Аптека Пеля [Вера Вьюга] (fb2) читать онлайн

Вера Вьюга Аптека Пеля

Глава 1

Ora et labora (молись и трудись)

надпись на фасаде аптеки Пеля, латинская фраза, являющаяся девизом святого Бенедикта Нурсийского

Саня проснулся, сунул руку под подушку — паспорт в кожаной обложке, на имя Александра Невзоровича Чипухина лежал на месте. Тепленький, новенький. Парень достал его, погладил и раскрыл. Да, так и есть, его цветная физиономия, не придерешься. Выпученные глаза смотрят убедительно и даже нагло.

Уже месяца три как он приехал на заработки в Питер из села Гороховый Ряд. Бабка у него там померла. А кроме нее у Санька и не было никого. Сирота значит. С бабкой вырос. Она ему и мать и отец была. Как померла, подался селянин в большой город счастья искать. То там, то здесь подвязался. Работа вся черная, да и зарплата такая же. При кладбище в мастерской случайно устроился на подхвате — помогал камни пилить, мусор убирать. Иногда звали могилу помочь выкопать или подправить какую, песка-крошки мраморной подсыпать, если кто из рабочих заболел или запил. Сперва Саня койку снимал в хостеле неподалеку, пока одним прекрасным серым и дождливым питерским днем не заметил возле склепа, что прямо за Смоленской церковью — бабу. Назвать ее женщиной язык не поворачивался. Баба самоварная. Такая у них в кухне на заварном чайнике сидела. В пышной ситцевой юбке, кофте с баской. Серый платок, завязанный под подбородком, покрывал бабью голову. Саня даже осмотрелся — может кино снимают, такое у них бывало. Но никаких камер рядом, в кронах столетних лип только ветерок гуляет, а людей не видно.

Когда подошел ближе понял, что баба стоит возле заброшенной могилы: овал раковины плотно зарос бурым мхом, внутри буйствовали сорняки, а на каменном кресте, там, где обычно отмечено имя и даты жизни — смерти висел запечатанный в файл призыв: «ответственного за захоронение просьба зайти в администрацию кладбища».

Саня открыл было рот, чтобы подсказать бабе, где администрация заседает, но та его опередила:

— Хочу тебя, соколик, попросить. Ты уж присмотри за могилкой. Траву подергай. Обнови крест, да цифирки-буковки подправь. А я в долгу не останусь. Я бы сама, но не могу. На последнем издыхании я…

Баба выглядела вполне румяной и упитанной. Лицо без косметики, но кожа нежная и гладкая. «Молодая баба, — подумал Саня, — только глаза мертвые, какие-то застывшие, цвета чернозема».

— Так у нас это платно. В администрации нужно оформить… — Совсем не хотелось парню хлебное место терять. Узнает кто, что мимо кассы — выгонят. А за бесплатно он пахать не обязан, не благотворительный фонд.

— Можешь у меня пожить. Даром живи, скока хошь. В ночлежке-то, небось, не сладко. А комната моя тута неподалеку, у собора Андреевского. Так что, договорились? — Рука бабы юркнула в прореху между пуговичками на груди. — Держи вот. Тута ключи и адрес. — Она сунула в оттопыренный карман рабочих штанов парня, то, что было зажато в кулаке.

— Э-ээ! — попытался он возразить обескураженный необычным поворотом дел, но странная баба уже бежала прочь, петляя между могил.

Саня еще раз огляделся и приподнял файл, прикрученный проволокой ко кресту.

«Евлампия Селёдкина, — прочел вслух еле заметные буквы, усмехнулся, присмотрелся и сам себя поправил — Серёдкина. 1886».

Удивительно, но после черточки не было никаких цифр. Как Саня ни присматривался, даже фонариком посветил, но нет. Гладко-пусто.

— Фигасе… — сплюнул он себе под ноги. — Билет с открытой датой…

Ахнули в колокол к вечерней. С ближайшего склепа взметнулись голуби. Саня достал из кармана связку крошечных ключей, завернутых в пожелтевшую, пахнущую карболкой бумажку. Он сразу узнал этот запах «чистоты». В полковой санчасти так воняло, когда сам валялся там с чесоткой. Ключи были крохотными, таких замков теперь и не ставят. Один вроде английский, а второй ключик на свисток похож, с полым цилиндром. Допотопный. И только электронная таблетка, зажатая в пластиковый корпус, разбивала вдребезги все мысли о шатающихся по кладбищу приведениях из прошлого века.

На бумажке корявыми, чуть растекшимися синими буквами значился адрес. Действительно недалеко, всего-то пять улиц — десять линий. И Саня, подумал, что прошвырнется в ближайший выходной, проверит, что за бред тут баба ему задвигала.

Выходной выдался солнечным, располагающим к неспешным прогулкам. Захватив ключи и записку, новоявленный квартирант отправился поглазеть на бесплатную хату, в глубине души все же подозревая, что это какой-то развод. А баба, точно с приветом. Насмотрелся он тут на всяких. Место святое, паломники и туристы до самого закрытия шастают. Юродивые всякие. У ворот нищих мошенников тьма. Как на работу ходят. Может и эта баба с придурью. Как там — Лампада, нет. Евлампия Селёдкина. С такими насмешливыми мыслями он не заметил, как дошел до нужного дома. Но вход оказался не парадный, а дальний, в проулке. Пришлось обогнуть длинный дом, еще раз свернуть за угол, немного пройти по узкой улочке, стиснутой с двух сторон глухими обшарпанными стенами и… Санек остановился возле забранного решеткой проема с черной металлической дверью посредине. Над входом, прикрученная к стене, висела табличка:

«Внимание ведется видеосъемка».

А прямо на дверях старательно белой краской было выведено:

«ЧАСТНАЯ ТЕРРИТОРИЯ. ВХОД ПОСТОРОННИМ ВОСПРЕЩЕН. ВХОД И ВЫХОД ПО МАГНИТНОМУ КЛЮЧУ».

«Прям замок Галкина какой-то, а не коммуналка с клопами», — хмыкнул он и приложил таблетку к электронному церберу.

Двор-колодец с квадратом безоблачного неба над головой был тих и пуст, как деревенская библиотека. В дальнем его углу рядом с невысокой кирпичной башней примостилась дверь под козырьком.

Саня бодро взбежал на четвертый этаж.

Для себя решил, что если соседи дома и начнут его пытать, кто и зачем, скажет — родственник. Уверенно так скажет. Он уже приготовился видеть их кривые и недовольные рожи, но в темной прихожей стояла все та же тишина, и даже зашарканные половицы не скрипнули под ногами. Саня зажег телефонный фонарик и нашел на стене выключатель.

Голая лампочка под потолком залила желтоватым светом небольшую прихожую с пустой настенной вешалкой и двумя дверями, расположенными напротив.

Ни одна из них не поддалась — закрыто. Коротким коридором новый жилец прошел вглубь квартиры, где темнела еще одна дверь — но и эта не хотела его пускать. В кухне отыскалась третья. Вот она-то и отомкнулась заветным ключиком. Но прежде чем сунуть его в скважину он зачем-то приложил к нижней губе цилиндр и дунул. Сиплый звук на мгновение всколыхнул воздух и неожиданно, будто мазнуло по лицу мягкой кистью. Он звонко чихнул, еще и еще раз, прикрыв нос ладонью.

Маленький замок, висевший на квадратных проушинах, и цветом и формой напоминал печатный пряник-лошадку. Саня приладил ключик в скважину и заветная дверь отворилась.

Ожидать что-то роскошнее привычного хостела он не смел. Но и в крысиной норе оказаться не рассчитывал. А вот же пришлось.

Комната, даже не комната — каморка. Ни тебе паркета-ламината, ни линолеума — доски! Крашеные доски на полу, у окошка, зашторенного жалюзи, дешевая кровать из Икеи. Вместо шкафа напольная вешалка с полуметровой штангой. Интерьер так себе, не барский. Санек рухнул спиной на кровать и матрац ему понравился — мягонький. Оклеенная дешевыми обоями под газеты, комнатка выглядела не празднично. Но это была отдельная жилплощадь, а не верхняя койка в хостеле. Потому решение напрашивалась само собой — беру!

Довольный квартирант привстал на кровати и глянул во двор: внизу, похожая на циферблат, сверкала на солнце жестяная крыша то ли башни, то ли карликовой трубы. Довольный он снова откинулся на подушку и взял с подоконника книгу.

«Пособие по разведению и содержанию грифонов», — прочел равнодушно, пролистнул под пальцем за секунду и, зевая, кинул на прежнее место. Книги его не занимали. Читать в свои двадцать он не любил, да и писал так, что Ворд краснел от возмущения. По русскому на ЕГЭ при пересдаче еле-еле баллов наскреб: «Нафига эта грамотность, я ж не в писатели готовлюсь». Не определился пока Александр Невзорович кем быть, а вот как жить намечтал давно — респектно. Для того и в Питер приехал.

Глава 2

Коренастый, красномордый бригадир каменотесов отчего-то сегодня был трезв и оттого же зол, как оголодавший клоп. Он метался по площадке с готовым ритуальным товаром, выкрикивая: «В мраморную пыль! В пепел!» А дальше затейливо и нецензурно, — за что, наверное, и получил свое прозвище «матрица» от здешнего настоятеля, да так и приклеилось оно, как жвачка к подошве — и хочешь соскрести дочиста, да хрен! Причиной его ярости стал гранитный обломок, прикрытый ветошью, о который Матрица умудрился споткнуться. Камень лежал посреди двора. А должен был в контейнере у стены. Ну, да! Недоглядел Санек и теперь от начальственного гнева прятался за мужиком с бабочкой на шее, вернее за его надгробьем. В такие минуты лучше не отсвечивать, а то и вправду шмальнет напалмом и поминай, как звали. Кто ж знал, что бригадир явится с самого утра трезвый и нарушит все планы. А планы у Сани были такими: пока солнце и светло отдать должок Евлампии Селёдкиной, подновить могилку. Надо ж долг отдавать. Сам-то он уже неделю барствовал в пустой квартире. Наслаждался тишиной и покоем отдельного бытия. Вот и теперь в его кармане лежал пластиковый пузырек на пятьдесят миллилитров — аж за шесть сотен! — моментально сохнущей краски.

Проскочив сквозь группу женщин в платках и юбках до пят, что толпились возле храма, Он шмыгнул в кладбищенскую сень. Огромные деревья, образуя купол где-то на высоте птичьего полета, нежно шелестели вновь народившимися листочками, совершенно презирая тлен и прах, что питал их корни.

Саня быстро нашел могилку и тут же принялся выдирать сорную траву из ее середины. Все что вырвал, собрал в кучку и бросил неподалеку, к ржавой ограде, за которой покоился с миром всеми забытый дореволюционный покойник.

Наконец, наступил самый главный момент. Отерев о штаны руки, юный реставратор с нескрываемым любопытством приподнял файлик, по — прежнему болтавшейся на кресте, — чем черт не шутит, — а вдруг там и вторая дата образовалась! Но нет. Все, как и было. Саня сорвал объявление, сложил вчетверо и сунул в карман штанов. Из другого достал пузырек и кисточку, но вдруг вспомнил, что забыл растворитель. Бежать назад к Матрице в лапы, так потом и не вырвешься! Скинув футболку, он обильно поплевал на нее и потер центр креста. Буквы вроде стали яснее. «Не переживай, Серёдкина-Селёдкина, все будет ок!» — подбодрил сам себя с улыбочкой и, открутив крышку, быстро окунул в содержимое пузырька тонкую кисточку.

«ЕВЛАМПИЯ СЕЛЁДКИНА 1886», — вывел старательно белой краской и замер.

— Твою пасть! — взвыл он, и тучи голубей тотчас взмыли из-под крон и с оградок. — СеРёдкина!

Указательным пальцем мазила пытался стереть букву «Л», но краска мгновенно схватилась, как и обещал производитель. Санек дерну футболку с плеча, сунул в рот ее край, яростно пожевал и, натянув на указательный палец пропитанный слюной трикотаж, попробовал исправить положение. Тёр аккуратно, долго, но бесполезно. Импортная краска стояла намертво!

— Тьфу, ты, — плюнул он на могилу с досады и закупорил пузырек. Ненужную кисточку, с застывшей на кончике белой каплей, бросил тут же.

Негромко матерясь, натянул футболку. Мокрое пятно холодило живот и ощущение это было непреодолимо гадким, какого прежде он никогда не испытывал, даже насквозь промокая под осенним дождем.

Как-то не задался сегодняшний день. Проклятая буква впилась в камень и ни растворитель, ни нож не смогли ее сковырнуть. Саня старался изо всех сил: скреб, тер, потом повторял все заново и, наконец, сдался — стоял и тупо пялился на крест, под которым теперь лежала не Серёдкина, а какая-то неведомая Селёдкина неизвестно когда скончавшаяся в еще царском Санкт-Петербурге.

А что если баба заявится на могилу и увидит, что ее родственницу «перекрестили», да и попрет из комнаты… С невеселыми мыслями он зашел во двор мастерской, где его поджидало новое огорчение: Матрица все-таки умудрился сломать большой палец на ноге, а перед тем как уехать в травму приказал не пускать больше бездельника. Попёрли, значит, его из мастерской.

Казалось бы, достаточно неудач для одного дня, но злобный фатум не унимался и через пару часов, в бабьей квартире случился потоп.

Возможно, внизу давно подтекало. Под раковиной в кухне валялась темная тряпка, обрезок какой-то одежды: штанина или рукав. На нее изредка падали капли, как-то не особо беспокоившие Санька. Но только не сегодня, в этот проклятый день, когда, казалось, все звезды Чепухинской натальной карты сошлись в зловещем каре.

Лишь только он открыл кран, где-то внизу под раковиной бойко и весело застучало, и под ноги обрушился мощный поток. Медный таз, что стоял рядом на табурете мгновенно перекочевал под лохань допотопной раковины, прикрученной к стене двумя проржавевшими болтами.

На какое-то время его бы хватило, чтобы спасти квартиру от затопления, но ненадолго. Рассматривая место прорыва, Саня присел на корточки. В сантехнике он понимал не больше, чем в астрофизике. Таз стремительно наполнялся, нужно было срочно звонить в аварийку или просто драпать из квартиры, — пусть жильцы-соседи расхлебывают. Но разок, пока сомнения терзали душу, сбегать с тазом до туалета все же пришлось, а вернувшись, он неожиданно обнаружил, что поток как-то сам по себе сходит на нет.

Наполненный до середины таз был выдвинут из-под раковины.

Отшвырнув ногой мокрую тряпку, Саня, дернул с гвоздя полотенце, чтобы промокнуть лужи. Но сделал это так неуклюже, что задел стоявший на полочке крошечный пузырек и тот сорвался вниз, теряя в полете неплотно прижатую стеклянную пробку. Почти все содержимое угодило в таз. Вода, мгновенно вскипев, окрасилась в изумрудный цвет, но тут же приняла обычный вид и прозрачность, оставив парня в недолгом удивлении, потому как в квартиру уже звонили, стучали и даже что-то громогласно вещали из-за дверей. Картина мира вмиг сузилась до черной точки. Санек затаился, гоняя в голове неприятные мысли: сейчас вломятся, «приголубят», мало не покажется. А, может, и из квартиры выставят или в полицейский участок отволокут.

Только разборок ему не хватало. Не иначе, сглазила его одна из кладбищенских ведьм — у-у-у! — злющие твари с поддонами для денег. Мысленно он уже распрощался со своей уютной жизнью в отдельных хоромах, но минут через пять все стихло.

Саня прислушался — вроде пронесло. Он подобрал с пола склянку, — на дне болталось немного зеленоватых крупинок, и вернул на полку. Сунул в таз пятерню, выудил пробку…

Внезапный приступ дурноты закружил голову. Рука ослабла так, что пробка показалась пудовой гирей. Не в силах ее удержать, пальцы разжались, и стеклянная «пулька» точно в рапидепоплыла в воздухе, коснулась пола, медленно покатилась…

В горле пересохло. Ноги задрожали. Саня опустился на табурет и рассеянно глянул в окно.

На подоконнике сидела странная птица. С виду орел: башка, клюв, когтистые чешуйчатые лапы. Птица повернула голову, повела волчьими ушами, словно прислушиваясь. Узкие, подернутые кровавой пленкой глаза, отыскали Саню и медленно распахнулись, маяча тускло-желтым огнем.

Свинцовый ужас сменил дурноту.

Птица раскинула гигантские прозрачные крылья, и шагнула через стекло, заполняя собой все пространство кухни.

Растянув в полете львиный хвост и мохнатые лапы, тварь бесшумно проплыла над головой и, пройдя сквозь стену, исчезла.

Внезапно обретя силу, Санек рванул с табурета к выходу! Соседи и полицейские, пугавшие совсем недавно, теперь казались ему добрыми гномами в сравнении с тем Вавилонским кошмаром, что накрыл его только что без видимых причин и веществ.

Припустив со всей дури вниз по лестнице, он задел идущую вверх тетку с огромной корзиной, которую та бережно прижимала к груди. Корзина вырвалась из заботливых рук и покатилась вслед за обезумевшим квартирантом, оставляя на ступенях выбеленные до сияния рубахи с кальсонами.

Куда несся, Саня и сам не ведал. Хотелось вырваться из кухонного кошмара на волю, в город, в жизнь! Скорее увидеть, убедиться, что мир не изменился, все по-прежнему: по земле ходят люди, а по воздуху летают обычные воробьи и вороны.

Растерянный, он стоял посреди тротуара и глядел на спешащих мимо сограждан. На пролетающих над колокольней Андреевского собора голубей, на залитую щедрым солнцем мостовую… а та вдруг качнулась под ногами, зашевелилась, будто живая, вспучилась, превращаясь на глазах из гладкого асфальта в плотно уложенную серым булыжником поверхность. Обалдевший, он глядел, не отрываясь, на необъяснимые метаморфозы и в голове его было прохладно и пусто, словно ветер с Невы выдул последние мысли.

Где-то совсем близко остановилась маршрутка, он отчетливо слышал звук захлопывающихся дверей. Обернулся, но вместо привычного минибаса на него надвигалась лошадь!

Саня шарахнулся в сторону, прижался к стене.

Бородатый мужик в немыслимо идиотской, похожей на ведро для бумаг шляпе и кафтане перетянутом красным кушаком, осаживая лошадь, дернул на себя вожжи. Кобыла встала напротив аптеки доктора Пеля. Конечно, это именно тот дом, где он теперь обитал квартирантом. Он сразу его узнал. Только вход в его теперешние апартаменты был со двора. А это парадный фасад. Вот же надпись. Санек обернулся, чтобы убедиться, что он именно в себе и в Петербурге и вообще…

«АПТЕКА проф. доктора ПЁЛЯ и СЫНО…» — не успел дочитать, как дверь приоткрылась…

Тонкая, прямая, как иголка дама, обтянутая кружевом и бархатом, в невероятных объемов шляпе, унизанной шелковыми цветами, выплыла из парадного подъезда. В руке она сжимала маленький сверток. Дама села в коляску и укатила, оставив после себя запах чего-то тошнотворного, сладко-горького, то ли лекарств, то ли духов.

Санька опять замутило.

Рынок, что стоял напротив аптеки, стал расплываться и таять. Саня щурился, стараясь хоть как-нибудь настроить резкость, и она вернулась. Ненадолго. Но этого хватило, чтобы заметить у одной из арок женщину с мобильником в руке, прошуршавший мимо расписной фургончик доставки и стайку гогочущих подростков с рюкзаками.

— Не подскажешь, где метро? — услышал он позади голос и обернулся. Мужик дымил электронной сигаретой. Санек обрадовался ему как родному, замахал в сторону подземки. Окуренный густым белым дымом, незнакомец бодро зашагал в указанном направлении. Саня напряженно следил за ним, боясь потерять из виду, но как только человек приблизился к черте Большого проспекта, его размыло, точно акварельную краску избытком воды.

Стало страшно. И страх погнал туда, где могли помочь немедленно. Он взлетел по лестнице, приоткрыл массивную дверь аптеки, скользнул тенью и рванул к прилавку.

— Вызовите скорую… Я умираю… — прохрипел, задыхаясь, сделал несколько шагов к окну и завалился на плюшевую банкету.

Смутные видения посетили несчастного незамедлительно. Ему почудилась прекрасная девушка в длинном белоснежном фартуке и накрахмаленной белой косынке с красным крестом. Ее прохладные пальчики коснулись его головы, расстегнули пуговички на рубашке, приставили к груди какой-то предмет похожий на деревянную палочку с воронкой на конце. Не проронив ни слова, прекрасная незнакомка скрылась, но тут же вернулась с комком серой ваты, сунув ее под нос умирающему.

Вдохнув пару раз, тот ожил, тряхнул головой и в недоумении уставился на крупную тетку в белом халате. На бейдже, приколотом к выдающейся груди, чернели буквы и, хоть голова его была, будто набита той самой ватой, он смог прочесть: «Татьяна Маслюк. Администратор».

— Ну, что? — спросила она весело. — В больничку или домой? — и помахала ядреной ваткой перед носом воскресшего парня.

— Домой… — вяло ответил он, поднимаясь с плюшевой кушетки.

— Вот и хорошо, — улыбнулась аптекарша. — У нас тут музей, экскурсия через пять минут начнется, а ты помирать вздумал. Нехорошо это.

— Да, да, спасибо, — пролепетал бледный Саня и выполз за двери. Навстречу ему по лестнице уже поднималась шумная группа туристов с гаджетами, и это означало, что на дворе по-прежнему двадцать первый век.

Желтоватые пятна все еще плыли перед глазами, когда он искал, кого бы обнять и расцеловать от счастья и радости, что мир не свихнулся, и он не свихнулся. Санек был готов облобызать любого. Любого!

… но только не бородатого мужика в картузе и длинном фартуке, метущего брусчатку… и не ту бабу с пустыми ведрами на коромысле, спешащую куда-то вдоль рынка к Неве… и не того коробейника с лентами и свистульками, что подзывал его вращая руками, как лопастями вентилятора.

Испуганным затравленным зверем Саня озирался по сторонам, выискивая хоть какое-то объяснение всей этой галлюциногенной фигне. И не находил — перед глазами плыли дощатые вывески:

ГОТОВОЕ ПЛАТЬЕ

ОБУВЬ И КАЛОШИ

ИКОНЫ И КИОТЫ

Дышать становилось все труднее. Пахло навозом, прокисшей капустой… Сизоватая пелена ползла от Невы, наполняя улицу неведомым едкими смрадом.

Опьяненный миазмами и растерянный он наблюдал, как мимо неспешно прошагала лошадь, за ней тянулась подвода с дровами. Но ни стука копыт, ни грохота колес о булыжную мостовую, Санек не слышал. Вокруг была космическая тишина.

Неподалеку остановился мальчишка лет двенадцати с берестяной корзинкой на голове, наполненной перьями зеленого лука. Господин в цилиндре и сюртуке прошел мимо, поигрывая тростью. Он приподнял свой строгий головной убор и кивнул встречной даме, скрывавшейся от солнца под кружевным зонтом.

Пузатый полицейский в белом мундире с кобурой и длинной шашкой у пояса вдруг тормознул напротив обалдевшего Санька. Расставив ноги и сунув за ремень большие пальцы, какое-то время он плавно перекатывался с носков надраенных сапог, на подбитые подковками каблуки, в упор рассматривая перепуганного Санька. Страж порядка стоял так близко, что еще сантиметр и их животы бы сошлись в неравной битве. Но не случилось. Городовой довольно оскалился, крутанул кончик тощего уса и, лукаво подмигнув непонятно кому, продолжил свой неспешный дозор. Саня обернулся, в надежде, что кто-то стоит за его спиной, но за спиной никого не было — только зеркальная дверь аптеки Пеля.

Что происходит в его голове?! У кого спросить?! Может у коробейника, что минуту назад зазывал его, а теперь степенно прохаживался вдоль галереи рынка, не замечая.

Саня перебежал улицу и подошел к торговцу. Но тот будто его не видел: глядел куда-то мимо или сквозь. Тогда, решив привлечь внимание мужичка, он нагло цапнул с лотка свистульку и офигел. По всем законам физики, которую он прогуливал с особым удовольствием, в руке должен был остаться предмет. Но изумленный, парень сжимал и разжимал пустой кулак — свистулька-петушок по-прежнему стояла среди таких же расписных игрушек.

Коробейник невозмутимо смотрел на него и вдруг разулыбался во все свои гнилые зубы, схватил свистелку и, наклонившись, протянул непонятно откуда взявшемуся малышу в белоснежной матроске. Старая дама, с поблескивающим на бледном носу пенсне, оказавшаяся тут же, достала из бисерного мешочка, что болтался у нее на запястье, медную денежку и отдала сияющему лотошнику. Тот принял с благодарным поклоном и тут же спрятал в кармане жилета, надетого поверх пурпурной рубахи. Довольный малыш приставил к губам свисток и дунул изо всех сил. Саня видел, как его смуглые щечки округлились, а дама, изобразив удивление, приставила указательные пальцы к своим ушам и поспешила вслед за убегающим вприпрыжку малышом, подметая длинным подолом нечистую мостовую.

И тут внезапно оглохший Саня вскипел. Ему порядком надоело это немое кино. Изо все сил он хлопнул коробейника по плечу! Однако, презирая все законы материального мира, рука прошла сквозь тело и безвольно повисла. С каким-то остервенением, он поддал ногой лоток, но и нога не встретила никакой преграды.

«А-а-а!» — взревел он немым ртом, бухаясь на колени в столетнюю пыль, которая ничего не могла испачкать. Сквозь бесплотное тело просвистал экипаж, запряженный парой гнедых, но несчастный даже не вздрогнул.

Первозданная тишина накрыла его непроницаемым колпаком. Вторгшиеся в сознание люди-голограммы, оказались страшнее живых людей с ножами и пистолетами.

Все вокруг поплыло, и только сверкали на солнце купола Андреевского собора. Он закрыл глаза и стал молиться, бормотал себе под нос что-то несвязное, пока болезненный удар в спину не вернул в реальность.

— Тебе тротуара мало?! Чо на дороге разлегся, пьянь? — Саня поднял голову и, увидав морду со смартфоном у уха, заулыбался этакой довольной псиной. — Еще и скалится, укурок! — не унимался мужик.

Санек тяжело поднялся — похоже, его тело чуть не угодило под колеса реальной бехи — пошатываясь, подошел к машине и, наклонившись, поцеловал запыленный бампер. Хозяин тачки, не оценив порыва, хотел достать «тварь» поджопником, но не дотянулся и пустил вслед убегающему парню очередь нецензурной брани.

Самые распрекрасные слова в мире не были бы так приятны теперь его уху как эти помойные инвективы.

Глава 3

Теплый июньский вечер гонял ласковый ветерок по сквозным линиям Васильевского острова. Прохожие спешили, кто по домам, кто по делам. Только Сашка болтался неприкаянным фантиком по летним мостовым. Тревога не покидала его, и он в напряженном ожидании всматривался в фигуры и лица прохожих и проезжих, ловя себя на мысли, что за тем поворотом его снова накроет. Что уж говорить, возвращаться в квартиру он не решался. Но понимал, что рано или поздно придется. Вещи там, да и деньги, пусть немного, тысяч десять, но их в ближайшее время должно было хватить на жизнь.

Найти приличную работу со стабильной зарплатой без образования, без прописки, да и с внешностью далекой от модельной — проблема похлеще глобального потепления. Пусть и был Санек крупным парнем, высоким, да широким в плечах, лицо имел настолько невыразительное, что хоть плачь: белобрысый, с бледной поросячьей кожей и блекло-голубыми глазами под прозрачными ресницами. Единственная строка в его резюме могла привлечь работодателя — непьющий. То есть совсем. Даже на Новый год! И к табаку никакой тяги. «Перекурам — нет!» — мог бы он гордо носить на груди значок из чистого золота. На этом все его достоинства заканчивались, а дальше начинались недостатки, коим нет числа. Армейская служба не закалила в нем ни характера, ни воли. Год, как один маршбросок с автоматом, но он выдержал, пережил и расслабился. Единственное, чему научила его армейская служба — обувь должна сиять!

Примостившись на скамейке, он разглядывал нечищеные бронзовые ботфорты бомбардира Василия, посаженного памятником на Седьмой линии и никак не мог определиться, что делать. В животе дремал вулкан страха готовый в любую секунду затопить ужасом сознание и ввергнуть в безумие. Саня гнал от себя мысль, что он свихнулся, но та не собиралась его отпускать. Успокоиться не получалось. Другой бы на его месте накатил и забылся, но он не пил и не владел самогипнозом, оттого снова потопал в аптеку за помощью, благо аптек этих было натыкано чуть ли не в каждом доме.

— Мне бы успокоиться, чем-нибудь недорогим.

В кармане лежало рублей пятьсот и если не шиковать, то вполне хватило бы на неделю.

— Пустырник, валериана…

— Давайте, что дешевле.

— По две таблетки три раза в день, — любезно подсказала аптекарша, протягивая коробочку с успокоительным, — но можно и три, добавила, оценивая габариты покупателя.

Вернувшись на ту же скамейку с бутылкой воды, Саня для надежности заглотал сразу все десять, что были в блистере и как-то сразу забылся.

Очнулся он оттого, что кто-то настойчиво тормошит его, стучит по плечу.

— Гражданин, просыпайтесь! — звал голос издалека. — База, подъем! — все настойчивее требовал голос.

Санек продрал глаза.

Приветливые полицейские, наши, родные в бейсболках и при дубинках окружили парня. Тот, что поплотнее, вежливо попросил предъявить документы. Да, с радостью! Гражданин засуетился, полез в карман.

— Заснул, извините, — утирая, висевшие на подбородке слюни, оправдывался, хлопая себя по карманам. — Устал. Работал. Вот.

Главный среди патрульных взял в руки паспорт, раскрыл и посветил фонариком сперва в паспорт, потом в лицо, и снова в паспорт подозрительному гражданину, уснувшему на скамейке. Санек огляделся, — ночь на дворе, хоть и светлая, фонарями освещенная и рекламными огнями, но ночь. «Фигасе вздремнул!» — мысленно спохватился он, достал мобильник. «02–00» — высветилось на дисплее. «Ни раньше, ни позже подошли» — ухмыльнулся, позевывая, и поднял глаза на полицейских — но тех как ветром сдуло! — и в тот же миг Саня рухнул задом на что-то твердое и гладкое.

Осоловелый, все еще не пришедший в себя окончательно, он пытался нащупать скамейку, таращился по сторонам: дома на месте, деревья на месте, какие-то люди шастают в густых сумерках… но ощущение пустоты, безмолвной, давящей нарастало все отчетливее. И тут он понял, что бомбардир Василий Корчмин, отдыхавший напротив, исчез. А на его месте торчал, сверкая черными окнами, деревянный дом в три этажа. Да и все дома вокруг не подавали признаков жизни. Только над головой тускло светил четырехугольный фонарь с закопченными стеклами. Саня осторожно ощупал гладкие и холодные камни брусчатки, медленно поднялся и прислушался — вокруг могильная тишина. Сердце оборвалось и повисло на ниточке ужаса.

«Паспорт!» — мелькнуло в башке. Он обшарил карманы, оглядел мостовую, но очевидно менты исчезли с его орластым. — Да и на кой мне теперь доки? — подумал обреченно. — Дворнику предъявлять?»

Санек быстро шел, нет, почти бежал к дому, к своему затерянному в серой питерской ночи флигелю. Где-то глубоко в подсознании еле теплилась надежда, что там, откуда он вырвался днем, все встанет на свои места. Нужно только вернуться.

На углу Большого и Седьмой в первом этаже горел свет. За окнами мелькали люди. На освещенной фонарем вывеске искрилось «ТРАКТИРЪ ЗОЛОТОЙ ОЛЕНЬ». Возле стены громоздились, сложенные друг на друга плетеные кресла и столики.

Справа темнел сквер. Трамвайные рельсы блеснули под ногами, но никакого трамвая здесь еще утром не было!

Поворот, еще один! Простая и спасительная мысль — вот же дверь, а на ней металлический кружок электронного замка!

Оказавшись в квартире, Саня включил свет и бессильно заплакал. Его широкие плечи дрожали. Медленно дойдя до своей комнаты, он рухнул на кровать и сразу провалился в черную бездну. Но вскоре проснулся, что-то мешало дышать, будто на грудь ему положили кирпич. Он приподнял голову и увидел перед собой два огромных лиловых глаза, блестящих, впившихся в его подслеповатые со сна. Отмахнувшись от бесовских фонарей, как от наваждения, перевернулся на бок и облегченно вздохнул. Но сон уже не шел.

Летняя ночь быстро таял, как пломбир на блюдце. Предрассветная мгла заглядывала в окно. Кисейная занавеска вздрогнула от сквозняка. Щелкнул замок. Огромный кот прошмыгнул вдоль стены черной тенью и комната начала стремительно расширяться.

У стены замерцала белым кафелем печь. В углу вспыхнул желтый огонек лампады, освещая темную икону в серебре. Кровать под Саньком скрипнула и сделалась жутко жесткой. Он привстал, и увидел, у противоположной стены огромный сундук, прикрытый лоскутным одеялом. Детская рука и нога торчали из-под его края.

Саня стиснул зубы и зажмурился. Навязчивый кошмар измотал его, выжал насухо, будто центрифуга. Ни мыслей, ни эмоций. Он опустился на постель и замер, глядя в черноту перед собой.

Дверь скрипнула, кто-то быстро прошел по комнате и остановился рядом.

— Ну, здравствуй…

Глава 4

Едкий запах карболки ударил в нос. Парень открыл глаза. Перед ним стояла самоварная баба. Сквозь прозрачную рубаху проступали очертания ее пышного, крепкого тела. Распущенные по плечам волосы, отливали медью, луноликая, бледная, будто вымазанная сметаной, с запекшимся кровью ртом. Она глядела на квартиранта и глаза ее разгорались нечеловеческим лиловым огнем.

— Что же ты ко мне в кровать завалился. Нешто не видишь — я тута сплю. — И она бешено захохотала, сотрясая стены и выворачивая душу от ужаса. Но вдруг осеклась, протянула вперед руки. Его точно обожгло. Ладошки горчичниками легли на плечи. — Не бойся, потрогай меня…

Парень словно в гипнотическом сне поднял руки и положил их на бедра, приблизившейся почти вплотную бабы.

— Ну что чувствуешь? — спросила низким урчащим голосом. И Саня задрожал. Он не понял отчего, но дрожь все разрасталась. Зубы постукивали друг о дружку, а глаза были не в силах оторваться от ее пылающего взгляда. И тут на сундуке заворочились. Баба словно очнулась, кинулась к лежанке, выдернула из-под одеяла малыша в длинной рубашке и принялась ходить с ним по комнате взад-вперед, напевая что-то тоненько и нежно.

Точно в трансе он наблюдал за монотонными движениями, но плача ребенка не слышал, и когда баба, уложив дитя, обернулась, Санек отключился.

Солнце жарило физиономию, припекало, как блин на сковородке.

«Забыл опустить жалюзи», — подумал и подскочил на постели.

Вот же они — жалюзи. На подоконнике задергался мобильник, оповещая о принятом сообщении. Ровный звук работающего мотора доносился снизу. Выхлопными газами пахло аж до четвертого этажа и никакого навоза! На перекладине вешалки болтались небрежно брошенные джинсы и куртка. Саня еще раз осмотрел комнату, выглянул во двор и потер щетинистый подбородок. Вчерашний день уже казался ему болезненным кошмаром. Возможно, траванулся в супермаркете, когда пробовал колбасу, а потом еще и копченую рыбу. Он помнил, что пил какие-то таблетки… а после сутки бредил, лежа на икеевской койке.

Ломило поясницу, вроде вчера весь день один таскал гробы на кладбище. На кладбище! Матрица! Потихоньку память возвращалась и не несла с собой ничего приятного: его выгнали! Да и что-то хреновое случилось с ним вчера. То ли сон, то ли явь.

На полу в кухне валялись уже подсохшие тряпки, стоял таз с водой.

Саня подобрал стеклянную пробку от пузырька непонятно с чем и сунул в горлышко склянки, стоявшей на полке. Содержимое таза вылил в унитаз, присел на табурет и замер… на карнизе сидела тварь из его кошмара.

Росту в ней было как в большой чайке,

Кровяные бусины глаз на маленьком крепком черепе под бесцветными чешуйками бровей наливались и багровели.

Страх взорвал изнутри, швырнул на подоконник! Саня упал на живот и застонал. Половина его тела была за окном. Голова и руки свисали. Казалось одно неосторожное движение: вдох или выдох и он сползет вниз и ухнется об асфальт.

Мужик, ковырявшийся в машине, задрал голову. «Эй, парень! Не балуй!» — крикнул он, погрозив гаечным ключом.

Саня будто очнулся и осторожно заполз в комнату, тут же закрыв окно на все шпингалеты. Сжавшись, он сидел на табурете не отрывая глаз от окна, но тварь так и не появилась.

Идея с возвращением оказалась бесплодной. Хотя нет, плодовитой и этот плод был плодом его воображения, который вызрел в мозгу именно в этой злосчастной хате. Баба — ведьма!

Судорожно двигаясь по комнате, Саня собирал пожитки в рюкзак. Решение покинуть квартиру было спонтанным, но единственно верным в его невероятной ситуации. Кто знает, под какими мансардами свила себе гнездышко жуткая пташка с задницей льва!

Идти было некуда, только на кладбище. Авось Матрица сменит гнев на милость и вернет в бригаду. Могильный бизнес всех прокормит.

К кладбищу от метро ходила маршрутка. Дорогой старался не смотреть по сторонам, глядел под ноги. Если начнется, опять накатит, то он поймет это по тому, как асфальт станет брусчаткой. Но до самого метро дорога была серой и ровной. Окурки под ногами и никаких навозных куч.

Мастерская оказалась пустой — время обеда. Мужики обычно ели в столовке неподалеку. Тащиться туда и портить людям ланч побоялся. Обматерят. Особо с ним не церемонились. Узнать бы как там Матрица… Чувство растерянности не покидало и как-то неприятно саднило кадык, будто бригадир уже приложил к нему свои железные пальцы. Саня тяжело сглотнул и потащился к могиле Селёдкиной.

Еще издали он заметил знакомую фигуру у входа в храм — баба! Среди снующий туда-сюда прихожанок в джинсах и мини, она выглядела нелепо. Из-под серой пыльной юбки с шелковым алым кантом по подолу выглядывали такие же запыленные стоптанные сапоги темной кожи. Мешковатая кофта, платок на голове, платок на плечах. Баба творила поясные поклоны, всякий раз осеняя себя крестным знамением. Скрытый за стволом столетней липы Санек наблюдал за ней, чувствуя мелкий озноб, вроде того, что бил его прошлой ночью. Живая или фантом? Он не отрывал глаз от бабы, надеясь, что хоть чем-то она выдаст свое состояние в этой реальности. Но та, еще раз легко согнулась и заспешила по дорожке вглубь кладбища. Видно к опекаемой могилке. Короткими перебежками, чтобы не выдать себя, Санек дернул за ней. Выглядывая из-за бесхозного склепа, с поросшей плотным мхом крышей, он видел как баба, наклонившись, внимательно изучает надпись намалеванную с ошибкой. Саня, конечно, не сильно парился по поводу своей разнузданной орфографии. Даже если баба реальная и попрет за ошибку из квартиры, то ему уже не так обидно возвращаться в хостел. Там, по крайней мере, на карнизах не сидят жопольвиные птички. Да и карнизов с окнами не имеется, потому что подвал.

Пожалуй, он ни за что бы, не выдал себя и не подошел здороваться, но лоснящаяся, откормленная поминальными пирогами ворона, уселась аккуратно на тонкую жердочку чугунной ограды рядом с ним и принялась так истошно каркать, что баба обернулась и увидала парня, размахивающего ручищами, в надежде прогнать орущую птицу.

— Поди, сюды, соколик! — поманила пальцем. — Что хоронишься? Думаешь, я тебя не приметила. Еще у церквы приметила. Али боишься меня? — И баба вопросительно подняла бровь.

Саня зло шуганул птицу и, сунув руки в карманы, направился к могиле.

— А я вот мимо… смотрю вы тут … — с наигранным безразличием протянул он, про себя заготовив слова оправдания, мол, рука дрогнула, а голова не остановила. Но баба его огорошила:

— Вот спасибо тебе, соколик. Вижу, нарисовал красиво.

Смекнув, что заказчицу ничего не смущает в надписи, квартирант тут же повеселел.

— Сама-то я неграмотная, — продолжила баба. — Если какой документ, то крест ставлю или палец прилагаю. Мне б в жисть такого не сотворить! — она довольно кивнула и Саня, забыв про свои художества, на секунду загордился. Он смущенно поглядывал в грубоватое, необыкновенно живое лицо собеседницы, а та не сводила с него лукавого взгляда. — Тебя как зовут-то, соколик?

— Саня.

Ударил колокол. Густые липы над головой зашумели, из склепа пахнуло грибной сыростью.

— А меня Луша. Луша Пирогова. А тут племянница моя. Брата покойного дочка. Лампушка Середкина.

— Лампушка, — повторил он чудное имя, исподлобья глянув на крест, где белели буквы и цифры. — А когда умерла то?

— Да что ты такое говоришь, — всплеснула баба руками, — живехонькая она. С утра сегодня виделись. В аптеке.

— Как это? — на изумленном лице парня застыла глуповатая ухмылка.

Луша вдруг осеклась, прикрыла рот пятерней, и глаза ее из черных сделались темно-лиловыми, как прошлой ночью.

Санек растерянно молчал.

— Я что сказать тебе хотела, Ляксандр. — Баба схватила его под руку и потащила к лавке, догнивающей возле старинного склепа. Там присела и парню приказала сесть. — Ты меня не пужайся. Живи. А то, что я туды-сюды шастаю, так видно мне за грехи мои наказание. За распутство окаянное. Я будто порченная. И в церкву хожу и молюсь, молюсь. А вот же ж сама не ведаю, как сюды попадаю. Ох, и тяжко мне. Почитай уже год как маюсь. А ты приходи. Живи у меня в комнате. Авось уместимся.

— Так вы тоже перемещаетесь? — тоскливо протянул Санек, чувствуя, что воздух начинает наполняться чужими запахами и того гляди накатит неизбежное. Он смотрел в темные бабьи глаза, ища в них ответа на вопрос. Но та только жмурилась от солнца, вдруг пробившего плотную крону.

— Дома поговорим. Если встретимся… — наконец отозвалась она и тяжело поднявшись, окинула мутным взглядом теснившиеся под деревьями неприбранные могилы, склепы, кресты. — Как же вы кладбище-то запустили и в Бога не веруете.

Санек хотел возразить, но баба отмахнулась и зашагала прочь. Через мгновение ее будто стерли с кладбищенского пейзажа.

За спиной послышался сдавленный смех. Две барышни, увлеченно беседуя, прошуршали мимо, волоча за собой траурные шлейфы бархатных платьев, обильно спрыснутых тяжелым приторным ароматом. Санек уловил обрывок фразы, повергшей его в безмерное уныние и не оттого, что у мадам Петуховой муж живет с прислугой. А оттого, что он бессилен против этих чертовых телепортаций. Нет! Его мир уже не будет прежним, внутренне сокрушался Саня, петляя между могилами вслед за девицами с одним желанием — поскорее покинуть кладбище и больше никогда сюда не возвращаться.

Погруженный в свои невеселые мысли, он не сразу осознал, что слышит болтовню девиц. Слегка ошарашенный от неожиданного открытия он вышел на двор перед храмом, но там вместо уже привычного лихача с коляской, душистых сплетниц поджидал вполне современный мерс кабриолет. Дамы подобрали длинные юбки и погрузившись в авто умчали в респектную жизнь, оставив Санька скрежетать зубами от бессильной злобы — ему не выбраться без бабы. Та явно что-то знает.

До ночи он провалялся на берегу Смоленки, неподалеку от кладбища. Здешняя речка уже выпрыгнула из гранитных берегов и текла неспешно к заливу, подпираемая с обеих сторон почерневшими столетними бревнами. Невысокий травянистый берег, окруженный безлюдным сквером, оказался оазисом тишины среди шумного мегаполиса. Два изогнутых лежака современными очертаниями не вписывались в патриархальный пейзаж, но были как нельзя кстати. На одном из них Санек и устроился. Прилег, сунув рюкзак под голову, и не заметил, как уснул. А когда открыл глаза, в воде уже плескались желтые огоньки фонарей. На город опустилась летняя ночь теплая, темная и тихая, как вода в Смоленке.

Он поднялся, закинул на плечо рюкзак и замер.

У берега покачивалась лодка. Человек, сидевший в ней, несколько раз махнул фонарем призывая кого-то из темноты. Санек обернулся и увидел на месте сквера длинный сарай, ящики, бочки…. И никакого памятника армянскому композитору, фамилию, которого он и под пытками бы не вспомнил. Лежаки тоже исчезли.

Возле строения металисьтени.

Сгорбленные, они шныряли с увесистыми мешками на спинах от сарая к лодке. Сбрасывали поклажу на дно, пока, та не наполнилась. Мужик, что стоял с фонарем запрыгнул на корму и оттолкнувшись от дна багром, медленно отчалил. Он осторожно вывел лодку на средину речки и в темноте бесшумно замелькали весла.

«Вот оно… накатило…» — обреченно подумал Саня, чувствуя уже привычную дурноту. В голове будто разорвалась петарда: бежать, но куда?! Вокруг тьма, лопухи, сарай и затхлая вонь.

А тех, что недавно суетились на берегу и след простыл, растворились в питерской ночи, как сахар в кипятке.

Саня подошел к бревенчатому сооружению — замок сорван, двери нараспашку. На пороге брошенное полено. Как бы хотелось сейчас, поддав его со всей дури, разбить в кровь пальцы, но вместо этого нога привычно рассекла воздух.

Свирепея, он крушил все, что попадалось на пути: разметал груду поленьев, пробил стену сарая, разнес в щепки бочку, валявшуюся неподалеку… Если бы… но нет. Все теперь безболезненно и бесследно.

Наконец, он остановился, тяжело дыша, скинул рюкзак на землю и, тихо охнув, рухнул в траву. Последнее, что услышал, отключаясь, был мужской сдавленный голос, повторявший: «Рюкзак! рюкзак!»

Очнулся Сашка оттого, что в лицо ему тычут чем-то холодным и мокрым.

— Мальта! Фу! Ко мне! — Собака нехотя отбежала, но тут же вернулась, продолжая обнюхивать лежащего человека. — Ты живой? Эй! Парень?

Саня слабо зашевелился. Мужчина протянул ему руку — вставай!

Похожая на рыжую лису собака вертелась рядом. Флуоресцентный ошейник пульсировал зелеными огнями. Саня кое-как поднялся. Хозяин пса уже держал телефон у уха, готовый звонить в службу спасения.

— Как они тебя…

— Кто? — не понял Саня.

— Те двое. По башке ведь шарахнули. Помощь нужна?

— Да все, нормально. Не нужно. — Он приложил пятерню к затылку, — штрихи крови остались на ладони. — Спасибо, братан.

Мужик не стал настаивать и, свистнув собаку, пошел через сквер к дороге.

Рюкзак пропал. Недолгие поиски результата не дали. Одно радовало — он снова в реале.

Привычка таскать телефон и ключи в карманах оказалась полезной. Хоть какое-то утешение. В украденном рюкзаке остались вещи и деньги: две пятитысячные купюры, остроумно спрятанные в грязный носок. Возможно, они обеспечат грабителям кайфовую ночь, если те, не лохи и догадаются перетрясти его несвежие шмотки.

Через полчаса Сашка снова стоял возле металлической двери.

Квартира пустая и тихая проглотила парня, как библейский кит.

Согнувшись и судорожно обхватив руками колени, Саня сидел в темноте на своей икеевской койке, боясь шевельнуться и открыть глаза. Обостренные, как у ночного зверя, чувства ловили малейшие изменения вокруг: запахи, звуки, колебания воздуха… Он ждал, что летучая тварь, повадившаяся жрать его мозг, скоро слетит на карниз… но вместо этого знакомый едкий запах чистоты ударил в ноздри, и кто-то беззвучно опустился на кровать рядом, коснулся плеча.

— Ляксандр, это я, Луша.

Парень вздрогнул и обернулся на голос — на другом конце кровати темным кулем маячила баба. Рывком он достал телефон, осветил фигуру: коса аккуратно уложена вокруг головы, кофта и юбка нарядные, вроде и не ночь на дворе.

— Я тебя поджидаю. Детишков уложила. Сижу, значится, жду, когда ты придешь. А все наоборот вышло. Во как. Я к тебе пришла. Смотрю, и ты небогато живешь…

— Так это ж я у вас комнату снимаю… — не понял Саня. — Вы же сами мне ключи дали.

— Все так. Парень ты видный… Давно заприметила… услышала что в подвале живешь, дай думаю помогу, а ты мне с могилкой… Ой, запуталась я… — запричитала баба, — на Пряжку скоро меня определят к умалишенным, а ребят моих в сиротский дом отправят… Отлучаюсь я часто, бросаю их … А потом как начну рассказывать где была, урядник и дворник на меня косо смотрят. Завязывай, говорят, красненькую кушать. А я в рот не беру… Все эта тварь окаянная. Прилетит, на окно сядет и смотрит зенками своими кровяными… А вижу ее только я… А потом меня швыряет незнамо куды. Страшно мне. Тама все чужое гудит, светит. Только на кладбище и прячусь, пока не отпустит. Брожу уже почитай с год. Кресты, да склепы разглядываю. Со всеми покойниками перезнакомилась… — И баба завыла тоненько, задергала плечами.

— А я думал, она только у меня в башке поселилась…

Баба затихла и с интересом посмотрела на парня:

— Ты его видел?

— Видел… — обреченно ответил Сашка.

— А другие никто не видят. Я ребят своих спрашивала… — Луша снова зашмыгала носом. — Это их дохтор разводит. Нечистая сила. В башне своей. Я ему в лабалатории подтираю-убираю. И зачем я тока приехала сюды. Это все племяшка моя. Говорит, приезжай, комнату выхлопочу тебе, поломойкой устрою в аптеку. Там-то в деревне совсем без мужика плохо с тремя то ребятишками.

— Эта, та, что на Смоленском похоронена? — спросил Саня. Пока он ничего не понимал в этой истории, но хотел разобраться с хладнокровием и логикой, которой совершенно не поддавались события последних дней.

— Она, — кивнула Луша и тут же возразила, встревожено глядя на парня. — Живая она. На ту могилу меня будто кто привел. Стою, значит, возле креста, молюсь. А тута люди подходят. Вот с такими как у тебя коробочками и щелк-щелк. Один, значит, присмотрелся и говорит. Тута какая-то Евлампия Середкина. Еще с 1886 года. У меня так сердце и ухнуло. Лампушка наша. Думаю как же так она ж живехонькая. А один из этих листок на крест подвесил. И ушли оба. Я вот с тех пор к могилке-то и прихожу молиться. А тута и ты…

— Племяннице рассказали про могилу?

— Как же можно! Она ни про что не знает. Да и не поверит она. Ученая. Гимназию кончила. Сама в аптекарском магазине антихриста этава работает. Лекарства составляет. А живет в доходном доме на осьмой линии. Одна. Брат-то мой покойный ничего не жалел, выучил дочу единственную, а сам помер. До приказчика дослужился в лавке купца Дюжева. А какая она красавица. Глаз не отвести. Одним словом — барышня. — Улыбка оживила хмурое Лушино лицо. Она собралась еще что-то поведать про исключительную свою родственницу, позабыв, где она и зачем, но Санек ее опередил.

— Нифига мне такие расклады, — выпалил он с раздражением. — Они там что-то химичат в своей лаборатории, а мы летай туда-сюда. Может мы чего съели или выпили, прежде чем начать перемещаться? Я ж до того как у тебя поселился, — разгоряченный Саня незаметно перешел на ты, — жил себе спокойно. Никто ко мне не прилетал. Ходил на работу. Мечта у меня была жить респектно. А тут вдруг бац и тварь накрыла с головой, теперь, как сопля младенца болтаюсь туда-сюда. Вспоминай, оттуда у тебя ключи с электронным замком, если ты при свечах живешь и дровами топишь хату свою? Вспоминай! — тряхнул ее за плечи Санек.

Луша глаза выпучила, испугалась, напряглась.

— Не знаю я, соколик. Чем хошь поклянусь, — затараторила она. — Самой тошно вертеться туды-сюды. А чо там дохтор колдует не знаю. Бабы на рынке говорят, что он тама в своей лабалатории лексир жизни сочиняет. Один уже придумал, сперминпель вроде зовут. Лампушка сказала, сам царь с царицей потребляют от всех болезней. Я ж ничего не знаю. Ничего не потребляю. Мое дело тряпкой махать в аптеке, да в лабалатории этой бесовской иногда. — Баба начала было креститься, но не донеся щепоть до левого плеча, уронила безвольно руку к себе на колени. — Ой, муторно мне… Видно, когда сюды попала и подобрала ключи эти треклятые где на полке. Квартира эта пустая стоит, почитай год. А в нашей-то соседи имеются. Грамотные. Попросила их. Вот они мне бумажку и написали с адресом, чтобы я поначалу не потерялась в городе… я тебе ее дала…

— Ну, да. И ключи подходят. Будто сто лет замки не меняли, — разочарованно подытожил Саня, поднимаясь. С улицы донесся шум подъехавшего авто, хлопнули входные двери. — Странно, что мы с тобой разговариваем, но если я перемещаюсь, то словно в страну глухонемых призраков. Только запахи ощущаю. Как вы в такой жуткой вонище живете? На каретах разъезжаете, а повсюду дерьмом несет и тухлятиной.

— На лестницу темную ходим. Вот и воняет. Дыра в закутке. Да и ямы отхожие как положено не чистят. Смердят, понятно….

— На черных лестницах? Пойди, посмотри, в конце коридора сортир имеется. А у тебя нет что ли?

— Нет. Да, ты не сердись, Лякасндр.

— Ладно, не буду. Одного не пойму — тебя вижу, слышу… потрогать могу … — добавил он, смутившись, мгновенно припомнив ночную встречу, — да и ты у нас как у себя, все чувствуешь. А у меня сплошной оптический обман.

— Не обманываю я тебя. Чем хошь поклясться могу. — Луша обернулась и взглянула в окно. — Вот в этой самой башне они и живут. Василиски эти. А где башня-то? — Она привстала, чтобы лучше разглядеть двор. — Срезали ее что ли? Наша-то повыше дома была.

— Откуда я знаю. Я ж не местный. Ты лучше скажи как обратно попадаешь? На то же место или в другое? Меня дико тошнит перед этим и голова разрывается.

— Я от дома далеко не ухожу. А как меня забирать начинает, то ничего не болит, а вот когда время назад возвращаться, прям, слабею… руку-ногу поднять тяжко. Вот как ослабну, так уже знаю — скоро домой. А к вам, когда попадаю, так сразу на кладбище бегу. Пережидать. Там привычней…все как у нас. Людей мало. Особо по кладбищу никто не ходит. А когда в черном, так и вовсе за монашенку сойду. А мне на Смоленском все знакомо. Могилки знакомые, церква. Когда холодно или дождь пересижу в ней, а потом домой. Люди тока одеты по-другому, а служба та жа. Херувимскую поют и, слава Богу. А если ночью прихватит, так я не рыпаюсь, лежу тихонько. Я сначала-то сильно пужалась. А потом ничего, привыкла.

Разговор сам собою затих. Санька раздражала Луша. «Дура» так и осталось единственным словом, которым он называл про себя собеседницу. Но ведь что-то должно было их объединять, раз оба в почти одинаковой ситуации. И это могло быть чем угодно: комнатой, кладбищем, ключом…

«Дура, она в любом веке дура… — думал Санек, — валила бы уже поскорей в свой Питер».

Но вместо этого Луша неожиданно подсела ближе и, обдав парня жарким дыханием, начала глуховатым шепотком:

— У тебя баба то есть, Ляксандр? — в голосе зазвучали игривые нотки.

— Нет, — ответил он, чувствуя, как уши наливаются кровью и отвернулся.

— А ты на мне женись! — расхохоталась Луша дурным голосом и толкнула парня плечом с такой силой, что от неожиданности тот ухнулся навзничь в подушки, не понимая как быть: то ли дать ей в глаз, то ли…

— Полюби меня, соколик… — шипела, чертова баба, надвигаясь, неудержимым паровозом. Лиловые ее глазищи бешено сверкали. Обжигающие ладошки коснулись его живота. Саня медленно отползал, пока спиной не уперся в подоконник, еще миг и…

— Оууу… — простонала Луша. Руки ее ослабли, повисли плетьми и через мгновенье она исчезла.

Санек облегченно выдохнул. Выбежал из комнаты. На кухне сунул голову под ледяную воду. Несколько секунд хватило, чтобы прийти в себя. Он зачесал назад пятерней мокрые волосы, стряхнул с лица капли и открыл окно.

Августовская ночь еще хранила тепло, а в небе висел тонкий серпик луны похожий на засохшую сырную корку. И тут Саня вспомнил, что не жрал почти сутки. Денег у него не было, только какая-то мелочевка по карманам. Еще и паспорт! Про него он тоже забыл за всей этой адской беготней. Грядущее утро не сулило ничего приятного. А пока есть кровать нужно спать. Он бухнулся навзничь и заснул мгновенно, как пьяный.

Глава 5

Странное чувство преследовало Лушу пока она шла до аптеки, будто кто-то идет по пятам, но, обернувшись, она никого не замечала. Вернее не замечала того, кто за ней шел, наводя тревогу. А в том, что этот кто-то таскался за ней, она не сомневалась. Все остальные знакомые и прохожие, те, что околачивался каждый день и по ночам возле рынка и те, кто бывал тут по делу — ее не тревожили. Но был кто-то чужой, неясный, устрашающий до озноба меж лопаток.

Луша забежала в аптеку, поднялась по лестнице и, войдя, остановилась в ожидании возле раскидистой пальмы в кадке. Какая-то дама в шелковом платье и легкой шляпке с перьями и цветами стояла возле прилавка, беседуя с фармацевтом — мужчиной жгучей наружности со смоляными волосами и усами, щеголевато подкрученными вверх по последней парижской моде. Облаченный в белоснежную рубашку, короткий жилет и бабочку, аптекарь заискивающе улыбался покупательнице и, часто кивая, осыпал комплиментами. Дама действительно выглядела роскошно: от изысканного наряда до сверкающих на груди и в ушах драгоценностей. Когда та получала заказ, Луша услыхала обрывок фразы: «…как всегда мы позолотили ваши пилюли, мадам Домински. Приходите, всегда рады вас видеть. У нас великолепная краска для бровей из Лондона. И невероятно действенный лосьон для волос».

Забрав покупку, дама направилась к дверям, на ходу пытаясь надеть кружевную перчатку, но ей помешал маленький сверток, выданный фармацевтом. Перчатка упала. Заметив это, Луша, бросилась поднимать казалось бы надушенный аксессуар, но от него смердело, как от четырехдневного мертвеца.

Дама остановилась. Поля шляпы закрывали половину лица. Сухая рука, точно растрескавшаяся древесная кора в серо-зеленых бороздах, подхватила перчатку и дама улыбнулась, обнажая бледные десны. Единственный кроваво-рубиновый клык блеснул и тут же исчез за полоской сизоватых губ.

Изумленная баба, чуть шею не свернула, провожая странную даму до дверей аптеки, пока ее не окликнула из-за прилавка миловидная девушка в белом переднике и косынке с крестом.

Луша быстро пересекла пустой аптечный зал и подошла к прилавку.

— Лампушка, приходи ко мне сегодня для разговору, — сказала она, сдавленным шепотом, боязливо оглядываясь. — После аптеки заходи. Мне тебе что-то важное нужно сказать.

Девушка коротко кивнула и, не затевая расспросов, унеслась в недра аптеки к алтарю богини Панацеи, где с усердием и интересом выпаривала, перетирала и смешивала все, что положено по рецептам. Управляющий не поощрял посторонних разговоров. В аптеке немца Пеля должен быть орднунг во всем.

Вечер опустился на Петербург. Нежный ветер с Невы трепал засаленные подолы и нечесаные кудри ночных охотниц. Легкие в общении они громко хохотали и подмигивали слоняющимся по набережной деревенским мужикам, командированным семьями на заработки, да матросикам со стоящих на пристани неподалеку барок. Близился час трактирного беспредельного веселья. Скоро запоет, загудит ночной Питер! Но Евлампия Середкина, опустив глаза, спешила мимо копеечных проституток, не осуждая их и не проклиная. Она знала только, что эти женщины, возможно, еще не учтенные и не получившие от властей свой позорный желтый билет, подвергают опасности заражения и себя и клиентов. А, заработав срамную болезнь, под кустом или в грязной конурке ночлежного дома, уж точно не побегут лечиться, пока нос не провалится или доброхоты не заявят в полицию на распутных девок. Так и будут блудные мужики, отведавшие запретной любви, заражать своих жен, а те, безропотные, станут заботливо лечить похотливых кормильцев отваром фиалки или какой другой самодельной дряни. И никто не станет колоть им в зад арсол с сальварсаном, а потому что не господа. И такая несправедливость ей очень не нравилась.

Девушка поднялась по лестнице и, трижды прокрутив винт звонка, стала ждать, когда ей откроют. Вскоре в глубине послышались шаги и детские голоса. Когда дверь распахнулась навстречу ей выбежали двое ребят. Она присела, сгребла их в охапку, звонко расцеловала в щеки и, вынув из кармана по леденцу на палочке, вручила каждому.

— Ох, и балуешь ты их, Лампушка, — не зло укорила племянницу Луша и, прикрыв за ней двери, повела темным коридором в комнату, освещая дорогу керосиновой лампой.

Ребята, устроившись на кровати, болтали ногами и о чем-то спорили. Еще один, самый младший, крепко спал на сундуке: из-под лоскутного одеяла, виднелась крошечная розовая пятка

— А ну-ка ш-ш-ш! — зыкнула на них строго мать и те замолкли, продолжая облизывать сладкие гостинцы.

— Какая ты Луша бледная, — всматриваясь в лицо родственницы, озабоченно подметила девушка. — Ты не заболела? Живот не крутит?

— Здорова я. Это от огня, наверное, бледность во мне, — ответила та, ставя на стол лампу. — Как сама-то? Я тебя дня три как не видала в аптеке. Уезжала куды?

— Нет… — быстро присаживаясь к столу, ответила племянница, в тихом голосе слышалась какая-то затаенная радость. — Я в институт медицинский поступила. Буду лекарем. Экзамены сдавала. Вот сдала. Ой, Лушенька, — девушка вскочила и обняла тетку. — Я такая счастливая!

— Это что за институт такой? Кого лечить будешь?

— Женщин. Но сперва выучусь. — Она вынула из бархатного ридикюля бумажку и, развернув, положила на стол под лампу. Но заметив удивленные глаза Луши, опомнилась. — Ой, я забыла, что ты неграмотная у нас. Луша, а не пойти ли тебе учиться. Хочешь, устрою в вечерний воскресный класс для рабочих?

— А детишков куды? Или с ними можно? — хмыкнула та, разливая по стаканам компот из крыжовника. — Айда, пить! — грозно скомандовала и ребята в грубых рубашонках до пят, спрыгнув с кровати, ухватились за стакан, дергая каждый к себе, пока не выплеснули часть на пол. — Я вам! — прикрикнула мать, отобрала стакан, и сама напоила каждого. — И в кого ты у нас такая умная! Не иначе мамка твоя с барином согрешила, — присаживаясь за стол, Луша подперла голову изрядными кулаками — иной мужик позавидует, — и нежно взглянула на сияющую племянницу.

— Что ты такое говоришь…

— Да, ладно. Теперь то, что думать. А если и согрешила, так только на пользу. Вона какая разумница уродилась.

— Ой, выдумаешь тоже… — девушка, потрясла в воздухе бумажкой. — Вот это документ. Стипендию мне назначили. Отучусь и поеду в наш уезд. Доктором.

— А скока учиться?

— Пять лет.

— Ох, долгонько… — покачала головой Луша и зыркнула через плечо на кровать, где под одеялом уже сопели круглолицые счастливые ребята, мгновенно уснувшие, после сладкого ужина. — Я что тебя звала-то… — замялась тетка, старательно подбирая слова, чтобы не напугать родственницу. — Как бы тебе сказать…Эта… Ходю я в другой мир… — наконец, выдавила она, и золотистые брови на мгновенье подпрыгнули, будто Луша и сама изумилась таким словам.

Лампушка оторвалась от бумажки, которую разглядывала не без удовольствия и внимательно посмотрела на родственницу. Не зря та показалась ей какой-то бледной. Не захворала ли… Девушка взяла тетку за руку, легкими пальчиками пробежалась по запястью и, найдя пульсирующую жилку, уверенно прижала. После припала ухом к груди — сердце тетки колотилось без сбоев, четко и ровно. Лоб холодный — губами проверила.

— Ты знаешь, что. Ты воду не пей сырую. И ребятам только кипяченную давай. Руки после уборной мойте. Дети пусть сидят дома пока. В Петербурге снова холера.

— Да, кака холера! Это хуже! Уносит меня, не знамо куды… Вроде город тот же, ан все в нем чужое и страшное. Афтомобилев тьма на улицах. Огни горят на домах и всякие слова светятся. Жутко мне. Только на кладбище и спасаюсь. Началось все после того как птицу я увидала. Прозрачную такую…с длинным хвостом. Бабы сказывали, это твой Пель в башне адское зелье варит. Алхимничает.

— Да, что ты такое говоришь… — Лампушка удивленно сморщилась и тут же попыталась успокоить разволновавшуюся родственницу. Мягкие маленькие ладошки ласково поймали твердую теткину. Но та выдернула натруженную пятерню и спрятала обе руки под передник, сделавшись в миг кой-то холодной и отстраненной.

— Не веришь. — Синеватые огоньки играли всполохами на напряженном лице. Губы сжались в струну.

В глазах Лампушки забрезжил ужас. Ей стало трудно дышать, как будто воздух сгустился, превратившись из жидкого бульона в вязкий кисель. За окном громыхнуло. По жестяному карнизу ударили первые тяжелые капли летнего ливня. Она поднялась, путающимися пальцами растянула верхние пуговки на блузке и тут же снова опустилась на стул.

— И давно с тобой такое происходит? — Тихий потерянный голос, едва различимый за шумом дождя и раскатами грома, дрожал.

— Почитай с год…

— А ты ничего у доктора в лаборатории не прихватила случайно… — сконфуженно поинтересовалась Лампушка, заподозрив тетку не в воровстве, конечно, а в неосторожном обращении с реактивами и препаратами. Сама девушка никогда не была в лаборатории, но все знали, что та существует и профессор проводит там какие-то опыты. Она сама хлопотала, чтобы родственницу взяли поломойкой в аптеку, и точно знала, что Луша пару раз была вызвана самим Пелем убрать, что-то в подвале. Девушка не была любопытна и потому совсем не интересовалась, тем, что находилось внизу за замками. Да и неграмотная Луша вряд ли толково могла описать увиденное. Профессор наверняка понимал это и сам, оттого не опасался звать поломойку в свое святая святых.

— Да, что там брать, — возмутилась тетка, но девушка заметила, как вспыхнули ее щеки. — Склянки — банки — порошки. А смердит тама, как в преисподней. Поскорее вымыть, да бежать! — обиженно произнесла Луша и подтерла фартуком нос. — Ты это, не пужайся, — заметив растерянность на лице племяннице, успокоила она, — я не свихнулася. В уме… Если чо… так ты за детишками пригляди, не оставь их… — И баба заревела.

Саня заворочался на кровати. Его разбудил лупивший по подоконнику дождь. Переполненный мочевой пузырь звал в туалет, но чугунная голова не хотела отрываться от подушки, а в желудке уже раскручивалась спираль тошноты, — знакомое мерзкое чувство. Он приоткрыл глаза, повел ими, различая в полумраке: задернутое кисеей занавески окно, печку, лампаду в углу у иконы. Опершись на локти, Санек приподнялся — с обеих сторон от него спали дети. А когда привстал, так и обомлел — за широкой спиной бабы была она! — белокурая девушка — его недавнее прелестное обморочное видение из аптеки, только теперь без белого фартука и косынки с крестом. Нежное личико, обрамляли завитки волос, огромные янтарные глаза встревожено блестели в сумраке. Маленький алый рот похожий на бутончик то открывался, то закрывался, но Саня ничего не слышал, а различить по губам не мог. Потерявшись во времени, очарованный, он смотрел на фантом, затаив дыхание и боясь спугнуть. Девушка резко поднялась и несколько раз взволнованно прошла мимо, вскинув хрупкие руки в молитвенном жесте. За всю свою жизнь парень не видел ничего прекраснее этой тоненькой барышни с испуганными глазами. В легком золоте ее волос скрывался запах цветущего луга. Вдохнув, Санек окончательно опьянел.

Девушка села к столу, положила на него маленькие ладошки и принялась беззвучно барабанить, уставившись на закопченную лампу.

— Луша, — опомнившись, позвал Санек хрипло. — Ты меня видишь?

Баба обернулась — за спиной стоял квартирант в боксерах. Баба восхищенно ахнула, — по широкому лицу волной прошло изумление — и тут же, давясь кулаком, захохотала. Парень цапнул со стула висевшую шаль, но та и не думала его прикрывать, так и осталась на спинке.

— Твою пасть! — выругался он, скрывая в горсти самое ценное. — Где мои вещи?!

Он дико озирался, выискивая одежду, пока не понял, что его вещи остались в другом Питере. Баба не слишком его смущала, а вот незнакомка… Но та, похоже, не замечала внезапно появившегося мужчины и конфуза с ним приключившегося.

Девушка поднялась. Уступая дорогу, Санек дернулся в сторону, но движение было напрасным. Прекрасная гостья прошла сквозь него, как рентгеновский луч. Она наклонилась над тем малышом, что лежал с краю, заботливо поправила сползшее одеяло, погладила мальчика по голове и вернулась за стол.

— Да она тебя не видит, — нахохотавшись и утирая кулаком слезы, успокоила парня Луша. — Она думает, что я умом тронулась. Вот боюсь, упекут меня на Пряжку или к Пантелеймону отвезут. — Баба вмиг погрустнела. — Пытает меня, не брала ли я чего из лабалатории этой чертовой. А я ничего не брала… Ничего особенного… — Баба вдруг сделалась задумчивой… — окромя склянки одной… Так это с год уже как было. Я ее там случайно задела, ну и порошок рассыпался… Я, значит, быстро все подтерла — помыла и следа не осталось… А склянку ту взяла, чтобы профессор не заметил, она ж пустая, чуток на донышке. У него там этих склянок — тьма.

— А в склянке-то что? — рассеянно поинтересовался Санек. Ему было жутко неприятно торчать посреди комнаты этаким полуголым античным богом, пусть девушка его и не замечает. Потея от смущения, он тут же пообещал себе больше не снимать штанов на ночь. От этих перемещений скоро в сортир начнешь с опаской ходить. Вдруг окажется, что это и не сортир вовсе, а приемная генерал-губернатора. Одно утешало — в другом Питере его никто кроме Луши не видит.

— Я ж сказала, крупинки какие-то зеленые, али сини, навроде манки… Где-то она у меня была. Я ее дома схоронила. Склянку эту. Помню, пол с крупой этой отлично отмылся. Сиял! Я вот…

— Это кто? — перебил Санек, кивая в сторону девушки.

— Так это ж Лампушка моя, Середкина. Я ее позвала, чтобы все рассказать, а она думает, что я умом тронулась…

Продолжая шевелить губами, девушка поднялась, сдернула со стула шаль, ежась, накинула, наклонилась к Луше и расцеловала в обе щеки, в то время как та не переставала трещать, рассказывая Саньку про свою разумную племянницу. И тут, будто ледяной водой в лицо ему плеснули: а баба-то в каком-то другом измерении. И с ним и с Лампушкой одновременно! Мысль промелькнула в голове стремительным сапсаном, не задержалась, потому что ей на смену уже летела другая, приятно будоража окончательно проснувшийся Санькин мозг.

Лампушка скользнула за двери, оставив в затхлой комнатке чуть уловимый запах весеннего счастья.

Одурманенный Саня пружиной выстрелил следом. Разве мог он профукать такой шанс! В другом Питере толку от него, конечно, ноль, и все же не хотелось отпускать девушку одну в глухую ночь. Смущаясь, он отлил у воображаемой стены. По счастью темный переулок оказался пустынным, Лампушка пролетела его юркой птичкой, подхватив подол и перепрыгивая, блестевшие под Луной лужи. На Седьмой уже тускло мерцали фонари, редкие экипажи проносились в сторону Большого проспекта. «Золотой олень», как водится, гулял, осыпая мостовую брызгами фейерверка и шампанского. Какая-то дама, обернутая серым бархатом, похожая в своей огромной волнистой шляпе на старый гриб, стояла возле карминно мерцавшего кабриолета, дымя пахитоской. Хлыщеватые молодые люди ползали вкруг нее на коленях, вздымая руки и ухаясь лбом о булыжники мостовой.

«Весело тут у них», — хмыкнул Санек, и, походя, пнул одного в клетчатый зад. Но вопреки привычной легкости движения в эфирном мире, нога его, ощутила сопротивление, да такое, что с кудрявой головы господина слетел угольный котелок, а сам он проехался по камням подбородком. От нечаянной радости и изумления, что мир вдруг стал материальным Санек, остолбенел и уставился на живо вскочившего человека теперь попеременно потиравшего ладонью то зад, то подбородок. Ему явно расхотелось придуриваться, но остальные насмешливые господа, ничего не замечая, продолжали веселье.

Тут же, не раздумывая, Саня нагнулся за головным убором весельчака, но тщетно. С тем же успехом он мог бы зажать в кулаке сигаретный дым, манерно выдуваемый дамой под грибной шляпкой.

Тем временем темная фигурка девушки мелькнула в последний раз и скрылась за углом дома по Восьмой линии. Нужно было немедленно догонять, чтобы не потерять из виду, вдруг свернет в какой сквозной двор, и не отыщешь. Напоследок он все же не удержался и яростно сунул кулак в круглую фару самоходного экипажа, но опять безуспешно.

Торопливо шлепая босыми ногами по влажной после дождя мостовой, Санек испытывал необычайную радость. Хоть что-то в другом Питере можно осязать, иначе бы он провалился в преисподнюю или взмыл в облака, но пока, что дом, в котором он теперь жил, квартира, которую арендовал за кривую надпись, и вот эта почва под ногами, не давали ему окончательно свихнуться.

Совсем осмелев, парень разбежался и пролетел несколько кирпичных стен наискосок, чтобы срезать угол. Он выскочил на Восьмую аккуратно посредине и чуть не сшиб прекрасную Евлампию. Хотя какое там сшиб! Легким призраком питерской ночи она летела по прямой, уже до самого своего дома: вдоль ограды Благовещенской церкви к темному трехэтажному строению, не встречая на пути ни одного человека и экипажа. Какая все же смелая барышня, не отставая, удивлялся Санек. Ему хотелось непременно узнать, где и как она живет, ему хотелось снова и снова вдыхать ее запах, тонкий и нежный запах неминуемого счастья, случайно ворвавшийся в смрад питерской ночи. Он шел совсем близко с ночной феей и дышал, дышал… и не мог надышаться.

Лампушка скользнула за ограду трехэтажного строения, остановилась у входа, встряхнула на пороге шаль от мелких брызг, только что начавшегося дождя и несколько раз ударила металлическим кольцом в глухие двери. Она подождала с минуту и постучала снова. В первом этаже тускло забрезжил свет разгорающейся керосиновой лампы и, вскоре из-за дверей высунулась косматая голова с окладистой бородой. Заспанный мужик, почесывая башку, приоткрыл двери, и девушка юркнула внутрь.

Пройти сквозь стену и оказаться в комнате барышни — нет ничего проще. Но только если Лампушка жила на первом этаже. А если выше… ступени из тумана вряд ли выдержат Санькин центнер. Тут и пробовать незачем, его удел в другом Питере — земля, возможно вода, Правда, ходить по ней он еще не пробовал. И тут Саня задумался, а ведь странно, что во флигеле Пеля лестница крепка в любом Питере…

Парень отошел от дома и присел на корточки, обхватив мокрые, холодные плечи. Над его головой смыкались кроны лип, но сейчас в их листьях не было проку. Пытаясь скинуть воду, он затряс головой как пес. Да, он пес. И будет сидеть возле окон — вдруг одно из них помаячит ему — она здесь!

Так и случилось. Второе окно от дверей, прямо напротив в первом этаже пару раз мигнуло желтоватым светом. Санек медленно поднялся и, сделав несколько шагов, замер в нерешительности. Сейчас он мог запросто нарушить все законы физики и этики, нагло завалиться сквозь стену в девичью опочивальню и беспардонно зырить на все ее родинки, бантики, подвязочки… Хотелось очень, но он сдержался. Лишь узкая щель меж двух занавесок, досталась ему в награду за терпение. Через нее, вытянув шею, он мог различить блеск медного умывальника, матовое плечико, и золотистую дымку волос подобранных костяным гребешком. Воображение дорисовало белоснежную постель, простынь с подзором, высокую подушку… Закрыв глаза Санек испытал сладкое чувство, представляя как приляжет рядом, погладит ее ароматные локоны, раскиданные по подушке… Возможно от волнения и желания, голова его пошла кругом и в тот момент, когда небо с землей почти поменялись местами, грубый окрик выдернул из нежной грезы. Кто-то зло и безжалостно заломил руки и на запястьях сомкнулись ледяные кольца наручников.

Глава 6

— Ты кто такой? — поинтересовался тот кто был за спиной уставшим голосом, и руки в браслетах с силой дернули вверх. От боли Саня сгорбился и медленно развернулся к собеседнику, а пока выпрямлялся, успел разглядеть на его ногах серые от пыли берцы, пузырями в них заправленные серо-синие брюки, ремень, кобуру, бляху и, наконец, в алой рамочке «визитку» — полиция. Страж порядка был ниже на две головы, зато шире на два торса. Невысокий и плотный, с девичьем румянцем на щеках, оценивающим глазом он скользнул по Саньку, теперь под светом прожекторов, в намокших светлых трусах казавшемуся абсолютно голым и беззащитным. — Ты кто такой? — повторил свой вопрос страж порядка, с таким видом, будто заранее не верит ни единому слову, будь перед ним потерпевший или преступник.

— Саня Чепухин, — честно признался парень, пока не понимая радоваться ему или нет, что снова закинуло в привычный Питер. Хотя то, что с ним теперь происходит, привычным никак быть не может. Он ничего не нарушал. Никогда. В чем тут же решил признаться. — Я ничего не делал. Меня за что?

— Ничего не делал… — повторил полицейский равнодушно. — Только ночью голый заглядывал в окно особо охраняемого объекта. С какой целью? — И не дав парню ответить, продолжил за него. — Пытался незаконно проникнуть. Давай, разворачивайся. Сейчас выясним кто ты такой. — И он ткнул Санька меж лопаток тупым и липким кулаком, направляя в сторону двери под козырьком, за которой совсем недавно скрылась барышня Серёдкина.

— Какой еще охраняемый объект? — недоумевал Санек, поскальзываясь на мокрых ступеньках.

— Читай, — коротко бросил полицейский. На стене под флагом России весела синяя доска и прежде, чем его затолкали в помещение, он успел прочесть: «30 отдел полиции».

Внутри было пустынно. Слабый гул доносился из-за стекла. В дежурке работал телевизор. Двое ментов смотрели футбол.

Пока его конвоир о чем-то переговаривался с дежурным, Саньку приказали сесть на металлический стул, который обжег зад и ляжки арктическим холодом. Ступням тоже досталось. Кафель в отделении не предполагал подогрева и по ощущениям напоминал каток. Парень, как мокрый воробей на жердочки весь собрался в комок, нахохлился то ли от ледяного дождя, пролившегося на его белобрысую голову, то ли от страха, что влип не по-детски. Поди докажи теперь, что он Санька Чепухин, — фиг поверят, точно так же если бы он назвался Илон Маском, документов-то нет.

— Пили? Вещества запрещенные употребляли? — поинтересовалась девица в погонах сержанта на огромной, словно с мужского плеча форменной куртке. Из-под бейсболки торчали сосульки желтых волос.

Санька мотнул головой.

— Что делали ночью возле отдела полиции? — она была нарочито резка, так чтобы никто не заподозрил ее в женской слабости.

Сказать, что подглядывал за барышней Евлампией, и уже не выйти на свободу. Еще и дурку вызовут. На освидетельствование потянут. Санек молчал.

— Документы имеются?

— Они у вас. Ваши забрали, — чистосердечно признался, надеясь облегчить свою участь, но не вышло.

— Давай, Валера, до утра его в обезьянник, а там Сергеич придет, разберется, — обратился к девушке тот, что прихватил Санька у дома. — Что с него взять: голый, трезвый, но какой-то подозрительный, — приговорил он арестанта, зевая. — Устал я сегодня что-то зверски. Пивка и в койку. Все, мое дежурство кончилось. Давай, поднимайся.

Саня поднялся с нагретого стула и пошлепал за решетку, оставляя за собой мокрый след. Со света он не сразу заметил, что в камере не один. В углу на лавке в полумраке белел, будто набитый чем-то мешок. Санек сел тут же у решетки на противоположную скамейку и, растирая запястья, освобожденные от наручников, пригляделся.

Услыхав лязг запираемого замка, «мешок» качнулся, и из воротника вылезла голова. Между темных прядок жестких волос, закрывавших взгляд, как у болонки, блеснули черные глаза. Следом показался острый нос и тут «мешок» отвернул воротник, предъявив сокамернику вполне интеллигентное лицо мужчины, с ухоженными усами и седой бородкой клинышком.

— Здрасьте… — пробурчал Санек извиняющимся тоном. Как вести себя в непривычном месте, он не понимал. Да к тому же замерз, отчего бледное тело слегка потряхивало и теперь, засунув руки между колен, продрогший узник пытался хоть немного согреться.

— А вы почему голый? — участливо поинтересовался «мешок» сиплым со сна голосом.

— Вышел из дома. Думал ненадолго. А вот как получилось…

— Бывает… Недалеко живете?

— Недалеко. Напротив рынка Андреевского. Там где аптека, только за углом. В переулке.

— Знаю этот дом… — задумчиво подтвердил старик. — А меня Петр Михайлович зовут. Артюхин. Не слыхали?

— Нет. Я не местный. — Санька осмелел и так же как его сокамерник забрался на скамейку с ногами, искренне радуясь, что та из крашеных досок и согреть ее остывающим телом будет гораздо легче, чем железный стул. Однако кафельные стены кусались — прислонившись, он вздрогнул.

Артюхин заметил, задергался, высвобождаясь из плена огромной, с вырванным на рукаве клоком, дубленки. Приподнявшись, он положил нагретую овчину на скамью рядом с сокамерником, а сам остался в кителе с одним майорским погоном и обрезанных джинсовых штанах в бахроме ниток. Завершали затрапезный модус ядовито-желтые женские сланцы с пластиковым цветком на боку. Дед выглядел типичным бомжом.

— Будьте любезны, не побрезгуйте. Смотрю, молодой человек, вы совсем окоченели. Хоть и лето, но ночные температуры низковаты. Да к тому же, я предполагаю, на улице дождь. — Артюхин вернулся на прежнее место и забился в угол, поджав сухие и кривоватые, похожие на снетков конечности. — Да-с… — протянул он, глядя на Саню, нырнувшего в овечий жар настоящего армейского тулупа цвета топленых сливок. И пах он до одури родным, деревенским. Саня вспомнил бабку и их бородатого козла Витю, который убегал на пристань, клянчить табак у пассажиров. Кто приучил его жевать сигареты, не ясно, но козел так втянулся, что уже и жить без курева не мог. Приставал к мужикам, совал бородатую морду в карманы и все понимали, что Витя хочет закурить. Опровергая все страшилки, про то, что грамм никотина убивает лошади, Витя с удовольствием сжевывал, по нескольку штук за раз.

— Как вам бекеша? — поинтересовался дед. — Еще николаевская овчина. Непродуваемая! — с восторгом произнес он.

Тулуп был знатный — вмиг согрел и разнежил. Санька уткнул нос в шелковые завитки, и лениво цедя буквы, поинтересовался у деда, скорее ради приличия и для поддержания пустого разговора, за которым, возможно, им предстояло провести всю ночь:

— Служили?

Артюхин, не понял вопроса, глаза под жесткими патлами живо заморгали.

— А… вы про это? — спохватившись, он хлопнул себя по плечу. — Нет-с. Китель, пардон муа, на помойке нашел. Но вы не подумайте. Он определенно новый. По цвету видно — парадный. Совсем не надеванный. И удивительно мне подошел. И знаете ли шерсть. Не английский шевиот, конечно. Но тоже не дурно греет. А вы так и не представились?

— Саня. Саня Чепухин, — отозвался парень, чувствуя как под овчиной мягчает тело, и приятная дремота наполняет тяжестью веки. Ему хотелось уснуть и видеть во сне милую барышню Серёдкину, но говорливый дед не унимался.

— Так, вы, значит, в доме господина Пёля изволите проживать? На Седьмой линии? — тихо и даже осторожно поинтересовался Артюхин. Притулившись к стене, он сложил на животе руки и, казалось, задремал. Но нет: «Помню, пользовал спермин Пёля. Выдающийся был экспериментатор! Обывателям дай свечи от геморроя, да соли от насморка. А он изобретал эликсир жизни! Можно сказать, жизнь положил за науку».

— Изобрел? — вяло поинтересовался, обласканный тулупом Санек, почти засыпая.

— О, нет! Он изобрел кое-что похлеще… — сдавленный шепот Артюхина над его ухом прозвучал жутковато. Пожалуй, скомандуй теперь дневальный во всю свою солдатскую дурь: «Рота, подъем!» он бы не вырвал Санька из сонного плена так резво, как этот таинственный шепоток. А вдруг. А вдруг дед что-то знает. Что-то сможет ему объяснить. Только вот как спросить, как начать разговор… Но дед его опередил:

— Если я вам скажу, что я «ваше превосходительство», так вы мне, небось, не поверите. А зря! У меня вот здесь вот, — старик прикрыл ладонью погон на кителе образца развитого социализма, — не звезды, а корона Российской империи лежала.

«Два сумасшедших в одном обезьянники — веселый зоосад», — подумал Саня. Он уже не сомневался, что старик с приветом. Главное, чтобы Артюхин, не догадался, что его собеседник тоже не всегда с головой дружит.

— Не верите, — обиженно просипел старик в своем углу, роняя на грудь косматую голову. Саня подумал, что дед наконец заснул и опрометчиво пробубнил: «Верю, верю». Артюхин тотчас встрепенулся и совсем по-звериному сиганул с одной скамьи на другую. Оказавшись рядом, он запустил пальцы в шевелюру и, остервенело рыча, принялся драть, зачесывая назад. Волосы вздыбились, открывая умные глаза, высокий гладкий лоб и почти эльфийские уши. «Вот леший!» — изумился Санек. Как то неуютно ему сделалась рядом с «вашим превосходительством». Поди, угадай, что там, в голове у психа. Накинется и заклюет до смерти. На всякий случай парень нырнул поглубже в воротник и затаился.

— А вы знаете, что время и пространство бесконечны? Ничто не имеет плоти и все есть плоть.

От этой мысли Саньку стало неуютно, потому, что мозг его с трудом вмещал и электричество, куда там нейросети, пять джи и прочие «черные дыры» его образования. В ответ он только вяло шевельнулся в своем овечьем коконе.

— Так вот, — Артюхин, сиганул на место, в прыжке роняя с ног дамские шлепки. Глаза его сверкали неистово и Санек забеспокоился. Он отогнул воротник, чтобы быть начеку, если вдруг «ваше превосходительство» забалует не на шутку. — Так вот, — повторил дед, загробным голосом. — Я тот, кого злой рок забросил в бездну. В безумную нескончаемую гонку за собственной тенью. Я призрак, я ничто и я живой… — старческий голос дребезжал, наполняя камеру потусторонней жутью. Артюхин мелко затрясся, с лица его точно смахнули черты. Оно вдруг сделалось плоским прозрачным овалом, да таким, что за ним отчетливо проступил голубой мелкий кафель стены обезьянника. Руки и голые ноги, такие же плоские, будто вырезанные из плексигласа задергались в конвульсиях… И дед исчез.

Китель с джинсами, внезапно оставшиеся без хозяина, сиротливой горкой лежали на скамейке, вроде их обладатель, спешно сбросив с себя одежду, вышел в соседнее помещение на медосмотр и куда-то запропастился.

В камере сделалось непривычно тихо. Приглушенный свет наружной лампы обозначил тенями квадраты решетки на небесном кафеле, и Саньку почудилось, что в каждом из них множится отражение старика Артюхина со всклоченными волосами и аккуратной бородкой на плоском овале, только что бывшим живым лицом.

Раскатистое: «А-а-а!» вырвалось из перепуганного нутра. Парень кинулся на металлическую сетку и, вцепившись в нее, стал трясти, раздувая ноздри и тяжело дыша. «А-а-а!!!» — завывал он тоскливо и жутко. Распахнутый тулуп обнажил безволосую грудь, по которой ползли крупные капли пота.

Его услышали.

К обезьяннику по беленому коридору, отделявшему КПЗ от основного помещения участка, не суля ничего приятного, в развалку приближалась сержант Валера. В кукольном кулачке поблескивала связка ключей. Росту в полицейской было, чуть больше, чем в портновском сантиметре, но гонору хватило бы на полк чиновников.

— Рот закрыл, — приказала дежурная еще издали, тоном, исполненным раздражительной скуки. Злое лицо очень шло к ее погонам. — Чего буянишь?! На место сел, б-я! — разгоняя голос, скомандовала она и, вскинув руку, звезданула по решетке ключами рядом с перекошенной физиономией узника.

Выяснять почему завыл парень стражница нестала, развернулась и так же неспешно удалилась, туда, откуда доносились звуки, похожие на гул стадиона. Менты смотрели кубок кубков, не отрываясь от рабочего процесса. А это чмо посмело мешать.

Санек обмяк, отпустил решетку и обернулся — в углу, облаченный в парадный китель и джинсы, скрестив тощие ноги и сдвинув густые щетки сивых бровей, сидел дед Артюхин.

— Как?! — простонал парень, плюхаясь на скамейку.

— А вот так! — ответил сокамерник мрачно.

— Но, но… — не веря глазам, забормотал Саня. — Как вы исчезли?

— Если бы спросили — куда? Я бы ответил так же — не знаю! — дед помедлил и добавил доверительным шепотом: «Теперь-то вы верите, что я градоначальник Санкт-Петербурга!»

— Верю, — кивнул парень и неумело перекрестился.

— Не бес я. Не бойтесь. Я продукт неудачного эксперимента. Если желаете, могу рассказать.

Санек желал, очень желала. Его аж трясло, как желал. Похоже, Артюхин словил тот же приход, что и они с Лушей… но от чего?

Петр Михайлович тяжко вздохнул, прикрыл глаза, вытянул ноги, пошевелили грязноватыми пальцами и начал скрипуче, чуть заметно раскачиваясь из стороны в сторону:

— Род мой малоросский, дворянский. Гимназия, военное училище. Воевал в русско-турецкую. Закончил академию. Женился. Детей завел. Высочайшим повелением был ко двору допущен. Да-с. А с семейством каждое лето мы в Сочи отдыхали. Жена моя, Анна Сергеевна, любила путешествовать, такая неугомонная была. Открыла она там для себя место удивительной природы, Красная Поляна называлось. Потом то его в Романовск окрестили. Горное местечко с целебным климатом, так нам приглянулось, что я Николай Александровичу посоветовал обзавестись резиденцией в этом райском уголке. Мой совет пришелся ко двору. Да-с. И решено было выстроить царский охотничий домик на случай приезда. А надзирать за строительством государь поставил вашего покорного слугу. От щедрот царских, да и от излишек строительных, хе-х, я и себе домик соорудил каменный, в кипарисовой рощице рядом с целебным источником. Каюсь. Еще и на цементный заводик неподалеку хватило.

За два года стройки место преобразилось. Сановные, да богатые дачники из столицы, прослышав о кавказском парадизе, настроили знатных домиков неподалеку от царского. И члены государственной думы, и графы, и промышленники, и генералы. Юристы, артисты, доктора знаменитые… А среди них был один известный в Петербурге фармацевт, доктор медицинской химии Александр Васильевич Пёль. Как-то пересеклись мы с ним за вистом у графа Бобринского. Правда, Александр Васильевич не играл. Покуривал сигару, да на нас поглядывал, грешных. Страстишка, я вам доложу, не из приятных, но затягивает, точно в речной омут. И с головой. Картежник я был азартный, хоть и прикрыл все игральные дома в столице. А вот сам… Но я удачливый был. Нужная масть к рукам так и липла. Помню, у купца Морозова взял за преферансом десятин сорок земли у Черного моря… Так вот. Как-то разговор у нас зашел про мужскую силу. Тут профессор нам предложил свой новый порошок спермин. Средство уникальное. Эликсир жизни. А я к тому времени, хоть и в силах был немалых, а вот облысел на темени неприлично. Волос сделался тонким, жирнился быстро. Чего мне только жена не предлагала для росту. Каких новомодных шампуней и масел. Все попусту. На следующий день посыльный принес мне презент от профессора — несколько флаконов. Жена уговорила и я начал курс. Не поверите — волосы мои ожили, заколосились густо на макушке и темени. До сих пор дремучим лесом стоят, не продраться. — Ваше превосходительство для наглядности ухватил себя за шевелюру и подергал.

Саня слушал с таинственным предвкушением, распахнув глаза, стараясь и звука не пропустить. А дед тем временем неспешно подбирался к самому главному.

— Дело было уже в Петербурге. Кажется в девятьсот седьмом. Я тогда уже губернаторствовал. Ложится мне на стол бумага, секретное донесение, мол, доктор химии Пёль в своей лаборатории проводит опасные опыты. Пуская по ночам из башенной трубы неведомые пары в атмосферу. Да такие зловредные, что у жителей близлежащих домов случаются галлюцинации и обмороки. Компания по дискредитации господина Пёля тогда уже вовсю раскручивалась газетчиками, писавшими неимоверную чушь про, то, что поставщик двора Его Императорского Величества занимается магией и алхимическими опытами, как и его папаша, перегоняя ртуть в золото. Неконтролируемое производство, которого может подорвать финансовые основы государства. Этакая околесица!

Артюхин умолк, перестал раскачиваться, свесил ноги и по-кучерски сгорбившись, уставился в пол. Только плечи его синхронно подергивались, будто сквозь ветхое тело пропускают слабые токи. Неожиданно дед вскинул голову и, осклабился, — в темной пасти кроваво сверкнул единственный клык. Санек отшатнулся, так что ушиб затылок о стену.

Ваше превосходительство, уловил искру паники в глазах собеседника и, растянув губы в широкой улыбке, щелкнул пальцами по блестевшему зубу.

«Натуральный рубин. Один и остался», — уже печально вздохнул он и продолжил:

— Поначалу я думал, что так конкуренты сводят счеты с профессором. У всякого человека достигшего определенных высот в своем деле найдется с дюжину злопыхателей. Но оказалось полицейское ведомство давно присматривается к господину Пёлю и его подозрительным опытам в башне. Полицейский департамент это знаете ли, не дровами на Сенном торговать. Там люди серьезные. Шуток не шутят.

Не скрою, к господину Пёлю я питал теплые чувства. И так случилось, что в ближайшие выходные мы отправились с семейством подышать морским воздухом в Петергоф. И удивительным образом встретили в парке Александра Васильевича. Там и состоялся наш тет-а-тет. Нарушая все инструкции, я сообщил профессору об интересе сыскной полиции к его занятиям в башне. Что корреспонденцию просматривают на предмет политической и социальной опасности его действий, как они подозревают, направленных против существующего порядка вещей в государстве и обществе. Доктор меня выслушал, поблагодарил и мы расстались. Оказалось навсегда. Через год, в девятьсот восьмом, в конце августа пришла печальная весть — господин Пёль, будучи в Берлине на каком-то научном симпозиуме скоропостижно скончался. Похоронили его на Волковском лютеранском кладбище. Да-с. Рихард и Альфред продолжили дело отца. И фабрика работала и лаборатория…

— Отчего он умер? — перебил Санек, нескончаемо длинный рассказ, ему натерпелось приблизить финал. Он всерьез опасался, что дед начнет повесть о Рихарде и Альфреде, позабыв за подробностями о цели — как «ваше превосходительство» из камеры свинтил.

— Слышал, что случился сердечный припадок, — продолжил рассказчик. — А ведь человек был здорового сложения. Можно сказать атлет. Так вот… — Артюхин неожиданно поднялся, в три прыжка оказался у решетки, сунул между прутьев нос и осмотрелся. Пустой коридорчик его успокоил и он вернулся в свой угол, чтобы продолжить:

— Через месяц после всех этих печальных событий, получаю я бандероль от господина Супейкина. Никогда о таком не слышал. В кабинете раскрыл. А внутри сафьяновой коробочки пузырек, прикрыт визиткой. Кстати вот он. — Дед извлек из кармана бордовую стекляшку, очертаниями напоминавшую кабаний клык и тут же спрятал, не дав разглядеть подробности. — Так вот. На визитке от руки: «Вдохнуть при смертельной опасности. С благодарностью за все, Ваш А.В.П.». Я сразу понял, что это от него.

— От кого?

— Как от кого? От Александра Васильевича Пёля.

— Вдохнули?

— Не сразу. Тогда надобности не было. Да к тому же пузырек пустым оказался, правда, сургучом запечатан. Повертел я его, понюхал. Да вместе с коробочкой в сейф потайной сунул. И забыл. А накануне войны летом четырнадцатого меня отчислили от должности. В пятнадцатом уволили в отставку и исключили из свиты. Дело завели за растрату казенных денег на сто пятьдесят тысяч. Вплоть до семнадцатого года вашего покорного слугу в шаромыжниках числили. На фронт не брали. Тянулась эта канитель до революции. А после большевики такой пожар раздули, что все в нем сгорело. И дело мое и держава великая. Эх! — Артюхин махнул рукой, отгоняя тяжкие воспоминания, как назойливого комара. И взгляд его сделался каким-то острым, колючим, так, что Санек поежился в своем тулупе вроде снова попал голым под дождь.

— Семейство я сразу по отставке отправил на юг в наше поместье. Позже они за границу уехали. Успели до дел скорбных… Ну, да это не важно. Так вот, когда в столице уже неспокойно было, я решил, что нужно к своим на юг пробираться. В месте потайном еще кое-что оставалось из денег и драгоценностей. Там и флакончик от профессора обнаружился. Я про него забыл совсем за десять лет-то. Визитку перечитал, да и сунул в карман пузырек — не натянет, крошечный. К февралю до Армавира добрался. А там уже вовсю красные комиссары орудуют. Военно-революционный комитет. Арестовали меня. Запихали в товарный вагон к остальными офицерами, большинство из Персии возвращались, и повезли неизвестно куда. Около шести утра встали, не доезжая станции. Снаружи шум. Дверь открыли, а там солдатня беснуется. Обступили вагон. Казни требует. Помню, мороз был, не мороз — стужа. Восход такой страшный. Поле белое до горизонта сверкает, и солнце над ним плывет, как желтый зрачок в крови. Ух, и жутко мне стало. Каким-то звериным чутьем понял — смерть моя пришла. Стали по одному выдергивать из вагона, раздевать до исподнего и гнать в поле, а там через пятьдесят шагов — пуля в спину. Да не одна. Тут меня вроде молнией пронзило. Вспомнил про благодарность профессорскую. Вот же она, смертельная опасность. Еще и не сразу отыскал — в кителе дыра, за подкладку завалился подарочек. Еле выудил. А сам все глубже в вагон забиваюсь, успеть хочу. Сургуч царапаю, да, поди, попробуй быстро-то. Чувствую, ноготь сорвал, но продолжаю, зубами рву. Вроде справился. Пальцем пробку нащупал, в кулаке зажал. Выволокли меня. Гляжу, солдатня вкруг стоит, хохочет, семечки лузгает, женщины какие-то, казаки в бешметах, кубанках… Комиссарша злая, как эта… — Дед кивнул в сторону решетки, — приказывает бекешу скинуть и в поле бежать. Помню, оттолкнул гадину, рванул в поле, пальцем на ходу пробку выбил, пузырек к носу и вдыхаю… вдыхаю… вдыхаю…

Дед завозился в своем углу, тяжело задышал. Было видно как заходила под кителем тощая грудь. Ноздри выпускали воздух с каким-то змеиным шипением. Лицо Артюхина побелело, потеряло черты и сделалось прозрачным. Санек и глазом не успел моргнуть, как деда не стало.

— Твою пасть! — глухо выругался парень и плюхнулся на скамейку, зарывшись лицом в воротник. Сердце, как воробей в кулаке билось неровно и сильно. Остекленевшие, немигающие глаза глядели в густой черный мех, завитки щекотали ресницы. — Завтра же нахрен уеду из чертова Питера.

Глава 7

— Александр, вы спите? — кто-то тихо и блаженно проворковал над Санькиным ухом. Парень обалдело вскочил, и снова повалился на скамейку. Дед Артюхин, изрядно напугал успевшего задремать арестанта. Со сна этот бес в кителе казался еще страшнее — волосы дыбом, в пасти растянутой кривоватой ухмылкой, драгоценный клык, горит кровавым огнем, будто только что после пира. — Александр, хотите знать что было дальше? — как ни в чем не бывало поинтересовался дед каким-то мармеладным голоском, устраиваясь поудобней в облюбованном углу.

Еще бы! Санек не ожидал, что «его превосходительство» так быстро вернутся. Можно сказать, застали врасплох и нарушили все планы побега от себя, от барышни Серёдкиной, от другого Питера. Зевая, он притулился к стенке, на всякий случай зажмурившись — хватит с него отчаянных ужасов.

— Очнулся я, глаза открыл, — неспешно продолжил Артюхин. — Жара невыносимая. Лежу на спине, надо мною прозрачное небо Неаполя. Птички поют. Словом, рай. Привстал, а передо мной проржавевший до дыр вагон-цистерна, позади кирпичная водокачка. А на мне бекеша. Не досталась, думаю, гадам. Все сразу вспомнилось и вагон, и комиссарша с наганом, и как бежал по полю снежному… А на дворе-то лето. Трава зеленая. Да-с. Смотрю, мужик какой-то идет. Я ему осторожно так — товарищ! А он остановился, на меня исподлобья глянул и обложил по матушке, мол, не товарищ, я тебе, пьянь подзаборная. Ну, думаю, не Италия — Россия! Кое-как поднялся, побрел не знаю куда. А сам соображаю, чья власть-то: белые или красные. Вышел на привокзальную площадь. Вроде здание то же, «Армавир» на фронтоне. Людей не видно. Слева стоят автомобили диковинные. Никогда не видел таких. Зашел в вокзал, там двое в креслах дремлют. Одеты так чудно. Будить неловко. Подошел к окошкам кассы — закрыто. На выходе смотрю, из урны газета торчит. Достал. «Армавирский собеседник», как сейчас помню. Развернул, смотрю дату, а там 20 июня 2018. Я глазам не поверил! Читать стал… а там такое… Сто лет, как миг. Я так в пыль и сел. Сижу — вмещаю и вместить не могу. Да-с.

Старик умолк.

— В Питере то вы как оказались? — спросил Саня, чувствуя, как им вновь овладевает жуткое любопытство.

— Реконструкторы привезли. Так, кажется, их называют. Омнибус их заехал на вокзал. Зачем уж не знаю. На площадь они высыпали, а там я сижу в бекеше… френч на мне полковничий еще мой старый, галифе синие с лампасами, сапоги… Один как увидел и давай просить продать ему обмундирование. Я ни в какую. Тогда он предложил с ним ехать. Под Стрельной бой какой-то ставили. Я как услышал, сразу согласился. Уж от Стрельны-то до Питера я и пешком дойду… Приехали. Переодели они меня вот в джинсы, да тапки на шнурках дали, футболку. А бекешу я им не отдал. Нет. Ни за какие деньги. Правда, денег они мне тоже дали. Не знаю сколько, но до Питера я не дошел — доехал. Вот теперь на кладбище живу. Бомжую.

— Ничесе! А на каком? — заерзал Санек, чувствуя, — мысли его бегут в нужном направлении, — может их всех кладбище объединяет.

— На Смоленском.

— Православном?

— За немецким мостом на Голодае, лютеранском. Там народ не бывает. Только эти, черти разукрашенные.

— Готы, что ли?

— Вроде, так их мои сожители называют.

— А сколько вам лет, Петр Михайлович? — осторожно поинтересовался Санек, опасаясь вызвать в старике новую порцию воспоминаний с исчезновениями. Но тот ответил спокойно, даже по-философски равнодушно:

— Если исчислять от рождения, то я уже ветхозаветный старец, а по жизни — шестьдесят два года.

Про ветхозаветных Санек не слышал, а вот по меркам шестидесятилетнего современного мужика дед выгладел действительно скверно. «Может, бухает», — попробовал хоть как-то оправдать неважный вид «его превосходительства» Санек. Однако, распираемый желанием поведать деду и свою историю, он задал наводящий вопрос: «Сто лет то вы где были?»

Артюхин только плечами пожал, не знаю, мол, и немного погодя, добавил:

— Для меня и не было этих ста лет. Вроде моргнул, а века, как не бывало. Не знаю, чем наполнил пузырек профессор, но это спасло от смерти. Теперь я думаю, может, лучше бы тогда пуля в спину и сразу в рай или в ад. А там, где был я, ничего нет: ни ощущений, ни воспоминаний, ни света, ни тьмы… Время сжалось, пространство схлопнулось. Да-с. — Погрустневший Артюхин, шумно вздохнул и, наконец, улегся на скамейку, подобрав к животу ноги и сунув ладошки под голову. Саня не посмел его тревожить, отчего-то жалея старого летуна. Сам-то он прекрасно ориентировался в своих перемещениях. И мог предугадать, когда его накроет в очередной раз, а вот старик, похоже, совершенно измучен своим странным свойством теряться в этом мире и находиться через сотню лет. Санькина же участь легка. Вернись он теперь в деревню и шныряй там из века в век — особо и не заметишь. Что в двадцатом, что в двадцать первом — лес, река, коровы, навоз, огород… Вот разве, что электричество, да мобильный интернет… хотя он и в двадцать первом у них в Гороховом ни фига не ловит, да и газ провести забыли.

— Я, Александр, тогда в первый раз с плотью и, как говориться, со всем нательным имуществом переместился. А теперь по мелочи летаю, точно джин какой. И без одежды. А в голове мысли, вот возвращусь ли снова в свое или куда голым забросит… вот как вас теперь…

Санька рухнул на колени и подполз к Артюхину не в силах сдержаться, речь его, путанная и страстная, заставила деда подняться и взглянуть на сокамерника с недоверчивым изумлением.

— И вы? — только и смог вымолвить он, нервно подергивая бородку, по-прежнему изящными пальцами аристократа. — И вы… Позвольте, позвольте… — Артюхин пытался перебить сокамерника, чтобы тот не спешил вываливать на него потоки своих злоключений. Но Санек уже разогнался и не желал тормозить — рассказал все, что мог, и внутри стало легко. Опустошенный он, не вставая, откинулся к стене и закатил глаза в каком-то изуверском блаженстве. Теперь их трое. Одержимых одним и тем же. «Не зря охранка копала под профессора, ох, не зря…» — крутилось в голове. Пусть теперь «его превосходительство» складывает этот чертов пазл. Ему одному ни за что его не собрать, а уж самоварной бабе и подавно.

— Тут нужно все осмыслить. Выдвинуть версии и проверить.

— Я только за. Самому надоело шарахаться. Ясен пень, что химик этот нахимичил чего-то. Вы же грамотный. Лично его знали. Не зря газетчики ему шили криминал. Что там за видения у людей были от его газов? Не помните?

— Не помню…

— Мы с Лушей каких-то тварей видели, вроде птица, а задница с хвостом, как у льва. И прозрачная такая тварина! Накрыла меня первый раз тогда. Может газы эти и были… Луша там прибиралась у профессора в подвале, где он химичил. Тоже могла глотнуть каких испарений. У меня в школе ни одной четверки не было… Откуда мне химию знать. Химичке сено валял в сарай… Эта… она мне трояк поставила… за труды. За сено. — Уши Санька вспыхнули, но камерные сумерки не выдали позорной связи. Да и было это всего-то раз. О чем и вспоминать стыдно.

— Химеры?

— А хрен их знает… Хотя… Я же в привычном Питере был, когда меня накрыло. Никаких там опытов давно никто не ставил. Двор закрыт. Башня тоже. Ее вообще снести хотели… здесь что-то другое… — И тут он вспомнил, как Луша обмолвилась про склянку с чем-то вроде мелкой соли. Ту, что в лаборатории нечаянно своротила, просыпала, пол с ней помыла, а после притащила в дом, чтобы доктор не заметил. А ведь и Санька тогда во время потопа какой-то пузырек задел.

Подозрения свои он тут же изложил Артюхину, чем заставил его надолго замолчать. Санек уже и не чаял получить ответ, но тут «ваше превосходительство» подал голос:

— Возможно, вещество это есть катализатор и ускоритель процессов… — глубокомысленно изрек дед и снова погрузился в размышления, не обременяя ими легкий мозг собеседника. Благодарный Санек не мешал образованному человеку строить догадки. Его собственный мозг, не тренируемый ни чем практически со школы, настолько одеревенел, что с трудом складывал слова в предложения.

— А что если вода… — беспокойно ворочаясь с боку на бок, беседовал сам с собой Артюхин, выдавая в окружающее пространство лишь обрывки сентенций.

«Только бы не смылся, только бы не…» — млея в генеральской бекеше, заклинал Санек неизвестную силу, пока не заснул.

Тычок пришелся аккуратно в почку.

— Ты погляди на него! Отжал тулуп у бомжика, нехристь, — хохотнул полицейский, надевая на еще не совсем проснувшегося парня наручники.

— Сам дал, — огрызнулся Санек. Остаток их общей с дедом ночи пролетел для него в богатырском сне. Да таком крепком, что исчезновение сокамерника он не почувствовал и теперь осоловело глядел в пустой угол, где ни «градоначальника», ни его вещей не наблюдалось. — Я верну…

— Ага. Если догонишь. Выпустили его, сиганул оленем… — Лицо полицейского светилось, каким-то неземным счастьем, так словно ему присвоили внеочередное звание и вместо старшего сержанта, дали сразу майора ФСБ. — Сейчас расскажешь, какого хрена голый возле участка околачивался и пойдешь кофе пить с круассанами.

От неаппетитных шуток сержанта Санька замутило. Он скрючился, поднес руку к желудку потом ко рту, крякнул, подавляя рвотные спазмы, и едва выпрямился, умоляюще глядя на сопровождавшего его полицейского.

— Давай, давай, — безжалостный охранник погнал его на второй этаж, не дав заглянуть в сортир. — Не дуркуй. Сперва допрос, потом понос, — рассмеялся он за спиной у Санька.

Возле кабинета, где его тормознули, уже устроились рядком две тетки с помятыми лицами. В руке у одной дрожала повестка. Появление босого парня в тулупе неожиданно их развеселило. Перешептываясь и хихикая, они разглядывали бледноногого разбойника, очевидно строя версии насчет его преступления.

Конвоир приказал сесть и Санек тяжело бухнулся на стул. Не сдерживаемая застежками бекеша разошлась на животе, обнажив, интимные подробности гардероба. Тетки изумленно ойкнули и больше не отрывали глаз от стенда «Внимание, розыск!»

Санька завели первым. Сняли наручники и оставили один на один с капитаном. Тот с ходу щелкнул на него зубами, как крокодил на лань:

— Фамилия? Имя? Год рождения?

Внезапно озябший в царском тулупе Санек громыхнул на весь кабинет и до того глядевший в экран компьютера начальник, рывком выскочил из-за стола и мимо парня бросился к дверям. «Воронов! Потапов здесь? Пусть ко мне бежит!» — крикнул он кому-то в коридоре и стремительно вернулся на место.

— Чепухин, Чепухин… — повторял он, один, за другим, выдвигая ящики стола. Странное волнение хозяина кабинета передалось Саньку. В затылок дунуло холодком обреченности, и белесая щетина на голых икрах встала дыбом.

Поиски закончились, когда в руке у капитана блеснули ключи. «Садись, Чепухин, — кивнул он, и Саня неуклюже шлепнулся задом мимо стула, но в последний момент изловчился, зацепив его краешек, да так и остался сидеть скромным отличником в кабинете директора. — А ты чего в тулупе? На Северный полюс собрался? Или все остальное в стирке?» — Начальник не выпускал из виду доставленного к нему нарушителя, продолжая шуровать в сейфе. Наконец он выудил из недр металлического ящика багровый паспорт — без сомнений это был его, Чепухинский документ, задняя обложка в отпечатках несмываемой китайской краски! — закрыл сейф и обернулся на робкий стук.

— Разрешите? — В кабинет протиснулся навьюченный спецсредствами патрульный, и Санька обожгло — полицейский его тоже узнал.

— Чепухин Александр Невзорович, — окатив задержанного холодным взглядом, отчеканил тот. Я его как устав патрульно-постовой службы заучил. Колобок хренов! Не знаю как ушел. Я только в паспорт глянул, а его уже нет. Ребята за мной стояли, говорят, исчез, как в цирке.

— Клоуны, б-я, — хмыкнул капитан. Словно гипнотизируя настороженно-притихшего парня, он монотонно помахивал паспортом возле его носа, не понимая, как оформлять задержанного. Явного преступления тот не совершал, да и по базе не числился, но уж больно подозрительный и видом, и повадками.

— Чепухин, ты что ночью возле полицейского участка делал? В одних трусах… — Капитан вернулся на свое место за стол, все еще поигрывая его документом. — Потапов, свободен.

Патрульный вышел, но беседа не клеилась.

— Чепухин, какого хрена ты в окно лез?

— Не лез я. Смотрел.

— И чего там удивительного? — со скучающим видом листая паспорт, поинтересовался дознаватель. — Прописан ты у черта на рогах. Ни жены, ни детей. Может ты из дурки сбежал? Так мы тебя мигом назад определим.

Внутри головы, как вода в походном котелке медленно закипала боль. Нет, он не мог ошибаться, накатывало то самое, после чего уже свобода и нет преград. Сейчас или никогда.

— Мы тебя Чепу…

Ясно, что Чепухина никто не собирался представлять к правительственной награде. «Мы тебя Чепу…» — нереализованная мечта начальника застряла у него в глотке, когда Санек с проворством белого медведя, навалился на стол и рванул из рук капитана документ, не дав полицейскому довершить свою трогательную речь.

Выскочив в двери, он с разбегу отбросил счастливого конвоира на коленки к заверещавшим теткам, а сам сиганул вниз через ступеньки, еще ощущая их гранитную твердь у себя под пятками. За спиной кто-то орал не благим матом и грохотал по лестнице тяжелыми берцами.

Зажмурившись, отчаянным паровозом Санек пролетел сквозь преграждавших ему путь полицейских, разметав их невесомые тела по сторонам и не открывая дверей, очутился на улице.

Немой Питер встретил его крестным ходом.

Пытаясь отдышаться, беглец согнулся и, опершись на колени, размеренно закачивал в легкие пыльный столичный воздух, пропитанный непривычным запахом ладана. Сквозь и мимо Санька по Малому, огибая часовню и заворачивая на Восьмую линию, текла темная река богомольцев.

Едва переведя дух, он сунул паспорт за резинку трусов, пристроился в хвост процессии, и кое-то время в первозданной тишине смиренно шел между траурно одетой публики, в основном мастерового и крестьянского сословия с чадами и домочадцами, сбившимися в небольшие стайки черных птиц. Все они, время от времени, обильно крестились и дружно раскрывали рты, вероятно славя Бога. Санек хоть и был крещен во младенчестве, но в церковь не ходил, а Бог для него было лишь нарисованным образом в красном углу их деревенского дома. И все же он решил не попирать святое, не рассекать безбородых дьяконов и нарядных попов, диковинными птицами неспешно плывущих в своих золоченых фелонях.

Подводы и коляски стояли на обочинах, пропуская толпу с иконами и хоругвями. В некоторых люди крестились, в других разговаривали и улыбались. «Может, кого хоронят», — закралось в Сашкину голову.

На Большом остановились трамваи. В окнах мелькали шляпки и картузы безропотно пережидающих столпотворение пассажиров. На открытых площадках составов покуривали любопытные граждане. Обогнув преграду, крестный ход устремился к Неве, будто новым людским притоком стремясь войти в ее мрачные воды.

Не дойдя до пристани, толпа остановилась и растеклась по набережной. Любопытство толкнуло Санька в людскую пучину и уже через несколько метров, он стоял возле самой воды и смачно плевал в нее, наблюдая за ровными орбитами кружков расходящихся от плевка. Вода была настоящая! Это открытие ненадолго отвлекло от богослужения, а когда он вновь обернулся, то обнаружил, что все стоят на коленях. В первых рядах попы и купцы бились лбами, мели бородами пыль, перемешенную с опилками. Санек сумел разглядеть древесный завиток, даже на щегольски подкрученном усе городового. Похоже и он, не взирая на должность и бравый вид, ухнулся оземь вымаливая что-то у Бога.

Понимая, что все это неспроста, Саня развернулся к дому. Ему не терпелось увидеть Лушу. Хотелось побыстрее уточнить кое-какие подробности. Не мешало бы узнать какой теперь год, месяц и что за страшная сила погнала толпу к Неве с коленопреклоненными мольбами.

Удостоверение личности, обретенное в неравной борьбе, грело душу и уже не холодило кожу, надежно прилипнув к раскаленному под бекешей, потному Санькиному животу. Главное не обронить его в другом Питере. Санек еще раз проверил резинку — тугая. Паспорт — это пропуск в сытую реальность. С ним-то он заживет! Ну, или смоется к себе в деревню от всех этих купцов, посыльных, дворников с бляхами на белых передниках, самовлюбленных городовых с «селедками» на боку, от мужиков, баб, пролеток, кружевных зонтиков… Вот только барышня Евлампия недосягаемым ангелом кружилась над смрадным Питером… «Дыша духами и туманами… дыша духами и туманами» — фиг знает из какого закутка его памяти вдруг выпал изящный оборот, не сам же он это выдумал… а может и сам.

Отходить далеко от дома он опасался, чтобы снова не оказаться в привычном городе в непривычном виде. Да и непонятно как поведет себя бекеша, может точно сказочный артефакт исчезнет или захочет возвратить хозяина в свое жаркое лоно.

В тулупе нараспашку Санек слонялся по Большому проспекту, пытаясь отыскать хоть где-то намек на год и месяц, а быть может и сегодняшний день. В голову лезли дурные мысли — украсть из другого Питера Лампушку.

Так чтобы она стала реальной, обрела плоть и воркующий голос. Идея неплоха, осталось найти средство. Этот хренов катализатор, о котором твердил дед Артюхин.

Гоняя в голове беспечные мысли, он уже несколько раз протопал от антично-строгой лютеранской церкви, до кирпично-красной пожарной части с каланчой посредине. В общем-то, все это по-прежнему жило и дышало в привычном Питере с той лишь разницей, что лошадей заменили машины, а людей… а люди остались прежними все с теми же грехами и просьбами к вечному Богу.

На углу Первой и Большого стоял мужик в картузе с сумкой полной газет, разложенных веером. Саня попытался разглядеть дату на листках, но все они лежали друг на дружке, скрывая не только дату выпуска, но и основную часть букв названия «Веч…», «Бирж..», «Прав…», «Трезв…»…

Не похожее на призрак питерское солнце, припекало все яростнее и укрыться от него было негде. Даже тени здесь были липовыми, лишь темные пятна на земле, а вступишь, — и нет защиты — жарит и жарит. Какое-то время Саня еще таскал на себе трофейную шкуру, но вскоре умаялся так, что на перекрестке бросил на землю, упал на нее и даже не заметил, что под ним рельсы. Ему хотелось есть, ему хотелось пить, ему хотелось в привычный Питер. Но вместо этого навстречу, беззвучно звеня и гремя на стыках колесами, бежал деловито столичный трамвай. Желтый фонарь на его красной «морде» сверкал и переливался, Саня даже разглядел белые цифры номера «2020». «А что если он меня переедет», — отчаянная мысль мелькнула и погасла. Он даже не успел испугаться, а трамвай, проскочив его, уже покачивался за спиной, летел в сторону Невского.

Хлопотливый столичный день набирал обороты. Улицы заполнялись народом деловым и праздным. Туда-сюда шныряли мужики в разноцветных фуражках. У каждого на околыше виднелась металлическая бляха с надписью: «посыльный». Конные гвардейцы в мундирах и с шашками беспечно прогарцевали сквозь Санька. Их холеные лошади, задрав на ходу хвосты, беспардонно уложили на брусчатку аккуратные горки навозных камушков.

Бесчисленные торговцы, умещавшие на головах огромные лыковые корзины с зеленью, бочонки с рыбой, лотки с мясом, толпились на рыночной площади, что-то выкрикивали, зазывая народ. Кто-то таскал свой товар за плечами, кто-то на животе, иные катили впереди себя тележки со всякой снедью. Саня шатался вдоль лавок со всевозможной жратвой, уговаривая брюхо еще чуток потерпеть. Но в нос лезли невообразимые запахи ванильных булок, румяных кренделей и розанчиков. Пряно пахли голландские сельди в деревянных кадушках, и ровненькие, как на подбор ревельские кильки. Сводил с ума копченый дух в мясных лавках. Остро несло апельсинами и маринованным чесноком. Мороженщик ловко зачерпывал из медного цилиндра, стоящего во льду его переносного лотка, разноцветные шарики — земляничные, фисташковые, сливочные, — полукруглой ложкой и, заложив между поджаристых вафель, протягивал счастливой ребятне.

Да и его свистун-коробейник снова на посту. Прохаживается неспешно взад-вперед, поглядывает на Санька, цепким взглядом, но как завидит идущего мимо малыша, растекается в гниловатой улыбке.

«Странно, чего он на меня пялится. Он же меня не видит», — удивился Санек, стоявший возле зеркальной двери аптеки Пеля и уже минут пять взиравший на суету вавилонскую: безмолвную и ароматную.

Ему хотелось снова увидеть барышню Евлампию, но дресс-код, что теперь на нем имелся, позволял зайти лишь в общественную баню и то без бекеши. И все же желание созерцать и обонять петербургского ангела пересилило, и он вошел, как всегда, не встретив преграды. Живо вбежал на второй этаж и остановился на последней ступеньке. За стеклянной дверью хорошо просматривался просторный аптечный зал. Удивительно, но все лестницы в огромном дом Пеля с флигелем в переулке, будто и не участвовали в заговоре против Санька, держали его крепко и в том и в другом Питере, как, впрочем, и злосчастная квартира. А вот все остальное… Парень, словно боязливый купальщик, ощупал пол большим пальцем ноги и, убедившись, что тот и твердый, и холодный ступил на просторную площадку перед входом в аптеку. Пол не казался зыбким и выдержал, теперь нужно сделать шаг за двери и войти. Санек вытянул руку, и она пробила стекло, будто его там и не было. Оставалось занести ногу и уверенно шагнуть вперед. Но нога, потеряв опору, скользнула куда-то в пустоту, вторая подогнулась, и он рухнул задом на мраморный пол. Если бы не бекеша, — капут копчику. Санек попятился, осторожно и медленно, загребая руками, отполз на пятой точке подальше от дверей. Хоть и не высоко, но ломать конечности не хотелось ни в том, ни в другом Питере.

Однако, желание лицезреть душистого ангела за стеклом припекало не меньше полуденного питерского светила, но все же Саня решил переждать на площадке, пока его не закинет обратно. Это самое приятное из возможных ожиданий, рассудил он. Если что, отсюда и до флигеля пару минут. Хотя как попасть туда без ключей… Да он об этом и не думал, когда совершенно очумевший рванул за барышней в питерской ночи. Возможно, правильней было бы теперь вернуться в ненавистную хату, пока для него нет преград. И все же любоваться через стеклянную дверь на Евлампию, намного приятней, чем шарахаться и краснеть от напора самоварной Луши.

Каменная прохлада парадной, будто специально созданная для людей утомленных редким питерским зноем, делала вполне сносным теперешнее существование. Санек сбросил с плеч на пол артюхинский подарок, прилег и задумался о бренности бытия. Нет, он не знал этих слов, никогда не слышал, и даже услыхав, не понял бы значения, но задумался он именно об этом: вот так живешь, живешь и — бац! — помер.

Ему хотелось жить респектно, чтобы тачка, чтобы шмотки и бабла для путешествий. А получилось, что сидишь голой жопой на ледяном полу. Не голой, конечно, и не на полу… но все же неприятно. И сколько так просидишь? А вдруг всю оставшуюся жизнь. И никогда Артюхин не откроет их тайны. И даже если ему это удастся, то Саня об этом не узнает, потому, что другой Питер сожрет его мозг, высосет, переварит…

Спину пекло, он сморщился, приподнялся и, закинув руку, стал ощупать воспаленную кожу. Под пальцами она горела огнем. Санек распластался звездой по мрамору площадки, каменная анестезия подействовала и утолила жар.

Он лежал тихо и даже умиротворенно, в немом созерцании разглядывая хрустальные подвески люстры, пока на лицо ему не опустился башмак. Подошва была изрядно поношена, так что на ней зияла дыра. Нет он не почувствовал боли, но внутренне униженный от самого факта, пусть и воображаемого, вскочил и зло уставился в спину, того кто перешел его так дерзко и внезапно.

Наглецом был молодой мужчина, точно не из простых. Пиджак, брюки. Высокий жесткий воротничок белоснежной рубашки прикрывал кадык, а криво повязанный галстук-шнурок выдавал в нем интеллигента. Санек не носил галстуков и всех кто еще не распрощался с этим атавизмом современного гардероба, считал либо интеллигентами, либо понторезами.

Опасно балансируя на краю двух реальностей, вытягивая шею, он пытался разглядеть обидчика: бравый чубчик надо лбом, прямо по нынешней моде, жгуче-черные глаза, под густыми бровями, прямой нос, чуть пробивающаяся щетина в усах и бороде переходящей в баки. И тут Санек понял, кого тот ему напоминает — ни дать, ни взять резидент Камеди клаба. Вот только фамилию забыл. Хмыкнув, парень уже было собрался снова прилечь на бекешу, как вдруг заметил, что за прилавком появилась барышня Евлампия и каким-то неведомым еще Саньку сиянием заиграли ее глаза. Улыбка тронула кончики губ, и даже рука ее, быстро опустившаяся на прилавок рядом с банкой, где резвились пиявки, была на мгновение прикрыта ладонью наглого «резидента», бессовестно пялившегося на Лампушку.

Глава 8

Соперник образовался неожиданно, как прыщ. Да, он и подумать не мог, что у барышни Евлампии есть парень. Расстроенный и растерянный Саня понял, — бороться с ним за дивного ангела, бесплотного и безмолвного совершенно бессмысленно. Он даже в морду «резиденту» дать не сможет. От этой догадки его охватила вдруг непривычная грусть, быть может, впервые за всю его недолгую жизнь.

Санек вздохнул, поднял с пола овчину, нырнул в мягкие рукава и неспешно спустился к дверям, за которыми уже не надеялся обрести призрачного счастья в объятьях душистого ангела. И, кажется, только теперь понял, что с ним случилась настоящая беда — он влюбился.

Саня застыл в нерешительности у входа в аптеку, ему хотелось кричать на всю улицу, на весь Питер, да что там, на весь мир: Ев-лам-пи-я!!! Чтобы она услышала, выбежала, успокоила его, обняла и… И тут за спиной раздался едва уловимый стук, вроде хлопнули двери. Он обернулся — «резидент» уверенно и торопливо просквозил мимо, обдав его смесью гари и какой-то сладковатой химии. Как у слепого обостряются иные чувства, так и нос Санька до того с трудом отличавший аромат парфюма от очистителя воздуха, в другом Питере улавливал мельчайшие нюансы запахов, возможно, компенсируя этим отсутствие звуков. Но ведь ему не послышалось, дверь хлопнула, а может и показалось…

Зачем-то, сам не понимая зачем, он увязался за «резидентом», и еле за ним поспевал в жаркой бекеше. Энергичный, подтянутый, тот шагал по Большому проспекту в сторону Гавани, но, не дойдя, свернул на тихую улочку, быстро пересек палисадник, бурно заросший, непонятными обглоданными кустами и, оглядевшись, нырнул в какую-то нору полуподвального этажа. Три ступеньки, конечно не лестничный пролет, спрыгнуть и не расшибить лоб — плевое дело. Но Санек отчего-то медлил, Он смотрел на растрескавшуюся дверь с деревянной табличкой «Оловянная мастерская Кацубы» из-за которой тянуло знакомым запахом гари и никак не мог решиться, будто кто-то удерживал его за шкирку от легкомысленного поступка.

Санек обернулся. Перед ним стоял свистун-коробейник. Вот кого он точно не ожидал тут увидеть, так этого торговца, намозолившего глаза у Андреевского рынка. Лотошник воровато оглядывался, не решаясь подходить ближе, но было ясно, что его интересует это место силы, притянувшее в одночасье всех троих.

Немного потоптавшись у входа, и не отважившись войти, коробейник вернулся на улицу, раскрыл ящик с мелким товаром и встал, подпирая стенку. Тут то Саньку стало ясно, что свистун следит за «норой».

В порыве какой-то отчаянной глупости и кошачьего любопытства Санек сиганул вниз, рискуя переломаться, но ему повезло — он чуть взрыхлил носом сырую землю, вскочил и огляделся. Деревянный пол, зашарканный, в разноцветных маслянистых пятнах, доходил ему до пупа и напоминал мертвое озерцо возле какого-то нефтеперегонного завода. Запах стоял соответствующий: cмесь олифы, лака и еще какой-то удушливой дряни, похожей на ту, чем пропах резидент. Ощущая себя экстремалом-купальщиком, он, не спеша, поплыл вглубь норы, рассекая в полумраке нагроможденные друг на друга деревянные ящики и коробки.

Тусклый свет становился все ярче. Его источник — керосиновый светильник болтался низко над столом, за которым на деревянной лавке сидели двое: дед и мальчик. Оба они, облаченные в кожаные фартуки и грубые холщевые нарукавники, ловко орудовали кисточками, окуная их поочередно в склянки с разноцветными красками: мазок, другой, третий и оловянный барабанщик, отправлялся к своей разноцветной команде таких же, как он грубо сработанных оловянных собратьев. На столе в разноцветных шеренгах подсыхала целая армейка из конных и пеших гвардейцев.

У ног деда стояла корзинка с серыми невзрачными вояками, ожидавшими своего яркого преображения.

Однако, резидента и след простыл. Вроде он как крот, ускользнул из норы секретными подземными ходами. Или спрятался где-то здесь. Но от кого? Не от Санька же…

Мастерская не имела окон, и дверь в ней была одна, — входная. Не надеясь отыскать обидчика, Сааня поплыл было к выходу, и тут заметил, что в углу зашевелились наваленные, как попало, лубяные коробки. Из-под них сперва показалась голова, а потом, и весь резидент собственной вонючей персоной.

Мальчишка бросил кисточку и поспешил захлопнуть за гостем неприметный люк в подпол, потому что в руках у «крота» было по увесистой свекле, так сперва показалось Саньку. Но приглядевшись, он понял, что овощи-то с запалом! Карманы на помятом пиджаке тоже подозрительно топорщились.

Мальчишка вернулся на место и продолжил одевать солдатиков в разноцветные штаны и мундиры, совершенно не обращая внимания на мужчину суетившегося рядом. А дед и вовсе не поднял головы, увлеченно раскрашивая кирасира.

Пока резидент укладывал в короб смертельные «овощи», пересыпая их упакованным в бумажные пакеты оловянным войском, Саня решил проверить уголок террориста. То, что Лампушкин ухажер бомбист у него не было никаких сомнений, сам не раз метал гранаты на учениях, но вот так, чтобы в живых людей, бог миловал.

Проплыв пару метров в сторону люка, он нырнул под пол и увидал лесенку. «Спрыгнуть, — сверкнула в голове шальная мысль, но тут же его отпустила. — Еще один уровень ему не осилить». Саня скинул бекешу, плюхнулся на живот и, вспомнив армейскую школу, осторожно подполз к отверстию. Все, что он мог увидеть в слабо освещенном проеме, ограничивалось квадратом земляного пола, стеклянным боком огромной бутыли с чем-то мутным… да, еще рядом валялась стекляшка грушевидной формы с длинным отогнутым в сторону горлом. Больше, как ни старался он ничего не смог разглядеть. Густые неясные тени метались внизу. И несло, несло, будто из преисподней! Похоже, вход в ад находился именно тут.

Увлеченный следопыт, краевед или историк, возможно, и рискнул бы парой ребер, а ему нафига. Хватит с него и профессорской чертовщины. А ту все понятно — выяснять криминальные подробности еще одной лаборатории с риском переломаться и умереть в этой яме, абсолютно не его тема.

Вынырнув из-под пола, Санек резидента не обнаружил, похоже пока он разглядывал подробности бесовской лаборатории похититель его ангела покинул нору, наверняка, отправившись по своим братоубийственным делам… И тут сердце похолодело — Лампушка! Неужели с ним заодно… А если так, то ее могут… Что могут? Арестовать? Убить? А что если она ни сном ни духом, как говорила бабка, оправдывая невиновного.

Когда он карабкался вверх из норы, цепляясь босыми ногами за корни и камни, спасительными ступеньками, выпиравшие то тут, то там из земли, сердце бешено колотилось — только бы не потерять эту сволочь, выяснить, что их связывает — нежного ангела и резидента дьявола.

Санек выскочил на улицу, утирая пунцовое лицо воротником бекеши, добежал до Большого и остановился, как вкопанный. Перед ним лежал непривычный проспект. Увлеченный погоней, он и не заметил, как из парадного тот превратился вглухую окраину, где по одну сторону трамвайных путей тянулась к взморью строгая линейка двухэтажных деревянных домов — бараков, а на другой зеленели огороды с аккуратными рядами картофельной ботвы. Вот она пролетарская Галерная гавань. Но зато церковь тут отгрохали из кирпича до небес — пять краповых куполов и рядом звонница со сверкающим золотым орлом на макушке! Санек аж присвистнул — зашибись какой орел! Это ж сколько в нем золота, не успел он прикинуть, как заметил среди толпящейся у входа голытьбы шпика-коробейника. Тот примостился на ступеньке возле нищенки, внимательно разглядывая входящих в церковь. Санек перебежал дорогу и ступил за ограду, где у входа в храм стояло удивительное сооружение на колесах, похожее на открытую передвижную сцену всю в кружевах и бантах, тащить которую собирались две белоснежные лошади с пушистыми метелками дрожащих на ветерке перьев, прилаженных хитрым образом к их головам.

Обойдя пару раз белоснежный цирк на колесах, он вернулся ко входу, украдкой наблюдая за местным людом.

Возле паперти болталась всякая шваль, ободранная, да чумазая: хромоногие и безрукие попрошайки, бабы с младенцами, прикрученными к груди грязными тряпками, слепой инвалид отчаянно колотил по ступенькам деревянной ногой и всякий раз вскидывал руку с засаленной кепкой, чувствуя, что кто-то проходит мимо.

Если шпик здесь, то бомбист в церкви, рассудил Саня.

Он бросил под зад бекешу и уселся напротив лестницы, ожидая соперника. Ступени поднимались вверх метра на два и тут уже без вариантов — внутрь ему не попасть. И даже если резидент собрался взорвать церковь или того, кто в ней, ему все равно никого не спасти, оставалось только ждать со смирением Божьей воли.

Не был Саня героем, но и трусом не был. Держался царского пути, золотой середины — если кому нужна помощь позвонит в службу спасения, а снимать на мобильник не станет. Но вот чтобы самому спасать как-то не доводилось, и хорошо бы не довелось. Спасать, жертвовать, отдавать жизнь, если об этом подумать, то нет. А случись, тут уже на рефлексах кто кого — страх тебя или ты его.

Минут через десять убогая толпа оживилась, сорвались с насиженных мест и потянулись к резной дубовой двери. Обе створки плавно разошлись, и белоснежный гроб выплыл из храма. Два крепких мужичка бородатых, видно из зажиточных, с золотыми цепочками на жилетках, растолкали попрошаек, освобождая дорогу покойничку.

Аккуратно спустив на крепких плечах, гроб уложили на катафалк и белоснежные лошади с плюмажами между ушей степенно тронулись, погоняемые человеком в белом шелковом цилиндре и кафтане до пят, того же чистейшего цвета.

— Вот тебе и цирк с конями. — Санек поднялся, накинул перепачканную в земле, пыльную шкуру и отошел в сторону, пропуская скорбную процессию, бредущих молча мужиков, как на подбор пузатых и бородатых. Редкие женщины, завернутые в черные кружевные шали, семенили в хвосте, атакуемые со всех сторон нищим сбродом. Они утирали слезы кружевными платочками, крестились и, кивая по сторонам, раздавали копейки, корчившим жалостливые рожи оборванцам. Вот только бомбиста среди скорбящих друзей и родственников усопшего не наблюдалось.

Паперть и ступени церкви постепенно опустели. Даже слепой куда-то ускакал на своей деревянной ноге.

Санек подумал, что резидента смыло слезной толпой, и он не заметил когда, но тут вдруг нарисовался свистун-коробейник. Придерживая свой маскировочный ящик за спиной, шпик сбежал по лестнице, выскочил за ворота церкви, перебежал улицу и пристроился в очередь к тележке, на которой был установлен непонятный агрегат с трубой и двумя металлическими цилиндрами. Дощатая вывеска, закрепленная над ним, разъясняла безграмотным обитателям Галерной гавани, что городская санитарная комиссия раздает тут бесплатно воду для питья и чай с сахаром. Взопревшие мужики в линялых рубахах охотно глотали дармовой кипяток из белых фаянсовых кружек, рукавом утирая со лбов проступившую испарину. Дама в пенсне налила шпику бурую жидкость, и он отошел в сторонку, неторопливо прихлебывая и не сводя глаз с церковного крыльца.

Кипяток хлестал в кружки, бойко вырываясь из медного краника. Санек глядел на пьющих с завистью, не понятно зачем подсчитывая глотки. Во рту пересохло. Слизнув кончиком языка соль из-под носа, он сунул указательный палец в струю, но чуда не случилось — вода не была мокрой, горячей или холодной, она, как и все остальное, была фантомом. И такая вдруг взяла его тоска, хоть беги к Неве и топись. Вот уже где нахлебаешься вдоволь.

«Да когда же обратно?! Когда?!» — сжав кулаки и запрокинув голову, орал он в небо и то вдруг ответило далеким глухим ворчанием. Санек обернулся на гул, что почудился за спиной — брюхатые тучи ползли на город с залива, обещая не призрачную грозу.

И он ее слышал!

За радостью, сбившей дыхание и рвущейся в мир с гортанными звуками, он едва не упустил коробейника. Его пурпурный рукав мелькнул в серой толпе. Как ипподромная лошадь, сыскарь нетерпеливо вытанцовывал, ожидая, когда можно будет рвануть за большим призом, и не обнаружить себя.

А «приз» уже спешил к воротам храма, вот только лубяной коробок, с которым резидент заходил в церковь исчез. Санек сразу это заметил и теперь гадал — куда бы тот мог подеваться. Не у попа же, в самом деле, оставил, сагитировав служителя культа за советскую власть. Откуда ему было знать, что иной честолюбивый поп и сам силен учинить революцию — школьную историю Чепухин прогуливал с не меньшим удовольствием, чем химию.

Одинокий трамвай развернулся по металлической петле и на малом ходу подполз к остановке. Тут он подбирал всех желающих прокатиться за пятак до Биржи. Но босяки не пользовались электрическими машинами, предпочитая пылить по старинке, а на жалкую медь купить хлеба или пропустить пару чарок в ближайшем шалмане.

Энергично размахивая правой рукой, резидент двигался вдоль церковной ограды, левая, спрятанная в карман была неестественно напряжена, будто сжимала зловещий предмет, который мог пойти в ход в любую минуту. Трамвай догнал человека и, набирая обороты, устремился вперед. Но в последний момент, видно что-то заподозрив, бомбист рванул за уходящим составом, включив какую-то запредельную скорость. На бегу вскочил на площадку и тут же скрылся в вагоне.

«Кино и немцы, — огорчился Санек, глядя на растерянное, раскрасневшееся от горячего чая лицо филёра. — Разве это шпион, какая-то простокваша, а не секретный агент».

Тот будто устыдился, дернул к пролетке, ожидавшей возле церкви, растолкал извозчика и погнал за трамваем.

Саня был уверен, что бомбист его засек и потому оторвался. «Реальный придурок, этот шпик, чисто стажер в офисе мобильной связи. Еще и рубаху красную нацепил, чтобы издалека видели — я дурко!» С такими мыслями он брел посреди дороги, где не нужно было шарахаться от людей, не видевших его и потому норовивших идти напролом и сквозь. Что, впрочем, у всех легко получалось.

Тучи тоже не спешили. Они по-прежнему ползли, молча, больше не подавая тревожных сигналов. Единственный звук в другом Питере, с которым Саня уже смирился, был противный звон в левом ухе. Иногда он затихал совсем, и это было нестерпимо. Тишина казалась оглушительней, чем рев турбин самолета.

Проклиная бекешу, лежавшую у него на плечах тяжелым бессмысленным грузом, он все же тащил ее на себе, благодарный деду Артюхину, за участие и заботу. Даже не верилось, что еще ночью Санька трясло от холода и эта ненавистная шкура, была милее всего на свете. Вот так и с барышней Серёдкиной, внезапно сошедшей в его пустую жизнь душистым ангелом, а по факту оказавшейся подружкой террориста. Мысль эта Сане не нравилась, и он старался гнать ее подальше, лелея надежду, что Лампушка не в курсе, чем промышляет ее приятель.

Редкие прохожие не цепляли взгляда, все они были какими-то одинаково серыми, что мужики, что бабы. И девушка, что спешила куда-то в одном направлении с Саней, скорей всего осталась бы им не замеченной, но в руке у той покачивалась лубяная коробка точь-в-точь, как у резидента.

Такой поворот событий взбодрил его, впрыснул адреналина. Оживленный, он пристроился к девушке, пытаясь не отставать, принял ее темп, деловой и целеустремленный. И даже несколько раз обогнав, заглянул в узкое длинное лицо с плотно сжатыми губами, украшенное приплюснутым носом и глазами спокойными и пронзительными, как выстрел. Девушка была печально некрасива, такие, обычно, за не имением мужского интереса к ним, отдаются полностью революционной борьбе. Порывистая, та почти бежала. Саня едва поспевал. Шлепать босыми ногами по раскаленным булыжникам, малоприятное занятие. Ноги то и дело соскальзывали, норовя подвернуться, но ему было жутко интересно, что ж там, в коробочке у красной шапочки. Кому она несет «пирожки».

Когда они подходили к Седьмой, ветер сорвал с лысой головы господина, переходившего проспект, соломенную шляпу, он припустил за ней, но та не давалась, катилась колесом, подпрыгивала, пыталась взлететь. Женские подолы вздымались порывами вдруг налетевшего ветра. Извозчики на колясках растягивали кожаные гармошки крыш, пряча под ними пассажиров, и гнали, гнали кобыл, чтоб успеть до светопреставления доставить господ куда надо.

Дождь, долгожданный ливень хлестал изо всех сил, бил по брусчатке, раскачивал липы и дощатые вывески, как в немом кино. Санек остановился, закинул голову и открыл рот. Там наверху вовсю искрило небесное электричество, клубились черные тучи, нагоняя темноты и жути. Дождь лил стеной, но в рот попало не больше столовой ложки. Но и этой кошачьей дозе Санек был рад. Он утирал лицо и хохотал в себе раскатисто и страшно, обнажая крепкие белые зубы молодого зверя.

Тем временем, мокрая, как утопленница девушка, пересекла проспект и скрылась в Андреевском соборе. Наслаждаясь стихией, Саня чуть не упустил ее из виду, но в последний момент заметил и побежал следом. С разбегу пролетев три невысоких, не доходившие до колен ступени, он оказался в почти пустынной церкви.

Оглушительная тишина, изводившая снаружи, осталась за дверями. Здесь она казалась покойной и умиротворяющей, отсекающей ненужное.

Такая тишина была ему по душе. Он оглядел иконостас: торжественный и строгий, скользнул по распятию, такое висело у них в доме, в бабкином уголке. И в голове вдруг возникла она, Анфиса Михайловна, маленькая сухая старушка с огромными натруженными руками, будто чужими, мужицкими. Санька панически боялся темного ее угла, и когда бабка подводила его к иконам, он вырывался и хныкал. «Это Боженька, он добрый и все про тебя знает». И от этого «он все про тебя знает» становилось страшно и стыдно. Хотелось убежать, спрятаться под одеяло, в дальний сарай, забиться в самый темный угол, чтобы Боженька его не видел. Сашка стащил у бабки сотку и ни за что не признавался, обманул, что не брал. А сам потратил ее на грузила для самодельной удочки. Бабка его никогда не наказывала, потому, что была доброй, как ее Бог.

Смахнув слезу воспоминания, он осмотрелся. У большой иконы замер офицер в походном кителе, склонил перебинтованную голову, нижняя губа под усами шевелилась, подрагивала. Прикрытая полями шляпы дама сидела на скамье у входа, так, что ее лица он не разглядел. Рядом с ней мальчик-херувимчик в расшитой бисерными корабликами панамке, из-под которой струились золотые кудряшки. Матросский костюмчик, фарфоровое бледное личико. Тихий и неподвижный, словно неживой.

Надеясь отыскать девушку, Саня подался влево за колонну и увидел ее. На небольшой столик возле распятия со свечами, где уже лежала какая-то снедь, та быстро положила бумажный сверток, что вытащила из короба и торопливо направилась к выходу.

Саня подошел ближе, попытался заглянуть внутрь оставленного «гостинца», но пакет был плотно закрыт, исключая всякую возможность узнать, что в нем. Какое-то время парень стоял в недоумении, раскладывая в голове всевозможные варианты от конфет до адской машинки. И все же не был до конца уверен, гостинец этот из того ли коробка, что заправил бомбами и пересыпал солдатиками резидент дьявола.

Не прошло и минуты, как изящная ручка в кружевной перчатке подхватила пакет. Саня обернулся в след уводящей мальчика душистой женщине, даже не представляя, что за звено будет следующим в этой зловещей цепочке: идейный врач, отставной поп, свихнувшийся купец…

Дама с мальчиком сели в поджидавшую коляску, и лихач пустил лошадь в галоп, оставив парня с тяжелыми мыслями:

«Бесы… — только и смог выдавить он. — Бесы».

Глава 9

Капли еще пузырились в лужах, но ливень незаметно рассеялся, превратился в дождичек, а вскоре и вовсе иссяк. Дышалось легко. Промытые воздух, деревья, улицы приобрели первозданную свежесть. И Санина голова была удивительно ясной, будто и ее промыли.

Не разбирая дороги, срезая углы, сквозь стены, ограды, людей он шагал к дому, и надежда робким цветком прорастала в его сердце — Артюхин ему поможет, нужно только его найти.

Он поднялся по пустынной лестнице, но не спешил войти, сел на ступеньку, не представляя, что ждет его за дверями — Лушин сундук или кровать из Икеи.

Возвращение было всегда внезапным, как чих. Чихнешь в двадцатом веке, а «Будь здоров!» в двадцать первом скажут. Привычный Питер всегда заставал врасплох. Вот и теперь вокруг уже не было той оглушающей тишины. Воздух чуть вибрировал, наполняясь неясными звуками, будто Саня сидел под водой, а на берегу стучали в барабаны и гремели цепями.

«Я слышу, — равнодушно заметил он, — скоро начну об углы биться и совсем пропишусь в другом Питере». — И такая вдруг накатила усталость, что вот здесь лечь и умереть, разом покончив с проклятым мороком. Он закрыл глаза и приготовился умирать, но тут дверь лязгнула петлями и из квартиры выкатилась Луша, в руке покачивалось металлическое ведро.

— Ляксандр… Эй, Ляксандр? — она склонилась над парнем, обдав его бодрящим запахом карболки — как тут не воскреснуть!

Санек открыл глаз, второй и тихо спросил:

— Где я?

— Как где? Дома, — удивилась баба, опустила ведро и присела рядом. — Ты чего? Пьяный? — предположила настороженно, по-звериному, обнюхивая, и тут же заулыбалась. Она оказалось так близко, что Саня разглядел крошечные ямочки на смуглых щеках, смягчавшие грубое лицо, предавая ему трогательное очарование. — Не… трезвошный.

Луша поднялась, деловито отряхнула юбку.

— Я тут у тебя хозяйничаю. Пол помыла. Помои вон выношу. — Она показала ему ведро забитое упаковками от бичпакетов и давно протухшими останками куры гриль. — Мух развел, разве так можно. Совсем холеры не боишься.

— Какой холеры? — не понял Саня, поднимаясь и поеживаясь в сыром тулупе.

— Ясно какой, холера она и есть холера. От которой мрут, вона, как мухи. — И она махнула рукой разгоняя круживших повсюду насекомых, которых Саня до того и не замечал. — Зузжат, поганые птицы!

— Луша, — выдавил он жалобно, — какой теперь год?

— У вас не знаю, а у нас восьмой, август месяц, пятое число. Мне сегодня тридцать три года исполнилось. Именины у меня. Гостей назвала, а меня к вам закинуло. Вот думаю, что зря время то терять. Мы теперя вроде вместе живем, — тут она лукаво сощурилась и повела плечом. — Вишь, я нарядная, как с картинки.

И действительно баба приоделась: в ушах серьги с камнями синими, волосы тугой ракушкой на затылке, кофта с кружевом, юбка — атлас. А ноги в кожаных ботиночках — носы бордовые из-под подола выглядывают. Огонь-баба. Хоть сейчас на ярмарку невест.

— Так мы в твоем или моем Питере? — поинтересовался Саня, по-прежнему не понимая где он. И опомнившись, вяло промычал: «Поздравляю…»

— Я в твоем, а ты — не знаю, — озадачила его Луша и поплыла с помойным ведром вниз по лестнице, раскачиваясь, как лодочка на воде. Санек проводил именинницу долгим пустым взглядом, не способного ни на что мужчины.

Выдергивая из дурмана, дверь за его спиной скрипнула и, гонимая сквознячком, поползла, с каждой секундой уменьшая шанс на спасение. Помирать на лестнице среди мух и фантомов Сане совсем не хотелось, и он рванул к ней, успев проскочить пока портал в другой город не захлопнулся окончательно.

Пустым коридором добежал до кухни, к счастью та оказалась знакомой, почти родной, без дровяных плит и дымоходов — с микроволновкой и холодильником. Вон и таз в углу, на полу подсохшая тряпка.

Саня крутанул барашек, — струя ударила в раковину, обдав голый живот мелкими брызгами — хорошо! Парень жадно глотал воду, давился, фыркал, хотелось налиться до краев. Напился. Бросил на стол паспорт, чтобы не замочить и снова припал к живительной влаге, теперь уже головой под ледяную струю, отряхнулся, как пес, скинул бекешу и стал плескать из горсти на грудь, живот, спину. Вместе с водой понемногу возвращалась жизнь, и он уже радостно похрюкивал от холода, но приятного, бодрящего. Мокрый вроде после заплыва, дошел до своей комнаты, с ноги открыл двери, чувствуя приятную боль в пальцах от столкновения с материальным миром и, как был, повалился на икеевскую лежанку, сунув под подушку, обретенный в неравной схватке с полицейской машиной орластый трофей.

Отдохнуть без затей, как все нормальные граждане, имевшие по Конституции это право, было сейчас единственным его желанием. В предвкушении он гортанно зевнул, повернулся на бочок, но на пороге возникла Луша.

Вместо ведра в руке ее под прозрачным колпаком белела сладкая горка торта, другая сжимала пакет с чем-то продолговатым, похожим на бутылку.

— Глянь, чо принесла! Будем праздновать. Зря, что ли наряжалась. — Луша положила на стол провизию. — А ты чо такой мокрый? — Она шагнула в сторону кровати. Санек дернул одеяло и прикрылся, садясь на постель. — Да не бойся. Вона какой пугливый, будто бабы не нюхал, — хохотнула, возвращаясь к столу. — Смотрю, чашек у тебя нету. Из чего пить будем? — озабоченно осмотревшись, заключила она, вышла, но вскоре вернулась с пирамидкой пластиковых стаканов и блином тарелок в упаковке. — Надо же чего удумали. Легкие, не потекуть? — Ожидая ответа, она обернулась к Саньку, Тот только головой мотну. Стаканчики и тарелки покупал сам, но так и не воспользовался. А теперь, значит, пригодились.

— Давай подымайся. Выпьем за мое здравие, а то не успеем, Я у вас тута с самого утра. Умаялась, плясавши. — Она раскрыла торт, разъединив со щелчком части прозрачной упаковки так ловко, как Сашку никогда не удавалось, осторожно облизала пальцы, испачканные в сливках, и одобрительно качнула головой. Похоже, поломойка обжилась в привычном Питере. Оборотистая бабенка, такая нигде не пропадет, подумал Саня, стягивая джинсы с перекладины вешалки. Пока Луша отвернулась, он рывком натянул штаны и мигом замкнул молнию уже под ее взглядом. Баба только хмыкнула, скривилась, мол, чего мы там не видели, тоже мне клад драгоценный и протянула бутылку Сане — открывай.

— Откуда все? — поинтересовался, хмуро поглядывая на непрошеную гостью.

— Знамо дело из лабаза. Ихний меринжир дал. Там у них ярманка выходного дня. Конкурс вроде называется. Я частушки пела лучше всех. Хотел деньгами, я провизией взяла. Мне ваши деньги зачем. Куды мне с ними. Да я в них и не понимаю ничего. Давай, открывай уж. — За разговором Луша ловко нарезала торт и, разложив по тарелкам, придвинула к краю стола стаканчики, кивнула парню:

— Ну, чо замер? — Санька сорвал фольгу, размотал проволоку и дернул пробку. Не удержал и та стрельнула в потолок. Теплое шампанское вырвалось, окатив именинницу. Баба округлила глаза, охнула и захохотала оглушительно звонко, стряхивая с носа сладкие, липкие капли. Кофта намокла, она оттянула ее пальцами, продолжая игриво командовать: «Наливай, кулёма»!

Санек разлил шипучее по стаканчикам, незаметно для себя подчинившись напористой Луше. А она сверкала на него лиловеющим глазом, дурным и призывным. Саня зачем-то взял стакан, хотя и не пил никогда шампанского. Да вообще ничего с градусами. От пива и то нос воротил. Но тут, словно под гипнозом, опрокинул в себя приторный лимонад и протяжно отрыгнул пузырьки. Ну и дрянь, скривился он, а в животе уже разливалось ласкающее, тепло и голова стала чуть кружиться. Он даже подумал, что вот сейчас снова его забросит в проклятый Питер, но нет. Он по-прежнему сидел на привычной койке и, глупо улыбаясь, подставлял свой пластиковый стаканчик, под очередную порцию сладковатой дури. Ему нравилось это состояние расслабленности и покоя, будто его качало на теплых волнах южного моря, на котором он никогда не был. Шальная баба мягко толкнула его в грудь, он повалился покорно, все еще с блаженной улыбочкой, несомненно, идиотской и даже пошлой, глумящейся над всем чистым и светлым. Все что случилось после, Саня не помнил, словно ему отбили мозги.

С утра он обнаружил себя абсолютно голым, но что немного успокоило, в собственной постели. Бабы рядом не было. Он попытался прислушаться — квартира не подавала признаков жизни, только со двора проникала в комнату ритмичная музыка работающего мотора. Санек сунул руку под подушку — паспорт на имя Александра Невзоровича Чепухина лежал на месте. Тепленький. Парень достал его, погладил и раскрыл. Да, так и есть, его физиономия, не придерешься. Выпученные глаза смотрят убедительно и даже нагло.

Вот только, башка гудела и в желудке болталась какая-то муть, готовая в любую минуту излиться наружу. Теперь, пойди, разберись с похмелья или от другой напасти.

«Чертова ведьм!» — разозлился Санек.

Наученный внезапными метаморфозами, он оглядел постель, комнату, но трусы исчезли. А других не было. Весь его скудный гардероб остался в украденном рюкзаке. Наконец он нашел их, — скомканные и влажные, боксеры валялись под кроватью, надеть не решился — противно. Бросил тут же на пол, скользнул в джинсы, натянул футболку, зашнуровал кроссовки. Прошелся по комнате, вспоминая вчерашний вечер, но сфокусироваться, на том, что было после шампанского, не получалось. На столе немым укором стоял недоеденный торт, два стаканчика, тарелки. По всему выходило, что ему не пригрезилось, то, что могло случиться или случилось, тут с ним и наглой бабой. Неужели у них с Лушей… Санек поморщился, будто лимоном закусил, схватился за голову, сжал с силой, пытаясь выдавить воспоминания, но память не отдала ни капли. «Да и фиг с ним. Было и было. У Лампушки бомбист, а у меня «бомба»! — сардонически ухмылка перекосила рот. — Жаль ничего не помню». Пора было сваливать.

Собирался недолго.

Телефон давно сдох, зарядка пропала вместе с рюкзаком. Санек повертел в руках ненужный девайс, сунул его в задний карман. Паспорт — в другой.

Еще раз окинул взглядом ненавистную хату, и мысленно пожелал себе, никогда сюда больше не возвращаться. Но прежде, чем уйти, заглянул в кухню. Окатил лицо холодной водой, подобрал с полу замызганную бекешу и уже направился к выходу, но тут спохватился и вернулся.

Прикинувшись цветной солью для ванны, катализатор все так же стоял на полочке между мыльницей и зубной пастой. В склянке оставалось совсем немного на дне. «Ничего, нам и этого хватит. Артюхин тебя расшифрует», — прошипел Санек с ликующим злорадством и сунул в передний карман остатки таинственных крупинок, подозревая именно эту зеленоватую субстанцию во всех своих бедах.

Веселые птички, не ведающие страха, и те не залетали под кроны вековых язов лютеранского кладбища. Там за ажурной решеткой на пустынном и заброшенном погосте покоились петербуржцы с прусскими фамилиями и именами. Ходили сюда странные люди, желавшие напитаться атмосферой готического хоррора, ловцы цветмета и небрезгливые сограждане без определенного места жительства, бесстрашно нырявшие в склеп на ночевку.

Шатаясь меж могил, Санек удивлялся: какая нечеловеческая сила вывернула гранитные кресты и повалила на землю мраморные монументы под тонну весом! Не иначе сам Люцифер устраивал здесь ночные мессы. Все-таки у них на Смоленском было и живее, и веселее, даром, что кладбище.

Цель его визита была благородна — вернуть николаевскую бекешу владельцу, но где того искать — задача для опытных ловцов приведений. Он помнил, что дед Артюхин обитал где-то здесь. Но не станешь ведь заглядывать в каждый могильный пролом и аукать. Классические и готические домики склепов сплошь были заколочены или заварены железными листами. По крайней мере, ни одного свободно открытого он еще не встретил. По узким, мощеным мышиным камнем дорожкам, Санек обошел большую часть кладбища, но так и не встретил ни одного человека. Возможно, дед Артюхин, как истинный вампир, скрывался от солнца и от людей в самых темных и сырых закоулках, там, где надгробные плиты, обелиски и кресты лет двести, как затянуло ползучим мхом, а белые ангелы, почернев от горя, не желали глаз поднять на страшный человечий мир.

Вообще-то, ходить не по дорожкам на старых кладбищах опасно, бывали случаи, что люди ломали руки-ноги, угодив в такую дыру-ловушку над прогнившим склепом или осыпавшейся могилой. Даже на его памяти вытаскивали, скорую вызывали энтузиастам-исследователям. Потому Сашок не спешил углубляться в густо-зеленые кладбищенские дебри, а присел на скамейку, положил рядом бекешу и принялся размышлять, — нет, не над бренностью бытия. Тема его тревожила телесного свойства — как раздобыть денег, чтобы пожрать и где провести предстоящую ночь. Даже если он найдет его превосходительство, то разделить с ним кров вряд ли захочет. Ночевать на кладбище это еще тот готический хоррор. Нафиг!

Оставался единственный вариант: возвратиться на привычное кладбище, упасть в ножки Матрице, вдруг возьмет обратно, тогда и в хостел можно определиться. А там видно будет…

С этой мыслью Саня подхватил бекешу, и хотел было подняться, но тут за спиной раздалось деликатное покашливание. Невесомая, как осенний листок рука, упала на плечо, нет он ее не почувствовал, — увидел длинные тонкие пальцы боковым зрением и обернулся.

Его превосходительство был при параде: все тот же изумрудный майорский китель с одним погоном, обгрызанные джинсы, правда, обувь приобрела маскулинность и вместо пластиковых шлепок с цветком, артюхинские ноги уютно устроились в бархатистых клетчатых тапках. Вроде дед выбежал из склепа по-домашнему, и тотчас планировал вернуться обратно.

— Ваше превосходительство, Петр Михайлович! — искренне обрадовался Саня и чуть не полез целоваться, но вовремя спохватившись, укоротил себя, вспомнив про единственный, будто напитанный кровью, подозрительный зуб в артюхинской пасти. Кто его знает, чем промышляет его знакомец по ночам, выбрав такое странное место прописки. — Я вот вам принес бекешу, — Саня кивнул на нечистую шкуру, когда-то цвета топленых сливок, а теперь остро нуждавшуюся в химчистке. Артюхин окинул взглядом бесценную вещь, верой и правдой служившую ему больше ста лет, не проданную ни за какую валюту и тут же, присев на скамейку рядом с Саней, равнодушно сдвинул ее на край.

— Ну, что, Александр, — прошептал он, вздрагивая от нетерпения, и протянул к нему длинные пальцы. — Я знаю, знаю… вы ее принесли. Давайте же скорее, — старик нервно ерзал и клонил голову на бок, точно паралитик. Того гляди снова смоется.

— Не волнуйтесь так, Петр Михайлович, а то снова пропадете. — Совершенно случайно Санек раскрыл тайну артюхинских перемещений.

— Да-да, — подтвердил дед, судорожно кивая. — Я и сам заметил, как только разнервничаюсь, раскипячусь свыше меры, — испаряюсь, точно вода из чайника. Вода, вода… — повторил старик, приложив к виску указательный палец. — Я долго думал об этом. Тут не последнее место отводится ей…

Саня даже не старался вникать во все эти мутные теории и гипотезы, ему нужен был результат, так, чтобы остаться раз и навсегда в Питере. А вот в каком… он пока и сам не решил. Вернее все еще думал прихватить с собой Лампушку, если, конечно, она захочет… Никак не шла из его белобрысой головы прелестная барышня Серёдкина.

Привстав, Санек вытащил из кармана пузырек и, протягивая Артюхину, поинтересовался:

— А ваш-то где? Ну, тот докторский?

— Не знаю, не знаю, юноша, обронил, потерял… — скороговоркой ответил тот, вцепившись в склянку, как клещ в грибника. Он вертел ее в пальцах, рассматривал на просвет и даже понюхал, не снимая пробки. Простодушный Санек предложил его превосходительству открыть пузырек и попробовать на зуб, но дед Артюхин будто его не слышал, увлеченный мыслями, бродившими в его растревоженной голове. Парню хотелось задать деду уйму вопросов о чужой жизни, за которой он теперь так активно подглядывал. Хотелось разобраться и с холерой, и с бомбистами, и с крестными ходами… Но помешало солнце. Точно цирковой прожектор оно пронзило плотную крону над их головами, ударив в лицо деда внезапным слепящим потоком. Артюхин мгновенно побелел, потом сделался прозрачным и исчез, оставив после себя холмик одежды и одинокие домашние тапки под скамейкой.

Санек, уже привыкший к чуду артюхинских перемещений, ничуть не смущаясь, разгреб тряпичную кучку, в надежде отыскать склянку с порошком. Перетряхнул и штаны, и китель, заглянул в карманы, пошарил под скамейкой и вокруг, долго смотрел в пустые тапки, тряс их, но ничего так и не вытряс. Озадаченный он поднялся и пошел к выходу, поминутно оглядываясь на скамейку, где только что они мирно беседовали с питерским градоначальником. Но тот не спешил возвращаться ни в тряпье, ни в бекешу. Никуда не денется, вернется, успокоил сам себя Саня. Теперь-то он точно знал, где искать Артюхина.

Путь к Смоленскому православному, где ему предстояло унизительное представление — с матерным дивертисментом на глазах у всей честной похоронной артели был недолгим. За мостом, свернув направо, он прошел еще метров сто и оказался перед каменной аркой кладбища, через которую прямо на него тащили белоснежный катафалк две нарядные лошади, точь-в-точь вчерашний «цирк на колесах». Пропуская похоронный экипаж, он уважительно прижался к стене, внутренне недоумевая, откуда здесь это сооружение. Не иначе киношники что-то мутят из прошлой жизни.

Санек был уверен, — сразу за аркой налево привычная мастерская. Сейчас он упадет в ноги Матрице, авось тот сжалится и примет назад, а может и авансом одарит. С ним иногда случались приступы неслыханной щедрости, особенно по воскресеньям после утренней службы. Когда звонили колокола на душе у бригадира становилось то ли светло, то ли муторно, и он старался хоть чем-то приблизить себя к царствию небесному, всякий раз, осознавая себя последней сволочью и хапугой. И тогда он бухался прямо во дворе на колени, истово крестился, а после лез в карман, щедро одаривая каждого работника, кто в тот момент околачивался в мастерской.

Ничего не подозревая, Санек вышел из арки и уже развернулся в сторону их баблорубной конторы, как тут же остолбенел, потому, что не было никакой гранитной мастерской. Вернее была, но — чужая. Вместо джипа Матрицы на площадке перед деревянным амбаром стояла подвода: два каурых тяжеловоза, опустив морды в грязные мешки, прикрученные к оглоблям, мерно жевали овес.

Никакой тошноты, головокружения или прострела в висок, а на амбаре аршинными буквами:

«Последний приют.

Ферапонт Приютин и сыновья.

Гранитная мастерская»

Санек ошарашено глядел, как эти самые сыновья в стоптанных сапогах и косоворотках, вместо фирменных рабочих комбинезонов, тянули с телеги по сходням деревянный ящик, помогая себе таким отборным матом, что мраморный ангел присевший, неподалеку на надгробный камень купца Перепёлкина, прикрыл от стыда лицо ладонью.

Сделав фейспалм, опустился на кусок гранита и Саня. Теперь он явно осязал задом разогретый на солнцепеке гранит, слышал колокольный звон, мат и чавкающую из торбы овес лошадь. Нельзя сказать, что парень был готов к такому повороту, но по всему выходило, что теперь он полноценный человек в любом Питере вроде Луши — и нашим и вашим.

Вот только пока никто из сыновей не обратил на него никакого внимания, будто здесь и не было постороннего.

Ящик медленно полз по деревянному настилу, но вдруг накренился, готовый сорваться с заданного маршрута. Санек вскочил с места и подставил плечо, чтобы груз не рухнул. Сыновья кряхтели, ругались и продолжали тянуть на лямках ящик, не замечая пришедшего им на помощь парня.

Как только груз коснулся земли и приютинские отпрыски, отирая потные лица рукавами облегченно выдохнули, Санек ловко вскарабкался на ящик и заорал во всю дурь: «Зенит — чемпион!» Вот только мужики и ухом не повели, продолжая меж собой крыть по матушке какую-то генеральшу Тюрихину и кусок каррарского мрамора, из которого папаше Приютину предстояло вырубить скорбный шедевр. В то, что сыновья болеют за Спартак и потому его игнорят, Санек мало верил. А значит, он по-прежнему человек-невидимка и может жрать с прилавка, что угодно и даже… Тут Саня аж задохнулся от возбуждения. Да-Да! Он сможет дать в морду бомбисту в дырявых ботинках. Пусть только тот попадется ему на глаза! От такой перспективы сделалось радостно, словно барышня Серёдкина поцеловала его в небритую щеку. Санек крякнул от удовольствия и поскреб подбородок, таинственно улыбаясь своим дурным мыслям.

Знакомое кладбище оказалось невероятно солнечным и приветливым. Возможно оттого, что деревья еще не вымахали до небес и свет покрывал почти все пространство, усыпанное скромными ухоженными могилками с деревянными крестами в изголовье. Попадались и монументальные: он опознал пару величественных склепов, в привычном Питере давно обветшалых и загаженных. Ноги несли его на место, откуда все началось. Любопытство вперемешку с волнением гнало к злосчастной могиле.

В церкви служили раннюю литургию, нищие, ожидая окончания, вяло переговаривались. Они мало чем отличались от тех оборванцев, что попрошайничали накануне в Галерной гавани. Санек ничуть не удивился, встретив за церковью вчерашнего слепого инвалида — и о чудо! — на двух ногах. Подпирая спиной стену, тот жадно глотал вонючий дым козьей ножки, скрученной из какой-то столичной газеты. Глаза его уже не были закатаны под веки, а вполне осмысленно разглядывали таящую при каждой затяжке самокрутку. Рядом на земле валялась похожая на кеглю деревянная нога. Санек в привычном Питере насмотрелся на всяких, потому и тут не удивился, теперь его занимало совсем другое.

Метрах в ста от стены, где-то слева… Он точно помнил огромный ясень над могилой. Только тот, скорее всего еще и не вырос.

В посеребренных раковинах под голубыми и желтыми цветиками, петербуржцы покоились достойно и тихо. Саня побродил между рядами, удивляясь, чистоте и простору — хорони еще и хорони, места навалом. А вот через сто лет уже негде, а если и есть где, то только за немалые доллары и поверх старых костей.

Разговаривать на кладбище не принято, если только по делу, а так стой и скорби молча. Ну, или рыдай в голос. Так обычно бывает, когда хоронят, а уж когда закопали, да пришли на девятый — сороковой день или через год, то уже только всхлипывают. Это он подметил быстро. Потому так неожиданно вздернули взгляд от очередной эпитафии вопли и завывания, оказавшейся неподалеку дамы. Странно, что он ее не заметил. Лимонное платье на стройной фигуре не пропустишь даже в солнечный день. В отчаянье женщина мелко била себя кулачками в грудь, отчего причудливо уложенные перья на ее шляпе, очертаниями напоминавшие йоркширского терьера, расположившегося на макушке хозяйки, подрагивали и волновались. Под широкими траурными полями шляпы было не ясно молода она или в летах. Осторожно ступая, Санек-невидимка, приблизился к безутешной и заглянул под поля… но вместо заплаканных глаз там зияли черные дыры!

Он отшатнулся.

Женщина подняла голову, и темные проемы на ее пергаментном лице вдруг ожили, зашевелились. Перебирая лапками, отряхивая крылышки, из глазниц выползали горбатые мухи. Их становилось все больше и больше… темным фонтаном они били из дыр, разлетаясь по сторонам жужжащими брызгами.

Нестерпимый запах гниющей плоти повис в воздухе.

Дама медленно растянула бесцветные губы, вроде болезненный спазм скривил отвратительный рот — это была улыбка смерти. Единственный рубиновый зуб в ее пасти сверкнул и тут же погас. Она опустила голову, скрыв под широкополой шляпой то, что и лицом не назвать, невысоко приподнялась над землей, развернулась в воздухе и поплыла над крестами вглубь кладбища, оставляя за собой черный шлейф могильных мух.

Ушибленный внезапным ужасом Санек, цветом физиономии стал похож на фарфоровую заготовку. Кровь отлила от головы, и не спешила возвращаться.

«Так вот ты какая, смертушка», — жужжало в мозгу.

Он медленно перевел взгляд на надгробье, у которого та только что голосила. На кресте белели знакомые буквы «Евлампия Серёдкина».

Второй даты по-прежнему не было.

Глава 10

Невозможно поверить, но факты вещь беспощадная — он видел ту же могилу, но пока не оскверненную его орфографией. Свежая, можно сказать ненадеванная, потому как барышня жива, весела и вполне себе здорова. Кладбищенский ребус надолго озадачил. Нельзя сказать, чтобы Саня сильно боялся смерти, скорее не задумывался о ней. Кто в двадцать о ней думает. Разве, что на койке в больничной реанимации — и тут к нему пришла Жизнь, и села на краешек постели. Как она выглядит эта Жизнь? Каждый сам себе нарисует. Для него, как барышня Серёдкина. Но то, что смерть это костлявая особь с косой, пожалуй, знает и школьник. Жуткая дама в шляпе была безоружна — ни косы, ни серпа, ни меча. Чем собирать случайный урожай, — не ясно. Но он дернул с кладбища, как только оттаяла кровь в жилах, и мотор загрохотал с удвоенной силой, загоняя ее в пустую голову. Рубиновый зуб, точь-в-точь, как у Артюхина будоражил сознание и не поддавался никакому логическому оправданию, типа у них один стоматолог.

Электрическая повозка, которая везла его теперь неизвестно куда и зачем, была почти пустой, не считая кондуктора и нескольких пассажиров. Разогнавшийся вагон потряхивало, и единственная уцелевшая мысль: «неспроста, все это, неспроста…», как сухой горох в погремушке тряслась вместе с трамваем в Санькиной голове.

До «всех» петербуржцев Саньку не было дела. А вот барышня Серёдкина… По всем раскладам получалось, — Лушина родственница и не подозревает, что для нее уже готово место. И лимонный упырь в шляпе голосит над ее еще пустой могилой. Но отчего именно Лампушка… Саня, как ни напрягался, объяснить не мог.

Трамвай тащился по Невскому. На деревянной скамье напротив раскачивалась бледная девушка, одетая скромно, но видно не деревенщина — круглые очечки на конопатом вздернутом носике, в руках книга. В какой-то момент водитель резко ударил по тормозам — курсистка, как неваляшка качнулась влево, потом вправо. Глаза сделались безумными, будто ее опустили в адский котел, щеки надулись и, сквозь вывернутые губы, она выпустила отвратительно пахнущую струю, едва не забрызгав Санька не переваренным завтраком. Он подскочил и заторопился на выход, подозревая, что человек-невидимка не всегда выигрышный вариант существования в материальном мире. До того ему приходилось гораздо проще, хоть и голодней, но безопасней — хочешь на рельсах спи, хочешь голым по городу бегай.

Санек наблюдал, как возле несчастной, потерявшей опору позвоночника, обмякшей и почти съехавшей на деревянный пол, копошится человек в котелке, пытаясь водрузить на место полуобморочную деву. Остальные пассажиры, как и он, спешили выйти на ближайшей остановке, оттого жались ближе к дверям, а пока переглядывались, молча, качали головами, подтверждая диагноз, который обронил все тот же отважный пассажир в котелке — холера!

Еще вчера на заразу эту можно было бы наплевать, но сегодня, когда мир вокруг материализуется с фантастической скоростью и тебе уже отдавили ногу в трамвае и чуть не облевали единственные штаны, разумней было не пить где попало и не тащить с прилавка в рот все подряд. Очередная засада в чертовом Питере и никаких антибиотиков. Похоже об этом его предупреждала Луша.

Мухи… мухи… Поганые птицы. Летали в то лето по городу, неся на липких лапках и коготках холерную запятую. Подгнившие фрукты или дохлые крысы — мухам было без разницы где пировать-размножаться, откладывать яйца, выводить потомство: в полуживом, полусгнившем, тленном.

Возможно, его накрыл холерный бред и та лимонная тварь на кладбище почудилась. Но ни жара, ни позывов очиститься в теле не наблюдалось. А вот жрать хотелось нестерпимо.

Невеселые мысли одолевали Санька не долго. Озираясь и едва успевая лавировать в потоке прохожих, он шел по Невскому узнавая и не узнавая главный проспект. Фасады, засиженные дощатыми вывесками, как картины в дешевой гостинице клопами, пестрели фамилиями владельцев магазинов и прочих заведений. Другой Невский смотрелся провинциально, но форсу в нем было, как в одесском фраере: «ЛАТИПАКЪ, ПОЭНТЪ, МИЛЬКЪ…» — читал он на вывесках.

Другой Невский походил на муравьиную тропу, беспорядочно сталкивающую внутри себя людей, экипажи, трамваи… Все это звучало оглушительно и непривычно, так что хотелось заткнуть уши. Санек остановился у зеркальной витрины Пассажа и тут же ощутил себя вампиром — даже намека на его внушительную фигуру в витрине какого-то Цвернера он не заметил, зато водогреев и самоваров там было хоть отбавляй. На любой вкус и размер. Но самоваром не закусишь.

Часы на Думской башне пробили время обеда, а у него и завтрака сегодня не было.

Когда нагулявшись, он возвращался по Невскому к Стрелке Васильевского острова. В пролете арки мелькнул Зимний дворец. Таким он видел его впервые, вроде по чьему-то зловещему замыслу маляры вымазали все постройки на площади кровью, и та подсохла, запеклась на фасадах. Просторная и светлая Дворцовая, теперь окруженная красными стенами, замкнулась сама в себе, ощетинилась в предчувствии надвигающейся катастрофы, все еще цепляясь ангелом за небеса и призывая с фронтона Генштаба: «Боже царя храни».

Гужевые повозки уныло тянулись вдоль дворца, редкие прохожие спешили по своим делам через площадь, не догадываясь, что через каких-то десять лет не будет царя, России и Бога. Его тоже отменят.

На Большой Морской в реальном Питере можно было перекусить по-быстрому едой с кисло-сладким соусом и запить все это приторной колой. Еще недавно посещение Макдональдского ресторана, с трущей у тебя под носом шваброй пол прыщавой девицей, казалось верхом наслаждения. Но теперь он мог позволить себе запредельную роскошь: вместо сетевого фаст-фуда, настоящий буржуйский шинок с вышколенным швейцаром у входа. Все равно никто не заметит, что ты без фрака.

Первое попавшееся на глаза заведение называлось «Кафе де Пари». Потому как много дорогих экипажей ожидало у входа, было ясно, — тут точно парижское и дорогое.Из парижского Санек ел только жульен с шампиньонами в кафе на заправке. И ему не понравилось. В том, что публика здесь жирует, сомнений не осталось. Уж больно хороши были сияющие кареты и коляски, ухожены и сыты, впряженные в них лошади, а возницы трезвы и опрятны. Назвать их физиономии рожами язык не поворачивался. Космы и бороды аккуратно острижены, сапоги надраены гуталином, так, что несло за версту.

Облаченный в зеленый кафтан швейцар и усом не повел, когда за его спиной беззвучно отворилась дверь, впуская господина невидимку.

В огромном мраморном вестибюле с пошлыми пальмами в кадках и хрустальной люстрой над головой, Санек заробел вроде попавший на Кремлевскую елку первоклассник. Где тут кормят сразу и не понять. Ни гостей, ни официантов. Он осматривался и принюхивался, пытаясь уловить запах прогорклого масла, обычно бьющего в ноздри возле Макжрака, но в «кафе де пари» едой не пахло. Стоять бы ему так до голодного обморока, но тут из-за кремовой гардины, выпорхнул тощий и вертлявый человечек, пронзительно выкрикивая кому-то: «Генерал губернатор приехали-с! Петр Михайлович! На завтрак-с!»

Тот, кому предназначались сигналы, возник, как черт из табакерки, вернее гусь. Гусь во фраке. С гордо выпяченной грудью в белой манишке.

Он махнул рукой на вертлявого, и тот вновь юркнул за штору. Да там и затих. А важный, пригладив ладошками влажно блестевшие остатки волос, устремился навстречу гостю.

«Завтракать в два часа какое-то гламурное свинство…» — подумал Санек, разглядывая входящего. Человек в военной форме, подтянутый, прямой с плотным ежиком волос на голове и пронзительными глазами торопливо пересек вестибюль, взбежал по лестнице на второй этаж, так, что «гусь» еле за ним поспевал. Задыхаясь, он тащил свое грузное тело вслед за стремительным гостем, наконец, у самой двери нагнал его и распахнул, приглашая в кабинет.

— Подавать изволите или обождать, Петр Михайлович?

— Принесите крюшону. Жара сегодня. Остальное позже. И вот еще что, — останавливая распорядителя в дверях, добавил генерал. — Сергей Константинович, как только прибудут, проводите ко мне в кабинет. И чтобы никто не мешал. Уж вы распорядитесь.

— Будет исполнено, — кивнул гусь во фраке, удаляясь.

Санек, увязавшийся вслед за генералом, теперь разглядывал мужчину пристально, точно кондуктор пять тысяч, протянутые ему за билет. Узнать в молодцеватом офицере недавнего сокамерника казалось невероятным. Но уши! Почти эльфийские… и этот густой ежик Петра Михайловича, взращенный на пелевском эликсире…

«Артюхин!» — обрадовался Саня, и хотел было кинуться с объятьями к губернатору, но ему помешал официант. Держа поднос на растопыренных пальцах и, мелко перебирая ногами под белоснежным в пол фартуком, тот подплыл к столу. Внутри запотевшего кувшина, в бордовой жидкости плавали вишневые ягоды и кусочки арбуза.

Оставив заказ на столе, он согнулся в поклоне, и тут до Сани дошло, что столичный градоначальник Артюхин это совсем не то же, что дед Артюхин. Вроде человек один, да только мир вокруг другой. И в этом другом мире нет никакого Саньки Чепухина и бомжеватого сокамерника, а есть Питерский губернатор, боевой офицер. У такого, пожалуй, в кобуре не букет фиалок, а наган. Угадывать не станет, кто там его тискает. Пульнет и прощай любой Питер!

Тем временем, Артюхин раскрыл, лежащую на столе «Петербургскую газету», налил крюшона, жадно выпил два стакана подряд и углубился в чтение.

Санек топтался у двери, все еще не определившись, ждать ли ему какого-то Сергея Константиновича или, не мешкая, бежать отыскивать кухню, чтобы уж наверняка поесть. Вдруг этот тип, как и градоначальник, завтракает крюшоном. От этой мысли в животе завыло протяжно и громко, так, что Артюхин опустил газету и настороженно прислушался. Не обнаружив ничего подозрительного, он снова уткнулся в листок, теперь удивленно хмыкая. «Чего это он хмыкает?» — подумал Санек и бесшумно переместился за спину генерала. Заметка, тут же бросившаяся в глаза, называлась «Карманные телефоны у полицейских». В нынешнем веке он и читать бы дальше заголовка не стал, но теперь, когда телефоны были исключительно деревянные и прибитые к стене, статья про мобильники заинтересовала и нелюбознательного Саню.

«Нам передают, что чины царскосельской городской полиции в настоящее время снабжаются карманными телефонными аппаратами, по средством которых с каждого поста, обслуживающему его полицейскому вменяется в обязанность оповещать участковыя управления о всех происшествиях. Аппарат миниатюрных размеров помещается в особо приспособленную для этого сумку, одеваемую с помощью прикрепленного к ней ремня через плечо. Аппарат по средством устроенного при нем особаго штепселя соединяется с пожарно-сигнализационным аппаратом, имеемым на каждом посту, и таким образом происходят переговоры. Изобретение это принадлежит местному приставу 1 части С.А. Го…»

Артюхин сложил газету и бросил на стол. Как звали местного «джобса» так и осталось загадкой. Но сам факт вызвал чувство похожее на то, что Санек испытал, когда Россия обыграла Испанию на чемпионате мира — вроде и победа, но какая-то стрёмная.

Снаружи послышался шум. Приглушенные голоса. Дверная ручка дернулась, и в ресторанный кабинет без доклада закатился господин с огромным пузом и медным, блестящим, как новенький самовар лицом. Он опустился тяжелым задом на стул, шумно вздохнул и махнул рукой на сунувшегося было в след за ним распорядителя: «Позже, братец, позже!» Тот послушно прикрыл двери.

— Чертова подагра… — прошипел толстяк, бесцеремонно освобождаясь от парусиновых туфель. — Чертова…

Когда ноги его в шелковых носках оказались на свободе, господин пошевелил кривыми пальцами, лицом изобразив на секунду страдание. Не спрашивая, налил себе крюшону. Выпил, утер алые пухлые, как у гимназистки губы, лежащей на столе салфеткой и, подавив отрыжку, отрапортовал:

— Петра Михайлович, ваше приказание исполнено! В лучшем виде-с! — и чуть подавшись вперед, ближе к Артюхину, добавил напористы шепотом: — Дойче банк. Никакой доберман не отыщет. Тут еще шведы очень желают концессию организовать… Просят посодействовать. Эти не обидят, не то что, желтомордые хитрожопы, — зайдясь в беззвучном смехе, господин задергал лысой головой из стороны в сторону, как китайский болванчик.

«Ну, жульё», — равнодушно заметил Саня, запуская пальцы в крюшон. Он выловил несколько ягод и кусочек арбуза. Конечно рискуя, но голод сильнее страха. Да и собеседники увлеклись обсуждением гнусных своих дел, настолько, что парень смог отхлебнуть через край безнаказанно и кисловатой жидкости.

Пока ждали еду, ему удалось вольготно вздремнуть на шелковой софе под картиной с голыми девами в пруду. Был там и парень, похоже, за водой пришел с кувшином и явно не желал купаться. Но картинные бабы, по всему видно, настырные вроде Луши. От таких живым не уйдешь — затащили.

К разговорам Артюхина с пузатым он не прислушивался. В дремотное сознание иногда стучались слова незнакомые и непонятные: Гапон, эмансипе, ворвань… Под мерное стрекотание получилось даже ненадолго отключиться и увидать себя в пруду с кувшинками, в плотном кольце дев с одинаковыми лицами, словно его окружили семь Луш и все тянулись к нему ненасытные, наглые, лиловоглазые…

Всхрапнув от ужаса Саня рывком поднялся и вовремя — в кабинет заносили завтрак.

Что еда бывает умопомрачительной он и не подозревал. Его ежедневный рацион был похож на выстрел в желудок: чипсы, полуфабрикаты, обычная дешевая жратва в забегаловках… Но тут! Оголодавший невидимка застыл возле стола, наблюдая пир брюха и прицеливаясь: чего бы стащить.

— Отменно. Как всегда отменно, — тряс щеками толстяк, наворачивая. — Зря вы, любезный Петр Михайлович, кашку гурьевскую не уважаете. У Кюба она великолепна. А пенки, пенки… Одним словом — амброзия…

— Я, знаете ли, дорогой Сергей Константинович, устриц уважаю. Доктор мне от катара прописал… — Артюхин взял с блюда небольшую ракушку, ловко раскрыл при помощи двузубой вилки-лопатки, брызнул лимончиком на белое, влажное мясо моллюска и, не морщась, проглотил.

Санька чуть не стошнило — такое жрать только под пытками! Если бы не Сергей Константинович, то и закусить было бы нечем. Но тот видно привык завтракать плотно и потому к каше принесли по версии официанта холодную телятину, перепелку тертую, крохотные яйца, фаршированные черной икрой, расстегаи и что-то непонятное с шапкой взбитых сливок и ломтиком персика на ободке бокала, названия он не расслышал.

Удалось незаметно урвать несколько кусков холодного мяса, булочку и яйцо с икрой. На большее не отважился, только поглядывал с завистью и отвращением на пузатого, метавшего в необъятные недра своего желудка буржуйские деликатесы. Что касается Артюхина, так тот невозмутимо засасывал моллюсков, точно пылесос носки и оттого было еще противней.

Улучив момент, полуголодный человек-невидимка скользнул за двери не в силах больше созерцать этакий гастрономический беспредел.

Оказавшись на улице, Саня сразу заметил автомобиль. Сверкая и переливаясь на солнце, тот словно кричал приунывшим кобылам — я тут главный! Двадцать лошадиных сил под капотом, это вам не одна под вожжами. Рядом с авто прохаживался офицер и всем было ясно, что машина эта привезла градоначальника. Когда офицер присел у колеса что-то там рассматривая, Саня осторожно открыв дверцу, бесшумно юркнул в машину. В кабриолете он занял дальний угол и принялся ждать. Минут через тридцать, когда истомившийся от жары Санек, обливаясь потом, мечтал о крюшоне, появился сытый градоначальник, Усевшись напротив застывшего невидимки, приказав ехать на Гороховую. Какого ляда он теперь путешествует с Артюхиным, если не может ему и слова вымолвить без ущерба для здоровья и жизни, Санек не мог себе объяснить. Колеси они дольше, возможно, и сообразил, что сказать генералу, если тот его вообще услышит, но машина, не проехав и пары минут, остановилась.

Вдалеке маячил Зимний, слева жутко заросший деревьями, но все же узнаваемый Александровский сад. У дома с колоннами охрана, завидев градоначальника, взяла под козырек. Офицер распахнул дверцу и начищенный до блеска сапог начальника города коснулся мостовой. Не успел он сделать и трех шагов, как в ноги ему бросился непонятно откуда взявшийся косматый и грязный старик с воплем: «Это я! Я губернатор! Пустите!»

Мужичок орал неистово, но его не пустили. Вместо этого два огромных казака подхватили под руки сумасшедшего и, оторвав от земли дрыгающееся тело в изумрудном кителе с одни погоном, потащили куда-то за угол. Санек признал его сразу — дед Артюхин! Подхваченное с двух сторон дюжими охранниками, тело продолжало извиваться и требовать аудиенции.

Саня выскочил из авто и, по пути подбирая потерянные дедом клетчатые тапки, припустил вслед за резвыми казачками.

Артюхина нашел за углом, в подворотне. Тот сидел, прислонившись к стене, жалкий, скрючившийся. Старик бесшумно открывал рот и уже ничего не требовал. Свежий след от нагайки перечеркнул его лоб крест-накрест. Опустившись рядом, Саня бросил тапки у ног деда и негромко окликнул: «Петр Михайлович». Реакции не последовало, да и какая реакция, если в ушибленной голове звучит симфонический оркестр боли. «Петр Михайлович», — настойчиво повторил, касаясь руки Артюхина. Тот неожиданно вздрогнул, повел глазами и испуганно прошептал: «Кто здесь?»

— Это я, Саня…

— Саня… — растерянно переспросил дед, оценивая его мутным взглядом.

— Я тут перед вами… Саня, я. Мы вместе сидели в обезьяннике. Вы мне про себя и про аптекаря этого Пеля рассказывали.

— Пёля, — машинально поправил дед и вроде очнулся. В глазах затеплился огонек сознания, и привычная живость озарила лицо. — Александр, это вы?

— Я, я… Вы меня видите?

— Разумеется… — слабо подтвердил несчастный и, цепляясь за стену, попытался встать. Кое-как Саня дотащил страдальца до скамейки в Александровском сквере, усадил, а сам метнулся обратно через трамвайные пути и вскоре уже протягивал открытую бутылку содовой несчастному.

Дед жадно приник к горлышку и выхлебал почти всю воду. Отдуваясь, он протянул остатки спасителю.

— А вы, какими судьбами тут, Александр?

— Внезапно, — с раздражением то ли на себя, то ли на деда, а может и на все сразу, ответил Санек. — Хренак! И вот тебе крюшон с устрицами вместо доширака.

— Де Ширак ваш родственник?

— Вроде того… — Саня плюхнулся на скамейку рядом. — Любезный, Петр Михайлович, — начал он глумливо. — Я, знаете ли, теперь человек-невидимка. Вот водичку вам без труда с прилавка тиснул. Могу теперь творить всякие беззакония и непотребства в вашей столице безнаказанно. Хоть банк ограбить, хоть девицу обесчестить.

Дед Артюхин от удивления приоткрыл рот. Что его смутило больше — перечень непотребств или вновь обретенные способности, понять было невозможно.

Но только и сам Санек офигел от того, что только что выдал собственным ртом! Никогда в голове его не было таких слов, да и мыслей не водилось, а тут… Посчитав, что этакого дерьма он набрался за завтраком от господ — поди залилось пока дремал, — Санек тут же успокоился и продолжил:

— Пошутил я, не пугайтесь. Скажите лучше, куда порошок пропал? Барахло ваше перетряхнул, тогда на кладбище, но не нашел.

— Я, Александр, сунул пузырек за щеку. Отсутствовал недолго. Никто вещей не тронул. И я вам сейчас расскажу о тонкостях метаморфоз. Моя теория частично подтвердилась, А опыт показал, что я на верном пути. Вот только порошок закончился… Весь на эксперимент потрачен. Так, что придется доставать еще…

Мимо промелькнули две барышни, держа над головами кружевные парасоли. Одна из них, озираясь на старика, беседующего с самим собой, споткнулась, так что подруга ее едва удержала. Невидимый Санек глядел им вслед, вспоминая любезную барышню Серёдкину. Такую же кружевную и воздушную. Нет, он никогда ее не обидит…

— Я теперь в вашем Питере все могу, только скажите, что нужно. И побыстрее, Петр Михайлович, а то скоро, чувствую, начну проявляться и тогда застряну тут навсегда. Оно мне надо. Вон у вас холера, террористы с бомбами по городу рассекают, не знаешь, где огребешь… Совсем вы покемонов не ловите, ваше превосходительство.

— Беда, беда… Сейчас, Александр, я расскажу вам все как есть.

Саня опрокинул в горло остатки содовой, бросил бутылку под скамью и пристально глянул на деда. Не то, чтобы он не доверял ему, но услышанное за завтраком как-то укрепило его в подозрении, что Артюхин еще тот темнила-махинатор, теперь просто старый, но видно навыков не растерявший. И доверять ему можно точно так же, как тем китайцам.

Артюхин сцепил тонкие пальцы на животе и, уставившись на запылившиеся тапки, неохотно начал:

— Очень жарко сегодня, хоть раздевайся. Вы бы мне какую-нибудь фланельку достали. Чтобы я людей не пугал. Меня, голубчик, тут за сумасшедшего принимают. Того гляди отправят по известному адресу. Тогда и вам нелегко придется…

— Не отвлекайтесь, Петр Михайлович.

— Что ж, извольте… Вернулся я на прежнее место. Как долго пропадал, не скажу, но вещи мои в сохранности, вернее сразу на мне. Как, впрочем, всегда. Пузырек за щекой. Вот только на пальто барашковое кто-то позарился… Ну, да ладно. Вот думаю, чем Зевс не шутит. Найду-ка я ванну, да искупаюсь в порошке. Разведу его всего без остатка в воде. Принимать внутрь не решился. Не ровен час снова на сто лет сгину. А не хотелось бы. Понятно, что не в один приличный дом меня не пустят с водными процедурами. И тут меня озарило! Я вспомнил, что есть в глубине кладбища, в сторонке от аллеи мраморный саркофаг. На гранитной плите какого-то неизвестного мне господина Берёзкина. Он хоть и небольшой, но и я не Титан. Примерился — если коленки подтянуть к животу, вполне умещусь. Натаскал я воды из крана для полива… При входе имеется. Ведро в гаражах позаимствовал, они тут у нас за оградой. Часов за пять вода прогрелась, не кипяток, но все же не ледяная. Меня, знаете ли, в прежней жизни ишиас донимал (Артюхин потер спину), но уж выбирать не приходится. Насыпал порошку — вода запузырилась, но тотчас улеглась. Скинул я убогое свое платье, перекрестился и с головой. Но вскоре вынырнул. Лежал, наверное, с час для чистоты эксперимента под солнышком. Разумеется, в чем мать родила. А тут как раз экскурсия — краеведы на кладбище пожаловали. А я так пригрелся, разнежился, что сразу их не заметил. А уж как услыхал вблизи, поздно было. Вскочил, вещички в охапку и дернул от любознательных подальше. Но, видно, напугал дам до обморока. Теперь опасаюсь лишиться места на кладбище. Выкурят нас с товарищами из склепов. Они-то с утра на заработки и только к ночи возвращаются. А я тут, можно сказать, безвылазно по хозяйству. Хе-х. — Артюхин первый раз за все время взглянул на Саню. Покрасневшие глаза слезились и часто моргали — того гляди разрыдается. Но нет. Сдержался. — Вот с тех пор никуда не исчезал, хоть и переволновался. На постоянном месте уже как сутки. Правда, убегал в двадцать первом веке, а вернулся, чтобы в склеп залезть, а склепа-то и нет! За ограду вышел, а там родной двадцатый век и стольный град Петербург, где я губернаторствую. — Старик замолк и насупился. — Вроде я, точно я, но я то здесь… Вот сам к себе на аудиенцию попасть хочу, да не выходит. — Артюхин потрогал запекшейся лоб и безвольно опустил руки. — Раздвоение личности от Пёлевского порошка вышло. И не умственного толку, а физического.

Неожиданно он вскочили, взял Саню за плечи и, встряхнув, потребовал, нет — приказал:

— Достаньте револьвер, я застрелюсь! Вешаться или топиться честь не позволяет. А жить так, нет сил. Пусть в двадцатом веке останется один Артюхин.

— Э-э, спокойно, — осадил его Саня, сбрасывая с плеч костлявые пальцы градоначальника. — Еще не известно какой Артюхин останется в двадцатом. Может, вас завтра грохнут. Вернее этого. У вас тут террористы самодельные бомбы пекут, как пирожки, а вы не в курсах. Я вот в одной избушке побывал, там этих бомб дофига и больше. В каком году революция-то?

— В пятом… — ответил Артюхин задумчиво.

— Не… Теперь восьмой. Следующая

— В семнадцатом…

— Ну, да… Там царя снесли и власть рабочих и крестьян установили, — наморщив лоб выдал все, что знал из истории Санек.

— Невероятно… — опускаясь на скамейку, и как-то сразу обмякнув, изрек Артюхин, — невероятно, как мы могли допустить все это… — повторил, бледнея, но не исчез. И это воодушевило, пристально наблюдавшего за ним Санька. Действует, значит, порошок. Но вот, как и на что, пока не ясно. — Так надо же меня предупредить! — опомнившись, воскликнул дед. — К себе мне не попасть. Я, однозначно, не велел пускать всякую шваль. Нужно сообщить анонимным письмом в канцелярию градоначальника. Мне и сообщить. Когда готовят покушение? Хотя постойте… никаких покушений на меня не было…

— Не доложили… А то что тогда не было не значит что теперь не будет. Решайте сами, Петр Михайлович. Я знаю, где можно накрыть их лабораторию. И в лицо знаю некоторых, — добавил злорадно, конечно, держа в уме резидента. Только вот деда с мальчиком он не хотел путать в эту историю. Ну, да ладно, как-нибудь устроится. Можно предупредить, что те ни при чем. Саньку не хотелось думать о неприятном и чужом. Со своим бы разобраться. — Так напишите, Петр Михайлович, а я занесу куда надо, пока меня везде пускают, — предложил он Артюхину. Тот согласно закивал. И тут же сдвинул брови, наклонился, что-то сосредоточенно царапая на земле прутиком.

— Как же вы теперь? Где?

— По — прежнему на кладбище, — ответил скороговоркой, продолжая скрести серую пыль.

— А я теперь все вижу, слышу, пробую, щупаю, но в зеркалах не отражаюсь, чисто вампир. Вот вы меня видите, а больше никто. Может мне в вашу ванну окунуться. Покажете место?

— Попробуйте, Александр. Но сначала зайдем в писчебумажный. А после я вам все покажу.

Возможно, раньше Санек и послушался деда, но теперь настоял на своем и они отправились на кладбище прежде, чем настрочить анонимку в полицейское управление или куда там собирался отсылать ее Артюхин.

По Смоленскому лютеранском плутали долго, но никакой могилы Берёзкина не обнаружили. Да и откуда тут взяться какому-то Берёзкину среди Грейков и Мюзеров. Санек снова заподозрил деда в обмане. Но тот клялся, что был саркофаг и Берёзкин был. Да, видно, пока еще не помер и ванну ту искать нужно в привычном Питере.

Артюхин рыскал между крестов и склепов, высматривая возможные ориентиры для двадцать первого века, но кто ж знает, что станет с могилами, деревьями и дорожками через сотню лет.

Редкие скорбные посетители шарахались от полуголого всклоченного деда, с горящими, как у ночного зверя глазами. Изумрудный китель, привидением плывший за его спиной, мерно помахивал рукавами. Заметив это, дородная вдова под черной вуалью, так некстати оказавшаяся на пути, отъехала в долгий обморок. Но увлеченным следопытам было не до нее.

— Думаю, Александр, искать нужно в левой части и до самого конца. Так не ошибетесь. Саркофаг на постаменте. Издалека видно. — И тут градоначальника осенило. — Как же я мог забыть. Там, напротив склеп. А на нем белой краской: «Здесь пил Даня!» Точно. Не ошибетесь.

— Пил? Может, был?

— Нет-нет. Я точно помню. Склеп металлически, ржавый до дыр. Но вместительный. Иногда там собираются странные люди и пьют за какого-то Даню.

— Понятно.

— А раз понятно, давайте уже поскорее на выход и в лавку за бумагой.

Хрупкая, изящная, кружевная, она спешила навстречу по центральной аллее, совершенно бесстрашно. Казалось, женщина искала именно Артюхина. Этого уродливого деда в странных обносках нездешней моды. Бледноногого, тощего, косматого. А он, завидев даму издали, вдруг приосанился, сдернул с Санька китель. На ходу застегиваясь на все пуговицы, вытянулся стрелой, будто на параде.

— Петр Михайлович! — Дама протянула ему навстречу обе руки в кружевных перчатках. На запястье покачивался бисерный кисет, внутри него, растягивая ткань в разные стороны, шевелилось что-то живое. — Как же я рада! Не забудьте. Сегодня в полночь. — Голос обволакивал бархатной паутиной. Она пожала протянутые ей навстречу пальцы Артюхина, а тот, вывернув в поклоне шею, все же успел поцеловать ускользающую ручку.

— Всенепременнейше, сударыня. Ждите! — заверил дед, по-офицерски браво щелкнув голыми пятками, и устремился к выходу.

Что-то в облике дамы настораживало и даже пугало. Проходя мимо Санька, она на мгновенье вскинула голову и, приподняв с лица вуалетку, растянула серые губы в жутковатой усмешке. Из черного провала глазницы показалась горбатая муха и, словно слеза побежала по щеке. Саня зажмурился. Сколько так простоял, холодный и недвижимый, как могильный крест, не помнил. Но голос Артюхина, уже настойчиво пробивался к сознанию и, наконец, пробился:

— Александр, что с вами?! Что?! — Вскидывая руки, встревоженной птицей дед кружил вокруг парня, пытаясь понять, откуда печать ужаса на невозмутимой роже недавнего собеседника.

— Кто это? — едва выдавил Саня.

— Мадам Домински. Она узнала меня, Александр! Узнала! — Радость переполняла старика, точно не смерть ждала его в полночь, а прехорошенькая кокотка со сладким пудингом.

Что связывало этих двух, которых и людьми-то назвать язык не поворачивался Саня, как не ломал свой мозг, так и не понял. Упыри и монстры. Семейка Адамс. Что там еще… невеста Франкенштейна… Серебряная булавка с камнями, что он спер мимоходом в той же лавке, где разжился пачкой бумаги и химическим карандашом в самый раз обороняться от нечисти.

Они вернулись в Александровский сад и Артюхин, устроившись на скамейке, не раздумывая, накатал ломаным почерком анонимку.

— Вот вам депеша, Александр. Изложил так, что самому страшно. Держите, — дед протянул парню листок. — Поднимитесь по лестнице и налево, еще раз налево. У двери часовой. За дверью — приемная с адъютантом. А вы прямо в кабинет и на стол… — Артюхин вдруг засуетился, стал хлопать себя по карманам кителя и, наконец, достал яблочко. Сдул мелкий мусор, прилипший к румяному боку. — Вот. Положите на бумагу. Сверху. А то у меня, знаете ли, столько документов и папок на столе, что может затеряться. Я вас в чайной подожду. Тут за углом. Он поднялся. Вслед за ним поднялся и Саня. Вместе они перешли дорогу и на углу расстались. Дед, прихрамывая, свернул на Вознесенский. А Санек отправился к дверям особняка, где расположился градоначальник Петербурга генерал Петр Михайлович Артюхин.

Ему повезло. У входа остановилась коляска с арестантами. Скрученных по рукам пеньковой веревкой преступников: долговязого парня и коротко стриженную девицу, завели в здание. Санек пристроился следом, чтобы не удивлять охрану и жандармов фокусом с дубовой дверью, раскрытой неведомо кем.

Внутри, следуя указаниям Артюхина, быстро отыскал нужный кабинет и вошел, не опасаясь, получить в зад штыком от часового.

Склонившийся над столом лопоухий щуплый офицерик, сосредоточенно чиркал пером на бумаге. Закончив, взял полукруглый брусок и несколько раз с силой прокатал написанное. Довольно оглядев у окна документ, он направился в кабинет губернатора. Санек двинул следом, заглянул в приоткрытую дверь и не увидел Артюхина. Адъютант бережно положил листок в кожаную папку, подровнял бумаги, тесно разложенные на зеленом сукне, сдвинул к центру хрустальную чернильницу, оторвал страничку перекидного календаря, скомкал, сунул в карман шаровар, еще раз внимательно оглядел стол, качнул пальцем бронзовое пресс-папье и вышел, бесшумно затворив дверь кабинета.

Отчего-то Саньку, безмолвно наблюдавшему за механическими движениями офицера, вдруг захотелось нарушить весь этот канцелярский пасьянс. И он себе не отказал! С наслаждением и ликующей злобой вроде мстя теперешнему Артюхину за будущего, перетасовал бумаги на зеленом сукне, достал из кармана джинсов выстраданный донос, разгладил ладонью и как завещал дед Артюхин пригвоздил наливным яблочком, предварительно обкусав бока. Распоясавшись окончательно, он наколол анонимку на упругую плодоножку огрызка, еще раз победителем, прямо каким-то Тамерланом осмотрел поле битвы и тут заметил странный предмет — промокашку едва покачивающуюся, словно металлические качели на детской площадке.

Только он приподнял за рукоятку штуковину, как голова закружилась и тотчас позади раздался требовательный женский голос:

— Экспонаты руками не трогать. Заходим, товарищи, Тут достаточно места. Вот сюда можно пройти. Вставайте, вставайте плотнее…

Топот за спиной, покашливания, скрип паркета…и этот голос. Санек чувствовал задом, что слова предназначались ему и оттого заробел, будто «ботаник» на первом свидании, выпустил из руки пресс-папье — тяжелая штуковина ухнулась о стол.

«Осторожней!» — прозвенело у самого уха.

«Засветился!» — мелькнуло в голове. Он медленно развернулся — тетка с пунцовым лицом и молочно белой шеей таращила на него крошечные близорукие глазки, казавшиеся за очками, не больше булавочной головки. А за ней… за ней все пространство комнаты заполнили бравые ребята в полицейской форме, теснясь и подпирая со всех сторон очумевшего гражданина.

— Итак, с декабря 1917 по март 1918 года в доме располагалась Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Перед нами кабинет Дзержинского. Это реконструкция. Здесь…

Саня не дослушал. Бочком он протиснулся к выходу и рванул вниз по лестнице, не встретив на пути ни казачков, ни жандармов.

Питер накрыл его духотой и бензиновой вонью томящихся в пробке автомобилей. Санек обшарил беспокойным взглядом стену у входа, украшенную несколькими бронзовыми досками. Бормоча скороговоркой казенные названия, он, наконец, отыскалось нужное:

«Музей политической полиции России».

Но не прошло и минуты, как проезжавший мимо туристический автобус оплыл свечой, а на его месте уже тряслась по брусчатке подвода с сеном, благоухая навозом и любистоком.

В заведении за углом под вывеской «ПИВАСОВ» подавали чай с баранками. Да и не чай вовсе, а так, подобие — горький и терпкий настой какой-то травы, на вкус отвратной, похожей на ту, что пила его бабка, называя капорским чаем. Санек подсел к Артюхину, отхлебнул из его чашки и огляделся. За двумя столами из четырех умастились на венских стульях посетители, с виду извозчики, отдуваясь, они прихлебывали из блюдец, посасывали сахарок.

За стойкой хмурый буфетчик с подвязанной шерстяным платком щекой, усердно тер чашку, искоса поглядывая на грязноватого субъекта в невразумительном пиджаке и штанах до колен. Этакую образину другой и пускать бы поостерегся, но дед при входе показал, зажатые в кулаке монеты.

— Все сделал, — отрапортовал Саня, поглаживая рыжего кота, трущегося об его ногу. — А вы чего пустой чай гоняете, пирожок, что ли какой заказали.

— Я б не отказался … Да денег не хватит… — сглотнув слюну, конфузливо признался Артюхин.

Половой мальчишка пронес тарелку расстегаев мимо их столика к соседнему, где с полотенцем на шее, утирая пот, полдничал огромный бородатый мужик.

— Ща организуем, — самоуверенно заявил Саня, направляясь к чужим харчам. По своей безнаказанной привычке он дернул с тарелки пирожок, но донести Артюхину не успел. Пудовый кулак точным ударом в ухо отбросил похитителя в угол.

«Ах, ты шаромыга! Гусиный потрох! Ишь чего удумал, чужое тащить!» — ревел над ним бородатый. Схватив за грудки, он рывком поднял злодея, так, что затрещала футболка, и вышвырнул из заведения на панель.

Все произошло неожиданно и мгновенно.

— Твою пасть! — сидя на брусчатке, мотал головой бывший невидимка. — Прописали меня в царском Питере. Отбегался. — Дед хлопотал рядом, пытаясь то ли помочь подняться, то ли заполучить вожделенный пирожок, который Санек так и не выпустил из цепких пальцев. — Держите, господин губернатор… — протянул ему трофей Саня. — Приятного аппетита. — Он встал, отряхнул джинсы от пыли, попытался приладить на место лоскут футболки, но тот повис, поверженным флагом, обнажая бледную грудь.

— Может врезать ему разок… — потирая ухо, дернулся к дверям обиженный посетитель, но дед осадил:

— В кутузку захотели, вшей кормить? — В кутузку Саня не хотел, по губернаторской интонации поняв, что там не кормят эклерами и даже расстегаев к обеду не подают.

Еще не понимая до конца, в какой замес попал, Санек бодро шел через Дворцовый мост к месту своей постоянной дислокации в любом Питере. В общем-то, идти ему было больше некуда. Дом Пеля или как поправлял его Артюхин (поспевавший рядом) — Пёля единственное место, где его принимали в любом состоянии. Решено было обсудить их незавидное положение на троих. Луша, как нельзя лучше теперь подходила в качестве добытчика злосчастного, а может спасительного порошка. Оставалось разработать план и растолковать глупой бабе, что ей взять в адском подземелье.

Они уже приближались к дому, когда Саня заметил резидента, выходившего из аптеки в сопровождении его ангела — прекрасной барышни Серёдкиной. Лицо сосредоточенно-серьезное совсем ей не шло — короткую морщинку между нахмуренных бровей он заметил, поравнявшись с парочкой. Да и по лилово-сизой роже бомбиста, точно танком проехали, перекосило ее, вспучило. Об одном пожалел Саня, что не он был тем танкистом! Проследить бы за парочкой, да только теперь у них с Артюхиным важное дело. Можно сказать дело жизни и смерти. Сдохнуть от холеры или от какой другой напасти в другом Питере совсем не входил в планы Александра Невзоровича Чепухина.

Глава 11

Конечно Санек рисковал, но не взирая на грозившую опасность, все же задел плечом соперника, выбив из его рук какой-то потрепанный том. Внутренне готовый к драке, он уже раздувал ноздри, как боевой бегемот, но похоже враг его не видел. Бомбист поднял книгу и как ни в чем не бывало поспешил за прекрасной барышней, убежавшей вперед.

Значит еще есть шанс вернуться, смекнул Саня.

Из-за приоткрытых дверей доносился дребезжащий граммофонный бас: «очи черны-яяя, очи страстны-яяя, очи жгучи-яяя и прекрасны-яяя…»

Артюхин закинул голову, прикрыл глаза и тоненько завыл, подпевая басу: «…лишь увидел я вас, потерял покой, и весь мир забыл, я для вас одной…» Лицо его сделалось чрезвычайно глупым, каким-то уморительно пошлым, таким что Санек чуть не расхохотался, но закашлялся, чем выдернул из задумчивой грезы сентиментального деда.

Впрочем допеть ему и так не дали. На пороге вырос огромный косматый мужик с топором в руке. Он сверкнул безумными глазищами на отшатнувшихся незнакомцев и тяжело затопал вниз по лестнице, грозя топорам кому-то невидимому: «А ру-бля-то и не-ту-ти…»

«Не-ту-ти… ту-ти…» — подтвердило гулкое эхо печально.

— Может он кого грохнул, — предположил Санек протискиваясь в квартиру.

За первой дверью пели про очи черные. За следующей кто-то громко ругался. В коридоре он едва разминулся с человеком ухватившим одной рукой два стакана в медных подстаканниках, во рту его дымилась папироса, на волосатой груди болталась несвежая манишка. Завитой гребешок чуба, приподнимавшийся надо лбом, придавал лицу горделиво-петушиное выражение.

— Поберегись, кипяток! — не выпуская из зубов папиросы протрубил он и скрылся за дверями, где страдали черные очи.

Хихикающая девица с длинной, уложенной на груди косой, в накрахмаленной наколке и белоснежном фартуке, выбежала из третьей двери, поздоровалась, сделав незнакомым мужчинам легкий книксен. И не переставая повизгивать от смеха, унеслась куда-то по коридору.

Наполненная людьми квартира теперь не казалась ужасной до дрожи. Да, и смешливая девица прехорошенькая, от такой соседки в привычном Питере он бы не отказался. Но за какие-то грехи ему досталась в сожительницы напористая Луша. Сашок вздохнул и по-хозяйски толкнул знакомую в любом Питере дверь.

В чисто прибранной комнате никого не оказалось.

На столе под льняной тряпицей на глиняной тарелке лежал кругляш хлеба и две сваренные в мундире картофелины. В кувшине темнел квас. Саня, не церемонясь, отхлебнул через край и, сунув в рот картофелину, уселся на сундук с удовольствием пережевывая корнеплод.

— Пожрать могу… — сообщил он как-то безрадостно, топтавшемуся в нерешительности Артюхину. — Да, вы проходите, Петр Михайлович. Присаживайтесь рядом. Сундук крепкий, выдержит. — Стукнул он пятерней по дубовой крышке.

— Значит вы тут обитаете, — наконец изрек дед, задумчиво озираясь.

— Значит… только в моем Питере соседей нет. И обстановка поскромнее, а кровать помягче.

— Где же ваша знакомая?

— Надеюсь у себя, а не у меня. Ее ж тоже мотает… внезапно… Будем ждать.

— А вот и труба… — Артюхин озабоченно разглядывал кирпичную кладку, маячившую за стеклом.

— Хм… действительно выше нашей, — Саня высунулся из окна, протяжно вдохнул гнилой воздух питерского двора-колодца. — Вот, значит, откуда зловредные газы выходят. — Он глянул вверх: красно-кирпичная труба уходила высоко в небо. — Что то не видно тварей…

— Я вот, что подумал, Александр, — перебил Артюхин, приподнимая мохнатые брови, отчего лицо его сделалось загадочным. — Еще разок окунусь, чтобы закрепиться в обозначенной реальности окончательно. Стар я. Лета уже не те. Может с эликсиром молодости и в вашем веке сгодился бы. А доживать хоть бомжом, хоть губернатором уж предпочту в своем. Да-с. Невероятная эта история сделала из меня философа и мистика. Людей такого рода в свое время я не жаловал. Дрянные людишки, раздуваются пузырем бесхребетным, а толку от них для общества нуль. Одна смута в головах. А вот подишь ты, какой кунштюк учудил господин Пёль, что и сам я попался в эту яму.

За дверью лязгнуло и шумное семейство ворвалось в комнату лая, хохоча и рыдая. Но двое незнакомых мужиков, рядком сидящих на спальном сундуке Лушиных отпрысков, заставили замолчать даже самого младшего. С мамашиных рук он взирал на незваных гостей, забыв прикрыть рот, свободный от рыданий.

— Баа! — роняя медный таз, то ли удивилась, то ли обрадовалась Луша. Ее натертое мочалом лицо сияло. — Ляксандр! А это кто с тобой? Что-то не признала… — Баба усадила малыша на кровать в подушки, старшие залезли сами. Получив по куску хлеба все трое увлеченно зачавкали.

Присев на стул, Луша дернула сероватую тряпицу с головы — темные пряди тяжело упали на плечи. Как норовистая лошадь она мотнула головой, так что брызги разлетелись по сторонам. Санек ощутил на губах прохладные капли. Лукавая баба до скрипа чистая, аппетитная под тонкой рубахой, совсем распоясалась, скинув уличную одежду, теперь прохаживалась мимо мужчин в почти прозрачном, продувном наряде, развешивая на натянутую через всю комнату веревку мокрую детскую одежонку из распакованного узла.

— Вот настирала. У нас ваннов нету. Где моемся, там и стираемся, — она встряхнула детские портки и закинула на веревку. — Каво ты мне привел-то, Ляксандр? — ожигая взглядом косматого деда, не сводящего с нее почти безумных глаз, спросила Луша, усаживаясь на стул. — Извиняйте, но угощать вас нечем.

Она вскинула руки и быстро закрутила на затылке «кукиш» из едва подсохшие волосы.

Санек открыл было рот, но дед Артюхин опередил. Сорвался с сундука и, подскочив к хозяйке, по-привычке щелкнул пятками.

— Разрешите представиться. Артюхин Петр Михайлович. Градоначальник Санкт-Петербурга, Его высочества…

— Зачем ты мне в дом умалишенных таскаешь? — тут же отшила хозяйка бравого старикашку. — Какой губернатор? Откудава? Тока если с Пряжки сбег.

Она укрыла одеялом задремавших отпрысков и неласково глянула на гостей.

— Поздно уже, скоро стемнеет. Дружка сваво проводи и приходи. Спать будем ложиться, — заявила Луша, так словно Саня муж ей, да еще и подкаблучник.

Дед смутился и сразу сник, сгорбился, точно на плечи ему взвалили мешок фунтов на сто. Он поднялся, собираясь на выход, но Санек вступился за его превосходительство.

— Мы по делу к тебе пришли. Слушай, что человек говорит, если не хочешь мотаться туда-сюда. Присядьте, Петр Михайлович. — Он пододвинул стул по губернаторский зад. — Слушай и запоминай.

Мрачный взгляд и жесткий тон мигом остудил бабу. Она присмирела и рассеянно кивнула.

Артюхин с тоской поведал собственную историю. Был он краток, но убедителен настолько, что хозяйка почти поверила. Сделать это было ей несомненно легче, чем какой-нибудь образованной мадемуазели. Хоть и жила Луша в столице, но ни царя, ни градоначальника в глаза не видела. Возможно он и есть такой страшный и старый, чисто леший.

Что там отмочил аптекарь Пель из объяснений деда Санек так и не понял, но точно знал — если не достанет порошок вряд ли тут долго протянет. То холера, то революция, поди узнай что страшнее. Узнавать совсем не хотелось. Нужно было срочно выбираться из скверной истории. А безмозглая баба только о своем о сучьем думает. Тьфу.

С полминуты все трое сидели за столом, молча, только беспокойно и глухо бился в стекло ночной мотылек. Узкие тени гуляли по стенам из открытого окна тянуло сыростью и конским навозом.

— Не знаю я кода позовет. Скока уже тута, разов пять всего и была. Пусть Ляксандр идет. Куды скажу. Через аптеку налево и вниз по лесенке… да и не вспомню я какой такой порошок…

Идти в подземелье Луша отказалась, да и кто бы ее туда пустил без приглашения.

— Мне тоже не сильно охота светиться. Я сегодня огреб уже… — Санек осторожно потрогал лиловатое ухо. — То вижу-то не вижу. В прятки играть что ли…

Задачка оказалась прям сказочной: пойди туда — не знаю куда, найди, то — не знаю что.

— Однако, мне пора… — вдруг встрепенулся Артюхин и подскочив, будто блохой укушенный, заторопился на выход бормоча что-то несвязное, что именно Санек не мог различить хоть и старался во все уши. Ошарашенно глядя вслед губернатору, он и слова не успел вымолвить, так стремителен был побег его превосходительства от их общей проблемы. Хотя, судя по недавним откровениям деда, его все устраивало в собственном веке и ни революция, ни холера не пугали. Даже ночевки в склепе стали привычным делом. Да, только Санек не желала быть заложником чужого столетия. Все его нутро сопротивлялось, желая побега любой ценой!

— Чо вылупилась? — зло отбрил он Лушу, не сводившую с него разгорающихся дурных глазищ. — Не подходи! — угрожающе выкрикнул и дернул к выходу вслед за Артюхиным.

— Замерзнешь, вертайся! — хохотнула вслед баба, но Саня уже бежал по лестнице в надежде догнать дезертира.

Беззвездная ночь, прохладная и сырая разогнала народ по домам. За пустынным переулком показалась такая же безлюдная улица. Возле рынка темнел экипаж. Знакомый силуэт по-обезьяньи ловко запрыгнул внутрь, кучер хлестнул мощный круп лошади и та сорвалась с места в галоп.

В секундном замешательстве Санек огляделся и, не раздумывая, рванул к дремавшему на козлах кибитки щуплому мужичку. Плечом он сшиб полусонного на мостовую и, развернув телегу, погнал такую же сонную клячу вслед за ускользающим ландо.

Пегая кобыла, яростно настеганная, неслась изо всех своих гужевых сил по гулким камням, распугивая встречные и попутные экипажи. Возницы матерясь и улюлюкая едва успевали уворачиваться от не управляемой никем кибитки, летевшей по собственной воле сбрендившей лошади.

Саньку теперь было все равно видимый он или нет. Только бы не упустить господина губернатора. Знатный упырь явно спешил на свидание со смертушкой, поджидавшей его ровно в полночь.

Шумный, развеселый Невский, освещенный огнями ночных кафешантанов, остался позади, они свернули на Литейный, там еще раз, мимо темного Таврического сада…

В этом заезде она пришла второй.

Загнанная перепуганная кляча, раздувала потные бока, мелко вздрагивала, виновато качала башкой, вроде соглашаясь, что в фавориты не годится. Под темным тентом кибитки стоял тошнотворный запах. Дорогой Саня чувствовал уже привычный аромат столицы, однако теперь тот был отчаянно едким до слез, точно его заперли в деревенском нужнике. Ему и в голову не пришло, что бочка за спиной полна свежевычерпанным дерьмом. А завтрашние желтые газетные листки будут пестреть заголовками: «Дерзкое похищение говна!»

Санек бросил вожжи и вдоль ограды парка поспешил к тому месту, где извозчик высадил деда Артюхина.

Высокий дом на перекрестке двух улиц, казалось давно уснул. Был он темен и тих. И только башня под железным куполом вроде сонного часового изо всех сил таращилась на город круглыми тускло-желтыми глазами окон.

За которой из дверей скрылся Артюхин оказалось еще тем ребусом. Было их две: на одном и другом крыле дома. Черной пастью ощерилась подворотня зарешеченная и глухая. Стучать? Ждать припозднившегося жильца? Санек перебирал в голове варианты,когда услышал за спиной фырканье мотора. Отступив в темноту, он наблюдал как из авто вышел мужчина в плаще и надвинутой на глаза фуражке. Дверь перед ним раскрылась, высветив на мгновенье знакомые черты нынешнего градоначальника, с которым Санек имел неудовольствие недавно завтракать в «кафе де Пари».

Теперь у него не было сомнений который из входов брать штурмом. Оставалось проверить свой теперешний статус: видим — не видим.

Оглядев себя, он пожалел, что не разжился фланелькой в Гостиных рядах. Кроссы, джинсы и рваная футболка — для визитов не самая подходящая одежда. На всякий случай невидимка пригладил волосы, и переодел футболку, скрепив рваные концы краденной булавкой. Теперь грудь его стала белоснежной, как у пингвина. А то, что на спине славянской вязью красовалось: «Я ЦАРЬ!», авось не заметят.

Не надеясь на звонок, он пару раз пнул ногой дубовые двери и отступив замер, приготовившись… хотя в голове не было никаких идей насчет визита: куда, зачем?

В проеме сперва появилась пшеничная борода, за ней длинный нос и наконец голова в зеленой фуражке, под блестящим козырьком, скрывавшим глаза. Швейцар не спешил распахивать двери, он то ли осматривался, то ли принюхивался, смешно дергая носом, и абсолютно не замечал стоящего перед ним человека.

В узкую щель при всем желании Саня не смог бы протиснуться не замеченным. Пусть он не видим, но вполне осязаем.

Не обнаружив источника шума, привратник затворил дверь. Но гость отступать не собирался, забарабанил еще сильнее.

Через минуту дверь распахнулась. В проеме, чуть покачиваясь, стоял огромный лохматый мужик по пояс голый и с колуном в руке. «Х-х-х-тоо?!» — проревел он в ночь и, размахнувшись, рубанул воздух, — Санек едва увернулся и, не теряя времени, проскользнул внутрь освещенной электролампами парадной. Загнанным зверем по ковровой дорожке, а после по гулкому мрамору, он пробежал все этажи едва отдышавшись на последнем и не успел перевести дух, как единственная дверь на лестничной клетке отворилась, выпустив двух молодых людей интеллигентной наружности при пиджаках и галстуках. Один из них, в золотом пенсне, с безукоризненными чертами античного бога, хохоча откинул с глаз курчавые пряди, а тот что постарше, бородатый с глазами печального Арлекина вдруг резко подался вперед, замкнув хохочущий рот поцелуем.

С минуту они неистово сосались.

Таких фильмов для взрослых Санек не ожидал, да и не любил, потому зажмурился от соблазна дать пенделя обоим.

Что стыдиться, что жалеть?

Раз ведь в жизни умереть.

Скидавай кафтан, Сережа.

Помогай нам, святый Боже!

Продекламировал один из … кто именно Санек не понял и только плюнул им вслед.

Искать Артюхиных в гей-клубе ему бы и в голову не пришло, но оставленная неприкрытой дверь манила в чужую квартиру, как матерого сплетника в чужую жизни.

И Саня поддался.

В огромной полутемной передней сновали какие-то люди: появлялись и исчезали в тусклом свете дальних комнат. В ближайшей, что попалась на его пути, за накрытым белоснежной скатертью столом, чаевничали человек пять, тихо переговариваясь. Поживится там было нечем, кроме «конфект» в большой жестяной коробке. Невидимый гость прихватил пару штук, сунул в карман и вышел вслед за одним из уже откушавших чаю из самовара.

В дальней комнате, размером с танцпол деревенского клуба, куда вела проторенная дорожка вновь прибывающих гостей, под потолком горела многорожковая люстра, освещая странную жизнь. На коврах, а кто и просто на голом полу, в вперемешку сидели-лежали мужчины и женщины. В тяжелом воздухе стоял гул многоголосья, точно в оркестре каждый настраивал свой инструмент перед началом спектакля. Лишь один худощавый господин, облаченный в цилиндр и фрак с красным тюльпаном в петлице, предпочел полу стул, с которого иронически скривив уголок рта, взирал на нижний ярус. Холеные белые пальцы сжимали набалдашник изумительной трости.

— Друзья, революция сознания ценнее для нас всех других революций ибо она открывает перед человечеством необозримые горизонты возможностей… — уловил Санек в общем гомоне. Он, вглядывался в лица, досадуя, что снова нарвался на бомбистов. Только эти бомбят мозги, а те власть. Вряд ли среди них отыщется хоть один Артюхин.

Кто-то дернул его за футболку: «Садитесь!»

От неожиданности он рухнул на пол, пытаясь понять в какой момент проявился. Люди не обращали на него внимания, занятые собой, своими мыслями и разговорами. Одежда нового гостя их явно не смущала. Да и кого смутят джинсы, если сам обмотан банной простыней и мнишь из себя римского патриция.

— Вы видели Анну? — обратился к нему тот же хрипловатый голос. Ища его источник, Санек обернулся. За спиной сидела до боли некрасивая женщина, горящими, как в лихорадке глазами, она пожирала ту, что назвала Анной.

Худая, горбоносая девица вступила в желтый круг света посреди зала. Из складок юбки выудила коробок, раскрыла и достав спичку, зажала ее вертикально между двух граней. Медленно с томной грацией опустила на пол. Оглядев притихших зрителей, передернула плечами — цветастая шаль скользнула с острых плеч. В следующий миг девица дугой перегнулась назад и вырвала из коробка зубами торчащую спичку. Под общий восторг зала она как ни в чем не бывало, прямая и строгая, подобрала шаль и ушла со сцены в сумрак дальнего угла.

А желтый круг уже высвечивал следующую веселую акробатку.

Стянув со стриженой головы широкую резинку, девушка закрепила ей юбку чуть выше колен и медленно переместилась с ног на голову, заставив публику ликовать и аплодировать стоя.

Стараясь никого ни задеть, Саня покинул зал, а следом и квартиру. Он спустился вниз на пару этажей, по пути пристально рассматривая медные таблички с именами обитателей квартир.

На третьем заскрежетал лифт. Из-за чугунных кружев решетки показался похожий на цаплю, длинноногий господин в коротком пиджаке. Набалдашником трости господин пять раз стукнул в двери и та отворилась запуская гостя.

Хоть и не был Санек образован, но житейская смекалка заменяла ему все энциклопедии с Википедией в придачу. Чуть помедлив, он отбил костяшками пальцев условный сигнал.

Гостя впустили без вопросов. С керосиновый лампой в руке, молчаливый лакей провел его темным коридором и, оставив возле наглухо задернутых плотных штор, не проронив ни слова, удалился. Санек медленно отодвинул занавес. В синеватом сумраке виднелся круглый стол под абажуром, вокруг него стулья, какие-то темные разновеликие предметы у стен. Луна мутным глазом прильнула к окну, будто высматривая добычу.

Неожиданно фигуры ожили и сошлись. Тела людей скрывали плащи. Островерхие капюшоны в лунном свете отливали тревожно-багряным…

За столом было четверо.

Санек таращился до слез, пытаясь опознать знакомые личности, но смог заметить лишь взмах руки из-под плаща и молнией сверкнувший в темноте кинжал.

Впрочем, обошлось без смертоубийства. Обладатель клинка уложил его на середину стола и крутанул на манер игры в бутылочку. Но вряд ли сидящим напротив предстоял жаркий поцелуй. Если только холодный. Холодный поцелуй смерти.

Над головой Санька захлопало и запищало остро и звонко. Он дернулся в сторону, путаясь в пыльных шторах, несколько раз чихнул и перепугано замер, боясь, что упыри обнаружат чужака и этим кинжалом вскроют, как консервную банку. Но господа вурдалаки и ухом не повели. Санек осмелел, высунул голову из-за плюшевого полога, чтобы лучше рассмотреть представление.

Первое, что заметил — летучие мыши, гроздьями висевшие на карнизе и занавесках. Чего-чего, а этих тварей у них на чердаке в старом доме зимовало десятками. С виду страшные, а по сути мухожоры ушастые… Только не ясно откуда они в городской квартире. Мысленный вопрос остался без ответа, потому что двое участников жутковатого ритуала поднялись и, не поднимая голов, окутанные таинственным колдовским мраком, направились к Саньку. Тут он не на шутку сдрейфил! Но его не заметили, прошуршали мимо, едва коснувшись руки кровавым шелком хламид.

Оставшиеся двое сидели недвижимо, будто две точки, соединенные прямой стального клинка. Словно повинуясь невидимому знаку они, молча, откинули капюшоны и взглянули в глаза друг другу. И тут же, смягчая мрак, в подсвечнике затеплились свечи. Черты людей теперь вполне различимые, ни одного из них не смутили. Даже Санька, по-прежнему наблюдавшего за губернаторами из-за портьеры.

Так вот куда спешил дед Артюхин! Аудиенция. Не днем, так ночью, но он ее получил и теперь уже бесцеремонно начал с козырей.

— Разрешите представиться: генерал-губернатор Санкт-Петербурга Артюхин Петр Михайлович.

Внезапно руша хрупкий политес с улицы донеслось веселое и разухабистое:

Люди все меня страшатся,

Пусть не пробуют соваться.

Сторонись, хоронись, берегись

Да, держись!

Ой-там, да ту-дам! — подхватило пьяное многоголосье, уносящее звуки все дальше в Петербургскую ночь.

— Я слушаю, — каким-то мертвым голосом, напитанным обреченностью и страхом, откликнулся его превосходительство, как только смолкли последние ноты пьяного хора.

Дед Артюхин, казалось, напротив оживился. Нотки злорадства окрасили его суховатый баритон:

— Что ж, любезный, Петр Михайлович, давеча вы не изволили меня принять. Зато молодчики ваши попотчевали нагаечками от души. — Дед Артюхин тронул запекшуюся на лбу корку. — А ведь, я к вам не с прошением, не с кляузой. Я можно сказать… — тут дед замешкался, подбирая слова, — … можно сказать по-родственному. Да-с.

От таких речей собеседник будто оттаял. Стул под ним скрипнул. До того сгорбленный и напряженный, он расправил плечи и утвердился в царственной позе, взирая на собеседника с подозрительным интересом.

Дед Артюхин прибавил в голос металла и продолжил:

— Вы что же думаете, я за вами по всему городу гоняюсь, чтобы рассказать охотничью историю. Как мы с императором Николаем Александровичем под Гатчиной лис стреляли. Или памятник Стерегущему открывали в Александровском парке.

— Позвольте… какой памятник? — неуверенно перебил его превосходительство. Но дед Артюхин не слышал, продолжая сыпать фактами их совместного бытия.

— А как на строительстве Астории выгодное предложение получили, ваше превосходительство. Да и приняли…

— Позвольте! — не на шутку встревожился губернатор.

— Вот грех-то! Вот грех… –

— Но!

— Да, сколько еще этих идей у нас в голове!

— Однако…

— Зуб бессмертия захотели, как эти два идиота. — Дед Артюхин мотнул косматой башкой в сторону дверей, где за пыльным плюшем подслушивал Саня, но из несвязных речей сокамерника так и не понял зачем им рубиновый клык, если не вампирить. Похоже, и сам генерал-губернатор не понял деда. Однако, посчитал его опасным носителем знаний. Откуда добытых, еще предстояло разобраться — подобные мысли достаточно ясно читались на его физиономии, освещенной канделябром.

— Сейчас вы, достопочтенный Петр Михайлович, услышите главное! — Его глаза пламенели. — Я — это вы! А вы — это я! — вскочив со стула, словно перчатку бросил в лицо визави дед Артюхин.

Генерал-губернатор медленно поднялся, скинул плащ.

— Да, вы, я погляжу, сумасшедший! Опасный сумасшедший!

— Я хочу вас предостеречь. Бегите! Бросайте все! Уходите в отставку. Иначе будете жить в склепе и не будет душе вашей покоя. Я знаю что говорю. Вижу… вижу вы мне не верите. Смотрите! Смотрите сюда.

Дед Артюхин рывком скинул плащ, пальцы его торопливо заплясали по пуговицам кителя. Обнажив впалую грудь в клочьях седых волос, он ткнул кривоватым мизинцем под левый сосок, где чернело родимое пятно величиной с пятак.

— Узнаете?! Узнаете… — торопливо закивал. Вот она меточка-монеточка! Не вытравишь. Бьюсь об заклад у вас такая же! И жена ваша Анна Сергеевна целует ее ночами с благодарностью…

— Да как вы смеете! — резко выдохнул генерал. Неожиданно растерявшийся, он запустил в густую шевелюру тонкие нервные пальцы.

— Вот! — обрадовался дед Артюхин. — Вот этой щеткой на голове вы обязаны доктору Пёлю. Еще год назад у вас волоски на черепе пересчитать можно было. Но его снадобья творят чудеса. В обмен бумажку под сукно. Пёля прикрыли от сыскных доберманов. А это уже государственное преступление.

Дед перешел на шепот и зачастил:

— А профессор вам в благодарность эликсир чудесный с газом. Внутри сафьяновой коробочки пузырек, прикрыт визиткой. На ней от руки: вдохнуть при смертельной опасности…

С искаженным лицом его превосходительство прыгнул на деда Артюхина и удушающим приемом прижал к столу.

— Не за-будь… не… за-будь флакон… — хрипел старик, — … расстреля-ют…

— Человек! — разнеслось по дому, как выстрел. — Сюда! Дайте свет! Веревку!

Еще миг и генерал-губернатор лишил бы себя жизни.

Перепуганный лакей поспешил на крик. В комнате вспыхнула люстра. Санек зажмурился и приготовился к худшему. Выдавать себя не входила в его планы, да и не ясно в какой ипостаси теперь прибывает его плоть — рассосалась во времени и пространстве или по-прежнему при нем.

— Звоните в полицию, вызывайте санитаров! — скомандовал, показавшейся в дверях ошеломленной горничной, его превосходительство, выворачивая руки сумасшедшему старику.

Полотенце стянуло запястья. Вторым губернатор заткнул рот безумца.

— Везите к Пантелеймону, — устало распорядился генерал, — И никому ни слова!

Санька замутило. В голове мелькнуло: «домой» и он отключился.

Глава 12

— Эй, царь! Ц-а-а-рь! Поднимайся. — Пузатый легонько пнул его бок запыленным ботинком. — Вставай говорю, ваше величество. Харе валяться. Кто подогнал императора? — обратился он к тощему мужику с ног до головы осыпанному цементной пылью и, не дожидаясь ответа, продолжил деловито осматривать стены. — Вижу кухню начали штробить? Хорошо. Хозяйка в субботу будет с проверкой. Это что за мешки. Сразу в мусор. Развели тут, понимаешь…

— Так не успеваем…

— А надо. Царя приобщи. Что валяется без толку. Вон какой здоровенный.

— Держи, самодержец. — Пузатый подхватил мешок и сунул вскочившему Саньку.

— Где помойка знаешь?

Он кивнул, вцепился в мешок и дернул к выходу лавируя между пакетами с цементом и коробками с плиткой.

Во дворе бросил возле контейнера. И тут заметил пакет с вещами. Обычное дело по нынешним временам. Отыскать там что-то ценное вряд ли возможно, но теперь ему не до трендов. Понтоваться в царских одёжах себе дороже. Здесь унизят, а там и в кутузку угодить можно, а того хуже — в дурку.

Санек вытряхнул содержимое пакета, разворошил и — о чудо! — майка-алкоголичка вполне себе нейтральный предмет гардероба. Пожелтевшая от старости, всего-то в двух местах молью прострелянная — аккуратные дырочки по краю «царя» не смутили. Он скинул футболку и бросил рядом с пакетом. Растянутая майка свисала по бокам. Санек глянул на себя в осколок большого зеркала, стоявшего тут же — таким стильным он еще не был.

Не глядя ни на кого, никого не замечая, вышел на улицу, и вдруг спохватившись, припустил обратно. Рядом с разворошенным мешком уже присел какой-то бомжарик, заботливо перебирая тряпье. В последний момент Саня вырвал из его немытых рук свою футболку — булавка на месте! Бродяга недовольно выругался, но у Санька были свои планы на серебряный трофей.

В ближайшей скупке антиквариат оценили в пять тысяч, чему бывший "царь" обрадовался несказанно, сразу прикупив все, чтобы чувствовать себя полноценным членом современного общества — «зарядку» для телефона, пакет интернета и бикмак.

Перекусив и построив маршрут от Макжрака до саркофага, путешественник отправился на Смоленское лютеранское, где недавно в другом Питере они с дедом Артюхиным пугали вдов и сироток, тщетно пытаясь отыскать могилу господина Берёзкина. В ней-то Санек и надеялся обрести покой. Вернее принять ванну раньше, чем из лохани надгробья исчезнет вода с порошком Пеля. Шанс в такую жару был, но минимальный. Шарахаться из века в век ему порядком надоело.

На этот раз неведомая сила вела его по серым камням Лютеранского погоста нужным маршрутом, куда-там Глонассу. Мимо готического склепа, превращенного в подсобку дворников, с граблями и метлами внутри вместо родовых могил. Мимо разрушенных надгробий и поваленных стволов столетних лип, мимо прогнившей металлической беседки, где «пил Даня»…

Вроде здесь. Санек огляделся.

Почерневшая от времени береза трухлявым стволом устремилась в небо. Давно не живая, с растопыренными пальцами угольных веток, она казалась чудовищем из детских кошмаров — зазеваешься утащит, удушит, зажует. За ней как и предполагал дед Артюхин на постаменте саркофаг господина Берёзкина. Надпись полустертая, но вполне различимая. Санек схватился за край мраморной лоханки и заглянул внутрь.

Слабая надежда тусклым фонарем освещавшая его путь к заветной емкости испарилась, как вода из саркофага. На дне поблескивал неглубокая лужа, в которой не то что человек, даже мышь вряд ли утонет. В таком случае полагалось проклясть питерскую жару, так некстати задержавшуюся в городе, но Санек не посмел — вдруг обидится и никогда не вернется. Лето в плюс пятнадцать так себе удовольствие.

Он бессмысленно пялился на каменную лохань прожаренную со всех сторон полуденным солнцем, на черный остов березы, давно не дающий зеленой листвы и снова на лохань… Зачерпнуть воды, намочить руки… Варианты лениво проплывали в голове, точно редкие куцые оболочка в небе над Питером. Растрепанный воробей, слетел на мраморный бортик, видно решил охладиться, но не успев и коготка намочить — сгинул! Пропал на глазах ошарашенного Санька, прямо как дед Артюхин тогда на кладбище.

Постояв немного в растерянности Саня заметил возле одной из могил облезлую табуретку, присел и достал телефон.

«Евлампия Серёдкина» отчеканил верткими пальцами.

Поисковик выбросил множество ссылок, но только в одной было ее имя. Из монографии какого-то американца, очевидно никому не интересной, кроме самого исследователя, да Санька, он смог выудить несколько строк о недосягаемом ангеле. Только это знание оглушило так, что свет померк, словно кто-то щелкнул небесным выключателем.

Взгляд выхватывал отдельные слова и строки:

«Террористка-эсерка…участница революционного движения в Российской империи в начале XX века… В 1918 году принимала участие в эсеровском восстании… Арестована… Осуждена… Убита при попытке к бегству…»

Вот это сюрприз! От загадочности не осталось и следа. Санек сидел насупившись. Где-то тоскливо завыла собака. Вой ее сжал сердце. Желание умыкнуть террористку из прошлого века в нынешний уже не казалось таким заманчивым. Он поднялся, подошел к надгробью. Хитрый дед Артюхин, этот лохматый бес все же изловчился и остался в своем Питере, а сколько туда-сюда мотаться ему, «пель» его знает…

Вода в саркофаге была темна, как в глубоком колодце. Ни соринки, ни мушки, ни листика на дне, вроде все попадая, как в омут исчезало бесследно. Саня набрал побольше слюны, но передумал и побрел прочь с равнодушием обреченного, вот только на что, он пока не понял.

Через Смоленский мост неслись автобусы и машины, громыхали, дымили, но за воротами обоих кладбищ жизнь почтительно замирала перед смертью. Тенистые острова тишины и покоя будто шептали: жизнь — свеча трепещущая, трескучая когда-нибудь догорит, возможно погаснет, не дойдя и до середины, если тот кто вдохнул ее в нас, захочет выдохнуть раньше срока.

Солнце струилось по листве и падало на крест, освещая дату рождения возлюбленной. Даты смерти по-прежнему не было. Становилось невыносимо душно. Запах земли, цветов, травы перемешивался в тугом воздухе дурманя и тревожа. Мгновеньем ему послышался тихий шепот… Нет. Это над головой шелестели листья. Санек смахнул ладонью с перекладины креста белый пух… и снова шепот… и этот шепот испугал его, так что задрожали ноги. Он был уверен, что за ним, похолодевшим от ужаса, кто-то стоит. Так и есть! В двух шагах позади. Лицо скрывала плотная вуаль. Легкий шарф развивался превращаясь то в перламутровых змеек с золотыми раздвоенными языками, шипящих, как газ в горелке, то снова обретал форму невесомой прозрачной ткани. От дамы тянуло гнилым погребом, зловонным болотом и чем-то еще неописуемо мерзким, таким, что хотелось выдохнуть и никогда не вдыхать.

То что дед Артюхин водится со всякой нечистью, Санька давно перестало удивлять. Но вот то, что эта нечисть привязалась к нему пугало похлеще пистолета.

Неожиданно мадам Домински подпрыгнула, словно под ее ногами просвистела скакалка и исчезла.

— Твою пасть… — с ненавистью прошептал Санек почти неживой, почти убитый. Ему хотелось одного — домой! Вот только где тот дом…

К воротам кладбища подъехала маршрутка. Вспотевшие граждане обмахиваясь и отдуваясь выгрузились на волю из душной коробочки газельки и направились к месту своего паломничества. Последний пассажир замешкался, глотая воду из небольшой пластиковой бутылки, но подгоняемый женой, плеснул себе в лицо остатки и бросил ее в урну, но промахнулся.

Саня поддел ногой пустую тару и тут его точно кирпичом ошарашило. Он подхватил бутылку и рванул обратно через мост на Лютеранское к саркофагу Березкина. Живая та вода или мертвая теперь без разницы. Пить он ее не собирался, а вот окатить мадам Домински при встрече не помешало бы. Хотя для таких целей скорей подошла бы святая, только Санек об этом и не догадывался.

Кое-как, не замочив пальцев, он нацедил почти пол-литра, плотно прикрутил крышку. Мутновато-рыжая субстанция похожая на чай колыхалась в бутылке, когда Саня, крепко сжимая ее в потной ладошке, шел через Дворцовый мост, мимо бирюзового Эрмитажа, по Миллионной… Он шел куда несли ноги, оттягивая момент возвращения в другой Питер и почему-то уже не сомневаясь, что туда ему и дорога. Затеряться в привычном городе среди множества покорных судьбе ему теперь не удастся. И виной тому этот чертов порошок Пеля! О барышне Серёдкиной старался не думать, а оно все думалось и не шло из головы, из огорченного сердца: «Да неужели… неужели… не может быть…»

Ослепленный невеселыми мыслями Санек незаметно оказался на Марсовом поле и замер. Обычно немноголюдное и спокойное, как все погосты, теперь оно колыхалось людскими волнами и реяло флагами. Черный ОМОН в мотоциклетных шлемах едва сдерживал толпу, рвущуюся навстречу Сане. Толпа напирала все яростней и, наконец, нашла слабое звено. Цепь разомкнулась, в прореху хлынул поток несогласных сограждан.

Его отбросило к стене, но тут же зацепило и поволокло людское море прямо к Зимнему. Не успев разобраться в подробностях, Саня почувствовал обжигающий удар по хребту. Трое в черном навалились, подхватили под руки и понесли вперед. Он не сопротивлялся. Покорно зашел в автобус и приткнулся на задним сидении, крепко сжимая бутылку. Как никогда теперь хотелось свалить из привычного Питера. Санек прислушался к своему телу — нет, не болит: голова ясная, в животе порядок.

Автобус наполнялся людьми, все больше молодыми, смешливыми, бойкими. Да и кто еще попрет наперекор властям с запрещенным митингом. Из разговоров он понял, что теперь их отвезут в отдел для составления протокола. А дальше суд, штраф или работы на благо общества, суток на пятнадцать. Денег у Сани не было, как и желания работать даром.

— … паспорт заберут, проверят… если были задержания повторно можешь огрести и по УК. А так административка… — со знанием дело объяснял парень сидевшему рядом новобранцу-протестанту. — А ты что такой траурный? Что у тебя там? Кола? Чай? Дай глотнуть, а то в глотке пересохло.

Парень уже положил руку на бутылку, видно не сомневаясь в положительном ответе. Тут ведь все одна сущность, общность, семья. Одно дело делают. Если бы он только знал на что позарился!

Саня дернул бутылку из-под чужой лапы и отвернулся, уставившись в окно.

Их отвезли в полицейский участок. Часа два мариновали в тесном коридоре, вызывая поочередно для составления протокола.

В преддверии неминуемого кошмара, Санек ерзал на стуле. То, что он в картотеке, или как-там у них называется сводная таблица преступного элемента, сомнений не было. Сейчас предъявит им паспорт и — амба! — Чепухин Александр Невзорович задержан при попытке проникнуть в полицейский участок в одних трусах, совершил побег при задержании и вообще его место в дурке рядом с дедом Артюхиным.

— Можно в туалет? — обратился он к дежурному сержанту, но тот по старой доброй традиции ответил, что разрешает сходить ему в бутылку, тем более опыт уже имеется. Шутка полицейского рассмешила только его и парня, просившего попить в автозаке.

Саня запустил руку в задний карман нащупал паспорт и незаметно вытащил. Обронил бутылку и та закатилась под стул. Операция прикрытия заняла несколько секунд. Не вставая он наклонился, делая вид, что ищет бутылку, и согнув желобом корки, сунул в кроссовок документ.

— Следующий! — скомандовал сержант. Санек поднялся, потому что остался один без протокола. — Стоп! — преградил ему путь полицейский, когда из кабинета вышел офицер и направился к двери с надписью «Служебное помещение». Изнутри щелкнула задвижка.

— Разрешите в туалет! — ринулся он навстречу отлившему. — Я мигом. У меня недержание! — Соврал так убедительно, что офицер кивнул в сторону сержанта, и тот нехотя приказал: «Иди. Две минуты. Не запираться!».

Какие минуты! Тут секундное дело. Залетев в туалет, Санек мигом открутил крышку и вылил на макушку все содержимое бутылки. Вода стекала по потемневшим волосам коричневыми струйками на майку, темнела пятнами на джинсах. Но ничего не происходило.

Постояв еще немного, Саня вышел.

Озадаченный сержант принюхался, видно не зная что и подумать. И подумать-то не успел, как услышал команду: «Заводи!»

Не глядя на конвоира задержанный, присевший было на стул, поднялся и тут же плюхнулся на место вроде ему разом обе ноги прострелили. Вместо родного мента на него смотрел какой-то хрен в голубом мундире, сапогах и с саблей на боку. Редкие метелки белесых усов браво топорщились и взгляд у человека был таким подозрительным, что Саня забеспокоился и засомневался верно ли поступил облив себя Пелевской жижей.

— Кто таков? — спросил «хрен», придирчиво осматривая типа в майке кроссовках и джинсах. — По какой надобности? — пучил глаза жандарм.

Онемевший Саня таращился в ответ.

— Так это по делу Ковалева, — подсказали откуда-то слева, куда и взглянуть было боязно.

— Тогда ему к Семенову в третью комнату.

— Поднимайся, горемыка. — Такой же усатый ткнул его кулаком в бок.

В просторной комнате с иконами Спасителя и Богородицы в красному углу за деревянными столами сидело человек восемь таких же усатых офицеров. На всякий случай перекрестившись, задержанный застыл на пороге.

— По делу Ковалева, — представил конвоир вошедшего и удалился.

— Ко мне прошу, — донеслось от окна. — Мережкин?

Саня зачем-то кивнул. Офицер указал на венский стул, отодвинул костяные счеты, разложил перед собой бумажки, исписанные бисерным почерком и, пробежался по ним, словно освежая в памяти сюжет еще не ясной Саньку драмы. То что он влип, прямо-таки по самый усы в какую-то историю сомнений не было. Вот только чем она пахнет: политикой или криминалом хотелось узнать поскорее. Куда его теперь в тюрьму, на каторгу или сразу вздернут. В голове свистели пулями мысли и очень хотелось пить.

— Что вы можете показать по делу об изнасиловании мещанки Кучкиной жандармским ротмистром Ковалевым? — офицер глянул на свидетеля огромными, как у жеребенка глазами в густых ресницах и фальшиво улыбнулся.

— Разрешите водички? — от такого неожиданного поворота свидетель оторопел и взмок. Одно утешало, что насиловал Кучкину не он.

Офицер налил из графина в стакан. Саня глотал медленно, да и соображал так же. Потому напившись, лишь пожал плечами — не знаю мол, что сказать, давай наводящие…

— Из показаний обвиняемого следует, что все произошло по обоюдному согласию, один раз и за приличное возрождение. Однако, Кучкина утверждает, что кричала и сопротивлялась. Вы слышали крики в ночь на восьмое августа?

Саня замотал головой.

— С целью вымогательства мещанка Кучкина шантажировала ротмистра Ковалева, так как тот имеет жену и несовершеннолетних детей. Кучкина грозилась предать огласке факт насилия и требовала пятьсот рублей ассигнациями в качестве отступного. Что вам известно по этому делу? Что можете показать о нравственном облике Кучкиной, проживающей отдельно от мужа и являющейся вашей соседкой? — тихо бубнил по написанному суд-следователь, будто молился.

Ах, вот в чем дело! Соседка. Саня заметно повеселел. И все же нужно было что-то ответить.

— Про нравственный облик Кучкиной ничего не знаю. Ко мне она не приставала.

Офицер возвел на свидетеля жеребячьи очи, подернутые слезой и устало вздохнув, сунул какую-то бумажку под роспись. Санек подмахнул пером, не глядя, размашисто и жирно. Дознаватель, уже было потерявший интерес к свидетелю, оживился.

— Однако… — рассматривая бумажку протянул офицер. — Студент?

— Ага. Студент. Химик, — вспомнив бомбиста, соврал Саня.

Штаб отдельного корпуса жандармов это вам не опорный пункт полиции. Так удачно он еще не перемещался. А уж как легко отделался и говорить нечего. Сидел бы сейчас в привычном Питере в обезьяннике или с граблями газоны обустраивал. А тут свобода, жара и все тот же Питер под широким небом, с теми же подлостью, пустяками и пошлостью. Вот только здесь есть ОНА!

«Женюсь и перевоспитаю», — пьянея от нечаянной радости, решил Санек. Навсегда застрять в царской столице, возможно лучший для него вариант. В общем-то везде одно и то же. Кто-то в карете, а кто-то в лаптях. Что богатым, что бедным один конец. И нет в жизни ничего такого за что стоило бы отдать душу… кроме любви.

Глава 13

Развесив на фасадах голубоватые тени, солнце клонилось к закату. Наполненный до краев день устало перетекал в теплый вечер и был он необычайно нежным и легким. Ветерок резвился в волнах Невы. Широкая река чернела баржами и лодками. Мерцал малиновый свет в осколках стекла под ногами. Саня дышал полной грудью, ловил закатные лучи загорелой кожей. Ему предстоял нелегкий разговор с Лушей. Она должна ему помочь.

Дважды брякнул звонок и за дверью послышался бабий голос: «Иду-иду, не трезвонь!»

— Ух, ты! Кто пожаловал! — уже по-свойски приветствовала его подруга по несчастью. — А я все думаю зайдешь али нет, как забросит. А потом думаю, куды ты теперь от меня, бедолажка. — Баба хохотнула и обернувшись на шедшего за ней парня лукаво осклабилась. В комнате плюхнулась на кровать в подушки, развалилась, скрипя пружинами. Под расстегнутой до пупа кофтой колыхнулись налитые белые груди. — Чо надо?

— А ребята где? — оттягивая разговор, поинтересовался Саня, присаживаясь на сундук.

— Отправила с родней в деревню. Тама молоко из-под коровы и воздух. А тута вонь, да холера. Да и я как пропадаю, они одни остаются. А малы еще. Зато теперя никто не помешает нам любиться… Подь сюды, Ляксандр. — Баба обмякла, растеклась по постели, задышала призывно шумно. Саня смутился. Что-то в нем екнуло и потянуло в паху. Но тут же вспомнив о мещанке Кучкиной, он разом отправил в бан свои плотские желания. Не хватало еще на каторгу за изнасилование! К тому же остался он тут совсем из-за другой страсти, вернее любви.

— Я как раз по этому делу к тебе…

— Так иди сюды… — рывком распустив волосы, тряхнула головой Луша.

— Тьфу, ты… Угомонись. Похоже, я тут надолго застрял. И мне нужно где-то жить пока порошок не найдем…

Разочарованная Луша фыркнула недовольно, поднялась, застегнула кофту, подобрала волосы и пройдясь по комнате пощупала болтавшееся на веревке мужское исподнее. «Не иначе кавалер появился», — предположил Санек, не понимая, отчего тогда ненасытная баба домогается его тела.

— У тебя кто-то есть? — конфузливо поинтересовался, оценивая огромные портки и рубаху.

Медленно стащив подсохшее белье с веревки, Луша, обняла его, как долгожданного мужа и, присев рядом с гостем, ласково спросила:

— А у тебя? — в глубоких сумерках ответ прозвучал тоскливым эхо.

— Нет.

И тут ее подбросило на сундуке.

— Так вот же… вот! — тараторила она, пихая под нос Сане чужие тряпки. — Панкрат. Плотник. Сосед. Днями допился до горячки. Топором пошел рубить аспидов. Скрутили его городовой с дворником и отправили к Пантелеймону. Думаю надолго. А мож навсегда. Изверг рода человеческого. Жмырь окаянный. Мож вместо него тебя возьмут? Плотничать-столярничать могешь? У аптекаря много работы.

— Могу, — ответил и добавил: «А что за Пантелеймон?»

— Так скорбный дом. На Удельной. Туды говорят его отвезли. Совсем головой повредился. Да, ты переодевайся. Оно чистое. Я ему за копейки стирала. Не побрезгуй. Щас сбегаю в евонную комнату, мож еще каку одежу раздобуду. Я мигом.

Лишь только дверь замкнулась, Сашок по-солдатски быстро сбросил джинсы и натянул грубые хрустящие штаны. Сверкать голым задом перед бабой, подавая ей надежду, не хотелось. Он успел. И теперь спокойно облачился в такую же посконную рубаху. Одежа оказалась впору. Саня и сам был не мелкого десятка. Вот только кроссы смотрелись подозрительно, но на лапти с обмотками их менять он наотрез отказался, тем более в одном из кроссовок хранился паспорт. А сапоги Луша не нашла. Ясно дело откуда у плотника-пьяницы вторая пара. Счастье, что первую не пропил.

— Завтра пойдем к Балалайкину с поклоном. Кланяйся в пояс. Он это любит. Ты только кланяйся и молчи. Я сама все устрою. Мне не откажет… Скажу племянник мой.

После таких слов в успехе можно было не сомневаться.

Ужинали скудно, но и такой пище брюхо радовалось. Откушав Саня поблагодарил расторопную бабу, лишь на словах.

— Одежу я тут схороню от греха. Нашью тебе карман на порты завтра. Туды говорилку свою спрячешь. Ишь чего удумали, — Луша повертела в руках телефон и сунула в сундук вслед за джинсами. — Давай ложиться. Да не трясись, не обижу, — прозвучавшее обещание немного успокоило гостя. Луша взбила подушку и бросила на сундук.

Саня яростно боролся со сном, слышал как глухо хлопали соседские двери. Где-то заржала лошадь. Потом все успокоилось. Мертвецкая тишина повисла в комнате. Ни храпа, ни скрипа, будто и нет ее на кровати. Он приподнялся посмотреть. Темным бугром возвышалось тело под одеялом, будто неживое, бездыханное.

Мягко скрипнула дверь, дернулась занавеска. Кошачья тень скользнула вдоль стены и два лиловых глаза сверкнули, как два сигнальных огня. Сердце заплясало от ужаса. Он хотел вскочить, но не смог. Ноги онемели, а грудь точно гранитной плитой придавило. С полминуты кошка смотрела на него не моргая, потом свернулась клубком и, нежно урча, заснула на груди. Вскоре и сам Саня провалился в липкий и тягучий сон с кошмарами в подземелье аптекаря Пеля. Ему хотелось выбраться, бежать из тошнотворного мрака, душного нечистого склепа профессорской лаборатории, но отыскать дверь он так и не смог.

Ночь замерла в предчувствии рассвета

На небе звезды стали угасать

Вдохнуло утро мятный запах лета

… благодать

«Благодать… благодать… — развалившись на топчане, мечтательно закатив глаза, повторял человек. Он перевернулся на живот и, подперев щеки руками, уставился на исчирканный листок. «Благодать», — повторил снова, взял карандаш, помусолил…

— Венька! Благодать будет на том свете. А щас иди отпирай ворота! Видишь карета подъехала.

За окном сторожки маячила темная тень скорой помощи. Лошади фыркали и трясли головами.

Санитар нехотя поднялся и вышел на улицу.

— Кого привезли? — недовольно спросил, запуская внутрь повозку с очередным спятившим. Диагноз тут у всех был один, потому как в скорбном доме других не водилось. Так считал санитар Венька. И даже сам профессор Павлов его бы вряд ли переубедил!

Карета заехала и остановилась. Сидевший рядом с кучером человек спрыгнул на землю и тут только парень разглядел офицера.

— Где у вас главный? Живо!

— Так спят все. Ночь. — Стало ясно, что внутри не простой идиот, а почетный. — Можете позвонить. — Санитар Венька махнул в сторону, где в окне сторожевого домика торчала физиономия напарника. — Доктор у нас в офицерском корпусе почивают.

Парень подошел к карете поближе и припал ухом к дощатой стенке фургона. Внутри слышалось бормотание.

Не прошло и пяти минут, как сопровождавший вернулся, запрыгнул на козлы и приказал погонять.

Оба санитара какое-то время наблюдали за повозкой и когда та пропала из виду, тот что постарше опустился на ступеньку, закуривая.

— Знаешь кого привезли? — присаживаясь рядом, спросил Венька безразлично, так будто там внутри кареты был не человек, а подопытная крыса.

— Неа… — пыхнул ему в нос махорочным дымом старший.

— Генерал-губернатора Петербурга, — продолжая разглядывать звезды, сообщил парень, зевая. — Сам слышал.

— И куда его? К господам или в барак? — не удивился напарник.

— Должно быть в барак. К принцу Ольденбургскому. Налево свернули, — еще шире зевнул Венька. — … благодать… благодать… психам воли не видать, — закончил он свой прерванный опус в миноре и оба вернулись в сторожку.

Саня проснулся, встал и выглянул в окно.

Зловонием выгребной ямы встретило его столичное утро. Настал новый день. Лушина постель была пуста.

В том же переулке за облезлой дверью, без всяких приемных и секретарей располагался заведующий хозяйством Пелевского дома. Он пил кофий вприкуску, оттого в небольшой комнате, его импровизированного офиса стоял одуряющий аромат первоклассных молотых зерен. Сдвинутая на затылок господина Балалайкина светлая кепочка-блин, открывала сияющий лысый череп в мелких капельках пота. В аккуратной бородке и подкрученных усах пробивались седые волоски, а вздернутые домиком брови придавали круглому лицу вечно вопрошающее выражение. Белая рубаха, широкий пояс на круглом животе, сюртук… и только слетевшая на шею пестрая бабочка галстука, подходившая разе что конферансье или распорядителю балов, казалась шелковым недоразумением и придавала личности управляющего легкомысленную веселость.

— Ляксей Семеныч, доброго здоровьечка, — поклонилась Луша и ткнула в бок мнущегося в дверях спутника. Саня выступил вперед и принялся отвешивать поклоны как солист народного ансамбля после премьеры. — Тута мой племяш, по плотницкому делу. Заместо Панкрата. Панкрата, то увезли к Пантелеймону…

— Слышал, слышал… — перебил ее управляющий, поднимаясь. Он подошел к парню, оглядывая его с головы до голых ног. Так привычней, решила Луша в последний момент, Санек ей не перечил. Скинул кроссы и теперь стоял с черными от грязи пятками перед начальством. — А что хороший ты плотник?

— Хороший, хороший. Лучше и не сыскать, — старалась за двоих баба.

— А что ж сам-то молчишь? Или немой? — Балалайкин вернулся за стол и отхлебнул из чашки.

— Какой немой, не… — Луша ущипнула Саню повыше запястья, — робеет он…

Саня кивнул.

— Тогда так. Пойдешь в помощники к Ефимычу. Сделать нужно лесенок приставных в аптеку для шкапов. Четвертной положу на испытательный срок. А дальше посмотрим каков ты мастер.

— Благодарствую, — баба согнулась, следом Саня. — Так он пока в комнате Панкрата поживет?

— Пусть живет.

— Так мы пошли…

— Идите. Хотя… племянник пусть идет, а ты задержись… — приказал управляющий, промокая со лба и щек тучные капли. — У меня к тебе дело… — пробормотал неубедительно, и всем стало ясно, что никакого дела у него к бабе нет, кроме срамного.

Минут десять Санек ждал в переулке слоняясь взад-вперед перед закрытой дверью за которой уже похохатывали и сопели.

— На четвертной жить-то можно? — озабоченно поинтересовался он у бабы, когда та вышла из конторы раскрасневшаяся и взмокшая.

— Проживешь. С голоду не помрешь, еще и на сапоги останется, — собирая гребнем выбившиеся пряди, зло ответила и пошла вперед порывисто, так, что Саня едва за ней поспевал. — Тебе аванс от Балалайкина. — Она сунула Саньку помятую бумажку. — Иди вона в ту сарайку. А у меня делов еще воз.

В дальнем углу дощатой пристройки копошился сгорбленный мужик.

— Ефимыч? — окликнул Саня.

— Он самый. А ты кто будешь? — неожиданно громко отозвался мужичок серый, как грозовая туча. Косоворотка и порты такого же безжизненного оттенка болтались на костлявом теле. Лицо с выпирающими скулами болезненное и непривычно бритое. За ухом торчал карандаш, на хрящеватом носу золоченое пенсне с цепочкой прикрученной к лямке кожаного фартука.

— Я Саня, в подмогу к вам прислал Балалайкин.

— Что ж будем знакомы, — сухо кашлянул мужик.

Крепкая рука, горячая и шершавая царапнула ладонь парня.

— Давай сразу к делу. Сходи в аптеку. Замеры сделай. Будем лесенки обновлять. Так измерь, чтобы барышни до верхних полок не тянулись. Понял?

Чего уж проще. В деревне все плотники и куроводы. Саня подхватил ящик с инструментом, на плечо повесил стремянку и рванул в аптеку, надеясь встретить там свою мечту.

Молодой человек стоял за прилавком, явно скучая. Указательным пальцем, он доставал из крошечной баночки густую субстанцию и мазал ус, лихо подкручивая иссиня-черные волоски. Саня залюбовался, — не усы, а произведение искусства, скульптурно-выверенное каждым изгибом.

Усатый франт наконец заметил человека со стремянкой.

— Тебе чего? — бросил он через губу, будто кость собаке.

— Господин Балалайкин прислал замеры делать.

— Так иди сюда, бестолочь.

Унизительное приглашение вроде бритвы полоснуло самолюбие новоиспеченного плотника, но Санек сдержался, чтобы не ответить. Кто он теперь? Бестолочь и есть. Был бы умный играл бы на бирже. А так…

Его пустили за прилавок и отвели в просторную комнату с огромными окнами. Там у высоких столов, заставленных склянками, весами и прочей непонятной провизорской утварью трудились несколько человек в длинных белых халатах, что-то взвешивая и перетирая в каменных ступках. Один из «халатов» обернулся и, отставив колбу с порошком, направился к вошедшим. У Санька аж дух захватило — Лампушка! Это была его Лампушка, его лапушка.

Ангельский взгляд, приветливая улыбка. Саня не мог поверить, что вот это неземное создание может грохнуть генерал-губернатора. Сквознячок сомнения колыхнулся в душе: возможно ошибка… а может совпадение…

— Евлампия, покажите-с объем работ человеку. Будет лесенки править, — голосом полным елея и патоки, отрекомендовал его усатый и тут же без стеснения, пока Саня налаживал стремянку, стал флиртовать с девушкой. А под конец, совершенно обнаглев, подкатил с приглашением посетить электрический театр сегоднявечером. Лампушка вовсю уворачивалась от предложения и хватания за руки. И тут Саня не выдержал. Гаркнул, как на плацу их ротный: «Будя!»

Оба вздрогнули.

«Будем… где замерять…» — повторил тише выдергивая из ящика складной метр.

Аптекарь с ненавистью зыркнул на помешавшего ворковать голодранца, и тут же расплескал по лицу улыбку, предназначавшуюся собеседнице: «Позже договорим-с..»

— Вот эти стеллажи, — взмах белой ручки. — И вот эти шкапы. Давайте я вам помогу, — улыбнулась и, сдунув со лба легкий завиток, взялась за брусья стремянки.

На дрожащих ногах Санек вскарабкался по лесенке. В одеревенелых пальцах, неуклюжих и влажных плясал метр: соскальзывал, цеплялся за выступы шкафа, так что парень, наверняка, выглядел неумехой. Страшно сконфуженный, он наконец справился и, прежде чем спуститься, оглянулся на помощницу — задумчивая, она смотрела в окно и, казалось, совершенно не заметила его промахов.

— Меня Саня зовут. Я плотник, — чтобы как-то привлечь внимание девушки, представился он и, отерев ладонь о штаны, протянул очнувшейся Евлампии.

Хмурое небо, озаренное солнечным лучом — такой была ее улыбка. Миллионваттная улыбка! Если бы все так искренне улыбались друг другу, то вопрос об альтернативном источнике энергии на земле был бы закрыт навсегда.

— Вот и хорошо. Меня зовут Евлампия. Я фармацевт. — Нежная ручка легла в огромную ладонь. Мучительно захотелось коснуться, шелковой кожи губами. Так вот почему они непрестанно и охотно целуют барышням ручки…

Какое-то время он возился с замерами, искоса поглядывая на новую знакомую. А та встретив его взгляд снова светилась.

Саню определили в комнату съехавшего к Пантелеймону, и потянулись странные дни, вернее полетели. Ощущение, что он проживает не свою жизнь не покидало, но придавало поступкам какую-то необычайную легкость в принятии решений. Он ничего не боялся, то ли от любви, то ли от знания, что в любой момент может покинуть непривычный мир. И с каждым днем все меньше хотелось вернуться в прежний. Окружавшие его люди жили просто, но честно и даже имели идеи, в которые искренне верили. Ефимыч оказался интеллигентом и социал-революционером, какого ляда подвязался столяром, Саня так и не понял, как нифига не понял и из подсунутой ему эсеровской брошюры про крестьянский вопрос в отношениях государства и простого народа. В привычном мире нет проблем — надоела деревня, — добро пожаловать в город, босяк. Вот тебе университет, а не хочешь — коробок за спину и на велик. И в чем разница? Тут таких полно. Саня не видел разницы. А гаджеты и технологии… так без них спокойнее.

Узнав, что парень грамотный и из деревенских, напарник принялся опекать его и окучивать ненавязчиво агитируя за свержение самодержавия. К царю у Сани претензией не было. Историю в школе он прогуливал, но точно знал что самодержавие было свергнуто в начале двадцатого века. Вот кем и в каком году конкретно не знал, потому вполне допускал, что такими вот «ефимычами» и резидентами.

«В борьбе обретёшь ты право своё», — любил повторять его наставник, вот только Саньку не хотелось никакой борьбы, ему хотелось любви. Теперь он видел Евлампию почти ежедневно. Всякий раз освещенный и окрыленный ее неземной улыбкой. Ах! какими сладостными были его мечты… и затекшие от деревянной лежанки бока не помеха. Он надеялся когда-нибудь поцеловать ее сахарную ручку, коснуться искристых волос и… вот только Луша все портила. Земная, пышущая чувственной силой, доступная и манящая чертова ведьма водила его на поводке плотской страсти. Из последних сил, но Санек оставался верен своей мечте.

В конце августа жара только усилилась. Дожди заблудились где-то над архангельскими лесами и там лили слезы по Петербургу. К полудню душного воскресенья они с Ефимычем отправились на собрание эсеров. Наставник решил, что пора приобщать помощника к партийной работе, теперь уже как представителя трудового пролетариата и крестьянства в одном лице. Вечерами от безделья он читал прокламации с брошюрами и даже стал проникаться духом революционной борьбы уже различая большевиков и эсеров не только по наличию евреев на квадратный метр организации, но и по целям и противоречиям радетелей за народное благо. С экспроприацией он соглашался безоговорочно и без сожаления, так как за душой теперь у него не было ни аршина земли. Вот только не мог понять новообращенный зачем за нее так ухватились вполне себе обеспеченные отпрыски купцов и банкиров, которые по рассказам Ефимыча бросали все и шли бороться за трудовой народ. Кроме как — с жиру бесятся! — объяснений у Санька не было. Ефимыч же настаивал на «идее» с большой буквы и эмансипации. Постепенно неофит нахватался разных умных слов и мог ввернуть их при удобном случае, придавая значимости своим речам.

Ехали третьем классом. Состав подбрасывало и трясло. Похоже все отвратительные запахи Питера разом собрали в пробирку вагона. Едкий табачный дым щипал глаза. Курили не сходя с мест. Тянуло дерьмом от неистово орущего младенца. Переодевать его мать не стала, привычно заткнула рот налитой титькой и ребенок наконец умолк. На деревянной лавке напротив сидела торговка с пустыми корзинами, от которых разило гнилой рыбой. Скрученные веревкой, они заполнили проход, так, что ноги пассажирам пришлось прятать под лавку. Рядом мерно раскачивался поп в пыльной рясе, с крестом на груди. Из-под широкополой шляпы он изучал газету «Сельский вестник». Где-то впереди заунывно пели, а в конце вагона матерились громко и яростно, по всему было видно, что разгорается ссора из-за карточной игры.

— Каково? — поинтересовался Ефимыч клонясь к попутчику. Саня глянул на него непонимающе. — Я говорю третий класс — это концентрат, сгусток народной жизни. Погляди на этих людей. Все они достойны лучшего и имеют право ехать любым классом! — продолжил он придавленным шепотом. — Цель нашей борьбы — отмена неравенства и уничтожение власти денег, разлагающей все моральные основы. Личность человека должна быть во главе угла… — прикрывая кепкой рот вещал старик возбужденным шепотом.

Саня оглядел вагон, но не нашел ни одной симпатичной личности. Даже спящий младенец, обмотанный грязноватыми тряпками, не вызывал умиления.

Часы на деревянном здании вокзала показывали четверть первого.

Дощатая вывеска на торце здания, отчего-то и на латинице, раскрывала название станции — «Удельная». Они перешли по мосткам через пути. За стеной тополей желтела песчаная дорога. «Нам туда», — махнул рукой Ефимыч указывая направление. В порывистой его походке угадывалось желание поскорее оказаться у цели путешествия, тогда как Саня не спешил, разглядывая местные строения.

За забором показалась резная деревянная церковь.

— Что за церковь?

— Святителя Пантелеймона. Эсеры за свободу вероисповедания. Ты верующий? — спросил не оборачиваясь. Санек ничего не ответил, он стоял и глядел на людей выходящих из храма. Ему показалось, что в толпе мелькнула косматая голова деда Артюхина.

— А что это за корпуса за оградой? Не успел прочитать, — поинтересовался, нагнав стремительно удаляющегося попутчика.

— Душевный приют. Император Александр третий организовал. Опять же для знати! Но теперь это островок равенства. Здесь и пролетарии томятся. Дурдом-с.

Неожиданное обстоятельство, открывающее место заточения его приятеля по несчастью заметно воодушевило Саню. Понятно, что сейчас он охотнее отправился бы на встречу с генерал-губернатором, чем с каким-то «толстяком», о котором ему доверительно сообщил Ефимыч. Вот только уйти незамеченным ему теперь вряд ли удастся. Подождем, впереди целая вечность, удержал он себя и как бы между прочим поинтересовался:

— А что к психам пускают?

— Пускают по выходным. Они хоть и без ума, но люди. Конфект хотят и ласки. Да вот и пришли, — заходя в калитку Ефимыч виртуозным соловьем высвистал мотивчик и перед ними растворились двери двухэтажного деревянного дома.

Санька оставили у входа, пока наставник с кем-то негромко переговаривался. Но вскоре позвали. По зашарканной лестнице оба поднялись наверх.

Круглый стол под абажуром, самовар, чашки, варенье в розетках. Ничто не предвещало жаркого спора о судьбе народовластия. Наверняка на соседней даче в таком же интерьере разомлевшие от жары обыватели гоняли чаи с клубничным вареньем за неспешными разговорами о политике и ценах на пеньковую веревку. И каждый несомненно был уверен, что знает как обустроить Россию, с кем воевать, а с кем заключать мировое. Вот только ленивые теоретики и мухи не прихлопнут. Лежать на кушетке в гостиной, лелея в голове всякие глупости куда как приятней, чем по морозу да в кандалах.

С террасы доносился шум разговора. Сочный высокий голос заглушал остальные. Обладатель его — усатый толстяк, — зашел в комнату в окружении нескольких мужчин и одной девушки, окутанной розовым облаком легкого платья.

Мягким, но уверенным жестом она смахнула с головы соломенную шляпку и, положив на край стола, осветила мир улыбкой: «Здравствуйте, товарищи».

За ее спиной маячил резидент.

До вечера Саня просидел в углу на стуле. Голоса не подавал, в споры не вступал, даже от чая отказался. Да и о чем спорить? Если тебя со всех сторон «детерминизмом», как дубиной по голове лупят, а у тебя за плечами только ЕГЭ с пересдачей. Одно удерживало — Лампушка. Но виду, что они знакомы девушка не подала.

Обратно ехали на извозчике, откуда у работяги деньги Саню не занимало. Он рассеянно мял кепку с трудом понимая, о чем говорит Ефимыч. Дачные сады благоухали цветами особо остро и как-то совсем не думалось о революции. Думалось о ней, уехавшей с бомбистом. Вот только он здесь не для того, чтобы страдать. Он остался завоевывать. И не власть, а любовь.

Ее лицо плыло перед глазами, искрилось улыбкой и казалось, что нет преград для счастья. «Лапушка… Лампушка», — блаженно повторял засыпая. И даже скребущаяся в двери «кошка» не возбуждала чувств. На его дверях металлическая щеколда — не прорвешься!

Иногда судьба преподносит сюрпризы, которых и не чаял. Да еще какие! Пробираясь темным коридором до кухни, как всегда на ощупь, Санек поймал золотую рыбку!

Неожиданное столкновение с фигурой спешившей навстречу. Вскрик! И вот она у него в объятьях! Хотелось продлить наслаждение, вдыхать и вдыхать дурманящий запах… Вот только Луша с керосиновой лампой подоспела некстати. Испуганное личико и оправдание: «Там не заперто…»

— Ну, раз не заперто, прошу ко мне, племяшка… поводырем буду, а то еще двери перепутаешь, — пробурчала с укором, сунув лампу под нос растерявшемуся соседу.

Вернувшись к себе, Саня лихорадочно перебрал причины — с чем практически ночью можно сунуться к Луше, вернее увидит еще раз его ангела. И нашел! Схватил исподние штаны, которые всего-то раз надел, а поняв что ходить в двух портках по тридцатиградусной жаре безумие и забросил. Такой железобетонный предлог давал шанс. Нет! Он его не упустит.

— Ты мне обещала нашить… вот принес… — Он протянул подштанники бабе, не сводя глаз с Лампушки.

— Нашел время, — упрекнула Луша, но от штанов не отказалась, приняла и спрятала в сундук.

— Да вы присаживайтесь, Алекс, — неожиданно пригласила она парня к столу. — Подай еще чашку. Пусть товарищ с нами попьет.

— Товарищ, хм… — Давно он тебе товарищем стал? — Неприветливость Луши к гостю выглядела странно только для самого гостя. Любая женщина сразу бы поняла причина ее раздражения — ревность.

Против нового имени Саня не возражал, даже как-то приосанился. Алекс звучало солидно и как ему казалось, давало шанс на взаимность. Он уселся на табурет рядом с ангелом и тут заметил на столе листок, исписанный большими корявыми буквами. Девушка перехватила его взгляд.

— Луша, ты не против, если я при госте прочту?

— Читай. Секретов нету.

Письмо скупое и короткое, больше походило на записку, но исполненное гулливерскими буквами занимало весь листок. Послание для неграмотной Луши от деревенской родни успокоило — ребята присмотрены, накормлены и слава Богу. Бездетная сестра любила и баловала племянников. Хоть жили они с мужем зажиточно и душа в душу, а своих не нарожали, потому были рады малым кровинушкам.

— Еще побудут пусть, им там раздолье, — распорядилась, засовывая бумажку в сундук, где хранила все самое ценное и уселась на стул между гостями.

— Ты бы, Луша, пошла учиться. Пока ребят нет. Двадцатый век, а ты крестом расписываешься. Дикость какая. Даже письма прочесть не можешь. В родной деревне грамоте обучены, а ты все же в столице проживаешь!

— А мне ни к чему ваша грамота. Вона если надо тебя позову… — она развернулась к Сане, — … или тебя. Почиташь мне на ночь сказки… — баба зло хохотнула, хлопнув парня по ляжке.

— Ну, мне пора… — Девушка поднялась, наскоро чмокнула тетку в щеку. По всему было видно, что такой разговор ей неприятен. Янтарные глаза потемнели. Напрасно Саня искал ее взгляда. Сконфуженная, она торопливо вышла из комнаты, на ходу бросив: «Прощайте, Алекс!»

Вот только он не собрался отпускать мечту. Ринулся вслед с такой прытью, что сшиб табуретку. «Я провожу, поздно…» — вроде оправдываясь перед хозяйкой, промычал и кинулся догонять. «Смотри лоб не расшиби! Провожака…»

Баба тяжело поднялась, встала перед иконой. Молилась долго и жарко. Губы болезненно кривились. Она падала на колени и билась лбом о деревянный пол с глухим звуком благовеста: «бум…бум…бум…»

Их встретила темная улица. Какое-то время шли молча. О чем говорили с девушками, тем более сто лет назад, еще хлеще с революционерками Саня не представлял. Опыта по этой части у него и в двадцать первом веке маловато было. Ну, поржать, поприкалываться, в макжрак зарулить… Такие варианты, похоже, здесь не прокатят. Вроде почувствовав неловкость от затянувшейся паузы барышня сама пришла ему на помощь:

— Вы, Алекс, давно в столице?

— Уже с год. Бабка как померла в деревне, так я сюда… на заработки, значит…

— Я поняла, что вы грамоте обучены?

Саня кивнул, мол грамоте обучен — слава ЕГЭ! И даже загордился. На фоне местной голытьбы, слогов не складывающей, он воистину грамотей. Евлампия посмотрела на него одобрительно и мягко добавила:

— Товарищи зовут меня Ева.

— Еее-в-ааа, — протянул будто пробуя имя на вкус. Ледяное, холодное… Товарищ Ева. Прежнее было уютным: «Лампушка, лапушка…»

— Вы давно с нами? — бросила коротко и серьезно. А ему хотелось обнять ее и целовать без устали руки, лицо, шею…

— Ну, да… — только и смог выдавить, постукивая от возбуждения зубами.

Мимо проехал экипаж. Скрип рессор, цокот копыт и снова тишина… непривычная, тревожная. И тут в глубине двора истошно закричала женщина. Санек постоял секунду и, схватив спутницу за руку, прижал к себе: «Стойте тут, Ева. Я сейчас…»

С чего вдруг бросив одну посреди темной улицы, он поспешил на помощь другой, герой объяснить не мог. Какой-то глубинный мужской рефлекс защитника вдруг проснулся в его сердце. Жаль на этот раз спасать было некого. Привалившись спиной к поленнице и раскинув босые ноги, пьяный в дрова мужик, что-то бурчал в растрепанную бороду, свесив на грудь разбитую в кровь башку. Перепуганная жена причитала в сторонке.

— Не подходи к нему, зашибет! — захлебываясь взревела баба.

Мужик встрепенулся и схватил полено.

Желания лечь рядом с пробитой головой не входило в планы «спасителя». Приносить себя в жертву ради местных алкашей — уж нет! — хоть они и народ, и все поголовно личности. Но что бы ни говорил Ефимыч, скотов среди личностей предостаточно.

Он вернулся на место, где оставил барышню, но той и след простыл. Саня беспокойно вертелся, оглядывая темные притихшие коробки домов, высматривал в сумерках фигурку Евы. Наконец заметил далеко впереди похожий силуэт. Только рядом с женским поспешал мужской прямой и высокий. Еще мгновенье и оба скрылись в подворотне, казавшейся в густых сумерках зловеще распахнутой пастью чудовища.

Догнать и выяснить кто посмел увести его ангела!

Внезапный бодрый окрик заставил обернуться. Улюлюкая и хохоча толпой надвигалась темная масса непонятно откуда взявшихся мужиков. Желтоватый огонек мерцал на прилипшей к губе папироске кривоногого, коренастого главаря. Выбившийся из-под сдвинутой на бок фуражки поросячий хвостик чуба, красная рубаха, сапоги в гармошку и руки… Руки в карманах штанов сразу насторожили.

— И чего это мы тут ходим такие смелые? — прогнусавил парень. — Фабричный фраер… Не босяк. Смотри, братва, какие калоши на ём справные. Блестят, как львиные яйца у «адмирала».

Обступившие Саню хулиганы, перекрыли пути отступления.

— Чо сам сымешь или помочь? — глумился главный.

Сапог было жалко. Купленные на аванс совсем недавно, те действительно нагло поблескивали в лунном свете. Расставаться с ними не хотелось, но и жизнь отдавать за обувь тоже как-то глупо. За любовь, за прекрасную даму, за идеалы возможно… но только не за пару вонючих опорок, хоть и малоношеных. Так посчитал Санек и быстро скинул обнову.

— Вот, — он протянул пару грабителю.

— Вася, прими, — приказал тот кому-то через плечо, но подручный не успел и руки протянуть… как главный получил подкованным каблуком в висок. Охнул и как подкошенный завалился мордой в грязь.

Санек стоял до последнего. Отбивался до тех пор пока непроницаемая тьма августовской ночи ни вспыхнула северным сиянием в его голове. Правый бок обожгло кипятком, глаза наполнились слезами, и он тихо сполз спиной по шершавому стволу на теплую землю. Протяжный свист — последнее, что помнил теряя сознание.

Пахло жареным луком. Не открывая глаз, он пробовал понять, где теперь его тело и в каком состоянии. Тело откликнулось тупой болью. Держась за бок, герой сделал попытку подняться, чтобы лучше рассмотреть что с ним…

— Нет, нет! Не вставайте! — донеслось встревоженно. Это была товарищ Ева. — Ничего страшного. Рану я обработала. Она пустяковая. Нож прошел вскользь. Можно не опасаться. До свадьбы заживет… — улыбнулась девушка и поставила на табурет возле кровати сковороду с едой. Так Саня узнал, что «герой» по-прежнему в другом Питере. Что, впрочем, его обрадовало не смотря на ранение. Он опустил ноги на пол и задел что-то холодное и твердое — сапоги, слегка побитые, но живые стояли под кроватью.

— Мы их там подобрали, — объяснила Ева, присаживаясь рядом: — Я вчера не дождалась вас. Срочно нужно было уйти… ну, вы понимаете…

Саня ничего не понимал, тем более ушибленной головой. Но это длилось недолго. В комнату вошел резидент. Он деловито освободил табурет, и уселся на него, буравя раненого глазами блестящими, как пуговицы на мундире урядника. Вместо аппетитной картошки смотреть на неаппетитного соперника — такой поворот обескуражил, но бомбист протянул ему руку: «Вы нам подходите», — сказал, как отрезал и вышел хлопнув дверью. Саня подобрал сковороду с пола и определил на прежнее место.

Проверка получилась так себе, как в пошлом боевике. Только убивали его, а не он. Все еще сомневаясь в происходящем, Санек смотрел на товарища Еву уже не ангела, а буревестника революции и сердце сжималось от тоски и счастья. Мучительно хотелось открыть ей все о себе, о порошке, о ней, да и о революции, в конце концов победившей на одной седьмой части земли и застолбившей ее на семь десятилетий. Жаль Санек не знал подробностей. Потому молчал, с обреченностью философа пережевывая картошку.

Еще пару дней пришлось провести в постели, Ефимыч прикрыл напарника и даже хвалил почем зря перед Балалайкиным, да так, что управляющий обещал прибавить деньжат за работу.

Только работа теперь предстояла Сане в прямом смысле не пыльная. Да и не работа вовсе, а борьба на которую он сам подписался, теми самыми сапогами с подковками.

Глава 14

Увлеченный товарищем Евой больше, чем революционной борьбой он таскался по конспиративным квартирам, где проходили собрания неокрепших умом, впечатлительных, увлекающихся молодых людей, взиравших на своего кумира и вдохновителя, как на языческое божество. Это был резидент. Да, тот умел завораживать публику, гипнотизировать и, наконец, подчинять своей воле не навязывая, а убеждая, так, что слушателям уже казалось, что это их собственная воля. Цыганские черные кудри, выпуклые пронзительные глаза, неотрывно следящие за собеседником, размеренный тон заклинателя с вкрадчивыми нотами особенно покоряли барышень. Вскоре они подчинялись ему всецело по-рабски беспрекословно исполняя все повеления. Единственным трезвым членом среди этой секты террористов оставался Саня. Да, и посещал он сборища лишь ради тех упоительных минут, когда после душной комнаты они вдвоем выходили в прохладу питерской августовской ночи и медленно шли по тротуарам засыпающего сумрачного города, беседуя о революции и крестьянском вопросе. Говорила она с жаром, неожиданным для такого эфирного создания, но ему нравились пылкие взгляды, сопровождавшие ее речи. Возбужденная и очарованная, но, увы, не им, Ева казалась еще прекраснее.

— Как же он читал! Как читал! — В этот раз кроме теории революционной борьбы им преподали урок стихосложения. Резидент декламировал собственный длинный стих, как показалось Саньку где-то уже им слышанный про море и скалы. Их вечную борьбу. В рифмах он ничего не смыслил: не читал и сам не сочинял, потому разделить восторга собеседницы не мог, оттого молчал, изредка поглядывая на бледную нежную шею усыпанную завитками растрепавшихся волос, на вздернутый подбородок, на мягкую линию плеч… — Вам нравится поэзия, Алекс?

— Мне вы нравитесь… — показалось, что не сказал, а только подумал, но девушка вздрогнула, будто испугавшись и, глядя под ноги, прибавила шаг. Саня растерялся от собственного неожиданного признания. Никогда с ним такого не случалось, что дальше делать, может поцеловать… но он не решился нарушить эту хрупкую свободу. — Ева, Ева… — не отставая повторил и, осмелев, взял ее руку. Девушка не вырывалась, шла молча и он молчал.

У дома отпустил теплые нежные пальчики. Когда она скрылась за дверью, стоял, как дурак в темноте, рассматривая ладонь. Наконец, поднес к лицу, надеясь уловить запах ангела, но пахло скипидаром. Он ухмыльнулся и побрел к дому отчего-то счастливый как никогда.

Дорогой думал о ней и неожиданно пришел к мысли, что как бы прекрасно и чисто не было его чувство к Лампушке, но реальность требовала решительных действий. Два разных образа теперь слились в одно целое и это целое, отшлифованное революционными идеями, восторженно-оглушенное речами другого — уже земная, уже желанная Ева — женщина из плоти и крови.

В узкой и длинной комнате на жестком топчане сонные мысли путались. То сладкие, то тревожные мешали уснуть. Холодные и голые стены, оклеенные коричневыми обоями, сжимались, всякий раз как он открывал глаза, превращая комнату в почтовую коробку, в которую упаковали ценный груз, но забыли написать адрес. Новые, еще никогда не испытанные чувства будоражили. Жизнь опасная и не похожая на прежнюю обещала не только любовь и розы. Но не смотря на все это, внутри цвела какая-то радость незнакомая ему прежде.

Вечер следующего дня пасмурный и тихий уже засветил фонари. Принарядившись в новую малиновую косоворотку Санек шлялся по улице, карауля Еву у аптеки. Два часа ожидания такая в сущности ерунда для влюбленного человека. Она сразу его заметила. Подошла.

— Здравствуйте, Алекс. Вы на собрание идете? — спросила и тут же взяла его под руку. — Сегодня будет он. — Саня почувствовал приступ неприязни к сопернику и уверенно возразил: «Нет!»

Девушка взглянула удивленно и даже разочарованно. Только Саня уже все решил. Голос его внезапно обрел силу и вместо ласковых уговоров припечатал твердо: «Идем в кино!»

Внутренне готовый к отказу, но не к поражению, остановил спутницу, взял за руки и глядя в ее чистые, чрезвычайно умные и проницательные глаза тихо добавил: «Пожалуйста…»

Иллюзион оказался поблизости на Седьмой линии, точно на том месте, где в привычном Питере бронзовый бомбардир Василий, присев на пушку, покуривал трубочку.

Небольшой зал с рядами скрипучих деревянных стульев был полон. Саня сразу потащил барышню к местам для поцелуев — десять копеек за билет. Но до поцелуев так и не дошло. Сперва показывали минут пять похороны какого-то чувака. Потом Женевское озеро и три совершенно чумовые заграничные драмы. В первой легкомысленные родители не уследили за своим сынишкой, и тот пролез сквозь прутья решетки в вольер, где его разорвали хищники. Вторая демонстрировала отца семейства, взгромоздившегося на подоконник что-то там прибить. На глазах у жены и детей мужик разбился в яичницу, спикировав на бульвар. В третьей тоже все померли. Настроение было испорчено, какие там поцелуи. Ева рыдала как и дамы вокруг. И все это время тапер с папироской в зубах остервенело лупил по костяным клавишам расстроенного рояля.

В привычном Питере бывало кино не заходило, но чтобы так мучительно и невыносимо впервые. Башка гудела.

— Чо-то фильмы у вас какие-то беспонтовые, — уже на улице резюмировал Саня, но Ева его не услышала. Похоже увиденное произвело на нее обратное впечатление — доказательством тому был, зажатый в кулачке батистовый платочек мокрый от слез.

«Разнюнилась из-за какой то фигни, а еще самодержавие собралась свергать», — думал Саня, но свое недоумение держал при себе.

Город заволокло пахучим туманом. Дома, потеряв очертания, теснились бесформенными грудами вдоль улиц, фонари и без того тусклые были похожи на растекшийся желток.

— Как хорошо наверное сейчас в Крыму. Теплое море, персики… бриз, кипарисы, розы… А тут скоро дожди и осень…

Если бы он только мог подарить ей Крым…

Мимо катилась коляска с полусонным извозчиком на козлах. Саня остановил ее, усадил Еву, расплатился и приказал вести барышню куда скажет. Сам не поехал, поняв, что может не сдержаться и все испортить — уж больно тесной была коляска, а молодая плоть неподвластна разуму.

Соседка стукнулась в двери, позвала ужинать. С недавних пор он столовался у Луши, расплачиваясь небольшими деньгами. Утром ел вязкую кашу. Теперь его ждала селедка с картошкой и чайный пирог с маком. Ел с аппетитом и жадно.

Баба сидела напротив и подперев щеку кулаком глядела ему в рот. Саня не выдержал, бросил ложку.

— Бессовестный ты человек. Ненавижу тебя… — пробормотала сквозь зубы и заплакала, прикрыв лицо дрожащими руками.

Саня отер селедочные пальцы о полотенце и тронул Лушу за плечо: «Что случилось?»

— Тебе тута вроде медом намазано, живешь — хлеб жуешь…

— Да, что случилось-то?

— А то случилось, что меня снова к вам забросило Да так страшно-то. Кругом народ напирает. Уволок меня вниз, под землю. Думала в ад попала. Все гудит, трамваи железные по рельсам шастают туды-сюды. Насилу выбралась по лестнице ползучей наверх. А ведь только вышла в лавку за маслом. Снова полдня на кладбище пряталась. Ты когда порошок достанешь. Сил моих больше нету… — завыла еще громче и вдруг замолчала, отерла слезы. — Не отыщись порошок пойду в полицию. Пусть тама разбираются куды я перемещаюсь и почему.

В глазах ее плескалась ненависть. Казалось Луша не шутила и не пугала, а развернувшись во всю бабью дурь решила испортить жизнь им обоим. Саня поднялся, подошел к окну, задернул ситцевую занавеску.

За стеной низко и хрипло ныл патефон. Нет, он не позволит разрушить свое хрупкое счастье.

— Хочешь жить тут, а не в сумасшедшем доме — молчи!

К воскресенью Ефимыч захворал. Накануне часто присаживался на сосновую чурку в углу мастерской и, раздираемый приступом кашля, опустив голову, сотрясался щуплым телом, прикрывая льняной тряпицей рот. Прокашлявшись, отирал бледные губы, шумно вздыхал и прятал окровавленный платок в карман. Костлявое лицо его утратило всякую живость, глаза еще больше ввалились, но горели каким-то болезненно ярким огнем.

Во флигеле, где он снимал крохотную комнатушку стоял удушливый запах камфоры. Ефимыч цедил мутные капли в склянку, разбавлял водой и пил. Увидев Саню, пробормотал извиняясь, что не сможет сегодня поехать с ним на собрание и просил передать товарищам, что заболел, но скоро будет в строю. Потом тяжело поднялся, прошаркал к окну и, ухватившись, руками за подоконник, дернул его на себя бессильно, как ребенок. Саня подскочил, помог старику. Внутри полой конструкции лежала пачка бумаг.

— Нужно передать товарищам. — Присаживаясь он протянул желтоватые листки. — Спрячь.

Саня растерянно оглядывал себя не находя тайных мест. Ефимыч указал пальцем на гвоздь в стене, где висел засаленный мятый пиджак.

— За подкладкой схоронишь.

Короткий узкий, будто снятый с гимназиста, тот совсем не подходил здоровенному парню.

— Держи в руках, — кряхтя подсказал Ефимыч, заваливаясь на лежак. — Ну, ступай…

Что за бумажки везет — не просветил, да и так понятно — если заметут, то отправят по этапу в кандалах. Но раз назвался груздем, вернее эсером — полезай в пиджак. Прощай Саня Чепухин, отныне ты революционер по кличке Алекс. Каких только глупостей не натворишь ради любви.

В душном вагоне он прижимал к груди пиджак, словно любимую девушку. Окруженный разномастной публикой добрался до Удельной, не вызвав ни у кого мало мальских подозрений. Вот только чувствовать себя необыкновенным героем проще с порошком Пеля в кармане. Но где его взять… Еще по дороге подумал, что товарищ по партийной борьбе заболел очень кстати. Теперь ему никто не помешает навестить приятеля по несчастью… или счастью, — с этим Санек пока не определился.

Перед воротами больницы стоял недолго. Старший из охранников, заметив постороннего, вытолкал из сторожки помощника.

— Тебе кого? — поинтересовался Венька неохотно и задумчиво. Исписанный округлыми буквами листок подрагивал в руке от налетевшего ветерка. За ухом стража торчал обгрызенный карандаш.

— Да мне тут одного человека навестить нужно, — в подтверждении своих слов, Саня вынул из кармана портков купленную в привокзальном буфете пачку печенья «Юбилейное» с медальонами царей на обертке. — Вот.

— Как звать? — недоверчиво спросил из-за спины парня второй санитар-охранник.

— Артюхин Петр Михайлович.

Тот что постарше отодвинул напарника и, отхватив приличный кусок от калача, принялся неспешно пережевывать, пристально разглядывая посетителя. Мощные челюсти ходили из стороны в сторону и вдруг замерли.

— К губернатору, значит, пожаловали, — усмехнулся он и тяжело, как-то даже мучительно сглотнул.

— Наверное… — переминаясь с ноги на ногу под сверлящим взглядом вяло подтвердил посетитель.

— Так все тихие на обедне, а к буйным пущать не велено. Венька, глянь в книгу к Артюхину пущать можно?

«Тихий. Пускай…» — донеслось из сторожки.

— Куда пущай, они ж к обедне ушли…

— А когда обед закончится? — поинтересовался Санек, почесывая пачкой печенья затылок.

— Какой обед, они тока позавтракали. К Пантелеймону иди, — махнул калачом мужик в сторону, где в кронах поблескивал церковный купол. — Там погляди. Тихие там Богу молятся.

«Господи, поможи, а сам не лежи, — возвратившись в сторожку, шуганул старший с топчана поэта Веньку. — Иди стекло протри. А то как настоящий губернатор пожалуют, а мы и не разглядим».

«Дяденька-тетенька, дай копеечку…» — негромко и жалостливо повторяла девчушка, протягивая розовые культяпки к входящим в церковную ограду. Чумазая в ветхом платье, она сидела в пыли среди таких же увечных. Медная чашка с тремя мелкими монетками лежала у скрещенных ног. Саня бросил свою и сделав несколько шагов, вернулся, протянул девочке пачку печенья. Та схватила ее обрубками, поднесла ко рту и ловко надорвав упаковку крепкими белыми зубками принялась жадно перемалывать рассыпчатые квадратики, будто их сейчас отберут. Он погладил несчастную по стриженым кое-как волосам. Похоже это была единственная, вызвавшая в нем сострадание попрошайка. Увлеченная едой царского печенья девочка на мгновенье прервалась, чтобы сказать «мерси» и снова принялась аппетитно чавкать, под завистливыми взглядами обделенных калек.

Воскресная литургия собрала в небольшой деревянной церкви разношерстную публику. Вместе с тихими психами, здесь молились и набожные дачники, каких тут было множество. Служащие в городе петербуржцы предпочитали арендовать на лето комнаты за городом, выезжая на чистый воздух. Да и обходились они дешевле, чем городские, а до Питера и по железке недалеко.

Саня окинул поверх голов помещение, но знакомую косматую башку градоначальника не обнаружил, да и шляпки дам пестреющие, то тут, то там заслоняли обзор. Он протиснулся вперед, заглядывая в лица молящихся то мрачные, то светлые. Но нет, не было среди них Артюхина.

Дьякон с амвона, отдирижировал «Отче наш…», снова запели…

Саня еще раз оглядел прихожан и вышел. Решив дожидаться на улице, расположился на скамейке против храма. Если Артюхин тут, то не проскочит мимо его зорких глаз. Солнце уже припекало, но под вязами была благодать. Тень и щебет птиц располагали к неспешному, умиротворенному созерцанию.

«Александр… Александр…» — услышал он позади робкий, сдавленный шепот и обернулся.

В гладко выбритом, причесанном мужчине одетом в светлый льняной костюм смутно угадывались знакомые черты. Саня присмотрелся. Ба! Так это дед Артюхин. Эльфийские уши, как папиллярные линии выдавали градоначальника. На оживленном лице играла счастливая улыбка.

— А я тут прогуливаюсь по парку и вижу вас. Какими судьбами? Ах, как же здорово, что я вас увидел! — не унимался градоначальник, присаживаясь рядом. Но не успев, притулить тощий зад — вскочил и дернул Саню за рукав. — Пойдемте, любезный друг, в парк. Подальше от любопытных глаз и ушей. И словно клещ впился в руку, утаскивая в тенистые больничные дебри.

Где-то в глубине и сырости отыскался поваленный ствол, поросший мхом и грибами. На нем и расположились.

— А вы прям красавчик, Петр Михайлович. Я бы вас не узнал, — присаживаясь, одарил Санек комплиментом деда, который в дурке заметно помолодел.

— Да и вас не узнать, Александр. Борода, косоворотка. Не в староверы ли подались? Поди и двумя пальцами креститесь, — не унимался радостный дед, рассматривая Саню пристально, точно лягушку под микроскопом.

— Не в староверы, в революционеры.

— Марксист, значит, — ничуть не смутился Артюхин, не сводя с парня сверлящих глаз. — Я так и знал! — хлопнул он себя по коленкам. — Сагитировали все таки ироды! Говорил я жестче с ними нужно, а не миндальничать. И как вам в новом образе? К какой партии примкнули?

— Эсерской.

— Значит теперь, вы любезный, социалист-революционер. Поди и бомбы уже бросать учили?

— Нее. Бомбы не учили. Про крестьянский вопрос рассказывали. Но я к вам не за этим.

Саня вынул из кармана вторую пачку печенья и протянул Артюхину. Дед разорвал обертку, положил гостинец перед собой.

— А вы знаете, Александр, нас тут неплохо кормят. Благотворители вот костюм справили. — Артюхин привстал, давая собеседнику лучше разглядеть обнову. — И вообще, я всем доволен…

— Зато я не доволен, — перебил Саня, стряхивая с рубахи крошки. — Луша не довольна. Хочет нас полиции сдать. Только, я так думаю, что ее из полицейского участка прямиком к вам в дурку определят голову править.

Артюхин невозмутимо пережевывал обнаруживая полное безразличие к их казалось бы общей беде. Изумительно покорным стал Артюхин, прижился в дурдоме как родной. Не иначе успокоительное колют, чтобы не возбухал. Ожидать ли от него помощи было не ясно, но Санек решил встряхнуть генерал-губернатор для общего дела.

— Думаете мы случайно встретились? Нет. Следил я за вами, Петр Михайлович.

Дед перестал жевать. Чувствуя, что попал в цель Саня продолжил, наблюдая за тем, как его собеседник вытирает вспотевший лоб и встревоженно озирается.

— Расскажите, любезный Петр Михайлович, что за ведьма эта мадам к которой вы по ночам таскаетесь? Да и про зуб бессмертия хотелось бы узнать. Рубиновый клык. Вон как у вас в пасти. Может вы вампир? — бесстрашно и легкомысленно бросил в лицо Артюхину свои подозрения, а вдруг тот и в самом деле упырь какой и к тому же голодный. Но дед только сыто улыбнулся, комкая в кулаке обертку.

— Что вы такое выдумали, Александр. Как это возможно, — тон его странно нежный, немного удивленный туманил сознание, так, что глаза на лице казались темными пятнами и весь его облик повинуясь неизвестному закону физики расплывался в глазах смотрящего, превращая фигуру в живую субстанцию, вроде шаровой молнии.

Через пару секунд морок сгинул, но чувство глубинного ужаса застряло в груди и теперь саднило, как содранная коленка. Казалось, еще шаг и Саня опрокинется в бездну тайн необъяснимой, ошеломляющей антиреальности.

— И все же я хочу знать… — мрачно настаивал он, понимая, что теперь самое время и место отменить все многоточия в их истории.

— Клянусь, я сам не понимаю. Через сто лет обнаружил, — воскликнул градоначальник и, вскакивая распахнул провалившийся рот, щелкая по единственному рубиновому клыку пальцами. — Мне тогда под Армавиром оставшиеся зубы повыбивали братцы-солдатики. А с этим я уже через сто лет очнулся.

Саня почувствовал как заныла пустая десна, там где еще недавно жил клык. Осторожно ощупав провал языком и, не обнаружив никаких признаков роста нового зуба, он успокоился. Потерянный при схватке за сапоги резец был единственным выбывшим из строя его ровных и крепких собратьев.

— Напугать я хотел его, вернее себя… — с недоумением продолжил Артюхин, — … чтобы не в склепе на старости лет квартировать, а в Ницце, к примеру, — снова присаживаясь рядом оправдывался дед. Его костлявые пальцы нервно комкали обертку. Сосредоточенное лицо застыло в выжидающей гримасе. Лишь глаза изредка косили на собеседника: верит или нет.

«Складно поёт», — рассудил Саня. Он не так, чтобы верил, но прислушивался, пытаясь уловить фальшивые ноты в ариозо генерал-губернатора.

— А он меня сюда… вернее я… — Артюхин, с досадой бросил бумажку под ноги.

— Так вам вроде тут все нравится. Сами сказали.

— Это так. Если со склепом сравнивать, а если с отелем на побережье…

— Ну не вечно же вам тут сидеть.

— Как знать…

— Может мне вам зуб выбить? — предложил Саня, похлопывая губернатора по сутулой спине. — Или вы вечно жить собираетесь в дурке? Хотите призраком «скворешни» стать?

— Какой «скворешни»?

— Этой. — Он махнул рукой за спину. — Это у вас дом призрения душевнобольных, а у нас психиатрическая больница имени Скворцова-Степанова. По простому «скворешня». Дурдом, короче.

Дед молчал, но как-то враждебно. Саня физически чувствовал нарастающую в нем злобу, вот только не понимал к кому или чему. Колокольный перезвон встряхнул губернатора. В его темных глазах отразилось солнце. Артюхин зажмурился и передвинулся в тень.

— Расскажите мне про мадам как ее там…

— Домински, — услужливо подсказал дед, лицом преобразившись от одного имени странной знакомой, так будто был тайно в нее влюблен.

— Кто она?

— Дама сердца.

— Чиво? — не поверил ушам Санек. Похоже генерал-губернатор либо спятил, либо врет, либо… сам такая же нечисть. Других вариантов он не находил.

Артюхин, все это время не смотревший на собеседника, неожиданно развернулся к нему и возмущенно глядя в насмешливое лицо припечатал:

— Вы хотите сказать, что она не в вашем вкусе. Понимаю. Но для меня нет прекрасней на свете!

— Так она же… — он попытался подобрать слова, чтобы не сильно обидеть влюбленного, но ничего кроме «трупак ходячий» на ум не шло. В последний момент нужное слово все-таки слетело с языка, только губернатор все равно не понял кто это.

— Зомби? — переспросил удивленно Артюхин.

— Короче, ваше дело кого любить. Как говорила моя бабка: кому и свинья невеста.

— Я не понимаю вас, Александр. Да, грешен. Жене изменял. Она у меня добрейшей души человек, но красоты Бог не дал. А я всю жизнь к красоте стремился…

— То есть эта мадам по вашему красивая?

— Необыкновенно… — закатив глаза с какой-то томной негой прошептал дед Артюхин. С тем, что «необыкновенно» Саня спорить не стал. Да и странно чему-то удивляться, если сам увяз по макушку в непонятном бэд-трипе.

— А зуб? Зуб у нее такой же. Я видел. Что скажете?

— Не может такого быть, вы что-то путаете, Александр.

— Ничего не путаю, она мне улыбалась… Зуб у нее рубиновый и мухи…

Воспоминания фантомной болью цапнули сердце. А вдруг и вправду ему все это чудится: беззубая ведьма, царский Питер, Луша, дед-губернатор, революционеры, Лампушка — Ева…

— Я вот тоже влюбился… в одну прекрасную барышню…племянницу Луши. Помните, у которой мы были. Она у Пеля работает… фармацевтом, — неожиданно для себя признался Санек.

— Так попросите ее достать порошок. И бегите отсюда, бегите… — перебил романтические переживания Артюхин. — А то неравен час накроют вашу организацию и загремите в кандалах по этапу. Это если повезет и не повесят. Письмо-то сами относили в канцелярию. Так что…

— Она ничего не знает про меня. Думает, я из деревни приехал. Доверить Луше разговор с ней не могу. Луша дура. Да и не поверит Лампушка.

— А как зовут вашу избранницу?

— Евлампия Серёдкина. Мне ее нужно спасти. Иначе в восемнадцатом грохнут ее большевики.

— Революционерка?

— Да. Мы вместе в кружке этом. Мозги там рихтуют капитально. Есть один… против царя и за всеобщее равенство барышням задвигает. Они аж пищат, — горькая ухмылка не ускользнула от цепкого взгляда догадливого собеседника.

— Ревность плохой помощник в вашем деле. Она отвлекает от главного. А главное это побег в реальность. Один ли вы его совершите или с возлюбленной сейчас не важно. Важно найти средство перемещения. Кстати, вы отыскали саркофаг Берёзкина?

— Сходил, когда забросило. Нашел. Только воды там с пол литра осталось. Жара. Испарилась вся… Но действует вроде. Облился и меня снова к вам закинуло. А может совпадение. Только мне нужно так, чтобы не метаться туда-сюда. А как вам — остаться на месте. Только на каком я еще не решил…

Тягостное молчание грозовой тучей висело над собеседниками недолго.

— Что делать-то, Петр Михайлович? Может мне ей все рассказать… Она же лучше в химии этой разбирается. А если не поверит. И потом я ж до конца не знаю что нам нужно. Газ этот ваш или порошок… Если газ вдыхать, как вы, то в привычный Питер забросит. А вот там как-то закрепиться нужно, чтобы не пропадать неизвестно когда и куда.

— А ведь профессор Менделеев приятельствовал с профессором Пёлем… — задумчиво произнес Артюхин.

— И что? — осторожно спросил Саня, боясь спугнуть еще не понятную ему мысль.

— А что если он выделил из эфира газ…

Итут Санек поплыл. Фамилия Менделеев отозвалась где-то на периферии сознания знакомым созвучием. Но кто этот дядька он даже не пытался вспомнить. А газ с эфиром в его жизни присутствовали исключительно в зажигалках и телевизоре. И как они взаимодействую между собой вне рекламы Газпрома не представлял.

— И что?

— Чтобы получить газ, очевидно нужно выпаривать жидкость с порошком. Возможно порошок сублимирует эфир.

— Эфир, эфир. Что за эфир? — раздражаясь от собственной тупости, Саня повысил голос на его превосходительство.

— Эфир — это первооснова любой матери. Профессор Менделеев поставил его во главу своей таблицы химических элементов.

Точно! Он вспомнил огромный клеенчатый плакал с непонятными буквами и чудными словами в клеточках, висевший в кабинете химии. И химичку вспомнил… да лучше бы не вспоминал. Под Менделеевым все и случилось. Портрет висел на почетном месте в сенном сарае. Пялился. Вот откуда он помнил эту фамилию!

— Так делать то что?

— Если элементарно высыпать порошок в жидкость, довести до кипения и собрать газ, это примитивно, конечно, то можно получит газ Пёля. Но вот как его собрать, чтобы не надышаться во время процесса. Увы, не скажу. Я не химик.

— А если не собирать, а просто подышать над кипящей водой?

— Что ж, экспериментируйте. И опыт, сын ошибок трудных, и гений, парадоксов друг, и случай, бог изобретатель.

— Чо?

— Ни чо, а кто! Пушкин. Александр Сергеевич.

— Ну, этого я знаю, — самодовольно заявил Саня, — проходили.

— Значит дышите.

— Я еще вспомнил, там воробей над саркофагом этого Берёзкина сгинул. На глазах исчез. Прям как вы. Может тоже надышался.

— Возможно, возможно… Солнце, говорите, печет. Испаряет жидкость образуя газ в воробьиных дозах.

— Чирикает сейчас где-нибудь у метро Парнас… шаверму недоеденную клюет…

Внезапная ностальгия накрыла Санька, да и было бы о чем жалеть. Ан нет, дотянулась, клюнула беспечным воробьем.

— Пойду я. Дела еще. Прокламации вон. — Он тряхнул пиджаком. — А царя наши не убьют. Расстреляют его в восемнадцатом со всей семьей на Урале. Прямо как вас. В интернете читал.

Саня поднялся, Артюхин следом. Они дошли по аллее к церкви.

— Если вдруг вас выпустят. К Луше приходите, в дом Пеля. Я теперь там живу. Плотником у аптекаря работаю. Она устроила. А если меня в привычный раньше закинет… Евлампии все расскажите. Предупредите… Вот тут я ее адрес написал. — Вроде соглашаясь Артюхин дернул головой и сунул бумажку в карман. — Странно вы все-таки раздвоились, Петр Михайлович. Не понимаю…

Глава 15

— Жара. И не припомню такого. Точно мы не северная столица, а Гваделупа заморская, — утирая вспотевшее лицо ветошью, Ефремыч поднялся навстречу Саньку. — Управляющий мальчишку присылал. Спрашивал тебя. А ты спишь, да спишь. Чисто барин.

Заспанный опазданец зевнул, потягиваясь до хруста.

— А чо ему надо?

— Не доложили. С инструментом велел приходить.

Саня засучил рукава и, подхватив столярный ящик, направился в контору.

Стиснутый с двух сторон раскаленными каменными стенами переулок, словно деревенская печь дышал жаром. Безоблачное небо мрело над головой. Смахнув со лба слипшиеся от пота пряди он сделал с десяток шагов и стукнулся в двери: «Можно?»

Балалайкин по своему обыкновению хлебал кофий, но увидев посетителя отставил чашку.

— Ты что же это сукин кот филонишь? Мальчишка не нашел тебя в мастерской, где тебе надобно быть.

— Так я это… за верстаком с утра.

— За верстаком, говоришь… — не вставая с места, он завел за спину руку и вытянул портрет бородатого военного в орденах и золотых эполетах, с голубой лентой через грудь. — Гвоздь забей и повесь. — Он вылез из-за стола. — Да так, чтобы аккурат надо мной. Ты хоть знаешь кто это? — потирая кругленький живот, прищурился на портрет Балалайкин, когда все было готово.

— Менделеев? — осторожно предположил Саня, разглядывая бородатого.

— Э-эх! Дурень, — с досадой бросил управляющий, возвращаясь к кофию. — Какой-такой Менделеев. Это государь наш. Император Николай Александрович свет Романов. Купил по случаю за целковый.

Так вот значит кого его теперешние товарищи так люто ненавидят.

С благообразного лица на него смотрели чистые голубые глаза романтического героя, какой-нибудь многосерийной мелодрамы. Балалайкин, взирал на портрет с величайшим почтением и не подозревал, что через каких-то десять лет все обернется кровавой драмой и для него, и для царя и для России.

— Можно идти? — наглядевшись, заторопился Саня.

— Не можно! Вот. Это чертеж. Сам господин Пель рисовали. Пойдем сейчас замеры делать. Они на симпозиум отбыли. В Германию. К возвращению, чтобы готово было. Приказали.

Мельком взглянув на бумажку, Саня сунул ее в ящик. Балалайкин запер контору и оба отправились в аптеку.

Проходя мимо усатого фармацевта, как обычно скучавшего за прилавком, Санек вытянул шею, надеясь за его спиной разглядеть, хоть кусочек белоснежного халата возлюбленной. Но закрытая дверь лишила его надежды.

Вслед за Балалайкиным, неторопливо пересекшим торговый зал, он завернул налево, потом по лестнице вниз пару пролетов. У дверей управляющий щелкнул выключателем, приладил ключ в замочную скважину, с усилием провернул пару раз и, ухватившись за скобу, потянул на себя массивную дверь.

— Иди прямо. Я здесь обожду. А то снова надышусь до чугунной башки. В самом конце… — махнул рукой, указывая направление. — И поаккуратней там. Смотри ничего не сшиби.

Под низкими каменными сводами пелевского подземелья дышалось и в самом деле тяжко. Густой, будто кисель воздух, растекался в груди, обжигал легкие и туманил голову.

Проскочив мимо непонятных каморок-чуланчиков, он оказался у заветной цели.

С минуту рассматривал таинственную лабораторию, скудно освещенную единственной лампочкой: узкое длинное окошко под потолком от посторонних взглядов густо замазано краской, беленые кирпичные стены сплошь в звездах, треугольниках и непонятных формулах. Посредине небольшим снопом высилась, обмазанная серой глиной, странная печь с полустертой надписью «ATANOR». Труба от нее уходила в потолок. Было ясно, что сооружение это не для согрева, потому как в стене имелся камин, вполне себе рабочий. Когда взгляд остановился на стеллаже, заставленном склянками, ретортами, тиглями и прочими непонятными предметами, названий которых он отродясь не слышал, Саня неожиданно растерялся: шарил глазами по полкам, уставленным банками с жидкостями и порошками, пытаясь наугад определить, ту, что вернет его в привычную жизнь в привычном Питере и не мог определиться. От напряжения лоб и тело покрылись испариной, а в голове стучал молот: «не ошибись, не ошибись…»

Оттягивая момент истины, он достал из ящика пелевскую бумажку, рассчитал и измерил все как положено и снова замер перед стеллажом с пузырьками, разглядывая стеклянные бока, с чернеющими на них латинскими буквами.

— Ты чего там застрял! — разнесся по подземелью недовольный крик Балалайкина, подкованные сапоги грохотали по каменному полу. «Если промедлишь другого шанса не будет!» — щелкнуло в мозгу и вся жизнь промелькнула перед глазами: и тяжелое лиловое небо Питера, и дремучие деревенские леса и прелестная Ева, дрожащая в его объятьях… Саня протянул руку к склянке, где ему казалось был именно он — злосчастный зеленоватый порошок, — сорвал пробку. Скрутил чертеж фунтиком, отсыпал немного и торопливо сунул в карман, заботливо пришитый Лушей на портки.

— Иду я, иду… — подал голос, возвращая пузырек на полку — авось не заметит.

— Справился? — поинтересовался Балалайкин, запирая двери.

— А то!

— Тетке своей скажи, чтобы зашла. Дело у меня к ней. Три дня ее не видел. Не заболела?

— Да вроде здорова, — не сразу сообразив о ком речь, ответил парень. — Передам.

Увидеть Еву снова не удалось — усатый аптекарь, заметив интерес Санька к провизорской, демонстративно захлопнул двери, насмешливо поглядывая на любопытного плотника.

На улице их пути разошлись: Балалайкин коротконогим колобком покатил в свою каморку-офис, а Санек, дождавшись, когда тот исчезнет заторопился к Луше.

У дверей он замешкался. Сунул руку в штаны. Достал чуть влажную бумажку и зажал в кулаке.

Вошел без стука. Поставил на пол ящик с инструментом.

— Вот! — присаживаясь рядом с чавкающей похлебку бабой, разжал кулак. Помятый фунтик упал на стол рядом с куском ноздреватого хлеба. — Достал…

— Крупку?

— Крупка не крупка, а по виду похоже, на тот порошок…

— И чо?

— Пока не знаю. Не придумал. Нужно бы посоветоваться с губернатором…

— С губернатором? Ты бы еще с кобылой золотаря нашего Прошки посоветовался. У той хоть какое разумение есть, а тваво дружка…

— Дура ты тупая! — не выдержал Саня. — Ничего ты не знаешь. И умом своим кроличьим понять не можешь. А значит молчи, слушай и делай, что скажут. Или будет тебя колбасить до смерти.

Луша перестала жевать. Черты лица до того живые окаменели, она развернулась и молча уставилась на парня. Было похоже, что замышляет что-то страшное. Глаза застыли, отражая растерявшегося собеседника. Взгляд темный, багровеющий, тяжелый…

— Ну, ладно, ладно… — обмяк Санек и принялся аккуратно разворачивать бумажку. — Вот он. — Пальцем придвинул сокровище поближе к бабе. — Куда-то пересыпать нужно. Да и неудобно… потерять могу.

Луша сорвалась к сундуку и, пошарив в нем, положила на стол подвеску на кожаном шнурке. Это был рубиновый клык. Точь-в-точь, что засветился в пасти Артюхина, только раза в три больше оригинала. Саня изумленно разглядывал артефакт.

— Откуда? — боясь прикоснуться к зубу, выдавил мгновенно пересохшим ртом. — Откуда? — повторил уже глядя на бабу, бесцеремонно схватившую клык.

— Глянь. Тут резьба, а внутри пусто. Туды и сыпь.

Кулон с секретом — чудесный вариант или зловещее знамение. Разбираться в этом теперь не было времени, да и ума. Подходит для порошка идеально и ладно.

— Молодец, ты Луша, — сказал вроде извинился. — А где взяла-то?

— Так на кресте и нашла. Весело вот, — бабье лицо просияло. — Я как первый раз-то к могилке Лампушкиной вышла, смотрю, а на кресте оно висит. Я и сняла. Стою молюсь, мол прости, Господи, что чужое взяла. Думаю, покойнику-то без надобности, а я продам, да детишкам чего куплю… А тут эти с коробочками пришли телефонными и давай щелкать… дальше ты знаешь.

— А что не продала?

— Так на черный день берегла. Видать пришел он…

В приступе внезапной эйфории, будто уже все свершилось и судьба непременно повернется к нему сияющим ликом, Санек бережно пересыпал порошок в рубиновый кулон. Крепко закрутил резьбу розетки с петлей и повесил на шею темный вощеный шнурок. Но тотчас восторг, вспыхнувший мгновенной искрой, сменился тревогой, тягучей и ноющей, как воспаленный зуб.

— Ладно. Пошел я. Меня в мастерской ждут. Вечером обсудим.

— Заходи… — ответила равнодушно. Не было в ее голосе ни радости, ни надежды.

— Ты бумажку сожги, — заметив на столе сальную свечу в железном подсвечнике, приказал Саня. — Прямо сейчас и сожги. А потом иди к Балалайкину. Дело у него к тебе. Хм… срочное, — поддел со злорадством, что бывает у трезвого к захмелевшему искателю мучительных наслаждений.

Как только дверь за парнем закрылась, она убрала со стола миску. Накрыла надкусанный хлеб тряпицей и подвинула ближе свечу. Какое-то время смотрела на зеленоватое пламя, медленно пожиравшее чертеж профессора Пеля. Прилипшие к бумаге крупинки несколько раз вспыхнули крохотными петардами. Едкий дым наполнил комнату. Луша глубоко вздохнула и исчезла. Будто ее и не было.

Вечером Саня несколько раз наведывался в ее комнату, но соседка так и не появилась. Загуляла — единственное, что приходило на ум. С Балалайкиным небось отрывается, предположил засыпая, довольный, что его не донимает ненасытная баба.

Утром, перед тем как отправиться в мастерскую, снова заглянул, но похоже единственным, кто лежал на ее постели со вчерашнего дня был солнечный луч, согревший лоскутное одеяло.

Ни басовитый сосед — мужчина в засаленной манишке, ни смешливая горничная помочь ему в поисках не смогли — не видели.

Весь день они с Ефимычем пилили, строгали и колотили стеллажи для пелевской лаборатории. В мастерской стоял животворящий сосновый дух. А к вечеру сам Балалайкин пожаловал принимать работу. Осматривая конструкцию, он, кряхтя, приседал, тер пухлым розовым пальцем свежевыструганные доски — не занозит ли, шатал конструкцию — крепка ли. Работой остался доволен. Уходя, кликнул с собой Саню.

— Вижу не соврала тетка. Мастер ты знатный.

Хвалили Саню редко, от неожиданности он засмущался, белесые брови поплыли вверх вслед за кончиками губ, но следующая фраза точно нежданным морозцем прибила начавшую было расцветать улыбку.

— А вот в башке твоей дыра.

— Почему это?

— Я тебе сказал, чтобы тетка зашла. Ты небось забыл передать. Она должна была курьерским поездом ко мне лететь…

— Да сказал я.

— А раз сказал, то где она?

— Сам не знаю… Не видел со вчерашнего дня…

— Увидишь — передай, чтобы поспешала, а то ведь неровен час и опоздать можно. — Балалайкин щелкнул карманными часами, сунул их в прорезь жилета, туго облепившего уродливый пузырь живота и возвел заплывшие жиром очи в безоблачное небо. — Так-то.

Саня смотрел вслед неторопливо удалявшейся фигуре управляющего, обдумывая небогатые варианты исчезновения подруги по несчастью: сгинула или свинтила. Третьего представить не мог. Да и не хотелось теперь загоняться на сей счет. Впереди его ждало свидание с любимой!

Наскоро переодевшись, он пролетел мимо Лушиной комнаты на этот раз даже не заглянув. Ева манила его, как Атлантида фантастов. Пусть и не слышал влюбленный о такой стране, но мечтал и фантазировал поярче Жюля Верна.

Ошиваться под дверью аптеки пришлось недолго. Наполненная неведомыми заботами товарищ Ева, деловито взяла его под руку и не шевеля губами, утробно пропела: «Идем в сад…» Возражать он и не собирался — в сад, так в сад! Что может быть приятнее прогуливаться в тени дубовых крон, вдыхая аромат любимой…

Подходя к Румянцевскому сквер он почувствовал неладное. Его спутница, мало того, что не проронила ни слова на всем пути, хоть и был тот путь не долгим, но уже возле ворот как-то вся напряглась, пальцы, сжимавшие его руку, похолодели… «Идите к левому фонтану… он ждет на скамейке», — сказала и, выдернув руку, заспешила вдоль ограды прочь, оставив парня в недоумении. Зеленый подол юбки несколько раз мелькнул в сгустившихся сумерках и пропал, как парус в океанских волнах.

Фонари еще не зажгли. С Невы доносились редкие крики чаек, тянуло смолой и рыбой. Саня оглядел пустые скамейки у левого фонтана. Правый, так же умиротворенно журчал, убаюкивая младенца в плетеной коляске. Грудастая девица, с лицом круглым и белым, как луна у нее над головой, зевая, разинула пасть так, будто хотела сожрать ночное светило, и ежась от вечерней сырости покатила коляску к выходу.

Таинственный «он» явно опаздывал.

Присев на скамью напротив центральный ворот, покинутый влюбленный равнодушно созерцал черно-кружевную решетку ограды, тускло-золотой купол Исаакия, неторопливого белогрудого дворника метущего дорожку возле павильона под вывеской «Минеральные воды»…

«Он» появился ниоткуда. Во всяком случае, Санек не заметил откуда. Прошел мимо и сел на другом конце короткой скамейки, обдав парня привычным запахом гари.

— Мы решили отправить вас в Крым, — начал без предисловий. — Не нужно смотреть на меня. Слушайте.

Откровенно говоря, разглядывать физиономию соперника ему и раньше не очень хотелось, вот набить — другое дело. Но это личное и потому Санек уставился на луну.

Поблизости никого не было, так что подслушать их вряд ли могли.

— Товарища Еву одну посылать опасно. Нужен сопровождающий. Если вы согласны, то завтра получите документы, билеты и деньги.

Его распирало от восторга и в тот момент было совершенно не важно с какой целью их командируют в Крым. Главное вдвоем! С Лампушкой. Его лапушка хотела к морю, где персики, бриз, кипарисы, розы… Чувства до того захлестнули влюбленного, что он готов был расцеловать ненавистную резидентскую рожу. Но сдержался и в ответ лишь кивнул — согласен.

Незаметно небо набрякло пудовыми тучами, наглухо скрыв и луну и солнечный купол Исаакия. Промозглый ветер гнал по Неве барашки волн. Лето мелкими шажками уходило из города, оставляя его серые камни остывать до будущей весны. Совсем скоро заведет унылую шарманку дождь, положит на сердце скуку и пеленой хмурых сумерек надолго накроет столицу. А в Крыму по-прежнему лето…

Радостное возбуждение переполняло Санька, словно гимназистку перед первым балом. Он почти бежал по знакомым улицам, глотая ртом ночной прохладный воздух. Они догонят лето! Они те счастливчики, которым это удастся сделать.

Слабый свет фонаря вздрагивал у дверей, бился внутри стекол испуганной желтой пташкой. Вот и ее окно. Стукнул костяшками пальцев в темное стекло, но никто не ответил. Немного подождав, позвал негромко и протяжно: «Е-ее-в-аа».

Настаивать не стал. Спит, наверное, подумал с бесконечной нежностью. Завтра… все завтра.

Назавтра в мастерскую мальчишка принес записку. Она ждет его в полдень в Румянцевском саду. Предупредив Ефимыча, что ненадолго отлучится, не переодеваясь, лишь стряхнув с портов и рубахи стружку, Саня помчался на очередное свидание, надеясь, что теперь то уж оно непременно случится.

Лампушка сидела недалеко от входа. Прямая и серьезная. Маленькие белые ручки, крепко сжимали саквояж оранжевой кожи. Хрупкая, точно фарфоровая статуэтка, нежная, словно лебединое перышко, желанная и недоступная, она кружила голову, не меньше шампанского. Как всегда очарованный, он сглотнул желание и направился к товарищу Еве, уверенной, торопливой походкой. Сел рядом, но не успел и рта открыть.

— Я все знаю. Сегодня в десять вечера поезд. Сейчас я возьму вас под руку и мы отправимся в фотографию.

Саня не возражал, особенно «под руку», но все же осмелился спросить.

— Фото на паспорт?

Вскинув аккуратные бровки, Ева взглянула на него непонимающе и желание разузнать подробности их похода отпало само собой. Девушка поднялась. Мягкая ручка отстранила неуклюже подставленный локоть. Немного замявшись они все же сцепились, а вот помочь с саквояжем не вышло. На предложение понести — ответила отказом. Думать, что там — бомба или прокламации совсем не хотелось. Хотелось идти так хоть до Аляски, но фотография Лопухина оказалась совсем рядом, на Кадетской линии.

Тонкая талия, перехвачена атласной лентой, строгий воротничок-стойка на длинной шейке, взбитая копна легких пушистых волос… Он любовался Лампушкой, не понимая зачем нужен рядом в своем затрапезном прикиде. Но она настаивала. Пришлось встать за спиной на фоне зеленого пыльного плюша и даже улыбаться идиотски счастливо. Хотя в последний момент, фотограф, уже нацелившийся запечатлеть странную парочку, выглянул из-под накидки и попросил быть посерьезнее, мол не в балагане, а в фотографии участвуете.

Санек хоть идиот идиотом, но все же заметил, как какой-то человек, сверкнув пенсне, тенью скользнул за спиной фотографа и быстро сунул бумажный пакет в саквояж, оставленный Евой на стуле.

Гадать, что в пакете пришлось недолго. Задержавшись у зеркала, Ева достала из конверта, небольшую серую книжицу, оказавшуюся обещанным документом. На первой странице так и значилось «паспортная книжка». Новое имя Лука Лукич Ломов ничуть не смутило и даже понравилось. Было в нем что-то богатырское, сказочное, да и запоминалось на раз. Вот только никакого фото для опознания личности не прилагалось. Санек лишь усмехнулся наивности императорских государственных органов.

На улице Ева вдруг заметила, что кавалер ее не так хорош и отправила в парикмахерскую.

— Жду вас у входа в Николаевский вокзал. Сегодня вечером. В половине десятого. Вот деньги. — Она быстро сунула в руку бумажку и, остановив извозчика, умчалась не докладывая куда и зачем. Саня смотрел вслед коляске, оглаживая, по новой привычке, отросшую всклоченную бороду, не представляя, чем ему придется завоевывать доверие товарища Евы: охранять изо всех сил, пылинки сдувать, нежить… Эх! Скорей бы.

В полуподвальной парикмахерской стоял крепкий запах, словно там расцвел жасминовый куст.

Весь в белом, как больничный санитар, цирюльник с порога начал лебезить и подобострастно «сыкать», будто перед ним не работяга, а сам предводитель дворянства зашел вспушить баки.

— Изволите-с подровнять-с? — усаживая клиента перед зеркалом в скрипучее кресло, поинтересовался брадобрей, снуя белым мотыльком от подзеркальника к Сане и обратно к полке, где были разложены всевозможные орудия цирюльничьего труда.

— Убрать все! — сказал, как отрезал и подставил голову под опасную бритву незнакомца.

Его оформили в лучшем виде за сущие копейки. Еще и освежили водой Каптоль, заверив, что от вши лучше и не сыскать-с.

Ефимыч, сухо хохотнул, увидев бритого Саню: «На каторгу приготовился?»

Ага. Знал бы какая его ждет сладкая каторга — обзавидовался.

После работы он зашел в лавку купить провизии в дорогу. Путь не близкий и в вагон-ресторан им точно не благословят ходить, да и не ясно на какие шиши рассчитывать в этом их путешествии. Пока что казначейский билет, которым его одарила товарищ Ева, хранился в тайном «лушином» кармане и не жег живота суммой. Все, что нужно в дорогу купил на свои заработанные: пару калачей, вареных яиц, огурцов, колбасы, содовой и заплечный мешок.

Уже дома, проверив, что подлинный паспорт все так же лежит под стелькой одного из кроссовок, он обмотал их тряпицей и сунул к харчам в подобие рюкзака. Замызганный пиджак, утопшего плотника, прихватил в последний момент. Рассеянно оглядевшись, сдернул с гвоздя и фуражку.

В комнате Луши внезапно накатила тоска. Смертельная. Чувство непоправимой беды. Будто сам виновен в чем-то, что не мог для себя объяснить. Сквозь нарастающую тревогу, какими-то новыми глазами он оглядел комнату и тут заметил на столе жестянку с пеплом. Все сразу сложилось в его голове: «Вдохнуть и пропасть».

Уехал не прощаясь. Рассказывать куда и зачем не стал никому. Ефимычу, если нужно, товарищи раскроют тайну исчезновения напарника. А уж на Балалайкина ему и вовсе плевать. Невелика птица. Да и возвращаться снова в Питер желания не было. Уж лучше он обоснуется на югах, чем в гнилой столице за холерными кордонами. Порошок при нем. Осталось подгадать время для разговора и раскрыть Еве-Лампушке невозможную тайну. Но вот поверит ли… Захочет ли махнуть с ним на сто лет вперед…

Трамвай мерно покачивался, баюкая, как в люльке дитя. Причудливые тени плыли за окном. Мысли путались. Покрепче обхватив мешок, Саня ткнулся в него носом, положил поудобнее голову и провалился. Очнулся в пустом вагоне. Кондуктор тряс его за плечо: «Вставай, паря. Знаменская. Конец пути».

Не предвещая ничего хорошего, где-то в бездонной пустоте сознания вспыхнуло искристо-красным: «Конец пути». Саня опомнился, подхватил мешок и выбежал на улицу.

Глава 16

Множество фонарей у царского вокзала освещали бесконечную суету места. В вышине на башне сиял белый блин циферблата. До назначенного времени оставалось пять минут.

Сновали туда-сюда извозчики. Покрикивая, спешили носильщики, толкая перед собой тачки со скарбом.

Саня прогуливался перед центральным входом, жадно всматриваясь в каждый прибывающий экипаж. Наконец, он заметил Еву, подскочил. Серое дорожное платье, с глухим воротом шло ей необычайно. Изящная и хрупкая, она выпорхнула из коляски все с тем же оранжевым саквояжем. Не дожидаясь носильщика, Саня вытащил поклажу — тюк с объемным коробом и поспешил вслед за грациозной своей барышней.

Оказалось, что Ефимыч не так уж и ошибался. Почти трое суток до Севастополя была не езда, а сущая каторга. Ехали через Москву в зеленом вагоне. Деревянные скамейки на ночь откидывались и, хитро складываясь с еще одним деревянным щитом, превращались в жесткие нары. Хоть и удалось им занять два нижних места, но покоя не было до конца путешествия. Ладно бы только галдели и курили прямо в вагоне вонючую махорку, так еще их ближайшие попутчики — два хмурых бородатых татарина в шерстяных халатах и каракулевых тюбетейках — в такую то жару! — по пять раз в сутки раскидывали коврики, совершая намаз у них над головами.

Товарищ Ева, казалось, не замечала бесконечных неудобств, да и подготовилась к путешествию основательно — тюк оказался скрученным матрасом, набитым конским волосом, на котором пережила, вернее переспала она две беспокойные ночи, подложив под голову бархатную подушку-думку. Саня, как и было приказано, не сводил с нее глаз, охраняя не по приказу, а по сердцу милую свою Лампушку от народного концентрата, за свободу, которого ехать в первом классе боролись товарищи эсеры.

Перед рассветом, когда вагон почти затих, лишь стоны и всхрапы перебивали изредка стук колес, он поднялся и вышел в тамбур. За окном разливалось море. Огромное бескрайнее, серо-голубое. Небо над ним, там где пробивались первые робкие лучи, чуть золотилось над горизонтом. Саня открыл дверь и теплый воздух ударил в лицо, как в детстве, когда включал пылесос, только вместо жаркого запаха пыли он был пропитан терпкими ароматами водорослей, меда и сухой травы. На откосах желтели россыпи неведомых цветов, узкие тополя призрачной стражей стояли вдоль дороги. Саня закрыл глаза и вдохнул как только мог глубоко, желая навсегда оставить в памяти запах Крыма, а когда открыл, то уперся взглядом в кромешную тьму. От неожиданности дернулся внутрь тамбура, наскочив в темноте на что-то мягкое.

— Ты что шалишь? Не положено открывать, — захлопывая двери, буркнул проводник.

Свет вернулся так же внезапно. Поезд летел мимо кудрявых виноградников, подпрыгивал и почти бился о щербатые выбеленные солнцем стены скал.

— Инкерман. Последний тоннель. Скоро Севастополь, — загасив фонарь, предупредил пузатый проводник и повторил сурово глянув на бестолкового пассажира: «Не шали».

Белый нарядный вокзал встретил их многолюдьем и привычной суетой. Но было в ней что-то радостное до замирания в груди, как в детстве перед наступлением праздника, когда ждешь необыкновенных подарков.

Не смотря на ранний час, на привокзальную площадь уже подогнали для счастливых курортников открытый трамвай, больше похожий на металлический остов-скелет неведомого зверя, какого-нибудь доисторического «завра».

Конные экипажи по-прежнему пользовались спросом у не доверявших омнибусу. Авто, сверкающие, как лаковые туфли антрепренера, поджидали господ побогаче.

Со своим нехитрым багажом они остановились на крыльце, похоже ожидая, когда их подхватит если не Мерседес, то хотя бы извозчик. Товарищ Ева, обняв оранжевый саквояж, вытягивала шею и беспокойно озиралась. Саня еще тогда в Питере понял, что подозрительно недамская сумочка начинена либо чем-то запретным, либо сама является тайным знаком. Вот для кого — не ясно. Не зря же на столичном вокзале его попутчица отлучалась телеграфировать. Кому и куда, его не просвещали. Игра в шпионов забавляла. Но больше всего хотелось побыстрее нырнуть в долгожданное море, а после развалиться на песочке под еще горячим крымским солнцем и чтобы лапушка Лампушка рядом…

«Ты уж не подведи, голуба. Императорский в два прибудет. Чтобы все чин чинарём, не подведи. А я уж похлопочу, похлопочу…»

Разговор за спиной вроде обычный, но что-то насторожило. Саня обернулся и тут же замер, не обращая внимания на собеседников в мундирах.

На него плыла она! Окутанная тончайшей вуалью жемчужного батиста, под соломенной шляпой, как всегда скрывавшей черты. Она прошла мимо, обдав лютым холодом ужаса. Как тогда. Как всегда. Это была мадам Домински. Или ему показалось…

Носильщик погрузил в сияющее авто внушительный чемодан и машина рвануло с места дымя и сигналя.

«Алекс, Алекс! Ну, что же вы? — возбужденный женский голос, похоже был обращен к нему. Откликнуться сразу не вышло. Да и куда там! Такое увидишь — собственное имя забудешь, не то что партийное. — Садитесь!»

Саня, наконец, опомнился и, подхватив тюк и короб, прыгнул в коляску.

Рябой возница залихватски свистнув, стегнул кобылу и та, пофыркивая, понеслась, будто знала куда им нужно. И только товарищ Алекс не догадывался, да и спрашивать не хотел. Сидел покорно, молча, разглядывая неведомый до ныне город Севастополь. Тихими солнечными улицами они домчались до бухты.

Море гигантским изумрудом сверкало и переливалось на солнце. Дух захватывало от такой мощи и красоты. Их коляска остановилась на пригорке. К воде спускались по пыльной тропинке. Солнце катило к зениту и уже изрядно жарило бритую голову. Саня остановился, вынул из кармана пиджака фуражку и прикрыл голый череп. Тащить поклажу было не тяжело, но он явно не успевал за спутницей порхавшей впереди легкой бабочкой.

У воды их поджидала лодка. И здесь он не проявил любопытства, а когда подплыли к рыбацкому баркасу, в полной тишине закинул вещи на щербатую палубу и отошел на корму, не докучая расспросами товарищу Еве.

Несколько часов шли вдоль берега. Покачиваясь вместе с баркасом, будто в гипнотическом сне, сквозь прищуренные глаза он наблюдал за сменяющимися пейзажами, за птицами, кружившими над волнами, за блестками солнца на воде. Ева пару раз предложила пить. Но ни пить, ни есть не хотелось. Санек, как очарованный странник забыл про всё и только всплески воды, хлопанье парусов и хохот чаек над головой питали его до вечера.

Солнце катилось к закату, когда капитан бросил якорь. От берега к ним уже спешила лодка. Хмурый мужик за веслами лишь кивнул вместо приветствия. «Артель глухонемых рыбаков», — подумал Санек, разглядывая приближающийся берег, почти пустынный. Лишь беленький домик и длинный сарай, возле которого на кольях сушились рыбачьи сети, оживляли прибрежный пейзаж.

Их отвели в рыбачью хижину и оставили одних. Куда делись и баркас и лодочник так и осталось для него загадкой. Впрочем разгадывать ее не входило в планы товарища Алекса.

Аккуратная кровать под пестрым одеялом, на столе жратва и питье. Ни тапочек, ни халата. Так себе отель, две звезды и обе за первую линию. Саня хмыкнул, приподняв расшитое красными петухами полотенце — жареная рыбка его порадовала.

Он стоял на краю моря и слушал его ровное дыхание: вдох — выдох, вдох — выдох. Волны накатывали, ласково обнимали щиколотки и тут же убегали в темную бездну южной ночи. Шелковые их касания были приятны, но разве могли они заменить ее объятия. А любимая выставила за двери, даже не дав отведать черноморской рыбки. Пресекла строгим взглядом саму мысль пристроиться на половике возле единственной лежанки.

Когда маленькое окошко, подсвеченное огнем керосиновой лампы, погасло, Саня скинул одежду. Ощущая телом прохладную легкость вошел в воду и поплыл…

— Алекс! Алекс!

Он развернулся к берегу, туда где белый силуэт, едва различимый в темноте был сейчас единственным маяком в его жизни.

— Простите, Алекс. Я даже не заметила как вы ушли. Пойдемте в дом. Уже прохладно. Купаться ночью в море опасно.

Опасно… но еще опаснее находиться ночью возле возлюбленной, распаляться и искрить от плотской страсти. Сдерживать себя и не сдержаться… обидеть или любить…

— Я голый, мне одеться нужно… — хрипло предупредил он, разрушая романтику первой ночи вдвоем. — Я тут посплю. На берегу.

Она не стала настаивать. Когда ушла, Санек вылез из воды. Кое-как обтерся рубахой. Натянул штаны. Ночь провел под навесом на груде сетей, пропахших рыбой и морским ветром. Но дышалось ему легко и снилось что-то прекрасное, только по утру он не мог вспомнить что, но ощущение безмятежного счастья не покидало его весь следующий день.

Море дрожало и переливалось радужными блестками. Стая дельфинов резвилась у горизонта, выскакивая из воды и снова ныряя в глубину, будто приглашая человека в их компанию. И он не замедлил. Сбросил рубаху, и как был в портах, нырнул с камня. Плыл под водой мощно, бесстрашно, точно огромная рыба, ощущая себя частью стихии.

Потом долго сидел на разогретом валуне, неподалеку от берега, подставив мокрое лицо под первые едва теплые лучи и ни о чем не думал, словно Будда познавший высшее наслаждение жизни.

Часа через два отважился и вошел в дом.

Ева, с распущенными волосами в легком светлом платье казалась восхитительным миражом. Но нет, она вполне себе живо поглощала рыбку и помидоры и даже вареные яйца с хлебом и маслом. От такого изобилия свело живот, и тут Саня вспомнил, что не ел уже сутки.

Она заметила голодный взгляд товарища Алекса, улыбнулась и позвала к столу.

А после они гуляли в можжевеловом лесу над морем, где разогретый воздух, наполненный одуряющем запахом хвои, цветов и меда разрывал легкие, привыкшие к смогу и вони столичного Питера. Ева срывала розовые цветы, переплетала их тонкие стебли. В венке она походила на богиню Флору. Понятно, что Санек не слышал о такой, но с радость подтвердил сходство. То, что его Лампушка богиня не было никаких сомнений.

В тени под чудным деревом, с растрескавшимся стволом и мягкой хвоей устроили привал. Лежали рядом и глядели сквозь крону на прозрачное небо. Саня робко коснулся руки, сжал хрупкие пальчики. Она обернулась. Лицом в лицо. Глаза в глаза… Казалось вот оно… Саня сглотнул и не решился. Она улыбнулась, поднялась. Отряхнула подол от прилипшей иголок. «Пойдемте к морю. Я хочу искупаться».

Афродитой, выходящей из пены морской, Венерой, прекрасной Еленой… сейчас она была для него воплощенной женственностью и красотой. Саня любовался издали на силуэт возлюбленной, хотя она и просила его не подглядывать. Купалась в грубой крестьянской рубахе, но и та не могло скрыть точеных форм античной статуи. Кажется такая же была в учебнике по истории. А может на рекламном плакате какого-то гипермаркета.

Потом они лежали на песке. Слушали монотонный звук прилива и молчали. Вдруг Ева, облокотившись на локоток, поднялась и горячими пальчиками взяла с его груди медальон.

— Какая интересная вещица. Это рубин?

— Наверное… — Он облизал пересохшие губы. — Я хотел сказать тебе… вам…что я из Питера. Но из будущего…

Возвращая кулон на место, она едва коснулась кожи, но его тряхнуло, так будто он перепутал контакты. И тут же, припав губами к его вспыхнувшему уху, весело прошептала:

— Из далекого прекрасного будущего, где все мы будем счастливы, равны и свободны?

— Из него, но не все… — договорить не вышло. Ева внезапно вскочила и, подобрав подол, заторопилась навстречу какому-то мужчине, спускавшемуся по тропинке.

Привалившись спиной к разогретому валуну, сквозь чуть сомкнутые ресницы, Санек лениво наблюдал за их кратким разговором. Видел как корзинка, перешла из рук незнакомца к Еве, и она тут же распрощавшись с гостем поспешила в рыбачью хижину.

Вернулась не сразу. А когда присела рядом, он, растянувшийся на песке, повернул голову к ее босым ступням, припорошенным пылью и, медленно вытянув из под мизинчика сухую былинку, осторожно провел по ноге. Ева не почувствовала. Обхватив колени, она неподвижно глядела на море, словно высматривая вдалеке свое будущее…

Горизонт дрожал. И все внутри дрожало. Хотелось целовать ее бледные узкие ступни, ее пахнущие морем волосы, Всю, сейчас такую свободную и открытую, но он в очередной раз не посмел. Сел рядом и, глядя на безмятежное море, которое вмиг успокоило нестерпимую дрожь, спросил расслабленно:

— Как называется это место?

— Приют рыбака.

— Это он приходил?

— Нет.

— А кто? — интересовался так, между прочим, просто чтобы поддержать разговор. Ни тревоги, ни подозрений, вроде какая-то бесконечная тягучая нега опутала его на благословенном крымском берегу.

— Добрый человек принес нам еду. Завтра мы едем на плантацию.

— На плантацию?

— Да. Виноградную. Вы любите виноград? — спросила беззаботно и весело, оторвав наконец взгляд от горизонта. — Он здесь медовый! — Закинув руки за спину, Ева потянулась вперед, так, что под грубым сукном деревенской рубахи обозначились острые девичьи груди.

И тут что-то бахнуло в мозгу, словно оборвалась пружина. Не помня себя и больше не сопротивляясь желанию, он подхватил Еву на руки, стал кружить, осыпая неуклюжими поцелуями живот, руки, лицо…

— Пустите!!! Отпустите меня, Алекс!!! — пыталась сопротивляться она, но маленькие кулачки — слабая оборона. Выбившись из сил, Ева нам миг затихла и вдруг заплакала. Тонко и жалобно.

Саня остановился и медленно опустил девушку на песок.

Ева глядела на него застывшими глазами и судорожная усмешка дергалась в уголках припухших губ. Она смеялась. Да. Теперь он отчетливо видел, что смеялась. Но как-то болезненно и напряженно.

— Я не хотел… — промямлил Санек, отступая. — Извините… И вообще… я хотел сказать, что люблю вас. Я спасти вас хочу… Потому что в восемнадцатом вас убьют. Но у меня есть порошок…

Ева холодно глянула на оракула и тот осекся.

— Алекс, вам видно напекло голову, — ледяным тоном припечатала она, поднимаясь. — И вообще, вы здесь, чтобы защищать меня, а не нападать. Я иду в дом. А вы остаетесь здесь. Завтра на рассвете за нами приедут. И не нужно больше так шутить.

— Я не шучу, вы хоть у Артюхина спросите. Генерал-губернатора вашего… — пытаясь оправдаться, Саня выглядел теперь полным идиотом. Ева лишь покачала головой и пошла к дому.

Утро выдалось сырым и серым, точно питерское. Бакланы носились над водой с отчаянным криком вроде звали на помощь. Саня поежился и вылез из-под сетей, ночью замерз так, что окоченели ноги. Он подошел к воде, та оказалась на удивление теплой. Купаться не стал, только умылся. Несколько раз ополоснул череп, на котором уже пробивалась густая поросль жестких светлых волос. Он глянул на себя в зеркало воды, но не увидел ничего хорошего. С такой рожей рассчитывать на взаимность если только с… отчего-то в голову пришла мысль о мадам Домински и Санька передернуло.

Его мешок с вещами остался в доме. Хочешь — не хочешь, а зайти придется. Дорога дальняя и гулять босиком неизвестно где и сколько не сильно хотелось. Саня подтянул штаны и тут вспомнил про Лушин тайный карман, но тот оказался пуст. Он хмыкнул без сожаления. Заплатить за Чёрное море все же пришлось.

На пороге столкнулся с товарищем Евой. То, что он ей теперь только товарищ печалило, но для него по-прежнему она оставалась самой желанной барышней на земле. Даже дешевые цветастые кофта с юбкой, такие как на работницах, не портили его принцессу, а белый платок на голове и вовсе казался короной.

— Доброе утро, Алекс, — неожиданно мягко приветствовала она несостоявшегося любовника. — Обуйтесь. Мы едем работать. И не забудьте паспорт.

Он растерянно кивнул, бросился в двери, задел косяк — вспышка боли на мгновенье обожгла бедро. Бестолково стал метаться по комнате соображая, где оставил мешок. Нашел под кроватью. Разрывая неподатливый узел, вытряхнул кроссы — родной паспорт под стелькой, липовый — в «лушин карман» Посмотрел на сапоги, валявшиеся у порога, и не думая сунул ноги в привычную обувь.

— Я готов!

Ева даже не взглянула на него. Подхватив карнизу, прикрытую тряпицей, по песку направилась к тропинке, неторопливо и осторожно, чтобы не набрать мелких камушков в грубые, похожие на лапти, туфли без каблуков.

Какое-то время они, молча, сидели на пригорке у дороги. Море, подсвеченное розовой дымкой, безмятежно ожидало восхода. Огненное колесо едва показалось над горизонтом. Саня смотрел на неотвратимое движение светила, понимая, что ничто не может изменить его хода. Так же как и ход истории, уже свершившейся, никто изменить не в силах. Ева не поверила, не стала слушать и начинать разговор заново ему не хотелось. Сердце точила тоска оттого, что уже не вернуть прежнюю Лампушку.

— Не понимаю зачем работать в таком офигенном месте… — он растянулся на траве, подложив под голову руку. — И долго мы будем собирать виноград?

— Пока не соберем, — не отрывая взгляда от воды, ответила холодно.

Саня озадаченно взглянул на Еву, не понимая шутит та или нет.

— А вы знаете, Алекс, — начала она, отгоняя веткой зверобоя от лица назойливых мушек, — что в начале двадцатого века в России процветает рабский труд? Девочки с тринадцати лет работают на чайных фабриках, имеют жалования ничтожные восемь рублей. По двенадцать часов дышат чайной пылью. Недоедают и оттого страдают малокровием и туберкулезом. В ткацкой промышленности, в типографиях женщины получают жалкие копейки работая по шестнадцать часов. В красильнях на фабриках, в крохотные мастерских жара, грязь, вонь. Краска въедается в кожу. От нее чернеют и крошатся зубы. В тридцать они выглядит как старухи. Живут по восемь человек в комнатах. На Волге бурлачат! Стопудовые баржи тянут пять баб! И все равно у них нет самого необходимого, они вынуждены торговать своим телом. Отсюда поголовный сифилис. Здесь в Крыму заставляют работать круглые сутки. Девушки с фонарями на груди ночью собирают табачные листья. Турки-плантаторы жестко бьют их, бранят скверными словами. Простая русская женщина для них вещь, которую можно купить и продать. Потому России нужны истинные реформы. Неограниченная монархия — враг народа! Мы должны на собственной шкуре почувствовать как это быть угнетаемым классом.

Последнюю фразу она произнесла таким тоном, что сразу расхотелось попробовать всех тех ужасов, что прозвучали в пламенной речи. Так вот для чего мы сюда приехали, мысленно удивился Саня и эта мысль его не согрела. Конечно, баб жалко, но почему вместо любви и неги, он должен пахать, как негр на плантации. Ради чего? Обнаруживать классовую несознательность не стал, чтобы окончательно не упасть в светлых очах товарища Евы. А она вдруг наклонилась над ним, распластанным на теплой земле и бестолково таращившимся в рассветное небо, заглянула в глаза, будто пытаясь разглядеть в их глубине трезвые мысли. Но их там не было. Был Саня пуст, как барабан. Ева стряхнула с его лба букашку и поцеловала меж бровей, будто печать поставила — «ОПЛАЧЕНО».

Телега поскрипывала, пегая кляча спотыкаясь тянула ее в гору. Расслабленно и сонно тряслись между огромных плетеных корзин «новые рабы». Каменистая дорога поднимала их все выше и выше, но не уводила от моря, которое теперь поблескивало внизу темным осколком бутылочного стекла.

Вскоре показались склоны с террасами виноградников. Щедро залитые солнцем, они ползли вверх, разлинованные полосками яркой зелени.

То там, то здесь уже можно было различить людей, навстречу пылили подводы с бочками,наполненными золотистыми гроздьями.

Перед каменным зданием с вывеской «Заготконтора Абасова» стояло несколько телег и толпился «угнетенный класс», желавший заработать на рабских плантациях. Мужики и бабы с детьми по очереди заходили в контору и вскоре выходили с бумажкой в руке. Когда их набиралось с десяток, старший уводил людей за собой, видно определяя место на винограднике.

Им с Евой так же выдали по бумажке с номером и временем начала работы. Но прежде спросили паспорт, подозрительно оглядывая новобранцев — не беглые ли. Все оформили в толстой конторской книге и отпустили, велев после подойти для расчета.

Солнце уже припекало до пота. Саня надвинул кепку поглубже на глаза и притулился возле бочки в тени какого-то чахлого деревца. Но его уединение вскоре нарушила Ева.

— Идите за мной, — проговорила утробно, почти не разжимая губ и направилась к телеге, где их поджидал все тот же молчаливый мужик.

— Мы что одни поедем? А эти? — Саня кивнул в сторону томящихся на жаре «рабов».

— Не задавайте лишних вопросов, — оборвала Ева и тут Саню тюкнула в темечко нарастающая тревога. Но нет. Их отвезли выше и оставили, выгрузив корзины. Оценить вместимость плетеной тары на глазок оказалось непросто, но понятно было одно — сдохни, но собери или собери и сдохни. Что, впрочем, одно и то же. Надрываться Санек категорически не желал. Он подошел к кусту и оторвал от тугой грозди мелкого светлого винограда ягоду. Во рту точно икринка лопнула, растеклась сладковатая капля по языку. Саня сплюнул толстую кожурку и штук пять крупных семечек: «Ну и дрянь!»

— Держите, Алекс. — Ева достала из своей походной корзинки самодельный нож с коротким лезвием. — Будем работать, — прозвучало из ее уст мрачноватой угрозой и первые кисти «крымского золота» легли на дно плетеной корзины.

Саня огляделся. Слева вдалеке мелькали какие-то люди. Женский смех и пение плохо вязались с рабской долей. Плачь и горькие стоны, понятно, он здесь и не думал услышать. Но такого откровенного веселья, явно не ожидал. Голоса приближались, звуки становились отчетливее. Уже можно было различить отдельные фразы. Некоторые из них звучали непонятно. «Мерси, папА!» — несколько раз повторил высокий женский голос и Саня понял, что это не «рабы», а совсем наоборот. На меже, разделявшей виноградные линии, сперва заметил двух офицеров, следом веселым балаганчиком тянулись дамы в огромных шляпах и под кружевными зонтиками. На миг ему показалась, что одна из них походила на мадам Домински. Впрочем, теперь ему везде мерещилась эта нечисть.

Малыш лет пяти, с сачком преследуя огромную фиолетово-серую бабочку, вырвался вперед, обогнав двух неспешно идущих мужчин. «Алеша! Остановись!» — крикнул ему в след тот, что был в белом кителе. Второй бросился догонять и, подхватив на руки мальчика, передал первому.

Не желая себя обнаруживать, Саня присел. За зеленой стеной виноградника не было видно ни его, ни Евы. Этого в белом он точно где-то встречал. Не выпуская ребенка из рук, офицер наклонился, сорвал виноградную кисть, и тут Санька точно по затылку щелкнули: такие же лазоревые глаза, смотрели на него с портрета в Балалайкинской конторе!

«Твою пасть! Царь!» — в изумлении выругался он, оборачиваясь к Еве.

Звук выстрела оглушил. Отбросил на землю. С пробитым лбом Саня лежал на меже и фиолетовая бабочка смерти трепетала на его щеке. Но вечностью раньше, он успел заметить пистолет в руке Евы и удивиться — какой крошечный! Заметить алые брызги на белоснежном кителе императора, его окаменевшие глаза и золотую гроздь винограда, выпавшую из детских рук.

Он успел… успел встать между ними.

Глава 17

Зима была на исходе. Февраль чавкал под колесами, шнырял полуночным разбойником по серым улицам, а нагнав припозднившегося храбреца, жёг его до костей ледяным ветром с Невы.

Артюхин забежал в подъезд. Двери гулко хлопнули. Он немного постоял, присматриваясь к своим облепленным грязью сапогам и, не спеша, двинулся вверх по лестнице, оставляя за собой черный след.

Большой палец, с синеватым ногтем на мгновение замер над латунным звонком и тут же вдавил мерцающую в полумраке кнопку. Раздался треск, и тени за лестничным окном взметнулись. Чьи они были, осталось загадкой. Впрочем, разгадывать ее никто не собирался.

«Ааа! Папка пришел!» — послышались из-за двери детские голоса. Через мгновение она распахнулась, и Артюхин шагнул в пропахшее подгоревшей стряпней и затаенной ненавистью темное коммунальное логово.

Ребятишки, их было трое, радостно кружили вокруг незнакомого дядьки, ничуть не смущаясь тем, что это совсем не «папка», а когда тот нагнулся за выпавшей из рук барашковой шапкой, самый шустрый повис на шее.

Фыркая и мотая головой, Артюхин с мальчишкой на закорках, поковылял в кухню, обозначенную в темном коридоре полоской желтоватого света.

С визгом и улюлюканьем компания распахнула двери и, точно возле глухой стены остановилась, затихла. Артюхин осторожно снял с плеч мальчонку, аккуратно поставил рядом с собой. Тот сразу оттянул полу его бекеши и спрятал лицо. Остальные двое — мальчик и девочка топтались тут же в нерешительности. Все смотрели на женщину.

Та стояла посреди жаркой кухни возле увесистого табурета, на котором тускло поблескивал медный таз.

Из-за широкой спины не было видно, что в нем.

Артюхин коротко кашлянул, пытаясь обозначить свое присутствие, но женщина не обернулась, продолжая возиться с лоханью.

— А ну, Венька, Генька, скидавай порты! — громко скомандовала она, опуская тяжелый таз на пол. — Сикайте!

Пацанчики, ничуть не смущаясь постороннего, привычно спустили штаны и две упругие струи зажурчали, растворяясь в мутной воде.

Как человек образованный Артюхин читал про римских фуллонов, стирающих одежду мочой. Но вот так, чтобы в начале двадцатого века на коммунальной кухне… Он еще раз кашлянул. И тут один из ребят, дернул женщину за подол, указав на застывшего возле дверей гостя.

— Мамка глухая. Ты, дядька, кричи ей громче, — предупредил он, заправляя рубаху в порты.

Женщина повернулась к Артюхину. По грубо струганному раскрасневшемуся лицу катились крупные капли пота. Она смахнула их рукой и уставилась на гостя.

— Мне бы Лушу… — невнятно пролепетал Артюхин, пытаясь припомнить черты давнишней знакомой. Она или нет. В памяти остался образ цветущей бабы с гривой смоляных волос, упругой грудью и… он точно помнил, та не была глухой. Хотя с их последней, впрочем и единственной встречи, прошло лет десять. За это время можно не только оглохнуть, но и ослепнуть от всех тех ужасов, что приключились в империи. — Вы Луша? Луша? — прокричал он.

— Фекла.

— А Луша где?

— Нету у нас таких.

— Вы давно здесь живете?

— С прошлого Рождества заехали. С семнадцатого, значит, года. У нас все законно и ордер у мужа имеется. Он на работе. В чрезвычайной комиссии работает. А вам что надо, товарищ?

— Александра Чепухина тоже нет?

— Нет таких. Вы по какому вопросу интересуетесь? — металлическим голосом, как бывает у тугоухих спросила она, вытирая руки о фартук.

— Да так, родственников ищу. Жили они тут до революции, — зачем-то соврал Артюхин, ощущая лицом, жар от раскаленной плиты. Тело его под бекешей сделалось влажным. — Извините, что побеспокоил.

— Ничего. Мальчишки, проводите дядю.

Артюхин вышел. Ночь навалилась темным безжалостным зверем. Где-то вдалеке постреливали. Нестерпимо хотелось жрать, и такая была тоска в животе, что и сапоги бы сварил, да похлебал горячего бульончика.

Записка с адресом, что всучил ему когда-то молодой приятель, давно затерялась. Где искать Евлампию, как бишь ее… нет не вспомнить, он не знал. В память остался только Луша в доме Пеля. Где квартировал теперь Александр, да и в каком веке уточнить было негде.

Спрятав лицо в воротник, Артюхин стоял на ветру, не понимая как жить дальше.

Даже в дурдоме, где он пусть не сладко, но спокойно существовал последний десяток лет никто не мог додуматься, что безбожная власть своим революционным декретом украдет у народа не только две недели, но и Рождество у православных экспроприирует. Очутиться в страшной сказке, где после 31 января сразу наступает 14 февраля он никак не ожидал. Однако, еще утром, когда его выперли из скорбного дома на первом же столбе прочел: «Первый день после 31 января сего года считать не 1-м февраля, а 14 февраля, второй день — считать 15-м и т. д.».

Напрасно он ожидал снисхождения к своей болезни, надеялся оставят его хоть за печкой перезимовать в привычном месте. Медревсовет, состоящий из главного врача, комиссара с наганом и усатой женщины в пенсне по фамилии Тюль, посчитал Артюхина неопасным и даже полезным на уборке города субъектом. Как он ни мотал головой, ни прыгал, ни трясся выкрикивая непонятные лозунги вроде «Долой клопов и самозванцев! Вся власть котам!» его выставили за ворота. Если бы не взбунтовавшийся и застреленный накануне за отказ убирать улицы царь всея Руси Иван Грозный, у которого Артюхин одолжил бекешу и барашковую шапку, то и выйти-то на мороз было не в чем.

Завтра — ему следовало явиться в казармы Московского полка на Выборгской стороне с лопатой для отбытия трудовой повинности. Иначе расстрел. Где взять лопату не уточнили. Вот только как дожить до этого завтра, да не окоченеть бывший градоначальник не представлял.

Звук мотора нагнал его бредущего по пустынной улице, фары вспыхнули и погасли, на миг ослепив обернувшегося Артюхина. Следом раздались выстрелы, взрыв и по брусчатки застучали сапоги.

«В подворотню!» — раскатисто ухнуло и покатило по пустынной улице.

На противоположной стороне замелькали тени. Из-под арки несколько раз пальнули по бежавшим следом. Артюхин прижался к стене и замере. Но предательски белая бекеша, как бельмо на глазу: всем видна и не скинешь. «Хватай этого!» — взревело над ухом и в подбородок бывшего градоначальника Санкт-Петербурга уперся холодный ствол маузера.

Его доставили в собственную канцелярию. Чего-чего, а такого поворота бывший генерал-губернатор предположить не мог. А ведь именно сюда ему было нужно до зарезу! Здесь в потайном сейфе хранилось сокровище Пеля — спасительный газ. Сколько раз он думал о нем. С замиранием сердца вспоминал то утро под Армавиром. Кровавый, страшный восход, стужу и точно выстрел приказ: «Беги!» Если тайник пуст, то есть надежда — забрал он его тогда, забрал… а если тайник до сих пор хранит заветный газ, то уж тут без вариантов — будет жить. Вдохнет, а там куда бы ни забросило…

Давненько он не бывал в этих стенах: тусклые стекла, зашарканный пол, на столах беспорядок. Теперь в его приемной располагалась Чрезвычайная Комиссия, а кабинет обживал какой-то революционный начальник больше походивший на приходского дьячка, с бородкой клинышком и болезненной краской на впалых щеках.

Он вышел из кабинета и, зло сощурившись, глянул на Артюхина.

Двух молодчиков косматых и насмешливых завели в приемную. Опухшая губа одного из них сочилась кровь. Он сплюнул под ноги кровавый сгусток и наглой ухмылкой ответил на острый взгляд бородатого комиссара. «Деда в мой кабинет, — ткнул тот пальцем в Артюхина, — и позовитедежурного. Этих двоих вниз. Сам разберусь», — сказал резко, точно бритвой полоснул и вышел из приемной.

Артюхин беспокойным взглядом проводил комиссара. Он чувствовал во всем теле необыкновенную дрожь, какое-то непонятное предчувствие спасения. Уже воображая как уйдет от своей смерти, лишь бы его пустили в кабинет. А там и до сейфа рукой подать.

— Воняйлов, кто там у нас свободен, пусть к нам зайдет, — распорядился сидевший за столом мрачный мужик с изрезанным глубокими морщинами лицом. Медленным тяжелым взглядом он оценил, утонувшего в бекеше Артюхина. — Фамилия?

— Артюхин. Петр Михайлович, — пролепетал тот и совсем некстати кисло улыбнулся.

С отвращением и скукой разглядывая задержанного, чекист уточнил его год рождения, род занятий и место проживания. Арютхин ничего не скрыл: ни того, что генерал-губернатор, ни того, что утром выписан из скорбного дома и тут же предъявил бумажку, выданную ему на руки для удостоверения личности тройкой Медревсовета.

Прочитав записку, чекист припечатал ее ладонью к столу и тяжело поднявшись, закурил папиросу. Комната наполнилась горьким дымом крепкого турецкого табака. Его запах напомнил Артюхину прежнюю жизнь, когда в этой приемной он встречал императора Николая Александровича, заехавшего проведать градоначальника. Государь пользовал табак турецкий особый и любил это дело до одури. Видно разжились комиссары где-то царским табачком. Экс-губернатор прикрыл глаза, стараясь вдохнуть в себя побольше сладостных воспоминаний. Но тут его резко пихнули в плечо, заставив встать. Конвойный завел в кабинет, где за столом уже сидела хрупкая коротко стриженная женщина с нежными глазами, видно впорхнувшая туда пока Артюхинвитал в эмпиреях.

— Я комиссар Чрезвычайной Комиссии Серёдкина. — певуче представилась она.

— Как-как?

— Серёдкина. Евлампия Серёдкина.

— Невероятно!

— Не понимаю…

И тут Артюхин с живобьющимся сердцем поведал ей все, все что знал от Санька о его возлюбленной барышне Серёдкиной — товарище по партии социалистов-революционеров, о профессоре Пёле, его невероятном изобретении и даже про Лушу вспомнил. Вот этот последний аргумент перевесил тот, что сейчас лежал у нее на столе в виде официального документа из дома призрения душевнобольных, заверенного тройкой уполномоченных.

В какой-то момент, глядя на горящие глаза Евлампии, Артюхин почувствовал себя никчемным, бесполезным, старым, безнадежно жалким — в общем пустая душа, а может и вовсе нет ее. Что ждет его в схлопнувшемся пространстве — туман метафизики, тоскливое, нищее прозябание в обветшалом склепе…

— Возможно вас расстреляют. И даже скорей всего так и будет. Но у вас есть шанс на спасение. Вот там, — кивнул Артюхин, — тайник. А в нем газ Пёля, вдохнув его, вы спасете себе жизнь. Так как сделал это я. Хотя… хотя и я не поверил. Но когда в затылок дышит смерть, скепсис лопается, как мыльный пузырь. Разрешите?

Не дожидаясь ответа, он обогнул стол и, оказавшись возле массивного, скорее похожего на резной трон кресла градоначальника, быстро нажал на голову одной из химер, украшавших спинку. Раздался щелчок и из-под сидения в сторону выдвинулся небольшой ящик.

— Вот. — Крохотный пузырек, залитый сургучом и напоминавший клык хищника, лег перед Евлампией. — Разрешите мне забрать остальное? — снова запуская пальцы в ящик, он многозначительно глянул на комиссаршу. Евлампия кивнула. — Надо же на что-то жить. Хоть и немного мне осталось. Но физиология, сударыня. Против нее не попрешь. Да-с, — оправдывался Артюхин, рассовывая по карманам, золотые червонцы и драгоценности. — До двенадцати еще есть время, — взглянув на кабинетные часы, отметил он, — а что дальше одному Богу известно. Сколько там отмерено… Меня расстреляют пятого февраля. Вот только эта дата в нынешнем году упразднена декретом. Такой вот парадокс. А это сокровище я оставляю вам. Пожалуй, мне оно ни к чему… зачем мне жизнь, если в ней нет смысла. И помните, в восемнадцатом вас… но это шанс изменить судьбу. Да-с. Только предупреждаю. Куда закинет — вопрос. Так я пойду?

— Постойте. Алекс жив?

— Не знаю, сударыня. Не знаю… Хотелось бы верить, что жив, здоров и вы встретитесь в Петербурге. Его Петербурге.

Евлампия быстро чиркнула что-то на бумажке и протянула Артюхину:

— Это документ и пропуск. Вас проводят. Конвойный!

Тихий снег сыпал с предрассветных питерских небес, застилая грязь неприбранных улицы белоснежными простынями. Артюхин прошел мимо пустынного Александровского сквера с черными пушечными стволами тополей, свернул на Вознесенский, такой же безлюдный. В этот ранний час оглушительно безмолвный Питер казался фантомом. Призраком без прошлого и будущего. Наступило первое февраля 1918 — время зеро.

Глава 18

— Чего разлегся? — громыхнуло над головой грозовым раскатом. — Башмаков!!! Где тебя носит?! Кого опять понабрали!!! — Ввалившимися мутными глазами несвежей рыбы на Саню таращился незнакомый мужик. — Чего лежишь спрашиваю? Кто за тебя работать будет? Лермонтов?

— Почему Лермонтов? — переспросил Санек, растерянно озираясь, еще не совсем понимая, где он и что с ним.

— А, потому что Пушкин надорвался за вас лодырей работать! Понаберут, шишгаль всякую. Тьфу!

— Ферапонт Сидорович! — залепетал подскочивший невесть откуда коренастый в льняном костюме. — Мы разберемся. Ты кто? — обратился он тут же к сидящему на земле Саньку. — Чья бригада?

Преодолевая тупую боль в голове, Саня судорожно пытался вспомнить кто он и зачем здесь. Мужики в мятых льняных костюмах, стоявшие теперь над его душой требовали ответа немедленно. Но в мозгу мерцало огоньками боли: «заготконтора Абасова», вот только губы не слушались и он в оцепенении глядел на пытавших его, стараясь определить их статус и год, и век.

— Молчит, скотина. Ферапонт Сидорович, я сейчас позвоню Малахову и уточню кто у него бригадир на двенадцатом участке. Сейчас… — Коренастый достал из кармана мобильник и у Санька отлегло от сердца — свои.

— Ты работать сюда приехал или загорать? — не унимался мутноглазый.

— Работать? Наверное…

— Чиво? Не слышу.

— Хочу на работу устроиться. Виноград собирать, — оглядевшись, подтвердил он уже увереннее.

— А. Так ты еще не оформлен. Башмаков! Подвези до конторы, тебе все ровно к Малахову. А я выше поеду.

Удивительно, но «заготконтора Абасова» стояла на прежнем месте. Не было сносу этим камням. Вот только теперь тут располагалось ООО «Space LTD», а в окнах сияли стеклопакеты.

При ходьбе Саню еще поматывало, как пьяного, а в голове стоял звон, будто в латунном кувшине встряхивали монетки. Слабо подсвеченный сумрак памяти, выхватывал неясные образы и события, которые то и дело всплывали в больном сознании: море — Ева — виноград… Лука Лукич Ломов…

— Лука Лукич Ломов? — удивленно переспросила девушка разглядывая врученную ей серую книжицу. — Российская Империя? Вы прикалываетесь? — не выдержала она, переходя с официального языка на бытовой. Тысяча девятьсот восьмой… — Она не успела договорить. Моментально вспомнив все, Саня аккуратно вытянул из ее пальцев документ.

— Извините. Это не та бумажка. — И тут же скинув кроссовок, он достал свой орластый. — Вот.

Инспектор по кадрам подозрительно посмотрела на «приколиста», но на работу оформила. А царский паспорт он сжег. Вышел и тут же в кусте чертополоха сжег, с наслаждением, глядя, как тот корчится в адских муках.

Следующие два месяца Саня пахал, как раб до изнеможения. Ночевал в общем бараке, а чуть свет уже вкалывал там, куда пошлют. Он хотел все забыть, но постоянно возвращался к одной и той же мучительной мысли: как это началось? Очнись он теперь в отделении реанимации, обвешанным трубками и подключенным к разнообразным аппаратам, не удивился бы, а напротив обрадовался. Чего только не пригрезится под наркозом. Но нет, рубиновый клык по-прежнему болтался у него на шее, а собственный резец отсутствовал, являя в зеркале прореху в плотном ряду крепких зубов. Еще он точно помнил, что спалил в кустах имперский паспорт. Одно радовало — заработал прилично и к концу октября вернется в реальный Питер.

Город встретил мелким дождем. Ледяные капли сыпали за воротник легкой куртки, руки сразу озябли. Настойчиво и скорбно Питер тянул из него радость возвращения, как вампир кровушку из деревенского простака. После яркого и ясного моря мрачная-серая вода Невы, усугубляла и без того нерадостное настроение. Сгущались сумерки. Уличные музыканты пели что-то тягучее, заунывное на английском, так что становилось еще хреновее.

Он добрался до привычного хостела и сразу заснул на своей верхней койке. Спал тревожно. Снилось странное и страшное: их с бабкой деревенский дом, у забора фигура под белым плащом — лицо скрыто капюшоном. Неожиданно она вскидывает руку и жестом манит к себе Санька. Тот подчиняется, выходит за калитку и тут капюшон падает на плечи открывая жуткий череп мадам Домински из глазниц, которого фонтанируют черные мухи.

Захлебываясь от ужаса Саня подскочил на койке, огляделся. В комнате никого не было. Он тяжело спустился и вышел на улицу. Его покачивало. По-прежнему одолевали дурные мысли, хотя утро неожиданно сияло. Холодный ветер за ночь разогнал облака и выпустил на сцену холодное солнце.

Саня стоял на крыльце, вдыхая всей грудью здоровый бодрящий запах Питера — без примеси конских экскрементов и постоялого двора. Синева безоблачного неба совсем не похожая на крымскую, выбеленную зноем, густая и неприветливая, дрожала над головой. А на душе была тоска и слякоть, точно он и есть тот самый преступник погубивший царя.

Внезапная катастрофа случившаяся в его жизни, страшная, непоправимая, отчаянная, разбившая все планы, расстрелявшая любовь, обрушила на него лавинубесконечно-грустных и необъяснимых чувств, с которыми он жил все эти два месяца.

Как глупо все закончилось, глупо и ужасно. И если он до сих пор не сошел с ума и не переместился обратно, то есть шанс расставить все по местам. Вернуться в нулевую точку, в начало координат откуда посыпались все его несчастья.

Впервые за все время он понял, что ему делать дальше.

Наскоро перекусив в ближайшей харчевне на Большом проспекте, Саня направился к цели, благо та лежала невдалеке, каких-то несколько линий и вот она — аптека Пеля.

Он стоял перед входом, как перед пропастью в которую его сейчас столкнет безмерное любопытство или глупость, или… короче то, что не давало свободно дышать и спать, как прежде беззаботным и счастливым сном младенца.

Лестница, ведущая в аптеку, почти не изменилась. Только пластиковая будка охраны на том месте, где он остывал от редкого питерского зноя, бросив на холодные плитки пола Артюхинскую бекешу, беспардонно рушила атмосферу таинственности возвращения. Лысого стража в черном не интересовали посетители аптеки, он охранял то, что находилось выше этажом, потому даже не взглянул на очередного экскурсанта, продолжая попивать чаек из пластикового стаканчика, увлеченно штудируя что-то в смартфоне.

Поднимаясь, он не сразу заметил бронзового цербера аптеки, тот стоял возле дверей на деревянной подставке. А когда разглядел, болезненно сморщился — похожая крылатая тварь, но с птичьей башкой навещала его в злополучной квартире. Эта была с львиной и так же когтисто-крылата. Но дань собирала вполне себе гуманно — возле лап валялись мелкие монетки, а некоторые части бронзового тела уже заметно поблескивали, отполированные посетителями желавшими непременного исполнения собственных мечт.

У Сани была мечта, увидеть ЕЁ еще раз…

Массивная дубовая дверь с трудом подалась и он вошел, но прежде кинул крылатому льву латунный жетон для прохода в метро, вроде издеваясь и над стражем, и над мечтой, и над самим собой.

Лишь прилавки, да стеллажи до потолка напоминали о прежней аптеке Пеля, той в которой он впервые увидел Лампушку.

Застекленные шкафы-витрины вдоль стен хранили предметы дореволюционного медицинского быта: от зубных коронок и картонных коробочек с порошками, до непонятных металлических емкостей вроде самоваров.

На диванчике сидели несколько человек, покорно ожидавшие чего-то или кого-то.

Саня подошел к прилавку, за которым копошилась женщина в белом халате.

— Вы на экскурсию? — оставив бумажки спросила она, поправляя на груди съехавший набок бейдж с именем «Татьяна Маслюк».

Санек кивнул. Он узнал эту женщину, но пришел сюда ради другой, той что явилась ему тогда здесь в бреду или наяву. Расплачиваясь, все пытался заглянуть за спину администраторше, не веря, но надеясь на чудо — а вдруг! Вдруг приоткроется дверь и за ней мелькнет белоснежный халат его Лампушки… Но даже в щелку сколоченные собственными руками стеллажи увидеть не удалось — да и навряд ли они сохранились.

Бухаясь в кресло, Саня усмехнулся сумасшедшим мыслям.

В ожидании экскурсии, он рассеянно осматривал стены. С портрета, висевшего на почетном месте, на него строго глядел сам господин Пель, так и не вернувшийся живым из той поездки в Берлин, и не оценивший его с Ефимычем стараний. Хозяин скончался от сердечного приступа в германской столице, тем же душным августом. Разве мог тогда подумать Балалайкин, что почетного и знаменитого профессора привезут с симпозиума в «ледяном вагоне» в компании с пивом и устрицами.

Жизнь штука непредсказуемая и знать наперед, что случится может только один Бог.

Саня не надеялся услышать тутневозможных откровений — что для любопытствующих здесь обывателей просто история, для него, с некоторых пор, история собственной жизни. О том, что дед и прадед аптекаря Пеля промышляли алхимией в своей лаборатории и слыли среди народа колдунами, он впервые узнал не от экскурсовода, потому лишь снисходительно хмыкнул. Его инсайды были побогаче — от самого генерал-губернатора!

Карьерное восхождение клана Пелей несомненно впечатляло — из рядовых сапожников да в поставщики двора самого Императора Российского! Это вам не с ноздри сморкнуться. Тут жилка предпринимательская нужна. Кроме всяких полезных медицинских штук еще и пилюльки позолоченные, и таблетки спермина для потенции — аналог нынешней виагры, оказалось тоже Пель намутил.

«…одним из желающих проверить на себе таблетки для повышения иммунитета был друг его отца Дмитрий Иванович Менделеев, — вещала экскурсовод, — и когда он узнал, что таблетки кроме улучшения самочувствия еще и усиливают тот самый мужской эффект, то стал активно предлагать таблетки знакомым и привлекать средства для строительства цеха по производству лекарства…»

«Видать не промах был этот старик Менделеев, даром что химик…», — бесцеремонно заметил усатый пузан, приобнимая немолодую жену, та подняла на него бровь, вмиг оборвав тяжелым взглядом неуместное веселье и только Саня был с ним согласен — мощный дед!

А дальше им показали кирпичную трубу. Рассказали о пожаре. Они спустились в подвал, в химическую лабораторию, где сидя в полумраке, проникались таинственной атмосферой колдовского места. Им даже позволили покрутить колесо циферблата на старинном телефоне, висевшем на стене аптеки. И когда уже казалось больше и добавить нечего, хранительница аптечных секретов сразила всех, а Сане и вовсе пальнула в самое сердце.

— Любопытный факт, о котором я упоминаю в конце каждой экскурсии. С уважением и благодарностью к женщине невероятной судьбы, которая помогала нам, консультировала. Она работала в этой аптеке у самого профессора Пеля еще в начале прошлого века. Она до сих пор жива. И вы не поверите ей почти сто тридцать лет!

— Невероятно!

— Не верю…

— Небось профессор ее эликсиром бессмертия напоил, — весело предположил все тот же веселый пузан.

— Однако, это правда. Вероятно, она самый старый человек на планете, но не любит это афишировать. В сто лет вернулась в Россию и с тех пор живет здесь. Впрочем, это совсем другая история… — она дежурно улыбнулась. — Наша экскурсия окончена. Спасибо и хорошего отдыха в Петербурге.

Все ушли, а Саня остался. Он стоял обескураженный, не веря своим ушам.

Этого не может быть!

— Вы что-то хотели? — экскурсовод заметила его растерянность и подошла уточнить в чем дело. В ее руке зазвонил телефон, но она сбросила вызов и участливо взглянула на посетителя, очевидно парень выглядел неважно. — Как вы себя чувствуете?

— Нормально.

— Отлично. — Женщина уже собиралась отойти, но Саня остановил ее.

— Ее зовут Евлампия Серёдкина.

— Да… А вы откуда знаете?

Женщина заинтересованно взглянула на парня и подошла ближе.

— Мой прадед был эсером, — Саня запнулся, — правда потом с большевиками мутил. Так вот… он знал товарища Еву, которая здесь работала до революции… Вы рассказали и я вспомнил…

— Невероятно! Просто невероятно! — удивилась она и полезла искать что-то в телефоне. — Вот номер ее пансионата. Он за городом. Но если вы позвоните, думаю, вас пропустят. Такие встречи уникальны! Она еще в уме… — понизив голос, доверительно сообщила экскурсовод, диктуя Саньку номер.

— Обязательно передавайте Евлампии Федоровне привет от Эллочки. Она меня помнит. И, конечно, заходите. Хотелось бы узнать как прошла ваша встреча. Надеюсь, еще увидимся. До свидания. — Она отошла, не переставая повторять восторженным шепотом: «Невероятно!» И офигевший Санек был с ней согласен — снос башки — разрыв сердца!

Глава 19

Всегда свободный ветер гонял воду в стальных лужах. Продуваемый в своей легкой курточке до костей, спрятав руки в карманах, Саня глядел на мокрый асфальт, бессмысленно перебирая в голове цифры телефона, только что продиктованные ему экскурсоводом. Поверить в то, что товарищ Ева все еще живет на свете было страшно, даже жутко. За сто тридцать лет его возлюбленная могла превратиться в могильно-изможденную мумию, глядеть на которую еще то удовольствие. Он поднял голову: в мраморно-облачном небе по-прежнему тусклым золотом отливали луковички Андреевского собора. И желтый фасад рынка был все тем же, только вместо уже привычных дощатых вывесок «ОБУВЬ и ГАЛОШИ», «Магазинъ готового платья мадам Пеструхиной» светились неоном вполне современные «СТОМАТОЛОГИЯ», «БАР», «БЫТОВАЯ ТЕХНИКА».

В угрюмой задумчивости Саня обошел дом, завернул в привычный переулок. Ничто не напоминало об их с Ефимычем мастерской, на ее месте глухой кирпичный забор, что за ним теперь не имело значения.

Отсюда все началось.

Саня стоял у зарешеченной арки. Кодовый замок, объявление для посторонних на стене, вроде и не уходил никуда, а лишь отвернулся…

Из-за угла вывернула грузная старуха с крохотным псом на руках. Открывая двери, она пыхтела и подозрительно косилась на незнакомца, собака, зажатая подмышкой хозяйки, напротив дружелюбно помахивала метелкой хвоста.

«Вы идете?» — поинтересовалась она, придерживая металлическую калитку.

Саня дернулся, но тут же остановился — нет.

Пискнул электронный замок, женщина скрылась в арке.

Он уходил не оборачиваясь, чувствуя с каждой минутой как ему становится все больше жалко и себя, и Лампушку, ставшую нечаянно товарищем Евой. Жалко было так и не случившейся любви. Хотелось все забыть и страстно хотелось все вернуть и быть счастливым, как раньше.

Он шел вдоль линий все с теми же домами, и та же Нева темнела впереди. И тот же Румянцевский сквер, но по-осеннему печальный и пустой, почти голый, с ракушкой эстрады в глубине ждал его за чугунной оградой.

По дощатой сцене ветер гонял сухие дубовые листья. Прежде по воскресеньям здесь играл духовой оркестр. А теперь печально дул в золотую трубу норд-ост.

Саня присел на скамейку, достал телефон и набрал заветный номер.

На том конце ему не обрадовались и слушать историю про революционного деда не стали, отключились.

Вот если бы там заинтересованно удивились, как женщина из аптеки Пеля, возможно Саня бы и не решился. Но теперь захотелось увидеть Еву наперекор всему. Внезапное горячее желание, казалось сметет любую преграду. Тревожное недоумение от собственной отваги овладело им лишь на мгновение. Нет, он ее увидит, хотя бы потому, что так легче будет отрезать, забыть навсегда.

Субботняя площадь между метро Удельная и железнодорожным вокзалом напоминала восточный базар, вернее стихийный рынок. Еще и семи нет, а на асфальте уже раскинули клеенки продавцы редкостного хлама. Чего тут только не было! Половина выловлена из мусорных бочков на помойках, вторая половина из собственных шкафов и антресолей. Залежалое, немодное, обшарпанное, поношенное, устаревшее, короче барахолка на все времена.

Странное чувство ностальгии накрыло Саню. Еще сто лет назад здесь шумел сосновый лес, а деревянный вокзал с печными трубами на крыше и окнами под резными наличниками казался маленьким и уютным. Горластые паровозы усердно тянули за собой деревянные вагончики, пуская в небо клубы черного дыма. И были эти воспоминания милы сердцу до замирания, до восторга. Нагретая солнцем дорога, лето, нечаянная встреча… товарищ Ева. Сияющая и нежная в своем легком платье. Дачные ленивые денечки, впрочем ему тогда так и не пришлось насладиться загородным бездельем.

Теперь он шел по узкой дорожке вдоль такой же неширокой проезжей части, забитой авто. Справа все тянулся нескончаемый блошиный рынок. Продавцы выгружали из машин товары на цветастые клеенки и баннеры, скверно ругаясь за кусок еще не просохшей от недавнего ливня земли.

«Скворешня» стояла на месте. Только теперь через ее проходную и гусеница не проползет — автоматический шлагбаум, охрана при форме, рации, спецсредства. Да и куда ей деться — спятивших подвозили исправно. Проходя мимо, Саня заметил три скорых в очереди. Прошло сто лет, а народ по прежнему сходит с ума по разным причинам и поводам и останавливаться не собирается.

Зачем он сюда приехал? Ничего не осталась от прежнего дачного тихого места. Разве, что деревянная Пантелеймоновская церковь, да тенистый парк с могучими дубами и кленами, возможно помнящими их с Артюхиным разговор. Давно нет и того дома, где замышляли убийство царя, и всех тех кто замышлял. И только она жива. Он помнил то очарование: струящийся шелк волос, подсвеченный крымским солнцем, хвойный запах звенящего полдня, легкие нежные пальчики, сбрасывающие жучка с его щеки… Они лежали так близко, что он ощущал ее ровное дыхание… Легкий дым воспоминаний кружил голову, как когда-то шампанское. Зачем?

Сейчас он сядет в «Ласточку» и через каких-нибудь полчаса будет на месте. Желание увидеть и освободиться ужасное и безжалостное заставляло его лететь на встречу с прошлым, чтобы разобраться во всем и не пополнить список обитателей «Скворешни».

И все-таки железная дорога теперь не чета прежней царской. Разница настолько велика, что даже и сравнивать не приходится. За каких-то сто лет от черно — дымящего паровоза до скоростей Сапсана! Саня откинулся на сидение, вытянул ноги и прикрыл глаза, теперь ничуть не ностальгируя о прежних деревянных лавках и шумных пахучих попутчиках. По дороге он успел зарядить телефон, погуглить расположение нужного ему пансионата и даже посетить комфортный туалет, а не как прежде пускать из тамбура струю в поля.

Солнце, обозначенное на небе мутным пятном, вяло тащилось к зениту, уже не согревая и не радуя. Под ногами мотались опавшие листья, ветерок слегка шевелил кроны еще не облетевших кленов. Санек сверился с картой и двинул навстречу с неосуществленной мечтой. Каким будет их скорое свидание… Мучительным? Он старался об этом не думать.

Выбравшись на шоссе еще километра два шел по обочине попутно пиная шишки. Пейзаж заметно изменился: исполинские сосны, песчаные склоны и ветер пропитанный запахам гниющих водорослей не оставляли сомнений — рядом море. Вернее его небольшая часть — Финский залив. И карта это подтверждала. Но почему-то вместо чаек над головой орали вороны. Саня поднял глаза и неожиданно увидел застрявший между ветвей черный шар с невеселой надписью — «ЖИЗНЬ — ДЕРЬМО». Он попытался сбить его, прицелился шишкой и запустил со всей дури, наивно пологая, что если шар лопнет, то жизнь станет радостней и счастливее. Во всяком случае для него конкретно. Шар не сдавался — крепкая китайская резина стояла на своем: жизнь — дерьмо, в чем Санек и не сомневался, но все же не желал в этом себе признаться. Только с третей попытки — ожесточенной и яростной, шар поддался, но не лопнул, а плавно воспарил и, подхваченный ветерком, унесся ввысь, наслаждаясь легкостью гелиевого бытия.

Мужик на велосипеде, попавшийся по дороге, обнадежил, что нужный объект «в-о-о-он там за поворотом».

Территория огороженная забором, как и все мало-мальски охраняемые объекты имела при дверях цепких и зорких мужиков в униформе. Зря Санек рассчитывал, что его пустят, раз уже он на месте. Но история про дедушку эсера охранника не впечатлила. Да и кто такие эсеры, похоже, тот не представлял, впрочем как и Саня до недавнего времени.

На площадке перед входом стояло несколько пустых машин. И людей в обозримом пространстве он не наблюдал, а охранник после отказа позвонить кому повыше, стал для него и вовсе конченым жлобом и нелюдем.

Пиная в беззвучной злобе шишки и озираясь, он заметил, как на другой стороне шоссе остановился автобус. Единственной пассажиркой, вынырнувшей из его салона, была тетка в армейском камуфляже и резиновых сапогах. Она перешла дорогу и зашагала мимо центрального входа вдоль забора. Корзинка, прикрытая еловой веткой, через которую проглядывали плотные коричневые шляпки грибов, намекала, что тетка местная. Иначе зачем ей тут выходить. Вот только по пути Саня не заметил ни одного частного дома. Но что-то подсказывало, — грибник в камуфляже его путеводная нить. Пройдя метров пятьсот, тетка юркнула в дыру. Немного обождав, Саня последовал за ней и не ошибся, подтверждая общеизвестное правило всех охраняемых объектов — для персонала всегда есть своя личная дыра в заборе!

Оказавшись по ту сторону, он приободрился, внутри уже жила уверенность в неотвратимости их встречи, осталось найти то место, где скрывали от всего света ветхую достопримечательность, когда-то бывшую нежным ангелом его сердца. Впрочем, Саньку было теперь не до сантиментов. Из-за дерева он наблюдал за теткой. Та, не подозревая слежки, благополучно добралась до одноэтажного домика, на крыльце скинула сапоги и исчезла за обитой жженными рейками дверью.

Какое-то время он осматривался, пока из-за поворота не показался человек в черной форме охранника, наверняка напарник того нелюдя, что отшил его на входе. Если засекут вышибут с треском и разбираться не станут, кто кому эсер и дедушка. Мысли в голове скакали сумасшедшими белками, взгляд зацепился за яркий предмет на скамейке, оказавшейся оранжевым жилетом дворника. Не раздумывая, Саня накинул форменную безрукавку поверх рюкзака и подхватив, валявшиеся тут же грабли, принялся ритмично махать ими, изображая усердие в сборе опавшей листвы. Когда человек в черной униформе приблизился и произнес с улыбкой всего лишь одно слово внутри все заледенело.

«Пароль?» — повторил охранник. Улыбка покинула его одутловатое лицо, и то вмиг сделалось озабоченным, даже унылым. Казалось, страж порядка никак не ожидал молчания в ответ и был раздосадован, как бывает раздосадован и огорчен человек, не ожидавший проблем на пустом месте.

— Ты что новенький?

Саня кивнул.

— Вот Зинка, вечно оформит, а пароль сказать забудет, — обрадовался он своей догадке, внезапно отыскав причину онемения дворника. — Сегодня пароль: «вольная воля». В следующий раз так мне и скажешь.

Саня снова кивнул.

— Закурить есть?

Саня замотал головой.

— Узбек что ли? — охранник подозрительно сощурился на белобрысого парня.

— Русский.

— А что молчишь, раз русский? Вольная воля. Запомнил?

— Вольная воля, — выпалил, как на параде.

— То-то, — погрозил ему страж волосатым пальцем, вроде бестолковому ребенку и, не спеша понес свое неповоротливое, обрюзглое тело по дорожке.

Сколько бы он еще греб листья на радость, загулявшему где-то уборщику, никому не известно. Но сама судьба торопила события и непонятно откуда взявшаяся милая собачка белая в черных пятнах, с хвостом закрученным спиралькой, налетев вихрем на аккуратно собранную Саней кучку листьев, обрызгала ее и, высвистанная кем-то, дернула в след за охранником.

Провожая ее, Санек обернулся и сердце дрогнуло, безошибочно угадав в фигурке скрытой под бесформенным пуховиком с капюшоном возлюбленную когда-то барышню Серёдкину, а нынче — страшно подумать! — стотридцатилетнюю реликвию революционной России.

Женщина катила инвалидное кресло одной рукой, другой держала у ухо смартфон, выговаривая что-то собеседнику с визгливыми интонациями обманутой покупательницы. Заметив охранника, она сунула телефон в карман и припарковалась.

За желтыми кустами, плотной изгородью обрамлявшими дорожку, Саня подобрался ближе к собеседникам, так, что теперь был слышен разговор между женщиной и охранником.

— Здорово, Натаха.

— Здорово, вольная воля.

— Покурить есть?

— Найдется.

— Лампаду катаешь? — спросил безразлично, выпуская дым поверх головы в капюшоне. — Треплется еще?

— Аха.

Саня осел на сырую, холодную землю, вмиг оглохнув, и все, о чем говорили между собой эти двое, словно вырезало из его сознания. Да, это она! Там под капюшоном, в этом жалком ничтожном тельце еще билось горячее дерзкое сердце Лампушки-Евы. Стало страшно и бесконечно жалко ее и себя, как было совсем недавно у дверей проклятого дома Пеля.

Но нет. Не для того он сюда добирался, чтобы так позорно отступить у самой цели. Он все еще надеялся… На что? На чудо, на газ Пеля, на игру воображения… а вдруг он во власти неведомого морока, кошмара, сна… Саня отер вспотевший холодный лоб и выглянул из-за кустов. Медсестра уже катила кресло дальше по дорожке, рыжий песок шуршал под колесами. Охранника рядом не было.

«Нужно ждать, — решил он, сдирая жилет, — нужно ждать…»

За полчаса, что он околачивался под деревом, боясь попасться на глаза кому-то из персонала, Санек изрядно замерз и слегка опьянел от чистейшего воздуха и соснового духа, в который раз прокручивая в голове, что скажет Еве при встрече. А может зря. Возможно, его возлюбленная смертельно устала от жизни и теперь ей все равно кто перед ней. Да и вспомнит ли белобрысого дурня. Ведь прошло больше ста лет. Сто лет! «Так вот почему на кресте по-прежнему не было второй даты!» — сие открытие не прибавило смысла во всю эту историю, не взбодрило и не успокоило. Ведь как там не верти, главное в жизни здравый смысл, а не романтика, от которой можно ждать любых глюков. Когда все ясно жить проще, но интересней когда неясно и смутно. И теперь Санек тонул в этой смуте, захлебывался…

Коляску закатили по пандусу в трехэтажный корпус. Мелкими перебежками, прячась то за кустами, то за стволами он приближался к зданию. У центрального входа курил охранник каких-то невероятных размеров, так, что и крупный Санек не справился бы, сойдись они в рукопашной. Потому было решено взять эту социальную крепость с тыла.

Теперь, когда до цели оставалось каких-то сто шагов он стоял на одеревеневших ногах, точно беспомощный старик, возле могилы, в которую опустили его любовь.

Резкий запах больничного супа и грохот металлических бидонов, выдернул из оцепенения. Тетка в поварском колпаке постанывая еле-еле катила мимо телегу, очевидно с обедом, для обитателей пансионата. Куртка на ее животе не застегивалась,демонстрируя белый в желтых пятнах плохо отстиранного борща, халат. Она заметила Санька и остановилась.

— Эй, иди сюда!

Рассекреченному ему ничего не оставалось, как подчиниться и покорно выйти на дорожку из своего укрытия. Но тетка не проявила агрессии или интереса к незнакомцу. На ее страдальческом лице читалась такая боль, что: да пошло оно все к борщам!

— Ой, парень. Нет сил, так спину скрутило. Докати до корпуса, там примут. Ветка там. А я тут обожду. — Она бережно опустила на скамейку увесистый зад, словно тот был хрустальным и, сопя, прикрыла глаза.

Санек обрадовался такой несказанной удаче. Живо обогнув корпус, остановил тележку возле хозяйственного подъезда и поднявшись на каменное крыльцо позвонил.

Ветка оказалась прелестным созданием с неожиданно яркими зелеными глазами, густой рыжей челкой и россыпью веснушек на вздернутом носике. Маленькая аккуратная шапочка с цыплятами на ее голове, делала девушку еще забавнее и милее.

До того угрюмый и сосредоточенный Саня вмиг преобразился, разулыбался под ее вопросительным взглядом и даже на мгновение забыл с какой он тут целью.

— А где тетя Лена? — забеспокоилась девушка и выглянула за двери, удостовериться, что та кого она ждала действительно отсутствует.

— Я за нее. — Санек деловито подхватил бидон с тележки. — Куда нести?

Быстро перетаскав металлические контейнеры и бидоны с едой на кухню, он вдруг почувствовал сжатие в горле, точно кто-то душил его методично и медленно. Голова сделалась чугунной. Теряя равновесие, Саня опустился на стоявший тут же стул. Внезапную бледность заметила и Ветка, бросилась к окну, открыла настежь.

— Плохо?

От взгляда зеленых испуганных глазищ Саньку сделалось неловко и жарко. Еще не хватало сгинуть в самый неподходящий момент. Давно с ним такого не было. Тяжело дыша, он следил за милой буфетчицы, суетившейся возле небольшого бидона и через секунду перед ним уже стоял стакан с компотом. Нет, он не сгинул. Все обошлось. Реальный Питер вокруг благоухал котлетами и щами, которые уже разливала по тарелкам зеленоглазая Ветка.

— Может бульончику, — неожиданно предложила она. — Сегодня обещали магнитную бурю. У самой голова трещит. Я тебя понимаю.

— Странное имя. Ветка, — начал Саня.

— А это меня так тетя Лена зовет. Вообще-то я Виолетта. Но это больше для артистки подходит. А мне и Ветка сойдет, — улыбнулась она.

— А ты знаешь где тут Евлампия Серёдкина живет? — спросил, осторожно прихлебывая из стакана.

— Лампада Федоровна? Знаю, конечно. Я вот ей куриный бульончик наливаю. Она такая старая, что ничего не ест уже. Может ложек пять куриного съесть за весь день. Ой, не дай Бог так зажиться. Она тут давно уже. Но в последнее время совсем слабая стала. Не говорит, но все понимает. Я ее кормлю с ложки. Мне доверяет, — водружая на металлическую тележку миску с бульоном, заметила серьезно. — Вот еду кормить. — А тебя на кухню взяли? Зовут то как?

— Саня, — ответил глухо, снова сунув нос в компот. Голова мутилась, сердце билось возбужденно. Определенно другого шанса не будет и, наконец, он решился. — Мой родственник… прадед. С Евлампией Федоровной вместе революцию делали.

— Да, ты что! — неподдельное изумление отразилось на конопатом личике. — Какую?

— Ну, эту. Эсерскую.

— Прикольно!

— Слушай, а ты можешь у нее спросить помнит она Саньку Чепухина? Ну, или товарища Алекса. Говоришь она еще в уме.

— Ладно. Ты тут посиди, я развезу и спрошу.

То как неожиданно быстро и легко все получилось невероятно приободрило и обрадовало Санька. Не нужно никаких захватов и террора, сейчас пойдет и спросит. Если не вспомнит, то и ладно. Не судьба значит. И даже как-то светлее стало на душе. Через стеклянную дверь он видел Ветку в смешной шапочке с цыплятами, катящую тележку с едой по длинному коридору. «Хорошая какая», — подумал ей вслед и придвинул тарелку с бульоном.

Минут через двадцать Ветка закатила пустую тележку и загадочно взглянула на Саню.

— Она его помнит. И даже показала мне фото твоего деда и себя в молодости. Там на фотке мужик с бородой и она. Такая хорошенькая! А внизу выдавлено «Санкт-Петербург 1908». Прикинь? Зовет тебя.

Осторожной рысью он крался по коридору. Встретить на пути такого же простодушного чела, как эта зеленоглазая Ветка еще раз ему вряд ли удастся. Тревожное возбуждение обострило и слух и взгляд, ставшийся ястребиным. Но все обошлось. Коридор был пуст. Чуть замешкавшись возле приоткрытых дверей восьмой комнаты, он вошел исполненный духом благоговения и страха, как бывает у входящих в церковь неофитов.

Напряженная тишина сводила с ума. Возле стола в инвалидном кресле, за спинкой которого невозможно было различить сидящего, была она. Его не сбывшаяся любовь. Белокурый ангел, в одночасье ставший демоном революции.

Пьянея от воспоминаний, Саня боялся взглянуть в ее теперешнее лицо. Как мог оттягивал этот миг.

На столе лежала раскрытая жестяная коробка, местами ржавая, с полустертыми надписями. Но все же читаемыми «ЖОРЖЪ БОРМАНЪ С-Петербургъ МИНДАЛЬ ТЭБРИЗЪ». Затянутая в корсет черноволосая девушка на картинке ничем не напоминала его возлюбленную, разве что изобразивший ее художник жил с ней в одно время. А вот внутри коробки, под залитым сургучом клыком-пузырьком профессора Пеля, тускло поблескивало фото. То единственное, хранящее в ее чертах еще покой и невинность.

Он глядел в окно. Она молчала. В какой-то момент ему показалось, что в кресле и вовсе никого нет, но налетевший ветер раскрыл форточку и подхватив подол серого платья, будто нарочно показал ему — она здесь.

— Ева, — тихо позвал Саня, — Ты меня слышишь?

Ответа не было.

Он сел на край аккуратной постели, застеленной пикейным одеялом в бледных маках и, обхватив руками голову так, что все звуки мира перестали существовать, сказал все, что не сказал ей тогда в 1908 в Крыму у моря. Он по-прежнему любил ту прекрасную, легкую, нежную барышню и не хотел думать о том, что случилось позже. Теперь, когда газ Пеля у них в руках — не тронутый и всемогущий эликсир жизни! — они могут повернуть время вспять. Вернуться на век назад и быть счастливы. Колдовской газ и порошок профессора дадут им то, что никому не удавалось в этом мире — прожить жизнь заново!

Говорил быстро, сбивчиво. Закончив, подошел ближе, по-прежнему, избегая прямого взгляда, взял из жестяной коробки рубиновый клык.

— Сейчас я открою флакон и мы вдохнем вместе. — Он был уверен, что Ева слышит и готова к путешествию вспять.

Раскрошившийся под зубами сургуч, щипал язык, царапал щеку, но Саня не замечал боли. Пробка от флакона под его дрожащими пальцами казалось горела и плавилась.

Он встал на колени и развернул к себе кресло. Невероятно легкое, словно пустое. Какой же он жалкий трус! Нет! Он не может и не хочет помнить ее старухой. Только легкая, нежная, светлая юность. Только праздник, только радость и упоение жизнью. Пусть в прошлом веке, но с ней. В каком-то помутнении рассудка, в сладостной эйфории, накрывшей с головой, он сорвал пробку и вдохнул, надеясь, что и Ева вдохнула.

Глава 20

Запах. Невероятно знакомый, навязчивый. Надо вспомнить, где прежде ощущал похожий. Зависший процессор мозга не хотел выдавать результата. Казалось, он будет бесконечно крутить колесо загрузки. Разгоняться, набирая обороты. Наконец в сознании одна за другой проплыли картинки: их деревенский сад, дом, комната бабки, шкаф… отъехавшая со скрипом дверца… точно! Он поймал его. Запах бабкиного шкафа.

Саня разлепил глаза и сразу зажмурился. Солнце стояло над головой, невыносимо яркое и горячее для осеннего Питера. Густой воздух гудел шмелями, птицы звенели на все лады, запах сводил с ума. Дернув пучок цветов, он поднес их к носу. Так и есть. Как же они назывались… Саня медленно перевернулся на бок и обомлел. Шалями между пологих гор лежали сиреневые заросли лавандовых кустов. Благоухали, ходили волнами под легким ветерком. Прежде он такого не видел. Крымская осень была не знойной, но яркой. А здесь вроде и не пахло ею. Нет. Это был не Крым. Что-то чужое ощущалось в воздухе, в блеске простого креста над белокаменной церковью, архитектурой напоминавшей придорожный отель.

Монотонный колокол рассыпался сухим звуком. Не пел — хрустел, крошился. Кого созывал и куда оставалось загадкой — вокруг ни души.

— Месье! — протяжно и настойчиво окликал мужской голос. — Месье!

Саня обернулся и оцепенел. Перед ним стояла коляска Евы. Желтая, сморщенная, похожая на подвяленый на солнце изюм старуха, глядела на него сонными глазами дневной совы. И вдруг осклабилась, обнажила пустые бледные десны. И в полумраке рта адским огнем блеснул единственный клык похожий на тот, что висел у Санька на груди.

Он попятился, споткнулся, упал. Волосы на голове встали дыбом и Саня рванул проч, поминутно оглядываясь и отмахиваясь, словно от нечисти. В голове шумел шепот родной бабки: «Свят, свят, свят…»

«Месье! Месье!» — худой и длинный человек, в грубом черном плаще, подвязанном чем-то вроде каната с узлами и кисточками, походил на инквизитора из фильма ужасов. Он бежал следом, путаясь в фалдах и придерживая рукой огромный деревянный крест, болтавшейся на поясе. Черный капюшон скрывал лицо, наводя на и без того перепуганного парня удушливой жути. Перепуганным лосем, сбивая все на пути «месье» несся по лавандовому полю, пока не оторвался от запыхавшегося преследователя. Только тогда остановился, тяжело и болезненно вдыхая навязчивый запах бабкиного шкафа.

Саня шел по песчаной дороге не задумываясь куда и зачем. Да, он трус. Жалкий и ничтожный трус. Бросил ее одну. Хотя, нет. Не одну. Этот в рясе наверняка подберет и отвезет куда надо. Куда-нибудь. Но не к нему. Почему он решил, что Ева станет прежней Лампушкой. Ведь Артюхин не стал моложе… А бывшая его возлюбленная и вовсе страшна до сумасшествия. Вроде призрака мадам Домински. Почему? Что он сделал не так? Нити мыслей извивались сбивались в клубок, распутать который казалось под силу лишь самому создателю чудо-газа. Нет. Он на такое не подписывался.

«А-а-аа! — орал куда-то в небо Санек, сжав кулаки. — А-а-аа! Где я? Заберите меня отсюда!!! Я больше не могу!»

— Голуба, ты что орешь? Белены объелась?

В нагнавшей его телеге сидел молодой мужчина. Выглядел он абсолютным франтом в своем жилетном костюме, если бы не обляпанные грязью брюки, кое-как заправленные в грубые солдатские сапоги. Белозубая улыбка дельфина, веселый взгляд черных глаз и русская речь с едва уловимым акцентом, мгновенно приободрили Санька, точно смытому в океан пассажиру Титаника бросили спасательный круг. Но пока не ясно выживет он или нет.

— Где я? — поинтересовался, уже догадываясь, что не в России.

— Франция, Прованс… — сдвинув на затылок кепку, начал было обозначать локацию тот, но Саня перебил: «Твою пасть!»

— Кес ке се? — непонимающе округлил веселые глаза француз.

Лошадь шла рысцой. Саня устроился между двух огромных корзин наполненных доверху иссиня-черным виноградом.

Если бы он знал французский или читал не только ленту новостей Вконтакте, то непременно назвал теперешнее свое состояние, как дежа вю, то есть «уже виденное»: повозка, виноград, горная дорога. Единственное, что смущало — почему они оказались не в Крыму, а в Провансе. По чьей прихоти.

— Какой сейчас год?

— Тысячу девятьсотый двадцать восьмой, — старательно выговорил мужчина и снова показал белые редкие зубки, видно ожидая похвалы за отличное знание числительных.

Дорогой веселый Поль, так представился возница, напевал что-то негромко на своем птичьем, щебечущем языке и всякий раз когда оборачивался подмигивал Саньку блестящим вороньим глазом. Казалось он необыкновенно счастлив их знакомству. Еще бы! Не каждый день на сельской дороге тебе удается встретить русского богатыря.

Безусловно он принял приглашение приветливого француза остановиться в его доме: попеть русских песен и попить русской водки. Ни того, ни другого Санек не умел, но от безысходности согласился. Куда ему еще податься в незнакомой стране без языка и понимания, что его ждет на родине круасанов. По каким законам или каким беззаконием он вдруг оказался в Провансе осенью 1928 года в голове не укладывалось. Теория перемещений кратная ста десяти разрушилась окончательно.

Саня достал телефон. Шкала зарядки приближалась к нулю. Последнее, что высветил дисплей было время — с момента его встречи с Евой в пансионате прошло не больше часа. И бац! — а ты уже в другой стране, в другом веке, этаким экотуристом трясешься в телеге навстречу неведомому адреналину. Неплохая штука для стартапа. Еще бы узнать как профессор Пель это делал. Да куда там. Даже Артюхин не смог. А он то поумнее их всех вместе взятых будет. Воспоминания о губернаторе тепло отозвались внутри Санька. Где он сейчас. По-прежнему бомжует на кладбище. И откуда у Евы пузырек с газом. Значит он все же отыскал ее и предупредил. Видно и вправду Артюхин никакой не вампир, а такой же как и он случайный путешественник во времени. Вот только клык в пасти градоначальника уж больно подозрительный. Саня коснулся болтающегося на груди кулона и быстро спрятал его под футболку, ничуть не сожалея, что где-то в лавандовых полях Прованса обронил трофейный флакон из-под чудного газа.

Наученный горьким опытом внезапных перемещений, все свое с недавних пор он носил за плечами. Спал в обнимку с рюкзаком. Вот только, то что в нем лежало теперь никак не могло повлиять на судьбу попаданца. Носки-трусы, пара футболок и зарядка. Санек повертел в руках бесполезный провод и сунул назад — вряд ли в этой «европе мира» есть электричество в евророзетке. Да и кому тут звонить.

Объятый мрачными мыслями, он не заметил как повозка свернула с главной дороги и теперь громыхала по каменистой и узкой. Деревья, похожие на зеленые столбы, отделяли ее от пахучих цветочных рядов, сиренево тянувшихся до горизонта вроде картофельных грядок. «Жрут они их что ли…» — подумал с раздражением, снова ощутив в носу щекотание от навязчивых ароматов.

Светлый каменный домик под плоской черепичной крышей, как маскировочной сеткой затянутый ярким плющом и виноградом, с красными кляксами махровых цветов в плетеных кадках, бирюзовыми ставнями и ажурной белой скамейкой у входа был похож на подарочную коробку. И сразу стало стыдно за родной деревенский неотесанный и не крашенный, посеревших от непогод и пофигизма.

На террасе сидела женщина. Полосатое платье, прямая спина, взбитые легкие волосы забраны черепаховым гребнем. Золотом на солнце поблескивало пенсне. Она перевернула страницу толстенной книги, обернулась, очевидно услышав шум подъезжающей повозки, махнула рукой и крикнула в их сторону что-то вроде: «салют!»

Вслед за французом подошел Саня. Женщина поднялась навстречу, но вдруг пошатнулась, и хватаясь за край стола, осела. Не глядя на гостя, сдернула пенсне и, пытаясь отыскать щелку нагрудного кармана, рассеянно водила очками по ткани. Наконец нашла, сунула и подняла глаза.

— Это моя жена Ева. Это мой новый русский друг Александр, — старательно артикулируя представил француз гостя. — Вы поболтать. Я поработать.

Весело и беззаботно насвистывая он погнал повозку дальше по каменистой дороге, даже не подозревая, какую бомбу заложил под свою семейную жизнь.

— Здравствуйте, Алекс.

— Ева… Ева… — шептал, объятый одновременно возбуждением и ужасом. — Ева…

Она не была прежней светлой и воздушной Лампушкой. Даже строгая крымская товарищ Ева выглядела иначе. Но он узнал ее, несмотря на тень усталости окутавшей нежное смуглое личико. Высокий чистый лоб, по-прежнему обрамляли завитки непокорных волос, только борозда между бровей стала заметней, ярче. Зато чарующий голос не изменился. И глаза! Огромные, янтарные полыхали ночными кострами. Он не сразу сообразил, да и не думал об этом — ей теперь сорок три, а он так и остался при своих двадцати с копейками.

— Присаживайтесь, Алекс.

Он сел. Она надела пенсне и быстро сняла. Положила на стол, но тут же убрала в нагрудный кармашек платья. Закрыла книгу. Открыла. Суета движений выдавала волнение и пауза затянулась настолько, что в ее неловкую тишину нагло вклинился полосатый шмель. Деловито гудя, завис над столом, опустился на книгу и перебирая мохнатыми лапками пополз по странице. «Карлъ Марксъ. КАПИТАЛЪ. КРИТИКА ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМIИ. Томъ первый. Процесс производства капитала. Москва 1909 год», — успел прочитать Саня, прежде чем, она захлопнула книгу. Шмель улетел. А они остались. И нужно было что-то говорить.

Ее руки, сжатые в кулаки так крепко, что ноготки больших пальцев сделались бело-розовыми, лежали на столе. Предельное напряжение ощущалось во всей фигуре, в струне спины, в застывших глазах. Казалось еще секунда и она сорвется, как стрела из арбалета.

— Так жрать хочется… и пить. Может угостишь гостя? — будничные слова и переход на «ты» вмиг ослабили тетиву. Ева сорвалась с места, убежала в дом, и вскоре они уже пили на террасе кофе с пухлыми круасанами.

Нахваливая хозяйку и ее французские булочки, он выхлебал три чашки, да так расслабился, разомлел, что скинул рюкзак и расстегнул куртку.

— Почему ты не спросишь как я тебя нашел? — поймав ее взгляд, задал вопрос, который наверняка волновал и ее.

— Как? — спросила нехотя, будто сам вопрос ей неприятен и опустила ресницы.

— А я не искал. Просто шел по дороге, а тут твой Поль. Муж значит. Ты давно замужем?

— Скоро десять лет.

— А как ты тут оказалась?

— В восемнадцатом уехала с мужем. Его командировали в дипмиссию.

— С этим?

— Нет. С другим. Ты его знаешь. Георгий.

— Это тот который нас в Крым отправлял и собрания вёл?

— Он.

Неожиданная подробность неприятно резанула Санька. «Гад какой, все же захапал его Лампушку», — пронеслось в мозгу, но тут же отпустило, хотелось знать откуда возник следующий претендент. То, что его отшили в самом начале было обидно, но теперь уже не имело значения кто первый, а кто последний.

— А где он? Развелись?

— Нет. Он умер.

— Давно?

— Он умер когда мы ехали в Париж. В поезде. Внезапно.

— Внезапно… — повторил, вроде оценивая возможно ли это в то время, в том месте. «Небось свои и грохнули. Знаем мы вашего брата-террориста. Проходили», — заметил мимоходом, но внешне остался невозмутим. — А что не вернулась? Другого встретила? Влюбилась?

— Поль хороший. Он добрый, веселый, — разглаживая ладонями складку на сбившейся скатерти, произнесла тихо и неуверенно, словно саму себя уговаривая.

— Понятно…

— Что тебе понятно? Что ты вообще можешь понять? И где ты был все это время?! Прошло двадцать лет! И вдруг я вижу на пороге своего дома человека, который предал наше дело, струсил и исчез без следа!

То, что он исчез без следа там в Крыму спору не было, но с тем, что струсил Саня согласиться не мог.

— А стрелять в царя это ок? Человека убить это нормально? Я под таким не подписывался. Вы меня подставить хотели, — неожиданно прозрел Санек и офигел от собственного прозрения. — Так вот почему вы меня окучивали вдвоем. Товарищи-террористы. Вы значит в Париж, а я на каторгу. Ваще пипец! Правильно Артюхин говорил…

— Артюхин… это тот полоумный старик, вообразивший себя генерал-губернатором Петербурга. Думал я поверю в его россказни о чудесном газе профессора Пеля спасающем жизнь? Не зря его в сумасшедшем доме держали. Зря выпустили.

— Артюхин не сумасшедший. Он как и ты раздвоился.

— Что-о-о? — издевательский тон, озлобил Санька и он с беспощадностью вывалил на нее всю правду.

— То. Если не веришь поезжай в это ваше, как там называется, с крестом на крыше. Там я тебя оставил на поле. Монах наверное подобрал.

— Ты нездоров? Я не понимаю о чем ты? — Ева прижала пальцы к вискам. — Не понимаю…

Саня вдруг догадался, что несет ахинею. Чтобы успокоиться растер лицо ладонями до красноты и несколько раз резко выдохнул.

— Тебя не удивило, что прошло двадцать лет, а я не изменился?

Казалось она впервые обратила внимание на это странное обстоятельство и теперь пристально рассматривала нежданного гостя. Ее бровки слегка играли, ходили вверх-вниз, выдавая мыслительный процесс. Чувствовалась, что Ева только что задумалась над странным фактом. Действительно, товарищ Алекс выглядел так, словно они вчера расстались в Крыму. И ей сделалось неловко от невнимательности и немного от утраченной свежести собственного лица. Она поправила волосы, нащупала золотое пенсне в кармашке.

— Возможно, и я выглядела бы лучше, если бы не десять лет каторжной тюрьмы… — вроде оправдываясь заявила она, надевая пенсне и еще раз всмотрелась в лицо товарища Алекса.

— Так тебя все же упекли за терроризм. Я просил Артюхина предупредить. Не обманул дед.

— За покушения на императора Николая. А тот, кто выдавал себя за градоначальника был доставлен в ЧК в восемнадцатом. К тому времени меня назначили комиссаром в Петрограде. Я его допрашивала, помню. Отдал мне флакон, и утверждал, что внутри невероятный газ профессора. Сказал меня расстреляют в восемнадцатом. А я как видишь жива.

— Это потому, что уехала. А не уехала бы точно грохнули. Я в интернете читал.

— Не знаю где и что ты читал, только знаю одно — я жива потому, что осталась в Париже и не вернулась в Россию после смерти Георгия. В газетах писали об эсеровском мятеже. Мы уехали накануне. Он был жестоко подавлен. Наших товарищей отправили в тюрьму. Кого-то расстреляли. Большевики предали дело революции, они…

Кто-кого предал не занимало Санька ни тогда, ни сейчас. Он смотрел на Еву, на ее округлившиеся блестящие глаза, на вскинутые голые руки, на влажный бутон маленького рта… и не удержался. Накинулся. Сгреб в медвежьи объятья и закрыл рот неумелым поцелуем. Теперь ему было все равно. Она обмякла, не сопротивлялась, не отвечала. Он почувствовал телесный холод и отпустил, отшатнулся.

— Зачем ты пришел… не мучай меня. — Ева подхватила со стола увесистый том Маркса, прижала к груди и ушла в дом, оставив Санька в душевном смятении допивать остывший кофе. Что он тут же и сделал присосавшись губами к фарфоровому носику.

Его не любят, его не хотят и беспардонно гонят. Его мечтам не суждено сбыться ни в том, ни в другом Питере и даже во Франции он лишний. Пусть так. Но он должен ей все рассказать. Сейчас же пока не вернулся Поль.

В доме было светло и прохладно от гулявшего сквозняка. Он нашел ее в спальне. В очаровательной маленькой комнатке с выбеленным дощатым полом и с такими же стенами. Супружеская постель под кисеей балдахина, окно за причудливо задрапированной занавеской, подушечки, коврики, вазоны с цветами будто здесь жила не бывшая террористка, а кукольная фея.

Ева сидела в шелковом кресле утканном букетиками незабудок, обнимая подушку-думку и прикрыв глаза. Ее губы вздрагивали, как у обиженного ребенка. Он все еще желал оказаться на месте подушки, но Ева, заметив, что не одна в комнате, открыла глаза и так взглянула на Саню, что последняя надежда съежилась, превратившись в колючий шар, царапнувший сердце.

Бессмысленно-счастливая жизнь, в которой теперь существовала его возлюбленная или, что другое было причиной ее недовольства, возможно, и сам Саня, напомнивший ей о прошлом, но только Ева недоброжелательная и отчужденная была все так же желанна и недосягаема.

— Я могу остаться. У меня есть вот… — сказал, опускаясь на коврик возле ее ног и вытащил из-под футболки кулон. — Здесь порошок профессора. А ты не веришь.

Ни отвечая, Ева поднялась, достала из ящика туалетного столика жестяную коробку и протянула Саньку. Эту девушку на крышке он сразу узнал, — видел пару часов назад в комнате пансионата. Неужели…

— Открой, — перебила она его мысли.

Так и есть — в коробке флакон и фото.

— Это все, что осталось у меня от прошлой жизни. — Неужели… она хранит их совместное фото. Мысль эта не успела согреть, как тут же сухо и насмешливо Ева добавила: «Это тот кто не дал мне убить царя».

Саня молча смотрел в ее полные ненависти глаза и ему хотелось выть от бессилия.

— Артюхин говорил, что этот газ может спасти мне жизнь. Отправить в другое время. Если бы это было так, то я бы желала оказаться снова в том же месте, но без тебя и тогда уж точно не промахнулась.

— Через сто лет у тебя будут совсем другие желания. Теперь я понимаю, почему мы попали сюда, а не в Крым. — Саня взял из коробки флакон и зажал в кулаке.

— В такие пузырьки профессор паковал золоченые пилюли для царской семьи. Это правда. Я помню. А все остальное — вздор.

— Как знаешь. Но если захочешь навестить себя стотридцатилетнюю езжай… недалеко тут… с крестом на крыше…

— Аббатство?

— Оно. Монахи тебя подобрали. Не сомневаюсь. Спроси у них про старуху в инвалидной коляске. Пообщаетесь насчет смысла жизни, — Санек ухмыльнулся, — а я тут, типа, лишний. Ты хоть детей-то родила, террористка?

Ева молчала.

— А со мной бы родила…

С улицы донесся веселый голос Поля. Выкрикивая что-то по-французский он явно искал, оставленных без присмотра жену и гостя. Ева встрепенулась и унеслась на зов супруга. Последнее, что осталось в памяти Сани была прямая спина. обтянутая полосатым шелком платья, бледная шея под россыпью пушистых локонов и узкая рука с золотистым ободком кольца на безымянном пальце, на мгновение задержавшаяся на наличнике дверей.

Мучительная нежность пронзила сердце.

Да, он мог бы остаться, но зачем. Он подошел к зеркалу. Взглянул на свое отражение и не увидел. Его там не было, как в страшном сне.

В ящике туалетного столика отыскал похожий на скальпель предмет, сковырнул блямбу сургуча, ногтем выбил пробку и вдохнул полной грудью, отчаянно желая вернуться туда, где его ждут в привычном Питере.

Удивительнее всего, что такое место нашлось. Главная гастрономическая точка Санкт-Петербурга — Андреевский рынок приветливо распахнул свои объятия, тем кто проголодался или просто тусил в популярном и модном в этом сезоне месте.

Фудкорт забитый людьми, гомонящий и хлебосольный, не заметил неожиданного появления Санька. Занятые своей едой и разговорами менеджеры и богемные бездельники попивающие фреши и жующие суши даже не вздрогнули, когда рядом с ними за одним столом возник смурной парень. Он оглядел их исподлобья с досадой — быть невидимкой ему бы сейчас не помешало.

Снова в реальном Питере и опять налегке.

Уже который по счету рюкзак теряет хозяина на этот раз, решив остаться в Провансе. Особого сожаления по этому поводу Санек не испытывал. Превратности судьбы в последнее время научили его рассовывать по карманам все ценное. Он радовался, что не поддался искушению скинуть куртку под жарким солнцем лавандового юга. Хотя бы деньги при нем.

Перекусив азиатской лапшой в бульоне — жирной и скользкой, он побродил по рынку в надежде отыскать те ароматы, что век назад щекотали ноздри и разгоняли аппетит, но увы. Теперешние соления, копчения и пряности в пластике и с консервантами аппетита не распаляли, а может он просто был сыт настолько, что не давал шансов озабоченным продавцам заманить его в свои сети.

Дом Пеля, как место силы притягивал по-прежнему, лишая покоя, вытягивая последние силы. Было в этом какое-то наваждение. Саню тянуло туда откуда все началось, может еще и потому, что больше идти было некуда. Если возвратиться к началу, то ни работы, ни дома в реальном Питере. Куда податься в этом городе. Вот в том, в другом он вроде и при деле был… но он тут же одернул себя: дело дрянное, опасное, замешанное на крови и ненависти, хоть и классовой, теперь его совсем не грело. Однако, возвращаться даже в мыслях в другой Питер, чтобы там сгинуть — бред! Саня прижал ладошку к груди. Под ней бугрился клык. Теперь ему предстояло сделать самое важное — обрезать все концы, чтобы не было ни малейшей возможности вернуться.

Встретив все ту же полную даму возле ворот Пелевского дома, он поздоровался и даже протянул к собачке руку, но зря, на этот раз та не замедлила лязгнуть острыми зубками, не дав себя погладить.

— Вы из какой квартиры? — открывая металлическую калитку поинтересовалась дама с собачкой, пропуская Санька во двор. — Вижу не первый раз. Вы что ключи потеряли? — Саня кивнул, покорно следуя за дородной дамой, одышливо ползущей по двору. — Так сделайте. Тут на Седьмой у метро делают. Двести пятьдесят рублей таблетка. — Саня снова кивнул, юркая вслед за ней в парадную и сразу припустил через ступеньку на заветный четвертый этаж, пытаясь поскорее избавиться от попутчицы, дотошно выспрашивающей номер квартиры. — Десятой?! — неслось ему вслед. — Так это вы нас залили?!

Из приоткрытых дверей тянуло сыростью. Саня вошел. За спиной щелкнул замок. Поскрипывая половицами, он двинул по темному коридору на кухню. Мокрая тряпка на полу, таз с остатками воды и даже пузырек с зеленоватой крупкой на месте. Он присел за стол, не сводя глаз со склянки. Злосчастный порошок Пеля, как ни в чем ни бывало стоял на прежнем месте и было его на донышке.

За спиной послышался легкий скрежет и дробная россыпь металлических звуков вроде по карнизу ходит кто-то когтистый. Воображение тут же нарисовало кошмарную тварь, знакомую до судорог. Только не оборачивайся. Только не оборачивайся! Мелкие шажки замерли, сменяя лязг на воркование. Саня не выдержал, обернулся.

Обычный городской голубь, сизый и жирный нахохлившись сидел на карнизе, втянув голову, по всему видно собрался отдохнуть. Оранжевый выпуклый глаз прикрытый тонкой пленочкой века подрагивал, а когда открывался глядел на человека загадочно жутко.

— Кыш! — махнул рукой Саня, но птица даже не шелохнулась, продолжая гипнотизировать хозяина квартиры. Тогда он замахал сильнее, пытаясь согнать пернатого с насиженного места. — Кыш! Пошел! Кыш!

Схватил со стола первое что попалось — связку ключей и запустил в голубя. Потревоженная птица улетела, а ключи, угодив в раму, шлепнулись на пол.

Подобрав связку, он разглядывал самый маленький ключик. Вспомнил, как когда-то поднес к губам и дунул. В этот раз звук получился протяжно-унылый, так осенью завывает в трубе. И тут же его обдало теплым и мягким ветром, словно рядом пролетела большая птица. Отгоняя морок Саня намочил ладонь и провел по лицу.

В комнате на подоконнике валялась потрепанная книга. Тогда, в самом начале его не заинтересовавшая. Теперь же он разглядывал ее пристально, стараясь понять возможный тайный смысл, заключенный в названии. «Пособие по разведению и содержанию грифонов» товарищество А.Ф. Маркс 1905 год.

С обложки глядела когтистая тварь с крыльями.

«Маркс…» — ухмыльнулся, щелкнув птицу по клюву.

Теперь он точно знал что делать.

Глава 21

Санек слонялся по торговому центру. Вновь приобретенный рюкзак принял в себя очередную партию трусов-носков-футболок, туда же полетела новая зарядка для мобильника, бейсболка с логотипом «LV», купленная у бабки, торгующей с ящика возле метро. Брендовая вещь, подозрительно пахнущая токсичным клеем, досталась ему по цене двух пачек чипсов, впрочем, их он тоже добавил к походному набору путешественника во времени и теперь бродил по магазинам попивая из бутылки отвратительно приторный грушевый лимонад.

До закрытия оставалось меньше часа, посетители-покупатели совсем пропали. Здесь и в выходные дни было не густо — место не бойкое — от метро далековато, а уж вечером в будни совсем беда, как лимфоцитов в моче — 2–3 в поле зрения.

Прозрачная стена внутри которой струилась и журчала вода, подсвеченная огоньками, напомнила c какой целью он тут околачивается уже пару часов. Саня подошел к парапету. Внизу в небольшом полукруглом бассейне, примыкающем к стене, куда стекали тонкие струйки, плавали огромные ярко-оранжевые рыбы. Монотонно и неспешно, завораживая, рыбы кружили в своей стихии, не подозревая о том, что мир гораздо больше бассейна, в котором они пребывали в тупом безмолвии накормленные от пуза сухим концентратом.

— Парень, через пятнадцать минут закрываемся, — перебил сеанс медитации охранник, похлопав его по плечу. — На выход.

Пятнадцать минут вполне достаточно, чтобы осуществить задуманное: газ, а после закрепитель. Если Артюхин прав, то сработает.

По отключенной лестнице эскалатора Саня резво загромыхал вниз.

В этом живом уголке свет был неярким, лишь струящаяся по стене вода, подсвечивала бассейн и несколько ламп, вмонтированных в пол, создавали интимную обстановку. Санек огляделся, достал из кармана склянку с остатками порошка, прихваченного из квартиры, скинул с себя все ненужное, даже кулон, опасаясь за чистоту эксперимента, и сиганул в воду уже вскипевшую от зеленоватой крупки аптекаря.

Возможно, он пролежал бы там дольше, но нестерпимо холодная жидкость не позволила. Зубы стучали, а мозг орал: вылезай, идиот! Наскоро обтеревшись футболкой, Санек кое-как оделся и уже собрался бежать к выходу, но оглянулся проверить не забыл ли чего и то, что увидел его ничуть не смутило — бассейн был пуст.

«Простите, рыбы. Желаю вам океана», — пробормотал в вечность и, прихрамывая на смятом заднике кроссовка, побежал к выходу.

Дождь кончился. Ночной Питер, притихший и намокший, походил на сонного воробья. Река Смоленка замерла, превратившись в идеальное зеркало. Густо-темными мазками дома и деревья отражались в застывшей воде. Санек шел к привычному хостелу, мечтая поскорее растянуться на верхней койке и позабыть хотя бы на несколько часов обо всем на свете. Вечернее купание с рыбами давало надежду, что теперь то он навсегда закрепился в реале. Правда, Артюхин нежился в саркофаге не пять минут, ну а там кто его знает, разве только сам профессор, сколько нужно для стойкого результата. Будь в чертовой квартире ванна, отмокал бы сутки, но ее там не было ни в прошлом веке, ни в настоящем. Зато в хостеле имелся душ и это первое, куда бы он отправился, но все же решил повременить — а вдруг что нужное смоет и занесет его нафиг к рыбам в океан. Вяло гоняя в голове дурацкие мысли Санек незаметно уснул сном оранжевой рыбы вынесенной на берег.

То, что с утра он проснулся на койке в хостеле, а не в холерном бараке радовало. Но все остальные перспективы оставались туманными. Единственное, что проступало четкими контурами была гранитная мастерская при кладбище и, милостью Божьей, ее деспот Матрица — набожный самодур, повелитель бабла и гранита.

Распаренный до красна Саня стоял под душем и ни о чем не думал, понимая, что возвращаться даже в мыслях ко всему, что с ним произошло чревато окончательным выносом мозга. А в «Скворешню» ему не хотелось. И потому он дал себе зарок ничего никогда никому не рассказывать и самому не вспоминать. Пустая голова — надежное средство от всех расстройств и болезней.

Было шумно и ветрено. К центральному входу Смоленского кладбища подкатил автобус. Православные туристы, возглавляемые молодым попом с жидковатой косицей на затылке потянулись к главной святыне на ходу распевая акафист Блаженной Ксении Петербуржской. Глубоким басом поп возглашал кондаки и икосы, а длинноюбочные тетки и окладистобородые дядьки дружно подхватывали: «Радуйся!»

Вопреки призыву, унылый Санек пристроился в хвост процессии, пытаясь незаметно проскользнуть к церкви и там занять позицию наблюдателя за постепенно оживающей мастерской. Джип Матрицы, огромный и черный, как представительский катафалк, стоял на месте. Самого хозяина видно не было. Определенно, безрассудством было бы искать встречи не представляя в каком состоянии души и тела пребывает сегодня шеф. Потому Санек решил обождать его появления и уже после думать сдаваться под гнев или милость хозяина. Деньги заканчивались, а другой работы он не представлял. Пока все его компетенции заключались в трех словах — копать, пилить, грузить.

На скамейке возле церкви сидели трое. Они о чем-то беседовали неспешно и вдумчиво, когда Саня притулился на краешке. Не испытывая ни малейшего интереса к чужим разговорам, тем более стариковским, он хотел заткнуть уши душевным рэпчиком, но тут дед, что сидел к нему спиной надсадно забулькал, затряс плечами, а откашлявшись как-то особенно громко и хрипло прорычал, обращаясь к двум внимавшим паломницам:

— … ходит баба, наводит морок. Глазищи фиолетовые, волосы черные по плечам разметаны, а во рту у нее кровавый зуб сверкает. — Старухи спешно перекрестились, но по оживленным лицам было видно, что им жутко интересно. — А на лютеранском, тут за речкой, слышал от отца своего тоже есть приведение. Только там мужик в кителе офицерском страшный-косматый. И в пасти только один зуб, Тоже кровавый. Навроде рубина. Горит огнем. Если улыбнется тебе, считай скоро и ахнешься.

— Как это?

— А так. Готовь место на кладбище для себя. Амба. Но пора мне, матушки мои…

Старик раскланялся и ушел, а Саня остался сидеть, парализованный, онемевший от стариковского хоррора.

— Чепухин! Чепухин! Опять бездельничаешь! — На крыльце церкви нарисовался Матрица. На просветленном лице читалось — причастился! Оглаживая кудрявую бороду и, прищурившись от бьющего в глаза света, он глядел на парня почти с отцовской нежностью. — Иди работай. Там плиты привезли. — И перекрестившись, расправил плечи, став еще квадратней и внушительней.

С того дня приняли Санька снова в артель и он старался. От бывшего разгильдяя и следа не осталось. Мазила-недоучка отчисленный за пьянку из близлежащей Академии художеств и теперь высекающий на граните имена-даты, да загогулины с лепесточками, видя его старания, обещал научить парня своему печальному, но хлебному ремеслу — вырезать жужжащей машинкой что-то вроде «помним, любим, скорбим».

Жизнь налаживалась, вот только внутри было по-прежнему неспокойно, будто в ледяной капкан хватало сердце при воспоминании о стариковском рассказе. Встретить знакомых персонажей вновь хоть приведениями, хоть живыми людьми означало окончательно спятить. Оттого Санек держался подальше от той части кладбища, где все началось со злополучной могилы. Однако, ему это не помогло.

В конце рабочего дня, когда уже и кладбище опустело и в церкви отслужили вечернюю, а попы разъехались по домам на геликах и мерсах, Саня собрал свой рюкзак и уже накинул на плечо, но тут заметил через стекло, как Матрица, размахивая руками, что-то орет в телефон, яростно потирая бритый затылок. Жест этот, крайне опасный, выдавал высшую степень хозяйского гнева. Обычно после таких «натираний» морда его багровела и он «жег напалмом» всех попадавшихся на пути.

Проскочить незамеченным не удалось.

— Чепухин! — Окликнул Матрица, скользящего тенью вдоль надгробных плит Санька и, тяжело сопя, двинул ему навстречу. — Чепухин. Тут такое дело. Сторож наш ночной запил. Нужно подменить.

— Почему я? — неуверенно возразил Санек, оглядываясь в поисках других кандидатов, но — о ужас! — сегодня он был последним.

— Потому-что ты хочешь остаться здесь работать. Ясно излагаю?

— Ясно, — согласился и обреченно поплелся назад в мастерскую.

В комнате отдыха сбросил на диван рюкзак, сам плюхнулся рядом и включил телевизор. Перспектива провести ночь на кладбище за металлическими дверями в домике с решетками на окнах не так уж и пугала. Нафига вообще тут нужен сторож, что тут сопрешь? Камни, плиты, памятники без крана не уволочь. Тем более на центральных воротах своя охрана, ночью территорию дозором обходит. Так нет же, какого-то лешего Матрица держал еще собственного сторожа, которого Санек никогда и не видел.

Какое-то время он пялился в телевизор, пил крепкий кофе, но к часу ночи, вместо того-чтобы взбодриться окончательно осоловел и вырубился на диване.

Постепенно набирая силу, из накрапывающего, дождь перетек в ливень, с шумом обрушиваясь на крышу, бурля в стоках. Швыряя из стороны в сторону уличный подвесной фонарь, куражился ветер. Капли дробью били в стекло. Саня, разбуженный настойчивым звуком, приоткрыл глаз — за зарешеченным стеклом метались тени. То приближаясь, то уплывая в дождливое марево. Веки тяжелели, слипались, но тут отчетливо постучали на входе. Металлический звук отозвался в сердце, вновь угодившим в ледяной капкан. Бесшумно опустив ноги на пол, он прислушался, не показалось ли. Но звук повторился — без сомнений колотили в дверь. Не включая свет, Санек подкрался ко входу и затаился, весь превратившись в огромное ухо.

«Не отвечает», — перебивая шум дождя, оповестил кого-то мужской голос и смачно чихнул. «Тогда мы без приглашения», — ответил женский.

Еще какое-то время в оцепенении, не дыша, провел Санек под дверью, а когда вернулся в комнату, припал к стене и стоял так бледный, на негнущихся ногах и с застрявшем в горле криком.

При скудном свете уличного фонаря, обнаруженные в комнате гости, казались призраками.

— Да, ты чего так испужался, Ляксандр? Не узнал? — баба подмигнула ему лиловым глазом и налила в кружку кипятку из электрочайника. — На улице ливня, вона юбка намокла. — Она встряхнула цветастый подол. — А у тебя тута тепло и пряники, — отхлебнув, снова подмигнула дурным глазом и надкусила мятный кругляш, сверкнув рубиновым зубом. — Пейте, Петр Михалыч, а то вон уже чихаете. Так и лихоманку схватить недолго. Пейте, — приказала, подвигая кружку с кипятком ближе к жмущемуся на краешке стула Артюхину.

— Благодарю вас Луша. Вы очень любезны, — шмыгнул носом градоначальник, мелкими, частыми глотками отправляя кипяток в глотку.

— Вы как? Вы… — только и смог выдавить Санек сползая по стенке на пол.

— Да вот прознали, что ты вернулся и решили проведать. Да, Петр Михалыч? — Тот тряхнул башкой. С прилизанных дождем волос стекали капельки. Артюхин отер лицо и стыдливо признался: «Я ведь по-прежнему бомжую, Александр. А когда-то сам самодержец Российский мне портсигар с вензелями пожаловал за верную службу… Эх!»

— Так вы в каком веке сейчас, Петр Михайлович? — осторожно поинтересовался Саня, не веря глазам.

— В своем-с. В двадцатом. Так знаете ли и застрял, как в матрице. Не помру никак. До конца столетия доживаю и аккурат в двенадцать под отречение президента отбрасывает меня в восемнадцатый год, будь он не ладен. В безвременье это большевицкое, зеро по-нынешнему. И понеслось-поехало. Хоть оракулом становись. Все наперед знаю. Только тут на кладбище это ни к чему. Тут люди о вечном думают, а не о насущном. Вот так почти сто лет и хороню. Живу при кладбище. Откуда появляюсь и куда ухожу никто не знает. Призраком меня считают. А я вот видите, Александр, пряники ем. — И дед тут же открыв рот, вонзил кровавый зуб в мятную сладость.

— А-а-а… — Саня мотнул головой в сторону Луши, но та и без вопроса поняла, что и от нее хотят объяснений.

— А ты меня бросил, Ляксандр. С тех пор мотаюсь как портки на веревке, куда ветер подует. То к себе, то к вам. Пока вот с Петром Михалычем не встретилась как-то разтута. Он мне все и объяснил. Надышалась, сказал, газом этим проклятущим, кода бумажку твою жгла и теперя ни жива, ни мертва. Из свово времени в ваше кидает. Устала я. Умучилась. — баба стянула платок с головы и зарыдала, уткнувшись в него лицом. — Живу, как собака бездомная. Ы-ы-ы…

— Подождите… — рассудок возвращался к Саньку, хоть мысли скакали вразброд, но он успел ухватить главную: «А я тогда где? Где я сейчас?!» — прохрипел, чувствуя как горло перехватывает ужасом.

Гости переглянулись.

— А ты еще не родился, — ответила механическим голосом баба, опуская платок и по лицу ее пробежала судорога.

— Время сжалось, пространство схлопнулось. Вас разъединило с миром, а потом соединило. Квантовый скачок, дорого мой друг. Профессор Пель задолго до Нильса Бора с его физической теорией…

Саня замахал руками. Он не желал слушать.

— Нет! Нет! Вот же порошок. Там в аптеке в его подземелье. И тот в склянке. Я же купался… я же как вы, Петр Михайлович… чтобы не перемещаться. — Саня сорвал с груди шнурок с кулоном и протянул на ладони притихшим гостям.

— Ээм. Мы, собственно, за ним и пришли, — сказал Артюхин, двумя пальцами подхватив клык, он поднес его бабе. — Луша мне рассказала как все случилось. Я предположил, что порошок именно тот фиксатор, что нужен ей, чтобы закончить эту нескончаемую череду перемещений. Вы же не откажете даме. Теперь невероятно сильный дождь. Ливень. Определенно саркофаг господина Березкина полон.

— Нет! Нет! Я не хочу, чтобы она осталась здесь!

— Ой, не больно то и надо. Сама не хочу! Петр Михалыч обещал, что с ним останусь. Поженимся и в его матрице жить будем.

И тут Санька накрыло беззвучным хохотом. Он мелко бился затылком об стену давясь смехоспазмом, но не сдержался и захохотал навзрыд.

— Напрасно вы, Александр. Луша замечательная женщина. Полная любви и сострадания…

— Я знаю, знаю… — утирая слезы, согласился Санек. — А как же мадам Домински? — вонзил он иглу ревности в Лушино сердце.

— Она скончалась и похоронена на Смоленском кладбище. Я посещаю ее могилу. Она прекрасна.

— Могила или мадам? — уже расслабившись, решил пошутить Санек, считавший, что мадам еще при жизни была ходячим трупом, но вышло как-то криво.

— Что ж, прощайте, Александр. Надеюсь, вы найдете свое место и будете счастливы.

— Прощевай, Ляксандр. Дай Бог больше не свидимся.

Луша деловито смела с тарелки оставшиеся пряники в карман Артюхинского кителя, повязала на голову подсохший платок и, дернув за рукав градоначальника, вышла с ним сквозь стену.

Оказавшись один в комнате, Саня осторожно поднялся и нашарил выключатель. Несколько раз щелкнул, но так и остался в темноте. Луч уличного фонаря белым пятном лежал на столе, высвечивая пустую тарелку, на которой еще недавно белела мятная горка. Значит не померещилось. Он приложил к груди руку и не нашел клыка — и не приснилось! Саня упал ничком на диван и завыл.

Часов в восемь его разбудили. Барабанили в дверь, а казалось что колотят палками по башке, на которой надета кастрюля.

— Иду, иду… — скатываясь с дивана вяло отозвался Санек. — Не стучи.

Отодвигая металлическую щеколду он прищемил кожу на пальце и от боли сразу проснулся.

— Как тут у тебя? Без происшествий? — поинтересовался Матрица, мельком взглянув на мятую физиономию парня. — Может возьмешься караулить? Спать есть где. Жратву в микроволновке. Чай-кофе пряники за мой счет. Ну, что, Чепухин?

Под желтыми усами шевелилась улыбка. Уголки губ по очереди вздергивались, а глазки мигали, мол соглашайся. Но Саня его не слышал. Он глядел поверх головы шефа на стол, где на тарелке лежала нетронутая горка пряников.

— Ну, ты это, подумай. За ночлег платить не нужно. Ты где спишь — то? В хостеле, ребята говорят. Так, что давай. Рожу умой и подумай. Вот тебе за ночь. — Матрица положил на стол две бумажки и вышел.

Тут и думать нечего. Бежать нужно отсюда. Теперь Саня был в этом уверен, как в таблице умножения.

Он быстро собрался и, не забыв прихватить гонорар за безумную ночь, вышел во двор.

Возле церкви остановился автомобиль настоятеля. Не успел тот коснуться ногой асфальта, как отовсюду к нему потянулись люди за благословением. Поп крестил им лбы и подставлял увесистый кулак для целования. Санек наблюдал раздачу благодати тысячу раз, но впервые ощутил нестерпимое желание защититься крестом от нападавших на него кошмаров. Он рванул вслед за попом. Обогнав настоятеля на повороте, как и все сложил руки лодочкой и, задыхаясь, выпалил с отчаянной надеждой: «Благословите, отче!» «Бог благословит», — бросил ему дежурный отзыв священник, наскоро перекрестил и принялся тут же отчитывать нерадивого дворника, разгонявшего по сторонам шваброй воду из огромной лужи.

Легче не стало.

Он задрал голову, рассматривая готический шпиль колокольни. С барельефа глядел белый ангел. Саня снял бейсболку, приложил щепоть ко лбу и медленно с расстановкой, как и положено перекрестился. А когда выпрямился после поклона, заметил спускавшуюся по ступеням церкви девушку. Из-под сползшего на затылок платка выбивалась рыжая челка. Ветка прошла так близко, что он мог пересчитать веснушки на конопатом носике. Преломляя свет, в глазах дрожали слезы, отчего глаза казались драгоценными камнями.

«Ветка», — негромко окликнул он девушку, но та погруженная в свои мысли не обернулась. Санек подумал, что обознался, но вряд ли. Такой огненной девчонки с зелеными глазами он еще ни разу не встречал в своей жизни.

Быстро перебирая ногами в коротких сапожках на каблучках, она спешила к месту паломничества всех заглянувших на кладбище. Санек хорошо знал эти бабские просьбы — дайте мужа, детей и денег. Вся часовня блаженной Ксении была утыкана подобными бумажками. Куда они потом девались не ясно, но вероятнее всего сжигались вместе с поминальными записками на заднем дворе.

Он немного постоял в неопределенности. Фигурка в красном пальто скрылась за очередной волной паломников, когда Санек принял решение и бросился вслед, на ходу кликнув ее имя, так, что вздрогнул прохожий. Но девушка вроде оглохла.

Троекратный обход часовни — местный ритуал, решил переждать на скамейке напротив входа и только когда Ветка в последний раз проплыла в своем ярком пальто мимо, Санек схватил за руку и потянул к себе: «Привет!» Она будто спящая царевна вдруг очнулась, повела туманными очами вокруг и, наконец, обратила внимание на сиявшее лицо белобрысого парня. «Привет», — ответила неуверенно, смутно припоминая, где они виделись.

— Ты что меня не помнишь? Это ж я Санька Чепухин. В пансионат к Лампаде приходи.

— К Евлампии Федоровне? — присаживаясь рядом, девушка достала из сумки их с Евой фотокарточку. — Евлампия Федоровна умерла. Сегодня девятый день. — Ветка смотрела на снимок с неподдельной скорбью, взгляд помутился, из глаз выкатилось по огромной слезе вроде померла не ветхая чужая старуха, а любимая родственница.

— Да, ты что… Она старая была. Что так убиваться-то?

— Жалко. У нее никого, кроме меня и не было. Никто не навещал, все забыли. Даже из благотворительного фонда только деньги переводили. Вот ты вспомнил… — Девушка промокнула слезинки уголком платка и спрятала фото в сумочку. — Она наверняка сильно разволновалась после твоего посещения. Сердце не выдержало. А куда ты пропал тогда? Я у тети Лены спрашивала, сказала, что не знает, где работаешь.

— Да, я тут работаю… На кладбище, — признался нехотя, — вернее работал…

— Понятно. Хочешь возьми фотку. Все же твой дед на ней. — Она снова вытащила фотографию, долго рассматривала сравнивая лица и, наконец, кивнула: «Похожи. Держи».

Саня сунул артефакт в карман.

— А что после Лампады ничего не осталось?

— Из личных вещей ничего. Только это фото в жестяной коробке. Пойдем покажу, где ее похоронили.

От такого предложения холодная ноющая дрожь разлилась меж лопаток, но отказаться, выдумав невероятно убедительную причину, мгновенно не удалось. С бесстрастным лицом он поднялся, все еще надеясь, что последний приют новопреставленная обрела в той части погоста, где теперь хоронили рядами в мраморных рамочках урны с прахом, но Ветка повела его в другую сторону.

Пожалуй больше всего ему сейчас хотелось, свернуть с дорожки направо и прямо под арку бежать прочь без оглядки.

— Разве Лампаду закопали на старом кладбище? — поинтересовался с той долей неприятного волнения, которую еще можно было скрыть.

— Да. Фонд позаботился. Бабосов подогнал на могилку в старой части. Бабушка, то уникальная. С почетом похоронили. Тут как раз недалеко от церкви. Там много заброшенных могил. За ними никто не ухаживает. Туда ее и пристроили. Чего ты там застрял, догоняй.

Как обреченный на казнь, еле передвигая ноги, точно на них пудовые кандалы, Санек тащился следом за Веткой уже не сомневаясь в месторасположении могилы. Полусгнивший склеп, черный тополь, покосившиеся серые кресты… Запах тлена и сырости. Запах смерти и небытия здесь среди никому ненужных могил ощущался особенно остро, так, что жизнь казалась мигом безрадостным и ненужным. А ведь совсем недавно он любил эту юную барышню Евлампию и счастье хоть ненадолго, но согревало сердце. Теперь в нем только ужас смерти и собственного перед ней бессилия. Тоска, скорбь и тупая покорность неизбежной ночи в конце пути.

Влажные жухлые листья липли к подошве разноцветными стикерами, сумрачный, как небо над головой, он брел к траурному месту.

— Вот здесь, — махнула она рукой в сторону свежего холмика. Уродливый венок из белых пластиковых лилий, болтался поверх, вроде спасательного круга, брошенного на всякий случай без всякой надежды на спасение. Основательный дубовый крест стоял в изголовье

«Евлампия Серёдкина — Домински 1886 — 2018»

Саня не верил глазам. Подошел ближе, но ничего не изменилось.

— Почему Домински… — трезвее от прежнего страха произнес в пустоту. — Почему?

— По мужу, — беспечно ответила Ветка, прислоняя венок к кресту. — Муж у нее был иностранец. Вроде француз или поляк.

Невозможно было в это поверить, а понять и подавно. Получается призрак мадам Домински преследовал его в другом веке дьявольским аватаром Лампушки.

Обрывки иной жизни кружили в голове, пока не сложились в картину. Жуткий портрет умершей старухи с чертами мадам Домински, острым когтем пригвоздившей его ко кресту.

Не разбирая дороги, давясь тяжелым воздухом он пер к церкви. Забежав, нашел глазами священника, но тот уже служил Литургию. И тут возле свечной лавки заметил настоятеля. Вечно недовольный, тот снова кого-то отчитывал.

— Мне нужна исповедь! — прошипел угрожающе в ухо. Поп, сдвинув брови, обернулся, и уже открыл рот, чтобы урезонить сумасброда, но внушительных размеров парень с безумным взглядом то ли испугал его, то ли убедил в важности сиюминутного таинства.

— Жди тут, — сказал направляясь к аналою. Вернулся с крестом и Евангелием. Они устроились на скамейке в левом пределе, и Саня поведал ему невероятную историю параллельной жизни. Поп слушал молча и бесстрастно, вроде его и не смутили злоключения попаданца. Закончив, Саня перевел дух, ожидая приговора, но священник огорошил вопросом:

— В чем каешься?

— Во всем этом и каюсь… — растерянно признался Санек.

— Это не грехи, а фантазии. Так. Давай по порядку. Блудные мысли? Прелюбодеяния? Гнев? Зависть? Наркотики? Алкоголь? Кофе? Крепкий кофе…

Туман в голове рассевался под мерное бормотание: «… кофе…кофе…кофе…»

Саня нехотя открыл глаза. Первый проблеск сознания подбросил его на диване.

— Необыкновенный ты все-таки урод, Чепухин. Весь кофе выжрал, товарищам ничего не оставил. Вот тебе деньги, сгоняй в лабаз. Купи на артель. И булок захвати.

— В лабаз? — повторил, стаскивая с лица одеяло и не сомневаясь, что перед ним тотчас нарисуется один из сыновей Ферапонта Приютина. Однако, это был Матрица.

— Какой еще лабаз? В магаз на углу сгоняй. Ребята придут и перекусить нечем. Вот и оставляй тебя за сторожа.

— Кофе у вас забористый, — растирая уши, попенял Матрице новоиспеченный сторож и тут же очнулся, схватился за бок. Задрав рубаху осмотрел кожу, но та была чиста. Кроме привычной родинки ничего. Никакой метки от ножа. У зеркала осклабился — зубы плотными рядами украшали обе челюсти. И ни единой прорехи! Санек сунул руку под подушку — паспорт на имя Александра Невзоровича ЧепУхина лежал на месте. Тепленький. Парень достал его, погладил и раскрыл. Да, так и есть, его физиономия, не придерешься. Выпученные глаза смотрят убедительно и даже нагло.

— Чепухин, тебя покусал что ли кто, чего такой взъерошенный? У нас вроде клопов нет, да и собак. Может вампиры? — хохотнул Матрица. — Давай живее.

Санек плюнул на приказания шефа и вместо магаза понесся к проклятой могиле. Он отыскал бы ее и с закрытыми глазами: между ржавым склепом и черным тополем.

Жирная чавкающая грязь комьями липла к кроссам, бесполезное осеннее солнце даже не старалось ее подсушить. Ветер срывал капли ночного дождя с высоких крон, в раковинах надгробий дрожала вода. Тяжело и глухо сердце билось о ребра, будто желая вырваться из их клетки.

Не доходя нескольких шагов до цели, он остановился, осенил себя крестом и, закатив глаза к небу, пробормотал что-то вроде молитвы — большое белое облако напоминавшее клык медленно плыло над головой.

— Эй, парень, — окликнул он шатавшегося между могил блогера со смартфоном на палке. — Кто там? Что написано?

— Сам иди и смотри, — огрызнулся тот, продолжая искать нужный ракурс. Железный склеп, изъеденный временем до кружевных дыр, не лучший задник для Тик-Тока. Однако, парень начал корчить рожи изображая то ли покойника, то ли упыря и даже завывать с жутковатым присвистом. Накривлявшись, успокоился. Выключил камеру.

Санек, молча, наблюдавший за балбесом, снова его окликнул:

— Ищу родственницу. Глянь кто там. Без очков я. Слепошарый.

Парень нехотя подошел к могиле и прокричал все, что увидел на кресте:

— Девица Голоногова М. 1887–1907. Твоя родня?

— Точно?

— Да пошел ты…

Но Санек никуда не пошел. Он стоял в растерянности не понимая откуда здесь девица Голоногова и мог ли он ошибиться, спутать место. Но нет. Склеп и черный тополь, между ними могила, — да не та.

Саня закрыл глаза, смутно чувствуя, что все происходящее с ним какой-то дурной сон. Непонятный сон и не ясно проснулся он или нет. Немного постояв, сунул руку в карман как в бездну — пусто! В другом тоже не было их с Евой карточки.

Робкая радость перерастающая в эйфорию гнала его по линиям Василькового через Малый, Средний, Большому к аптеке Пеля.

Взбежав по лестнице, он прочел на дверях: «Санитарный день» с досадой шлепнул ладонью по стеклу, но охранник даже не вздрогнул за своей перегородкой.

В знакомом переулке пнул железную калитку — та неожиданно поддалась как-будто его здесь ждали. Пустой двор не прошел — пролетел!

Из приоткрытой двери подъезда удушливо пахло сгоревшей жратвой. Сквозняк гонял дым по этажам и даже на четвертом стоял невыносимый запах.

Саня вдавил кнопку звонка и прислушался. В глубины квартиры горланил забытый хит: «Черные глаза, вспоминаю умираю…черные глаза… я только о тебе мечтаю…»

Через минуту настойчивого звона в проеме показался мужик в растянутой грязноватой майке со всклоченной шерстью на груди. В руке дрожал подстаканник, в другой сарделька на вилке.

— Чо надо? — тряхнул он залихватским чубом и пыхнул, прилипшей к губе папироской.

— Да, ладно… — замахал руками Санек и, захлебываясь истеричным хохотом, припустил вниз по лестнице.

— Псих! — неслось ему вслед.

конец

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21