Плахта [Ирина Говоруха] (fb2) читать онлайн

Глава 3. Ягодный плен

Война сладка тому, кто ее не изведал.

Никколо Макиавелли

* * *

Я родился и живу в Ягодном всю свою жизнь. Мой отец больше двадцати семи лет управлял здесь сельским хозяйством. Именно ему принадлежит идея названия. Село переживало разные времена: засуху, затяжные дожди, переломные девяностые, но такого варварства — никогда.

Русские заходили в село трижды. 1 марта, 3 марта и 5 марта. Первые два раза прошли навылет, третья колонна осталась, распределив по улицам свои «Уралы» и «КамАЗы». На каждой машине — ромб, внутри — цифры 228. Со временем дорисовывали букву «О», пытаясь свалить вину на белорусов. Но ни одного белоруса в Ягодном не стояло. Токмо русские, да и те трех «сортов»: тувинцы, срочники и профессиональные военные. Парней из Республики Тыва или Тува (кто его разберет) всегда ставили впереди. Они слыли бесстрашными, хорошими стрелками, способными попасть белке в глаз. Призывниками помыкали военные со стажем. То есть наблюдалась явно выраженная дедовщина. Один из дедов с надписью «Глухой» на каске все хвастался, что воевал в Сирии.

Убивать начали с первых минут. Друга детства расстреляли 3 марта на пороге собственного дома и две недели не давали хоронить. Тело поливал дождь, периодически засыпало снегом. Позже сжалились, закопали в огороде, поставили крест, написали имя, фамилию и дату смерти. Могилу заминировали.

До 15 марта наблюдал прямую связь с Россией, даже завоз смоленского хлеба. Несколько буханок перепало и нам. Рашисты не голодали. Питались с сельских кухонь и погребов. Сперва съели большую картошку, позже — посадочную. Притащили нам свою газету «Комсомольская правда». Я не поленился, посмотрел, тираж — семь миллионов! В ней все о Путине и о том, какой он молодчага. Заметка о Мариуполе. С их точки зрения, город не обстреливали и не бомбили. Это заказной фейк. «Глухой» приказал читать вслух. Мы для порядка читали, потом бумагу пустили на самокрутки. Вечерами, когда накрывало отчаянием, односельчане задавали один и тот же вопрос: «Когда все закончится?» Я вспоминал собрание сказок «1000 и одна ночь».

Лично мне есть хотелось постоянно. Супы варились пустые, я привык к миске борща, луковице и хорошему ломтю хлеба. Как-то раз не хватило ни первого, ни кипятка, поэтому набрал обычной воды, подсластил и на этом продержался до следующего обеда. Правда, русские раздавали свои пайки. К примеру, «Паштет армейский», 75 граммов. Мой кот ел его с удовольствием.

Над нами постоянно летали дроны. Когда вошли наши, рассказали, что выучили каждого в лицо. Через двадцать пять суток подвала смог вернуться домой. Джинсы пришлось разрезать ножницами. С отекших ног штаны не снимались.

* * *

Еще во дворе заприметила знакомого. Мировой парень, служащий МЧС. В этот раз выглядел не очень, лицо с серыми пятнами, как у заразившегося «мучнистой росой». Шепчу: «Петя, давай будем что-то делать! Неужели так просто согласимся с насилием?»

Он сглотнул, и в его шее что-то квакнуло. Я даже отошла на шаг, опасаясь, что изо рта, чего доброго, выпрыгнет лягушка:

— Мы не можем ничего сделать.

Его жена отвела меня в сторону и всхлипнула:

— Нашу дочь сегодня дважды водили на расстрел.

Как оказалось, в шкафу висела камуфляжная куртка, и орки решили учинить допрос двадцатилетней Лиле. Вытолкали на огород, там, где всегда рос картофель сорта «Зоряна», выстрелили поверх головы и заорали: «Теперь признаешься, кто ее носил?» Девушка рассказывала о папе-спасателе. Ей не верили. Брали на прицел и взводили курок. Растягивали напряжение, как натуральную кожу. Выдерживали время, заводили обратно, и отец терял сознание. Через час экзекуцию повторяли снова.

Нам достался коридор, шириной один метр и десять сантиметров. На гимнастической скамейке уместились я, муж, сын с невесткой и двумя детьми. Младшему исполнилось четыре месяца, внучке двенадцать лет. Малыша положить некуда, и родители днем и ночью держали его на руках. Все двадцать пять дней. Он визжал, не переставая. Чуть легче стало с появлением детского матраса. На него ложились по очереди. Внучка с поджатыми ножками спала на скамейке.

Знаете, что мне напомнил подвал? Старую сумрачную картину с изображением ада. На ней голые грешники копошатся в поисках места попрохладнее. Так и мы. Сидели на стульях, на лавках, на полу и молились о спасении.

Грохотало на все голоса и днем, и ночью. Нас накрывало басами вперемешку с отвратным визгом. Казалось, огромная ленточная пила пытается одолеть зубами бетон. Озлобленно горел шифер и разлетался во все стороны. Мы постоянно гадали, чью хату накрыло огнем. Опосля научились ориентироваться по солдатам. Ведут себя спокойно — ходим по двору смело. Начинают суетиться — прятались и мы. После обеда старались не пить, уменьшая частоту визитов в туалет. Нашу дверь закрывали около семи вечера, а открывали, как придется. Когда в восемь, а когда в полдень.

Внучку подбадривала как могла. В один день играли в города, в другой мечтали о празднике. Представляли, как разогреем большую сковородку, нажарим картошки с лучком, добавим тушенки, сдобрим свежим укропчиком и позовем всех соседей. Мысленно пекли медовик. Там все просто: два яйца, две ложки меда, стакан сахара. Она заискивающе уточняла: «Бабушка, можно посыплю сверху грецкими грехами?»

* * *

В то утро на семейном совете решили отвезти сына в Ягодное. Там жила моя мама, и мы часто у нее гостили. Дом стоял у самого леса, и когда садилось солнце, окрашивало сосны в карминный цвет. Заодно ворота, скамейку и кирпичную кладку сложным крестом.

В тот же день к нам приехала моя подруга с мужем и сыном. Мальчики быстро поладили. Играли в наступление и устраивали конкурс рисунков, соревнуясь, кто нарисует Путина пострашнее. Третьего числа явились русские и тут же организовали канонаду.

Грохотало так сильно, что наш дом подпрыгивал, делал «кабриоль» и снова опускался на камень. Муж Роман стал учить мальчиков правильно действовать во время обстрела: ложиться ничком, закрывать уши и открывать рот. Сам мостился поближе к Кириллу и что-то рассказывал. Когда расслышала, не смогла сдержать слез:

— Поверь, сын, война — это временно, а вот воскресная рыбалка — вечное. Вот увидишь, танки уедут прочь, наступит мир, а мы с тобой возьмем удочки, нароем червей и усядемся на берегу Десны. Вернемся с отличным уловом, а мама приготовит судака в лимонно-горчичном соусе. Никто в мире не готовит так вкусно.

Затем искал в темноте мою руку и целовал. Видимо, благодарил за всех запеченных лещей, щук, красноперок. В этот момент мина разорвалась слишком близко, и долго шепелявил шифер. Я подумала, что дома больше нет. Оказалось, рухнул шиферный забор.

5 марта русские вломились в наш двор с воплями: «Эвакуация! Все в школу!» От их вида живот свело судорогой, но мы продолжали сидеть тихо, не шевелясь. Все надеялись, что не заметят и пойдут дальше. Рашисты оказались настойчивыми. Не осилив двери, зашли в дом через окна. Дети расплакались. Кирилл от крика начал задыхаться. Командир, стоящий в первой балетной позиции, отобрал телефоны и приказал написать пароли. У меня трижды выпадала ручка из рук.

У сына после пережитого началась рвота. Я его умыла, закутала в одеяло, как маленького, и прикачала. Он моментально уснул. Спустя сорок минут тувинцы пожаловали еще раз и забрали наших мужчин. Муж оглянулся через плечо и что-то шепнул. Мягкое, привычное, но не смогла разобрать ни слова.

За нами пришли 7 марта. Верите? Я даже обрадовалась. Подумала, наконец-то увидимся с мужем. В тот день стреляли особенно сердито и по дороге в школу приходилось постоянно падать. Спасало то, что снаряды плюхались в землю, а не рыли носом асфальт. Сын все время подгонял: «Мама, беги быстрее». У подруги поднялось давление, и не получалось ускориться. Ее ноги запутывались, и тувинцы волокли женщину силком. Рядом семенил сынишка: «Мамочка, а я тебя предупреждал, что нужно заниматься спортом».

В подвале мужа не оказалось. Кирилл задавал один и тот же вопрос: «Мама, а мы увидим папу еще раз?» Я обещала. Он почему-то не верил.

На следующий день русские забрали голову сельсовета на опознание, сказав, что обнаружили два трупа. Та вскоре вернулась и объявила:

— Люди не волнуйтесь, это не наши. Чужие.

Рассказала, что руки у парней были связаны, да и позы странные, как у принявших смерть на коленях. Я незаметно к ней подошла и попросила описать одежду. Услышав, черная куртка, напряглась, а когда та упомянула о перевернутой десятке на нагрудном кармане, поняла, что моего Ромчика больше нет в живых. Перед глазами заплясали черные круги, и захотелось кричать что есть мочи. К вечеру захлестнуло воспоминаниями. Мы познакомились в студенческом общежитии первого сентября. Рома учился на четвертом курсе, я — второкурсница. Поначалу парень не впечатлил. Танцевал, как безумный Шляпник джигу-дрыгу, звал кататься на велосипедах и поиграть в бадминтон. На первом свидании в груди потеплело. Вскоре наши чувства стали взаимными, и мы поженились. Когда подрос Кирилл, сын с отцом стали лучшими друзьями. Роман водил его на рукопашный бой и объяснял тактику ловли леща. Говорил: «Тося, ты лучше — к косметичке, а у нас с Кириллом свои, мужские дела».

С того дня муж стал приходить во сне. Стоило задремать, как неслышно усаживался рядом. Разминал затекшую спину и ноги, сутками стоящие под прямым углом. В один из визитов произнес: «Тоня, не волнуйся, со мной все хорошо». Затем наклонился, чтобы поцеловать, но не смог. Не дотянулся.

Война прошлась по нашей семье безжалостно. 1 апреля на мине подорвался мой отчим. Родительский дом сгорел. Я не спешила сообщать Кириллу трагическую новость, но он не вовремя забежал на кухню и подслушал наш с мамой разговор. Судорожно всхлипнул:

— Неужели папы больше нет?

Мы обнялись и долго плакали. Вечером вышли во двор, определили самую яркую звезду и передали папе привет (я сказала, что отныне папа живет на звездочке). Кирилл долго на нее посмотрел. Под конец торжественно поклялся: «Обещаю, когда вырасту каждое воскресенье ходить на рыбалку и запекать рыбину в соусе. Как его там, горчично-сливочном?»

* * *

О себе не думала. Думала о людях, поэтому и решили организовать кухню. Собрались добровольцы: Анжела, Оксана, Люда, Юля и я. Пять женщин и семь мужчин. Мужчины кололи дрова, разжигали и поддерживали костер. Отвечали за кипяток и его раздачу. Драили кастрюли и котлы. Во время обстрелов дружно прятались под столы. Прикрывали лица крышками.

Как-то раз загромыхало особенно сильно, и односельчане, находящиеся на школьном дворе, ринулись в подвал. В образовавшейся пробке осколками посекло многим ноги. Тринадцатилетний Сережа получил серьезные ранения. Особенно пострадало место под лопатками. Явился их медбрат, обезболил, прошелся иголкой с ниткой. Через день отправил в госпиталь в Беларусь, но родителям ехать не разрешил. Слава Богу, 14 мая ребенок вернулся.

Готовили, как правило, один раз в день. Получалось мучительно долго. Большие кастрюли закипали неохотно, а огонь делался жидким из-за дождей. Правда, ребята пристроили навес, но тот оказался тщедушным, промокал. Изредка русский повар делился консервами борща. Мы «кислятину» разводили водой и добавляли зажарку.

Утром старались приготовить манку мамам и их детям. Кашу варили на разведенном сгущенном молоке. Кипятили воду для смесей и принимались за супы. Еды частенько не хватало (многие просили двойную порцию). Если открывали двери в девять утра, тогда суп поспевал не раньше пяти вечера. Однажды в полдень началась пальба, всех согнали обратно и выпустили на следующее утро. Двухмесячной Алисе пришлось разводить смесь холодной водой, и у девочки начался жуткий понос. У других детей, наевшихся просроченных солдатских пайков, тоже.

Помню, привезли мужчину с завязанными глазами. Люди стали шептаться: «Да это же пасечник…». «Клен» плюнул пленнику в грудь и рявкнул, что тот сдавал их позиции. Когда ушел, развязала пасечнику глаза и заприметила в них сильный голод. Поставила тарелку с супом, и он долго ел, с трудом удерживая ложку грязными треморными руками. Сам весь красный, видно, от переживаний поднялось давление. Нашли у бабок лекарство, но выпить не успел. За ним пришли, и раздалось несколько выстрелов. Так и умер с пластинкой «Верапамила» в накладном кармане.

* * *

В Ягодное приехали всей семьей: я, муж, одиннадцатилетний Ромчик и Алиса (один месяц и десять дней). В первую же ночь услышали голоса «Градов». Каждый выстрел сопровождался змеиным шипением. Вспомнилось, что, когда сын впервые увидел оружие на картинке, закричал: «Мама, смотри, карандаши в коробке». Чуть погодя эти «карандаши» разрушили село и окрестности.

У меня молоко пропало еще в роддоме. Роды оказались сложными, да еще акушерка сломала ребенку ключицу. Поэтому прибыли со смесями, бутылочками, подгузниками, мерными ложками и радионяней. С нами — родители, живущие в Бобровице. С ними — старый ленивый кот.

Первую ночь просидели в подвале. Дети спали, мы (взрослые) слушали войну. В полночь над головой пролетел самолет и сбросил две бомбы. Ромчик проснулся и попытался меня утешить. Алиса страдала от коликов.

Последующие дни, как в тумане. Прятались, пробирались на кухню за кипяченой водой, кормили детей, что-то ели сами. На стене висели круглые часы, точь-в-точь — обеденная тарелка. Когда не посмотрю — половина третьего. Взгляну через пару часов — всего лишь три. Тикали назойливо, притом по нарастающей, и я опасалась, что этот звук уловит восприимчивое ухо врага.

Русская техника шла нескончаемым караваном. Военные перепрыгивали через заборы, чисто одичавшие коты. Искали, чем поживиться. Алиса продолжала плакать, и пришлось сидеть с ней под одеялом, заглушая крик. Над головой свистели ракеты. Прокатывались автоматные очереди. Кто-то несколько раз настойчиво стучал. Сперва в двери, потом в окна.

В тот день стук прозвучал чересчур громко. Муж со свекром, едва открыв, взмолились:

— Прошу, не стреляйте, здесь дети.

Вошли с автоматами. Один славянской внешности, остальные почти без глаз. Главный стоял, как артист балета: пятки вместе, носки врозь. Еще секунда и исполнит жете артунан по кругу. Я упала ему в ноги, не прекращая качать Алису. Завыла тоненько, жалко. Так, наверное, пищат голодные комары. Командир-балерун растерялся. Помог подняться, посоветовал не появляться на улице и повесить на забор красный платок.

На следующий день снова вошла делегация и дала на сборы пять минут. Я пребывала в уверенности, что нас приставят к стенке. Схватила детскую сумку и одеяло. С собой ни буханки хлеба, ни бутылки воды. На улице поняла, что мы не одни. Людей сгоняли со всех хат и вели в сторону школы. Отбирали и тут же разбивали телефоны. Под забором лежало тело, накрытое рядном. Перед глазами плыли фото из Бабьего Яра.

В подвале ощутила себя слепой. Сидела с детьми на детсадовском стульчике и считала, сколько раз заикнется фонарик. Пожилой мужчина протянул Роме два бублика с маком. Тот с радостью взял, а я шепчу:

— Ромчик, один съешь сейчас, а второй оставь на завтра.

Спали с сыном валетом. Когда выходили на «прогулку», старалась стать спиной к улице и закрыть собой детей. Дочка не унималась, плакала. Я поила ее укропной водой и «Смектой». Первый раз искупала ребенка через три недели. В школьной котельной нагрели воды, положили Алиску в тазик. Боже, как она радовалась, как молотила ручками и ножками воду. Все пыталась куда-то уплыть. Кипятка постоянно не хватало, и бутылочки закисали. Муж обратился с просьбой к «пятки вместе, носки врозь», но тот оскалился. Саша настаивал:

— У вас естьдети?

— Есть.

— И у меня ребенок.

— А мне насрать.

В одну из ночей проснулась от учащенного Алисиного дыхания. Та хватала воздух, как собачка на жаре. Еще секунда и задохнется. Разбудила мужа и начали пробираться по ступенькам к двери. А там — руки, спины, колени с локтями. Все сплелось в один клубок. У двери имелась расщелина. Там и держали малютку пару часов, пока не раздышалась.

Дети рисовали на стенах. Подростки выглядели удрученными. Из щелей постоянно тянуло дымом, так как горело село. И обязательно находился нытик: «Нам конец. Сейчас мы задохнемся!» Прикорнувший страх умножался в десятки раз. Малыши прятались под лавки. Женщины причитали. Мне не хватало того умиротворенного тиканья часов. Пусть даже застрявших на половине третьего.

* * *

Наш дом находится в удивительном месте. С одной стороны — Киев, со второй — Чернигов. В конце огорода — закаленный ягодами и грибами лес. Когда расслышала нетерпеливо взмывающие «Грады», грешным делом подумала: «Главное, чтобы не загорелись сосны». К вечеру снаряды превратились в раскаленные копья и подожгли первый дом. Мне стало неловко за свои эгоистичные мысли.

За нами пришли ночью совершенно пьяные. Рявкнули что-то неразборчивое и повели к Лесной. Для ускорения стреляли по ногам. Я перед войной вынесла в подвал хорошие вещи, так и шла со своими шубами, рыдая. Муж одергивал: «Не при них. Слишком много чести».

Село выглядело дико. Всюду техника. Гудит распроклятая. Выбиты окна, двери, сломаны заборы, ворота, калитки. Некоторые дома превратились в дупла. Стены остались, а внутри одна зола. Нас представили наводчиками и «погасили свет». На меня посмотрели с интересом. Оделась я, скажем прямо, экстравагантно. Пять пар теплых носков и резиновые шлепанцы. Поверх дубленки — махровый халат. На голове — шерстяной платок и мужнина кроличья шапка.

Вид подвала напоминал концлагерь. Воздух плотный, присоленный. В нем и порох, и тревога, и унизительная старость, отдающая калом и мочой. Сесть некуда, разве что на ступеньки, поэтому устроилась на своих кульках рядом с помойным ведром и полезла в карман за разряженным айфоном. Соседка по несчастью шепнула: «Если найдут телефон — расстрел». Ребенок взмолился:

— Мамочка, выбрось, пожалуйста.

Ночью не сомкнули глаз, обливаясь липким потом. В семь утра дверь крепко ударилась о косяк и тенькнула. Зашла женщина, серая, стальная. Я — к ней. Прошусь покормить собаку. Надзирательница махнула: «Иди», — и перед глазами мелькнули синие, обрезанные до мяса, ногти.

Дом встретил молчанием. Внутри — бедлам. Ощущение, что всю ночь нашу обитель трясли, как погремушку. Забрали золото, деньги, алкоголь, колонки и даже полуторакилограммовые гантели сына.

На следующую ночь сморил сон. Даже успели привидеться наши яблони с вечно заикающимися пчелами, как неожиданно кто-то толкнул: «Вставай, пошли». Я испугалась, подумала на допрос, а он доводит до помойного ведра и приказывает:

— Живо наклоняйся.

Одной рукой давит на спину, второй пытается снять с меня штаны.

Боже! Какой стыд! В десяти метрах люди, с которыми ежедневно пересекаемся в хлебном, у сельсовета, на остановке:

— Побойся Бога. Я старая, не мылась две недели, в матери гожусь. Не трогай.

Он за свое. Шарит рукой в районе поясницы. Поплотнее сжимаю ноги, и тувинец не в силах их разъединить, просовывает между ними автомат. Я продолжаю скулить. Радуюсь двум парам рейтуз, ватным штанам, дубленке. В конце концов, сдался:

— Раз ты такая старая, то иди и приведи молодую.

У меня сердце застряло во рту. Крикнешь — вылетит пулей. Влетела в большую комнату и забилась под чей-то стул. Слышу, кричит:

— Что, сука, спряталась?

Светит фонариком, а найти не может.

На второй неделе заточения открылось кровотечение. Встаю, а ватные штаны насквозь. Что делать? Куда бежать? Пришлось признаваться рашисту:

— Мне нужно в медпункт.

— Зачем?

— Кровотечение.

— Откуда?

— Оттуда.

— Стой, где стоишь.

Отсутствовал долго, не менее получаса. Наконец-то вернулся с болтушкой и потребовал выпить залпом. Делать нечего, выпила. Переоделась в мужнины трусы и штаны. Даже в котельной получилось помыться. Моюсь, а рядом — труп бабушки. Вернувшись, на стене отмечала палочками время до следующих менструаций. Боялась, что подобное повторится.

Отныне у меня ненависть ко всем русским. Стоит вспомнить, как заставил прыгнуть в яму, а сам стоял сверху, палил по ногам и требовал отдать документы, так и закипает все внутри.

* * *

Перед тем, как вести в школьный подвал, у пятнадцатилетней дочери отобрали ноутбук. Она — в слезы, ведь взяли его в кредит, успев перед войной сделать всего две выплаты. Теперь пользуется тувинец и его семья, а мы продолжаем оплачивать несуществующий переносной компьютер. Осталось около двадцати тысяч.

В первый день плена тувинцы старались произвести впечатление. Приносили продукты, дерибанили просроченные пайки. Внимание привлекли ноги одного из «добродетелей», обутые в новые кроссовки моего сына.

Вскоре к нам прибилась дворняга. Испуганный, неухоженный пес. В его шерсти торчали репейники, лапы казались одна короче другой, и сам он производил впечатление контуженного. Дети ему очень радовались, поэтому из простынных лоскутов сделали поводок. Привязывали на ночь к стулу, чтобы не нарезал круги по спящим. Назвали Вовкой. Тот даже откликался. Когда во время прогулки начинался обстрел, Вовка бежал в убежище первым.

После освобождения дочь уехала к родственникам в Фастов, и в тот же день в их дом прилетела ракета. Слава Богу, никто не пострадал, вот только за что нам все это?

* * *

У моей сорокалетней дочери ДЦП. Она не ходит, ползает. Когда приказали идти в школьный подвал, отказалась. Говорю, у меня тут дитя лежачее, как пойду? Тувинец быстро смекнул, положил бедняжку на тачку и покатил. По ямам, ухабам. Я семенила следом. С собой одеяло и горшок.

Сидели долго, полжизни — точно, а когда вернулись, и я увидела два снаряда, прошивших дом, случился сердечный приступ. Крыши нет. Дождь залил полы, и они вздулись. Не пол, а сплошные волны. Ни кастрюли, ни сковородки, ни единой копеечки. В погребе — шаром покати. Съели все: картошку, морковь, свеклу. Банки с консервацией разбили. А я с таким трудом выращивала овощи, собирала огурчик к огурчику.

Под нашим домом стояло семь танков. На огороде окопы: глубокие и длинные. Орки наложили внутри бревен и затянули нашими покрывалами. Короче говоря, устроились с комфортом. А что теперь делать нам? Где брать силы?

* * *

Тот вечер не забуду никогда. За окном проворно темнело, громыхало и вспыхивало. Дочь Женя отправилась кормить лежачую свекровь Титовну, я осталась с ее шестимесячным ребенком. В доме людно: крестница с парнем, кум с девушкой. Все из Чернигова. Вдруг в сельском чате поползли муравьями строчки: «Зашли русские. Стоят на четвертой улице (Космонавтов). Прячьтесь».

И вот вам ситуация. Орки, войдя, моментально затеяли перестрелку. Женя у Титовны на соседней улице, отрезанная от мира, пишет: «Мамочка, умоляю, береги ребенка». Полина орет, требуя сиську. Я бегаю с ней вприсядку и забавляю с помощью телефонного видео. На нем ее отец играет на баяне и поет «Ой на горі два дубки». В селе полным ходом развернулась война, и ты вроде стоишь на земле, но ощущения, как на батуте.

Страшнее всего прозвучал стук пятого марта. Замерла на пороге, расставила руки и кричу:

— У вас что, матери нет? Не пущу. Здесь мои дети.

На меня глядел солдат. Чумазый, как объевшийся шоколадом. За ним — еще десяток таких же одичалых. Недолго думая, выпустили автоматную очередь по тапкам, превратив добротный порог в кашу. Когда начала причитать, один из них прикоснулся дулом к моим губам, что означало «цыц, ни звука». Нашим парням связали руки, вывели на огород и избили. Куму сломали ногу, зятю выбили плечо.

У входа в подвал находился «добренький» и раздавал паек. Думала, ни за что не возьму, сдался мне его паштет и консервированная рисовая каша, пусть даже с говядиной. Чуть позже огляделась, а детей вокруг — тьма. Взяла.

Далее случилось много всего: болезни, смерти, налеты. Привезли Титовну и положили в школьной кладовой. Она, бедняжка, тотчас померла. У беременной на позднем сроке начался токсикоз. Дочь постоянно плакала, и я ей показывала кулак: «Не смей, а то пропадет молоко». По головам гулял чей-то шепот: «Третьего марта расстреляли троих. Одного за фразу „Слава Украине!“».

* * *

Большего страха в жизни не испытывала. Муж только за дверь (пошел к компостной яме), а тут танки. Идут стройной колонной со стороны Золотинки. Им навстречу наш школьный кочегар, и сразу «та-та-та-та» из автомата. У меня — шок. Не могу отойти от окна, будто кто-то привязал за волосы.

Стреляли по домам сразу, видимо, желая показать, кто нынче хозяин. Палили по белой легковушке, пока та не вспыхнула. Мама периодически спрашивала слабым голосом:

— Валя, что это?

— Война.

— Опять?

Это была ее третья война.

В тот же вечер зашли к нам, и у бабушки на почве стресса отказали ноги. Орки проверили комнаты, выгребли все деньги, прикарманили фонарик. Полезли в холодильник и, обнаружив в морозилке пельмени, отдали приказ:

— Вари.

Послушно сварила и оставила на столе. Ужин забрали с кастрюлей, правда, перед этим приняли душ. Я сидела и считала: нашу ванну посетило восемь человек.

Утром зашевелились. Расставили минометы прямо под окнами. Зарядили и начали обкладывать минами Чернигов. Дальше — подвал. Проверка паспортов перед входом. У одной женщины увидели киевскую прописку и тут же отвесили пощечину. Мужчин раздевали, искали тату. Заглядывали в рот.

Я провела на стуле двадцать семь дней. Никогда не думала, что смогу такое выдержать. Ноги настолько отекли, что сапоги перестали застегиваться. Так и ходила с распахнутыми настежь калошами. У соседки лопнула кожа и открылись раны. Русский врач дал мочегонное, и бедняжка надолго облюбовала туалет.

В начале апреля вернулись домой. В нашей квартире жили, и запах немытых солдатских тел до сих пор не выветрился. Намертво впитался в стены, обои, потолки. Украли газовую плиту. Все мужнины носки и трусы. Деньги и сережки, подаренные детьми на пятидесятилетие. Перешерстили книги (профессионально искали банкноты). Вскрыли розетки. На фото дочери с обратной стороны написали: «Берегите себя. Из России с любовью».

* * *

Четыре года назад я вышла замуж второй раз, и это были самые счастливые годы. Муж баловал, наряжал, возил к морю и на пикники. Говорил: «Тебе можно все», — и целовал запястья. С Вероничкой (дочерью от первого брака) дружил по-настоящему, и она со своими бедами шла к нему. Вскоре я родила Варю, и папа стал петь малышке песни. Чаще всего про небритых оленей, у которых корни-рога.

В первый день войны мы приехали в Ивановку к родителям Петра. Ждали, что мир вот-вот образумится, но с каждым днем становилось все темнее и голосистее. Вероника постоянно рисовала черным: и солнце, и воду, и листву, Варя (год и два месяца) еще ничего не понимала: ни в войне, ни в мире.

Когда ночи стали слишком громогласными, решили ехать дальше. Петр завел машину, и она долго разогревалась, словно ее душило предчувствие. Так и вышло. Мы проехали несколько километров и застопорились. Дорога, захламленная камнями и ветками, не пускала дальше. Муж вышел расчистить, и в этот момент ослепила неестественно белая вспышка. За ней — взрыв. Я успела подумать: «Вот и все!» Дальше — поволока. Вероничка первой открыла дверь и вывалилась на землю. Я — за ней, но дочь уже лежала мертвой, без ножки и головы. Мне пришлось через нее переступать. Варя кричала неестественно, на одной струне и, казалось, эта струна скоро оборвется. Вдогонку летел окрик мужа: «Беги!» Вот я и побежала. Когда обернулась, окровавленный Петр сидел в машине. Но как? Ведь до этого стоял на обочине.

Дальше — подвал. На улицу лишний раз старалась не выходить, наученная горьким опытом. Все время ощущала рядом Петра. Понимала, что люблю еще сильнее, чем раньше. Вспоминала, как приглашал на свидания и угощал мягким, урезоненным молоком, кофе. Как рассказывал о своих чувствах, а в это время со стороны собора неразборчиво бормотал колокол, и дождь старательно поливал бастионные чугунные пушки.

Перед Вероничкой испытываю разъедающее чувство вины. Кажется, что ее недолюбила. Что мало целовала, помогала с уроками, редко водила пить молочные коктейли. Когда балуюсь с Варей, ощущаю, что старшая дочь все видит и плачет. И я плачу вместе с ней.

Сейчас мы в Польше. Нас обогрели, окружили заботой, но хочется домой, в Чернигов. Все жду момент, когда можно будет зайти в квартиру и оплакать прежнюю жизнь. Расцеловать платья старшей дочери и футболки Петра. Конечно, все когда-то наладится. Грянет новая весна, расцветут петунии, и, возможно, чувства, но никто больше не споет песню об оленях, не предупредит о дожде и не шепнет: «Любимая, тебе все можно».

* * *

У нас с мужем трое детей: десятилетняя девочка, четырехлетняя солнечная (синдром Дауна) и трехмесячный Дима. Муж вместе с двумя братьями работает в МЧС.

В подвале сидели большой компанией: три брата, три невестки, девять наших детей. Самым сложным было доказать, что наши мужья спасатели, а не военные. Орки, увидев фото присяги, во время которой ребята в зеленой пятнистой форме клялись защищать имущество Украины и ее окружающую среду, стояли на своем. Форма за это время менялась несколько раз. Пришлось приносить все снимки и раскладывать в длинную убедительную линию.

Крепко досталось племяннице Лиле. У нее изъяли планшет, а саму поставили на колени, окрестив шпионкой и диверсанткой. Посчитали, что не может двадцатилетняя девушка заработать на такую дорогую вещь. Лиля плакала и объясняла, что подрабатывает с десятого класса.

В подвал вели под прицелом. Несу трехмесячного ребенка, а он, сволочь, держит нас на мушке.

Восемнадцать человек разместилось в комнатке восемь квадратных метров. Трехмесячный Дима спал на мне. Дети постарше — друг на друге. Бабушка (72 года) сидела на стульчике и пыталась шутить, а сама не может двинуть ногой, кровь сочится.

Через пару дней муж сбегал домой и принес венчальные свечи. Мы стали их жечь и коллективно читать «Отче наш» исключительно на украинском. Читали не менее девяти раз в день. Как-то просыпаюсь ночью, а ребенок молится спросонку.

Две недели не мылись вообще, и у Димочки на попе появились опрелости, стремительно перерастающие в раны. Одна мама побежала за аптечкой, но все мази и кремы оказались выдавленными на пол. Какой-то служивый не поленился и по каждому прошелся сапогом. Пришлось подмывать ребенка на улице. Держали за ручки-ножки (на улице плюс четыре) и мыли.

К нам периодически заходил русский психолог и играл в доброго полицейского. Задавал вопросы: «Как вы себя чувствуете?» Представляете, мы третью неделю спим сидя, а он спрашивает, как себя чувствуем. Говорил, если хотите получить помощь типа памперсов и прокладок, дайте интервью для нашего телевидения. Расскажите, как мы вас спасаем.

Издевались над детьми. Приходили вечно пьяные, швыряли детям, чисто собакам, монеты. Ржали, наблюдая, как они, несмышленые, пытаются из щелей достать копеечку.

Впоследствии свой дом узнали с трудом. Ни одного целого окна. Нет дивана, телевизора, постельного белья, стульев, столов, игрушек. Сняли краны, розетки, украли обручальные кольца. Лабрадора застрелили, думаю, мешал своим лаем грабить. Съели четырех свиней, а шкуру вместе с салом выбросили под забор. Машину переехали танком.

Подобная участь настигла большинство, а у нас ведь было такое уютное село. Чистое, ухоженное, веселое. В каждом дворе — детские качели, клумбы, сад. Огороды, зеленеющие ранними сортами картофеля. Всего за месяц рашисты превратили Ягодное в свалку.

* * *

С жизнью прощалась несколько раз. Даже рассказала соседям, в какой одежде хоронить и какой портрет заказать на памятник. Во дворе моей бабушки — три могилы. Сама бабушка умерла. 8 марта. Не выдержало сердце.

После освобождения в село потянулись волонтеры. Они помогали разбирать сгоревшие дома, вывозили кирпич, мусор. Выкапывали убитых и отправляли на экспертизу. Достали двух Романов, застреленных на коленях, нескольких пожилых и еще очень моложавых мужчин. Вероничку без головы и одной ножки, обугленного Петра. Среди них крутился потерянный мужчина и что-то выискивал на месте трагедии. Потом пришел с пакетом. Отдал волонтерам недостающую ножку и заплакал:

— Хочу, чтобы дочь отправилась в рай на двух ногах.

Глава 4. Чернигов и его купола

О, преподобная мати наша Алипие!

Излей на нас бедных, немощных и уничиженных по неизменному состраданию и милосердию твоему хоть малую каплю щедрот от Владыки Господа, прими ны в свое ходатайство и заступление…

Молитва к Матушке Алипии Голосеевской

* * *

* * *

По национальности я русская, поэтому сразу напрашивается вопрос: «За что меня убивают? Евреи спасают евреев, греки — греков, болгары — болгар, а меня уничтожает родной народ?»

Мои дети и внуки живут в Чернигове. Дочка и зять — врачи. С первых дней осели в больнице, чтобы круглосуточно выхаживать раненых и больных. Жили без света и отопления. Солдаты лежали при десяти градусах тепла, укрытые тремя одеялами и тряслись. Зять месяц не раздевался. В свой день рождения получил целых три подарка: пачку сигарет, налобный фонарик и бутылку хорошего коньяка. Коньяк не открыл. Поклялся, что выпьет за победу. А еще рассказывал, как был счастлив, когда друзья сварили кофе в железной кружке. Ничего вкуснее не пил, даже в модной венской кофейне «Central».

За это время они так сплотились с коллегами, что решили по окончании войны купить квартиры в одном доме и на одной лестничной площадке, чтобы и дальше жить большой семьей. В редкие свободные минуты задавали друг другу вопрос: «Что ты сделаешь в первый день мира?» Один мечтал попариться в бане, другой — посмотреть кино. Мой зять — выспаться. Лечь в кровать и проспать сутки.

Город бомбили безостановочно. Дочь призналась, что, заслышав гул самолета, сжималась в крохотную точку. Понимала, что сейчас бомба сделает свое грязное дело, и потянутся вереницы окровавленных взрослых и детей.

Зять вывез детей к бабушке, в Черниговскую область (внукам 10 и 13 лет). Те носились по улицам, покуда не подобрали брошенного щенка. Некоторые, уезжая, не забирали домашних питомцев. Позднее село обстреляли из «Градов» и пострадало четыре дома. Завалилась крыша и одна стена. Мальчишки в пижамах и тапочках успели выбежать и до утра сидели в погребе. С первыми лучами ринулись разбирать завалы, пытаясь освободить щенка. Когда удалось связаться по телефону, младший в сердцах крикнул:

— Бабушка, если бы ты только знала, как я ненавижу русских!

В апреле случилось самое страшное. Умер мой старший сын — талантливый спортивный журналист и один из лучших в Украине футбольных обозревателей. Прочел публикацию о зверствах в Буче и ощутил резкую сердечную боль. Скончался от обширного инфаркта в возрасте сорока семи лет. За что мне, этнической русской, рашисты приготовили такое наказание?!

* * *

На второй день войны я с двумя детьми приехала к свекру в Шестовицу. Мой муж умер от разрыва аорты, когда я находилась на шестом месяце беременности. Уже больше десяти лет одна воспитываю дочку и сына.

В Шестовице было тихо. В селе расположилась наша артиллерия, местные ее подкармливали и даже топили для ребят бани. 26 и 27февраля военные находились на позициях, сканируя дорогу на Гомель, но утром следующего дня отступили, а в полдень зашел русский спецназ, одетый с иголочки, словно актеры, снимающиеся в боевике. Военные вежливо общались с местным населением, заряжали свои телефоны, предупреждали, что в селе стоит станция радиоперехвата, фиксирующая любой сигнал. Поэтому, будете выходить на связь, звонить родственникам, передавать координаты — найдем и расстреляем на месте. Настороженным местным хитро подмигивали, мол, нас не бойтесь. Бойтесь тех, кто придет после.

За ними действительно набежали орки. Много. Целая орда. Молодые, плохо одетые, с раскосыми глазами и красными повязками на рукавах. Быстро разместились, окопались и прижали БТРы к домам. Выстроили «Грады» и начали шмалять из них, как из рогатки. После каждых десяти выстрелов корректировали цель. Брали чуть левее, несколько правее и фигачили по всем направлениям. В свободное от стрельбы время мародерили. Залезли к лежачей бабушке и перевернули все в доме вверх дном. Искали деньги, золото и, как выражались, элитное бухло. Забрали даже галетное печенье «Мария». У соседа-фермера слили двадцать пять тонн солярки и забили всех свиней. Вечерами с размахом жарили мясо, а поужинав, опять стреляли. Думаю, не особо целясь, ибо как можно прицелиться, будучи навеселе?

Мы прятались в погребе три на три метра. С нами еще одна семья с двумя дошкольниками. Дети пытались играть, но любое движение поднимало цементную пыль, провоцирующую кашель. Я со своими спала на надувном матрасе. Вернее, спали они, я, полусидя, клевала носом.

Русские стреляли много и бестолково. Особенно усердствовала самоходка «Савушка». Огромная, неповоротливая. Вылитый колорадский жук. Когда ехала, то валила все: бетонные заборы, деревья, волочила за собой лавочки. Либо не помещалась на дороге, либо у танкиста страдал глазомер.

Мы с детьми просыпались рано, в шесть утра. Пока оккупанты дрыхли, выходили во двор и умывались талым снегом. Воды в доме не было. Света тоже. Колодезная вода оказалась тошнотворной. Хоть кипяти дважды, хоть пять раз подряд. Чистили зубы, обходясь одним стаканом воды. Подмывались салфетками. Я очень боялась, чтобы у дочери не началось воспаление по-женски.

Ночью в селе начинался движ. Как выяснилось позже, шла постоянная ротация частей. Прибывшая накануне колонна отстаивалась сутки, ночью выдвигалась, а к утру заходила новая. Мы мужественно терпели этот ад, вот только дочь по ночам горько плакала. Вскакивала и пыталась куда-то убежать. Закрывала уши и умоляла прекратить стрельбу. Шестого марта кто-то из местных не выдержал и пытался выехать на легковушке. Гоблины на блокпосту разбираться не стали, открыли огонь. Так и стояло изрешечённое авто со сгоревшими заживо пассажирами.

Перед тем как отправиться в штаб за разрешением на эвакуацию, долго настраивалась и собиралась с духом. С собой взяла деньги и шотландский виски, припасенный свекром для особого случая. Русский капитан с радостью принял взятку и дал на выезд добро. Так мы снова оказались в Чернигове.

Нас приняла подруга, жившая на Рембазе. По сравнению с Шестовицей, северная столица показалась раем, и первые дни мы даже не спускались в убежище.

Шестнадцатого марта обстреляли из РСЗО детскую областную больницу и женскую консультацию. Палили издалека, думаю, километров с пятнадцати. Народу на больничном дворе как раз собралось много. Привезли раненых, выстроилась очередь в пункт сбора крови, беременные на плановый осмотр. Мимо, держась за руки, прошли мой двоюродный брат с женой. Когда услышали характерное шуршание, тотчас легли на землю и сгруппировались. Снаряды ложились на манер частокола, достаточно плотно, звуки забирались в уши с ощутимым опозданием, а они все лежали, не разнимая рук. Вот только Анина ладошка отяжелела от страха. Когда все стихло, Володя приподнялся и оцепенел. Земля была усеяна телами. Стал поднимать Аню, а она не встает. С виду целая, но какая-то обмякшая и изо рта — густая струйка крови. Как оказалось, ее легкое было пробито осколком насквозь. Володя нес жену домой на руках и кричал, чисто безумный. Женщина была тяжелой, еще очень теплой, но уже неживой.

Следующий день стал самым страшным днем нашей жизни. Около 23:00 рашисты затеяли жесткий обстрел, переросший в самолетное измывательство. Летчики действовали расчетливо и жестоко. Над целью пилот выключал двигатель, сбрасывал бомбу и только после этого разносился львиный рев набирающего высоту штурмовика. Одна из бомб попала в пятиэтажку, стоящую напротив, и вспыхнул пожар. Дым устремился в небо в виде ядерного гриба. Люди высыпали на улицу с фонариками и попытались добраться до газовой трубы, чтобы ее перекрыть, иначе бы дом взлетел в воздух. Мои дети забились в коридорный угол и рыдали: «Мамочка, пожалуйста, мы не хотим умирать». Я стояла на коленях и пыталась перекричать их истерику: «Все, все, уже улетели. Обещаю, самолет вернулся в ангар». Нежданно раздавался новый удар. Еще оглушительнее.

Бомбежка закончилась в два часа ночи, а в шесть утра мы уже ехали в машине, снова убегая от войны.

* * *

Я работаю начальником отдела кадров, а на досуге делаю пряники и зефир. На пряниках рисую незабудки и подснежники.

В тот четверг ровно в 06:30 шла в ванную, а муж перегородил дорогу. Стал цитировать своего друга и рассказывать о каких-то бомбежках. Язвительно заметила: «Какой же дурак твой приятель. Хоть бы раз сказал что-нибудь стоящее». Но уже в 12:00, стоя на балконе, наблюдала дымок, застилающий окраины.

Через два дня рядом с нами ударили крылатые ракеты. Собственными глазами увидела, как перемещаются по квартире стены, выстраиваясь в различные фигуры: круги, линии, цепочки. Это напоминало мазурку, танец с огоньком.

Со временем узнала, что такое кассетная бомба. Сначала обратила внимание на нехарактерный звук. Складывалось ощущение, что рядом кто-то безостановочно строчит на швейной машинке. При этом она захлебывается, пытаясь настегать в десятки раз больше наволочек и простыней. В тот день светило солнце, и многие вышли из убежищ погреться. Нежданно-негаданно в небе вскрылся гигантский стручок и посыпались «бомбы-горошины». Они не выбирали. Свистя с астрономической скоростью, лишали жизни всех подряд. И мужчину, наклонившегося завязать шнурок, и женщину, везущую баклажку. Я едва успела забежать в коридор, и в этот момент одна из бомб влетела в окно, оставив после себя аккуратное отверстие. Кому повезло меньше, у тех продырявились легочные доли и сердца.

Моя соседка накануне войны запаслась белыми сухарями и все тридцать семь дней ела их с вареньем. Когда орки отошли, поклялась больше никогда не сушить батон и не варить ни джем, ни повидло. Перед самым освобождением в кои веки сварила перловый суп. Прозвучавший удар оказался таким мощным, что взрывной волной вырвало кастрюлю из рук. В общем ни окон, ни горячего обеда.

* * *

В первый день войны мы все собрались на семейный совет и приняли решение не уезжать. У меня брат-инвалид и свекровь на диализе. Они физически не осилят дорогу. Сыновья почти взрослые — девятнадцать и тринадцать лет. Справимся…

Задолго до событий я увлеклась саморазвитием. Пристрастилась к йоге и медитациям. Зачитывалась книгой Ронды Берн «Тайна». Бесконечно верила в высшее предназначение человека и в то, что мы сами являемся хозяевами своей судьбы. В итоге моя жизнь изменилась. Я стала много путешествовать и открыла свой салон красоты.

Когда грянула война, все, во что верила, обесценилось. Пришло понимание, что больше не управляю процессом, и это выбило почву из-под ног. Не удавалось ни изменить частоту своих вибраций, ни выровнять цвет чакр. С 24 февраля все чакры окрасились в серый.

Больше всего угнетали сирены, звучавшие, как из геенны огненной. За ночь могли оглушить до пяти раз. Позже пропало электричество, и сирены прекратились. Лично мне стало легче.

Досталось не только нам, но и нашим родственникам. Двоюродная сестра с дочкой-подростком уехали в Ивановку и просидели в погребе двадцать три дня. В селе уже были случаи изнасилований, поэтому из погреба ни ногой. Когда вышли, матери потребовалась психиатрическая помощь. Изощренно рашисты поиздевались и над знакомым из Лукашовки. Его выводили на расстрел пять раз. Каждый расстрел старательно обыгрывали. Завязывали глаза и руки, ставили на колени и приглашали на казнь сына и жену. Палили мимо, но старались, чтобы пуля сочно просвистела над головой. Затем уписанного заводили обратно, а через час объявляли «следующий дубль». Кстати, парень остался жив. Его так и не убили.

Я никогда не запасалась продуктами впрок, поэтому все очень быстро съелось и пришлось отправиться с мужем на промысел. Больше пяти часов простояли в очереди за мукой, сахаром, пакетом гороха и бутылкой постного масла. Продрогла до костей и спасалась лишь бегом приставными шагами. Когда наконец-то зашли в здание продуктовой базы, оказалось, что на улице было еще тепло. Настоящий холод прятался за бетоном.

Мы жили без света, воды и отопления, при семи градусах тепла. Спали полностью одетыми на матрасе, который под утро квакал от набравшейся за ночь влаги. Большую комнату закрыли, а когда в нее заходили, изо рта шел пар. Готовили на кострах, как в средневековье. В туалет ходили к соседям в частный сектор (местные власти предупредили, чтобы не пользовались городской канализацией, иначе нечистоты поднимутся через первые этажи).

Раньше, как и большинство людей, экономили на отоплении, а в марте летали в Египет погреться. Пережив сорок дней нестерпимого холода, поклялась больше никогда не экономить на тепле.

В апреле люди начали выходить на улицы, и город ожил. Я отправилась в свой салон, впервые посмотрелась в зеркало (дома зеркала сняли во избежание попадания осколков) и заплакала. На меня смотрела старуха.

В один из дней донесся странный звук. Даже оглянулась, не сразу распознав, что это. Как оказалось, открылось кафе и из него зазвучала музыка!

* * *

Я знала, что не уеду. Никогда и ни за что. У меня восьмидесятилетняя мама с деменцией и букетом старческих болезней. Она постоянно что-то ищет. То ключи, то студенческий билет, то давно сношенное юношеское платье. Поэтому, чтобы быть к старушке поближе, из центра Чернигова переехала в Лесковицу.

Это историческая местность. Здесь жили Антоний Печерский и Никола Святоша. Пекари, рыбаки, торговцы и обслуга Елецкого монастыря. Здесь на Болдиной горе дрыхнут вековые дубы, распеваются колокольни, петляют Холодные яры. Одним словом, намоленное место. Когда-то его называли Черниговским Подолом и считали «легкими города», так как нигде больше не росло такое количество садов.

Моя дочь с трехлетним сыном в первый день войны перебрались в посёлок Астра и попали в 25-дневную оккупацию. Я видела их район из окна. Он постоянно горел. Нервничала так, что за месяц похудела до сорока четырех килограмм. Не потому, что нечего было есть. Было. Но кусок застревал в горле.

Обстрелы не прекращались и особенно ужесточались в часы переговоров. Мины летали пудовыми гирями. Одна из них попала в соседский дом, и вспыхнул пожар. Короткая пауза наступала в шесть утра и длилась до половины восьмого. За эти полтора часа старалась сбегать к себе домой и проведать квартиру.

Мы ложились спать рано, не позже восьми вечера. Маму обкладывала подушками, сама укрывалась матрасом. В час ночи просыпался летчик и прогревал свой самолет. Бомбил с такой яростью, будто у нас тут стояли специальные войска. Я ежесекундно молила Господа Бога, чтобы снаряд упал в поле. Бог мои просьбы игнорировал. Около пяти утра летчик снова садился в кабину, и я его проклинала. Мама, страдающая деменцией, все понимала. Бомбежку сравнивала с девятибалльным землетрясением.

Оккупанты зверствовали. Ездили танками по кладбищам, «расстреливали» погибших в АТО и сносили памятники. Выходит, убивали по второму разу. Заглянули в село Бакланова Муравейка и уничтожили родительский дом. Заживо снимали шкуры с собак, казнили скотину.

Самым невыносимым было узнать, что погиб наш друг Илья. У него осталась жена и двое детей: годовалый и шестилетний. В первый день войны парень записался в тероборону, а 25 февраля его не стало. В школу, где находился их штаб, прилетел снаряд, и Илюшу завалило бетонными плитами.

С тех пор у меня панические атаки, накрывающие после полуночи. Я не выношу сигаретный дым, а они начинаются с четкого сигаретного привкуса. Дальше — рвотные позывы и удушье. Чем только не полоскала рот: и отваром земляники, и отваром мяты — ощущение табака остается.

* * *

В прошлом году с большой радостью узнала, что жду ребенка. Записалась на родительские курсы, прочитала всего Спока и Комаровского, но вскоре подхватила коронавирусную инфекцию, и плод замер. Муж, чтобы хоть как-то меня утешить, подарил котенка. Пушистика презентовал первого мая: именно в этот день должна была рожать своего первенца.

Мы живем в общежитии на окраине города. Рядом — кольцевая дорога и роддом. Муж военный, три года отслуживший в АТО, сразу же отправился в военкомат, но не прошел медкомиссию. Сахарный диабет. Позже спрашивала:

— Где было страшнее? Там или здесь?

Он отвечал не задумываясь:

— Здесь.

На третий день войны у нас в доме вылетели стекла, и пришлось спуститься в подвал. Там оказалось много женщин с детьми. Совсем юная мама безостановочно пела своему трехмесячному младенцу. Тот слушал и дул пузыри. Я на них смотрела и плакала. Моему бы уже исполнилось одиннадцать месяцев.

Потом позвонил отец (живут с матерью в селе Тупичев) и попрощался. Сказал, что зашли русские и стреляют по дворам. Родители не выходили на связь долгих двадцать дней.

8 марта начались минометные обстрелы. Летели осколки и куски асфальта. Раздавался пронзительный свист. В нашей комнате обвалился потолок.

Люди начали массово выезжать и через пару дней из восьмидесяти человек, осталось десять. Вскоре и нам удалось связаться с волонтерами:

— Можно взять кота?

— Можно.

Если бы ответили: «Нет», — я бы не поехала.

Эвакуировались пешком через весь город. С собой — документы, деньги, кошка. Пару раз ложились под заборами и пережидали обстрел. Долго ехали в бусике, кажется часов тринадцать. В какой-то из школ нас покормили бутербродами с горячим чаем. Муж еле держался на ногах, у него поднялся сахар.

Самым счастливым моментом был звонок от отца. Он произнес единственное: «Доченька, мы живы», а я не смогла ничего ответить. Только кричала: «А-а-а-а-а!»

Позже рассказывали, как отец прятался в сарае (он бывший лесничий), а к маме зашли головорезы:

— Где хозяин?

— Не знаю.

Один из них занес ногу через порог. Мама рявкнула:

— Стойте, я женщина пожилая, мне убирать сложно, дайте соберу дорожки.

Отец хоронился у самой дальней стены и напряженно прислушивался. Вдруг раздался выстрел, и он, грешным делом, решил, что мать застрелили, но, как оказалось, изверг просто разминался. Дальше нанес визит в соседский дом. В нем жила многодетная семья, и отец насчитал шесть выстрелов.

Сейчас мы живем в старой сельской хате. Топим печь, варим борщ (селяне принесли и картошку, и морковь, и буряк). Воду носим из колодца. Возвращаться некуда. Общежитие разбомблено, в уцелевших бетонных перекрытиях гуляет ветер.

На моем календаре до сих пор 24 февраля, хотя уже давно лето. Время остановилось. Здесь не стреляют, но на днях пронесся над головой самолет, и я снова лежала на полу, пытаясь прикрыть голову руками.

* * *

В ту ночь моя четырехлетняя дочка Даша ночевала у бабушки на другом конце города. Рано утром ехала к ней в такси и наблюдала людей, выстроившихся к магазинам и аптекам. Они чесали под шапками затылки. Никто не знал, как правильно действовать. Уехать или остаться?

Мы решили переждать пару дней у родителей. Нашли убежище и поставили в нем стульчик. Так, на всякий случай. Папа спускаться в подвал наотрез отказывался. Говорил: «Я пережил Чернобыль, что мне сделают какие-то русские?»

В одну из ночей стало по-настоящему страшно. Над домом пролетел самолет и где-то совсем рядом сбросил бомбу. Ребенка одела за три минуты и понесла в подвал. Даша безостановочно плакала, не понимая, что происходит. Так и просидели всю ночь на стульчике, обнявшись.

С тех пор обустроили себе спальное место и ночевали в убежище. С нами еще сотня напуганных и изможденных людей с детьми, собаками, котами. Самому маленькому Игнатику исполнился месяц.

Дети горько плакали. Их пугала незнакомая обстановка, скопление громких звуков и чужих людей. Спасали от отчаяния животные. Когда разбомбили воинскую часть, приблудилась контуженая собака. Она припадала на одну лапу и трясла ушами. Дети ее очень полюбили, назвав Нэнси. Позже появилась беременная кошка и привела котят. Принесли улиток и кролика.

Со временем вычислили, когда у орков обед, и выходили на прогулку. На улице торговал мужчина по имени Равшан. Святой человек. Он продавал овощи и фрукты под обстрелами. Не знаю, откуда их привозил, но всегда на лотке красовались свежие яблоки и апельсины. Дочку пару раз угощал бесплатно. Потом увидела, как собрал пакет для старушки и не взял с нее ни копейки. Она шла по улице сгорбленная, беззащитная и слезно молилась за щедрого торговца.

Помню, открыли полупустой магазин. В нем удалось взять только пачку чипсов и дорогие конфеты, завалявшиеся с мирных времен. В тот месяц не продавали спиртное, и один мужчина схватил бутылку водки, выпил половину залпом и, довольный собой, занял очередь в кассу. Очень хотелось хлеба. Как-то раз вышли из убежища, а навстречу дед с черствыми булками. Улыбнулся и вручил нам практически деревянный батон.

Дальше ситуация стала ухудшаться и поползли слухи, что русские вот-вот зайдут в город. Я боялась за ребенка. Дочка сильно кашляла, и с каждым днем ей становилось все хуже. Не помогали ни йодная сеточка, ни микстуры.

Нам удалось уехать под сильнейшим артобстрелом 15 марта. В небольшую машину с будкой набилось больше тридцати человек и четыре собаки. На крохотной скамейке разместились мальчик с инвалидностью и три пожилые женщины. Одна из них усадила на колени мою дочь. Остальные ехали стоя все шесть часов пути.

В будке быстро закончился воздух, и у сердечников посинели губы. У детей началась рвота, мальчик-инвалид укакался, собаки безостановочно выли. Пришлось открыть люк и многих просквозило. Стало хуже и моей Дашеньке. Вдобавок к острому бронхиту, она заработала еще и гайморит.

На следующее утро мы прибыли в многолюдный Ужгород. На вокзале не протолкнуться: люди, переноски с котами, тюки. Даша захлебывалась от кашля, и в тот же день нас госпитализировали с подозрением на пневмонию. Сделали рентген, назначили антибиотики. Когда наступило заметное улучшение, на наши плечи свалилось новое испытание: ротавирусом (повально болели дети беженцев) и начался еще один сложный круг. Температура добиралась к сорока градусам. Рвота накрывала даже ночью. Дочка отказывалась от еды и вскоре разучилась ходить. Выходили чудом, но до сих пор не оправились от пережитого.

* * *

Я вам все расскажу. В деталях и подробностях, даже если вы посреди разговора откажетесь слушать…

Раньше Украина казалась мне небольшой. Сел на поезд, и уже во Львове или Одессе. Одна ночь, убаюканная колесами, и тебя целует Азовское море прямо в плечо. С началом войны я изменила свое отношение к расстоянию. Вот, к примеру, орки топчутся на границе. Это еще очень далеко. Рашисты взяли Седнев. Далече. Лупят со стороны «Эпицентра»… Выстоим. Бомба упала в соседский огород. Вот теперь близко. Когда в радиусе километра обстреливали радиозавод, и снаряды задевали крыши, занимались домашними делами. Выносили сушить одеяла, готовили кашу на мангале, поскольку снова было ДАЛЕКО.

Мы живем на окраине Чернигова, в районе Бобровицы. Я обожаю возиться с землей: работать в саду и на огороде. Стараюсь вести хозяйство экологически. Разобрав елку, осыпавшиеся иголки не выбрасываю, а использую, как мульчу для ежевики и гортензий. В свободное время мастерю шкатулки. Одна из последних — с иллюстрациями из книги «Алиса в стране чудес».

В детстве часто снился один и тот же сон. В нем меня за руки держали два фашиста, а еще два — мою маму. Я кричала: «Все расскажу, только не бейте маму». Потом выросла, поумнела, но ощущения ужаса войны осталось на веки вечные. На третий день по Бобровице стреляли безостановочно и, чтобы отвлечься, думала о теплице. О том, каким вкусным будет салат из редиса, огурчика, зеленого лука. Сверху сметанка и соль. Как побелю деревья, обрежу розы, займусь клубникой, обработав ее от майского жука. Закончив дела, зайду в дом, потянусь ноющей спиной и выпью огромную чашку чая с молоком.

Двадцать восьмого февраля по Чернигову ударили ракетами, и исчезло отопление. Мы вышли погреться, и к забору приковыляла соседка. Поговорили, как ни странно, о правилах заморозки фруктов и овощей. Неожиданно над головой раздался свист, а потом что-то упало. По ощущениям — небоскреб. Я изо всех сил прижалась к земле. Соседка, повисла на заборе. Будучи в стрессе, не могла оторвать руки от края. Началось страшное. Снаряды свистели совсем рядом, а наш дом прыгал, как через скакалку. Шифер лопался дешевой пластмассой. Земля захлебывалась.

С большим трудом доползла до погреба.

Обстрел длился восемь часов.

Самым невыносимым были новости. Соседка прибегала и рассказывала: «Оккупанты втроем изнасиловали женщину. Искали на улице бывшего АТОшника. Нашли похожих троих, расстреляли и закопали. Одного еще живым».

Вместе с дурными вестями приносила и добрые. На одной из улиц женщины собрались вместе и пекли для ВСУ печенье. Сдобное рассыпчатое, желтое от яиц. Месили тесто и пели украинские песни, заряжая сдобу любовью. В каждую коробку вкладывали записочку: «Возвращайтесь живыми».

Больше всего я боялась за 19-летнюю дочь. Позже прочла статью Натальи Лелюх «Что делать, когда изнасилование неизбежно» и выучила ее наизусть.

Пятого марта у нас отключили свет. Десятого в погребе пошел в рост пион сорта Coral Charm. Одиннадцатого мы едва не оглохли. Пятнадцатого удалось уехать.

В Коропце (Тернопольская область) ощутила на себе вселенское украинское милосердие. К нам в дом приходили женщины с теплыми заплаканными лицами и приносили продукты. Одеяла, подушки, куртки. Одна все извинялась: «Возьмите платье, я только раз его надела, когда ходила на концерт». Мы ничего не могли ответить. Только кивали, благодарили и плакали.

В знак признательности заказала по интернету саженцы роз и раздала селянам. Перед тем как вручить, кланялась этим работящим людям до земли. Большой пакет передала сельсовету. Они обещали высадить возле памятника Кобзарю и часовни Богородицы.

* * *

Когда все носились по магазинам и банкоматам, мы сидели дома на диване в полной растерянности. Впервые прозвучали сирены. Они оказались чересчур резкими, прямо ножевыми. Когда выглянули в окно, увидели, что люди массово выезжают. Нам ехать было некуда.

Чтобы не рисковать жизнью трехлетней внучки, спустились в подвал и прожили в нем сорок дней. Помещение оказалось сырым и неухоженным. Затхлый воздух, отсутствие туалета, пыль на полу. Спали на ржавых больничных кроватях. Кто пошустрее, принес одеяла, остальные устроились на голых панцирных сетках. Все с детьми. Самому младшему, рожденному 7 февраля, не было и месяца.

От страха пересыхало в горле. Мы не знали, какой сегодня день недели и какое число. Продукты заканчивались. Воду набирали за два километра в речке Стрижень. Постоянно вспоминала стихи Юлии Друниной:

Я только раз видала рукопашный.

Раз наяву. И тысячу во сне.

Кто говорит, что на войне не страшно,

Тот ничего не знает о войне.

Эти строки выучила еще ученицей и декламировала на вечерах. Разве тогда думала, что увижу войну воочию? Разве тогда могла представить, насколько страшно на войне?

* * *

Третьего марта в многоквартирный дом, в котором живут мои родители, попал снаряд и разлетелся на тысячи осколков. Один сделал дырку в обшивке лоджии, протаранил окно, пролетел через всю комнату, проткнул дверцу шкафа, разорвал в клочья одежду и намертво застрял в задней стенке. По чистой случайности в комнате никого не было… Родители жарили на кухне картошку.

Четвертого марта у моего кота закончился корм.

Восемнадцатого числа захотелось бутилированной воды. Об этом написала на своей странице Facebook, и через пять минут появился комментарий от совершенно незнакомого человека: «Оксана, у меня есть полуторалитровая бутылка. Скажите, куда принести?»

* * *

23 февраля муж-дальнобойщик выехал в Беларусь в рейс и на следующий день уже не смог вернуться. Я осталась с двумя детьми (девять лет и два года). Младшего кутала в свою лисью шубу, но его нос оставался ледяным. Он спал с поднятыми вверх ручками, как сдавался. Просыпаясь, проверял, на месте ли его любимец: плюшевый медведь. Тот из белого ловко обратился в серый. У старшего при звуках самолета начиналась рвота и сильные рези в животе. Я держала ему пакеты и складывала их в углу. Вынести возможности не было. Стреляли.

Мы жили в подвале три недели при пяти градусах тепла. Бомбили каждую ночь, начиная с 23:30. Двенадцатого марта бомба разрушила наш дом, и от удара моя голова сплющилась. У двухлетнего начался нервный тик. У него дрожали глазки и дергалась голова. Я прижимала малыша к груди, шептала: «Чш-ш-ш». Но встроенный внутри метроном работал как проклятый. В середине марта вывезла детей на служебной машине. Никто из друзей не согласился нам помочь. Все боялись. Ехала по минному полю, стараясь не обращать внимания на обгоревшие иномарки, но от страха сорвала все ногти. Перепуганные люди вылетали из авто на полном ходу и бегали по кругу. Некоторые легковушки с низким клиренсом садились в жидкую мартовскую землю и не могли сдвинуться с места. В дороге звонила мама и рыдала. Рассказывала, что после моего выезда русские расстреляли колонну. Я держалась за руль и кричала в горячую липкую трубку: «Мама, молись».

Спустя месяц и два дня мы встретились с мужем в Польше. Если честно, с трудом узнали друг друга. Нас целиком и полностью изменила война.

* * *

Все происходило очень стремительно. С утра, со стороны Халявина, на дороге стояли зенитчики. Мы к ним:

— Русские близко?

— Да. Идут по гомельской трассе. Прячьтесь.

Спустились в погреб. Когда вышли, увидели, что по полю рассеялось огромное количество солдат с красными повязками на рукавах. Думали — наши. Сын по незнанию подошел близко:

— Как дела?

— Плохо.

Как оказалось позже, это высадился десант.

Над дорогой у нас Свято-Никольский храм. Соседка встретила русского раненого, и тот попросил открыть церковь, чтобы помолиться. Позже рассказывала, что после первых боев рашисты сбросили в овраг трупы своих, облили бензином и подожгли.

25 февраля начался артобстрел. Мы были в погребе, но ощущения, будто танки катаются во дворе, а дом взорвался трижды. Не прекращалась канонада. Дверь слетала с петель. Раздавалось устрашающее шипение: «Пш-ш-ш». К нам прибежала семья, оставшаяся без крова, с криками: «Срочно уезжайте!» Прыгнули в машину и поехали наудачу. По гомельской трассе гудело большое количество брошенной техники, а из кабин свисали тела. Свернули в лес и всю ночь просидели в холодном салоне.

В Равнополье пытались вернуться дважды. Первый раз машину обстреляли, второй раз шли пешком и по нам тоже открыли огонь. Палили по безоружным. В итоге какую-то часть дороги ползли по-пластунски.

Самым страшным испытанием были авианалеты. Когда над головой появлялся самолет, мы не прятались, только считали до пяти. На счет «пять» раздавался взрыв. Бомбили Шестовицу. От этого звука взрывался кишечник. Истребители летали настолько низко, что пару раз видела пилота и его прищуренные ледяные глаза.

Тридцать три дня в оккупации — это целая жизнь. За этот период тело скукожилось и до сих пор не может вернуться в норму. Как только пытаюсь расслабить руку, появляется нестерпимая боль.

* * *

Я учительница русского языка, и для меня он всегда был языком Пушкина, Достоевского, Толстого. С первого дня войны все изменилось. Целиком и полностью перешла на украинский и объявила руководству школы, что преподавать русский больше не буду никогда.

28 февраля со «Смерчей» обстреляли Киенку. Мы от них в пятистах метрах. Звуки доносились адские, а время остановилось. Думали, что просидели полдня, а прошло четыре минуты. После обстрела дочь сняла с головы шапку вместе с волосами.

3 марта обстреляли наше Заречное. Палили из «Градов» прицельно по людским домам. Когда все затихло, вышли и плакали навзрыд. Одновременно горело десять дворов.

* * *

Мы с парнем живем в Городне, и от нас до белорусской границы всего сорок километров. В полдень вошла русская колонна, и ей не было конца. Будто гигантский червь все полз и полз по нашим жизням. При этом громыхал похлеще товарного поезда. Сперва пытались сосчитать единицы вражеской техники, но быстро сбились со счета. Целый день не отпускала диарея. Видимо от страха организм дал сбой.

Дни замедленно соединялись в недели. Холод, сон по очереди, попытки купить хоть какие-то продукты. Цены взлетели молниеносно. За хлебом стояли с четырех утра на пятнадцатиградусном морозе. В магазине на полках только кукурузная крупа и мороженая курица.

Когда впервые нос к носу столкнулась с танком, он мне показался гигантским крокодилом. Еще секунда и съест. С той встречи старалась лишний раз не выходить на улицу. Так и сидели без воды, света, отопления. Помыться стало роскошью. В конце месяца орки наконец-то ушли, а я дала себе слово до конца жизни не есть ни мамалыгу, ни курицу.

* * *

Утром пили кофе из кофейного жмыха, которым свекровь планировала удобрять помидоры. Я безвылазно сидела в подвале, цедила свой кофий и зачем-то вспоминала новые нюдовые туфли. Давно мечтала и купила перед самой войной. А еще пыталась воссоздать хотя бы в воображении аромат березовых веников (мы с коллегами по пятницам парились в бане). Тщетно. В носу застрял запах крови и взрыхленной мартовской земли.

* * *

Мы, как и многие, уезжали не от войны, а прямо навстречу. Никто ничего не знал. Ни куда двигается фронт, ни с какой скоростью. Поэтому сели в машину и отправились в загородный дом, в поселок Седнев, что в двадцати пяти километрах от Чернигова. В нем находится знаменитая Георгиевская церковь, снимался фильм «Дни» и жили родители мужа. Попали в полную оккупацию.

* * *

Когда самолет в очередной раз пролетал над нашими домами и сбрасывал бомбы, я накрывала собой маленькую дочь и молилась об одном: если умереть, то вместе!

* * *

Бежим к погребу, а пожилая соседка что-то делает на огороде. Кричим: «Прячьтесь!» Она только улыбнулась: «Война войной, а базилик посеять надо».

* * *

Вырвались из Чернигова 19 марта. Ехали через Киев. Первыми словами моей старенькой мамы было: «Их что, не бомбили?» Нас обстреливали так, что сдвигалась со своих тектонических плит земля. Думали, подобное происходит везде. А тут — чистые ухоженные улицы. Люди ходят и даже катят коляски. Четырехлетняя внучка, стоя на мосту через Десну, складывала молитвенно ручки и звала Боженьку. Эта картина будет перед глазами до конца моих дней.

* * *

Мы, слава Богу, остались живы, а подружка с двумясыновьями погибла. Подорвались на мине. Чтобы заглушить боль, представляю, что она с семьей уехала в Австралию.

* * *

Уезжая из Чернигова, взяла сыну тетрадь по математике. Ни трусов, ни маек. Только задачи на несколько неизвестных.

* * *

Я с собакой жила в ванной на полу. Укрывалась тремя одеялами и шубой. От шубы остались лохмотья. Пес на нервной почве ее сожрал.

* * *

С первых дней в городе закрасили указатели и названия улиц. Я пребывала в таком шоке, что дважды заблудилась. Выходит, хотели дезориентировать врага, а сбили с толку меня, местную.

* * *

Во время авианалета накрывала внучку собой. Она плакала, а я ей: «Давай лучше петь песню из мультфильма про Золушку». Помните, выводила молодая Людмила Сенчина. Платье в блестках, сама тонкая, лучезарная с высоким хвостом. Внучка просила: «Бабушка, давай другую». Я кричу: «Давай!», — а у самой, как заело:

Хоть поверьте, хоть проверьте, но вчера приснилось мне

Будто принц за мной примчался на серебряном коне.

* * *

Мы провели под землей ровно месяц. Мы — это я, муж, семилетний сын, мои родители и собака. Вот как упала первая бомба, так и поселились в убежище. Отъезд даже не рассматривали. Старый пес не выдержит дальнюю дорогу.

17 марта муж стоял в очереди за хлебом. Был ясный солнечный день. Ни облачка. Вдруг в небе появился «бигудь», и из него посыпались металлические шарики. В тот день над нами разорвалась кассетная бомба. Люди падали, как подкошенные. Мужу повезло. Он успел спрятаться за металлическую рамку.

Сын переносил лишения стойко. Вот только просыпался в слезах. Все снилось, как заходит в магазин, а там — мороженое. Какое хочешь: и фисташковое, и шоколадное, и фруктовый лед. Он по карманам, а денег — ни копейки.

* * *

Как-то раз уложила Машу спать и услышала гул самолета. Шел по нарастающей прямо над домом. Потом взрыв. Укутала ребенка в одеяло, схватила на руки и вынесла в коридор, чтобы поближе к двум стенам. Не знаю, как мне это удалось, ведь мой вес пятьдесят четыре килограмма, а у Маши — тридцать.

С тех пор налеты стали нормой. Стены становились мягкими, пластилиновыми. Казалось, лепи из них что хочешь: хоть пчел, хоть ежей. Пол прогибался. Моя мама, чтобы не сойти с ума во время обстрелов, мыла в квартире пол.

* * *

Когда бросили бомбу на гостиницу «Украина» (в пяти минутах ходьбы), моментально оглохла на оба уха. Два дня вообще ничего не слышала, потом, слава Богу, слух восстановился.

* * *

Самым сложным было непонимание: «Как долго нужно ждать?» Я плохо переношу обезболивание и всегда договариваемся со стоматологом. Она мне говорит: «Терпеть нужно восемь секунд». И я, сцепив пальцы, терплю. Здесь было непонятно, как долго держать сцепленными пальцы.

Глава 5. Казнь Бородянки

Есть такие люди. Как медведи, нюхнув разок человечины, будут убивать до конца.

Аркадий Бабченко

* * *

Бородянка — моя родина, как говорится, здесь закопан мой пуп. Мои родители русские. Мама из Омска, отец из Липецка. С мужем за год до войны приняли решение разъехаться. Кризис среднего возраста и все такое. Я обосновалась в Бородянке, он остался в Киеве.

Неделю просидели с подружкой в подвале, но больше не смогли. Поднялись в квартиру, и в тот же день в соседскую дверь вломились кадыровцы. Распознали их по акценту. Солдаты долго таскали оттуда ценные и бесценные вещи, а мы все сидели и тряслись. Как-никак две беззащитные женщины.

Со временем подруга стала жаловаться на боль в животе, и приковылявший фельдшер диагностировал внутреннее кровотечение. Сказал, помогут исключительно капельницы. А кто их будет ставить? Пришлось вспомнить всех местных наркоманов. Нашла такого. Стоит обдолбанный, шатается. Спрашиваю:

— В вену попадешь?

— Ну попаду.

— Дерзай.

Сама с синяком на пол лица. Ударной волной отбросило. Наркоман в вену попал мастерски, после не выдержал, полюбопытствовал: «А кто вас бил?»

Весна стояла холодная. Просыпались, а на градуснике — ноль. На кончиках волос намерзал иней. Через три недели стала безбожно чесаться голова. Пришлось обосноваться в ванной, наугад обрезать длинные волосы, протереть «прическу» салфеткой и сбрызнуть чемеричной водой. Вот и все мытье.

Спать ложились в 17:00. Вот как темнело, так и укладывались под три одеяла. В пять утра — хоть глаз выколи. Тьма такая, что нереально распознать, где шкаф, а где бабушкин буфет. К шести начиналась стрельба. Когда остановились все часы, по ней ориентировалась во времени. Далее русские завтракали и через час затевали вторую часть Марлезонского балета. По ее завершении выползала в город за водой и пропитанием. В туалет — на совок: прикапывали в огородах. Чтобы не сойти с ума, мыла полы. Боялась оскотиниться. В обязательном порядке — посуду. Полощешь чашки в огороде, над головой что-то свистит, а ты продолжаешь свое незатейливое дело, лишь голову поглубже втягиваешь в плечи. Голодать — не голодали, но постоянно хотелось хлеба. Среди запасов и сало с чесноком, и консервы, а как это есть? Недаром говорят: «Дурне сало без хліба».

Подругу спасла чудом (у нее оказался перитонит). С большими потугами нашла транспорт и вывезла в Радомышль. Помню, вышла из больницы, и такое солнце шпарит. В городе тихо, не нужно прятаться, куда-то бежать. Вдоль улицы — будочка с кофе. Всецело новая реальность. Моментом захотелось выкурить сигарету и выпить кофейку. Навстречу женщина. Представляете, с уложенными волосами, одетая во что-то модное и пахнущая духами! Ни потом, ни мочой, ни сажей. Я стою в старых, давно нестиранных джинсах, постриженная наощупь: настоящая бомжиха. Бариста быстро смекнул что к чему и предложил мне подвешенный кофе. Верите, я хотела его купить и ощутить себя полноценным человеком. Пила и плакала.

Подруге вскоре стало лучше, и ее выписали. Мы присели на скамейку, так как ехать было некуда и поссорились из-за прокладок. У меня оказалось пять пачек:

— Две — тебе, две — мне. А как будем делить пятую?

— Пополам.

— Ах так!? Я тебя выхаживала, лекарства доставала, наркоманов искала, а ты меня даже пачкой прокладок не можешь отблагодарить?

Короче говоря, разошлись. Сейчас понимаю, что после пережитого сдали нервы и все такое. На фиг мне были нужны эти прокладки.

Война дала всем хорошую затрещину. Помогла посмотреть на происходящее под другим углом. Все, что раньше было важным, стало ерундой. Муж приехал при первой же возможности. Летел по неразминированным дорогам. Значит, еще жива наша любовь.

Всего было. И хорошего, и плохого. Одни, уезжая в спешке, закрыли в квартире трех собак. Когда квартиру вскрыли, одна псина издохла от голода, остальные валялись тряпками на подстилке, но еще дышали. Другие, драпая после авианалетов, оставили родителей-инвалидов без воды, еды, памперсов. Папа у них колясочник. Уже в Польше одумались и забили во все колокола. Мол, откройте, напоите и накормите.

Жила среди нас некая Танюшка, местная сумасшедшая. Вечно в дурацкой шапке (такую в 90-х носили гопники), с «кравчучкой», а за ней — три репейные собаки. С виду дурочка дурочкой, все хихикала и заговаривалась, а восемь человек спасла. Рашисты ее не трогали, что с нее возьмешь, а та нашла лазейку и просовывала страдальцам, находящимся под завалами, воду и еду. Когда танк раздавил её «кравчучку», стала дефилировать с тележкой из супермаркета. Прятала под тряпками печенье и стыренный из магазина лимонад. А ещё постоянно пела. Порядки на улице наводила. Короче говоря, никакая она не сумасшедшая, а святая.

Сейчас, когда опасность позади, понимаю, что меня спасли мысли о дочери. Выжила ради нее. Чтобы было ей куда приехать на блины с пирогами, и чтобы подольше у нее была мама.

Спустя месяц после оккупации вернулся крепкий сон и даже храп. С мужем снова вместе.

* * *

С родителями и восьмидесятилетней бабушкой живу на улице Центральной, 371 (первый подъезд, второй этаж). Работаю в школе учителем, и перед войной приходилось по сто раз в день отвечать на один и тот же детский вопрос: «Будет ли война?» Успокаивала: «Никогда и на за что». Ученики верили. Я тоже.

В итоге война все-таки случилась, и мы все остались дома. Первые дни отслеживали новости и ждали, что «конфликт» вот-вот разрешится. 26 февраля отправились с мамой в магазин за продуктами (еще работало несколько магазинов), но возвращались уже под взрывы. Бежали и физически ощущали, как на затылке поднимаются волосы.

На следующий день за нашим домом разорвалась мина. Во всем доме вылетели стекла, а у нас целехоньки. Просто бабушка на подоконнике оставила святую воду, вот мы и решили, что это нас спасло. С той минуты все подоконники охраняла живая церковная вода.

В последний день февраля по главной улице уже ездили танки и обстреливали жилые дома. Какая-то шустрая пуля попала в кухню (в окне осталось аккуратное отверстие) разлетелась на несколько частей и посекла стены, мебель, плитку. В груди поселился жутчайший страх и невыносимо ныло в районе сердца. Нас обкладывали из гранатометов, но спуститься в подвал боялись. Подъездная дверь выходила на Центральную улицу, а по ней шастали враги.

Первого марта сидели с мамой и бабушкой на кухне. Папа спал в большой комнате (неважно себя чувствовал). Только открыла йогурт и взяла в руки чайную ложку, как взвыл самолет. Тут же раздался взрыв (бомба упала на круге), и мы рванули в ванную. Папа спросонку — к нам. Его лицо, будто густо покрытое художественной краской цинковые белила, не имело маломальских черт. Ни переносицы, ни скул, ни подбородка. После небольшой передышки бомба свалилась на наш дом. За ней еще одна. Мы потеряли чувство времени и реальности. Вышли слепые, потерянные, оглушенные. В квартире вылетели окна и двери, а из шкафов — вся одежда. В ванной посыпалась плитка и, казалось, опустился на полметра потолок. Скрип, хруст, стон. Многоквартирный дом расшатывался и ездил туда-сюда, как на шарнирах. Принялись собирать вещи, но очень мешал яркий свет. Он шел откуда-то сбоку. Как оказалось, это горел средний подъезд.

На улице все пропиталось порохом, солярой, гарью. Середина нашего дома просела, а из каждой щели свисали растрепанные пылающие космы. В эту секунду истошно закричал ребенок, и конструкция рухнула вниз. К нам подбежали волонтеры: «Быстро в убежище, а то вас сейчас расстреляют!» Мы тогда еще не знали, что по уцелевшим открывают огонь.

Раньше в убежище находился кальян-бар. На складе хранилось много спиртного, и часть людей пребывала там в сильнейшем алкогольном опьянении. Они кричали, пели, дебоширили, а мы после всего пережитого воспринимали подобное, как пир во время чумы. Да и холод пробирал до костей. Через час привели соседей. В третьем подъезде осталась полностью отрезанной пожилая пара. Мужу и жене по восемьдесят четыре года. Их квартира сохранилась, а лестница нет. Мужчина тогда связал простыни, и они спустились вниз по импровизированной веревке. Глава семьи — удачно, женщина упала и поранила голову. К ним подбежала нетрезвая медсестра и оказала помощь.

До шести утра просидели на стульях, а потом попросили волонтеров перевести нас в другое укрытие. Улица узнавалась с трудом. Осколки, обломки, куски железа. Наконец-то — больничное убежище. Глубокое, темное, заполненное людьми под завязку. Народ пребывал в плачевном состоянии. Сидел в гробовой тишине, и стоило кому-то заговорить, на него сразу набрасывались. Фраза «Нас всех тут убьют» звучала поминутно. Позже раздался крик: «Сейчас будет налет, закрывайте головы руками и молитесь!» У меня задрожали колени. Все как по команде опустили макушки и приняли позу эмбриона. Бомба «спарашютировала» совсем рядом. За ней подоспело еще две, и наши барабанные перепонки вконец надорвались. После, когда взрывы стихли, и на пол опустилась подземельная пыль, услышали танки, добивающие граждан, находящихся в глубочайшем шоке. Боевые машины ездили туда-сюда и ритмично палили, отвешивая всем и каждому по оплеухе. Так мы с родителями оказались в западне.

После в ушах постоянно звучал трубный рев и приходилось уточнять у мамы:

— Опять летит?

— Нет, доченька.

— А сейчас?

— Нет.

— Ну как нет? Я прекрасно слышу.

Мама плакала, а я закрывала уши руками, чтобы хоть немного усмирить «поселившийся» в голове самолет.

Ближе к полудню появился представитель местной власти и обнадежил скорой эвакуацией. Пообещал маленькие машинки, но прислал старые пожарные грузовики. Людей вывозили в Загальцы или Песковку по желанию. У нас в Песковке — знакомые, поэтому дальше не рвались и первую ночь провели в тишине. Проснулись в полном окружении: вокруг нас шли жестокие бои. С самого утра вылетал на промысел самолет и разминался бомбами. Лупил по железной дороге и хатам. Несколько раз доставалось и Песковке.

В конце весны вернулись в Бородянку, поселились у соседей и первым делом проведали квартиру. На столе так и стоял мой йогурт, покрытый плесенью. Всюду кавардак. Орки забрали мои серебряные украшения, а бижутерию оставили (не поленились перебрать шкатулку). Присвоили дорогой фотоаппарат, а дешевый любовно положили на подушку. Комп нашелся под диваном. Видимо, какой-то салага припрятал для себя, а потом забыл.

* * *

За месяц до войны открыл свой бизнес. Кофейню. Сам ездил за зернами, сам варил и разливал напиток в чашки. Жил в доме № 429 на улице Центральной, в той полностью уничтоженной пятиэтажке. Носил немецкую кличку «Йоган» и ощущал себя абсолютно счастливым человеком. С началом войны не закрывался, но последние три дня варил кофе бесплатно. Как мог поддерживал жителей Бородянки. Помню, 27 февраля двигалась колонна в сторону Макарова. Я тогда вышел с чашкой кофе, а один танк отделился и помахал мне дулом вверх-вниз, поприветствовал. Под конец согнул пополам столб и вернулся к своим.

В 15:40, когда упала первая бомба, находился в соседнем подвале (относил матери и сыну продукты). Бомба раздавила соседний дом, а меня взрывной волной подбросило на несколько метров и впечатало в стену. В итоге получил контузию и множественные синяки. Дальше, как в страшном сне. В разрушенном доме жил лучший друг. Его с женой привалило плитами. Порвало газовые трубы. На первом этаже кричала женщина — оторвало ногу. Перед самой бомбежкой села поближе к окну вышивать. Так ее и достали с пяльцами. Я опрометью побежал назад в подвал: «Люди, здесь не вариант. Нужно прятаться в поле. Там хоть есть траншеи и рвы, а здесь — скудельница». К моим словам прислушались, и мы залегли в канаве на несколько часов. Четырехлетнего ребеночка замотали в одеяло. Оттуда наблюдали, как самолет уложил на лопатки еще один дом, теперь — мой. Когда над нами зашевелились вертолеты, решили идти вглубь, в частный сектор. Ковыляли и ужасались увиденному. Город выглядел, как в компьютерной игре-апокалипсисе. Черный, дымный, дырявый. В приютившем нас доме оказалось зверски холодно, вот и спали в обуви, куртках, шапках. Я даже рюкзак со спины не снимал. С ним казалось теплее.

Оккупация началась быстро. Женщины еще кое-как могли передвигаться по Центральной, мужчин без разговоров расстреливали. С третьего марта заправляли кадыровцы. Разъезжали на «Тиграх», учиняли расправы, чувствовали себя всемогущими.

Вернулся в Бородянку в начале апреля, когда приступили к разбору завалов. Хотел отыскать друга и его жену. Их достали из-под груды строительного мусора в обнимку, и я толком ничего не смог сказать, кроме:

— Зачем же ты так со мной, Серега?

После опознания долго бродил приговоренным городом. Вспоминал. Мы дружили практически с пеленок. Вместе в школу, вместе в ПТУ (учились на сварщиков). Будучи пятнадцатилетними пацанами, засучили рукава и превратили подвал в спортивный зал. Вывезли десять машин мусора, поставили бильярдный и теннисные столы, настелили матов. Когда-то даже обиделись на своих родителей, запаслись консервами и ушли из дома. Нам едва исполнилось по двенадцать лет.

Серега всегда был очень добрым, с мягким характером. Работал на двух, а бывало, и на трех работах. Ставил окна, делал ремонты, занимался пластиком. Когда пробовал что-то новое и вкусное, говорил: «Приколясно». Помню, сварил ему кофе с фундуком, он сделал глоток и расплылся в улыбке: «Приколясно».

Его дети выжили. Они находились с бабушкой в соседнем подвале. Сыну семнадцать, девочке десять лет.

После опознания долго зализывал раны. С трудом взял себя в руки и открыл новую кофейню. Назвал ее «Моя кавова історія». Когда людей нет, разговариваю с Серегой. Я ему — о тонкостях приготовления эспрессо и рисунках на кофейной пенке. Он упорно отмалчивается, хоть бы раз сказал свое емкое «Приколясно».

* * *

В первый день постоянно плакала, хотя еще ничего толком не происходило. Просто небо над Гостомелем горело и плавилось. Просто началась война. К обеду добавился тремор в руках, а после сообщений в чате о вражеских колоннах накрыло панической атакой. Ни сесть, ни лечь, ни вдохнуть. Делаю вдох, а он ложный. Родители испугались, а я кричу: «Мы все умрем! Нас всех сожгут, убьют, уничтожат!»

Первый авианалет пережила на улице. Самолетный рык. Взрыв. Дом квакнул. Упала на землю, а поднялась с разбитым носом и коленями. Второй — на шестом этаже. Как раз приехали за вещами. Папа с мужем пытались завести заупрямившуюся машину, мы с мамой складывали свитера в пакет. Неожиданно раздался тот же устрашающий звук, и в окне мелькнула самолетная морда. Взрыв прозвучал совсем рядом. Мы рухнули на пол: я в коридоре, мама в комнате. Чуть оклемавшись, кинулась к маме, а она не поднимается. Пришлось тащить за капюшон к выходу и приводить в чувство. На лестнице нас настигли еще два взрыва.

Хуже всего произошедшее перенес муж. Каждую ночь кричал, вскакивал, пытался убежать. Я за ним. Ловила, уговаривала. После таких забегов на моем теле оставались синяки. У самой тоже не все гладко. Стоит закрыть глаза, вижу вспышки. Темнота напрочь исчезла. С тех пор не выношу гром с молнией и запах гречневого супа. Мы его ели в подвале, и это блюдо ассоциируется с бедой.

* * *

В войну не верила до последнего, но готовилась. Прошла курсы «Как выжить в условиях боевых действий» и по оказанию первой медицинской помощи. Твердо уяснила, что с собой стоит иметь наличку (желательно мелкими купюрами), документы и немного украшений (для обмена). На золото можно выменять что угодно: и хлеб, и сигареты, и тампоны. Тело стоит намазать вазелином (будет теплее), окна затянуть тяжелыми одеялами. Друзья смеялись: «Кому нужны ты и твоя Бородянка? В ней ни одного военного объекта», но я рассчитывала исключительно на себя, ведь одна воспитываю сына-студента и десятилетнюю дочку. С их отцом развелись в прошлом году.

В то утро проснулась с мыслью: у дочери конкурс стихов и нужно повторить Лину Костенко «Вікно. Туман. І гілка горобини. Із ночі груш нападало в траву…». В эту минуту над головой пролетели вертолеты, взяв курс на Гостомель. Выглянула в окно. Зарево. Небо красное огненное. По улице Центральной — поток машин. Люди уезжали из Киева, но двигались замедленно. Мы решили уехать, когда схлынет первая волна беженцев. Сразу же обустроили подвал. Снесли в него сухой спирт, турку, соки, воду, теплые вещи. Сын сходил в военкомат. Там раздавали оружие кому ни попадя. Ему автомата не хватило.

Чуть позже начали палить из танков. На курсах учили, что танки чаще всего уничтожают пятые этажи, следовательно была относительно спокойна. Мы живем на втором. Дочка задала вопрос:

— Мама, русские по детям не стреляют?

Я божилась всеми святыми. Развлекала ее байками. Уточняла, какой хочет подарок, когда окажемся в безопасном месте? Она отвечала:

— Пятьдесят пачек чипсов и выходные в Париже.

Впервые испугалась, когда побежала в «Фору» за кормом для кота, а дочку оставила одну дома. Возвращаюсь, а навстречу люди с криками: «Танки, танки!» Домой ползла огородами и с тех пор не оставляю ребенка ни на минуту.

Вечером первого марта мы находились дома. Сын открыл окно, как вдруг — красная точка, стремительно вырастающая в самолет. Ощущение, что летит прямиком в нашу квартиру. Сын успел сказать: «Ни фига себе!» — и раздался взрыв. Первая бомба опустилась на круг. Кажется, на пятиэтажку. Я — к дочери в спальню, стянула ее с кровати, сама легла сверху. Мгновение, и раздался второй взрыв. Оттащила ребенка в коридор. Третий. Знала, что у нас есть пятиминутный перерыв до появления следующего «убийцы», посему побежали в подвал. На лестнице — топот. Паника. Плач. В ту же секунду пропали свет, вода и помимо всех бед, нас накрыло жутким холодом. Ночью, дождавшись, когда дети уснут, завыла белугой. Составляла список людей и рассылала знакомым. Пусть знают, откуда и в каком количестве нас доставать.

Утром 2 марта вышла на улицу, чтобы оценить масштаб разрушений. Дом уцелел. Окна вылетели из всех квартир, кроме нашей. Накануне заклеили крест-накрест скотчем с орнаментом вышиванки и открыли на проветривание. Получился импровизированный оберег. От подруги сыпались сообщения. Она рекомендовала срочно бежать из города, пробираясь тропами, околицами, огородами, так как Бородянку сегодня добьют. Мы прислушались. Схватили вещи, насыпали котам корма и отправились пешком в сторону дач. Отошли буквально на триста метров, как опять. Из-за тучи вынырнул самолет и принялся рвать зубами наше мирное небо. Мы спрятались за гаражами, и тут из его пуза полетели ракеты. Чух-чух-чух. Досталось соседской многоэтажке и Дому культуры. Второй самолет застал посреди поля. Дальше — Загальцы, Новая Буда, Тетерев. Один мужичок подвез, но отказался от денег:

— Скажите хоть, как зовут? Буду за вас молиться.

Тот покачал головой:

— Молитесь лучше за Украину.

* * *

В октябре 2021-го впервые с семьей ездили отдыхать в Турцию. Там познакомились с ребятами родом из Копейска (Челябинская область) и сдружились. Вместе пели в караоке русские и украинские песни, распивали в баре виски и коньяки. Убеждали друг друга, что делить нам нечего. По возвращении периодически созванивались и обменивались видеороликами о своих городах. 24 февраля написал: «Братья, что вы творите?» От них пришло сообщение «Ваш фашистский режим давно нужно было истребить. Потерпите, сейчас всех бандеровцев и нациков уничтожат, и заживете пуще прежнего».

Первый день войны прошел тревожно. По Центральной с самого утра тянулся поток машин и рассеялся около 23:00. На следующий день мы переехали к сестре в частный дом, опасаясь оставаться в многоэтажке. Моей младшей всего пять лет, сыну — тринадцать.

Дальше события шли по нарастающей. В Гостомеле не утихали жесточайшие бои, на «Стариках» (район в Бородянке) расположилось много военной техники. Оттуда палили из «Градов» в сторону Макарова. Были замечены чеченцы. Громыхало со стороны Бабинцев и Дымера. Прокатился слух, что к Бородянке идет колонна, растянувшись на шестьдесят пять километров. Я не поверил, но вскоре полетели снимки со спутника. Действительно, двигалась нескончаемая «ядовитая змея», впоследствии разделившаяся на три части.

С двадцать восьмого числа, заходя в город, танки уже стреляли по высоткам. Один из них попал в наш дом, и несколько квартир выгорело. Я не спал трое суток. Слышал все: и ракеты, свистящие в сторону Киева, и вертолеты, направляющиеся в Макаров. Один — десантный, второй — «Аллигатор». Удар по нефтебазе. Прошел слух, что наши дают отпор и сгорело много боевых машин. Одна на кругу вместе с солдатами. Что мирные сбрасывают с балконов и крыш зажигательные смеси. Я тогда подумал: «Нашим домам капец».

Самое страшное нас ждало первого марта в 15:40. Верите, от страха плакали и дети, и взрослые. Когда вышел, увидел пожар. Горело все: высотки, деревья, детские площадки. Потянулась вереница людей из центра. Они просились переночевать в частные дома, и их селили в сараях, гаражах, погребах. Уже потом рассказывали, что после первого налета храбрецы ринулись разбирать завалы, но их расстреливали.

Ночь с первого на второе марта оказалась не менее жуткой. Били из танков, «Градов», минометов. Утром, около семи к нам приехала еще одна моя сестра с ребенком, испуганные до смерти. Находясь в шоковом состоянии, забыли в машине пакет со всеми документами и деньгами. Едва их встретил и разместил — самолетный гул. Ору: «Все в подвал!» Успел заметить, что самолет целиком и полностью серый. Дальше — взрыв, взрыв, взрыв. Стены пляшут, потолок дребезжит, дверь вынесло. После налета зарядили «Грады» и не утихали хороших тридцать минут. Моя дочка от воя охрипла, сын с такой силой сжимал кулаки, что на ладонях остались порезы от ногтей. Когда все стихло, вышел во двор, и меня накрыло отчаянием. Ударной волной снесло вагонку с сарая и хаты, хотя находимся от места взрыва в километре. Центр пылал синим. Звоню соседу, а он не может вспомнить, кто я такой. За четыре минуты до удара вышел из подъезда и успел спрятаться за гаражом. Его жена осталась под завалами.

В Бородянку вернулся 6 апреля. Город показался мертвым. Черным, изуродованным, с приличным трупным запашком. Моя квартира разрушена в ноль. У сестры уцелела, но в ней жили русские. Расстреляли холодильник, телевизор, всю кухонную технику. Наложили посреди квартиры столько куч говна, что пришлось выносить ведрами.

* * *

За неделю до наступления ада закончил в квартире ремонт. Поменял все: и проводку, и сантехнику, и плитку в санузле. Еще шутил: «Помою кисти, и начнется война». Как в воду глядел.

26 февраля по объездной дороге протащилась первая колонна. Я насчитал четыреста единиц различной техники и передал данные ВСУ. За четыре дня улицами Бородянки прошло семьсот единиц. Танки, БМП, бронетранспортеры. С ходу уничтожили музыкальную школу, торговый центр, административные здания.

2 марта около восьми утра перекинулся парой слов с соседями и вышел из подъезда. Собирался съездить на завод. Самолет появился внезапно, но я успел зафиксировать его темно-серый цвет. Борт издавал разъедающие звуки. Не знаю, чем руководствовался, но быстро лег на землю. От взрыва подо мной поехала земля, а голова выросла до гигантскихразмеров. Совсем близко что-то лязгнуло. Когда приподнялся, дом маскировался под непроглядной пылью. Со временем пыль осела, но вместо среднего подъезда — развалины. В нем жили мы с женой.

В шести метрах лежала бетонная плита. Гараж сдвинулся со своего теплого места. Я стоял у «братской могилы» и кричал. Звал. В ответ тишина. Что делать? Сел в машину и поехал к дочери. Она жила в трех километрах в частном секторе. Думал вывезти их из города, но она уговорила уехать с ними. У нее ребенок двух лет.

В начале апреля вернулся и поднялся в свою квартиру по перилам. В ней не осталось ни одной бумажечки. Все выгорело. Чудом уцелел цветочный горшок (отдал дочери на память о родительском доме) и три килограмма черных монет (коллекционировал на досуге). Все собираюсь их почистить, но до сих пор этого не сделал. Стоит взять в руки — плачу.

Впоследствии выяснилось, что наш дом разрушили пятисоткилограммовой фугасной бомбой. Она хитрая и коварная тварь. В момент удара распаляется до сумасшедшей температуры, а весь воздух выгоняет, создавая вакуум. Все, что попадает в эпицентр удара, превращается в пепел.

С десятого апреля начался разбор завалов и длился неделю. Достали двадцать четыре тела, я смог опознать токмо соседа и то с большим трудом. Тела сильно изувечены. Жену не признал, и мы ее так и не похоронили. Прожили вместе тридцать пять лет.

Ну что вам сказать? Война — это невыносимо больно. Больно терять родных людей. Больно в моем возрасте начинать все сначала, поскольку вышел из дома с рюкзаком и паспортом. Больно смотреть на город после «визита» этих тварей. Сейчас живу у знакомых, питаюсь на заводе, три дня в неделю посещаю спортзал. Чужие люди одели и обули. Многие вернулись в Бородянку, поселились в модульных домах, а мне идти и проситься совестно.

Когда-то был в Польше и обратил внимание на их герб. На нем — белый орел с золотыми когтями и клювом. На голове — корона. А какой герб у врага? Орел с двумя головами и тремя коронами. Выходит, мутировавшая птица с манией величия. Вот и нация у них — сплошные мутанты.

* * *

Я работаю в метрополитене старшим кассиром. В ночь с 23 на 24 февраля была на смене и ни сном, ни духом о войне. Когда под утро стали спускаться люди (киевляне) и требовать бомбоубежище, узнала о ракетных ударах по Украине. Мигом позвонила сестре (она находилась с моими девочками: семь лет и три годика), попросила одеться и сложить документы. Сама смогла вернуться домой в три часа дня. Дороги были перекрыты.

Мы живем на пятом этаже в доме без лифта. Я молодая мама, всего двадцать три года, и дети для меня самое большое сокровище. Находиться в квартире в период обстрелов считала опасным, поэтому с 27 февраля по 2 марта жили в подвале. Муж с первой минуты ушел в тероборону.

Первый день марта выдался шумным. Стреляли без умолку. Младшая в очередной раз попросилась в туалет. Только закрылись, раздался чудовищный удар. В туалете пропал свет. Вика кричит, а я не могу выбраться, дверь заклинило. С трудом поддалась щеколда, бегу с ней на руках, а люди стоят в проходе привидениями. Рыдаю: «Пропустите, у меня там еще один ребенок!» Расступились. Вокруг — непроглядная тьма. Стала светить телефоном и наконец-то заметила Таню. Она пряталась в уголке, закрыв лицо руками. В этот момент прозвучал второй взрыв, за ним — третий. Схватила в охапку детей, положила на маты и попыталась лечь сверху. Вика захрапела. Мне показалось, что потеряла сознание.

Когда все стихло и девочки уснули, вышла на улицу позвонить бабушке. Выла и просила записать, что находимся возле пиццерии «Пронто»: «Пожалуйста, если умрем, не оставляйте нас под завалами, похороните по-человечески». Бабушка умоляла думать о спасении, а не о смерти.

2 марта в подвал влетел муж и объявил, что уходим. Схватил на руки Таню, я — Вику, и все вместе выскочили на улицу. Не успели преодолеть и сотню метров, как над головой гаркнул самолет. Прямо зашелся лающим кашлем. За ним — взрыв небывалой мощности. Не сговариваясь, упали на землю, и от удара лопнула кожа на висках. Дальше самолет ушел на разворот, а мы юркнули в убежище при больнице. В нем сырость, земляной пол, огромные трубы. Младшая давай вырываться, противиться. Меня как заклинило, ничего не могу сказать, кроме как «Спаси и сохрани». Там пережили еще несколько авиаударов. Дальше — пешком в Загальцы. Пробыли в селе несколько дней, покуда не догнала озверевшая бомба.

В Данию добирались долго, почти неделю. Дети устали, да и я с трудом держалась на ногах. По приезде старшая, Таня, легла в кровать и не вставала дней семь. Ее нельзя было ни заговорить, ни рассмешить, ни заинтересовать новыми пазлами. Потом у ребенка подскочила температура, и две недели сражались с неизвестным вирусом. Дочь, слава Богу, выздоровела, но ее волосы поседели.

* * *

У меня 28 февраля день рождения. Специально к этому дню купила в «Zara» элегантное платье. Оно так и осталось в шкафу.

Первые две ночи практически не спали. Уровень тревожности зашкаливал. 25 февраля шли с родителями по залитой солнцем площади и вдруг заработала артиллерия. Вы можете себе это представить? Преддверие весны, небо чистое, ни облачка, трещит без умолку синица, а тут удар, удар, удар. Вернувшись, села на диван и рыдала, пока не стошнило.

На следующий день на «Стариках» разбили дом и положили семью в составе шести человек (самому младшему исполнился год и три месяца). Мы в спешном порядке собрались в укрытие. На улице встретили тероборону, и те предупредили: «Бегите быстрее, по городу двигаются русские танки». У меня внутри все окаменело. Я уже убегала от войны в 2014 году, но, выходит, все эти годы танки следовали за мной по пятам.

Убежище было оборудовано неплохо: низкие потолки, двухэтажные вкрученные в пол нары, туалет, несколько выходов. Хороший запас продуктов и воды, но энергетика… В воздухе витал страх, боль и ощущение близкой смерти. Народу собралось прилично, человек двести. Много женщин с детьми. Вытяжка, заставленная бутылочками со смесями.

Утром 27 февраля решила сбегать домой, чтобы помыться. И вот стою в душе намыленная, и как шарахнет. Мигом представила себя голой на морозе. Кое-как обработала линзы (следующий раз удалось их промыть лишь 9 марта), наспех оделась, собрала совсем не те вещи, взяла контейнер с пловом (успели приготовить накануне) и вышла. Город неузнаваем. Гарь, дым, разруха. Там горит, там трещит, там плавится. Люди потерянные и расплывчатые. Двоящиеся высотки.

Хуже всех переносил войну папа. Ему — семьдесят четыре. Полуслепой. Боялся за жизнь своих дочерей, осознавая масштаб насилия. На почве волнений его красивый голос превратился в птичий. Мама, как, впрочем, и все мы, быстро обратилась в старушку. Я с тридцатипятилетней сестрой — в женщин без определенного возраста. Далее наступил мой день рождения. Мне подарили апельсин, бутылку сладкой воды и шоколадку. Все, как один, желали мира.

Первого марта выпал снег. Бои вокруг ужесточались. Рядом постоянно плакала Таня — работница санэпидемстанции, она не выносила беспорядка, а тут такая неразбериха. По ногам ходила ее рыжая кошка и всех утешала. Обнимала лапами, щекотала усами. В самом углу находилась одинокая женщина и сокрушалась, что в квартире на верхнем этаже осталось двое взрослых детей. Спускаться наотрез отказались. Дочку зовут Машенька, а сына — Максим. Я пообещала за них молиться и всякий раз, проходя мимо, произносила напевно «Машенька и Максим». Она радовалась, будто я не выводила будничное, а правила в церкви сорокоуст. В тот день, еще до авиаудара, успела сбегать домой за переноской и электрочайником. Идти минута, каких-то двадцать метров, но мне они показались марафоном. Минометы не унимались. Земля — форменное решето. Людей нет, машин — тем более. Внезапно из-за угла выскочил автомобиль и направился прямо на меня. Кто в нем, непонятно. Ужас обуял с такой силой, что оставшуюся часть пути двигалась на полусогнутых, ощущая в коленях предельную слабость. Слава Богу, ехали наши, подали знак, а водитель даже заплакал при виде моей жалкой беспомощности. За ними проехала машина с открытым багажником. Из него торчали ноги.

Дальше случилось страшное. Мы услышали самолет. Казалось, он вынет из нас жилы и намотает себе на хвост. Люди встали. Я кричу: «Не паниковать, приседайте, прячьте голову и животы». И тут взрыв. Мы от круга в четырехстах метрах. Ощущение бомбы, прилетевшей на наши головы. Народ как по команде взял курс к узкому выходу, а там — бабушка, женщина и ее пятеро детей. Ясен пень, сейчас их затопчут и задавятся сами. Ору: «Твою мать! Всем стоять!» Остановились. Смотрят совершенно одинаковыми лицами. Не отличишь, кто женщина, кто мужчина, кто почетный пенсионер. Глазные яблоки навыкате, зрачки закатились в какие-то щели. Говорю, трещин в потолке нет, значит, прилетело не к нам. Вроде бы как услышали, угомонились. Позже узнала, что выбравшиеся из-под завалов и бегущие в бессознательном состоянии врассыпную получали шуструю затылочную пулю, и не одну.

Около шести вечера мы плотно уселись на лавки и не вставали до самого утра. Ребята из теробороны посоветовали полностью затемниться и сделать вид, что живых в этом подвале нет. Народ умножился, так как после первого удара прибыло еще две сотни, не меньше. Интеллигентные, с учеными степенями, представители умственного и физического труда. Бродяги, выпивохи, собаки. Дети в одну минуту состарились. Старики с интересом смотрели в сторону смерти. Туалет забился, а писать-то хочется. Приходилось при всех снимать с себя три пары штанов, писать в контейнер из-под плова и передавать его сестре. Сестра, справив нужду, передавала маме, мама — отцу. Господи, как же подобное унижало. По большому ходили в пакетик и выносили подальше, чтобы орки не догадались, что здесь живые «мертвецы».

Второго числа около восьми — еще один налет. Сестра обнимала маму, я — папу. Сердца бились в горлах. Легкие в срочном порядке перешли на эконом-режим. Зрачки разместились опять-таки неправильно. Состояние не то клинической смерти, не то комы. Когда отбомбили, опустилась тишина. Было слышно, как укладывается на пол взрыхленная пыль. Пискнул грудной ребенок. Одинокая женщина отчетливо выговорила «Машенька и Максим».

В полдень стали захаживать люди и предлагать помощь в эвакуации. Один парень меня насторожил. Он был в белых чистых кроссовках. Откуда здесь белая обувь? Объявил, что вывозит в Загальцы, но имя головы назвал с ошибкой. Так мы и вычислили коллаборанта. После него пришли ребята из пожарной части. Все как один с сочувствующими лицами. Я у них потребовала документы и успокоилась, убедившись в их подлинности. Мужики смотрели на нас жалостливо и пытались приобнять: «Ну что вы, родненькие? Мы свои». Дальше шел длинный речитатив: «Паляниця, залізниця, молодиця. Вирій, книгарня, митець».

Не помню, как оказалась на КамАЗе. Он высокий, борт по пояс. Взбирались старушки, мамы с детьми, неходячих закидывали, а над головой без остановки кружил самолет. Он напоминал хищную птицу, парящую над своей жертвой. Спасатели признавались честно: «Ничего не гарантируем. Нас либо тут сожгут, либо по дороге». Все сели на пол. Сверху — брезент. Моя серая куртка насквозь пропиталась потом. Остальные выглядели не лучше. По улице шел слепой и нес на спине парализованного. Кричим, давайте к нам. Слепой ковылял себе дальше. Когда отъехали, выглянула в щелочку и похолодела. Русские катили по нашему мирному городку «Грады».

В Загальцах беженцев покормили и переписали. Часть отвезли в Мигалки, часть в Песковку. Нас приютила семья, отдав самые лучшие комнаты. Вот только хлопок холодильной дверцы приводил в состояние леденящего ужаса. Я падала на пол, а хозяйка, обливаясь слезами, ложилась рядом. Пыталась утешить. 4 марта выехали в сторону Коломыи. Буквально в спину ударила артиллерия. Орки добивали свидетелей своих военных преступлений.

Двенадцать часов тряслись в холодной неотапливаемой маршрутке. Когда остановились на заправке и купила кофе, единственной мыслью было его не пролить. Кофе в тот момент приравнивался к «Шато Марго». Напиток разделила между сестрой и родителями. Дорога напоминала фильм ужасов: сгоревшие машины, техника, тела. Я безостановочно сканировала небо, покуда не затекла шея. Все боялась преследующего самолета. Когда водитель объявил, что опасную зону проехали, долго и безутешно плакала.

* * *

Мы живем в двенадцати километрах от Бородянки в дачном поселке Торфяное. Поселок крохотный, всего пятьсот человек. Во время Второй мировой войны немцы массово вывозили из него торф. Воровали, сволочи.

До войны управляли вместе с мужем придорожным кафе. В нем подавали чебуреки, шашлыки, пирожки со всевозможными начинками, пекли пиццу и хлеб, фаршировали курицу. Дела шли хорошо. У нас праздновали юбилеи, справляли поминки, просто приезжали семьями на обед.

Утром пришло сообщение от родственников из Израиля. Они уже все знали, искренне сочувствовали и просили держаться. Мы включили телевизор и опешили. Лучше бы по нему показывали «Лебединое озеро». В один момент собрались и поехали за мамой (72 года), проживающей в Киеве на Троещине. Решили забрать ее к себе. На обратном пути сжимались от ужаса. Над Гостомелем носились вертолеты, раздавались взрывы, валил черный смоляной дым. По дороге зашли в АТБ. Поразили пустые полки и люди с двумя, а некоторые даже с тремя тележками. Купили две пачки сухариков и две бутылки коньяка. Ведь к нам в гости ехала мама.

Наш дом деревянный у самой кромки леса: за лесом обосновались русские. Постоянно свистело, летало, громыхало. Начиналось, как правило, в пять утра и не утихало до полуночи. Испугались, когда взорвали нефтебазу. Небо окрасилось в красный. С опаской ложились спать и с нетерпением ждали рассвет. Аппетита не было. Ела, когда от голода начинало тошнить. Больше всего хотелось газированной воды.

Пострадали соседние Качалы и Загальцы. Качалы — богатое село. В нем еще до революции варили деготь и занимались древесным углем. Нынче разводили скот, держали много коров, птицы. Орки позарились на их живность и стали ее вывозить. Разбомбили картофельный склад. Струсившие клубни летели во все стороны. В один из жилых домов попал снаряд, и погибла вся семья. Соседи выбежали тушить, но их ранило осколками.

Наша мама вела себя героически. Она не плакала, не причитала, просто брала тяпку, лопату, лейку и шла в сад или цветник.

— Мама, вертолеты!

Махала рукой и дальше ковырялась в земле. Сама диабетик и гипертоник. Таблетками не запаслась, принимала вместо целой половинку. Впервые заплакала, когда вернулись в Киев и сели ужинать.

Однажды услышали гул. Выбежали. Над головами в сторону Бучи и Ирпеня пронеслось два истребителя ярко бирюзового цвета. Они пролетели настолько низко, что волосы откинуло назад. А потом раздались взрывы.

До мужа долго не доходило, что это настоящая война. Когда дошло, начались проблемы со здоровьем. По ночам кричал. Ступая, тянул ногу. Позднее выяснилось, что образовавшийся тромб оторвался и забрался в легочную артерию. В часы особо жестких обстрелов держались с ним за руки и вспоминали начало нашей любви. Мы тогда работали бортпроводниками в компании «Аэрофлот». Общались, дружили, но не более, покуда рейс «Киев — Нью-Йорк» не перевернул все с ног на голову. Над океаном попали в зону турбулентности, и борт сильно разболтало. Лично я уже попрощалась с жизнью, но ничего, обошлось. Приехали в отель и собрались бригадой на послеполетный разбор. Глубокой ночью все разошлись, а он остался. С того дня только вместе.

За прожитые годы муж всего несколько раз признался в любви. В том высотном нью-йоркском отеле, когда болела ковидом и в марте во время войны.

6 апреля выехали в Киев и добирались шесть часов. Проезжая Макаров, Бородянку, село Дружня, заметили закономерность: чем богаче дом, тем сильнее его повреждения. Хаты мазанки стояли нетронутыми, а вот хорошие дома… Думаю, уничтожали из зависти.

До сих пор просыпаюсь ночью от фантомных взрывов.

* * *

Мне шестьдесят лет, мужу столько же. Дети взрослые. Живем в Немешаево, в шестнадцати километрах от Бородянки. В оккупации провели больше месяца: с 27 февраля по 3 апреля. Все эти дни принимала успокоительные.

Каждый божий день задавала себе вопрос. Что происходит с миром? Моя мама родом из Кубани, отец из Саратова. Родители познакомились в Сибири, и там родилась я. Долго жили на Донбассе. Я говорю и на русском, и на украинском. Детям пела и «Во поле береза стояла», и «Ой, у вишневому саду». Готовила и кулеш, и щи. Отдыхали и в Сочи, и в Херсонской области. Что случилось с людьми? Что мы отныне делим?

У нас хороший добротный дом. На цокольном этаже — сауна. С первых дней марта пропало все: свет, вода, газ. В дом забрался уличный холод, и градусник заупрямился на отметке плюс шесть. Воду кипятили на мангале в тульском самоваре. Всегда ругала мужа, что тащит в дом старье, а теперь пригодилось.

Дети, уезжая, оставили своих двух котов, плюс два наши и собака алабай. Если раньше в мисках еда не убывала, то с началом войны пришлось перейти на кормежку животных дважды в день. Утром и вечером. Все съедалось в секунды. Собаку кормили, как в селах кормят свиней. Варили картошку, крупу, тыкву. Сама первые три дня вообще ничего не ела. Как можно есть, когда бомбят Бучу и Ирпень?

25 февраля позвонила подруге, проживающей в Бородянке, и поздравила с днем рождения. Она вздохнула. Обмолвилась, что в подвале накрыли стол. 2 марта в новостях показали ее дом с полностью провалившимся подъездом. Стала звонить, но абонент находился вне зоны. Стерла палец, набирая ее номер снова и снова. Через пару дней прорвалась криком: «Моего дома больше нет!»

Стрельба в Немешаево шла безостановочно. Несколько коротких перерывов и полночный пик. На краю села русские расставили «Грады» и палили в сторону Гостомеля и Бучи. Над Гостомелем висел черный дым. Он не развеивался ни ранним утром, ни среди бела дня. Жить и спать было невозможно. Больше всего страдала психика. Такое ощущение, что кроме физического насилия давили и психологически. Боялись выйти за ворота. Чтобы хоть как-то отвлечься от обстрелов, брала ведро воды и начинала мыть полы. За день успевала вымыть трижды.

11 марта прилетела мина на нашу улицу. Это произошло в 04:00 утра, и в моем сердце пошли трещины. Ворота силой ударной волны слетели с петель и приземлились на веранде.

В соседних Микуличах произошел страшный случай. На пороге дома застрелили учительницу только за то, что она долго открывала дверь. Бурят ломился, а она возилась с засовами. Когда наконец-то открыла, поставил на колени и выпустил обойму. Дома уничтожали зажигательными патронами, а потом не давали тушить. У коллеги выгорела квартира до кирпича.

На Пасху у нас собралась вся семья, а я не могу улыбнуться. Радуюсь, что приехали, а рот окаменел. Потом эта гроза… Проснулась и кричу мужу:

— Опять стреляют!?

Он, толком не разобравшись, подтвердил:

— Видимо, да.

У меня паническая атака. На следующий день не могла пошевелиться, как парализовало. Поняла, что еще одну оккупацию не переживу. Психическое здоровье с подобным потрясением не справится.

* * *

Утром 24 февраля решили бежать из столицы в село Вабля. Раньше его называли хутор Добривечора. Находится в восьми километрах от Бородянки и в шести от Андреевки. Нас собралось семнадцать человек, из которых шестеро дети. Самой младшей три годика. Один день в селе сохранялась тишина, а потом началось. Сперва взрывы со стороны Гостомеля, а потом отовсюду. Из погреба не выходили трое суток. Спали покатом, и к утру вся одежда напитывалась влагой. Угнетала темень, канонады, холод, лишения. На происходящее все реагировали по-разному. Кто-то молился, кто-то матерился, попивая домашнее вино, кто-то страдал от панической атаки, и мы наперебой советовали покашлять. Мой сын плакал: «Мамочка, я не хочу умирать». Я плакала вместе с ним. Далее снова лупили танки и закладывало уши. Улавливали все: и как перезаряжали оружие, и как гулко выпадала пустая гильза.

Первый раз рискнули уехать 4 марта, но при въезде в Андреевку остановили русские на блокпосту. Нашего водителя вывели, поставили на колени и допросили. Потом приказали выйти остальным с поднятыми вверх руками. Я рыдала и не могла остановиться. Рядом семенил плачущий сын. Парень со светлым лицом поинтересовался:

— Почему вы плачете? В мирных не стреляем.

Он искренне верил в то, что говорил.

Пока ожидали ответа от главного, женщины стали жаловаться на массовые детские простуды. Солдаты понимающе кивали и делились препаратами с пометкой «Дарница». В тот день нас не выпустили под предлогом близкого нахождения бандеровцев.

На следующий день забежал староста с криком: «Если ехать, то прямо сейчас». Так мы оказались в Майдановке, и поначалу пришлось приноравливаться к иному ритму. Люди преспокойно ходили улицами и пили кофе возле «Форы». Мне глоток не лез, стоило вспомнить об оставшихся в Вабле.

* * *

Наша дача находится в поселке Озерщина, что в восемнадцати километрах от Бородянки. Там тихо. Со всех сторон лес, одноэтажные домики, кусты крыжовника и болотистая речушка Вабля. Полное отсутствие асфальтированных дорог. Проживает в поселке всего двести пятьдесят человек. Воздух, хоть консервируй, у берез ноги от ушей. Вот я и подумала, что Киев может попасть по раздачу, а Озерщина — ни за что.

Выехали в дачный поселок с самого утра. Я, младшая дочь и одиннадцатилетний внук. Семья рыбаков. Первый налет случился в марте. Сначала протрубил самолет, потом оглушило взрывом. Бомба упала далеко, но в доме от ударной волны вылетели все окна и пришлось перебраться к знакомым. С тех пор спали полностью одетыми и обутыми. Шапка — в кармане. Заводили будильник на четыре утра, чтобы морально подготовиться к приближению авиации. Рашисты облюбовали именно утренние часы. 16 марта вовек не забуду. Все произошло слишком стремительно. Резкий звук, и дюжий удар на расстоянии полукилометра. Крик внука: «Мама, падай на пол! Мамочка, ложись на пол!», хотя все дружно валялись на полу. Окна привычно вылетели, входную дверь заклинило. Когда получилось выйти, онемели. Одновременно горело восемь домов, а часть леса, как пилой снесло. Одни пеньки.

В тот же день мы ушли с дач, а на следующее утро рашисты разбомбили еще три дома в непосредственной близости от нашего. Опять-таки, ранним утром.

В Киев вернулись 20 марта, но до сих пор мне снится самолет, дача, ночь. Самолет ревет и с охоткой сбрасывает фосфорные бомбы. От этого сна нет спасения. Хоть вообще спать не ложись.

* * *

Позавчера на работе наша директор, всегда выдержанная и сильная бизнесвумен, плакала навзрыд. Нашлись ее родственники из Бородянки, с которыми не было связи три недели. Все живы, но ранены. Зятя российские нелюди за найденные в шкафу камуфляжные штаны связали, надели на голову мешок и бросили в холодный подвал. Каждый день «проведывали», били, под конец прострелили ноги. Когда его нашли, руки и стопы уже посинели. Врачи вынесли вердикт: ходить не будет.

* * *

У меня на глазах расстреляли мужчину, и тот лежал на тротуаре долго. Теперь изо дня в день мучусь вопросом: какая мать их родила? В какой утробе носила? Чем лечила, когда болели? Видимо, ядом.

* * *

Оккупацию пережил в Немешаево. В селе было три ротации. Каждый раз, когда менялся состав, солдаты вели себя агрессивно. Со временем обживались, успокаивались. Я развозил односельчанам мясо, муку, дрова и в этом находил смысл. Несколько раз меня останавливали, приставляли к виску автоматы, но так и не выстрелили.

Большинство русских — парни призывного возраста. Они охотно шли на контакт, оправдывались приказами и мечтали вернуться домой. Возле фермы околачивались кадыровцы и производили впечатление подвыпивших или под действием наркотиков. Среди них выделялся главный — форменный психопат.

Когда зашла последняя ротация, в Микуличах при самом въезде убили пять мирных. Две пары и пожилую женщину.

* * *

В Макарове жил двоюродный брат Виктор. Хороший парень, трудяга. Воспитал двух дочерей и дал им хорошее образование. Работал на молокозаводе, затем водителем на рейсовом автобусе. Жена — мастерица. Обшивала всю семью, и в доме вместо музыки тараторила швейная машинка. Виктора убили пятого марта ни за что ни про что и оставили лежать под калиткой больше двух недель. Человек посинел, распух, но хоронить не давали.

* * *

Знаете, что самое страшное на войне? Это когда, услышав приближающиеся звуки, заталкиваешь десятилетнюю дочь под кровать за мешки с фасолью. Когда пытаешься эвакуироваться, а на дороге сгоревший танк и бесхозные солдатские ноги. Прямо в ботинках. Ты закрываешь дочери глаза, переводишь внимание на фигурное облако, но понимаешь: поздно. Она увидела. Две ночи скрежетала зубами. Думала, сотрет их в порошок.

* * *

Рашисты застрелили моего единственного сына. Почти пенсионера — ему исполнилось пятьдесят семь лет. Мы прятались на окраине, а он отправился за продуктами. На блокпосту не сдержался и сказал укоризненно: «Парни, зачем вы сюда пришли?» Отошел на несколько метров и получил пулю в спину. Какое-то время лежал без сознания, покуда бездомная собака не привела в чувство. Псина старательно вылизывала ему лицо. Возвращался домой долго, постоянно падал. Ночью умер. Перед смертью просил воды. Повторял, как заведенный: «Ну зачем вы сюда пришли? Кто вас звал?»

* * *

Мы укрывались в погребе, а они разгуливали по двору и вели беседы: «Вот укры жируют, дома кирпичные, в каждом доме — ноутбук, а на столе —„Nutella“».

* * *

Я одинокая женщина без семьи, поэтому, когда все началось, побежала прятаться к подруге в частный сектор. Под вечер вышли, а дома в округе горят. Выстоял только наш. Смотрю на подругу, а у нее половина головы седая.

* * *

У меня четверо детей. В момент авианалетов малышня от страха теряла сознание.

* * *

Мы находились в погребе и боялись даже выглянуть на улицу. Пришла смс, что завалило девятиэтажки. Под бетоном люди. Взрослые мужчины заплакали. В телефонах продолжали пиликать сообщения: «Умоляю, помогите!» А как выйти? Как им помочь?

* * *

28 февраля зашла колонна. Орки вели хаотическую стрельбу. Сосед подошел и попросил не стрелять. Его тут же положили. Я вышел перекрыть газ, а они цинично открыли огонь в спину.

* * *

Лучшая подруга, пережив оккупацию, приехала во Львов, зашла в супермаркет и не поверила глазам. Довоенное изобилие. Денег было немного, но хватило бы на сто граммов хорошего сыра и столько же конфет. Ничего не купила. После тридцати дней пшеничной каши не воспринимала ни «Грана падано», ни бельгийский шоколад.

* * *

Позвонил сын и сказал, что спускаются в подвал. Я взмолилась: «Сынок, не надо, дом панельный, может завалиться». Он отмахнулся, положил трубку. Набирала его еще несколько раз. Это было в семь вечера, а в восемь ракета прошила дом. Под завалами — сын, невестка и четырехлетняя Евочка.

Каждый день приходила к руинам и плакала. Близко к дому орки не подпускали, наставляли автоматы. Тело сына достали только в апреле. Девочек не нашли.

* * *

Мой коллега хирург погиб после авианалета вместе с женой и дочерью. Это случилось первого марта. В тот день русская авиация уничтожила в Бородянке шесть домов. Семья находилась в подвале дома № 371. До этого в убежище не спускались. Первая ракета ударила между четвертым и пятым этажом, вторая попала в фундамент, третья, фугасная, подожгла. От жены остался лишь палец с обручальным кольцом, а от дочери — фрагмент позвоночника. Их и передали на экспертизу. Виталий до сих пор у меня перед глазами: улыбчивый, уравновешенный, блестящий хирург, специалист в лечении грыж живота. Когда у него с Таней случился роман (медсестра и хирург), за его развитием наблюдало все отделение. Некоторые даже спорили: поженятся или нет. Влюбленные оформили отношения 14 февраля. Через год родили Еву. А теперь все.

Глава 6. Андреевка, «Грады» и Катин сад

Дорога домой начинается в тот момент, когда мы из него уезжаем.

* * *

У нас обычная семья. Я, муж и две дочери (пять лет и три года). Живем в Голосеевском районе города Киева в двухкомнатной квартире. Мой день расписан по минутам. Приготовить, накормить, постирать, вывести на прогулку. Прочитать перед сном сказку про трех медведей, в воскресенье испечь что-то к чаю. Муж окончил НАУ, который год лысеет и очень переживает по этому поводу. Работает на двух работах, чтобы прокормить семью. Я шестой год в декрете, в одном весе и в одном настроении. Материнство воспринимаю, как титанический труд и важную миссию.

Когда началась война, первым делом думали о безопасности детей и переехали к родителям в Андреевку. Как оказалось, в лапы врагу.

Поначалу громыхало со стороны Бородянки. Со временем через село потянулась танковая колонна в сторону Макарова и лязгала металлом около двух часов. Мы наблюдали из погребов и холодели от ужаса. Русские стреляли по домам из автоматов, видимо, метили территорию. Наш дом от дороги всего в трехстах метрах. На второй день расквартировались, обнесли единственный магазин и аптеку, расставили «Грады» и затеяли полномасштабный обстрел. Девочки истошно кричали, и от страха на лицах вздувалась кожа. Так бывает, когда случается ожег. Дети пытались забиться в любую щель ислезно просились домой. В детский сад. В свой многоквартирный дом. На край планеты.

С этого дня мы жили в погребе. На ночь пробирались в дом, отогревались. Трехлетней постоянно объясняла: «Доченька, если на тебя упаду сверху, не бойся. Это так и надо». Погреб у нас — на огороде в десяти метрах от дома, но, когда бежишь под «Градами» с ребенком на руках, десять метров удлиняются до точки Немо (в институте рассказывали о такой).

Воду носили из колодцев и экономили. Детей мыли раз в несколько дней. Сами только умывались. Продовольственные запасы подходили к концу. Силы тоже. Обстрелы не прекращались. Соседа взяли в заложники (палил из ружья по их дрону), другого ранили (разглядывал танковую колонну из окна). Вечерами, когда заливали себе глаза спиртным, палили по домам ради забавы. Я постоянно набрасывала план бегства, но опасалась ранений. Ведь как помочь раненому малышу?

Дети очень боялись. Младшая так тряслась, что, когда ее обувала, не могла натянуть сапожок (ножка ходила ходуном). Шарахалась любого звука. Стоило спрыгнуть коту с забора или соседу уронить ведро, тут же хватала за руку: «Мамочка, идем в подвал!» — невзирая на то, что минуту назад из него вышли.

В доме возле печки облюбовали с детьми уголок. В нем устраивались и читали любимые сказки. Младшая брала мою руку и крепко прижимала к своей щеке:

— Доченька, болит зубчик?

— Нет, боюсь, что плохой дядя будет стрелять прямо в рот.

Я не знала, что ответить и ощущала себя абсолютно голой. Каждую минуту ждала, что сейчас зайдут и разрядят обойму. На пятнадцатый день оккупации перестала есть и спать. А ведь раньше была спокойной и даже флегматичной. Любила бродить босиком по траве, прогулки в лесу, фотографировать на огороде высохшие зонтики укропа или кусты лекарственной календулы. С большим нетерпением ездила к родителям. В старой хате — деревянная неотапливаемая веранда, этакий холодильник. На нем хранят сваренные впрок каши и накрученные к празднику голубцы. В будке — собака. Дворняга, тявкающая по любому, даже самому незначительному поводу. Зимой — ранние сумерки, звезды, дровяной дым. Он такой нажористый и толстопузый, что можно есть прямо из дымохода. Посему с первого дня войны испытывала замешательство. За что? Почему? Что я сделала плохого? В чем провинились мои дети? В чем провинилась Андреевка?

* * *

Я живу в Бородянке, работаю на конфетной фабрике и очень люблю свою работу, хотя сладкого вообще не ем. Мне бы селедки с отварным картофелем и лучком или говяжий стейк. Сыну двадцать лет, живет отдельно, вот почему собрала вещи и поехала к маме в Андреевку. У нее собрались все: младшая сестра с мужем и пятилетним ребенком и двоюродный брат с семьей: восьмилетними близнецами и новорожденной девочкой.

27 февраля около трех часов дня через Андреевку в сторону Макарова прошла танковая колонна. Длинная, как змея. Она тянулась, тянулась, конца и края не видно. Мы находились на окраине (улица Слобода) на границе с Червоной Горкой и Новой Греблей. Дальше колонны шли регулярно, пока враг не обосновался в центре. Начался кошмар. Взрывы, пальба, автоматные и минометные очереди. Дети кричали. Нереально ни заиграть, ни переключить. Кажись, еще день, и их нервная система истончится до марли и рассыплется хлопковыми нитками. Пятого марта приняли решение вывозить детвору. Собралось четыре машины, посадили женщин с детьми, всем вручили в руки иконы. Малыши спрятали мордашки за ликами Богородицы, святого Иеремия и пророка Ильи. В доме осталась я, моя семидесятилетняя мама и муж моей сестры.

7 марта мама почувствовала сильную боль в районе сердца. Она всегда была сердечницей и не выходила из дома без сердечных капель. А тут такая беда. Столько волнений! Да еще узнала, что две хорошие знакомые умерли от острой сердечной недостаточности. Еще раз сгруппировались соседи. Разорвали простыни, обвязали машины, сняли со стен Спасителя и оставшегося Илью.

12 марта нас догнала страшная весть. Орки убили мужа сестры и его друга. Зятя — в погребе, побратима — во дворе. Три дня никого не допускали к телам, но сердобольные соседи в конце концов прорвались и прикопали покойников в саду. О полутораметровой яме не могло быть даже речи. Просто отщипнули немного от слежавшейся за зиму земли и присыпали. По хоронившим борзо открыли огонь.

Сестре не знала, как сказать. У них любовь была сильная, да и у отца с ребенком тесная связь. Вместе играли с трансформером, вместе обедали, вместе рассекали на велосипедах. Папа кормил, купал, укладывал. Бабушка, наблюдая за такой привязанностью, жевала свои истончившиеся губы и предупреждала: «Не к добру это, не к добру».

Я ходила вокруг сестры несколько часов, пока она все не поняла. Подошла впритык, впилась глазами и стала ломать себе пальцы. Успокаиваю: «Он не мучился, смерть наступила сразу». А она стоит осиротевшая, а из-под пальцев — хрусь, хрусь, хрусь… Так и живем. В мой дом в Бородянке попала бомба, у нее хата осталась целой, но укоротили жизнь мужу. Первое время племянник по сто раз на день спрашивал, когда вернется папа. Мы по сто раз на день отвечали, что папа уехал в рай. Далее, не спуская глаз с сестры, быстро открывала шкафчик с лекарствами и заученным движением подносила ей к носу нашатырь. Она послушно вдыхала и по-лошадиному трясла головой. Так ведут себя кони, когда подмывает нестись галопом, а хозяин сдерживает. Подобным образом ведут себя женщины, которым хочется выть от боли, но никак нельзя.

16 апреля Вадима похоронили, и теперь есть куда прийти поговорить по душам. Сын проведывает отца ежедневно, приносит самые вкусные конфеты и кладет на могильный край. Целует крест и фото. На днях мальчику презентовали машинку, но он даже не открыл коробку. Оставил у надгробия.

* * *

Я здесь родился, закончил школу и долгое время занимал пост редактора газеты, соответственно историю села знаю. Оно и не круглое, и не овальное. Неподдающийся описанию многоугольник. Вроде как человек в шапке-ушанке с поднятой вверх рукой. Улицы имеют привычные для украинцев названия: Вишневая, Молодежная, Шевченко. Центральная — Меля, но местные ее называют Шлях.

Андреевка постоянно кому-то принадлежала. То одному мечнику, то другому. Ее закладывали, перезакладывали, сдавали в аренду. Она переходила по наследству вместе с винокурнями, мельницами, полем, фруктовым садом и крепостными.

В ней дымил винокуренный завод. В церковно-приходской школе мальчишки зубрили историю Библии и ненавидели чистописание. Местный дьяк учил их пению, и вскоре, разобравшиеся в терциях стали выводить в церковном хоре. Их звенящие от чистоты голоса поднимались под купол и оседали каплями росы.

В селе проживали православные, римо-католики и евреи. Зерно мололи семь мельниц. В общественном амбаре хранились запасы ярового и озимого хлеба. В пожарной части — бочки с водой, многочисленные багры и лестницы.

Я живу с семьей в Коростене. Воспитываем с женой двух детей: дочке пять лет, сыну год и четыре месяца. Из Коростеня сразу пришлось уехать: между нашим городком и белорусской железнодорожной станцией Словечно всего девяносто километров.

Начиная с 27 февраля через Андреевку прошла первая колонна. Шли в сторону Макарова. Местные жители насчитали почти двести единиц тяжелой техники и сотню грузовиков. Всю эту информацию передали ВСУ. За первой прошла вторая и третья. Четвертая осталась.

В тот день, 2 марта, мы с братом встретились и поговорили. Ближе к обеду на главную улицу въехало два танка и гранатомет. Танки с ходу постреливали. Сосед стоял на огороде, ему оторвало ногу, и через пару дней бедолага умер. Не пропустили и дом брата: тот вышел с поднятыми руками. Даже успел сказать:

— Хлопцы, что вы творите? С кем воюете? Мы мирное население.

Его повалили на землю и взвели курок. Секунда, и нет человека. Танкист не удовлетворился, повернул дуло в сторону и стал потешаться над домом соседа. Мужчина выскочил в надежде договориться, но ему повезло еще меньше. Прежде чем расстрелять, долго и в охотку избивали. Хоронить не давали. Тела лежали под воротами всю ночь. Жены кричали в подушки.

В Андреевке стояли и кадыровцы, и буряты. Ходили слухи, что забирали девушек в услужение: те готовили, обстирывали, убирали, по ночам их насиловали. Постоянно рыскали по домам. Забирали еду, одежду, золото, зарились даже на пять гривен.

Больше недели мы жили в погребе. Я с женой и детьми, жена погибшего брата с двумя подростками, родители. Для согрева поставили буржуйку. Все время ощущал себя героем какого-то низкопробного фильма, а в голове отчетливо вертелась мысль: «Сейчас за мной придут. Как справится жена с двумя детьми?» Когда слышал короткие выстрелы — понимал, кого-то расстреливают. В такие минуты дочка взбиралась на колени и всхлипывала: «Папочка, ты не умрешь?»

Позвонить не было никакой возможности. В селе стояла специальная машина, реагирующая на любые сигналы. Одни связались с детьми, сказав единственное: «Мы живы», и им учинили показательное наказание. Обложили дом зажигательными пулями, а тушить не разрешили. Люди обреченно наблюдали, как родной дом превращается в четыре черные стены.

8 марта пошли с соседом (отцом четырехмесячного ребенка) договариваться о «зеленом коридоре». Начальник нас выслушал и попросил подождать. Мы отошли в сторону, а тот стал шарахать в воздух, что означало «нет». Решили уезжать на свой страх и риск. Прыгнули в машину, пробрались тихой улицей к болоту, за ним в Лозовку, из Лозовки — в село Червоная Горка. Его не коснулась война.

С 9 марта русские надумали забирать мужчин. Говорят, увели сорок семь человек. Большинство до сих пор так и не нашли.

* * *

Вове и Диме от мамы…

27 февраля, воскресенье

Услышав взрывы в Бородянке, написала в Facebook: «Друзья, что у вас происходит?» Мне ответила бывшая ученица: «Русская колонна только что развернулась и направилась в сторону Андреевки. Будут у вас через пятнадцать минут». Так и вышло. Прошло двести восемьдесят шесть единиц различной техники.

2 марта

Седьмой день войны. Никогда не думала, что она так быстро зайдет в село. Боевые машины с буквой «V» рыскают нашими улицами. Танки ревут похлеще вертолетов. Целый день «бахает», а я разбираю холодильник. Света нет, вот и закрываю компоты, щавель. Умудрилась днем поспать, очень «морит сон».

3 марта

Вчера было страшно как никогда. К соседке Тамаре подъехал танк, из него вышло трое с автоматами и дали плотную очередь. У меня подкосились ноги. Занемела щека, даже мелькнула мысль — паралич. Мы со свекровью сидели в коридоре, опасаясь осколков. В этот момент от Вовчика пришла смс. «Как вы?» Ответила: «Жива», но сообщение не отправилось. Танк, сделав свое грязное дело, поехал в сторону болота. Там развернулся, видимо, смекнув, что дальше дороги нет.

Утром вышла на улицу и увидела заплаканную Тамару. У них в летней кухне сидела сваха Катя, и ее ранило в плечо (пуля застряла). Поделилась таблетками «Олфен», вторая соседка сделала инъекцию «Диклоберл», чтобы снять боль и избежать заражения крови. В этот момент ожили автоматы. Мы, не сговариваясь, упали. Только подняли головы — припугнул неизвестный звук, типа «бах-бах-бах» хлопками. Что бы это могло быть?

Нет воды, но ухитрилась затеять стирку. Звонил Дима. От Вовчика нет вестей. Поставила соленый пирог с рисом, яйцами и луком. Замесила тесто из последней муки (в мешке осталась горсть). Будет вместо хлеба. Вчерашний суп перекипятила.

Коты ничего не понимают и следуют тенью. «Бах-бах-бах» не унимается. Разболелось сердце. От хаты к хате ходят солдаты и требуют еду. Этот гад издевается не только над нами, но и над своими.

4 марта

В пять утра затараторили гранатометы. Ожили танки и куда-то отправились колонной. Один за другим (очень низко) полетели истребители.

Когда чуть затихло, сделала салат с вареной свеклой, а из манки напекла блинов, использовав две последние ложки муки. Одно яйцо, сода, ваниль, толика кефира. В обед планирую жарить картошку. Хорошо хоть на улице не сильно холодно, коты могут охотиться на мышей. Сердце болит не утихая. Таблетки пью горстями. После 15:00 — страшный грохот. Работает все. Говорят, мочат их колонну между Липовкой и Андреевкой. Летит отовсюду, но больше всего со Стороны Гавронщины. Дима пробился и сказал, что живы. С Вовчиком связи нет.

Вчера русский солдат проводил инструктаж для местных. Объяснил, что ворота, двери, калитки должны быть открыты настежь, а то будут стрелять без предупреждения. Мы привели раненую Катю. Он поцокал языком: «Это наша пехота неаккуратно поработала». С кем-то общался по рации. Катя все это время сидела на скамейке белая, как полотно. Тот распалялся: «Мирных не трогаем, ищем бандеровцев». Рашист старался говорить тихо, играл роль миротворца. Обещал открыть магазин. Люди смеялись: «Вы, конечно, открыть можете, но как к нему дойти?»

«Миротворец» ушел с большим пакетом награбленной еды. Катю они так и не забрали.

5 марта

Вечером горели склады на Житомирской трассе. Небо висело красное, сочащееся. Огонь летал туда-сюда. Думаю, какое-то современное оружие. Мы ничего не знаем, от новостей отрезаны. Нервы натянуты. Чуть что — в крик. Ночью было относительно тихо.

На завтрак отварила пшеницу, как на кутью. Добавила остатки изюма и орехов. Вкусно. На обед — постный борщ. К нему — деруны (два яйца, тертый картофель, манка). Борщ останется и на завтра. Сейчас сыты, но продукты заканчиваются. Ведь кормить нужно и котов, и собак, и птицу. На часах 11:45. В стороне Макарова идет бой. Слышу «Грады». Вдруг совсем близко автоматная очередь. Выглянула в окно — никого. Моментально захотелось спать. Видимо, так защищается организм от стресса.

6 марта

Ночь пережили. Рано утром в овраг заехали БМП. Боже, дай нам сил. Яростно лупят из «Градов». Летает над головой.

Сосед сказал, что взяли Ирпень. Мы сидим без воды, света, информации. Даже к своему колодцу выходим с белыми тряпками. Мой Дима живет в другой стороне села. К нему не пробиться.

К завтраку пожарила морковных оладий. Есть можно, вот бы еще со сметаной. На обед — вчерашний борщ, очень вкусный, наваристый. Выпили по чашке какао. Сахара осталось на один раз.

Лупят весь день. Овраг как раз напротив наших окон. Не больше полукилометра. И вот с самого утра «шух-шух». Летит далеко, но, в аккурат, через нашу крышу. Потом обратка. Раздается разнокалиберный свист. Земля шевелится.

В 18:30 загорелась Мельникова хата. Плакала, как за своей.

8 марта

Вчера утром из Андреевки выехало много семей с детьми. Выстроилось десять машин. С ними и соседка Тамара. Вечером попали в реабилитационный центр, и тот полыхал, как одержимый. Вспыхнула сухая трава на болоте. Все затянуло непроглядным дымом. К ночи успокоилось, утихло. С утра покормила животных своих и соседских. Смотрю за тремя дворами. Слава Богу, есть молоко (делятся соседи). Днем очень неспокойно. Канонада такой силы, что слетела вагонка из сарая, а в коридоре лопнул плафон. Каждый день горят хаты.

Мои дорогие сыновья, Дима и Вова! Очень надеюсь, что вы живы! В сумке моя страховка и зарплатная карта. PIN-код пишу здесь.

Вот… опять… Хата трещит, как тесное платье по швам. Сидим на стульях поближе к выходу. Вдруг что — будем бежать в погреб. Газ перекрыт. Холод. Орки шатаются пьяные, думаю, празднуют Международный женский день.

9 марта

С самого утра летали самолеты. К девяти все затихло, и мы успели покормить собак, котов, кроликов и куриц.

Пока написала предложение, война сгруппировалась. Наседает со всех сторон. Вчера вечером между обстрелами сумела испечь пряников, вот и получился ужин. Пряники запивали молоком. Есть еще одна чайная ложка растворимого кофе и напиток из цикория.

Темнеть начинает рано, сидим в кромешной тьме. Сейчас все летит в нашу сторону. Со стен падают картины. У Нины зоотехника прилетело в дом.

10 марта

Вчера сгорела Тамарина хата. Вернее, две хаты: ее и сына. Я только поставила для котов и собак пшеницу, а для нас — картофель в мундире, и в этот момент как шарахнет. Думала, огрели нас, а это прилетело к соседям. Бабу срочно выволокли в погреб. Она от испуга разучилась ходить.

Дом соседки вспыхнул мигом. Мы влетели во двор и первым делом отвязали их собаку Джека. Шифер трещал и разлетался во все стороны. Один разгоряченный кусок попал в крышу сына Вадима, и та тоже загорелась. Шипел газ, его с трудом, но перекрыли.

Я все время лила воду на угол дома Тамары и свой, пытаясь унять огонь. Расстояние между хатами не больше метра. Взобралась на лестницу, чтобы смочить шифер и доски под шифером. От стены поднимался горячий пар. Параллельно выносила из своего дома одежду, посуду, остатки продуктов. Молилась, кричала, лила воду, опять молилась, кричала, лила воду. Два раза упала. Один раз рукой на гвоздь. В этот момент баба вылезла из погреба, села на пороге и стала привычно раздавать команды. Я грубо ее оборвала. Воду носила кастрюлей, лила снизу вверх и в итоге полностью промокла. Тушили три часа. У Тамары уцелели сарай, пристройка к сараю и живность: собаки, куры, утки, коты и кроли.

Вползли домой мокрые до трусов. На улице полностью стемнело. Выбитое в спальне окно затянули пленкой наощупь и настелили на пол влажных одеял. Нестерпимо разболелась проколотая рука, так, что не пошевелить пальцами. Нашла в темноте «Нурофен» и проглотила две таблетки. Почти не спала, да еще среди ночи строчило: «Бах-бах-бах» и летело низко.

С утра сварила гречневую кашу на молоке. Покормила соседских животных. Собакам добавляю в пшеницу по чашке молока и вбиваю по одному яйцу. Едят за милую душу. Сейчас полдень. Снаряды летят одержимо. Вздремнула малость днем.

Обедали творогом со сметаной. Запивали кофейным напитком.

Выезжать не думаем. У меня свекровь восьмидесяти семи лет, десять котов и пять соседских собак. Куда я поеду?

За несколько дней сгорело четыре хаты. Лупят сознательно, в ряд. Боже, опять начинается. Оглохнуть можно.

11 марта

Ночь выдалась сложной, но спали в доме. Слышала «Грады»: не понимала кто и куда. Утром обстрелы продолжались, но уловчилась нажарить сырников. Поели сами и покормила животных. В доме напротив не сняли стирку. На веревке до сих пор детские вещи. Кофточки, штанишки, трусики. У них двухлетний внук. За забором — игрушечный грузовик. Видимо, потеряли в спешке.

Коты все время просятся в дом. Боятся. У многих постреляли собак. Хаты настежь. Горит чей-то дом на Меля. Бабу утеплили как могли и привычно спустили в погреб. Собрались подниматься, как лупанет. Попали в дом Нины Захаровны. С той стороны валит черный дым. За сегодняшний день это третье попадание в хату.

13 марта

Воскресенье. Пропал газ. Похоже, перебили трубу. По дороге идут инвалиды. Двенадцать человек без рук-ног. Кто в чем. Один успел натянуть куртку, второй плетется в свитере.

— Куда вы?

Молчат. (Два реабилитационных центра уже сгорело.)

Провела их взглядом и заплакала.

Виктор (муж) пытается на открытом огне вскипятить воду на чай и сварить на винегрет картошку, морковь, свеклу. Зашел Дима. Спрашивает, не планируем ли выезжать? Я покачала головой.

14 марта

Сегодня бой начался после десяти. Трижды успела сбегать к инвалидам в подвал и отнести теплые вещи, посуду, кастрюли.

Самый страшный обстрел выглядит так: «бах-бах-бах», длинное «тю-ю-ю», «тарах» и горит чей-то дом. Господи, бейте над огородами. Нет. Строго над домами. Вчера подобных обстрелов учинили много, до сорока. Своими глазами видела, как вспыхнуло пять домов. Три на Меля, две на нашей улице. Бабу с трудом завели в погреб. Она все толще и неповоротливее.

Валя принесла немного сахара, а то у нас совсем не осталось. Да и заварка закончилась. Нашла давний «Карпатские травы», купленный еще осенью. Мы тогда попробовали и забраковали, а сейчас пьем. Виктор эти травы курит, поскольку сигарет и табака тоже нет. Вчера ели картошку со сметаной и по два вареных яйца. Яиц в день два-три, беспризорные собаки гоняют куриц. Кроме пшеницы, кукурузы и картошки нечем кормить живность. Хорошо, что Валя помимо сахара дала еще чуток топленого свиного сала: по чайной ложке добавляю животинке. Для сытности.

Господи, что же им неймется? Дом расшатывается, чисто на ходулях…

15 марта

Проведала инвалидов. Отнесла еще несколько курток и свитеров. Две женщины, одна из которых ранена, сидели за кухонным столом и пели «Як тебе не любити, Києве мій». Откуда ни возьмись, появился самолет и сбросил бомбу в огород за домом бабы Нади. Танки стоят повернутые дулами к Шляху. Сколько — не считала.

Позавтракали очень вкусно: картошка в мундире, омлет, салат из свеклы и какао с молоком. Хлеба нет. Грызем сухари. Вернее, грызу я, а Виктор и баба воротят носы.

Зашевелились танки. Раздаются залпы, напоминающие барабанную дробь. Куда-то едет техника. Нужно в который раз спускать свекровь в погреб.

На улице хорошо, солнечно. В самый раз наводить порядок в саду …

16 марта

Утром кто-то постучал в дверь. Женский голос. Пришла раненая Люда и попросилась на перевязку. Когда ее раздела, чуть не лишилась чувств. На спине — две дыры. Одна размером с куриное яйцо, вторая сантиметров пятнадцать в длину и четыре сантиметра в ширину. Из этой дыры торчала почка. Гноя не наблюдалось. Я обработала край раны йодом и как-то перевязала. Отдала оставшийся «Ортофен». Посоветовала взять на палку белую тряпку и идти к «освободителям» в штаб. У них обязан быть врач. Дыру нужно зашить, сама не зарастет, и принимать антибиотик. В этот момент ногу взяла судорога. Люда посоветовала приложить гаечный ключ. Как ни странно — помогло.

Долго не могла успокоиться. Над головой летали «Грады» в сторону Бучи. Танки больше не ровными рядами, а расползлись. Всюду беда. Будет ли на нашей улице как прежде?

Завтракали вареными яйцами и какао. Вместо хлеба — разваренная пшеница. Приходила Нина Ивановна. Рассказывала, как горел ее дом. Умерла Параска Федоренко. Просто так. Говорят, сердце не выдержало.

Рашисты мародерствуют. Сегодня «вежливые люди» подъехали к уцелевшей хате машиной с прицепом и загрузили ее полностью. Накрыли брезентом. В 16:00 громко шарахнуло. Вспыхнул еще один двор.

18 марта

С самого утра нажарила дерунов, перед этим — шкварки. Пришла Люда на перевязку, рана начала гнить. Сделала что смогла. Она всплакнула, заметив на моей шее цепочку с кулоном. Вспомнила, как ее сын когда-то восхищался: «Как же мне нравится твой ошейник». Сейчас живет в Ирпене. Что с ним — неизвестно.

Вчера видела, как «зеленые человечки» выносили сумками вещи и технику из дома Петренко. Земля содрогается на протяжении трех недель. Некоторые селяне начали выпивать. Мычат не доеные коровы.

Сегодня поссорилась со свекровью. Замучила вопросом: «Как такое возможно, чтобы куры были, а яиц не было?»

Все время думаю о детях. Дима уехал, а как Вовчик? Удалось ли вырваться? Мои сыновья — мои два крыла!

19 марта

Ночью прошла гроза. На завтрак отварила макароны и пожарила сало. Пили ячменный напиток. Пришла Люда на перевязку. В этот раз с палочкой. Ноги сильно отекли и живот, как у беременной. Говорит, грыжа. Обмыла рану марганцовкой, обработала края мазью Вишневского. Перевязала. Люда принесла спички, уксус, рис, туалетную бумагу и белизну. Поделилась добром с соседкой.

23 марта

Впервые вымыла голову. Вернее, пополоскала в средстве для мытья посуды. Люда пришла на перевязку в 07:00. Ей все хуже и хуже. Таблетки пьет нерегулярно, зато по рюмке водки, думаю, каждый день.

Как там мои сыночки? Живу мыслью еще хоть разок увидеться.

Говорят, Макаров освободили. Не знаю. Лупят с четырех сторон с такой силой, что, кажется, лопнет голова. Каждый вечер улицу патрулируют военные. Одни просто ходят туда-сюда (как правило, крохотные буряты, напоминающие старшеклассников), а вторые идут и строчат по хатам. Приходила Валя и принесла несколько пакетов чая и три конфеты. Она тоже кормит десять котов. Своих, чужих, приблудных. Рассказала, что у кумы вынесли все. Оставили только две вилки.

Ложусь рано, в 19:00 и подолгу слушаю улицу. Определяю: далеко-близко. Валера принес пять килограммов муки. Живем. Разделила между соседями поровну.

25 марта

Сегодня бои начались в шесть утра, и сейчас земля продолжает вздрагивать. Мы в доме. Бьют в сторону. Прислушалась, «Грады». У Виктора поднялось давление. Измерила — 180 на 115. Накапала лекарств.

Когда идем в погреб, три собаки — с нами. Коты прячутся в доме. В погребе очень сыро, быстро леденеет нос. На улице тепло, солнечно, а мы сидим под землей кротами.

Люда пришла позже обычного. Вокруг раны появились темные пятна. Я бессильна. Ей нужна операция.

26 марта

Обстрелы усиливаются с каждым днем. Попало к нам в огород. Осталась яма размером с погреб. Что-то шарахнуло за хатой Вали, и поднялся желтый дым. Кричу «Валя, Валя!» — оказалось не в дом, возле забора. Снова пришлось бежать в погреб. Баба на диване, мы на табуретах. После началось: «Бах-бах-бах, тю-у-у, шарах!»

Люда явилась бледная. Легче не становится… Рану оккупировал гной. Вижу, что очень болит. Обкусаны губы и пальцы. В ту минуту поняла, что больше не увидимся. Спрашиваю:

— Что, Людочка, невмоготу терпеть?

Она посмотрела на меня, как на маленькую, и похлопала ладонью по табурету:

— Лучше спойте со мной.

Я растерялась. Слуха особо нет. Всю жизнь преподаю в школе математику:

— А какую будем петь?

— «Як тебе не любити, Києве мій…»

Сели. Завели. Старательно вспоминаю слова о зеленом море и огнях, рассыпающихся монистом, а из глаз — слезы. Люда силится улыбнуться и у нее даже получается. Когда завершили третий куплет, объявила:

— Я вот что, больше не приду.

— Не переживай, завтра я тебя проведаю.

Она ничего не ответила. С трудом доковыляла до калитки, забрав с собой торчащую почку, душок мази Вишневского и любимую всеми мелодию.

27 марта

Сегодня ровно девятнадцать лет с тех пор, как умерла моя мама. Погода тогда была солнечной и тихой, а сейчас ураганный ветер и снег. В доме невмоготу. Ветер пытается забраться под пленку, заменившую стекло. Собаки и коты спят со мной. Греются. Где-то около трех утра над домом пролетело то страшное «тю-у-у». Этот звук издает небольшая двухметровая ракета в дырочку, как в горошек. Именно такая попала к Тамаре в дом.

Сбегала к Люде. С собой — перекись, марганцовка, мазь «Левомеколь», ампулы анальгина и но-шпы, шприц. Идти боялась, стреляли из минометов или чего-то другого. Улица в плачевном состоянии. Оборванные провода, всюду шифер, щепки, разнесенные заборы. Наконец-то добежала, зашла. В доме тревожно и темно. Окна закрашены черной краской. Люда лежала лицом к стене в простынях, пропитанных кровью, но от перевязки наотрез отказалась. Сказала, что наконец-то согрелась и попросила ампулы с мазями оставить на тумбочке. Рядом с ней сидела какая-то женщина и рассказывала, что скоро закончится война, и она увидится с сыном.

— И мы пойдем в кино на боевик?

Женщина вытирала слезы двумя указательными пальцами:

— Конечно, Людочка, пойдете. И на боевик, и выпить кофе.

Бедняжка прокомментировала раздраженно:

— Мы пьем исключительно эспрессо. Никаких капучино и латте-фраппе.

28 марта

Ночью Люда умерла. Мы сделали все, что могли. Мужики ходили за разрешением похоронить, но им ответили: «увидим с лопатами, откроем огонь». Стрельба началась еще до семи утра, но я успела приготовить на костре гречневый суп.

Напротив нашего двора стоит бензовоз с буквой «V». Второй час дыркает. Почему он так долго стоит? Может, хочет проехать к танкам в конце огородов? Но там сараи, туалеты, дровники. Отчалил гад часа через два. Танки тоже куда-то запропастились. Слава Богу! Господи, спаси и сохрани нас грешных.

В 13:00 пообедали. К супу — по одному вчерашнему блину и сало. Сало принесла Люда (отныне — покойница). Если выживу, обязательно буду ходить к ней на могилку и тихонько петь о Киеве. О, Боже. Летит через хату реактивный снаряд. Вспыхнул дом на новой улице. Как мы устали от этой войны. Живем в какой-то искаженной реальности. В ней не осталось ничего привычного кроме взрывов, обстрелов, канонад. У Вовчика пробили все четыре колеса штыками. Это называется «борьба с нацизмом». А ведь русские похожи на обычных людей, даже следы от берцев — человеческие. Вечером во двор пришли двое. Спрашивали фуру. Не на чем вывозить награбленное добро. Сама видела, как выкатывали из дворов велосипеды, выносили дрели и бензопилы. У Кати в начале улицы выгребли все. Оставили на столе солдатский ботинок, как восклицательный знак. Чтоб знали.

Прислушалась. В сторону Бородянки идет колонна и тащит что-то тяжелое. Гул со стороны Новой Гребли и Липовки.

Погода солнечная, но ветреная.

Скопилось много грязной одежды. Мелкие вещи иногда стираю. Большие — складываю.

У Вали осколок прилетел в собачью будку.

30 марта

Праздник теплого Алексея. Вчерашний вечер не забудем никогда. Убегая, рашисты устроили фейерверк. Во дворах еще раньше сложили боеприпасы, наверное хотели вывезти, но в итоге подожгли. Снаряды летели в разные стороны и жгли дома. Одновременно горело три хаты. Впервые возле школы не работает вражеский генератор. Убегают, сволочи.

Под обстрелами мы провели больше месяца. «Тю-ю-ю, шарах» и очередной хаты как не бывало. Информации по-прежнему нет. Связи тоже. Вышку «Киевстар» снесли в первые дни. На главной улице разбиты все дома. На нашей Вишневой — через один. Победить не смогли, но поиздевались знатно. Господи, как там мои сыновья?

Завтракали рисовой кашей с жареным яйцом. Рис принесла покойная Люда. Спасибо ей и Царство Небесное. Как она, бедняжка, ходила с такой раной? Животные сыты и не худые. День выдался тихим.

31 марта

Сегодня варила горох с грибами. Валя удружила белыми, а горох принес Ленька. Осталась щепотка зеленого чая. Возле Гавронщины — бой. Техника продолжает идти в сторону Бородянки. Очень надеюсь, что навсегда. Тишина напрягает. Как там мои сыночки?

В полдень что-то гремит со стороны Вабли. День солнечный. Достала семена и перебираю. Виктору посеяла табак. Много оставленных хозяевами собак. Их кормят. На каждый двор — по три-четыре собаки.

Боже, сколько убитых. Расстреляли лучшего друга Вовчика. Они сидели за одной партой.

1 апреля

Первая спокойная ночь с начала войны. Какое счастье! Вот только я не спала из-за вчерашних новостей. Валя сказала, что рашисты отправили на тот свет двенадцать молодых парней и много пропавших без вести.

С утра поднялся ветер. В село вошли колонной наши: боевые машины, красный крест, легковые авто. Все им машут, плачут, радуются. Они машут в ответ.

Дозвонилась Диме и Вовчику. Живы. Значит, и я жива…

Андреевка оказалась на линии фронта между Бородянкой и Макаровым. С ее огородов и улиц было удобно обстреливать Бучу, Ворзель и Ирпень. Местные жители угодили в заложники. Русские уничтожили 75 домов, не считая сараев. Разнесли 320 окон и дверей. Сожгли машины, хозяйственные пристройки, все продуктовые запасы. Вынесли из хат деньги, золото, бытовую технику. Постельное и нижнее белье. Сельскохозяйственный инвентарь. Надругались, поиздевались, плюнули в душу.

* * *

Каждый день через село двигалась как минимум одна колонна танков и бронетехники. У соседа под забором стояла фура, и ее сразу разнесли. Знали, что уезжать опасно, но еще больше боялись за детей. Малышню посадили в автобус и проинструктировали в случае чего, куда бежать. Мой девятилетний сын смотрел на меня с нечеловеческой болью и повторял: «Мамочка, а ты? Я хочу бежать с тобой».

* * *

Когда все началось, выпили с мужем по чашечке кофе и решили ехать на дачу. Вскоре в Андреевку зашли русские и устроили «кузькину мать». В один из вечеров прибежала бабка и закричала: «Валя! Прячь дочь. Рашисты напились и ищут девушек».

У меня сердце — в осколки. Дочь — редкая красавица. Схватила ее за руку, и в чем стояли побежали из села. По огородам, болоту, полям. Спрятались у сестры в Червоной Горке.

* * *

Моя мама уезжать не собиралась, так как ухаживала за лежачими больными: заботилась о своей матери и об отце. Всякий раз, когда случалась возможность позвонить, кричала в трубку: «Доця, мы живы, только не вздумай сюда ехать. Христом Богом молю, не вздумай».

Когда село освободили, вспоминала об их житие-бытие даже с юмором. Девяностосемилетняя бабуля требовала сосисок, непременно «Глобинских». А еще возмущалась, что так долго нет света и звонила в РЭС. Брала дисковый телефон, набирала номер и высказывалась в глухую темную трубку.

* * *

Когда на первую хату упала бомба, из двора выбежала женщина. Я на нее смотрела, а перед глазами — картина Мунка «Крик». Точно та же пострадавшая держала голову двумя руками и сдвигала в сторону свой рот.

* * *

В один из дней между русскими началась потасовка. Сперва матерились, далее оголили шпаги и стали мочить своих. Под конец сбросили все трупы в полуразрушенном доме и подожгли. Не знаю, правда или брехня, но так рассказывают люди. А еще говорят, что в последний день расстреляли своих «трехсотых» прямо из танка.

* * *

Жили в школе. На доске в кабинете литературы вывели каллиграфически: «Никто не хочет этой войны». Рядом наложили несколько куч говна.

* * *

Был среди них некий Саша. Не то танкист, не то связной. Невменяемый. Все время пьяный. Один раз посреди ночи ворвался в двухэтажный дом, стал носиться по всем комнатам и прицеливаться. Выскочил на второй этаж, а там шкаф-купе с большими зеркалами. Навел дуло и орет: «Это кто?»

Сослуживцы хохочут:

— Это ты.

— Неправда. Я повыше.

* * *

В подвале подслушала разговор своих детей. Одна у другой спросила: «Таня, как ты боишься пауков? Как взрывов или чуть меньше?» Резко отвернулась, чтоб не увидели моих слез. Одной дочери — тридцать пять лет, другой — тридцать восемь.

* * *

Написал родной брат из Москвы:

— Ну что, как вы?

Отправила фото разнесенного школьного крыльца. Вместо сочувствия получила следующее:

— Ничего страшного, сейчас летние каникулы.

* * *

В каждую выжившую хату заходили с черными пакетами и выносили добро. Я пряталась за своим простреленным забором и думала. Зачем военным столовые сервизы, майолика и покутская керамика? Сатиновое и бязевое постельное белье? Наши смартфоны с фотографиями детей и милой перепиской с мужем, типа «Люблю тебя, как до звезд» или «Купи к ужину что-нибудь вкусненькое». Шкафы, столовые ножи, копии Яблунской, упакованные в простенький багет. Скатерти и полотенца.

* * *

Мы от Андреевки в девяти километрах. В тот день нас обкладывали с особой тщательностью, но в подвал не спускались. Сидели с мужем у камина и, чтобы отвлечься, читала вслух Скандинавские мифы. В одну секунду лишились всего: дома, винодельни, большого запаса крепких крафтовых напитков. Когда метались по двору, над нашей машиной завис вертолет. Пилот с интересом рассматривал новенький, купленный месяц назад, джип. Я с собой взяла одеяло и подушку. Муж плохо спит на чужом постельном белье.

* * *

Больше месяца не снимала пуховик. В нем бегала по двору, спасаясь от обстрелов, готовила на костре каши, кормила котов, тушила пожары, спала. Понимаю, что куртку больше никогда не надену. Не смогу. В ней все напоминает о войне, даже заедающая молния.

Глава 7. Гостомельская «Мрія»

Самолет — это вовсе не оружие войны и не орудие для коммерции.

Самолет — это прекрасная мечта, а конструктор — тот, кто эту мечту воплощает.

Джованни Капрони

* * *

Мне казалось, что не существует большего семейного счастья, чем наше. Частный дом, купили семь лет назад, и без устали наполняла его уютом. В глиняных горшках рос базилик, на стенах — фото из многочисленных путешествий, над кроватями — сотканный вручную гобелен. У младшей — волшебный замок, у старшей — влюбленная парочка. В будни собирались на кухне и подолгу чаевничали, в выходные — грелись у камина. Любили калякать на доске для вдохновения. К примеру, обозначали День учителя и напоминали друг другу о покупке молока для коктейльной вечеринки.

Жили вчетвером: муж Михаил, я и две наши дочери. Иванка уже взрослая, от первого брака Миши. Сашка девятилетняя, еще совсем ребенок, от моего первого брака. Девочки называли друг дружку сестрами и искренне дружили. Иванка работала, Саша училась в школе. Обожала зиму, возилась с любимчиком-котом, увлекалась рисованием и изображала вечерние города, засыпанные огнями, как малина колотым сахаром.

Я преподавала английский в частном детском саду. Муж занимался бизнесом. Он был для нас всем. Нашим домом, нашей гаванью и нашим самым главным солнцем. Таких мужчин Бог больше не смог создать. Даже у Творца не хватило подобного запала. Я любила супруга глубоко и искренне, невзирая на разницу в восемнадцать лет. Никогда не выставляла совместных фото, опасаясь человеческой зависти. Просто возвращалась домой, сбрасывала туфли, садилась на низкий коридорный пуф и дышала нашим благополучием. У нас много было традиций. По понедельникам жарили оладьи, по пятницам Миша дарил цветы.

23 февраля отпраздновали девятилетие Сашеньки. Испекли торт, украсили его сахарными бусинами, откупорили детское шампанское. На следующий день наш цветной мир превратился в черно-белый. С самого утра русские атаковали военный аэродром «Антонов». Вертолеты шныряли колорадскими жуками и мелко перебирали «лапками». Миша даже присвистнул: «Ничего себе, Ка-52, это же броневики с лопастями». Я ничего не понимала ни в военной технике, ни в войне. Хотела всего-навсего возвращения привычного мира. Вместо этого отовсюду поднимался черный дым, и раздавались хлопки. «Колорады» передвигались парами, впритирку, как дети в детском саду. Их внешний вид вселял ужас.

Мы спрятались в погребе. В редкие минуты затишья бежали в дом, чтобы хоть немного перекусить. Глотнуть горячего чая. Постоять в нашем уютном холле, взявшись за руки. В субботу не стало света, воды, тепла. Бои усиливались. По нам проходилась и артиллерия, и авиация. Покинуть Гостомель было нереально, так как орки находились всюду. Они ни с кем не считались. Они никого не щадили. Они никому не желали добра.

Сперва сражения велись вокруг аэродрома. Далее сместились в город, и начался кромешный ад. Забор давно развалили: рашисты перемещались нашей улицей и крушили на своем пути все: скамейки, калитки, фонарные столбы. Их колонны двигались вдоль дома по нескольку раз в день, и под гусеничный лязг приходилось дышать, читать Саше «Путешествие Гулливера», смотреть Мише в глаза. Он нас подбадривал, пытался шутить, а мы пытались смеяться. Когда русские дошли до стекольного завода, мы перестали выходить из подвала. У девочек начался сильный кашель, верно, бронхит, но не было возможности ни согреть их, ни напоить липовым чаем. Просто обнимала, напевая что-то бессмысленное, а Миша крепко обнимал меня.

— Война продлится еще долго?

Он целовал мои неделю не мытые волосы:

— Ну что ты? Она уже почти закончилась.

Четвертого марта приняли решение выбираться из города, тем более соседи похвастались, что смогли выехать и уже сидят на Киевском вокзале. Помощи ждать было неоткуда. Ни от военных, ни от волонтеров, ни от спасателей. Гостомель оказался отрезанным ломтем. Неожиданно возник звук, напоминающий топот стада бизонов, за ним — взрыв. За нашим домом загорелся Масляный склад, вспыхнули дома на соседней улице. Мы дождались относительного затишья, взяли немного вещей, деньги, документы и завели машину.

Дорога впечатляла. Обломки, огрызки, патроны, гильзы, зелень коробок из-под сухпайков с остатками золотых звезд. Всюду шрапнель, неразорвавшиеся гранаты, сломанные ветки, потерянные детские ползуны и бутылочки. Гарь, дым, изувеченная техника. Вскорости оказались в Буче, и на этом наш путь подошел к концу. Навстречу выехал толсторылый танк, и из дула вылетело пламя. Первому досталось Мише. Самому лучшему мужчине на планете. Из его груди полетели брызги крови, а Сашенька схватилась за ручку и жалобно пискнула. Мы стали выбираться из машины, и я не успела ровным счетом ничего. Ни поцеловать Мишину, упавшую на грудь, макушку, ни шепнуть: «Любимый, прости».

Девочки бежали по искривленному асфальту, взявшись за руки, я — за ними. Вокруг не прекращалась пальба. Пули свистели, чисто окаянные. Видела, как рыскали между шустрых ног, играя с коленками в прятки. Как норовили впиться в худенькие девчачьи икры. В этот момент я кричала, пытаясь заглушить распоясавшуюся войну, покуда не подкосились ноги. Рухнула на асфальт. Страх прижал к земле, распластав крепко. Мир повернулся с ног на голову и там, где раньше болталось небо, теперь балансировала твердокаменная земля.

Какое-то время не понимала, на каком нахожусь свете. Еще жива или уже на последнем издыхании. Вставать боялась. Каждую секунду — удар, удар, слепящая вспышка. Наша машина продолжала гудеть, так как Мишина нога оставалась на педали газа. Я ее слышала спиной. Среди жутчайшего диссонанса различала мотор авто, возившего нас по разным городам и весям. Теперь — все. Приехали. С трудом приподнялась и устремилась в сторону ближайшего дома. Перед глазами мелькнули коричневые двери и анфасная стена из красного кирпича. В окне шевельнулась занавеска, поэтому несколько раз постучалась стертым об асфальт кулаком. Меня впустили, и следом активизировалась пальба. Залп — и в добротном кирпиче десятки неряшливых рытвин. Я вопила не умолкая: «Где мои девочки? Скажите, вы не видели моих детей?» Мне отвечали: «Они здесь. Они здесь. Они здесь», — но я ничего не слышала. Слова доходили с большой задержкой.

Саше уже оказали первую помощь. Обработали рану, сделали перевязку, дали антибиотик и обезболивающее. Она потеряла много крови. Лежала бледная, испуганная с посиневшими губами. Я сидела возле нее и пыталась согреть, но тельце оставалось ледяным. Особенно ручка, с почему-то голубыми ноготками. Иванка стояла на коленях и обещала сестре путешествие в Диснейленд. Я боялась пересекаться с ней взглядом. Остерегалась увидеть отражение своей боли, так как обе в одну секунду потеряли смысл.

Вокруг нас находились люди. Они беспрерывно что-то делали. Куда-то звонили, с кем-то препирались, кипятили воду, набрасывали план действий. Чей-то охрипший баритон их периодически отрезвлял:

— Нужно переждать. Дом плотно окружен танками. К нам не сможет прорваться даже сам Господь Бог.

Ночь прошла сумбурно. Я без устали трогала Сашу: ее лоб, руки, прикладывала ухо к груди. Она дышала поверхностно, будто легкие забились золой. На улице громыхало, ветер подхватывал оригинальное звучание и разносил по округам отголоски. Дом содрогался, люди в доме шептались, обсуждая «живой щит» рашистов и адаптационную бессонницу. Искали связь, интернет, фронтовые новости. Голоса доносились обрывочными фразами, типа «бедная девочка» и «Будь проклят Путлер».

Утром Саше снова сделали перевязку и обезболили. Она с трудом говорила и глотала. Пила исключительно воду, от еды полностью отказывалась. Я продолжала сидеть рядом: беспомощная и жалкая. К нам никто не ехал. Обстрел не прекращался: выстрелы множились и рассыпались артиллерийской канонадой. Хриплый голос пытался рассказать о пеших волонтерах, застрявших на полпути, и о готовых к операции бучанских медиках. Я кивала, но голова при этом оставалась на прежнем месте. Она увеличилась в размерах и стала напоминать чугун. Зачем-то черкнула взглядом окно. Как раз расстреливали соседей, пробирающихся из погреба в дом. Люди падали наземь, как подкошенные.

К вечеру пропал свет. По всему городу стояли глушилки, и связи не было. Один из жителей дома вышел на порог с просьбой пропустить в больницу раненую девочку, но его тут же «приговорили». Тело осталось на веранде ночевать. Второй вылез на чердак, с трудом поймал связь и сообщил о нас родственникам.

Обрушилась ночь. У Саши начался бред. Она беседовала со своей лучшей подружкой Дашей, и они обсуждали какого-то хулигана и учительницу по прозвищу Алка-Палка (Алла Павловна). Играла с иллюзорным антистрессом и просила его достать из-под полы. Я сидела и плакала, не в силах хоть что-то изменить. Молилась всем святым, но никто меня не слышал. Умоляла Мишу о помощи, но тот по-прежнему пытался заглушить автомобиль. Дочери требовалась срочная операция.

Утром русские постучали в двери с громогласным: «эвакуация». Объявили, что можете собираться и идти в Ирпень. В город, который крошили и обкладывали со всей мочи. Баритон протянул: «Рискованно». У меня не оставалось выбора. Сашина ручка распухла, посинела и стала источать неприятный запах. Счет шел на минуты. Мы положили ребенка в покрывало, дружно взялись за его концы и поковыляли в сторону Центральной больницы. (С нами согласилось идти еще два человека.)

Это был длинный и трудный путь. Над головой рыскал «метал» (бой шел совсем близко), целился снайпер, ревела авиация, но наша процессия монотонно двигалась вперед. В дороге почему-то думала об экспансивных пулях «дум-дум». Те умело таранили тело и «распускались» цветком. Почему-то боялась, что именно такая застрянет во мне, и не смогу донести ребенка.

Через три километра показалось серое здание, в холле которого нас ждала каталка. Сашу отвезли в операционную, а нам сказали уходить. Но куда? Куда нам идти? Обратно на улицу Яблунскую? Или в Гостомель? Женщина в грязно-белом с примятым, ничего не выражающим лицом, объяснила, что ждут новых раненых и скоро в холле не останется места. Ни места, ни еды.

Я осталась ждать на улице, сканируя глазами операционные окна. Считала их и многократно сбивалась со счета. В больнице уже не было ни света, ни воды. Еду доставляли волонтеры и кормили с ложки лишившихся рук. Воду привозили баклажками. Свет давал спрятанный за семью замками генератор. Раскаленные гильзы решетили кирпичные и каменные стены.

Тот день помню плохо. Все пыталась кому-то дозвониться, или кто-то пытался пробиться ко мне. Улица выглядела тотально серой. С неба шел мокрый, обреченный на скорую гибель, снег. Птицы лаяли по-собачьи. Минометы точили лясы. Кто-то пробился и сказал, что меня ждет через дорогу какая-то милосердная семья. Появилась медсестра и сообщила, что Саше ампутировали ручку по плечо, сейчас она в реанимации и к ней нельзя. Проведаешь завтра. Как завтра? Я до завтра не доживу. За мной пришли люди в чужих пальто. Кажется, женщина и мужчина по имени Максим. Отвели в свой дом и поставили тарелку с макаронами. Макароны не глотались, застревали в горле пулями. Опять завязался бой, и пришлось спуститься в подвал. Становилось понятно, что в больницу не попаду даже к вечеру, так как дорогу решетили со всех сторон. Еще одна ночь. Я лежала с открытыми глазами и видела сны. В них закатывала варенье из шишек, но оказалось, что из гильз. Саша с Дашей смотрели в телескоп и хохотали. Внезапно прибор для наблюдения звезд превратился в «шайтан-трубу». Миша закашлялся, я побежала за мятой, а он крикнул вдогонку:

— Не беспокойся, любимая, здесь целые мятные поля.

С трудом дождавшись утра, влетела в палату. Саша, увидев меня, расплакалась. Она ждала маму и испугалась, что ее тоже больше нет. Я обнимала своего ребенка и целовала остатки ручки, закупоренные бинтами. Благодарила персонал за сидение с ребенком всю ночь. Дочь коротко улыбнулась, заказала розовый протез и задремала.

Так я осталась жить в больнице вместе с ранеными, врачами, сестрами, санитарками. Чувство страха не отпускало ни на минуту. В палате зияли огромные окна и круглосуточно норовили свалиться на пол. Выстрелы звучали слишком громко, казалось, самоходная пусковая установка стоит посреди коридора и перезаряжается каждые двенадцать минут. Саша вздрагивала от всякого большого и маленького удара. Я рассказывала ей сказки, а она возмущалась, что давно уже не маленькая. Для меня она оставалась крохой. В соседней палате семилетняя девочка с осколочным ранением головы безостановочно звала маму. Ее мама со страшим братом погибли два дня назад.

В среду девятого марта объявили «зеленый коридор», и началось страшное. Крик, паника, беготня. Пешие люди выстроились перед городской администрацией в ожидании автобусов. За ними — вереница непрогретых машин. Иванка уехала с семьей Максима. Я осталась.

Больницу удалось эвакуировать в четверг, как раз в день рождения моей мамы. Нас привезли в Киев, в клинику «Добробут». Вместе с Сашей приехало еще шестеро детей без ручек, ножек, с пулевыми ранениями головы и позвоночника. Потом — запад Украины и лечение в Италии.

Саша держится. Прыгает на батуте и наминает булку с «Нутеллой». Продолжает рисовать и снимать видео, поднимает обе ручки, чтобы повисеть на перекладине и вспоминает, что левой больше нет. Она с детства левша, следовательно, переучивается писать, резать хлеб и размешивать мед в молоке правой. До сих пор всего боится. Шипения, с каким взвинчивается крышка на бутылке с газировкой, и свиста закипающего чайника. С восторгом вспоминает встречу с Папой Римским и то, как епископ бережно погладил ее по голове:

— Представляешь, рука теплая и пахнет яблочным пирогом.

Вскоре состоялся длительный перелет через океан. В Нью-Йорке семилетний мальчик Кевин, узнав о трагедии, случившейся с Сашей, попросил выделенные ко дню рождения деньги отдать пострадавшей девочке. Записал видеообращение. Саша в ответ записала свое.

После смерти Миши ощущаю межзвездную пустоту. Тягостную и беспробудную. Каждое утро просыпаюсь и заново окунаюсь в реальность. Не могу поверить, что любимого нет, а у дочери не хватает одной ручки. Четыре месяца плакала непрерывно, пока не выплакала себя всю. Поначалу очень злилась на мужа и приставала с упреками: «Ну как ты мог? Как ты мог уйти в самый неподходящий момент?», но стоило закрыть глаза, все возвращалось на круги своя: наш дом, каминные беседы и Мишин пятничный букет.

* * *

Я прожила в Гостомеле один день войны, но мне его хватило сполна. Сама родом из Гомеля. В двадцать три года переехала жить в Украину и перед тем, как укорениться, объездила множество городов. Спустя время поняла: лучше Гостомеля не найти. Это рай. Дома спрятаны в лесу. Воздух хвойный, густой, смолистый. Вокруг — все оттенки зеленого. А какие клумбы — одно загляденье: ковровые, зимние, моно. Накануне в метро удивилась озабоченности людей. Сидят, уткнувшись в телефоны с хмурыми замкнутыми лицами. Мне на днях явилось откровение. Привиделось, что стою во дворе, а небо такое мглистое. Внезапно — голос: «Ничего не бойся, я с тобой». Тотчас ушла туча и выползло солнце. С того дня начала писать стихи.

Живу с пожилой мамой в роскошной квартире-студии. В ней большие панорамные окна, много света и воздуха. Минимум мебели и аксессуаров. Шкаф — в нише, кресло — в углу, обои — монохромные. Накануне легла в час ночи, а в шесть услышала звук. Разум сказал одно слово: «Война». Но я попыталась его переубедить: «Это просто учения, спи». И уснула снова. Через тридцать минут подскочила от сильнейших ударов. Решила не смотреть новости, спокойно принять душ, но по дороге в ванную догнала телефонная трель:

— Началось. Стреляют по военным складам.

Мама собралась за десять минут, невзирая на деменцию. Я провела первый урок немецкого, хотя из всего класса присутствовало два ученика. Сама безустанно поглядывала на парковку, на которой с каждой минутой становилось все меньше машин. После второго урока решила заехать на Новую почту, купить продукты и заправиться.

Над головой пролетело два истребителя без опознавательных знаков. Варшавка стояла обездвиженная. На двери почты — табличка «Закрыто». На заправке — джипы, бэхи, горбатые. Мерины и тойоты по прозвищу «сугроб». Все выстроились в линию и терпеливо ждали. Водители с тревогой поглядывали на небо, перелистывая тучи, и перекидывались короткими предложениями. Вновь взревели два истребителя. Со стороны Ирпеня прозвучали взрывы. Встретилась глазами с заправщиком:

— Это наши?

Он посмотрел на меня с жалостью и покачал головой.

Стало страшно по-настоящему. Припарковалась на стоянке магазина и плакала до тех пор, пока в районе сердца не появился ожог. После зашла в торговый центр, взяла тележку и колесила между рядами, особо не соображая. Подруга диктовала по телефону список продуктов. В голове — неразбериха: уезжать? Не уезжать? Прятаться? В очереди шептались, что на Житомирской трассе стоят танки. Несколько раз звонил 19-летний сын-студент, находящийся в другом городе, и объяснял:

— Мама, ты, похоже, не понимаешь. Гостомель станет ударным. Вы — плацдарм. У вас лакомый для русских кусок — аэродром «Антонов».

Я что-то блеяла в трубку и чувствовала себя непроходимой тупицей.

В обед образовалось затишье, и женщины выкатили коляски. Я тоже решила пройтись, чтобы привести в порядок мысли. По улице проехали наши ребята на БТР с развевающимся флагом. Я их перекрестила: «С Богом!» Ребятня бежала следом и отдавала честь. Женщины, стоящие на тротуаре, прижимали ладонями дребезжащие губы. Одна вздохнула:

— Такое ощущение, что нас посадили в машину времени и вернули в прошлое. В 1941 год.

Раздались автоматные очереди. Мамы за секунду подхватили детей и спустились с ними в подвал. «Путешественница во времени» пригрозила кому-то кулаком:

— Вот засранцы. А я всегда говорила, что русские форменные говнюки.

Я вернулась в подъезд: у лифта — толпа. Пожилой мужчина проводил инструктаж, как действовать в момент артобстрела. Его голос чеканил:

— Артобстрел длится до двадцати минут, авианалет — намного меньше. Считайте минуты и количество ударов. Если вы оказались на улице — ложитесь. Осколки летят по касательной и вверх.

Люди стояли ошарашенные, изменившиеся в лице. Соображали с трудом и переспрашивали: «А как это по касательной?» Инструктор неутомимо рисовал кривые. На лестнице раздался топот и появился красавец. Видимо, спортсмен. Раскачанные упражнениями плечи, рельефные ноги, за спиной большой рюкзак. Обратился ко всем присутствующим:

— А вы не знаете, в каком военкомате принимают добровольцев?

Все онемели. Женщины стали тереть глаза. Нас переполняло чувство гордости за свою нацию. За наших смелых ребят.

Скоро толпа у лифта рассыпалась. Пережившие Донецк, побежали собираться. Видевшие войну впервые, продолжали задавать инструктору вопросы. Один интересовался ближайшим бункером, второй — особенностями минометной мины. Я пребывала в раздумьях до решающего телефонного звонка. Голос коллеги почудился шорохом, но я расслышала, что в Гостомеле высадился вражеский десант.

В 18:30 сели с мамой в машину и двинулись в путь. На улице полностью стемнело. На выезде из города слово взял пулемет, выдал длинный «спич», и его бас напомнил лай свихнувшегося ротвейлера. От взрывов машину кидало из стороны в сторону. Регулярно хотелось ускориться, но поток машин держал десять километров в час. Беженцы тащились черепашьим шагом, и чтобы поднять боевой дух, пела гимн Украины. Мама подхватывала последние слоги, и в салоне отпечатывалось ее обрывочное «на» и «ля». В три часа утра заметила людей, идущих по обочине. В семь прибыла во Львов. Открыла чемодан, чтобы переодеться, а там — духи, тренировочная одежда для занятий бальными танцами, атласные туфли на трехсантиметровом каблуке.

Мои соседи выехали на следующее утро, и их машину расстреляли.

* * *

Я работаю завучем в Гостомельской школе искусств. У меня трое детей, большой дом, возведенный собственными руками, собака и кошка. Улицу, на которой обитаем, между собой называем маленькой Голландией. На ней ухоженные домики, низкие заборчики и пестрые клумбы.

В то утро проснулась как от подземных толчков, сразу все поняла и начала выть. Выла на весь дом и не могла остановиться. В этот момент позвонил сын, едущий в Мариуполь на сессию: «Мама, поезд остановили у ворот Запорожья. Мы дальше не едем. Началась война». Я ощутила себя распятой.

Аэродром от нашего дома всего в шести километрах. Взрывы доносились монументальные, но не угасала вера, что наши ребята быстро врага разобьют. На следующий день отправила мужа с дочкой и сыном на запад Украины (у них был забронирован отель еще несколько месяцев назад), и выдохнула. Родные удачно проскочили пунктирную линию фронта. Выдвинувшиеся в путь через два часа, не доехали. Их расстреляли на кольце. Кольцо, как утверждали очевидцы, усеяли трупами гостомельцев. Там уничтожили все: новый маркет «Фора», магазин «JYSK» и красивейший ЖК «Чешский двор». Женщины рассказывали, что у детей от страха поднимался ацетон, и их выпаивали талым снегом.

Я осталась одна в большом доме и ощущала себя в ловушке. Все ходы-выходы захлопнулись. Рашисты прикрывались нами, как живым щитом. Сын смог вернуться в родные края, но заехать в Гостомель уже было немыслимо. Мосты взорвали. И его приютили киевляне.

Бежавшие в панике оставили своих котов. Наверное, надеялись, что через три-четыре дня вернутся. Я ходила по району с полными карманами разноцветных подушечек и кошачьих лап. Подкармливала брошенных животных. Усатые сидели у калиток и терпеливо ждали.

Через несколько дней выходить со дворов стало очень опасно. Русские хорошо продвинулись вглубь и озверели. У них не получилось выполнить приказ, на арапа захватить Украину, поэтому отрывались на мирных жителях. По соседям, выходившим из магазина, пилот вертолета открыл огонь. Обстреливались автомобили и пешие. Убивали людей в их собственных дворах. Выглянул из-за забора — «тут тебе и смерть». Свято-Покровская улица превратилась в «ледовое побоище». В воздухе вместо азота и кислорода рыскали бронебойные пули. Горела техника. Дым клубился и превращался в слайм.

В моем доме подвал не предусмотрен, вот и приходилось прятаться в душевой кабине, обложившись подушками. В один из дней влетела ошеломленная соседка. Она находилась в спальне, когда зашел русский. Рашист перепрыгнул через забор, выбил входную дверь, осмотрелся и присвистнул: «Ебать, как тут красиво!» Обшарил все ящички, забрал золотые кольца и цепочки, прихватил часы. Обалдел при виде шкафа-купе и люстры с хрустальными висюльками. Под конец залез в холодильник, выудил трехдневные сырники и с аппетитом их съел. Запил завтрак сметаной. Женщину трясло, как при розовой лихорадке. Она все не могла успокоиться:

— Откуда они пришли? С каких деревень? У нас ведь обычные дома, обычные ремонты, обычные сырники. Все, что имеем, накоплено горбом.

Вскоре я перебазировалась к друзьям, в дом, находящийся в стороне от Свято-Покровской и Варшавки. В нем собралось несколько семей. Его хозяин оказался запасливым. Мы не голодали, но к еде появилось отвращение. Я не ощущала голод, испытывая лишь неутолимую жажду.

Выезжали через «стеколку» под минометными обстрелами. Возле разбитого ЖК «Покровский» формировалась большая колонна. Людей собралось много, и потянулось томительное ожидание. Ходили слухи, что со стороны Бучи должны прибыть гуманитарные автобусы. Кто-то обещал пятьдесят, кто-то — двадцать семь. Небо набиралось снегом. Взрывы плющились, умножались. От ударных волн появилось жжение в грудных клетках. Пешие матери просились в машины, чтобы покормить зашедшихся от крика грудничков. Дошкольники грызли замерзшее печенье и прижимались к материнским рукам. Ни с того, ни с сего колонна зашевелилась и выдвинулась на улицу Яровую. Ее оттеснили два бронетранспортера, державшие путь к заминированному мосту. Волонтеры, стоявшие с двух сторон, никого не пускали, ожидали работников МЧС. Одна из бравых рашистских машин выскочила на мостовое полотно, споткнулась о мину, и ее разнесло в клочья. В итоге: три трупа и два раненых. После этого стало понятно, что эвакуация не состоится.

Налетел снег и стало еще холоднее. Изо ртов шел тугой пар. На автомобильных стеклах намерзал иней, так как печки простаивали, экономя бензин. Сумерки затягивались со всех сторон удавкой. Мы сделали попытку вернуться, чтобы обогреться и накормить горячим детей, но возле «стеколки» нас обстреляли из минометов. Пришлось делать привал на Балановке. Там, где раньше находилась тюрьма. Ее расконсервировали под бомбоубежище, обустроили, наладили циркуляцию воздуха. К нам вышел главный и сказал:

— Заходите, но ночь придется провести стоя. Все сидячие и лежачие места заняты.

Деваться некуда, зашли и простояли до утра. Люди, прячущиеся с начала войны, признались, что по ним никогда так не били, как сегодня. Обстреливали «Градами», но убежище выдержало. В 08:00 волонтеры раздали суп и по бутылочке воды. Груднички заходились в плаче, сотрясая собственные коляски. Собаки лязгали зубами. Лежачие выдавали разноликий стон.

В 11:00 мы отправились пешком на точку сбора и шагали затяжно. После ночного караула ноги казались неуклюжими и обременительными. Их приходилось тащить за собой. По пути выбрасывала вещи из рюкзака. Все ощущалось непомерно тяжелым: и яблоко, и кошачий горшок, и жидкость для промывки линз. Подумывала даже оставить кошку, но в этот момент пришли автобусы. Их было семь или восемь.

Все случившееся со мной записывала. Вот и остался не то дневник, не то военная хроника.

26 февраля

Третий день войны. Таких длинных суток не помню. Даже когда рожала детей, они ощущались покороче. Проснулась, выпила кофе, вывела собаку. Вернулась, заправила стиральную машину, разложила сухое, вымыла чашку и тарелку, прошлась по дому туда-сюда. Прочитала, что нужны медики-волонтеры, и побежала по указанному адресу. Мне тут же вручили шприц, ампулу анальгина и ладошку внука, готового сопроводить к бабушке. Та страдала не то от перелома, не то от вывиха. Я, как по мне, сделала укол профессионально. Вернувшись, организовала сбор для больницы. Люди снесли вату, бинты, йод и зеленку. За сим искала для знакомого лекарства от глаукомы. Слава Богу, нашла. После этого отправилась за кормом для котов. Удалось взять восемь килограммов, поскольку котов вокруг немерено. Отнесла страдающему «тоннельным зрением» капли. Выгуляла свою собаку Харви. К маленькой «Форе» выстроилась огромная очередь. Мародеры везли награбленное. У одного спросила: «Откуда держите путь?» Он стеснительно ответил, что с разбомбленного магазина и протянул кусок заплесневелого Камамбера. Я взяла. Дальше что-то чинила, кому-то звонила, и все это под звуки непрекращающихся боев. Поздним вечером свила из одеял гнездо, прилегла в коридоре и заснула под «бах-бабах-бабах».

7 марта

Умоляю, закройте небо над Украиной! У меня была прекрасная жизнь. Дом, работа, дети. Сегодня у меня нет крыши над головой. Я мерзну и не имею возможности согреться. От стресса потеряла способность есть. Все, что осталось на сегодняшний день — это перепуганный кот в переноске, одежда, в которой выбежала из дома и банковская карта с последней зарплатой. Вот только она не обналичивается и нет шанса купить даже бутылку питьевой воды. Пытаюсь выжить, чтобы обнять своих детей, но сил с каждым днем становится все меньше.

16 марта

Мы ехали в машине, и водитель попал правым колесом на краевую шумовую полосу, издающую гудеж. Это напомнило летящий снаряд, и моментально охватил неописуемый ужас. Ибо куда ты спрячешься посреди дороги? Началась неконтролируемая истерика. Водитель выровнял машину через несколько секунд и, сжав зубы, ехал дальше, а я все выла и выла…

23 марта

Мне стыдно жить у чужих людей. Мне стыдно занимать чье-то место. Нас с детьми кормят, поят, а мне неловко смотреть этим добродетелям в глаза. Я не знаю, как правильно себя вести, как лучше их отблагодарить, вот и совершаю какие-то нелепые поступки. С каждым днем теряю уважение к себе.

Близкие спрашивают: «Как ты?» Единственный ответ — никак. Нет ощущения уверенности в себе и завтрашнем дне. Не вижу просвета. Не помогает даже мантра: «Я спасаю детей Украины для будущего Украины».

23 марта

Ирония судьбы… У нас было жилье в Торезе, Снежном, Мариуполе, Гостомеле, но стоило явиться русне, и мы снова бездомные. Какое-то бинго…

24 марта

Вспомнилось, как 24 февраля поезд, везущий моего старшего сына на сессию, каким-то чудом дополз к Мариуполю. Подруга позвонила с предложением: «Оставляй его здесь. Думаю, так будет безопаснее». Я набрала сына, и он шепнул: «Мам, я хочу домой». Следовательно, из поезда не выходил. Так и просидел с какой-то женщиной на «отстое» до самого вечера, пока состав не двинулся в обратный путь.

Первые дни меня беспокоили выстроенные заранее планы. На 28 февраля записалась к стоматологу, и все переживала, чем доеду к бучанскому врачу. Немного позже дошло, что война не терпит никаких планов. Она стихийна и беспорядочна.

Предчувствие беды не покидало с первой секунды. Тело реагировало странно. Я часто бегала в туалет, хотя ничего накануне не ела. Позже до меня дошло, что это первичный инстинкт самосохранения перед охотой на мамонта. Максимально очистить свой организм, чтобы в случае ранения в живот выжить. Мой организм сигнализировал, что смерть стоит близко, а я вместо действовать — слонялась по дому, гуглила новости, скулила и еще больше расшатывалась. Нужно было поступать иначе: загрузить в машину мультиварку, ноут, обувь, одежду, средства гигиены, подушку, одеяла, семейные фото, реликвии и бежать. Бежать куда глаза глядят.

25 марта

Знаете, что было самым страшным? Момент, когда решилась оставить на улице свою кошку. Я ее таскала за собой повсюду. По чужим домам, подвалам, убежищам. Она находилась в полуобморочном состоянии и даже не мяукала. Покорно болталась в переноске, ударяясь мордой о стенки, а я все шла, и шла, и шла. На последнем отрезке пути заплакала, понимая: еще шаг и поставлю переноску на землю, открою дверку и предам животное.

Оборванные руки опускались. Ног тоже не было. Я передвигалась механически с ощущением, что они стерлись до самых ягодиц. Меня обогнали почти все беженцы, а я продолжала плестись в хвосте. Чтобы облегчить свою ношу, выбросила моток ниток и спицы (по вечерам любила вязать своим шарфы и горжетки), флакон с жидкостью для линз, так как линз уже не было, яблоко положила на бордюр. Очень хотелось пить. Во рту пересохло, губы побелели и покрылись трещинами. Со дворов выходила русня. Они разглядывали нас и смеялись. Меня мучила такая невыносимая жажда, что даже подумала попросить у них глоток воды, но сдержалась. Возле ЖК «Ягода» приняла решение кошку оставить. Здесь ей знакомые места. Даст Бог, выживет. В этот момент прозвучал приказ: дальше нельзя, и толпа застопорилась. Я опустила на землю переноску, полезла в сумку, нащупала две тяжелые связки ключей и горько рассмеялась: дома — нет, а ключи есть. Одни без колебаний пульнула в жухлую траву, вторые — с надписью на брелке «Мариуполь», положила обратно. Внезапно толпа оживилась. По дороге шествовали автобусы. Я с трудом выровнялась и подмигнула кошке:

— Алиса, ты счастливица. Идем.

* * *

Мой дом в четырех километрах от аэродрома, и самым большим потрясением было увидеть, как высаживается десант. Дальше началось пекло в ЖК «Парк Таун» и «Чешский двор». В нем рашисты выгнали всех людей и по слухам поставили на колени. «Чешский двор» всегда был загляденьем. Домики — сказочные. Стены из полнотелого красного керамического кирпича, крыши устланы словацкой черепицей, большие окна и бронированные двери. Шестого марта комплекс обстреляли. Все былое великолепие зажевал огонь. В сети появилось видео, как мужчина бродит вокруг разрушенного жилья и умоляет о помощи. Просит вывезти женщин и детей.

Утром двадцать пятого февраля напротив моих окон переодевались кадыровцы. Пытающихся выехать через Ирпенский мост — расстреливали. Укладывали прямо возле магазина «Фора» в дружный ряд. Я сначала сидела с соседями в подвале, мы пели гимн и украинские песни, а потом навалилась такая апатия, что вернулась домой и постелила себе в кладовке… Лежала там ни живая, ни мертвая.

В подвале находилась семья с четырехлетним ребенком. Боже, как невыносимо плакала девочка. Как боялась! Закрывала ушки руками, мелко перебирала ножками, словно бежала кросс и часто уписывалась. Родители увезли ее 5 марта. Очень надеюсь, что они выжили.

Как-то раз выглянула в окно и увидела, что в крохотную машину грузится две семьи. Два папы, две мамы и четверо детей. Две сумки с продуктами, две котомки со смесями и подгузниками. В каждой паре детских рук — по игрушке. Два одеяла, медикаменты, два горшка. Над их головами летали осколки, и раздавались автоматные очереди. Люди падали, накрывали собой детей и снова пытались уместиться в машину. Под ногами вертелась собака, волчонок хаски, но места для него не оставалось. Брюс или Ватсон о подобном не знал. Припадал и заглядывал в салон своими акварельными глазами.

Машина завелась и несколько раз фыркнула. Четвероногий друг приготовился к прыжку. Ему даже послышалось хозяйское: «Ну что стоишь, наглая собачья морда? Давай сюда!» Вместо этого двери синхронно захлопнулись. Авто, черкая пузом землю, медленно покатило вперед, а Брюс или Ватсон побежал следом. Думаю, бежит до сих пор.

В Гостомеле резко увеличилось количество бездомных животных. Они собирались стаями и тянулись к людям. Попрошайничали. В один из дней соседка вышла с банкой каши, но та выскользнула из рук и разбилась. Собаки ринулись к ногам и стали есть перловку прямо со стеклом. Я отчетливо слышала этот унизительный хруст на зубах.

Из двадцати четырех часов стреляли безостановочно двадцать. Вертолеты, созданные для неба, прижимались к земле. Летали так низко, что задевали макушки сосен колесными шасси. Рашисты прекрасно разбирались в местности. Их танки двигались по таким проселочным дорогам, о которых большинству было невдомек. Эти тропы даже не указывались на картах, а «освободители» о них знали. От мысли, что среди украинцев есть предатели, становилось тоскливо.

Первые дни свято верила, что война вот-вот закончится. На пятый день иллюзии рассыпались поваренной солью. В голове стало пусто. Все звонкие мысли выветрились, оставив вместо себя лишь горечь. Вроде бы голова на месте, но в ней ни помыслов, ни тезисов, ни соображений. Новости к нам не доходили. Связь — урывочная, можно поймать лишь на седьмом этаже. Снег. По Гостомелю ползали танки. Люди передвигались короткими отрезками. Я боялась выносить отхожее ведро. Сосед вышел с ведром помоев и не вернулся.

2 марта в подвал пришла пожилая пара. Посидела с нами день и поднялась в квартиру. Так вот, за этот день из их дома вынесли все: матрасы, одеяла, одежду, технику, вплоть до консервного ножа. Электроэнергию уничтожили, лифт не работал, и рашисты таскали добро с двенадцатого этажа. Бегали вверх-вниз с чайниками и узлами. Оставили один старенький диван с мертвой кошкой. Нет, животинку не убили. Она от страха сама умерла.

С соседями на газовой горелке кипятили литр воды. Каждому доставалось по 250 мл. Я наливала ее в термос и растягивала на целый день. Пила в своей кладовке по глотку и не верила в происходящее. Приехав в Германию, еще долго не могла напиться и настояться под душем.

Из города пыталась выйти трижды. Первый раз — 5 марта. В то утро появился интернет, и смогла прочитать об улице смерти — Яблунской, по которой собиралась двигаться в Ирпень. Седьмого марта меня предупредила женщина, выглянувшая из окна:

— Куда вы идете? Впереди русские танки.

9 марта промелькнула информация, что планируются эвакуационные автобусы. В тот день выглянуло солнце, но на фоне войны и вселенского горя оно воспринималось, как нечто инородное. У меня в голове забилась мысль, что свое жилье больше не увижу. Поэтому прошлась по нему с влажной тряпкой. Выровняла книги и стопки с полотенцами. Выудила бутылку дорогого шампанского, откупорила, плеснула в хрустальный бокал. От одного глотка мир закружился в адовом вальсе. Как-никак две недели почти ничего не ела. Бутылку оставила на столе, входную дверь трижды перекрестила. Так я попрощалась со своим домом.

Вышла пешком с белым флагом. В нагрудном рюкзаке — кот, в наплечном — документы, лекарства, кошачий корм. Солнечные очки и Орден княгини Ольги. Зачем я его взяла? Кому собралась демонстрировать награду?

Дорога оказалась испытанием. Всюду развалины, копоть, лишние руки-ноги и дома, выгоревшие до скорлуп. На обочинах — перевернутые и простреленные детские коляски. Обваренные рашистские танки. Одиночные и парные выстрелы объединялись в разболтанную канонаду.

Люди шли лавиной. Везли коляски с детьми. Бабушек — в садовых тачках и тележках, позаимствованных в супермаркетах. Скулящие питомцы на поводке. Многие старались не поднимать голов. Матери рассказывали детям сказки. Справа доносилось: «Колобок-колобок, я тебя съем». Слева: «В большом городе жили двое детей: Герда и Кай».

Буча нас встретила танками. Из них выглядывали чумазые буряты. На БТРах восседали бородатые кадыровцы и разглядывали нас с пренебрежением и брезгливостью, как третьесортных. Городская площадь напоминала штормовое море. Никто ничего не знал. Организаторов не имелось. Автобусов тем более. Да еще пустился снег, снизивший по максимуму температуру. У меня не оставалось никаких сил. Колени безостановочно пружинили, в глазах темнело. Рядом пошатывались инвалиды из гериатрического пансионата, находящегося в Ворзеле. Они прошагали почти что восемь километров и пытались присесть на обмороженный асфальт. Медсестра на них покрикивала, тут же подбадривала и рассказывала, как последнюю версту калеки ползли на четвереньках. Доставала несвежий платок и громко сморкалась. Шепотом признавалась, что лежачих оставили на верную смерть:

— А что мне оставалось делать? Спасала кого могла.

Неожиданно у пожилой женщины начался эпилептический припадок, и изо рта пошла пена. В толпе прокатился слух, что автобусов не будет. Нас захлестнуло отчаянием. Мы с соседкой приняли решение выезжать самостоятельно, и стали искать неукомплектованные машины. Авто выстроились в колонну, завелись и сделали первый робкий шаг. В моей опилочной голове блеяла странная мысль: «Это не со мной. Этого быть не может». Постоянно накатывала тошнота и возникали рвотные позывы. Машины движущихся перед нами останавливали, и люди выходили с поднятыми вверх руками. Моих знакомых, пытающихся оторваться от «стаи» и заехать в Ворзель за родителями, расстреляли. Эта новость меня догнала через три дня.

К вечеру попали в Боярку и заночевали в магазине «Эпицентр». Проснулась в четыре утра, а в туалет нескончаемая очередь. Чуть в стороне стоял мужчина с глазами полными слез. Рассказал, что привез жену в Киев на плановую операцию и застрял. Супруга не ходит. Сидит в машине без памперса, вся мокрая и холодная. Весит больше ста килограммов, а он не может сдвинуть ее с места.

Я сейчас в безопасности, но рашисты отобрали у меня самое главное — радость. Отобрали мой дом и мой город. Мои будущие путешествия. 8 марта мы с дочкой планировали лететь в Прагу. Летом — на острова.

Спать начала спустя месяц. До этого просто дремала. Каждый раз, когда засыпаю, снится один и тот же сон. Снег, тревожная площадь, тысячи живых и мертвых. Мертвые медленно поднимаются. Их в разы больше, чем живых, и уже не отличишь, кто дышит по-настоящему, а кто просто делает вид.

* * *

Сорок дней я не снимала пальто ни днем, ни ночью. Помню, увидев первые вертолеты, показала пилоту кулак, а он начал спускаться. Думала, все. Мне — конец. Опосля пошли танки. Они ползли не по дорогам, а между домами. Прятались.

* * *

Недалеко от моего подъезда лежал молодой парень с отрезанным носом и завязанными глазами. Говорили, ему исполнилось всего двадцать шесть лет.

* * *

Мой муж никогда не служил в армии и ни разу в жизни не брал в руки оружие. Его расстреляли из танка. Сравните силы: безоружный мужчина и бронированная боевая машина. Когда-то по телевизору видела схватку голодных шакалов. У каждого второго рашиста наблюдался подобный оскал.

* * *

В Пуховку приехала женщина, чудом вырвавшаяся из Гостомеля. Сама не своя. Она стояла на улице и не могла вспомнить, где живут ее родственники. Рассказывала, что «зеленый коридор» объявляют для красного словца. Насамом деле никаких «зеленых коридоров» не существует. Они выехали шестью машинами, а к пункту назначения добралась всего одна. Остальные расстреляли. На глазах у ее племянника двухлетней девочке продырявили голову. Малышка умерла. Племянник выскочил из авто и ринулся бежать. Его с трудом поймали и затолкали обратно. Всю дорогу молчал, а когда оказались в относительной безопасности, попросил стакан водки.

* * *

До войны, начавшейся в 2014 году, я считала себя абсолютно счастливым человеком. Имела работу, семью, верных друзей. Потом трижды начинала сначала.

В Донецке открыла свою стоматологическую клинику и собрала дружный коллектив. Клиенты уточняли: «У вас такая приятная атмосфера. Можно приходить без записи, чтобы выпить кофе и пообщаться?» Со временем в город зашли БТРы и пришлось убегать, прихватив лишь заплечный рюкзак. С трудом добралась в Волноваху. Дальше — Киев. В столице сняла квартиру, арендовала кресло и искренне верила в свое скорое возвращение. В семнадцатом году купила квартиру в Гостомеле.

О том, что война близко, предупреждала дочь, живущая в Варшаве, и слезно просила уезжать. Я не верила. Даже когда над Гостомелем появились «железные стрекозы» и послышались взрывы, мой мозг упрямился: «Такого не может быть». Получался когнитивный диссонанс. Реальность конфликтовала с моими представлениями о мире. Я наблюдала реальную картинку и не верила собственным глазам. Вот как бывает…

Из Гостомеля уехала с маленьким чемоданчиком. За годы войны научилась довольствоваться малым. Сейчас в Польше. Учу язык. Верю в Украину.

* * *

Мы вернулись в апреле и не узнали свой дом. В нем ели, пили, жили русские. В коридоре — четырнадцать пар берцев. Рядом сваленная в кучу форма вместе с трусами и носками. Солдаты переоделись в одежду мужа и ушли, не оставив супругу ни одной пары нижнего белья. Ни одной пары туфель. Унесли даже те убитые кроссовки, в которых по выходным играл в волейбол. Уходя, устроили чаепитие. Так и стояли на столе чашки с недопитыми кофе и чаем. Под столом — конфетные фантики.

* * *

Молодая семья пыталась выехать из городка и проходила проверку на блокпосту. Муж интереса не вызывал. С первого взгляда было понятно, что он человек не военный. Какой из ботана солдат? Малышка жалась к маме, а вот женщина — одно загляденье. Высокий лоб, глаза с поволокой, натуральные губы. Точеная фигура угадывалась даже под объемным пуховиком. Один из рашистов обошел красавицу со всех сторон, похотливо присвистнул и вынес главе семейства вердикт:

— Пропустим, но с одним условием: даму нужно оставить на три дня. Сейчас что? Понедельник? Приедешь вечерком в четверг. Иначе — расстрел на месте.

Женщина кивнула мужу: «Спасай дочь», — а сама провела в персональном аду долгих три ночи и три дня.

* * *

Подруга с сыном прятались в доме. Неожиданно поднажал танк, и упали ворота. Командир поставил перед фактом: «Мы будем у вас жить, так что перебирайтесь в подвал. В дом сможете заходить по часам».

Рашисты жили — не тужили. Палили из танка по шестнадцать часов кряду. Съели всю консервацию, даже простоявшую несколько лет. Сломали душ. Вырвали розетки с мясом. Постели и полотенца не поддаются реставрации. Желтые пятна, оставленные немытыми солдатскими телами, не берет ни хлорка, ни отбеливатель. Когда семья рискнула уехать, на русском блокпосту их продержали с поднятыми руками три часа. Еле уговорила смиловаться.

* * *

Я психолог. Работаю с детьми, пострадавшими от сексуального насилия. Через несколько недель работы помощь потребовалась мне.

* * *

Мы живем в деревянном доме, обложенном кирпичом. Погреб в доме. Если попадет снаряд, сгорим заживо. Вот почему никуда не бегали, не прятались, да и возраст не позволял. Мне семьдесят семь лет, мужу — восемьдесят два. Во время бомбежки ложились в кровати и ждали. Утром на мангале кипятили воду, заливали ее в семилитровый термос и цедили по глотку. Грелись. Холод стоял собачий. В комнате ровно ноль градусов, изредка температура поднималась до плюс одного. Я спала под четырьмя одеялами, и муж помогал укрываться. Сама поднять такую «ношу» не могла. Русские к нам заходили. Танком вывалили ворота, но ничего не взяли, а у соседей выгребли все продукты. Выгнали на улицу. Хозяйка в слезы: «Дайте хоть валенки обую». Нет. Пришлось ждать на морозе в комнатных тапках.

Хлеба не было. Когда батюшка раздал людям припасы, разделила свой кирпичик пополам и отнесла соседке. Та пять минут целовала горбушку. Целует, а слезы ручьем.

В минуты тишины бегали к колодцу за водой, пока орки его не загадили. Они туда сбрасывали остатки еды, какие-то тряпки, мусор.

Как-то раз мимо нас проходила очередная колонна танков. Муж наблюдал, прячась за шторой. Нечаянно над головой что-то блеснуло в виде острого оранжевого луча. Он сразу и не понял, а потом рассмотрел, что пуля пролетела в десяти сантиметрах, пробила картину и впилась в стену. Никто не пострадал, кроме вышитых оленей.

* * *

Меня только-только выписали из роддома. На руках трехнедельный ребенок и старший четырехлетний. Муж разбудил ни свет, ни заря и сказал собираться. Я быстро запихнула памперсы, смеси, ползуны и отрапортовала: «Я готова». Он ухмыльнулся и начал укладывать весенние и летние вещи. Именно тогда до меня дошло, что война надолго.

Сами переехали в Житомир, а в Гостомеле в это время события развивались стремительно. После высадки десанта, практически через пять минут, зашла колонна и заняла первую линию таунхаусов. Хозяев безжалостно выгоняли. Им нужен был хороший обзор для ведения боев. К ним подошла женщина и попросилась зайти в дом, чтобы взять необходимые вещи и уехать. Солдат хмыкнул:

— Дура, куда ты уедешь? Везде стреляют. У нас приказ обстреливать машины, проезжающие по Варшавке.

* * *

Племянник с беременной женой (она еще с русским паспортом, год, как поженились) находились в одном из таунхаусов Гостомеля. Их вывозили через Ирпенский мост. Малыш родился девятого мая. На месте их дома — пепелище.

* * *

Когда в Гостомеле уже не было ни воды, ни тепла, ни света, мы с соседями поставили во дворе мангал, маленький столик, стулья. Готовили, и все вместе ели. Каждое утро кто-то разводил ранний огонь и варил всем кофе. Орки из наших мест давно ушли, в дома дали газ и свет, а мы по-прежнему собираемся во дворе за чашкой утреннего кофе.

* * *

Русских за эти тридцать пять дней в городе перебывало немерено. Первая волна — элитная морская пехота. Они даже в дверь стучали деликатно. Все такие вежливые, интеллигентные, уточняли, что вам бабушка нужно? Может, сахара, соли, подсолнечного масла? Предупреждали: готовить до 16:00. После, чтобы даже дыма не поднималось. Прибывшие после них забирали золото и деньги. Третьи — ворюги. Просто банда уголовников. Они тащили все без разбору: собачьи будки, детские игрушки, серебряные ложечки. Чай, курительные трубки, туристические палатки. Простреливали бытовую технику: телевизоры, микроволновки, холодильники, даже электрические чайники. Решетили паркет. Трупы своих тащили по асфальту, оставляя красные полосы.

* * *

Накануне вечером мой сын начал плакать. Я к нему, а он безутешен:

— Мама, скоро начнется война.

— Глупости. Посмотри, небо тихое, люди несут из магазинов фрукты и овощи, по телевизору — мультики и кино.

— Нет, ты не понимаешь. Скоро нас будут бомбить, а я еще такой маленький. Не успею вырасти, как наш дедушка, и дослужиться до подполковника.

Целый вечер успокаивала. Даже легла с ним спать. Утром подскочила на кровати от взрывов. Он проснулся на удивление спокойным. Пожал плечами:

— Я же тебе говорил…

* * *

Мы вышли с ребенком на улицу погулять перед обедом. Вдруг — вертолетная стая. Они пробирались по крышам, прячась от ПВО. Чуть в стороне — два штурмовика, как мне показалось, «Черные акулы». Прикрывали тех, что поменьше. Готовили плацдарм для высадки. Я видел лица пилотов. В очках, шлемах. С одним встретились взглядами, и тот окатил меня жгучей ненавистью.

Поначалу не знали, что делать. Когда прозвучал взрыв, спрятались в подвал, но как долго ты там просидишь с двухлетним ребенком? Играли фасолью, считали банки с огурцами. На второй день соседу прилетело в крышу. На третий — «потерялись» два самолета. Летали-летали, гудели-гудели, вроде бы как задрали носы, чтобы возвращаться в Беларусь, а потом один как пальнет по дому. От него ничего не осталось.

* * *

6 марта удалось испечь блины. К ним открыли баночку варенья и откупорили наливку. Впервые за десять дней войны стало чуть легче.

* * *

В нашем доме пятьсот пятьдесят квартир. Все вскрыты и обворованы. Все двери выбиты с коробками. Унесли компьютеры, принтеры, фотоаппараты. На кухонном шкафчике вывели красным маркером: «Чечня рулит».

* * *

После того как дали воду и свет, заново привыкали к цивилизации. К примеру, еще три дня заходила в туалет со свечкой, а мама по привычке сушила голову над зажженной конфоркой. О фене даже не вспоминала.

* * *

Подруга до войны весила сто двадцать килограммов. Сейчас — шестьдесят. Когда впервые разделась и подошла к зеркалу, заплакала. В обвисшую кожу можно было завернуться, как в плед.

* * *

Наши соседи — интеллигентные люди. Слушают Рахманинова, знают языки, преподают в университете какие-то сложные дисциплины. Их дочь уже много лет живет в Москве и воспитывает четверых детей. Каждое лето приезжает к родителям на машине. Задаривает подарками, помогает с решением бытовых вопросов. На днях дочь позвонила и рассказала, что младшая вернулась со школы в слезах. Одноклассники узнали об их украинских корнях и стали требовать: «Убей свою мать, она фашистка».

* * *

Встретила хорошую знакомую с саженцами. У нее разнесли дом и сад. Спрашиваю:

— Ну как ты?

Она лучезарно улыбнулась и еще выше задрала голову:

— Не поверишь, но хорошо. Орки отобрали у меня одну жизнь, а я придумала себе другую.

Глава 8. Яблонька-Буча

Ластів'ятко зліта до кручі

і співа в димовій імлі.

Чуєш, світе, то голос Бучі.

Голос змучених з-під землі.

Александр Цветков

* * *

Мы проснулись утром и не узнали привычный мир. Ни неба, ни солнца, ни покоя. Война зашла к нам внезапно, открыв дверь с ноги. Не дала ни минуты на раскачку. Тут же — Гостомель, вертолеты, удары. Я запаниковала. У нас трехлетняя дочь Ева. Заикнулась о выезде, но не тут-то было. На дороге — тысячи машин, груженных колясками, чемоданами, мешками с провизией. Стали ждать. Вот уже полдень, обед, вечерние сумерки, но поток беженцев не иссякал.

Пришлось обустроить в подвале игровую комнату. Снесли игрушки, одеяла, раскраски. На полках между банками с абрикосовым желе и виноградным джемом рассадили плюшевых единорогов и домовенка Бубу. Все неплохо, если бы не холод… В подвале сыро, ниже нуля, а Ева еще не отошла от перенесенного бронхита. Но самым страшным были звуки. Боже, откуда на мирной планете такие невыносимые тональности? Кто придумал подобный грохот, рокот, такую хлесткую ударную волну?

Живем на Садовой, дом 3. В десяти метрах — улица Вокзальная. Параллельно расположилась Яблунская, замыкающая Бучу. За ней в трех километрах — Ирпень. Совсем рядом супермаркет NOVUS и ТРЦ «Жираф». Множество сосен. Куда бы ты ни шел, одноногие сосны идут за тобой. Ладком соседствуют с акациями, дубами, кустами сирени и жасмина. Каждая дорожка — мозаика. Каждый уголок продуман до мелочей. Я даже представить себе не могла, что русская орда позарится на это тихое место. На наш воздух и парки… Папа неустанно меня успокаивал. Обещал, что захватчики пройдут стороной, им не нужен этот угол. Он неудобен для громоздкой техники. Но у рашистов оказались другие планы. Они расположились на улице Вокзальной и развели рев. Папа не унимался: «Ничего-ничего, доченька, сейчас проедут. Нужно просто немного потерпеть». Терпеть пришлось долго. В трехстах метрах от нас начался жесточайший бой и длился около пяти часов. На меня обрушилась истерика. Я кричала и причитала, не в силах взять себя в руки. Папа гладил по спине: «Ну что ты? Это очень далеко!» Стало невыносимо, когда загорелся соседский дом. Шипел и лопался шифер, а у нас во дворе — две заправленные машины. Легкое дуновение ветра, один разгоряченный шиферный кусок, и мы покойники. Ева рыдала вместе со мной, пока не отключилась. Видимо, сработали защитные рефлексы. После боя, когда колонну уложили на лопатки, зарядили автоматные очереди. Выстрелы отдавались в висках.

Со временем обрушилась тишина, и мы вылезли, чтобы осмотреть повреждения. Одним глазом черкнула горизонт. Он тянулся пыльный, матовый. Высотки, надгрызенные кровожадным русским ртом, беззвучно выли. Вокзальная — полностью раздавленная, вывернулась наизнанку.

В нашем доме в результате ударов треснул фундамент и стена. Один снаряд запутался в шторе. Второй встрял в шкаф. На огород прилетел «кусок» кадыровца. Он был без ног и без правой щеки. Левая рыжебородая сторона сохранилась идеально. Тут же приехал мер и стал всех успокаивать:

— Отстрелялись! Здесь им больше ловить нечего. Сохраняйте спокойствие и возвращайтесь по домам.

В тот же день дали свет.

Четвертого марта позвонила мама и рассказала о танковой колонне, идущей по Стеклозаводской. Ночью развязался бой, и безостановочно долдонила артиллерия. Пятого утром — опять нетипичное для войны безмолвие, и мы решили, что врагов перебили, как зайцев. Тем более в чате появилось видео, как над «белым домом» развевается флаг. Сразу же собрались выезжать по железнодорожному ирпенскому полотну, и папа отправился на разведку. Выглянул на улицу, и у ботинка визгнула пуля. Его засек снайпер и открыл прицельный огонь. Стало понятно, что эвакуация невозможна. Опять подвал и ревизия продуктов. Полумрак, проедающий кожу холод, плач Евы: «Мама, я хочу спать в пижамке, а не в куртке и сапогах».

Вечером орки начали обходить дома и устраивать проверки. Они горланили, топали, спорили, лязгали затворами, выбивали двери, и те униженно болтались на одной петле. К нам во двор заехала машина и снесла электрический столб, лишив «последнего» света. Это была разведгруппа, отлично вооруженная и прибывшая на боевой машине последнего образца. Они искали корректировщиков недавнего боя. С нами разговаривал «большой» начальник. Уточнил, почему не уехали (война — это не шутка), и похвастался, что у самого внучка такого же возраста. Отдал приказ перегнать броневик в другое место, чтобы не пугать малышку. Я держала Евочку на руках, зажав ротик. Боялась, чтобы не заплакала.

У мужчин отобрали телефоны с хранившимися снимками танковых колонн, перепиской в различных мессенджерах и нелестными словами в сторону рашистов. Шестого числа папу увели на допрос, а через час пришли за мужем. Мы остались в большом доме одни. Лицо свекрови вмиг пожелтело. У меня затряслись все поджилки и жизненно важные органы. Подрагивал подбородок и уголки губ. Наш дом окружили шестнадцать человек. Стрельба то нарастала, то зависала в «ритенуто». Не покидало ощущение, что расстреливают людей.

В тот день русские наведывались много раз. Принесли ребенку воду, игрушки, сладости. Привели пятнадцать человек из Гостомеля и поселили у нас на втором этаже. Свекор, врач с сорокалетним стажем, всю жизнь проработавший в институте травматологии, нервно поглядывал на часы и готовил необходимое: капельницы, шприцы, остроконечные ампулы и бинты. Периодически давал своей жене что-то под язык, а сам пытался просчитать возможные травмы.

Около пяти привели наших мужчин. Никогда не думала, что настолько сильно люблю своего мужа. Что буду обнимать руками, губами, слезами. Позже рассказали, что ехали на «двухсотых» и пережили долгий бессмысленный допрос. Ничего не добившись, им завязали глаза и руки, приставили к стене и взвели курок:

— Есть что сказать напоследок?

Мой отец отмахнулся:

— Я уже все сказал. Корректировщики работают тихо, а не сидят с женщинами и детьми.

Неожиданно заглянул начальник:

— Что здесь происходит?

— У нас приказ расстреливать всех мужчин возрастом от восемнадцати до шестидесяти лет.

— Ты его читал?

— Нет.

— Вот, когда прочтешь, тогда и будешь расстреливать.

Мужчин отпустили и даже выдали билет, подтверждающий прохождение проверки. Лица своего спасителя они не видели, но я точно знаю, что в камеру пыток пришел сам Господь Бог. Натянул на себя рашистскую форму, бронешлем и бронежилет, защищающий от холодного оружия и пуль автомата Калашникова. Сбрил бороду, позаимствовал сиплый голос и кислый запах кордита, смешанного со сладким солярочным. Насколько мне известно, всех остальных задержанных в тот же день, расстреляли.

Выживали как могли. Разжигать огонь для приготовления еды запрещалось, поэтому папа приспособился кашеварить на втором этаже, и его лицо тотчас почернело. Он готовил супы для нас и для пятнадцати жителей из Гостомеля. Заваривал чай и кофе. Все мерзли. В доме из-за выбитых окон и отключенного отопления градусник фиксировал девять градусов мороза. В подвале под утро намораживалось до минус пяти.

Все перепуталось: день-ночь, поздний вечер и раннее утро. Русские между домами поставили гаубицы и без устали накрывали огнем Ирпень. Дети, на удивление, спали, мы молились со словами и без слов. Настенные часы поперхнулись, и пришлось заимствовать батарейки из детских игрушек. Есть я не могла. Тогда свекор припугнул внезапными обмороками и капельницами с глюкозой. Звонить строго-настрого запрещалось: один звонок, и танк разносит дом без предупреждения. Женщина из Гостомеля пыталась втихаря сообщить мужу о своем местонахождении, и я подлетела фурией: «Еще раз увижу у вас в руке телефон, заставлю его съесть».

Мы находились в отчаянии. Евочка жаловалась на жжение в нижней части тела, но подмыть ее не было возможности. На улицу ни ногой. Русские без устали подвозили свою технику и провизию. В детском саду устроили штаб. На наших глазах выстрелили в парня, ехавшего на велосипеде. Он крутил педали и браво снимал последствия войны. Ему пальнули в ногу, а выпавший телефон разбили сапогом. Свекор выскочил с аптечкой, но тотчас вернулся совсем погасший. Парню нужна была операция, иначе рисковал истечь кровью. Орки только ухмыльнулись, бездарно использовали гору бинтов и усадили беднягу под забором. Мы видели, как его лицо из мелового превращается в восковое. Вскоре раненого вытолкали на огород и расстреляли. В момент выстрела он пронзительно закричал.

Одиннадцатого марта папа, не отходивший от костра ни на минуту, отравился угарным газом. Его трясло, глаза налились красным, и из них безостановочно лилась вода. У нас закончились продукты, у Евы обострился бронхит, а все беженцы из Гостомеля разошлись кто куда. Свекор нашел старое радио, оживил его такими же давними батарейками, и мы услышали, что с 09:00 дают зеленый коридор. На часах была половина девятого, посему собирались нервно. Ева сражалась за каждую игрушку, я не понимала, что пригодится, а что — нет. На машине ехать не разрешали, пропускали лишь безлошадников и исключительно в битый-перебитый Ирпень. Ребенка посадили в коляску, сами обмотались полотенцами, собаку повели на поводке. Перед выходом на секунду включила свой телефон, записала номер родственника, к которому собирались обратиться за помощью, и спрятала аппарат от греха подальше.

Сперва мы увидели Садовую. Из ее желто-серого тела то там, то здесь вытекала сукровица. Мертвые возлежали в неудобных позах. Справа и слева вырисовывались расстрелянные и растушеванные сажей дома. Продырявленный воздух. Отощавшие собаки, лакающие рыжую воду. Мы шли через школу, поле, улицу Яблунскую. На асфальте — многочисленные тела. В одиночку и парами. Пешие и велосипедные. Под каждым — ярко-красная земля. Я везла трехлетнего ребенка и не могла прикрыть ей глаза. Она безустанно спрашивала: «Мама, почему дядя тут спит? А этот дедушка?» Действительно, почему дедушка, которому еще жить и жить, смотрит в небо своим засиненными глазами? Почему на заборе надпись «мирные люди» и там же многочисленные дыры? Внутри меня включилось что-то защитное. Я стала воспринимать реальность, как киношную или нарисованную простым карандашом.

Из каждого второго двора выбегали орки:

— Стоять! Кто такие? Руки вверх!

Мы послушно тянули руки к небу. Мой трехлетний ребенок тоже сдавался, и из коляски торчали чумазые ладошки. На последнем пункте дорогу перегородил невменяемый:

— Туда нельзя! Одно движение и ляжете честной компанией. Коридор откроется только в три часа, а сейчас марш обратно.

Пришлось возвращаться той же окровавленной дорогой. Мимо синеглазого дедушки и матери, сжимающей руку сына-подростка. Нас приняли в школе и накормили борщом. Ева ела с большим аппетитом, а потом уснула над тарелкой. Свекор (у него больные ноги) решил остаться в школьном подвале. Свекровь поддержала его в этом решении.

В три часа мы сделали вторую попытку и преодолели Яблунскую еще раз. На мосту Ирпень — куски железа, чьи-то руки, растрепанные шины. Неожиданно нас обогнала машина и через триста метров вспыхнула: подорвалась на мине. Мощный взрыв, скирда огня и все. Внутри никого. Вроде, и не ехало четверо. Мы окаменели. Первым желанием было вернуться, но папа приказал двигаться вперед.

Немного погодя увидели автобусы, выстроившиеся гуськом. Их стояло около шестнадцати, и присесть в теплом салоне было счастьем. Мы долго ползли по разбитой обхамленной дороге, и на подъезде к Стоянке образовалась большая очередь. К автобусам присоединилась вереница частных машин. Русский блокпост пропускал через пень-колоду, и ожидание растянулось на долгих четыре часа. Прытко темнело, срывался снег, температура снизилась до минус десяти. Я очень боялась, что сейчас закончится «зеленый коридор» и придется ночевать под открытым небом. Далее возобновился бой, и над нами полетели тупоголовые недалекие мины. Водители, прибывшие из тихого Дарницкого района, испугались: они были не готовы к подобной войне. Ребята МЧСники принялись искать нам ночлег и нашли недостроенный трехэтажный дом. Без мебели и прикроватных бра, с голыми стенами и такими же неприкрытыми ничем полами. Сорок женщин и сорок детей разместили в подвале. Там уже кто-то пересиживал канонады, так как были настелены пледы, матрасы, одеяла. Мы стали укладывать детей, «носики-курносики» дружно засопели. И как назло, прорвало канализацию. (Туалет находился на третьем этаже и не выдержал подобной нагрузки.) Матери в спешке стали поднимать едва уснувших, малышня подняла обиженный рев, а из трубы продолжало литься нечто густое и зловонное. Запах выедал глаза и вырывал с мясом ноздри. Многие переместились в предбанник, самые измученные с грудными младенцами остались «в клозете». Видимо, подняться уже не хватало сил.

Мой муж чудом обнаружил рыбацкий стул. Сел, дочку положил на себя сверху, и так они провели всю ночь. Проснулся с задеревеневшей спиной и отмороженными пальцами. Я раскачивалась рядышком на крохотном кухонном табурете. Мой папа не ложился. Все ходил, помогал, обустраивал. Собака, запачкавшаяся по самую морду, прыгнула на меня и вывозила куртку. Воды нет, салфетки тоже закончились. Я сидела и источала стойкое невыносимое амбре. Плакала и смеялась. Если мы все-таки спасемся, кто нас пустит в приличный дом?

В пять утра сопровождавшие нас ребята отправились на переговоры с врагом. Те целый час их мурыжили, заставляя лежать на асфальте. В итоге проезд разрешили, но водителей поблизости не оказалось. Те, испугавшись реалий, обнесли магазин, напились до умопомешательства, устроили драку и сделали ноги. Все до одного. Ребята, привыкшие к чрезвычайным ситуациям, отправились искать новых шоферов и нашли троих. Мороз стоял стеной. Дети просили есть. Автобусы прогревались.

На блокпосту вывели мужчин, а нам приказали закрыть шторы. Не дай Бог, кто шелохнется. Поначалу играли в молчанку, покуда не зашелся автомат. Малышня в крик. То там, то здесь раздавалось жалобное: «Не убивайте папу! Пожалуйста!» Саша визжала громче всех: «Папа! Папа! Папочка». Мы плакали про себя, решив, что с этой секунды уже не жены, а вдовы. Внезапно открылась дверь и вошли наши мужья, отцы, братья. Рашисты, как выяснилось, палили по мобильникам.

Наконец-то украинский блокпост:

— Слава Украине!

Автобус в слезы. Беженцы подскочили со своих мест и ринулись обнимать военного. Он подхватил на руки прижимающегося ребенка, и тот звонко расцеловал его в обе заросшие щеки. Так мы очутились в Белогородке. На свободе. В тылу. Волонтеры готовили на кострах. Варили сосиски, кашу. На морозе сосиска замерзала на раз-два, и каша получалась с ледяной крошкой, но мы ели с таким аппетитом, точно не перловку, а говяжий техасский брискет. Моя Ева, оставшаяся без обеда и ужина, проглотила три промерзших колбаски и просила еще. Я одолжила у волонтеров телефон и набрала дядю, живущего в Моршине. Заплакала:

— Мы живы.

Он заплакал в ответ:

— Срочно к нам!

Одиннадцать часов провели в электричке. Голодные, немытые, утомленные. Пахнущие подвалами, нечистотами, кровью, потом и большой бедой. Сидели тесно и кормили ребенка консервированной кашей, нагретой в тамбуре на спиртовой таблетке. Каша досталась из рашистских пайков. Перед самым Львовом наша собака не вытерпела и сходила на меня в туалет. Мое амбре в разы усилилось.

Месяц провели на западе Украины. Никогда не забуду, как впервые помыла Еву, и в ванной осталась черная вода. Как включились сирены, ни разу не звучавшие в Буче. Как ходили по врачам и пытались вылечить застрявший в груди кашель. Одна из докторов дала совет: «Вам бы поехать на море». Мы обратились к волонтерам, и вскоре нас с Евой отправили в Италию.

Завтра с большим нетерпением возвращаемся домой. В Бучу. В нашем доме уже есть окна и свет.

* * *

Мы сделали большую ошибку, уехав из Киева, и потом сто раз об этом пожалели.

В Блиставице (семь километров от Бучи и в предельной близости от Гостомеля) имеем дом, в котором выросло три поколения. Его много раз перестраивали и усовершенствовали. В итоге он получился теплым, живым, понятным. С башенкой, точь-в-точь, как у Рапунцель. Дочь-школьница сама придумала свою комнату: перекрасила стены в салатовый, а зеркальный шкаф расписала орхидеями.

Утром выгребли из холодильника и морозильных камер продукты, забрали родителей и около девяти прибыли на место. Переоделись в старую одежду, запланировали уборку во дворе, но только взялись за грабли и метлы, как услышали звук вертолетных лопастей, измельчающих одиночные тучи в конфетти. Как завороженные стали считать. Один, два, пять. «Стрекозы» летели низко, и мы с легкостью распознавали цифры и буквы на бочинах. Муж кричит: «Хватай детей, документы, лекарства — и в подвал!» Мы летим по ступенькам, падаем и в тот же миг — бабах, бабах, бабах! Рашисты бомбили аэропорт на протяжении двух часов. С каждым взрывом внутри расползалась дыра. Дети от страха лязгали зубами. Стены исполняли квикстеп. Когда у военных образовалась пауза, мы второй раз за утро погрузились в машины (о еде даже не вспомнили) и отправились в Бучу в нежилой дом свекрови.

Я преподаю английский и французский, с мужем воспитываем восьмилетнего сына и десятилетнюю дочь. В дороге зачем-то крутила слово «война» на других языках и ужасалась звучанию. Вскоре показалась Буча: испуганная и настороженная. Впервые чужая.

Дом давно не топился и основательно промерз. В нем ни банки с помидорами, ни моркови, пересыпанной опилками. Ничего! Сперва приготовили еду из того, что выгребли по сусекам, а в 16:00 началось. Бубух-бабах-хлобысь! Рядом жила семья (пять человек), нас восемь. Вот и решили собраться в одном погребе. Сидели смирно, но ближе к полуночи перебрались в дом. Разместились, расслабились, и опять — бабах, бабах, бабах! Пришлось возвращаться и облагораживать погреб. Вынесли из него банки с засахаренным вареньем, вытащили из сарая старый диван с торчащими пружинами, на табуреты уложили доски, на доски — дряхлые шубы, вот и получилось спальное место для детей. Малышня устроилась валетом, мы — сидя.

Ночной бой плавно перешел в рассветный и продолжался до одиннадцати часов дня. Стреляли в предельной близости, и с потолка безостановочно сыпалась не то побелка, не то труха. Дети просили есть, а что им предложишь? Слава Богу, в углу стояло ведро с грецкими орехами, вот и перебивались ядрышками. В полдень забежали в дом, наспех отварили макароны, накормили детей и мужчин. Ни мне, ни бабушкам есть не хотелось. Всюду дым, огонь, пожары. Внутри — полное смятение и неведомый ранее страх. Во второй половине дня появились истребители и устроили нестерпимый гудеж. Вместо крыльев — мясницкие ножи. Мы стояли полностью одетые и обутые. В карманах — батарейки, фонарики, салфетки, печенье. Вода и валидол. Сражение растянулось до глубокого вечера. Около полуночи что-то бахнуло, по ощущениям — с неба свалился саванный слон. Ужинали дети. Нам еды не хватило.

Четыре дня просидели в погребе, опасаясь выйти даже в туалет (справляли нужду на ведро). Как раз в те дни взорвали мосты, состоялся большой бой на Вокзальной, и появилось чувство обреченности. В воскресенье полностью закончились продукты, и было принято решение пробираться в Блиставицу. Там осталось все: мясо, рыба, пельмени с чебуреками, а еще погребная картошка, лук, консервация. Муж дождался окончания комендантского часа, перекрестился и завел машину. С ним поехала свекровь.

Никогда не забуду эти часы ожидания. Их не было три часа и три минуты, но нам показалось — триста лет. Позвонить никак. Телефоны давно умерли, вышку «Киевстар» разбили. Вернулись черные и заплаканные. Наш дом в Блиставице разбомбили, животные погибли, все продукты сгорели. Чудом осталось несколько килограммов картошки и две банки огурцов. Соседка, видимо, оглохнув от взрывов, висела на заборе и сажевыми руками пыталась описать вражеский вертолет, зависший над крышей и прицельно сбрасывающий бомбы. У нас в сарае был генератор и бензин, вот и горело имущество «весело».

Весь день проплакали. Вспоминали, как украшали дом к Новому году, как пекли маковые пироги, лепили снеговиков. И вот прилетел сукин сын и разнес в щепки нашу жизнь. За что? Кто дал ему такое право? Под шумок уничтожил еще двадцать четыре хаты.

В понедельник 28 февраля прибежали соседи и рассказали, что в магазине «Пчелка» раздают продукты. Мы быстро собрались и двинулись трусцой. Боже, как же страшно было идти, как грохотало у горизонта, зато добыли подсолнечное масло, торт с истекшим сроком годности, соленую рыбину. Еще детское питание, рассчитанное на детей до года, прокладки и даже зубные щетки.

Домой вернулись мокрые. Куртки, штаны, шапки — все пропиталось холодным потом. На обратном пути боялись уже не обстрелов, а того, чтобы какой-нибудь оголодавший не отобрал добро. Не успели переодеться и отогреться, как оживились «Грады».

В первый день марта выпал снег и пропала вода, но удалось испечь хлеб. Свекровь нашла пивные дрожжи, а соседи — два килограмма муки. Получившиеся четыре буханки разделили поровну. Дети были счастливы, и «кирпичик» умяли в минуту. Мне досталась горбушка, которую несколько раз поцеловала перед тем, как отправить в рот. Вторую буханку растянули на неделю.

Вскорости на нас обрушились новые испытания. Температура воздуха снизилась до минус десяти. Мама неудачно упала и травмировала руку. Испытывала невыносимую боль, но врачей поблизости не было. Пришлось подвязываться и налегать на обезболивающее. Вскрыли «Экомаркет», и я еще раз отправилась за пропитанием. Вся семья плакала, провожая в дорогу. Буча уже носила траур. На каждом доме — черная метка. В каждом дворе — покойник или находящийся в плену. У магазина — вереница горемык. Основные продукты уже вынесли, мне достались чипсы, сухарики, «Мивина», короче говоря, вредная пища. Я ей радовалась, как полезной зеленой гречке.

Жили дальше. Очень мерзли, особенно в ноги, мама не могла пошевелить рукой, дочь в погребе стала писать стихи, у сына начался кашель со свистом. До войны возмущалась, что сарай забит хламом. Впоследствии все пригодилось: и старая буржуйка, и керосиновые лампы, и газовый баллон, и даже вековая, давно забытая печь. Она чадила, курила, но после третьей топки разошлась и набралась жара. Мы смогли еще раз испечь хлеб и стушить кастрюлю картошки. Ели целых три дня.

Когда объявили «зеленый коридор», весь город собрался на центральной площади. Женщины с дошкольниками и грудничками. С колясками, инвалидными ходунками, слингами. С собаками, котами, шиншиллами. В начале очереди и в конце раздавался хоровой плач. По щекам хлестал ветер. Танк с коротконогими бурятами с интересом за происходящим наблюдал. С 10:00 до 17:00 нас продержали на морозе. Шел снег, дети заходились в истериках, пожилые всхлипывали и крестились. Один мужчина общался с женой, сидящей в бусе, с помощью блокнота и ручки. Я перед выходом из дома написала своим детям на спинках и животиках их имена, фамилии, номера телефонов. Испугалась, что можем потеряться в толпе. Очень хотелось в туалет и, в конце концов, писала на морозе, а муж прикрывал мою задницу собственной курткой.

На следующий день сделали еще одну попытку, но уже на машине, и путь, который раньше преодолевали за сорок пять минут, занял девятнадцать часов. Видели страшное. Превратившиеся в решето машины, разбросанные игрушки, пригорюнившиеся тела. Перед Киевом нас встретили украинские военные, напоили чаем, маму отправили в медгородок. Там диагностировали перелом и наложили гипс. 11 марта нам впервые удалось помыться.

Кошка выжила, собака погибла при пожаре. Муж, разбирая завалы, обнаружил немного шерсти и фрагмент позвоночника. Я сейчас с детьми в Париже — городе искусств. Домой хочется до безумия. Единственное удовольствие — булочка с шоколадом. Стоит дорого — полтора евро, но вкусная, язык можно проглотить. Вернусь в Бучу, растоплю печь, испеку таких целый противень. Вынесу на улицу и угощу всех, разделивших со мной ад.

* * *

Я по образованию журналист, долгое время работала в газете «Крымская правда», поэтому говорить буду коротко и по существу.

24 февраля проснулась в 05:54 от странного звука. Совсем рядом — аэропорт Гостомель и ЖК «Ирпень». Видимо, запустили артиллерию. В 06:10 раздался звонок от бывшего мужа. Мы соблюдаем всевозможные дистанции, но по отношению к сыну — объединены. Он прохрипел: «Война!» и посоветовал собираться. Мои окна выходят на Варшавскую трассу и ресторан. Я выглянула и сразу поняла, что никто никуда не едет. Во-первых, плотная очередь из машин, во-вторых, в собственном авто капля бензина.

Бывший живет в семистах метрах, в частном доме. Было принято решение оставить сына у него. Там большой подвал, гараж и коллекция охотничьих ружей. Не нужно лететь по ступенькам с седьмого этажа и нырять в холодное необжитое убежище. Так я осталась одна и до третьего марта жила в коридоре. Когда в нем стало неустойчиво и зыбко, спустилась под землю. Сражения не прекращались. По городу разносились автоматные и пулеметные очереди, а внутри разливалось непривычное опустошение. Понимала четко: отныне имеем два варианта развития событий: либо прилетит, либо не прилетит.

Когда пропало электричество и в нашем подъезде перестал работать дверной магнит, испугалась по-настоящему. Появилась информация о кадыровцах, пересиживающих в лесу и шастающих по квартирам. В ту ночь пришлось спать с ножом. Перед этим долго тренировалась: прятала, доставала, «наносила» точный удар. Пыталась просчитать хоть что-то заранее и дать себе разрешение на убийство.

У меня было ложное представление об эвакуации, и выезд представляла так: автобусы подъезжают организованно, в них сплоченно заходят люди и едут в тихую жизнь. Никто этому не препятствует: пока военные меряются силами, цивильные освобождают им арену для поединка. На самом деле все вышло иначе. Уже в 10:00 на привокзальной площади собралась толпа, в разы превышающая ее размеры. Периодически задние ряды делали шаг по направлению к перрону, и стоящие впереди, зависали, как над пропастью. Подобная экзекуция длилась два часа, и все это время плакали маленькие дети. Впервые порадовалась, что моему сыну семь лет и его не нужно забавлять погремушкой и менять подгузник. Нечаянно затеялся дюжий обстрел, а мы — на открытой местности. Ни присесть, ни тем более лечь, прикрыв голову руками. Толпа держала плотно, клещами, и следовало быстро принимать решение: либо бежать в укрытие и попрощаться с мыслью об отъезде, либо оставаться под пулями. Сын впервые признался, что ему страшно. Я крепко сжала его плечики:

— Веришь, мне тоже, но мы обязательно справимся.

В стороне нашего дома прозвучал взрыв, и провода над путями пошли волнами. Опорные столбы выгнулись, видимо, собирались станцевать ламбаду. Военные сообщили, что пути обесточены и поезда не будет, но мы остались ждать.

В 13:00 подали пять купейных вагонов. Мужчины забрасывали детей, чтобы те не свалились в дыру между перроном и вагоном. Женщины за своими отпрысками пробирались чуть ли не на четвереньках. В нашем купе поместилось шестнадцать человек. Шесть детей — на верхних полках, десять взрослых — внизу. В коридоре не протолкнуться. Дойти к туалету означало ползти по головам, рукам, ногам. В Киев ехали недолго, тридцать минут, но за эти полчаса исчерпали весь воздух.

Десять часов провели в ожидании. Я сидела на полу, покуда полицейский не рассказал о зале повышенного комфорта для мам с детьми. Наконец-то подали поезд на Хмельницкий. В нем удалось лечь и уснуть. Утром, открыв чемодан, обнаружила сыновьи носки, штаны, толстовки, а для себя всего лишь гольфы-ботфорты и фен.

* * *

Знаете, что меня спасло? Желание еще хоть раз поесть маминых пирожков с вишней и пересмотреть все серии о Джеймсе Бонде, начиная с 1962 года.

По образованию я биохимик. Живу одна в небольшом домике в пяти километрах от Гостомеля, работаю в частной лаборатории на Андреевском спуске. Форменная «сова». Просыпаюсь за полчаса до отхода электрички, наспех ем творог, пью калиновый чай и рысью на станцию. Работаю неделю через неделю, а в свободное время шью. За шитьем могу просидеть до рассвета. Мастерю детские рюкзачки, сумки для покупок, декор для дома.

В тот день у меня выдался выходной, планировала поспать подольше, но кот Бонд чересчур беспокоился. Мяукал на высоких тонах, вместо «мяу» — «ур-р-мау». Мы еще толком и не привыкли друг к другу, так как подобрала его всего несколько недель назад. Дикого, несчастного, с оторванным ухом. Он не давал себя помыть, вел ночной образ жизни, демонстрировал характер. Под утро вроде затих. Как оказалось позже — помер.

В 11:00 услышала рев реактивных самолетов. Ощущение, что мне одновременно сверлят все зубы. Выглянула в окно, отметила, что летят низко и звереют на лету. Послышался грохот. В воздухе навязчиво запахло серой. Взрывы не утихали. В желудке разрасталась тошнота, и за день не смогла проглотить ни крошки. Постелила себе в проходной комнате и просидела всю ночь, уставившись в одну точку.

Утром похоронила Бонда и решила двигаться к своим, в Ирпень. Дороги резко сузились и подрагивали, как при воспаленномнерве. Машины ехали зигзагами, люди шли крадучись. Так я оказалась в гостинке, в которой на двенадцати жилых метрах разместилось шесть человек. Через два дня такой жизни рискнула идти пешком к маме, но утром выпал снег, а я выскочила из дома в осенних стареньких сапожках. У подъезда поскользнулась, упала и отбила себе бок. Подошва моментально отвалилась.

Десять дней прожили под учащенную канонаду. Особенно угнетала танковая пальба. Казалось, какой-то шутник лупит палкой по пустым винным бочкам. Аппетит так и не появился. От истощения спасала семейность. Все садились за стол, и я с ними. Все подносили ложку ко рту, и я заодно.

6 марта во дворе разорвался снаряд и загорелись гаражи вместе с машинами. Пробился сосед:

— Ты жива? У тебя у одной на улице горит фонарь, а по двору разгуливают два чеченца.

Господи, я в спешке забыла обо всем: и отключить в доме газ, и притушить уличный свет. В тот день за безумные деньги нашли машину и выстроились в многокилометровую очередь. С собой — паспорт и телефон. Ни одной смены белья, ни одного теплого свитера. Самая большая ценность — оверлок и швейная машинка оставались в Буче. Я тогда еще не знала о массовых русских грабежах.

К маме добиралась двое суток, хотя в мирные времена дорога занимала считанные часы. Сперва взяли курс на Белую Церковь. От Ирпеня до Белой Церкви девяносто четыре километра, в этот раз тащились десять часов. Из еды — ничего, и тринадцатилетний ребенок канючил поесть. Заправки работали только на выдачу бензина: в них больше не продавались орехи и шоколад.

Впоследствии разделились. Семья сестры отправилась в Черновицкую область, я — к маме в Черкасскую. В дороге съела одно яблоко и выпила полулитровую бутылку воды. Шла пешком, изредка меня подвозили и опять пешкодралом. Вспоминала свои довоенные скитания, и перед глазами плыли нитки. Шерстяные и мохеровые мотки. Вязать начала прошлой осенью, когда рассталась с молодым человеком. У нас были долгие весьма мучительные отношения, закончившиеся полным фиаско. Спасали спицы и лицевая с изнаночной.

В ночь с 22 на 23 февраля мне приснился кошмар, что осталась без дома. Подобное для меня — полный треш, ибо переезжала уже более двадцати раз. Дом в Буче стал гаванью. Это единственное место, в котором моя душа обретает покой.

Я никогда не была красавицей. Слишком худая и костлявая, с угловатым лицом и непомерно длинными руками. Этакий гадкий утенок. С самого детства мне внушили: счастливое замужество не светит. Кто позарится на такую красоту?

В школе любила сочинять. Писала рассказы, сказки, но родители считали писательство сумасбродной неприбыльной профессией и активно приобщали к физическому труду. В четыре года я помогала с уборкой, в шесть умела готовить и имела свой собственный огородик, в двенадцать смотрела за лежачей бабушкой, в пятнадцать консервировала. Всегда мечтала перебраться в Киев. Стоило приехать с классом на экскурсию, тут же влюбилась в шумную каштановую столицу.

После школы училась в институте, вечерами подрабатывала на консервном заводе, в выходные дни — промоутером. На первом курсе познакомилась с молодым человеком и с ходу отдала ему свое сердце, но для меня в его сердце места не нашлось.

Всю жизнь скиталась. Снимала углы, захламленные комнаты, соглашалась на койко-место. Жила в общежитии с электрической плиткой, вздутым линолеумом и неработающими душевыми. Помню, в очередной раз оказалась на улице. Присела на бордюр и реву в три ручья. Из сбережений — семьсот долларов (все, что удалось скопить за много лет). Неожиданно окликнула старая знакомая (мы когда-то с ней работали официантками) и предложила переехать в Бучу. Представляете мое счастье? После пятнадцати квадратных метров — целых шестьдесят пять! С этого дня началась моя счастливая жизнь. Я перебралась в дом, вымыла его до зеркального блеска, а на отложенные деньги купила тур в Грецию. Выбрала самый дешевый, с ночными автобусными переездами, но это было чудом. Впервые за границей! Впервые на родине Геродота и оливок. Впечатлило все: и Эгейское море, и гора Олимп, и Акрополь. Попробовала местные вина, их «испеченный кофе» и сладчайшие сливы. Вечерами танцевала сиртаки. Подобная трансформация произошла со мной в тридцать два года.

Мое счастье разрушила война. Я лишилась всего: дома, работы, покоя. У меня больше нет швейной машинки и совершенно не осталось сил. С аппетитом полная ерунда. Что бы ни съела — ощущение батальона ежей, гнездящихся в желудке. Спасаюсь мятным чаем (им замедляю головокружение) и жду возвращения в свою многострадальную Бучу.

* * *

15 февраля прилетели с мужем из Испании проведать маму. Знакомые нас предупреждали: «Не едьте! Это очень опасно». Но я никого не слушала. Соскучилась неимоверно. Да и мама старенькая, 1942 года рождения.

Мама живет недалеко от бучанского парка, окна выходят на Гостомель. Следовательно, бои разворачивались перед нашими глазами. Вертолеты, самолеты, воздушные схватки. Однажды вертолет затрепыхался предельно низко и «задумался» над головой мужа. Я бежала и кричала: «Саша, Сашенька, ложись на землю!», но у него будто отняло обе ноги.

В один из дней мама ехала на велосипеде. Вдруг слышит, за спиной гусеничный лязг. Оборачивается — танк. Вылазит чумазый парниша. Первой мыслью было: «Ну все, сейчас отнимет мой велосипед». Не отнял. Просто махнул: «Бабка, привет». Мы потом много раз переспрашивали:

— Ты что, не боялась за свою жизнь?

Она смотрела на нас, как на инопланетян:

— Нет. Переживала, что останусь без велосипеда.

Во время обстрелов дом ходил ходуном, а по потолку шли толстые ветвистые трещины. Мы садились в угол и накрывалась одеялами. Пятого марта рискнули и уехали на запад страны. Там нас и догнали страшные вести.

У соседки муж погиб еще в 2014 году, пытаясь противостоять русской агрессии. Оккупанты имели списки всех семей, в которых хоть кто-то воевал, вот и явились с проверкой. Перерыли шкаф, семейные альбомы, документы. Нашли бережно хранившуюся мужнину форму и в отместку забрали сына. Она бежала следом, но ей перегородили дорогу автоматом: «Тётя, угомонись». На следующий день сварила вареники, пришла на блокпост и попросила вывести ребенка. Как раз дежурил вменяемый и парня привел. Бледного, потерянного, со сломанными и абы как перебинтованными пальцами. Она держалась изо всех сил и накормила с ложки. Далее приготовила голубцы, укутала кастрюлю в полотенце, но сына больше не увидела. Как ни умоляла, как ни просила — без толку. Нашел кровинку сосед под своим забором. На глазах — скотч, руки за спиной крест-накрест, в затылке — дыра.

Хорошую знакомую тоже обнаружили мертвой. Медицинский эксперт сказал, что скончалась от многочисленных телесных травм. Перед смертью насиловали и били. Все тело иссинено. Остался муж и двое детей.

Сложно описать словами все зверства. Орки грабили. Стиральная машинка не поместилась в БТР и ее бросили посреди дороги. Насиловали. Старый друг жил недалеко от штаба и рассказывал, как невыносимо кричали женщины, которых насиловали. Лишали жизни (бывшую коллегу повесили прямо во дворе. Заходит муж, а она болтается на веревке).

Я очень рада, что приехала вовремя и вывезла маму. Правда от инсульта не смогла уберечь. В тот день мы прогуливались улицами Тячева. Вдруг — воздушная тревога. Мама испугалась, побелела, схватилась за сердце (в Буче сирены не звучали). Вызвали скорую и ее срочно госпитализировали. Некоторое время не разговаривала и никого не узнавала. Когда речь восстановилась, первое, что сказала: «Видимо, у меня на роду написано родиться в войну и в войну умереть».

* * *

Мы с мужем работаем в Буче на рынке (я продаю детские игрушки, он в охране), а живем в Блиставице. В тихом месте, окруженном прудами и ивами. Рядом церковь святой великомученицы Параскевы и сосновый, щедрый на грибы, лес. В конце февраля отправилась с пасынком Владом из Бучи в Блиставицу, чтобы отвезти продукты (курицу, яйца, картошку), но, когда возвращались, поняла: происходит что-то неладное. Позвонила мужу, и он посоветовал ехать через Мироцкое. Едва свернули, русский блокпост. Думала медленно сдать назад и объехать, но те начали обстреливать машину. Пасынок шепчет: «Выходим с поднятыми руками». Так и сделали. Медленно выползли, а над головой «чух-чух-чух». Кинулись врассыпную, стараясь петлять между деревьями, но пули оказались шустрее. Мне прострелили челюсть, Владу — ногу. Я спряталась за бетоном, пасынок — в метрах пятидесяти.

Просидела за бетоном минут двадцать, вроде бы все стихло, но, когда стала подниматься, снайпер прострелил руку. Дальше ничего не помню, видимо, потеряла сознание. Пришла в себя, когда уже стемнело. Ковыляю, выглядываю Влада, но его как водой смыло. Шла очень долго, и наконец-то увидела дом. Во дворе стоял белый джип, оказавшийся открытым, поэтому легла в него и уснула. В пять утра вышла хозяйка. Спрашиваю:

— Подскажите, где я? Дайте, пожалуйста, воды.

— Сейчас позову мужа.

На крыльце появилось двое: у одного в руке вилы, у другого — топор. Воды не дали, подчеркнув, что диверсантам не подают, и замахнулись своим «оружием». Была вынуждена отступать в лес и прятаться в овраге. Как назло, начались месячные.

Так прошло несколько суток. Спала сидя. Ела снег, а добравшись до какой-то коморки с хранившимися лопатами, напилась из собачьей миски. Периодически звонила мужу, но не могла связно рассказать, где нахожусь, покуда телефон не разрядился. Последующие дни, как в тумане. Дорога, дома, танки. Позже увидела двух женщин, опустилась перед ними на колени и попросила отвезти меня в Бучу. Они долго шептались, в итоге вывернули мое пальто на другую сторону, нацепили на рукав белый огрызок и окликнули русского. Тот протянул полхлеба. Я заплакала: «Зачем мне хлеб? Я жевать не могу».

Через шесть дней добрела до своего дома. Задеревеневшую от крови одежду пришлось разрезать, а «перелицованную» челюсть подвязать платком. Соседка помогла помыться и накормила перетертым супом. Вечером к нам зашли русские. Посадили в кресла, двое «держали на мушке», а восемнадцать человек выносили продукты, инструменты, кастрюли, черпаки. Из ушей вытащили золото. Из кубышки выгребли все деньги. Уходя, обстреляли машину. Это, видимо, у них вместо «спасибо» и «пока».

Восьмого марта пришел муж. Он тоже долго добирался из Бучи и даже побывал в плену. Сидел привязанный к БТРу, с пакетом на голове, а командир стрелял в воздух и переспрашивал: «Точно идешь искать жену? Точно-точно?»

Месяц мы прожили в оккупации. Русские приходили каждый день. Как-то раз явились молодые, и мы взмолились о помощи. Они обкололи плечо, попытались залезть в рану, но пулю достать не смогли. Зато оставили антибиотик.

30 марта рашисты начали собираться, грузить награбленное и уезжать. Первого апреля еще перестраховались, а второго отправились в Бучу за медицинской помощью. Опять-таки пешком. В больнице никого не оказалось, и нас перенаправили в Романовку. Вскоре сделали операцию. За ней — вторую. Требуется третья, но пока нет средств. Раздробленные зубы сгнили, и до сих пор моя челюсть выглядит, как у хомяка.

Вадика так и не нашли. 3 марта его видели на дачах. Он просил воды и помощи. Мужчина вынес воду и бинты, но начался обстрел, и тот скрылся, оставив раненого под открытым небом. Когда вернулся, парня уже не было. По последним данным, находится в Курске, в плену.

* * *

Я пережила уже многое. Родом из Старобельска (Луганская область) и в 2014-м была вынуждена уехать из-за напряженной обстановки и пророссийски настроенных граждан. Сперва поселились во Львове, затем в Ирпене и Буче. Именно здесь все наладилось. Я полюбила каждое дерево, каждый камушек, каждую парковую сосну. Сыновья тут выросли и возмужали: старшему двадцать один, младшему шестнадцать.

23 февраля возвращалась с работы поздно, около десяти вечера. В тот день убирала большой дом, так как занимаюсь клинингом. Зашла в АТБ и опешила. Люди разгуливали по магазину с тремя тележками и запасались провизией. Я посмеялась над массовым психозом и взяла самое необходимое. Возле дома — полицейский участок. Смотрю, а ребята в полной боевой готовности. Вооружены, одеты, напряжены. Вот тогда до мня и дошло, что близится конец света.

Буча в считанные дни превратилась в пекло. 27 февраля пули свистели по стенам, минометы не унимались, а мы с пацанами лежали на полу, прикрыв головы. Тело затекло. Минуты удлинились. Позвонила маме, мы попросили друг у дружки прощение и распрощались. Когда все стихло, выглянули в окно. Дома горят, горит NOVUS. Из-под завалов крик: «Помогите!» Люди бегут и не могут достать пострадавших. Нужна специальная техника. Пожарные не едут. По улицам ходит сумасшедший и кричит: «Хватит! Прошу вас, хватит!»

В таком кошмаре провели шестнадцать дней. Без воды, газа, света, отопления. На улице минус десять. Приходилось пить ржавую воду и готовить на костре. Я мечтала о чашечке кофе, которую привычно выпивала перед работой, перед тем как хвататься за «желтые» тряпки и стиральный порошок. Каждую ночь — обстрелы и мольба сошедшего с ума: «Прошу вас, хватит! Хваа-тиит!» Младший воспринимал происходящее как компьютерную игру. Либо недопонимал, либо слегка тронулся. Я, чтобы их отвлечь, затевала словесные поединки. Чаще всего — «Виселицу» и «Я никогда не…». Про себя взывала: «Господи, мои дети еще никогда не влюблялись, не занимались дайвингом, не пробовали кокосовый орех! Они еще толком не жили!» В светлое время рисовала картинки, ну те, которые нужно закрашивать по номерам. Дула на пальцы, пытаясь их согреть, и продолжала: первый номер — красный, второй — синий, третий — бирюза. Раздражало местное мародерство. Бучанцы выносили из магазинов одежду, постельное белье, технику. Выглядываю в окно — сосед тащит три микроволновки. Зачем? Выглядываю еще раз — лежит мертвый с награбленным добром. Кое-кто пил, радуясь дармовому алкоголю. Наркоманы дружно обхаживали аптеки, покуда не вскрыли себе вены.

Девятого марта прошел слух о «зеленом коридоре», и мы ухватились за этот шанс. По дороге к «белому дому» на нас выехал танк и наставил дуло. Я от страха уписалась. Он не выстрелил, передумал. Мы простояли на морозе у горсовета до семнадцати часов. Замерзли так, что пальцы на ногах превратились в стеклянные кувалды. Я в мокрых штанах. Нам приказали вытащить руки из карманов и не смотреть перед собой. Исключительно в пол. Это было унизительно. Никто не понимал, куда нас повезут. Врасплох застал голос:

— Мужчины, сделайте два шага назад. Эвакуируем только женщин и детей.

Земля под ногами зашаталась. Это означало, что нужно оставить 21-летнего сына одного. Он шепчет:

— Мам, не переживай, я справлюсь.

— Ты, может, и справишься, но как разлуку переживу я?

В этот день автобусы не пропустили, и пришлось возвращаться. Дома, не раздеваясь, упала на кровать, уткнулась в подушку и завыла.

Десятого марта на эвакуацию идти не решились. Одиннадцатого числа перед выходом из дома пережили ракетный обстрел. Стоим в коридоре, глохнем и не понимаем, что делать. Идти? Не идти? Оставаться? Какая разница, обут ты или нет, если уже глубоко мертв?

Когда добрались до украинского блокпоста, скулили хором. Даже собаки в собачьих сумках и на поводках. У меня попросили документы и уточнили день рождения сына. Я не смогла вспомнить, хотя дата очень запоминающаяся — 31 декабря.

В Коломыи осознала, что нуждаюсь в психологической помощи. Директор базы, на которой мы остановились, подсказала:

— Поднимись в горы, обними дерево и кричи до тех пор, пока не станет легче. Я так и сделала, но, если честно, кричу до сих пор.

В Украину больше не вернусь никогда. Я теперь пуганная войной и буду бежать от нее, даже если придется обогнуть всю планету.

* * *

Я пожилая семидесятипятилетняя женщина, учительница физики и математики. В жизни было всего: переезды, болеющие дети-погодки, вечная нехватка денег. Корову держали. Обрабатывали огород, крутились. Муж ушел рано, в шестьдесят лет. С 1986 года мы осели в Буче на улице Мироцкой. У меня три взрослые дочери и пятеро внуков.

С первого дня войны собрались в одном доме и вместе вели незатейливый быт. Десятого марта, после неудачной попытки эвакуироваться пешком, дети прыгнули в машины и попытались выехать из города. Я казала, что не сдвинусь с места. Слишком старая для таких перемен. Они со мной попрощались, вышли на улицу и через некоторое время явились снова. У каждого из глаз — слезы:

— Бабушка, пожалуйста, не пугайся, но твоя квартира горит.

У меня внутри все завибрировало. В квартире оставалась вся жизнь. Фото детей и внуков. Память о муже. Наши привычные вещи. С трудом, но взяла себя в руки:

— Самое главное не квартира, а чтобы вы уехали от войны.

Вот и все. Дети отбыли, а я осталась и прожила в оккупированной Буче до самого конца. Правда, был еще зять, но он ухаживал за своей лежачей мамой. День начинался затемно и длился вечность. Я кормила котов и собак, что-то ела сама, спала в доме на диване (боялась ночевать в подвале). Сильно мерзла. Шерстяной плед не грел. Скорее мое тело грело шерстяной плед.

Каждое утро под окнами проезжала колонна танков, в 18:00 возвращалась. Бои не утихали, становясь все громогласнее. Люди исчезли. Зять периодически захаживал, принося то еду, то дрова. А сколько народу полегло. Одну соседку убило осколком, у других сын пропал. Вышел из дома 11 марта и не вернулся. Говорят, в плену.

Как-то раз присела на диван и услышала подозрительный свист. Схватила маленького собачку, и в подвал. Тут же что-то исполинское свалилось сверху. Страшно закричал Барсик. Он огромный, настоящий медведь. В подвал заходил с трудом, упирался. Порода — ньюфаундленд. Еще удар, но чуть ближе. Я упала на колени, оцепенев от страха. Песик ринулся меня успокаивать. Лизал руки, лицо. Через двадцать минут все утихло, и я решила потихоньку выбираться. Боже милосердный! Горит наш гараж, горят соседские три дома, а вокруг — никого. Только я старая. И обстрел продолжается. Открываю двери дома — валит дым. Полчаса стояла, пока он не развеялся. То ли осколок, то ли бомба залетела в окно и уничтожила первый этаж. Нет ни окон, ни дверей, ни раритетного резного столика. Барсика тоже нет, по всей вероятности сгорел заживо. В тот же день пришел зять и забрал меня к себе.

Дети вернулись из эвакуации в начале апреля, я теперь живу под присмотром, но как же хочется домой. В свою квартиру. К своей посуде, книгам, половикам. Да еще Барсик ходит по пятам. Куда я, туда и он. Огромный, неповоротливый. Медведь, да и только…

* * *

Войну предвидела. Пару лет назад прочла книгу Густава Водички «Родина дремлющих ангелов» и все поняла о распавшейся империи и их неутоленных амбициях. Изучая биографию Путина, отметила его депрессивное детство и службу в КГБ, в котором все нацелено на поиски врагов, а не друзей. Врожденную подозрительность и фанатичную ненависть ко всему украинскому. Проанализировала войну в Грузии, Чечне, Сирии и на Донбассе, поставку Америкой оружия и сделала соответствующие выводы.

24 февраля, встретившись лицом к лицу со страшной вестью, моментально мобилизовалась. Узнав, что в Здвижевке стоит сто три танка, позвонила в Генштаб Министерства обороны. Когда бучанский доктор-травматолог сообщил, что раненым нужна помощь — впитывающие пеленки, лекарства, антибиотики — прытью побежала в госпиталь. Из палат доносился глухой стон.

— Можно зайду?

— Вообще-то нет, но тебе можно.

Зашла, крепко закусив губы. Справа и слева — четырнадцать солдат без рук, ног, а пятнадцатый находился на операционном столе. Бледные, измученные, в окровавленных трусах и майках. Мигом кинула клич, и мы начали собирать деньги на солдатское белье. Герои должны лежать в чистом.

Честно говоря, уже не первый раз закупаю мужские трусы. Еще в 2014 году встретила своего бывшего ученика, вернувшегося из АТО, и спросила:

— Чем помочь?

Он растерялся, но ответил:

— Трусами.

Со временем объяснил, что, когда по тебе палят из «Градов», каким бы ты смелым ни был, организм живет собственной жизнью и освобождается от всего лишнего. Понос случается первым делом.

В горсовет бегала часто. В один из дней возник вопрос сбора вражеских трупов, а то, видишь ли, не по правилам Женевской конвенции, что валяются под открытым небом. Директор кладбища даже заикнулся об отдельном гробе для каждого. Ору: «Слишком много чести!», но все-таки нацепила на себя белый халат, нарисовала крест и отправилась соблюдать Протокол конвенции. Описали и сфотографировали троих, и тут начинается артиллерийская канонада. До меня наконец-то дошло, что рискую собственной жизнью для какого-то мертвого Баира из Дырестуя. Пусть лежит, где смерть настигла. На улице минус семь. Не протухнет.

В Бучу приехала пятого апреля. Помимо черных домов, в глаза бросились баррикады. Орки их сооружали из подручных средств: стиральных машин, холодильников, табуретов.

Моя самая большая радость и гордость в жизни — это дочь. Она ведущая солистка одного из лучших оперных страны. Балерина от Бога. Руки длинные и плавные, ноги прыгучие, подъем изогнутый, так называемый «икс». Когда была ребенком, мы гуляли под окнами хореографического училища, и она, как завороженная, рассматривала балерин у станка. Я ее на горки, на качели-балансиры — упрямится. Подавай пуанты, пачку и трико. С тех пор балет стал смыслом жизни. Вот только не любит, когда ее снимают со вспышкой, и когда в первом ряду сидит зритель, одетый в белый цвет. Это отвлекает.

Всякий раз с нетерпением жду премьеру, беру билет на поезд и мчу к своему талантищу. Рукоплещу ей стоя и плачу. Сама прожила трудно. Осталась одна с двухлетним ребенком (не простила измену мужу) и работала, как каторжная. Бывало, по пять суток не спала и с тех пор со сном нелады. Несколько раз даже приходилось лечиться на дневном стационаре.

Я живу со слабослышащей (после перенесенного менингита) пожилой тетей в небольшом доме на улице Яблунской. Тетка не злая, временами даже добрая, но нерасторопная и бардачная, посему за глаза называю ее «Федорино горе». 24 февраля привычно собралась на работу, но, выйдя за калитку, отметила низко летающие самолеты и не придала этому значение. По дороге зафиксировала длинную очередь у «Форы» и опять-таки ничего не поняла. Села в пустующую электричку и написала коллеге: «Что-то странное сегодня происходит, люди никуда не едут». Электричка тронулась, и пришел ответ: «Не едут, потому что война».

В пятницу, увидев военных, захотела сказать им что-то приятное:

— Спасибо, что нас защищаете.

Один из них ответил странным:

— Спасибо, что остались.

К обеду на Яблунской появился блокпост, и я побежала, чтобы предложить помощь. Мне доверили готовить завтраки, но с одним условием: они должны быть горячими. Не бутерброды, а супы-борщи. За продуктами отправилась пешком в Ирпень, но в «Форе» осталась только дорогая рыба. Делать нечего, взяла ее и двинулась обратно через поле. На выходе — человек с оружием:

— Что вы делаете? Заминировано.

Присмотрелась. Точно, всюду синие коробочки. В этот момент дочь прислала сообщение, что на всех танках будут буквы «Z» и «V».

26 февраля приготовила суп с горбушей. На следующий день — красный борщ, и в тот же день в город зашли танки. Боевые машины двигались по Яблунской, дулами к домам. Не дай Бог всколыхнется занавеска. Я наблюдала в щелку. Парни на танках сидели молодые, глаза злые. На броне, как и следовало ожидать, — ощетинившаяся «Z». В первой колонне насчитала тридцать пять единиц и один крематорий. Отослала фото и через какие-то жалкие минуты началась сильная пальба. Люди спустились в погреба. Собаки выли. Рикошетило по кирпичу. Газ еще был, и вода плескалась в колодце. Потом начали на ночь отключать газ (боялись прямого попадания). На моих глазах сгорели ТРЦ «Жираф» и заправка.

Самым большим удивлением был мой сон. С началом войны он восстановился, и я стала спать даже под самые громогласные перестрелки. Выспавшись, делала влажную уборку, потом готовила на мангале, разжигая костер теткиными подшивками «Сад и огород». Видела, как горит Ирпень, именно тот район, в котором жили люди, приехавшие в 2014 году с Донбасса. Постоянно пыталась сообщить ребенку, что жива, но связи не было.

Однажды подошел сосед:

— Сними черную шапку. В черных шапках расстреливают.

Дальше — хуже:

— Уничтожили восемь человек, служивших в свое время в АТО. Двенадцать забрали на допрос. Мужчину на нашей улице прибили к стене, вставив гвозди в ладони. Затем кастрировали. Он истек кровью.

Орки ходили злые и голодные (не выполнили главное задание). Некоторые головорезы с нашивками на рукавах «я — оккупант». Заезжали во дворы не открывая ворота. Грабили, бесчинствовали. Я выжила благодаря своему ребенку. В самые тяжелые минуты вспоминала дочь в роли Евы в балете «Сотворение мира» и Лилеи в одноименном спектакле. Вокруг разруха, горе, боль, а меня перед глазами сцена, дочь в бежевой пачке и задушевный напев флейты-пикколо.

* * *

За неделю до начала войны ощущала потребность уехать и обращалась ко всем друзьям с просьбой составить компанию. Никто не поддержал мой порыв, но чемодан все-таки приготовила. Сложила в него консервы и теплые штаны.

В пять утра брат попросил встать и выглянуть в окно. Я раздвинула шторы, а там зарево. Полыхает Гостомель. Набросила куртку, с трудом попала в сапоги, выбежала в холл, а там уже собрались соседи. Многие женщины с носовыми платками. Мужчины со строгими натянутыми, как на подрамник, лицами. Поначалу молча наблюдали за кружащими в небе вертолетами (издалека те казались колорадскими жуками) и считали. Кто-то сбился на двенадцати, у кого-то получилось двадцать пять. Вдруг из грузовой кабины — черные точки. Кричу:

— Смотрите, бомбы!

Сосед, живущий справа, успокоил:

— Нет, это десантники.

Не расходились до семи утра. Мужа не будила, опасаясь за его сердце. Месяц назад он перенес инсульт.

Многие из дома выехали сразу. Мы остались. Как жили, вспоминаю с трудом. Перед глазами — кадры и короткие фрагменты. К примеру, возле нас установили «Смерчи» и лупили из них часами, обстреливая Ирпень. Короткий перерыв на обед, и вступали автоматы Калашникова. Еду готовила ползком, боясь разогнуться. Наливаю суп маме, мужу, себе, она возьмет две ложки и жалобно так:

— Дай хлебушка.

— Мама, хлеба нет.

— Ну, пожалуйста, ну что тебе стоит? Хоть кусочек.

Мама 1937 года рождения. Она хорошо помнит Великую Отечественную войну. Рассказывала, как на бегу немец достал из кармана длинные шоколадки. Почему-то думала, что русские окажутся такими же: в руках — не оружие, а черный шоколад.

Или стоим с соседкой, а над головой — истребитель. Ревет, как сто товарных поездов. Я ринулась бежать, но промазала и влетела в стену. Соседка упала на землю ничком. Мы ее с трудом отодрали. Как приклеилась. А самолет летел не просто так. Он сбрасывал бомбы.

Через две недели объявили зеленый коридор. Мама ходит с большим трудом, поэтому подсадили ее в соседскую машину, а сами побежали к автобусам. Увиденное на улицах ошеломило. Город за период войны, как подменили. Он постарел на сто лет. Исхудал, подурнел, осунулся. Мы бежали под пулями. Ноги не слушались. Казалось, на них пудовые гири. В итоге на автобус опоздали, и мама уехала без нас. Это было трагедией.

Возле мэрии встретил человек по имени Леонид. Оттопырил карман, а там какие хочешь успокоительные. Он носил их с самого первого дня и щедро раздавал всем напуганным:

— Вы откуда?

— С Тарасовской.

— Туда возвращаться нельзя. Оставайтесь в больнице.

Делать нечего, остались и прожили в ожидании эвакуации двенадцать дней. В больнице находилось много людей. Инвалиды, потерявшие кров и пережидающие худшие времена. Заправляла Трофимовна, диетсестра. Она готовила для всех и разливала по стаканам суп. Кипятила воду. К чаю — галетное печенье.

Один из самых тяжелых моментов — прилет мины на больничный двор. В результате стекла пискнули и переродились в пыльцу. Уши заложило будто ватой. В приемном отделении лежала бесхозная парализованная бабушка, замотанная в тряпки. Ее привезли родственники и, не сказав никому ни слова, оставили. Бабуле было очень холодно, и она беспрерывно шевелила своими синими окровавленными пальцами. Глотнув чая, мурлыкнула:

— Доченька, спасибо, мне сразу стало тепло. Пожалуйста, выбери из головы осколки.

Старушка находилась у окна, и вся стеклянная пыль в момент удара рухнула ей на голову. Запорошила платок, забралась в морщины. В нескольких местах разорвала ткань, спряталась в ушных складках. Я выбирала долго, выуживая по одной стеклянной капле, и плакала. Она пыталась меня утешить:

— Доченька, ерунда все это. Главное, чтобы поскорее закончилась война.

Под больничными окнами простаивала машина с надписью «Груз 200». Рядом — открытый морг и стая каркающих ворон. Птицы кричали нервно, имитируя лисьи и волчьи голоса. Бывало, сирену скорой помощи. Эта картина угнетала, а еще мартовская слякоть, вонь, рашисты со своими танками и горланящее воронье. Опосля говорила мужу: «Если останусь жива, никогда не буду жить там, где находятся эти взъерошенные птицы».

31 марта Буча превратилась в тихую и заплаканную. Перед отъездом забежали домой. Дверей нет. Орки украли новый чемодан, а вот шубу почему-то оставили. Вытащили из комода упаковку трусов, и тут же забраковали (трусы у меня хлопковые, без кружев). После отъезда две недели ни с кем не разговаривала и неделю вообще не ела, похудев на двенадцать килограммов.

* * *

Я, муж и две дочери (четырнадцать и шестнадцать лет) живем на Яблунской: самой уютной и тихой улице Бучи. За каких-то пару дней она превратилась в улицу смерти. В улицу страха, подбитой техники и непрекращающихся боев.

Когда все случилось, муж был непреклонен. Тверд, как стена. Остаемся дома, никуда не рыпаемся, Буча и Ирпень им ни к чему. Рашисты будут прорываться к Киеву другими дорогами. Танками и БТРами им нет смысла здесь тесниться. Вскорости начался ад, и выезжать было поздно. Мы не просто попали в кольцо, мы очутились на линии фронта.

Больше недели не выходили из погреба. Лютый холод, сырость, конденсат. С потолка свисали длинные капли, будто в них подмешали желатин. Одеяла мокрые, одежда мокрая. И душераздирающие звуки войны. Грохот, удары, пальба. Дом подпрыгивал вместе со всеми кирпичами и становился на прежнее место или около него. Подобное происходило стократно. С собой — буханка хлеба (испекла накануне), две палки колбасы, десяток яиц, две банки консервов, одна селедка. Вот и вся наша еда.

Каждый день во двор заглядывали русские и стучали в двери. Дергали замки. Мы боялись чуть глубже вдохнуть, не то что пошевелиться. 12 марта они разбили окно и залезли внутрь. В тот момент ощутила, как сердце поднимается к горлу и разбухает. Слышали все: и как присвистывают, находя наши сбережения, и как какой-то салага кричит:

— Командир, командир, посмотри, чё нашел.

Тот отмахнулся:

— Арабская тряпка.

Сопляк возразил:

— Все равно возьму, пригодится.

Как выяснилось позже, он нашел мою арафатку, купленную в секонд-хенде.

Вскоре мародеры ушли, прихватив награбленное. Мы оставались в тех же сутулых позах. В тот день светило солнце. Ветер гонял туда-сюда входные двери, и на крышку погреба периодически попадал солнечный луч. Мне показалось, что один из военных остался, уселся у погребной крышки и светит нам фонариком. Издевается. Шепчу мужу, а у самой вместо шепота — сухой свист: «Нужно выходить. Так просто он не отстанет». Муж обреченно кивнул, приподнял засов и произнес безжизненно:

— Военный, мы мирные. Мы семья. Не стреляйте.

Вокруг — никого. Ни военного, ни командира, ни обладателя арафатки. Просто ветер, играющий дверью, как футбольным мячом. С опаской вышли, огляделись и приняли решение бежать в квартиру. Она у нас недалеко, в трехэтажном доме. Просто жить над дорогой и холодеть от ужаса не осталось никаких сил. Отправились в чем были. С собой — остатки колбасы, бутылка воды и пачка печенья.

В квартире у нас пусто. Ни кроватей, ни столов. Она нежилая, зато относительно теплая — плюс семь. Эти семь градусов мне показались раем. Первую ночь спали на картонках (остались коробки после покупки унитаза и газовой плиты). Ели то, что принесли с собой.

Проснувшись утром, увидели людей. Обычных, наших, в фуфайках. Девочкам приказали не высовываться, а сами с опаской вышли на улицу. Наперерез солдат с автоматом. Я к нему на полусогнутых:

— Можно выйти пожарить картошку?

— А где ты ее будешь жарить, на балконе?

Рассмеялся. Мы опустили головы и засеменили к себе во двор. С того дня стали варить картошку в мундирах. Ели ее с соленым огурцом, помидором и маринованными кабачками, по вкусу напоминающими грибы. Запивали обед и ужин консервированным компотом. Пока муж разжигал костер, я собирала девочкам раскраски, книги и пыталась навести в доме порядок. Каждую свободную минуту молилась. Молитва была импровизированной: «Господи, пожалуйста, сохрани и нас и нашу Украину».

В один из дней обнаружила в шкафу забытые еще с Нового года ириски и стала предлагать домочадцам по одной к чаю. Дней за десять до шестнадцатилетия старшей, младшая попросила конфет ей больше не выдавать. Пусть лучше соберется немного, вот и будет подарок сестре. Я расплакалась, поскольку раньше дарили дочерям бусины Pandora, модные сумочки, серьги-пусеты, а тут — десяток ирисок. В день рождения мы вчетвером обнялись, расплакались и загадали скорейшего наступления мира.

Чуть позже подружились с соседями. С бабушкой Лидой и дедушкой Василием. Они жили в третьем подъезде, а в квартирах справа и слева расположились орки. Дед Василий выходил во двор растерянный и пытался пригладить желтеющие космы. Во время разговора у него мелко тряслись руки и узкие стариковские губы:

— Никогда не думал, что доживу до преклонных лет и буду варить картошку в ванной.

— Господи, а как вы ее варите?

— Собираю выпавшие рамы и колю их на щепки. Ставлю почтовый ящик на два кирпича, сверху — решетку. Развожу огонь. Клубни перед приготовлением сутки вымачиваю, у меня сахарный диабет.

С тех пор варила картошку и для соседей. Отдавала и прижимала руку к груди:

— Дед, прости, не вымачивала.

Он брал горячие картофелины с большим почтением. Благодарил склеено:

— Спасибоспасибоспасибо…

А у самого губы вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз.

В конце марта под балконом услышали нервное:

— Бля… уходим.

Смотрим в щелочку, а они как зайцы прыгают на отъезжающие танки. Опоздавшие бегут следом и их подхватывают на ходу. Особой радости не было, в груди по сей день запекшаяся боль.

* * *

Всю оккупацию провел в одиночку. Спасало лишь то, что с соседями у нас общая крыша. Через чердак пробирались друг к другу в гости и пили чай.

Стреляли яростно. Один раз взрыв прогремел в разы сильнее, и в воздух поднялся гриб. Большой, белый, с зеленоватым свечением. Грешным делом подумал, что рашисты применили атомное оружие. В подвал спускался часто. С собой — запасные штаны. Мало ли как в этот раз будут орудовать. Пошевелить занавеской — ни-ни, сразу в окно летела шустрая пуля, но я несколько раз видел, как волокли мужчин с мешками на головах. Один раз зашли к соседям пятеро. В руках автоматы, ломы, топоры. Перед тем как задавать вопросы, предупредили: «Я тебя вижу насквозь. Если соврешь, моя нога тут же заедет тебе в голову». Военный поднял ногу и показал, как именно и с какой силой будет бить. Ему было безразлично, что перед ним — человек в сединах.

Соседку Валю и ее сына расстреляли в момент выезда. Обкладывали огнем прицельно, и кто-то даже насчитал в железе сорок два пулевых отверстия. Их доставили в тележке супермаркета. Сидя. Замотали в пленку, положили под фундамент и прикрыли ветками от собак. Через две недели прикопали под грушей.

Очень переживал, чтобы рашисты не сожгли школу. У меня двое внуков. Как они будут учиться? Где? Следовательно, в день освобождения города побежал смотреть на учебное заведение. Школа, слава Богу, не пострадала. И вот опять… Включаю телевизор и узнаю, что белорусы закупили тысячу мешков для трупов. Видимо, готовятся к наступлению, а я еще от предыдущего визита не отошел…

* * *

Накануне приснился сон, что захожу в дома, а они пустые. Заглядываю в окна, а там — ни души. Проснулась от топота на лестнице и чемоданного «ту-дух, ту-дух, ту-дух». Выглянула в окно: люди врассыпную. Сразу поняла — война.

Ближе к обеду отправились со стульчиками в подвал. Думали на часок, а просидели в нем пятнадцать дней. В подвале нас собралось много, человек сто пятьдесят. Женщины с грудничками, беременные. Даты быстро перепутались. Мы не знали, что сегодня: вторник или четверг, зато точно помнили, какой день войны: четвертый или пятый. Дети тотчас заболели ротавирусом. Ракета скосила один подъезд. Артобстрелы длились сутками.

Однажды захожу в туалет, а там девушка с огромным животом моет унитаз. Нос прикрыла платком и орудует щеткой. Кричу:

— Давайте я.

— Ну что вы? Сегодня моя очередь.

Девятое марта буду помнить до конца своих дней. На площади собралось около пяти тысяч человек. Женщины закрывали от ветра младенцев, пытались спрятать за спины дошкольников. Нежданно-негаданно выехал танк и остановился прямо перед нашим капотом. Из него вылезло два бурята. У одного на рукаве белая тканевая повязка, у другого — из фольги. Достали пулемет, разложили три ноги и взяли на прицел мужа. Меня держал на мушке автоматчик. Я почему-то не испугалась. Просто стало обидно, что так быстро оборвется моя жизнь. Старалась не смотреть солдату в глаза. Почему-то решила, что очень красивая и могу ему понравиться. Тогда мне точно кирдык. Муж комментировал, не размыкая рта:

— Ну кто так паркуется? Разве что таежный олень.

К вечеру добрались в Киев, и нас накормили печеночными котлетами и шарлоткой. Я ела, радовалась, но вкуса не ощущала. Что бумагу ешь, что яблоки в тесте.

* * *

Большой семьей живем в двухуровневой квартире в самом центре. Мама, бабушка, страдающая от деменции, сестра с шестилетней дочкой и я. Профессионально пою и играю на фортепиано. В Бучу переехали три года назад. Долго подыскивали жилье и выбрали самое-самое. С одного окна — вид на Гостомель, с другого — на Ворзель.

Хуже всего оккупацию перенесла мама. Она почти не ела и не спала. С 1 марта начались систематические обстрелы. Били больше по окраине и улице Вокзальной, центр еще не трогали. 3 марта стало страшно по-настоящему. Ровно в 14:00 на площадь перед нашим домом заехало пятьдесят танков. Окна накануне заложили подушками, но, когда я выглядывал, они свалились на пол. Успел заметить прицеливающееся дуло, ездящее вверх-вниз. С 4 марта сухопутные войска обстреливали жилые дома, и мы перебазировались в коридор между двух стен. Чай грели на свечке. В туалет ходили парами. Не спускались в подвал, так как сырость губительна для голосовых связок.

* * *

На второй день войны наш кооператив обстреляли, а у меня двое детей: шесть лет и четыре годика. Представляете мой ужас? Немного погодя во дворах обосновались снайперы. Изо дня в день пропадал свет и интернет. Людей брали в плен. Увели дядю. Потом, правда, вернули, но немого. До сих пор почти не разговаривает.

Старший ребенок постоянно просился к бабушке. Он от страха не мог сходить в туалет. Садился на горшок, слышал «Грады» и умолял: «Мамочка, давай завтра». За две недели покакал дважды. Младшая кричала ночью. Соседка при первых симптомах затишья хватала тряпку и шла мыть окна.

— Зачем вы их моете? Все равно выпадут.

Она еще старательнее разбрызгивала «Мистер Мускул»:

— Пусть выпадают, но чистыми.

Улица Стеклозаводская превратилась в дорогу смерти, там орки устроили штаб и пыточную. Буча — в нацистский концлагерь.

Десятого марта увидели из окна двигающиеся по Варшавке в сторону Ворзеля машины и рискнули присоединиться. Когда выехали, поток закончился, и на дороге оказались абсолютно одни. К Белогородке добирались четыре часа. На блокпостах сидели молодые пацаны, совсем зеленые и наставляли на всех проезжающих оружие. На лицах — балаклавы. Мои дети плакали:

— Мамочка, он целится в меня?

Я слезно просила ехать с закрытыми глазками.

На очередном блокпосту остановил русский и попросил забрать плачущего мальчика на обочине, но паренька нигде не оказалось. Параллельно с колонной машин, двигались пешие. Как правило, женщины за руку с детьми.

Пережитое оставило неизгладимый след. Дети до сих пор напуганы. Невозможно выйти из комнаты ни на секунду, цепляются за ноги.

* * *

Сын позвонил из оккупированной Бучи, поздравил меня с днем рождения и попрощался. Через пару дней дали «зеленый коридор», и он с женой бежал под обстрелами к машине, не ощущая многочисленных осколочных ран. Приехал с иссеченным лицом, выбитыми зубами, прострелянной ногой. Слава Богу, пуля прошла навылет, не задев кость.

* * *

Сообщение от родного брата, живущего в Архангельске, в мой день рождения. Я прочитала его в оккупированной Буче:

«Здравствуй, сестра. Мне не за что просить у тебя прощение. Все, что происходит, — это вина вашего правительства. Россия и Украина — один народ (нужно было в школе учить историю, а не танцевать под Modern Talking). Вооруженные силы России бережно ходят вокруг Киева и других городов, а все провокации, налеты и обстрелы — на совести ваших националистов. Так что с наступающим и всего наилучшего!»

* * *

Мы с сыном и котом вышли на улицу и закрыли за собой простреленную дверь. Город выглядел глухо. Всюду танки, блокпосты, отшелушенные огнем стены. Нас неоднократно останавливали, рылись в вещах, заставляли раздеваться. Сами — сытые, вооруженные до зубов, уверенные в своей правоте. Шли долго. Наконец-то добрались до границы с Ирпенем, но опоздали. Нас предупредили, что несколько минут назад расстреляли авто и пеших. Сегодня эвакуации не будет. Пришлось возвращаться. Город пуст. Навстречу две женщины. Одна заботливо поправила мою сползшую шапку, вторая вручила сыну шоколад.

* * *

Мы с мужем — инвалиды колясочники. С самого начала наш город стал горячей точкой, выбраться из которой было предельно сложно. Сперва дом расстреливалтанк, далее исчезли все коммуникации, и температура в квартире не поднималась выше десяти градусов. Мы оказались в заложниках.

Готовили на работающей от бензина плитке. Спали под пятью одеялами и не могли нагреться. У неходячих нарушена терморегуляция, и если ты замерз, то это надолго.

Первые дни психика не выдерживала напряжения и отключалась. Сидишь в ванной, машинка полощет белье, а ты бросил на умывальник подушку, пристроил голову и спишь.

* * *

По соседству с нами жили пожилые люди. Добрые, сердечные, сплоченные. Одного сына похоронили (трагически погиб), у второго личная жизнь не сложилась. Невестка попалась вертихвостка, вот и забрали внука Юру к себе. Воспитывали, лелеяли, растили. Парню уже двадцать, но от бабки с дедом — ни ногой.

Во время войны, как и все сознательные граждане, Юра передавал информацию ВСУ. Вскоре попался, и его взяли в плен. Бабка с дедом каждый день ходили в штаб, опускались перед начальником на колени и просили отпустить внука. Тот их выдворял за дверь.

За два дня до освобождения Бучи сменились батальоны. Вновь прибывшие отличались чудовищной злостью и ненавистью ко всему живому. Ворвались в дом к Захаровне, увидели, что дед сидит в камуфляжных штанах (донашивал одежду старшего сына), выволокли на улицу и расстреляли.

В апреле стали находить многочисленных убитых, и о Буче заговорил весь мир. Их доставали отовсюду: из колодцев, подвалов, сточных ям. Захаровна до последнего верила, что Юрочка жив, но для успокоения совести отправилась на опознание. Внука достали без пальцев и половых органов. Бабушка зашлась от крика. Я сидела с ней два дня, сжимая сухенькую мелко дрожащую руку. На третий день прихожу, а она веселая. На плите кипит борщ. Спрашиваю с опаской:

— Ну как вы, Захаровна?

— Все хорошо. Вот обед приготовила, дождусь Юрочку с дедом и за стол.

* * *

Русские военные помимо золота и денег выносили столовое серебро. Возвращались домой с чайными ложками в карманах. У моей дочери на Тарасовской сняли все двери. Те были добротные, из ольхи.

* * *

Я с Маргаритой работала в одном из отделов Жилищно-коммунального хозяйства. Она была скромной, исполнительной, со своей точкой зрения. Воспитывала двух мальчишек и обожала кофе с молоком. В процессе эвакуации их автомобиль расстреляли. Положили ее и сыновей. Выжил только муж, но говорят, ему оторвало ногу. Семья носила русскую фамилию — Чикмаревы.

* * *

В Буче погиб местный журналист Зореслав Замойский. На связь не выходил с 4 марта. Тело обнаружили в апреле на улице Богдана Хмельницкого. Его узнали с трудом. Порезано и лицо, и тело. Отрезаны половые органы. Как сказал эксперт, издевались долго, не один час. Сам с Пятихаток. Очень выдержанный, толерантный, открытый человек. 12 апреля ему бы исполнилось сорок четыре года.

Я присутствовала при опознании и скажу честно: подобного не видела даже в фильмах ужасов. Накануне смерти написал в Facebook: «20:00. Темень на улице сплошная. Света нет. От сильного напряжения в сети погорели к чертовой бабушке все электроприборы, включая холодильник. Сейчас нахожусь в доме. Вдалеке — одиночные взрывы. Что завтра — один Бог знает. Завтра может случиться так, что не будет ни интернета, ни связи, ни меня».

* * *

Квартиру купили несколько лет назад и не могли нарадоваться. Всюду сосны, озера, леса. Совсем близко — частные дома-куколки. Двухэтажные, светлые, теплые. Когда по ним открыли огонь, поняла, пощады не будет. Шестнадцатилетняя дочь безостановочно плакала. Грохот нарастал, и мы наспех прогрели машину. С собой — пуховое одеяло, три термоса с чаем и три полотенца.

До сих пор не можем найти бабушку, у которой покупали яйца, и учительницу математики. Из нашего дома (ЖК «Покровский») забрали в плен сорок человек.

* * *

Находясь в оккупации, умудрялась мыть голову. Воду грела на костре, кое-как вспенивала шампунь и сушилась прямо на улице при пяти градусах тепла. Сейчас в Польше. Прибыла в чем была: пуховике, джинсах. Хожу, как бомж, и вспоминаю свои театральные платья.

* * *

Приехав в безопасное место, стала играть в телефонную игру. В ней 105 уровней. Почему-то решила, что, когда дойду до последнего, война закончится. Прошла 104. Сто пятый не поддается, хоть плачь.

* * *

Из окна наблюдала машину бирюзового цвета. Она стояла в неположенном месте и ни туда, ни сюда. Выезжая из Бучи, заметила, что сидения расстреляны до поролона, а лобовое стекло залито кровью. Кровь за это время стала коричневой. У колес — согнутое тело.

* * *

Знаете, как это было? Я вам расскажу. Мужчин уничтожали без разбора. Приставил ружье к шапке, нажал на курок, снес полголовы вместе с мозгами и был таков. На улице женский крик: «Что же ты уходишь? Убей и меня!» Тот даже не смотрел в ее сторону.

* * *

Первое, что бросилось в глаза по возвращению в Бучу, объявление: «Уборка после рашистов — любой сложности».

Глава 9. В Ирпене не растет пастернак

Над сильным властвует подлый и слабый.

Борис Пастернак, «Доктор Живаго»

* * *

Я коренная ирпенчанка, внучка летчика. Дед когда-то испытывал самолет «Мрія», и наша семья всегда гордились этим фактом. Живу с семьей в центре города в доме с пятидесятилетней историей и сохранившейся буржуйкой. У нас с мужем трое детей: два мальчика и девочка, а еще любовь, которая выпадает раз на несколько столетий.

В юности работала в индустрии гостиничного и ресторанного бизнеса, много ездила в инфотуры. Всегда было интересно приподнимать другие горизонты, изучать иные нравы и традиции. Со школьной скамьи мечтала о большой семье. Следовательно, замуж вышла рано и по любви. Помню, в девятом классе учительница литературы спросила, что такое счастье. Одноклассницы рассказывали о карьере, дорогих авто и заморских принцах. Я выпалила не задумываясь:

— Счастье — это иметь мужа и четверых детей.

Модницы хмыкнули. Классная задумчиво прочла:

Во всем мне хочется дойти

До самой сути.

В работе, в поисках пути,

В сердечной смуте.

Она преданно любила творчество Бориса Пастернака, а я — нет из-за его любовного непостоянства. Где это видано, каждые десять лет менять женщин. Была твердо убеждена, что в моей семье все будет иначе. Одна любовь и до глубокой седины.

С мужем отношения складывались непросто. Мои частые отлучки и командировки его злили, и наши миры все больше отдалялись друг от друга. Когда внутри меня зародилась новая жизнь, стало еще тревожнее. Плод развивался вяло, замедленно, и доктор сказала, что ничего из этой затеи не получится, беременность невынашиваемая. Я тогда собрала чемодан и отправилась в Израиль попросить Бога о помощи. Это была большая экскурсия по святым местам. Иерихон, Вифлеем, гора Фавор, Иерусалим. Мне очень хотелось подойти к Гробу Господню и поговорить по душам. Рассказать, что в детях — смысл моей жизни, но под Храмом трех религий скопилось больше тысячи человек, и никого внутрь не пускали. Грек, стоящий на входе, впился в меня взглядом и понимающе улыбнулся. Пропустил внутрь одну из всей туристической группы.

По возвращении домой, анализы оказались идеальными, но не обошлось без парочки сохранений и гормональной терапии. Роды длились вечность. За это время несколько раз слетала туда и обратно в Израиль. Только взвою от боли, как перед глазами Масличная гора, заросшая молодыми и состарившимися оливками, и высокая женщина со светлыми волосами. От нее пахло эвкалиптами и миндалем. Она брала меня за руку и произносила странное:

— И дети рождаются в муках, и истинная любовь.

Сын родился крупный, четыре килограмма двести граммов. Беспокойный, крикливый, маленький плакса. Часто болел, имел множество аллергических реакций, был на особом питании. Я все делала сама: пекла ему хлеб, взбивала масло, готовила йогурты и творог. Искала белую смородину и томила на пару кольраби. Перед сном обцеловывала всего. Его кожа источала миндальный аромат.

Семейная жизнь не складывалась. Муж пристрастился к алкоголю. Выпив, скандалил, и после рождения первенца мы не жили, а тянули волынку. Летом уехали на три месяца в Бердянск, и там он стал поднимать на меня руку. Когда замахнулся в процессе укачивания малыша, приняла решение о расставании.

Целый год приходила в себя, переживая затяжную депрессию. Когда сыну исполнилось два года, была вынуждена вернуться в профессию и отправилась в инфотур в Эмираты. В самолете пожалела о содеянном. Расплакалась, схватила стюардессу за руку и взмолилась остановить бегущий по взлетной полосе самолет. Помню, держу ее за манжет, стучу пальцем по пуговице и вою:

— Пожалуйста, поймите, у меня дома остался сын. Нет, что вы, он не один, он с бабушкой, но я не смогу без него так долго. Я просто не переживу разлуку. Он ведь только начал говорить, обожает сказку про соломенного бычка, освоил ходьбу на цыпочках.

Стюардесса смотрела на меня с испугом, а в глазах плескалось юношеское легкомыслие.

— У вас нет детей?

— Нет.

Я тогда закрыла лицо руками и просидела так до самой посадки.

Эмираты всегда были для меня желтой страной. Желтой из-за изобилия солнца, золота, песка, рыхлого ракушечного камня. Воздух вечно плавится, выслуживается, меняет плоскость горизонта. В ней либо ловцы жемчуга в скромных камисах, либо статные шейхи в кандурах, сшитых из паучьего шелка. Вот с таким я случайно и познакомилась. Он с первой минуты ходил следом, дарил розы и делал предложение. Красиво преподносил то четки, инкрустированные серебром, то духи с нотами мускуса и карамели. Статный, темпераментный, весь в белом. Я лишь отшучивалась. Во-первых, никогда не рассматривала в качестве спутника жизни восточного мужчину, во-вторых, мое сердце было закрыто для любви на несколько навесных замков, притом выполненных из закаленной стали.

В день прилета не могла прийти в себя от радости. Тискала, обнимала, целовала своего сыночка. Он меня разглядывал с интересом и уточнял: «Мама? Мама? Мама?» — словно хотел убедиться, что эта посвежевшая, отдохнувшая, напитанная солнцем и мужским вниманием женщина — точно его мама. Целый день в кармане вибрировал телефон. Лучшая подруга ждала на свой день рождения и очень переживала, что не приду. Что не смогу оторваться от крохи.

Вбежала, когда гости уже принялись за торт. Веселые, подогретые танцевальной музыкой и вином. Никто не заметил, что пришла на праздник в домашнем платье и непричесанная. Сын, засыпая, засовывал ладошку в волосы и ерошил, покуда не получалось птичье гнездо. Ко мне подошел мужчина восточной внешности. Высокий, широкоплечий, брови кустистые, нос орлиный. Молча смотрел, покачивая головой.

— Вы хотите что-то сказать?

— Да, хочу. Вы пахнете материнством и молоком. Лучшего парфюма еще не придумали.

Мне почему-то захотелось плакать. От него исходила притягательная сила и сразу накрыло ощущением полной безопасности. В глазах — микс доброты и боли. С той минуты мы больше не расставались, а через три дня уже жили вместе. Вскоре у нас родилось еще двое детей, и муж присутствовал на обоих родах. Дочь явилась на свет стремительно и была названа в честь его рано ушедшей мамы. Сын — в больших муках. Роды длились пятнадцать часов, вывернули меня наизнанку, а когда мальчик наконец-то закричал, выяснилось, что у него редкая патология — истинный узел пуповины. Интерны, присутствующие на родах, дружно защелкали фотоаппаратами.

С тех пор так и живем. Я веду дом, создаю уют, помогаю детям с уроками. Муж обеспечивает нас всем необходимым и много времени проводит с детьми. Играет с ними в футбол, регби, волейбол. Объясняет алгебру. По воскресеньям ходим к его отцу на обед. Он готовит самую вкусную рыбу. По субботам супруг зовет на свидание. Я надеваю платье, густо (по-восточному) подвожу глаза и едва трогаю блеском губы. Мы ужинаем в ресторане, и он всякий раз старается меня рассмешить. Утверждает, что в моем смехе зашифрована музыка.

24 февраля муж разбудил в 05:05. Стоял на коленях и плакал (последний раз видела его плачущим десять лет назад, в момент родов). Сказал, что началась война, нужно собрать необходимые вещи. Вслед за тем взял бронежилет, оружие и ушел воевать. Дверь за собой закрыл неестественно тихо.

О ярости и жестокости войн знал не понаслышке. В двадцать лет ушел миротворцем в Югославию, пытаясь материально поддержать родителей, там его и застал конфликт, превратившийся в одну из самых кровопролитных войн. Он длился всего семьдесят восемь дней, но выпущенных ракет и бомб хватило бы на несколько лет противостояния. В 2014 году, когда русские зашли на Донбасс, объявил, что он там нужнее, хотя у меня на руках было уже трое детей. Самому младшему — три месяца. Я безудержно плакала и умоляла не уходить. Кричала:

— Я не справлюсь.

Он стоял в дверном проеме и занимал собой все пространство. Как сейчас помню, на его правом плече сидел закругленный солнечный луч с человеческим обличьем. Не то святой Серафим, не то персональный ангел.

— Справишься. Как ты не понимаешь, если их не остановить, они придут сюда. В дом, где растут наши дети. Я просто обязан вас защитить.

Он ушел. Я с детьми осталась. Животики, простуды, каши. Одного в школу, второго в детский сад, третий спит исключительно на руках. Непрекращающаяся уборка, глажка ползунов с двух сторон, ночные смены. Я не помню, сколько так продолжалось. Дни и ночи смазались, рассветы с закатами стерлись, как в результате тщательной растушевки. Все изменили похороны лучшего друга. Именно там, стоя над разверзшейся могилой, прочувствовал страдания осиротевших детей. Те безостановочно звали папу, но папа крепко спал. Рядом стояли часовые, трубач и барабанщик. Бился в конвульсиях флаг. Синий куда-то проваливался, и все пространство занимал трепыхающийся желтый. Вот тогда он по-новому увидел нас. Наш страх, нашу растерянность и этакое полусиротство. Вернулся домой, занялся волонтерством и не изменял этому делу восемь лет. Частенько уезжал в горячие точки, а мы его терпеливо ждали.

В очередной раз мы остались с детьми дома, а за окном уже бесчинствовала война. В Ирпень она примчалась рысью, взревела ракетами, развезла кистями зарево, обтяпала свои большие и маленькие дела. В тот же вечер пришлось перебираться в подвал, так как оставаться на пятом этаже было глупо и рискованно. Спустились все: я с детьми и наши многочисленные соседи. Муж каждое утро и вечер присылал короткую смс. В нем стоял крохотный «+». Эти плюсы я собирала и бережно хранила. Храню до сих пор.

Первую ночь не смогла уснуть и до рассвета просидела на стульчике, пытаясь унять коленную и затылочную дрожь. Дети, слава Богу, спали, я радовалась их относительному покою, но как привыкнуть к звукам артиллерии? Пожилым людям периодически становилось плохо, и приходилось бегать с капсулами нитроглицерина и таблетками валидола. Успокаивать и сулить скорую победу. Если не сегодня, то непременно завтра с самого утра!

Бомбоубежище делал еще дед. Оно большое, теплое, вместительное и очень надежное. Стены защищены шумопоглощающими плитами, и звуки войны доходили до нас смазанными. Вдоль стен — отопительные трубы, посему пока не отключили свет, воду и отопление, спать было комфортно и тепло. Муж еще задолго до войны просил очистить подвал от мусора. Чего там только не было: старые двери (сорок штук), кирпичи (еще дед собирался делать на даче камин), книги, подшивка «Комсомольской правды», вазоны, подвазонники, поржавевшие кастрюли. В первый же день мужчины сделали из дверей кровати, несколько столов и десяток табуретов. В ход пошло все, весь накопленный за десятилетия хлам.

Нас собралось шестьдесят четыре человека (двадцать четыре ребенка и сорок взрослых). Самой младшей исполнилось девять месяцев. Для детей сделали игровую: снесли настольные игры, лото, домино. Книги, LEGO, «Монополии» и «Каркассоны». Малышня с удовольствием выбрасывала игральные кости, выкрикивала «Рыба!» и относилась к жизни в подвале, как к увлекательному приключению. Мы всячески этому способствовали.

Еда была. Провизию подвозили. У входа дежурили по два человека. Дни расписали по минутам. Приготовить завтрак, помыть посуду, раздать лекарства пожилым, приготовить обед… Оказать помощь сердечникам. Вызвать скорую. Утешить. Подбодрить. Со второго марта город стала мордовать вражеская авиация. Третьего эвакуировалось множество женщин с детьми. 4 марта пустили электричку.

По соседству жила многодетная семья, и так случилось, что пятеро детей остались с дедушкой, а мама с папой находились в Киеве, рожая шестого ребенка. В то утро дедушка посмотрел на меня со слезной мольбой и попросил сопроводить его на вокзал, чтобы помочь с посадкой на поезд. Я приставила к своим детям соседей и оставила инструкции, что делать вдруг больше не вернусь, сама взяла на руки двоих (два года и три года), и мы вразвалочку отправились на станцию.

Улица встретила враждебно. Ободранные стены. Провалившиеся крыши. Их покрытие выглядело настолько деформированным, будто изначально выполнялось из синтетического полотна. В асфальте — широкие трещины. В них могла застрять человеческая нога. За каждым углом чудилось дуло и зоркий рашистский глаз. Обстрелы не прекращались.

Несколько часов я не спускала детей с рук. Пела им песни, читала шутливые стихи, целовала в дрожащие от страха щеки. Пританцовывала и обещала маму. Согревала, как могла. Они уже не плакали. Устали. Только трехлетнюю от страха постоянно рвало.

В подвал возвращалась вперебежку. Успокоилась, когда увидела своих живых и невредимых и получила от деда эсэмэску, что добрались благополучно. Как оказалось, успели вовремя. На следующий день рашисты взорвали железнодорожные пути.

Когда закончились лекарства у астматиков, гипертоников и онкобольных, пришлось взять лом, вскрыть аптеку и раздать пилюли нуждающимся. За медикаментами выстроилась огромная очередь. Бабушки пытались сунуть в карман пятьдесят гривен, но я отрицательно качала головой. Один коммерсант схватил четыре тонометра. Не выдержала:

— Где, уважаемый, собираетесь измерять? На руках и ногах? В таком случае рекомендую взять пятый. Как пить дать, пригодится.

Муж прибегал домой раз в три дня, чтобы помыться и переодеться. Всякий раз, когда являлся в забрызганном грязью и кровью бронежилете с тремя магазинами и автоматом, дочка, вцепившись в него будто клещами, кричала: «Я больше тебя никуда не отпущу! Пожалуйста, папочка, не уходи на войну!» Он плакал вместе с ней, далее бережно разжимал детские пальцы. Я, глотая слезы, смазывала его распухшие колени, штопала куртки и слушала, рассказанное на бегу:

— Не переживай, родная. Самый страшный бой уже случился. 28 февраля русская десантная группа хотела взять военный госпиталь и добить раненых. Там находились роженицы, родившие, дети. Мы тварей отбили, и после этого я уже ничего не боюсь.

Я продолжала отчаянно бояться.

От эвакуации несколько раз отказалась. Не могла допустить, чтобы муж зашел взъерошенный, пахнущий гарью и солярой, а дома никого нет. Кто ему сделает заплатку, заварит чай и шепнет, стискивая затылок: «Как же сильно я тебя люблю!»

В последние четыре дня, когда отключили электричество, тепло и свет, пришлось спать полностью одетыми в спальных мешках. Пошел слух о множественных зачистках, и мою маму с парализованной бабушкой (восемьдесят шесть лет) доставили к нам. Муж несколько суток не выходил на связь, и я лишилась своих жизненно утверждающих плюсов. Город продолжали бомбить. Ранения рисковали получить все: живые и неживые. Новые и старые дома. Молодые и древние сосны.

По окончании очередного авианалета стало понятно, что оставаться больше нельзя. И мы решились на выход из города. К мосту подвез свекор. Муж, узнав через сарафанное радио, прибежал попрощаться. Плакали все: я с дочерью, мальчишки, люди, идущие плечом к плечу. Рыдали «за компанию» чужие дети и их родители. Никто не знал, насколько расстаемся: на день, на год или навсегда.

Дальше был красный от крови мост, как пропущенный через мясорубку. Он неестественно выгнулся, и из него торчали железные жилы. Дыбилась арматура, валялись куски бетона и чьи-то ноги до колен. Наспех брошенные сосновые доски покрылись жирной копотью. Птицы, занимающие выжидательные позиции, орали на все голоса. Со всех сторон — дымные завесы, пальба, огневые вспышки и ошарашенная ранняя весна. Бабушку волонтеры несли на носилках. Мама бежала рядом и, как ей казалось, говорила правильные слова. Я испытывала леденящий ужас. В подвале нас защищали крыша и стены, а здесь — открытое пространство и лежащие на боку, на спине, лицом вниз. Умершие в одиночку, парами, целыми семьями. Около пятисот сгоревших машин. Не меньше оставленных для обороны города. Шелест дронов. Потусторонний свист. Свисающие штопальными нитками провода.

Позже мне прислали видео. На нем рядовой мужчина варил на костре незатейливый суп. Картошка, лук, морковка. Подошел к дому, стал набирать кодовый замок и в этот момент его пропороло осколком ракеты. Прямо с еще кипящим супом, которым собирался накормить семью. Тело замотали в одеяло и похоронили во дворе. О подобном могу рассказывать долго. О женщине по имени Марина и ее сыне Иване. Такая круглолицая, разговорчивая, веселая. Море любила, кулинарничала. В любом случае — была дружная любящая семья, а осталось два холмика с фанерным крестом и общей датой смерти. Количество жертв станет понятным позже. Знаю, что места на городском кладбище закончились еще десятого марта, а в одной из братских могил нашли приют шестьдесят семь человек.

Два километра мы шли пешком, и каждый наш шаг норовил стать последним. Потом нас посадили в автобусы и провезли по множественным блокпостам. Въехали в Киев, а там — окна. Привычные, светящиеся, не завешенные черным. Неходячую бабушку определили в пятнадцатую больницу, что на Андреевском спуске. Мама (медсестра запаса) осталась с ней, так как в стационаре отсутствовало две трети персонала: кто уехал, кто спрятался, кто просто сбежал.

В автобусном салоне прошел слух, что на вокзал сегодня нельзя. Там давка, неразбериха, около восьми тысяч людей на перроне. Муж, прощаясь, засунул в мой карман ключи от чей-то квартиры, и мы приняли решение отмыться, отогреться и двинуться в путь утром. Далеко ехать не хотела, в кошельке — пятьсот долларов, но муж настаивал на загранице. Неожиданно взвыли сирены, сделав во мне сквозную дыру. Мы с детьми их слышали впервые и не знали, куда забиться. В какой угол.

На следующий день пришли на вокзал и уперлись во тьму. Ни одного фонаря, луча, прожектора. Шли в жесткой сцепке и держались друг за дружку, чтобы не упасть. Первым делом даже подумала, что вокзал закрыт, но у входа стояло человек восемь военных:

— Можно внутрь?

— Идите.

— Куда?

— Прямо.

Мы шли вслепую. У каждого по два рюкзака (на спине и на животе). Дети расхныкались, но я приказала им собраться. Друзья периодически звонили и курировали. Говорили, что держат в Польше квартиру и нужно спешить.

На перроне остывало два черных, как смоль, поезда без опознавательных табличек. Куда едут? В какие края? Люди ринулись бежать, мы за ними. О прибытии составов объявляли еле слышно. Дикторша, говорила как через вату или уткнувшись носом в тырсоплиту. Едва расслышала, что прибыл поезд на Ивано-Франковск, вот только который из них ивано-франковский? Стала заглядывать в вагоны, задавать вопросы, но проводница махнула рукой:

— Заходите, там разберемся.

В вагоне опять-таки тьма. Чувство, что тамбур, полки, стены — все затянуто черным флисом. Дети на ощупь залезли на полки и мигом уснули. Проводница дала ремни, чтобы их привязать. Я, вроде, тоже придремала и даже увидела сложенные в ряд заржавевшие мины, как вдруг кто-то закричал, что уже проехали Львов. Оказалось, нет. Стоим в чистом поле. Ехать дальше нельзя, идет обстрел. Страшно. Вдалеке слышится канонада, и от ее звучания привычно заныли все зубы. Никто не знал, сколько времени проведем в дороге. Десять часов, двадцать, двадцать пять…

Дальше — нарядный Львов, с работающими магазинами и маникюрными кабинетами. С мирными мелодиями и ресторанными террасами, заполненными не то отдыхающими, не то переводящими дух. Граница, польские автобусы, радушный прием. Детям на каждом шагу дарили альбомы, карандаши, раскраски. Разносили булочки, горячие бутерброды и супы, детское питание, памперсы, пюре. Раздавали одежду, шапки, куртки. В дороге трижды пересаживали в пункты обогрева. Обеспечили карточками с бесплатной связью и интернетом. Выделили по пятьсот злотых ежемесячного пособия.

Нас с детьми поселили в лесном домике. Куда ни глянь — любимые с детства сосны и разнообразные птичьи концерты. Доброжелательный мир, а не настроенный враждебно. Тишина, безвременье, запоздалое эхо. В один из дней хозяева праздновали день рождения. Пели караоке, запускали фейерверки, танцевали, а я сидела и плакала в ожидании своего плюсика. Утренний получила, а вечерний задерживался. За несколько часов чаяния нарисовала их сотню. На деревянном столе и на паркете, на пешей тропе и на цветистой лужайке, в небе и в поднебесье.

* * *

24 февраля около пяти утра позвонила одна из учительниц и сообщила страшную весть. Первое, что сделала, — представила, что война еще не началась и у меня есть десять минут мирного времени. Легла обратно в постель и впилась взглядом в часы. Стрелка привычно пульсировала по кругу, но мне тогда казалось, излишне торопится. Лежала до финальной секунды, далее встала и объявила новость мужу. У него — шок. Еще большим шоком было осознание, что некоторых коллег мужья вывезли из города в четыре утра. То есть за час до начала военных действий.

В школу ехали долго. По обочине шли мамы с детьми и отпускными чемоданами. Раньше в них перевозили купальные костюмы и солнцезащитные кремы, теперь — скотч, зажигалку, перочинный нож и теплые кофты. Рыбные консервы, галеты, бинты. Толкались машины. В воздухе присутствовало напряжение. Мне даже показалось, что над нами завис самодельный пресс для получения творога или виноградного сока. С каждой минутой давление усиливалось, пока не достигло своего пика.

В тот день смогли добраться не все учителя. Мы обосновались в кабинете безопасности и охраны труда, поговорили, поохали и расписали дежурства. Никто даже представить себе не мог, что в школу больше прийти не сможем. Просто живем своей работой. Радуемся победам учеников в спорте и на олимпиадах. Любим наши педсоветы, веселые старты, круглые столы. Английские викторины и кулинарные конкурсы. Лично я педагогике отдала более сорока лет и ни разу не пожалела о выборе профессии.

Возвращались через рынок. Кто-то хотел взять свинины, кто-то — яиц. Неожиданно раздался самолетный гул. Один из преподавателей даже пошутил, что, видимо, олигархи в срочном порядке улепетывают в Эмираты. И тут посыпались бомбы, и раздались взрывы. Русские бомбили аэропорт в Гостомеле.

С этого момента бои не утихали, а минометные выстрелы повадились проходить сквозь меня. Через стопы, колени, бедра, вверх по позвоночному столбу и шейному отделу. Мигом изменилось сознание, и произошла переоценка ценностей.

Нашим домом стало бомбоубежище. В нем находилось до шестидесяти человек. Со всех квартир снесли еду, одеяла, воду. Соединили в одну десяток аптечек, и я немного успокоилась, отметив лекарства от всех болезней. Опасалась, что от холода начнутся бронхиты с пневмониями, но люди не болели простудами, невзирая ни на что. Аппетита особо не было. Муж в то роковое утро приготовил борщ, и кастрюля простояла нетронутой неделю.

В подвале пересиживало двенадцать детей: один грудничок до года, остальные школьники (пятые, шестые, седьмые классы). Первые дни стояла гробовая тишина. Подобное пугало, ведь там, где дети, всегда шумно. Со временем подростки пообвыкли и вернулись к прежней громкой болтовне.

Каждый день проживали, как последний. На улице лежали убитые гражданские. Чтобы не пугаться лиц, разглядывала подошвы. На одних красовались зигзаги, на других — ромбы и круги. Многие находились ниц, трогая губами отпечатки протекторных шин. Тем, что покоились на спине, натягивали на головы шарфы и шапки. Смерть была не всем к лицу.

Ночью под любым предлогом старалась вернуться домой. Спала на удивление крепко. Раньше страдала от бессонницы, а с началом войны сон восстановился. Самым большим счастьем в оккупации было зажечь свечу и взять в руки книгу. Перечитывала все: и Набокова, и Фицджеральда, и Чарльза Диккенса. Над головой вой и какое-то невнятное шарканье, а я глотаю строчку за строчкой. Чтение всегда меня отвлекало от тяжелых размышлений и снимало стресс. Утром, выходя, с ужасом рассматривала крыши. Одни свисали мехом гармони, вторые — юбками-плиссе.

С нами находился молодой парень. Худой, задумчивый, вылитый айтишник. В один из дней решил вывезти мать и брата, но по их машине открыли огонь. Родные погибли на месте, его ранило. Из-за непрекращающихся обстрелов так и не смог похоронить по-человечески. Замотал тела в простыни и оставил во дворе. Пулю из своей руки достал самостоятельно.

Вскоре бои сместились с окраин и велись прямо на улицах. Как оказалось, взрывы — не самое страшное. Гораздо страшнее автоматные очереди, доносящиеся из глубин двора. Горели дома, со всех сторон накрывало седовласым дымом. Ей-Богу, какой-то сюр. Один из соседей вышел во двор и произнес с горечью: «Ирпень, Буча, Гостомель — это наш Сталинград!» Мимо него пробухтел БТР. На его броне покоились убитые.

В день эвакуации испытала чудовищный стресс. Людей — толпы, не менее пяти-шести тысяч. Изможденные мамочки прятали за пазухами новорожденных, и те по-кошачьи пищали. Это очень подрывало психику. Я молилась, не переставая, и к концу дня «Отче наш» заездила до дыр.

Следом нас ждало испытание блокпостами. На очередном отметила, что воюют не срочники, не дети, а матерые, отлично одетые мужики. Многие — голубоглазые, светлокожие. Стопудово — профессионалы. В Белогородку следом за нами въехала расстрелянная волга и автобус. Водитель родился в рубашке. По лицу катились ручейки крови, но пуля прошла по касательной.

Я вам так скажу, пережить можно все: отсутствие света, газа, воды. Невозможно пережить испытание холодом. Жила в четырех свитерах, зимней куртке и не могла согреться. Даже оказавшись в безопасном месте, легла спать в сапогах и тех же бывалых свитерах. В первую же ночь ко мне обратно постучалась бессонница.

* * *

Войну мы проспали.

У нас с мужем свободный график. Муж — специалист в сфере компьютерных технологий, я — сценарист. Вместе с командой работала над фильмами «Женский доктор», «Дежурный доктор», «Пленница». В работе оставалось еще два сериала, а потом в одну секунду стали неважны перелом сюжета и второй драфт.

Наш дом стоит на горе, на пересечении улиц Университетская и Пушкинская. Он отвернулся от дороги к лесу и полностью отстранился от суеты. Вот почему мы ничего не слышали. Ни утренних клаксонов, ни гостомельского сражения.

Будильник разбудил в восемь. Потянулась за телефоном и оцепенела. Поток сообщений и пропущенных звонков стартовал с четырех часов. Поняла с ходу, война. Внутри поселилось ощущение вселенской беды и натянутой струны до упора. Струна надоедала своимтрепыханием.

В Ирпене в большинстве новых домов — панорамные окна. Увидишь все: и рассветное солнце, и закатное. И синий север, и оранжевый восток. Ближе к обеду наши окна зафиксировали самолеты и вертолеты. Те летали слишком низко, еще парочка метров, и рванут по земле. Начала учить ребенка (у меня пятилетняя дочь) ложиться на пол и закрывать голову. Она плакала и переспрашивала: «Когда закончится этот день?»

День все не заканчивался, и мы стали мониторить ближайшие бомбоубежища. Те оказались слишком далеко, и пришлось оборудовать цокольный этаж. Туда снесли спальники, матрасы, картонки. Летели по лестнице с третьего этажа, когда взрывы уже раздавались за спиной. С нами — напуганные ребенок, большая собака и кот. Грохотало все ближе.

В убежище детям и женщинам отдали самую защищенную безоконную комнату. Поначалу все сидели молча, как онемевшие, едва касаясь пола включенными фонариками, спустя время дети раззнакомились. Один рассказывал, что в России живут мутанты, монстры и чудовища, второй все не мог поверить в происходящее и уточнял: правда, что «росиянцы» на нас напали? Впоследствии разыгрались, тем более вокруг находилось множество питомцев: собак, котов, а у одной женщины даже прыгал в клетке попугай. В 21:00 стали укладываться. Я пыталась рассказать сказку, как раньше, но не могла вспомнить ни слова. Начинала об Эльзе, перескакивала на Русалочку, невпопад декламировала «Віршовану абетку» от «Видавництва Старого Лева». Дочка слушала рассеяно, сжимала ладошками мое лицо и переспрашивала: «Мама, а когда закончится этот день?»

Дети уснули. Взрослые — нет. Я лежала и смотрела в потолок, покуда не выучила его наизусть. Каждую нервную трещину, каждую загогулину, каждое родимое пятно. Неумолимо подступало ощущение отчаяния и безысходности. Понимала, что рушится наша выверенная уютная жизнь. В апреле планировали переезд в свой дом: в модный таунхаус. В него вложили все сбережения и силы. Летом — море. Большое, белесое от соли. Осенью всегда выходил на экраны один из сочиненных мною фильмов. Одним днем все планы, идеи, замыслы разбились. Так происходит, когда с любовью наряжаешь новогоднюю елку в золото и шампань, а на нее запрыгивает кот. Праздник летит в тартарары.

Постоянно трогала своего мужа. Щупала его пальцы, неравномерно заросшую левую щеку, беззащитную жилку на шее. Забиралась в капюшон и даже под треугольную лопатку. Я уже тогда твердо знала, что он скоро уйдет. Не сможет прятаться, отмалчиваться, делать вид, что ничего не происходит. Отправит нас в эвакуацию, а сам — на передовую. Муж не сводил с меня глаз. Видимо, тоже запоминал черты, завитые февральским ветром волосы, бегущие по лицу тени. Молчал, но я отчетливо слышала его вопросы: «Если не я, то кто?»

Утром, когда мы выходили из убежища, взорвали мост. Если раньше имелись сомнения уезжать или нет, то теперь они полностью развеялись. У детей от ударной волны сплющились мордашки, и все они стали на одно лицо. У моей дочери побелели зрачки и губы. Она кричала не своим голосом. Каким-то старческим, севшим, и в ее крике угадывалось вчерашнее: «Мамочка, когда же закончится этот день?» Мы выскочили на улицу и в чем были, прыгнули в машину.

— Куда едем?

— Куда — не знаю, главное — из Ирпеня.

Взяли курс через поля и села, буксуя в жидких дорогах. Двигались молча, не в силах говорить. Голосовые связки парализовало. Еще не было блокпостов. Еще война всего-навсего наметывалась.

Наконец-то вырулили на Житомирскую трассу. Там все оставалось по-прежнему. Люди сновали во дворах и кормили скотину. Небо — цельное. Земля без гусеничных вмятин. Хаты без унизительных бронебойных дыр. Они не представляли, что их ждет. Муж выжимал сцепление и поглядывал на меня в салонное зеркало:

— У них еще мир?

— Да.

— Может, стоит предупредить, что завтра война?

— Тебе не поверят.

Несколько дней мы прожили в Умани, но там также колыхался от страха воздух. Взяли курс на Яремче и не останавливались, пока над головой не сомкнулись горы, обтянутые буково-еловой шерстью. Нас приютил католический священник. Дочь быстро раззнакомилась с другими детьми, и они зациклились на одной и той же игре. Объявляли воздушную тревогу и дружно прятались в дровниках.

Муж нас устроил и вернулся домой. На въезде уже стоял русский блокпост. Рашисты только прибыли и балансировали на нашей земле. Она им не подходила по форме, вибрациям и размеру. Нервно оглядывались, сомневаясь в своих устаревших картах. Сверялись по разбитым компасам. Муж обратился к ним на украинском, те не уловили ни слова. Запутались в улицах, окрестив Соборную старым названием, но вместо — «третьего Интернационала», у них получился «Третий рейх». Приказали пройти в штаб, но супруг, под предлогом забрать из машины документы, выжал гашетку.

Вслед за тем — военкомат. Его брали с неохотой: во-первых, есть нюансы по здоровью, во-вторых, в институте не было военной кафедры. Он настаивал и 9 марта уже находился в учебке, через несколько недель — в пограничных войсках.

В Яремче я ощущала себя разрозненно. Рядом с нами пересиживали войну семьи в полном составе. Мне было невыносимо больно видеть, как молодые крепкие мужчины наслаждаются кофе, гуляют с детьми на площадках, а мой их защищает. Они спят в кроватях, он — в окопе. Едят из тарелок гуцульские деруны, а солдат — из котелка наспех сваренную кашу. И те, и другие не имели никакого отношения к военному делу. Просто один выбрал передовую, а другой — глубокий и спокойный тыл.

Теперь наша жизнь выглядит иначе. Дочь все чаще интересуется, почему папа принял решение стать военным, а не остаться ее папой. Муж звонит изредка, но в конце каждого разговора предупреждает, что увидимся не скоро. Я киваю, наблюдая, как зарастают зеленым ворсом горы. Как скапывает солнце с острой крыши ресторана «Гуцульщина». Вспоминаю нашу последнюю ночь и то, как до утра не выпускали друг друга из объятий. На прощание шепнул: «Вернусь — сразу же родим мальчика». Я готова рожать по мальчишке в год лишь бы он поскорее вернулся.

* * *

Девятого марта я написала на своей странице в Facebook: «Друзяки мои, я выехала из Ирпеня. Еда и вода были, но сдали нервы из-за обстрелов и дальнейшей неопределенности. Мы уехали из нашего комплекса почти последними. Много серьезных попаданий в соседние дома. Сегодня появилась дыра и в моем балконе. Останется ли у меня дом — лотерея. Переход через взорванный мост — затея не для слабонервных, переправляют на носилках, на колясках, на руках. С Мариуполем связи нет, и это полный звиздец. Берегите себя!»

На самом деле мне крупно повезло. Я не замужем и без детей. Боюсь представить, как бы себя чувствовала, будучи с младенцем на руках. Сама из Мариуполя. В двадцать четыре года обосновалась в Киеве, затем купила квартиру в Лесном районе Ирпеня. Зарабатываю на жизнь голосом. Озвучиваю ролики, пишу подкасты.

Поначалу как-то справлялась. Бои шли далеко, взрывы звучали отдаленно и, казалось, еще пару часов — и все разрешится. Люди уезжали каждый день, но я замыслила остаться. Спустилась в убежище. В нем арктический холод. Бетонный пол, бетонные стены, воздух с бетонным привкусом. Запомнилась одна семья, состоящая из бабушки, дедушки, молодых родителей и ребенка. На двух, принесенных из дома стульях, сидели по очереди. Сперва пожилые держали спящего малыша, затем — родители.

В моем доме на цокольном этаже соседи устроили свое убежище. В минуты затишья возвращались в квартиры и варили супы. Мыли полы, загружали стиральные машинки. И так до следующего боя.

Жильцы, уезжая, оставляли ключи, вот мы и собрали еду из всех холодильников, решив держаться до последнего. Вскоре перекрыли воду. Терпим. Чуть позже — свет. За светом исчезла мобильная связь. В городе появились диверсанты, и распоясались уличные бои. Выглядывая из дворов, ужасались количеству разрушений. Дома стояли прожженные, разорившиеся, сосны — скошенные, а ведь у нас был город парков. В кульминационную ночь часов пять сидели, накрывшись одеялами с головой, и не верили, что обстрел может набрать подобные обороты.

Когда ракета попала в соседний дом, осознали риск стать следующими. У женщин сдали нервы. У мужчин закончились сигареты. Единогласно приняли решение уходить и выдвинулись пешком через разрушенный мост. Ирпенчане подъезжали на машинах и бросали их у переправы. Бабушки прихрамывали ходунками, инвалиды в колясках, грудные дети на руках. Было заметно, что у многих высокая температура. На той стороне ждали родные и близкие. Вывозили к Академгородку.

Одну ночь провела в Киеве под раскатистый вой сирен. От их звучания дыбились волосы на макушке. Далее — Могилев и двухкомнатная квартира, снятая за сто долларов в месяц. Покупка одеяла, подушки, «дуйки». Через неделю впервые тихонько напела Вакарчука. Голос, как подменили.

В Ирпене осталось все, но тоскую по коллекции комнатных растений. Особенно жаль две редкие монстеры, купленные совсем недавно. Ребята, выехавшие со мной, не смогли забрать двух больших собак и хомяка. Их хозяин, здоровый крепкий мужик, всю дорогу плакал.

Моя самая большая боль — родные в Мариуполе. Пару дней назад сестра прислала сообщение: «Все. Еды и воды больше нет. Родительского дома — тоже». С тех пор — телефон вне зоны, а мое сердце исполосовано острым ножом.

* * *

Шестого марта из нашего ЖК «Версаль-парк» выехало двенадцать машин. Мы двигались гуськом на минимальной дистанции друг от друга. Через несколько сотен метров я заметила танк и очень испугалась. Муж прикрикнул: «Сползай вниз». Послушно юркнула на пол. В ту же секунду начался обстрел, и руку обожгло стеклянными искрами. Громыхнул взрыв, как оказалось, подорвали первую машину. Меня охватил неописуемый ужас. Обернулась на маму, а у нее из горла — ярко-красный фонтан. Протянула шарф, она послушно зажала рану и даже ободряюще улыбнулась. Машины заглохли. Прозвучал приказ выйти и лечь на землю. Некоторые выбирались на четвереньках. Мама выпала мешком и скатилась в овраг головой вниз. Она уже была без сознания.

Шесть машин попало под жесточайший обстрел, остальные вернулись обратно. В остановленных находились раненые. Мой муж с простреленной рукой и множественными осколочными ранениями головы, его брат — с болтающимся на нитке глазом. В следующем авто ехала мама мужа, и когда рашисты открыли дверь, ее рука безжизненно ударилась об колесо. Супруг просил пощупать пульс. Солдат кивнул, мол, есть, но слабый.

В салонах оставалось пять трупов. Сосед, молодой мужчина, обнаружив, что его жена Юлия, которой исполнилось тридцать пять лет, мертва, издал душераздирающий крик. Он вышел с поднятыми руками, затем опустил их, обнял онемевшую дочь и вскричал: «Я убежал от вас из Донецка. Я начинал все с нуля. Вы пришли сюда и завершили то, что не смогли завершить на моей родине. Вы убили мою жену и мать моего ребенка». Ему ответил солдат с сильно выступающим подбородком. На подбородок можно было с легкостью поставить рюмашку с водкой:

— Мы ни в чем не виноваты. Это все политика. Наша задача вас освободить. Во всем виноват Зеленский.

Женщина с годовалым ребенком взмолилась забрать из машины смеси и памперсы. Ее тридцатилетний муж Артем продолжал неподвижно сидеть за рулем с пулей в сердце.

Из третьей машины вышла семья. Раненный в руку отец, мама с годовалым мальчиком и хромающий четырехлетний с простреленной ногой. Они стали плакать и проситься. Им кивнули: «да хоть на все четыре стороны», и те поковыляли в сторону ближайшей больницы. Остальных построили в шеренгу, завели в пустующий дом и продержали в нем полтора часа. Пока вели, ускоряли: «Быстрее! Не оглядываемся. Шагом марш!». Мы шагали изо всех сил. Перед глазами мама катилась в овраг. Я мысленно пыталась смягчить ее падение. Запрокидывала голову и поила водой.

Раненым было плохо. Их лица покрылись бледностью с явной зеленцой. Многие прижимали к себе обвисшие окровавленные руки. Парень сестры сидел с дырами в голове, плече и бедре. Девушки — с напряженными от застрявших осколков спинами.

Среди рашистов оказался человек, свободно говорящий на украинском. Даже признался, что родом из Ровенской области. Я старалась на него не смотреть. Боялась, что глаза выдадут жгучую ненависть. Тот вел себя вольготно. Даже насвистывал популярную мелодию. Вскоре орки сжалились и разрешили уехать. Мы вернулись к нашим дырчатым машинам, и я в последний раз взглянула на маму. Ее лицо уже было прикрыто капюшоном. Шея оставалась красной, но кровь уже потемнела и напоминала томатный кетчуп. В итоге перед глазами стало темным-темно.

С того дня прошло несколько месяцев, но я до сих пор на успокоительных. Жизнь до войны была такой теплой и светлой. Мы с мужем купили квартиру в бирюзовой высотке и обустроили ее в скандинавском стиле. Вместе преподавали в строительном колледже Киево-Святошинского района. По выходным заезжали к мамам на обед. Те готовили что-то сложное: голубцы размером с мизинец, фаршированную рыбу, блинный торт. Обе вдовы. Возвращаясь с колледжа, цедили медленно остывающий кофе и обсуждали интерактивные лекции. Пресс-конференции и доклады. В четыре руки готовили ужин, в выходные дни выезжали с друзьями на пикники. Уже ждали, что закончится сопливый февраль, мигом проскочит март и начнутся апрельские костры, шашлыки, зарумянившийся над верхним пламенем маршмэллоу…

* * *

Я считала, что самое страшное в моей жизни уже произошло. В двадцатом году занимала высокую должность в международной компании, но из-за локдауна потеряла работу. Тотчас захандрила, впала в меланхолию, и дочка в знак поддержки подарила кошку Сильву. Когда явились рашисты и сбросили на голову первую бомбу, моментально пришло осознание, что локдаун и безработица — это еще цветы.

Мы жили в ЖК «Версаль-парк» с уютным французским двориком. В нем журчал фонтан, красовались резные скамейки и статуи девушек с соблазнительной грудью. Жизнь была тихой, толковой и современной. В восемнадцатом году я купила в ЖК сразу две квартиры: для себя и для дочери.

25 февраля был взорван мост, и мы оказались в кольце. Утром решила сходить за водой, и по тротуару шли такие же «водоносы». Внезапно прямо на нас полетели вертолеты. Люди побросали бутыли с ведрами и врассыпную. Я тоже попыталась убежать, но ноги стали ватными, подхватившими синдром баса. В тот же день надели с дочкой по четыре свитера, спустились в подземный паркинг и провели в нем восемь дней и ночей.

Дочь — очень эмоциональный человек. Она боялась кадыровцев, издевательств, громких звуков. Ее состояние граничило с отчаянием, а когда ракета врезалась в соседский дом, слегла с нервным срывом. Я описывала вокруг нее круги и не знала, чем помочь. При всем желании не могла остановить канонаду и самолет по прозвищу «Медведь». Вытолкать взашей войну. Вскоре она познакомилась с семьей, заехавшей на паркинг во время боя. У них в салоне имелось одно свободное место, поэтому четвертого марта уехала с ними, увозя в своей душе разъедающее чувство вины. Я осталась среди обреченных.

Всю ночь не спала. Ходила горемыкой от одной машины к другой и рассматривала фары. Считала не то залпы, не то собственный пульс. Сразилась с первой панической атакой и задумала выбираться любой ценой. Дождалась утра, взяла переноску с Сильвой (кто-то сказал, что с собой можно одну сумку) и без вещей первой необходимости отправилась на вокзал пешком. В 10:00 обещали поезд.

Дорога простреливалась. Пули летали сумбурно, удивляя своей нарочитой небрежностью. Мне неоднократно хотелось лечь и двигаться ползком, пока не остановился бусик, забитый под завязку. Еле-еле в него забралась и всю дорогу провела на полу под испуганные вопли кошки. Дальше — перрон. На нем пришлось стоять с закрытыми глазами, так как платформа под тяжестью людей шевелилась и прогибалась. Наконец-то подали пять вагонов, и мне подфартило в один из них сесть. Расслабилась лишь в Черновцах. Тут же получила гипертонический криз и температуру под сорок.

* * *

Я стреляный воробей, но то, что довелось пережить в Ирпене, напоминает фильм в жанре хоррор. Все происходило, как в лучших традициях ужастиков: неопределенность, мучительное ожидание, неподдающийся описанию страх. Тридцать два дня непрекращающихся обстрелов, из них четыре — в плену.

24 февраля проснулся от гула самолетов. Вышел на веранду покурить и увидел «красавцев», летящих запредельно низко. Они держали курс на Гостомель и Васильков. Первым делом для всех соседей обустроил в цыганском доме подвал. Снес продукты, поставил буржуйку, настелил одеял. Восьмого марта эвакуировал свою семью в Хмельницкую область, сам остался помогать нуждающимся. Со мной две собаки — стафф и лабрадор. Когда ложился спать, одна из собак укладывалась сверху. Защищала своим телом.

Сначала за любопытство расстреляли соседку. Она вышла за ворота, увидела танк, и тот «кивнул» своим тупорылым дулом. Женщина даже пикнуть не успела, как от нее осталась лужа крови. Хоронить нечего. Нечего класть в гроб. Через день ранили племянника. Взяли в плен, устроили несколько показательных пыток, но ничего не добившись, отвезли в больницу. Оттуда парень сбежал. Всюду сидели снайперы. Связь глушили. Стоило кому-то сделать звонок, и в тот дом летела ракета.

Со временем похоронил еще троих. С 15 на 16 марта попрощался с собственным домом (от него осталось четыре угла) и с пятиэтажкой по соседству. Ходили слухи, что в ней жила блогерша, слишком смело отзывающаяся о рашистах, вот ее и ликвидировали вместе со всеми этажами. Далее к нам пожаловали русские и остались, приказав молчать. Чтобы выйти в туалет, следовало получить разрешение. Чтобы проглотить ложку каши — одобрительный кивок головы. Так продолжалось четыре дня. Весь этот период наши жизни висели на волоске. Никто не знал, казнят или помилуют.

Первый раз сдали нервы, когда зашли наши и поздоровались:

— Слава Украине!

Среди голосов расслышал голос лучшего друга. Вот тогда и брызнули слезы…

* * *

На пятый день войны начались авианалеты. Бомбили жилые дома возле военного госпиталя. Я как раз пыталась надеть линзы, но дом без предупреждения оторвался от своего фундамента и сместился южнее. Линза выпала из рук и куда-то закатилась. Пятилетняя Мариша юркнула под кровать. Черепица зашуршала по принципу домино. С одной линзой в глазу побежала в подвал. Сын-студент нес на руках сестру, муж — сумки, я подсвечивала путь фонариком.

Есть не могли. Мы с мужем перекусывали дольками шоколадки сникерс, сыну и дочери давала хлопья с мороженым. Третьего марта попытались выехать, но наша новенькая машина почему-то не завелась. Позже узнали, что в то утро колонну, направляющуюся из города, обстреляли. Вечером авиаудары повторились. Вспышки полосовали небо. Мы снова спустились в подвал и сидели в нем до скончания века, но Мариша слезно просилась спать в своей кроватке. Поднялись на пятый этаж, зажгли свечку. Дочь еще спросила: «Можно ли загадать желание?» — и торжественно произнесла: «Хочу, чтобы поскорее все закончилось, и чтобы Путин сдох». На последнем слове уснула. В три часа утра — зарево. Не могли понять, уже утро? Тогда почему с другой стороны неба темно? Выглянули в окно, а там — пожар. Горел дачный поселок. Огонь кипел и буйствовал, стремительно перекидываясь на сосны, ведущие прямиком к нам. Муж вылез на чердак, поймал связь и дозвонился пожарным. Те ответили, что приехать не смогут. Война.

Нам несказанно повезло. Ветер подул в обратную сторону, и огню пришлось «есть давно съеденное».

Четвертого марта постановили уходить пешком. Поставили Маришу на самокат, взяли кота, деньги, документы. Только за ворота — ожила артиллерия. Смотрю, а ребенок пытается лечь на самокат, но так, чтобы прикрыть собой куклу. Укладывается и беззвучно плачет, чтобы лишний раз меня не расстраивать. Я ее на руки и шепчу:

— Ну что ты, Маришенька, это снимается кино.

— Еще долго его будут снимать?

— Нет, сегодня финальная серия…

Из Ирпеня уехали с третьей попытки.

* * *

Я живу с собакой по кличке Шерри. В 2014 году переехала в Ирпень из Крыма, не имея сил оставаться в России. Пришлось все начинать сначала. Снимать жилье, копить, работать в будни и праздники. Несколько лет без отпусков и выходных и вуаля: квартира в таунхаусе. Скромная, но очень уютная. С белой кухней, вязанной крючком скатертью и букетиком тюльпанов (покупала их каждую неделю). Сосны соседствовали с магнолиями. Бежевые стены напоминали карамель. Брусчатка, выложенная не камнями, а сдобными пряниками, огибала деревья и подходила к входной двери вплотную.

В таунхаусе жило пять семей. Первую неделю все вместе прятались в подвале, а потом кто-то пустил слух, что Ирпеню достанется крепко. Что пожертвуют пригородами ради спасения столицы. Мы не поверили и посидели еще немного, пока в соседский дом не прилетел снаряд.

В Бердичеве меня и еще семнадцать человек приютила добрая женщина. Спали на полу и радовались этому тихому не сотрясающемуся полу. В Венгрии произошел интересный случай. Остановилась у придорожного кафе, так как собака захотела в туалет, да и я зверски проголодалась. Открыла меню, поняла, что ничего не понимаю и разговорилась с хозяином. Он не владел английским, я — венгерским, сошлись на русском. Перед этим извинился:

— Знаю, что русский вам сейчас неприятен, но так мы быстрее сможем друг друга понять.

За обед денег не взял. Я расплакалась:

— Прошу, возьмите.

— Они вам еще пригодятся.

В Штутгарте меня пустила в свой дом фрау Эмма. Пустила на постой, невзирая на то, что явилась с собакой. Купила мне летнюю и весеннюю обувь. Я для нее готовлю украинскую еду. Борщ фасолевый и грибной, блинчики с мясом, голубцы. Особенно ее впечатлили соленые блины. У них ведь всего-навсего сладкие, панкейки.

Живу одним днем, но обязательно вернусь в Украину, невзирая на то, что мой дом выгорел дотла. Сосед прислал видео. Я его смотрела с валидолом под языком. Лужайка — слезы. Черное окно с тюлевым лоскутом — слезы. Чудом уцелевшая магнолия — горький плач. Долго пребывала в прострации, покуда не получила письмо от подруги из Мариуполя.

— Моя дорогая, я в аду! 11 марта получила осколочное ранение в ногу, и мне ее ампутировали до колена! 28 марта после очередного обстрела загорелся мамин дом. Сын чудом успел выскочить, но мама заживо сгорела. В четвертой мариупольской больнице обрушился этаж, на котором лежала, но меня вытащила санитарка. Вскоре зашли россияне, погрузили нас как скот и вывезли в Донецк. Будущее туманно. Марика больше нет.

* * *

Я остался с тещей и тестем, а семью эвакуировал. Третьего марта во двор прилетел первый снаряд, и в доме сорвало крышу. Мы перебрались в погреб, который ходил ходуном. Слышимость была такая, будто стены не из кирпича, а из картона. На улице минус десять. Под землей на несколько градусов теплее. Пожилые люди мерзли, плакали, боялись, я, как умел, их утешал. Над головой летало безостановочно. Ракеты издавали свист. Горели жилые дома. Как-то выхожу, а полыхает семь хат одновременно.

Семнадцатого марта вследствие массированного обстрела у соседей загорелся дом. Полыхало все: двор, гараж, летняя кухня. Тесть очень расстроился. Бегал по двору, причитал: «Как же так?» Хватался за ведра и за сердце, а ночью его разбил инсульт. Я оборвал все телефоны. Звонил в полицию, скорую, пожарную, куда только мог. Мне отвечали отказом. Объясняли, что на улицу Киевскую выехать невозможно. Через два дня тесть умер. Пришлось хоронить его в огороде. Теща не могла даже постоять у могилы. Минометы вошли в раж.

Каждое утро ровно в три «распевалась» канонада. До сих пор просыпаюсь к этому часу и жду…

* * *

Больше всего почему-то боялась не войны, а голода. Особенно, когда увидела очереди. По пять-шесть часов со старшей дочерью стояла за хлебом. Младшую оставляла дома. Тогда еще не понимала, что можем вернуться, а дома больше нет.

Однажды зашли в магазин, а в нем пусто. Дочка стала просить чипсы. Никогда не покупала, а тут — взяла. Чипсы ели с салом и с паштетом. Вкуснотища!

Предчувствия войны были. Притом очень сильные. 24 февраля в два часа ночи не в силах уснуть вышла на балкон. Насторожила звенящая тишина. Ни воя собак, ни шелеста автомобильных шин, ни позднего приезда мусорной машины. Ничего… В пять утра на нас обрушилась жесточайшая реальность.

Собиралась оставаться в городе до последнего, пока не пришел сосед, работающий в Гостомеле в аэропорту. Я его не узнала. Изможденный, бледный, постаревший лет на двадцать. Он добирался с работы пешком несколько дней. Заступил на смену 24 февраля, а вернулся 5 марта.

— Вы откуда?

— Да вот, со смены иду. А вы, деточка, что здесь делаете?

— Как что? Живу.

Он посмотрел на меня, как на сумасшедшую:

— Спасай дочерей. Ты даже не представляешь, что делали орки с женщинами-военнослужащими.

Это меня отрезвило. Иными глазами взглянула на своих девочек. Одной пятнадцать, вторая на три года младше. Обе статные, длинноволосые, кареглазые.

Ранним утром, закрывая двери, поцеловала замок и шепнула:

— Ты только нас дождись.

Дочери не поняли:

— Мама, ты сошла с ума?

— Нет. Просто еще не уехала, а уже невыносимо скучаю по дому…

* * *

Так уж получилось, что в первый день войны я находилась в Запорожье. Приехала к бабушке с дедушкой забрать гостившую дочь, а вечером планировала обратно. Муж оставался с пятилетним сыном в Ирпене.

Утром позвонил, и я не узнала голос. Он звучал так, будто его стерли в порошок. У меня — паника. Проснулись родители. Смотрю, а их глаза больше не лучезарные, а старые и беспомощные. Дальше повалили новости. Воздушные тревоги. Двукрылые ракеты. Отмена поездов.

Следующий раз муж вышел на связь из подвала, куда прибежали под бомбами. Все старался меня успокоить, но взгляд транслировал обратное. Я видела, что почва выбита у него из-под ног. В эту секунду закричал сын:

— Мамочка, я хочу к тебе. Когда ты приедешь?

Мне нечего было ответить.

Вскоре решили, во что бы то ни стало двигаться друг к другу на встречу. С большим трудом, но нашли топливо, заправились. Мой пожилой папа сел за руль. Он давно не водил, так как страдал от онкозаболевания, но ради дочери и внуков был готов на все.

В дороге было боязно, хотя двигались в объезд через проселки. Повсюду суетились люди, рыли глубокие окопы в человеческий рост. Они строили совершенно новый мир, чуждый нескольким поколениям. Неожиданно обрисовался блокпост, и на нас наставили три автомата. Мы тогда еще не знали, кто перед нами. Свои или враги? Военный гигантского роста задавал вопросы: «Кто? Куда? Зачем?» Отвечали сбивчиво, сумбурно. Тогда он спросил папу, как будет на украинском столовая. Я подсказала: «Їдальня», и нас пропустили.

Оказавшись в безопасном месте, сын нарисовал рисунок. На нем — справа двухэтажная кровать, слева — подоконник с цветами, посредине — желтая дверь. Спрашиваю:

— Зачем на двери такая большая ручка?

— Это не ручка. Это замок. Чтобы никто чужой не смог зайти.

* * *

Мы с мужем остались в Ирпене, так как уже двадцать лет управляем охранной фирмой «Козачок» и не могли бросить охраняемые объекты. Зять уезжать не хотел (его мама онкобольная), но я клятвенно пообещала за ней ухаживать, а он дал мне слово защищать дочку и внучку.

Поселились на рынке. Сторожили его от местных и рашистских мародеров. Еду готовили на мангале, воду носили из колодца. Дважды в день бегала к свахе, проживающей на улице Цветочной. На пару молились за наших детей, переживали вместе боли и бомбежки. Тринадцатого марта ее не стало. Подъехал мер. Я в слезы:

— Где хоронить?

— Где можете.

Решили в парке, рядышком с другими ирпенчанами. Соседи помогли вырыть яму, покойницу обмотали тканью, положили на лестницу, с трудом снесли. Под ткань спрятали все данные: покойницы, свои, детей.

Двадцать второго числа на рынок было сброшено две бомбы. Мы с мужем бегали вокруг него и плакали. Тушили водой, огнетушителями, но половину не спасли. К ночи слегли с высокой температурой.

* * *

— Я выросла в Ирпене на улице Садовая, 65а. Здесь прошло мое детство и юность. Папа увлекался танцами и любил возиться с тестом. Лепил для нас манты, пельмени, вареники. Мама — прекрасно готовила овощи. Могла взять свеклу, морковку, перчик и соорудить из них шедевр. Мы были туристической семьей. К морю — только дикарями. Жили в палатке, помешивали кашу на костре, охотились на рапанов. До сих пор храню фото, на которых родители стоят у запорожца обнявшись, а за их спинами подмигивает солнечными бликами большое и теплое море.

Позже мы с сестрой вышли замуж, разъехались и родили своих детей. Мама продолжала жить в той же квартире вместе с внуком Ильей, сыном младшей сестры. Уезжать категорически не хотела.

В последний раз мы выделись в начале февраля. Я тогда приехала, разложила по холодильным полкам продукты, посмотрела в ее глаза, а они стали еще синее и бездоннее. Вот тогда и появилось предчувствие, что больше не увидимся. По телефону смогли поговорить третьего марта, а пятого числа связи уже не было.

В Ирпене очень быстро закончилось все: свет, тепло, вода и, как на зло, ударили морозы. Ее соседка прорвалась ко мне пятнадцатого марта, преодолев десять километров пешком. Рассказала, что рядом приземлилась бомба, и в итоге ни одного уцелевшего окна. Что девочка волонтер опустилась перед бабушкой на колени, умоляя эвакуироваться, но та долдонила свое: «Ну что вы, деточка, не стоит так волноваться. Завтра обязательно все наладится».

Как-то жили. Носили воду, готовили на костре, укрывались матрасами. Илья выпивал (вскрыли вино-водочный магазин), изредка наливал для согрева бабушке. 22 марта снаряд попал в крышу дома, и загорелись пятый и четвертый этажи. Огонь разносило ветром и зловонный дым выедал глаза. Оставаться в квартире — означало смерть от отравления угарным газом, и тогда бабушка впервые спустилась в убежище. Доковыляла с трудом, всю ночь просидела на лавке, а утром попросилась обратно. Только вышли — обстрел. Нарастающий свист и удары в стены, уцелевшие окна, прямо в сердце. У бабушки отказали ноги. Илья испугался, оставил ее посреди дороги, а сам сиганул в подвал. Вышел, когда все стихло, и обнаружил притихшую и совершенно белую. Она сидела на тротуаре, смотрела в одну точку, а из глаз катились слезы, напоминающие чистый хрусталь.

В тот же день приняли решение уходить из города. Главное позавтракать, восстановить силы и отладить маршрут. Как раз выглянуло солнце и расплескалось по развалинам. У костра их стояло трое: Илья, бабушка, соседка, а вокруг полновесная тишина. Ни самолетного воя, ни танкового скрежета, ни шороха птичьего крыла. Неожиданно за спиной что-то разорвалось, и их отбросило в разные стороны. Илью ранило в руку, соседке посекло спину, бабушка лежала с посиневшими губами. Чохом включились минометы и устроили перекрестный «допрос». Илья юркнул в убежище, а бабуля привычно задержалась на дороге. Тихая, белая, неживая. Прикопали новопреставленную 29 марта в день освобождения Ирпеня.

Я вернулась в апреле и с трудом узнала город. Вместо привычного уюта — месиво из кирпичей, карнизов, обойных листов, сковородок, парадных платьев, десертных тарелок и мягких игрушек. Шастающие уцелевшие тюли. Оголившаяся планировка. Крыши, проеденные снарядами и крупными молекулами ржавчины.

Наш дом находится в аварийном состоянии. Мама за него держалась до конца своих дней. Это было все ее имущество. Все, что нажила за свою длинную и очень трудную жизнь. С невыносимой болью поднялась в квартиру. На столе — закопченная свечой кружка и сухая «Мивина», на кровати — берлога из шуб и пальто, на тумбочке невыпитое лекарство. Я кричала долго. Наверное, до вечера следующего дня. Когда выплакала все слезы, явно увидела картину из детства. Воскресный зимний день. У меня с сестрой — новые карандаши и раскраски. Мама вносит с балкона намороженные простыни. Придвигает стол к окну, застилает одеялом и плюхает на газ тяжелый чугунный утюг. Утюжит и поет песни Майи Кристалинской. В комнате пахнет чистым бельем и абсолютным счастьем.

* * *

У четырнадцатилетнего сына началась необоснованная сонливость. Позавтракал и спать, пообедал, и снова голова на подушку. Видимо, такая защитная реакция организма. Мы с мужем — напротив. Жили без отдыха и без сна.

Отправной точкой стало 2 марта. В небе появились истребители или штурмовики: кто их разберет? Они издавали медвежий рев и отбрасывали тень на полнеба. Летели низко, в каком-то несуществующем ранее коридоре. Муж как раз курил на веранде.

— Дуй в дом.

— Да ладно.

Когда раздался взрыв, сбежал в погреб, не касаясь ступенек. Просто запрыгнул в него, как в воду.

С того дня ровно в 07:20 над нашей улицей стали появляться два «зверя». Бомбы сбрасывали тяжелейшие. От их тяжести жутко болела спина и поясница. Третьего марта в чате появилось сообщение: «Все прячьтесь, орки уже в городе. Сейчас в госпитале переодеваются». От страха в конечностях исчезла мышечная сила. Люди постоянно шептались. Шепот прытью разносился по округе. Он бежал по улицам, огибал блокпосты, летел через поле. Рассказывали, как в Буче подрулил танк, вставил в убежище дуло и выстрелил. В живых никого не осталось.

* * *

Приютила семья в Житомирской области. Приготовили ужин, а мы не можем есть. Внутри — ком. На следующее утро сели с мужем за стол, и он заплакал: «Я хочу домой». Я ответила сквозь слезы: «Я тоже!» Спасала мысль, что дом уцелел, и есть куда вернутся. В нем осталось кресло, в котором любила смотреть сериалы, обеденный стол, клумба с чайными розами и гамак. 27 марта соседка прислала фото. Я с трудом сдержала крик. В наш двор попала ракета.

* * *

Накануне было очень тревожно. В метро стало меньше людей. Мой начальник, двадцать лет не ходивший в отпуск, неожиданно взял две недели. Я не на шутку забеспокоилась.

В убежище нас было шестнадцать человек: мамы, дети, пожилые люди. В одну из ночей у молодой женщины случилась истерика. Она билась головой о стену и просила ее выпустить:

— Я так больше не могу! Пусть меня расстреляют! Пусть меня четвертуют, переедут танком, разнесут из пулемета.

Подвыпивший мужчина, не выдержав подобного напора, кивнул на дверь:

— Какие проблемы? Стартуй.

Ее испуганная трехлетняя дочь сидела у бабушки на коленях и неритмично икала. Я подошла к несчастной и долго ее уговаривала. Обнимала, обещала наступление мира и цветущей весны. Утром малышка обняла меня за шею:

— Вы спасли маме жизнь.

* * *

Прибежала в бомбоубежище в короткой куртке и легких ботинках. Меня трясло от холода и страха, но мир не без добрых людей. Девочка Даша сняла с себя новенький пуховик и протянула мне. Я не успела отдать обновку, и от этого до сих пор стыдно. Закончится война, вернусь в Ирпень, найду Дашу, поедем в ТРЦ «Lavina Mall» и купим ей новый пуховик. Самый лучший.

* * *

В начале марта над городом появились самолеты и сбросили первые бомбы. Потом вошли в раж. Мой страх рос как на дрожжах, пока не достиг высоты пятиэтажки. Вскорости увидела, как русские грабили магазины. Примеряли вещи прямо на улице, а если те не подходили, швыряли на асфальт. Вскрывали машины, рылись в багажниках и бардачках.

В Польше медленно приходила в себя. Через месяц ощутила вкус мороженого, и в эту секунду над головой пролетел самолет, а девочка лет шести громко объявила: «Сейчас нас будут бомбить». Рожок тут же шмякнулся об землю. Пересиживающий на заднем дворе страх привычно полез вверх и уткнулся макушкой в крышу.

* * *

Если бы вы знали, как мне больно. Когда-то мой прадед приехал в Ирпень работать на железнодорожной станции. Постепенно выстроил дом, в нем вырос мой дедушка, моя мама и мы с сестрой. В нем каждый уголок, каждый кирпич, каждая чашка могли рассказать об истории нашей семьи. В нем любили читать Пастернака, особенно этот:

Снег идет, снег идет.

К белым звездочкам в буране

Тянутся цветы герани

За оконный переплет.

Бабушка декламировала с выражением и гордилась, что именно здесь поэт собирал самые теплые рифмы.

Пришлось бросить все: и намоленное семейное гнездо, и герань, и затертый пастернаковский сборник.

* * *

Добравшись в Коломыю, целый час сидели с сыном в машине, не имея сил выйти. Слишком разительной оказалась реальность. Слишком беззаботными лица после заплаканных и почерневших ирпенских. Вечером, распаковав чемодан, обнаружила в нем четыре лифчика и ни одной пары трусов.

* * *

Я работаю медсестрой, но с началом марта не могла добраться на работу. Нашу улицу долбили ожесточенно. Третьего числа от заведующего отделением пришло сообщение, что в поликлинике на Садовой умерла трехлетняя девочка. Родители не знали, что можно ее сюда госпитализировать, и ребенок умер от ран. Дальше — крик: «Передайте всем, что больница работает и обеспечена всем необходимым!» Ниже — фото. На нем — каталка с крохотным тельцем, прикрытым простыней. Рядом — одежда: розовые дутые сапожки, полосатая кофточка, розовые колготки. Такие я недавно купила для своей внучки.

* * *

Лариса Леонидовна Осипенко жила со мной по соседству. По образованию педагог, много лет проработала заведующей детского сада № 25 «Веночек». Садик небольшой, но очень уютный. Всего три группы. В него ходила я, потом водила своих детей. Ее муж работал завхозом, но, когда родители не успевали вовремя забрать детей, сидел с ними допоздна. Хорошая была пара. Преданная своему делу. Несколько лет назад у Ларисы Леонидовны диагностировали онкозаболевание. Она прошла курс химиотерапии, и когда становилось невмоготу, шла в лес обниматься с соснами. Говорила: «Сейчас мне плохо, но завтра обязательно станет легче». Выходит, рак ее пожалел, а русский фашист — нет.

Их нашли мертвыми 27 марта у собственных ворот.

* * *

Выезжая из Ирпеня, всю дорогу читала вслух Акафист святителю Николаю Чудотворцу. Читала громко, выразительно, будто новости на радио. Каждый наш блокпост хотелось звонко расцеловать: и ребят, и мешки с замерзшим песком, и заиндевевшие флаги. Вскоре увидели первый открытый магазин, а в нем кирпичики хлеба. Ломали руками и удивлялись вкусу. Как я могла столько лет прожить и не знать, какой удивительный вкус у хлеба?

* * *

Я была твердо уверена, что наступил конец света. С неба летела верная смерть. Небеса разверзлись и оттуда — бомбы, мины, бомбы. За одни сутки от трех домов, находящихся от нас в предельной близости, остались строительные горы. Туда-сюда возили трупы и не понимали, куда их девать. Некоторых хоронили, и тогда в палисадниках появлялись кресты из плинтусов. Все искали врачей. У раненых — агония. Особенно у тех, у кого от целой головы осталась половина. Связи нет. Все телефоны, айфоны, планшеты превратились в фонарики. У детей шок. Одни кричат и не могут остановиться, другие — молчат, как мертвые. Всюду оставленные машины с дорожными чемоданами, погремушками-трещотками и бубнами. В одних — ни души, в других люди, превратившиеся в суповой набор. Раненые ползают гусеницами. С неба безостановочно бомбы, ракеты, бомбы.

Когда я с детьми и мамой вырвалась из Ирпеня, долго не могла поверить в наше спасение. Казалось отныне: души отдельно, тела отдельно. В Киеве впечатлили желтые прежелтые окна. Мои дети — в крик. Думали, внутри не электричество, а пламя. Вот тогда я и ощутила свое стертое до крови сердце…

* * *

Впервые завидовала соседке бабе Груне. Она глухая, как пень. Не услышала ни одного выстрела, ни одного взрыва.

* * *

Меня, как мера города, пытались подкупить орки. Честно говоря, был очень удивлен. Неужели до сих пор непонятно, что Ирпень не сдается! Ирпень не продается! Ирпень будет биться до конца!

Эпилог

Оглавление