, когда я готовилась быть сраженной наповал таким тройным великолепием, но увидела не угрюмого культового гения или кинозвезду, а маленькое тощее нечто. Близорукого, с очками в черной оправе и отвратительно одетого в соответствии с его представлением о деревенском шике: все в твидовом и древесном стиле, в кепке и шарфе, готовый к встрече с лепреконами. Это существо с самого начала доказало, что оно будет тяжелым в общении. Нажаловался всем на запутанные указания маршрута, которые вынудили его шофера потратить часы на езду по кругу, на оплату пошлин и расход бензина, а также на непредвиденный эффект от воздействия спор местной плесени на его слабые аденоиды. И наконец, я услышала, как он требовал, чтобы под его матрас положили деревянную доску, потому что кровать слишком мягкая для его позвоночника, явно стремящегося к остеопорозу. Мистер Пьюдник вспомнил, что Дэвид Мэмет однажды упоминал, как сошел с самолета, когда узнал, что летит одним рейсом с этим индивидом. Я хотела бы добавить, что бесконечные придирки были сказаны голосом, похожим на гнусавый скулеж инструмента казу. Так же, как и его непрекращающиеся шутки, – поток смертоносных острот, созданных для того, чтобы расположить к себе, но вызывающих у всех в пределах слышимости тишину, как в колумбарии.

Это существо с самого начала доказало, что оно будет тяжелым в общении.

Ланч был накрыт на лужайке, и наш друг, осмелев благодаря небезызвестному мистеру Гленфиддику^[16], продолжал привлекать внимание рассуждениями на темы, о которых он не имел ни малейшего понятия. Неверно цитируя Ларошфуко, он перепутал Шуберта с Шуманом, а затем приписал Шекспиру фразу «Не хлебом единым жив человек», и даже я знала, что она происходит из Второзакония. Когда его поправили, он стал раздражительным и предложил хозяйке побороться на руках, чтобы доказать свою правоту. В середине ланча невыносимый зануда постучал по стакану, привлекая внимание, а затем попытался сдернуть скатерть со стола, не опрокинув фарфор. Не стоит говорить, что это оказалось настоящей катастрофой. В результате было навсегда испорчено по крайней мере одно платье от Дж. Мендель, и печеная картофелина оказалась в декольте одной изысканной брюнетки. После ланча я видела, как он жульничал в игре в крокет, двигая ногой свой мяч и считая себя незамеченным.

Когда накопление односолодового отразилось на его капиллярах, он заплетающимся языком начал бранить нью-йоркских критиков за то, что они не удостоили чести наградить его последний фильм «Луи Пастер встречает человека-волка». К этому моменту он уже начал заигрывать с милыми особами и, сжимая своей крысиной лапой руку какой-то актрисы, прошептал: «Маленькая проказница, я чувствую по этим высоким скулам, что в твоем теле течет кровь чероки». Воплощение такта, женщина каким-то образом удержалась от желания схватить его нос в кулак и поворачивать против часовой стрелки до тех пор, пока тот не начнет трещать.

Именно в этот момент я решила, что убью его. В конце концов, будет ли мир действительно скучать по этому глупому маленькому суппозиторию с его напыщенной самоуверенностью и тошнотворной миловидностью? Сперва я подумала о том, чтобы растоптать очкастого клопа, но поняла, что мне понадобится толпа еще как минимум из двухсот голов, чтобы хорошенько его задавить. Здесь не было скалистых утесов, где я могла бы слегка задеть бедром этого негодяя и отправить его лететь вниз. А потом меня осенило. Упоминалась прогулка на природе, и всем нам не терпелось принять в ней участие. Всем, кроме одного пресмыкающегося гомункула, который продолжал свой спектакль и ныл о перспективе оказаться в лесу в окружении клещей, переносящих болезнь Лайма, и рядом с ядовитыми дубами. Он предпочел остаться в своей комнате и сделать пару телефонных звонков, чтобы узнать о кассовых сборах своего нового фильма, который, по словам Variety^[17], будет иметь небольшой успех и должен быть показан в Атлантисе. Мой план состоял в том, чтобы войти в дом, подкрасться к нему со спины и задушить маленького болтливого прыща ремнем. Поскольку никого не было дома, полиция подумает, что это дело рук какого-то бродяги. Мне в голову пришла мысль подкинуть отпечаток пальца, принадлежащий Дропкину, – разнорабочему, который однажды дал Пьюдникам схему, на которой было изображено очертание тела, похожего на мое, и отмечено, из каких частей получаются лучшие куски мяса.

В четыре часа дня я пошла на скотный двор и удостоверилась, что куры увидели меня там. Я медленно прошла мимо конюшни, позвякивая колокольчиком на шее, чтобы еще раз обозначить свое алиби. Оттуда я неспешно направилась к задней части дома. Двери были закрыты, и мне пришлось влезть через окно, устроив побоище на ближайшем столике, на котором стояла пара ламп от «Тиффани». Я прокралась вверх по лестнице, ступая копытами, как на пуантах. На грани разоблачения я была лишь, когда Посити, местная горничная, спустилась в коридор со стопкой свежих полотенец, но я быстро растворилась в тени, опираясь на стену коридора, и она прошла мимо. Я бесшумно проскользнула в комнату своей предполагаемой жертвы и стала ожидать его возвращения с кухни, где он рылся в холодильнике в поисках остатков еды. Будучи в одиночестве, он состряпал дорогой сэндвич с осетриной и белугой, зачерпнул рогаликом гору сливочного сыра и затем поднялся обратно наверх. Спрятавшись в шкафу возле его кровати, я была погружена в экзистенциальную тревогу. Если бы Раскольников был представителем крупного рогатого скота, Голштинской породы, скажем, или, возможно, Техасским лонгхорном, сложилась бы история иначе? Внезапно он вошел в комнату: в одной руке закуски, в другой марочный портвейн. Собрав всю доступную мне скрытность, я носом открыла дверь шкафа и беззвучно встала позади него, сжимая ремень, – не самая простая задача для существа без больших пальцев. Я медленно подняла ремень и приготовилась обвить его вокруг шеи этого пускающего слюни четырехглазого пигмея, выдавливая из него последние вдохи жизни.

Если бы Раскольников был представителем крупного рогатого скота, голштинской породы, скажем, или, возможно, техасским лонгхорном, сложилась бы история иначе?

Внезапно, по велению судьбы, мой хвост застрял в дверце шкафа, и я издала низкий протяжный звук, мычание, если хотите. Он резко обернулся, и наши глаза встретились: его, крошечные и бегающие, и мои – большие и коричневые. Увидев, что я стою на задних лапах и собираюсь его прикончить, он запищал, почти взяв ноту, которую дама Джоан Сазерленд берет в опере «Зигфрид» в записи лейбла Decca, иногда звучащей у Пьюдников. Этот звук насторожил толпу внизу, которая вернулась, когда начался дождь. Я запаниковала и бросилась к двери спальни, пытаясь на ходу вытолкнуть эту приставучую маленькую заразу в окно, в спешке покидая комнату. В это время он извлек перцовый баллончик, который всегда носил с собой, что меня не удивило, учитывая количество врагов, которое он, должно быть, успел нажить. Он попытался брызнуть им мне в лицо, но, будучи тупым неудачником, держал баллончик обратной стороной и смог распылить его лишь на свою сморщенную физиономию. К этому времени все обитатели дома уже неслись вверх по лестнице. С лисьей проворностью я схватила абажур прикроватной лампы, нацепила его на голову и стояла неподвижно, пока остальные транспортировали этого вопящего гнойника из дверей во внедорожник и оттуда в ближайшую больницу.

Позже в амбаре рассказывали, что всю дорогу он бессвязно бормотал, и даже последующие две ночи в Белвью не смогли вернуть ему рассудок. Я знаю, что Пьюдники удалили его из своих мобильников и сожгли его номер телефона, облив бензином. Сейчас он стал не просто обузой для общества, но и буйным параноиком, бесконечно изрекающим что-то о попытке убийства герефордской коровой.

Парк-авеню, верхний этаж, необходимо продать – или спрыгнуть

– Я получил все, что нужно, – сказал я, задыхаясь, когда любовь моей жизни вошла в дверь, обвешанная пакетами «Гермес», ее кредитные карты все еще светились от трения. – Как насчет того, чтобы взять такси и поехать в Бруклин, пойти в ресторан Питера Люгера и немного побаловать себя стейками из мраморной говядины? У меня весь день слюнки текут от мыслей об их сочной вырезке, не говоря уже о томатах, луке и хашбраунах^[18]. Если на Вильямсбургском мосту будет пробка, мы сможем выйти и пробежать оставшуюся часть пути.

– Попридержи коней, – парировала навеки любимая, притормаживая меня. – Я отхватила пару крыльев ската в Scales and Entrails в центре города. Я решила, что сделаю из них пюре на ужин вместе со свежими каперсами, и мы сможем открыть ту бутылку вина «Эскимо», купленную на eBay. – Твердо решив этот вопрос, она принялась выдумывать деликатес, основанный на старинном семейном рецепте. Туда входил соус, который больше походил на слизь.

– Не стой, разинув рот, – рявкнула моя хозяюшка, словно я был новобранцем на Пэррис-Айленде^[19]. – Разворачивай улов, а я начну избавляться от запаха. Осознав, что толстый кусок филе вместе с костями будет превращен в невыносимо острую субстанцию, я начал распаковывать похожее на летучую мышь основное блюдо, которое лежало, обернутое страницами Daily News. Именно на этих страницах была история, привлекшая мое внимание кое-чем большим, чем банальное любопытство.

Судя по всему, собственность Майка Тайсона продавалась, и владения чемпиона были не чем иным, как Ксанаду^[20]. Дом мог похвастаться восемнадцатью гостевыми комнатами. На тот случай, я предполагаю, если вдруг внезапно решат заскочить две бейсбольные команды. Там было тридцать восемь уборных, потому что Тайсон, по всей видимости, не любит стучать в дверь с криком: «Ты когда-нибудь уже выйдешь?» Семь кухонь, водопад, лодочный сарай, ночной клуб, огромный спортивный зал и большой театр. Первоначальная цена была двадцать пять миллионов наличными. И либо покупатель был талантливым гипнотизером, либо дому не хватало какой-то важной детали, например подземного бункера, потому что заказчика каким-то образом уговорили снизить цену с двадцати одного миллиона до скромных четырех.

Эта история вернула меня на пару лет назад, к моему собственному небольшому кошмару, связанному с недвижимостью, владение которым не достигло таких небесных высот. Хотя однажды мое давление поднялось настолько, что должна была включиться система пожаротушения.

Все вертелось вокруг нашей квартиры, которую, по решению моей жены, необходимо было выставить на продажу. Все потому что она нашла дом, свежий ремонт которого отлично гармонировал с ее вкусами испанского инквизитора. «Если мы избавимся от нашей шестикомнатной квартиры на Парк-авеню, то после небольших манипуляций можно совершить практически равноценный обмен», – размышляла моя детка, используя какие-то сложные математические расчеты.

– Мисс Мако и миссис Грейтвайт^[21], агенты по недвижимости, говорят, что за нашу квартиру можно много выручить, – заливалась супруга. – За дом просят восемь миллионов. Если мы откажемся от еды, отменим нашу медицинскую страховку и обналичим вклады на обучение детей в колледже, нам, вполне возможно, хватит на первоначальный взнос. – Мои пальцы крепче сжали кочергу, когда глаза моей жены загорелись, словно у Махди^[22]. Она была явно настроена переехать, и, словно Гитлер, потирающий руки над картами Польши, настаивала и уговаривала до тех пор, пока я не согласился предложить наше просторное гнездышко любому, у кого найдутся лишние десять миллионов золотых.

Там было тридцать восемь уборных, потому что Тайсон, по всей видимости, не любит стучать в дверь с криком: «Ты когда-нибудь уже выйдешь?».

– Помните, – предупредил я двух гарпий от мира недвижимости, – я даже и думать не собираюсь о покупке нового дома, пока мы не продадим старый.

– Конечно, Игнац, – сказала та, у которой спинной плавник был больше, и она подпиливала свой третий ряд зубов рашпилем фирмы «Стэнли».

– Меня зовут не Игнац, – огрызнулся я в ответ, пытаясь оборвать ее фамильярность. – Прошу прощения, – извинилась она. – Для меня вы выглядите как Игнац. – Она с усмешкой подмигнула своей товарке и добавила: – Мы выставим квартиру за четыре миллиона. Мы всегда можем сбросить цену.

– Четыре миллиона? – взвизгнул я. – Она стоит восемь и ни пенни меньше.

Мако посмотрела на меня оценивающим взглядом проницательного судмедэксперта.

– Оставьте этот небольшой трюк нам, – сказала она. – А вы просто продолжайте вертеть свой кубик Рубика и вскоре срубите достаточно капусты, чтобы перебраться в свое новое жилье, даже останется еще немного шекелей на установку нового водопровода.

Я не увидел никакого прироста, когда составлял бюджет, но стало ясно, что эта хитро расставленная ловушка может привести в итоге к продаже моей почки на черном рынке, чтобы расплатиться. Миссис Барракудник^[23], риелтор, которая занималась продажей, объяснила моей жене, что уже есть несколько покупателей, жаждущих в любой момент схватить старинный таунхаус, и было бы благоразумно указать первоначальную ставку. И предложила сумму, которая напоминала карманные расходы какого-нибудь принца из Саудовской Аравии. Я решил играть жестко, но когда прошли недели, а никто из потенциальных покупателей так и не пришел посмотреть на нашу квартиру, моя жена начала повышать себе дозу «Ксанакса»^[24].

– Нам лучше снизить запрашиваемую стоимость, – сказала она. – Мисс Мако говорит, что у нас было бы больше шансов продать квартиру, если бы на ней не висел такой безумный ценник.

Эта хитро расставленная ловушка может привести в итоге к продаже моей почки на черном рынке…

– Я бы вряд ли назвал четыре миллиона безумием. Мы заплатили два десять лет назад, – объяснил я.

– Два миллиона за Тоуд-Холл? – сказала миссис Грейтвайт, допивая остатки моего «Джим Бима». – Да вы, должно быть, накурились. – Наконец-то поняв, после стольких лет, что же все-таки двигало действиями Джека Потрошителя, я сбросил стоимость до трех миллионов и был воодушевлен тем фактом, что все же получил несколько запросов. Один от русской пары, которая подумал, что цена была триста долларов, и один от джентльмена, который работал в цирке братьев Ринглинг и, как мне многозначительно намекнули, никогда не пройдет комиссию. Тем временем миссис Барракудник сказала, что образовался внезапный всплеск интереса к таунхаусу, и одна знаменитость собиралась сделать предложение.

– Только что была сделана заявка на дом, который вы хотите. Джош Эйрхед^[25], актер, хочет его. Ходят слухи, он рассматривает концепцию женитьбы на Дженнифер Моупед. Если вы действительно серьезно настроены насчет этого покупки, – Барракудник садистски захихикала, – я бы перебила его ставку.

– Но мы еще не избавились от нашей квартиры, – я взвизгнул, как Мадам Баттерфляй.

– Возьмите быстрый займ, – сказала агент по недвижимости с улыбкой, знакомой Фаусту. – У меня есть связи в кредитной организации. Достаточные для того, чтобы вы получили деньги, пока не избавитесь от своей обузы.

– Обуза? Быстрый займ? Если бы мы только могли получить два с половиной за квартиру, – унижался я.

– Или хотя бы столько, сколько мы заплатили изначально, – сказала жена, останавливая себя от предложения пожертвовать квартиру городу в качестве родильного дома и получить налоговый вычет. С миссионерской жертвенностью мистер Вигориш^[26] из кредитной компании «Разбойное нападение» вынул шприц из моей руки и протер артерию спиртовым тампоном.

– Прижмите, – сказал он, – чтобы не образовалась гематома. Я забрал не больше нескольких пинт – по счету.

– Девятнадцать процентов – не многовато ли? – пробормотал я. – Особенно с нынешней экономикой.

– Эй, кредиторы из Джерси берут двадцать пять, и они разобьют тебе коленные чашечки, если опоздаешь с бабками. Мы всего лишь забираем свои гарантии. – Довольный тем, что я провернул непростую сделку, и гордый своим категоричным отказом оставить одного из детей в качестве залога за наличные деньги, я подписал соглашение, пока Вигориш хищно смотрел на меня, как на барашка в твиде от Ральфа Лорена.

– Теперь у нас два дома, – проблеял я своей жене, выуживая капсулу с цианидом, которую мне дал мой бухгалтер на случай, если дела примут именно такой оборот.

– Уверена, мы сможем избавиться от этой ловушки, – успокаивала меня мисс Мако. – Возможно, понадобится еще одно снижение цены, и, скорее всего, вам придется добавить мебель в цену дома. – Представляя банкротство, наши золотые годы, которые придется прожить в картонных коробках, я снова и снова снижал стоимость. Тем временем придирчивые нытики маршировали по нашему дому, оценивая каждую паркетную доску и плинтус, прежде чем бесследно исчезнуть в различных версиях восьми миллионов историй обнаженного города^[27]. И вот однажды, когда я интересовался в ломбарде, сколько можно выручить за мой кардиостимулятор, два наших плотоядных риелтора притащили одного элегантного субъекта лет пятидесяти. Нестор Фастбэк обладал предпринимательской энергичностью Майкла Тодда^[28] и европейской привлекательностью Сесара Ромеро^[29]. Его заинтересованность в нашей квартире не вызывала сомнений, так как он несколько раз возвращался со своими архитекторами и дизайнером. Я мог слышать, как они совещаются, обсуждая демонтаж стен, установку ванных комнат, спортивного зала, винного погреба. Время от времени они поглядывали на меня, и однажды я услышал, как Фастбэк прошептал: «Невероятно, как живут некоторые люди. Какие объекты изучения для Маргарет Мид^[30]. Естественно, прежде чем просить рабочих к чему-то притронуться, я заплачу за полную дезинфекцию». Поскольку платежеспособность – лучшая черта храбрости, я позволил этой фразе проскочить, а не уничтожил троицу свои ядовитым жалом. В конце концов, Фастбэк был богат, с безупречной репутацией и уважаемый. Проще говоря, идеальный жилец. Члены совета нашего кооператива, которые обычно отсеивают претендентов с состраданием доктора Менгеле, при всем желании не смогли бы найти недостатков у этого человека, и он, вполне возможно, даже мог быть членом общества «Череп и кости», как и наш новый президент совета жильцов мистер Л. Л. Бинбэг. Остальные члены совета, обычно суровые якобиты, уж точно разомлеют под очарованием Фастбэка. Миссис Вестнайл из квартиры 10А, Атилла Вайнериб, живущая в пентхаусе, Сэм Преследующая Лошадь, наш местный Коренной Американец – все они с удовольствием примут такого соседа, как Фастбэк, чей инвестиционный портфель был битком набит «Голубыми фишками» и чьи рукописные рекомендации включали в себя заметки от Билла Гейтса и Кофи Аннана. Могу предположить, что более проницательные личности, чем Мако и Грейтвайт, заметили бы рекомендацию, гласившую: «Нестор Фастбэк – свой парень, который не пьет, не играет в кости и не гуляет с распутными девками». Подписано, Рейнгольд Нибур^[31]. Но, увы, мечты о больших комиссионных нарушили ясность их сознания… Интервью в квартире Харви Нектара, как мне объяснили, было уникальным. Началось все, по всей видимости, хорошо. Фастбэк понял, что не разрешалось держать животных, и поклялся не проводить шумных вечеринок, предпочитая жить по-монашески, из домашнего персонала только одна уборщица, Эдема. Герман Бореалис из квартиры 5D подшучивал над Фастбэком с напускной строгостью по поводу Йельского университета, поскольку Бореалис был сам из Гарварда, но по счастливой случайности оказалось, что они оба носили нижнее белье фирмы Zimmerli. Дела уже подходили к завершению на высокой ноте, когда из коридора донесся громкий шум.

Платежеспособность – лучшая черта храбрости.

«Открывайте, это ФБР!» – прогремел голос, когда таран снес дверь с петель. Фастбэк замер, когда отряд федеральных агентов ворвался внутрь. «Вот он! Взять его! – прокричал сотрудник в бронежилете. – И будьте осторожны, его разыскивают за вооруженное ограбление». Фастбэк перепрыгнул через пианино, врезался в Сэма Преследующего Лошадь, сместив прядь волос Арапахо^[32].

Правда это или нет, но говорят, что во время захвата раздались выстрелы и пара шальных пуль со свистом попала в портрет жены Харви Нектара в роли богини Геры. Только спустя шесть месяцев я продал свою квартиру семье Квакеров за сумму, которая почти покрыла проценты по быстрому займу и спасла меня от желания сброситься с моста.

Крылышки баффало, не хотите ли выйти вечерком?

Мало кто сможет вспомнить, кто такой Эрнест Хармон Хикс, но в двадцатые годы его еженедельная рубрика в «Трибуне» могла потягаться с великим Робертом Рипли^[33] в сборе и иллюстрировании «шведского стола» странностей жизни. Как ни странно, ежедневное выступление Хикса могло порадовать читателя такими непременными курьезами, как, например, «Людовик XIV не принимал ванны до семидесяти лет». В то же время «Хотите верьте, хотите нет!» Рипли могли обогатить нашу картину мира такими ценными экземплярами, как «В Техасе выпал град, внутри которого оказался карп». Эти двое вечно соперничали в гонке за большими деньгами и популярностью, и, будь они живы сегодня, с ними могли бы посоревноваться только восхитительные причудливые статейки, которые периодически появляются в The Huffington Post. На один из таких фрагментов я наткнулся в своем телефоне, пока ждал, когда шеф-повар ресторана на Бродвее уберет все следы муки с моего мясного рулета перед подачей. Начинался текст с такого заголовка: «Группа, состоящая из кур, кудахтельно крутая». Затем шло описание музыкальной группы под названием «Звезды курятника», которые выклевывали мелодии на синтезаторе. Владелец фермы, где музицировали эти пернатые хипстеры, говорил репортеру о том, что хотел придумать для своего выводка какое-то занятие. «Люди, которые держат кур, особенно зимой, – объяснил он, – ищут, чем бы птиц развлечь и не дать им заскучать». Мысль о сарае, наполненном наседками, слоняющимися без дела и страдающими от тоски, затронула меня до глубины души. И в этот момент я вспомнил Харви Гроссвайнера, у которого есть история. Отойду в сторону, пусть он сам расскажет ее ipissima verba^[34].

Непостоянство – суть жизни настоящего лицедея.

Сегодня мне позвонил мой агент Тоби Мант из «Союза тунеядцев», который с помощью комплиментов о моей гениальности пытался смягчить удар от того факта, что я не получил главную роль в фильме с Кейт Бланшетт под названием «Склеп в Парме»^[35]. «И это никак не связано с твоей шепелявостью, – уверял меня Мант, – хотя, как твой представитель, я обиделся на сравнение с Котом Сильвестром^[36]. Хорошие новости в том, что ты понравился британскому режиссеру Роялу Уоттлесу, и если он когда-то раздобудет необходимые средства на ремейк «Зверя с пятью пальцами», то он будет искренне заинтересован в твоих конечностях. Ладно, паренек, мне пора бежать. Должен быть у Дэйви Геффенса. Он переделывает свой шкаф ихочет знать, нужны ли мне картины Эль Греко, иначе он их выбросит. Чао». С этими словами он повесил трубку, оставив меня подсчитывать, сколько именно дней человек моего роста и веса сможет питаться сырными чипсами и водой из-под крана, прежде чем исчезнет с лица земли.

Непостоянство – суть жизни настоящего лицедея, и, хотя моя роль Вафли в «Дяде Ване» в прошлом месяце удостоилось приятного упоминания в журнале любителей сигар Aficionado, никто не ломился ко мне в дверь с предложениями. Конечно, еще десятки лет назад, когда я отдал предпочтение музам, а не тихой работенке в отцовском грузовике в службе по уничтожению тараканов, я понял, что жизнь, зависящая от прослушиваний, скорее всего, иногда будет голодной. Именно поэтому, когда несколько недель спустя зазвонил телефон и я услышал, что голос агента Манта, обычно полный отчаяния, звучит с оптимизмом, мое сердце заколотилось.

– Наконец-то хорошие новости, – защебетал он в трубку.

– Только не говори мне, что пришел ответ от Спилберга, – предположил я, скрестив пальцы.

– Нет, Стивен все еще собирается в свой годовой отпуск за границей, чтобы консультировать парламент Израиля, – сказал он.

– Тогда что? Тот вульгарный мюзикл Дермота Кратчли получил зеленый свет?

– Нет, нет, ничего подобного. По сути, позвонил какой-то торгаш в поисках разносторонне одаренного человека для конкретного проекта. Он хотел кого-то похожего на Хью Джекмана, только более красивого и привлекательного.

– Что это за проект? – спросил я. – Фильм? Театральная постановка? Мне бы не хотелось надолго застревать в телесериале. Разве что в том мини-проекте на HBO об Эйнштейне, который провел год с группой Бэйси.

– Я не совсем уверен, в чем заключается суть, – сказал Мант. – Вообще, у меня не было времени расспросить его о деталях с глазу на глаз. Помню только, что он упоминал что-то насчет куриц.

– Куриц? – просвистел я в ответ.

– Я не могу сейчас говорить. Я опаздываю на ланч с Мерил. Она заинтригована предложением сыграть Арафата. В любом случае сходи на встречу, паренек, и ты сразу все узнаешь.

Несмотря на небольшое напряжение в области левой лопатки, которое в прошлом сигнализировало о приближении нервного срыва, на следующее утро я обнаружил себя на пути к птицеферме, которая находилась в добрых трех часах езды от Родео-драйв. Владелец, Аль Капон, мелкий яичный барон, чье состояние росло и уменьшалось с каждым новым исследованием холестерина, протянул мне свою пухлую руку и выпустил дым от сигары в мою сторону.

– Значит, вы и есть Гроссвайнер, – сказал он, осматривая меня с ног до головы.

– С утра вроде был он, – ответил я добродушно в попытке растопить между нами лед и смягчить его кислую физиономию, но, судя по всему, мое замечание пролетело мимо, как баллистическая ракета «Скад».

– Это не вас я видел по телевизору, продающего терки для моркови? – спросил он, продолжая допрашивать меня, как декабриста в царской полиции.

– Моя жизнь – комедия и трагедия, – с энтузиазмом произнес я, чувствуя, как он играет в кошки-мышки и притворяется, что не знает о моих заслугах, чтобы поставить себя в более сильную переговорную позицию. – Будучи непревзойденным актером, я играл Шекспира и греческие трагедии, Пинтера, конечно же. Я – человек-оркестр. Поговаривают, что я могу хорошо петь, и хоть я и не Фред Астер, но могу исполнить веселую чечетку. Учился в актерской студии. И я провел кучу вечеринок на бар-мицву, когда нужно было оплачивать аренду квартиры. К тому же я могу исполнить моноспектакль по пьесам Ноэла Кауарда.

– Итак, курицы, – сказал он. – Вы ладите с курицами?

– Да, мой агент, Тоби Мант, упоминал что-то насчет них. Он был не совсем уверен по поводу контекста.

– Мне нужен тот, кто будет развлекать куриц, – сказал Капон.

– Ага, ага, – закивал я. – И под развлечением вы имеете в виду…

– Видите ли, обычный человек не понимает, что курицы довольно легко начинают скучать. Особенно в зимние месяцы.

– Я-я сам не знал этого факта, – сказал я, запинаясь.

– Им необходимо отвлекаться, иначе они не будут нести яйца, а яйца – причина, по которой я вожу «Ламборгини». В общем, мне нужен тот, кто будет их веселить. Чтобы эти несушки продолжали чеканить драгоценные яйца. За все про все пятьсот сотен в неделю. Ты в деле, дубина?

Я – человек-оркестр. Поговаривают, что я могу хорошо петь, и хоть я и не Фред Астер, но могу исполнить веселую чечетку.

В классическом нуарном фильме «Аллея кошмаров» Стэнтон Карлайл в конечном счете настолько низко опускается, что становится цирковым фриком, который во время представлений поедает живых цыплят. Не хочу сказать, что мой случай был настолько же жутким, но я убедил себя, что это не так позорно, как моя первая работа в качестве закадрового голоса в кукольной постановке пьесы «Шестеро, которые проходят мимо, пока варится чечевица». На следующий день я собрал кое-какой реквизит и поехал к назначенному скотному двору. Там я оказался лицом к лицу с беспорядочной публикой, состоящей из измученных петухов и куриц, жаждущих, по всей видимости, развлечения. Виандоты, леггорны, род-айленды и джерсийские гиганты^[37] бесцельно расхаживали взад-вперед, пытаясь справиться с экзистенциальной тоской. Не теряя времени зря, я начал с исполнения Put On A Happy Face из фильма «Пока, пташка»^[38] и перешел к энергичному приплясыванию под мелодию At Georgia Camp Meeting. Когда это попурри не смогло расшевелить пернатых, я переключил эмоциональный настрой на Sonny Boy – верный хит Джолсона^[39], способный довести до слез любого. Для большего эффекта я поглаживал у себя на коленях маленького петуха, который должен был символизировать обожаемого ребенка. К сожалению, птица оказалась нервной, хлопала крыльями, вопила и сумела испортить всю трогательность момента. Чувствуя вялость аудитории, я продемонстрировал несколько изысканных карточных трюков, а затем показал фокус с левитацией Говарда Терстона, ставший знаменитым после выступления в театре «Ипподром» в Балтиморе. Тем не менее ни то, ни другое, кажется, не смогло зажечь апатичное птичье жюри. Когда мне не удалось улучшить настрой после пародии на Петера Лорре^[40], исполняющего «Бармаглота» Льюиса Кэрролла, я расстроился и поймал себя на злобных шутках про мясорубку. Остроумная перебранка с моей говорящей на идише куклой-чревовещателем Ицкорхом никак не исправила положение. И я даже думаю, что, когда голова куклы полностью повернулась вокруг своей оси, это напугало некоторых самых молоденьких цыплят. У меня на лбу уже выступили капельки пота, когда я в последний раз попытался заслужить признание у нескольких кур породы плимутрок исполнением Cherokee на терменвоксе, но это оказалось так же бесполезно. И затем, когда дело уже казалось безнадежным, я вспомнил статью о фантазере, который для мотивации учил куриц играть на музыкальных инструментах, и я подумал, может ли это сработать в моем случае. Возможно, теория музыки была за пределами моих преподавательских знаний, но искусство драмы было мне вполне доступно. Если домашних птиц можно научить мелодиям на клавишных инструментах, их точно получится заставить клевать по печатной машинке. На следующий день я принес свою портативную пишущую машинку и положил на клавиши горсть кукурузных зерен. Увлеченные птицы неистово заполняли листы бумаги с усердием репортеров, пытающихся уложиться в сроки. Сначала, конечно, там была полная абракадабра, но по прошествии нескольких дней они приноровились, и я заметил большее внимание к сюжету и героям, и именно так родился «Курятник на Бродвее». Продолжение истории и сами знаете: сделка с «Уорнер Бразерс», четыре «Золотых глобуса» и моя, удостоившаяся «Оскара», роль Джаспера Уинса – бунтаря, который бросает работу нейрохирурга, чтобы стать специалистом по проверке яиц. Я недавно слышал, что те же самые пернатые авторы работают над сиквелом – мюзиклом в коллаборации с обитателями другого курятника, которые, по слухам, сочинили отличный саундтрек на клавишных. Если бы только Рипли был жив и увидел, как они клюют…

Настоящее воплощение божества, пожалуйста, встаньте

Я полагаю, что боги в человеческом обличье время от времени вполне могли заглядывать на этот голубой шар, но сильно сомневаюсь, что хоть кто-то из них разъезжал по Родео-драйв в «Форде Тандерберд» с размахом и внешностью Уоррена Битти. Читая «Звезду», его новую биографию, написанную Питером Бискиндом^[41], не можешь не поразиться ошеломляющим достижениям актера. Подумайте только обо всех фильмах, кассовых сборах, рецензиях, «Оскарах», о бесчисленных номинациях, сыпавшихся, как из рога изобилия, на этого ненасытного чтеца и знатока тонкостей маркетинга. Он виртуозно играл на фортепиано, был подкован в вопросах политики, красив, как Адонис, обожаем самыми разными людьми, которые верили, что его место не только на экране, но и в Овальном кабинете. Более впечатляющими, чем послужной список из Голливуда, которому позавидовал бы Орсон Уэллс, были только легендарные любовные подвиги звезды. Здесь рассказывается о бесконечных романах с женщинами всех мастей и положений: от актрис до моделей, от девушек, работающих в гардеробе, до первых леди. Кажется, что бесконечные толпы красоток мечтали броситься в любовный омут с этим постельным виртуозом. «Сколько у него было женщин? – спрашивает автор. – Проще сосчитать количество звезд на небе… Битти говорил, что не может уснуть ночью, не занявшись сексом. Это было частью его рутины, как чистка зубов… С учетом периодов, когда он был с одной и той же женщиной, более или менее мы можем говорить примерно о 12 775 женщинах». Как человек, который молится о том, чтобы достичь хотя бы двузначных цифр, когда дело касается постельных дел (да и то эти завоевания невозможны без помощи гипноза), я не мог не подумать о подобных расчетах у одной девушки, неизбежно попавшей в Книгу рекордов Гиннесса. Но позволим ей говорить самой за себя.

Ну и утро. Мне пришлось принять два валиума, чтобы утихомирить монархов, бархатниц и мотыльков-павлиноглазок, которые использовали мой живот для отработки воздушных маневров. Мое первое настоящее задание в качестве репортера – и сразу такая фантастическая удача. Зачем самый харизматичный актер Голливуда, Болт Апрайт, который избегает всеобщего внимания, словно Говард Хьюз, станет давать интервью никому неизвестной девятнадцатилетней блондинке с волосами до плеч, длинными загорелыми ногами, скулами времен династии Минг, отличными формами и неправильным прикусом, который сеет хаос в толпах носителей Y-хромосомы? Если этот Казанова Солнечного пояса^[42] собирается ухлестывать за мной, как за бесчисленным количеством оприходованных им несчастных краснеющих девиц, сраженных известностью, ему придется еще раз хорошенько подумать. Серьезная журналистика – моя жизненная цель, и, честно говоря, я бы предпочла встретиться один на один с Джо Байденом или Далай-ламой, но только эти напыщенные рожи не ответили на мои письма. В то время как Болт, случайно заметивший меня в выпуске журнала Playboy в прошлом месяце в обнаженной съемке самых красивых студенток факультета журналистики Колумбийского университета, не только ответил, но и полил духами свое письмо. Чтобы быть уверенной в том, что его либидо промышленных масштабов не натолкнет его на неправильные мысли, я оделась с осторожной консервативностью: не способная спровоцировать микроюбка, черные чулки в сеточку и обтягивающая, но элегантная, прозрачная блузка.

Нанося на свои губы, довольно полные и чувственные, осторожный намек на темно-рубиновую помаду, я чувствовала себя достаточно серой мышкой, чтобы отсечь любые поползновения, которые Мистер Тестостерон мог бы предпринять в мою сторону. Вся эта суета вызвала некоторые опасения у моего жениха, но Хэмиш знает, что здесь не о чем волноваться. Несмотря на то что ни один мужчина, даже такой грызун, как он, не способен соревноваться с величайшим жеребцом Фабрики грез.

Чтобы быть уверенной в том, что его либидо промышленных масштабов не натолкнет его на неправильные мысли, я оделась с осторожной консервативностью.

Я подъехала к дому Болта в Бель-Эйр, довольно скромному по местным меркам, построенному по проекту Парфенона, с несколькими архитектурными завитушками, заимствованными из Нотр-Дама и Сиднейского оперного театра. Болт, не только актер, но и писатель, режиссер и продюсер, только что с триумфом выпустил свой новый фильм, «Реквием по Шнорреру». У него есть полная творческая свобода, и его окрестили кинематографическим гением как Variety, так и «Журнал Птицевода». Один голливудский магнат сказал: «Если этот парень захочет сжечь студию, я дам ему спички». Как ни странно, когда он попытался это сделать, они вызвали охрану.

Паркуясь, я заметила несколько юных старлеток, выходящих из парадной двери: они хихикали, их лица светились от удовлетворения. «Я все еще дрожу, – сказала брюнетка. – Он страстно занимался со мной любовью, в то же время аккомпанируя себе на пианино».

– Все, что я знаю, – это то, что я пришла рано, – сказала рыжеволосая девушка. – Мне выдали номер, и я ждала своей очереди. А когда меня вызвали, мы занимались сексом снова, и снова, и снова. Следующее, что я помню, – это как очнулась в комнате отдыха и медсестра напоила меня чаем.

Я позвонила в звонок, и изящный китайский слуга в белом пиджаке по имени Хок Той впустил меня внутрь. Мебель в доме была сделана из мужественных темных пород дерева, на стенах логова – фотографии обожаемых женщин с автографами. Актрисы и модели висели на уровне глаз, сверху – дамы из Конгресса, телеведущие и портрет Голды Меир на ковре из медвежьей шкуры. Нижний ряд зарезервирован для стоматологов, стюардесс и группы женщин из лепрозория с влажными благодарными глазами. Там также были и безделушки, например, пара золотых наручников на кофейном столике – сувенир от Маргарет Тэтчер. Я выяснила, что самой большой гордостью в коллекции звезды были часы «Ролекс» с гравировкой, подаренные матерью Терезой на День святого Валентина.

Осматриваясь, я внезапно почувствовала, как пылающий взгляд изучает мою анатомию, и, повернувшись, увидела, как самый кассовый актер Америки оценивает мои округлые формы.

– Отличные буфера, – сказал он, его взгляд плавно перешел на мои ноги. – Видно, что ты тренируешься. Могу я заинтересовать тебя небольшим аперитивом? Смочить кубики пресса? – Он был великолепен. Легко понять, почему его гример и парикмахер стали лауреатами премии имени Ирвинга Тальберга^[43]. – Вибрации, которые я улавливаю от этого оттенка «Ревлон» и тонкого намека на «Анаис» на тебе, говорят мне о том, что из напитков ты выберешь водку-мартини с долькой лимона. Скажи, если я угадал, – попросил он.

– Но как вы узнали, что я схожу с ума именно от этого сочетания? – спросила я, когда примитивное чувство возбуждения зародилось в основании моего мозга.

– Будем считать это интуицией, – ответил он. – Будем считать, что я могу чувствовать самые глубинные женские желания. Поэтому знаю, что твое любимое стихотворение – это Recuerdo, любимый художник – Караваджо, а любимая песня – Goofus.

– В Variety писали правду, – сказала я. – Вы действительно похожи на молодого Алена Делона.

– Только потому, что я недавно оправился от желудочного гриппа, – сказал он, вручая мне мою водку.

– На самом деле я моделировал свою внешность по образцу «Давида» Микеланджело.

Все изменилось в день, когда меня осенило, что я могу нанять того, кто будет обниматься вместо меня.

Когда кто-то позвонил, я смогла уловить достаточно из разговора, чтобы понять, что это был один из политических дружков Болта. Звезда, чья проницательность и дальновидность не ограничивалась только созданием пластмассовых шедевров; он также был известен как искусный кукловод, стоящий за спинами некоторых высокопоставленных государственных служащих. Сейчас некоторые ключевые фигуры демократической партии, проверяющие женщину на позицию в Министерстве юстиции, позвонили, чтобы уточнить у Болта, говорит ли она правду насчет расположения своей точки G.

– Мне понравилось ваше исполнение роли Макбета в кино, – сказала я, когда он повесил трубку. – Вы уладили вопросы с Гильдией по поводу участия в написании сценария?

– Терстон Лэмпхед, мой адвокат, работал над этим со всякими придирчивыми микробами из Стратфорда-на-Эйвоне, – ответил он. – В конце концов договорились на соавторство. – Осушая второй бокал, я достала свой блокнот и ручку и поправила пояс для подвязок, надеясь, что он этого не заметит.

– Перейду сразу к делу, – сказала я. – Как вам удается быть настолько продуктивным в творческом плане и при этом находить время на то, чтобы оказаться в постели с таким количеством женщин?

– Поначалу было сложно, – признался он. – Это был не столько сам секс, нарушавший мое расписание. Скорее все, что после, – посткоитальная сигарета и разговоры в постели. Все изменилось в день, когда меня осенило, что я могу нанять того, кто будет обниматься вместо меня. Отсутствие необходимости слушать всю эту сентиментальную чушь про дрожь земли, освободило время для работы над сценариями и развития новых прорывных идей.

В этот момент вошел Хок Той и объявил, что прибыл автобус из Сиэтла с группой молодых домохозяек из пригорода, победительниц конкурса, по всей видимости. «Проводи их наверх, – сказал ему Болт. – Скажи им снять всю свою одежду и вручи каждой одноразовый больничный халат. Скажи им, чтобы завязали его спереди. Я скоро поднимусь».

– И чем обусловлено ваше непомерное сексуальное влечение? – спросила я. – Я имею в виду, больше двенадцати тысяч женщин. Иногда по несколько в день.

– По сути, я делаю это для того, чтобы предотвратить кариес, – сказал он мне. – Это как воспользоваться зубной нитью. Много лет назад я заметил, что если ложусь спать, не занявшись сексом, начинаю замечать некоторое разрушение по краю десен.

– Должно быть, вы невероятный постельных дел мастер, – продолжала я, пытаясь хотя бы на наносекунду представить, каково было бы заняться любовью с комбинацией Хитклиффа и Секретариата^[44].

– Узнай сама, – сказал он, беря меня в свои руки, подав сигнал войти ансамблю мариачи^[45].

– У меня есть жених, – запротестовала я.

– Да, но может ли твой жених так? – сказал он, исполнив идеальное сальто назад, приземляясь на ноги с ухмылкой.

– По правде говоря, у нас с Хэмишем есть договоренность, – прошептала я. – Я могу спать, с кем пожелаю, а он взамен может держать пульт от телевизора.

В следующий момент он прижался своими губами к моим, и трусы с меня были удалены моментально. После этого все было как в тумане. Могу вспомнить, что кто-то – Болт или его ассистент – покусывали меня за ухо. Позже я узнала, что, в придачу к помощнику для объятий, актер использовал мальчика на разогреве, чтобы ему не приходилось растрачивать драгоценные минуты на прелюдию. Я помню, как была заключена в объятия Болта, пока он опустошал меня, и в первый раз в жизни во время секса я действительно видела фейерверки. Хэмиш звонил мне на телефон, пока я занималась любовью. Я солгала и сказала, что работаю, но когда он спросил: «Я слышу фейерверки, ты что, в Чайна-тауне?» – каким-то образом я поняла, что он догадался. После нашего занятия любовью Болт сказал мне, каким особенным для него был этот опыт и что из всех женщин я была единственной, которая ему не безразлична. Затем меня вежливо попросили сесть в кресло у открытого окна, пока он нажимал что-то под названием «Кнопка от кресла-катапульты». Я довольно быстро покинула помещение, но перед этим в качестве сувенира мне вручили стеклянный шарик, на который кто-то нанес достаточно романтичную гравировку с цифрой 12,989.

Нос к носу с Рембрандтом

[цитата]

ДЖАСТИН АРТИСТИЧНЫЙ КОНЬ ПРИВЛЕКАЕТ МЕЖДУНАРОДНОЕ ВНИМАНИЕ

Согласно BDRB, владеющее кистью животное использует свой большой, лошадиных размеров рот для создания абстрактных и импрессионистских картин, которые продаются по цене от $2,500.

Huffington Post

[цитата]

Все началось после персонального шоу Пануфника в районе мясокомбинатов в прошлом году. Но сначала позвольте мне представиться. Я – Урбан Спрол, владелец Галереи Спрола. Моя специальность – рисковать и сканировать пространство в поисках новых гениев. И хотя никто из художников, которых я поддерживал в прошлом году, пока так и не проявил себя в качестве нового Поллока или Ротко нынешнего поколения, я смог с помощью комбинации продуманных голодовок и посещения прачечной удержаться на плаву. Как оказалось, рецензии на работы Ирвинга Пануфника, художника, обладающего, на мой взгляд, безупречным видением, добавили к нашей репутации намного меньше, чем я ожидал. И с первого дня стало понятно, что продажи падают на глазах. Хотелось думать, что среди многочисленных критиков и знатоков культуры, освещавших выставку, хотя бы у одного найдется термин помимо слова «шлак». Однако больше всего меня задело предложение одного из этих писак, который заявил, что работы Пануфника будут более привлекательны, если повесить их лицом к стене. Конечно же, я заверил художника в том, что моя вера в его талант непоколебима и галерея поддержит его. Хотя реалии рынка диктовали нам, что нужно срезать его полотна и продать их деревянные рамы. Потрясенный этим последним покушением на мое эстетическое суждение, а также столкнувшись с необходимостью отбиваться от варварского нашествия кредиторов, я решил, что день-два вдали от напряжения и лицемерия мира искусства помогут восстановить мою уверенность и снизят желание узнать, на что похожи ощущения от прикосновения к железнодорожным проводам.

Так и было решено: в субботу я отправился на машине в гостиницу в Пенсильвании, которая обещала спокойствие, хорошую еду и, возможно, даже приятное наблюдение за птицами. И хотя путешествие начиналось под ясным небом, через некоторое время я взглянул наверх и заметил сгущающиеся грозовые облака, а затем начался мелкий дождь, который вынудил меня остановиться у фермерского дома и спросить дорогу. Мой GPS, точный, как спекулянт на ипподроме, сбил меня с курса, и вместо того, чтобы ехать в направлении округа Бакс, я приближался к Ниагарскому водопаду.

Фермер, чудак по имени МакФетиш, был очень дружелюбным и пригласил меня на чашку какой-то горячей мути. Деревенский – думаю, такое определение больше всего подходило его домику. И все же, несмотря на очаг, оловянную посуду и рукодельные вышивки, я не мог не заметить поразительных картин, бессистемно разбросанных по углам. Там были пейзажи с угрюмыми аллеями, убегающие с холста, и натюрморт с яблоками размером с пушечное ядро в вазе для фруктов. Изображенные акробаты и танцоры балета были полны энергии, я ахнул от самобытности резвящихся нимф и сатиров, и все это выполнено виртуозными мазками кисти колориста, ничуть не уступающего Миро. Ошеломленный, я спросил, кто этот художник, поскольку уже много лет не видел столь впечатляющих работ. МакФетиш сказал: «О, это работы Уолдо».

– Уолдо? Какой Уолдо? – спросил я. – Как его фамилия?

– Нет у него фамилии, – хихикнул он и, поднявшись из своего кресла-качалки, отвел меня к сараю, где стояла старая кривая ломовая лошадь, которая жевала сено. – А вот и маэстро, – прохрипел МакФетиш, указывая на животное.

– В смысле? – спросил я. – Вы хотите сказать, что он нарисовал картины?

– Не могу заставить его работать. Проводит все свое чертово время, ковыряясь в красках.

Когда я отказался поверить в то, что лошадь нарисовала эти картины, особенно портрет Дианы Врилэнд, МакФетиш положил на землю чистый холст, дал Уолдо кисть, которую зверь зажал в зубах, и, заржав, начал рисовать одно из самых пронзительных изображений распятия Христа, что мне доводилось видеть.

МакФетиш, деревенщина удивительной простоты, был совершенно не осведомлен о том, чем владел, и был лишь безумно рад сгрузить Уолдо и всю коллекцию его картин за ничтожные шесть сотен волшебных бобов, и это с учетом лучших работ, написанных лошадью в ее «голубой» период.

Мчась обратно в Нью-Йорк в состоянии эйфории, я планировал взять Уолдо и подготовить его к персональной выставке. Единственная неприятность заключалась в том, что художник на четырех ногах и с хвостом мог снизить ценность всего феномена до простой новости, значительно уменьшив рыночную стоимость. В неистовстве я поспешно придумал фальшивое имя гения, которого окрестил Фра Липпо Фенстербло, и размашисто подписал каждое полотно. Теперь все, что мне нужно было сделать, – это открыть двери галереи, отступить назад и продавать товар. Что ж, это был успех! По всей Грейт-Джонс-стрит стоял гул, и кто заглянул в Галерею Спрола? Всего лишь глава голливудской студии Харви Нагила. Нагила был квадриллионером благодаря своему оскароносному фильму «Голые студентки-зомби с Плутона». Он недавно приобрел старое поместье Джека Уорнера в Холмби-Хиллз и переделывал его, превращая бывшие помещения для рабов в теннисный корт, а также декорируя особняк в смеси стилей Людовика XVI и кроманьонцев. В попытке обозначить свою принадлежность к высшему классу, Нагила хотел начать коллекционировать предметы искусства и купил шесть картин Фра Липпо, сделав художника самым горячим трендом среди знатоков Голливуда. Каждый коллекционер от Малибу до Беверли-Хиллз приобрел полотно, и это вызвало у всех бурное желание познакомиться с гением, посетить его студию, возможно, даже заказать портрет. Не говоря уже о семизначной сумме, предложенной за то, чтобы художник приехал в Голливуд и был консультантом у одной известной звезды, собиравшейся играть Тинторетто^[46] в предстоящем фильме «Тинторетто встречает Человека-Волка»^[47]. Поначалу я прикрывался тем, что говорил, будто Фенстербло – эксцентричный одиночка, но шло время, ни одно из моих оправданий не могло быть проверено, и начали распространяться слухи о том, что, возможно, все не настолько кошерно, как кажется. Когда Роуз Банши, одна из этих вечно все вынюхивающих сплетниц из голливудских таблоидов, разнесла новость о том, что в Нью-Йорке кто-то видел ресторанный счет художника и что непомерная сумма была потрачена на сено, я запаниковал. Я позвонил моему адвокату, Нолану Контендере^[48]; он заверил меня, что в случае дела о мошенничестве финансовая ответственность может быть достаточно суровой, но тюремный срок не превысит пяти лет. К моменту, когда я уже приступил к поеданию горстей «Ксанакса» для кулинарного разнообразия, меня осенило: Моррис Престопник, мой знакомый безработный актер, который сейчас промышлял тем, что дергал пивные краны в баре «Регургитос» в Квинсе, может стать моей волшебной пилюлей. Карьера Престопника столкнулась с препятствиями, когда критики сравнили его Гамлета с Элмером Фаддом^[49], отправив актера за утешением к небезызвестному мистеру «Джеку Дэниелсу». Поначалу он ответил, что выдавать себя за художника – ниже его достоинства, но когда узнал, что ему придется играть свою роль перед колонией тяжеловесов киноиндустрии, он увидел в этом карьерный рост, который приведет к контракту на три фильма, дому с бассейном и услугами парковщика.

Я вкратце изложил ему основную суть дела и свой план, и два дня спустя Престопник, разработавший богатую предысторию для личности вымышленного Фра, сидел возле меня в Боинге-747 на пути в Голливуд на вечеринку в его честь в райских владениях Нагила в Холмби-Хиллз.

Положил на землю чистый холст, дал Уолдо кисть, которую зверь зажал в зубах, и, заржав, начал рисовать одно из самых пронзительных изображений распятия Христа, что мне доводилось видеть.

Все начиналось довольно неплохо, хотя я вполне мог бы прожить и без выбранного актером берета и искусственной бороды в стиле ван Дейка, чтобы четко обозначить персонажа как дилетанта.

Его решение изобразить Фра Липпо косолапым озлобленным человеком с манией величия оказалось слегка чересчур для толпы кинозрителей, привыкших к актерской игре в менее пафосном стиле, и собрало несколько приподнятых бровей. Несмотря на торжественную клятву отказаться от купажированного солода, я заметил по меньшей мере пять стаканов «Джека», выкачанных Престопником втихую, чтобы унять свою дрожь. Поначалу звезды и медиамагнаты заискивали перед актером, но он компенсировал это тем, что испортил все, напыщенно расхаживая и суетясь, изображая воинственно настроенного эго-маньяка, которого он сотворил по всем заветам Станиславского. Когда несколько гостей усомнились в его правдоподобности, а звезда Дж. Кэролл Нош обвинил в том, что его акцент виляет в промежутке от венгерского до корейского, на его лбу начали проступать капли пота. Уровень алкоголя в крови Престопника внезапно изменил ход столетий эволюции, и он в ярости набросился на гостей.

– Боже мой, – взвыл он. – Что за сборище пустоголовых болванов! Это и есть голливудская элита. Простите, но я над вами хохочу.

Поначалу первые лица не поняли, верно ли они расслышали. Затем, схватив «Оскар» Нагилы с каминной полки, Престопник вызывающе проревел, что эта фальшивка не идет ни в какое сравнение с бродвейским «Тони», которого его несправедливо лишили за блистательное исполнение роли Эйсы Мучника в «Кретине, исполняющем рэгтайм».

– Вы, пустышки с западного побережья, думаете, что у вас есть вкус, не так ли? – не унимался он.

– Что ж, вас обманули, идиоты. Эти картины рисовала лошадь. Все верно, кляча, кобыла, держащая кисть в своих зубах.

После этих слов, вдова из Бель-Эйр вскочила со своего места и закричала:

– Конечно! Вот почему, когда я разворачивала купленный у него пейзаж, оттуда выпал овес!

– Все это совпадает со статьей в Entertainment Tonight! – закричал другой, – о том фермере по имени МакФетиш, которого они нашли.

– Это не искусство, а чистой воды обман, – заревел третий, – как тот петух, который играет в крестики-нолики в Чайна-тауне.

– Какая разборчивость, – насмешливо сказал один из гостей, указывая на Харви Нагила. – Какой смех вызовет эта история на следующем собрании Гильдии продюсеров. – Нагила побагровел и начал издавать такой же звук, как автомат для игры в пинбол перед тем, как загореться. Затем многие из присутствующих поняли, что точно так же обманом были вынуждены выписывать чеки, повернулись в мою сторону. Было выдвинуто предложение притащить бочку смолы и разрезать диванные подушки, чтобы собрать перья. Лишь моя творческая гениальность, которая могла соперничать не только с Лукасом Кранахом Старшим^[50], но и с Дугласом Фэрбенксом^[51], спасла меня; в мгновение ока я выскочил в открытое окно и перепрыгнул через живые изгороди, которые ограждали простых бедняков от лицезрения того, как сильные мира сего поглощают черную икру и «Маргариты». Оттуда я в кратчайшее время добрался до международного аэропорта Лос-Анджелеса и улетел в город, который никогда не спит.

– Что ж, вас обманули, идиоты. Эти картины рисовала лошадь. Все верно, кляча, кобыла, держащая кисть в своих зубах.

Что касается коня-маэстро, юридический консультант решил, что мне лучше отправить Уолдо на пенсию и позволить ему применять свой дар исключительно в качестве развлечения по примеру великого Уинстона Черчилля. Конечно же, я затаился до тех пор, пока тайфун судебных исков не растворится в море, и сторонюсь творчества. Хотя я заметил, что моя кошка любит игриво бегать по клавишам, и смог выудить несколько небольших сонат, которые ничуть не уступают произведениям Скрябина.

Немного пластики лица никогда не помешает

ПОЛИЦИЯ ОСТРОВА ПАСХИ СООБЩАЕТ О ТУРИСТЕ, СЛОМАВШЕМ УХО СТАТУИ

Турист из Финляндии был задержан после того, как полиция сообщила, что он отломил фрагмент камня от мочки уха одной из загадочных гигантских древних статуй. <…> Местная жительница сообщила властям, что она стала свидетельницей… того, как турист убегал с места преступления с куском статуи в руке.

New York Times, 26 марта 2008 года

Среди любителей чудес обыденно ходит молва, что Гарри Гудини однажды вечером вышел на арену «Виктори», щелкнул пальцами и заставил шесть тонн африканского толстокожего животного раствориться в воздухе. Ничуть не уступая его высококлассному фокусу-покусу, Великий Келлар беспечно стоял на сцене театра «Ипподром», когда в него в упор выпустили пулю из винтовки. Волшебник ловко поймал смертельный снаряд передними зубами, без какого-то видимого урона для организма, за исключением разве что нескольких сколов на эмали. И все же, какими бы завораживающими ни были эти эффекты, ничто так не приводит в изумление, как шокирующий номер с жонглированием, исполняемый неврастеническим гомункулом в очках в черной оправе, величественным облысением на макушке и романтическим антуражем, достойным покойного Арнольда Стэнга^[52]. Да, ребята, я один среди магов могу по велению воли заставить зазвонить свой телефон.

Для исполнения этого мастерского фокуса мне всего лишь необходимо раздеться, зайти в душ, настроить воду на нужную температуру и намылить свое тело. Именно в этот момент, с неизбежностью соло на арфе в фильме братьев Маркс, мой код города и номер будут набраны человеком, будь то известные мне он или она или кто-то такой же незнакомый, как звонивший из Момбасы ассенизатор, который выпил из меня всю кровь с помощью финансовой пирамиды. И вот это произошло; шесть недель назад, учитывая все вышеизложенное, предсказуемо раздался звон старой доброй трубки, заставив меня вылезти голым и мокрым из своей стеклянной кабины и стремительно нестись к телефону в коридоре, словно Пит Роуз^[53], дабы не упустить возможность какой-то роскошной финансовой прибыли или уникального эротического предложения.

– Это Джей Баттерфэт, – сказал голос на другом конце провода. – Я застал тебя в неподходящее время?

– Нет, что вы, – сказал я, узнав гнусавый голос заслуженного торгаша всея Бродвея. – Я как раз сидел возле телефона и изучал его прекрасные очертания.

– Хорошо. Позволь мне ввести тебя в курс дела. Я в Бостоне, и у меня есть ошеломляющая драма, которая, вероятнее всего, станет самым большим событием на Бродвее со времен «Смерти коммивояжера»^[54]. Все, что ей нужно, – небольшая шлифовка, чтобы сгладить пару острых углов. Начинающий драматург. Один из этих чувствительных очкариков, который вопит о детоубийстве каждый раз, когда ты просишь изменить реплику. Пришлось отправить его в больницу. Не так уж просто провернуть все без его добровольного согласия. Короче, суть в том, что я очень близок к мегахиту, нужен только свежий взгляд, чтобы сделать небольшие перестановки.

– Какая была реакция после премьеры? – спросил я, чувствуя запах горящей серы, несмотря на расстояние между нами.

– В основном отзывы прессы были позитивными, – начал Баттерфэт. – Естественно, возникли некоторые придирки. У них были проблемы с сюжетом, диалогами, мизансценой, некоторый неуместный сарказм по поводу костюмов и декораций. Должен сказать, что критики были правы насчет того, что игра актеров была на высоте.

Баттерфэт был бывшим адвокатом-неудачником, который продюсировал все, от стриптиз-шоу до кукольных спектаклей. Прибыль от его бродвейских постановок состояла в основном из черных дыр, однако, несмотря на магическое превращение бесчисленных богатеньких ангелочков в наемных рабов, он периодически умудрялся так хитроумно фабриковать рекламные цитаты, что оставался на плаву.

– Послушай, – сказал я, – я предпочитаю комедию, а это звучит как территория Артура Миллера или даже Юджина О’Нила^[55].

– Я полностью согласен, – сказал Баттерфэт. – Но по какой-то причине зрители не могут перестать смеяться. Мое чутье подсказывает, что если мы сохраним гибкость и будем мыслить широко, а не тщетно пытаться бодаться с Эсхилом, в конце дня можно будет собрать неплохую кассу.

Я один среди магов могу по велению воли заставить зазвонить свой телефон.

Быстро подсчитав свои потребности в калориях в сравнении с текущими финансовыми перспективами и с удивлением получив цифру, идентичную адресу тюрьмы для должников, я обнаружил, что еду на машине в Бостон. Было ясно, что шоу находилось в плачевном состоянии, и я мог диктовать свои собственные условия. И хотя не было обещано никаких первоначальных выплат, я смог выбить процент от будущей прибыли, который, как поклялся Баттерфэт, будет равноценен прибыли снабженцев индийского падишаха.

Такому опытному драматургу, как я, было нетрудно выявить структурные ошибки «Мемуаров Камбалы», однако они оказались более обширными, чем продюсер мне напел. После поднятия занавеса несся настоящий тайфун непоследовательности, сцена была битком набита бессвязными, необъяснимыми персонажами, некоторые из них с зонтиками, другие с духовыми ружьями или в жокейских куртках. Первые сцены были наполнены иррациональным поведением, в них не было ни заметных главных героев, ни сюжетных линий, они были заполнены прислугой, снова и снова звонившей по телефону и извергавшей что-то вроде бреда от передозировки транквилизаторов. По всей видимости, там намечалась какая-то важная часть о рубиновом браслете, который был проклят, и похищенных лосиных рогах. А также о банде цыган в лепрозории. По какой-то извращенной причине, возможно из-за изобретения Чемберленом акушерских щипцов, члены Съезда исследователей яиц таинственным образом оказываются заточенными в городе Цзиси, где тревожно раздавались голоса говорящих скворцов-пересмешников. Несмотря на то что после изначальной потери дара речи у зрителей среди них начал явственно раздаваться ропот, который Баттерфэт, будучи в стадии отрицания, принял за смех, казалось преждевременным паниковать и превращать все в шутку.

Моя работа была четко определена, и первое, что я сделал, – приступил к деконструкции произведения до его драматической основы. Затем, постепенно наполняя каждого персонажа свежим психологическим содержанием, я очертил напряженный сюжет, который буквально трещал от конфликта. Стараясь всегда быть верным оригинальной задумке автора, я все же подчинился своему вдохновению и заменил су-шефа на гробовщика. Это позволило мне тщательно и с ювелирным мастерством отделить зерна от плевел и направить фокус обвиняющего интеллектуального взгляда на акт насильственного кормления гусей. Да, в пьесе было несколько шуток, но теперь юмор исходил от персонажа, который выдавал их одну мощнее другой и выстраивал свой дерзкий образ. Баттерфэт и актерский состав были в восторге и разве только не сажали меня на стул, чтобы пронести по репетиционному залу. Даже рабочие сцены, сморщенные, как изюм, повидавшие в этом мире все, поражались моей профессиональной проницательности. Актриса, исполнявшая главную роль, прекрасно сложенная платиновая блондинка, чьи божественные формы страстно покачивались при каждом движении, намекнула, что, если моим печатающим мышцам понадобится омоложение после столь напряженной работы, она будет готова принять меня в своем гостиничном номере, чтобы осуществить массаж в голливудском стиле со всеми дополнениями. В конце концов, я предполагаю, что шоу оказалось слишком сложным для стаи мстительных критиков, потому что это единственное рациональное объяснение их варварской оценки после нашей премьеры в Филадельфии. Обычно более сдержанный «Бюллетень» заявил, что всех, кто работал над проектом, нужно связать, казнить в самой жестокой форме и выбросить в карьер. Остальные газеты были менее благосклонны, предложив вместо вечеринки по поводу премьеры шоу устроить экзекуцию. Баттерфэт и я топили свое горе вместе в темном баре в стаканах с коктейлями и сканировали новости на предмет фрагментов, которые, вырванные из контекста, могли бы создать иллюзию успеха, но это было бесполезно. Мы ругали тупость провинциальных обывателей и продолжали хлестать наши обезболивающие в виде водки, джина, скотча и, наконец, личного рецепта Баттерфэта: смеси настолько мощной крепости, что упади она, по опасениям бармена, случайно на пол, непременно случился бы взрыв. Внезапно, разразившись страшной бранью, от которой покраснел бы даже инструктор по строевой подготовке на Пэррис-Айленде, Баттерфэт решил, что его честь требует отомстить прессе. Вытащив меня из кабака, он стал рыскать в поисках офисов «Бюллетеня Филадельфии», останавливаясь только для того, чтобы забрать случайный кирпич с какой-нибудь стройки. Я, спотыкаясь, шел рядом с ним, замаринованный веселым сочетанием зерна и винограда, и поддерживал его безумные выпады.

В конце концов, я предполагаю, что шоу оказалось слишком сложным для стаи мстительных критиков.

– Да! Да! – ругался я. – Напыщенные фальшивки. Что им вообще известно о трагедиях – пусть идут в таксисты. – Чтобы должным образом подтвердить свое мнение, я решил упасть лицом вперед и продолжить высказывать его асфальту. Поднимаясь, как побитая собака, я вскоре обнаружил себя шатающимся перед большим зданием, которое Баттерфэт принял за офисы «Бюллетеня». Разминая свою подающую руку и размахивая кирпичом, как ветряная мельница, он приготовился разбить окно.

– Погоди, – булькнул я, разворачивая его бросок с подветренной стороны. – Это не здание газеты. На вывеске написано «Художественный музей Филадельфии». – В этот момент раздался лязгающий звук: заблудший кирпич, со скоростью броска высшей лиги, врезался в бронзовую статую, украшающую зеленую лужайку музея, и отбил ей нос.

– Эй, – взревел я, исследуя повреждение. – Посмотри, что ты сделал с Сильвестром Сталлоне.

Мускулистый монумент, щедрый подарок от актера, увековечивающий в городе его фильмы о Рокки, теперь стоял, лишенный своего величественного шнобеля.

– Что? – сказал Баттерфэт, потирая плечо, которое издало забавный трещащий звук во время броска. – Это Бенджамин Франклин? Где его очки?

– Посмотри на это, – захлебнулся я, поднимая часть лица с земли. – Ты оторвал гудок Рокки. – Баттерфилд моргнул в недоумении и, потирая свою подающую руку, шатаясь, скрылся в ночи, бормоча что-то про две таблетки «Адвила»^[56]. Мое сердце учащенно билось, когда я поднял легендарный артефакт. Я никогда не пойму, что заставило меня это сделать, хотя уровень алкоголя в моей крови мог посоревноваться с пропорцией плазмы и тромбоцитов. Посмотрев направо и налево, чтобыубедиться, что вокруг никого нет, я положил в карман отломанный нос и умчался, как неверующий, который спер глаз у божества. Полагаю, мой план состоял в том, чтобы взять свою машину и каким-то образом проехать по магистрали обратно на Манхэттен. Там бы я толкнул сокровище в «Сотбис», выставив его на аукцион, и извлек семизначную сумму из торгов между помешанными любителями кино. Я помню, как нашел свою «Хонду», смог залезть в нее после сорокаминутной борьбы, включил двигатель и нажал на газ, заставив машину выполнить серию акробатических этюдов, которые закончились тем, что тачка перевернулась на бок и осталась лежать на земле с крутящимися колесами. Я смутно припоминаю довольно ожесточенную перепалку между мной и двумя местными полицейскими в форме, кульминацией которой стали удары резиновой дубинки по моему IQ.

Уровень алкоголя в моей крови мог посоревноваться с пропорцией плазмы и тромбоцитов.

В полицейском участке я опустошил свои карманы перед дежурным сержантом, утопив его в мусоре, старых ключах, конфетках «Тик-Так» и нескольких пожелтевших фотографиях Лили Ст. Кир^[57]. И сверху приземлился увесистый бронзовый клюв, сейчас известный как «улика «А»». «Ах, это, – сказал я, лихорадочно бормоча и присвистывая. – Это всего лишь нос, который я ношу с собой на удачу. Это старый этрусский обычай». Стремясь изящно вывернуться, я издал небрежный смешок, который оказался похож на звук, который издает кошка, когда ее пропускают через измельчитель для бумаги. К этому моменту два представителя закона не вытерпели мою хладнокровную сдержанность и начали сменять друг друга в игре «плохой коп – плохой коп». Я держался стойко, пока не услышал фразу «пытка водой», – тогда моя решимость пошатнулась, и я начал истерически вопить, предвидя перспективу захлебнуться. Моя исповедь относительно продажи шнобеля Слая, более основательная и намного более разоблачающая, чем исповедь самого Августина Аврелия, спотыкаясь, выходила из меня, смешиваясь с изобилием гигантских слез.

К счастью, в Филадельфии высшая мера наказания не применяется по отношению к незаконному владению носом, но что касается затрат, связанных с восстановлением обезличенного общественного достояния, давайте просто скажем, что я все еще плачу своей собственной мордой.

Легенды Манхэттена

Две недели назад Эйб Московиц упал замертво в результате сердечного приступа и был перерожден в лобстера. Пойманный у берегов штата Мэн, он был отправлен на Манхэттен и брошен в аквариум пафосного рыбного ресторана в Верхнем Ист-Сайде. Там плавало еще несколько лобстеров, один из которых его узнал. «Эйб, это ты?» – спросило существо, его усики приподнялись. «Кто это? Кто разговаривает со мной?» – сказал Московиц, все еще ошеломленный мистическим посмертным ударом, превратившим его в ракообразное.

– Это я – Мо Сильверман, – сказал другой лобстер.

– Боже мой! – затрубил Московиц, узнавая голос старого собутыльника из колледжа. – Что происходит?

– Мы переродились, – объяснил Мо. – В пару панцирных.

– Лобстеры? Вот как я заканчиваю свою праведную жизнь? В аквариуме на Третьей авеню?

– Неисповедимы пути Господни, – объяснил Мо Сильверман. – Возьми хотя бы Фила Пинчака. Человек упал с аневризмой, теперь он хомяк. Весь день бегает в дурацком колесе. Годами он работал профессором в Йельском университете. Но хочу сказать, что ему стало нравиться колесо. Он крутит и крутит, никуда не убегая, но улыбается.

Московицу совсем не нравилось его новое состояние. Почему такой приличный гражданин, как он, зубной врач, добропорядочный человек, заслуживающий вновь прожить эту жизнь в облике парящего орла или устроившись поудобнее на коленях сексуальной светской львицы, которая будет поглаживать его мех, он позорно вернулся в качестве деликатеса? По прихоти жестокой судьбы он стал восхитительно вкусным и оказался сегодняшним блюдом дня, наряду с запеченным картофелем и десертом. Это привело двух лобстеров к обсуждению тайн существования, религии и того, насколько своенравной была вселенная, когда кто-то вроде Сола Дразина – болвана, которого они знали по кейтеринговому бизнесу, – вернулся после смертельного инсульта в качестве племенного жеребца, оплодотворяющего милых маленьких чистокровных кобылок за высокие гонорары. Злой, полный жалости к себе, Московиц неспешно плавал, неспособный на смирение Сильвермана, подобное Будде, перед перспективой быть томленым в белом вине и поданным к праздничному ужину.

В этот момент в ресторан вошел не кто иной, как Берни Мэдофф^[58], и сел за соседний столик. Если до этого Московиц был озлоблен и взволнован, то теперь он ахнул, а его хвост начал вспенивать воду, словно лодочный мотор.

– Я не могу в это поверить, – сказал он, прижимая свои крошечные черные глазки к стеклянным стенкам. – Этот ворюга, который должен отбывать срок, колоть камни, делать номерные знаки, каким-то образом выскользнул из заточения в своей квартире и балует себя ужином на берегу.

– Посмотри на цацки его женщины, – заметил Мо, разглядывая кольца и браслеты миссис М.

Московиц поборол изжогу – состояние, преследовавшее его с прошлой жизни. «Он – причина, по которой я здесь», – сказал он, взбешенный до предела.

– Да уж и не говори, – сказал Мо Сильверман. – Я играл с ним в гольф во Флориде. Между прочим, он будет двигать мяч ногой, когда ты не смотришь.

– Каждый месяц я получал от него отчет, – декламировал Московиц. – Я знал, что такие цифры выглядят слишком хорошо, чтобы быть правдой, а когда я пошутил, что все это звучит как финансовая пирамида, он подавился своим кугелем^[59]. Мне пришлось делать прием Геймлиха. В конечном счете после всей этой шикарной жизни оказалось, что он мошенник, и все мое состояние улетело в трубу. Постскриптум: у меня был инфаркт миокарда такой силы, что его зарегистрировали в океанографической лаборатории в Токио.

– Со мной он поступал скромнее, – сказал Сильверман, инстинктивно обыскивая свой панцирь в поисках ксанакса. – Сначала он сказал мне, что у него нет места для еще одного инвестора. Чем больше он откладывал, тем больше я хотел в дело. Я пригласил его на ужин, и, поскольку ему понравились блинчики Розали, он пообещал, что следующее открывшееся место будет моим. В день, когда я узнал, что он сможет заняться моим счетом, я был так взволнован, что отрезал голову моей жены от нашей свадебной фотографии и вклеил туда его рожу. Когда я узнал, что разорился, я совершил суицид, спрыгнув с крыши нашего гольф-клуба в Палм-Бич. Мне пришлось прождать полчаса, чтобы наложить на себя руки; я был двенадцатым в очереди.

В этот момент капитан проводил Мэдоффа к аквариуму с лобстерами, где этот льстивый мошенник проанализировал различных морских кандидатов на предмет сочности и указал на Московица и Сильвермана. Услужливая улыбка заиграла на лице командира, когда он подозвал официанта, чтобы тот достал пару из аквариума.

– Это последняя капля! – воскликнул Московиц, готовясь к всепоглощающей ярости. – Обманом лишить меня сбережений, накопленных за всю жизнь, а потом съесть меня под масляным соусом! Что это за вселенная такая!

Мне пришлось прождать полчаса, чтобы наложить на себя руки; я был двенадцатым в очереди.

Московиц и Сильверман, чей гнев достиг космических масштабов, раскачивали аквариум взад и вперед, пока он не свалился со стола, разбившись и затопив пол. Все повернули головы, а встревоженный капитан ошеломленно смотрел на это, не веря своим глазам. Одержимые жаждой мести, два лобстера поспешно бросились вслед за Мэдоффом. Они мгновенно добрались до его столика, и Сильверман схватил его за лодыжку. Московиц, собрав всю силу безумца, вскочил с пола и одной гигантской клешней крепко ухватил Мэдоффа за нос. Крича от боли, седовласый мошенник вскочил со стула, пока Сильверман сдавливал его ногу обеими конечностями. Посетители не поверили своим глазам, когда узнали Мэдоффа, и начали подбадривать лобстеров.

– Это за вдов и благотворительные организации! – кричал Московиц. – Благодаря тебе вместо больницы Хатиква теперь каток!

Мэдофф, не в силах освободиться от двух обитателей Атлантики, выскочил из ресторана и с визгом скрылся на дороге. Когда Московиц крепче сжал свою стальную хватку на его носовой перегородке, а Сильверман разорвал его ботинок, они убедили скользкого мошенника признать себя виновным и извиниться за свою грандиозную аферу. К концу дня Мэдофф был в больнице Ленокс-Хилл, весь в рубцах и ссадинах. Два бывших главных блюда, утолив свою ярость, имели силы только на то, чтобы плюхнуться в холодные, глубокие воды Шипсхед-Бей^[60], где, если я не ошибаюсь, Московиц живет по сей день с Йеттой Белкин, которую он узнал по покупкам в «Фэйрвэй». При жизни она всегда напоминала камбалу, а после своей роковой автокатастрофы вернулась в ее теле.

Разбуди меня, когда все закончится

Скользя сквозь плотное движение в центре города в ледяных сумерках, я удачно проехал мимо кучи выброшенных газет как раз в тот момент, когда порыв ветра поднял их в воздух и разметал во все стороны, а старая страница New York Times шлепнулась мне на лобовое стекло. Обычно внезапная неспособность видеть, куда я мчусь по Бродвею, вызвала бы запредельную истерику. Но статья, полностью закрывшая обзор, была настолько увлекательна, что я перестал обращать внимание на сигналящих автомобилистов и вопящих пешеходов, стремящихся к самосохранению. Захватывающий текст был не чем иным, как рекламой вещи под названием «Моя подушка премиум-класса» – вдохновляющая история человека, который потратил восемь лет на исследование подушек, чтобы изобрести самую комфортную в мире. Предупреждая, что любой сон, более короткий, чем у Рипа ван Винкля^[61], может привести к тысяче стихийных бедствий, включая простуду, грипп, диабет, болезни сердца, психическую деградацию, реклама мрачно намекала на гнусную перспективу предполагаемого старения. По всей видимости, изобретение «Моей подушки премиум-класса» обнаружило, что большинство подушек на самом деле предназначены для разрушения. В результате такого сна ничего не подозревающий человек просыпается с утра с затекшей рукой, больной шеей и совершенно новой для меня зловещей угрозой – онемевшими пальцами. Гарантированный чудесный товар, который подается здесь, рекламируется как нечто, способное изменить вашу жизнь, а объявление заканчивается скромной цитатой создателя продукта: «Я искренне верю, что „Моя подушка премиум-класса” – лучшая подушка в мире, и если бы она была у каждого, они бы больше высыпались, а мир стал бы добрее».

Переместимся в «Клуб первооткрывателей» в Лондоне. Богатая отделка панелями из темного дерева обрамляет просторную комнату с камином, зонами для бесед и комфортабельными диванами и креслами фирмы Chesterfield. Карты и фотографии далеких земель украшают стены и еще больше подчеркивают атмосферу, в которой мужчины сидят группами, выпивая и рассказывая истории о всяких разных питонах или вулканах. В одном из углов с рюмками бренди сидят сэр Стаффорд Рэмсботтом, старый оксфордский брюзга Бейзил Метаболизм и легендарный странник из Китая Кий Лайм Пай. Они обмениваются забавными историями о безбашенных странствиях от Полярного круга до земель, где обитает муха цеце. В настоящее время они в компании Найджела Вайтбейта, красивого, загорелого путешественника, которого они не встречали несколько месяцев. Вайтбейт – парень, который побывал везде и все повидал. Он один из немногих членов клуба, кто присутствовал при человеческом жертвоприношении и счел бы сие действо варварским, не будь жертва страховым агентом. Отважный с юности, в двадцать один год Вайтбейт упал при восхождении на гору Килиманджаро и был полностью пересобран по косточкам отделом динозавров Музея естественной истории. Ходят легенды, что в тридцать лет он был схвачен и практически съеден каннибалами Новой Гвинеи, но ему удалось сбежать прямо со стола, когда они украшали его петрушкой. В пятьдесят Вайтбейт два года жил среди пигмеев, умудрившись продать им триста пар обуви на платформе.

– Мы сочли вас погибшим, когда узнали, что ваш корабль затонул в Южно-Китайском море, – сказал Рэмсботтом.

– Чертов тайфун, – ответил Вайтбейт, – и я в окружении акул. К счастью, это были акулы пера, а я отказываюсь общаться с прессой.

– Но где вы были последние несколько месяцев, старина? – поинтересовался Метаболизм. – Нам не хватало вас на похоронах Бинки Уэлкина. Бедняга Бинки – тело доставили домой из Амазонии в ящике, голова высохла до трех дюймов, губы сшиты вместе. А все остальное в прежнем виде.

– То, где я был, – это целая история, – сказал Вайтбейт. – И если вы позволите мне глотнуть мой «Курвуазье», я живо вам ее поведаю.

Ходят легенды, что в тридцать лет он был схвачен и практически съеден каннибалами Новой Гвинеи, но ему удалось сбежать прямо со стола, когда они украшали его петрушкой.

Это началось во время полета в Чикаго. Там был я, Филдинг Вингфут и этот неудержимый ирландский солдат удачи, Хейнес О’Рурк. Мы направлялись на тематическую бар-мицву по мотивам старого голливудского фильма «Змеиная яма», когда наша навигационная система дала сбой и мы оказались над Внешней Монголией. Но этого было недостаточно: пилот потерял линию горизонта и летел вверх тормашками, из-за чего стюардессе было в два раза сложнее подавать ланч. Вскоре после этого закончилось топливо, и мы начали падать, врезавшись в склон горы. Самолет взорвался, разлетелся на куски и загорелся. В это время я читал и потерял строку. Что ж, ребята, так мы и застряли в Гималаях, без всякой провизии, кроме моего последнего оставшегося «Тик-Така», который мы разделили на троих. Будучи опытными исследователями, мы решили ориентироваться по звездам, но приняли Сириус из созвездия Большого Пса за Юпитер, и это означало, что по тому пути, по которому мы путешествовали, мы бы достигли Лондона через шесть триллионов световых лет. В отсутствии еды ко второй неделе мы привыкли питаться исключительно снегом. О’Рурк, считавший себя в некотором роде гурманом, занимался приготовлением ужинов. Обычно у нас была снежная закуска, снежное основное блюдо, два снежных овоща и несколько снежных десертов на выбор. Вингфут, сошедший с ума от голода, предложил, что, если блюда О’Рурка не будут более сытными, нам стоит задуматься о том, чтобы съесть самого повара. И затем мы увидели это: проход в скале, открывающий спрятанный город. Сверкающий, укрытый среди гималайских вершин, со своеобразной восточной архитектурой, золотыми улицами с храмами и фонтанами. Словно Вегас. Измученные и голодные, мы с трепетом приближались к городу, молясь, чтобы для посещения местных ресторанов не требовались галстуки. К нашему счастью, население было дружелюбно. Они провели нас в большой зал и накормили сочным мясом, фруктами и вином, похожим на амброзию. Наслаждаясь мороженым и шоколадом, мы не могли не заметить, что все горожане были крепкими, молодыми и привлекательными. Мужчины были подобны олимпийским атлетам, и я сильно удивился, узнав, что восхитительной блондинке, кормившей меня виноградом, которой на вид дашь не больше двадцати одного – двадцати двух лет, на самом деле было девяносто шесть. Когда я спросил у нее, где она делала пластику лица, девушка захихикала и отвернулась. Наконец, нас провели в покои Верховного Жреца, который оказал радушный прием. Мы предложили ему благие вести. Он велел нам присесть. Мы предложили ему начать разговор. Вскоре началась битва вежливости, и мы каким-то образом умудрились переиграть его и в итоге получили буфет из грецкого ореха, который достался нам по крайне привлекательной цене.

– Где мы? Кто вы? – спросил я старейшину племени.

– Мы особенные люди, – объяснил он. – Мы мирный народ, одаренный в области искусства и спорта. Мы обладаем необыкновенным долголетием. Наш мир – это мир без вражды и войн. Ни один человек здесь не принимает прозак.

– В чем подвох? – спросил я. – Дело в йогурте? Или в чистом горном воздухе?

– Если вы, добрые странники, соберетесь вокруг и позволите мне говорить, я открою вам все тайны, – сказал он, поднимая подушку. – Каждый житель наших земель спит на одной из них. Она называется «Моя подушка премиум-класса». Наши предки создали эту научную разработку много веков назад, принимая во внимание вращение земли вокруг своей оси, плюс время, которое понадобится карлику, чтобы залезть на барный стул.

Если вы один из тех людей, которые во время сна ложатся на свою руку, то благодаря искусно подобранному наполнителю из перьев, на пятьдесят процентов состоящему из диких уток, на пятьдесят – из деревянных фигурок, ваши пальцы гарантированно не онемеют. – Я сжимал этот великолепный артефакт в своих руках, и это было все равно что ласкать бюст моей жены или, еще лучше, ее подруги.

– Но люди прекрасно спят на стандартных подушках, – сказал Вингфут.

– Так ли это? – спросил Верховный Жрец с оскорбленным видом. Я подумал о своих родителях, о том, как мой отец спал на подушках из поролона и просыпался с онемевшими ушами. Как ни старался, он не мог ими пошевелить, и это стоило ему его работы. И как еще можно объяснить сердечные приступы Рэмсботтома? Только недавно он обнаружил, насколько высокий уровень холестерина в его обычной подушке. Жрец объяснил, что «Моя подушка премиум-класса» не содержит жиры, а также произведена с добавлением кальция.

– Поймите то, что я вам говорю, ребята, – сказал он.

– Мир был бы намного лучше, если бы каждый мог отключаться на этой уютной подушечке.

Ночью седой старейшина отвел меня в сторону и возложил на меня особую миссию.

– Возьми эту подушку с собой в ваш мир. Отнеси ее Генеральному Секретарю ООН и убеди его в том, что «Моя подушка премиум-класса» может принести мир во всем мире. Если выполнишь это задание, сможешь вернуться сюда и вечно жить среди нас в раю. И когда ты вернешься, если не забудешь, привези мне чизкейк из ресторана Junior’s.

Наши предки создали эту научную разработку много веков назад, принимая во внимание вращение земли вокруг своей оси плюс время, которое понадобится карлику, чтобы залезть на барный стул.

Я прибыл в ООН из Гималаев два месяца спустя, заросший и измученный битвами с разбойниками и тиграми. Промчавшись сквозь охрану, я ворвался в офис Генерального секретаря. Я кричал, что принес с собой решение всех мировых проблем. Затем я показал ему подушку. В следующий момент два человека в белых одеждах держали меня под руки и заверяли, что «все будет хорошо».

Они сопроводили меня в заведение в Нью-Йорке под названием «Велвью» или «Мелвью», и я должен сказать, что там не было никакой необходимости в «Моей подушке премиум-класса», потому что в вопросе абсолютного комфорта сложно превзойти роскошный уют комнаты с настолько толсто обитыми стенами». И наконец, выложив все карты на стол, Вайтбейт поднялся, но сперва ловко переместил барный счет на другой конец стола – трюк, которому он научился у индейцев Хиваро, специалистов в умении никогда не брать чек. Затем, улыбнувшись, он подмигнул и снова отправился в неизведанные моря.

Так, где я оставил этот кислородный баллон

То, как моя жена смогла превратить ингредиенты для отмеченного всевозможными наградами брауни в двенадцать идеальных квадратов гранита, было трюком, который смогли бы оценить только средневековые алхимики.

Когда я кусал один из них, мой зуб издал звук, похожий на тот, который издал Кракатау во время извержения. Так я оказался в комнате ожидания своего дантиста, где сидел, пытаясь отвлечься от страшной картины экзекуции бедного любителя сладостей, чей коренной зуб выдирали с помощью новейших строительных инструментов. Тогда-то я и заметил небольшой любопытный отрывок на страницах USA Today, привлекший мое внимание. Согласно их проверенным источникам, ежегодно порядка шести тысяч пациентов в Америке покидают операционные с губками, хирургическими щипцами и прочими медицинскими инструментами, которые по ошибке забывают внутри них. Я тогда переживал творческий кризис, начавшийся после того, как критики отозвались о моей последней пьесе так, словно это был пожирающий человеческую плоть вирус. И я ухватился за этот газетный кусочек как за отправную точку для вероятного бродвейского пастиша^[62], который помог бы собрать немного зелени, необходимой для финансирования моего слабоумия, запланированного на золотые годы. Занавес поднимается над нашим главным героем, Майлзом Готли, энергичным молодым человеком двадцати шести лет, который зарабатывает крохи на жизнь, продавая мелочи. Понимание того, что именно это за товар, я чувствую, придет ко мне по мере обрисовки персонажей и подключится к основным темам.

Достаточно сказать, что Готли влюблен в сочную черноволосую Палестрину, чья средиземноморская красота подобна той, что заманивает моряков на верную погибель. Голоса обреченных матросов, как хор в греческих трагедиях, будут необходимы для лучшего объяснения сюжета. Возможно, также будет нужен хор греков и, может быть, даже игра в софтбол между двумя хорами, если история будет протекать слишком медленно. И хотя Палестрина любит Готли, ее отец, торговец армянскими коврами из старого света, мистер Таттердемелиан, хочет, чтобы его дочь вышла замуж за кого-то из ее круга, например за Ларри Фаллопиана, самого главного арт-дилера Нью-Йорка. Герой Фаллопиана основан на реальном человеке; Мюррей Веджетериан, владелец художественной галереи, ставший знаменитым после того, как продал величественную акварельную картину Мари Лорансен^[63], изображающую двух лесбиянок, готовящих кошерную курицу, за шесть миллионов долларов. Поклявшись стать успешным, Готли собирает актерскую труппу, исполняющую авангардные пьесы, написанные палиндромами^[64], но состав постепенно тает, когда артисты начинают умирать от голода. Первый акт заканчивается выступлением хора, который предупреждает, что никто не может скрыться от Господа, но иногда Его можно сбить с толку при помощи накладных усов.

Критики отозвались о моей последней пьесе так, словно это был пожирающий человеческую плоть вирус.

Во втором акте мы знакомимся с Андресом Вурмом, блестящим хирургом, и его женой Вендеттой, которая крутит роман с лесничим Вассервогелем. Доктор Вурм не понимает, зачем им нужен егерь, поскольку их семья живет в квартире на Парк-авеню. Доктор научился уживаться с грешками своей жены, но только потому, что он не знает, что означает слово «грешки», ведь она убедила его в том, что это название блюда мексиканской кухни. Он отыскал романтическое убежище в лице Ингрид Штик-Флейш, баронессы, происходящей из некогда знатного рода немецких промышленников, чьи заводы по производству вертолетов после войны были переоборудованы в фабрики, на которых стали шить кепки с пропеллерами. Она и ее брат Рудольф должны унаследовать семейное состояние после смерти отца, но старик уже тридцать шесть лет находится в коме. Они отключали аппараты жизнеобеспечения уже много раз, но отец опять включал все обратно. Вурм хотел бы сбежать с Ингрид, но у него не хватает духу, потому что, хотя он и обладает миллионами, все его деньги из монополии. Тем временем Готли просит руки Палестрины. Она дает согласие, но когда он узнает, что она обещала ему только свою руку, в то время как остальная часть ее тела переходит Ларри Фаллопиану, парень глотает капсулу с цианидом, которую носит с собой на протяжении двух лет, переживая, что нужно ее использовать, пока не выйдет срок годности. Готли падает, схватившись за живот, и его срочно доставляют в больницу, где кладут в отделение интенсивной апатии. Находясь на пороге смерти, он просит последний раз взглянуть на Палестрину или, если она занята, на любую из женщин, которые позировали в купальнике на обложке Sports Illustrated. Требуется операция, и доктора Вурма срочно вызывают в больницу как раз в тот момент, когда он застает свою жену и Вассеркогеля, занимающихся любовью. Он вызывает обидчика на дуэль. Обсуждаются рапиры и пистолеты, и Вурм выбирает шпагу, в то время как Вассеркогель будет стрелять.

Но неотложная медицинская помощь берет верх, и Вурм убегает.

В больнице он переодевается в операционный халат, когда медсестра, мисс Вакстрэп, врывается, задыхаясь, и сообщает ему, что он только что выиграл триста шестьдесят миллионов долларов в Лотерее Нью-Йорка, и теперь они с Вурмом могут наконец-то сбежать вместе. Я думаю, что второй роман между медсестрой Вакстрэп и доктором даст нам отличную сюжетную линию с богатым потенциалом для эмоциональных сцен, особенно если мы разлучим ее при рождении с сестрой-близнецом. Внезапно, разбогатевший, словно Крёз, Вурм звонит своему адвокату Джейсону Хейрпису и просит его вручить Вендетте бумаги о разводе, обвиняя ее в безрассудном наборе веса и утверждая, что хоть он и поклялся у алтаря быть с ней в болезни и здравии, в богатстве и в бедности, в горе и в радости, раввин ни разу не упоминал о жире. Теперь Вурм должен решить, жениться ли ему на медсестре Вакстрэп или на Ингрид Штик-Флейш. Он выбирает свою первую, потому что все три предыдущих мужа баронессы погибли в результате подозрительных несчастных случаев, а он отказывается соглашаться на такое при подписании брачного договора. В восторге от перспективы новой жизни, Вурм мчится, делая операцию, спасает Готли и преподносит медсестре Вакстрэп сюрприз в виде бриллианта стоимостью в миллион долларов размером с дверную ручку. Когда она указывает на то, что это действительно дверная ручка, он понимает, что переплатил. Обезумевший от своей новой страсти, доктор представляет жизнь в роскоши с Моной Вакстрэп. Все, что остается сделать Вурму, – это забрать свой выигрыш, арендовать частный самолет и улететь с ней на Карибский остров, где он впервые влюбился в нее издалека. Она отдыхала там со своим тогдашним мужем, французским кинорежиссером Жаном-Клодом Тупе. Красивая молодая блондинка любила нырять в воду со скал и ударилась головой. Вурм, будучи хирургом, предложил ампутацию. Эти двое завели разговор, который перерос в интрижку прямо под носом у ее мужа, но обнаружили, что под его носом недостаточно места, чтобы вытянуться, хотя это было единственным тенистым местом на острове. И теперь, два года спустя, Вурм был готов избавить себя от неверной Вендетты и взять в жены новую невесту.

Хоть он и поклялся у алтаря быть с ней в болезни и здравии, в богатстве и в бедности, в горе и в радости, раввин ни разу не упоминал о жире.

Но погодите, что же это? Вурм в полном замешательстве, потому что он не может найти лотерейный билет. Он лихорадочно обыскивает свои брюки. Куда он его положил? Внезапно он понимает. Чтобы не рисковать и не оставлять драгоценный билет в своем шкафчике в раздевалке, пока он был в операционной, он держал его зажатым в ладони, в безопасности в тугой резиновой хирургической перчатке на руке. Затем, подобно тем шести тысячам врачей ежегодно, которые оставляют следы внутри своих пациентов во время операций, он по забывчивости забыл свою перчатку внутри Готли вместе с выигрышным лотерейным билетом. Не говоря уже о его «Ролексе» и ключах от пляжного домика. Готли с подозрением проверяет свои рентгеновские снимки и видит выигрышный билет. Он предлагает разделить призовые деньги пополам, и Вурм начинает операцию. Теперь мы подошли к кульминационному моменту моральной дилеммы. Вурм понимает, что, если Готли не переживет операцию, все деньги достанутся ему. Думая об этом, он кладет бомбу замедленного действия внутрь парня и зашивает его. Укоризненный хор ругает Вурма, напоминая ему о клятве Гиппократа, которая запрещает использование взрывчатки при проведении полостных операций. Пораженный раскаянием (здесь, я думаю, совесть Вурма будет сидеть у него на плече, побуждая его прислушаться к доброте в своем сердце, хотя для этого нам нужен будет крошечный актер), доктор наконец убирает бомбу, прежде чем она успевает взорваться, и Готли выживает. И когда зрители думают, что все позади, судьба, капризный кукловод, дергающий за наши ниточки, проворачивает свой финальный трюк. Вурм узнает, что медсестра Вакстрэп неправильно прочитала номера и билет не стоит ничего. Медсестра показывает свое истинное лицо, бросает доктора, утверждая, что она всегда будет его любить, но сейчас ей нужен запрет на приближение.

Готли, находясь под чарами анестезии, наконец, видит во сне, для чего можно использовать мелочи, и в будущем с успехом продает их, зарабатывает миллионы и женится на Палестрине. Вурм, без ума влюбленный в медсестру Вакстрэп, в конце оказывается с ее сестрой-близнецом, считая это отличной альтернативой.

Конечно, есть некоторые незаконченные детали, и мне еще предстоит решить, что Готли увидел во сне, и чем являются эти мелочи. Но я думаю, что несколько недель, проведенных на Карибском острове, – как раз то, что нужно, чтобы пощекотать мое вдохновение, особенно в компании одной из тех девушек в купальнике с обложки Sports Illustrated. Если я прав, Бродвей, жди меня.

Конфуций сказал: «Дай мне передохнуть»

Эмоционально истощенный выбором между экзотическим «Муравьи взбираются на дерево» и «Столетним яйцом», когда официант нетерпеливо откашлялся, я испытал приступ паники и трусливо побежал обратно к своему старому другу, «Цыпленку генерала Цо». Почувствовав облегчение, хотя все еще учащенно дыша, я устроился поудобнее, чтобы медленно потягивать белое вино и ожидать своего верного боевого коня. Только когда классическое блюдо было подано на стол, меня захлестнула новая волна беспокойства, и я пришел к резкому осознанию, что для вкусного угощения, заказанного бесчисленное количество раз, мне действительно не хватало необходимых знаний. Я помнил, что генерал Цо был великим героем, но что насчет деталей, касающихся курицы? Был ли он фон Клаузевицем^[65], но при этом неудавшимся шеф-поваром? Была ли птица тайно обучена проникать в стан врага и откладывать заминированное яйцо, чтобы взорвать гарнизон? Или, возможно, только лапы использовались каким-то седым шаманом, чтобы предсказать наиболее благоприятный день для генерала для выступления против царских войск Российской Империи? Сделав пометку в своем блокноте, чтобы тщательно изучить этот вопрос, когда в следующий раз Земля, Солнце и Луна выстроятся в линию, я проглотил свою порцию. Не могу не представить краткий обмен каллиграфически выведенными записками, которые я взял на себя смелость перевести.

[выдержка из писем]

Достопочтенный Министр Пэ,

Я возглавил славные армии Императора для защиты нации, отразил грозные орды, подавил разрушительные мятежи, принес несказанную славу его прославленному трону своими завоеваниями и полагаю, что желание моих соотечественников почтить меня не должно стать сюрпризом. И хотя я не ищу личной дани уважения, моей первой идеей по данному вопросу был скромный парад в мою честь: музыка, горящие факелы, улицы, усыпанные лепестками цветущего лотоса, и, по хлопку в ладоши, мириады соловьев начинают петь, когда я проезжаю сквозь толпу в открытой карете. Мадам Цо, не склонная к публичности, внесла более сдержанное предложение: простую статую из мрамора или лазурита, изображающую вашего покорного слугу верхом на коне, монумент, гордо расположенный в месте почитания в непосредственной близости от дворца. И хотя любого из двух вышеперечисленных сценариев было бы более чем достаточно, чтобы выразить благодарность нации за мою невероятную доблесть, я должен сказать, что был слегка ошеломлен, узнав о решении почтить мои достижения, назвав блюдо из курицы в мою честь. Сначала я подумал, что это, возможно, шутка моих подчиненных, склонных к баловству, но, когда я услышал, что меня будут включать во все меню в будущем между пельменями и свининой мушу, у меня подкосились ноги. Так вы отдаете дань уважения военному колоссу за подвиги грандиозной храбрости? За жизнь, прожитую в постоянной опасности, зачастую в меньшинстве, с нехваткой ресурсов, но в противостоянии с превосходящими силами противника? Бросить немного домашней птицы на вок и сделать вид, будто прилепить на это мое имя – это высокая честь? Как говорит мадам Цо, поговорим о безвкусице. Я заклинаю вас от имени своих почивших предков, которые никогда даже не любили курицу и всегда заказывали лобстера, пересмотреть свое решение.

Со всей скромностью, Генерал Цо

Наиславнейший Генерал,

Благодарим вас за оперативный отклик на решение старейшин относительно вашего имени напротив указанного основного блюда. Должны сообщить вам, что достопочтенный шеф Вонг, услышав ваше негодование, испытал величайшее сожаление по поводу того, что прославленный Генерал воспринял именование его наиболее ценного кулинарного творения в вашу честь как преуменьшение ваших достижений на поле боя. Шеф Вонг считает, что сочетание трав и специй, осыпающих сочные кусочки свежей грудки и бедрышек, представляет собой жемчужину восточной кухни, столь же великую в своей области, как и ваши вылазки в бою, которые, как помнится, включают в себя несоразмерное количество по большей части хаотичных отступлений. Он отмечает, что наряду с предполагаемыми подвигами храбрости и героизма военного времени, о которых, как ему кажется, мы знаем только по вашим словам, были также бесчисленные промахи. Например, тот случай, когда двенадцать тысяч ваших людей были вырезаны из-за того, что вы забыли завести будильник. Шеф также хотел бы отметить, что в те вечера, когда Император предпочитает остаться дома и расслабиться, отужинав во дворце, он часто заказывает это блюдо в ресторане навынос.

Что касается вашей статуи, вы, вероятно, знаете, что в последнее время цены на лазурит взлетели до небес. И из-за опиумного безумия Императора и планов его жены обтянуть Великую Стену бумажной тканью, казначейство испытывает небольшие затруднения. Добавьте к этому стоимость живых выступлений на пикнике евнухов, и вы увидите, что остается не так много, чтобы покрыть стоимость статуи. Тем не менее, если блюдо с курицей вас оскорбляет, шеф Вонг интересуется, не хотели бы вы, чтобы он заменил его на что-то более соответствующее вашему внешнему виду, и спрашивает, не будете ли вы против соевого творога генерала Цо?

Покорно ваш, Пэн

Почтеннейший Министр,

Пожалуйста, примите во внимание мое величайшее уважение к шефу Вонгу. И если вы помните, я был одним из немногих людей, вставших на его защиту во время печально известного скандала с отравлением, когда ему пришлось месяцами слоняться по Чунгкингу под видом польского дантиста. Я понимаю, что существуют определенные расходы, хотя злые языки во дворце говорят о том, что Император неразумно инвестировал государственные средства и оказался с шестью миллионами бракованных чесалок для спины на руках. И все же, если статуя обойдется слишком дорого, возможно, стоило бы вылепить просто бюст. Я могу пожертвовать запасной постамент, освободившийся после того, как мадам Цо разбила нашу вазу династии Сун, практикуясь в исполнении карнавальных танцев. Пожалуйста, напомните Его Превосходительству о том, что я был тем самым воином, который подавил восстание рабочих-кули^[66], когда те категорически отказывались тянуть рикши с более чем одним толстым пассажиром. Я уверен, что он не в курсе обсуждаемых нами вопросов, и был бы возмущен, узнав, что его главного генерала просят прикрепить свое имя к блюду, которое продается за паршивые двенадцать йен или десять, если вы сходите в Чайна-таун.

С неудовлетворением, Цо

Славный Генерал,

Чувствительный к каждому вашему замечанию, я спросил у Императора, и он не смог вспомнить вас, даже когда я показал ему вашу фотографию. Наконец, после долгих рассказов о вас от вашего покорного министра, ему удалось смутно вспомнить зануду по имени Цо, который приставал к нему на императорском приеме и буквально заставил профинансировать ряд прачечных в Хобокене. Его Превосходительство сказал, что вы тогда выпили слишком много сливового вина, подняли шум, и вас попросили уйти. Он помнит, как вас выпроваживали с помощью большого молотка, обычно предназначенного для удара в огромный гонг. Я действительно больше не мог обсуждать с ним вопрос, связанный с блюдом из курицы, так как видел, что весь этот разговор начинал его раздражать. На вашем месте я бы отступил. Честно говоря, не хотелось бы видеть вас привязанным к столу, в то время как капли воды одна за другой падают вам на лоб – процедура, которая пришла на смену бичеванию.

Сердечно, Министр Пэн

Министр Пэн,

С сожалением сообщаю, что я потерял лицо. Само допущение того, что я, великий герой войны, в итоге разделю равные почести с дядюшкой Таем и тетушкой Юань, немыслимо. Таким они меня видят? Тай – известный шулер, возможно, самый бездарный акупунктурщик во всем Китае. Ему понадобилось пятьсот игл, чтобы вылечить потрескавшиеся губы художника По. А что касается тетушки Юань, ее вообще даже не существует. Она – концепция четырнадцати еврейских инвесторов, которым нужен был образ для их франшизы. Не могу дышать – у меня нервный срыв.

Полный недоумения, Генерал Цо

Дорогой Генерал,

Все мы во дворце искренне сожалеем, что вы не удовлетворены тем, что вас чествуют самым традиционным образом. Император, стоит признаться, утомлен бесконечным потоком ваших просительных записок, доставляемых ему лично, еще и в то время, когда он наслаждается одной из своих наложниц. Он намекнул, что, если это не прекратится, возможным решением может стать отрубание ваших рук. Тем временем у Императрицы в саду есть бассейн, где в прекрасном спокойствии плавают толстые золотые карпы. Возможно, в качестве компромисса я мог бы убедить ее назвать одну из рыб в вашу честь. Дайте мне знать, что вы думаете по этому поводу.

С уважением, Пэн

Высочайший Министр,

Совершая круиз по Китайским морям^[67], чтобы впитать в себя соленый воздух и успокоить свои натянутые нервы, мы с мадам Цо по чистой случайности оказались на одной палубе с отдыхающей американской парой. По воле судьбы муж зарабатывает на жизнь тем, что печатает и продает то, что он называет афоризмами. Похоже, он практикует это ремесло в местах с поистине экзотическими названиями, таких как Гроссингерс и Конкорд. После многих лет достойной службы, в ходе которой он преподнес дар смеха голодным до юмора толпам, он описывает, как в кафе на Седьмой авеню ему оказали честь, назвав его именем бутерброд. Сэндвич, о котором он говорит, называется Hymie’s Special и состоит из двух ломтиков ржаного хлеба плюс щедрая горка бастурмы и языка. В заказ входит капустный салат, соленый огурец и банка «Доктора Пеппера». Мужчина был глубоко тронут данным жестом, на его глаза навернулись слезы, когда он впервые увидел это в меню над закусками. То, что его так отметили, принесло ему огромное удовлетворение и много радости его достопочтенной матери, поскольку она всегда думала, что он станет каким-то безымянным маленьким продавцом молочных коктейлей. Время, проведенное с этим занятным человеком, тронуло меня и открыло глаза на мое собственное раздутое эго и мелочность. Теперь я смиренно и с благодарностью принимаю то, что блюдо из птицы шефа Вонга увековечило мое имя и что оно навсегда занесено в меню китайских ресторанов по всему миру. Моя единственная просьба: я бы предпочел появиться на первой странице.

С благодарностью, Генерал Цо

Ни одно живое существо не пошевелилось

Предварительный показ нового блокбастера, снятого по комиксам, рассчитанный на то, чтобы вызвать ажиотаж среди влиятельной публики Манхэттена, спровоцировал тишину, которая может ассоциироваться с безмолвием открытого космоса. Когда пошли титры, возвещающие об исчезновении ста восьмидесяти миллионов баксов, зрители встали и зашаркали к выходу, словно рабочие, направляющиеся на свою фабрику, в «Метрополисе» Фрица Ланга^[68]. В то время как различные фигуры, формирующие общественное мнение, приходили в себя на холодном воздухе Бродвея, я обнаружил, что нахожусь лицом к лицу не с кем иным, как с Нестором Гроссноузом. Жирным занудой, которого я знал по тем годам, когда мы часто посещали отличные санатории с зеленой травкой на бульваре Сансет. Гроссноуз был голливудским продюсером, который в совершенстве овладел искусством создания банкротства из самых многообещающих проектов. Став в наши золотые годы менее злобными хищниками, мы отправились в ресторан «Карнеги Дели», чтобы пожевать немного маринованного мяса и раскритиковать то, что мы сейчас увидели.

«Все это полнейший шлак, – возмущался импресарио. – Помои для пубертатных недоумков». Доставая газетную вырезку из кармана брюк, он сказал: «Зацени это. Я вырвал ее из небольшого журнальчика под названием The Week. Станет ли это нашим золотым ключиком для того, чтобы открыть Форт-Нокс?» Объект внимания Гроссноуза находился в Аппер-Дарби, штат Пенсильвания, где, по всей видимости, полиция обвинила владельца пиццерии в том, что он подкладывал мышей в рестораны конкурентов. «Мы никогда не сталкивались с подобным, – сказал инспектор полиции, – чтобы животные использовались в качестве орудия преступления».

Гроссноуз наблюдал за моей реакцией на отрывок из таблоида, улыбаясь, как человек, которому пришла хорошая карта.

– Когда я это увидел, сразу же начал работать над своей победной речью, – сказал он, глотая свою газировку.

– О чем ты говоришь? – сказал я, понимая, что его последний фильм «Каникулы для кретинов» получил всего две номинации на «Оскар», но не от киноакадемии, а от заключенных в «Белвью». Ничто, кроме удара по голове, не могло помешать ему представить мне свой новый сценарий, чему я смиренно покорился, различая вдалеке приближающийся дирижабль «Гинденбург».

– Первая сцена: Скотленд-Ярд, – начал он. – Инспектор Майлз Дабни, старый ветеран с плохим чувством юмора, повидавший все в этом мире, раскуривает свою трубку, думает о выходных и тойфорели, которая всегда ускользает от его рыболовного крючка. Репутация Дабни опережает его, и ему приписывают единоличное раскрытие убийств Потрошителя.

– Так, погоди, – сказал я. – Разве это не произошло лет сто назад?

– Ты думаешь о Джеке Потрошителе, – уклонился Гроссноуз. – Я говорю об Эйбе Потрошителе, портном, который подкрадывался к мужчинам в Уайтчепеле, уничтожая их габардиновые брюки.

– Понял, – сказал я. – Теперь все ясно.

– Крупный план бульдожьего лица Дабни, – закручивал Гроссноуз, – когда входит лейтенант Гаммадж, его новый подчиненный, и сообщает мрачные новости.

«Инспектор Дабни, – говорит Гаммадж, – похоже, что банда мышей только что совершила вооруженное нападение на банк Barclay’s».

– Мыши ограбили банк? – перебил я с недоумением.

– Почему нет? – сказал Гроссноуз. – Маленькие грызуны, как свойственно всем мышам, вызывают панику, и, пока женщины визжат и прыгают на стулья, они используют свои зубы и лапы, чтобы избавить кассиров от двух миллионов фунтов.

– Послушай, Нестор, – сказал я, но он оборвал меня.

– Послушай, что говорит инспектор Дабни. «Ого, Гаммадж, это прекрасно стыкуется с историей Мансфута о банде мышей, ворвавшихся в галерею Тейт и укравших бесценного Констебла.

– Я не слышал об этом, – отвечает Гаммадж. – Не могут же это быть одни и те же мыши?

– Описание совпадает, – говорит Дабни. – Крошечные белые существа, розовые уши, маленькие хвосты. Похоже, что они группой вошли в музей, взобрались на стену, проворно сняли пасторальный шедевр, вынесли его на своих спинах через парадную дверь и даже не попрощались. Мое предположение? Эта картина теперь украшает бильярдную комнату какого-то монарха, пока мы жуем свой ягодный пудинг».

– Но как? – сказал я. – Я имею в виду, помимо того, что это физически невозможно, интеллект, который требуется…

– Ага! – воскликнул Гроссноуз. – То, что я рассказал тебе, было всего лишь тизером. Музыкальная отбивка, переход к ретроспективе. Лаборатория где-то в Блэкпуле.

Здесь группа преданных своему делу ученых проводит революционные эксперименты на мышах, пытаясь найти лекарство от облысения.

– Облысение? – простонал я.

– У мышей. Это большая проблема в мире грызунов, просто об этом мало пишут. Ведущий ученый – Чонси Энтвисл, дьявольский красавец – на эту роль я могу взять Брэда Питта, ему понравилась идея, и он обещал, что будет готов, как только я обеспечу мир на Ближнем Востоке. Коллега Энтвисла, кстати говоря, – горячая блондинка, биолог по имени Эйприл Фоксглав, типажа Евы Кюри, но с отличной задницей. Она носит обтягивающий белый лабораторный халат, и когда мыши убегают, задирает подол, обнажая длинные, загорелые ноги и черные трусики, которые она получила в подарок от своих коллег в честь попадания в шорт-лист Нобелевской премии.

– Позже этой ночью, – продолжал Гроссноуз, – Уиггинс, старый уборщик-кокни^[69], совершая обход, будучи навеселе от своей пинты темного, случайно нажимает на кнопку с надписью «Опасно: Радиация!».

– Которая нацелена на мышей, – вмешался я, опережая поворот.

Здесь группа преданных своему делу ученых проводит революционные эксперименты на мышах, пытаясь найти лекарство от облысения.

– Именно, – восторженно сказал Гроссноуз. – Но вот в чем дело: не все мыши попадают под ядерный взрыв, только злые и отчаявшиеся – те, которые снова и снова бегали по лабиринтам, не в состоянии найти путь к вкусной гауде. Именно эти свирепые существа поглощают сочные изотопы и становятся сверхразумными, хотя и социопатичными.

– У меня мурашки бегут, когда ты это говоришь, – сказал я, пытаясь подыграть и одновременно задаваясь вопросом, открыто ли в уборной окно, ведущее на улицу.

– Мы получаем первую подсказку, говорящую об их зловещих наклонностях, когда они поднимают метлу, используя ручку как биту, хватают Табби, очаровательную лабораторную кошку, и выбрасывают ее в окно. Ох, я забыл упомянуть, что радиация делает каждую озверевшую мышь сильнее в пятьдесят раз.

Неожиданно улицы Лондона захлестывает волна преступлений. Разбойные нападения, грабежи, финансовые пирамиды, похищение председателя хедж-фонда и его семьи, которых удерживают с целью получения выкупа.

– И все это руками крошечных белых существ с розовыми глазами и маленькими хвостами, – сказал я.

– Совершенно верно, – согласился он.

– Думаю, тут ты действительно нащупал что-то крупное, но, если ты меня извинишь, я должен бежать: опаздываю на строительство амбара с парой друзей амишей^[70].

– Проблема в том, что у меня нет финала, – сказал Гроссноуз с мольбой. – И здесь входишь ты. Ты же спец по книгам. Придумай что-нибудь, и я хорошенько тебе заплачу. Конечно, задатка нет, но я все сделаю так, что в итоге ты окажешься в шоколаде. Скажем, десятая часть от процентного пункта после четырехкратной безубыточности.

Радиация делает каждую озверевшую мышь сильнее в пятьдесят раз.

– Договорились, Нестор, – сказал я, отодвигая свой стул. – Но не нужно упоминать меня в числе авторов. В конце концов, это ты сделал всю основную работу. И что касается моей части добычи, оставь ее себе. С моим переводом Кавафи^[71] и продажей семян я в комфортном положении.

– Я знал, что ты не подведешь меня, – заблеял он. – Что в конце?

– В последней сцене, – придумывал я на ходу, – Энтвисл, понимая, что мыши обладают превосходящим интеллектом, использует моральные убеждения. Он сажает их вокруг себя и читает им Кьеркегора^[72]. Вскоре каждый зверек совершает свой собственный «прыжок веры» и выбирает Бога. Если кратко, они из лабораторных становятся церковными мышами.

– Ты с ума сошел? – разочарованно взвыл Гроссноуз. – Это слишком интеллектуально. Ты и я знаем про Кьеркегора, но ты думаешь, простые обыватели слышали о каком-то греке, который отравил себя?

– О’кей, – сказал я. – Попробуй так. Энтвисл учит их кататься на коньках. Они становятся мастерами в этом деле и ездят по Америке с шоу под названием «Мышиное катание». В финале я вижу большой хор грызунов на коньках, стучащих в мини-тамбурины и поющих «В ожидании Роберта Э. Ли»^[73].

Не знаю, купился ли Гроссноуз на мое озарение, но он все же сказал, что, если мы заменим в истории мышей на карликов, можно будет использовать тамбурины побольше. Как оказалось, в уборной все же было открытое окно, и после того, как я вывалился на Седьмую авеню, меня ждал дом, две таблетки «Эмбиента» и баю-бай. Но прежде нужно положить свежий сыр во все ловушки.

Подумай хорошенько. Это вернется к тебе

Когда дело касается магазинов здорового питания, «Закупоренная артерия» такой же надежный, как и любой другой. На прошлой неделе, внимательно изучая дорогие продукты в поисках какой-то оживляющей травы или корня, чтобы вымыть семью свободных радикалов, свившую гнездо в моем теле, я встретился лицом к лицу с бутылкой красной жидкости, притаившейся, словно крайт^[74], между женьшенем и эхинацеей. Сосуд щеголял достойным Рэя Брэдбери названием «Умник». На выдернутой из своей ниши бутылке утверждалось, что она является утолителем жажды, напичканным гинко билобой и различными антиоксидантами, известными своей способностью улучшать память. «Думай быстрее, – гласила надпись на этикетке. – Где ключи от твоей машины? Подсказка в музыке из игрового телешоу. Доктора мозга в „Функции” разработали „Умника”, чтобы помочь в таких ситуациях». На этикетке буквами, хорошо различимыми для тех, у кого есть электронный микроскоп, следовало застенчивое признание того, что утверждения о чудо-аперитиве еще не были рассмотрены Управлением по контролю за продуктами и лекарственными средствами, и «товар не предназначен для диагностики, лечения, исцеления или профилактики каких-либо заболеваний». Можно ли использовать его для удаления пятен от подливки или прочистки канализации, остается загадкой. Тем не менее это упоминание эликсира для подзарядки нейронов напомнило о мыслях моего уважаемого коллеги Мюррея Сайфера, когда он готовился отправиться на ужин. Нужно не опоздать на вечеринку Вассерфиндов. Элегантная публика. Никакой рыбьей икры сегодня. Восхождение по социальной лестнице? Вице-президентство для старого Мюррея? Представьте: двадцать четыре дезинсектора работают на меня. Ошеломляюще. Как я выгляжу? Отлично. Новый галстук должен поразить их, хотя узор из множества скрипичных ключей может показаться слишком современным. Разыскивал идеальный подарок на день рождения для Мистера Вассерфинда. Поразительно, но магазин Hammacher Schlemmer^[75] – единственное место в городе, где есть искусственное сердце с отсеком для рыболовных крючков. Гляньте на это: стремясь прийти вовремя, я чуть не выскочил за дверь без его подарка. Дайте-ка посмотреть, куда я его положил? Хмм. Был ли он на столе в фойе. Не здесь, в ящике. Оставил ли я его в спальне? Проверю свою прикроватную тумбочку – совершенно завалена. Лампа для чтения, будильник, бумажные салфетки, рожок для обуви, мое издание «Сутры помоста шестого патриарха» Хуэй-нэна^[76]. Бардачок «Сааба»? Лучше поспешить и посмотреть. Идет дождь. Ох, братец, царапина на капоте. Проклятый раввин на своем одноколесном велосипеде. Подождите минутку, где мои ключи от машины? Могу поклясться, я оставлял их в этом кармане. Нет, всего лишь немного мелочи и корешки от билетов на версию моноспектакля Элейн Стрич^[77], исполняемого только чернокожими актерами. Я проверил свой стол? Лучше пойти обратно внутрь. Что в этом верхнем ящике? Хмм. Конверты, зажимы для бумаг, заряженный револьвер на тот случай, если жилец в 2А снова начнет исполнять йодль. Хорошо, давайте вспомним. Этим утром я ездил в «Смоллбоун», чтобы отпарить свои накладные волосы, заехал домой к Стеббинсу, чтобы вернуть ортопедические супинаторы, затем на урок игры на волынке.

Эй, погоди минутку, та маленькая старлетка, с которой я сожительствовал и которая всегда принимала мелатонин, чтобы предотвратить джетлаг^[78], когда мы занимались сексом, – она всегда ела что-то вроде здорового перекуса Бака Роджерса. Точно, «Черепные хлопья». Должны оживлять память. Могла ли она вообще оставить что-то в шкафу? Ах, вот – что написано на упаковке? «Не проверено Управлением по контролю за продуктами и лекарственными средствами – может вызвать сонливость у мужчин по имени Сеймур». Попробую парочку. Хмм, приятный вкус. Я люблю вкус соевого фосфатидилсерина^[79]. Съесть еще несколько?

Элегантная публика. Никакой рыбьей икры сегодня.

Так, на чем я остановился? Ох, да, точно. Я оставил подарок для мистера Вассерфинда в офисе. Моя секретарша, мисс Фейсворк, встретит меня с ним на вечеринке. Ключи от машины в сером кашемировом кардигане на второй вешалке в шкафу в холле. Помню день, когда я купил этот кардиган, шестнадцать лет назад. Вторник. На мне были бежевые слаксы и оксфордская рубашка на пуговицах от Sulka. Серые носки. Ботинки от Flagg Brothers. Обедал с Солом Кашфлоу, инвестором-ловкачом. Сол заказал палтуса с горошком в масле и нарезанную ломтиками картошку. Его напиток – белое вино, Bâtard-Montrachet 1964 года, которое, насколько я помню, было слегка фруктовым. Закончили лаймовым сорбетом и двумя мятными конфетками, или их было три? Забавно, он почти не прикоснулся к своей еде. Слишком взволнован, потому что «Объединенная вечная мерзлота» только что соединилась с компанией, разработавшей способ превращения стали в белену. Чтобы отпраздновать, я оплатил счет. Пятьдесят шесть долларов девяносто восемь центов. Оно того не стоило, поскольку мои лангустины были переварены. Наконец, на вечеринку к Вассерфиндам. Как раз вовремя. Все хорошо одеты. Льется шампанское. Искусный пианист. Avalon. Та же песня, что играла в ту ночь с Лилиан Уотерфаул в Виньярд Хейвен. Выскользнула из своего купального костюма. Обнаженная богиня. Сорвала мою одежду своими длинными ногтями. Наши два тела, напряженные от желания. Надвинулся на нее, как пантера. Почти достиг высшей точки страсти, когда мою ногу неожиданно свело судорогой.

Левая икра? Нет, правая. Издал пронзительный крик, спрыгнул с нее. Забегал по комнате, лицо искажено от боли. Что показалось ей таким чертовски забавным? Господи, женщина согнулась пополам от смеха. Обвинила меня в том, что я испортил момент. Неудачник, как она меня назвала, зануда. Немедленно побежала к телефону, чтобы поделиться историей с нашими друзьями. Пусть гниет со своим мужем-аферистом. Человек пытается спрятать шесть миллионов долларов мелкими купюрами в своем ботинке.

Вспоминается вечер у Хорнблоу. Не думал об этом пятнадцать лет. Смотрел, как Эффлювия Хорнблоу печет на своей кухне. В другой комнате Эйса Хорнблоу трещит со своими приятелями о «Рэд Сокс». В тот они день разделили двухматчевый поединок с «Тиграми», открыв счет, 6:2, затем оступаясь, 4:0. Слышал их голоса, старых добрых парней, спорящих о мячах и страйках. Наклонил ее над раковиной, чтобы раздвинуть языком ее пылающие губы. Внезапно галстук застрял в измельчителе. Выключатель заклинило, не мог освободиться. Вилка недоступна за холодильником. Продолжал биться головой о мраморный фартук. Вспомнил, как стал свидетелем рождения великой Крабовидной туманности. Бригада врачей. Увезли на скорой помощи. Две недели мог говорить только ритмичными куплетами, часто улыбался плюс каждые десять минут смазывал свое тело для заплыва в канале. Это был галстук от Hermès. Шестьдесят девять девяносто пять, и это было в то время.

Посмотри на миссис Вассерфинд, сидящую тут так элегантно. Черное платье от Armani, простой жемчуг и эти театральные серьги – две сушеные головы хиваро^[80] со сшитыми губами. Наводит на мысль о моей бабушке. Всегда сидела там, играла в карты с дедушкой. Обыгрывала его не глядя. В конце концов он ослеп на один глаз, и она могла побеждать его только наполовину. Дедушка очень талантлив, потратил пятнадцать лет на перевод «Анны Карениной» на поросячью латынь^[81]. Помню день, когда он потерял сознание, 8 июня, 6:16 вечера. Ошибочно признан мертвым и забальзамирован, несмотря на его явную способность танцевать и исполнять песню Rag Mop^[82]. Бабушка продала дом и посвятила свою жизнь служению Богу. Подала заявку на причисление к лику святых, но ей отказали, потому что она не справилась с параллельной парковкой.

Почти достиг высшей точки страсти, когда мою ногу неожиданно свело судорогой.

Пианист играет You Made Me Love You. Помню, всегда слышал эту песню, когда мама была беременна мною. Папа пел ее своему отражению в зеркале днями напролет. Помню, как мама рожала меня в машине такси. На счетчике набежало четыреста восемьдесят. Таксистом был Исраэль Московиц. Разговорчивый. Называл свою жену толстой кастрюлей каши. Помню, что мои родители ожидали близнецов. Раздавлены, когда был только я один. Не могли с этим смириться. Первые пять лет одевали меня как близнецов. Две шапки, четыре башмака. По сей день они спрашивают о Честере.

Спасибо за чудесный вечер, миссис Вассерфинд. О, и имя, которое вы пытались вспомнить ранее, когда мы обсуждали жизнь Эмили Дикинсон, – это Бронко Нагурски^[83]. Вышел отсюда как раз вовремя. «Черепные хлопья» начинают переставать действовать. И все же я без сомнения был звездой на вечеринке. Придумал сыр Гауда. Мыло из лавы. Угадал Лео Горси^[84] и Жюльена Сореля^[85]. Удалось дословно пересказать речи Демосфена. Вспомнил ресторан Schrafft’s на 57-й и 3-й. Напевал музыкальную тему Муси Пауэлл^[86]. Угадал Менахема-Мендла Шнеерсона^[87], «Сыновей пионеров». Кровавый джип. Итак, где я, черт возьми, припарковал свою машину?

Извините, никаких домашних животных

С того самого момента, как Демосфен вытащил камешки из своего рта, вскарабкался на трибуну в Афинах и завел толпу плебеев своим вдохновляющим красноречием, стало ясно, что слова, произнесенные с напором, обладают драматической силой, способной взволновать людей до глубины души. Стоит только представить Линкольна в Геттисберге, Уинстона Черчилля, сплотившего осажденных британцев под массированной бомбардировкой, Рузвельта, дерзко противостоящего самому страху, не говоря уже о том, что The Huffington Post назвал двадцатью словами, которые «возможно, являются самыми важными из сказанных Майли Сайрус».

По всей видимости, встреча прессы с эротически провокационной суперзвездой попала в список тем, касающихся страны, с точностью ракеты с тепловым наведением, и ее заявление, провозглашающее необузданную чувственную свободу, достойную Томаса Джефферсона или гражданина Тома Пейна^[88], гласило следующее:

«Я готова буквально ко всему, что является добровольным и не включает в себя животных…»

Этот похотливый манифест, едва не граничащий с зоофилией, напомнил мне откровенные размышления другого знакомого мне вольнодумца, но здесь я должен отступить и позволить даме самой рассказать про весь этот зловещий сыр-бор.

Ох, ничего себе, жизнь – действительно непредсказуемая штука. Кто бы мог подумать, глядя на эти старые домашние фильмы, на которых маленькая Эмбер Грабник резвится на зеленых лугах со своим золотистым ретривером по имени Робкий, что самый первый альбом, который она запишет для Autopsy Records, станет платиновым. Я не говорю, что обложка, на которой тело вашей покорной слуги не скрывает ничего, кроме повязки на руку с эмблемой гестапо, не подняла продажи ни на йоту, потому что – давайте признаем это – я довольно горячая цыпочка. Не то чтобы я сложена как те сногсшибательные малышки из Victoria’s Secret, чьи формы безоговорочно доказывают существование Бога. Нет, мой тип шарма – это привлекательность девушки по соседству, умной, ценящей семейные ценности и готовой играть свою роль.

Ох, ничего себе, жизнь – действительно непредсказуемая штука.

Мой первый менеджер, Вакси Слизмэн, не мог удерживать свои руки при себе. Он увидел меня, когда я пела с рок-группой «Токсичные отходы» в «Растущей опухоли», заведении в центре города. Между прочим, это не Вакси лишил меня девственности, как говорят ложные слухи, потому что я оставила невинность гораздо раньше в остановившемся лифте в мотеле Dry Heaves, по любезности Лютера Хэдкейса, солиста группы «Свиной грипп». Но именно Шарки положил начало моей карьере певицы. И я должна сказать, что за те шесть месяцев, что мы были любовниками, он научил меня нескольким очень интересным новым позам, которые, я думаю, он перенял с фрески в храме в Мумбаи. Шарки был тем, кто познакомил меня с Найджелом Пилбимом, великим британским A&R-менеджером^[89], который был движущей силой моего первого альбома. Я помню, как была ошеломлена, когда во время чаепития он и его любовница, леди Бинкурд, предложили ménage à trois.

Конечно, я была шокирована, потому что я по большей части застенчивый человек со строгим воспитанием воскресной школы, и мне было очень трудно преодолеть свою природную скромность и все же достать несколько цепей и вибратор, которые случайно оказались в моей сумочке. Когда мой альбом выстрелил, я уехала из Нью-Йорка в большое концертное турне, и именно тогда встретила мирового плейбоя Порфирио Мошпита, у которого был свой частный самолет, и он быстро сделал меня членом клуба высокой мили^[90]. Он поставил самолет на автопилот и занялся со мной сексом на высоте сорока тысяч футов. Затем он взял управление на себя, и я увлеклась автопилотом. Порфирио был поглощен всей этой тантрической историей и мог заниматься любовью вечно. Однажды мы делали это шестнадцать часов подряд без перерыва, и когда все закончилось, я стала искать его в постели, но там была только небольшая кучка пыли.

После Порфирио за мной стал ухлестывать Нат Пинчбек, который преподавал философию. Ему нравились ролевые игры. Мы курили травку у него в квартире, Нат притворялся Вернером Гейзенбергом, а я надевала стринги и иногда была частицей, а иногда волной, и тот факт, что он не мог определить мое точное местоположение, приводил его в восторг. Как-то раз он спросил меня, не хочу ли я пойти на вечеринку, и, конечно же, не упомянул слово «оргия». Всегда готовая к новым впечатлениям, я делала это в комнате с двадцатью пятью обнаженными гостями. И все было хорошо, хотя я чувствую, что секс с больше чем дюжиной человек одновременно может быть слишком обезличенным.

Позже тем же вечером я присоединилась к нескольким друзьям за аперитивом в расположенном неподалеку баре «Огненная ловушка», где не могла не заметить стройную азиатку, пьющую в одиночестве. Она, казалось, разглядывала меня, раздевая взглядом. Левым глазом она сняла с меня юбку и блузку, а правым – нижнее белье. Она подошла и прошептала что-то мне на ухо. Я сказала, что ее предложение меня не привлекло. Я на самом деле не увлекаюсь БДСМ, но мне не хотелось бы думать о себе как о человеке ограниченных взглядов. Или как о зануде, которая испортит вечеринку своими придирками к тому факту, что его свяжут, наденут на голову капюшон и изобьют до полусмерти. Ее звали Фэй Линг Апвуд, и мы вместе переехали в роскошную высотку. У нас было зеркало на потолке над кроватью, и, чтобы дать вам представление о том, насколько страстными были наши отношения, зеркало было над диваном, над обеденным столом, по одному в вестибюле дома и в лифте. Я помню, как нас пригласили на скачки в Бельмонт и мы посещали частную экскурсию по конюшням для седьмого заезда, когда я заметила фаворита, Болда Венца, который пристально смотрел на меня из своего стойла. Я не говорю, что он делал это слишком очевидно, но поверьте мне, я чувствую вибрации, когда кто-то меня разглядывает. Неожиданно Фэй Линг вспыхнула, ее миндалевидные глаза сверкали яростью.

Однажды мы делали это шестнадцать часов подряд без перерыва, и когда все закончилось, я стала искать его в постели, но там была только небольшая кучка пыли.

– У тебя роман с этой лошадью? – резко спросила она.

– У меня? Ты чего, не глупи, – ответила я.

– Не лги мне, – сказала она. – Я задрожала, мое сердце забилось чаще.

– Вы обменивались взглядами, – обвинила она. – Ты улыбнулась ей, и, поправь меня, если я не права, лошадь подмигнула в ответ.

– Ты с ума сошла, – утверждала я. – Я говорила тебе много раз, что я открыта ко всему, если это добровольно и не включает животных.

– Я не верю тебе, сука, – взвизгнула моя вторая половинка, развернулась на своих высоких каблуках и ушла из моей жизни навсегда.

Что же, меня не только бросили, но еще мне не стоило распускать свой длинный язык. Потому что, как и у любой знаменитости, все, что я говорю, попадает в прессу. На следующий день, только представьте себе, мои слова красовались под заголовком «СЕКСУАЛЬНАЯ ПОП-ЗВЕЗДА ДИСКРИМИНИРУЕТ ЖИВОТНЫХ». И там фальшивое изображение моих губ, излучающих полное безразличие при виде датского дога, золотой рыбки и победителя скачек. Внезапно мне звонят из CNN и спрашивают, хочу ли я прийти к ним и защитить свои политически некорректные высказывания. Потом проходят пикеты против дискриминации на моих концертах, и продажи моего альбома падают замертво. Охваченный паникой, мой пресс-агент Роуз Горгон умоляла меня извиниться, сказать, что цитата была вырвана из контекста и что я отказываюсь только от определенных животных, например бегемотов и малых куду^[91]. Я полагаю, что мое публичное унижение помогло успокоить варваров у ворот, потому что некоторые фанаты стали постепенно возвращаться, но все это здорово сказалось на моей психике. Например, я была на ужине у моей кузины Элси, и ни с того ни с сего ее скворец смотрит на меня и говорит: «Эй, малышка, как насчет того, чтобы встретиться со мной завтра в отеле «Карлайл», комната 601. И надень чулки в сетку!»

Сначала я отшатнулась от этой идеи, но потом записала дату в ежедневник. В конце концов, последнее, что мне нужно, – это чтобы все эти орнитологи назвали меня лицемеркой.

Деньги могут купить счастье – если бы

Экономика находится в упадке, работа исчезла после банкротства Lehman Brothers, и Литвинова мучала нерешительность по поводу стоящего перед ним выбора. Стоит ли ему рискнуть всем и купить «Марвин Гарденс» или оставить свои деньги в необлагаемых налогом облигациях до тех пор, пока он не будет в безопасности. Индекс Доу Джонса рухнул еще на сто пунктов в этот день, и его коллега упал с сердечным приступом, пока парковался. Поговаривали, что он взял карточку с надписью: «Вы заняли второе место на конкурсе красоты – получите десять долларов», но не задекларировал выигрыш. А теперь налоговая служба обнаружила, что десять долларов были спрятаны на оффшорном банковском счете, и начала расследование. Руки Литвинова дрожали, когда он попал на первоклассный желтый участок, и позвонил своему другу Шнабелю в Morgan Stanley, который посоветовал ему не покупать ее. «Никто не знает, что произойдет с рынком, – сказал Шнабель. – На твоем месте я бы подождал шесть месяцев. Бен Бернанке и Тим Гайтнер встречаются завтра в Вашингтоне, и одна из тем, которые они обсуждают, – это желтые. Подробности мы узнаем позже».

«Шесть месяцев», – подумал Литвинов. – К этому времени Швиммер может получить все три желтых, если я этому не помешаю. Швиммер, бывший партнер Литвинова, недавно прошел все препятствия и был в безопасности. Он мог строить. Литвинов, со своей стороны, владел двумя участками серого цвета, Вермонт и Коннектикут, но его бывшая жена Джессика владела Ориенталом, и он знал, что она никогда не отдаст его. Он предлагал свой дом в Хэмптоне, более щедрые часы посещения детей и Водоснабжение, но она была непреклонна. У Литвинова всегда были проблемы с женщинами. Его неспособность выбрасывать дубли на кубиках привела к ужасной ссоре с его нынешней невестой Беа. Он был уверен, что у нее роман с Полом Киндлером, которому каким-то образом удалось привлечь Citigroup к финансированию своего отеля на Набережной. Киндлер обменял Набережную, что принесло ему оба синих поля, но после того, как экономика рухнула и путешествия прекратились, никто не вставал на его территории. Он затеял реновацию и планировал построить роскошные отели с телевизорами с плоским экраном в каждом номере, но стоимость резко взлетела, и у него возникли проблема с профсоюзами, которым, казалось, потребовалась вечность, чтобы сделать всего несколько домов. Киндлер был уже близок к банкротству, когда Бреслау из Goldman Sachs, возвращаясь домой после Рождественской вечеринки, будучи навеселе, попал на Парк-плейс с тремя домами на ней. Внезапно Бреслау понадобилась одна тысяча сто долларов. Он умолял Киндлера подождать, но тот только что взял карточку с надписью «Заплатите школьный налог – сто пятьдесят долларов», и ему нужны были деньги. Не желая закладывать свою собственность, Бреслау занял у ростовщиков. Когда он не смог вовремя отдать долг, они стали угрожать разбить ему коленные чашечки. В конце концов он заключил сделку, предложив им Сент-Чарльз Плейс в обмен на то, что они сломают только одну ногу.

Жена Бреслау, Рита, была сексуальной. Их знакомство, как назвали бы его голливудские сценаристы, было «романтическим». Он взял карточку, на которой было написано «Прокатись по железной дороге Рединг». Она вытащила точно такую же, и они оказались в одном купе. Поначалу не поладили, но после нескольких бокалов она сняла с себя одежду и объяснила Бреслау концепцию соотношения риска и прибыли, и он влюбился в нее. Рита поддержала его во время кризиса, когда распределялись фишки, и Бреслау захотел маленький серебряный цилиндр. Когда он достался Литвинову, парень был сильно огорчен. Ему пришлось взять наперсток, что, по гипотезам врачей, привело его к депрессии и годам интенсивной психотерапии. В безразличном оцепенении он не замечал, когда кто-то приземлялся на его участок, и требования аренды уже после того, как следующий человек бросил кубики, привели к сложному судебному разбирательству (Братья Паркер против Совета по образованию).

Когда он не смог вовремя отдать долг, они стали угрожать разбить ему коленные чашечки.

Лу Даймлер был совсем другой историей. Выросший в бедности, он поклялся, что добьется всего сам, но, когда ему пришла в голову идея включить участки багряного цвета и цвета фуксии, все подумали, что он либо провидец, либо дурак. Он получил стипендию на обучение в Гарварде и влюбился в девушку из Бостона. Семья владела всеми тремя зелеными полями. Везде, конечно же, отели. Они верили в то, то Даймлер охотился на их состояние, но когда он вытянул «Банк совершил ошибку в вашу пользу – возьмите двести долларов», он использовал этот капитал для основания интернет-компании, за которую ему предложили шесть миллиардов долларов. Хотя он и отказался продавать ее, пока покупатель не добавит к стоимости хотя бы одну карточку «Бесплатно освободитесь из тюрьмы». Был еще Порчник, в Четырехугольнике, который владел несколькими мелкими объектами недвижимости и подал заявление о банкротстве. Агенты казначейства узнали, что он спрятал под доской несколько сотен тысяч долларов в ярко-желтых пятисотдолларовых купюрах, планируя перевести их на швейцарские счета. Бедный Порчник в пятьдесят девять лет оказался без работы и без денег и выпил пузырек снотворного. В его записке было сказано все: «Моей любимой жене Клэр я оставляю Средиземноморский проспект. Надеюсь, что арендная плата в два доллара позволит тебе жить так, как ты привыкла».

Последней трагедией был Майло Ворпич. Когда Merrill Lynch начал тонуть, Ворпич положил все, что имел, в свой матрас. Все депозиты и снятие средств производились с помощью его ортопедической кровати. Затем новая администрация выделила два миллиарда долларов из пакета стимулирующих мер для людей с деньгами в матрасах, и Федеральная резервная система распределила их по размеру. У Ворпича была двуспальная кровать, и он получил существенную помощь. Он решил жениться на своей возлюбленной детства, но, когда ему пришлось подчиниться карточке с надписью «Вернитесь на три клетки назад», она отказалась его ждать. Ворпич больше не смог ее нагнать. И если это было недостаточно печально, он попал на клетку «Отправляйтесь в тюрьму». Он оставался в тюрьме в течение нескольких лет и наконец-то смог сбежать, появившись на Иллинойс-авеню, где его ждал друг с собственным самолетом и мексиканским паспортом. Ворпич планировал пролететь над Парк-плейс и Набережной, таким образом избегая высокой арендной платы, и поселиться в Куэрнаваке. К сожалению, в его самолете закончилось топливо, и он был вынужден приземлиться на Пенсильвания-авеню, где был убит в перестрелке с федеральными агентами.

Когда фигурка на твоем капоте – Ницше

Как теория, отупение Америки имеет под собой много оснований. Чтобы проверить это утверждение, достаточно включить телевизор, открыть газету или завести разговор о питании с актрисой. А вот что не тупеет, согласно статье, которую я прочитал в The New York Times, – так это автомобили. Хитрые маленькие повозки теперь не только водят сами себя, но в техническом сообществе ходят слухи о разработке машин с мозгами, которые могут принимать экзистенциальные решения. Такие, например, как: «Должен ли я резко повернуть и избежать наезда на пожилую женщину, переходящую передо мной дорогу, если из-за этого пострадает мой пассажир, или я ценю его больше и выбью вставные зубы бабули из ее головы?» Здесь зловеще зияет моральная серая зона или, другими словами, когда моему «Бьюику» предоставляется такая же свобода выбора, как Николаю Ставрогину^[92], берегитесь. И теперь, когда я заговорил о старом москвиче, есть ли что-то более захватывающее, чем его исповедь. Давайте посмотрим.

Такой внешний вид, как у меня, обманчив.

Такой внешний вид, как у меня, обманчив. Обтекаемый кузов, два хорошо выточенных крыла, динамическая подвеска, отличные амортизаторы и пара фар, которые Sports Illustrated фотографировали для своего выпуска с моделями в купальниках. Как и следовало ожидать, каждый неандерталец считает, что с такой рамой, как у меня, в мозгах ничего нет, но как же они ошибаются. Во-первых, я основательно разбираюсь в классике: все, от Платона до Канта, Витгенштейна, что угодно, только скажите. Я знаю, вы, наверное, задаетесь вопросом, зачем такому пожирателю бензина, как я, цитировать «Кантос» Паунда^[93] или Фрейда? Правда в том, что ты никогда не знаешь, когда придется полагаться на Аристотеля или Конфуция, столкнувшись с выбором между тем, чтобы врезаться в фонарный столб или задавить мужчину, идущего из Zabar’s со свежими рогаликами. Именно поэтому, когда мистер Айвор Свитролл пришел в автосалон, сбил запрашиваемую цену и выкатил меня, или, правильнее сказать, выехал на мне, я был доволен как никогда. Иметь владельца, настолько же культурно образованного, – это все, о чем я мог просить. Я возил его по музеям и театрам, а иногда и в Колумбийский университет. У нас были прекрасные беседы об Иисусе, Гомере и «Ригведе»^[94] с чисто автомобильной точки зрения. Естественно, мне пришлось принять несколько экзистенциальных решений, но это то, за что вы платите, когда покупаете машину. Первым был шумный толстяк в феске Шрайнеров^[95], который выскочил из ниоткуда, держа в руках пиво и шокер для рукопожатия. Это, конечно, было несложно, поскольку я явно не собирался тормозить и рисковать безопасностью мистера Свитролла. Я спокойно выдержал курс и переехал ногу грубияна, заставив его издать звук, который можно услышать, когда у человека не раскрылся парашют. Менее очевидный выбор пришлось сделать вечером в день парада в честь дня фон Штойбена^[96], когда четверо мужчин, одетых в ледерхозен^[97], пересекли мне дорогу на красный свет, создав моральную дилемму. Должен ли я повернуть руль и защитить своего владельца, даже если это одна жизнь против четырех? Утилитаристы предпочли бы спасти большее число, но я не смог закрыть глаза на ледерхозен. Стараясь свести к минимуму кровопролитие, я сбил одного по имени Эмиль и выполнил то, что бильярдисты называют ударом «Карамболь», используя его голову, монахиню и стену здания. С настоящей дилеммой мне пришлось столкнуться в тот момент, когда человек, в котором я узнал всемирно известного виолончелиста, подрезал меня на своем велосипеде. Я слышал его величественное исполнение сонат Моцарта и решил, что ценность музыканта для человечества превосходит значимость Свитролла. Я резко вывернул руль, чтобы избежать столкновения, и вылетел на тротуар, пробив витрину магазина деликатесов «Рикфин», где я врезался в мистера Сола Гринблатта, размазав его в кашу. Ликование юристов, слетевшихся на это дело, было предсказуемым, и прошло совсем немного времени, прежде чем ваш покорный слуга оказался выставленным с табличкой «ПРОДАЕТСЯ» под дворниками на лобовом стекле.

Следующий покупатель был, мягко говоря, полной противоположностью Айвора Свитролла. Мори Англворм был продюсером типичного шлака, один из тех эгоцентриков, которые любят произносить свое собственное имя, когда начинают разглагольствовать, например: «И он сказал мне, Мори, я предсказываю, что рейтинг вашего нового медицинского телесериала Безопасные запасы пробьет потолок». И он действительно пробил, только это был потолок квартиры внизу. Англворм всегда оказывался позади какой-то фигуристой маленькой начинающей актрисы, разминая ей трапециевидные мышцы. Будучи в браке с дамой, похожей на Ясира Арафата, он был компульсивным донжуаном, который пообещал роли такому количеству артисток, что был вынужден снять ремейк «Войны и мира» с актерским составом, полностью состоящим из женщин. Но Мори явно был несчастен. Ему снились кошмары и повторяющийся сон, в котором он оказывается в заточении на плоту с карликом, который поет йодлем. Он спросил меня, есть ли на примете хороший мозгоправ, но я сказал, чтобы он не разбрасывался деньгами впустую. Ведь я способен рассказать все, что нужно знать, без траты восьмисот монет за пятьдесят минут космической тишины. Из нашего разговора я сделал вывод, что он страдает пограничным расстройством личности. Будучи еще мальчиком, Мори без предупреждения вошел в спальню своих родителей во время секса и застал своего отца в лосиных рогах. Правда заключалась в том, что его супружеская неверность создавала для меня серьезный моральный кризис. И однажды, после того как я отвез его жену в Бергдорф, чтобы купить элегантное черное платье, в котором она была похожа на Арафата в элегантном черном платье, категорический императив^[98] поглотил меня, и я решил действовать. Я выложил все меню из старлеток, на которых Англворм запрыгивал в различных мотелях. Включая порнозвезду, которая засунула язык ему в ухо на заднем сиденье, отчего парик на его голове начал крутиться, как граммофонная пластинка. Явно ошеломленная, Минная Англворм, пошатываясь, поднялась по ступенькам их таунхауса, и, когда она искала свой ключ от двери, я видел, что ее рука так сильно дрожала, что я до сих пор не могу понять, как она смогла так точно выстрелить мужу между глаз.

Моим третьим владельцем был С. Д. В. Г. Дилдариан, известный физик. Он доказал, что следующая бумажная салфетка, которая появляется, когда мы достаем из коробки первую, – это оптическая иллюзия. Дилдариан искал какой-то подарок с личным значением на годовщину для своей жены, поэтому я отвез его в Хаммахер Шлеммер, единственный магазин в городе, в котором можно было купить бозон Хиггса. Я ждал, припаркованный у входа, разглядывая различные предметы роскоши на витрине: термоядерную взбивалку для яиц, супинаторы из чистого золота, комбинированный телевизор с плоским экраном и чистилкой для яблок, когда внезапно из банка выбежали двое мужчин с оружием наперевес, неся сумки с деньгами. Поняв, что я машина, которая может ехать самостоятельно, что позволит им свободно открывать ответный огонь, они рывком открыли мою дверь, залезли внутрь, подергали мои провода, и мы умчались, ведя за собой хвост из патрульных машин. В этот момент меня охватило странное чувство. Чувство экзистенциальной свободы. Внезапно я стал точь-в-точь как Раскольников или Мерсо^[99], с той лишь разницей, что на мне были чехлы для сидений. Наконец, верный самому себе, я промчался сквозь светофоры и знаки «Стоп», в конце стремительно врезавшись во встреченную передвижную синагогу с такой скоростью, что борода раввина Дова Шиммеля полностью оторвалась и улетела в толпу, где она потерялась, чтобы спустя несколько месяцев появиться в объявлении о продаже на eBay. Сейчас я на конвейерной ленте, жду, когда автомобильная дробилка превратит меня в кубик железного лома. Мой совет такой: в следующий раз, когда будете покупать машину, забудьте о той, с которой можно обсуждать монады и Новалиса. Соглашайтесь на большее пространство для ног и хороший расход бензина.

Над, вокруг и насквозь, ваше высочество

Ужин в одиночестве в «Айви» в Беверли-Хиллз ставит бизнес-менеджера в крайне уязвимое положение, особенно если вы один из тех людей, в чьих руках достаточно власти, чтобы дать зеленый свет проекту. Именно поэтому, когда официант подбежал ко мне и прошептал, что милая блондинистая куколка, с которой я планировал общаться за поеданием гамбо, позвонила и сказала, что не придет, я наспех заказал салат и спрятал свое лицо за журналом The Hollywood Reporter. Мне почти удалось погрузиться в статью о том, как Universal торгуется за права на экранизацию «Траур к лицу Электре»^[100] на льду, когда я заметил квадратную тень, нависающую над моей хлебной корзиной. Подняв глаза, я столкнулся лицом к лицу с тучным сценаристом и по совместительству режиссером, в котором я смутно узнал Хью Форсмита, создателя кино-галлюцинаций, которого пару лет назад на свой страх и риск наняла наша студия, чтобы доработать «Психотических зомби на Луне», наш сиквел «Будденброков»^[101]. Я знал, что в последнее время он сильно опустился в цене благодаря серии сценариев, экранизации которых отправлялись прямиком на кладбище. Теперь он существовал исключительно за счет стипендии в размере четырех «бенджаминов»^[102] каждый вторник, которую он мог выкачивать, просто ответив на вопросы: «Вы работали на прошлой неделе? Вы искали работу?».

– Тот самый человек, которого я хотел увидеть, – сказал он, заплывая на свободное место за моим столиком, словно каракатица.

– Если речь идет о ремейке «Шейн»^[103] с новым актерским составом, состоящим только из карликов, то наши производственные запасы немного переполнены, – сказал я, вспоминая переработку сценария, который кто-то недавно завернул в тортилью и пронес через охрану с доставкой мексиканской еды.

– Нет, нет, – отмахнулся он от меня. – То, что я сейчас предложу, – это надежный вариант, который гарантированно обеспечит кассовые сборы, обозримые только с помощью телескопа «Хаббл». Я собирался выпустить его сам на фестивале Sundance как инди-проект за сорок тысяч баксов, но подумал, что за дополнительные шестьдесят восемь миллионов смогу сделать его совместно с Профсоюзом.

Как голливудский руководитель, я помнил о том, что мегахит, которому позволили ускользнуть сквозь пальцы, может привести к выходному пособию, состоящему исключительно из одного куска угля. И предоставил Форсмиту минуту, чтобы продемонстрировать свое изобретение.

– Какая самая величайшая история любви двадцатого века? – спросил он, его глаза горели и были настолько налиты кровью, что отбрасывали розовый отсвет на мой свитер.

– Их так много, – предположил я. – Все что угодно, от Скотта и Зельды^[104] до Джо Ди и Мэрилин. Так же Джон Кеннеди и Джеки, не говоря уже о Бонни и Клайде.

– Могу я добавить Герцога и Герцогиню Виндзорских? – спросил он, конфискуя у меня «Перье», чтобы проглотить две таблетки размером с те, которыми накачивают чистокровных лошадей.

– Джекпот! – воскликнул я. Это была идея, на которой не просто было написано «Премия Оскар», но и которая могла бы спасти нашу студию от библейского потопа рубиновых чернил, заливающих наши бухгалтерские книги из-за таких эпосов, как «Рождество Кретина» и «Челюсти брата Себастьяна». – Я вижу пораженного Эдварда VIII, – с энтузиазмом начал я. – Мучительное решение о том, отказываться ли от трона ради разведенной американки. Должен ли он исполнить долг перед своими подданными или своим сердцем? – Заказывая салфетку с напечатанным на ней контрактом, какие лежат в «Айви» как раз для таких случаев спонтанных замыслов, я стал искать свой Montblanc^[105]. – Я придумал название, – взвизгнул я. – Оцени: «Купидон против Короны».

– Только вот мы оставим все это безвнимания, – сказал Форсмит, откручивая крышку какой-то органической микстуры, которую он притащил с собой, и делая глоток. – Но не переживай, парень, это еще не суть истории. – Он вытащил из кармана брюк несколько испачканных в гуакамоле бумажек. – Я сочинил несколько наворотов и уловок, обрисовав сюжет таким образом, что другие магнаты, которые на самом деле владеют правами на сюжет, не смогут придраться и ответить тем, что мой адвокат Нолан Контендере называет «стопроцентным судебным иском».

– Навороты? Уловки? – проблеял я.

– Погляди на это, – сказал Форсмит, сунув мне в руки свою презентацию.

Я опустил глаза и прочел:

Вступительная сцена: огромное поместье в Белгравии. Его роскошное убранство наводит на мысли о воспитании и изысканности. Величественная мраморная лестница, увешанная гобеленами, бесценные обюссонские ковры, коллекция ваз династий Тан и Сун придают помещению уютный, обжитой вид. Мы находимся в пристанище герцога и герцогини Виндзорских. Камера перемещается вперед, в кадре появляется герцогиня, склонившаяся над плитой с рецептом в руках, пассерующая деньги. Герцог отдыхает в кабинете, его портной только что снял мерки для зонтика из шерсти викуньи.

Герцогиня: Ах, дорогой, разве наша жизнь не совершенство? С тех пор как ты подал заявление на увольнение с поста главного начальника Уэльса, что привело к нашему скандальному бракосочетанию, мы живем в цикле бесконечных прогулок на яхтах, охоты на лис и званых обедов. Кстати, если позвонит Гитлер, скажи ему, что те подарки с вечеринки, которые ему так понравились, можно найти в Harrods.

Герцог (угрюмо): Ммм. Конечно.

Герцогиня: Эй, что с тобой такое в последнее время, мои Голубые Глазки? Ты пребываешь в меланхолии уже несколько дней. Только не говори, что ты так до конца и не смирился с окончанием сезона трюфелей.

Герцог (тяжело постукивает сигаретой по своему инкрустированному изумрудами портсигару): На днях с утра я был в своем клубе, поглощал белугу, когда, по какой-то причине, обратил внимание на галстуки членов клуба. Узлы, которые раньше казались мне вполне приемлемыми, неожиданно, по какой-то странной причине, оказались, как бы это сказать, довольно бедными. Я попытался проверить свой галстук, вышитый на заказ с узором «турецкий огурец», чтобы понять, был ли мой узел таким невзрачным и глупо завязанным, как у них, но как бы сильно я ни притягивал свой подбородок к груди, мой нос закрывал обзор. В смятении я бросился к зеркалу, посмотрел между уголков своего воротничка и понял, что моя жизнь была обманом.

Герцогиня: Но, Эдвард, узел-четверка был выбором английских джентльменов еще с тех пор, как Гектор был щенком. Если я не ошибаюсь, инструкция по его правильному завязыванию включена в «Великую хартию вольностей».

Герцог: Внезапно комната начала вращаться. Я вспотел и сорвал с себя галстук, после чего два джентльмена подняли меня за руки и вывели на улицу, поскольку в обеденном зале действует строгий дресс-код.

Герцогиня: Хмм. Раз уж ты об этом упомянул, я полагаю, что Адлер, соратник Фрейда, говорит о панике, которую испытывают некоторые мужчины, когда нижняя часть галстука свисает длиннее, чем более широкая внешняя часть. Он связывает это со страхом кастрации.

Герцог (бормочет): Я должен разработать новый узел. Что-то более полное и симметричное. Евклид… должен изучить Евклида…

Я оторвал взгляд от маленького вдохновения Форсмита, и, понимая, к чему клонит его завязка, начал испытывать легкое напряжение в позвоночнике, похожее на реакцию на дротик, чей наконечник смочен в яде кураре.

«По вашему изумленному выражению лица вижу, что я вас зацепил», – сказал он, пристально глядя на меня с лихорадочным напряжением, которое можно увидеть на фотографиях Махди. Сунув мне в руку страницу 2, он призывал продолжить.

Смена кадра, два месяца спустя: монтаж герцога за работой, он завязывает множество узлов, но безуспешно. Герцогиня, пытаясь себя занять, разучивает ватуси^[106] по танцевальной схеме, разложенной на полу.

В смятении я бросился к зеркалу, посмотрел между уголков своего воротничка и понял, что моя жизнь была обманом.

Герцог: Я полностью потерян! Абсолютно! Какое-то время я думал, что проблема кроется в ткани, поэтому я отодвинул в сторону все свои шелковые и вязаные галстуки и заказал сшить несколько из вулканизированной резины. Но когда я надел один из них, узел был настолько выпуклым, что Джессика Митфорд подумала, что у меня зоб. Я даже нанял группу португальских рыбаков, которые вручную плетут сети, чтобы они сшили что-то для меня, но их галстук оказался недостаточно стильным, хотя во время прогулки мимо Темзы мне удалось поймать четырех лососей.

Герцогиня: Альберт Эйнштейн позвонил и сказал, что он может попытаться показать тебе, как завязать бабочку, но, поскольку у тебя ограниченный опыт в области квантовой механики, скорее всего, ничего не выйдет. Он предложил попробовать галстук на клипсе и сказал, что научиться пользоваться им будет проще, особенно учитывая то, как ты мастерски управляешься с парусными суднами.

Герцог: Разве он не знает, что моя религия запрещает это? Если я надену галстук на клипсе, меня не смогут похоронить на христианском кладбище.

Я отпустил текст, и мой мозг захлестнуло цунами мелатонина, я почувствовал, что пришло время отключиться. Жестом попросив чек, я начал отступать. «Я немного опаздываю, – сказал я. – Семью из четырех человек бальзамируют на одном из наших реалити-шоу, и я должен проверить их макияж».

Форсмит умолял меня перейти к его кульминации, которую он скромно сравнил с последним актом «Короля Лира».

«Действие происходит год спустя, – бормотал он, блокируя мой путь к выходу и хватая за лацканы пиджака. – Герцог, проводя раскопки в Александрии, находит фрагмент папируса, написанный Равнобедренным, который дает ему ключ к разгадке формы узла, который он искал. Позже, в клубе герцога, его высокомерные дружки задают ему взбучку. «Эта шишка, – говорит один, указывая на галстук Эдварда. – Этот огромный треугольник, этот виндзорский узел…» Он выступает вперед, и все окружение начинает хохотать, за исключением одного человека, который проникся и пишет сильную речь в защиту галстука герцога. Конечно же, это Бертран Рассел. P. S. Я уже говорил с Лео ДиКаприо о роли лорда Рассела, и ему нравится эта идея, но при условии, что мы сможем снять весь фильм в казино Caesars Palace. А сейчас на экране отключается…»

В этот момент я тоже вырубился. Как мне потом рассказали, пока я был без сознания, появились двое мужчин в безупречно белом одеянии с обширным опытом в области психиатрии и оборудованием энтомологов, и погрузили Форсмита в ожидающий фургон. Зеленый свет для такого проекта вызвал бы слишком много вопросов, например: «Вы работали на прошлой неделе? Вы искали работу?»

Ничто не сравнится с мозгом

На днях я шарил по полу в поисках экземпляра «Трех разговоров между Гиласом и Филонусом»^[107], который выскользнул из пальцев, когда мое сознание начало угасать. Книга обнаружилась под нашим прикроватным столиком, и, подняв ее слишком резко, я смахнул свою лампу с гулким звуком, знакомым любителям кино, которые помнят логотип компании Дж. Артура Рэнка^[108].

Так совпало, что как раз в это утро я просматривал рецензию в The New York Times на книгу о травме головы и ее способности вызвать синестезию, состояние, при котором даже один удар может породить гения, подобного саванту^[109], в области искусств, науки и прочих фантастических математических и диковинных интеллектуальных навыков. Я вспомнил свой собственный опыт с подобным экзотическим черепно-мозговым приключением, который я изложил в виде письменного документа, научно разработанного для высвобождения его полной энергии при воспламенении с помощью обычной спички.

Был день середины лета, один из тех, что только Тургенев или Стриндберг могли бы достойно воспеть с их способностью к описанию великолепия природы. И вот я, бешеный горожанин, как говорил бард из Перу, Индиан, обрученный не столько с трелями жаворонков и сверчков, сколько с гулом уличного движения, бесцельно брел по Мэдисон-авеню под умиротворяющий вой сирены машины скорой помощи. А потом я услышал этот голос.

– Моррис! Моррис Инсим! – прожурчал он. Я повернулся – и вот она, такая же, как я помнил еще со времен колледжа, старше на два десятка лет, но все еще красавица, превосходящая любую из мраморных богинь Праксителя^[110].

– Рита Молескин, что ты здесь делаешь? – сказал я, незаметно убирая в карман остатки растаявшего сникерса с ловкостью, которой позавидовал бы сам Кардини.

– Я только что переехала в Готэм, – ответила она, ее речь была пропитана возбуждающими нотками. – Мы с Гесиодом расстались, и я сняла квартиру, чтобы начать новую жизнь.

В колледже я был безумно влюблен в Риту, но у меня, казалось, не было никакого шанса. Несмотря на мои славные дни в качестве капитана команды по броскам мусора и мои крайне уморительные юмористические выступления с Иво, куклой из картофеля, мне никак не удавалось завлечь эту горячую маленькую двойную Х-хромосому с фатальным неправильным прикусом.

Проложить себе путь к ее сердцу, а оттуда прямиком на заднее сиденье ее «Нэша» удавалось только главному поэту класса, главному интеллектуалу, главному ученому.

– Я всегда свободно отдавала свое тело необычным мужчинам, – призналась она после того, как мы отправились в бар Bemelman’s и опрокинули пару стаканов. – Выдающиеся люди, особенные люди. Но не только я смотрела на тебя как на занудного мелкого прыща, – объяснила она с откровенностью, подпитываемой водкой. – Все сестры из женской общины «Фи дельта задница» симулировали проказу, когда ты звонил. Я имею в виду, в кампусе было так много действительно чарующих красавцев. Помнишь Харви Пондскама? Теперь он очень успешный архитектор, если ты когда-то был в Израиле и видел великолепную башню с часами на Площади Одной Ерунды. А у Мохандаса Крестфолена на Бродвее премьера пьесы – трагедия об убийстве и мести, практически «Король Лир», о вреде глютена. Не говоря уже обо всех моих трех мужьях, которые были блестящими в своих собственных различных областях. Ворд Спеллчек был мозгоправом, специализирующимся в вопросах женской сексуальности. Он написал успешную книгу «Как достичь оргазма в съемной квартире». И, конечно же, мой великий белый охотник Аттикус Вунч. Мы встретились на сафари в Кении, провели медовый месяц в Серенгети. К сожалению, у него заклинило ружье, и разъяренный лев загнал его на дерево. Перепуганный, Аттикус оставался сидеть на ветке на протяжении семи лет, после чего наш брак был юридически аннулирован.

Мне никак не удавалось завлечь эту горячую маленькую двойную Х-хромосому с фатальным неправильным прикусом.

– Хотел бы я встретить тебя, когда ты была не замужем, – сказал я, восхищаясь фарфоровым цветом ее кожи, без единой отметины безжалостного времени.

– Это не имело бы значения, – сказала она. – У тебя не было бы ни единого шанса. Возможно, ты поймешь мои слова превратно, но ты всегда был бесцветным маленьким тараканом, без каких-либо талантов и отличительных особенностей, пресный и тусклый, как сыр Мюнстер.

– Не сдерживайся, – сказал я, – нет смысла приукрашивать свою оценку меня с помощью такта и эвфемизмов.

– Для меня мужчина должен быть особенным, – продолжила она, наливая еще одну порцию эликсира из ферментированной русской картошки. – Мой последний муж был изобретателем. Разработал телевизор с плоским экраном, который также можно было использовать для удаления костей из рыбы. Заработал миллионы. Ужасная история. Отправился в Колумбийскую пресвитерианскую больницу на плановую операцию по удалению аппендицита, и его парашют не раскрылся. Оставил меня богатой вдовой, все еще роскошной и сексуально активной хищницей, задушенной деньгами. Чем ты занимаешься?

– Не знаю, помнишь ли ты киоск с папайей на Восемьдесят шестой улице, – сказал я, выгибая свои брови в игриво-уверенной манере Кларка Гейбла, но затем не смог опустить их обратно. – Там продаются освежающие напитки, например наше кокосовое молоко.

– Ты владеешь киоском с папайей? – сказала она с недоверием.

– Не совсем. Видишь ли, я так и не закончил колледж. Мне пришлось уйти. Если ты помнишь, Посити Нокс забеременела, и я поступил как честный человек – убрал отпечатки своих пальцев с помощью кислоты и сбежал в Латвию.

– И вот мы здесь, – проворковала она. – Спустя столько лет, сидя друг напротив друга при свечах в темном баре. Я все еще желанна, в поисках особенного, неординарного Единственного, и ты, на грани дряхлости, но все еще верен себе. Ладно, может быть небольшое брюшко и, возможно, легкое начало остеопороза, но с этим шиньоном и отсутствующим взглядом ты все тот же Моррис.

– Я все еще люблю тебя, – сказал я. – И поскольку мы оба свободны, может быть, мы сможем быть вместе? С тех пор, как даму, сидящую передо мной в «Театре Лоу Питкина» выносили из зала, чтобы она могла отдышаться после представления братьев Маркс, я ни разу не слышал такого оглушительного смеха. После этого она схватила чек и встала.

– За мой счет, – безапелляционно сказала она. – Ты сотрешь все ладони до костей, готовя фруктовые напитки, чтобы оплатить эту сумму.

Я подумал о том, чтобы поднять шум и вырвать у нее чек, но благоразумие подсказало, что демонстрация грубой силы может показаться слишком мужественной.

– Я оставлю чаевые, – сказал я, открывая сумочку и собирая четвертаки, когда оттуда вылетела моль.

Я все еще желанна, в поисках особенного, неординарного Единственного, и ты, на грани дряхлости.

Оказавшись на улице, я проводил ее до дома, болтая о том о сем, пытаясь произвести на нее впечатление рассказами о своей недолгой службе в отряде Морских котиков, где я бросал рыбу нашим солдатам каждый раз, когда они успешно выполняли миссию. У двери в квартиру Риты я подумывал о том, чтобы украдкой поцеловать ее, но заметил, что каждый раз, когда я приближался, ее пальцы сжимали маленький перцовый баллончик, который она носила с собой. Рита попрощалась со мной и объяснила, как бы ей хотелось пригласить меня войти, но уже поздно, и, поблагодарив меня за то, что я вылечил ее от бессонницы, пожелала спокойной ночи. С этими словами она открыла дверь своей квартиры и, как на фотографии Уиджи, прервала грабителя, поспешно упаковывающего ее ценные вещи. Схватив мою руку, она толкнула меня вперед, чтобы защититься от здоровенного ворюги. Именно тогда я понял, что судьба раздала Моррису Инсиму флеш-рояль. Это был мой шанс сыграть Давида для этого мародерствующего Голиафа, показать себя героем в глазах Риты и, надеюсь, избавиться от неудач в вопросе романтических отношений с ней. Теперь годы занятий кунг-фу принесут свои щедрые плоды. Гибкий, как ягуар, я прыгнул в классическую боевую позу, угрожающе присел, руки подняты, они – смертельное оружие, готовое безжалостно разрубить любого, кто осмелится противостоять мне.

Я издал леденящий кровь японский боевой клич, и последним, что я помню, был предмет, похожий на сковороду, описывающий огромную дугу и опускающийся на мою макушку, будто вбивая золотой гвоздь в трансконтинентальную железную дорогу. После короткого сна, во время которого мне приснилось, что я пою песню Soliloquy из мюзикла «Карусель» перед аудиторией белых мышей, я очнулся на диване Риты, преступник сбежал, и, если не считать шишки на моей голове размером с киви, я был цел.

– Бедный мальчик, – утешала Рита, прижимая пакет со льдом к моему лбу. – Когда он надел на тебя эту сковороду, должна признаться, мне пришлось постараться, чтобы подавить смех. Я имею в виду, классический фарс. Ты упал, как мешок с мукой. Хорошо, что я ношу с собой перцовый баллончик, иначе этот болван все еще воровал бы мои столовые приборы. Кстати, на твоем месте я бы узнала, могу ли я получить обратно деньги за уроки дзюдо.

– Я в порядке, – сказал я, пропуская мимо ее игривый сарказм. – К счастью, у меня довольно крепкая черепушка. Кстати, знала ли ты, что 12 ноября 422 года до нашей эры, во вторник, Сократ ел баранину и жареный картофель на обед в Афинах?

– Что? – спросила она.

– А в тот же день в 1856 году Достоевский обедал цыпленком по-киевски, борщом и гарниром в виде моркови в масле.

– О чем ты говоришь? – спросила она.

– Назови мне любую историческую фигуру и любую дату, – с нетерпением сказал я.

– Что? Зачем?

– Просто сделай это, – сказал я.

– Фра Анджелико^[111], 5 марта 1446 года, – выпалила она в ответ.

– На ужин был запеченный морской окунь, паста с брокколи, на десерт тирамису, и, кажется, он выпил двойной эспрессо. – Теперь Рита просто уставилась на меня. – Или возьмем Фому Аквинского в среду 7 апреля 1255 года. Он заказал глазунью из двух яиц, которую отправил обратно, потому что он специально уточнил, что хочет, чтобы копченого лосося положили на тарелку, а не добавляли в яичницу.

– Боже мой, Моррис, ты просто какой-то савант! – сказала она.

– 5 августа 1685 года, воскресенье. Лейбниц хочет пирог с курицей, но старается следить за своим весом. Он заставляет себя заказать овощной салат, но портит его, заказывая домашний соус Рокфор. – Меня было уже не остановить. – 6 января, пятница 1591 года. Кристофер Марлоу^[112], ужин с друзьями. Гусь с яблочным пюре и нашинкованной капустой. Он ел в немецком ресторане. Вынужден был заплатить по счету, хотя сэр Уолтер Рэли^[113] заказывал столик. – Рита вскочила на ноги, в ее глазах стояли слезы. На ее лице было заметно изумление и восхищение. – О, Моррис, я никогда не испытывала ничего подобного! Какой дар. Какой неординарный ум.

– Понедельник, 6 июля 1604 года. Эль Греко заказывает суп с яйцом, но просит не добавлять глутамат натрия.

Гибкий, как ягуар, я прыгнул в классическую боевую позу, угрожающе присел, руки подняты, они – смертельное оружие.

После этого впечатляющего откровения потом был лишь прямой путь к ее кровати с балдахином и шести месяцам рая, который закончился только тогда, когда на стадионе «Ши» бейсбольный мяч срикошетил от моего левого полушария, вернув меня в ряды простых смертных и отправив Риту собирать вещи.

Я все еще делаю напитки на Восемьдесят шестой улице, но держу пари, что я единственный человек на своей работе, который до сих пор помнит, что в этот самый вторник в 1756 году, когда Вольфганг Амадей Моцарт написал «Юпитер»^[114], он опрокинул пина коладу и слопал два хот-дога с горчицей.

Взрослея на Манхэттене

Сакс женился слишком рано, в спешке и по неправильной причине. Может быть, в некоторых случаях мозги в двадцать лет и работают, но если ваша голова витает в облаках, реальность становится слишком жестокой. Невесте было всего семнадцать, но была уже более зрелой, чем он. Глэдис – миловидная рыжеволосая девушка, умная, серьезная, вся в нетерпении начать жить свою жизнь. Кто знает, почему она так спешила, но тут появляется Сакс со своими артистическими амбициями и сумкой, полной несбыточных мечтаний, и внезапно возникает искра. Или они воображают, что она есть. Итак, через две недели после получения диплома об окончании старшей школы Глэдис Сильверглайд меняет свое глупо звучащее имя на Глэдис Сакс. Ее новый муж Джерри обнял своих родителей на прощание и умчался из их квартиры в брак, который прекрасно проработал около недели, а затем «Титаник» начал набирать воду и медленно крениться.

Сакс вырос во Флэтбуше, в нескольких тусклых прямоугольниках на первом этаже десятиэтажного многоквартирного дома из красного кирпича, названного в честь патриота Итана Аллена. Он думал, что лучшим названием для этого места, учитывая его чумазый внешний вид, унылый вестибюль и пьяного управляющего, было бы «Бенедикт Арнольд»^[115]. Его родители были евреями, избирательно соблюдающими правила. Его отец Моррис ел свинину и бекон за стенами дома, но строго учил своего маленького сына, что Бог сотворил мир за шесть дней. Сакс шутил, что если бы он потратил на это немного больше времени, то сделал бы все без ошибок. Его родителями чувство юмора их сына рассматривалось как врожденный дефект. Мать Рут была гневливой женщиной, которая возвела ворчание в ранг искусства. В семье все ругались громко и без устали, настолько ожесточенно и грязно, что Сакс в шутку говорил своим друзьям, что их ссоры вдохновили Пикассо на написание «Герники». Он не мог дождаться момента, когда сможет вырваться оттуда, проехать по мосту через Ист-Ривер и начать жизнь на острове Манхэттен. Он влюбился в это место с тех пор, как был маленьким мальчиком и видел в фильмах, как живут обитатели Нью-Йорка. Подобно семидесяти миллионам других американцев, выросших в 1930-х – начале 1940-х годов и бежавших от своих страданий в чертоги кинематографа, Сакс получил свое образование в пластмассовых сказках Голливуда. В результате Манхэттен, о котором он мечтал, был не настоящим Манхэттеном, а тем, что придумали «Метро-Голдвин-Майер», «Парамаунт», «Фокс» и «Уорнер Бразерс».

Отец Сакса был портным в «Ховард Клоуз» – это означало, что он был одним из тех своенравных гомункулов с тонким, квадратным, белым мелком, которых выводили, чтобы отметить манжеты или расширить брюки на каком-нибудь мешке с салом, который настаивал, что ему все еще тридцать два. Моррис Сакс саркастично сравнивал свою работу с крысиным ядом и говорил всем, кто готов был слушать, что если бы он только смог сделать перерыв, то добился бы большого успеха в бизнесе. И все же он оставался человеком, который никогда не поднимался выше наперстка.

Его жена Рут, женщина, навечно лишенная обаяния, которая выглядела так, словно летала на метле, смирилась с тем, что ее муж зарабатывает сорок долларов в неделю, и, по-видимому, получала удовольствие от подтверждения его статуса извечного ничтожества на всех семейных встречах. Джерри, не по годам развитый сын, мечтал о том дне, когда сможет жить в роскошной квартире на Манхэттене со своей версией Кэтрин Хепберн или Кэрол Ломбард. Тот факт, что он был влюблен в Кэтрин Хепберн в «Филадельфийской истории»^[116], и Трейси жила в Филадельфии, а не на Манхэттене, его не смущал. Остров символизировал образ жизни, даже если это было в Фили, и он хотел, чтобы эта жизнь принадлежала ему. Сакс говорил с Глэдис о своем желании бросить колледж и стремлении писать пьесы. Она находила его мечты осуществимыми и романтичными, и после года подростковых отношений, уверенные, что любовь побеждает все, оба ребенка взошли на борт «Титаника», отплыли от Флэтбуша и направились прямо к айсбергу брака.

И все же он оставался человеком, который никогда не поднимался выше наперстка.

Сакс работал в театральном агентстве в почтовом отделе, Глэдис трудилась в агентстве по недвижимости, а по вечерам ходила в городской колледж, чтобы стать учительницей. Он писал до полуночи, изо всех сил стараясь подражать своим кумирам – Чехову, Шоу и великому О’Нилу. Действительно, путь от почтового отдела до «Долгого путешествия в ночь» или «Пигмалиона» будет продолжительным, но его цели были духовными, а не коммерческими. Как и в фильмах, на которых он вырос, поначалу они с Глэдис будут испытывать трудности, преодолевать серьезные и забавные проблемы и с улыбкой проходить все неприятности. В эпилоге нашего героя ждет великий успех на Бродвее, и пара будет жить в пентхаусе на Парк-авеню с белым телефоном. Ну, не совсем так. Их настоящая квартира была, конечно, чем угодно, только не роскошным дуплексом^[117] в Верхнем Ист-Сайде. Это была тесная однокомнатная халупа на Томпсон-стрит. Она была уютной, она была претенциозной, она была на Гринвич-Виллидж. Все это казалось хорошим стартом для начинающего артиста и его жены, за исключением одной вещи. Проблемы с химией. Сакс провалил этот предмет в школе, и теперь у него снова начались трудности. Во-первых, они мало в чем соглашались друг с другом, и даже самые тривиальные неприятности превращались в крики и слезы. Не то чтобы Сакс повышал голос, но у нее был характер рыжеволосой. Честно говоря, когда Глэдис с радостью согласилась с идеей выйти замуж за писателя, она не рассчитывала, что он окажется капризным, одержимым работой, пребывающим в хронической депрессии мизантропом, который, по ее мнению, придавал чертовски большое значение сексу. У них было некоторое количество добрачной близости, и девушка всегда была милой и отзывчивой, хотя ее желание никогда не могло сравниться с его похотью. Он наивно полагал, что, когда они поженятся, начнется настоящее представление, но до него начало доходить, что занятия любовью не стояли так уж высоко в списке приоритетов супруги. Заключение брака не превратило ее в акробатку с богатым воображением, поглощенную похотью.

Но спальня была лишь одним из полей битвы. Как ни старался, Сакс не мог заставить себя интересоваться ее друзьями и их провинциальными амбициями в области преподавания, рождения детей и покупки печи для обжига. Глэдис же не могла изобразить никакого энтузиазма по отношению к тем вещам, которые доставляли ему удовольствие: джаз, Огден Нэш^[118], шведский кинематограф. Ее анекдотам не хватало хороших развязок, а его остроумие осталось недооцененным. И все же ни одна из этих проблем не стала очевидной на протяжении того года, когда они встречались. Или, возможно, они были всего лишь двумя неискушенными студентами, жаждущими уехать из дома и начать принимать самостоятельные решения, которые закрыли глаза на «красные флажки». Мать Сакса предостерегала его от этого брака и хотела, чтобы он закончил Бруклинский колледж, надеясь, что в конечном счете он будет выписывать рецепты. Она не была ненасытной читательницей, как ее сын, и не знала его богов, Чехова и О’Нила. Мать надеялась, что он пойдет по стопам мистера Рексолла и мистера Уолгрина. Она ничего не имела против Глэдис и видела в ней милую, разумную девушку, твердо стоящую на земле. «Зачем ей нужно так поспешно выходить замуж? – сказала она. – Особенно за того, кто бросил учебу и теперь никогда уже не сможет сравняться с остальными».

Заключение брака не превратило ее в акробатку с богатым воображением, поглощенную похотью.

Родители невесты тоже убеждали повременить с замужеством, но после того, как Сакс продал сатирический скетч комедийному клубу и удостоился хорошего упоминания в журнале Cue Magazine, они решили, что, возможно, Глэдис знала, что делает. И по мере того как пролетали первые несколько лет, между его работой и преданным писательством в свободное время, ее заботами и вечерней школой, судьба милостиво оставляла им ограниченное количество времени, чтобы действовать друг другу на нервы. Это не означало, что не было радостных моментов, когда они смеялись и обнимали друг друга, как при первой встрече, но этих минут было недостаточно, чтобы перевесить ссоры. Ее способность наслаждаться каждым посредственным фильмом, пьесой или блюдом беспокоила его, и он списывал это на отсутствие разборчивости. Она находила его слишком критичным и раздражающим со своим набором психосоматических жалоб. Однажды, когда Сакс вышел из себя и назвал Глэдис «членом клуба с низким IQ», потому что ему пришлось объяснять ей, почему комикс в The New Yorker на самом деле смешной, он был разбит раскаянием, не мог писать и купил ей розы, чтобы загладить вину. К тому времени он устроился на работу в утреннее телешоу писать злободневные шутки; работа, которую он ненавидел, но это позволило ему выбраться из почтового отдела, к тому же там отлично платили. Одна по-настоящему хорошая новость пришла в тот момент, когда его пьеса была выбрана для постановки вне Бродвея. Чтобы отпраздновать, он повел Глэдис в ресторан «Тутс Шорс» – место, о котором он только читал, но никогда не был. Метрдотель окинул их быстрым взглядом и посадил на галерку. Они прекрасно провели время, и, уходя, Сакс оставил официанту двойные чаевые. Он так же оставил уж слишком много метрдотелю, девушке в гардеробе и швейцару. Но он скорее бы умер, чем по ошибке дал маленькие чаевые. На ужине был поднят вопрос о том, что, возможно, стоит обратиться к семейному психотерапевту, и они оба подумали, что этот вариант можно было бы рассмотреть, но так и не продолжили тему.

Джерри Сакс давным-давно выработал привычку обдумывать свои творческие идеи, прогуливаясь по улицам и жонглируя сюжетными поворотами. Вместо того чтобы потеть над проблемами второго акта или финальными строками, сидя за своей портативной пишущей машинкой «Оливетти», он предпочитал бродить по городу и позволял сменяющимся пейзажам разжигать свое воображение. Он часто прогуливался по Центральному парку, ему нравилось сидеть на определенной скамейке на западной стороне пруда с парусниками и смотреть на квартиры и пентхаусы вдоль Пятой авеню. Он представлял людей, живущих там, и думал, была ли их жизнь хоть чем-то похожа на те сцены, которыми он очаровался в детстве. Были ли там красивые люди, которые в этот самый момент обменивались блестящими диалогами и потягивали коктейли в декорациях Седрика Гиббонса^[119]? Саксу нравилось думать, что если его пьеса будет иметь успех и перенесется на Бродвей, где станет хитом, однажды он сможет жить высоко над городом, который он любил, надевать смокинг к ужину и приглашать чету Лантов или Ноэла Кауарда^[120]. И кем была его жена в этих мечтах? Была ли это Айрин Данн? Кэрол Ломбард? Была ли она Кэтрин Хепберн? Печальная правда заключалась в том, что для него это была не Глэдис. Он просто не мог представить себе, что проведет с ней остаток своей жизни. Умрет в ее объятиях. Она была прекрасным человеком, могла бы стать отличной женой для подходящего мужчины, но он не был этим самым мужчиной, и презирал себя за это.

Вскоре солнце начинало садиться, как Сакс всегда говорил, где-то за Нью-Джерси, мягкое золотое сияние заливало фасады зданий вдоль побережья Пятой авеню, и Нью-Йорк никогда не выглядел прекраснее. Это вызывало у него чувство меланхолии, манхэттенской тоски, с ее музыкальным звучанием дребезжащих улиц, проникающим внутрь тебя и заставляющим чувствовать себя одновременно грустно и приятно. Ему нравилось быть погруженным в такое состояние, что само по себе было логическим противоречием, но где написано, что все можно объяснить. Он снова и снова возвращался на эту скамейку и прокручивал различные фильмы в голове, чтобы в итоге вернуться в свою квартиру и встретиться лицом к лицу с прискорбными клятвами, в которые они с Глэдис нырнули, не подумав. Ему было уже двадцать два, и ситуация между ними не улучшилась и не стала хуже. Она дрейфовала. Толстой писал, что каждая несчастливая семья несчастна по-своему, и они с женой всегда придумывали новые способы. Возможно, он отказывался от ужина с ее сестрой и мужем сестры, брокером, одержимым рафтингом по горным рекам, которые интересовали Сакса так же мало, как карты Мертвого моря. Или был случай, когда Глэдис заявила, что одна из его любимых композиций Оркестра Канта Бэйси – просто очень громкий шум. И Сакса определенно не интересовал сбор яблок с ней и другой супружеской парой в Вермонте или стрельба из лука с ее братом. Кроме того, Глэдис заинтересовалась либеральной политикой, и, хотя Сакс тоже был либералом, ему не понравилось сопровождать ее на выступления кружка народного пения. Самым жестоким ударом были ее слова о том, что сейчас жизнь в городе хороша, но если у них появятся дети, здесь не то место, где можно их воспитывать.

Она была прекрасным человеком, могла бы стать отличной женой для подходящего мужчины, но он не был этим самым мужчиной.

Однажды в середине весны, когда распускались почки и Центральный парк проживал мгновения своей наибольшей красоты, Сакс сидел на своей любимой скамейке, пытаясь понять, как ему закончить действие одной из своих пьес с юмором. Очарование весны в Нью-Йорке было одной из тех немногих вещей, в которых они с Глэдис были согласны. Она ненавидела лето, а зиму находила мучительной. Для Сакса лето в городе было божественным, ведь все в отъезде. Это действительно было место, которое, по словам Лоренца Харта, создано для мальчика и девочки. Он любил все сезоны на Манхэттене: зимние метели, апрельских птиц, шуршание красных и желтых листьев осенью. Теперь Сакс смотрел на крыши Пятой авеню, и в голове у него звучала мелодия Ричарда Роджерса. На пруду было несколько корабельщиков-любителей, ведущих свои суда по поверхности воды с помощью пультов дистанционного управления или просто позволяющих ветру делать свою работу. Миниатюрная лодка пересекала безмятежное море городских улиц. В воздухе пахло цветущей жимолостью. Сакс был погружен в свои мысли, плывя по течению таинственной меланхолии, думая о своей пьесе и о том, как он мог бы отправить публику на антракт на высокой ноте. Сначала он не заметил, что кто-то сел на другой конец его скамейки. Некоторое время Сакс не оглядывался, но самое восхитительное дуновение табачного дыма «Лаки Страйк» заставило его посмотреть налево, и он увидел ее. Подобно герою Брика из «Кошки на раскаленной крыше», который пьет до тех пор, пока не услышит щелчок в своей голове, Сакс услышал очень отчетливый сигнал в своей. В нескольких футах от него сидела невероятно дивная молодая девушка, и дивная именно в том смысле, который Джерри всегда находил особенно красивым. Простое свежее лицо, темные волосы, темные фиалковые глаза, белая кожа, образ не просто красивый, но прекрасный в интересном смысле. Ее кудри ниспадали на плечи, на ней был едва заметный макияж, или вообще не было, и она в нем не нуждалась. Сакс подумал, что она похожа на сексуальную польскую или украинскую девушку с фермы, но ее глаза излучали утонченный городской ум. И если всего этого было недостаточно, у нее был неправильный прикус, для Сакса – дар небес. Достаточно сказать, что, если бы он был автоматом для игры в пинбол, все лампочки мигали бы, колокольчики звенели, а знак джекпота мерцал вдали.

Он твердо верил в любовь с первого взгляда и видел, как в десятках восхитительных фильмов это случалось при самых невероятных обстоятельствах.

Достаточно сказать, что, если бы он был автоматом для игры в пинбол, все лампочки мигали бы, колокольчики звенели, а знак джекпота мерцал вдали.

Джерри не сомневался в том, что в ней была та самая вещь, которую Коул Портер описал как «нечто, из-за чего птицы забывают петь». «Что ни говори, – подумал Сакс, – а все, что я нахожу особенным, здесь в избытке». Он любил ее так сильно, как можно любить незнакомца, который не успел заговорить и все испортить. На девушке был расстегнутый легкий плащ, мягкое короткое белое хлопковое платье, белые носки, мокасины и большая кожаная сумка на плечо, которой позавидовал бы любой почтальон. В ней была видна «Фрёкен Юлия» Стриндберга в мягкой обложке. Ее уши были проколоты, и в них были серебряные кольца среднего размера. Кроме сережек, других украшений не было. Никаких часов и, что более важно, никаких колец. Сакс не умел знакомиться с женщинами. По правде говоря, он никогда этого не делал. Он был на нескольких свиданиях до Глэдис, но обычно с девушками, которых знал по школе, или встречу назначали за него. Несколько раз, когда он был сражен кем-то в переполненной комнате, застенчивость парализовала его. Когда дело касалось красивых женщин, Сакс всегда чувствовал себя искателем, продавцом, неуклюже блуждающим по рынку покупателей. Он не мог вынести лицемерия, когда слышал свой собственный голос, пытающийся сделать так, чтобы момент казался естественным и непринужденным, а на самом деле двое незнакомцев прощупывают почву, чтобы понять, достаточно ли у них общего, чтобы однажды, возможно, разделить на двоих участок на кладбище. К тому же Сакс всегда стеснялся своих эротических желаний, которые, как ему казалось, можно было прочитать у него на лбу, как новости, бегущие на табло на здании газеты Times на Сорок второй улице. В случае с Глэдис она сама завела разговор на новогодней вечеринке. Если бы она не попросила его сойти с ее ноги, они, возможно, никогда бы не стали мужем и женой. Сакс не хотел, чтобы его застали за разглядыванием, но не мог отвести глаз от девушки. Он пытался делать вид, что сосредоточен на горизонте Пятой авеню и ни на чем другом, но не мог удержаться, чтобы не взглянуть украдкой на ее лицо, от чего его эндорфины сливались с ее феромонами, и – эврика! Химия уже чувствовалась. Но подождите, скоро она докурит свою сигарету, встанет и уйдет из его жизни. Джерри вернется домой, на свое место за ужином напротив Глэдис, на свою половину их кровати, снова сгорбится над своей портативной «Оливетти», печатая выдумки, погруженный в мир грез. Даже сейчас его мозг создавал трагическую историю о мужчине, влюбившемся в девушку, которую он увидел в Центральном парке. И он был слишком сдержан, чтобы заговорить, и сожалел об этом всю оставшуюся жизнь. Он наблюдал, как она последний раз затянулась сигаретой и выбросила ее. Внезапно Сакс услышал ужасный звук и понял, что это был его собственный голос.

– Пожалуйста, не сочтите за грубость, но я не мог не заметить, что вы читаете «Фрёкен Юлию». А я драматург, и Стриндберг – один из моих самых любимых авторов, так что я знаю эту пьесу вдоль и поперек и, если у вас есть какие-то вопросы, я был бы рад помочь. – Его Говорящий Сверчок, который иногда беседовал с ним и обычно был довольно критичным, поздравил его. «Вот видишь, неудачник, неужели это было так ужасно?» – спросил Сверчок. Это был воображаемый голос, но почему-то иногда он звучал как его мать.

Внезапно Сакс услышал ужасный звук и понял, что это был его собственный голос.

– Я разыгрываю сцену из этой пьесы для курса по актерскому мастерству, – сказала она с улыбкой, которая была милой и теплой, вызывая у него желание побежать с ней к зданию мэрии и жениться.

– Так вы актриса, – сказал он, понимая, что это едва ли была удачная ответная реплика для продолжения разговора.

– Я стараюсь изо всех сил, – сказала она.

– Это отличная роль, – сказал он. – И вы отлично на нее подходите.

– Вы так думаете?

– Да.

– Вы не думаете, что мне следует сбросить два фунта?

– Вы шутите? О такой фигуре, как у вас, мечтает каждый мужчина.

– Ну и ну, да вы слабак, – сказала она и засмеялась.

– Вы идеальная Фрёкен Юлия, и если у вас есть какие-то вопросы насчет героини или мотивов…

– У меня есть вопрос, – сказала она.

– Весь внимание.

– Почему вы все время смотрите на мою квартиру?

– Что вы имеете в виду? – сказал он. – Хотите сказать, что живете в одном из этих пентхаусов? – его глаза расширились до размеров двух яичниц.

– Я живу вон в том, с террасой.

– Я ошеломлен, – сказал он. – Я часто прихожу сюда, сижу на этой скамейке и придумываю сюжеты о людях, которые живут в этих элегантных квартирах на крыше. Возможно, однажды я напишу пьесу о ком-то вроде вас. Если мне посчастливится узнать вас поближе. – К этому моменту сердце Сакса билось, как там-там при человеческом жертвоприношении.

– Я живу там со своими родителями. Они интересные, но я не знаю, получатся ли из нас хорошие герои пьесы. Не так уж и много конфликта.

– Вы выросли на Манхэттене?

– Родилась и выросла, с видом на пруд с парусниками.

– Значит, Центральный парк – своего рода ваш сад.

– Можно и так сказать, раз уж мы с моими школьными друзьями проводили так много времени в парке, когда росли. А почему бы и нет? Он никогда не разочаровывает. Я по-прежнему люблю приходить сюда и сидеть, наблюдать за людьми и курить. Моя мать не разрешает мне дымить дома. Она говорит, что запах проникает в мебельную обивку.

Сакс представил себе квартиру ее родителей. Никаких пластиковых мебельных чехлов, подумал он. Никаких клеенок, никакого линолеума. Когда она росла, то никогда не пила апельсиновый сок или шоколадное молоко из стаканов, в которых раньше были поминальные свечи.

– Так что же вы придумали обо мне и о моей семье для пьесы? Или я должна буду ждать и купить билет у перекупщиков за сумасшедшие деньги, чтобы увидеть постановку в Театре Мороско?

Ему нравился звук ее голоса, и у нее была такая очаровательная подача.

– Я вижу, как вы, все изысканные и красивые, обмениваетесь остроумными разговорами за коктейлями. Конечно, единственные пентхаусы, которые я когда-либо видел, были черно-белыми в кинотеатре «Мидвуд», «Лоус Кингс» или в «Бруклин Парамаунт». Кстати, меня зовут Джерри Сакс, – сказал он, протягивая ладонь. Она пожала его руку, и на краткое мгновение в хаотичном бессмысленном космосе он ухватился за что-то, что имело значение.

– Лулу Брукс, – сказала она.

– Лулу? Как Маленькая Лулу из мультфильма?

– Люсинда, но все зовут меня Лулу, – сказала она, сверкнув белоснежной улыбкой, которая заставила его впервые осознать, что ее лицо было одновременно невинным и чувственным. Еще одно противоречие в мире, в котором ему было не суждено разобраться.

– Мне всегда нравилась Маленькая Лулу, – сказал он.

– В детстве мне нравились рисунки и спартанская подпись таинственного карикатуриста, Мардж.

– Мне на ум приходит «Лулу снова в городе». Ты, наверное, никогда не слышал эту песню, но есть отличная запись Фэтса Уоллера. Ты что-нибудь знаешь о Фэтсе Уоллере?

– О, ты попала прямо в цель, – сказал он. – Я очень хорошо разбираюсь в джазовом фортепиано. Я знаю всех, от Кау Кау Давенпорта до Сесила Тейлора. Фэтс – один из моих любимчиков. Что меня удивляет, так это то, что ты знаешь его имя.

– Я просто обожаю его пение. Он и Билли Холидей поражают меня, – сказала она. – Мне нравится петь.

– «Ты смеешься надо мной» и «Как ты можешь смотреть мне в лицо?» «Будут внесены некоторые изменения», с Джином Седриком на кларнете.

– Я играю на пианино, – сказала она. – Я училась у Джона Мехегана, когда-нибудь слышал о нем?

– Нет… нет… я…

– Главным образом, чтобы аккомпанировать себе. Я люблю петь и выступать. Я бы с удовольствием сыграла в мюзикле.

– В какую школу ты ходила? – спросил он ее.

– Университет Брандейса. Но я бросила учебу, чтобы заниматься своей карьерой. Я неусидчива. Один из моих бесчисленных недостатков.

– Я бросил Бруклинский колледж, – сказал он. – Мне тоже не терпелось переехать на Манхэттен и взять город штурмом. Но не с мюзиклом. Я хотел написать «Продавец льда грядет» или «Фрёкен Юлия».

– Какую-то из твоих пьес поставили? – спросила она.

– Моя перваязапланирована на осень, – сказал он.

– Есть ли там роль для двадцатиоднолетней избалованной недоучки?

– Теперь мне хочется, чтобы была. Нет, все персонажи старше. Взрослые и разочаровавшиеся. Но мать избалована.

– Я могу сыграть кого-то, кто разочарован в жизни, но я не цинична, так ведь? – сказала она. – Думаю, я все еще живу в иллюзиях.

– Держись за них. Мы нуждаемся в наших иллюзиях. Без нашего самообмана было бы сложно жить день ото дня.

– Эй, твоя пьеса такая же пессимистичная?

– О’Нил оказал на меня наибольшее влияние.

– Он взял свои взгляды у Ницше, – сказала она.

– О, так ты знаешь об О’Ниле, – сказал он.

– И Фрейд, – сказала она. – Фрейд был главным пессимистом.

– Пессимизм – всего лишь другое имя для реализма, – сказал он.

– Грустно, не правда ли? Нам нужны наши ложные надежды, чтобы жить.

– Мои иллюзии по большей части исходят от «Метро-Голдвин-Майер», – сказал Сакс. – Я все еще цепляюсь за мечту о том, что где-то есть пентхаус, в котором люди стреляют пробками шампанского и обмениваются ослепительными остротами.

– Хочешь посмотреть на настоящий пентхаус на Пятой? – сказала Лулу. – Хотя я не думаю, что он сможет соответствовать твоим фантазиям, основанным на каких-то картинах с Джинджер Роджерс и Фредом Астером в главных ролях.

– С удовольствием, – сказал Сакс. На долю секунды его разум вернулся к словам его еврейского дяди, чей мизантропический юмор всегда забавлял. «Если что-то кажется слишком хорошим, чтобы быть правдой, – советовал Мойше Пост, – можешь держать пари, что это не так». И, слыша это эхо в своих ушах, Джерри вышел из парка вместе с Лулу, пересек Пятую авеню и вошел в здание из известняка, построенное еще до войны, мимо которого до этого дня он мог только проходить и восхищаться. Сакс вообразил, что швейцар посмотрел на него пристальным оценивающим взглядом, когда она провела его в вестибюль, – взглядом, как у Луи Пастера, когда тот вглядывался в свой микроскоп. Но почему он должен чувствовать себя неловко? Он выглядел презентабельно в своем твидовом пиджаке, свитере с круглым вырезом и вельветовых брюках. Не из-за чего стесняться. Так в чем же причина? Возможно, пять тысяч лет племенного чувства вины заставляли его сосредоточиться на том факте, что его ботинки нуждались в чистке.

Лифтер относился к Лулу с теплотой и дружелюбием, и возил ее вверх и вниз с тех пор, как она была маленькой.

– Мои родители дома, Джордж? – спросила она.

– Да, – любезно сказал он.

Двери лифта не открывались прямо в квартиру, но тем не менее это был самый великолепный дом, в котором Джерри когда-либо бывал.

Там была галерея, заставленная книжными полками, просторные комнаты с высокими потолками, широкая лестница, ведущая на второй этаж, а гостиная была винтажной, с оригинальной лепниной, и чудесный камин с полкой из сосны. Высокие двери, которые вели на террасу с видом на Центральный парк. Там был отделанный панелями кабинет с настоящим баром, за которым можно было стоять и подавать напитки. Квартира была безупречно обставлена в стиле, сочетающем традиционность и современность. Ковры восточные или сделанные на заказ, а стены увешаны рисунками и картинами, многие из них написаны художниками, которых Сакс знал. Там были подписанные карандашные наброски Матисса и Пикассо, Миро. Акварель Мари Лорансен, картина ван Догена. И множество снимков, сделанных отцом Лулу, Артуром Бруксом, профессиональным фэшен-фотографом.

Возможно, пять тысяч лет племенного чувства вины заставляли его сосредоточиться на том факте, что его ботинки нуждались в чистке.

– Это Джерри Сакс, – сказала она своей матери. – Мы познакомились в парке.

– Как ваши дела? – сказала ее мать, дружелюбная, изящная и невозмутимо красивая, бывшая модель Vogue. Пола Новак, ее фотографии, некоторые из которых были выставлены на всеобщее обозрение, демонстрировали, какой обворожительной она была в годы работы в журнале. Лулу не унаследовала худощавого модельного телосложения матери, она была более фигуристой, пышнотелой. Скажем так, девушка, возможно, выглядела бы слегка неуместно на подиуме, но довольно здорово, развалившись в стоге сена. Сакс был прав, когда при первом взгляде решил, что у Лулу восточно-европейская внешность. Пола оказалась полячкой из Кракова, вышедшей замуж за нью-йоркского еврея. Она была небрежно одета в брюки свободного кроя и черный шерстяной свитер с высоким воротом. Мать поприветствовала Сакса рукой, влажной от того, что держала хрустальный стакан «Баккара» с двумя кубиками льда и щедрой порцией розового джина Branneri. Ее муж уже собирался уходить, но тепло пожал руку Джерри и сказал своей жене: «Обязательно закажи столик на четверых в «Джамбели» на завтрашний вечер. На пятерых, если он присоединится к нам», – добавил он, указывая на нового мальчика, которого Лулу привела домой. Сакс не собирался идти с ними, но чувствовал, что это был очень великодушный жест. С этими словами Артур Брукс вышел за дверь.

– Могу я вам что-нибудь предложить? – спросила ее мать. Сакс хотел сказать «мартини», но знал, что, если попросит, она приготовит, и придется его выпить, и, как и все алкогольные напитки, он вызовет у него сонливость, и вскоре он будет тосковать по своей пижаме. Лулу выбрала «Эвиан», и, когда Джерри объяснили, что это бутилированная вода, он сказал, что будет то же самое. Зазвонил телефон. Он не был белым. Пола сняла трубку, внезапно пришла в восторг и приступила к великолепному описанию чьего-то нового дома в Саутгемптоне с абонентом по имени Рензо. Лулу спросила, хочет ли Джерри тур по квартире. Он согласился, и они поднялись по лестнице в спальню девушки. Это была прелестная комната с обоями в цветочных бутонах, кроватью с балдахином и маленьким светло-коричневым пианино у стены. В книжном шкафу стояло множество книг – хорошая литература, заметил он, а ее детские игрушки лежали повсюду в качестве украшений.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – сказала она. – Избалованная паршивка.

– Это уже второй раз, когда ты говоришь, что ты избалована, – сказал он ей. – Кто-то мог бы назвать тебя польской принцессой, но я бы поставил на то, что ты единственный ребенок.

– По-другому и быть не может, – сказала она.

Там были музыкальные альбомы: классические, джазовые, популярная музыка, стихи Кэдмона^[121]. Там были фотографии Лулу лет двенадцати, игриво позирующей рядом с Симоной де Бовуар, сделанные в кафе «Де маго» в Париже. Знаменитая писательница была совершенно незнакомым человеком, но согласилась сняться с маленькой девочкой по просьбе ее родителей. Они спустились на первый этаж. Лулу распахнула двери на террасу и вывела Сакса наружу. Отсюда открывался великолепный вид на Центральный парк, и, если приложить даже небольшое усилие, можно было увидеть все, от Бэттери-парка до моста Джорджа Вашингтона. Она сказала ему, что любит дождь и обычно выходит сюда во время грозы и смотрит, как огромные электрические разряды зигзагами проносятся по небу Нью-Йорка и с треском опускаются на шпиль на вершине Эмпайр-стейт-билдинга.

– Я люблю промокать под дождем, – сказала она. – Становится так чисто и прохладно. Или я звучу как один из этих придурков?

Он находил идею о ней, промокшей под дождем, настолько романтичной, насколько это вообще можно придумать.

– Разве ты не боишься попасть под удар молнии? – сказал он, как всегда прямо переходя к самому ужасающему исходу любой ситуации.

– Не боюсь. Шансы очень малы, но, если мне придется умереть, какой невероятный способ. Быстро и драматично.

– Да, но все же, – пробормотал он, не в силах разделить ее восторг от возможного электрического удара.

– Могу я прочесть твою пьесу? – спросила она.

– А ты бы хотела? – горячо спросил он.

– Да. Ты так молод, а твою пьесу уже ставят. Большинство парней, которых я знаю, пишут, и ничего не происходит. Но я читаю их работы, и они никогда не бывают хорошими. А ты зарабатываешь на жизнь писательством. Я впечатлена.

– Я остроумный. Ты заметишь это, когда проведешь рядом со мной немного времени. И если это не будет действовать тебе на нервы, я тебе понравлюсь.

Она засмеялась.

– О чем твоя пьеса? – спросила она.

Сакс был на террасе пентхауса, рассказывал о своей будущей постановке очаровательной, пусть даже и избалованной польской принцессе с фиалковыми глазами. Он держал в руке свой напиток, словно Уильям Пауэлл, хоть это и была минеральная вода. Внизу, на улице, жители Манхэттена спешили домой, ловили такси, направляясь к своим домам в восточной части города, где они могли переодеться и пойти на ужин. Может быть на Двадцать первую, может быть в «Эль Марокко», может быть даже в театр, чтобы посмотреть его пьесу. Он представил, как зовет Лулу и она спускается по лестнице в милом летнем платье, ее черные шелковистые волосы все еще немного влажные и пахнут цветущим ночным жасмином. После рукопожатия, которое он обязательно растянул бы, и обмена шутками, они отправились бы пить и танцевать в освещенном городе до рассвета. Конечно, он не пил и не мог танцевать, но эта мысль вызвала у него улыбку.

– Ты собираешься рассказать мне? – спросила Лулу. – Или ты отключился?

– Рассказать тебе?

– Твоя пьеса. О чем она? Куда ты подевался?

– О, моя пьеса. Она о риске, о том, чтобы испытывать судьбу. Речь идет о еврейской женщине, вынужденной делать экзистенциальный выбор.

– Как она называется?

– «Так говорила Сара Шустер».

– Мне нравится. Я писала дипломную работу по немецкой философии. Понятие свободы в поэзии Рильке. Я так и не закончила ее, но человек, который прочитал текст, посчитал его очень оригинальным. Мне нравится идея того, что ты с юмором относишься к теме смерти. – Ее одобрение заставило его макушку сдвинуться с места, оторваться, как летающая тарелка, и совершить путешествие по Солнечной системе, прежде чем вернуться на место. Лулу взглянула на часы.

– Что ж, мне нужно принять душ и переодеться. Сегодня вечером я иду на шоу.

– Какое шоу?

– «В ясный день». Я люблю песни Алана Джей Лёрнера.

– Я могу снова с тобой увидеться?

– На этой неделе меня не будет в городе. Друзья моих родителей едут на Кентукки Дерби и берут нас с собой. Лошадь адвоката моего отца участвует в скачках.

– Очень увлекательно. Могу я позвонить тебе, когда ты вернешься? Я решил показать тебе самый лучший магазинчик джазовых пластинок в городе, где можно найти малоизвестного Фэтса Уоллера, множество джазовых пианистов и тонны великолепных записей Билли Холидей. Плюс некоторые другие музыканты, которые, я думаю, тебе понравятся.

– Отлично, – сказала она, записывая свой номер. – Только почему бы нам не сказать, что я встречу тебя на той же скамейке через неделю, в три. Я всегда иду домой через парк со своих занятий по актерскому мастерству в Вест-Сайде и выхожу у пруда с парусниками.

– Как я узнаю тебя? – сказал он, дурацкая шутка, о которой он будет сожалеть днями напролет. Сакс спустился на лифте и направился к станции метро на Пятьдесят девятой улице. Его голова не просто витала в облаках, она была где-то в Галактике Андромеды. Лулу была всем, чего он всегда хотел, о чем мечтал, о чем фантазировал. Она подходила под каждый пункт в его списке желаний. Романтическая встреча, пентхаус, терраса, откуда открывается вид на весь Манхэттен. Но самым важным, конечно, была сама леди, девушка в плаще: ее лицо, ее восхитительное тело, каждый изгиб которого выполняет свое обещание. Лулу, Маленькая Лулу. У нее было все. Ее быстрый ум, ее индивидуальность, ее непринужденный смех. Что, если я ошибался все эти годы? – думал он. – Что, если бесконечная вселенная не питает по отношению ко мне личной неприязни? Она могла дать столько всего. Но чем он мог ей ответить? – Сакс прокрутил в уме весь день и попытался оценить, где он оказался. Хорошо, выдал, как ему показалось, одну плохую шутку. Но он забавно выразился на тему смерти. «По крайней мере, больше никаких уведомлений о необходимости явиться в суд присяжных». И, несмотря на ее дорогостоящее образование, ему не составляло труда не отставать от нее в вопросах музыки, театра, литературы. Его наблюдения насчет Нормана О. Брауна^[122] и полиморфной перверсии были проницательными, и он поправил ее на строчке из Йейтса. «Удары гонга рвутся и гудят», а не «удары гонга рвутся и ревут».

Все его бесконечное чтение сослужило ему хорошую службу, и в целом это был неплохой первый день. Она, очевидно, была достаточно заинтересована, чтобы пригласить его к себе домой, и согласилась встретиться с ним на скамейке на следующей неделе. Даже сказала, что его амплуа начинающего писателя произвело на нее впечатление, и попросила прочитать его пьесу. На самом деле, это был довольно хороший день. Был только один маленький пункт, о котором Джерри позабыл упомянуть. Он был женат.

Сакс и Глэдис обсуждали развод ненавязчиво, без необходимости спешить с окончанием брака так, как они торопились с его заключением. Теперь они проводили вместе еще меньше времени, так как жена была занята участием в предвыборной кампании Кеннеди, и – неожиданно – уроками игры на гитаре. Супруги рассматривали идею расставания, но решили отложить любое решение до тех пор, пока Глэдис не закончит учебу, что казалось разумным. Они оба согласились бы, что попали в некую колею, однако почему-то надеялись, что все волшебным образом наладится. Но теперь у него была мотивация выбраться. Сакс не знал, есть ли у них с Лулу какое-то будущее, но что он точно понимал, так это то, что не может быть никакого настоящего, пока у него есть жена. Было также несколько вопросов, помимо его брака, которые следовало рассмотреть. Что, если у Лулу был бойфренд? В конце концов, она бы не пошла сегодня вечером в театр Марка Хеллингера одна. А что, если она не хотела серьезных отношений на данном этапе своей жизни? Она молода и, несомненно, популярна. Зачем связывать себя обязательствами с одним человеком? И почему выбрала его, учитывая количество вариантов, которые у нее, должно быть, есть? Джерри пробежался по списку возможных решающих обстоятельств, и их было предостаточно. Например: что насчет секса? Что, если я просто ее не завожу? Она, конечно же, источала желание из каждой поры. Даже один взгляд на нее сзади, когда она уходила в этом маленьком хлопковом платье, было подобен ликованию жаворонков: горячих, идеально сложенных жаворонков. Конечно, что, если Лулу была такой же сдержанной в своих желаниях, как Глэдис? Его внутренний радар подсказал ему не тратить слишком много времени на такой маловероятный случай. И все же его первоначальные фантазии были не плотскими, а супружескими. Сакс хотел жениться на ней. Он мечтал видеть, как она улыбается ему каждое утро за завтраком, гулять по городу с Лулу под руку, делить с ней жизнь, заставлять ее смеяться, смотреть, как она спит. С ней было весело разговаривать, слушать ее, стремиться произвести на нее впечатление, и это заставляло его чувствовать себя живым. И да, в конечном счете заняться с ней любовью, думал он, поскольку даже сейчас, спустя несколько часов после того, как они попрощались, ее феромоны взрывались в его мозгу, как капсулы замедленного действия.

Был только один маленький пункт, о котором Джерри позабыл упомянуть. Он был женат.

Они с Глэдис болтали, и он поднял тему развода в безобидной манере. Она согласилась, что они, вероятно, действительно поторопились с браком, но с логистической точки зрения было бы проще, если бы они подождали, пока она закончит обучение, а его пьеса будет поставлена. Их пути были бы расчищены, можно оценить свою ситуацию и разойтись цивилизованным, рассудительным образом, если это действительно окажется окончательным решением. Это выглядело очень практично, очень организованно, очень в стиле Глэдис. Между тем, ничего не решилось, и вот Джерри снова пинает банку вниз по дороге. На этой неделе он передал копию своей пьесы швейцару Лулу, и в течение следующих нескольких дней его эмоции варьировались от сладких мечтаний наяву до холодного пота из-за ее возможной реакции на то, что он был не свободен. Сакс чувствовал, что лучше всего быть просто честным и откровенным с Лулу. Он объяснит, что женат, но планирует развестись. Он сказал себе, что правда – всегда лучшая стратегия, но когда увидел ее, в джинсах, сандалиях и белом топе, с собранными в пучок волосами, идущую к скамейке, где он сидел, застыв, как статуя в музее Мадам Тюссо, то выбрал лучшую стратегию на данный момент.

– Дерби было захватывающим, – сказал он, посмотрев трансляцию события, которое его совершенно не интересовало, чтобы, когда Лулу заговорит об этом, не выглядеть как неинформированный зомби.

– Лошадь, за которую мы все болели, не заняла призовых мест, – сказала она. Последовала легкая светская беседа о преждевременной жаре, пришедшей в город, во время которой Сакс пытался выяснить, ослабел ли ее интерес к нему или, возможно, его никогда и не было. И все же она была здесь, вовремя и полна светлой энергии. Он оторопел, когда Лулу спросила: «Ты скучал по мне?» Он не знал, что ответить. «Нет» было бы грубостью и ложью. Сказать «да» означало бы слишком поспешно раскрыть свои карты. «А как ты думаешь?» – ответил он, вспомнив, как однажды его дядя Мойше Пост сказал: «В жизни ты играешь теми картами, которые тебе сдали». Сакс чувствовал, что у него на руках в лучшем случае две пары, в то время как у Лулу был фулл-хаус. Он перенастроил свою руку на тузы, когда она сказала: «Я надеюсь». Он обещал сводить ее в лавку джазовых пластинок и спросил, хочет ли она пойти, и Лулу ответила утвердительно. Магазин был ветхим и неорганизованным, но мог доставить большое удовольствие, если вы серьезно относились к джазовой музыке. Сакс был уверен, что Лулу понравится атмосфера этого места, и он был прав. Они неспешно просматривали пластинки, обсуждали музыку, смеялись и выбирали диски, чтобы купить их. Он и не подумал позволить ей заплатить и купил для девушки Монка, Хораса Сильвера, Modern Jazz Quartet и Билли Холидей. Страстно желая включить записи и послушать их, они на такси отправились к ней домой и поднялись в спальню, где стояла стереосистема. Матери не было, только горничная на кухне этажом ниже. Короче говоря, это был идеальный момент для того, чтобы продвинуться дальше. Билли Холидей привела ее в восторг. «Удар Билли» поразил ее. Вскоре она переместилась к пианино и сыграла песню. «Вини во всем мою молодость», – пела Лулу, и ее голос был глубоким и теплым. Окна спальни выходили на Центральный парк, и когда солнце опустилось на крыши Вестсайдских домов, а Монк начал исполнять «Сумерки с Нелли», и свет в комнате стал сумеречным, он занервничал. «Поцелуй ее сейчас, – сказал Говорящий Сверчок у него за ухом. – Чего ждешь, придурок. Если ты слишком напуган, чтобы действовать, ты заслуживаешь всю свою оставшуюся жалкую жизнь». Играет «Сумерки с Нелли», соло на фортепиано Монка, наедине с Лулу в ее спальне. Сумерки с Лулу. Он поцеловал ее. Он поцеловал ее с надлежащей грацией, и она с готовностью ответила. На удивление ловко он уложил ее на кровать, расстегивая ее рубашку ловкими, как у карточного шулера, пальцами. Она не сопротивлялась его страсти, а, наоборот, пронзила своим языком его рот до самых ботинок, отчего у него из ушей пошел дым – или так ему показалось. Она облегчила ему задачу, ослабив пояс своих брюк, и он изо всех сил старался не увлечься. Как он и подозревал, Лулу была умелой любовницей. Ему напомнили, что Джинджер делала все, что делал Фред^[123], только на каблуках и задом наперед. Он снял часть своих штанов, не испытав судороги ни в икре, ни в бедре, ни в своде стопы. В отличие от Глэдис, Лулу была горяча, агрессивна, с богатым воображением и неутомима, и, когда все закончилось, он представил, что выглядит как человек на одной из тех фотографий изможденных узников Освенцима, смотрящих из-за колючей проволоки. После они лежали в ее кровати с балдахином, ее волосы были растрепаны, она зажгла сигарету, курила и молчала. Либо у нее было достаточно опыта, подумал Сакс, либо она, подобно юному Моцарту, прирожденный гений. Ему очень хотелось объяснить ту историю, которая касалась его жены, и того, что бумаги о разводе уже практически отправлены почтой, но момент был явно неподходящим.

– Однажды я на тебе женюсь, – сказал он ей.

– Все возможно, – сказала она.

Она пронзила своим языком его рот до самых ботинок, отчего у него из ушей пошел дым.

Следующим вечером Сакс сказал Глэдис, что все обдумал и, возможно, было бы бессмысленным откладывать неизбежный конец. Они могут просто расстаться, и каждый будет жить своей жизнью, а остальные детали решатся. Он позвонил своему двоюродному брату Честеру, двадцатидевятилетнему холостяку, живущему на Вест-Энд-авеню, и спросил, может ли он временно переехать к нему и спать на диване. Джерри объяснил, что его брак переживает пробное расставание. Честер преподавал в Колумбийском университете, жил один и без проблем приютил своего двоюродного брата. Кузен был самым почитаемым членом его большой семьи, потому он умел излагать свои мысли, как Абба Эбан^[124]. Ему всегда нравился Сакс, и они часто спорили о книгах, фильмах и атеизме. Джерри решил, что гораздо проще будет сказать Лулу, что он холостяк, разошедшийся с женой, в процессе развода, чем выглядеть медлящим слабаком. Когда он сказал Глэдис, что решил съехать, он ожидал эмоционального взрыва, достойного Бетт Дэвис, но она удивила его своим самообладанием и готовностью спокойно обсудить это. Как оказалось, она тоже переосмыслила этот вопрос и пришла к выводу, что их отношения начались неудачно и интересы разошлись по мере взросления. Глэдис сказала, что им следует смотреть на свой брак как на жизненный урок и, вместо того чтобы сожалеть о чем-то, стоит сосредоточиться на алиментах. Дело было передано их юристам и в конце концов улажено полюбовно, но не раньше, чем Сакс попал на кругленькую сумму. Когда они рассказали своим родителям, теща и тесть четко обозначили свою территорию и встали на сторону дочери. Рут Сакс предсказуемо поддержала позицию Глэдис, так же, как она защитила бы вора, если бы ее сын сказал, что его ограбили.

На следующий вечер Джерри встретился с Лулу и повел ее ужинать в ресторан в восточной части города, на Сороковых улицах, под названием «У Гэтсби». Они оба были поклонниками Фицджеральда, и им понравилась идея поужинать в заведении, названном в честь литературной иконы. В зале были красные бархатные обои и абажуры на маленьких настольных лампах тоже были рубинового цвета, из-за этого лицо Лулу приобрело светло-розовое сияние, делая ее еще красивее, если такое вообще было возможно. Они пили красное вино. Поскольку Сакс не привык к алкоголю, потребовалось всего два бокала, чтобы перенести его в приятные земли к северу от страны Оз. Они держались за руки, она сказала, как сильно ей понравилась его пьеса, восхищалась изобретательностью и изяществом сюжета. Лулу находила его неотразимым и смеялась во всех нужных местах. Она полностью согласилась с экзистенциальным риском. Разгоряченный уверенностью и замаринованный в божоле, Джерри сказал ей, что женат. Она не упала на спину и не хлопнула себя ладонями по голове на манер еврейского театра.

Он сказал, что живет раздельно и разводится и что не хотел вдаваться во всю эту печальную историю, пока не узнает ее получше, но теперь он влюблен. Сакс сказал Лулу, что женился второпях, потому что отчаянно хотел выбраться из родительского дома и начать собственную жизнь на Манхэттене. Признался, что со временем понял, что был эгоистом и в некоторой степени использовал Глэдис для эмоциональной поддержки, чтобы переехать и начать жизнь, но сам также придал ей смелости покинуть родной дом и вступить в мир. Он объяснил, что у него с женой было очень мало общего.

– А потом ты ворвалась в мою жизнь, – сказал он. – Ты словно сошла с экрана, села рядом со мной на скамейку, и с тех пор мои ноги не касались земли.

– Значит, ты беспокоился, что меня отпугнет тот факт, что ты женат, – сказала она.

– Да, – сказал он. – Именно так. Ты все правильно поняла.

– Боже мой, – вздохнула она. – Откуда у меня такая любовь к женатым мужчинам? – Лулу была в лучших отношениях с вином, чем он, но она выпила больше бокалов и была уже слегка навеселе.

– У тебя было много отношений с женатыми мужчинами? – спросил он.

– Не совсем, – сказала она. – Итак, ты находишься в процессе развода. И в чем проблема?

– Я не знаю. Некоторые женщины могли бы…

– Могли бы что? – сказала она. – Испугаться?

– Возможно.

– Я пару раз флиртовала с женатыми мужчинами. Почему они притягиваются ко мне, когда они уже с кем-то в отношениях? Сменим тему. Давай закажем еще одну бутылку такого же вина.

– Но я развожусь, – заверил он ее.

– Я понимаю, я понимаю. Ты ввязался в то, о чем потом пожалел. И я думаю, сколько раз делала так же. Но я всегда была достаточно умна или достаточно тревожна, чтобы попрощаться, прежде чем это зайдет слишком далеко.

– Я уверен, что у тебя было много бойфрендов.

– Что я могу сказать? Рано или поздно люди разочаровывают. Или, может быть, это я. Я не знаю.

– Может быть, твои требования слишком высоки.

– Да. Возможно, они нереалистичны.

– Почему этот разговор вызывает у меня ощущение, будто я хожу по тонкому льду?

– Думай об этом как об экзистенциальном риске.

– Как раз то, что мне нужно в этой жизни. Чтобы мое сердце разбила польская принцесса.

– Хорошая новость в том, что ты заставляешь меня смеяться. И ты, кажется, все понимаешь.

– Понимаю что?

– Жизнь. Ты один из немногих людей, которые видят ее такой, какая она есть.

– Ты имеешь в виду гигантское «Ну и что?»

– Я говорила тебе, что мне понравилась твоя пьеса? Я думаю, что ты станешь значимым писателем, и меня привлекает, что ты скромный. Все хорошие люди обычно такие. Ни один из моих предыдущих бойфрендов не был неуверенным в себе. Они все были такими состоявшимися и такими самовлюбленными. – Лулу была в полушаге от того, чтобы допить бутылку красного. Она сверкнула улыбкой, которая могла бы очаровать даже атакующего носорога. Чувствуя себя в ударе, Сакс подозвал официанта, чтобы тот принес вторую бутылку божоле. Он так волновался, но теперь все было окончено. Она была явно заинтересована в нем. Он понял все. Жизнь. Он заставлял ее смеяться. Он был скромным. Его низкая самооценка наконец-то окупилась.

– Это мило, – сказала она. – Твоя уязвимость. Ты был неловким, когда мы встретились, но с тобой было весело разговаривать. И я сыта по горло интеллектуальными вундеркиндами, которые приходят с ответами на все вопросы, а потом затухают. Знаешь, какой герой мне больше всего понравился в твоей пьесе?

Она не упала на спину и не хлопнула себя ладонями по голове на манер еврейского театра.

– Какой?

– Сара Шустер.

– Потому что? – Потому что она тоже не осознает, что неуверенность привлекательна. Конечно, в глубине души у нее есть стержень. И я подумала, как это потрясающе, что Сара решила действовать, когда все эти чопорные зануды уговаривали ее родить ребенка, а она просто не хотела этого, взяла на себя смелость поехать в Мексику и сделать это. А потом, какая дерзость – завести роман с мексиканским доктором. Это было вдохновенно.

– Ты не думаешь, что я сделал ее слишком склонной к саморазрушению?

– Это и делает ее такой интересной. Такие люди часто бывают самыми пленительными.

Сакс был заворожен ее проницательностью, но Говорящий Сверчок не мог удержаться от замечания, что мальчишка влюбился по уши.

– Кто твой самый любимый литературный герой? – спросила она.

– В моей пьесе?

– Во всей литературе, – сказала она. – С каким вымышленным персонажем ты отождествляешь себя больше всего?

Они заказали ужин, Лулу взяла артишок и пасту. Джерри никогда не пробовал артишоков, и она заказала один для него, а потом пришлось показывать, как его есть.

– Там, где я вырос, ели консервированную пищу. Стручковая фасоль, зеленый горошек, фруктовый салат «Дель Монте».

– Так с каким литературным героем ты себя больше всего отождествляешь? – настаивала она. Наконец он сказал:

– Грегор Замза.

– Боже, ты поражаешь меня, – засмеялась она.

– К сожалению, должен сказать, что я много раз просыпался по утрам, чувствуя себя насекомым.

– Скромность привлекательна, но про тараканов мы не будем, – засмеялась она.

– Как насчет тебя? – спросил он. – С каким литературным персонажем ты ассоциируешь себя больше всего? – спросил он, ожидая услышать Анну Каренину, Эмму Бовари или фрекен Юлию.

– Ты когда-нибудь читал «Маленького Принца»? – спросила она.

– Сент-Экзюпери? Да.

– Помнишь Лиса?

– Смутно, – сказал он.

– Я отождествляю себя с Лисом. Интересно, не правда ли? Мы оба отождествляем себя с существами, а не с людьми.

– Почему Лис? – сказал он.

– Потому что Лис говорит «приручи меня».

– Угу.

– Всю свою жизнь я искала кого-то, кто приручил бы меня. – Сакс посмотрел на ее красивое лицо, был поражен чувственностью, которая, с тех пор как он лег с ней в одну постель, стала новой острой перчинкой. Он допил бокал, который долго потягивал и, глядя в эти большие красивые фиалковые глаза, еще раз обдумал, какие именно карты у него на руках. Ее похвала пьесы улучшила его положение, подняв его с тузов до стрита, но она все еще сидела со своим фулл-хаусом, и, чтобы приручить ее, возможно, придется блефовать. Такими были его пропитанные вином мысли Гэтсби.

– Возможно, мне просто придется взять на себя ответственность за твою жизнь, – сказал он, переигрывая свои тузы.

– Тогда я точно выйду за тебя замуж, – сказала она, сжимая его руку и позволяя его воображению сделать все остальное.

Они закончили ужин, выпили большую часть второй бутылки и хотели заняться любовью, но ее родители были дома, как и его кузен Честер. Сакс был на мели после счета в ресторане, поэтому Лулу сняла двухместный номер в отеле «Плаза». Учитывая его необузданное желание и ее полное отсутствие тормозов, удивительно, что их занятия любовью не выбили пробки во всем Верхнем Ист-Сайде. Когда он в эйфории рассказал Честеру о Лулу, его двоюродный брат сказал, что у него есть друг в Колумбии, который знал ее по Брайденсу, и отзывался о девушке как об очень умной и популярной, да и остальные знакомые были от нее в восторге. Все парни охотились за ней, а все девушки ее любили. Друг Честера вспомнил, что Лулу изучала драму, и сказал, что она была хорошей актрисой, но по какой-то причине бросила учебу на последнем курсе. Этот человек не был уверен почему, но поговаривали о нервном срыве.

«Лулу? – недоверчиво сказал Джерри. – Не может быть. Она ушла, чтобы заниматься своей карьерой». Сакс не удивился тому, что все ее любили и она была хорошей актрисой. Позже, когда он вспоминал слухи о нервном срыве, ему показалось, что подобное совершенно не соответствует той Лулу Брукс, которую он знал. Она была такой веселой и оптимистичной. И все же, чем больше Сакс об этом думал, тем более странным казалось решение бросить колледж так близко к финишной черте только ради того, чтобы сделать небольшой рывок в шоу-бизнесе. Он решил поговорить с ней об этом на их следующем свидании – поездке в Ойстер-Бэй на арендованном автомобиле. Они припарковались в укромном месте, откуда могли наблюдать за отражением луны в воде, и нашли хороший легкий джаз на радио, «Вальс для Дебби» Билла Эванса. Джерри поцеловал Лулу раз или два, они полюбовались звездами в ночном небе, цитировали Одена и Курта Вайля, и он перевел разговор на тему ее отчисления из Брайденса. Лишиться диплома только ради того, чтобы ходить на прослушивания на несколько месяцев раньше или записаться на занятия в актерскую школу, которые с легкостью могли немного подождать. В чем был смысл?

– Дело было не только в этом, – сказала она. – Хотя я действительно начинала беспокоиться. Я нетерпеливый человек. Разве тебе не кажется, что если тебе приходится ждать чего-то слишком долго, ожидание убивает эту вещь? Ты больше не хочешь ее.

– Ну, не знаю, но поскольку ты избалована, я могу себе это представить.

– Я пережила тяжелый период, – сказала она.

– В каком смысле?

– У меня были отношения с одним из профессоров, он был женат и уверял, что собирается уйти от своей жены. По крайней мере, так он мне сказал. Но так ничего и не сделал.

– Я понимаю. Тебе было больно.

– Сильнее, чем просто боль. Я была более хрупкой, чем думала, ведь в прошлом всегда была именно той, кто прекращал отношения. Я не привыкла к тому, что меня бросают, и действительно была без ума от этого человека.

– Полагаю, он был одним из тех немногих, кто не разочаровал тебя. Или не успел разочаровать, – сказал он.

– Он был очень умен и харизматичен, обычно ситуация всегда была у меня под контролем, но здесь все было в его руках. Это сбивало меня с толку, потому что мне не нравилось не владеть обстоятельствами, но при этом отсутствие управления было очень волнующим. Понимаешь, о чем я говорю? – Сакс кивнул, думая о смешанных чувствах, но затем она сказала: – И это были не смешанные чувства, это было что-то другое. Тогда я была просто сумасшедшей. – Сакс был рад, что не произнес «смешанные чувства».

– Мой психотерапевт сказал мне, что я проверяю парней, – сказала Лулу. – Я ищу любую возможную слабость, чтобы у меня был повод сбежать. Он говорит, что я разрываюсь между желанием контактировать и страхом близости.

– Да уж, все это очень обнадеживает, – сказал Сакс, и в этот момент темное облако закрыло луну. Он подумал, что вот он, чеховский символизм, появляющийся по первому звонку.

– Он был единственным человеком из всех, кого я встречала, кто, казалось, может меня приручить. А потом все внезапно закончилось, и я чувствовала себя совершенно потерянной. И, думаю, можно сказать, что у меня был своего рода мини-срыв. Я была в депрессии. Не могла концентрироваться на учебе. Таблетки милтауна не помогали. От него я становилась еще более тревожной. Не знаю, может быть, это генетическое. Помню, что моя прабабушка по материнской линии была, по всей видимости, очень эмоциональной. Она покончила с собой.

Я похожа на нее. И я бы сказала, что тоже эмоциональная. Плачу на фильмах и спектаклях. И какого черта я вообще изучала историю искусств? Может быть, потому что он преподавал ее. Мне нужно было взять какой-то предмет, когда университет принял меня. Стоило выбрать драматургию в качестве специальности, но я была так сбита с толку. Даже не хотела поступать в колледж. Но встретила замечательных людей. И завела несколько отличных друзей.

Лулу закончила свой рассказ и закурила сигарету. Сакс слушал и безумно ревновал. Она действительно влюбилась в этого мужчину, который разбил ей сердце, харизматичного интеллектуала, у которого был ключ к ней. До этого момента именно Лулу оценивала результаты тестов, и никто, видимо, их не сдал. Теперь она сама получила двойку. Сакс представил, как Лулу проверяет его и как любой из его недостатков, которые он оценивал в шестизначную цифру, станет очевидным и обречет его на гибель.

Прабабушка по материнской линии была, по всей видимости, очень эмоциональной. Она покончила с собой.

Она была права, когда описывала себя как избалованную. Лулу была умным ребенком в своей кровати с балдахином. Вероятно, она выросла, никогда не слыша слова «нет». Потом этот мужчина возвращается к своей жене, и – бинго. Время истерик, ярости, тревоги, депрессии, генетики, милтауна.

– Где он сейчас? Человек, который, как ты чувствовала, мог бы тебя приручить? – спросил Сакс, надеясь услышать, что харизматичный профессор скончался и был кремирован.

– Он и его жена переехали в Англию. Он всегда хотел жить в Котсволдсе и быть деревенским сквайром^[125].

– Ты скучаешь по нему? – спросил Сакс. – Ты пережила это?

– Полностью пережила это, – сказала она. – Оглядываясь назад, я вижу, как безобразно вела себя. А что? Ты ревнуешь?

– Да.

– Не стоит. Как говорится в песне Лоренца Харта, я смотрю только на тебя.

И с этими словами Лулу наклонилась вперед и поцеловала Джерри, нажав на кнопку, которая, как она знала, высвободит весь дофамин в его гипоталамусе, и через несколько секунд они скользнули на заднее сидение, чтобы руль не мешал им.

Следующие несколько месяцев были самыми приятными в жизни Сакса. Мало того что премьера его пьесы в театре «Минетта-Лейн» была назначена на определенную дату в декабре, он получил работу не только в качестве поставщика шуток о текущих событиях, но и присоединился к коллективу полноценного комедийного шоу. Это принесло ему большой скачок в зарплате плюс мощную прибавку к его уверенности в себе. Он чувствовал, что такое повышение заверит Лулу, что она делает ставку на правильную лошадь. Она сказала: «Поздравляю, но не позволяй миру телевидения соблазнить тебя. Ты – художник. Стриндберг и О’Нил не стали бы отвлекаться на бескрайнюю пустошь».

Тем не менее это облегчало выплату алиментов. Самым лучшим было то, что он съехал от кузена Честера, и Лулу помогла ему найти восхитительную квартиру на Восточной семьдесят восьмой улице, сразу за Мэдисон-авеню. Она представляла собой очень большую комнату в особняке, превращенном в многоквартирный дом. Там был камин, а окна выходили на засаженные деревьями сады задних двориков нескольких прилегающих таунхаусов. Лулу не только помогла ему найти квартиру, но и помогла обставить мебелью. Она показала ему все хорошие антикварные магазины, в которые ее водили мать и дизайнер интерьеров Полы.

«Коврики, – говорила она ему. – Не ковер от стены до стены. И никакого верхнего освещения. Только лампы». Она помогла выбрать ему кухонные занавески и предметы в теплом деревенском стиле. Лучшее каминное оборудование, советовала она, в «Алессандрос». «Дрова, – объяснила она, – ты должен заказать у „Кларка и Уилкиса”. Они доставят их тебе домой». Лулу настаивала на грубых тканях и приглушенных цветах. Осенние оттенки, как передал декоратор ее матери. Когда он купил оловянную лампу, которая была слишком белого оттенка, она показала ему, как затемнить ее с помощью чайного пакетика. Но дело было не только в мебели. Выросшая в городе, Лулу знала Верхний Ист-Сайд так же хорошо, как аттракционы на Кони-Айленде. Она знала лучшие продуктовые рынки и мясные лавки. Посещала лучшие хозяйственные магазины и художественные галереи и была в курсе, где можно купить самую красивую посуду и столовые приборы. Лулу знала всех лучших врачей и шведских горничных, где купить лучшие шоколадные пирожные. «У Гринберга» или в «Уильям Пол», «в зависимости от того, что подсказывает твое шоколадное желание». Она поделилась с Джерри, что лучший барбер был в отеле Карлайл, где можно купить лучшие вина и где находятся все хорошие круглосуточные аптеки. И если ты потерял пуговицу и тебе нужно найти невозможную замену, девушка знала, куда обратиться. Несмотря на то что эти деловые телефонные разговоры очерчивали ее основную территорию, она также была в курсе, что лучшая осетрина продается в «Барни Гринграсс» на Вест-Сайде. А поскольку Сакс любил читать детективные книги, она отвела его в крошечный книжный магазин под названием Murder Ink. Он никогда не слышал ни об «Опере Амато»^[126], ни о поющих официантах в «Асти». С ее помощью он открыл для себя чудеса «Коллекции Фрика»^[127], и, чтобы утолить ее безумную периодическую полуночную тягу к чизкейку, Лулу познакомила его с «Терф» на Бродвее. Она выросла на Манхэттене, что было мечтой Сакса, и он наконец-то получал городское образование. В Гарлеме они ели стейки у «Фрэнка», а за устрицами ходили на Центральный вокзал. Занимались любовью перед его камином и смотрели фильмы по телевизору поздно ночью. Ругались ли они? Нечасто. И это были тривиальные разногласия, которые быстро разрешались. Был только один эпизод, когда Саксу показалось, что обстановка неприятно накалилась.

Джерри вез их в Тэнглвуд послушать Малера, с которым познакомился благодаря отцу Лулу и тут же стал поклонником композитора. Шоссе не двигалось. Машины встали намертво, бампер к бамперу. Каждый автомобиль лишь изредка двигался вперед, направляясь к пункту оплаты. Рядом с главной дорогой была служебная тропа, и Лулу убеждала Джерри объехать пробку, а затем вернуться обратно в очередь. Он не стал бы делать этого по многим причинам, начиная от моральных принципов и заканчивая страхом быть затоптанным насмерть разгневанными водителями, которые не отреагировали бы по-доброму на кого-то, кто решить влезть без очереди.

Она обвинила его в отсутствии инициативы и сказала, что другие, кто был с ней, делали так раньше, и это не было тяжким преступлением. Лулу предложила взять управление на себя. В конце концов Сакс попытался, но его сердце не лежало к этому, и он все испортил. Она явно смотрела свысока на его некомпетентность, и он был прав в том, что другие водители были не в восторге от его попытки воспользоваться преимуществом. После нескольких изобретательных ругательств от агрессивных людей, сидящих за рулем, Сакс вернулся в очередь по милости одного единственного толерантного автомобилиста. Остаток пути до Тэнглвуда Лулу почти не разговаривала, и он подумал, не было ли это тестом, который он каким-то образом провалил. Позже на лужайке под Большой Медведицей, слушая невыносимую печаль четвертой симфонии Малера, они в конце концов вернулись в объятия друг друга, и кризис миновал.

Лулу по-прежнему жила со своими родителями, но большую часть ночей проводила у него дома. Им нравился Сакс, а Саксу нравились они. Ее отец был отличным парнем: очень теплым и дружелюбным, привыкшим к роскошной жизни, но ни в коей мере не снобом. Пола, мама, более озабоченная вопросами имиджа, но все равно очень приятная. Она внесла полезные предложения по улучшению гардероба Сакса и сказала, что, если он пообещает выбросить этот ужасный лосьон после бритья, которым пользуется, она с радостью подарит ему новый. Пола назвала это парфюмом, Джерри последовал ее совету в этом вопросе, и они отлично поладили. Ее родители водили их обоих ужинать во всевозможные модные рестораны, где Артура Брукса узнавали и уж точно не отправляли сидеть в самом дальнем углу зала. После этого всегда следовало скромное рукопожатие ее отца с метрдотелем, незаметно вкладывающее в ладонь мужчины пару хрустящих двадцаток. «Каравелла», «Гренуй», «Орсини». Какие впечатляющие ужины с этой семьей. И кто знал о существовании нейтрализаторов вкуса? В «Лютис» Лулу настояла на том, чтобы Джерри попробовал эскарго. Он упирался и сказал, что считает поедание улитокслишком отвратительным. Она подумала, что его нежелание даже попробовать абсурдно, дразнила, изводила и очаровывала его до тех пор, пока он наконец мучительно не положил одну в рот. Сакс скорчил милую гримасу, притворился, что проглотил улитку, и умудрился тайно выплюнуть ее, не попавшись. Его готовность быть хорошим парнем оказалась вознаграждена приятным пожатием руки. Отец Лулу научил его, кому давать чаевые и сколько. Они часто водили их в оперу и в театр на лучшие места. Артур и Пола обожали классическую музыку, с ними Сакс впервые услышал Стравинского и Бартока^[128] и сразу же полюбил Сибелиуса. Ее отец связал его со своим билетным брокером, чтобы Сакс мог получать хорошие билеты на концерты, на которые трудно попасть. Они с Лулу часто посещали клуб «Хаф Ноут» на Гудзон-стрит и клуб «Бердлэнд», где они слушали Майлза и Колтрейна, Ламберта, Хендрикса и Росса. Они смотрели все иностранные фильмы во многих артхаусных кинотеатрах, разбросанных по Манхэттену. Бергман, Феллини, Годар, Трюффо. Лулу говорила по-французски. Кроме английского, он знал несколько слов на идише, тех, которыми его мать обзывала его или его отца. Шлемиль, шлимазл, шмендрик, поц, йольд, бесполезные при просмотре «Четырехсот ударов»^[129] или «Дороги»^[130]. Все метрдотели знали Лулу с тех пор, как она была маленькой и ее водили отмечать праздники в такие заведения, как «Оак Рум» или «Джинос». Но ее любимый день рождения состоялся в кафе с мороженым, а она и ее друзья по-прежнему обожали суп Вон Тон из «Сэм Ву» в Чайнатауне, пиццу в «Джонс» на Бликер-стрит, а в полночь – чили в «ПиДжей Кларкс». Сакс узнал, что подарки не обязательно должны быть дорогими, но они обязаны быть оригинальными.

Обнаружил, что кратчайшим путем к сердцу Лулу была музыкальная шкатулка из ее любимого магазина Риты Форд, которая на самом деле была недешевой. Он попал в яблочко, когда в галерее Хаммера купил ей маленький акварельный рисунок Мадлен, сделанный Бемельмансом^[131]. Он знал, что Лулу ходила за покупками в «Сакс» и «Тиффани» и у нее были открытые счета в «Бергдорф» и «Бонвит», а благодаря ей и ее матери он выучил разницу между стилем и просто модой. Стиль ее матери был элегантным, стиль Лулу – очень непринужденным, и им обеим всегда удавалось выглядеть потрясающе. «Стиль, не мода, – не уставала вдалбливать Лулу и Саксу ее мать. – Миссис Вриланд^[132] всегда говорила: стиль, а не мода».

Подарки не обязательно должны быть дорогими, но они обязаны быть оригинальными.

Сакс и Лулу занимались любовью по всему городу: в его квартире, в ее спальне, если позволяло уединение, и время от времени они снимали номер в отеле; каждое новое место привносило что-то новое в ее страсть. Однажды, когда ее родители по понятным причинам не захотели использовать свои сезонные абонементы, чтобы продираться через «Летучего Голландца», места в ложе были в полном распоряжении Сакса и Лулу, и в укромном помещении, за сидениями, они сделали это под музыку Вагнера в Линкольн-центре. Девушка познакомила Джерри со своими друзьями. Люди с хорошим образованием, с которыми она выросла или подружилась в «Этической культуре», Филдстоне или Брайденсе. Лулу представила его своей сексуальной подруге Джилл с таким жаром, что можно было бы подумать, будто она пытается их свести.

«Она такая красивая и блистательная. Она архитектор. Очень веселая, с отличным чувством юмора. Вы полюбите друг друга». Он познакомился с Джилл, она была приятной, но явно не тем человеком, которого он хотел бы пригласить на свидание, если бы не встречался с Лулу. После того как она практически сосватала их друг другу, Лулу продолжала активно продавать Саксу свою подругу. Она постоянно спрашивала, выбрали ли бы он Джилл, а не ее. Он заверил, что это не так. Джерри поражало то, что, несмотря на внешность, обаяние и интеллект Лулу, у нее все еще, казалось, была небольшая проблема с самооценкой. Например, девушка была встревожена, когда продюсер его пьесы захотел выбрать актрису, которая должна являться особенно привлекательной и талантливой. Это, конечно, означало бы, что она будет ежедневно контактировать с Саксом, когда начнутся репетиции. Ему пришлось уверять Лулу, как и в случае с Джилл, что эта актриса для него ничего не значила, так же как и красивая модель азиатской внешности, которая жила в квартире этажом выше. Эта ревность льстила Саксу, хотя у него были и свои проблемы с неуверенностью в себе. И как можно было этого избежать, когда парни постоянно клеились к Лулу, а она была от природы кокетлива? Он ревновал ее к тому времени, которое она проводила со своим другом Харли, хотя тот был открытым геем. Она училась в Филдстоне с этим парнем, они были исключительно близки и смеялись друг с другом над миллионом их личных шуток, готовили вместе, ходили по магазинам и подолгу разговаривали по телефону. Они забавлялись над идеей отказаться от своих амбиций и стать командой домашней прислуги. Харли был бы дворецким, а Лулу – горничной. Не то чтобы она умела готовить что-то, кроме запеканки с тунцом. Все это было глупостью, но Сакса раздражало. Харли пригласил Лулу посмотреть на Джуди Гарлэнд в Карнеги-холл, но не смог достать больше двух билетов, поэтому Саксу не удалось пойти. И все же Джерри должен был признать, что ему нравилось остроумие этого парня, и он многое узнал от него, благодаря его обширным знаниям бродвейской и внебродвейской театральной сцены.

После первой репетиции его пьесы, Сакс услышал свои диалоги, прочитанные вслух, и это было подобно холодному душу. Как ужасно это звучало. Как глупо и незрело. Он уже не был тем человеком, который написал эти слова, напечатанные на его «Оливетти». Ему нужно было исправить это, сделать более реальным, менее наивным. Возможно, продюсера все устраивало, но Сакс перерос свою работу. Он списал похвалу Лулу на тот факт, что она хотела его обнадежить. Это больше его не удовлетворяло. Над текстом нужно было поработать.

Они с Лулу полетели в Палм-Бич на свадьбу ее подруги Клэр. Они попытались заняться любовью в туалете на борту Боинга-727, потому что ей нравилась идея того, что они оба станут членами клуба высокой мили. К сожалению, турбулентность сделала необходимые движения слишком похожими на фарс. Когда Лулу прочла первый акт его переписанной пьесы, она была удивлена, насколько более глубоким стал текст, и, хотя ей понравился первоначальный вариант, она поняла, что этот был явно лучше.

Сакс сказал, что когда-нибудь напишет для нее потрясающую и сложную роль, потому что Лулу сама была потрясающей и сложной. Она сказала, что встречается с ним не для того, чтобы он мог писать для нее. И что он должен работать только над тем, что его вдохновляет. Девушка купила ему издание «Фрёкен Юлии» в кожаном переплете и подписала его: «Джерри. Ты живешь только один раз. Если ты растяпа, второй раз тебе не поможет. С любовью, Лулу». К этому времени она уже почти жила с ним, и они искали квартиру побольше, в которую могли бы переехать вместе. Ее друзья думали, что они отличная пара, и им казалось, что из всех романов Лулу этот действительно закончится успехом.

Одним октябрьским днем Сакс вернулся на скамейку, на которой встретил Лулу. Он смотрел на пентхаус, где все началось, но теперь с немного другой точки зрения. Он был там и наблюдал воочию, и все это было очень милым, хоть и явно не той декорацией, в которых Трейси и Хепберн могли бы решать свои неразрешимые дилеммы. Сакс посмеялся над собой, когда подумал, что научился справляться с бургундским, даже если это был всего один бокал. Теперь он знал, сколько оставлять на чай, как достать дрова для своего камина, как звучал Малер, каковы на вкус лучшие шоколадные пирожные и какой лосьон после бритья больше никогда не покупать. Джерри осознал, какую мелкую жизнь он вел раньше. Насколько ограниченным было его воспитание во многих отношениях. Конечно, он понимал, что его родители сделали все, что было в их силах, учитывая трудности и крошечный доход его отца. Он задавался вопросом, не судил ли он Рут и Морриса слишком строго, слишком нереалистично. В этот момент ему стало грустно от того, что они никогда не смогут жить высоко над городом. Разве что однажды, если все сложится удачно, он сможет раскошелиться и сделать эту жизнь реальной для них. Сакс решил пригласить родителей на ужин в «Лютеце» и рассмеялся, подумав, что мать скажет что-нибудь вроде: «Тетя Рода готовит палтус намного вкуснее». Представил, как его отец наслаждается едой, а потом весь вечер жалуется на изжогу. Тем не менее, наверное, будет приятно угостить их, даже если они начнут ворчать. Эти случайные мысли проносились у него в голове, пока он сидел и ждал встречи с Лулу. Она возвращалась через парк со своего урока по актерскому мастерству в Вест-Сайде, и ее родители собирались пригласить их на ужин. Накануне вечером они вдвоем ели пиццу в центре города, смотрели «Историю зоопарка»^[133], и Сакс задавался вопросом, сможет ли он когда-то писать так же красиво. Он смотрел на здания, слушая, как уличные музыканты очень профессионально играют «Ночь в Тунисе»^[134]. Затем появилась Лулу. Сначала легкое дуновение аромата «Шалимар» ее матери, затем широкая улыбка, большие глаза, радостная энергия и, наконец, весь призовой набор.

– Привет, – просияла она. – Долго ждешь?

– Двадцать минут, но я наслаждался тем, как какие-то детки играют мелодию Диззи Гиллеспи.

– Эта скамейка – место, где все началось, – сказала она. – Мы должны попросить городские службы установить мемориальную доску.

– Ты выглядишь ослепительно. То, что персонаж Чарли в моей пьесе называет калечащей красотой.

– Я с нетерпением жду ужина, – сказала она. – Я буду лобстера «Термидор».

– Я уже знал!

– Я люблю «Ла Кот-Баск». Не думаю, что ты там был. Тебе понравится. Очень изысканно, элегантная публика. Отлично подходит для того, чтобы наблюдать за людьми.

– Я в галстуке, если ты заметила.

– Мне нравится. Моя мама была права насчет тебя. Ты всегда отлично выглядишь в костюмах и галстуках.

– Я польщен.

– Позволь мне задать вопрос.

– Давай.

– Ты бы хотел пойти на оргию?

– Прошу прощения?

– Ты бы хотел пойти на оргию?

– Секс? – спросил он с оттенком недоверия.

– Обычно это и есть оргия, – сказала она.

– Что… Что ты имеешь в виду? – спросил он.

– Парень из моего класса, с которым я подружилась, спросил, не хотела бы я пойти на оргию.

– Я надеюсь, ты высказала ему все, что думаешь. Кто этот парень?

– Я спросила, могу ли я привести своего бойфренда.

– Это то, что ты ответила?

– Да. И он сказал, конечно, без проблем. Это в эту пятницу в Вилладж.

– Ты, должно быть, шутишь, – сказал Сакс слегка взволнованно.

– Нет. Почему?

– Это ужасная идея, – сказал он ей.

– Почему? Звучит очень возбуждающе, – сказала она.

– Оргия – это когда множество голых мужчин и женщин делают друг с другом разные вещи.

– Я знаю, что такое оргия.

– Ты когда-то была на оргии?

– Нет. Поэтому и подумала, что это будет захватывающе.

– Тебе нравится идея того, что все спят друг с другом?

– А тебе нет? Это очень эротично.

– Но другие мужчины будут заниматься с тобой сексом, спать с тобой.

– А женщины – с тобой. Может быть, несколько одновременно.

– Я не хочу, чтобы другие мужчины занимались с тобой сексом.

– Ты будешь одним из них, а еще ты будешь с новыми женщинами.

– Тебе понравилась бы эта идея?

– А тебе нет? Звучит очень горячо.

– Но я люблю тебя.

– Речь идет не о чувствах, а о занятиях любовью. Это чистый секс.

К этому моменту он уже знал, что попал в беду. Лулу была явно очарована этой идеей.

– Я не хочу спать ни с кем, кроме тебя, – сказал он ей.

– Ну, ты не можешь просто смотреть. В смысле, ты можешь наблюдать. Это часть веселья, но ты также должен участвовать. Я думала, тебе понравится эта идея.

– Ну, мне не нравится. Почему мне должно быть интересно находиться в одной комнате с незнакомыми голыми мужчинами?

– Боже мой, ты что, никогда не слышал о турецкой бане?

– Это совсем другое дело. И я нахожу турецкие бани отвратительными.

– Я не могу поверить, что тебе не нравится эта идея. Как часто у тебя появляется возможность заняться настоящим групповым сексом?

– Я не хочу заниматься групповым сексом.

– Почему нет? Это возбуждает. Наблюдать, чтобы за тобой наблюдали, быть с несколькими партнерами одновременно, последовательно.

– Тебе не нужно объяснять мне, что такое оргия.

– Я думала, тебе понравится эта идея.

– Прекрати это говорить. Я люблю тебя. Секс между нами – это… я не знаю. Что-то священное.

– Священное? Я бы вряд ли стала употреблять слово священный. Это не религиозный ритуал.

– Нет, но я не хочу смотреть на тебя с другими мужчинами.

– Тебя это не заводит?

– Мне не нравится мысль о том, что ты хочешь заниматься сексом с другими мужчинами. Еще и в группе. Что вся эта идея не кажется тебе отталкивающей.

– Но никто из них ничего для меня не значит. Я же не испытываю к ним эмоциональные чувства. Они незнакомцы. Свежие лица. Я всегда хотела принять участие в оргии.

– Хотела?

– Да. Ты выглядишь таким потрясенным.

– Я ошарашен.

– Почему? Боже мой, никогда бы не подумала, что ты будешь так напряжен из-за этого.

– Что же, значит, ты меня не знаешь.

– Я ошарашена тем, что ты ошарашен.

– Ты хочешь, чтобы мы приняли участие в оргии?

– Да. Да. Перестань повторять одно и то же. Ты выглядишь как контуженый.

– Послушай, дорогая, – твердо сказал он, – мы не пойдем ни на какую оргию. И мне больно от того, что ты этого хочешь, и кто вообще этот парень из твоего класса, который втянул тебя в это и явно хочет залезть к тебе в штаны?

– Многие парни хотят залезть ко мне в штаны, но я с тобой. Поэтому я сказала, что приведу с собой своего бойфренда.

– Прости, Лулу, но мы не идем.

– Что ж, я иду.

– Идешь? Без меня?

– Я хочу, чтобы ты пошел, но я не собираюсь ничего пропускать из-за того, что ты слишком напуган, чтобы испытать острые ощущения.

– Прыгать из самолета без парашюта – тоже острые ощущения, но я никогда не собираюсь пробовать и это. Ты спятила.

– Почему? Потому что мне нравится пробовать что-то новое? Извини, но я не думала, что ты будешь таким ханжой.

– Я бы вряд ли назвал себя ханжой только из-за того, что мне не нравится идея заняться сексом с Хором Мормонской Скинии^[135].

– Я очень разочарована. Я нахожу это крайне обескураживающим.

– Я не могу в это поверить. Ты не можешь просто встать и пойти на оргию без меня.

– Тогда иди со мной. Не будь таким занудой. Мы повеселимся. Новые люди, новые тела, другие желания. Почему ты так напуган?

– Прекрати говорить, что я напуган.

– Должна сказать тебе, я нахожу твою жеманную позицию очень непривлекательной.

Сакс был ошеломлен, растерян. Он пытался урезонить кого-то, кто не видел логики в его позиции. Суть была в том, что Лулу хотела пойти, собиралась пойти, с ним или без него. Джерри пытался сохранить справедливость и спрашивал себя, не был ли он недалеким и не ослеп ли, но Сверчок на его плече заверил его, что он прав и она была дикой штучкой. Неужели я трус? Он подвергал себя перекрестному допросу. Был ли он занудой? Неудачником? Был ли он слишком сдержанным, чтобы разорвать оковы морали среднего класса? Слишком напуган, чтобы предпочесть сексуальную свободу условностям? Слишком слаб, чтобы пойти с Лулу на вакханалию? Был ли он, наконец, в глубине души распущенным? В этот момент Сакс почувствовал, что находится на грани потери женщины, которую он явно был не в силах приручить. Он не мог вынести даже мысли о том, что она хочет пойти на оргию, а тем более с ним или без него. Как и в случае с дегустацией улитки, она дразнила, задабривала, стыдила, очаровывала его, и, наконец, вопреки каждой молекуле в его теле, которая кричала «нет», он согласился быть славным парнем.

Ему было физически плохо от напряжения, когда наступил вечер пятницы и он отправился с Лулу на такси до особняка на Мортон-стрит. Она выглядела на миллион долларов, а Джерри, как истинный неудачник, надел галстук. Она позвонила в звонок, к двери подошел симпатичный молодой человек, она представилась как Лулу Брукс, сказала, что Вик пригласил, и их впустили. Далеко на заднем плане они могли видеть комнату с шевелящимися обнаженными телами. Женщина в халате, наполовину распахнутом, так, что можно было видеть абсолютно все, дала им вешалки, сказала, где оставить свою одежду, что напитки вон там и они должны налить себе сами, а вечеринка была в гостиной. Гостиная – так она это назвала. У его тети Сильвии была гостиная, но в ней подавали чай со сливовым пирогом, а не совокуплялись гирляндной цепью.

Лулу выскользнула из своих туфель. Сакс был парализован. Он не мог заставить себя снять одежду, или хотя бы ослабить ремень, или даже развязать шнурок на ботинке. Он избегал смотреть на комнату позади, опасаясь, что может увидеть обнаженное мужское тело и его стошнит печеной картошкой. Лулу снимала блузку и стягивала бретельки своего черного кружевного бюстгальтера, не обращая на него внимания, когда он направился к двери и выскочил на свежий ночной воздух.

У его тети Сильвии была гостиная, но в ней подавали чай со сливовым пирогом, а не совокуплялись гирляндной цепью.

Когда Сакс шел к Шестой авеню, где смог бы поймать такси, он знал, что фильм, начавшийся на скамейке, окончен. Он так много раз смотрел в ее глаза и видел в их фиалковом блеске всю оставшуюся жизнь. Какой последний кадр, подумал он. Не совсем голливудский финал. Джерри поспешил вперед. Осень наступила рано, а вместе с ней и прелести зимних ночей. Направляясь к авеню, он прошел мимо театра «Минетта-Лейн». Здесь состоится премьера его пьесы, скоро начнутся репетиции. Это напомнило ему, что текст все еще нуждался в доработке.